«Святослав. Возмужание»

Святослав. Возмужание (fb2) - Святослав. Возмужание 1686K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юлия Валерьевна Гнатюк - Валентин Сергеевич Гнатюк

Валентин Гнатюк, Юлия Гнатюк Святослав. Возмужание

© Гнатюк В.С., Гнатюк Ю.В., текст, 2014

© ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014

© Художественное оформление, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2014

* * *

Предисловие

После того как я прочитал этот роман, первая мысль, которая пришла на ум: надо бы в центре России, в Москве или в Питере, поставить достойный памятник этому верному служителю нашего Рода.

Память о Святославе сознательно уничтожалась на протяжении столетий. Дошло до того, что на известнейшем памятнике «Тысячелетию России» нет ни Святослава, ни Олега Вещего. Хорошо, хоть Рюрик есть. А ведь это родной дед Святослава из рода Гостомысла.

Зачем уничтожалась ранняя история Руси, мы все прекрасно понимаем. Рюрик, Олег, Игорь, Святослав – все они очень неудобные и не вписывающиеся в западную историю, в которой Руси и позже России отводилось место зависимой, неспособной на самостоятельное развитие, варварской страны.

Конечно, эта книга может вызвать скандал в научной, а точнее говоря, в псевдонаучной среде. Ведь почти все древние летописи, дошедшие до наших дней, – это списки, сделанные нашими хроникёрами, в которых реальная история переврана в угоду византийскому христианству. Валентин и Юлия Гнатюк создали в своей книге очень честный и правильный образ Святослава, как настоящего патриота и мудрого правителя, объединившего славян.

Я очень советую всем прочитать эту замечательную трилогию и наконец понять, какой бедой для Руси в своё время оказался Хазарский каганат, которым фактически уже тогда правили иудеи. Бесстрашная, независимая, сильная Русь вызывала зависть и бессильную злобу у правителей наших соседей, уже прогнувшихся под торгашей. Многие славянские народы обязаны Святославу жизнью и свободой. Именно Олег, Игорь и Святослав заставили Византию уважать Русь. А ведь Византия того времени – это, говоря современным языком, сверхдержава, оплот цивилизации и демократии.

История развивается по спирали. На очередном витке события повторяются. Меняются декорации, но суть остаётся та же. Нужно ли говорить о том, как важно нам сегодня иметь правильную, неотформатированную память о своих великих предках?

Юлия и Валентин Гнатюк написали несколько интереснейших книг об истории Руси. Роман-трилогия «Святослав» – прекрасное продолжение этой большой работы. Благодаря тщательному подходу к историческим фактам, образному мышлению и уважению к нашему глубокому прошлому писателям удалось буквально проникнуть в эпоху Древней Руси и пройти по следам легендарного князя. Я считаю, что это лучший исторический роман о князе Святославе.

Описание природы, живые картины быта, ратного обучения и праздников дают ощущение полного присутствия в тот исторический период и сопричастности происходящему, и эта магия не отпускает до самого конца книги.

Трилогия «Святослав. Возмужание», «Святослав. Хазария», «Святослав. Болгария» – прекрасный подарок читателю, любящему нашу историю, в которой сокрыты многие ключи и нынешнего и грядущего!

Уверен, после прочтения вам захочется вернуться к более раннему периоду нашей истории и узнать о том, как начиналась Великая Русь при князе Рюрике. Свою версию о Рюрике и его братьях мы изложили совместно с авторами в книге «Рюрик. Полёт Сокола». Будут и другие книги о том времени. Сейчас работаем над книгой об Олеге Вещем. Необходимо восстановить память. У кого нет прошлого – нет и будущего.

Михаил Задорнов

Часть первая Русский пардус

Глава 1 Приход Великого Яра

Лето 6461 (953), Киев

Зима, студёная и снежная, всё не хотела уходить. И хотя слабело её холодное дыхание, ещё крепко держала в своих ледяных объятиях Непру-реку[1], и повсюду на полях лежало нетронутое белое покрывало.

Но вот сквозь морозную мглу с небесного свода выглянул Хорс, разогнал тучи и направил свой золотой воз по синей Сварге в неизменный путь с восхода на закат.

Жаркие огнебожьи стрелы устремились к земле, рассыпались серебряными искрами по сугробам в полях и озарили стольный град Киев, стоящий на холмах у самой реки.

Заиграли весёлые лучи Хорса на заиндевевших, остро затёсанных брёвнах городской частокольной стены, на резных карнизах и коньках княжеского терема, заискрились в ледяных сосульках, свисающих с крыш гостевых дворов, домов темников, тысяцких и бояр, что раскинулись в самом центре, а также строений простых горожан на окраинах.

Заблистали лучи на обледенелых бородах и усах деревянных богов на Перуновой горе, скользнули по золотому кресту Ильинской церквушки, в которой служили христианские попы. Побежали-поскакали вниз, к Подолу, через крыши рукомысленников[2] – медников, кузнецов, гончаров, кожевников и прочего мастерового люда – и далее – к самому берегу, через большое Ратное поле – место сбора киевской дружины.

Всё выше поднимался Хорс, сильнее раскалялись его лучи, и всё чаще стали звенеть первые капли оттепели. Вскоре потекли ручейки, а потом и бурные потоки побежали, торопясь, по киевским улицам к Непре. Белый снег стал серым и рыхлым, разбрызгиваясь жидкой кашицей под ногами.

И не выдержал незаметно подточенный вешними водами лёд на реке, – раздулся и лопнул её ледяной панцирь, как скорлупа прорастающего семени. Затрещали, тяжко заворочались огромные льдины-крыжины, ломая и круша друг друга, сбиваясь в кучи, подобно неразумным овнам, мешая прибывающей воде. Непра, а вместе с ней Почайна, не вмещаясь в русле, стали выходить из берегов, заливая Подол, Зелёный Яр и Житное Торжище. Разбушевавшаяся река выбрасывала там и сям на берег вместе со льдинами и мусором живых рыбин.

Как чаще всего бывает, большая вода пришла ночью, когда уставший от дневных трудов подольский люд крепко спал.

Жена кузнеца по прозвищу Молотило, её все так и называли – Молотилиха, пробудилась от громкого собачьего визга, временами переходящего в вой. Что там стряслось? Полусонная, она осторожно, чтобы не потревожить спящих дочь и мужа, опустила босые ноги с печи и… невольно вскрикнула, когда кто-то холодными, как лёд, перстами схватил её за босые ступни. Она вмиг лишилась остатка сна, но ещё не сразу уразумела, что это не кто-то, а вода. Когда же поняла, то затрясла за плечо мужа:

– Проснись скорее, Стоян, беда! Да просыпайся, наконец, Почайна уже в хате, а тебе хоть гром греми!

Сама тут же босая, простоволосая пробежала по обжигающе холодной воде к двери, отыскала на ощупь сапоги, накинула кожух и кинулась собирать на скорую руку что попадется, натыкаясь в темноте на лавы и углы стола.

– Что стряслось, Ганна, чего мечешься? – сонно проворчал кузнец, потирая тяжёлой ладонью лицо.

Но как только ноги его вместо соломенной подстилки оказались в ледяной воде, он сам задвигался неожиданно проворно для его высокой сутулой фигуры. Молотило первым делом схватил с припечка несколько сушившихся там лучин, разгрёб голой рукой остатки пепла в печи, найдя несколько красноватых угольков, раздул их сильным своим дыханием и зажёг лучины. Опустил их в горшок, стоявший в глиняной миске с водой, а от одной зажёг стоявшую посреди крепкого стола плошку, – её кузнец сработал из узорчатой меди тогда ещё, когда родилась дочь. Плошка была сделана им так, чтобы свет падал только на одну сторону, а если надо было выйти на улицу, то и вовсе прикрывалась колпачком, что не давало огню погаснуть даже на сильном ветру.

Во дворе послышались шум, голоса, визг пса усилился, а потом разом оборвался. Раздался громкий требовательный стук в дверь. Молотилиха, схватив лучину, выскочила в сени, отворила засов. Дверь распахнулась, и в горницу ввалились возбуждённые, с детьми и узлами, мокрые по пояс соседи, жилище которых стояло чуть ниже дома кузнеца.

– Всё, брат Молотило, проспали мы половодье! У нас вода уж выше пояса в горнице, мосток снесло, а в овражке бурлит и клокочет, что в водовороте каком, с детьми не пройдём! – молвил седовласый златокузнец. – Твой дом на бугре, потому принимай!

– Берите плошку и лезьте наверх, живей! – скомандовал Молотило, подхватывая одной рукой дочь с тёплого ложа, а другой узел, что успела собрать жена.

Разгоняя ногами воду, все поспешили в сени, откуда крепкая, поскрипывающая под тяжестью людей с поклажей лестница вела под крышу, где испуганно кудахтали потревоженные куры. Женщины и дети первыми взобрались на горище. Кузнец бережно передал сонно протирающую глаза девочку жене, а сам бросился во двор, открыл ворота хлева и едва успел поймать выплывающего оттуда поросёнка. Схватил перепуганную животину попарно за передние и задние ноги, легко взвалил на шею и понёс в сени, ловко поднявшись по лестнице, бросил на солому.

– А где пёс, неужто унесло беднягу?

– Здесь он, у дыма обсыхает, – ответил кто-то из внуков златокузнеца. – Мы его с цепи отпустили, как только к вам зашли.

Молотило помешкал мгновение и соскочил с лестницы в ледяную воду.

– Куда ты опять? – испуганно воскликнула жена, но кузнец только молча махнул рукой.

Через некоторое время он снова появился в широком проёме лаза с телушкой на плечах. Златокузнец со старшими сыновьями кинулись помогать соседу, потому что телушка вместе с кузнецом застряли в лазе – и ни туда ни сюда. После долгой возни перепуганное животное всё-таки удалось втащить наверх. Мужчины тяжело дышали. А внизу буйствовала полая вода, смывая могучими струями всё, что попадалось на пути, и было ей под силу сломать, унести, разрушить. Где-то у самой двери раздался сильный скрежет и удар, от которого бревенчатый дом весь содрогнулся. Дети со страхом прильнули к матерям, мужчины тревожно переглянулись.

– Большая крыга, видно, к нам стучится, только мы её не пустим, сруб у нас крепкий, а основа каменная, мой отец ещё ставил, – стараясь успокоить детей и женщин, промолвил Молотило. А про себя подумал, что ежели поднимется вода выше, то и впрямь может сдвинуть сруб, тем более что хлев, по всему, уже разбило, раз огромные льдины стучатся в стену дома.

Глухой скрежет и удары о стену повторялись, будто кто-то огромный и злой пытался разломать крепкий сруб, разнести его по брёвнышкам и завертеть, поглотить в жутком кашиве из воды, льда, обломков брёвен и домашнего скарба прильнувших друг к другу мокрых испуганных людей.

– Тату, а если водица до нас дойдёт, тогда на крышу полезем, да? – спросила шестилетняя дочь кузнеца, приглаживая его непокорные чёрные кудри.

– Не поднимется, Овсенушка, не поднимется, погуляет малость водица вешняя, как твой татко в праздник, да и успокоится, – отвечал кузнец, пряча детские ручонки в своих огромных мозолистых, со следами многих ожогов, ручищах.

– Если вода будет гулять, как твой татко, доченька, то не скоро мы отсюда спустимся, – не преминула съязвить Молотилиха.

Промокшие и озябшие взрослые, согреваясь, зарылись в солому, а дети с превеликим любопытством и страхом следили через проём, как гуляла по Подолу вешняя, будто захмелевшая от весны вода.

В ту ночь многие испуганные подоляне взобрались на крыши своих домов и сидели там, взывая о помощи. Бурная вода несла мимо всякий хлам, доски, солому, а иногда мёртвых кур, овец и свиней.

Семья кузнеца Молотило с соседями провели так остаток ночи и почти весь следующий день. Только к вечеру на их дружные громкие крики подплыла одна из лодий, что по приказу княгини Ольги собирала людей. Одни дружинники налегали на вёсла, а другие расталкивали баграми с железными оконечниками льдины, которые хоть и не были уже такими грозными и буйными, как ночью, но всё ж препятствовали плаванию, да и запросто могли, ежели прозевают дружинники, борт лодии пропороть. Вначале в лодию спрыгнули два старших сына златокузнеца и помогли дружинникам принять детей и женщин. Молотило со златокузнецом Ермилой вошли последними. Пёс, поскуливая, глядел такими жалобными очами, что Овсена упросила взять его с собой.

Оказалось, что река Глубочица, Боричев поток и прочие притоки и ручейки так разлились, что вода дошла до самой Перуновой горы. Семьи Молотило и Ермилы, выйдя из спасшей их лодии, присоединились к другим беженцам, которые сидели на сухих улицах с узлами и пожитками, не зная, радоваться ли тому, что остались живы, или печалиться по залитым половодьем домам и амбарам. Плакали перепуганные дети, тяжко вздыхали старцы, на одном из тюков кричала роженица.

Воины княжеской дружины ходили меж пострадавшими, раздавая им еду и питьё, разводили костры, чтобы люди могли согреться, обсушиться и приготовить горячее варево.

Все усердно молили богов, чтоб утихомирилась река, не поднимались выше её бурные воды, не чинили разорения.

Три дня и три ночи гуляла Непра, играя потоками, размывала и уносила всё, что попадалось на пути. Потом стала утихать и помалу возвращаться в берега.

Вслед за спадающей водой солнечные лучи быстро подсушивали улицы. Киевляне возвращались в свои дворы, сокрушались урону, причинённому рекой, горевали. Ещё бы не горевать, коли многие лишились жилья, потеряли скот, остались без припасов. Глиняные мазанки, попавшие под затопление, почти полностью размокли и развалились, обнажив отдельные рёбра жердей. Хлева да загоны были порушены, дворы и огороды перемешаны с песком, илом, мусором. Не всем удалось пережить нашествие воды, собрала она и жертву человеческую, – одиннадцать подолян утопли. Печалились люди разорению великому, родичей да соседей погибших оплакивали. Потом засучивали рукава и принимались отстраивать, подправлять, просушивать всё, что пострадало от половодья.

– Княгиня Ольга, пошли ей Сварог многие лета, велела дать из княжеских запасов крупы, муки и соли, – пояснил Подольский тиун собравшимся по его зову старейшинам улиц. – Распределите, чтоб никто обижен не был, особенно те, у кого ничего не осталось.

Вода отошла, и Молотило с женой и дочерью вернулись по скользкой улице, ещё кое-где залитой большими и малыми лужами, к своему двору. Пёс Волчок, действительно окрасом похожий на волка, бежал впереди. Их встретили полураспахнутые ворота с одной разломанной створкой. Там и сям на улице понанесло целые сугробы ила вперемешку с песком, обломками досок и брёвен, которые оставила после разгула вешняя вода. Войдя во двор, ужаснулись ещё более, – от добротной кузни осталось менее десятка венцов, остальные вместе с крышей и воротами унесло бурным потоком. Повсюду – нагромождение куч мусора и разного, невесть откуда принесённого хлама, охапки мокрого сена и соломы, какие-то бочонки и поломанные корзины. А среди всего этого разора важно выхаживали и плескались в лужах довольные гуси. Громко переговариваясь на своём гусином языке, они как ни в чём не бывало щипали обнажившуюся прошлогоднюю траву и старательно выискивали в лужах остатки рыбы, зерна и ещё чего-то только им известного. Волчок вдруг зло зарычал и, вздыбив шерсть на загривке, бросился с громким лаем к завалу брёвен, громоздившихся на месте курятника. Оттуда, опасливо озираясь на людей, выскочила лиса с мокрым трупом курицы в зубах и рыжей молнией метнулась прочь. Волчок кинулся за ней, но лиса ускользнула сквозь промоину под наклонившимся бревенчатым забором.

– Глядите, – закричала Овсена, – а вон наша Ночка с поросёнком на горище, радуются, что мы вернулись! – Дочь кузнеца весело всплеснула руками и громко рассмеялась. Поросёнок с телушкой меж тем в два голоса беспрерывно голосили с чердака.

– Так, у вас тут уже веселье, добре! – послышался сзади голос соседа-плотника. – И урон не велик, у нас вон по самую крышу… Ну ничего, живы все, и то слава богам! Соберёмся миром да восстановим всё, не первая весна на нашем веку. Вот у кого беда, так это у перевозчика, – голос его стал скорбным, – всю семью вода забрала – и жену, и двоих детей, один он теперь, чёрный от лиха, как головешка после пожара. Беда!

А через две-три седмицы высохла земля, зазеленели луга за Непрой, расцвела верба, и стали сглаживаться несчастья, как рана на молодой коже. Киевляне проводили Крышня, хлеща друг друга гибкими вербовыми прутьями по спинам, рукам и плечам так, что у некоторых даже выступали слёзы. Но это было необходимо для того, чтобы ярая сила скорее возгорелась в человеке, чтобы от обжигающих ударов здоровело тело и прочь уходили немощь, болезни и зимний застой крови в жилах.

Затем стали готовиться к празднованию Великого Яра. Приводили в порядок жилища и подворья, всё скребли и чистили. Повсюду слышался детский щебет, – дети, они ведь как птахи, радуются весне. Запели горластые петухи, закудахтали куры, загоготали на подворьях гуси, заблеяли овны.

Русский Стан тоже готовился к празднику. Воины чисто вымели Дружинную площадь, чинили конскую упряжь, особо тщательно чистили и мыли коней, тёрли их скребницами до блеска, мазали копыта смолой. Потом брались за оружие и доспехи – начищали шеломы, нагрудные пластины и каждую самую малую бляху, дабы они сияли, подобно солнцу. Мечи тёрли золой с песком и мазали греческим елеем от ржавчины.

А Хорс ехал средь белых облаков, и златогривые кони вздымали его одноколый воз с каждым днём всё выше и выше.

Пришёл Яро-бог на землю русскую!

Ещё до восхода солнца, едва только начало светать, над Киевом поплыл серебристый звон била, которым кудесники возвещали начало празднования.

Кияне, неся в узлах еду-питьё и гоня перед собой белых козочек, молодых овнов и ярок, украшенных цветами и лентами, поспешали к Перуновой горе. На самой вершине её находилась большая, выложенная камнем с глиной площадка, вокруг которой на каменных фундаментах стояли деревянные боги. Прямо напротив входа находился особо почитаемый кумир Перуна-Громовержца, который держал в деснице железную молнию, а в шуйце – серебряный рог для хмельного мёда-сурицы, чтобы разить врагов огненным мечом-молнией, а погибших героев наделять питьём вечной жизни из рога Славы. Напротив Перуна стоял Велес – хранитель небесных и земных стад, приумножитель добра, бог царства Нави, покровитель певцов и боянов, источник мудрости. Далее – Даждьбог, податель всяческих благ, чьё животворящее дыхание пронизывает всё сущее; Хорс-Солнцеводитель; Стрибог – повелитель ветров. Стояли здесь также кумиры Макоши, Яра и Ладо-бога. В центре площадки возвышался круглый жертвенник с четырьмя выступами – соответственно сторонам света – и горел Неугасимый Вечный огонь, поддерживаемый жрецами.

Семья кузнеца Молотило, наряженная в праздничные одежды, вместе со всеми двигалась к Перуновой горе. Ганна, сжав тонкие губы, гордо шла рядом со своим могучим супругом, которого знал и уважал весь Подол да, пожалуй, и весь Киевград. Голубые очи её сияли, будто озаряя каким-то внутренним светом красивое лицо с белой матовой кожей. Медно-золотистые волосы, заплетённые по-женски в две косы, туго закрученные спиралями на голове, были покрыты праздничной кичкой с подвешенными к ней бронзовыми лунницами-подвесками, что покачивались в такт шагам красавицы. Плотные округлые плечи и грудь мягко облегала тонкая блуза, изукрашенная ромбовидной вышивкой – знаками земли – на предплечьях и длинных рукавах, схваченных на запястьях медными браслетами той же тонкой работы, что и подвески с лунницами. Темная шерстяная понёва, надетая поверх нижней льняной, состояла из двух половин, а передник был расшит красными мальвами, на которых сидела птица. На поясе из мягкой красной замши позвякивал оберег. На ногах удобно сидели узконосые чёботки. Утром было ещё прохладно, поэтому Ганна с Овсеной надели поверх сорочек вязанные из овечьей шерсти безрукавки. Сам кузнец тоже в белой рубахе-вышиванке и портах, заправленных в сапоги, для пущей красоты привесил к поясу собственноручно сработанный кинжал в ножнах. В шуйце он нёс увесистый узел, а десницей держал конопляную вервь, другой конец которой был привязан за заднюю ногу поросёнка. Овсена, в новых кожаных постолках и длинной, расшитой по рукавам и низу сорочке, с бусами из раскрашенных раковин и камешков, по-детски живо воспринимая всеобщее настроение, весело щебетала, задавая родителям бесчисленные «почему». Она то забегала чуть вперёд, то отставала, увлечённая разглядыванием того, кто был ей чем-то интересен в веренице идущих.

– Тату, а поросёнок наш тоже на праздник хочет поглядеть, да? – вопрошала она, подскакивая на одной ноге, прищурив правое око, чуть наклонив голову и глядя на отца снизу вверх. При этом её косичка, туго заплетённая из медно-золотистых, как у матери, волос и перевитая цветными лентами, задорно подпрыгивала.

– Гляди, Стоян, вон и перевозчик с внуком идёт, – указала мужу Молотилиха на лысоватого, чуть сгорбленного мужа, рядом с которым, держа в руках корзину, вышагивал отрок лет десяти с хитровато прищуренными озорными глазами, тут же показавший Овсене язык. – Говорят, так обрадовался, что внук нашёлся, аж не пьянствовал целую седмицу, да сейчас, наверное, снова взялся. Личина-то вон какая опухшая, и у тебя такая же скоро будет, ежели гулять по праздникам допьяна не перестанешь.

– Перестань, Ганна, не стыдно меня в пьяницы записывать? Руки мои видишь? – Он так энергично протянул жене свои руки, что поросёнок, накануне чисто вымытый, от рывка верёвки за заднюю ногу вмиг растянулся на дороге и возмущённо завизжал. – Я ж вот этими руками допоздна железо в кузне ворочаю, ночи порой не сплю, а ты меня укоряешь, если разок в праздник погуляю от души!

– Тато не пьяница, – горячо вступилась за родителя Овсена, – он меня любит, птичку сковал, ни у кого такой нет. – Малышка взяла в ручку медную птичку, висевшую на шнурке, а потом добавила: – Тебя, мамо, он тоже любит, а ты его ругаешь!

Лишь только первые лучи Хорса заалели на востоке, запели-задудели трубы, зазвенели кимвалы и дробно зарокотали бубны на Перуновой горе, приветствуя рождение праздничного дня.

Сам Верховный Кудесник – Великий Могун – велел помощникам класть побольше дубовых дров в Священное огнище, пылавшее перед кумирами, дабы пламя было высоким и жарким. Затем обратился к богам, и в особенности к богу Яру, с молитвой, в которой просил дать земле русской силу, чтобы она рождала в изобилии жито, просо, сочные травы, плоды-овощи и цветы, чтобы жёны не ведали бесплодия, приумножались скот, птица, всякая домашняя и дикая живность.

Великому Могуну было семьдесят восемь лет, однако он отличался крепкой статью, зорким глазом, силой в мышцах и громким указующим гласом, потому что общался только с богами.

Принимая назначенных в жертву годовалых агнцев, он брал их, умерщвлял опытной рукой и расчленял на жертвеннике ритуальным топором на определённое количество частей, бросал одну часть в Священный Огонь и ревностно следил за движением дыма и пламени, чтобы увидеть, угодна ли эта жертва богам.

Жертвенник был сложен из диких камней, но в основе его находился особый камень – небесный посланец, который когда-то нашли в степи, ещё полыхал огненным жаром. Это был камень, как пояснили кудесники, из горнила Перуновой кузницы, где Громовержец ковал свои небесные мечи-кладенцы. На специально сделанной телеге, запряжённой шестью лошадьми, его привезли в Киев и положили на холме, откуда и пошло Мольбище.

Нынче на праздник Яра со всех сторон в стольный Киев-град стекались жители окраинных весей, огнищане и рыбаки, лесорубы, бортники, охотники и пастухи. Средь весёлой вереницы празднично одетого люда со стороны Берестянской пущи шли двое – муж и отрок. Муж был небольшого роста, с округлым добрым лицом в обрамлении белых волос и бороды. Простая домотканая рубаха с особенной вышивкой, порты, заправленные в кожаные постолы, затянутые сыромятными ремнями, резной посох, глаза, как-то по-особому глядящие куда-то в нескончаемую даль, да древний медный знак солнца и звёзд на груди говорили о его волховском звании. Подле него шёл одетый почти так же отрок лет двунадесяти, с тонким станом и длинными – до плеч – русыми волосами. Серебряный звон била доносился сюда едва слышно.

– Отче Хорсослав, далече ещё идти? – встревоженно спросил отрок.

– Да уж не поспеваем, Степко. В языке звёздном да солнечном разбираемся, а вот половодье в лесных речушках не в полной мере учли, обходить – о-го-го! – сколько пришлось, вот и припозднились к началу праздника. Давай-ка ходу прибавим, наши свитки Великому Могуну непременно нынче отдать нужно, пока все кудесники в Киеве.

Они зашагали быстрее, обгоняя празднично одетый люд и отвечая на приветствия и поклоны.

Достигнув Перуновой горы, Молотило отвязал от ноги поросёнка вервь, сгрёб своими железными руками вдруг затихшее животное и один понёс на Капище, где стояла уже очередь из десятка киевлян с овнами и ягнятами, украшенными цветами и лентами.

– Мамо, а зачем тато поросёнка забрал? – вдруг забеспокоилась маленькая дочь кузнеца.

– Потому, доченька, что сегодня праздник, и все едят праздничную еду – и люди, и боги. Вот из нашего поросёнка и из тех овнов, телят да козочек будет праздничная еда. – Она ещё что-то хотела добавить, но увидела, что из глаз девочки брызнули слёзы.

– Я не хочу! Не надо его убивать, поросёнок хороший! Я его люблю! – крикнула Овсена, порываясь бежать вслед за отцом.

Молотилиха, удержав её, привлекла к себе и, гладя по голове, стала говорить:

– Ну что ты, глупенькая! Ведь животных для того и выращивают, чтобы у людей были мясо и шкуры. А здесь есть люди, которым нечего кушать. У многих разрушены дома, погибли родные. И каждый отдаёт то, что имеет, чтобы все могли в этот день быть сытыми и радостными. И дают жертву богам нашим, которые помогают, чтобы овнов, свиней и зерна всякого уродило в этом году в достатке и люди были богаты и счастливы. Не можем же мы предложить богам что-то захудалое и ненужное. Мы отдаём самого лучшего, чтобы у нас потом было много таких поросят…

Всхлипывающая Овсена чуть притихла. Потом подняла на мать глаза и, размазывая кулачками слёзы, спросила:

– Правда у нас будет много таких поросят?

– Правда, доченька.

– Точно-точно таких?

– Точно-точно, вот увидишь, – улыбнулась Молотилиха. В это время подоспевшие Хорсослав и Степко остановились у подножия Перуновой горы, чтобы перевести дух.

Степко, увидев плачущую девочку, подошёл к ней. А Хорсослав направился к жрецам у Капища.

– Что за чудо-птица у тебя, я такой не видывал! – сказал Степко, указывая на свистульку, висевшую у Овсены на шее.

Девочка перестала всхлипывать и посмотрела на незнакомого отрока. Увидев, что он приветливый и незлобивый, ответила:

– Эта птичка поёт.

– Правда? А покажи!

Овсена взяла птичку и дунула, но свиста не вышло.

– А можно я попробую? – предложил Степко. С позволения девочки он взял свистульку и дунул в неё. Раздалось щебетание, похожее на соловьиное.

– Тато внутрь горошинку положил, – похвасталась девочка.

– А кто твой тато?

– Кузнец. Он всё умеет делать. Маме вот ключики сделал, ложечку и тоже птичку. – Овсена стала перебирать висевшие на поясе Молотилихи обереги.

Молотилиха между тем развязала узел, достала крашенное луковой шелухой коричневое яйцо и протянула дочери.

– Овсенушка, угости отрока, поздравь со святом!

– Со святом! – сказала Овсена, протягивая яйцо.

– Дякую красно! – поклонился отрок. – И вас с Великим Яром! Будьте здравы и счастливы!

Принеся жертву богам, Великий Могун передавал остальное служителям, которые несли мясо в огромные котлы, что стояли за пределами Капища. Там мясо варилось и жарилось на многочисленных кострах и раздавалось частью тому, кто приносил жертву, чтобы он мог оделить священной снедью домашних на праздничной трапезе. Остальное шло убогим, сиротам и немощным людям. Младшие служители при кудесниках – юноши, которые обучались волховству, – складывали пожертвования в плетёные корзины и разносили нуждающимся.

Девушки в белых одеждах с пением возлагали к подножиям богов первые весенние цветы и зелёные ветки-клечевы.

– Приняли боги киевские ваши жертвы! – провозгласил Великий Могун. – Идите, люди, веселитесь, радуйтесь новому приходу Яро-бога! Начните нынешнюю трапезу с яйца красного, что есть знак рождения мира и новой жизни, со священной сурьи, которую отцы наши почитали, с печёного агнца, дабы в стадах ваших прибавилось всякого скота, и с житного хлеба, чтобы поля уродили щедрым житом, ячменём, просом и прочими злаками!

Люди поздравляли друг друга, целуясь и обмениваясь красными яйцами.

Затем отправились веселиться, есть-пить, гулять на площадях, где играли на гуслях бояны-песенники, а девушки на зелёных лужках водили весёлые хороводы.

Весенний дух лазоревой дымкой витал над Киевом и Непрой-рекой. А Непра текла, тихо плескалась и звенела волной, будто хотела рассказать, как она любит свой град Киев, и обнимала его руками тонких струй, и лобзала волнами берега.

А Хорс сиял на Перунову гору, на гридни и торжища, на дома людей, пьяных весельем и вешней блажью, ибо настал великий день Яро-богов!

И вся Земля славянская радовалась и содрогалась до самых недр, как жена, ожидающая ласки мужа. Обнимал Яро-бог Землю, целовал её упругими ветрами и, как Сварожий Бык, оплодотворял серебряными дождями. Вздыхала Земля, разомлев от ласки, и пробуждала зёрна посеянных в неё злаков, готовясь родить тучные колосья, цветы и травы, плоды и овощи. Запели птицы в лесах, зажужжали пчёлы. И всякий зверь – от медведя до тли насекомой – радовался и принимался за работу.

Пора было и киевским кудесникам уходить в леса, чтобы молиться там, в уединении, до самых Овсеней. Каждый имел в лесной чаще домик или землянку, разводил коз, овец, пчёл, чтоб иметь пропитание, и жил так, ни в чём не нуждаясь, наедине с богами.

Солнце уже двинулось к закату, когда на Перуновой горе закончились требы и молитвы. Кудесники стали прощаться с Великим Могуном и расходиться, чтобы готовиться в неблизкий путь к дальним заимкам. Вместе с некоторыми кудесниками уходили и юноши, которые хотели учиться Ведам и познавать Тайное, различать всякие людские хвори и немощи, знать, как их лечить, какой травой или снадобьем, и какую при этом читать молитву или заговор. Ведь каждому богу читается своя молитва и приносится своя жертва. И чтобы познать всё Боговедчество, не хватит и целой жизни. Поэтому надо ото всего отречься и посвятить себя только кудесничеству. А для этого пригоден далеко не всякий юноша, даже тот, кто хочет быть кудесником. Потому учеников отбирает сам Великий Могун, который знает не только Веды, но и мысли каждого. Ему не солжешь, не умолчишь, он людей будто насквозь видит, – кто ты есть и откуда, как твоё имя и как зовут отца с матерью.

– Что ж это, отче, получается, – спросил Хорсослав, подходя к Великому Могуну, когда тот закончил разговор с последним из отроков, – мы же в прошлый раз упредили о том, что Луна в Велесов день была полною, а значит, весной быть большому разливу рек. Отчего столько жертв и потерь случилось?

– Было всем киянам о том объявлено и на Торжище, и через Киевского тиуна, да народ беспечен, как всегда, каждый думает, что как-то обойдётся, что его минет беда. – Могун помолчал, потом заговорил снова: – Говоришь, раз Луна молодая на Яров день в этом году, то и осенние заморозки будут ранними?

– Верно, отче. В свитках всё отмечено, – в какой день где были Солнце, Луна и звёзды и какое из этого следует влияние на нынешнее лето.

– Что ж, добре потрудился, отец Хорсослав, дякую за свитки, теперь все волхвы да кудесники киевские теми знаниями владеть будут, понесут их огнищанам, рыбакам, бортникам да кормчим.

– Не одного меня это труд, Степко помогал, способный отрок, если так дальше пойдёт, достойная замена мне будет.

– Пусть подойдёт, – велел Могун.

Степко приблизился к Великому Кудеснику, почтительно отвесил поклон, приложив правую руку к сердцу. Затем взглянул в очи Могуна и вдруг почуял, будто вокруг всё завертелось. А сам он, становясь невесомым, начал, вращаясь, уходить в бездонную синь то ли небесной сварги, то ли глаз волхва. Отрок даже чуть шире расставил ноги, чтобы удержаться. И словно издалека услышал вопрос:

– Воистину ли желаешь посвятить свою жизнь кудесной науке о звёздах и Солнце?

Потом слова вовсе ушли, но в тиши продолжало звучать нечто, бывшее сильнее и ярче слов. Отрок одновременно почувствовал и увидел, что, выбрав стезю кудесника-звездочёта, сам становится живым звеном в многотысячелетней цепи поколений жрецов, служителей Великой Прави. В короткий миг он узрел связь времён и труды волхвов, что изо дня в день, из года в год, из века в век собирали и передавали дальше по живой цепи знания-Веды, строили солнечно-лунные Капища, записывали на глиняных и деревянных дощечках, на камнях, бересте и кожах. Громада времени и человеческих знаний поразили его, и тем сильнее возникло желание встать в эту златую цепь. Будто издалека он услышал свой глухой голос, ответивший Могуну:

– Да, отче, желаю…

– Вижу, – ответствовал кудесник. – Что ж, – повернулся он к Хорсославу, – думаю, к следующему Яру посвятим отрока в солнечные жрецы.

– Дякуем, – ответил за обоих Хорсослав. – Благослови, отче, в обратный путь. Переночуем нынче, а завтра с утра – домой, в Кудесный лес.

Попрощавшись с солнечными жрецами, Великий Могун обратился к другому кудеснику:

– Погоди, отец Велесдар, хочу с тобой слово молвить… Кудесник Крысъ Велесдар был самым старым из киевских кудесников, который лицезрел самого Рурика и пришёл из Новгорода с Олегом Вещим. Но плоть его, иссушённая многими летами, оставалась выносливой, а зрение – верным. И хотя говорил он тихо, в словах имел великую силу. Велесдар умел врачевать, избавлять от лихого сглаза, отвращать недуги и расслабления, снимал самые страшные заклятия и помогал роженицам. За это он был в почтении и у людей, и у других кудесников, а простые огнищане по праву величали его Боговедом.

С длинной – почти до земли – белой с прозеленью бородой, одетый, как и прочие волхвы, в белые холщовые порты и рубаху с вышитым сине-красным узором по вороту и на груди, он имел также безрукавку на козьем меху, поскольку кровь уже плохо грела старое тело. На ногах – мягкие сапоги. Опершись на резной посох с рукоятью в виде головы быка, Велесдар кивнул и остался сидеть на колоде неподалеку от жертвенного огня.

Великий Могун сел рядом.

– Что, отче, – спросил он, – не видел ли ты княгиню Ольгу нынче на Требище?

– Не приходила она, – ответствовал Велесдар, – ни на Требище, ни на Торжище, ни на улицах её никто сегодня не видывал. Сказалась недужной, сама не пришла и сына не привела… Не зря увиваются вокруг неё хитрые греческие гости да служители христианские, а Ольга не слушает советов, не гонит их прочь. И юного княжича при себе держит, а его надобно обучать дедовской вере и обычаям.

– Ольга – одинокая жена, – отвечал Великий Могун, – может, из тех гостей хочет кого в мужья себе выбрать, вольному воля. А Святослава, ты прав, пора всерьёз обучением занять. Он должен следовать стопами отца и деда, стать настоящим князем и воином. Руси нужен крепкий муж, чистый помыслами, преданный нашей вере, исполненный славянского духа. Не то захватят киевский престол иноземцы, как в своё время грек Дирос или варяг Аскольд. А наш князь из рода Рарожичей…

– Олег Вещий из кельтов был, но нашей веры держался, – заметил Велесдар. – В нашей вере великая сила! – поднял он палец. – Ибо она делает человека славянином по духу, невзирая, какого он роду-племени.

– Вот и я реку, что давно пора обучать княжича славянским Ведам. Ему ведь сколько минуло?

– Да уж одиннадцать годков, все сроки вышли…

– Вот и пойдём теперь к Ольге, потолкуем всерьёз, хотя мы больше с богами говорить привыкли…

Кудесники не спеша спустились с холма и пошли к теремному двору.

День был уже на закате, и им всё чаще попадались крепко выпившие, горланящие песни люди. Там и сям устраивались драки, и уже не до первой крови, как на утренних состязаниях, а колотили друг друга жестоко и беспощадно. Некоторые, упившись, спали прямо у подножия Перуновой горы. Могун, глядя на них, качал головой.

– Прежде праотцы наши знали только мёд-сурью, заделанную на травах и перебродившую на солнце, тайну сотворения которой бог Ладо передал отцу Богумиру. Пили её русы по три глотка пять раз в день во славу богов, и она была им во здравие, силой солнечной одаряла для работы тяжкой и сечи жестокой, а разум в ясности божеской сохраняла. А нынче хмельным греческим вином упиваются, которое омрачает разум, и пребывают в недостойном виде. Дерутся беспричинно, калечат друг дружку, – силушка-то у славян – не чета греческой!

– Верно изрекаешь, – согласно кивал Велесдар, – от того греческого вина сколько бед произошло! С давних времён греки и римляне, зная, что русы сурью часто пьют, вином своим её подменяли, на маке зелёном настоянным, и поили наших князей, а потом убивали их, как неразумных овнов, и увозили в рабство наших жён и юношей. Ох, много горестей ещё от того будет!..

– Ни один ведун или кудесник не потребляет напитков хмельных, хоть никто и не запрещает нам того. Потому что сила божеская с нами пребывает, доколе мы Оумом своим с богами соединены, а затумань Оум хоть толикой хмельного зелья, и сила волховская убавится…

– Не о кудесниках да волхвах речь, а о ремесленниках, огнищанах, купцах, воинах и прочем люде славянском! Правь познавать можно лишь чистым и светлым разумом, а какой тут разум, какая чистота его? – Велесдар в сердцах указал на двух киян, что шли, пошатываясь, вдоль высокого частокола, то и дело хватаясь за него, чтоб не упасть.

Так, беседуя, дошли до ограды Детинца[3], где находился княжеский терем с постройками. Охоронцы с почтением пропустили волхвов, отворив калитку.

Ведуны взошли на высокое резное крыльцо, укрытое от непогоды навесом с островерхой крышей. Молодой гридень в малиновом кафтане, мягких яловых сапогах и с лёгкой хазарской саблей за широким поясом учтиво склонил голову и отворил тяжёлую дубовую дверь, потянув за кольцо, вставленное в ноздри медной головы быка. Пропустив волхвов, гридень по-кошачьи легко и быстро скользнул вперёд, толкнул вторую дверь и, пройдя к Ольге, доложил:

– К тебе кудесники, мать княгиня!

Волхвы вошли в просторную гридницу, где справа и слева от дверей стояли два уже зажжённых греческих светильника, приятно пахнущие елеем. От дуновения воздуха огоньки дрогнули, затрепетали, и на стенах, обитых пёстрыми коврами с развешанными на них воинскими доспехами, принадлежавшими ещё Олегу и Игорю, пробежали, искрясь в металле, разноцветные блики. Турьи, кабаньи и оленьи морды, взиравшие с другой стороны, казалось, на миг ожили.

Гридница была пуста, однако через отворённую охоронцем дверь виднелась девичья горница, где княгиня с тремя девушками сидели у малого стола с семисвечником и занимались рукоделием.

Молодой пардус[4], лежавший у ног, настороженно поднял голову, глядя на вошедших. Не ощутив с их стороны ни страха, ни враждебности, чуть опустил острые короткие уши и вновь положил морду на сильные лапы.

Девушка, сидевшая спиной к двери, сказала ему что-то ласковое и погладила по буро-пятнистой шерсти. Пардус, подобно огромной кошке, довольно замурлыкал, прикрыв янтарные глаза.

Дав распоряжение девушкам, княгиня поднялась и вышла в гридницу плавной, полной внутренней силы и достоинства походкой. Среднего роста и крепкого телосложения, Ольга была облачена в платье зелёного синьского шёлка и длинную, почти по самые щиколотки, накидку из тонкого византийского сукна с собольей опушкой и широкими разрезными рукавами. Накидка скреплялась на плече золотой пальчатой фибулой. На голове поверх уложенных по-женски волос накинут плат тончайшего шёлка, покрытый малым золотым венцом в виде переплетающихся изображений цветов и птиц, украшенных несколькими зеленоватыми камнями. Княгиня ступала беззвучно в своих расшитых бисером мягких туфлях. Молодой дружинник зажёг светильник на столе и удалился. Поздоровавшись с волхвами, Ольга предложила им сесть. Ведуны с достоинством опустились на резную скамью подле огромного – рассчитанного на большое число гостей – стола, покрытого зелёной с золотым шитьём скатертью.

– Сказывают, занемогла ты, мать княгиня? – осведомился Великий Могун.

– Да занедужила с утра, потому и на Требище не смогла прийти… – сказала Ольга полнозвучным глубоким голосом.

– Что ж нам знать не дала? Волхвов на празднование много пришло, вмиг бы хворь изгнали.

– Теперь вроде отпустило. – Ольга старалась не глядеть ведунам в глаза. Знала, что они могут читать людские помыслы, как Великий Могун свою волховскую книгу, которую, кроме него, никто понять не может.

– Княгине, видать, сам Яро-бог здравие вернул в сей великий день, – сказал Велесдар, глядя на Ольгу.

Та повернулась к двери и нетерпеливо окликнула:

– Устинья!

Дверь отворилась, и одна из девушек внесла кувшин, а вторая – два расписных деревянных ковша. Следом за ними, цокая когтями по гладкому полу, вбежал пардус и сел у ног княгини. Девушки, налив медового квасу, с поклоном поднесли кудесникам. Те с удовольствием выпили, поблагодарили. Девушки проворно скрылись за дверью, а пардус растянулся на медвежьей шкуре тут же у стола.

– Мы с отцом Велесдаром по важному делу пришли к тебе, княгиня, – вновь заговорил Великий Могун.

– По какому делу? – намеренно спокойно спросила Ольга, чуть дрогнув светлой бровью.

– Святославу уж одиннадцать лет исполнилось, нельзя боле тянуть. Младенчество давно кончилось, пора начинать второе коло – познание Тайных Вед…

Ольга знала, что с достижением семилетнего возраста будущий князь должен поступить на обучение к волхвам. Потом в четырнадцать лет принести клятву Перуну и пройти третье коло – воинскую науку. И лишь по прошествии этих трёх кругов, в день совершеннолетия, которое исполнится в двадцать один год, он станет настоящим мужчиной, воином и князем Руси. Но с тех пор, как Святославу исполнилось семь лет, Ольга с году на год откладывала обучение у волхвов, отговариваясь то болезнями княжича, то своим недомоганием, когда сын должен быть рядом. Да и в глубине души она считала эту учёбу не очень нужной. Ради чего княжич должен есть простую пищу, спать на твёрдых досках, терпеть голод и холод?! Её материнское естество противилось этому.

– Да ведь мал он ещё, отцы, – вновь попыталась возразить княгиня, – не уразумеет он волховских премудростей, пусть ещё подрастёт…

– Мать Ольга! – строго пресёк Могун. – Мы и так четыре лета тебе уступали. Не нами этот обычай заведён, не нам его и отменять. Отец его Игорь, и дед Рарог, и прадед – все эту науку проходили. Святослав – будущий князь Руси, он должен ведать о том, о чём знаем только мы, кудесники. Вспомни, Олега прозвали Вещим, оттого что он в волховской науке преуспел, научился зреть будущее и открывать тайные мысли врагов. Сколько раз его отравить и убить пытались, но он был заговорён ведовскими чарами, дожил до старости и умер так, как предсказали волхвы. Олег взрастил Игоря настоящим князем и воином, и Игорь желал так же воспитать Святослава. Нельзя, княгиня, против обычаев отцов и дедов идти, прогневим Пращуров – быть беде! Через лето-другое княжичу уже воинскую науку познавать надо будет, дозволь его взять хотя бы от сего Яра до следующего!

Ольга задумалась. Вдруг и впрямь Святослав научится видеть то, что недоступно простым смертным, и сможет читать мысли людей, как эти независимые гордые волхвы? Но не станет ли он сам таким же гордым и независимым, не отвадит ли это обучение сына от матери? Что, ежели Святослав после этого только волхвов станет слушаться?

– Когда думаете начинать учение и где? – спросила она. – Сюда будет приставлен кто-то из кудесников или Святославу надо ходить на Требище?

– Тебе ведомо, мать княгиня, – не допускающим возражения тоном продолжал Могун, – что княжич должен уединиться от мира и от людей и жить с волхвом в Кудесном лесу, оставаясь наедине с богами…

– В лесу? – всплеснула руками Ольга. Синие очи на округлом лице стали большими и глубокими. – Отчего ж непременно в лесу? У меня за Киевом два теремных двора, там тихо, никто мешать не будет. Я охрану надёжную дам! – Ольга встревожилась всерьёз. На целый год отпустить сына в лес с дикими зверями и колдунами?!

Могун покачал головой:

– Тому, кого оберегают сами боги, стража не требуется. Не волнуйся, мать княгиня, ничего худого с княжичем случиться не может, только доброе, истинно реку тебе!

В это время послышался топот ног по ступеням сверху, где находились княжеские покои, дверь широко распахнулась, и в гридницу вбежал юный Святослав в одной длинной ночной рубашонке.

– Где мой Кречет? Ульяна сказала, что он здесь! – воскликнул он.

Увидев пардуса, стремглав бросился к нему и взялся за изукрашенный чеканкой ошейник. И лишь тогда заметил, что кроме матери и верного пардуса, с которым он проводил время в борьбе и беготне по терему, на лаве сидели чужие люди. Княжич нахмурился и серьёзно стал разглядывать старцев. Могуна он узнал почти сразу, потому что видел его несколько раз на Требище и в праздники. А вот другого старика припоминал смутно. Кажется, он приходил давно, во время какой-то тяжкой болезни… Святославу эти воспоминания не понравились, и он нахмурился ещё больше.

– Скажи, юный княжич, ты знаешь, кто я таков? – спросил Великий Могун.

– Знаю, – ответил Святослав, тряхнув неостриженными тёмно-русыми волосами, – ты главный киевский волхв, режешь коз и овец на Капище…

Могун улыбнулся:

– А знаешь ли ты, что волхвы с богами говорить умеют, людей врачуют, язык зверей и птиц понимают?

– Знаю, не маленький, – с некоторой обидой буркнул Святослав.

– Дозволь, мать княгиня, – обратился Могун к Ольге, – спросить у самого юного княжича, желает ли он учиться волховству и тайным Ведам в лесу у кудесника Велесдара?

Ольге ничего не оставалось, как с деланым безразличием пожать плечами, тем более что вопрос хитрый волхв уже задал.

Святослав взглянул на мать, на волхвов, почему-то на своего пардуса, которого продолжал держать за ошейник, потом опять на волхвов.

– Правду речёшь? – спросил он, весь напрягшись и вперив немигающий взор в Могуна.

– Богом Велесом клянусь, правда. Пришла пора твоей учёбы, – серьёзно и спокойно ответил Могун.

Малец вмиг преобразился: глаза его засияли голубыми звёздочками, чело озарилось детским восторгом.

– Ехать сейчас надобно? – не скрывая нетерпения, спросил он, не отрывая восхищённого взора от Велесдара, про которого няньки и девки в тереме рассказывали столько невероятных и удивительных историй! И вот теперь сам Велесдар будет обучать его волшебству, и где? В глухом лесу, где полно диких зверей, где нет ни челяди, ни надоедливых дядек, ни зоркой стражи, следящей за каждым его шагом! Душа юного княжича пела, и он готов был ехать немедля, хоть на ночь глядя, прочь из терема.

Детское сердце так горячо, а глаза так правдивы, что его состояние поняли и волхвы, и мать.

– Мы скажем, когда надобно будет ехать, Велесдар должен всё подготовить, – несколько охладил пыл Святослава Могун.

Ольга уже с плохо скрываемым чувством досады, обиды и материнской ревности велела сыну:

– Пора ложиться спать! Святослав взглянул исподлобья.

– Без Кречета не пойду! – заявил твёрдо, как отрезал.

– Ладно, – махнула рукой Ольга, – забирай своего Кречета и иди…

Дверь за княжичем затворилась, и в гриднице повисла напряжённая тишина.

– Пардус – зверь гордый, – проговорил, будто сам себе, до сих пор молчавший отец Велесдар. Ольга думала, что старик и вовсе задремал. – В неволе он не размножается, – продолжал кудесник, – и долго не живёт, как его ни корми и ни пестуй…

– К чему это ты, отче? – настороженно спросила Ольга.

– А к тому, мать княгиня, что сын твой, как русский пардус, не предназначен в неволе жить. Чтоб суметь вольной Русью править, он сам вольным и сильным должен быть. Не гневайся на сына, что рвётся он из отцовских хоромин, для него скоро вся Русь родным домом станет, и стезя его освящена самими богами. Не иди супротив! – то ли уговаривая, то ли предостерегая, заключил Велесдар.

Оба кудесника встали и, слегка поклонившись, с достоинством пошли вон из гридницы.

Ольга, тоже чуть склонившая голову в ответ, осталась стоять у лавы задумчивым немым изваянием.

Глава 2 Праздник богов

Пройдя по звериной тропке вдоль ручья, Велесдар вышел к тому месту, где прозрачные струи сливались с небольшой рекой, а на поляне возвышался Священный дуб. На высоте примерно пяти саженей, там, где начинались ветки, можно было разглядеть выступы четырёх кабаньих челюстей. Когда-то аккуратно вставленные в древесину, они давно заросли и стали единым целым с Перуновым дубом. Потому что дикий кабан – вепрь – является одним из священных животных Перуна. Он силён, могуч и бесстрашен, а дубовые желуди служат ему любимым лакомством.

Под раскидистой кроной старец остановился. Оглядевшись, прислушался. Никаких посторонних звуков, кроме журчания воды, шума молодой листвы и щебета птиц.

Велесдар, опершись руками на свой посох, прислонился спиной к грубой коре старого дуба. С этой стороны кора была тёплой, видно, солнце, отражаясь от зерцала водной глади, нагрело ствол.

– Здравствуй, Дуб-Отец! – запрокинув голову к зелёной кроне, приветствовал его кудесник. – Мы оба прожили долгую жизнь, но моя по сравнению с тобой – будто капля из этой реки. Человеческий век недолог, мои годы уже на закате, а ты по-прежнему силён и крепок. Ты – обиталище самих богов и имеешь могучую силу, что растекается по твоему стволу и ветвям. Поддержи и укрепи моё стареющее тело. Не для себя прошу, Дуб-Отец, важное деяние предстоит мне исполнить от имени всех кудесников…

Волхв постоял, тесно прислонившись к дереву, с закрытыми очами. Постепенно стала исчезать усталость от долгой ходьбы, тело наливалось крепостью. Потом, отойдя от ствола на несколько шагов, Велесдар поднял посох над головой, держась за него обеими руками, и потянулся вверх, к Хорсу, так что все члены тела захрустели, а жилы натянулись, подобно тетиве лука. Кудеснику показалось, что он начал быстро расти и скоро достиг руками упругой синевы Сварги. Всё так же, крепко держась за посох, он медленно прогнулся назад, а затем наклонился, насколько мог, ниже, наслаждаясь приятной болью в натруженной пояснице. После третьего наклона боль вовсе исчезла, а внутри появились лёгкость и радостное ощущение силы и бодрости. Старик удовлетворённо крякнул, сказав себе, что теперь ещё полдня можно идти без устали.

Выбрав место на берегу, он сел на шелковистую траву подле вербы, положил рядом посох и стал ждать.

Солнце уже коснулось верхушек деревьев за рекой, когда послышался едва различимый конский топот. Он то появлялся, то пропадал, становясь с каждым разом всё явственнее. Старик прислушался: без сомнения, с низовья реки походной рысью приближались два всадника. И когда на полузаросшей дороге, вьющейся по противоположному берегу, в самом деле показались двое верховых – высокий и маленький, Велесдар остался доволен. Волховское чутьё не подвело и подсказало, что именно нынче он должен поспешить навстречу долгожданным гостям.

Когда всадники приблизились, Велесдар поднялся и помахал им, указывая, где удобнее переправиться на левый берег. Лошади осторожно вошли в воду, нервно подрагивая разгорячённой кожей, но река в этом месте была неглубока и едва доходила им до брюха.

Свенельд, крепкий рыжеволосый и рыжебородый муж лет сорока, облачённый в лёгкие и красивые византийские доспехи, соскочил с коня, на котором также была дорогая и искусная сбруя. Придержав за повод невысокую, с широкой спиной лошадь Святослава, хотел помочь ему спешиться, но малец резво соскочил сам и стал рядом, с интересом глядя на Велесдара своими голубыми очами.

– Здрав будь, отец Велесдар, вот привёз тебе ученика, принимай!

– Здравствуй, воевода, – степенно отвечал старец, – и ты, юный княжич! – Кудесник положил руку на плечо мальца, с удовлетворением отмечая, что тот хоть и невелик ростом, но крепок, резв и вынослив. Проскакать целый день на лошади может далеко не каждый отрок. Значит, и с учением справится. – Не передумал ли, по-прежнему хочешь познавать Тайное? – спросил он Святослава.

– Хочу! – твёрдо ответствовал юный княжич.

– Вот и добре! – улыбнулся старик. Потом повернулся к воеводе: – Как путь одолели, не случалось каких помех, не встречали ль кого по дороге?

– Нет, – отвечал Свенельд, – мы выехали до рассвета, как велел Могун, чтоб не приметили чужие глаза. Далеко ли ещё, отче? – спросил он. – Мне хорошо бы до заката тронуться в обратный путь.

– А мы уже на месте, – ответствовал Велесдар. – Так что можешь ехать.

Свенельд огляделся, ища глазами пристанище волхва, но ничего похожего на человеческое жильё не обнаружил. Он хотел что-то спросить, но потом пожал плечами и пошёл к лошадям. Взяв под уздцы лошадь Святослава, подвёл её к волхву и протянул повод. Похлопав по массивным перемётным сумам, пояснил:

– Тут снедь на первый случай, одежда для княжича, коня вот оставляю. Что ещё будет надобно, ты, отче, только дай знак через своих кудесников, мигом всё доставлю.

Велесдар взглянул на Святослава, который осматривался на поляне, взял лошадь и свёл её к самой воде. Свенельд со своим конём пошёл следом. Оказавшись у воды, животные стали пить, а кудесник о чём-то вполголоса беседовал с воеводой, так что слов не было слышно, да Святослава это и не занимало. Он весь был поглощён новыми впечатлениями и прохаживался по зелёной молодой траве, слушая лесных птиц и глядя на бабочек и жуков. Небольшая рыжая лисичка шмыгнула через кусты, и Святослав свистнул ей вслед. Взглянув опять на взрослых, удивился, с каким вниманием Свенельд, всегда такой уверенный в себе, слушал каждое слово волхва, стоя перед ним чуть не навытяжку. Затем медленными движениями, будто сам удивлялся тому, что делал, воевода привязал Святославова коня к луке своего седла, вскочил на вороного жеребца и также молча, не попрощавшись, поехал через брод. Велесдар проводил его взглядом до поворота реки. Только когда фигура всадника с лошадьми скрылась за деревьями, Святослав опомнился и стремглав кинулся с пригорка к волхву.

– Конь! Мой Снежок! И весь скарб – одежда, снедь, что матушка передала, зачем Свенельд их забрал? – одновременно гневно и растерянно кричал он.

Лицо старика оставалось спокойным, даже добрым.

– Так надо, княжич, – мягко ответил он.

– Но куда Свенельд уехал? Он скоро вернётся?

– Он вернётся только на следующее лето, когда закончится твоё учение.

– Как же так? А вдруг что надобно будет или матушка его пошлёт?

– Он не найдёт дороги. Заклятие я на него положил, – пояснил Велесдар. – До следующего лета про всё забудет – и про тебя, и про эти места, и даже если очень захочет или попросит кто – не сможет вернуться…

– Но почему? – с возмущением и некоторой опаской спросил Святослав.

– Потому что с нынешнего часа у тебя начинается новая жизнь, совсем не похожая на ту, что была в княжеском тереме. А вещи твои, конь и лакомства, которыми баловали стряпухи, – они из той, прошлой жизни, будут тянуть назад к суете и праздности, мешать познавать Тайное.

– Как вещи могут тянуть меня, ежели я их хозяин? – уже не так возмущённо, сколько обиженно возразил малец.

– Порой нам кажется, что мы – владыки вещей, а зачастую случается обратное…

Видя непонимание в глазах отрока, старик спросил:

– Этот красивый узорчатый пояс с золотыми львами и чудный кинжал, чья рукоять украшена дорогими камнями и финифтью, – это твои вещи, ты их полный хозяин?

– Конечно я, а кто же? – гордо выпятил губу Святослав. – Византийские послы, когда делали подношения матушке, вручили сей дар для меня!

– И ты волен сделать с ним всё что угодно? Малец кивнул, серьёзно глядя на старика.

– Тогда возьми пояс вместе с кинжалом и брось в реку, – неожиданно предложил волхв.

Святослав некоторое время оторопело смотрел на кудесника, – может, шутит? Но тот смотрел так серьёзно и выжидательно, что под этим пристальным взором княжич медленно отстегнул пояс с ножнами, который был и вправду красив. Но особенно нравился кинжал, который делал его немного похожим на настоящего воина, вселяя уверенность своей тяжестью и острым блестящим лезвием. И теперь вдруг взять всё это и выбросить?! На лице Святослава отразилась растерянность и внутренняя борьба. Он невольно прижал ножны к груди, как бы защищая их от посягательства.

– Вот видишь, – с лёгкой укоризной сказал Велесдар и, повернувшись, зашагал по направлению к Священному дубу. Остановившись под ним, прикоснулся к шероховатой поверхности ствола и стал вполголоса что-то бормотать, наверное, молитву. – Пойдём! – спустя некоторое время уже громко позвал он, сворачивая на звериную тропу, уводящую в лес.

Святослав посмотрел на уходящего волхва, на потемневшую воду реки, на зажатый в руке пояс с кинжалом. Потом зажмурился, швырнул любимый кинжал в воду и, не оглядываясь, побежал догонять старика.

Велесдар повернулся к нему:

– Ну как, почувствовал власть вещей?

Отрок промолчал, и они зашагали по узкой, едва приметной тропе, которая совсем терялась в наступающих сумерках. Сухой валежник и лапы деревьев то и дело хватали за одежду. Красивая шёлковая рубашка цеплялась за каждый сучок и ветку, загнутые носки изящных сапожек попадали в ловчие петли корневищ. Святослав, как ни старался идти осторожно, несколько раз оступался и падал, оцарапав лицо и руки. И как это Велесдар не оступается, видит, что ли, в темноте или землю чует босыми ногами? – удивлялся отрок, стараясь следовать по стопам волхва. Какие-то звуки и шорохи слышались вокруг, заставляя сердце сжиматься от страха. Темнота сгустилась настолько, что продираться приходилось теперь почти наугад. Святослав взмок и устал, ему стало казаться, что этот путь сквозь лесную чащу не закончится никогда. Будто угадав его мысли, старик остановился, и они присели на какую-то корягу.

– Тяжко идти? – спросил Велесдар.

Святослав только шумно сопел, не желая признаваться в слабости.

– Жалко кинжала? – опять спросил волхв, будто заглянул в душу. – Да, чем красивее вещь, тем крепче она к себе привораживает, тем труднее избавиться от её власти… Хочешь, я тебе одну байку расскажу, – неожиданно предложил ведун.

– Расскажи! – повеселел Святослав.

– Было это в глубокой древности, когда Пращуры наши ещё землю не пахали и пашницу не сеяли. Гоняли себе скот по степям – коров, быков, коз, овец и коней, молоком-мясом кормились да степными травами, а зерно выменивали на кожи, сало и овечью шерсть.

Науки тогда особой не ведали, грамота невелика была, – что надо, на чурку резали, и того для дела хватало. Жили просто, зато скот свой знали, как кудесник книгу, лечить умели, выхаживать, умели драться, защищая своё добро и семьи, и друг другу всегда говорили лишь правду. Никто не ведал тогда лжи, зависти, коварства, обмана. Слушались старейшин, которых выбирали, почитали Дедов, уважали Баб, берегли детей, помогали слабым. И всякому, кто приходил с миром, давали Пращуры есть-пить и место у костра, ночлег и помощь, ежели требовалось. А всяких воров, что на стада зарились, отважно изгоняли прочь.

И был старейшиной того рода Усила по прозвищу Добрый, потому как незлобивый характер имел. Он, как и все его люди, спал в телеге на сене, накрывшись попоной. А ночью вставал и шёл проверять дозоры, – и горе тогда тем, кто уснул в траве! Усила своим толстым кием так огреет, что надолго запомнится, стражник – он ведь за всех в ответе, проспит, не уследит – быть беде!

На Заре вставали Пращуры, умывались студёной водой, молились на восток и богов славили. И приходил к ним бог, как простой старец в свитке, говорил с людьми, подсказывал. А люди те в простоте своей думали, что это старый дед с ними речь ведёт. Отвечали ему с уважением, а потом видели, как он улетал в небо ясным соколом, а то быстрой ланью скрывался в траве.

И давали боги приумножение скота и добра всякого, что для жизни надобно. Но и лишнего не давали им боги, потому как от лишнего человек растрачивается, от лишнего жена портится, сыны гуляют, работу бросают, дочки расходятся по чужим людям, и от лишнего человек остаётся один сам с собой, всем лишний.

Так жили Пращуры небогатой, но радостной и вольной жизнью.

Но пришли как-то раз чужестранные купцы-гости, стали показывать серебро-злато, украшения всякие, каменья самоцветные, предлагая менять на овчину с говядиной.

Загорелись очи у жены Усилы – Гордыни. Набрала она серебра-злата, стала в косы вплетать, на руках кольца-браслеты носить, тело парчой-бархатом обвивать. А за ней все другие жёны и девицы стали так делать. Мужчины же и юноши начали оружие украшать, конскую сбрую и друг перед другом хвалиться – у кого уздечка красивее или бляха искуснее.

Зависть и гордость поселились в людях, исчезла прежняя простота нравов, и даже Усила Добрый заскучал от такой жизни. А Гордыня между тем мужа подтачивала своими речами, как вода крутой берег: мол, мало у нас серебра-злата, а у соседей вон, рекут, большие богатства есть, и ежели их отобрать, всем хватило бы, а Усилу за то ещё больше величать станут…

Не утерпел Усила, приказал готовиться к войне. Пошла тогда ещё худшая жизнь – вместо того, чтоб смотреть за скотом и выполнять каждодневную работу, надо было кузницы ставить, ковать пики, мечи, ножи и идти на войну посреди лета. А соседний старейшина прознал, что Усила на него идти собирается, и тоже велел оружие делать, запасы копить и упражняться в воинском деле.

И вот сошлись бывшие соседи в злой и беспощадной сече, вытоптали зелёные пастбища, сожгли станы и перебили друг друга. Глядя на них, и другие роды войну начали, и вскоре по всей земле, где Пращуры жили, встали люди один против другого. И не было от того ни капли добра, а только реки крови и ненависти. Скотину перебили и поели, пастбища вытоптали, горшки и кувшины побили, так что ни кашу сварить, ни воды принести не в чем было. И стали русские роды как овцы без Велеса.

И пришли тогда купцы иноземные, что злато-серебро Пращурам давали, да не одни пришли, а с великим войском и без труда одолели русов. Усилу, что некогда Добрым звался, зарубили, а с жены его Гордыни серебро-золото сняли, парчовые одежды сорвали, на шею верёвку накинули и привязали к возу вместе с другими пленниками. Угнали скот, продали многих Пращуров в рабство, а земли их себе взяли. И долго так было, пока не помирились роды, скопили силы, объединились и смогли вместе одолеть врагов.

Так-то, Святославушка, – вздохнул старик, – хоть и было это в глубокой древности, о которой и самый старый ворон не крячет, однако люди с тех пор не изменились. А искушений теперь ещё больше имеют от серебра-злата, власти, роскоши, изысканных яств, дорогих одежд, богатых храмин. И ежели врага на поле храбростью одолеть можно, смелостью, умением воинским, то власть вещей намного коварнее будет. Подобно греческому вину, она захватывает в полон душу и затмевает разум, и тогда уже ничем её одолеть нельзя. Самое верное оружие против этого – Купальская чистота, Перунова Правь и Велесова мудрость. Запомни, княжич, основной закон Бытия, завещанный нам богами, гласит: чего лишнего, то не надобно. Вещи только тогда послушны, когда используются по назначению. Кинжал ведь был у тебя больше для красоты и хвастовства, чем для дела, верно? Так что нынче, княжич, ты не кинжал, а оковы тяжкие выбросил. Не переживай и не жалей. Придёт время, и ты научишься владеть и вещами, и оружием, и ещё многим другим…

– А как скоро, отец Велесдар? – вскинулся княжич.

– Научишься, – улыбнулся кудесник. – Время, оно, слава Числобогу, на то и дано, чтобы ждать своего часа и готовиться. Но коли уж придёт, не проспать и крепко ухватить за узду, не то, как быстрый скакун, унесётся прочь в бескрайнюю степь…

– Зря Снежка отпустили, – вспомнил про своего коня Святослав, – на нём мы быстро могли доехать куда надо.

– Конь ухода требует, его кормить, поить, чистить, выгуливать надобно. Конюшенных тут нет, а у нас с тобой на это времени не будет, да и ездить нам некуда – кудесники всегда пешком ходят. Ну, отдохнули, пойдём дальше! Старайся ступать мягче, – наставлял старик, – хотя тебе сапогами трудно землю чуять, ну ничего, доберёмся.

Святославу казалось, что они шли всю ночь, наполненную странными звуками неведомых птиц и зверей, лесных духов и призраков. Но когда наконец вышли на поляну со старой, чуть покосившейся избушкой, над деревьями только стала восходить Луна.

– Здравствуй, мать Макошь! – приветствовал её Велесдар. – Благодарствуем, что выглянула своим светлым оком, вот мы уже и дома!

Велесдар взял большую лучину из кучи заготовленного хвороста и зажёг её от дымящихся углей кострища, обложенного камнями посреди поляны. Прикрывая ладонью дрожащий огонёк, внёс его в избушку, отворив дверь, подпёртую палкой. Святослав вошёл следом. Внутри приятно пахло травами и мёдом. Поднеся лучину к старому кувшину с узким горлом, стоявшему в миске с водой, волхв зажёг ещё две, опустив и принесённую. Огоньки, потрескивая, осветили колеблющимися язычками скромное убранство избушки, показавшейся Святославу чрезвычайно низкой и тесной.

За стеной послышалось жалобное блеяние.

– Сейчас, сейчас, Белка! – отозвался Велесдар и, указав Святославу на лаву у дощатого стола, вышел в другую половину.

Вскоре он вернулся и поставил перед мальцом кринку с парным козьим молоком, добавив горбушку чёрного ржаного хлеба грубого помола. Но они показались Святославу необычайно вкусными, почище тех изысканных снедей, что увёз Свенельд.

Слабый огонёк в старом кувшине, обгоревшие угольки падают, шипя, в миску с водой. Пряный запах трав, гудящие от усталости ноги, древний старик в холщовой рубахе и козьей душегрейке что-то говорит, но слышно всё хуже… Предметы расплываются и исчезают…

Голова княжича опустилась на столешницу. Он уже не слышал, как старик поднял его, перенося на широкую новую лаву, пахнущую свежей древесиной и застланную бараньей шкурой, как снимал сапожки и изорванную, ещё недавно такую красивую одежду. Крепчайший сон сморил Святослава, и он погрузился в сладкую темноту, объятый великим Ничто.

Утром перед рассветом, когда самый сладкий сон, Велесдар разбудил отрока. Тот долго не мог прийти в себя и сообразить, где он и куда надо идти, когда ещё темно и так хочется спать.

Выведя его за руку из избушки, Велесдар повлёк голого и сонного княжича куда-то по тропе, неся во второй руке деревянный жбан за продетую в ушки верёвку. Сырой прохладный воздух заставил мальца съёжиться, тело покрылось гусиной кожей. Шишки, сучки и камни больно кололи нежные босые подошвы. Святослав ойкал, хныкал и слегка упирался:

– Ой, ноги колет! Куда мы идём? Холодно!.. Где моя одежда и сапоги?

Спустившись в лощину, они оказались у студёного источника-криницы, в котором отражались уже слабеющие звёзды. Велесдар торжественно произнёс:

– С сего утра и сего омовения начинается твоя новая жизнь, Святослав! А старая пусть уйдёт в землю вместе с водой!

Он зачерпнул жбан воды, настоянной на глубокой синеве ночного неба и золотистых звёзд.

– Повторяй за мной молитву богу нашему Купале, что правит всеми мытнями и омовениями: «Боже, Купало! Очисти мя от зла и всяческой скверны!»

Святослав, клацая зубами, повторил.

– Да будешь чист ты, как снега в поле, духом, телом и помыслами, чтобы к богам нашим приближаться. А они пусть наставляют тебя и хранят, чтобы мог над Киевом княжить, матери своей и близким в радость быть, а Руси – во славу и гордость! – торжественно проговорил старик и вылил на отрока из жбана.

От потока ледяной воды, обрушившейся разом на голову и всё тело, княжич завопил, а потом громко и по-детски обиженно заплакал.

– Ничего, ничего, – успокаивал его Велесдар, оборачивая холстиной, – это только в первый раз холодно и неприятно, а потом – одно удовольствие!

Старик снял одежду и медленно, с наслаждением вылил на себя воду раз, потом другой. Надев рубаху, поблагодарил Купалу. Святослав смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых ещё стояли слёзы, но уже не плакал, а только всхлипывал.

– Теперь, сынок, беги в избушку, – велел кудесник, – и оденься, там, на лаве, рубаха лежит. А потом ворочайся сюда, мы с тобой пойдём нынче смотреть праздник богов. Да не медли, а то не поспеем!

Святослав стрелой помчался в избушку, иногда морщась и подпрыгивая на особо острых камнях. На лаве нашёл простую льняную рубаху, длинную – ниже колен – и ничего больше, ни портов, ни сапог. Одевшись, отрок минуту поколебался: не остаться ли? Завернуться в тёплую шкуру, согреться. Но обещание волхва показать праздник богов было таким заманчивым, что княжич вновь побежал к роднику. Оттуда они с Велесдаром отправились дальше по узкой тропинке.

Пока Святослав бегал туда-сюда, а потом быстро шёл, грубая ткань тёрлась о кожу и скоро совсем высушила и согрела её, даже босым ногам было теперь не холодно. Наконец, вышли к лесному озеру, подёрнутому предрассветным туманом, на чьей глади отражалась бледнеющая Луна.

– Гляди, Святославушка, слушай и запоминай, – тихо прошептал Велесдар. – Видишь, туман от берега отходит, а за ним Макошь укрывается. Этот туман в ночи и лунный свет Русалки с Вилами собирают для Макоши, а она уже делает тончайшую серебряную и золотую пряжу, из которой прядёт нити Судьбы. А на рассвете Макошь уходит по озеру туда, где вода сходится с синей Сваргой. Гляди, княжич, как садится она в свою серебряную ладью и плывёт по размывающейся звёздной стезе опять в небо. А вослед ей уже спешит Червонная Заря и проливает в воду свои золотые багрянцы…

Впервые в жизни зрел Святослав рождение нового дня не своими обычными детскими глазами, а будто каким-то третьим оком, которому открывалось то, что прежде было невидимо. Завороженно следил отрок, как средь клубящегося тумана плыла по озеру небесная богиня Макошь, как над водой вставала утренняя мгла и холодные криницы у берега дымились той синей мглой, а Заря окрашивала озеро расплавленным в горниле Огнебога червонным золотом. Это было удивительное, волшебное зрелище! Оно входило в распахнутую детскую душу и память, чтобы остаться там навечно восторженным восхищением чуда.

Из тростников послышалось несмелое кряканье серой утки, ей – уже громче – ответил селезень. В лесу запел дрозд, отозвалась щебетом одна птица, за ней другая, третья…

– Слышишь? – шептал Велесдар, и очи его горели молодым радостным огнём. – Это бог Птичич разбудил дрозда, лесных и водных птиц, и теперь они поют утреннюю песнь Даждьбогу, чьё животворящее дыхание объемлет всё сущее и творит саму жизнь на земле. Ты чувствуешь его, сынок?

Тепло и свет струились сверху, рождая благословенный день.

– Да, отец Велесдар, я чувствую его! – шёпотом отвечал Святослав, разводя руки и подставляя лицо и ладони золотому дождю солнечных лучей.

– Человек, живущий по Прави, зрит праздник богов в каждом рассвете. А тот, кто не почитает богов, живёт подобно слепцу. Для него рассвет сер и безрадостен, и нет в нём никакого божьего чуда…

В избушку они вернулись тихие и умиротворённые, будто наполненные светом, почерпнутым на празднике богов. Не торопясь позавтракали мёдом с житным хлебом, запивая водой, сваренной с особыми травами, что укрепляют память и проясняют мысли.

Оставшиеся крошки старик бросил в кострище – малую жертву Огнебогу. Потом Святослав с интересом наблюдал, как Велесдар доит Белку – молодую и белую, как снег, козочку, как он при этом ласково разговаривает с ней, прося дать побольше питательного и целебного молока для юного княжича.

Недалеко от поляны на взгорке находилось Требище. Здесь не было кумиров, а лежал только древний Заветный Камень с жертвенником. Отец Велесдар пообещал, что научит Святослава, как молиться славянским богам и приносить им жертвы. А пока он уединился на Требище и долго о чём-то просил богов. Святослав в это время лепил из мокрой глины коней и играл с ними.

Вернувшись к избушке, Велесдар усадил княжича на одну из колод, лежавших у кострища на поляне, и сказал:

– Ты вступаешь в коло познания Тайных Вед. А начинается оно с того, что, по обычаям Пращуров, надо обрить твои детские вихры, оставив посредине только одну прядь – осередец, – а в левое ухо вдеть серьгу.

– А зачем так делать?

– А затем, сынок, что когда ещё сам Сварог на земле живым богом был, то он носил чуб и серьгу и всем русам завещал так делать. Потому что если убьют враги русского воина, то его на поле боя по бритой голове с чубом и серьгой распознать можно и похоронить с почестями, потому как душа руса находится в его голове. Мы носим серьгу с синим камешком в знак почтения Сварога и наших Пращуров, что обитают в синей сварге. Твой отец, дед и прочие родичи там пребывают, поэтому ты должен носить серьгу как память о них…

Старик принёс ковш воды, старый, но остро отточенный нож с потрескавшейся рукоятью из рога степного сайгака и кусочек синей глины. Прошептав что-то над принесёнными предметами, он намочил голову Святослава и поводил по ней синей глиной. Волосы и кожа покрылись слизистой пеной. Тогда волхв взял нож и ловкими короткими движениями стал сбривать прядь за прядью, снимая их с лезвия заскорузлым пальцем и складывая аккуратной стопкой на подготовленный кусок коры. Несколько раз железо порезало-таки кожу, Святослав вздрагивал и морщился от боли, но терпел, даже когда увидел на ноже алую кровь.

Когда голова была обрита, они отошли чуть в сторону, Святослав наклонился, и старик полил водой, смывая слизь, кровь и остатки обритых волос. Потом Велесдар принёс из хижины какой-то свёрток, медную чашу и деревянный ковш. В чаше была какая-то душистая мазь, а в ковше лежала длинная игла и серебряная серьга с синим камешком. Святослав с опаской поглядывал на всё это, но молчал.

Волхв смазал мазью порезы на голове, потом натёр ею же мочку левого уха и быстрым движением проткнул её иглой, так что отрок даже не успел сообразить, что к чему, только вздрогнул. Боль оказалась не такой сильной, как он ожидал, не больше комариного укуса. Старик между тем вставил в прокол серьгу.

– Это твоя первая воинская кровь, княжич, и первая боль. А теперь облачись вот в это. – Отец Велесдар развернул свёрток и подал Святославу белую льняную рубаху, расшитую по вороту красными солярными узорами, и пояс с обережными знаками. Помогая завязать пояс, волхв произносил не совсем понятные слова.

– Облеку тебя облаками, подпояшу Красной Зарёй, огорожу светлым Месяцем, обтычу частыми Звёздами, освещу красным Солнышком, оделю мощью на каждом вдохе и выдохе… – Потом, отстранившись, полюбовался на юного княжича и сказал: – Запомни этот день, Святослав. А теперь возьми свои обритые волосы и брось в огонь – это будет твоей первой жертвой Перуну. Пусть он хранит и оберегает тебя на предстоящем пути князя и воина.

Святослав бросил кору с волосами на угли и смотрел, как они подсыхают, а потом сгорают, превращаясь в пепел.

В эту ночь он спал беспокойно, – саднили порезы на голове и прокол в ухе, болели избитые и оцарапанные о камни ноги.

Когда же следующим утром он подошёл к кринице, то увидел в спокойной воде незнакомое лицо отрока с чубом-оселедцем и серьгой в ухе. Этот отрок глядел внимательно и даже сурово, как глядят настоящие мужчины и воины. Во всяком случае, он не был похож на капризного прежнего мальца.

И хотя впереди ещё случались и обиды, и слёзы, но лик отрока с чубом из криницы всякий раз напоминал юному княжичу, что теперь он совсем иной и живёт новой удивительной жизнью. Подпоясываясь волшебным поясом и трогая в ухе серьгу с синим камешком, напоминающим весеннюю сваргу, Святослав убеждался, что это – Явь, и старался вести себя как подобает взрослому.

Глава 3 Купало

Каждый день до рассвета Велесдар будил Святослава, и они шли на мовь к студёной кринице. Если было погожее утро, то встречали Зарю и любовались праздником богов.

Затем с молитвой Огнебогу раздували угли и бросали в жар сухую траву. Огнебог в мантии дыма и пламени поднимался, вырастал и протягивал к ним свои золотые руки. Святослав кормил Огнебога сухими ветками, которые он жадно поглощал, треща и разбрасывая искры. Когда кострище разгоралось, над ним вешали котёл и готовили варево.

Иногда к избушке приходили люди, прося исцеления себе или родным. Велесдар лечил, произносил заговоры, а Святослав помогал волхву, – приносил нужные травы, снадобья, молча и сосредоточенно выполнял другие указания. При посторонних кудесник называл его только «внучек» или «сынок», не произнося имени. Никто не мог и подумать, что этот бритый босоногий мальчик, прислуживающий волхву, – киевский княжич.

Между тем обучение юного Святослава шло непрерывно с рассвета и допоздна. Волхв учил его, как по звёздам, шуму ручьёв, направлению Стрибожьих ветров, узнавать дорогу ночью и днём, в лесу и голой степи. Как заговаривать кровь-руду, как по поведению птиц и зверей определять, есть ли поблизости чужой, один он или много и куда движется.

Всё, что узнавал за день, а также примечал в лесу, отрок должен был перед сном повторить Велесдару.

С каждым днём Святослав становился увереннее в себе, крепче телом и духом. Ноги его быстро привыкли к ходьбе босиком, и он, уже не обращая внимания на сучки и шишки, носился по лесным тропам наперегонки с косулями, которые иногда приходили подкормиться хлебом. Если надо, мог ходить и неслышно, подкрадываясь, будто дикий зверь. Перестал бояться холодной воды, а напротив плясал и фыркал под чистой – настоянной на звёздах и туманах – струёй родниковой воды или бежал к озеру и от души плавал и нырял там, как бобрёнок. А потом, возвращаясь, прямо у тропки набирал в подол рубахи с десяток замечательных грибов.

– Дедушка, гляди, диво-то какое, совсем рядом и столько грибов каждый день!

– Сие, внучек, нам боги лесные дарят за то, что лес мы не обижаем, с любовью к нему и всем обитателям относимся, потому Лесовик нам и травы нужные, и грибы, и мёд дикий в достатке даёт, – отвечал старик, поглаживая голову княжича.

Как-то он кликнул Святослава помочь ему в странном, по мнению отрока, деле, – закапыванию в землю нескольких довольно трухлявых колод в тенистых местах вокруг их полянки.

– Зачем это, деда Велесдар? – изумился ученик.

– А затем, чтобы Лесовику да Грибичу было где посидеть, отдохнуть, о делах лесных посудачить. Глядишь, и на том месте, где Грибич сидел, опята появятся.

«Вот здорово, – подумал Святослав, – выходит, там, где я грибы на пнях брал, сам Грибич накануне сидел! Славно!»

Святослав теперь во многом помогал Велесдару: собирал сушняк для костра, находил нужные для каждодневного употребления травы и ягоды, лазал за диким мёдом, приносил воду, убирал в хижине и даже понемногу учился доить козу. Его руки крепли, учились справляться со всякой работой, и это вселяло уверенность в себе, даже гордость. «Я уже большой, запросто обхожусь без нянек и слуг, – думал Святослав. – Правду речёт отец Велесдар: чем меньше ты зависишь от других, тем становишься свободнее и сильнее; ты сам управляешь вещами, а не они – тобой…»

Как-то вечером старый волхв сказал:

– Завтра пойдём к кудеснику Хорсославу, надобно сверить, верно ли я рассчитал день прихода Купалы.

– Что же, Хорсослав боле тебя ведает? – удивился княжич.

– Каждый человек, если он не лентяй последний, конечно, в чём-то ведает больше других. Так и среди нас, кудесников, ведётся, – кто какому богу себя посвятил, от него покровительство имеет. Хорсослав – жрец лучезарного Хорса, потому и ведает всё о его движении по небесному своду и подземному небу и точно знает, когда наступит самый долгий день, а вместе с ним – и праздник Купалы.

– А тебе, деда, Велес покровительствует, – угадал значение жреческих имён Святослав, – оттого ты и Велесдаром зовёшься?

– Верно, княжич, – подтвердил старик. – При рождении у меня, конечно, было другое имя. Но после обряда посвящения в кудесники каждый волхв получает имя того бога или воплощения, которому будет служить всю оставшуюся жизнь. Ну, давай спать, завтра вставать рано – до Хорсослава почти день пешего хода.

Назавтра солнце встретило их уже в пути.

– У Хорсослава есть ученик, Степко, – рассказывал по дороге старец, – чуток постарше тебя. Как-то, собирая травы в степи, Хорсослав набрёл на едва живого мальца лет пяти от роду. Захваченный во время набега кочевниками, он улизнул ночью, а может, мать сама спрятала его в лисью нору в надежде, что кто-то спасёт… Легко мог погибнуть в голой степи, но случилось так, что набрёл на него кудесник, он и назвал мальца Степко. Теперь он Хорсославу и приёмный сын, и ученик, и помощник, смышлёный отрок!

Так, беседуя, шли до полудня. Потом, расположившись в тени деревьев, перекусили, отдохнули и отправились дальше. Уже перед самым закатом неожиданно вышли на простор, – лес кончился, дальше начиналась бескрайняя степь. Здесь, на лесной опушке, и стояла избушка Хорсослава. Но в ней никого не оказалось.

– Может, в лес ушли? – предположил Святослав.

– Они на Мольбище, – ответил Велесдар, – сейчас самое время провожать Хорса. Жаль, не поспеем, придётся подождать.

Они уселись на колоду возле кострища, похожего на то, что было на поляне у Велесдара.

Вскоре после захода солнца на утоптанной тропинке со стороны степи показалось двое мужей – старший и молодой. Велесдар со Святославом поднялись им навстречу.

Хорсослав был ещё не старым мужем небольшого роста, беловолосым и таким доброжелательным, что казалось, сам излучал свет. Только в очах была спокойная задумчивость, оттого что он большей частью пребывал мыслями там, в бездонной выси, по которой движет свой огненный воз Хорс-Солнцеводитель.

Степко – худощавый остроносый юноша с густой гривой длинных, как у девочки, волос – ничем не походил на кудесника. Только выражение серых глаз было таким же отрешённым, как и у его наставника.

– Добре, что пришли! – обрадовался Хорсослав. – Непременно, отец Велесдар, покажем твоему ученику и Мольбище Хорса, и день прихода Купалы – всё сам увидит. А сейчас пойдёмте, дорогие гости, отдохнёте с дороги.

После дневного похода и сытного ужина Святославу захотелось скорее лечь. Веки отяжелели, голова сама склонялась на грудь.

– Засыпает малец, – заметил Хорсослав. – Степко, отведи его на лаву.

– Мы лучше на сено, пойдёшь? – слегка толкнул Степко Святослава.

– А? Что? Какое сено? – не сразу понял тот.

Но пока шли, пока укладывались под открытым небом на душистой копне, дремота развеялась, и юноши стали разговаривать, расспрашивая друг друга о том о сём, как это ведётся между сверстниками.

– Ты давно обучаешься у отца Велесдара? – спросил Степко.

– Не очень, – неопределённо ответил Святослав. Ему не хотелось признаваться, что он появился в лесу только в этом Яре.

– А я уже восемь лет у Хорсослава постигаю звёздную и солнечную науку. Конечно, мало ещё знаю, но твёрдо решил – буду солнечным жрецом, как отец Хорсослав. На Богояров день, когда в Киев ходили, я от самого Великого Могуна благословение получил. Уже и имя себе для посвящения выбрал – Добросвет. Как тебе, нравится?

– Нравится, – отвечал Святослав. – А сколько надобно учиться, чтоб постичь всю волховскую науку? – поинтересовался он.

– Хм, сказал – всю науку! Да кто ж её всю постигнуть может? Одной человеческой жизни мало, и двух, и трёх… Потому как Хорсослав говорит, что жизнь человеческая супротив Вечности как искра, промелькнувшая в небе…

– Как же тогда учиться, если жизни не хватит? – воскликнул, приподнимаясь на локте, Святослав.

Степко помолчал, раздумывая, как бы яснее выразить мысль. Ещё раз взглянул на обритую голову Святослава, – значит, ученик Велесдара готовится к пути воина. Это подсказало верный образ.

– Ты видел, конечно, как сплетена кольчуга. Что само по себе одно кольцо? Так, безделица. А связанные между собой во множестве, они дают надёжную защиту воину, против меча, стрелы и кинжала устоять могут. Так и я в волховской науке лишь кольцо малое. Но Хорсослав учит меня, а его учил предыдущий волхв, а у того тоже был свой наставник. Все они давно умерли, но я напитываюсь их знаниями, благодаря которым буду помогать людям и которые передам своему ученику. Как звенья в единой цепи. Так всё течёт в Свароговом мире, которому нет предела, потому как кроме наших дней и лет есть ещё День Сварога, и Ночь Сварога, и Месяц, и Год, и Век Сварога…

– А это много? – не понял Святослав.

– Посчитай. Ежели Час Сварога длится около двух тысяч лет нашего времени, то День Сварога – это двадцать четыре тысячи лет, и столько же Ночь…

Святослав молчал, потрясённый. Только теперь он понял, как много знает этот отрок, почти ровесник ему, но по сути уже почти волхв. Непривычно огромные числа и времена, новые понятия, о которых так просто говорил Степко, с трудом переворачивались в голове, подобно тяжёлым каменьям.

– А как же люди смогли узнать про это? Ведь наши дни, по сравнению с этим, и вправду песчинки…

– Ты забыл про кольчугу, – напомнил Степко, – в которой каждое кольцо – опыт и жизнь отдельных кудесников и Могунов, звездочётов, жрецов Хорса, Макоши и прочих светил, а всё вместе – Великие Веды… Вот и получается цепь, которая тянется из прошлого в грядущее без перерыва. Каждый волхв – это звено цепи, а вместе они – кольчуга, защищающая тело Руси.

Святослав не заметил, как явь перешла в сон. Он видел над собой то же звёздное небо, к которому ему вдруг страстно захотелось приблизиться. Тело стало невесомым, и он, оттолкнувшись, скользнул вверх, в бархатную синеву, и пошёл прямо по Млечной Стезе, погружая ноги по щиколотку в тёплую звёздную пыль.

Проснулся Святослав оттого, что Степко осторожно, но настойчиво тряс его за плечо.

– Вставай, ты вчера спрашивал… Пока звёзды не ушли, давай пойдём, поглядишь, как они бегут по небесному своду…

Святославу показалось, что он и не спал вовсе, – вот только что говорили о вечном, а сейчас, плеснув в лицо холодной воды из корчаги, идут узкой тропкой по предрассветной степи, и над головой всё то же звёздное небо.

Вскоре вышли к большому округлому холму, с вершины которого сбегали какие-то тёмные полосы-дорожки, а на склонах там и сям были вкопаны и разложены камни. Наверху виднелся то ли деревянный столб, то ли кумир. Это всё, что смог разглядеть Святослав при свете тонкого серпа Луны.

Они взошли на холм, и Степко подвёл его к столбу, на котором было закреплено медное кольцо.

– Гляди в него, – велел Степко, – что видишь?

– Звёзды только, – отвечал Святослав.

– Вон ту звезду, что в средине, видишь? Она – что гвоздь, которым весь небесный свод приколочен, всегда на месте стоит, а все остальные вокруг неё движутся.

– Я знаю, знаю, – радостно зашептал Святослав, – мне отец Велесдар рассказывал. Эта звезда называется Стожар, она для всего неба будто главный шест, на который стог смётывают. Она на конце оглобли Малого Воза, а Большой Воз и все прочие звёзды вокруг неё будто лошади на аркане бегают!

– Верно! – тоже обрадованно подтвердил Степко, берясь за кольцо. – Вот, гляди, тут на кольце выступы, рукой пощупай, нашёл? Теперь выбери звезду у края кольца и запомни, у какого она выступа. А сейчас пойдём покажу тебе, какие ещё есть созвездия. Вон то – Лебедь называется, видишь, на полдень летит, шею вытянул. А это – Рыба, Овен, Корова Земун, от которой по небу растеклось молоко и образовался Млечный Путь. А это… – Степко показывал созвездия, рассказывал, какие из них видны летом, а какие зимой.

– Погляди-ка на звёзды, – спустя какое-то время предложил он, – что изменилось?

– Вроде ничего, – пожал плечами Святослав, – всё как было, разве только бледнеть начали…

– Тогда пойдём к кольцу, проверим!

Святослав встал на прежнее место и увидел, что звёзды сдвинулись, ушли вверх и влево, а Большой Воз, напротив, опустился к земле.

– Насколько сместилась звезда, которую ты запомнил?

– На полвыступа.

– Значит, мы с тобой тут уже почти час находимся, – определил Степко. – Один выступ обозначает два часа. Те звёзды, что в кольце, видны всегда, в любое время года, поэтому по ним легко можно определить время. Это звёздные часы. А когда взойдёт Хорс, то Мольбище превратится в солнечные часы. Тень от столба будет указывать на час. – Степко указал на сбегающие вниз дорожки.

В скором приближении рассвета небо стало сереть, созвездия постепенно исчезали, только на востоке ярко переливалась и мерцала зелёным светом звезда Денница[5].

В это время на тропинке в утреннем сумраке послышались шаги, а затем из начавшего сгущаться утреннего тумана показались фигуры обоих кудесников.

– Здравы будьте, отроки! Что, по звёздам читаете? Молодцы! – похвалил Хорсослав. – Ты уже пояснил нашему другу, как определить Купалин день? – обратился он к Степко.

– Нет ещё, темно было, сейчас покажу. Вот эти камни, – указал он Святославу, – не простые. Они отмечают приход наших великих праздников. Вот это – Яров камень, это – Даждьбожий, Перунов, Ладин. А вот это – Купалин камень, он как раз напротив камня Коляды расположен. Все камни имеют пару, чтоб глядеть с одного на другой.

Степко подвёл Святослава к островерхому валуну и велел:

– Гляди через вершину этого так, чтоб он был в прорези вон того, противоположного…

В свете наступающего утра Святослав увидел, что на Купалином камне не одна, а несколько прорезей-желобков.

– В которую же смотреть? – спросил он.

– В ту, что посредине. Но обрати внимание, в какой именно из прорезей появится первый солнечный луч. Так что гляди в оба!

Присев у своего и «прицелившись» в камень с желобками, совместив их вместе, будто в упражнении с самострелом, Святослав стал с нетерпением дожидаться первого луча.

Небо над камнем постепенно стало розоветь, набираясь яркости, пока не сделалось багряным. И вот, наконец, через одну из прорезей левее средней в глаза ударил огненный луч.

– Вижу! Вижу! – возбуждённо воскликнул Святослав.

– Пошли покажешь…

Все вчетвером подошли к Купалиному камню.

– Вот в этой луч блеснул, – уверенно указал Святослав.

– Так, а в Купальское утро он должен появиться ровно в средней прорези. Тут каждый желобок один день обозначает, выходит, сколько до Купалы осталось? – спросил Хорсослав.

– Выходит, пять дней… – сосчитал княжич.

– Верно, – одобрительно подтвердил кудесник. – Теперь же давайте, друзья, вознесём утреннюю молитву Хорсу. – И кудесник направился к вершине холма.

Восходящее солнце озарило столб с кольцом, через которое они со Степко ночью смотрели на звёзды. Но теперь Святослав увидел вырезанные на нём кола – символы Хорса, ещё какие-то зарубки и знаки.

– Боже наш, Хорс всеблагой и великий! – зычно провозгласил солнечный жрец, и княжич невольно подивился, сколь изменился голос кудесника, будто не бренный человек обращался к светилу, а вечное говорило с вечным. – Не отврати от нас свой золотой Лик и пребудь всегда на небе с возом Твоим, от Зари до Зари по небу стремящимся! – продолжал волхв. – Ты, златорунный, вращающий коло Солнца, дай всему сущему силу и живот долгий, чтобы могли во благе жить, радоваться и Тебя славить!

– Слава Хорсу! – звонко воскликнул Степко, протягивая к Солнцу руки.

– Слава! – повторили Велесдар и Святослав. – Вечная слава богам нашим!

На обратном пути Святослав вдруг подумал, что Велесдар, старый и опытный жрец, не мог не знать наступление дня Купалы. Вернее всего, он просто хотел показать Мольбище Хорса и его жрецов, познакомить со Степко-Добросветом. Да, Степко сирота, у него, кроме Хорсослава и ветхой избушки, нет ничего и никого, – ни слуг, ни терема, ни лошадей, ни роскошной одежды. И всё же он, княжич, завидует Степко, – его познаниям, его уверенности в себе и грядущей жизни… «А что, если бы Степко, – предположил Святослав, – жил, как я, в тереме с няньками, дядьками, слугами, охраной и поварами, смог бы он столь многому научиться? Пожалуй, не смог бы, слишком много там, как говорит Велесдар, лишних вещей…»

Проходя мимо Перунова дуба на берегу реки, Святослав живо вспомнил про пояс с золотыми львами и свой кинжал, вспомнил байку Велесдара про «лишнее», и, находясь под впечатлением встречи со жрецами Вечности, он ещё раз мысленно выбросил свой кинжал в воду, но теперь уже безо всякого сожаления.

Дни приготовления к Купале пролетели быстро, – не заметили, как и подоспел праздник. Вечером собирались на мовь с особым тщанием. Взяв чистые сменные рубахи, кувшины с квасом и травяным настоем, липовые мочала и два берёзовых веника, направились по тропинке к берегу озера, где стояла крохотная банька. В ней парились по праздникам, изгоняли недуги, также Велесдар вправлял людям позвонки и застарелые вывихи после того, как тело больного размягчалось целебным паром.

Накануне кудесник с отроком поработали на славу: вымыли и выскребли всё дочиста, а Святослав даже убрал вокруг баньки старую траву и сухой камыш.

Войдя в предбанник, остановились. Здесь царил терпкий хвойный и берёзовый дух: Святослав с утра настелил на пол свежих веток, и они пушистым зелёным ковром упруго ходили под ногами. Через открытую входную дверь и ничем не забранное узкое оконце лучи предзакатного Хорса мягко освещали бревенчатые стены, а из нутра бани дышало горячим сухим теплом.

– Добре! – не удержался старик. – Истинно, сынок, трудом своим и тщанием ты воздал богу Купале честь в день его праздника, молодец!

Святослав был доволен похвалой волхва, однако, как и подобает мужчине, чувств своих не высказал, только шумно вздохнул и начал стаскивать рубаху.

Раздевшись, вошли в баню, где воздух был так разогрет, что даже дышалось с трудом. Сев на лаву, предались неге разогревания тел. Когда раскраснелись, старик плеснул из кувшина на раскалённые камни. Настой целебных трав душистым паром поплыл вокруг, вливаясь вовнутрь при каждом вдохе.

– Тебе, боже, царствующему во всех реках, озёрах и источниках, когда проходит время Яра и Лада и наступает Твой час, нынче творим молитву отдельную! – изрёк волхв.

Набрав в деревянные ковши горячей воды из большого медного котла и разбавив до нужного из бочки, вылили на себя, ощущая, как ласковое тепло воды обволакивает тела. Когда дышать стало тяжело, зачерпнули студёной воды.

– Слава Тебе, боже Купало! – провозгласил Велесдар. – Очисти тела и души наши от всяческой скверны – от горькой обиды, злобы, ненависти, зависти, разной хвори и немощи. Пусть всё недоброе, что случилось за год, истечёт прочь, как вода при омовении!

– Слава Тебе, Пречистый Купало! – повторил Святослав. С этими словами они опрокинули на себя студёные ковши.

Святослав только крякнул, – за время утренних омовений у криницы он уже привык не бояться ледяной купели. Здесь же холодная вода была истинным спасением от проникающего в каждую пору жара.

Затем они долго лежали на лавках, усердно тёрлись мочалами, стегали друг друга берёзовыми вениками, вновь обливались горячей – почти кипящей – водой.

А когда жар и пар в баньке сгустились так, что стало обжигать лёгкие, а тело, казалось, раскалилось докрасна и не помогали никакие обливания из ковша, они, хватая воздух, выскочили наружу и кинулись прямо в упругую гладь озера. Дыхание опять перехватило, но потом стало приятно. Поплавав в прохладной воде, уставшие, вернулись в предбанник и, припадая к кувшину с квасом, утолили великую жажду.

Облачившись в праздничные рубахи, возвращались из бани, не ощущая тела, умиротворённые, невесомые и чистые, как сам лесной воздух или ключевая вода в роднике.

Вернувшись к избушке, Велесдар разворошил огнище посреди поляны, бросил на тлеющие угли мелкий хворост. Затем, поджегши факелы, они со Святославом поднесли их к отдельному кострищу, сложенному высоким конусом из дубовых брёвен.

– Слава Купальскому Огнебогу! – провозгласил волхв.

– Гори-гори ясно, чтобы не погасло! – добавил Святослав.

Закурился дымок, робкое пламя лизнуло пучок сухой травы, затем охватило дрова помельче, и вот священное купальское огнище враз запылало ярко и радостно, вздымая в ночную темень огненные искры.

Старец принёс завёрнутый в холстину хлеб и кувшин с медовым квасом-сурьёй-сурицей.

– Ведаешь, что это? – спросил он с оттенком торжественной значимости.

– Свежий хлеб? – догадался Святослав, зная, что Велесдар с вечера заквашивал тесто, а утром из печи не только по избушке, но и далеко окрест разносились чудные запахи.

– Это не просто хлеб, а Прощенник, – пояснил кудесник. – Нынче мы очищаем не токмо тело, но и души наши, и помыслы. Иначе какая чистота, ежели останется внутри хоть малая толика обиды на ближнего или дальнего, на друга, родственника или вовсе незнакомого человека. Потому помолчим сейчас, вспомним, кого мы со времени прошлого Купалы обидели – с умыслом или без оного, – а потом попросим у всех прощения и сами простим обидчиков в этот священный день!

Оба замолчали, погрузившись взглядом в огонь. Через некоторое время, не отрывая взора от пламени, старый волхв заговорил:

– В день Очищения перед ликом самого Купалы прошу прощения у тех, кому не смог помочь или мало помог в лечении. Прошу прощения также у птиц и зверей лесных, коих сгубил для пропитания. У трав и деревьев, коих лишил жизни для изготовления снадобий, для постройки и прочих нужд, – простите меня и примите хлеб-Прощенник и медовую сурью через священный Купальский Огонь!

С этими словами волхв отломил от хлеба ломоть, положил на угли, плеснул туда же сурицы из жертвенного сосуда и поклонился огню.

– Прошу прощения у княгини Ольги, – продолжал он, обращаясь к пламени, – за то, что отнял от неё любимое чадо на долгий срок, чем причинил боль её материнскому сердцу. Прости меня, мать княгиня! – вновь поклонился волхв. – И у тебя, отрок Святослав, – повернулся он к княжичу, – прошу прощения, что разлучил тебя с любящей матерью, друзьями, домом, верным пардусом. За непростую жизнь в глухом лесу, за то, что порой излишне строг бываю в учении, за то, что причинял боль, заставляя ходить босиком, и обливал холодной водой, не щадя твоих слёз и жалоб! Прости, Святослав, старого волхва и прими из рук моих в знак прощения купальский хлеб и сурицу…

Старик отломил от каравая изрядный ломоть, налил в ковш медового квасу и протянул Святославу.

Юноша знал, как ему положено отвечать, но то, что старый мудрый кудесник просил прощения у него, столь юного и глупого, как ему казалось в этот миг, задело душу и растревожило до слёз.

Дома он не раз был свидетелем этого ритуала, знал, что есть такой обычай. Но здесь, сейчас, Велесдар не совершал ритуала, – детское сердце сразу бы почувствовало это, – нет, старик просил прощения по-настоящему, всей душой! Все его слова, и боль в них, и раскаяние были настоящими, как всё здесь. Как старый нож с потрескавшейся костяной рукоятью был именно ножом, а не украшением в виде ножа. Как старая избушка, что служит только для жилья, защиты от непогоды и диких зверей, а не для того, чтобы показать, сколь богат её хозяин. Как простая еда на их столе, которая именно еда, а не предмет похвальбы или изобилия, – её не станешь есть, когда сыт, в то время как изысканные яства можно поглощать из-за красивого вида и удивительного вкуса вплоть до обжорства.

Именно сейчас, в этот миг всё, что произошло с ним, слилось воедино, и родилась чёткая и ясная, как Купалин день, мысль: в этой его жизни всё – настоящее, всё – на самом деле!

Голос отрока был хриплым и слегка дрожал, когда он наконец выговорил:

– Я прощаю тебе, отче Велесдар, и перед ликом Купалы говорю, что нет в моей душе и сердце ни малой толики обиды… – Святослав поклонился в ответ на поклон волхва. Потом неожиданно всхлипнул, смахнул слезу и уткнулся головой в плечо кудесника. – Прости меня, деда, – проговорил он сквозь слёзы, – за мою нерадивость в учении, за дерзость, за спесь, что ранили твоё сердце! За то, что не всегда помогал тебе, считая, что это не моё дело, а больше всего – за глупость мою и непонимание, что и обливание, и хождение босиком, и прочая наука – то всё делал ты для моего же блага. Прости, отче Велесдар, не оставь обиды и прими в знак прощения из рук моих хлеб-Прощенник и сурью!

Святослав, повернувшись, отломил и подал старику мякиш, где нет твёрдой корки, и ковш с питьём. При этом руки его подрагивали, а на ресницах поблёскивали слезинки. Впервые в жизни княжич так искренне и глубоко переживал душевное очищение. Поклон учителю был долгим, до тех пор, пока старик не закончил ответное слово о том, что он простил Святослава всем сердцем.

Оба неторопливо стали есть свои Прощенники, запивая медовой сурьёй.

Потом, по примеру Велесдара, отрок попросил прощения у тех, кто были далеко: у матери, нянек, дворни и всех, кого обидел за этот год. Ломоть хлеба и глоток сурьи передал им через священный огонь. После этого почувствовал ещё большее облегчение.

– Видишь, Святославушка, огонь вверху то на два, то на три языка разделяется? Значит, Купале угодна наша жертва и наши молитвы, и до всех, о ком мы просим, дошла наша просьба о прощении. Мы с тобой нынче омылись Купальской Водой, съели Прощенники, однако для полного очищения надобно ещё через Купальский Огонь пройти.

Святослав знал об этом. И прежде в Киеве, упросив кормильца Асмуда и нянек пойти поглядеть на праздник, он, невзирая на их уговоры и острастки, смело прыгал через кострище, которое разводили волхвы на берегу Непры. Но теперь, после бани, молитв Купале и взаимного прощения, после нескольких глотков медовой сурьи тело казалось вовсе невесомым. Вместе с душой оно играло и пело, радостная безудержная сила рвалась наружу. Разбежавшись, княжич вихрем пронёсся прямо сквозь красно-оранжевые языки, легко и свободно взмыв над кострищем, потом живо развернулся и помчался обратно. Он наслаждался этим волшебным вечером, мовью в бане и озере, воздушной лёгкостью тела и горячими объятиями купальского пламени, которое словно играло с ним и было совсем не страшным, даже когда задымился край рубахи и слегка обгорели ресницы и чуб.

Нарезвившись и напрыгавшись вдоволь, Святослав, запыхавшийся и счастливый, остановился перед Велесдаром и задорно выкрикнул:

– Деда, теперь твоя очередь!

И тут же спохватился: разве сможет старый кудесник прыгнуть через огонь? Но как же он тогда уважит Купалу?..

– Верно речёшь, Святославушка. Каждому положено Огнём Купальским очиститься, – поддержал кудесник и, взяв длинную жердину, подошёл к кострищу. Он принялся разгребать кострище, огонь которого поубавился, ветки и сучки прогорели, но от ало пышущих углей шёл ещё нестерпимый жар. Яркие угли снопами искр отвечали на движения старика. Ещё немного – и пышущие жаром угли вытянулись в длинную огненную дорожку, сверкая и переливаясь, будто малиновые звёзды.

Святослав видел освещённое бликами раздуваемых Стрибожьим дыханием углей сосредоточенное и вместе с тем необычайно одухотворённое лицо волхва. Губы старца беззвучно шевелились, он весь внутренне подобрался и будто наполнился светом, и отрок понял, что кудесник беседует с богами.

Велесдар подошёл так близко к огненной тропе, что Святослав забеспокоился, не вспыхнет ли сейчас подол его длинной рубахи. Ведь когда прыгаешь с разбегу, огонь не страшен, а стоять прямо у пылающих углей…

Как бы уловив эту мысль отрока, Велесдар подобрал рубаху, и… у Святослава перехватило дух почище, чем в бане и холодном озере, – от неожиданности он замер с открытым ртом и округлившимися очами. Старик спокойно шагнул прямо в кострище, и его нога по щиколотку погрузилась в раскалённые угли. Но вместо того, чтобы немедленно выдернуть её обратно, Велесдар ступил второй ногой и так, не спеша, прошёл через всю огненную дорожку, поднимая при каждом шаге завихрения из блестящих искр. Преодолев огнедышащий ковёр, он развернулся и вошёл в кострище снова. И опять Святослав не увидел никакого отражения боли на спокойном лице волхва. Старик даже разровнял ногой угли, чтобы было ровнее. Ой, что ж он творит?! Как такое можно выдержать, на таких углях можно только мясо жарить, а не босые ноги совать! – поразился Святослав.

Но ещё большее изумление ожидало отрока, когда кудесник, сев на колоду, стряхнул с подошв пепел и прилипшие угольки. Святослав не заметил ни страшных ожогов, которые неминуемо должен был получить Велесдар, ни даже простейших волдырей. Кожа оставалась такой же сухой и чистой.

– Как ты это делаешь, отче? – выдохнул поражённый Святослав.

– Все мы – дети и внуки богов наших, только в мирской суете забываем об этом. А кудесник должен хотя бы иногда вспоминать. Вот и я нынче, слава Купале, вспомнил… – просто ответил старец.

– А я смогу когда-нибудь так? – зачарованно глядя на волхва, спросил отрок.

Старик внимательно взглянул на него и ответил:

– Почему «когда-нибудь»? Ты сейчас сможешь! Купальское пламя не жжёт того, кто очистился душой и телом, кто чист помыслами. Ступай по огненной стезе, будто по траве шёлковой, и ничего не бойся. Только для начала делай мелкие быстрые шаги.

В спокойном голосе волхва было столько уверенности, что вдохновлённый Святослав подошёл к огненной дорожке.

– Слава Купале, богу славянской Чистоты и Здравия! – подбадривая, воскликнул Велесдар.

– Слава Купале! – выдохнул Святослав и, затаив дух, с замершим сердцем помчался по раскалённым углям.

То, что он ощутил, поразило его не менее. Угли не только не жгли ноги, но и казались… мягкими. Ошеломлённый отрок, делая мелкие быстрые шажки, пролетел единым духом всю двухсаженную огненную дорожку. Остановившись на зелёной траве, он восторженно воскликнул:

– Отче, Купальский Огонь и взаправду не сжигает мои ноги! И побежал обратно.

Окрылённый Святослав раз пять промчался туда-сюда через огненную тропу, прежде чем насладился своей победой над Огнебогом и получил на память небольшой ожог, когда захотел, подобно Велесдару, неторопливо прогуляться по углям.

* * *

Назавтра поднялись рано, едва Заря уронила на луга свои росистые перлы. Управившись по хозяйству, взяли большую холщовую суму для трав, берестяное лукошко для ягод, кое-что из еды и углубились в лес, который неумолчно шумел могучими кронами сразу за небольшой избушкой волхва.

– Нельзя драгоценный час терять, Купало нас не простит, ежели поленимся, – говорил Велесдар.

– А отчего именно сейчас травы собирать надо? – полюбопытствовал Святослав.

– Не только сейчас. Как только сойдёт снег, насытится земля духом Ярилиным, а Стрибожьи ветры просушат её и всякий злак пойдёт в рост, а в лесу закипит бурная жизнь насекомых и птиц, тогда уходим мы, кудесники, в леса и поля собирать Яров цвет. Но больше всего, конечно, зелья родит на Купалу, вернее, в купальскую седмицу – последнюю седмицу месяца Червеня. Тогда всякие коренья, душистые цветы и листья собираем, потому как в эти дни в них содержится самая великая лечебная сила.

Святослав вспомнил, как теремные девки рассказывали про волшебный цветок Папороти, который цветёт только в один день, именно на Купалу, и отцветает в одночасье, так что надобно его успеть сорвать, и тогда он укажет клады великие.

– Деда, а ты ходил в Купалину ночь за Жар-Цвет-Папоротью?

– Не ходил, – отвечал старик, став на колени и осторожными движениями рук очищая торчащий из-под прошлогодней листвы тугой стебель. – Тот цвет ищут кладоискатели, а мне он ни к чему, зачем мне те деньги? Всё, что надо, под рукой имею, ни овец, ни коров покупать не собираюсь, нам вон с тобой и Белки хватает. Травы насобираем, в пучки свяжем, под балкой высушим. А потом огнищане из селений придут, люди из Киева приедут, мы им снадобьями и поможем. Что принесут – на том спасибо, а принудительной платы за лечение брать нельзя, потому как нам боги Веды и здравие, растения, воду, воздух, солнечный свет и само житие бесплатно дают…

– А что за цветок ты сейчас берёшь?

– Это златоцвет, от лихой простуды, трясучки и злой немощи помогает. А вот этот, – старик вынул из сумы ранее собранный пучок, – молочальник, добрый заговорный цвет на кровь-руду.

Пройдя ещё немного, спустились на небольшой луг у реки.

– Гляди, златотысячник! – Велесдар указал на густоопушенные рыжими волосками кустики травы с жёлтыми, похожими на мотыльков цветами. – Он от сердечной боли помогает, от отёчности избавляет, кровь останавливает, от худого сухотного кашля первый помощник. А ну-ка, сынок, сотвори молитву, как я тебя учил, и аккурат при самой земле срежь костяным ножом, – травы железа не любят. Сам его сушить будешь, потом и снадобье сделаешь, покажу как, рука у тебя детская, лёгкая, к тому же Купалой очищенная.

– Скажи, отче Велесдар, – обратился отрок к учителю, когда они отправились дальше, – много ли есть целебных трав из тех, что растут в лесу и в степи?

– Мудрёный ты задал вопрос, – приостановился волхв. – Того, пожалуй, кроме бога Травича, никто и не ведает. По сути говоря, такой травы, чтобы вовсе бесполезная была, и не сыскать…

– Как же, ты ведь сам говорил, что есть много ядовитых трав, от которых умереть можно!

– Верно, только и ядовитая трава, которую есть, конечно, нельзя, может быть незаменимой при многих человеческих болезнях, – можно в ней руки-ноги парить, примочки делать, поясницу растирать. Вот, к примеру, эта зелёная травка с резными листочками, что на сломе оранжевый сок выделяет и на вкус горькая-прегорькая, – она зовётся чистец. Эта трава весьма ядовита, но ежели кожу человека какая мерзкая язва или чесотка поражает, то без этой ядовитой травки её не одолеть. А ежели отвар её осторожно, считаными каплями внутрь принимать, то и от многих смертельных хворей спасти может.

Беседуя, они стали подниматься вверх по пологому склону, который весь был покрыт весёлыми белоствольными берёзами. Рощица будто светилась, пронизанная солнечными лучами и наполненная птичьим щебетом.

Старик невольно замедлил шаг, любуясь светлой красой молодой рощи. Его морщинистая рука нежно коснулась белого ствола.

– Хороша берёзка! Стройна, крепка, а как красива она в Яре своей вешней зеленью! Но не только красотою берёза славится. Из листьев её отвар настаивают и пьют от лихоманки, а отвар почек при болях в животе помогает. Опять же берёзовой корой даже сырые дрова разжечь можно, столь жарко горит она. А проварить – так и пиши на берестяных листах письмо или туески с кузовками для ягод плети.

– А мне пасока берёзовая шибко нравится, вкусная, сладкая! – подхватил Святослав.

– Только сок брать можно без вреда для дерева, ежели ему не менее двух десятков лет, – пояснил старик, зорко осматриваясь вокруг. – Ага, вот, поди сюда! – позвал мальца, отступив шага ни три и присев. – Вот травка малая, незаметная вовсе, а ежели человек глазами болеет, то травку эту должен с молитвой собрать, сделать отвар и промыть очи и будет тогда здоров, ибо эта трава – очанка – изводит своей силой всякую глазную болезнь и возвращает здравие по воле бога Травича, за что мы и посылаем ему благодарствие. Можно и просто приходить сюда на Заре и умывать очи росой с этой травы.

– Выходит, если знать про все травы и деревья, то любую хворь одолеть можно? – с горящими любопытством очами спросил отрок.

– Одолеть-то можно, – согласился старик, – только, чтоб силу травы сохранить, многое знать надобно: какие части её целебными являются – цветок, корень или лист, а порой у цветка и корня совсем разные свойства, даже на одной траве. Потом, надо знать время, когда она наибольшую силу имеет супротив этой болезни, ведь одна и та же трава, в разное время взятая, может разные болезни лечить…

– А что ещё? – не утерпел Святослав.

– А ещё ты сам должен быть чистым в делах своих и помыслах, быть сыном Земли и Солнца, как деревья, кусты и травы, ими взращённые.

– Разве бывает по-иному? – тихо спросил отрок.

– Как же, всяко бывает, сынок. Человеком может владеть жадность, корысть, зависть, – а это тоже силы могучие, Чернобожьи. И они действие травы во вред могут направить. Поэтому перед тем, как сорвать лист или срезать растение, обратись с молитвой к былинке, кусту или дереву, к богам Травичу, Листвичу, Цветичу с добрым намерением, чтоб не уменьшилась чудодейственная сила тех трав, а вся перешла в снадобье, которое ты сделаешь для изгнания злого недуга.

До самого полудня ходили Велесдар с отроком по лесным полянам и лужайкам. Старик терпеливо пояснял княжичу, какая трава от какой хвори, а потом просил повторить изученное.

Наконец, сели отдохнуть и перекусить.

– Отче Велесдар, ты так много ходишь, трудно небось? – с некоторым беспокойством спросил Святослав, глядя на тяжело дышащего старца. – Я вон и то устал, а тебе больше отдыхать надо, силы беречь…

Велесдар улыбнулся в свои белые усы, огладил длинную бороду.

– Именно потому, что стар, нельзя мне много отдыхать.

– Как так нельзя? – удивился Святослав.

– А так, Святославушка, что молодой может три дня проваляться на сеновале – и ничего, а я после такого безделья занедужить могу. Стар я, сердце у меня уже слабое, и ему нельзя давать большой перерыв в работе, потому что, выбившись из прежней колеи, вернуться в неё будет стоить большого труда. Прошлой зимой несколько дней мела жуткая метель, пришлось в избушке безвылазно сидеть. А потом я не только быстро ходить – дышать в полную грудь не мог, сердце начинало болеть. Так что нельзя мне, сынок, без ходьбы. Топор без работы ржавеет, так и моё старое тело ежедневного упражнения требует, в меру, конечно, но ежедневного… Ну вот, отдохнули, пойдём, Святославушка, дальше лесные чудеса познавать!

И две фигуры вновь двинулись по звериной тропе, скоро затерявшись средь зелени.

Однажды, когда Святослав возвращался из леса с пучком трав, он немного оплошал и вышел не к тропке, что вела прямиком к избушке, а чуток одесную, как раз к зарослям колючего терновника. После прогулки по лесу так хотелось есть, а запах от котелка с варевом, что находился совсем близко, так манил, что голодный отрок решил идти напрямую через терновник по едва заметной тропе, протоптанной, скорее всего, дикими кабанами. Едва сделав первые два шага, он запутался рубахой в острых колючках, пришлось снять её. Святослав осторожно продирался сквозь колючий кустарник. Острые шипы больно царапали кожу, но душистый запах варева, навеваемый ветерком как раз в его сторону, заставлял терпеть, тем более что будущему воину не престало бояться боли. Вдруг, совсем рядом, что-то зашуршало в траве. Может, кабан? Отрок со страху рванул вперёд, стремглав пролетев остаток колючей тропы, и только у самого кострища узрел тонкие струйки алой крови, что сочились из расцарапанного тела, и почувствовал, как больно жжёт каждая кровоточащая ранка. На глаза навернулись предательские слёзы, совсем не подобающие настоящему воину, и от этого сделалось ещё обиднее.

– Эге, брат, да ты никак с волком серым повздорил! – Старый волхв говорил серьёзным тоном, пряча улыбку в белую бороду. – Давай-ка я раны твои мазью смажу…

– Я в терновнике оцарапался, – морщась от боли, пока старик смазывал ему раны, сердито обронил Святослав.

Когда пообедали и сидели подле огнища на широких колодах, Велесдар вновь вспомянул про терновник. Сидя с прикрытыми очами лицом к солнцу, волхв чуть покачивался, будто плыл на невидимой лодии.

– Видишь, запамятовал я про терновник, а он тут как тут, про себя напомнил. Он многой премудрости научить может…

– Какой премудрости, дедушка?

– А такой, чтоб ни зверь лесной, ни острия вражеских клинков не могли тебе вреда причинить.

– Не уразуметь мне, деда Велесдар, при чём зверь лесной да клинки до терновника?

– А при том, что и зверь лесной, и терновник, и враги – все чуют, когда человек боится. И тогда уж несдобровать ему, быть битому, поцарапанному и поверженному. Потому как только затянутся твои раны, начнём постигать науку бесстрашия. Без той науки не быть воину, не быть князю Руси Великой, не быть просто славянину, следующему тропой Прави.

«Понятное дело, – думал Святослав, – враг и зверь лесной чуют, когда страх во мне, а как же терновник, разве он тоже разумеет, боюсь я или нет?» Отрок не торопился всё выспросить у старого волхва, потому что тот уже научил его, – прежде чем спросить о чём-либо, нужно постараться разобраться самому. В первые дни пребывания в Кудесном лесу часто в ответ на вопрос ученика старый волхв отвечал вопросом: «А ты сам как думаешь?»

Утро выдалось туманным, серая мгла запуталась в кустах и заполонила ложбины. Святослав стоял перед тропкой, что вела сквозь терновник, в нерешительности. Следы от первой пробежки сквозь колючий кустарник едва сошли, и не верилось, что можно преодолеть его без новых кровавых отметин. Но показать стоящему подле деду Велесдару свой страх княжич не мог, уж лучше пусть снова царапины и боль, чем позор. Он сделал несколько не очень твёрдых шагов в направлении колючей тропы.

– Стой! – Оклик волхва остановил в тот миг, когда первые острые шипы только коснулись тела. – Не годится так! – Голос старого кудесника был строг. – Ты кого обхитрить собрался, терновник или себя? Мы не греки и не хазары, хитрость нам не к лицу. – Кудесник воздел руки, постоял так, глядя в Сваргу, и отрок с изумлением увидел, как небо над их головами прояснилось, хотя вокруг по-прежнему было хмуро и сыро. – Мы не имеем страха, потому что мы дети и внуки богов светлых, коих славим от века до века! И течёт к нам от богов наших сила немереная, и нет той силы сильнее! – Слова Велесдара рокотали, будто отзвуки грома, а из очей, казалось, струился свет.

Старый волхв снял рубаху и двинулся прямиком через терновник, как будто шёл через свой огород подле избушки. Святослав сразу вспомнил огненную тропу в Купальский день, когда он пробежал по ней легко и невесомо, не страшась Огнебога. Слова и пример кудесника как тогда, так и сейчас воспламенили в сердце юного княжича какой-то чудный огонь. Огонь этот был так силён, что сжёг без остатка и страх перед терновыми шипами, и внутреннюю неуверенность. Гордая сила богов, которую призвал старый кудесник, подхватила его и легко понесла сквозь кустарник. Он чувствовал, как скользят острые шипы по телу, но ни боли, ни страха не было вовсе. А когда, пройдя сквозь колючий частокол, взглянул на своё тело, то с удивлением обнаружил, что на нём нет ни единого кровоподтёка или ссадины, только лёгкие, едва заметные царапины. Старый кудесник стоял подле, и глаза его сияли радостью за ученика.

Потом у Святослава ещё не раз были кровавые следы от пробежек сквозь терновник, но он знал, что, собрав волю и приобщившись к силе богов, можно пройти эту тропу невредимым. И это со временем стало получаться всё чаще и чаще. Когда же случались царапины, Святослав понимал, – терновник просто даёт знак, что он где-то оплошал, не вполне собрался с духом и мыслями, и княжич благодарил его за науку.

Глава 4 Криница прошлого

Сидя на бревне и держа в руках дощечку, покрытую воском, Святослав корпел над письменами. Покусывая кончик костяного стила, он долго раздумывал, прежде чем вывести слово.

– Видишь, – говорил Велесдар, – варяжской речи и письму рунами тебя Асмуд и Свенельд научили, это хорошо, поскольку ты из рода Рурикова, но мать твоя – славянка, и править ты будешь Русью, потому русские письмена должен знать как свои пять пальцев!

Старик принёс несколько свёрнутых кож. Когда развернул, там оказались ряды букв, и отец Велесдар стал показывать, как писались те или иные знаки раньше и как они пишутся теперь.

– Слово для человека имеет великую силу, – поучал кудесник. – Им можно ободрить унылого, излечить немощного, а можно и здравого ввергнуть в смертную тоску и даже убить. С древнейших времён люди передавали друг другу знания изустным словом. Человеческая жизнь коротка, но память Рода вечна. И текут сказания и былины от прадавних Пращуров к правнукам, а от них – к грядущим потомкам, как река полноводная. Но на земле случаются войны, пожары, землетрясения, иные беды, в которых может погибнуть целый народ, и некому будет передать зёрна накопленных знаний и опыта. И потому Велес-бог открыл русам чаровные знаки, с помощью которых слова можно записать и сохранить знания на многие века. Потому издавна кудесники ведут летописание о временах и событиях, повествующих, кто мы есть и откуда. В письменах хранятся Свароговы законы, звёздные науки, премудрости лечения людей и животных, секреты трав, варения зелий, заговоры и многое-многое другое. Без сих письмен стали бы мы безродным племенем, пустым, как перекати-поле…

– А о чём тут писано? – осторожно касаясь других свитков, спросил Святослав.

– Сие повествование о том, как жили наши предки в глубокую старину, с кем сражались, в какие земли переселялись.

– Деда Велесдар, почитай мне! – Глаза отрока загорелись голубыми огоньками пытливости.

– Почитать-то можно, – ответил волхв, – да не уразумеешь ты. Эти древние письмена писались так давно, что, кроме нас, кудесников, никто их не прочтёт и не растолкует, – язык с тех пор изменился и знаки. А есть ещё более древние писания, которые хранятся у Великого Могуна, и только сам Могун да ещё несколько кудесников на всей Руси их читать умеют.

– И ты тоже, деда Велесдар? – не унимал любопытства отрок.

– И я. Жрецу Велеса, бога Мудрости, по чину положено все премудрости знать, в том числе и чаровными знаками ведать. Я про древнее хотел с тобой позже речь вести, но если у тебя возникло желание…

– Возникло, отче, весьма сильное желание! – не унимался Святослав. – Почитай и растолкуй мне древние книги!

– Почитать? – Старик призадумался. – Нет, – поднял он палец, – лучше покажу. Не всё, конечно, но кое-что из написанного тут, – Велесдар обвёл рукой свитки, – сам увидишь…

– Где увижу? – не понял отрок.

– В зерцале времён, – загадочно ответил старик и больше об этом не говорил.

Назавтра утром, отправившись с волхвом на мовь и уже привычно покряхтев и побегав после ледяной купели, Святослав надел рубаху и спросил:

– Мы пойдём нынче смотреть праздник богов?

– Нет, княжич. С сего утра, как я и обещал, буду открывать тебе прошлое Руси. А оно во многом тяжкое, так что будь готов к неприятному и даже страшному. Далеко не всё сейчас твой детский разум объять сможет, но всё это останется в памяти и будет осмысливаться по мере взросления…

Старик опустился на колени перед чистой криницей и стал шептать в её холодное глубокое нутро, в котором ещё отражался ущербный месяц.

– Ты, Живая Вода, текущая через Вечность, и ты, Месяц, исчисляющий время, текущее, как вода! Вы – соратники Числобога, ведущего счёт великим и малым числам Яви, вы – пронизывающие всё сущее, проливающиеся с небес и истекающие из земных недр, к вам обращаюсь я на пороге грядущего дня и уходящей ночи: откройте юному княжичу неведомое, дайте зреть течение прошлого!

Велесдар простёр руки над источником и сделал несколько круговых движений противосолонь – как бы протирая водяное зерцало.

– Гляди! – велел он отроку.

Святослав с внутренним трепетом и волнением заглянул в тёмную чашу родника. Вначале он ничего не увидел, только отражение бледной утренней Луны и исчезающих с небосклона звёзд.

– Хорошо гляди, княжич! – негромко, но повелительно прозвучал во второй раз голос волхва.

Святослав прикипел очами к поверхности, подёрнутой сине-золотой плёнкой отражённого неба, и ему показалось, что Луна и звёзды стали более чёткими и ясными. И тут отрок обнаружил, что Луна в кринице отражается дважды.

– Деда! – изумлённо прошептал он. – Отчего в кринице две Луны?

– Когда-то немыслимо давно, много тысячелетий тому назад, над Землёй восходили две Луны, сынок!

Только теперь Святослав заметил, что в роднике отражается не их небо, а совсем другое. Там, в глубине, была чудная картина рассвета, возжигающего пурпурную зарю над незнакомым морским побережьем.

Синие волны тёплого моря накатывались на берег, а дальше, среди зелени, были видны красивые и прочные строения. У причалов теснились большие парусно-гребные ладьи с изображением на парусах Солнца либо звёздного неба с двумя Лунами. Серая лента дороги вела дальше к градам, окружённым полями, садами и цветущими рощами. А ещё дальше, в голубой утренней дымке, угадывалась вершина горы.

– Что это за дивная земля? – тихо спросил Святослав.

– Это очень давняя прародина наших предков, – также тихо отвечал Велесдар. – Эта страна была на полуночи, где теперь плещут ледяные волны студёных морей…

– Её больше нет? – с тревогой в голосе спросил Святослав, вглядываясь в дивное отображение.

– Её нет очень давно. Одна из Лун однажды упала на Землю, моря-океаны вышли из берегов и погубили многие страны, в том числе и обиталище Пращуров. От того невиданного удара содрогнулась до самых недр Земля и сдвинулась с места. Там, где было тепло, стало студёно, а на месте полуночи стал полдень…

Отражение в кринице как бы подёрнулось рябью, потемнело, и чудная страна исчезла. Только огромный огненный шар, похожий на раскалённое солнце, мчался средь темени из небесных глубин. Страшной силы грохот сотряс воздух, когда раскалённый шар врезался в океанские волны, будто одновременно ударили тысячи Перуновых громов и молний. Невиданные тучи огня и пара поднялись ввысь, земная твердь разверзлась, на миг обнажив океанское дно, а в следующее мгновение всё исчезло в кипении вселенского буривея. Громадные водяные валы пошли по океанскому простору, сметая на своём пути малые и большие острова, топя суда, разнося в щепки целые грады. Земная твердь колебалась и лопалась, извергая из чрева огнедышащих змеев, и расплавленные камни текли жаркими огненными реками. Голубое небо затянули чёрные тучи пепла, гари и пыли. Ураганные ветры и вихри невероятной силы полетели над землёй, довершая разрушения. Жуткие потоки воды, смешанной с земным прахом, обрушились на содрогающуюся твердь, и вода в реках стала как кровь.

Отрок отпрянул от криницы и закрыл очи ладонями.

Старик погладил мальца по голове:

– Страшно, Святославушка? Княжич только кивнул.

– Привыкай к Яви, какова она есть. То только в детских сказках море-окиян всегда ласковое, а Стрибог добрый. За порогом материнского терема жизнь сурова, сынок. Ну ладно, хватит на сегодня, завтра продолжим. А за Пращуров не переживай, спаслись они, выжили. Пойдём теперь, письменам поучимся, чтению и сонму богов наших – мужских и женских.

– Деда, – уже поздно вечером, ложась спать, спросил Святослав, – а как же сумели Пращуры спастись от такой погибели?

– А потому спаслись, что боги наши ещё живы были, – и Сварог, и Перун, и Звездич, и Велес, Ладо, Даждьбог и прочие. Конечно, не те первые боги, что весь свет сотворили, а дети их, что также носили имена своих отцов и правили нашими родами. И когда затряслась земля, велели боги Пращурам сесть в большие ладьи, взять с собой запас провизии, молодых жеребят, коров, овец и выйти в открытое море. Так и спаслись Пращуры, а земля их погибла вместе с теми, кто остался, не захотев покинуть свой дом и добро.

– Что же сталось потом? – не мог унять любопытства княжич.

– А про это мы с тобой завтра узнаем, – улыбнулся старик, заботливо укрывая мальца, – а сейчас надо спать!

Назавтра впервые случилось так, что Святослав поднялся первым задолго до зари.

– Деда Велесдар! – услышал старик и почувствовал, как отрок настойчиво теребит его за рукав. – Вставай! Ты обещал показать, что было дальше!

После мови они вновь склонились к роднику, и кудесник обратился к нему со словами-просьбой показать прошлое.

Душа Святослава трепетала вслед произносимым заклинаниям и ожидала продолжения пусть страшных, но чудесных видений.

Едва Велесдар провёл руками над криницей, как тотчас предстало чёткое и ясное видение. Корабли-ладьи с изорванными парусами стояли, вмерзая в лёд, под свинцовым небом. Усталые измученные люди брели по заснеженной равнине, кутаясь в шкуры, гоня перед собой жалкие остатки домашнего скота, такого же исхудавшего и измождённого в злоключениях. Ещё недавно родные берега и тёплое море оставались за спиной, превратившись в ледяную безжизненную пустыню.

Святослав видел, как беспощадны стужа и голод, от которых легко погибают слабые и одинокие. Выживали только те, кто держался вместе и помогал друг другу.

– То были страшные времена, – говорил Велесдар, – в которых богов уже не было с людьми, и многое утерялось и забылось из прежних знаний.

– Куда же боги делись?

– Умерли от старости, они ведь были последними из богов и от людей уже ничем не отличались, кроме мудрости да высокого роста.

Отражение поблекло и растаяло. Прошло, наверное, много сотен или даже тысяч лет.

– Сейчас мы с тобой, подобно птицам-соколам, увидим с высоты те земли, на которых поселились потомки Пращуров, спасшихся после страшной беды, – проговорил волхв. Он прикоснулся концами перстов к челу и глазам Святослава, и они вновь обратились к кринице. Там, будто под крылом птиц, летящих на огромной высоте, простёрлись реки, моря, равнины и горы.

– Как называются эти моря?

– То, что побольше, – Зелёное море, дальше – Русское море, а рядом с ним поменьше – Синее. Прежде русы жили на его берегах, и царь Сварог плавал по Русскому морю через Великую Протоку аж до Египета и других полуденных стран. И были земли русов от Синего моря до Студёного, от Дуная и Западной Дивуны на заходе, до Ра-реки, Дона и Камень-гор на восходе. А некоторые роды и вовсе ушли в далёкую Индику, Семиречье, Междуречье и другие неведомые страны.

Святославу казалось, будто они плывут под самыми облаками, а внизу раскинулись полноводные реки, густые леса, вольные степи и зеленотравные луга, где жили Пращуры много веков назад, гоняя тучные стада и возделывая нивы.

– Вот наша родная Непра-река, а там Буг святой, Истра стремительная, Дон-батюшка, Ра-река великая…

– Как красиво! – восторженно шептал Святослав, глядя на плывущие внизу благодатные просторы.

– Красиво, – с грустью в голосе сказал Велесдар, – только было так давно. А нынче Русское и Синее моря отошли от Руси, греки-византийцы на них хозяйничают, и море Русское нарекают Евксинопонтом. Великая Ра-река-матушка и Дон-батюшка лежат в хазарских пределах. Поят из неё скот и пьют воду хазары, койсоги, яссы, волжские болгары и прочие кочевые народы, которые рек не почитают и святости их не понимают. На Дунае другие болгары сидят, на Лабе – готы, только Непра с Нестрой у нас, почитай, и остались…

– Отчего ж так? – вскинул брови отрок. – Ежели то были наши земли, надобно их вернуть, так будет по Прави!

– Соколик ты мой! – погладил его Велесдар по бритой загорелой макушке. – Погоди про такие дела думать. Давай лучше далее поглядим…

Густая пыль заклубилась над знойной степью, сопровождая несметное войско всадников, едущих на конях и верблюдах, и пеших ратников странного вида – черноволосых, чернооких, с бородами, заплетёнными в косички, в пёстрых кафтанах, а на головах – войлочные шапки, похожие на печные горшки.

Изнывая под палящим солнцем, тянутся вереницы рабов, – светловолосых и голубоглазых мужчин, женщин и отроков. Тех, кто отстаёт или спотыкается, «горшкоголовые» бьют тяжёлыми длинными бичами. Вконец измождённых добивают либо просто бросают на пыльной раскалённой равнине, где поблизости рыщут почуявшие лёгкую добычу гиены.

– Что это? – сдавленно проговорил Святослав.

– Это воины царя Набсура гонят в жаркий Египет и Вавилон пленных русов. Великая часть Руси тогда была подчинена Набсуру…

– Отчего ж так вышло? – дрожащим от волнения и возмущения голосом спросил княжич.

– Оттого что не было тогда лада на Руси. Помнишь, я рассказывал байку про Усилу Доброго? В те времена начались распри и войны между родами, ослабла Русь, и пришли тогда злые вайлы[6], убили вождей, захватили людей наших в плен и увели в страшное рабство.

Святослав отвернулся. Ему было обидно и больно смотреть на позор Пращуров.

– Гляди, княжич, и запоминай горький урок! – сказал волхв. Святослав повернул голову и посмотрел в криницу.

По широкой степи вновь двигалось войско, которому, казалось, не было ни конца ни края. Впереди на тонконогом коне, в шёлковых одеждах, окружённый многочисленной свитой, гордо ехал военачальник с надменным взором чёрных очей.

– Это персидский царь Кир, – пояснил Велесдар. – Он уже разбил передовые войска русов и теперь жаждет покончить с остальными силами. Но главной сечи не будет, – ответил кудесник на вопросительный взор княжича, – русы небольшими отрядами будут нападать на врага то с одной, то с другой стороны, днём и ночью делать вылазки в стан неприятеля, уводя лошадей, сжигая шатры, круша обозы, изматывая и обессиливая противника. В одном из таких дерзких набегов будет схвачен сам Кир с несколькими военачальниками.

Святослав увидел понуро стоящих персов в изорванной одежде. Два дюжих руса, вооружённые медными мечами, подвели Кира к невысокой, по сравнению с остальными воинами, женщине в доспехах, со строгим лицом и уверенной осанкой, чем-то напомнившей княжичу его мать.

Она произнесла несколько чётких и коротких фраз. Кир после того, как ему перевели слова предводительницы русов, резко вскинул голову, и в его очах блеснула безграничная ненависть и тоска.

Изображение зарябило и исчезло.

– Что это за женщина и что было потом? – обратил княжич к волхву взволнованное лицо.

– Это Мать-Сиромаха, вдова прежнего царя Маха, которая стала предводительницей в те тяжкие времена. Вначале Кир хотел, чтобы она вышла за него замуж, а когда она отвергла предложение, пошёл войной. Персы убили сына Матери-Сиромахи Винамира. И она велела в отместку казнить всех пленных персов, а их кровью напоить Кира допьяна, а потом снять ему голову, чтоб впредь вайлы не зарились на чужие земли.

Лишившись своих военачальников и царя, измотанные и обескровленные, персы были вынуждены уйти.

– Они больше не приходили? – спросил отрок.

– Приходили, под рукой уже нового царя Персиды – Дария. Слишком уж лакомым куском были наши края, да и помнили они о той первой победе, когда захватили столько рабов… Но к приходу Дария наши люди приготовились основательнее. Нападали на врага небольшими стремительными отрядами, засыпали в степи колодцы по пути движения персидского войска или бросали в них трупы животных. В то же время на полуночи собиралась большая рать. Шли на помощь сербы, шли славутане с широкой Непры, шли люди с Карпат-горы, с Голуни и других мест.

– И они отразили персов? – забежал с вопросом наперёд Святослав.

– Гляди, – вновь кивнул в криницу Велесдар. Перед их взором двигалось войско Дария. Сосредоточенные лица воинов, огромные обозы. Конные дремлют в сёдлах, пешие идут тяжёлым медленным шагом. Хотя ни ясным днём, ни тёмной ночью нет им покоя от внезапных атак и метких стрел варваров, тут же уносящихся прочь на своих быстрых низкорослых лошадках, хотя высохла вся трава, отравлены источники, а люди и животные гибнут сотнями, но неумолимо стремится вперёд Дарий, объявивший себя новым владыкой Вселенной.

Справа в колышущемся от зноя воздухе поднимаются клубы пыли. Опять атака степных варваров? Военачальники дают приказ готовиться к схватке. Но что это? Пыль не серая, а какая-то белесая. В небо с тревожными криками взлетают птицы, а вскоре, не боясь людей, навстречу живой лавиной мчатся степные звери: сайгаки и туры, корсаки и волки, вместе с ними скачут зайцы, бьют крыльями дрофы и стрепеты, рыжими молниями мелькают лисицы. Это не пыль, а дым! Горит степь, и ветер дует прямо в лицо!

Против такого врага бессильны меткие стрелы, острые копья и мечи, щиты и палицы, – эта мысль доходит до каждого. Лошади взвиваются на дыбы, испуганно ржут и поворачивают вспять, не слушаясь всадников. Кричат перепуганные ослы и верблюды, в сутолоке сцепляются обозные телеги. Огромное войско разворачивается, и начинается бегство, гонка с огненной смертью, несущейся по пятам на быстрых крыльях ветра.

Когда проходит вал огня, на ошалевших обожженных персов обрушиваются тьмы русов, и начинается сеча.

– Матерь-Сва с нами! Слава Индре-Перуну! – загремели боевые кличи русов. По дымящейся степи они помчались на врага, и теперь это был уже не набег одного-двух полков, а выстроенные боевым порядком крылья конницы, за которыми, сверкая медными наконечниками копий, двигались пешие рати.

Жуткая кровавая сеча закипела средь выжженной полуденной степи. Падали в пепел пришедшие за добычей и рабами персы, падали осенённые лучами златокудрого Хорса русы, в последний раз обнимая горячую землю. Чёрный пепел вихрился над полем битвы, перемешанный с серой пылью, и белесый дым стлался над степными просторами, заволакивая зерцало криницы. Вскоре там уже ничего нельзя было разглядеть.

– Мать-Сиромаха к тому времени уже стара была, но дельным советом помогала новому вождю – Кнышу. Дарий бежал, земля осталась за Пращурами. Больше персы на нас не хаживали. А потом иранцы и вовсе стали в дружбе с нами, – заключил отец Велесдар. – Ну, хватит на сегодня, пойдём-ка рыбы в озере добудем да юшки на обед сварим.

– Выходит, деда, Пращуры наши давно в этих местах живут? – спросил Святослав по пути к озеру.

– С самых прадавних времён, – отвечал Велесдар. – Только называли их в разные времена по-разному. Когда ещё Великая Стужа была, наши Пращуры, защищаясь от ветра и холода, носили бараньи жупаны с высокими воротниками-комырями, за то их и прозвали Комыри или Киморы. Потом, когда с греками торг вели, продавали скот, который в древности «скут» назывался. А греки по-своему произносили «скуфь», а Пращуров прозвали «скуфами» или «скифами», то есть «скотоводами», а их высокие бараньи шапки «скуфьями». А когда они на священной Рай-реке жили, то назывались Орайцами или Арийцами. Те племена, которыми Мать-Сиромаха правила, получили название «сиромахи» или «сириматы». По месту обитания многие племена назывались – древляне, которые в лесах жили, поляне – в полях, дрягова – в болотах, сиверцы – на полуночи. А также по виду занятий – вены, оттого что вено венили, то есть снопы вязали; серпы – тоже хлеборобы, которые серпами жали; рыбоеды в основном рыбой питались; млекане – молоком; будины грады деревянные искусно строить-будовать умели. Тавры быков разводили; костобокие прославились тем, что первыми научились делать костяные панцири, и много всяких других было племён. Однако все они себя Славяно-Русами называли, оттого что богов своих славили, по цвету волос все русыми в те времена были и с другими племенами не смешивались. Потом, правда, смешения начались, – с оланцами-ланями смешались, получились русо-лани, с древними кельтами – венды, с иранцами – иреи. А нынче уже тех смешений не перечесть – войны, походы, переселения, – всё оставляло след в русских родах.

– Ты говорил, – снимая рубаху, чтобы залезть в воду, продолжал Святослав, – что русы аж в Индику ходили?

– Ходили, а потом вернулись назад к Волге, а затем и дальше на заход переселились. Среди них был и род праотца нашего Ория с сыновьями, но про то я тебе завтра расскажу. Давай бери острогу да высматривай рыбу, что пожирнее…

Назавтра Святослав проснулся с радостным предвкушением продолжения чудных видений. В охотку совершил утреннее омовение, поупражнялся в подражании ходьбе и бегу разных зверей и, наполнившись ожиданием, присел у криницы, где Велесдар уже творил заговорную молитву на воду.

И вновь предстало видение.

Седой, но ещё крепкий старик и вместе с ним трое рослых юношей стояли у подножия высоких гор, глядя на зелёные благодатные долины, на которых паслись стада и отары.

– Многие лета, – сказал старик, – водил я племена наши в поисках благодатных земель. Ходили мы через горы Кавказийские, через пески многие, в края неведомые, но нигде не обрели покоя. Чужие племена вставали на нашем пути, голод, смерть и тяготы преследовали людей и животных. Наконец, достигли мы этих степей зелёных, и Кий уже заложил град. Однако, сами видите, для всех места недостаёт. И позвал я вас, сыновья мои, сказать, что надобно разделиться. Поскольку Кий градостроительство начал, пусть здесь останется.

– А мы слышали, что на заходе тоже славянские племена обитают, – хотим к ним пойти, – посовещавшись, решили Щех и Хорив.

– А я тогда к северу отойду, дней на пятнадцать пути, там град новый заложу. И пусть каждый будет с родом своим и заботится о людях своих. И здесь, передо мной и богом Велесом, хранителем стад, клянитесь, что не будет меж вас распрей, не замыслит худое брат на брата, а будете жить в мире и ладу, как это завещано богами и пращурами!

– Отче Орий! Я – Щех, сын твой, даю в том твёрдую клятву!

– Я, Хорив, жизнью своей и богами великими клянусь!

– Я, Кий, клянусь!..

Юноши принесли клятву на мечах, и всяк стал готовиться к походу. И с тех пор арийцы разделились, – Щех и Хорив отошли к заходу солнца и увели своих чехов и хорват и поселились у Карпатских гор. А Кий со своими людьми на Кавказе обосновался, и с ними часть чехов осталась. Отец Орий заложил град на меже голой степи и лесов и назвал его Голунью. А через время Киев и Голунь стали великими княжествами и образовали славянскую державу Русколань, которая простиралась от Ра-реки на восходе до Кавказийских гор на полудне и Карпатских гор на заходе.

– И жили славяне в Кавказийских горах пять сотен лет богато и счастливо, – пояснял отец Велесдар, глядя на отражающиеся в водной глади леса и горы, – как и предрекли отцу Орию боги перед исходом из Пенжи – Священного Пятиречья и Семиречья, где раньше обитали Пращуры. Но потом начались войны, пришли римляне в железных колесницах и в броне, напали готы с рогами на челе, притекли безжалостные гунны, и род Кия отошёл к Непре и Нестре. А иные славянские племена ушли аж к Дунаю Синему на заходе и к Волхову-реке на полуночи и ещё дальше, к Студёному морю.

Мирную картину сменила иная. В утренней дымке, поблёскивая стальными доспехами, двигалось огромное войско. Рослые сильные воины в гребенчатых шлемах с вогнутыми прямоугольными щитами и короткими мечами в единовременном марше сотен тысяч ног, обутых в кожаные сандалии, заставляли содрогаться саму землю. Ровными чёткими центуриями, когортами и легионами текли суровые воины тяжёлой пехоты, закованные в железо. За ними частокольными зубьями колыхались копья лёгких пехотинцев с круглыми щитами. Шли лучники, пращники.

Впереди конные разъезды зорко осматривались по сторонам. На прекрасных лошадях гордо восседали военачальники в золочёных доспехах и пурпурных плащах. Они взирали со спокойным высокомерием людей, привыкших властвовать и побеждать. Рядом с военачальниками тенью следовали вышколенные, как псы, оруженосцы, охранники, стременные, посыльные.

Потом двигалась тяжёлая, закованная в железо конница и боевые колесницы, которые в момент атаки превращались в жуткие орудия смерти: ощетинившись острыми стальными лезвиями, они, подобно огромным серпам, резали людей, как стебли соломы.

Шли многочисленные обозы, везущие шатры, припасы, котлы, оружие. Скрипя огромными колёсами, переваливались на ухабах осадные и стенобитные орудия. А замыкали шествие маркитанты на своих пёстрых телегах.

Жуткое ощущение неимоверной силы, помноженной на опыт и боевую выучку, исходило от этого шествия. Всё войско представлялось единым совершенным боевым орудием, и мнилось, что нет на земле силы, могущей противостоять неотвратимой поступи железных рядов, над которыми, мерно покачиваясь на шестах, плыли хищные серебряные орлы.

– Это ромы, – пояснил старик на немой вопрос Святослава, – самые грозные и сильные войска тех времён. Они захватили полмира, дошли до Индии и не испугались даже их боевых слонов. Но Русь одолеть не смогли, – добавил Велесдар.

– Почему? – с изумлением спросил отрок.

– Потому, сынок, что русы ценили свою волю и землю превыше жизни. Страшная то была война, Святославушка, и длилась она не год и не десять лет, а многие сотни, то затухая, то возгораясь вновь. Одна из этих войн, что велась на Карпатах, длилась непрерывно аж сто лет. Люди рождались, старели и умирали, а злая война всё шла. И плакали от неё и русы, и ромы. Ромы не хотели отступать, потому что видели здесь богатые земли, стада и пашни, но больше всего нуждались они в том, без чего не мог существовать Рим…

– В золоте? – предположил Святослав.

– Нет, в людях, которых ромы мечтали видеть своими рабами. Выросшие на воле в Купальской чистоте и Перуновой прави, наши мужи всегда отличались силой, храбростью, честностью, умением довольствоваться малым. Жёны пленяли умом, красотой и верностью, рукомысленники – искусной работой. Потому шли ромы на наши земли и гибли здесь, а русы принимали смерть, сражаясь за волю свою, потому что в рабстве жить не могли. Тысячу лет стоял Рим, и тысячу лет воевали с ним наши Пращуры, пока не уразумели враги, что не одолеть им Руси. Жестокой была последняя битва на Дунае Синем у Траяновых валов, и римские орлы были повержены, а их легионеры взяты отрабатывать дань на поля наши. И так они трудились на нас десять лет, а потом были отпущены, потому что русы прежде никогда не брали себе рабов… Но мы с тобой нынче задержались, солнце уже высоко, давно пора за дела приниматься.

Однако после обеда Святослав упросил отца Велесдара ещё хоть немного поглядеть в криницу.

Прежде чем открыть зерцало времён, кудесник некоторое время раздумывал.

– Покажу тебе готов, – решил он. – Потому как после нашествия Германареха пала Русколань, разделившись на Киевскую Русь и Антию…

Снова многие тысячи конских копыт кромсали землю, и прах серой тучей взмывал в небо, закрывая встающее солнце. Неудержимой лавиной текли воинственные готы с устрашающими рогами на головах. Издали казалось, что это несётся стадо разъярённых быков, которое вмиг сметёт любую преграду.

Русская дружина, обнажив мечи, стояла на другой стороне поля, молча и нерушимо, как молодая дубрава.

Стройный юноша сотник, нетерпеливо перебиравший поводья, готов был каждую минуту пустить коня вскачь, но, видя, что опытные военачальники не торопятся, снова опускал узду.

– Что, Борислав, страшны готские быки, а? – обернулся к нему широкоплечий коренастый воин с седым оселедцем на бритой голове, по всему – главный воевода.

– Что я, быков не видал? – стараясь выглядеть равнодушным, отвечал юноша. – Наши буй-туры пострашней будут, иной раз вчетвером одного быка на торжище вести приходится, а эти вон какие мелкие, мигом рога скрутим!

– Эва, куда хватил! – отозвался пожилой воин справа. – Наших буй-туров с готами сравнивать! Мы своих быков в чистоте содержим, а эти опрятности не ведают, Купале не молятся. А ещё когда воловьи кожи выделывают, то в коровьей моче их потом выдубляют, от одного духа чувств лишиться можно!

Воины дружно загоготали.

В этот миг стремительно несшаяся вперёд лавина готских всадников неожиданно споткнулась. Передние кони дико заржали, угодив в ямы-ловушки, усеянные на дне остро затёсанными кольями. А прямо из густой травы вдруг выросли увитые зелёными верёвками пырея русские воины с короткими копьями и ножами-акинаками. Ловко уворачиваясь от конских копыт, они точными ударами разили выпавших из сёдел готов и сами падали под ударами их мечей и топоров. Неудержимый вал смешался, потеряв стремительность напора.

Бориславу показалось, что грозный львиный рык прозвучал прямо над ухом. Стоявший впереди воевода вложил вынутый было меч обратно в ножны. Не сводя очей с приближающихся врагов, он схватил могучими руками ворот своей толстой кожаной рубахи и рванул её так, что она лопнула до пояса, а несколько стальных пластин отлетели далеко в сторону. Глаза его пылали таким яростным огнём, что Бориславу на миг стало жутко.

– Нас воловьими да коровьими рогами пугать?! – взревел он. – Так вот же вам! – Он швырнул наземь обе рубахи – кожаную и белую, что надевалась под испод, схватил у оруженосца ещё один тяжёлый меч и потряс двумя клинками над головой. – Готов много, а нас мало, но пропустить их дальше нельзя, будем биться с ярью в сердце, братья! – крикнул воевода.

Призыв прокатился по рядам русов. Наполняясь ярью праведной силы, воины рвали на себе рубахи, сбрасывали кольчуги и так, с обнажённой грудью неистово мчались в свою последнюю сечу, чтобы прямо с поля брани отправиться в Ирий, к Перуну.

Зазвенела булатная сталь, захрипели взмыленные кони, закипела жестокая сеча. Впереди русов всё так же неутомимо рубился двумя мечами воин с горящими, как у тигра, очами.

– Кто это? – выдохнул Святослав.

– Это князь Бус и его верные воины, прозванные за силу и бесстрашие буй-тур-русами…

Видение жуткой сечи, где среди рогатого воинства Перуновыми молниями носились буй-тур-русы, стало размываться и исчезать то ли за пеленой поднятой тысячами копыт пыли, то ли за туманом времени.

Наступила тишина, в которой был слышен только стрекот степных кузнечиков да грай воронья. А вдоль дороги стояли высокие деревянные кресты с распятыми на них телами.

Святослав отпрянул в испуге.

– Гляди, княжич, гляди и запоминай на всю жизнь. Это тяжко видеть, но ты должен знать, как страдала земля русская и чем она доселе жива. Это князь Бус и семьдесят его воевод, которых уже мёртвыми распяли готы, озлобленные тем, что ни один буйтур не попросил пощады, а бился смертным боем, и прежде чем пал сам, положил с десяток лучших готских воинов…

Видя, что юному княжичу тяжело видеть столько смертей и кровавых битв, волхв коснулся водяного зерцала, и всё исчезло, остались только чистая гладь да струйки кипящего песка на дне.

Положив руку на плечо Святослава, старец успокаивающе сжал его.

– Пойдём домой, – сказал он. – Правда, княжич, порой страшна и жестока, – говорил он, уже сидя на колоде перед избушкой, – и платят за неё кровью и людскими жизнями. Бусичи положили свой живот за Правь и ушли в жизнь вечную. А благодаря их стойкости пала лучшая часть готского войска. Русь тем временем успела собрать новые силы и разбить врагов.

– А отчего бусичей распяли на крестах? – спросил Святослав, сглатывая ком в горле.

– Готы к тому времени уже были христианами и хотели устрашить русов теми распятиями, да не вышло. Христиане ведь крест блюдут из-за того, что их бога на кресте распяли.

– Как можно распять бога? – изумился Святослав.

– Ну, вроде он сам это дозволил, дабы своими страданиями и кровью смыть грехи людей, очистить их души. Только люди-то всё равно грешат, что же теперь, надо время от времени кого-нибудь распинать? Так и богов не хватит, а люди привыкнут, что кто-то кровью своей будет смывать их недостойные деяния. Нет, мы такому пути не следуем. У нас каждый русич сам должен держать ответ за свои поступки перед богами, отцами-старейшинами и всем Родом, ибо к Сварогу и Пращурам всяк идёт своей тропой, а чужими путями не может следовать…

– Деда Велесдар, – попросил отрок, когда они уже улеглись спать, – скажи, что такое ярая сила, которой владели буй-тур-русы?

– Мудрёный ты задал вопрос, сынок. Как бы ответить, чтоб понял ты своим детским умом… К примеру, каждый воин, который прилежно учится воинскому искусству, овладевает многими силами – быстротой, крепостью мышц, зоркостью глаза, твёрдостью руки. Но это человеческие силы. А есть ещё силы божеские – сила Земли-Матери, огненного Хорса, легкокрылого Стрибога и, прежде всего, сила Яро-бога, что даёт земле возможность проснуться весной, разродиться и дать новую жизнь плодам, травам и всякой живности. Мы, славяне, русы, должны следовать по пути Прави. И тому, кто блюдёт законы Сварожьи, открываются силы божеские: хлеборобу и пахарю – покровительство Даждьбога, водителю стад и песеннику – мудрость Велеса, а в воина перетекает сила Яро-бога, и тогда он может делать то, что выше людских пределов.

– А как воин узнает, что ярь в него перетекла? – продолжал любопытствовать Святослав.

– О, он это чувствует сразу! Эта сила переполняет его, из груди вырывается рык, подобный львиному, и воин без страха стремится в гущу сечи, нанося такие удары, против которых не устоит и самый прочный доспех. А сам он становится таким ловким и быстрым, что даже обнажённого его не может догнать и поразить вражеский меч.

– Отчего имя такое у князя, Бус, ведь бусый – это сумрачный, серый, туманный? – спросил отрок.

– Верно, только слово это в старину означало ещё и тайный, волшебный. А ещё бусами называли лодии, в постройке которых князь Бус толк ведал. И ходил он с дружиной на тех бусах-лодиях против греков, и нагнал на них такого страха, что те прятались, едва завидев русские паруса. А в битве с готами, вишь, загинул, – вздохнул кудесник.

После этого несколько ночей снились Святославу распятые русские воеводы и князь Бус, который разрывал на себе кожаную рубаху, так что стальные бляхи со звоном разлетались в стороны, а два острых меча в его руках взвивались Перуновыми молниями над рогатым стадом страшных быков.

Юному княжичу страстно захотелось стать таким, как князь Бус, и овладеть таинственной силой яри.

Несколько дней волхв, щадя впечатлительность отрока, не водил его смотреть прошлое, а, напротив, загружал простыми повседневными делами.

– Воинская мазь у нас вся вышла, – сетовал кудесник, – сможешь ли ты, сынок, её сам сделать? А я пока сена для козы накошу…

Святослав брал холщовую суму и отправлялся за травами. Выискивал по лугам и оврагам жёлтый донник, приятно пахнущий свежим сеном, золотистый зверобой, оранжевые ноготки и белые корзинки деревея. Затем, вернувшись, долго растирал их частями в деревянной ступе с несолёным жиром. Надо было попотеть и постараться, зато мазь вышла на славу, и Велесдар похвалил ученика.

А вскоре волхв снова произносил заговорные слова над чистой криницей, и новые образы прошлого накрепко входили в детское сердце и память.

Живой шевелящейся рекой, подобно несметному числу рыжих муравьёв, текут с восхода беспощадные, не ведающие жалости гунны в кожаных шлемах с узкими щитами, вооружённые обоюдоострыми топорами. Отбирают скот, убивают детей, стариков, женщин. Вот уже вступили на волжские земли и вышли к Дону. И местные племена стали отходить к заходу, не в силах противостоять несметному числу гуннского воинства.

– Вынуждены были уйти и русы, что жили на волжских и донских землях ещё со времён праотца Ория и Кия и являлись их прямыми потомками, часть из которых ушла на заход ещё многие сотни лет назад. Один из донских князей также звался Кием, как и его давний прапрадед. И вот сей Кий повёл своих людей к Непре-реке, где давно уже сидели славянские роды из арийцев.

В кринице возник холмистый берег Непры. Высокий муж с бритой головой, длинным чубом и усами, окружённый военачальниками, стоял перед поселением, глядя на его ветхие покосившиеся стены и заросшие осокой рвы, в которых плавали бубыри и громко орали лягвы.

– Видно, беспечно живут здесь люди русские, – заметил Кий спутникам.

– А они больше на густые дубравы полагаются, чем на бревенчатый частокол, – ответил за спиной один из сотников.

– От готов да гуннов в дубраве не отсидишься, – заметил второй.

Из града вышли посыльные.

– Что это за селение, люди добрые? – спросил у них Кий.

– Это Велесград, – ответствовал старший, – а я князь Вуслав.

– Что ж ты, князь, град свой так запустил или умелых рук не хватает? Так мы помогли бы, ежели примете.

– А вы откуда будете? – в свою очередь спросил Вуслав.

– Мы с Белой Вежи, от гуннов ушли. Текут, как злая саранча. Надобно готовиться к великой войне, объединяться силами. Так что, примете нас?

Поговорив ещё и убедившись, что пришлые люди – добрые умельцы и воины, велесградцы приняли Кия с людьми в свой град. Всех встревожило известие о несметных полчищах новых врагов, потому что тут уже хозяйничали готы, с которыми Русь заключила временный военный союз против Рима.

Закипела работа в Велесграде. Кияне с горожанами стали возводить новые укрепления, углубили рвы, намостили брёвнами улицы, вырыли колодцы на случай осады, возвели сторожевые башни, а на стенах сделали обманные лазы-ловушки, где на качелях подвешивались большие брёвна. В случае проникновения незваных гостей такие качели сметали одним ударом до десятка человек, и те падали в глубокий ров с водой. А за градом Кий выставил сторожевые дозоры, которые бы дымом загодя упреждали о вражеском нападении.

– Видя такое радение, – объяснял дальше кудесник, – велесградцы вскоре избрали Кия своим старшим князем, и Вуславу пришлось уступить место, передав ему свою булаву. И многие другие роды признали Кия своим князем, потому что перед лицом страшного врага поняли люди, что надо объединяться. Так сотворилась Киевская Русь, которая противостояла злой напасти. Потом готы ушли к полуночи, гунны – на заход, а Кий потеснил греков, те запросили мира и стали торговать с Киевщиной.

После гуннов новая беда пришла на нас – злые обры, которых было как песка морского. А после Кия не стало прежнего единства, и великие смуты раздирали Русь на части. И потому обры убили нашего князя Мужемира и одерживали верх над русами, покуда Волынь не заговорила о единстве всех родов. Собрались старейшины и дали клятву верности, чтобы сражаться до смерти, но Русь освободить. И победили обров. Но Синее море тогда отошло от наших земель – им завладели греки.

И снова меняется видение. Связанные русы бредут унылой цепью, а плети на сей раз хазарских всадников то и дело свищут в воздухе, расписываясь кровавыми знаками на спинах пленников. Русов, как скот, гонят на рынок рабов, где их, как и тысячу лет назад, перекупят византийцы либо волохи и навсегда увезут в свои земли.

– Такие страшные унижения русам приходилось терпеть разве что во времена вавилонского рабства у Набсура, – тяжко вздохнул Велесдар. – Но тогда русы во время землетрясения убежали на родину. А теперь сама наша Отчизина под хазарами. Уже триста лет те хазары владеют нами. Правда, последние сто лет Киев благодаря стараниям деда твоего, Олега Вещего, заключившего договор с варягами, избавился от хазарского ига, но многие русские земли до сих пор под ними и платят дань. Могуч ещё Каганат, да и в дружбе он с хитрой Визанщиной. Греки, они ведь племя себе на уме. Более тысячи лет мы с ними воюем, миримся и ведём торг. Пращуры называли их хитрыми лисами за велеречивость, коварство и ложь. Сами ромы, когда подчинили греков, не ведали, что тихо и незаметно, где золотом, где посулами, лестью или другой хитростью, на которую они весьма горазды, скоро покорённые превратятся в правителей и будут владычествовать не только над своей Грецией, но и надо всей восточной частью огромной Римской империи, которая теперь называется Византией.

Так и с Русью. Воевать с нами на равных они могли, только когда в пять – десять раз превосходили силой. Их воины обабились, изнежились, потому греки предпочитали заключать с нашими князьями мир и платить дань. Но всегда искали у Руси слабину, чтобы в момент войн или междоусобиц нарушить договор и ударить в слабое место.

Когда Русь обосновалась на берегах Русского и Синего морей, то возвела там чудные грады, какие не построить грекам, – Сурож, Хорсунь и иные, посвящённые богам Солнца. Тогда греки стали приходить на торжища наши, строить свои дома для торговли и обмена, посылать своих юношей, и было так четыреста лет. А потом вдруг русы увидели, что повсюду ходят не купцы греческие, а воины их с мечами и в броне. Греки незаметно всё прибрали к своим рукам и стали хозяйничать, а славяне – на них работать. И пришлось Пращурам проливать свою кровь, чтоб грады те вернуть обратно Руси. А нынче опять они в руках врагов наших, и святыни древние валяются, затоптанные в прах, и земля та огречилась…

Те же хазары не без помощи византийцев на наших землях сидят. Их стратигосы обучают хазарских воевод, как с нами лучше сражаться, как хитростью и обманом действовать, чтоб своей цели добиться. Гляди, гляди пристальней, княжич! Это – Волхов-река, и вдоль неё идёт дед твой Рурик с варягами-русь. Рядом братья его Синеус и Трувор. То идут они по зову их деда князя Гостомысла и народов земли Новгородской: словен, кривичей, чуди, веси, мери и прочих. А там, видишь, течёт русская дружина на битву с хазарами, разворачивается крыльями и бросается на врага, а впереди – статный витязь на белом коне? Это дед твой, князь Рарог-Рурик, за русскую землю сражается. И отец твой Игорь, и дядька его Ольг Вещий также за Русь радели и избавили Киев от хазар, печенегов и прочих врагов. Ваш род происходят из варяжского рода рарогов-соколов…

– А варяги, они кто, наши? – спросил Святослав, вспомнив про дядьку Свенельда, кормильца Асмуда, охоронца Фарлафа и многих других воинов, называемых варягами.

– Когда-то, после Исхода из священного Семиречья, наши Пращуры разделились. Потомки отца Ория, племена словен, русов, сербов, чехов и хорват, пошли на полдень и заход солнца, – к Непре, Нестре, Русскому морю и Дунаю, к Карпатским горам и Ильмерскому озеру. А племена вендов захотели унести своих богов к западно-полуночному морю и осели на его берегах, а также по рекам Лабе и Одре и стали полабами и ободритами. И другие славяно-русы, что называются ваграми, лютичами и поморами. А также ругами, живущими на острове Рюген, или Руян, со столицей Архона. Там находится главное святилище – храм Световида, куда со всех окрестных земель стекаются богатые дары. Моравы – отменные мореплаватели, храбрые и умелые воины, отсюда и их название «варяги» от древнего «вагара», что значит «отважный, удалой». Они занимаются как торговлей, так и военными походами, и сбором дани с окрестных племён. Многие народы с охотой нанимают их на службу. Ромеи, к примеру, издавна приглашают их в своё войско как союзников, называя «верингами». А нам, так сказать, сам Радогощ велел вести с ними совместные торговые, военные и прочие дела, потому как корни у нас одни. Пребывая в окружении саксов, франков, свеев и прочих нурманов, поморы, конечно, многое от них переняли, но сохранили и древнеславянское верование, и своих богов. Само имя Рурик, или Ререк, происходит от Рарог, что означает «сокол». Это племенной знак славян-ободритов, также сохранившийся от нашей единой веры, где Сокол есть воплощение Духа Рода Всевышнего. И то, что в тебе, Святослав, кровь умеющих постоять за себя ободритов-вагров течёт – хорошо, поскольку храбрость и смелость рарожичей непременно нужны князю Руси в сии непростые времена…

И опять в кринице разгорелась кровавая сеча. Свистели стрелы, храпели, кося обезумевшими очами, кони, сшибались в смертельных поединках воины, а впереди вновь скакал молодой витязь на белом коне.

– Тот витязь – ты еси, князь Святослав! – промолвил старик и, наклонившись, вдруг замутил воду в кринице.

– Что ты, я дальше видеть хочу! – обиделся малец.

– Нельзя дальше смотреть. Даждьбог не дозволяет зреть грядущее, и в том – великая премудрость, за которую мы его восхваляем. Вот и всё пока, сынок. Давай поблагодарим Криницу, Числобога и Купало за то, что дали нам увидеть прошлое!

Отец Велесдар, а за ним и Святослав сорвали несколько росших неподалеку цветков и бережно опустили на чистое зерцало живой воды.

– Многое из увиденного тебе ещё непонятно, – говорил кудесник, когда они возвращались к избушке. – Но теперь оно всегда будет жить в твоём сердце, и по мере созревания ума ты сможешь оценивать всё по-иному…

– Жалко, что видения кончились, – вздохнул Святослав, – они были страсть как интересными…

– О, ты прикоснулся только к самой малости! Впереди ещё столько непознанного, что не хватит и целой жизни, а нам с тобой лишь один годок выделен. Так что давай дальше трудиться! Принеси-ка нож, – велел кудесник, – я покажу тебе, как вырезать деревянную ложицу…

Глава 5 Колядские святки

Крепкие кони играючи несли княжеские сани сквозь снежную круговерть, вздымая копытами облачка морозной пыли.

Неисчислимые рати снежинок стремились к земле, принаряженные белым убранством дубы и берёзы выглядели не менее красиво, чем роскошные сосны и ели. Метель, бушевавшая несколько дней, наконец, поутихла, и Ольга решила наведаться в загородный терем, а заодно и прокатиться по свежему воздуху. Справившись с делами, она возвращалась в Киев.

Верховые гридни, сопровождавшие княгиню, молодецкими посвистами и гиканьем подзадоривали лошадей, гарцевали, стремясь показать свою удаль, и просто радовались погожему морозному дню и наступающим Колядским святкам.

Невесёлые думы Ольги понемногу развеивались. На неё, родившуюся и выросшую в Плесковских местах, эта белая морозная круговерть тоже оказывала воздействие, подобно колдовским чарам. Казалось, ещё немного сумасшедшего полёта сквозь волшебство белой пелены, и она очутится в памятном с детства краю бесчисленных озёр, плёсов, чистых рек и могучих дубовых лесов, в своей маленькой веси Выбутово, где она именовалась ещё не Ольгой, а Прекрасой, споро управлялась со всякой работой, а перед праздниками, напарившись в бане, с визгом удовольствия вместе с другими девушками ныряла в ледяную воду. А однажды по весне, когда пробудилась природа и вешние запахи дурманили голову, лишая по ночам сна и наполняя непонятным томлением крепкую девичью грудь, в Выбутово приехал новгородский купец, давний знакомец отца. Они вдвоём долго о чём-то толковали в горнице, а когда она по просьбе отца принесла свежего берёзового сока, то почувствовала на себе пристальный, будто оценивающий взгляд дальнего родича. Приученная не задавать лишних вопросов, Прекраса ждала, всякий раз внутренне замирая, что родитель вот-вот сообщит ей или матери о причине приезда гостя. Но ни в тот день, ни после отец так и не проронил ни слова. Случай сей уже почти выветрился из девичьей памяти, когда через две или три седмицы в их крохотный посёлок пожаловали неожиданные гости – пять или шесть незнакомцев в богатой одежде, на дорогих конях, а с ними около трёх десятков вооружённых воинов. Отряд достиг веси уже в темноте. По деревянному настилу двора застучали лошадиные копыта, послышались голоса, началась, как обычно в таких случаях, суета. Несколько человек остановились на ночлег в их доме. Одним из них был тот самый купец-родич, а среди троих других девушка сразу отметила кряжистого мужа лет тридцати. По всему было видно, что он самый главный в этом отряде. От незнакомца исходила сила и уверенность, говорил он мало и негромко, но всякое указание его исполнялось тут же. Женским чутьём Прекраса угадала в нём настоящего воина, смелого и решительного. У такого слово и меч друг от друга неотделимы. Воспитанная на представлении, что именно таким и должен быть настоящий муж, Прекраса чувствовала приятное волнение, когда приносила еду и питьё гостям. Когда же незнакомец окинул взором её ладную, источающую весеннюю девичью силу фигуру, то она с удовольствием полоснула его своим особенным взглядом, который разит прямо в сердце, не разбирая, хорошо ли владеет мечом супротивник и есть ли на нём кольчуга и латы.

Поутру, когда гости спустились к берегу, чтобы подле Выбутовских порогов переправиться на другую сторону реки и Прекраса, как обычно, принялась помогать отцу, незнакомец вновь оказался подле. Он некоторое время молча наблюдал за сноровистыми точными движениями девушки, а потом, улучив момент, спросил:

– Скажи, девица, а где ты так наловчилась взглядом, что стрелой на лету бить?

– Тот взгляд рождается в ответ на настоящую силу, что исходит от мужа храброго. А коли нет силы, то нет и взгляда, – ответила, чуть смутившись и зардевшись от внимания, Прекраса.

Про то, кто этот незнакомец, она не ведала, сколько ни выпытывала отца. Тот только прятал улыбку в бороду, а иногда и серчал. За весною запело, застрекотало кузнечиками в травах лето душистое, прибавилось забот по хозяйству, и робкие девичьи надежды той нечаянной встречи потихоньку таяли, как последние снежные сугробы по весне. Вот уж и лето потянулось к закату журавлиным клином, закружились в прозрачном воздухе жёлтые листья, посланцы осени. И лишь когда сам князь Руси Ольг, отправившись в полюдье, вдруг приехал в Выбутово, Прекраса узнала, что её сватают за Ингарда (Игоря) Руриковича. Когда уже отец с князем сладили дело и отец объявил ей своё решение, девушка вначале оробела, она растеряно воскликнула, обращаясь не то к отцу, не то к князю:

– Как я, простолюдинка, могу стать княгиней? Но Ольг был настойчив. Он сказал:

– Ингард настоящий воин, храбр и умён, я обучил его всему, что нужно знать и уметь князю. Но ему нужна серьёзная умная жена, а мне – крепкие здоровые внуки. Никто никогда не вспомнит, что ты простолюдинка. Я введу тебя к племяннику, как жену своего рода, и отныне нарекаю тебя Ольгой!

Прекрасе понравились могучий старец, его спокойная сила и неколебимая мощь в словах и движениях. Понравились и его речи. Она дала согласие стать женой Игоря – княгиней Ольгой.

Как давно это было! Порой берёт сомнение, а было ли вообще?

Когда-то она не боялась северных холодов, и выбутовская жизнь казалась простой и счастливой. А теперь и в шумном Киеве порой уныло и от морозов – зябко. Ольга поёжилась под собольей шубой, пошевелила пальцами ног в лосиных сапожках, накрытых медвежьим пологом, вновь тяжко вздохнула.

Когда она была в Выбутове последний раз? Семь лет тому, после похода на древлян, когда, наводя порядок в русских землях, она устанавливала специальные места-погосты для сбора оброка и дани. Отправившись в полюдье на Новгородщину, Ольга заехала по пути и в родные места. Они показались ей такими красивыми, что по возвращении в Киев княгиня велела послать в свою землю множество серебра и золота на учреждение Плескова – нового северного града среди дубрав в устье реки Великой – и в знак расположения подарила плесковцам свои княжеские сани.

Между тем кони уже мчались по широкому берегу Непры, приближаясь к Киеву. На льду небольшого залива, там, где река хорошо промёрзла, чернели толпы людей – то были мужчины и юноши, которые, разделившись на две части, выстроились друг против друга, готовясь к кулачному бою «стенка на стенку». На высоком берегу кучками стояли девушки, старики и подростки. Оживлённо переговариваясь, зрители дожидались начала схватки.

– А что, Кандыба, – подзадорил один гридень другого, простодушный на вид здоровяк с круглым лицом и стриженными «горшком» волосами, так что соболья шапка казалась ему мала и чудом не слетала с макушки. – Не худо бы сейчас силой помериться, или боишься?

– Боюсь? – фыркнул второй – высокий, с длинными, до плеч, волосами и прямым острым носом. – Сам знаешь, Славомир, кулак у меня добрый. – Он сжал пальцы и потряс десницей. – Только там простой люд собирается, а нам не по чину. Напротив, такие побоища княгиней разгонять велено… – Он покосился на сани.

Ольга делала вид, что смотрела в другую сторону. Не хотелось ей сейчас посылать дружинников разгонять народ. Пущай, ежели охота, перебьют друг дружку! Ох, как непросто переломать мужицкие обычаи, привести к порядку и послушанию…

– Оно так, – вполголоса отвечал Славомир. – Однако я в прошлые Колядские святки не утерпел, оделся по-мужицки – и в драку! Там, скажу тебе, молодцы отменные попадаются. Один как ухватил за руку, едва напрочь не оторвал, а я тогда с размаху – да в образ ему, скулу разбил, а он мне нос расквасил – потеха!..

Проехав место ледового побоища, возница едва успел осадить лошадей: с горы прямо перед ними пронеслись друг за дружкой двое больших расписных саней, полных хохочущих и раскрасневшихся девчат и облепленных со всех сторон молодыми хлопцами и подлетками.

Кандыба с завистью проводил их взором.

– По мне, лепше не кулачное побоище, а с такими красными девками прокатиться! – воскликнул он.

Миновав киевские врата, сани уже неторопливо двинулись по улицам, потому что вокруг было полно гуляющих празднично разодетых людей. Завидев сани княгини, они радостно кричали Ольге «Слава!», а мужчины кидали вверх шапки.

На Судной площади нынче не велось никаких судов и разбирательств, а стояла вылепленная из снега большая Зима с очами из древесных угольков, носом из морковки и червонными устами из бурячка. В руке Зима держала просяной веник. В других местах тоже делали Зиму, но здесь она была самая внушительная, и вокруг собралось и веселилось много народу. Под ноги Зиме-боярыне сыпали злаки, чтоб она дала хороший урожай. Кто-то из охотников положил шкурку зайца, желая иметь удачную охоту. И уже по дворам и землянкам пошли первые толпы колядовщиков.

Великое ликование шло на всех улицах и площадях, – люди пели, плясали, пили хмельную брагу, старый мёд, ягодники, кислый квас и крепкую горилку. Те, кто побогаче, могли себе позволить и греческого вина. Почти все были навеселе, а иные и вовсе пьяны. Визг, хохот и крики витали над заснеженным градом и всей русской землёй в эти дни.

Ольгой владели противоречивые чувства. Волшебный снег и чистый зимний воздух продолжали будоражить память, когда она в детстве и юности также ходила с подружками от одной огнищанской ямы к другой и носила украшенное цветными лентами солнечное коло, в котором было двенадцать лучей-спиц. Желали хозяевам в новом году добра и здравия, богатого урожая и тучного скота, а хозяева за то одаривали колядовщиков гостинцами. Как веселились вокруг Зимы-боярыни, как пускали ночью с пригорка горящее просмоленное коло и пели песни, – всё это помнит княгиня. Но многое с тех пор для неё переменилось. Может, оттого, что минули молодые лета, или от чего иного, только нет прежней радости и удовольствия от простых народных утех, а пьяные драки на улицах вовсе выводят её из себя.

Наконец, въехали на теремной двор, и Ольга поспешила в светлицу.

Сняв шубу, она подошла к огню, жарко пылавшему в печи, и протянула к нему озябшие руки. Пардус крепко спал у тёплой стены и на появление Ольги даже ухом не повёл.

«Обленился совсем, – мимоходом подумала княгиня. И сразу вслед за этим нахлынули тревожные мысли о сыне. – Как там мой Святославушка, считай, один в холодном диком лесу. Зачем, зачем я его отпустила? – в который раз укоряла себя. – Всеми силами надо было удержать. Послушала кудесников, сама не знаю, как вышло. Видно, наваждение наслали, они это умеют…»

Ольга страстно любила сына. Вышло так, что многие годы боги не давали им с Игорем наследника. Щедрые жертвы не исправляли дела. Всё вроде было при ней, – и стать женская, и здравие, и краса, и любовь Игоря, а понести никак не могла. Сколько было слёз и отчаяния, бессонных ночей, а горше всего – острых, как жала, взглядов и приглушённых шёпотов «пустая»… Игорь не корил её, но порой от его красноречивого молчания перехватывало дух, почище удавки на шее. Ольга помрачнела, вспоминая неприятное. Пожалуй, тогда и обратилась она к христианской вере, может, хоть этот бог поможет в её женском несчастье. Отец с матерью, когда живы были, тоже склоняли её к этому. Но ей поначалу не нравилась строгость да постоянная воздержанность христианских молитв и обрядов. Но постепенно, послушав объяснения и проповеди христианских священнослужителей, она стала находить в этом отраду и убежище. Да и что говорить, многие из варягов, особенно тех, кто был темником да боярином в дружине, стали христианами, и Игорь тому не особо препятствовал. Ильинскую церковь позволил на Подоле срубить. И Ольга стала всё чаще тайком ходить туда молиться вместе с варягами. А потом, также тайно от мужа, приняла святое крещение. И услышал, наверное, Господь единый и всемогущий, дал наследника. А вскоре Игорь был убит древлянами. Святослав остался единственной надеждой и опорой.

– Мать княгиня! – прервав размышления Ольги, на пороге возник охоронец Фарлаф. – К тебе визанские гости пожаловали.

– Проведи их в гридницу, я сейчас. – Ольга вновь стала собранной и уверенной. – Устинья! – кликнула она. – Подай мне зелёное оксамитовое платье с жемчугами и горностаевую душегрейку.

Уложив с помощью девушек растрепавшиеся было косы, покрыв их платом и надев золотой венец с самоцветными каменьями, княгиня свойственной ей величавой походкой, полной достоинства, вышла в гридницу.

Византийские гости, что постарше, вполголоса переговариваясь, сидели на лавах, расстегнув собольи шубы и сняв лохматые русские шапки. На ногах у всех были русские валенки – единственное спасение от непривычных для греков холодов. Молодые греческие юноши стояли у стены, держа в руках какие-то ларцы, тюки и свёртки.

С появлением княгини гости дружно встали и склонились в низком учтивом поклоне. Ольга взошла на трон, принадлежавший ещё Игорю, изукрашенный дивными перламутровыми раковинами, жемчугами и самоцветами, и обратила взор на купцов.

Старший из них по имени Апраксий – небольшого росточка тучный грек с крупным крючковатым носом и седыми мохнатыми бровями, – учтиво улыбаясь, сказал, старательно выговаривая русские слова:

– Великая княгиня и мудрая правительница русской державы! От имени христолюбивого базилевса греческого Константина Седьмого Багрянородного и нас, его верноподданных, скромных гостей византийских, позволь приветствовать тебя и пожелать здоровья и процветания тебе, твоему сыну, великому наследнику Святославу и всей земле русской! В знак искреннего расположения и глубокой дружбы позволь передать тебе, великая княгиня, эти небольшие дары по случаю ваших Колядских святок и нашего величайшего праздника Рождества Христова!

По знаку Апраксия двое юношей, подняв большой окованный ларь с витиеватым узором на крышке, поднесли его на расстояние нескольких шагов от княгини и с поклонами удалились. Даже с затворённой крышкой из ларя растекались удивительно тонкие душистые ароматы.

– Византийские масла, благовония и притирания для светлейшей княгини! – провозгласил грек.

Так же, повинуясь руке Апраксия, на дубовый стол легли, нежно шурша, тончайшие паволоки, тяжёлые бархаты и парча, а в малом ларце заискрились золотые украшения с дорогими самоцветами.

– А ещё во дворе, светлейшая, трое саней с винными амфорами – самое лучшее вино из солнечной Византии!

– Благодарю вас, честные гости, – отвечала княгиня, – и взаимно желаю здравия и всех благ земле византийской и её великому императору Константину!

Ольга тихим мановением руки дала знак, и несколько молодых стройных гридней, подхватив тяжёлый ларь и прочие подношения, снесли их в княжескую сокровищницу.

– Садитесь, прошу! – пригласила она купцов и, когда те расселись по лавам, спросила: – А что, гости греческие, довольны ли вы торгом в Киеве, не испытываете ли в чём затруднений?

Вновь поднялся Апраксий:

– Торги наши, слава Богу, идут помалу. Не так, как осенью, конечно, но торгуем. Имеется у нас, великая княгиня, просьба одна к твоей милости… – Апраксий помялся.

– Реки, – разрешила Ольга.

– На Руси празднества начались… Людишки работные пьют много, а после того драки и свары устраивают… Нынче кузнецы и медники с Подола упились и в торговом доме у Гавринопула, – кивнул он на осанистого чернобородого грека, – бесчинства устроили, лавки и посуду побили, а также отроков наших… Те лежат, работать не могут… Ольга нахмурилась.

– Свенельд здесь? – обратилась она к Фарлафу.

– Здесь, мать княгиня! Во дворе за распределением греческих даров следит.

– За порядком бы лучше приглядывал, – вполголоса произнесла Ольга. – Кликни воеводу! – велела.

Свенельд, обсыпанный снегом, скоро вошёл в гридницу, остановился посредине и отвесил поклон, приложив руку к груди.

– Звала, светлейшая?

– Вот что, Свенельд. Греческие гости жалуются на бесчинства. Да и я, сам знаешь, драк не люблю. Посему требую всякие буйства прекратить. Зачинщиков – в железо и на площади в торговый день перед остальным народом выпороть плетьми. А тем, кто в третий раз попадётся, секи голову, пора положить конец этим побоищам!

– Слушаюсь, великая мать княгиня, – вновь поклонился Свенельд. – Сейчас же разошлю наказ всем тиунам[7] и вышлю усиленные отряды дружинников.

– Разошли, Свенельдушка, и проверь исполнение, – уже мягче сказала Ольга. – Ну, иди, – отпустила она воеводу.

Греческие купцы тоже поднялись. Благодарно кланяясь, они всячески выражали свою признательность и вскоре ушли. Думы княгини снова прервал Фарлаф, доложивший, что пришёл поп Михайлос – священник из Ильинской церкви, которого Ольга хорошо знала.

– Проси, – кивнула охоронцу княгиня и сошла с трона, – в беседах с пастырем она не придерживалась строго державного тона.

Михайлос был ещё не стар, в его рыжеватых волосах и бороде лишь изредка поблёскивала седина. В отличие от пышных купеческих нарядов его облачение было строго-чёрным. Однако ткань его сутаны представлялась не дешевле, а большой крест с рубинами на золотой цепочке стоил не менее всех купеческих перстней. Взор его обычно выражал христианское смирение, а голос – добродетель, и лишь в очах иногда проскакивали искры, выдающие острый ум, сильную волю и скрытую хитрость, столь свойственную тайным изведывателям и стратегам.

Отец Михайлос, учтиво поклонившись и поздоровавшись, приблизился к Ольге, держа в руках нечто похожее на большую свёрнутую хартию.

В это время из-за неплотно прикрытой двери в светлицу послышался шорох, затем показалась лапа, а за ней и пятнистая морда. Привычно отворив дверь, Кречет вошёл в гридницу, зевая и потягиваясь после сна. Отец Михайлос предусмотрительно остановился. Пардус, подняв уши, рыкнул на священника, но Ольга взяла Кречета за ошейник и отвела в сторону.

– Лежи здесь! – приказала она.

Пардус послушно вытянулся на медвежьей шкуре, взгляд его снова стал безразличен. Положив голову на лапы, он решил подремать ещё.

Ольга с отцом Михайлосом сели на лаву поближе к светильнику.

– Нынче есть великий праздник рождения Бога нашего Иисуса Христа, – сказал Михайлос, перекрестившись при упоминании имени. – По сему случаю от святой церкви для тебя есть подарок, достойнейшая княгиня! – Пастор говорил на славянском довольно хорошо, только чаще обычного в его речи проскальзывали слова «есть» или «иметь». Он извлёк небольшой золотой образок, усыпанный мелкими жемчужинами, на котором цветной эмалью был изображён Христос на зелёном лугу среди отары белых овец. – Всяк, кто есть премудрость ищущий, пусть найдёт жемчуг многоценный, который есть Христос – единый пастырь душ наших, Спаситель и Утешитель! – проникновенно сказал Михайлос. – И да будем мы достойны принять Его в тот час, когда Он сойдёт с небес на землю и учинит Страшный суд, воздав каждому по делам его: праведному – царствие небесное и красу несказанную, вечное бессмертие и веселье, а грешникам – геенну огненную, страдания и муки без конца…

Произнеся это, он развернул на столе свиток. Им оказалась мягкая белая кожа тончайшей выделки, на которой яркими, «живыми» красками было нанесено изображение.

Ольга не первый год знала Михайлоса и других христианских священников, уже давно, стараясь делать это незаметно, посещала Ильинскую церковь, находя отраду в завораживающем мелодичном пении. Вдыхая аромат благовоний, княгиня вглядывалась в строгие и скорбные лики Христа и Девы Марии. Ей нравился царящий там торжественный покой, мерцание свеч и лампад, когда душу охватывало какое-то возвышенное умиротворение.

Но сейчас христианская вера предстала совсем иной стороной бытия. На коже было изображено мрачное преисподье какой-то пещеры, на грубых стенах которой плясали ярко-красные отблески пламени многочисленных костров, очагов и раскалённых в них углей. В огромных котлах с булькающим варевом виднелись головы людей с искажёнными страданием лицами. Рядом чёрные хвостатые и косматые существа со свиными рылами и козлиными рожками острыми палицами и рогатинами заталкивали обратно в котлы тех, кто пытался выбраться. Сверху, с шатких деревянных мостков, те же злобные клыкастые твари тащили за волосы новые, обречённые на казнь жертвы. Многие несчастные поджаривались на сковородах непомерной величины, иным страдальцам дюжие космачи вливали прямо в рот расплавленное олово из ковшей. А в противоположном углу, покрытом плесенью и паутинами, лежали прикованные цепями люди, которых заживо поедали мерзкие белые черви.

Картина потрясла Ольгу. Ей почудилось, будто она сама слышит нечеловеческие вопли мучеников и ощущает немилосердно-жаркое дыхание подземной бездны.

– Это Аид, – пояснил Михайлос, – о котором я говорил в прошлый раз. Сюда попадают души тех, кто грешил в земной жизни и не покаялся перед Всевышним. Они будут мучиться и страдать до скончания веков на потеху бесам и дьяволам, ибо душа человека, в отличие от тела, не умирает. Насколько я слышал, – повернулся он к Ольге, – ваши волхвы тоже не отрицают бессмертие души?

– Верно, – подтвердила Ольга, – волхвы говорят, что наши души после смерти обретают вечную жизнь в Ирии…

– Это те, кто соблюдал Божьи законы, – уточнил Михайлос. – А куда, по славянский вере, отправляются грешники?

Ольга несколько раздражённо пожала плечами:

– Те, кто живет недостойно, разрушают свою душу неправедными деяниями, как ломается, к примеру, соха или ржа разъедает железо. Такие люди растворяются в Нави, исчезают из памяти людской и божеской и не обретают бессмертия.

– Нет, великая княгиня! – запальчиво воскликнул священник, вскочив с места и возбуждённо размахивая руками. – Душу в человека при рождении закладывает Господь, она бессмертна, и не под силу жалкому бренному существу, коим есть человек, создать или уничтожить душу! Ежели человек противится законам Божьим, тем самым он творит грех и будет нести неотвратимое наказание. Ваши волхвы просто не знают или не хотят говорить, что существует Аид – самое ужасное место на земле, вернее, в её преисподней. Господи Иисусе, сколько же вы губите душ своим невежественным незнанием! – Священник истово перекрестился несколько раз. – Если бы ваши люди знали про Аид, они могли покаяться и спастись, иначе все будут гореть в огне! – Голос его звенел от напряжения и внутреннего возбуждения. – Здесь, – указал он на картину, – и ни в каком другом месте пребудет душа каждого грешника, кто не уверует, не примет крещения и не покается в своих языческих заблуждениях!

– И что, отец Михайлос, мой сын, к примеру, тоже гореть будет? – с нажимом спросила Ольга, пристально взглянув на священника.

Михайлос помедлил, будто собирался ступить на неокрепший лёд. Потом вздохнул и тихо, но твёрдо произнёс:

– Будет гореть, Ольга! Всякого, кто Христа не признает, ждёт геенна огненная! – Он вновь положил на себя размашистый крест.

– Но ты раньше говорил, отче, что правители не могут быть в одном ряду с прочими, – с долей сомнения и недовольства произнесла княгиня.

– Так, так, великая! – поспешно заверил Михайлос. Голос его стал мягким и вкрадчивым. – Я к тому веду, что на всех владыках лежит ответственность за свой народ. А русские люди пребывают в темноте и невежестве, не зная истинной веры Христовой и страшного Аида, что ждёт их после смерти. Ты же, светлейшая княгиня, властью своей, Богом данной, и верой праведной можешь способствовать избавлению и сына, и людей твоих от многих тяжких грехов!

В это время безучастно дремавший пардус вдруг поднял голову, навострил уши и вперил куда-то перед собой оживившийся взор. Хвост его напряжённо задёргался, а в следующий миг зверь вскочил и взвизгнул так тоскливо и жалобно, что у княгини дрогнуло сердце. Пардус стал крутиться на месте и обнюхивать шкуру, будто что-то искал.

Разговор невольно прервался.

– Успокойся, Кречет! – властно и несколько раздражённо приказала Ольга. – Спишь беспробудно, вот и привиделось что-то…

Зверь, опустив хвост, поплёлся через комнату и сел у стены. Княгиня поднялась, давая понять, что разговор окончен.

– Прощай, отец Михайлос! Я должна о многом подумать, – отрывисто произнесла она.

Михайлос низко поклонился княгине, поспешив распрощаться.

Оставшись одна, Ольга долго не могла обрести душевного равновесия и всё ходила взад и вперёд, одолеваемая тяжкими думами.

На берегу Непры, в скором времени после проезда княжеских саней, закипело кулачное побоище.

Подбадриваемые криками стоящих на высоком берегу зрителей, многие «ободрённые» брагой бойцы с обеих сторон дрались азартно, по-молодецки ухая, кряхтя и шумно дыша, подобно разъярённым быкам.

Меж дерущимися метались крепкие мужики пожилого возраста, повязанные рушниками через плечо, которые строго следили, чтоб не нарушались правила поединка. Крича, увещевая и разнимая особо ретивых, они также оттаскивали упавших, отводили в сторону или уносили получивших увечья. В горячке боя порой и судьям доставалось от вошедших в раж кулачников.

Стенки уже давно смешались. Тот, кто справился со своим противником, бросался помогать соседу, сотоварищи которого также не оставались в долгу. Стоны избитых, грозные окрики судей, визг девчат в толпе зрителей, пронзительные возгласы: «Волк, давай нажми!», «Микула, сзади наддай», «Держись, не уступай, Сила!» – всё это, вместе со стонами, ударами, свистами, создавало шум, который горячил кровь и возбуждал всех – от бойцов до судей и зрителей.

Особо отличались в сражении предводители стенок. Со стороны киевлян это был неизменный ярый кулачник кузнец Молотило с Подола. Имя, данное ему при рождении, кроме самых близких, все давно забыли. Прозвище Молотило, данное, как это ведётся у славян, точно по сути, стало настоящим именем кузнеца. Высокий, с длинными ручищами, смуглый и крепкий, будто сам вынутый из кузнечного горна, он принадлежал к тому типу людей, которых в народе зовут двужильными. Недюжинная выносливость сочеталась с неимоверной, особенно неожиданной при его худощавой фигуре силой.

Предводитель крайчан – жителей окраинных весей, собравшихся в Киев на праздник, – скорняк Комель, напротив, был ростом невысок, круглолиц, широк в плечах, с короткой бычьей шеей и будто налитыми плечами и грудью. Могучей силы и ловкости ему было не занимать.

Уже половина бойцов вышла из строя. Кто, сидя поодаль, прикладывал снег к заплывшему глазу, кто стонал, прижимая к груди сломанную руку. Кто-то приходил в себя после могучего удара и мотал головой, пытаясь унять чёрные круги перед глазами и не понимая, отчего череп гудит, как вечевой колокол, а побоище проходит будто во сне, без звука. Иных, кому было совсем худо, соседи и друзья, держа под руки, уводили либо увозили в санях. В ту ночь всем киевским костоправам была работа – вправлять вывихнутые суставы и складывать кости на поломанных руках, ногах и рёбрах, чтоб те срастались как следует.

Медленно, с трудом, но крайчане помалу стали теснить киян к берегу. Видя это, Молотило ярился ещё более.

– Бей крайчан! – взывал он. – У-у-у! А-ах! – И опускал свой увесистый кулак на чью-то голову или спину.

Молотило и Комель пытались пробиться друг к другу, чтобы в схватке с достойным противником показать свою удаль, но это им никак не удавалось: то тут, то там возникали трудные моменты, где требовалась их могучая сила.

Какой-то молодой киянин, выброшенный из толпы дерущихся мощным ударом, отлетел в сугроб, почти под ноги самых бойких девушек, осмелившихся спуститься с берега вниз. С трудом встав на колени, юноша, держась за левый бок, медленно распрямился и… встретился взглядом с той, что нравилась ему пуще всех.

– Что, Лесинушка, тяжко? – насмешливо-жалостливо спросила она.

Кровь ударила в голову юноши, в очах потемнело от обиды и ярости. Забыв о боли, он подскочил к мужикам, которые сооружали ноши из двух жердей и тулупа, схватил одну жердь и с криком ринулся в схватку. Не обращая внимания на протестующие крики зрителей и судей – ведь применять в кулачном бою какие-либо орудия было против правил, – юноша успел свалить ударами двух крайчан, неосторожно саданул по плечу кого-то из своих, когда на его пути, будто выросши из-подо льда, оказался сам Комель. Он не моргнул оком, когда тяжёлая жердь взвилась над головой, а когда она со свистом стала опускаться обратно, скорняк лишь чуть отшатнулся и выбросил вверх десницу, делая отводящее движение. Жердь, будто по ледяной горке, скользнула по руке Комеля и со всего маху врезалась концом в лёд, расщепившись надвое, и тут же была припечатана крепким меховым сапогом скорняка. Лесина наклонился, пытаясь освободить орудие, но опоздал. Жердь, ловко перехваченная Комелем, тут же опустилась на спину юноши, и Лесина упал, так и не успев разогнуться.

– Не бери дреколия! – назидательно проговорил Комель.

– Лежачего ударили! – завопили кияне.

С этого момента драка пошла жестокая, дикая и озверелая. Разметав изгородь у ближайших дворов, бойцы стали крушить друг друга кольями и жердями.

Кто знает, сколько изувеченных тел осталось бы на окровавленном льду Непры, не подоспей к месту побоища сам городской тиун с полусотней вооружённых дружинников.

Подлетев к кромке льда, отряд осадил коней. Тиун зычным повелительным голосом крикнул:

– Прекратить свару! Всем разойтись!

Но разгорячённые драчуны не обращали на него внимания.

Тогда разгневанный тиун направил своего крепкогрудого жеребца прямо в гущу побоища, раздавая направо и налево щедрые удары тугой плетью. Десятники – Славомир и Кандыба, – увлекая дружинников, ринулись вслед за градоначальником. Сбивая драчунов телами крепких боевых коней и прикрываясь круглыми щитами, они живо усмиряли дерущихся тупыми концами копий. Живой клин с тиуном и десятскими во главе стал быстро рассекать побоище. Достигнув центра схватки, они увидели кузнеца Молотило в разорванной рубахе с исцарапанным лицом и кровоподтёками на скулах, который, сверкая налитыми ярью очами, вертел над собой, как простую палку, здоровенную оглоблю.

Несколько отчаянных молодцов пытались улучить момент и подскочить к кузнецу на расстояние удара, но Молотило всякий раз опережал их, ловко перебрасывая оглоблю из руки в руку и поражая очередного неудачника, который падал, корчась от боли.

– А ну, стой! Стой, тебе говорят! Прекратить свару! В железо захотели, песьи дети?! Р-разойдись! – снова гаркнул тиун, направляя коня к Молотило.

Однако тот, видимо, совсем лишился здравого рассудка. Оглянувшись на голос, он, вместо того чтоб выполнить приказ, вновь воздел свою оглоблю, намереваясь обрушить её на градоначальника.

Славомир, зорко следивший за схваткой, успел вклиниться между тиуном и кузнецом. Собравшись в тугой комок, он прикрылся щитом и принял на себя страшной силы удар, который снёс дюжего десятского, как лёгкого отрока, прямо под ноги коню. Славомир слегка ушибся об лёд, но в горячке даже не почувствовал этого. Всегда спокойный и невозмутимый, на сей раз он рассвирепел не на шутку. Вскочив на ноги и отбросив щит, Славомир ринулся на кузнеца и с ходу нанёс ему два мощнейших удара своими литыми кулачищами.

От удара в скулу кузнец уклонился, а вот второй удар в нижнее подреберье заставил его глухо охнуть. Молотило потянулся к дружиннику своими железными руками-клешнями, чтобы схватить его и заломить, но то ли плохо рассчитал, то ли Славомир оказался шустрее, и руки кузнеца были отбиты вверх, а два тяжеленных кулака вновь влипли в бока Молотило, ломая ему рёбра. Давно не приходилось кузнецу получать такой взбучки. Славомир же, разойдясь, теперь не мог успокоиться:

– Я тебе покажу оглоблю! Щит мой помял, из седла вышиб! Я те надолго эту оглоблю припомню, дубина стоеросовая! – приговаривал он, отвешивая пудовые тумаки.

Молотило зашатался и осел на снег. Вскочив, вновь кинулся в атаку, но уже не так рьяно, а вскоре опять рухнул, бормоча что-то невнятное. Славомир легко поднял его, поставил на ноги и новым страшным ударом уложил на лёд.

Дружинники со вторым десятским и тиуном уже разгоняли остатки побоища, связывая особо ретивых драчунов, когда Кандыба обратил внимание на Славомира, истязавшего кузнеца.

– Хватит! – подошёл он. – Убьёшь ведь насмерть…

Только тогда Славомир остановился, перевёл дух, пнул Молотило, который уже не мог подняться, и промолвил почти спокойно:

– А пущай не задирается…

Мимо проехали два дружинника, между которыми, опустив глаза, хмуро шёл вожак крайчан. Следом провели ещё несколько ярых драчунов, которых, в назидание прочим, следовало прилюдно наказать на Судной площади.

– Взять и его? – Славомир кивнул на кузнеца. Кандыба махнул рукой:

– Возиться с ним, ещё помрёт по дороге… Думаю, он своё сполна получил, твои кулаки почище плетей будут. Ты хотел нынче в кулачном бою поучаствовать, доволен теперь?

Славомир пожал плечами, сел на коня, взял поданный дружинником щит, и они неспешно поехали к граду. Несколько саней, спустившись на лёд, собирали последних раненых. Четверо драчунов в этой схватке испустили дух.

На Подоле в крайней избе жена кузнеца поджидала своего мужа и, глядя на полную Луну-Макошь, просила:

– Пресветлая Макошь, пусть он поскорее домой воротится, он же такой шальной, когда упьётся, в драку первый лезет, хоть бы живой остался!..

Было уже далеко за полночь, когда послышался скрип саней и голоса. Яростно залаял Волчок. Как была в домашней длинной сорочке и безрукавке, Молотилиха выскочила к воротам, которые специально не затворяла. Сани уже стояли во дворе, и несколько мужчин – знакомых и незнакомых – несли неподвижного супруга.

Молотилиха запричитала, всплёскивая руками, будто раненая утица крыльями:

– Что ж ты, окаянный, что опять натворил? Ведь насмерть, насмерть убили, что теперь будет?! А-а-а!

– Да жив он, – бубнил черноволосый крайчанин с окровавленным ухом, пронеся кузнеца через сени и помогая уложить на широкой лаве. – Нашего Комеля вон вовсе в холодную забрали, а твой Молотило чудом в руки к тиуну не угодил. Ничего, он – что скоба стальная, тонок, да не ломается, выдюжит!

Люди поспешно ушли, а Молотилиха, заперев ворота и двери в сенях, бросилась к мужу, раздела его, промыла раны приготовленным заранее отваром трав, намазала целебными мазями. Знала ведь, чем обычно кончается поход мужа «поглядеть на празднества».

– Поглядел, окаянный, я те в другой раз погляжу! – роняя горючие слёзы, одновременно угрожала и причитала она.

Молотило застонал, веки его дрогнули и приподнялись. Кузнец пытался сообразить, на земле он ещё или уже в Ирии. Услышав привычные упрёки и причитания жены, облегчённо вздохнул и прохрипел:

– Доныне был я… самый сильный на Подоле, а может, и на всей Руси… А теперь побил меня… молодой дружинник… Ох и лютая была свара! Все предыдущие Колядские святки по сравнению с этими – игрища… А побил-таки меня молодой дружинник, разрази его Перун!

– Лежи, пёс, не лайся! – отвечала жена, растирая его девятисильным настоем.

Расстроенный кузнец замолчал и долго лежал так. Потом с великим трудом и кряхтеньем встал и поплёлся во двор по нужде. Туда вышел, а назад уже никак. Так и нашла его жена, завалившимся на снег, поставила на ноги и, опять костеря за вчерашнее побоище, повела в тёплую горницу.

Благая Макошь вышла из-за туч, озарила снега, сады, дома и огнищанские ямы, заглянула в крохотное слюдяное окно кузнецовой избы, будто хотела сказать: «Так его, мать Молотилиха! Ругай мужа, властвуй! А когда Молотило опять в силу войдёт, прибежишь за клуню плакать и меня призывать. Но не проси тогда на мужа управы и немощи всяческой. Я же вижу, как ты укладываешь его в постель, как обнимаешь нежно и лобзаешь ласково. А он, только на ноги встанет и браги выпьет, изобьёт тебя при первом же случае. Так вы все, жёны, делаете, – когда мужи обижают вас, плачете, а когда они в слабости, убиваетесь…»

И плыла Макошь по небу, то прячась за тучами, то отражаясь в снегах, объявших кусты и деревья, луга и нивы, под которыми земля тихо спала, укрытая серебряными покрывалами, дожидаясь весеннего Яра.

Утром Святослав пробудился, словно его кто-то толкнул в бок. Но вокруг царила необычайная тишина. Метель, бушевавшая несколько дней, наконец утихла. В избушке было темно и холодно. Вставать не хотелось, – так уютно было на лежанке под тёплыми кожухами, но подпирало по нужде. Полежав ещё немного, отрок вскочил, сунул ноги в валенки, накинул кожух и выскочил во двор. Глаза резануло от белизны, пушистый снег медленно и беззвучно продолжал падать с неба.

Вернувшись в избушку, дрожа от холода, Святослав зажёг лучину, оделся потеплее и начал управляться по хозяйству. Перво-наперво растопил приготовленным с вечера хворостом печь. Когда она загудела и заиграла огненными бликами, сразу стало теплей и уютней. Потом пошёл через сени во вторую половину доить козу, которая отчего-то упрямилась, не хотела есть, и перевернула подойник. Отругав её, Святослав расчистил деревянной лопатой подходы к поленнице, принёс и аккуратно уложил за печкой новую порцию дров с улицы, чтобы подсохли, убрал в избушке. Подумав немного, решил испечь себе на завтрак блинов с мёдом и заварить душистых трав – для праздничного стола будет в самый раз, сегодня ведь начинаются Колядские святки. Грустно, конечно, одному встречать праздник, но ничего не попишешь – отец Велесдар ушёл по неотложному делу.

Накануне, когда разыгралась метель и снегом перемело все тропы, Велесдар посылал Святослава время от времени звонить в било.

– Вдруг кто из путников в лесу заплутает, – говорил он. Кто в такую погоду может отправиться в путь? – думал Святослав, раз за разом ударяя в медное било, чьё гулкое звучание разносилось окрест, вплетаясь в жалобное завывание ветра.

Но Велесдар не зря имел волховское чутьё. Не далее как позавчера, едва Святослав вернулся в избушку, за дверью послышался шорох, стук, и на пороге, весь с ног до головы облепленный снегом, появился человек. Только когда он отряхнулся, узнали Степко – ученика кудесника Хорсослава.

– Уфф! – выдохнул он. – Как хорошо, что вы в медь били, метель такая, что я уж по лесу кружить начал.

– Что стряслось, отроче? – обеспокоенно спросил Велесдар.

– Беда, отче. Хорсослав на днях поскользнулся на склоне и угодил в овраг. Ногу сломал, голову сильно зашиб. Я, что мог, сделал – отвар травы дал, ногу в лубок закрепил, одначе худо ему – горит весь и бредит. Вот я и прибежал…

– Хорошо сделал, сынок. Что ж, пойдём! – Велесдар стал собираться. – Ты дома останешься, – велел он Святославу, – о Белочке побеспокойся, в грамоте поупражняйся. Ежели всё будет в порядке, к послезавтрашнему ворочусь…

И они со Степко скрылись за непроницаемой снежной пеленой.

Впервые Святослав уже вторую ночь спал один, улегшись на дедову лежанку, а не на свою лаву.

Переделав необходимые дела и позавтракав, он почувствовал, как к сердцу подступила тоска. С Велесдаром никогда не было скучно, он всегда находил занятие. С осени они много времени посвящали заготовке впрок дров, чтобы их хватило на всю суровую зиму, когда метели и вьюги занесут пути-дороги, трескучий Мороз-батюшка заставит спрятаться зверей в берлогах, дуплах, глубоких норах, а людей – за стенами жилищ, в которых будет пылать неугасимый Огнебог. Чтобы кормить Огнебога и поддерживать тепло в очаге, нужно много дров и хвороста, поэтому Велесдар со Святославом не выпускали из рук топора, готовя дровяной запас и занося часть его во вторую половину избушки, где жила Белка и находился подпол для хранения провизии. Остальную часть сушняка складывали за избушкой под навесом.

Собирали грибы, ягоды, орехи, сушили их, ягоды хранили в меду. Ловили рыбу, тоже сушили, солили, вялили. Кое-что приносили люди, или Велесдар просил их обменять в Киеве мёд и ягоды на необходимую одежду и зерно.

Потом выпал снег и ударили морозы. Непривычному к такой зимовке Святославу поначалу было трудно просыпаться спозаранку от холода, когда брёвна в избушке покрывались инеем, а вода для питья замерзала в кадке. Велесдар рассказывал, что Мороза-батюшку надо уважать, знать его норов, тогда и боязни не будет. Учил Святослава читать по звериным и птичьим следам. Как согреться, сделать укрытие, чтобы не погибнуть в зимнем лесу, а если понадобится, то и безопасно переночевать на снегу, сделав постель из еловых лап. Постепенно Святослав, окрепший и закалившийся за лето и осень, привык к холоду, а потом нашёл истинное удовольствие в беганье по снегу и барахтанье в пушистых сугробах. Когда устанавливалась подходящая погода, они ходили на охоту, вооружившись лёгкими дротиками, луками и ножами. Старик постоянно следил за тем, чтобы отрок умел справляться с делами одинаково ловко как шуйцей, так и десницей.

– Тебе, княжич, воем быть. А для витязя умение одинаково хорошо владеть обеими руками подчас жизни стоит, – объяснял Велесдар.

Поэтому свой засапожный нож Святослав засовывал то за правое, то за левое голенище мягких, сшитых дедушкой из лосиной кожи сапог.

Вернувшись с охоты, обрабатывали добычу, часть готовили, а оставшуюся хранили на морозе.

Когда разыгрывалась метель или крепчала стужа, так что из избушки было носа не высунуть, Святослав садился упражняться в письме и чтении. Перечислял на покрытой воском дощечке-цере сонм богов, Великие и Малые Триглавы, кто чем ведает и управляет. Если ошибался, разглаживал воск лопаточкой, сделанной на другом конце писала, и, исправив начертанное, отдавал Велесдару. Тот придирчиво проверял правильность письма и очерёдность славянских богов. Потом наступала очередь календаря, великих и малых чисел Яви, седмиц и праздников. В другой раз кудесник спрашивал о знаменательных битвах, кто в них принимал участие, какие славянские и неприятельские князья и воеводы. А когда в трескучие морозы небо покрывалось яркой россыпью звёзд, наступало время звездочтения. Святослав находил зимние созвездия, вспоминал, какие видел летом на Мольбище Хорса.

– Коляда-бог – владыка звёздных наук, – рассказывал кудесник. – Когда он родился от Златой Матери в пещере на Священной горе, вся пещера озарилась ярчайшим светом, который исходил от лица Коляды-божича. А в руке он держал Звёздную книгу, в которой всё прописано – судьбы людей, народов, держав и миров. И когда родился Коляда, то на небе взошла яркая звезда, и волхвы-звездочёты, умевшие по звёздам читать, поняли, что на землю явился божич, и пошли первыми поклониться ему.

– Значит, поэтому люди в Свят-вечер ждут появления первой звезды? – догадался Святослав.

– Верно, княжич. Люди не садятся за вечерю и дожидаются первой звезды, потому что это час рождения Коляды-бога. В этот день завершается очередное годовое коло и рождается новое солнце.

– Ага! – воскликнул Святослав. – Вот почему колядники носят солнышко на шесте! Или это звезда? А почему колядуют в основном дети?

– И звезду носят, и солнышко. Потому что Коляда-божич родился вместе с зимним солнышком ночью, когда появилась звезда. А колядуют в основном дети, потому что, когда волхвы пришли поклониться Коляде, Златая Мать пожаловалась, что никто, кроме них, не знает о рождении божича и не приходит к ним в пещеру. И тогда волхвы позвали детей, они пришли и стали петь песни. А Златая Мать за это одарила их яблоками, орехами и прочими дарами. С тех пор дети ходят по дворам, поют колядки, в которых славят Коляду, и за это получают гостинцы. А взрослые в Свят-вечер готовят трапезу из двенадцати блюд – по числу месяцев в годовом коле – и ждут первой звезды. В этот час Коляда незримо сходит с небес и садится за праздничную трапезу к тому, кто его почитает и ждёт. В руке у него золотой посох, ударом которого он прогоняет Чёрную Долю. Потому как у Чёрной Доли за пазухой чаша из черепа, а в чаше той – мёртвая вода. Кому она на подворье брызнет, в том дворе не бывать добру. Придёт недород и засуха, придут Мор с Марою, наступят запустение и смерть. Потому люди ждут и почитают Коляду, чтобы он позвал Белую Долю, у которой чаша с живой водой. Так-то, Святослав!

Когда от науки голова начинала идти кругом, старик отпускал отрока порезвиться в сугробах. Он приходил весь мокрый, раскрасневшийся, от разгорячённого тела клубами шёл пар. И опять княжич был готов постигать волховские премудрости.

Но сейчас, в одиночку, заниматься ничем не хотелось. Колядские праздники – всегда такие шумные, озорные, с песнями, колядками, игрищами на улицах и площадях, с хороводами вокруг Зимы, кулачными боями мужиков, катанием на санях с крутых горок и берегов Непры, хождением ряженых – так и вставали перед глазами. «Да, в Киеве сейчас весело», – вздыхал юный княжич.

Вчерашний день был долгим, а нынешний и вовсе унылый. Ещё утром, идя за дровами, Святослав заметил вокруг избушки следы волка, – прежде хищники никогда не подходили так близко, а сейчас словно знали, что Велесдар в отлучке. Устав читать и писать, Святослав в задумчивой печали сидел у огнища, подбрасывал в печь сухие ветки и наблюдал, как Огнебог поглощает предложенный ему корм. Куча поленьев быстро таяла, – надо бы ещё принести, за печь положить, пусть подсохнут.

Натянув кожух, Святослав вышел на свежий морозный воздух. С удовольствием вдохнул его полной грудью и вдруг увидел на кровле второй половины избушки, служившей хлевом для Белки… матёрого волка. Зверь скосил глаза на отрока и, поняв, что опасности для него человек не представляет, грозно зарычал, вздыбив шерсть на загривке и оскалив жёлтые клыки. От мускулистой фигуры, от глаз, полных злобной уверенности, истекала такая мощь и сила, что Святослав замер от неожиданности и страха. С трудом оторвав налитые тяжестью подошвы, он вбежал в избушку, выхватил из печи два горящих полена и снова выскочил за дверь. Но зверя уже не было, только свежие крупные следы по сугробу, что намело почти вровень с крышей хлева, говорили о том, что хищник ему не привиделся, а в самом деле только что был здесь. Одно из поленьев меж тем крепко припекло палец на правой руке, и Святослав одно за другим выбросил свои горящие орудия в снег, где они исчезли, недовольно зашипев и выпустив по струйке белого пара. Обтерев снегом копоть с рук и ещё раз оглядевшись вокруг, отрок вернулся в избушку.

Тоска ещё крепче сдавила сердце. Вспомнились видения прошлого, которые Велесдар показывал тогда в кринице. А можно ли в ней увидеть настоящее, которое далеко? Сколько раз он был очевидцем, как по просьбе приходивших людей кудесник в той же кринице, жбане воды или просто в горящем кострище показывал им близких, о судьбине которых они беспокоились. Тогда Святослав не обращал на это особого внимания, а сейчас ясно вспомнил слова Велесдара о том, что ежели долго с одной мыслью глядеть на воду или в огонь, то можно узреть желаемое.

Княжич закрыл глаза и подумал, что сейчас ему больше всего на свете хотелось бы увидеть верного пардуса и любимую маму Ольгу.

Он просидел так некоторое время, подражая Велесдару, прочитал заговорные слова, какие помнил, затем вновь устремил взгляд на огонь. За движущимися красными тенями жарко светились огоньки углей. Или это вспыхивали глаза Кречета? Нет, это не глаза, это отблеск семисвечного хороса в знакомой гриднице на зелёной столешнице. Матушка по-праздничному нарядная рассматривает что-то лежащее перед ней – не то узор, вышитый девушками, не то рисунок. Рядом с ней осанистый муж в чёрном – это же священник из Ильинской церкви! Держит себя важно, но учтиво, что-то объясняет матери. У её ног на медвежьей шкуре безучастно лежит Кречет. В полузакрытых глазах – равнодушие и тоска, только уши чуть шевелятся, прислушиваясь к голосам людей.

Святославу захотелось потрепать пардуса по загривку, обнять за шею, прижаться к тёплому шерстяному боку, сказать ласковые слова и поведать про встречу с волком.

Зверь, будто почуяв что-то, поднял голову, покосился по сторонам, потом взглянул прямо на Святослава своими янтарными глазами, забил хвостом и заурчал, одновременно радостно и жалобно. Вскочив, он начал метаться, будто хотел преодолеть невидимую преграду между ними. Взгляд пардуса проникал в самую душу, и вместе с ним Святослав почувствовал тоску, смертельную тоску, смешанную с тихой радостью.

Не выдержав этого взгляда, Святослав сорвался с места, бросился на лаву и с головой накрылся тулупом. Из его груди вырвались рыдания, тело судорожно содрогалось. Предавшись слезам и переживаниям, отрок не заметил, как к нему подступил сон. Мысли просто перешли в видения, переплетаясь и смешиваясь с ними. Долго ли проспал он и спал ли вообще, юный княжич не понял сам. Видения ушли, но неясная тревога осталась.

«Просто я очень соскучился по дому, – подумал Святослав, – вот и затосковал. Нет, не только это, – возразил он сам себе, – ещё что-то неприятное, и… ах да, волк, именно этот грозный лесной хозяин – причина тревоги. Но почему, ведь он подался прочь, а в избушке бояться нечего, даже голодный зверь не решится в одиночку пробраться в человеческое жильё. Другое дело в лесу…» Святослав вышел в крохотные сенцы, зачерпнул ледяной воды из корчаги, и в этот миг острая, как клинок, догадка пронзила его. Он резким толчком отворил скрипучую от мороза дверь. Так и есть, вот-вот начнёт вечереть! Единым духом он вскинул на плечи тулупчик, уже привычным движением вставил за голенище засапожный нож и стремглав выскочил за дверь. Как же, как он мог забыть, дедушка должен скоро вернуться, а голодный злобный зверь удалился как раз по той тропе, по которой возвращаться Велесдару. «Как же я сразу не сообразил, – холодея от страха теперь уже за старика, клял себя Святослав. – Один на один с матёрым зверем в предвечернем лесу! А я в этот миг валяюсь на лаве да будто малое дитя о доме хнычу! Как же так, что же делать?» Тревожные мысли бились в голове, будто хотели расколоть череп, шумное дыхание рвалось из груди, тело не чувствовало лютого мороза, полы расстёгнутого тулупчика волочились по глубокому снегу, в котором княжич иногда утопал выше колен.

«Только бы успеть, помоги, Боже Велес, мне успеть вовремя!» Снова вспомнился Кречет, – вот кто мог бы промчаться по глубокому снегу и вмиг разделаться с волком! Едва Святослав подумал об этом, как, взобравшись на очередную возвышенность, увидел впереди сквозь голые ветви деревьев того самого матёрого волка. Хищник ожесточённо терзал нечто распростёртое на снегу в низине. В уже сереющем предвечерье Святослав ясно различил белый воротник дедушкиного тулупа… Он не помнил, что и как произошло потом. Словно в каком-то наваждении, забыв, что их разделяет расстояние более сотни шагов по глубокому снегу, и желая только в сей же миг поспеть на помощь дедушке, он произнес само собою возникшее заклинание, выскользнул из тулупа и лосиных сапог и сделал несколько мощных размашистых прыжков, вытянувшись гибким кошачьим телом над сугробами. В несколько мгновений он покрыл расстояние до волка и, зарычав, грозно и властно, бросился на серого, едва успевшего повернуть в его сторону окровавленную пасть. Два сильных клубка мышц и нечеловеческой мощи сплелись воедино в смертельной схватке.

Когда Святослав пришёл в себя, сумерки сгустились почти полностью. Он с трудом разжал свои пальцы, намертво сжимавшие глотку уже мёртвого волка. Одежда на нём была почти вся разодрана в клочья и пропиталась кровью из многочисленных ран и глубоких царапин, которые неимоверно саднили, видимо, боль и привела его в чувство. С усилием он повернул голову на негнущейся шее и, превозмогая душевный холод, взглянул на то место, где должен был лежать поверженный волком дедушка. Удивление и враз охватившая его радость заставили забыть о ранах и безмерной слабости. То, что он принял издали за пушистый козий воротник дедушкиного тулупа, и в самом деле оказалось белой пушистой козой, вернее, её растерзанными останками. Да ведь это же Белочка! «Таки украл её серый, пока я у очага по дому грустил». Святослав попытался встать на дрожащих босых ногах, уже посиневших от крепкого мороза. Хорошо, что это оказалась коза, ещё раз шевельнулось в гудящей, как медный казан, голове. И тут же он ощутил сзади себя какое-то движение. Ещё волки? Но встревоженный голос кудесника развеял опасения. Запыхавшийся старик бросил на перепаханный недавней схваткой снег тулупчик и сапоги Святослава, а сам дрожащими от волнения и слишком скорой для его возраста ходьбы руками принялся ловко ощупывать главу, кости и суставы отрока. Зачерпнув нетронутого снега, бережно омыл им окровавленное чело отрока.

– Добре, сынок, добре, – приговаривал вконец взволнованный кудесник, – косточки-то, кажись, почти все целы, не считая вывиха.

Старик тут же плавным, но быстрым движением дёрнул руку. Святослав вскрикнул от боли, но тут же почувствовал облегчение. Старик также быстро и сноровисто наложил на руки и тело израненного отрока несколько повязок из чистой холстины, что всегда были у него в перемётной суме. Постепенно успокаиваясь, он вынул из сапог Святослава онучи, отряхнул их от снега и в два быстрых движения обернул ноги мальца.

– Вот, теперь надевай сапоги побыстрее и домой, там тебя как следует полечу мазями да травами, давай тулупчик накинем, закоченел-то совсем…

– Отче Велесдар, – с трудом ворочая языком и стараясь изо всех сил не упасть, спросил Святослав, когда они шли домой и он порой почти повисал на поддерживающей руке волхва, – как вышло, что ты со стороны нашей избушки прибежал, а не от…

– Верно, от Хорсослава я должен был идти как раз по этой тропе, да по дороге пришлось крюк сделать, роды принять у жены того бортника, что нам медок добрый приносил по осени…

Дальнейших слов Велесдара отрок не разобрал, сознание его помутилось от потери крови и сил, отданных схватке.

Пелена с глаз спадала медленно, будто утренний туман под лучами восходящего Хорса. Языки пламени в очаге весело лакомились берёзовыми поленьями. Красно-жёлтые и живые, они снова напомнили о Кречете. Святослав обнаружил себя лежащим на широкой лаве на мягкой овчине, а старый Велесдар колдовал над рваной раной запястья левой руки. Знакомый запах трав и снадобий, треск поленьев в очаге и привычный уют избушки успокаивали и лечили, наверное, не меньше, чем дедушкины травы да заговоры.

– Лежи, лежи! – остановил Велесдар его порыв встать. – Сейчас я тебе руку перевяжу.

– Дедушка, это мне Кречет помог волка одолеть, – поморщившись от боли, заговорил Святослав, сознание больше не покидало его.

– Ну-ка, поведай! – молвил волхв, сноровисто перематывая запястье.

Помолчав немного, княжич собрался с силами и стал рассказывать, как увидел на крыше волка, а потом бросился по тропе вслед за ним, как невольно возникшим заклинанием вызвал пардуса, как вошёл в его тело и схватился с хищником. Потом вздохнул и закончил: – Выходит, плохо я ещё чутью волховскому обучился, подвело оно меня. Не было тебя на тропе, и волк тебе, деда, не угрожал вовсе…

– Эге, брат, – закончив перевязку и глядя на княжича пронзительным взором, сказал Велесдар, – разумею я теперь, что неспроста мне пришлось круг дать, домой возвращаясь, да и тебя чутьё из избушки-то в лес погнало не просто так! То было испытание, тебе богами посланное, а значит – честь великая, потому как боги только тому её оказывают, кто готов к нему!

– Испытание? А отчего ж тогда ты при нём не был, ведь ты учил меня всем волховским премудростям? – приподнимаясь от волнения на лаве, спросил отрок слабым голосом. – Да и помог мне, ежели бы волк верх взял? – с запоздалым страхом спросил отрок.

– Никто не должен вмешиваться в волю богов. Ты сам одолел хищника – один на один – в честном поединке. Тебя вела Любовь, стремление защитить близкого человека, а это – высшая сила, чистая и жаркая, как огонь. – Старик помолчал. – Супротивник был у тебя достойный, и за то ты должен поблагодарить Чернобога. А также терновнику благодарное слово сказать, что знатно укрепил кожу твою молодую, иначе ран было бы втрое больше! – улыбнулся волхв и тут же вновь стал серьёзным. – Великий день сегодня у тебя, Святославушка. – Старик осторожно погладил лежащего отрока по голове. – Ты прошёл своё первое испытание смертью, первое в нескончаемой череде грядущих встреч с Марой на сложном пути Воина! Самое трудное, когда смерть забирает или увечит не тебя, а дорогих и близких сердцу людей, когда ты многократно медленно и мучительно умираешь вместе с ними… Вот когда трудно не ожесточиться, не впасть в смертную тоску, сохранить в душе божью искру… – Старик всё гладил голову ученика и говорил, глядя куда-то в одну только ему ведомую точку, то ли на земле, то ли в бесконечной Сварге. И может, впервые за последние годы выцветшие глаза его блестели влагой.

Глава 6 Даждьбожий день

Лето 6462 (954)

Вновь наступила весна, потекли ручьи, разбухая от талых вод, и низины стали на некоторое время непроходимыми.

Святослав упражнялся перед избушкой, метая в колоду нож то одной, то другой рукой. Свежие весенние запахи будоражили кровь, хотелось общаться со сверстниками и другими людьми, и княжич затосковал по шумному весёлому Киеву.

Как только подсохла земля и затвердели лесные тропы, к Велесдару снова стали приходить огнищане, которые нуждались в помощи кудесника. Святослав, как обычно, помогал волхву. За год он свыкся с лесной жизнью, только всё чаще, читая или слушая о разных битвах и подвигах героев прошлого, он представлял себя на месте грозных витязей и сожалел, что дни текут, как вода, а он ещё ничего не смыслит в ратном деле, умеет только метать ножи да стрелять из лёгкого лука.

В каждодневных заботах пролетели Великий Яр, Ладо, Купало. Малец всё чаще хмурился и молчал. Кудесник, видя его настрой, как-то сказал:

– Что ж, Святослав, испытание смертью ты прошёл, по нему обрёл имя Пардус, а теперь, знать, пришла пора держать ответ перед кудесниками в том, чему научился. Это не зверя дикого одолеть, но не думаю, что легче будет, сможешь? Глаза отрока обрадованно просияли.

– Смогу, отче! Всё, чему ты меня учил, крепко запомнил! Я ведь не кудесник старый, чтоб всё время в лесу сидеть, хочу ратному делу учиться!

– Погоди, ежели не сдашь испытание, ещё на зиму придётся остаться.

– Не останусь, я на все вопросы отвечу! – запальчиво воскликнул Святослав.

Старый кудесник лишь печально улыбнулся и кивнул. А через несколько дней объявил:

– Завтра, в Даждьбожий день, придут кудесники из здешних лесов и сам Великий Могун киевский. Будешь держать перед ними ответ, прошёл ли коло познания Тайных Вед и владеешь ли тем, о чём должен знать русский князь.

И они занялись приготовлениями.

Утром после омовения у криницы старик велел Святославу надеть ту расшитую рубаху, что подарил ему в день Воинского Пострига, и холщовые штаны, сам перепоясал его лентой с волховскими узорами-оберегами. Пройдя на своё Малое Требище, они помолились богам. Старик подбрил княжичу голову. На завтрак они съели только по ржаной лепёшке с мёдом и выпили отвар из особых трав, что укрепляют память.

Затем, усевшись на колоде возле избушки, стали ждать. Велесдар сидел неподвижно, прикрыв глаза, и, казалось, дремал. Святослав, напротив, нетерпеливо поглядывал на тропку в ожидании волхвов, но дорога была пуста. Тогда он стал кормить Огнебога сушняком, наблюдая, как тот слизывает веточки огненными языками. Наконец, княжич не выдержал:

– Отче Велесдар, где же кудесники? Скоро и Полуденник прискачет, а их всё нет…

– Здесь мы! – раздался сзади чей-то голос.

Из-за угла избушки показался Великий Могун и с ним несколько кудесников.

– Слава богам! – приветствовал их Велесдар. – Да пошлёт вам Даждьбог силу, здравие и долголетие!

Святослав тоже склонил в почтительном поклоне свою бритую голову. Он волновался, но изо всех сил старался не показать виду, поэтому слегка насупился и только поглядывал на кудесников своими синими очами.

Могун внимательно оглядел босоногого загорелого княжича. Заглянув в глаза, прочёл в них твёрдость и ясный ум. Могун остался доволен, но вслух ничего не сказал. Только взял руку Святослава и, взглянув на ладонь с плотными бугорками мозолей, весело спросил:

– А что, княжич, по деревьям добре лазать научился?

– Что мысь[8] малая скачет! – ответил за него Велесдар.

Святослав тоже улыбнулся и почувствовал себя свободнее.

Подошли ещё двое волхвов, один из которых был уже известный княжичу Хорсослав. Велесдар, ободряюще кивнув отроку, ушёл в избушку. Святослав должен был сам держать ответ.

Кудесники расселись на колодах, а Святослав стал неподалёку от кострища.

– Ну, княжич, познал ли Тайное? – спросил древний, весь белый от седины старик.

– Нет, отче, – отвечал Святослав, как учил его Велесдар, – не может смертный познать Тайное, ибо оно – образ Нави, а я постигал, что есть Явь…

– И что же есть Явь, Правь и Навь? – продолжал вопрошать седой старик.

– Явное – это Явь всяческая, вокруг нас пребывающая, которую мы зрим, слышим и осязаем. Явь на Прави, как на твёрдой скале, посажена, а сама течёт и меняется всякий час и никогда не бывает прежнею. Подобно пряже, Явь течёт из Нави и в Навь утекает, ибо всё, что было до неё и что будет после, есть Навь. А всё, что есть в Яви, творится Правью и живёт по её законам. В Нави есть часть Яви, а в Яви есть часть Нави, и по Прави они обе сходятся и разделяются…

Лицо старика засветилось.

– Весьма мудро речёшь, юный княжич! – одобрительно сказал он.

Сидевший рядом худой высокий кудесник со строгим непроницаемым лицом спросил:

– А что есть Сварожье коло, как ты его разумеешь, и что есть того коло вращение?

Святослав, подняв голову, оглядел шумящие вершины деревьев, потом ответил:

– Сварожье коло есть Время, которое течёт непрестанно и возвращается на круги своя, только всякий раз по-новому. – Святослав задумался, вперив взор в бесконечное Нечто, и волхвы не нарушали задумчивой тишины. Наконец, подобрав слова для промелькнувших перед ним образов, отрок продолжил: – И если я буду жить по Прави и умру достойно, то через определённое Сварогом число лет моя душа обретёт новое тело, и другой юноша будет стоять в Кудесном лесу и отвечать на вопросы кудесников, схожих с вами…

Ни один мускул аскетичного лица кудесника не дрогнул. Но внутренне он был доволен, что Святослав даёт не заученные ответы, а старается растолковать то, что понял сам.

Третий ведун был коренаст, ещё довольно крепок, только борода его побелела, а волосы на голове оставались большей частью тёмными. Это был Избор из Берестянской пущи, Святослав видел его иногда на киевском Мольбище.

– Что есть Дива Дивные? – спросил он.

Это был лёгкий вопрос, и Святослав ответил на него сразу:

– Дива Дивные – это невидимые простым оком боги, которые служат Сварогу, а не людям. Но их не надо бояться, – ежели очень попросить, то они придут на помощь.

– А что ведаешь, княжич, о Триглавах Великих и Малых? – поинтересовался Великий Могун.

– Сварог – Дед Божий, Перун-Громовержец и Свентовид есть Великий Триглав. За ними Хорс, Велес, Стрибог – второй Триглав. За теми тремя Вышень, Лель, Летич и Радогощ, Коляда, Крышень, потом Сивый, Яр и Даждьбог. За этими Триглавами следуют другие боги. – Святослав прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и стал перечислять: – Белояр-Ладо-Купало, Сенич-Житнич-Венич, Зернич-Овсенич-Просич, Студич-Ледич-Лютич. А после них Птичич-Зверич-Милич, Дождич-Плодич-Ягоднич, Красич-Травич-Стеблич, Ведич-Листвич-Цветич, Водич-Звездич-Громич, Горич-Страдич-Спасич, Листопадич-Мыслич-Гостич, Ратич-Щурич-Родич. А за ними Семаргл-Огнебог, чистый и ярый, борзо рождённый. – Святослав перевёл взгляд на дымящиеся угли кострища. – То суть Триглавы всеобщие. И всякий раз трое богов образуют Малый Триглав, и творится таких Триглавов неисчислимое множество до богов самых наименьших в коле Сварожьем, которых и сам Великий Могун не ведает! – вдруг неожиданно для себя повторил Святослав фразу, много раз говоренную ему Велесдаром. Осекшись, он виновато взглянул на Великого Могуна.

В очах Верховного Кудесника блеснули весёлые искорки.

– Значит, тебе ведомо, что знает и чего не знает Великий Могун? Молодец, это по-нашенски! – ободрил он отрока.

Другие кудесники тоже заулыбались, оживились, только аскетичный старик остался неизменным в лице, будто не заметил оплошности Святослава.

Следующий вопрос последовал от Хорсослава. Его круглое лицо излучало доброту и благожелательность.

– А ведаешь ли, юный княжич, что есть Женский Сонм?

– Женский Сонм – это богини наши, – ответствовал Святослав. – В коле Сварожьем есть дванадесять богов, ведающих своими месяцами, я их уже назвал. И каждый бог имеет жену-богиню: Лад имеет Ладу, Яро-бог – Живу весеннюю, Купало – Купальницу, Перун – Перуницу. Но в Женском Сонме тринадесять богинь. Каждые три Матери есть вместе Праноява, а каждая Праноява сложена из трёх богинь, и так составляют они четыре кола – весеннее, летнее, осеннее и зимнее. И лишь одна мать – мать Макошь мужа не ведает. Приходит она к нам каждый месяц полной луной и добавляет свой день к малому числу Яви, которое есть число двадесять девять. А Великое Число Яви есть дванадесять раз по тридесять, то есть триста шестьдесят дней.

Святослав, увлекшись образами, всплывающими из памяти, уже не обращал внимания, кто из кудесников задаёт вопрос.

– А отчего Макошь одна? – попросил уточнить кто-то из волхвов.

– Мать Макошь всегда одна с тех пор, как её муж – второй Месяц – упал на землю. И из того грохота, вздымания тверди и блистания молний родился сын их – Перун, самый грозный и справедливый бог, который стоит после самого Сварога. День Макоши мы отмечаем в Овсениче, она – покровительница женщин. В этот день славяне почитают матерей, приносят жертвы на Мольбище, просят Макошь, чтобы она дала мудрость и терпение, наделила щедростью и материнской лаской сирот, не оставила вдов, чьи мужья погибли на поле брани. Макошь также покровительница прядения и рукоделия, потому что в долгие осенние вечера женщины начинают прясть при свете луны. Сама Макошь тоже прядёт нити из озёрной мглы, которую собирают русалки, и из этой пряжи она творит нити человеческих судеб.

– А что есть седмица? – услышал он очередной вопрос.

– Дни седмицы называются: Сварог-день, Дива-день, Триглав-день, Перун-день, Ладо-день, Купал-день и Свентовиддень, – быстро ответил Святослав.

– А каковы празднества наши? – спросил тот же голос.

– Первое наше празднество – это весенний Великдень, когда день становится равен ночи. Второе – Богояров день, за ним Великий Триглав, потом Купало и Перун. А нынче у нас праздник Даждьбога, воплощением которого есть Сноп. Затем Великие Овсени, Макошь и Радогощ. Завершается и опять зачинается Сварогово коло празднованием Коляды, когда рождается новое Солнце. В скором времени после Коляды ещё празднуем день Велеса, который начинает прибавлять день «на волосок», а на рубеже зимы и весны отмечаем Масленицу.

Видно, быстрые и чёткие ответы Святослава раззадорили кудесников. Едва княжич отвечал на один вопрос, тут же следовал другой. Лоб отрока покрылся лёгкой испариной.

– Куда отправляемся мы после смерти? – вопрошал старый кудесник.

– После смерти мы идём в Ирий на поля Сварожьи, где вместе с богами пребывают наши Деды, Щуры и Пращуры. Те, кто жил по Прави, обретают жизнь вечную. Погибшие на поле брани воины становятся перуничами, а иные достойные люди – сварожичами. Живут они там, как на земле, так же трудятся на нивах, помогают сородичам. А в означенный час обретают иное тело и родятся вновь витязями и мудрецами.

– А что ведаешь о Чернобоге? – раздался чуть скрипучий голос аскетичного старца.

Святослав замешкался. О Чернобоге он знал немного.

– Чернобог имеет свою рать злобных сил, – ответил он, – где впереди стоят Нежить, Неясыть, Лихо страшное и Тамолихо огромное, что всех давит, когда обрушится. За ними идут всякие Свары с Негодами и Перебранки с Наветами, вслед которым чёрные духи на мышиных крыльях летят. А боле говорить не смею, ибо само наименование тех богов страшит людей, а я ещё отрок…

Кудесник, задавший вопрос, помолчал, потом назидательно изрёк:

– Не может быть дня без ночи, весны без стужи, самой жизни без смерти не может быть. Оттого и Белобогу с его светлыми богами не быть без Чернобога с тёмной ратью, ибо они двое силой меряются, и на той непрестанной борьбе сама Сварга держится… Я почитаю всех богов наших, – продолжал старец, – но Чернобог, как тебе ведомо, наряду с прочими входит в сонм славянских божеств и имеет своих кудесников. И я молюсь ему и приношу требы оттого, что зло, признаваемое людьми, имеет различное толкование с божеским. Ибо, что есть сегодня зло, завтра может добром обернуться и наоборот. А порой одно и то же одновременно есть и добро, и зло, коих нельзя разделить. Потому ты должен знать, юный княжич, что Чернобог так же необходим Сварге, как и Белобог.

Святослав впервые видел настоящего «чёрного» кудесника и смотрел на него во все глаза. Он знал, что «черниги» имеют свои Мольбища в отдельных лесах, которые лежат к северу от Киева и именуются Черниговскими. Аскетичный старик между тем продолжал объяснять заблуждения Святослава в его одностороннем понимании добра и зла.

– Без худа и добро, и милосердие давно уснули бы и в прах рассыпались, – зло побуждает их к неусыпному бдению. В извечном противостоянии этих двух сил рождается и живёт всё поднебесное…

Святослав несколько растерялся и смутился. Видимо, желая смягчить суровость жреца Чернобога, кудесник Хорсослав мягко улыбнулся и обратился к отроку:

– А скажи нам, княжич, что есть наш мир и откуда он взялся? Ободрённый поддержкой, Святослав сосредоточился, чтобы точнее выразить мысль.

– Когда Сварог – Дед всех богов – думает свою Думу, тогда и есть божий мир, в котором всё происходит, – отвечал он. – Тогда появляется всё, что видимо и ощутимо, которое зовётся Явью. А всякая вещь к Яви Правью привязана. Когда же Сварог додумает свою Думу и ложится отдыхать, то исчезает и явский мир, который переходит в Навь. Наступает Ночь Сварога. А проснётся Сварог, или, иначе, Род-Рожанич, вновь начинает силой мысли творить мир и жизнь. Всё, что пребывало в Нави, переходит в Явь, и наступает День Сварога. И подобно тому как Оум божеский творит мир, так и мы, славяне, силой ума, данного нам богами, должны творить свою жизнь.

– Да хранит Сварог твой светлый ум! – воскликнул Хорсослав, весьма довольный ответом княжича.

– А что скажешь о боге Купале? – поинтересовался кудесник Избор, оглаживая пышную бороду.

– Купало есть бог чистоты, омовения и здравия. Всякий русич должен утром и вечером творить мовь, заботясь о чистоте душевной и телесной, дабы всегда пребывать в здравии, иметь бодрость духа, ясный ум и крепкое тело.

– А что знаешь о Радогоще? – спросил кудесник с густыми кустистыми бровями и крючковатым носом.

– Радогощ есть бог славянского гостеприимства, покровитель путников и гостей, бог согласия и совета меж людьми разных земель и стран, – быстро и заученно ответил отрок.

– В Киеве гости нынче греки, – заметил «чёрный» кудесник, – которые хитры и коварны, да и хазары с печенегами таковы, что ж нам, их привечать? Радогоща теперь только в Нов-граде да Моравии далёкой почитают, а в Киеве не вспоминают давно…

– Отчего ж юный княжич о нём ведает, а иные кудесники забыли? – с оттенком лёгкого недовольства, блеснув очами в сторону «чёрного» жреца, заметил горбоносый старец.

– Княжич дедом Велесдаром научен, а Велесдар когда-то пришёл с Полаби. На той Лабе-реке и Одре тоже славяне сидят, но вера их несколько иная, от норманнов да готов, что их окружают, искажённая. Те славяне чтут наших богов да возводят им храмины диковинные, серебром-златом украшенные. А богатство своё приращивают в основном не скотоводством и земледелием, а добычей от военных походов… И Сварог у них рогатый, в готском шеломе, и Радегаст воинственный тоже от готов пошёл…

– О чём речёшь, брате мой? – воскликнул крючконосый волхв. – Ещё со времён рыбоедов, молокан и костобоких все славяне Радогоща за великого бога почитали и славили.

– Да когда те костобокие были… – махнул рукой Чернига.

– Давно, – согласился кудесник, – ещё за несколько веков до хазар, когда все славяне едиными Родами жили, одной речью говорили и обитали в лесах и горах, оберегая единую веру. Ты сам о том ведаешь, брат мой, отчего ж речёшь неразумное? Радогощ всегда был богом гостеприимства славянского, которое нам богами и Пращурами завещано. И покуда гость к нам с миром идёт, то и привечать его надобно хлебосольно…

– Довольно спорить, отцы! – остановил их Великий Могун. – Какой пример отроку подаёте?

Поднявшись, он подошёл к Святославу, который переминался с ноги на ногу, явно уставший от вопросов и стояния на одном месте. Могун за руку вывел княжича в центр кола.

– Будь благ, юный князь, ибо порадовал нас нынче ясным умом и знанием русских Вед! – торжественно и весомо произнёс он. – Дякуем тебе! – Могун, наклонившись, поцеловал отрока в чело. – Отныне ты будешь отмечен тайным знаком богов, которого люди убоятся и не смогут глядеть тебе в очи! – Могун поднял десницу и медленно опустил её, коснувшись лба княжича концами перстов.

Будто белесое облачко на миг окутало стан Святослава, он качнулся, почувствовав лёгкий удар, как от небольшой Перуновой молнии, а затем во всём теле наступила удивительная лёгкость.

– Прими благословение богов наших и неси святую славу земле русской! – прозвучали торжественные слова Могуна в полной тишине. – Иди, сынок, заждался, поди, тебя дед Велесдар, – отпустил он мальца, улыбнувшись.

Остальные кудесники также заулыбались, закивали, стали подниматься с колод, разминая спины после долгого сидения.

Обрадованный Святослав вбежал в избушку и возбуждённо стал рассказывать Велесдару, как он выдержал испытание, на какие вопросы отвечал и что теперь ему пора собираться в Ратный Стан.

– Когда Свенельд приедет? – нетерпеливо спрашивал он. Велесдар чуть дрожащими руками привлёк к себе ученика, поцеловал в бритую маковку.

– Вот и слава богам! Добре, что ответил на вопросы кудесников. Только настоящее испытание – жизнь человеческая, когда на её вопросы ответишь, тогда и будет видно, крепко ли стоишь на ногах. А в Стан поедешь, полагаю, через седмицу, когда Могун до Киева дойдёт и велит Свенельду забрать тебя. А сейчас пойдём попрощаемся с кудесниками.

– Они к Бел-камню пошли молитву творить, – сказал Святослав.

– Пойдём и мы, Святославушка, возблагодарим богов за науку! – И Велесдар поспешил вслед за своим быстроногим учеником.

Червонная Заря вставала в тот день над Киевом-градом, рассыпала повсюду свои самоцветные перлы, проливалась багрянцами в Непру, отражалась в золотых усах могучего Перуна и в ликах других богов, возле которых поднимался в небо дым от Вечного Огнища.

Пробудился Хорс, погнал своих легконогих коней по синей Сварге, озарил, согрел землю и высушил от росы жёлтые нивы за Киевом.

В высоком небе затрезвонили жаворонки, ласточки стали резвиться над полями, порой почти касаясь крыльями тугих колосьев ярой пшеницы, из которой то тут, то там синими очами выглядывали васильки-волошки, красовалась нарядом белая ромашка, пламенел красный мак, полевая гвоздика и розовый душистый горошек.

Благодать стояла над созревшими нивами, – в сей час бог Перун-Липич прощался со своим царствием и уступал место Даждьбогу-Серпеню.

Послышался весёлый смех, говор, и на тропке показались девушки – все ладные, пригожие, наряженные в новые одежды. А всех красивее была та, которую выбрали Даждьбожьей Боярыней. В венке из полевых цветов и колосков, увитых лентами, с тугой очень светлой, почти белой косой, в новой вышитой сорочке, она шла в окружении весёлых подруг, волнуясь и смущаясь, благодаря их за оказанную ей честь.

– Перестань, Беляна, ты взаправду самая лепая из нас, тебе и Первый Сноп жать!

Подойдя к золотому полю, девушки запели песню, славящую Великого Даждьбога за то, что нынешним летом уродило доброе жито-пшеница, и, расступившись, подали избраннице ритуальный серп с отполированный до блеска костяной рукоятью. Девица, названная Беляной, взволновавшись ещё больше, сделала под пение подруг несколько плавных скользящих шагов по полю, захватила пучок колосьев и коротким привычным движением отделила его от стеблей блеснувшим на ярком солнце серпом. Всё так же плавно, в такт песне, подняла над головой только что срезанный пучок колосьев и серп, горящий серебром в лучах Хорса, прося всевышних богов благословить жатву и главное её орудие – серп. Песня смолкла.

– Слава Даждьбогу, пресветлому Хорсу и Перуну, согревавшим посевы и посылавшим на нивы дожди благодатные! – звонко провозгласила девица.

– Слава! Слава! Слава! – троекратно воскликнули подружки.

Беляна опять наклонилась и стала пучок за пучком срезать новые колосья. Снова зазвучала торжественная песня. Когда Даждьбожья Боярыня срезала последний пучок, к ней подошёл статный, с литыми плечами юноша, держа в загорелой руке пук колосьев. Это был старший из сыновей огнищанина-однодворца Лемеша, чья усадьба и нива находились прямо через дорогу от киевских угодий. На ланитах юноши сквозь смуглую кожу пробивался румянец, глаза были широко открыты и зачарованно глядели на девицу. Запинаясь от волнения, он произнёс молодым баском:

– Прими, красавица, то есть Боярыня Даждьбожья, и нашего огнищанского поля толику в священный Даждьбожий Сноп. – Он ещё хотел что-то сказать, но вновь запнулся.

Девица, передав подругам серп и приняв у молодого огнищанина колосья, принялась ловкими красивыми движениями собирать Сноп. Сноровисто сплела перевясло и, туго увязав, осторожно, словно младенца, передала Сноп подругам. Те украсили его цветами и лентами, бережно уложили на повозку и повезли в град. Вслед за повозкой с песнями последовали и девицы с юношами. Юноши встретили Даждьбожью Боярыню с музыкальными инструментами у края поля и, наигрывая, сопровождали её. Молодой огнищанин, будто завороженный, пошёл за праздничной гурьбой.

– Вышеслав! Вышеслав, ты куда? – окликали его два младших брата, но Вышеслав не слышал. Он только смотрел во все глаза на Даждьбожью Боярыню и чувствовал, как меж ним и ею протянулась невидимая нить, и не желал прерывать эту волшебную связь единения, блаженства, счастья, восторга и ещё чего-то неизъяснимого и колдовского.

– Младоборушка, Овсенислав, подите сюда, не замайте братца. – Голос матери заставил озадаченных отроков вернуться к родителям и деду, что стояли у края своего поля, напротив того места, где только что был сжат священный Сноп.

Киевляне, слыша весёлое пение, звуки кимвал и гудение дудок, выходили из домов встречать Первый Сноп, который везла красивая, как сама Лада, девушка. Вокруг повозки шли её подружки и юноши, которые на ходу плясали и подпевали.

Киевский люд встречал их с ликованием и провожал к Мольбищу. Подъехав к Перуновой горе, девушки сняли Сноп, отнесли к кумирам и, кланяясь ему, стали петь:

Здравствуй, Сноп ты наш, Батюшка! А и как тебя, Сноп, называть, А и как тебя, Сноп, величать? Так начнём же, братья и сёстры, Нашего Снопа наряжать, Песнями его прославлять. А как его звать – боги скажут, А как величать – знает жрец. Мы же нынче будем петь и плясать, Потому что Даждьбог, сын Сварога, Рано утром в поле ходил, Золотое жито косил, И нам Первый Сноп приносил. Мы священный дар принимали, И Даждьбога все восхваляли, И запели Славу богам!

Стоявшие рядом волхвы и их молодые ученики дружно подхватили:

Слава богам нашим! Слава Сварогу! Слава вечная Земнобогу! Слава Яру, Ладу с Купалою, Свентовиду великому И Перуну, хранителю Прави, И Всевышнему богу Триглаву! Всем богам киевским Слава! Слава! Слава великая!

Люди несли на Мольбище цветы и колосья, а наместник Великого Могуна правил требы богам. И у каждого в этот Даждьбожий день был колос в руке, люди ходили наряженные, а девушки украшали волосы ромашками или венками, сплетёнными из колосков с васильками, маками и полевым горошком.

Принеся жертвы богам, и прежде всего Даждьбогу, люди шли по улицам, собирались на площадях и Торжище, где уже звучало обращение Киевского тиуна к горожанам помочь в уборке жита-пшеницы.

– Люд киевский, не мне вам говорить, что день жатвы год кормит, потому надо помочь огнищанам. Завтра все, кто может послужить Даждьбожьему делу, идите на поля, не дайте ни зерну из даров щедрых пропасть!

Тиуны Подола и городских окраин также собирали жителей на сходы и решали, кто будет жать, кто готовить еду для жнецов, кто возить с поля снопы, кто доставлять еду и воду в поле. Привычно порешив все дела, расходились праздновать да готовиться к завтрашнему святому трудовому дню. Греки, зная, как любят кияне повеселиться, открывали свои винные дома.

В Ильинской церкви в тот день были отворены двери, слышались молитвы и пение, – христианские пасторы также освящали Первый Сноп. Там стояли варяги, византийцы и другие христиане. Некоторые кияне заходили из любопытства, смотрели, слушали, а потом опять шли на Торжище.

Целый день ходили кияне, пили, гуляли, радовались, и было на Руси веселье всю ночь напролёт до самого восхода Хорса.

Утром люди опять собрались на Мольбище, чтобы встретить огненного бога славой и пением:

Благословен еси, боже наш, Иже светишь на поля наши, И житу даёшь созревать! Тебе славу поём мы нынче, Яко дал еси лик твой зреть И к радости приобщаться! Пребудь и ты с нами, Велес-бог! Не покинь нас, Сварог великий! Славу поём мы вам, Иже греете нас и кормите. Мы же за Дар тот хвалим вас, Да пребудете с нами навеки!

И только потом расходились по домам и ложились спать. А с обеда уже было радостное оживление и вжиканье серпов по точильным камням – все готовились к жатве.

На другой день выходили работать в поле и жали до полудня, потом обедали, отдыхали и вновь продолжали трудиться. Маленькая Овсена вместе с такими же и постарше ребятишками с Подола, нагруженные узелками да горшками с едой и холодным – из погреба – квасом, деловито по-взрослому рассуждая о погоде и жатве, спешили в поле, гордые своей причастностью к столь большому и важному делу.

– А мой тато, – говорил с важностью худощавый и долговязый мальчишка, – вот такой огромный воз снопов повёз, ни у кого столько на один воз не поместится, вот!

– Была бы у моего татки лошадь такая сильная, как у твоего, так он бы и больше увёз, – возразил второй, поменьше ростом, весь в конопушках, с рыжими, будто огонь, волосами.

– А мой тато зато в кузнице серпы куёт, возы ладит и коней подковывает, без него вообще никто не мог бы жать и снопы возить, – отвечала маленькая Овсена.

Дорога пошла вверх, и дети, прекратив спор, с пыхтением стали одолевать подъём.

Весело катились возы со снопами, весело звенели в поле песни, и с ними трудная работа ладилась, и усталость тела была приятной, рождая в душе светлую радость. Ибо нет для славянина большего счастья, чем мирный труд на своей земле!

Когда кудесники разошлись и они остались одни, Святослав тоскливо взглянул на пустую тропу.

– Ждать целую седмицу, это так долго! – вздохнул он.

– Может, Свенельд и раньше приедет, – отозвался Велесдар.

– А как мы узнаем, что он приехал, надо будет к Перунову дубу наведываться?

– Нет, никуда ходить не надо, Великий Могун пояснит ему дорогу прямо сюда. А мы с тобой давай пока крышу на избушке подправим, навес для дров подновим, а то одному мне не справиться, да и время незаметно пройдёт.

После лазанья по вековым деревьям для Святослава было сущей забавой вспорхнуть на крышу избушки, уложить там снопы камыша, спрыгнуть на мягкую траву и вновь забраться наверх. Старик исподволь любовался его движениями.

«Добрый воин будет! – с теплотой думал он. – Впрямь как молодой пардус!»

Старик с удовлетворением отмечал, как стремился Святослав проявить молодую силу, первым ухватиться за тяжёлый край бревна, сбегать с деревянным жбаном за водой, обтесать топором нужную колоду. Одновременно с радостью в душе старого волхва поселилась печаль от скорого расставания, и он втайне благословлял каждый день, подаренный ему богами, покуда княжич оставался в лесу.

– Деда Велесдар, – будто угадав мысли старика, спросил Святослав, – а ты будешь приходить ко мне в Киев?

Кудесник задумался.

– Приду, Святославушка, – наконец ответил, – может, не так скоро, но как час нужный настанет…

Святослав не понял про «нужный час», но успокоился, что ещё увидится с дедом Велесдаром, к которому тоже привязался всей детской душой.

На исходе шестого дня, когда уже Вечерний Вестник проскакал по небу, Святослав с кудесником умывались у криницы после дневных трудов. Над их головами скользнула большая птица, а вскоре из кустов выскочила и вновь скрылась в зарослях небольшая косуля. Старик с отроком понимающе переглянулись.

– Зверь и птица встревожены, а им уже давно на покой пора, – значит, вспугнул кто-то, – предположил Святослав.

Старик согласно кивнул, и оба неслышными тенями отступили за стволы вековых деревьев.

На лесной тропе показались два всадника. И хотя уже смеркалось, Святослав тотчас узнал Свенельда на вороной лошади и его стременного, который ехал, держа сзади за повод невысокого, но крепкого Святославого коня.

Малец обрадованно ринулся навстречу и криками слегка напугал лошадей. Но верный Снежок быстро признал хозяина, и Святослав нетерпеливо взлетел в седло. По дороге к избушке он засыпал Свенельда расспросами о матери, домашних, теремных, о предстоящей ратной учёбе.

Велесдар пригласил гостей в избушку повечерять и заночевать, чтобы с рассветом тронуться в путь.

Свенельд, сидя на лаве, неодобрительно осматривал простую одежду княжича и то, с каким аппетитом он уплетает краюху грубого хлеба с мёдом. Поднявшись, воевода вышел к своему коню, достал из поторочной сумы взятую в дорогу провизию, мех с вином, принёс в избу и выложил на столе.

– Как там мой Кречет? – спросил Святослав.

– А никак, княжич, – отвечал Свенельд, наливая вина себе и стременному в золотые византийские кубки. Велесдар от угощения отказался. – Нет Кречета. Затосковал он и помер нынешней весной…

Переменившись в лице, Святослав отложил хлеб, отодвинул горшочек с мёдом и вышел из избушки. Сев на колоду у кострища, он долго плакал и даже не отозвался, когда рядом опустился Велесдар.

– Ну, будет, будет… – успокаивающе положил он руку на плечо мальца, – твой пардус обрёл наконец свободу…

Святослав повернул к волхву мокрое от слёз лицо:

– Я видел это! Знал, что он умрёт… Зимой, на Колядские святки, когда ты ушёл лечить Хорсослава, а волк задрал Белочку… – И отрок рассказал Велесдару о своём страстном желании увидеть дом, сотворённом заклинании и огненном видении. – Только я думал – почудилось, а выходит, на самом деле… – всхлипывал он.

Кудесник крепче сжал плечо отрока. Потом сказал с волнением в голосе:

– Не плачь, сыне, любовь правит миром, любовь, понимаешь?! – Глаза старика засветились внутренним огнём. – Ты любил пардуса, а он тебя, и покуда ты жив, его сущность пребудет с тобой и в трудный час всегда будет приходить на помощь, как тогда, когда ты насмерть схватился с матёрым волком на лесной тропе. Сила, мощь и быстрота Кречета были с тобой в той схватке и помогли одолеть волка. Жизнь трудна и порой жестока, но когда душа того, кого ты любишь и кто любит тебя, уходит в Навь, то Велес соединяет такие души навек, как в Яви, так и в Нави, такова сила великой любви. – Старик прикрыл глаза, будто и сам наполнился силой божественных чувств.

– А ненависть, дедушка, она ведь тоже помогает одолеть врага и отомстить за смерть тех, кого мы любили? Значит, они обе живут в нас, и их должно быть поровну в мире Яви? – спросил Святослав, незаметно для себя проникаясь волнением кудесника.

– Так, они совместны, как день и ночь, как рождение и смерть. Только не могут они быть равными. Любви, рождения новой жизни должно быть больше, чем смерти, иначе мир погибнет и ничего не будет, таков закон Прави! – закончил старик тихим голосом, но так проникновенно, что юный княжич несколько минут безмолвствовал, осмысливая услышанное. Потом рука волхва легла на мальчишескую голову и ласково погладила её.

– Волховская наука дала плоды, – ты сам смог увидеть недоступное обычному людскому оку. Это великое знание, Дар божий, который открывается далеко не всякому, а тем паче – столь юному…

– Зачем мне нужен такой Дар, который приносит боль? – тихо спросил Святослав, опустив голову.

– Отчего же только боль? Ты ведь узнал тогда, что матушка твоя здорова и в тереме всё ладно. А став князем и воином, этот Дар поможет тебе разгадывать хитрые замыслы неприятелей и упреждать их деяния. Волховское знание – тяжёлая ноша, сынок, и она не под силу обычным людям. Но ежели Даждьбог вручил тебе сей Дар, значит, он уверен, что ты с ним справишься. Так же как твой дед – Олег Вещий. Обладая способностью видеть на расстоянии, зреть прошлое и грядущее, ты можешь обратить сей Дар во благо Руси. Однако, как и в случае с пардусом, ты не сможешь отвратить гибель многих друзей и близких. Будь готов к этому. Учись терпеть всякую боль, не давая ей разорвать твоё сердце. Жить без знаний и плыть по течению – удел слабых и немощных. Ты верно ответил кудесникам, что мы, славяне, русы, должны помнить о своём родстве с богами, и как они творят сей мир своею мыслью и животворящим дыханием, так и мы должны созидать нашу жизнь по совести и законам Прави, на которой, как на незыблемой скале, стоит всё сущее…

Кудесник замолчал, а может, он и не говорил ничего. Может, это было общение без слов, как это делают между собой волхвы, когда нужно много сказать о великом и сокровенном, а самые красноречивые слова слишком скудны для этого, и речь представляется долгой и путаной.

Утром, когда гости проснулись, Велесдар со Святославом уже возвращались с Мольбища, где они в последний раз вместе обратились к богам. Там Велесдар простился с учеником.

– Пусть с тобой всегда пребудет то, что ты здесь узнал, – проговорил он, обнимая мальца. – Пусть эти Веды, как прочный камень, лягут в основу твоей души и помогут устоять на пути Прави!

Всадники оседлали коней, и старый Велесдар провёл их по лесной тропе до ручья и Перунова дуба, где распрощался со всеми.

Стоя под Священным дубом, он неотрывно смотрел, как три фигуры переправлялись через речку и вскоре исчезли в зарослях, окутанных утренним туманом.

Старый кудесник был взволнован, и где-то в уголках глаз прятались слезинки. Ведь учить волховству – значит делиться своей душой. И теперь часть её перешла к юному княжичу, посему расстаться навсегда они уже не смогут, как бы далеко ни находились друг от друга.

Часть души волхва уносилась прочь на крепком скакуне, облачённая в простую холщовую одежду. А слева, сопровождаемая стременным, высилась та же широкоплечая фигура Свенельда в добротном византийском одеянии. Но теперь между ними волхв ощутил незримую стену и остался доволен этим.

Когда прошлой весной княжич появился в Кудесном лесу, он уже был тронут тем страшным тлением, которое чёрной спорыньёю разъедает человеческие души и огромные державы. Велесдар видел это своими очами, когда ещё молодым побывал в Византии с русскими гостями, везшими туда мёд, меха, пшеницу и воск. Огромная и сильная держава стояла на спинах рабов. Велесдару тогда почудилось, что богатые византийцы для того и облачают себя в роскошные одеяния с серебром и златом, чтобы прикрыть изъяны собственных душ. Он видел, что и здесь, на Руси, эта страшная болезнь начинает поражать людей, превращая природную храбрость и ясность ума в жестокость и коварство, а чистую человеческую дружбу, любовь заменяют подобострастие и лесть. И ежели прежде славяне жили в Родах по-братски и управлялись Вечем, то нынче не только князья и бояре, но и простые купцы, и даже огнищане побогаче заводят себе отроков-робичей, не видя в том ничего зазорного и не понимая, что сами становятся рабами своих рабов, власти, золота, роскоши. Ведь именно корыстолюбие и жажда власти двигала убийцами князя Игоря. Свенельд – храбрый воин и умелый воевода, для княжича он является ещё и дядькой – самым близким наставником после смерти Асмуда. Тот был истинным воем[9], честным, с простой открытой душой. А Свенельд по рождению и по духу из тех норманнов, кои к роскоши неравнодушны, а это может сослужить недобрую службу для княжича. Святослав впервые ступил под этот Дуб не только с природным желанием познания, но и с мыслью научиться повелевать. Твёрдость характера уже начала превращаться в самовлюблённость и привычку командовать не потому, что он умнее, а оттого, что обладает властью. Ещё немного – и он мог заболеть желанием видеть перед собой покорные лица и согбенные спины.

«Теперь, слава богам, княжич очистился душой, телом и помыслами. Благодарю вас, Сварга небесная, Триглавы Великие и Малые, духи лесные и озёрные за поддержку в трудном деле! Благодарю и тебя, Дуб-Отец, что наделил меня, старика, силой и выдержкой, терпением и мудростью, дабы смог я приблизить княжича к богам нашим и напитать его силой славянской веры. И ежели сохранится она, будет у Руси истинно великий и могучий князь, который не попадётся на приманку лести и золотых монет, не предпочтёт раболепие дружбе и будет мыслить обо всей державе. Трудная ему предстоит жизнь, но иной он просто не захочет сам», – думал волхв.

Между тем рассвело. Красная Заря поднялась на востоке, вытрясая Даждьбоговы одежды, и огненные искры растеклись до края небосвода, окрасив его багрянцем. Река стала червонно-золотой и понесла свои волшебные воды вниз, к далёкому морю. Но праздник богов нынче старый кудесник встречал один.

Постояв ещё немного и дождавшись начала Даждьбожьего дня, Велесдар, опираясь на посох, медленно двинулся обратно в лес.

Глава 7 Возвращение

Лес просыпался, стряхивая с себя остатки утреннего тумана, который сонно стекал в овраг, дабы подремать там ещё чуток. Из лесной чащи сторожко выехал незнаемый всадник, огляделся и вполголоса произнёс несколько слов на чужом языке. Вслед за этим из лесу тихо, будто тени, появились ещё всадники. Гуськом, по едва заметной узкой тропке, они спустились в овраг, растворившись в его насыщенном туманом чреве.

Святослав в сопровождении воеводы и стременного неутомимо скакал по лесным тропам, пересекал луга и поля. Свенельд несколько раз напоминал юному княжичу, чтобы он не увлекался галопом. Пройдя гон[10], они пускали лошадей шагом, давая им отдохнуть, затем вновь мерили вёрсты походной рысью.

Только в полдень верховые спешились у небольшого озерца, позволив себе отдохнуть и перекусить, а лошадям пощипать травы и попить чистой воды.

Потом вновь взметнулись в сёдла, торопясь засветло поспеть в Киев. Терпкий воздух, настоянный на лесных запахах, приятно студил лицо, забирался в раскрытый ворот рубахи. Широкая сорочка Святослава раздувалась за спиной пузырём, Стрибог прохладными струями обвевал загорелое тело. Горечь расставания с Велесдаром постепенно ослабевала, и её место всё больше занимало радостное предвкушение встречи с домом, а самое главное – предстоящая учёба в Ратном Стане.

До Киева оставалось не так уж много, когда, проскакав через открытое пространство, три всадника въехали в Берестянскую пущу. После простора и жаркого солнца в смешанном густом лесу, где преобладали мрачные ели, было сумрачно и прохладно. Лошади пошли шагом по неширокой лесной тропе, выбирая дорогу среди корневищ и валежника.

Может, из-за резкого перехода от раздолья и света к стеснённому пространству или чего-то ещё, но Святослав почувствовал неясную тревогу. Свенельд со стременным также спокойно ехали впереди и негромко беседовали, вокруг – никаких изменений, откуда же появилось скрытое беспокойство?

Княжич придержал Снежка, разом отбросил все мысли и, как учил старый волхв, весь обратился в слух, зрение и чутьё, сливаясь душой с лесом, чтобы ощутить его состояние.

Напряжённый слух уловил шорох где-то над головой, а глаза успели заметить, как две мыси рыжими пушистыми стрелами пронеслись одна за другой по веткам. «Куда они так торопятся, не спугнул ли кто? Ежели нас испугались, так бежали бы прочь, а не навстречу, и чего им бояться троих одиноких всадников в родном лесу?»

Воевода со стременным, заметив, что отрок отстал, повернули коней.

– Что стряслось, княжич, в седле укачало или, может, ноги натёр? – озабоченно спросил стременной – серьёзный немногословный варяг с внимательным взором из-под светлых, будто выгоревших бровей.

Подъехав вплотную, он придирчиво стал осматривать сбрую, не ослабло ли где крепление ремней или подпруги.

– Нет, – отвечал Святослав, – просто мыси чем-то напуганы…

Оба спутника огляделись по сторонам, прислушались.

– Показалось тебе, княжич, наслушался сказок старого колдуна, вот и мерещится всякое, – обронил Свенельд.

– Мыси навстречу бежали, – не согласился отрок. – А когда ещё в лес въезжали, косуля проскочила, тоже явно не нами потревоженная. Я сразу внимания не обратил, а сейчас вспомнил…

Спутники вновь стали вслушиваться в голоса леса и всматриваться в густую чащу. Свенельд повернулся, хотел что-то сказать и… оторопел: седло, в котором только что находился княжич, было пустым.

Холодный пот прошиб воеводу, он ещё ничего не успел толком сообразить, когда из-за ближайших кустов послышался негромкий голос Святослава:

– Дядько Свенельд, подойди сюда! Воевода спешился и шагнул на зов.

Святослав сидел на корточках, что-то внимательно рассматривая на земле.

– След кабаний свежий, два взрослых и выводок, опять нам навстречу…

– Мало ли, – с сомнением произнёс воевода, – кто из зверей куда ходит, может, здесь кабанья тропа.

– Нет, вуйко, они один раз прошли, видишь, трава не выбита и ветки все свежие сломаны, а кабан не любит ходить не своей дорогой…

– Ладно, пошли! – буркнул Свенельд, и они вернулись к лошадям.

– Я думаю, есть там кто или нет, – озабоченно и веско сказал стременной, – а рисковать мы не имеем права, юный княжич с нами…

Воевода постоял, глядя на обоих своими желто-зелёными «рысьими» очами, потом махнул рукой.

– Давай назад! – велел он.

Стараясь не шуметь, вернулись к началу леса, где другая дорога, змеясь, уходила на полночь. Свенельд решительно свернул на неё, и верховые поскакали обходным путём долинами и перелесками. К Непре они выехали выше Киева, а затем по берегу спустились вниз.

Вечерняя Заря уже давно потухла, и на небе высыпали первые звёзды, когда три запылённых усталых путника въехали наконец в град.

Свенельд отвёз княжича в терем, где тотчас началась беготня и суматоха, вызванная возвращением Святослава. Ольга крепко обнимала любимое чадо, дивилась тому, как он вырос и возмужал, беспрестанно посылала девушек то готовить воду для мытья княжича, то за угощениями, то за одеждой, то стелить ему постель, поскольку у обласканного всеми мальца уже совсем слипались глаза.

В это время из Ратного Стана выехал Подольский полк в полном боевом снаряжении, впереди которого возвышался облачённый в кольчугу и шелом Свенельд на свежем коне. Миновав городскую охрану, полк скрылся в ночной темноте по дороге, ведущей в Берестянскую пущу.

Утром, проснувшись по привычке рано, Святослав обнаружил, что лежит не на жёсткой лаве, застланной бараньей шкурой, а утопает в мягкой перине, набитой лебединым пухом. Вспомнил, что со вчерашнего дня он дома, в Киеве.

В светёлке было душновато, да ещё перина – наверное, из-за неё он весь вспотел, по мышцам растекалась непривычная вялость, даже немного побаливала голова.

Святослав поднялся. В призрачном свете утра, проникающего сквозь круглые оконца из толстого зеленоватого стекла, разглядел на спинке резного деревянного ложа шёлковые порты и вышитую рубаху с поясом. Подле стояли новые кожаные сандалии, сделанные на греческий манер. В тереме царил покой – все ещё спали. Надев порты и прихватив рубаху с поясом, княжич, беззвучно ступая босыми ногами, отворил дверь. Охоронец в передней дремал, прислонившись к стене, и не заметил, как Святослав тенью проскользнул мимо. По второй лестнице отрок сбежал во внутренний двор. Проходя мимо поварской, услышал голоса, стук ножей, котлов и деревянных ступок.

У колодца столкнулся с хромым дедом Кнышом, помогавшим поварихам. Он только что набрал два здоровых деревянных жбана воды, которые едва не выронил, завидев полуголого княжича.

– Та чего ж ты так рано встал, княжичу? Спал бы себе, ещё ж и третьи петелы не пропели! – воскликнул он.

– Ничего, дед Кныш, давай полей лучше на меня! – И Святослав наклонился, подставив спину.

– Та як же, княжичу, вода – чистый лёд, аж зубы ломит… – заколебался старик.

– Знаю, лей! – строго сказал Святослав, сдвинув брови. Работник, пожав плечами, разом опрокинул на отрока весь жбан.

– Ещё! – велел Святослав.

Старый Кныш не мог ослушаться, хотя изнутри всего обдало противной дрожью: вдруг княжич занедужит, что скажет княгиня? Не сносить тогда головы!

После второй купели Святослав почувствовал, как привычный холод взбодрил тело, головная боль и вялость исчезли, мышцы вновь стали упругими. Натянув рубаху, он побежал на конюшню, а старый работник, проводив княжича взглядом, покачал головой, опять наполнил жбаны и поковылял в поварскую.

Святослав между тем растолкал конюшенного, который спал тут же, на сене, и они вдвоём сноровисто оседлали Снежка.

– Ты, княжич, не гони его шибко после ночи, поначалу шагом пусти, – напутствовал конюх.

При выезде со двора невесть откуда взялись два гридня из теремной охраны.

– Куда путь держишь, княжич? – спросил один.

– В Ратный Стан, куда ж ещё! – отозвался Святослав. Гридни переглянулись.

– Тогда дозволь нам сопровождать тебя, а то мать княгиня гневаться будет, что одного отпустили…

Святослав лишь пожал плечами. Ему хотелось скорее поспеть в Стан, чтобы встретить Хорса вместе с воинами.

Когда они подъехали, полки ровными рядами уже стояли на Ратном поле лицом к восходящему светилу. И едва первые солнечные лучи пролились на землю, позолотив верхушки копий русской дружины, вперёд выехал высокий широкоплечий темник, поднял свой меч и воскликнул:

– Слава Хорсу!

Святослав знал, что это был начальник Ратного Стана Издеба.

– Слава! Слава! Слава! – троекратно подхватили полки, вздымая мечи, копья и боевые палицы.

Хорс поднимался, разгоняя остатки тумана, яркие лучи множились, отражаясь в стальных наконечниках копий, клинках обоюдоострых мечей, шеломах и нагрудных пластинах воинов.

Зоркий Издеба заметил Святослава и, повернувшись в его сторону, задорно крикнул:

– Слава великой княгине Ольге! Слава киевскому княжичу Святославу!

– Слава! Слава! Слава! – сотрясли утренний воздух дружные возгласы.

Отрок зарделся от смущения. Тронув коня, он подъехал и встал со своими спутниками с краю. Сердце прыгало в груди от переполнявшей его радости: он здесь, в одном ряду с сильными взрослыми воинами, начинается новая жизнь, полная приключений и подвигов!

После поверки вперёд вышел наместник Великого Могуна, началась обычная утренняя молитва богам, а после – распоряжения начальников, кому чем следует нынче заниматься.

Когда полки разошлись, Святослав стал разыскивать воеводу Свенельда, но нигде не мог найти и по совету гридней подъехал к темникам.

– Воеводы нет сейчас в Стане, я пока за него, – отвечал Издеба.

– Меня вуйко обещал ратной науке учить, – слегка расстроился Святослав.

– Не беда, княжич, можно начать и без воеводы, раз срок приспел, – успокаивающе пророкотал мощным басом другой темник – Притыка. – Ежели хочешь, можем по Ратному Стану проехать, поглядишь, что тут и как.

Притыка был росту среднего, но плечист и довольно упитан, так что при своей осанистости казался невысоким. В седле же темник представлялся и вовсе квадратным, а большие сильные руки выглядели длинноватыми. Округлая голова с раздвоенным подбородком крепко сидела на бычьей шее. Светлые жидкие волосы на темени были совсем редкими, и сквозь них просвечивала загорелая кожа. А припухлые щёки, небольшой курносый нос и открытый взгляд чистых серо-голубых глаз придавали его облику какое-то детское выражение. В разговоре Притыка был не весьма искусен, больше любил слушать, часто улыбался, а когда смеялся чему-то особенно сильно, хлопал себя по бёдрам. Под стать ему был и приземистый широкогрудый жеребец.

Так вчетвером – Святослав с Притыкой впереди, а теремные охоронцы сзади – они поехали по Стану.

– Раз ты, княжич, ратную науку постигать решил, значит, скоро будешь тут не гостем, а хозяином, – говорил Притыка. – Вот на этом Ратном поле наши полки встречают и провожают Хорса, славят Перуна и других славянских богов. Тут же наши воины учатся делать Перуново коло, чтобы захватывать врага, и Русскую Лодию, чтобы самим из вражьего кола выйти. Учатся держать строй и смыкать ряды, потому как без крепкого строя в бою – верная гибель.

Всадники спустились ниже к берегу.

– Тут, – продолжал рокотать темник, – наши молодые воины самую первую – седельную – науку проходят, – как коня правильно оседлать, как им управлять и в седле держаться, когда разные препоны одолеваешь или удары наносишь…

Святослав оглядел различные препятствия из брёвен, стены из глины, частоколы из камыша, широкие рвы с водой, узкие мостки, и ему тут же захотелось попробовать преодолеть их, но, поразмыслив, решил сделать это позднее, когда не будет лишних глаз.

Далее тянулся ряд бревенчатых стен – выщербленных и изрубленных, в которых некоторые брёвна были заменены свежими. Перед стеной стояли шесты с кольцами.

– Место упражнения для стрельбы из луков, самострелов, метания копий и дротиков, – пояснил Притыка. – Конюшни ты уже видел, они там, наверху.

– А для чего они лозу к шестам привязывают? – Святослав указал на троих молодых ратников с ворохом свежих прутьев.

– Это, княжич, чтоб мечом учиться рубить.

– Мечом? – недоверчиво засмеялся Святослав. – Да её же руками легко переломить можно…

– Лоза тонка, это верно, но ещё и гибка. И ежели в ударе нет резкости, то будь ты хоть какой силач, а нипочём не срубишь – согнётся, и всё тут! Удар должен быть что Перунова молния, так-то!

Над Станом затрубил рог.

– На утреннюю трапезу пора, – сказал Притыка, – поехали назад.

У темницкого шатра Святослава поджидал ещё один гридень.

– Юный княжич, – обратился он к Святославу, – мать княгиня ждёт тебя в тереме к трапезе…

– А не побрезгуешь с нами разделить хлеб-соль, княжич? – Притыка повёл рукой в сторону шатра, возле которого уже расположились двое темников, разливая в резные ендовы золотистый медовый квас. – Мы ведь с тобой старые знакомцы, – Горицвет вон, Издеба, да и я, – на древлян вместе ходили, не помнишь?

– Да ведь ему тогда всего четыре лета было, – отозвался Горицвет.

Святослав знал о том, что его мать в отместку за убийство отца Игоря ходила войной на древлян и покарала их. Знал, что и сам вместе со Свенельдом и кормильцем Асмудом был в том походе, но детская память почти ничего не сохранила из тех событий. Поэтому очи княжича вспыхнули любопытством.

– Передай матушке, что я тут, в Стане, с темниками поснедаю, – сказал он гридню и поспешил присоединиться к воинскому столу.

После «лесной жизни» Святославу было не привыкать к простой пище, поэтому яйца, греческий сыр, свежий хлеб, мясо и душистое медовое питьё показались ему изысканными яствами. Теремные охоронцы, переговорив между собой, наконец уехали, видя, что Святослав находится под надёжной опекой.

Глядя, с каким аппетитом ест княжич, могучий, как раскидистый дуб средь поля, Притыка поощрительно крякнул:

– Сразу видно, добрым воином будет наш княжич!

– А я о том ещё восемь лет назад рёк, – подхватил высокий и крепкий, но почти весь седой Издеба, – когда мать Ольга его в первый раз в наш Стан привела. Я тогда у тебя спросил, – повернулся Издеба к отроку, – будем вместе в походы ходить? А ты в ответ: «Будем, боярин! Ежели ты устанешь драться, тогда я вместо тебя стану, так по очереди биться будем и никогда не уморимся…» Развеселило это меня. Ну, реку, воин ты наш славный, тогда садись на коня! Посадил верхом и кругом помалу пустил. Ты, княжич, так доволен был, будто по самому небу проехал!

Святослав засмеялся, живо представив описанную картину.

– Потом гляжу, – продолжал Издеба, – а ты меч Притыкин взял и за собой тянешь, тяжко тебе, а не бросаешь. Притыка увидел, на Асмуда напустился: куда, мол, глядишь, ещё поранится малец. А Асмуд отвечает: пущай к оружию сызмальства привыкает!

– Да, Асмуд добрый наставник был, – прогудел Притыка. – И то правильно, что к отроку с пелёнок воин должен быть приставлен, а к девочке – мудрая жена, чтоб могли воспитать дитя как следует. Жаль, что помер Асмуд преждевременно от хвори неведомой.

– А помните, – сверкнул озорным взглядом Горицвет – весёлый черноокий темник, никогда не унывающий и острый на язык, – помните, как переполох тогда случился? Все бегают, кричат: княжич, мол, из Стана пропал, нет нигде! В тот вечер было предпразднество Малых Овсеней, – пояснил он Святославу, подкладывая ему куски получше, – и мать княгиня, да хранит её Свентовид, приказала дать всем воинам по рогу хмельной браги…

– Угу, – пробасил Притыка, – а этот лиходей, – указал он на Горицвета, – возьми да и поднеси рог тебе. Раз, говорит, княжич нынче воином стал, на коня сел и меч взял, значит, и питья воинского отведать должен. Ты, княжич, и отведал. Брага вошла в ноги, ты в сторону отошёл, лёг на траву и заснул. А в Стане спохватились – нет нигде княжича! Думали в шатре, в постели приготовленной спит, ан нету! Как о том Свенельду доложить, а тем паче – княгине Ольге? Издеба долго по Стану бегал, покуда не отыскал тебя…

– Отыскал, как же! – расхохотался Горицвет. – То брага отыскала, а не Издеба!

– Какая ещё брага? – буркнул серьёзный Издеба, не догадываясь, к чему ведёт его остроязыкий друг.

– А такая, после которой тебе до ветру захотелось, вот и побежал место укромное за кустами искать, да едва в сумерках на княжича своими сапожищами не наступил!

Все весело рассмеялись, а Издеба показал соратнику увесистый кулак:

– Гляди, брат Горицвет, намну я тебе бока за язык, будешь знать!

– Да, будто всё недавно было, – задумчиво вздохнул Притыка, – тогда на древлян ходили, а нынче их тьма в нашей Рати состоит – все добрые воины и Киеву верно служат…

– Их варяги пришлые тогда с толку сбили, – махнул рукой Горицвет, – подговорили древлян стать против Киева и не платить дани, – Коростень, мол, будет главнейшим градом, а мы поможем. Потому и князя нашего Игоря убили. Но княгиня Ольга, слава Перуну, навела порядок!

О многом ещё вспоминали темники, беседуя со Святославом, как равным себе. А он затаив дыхание слушал их, будучи всем своим детским сердцем благодарным за доверие и гордясь этой возникающей настоящей мужской дружбой.

Вдруг быстро приближающийся издали конский топот привлёк всеобщее внимание. Ворота широко распахнулись, и в расположение Стана въехал Подольский полк во главе со Свенельдом.

Запылённые, слегка усталые, они ещё были возбуждены недавней схваткой, – у многих одежда и оружие запятнаны свежей кровью. Дружинников тут же окружили, стали расспрашивать. Десятки рук поддерживали раненых, осторожно спускали на землю, переносили под навес или в тень деревьев, помогали снимать кольчуги и промывать раны ключевой водой. Кудесники и служители из числа неотлучно находящихся при Стане, захлопотали над целебными зельями.

Те, кто был ранен легко и мог держаться в седле, немногословно отвечали на расспросы, жадно пили холодный квас, а потом ехали к реке и с великим наслаждением погружались в её волны, смывая пот, кровь и усталость.

Святослав с горящими очами и гулко бьющимся сердцем бродил меж дружинниками, ощущая исходящий от этих мужественных воинов дух недавней битвы и близкой смерти.

Он надолго остановился перед десятком пленных печенегов, пристально вглядываясь в их хмурые лица, опущенные долу, или злобно глядящие тёмные как ночь глаза. Крепкие степняки, только что бывшие вольными и грозными воинами, теперь, лишённые оружия и коней, со связанными руками, выглядели жалко.

Два ярких, совершенно противоположных чувства – усталой радости победителей и горькой обречённости побеждённых – одновременно вошли в чуткую, обострённую волховской наукой душу юного Святослава.

«Никогда не буду побеждённым!» – решил про себя княжич, нахмурив чело.

Свенельд давал чёткие указания: пленных печенегов препроводить в тёмную и приготовить к допросу; захваченных коней – на конюшню, мечи – в оружейную. Затем отвязал от седла кожаный мешок и протянул стременному:

– А это вели немедля засолить. Печенеги заплатят за неё хороший выкуп…

Воевода сказал это негромко, по-свейски, но Святослав понял.

Он поспешил за стременным, догнал его за шатром и, убедившись, что поблизости никого нет, велел:

– Руальд, покажи, что в мешке!

– Зачем тебе? – прищурился стременной.

Этого Святослав сам точно не знал. Просто ему хотелось нынче сполна ощутить все чувства воина.

– Покажи! – взволнованно повторил княжич. Стременной помедлил, потом взял мешок за край и разом перевернул его.

На зелёную траву выкатилось нечто подобное округлой тыкве. Только через несколько мгновений Святослав понял, что это отрубленная голова печенежского воеводы. Чёрные волосы слиплись от запекшихся сгустков, из шеи, отрубленной наискось, ещё сочилась сукровица, торчал обрубок позвонка и какие-то жилы. Невесть откуда взявшиеся мухи с жужжанием стали садиться на голову.

Святослав почувствовал, что его начинает мутить, и противный ком встал поперёк горла. Стараясь сохранять спокойствие, с бледным лицом он пошёл прочь, но, забежав за угол конюшни, дал волю подступившей тошноте, извергнув из себя всю утреннюю трапезу. Потом долго плескал в лицо и окунал голову в корчагу с водой, приготовленной для лошадей. Наконец, почувствовав себя лучше, вновь пошёл к шатру воеводы. Там его уже искали. У ворот в окружении теремной охраны стоял лёгкий расписной возок с козырем от солнца, в котором его мать Ольга ездила летом по Киеву.

Княжич вошёл в шатёр.

– В Берестянской пуще они, мать княгиня, тайно прятались, – рассказывал воевода. – Я троих выслал вперёд, а сами сзади незаметно идём. Печенеги из засады выскочили, на дружинников напали, но тут мы их самих в Перуново коло взяли, два часа, почитай, рубились да беглецов нагоняли…

– Кому-то уйти удалось? – спросила Ольга.

– Нет, светлейшая, мы все тропы и дороги из пущи перекрыли, никто не ускользнул.

– Что пленные рекут? – коротко спросила Ольга, нахмурившись.

– Пока молчат, мать княгиня, но думаю, как железом калёным их подбодрим, всё скажут, о чём ведают, а ежели нет – что ж, примут смерть перед ликом Перуна. А ведь именно благодаря ему, твоему сыну, – воевода указал на вошедшего княжича, – обнаружили печенегов. Зоркий глаз и чуткое ухо имеет, настоящим воином станет! Ольга поворотилась к сыну.

– Святославушка! Что ж ты, вовсе забыл родную мать? – укорила она. – Только из лесу вернулся, уже в Стан убежал, я и наглядеться-то на тебя не успела!

Святослав промолчал, понимая, что, в самом деле, виноват перед матерью.

– Ладно, Свенельд, разберись тут во всём. Ежели прознаешь что – немедля ко мне! – распорядилась Ольга. – Поехали домой, сынок.

– Поехали, мама, – послушно кивнул отрок.

По дороге тревожные думы тяжёлыми каменьями ворочались в голове Ольги. Может, печенеги не просто разбойничали в лесу, а знали о возвращении княжича и намеренно устроили засаду? Но кто же тогда сообщил об этом врагу? Неужто есть в Киеве злодей, который хочет смерти её сына? Надо немедля усилить Тайную стражу, всех подозрительных людишек проверить… Эх, скорее бы Святослав входил в силу, а то без князя враги вон под самым Киевом бродят…

Ольга взглянула на сына, ехавшего рядом на Снежке. По напряжённому лицу Святослава поняла, что он переживает невольно причинённую ей обиду, и на душе у княгини потеплело. Да и то сказать, что ж ему, век за материн подол держаться, вон какой ладный да крепкий становится, ещё с этим оселедцем… Чудно, вроде и родное дитя малое, что опеки и заботы требует, а он уже в дружинники норовит…

Так всю дорогу княгиня – предводительница Руси – спорила с матерью Ольгой о родном единственном чаде.

Всё оставшееся время они провели вместе, – обедали, разговаривали, ходили смотреть новых соколов для охоты, – пардусов по распоряжению княгини больше не заводили. Но вечером Святослав деловито, как взрослый, сказал:

– Мама, с завтрашнего дня я стану обучаться ратному делу, так что дома мало придётся бывать, не гневайся…

И Ольга вновь поразилась его самостоятельности и упрямству, как будто сын за этот год с небольшим заимел внутри гибкий, но неимоверно прочный булатный стержень.

Долго в тот вечер не могла уснуть Ольга, растревоженная случаем с печенежской засадой и думами о сыне.

Долго не мог уснуть и Святослав, взволнованный событиями прошедшего дня. Свенельд сказал, что печенегов обнаружили и уничтожили именно благодаря ему, Святославу. И верно, не обрати он внимания на зверей, могли угодить прямо врагам в руки. Те две мыси, одна из них тогда так взглянула своими глазами-бусинками, будто по-человечьи сказать хотела… Постой! – вдруг озарила Святослава неожиданная догадка. А может, то вовсе и не мысь была? Кто мог так заботливо упредить его, если не дед Велесдар?

И княжичу стало неимоверно стыдно, что за весь вчерашний и сегодняшний день, наполненный всякими происшествиями, он ни разу не вспомнил о старом волхве. Да ещё и возомнил, что сам обнаружил печенежскую засаду. А ведь это Велесдар незримо сопровождал и охранял его…

– Прости, дедушка, – прошептал отрок, – дякую тебе! Как ты там в нашем Кудесном лесу?

И с думами о прежней, «волховской» жизни Святослав вскоре крепко заснул.

Глава 8 Малая дружина

Лето 6462 (954), лето 6463 (955)

Подоспели Великие Овсени. Поля стали безлюдными, – последние огнищанские возы с просом, овсом, житом, тянулись в большие грады и малые веси, наполняя закрома щедрыми Даждьбожьими дарами.

И княгиня Ольга распорядилась идти в полюдье.

Рано утром множество возов выехало из Киева, и обозы под началом сотников, сопровождаемые небольшими дружинами, разошлись во все концы русского княжества.

Повсюду на Вечевых площадях посреди сёл или на специально учреждённых Ольгой погостах собирались люди с данью и всякого рода вопросами или жалобами. И сама княгиня на тех площадях и погостах творила суд, разбирала огнищанские просьбы, давала наставления и указы.

В других местах градоначальники, называемые тиунами, от имени княгини Ольги также собирали кожи, сало, мёд, по мешку зерна с дыма. Рыбаки давали сушёную и вяленую рыбу, охотники – меха, купцы-гости платили дань серебряной и золотой гривной денег либо товарами – полотном, вином, пряностями. Селяне несли сухие плоды, мак, овощи, овечью шерсть, мёд, масло, творог, яйца, кур, гусей. Пастухи вели овец, коз, быков, тельцов, жеребят. Кто не имел хозяйства, расплачивался медью, кто не имел денег, давал жито, просо, пшеницу, гречку, а то и сладкие кавуны с дынями – у кого что было.

Святослав, оставшись в Киеве под опекой Свенельда, с утра до ночи проводил в Ратном Стане, а часто и ночевал у кого-нибудь из темников в шатре.

Поначалу он обижался и даже сердился, когда утром полки уезжали в степь на обучение, а он вынужден был сидеть в Стане. Отрок мчался к Свенельду и возбуждённо кричал:

– Дядька Свенельд, отчего меня опять в степь не взяли? Я с Издебой из-за того поссорился!..

– Погоди, княжич, – спокойно отвечал Свенельд, – я ведь тебе рёк уже, – прежде чем в степь ехать, многому научиться надобно: как коня своего седлать, как препоны разные с ним преодолевать…

– Я коня седлать умею! – перебил княжич воеводу. – И препоны у берега уже все прошёл. В степь хочу ехать вместе с полками! – заявил он и даже топнул ногой от упрямого нетерпения.

– Э-э, Святослав, – покачал головой Свенельд, – храбрость не есть глупое скакание и вздымание меча, а прежде всего – послушание старшим. Ежели я рёк, что познание ратного дела начинается не с сечи, а седельной науки, значит, быть тебе в Молодятинском полку, – сказал воевода. Добавив в голосе строгости, он скомандовал: – Княжич, слушай наказ! Одесную поворо-тись! Един-два! Прямо… в Молодятинский полк… шагом… рушь!

А через некоторое время, проезжая мимо, он незаметно улыбнулся в свои рыжие усы, услышав, как пожилой сотник – наставник самых молодых юношей – толковал Святославу:

– Запомни, княжич, когда начальник речёт тебе «стой!», ты должен стать недвижимо, как вбитый кол, – не делать ни единого шага, не смеяться и соседу ничего не глаголить. Когда же реку вольным быть, тогда только можешь говорить и с вопросами обращаться. Тебе ведь, княжич, не простым воем быть, а начальником над всеми темниками. А дело сие, друже мой, непростое, это тебе не игрища на улице с детьми малыми. Тут, прежде чем что сказать или сделать, всё обдумать надобно, ибо от тебя будут зависеть тьмы жизней. А ежели сам исполнять наказ не научишься, как потом с других станешь спрашивать?

Так рёк Святославу старый сотник Хорь – жилистый, загорелый до черноты воин с блестящим совершенно лысым черепом и белыми свисающими усами. Потом он поставил княжича в ряд с другими юношами и стал проводить обучение. Заставлял их седлать и рассёдлывать коней, скакать на них, держа строй, вместе останавливаться, поворачивать ошую и одесную[11].

Вечером, когда Свенельд приехал справиться, как дела у княжича, сотник похвалил Святослава:

– Днесь был шустр в научении, тяжко ему, но терпит, не жалуется. До зимы, думаю, кое-чему научится.

С этого дня княжич стал усердно учиться в Молодятинском полку воинскому ряду, построению, смыканию и размыканию, а позже – владению щитом, копьём и мечом.

После года суровой жизни в лесу княжич оказался не только не хуже остальных подлетков, а, напротив, одним из немногих, кто с истинным увлечением постигал воинские премудрости. Поэтому среди сверстников его скоро стали уважать не столько за княжеское происхождение, коим он, памятуя волховскую науку, не гордился попусту, а за силу, ловкость, выносливость и сноровку. Вспоминая слова старого Велесдара, что в учении чем больше сил и старания вложишь, тем больше и получишь, Святослав всякий раз, ежели выходило легко, намеренно усложнял упражнение. Если хорошо выходило правой рукой, начинал делать то же левою. Если получалась защита от одного «противника», брал себе двух или трёх. Только теперь Святослав начал понимать, что дало ему волховское учение. Княжич с удивлением отмечал, что оно совсем не противоречит ратной науке, а, напротив, является в ней очень важным подспорьем.

Старый сотник обучал их не только владению мечом, но и умению использовать всё, что случится под рукой, – вервь какую, палицу, шелом с шишаком, что лежит подле, кочергу, скамью, стол.

– Как говорится, тот возьмёт своё, кто разум имеет, – внушал он.

– Как это? – удивлялись юноши.

– А вот так. – Старый воин взял ковш с квасом, ибо дело было в послеобеденный час, подошёл к длинному столу, уселся за него и стал спокойно прихлёбывать питьё. – Вот я сытый, разморенный обедом, сижу себе, квас пью. А ты, скажем, – указал он на Святослава, – тайно прокрался в палаты и выскакиваешь на меня с мечом!

– Я безоружного рубить не стану! – насупился Святослав, не трогаясь с места.

– Да не о тебе речь, ты сейчас не княжич, а хазарин какой-нибудь, захватчик, что имеет злой умысел на русского человека, уразумел?

Святослав, поколебавшись, взял тренировочный деревянный меч, надел шелом и встал по другую сторону стола напротив сотника.

«И что он может сделать? – подумал княжич. – Стол на меня опрокинуть, – так он вкопан в землю, оружия никакого нет…» Ему стало интересно.

– Бей, княжич, ворог при случае раздумывать не станет! – подзадорил наставник.

Святослав взмахнул мечом, направляя удар сверху наискосок так, чтобы обозначить удар над самой головой сотника.

В тот самый миг, когда оружие уже двинулось по неотвратимой прямой, что-то ударило в лицо, ослепило и перехватило дыхание. Успев закрыть глаза, Святослав, всё же руководимый внутренним чутьём, отклонился, и липовый ковш, брошенный старым воином, лишь вскользь звякнул по шелому. Деревянный меч Святослава, закончив полёт, ударился о дубовую столешницу, но тут же неожиданный толчок в запястье заставил оружие отлететь далеко в сторону.

Открыв глаза и протерев их от остатков медового кваса, Святослав увидел поднимающегося с лавки наставника.

– Каково? – весело спросил старый дружинник. Отрок понял, что произошло. Хорь, плеснув квасом в лицо, ослепил его, а сам рухнул на лаву, избежав удара, при этом ещё и вышиб меч ногой, – всё очень просто, но здорово!

– А ты молодец, княжич, успел-таки от моего ковша уклониться, хотя ничего не видел, и удар нанёс точный, значит, есть в тебе воинское чутьё!

Святослав зарделся от похвалы.

Дни проносились быстро, как дуновения Стрибога. Прошли Великие и Малые Овсени, затем – Колядские святки. Преодолевать рвы, вода в которых теперь замёрзла, но зато нанесло доверху снега так, что лошади вязли в нём по грудь, скакать через частоколы, перебираться через жидкие мостки, в любую погоду упражняться на Ратном поле теперь приходилось почти ежедневно. Святослав подружился со многими юношами. Иным из них учёба давалась не так легко. Особо страдал сын богатого киевского купца Олеша, – тучный, не по-мальчишески грузный, он скоро выдыхался. Святослав с участием глядел, как пот катился градом с его раскрасневшегося лица даже в морозную погоду, а коли падала шапка, то от головы валил густой пар. Как мог, он помогал купчонку – то подпруги подтянет, иначе он либо себе ноги, либо лошади спину натрёт, то коня расседлает, когда Олеша, вконец обессиленный, беспомощно свалится на снег отдыхать. А в свободное время Олеша со своим другом Журавиным – боярским сыном – вдвоём часто ускользали куда-то из Стана. Однажды они позвали и Святослава.

– Пошли с нами! – заговорщицки подмигнул Олеша.

– Куда?

– Да к грекам. Там у них такую вкуснятину продают, язык проглотишь! Не то что у нас, каша да солонина…

Святослав пожал плечами, но, не желая обижать соратников, пошёл вместе с ними.

Прямо за Станом были ряды деревянных столов с навесами. На этих столах торговцы раскладывали для продажи всякую снедь, в основном для воинов, потому что горожане ходили на большое Торжище, расположенное в центре Киева. А здесь специально для пожилых дружинников предлагались перечные коренья, которые они любили жевать, а молодёжи – ягоды в меду, солёное и копчёное сало, подрумяненных в печи кур, уток, гусей, от которых в морозном воздухе разносился манящий дух. Особо ходко в зимнюю пору шла торговля горячим сбитнем. Были тут и яйца – свежие и вкрутую, и кислый творог, и коровье масло, хлеб печёный с мёдом и всякие прочие сласти, потому как торговцы знали, что киевские воины, когда пребывают в Стане, горазды премного есть.

Олеша с Журавиным и бегали сюда покупать за медные монеты маковые медовики и шапталы, шулики всякие, пироги с мясом, рыбой, творогом. Набрав изрядное количество, они пошли по рядам, глядя на другие товары. У Святослава монет не было, и Олеша великодушно ссудил ему пенязь, промолвив: «Ладно, завтра два отдашь!» Святослав тоже взял себе медовик.

У выхода они неожиданно столкнулись с проходившим мимо темником Издебой. Оглядев новобранцев, он лукаво прищурился:

– Что, юноши, тяжко в Стане без сладостей? А настоящие воины, реку вам, не едят медовых варений и маковых пирогов, а только конское мясо, сухую рыбу, хлеб, лук да чеснок. И пьют чистую родниковую воду, а не вино греческое. Поглядите сами на этих торговцев – одни толсты, иные худы, как жерди, какие из них воины? Вот и вы на медовиках да печёных курах такими же станете…

Святослав опустил голову. Откушенный кусок медовика застрял в горле. Княжич почувствовал, что краснеет. Не зная, что ответить, он несмело поднял глаза, но Издеба уже пошёл дальше, торопясь по своим делам. Не было видно и приятелей, – очевидно, испугавшись, что их накажут за самовольную отлучку, они поспешили скрыться.

Вернувшись в Стан, Святослав подоспел к полднику. Зимой дружинники жили в длинных бревенчатых постройках, похожих на конюшни. Только вместо стойл там были широкие лавы и полати. Святослав обитал в рубленом доме воеводы. Там же собирались на обед и на совет темники. Стременной уже накрыл стол и разложил на нём снедь, добавив к ней, как обычно, добрый шмат копчёного сала и мягких пышек.

– Убери! – приказал Святослав.

– Однако воевода Свенельд распорядился… – растерялся стременной.

– Что едят нынче на полдник все простые воины?

– Вяленую конину…

– Принеси и мне, – сурово сказал княжич. – И отныне давай только то, что едят все, уразумел?

– Уразумел, – буркнул стременной, не посмев ослушаться. Святослав принялся за трапезу.

Он не успел одолеть и половины куска жёсткого тёмного конского мяса, как чуткое ухо его уловило какие-то посторонние звуки, вплетающиеся в привычный шум и гомон Ратного Стана.

Княжич перестал жевать и вытянул шею, прислушиваясь. Потом, как был, без тулупа, выскочил наружу. В ворота въезжал отряд усталых, но довольных дружинников. Из заиндевевших конских ноздрей на морозном воздухе клубился пар, крепкие копыта взбивали истолчённый снег на дороге. А следом показались и знакомые сани с резной деревянной будочкой, обитой изнутри, как было ведомо Святославу, мягким войлоком и шкурами.

– Мать княгиня вернулась с полюдья! – мигом разнеслось по Стану.

Из дома навстречу поспешил воевода Свенельд. Собрались темники, приветствуя Ольгу.

– Здравствуй, воевода! Здравы будьте, темники, дружина и рать! Нынче воротилась я с доброй данью, по сему случаю велю завтра дать праздничную трапезу и сверх того каждому воину по ковшу хмельной браги!

– Слава княгине! – загремело над Станом.

Ольга подошла к сыну, обняла его, прижав к груди бритую голову.

– Здравствуй, сынок! Совсем ты от дома отбился, в тереме сказывают, днюешь и ночуешь тут. Я вон тебе яств заморских привезла, посласти язычок-то…

Дюжий гридень принёс расписной короб. Воевода, несколько темников и Ольга с сыном прошли в терем к Свенельду, и гридень стал выставлять на стол красивые сосуды. То в виде раковин, то чудные узкогорлые кувшины, а также золотые и серебряные блюдца и ковшики, в которых находились душистые и тягучие, как мёд, или насыпанные горкой кусочки лакомств, некоторые уже известные – восточный шербет, земляной орех в меду, рассыпчатая халва, – а иные виденные впервые.

Святослав обеспокоенно оглядел сладости и метнул быстрый взгляд в сторону темников. Ему показалось, что Издеба что-то рассказывает Горицвету с Притыкой, и те прячут снисходительно-насмешливые улыбки. «Верно, про нашу вылазку к греческим торговцам поведал, – решил княжич. – А теперь ещё эти сласти… Подумают, что я чревоугодник…»

Отрок поднял глаза на мать, которая смотрела на него любящим и внимательным взором, ожидая, как он похвалит её гостинцы.

Тяжело вздохнув про себя, Святослав нехотя ковырнул в одном, другом блюде, съел пару кусочков, не разобрав чего, и поспешил поблагодарить.

– Да что ты, – удивилась Ольга, – и не ел ведь ничего!

– Дякую, мамо, я сыт. Всё, что нужно, тут есть…

Ольга взглянула на недогрызенный кусок вяленой конины на столе и помрачнела. Как всякая мать, она не понимала, что предложение лакомств и проявление нежной заботы при людях унижало мужское достоинство её взрослеющего сына, поэтому отказ Святослава обидел её.

– Ладно, нечего время попусту тратить, – произнесла она, плохо сдерживая чувства, – приезжай, сынок, со Свенельдом вечером в терем, побудь с матерью хоть немного…

Опираясь на крепкую руку воеводы, она взошла в сани, напомнив, чтоб непременно привёз Святослава.

Вечером, дав Свенельду распоряжение, что выдать дружине из княжеских запасов, Ольга затем стала высказывать недовольным, даже раздражённым голосом:

– Что ж это ты, воевода, обучение княжича невесть кому перепоручил, или у самого руки уже не доходят? Святослав с грубыми мужиками сам час от часу грубеет. То в лесу старые колядуны его сухим хлебом да травой потчевали, в Киев вернулся, глядишь – одной жёсткой кониной питается, будто пастух какой…

Свенельд молчал, зная, что княгине лучше не перечить, надо перетерпеть, а потом уж высказывать свои соображения.

Подождав, когда раздражение Ольги выплеснется, он осторожно напомнил, что обучение дружинников – даже самых знатных – всегда так велось, начиная с пути простого воина.

– Что ж, значит, надо менять порядки, – сухо сказала Ольга. – Негоже князю Руси в окружении мужицком воспитываться. Ты вот что сделай, Свенельд, – уже спокойней сказала она. – Отбери-ка отдельно детей тысяцких, боярских и купеческих сыновей, и пусть княжич вместе с ними, а не огнищанскими отроками науку воинскую постигает…

Слова Ольги пришлись Свенельду по душе.

– Светлую мысль изрекаешь, мать княгиня, – отвечал он, – собрать детей начальников и сделать из них особую дружину будущих тысяцких и темников – воистину велик твой замысел! В такую дружину я своего сына Гарольда первым готов отдать!

– Вот и добре, завтра с утра и начни…

Ольга махнула рукой, отпуская воеводу, и поспешила в светлицу, где её дожидался сын.

На следующее утро у ворот Ратного Стана собрались первые два десятка боярских и темницких сыновей. Был тут Путята, боярский сын, малый Издеба – серьёзный отрок, сыновья Притыки и Мечислава, темника Горицвета – такой же чернявый и весёлый юноша – точная копия отца, уже знакомые купеческий сын Олеша, боярич Журавин и другие юноши. Свенельд, как и обещал, привёл Гарольда – долговязого отрока чуть постарше Святослава. В отличие от Свенельда он был темноволосым и кареглазым, однако конопушки на носу и очень светлая кожа показывали смесь восточных материнских кровей с северными норманнскими. В характере его преобладали напористость и деловитость.

А ещё через три дня Малая Дружина, как окрестили её старшие ратники, вместе с юным княжичем, под надзором самого воеводы и опытных темников приступила к воинскому обучению: стрелять из луков, метать копья, рубить и колоть мечом, держать строй. А ещё, как будущие начальники, учились они управлять войском и проводить различные перестроения: как на Ратном поле, рассеявшись, вновь смыкаться, какие подавать команды. Свенельд, глядя на них, довольно рёк:

– Скоро юные научатся управляться не хуже моих темников!

За весну Малая Дружина окрепла, и Святослав как-то сказал Свенельду:

– Вуйко! Ты речёшь, что мы уже строй и порядок знаем, только как нам учиться быть темниками без войска?

Задумался Свенельд. Не ставить же безусых юнцов командовать старыми воинами, даже если они простые огнищане, нехорошо то будет…

– А что, ежели набрать огнищанских детей? – подумал он вслух.

Святослав обрадовался:

– Верно, дядько! Дозволь нам набрать огнищанских детей! А ещё дай нам под начало тот полк, в котором я начинал обучение, там добрые юноши, я знаю, и уже многое умеют, будут настоящие Перуничи!

Вскоре было собрано два полка огнищанских детей, и Святослав с будущими темниками уже сам помалу начал проводить обучение, чтобы Малая Дружина умела стройно ходить и быть послушной указу начальников.

И старые ратники, на них глядючи, говорили:

– Добрые вои будут из отроков, княжич вон как старается. Можно только подивиться, как ладно у него выходит, а сам же ещё дитя!

Подольский кузнец Молотило сквозь стук молота о наковальню услыхал, как залаял пёс. Может, за заказом пришли, решил он и выглянул из открытых дверей кузни. Никого у калитки не было, да и пёс почему-то лаял в сторону от улицы. Кузнецу показалось, что чья-то небольшая, но быстрая фигура промелькнула за угол курятника. Молотило в три огромных прыжка выскочил с другой стороны – и чернявый оборванец с селезнем в руках едва не налетел на него. Бросив птицу, отрок попытался дать дёру через огород, но кузнец семимильными шагами настиг его и ухватил своими железными ручищами-клещами.

«Ведь убьёт же, убьёт!» – мыслил перепуганный отрок, со страху стараясь сжаться в комок и спрятать голову, поняв, что ему не вырваться. Разве ж можно было ожидать, что хозяин вдруг явится, да к тому же такой жилистый, с литыми плечами дядька окажется столь быстрым в движении. Изо всех сил, сопротивляясь, отрок вертелся ужом и верещал поросёнком. Только могучая рука ремесленника даже не вздрагивала от отчаянных рывков и прыжков, будто принадлежала не живому человеку, а кованному из меди истукану. Когда же мрачный хозяин треклятого селезня повёл лихоимца в дом, то сердце виновника и вовсе оборвалось, дыхание остановилось, а перед глазами поплыли тёмные круги, как в омуте. Теперь точно насмерть зашибёт!

Железная рука вовлекла маленького татя в дом и плюхнула у большого стола на дубовую лаву. Стальные клещи пальцев, удерживавшие рубаху за шиворот, разжались, и оборванец ещё пуще скукожился, как засохший стручок гороха, и закрыл глаза, ожидая удара огромного кулачища. Но прошёл миг, другой, третий… удара не было. Оборванец несмело приоткрыл один глаз, потом второй. Перед ним на столе появились миски со снедью.

– Ешь! – кратко повелел кузнец.

Отрок, отказываясь, замотал понурой головой.

– Не хочешь, значит… А кто только что агнцем блеял, мол, я сирота, от голоду злодейство совершил… Ты чей же будешь?

– Мо…Мор…Моржиных… – еле выдавил отрок.

– Каких таких Моржиных? Где живут? Тебя-то как прозывают?

– Его Блудом кличут, – подсказала невесть откуда вдруг появившаяся дочка кузнеца Овсена. Она глядела на неухоженного лохматого пленника с жалостью.

– Утопли в Непре, когда паводок большой был. А дед мой Ладзимир пьянствовать начал, – по-прежнему не поднимая глаз, сказал отрок.

– Знавал я родителей твоих, по Прави жили, и дед добрым перевозчиком на Непре был, а ты что ж? Эх ты, «сирота», нет голодных сирот на Киевщине. Есть захочешь, приходи, разве кто у нас смеет сироте отказать? Только не воруй, как хазарин бесчестный, не лги, как византиец лукавый, за что Блудом тебя и прозвали. Или честно на хлеб зарабатывать своими руками до сих пор не научился? Помни, свершишь отныне что непотребное, сам прибью! – Тяжеленный кулак опустился так, что посуда на дубовом столе подпрыгнула.

– Не надо, тато! – испуганно вскрикнула Овсена. Молотило посмотрел на дочку, потом на Блуда. Тяжёлая тишина повисла в доме, видно, хозяин обдумывал вид наказания. Потом коротко обронил:

– Пойдём! – и снова крепко взял отрока, на сей раз за руку.

– Куда ты его, тато? – спросила Овсена.

– К надёжным людям, дитятко. Там дурь-то из головы его блудливой выбьют. – Глядя, как со страху ещё более округлились глаза Овсены, кузнец постарался её успокоить: – Не бойся, милая, худа ему не будет, молотом своим клянусь! – Закопчённой дланью Молотило нежно погладил дочь по голове.

«Куда это он меня ещё надумал тащить, а вдруг про вчерашнюю татьбу мою у златокузнеца прознал? Коли так, то мне и вовсе конец». Снова тревожные мысли холодными ужами вползли в душу Блуда, когда они двинулись по Подолу.

Точно, так и есть, вот уже и дом златокузнеца рядом, ноги отрока сами собой подломились, он упал бы в дорожную пыль, если бы не могучая рука кузнеца, на которой он повис, как тулуп на вбитом в стену гвозде.

– Ты чего это? – сдвинул недоумённо брови кузнец. – Спишь на ходу, что ли? – Он для порядка встряхнул обмершего от страха мальца. И – о, великая радость для Блуда – прошли мимо калитки златокузнеца.

Так миновали ещё несколько дворов, где успел набедокурить отрок, и всякий раз сердце его сжималось от предчувствия скорой развязки. Но прошли пять, десять дворов, потом всю улицу… «Что за притча, куда этот осилок меня всё-таки ведёт?» – думал вконец растерявшийся Блуд.

Они пришли к самому Ратному Стану, где у ворот седоусый дружинник с уважением приветствовал кузнеца, известного всему Киеву своей силой и мастерством.

– А скажи, брат Божедар, под чьим началом ныне отроки, что учатся постигать ратное дело? – спросил могучий Молотило.

– Сотник Хорь им главный дружинный батька, а ты никак своего родича привёл? Что-то он у тебя больно худой, немытый да нечёсаный. – Воин покачал головой. – Хорь там, у конюшен был, ступайте, – махнул дружинник, пропуская Молотило с мальцом.

Только когда оказались внутри Стана, кузнец отпустил руку пленника. Испуг Блуда сменился неподдельным любопытством. Как же, каждому киевскому отроку хотелось попасть в Ратный Стан, где живут вои, владеющие настоящими мечами и копьями, откуда по утрам доносится звучно-призывное пение рогов, где манящим духом боевых приключений пропитано всё, даже самый воздух! Только дозорные ни в какую не допускали туда отроков. А теперь он здесь… Блуд завертел головой по сторонам.

– Стой на месте, – как всегда кратко, велел кузнец и подошёл к высокому дочерна загорелому старому вою с бритым черепом.

О чём они говорили, стоя возле конюшни, отрок не слышал, но понимал, что говорят о нём, потому как оба глядели в его сторону, поочерёдно кивая. Потом высокий старик поманил его и спросил, улыбнувшись в свои белые усы:

– Ну что, сокол ясный, хочешь стать настоящим воем?

В ответ севшим от волнения голосом Блуд прохрипел что-то невнятное. Да старый воин не особо-то и ждал его ответа, тут же повернувшись к кузнецу:

– Не переживай, брат Молотило, сделаем из твоего мальца справного воя. У меня таких шустрых, чай, не один десяток. А не будет слушаться, – пригладил усы Хорь, – придётся отведать жареного веника…

– Как это? – не понял Блуд.

– О, сие средство имеет великую силу воспитания! Ну да ладно, всему своё время. А сейчас первым делом – в баню. Явор! – окликнул он отрока, сыпавшего лошадям овёс. – Проводи-ка новобранца в мовницу да потри его там мочалом как следует, рубаху чистую дай, потом к деду Гнату – стричься, а там и время обеда приспеет.

– А в чей он десяток пойдёт? – спросил Явор. – Можно в наш? У нас Макогон на прошлой седмице отравился…

– Добро! – махнул рукой Хорь. – Скажи десятнику Мерагору, я потом сам с ним потолкую. Ну, ступайте! – отпустил он отроков и пошёл проводить Молотило до ворот.

Дни текли за днями, месяцы за месяцами. В поту под жарким Даждьбожьим солнцем и холодными струями грозового Перунова дождя крепчали молодые руки, вернел глаз, оттачивалось умение, – во всё тело и душу входила непростая воинская наука. Особенно нравилось юной Святославовой дружине в жаркий день поупражняться на Непре весельной греблей. После азартных гонок плечи юношей наливались силой, крепчали кисти, а мышцы бугрились под бронзовой кожей.

Как-то Святослав раньше других прибежал на берег Почайны, служившей удобной заводью для кораблей. Здесь находилась главная пристань Киева, а также место постройки речных судов. В ожидании сотоварищей княжич пошёл побродить по обширной площадке, где строились лодии. Приятно пахло свежеструганым деревом и плавленой смолой, слышались вжиканья пил, шуршанье скобелей да перестук деревянных киянок. У самого берега лежало с десяток огромных сосновых колод в несколько обхватов, видно, совсем недавно их сплавили откуда-то сверху по реке. Поодаль два мастера из подобной колоды, саженей в восемь длиной, тесали струг-однодревку. На песке несколько закопченных подмастерьев старательно смолили перевёрнутую вверх днищем лодию, а у второй, дробно тукая деревянными киянками, ещё трое плотно законопачивали щели просмоленной паклей.

Княжич остановился у одной из больших лодий, что была почти готова. Белые, пахнущие свежим деревом, ещё неосмоленные бока, гордо изогнутая лебединая шея носовой части, гладкость хорошо отёсанных досок в ярком солнечном свете делали её похожей на огромную сказочную птицу, которая вот-вот встрепенётся, огласит окрестности торжествующе-пронзительным кликом, расправит белоснежные крылья и воспарит прямо в синюю Сваргу.

Святослав погладил рукой нагретое солнцем дерево.

– А можно на такой лодии в военный поход идти? – спросил он коренастого, чуть сутулого мастера с крючковатым носом и желтоватыми глазами, что делало его похожим на хищную птицу. Русые волосы плотника были схвачены на голове тонким кожаным ремешком, а в бороде запуталось несколько золотистых стружек.

– Это купеческая ладья, княжич, для перевозки товаров предназначена, вишь, какая широкая? Хотя при случае, конечно, боле сотни воев поместить может, однако в ходу не столь быстра и увёртливость не та. Малые же, десятка на два гребцов, более пригодны для воинского похода. По любой, даже самой малой, протоке пройдут, а если надо, воины спокойно перенесут её посуху через те же пороги. Это однодревки, вон у воды мастера такую тешут. – Он указал в сторону громоздившихся огромных колод, подле которых два рукомысленника рубили из цельного бревна лодью. – А есть поболее – на сорок гребцов. – Крепкая рука с широкой полированной дланью указала левее, где несколько мастеров суетились у другой посудины, старательно надшивая досками её низкие борта. Такая лодия сможет взять втрое вчетверо больше товаров или воинов.

Святослав знал, что называется она насадой.

– На таких лодиях, – продолжал мастер, – твой дед Олег ходил на греческий Царьград числом в две тысячи, а отец твой Игорь ходил с десятью тысячами малых лодий. Вот это сила была! Греки, как увидели, что Русь море покрыла кораблями, запросили мира и предложили дань. К слову сказано будь, отца твоего и деда лодии не только по Русскому, а и по Хвалынскому морю хаживали, Ширван и Бердаа воевали. Не было им на том море супротивников достойных, так-то, княжич! – с гордостью закончил мастер свою короткую, но горячую речь.

– А лодии князя Буса, они какими были? – с превеликим любопытством в голосе спросил юный княжич.

– Того доподлинно теперь неведомо, но, по рассказам мастеров старых, были те лодии вроде наших насад, только для боя добре приспособлены. Над гребцами – настил из досок, так что одни вёсла наружу, ни стрелой, ни каменьями тех гребцов не поразить было. А на настиле воины стояли, щитами большими червлёными от стрел прикрываясь и врага из своих метких луков разя. А уж когда борт на борт шёл, для того и кошки, и багры с крючьями, и мостки, и сети особые, и балки-тараны, что вражеский борт пробивали, – всё необходимое на тех бусах-лодиях имелось. Да, – вспомнив, добавил мастер, – кормчих на них два было, один на корме, другой на носу. Потому были бусы-лодии увёртливы и с тяжёлыми греческими да римскими дромонами и триерами управлялись, а ежели уходили на мелководье, то становились для больших кораблей противника и вовсе недосягаемы.

– А можно сварганить боевую лодию поболее, чем эта, купеческая? – спросил Святослав.

– Можно, конечно, княжич, такая лодия морской зовётся. Только в Киеве делать её нет смысла, не пройти ей через пороги. Вот ежели б в Тьмуторокани или Корчеве, я бы тебе такую справил по всем канонам, при отце твоём, светлая ему память, приходилось мне большие лодии делать. У тмутараканских причалов насад, больших морских лодий и всяких прочих судов тьма стояла! – молвил мастер, и желтоватые очи его подёрнулись маревом воспоминаний.

Святослав, уже готовый было взобраться на борт купеческого судна, тут же раздумал и быстро зашагал в сторону малых лодий, старший лодейный мастер последовал за ним. Некоторое время они молча стояли, глядя на ловкие точные движения конопательщиков и следя, как чёрная кипящая смола покрывает белую древесину днища.

– Дядька Орёл, готово! – молвил чумазый отрок, закончивший смолить днище. – Принимай работу!

– А что, мастер, долго ли научиться такую лодию делать? – спросил княжич у придирчиво оглядывающего свежее осмоленное днище рукомысленника.

– Всякое дело труда и терпения требует, – отвечал тот. – А на что это тебе, княжич? Сколько дружине вашей надобно, столько и сработаем… – Потом с прищуром взглянул на Святослава. – Нешто сам попробовать корабельного дела хочешь?

– Хочу, – коротко ответил Святослав.

– И то правда, княжич, каждый рус-славянин с детства топором орудовать приучен, а уж вою и подавно такая наука нужна, сколько раз она предков наших спасала, когда они за несколько дней для всего войска лодии рубили и на врага нежданно обрушивались, – одобрил Орёл желание юного княжича.

Святослав не сказал мастеру, что в нём уже давно, – может, с рассказов старого Велесдара о прошлом Руси, а может, ещё и ранее – возгорелась мечта о больших дальних походах, какие совершали его дед и отец, а ещё раньше легендарный князь Бус ходил морем в полуденные страны. Для таких походов потребуются тысячи кораблей, и строить их придётся, может быть, не только на берегах киевских, а и в чужой стороне.

– Хочу, чтоб моя дружина тоже умела строить малые лодии, – повторил Святослав.

– За честь почту, княжич, помощники мне нужны. Только ведь и спрашивать буду по всей строгости, не обидишься?

– Согласен! – серьёзно кивнул Святослав.

На следующий день Святослав привёл свою Малую Дружину к месту строительства лодий. Отроки стали учиться владеть топором, ножом и киянкой, пилить, вытёсывать, резать. Даже дети темников и бояр, мало охочие к простой работе, постепенно увлекшись, старательно постигали корабельные азы. Зато среди огнищанских детей были многие, кто уже неплохо владел плотницким ремеслом, и тем главный мастер доверял более ответственные задания. А кто трудился недостаточно рьяно, того замечал зоркий взгляд княжича, и боязнь насмешки подгоняла нерадивых почище плети. Сам Святослав старался как мог. Вновь пригодилась «лесная наука», где он учился владеть топором, но то было лишь начало, а здесь потребовалось освоить много разных навыков. Вначале, обливаясь потом под ярым солнцем, рубили топорами и тесали скобелями огромную колоду. Потом под придирчивым оком дядьки Орла кипятили котлы и с превеликой осторожностью, чтоб не ошпарить друг друга варом, выпаривали и «разворачивали» её так, чтоб получился широкий и необычайно прочный остов.

– Видишь, княжич, сколь крепкий струг получается, такой и на мелководье загнать не страшно, да и волоком без всякой опаски тащить можно, – подсказывал мастер Орёл, оглядывая, как справляются юные помощники.

Потом делали углубления и накрепко вставляли в них кокоры, на которые затем можно будет крепить набойные доски внаклад или вгладь. Постепенно всё послушнее становились орудия в руках, глаже тесались доски, плотнее ложились в щели просмоленные жгуты конопляной пакли, прочнее входили в пазы деревянные замки, собирая будущее судно в единый остов.

– Поди ж ты, кабы не княжеское звание, добрый был бы у меня помощник! – дивился мастер, радуясь и одновременно немного ревнуя Святослава к своему ремеслу.

Наконец, наступил день, когда первую лодию, сработанную почти полностью руками юных дружинников, спустили на воду. Как водится, посвятили её Перуну, жрец излил на судно и в воду немного священной сурицы, и, поскольку приспел обеденный час, все поспешили к столу. Только молодёжь не уходила, любуясь своей работой.

– Гляди, как легко волна-то её вздымает, – говорил один, – а как хороша, будто лебедь чёрный!

– Поднять бы сейчас парус да испытать! – воскликнул другой.

– Так паруса ещё нет, – возразил третий.

– Зато вёсла есть, на вёслах выйти хоть сейчас можно! Святославу не менее прочих хотелось испытать созданную ими красавицу на ходу.

– Кто хочет плыть? – спросил он.

– Я!

– Я!

– Я! – выкрикивали наперебой юноши.

Святослав быстро отобрал два десятка и первым вскочил в лодию.

– Ты будешь кормщиком? – спросил Гарольд.

– Нет, ты садись за правило, а я пойду загребным! – отвечал Святослав, садясь у правого борта.

Ещё миг – и, подчиняясь дружным взмахам вёсел, сверкая просмоленными воронёными боками, лёгкая лодия птицей понеслась по речной волне.

– Гляди, не утерпели-таки, решили на ходу испытать, вон они! – указал кто-то из мастеров на реку.

– Ох, ну до чего непоседлив молодой княжич!

– И охороны не взяли…

– Зачем им охорона, они вон уже сколько упражняются на вёслах, дело знают.

– В затоне да на мелководье упражняться – это одно, а совсем другое – на середине реки, вишь, к устью Почайны направились. Лишь бы к шуйскому берегу не подались… – прогудел старик мореход, глядя на гребцов из-под козырьком поставленной длани.

– А отчего к тому берегу нельзя? – спросил чумазый подмастерье.

– Там при впадении Почайны в Днепр стремнина скорая и коварных каменьев под водой много, не знаешь – враз налетишь, – отвечал старик, не отрывая глаз от реки, – а вода, она ни хмелю буйного, ни лихости излишней не любит…

Многие побросали трапезу и тоже стали глядеть на реку. Некоторые побежали к берегу.

Лодия между тем скользила по речной волне. Увлекшись, юные гребцы не заметили, как оказались на месте слияния рек, где стремнина тут же подхватила и закрутила лодию. Юные вои, поборовшись с течением, видно, решили править обратно, но повернули неумело, слишком резко, и течение тут же крутануло их так, что борт зачерпнул воду.

– Назад, назад правьте! Держи нос против течеи! – кричали старики, хотя отроки их не могли слышать.

Стремясь вырваться из цепких лап стремнины, гребцы яростнее заработали вёслами. Мышцы на их крепких спинах и загорелых руках едва не звенели, подобно тетиве лука, от напряжения, а вёсла прогибались, готовые вот-вот сломаться, но их сносило всё дальше к левому берегу.

– А ну, ребята, на вёсла, молодёжь выручать! – крикнул Орёл. – А ты, – обратился он к чумазому подмастерье, – живо в Стан за подмогой!

Схватив на ходу верёвки, некоторые из мастеров, рыбаков и охоронцев попрыгали в две другие лодии и отвалили от берега.

В этот миг Святославова ладья, видимо налетев с ходу на неприметный под водой камень, вдруг резко подпрыгнула, накренилась и перевернулась. Гребцы оказались в воде, и теперь уже никто, кроме них самих да батюшки Перуна, прийти на помощь не мог. Стремниной их повлекло вниз, туда, где в окружении белой пены грозно рычал водоворот.

На берегу послышался топот – это с сотней дружинников примчался оповещённый о несчастье воевода Свенельд.

При взгляде на реку сердце Свенельда сжалось. Беда! Не дай боже, с княжичем что случится, не сносить тогда головы! А где же Гарольд, сын? Неужто тоже там? Какое лихо, худшего нельзя было и придумать!

Проклиная беспечность охоронцев и призывая на помощь всех богов, Свенельд, стараясь не глядеть на посеревшие лица начальников, раздавал короткие и резкие, как удары плети, наказы.

– С верёвками, живо! Не допустить до водоворота! Сам головы поснимаю, ежели не спасёте княжича! – хрипло скомандовал он, и дружинники помчались на лошадях вниз по реке.

Когда Святослав понял, что им не выгрести против стремнины, он, барахтаясь в воде, сиплым голосом велел находившимся рядом товарищам:

– Давайте… по течению… Только забирайте… ближе к правому берегу… вынесет…

Самым трудным было пристать к берегу, прежде чем их унесёт к острым валунам, некоторых уже больно ударило о подводные камни. Но вот впереди показались дружинники во главе со старшим Горицветом, которые бросали арканы и сами, обвязавшись верёвками, кидались в стремнину и вылавливали незадачливых гребцов. Живы оказались все, только двоих вытащили без памяти и долго приводили в чувство, откачивали и поили вином.

– Хорошо, что не попали на камни, а оттуда – в водоворот, – возбуждённо говорили очевидцы, – иначе костей бы не собрали! Слава Перуну, всё обошлось!

– А может, княжича сам Перун милует? – задумчиво произнёс старый мастер и, покачав головой, отправился к своим недостроенным лодиям.

Когда поулеглись первые страсти и минули самые худшие опасения, Ольга, вызвав в гридницу Свенельда и Святослава, разразилась страшной грозой.

– Чтоб с нынешнего дня, с этой самой минуты мне больше никаких вёсельных походов и забав с лодиями! Никаких построек и маханий топором, будто на верфи работников не хватает! Для того ли я велела боярских детей собрать, чтоб они, как простые рукомысленники, лодии себе на погибель строили? – метала она молнии в Свенельда. Затем повернулась к Святославу: – Ежели ещё раз кого на верфи увижу, тотчас велю разогнать всю Малую Дружину!

Хмуро молчавший и переминавшийся с ноги на ногу княжич вскинул голову.

– Не надо, мамо! – просительно испуганно проговорил он. В голосе матери была такая решимость, что он почувствовал – угроза может исполниться. Как же тогда без воинского учения, без Малой Дружины, в которой вся его жизнь и мечты?!

Глаза княгини пылали неукротимым огнём.

– Подите вон с очей моих! – велела она. – А тебе, воевода, в последний раз реку: за князя головой отвечаешь, нынче она с тебя едва не слетела…

Княжич со Свенельдом разом вышли из гридницы. Воевода вздохнул, развёл руками, – мол, такие вот, брат, дела, – и пошёл во двор. Святослав слышал, как застучали копыта его коня. Постояв ещё некоторое время в нерешительности перед закрытой дверью гридницы, княжич тихонько потянул за кольцо. В проёме он увидел мать, закрывшую лицо руками и уронившую голову на широкий стол. Всё её тело содрогалось от бурных рыданий. Пожалуй, впервые княжич видел мать плачущей и растерялся.

Проскользнув в дверь, он несмело подошёл ближе, но княгиня никак не реагировала на его присутствие. Тогда он осторожно прикоснулся к плечу.

– Прости меня, мамо… – Слова прорывались тяжело, с усилием.

Ольга не отвечала.

– Ты же знаешь, это не нарочно вышло… я не хотел… прости! Ольга подняла голову, взглянула на сына с такой болью и нежностью, что у него защемило внутри, потом обняла его, крепко прижав к груди, и заплакала ещё сильнее.

– Обещай мне… сынок… – прорывалось сквозь горячие слёзы, – обещай… что ты никогда больше не пойдёшь на реку… не свяжешься с водой…

Святослав почувствовал, как по его щекам тоже побежали горячие слезинки.

– Обещаю! – по-детски всхлипнул он и в свою очередь обнял мать.

Глава 9 Прощание с Велесдаром

В Ратном Стане кипела работа. Малая Дружина готовилась к первому самостоятельному походу. Сколько он продлится, никто точно не ведал, – может, седмицу, а может, и больше. Святославово войско, разделённое надвое, должно стремиться друг за другом по лесам и полям, соперничать в быстроте и выносливости, пока, сойдясь в учебном «сражении», кто-то из двух «противников» не одержит победу.

Поэтому юные воины под присмотром опытного наставника с самого утра проверяли сёдла, уздечки, готовили поторочные сумы, мазали лошадям копыта, ходили к кузнецам менять подковы.

– Снеди пошто так много берёшь? – выговаривал седоусый Хорь молодому Олеше, проверяя его перемётные сумы. – Лучше бы мочал поболе взял, ремней сыромятных да баранью шкуру.

Олеша, отнюдь не худощавый отрок, любитель сытной еды, изумился:

– Так ведь на целую седмицу в чисто поле уходим, что ж, на холоде, под солнцем и ветром, да ещё и голодному мыкаться? И на что мне те мочала?

– А на то, глупая твоя голова, что поставлен ты не в простую сотню, а в следопыты. Как незаметно к супротивнику подберёшься, ежели копыта твоего коня за полгона будут слышны?

– Там на месте что-нибудь найду, – махнул рукой отрок, – травы или лыка…

– В голове у тебя лыко, – ворчал старый воин, высыпая на разостланную попону часть снеди, которую считал лишней. – Делай как сказал! – строго бросил он и пошёл к следующему, также придирчиво проверяя всю амуницию.

– Княжича не видели? – спросил подошедший юноша.

– А на что он тебе? – всё тем же недовольным голосом отозвался Хорь.

– Там старец какой-то его спрашивает, говорит, непременно княжич нужен…

– Вниз спустись, у кузни его недавно видели, там спроси… Услышав, что его разыскивают, Святослав быстрым шагом пошёл к выходу из Ратного Стана, молодой воин едва поспевал за ним.

У ворот на широкой лаве, опершись двумя руками на посох, неподвижно сидел отец Велесдар. Святослав замедлил шаг, вглядываясь в знакомые черты.

Два лета не виделся он со старым учителем, а вчера вечером как раз вспоминал о нём. Теперь часто бывает, что перед встречей с кем-нибудь приходит воспоминание об этом человеке, а потом появляется и он сам. Значит, Велесдар в Киеве? Святослав пытался унять гулко бьющееся от быстрой ходьбы и охватившего волнения сердце.

Старик поднял голову. Да, за эти два лета Велесдар постарел изрядно…

Молодой воин, бегавший разыскивать княжича, был немало удивлён, когда обычно сдержанный и даже суровый Святослав, будто простой мальчишка, вдруг кинулся к старику и они заключили друг друга в объятия. Отрок, недоумевая, прошёл на своё место у ворот Стана, ещё раз оглянувшись на странную встречу. На сей раз ему и вовсе показалось, будто княжич смахнул с глаз набежавшую слезу.

«Поди ж ты разберись, – думал сбитый с толку юноша, – обычный старик, коих множество ходит на киевском Торжище, видно, что небогат и незнатен, а княжич к нему с объятиями, ещё и слезу роняет… Чудно, право!»

Велесдар между тем, отстранившись, осматривал невысокую, но крепкую и ладную фигуру возмужавшего княжича.

– Хорош, Святославушка, хорош! Истинный витязь! – восклицал он.

Святослав чувствовал, как пытливый взор старого учителя оценивает не только его мышцы и плечи, но и проникает в самую глубь души. Княжич не зажался и не смутился, – он искренне был рад встрече, и всё его существо раскрылось навстречу кудеснику.

– Я ждал тебя, отец Велесдар, отчего так долго не приходил? Особенно когда Перунову клятву давали, в тот день были такие состязания!

Он стал рассказывать волхву о своих радостях и тревогах, спеша поделиться всем, что накопилось внутри. Мимо то проходили, то проезжали верхом воины, многие из них прерывали разговор вопросами и приветствиями, поэтому Святослав пригласил кудесника в свой шатёр.

Войдя, Велесдар неторопливым оком окинул внутреннее убранство. Приблизившись к центральному столбу, на котором висело оружие княжича, потрогал щит, провёл рукой по начищенному шелому.

– А что, Святослав, тяжко учиться ратному делу? – вдруг спросил он, с кряхтеньем усаживаясь на войлочную подстилку.

– Тяжко, – серьёзно кивнул княжич. – Особенно поначалу, когда многое не ладилось, так и хотелось убежать к нашей избушке и вековым дубам, что шумят над чистой криницей…

– И что ты делал тогда?

– Тогда я вспоминал твоё учение, отец Велесдар. Старался увидеть перед собой избушку, дверь, припомнить все трещинки и щербинки на ней, ручку, что блестит от многих прикосновений, мягкую траву и камешки под ногами, закопчённые камни огнища, а потом и тебя, отче, сидящего подле. Я спрашивал у тебя совета, и ты отвечал мне…

Велесдар многозначительно кивнул:

– Значит, помнишь?

– Всё помню, отче! И Зерцало Времён, и Кудесный лес, нашу баньку, праздник пречистого Купалы и Даждьбожий день…

– Вижу, сынок. Без труда заглянул я в твою душу, ибо она чиста. Вижу, что одет ты просто и оружие твоё отобрано не по вычурной красоте, а по удобству и надёжности. Что перед сотоварищами не кичишься, а обращаешься с ними по-дружески. Ведаю, что блюдёшь по-прежнему нашего бога Купалу и по утрам студёной водой очищаешь свой дух и укрепляешь тело. Что помнишь заветы богов и отцов наших и копишь молодую силу не для пустого бахвальства, а для великих державных дел. Не скрою, нынче пришёл я поглядеть, как ты держишь испытание жизнью, и остался доволен. Следуй и дальше по этой стезе, сынок!

Святослав увидел, что в облике волхва действительно произошла перемена: глаза не были испытующими, из них струилась теперь тихая и спокойная радость. Княжич почувствовал себя окрылённым и стал рассказывать, как волховская наука спасла ему жизнь при возвращении в Киев.

– Я знаю, отче, мысь – это был ты!

Волхв слушал не перебивая, продолжая светиться радостной улыбкой.

В Стане заиграл рог.

– Сигнал к обеду, – сказал Святослав. – Отче Велесдар, – обратился он к волхву, – раздели со мной трапезу да скажи в напутствие моим воям своё волховское слово, мы в поход нынче выступаем…

– Дякую, Святославушка, за приглашение, однако пищу ноне я не вкушаю, очищение у меня…

Княжичу показалось, будто тень глубокой печали коснулась доброго лица кудесника.

– А вот слово напутственное, – старик помедлил, – слово сказать, это можно! Ты иди, княже, управляйся с делом, оно не ждёт, а я тут отдохну немного, совсем старое тело служить не хочет, устаю скоро. Ну, иди, а как будете готовы, дашь знать…

Он закрыл глаза, и Святослав тихонько выскользнул наружу.

После обеда, состоявшего из ячного варева, овечьей солонины, хлеба, лука и печёного сала, юные дружинники собрались в тесный круг около Святославова шатра. Все уже знали, что к княжичу пришёл старый волхв Велесдар из Кудесного леса и будет говорить им напутственное слово.

Кудесник вышел к колу, оглядывая молодых воев, загорелых, крепких, многие из которых были без рубах, поскольку солнце нынче не только светило, но и нещадно парило.

При виде Велесдара юноши вскочили в знак почтения и приветствия, но Велесдар махнул рукой, чтоб они заняли прежние места, и сам опустился на заботливо подставленный кем-то дубовый чурбан.

Ощущение молодой силы, тугая помесь юношеского задора с некоей долей самоуверенности упругой волной коснулось чуткой души старого волхва. Это придало его слабому старческому голосу силу, а глазам – блеск.

– Юные содруги! – начал он. – Размышляя о том, что сказать, я решил, что долгий разговор будет не ко времени. Посему просто хочу напомнить древнюю воинскую заповедь, поскольку вы уже перешагнули за четырнадцатилетний возраст, приняли Перунову клятву, и теперь спрос с вас будет как со взрослых воинов. Заповедь же эта говорит, каким, по законам Велеса, должен быть настоящий воин. А должен он быть подобен всякому зверю в его самой главной сущности: волку – дерзостью, рыси – осторожностью, медведю – силой, лесному оленю – благородством, пардусу – смелостью, рыжему лису – хитростью, зайцу – борзостью, соколу – стремительностью. Иметь зоркий глаз, как у орла, поднимающегося к солнцу, а в сердце сохранять хладость рыбы и уметь быть, подобно ей, молчаливым. Также иметь надобно змеиную мудрость в решениях. А в бой резво лететь, подобно жеребцу, и с неприятелем силушкой по-львиному мериться, и уметь защищаться, ощетинившись, будто ёж. А в дружбе верным быть, подобно сизому голубю. А ещё – всегда хранить в себе гордость русских богов! Помните, чьи вы дети и внуки, и гордитесь этим по праву!

Вот когда сумеете овладеть силой каждого из означенных, тогда и станете настоящими мужами, русскими витязями.

В походе и на отдыхе, в дружеском кругу и лютой схватке с врагом, в тяжкий зной и лютую стужу, под осенним дождём и пронзительным ветром, в час, когда нет пищи и мало воды, вы должны развивать и оттачивать эти умения, подобно клинку. Иначе как сможете защитить Русь от злой Печенежины, коварной Хазарщины, хитрой Визанщины, других сильных и жестоких врагов?

Да пребудут с вами всегда защитники и покровители: Матерь наша Сва-Слава, все Великие и Малые Триглавы! – благословил на прощание кудесник отроков.

Молодые воины расходились молчаливые и сосредоточенные, находясь под впечатлением слов волхва.

Святослав пошёл проводить Велесдара.

– Что ж, сынок, – произнёс старик у ворот Стана, – час у тебя короток, в поход своё войско готовишь, а тут ещё я на твою голову. Иди трудись, а то, вишь, уже дождичек собирается… – Он поднял голову к небу, где собирались тяжёлые тучи, и первые редкие капли стали падать на пыльную дорогу.

– Будь здрав, отче, свидимся после похода!

– Прощай, сынок! – Старик кивнул, торопливо поцеловал княжича в чело и, больше не оглядываясь, частым мелким шагом поспешил в сторону Капища.

Дождь припускал всё сильнее, а вскоре неумолчно зашумел по листьям и крышам, стало свежо, и задышалось легче. В Стане молодёжь с ликованием выбежала из-под навеса, смеясь, начали тузить друг друга, упав, кататься в грязи, а потом оттирать друг дружку травой.

– Добрый знак! – молвил, щурясь, старый сотник Хорь. – Чтоб поход для молодёжи удачным был! – И уже громко скомандовал: – На ко-онь, садись!

Юные начальники сотен тут же подхватили его команду, и Малая Дружина, мгновенно утихомирившись, вскочила на коней и стала плотно вытекать из ворот Стана.

В поле за Киевом Малая Дружина разошлась. Первый полк во главе со Святославом ушёл в дождливую пелену, чтобы, путая следы и делая неожиданные манёвры, избавиться от преследователей, а потом выбрать нужный момент и нежданно обрушиться на противника.

Второй полк, возглавляемый Гарольдом, напротив, должен стремиться разгадать хитрые замыслы первого, настигнуть, застать врасплох и «разбить» его в пух и прах. Каждому было понятно, что победит тот, кто окажется выносливей, проворней и смекалистей. Оба полка были сильны и жаждали победы, посему, кто кого одолеет, предугадать было нельзя.

Выступив через час после ухода святославичей, изведатели Гарольда вначале легко читали следы, но потом различать их стало гораздо труднее. Видимо, на короткой остановке святославичи обули своих коней в кожи и мочала, да ещё дождь, перешедший в затяжной, затруднял дело. Щедро смачиваемая влагой понурая трава начала быстро подниматься и скрывать следы. Движение преследователей замедлилось, а святославичи между тем уходили всё дальше.

К вечеру вконец растерянные разведчики доложили Гарольду, что след первого полка утерян.

Сопровождавший своих учеников старый сотник Хорь недовольно сопел и хмурился. По условию учений в походе он не мог командовать или подсказывать воспитанникам, а вмешиваться только в крайних случаях.

– Что, следопыты, потеряли супротивника? – с досадой спросил он Гарольда.

Тот ответил не менее сердито:

– Конечно, Святослав идёт во весь опор куда хочет, ему в землю вглядываться нет нужды, а тут ещё Дождич ему в помощь старается, вон как трава прямо на глазах встаёт…

– Что дальше намерен делать, вечер ведь скоро?

– Как стемнеет, по кострам да дымам найти можно, а поутру у окрестных огнищан, охотников и рыбарей порасспросим…

– Святослава не знаешь разве? – хмыкнул Хорь. – Он никому не позволит огня разжечь, да что огня, он их три дня без горячего варева и отдыха гнать может. А огнищан расспрашивать – пустое дело, он что, глупый, через обжитые места идти? Лесами да лугами скроется. А что касаемо охотников и рыбарей – кто пойдёт за добычей в такой дождь? И потом, пока ты туда-сюда в поисках Святослава рыскать будешь, он сам может объявиться с самой неожиданной стороны, – сердито выговаривал старый сотник.

Гарольд растерянно замолчал и некоторое время ехал так.

– Что же делать? – наконец спросил он. Хорь тяжко вздохнул и процедил сквозь зубы:

– Цветы…

– Какие цветы? – не понял Гарольд.

– А такие, – зло зашипел сотник, – что учил я вас, учил, особенно сотню изведателей твоих, да всё, видать, зря! – Он сдержался, чтоб не наговорить лишнего, поворчал ещё про себя, потом продолжил также тихо, будто здесь, под неумолчным дождём, его мог услышать кто посторонний: – Лошади, когда шагом идут, на ходу срывают цветы. Трава поднимается, но цветки-то новые за пару часов не распустятся!..

– Дякую, дядько Хорь! – также тихо, но обрадованно произнёс юный тысяцкий и тут же кликнул начальника следопытов. Преследование возобновилось.

Однако вскоре стемнело, и всю ночь пришлось ехать шагом наугад. Утром след потеряли, потом нашли. Затем ещё несколько раз гарольдичи теряли след первого полка, иногда за свежий принимали старый след огнищанского лошадиного табуна.

На вторые сутки многие стали засыпать в седле.

– Этой ночью хочешь не хочешь, а отдыхать придётся, – решил Гарольд. – К тому же тучи Луну и звёзды совсем закрыли, ничего не видно.

– Может, костры разведём и хоть немного обсушимся? – предлагали юные сотники.

– Ага! – с издёвкой поддакнул Хорь. – И охоронцы пущай спать полягают у тёплых костров, чтоб вас всех заодно повязали вашими же ремнями. Тьфу! – Он досадливо сплюнул и вытер ладонью мокрое от дождя лицо.

– Святослав не мог уйти так далеко, что и за два дня не догнать, – возражали молодые сотники.

– «Пошли по шерсть, а воротились сами стрижены». Слыхали такую поговорку? Глядите, чтоб с вами такого не сталось! – многозначительно проронил Хорь.

– Отчего это?

– Дядько Хорь имеет в виду, – пояснил Гарольд, – что, может, не мы по Святославовым следам идём, а он давно по нашим крадётся и только момента удобного выжидает, чтоб врасплох застать.

Усталость и напряжение нарастали. Дождь, которому так радовались вначале, теперь совсем надоел. Одежда, обувь, конская сбруя и мешки – всё намокло, разбухло, стало скользким. Даже вспрыгнуть в седло было тяжело, некоторые, поскользнувшись, летели в грязь.

На третий день четвёртая и пятая сотни едва не взяли в полон восьмую, когда, рассыпавшись, они рыскали по полям и перелескам в поисках следов «вражеских» изведателей. Свалка уже началась, когда противники разобрались, что перед ними не святославичи, а свои же. Ругаясь и посмеиваясь, потирая ушибленные бока и прикладывая к синякам холодные медные бляхи, сотни вновь заняли свои места.

Почти седмицу всё больше под бесконечным дождём гонялись друг за другом полки, вводя в недоумение окрестных огнищан. Люди не могли взять в толк, что потеряли и кого ищут промокшие и вконец измученные всадники на исхудавших усталых лошадях с обвязанными копытами. От кого хоронятся они и куда исчезают, будто призраки?

Наконец, к исходу шестых суток, полк Гарольда крепко прицепился к «хвосту» святославичей. Те, видно, тоже устали, а кожи да мочала на конских копытах поизорвались, и следы теперь были хорошо видны. А может, следопыты уже гораздо лучше разбирались в степных приметах, чем в первые дни похода.

Сотник Хорь несколько повеселел.

– Так! Так, дети! – подбадривал он. – Учитесь читать степь, хотя она трудна, как варяжская книга с заковыристыми рунами. Но тому, кто изучит её язык, степь обо всём расскажет: про травы съедобные и ядовитые, про птиц, зверей, их следы, запахи, когда проехали всадники, утром или вечером, раскидывали стан или просто так ночевали, и ещё про многое другое…

Разведчики доложили Гарольду, что святославичи опять разделились: половина ушла балками западнее, а оставшиеся движутся к лесу.

– Видно, те, что в балки спустились, станут кружить вокруг нас и морочить голову, а остальные тем временем в лесу будут себе отсиживаться и отдыхать, а потом поменяются. Они не раз уже такое проделывали, – решил Гарольд. – Только теперь мы не станем на их хитрость поддаваться, а обрушимся всей силой на тех, кто отдыхать собрался, а затем уж и вторую половину встретим как следует.

Юные сотники на кратком военном совете одобрили план своего воеводы.

– Надо брать их скорей!

– Пора уже кончать эту канитель!

Глаза всех обратились к Хорю. Одобрит или нет? Тот крякнул, почесал затылок и, сделав равнодушное лицо, произнёс куда-то в сторону:

– Изведателей бы ещё раз послать, чтоб точно удостовериться…

– Пока с разведкой будем возиться, они в лесу скроются, – на сей раз не согласились юные сотники. – А в чистом поле мы их враз разметаем, как снопы! Нас же по двое на каждого святославича приходится.

Между тем четыре-пять Святославовых сотен, не доехав до леса, остановились и спешились.

– Отчего ж в лесу не хоронятся? – спросил кто-то.

– Оттого что дождь кончился, и они, видать, в поле решили обсохнуть малость, в лесу-то ещё долго мокротища будет. А это нам как раз на руку!

– Две сотни справа, две сотни слева – отсечь их от леса, остальные шесть – за мной! – крикнул Гарольд.

Его полк выскочил из-за перелеска и понёсся на святославичей, обтекая их клещами боковых сотен.

Противники, однако, не только успели резво сесть на коней, но и построились в Лодию, чтобы пробиваться к лесу. Такое проворство несколько удивило Гарольда. «Будто только этого ждали», – мелькнула мысль. Но схватка уже завязалась, и войском овладел боевой задор. «Пусть отступают к лесу, – решил Гарольд, – там их Лодия сама развалится между деревьев…»

Как ни старались гарольдичи взять святославичей в плотное Перуново коло, те успели прорваться сквозь цепь. Бой переместился к лесу, в окружение стволов и кустарников. Теперь Гарольд действовал шустрее и охватил беглецов со всех сторон, зажимая их и не давая вырваться из сужающегося кола. «Теперь им не уйти!» – торжествовал он. И тут случилось неожиданное: прямо из густых ветвей на головы гарольдичей посыпались невесть откуда взявшиеся святославичи. Подрубленные ветки и целые деревья падали сзади и с боков, преграждая отход, арканы и просто корявые сучья стаскивали нападавших с коней. Лес наполнился молодецким свистом и азартными возгласами.

– Засада! – крикнул Гарольд. А в голове пронеслось: похоже, всё Святославово войско тут, но кто же тогда ушёл балками? – Назад, в поле! – зычно скомандовал Гарольд.

Но было уже поздно. Они сами оказались в Перуновом коле.

Лишь с малым числом дружинников Гарольду удалось вырваться из леса. Но в этот момент послышался топот множества конских копыт и… вторая часть Святославова войска вылетела из балки и, разбрызгивая лужи жидкой грязи, понеслась наперерез.

– Размножились они, что ли? – в первый момент растерялся Гарольд. Но когда увидел, что большая часть лошадей была без седоков, ему всё стало ясно. Святославичи обхитрили их, послав в балку коней без всадников в сопровождении только одной сотни, а остальные приготовили им хорошую ловушку в лесу. Гарольда взяла досада, но он видел, что пытаться пробиться через несущуюся им навстречу со свистом и гиканьем лавину лошадей нет смысла.

Старые воины, что были судьями учений и всё время следовали с обеими полками, выехали меж супротивниками и протрубили сигнал остановки боя. Исход был решён и всем понятен.

В лесу увлечённые схваткой молодые воины ещё некоторое время продолжали тузить друг друга, отчаянно барахтаясь в грязи и колючих кустах, стаскивали противников с лошадей и вязали их. Сигнал пришлось повторить.

Когда страсти поулеглись, оба полка потянулись к небольшой речке, чтобы омыть себя и лошадей, отдохнуть и подкрепиться скудными остатками пищи, поделив их поровну между всеми. Затем отправились назад, в Киев.

Только теперь, когда ушло напряжение всех предыдущих дней, Святослав почувствовал, как сильно он устал. На ходу дремал в седле, вяло отвечал на такие же вялые вопросы сотоварищей. Не ощущалось ни радости победы, ни торжества, осталось только одно желание – отоспаться.

Дождь, словно поняв, что молодые воины не будут боле скитаться по лесам и полям, окончательно прекратился, тучи рассеялись, и вышло яркое солнце. Набухшая от долгой сырости одежда, сбруя и попоны стали парить. Усталые, дремлющие на ходу всадники и мерно перебирающие ногами измученные кони будто плыли в лёгких облачках испарений.

В родной Стан вернулись около полуночи и, вывалившись из сёдел, не раздевшись и не сняв оружия, заснули, кто где упал. Святослав не помнил, как добрался до шатра, и, едва коснувшись войлочной подстилки, в тот же миг забылся крепчайшим сном.

Проснулся он поздно, солнце уже стояло в зените. Может, подремал бы ещё, но чуткое ухо уловило какой-то шёпот и препирательства у входа в шатёр. Княжич сел, огляделся. Оружие висело на своём месте, на столбе, льняная рубаха была растянута для просушки. Видно, стременной раздел его вчера, спящего, и сунул под голову небольшую, набитую конским волосом подушку.

Княжич энергично потёр ладонями лицо, виски, шею, тряхнул головой, прогоняя остатки сна.

– Эй, кто там, заходи! – позвал он.

В шатре появились недовольный стременной и юноша в холщовом одеянии.

– Я ему реку, спит княжич после такого похода, а он что кукушка заладил – буди да буди… – пояснил стременной, указывая на юношу.

Святослав обратил к нему вопросительный взор.

– Меня послал Великий Могун, – отвечал юноша, – сказал, чтобы ты пришёл к нему на Требище.

Только теперь Святослав разглядел особые знаки на рубахе и поясе юноши и признал в нём служителя киевского Капища. Княжич не стал ничего расспрашивать, – если Верховный Кудесник кличет, значит, на то есть причина.

– Я сейчас! – только кивнул в ответ.

Выйдя из шатра, он побежал к кринице. В Стане было необычайно тихо для этого часа. Старые полки, видно, куда-то ушли, а молодёжь отсыпалась всласть. У криницы никого не было. Опрокинув на себя два огромных жбана холодной воды, княжич помолился Хорсу, Земнобогу и Купале, впитывая их силу.

Ободрённый студёной купелью, он вернулся, надел чистую одежду и в сопровождении молчаливого и серьёзного служителя пошёл к Требищу.

Великий Могун стоял перед кумирами, погружённый то ли в раздумье, то ли в молитву. Седовласая голова его и сильные плечи были опущены.

«Крепок Верховный Кудесник, хоть и стар годами», – невольно отметил про себя Святослав, оглядывая широкую спину волхва.

Кудесник повернулся. Взор его был скорбным.

– Здрав буди, княжич. Пойдём со мной… – произнёс Могун и зашагал к навесу, под которым стоял вкопанный в землю стол и деревянные лавы.

По его знаку служитель принёс свёрток из грубой холстины. Когда опускал его на стол, внутри что-то звякнуло. Сердце Святослава в ответ дрогнуло и затаилось в каком-то нехорошем предчувствии. Он взглянул на Могуна, пытаясь предугадать ответ в его очах, но там была только тихая скорбь.

Могун осторожно придвинул свёрток к Святославу. Тот медленно, будто совершал тонкую и ответственную работу, развернул холстину.

Знакомый до последней трещинки на костяной рукояти нож и старая чаша… Он мгновенно узнал то и другое и почти сразу ощутил глухой провал внутри себя, будто сердце ухнуло куда-то вниз, а его место заняла чёрная зияющая пустота. Пальцы, державшие нож, дрогнули, и лезвие несколько раз звякнуло о бронзу чаши.

– Отец Велес… – Слова застряли в пересохшем горле, а глаза прикипели к лицу Великого Могуна и уже без труда прочли на нём страшный ответ. – Когда? – снова с трудом выдавил Святослав.

– На следующий день после вашего ухода. У всего есть своё начало и свой конец, сынок, – веско сказал Могун. – Путь, которым шёл по земле отец Велесдар, закончился. Теперь он ступил на стезю небесную…

Известие было настолько неожиданным и ошеломляющим, что Святослав некоторое время просто сидел, ничего не говоря, а мысли, отталкиваясь от лежавших перед ним вещей, метались во все стороны, подобно стайке птиц, то принося обрывки совсем недавнего прошлого, то возвращаясь к настоящему. Не видя и не зная, как это случилось, смерть Велесдара казалась княжичу невозможной. Он не мог поверить, что старого волхва и учителя больше нет, совсем, отныне и навсегда! И вместе с тем вдруг стали понятны тончайшие оттенки слов и жестов Велесдара при их последней встрече. Он приходил прощаться! Знал, что навсегда покидает сей мир, просто не хотел расстраивать перед походом. «А я так был поглощён подготовкой, что толком даже не поговорил с ним… Как жалко и обидно! О сколь многом ещё хотелось спросить, а теперь…»

Стараясь совладать с дрожью в голосе, Святослав хрипло спросил:

– Где похоронен отец Велесдар? Хочу пойти на его могилу…

– Отец Велесдар… – Могун сделал остановку, – повелел себя сжечь, а прах развеять с днепровской кручи.

Святослав поднял на Могуна непонимающий взор.

– Так что нет даже надгробного камня, где я мог бы поклониться его памяти? – удивлённо-растерянно спросил он. – И другие люди, которых он спасал от злой Мары, учил, лечил, не смогут прийти к нему в час тризнований и поминаний?

– Ты верно сказал, сынок, что отец Велесдар сотворил за долгую жизнь много добрых дел. Всю свою душу и волховское умение он отдавал людям, которые будут долго это помнить и передадут своим детям, а те – своим. Память о таких подвижниках, как отец Велесдар, – она покрепче камня будет. Многим насыпают высокие курганы и кладут могильные камни, но проходит время, и курганы сравниваются с землёй, а камни рассыпаются на куски, и что от них проку, если все давно забыли, кто под ними лежит. Тебе, княжич, ведомо, где, например, могила нашего праотца Ирея?

Святослав наморщил чело, силясь вспомнить.

– А погребалища Кия, Щеха, Хорива? – продолжал вопрошать Могун.

Святослав покачал головой.

– Никто не ведает и древнего камня, – говорил дальше кудесник, – под которым лежит мудрый Мах и вдова его Мать-Сиромаха с сыновьями, где покоятся славные князья и бояре Бус, Славен, Мужемир, Бравлин, Скотич, где погребен патриарх Богумир со Славуней – прародители славянского рода, волхвы Солнцеслав, Древослав, Соловей и многие-многие другие, которые жили сотни и тысячи лет назад, и ещё многие века о них будет ведомо грядущим поколениям. Надо только не прерывать забвением эту вечную реку памяти… Пойдём, – после некоторого молчания произнёс Могун, – я покажу тебе место, где развеян прах Велесдара.

Спустившись с Перуновой горы, они отправились вниз, к берегу, и остановились на высокой, поросшей травой круче. Внизу вольно и широко текла могучая Непра. Дальше на склонах шумела дубрава, за спинами виднелись окраинные дома Киева, а в синеватой дымке на противоположном берегу раскинулись обширные зеленотравные луга.

– Славное место, – проговорил Великий Могун, – вольное и красивое.

Они постояли в молчании. Потом Могун сотворил молитву.

– Побеседуй тут с наставником, а мне пора…

Могун ушёл, а Святослав опустился на мягкую траву, обхватил колени руками и уткнул в них голову. Частые горячие слёзы, наконец, закапали из глаз.

«Справедливо ли это, – вопрошал отрок себя или кого-то невидимого, – я был совсем мал, когда погиб отец, деда и вовсе не знал. И теперь, когда у меня появился такой близкий человек, как Велесдар, учитель и советчик, его вдруг не стало. Он ушёл, и я опять один, отчего так?»

Выплакавшись, Святослав долго смотрел на Непру и вслушивался в шелест трав, чьими зелёными волосами играл Стрибог. А ведь теперь его учитель здесь – в травах, ветре, земле, воде. А ещё в тех вещах, которые он оставил… Вспомнив о ноже и чаше, Святослав развернул холстину. Нагретые солнцем предметы, казалось, хранили тепло рук старого волхва. Княжич тяжело вздохнул, взял в руки старый, такой удобный нож. Сколько грибов и трав срезал он на своём веку, сколько деревянных ложек, ручек, палочек и прочей всячины сработал им Велесдар, сколько краюх хлеба отрезал. «Отныне он всегда будет со мной! – решил отрок, засовывая нож за голенище сапога. – Завтра велю… нет, сошью сам для него ножны… И бронзовая чаша пусть всегда сопровождает меня в походах. Всё же у меня теперь есть Малая Дружина, сотоварищи, ратная наука. Если бы Велесдар ушёл раньше, было бы совсем плохо… А может, он потому и не уходил, – мелькнула внезапная мысль, – что всё это время ждал, пока я окрепну, заведу друзей, буду по горло занят тяжким воинским обучением и легче смогу перенести расставание?»

Отрок встал, поклонился в сторону Непры:

– Дякую, отче, тебе за всё!

Он увидел, что солнце склонилось к закату, и вспомнил: надо возвращаться, обещал ведь матери явиться сразу после похода…

– Дедо Велесдар, когда будет трудно, ты ведь мне из Сварги поможешь, правда?

– Правда, Святославушка, – почудилось отроку, будто из шелеста трав, – беги, мать волнуется, она ведь любит тебя…

Святослав вздохнул:

– И я её люблю… Ладно, в самом деле пора.

На обратном пути Святославу казалось, что он только что действительно говорил со старым волхвом, и на душе полегчало. «Выходит, я могу с ним беседовать как прежде, когда он был в лесу, а я находился в Стане, и нас разделяли сотни вёрст», – подумал княжич.

В течение нескольких последующих дней Святослава видели подолгу сидящим на высокой круче у Непры. Никто не смел тревожить отрока в сей священный час. Он беседовал с отцом Велесдаром.

Часть вторая Возмужание

Глава 1 Ярая сила

За день до праздника Яра молодой Горицвет, тряхнув своим тёмным оселедцем и сверкнув озорными карими очами, не то предложил, не то спросил:

– А что, княже, пойдём завтра в священное Боголесье встречать в полночь приход Ярилы?

За схожесть с отцом, старым темником, таким же бесхитростным и весёлым нравом, все называли его просто «сын Горицвета» или «Горицвет-младший». Это родовое имя как нельзя больше подходило ему и отражало, как это ведётся у славян, самую сущность, – юноша весь был как живой огонь – озорной, быстрый, напористый. Не выносил несправедливости, на причинённые обиды тут же вспыхивал яростным негодованием, но был отходчив, незлопамятен и тем, кого считал своими друзьями, отдавал всю душу. Может, поэтому Святослав сошёлся с ним ближе, чем с кем-либо другим из сверстников. Они стали настоящими друзьями и могли поверять друг другу самые сокровенные тайны.

Прошлой весной Святослав посчитал, что ему ещё рано участвовать в обряде чествования Ярилы. А Горицвет-младший был там и теперь с видом знатока рассказывал:

– Знаешь, там самую красивую девушку выберут невестой Яро-бога, стройную телом, ликом прекрасную, а когда перед Ярилой возляжет во всей наготе… Эх, да что там! Словами не опишешь, самому видеть надобно! – горячо восклицал юный Горицвет. – А девушки какие, будто цветки весенние! Но есть среди них одна – лучше всех, уж поверь мне, как хороша! На ногу легка, очи что две звезды сияют, а когда улыбается, будто само солнце на землю сходит! Похоже, её могут выбрать невестой Ярилиной… – отчего-то упавшим голосом закончил Горицвет.

– Видно, крепко приглянулась тебе та красавица, – улыбнулся Святослав. – Отчего ж ты не рад, что её могут сделать невестой Ярилиной?

– Оттого, – упрямо тряхнул оселедцем юный военачальник, – что я решил жениться на ней. А вдруг она не меня выберет?

– Как это? – Святослав озадаченно уставился на друга, не шутит ли он.

– А что такого? – Горицвет был серьёзным и даже важным, что случалось с ним крайне редко. – Перунову клятву мы два лета как приняли, мне уже шестнадцать скоро. А если война, кто знает, вернусь ли из боевого похода? Вдруг не станет меня, так сын мой или дочь останется и жена, которую я любил, и она меня любила…

Впервые Святослав слышал такие речи от своего друга.

– Так пойдёшь со мной в Ярилину рощу? – вновь спросил тот уже обычным весёлым голосом.

– Пойду! – улыбнулся Святослав и хлопнул товарища по плечу. – На невесту твою погляжу. Как зовут-то её?

– О, у неё замечательное имя – Болеся! – радостно подмигнул Горицвет, круто развернулся и через миг уже во всю прыть мчался куда-то на своей лошади.

Святослав направился к шатру. Уже темнеет, мать, верно, ждёт его к вечерней трапезе. Переодевшись, он услышал ржание своего коня у входа и голос стременного, однако медлил. Он думал о неожиданном решении Горицвета. Что ж, тот, разумеется, прав, для воина каждый поход может оказаться последним. Но сама мысль о том, что его друг женится, была непривычной и странной. Скорее всего, потому, что сам Святослав доныне над этим вопросом не задумывался. Теперь он удивлялся, сколь многое меняется с подобным шагом. Отныне Горицвет будет не просто сыном темника, а главой семейства, хозяином очага, который он создаст сам и отвечать за свою жену и детей…

Конь нетерпеливо постукивал копытами о землю. Святослав вышел, проворно вскочил в седло и в сопровождении двух гридней поскакал к терему.

Когда княжич спешивался во дворе, он увидел, как с крыльца спустился человек в длинном чёрном одеянии и, проходя мимо, молча поклонился. В темноте отражённым светом блеснул большой золотой крест на груди.

«Попин из Ильинской церкви, опять к матери приходил», – недовольно подумал Святослав, направляясь к двери.

Вечеря была накрыта в трапезной только на двоих. От яств, разложенных на золотых, серебряных и расписных деревянных блюдах, шёл вкусный дух. Святослав не заставил себя долго упрашивать, он был голоден и тотчас приступил к еде, с завидным молодым желанием поглощая хорошо прожаренную сочную говядину и запивая медовым квасом.

Ольга больше глядела на сына, то радуясь, как он ест в охотку, то думая о своём, отчего на чело набегали морщины и хмурились брови.

С самого начала Святослав чувствовал, что мать хочет высказать ему что-то своё. В последнее время между ними всё чаще случались не очень приятные для обоих разговоры.

Наконец Ольга, вздохнув, промолвила:

– Святославушка, сынок, я что-то не очень хорошо себя чувствую, побудешь завтра со мной?

– Может, позвать кого из кудесников? – поднял глаза Святослав.

– Не надобны мне ни кудесники, ни сам Великий Могун с колдунами своими! – всё более раздражаясь, отвечала Ольга. – Я вопрошаю, ты побудешь завтра со мной?

– Завтра праздник Ярилы, – опустил глаза сын.

– Вот я и хочу знать, не собираешься ли ты отправиться на сборище упившихся простолюдинов? – Голос княгини зазвенел, готовый сорваться.

Святослав набычился, сдерживая себя. Воспитанное волхвами и славянскими традициями уважение к старшим, а тем более к матери, родившей его, не позволяло отвечать дерзко.

– Я пойду завтра в Ярилину рощу, – молвил он.

– В Ярилину рощу? – вскинулась Ольга. – Да там же игрища всякие непристойные и позорища творятся, девки голые бегают, разве пристало тебе глядеть на такое? Ты ж мал ещё, отрок совсем! Боже праведный! – восклицала она, всплескивая руками.

– Ярило – не только праздник детородной силы, но и яри воинской, – упрямо продолжал сын, – это святой для каждого славянина и воина день. Посему не могу я, мамо, не быть на святочном гулянье…

– Да кто ж говорит, что праздновать не надо? – подалась вперёд Ольга. – Останься со мной, родичи приедут, двоюродные, троюродные братья и сёстры твои, сходим вместе поглядим на службу в церковь Ильинскую, вот отец Михайлос как раз приглашать приходил. Ты ж ни разу не был, поглядишь только и сам увидишь, как там всё торжественно, чинно, благопристойно, вот истинное почитание Бога! Сынок! – Ольга взяла сына за руку и посмотрела на него умоляющим взором. – Если бы ты послушался меня, каким премудростям смог научиться у христиан. Сам бы просвещённым стал и дружину научил… Ты ведь знаешь, лежит у меня душа к Христовой вере. Послушайся матери, прими крещение! Вместе по этому пути идти будем!

Ольга взволнованно сжимала руку сына, очи её горели чудным огнём.

Святослав не выдержал, отвернулся и глухо проронил:

– Как могу я один принять другую веру? Что скажут обо мне мои дружинники, сотники и темники с тысяцкими? Да они смеяться будут! Прости, мамо, не могу… – закончил он тихо, но твёрдо, стараясь не глядеть на мать, чтоб не обидеть её жёстким взором. Он не смел поучать Ольгу, но и встать на предлагаемый ею путь тоже не мог. Чувствительный по натуре, он знал, какой камень оставляет своим отказом на душе любимой им матери. Но вследствие воспитания Асмуда, старых темников, учения Велесдара и собственного острого ума он глубоко проник в суть древней славянской веры, познал силу Сварожьих законов и потому не мог отступиться от того, что стало частью его самого, овладело мыслью и сердцем.

Трапеза закончилась в гробовой тишине. Святослав поблагодарил и удалился скорым беззвучным шагом.

«Словно пардус!» – мелькнуло у проводившей его взглядом Ольги. Ей живо припомнилось, как лежал, неестественно вытянувшись на медвежьей шкуре, мёртвый Кречет. После него в тереме больше не заводили прирученных пардусов, – слишком сильно переживал его смерть Святослав.

Сердце княгини зашлось острой болью. «Пардус долго не живёт в неволе» – это о нём, о её сыне вещал тогда старый колдун Велесдар. Хоть и помер, да успел опутать своими чарами Святослава. «Вдруг и правда что случится с сыном, ежели я насильно подчиню его своей воле? Ох, как тяжко в груди, как щемит и давит сердце, даже вздохнуть невмочь… Сынок, отняли они тебя у меня, забрали! Господи! Не стану я тебя неволить, сынок, будь что будет! Может, потом, подрастёшь, поумнеешь, сам во всём разберёшься…»

Теремная девушка, услышав не то вздохи, не то стоны, бросилась к Ольге:

– Что с тобой, матушка наша пресветлая, али захворала? Сердечко болит? Так мы это мигом, сейчас отварчику сделаем, попьёшь, всё и минет, касатка наша, княгинюшка…

Девушка кликнула ещё двоих, и они принялись обхаживать и успокаивать Ольгу, поить отваром боярышника, укладывать в постель. Но и выпроводив их, княгиня долго лежала без сна, погрузившись в нелёгкие раздумья.

С одной стороны, все славянские празднества похожи друг на друга: очищение души и тела накануне, поминовение предков, жертвоприношение, прославление богов, особенно тех, чьё свято приспело, и широкое вольное разгулье дня три, а то и более. И в то же время каждый праздник – особенный, не похожий на прочие, как не похожи меж собой времена года. Вот и сейчас Святослав знал, когда, где и как будет проходить празднование, но не ведал, как на сей раз отзовётся пробуждение ярой силы в его крови.

Осознание того, что ему уже пятнадцать лет, он воин призывного возраста, а значит – мужчина и имеет право взять себе жену, и что нынче он первый раз идёт в Ярилину рощу, – всё это наполняло душу новыми удивительными чувствами и заставляло ожидать от праздника чего-то таинственного и необычного. С детства он помнил его, как бьющий родник радости и веселья, непременными принадлежностями которого были крашеные яйца и пышные хлебы, мясо жертвенных овнов, девичьи хороводы, песни и пляски, взлетающие ввысь качели в Ярилиной роще. Но тогда он глядел на это издали, а сегодня вместе с Горицветом и другими юношами сам отправляется в священное Боголесье…

Ближе к вечеру молодёжь, кто на возах, кто пешком, надев лучшие праздничные наряды, потянулась к месту главного священнодейства. Святослав с Горицветом подошли позже. Берёзовая роща встретила их нежным и пьянящим духом свежераспустившейся листвы. На пологом холме у озерца девушки уже водили хоровод и пели звонкими чистыми голосами приветствие Яриле:

Боже, Яро Великий! В эту звёздную ночь Ты на землю являешься, Всё живущее – цвет и листва, И трава пробуждается. Всё объемлет великая радость, — Зверя, птицу и стебель сочный. Тебя, Боже наш, нынче славим, Приди, приди в час полуночный!

Молодецкие посвисты парней и радостный визг девчат доносились со стороны поляны, где были сооружены качели. Показывая свою удаль, юноши на ходу перескакивали с одной качели на другую, катались вверх ногами, стоя на голове и придерживаясь за доску руками, спрыгивали, перекувырнувшись несколько раз в воздухе, и мягко приземлялись на молодую траву. Некоторые, сильно раскачавшись, на миг зависали вверх тормашками в самой высокой точке, тогда девушки испуганно-восторженно охали и заливались смехом. Потом парни катали девушек, но вели себя более степенно. Уже тут выявлялись пары, – сразу было видно, кто кому приглянулся и насколько слаженно они катаются.

Юноши собирались то тут, то там небольшими кучками, бросая горячие взоры на проходящих стайками девушек.

В центре поляны горел огонь. На колоде, обратившись незрячим лицом к кострищу, сидел слепой Боян. Перебирая струны гуслей своими чуткими пальцами, он пел сильным и красивым голосом:

Возрадуемся приходу светлоликого Яра! Да сгинет снег, да растет лёд, Расцветут луга, зеленеют пущи. Пусть петел звонкий нам воспоёт О Яро-боге, весной грядущем!

Едва он заканчивал песню, как её тут же подхватывали девушки, кружившиеся вокруг хороводом:

Как во белых во берёзах Дух Стрибожий поднимался, Как во белых во берёзах Ветры буйные шумели, — То среди лесов весёлых Бог Ярило проходил. Слава богу весеннему – Яру, Кола Вешнего Открывателю, Слава жизни зелёной Подателю! Мы тебе, Боже, приносим Дар из цветов и мёда!

После этих слов несколько девушек в белых одеяниях и венках из цветов с вплетёнными в них пёстрыми лентами внесли в круг корцы с хмельным мёдом-сурицей. Сперва плеснули в огонь, потом с почтением поднесли Бояну, а затем стали разносить стоящим вокруг.

И вновь возлагал персты Боян на свои звонкие самогуды, и девушки начинали новую песню, рассказывая, как собирали они весенние первоцветы, сплетали из них венки и призывали Яро-бога посмотреть, какие они вышили узоры на рукавах и надели в его честь свои лучшие ожерелья и перстни.

Льющиеся, будто весенние потоки, девичьи песни, звон струн и зычный голос Бояна, треск кострища и плавные движения хоровода, скрип качелей и весёлые возгласы, шум священного Боголесья, всё постепенно сливалось в единый праздничный гул, который всё больше захватывал, кружил головы и будоражил сердца. От лесного духа, от качелей, от брошенных друг на друга озорных взглядов всё сильнее разгорался в молодых жилах священный Яров огонь.

Святослав чуял на себе взоры девушек, и горячий ток волнами пронзал тело от макушки до пальцев ног. Однако привыкший держать себя в руках, княжич неосознанно какое-то время сопротивлялся этой могучей силе.

– Негоже противиться воле Ярилиной, тем паче в его день! – прошептал на ухо Горицвет. Потом заставил выпить целый корец мёда. И лишь тогда опьяняющая пелена блаженства накрыла Святослава, ему захотелось смеяться, самому говорить что-то весёлое, на лице появилась улыбка.

– Глядите, девчата, Горицвет-то нынче княжича нашего привёл! Неужто тоже забавам Ярилиным решил предаться? – смеясь, рекла одна девушка остальным.

– А что, княжич не муж, что ли? – отвечала другая. – Он и силой иных превосходит, несмотря что ростом невысок. А мечом как владеет, а на коне будто сам Стрибог летит!

– Я о том и говорю, может, ему меч да конь только любы? Суров он больно, на девчат и не глядит вовсе…

– Кто борзо драться умеет, тот и обнимает крепко! – подзадорила третья.

Святослав обернулся, и девушки смущённо упорхнули, продолжая весело щебетать. Княжич успел только выделить небольшую, но ладную русоволосую девушку. Он вспомнил – это была дочь одного из тысяцких в Старой Дружине. Она приходила в Стан к отцу, и Святослав пару раз говорил с ней, объясняя, куда пройти. Запамятовал, как её зовут…

– А где же твоя красавица? – обернулся он к Горицвету.

– Вон там, видишь, с зелёной лентой, недалече от Бояна стоит? Это она!

Святослав едва не присвистнул от восхищения. Девушка была воистину хороша, каждое движение исполнено грации и достоинства. От пляски на щеках разгорелся румянец, а глаза, глубокие, как ночные озёра, неодолимо влекли к себе. Девушка знала, что она хороша, и её улыбка порой была игриво-лукавой. Многие юноши обращали на неё внимание, и это не на шутку тревожило Горицвета.

В это время девушки, катавшиеся на качелях, сошли вниз, хоровод на поляне рассыпался, и все они со смехом и ужимками, пошептавшись, стремительно, будто легконогие серны, унеслись к озерцу, собравшись на берегу.

Юноши остались на месте, издали наблюдая и прислушиваясь к тому, что происходило у озера. Девушки то разбредались отдельными стайками, то сходились вместе. Наконец, раздался дружный одобрительный возглас многих девичьих голосов. Большой красивый венок поплыл, передаваемый из рук в руки, и торжественно опустился на чью-то голову в центре девичьего кола.

– Выбрали! Уже выбрали! – воскликнули сразу несколько мужских голосов.

Девушки расступились, выстроились в чинную процессию и медленно двинулись вперёд, запев величальную песню. Во главе шла только что избранная девушками невеста Яро-бога, которую с обеих сторон поддерживали подружки. На голову и плечи девушки был наброшен лёгкий покров, закрывающий и лицо.

– Она! Это она! – горячо зашептал как из-под земли выросший рядом Горицвет и с такой силой сжал локоть Святослава, что ему стало больно.

Пропустив девушек, юноши пошли следом. Впереди несколько человек освещали путь факелами.

– Куда это мы? – спросил Святослав.

– К храму Ярилы, тише!

Княжич больше не спрашивал. Вскоре они вышли на другую поляну. В темноте перед ними предстала деревянная храмина, тёмная и молчаливая, как и деревья вокруг. Святослав подумал было, что здесь никого нет, как вдруг среди ночной тишины раздался пронзительный возглас, похожий на журавлиный клич. Вслед за этим двери храма широко растворились, заливая пространство перед собой ярко пылающим светом многих светильников. Двое служителей подняли к небу трубы, и воздух вновь наполнился протяжным звуком.

Из глубины храма выступил жрец Ярилы в торжественном бело-зелёном одеянии с золотым обручем на голове. Подойдя к невесте Яра, он приветствовал её поклоном, затем взял за руку и повёл внутрь, где стоял кумир Ярилы, изваянный из белого камня. Кумир представлял собой нагого юношу с одной лёгкой повязкой на чреслах, прекрасного и весёлого, стройного, как тополь. На голове у него был венец из цветов, а в руке – ожерелье.

Жрец подвёл девушку к большому и плоскому жертвенному камню, что находился у ног Ярилы, бросил в пылавший рядом Священный Огонь золотой янтарь и душистые травы. Храмина стала заполняться ароматом, от которого слегка кружилась голова. И тут же служители затворили дверь. Изнутри донеслось пение девушек и голос жреца, совершавшего какой-то таинственный ритуал, затем всё стихло. Через некоторое время, показавшееся юношам вечностью, двери снова открылись. Жрец сделал знак, и юноши вошли.

В глубине храма на жертвенном камне, покрытом мягкой шкурой белого агнца, перед ликом Яро-бога лежала его Невеста. Обнажённое тело девушки казалось таким же беломраморным и совершенным, как изваяние бога. Щиколотки ног, запястья, перси и лоно украшали гирлянды живых цветов, а на шею было надето ожерелье Ярилы. Девушка лежала неподвижно, глаза были закрыты. Дивный волнующий аромат вновь пахнул в лицо.

Жрец Ярилы, стоя подле, прочёл молитву, а затем, обращаясь к кумиру, торжественно и громко провозгласил:

– Боже Яро! В сей полуночный час, пусть незримый дух Твой снизойдёт на одного из юношей, стоящих здесь, и да будет он достоин Тебя!

Потом простёр руку над лежащей девушкой.

– А ты, Невеста Яро-бога, – продолжал он, – узнай своего суженого и укажи нам! Да узрим мы нынче Его среди нас! Пусть каждый из вас, – обернулся он к юношам, – подойдёт к Невесте Ярилиной и коснётся устами её уст. Только идущий от всего сердца, исполненный божественной силы поцелуй сможет пробудить её от очарованного сна. Тот, на кого она укажет, есть воплощение Яро-бога, и они двое станут главной парой нашего праздника, как великий символ союза Ярилы с Живой, мужа с женой!

Юноши один за другим стали подходить к жертвенному камню. Склоняясь над лежащей в волшебном бесчувствии девушкой, они целовали её в уста. Святослав шёл впереди Горицвета и раньше оказался у жертвенника. Велесдар научил княжича видеть и любить красоту в цветке, могучем древе, сильных движениях хищника, грациозных прыжках газели. Теперь ему предстали совершенные формы чудного девичьего тела. Вольные дочери вольного народа – славянские женщины – всегда славились красотой лика и стана, отточенного свободным трудом, силой чувств и рассудочностью ума, – так говорили волхвы.

Однако сейчас кроме восхищения красотой Святославом овладело незнакомое ранее, горячее и хмельное, как кипящая брага, чувство. Чем ближе подходил он к обнажённой девушке, тем сильнее охватывало его непонятное волнение, тем громче стучала в виски молодая горячая кровь. Чувствуя, что лицо начинает пылать, Святослав старался силой воли погасить разгорающийся внутри неведомый огонь, но ничего не выходило. Кажется, это впервые волховская наука не помогала совладать с собой.

Сзади услышал прерывистое дыхание Горицвта. Святослав, находясь будто в каком-то тумане, обернулся и не узнал своего лихого военачальника. Лицо друга было, напротив, белым как мел, а очи полыхали почти безумным лихорадочным блеском. Всякий раз, когда кто-то из юношей наклонялся, чтобы поцеловать Болесю, Горицвет закусывал нижнюю губу и замирал, будто в его грудь входил невидимый нож. Когда юноша отходил, а Болеся по-прежнему оставалась неподвижной, из груди Горцвета вырывался протяжный вздох облегчения.

– Не ответила! И этому не ответила!.. – шептал он и вновь напрягался, как перед ударом вражеского меча.

Святослав почувствовал, что его начинает бить нервная дрожь. Ох и силён же дух Ярилы, воистину сила божеская, неземная, пребывает в храме его! Только теперь княжич стал кое-что понимать о ярой силе, про которую рассказывал Велесдар.

– Нет ничего сильнее Рода, – говорил он. – Сила возрождающейся жизни, сила деторождения одолевают Смерть и Мрак. Ежели эту силу использует воин, она входит в мышцы его, укрепляет тело и дух, помогает одолевать превосходящего силой врага. Мы, кудесники, направляем её в голову, и сила эта проясняет мысли, делает зримым невидимое, а тайное – явным, помогает зреть грядущее и постигать сокрытую суть вещей.

«Пожалуй, только кудесники и могут вполне управлять этой силой», – подумал Святослав. Даже будучи знакомым с некоторыми жреческими приёмами, он не в состоянии справиться с ней, а как она действует на прочих?

Вот и его черёд… Вдруг железные пальцы клещами впились в правое плечо.

– Не целуй её крепко, княже, слышишь? Добром тебя прошу, не то… – глухо, чужим голосом проговорил Горицвет.

Святослав наклонился и неумело коснулся пересохшими от волнения устами девичьих уст. Он ничего не ощутил и поспешил отойти, смущённый и разочарованный. Только неведомая сила продолжала биться в жилах, словно хотела вырваться на волю и не могла.

Оглянувшись, княжич увидел, как Горицвет, взяв в ладони лицо возлюбленной, слился с ней в таком долгом и страстном поцелуе, что ему стало завидно.

В следующее мгновение неподвижное доселе тело девушки ожило, руки медленно поднялись и заключили юного Горицвета в объятия.

Девушки, а вслед за ними и юноши разразились одобрительно-радостными восклицаниями. Жрец торжественно провозгласил:

– Пришёл Яро, принял Невесту свою! Слава Яро-богу!

– Слава! Слава! Слава! – троекратно подхватили собравшиеся.

Вслед за этим радостно затрубили трубы, забили бубны, и все стали покидать храм, чтоб оставить Ярову пару перед богом. Чтоб только он глядел на возлюбленных, наделял их силой своей любви, дабы продолжился их Род и в счастье протекали лета до старости.

В последний раз журавлиным кликом пропели трубы, и затворились врата храма.

Жрец, вышедший вместе со всеми, воздел руки к шумевшим вокруг берёзам, к чистому звёздному небу и вновь воскликнул:

– Восстал наш бог Яро, Чернобогом упрятанный в Навь! Теперь он грядёт меж нас, Вешний Податель Зелёной Жизни! Слава Светлому Яру, богу весенней жизненной силы!

Очи жреца лучились радостью, он сам будто исполнился Ярилина духа, помолодел и распрямился.

– Что стоите, дети мои? – обратился он к молодёжи. – Берите невест, расходитесь по парам. Пусть девушки убегают, а юноши догоняют их и снимают венцы со своих избранниц. Пусть всякий юноша докажет силу свою и ловкость, и ежели люб он девице, Ярила благословит их, и я обвенчаю молодых от его имени, когда вернётесь ко мне, взявшись за руки. А коли не люб, тогда, вернувшись порознь, принесёте Яриле жертву, чтобы в следующий раз он вошёл в ваши тела и души и одарил любовною силой.

То там, то здесь юноша отыскивал приглянувшуюся ему избранницу, брал её за руку, и блеск ярого огня в очах рассказывал больше всяческих слов. Девушка, отняв руку, со смехом бросалась прочь, а за ней со всех ног летел юноша. И когда он у кострища или дальше, у озера, настигал её, то восторженные крики остальных возвещали о том, что под благословенным взором Ярилы родилась новая семья. И опять в счастливом беге неслись по священному Боголесью юные разгорячённые тела, и горячая кровь билась в ушах вместе с ветром, и крепким было объятие в желанный миг, и сладок долгожданный поцелуй.

Святослав вместе со всеми радостно кричал и смеялся. Проследив бег очередной пары, он вернулся к костру. И тут вновь ощутил на себе долгий взгляд. Та девушка… снова она… Смотрит, на сей раз прямо, и глаз не отводит. Какой манящий взор! Как он обволакивает и влечёт к себе! Говорят, так очаровывают Русалки случайного путника, забредшего ночью в их владения. Окружают, ведут к воде и крепко целуют. И когда смертный муж отведает того поцелуя, больше никогда ни единой жены не захочет, а будет искать Русалку до тех пор, пока она не заберёт его к себе в реку или озеро…

Святослав не заметил, как ноги сами понесли его на молчаливый зов, и он оказался рядом с девушкой. Та не говорила ни слова, только грудь её учащённо вздымалась и опускалась, источая неведомую женскую силу. «Нет, не Русалка, – подумал мельком Святослав, – у них не бывает таких тяжёлых русых волос и светлых, будто пшеничные колоски, бровей, милого округлого лица с редкими конопушками на маленьком носу, крепкой ладной стати и блестящих живым огнём глаз». Теперь он точно вспомнил взгляд этих глубоких до бездонности очей, который невзначай ловил на себе. Но тогда не обращал внимания, был занят другими делами и мыслями, а теперь Ярило будто снял с его глаз пелену, и наступило прозрение. Выходит, она давно заглядывается на него? Может, из-за того и приходила в Ратный Стан?

Святослав почувствовал, как неведомая сила вновь всколыхнула его. Он взял девушку за руку, крепко сжал пальцы, затем привлёк к себе и смело заглянул в распахнутые навстречу зеницы.

– Как зовут тебя? – прошептал.

– Ладомила… – чуть слышно выдохнули уста.

– Ладомила!.. – только и смог повторить Святослав, задыхаясь от переполнявшего его чувства.

Девушка высвободилась из объятий, рассмеялась тихо и призывно, будто зазвенел серебряный колокольчик, и, полоснув молнией своего колдовского взгляда, устремилась по тропке между берёзами.

Встречный ветер обозначил её тугой стан, прижав к телу вышитую сорочку и плахту с узорами. Вскоре девушка светлым пятном замелькала среди деревьев. Святослав ринулся вслед, полетел за Ладомилой, как сам молодой Стрибог, не чуя земли под ногами. Кажется, никогда прежде он не бегал так быстро и невесомо, за спиной будто выросли крылья. Тропка, спустившись пологим склоном, вывела к молодому березняку. Серп новорождённого месяца блестел в небе, давая совсем немного света, однако его дополняла щедрая россыпь звёзд, – это благой Велес выгнал на Сварожьи пастбища своих звёздных овец и коз.

Вот уже совсем рядом белая сорочка, Святославу показалось, что девушка слегка выдохлась и умерила бег, и его руки тотчас коснулось её плеч. Ещё миг – и юное трепещущее тело в его объятиях, два сердца бьются гулко и часто. Уста находят друг друга, и поцелуй длится бесконечно долго. Рвущееся, переполнявшее Святослава чувство теперь обрело конкретный облик, – именно этой девушки желал он больше всего на свете, именно её хотел любить и держать в своих объятиях!

Ласки обоих были неумелыми, но горячими и нежными.

– Мы можем оставаться здесь до Зари, – прошептал он на ухо любимой, хотя их никто не слышал.

Всю ночь до утра Ярилина роща полнилась тайными звуками поцелуев, блаженных вздохов, шёпотом и счастливым смехом. И сам юный бог радовался устроенному в его честь торжеству Любви. А на рассвете пары стали собираться у храма, чтобы встретить восход ярого Солнца.

Святослав с Ладомилой, держась за руки, как и прочие пары, подошли к жрецу. Горицвет с Болесей уже стояли по его правую руку. Сияющее лицо друга, его радостное приветствие и поздравления говорили о том, что он бесконечно счастлив. Святослав тоже чувствовал небывалое умиротворение, – рвавшаяся наружу и мучившая его сила наконец была исторгнута из тела, оно стало лёгким и невесомым, будто облако в небесах. Внутри всё обрело лад и пришло в состояние блаженного равновесия. Только тихая радость и нежность струились из его глаз, а рука сжимала пальцы любимой девушки, женщины, жены. Он взял себе жену – теперь эта мысль была простой и естественной.

Когда собрались все пары, жрец, возложив ладони на головы стоявших впереди Болеси и Горицвета, провозгласил:

– Вы, избравшие друг друга в священную ночь Ярилы, благословляетесь Творящим Жизнь Богом нашим и нарекаетесь Яровыми возлюбленными. Отныне никто, даже отец с матерью выбор ваш ни осудить, ни оспорить не могут! Пусть же протекает во благе жизнь ваша, и священный огонь Любви, что зажёг Ярило в душах ваших, не гаснет отныне и во веки веков! Пусть будет у вас много детей, и растут они здравыми и сильными! Скрепите же перед ликом Ярилы и всем честным народом союз ваш поцелуем и принесите Богу нашему благодарственную жертву. Горицвет и Болеся! – торжественно заключил он. – Нарекаю вас мужем и женой!

Поцеловавшись, Горицвет и Болеся отправились в храм, чтобы принести Яриле жертву из цветов, зерна и мёда.

– Светлояр и Живена! Валибор и Зореслава! Святослав и Ладомила!

Названные пары подходили к жрецу получить благословение, он возлагал на их головы свои длани, молодые целовались перед всеми и шли в храм.

Остальные раскладывали на траве припасённые заранее крашенные шафраном, луком, бузиной, а также расписанные яркими византийскими красками яйца, печёных кур, гусей, сало, творог, пышки и прочие яства. В храме на чистых холстинах у жертвенного камня складывали отдельные дары, предназначавшиеся богам и для нужд служителей.

Жрец взял в руки кропило и подошёл к серебряной чаре, наполненной живой водою из Ярилиного источника, что была принесена в храм ещё с вечера и вобрала в себя всю силу таинства, творимого в честь бога Яра.

Совершив три кругообразных движения посолонь над чарой, жрец окунул кропило и стал брызгать на разложенные дары со словами:

– Пусть вода живая, что несёт в себе силу ярую, возрождающую жизнь каждую весну, передаст эту святую силу яствам, принесённым от чистого сердца нашему славному празднику. Освятите, Боги и Пращуры, сии дары, дайте силу и полю огнищанскому, и живности всякой, а людям – Любви великой и продолжения Рода славного! – После этого жрец брал малые толики из окроплённых живою водою припасов и бросал в огонь жертвенный со словами: – Светлые Боги и души Пращуров наших, в Ирии с богами пребывающие, в честь Яра Великого примите жертву от сердца и души потомков ваших! Вкусите её первыми и тем освятите чистотой, силою и мудростью вашей!

Когда дым от принесённой жертвы вознёсся к Сварге, жрец торжественно изрёк громким голосом, так что, казалось, через него вещает сама Истина:

– Приняли Ярило и Боги с Пращурами жертву нашу и тем освятили трапезу праздничную! Тройственная сила воссоединилась в пище сей. Это сила воды, огня и воздуха, что есть обиталища вознесшихся душ! Вкушайте же святую пищу, и наполнятся души ваши чистотой и любовью. Пусть от этой любви, освящённой богами, рождаются красивые и умные дети. А воину в жаркой сече ярая сила поможет одолеть ворога наисильнейшего!

Жрец снова взял кропило и стал брызгать на дары и людей живой водой, читая молитвы и продвигаясь к выходу. Молодой служитель нёс за ним серебряную чару.

Обойдя коло людей вокруг храма и освятив их приношения, жрец вернулся в храм.

– Слава богам славянским, слава Яро-богу, владыке жизненной силы! – провозгласил он.

– Слава! Слава! Слава! – дружно подхватили собравшиеся.

Будто услышав их слова, в специальное оконце, вырубленное на востоке напротив жертвенного камня, ударил первый луч восходящего солнца и осветил изваяние Ярилы нежно-розовым светом.

Люди запели гимн восходящему светилу.

Встретив и восславив ярое Солнце, все расселись на большой поляне и принялись за праздничную трапезу. Обмениваясь поздравлениями и поцелуями, одаривали друг друга расписными яйцами. Тут же разглядывали их, читая по древним знакам, чего пожелали им друзья и любимые. Раскладывали яства, ставили хмельную сурицу и греческое вино, ягодные наливки и квасы, и вновь пошло веселье. Опять затеялись хороводы и игрища, песни и задорные пляски.

И лишь к закату дня возы медленно покатились обратно в Киев.

Кияне, праздновавшие Богояров день в граде, с ликованием встретили молодёжь. Ещё издали, заметив идущие впереди пары в венцах, они старались угадать, кто же какую взял себе жену.

– Горицвет с Болесей идёт!

– Эге, то не диво, он на неё давно глаз положил…

– А это кто там, за ними?

– Ладомила, дочка тысяцкого Кромеслава…

– C кем же она?

– Будто знакомый юноша, да не признаю… Ба, да он на нашего княжича схож!

– На Святослава? Не может того быть!

– Отчего не может? Он самый и есть, Святослав! Ладомилу за руку держит…

– Да неужто мать княгиня дозволила б ему на простой девушке жениться? Верно, Ольга ему заморскую царевну в жёны прочила…

– А он нашу взял, ай да княжич! Ну, молодец! Знать, на то была воля Ярилы. А супротив Яровых возлюбленных никто слова сказать не смеет, даже мать родная, так-то!

У одной из стоявших в толпе девушек от изумления округлились глаза. Не веря ушам своим, она впилась взором в приближающуюся пару. Затем охнула, всплеснула руками и, подобрав подол, со всех ног кинулась бежать вдоль улицы.

– Это теремная девка Устинья, небось побежала сообщать княгине новость неслыханную. Дорого б я дала, чтоб на сие поглядеть! А княжич и вправду молодец, наших кровей будет!

Глава 2 Поход к Курянским границам

Ничего не сказала Ольга, когда Святослав предстал перед ней рука об руку с незнакомой девушкой и спокойно изрёк:

– Вот, мамо, это моя жена Ладомила…

Ольга, делая вид, будто весьма занята, сосредоточенно перебирала лежащие перед ней на столешнице какие-то свитки. Затем, подняв голову, она метнула короткий пронзительный взгляд в сторону молодой невестки и, переведя его на Святослава, отрывисто промолвила:

– Что ж, сынок, будь счастлив… Ваша горница там, в конце, со стороны захода солнца… Я велела приготовить… – И она вновь занялась свитками.

Когда молодые ушли, княгиня подняла очи, устремив невидящий взор на пламя светильника, и надолго застыла так, уйдя в себя. Все обидные слова, возмущение и боль, вызванные поступком сына, она выплеснула в тот час, когда Устинья, запыхавшись и вытаращив глаза, сообщила столь нежданную, ударившую, как молния в сердце, весть о том, что Святослав возвращается с праздника Яра вместе с молодой женой.

От грозного лика княгини и её рассерженных пылающих очей оробели все теремные люди, даже охоронцы, а сенные девушки и вовсе разлетелись, будто мухи перед дождём, и затаились где-то поблизости.

– Как он мог, не спросясь, не посоветовавшись, сделать такой шаг?! Прав, как же прав был отец Михайлос, предупреждавший, что сии празднества, особенно Яр и Купало, – сущий вертеп и грехопадение! Вещими оказались слова его! И кого взял, да разве ж пара княжичу дочь простого воя, хоть он и тысяцкий?!

Мечталось, что когда-нибудь сын женится с толком, укрепив брачным союзом родство благородных кровей и великих держав. Однако она и помыслить не могла, что это может случиться так скоро! Святослав на девушек не заглядывался и речей о них никаких не вёл. И вот что удумал, что утворил! Как теперь поступить? Проявить свою материнскую волю, восстать супротив, не принять невестку? Да ведь осудят волхвы и людишки. И Святослав может уйти вместе с ней, он ведь такой, ни за что не уступит…

Подобно вольному зверю, внезапно угодившему в ловчую яму, металась Ольга по светлице. Порой по её щекам то от обиды, то от бессильной ярости катились слёзы. Затем она взяла себя в руки и несколько успокоилась, глубоко схоронив чувства в израненную душу. Не к лицу княгине, державной правительнице, высказывать их, тем паче при людях. Хорошо, что Устинья упредила, есть время подготовиться к приходу молодых.

Про себя Ольга решила, что просто не станет замечать невестку, будто той и вовсе нету. Тем самым она даст понять сыну своё недовольство и заодно покажет материнскую снисходительность и терпеливость.

Потекло время. Теперь Ольга ещё реже видела Святослава. Молодая Дружина и юная жена всецело поглощали его. На редких совместных трапезах Святослав отвечал односложно, а поскольку мать обращалась только к нему, разговора не выходило. Молодожёны, поблагодарив, спешили поскорее удалиться в свою горенку, а Ольга собирала всю волю в кулак, дабы ничем не выдать терзающее душу чувство материнской ревности.

Подоспели Купальские свята. И тут уже ставшая входить в привычную колею жизнь внезапно нарушилась.

С утра Святослав с Ладомилой собирались идти на Требище. Святослав по воинской привычке споро натянул праздничное одеяние и сидел на широкой резной лаве, любуясь ловкими движениями и ладным станом молодой жены.

Как быстро Яр сменился Купалой! Они даже не заметили. Ни подчёркнутая холодность матери, ни постоянные ратные заботы Святослава не могли омрачить праздника души, который длился для них, молодых и счастливых.

«Ничего, – думал Святослав, – скоро мать привыкнет и отойдёт сердцем. Ведь у неё доброе, нежное сердце, только она прячет чувства, боясь показаться слабой. Как можно не любить мою Ладушку? Вон как она ловка да быстра, а за это время стала ещё краше, – упругое тело округлилось, обрело манящие очертания…»

Будто угадав мысли мужа, Ладомила, вертевшаяся перед серебряным зеркалом, оглянулась, лукаво блеснула очами, вихрем пронеслась через горницу, затем покружилась и, остановившись, спросила с весёлым смехом:

– Ну как, ладно сидит? – имея в виду новую понёву[12], расшитую по низу цветами и перехваченную на стане широким поясом.

Святослав потянул её за руку и усадил к себе на колени.

– По мне, так лучше вовсе безо всего… – прошептал он, стискивая жену в объятиях.

– Святославушка, не так крепко, силушка ведь у тебя Перунова, а меня теперь нельзя шибко тискать…

– Отчего? – посерьёзнел Святослав.

Ладомила опустила ресницы, щёки её зарделись стыдливым румянцем.

– Оттого, богатырь мой, что зачала я, видно, сразу в Яровы дни. Велика ведь сила Ярилина… Первый месяц я ещё сомневалась, а теперь точно уверилась…

Святослав помолчал, затем бережно привлёк жену, поцеловал в шею и молвил:

– Тогда нынче не токмо Купале жертву принесём, но и Яриле воздадим молитву особенную. Пусть благословит нас сыном!

– А ежели девка будет? – лукаво прищурилась Ладомила.

– Никаких девок! – решительно заявил Святослав. – Мне нужен сын, который станет воином!

– Почто раньше времени загадывать, – примирительно отвечала Ладомила. – Пойдём лучше, Болеся с Горицветом нас, верно, уже заждались.

Они отправились сначала к Перуновой горе, а затем на берег, где готовилось место для возжигания священного Купальского огня.

Веселье собравшихся за праздничной трапезой на большой поляне было в самом разгаре. Вздымались к небу рога и ковши с хмельным мёдом, провозглашалась хвала богу Купале и прочим богам славянским. Почти всех собравшихся Святослав знал – это были молодые пары, которые, как и они с Горицветом, выбрали себе суженых в Ярилиной роще, и те, что обрели друг друга в прошлые Купальские ночи, и молодёжь, что только готовилась нынче прыгать через кострище с девушками.

– Гляди! – указал кто-то на всадника, скачущего по тропе. – Мы только праздновать начали, а кое-кто уже назад возвращается, да спешит-то как!

– Это он, верно, суженую свою забыл, а теперь вспомнил да отыскать торопится!

Дружный смех был ответом на шутку. Все подняли головы, следя за быстро приближающимся всадником.

– Коня чересчур шибко гонит, – настороженно произнёс чей-то голос.

Всадник направлялся прямо к ним.

Святослав первым узнал одного из своих сотников сторожевой службы и поднялся навстречу.

– Беда, княжич! – крикнул сотник, осаживая коня. – Печенеги на Киев идут!

На мгновение все замерли, осмысливая услышанное. Потом задвигались, засуетились, не забыв при этом погасить факел, которому не суждено было нынче возжечь Купальское кострище.

– Ладомила, Болеся, все жёны и девушки, расходитесь по домам! Юноши – со мной в Ратный Стан! – распорядился побледневший от волнения Святослав и, взяв у сотника лошадь, помчался впереди всех.

Когда они подоспели, в Ратном Стане уже всё кипело и бурлило. Призывно гудели турьи рога, созывая воинов. Те поспешно собирали припасы, проверяли оружие и конскую сбрую, увязывали поторочные сумы.

У темницкого шатра Святослав встретил Притыку в полном воинском облачении – в броне, опоясанного мечом, но без шелома. Чело его было мрачным, лицо каким-то почерневшим, таким Притыку Святослав не видел никогда.

– Притыка, что там? – нетерпеливо спросил княжич. – Это от Издебы посланник прискакал?

Притыка ничего не ответил, словно не слышал обращения, и, повернувшись спиной, пошёл в шатёр. Растерянный княжич перевёл взор на стременного, который подтягивал подпругу темницкого коня. Закончив, стременной медленно выпрямился и, утерши со лба пот, со вздохом сказал Святославу:

– Издеба, друг Притыки и наш верный товарищ, пал в сече с ворогом на Курянских границах, так передал гонец. И многие из его тьмы тоже полегли. Токмо благодаря им не застали нас печенеги в великий праздник…

Притыка, выйдя из шатра, остановил взгляд на Святославе, молча положил ему руку на плечо и крепко сжал, затем, пряча в очах боль, надел шелом, круто повернулся, вскочил на коня и стал давать короткие отрывистые приказания своим тысяцким и полутемникам.

В груди Святослава сдавило так, что стало трудно дышать. Он сорвался с места и помчался по Стану. Вбежав в свой шатёр, путаясь в рукавах, натянул лёгкую кольчугу, затем стал пристёгивать боевой пояс с ножнами для меча и кинжала-акинака. Нервное возбуждение не давало исполнить привычную работу быстро, княжич торопился и делал много лишних движений. В голове стучало сразу несколько мыслей: печенеги, война, Издеба… Неужели старый Издеба погиб? Он так и стоял перед очами Святослава: высокий, крепкий, всегда обстоятельный и спокойный. Трое неизменных друзей – Горицвет, Притыка и Издеба – ходили в боевые походы ещё вместе с его отцом. Надёжные, опытные темники, лучшие из воинов в Старшей Дружине, всегда поддержат, научат, подскажут. Святослав часто вспоминал ту первую встречу в Ратном Стане, рассказ о Древлянской войне и о том, как Издеба тогда впервые посадил Святослава на боевого коня. И теперь княжичу не верилось, что одного из неразлучной троицы вдруг могло не стать…

Выйдя из шатра, Святослав вскочил на подведённого стременным коня. Увидев подъезжающих к нему молодого Горицвета и юного Свенельдича – Гарольда, княжич, невольно подражая Притыке, повернулся к ним и коротко приказал:

– Малую Дружину собрать! Полки привести в боевую готовность! Я – в терем, там воевода… – И он ускакал.

По дороге обратил внимание, как быстро изменился Киев. Навстречу спешили и обгоняли воинские разъезды, посыльные, первые беженцы с домашним скарбом. Ни следа от недавней беззаботной жизни и праздничной суеты, на лицах тревога, растерянность, озабоченность. Слышался детский плач, блеяние овец, лай собак, визг свиней, конское ржание, топот, скрип колёс, бряцание железа.

Святослав подоспел в терем, когда разговор Свенельда с матерью уже заканчивался.

– Значится, мать княгиня, – рёк воевода, – конницы Притыки, Горицвета, Збигнева и Веряги выйдут налегке на рассвете, за ними – обоз. Остальное всё как порешили.

– Где моей дружине быть? – стараясь унять волнение, спросил Святослав.

Ольга невольно залюбовалась сыном: в воинском облачении, серьёзный и решительный, ну вылитый отец! «Только не рановато ли тебе воевать, сынок», – вздохнула про себя, но промолчала. За неё ответил Свенельд:

– Мы с тобой, княжич, остаёмся в Киеве, будем готовить оборону на случай, ежели враг прорвётся сюда…

Святослав вспыхнул:

– Остаться? Здесь? Когда все уходят биться с печенегами? Он быстро зашагал туда-сюда по гриднице, упрямо сжав губы. Затем остановился и решительно заявил:

– Я тоже пойду с ними!

Свенельд покачал головой, потом стал говорить жёстким, не допускающим возражения тоном:

– Негоже так вести себя, княжич, особенно в час войны. Ты должен быть там, где прикажут, и решений старших обсуждать не волен. Разве станут тебя слушаться дружинники, коли ты сам сейчас ни воеводы, ни матери не слушаешься?

– Что я, малое дитя, за стенами града прятаться? – буркнул Святослав, но уже не так уверенно.

– Не прятаться, а киян защищать, если понадобится, детей, стариков. А сейчас пойдём, есть для твоей дружины ответственное дело!

Княжич последовал за воеводой, понимая, что всё уже решено без него. От этого на душе стало до слёз тоскливо. Но что поделаешь, ему ведь только пятнадцать, до совершеннолетия, когда он станет полноправным князем, ждать целых шесть лет. А до тех пор надобно подчиняться, как велит Устав и Покон.

Спустившись с крыльца, они сели на лошадей.

– Пойдёте на переправу, – сказал Свенельд, когда ехали по улицам. – Там уже сейчас люда полно, а к вечеру может возникнуть сумятица. К тому же вражеским лазутчикам неразбериха на руку, легче незаметно в град проскользнуть. Вот вам, молодым, в самый раз сноровку проявить. А я подготовкой к осаде займусь.

Святослав слушал и ни слова не проронил до самых ворот Стана. Там его уже дожидалась готовая к походу Малая Дружина. Княжич сказал сухо, обращаясь к полкам:

– Остаёмся в граде. Будем следить за переправой. Перенимать, ежели попадутся, вражеских лазутчиков. Горицвет отвечает за левый берег, Гарольд за правый. Всё ясно?

По рядам прокатился лёгкий ропот. Все ждали приказа выступить навстречу врагу и вдруг – заниматься повозками, лошадьми, беженцами с их узлами…

Но Святослав не позволил шуму перерасти в негодование и пресёк разговоры наказом:

– Сотня Олеши остаётся в Стане на страже, полк Путяты будет сопровождать беженцев в град и указывать отведённые им места. Остальные – за мной, рушь!

Окрестные огнищане стремились в град со своими пожитками, ища защиты за высокими крепкими стенами.

На Непре трудился паром, целый день доставлявший с того берега людей и лошадей, впряжённых в тяжёлые возы. Святославова дружина принялась оказывать им помощь.

Ночью в Киеве зажглись костры, – на Дружинной площади, на Торжище, у берега. Зажглись они и на другом берегу Непры, где собрались люди, дожидающиеся своей очереди на переправу. Невесёлыми выдались нынешние Купальские дни – всё заполонили тяжкие мысли о войне, опасение за свои жилища, посевы, жён, детей и всё то, что нажито тяжким трудом, а теперь в один момент может быть уничтожено наглым[13] разбойничьим набегом.

В Киеве Свенельд велел усилить дозоры и число стражников на стенах.

– Стой! Кто таков? Какого полка, какой тьмы, кто твой начальник? – раздавались окрики из темноты. – Откуда поклажу тащишь? Где взял мясо?

В другом месте стражники заставляли беженцев перенести костёр подальше от построек.

– Так ветра ж нет, – сопротивлялись кашевары.

– Сейчас нет, а как дунет да искры на крышу занесёт, весь Киев спалите!

– Ладно, ладно, – примирительно бормотал старик, что управлялся с костром, – давайте, молодцы, перенесём, а то и взаправду Стрибоговы детки шаловливые, налетят, дунут, и до беды недалеко…

Всю ночь не спали кияне, наблюдали за полыханием далёких пожарищ и всю ночь трудились, – носили камни к стенам, ставили огромные котлы, чтобы варить в них смолу и воду.

И всю ночь работал паром на реке, беря за раз по десять возов. Но когда их скопилось на берегу не менее двух-трёх сотен, началась сутолока и давка. Перевоз захлебнулся. У мостков на берегу многие кони спутались упряжью, а телеги сцепились осями. Невольный страх скользким гадом пополз среди людей, за спинами которых, всё приближаясь, пылали рукотворные зарницы пожарищ. Мужики метались с факелами меж возами и ругались, бабы стенали и вопили, дети плакали.

Видя это, Святослав подождал, пока пустой паром закачается у киевского берега, направил коня и легко перескочил на скользкие брёвна. С ним – несколько дружинников. Так они доплыли до противоположного берега и остановились у мостков со сгрудившимися на них возницами.

– Люди русские, отчего порядка не держите? Отчего лезете все сразу, будто овны неразумные? – Резкий срывающийся голос Святослава на миг перекрыл шум толпы.

– А ты кто таков, чтоб командовать тут? – возбуждённо спросил кто-то из беженцев.

Святослав почувствовал, как в нём закипает ярь. Его левая рука резко натянула повод, а правая рванула из ножен меч. Чуткий конь встал на дыбы, нависнув копытами над первым рядом людей, а в свете факелов блеснул обнажённый клинок булатной стали.

Толпа в едином движении отпрянула назад, будто отброшенная невидимой могучей рукой. Первые оттеснили задних, которые не видели, но чувствовали, что впереди что-то произошло.

– Аз есмь Святослав, княжич киевский, поставлен здесь воеводой Свенельдом, дабы до рассвета очистить путь воинскому обозу, что следом за конницей пойдёт навстречу лютому ворогу. И если кто в угоду печенежине станет тому мешать, а люду, от неприятеля в Киев бегущему, препятствовать, сотворяя подобные заторы и неразбериху, того мой меч заставит блюсти порядок!

У берега наступила тишина, только потрескивали огни да кони звенели упряжью.

– Горицвет, ты здесь? – окликнул Святослав в темноту.

– Здесь, княжич!

– Все возы уже не успеют переправиться, заворачивай их и направляй в лес. А люди с малым, самым необходимым скарбом пусть собираются у берега. Я Гарольду велел, они сейчас приплывут на лодиях и начнут перевозить беженцев. А тут, – указал он на мостки, – чтоб через час ни единого воза не было!

Дружинники вместе с возницами принялись разбирать сгрудившиеся у причала возы. Рубили постромки, освобождая коней, оттаскивали задки телег, перекладывали поклажу. Вскоре первая вереница потянулась к лесу под Волынской горой.

Святослав вернулся на киевский берег.

– Крут наш молодой княжич, – заметил кто-то из беженцев, – но справедлив. Такой, ежели станет Киевом править, не дозволит печенегам у самых стен отираться!

До утра лодиями перевезли всех людей с малыми пожитками. Возы они оставили в лесу, прикрыв срубленными ветками, а выпряженных лошадей несколько возниц собрали в табун и также переправили в Киев.

На заре турьи рога протрубили «поход», и из града потекли конные сотни и тысячи облачённых в доспехи воинов Старой Дружины. Через брод они переплывали на ту сторону Непры, и розовые отблески восходящего солнца играли на стальных шеломах и кольчугах, стекали вместе с каплями воды с конских крупов. Это было необычайно красивое зрелище, усугублённое чувством, что не всем из этих «воинов Зари» суждено вернуться домой.

У Святослава, наблюдавшего за переправой с высокого берега, тоскливо щемило внутри. Ему хотелось немедля пришпорить коня и присоединиться к всадникам, но он понимал – нельзя, и только глядел вослед, до боли сжимая рукоять не вынутого из ножен меча.

Паром ходил гружёным теперь от киевского берега, переправляя возы с запасным оружием и провизией. Но вот обоз скрылся за лесом, и наступила тишина, словно и не было никакой войны.

День за днём потянулись в томительном ожидании. На Святослава вновь стала накатываться обида из-за того, что ему с Малой Дружиной не позволили идти в боевой поход. С одной стороны, он соглашался: «Верно, в сече мы ещё не проверены, много лишней крови может пролиться, а град кому-то тоже оборонять нужно. Однако ежели нас за стенами беречь, то откуда тогда набраться воинского опыта, как проверить силу и испытать храбрость?» – думал он.

Так, подобно щепкам на непровской волне, бились мысли, то оправдывая наказ матери и Свенельда, то негодуя на него. Святослав ходил хмурый и неразговорчивый, даже Ладомила была не в силах развеять его тоску.

Наконец, прискакал гонец и сообщил, что Старая Дружина приняла бой, печенеги в открытой сече рассеяны и теперь отдельными отрядами продолжают рыскать по городам и весям, постепенно отходя к своим границам.

Разговор происходил в гриднице. При последних словах гонца Святослав вскочил, глаза его блеснули вызовом. Он едва дождался, пока воин уйдёт, и тогда набросился на мать и Свенельда:

– Где же ваши печенеги? Осада, говорите? Если сейчас не отпустите, теперь точно уйду!

Ольга взглянула на Свенельда, потом вздохнула и устало опустилась на лаву. Воевода понял её.

– Что ж, мать княгиня, – нарочито торжественно проговорил он, – пора, пожалуй, и Малой Дружине в походе поучаствовать, своё воинское умение показать. Как скажешь, светлейшая?

Ольга лишь махнула рукой.

Святослава будто ветром вынесло из гридницы, не заметил, как и в седле оказался. А киевский люд, узнав, что печенеги отбиты и осады не будет, радовались и кричали:

– Слава Ольге-матери, премудрой княгине!

– Слава темникам русским!

– Слава богам киевским!

Сообщение Святослава о выступлении в поход вызвало у молодых дружинников бурный восторг. Начались сборы и построение. Дав наказ провести перекличку, Святослав вспомнил, что в спешке ни с кем не простился, и вернулся в терем.

Ладомила встретила его с заплаканными очами, но на долгие утешения не было времени.

– Не печалься, Ладушка, – сказал он, – я скоро вернусь.

– А вдруг тебя убью-у-т? – всхлипнула она, уткнувшись ему в плечо.

– Ну что ты, глупенькая, нас боги будут хранить, сила Прави, а ещё твои молитвы, ты ведь будешь молить за меня Перуна?

– Буду молить всех богов пять раз в день!

– На мать не серчай, постарайся поладить с ней. Мне пора! Простимся здесь, не люблю чужих глаз…

Потом он сбежал в гридницу к матери, которая о чём-то говорила со Свенельдом. Увидев сына, Ольга подошла и порывисто обняла его:

– Сынок! Воевода едет с тобой, обещай его слушаться во всём, не лезть на рожон, беречь себя и своих дружинников, обещай!

Растроганный Святослав обещал слушаться Свенельда и радеть о безопасности юных соратников.

– Позаботься о Ладомиле, мамо, – шепнул он на прощание, – Яро-бог благословил нас наследником…

Ольга вскинула очи, затем отвернулась, смахнув набегающую слезу. По выражению лица княгини трудно было понять, как она восприняла весть.

– За теремные дела не волнуйся, – наконец обронила она. – А ты, воевода, – повернула голову к Свенельду, – гляди, чтоб… – Голос Ольги осёкся.

– За княжича головой отвечаю, – заверил Свенельд.

– Кого вместо себя порядок в граде блюсти оставляешь? – справившись с минутной слабостью, уже окрепшим голосом спросила княгиня.

– Прошу твоего позволения, светлейшая, сына моего Гарольда с полками оставить. Как за порядком следить, он знает, когда стражу менять, кого где ставить – всё ведает. Ежели, конечно, княжич не против, – повернулся он к Святославу, – Гарольд ведь в его дружине состоит…

– Что ты, вуйко, как я могу быть против, – смутился Святослав.

– Что ж, сын твой хоть и молод, но дело знает, – согласилась Ольга. – Пусть каждый день утром и вечером ко мне с докладом является, что и как в граде творится.

– Само собой, мать княгиня! – ответил довольный Свенельд.

Узнав, что его оставляют, Гарольд был совсем не так обрадован, как отец. Он мечтал о боевом походе вместе с дружиной, но приказ есть приказ, и Свенельдич остался исполнять обязанности начальника киевской Стражи.

А Малая Святославова Дружина уже выходила из ворот Стана. Впереди ехал Свенельд на вороном коне, за ним юный княжич на белом скакуне, а следом – всё младое воинство со своими сотниками и темниками.

Проезжая мимо Перуновой горы, дружина, вынув мечи, положила их на правое плечо, отдавая честь Великому Могуну, служителям и славянским Богам.

Выйдя к берегу Непры, увидели, что люди сгрудились вокруг каких-то возов, переправленных с левой стороны.

Один из охоронцев, подъехав к Свенельду, доложил:

– Обоз с ранеными прибыл, воевода, среди них темник Издеба!

– Издеба? Да ведь рекли, что он загинул!

– Темник в бою прямо в лицо рану получил, весь кровью залился и упал с коня, думали – мёртвый. А потом, когда раненых собирали, стон услышали… Да вон он, на третьем возу, – указал воин.

– Издеба не убит!..

– Рану получил…

– В Киев вернулся! – прокатилось по рядам.

Лицо Святослава сияло радостью. Они с воеводой подъехали к возам, спешились и подошли к третьему из них. На сене, раскинув руки, лежал темник, голова его была обвязана белой, местами окровавленной холстиной, так что виднелся только правый глаз и угол рта.

– Ты жив, Издеба, дружище? – наклоняясь к раненому, спросил Свенельд.

– Издеба! – эхом повторил Святослав.

– Жив… – едва слышно ответил темник, с трудом разлепив спекшиеся уста и глядя на воеводу мутным оком. Потом перевёл взгляд на Святослава. – Ещё повоюем, княжич… – прохрипел он.

– Раненым обеспечить уход, к Издебе приставить лучшего лекаря! – распорядился Свенельд, и они сели на коней.

Неожиданное воскрешение Издебы вселило в Святослава ещё больше радостной уверенности. Темник жив, Малая Дружина идёт в настоящий боевой поход, – эти вести придавали необыкновенную силу, а тело казалось вовсе невесомым. Княжич едва сдерживался, чтоб не пуститься в удалой пляс вместе с конём.

Выйдя к броду, юные воины слезли с лошадей и, держа их на поводу, вошли в воду и поплыли, цепляясь за конские гривы. На середине Непры было самое сильное течение, влекущее вниз. Но вскоре приблизился другой берег, поросший кустами и старыми вербами. Дружинники вместе с лошадьми выходили на песок, выбирались на дорогу и выстраивались в прежний порядок. Когда пересчитались, удостоверились, что никто не утонул и не потерял коня.

– Добре ходите, младые вои, через Непру! – похвалил Свенельд.

– Имемо гобзитися! Рады стараться, воевода! – весело отвечала молодёжь.

Конница резво поскакала вперёд, оставила позади луга, прошла через лес и спустя несколько дней уже входила в Черниговские земли. Конские следы на дорогах сплетались и расходились во множестве, но юные вои хорошо различали, где прошла русская конница, а где – печенеги. Следы и остатки кострищ стали попадаться совсем свежие, – не сегодня завтра они настигнут Старую Дружину и, может быть, вступят в настоящую схватку с врагом. Скорее бы!

Но Свенельд охладил их нетерпение, приказав раскинуть походный стан, хорошо выспаться и отдохнуть.

Расседлав коней, расположились у небольшой речушки. Повечеряв, юные вои тут же заснули крепчайшим молодым сном, едва коснувшись головой подложенной котомки, седла, а то и просто кулака.

Погасла вечерняя Заря, и наступила тихая ночь. Изредка слышались только вскрики ночных птиц да шуршание в сухих стеблях мелких животных. Вокруг лагеря прохаживались одинокие фигуры дозорных да фыркали кони, щипавшие сочную траву у реки. Насытившись, они ложились тут же отдыхать после трудного дня и засыпали, порой вздрагивая в своих лошадиных снах. Даже беспокойный Стрибог затаился средь веток деревьев, ведя чуть слышный шёпот с лесными и полевыми Дивами. А в синие небесные степи вышел Велес-бог и погнал звёздные стада по ночной Сварге.

Степная тишь и сладкая истома объяли всех, – даже стражники нет-нет да и предавались дремоте, роняя на грудь отяжелевшую голову.

Лишь одному юному воину – сотнику Олеше – спалось плохо. Когда проезжали через черниговскую весь, одна огнищанка угостила их молочными вершками. Олеша на радостях съел почти полкринки, потом повечерял добрым шматком сала с кашей. И вот теперь уж в который раз за ночь приходилось бежать по нужде за лагерь – благо, что его сотня с краю стоит.

«Ох и крутит в животе! Как поутру в поход, ежели мне у каждого куста останавливаться придётся? Всё моё чревоугодие проклятое! – костерил себя юный сотник, вновь прокрадываясь за лагерь. Дозорный, каждый раз окликавший его, на сей раз промолчал. – Отошёл, наверное, – подумал Олеша, – ну и слава богам, а то всё насмешки строит над моей бедой…»

Когда Олеша уже собирался бежать назад, он вдруг вспомнил, что где-то тут, совсем неподалёку, растут кусты дикой маслины. Он видел их днём, но лакомиться не стал – слишком во рту вяжет. А теперь дикая маслина могла стать для желудка спасением! Как же он не подумал об этом сразу, всю ночь мучился, вот пень осиновый! – ругнул себя сотник. Пройдя чуть дальше, он стал спускаться в лог, на склонах которого росли нужные ему кусты. Нашёл один, уколовшись несколько раз, нащупал ягодки и отправил их в рот. Скулы и нёбо сразу свело от мучнистой кашицы. Олеша потянулся за новой горстью, и тут ему показалось, будто из тёмной пасти лога донёсся едва слышный то ли стук, то ли шорох.

«Верно, почудилось, – подумал Олеша, – или зверь какой бродит…» Однако на всякий случай затаился. Вроде ничего… Дожевав маслину, он неслышно, будто ящерица, скользнул наверх и, затаившись за кустом, снова прислушался.

Вначале ему показалось, будто по дну лога плывут клубы чёрного тумана, из которого стали беззвучно вырастать неясные тени. Олеша до боли напряг слух и зрение, потому что в клубах тумана ему стали рисоваться всадники, ведущие под уздцы своих лошадей. Но вот снова донёсся чуть слышный звук, похожий на бряцание железа, и вслед за этим – отчётливое конское фырканье.

Печенеги! – враз обожгла догадка. Он не знал, откуда пришла такая уверенность, но подспудное чутьё безошибочно подсказало: это чужаки!

Вмиг улетучились боли, грузное тело стало неощутимым, а в мозгу застучала только одна мысль: скорее!

В считаные мгновения Олеша отполз ужом за бугор, вскочил и понёсся к лагерю. Там растолкал уснувшего дозорного, и они вместе стали будить всех военачальников, что попадались на пути, – сотников и десятников. Святослав со Свенельдом были уже на ногах. Вскоре был разбужен весь лагерь. При упоминании о печенегах остатки сна вмиг слетали с лиц юных воинов, – они становились внимательными и сосредоточенными.

– Не ронять ни звука! Коней пока не седлать! Луки на изготовку! – шёпотом передавались одна за другой команды Свенельда.

– Цельтесь в сторону вон той долины, – когда всадники выйдут из лога, они будут видны на фоне светлеющего неба, – распоряжался воевода.

Лагерь напрягся в ожидании. Юные вои, наложив стрелы на тетивы луков, вглядывались в темноту.

Свенельд оказался прав, – вскоре из пологой части выходящего в долину оврага появились беззвучные тени вооружённых воинов в отороченных мехом шапках на головах. Едва они стали вытекать из лога и вскакивать на лошадей, как прозвучал громкий оклик Свенельда:

– Стой! Кто таковы будете?

Ответа не последовало, а через мгновение отрывистая команда, прозвучавшая на чужом языке, развеяла окончательные сомнения, – то были печенеги.

– Лучники! Бей! – скомандовал воевода.

Густой рой русских стрел с грозным свистом понёсся в сторону неприятеля. Послышались крики, стоны, резкие возгласы, заржали раненые кони. За первой волной стрел тут же последовала вторая и третья, прежде чем в ответ полетели печенежские стрелы, но Святославова дружина легко закрылась от них щитами.

Сделав ещё по нескольку выстрелов и видя, что неприятельская конница растекается и исчезает вместе с предрассветным туманом, юные воины вскочили на своих неоседланных лошадей и бросились на врага, обнажив мечи. Однако схватки не получилось. Оставив на поле боя несколько убитых и раненых, печенеги растворились в синем полумраке, будто ночные Дивы.

Воевода строгим окриком остановил тех, кто пытался преследовать печенегов.

– В темноте сами можете в западню попасть или друг друга перебьёте!

Юные воины возвращались, возбуждённые кратковременной стычкой, – слышались громкие возгласы, нервный смех. У многих внутри всё ещё дрожало, как натянутая тетива луков, из которых они впервые выпустили стрелы в настоящего врага!

– Что, – кричал юный Горицвет, гарцуя без седла на тонконогом жеребце у края лога, – не вышло? Удрали, как трусливые псы!

Восходящая Заря осветила угрюмое лицо воеводы. Он явно не разделял радости молодых дружинников. Коротко велел обезоружить поверженных печенегов, а раненых собрать в одном месте.

Дружинники стали сносить их под большой куст орешника. Раненых оказалось немного, в основном те, кто лишился чувств. Те же, что были ранены легко, скрылись вместе со всеми.

– Уф, какой тяжёлый печенег, – утирая лоб, сказал один дружинник другому, – давай передохнём!

Они опустили на землю тихо стонавшего степняка и сели рядом на траву.

– Дружина, наверно, уже строится на утреннюю молитву Перуну и Хорсу, – заторопился второй, – давай понесли дальше!

В это время наверху появился их сотник.

– Поторапливайтесь! – окликнул он.

– Вот, последний остался! – отвечали вои, наклоняясь, чтоб подхватить раненого.

– Погоди! – остановился первый. – Он, кажется, уже того… не дышит…

Второй пощупал жилу на шее, та не билась.

– Готов, – выдохнул он, – зря столько тащили…

Вдруг где-то впереди послышался звук, похожий на сдавленный крик, который, резко оборвавшись, перешёл в приглушённый хрип и клёкот.

Оба воина насторожились.

– Гляди, – воскликнул стоявший наверху сотник, – раненый-то удирает!..

– Быть того не может! – почти хором изумлённо отвечали дружинники. – Они все едва живы были…

Но от раскидистой лещины, опираясь на толстую палку и припадая на правую ногу, действительно бежал печенег. Вот он споткнулся и покатился вниз по травянистому склону, затем проворно вскочил и спешно заковылял опять наверх по противоположной стороне оврага.

– Стой, вражина! – закричали дружинники и побежали следом, понимая, что не успеют: печенег вот-вот достигнет верхних зарослей – и тогда поминай как звали!

– Уйдёт печенежина! – досадливо выкрикнул один, видя, как противник уже схватился за ветку дерева. – Сейчас за бугром скроется!

В этот самый миг меткая стрела с калёным наконечником, пущенная сотником, вошла беглецу прямо между лопаток. Печенег покачнулся, замер на мгновение, а затем подался назад и упал на спину, тараща чёрные как ночь глаза.

Подоспевшие дружинники остановились, разглядывая поверженного врага. Тот был мёртв. Влажные комочки жёлтой глины прилипли к его смуглому потному лицу с застывшим взором тёмных очей.

– Вишь ты, только что жив был, бегал, а сейчас уже в когтях у Мары… – с некоторым удивлением, как бы в раздумье произнёс молодой воин.

– Ну, что там? – окликнул сотник.

– Готов! – отвечали дружинники. – Меткий выстрел у тебя, Лесогор!

– Поглядите остальных раненых!

Вернувшись к кусту орешника, юные вои замерли, будто поражённые громом. У всех семерых печенегов были перерезаны глотки. У одного из окровавленного горла ещё вырывался предсмертный хрип.

Юноши невольно попятились, не в силах оторвать взора от ужасного зрелища.

– Видно этот, что легко ранен был… в кустах отсиживался… не успел убежать… – запинаясь, проговорил второй. – А может, нарочно затаился, чтоб своих порешить…

Первый молча кивнул и вдруг, схватившись за ствол вербы, согнулся, конвульсивно дёрнулся и исторг из себя содержимое желудка.

В это время у трупов собралось уже несколько человек во главе с сотником. Многие столпились наверху.

– За что он их так, своих же? – растерянно спросил воин, собиравший стрелы.

– Чтоб в полон не попали и ничего не рассказали, – коротко отвечал сотник.

– Чисто шакалы степные, – покачал головой воин. – Да и то – зверь себе подобного не трогает, а этот, как мясник овнам, горло перехватил… А что б они тогда с нами сделали? – перевёл он взор на товарищей.

Тягостное молчание повисло в воздухе. Молодые вои впервые почувствовали, как Смерть-Мара с пенящейся кровью из горла прошла нынче совсем рядом и что отныне каждый неверный шаг повлечёт за собой не проигрыш в ратных играх, а жестокую и страшную гибель.

Когда построились на утреннюю молитву, на лица юношей легла первая черта суровости, которая отличает чело воина от мирного жителя.

После славы богам, Перуну и ночным Дивам, которые избавили их нынче от наглой смерти, воевода сделал знак Святославу, и они вдвоём отъехали в сторону.

– Нынешней ночью, – тяжко начал Свенельд, – вся юная дружина могла сгинуть, и мы сами полегли бы, ровно агнцы жертвенные, под кривыми печенежскими мечами…

Святослав угрюмо молчал, потом обронил:

– Разве мы виноваты, что дозоры заснули? Каждый должен своё дело исполнять, не может ведь начальник за каждого воина его службу править…

– Военачальник должен всю дружину свою, и в первую очередь подначальных, в руках держать, что поводья. На слова их полагаться, а самому ходить и проверять, чтоб каждый – от темника до простого воя – знал: в любую минуту в любом месте ты можешь появиться нежданно и спросить службу. Появись, проверь и иди прочь! И так днём, и вечером, и в ночи, а особенно перед рассветом, когда ослабевает внимание и даже самый лучший воин может пасть от коварной руки тайно подкравшегося врага. И когда сам обо всём знать будешь, только тогда можешь быть спокоен и уверен!

Свенельд говорил жёстко, отрывисто и сердито. Княжич не догадывался, что слова, которые высказывал воевода, тот относил прежде всего к себе. Свенельд был зол на собственную неосмотрительность, которая повлекла за собой угрозу жизни Святослава. Так было при возвращении из Кудесного леса, при испытании лодии на Днепре, и вот опять опасность прошла так близко, будто стрела прожужжала у самого уха.

– Собери военный Совет! – велел воевода.

Когда юные начальники сошлись, Свенельд провёл с ними беседу.

– Печенеги, как воры, – рёк он, – привыкли больше тёмной ночью нападать, а днём только примечают, где что украсть можно и какая военная сила против них выставлена. А потом во тьме нападают, как летучие мыши, десятеро на одного. Отныне велю ночные дозоры удвоить, днём больше отдыхать, а ночью быть начеку. Нынче токмо благодаря хвори живота у сотника Олеши не передушили нас вороги, ровно котят. Дозорным за то – позор, до конца похода пусть отбывают повинность костровыми и кашеварами и запомнят накрепко – по военным законам сие преступление карается смертью! А за то, что дрались добре и врага отбили, – дякую всем! – неожиданно закончил Свенельд.

– Рады стараться, воевода! – обрадованно отвечали отроки. Заря уже сняла розовые паволоки с небесных покоев Хорса, когда Молодая Дружина двинулась в путь. Отдохнувшие лошади шли бодрым шагом. Утренняя дымка растеклась по низинам, на траве сверкала обильная роса. День снова будет жарким, отметил про себя Святослав.

Дорога вывела к очередному селению, и тут они впервые столкнулись со следами разорения, оставленными печенегами. Небольшое огнищанское село было сожжено дотла. Не осталось ни хлевов, ни амбаров, ни скотины. Меж чёрными остовами хат бродили редкие люди, выискивая жалкие остатки домашнего скарба, не тронутого огнём. Седой босоногий старик в длинной изорванной рубахе сидел на обугленном бревне и мерно качал головой из стороны в сторону, издавая непонятные звуки.

Святослав, подъехав ближе, спросил:

– Ты из этого села, отец? Это печенеги натворили? Где они сейчас?

Старик не отвечал, продолжая то ли мычать, то ли плакать. Подошедший второй огнищанин мрачно сказал:

– Он уже больше никому ничего не ответит…

– Отчего? – спросил княжич.

В этот миг старик, кажется, очнулся от забытья, широко открыл рот и бесстрастно указал туда перстом. Вместо языка виднелся сизый обрубок.

Святослав почувствовал подкатывающий к горлу ком, как тогда, когда впервые увидел отрубленную голову печенежского воеводы.

– За что ж они старика-то так? – проговорил стоявший рядом и враз побледневший Горицвет.

– Два дня тому он не таким уж стариком был. Двух дочерей печенеги в полон забрали. Сына за то, что сопротивление оказал, зарубили на месте. А жену за волосы из дома вытащили и на его очах творили над ней насилие, потом закололи. Вот он разума и лишился, может, оно так для него и лучше… – рассудил огнищанин.

В молчании скакала дальше Малая Дружина. Исчезла с лиц весёлость и ребячливость, с которой выступали в поход, жаждой мести полнились юные сердца.

– Может, это те самые печенеги, что на нас ночью напасть хотели, – рёк Горицвет. – Эх, кабы знали тогда, что они натворили, ни за что не дали б уйти, окружили и порешили б всех до единого!

– Вуйко, – обратился Святослав к Свенельду, скакавшему рядом, – а что печенеги с пленными делают?

– В основном хазарам продают, – отвечал воевода. – А те, в свой черёд, перепродают в Византию и Хорезм. Славянские рабы и рабыни, что продаются на торжищах в Асии[14], тоже большей частью печенегами захвачены. Для них люди – хороший товар…

К вечеру Малая Дружина настигла тьму Притыки, которая расположилась в лесу. Притыка доложил Свенельду, что Збигнев и Горицвет-старший борзым ходом ушли вперёд, дабы перенять печенегов на порубежье, отрезать им путь к отступлению, а Притыка с Верягой будут идти серпом сзади, чтоб потом замкнуть врага в Великое коло.

Посовещавшись, куда поставить Малую Дружину, дабы не подвергать её излишней опасности, решили, что Свенельд с княжичем поведут её в направлении Курянских границ, держась одесную Притыки и выполняя изведательские действия. Через посыльных держать с Притыкой постоянную связь и при первом обнаружении противника немедля слать гонца и ждать подкрепления.

– А на границах вступим в бой? – нетерпеливо спросил княжич.

– То война укажет, – спокойно отвечал Свенельд. – А сейчас всем отдыхать!

На рассвете походный Стан пробудился. Притыка с Верягой подъехали к Свенельду, и они ещё раз обсудили предстоящие действия. Когда темники ускакали, Малая Дружина двинулась одесную Притыкиного крыла, выслав вперёд разведку.

На третий день изведательская группа вернулась, возбуждённая.

– Мы поднялись на холм, – докладывал старший, – чтоб обозреть окрестности, глядим, а со стороны степи за леском – печенеги! Лес тот малый берёзовый, и всё видно, – там, наверное, целая тьма их конницы, а может, и больше…

Святослав, Свенельд и начальник изведательской сотни поднялись на означенный холм и узрели врагов.

– Как думаешь, вуйко, сколько их? – спросил княжич.

– Что считать, – обеспокоенно отвечал Свенельд, – ты вдаль погляди, видишь, какая туча пыли в степи клубится. Это их новые силы идут, и сколько всех – неведомо… К Притыке гонцы посланы?

– Посланы! – отвечал княжич.

– Добре, – размышлял воевода. – Притыка не ране чем к вечеру подоспеет, а то и к ночи. А мы пока должны оставаться незамеченными, затаиться в лесу, как дрофы в траве. Прикажи тысяцким, – велел он, – чтоб дружинники костров не разводили, не пели, громко не разговаривали. Нельзя себя обнаружить, иначе положат нас, прежде чем подоспеет подмога. Печенегов тех раненых помните? Вот так и нас перережут, если увидят…

Юные воины, хорошо понимая серьёзность положения, беспрекословно подчинились приказу.

Воевода велел незаметно обустроить скрытое место на холме, откуда открывался хороший обзор передвижений противника. Несколько дозорных, сменяя друг друга, несли стражу, а воевода со Святославом почти вовсе не покидали поста.

Золотой воз Хорса ещё только стал клониться к земле, когда Свенельд увидел, как с полудня движется войско.

– Неужто Притыка? Борзо поспел! – удивился он. Расстояние было ещё изрядным, так что с трудом угадывались очертания всадников в островерхих шеломах, едущих стройными и плотными рядами.

– Гляди, как Притыка выправил свою тьму, как единый всадник идут! – не удержавшись, похвалил воевода, обрадованный подоспевшей подмогой.

– А может, это Веряга? – предположил Святослав. Конница медленно приближалась. Она не скрывалась, не таилась, а шла прямо через степь наперерез печенегам.

– Что ж это они в боевой порядок не строятся? – забеспокоился Свенельд. – Даже мечей не обнажают, почто медлят, ведь печенеги уже близко!

В этот миг печенеги, стоявшие за леском, вдруг разом вытекли из него и со свистом и гиканьем кинулись навстречу дружинникам. Всё ближе, ближе они к русским всадникам, летят, машут кривыми мечами, а славяне, не моргнув оком, идут прежним порядком.

Свенельд заволновался всерьёз, забегал по холму.

– Что ж они медлят, ведь степняки одним ударом сметут всю передовую челюсть! Или Притыка за показным бахвальством чутьё темницкое потерял? – тревожно восклицал воевода. – Готовь дружину, ударим сзади! – велел он Святославу.

Святослав почти кубарем скатился с холма, но у самого подножия его остановил удивлённый возглас воеводы:

– Постой, княжич! Печенеги уходят…

– Как уходят? – не поверил Святослав и снова взлетел наверх, устремив вдаль острый взор молодых очей.

Он увидел, как и впрямь печенежская конница, не доскакав до русов, неожиданно стала поворачивать обратно. Это было совершенно невероятно и необъяснимо, однако туча пыли, поднятая десятками тысяч копыт вражеской конницы, подтверждала её движение, клубясь вслед за всадниками, уносящимся далеко в степь.

А русская дружина, так и не обнажив мечей, спокойно продолжала движение.

– Глядите! – вдруг закричал стоявший ниже на холме Олеша. – Русичи-то по небу идут!.. – Округлое лицо сотника вытянулось от изумления.

Святослав хотел одёрнуть его, чтоб не молол ерунды, но тут и сам обратил внимание, что конница совсем не поднимает пыли. А вслед за этим узрел всё увеличивающийся просвет между всадниками и землёй, будто они и впрямь парили в воздухе. С возрастающим удивлением наблюдал Святослав и все, находящиеся на холме, как стройные ряды воинства уходят всё выше и выше в предвечернее небо, постепенно растворяясь и исчезая в синей Сварге.

Свенельд, вначале ошеломлённый не меньше других, вдруг улыбнулся, вздохнул и произнёс облегчённо:

– Слава богам! То не конница наша была, а Сварожичи…

– Сварожичи? – округлил глаза Святослав. – Самые что ни на есть настоящие? Вот это да! – Очи его взволнованно заблестели. – Мне отец Велесдар столько рассказывал про небесное воинство, которое в трудный час приходит на помощь! Выходит… – он запнулся и обвёл стоящих вокруг влажно блистающей синью очей, – выходит, это они отвлекли от нас печенегов?..

Настоящая Притыкина тьма явилась, когда уже стало темнеть. Услышав рассказ о Сварожичах, он засмеялся и махнул рукой:

– Спали небось после обеда, вот Полуденницы и навеяли вам чудные сны…

Но, видя, как посуровели юные лица и рассерженно блеснули очи княжича, стал серьёзным.

– Может, и впрямь Сварожичи вспять врага оборотили. Волшебство – оно не токмо на небе, но и на земле бывает, и о том кудесники ведают…

Ночью прискакал посыльный от темника Веряги, и дозорные провели его к Свенельду. Тот велел разбудить Притыку.

– Веряга перенял большое скопище печенегов, не менее двух-трёх тем будет, – докладывал гонец. – Сказывал темник, что будет отсекать их от границ, а вы с тылу подсобите. Надобно взять их в коло, а то опять растекутся… По всему, на рассвете случится большое сражение! Так что поторопитесь…

Притыка тихо поднял свои полки и ушёл в ночь. Ближе к рассвету Свенельд разбудил Святослава и велел, подкрепившись, выступать в поход.

– А где Притыка? – осведомился княжич.

– Ушёл вперёд, а мы у него на задах запасным полком будем…

Когда Хорс на своём одноколом возу тронулся по небесной стезе, он увидел Молодую Дружину уже в пути. Дозорные рыскали впереди, обозревая окрестности. Поднявшись на очередной холм, они прискакали с докладом:

– Впереди туча пыли аж до Сварги поднялась, похоже, там идёт сражение!

Известие заставило Молодую Дружину заволноваться. Однако Свенельд не торопился: он, напротив, перевёл коня на шаг, сделав знак остальным поступить так же.

– Надобно всё точно выяснить, – сказал он Святославу, – вышли-ка с десяток разведчиков, пусть подберутся поближе и узнают что и как…

Казалось, ожидание никогда не закончится. Все напряжённо вглядывались в даль, но ничего разглядеть не могли, только неясный отдалённый шум накатывался слабыми волнами.

Наконец, вернулись разведчики с вестью, что Збигнев и Горицвет от границ, а Притыка и Веряга с тыла ведут сечу с печенегами и уже взяли их в Перуново коло.

– Там такое творится! – захлёбывались посыльные. – Наши их окружают, а те внутри мечутся, дерутся как бешеные! Такой гам и звон стоит, ничего не слышно!

– Ну вот, опоздали, всё без нас сделали! – с обидой выкрикнул кто-то из юных тысяцких. Вслед за ним и другие начали высказывать недовольство.

– И на нашу долю достанется, – спокойно отвечал Свенельд. Обведя очами молодое войско, он повернулся к Святославу: – Ну, командуй, княже! – Свенельд впервые назвал его так. – Коль всё правильно делать будешь, мешать не стану. Наша задача – помочь там, где коло слабину имеет, замкнуть и держать напрочь!

Святослав разделил дружину на три части, сам стал во главе двух полков, а по три полка поставил ошую и одесную крыльями.

Так боевым порядком Малая Дружина двинулась на врага. Каждый внутри ощущал холодок – нервный озноб первого боя, первой настоящей схватки с опытным коварным противником, с его остро отточенным кривым мечом.

Всё ближе, ближе поле сражения, всё отчётливей слышатся звуки боя, – вскрики раненых, храп и ржание лошадей, удары клинков, команды начальников, сливающиеся в единый и непрерывный гул. От этого грозного и страшного гула пиршества смерти у многих юношей ёкнуло в сердце, но рядом скакали соратники, а впереди сражалась Старая Дружина, и перед ними нельзя показать слабину.

Малая Дружина приблизилась к Перунову колу. То, что произошло потом, Святослав видел будто со стороны и запомнил до мелочей. Вот зажатые с боков тьмой Притыки печенеги поняли, что попали в «клещи», и ринулись искать выход. Эта часть и оказалась лицом к лицу с Малой Дружиной.

И началась сеча.

После первых взмахов меча, после того, как раз и другой у самого лица, чуть задев кольчугу, просвистел вражеский клинок, в одночасье прошла нервная дрожь и забылись недавние страхи. Святославу подумалось: может, именно этот возникший впереди невысокий крепкий печенег отрезал язык огнищанину и убил его сына, а потом на очах обесчестил и порешил жену. Прикрывшись от удара щитом, княжич сделал привычный, отработанный многими упражнениями резкий выпад и вогнал острие меча в шею врага. Печенег выронил меч, зашатался и, пытаясь зажать смертельную рану, боком свалился с лошади, но внимание княжича уже перенеслось на других врагов, и его окровавленный клинок со звоном встретился с новым противником.

Печенеги изо всех сил старались просочиться сквозь коло. Они метались внутри, пытаясь найти слабое место и уйти к границам. Вот около сотни степняков, отделившись от тьмы, во весь опор понеслись туда, где в постоянно движущемся коле наметился разрыв. Потеряв несколько десятков убитыми и ранеными, печенеги вырвались из кольца и понеслись в открытую степь. Впереди этого отряда, пригнувшись к шее быстроногого коня, летел, иногда оглядываясь и что-то крича спутникам, молодой воин, облачённый в золочёную византийскую броню. Великолепная конская сбруя блестела на ярком солнце в такт размашистому ходу коня.

А вдруг это сам печенежский княжич Куря? – молнией мелькнуло у Святослава. Тот самый Куря, который, сменив престарелого отца Нудю, уже вошёл в силу и доставлял много хлопот Киевской Руси своими разбойными нападениями с солнечного восхода, так что даже пределы печенежских владений стали называться его именем – Курянские границы.

Княжич пришпорил коня и ринулся вслед за Курей – если это был он. Около трёх десятков юных дружинников последовали за Святославом и стали обходить отряд во главе со знатным печенегом. Но в этот момент несколько крепких печенежских воинов, очевидно личных охоронцев, отделились от основного отряда и понеслись навстречу русам. Схватка была недолгой, но этого времени хватило, чтобы Куря со своими сподвижниками оторвался от преследователей.

Раздосадованный Святослав ещё шибче пришпорил коня, стремясь не упустить беглецов. Он кипел желанием настигнуть печенежского княжича и сразиться с ним один на один. Коло осталось далеко позади, когда Святослав услышал яростные крики. Оглянувшись, он увидел перекошенное лицо воеводы, скачущего вослед во главе сотни. Опомнившись от горячки погони, княжич понял, что увлекся и ускакал слишком далеко в сопровождении лишь горстки дружинников.

«Опять будет ругаться», – вздохнул Святослав. С сожалением взглянул на быстро удаляющийся печенежский отряд и, описав полукруг, поехал назад.

Ещё более часа длилась битва. Зажатые в Перуново коло печенеги, которые не смогли вырваться, были убиты, ранены либо сдались в полон.

Пройдя ещё скорым маршем вдоль Курянских границ, русская дружина очистила свои земли от остатков захватчиков, отбила награбленное, освободила многих русских пленников. А затем, дав себе два дня на отдых и сборы и оставив на кордонах Сторожевую тьму, двинулась обратно домой, в Киев.

Вместе со всеми возвращалась и Малая Святославова Дружина.

По дороге старые темники вели между собой беседу.

– Видел я в сече нашего княжича, – говорил Веряга, – спокоен был, уверен, замечал, что творится вокруг. Горяч малость, но это по юности, главное – око имеет темницкое, скоро сможет дружину в самостоятельные походы водить. А это – Перунов дар, которому нельзя научиться, как птичьему пению. Через лето, мыслю, будет из Малой Дружины добрая конница!

– Верно речёшь, друже, – отвечал Горицвет, – княжичу нашему по его роду добрым воином и начальником быть дано, какими были отец его, дед и прадед.

– Да благословит его Перун и боги русские на защиту Киева и всей Русской державы! – сказал Притыка. И эти слова из уст обычно немногословного темника прозвучали серьёзно и веско.

В Киеве люди уже знали о сражении с печенегами и кричали «Слава!» не только Старой Дружине, но и юным воинам, которые храбро бились с врагами и имели только пять раненых и ни одного убитого.

Полки проходили мимо высокого теремного крыльца, с которого их приветствовала княгиня Ольга. Рядом с ней княжич разглядел невысокую фигурку Ладомилы.

Увидев мужа, она, не удержавшись, сбежала со ступеней и радостно прильнула к стремени. Святослав легко подхватил её и посадил на лошадь впереди себя.

– Слава великой княгине матери Ольге! – громогласно сотрясали воздух полки.

– Слава княжичу с княжной!

– Слава Перуну!

– Слава воеводе Свенельду с темниками! Павшим в битве с врагом – вечная память…

Глава 3 Из Руси в греки

Лето 6465 (957)

Лодии большого русского посольства, готовые к отплытию, покачивались в устье Почайны.

Ольга в окружении родственников, послов и трёх толмачей стояла у борта княжеской лодии, на носу которой была искусно вырезана голова лебедя. Рядом с Ольгой высилась аскетичная и суровая фигура священника в длинном тёмном одеянии. Это был отец Григорий, который разъяснял княгине историю и особенности Христовой веры, учил молитвам и обрядам. Из нескольких предыдущих христианских пресвитеров сей пришёлся Ольге боле всех по сердцу, и она избрала его личным духовником. Теперь же захотела княгиня воочию увидеть Царьград – сердце Византии и оплот христианской веры. Император Константин Седьмой Багрянородный неоднократно передавал ей благие пожелания и приглашения при случае посетить его великую державу. И Ольга решила сим летом отправиться за море вместе с купеческим караваном.

Прозвучала команда старшего лодейщика – и вот уже отвязаны просмоленные пеньковые канаты, а гребцы взялись за вёсла, выводя караван из затона.

Держась одной рукой за резной поручень, княгиня несколько раз махнула провожающим. В ответ с берега раздались дружные возгласы и пожелания счастливого пути.

– Знаешь, Святославушка, я так рада, что ты не едешь с матушкой, а остаёшься дома! – довольно шепнула Ладомила, прижавшись к мужу средь людской толпы.

– Там и без меня сродственников хватает, – тётки, материны свояченицы, Улеб вон. – Святослав кивнул в сторону разодетого в вышитый золотом кафтан двоюродного брата.

Заметив это, Улеб, надутый от важности, показал Святославу язык. Княжич незаметно погрозил ему кулаком.

– Я ежели пойду к грекам, то не с дарами, а с мечом, как отец мой и дед ходили! – блеснув очами, нарочито громко проговорил он, чтобы слышали стоящие неподалеку молодые дружинники.

У борта, прощально подняв руки, стояли Олеша с Журавиным, – они плыли в Царьград, как люди Святослава. Отец Олеши Гордята – коренастый осанистый купец с подстриженными «скобкой» волосами и аккуратной окладистой бородой – был старшим у торговцев. Его лодия – большая и широкобокая – отошла первой, за ней в походный строй стали вытягиваться другие. Отчалил и «Лебедь» княгини. Гружённый провизией и дарами для византийского двора, он тем не менее двигался легко, будто и впрямь имел родство с гордой птицей, несущей клюв впереди над волной. Несколько чернобоких насад, в которых находились вооружённые дружинники, проворно устремились за караваном, чтоб неотступно следовать за ним в качестве охраны.

Святославу невольно вспомнилось теперь уже давнее происшествие с испытанием на Непре, когда они едва не потонули. Он улыбнулся, а потом опять нахмурился.

Меж тем лодии птицами устремились вниз по течению, на мачтах взметнулись паруса, ловя дуновения летнего Стрибога, – на всех полотняные с ликом Хорса, на княжеской – шёлковый с изображением белого лебедя.

Ольга, откинувшись в лёгком походном кресле, думала о своём, скользя вокруг рассеянным взором. Верные гридни из теремной охраны – широкоплечий рассудительный Славомир и его неизменный соратник помладше – высокорослый подвижный юноша Кандыба – стояли поодаль, чтоб не мешать княгине, и смотрели на проплывающие мимо берега, где обработанные поля чередовались с тучными лугами и могучими древними лесами.

– Красива земля наша, слава богам! – прогудел Славомир. – А Непра широкая как разлилась, будто не по воде, а по небу плывём, и такая тишь вокруг, благодать!..

– А может, вон в том лесу печенеги на нас злое замышляют? – по обыкновению, возразил Кандыба, любивший противоречить приятелю.

– Тут они нам не супротивники. Кочевники в степях сильны и быстры, а большой воды боятся. И таких прочных лодий, кроме как у нас, варягов и греков, больше ни у кого не имеется, – степенно толковал Славомир, приглаживая растрёпанные ветром светлые вихры.

– А на порогах? – не унимался Кандыба. – Там они могут нас перенять?

– На порогах не зевай, там и без ворога погибнуть – что рог осушить, чуть оплошал кормщик – и вдребезги! Правда, сейчас поспокойнее будет, не то что ранней весной, когда река разливается и скалы уходят под воду.

Оба помолчали под монотонное шлёпанье воды под бортами.

– Славомир, а ты в Византии бывал уже? – опять спросил Кандыба.

– Бывал. С князем Игорем в воинском походе.

– И Царьград видел? Красота, рекут, неописуемая? Славомир пожал могучими плечами:

– Как тебе сказать… Богатый град, это верно, однако чудной. Другое там всё, чужое. Да что рассказывать, сам увидишь!

Снизу поднялся Фарлаф.

– Идите отдыхать, ночью стражу нести будете, Истр и Свен сменят вас.

Охоронцы спустились вниз и, растянувшись на тюках с пушниной, тут же уснули.

Вскоре по обоим берегам Непры леса всё больше стали чередоваться со степями, а пологие берега превращались в крутые и каменистые, особенно правый. Это значило, что скоро начнутся пороги.

Вот по правую руку показался Рябиновый остров, прозванный так за произрастающее на нём большое число рябиновых деревьев, особенно красивых в пору Великих Овсеней, когда созревают тяжёлые красно-оранжевые гроздья. Но чаще его называли Богомольский. Потому как он был последним большим островом в преддверии порогов, и всякий караван останавливался здесь произвести починку и помолиться богам перед тяжким испытанием. Славянские кумиры соседствовали здесь с небольшой христианской храминой, поставленной ещё во времена князя Аскольда, который крестился в Царьграде с варягами, а затем принялся насильно крестить Русь. А варяги-язычники предпочитали славянского Перуна, называя его Перкуном, и щедро кропили его кровью закланных в жертву коней, быков, а в особых случаях, когда ярилась непогода либо ожидалась схватка с кочевниками на порогах, воинскому богу приносилась человеческая жертва из числа пленных или рабов.

Ольгино посольство тоже причалило к острову. Лодейщики не мешкая принялись ещё раз проверять суда перед опасными порогами, ощупывая руками и оглядывая цепким оком каждую снасть. Княгиня со всей свитой, духовником, крещёными варягами, а также несколькими купцами-христианами направилась помолиться в крохотную церквушку. У врат в смиренных позах её встретили черноризцы, что обитали тут же в вырытых землянках-норах и существовали благодаря подношениям христиан-путешественников. Другая часть посольства и воинов, а также лодейные люди, которых христиане презрительно именовали язычниками, пошли к древнему капищу Перуна, чей строгий лик внимательно взирал на пришедших. Большая плоская гранитная глыба перед кумиром с останками предыдущих жертв, кабаньи, бычьи и бараньи черепа – всё вместе дышало суровостью и силой. После приветствия богу Перуну и прославления его древний камень окропила кровь младого агнца, что принёс в жертву могучему богу старший лодейщик. За ним возложили пожертвования воины и посольский люд: несколько добытых в последней стычке с кочевниками топоров, кинжалов и вражьих шеломов с лисьей опушкой легли к подножию кумира, рядом с воткнутым в сыру землю оружием от прежних жертвоприношений. Некоторое время молча стояли славяне, вслушиваясь в шум ветра и волн, в шелест травы на холме, стараясь услышать ответ могучего бога на их просьбу помочь в трудной и опасной дороге. Когда вернулись к лодиям, христиан ещё не было.

– Видать, длинную песнь затянул отец Григорий, – беззлобно хохотнул просмолённый кормщик княжеской лодии, – мы уж и снасти проверили, и жертву Перуну принесли, а они всё в церквушке душной сидят. – С этими словами кормщик зачерпнул в дублёные кормилом ладони непровской воды и с наслаждением омыл в чистых прохладных струях свой бронзовый от загара лик. – Благодать ведь, братья! Непра наша пречистая, Стрибог свежий, что ветрила нам наполняет, Хорс златокудрый, дух вольный, благодать! – Кормщик воздел крепкие руки и с наслаждением потянулся к светилу и ветру всем своим сухощавым мускулистым телом. В это время на тропинке показались возвращающиеся христиане. Лики их были опущены долу, в слегка затуманенных очах – смирение и отрешённость.

Остановка была недолгой, рабов даже не высаживали на берег, – воздали почтение богам и вновь заняли места в лодиях. Караван двинулся дальше.

Минули Становой остров, на котором действительно можно разместить любой стан – военный или купеческий, – поскольку остров сей имеет две версты в ширину и более четырёх вёрст в длину. Одно неудобство, что он, в отличие от Рябинового, весной скрывается под водою. Даже сейчас деревья и кусты торчали там и сям в воде, обозначая полузатопленные границы острова. Здесь же в Непру вдавалась Серебряная коса, покрытая удивительно-белым чистым песком, серебрящимся на солнце.

По левую руку, напротив Станового острова и Серебряной косы, вливалась в Непру река Самарь – тихая и спокойная, обильная всяческой рыбой. Среди прибрежной зелени можно было разглядеть неказистые шалаши рыбаков, которые ловили здесь рыбу, засаливали, вялили, сушили, а потом отправляли на Торжища.

А впереди уже возносились из воды острые гранитные скалы.

На княжеской лодии более опытный кормщик вновь сменил молодого. Жилистый и чёрный от загара, будто сам свитóй из просмолённой пеньки, босой и обнажённый до пояса, он уверенным шагом прошёл сначала на нос. Некоторое время всматривался в воду, словно видел там нечто недоступное обычному человеческому зрению. Затем, выпрямившись, воздел перед собой руки и обратился с молитвой к богам, прося Сварога, Перуна, Стрибога и Пращуров дать силу и верный глаз в борьбе с предстоящей стихией. По его знаку двое лодейных людей принесли клетку, из которой кормщик извлёк чёрного петуха. Прошептав что-то про себя, он ловким движением свернул птице голову и бросил за борт со словами:

– Прими, отец Перун, жертву нашу!

Той же уверенной походкой он прошёл к кормилу и, приняв его, будто врос в палубный настил. Сверкнув чёрными очами на охоронцев, изрёк:

– Как будем сплавляться через пороги, чтоб оба подле стояли, силушка ваша понадобиться может!

– Гляди, важный какой, командует, будто он нам начальник! – недовольно буркнул Кандыба.

– Важный не важный, а в его руках не токмо наши с тобой жизни, но и матери княгини, – возразил Славомир, взглянув в сторону Ольги.

Княгиня и несколько человек из свиты, переговариваясь, сидели в плетённых из лозы креслах на специально сооружённом дощатом помосте с натянутой сверху парусиной, защищавшей от солнца. Когда кормщик приносил в жертву петуха, княгиня отвернулась и глядела в сторону.

Между тем караван приблизился к первому порогу. Берега сузились, а прямо по ходу лодии из кипящей пены вставал каменный затвор – будто зубы огромного зверя, погибшего здесь в незапамятные времена. Острые глыбы-клыки торчали там и сям, но большинство из них коварно прятались под водой, и несведущему мореходу легко было наскочить на них, особенно ночью. Нужно было не спать, а глядеть во все глаза, потому порог так и назывался – «Не спи!».

Не доходя до порога, лодии пристали к берегу, чтобы высадить людей. Когда они двинулись в обход по суше, оставшаяся часть дружинников и лодейщиков спрыгнули в воду и, нащупывая босыми ногами дно, с большой осторожностью стали проводить лодии через «зубы», подталкивая нос, середину, корму, – и так буквально на руках перетащили суда по мелким прибрежным протокам и спустили вниз, минуя основной гранитный уступ порога.

Забрав людей, караван двинулся дальше.

Семь вёрст относительно спокойной воды, затем – каменная забора, перегородившая часть реки, которую удалось миновать через узкий проход у правого берега. И почти сразу – второй порог, мелкий при подходе и загромождённый скалами. Здесь суда опять высадили людей, а сами были перетянуты через препятствие, как и раньше.

Сразу за порогом возник очень высокий скалистый остров, поражающий своей дикой и грозной красотой. Кандыба, видевший его впервые, невольно воскликнул от восхищения:

– Красота-то какая! Аж жуть берёт!

– Да, брат, красота, – прогудел Славомир. – Оттого и порог Островным зовётся, что на нём лежит сей остров невиданный.

Подобрав людей, последующие пять вёрст караван прошёл на вёслах, стараясь держаться в средине протоки, а Непра сама несла их вниз.

Ещё издали послышался шум, который при приближении перешёл в ужасный грохот. Не зря этот порог именовался Звонец, – падающая с высоты вода, ударяясь о камни, стонала, шумела и звенела так, что человеческой речи почти не было слышно.

Кормщик стоял, широко расставив ноги. Старший лодейщик, стараясь перекричать шум, отдавал распоряжения то кормщику, то гребцам, больше показывая руками. Но люди знали своё дело, и лодии одна за другой проскочили меж пенящимися валунами невредимыми. Даже большая княжеская «Лебедь» не чиркнула ни об один из них бортом.

Едва миновали Звонец, а старший лодейщик уже озабоченно что-то наказывал своим людям и говорил с начальником охраны Фарлафом. Фарлаф собрал дружинников и разделил их на две части. Кандыба и Славомир, как всегда, остались в числе личных охоронцев княгини. Другим было велено помогать лодейщикам.

– К Несыти подходим, будем сами на берег высаживаться, весь товар на берег выгружать и невольников, а лодии по суходолу тянуть придётся! – пояснил другу Славомир. – Тут нас могут поджидать и кочевники, про которых ты спрашивал. Это самый трудный порог, купцы завсегда свои лодии и товары на берег вытаскивают и шесть тысяч шагов волокут их по суше. Самое удобное место разбойным людям для грабежа, так что надо глядеть в оба!

Пройдя шесть вёрст и вплотную приблизившись к четвёртому порогу, караван прижался к левому пологому берегу. Путь впереди преградил скалистый гребень, с которого высотой почти в три сажени[15] с грохотом падала Непра, разбиваясь на тысячи тысяч брызг, закручиваясь страшными водоворотами и вскипая огромными пенистыми языками. Казалось там, внизу, клокочет чудовищное варево и над ним всё время дымится пар. Сейчас, при солнечной погоде, мельчайшие брызги образовывали красивую радугу.

– Сила бурления воды здесь такова, – прокричал Славомир на ухо другу, – что это единственный из порогов, который никогда не замерзает зимой!

Когда лодии подошли к берегу, со скал сорвалось и закружилось в воздухе множество птиц, особенно бакланов и несытей[16], которые отчего-то облюбовали для гнездовья именно эти места. Чуть дальше на мелководье несыти, или, как их ещё называли, бабы-птицы, подобно настоящим рыболовам, выстроившись полукругом, загоняли рыбу к берегу, сильно хлопая по воде крыльями, а потом жадно хватали добычу своими клювами с огромными горловыми мешками. Видно, за прожорливость и назвали этих птиц несыти, потому что, кажется, сколько б они ни ели, никогда не насытятся.

При виде людей бабы-птицы неспешно разлетелись, затмевая солнце более чем саженным размахом крыльев.

Фарлаф выслал передовой дозор проверить, нет ли поблизости степняков. Затем началась трудная и тяжёлая работа, – лодейщики и дружинники выгружали товары и, взвалив их на плечи, шли проторенной тропой вдоль берега. Отдельно под усиленной охраной тянулась вереница рабов, закованных в цепи, которые тоже несли добрую часть груза.

Лодейщики между тем внимательно осматривали порог и держали совет между собой. Наконец, было решено, что малые лодии надобно вытащить и нести на руках. Княжеская же «Лебедь» и несколько купеческих кораблей слишком велики и тяжелы, переправа по суходолу потребует много времени и усилий, тем более что дозор сообщил о замеченных в степи нескольких всадниках. Поэтому старший лодейщик согласился спустить большие суда без груза и людей прямо через страшный порог.

Когда все товары были выгружены, на княжеской «Лебеди», как и на прочих судах, остались лишь кормщик, лодейный начальник и гребцы.

Кормщик велел окатить себя речной водой.

– Это чтоб я матушку нашу Непру всей кожей почувствовал, за миг малый раньше уразумел, чего она от меня хочет, – пояснил он.

Фыркнув и отряхнувшись, крепче сжал дубовое кормило, ожидая команды начальника.

И началась схватка с ревущей пучиной.

Княгиня Ольга в сопровождении охоронцев поднялась на один из ближайших курганов, рассыпанных вдоль левого берега, в коих покоились жертвы гибели от порогов и кочевников, и оттуда наблюдала за сплавлением лодий.

Внизу, на глубине почти трёх саженей, там, куда падала вода, бешено крутился огромный водоворот. От одного взгляда на эту высоту и страшное водоверчение начинала кружиться голова.

– Какое гиблое место, – прошептал Кандыба, вытягивая шею, – а ежели суда в этот водоворот попадут? Может, не из-за птиц его называют Несытью, а оттого, что он людей и суда без разбору проглотить может?

– Да, под ним, рекут, глубина немереная, – отвечал Славомир, – одно из опаснейших мест на всех порогах. Будем надеяться, что лодейщики своё дело знают.

– Чисто тебе Врата Аида, вход в Преисподнюю! – промолвил стоявший рядом с Ольгой отец Григорий. Покачав головой, он перекрестил суда и вполголоса стал читать молитву.

Когда княжеская лодия взлетела на гребень, а затем ринулась вместе с потоком вниз, в самую речную бездну, и скрылась среди брызг и пены, Ольга невольно вскрикнула и прижала руки к груди. Ей показалось, что судно утонуло, что страшный водоворот затянул его и увлёк на самое дно.

Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем удалось разглядеть мелькнувшие средь водяных валов мачты и княжескую хоругвь. Лодия оказалась гораздо далее, чем ожидалось.

Вслед за «Лебедью» в пучину отчаянно ринулись остальные. Ольга не отрывала глаз от переправы и весьма тревожилась, покуда ей не сказали, что все лодии благополучно прошли через порог, люди на них живы и ожидают у берега, готовые к дальнейшему пути.

В благодарность Ольга подарила лодейному начальнику золотой наручный обруч, а своему кормщику – золотую монету с изображением быка, которую тот сразу же повесил на шнурок и с гордостью надел на шею. До ночи и всю ночь напролёт люди трудились без малейшей передышки, спеша перетащить по суше лодии поменьше и вновь загрузить их у пристани за порогом. То и дело слышались окрики дружинников, проверявших, свой ли идёт из темноты, или это неприятель пытается тайно пробраться в стан. Дозоры напряжённо вслушивались в звуки, доносящиеся из степи, – воют ли это волки, щёлкают ночные птицы или враги подают друг другу условленный знак?

Лишь к утру суда полностью загрузились. На рассвете к Ольге подошёл Фарлаф и доложил, что дружина заняла свои места и готова сопровождать караван. Ольга, не спавшая вместе со всеми весь предыдущий день и трудную ночь, обрадованно кивнула.

Когда лодии наконец отошли от берега и устремились дальше по днепровскому руслу, Фарлаф протянул Ольге невзрачный на первый взгляд желтовато-коричневый кусок камня.

– Вот, светлейшая, мои люди на берегу нашли.

– Что это?

– Латырь[17], княгиня, или электрон по-гречески. Тут фунтов[18] пять будет… Лодейщики рекут, на участке от Несыти до Волногона их много попадается.

Ольга взяла латырь, посмотрела на свет. Камень заиграл тёплыми золотистыми бликами, а внутри виднелись будто живые несколько букашек.

– Дякую, Фарлаф! – впервые за последние сутки устало улыбнулась княгиня. – Я потом велю сделать из него ожерелье или ларец…

Далее караван, будто в награду за испытанные тяготы, целых тридцать вёрст плыл спокойно, развернув паруса. Люди отдыхали, любовались проплывающими мимо островами, поросшими дубами, клёнами, вязами, дикими грушами, вербами и кустарниками, в которых гнездилось множество птиц. А на открытых пространствах часто мелькали то лисы, то дикие козы, то степные сайгаки, косули и кабаны.

Остался позади Песчаный остров, на котором, если верить рассказам, находят особенно большие куски латыря – до десяти фунтов!

Величественно проплыл Большой Дубовый остров в четыре версты длиной. Здесь река поворачивала на заход и текла почти наперерез своему прежнему руслу, образуя изгиб, похожий на лук. Место сие так и именовалось – Перунова Прилука.

В одной из тихих заводей, кишащих множеством рыб, лодейный начальник велел остановиться.

– Скоро новые пороги – Волногон, потом Вертун, а там и страшное Волчье Горло. Передохнуть надобно, собраться с силами, – пояснил он.

Ему никто не перечил. После Несыти, отобравшей столько сил, всем хотелось есть и спать.

Выйдя на сушу, дружинники развели костры. Поймать нужное количество рыбы тут не составляло труда – она сама шла в сети. И скоро по берегу разошёлся вкусный дух рыбной юшки, сдобренной солью, греческим перцем и лавровым листом. Тут же у костров люди и засыпали, сморенные усталостью и обильной едой. Только дружинники, сменяя друг друга, продолжали неусыпную службу по охране людей и судов.

На следующий день лодейщики, пользуясь тем, что люди остались на берегу, начали сплавлять суда к следующему порогу и через неглубокие прибрежные ручьи протаскивать их дальше, как делали это, преодолевая первый и второй пороги. Непра тут разливалась в мелкое и широкое озеро с торчащими повсюду камнями, через которые река гнала свои волны, а потом ухала вниз с почти саженной высоты. Однако после Несыти этот порог не казался такой страшной преградой, хотя и требовал к себе весьма внимательного отношения.

Одолев Волногон, лодии дождались шедших берегом людей и двинулись дальше. Очень скоро – буквально через пять вёрст – на их пути предстал Вертун, шестой порог. По сравнению с остальными он также был невелик, однако река образовывала здесь ужасный водоворот, – крутила и вертела попадающие в него камни, ветки, брёвна, трупы неосторожных животных. Надо было плыть, прижимаясь как можно ближе к левому берегу, и стараться при этом не напороться на подводные камни и скалы.

– Волногон и Вертун ещё называют Дед-порог и Внук-порог, – рассказывал старший лодейщик внимательно слушавшим его княгине Ольге и отцу Григорию, когда опасное место осталось уже позади. – Перед ненастьем пороги перекликаются между собой: загудит, зашумит Дед-порог, а потом застонет тяжко и смолкнет. Ему отзывается Внук-порог: заревёт, завоет и стихнет. И опять Дед-порог начинает, а Внук-порог подхватывает, будто существа живые, аж кровь в жилах стынет…

Кандыба придвинулся ближе и тоже с интересом слушал лодейного начальника.

После Вертуна Непра возвращалась назад, к прежнему руслу, берега становились пологими и сближались между собой.

– Тут, за островом Таволжаным, ширина реки не превышает двухсот саженей, – рассказывал дальше начальник, – что является удобным местом для переправы с одного берега на другой, хотя течение здесь весьма быстрое. Перевоз именуется Таволжаным по имени острова, который мы только что минули. Видите, он покрыт густым лесом, – там на дубах обитают орлы, в липах щебечут весной соловьи и перекликаются иволги. И ещё растёт много таволги, или, иначе, лабазника, которым лечат коней от мочезадержания. К Таволжаному перевозу, – вёл дальше рассказ судопроводчик, – сходятся древнейшие дороги. С правого берега – Муравский шлях, по которому купцы издавна ездили к грекам по соль и рыбу. Переправившись на левый берег, – указал лодейщик рукой, – они попадали на Одвечный шлях, по какому ещё наши Пращуры-скифы ездили к грекам на полудень менять овец, шкуры и сало на их сукно, вино, золотые обручи и ожерелья. Однако в последние времена купеческих обозов почти не стало – их грабят и убивают в степях кочевники. Потому торговый люд предпочитает идти, как мы, водным путём – через Непру с её страшными порогами, в сопровождении вооружённой охраны.

За Таволжаным вдоль левого берега протянулся странный остров, похожий на какое-то чудовище, лежащее в воде головой на полночь, а хвостом на полдень.

– Что за остров такой? – обратился Кандыба к Славомиру, поскольку лодейный начальник ушёл по своим делам и прервал столь интересные пояснения.

– Змиева скала, – отозвался Славомир. – Я слыхал, будто это окаменевший змей, что некогда родился из огненного облака на Боспоре и был послан греками захватить нашу землю. И никто не мог одолеть его, потому как только отрубят витязи змею голову, а на её месте три новых вырастает. Это боги греческие дали ему силу чёрную, неодолимую. И возопили тогда наши Пращуры к богам – Сварогу, Перуну и Свентовиду, и те послали небесные рати Сварожичей. Пришли Сварожичи и огненными перунами поразили боспорского Змея. Тот упал в Непру и превратился в камень.

– Там и сейчас змей полно, – подключился к разговору второй кормщик, совсем ещё юноша, с мягким пушком на подбородке. – Видишь вон ту щель в скале над водой? – спросил он Кандыбу. – Это вход в змеиную нору. А внутри есть большая пещера, в которой сих гадов видимо-невидимо, и всё человеческими костями засыпано…

– Как же туда люди попадают? – удивился Кандыба.

– А в этой пещере имеется узкий выход на самую вершину скалы. Есть лихие люди, что молятся тут Великому Змею и приносят ему человеческие жертвы. Поймают купцов, привезут сюда и выспрашивают, где золото. Потом убьют и в расщелину бросят. Или прямо живыми в скалу бросают, а змеи их там жалят насмерть…

В это время над водой раздался глухой стон. Кандыба вздрогнул.

– Что это? – прошептал он с округлившимися очами.

– Где? – Было видно, что юный лодейщик тоже струхнул.

Неподалёку опять послышался неясный шум, который постепенно перешёл в звон, похожий на дрожание туго натянутой струны гуслей.

– Да ведь это Ревун! – облегчённо воскликнул кормщик. – Вишь, у правого берега камень торчит? Это он всяческие звуки издаёт, – то, бывало, стонет, а то так реветь начнёт, что слышно далеко-далеко…

– А вон то, что за остров? – любопытствовал дальше Кандыба.

Словоохотливый юноша отвечал ему, а Славомир был доволен, что получил передышку от объяснений своему неугомонному другу.

– Сей остров именуется Лисный, – ответствовал кормщик, – поскольку на нём добывают лисняк[19].

– Лисняк, тот самый, что у нас в Киеве в окна вставляют? – уточнил Кандыба.

– И в Киеве, и в других градах. Он ведь слоистый, много листов для окон наделать можно, и свет хорошо пропускает.

Берега Непры разошлись, река разлилась спокойной гладью, однако лицо молодого кормщика враз стало озабоченным.

– Закалякался я с тобой! – в сердцах воскликнул он. – Не заметил, как к Волчьему Горлу подошли!

И мореход, подхватив шест, помчался к носу, где уже суетились прочие лодейщики. А прямо по ходу, перекрывая реку, возникли два огромных скалистых острова, между которыми оставалась только узкая протока длиной в двадцать саженей, в которой вода бешеной стремниной мчалась вдоль отвесных берегов.

– Вот оно, Волчье Горло! – проговорил Славомир, рукой указывая Кандыбе на стремнину между скалами. – Ширина лишь на несколько локтей превышает наш самый большой корабль да ещё петляет туда-сюда! А скалы знаешь как называются? Горе и Беда! Так что нам между Горем и Бедой проскочить надо и ни на одну не напороться.

Лодейщики прилагали все усилия, чтобы суда вошли в протоку Волчьего Горла ровно, без малейшей качки и колебаний, дабы не зацепить ни правой, ни левой скалы.

Подхваченные бурной водою суда с неимоверной – как казалось сидящим в них людям – быстротой помчались по течению. Лодейные начальники метались то с кормы на нос, то от одного борта к другому, кричали изо всех сил и, махая руками, просили-умоляли гребцов дружнее работать вёслами, а кормщиков – точнее править стерном, держа лодии в самой что ни на есть середине протоки.

– Боги киевские, подсобите!

– Гребцы-молодцы, и ты, ладья, лебедь белая, не подведите, выдюжьте!

– Пронеси нас поскорей, Стрибоже! Сохрани, Перун-батюшка! – раздавались выкрики и мольбы.

Лодии, всё больше увлекаемые пенистыми струями, неслись меж серыми гранитными стенами, о которые с грохотом и шипением ударялись водяные валы, осыпая людей брызгами и целыми потоками.

По привычке своей охоронной службы видеть всё, что делается вокруг, Славомир отметил, как сосредоточенны лица людей в час опасности. Христианский священник и толмач мелко крестились и шептали молитвы, когда очередной выступ скалы проносился совсем рядом с бортом. Только Ольга взирала на клокочущие водовороты с княжеским спокойствием. На самом ли деле она не боялась порогов либо так умело скрывала свой страх, кто знает. Лишь по настоянию лодейного начальника княгиня с провожатыми спустилась вниз, да и то скорей оттого, что ей досаждали водяные брызги.

– Охоронцы, встаньте кормщику на подмогу! А вы, пятеро, у шуйского борта с шестами наготове будьте, там у самого выхода коварный камень имеется! – распорядился начальник.

Разгорячённые, мокрые от пота и воды люди заняли свои места.

– Кормило одесную! – выждав нужный момент, махнул рукой начальник. – Шибче!

Кормщик налёг на стерно так, что жилы на его руках напряглись, казалось, до струнного звона. Развёрнутую под нужным углом лодию резко потянуло вправо от страшной скалы к свободной воде. Нос судна уже миновал чуть выступающий из воды валун, однако так близко, что…

– На кормило! – зашипел от натуги кормщик, всеми силами удерживая полированное древко.

Он мог и не говорить этого, – оба охоронца почти мгновенно налегли на кормило. Вслед за этим послышался скрежет и треск ломающегося дерева. Несколько шестов соскользнули с округлой мокрой поверхности камня, а два весла хрустнули, как простые ветки. Раздался глухой удар, лодию дёрнуло, будто она, как лошадь, оступилась на полном ходу, но тут же выпрямилась.

– Шáсты! – отчаянно крикнул начальник. Чем больше он волновался, тем чаще в его командах проскакивал мягкий выговор с характерным «яканьем» и «аканьем»: «дясной», «шасты». Иногда вырывались слова, понятные только борусам, но лодейщики, большей частью тоже борусы, понимали его с полузвука.

Древки вновь уперлись в гранит, и лодия, уйдя от столкновения с камнем, вышла на чистую воду.

Те, кто не удержался на ногах, поднимались, ещё не веря, что опасность миновала. Один из вёсельных людей продолжал лежать, не двигаясь. Древком сломавшегося весла его ударило в лоб, и струйка крови стекала наискосок из раны. К нему бросились на помощь.

Сразу за Волчьим Горлом шёл последний порог – Наперстник, или, проще – Персток. Само название говорило о его небольшой величине. Персток одолели довольно скоро.

– Слава богам, прошли! – облегчённо, будто сваливши огромную тяжесть, воскликнул кормщик. Теперь он мог уступить своё место у стерна молодому. Уходя, ласково погладил дерево на борту. – Ладно сработана, – похвалил, – выдержала удар, всех нас в целости сохранила!

После этого кормщик проспал два дня беспробудным сном.

Ниже последнего порога раскинулся каменистый остров, покрытый в средней части лесом, а с полудня – ослепительно-белым песком, вследствие чего и был назван Белобережным. Отсюда, по сути, и начиналось Белобережье – та часть пути, где кончалась Киевщина, а дальше, до самого моря, шли в основном дикие степи, поросшие ковылём.

Проплыв дальше между гранитными берегами, караван приблизился к тому месту, где Непра круто поворачивала на полуденный заход. При этом казалось, будто река упирается в скалу и куда-то пропадает, исчезая из поля зрения.

– Что такое? Куда ж нам плыть дальше? – всполошился Кандыба, вглядываясь туда, где «закончилась» Непра.

Но вот крутой поворот – река «нырнула» в глубокую расщелину и потекла между такими высочайшими и отвесными берегами, что заканчивались они, наверное, на расстоянии целого полёта стрелы.

Люди плыли, задрав головы так, что болели шеи, и не переставали удивляться невиданной высоте берегов.

– Саженей тридцать будет! – на глаз определил Кандыба.

– Верно, – отозвался лодейный начальник. – А теперь мы вышли к Великому Перевозу, – объявил он. – Ширина реки в этом месте не больше ста пятидесяти шагов, а высокие берега охраняют путников от неожиданных нападений.

Наконец, вырвавшись из тесных каменных объятий, Непра оказалась на свободе, растеклась широко и вольно и уже неспешно устремилась дальше, отражая в голубых и прозрачных водах синее небо, белые облака и яркое полуденное солнце.

Вскоре на её пути встретился самый большой из островов – священный остров Хорса, обтекая который Непра разделялась надвое, потом вновь сходилась и вольно текла уже к самому морю.

Пройдя многодневный опасный путь, усталый караван причалил к берегам величественного острова, чтобы отдохнуть и произвести кой-какую починку.

Могучие древние дубы сотни лет вели здесь неторопливую беседу, будто сама Вечность нашла пристанище меж кряжистыми стволами и густыми кронами. Отражаясь в воде, деревья окрашивали её в тёмно-зелёный цвет, придавая глубинам таинственности и загадочности.

Княжеская «Лебедь» и ещё несколько самых больших лодий причалили к деревянной пристани, остальные подошли к песчаному берегу. Лодейщики, купцы и дружинники спрыгивали на мелководье и, поднимая над головой припасы, выбирались на сушу.

Фарлаф тут же распорядился, чтобы охоронцы осмотрели ближайшую часть леса и кусты вокруг пристани.

Для Ольги и её родственниц в тени на лужайке был раскинут большой шатёр, и Славомир с Кандыбой заняли почётное место у входа.

Изнурённые борьбой с порогами, а ещё более связанными с этим переживаниями, люди расположились отдыхать, кто лёжа на траве, кто прислонившись спиной к могучему дубу.

От котлов над кострами потянуло варевом.

Безучастные ко всему невольники сидели и лежали поодаль под неусыпным бдением вооружённой стражи. По-разному попали они в железо, – кто на лихом деле попался, кто в кабалу влез, взяв в долг из расчёта на богатый урожай, а засуха сгубила его на корню; но большинство составляли печенеги, захваченные во время последнего похода с участием юного Святослава.

Внимание Кандыбы привлекла ватага из купцов, дружинников и лодейных людей, впереди которых шёл лодейный начальник и оба кормщика – старший и молодой. Все были в чистых одеждах, а на волосах ещё блестели капли воды, видно, они только что совершили мовь. У некоторых имелись небольшие котомки, а младший кормщик нёс в руках кожаный мех.

– Куда это они? – полюбопытствовал Кандыба.

– Известно куда, в Хорсицу.

– Хорсицу?

– Ну да, так именуется святилище бога Хорса солнцеводителя, который ведает движением светила по его дневному и подземному небу, а также знает счёт звёздам, что выгоняет на ночной небосвод бог Велес. Тут, пожалуй, самая большая Хорсица из всех оставшихся на Руси. Ещё были в Хорсуни и Сурожи, но после того, как их захватили греки, святыни были разрушены.

– А ты откуда про сие ведаешь? – с некоторой подозрительностью спросил Кандыба.

– Когда мы на Византию ходили, тоже к острову сему приставали, князь Игорь в Хорсицу ходил, жертву приносил и со жрецами бога Хорса беседу вёл.

– Значит, купцы и лодейщики сейчас жертву понесли?

– Может, и жертву, того не ведаю. Вернутся, сам у них расспроси…

Охоронцы замолчали.

Из шатра княгини стал слышен проникновенно-наставительный голос отца Григория, – трапезничая вместе с Ольгой и её родственницами, духовник рассказывал о том, что в христианском мире и Византии остров сей известен под именем Святого Григория – крестителя Великой Армении, который, совершая благословенный путь по Непре, останавливался здесь поглядеть на славянские Дубы.

– Следует и нам возблагодарить Христа – Бога нашего за спасение жизней, судов и ценных товаров на сём трудном и премного опасном пути!

И отец Григорий стал читать благодарственную молитву. Переночевав на острове, караван с Зарёй двинулся в путь. Кандыба подошёл к молодому кормщику, стоявшему у стерна.

– Скажи-ка, зачем вы ходили в Хорсицу, что там видели и что жрецы Хорсовы рекли?

Молодой кормщик, явно польщённый вниманием к себе княжеского охоронца, заважничал, стараясь отвечать неспешно и коротко, но потом забывался и начинал рассказывать быстро и горячо.

– Мы приносили благодарственную жертву Хорсу, Перуну и прочим богам у Священных Дубов, а жрецам старший лодейщик показывал скрижали небесные…

– Какие такие скрижали? – не понял Кандыба.

– По которым мы лодии в море водим. На них солнце и звёзды начертаны, как они по небу ходят, и по ним всегда определить можно, где ты находишься и куда дальше путь прокладывать. У каждого лодейного начальника – водителя лодий – такие скрижали имеются, и он их читать уметь должен…

– Да зачем мне твои скрижали, я и так по солнцу и звёздам путь хоть в степи, хоть в лесу найду, то каждый воин умеет! – рассмеялся Кандыба.

– Э-э, что с тобой толковать! – досадливо махнул рукой юноша. – Того, что воин ведает, мало для плавания по морям. Водитель лодий остаётся наедине только с водой и небом, и потому науку Хорсову во стократ лучше тебя знать должен, понял? Головушка твоя – стальному шелому пара: крепка, да внутри пуста…

Юноша прикусил язык, поняв, что сказал лишнее.

Кандыба обиделся и отошёл. Но через некоторое время любопытство снова вернуло его к кормилу.

– А вот скажи мне, ежели вы, люди морские, такие разумные, отчего скрижали сами не прочтёте, а идёте на поклон к жрецам? – хитро спросил охоронец.

– Оттого что жрецы Хорса, как я уже рёк, в тыщу раз больше нашего в науке небесной сведущи. А скрижали носим не для того, чтоб их нам прочли, а чтобы править…

Кандыба расхохотался.

– Чего ж их править? Разве солнце на заходе восходить стало или в Великом Возу пара звёзд добавилась?

– Да ну тебя! – осерчал юноша, больше расстроенный тем, что не смог растолковать охоронцу всех премудростей небесной науки. – Не веришь мне, вон у Лукаша, начальника нашего, спроси! – И он налёг на кормило, не желая больше вести разговор.

Поднявшееся уже высоко утреннее солнце разогнало остатки тумана над спокойной водой, только разрезаемая носом лодии внизу тихонько шумела волна. Вместе с туманом растаял за кормой и остров Хорса.

На верхний настил поднялся лодейный начальник. Непра растекалась всё шире, солнце светило вовсю, на небе – ни облачка, опасности остались позади, поэтому главный лодейщик был доволен. Видя это, Кандыба завёл и с ним разговор про Хорсицу.

– Правда ли, что жрецы тамошние всё про небо сущее и подземное ведают? И какая она, Хорсица?

– Всё – правда истинная, ибо жрецы ведут свои небописания ещё от тех прадавнейших времён, когда над нашей землёй была не одна, а две Луны, а полдень находился там, где нынче полночь. Числобог дарует им тайны великих и малых чисел Яви, и с их помощью жрецы высчитывают, когда и где определённым звёздам, планидам и кометам быть надлежит.

А выглядит Хорсица чудно: на Дубах, что стоят вокруг холма, священные знаки вырезаны. На холме камни разные, канавы, столбы, обручи и всякие пристрои, через которые жрецы наблюдают за солнцем и звёздами. И все наблюдения записывают, чтоб передать науку потомкам, как им Пращуры в своё время оставили…

– А ещё твой помощник юный мне рёк, что вы носили жрецам править свои небесные скрижали. Разве небо меняется? Оно ведь всегда одно и то же…

– И небо меняется, и звёзды гаснут, и новые возгораются, и кометы приближаются и отдаляются, и каждый год не похож на предыдущий. Потому мы и сверяем скрижали.

– Жаль, что не видел я этого! – огорчился Кандыба. – А как ворочаться станем, опять на Хорсовом острове остановимся?

– Непременно. Перед одолением порогов жертву у Священных Дубов принесём. Но до того ещё дожить надобно, впереди – весь путь через море…

Остальную часть пути караван прошёл без приключений и вышел в днепровское гирло. Вода за бортом сменила цвет, стала бирюзовой, сине-зелёной, а потом почти и вовсе зелёной.

– Отчего ж это море Синим зовётся, если оно зелёное? – выразил удивление Кандыба.

– Раньше оно Синим было, а потом смешалось с Зелёным, когда между ними Великая Протока образовалась, – пояснил Славомир.

– А когда это было?

– Давно, когда ещё боги наши на земле с людьми жили. И тогда Сварог ходил через Великую Протоку аж до Египета…

– И откуда ты про всё знаешь? – в который раз недоверчиво хмыкнул Кандыба. – Гляди! – тихонько толкнул он товарища. – Что это духовник христианский так горячо матери княгине толкует? Нельзя, твердит, нельзя!

– Известно что, – ответствовал Славомир, – боится, что мы идём в Царьград прямиком через море.

– А как же ещё? – удивился Кандыба.

– Так греки ведь только вдоль берега ходят, а открытого моря боятся. Оттого и тревожится так священник.

– Как же так, они ведь на море живут?

– На море живут и его же боятся. А мы вот на суше обитаем, а плавать через море не опасаемся.

– Отчего ж так?

– Оттого что мы, русы, с морем-окияном накрепко связаны. Пращуры наши далёкие вообще на большом полуночном острове жили у золотой горы Меру и лодий великих морских имели немерено, благодаря оным и спаслись после страшного землетрясения, поглотившего их остров в одну единую ночь. А потом праотцы на берегах и полуночных морей – Варяжского, Молочного и полуденных – Сурожского и Русского моря – жили, знали их вдоль и поперёк, как мы сейчас Непру. И море Русское, которое сейчас греки Евксинопонтом нарекают, наши Пращуры издавна за три дня проплывали, оттого что путь ночью по звёздам, а днём по солнцу определять могли, направление всех ветров Стрибожьих да морских течений знали и много чего другого ведали. Сам смекай, как ты через море пойдёшь, коли ветер тебе навстречу, тут, брат, одного умения дорогу по звёздам да солнцу сыскать мало. Думаешь, отчего Лукаш и многие другие лодейщики на судах – борусы?

– Отчего?

– Да потому, что борусы – это те же дулебы, что раньше сразу на двух берегах жили – у Дуная и моря Русского – и мореходную науку сызмальства на протяжении многих поколений знали.

– Это те самые дулебы, на которых напал римский император Траян? – смог наконец блеснуть познаниями Кандыба.

– Да, много борусинских воинов полегло в той войне у Траяновых валов, но враги не смогли пройти дальше Дуная, потому что другие славянские роды и сами боги славянские всегда приходили на помощь.

– Одначе борусы не на море живут, а у истоков Буга, Припяти, на Волыни…

– Это они позднее, после многих войн, туда переселились, а раньше жили где я говорил. И даже та часть моря, что к ним прилегала, звалась Дулебским морем. Потому наука морская у них до сих пор в крови держится, как, впрочем, и у многих славян… Боги наши учили Пращуров и военной, и мореходной, и звёздно-солнечной, и другим наукам, а греков, видать, их бог не учит. Да и то сказать, как он может научить, коли сам к кресту пригвождён… – уже шёпотом, с опаской поглядывая в сторону княгини и её духовника, закончил Славомир.

– Что ты, что ты! Нельзя так говорить! – зашикал и замахал руками Кандыба. – А ежели их бог услышит, как ты его хулишь? Беду накличешь!

Славомир пожал плечами и отвернулся, подставив лицо прохладному морскому Стрибогу, дующему в сторону суши. Главный лодейщик рёк, что успели они вовремя, сегодня, в крайнем случае к рассвету, ветер должен перемениться и начать дуть от берега на полуденный заход, тогда и погонит русские лодии к Византийскому берегу, успевай только подставлять паруса. И в самом деле, к вечеру ветер совсем стих, а с утренней зорькой подул от берега, вначале едва заметно, а потом сильнее. Гребцы убрали вёсла, и над лодиями вновь затрепетали гордые ветрила, унося суда всё дальше в бескрайнее море, и в скором времени утренний берег скрылся за зелёными волнами, которые теперь были повсюду, куда не кинь взгляд.

Многие непривычные люди от качки начали страдать морской болезнью.

В напряжённом ожидании и борьбе с волнами прошло три дня, прежде чем вдали показалась долгожданная суша.

Глава 4 В граде Константина

Едва взору открылась отдалённая полоска греческой земли, измученный морской болезнью Кандыба ожил и уже не уходил с палубы, нетерпеливо вглядываясь в слишком медленно приближающийся, как мнилось ему, загадочный Царьград, или, иначе, Константинополь, живописно расположившийся на семи холмах.

Светлые пятна на фоне голубизны и зелени постепенно обретали очертания великолепных белокаменных строений с красными, а порой и золочёными крышами.

– Это царские палаты? – вопрошал младший охоронец у Славомира.

– Тут и палаты, и монастыри, и церкви христианские, дома царских сродственников и военачальников, просто богатых людей.

– И всё из белого камня, до чего ж красиво! – восторгался Кандыба, стараясь лучше разглядеть дворцы сквозь густую зелень диковинных растений. Особенно его поразил блистающий на солнце золочёный купол какого-то строения. Охоронец подошёл чуть ближе к княгине и её духовнику и услышал, что тот как раз и ведёт рассказ про это чудо.

– Купол же, княгиня, сего величайшего в свете храма, названного храмом Святой Софии, имеет шестьдесят локтей, это э-э… пятнадцать саженей. Полы в нём из лучшего мрамора, все украшения и фигуры либо из золота, либо из серебра и позолочены….

Лодии направились в спокойную удобную бухту. Однако путь в неё преградил десяток военных греческих кораблей. Прикрытые щитами, ощетинившиеся самострелами и луками, они охватили полукругом суда русов.

– Чего они всполошились, – вопрошал Кандыба у сотоварища, – мы же к ним с миром, а они оружием ощетинились?

– Понять-то их можно, греки всегда нас боялись, а память о походах на них Олега Вещего и Игоря свежа ещё, а тут столько лодий, да ещё с вооружённой охраной, вот и всполошились, – рассудительно заключил Славомир.

Меж тем византийская галера с изукрашенным золочёной фигурой носом подошла ближе других к княжеской лодии, и осанистый, в дорогом одеянии грек стал вести беседу с начальником посольства русов. Толмач перевёл ему слова посольского начальника, что княгиня земли русов Ольга по приглашению императора Византии Константина Багрянородного прибыла в Царьград со своим посольством и купеческим караваном. Поглядев на встревоженных греков, начальник добавил, обращаясь к толмачу:

– Успокой их, реки, что с миром пришли мы и, кроме охоронцев, войска с собою не имеем.

Осанистый византиец о чем-то переговорил с другим важного вида мужем, что возник подле него, потом что-то сказал своему толмачу, который заговорил по-славянски, длинно и цветисто изъясняясь, как любят византийцы россов и как уважают их архонтиссу да как рады её визиту…

– Гляди, что соловей заливается, – толкнув товарища в бок, злорадно прошептал Славомир.

– А мне нравится, красиво говорит, – возразил напарнику Кандыба, – про христианскую любовь человека к человеку, про то, что Русь и Византия в мире и любви друг к другу пребывать должны.

– Ага, любил волк кобылу, да оставил только хвост и гриву, – криво усмехнулся Славомир.

Наконец, длинная речь греческого толмача закончилась тем, что любящие Русь византийцы с великой радостью впустят караван в Суд, ежели русы позволят проверить их лодии.

– Не потому, что мы не доверяем любезным нам россам, а таков порядок единый, который нам, малым людям, изменять не положено.

Начальник посольства быстро переговорил с княгиней, и её согласие было получено. К каждой из лодий русов, кроме «Лебеди» княгини, подошло по небольшой скедии с греческими воинами. Опасливо оглядываясь на здоровенных лодейщиков и дружинников, византийцы бегло осмотрели лодии, удостоверившись, что в них, кроме товара, припасов и рабов, нет спрятанных воинов и оружия. Наконец, суда византийцев разошлись, давая русам пройти в обширный и спокойный залив, по обе стороны которого раскинулись многочисленные большие и малые причалы, какие-то строения, огромные каменные амбары, лёгкие навесы и цветные шатры, чего тут только не было.

– В Суд входим! – сообщил Славомир.

– А это что за башни? – обратил внимание Кандыба на каменные сооружения по обеим сторонам.

– В случае необходимости меж башнями протягиваются крепкие цепи, и тогда чужие корабли ни войти, ни выйти из залива не могут. Когда князь Олег их воевать приходил, греки тогда тоже Суд затворили. А Олег корабли на берег вытянул и повелел поставить их на колёса. И с попутным ветром двумя тысячами лодий подкатил под самые стены Царьграда. Завоевал все околицы, множество греков уничтожил и палат их белокаменных вместе с церквями. Так что цепи эти в случае чего – не помеха. А когда мы с князем Игорем сюда пришли, греки и затвориться не успели, – весь их Суд мы сожгли, монастыри и сёла Огнебогу предали…

– Такую красоту сожгли? – воскликнул Кандыба, указывая на прекрасные дворцы и храмы, что располагались выше по берегу и светились золочёными крышами, как бы подчёркивая свою исключительную отдалённость от всех этих амбаров, домов и домишек.

Славомир бросил на друга строгий, даже грозный взгляд.

– Змеиное гнездо надо уничтожать без жалости, иначе они потом всех своим ядом погубят. Греки, брат, для нас опасны. Я как-нибудь подробней тебе растолкую… Вишь, как испуганно зашебуршились, – ухмыльнулся Славомир, кивнув в сторону берега, – небось помнят ещё нас…

На берегу в самом деле наблюдалась некоторая суматоха, вызванная подходом столь многочисленных русских лодий, – бегали посыльные, появились вооружённые всадники, высыпал праздно-любопытствующий люд. Все пристально наблюдали, как русы, убрав паруса, неспешно входят в залив Золотой Рог, который и впрямь своими очертаниями был схож с плавным изгибом коровьего рога.

– Гляди, Славомир, мы без парусов почти, а плывём, – подивился Кандыба.

– Потому что тут течение, – пояснил охоронец, – оно-то нас и несёт.

– А кто ж тут живёт у берега? – снова спросил неугомонный Кандыба.

– Жилищ-то внизу немного, здесь всё больше склады великие и малые, лавки разные, харчевни, кузни, мастерские, ну и… – Славомир как-то странно глянул на товарища, – ещё, понятное дело, дома специальные, где для утех девок беспутных держат и каждый с той девкой возлечь может за плату.

– Как, – оторопело уставился на друга младший охоронец, – я сам сколько раз слышал от отца Григория, что это у них блудом называется и бог ихний за то наказывает?!

– Эге, брат, да ты что? – изумился теперь Славомир. – Не ведаешь разве, что греки издревле имели многих богов, которые такими же блудливыми были, и дивились несказанно, что наши русские мужья и жёны друг другу завсегда верны? Мне Яровед, жрец Яро-бога, поведал как-то, что они даже нашего бога Ярило себе взяли, только назвали его по-своему – Ярос, или Эрос, и у них он богом Блуда стал, то-то! И хоть теперь они единого Христа за Бога признали, опять же от иудеев взятого, только греки остались теми же греками, какими и раньше были, – хитрыми, чревоугодными и распутными.

Кандыба глядел на друга, моргая от недоумения и никак не разумея, шутит тот или говорит серьёзно.

– Эх ты, душа простая, – расстроился Славомир, – ты бы ещё про «не убий» вспомнил, нашёл кому верить, попу христианскому. – Он в сердцах махнул богатырской ручищей, будто разрывал невидимую вервь. – Оттого и реку я тебе, что гнездо змеиное изничтожить надлежит без всякого сожаления.

Меж тем лодии русов уже бросали якоря.

Начальник русского посольства вместе с несколькими послами, толмачом и духовником отплыли в малой лодии к берегу.

Перед заходом солнца посыльные возвратились с вестью, что сходить на берег никому не велено, кроме купцов, которые завтра могут отправиться в Русский двор, что уже много лет находится в монастыре Святого Мамонта, однако ночевать должны вернуться на корабли.

– Только отец Григорий в град ушёл, обещался завтра быть, – доложил главный посол княгине.

Ольга пригласила его в свою небольшую светёлку на корме и велела:

– Рассказывай!

– Похоже, мать княгиня, – помявшись, ответил посол, – своим нежданным появлением застали мы всех врасплох…

– Как – нежданным?.. Ведь и купцы византийские, и послы неоднократно мне приглашения от Константина передавали, а теперь, выходит, не ждали?

– Приглашения передавали, верно, – отвечал посол. – Но никто не предполагал, светлейшая, что ты сама так скоро явишься в Царьград. Всполошились греки, боятся, нет ли за нами какого подвоха…

Ольга задумалась. Выходит, не ждали её в царьградских палатах и в чистоту помыслов не верят. Отчего?

Княгиня вскинула очи на старого посла и встретилась с его взглядом. И в то же мгновение прочла в нём всё, о чём тот хотел сказать, но промолчал.

– Ладно, иди. Будем ждать… – отпустила она посланника.

Русичи не умеют искусно скрывать свои мысли. «А вспомни, Ольга, что творили тут муж твой и дядька, как жестоко сама с древлянами за смерть Игоря посчиталась, думаешь, неведомо сие грекам?» – так ответил Ольге взгляд посла.

Без изощрённого ума и строгости управлять державой немыслимо. А тут, видно, без хитрости и вовсе не обойтись. Что ж, поглядим, кто кого, поучимся, ежели они хитрее окажутся…

И Ольга велела готовить себе постель.

Прошло ещё несколько дней томительного ожидания. Купеческим лодиям наконец разрешили выгрузить товар, и они ушли к пристани. Там же располагался «русский» рынок рабов, где уже давно толпились желающие заполучить кое-кого из «свежих» невольников, прибывших с Ольгиным караваном. А к княжеской «Лебеди» причалила длинная изукрашенная галера с крепкими темнокожими гребцами и натянутым сверху пологом из цветного шёлка.

Роскошно одетый тучный византиец поклонился навстречу вышедшей Ольге и, всё время учтиво улыбаясь, заговорил на быстром и певучем греческом языке.

– Это их градоначальник, тиун по-нашему, – перевёл толмач. – Приглашает драгоценную правительницу россов со спутниками обозреть Второй Рим, так они называют Константинополь, и его окрестности.

– Что ж, град осмотреть можно, – согласилась Ольга, – всё равно от безделья маемся…

Гости разместились в удобных креслах из цветной лозы, и гребцы с невероятно тёмной кожей и белыми зубами, дружно взмахнув вёслами, погнали лёгкую галеру по зелёно-голубой морской глади к берегу, мимо десятков самых разных судов, – от египетских лодок с тростниковыми парусами до огромных – в несколько настилов – лодий с одной и двумя мачтами. Византийские галеры, скедии, дромоны и триеры, широкобокие торговые корабли, арабские кумбарии, драккары викингов, челны, насады и лодии русов – чего только не было в этом огромном и многоязычном Суде.

На берегу поджидали конные повозки.

Градоначальник в сопровождении греческих охоронцев повёз русских гостей вначале по Влахернам – юго-западному району Константинополя, располагавшемуся на правом берегу залива Золотой Рог. Одной из самых главных достопримечательностей здесь была церковь Святой Богородицы Влахернской. Градоначальник повёл туда русов, дабы они могли лицезреть хранящиеся в церкви великие святыни – ризу самой Божьей Матери, её пояс и омофор – длинную полосу материи с вышитыми на ней крестами, а также чудотворную икону, к заступничеству которой обращались патриарх Фотий с царём Михаилом, когда неприятель неожиданно напал на Константинополь. Как после троекратного погружения божественных риз Богородицы в воду все стали свидетелями чуда: внезапно разыгравшаяся буря разбила вражеские корабли, и только жалкие остатки их смогли вернуться домой.

Ольга внимательно смотрела, слушала, вслед за церковнослужителями и духовником осеняла себя крестным знамением, благо, что немалая часть её спутников тоже были крещёные. А потом, когда вышли из церкви, тихонько спросила отца Григория:

– Я что-то недопоняла, кто тогда напал на Царьград? Духовник помедлил, а потом ответил:

– Русы, светлейшая, вместе с варягами и их князем Аскольдом… Но Аскольд, ставший свидетелем Божьего чуда, принял святое крещение и вернулся на Русь уже не варваром… А вон те руины, – указал он на остатки мощных каменных стен, – были прекрасными церквями и монастырями, но после походов Олега и Игоря ничего от них не осталось…

Повозки двинулись дальше по константинопольским улицам и площадям, мимо великолепных палат с мраморными ступенями и бассейнами, золочёных храмов, невиданных дворцов со скульптурами, деревьями и цветами. Ольга увидела также какие-то необычные мосты, по которым никто не ходил и не ездил, – каменные громады тех загадочных мостов откуда-то тянулись вначале ко граду, а потом разбегались по его улицам.

– Это не мосты, – в ответ на вопрос княгини ответил духовник, – это акведук Валента, там течёт вода.

– Вода? – изумилась Ольга.

– Да, дочь моя. Тебе, рождённой и всю жизнь прожившей там, где воды изобилие, где повсюду текут чистые реки, бьют из-под земли холодные родники, где, наконец, чтоб получить воду, достаточно выкопать колодец, тебе не понять, сколь важна и ценна вода здесь, где нет поблизости ни источников, ни рек, а только солёное бескрайнее море. Поэтому в горах пришлось запрудить небольшие реки, и из образовавшихся озёр вода течёт в град по этим двухъярусным акведукам. – Духовник указал рукой в сторону каменного сооружения, похожего на мост. – Кроме них ещё целая система огромных каменных бассейнов, где эта вода хранится, они так обширны, что потолки в них поддерживаются множеством колонн. – После этих слов священник что-то сказал сопровождавшему их тучному константинопольскому начальнику, тот в ответ зацокал языком и всё с той же подобострастной учтивостью быстро заговорил, в восхищении округляя карие глаза и раз за разом поглаживая ухоженную кудрявую бороду.

– Их тиун речёт, пресветлая, – начал переводить речь византийца толмач, – что акведук и укрытые бассейны для питьевой воды – это настоящее чудо, которому нет равного во всём свете. Например, цистерна именем Филоксена уходит под землю на глубину семь с половиной саженей, шириной она двадцать пять саженей и в длину тридцать. Другая же, именуемая Базилика, глубиной почти в семь саженей, в ширину тридцать с половиной саженей, в длину же она целых пятьдесят шесть саженей, а свод её поддерживают триста тридцать шесть колонн. – Градоначальник выждал некоторое время, внимательно наблюдая, какое впечатление на царицу варваров произведут его слова, а потом закончил, совсем расплывшись в торжествующей ухмылке: – Но есть и цистерны такие огромные, что свод их поддерживают более тысячи колонн!

В последующие дни посольство русов возили по центральной части града, где Ольгу и её сродственников изумило всё: и беломраморное здание сената с колоннами, и гипподром, и царские палаты, и гигантская колонна высотой почти в тридцать саженей с фигурой императора Константина Первого, и, конечно, храм Святой Софии с лёгким, как бы парящим куполом. Всё это было великолепно объединено общим замыслом зодчего и представлялось взгляду как нечто единое. Княгине пояснили, что так сделано, чтобы император мог посещать все важнейшие заведения, не покидая своего двора. Великолепие же храма Святой Софии вообще несказанно поразило русов. Внутри, щедро освещаемый солнцем через сорок окон, прорезанных в необъятном куполе, храм казался ещё больше, чем снаружи. Богатое убранство храма представляли золотые светильники, коих насчитывалось целых шесть тысяч, колонны из полудрагоценного камня, слоновая кость, янтарь, громадные сияющие мозаики, изумительной красоты полы из искусно подобранного цветного мрамора. Довольный тем, какое впечатление произвело сие великолепие и роскошь на варваров, градоначальник произнёс с ещё большей гордостью и превосходством:

– Что золото, многие богослужебные святыни изготовлены из сплава золота и драгоценных камней, вот такого больше нигде, кроме Святой Софии, не увидеть!

– Да уж, в такой-то роскоши не только себя, но и любого бога позабудешь, – тихо шепнул сотоварищу Славомир, но тот не ответил, оглядывая широко раскрытыми очами невиданное.

– В этом храме злата злату и молиться надобно, – уже про себя произнёс старший из охоронцев, ни к кому не обращаясь.

Потом они посетили какой-то дворец с изумительным садом, полным диковинных растений, с искусными изваяниями и мраморными колоннами, с голубым мраморным водоёмом среди аккуратного двора, сплошь выложенного узорчатыми плитками.

– Гляди, Олеша, вот визанцы-то живут, а? – восторженно говорил боярич Журавин сотоварищу. – Нашего с тобой звания люди здесь на золотой посуде обедают, да и в походе, пожалуй, конину из-под седла не едят.

– Хм, это уж точно, – тихо ответил Олеша, – мой отец, один из лучших купцов Киева, тоже мог бы себе такие белокаменные хоромы поставить, будь здоров! Да только не принято у нас богатством хвалиться, осуждать станут как пить дать!

Когда тиун предложил посетить бани, то русы, привыкшие по древним традициям блюсти чистоту тела и души, с охотою согласились, но когда оказались в знаменитых термах, то растерялись от неожиданности. Им предстали не деревянные с берёзовыми вениками и густым паром, перехватывающим дыхание, тёмные мовницы, а светлые просторные мраморные хоромы с тёплым каменным полом, подогреваемым снизу, с прекрасными услужливыми рабами, а для женщин – рабынями, которые натёрли каждого после купания душистыми благовониями и завернули в мягкие белые ткани. Рабы, благовония, мягкое тепло бассейнов, как называли греки огромные каменные чаши, в которые с наслаждением погружались гости, – всё это так не походило на нестерпимый пар и ледяные купели русов.

«Немудрено, что византийцы до сих пор относятся к нам с опаской и нарекают варварами, – подумала княгиня. – Далеко ещё Киевской Руси до Византии. Может, взаправду христианство поможет нам подняться вровень с ними?» – размышляла Ольга, разглядывая каменные ограды и ажурные решётки вокруг крытых черепицей двухэтажных домов константинопольцев. Почти все дома, в отличие от киевских, были повёрнуты «ликами» в свои дворы, а от улицы ограждались глухими стенами с крохотными щелевидными оконцами.

Слушали кияне выступления здешних риторов и философов, перебывали во многих храмах. Толмачи переводили многомудрые речи, которые, подобно цареградским термам, мягко обволакивали разум. По речам сим выходило, будто византийцы только и думают, что о человеколюбии, сострадании и благоденствии для всех людей, в том числе и для Руси. Однако всякий раз, после захода солнца, русы должны были возвращаться на свои корабли, а Ольга со свитой – в Русский посольский двор. К своему удивлению, Ольга отметила, что местные священники не только к некрещёным русам, но и к её духовнику относятся с отчуждением. Странно, думала княгиня, надобно при удобном случае выяснить у отца Григория, почему так.

После посещения всего чудного и великолепного, что увидели за эти дни кияне, могучий Славомир, и до того не больно разговорчивый, вовсе стал угрюм и молчалив. Его же соратник Кандыба вертел головой непрестанно, стараясь узнать, что это да зачем то, и очи его были полны восторга и удивления.

– Чего хмуришься, брат, – оборачивался он на миг к Славомиру, – гляди, какой град, какие храмы, сколько всего дивного!

Ничего не ответил другу старший охоронец, лишь мрачно взглянул из-под бровей. Когда же они вернулись в посольский двор и вся свита предалась послеобеденному отдыху, Славомир крепко взял молодого охоронца за локоть и коротко молвил:

– Идём!

Они уже сменились и были свободны от службы. Любопытный Кандыба с охотою последовал за старшим соратником – маяться от безделья в опостылевшем посольском дворе ему совсем не хотелось. Продвигаясь по оживлённым улицам Царьграда, русичи ощущали себя былинными богатырями, потому что большинство из попадавшихся навстречу византийцев едва доходили им до плеч. И хоть мечи свои они оставили в посольском дворе, как того требовали местные правила, но ромеи и без того шарахались в стороны от одного взгляда «могучих скифов», мгновенно освобождая им дорогу.

– Куда это мы идём, брат? – с нетерпением вопрошал младший.

– Погоди, скоро сам узришь, – всё так же кратко отвечал старший.

Наконец, они вышли на обширную площадь, способную вместить не одну тысячу народа.

– Гляди, брат Кандыба, вот это изваяние их тиун нам забыл показать, – молвил Славомир, указывая на медную статую огромного быка в центре площади.

Кандыба принялся с обычным для него интересом осматривать диковинное изваяние.

– Гм, велик медный бык, да что-то не весьма искусно сделан, не то что львы да грифоны в императорских садах, – заключил младший охоронец, обходя вокруг медного великана. – Гляди, а у него сбоку дверца имеется, любопытно, для чего, не ведаешь, брат?

– Ведаю, – мрачно отвечал Славомир. – Площадь сия зовётся Бычьей, а дверь в быке для того, чтобы людей туда бросать, а под быком огонь разводить, чтобы люди в нём живьём жарились с воплями дикими и в мучениях страшных!

– Что ты такое речёшь, брат, что ты… – в ужасе отступил от соратника Кандыба. Ему приходилось уже побывать в схватках с кочевниками, его пытались убить, и он убивал врагов. Но то – в бою, а жарить безоружных людей живьём… рус не мог в такое поверить.

– Именно в сём медном чудище «христолюбивые» и «человеколюбивые» византийцы зажарили живыми наших с тобой братьев, воинов князя Игоря, что попали в их руки после первого неудачного похода в это змеиное гнездо. – Славомир умолк, прикоснувшись могучей дланью к медному и сейчас холодному изваянию.

Потрясённый соратник его тоже молчал. Каждый про себя воздавал честь памяти тем, кто принял здесь свою мученическую смерть. Вернувшись в посольский двор, Кандыба, не совсем веря в то, что рассказал ему Славомир, стал расспрашивать посольского охоронца про Бычью площадь.

– Верно тебе рёк Славомир, – кивнул стоящий у врат охоронец. – Исповедовать язычество у них запрещено законом, а посему есть возможность время от времени поджаривать кого-нибудь неугодного, в том числе и своих, коих считают еретиками, а местная толпа собирается поглазеть, они любят такие зрелища…

От Константина не было вестей, разве только переданное через посланника уверение в том, что в самое ближайшее время христолюбивый император будет рад принять архонтиссу россов у себя в палатах. Однако дни текли за днями, а приглашения всё не поступало. Купцы уже давно распродали свой товар: лён, коноплю, меха, воск, сало, кожи и мёд – да загрузились новым греческим: цветными паволоками, женскими украшениями, дорогой конской упряжью, искусно отделанным оружием, вином, пряностями. А приём у императора всё откладывался со дня на день. Это сердило Ольгу, хотя она старалась не показывать виду.

Вот и нынче прибыл императорский посланник лишь с приглашением прогулки по царскому саду, что, однако, пришлось по душе Ольгиным свояченицам, – им нравились всяческие забавы и развлечения, в изобилии предлагаемые царским двором, и Ольга сдалась на уговоры. В сопровождении неизменных охоронцев они отправились смотреть на диковинные растения, восхищаться цветами и многочисленными фонтанами, где вода так мелодично журчит, сбегая из пастей медных львов, драконов и грифонов, а прямо по саду неторопливо гуляют царские птицы – павлины – с коронами на головах и удивительными огромными хвостами, которые они иногда распускают, показывая чудные перья с радужными переливающимися кругами.

Между тем император Константин Седьмой Багрянородный знал о любом шаге россов и о каждом дне пребывания Ольги на ромейской земле. Тайная служба в Византии работала исправно. Прошло довольно много времени, но никакого войска вслед за посольством Ольги не последовало. Те, кто опасался этого, успокоились. Стало ясно, что россы действительно прибыли с миром. Но Константин по давней византийской традиции тянул время, к тому же в Сводах Правил и Книге Церемоний отсутствовали точные указания, где и каким образом следует принимать главу державы, ежели она – женщина…

Всё предопределено и расписано в Книге Церемоний, – мельчайшие детали, начиная со времени пробуждения императора, ритуала его умывания и облачения, какую одежду и в какой последовательности должны внести царедворцы, даже то, каким пальцем и сколько раз должен постучать главный облачитель в серебряную дверь царский опочивальни. Всё незыблемо за тысячелетнее существование Римской империи, всё выверено и превращено в неизменный ритуал, – приёмы, обеды, беседы порфирородного с сенаторами, вплоть до отхода ко сну. И вдруг!.. Подобно неожиданно ударившей молнии Зевса – визит Ольги, – и всё устоявшееся всколыхнулось, пришло в смятение. С одной стороны, она правительница, во всяком случае, до совершеннолетия сына, но с другой – женщина. Пришла с миром и вроде бы сестра по вере Христовой, но она – варварка, жена князя Ингарда, который жёг и грабил Константинополь.

Любопытный от природы и весьма начитанный император Константин давно интересовался своими грозными соседями и достаточно много знал о быте и обычаях славян из рассказов своих купцов, послов и священников, успешно сочетавших миссионерскую службу с изведывательской. Он знал, что россы презирают смерть, а гибель на поле боя считают лучшей для мужа. Что много железных легионов Великого Рима разбились об отчаянное сопротивление этих странных варваров, и, как бы ни хвалился своими подвигами великий Траян, дальше Дуная он пройти не смог.

Что ни говори, этих варваров трудно одолеть силой, зато легко обмануть, используя их ахиллесову пяту – детскую наивность и доверчивость. Когда-то, как узнал император из древних летописей, на северных берегах Понта Эвксинского россы построили большие торговые города – Хорсунь, Сурож и другие. И сколько ни пытались его предки захватить те грады силой, ничего не выходило. Зато немного хитрости и большое количество греческого вина – и эти города удалось взять безо всякой войны, стать в них хозяевами, а россам пришлось на них работать. И теперь почти вся Северная Препонтида принадлежит им, потомкам славных эллинов…

О северных лесах и болотах, о методах обработки древесины, о том, как россы строили свои однодревки, бесстрашно преодолевали борисфенские пороги и шли потом на этих моноксилах через Понт, и ещё о многом другом Константин, по примеру древних летописцев, описал в своих Хрониках.

И вот теперь правительница этих самых россов прибыла к нему с посольством. Как поступить?

Некоторые советники предлагали вообще не принимать Ольгу, дабы показать, что Великая Византия не опустится до общения с варварами на равных. Однако Константин охладил их пыл:

– Я не желаю, чтоб вместо Ольгиного посольства у наших стен явились скифские полки!

Император выглядел недовольным.

– Тогда принять её как главу державы!

– Однако это нарушение всех канонов! – возмущались третьи. – Она не глава державы, но лишь регент, попечительница несовершеннолетнего наследника!

– Надобно принять в женской половине, пусть с ней, как женщина с женщиной, побеседует императрица Елена…

– А как вести себя императору? Он не может вовсе игнорировать встречу…

С утра до вечера шли жаркие споры, но решения всё не было. Константину же было весьма любопытно увидеть загадочную славянскую правительницу, могущую держать в руках свой вольный и опасный народ. Он не стал дожидаться, когда советники утвердят церемонию приёма, решив, что может взглянуть на русскую архонтиссу сам, не нарушая при этом никаких канонов.

И вот он с одним из доверенных лиц, начальником Тайной стражи Викентием Агриппулусом, – великолепным стратигосом, неоднократно бывавшим на Руси и знающим их нравы, – сидит в укромной комнате, наблюдая через узкое оконце, как русская свита проходит по кругу между колоннами, статуями и фонтанами императорского сада.

По мере приближения Константин пристальней вглядывался в женщин, стараясь угадать Ольгу.

Безошибочное чутьё сразу подсказало ему, что вон та, крепко сложенная, уже немолодая женщина и есть архонтисса россов. Она шла со своими родственниками и двумя богатырского сложения телохранителями, иногда о чём-то спрашивая императорского посланника через своего переводчика. Фигура княгини, облачённая в золотисто-зелёное одеяние с пышными рукавами, выглядела гораздо массивнее обычных константинопольских женщин. Она была выше ростом и широка в кости. Но плавная походка и выражение лица сразу выдавали в ней правительницу.

– Гм, откуда у этой варварки такая величавая, полная достоинства осанка, будто она обучалась этому у лучших мастеров придворного этикета? – не отрывая глаз от оконца, шёпотом выразил удивление Константин.

В полумраке помещения он не заметил лёгкой улыбки архистратигоса.

– Прости, император, – ответил тот с поклоном, – это не результат обучения, которым овладевают у нас женщины царской фамилии, она такова по сути…

– Ты хочешь сказать, – сдвинул брови Константин, – что женщины дикого народа рождаются таковыми изначально?

– Я видел игрища простых поселян на берегу реки, и там девушки держались с такой же грацией и достоинством, будто все они – императрицы. У русов ведь жёны равны с мужами. Как тебе известно, Великий, иноземные и наши хронисты не раз отмечали, как славянские женщины брали в руки меч и становились рядом с мужьями, отцами, братьями и сражались с неменьшим упорством и стойкостью. А иногда даже возглавляли войско. Геродот писал о скифской царице Тамирис, которую русы именуют наоборот – Сиримат, Сиромаха. Она сражалась с персами и, как отмечается, убила их царя Кира… Вообще-то, если верить Геродоту, Кир сначала хотел жениться на ней, но Тамирис отказала ему и предпочла войну.

– Я слышал, – спросил Константин, – что их жёны настолько верны мужьям, что зачастую, в случае смерти последних, добровольно лишают себя жизни?

– Это так, божественный, их хоронят в одной могиле.

– Иметь одну такую жену, и не надо никаких наложниц, – помыслил вслух император.

– Однако они очень строптивы, самодержец, – возразил Викентий. – Вряд ли одна дикая кобылица лучше десяти объезженных… – Натолкнувшись на взгляд Константина, архистратигос умолк, понимая, что сказал лишнее.

Император вновь приник к окну.

– Для нас женщина, – продолжил он мысль, – услада для тела и отдохновение для души. Она должна подчиняться мужу и служить его интересам, как говорится в Святом Писании, «жена да убоится мужа своего». Сестру или дочь выгодно отдать замуж за правителя иной державы, дабы соблюсти торговые и военные интересы своей. Такой мы привыкли видеть женщину. Но в роли правительницы, архонтиссы? – В голосе императора продолжало сквозить удивлённое недоумение.

Вот она перед ним, одна из загадочных русских женщин, излучающая не покорную готовность, а спокойную уверенную силу, – это чувствовалось даже на расстоянии. И когда Ольга, осматривая дворец, мельком скользнула по его стенам, Константин слегка отпрянул вглубь, хотя знал, что увидеть его оттуда невозможно.

– Кто этот священник, что сопровождает архонтиссу россов, он не византиец?

– Нет, светлейший, это пастор римской церкви, он из Моравии.

– Почему духовник архонтиссы россов от Рима, а не от Византии, почему глаза и уши Рима там, где должны быть наши глаза и уши, а при удобном случае – и указующий перст? – заговорил зловещим шёпотом Константин.

– Но, Великий, так сложилось давно, – оправдывался главный изведыватель, – римские пасторы первыми проникли в Моравию, а оттуда с варягами-христианами на Русь, это было задолго до меня, да к тому же…

– Да к тому же они хитры, как сам Люцифер, изворотливы, как змеи, и одинаково виртуозно владеют словом, ядом и кинжалом… Довольно, я слышал уже эти похвалы в адрес римских миссионеров. Ответь, почему наши не обладают всеми этими достоинствами в полной мере? – продолжал изливать недовольство император. – Ты управляешь разведчиками или кучей ожиревших бездельников?

Архистратигос промолчал в ответ, понимая, что спорить с императором сейчас бесполезно.

За первой «встречей» последовала вторая, третья. Император изучал северную гостью, стараясь лучше понять её суть, чтобы использовать в интересах империи, а значит, и в своих интересах. Эта женщина – ключ к несметным северным богатствам; к просторам, где сходятся многие торговые пути; к армиям невероятно сильных и выносливых воинов, коим неведом страх; к неиссякаемому источнику живого товара – крепких и умелых рабов. Вопрос в том, как заполучить этот ключ. Константин видел, что терпению Ольги скоро придёт конец и она, оскорблённая, может просто уплыть домой, и тогда одному богу известно, что за этим последует…

Подобного нельзя было допустить. Теперь он торопил придворных советников и блюстителей царского этикета. Дерзкая идея родилась неожиданно в его голове, такая необычайная, что император порой сам пугался открывающихся возможностей, которые могли надолго обезопасить империю от всяческих набегов. А может, и заполучить под свои знамёна не просто множество храбрейших русских полков, а всю державу, чего не удавалось добиться ни одному римскому императору. Осуществить замысел, который оказался не по плечу царю Древней Персиды Киру Великому! Но пока об этом не должна знать ни одна живая душа…

Это случилось девятого числа месяца семптембрия, в среду. Архонтисса россов Ольга в сопровождении своих родственниц, своячениц, послов, именитых купцов и троих переводчиков прибыла в Магнаврский дворец для церемонии официальной встречи с императором Константином Седьмым Багрянородным по его приглашению.

Большой зал, в который ввели русское посольство, сиял великолепием. Солнечный свет, проникая сквозь голубые, молочно-белые, красные и зелёные стёкла, придавал и без того богатому убранству ещё более необычный вид. Белые колонны вверху распускались цветами лепных украшений, в орнаментах над карнизами порхали золотые ангелочки, стены украшали фрески, а мозаичный пол был выложен звёздами и цветами. Гладкая поверхность отражала свет, как и серебряные зеркала, благодаря которым зал был буквально залит солнцем.

Русы потихоньку осматривались. Им было невдомёк, что даже солнечный день являлся элементом стратегии византийских царедворцев, дабы императорские покои предстали перед гостями во всём своём блеске.

Появление императора явно затягивалось. По выражению лиц царских вельмож, что двумя группами стояли справа и слева от ступеней, ведущих к парадной двери, нельзя было определить, вызвано ли сие опоздание неотложными делами, либо это просто дань многохитростному византийскому этикету.

Наконец, после томительного получасового ожидания, заиграла протяжная, величественная и очень мелодичная музыка, створки двери разошлись в стороны.

Русскому посольству был сделан знак, и они, поднявшись по мраморным ступеням, покрытым красными коврами, вошли в парадную дверь Тронного зала, именуемого триклином, и остановились сразу за порогом в изумлении. Хрустальная вода разноцветными струями стекала из причудливых фонтанов. Золотое дерево с сидящими на ветках искусно сделанными птицами блистало в отражениях светильников. И вдруг птицы ожили, задвигались и запели! Чудный свист и щёлканье наполнили зал. Подошедший императорский логофет пригласил Ольгу с ближайшими родственницами пройти к занавесу, где указал каждой её место.

– Великий в Боге самодержец Византии, христолюбивый император Константин Седьмой Багрянородный! – прозвучал где-то под сводами торжественный голос.

Заиграла протяжная музыка, и тяжёлая красная завеса, украшенная вышитыми императорскими гербами и звёздами, разошлась в стороны, открыв «трон Соломона», на котором восседал сам император в блистающем парадном одеянии, пурпурной порфире и золотом венце с диадемой, держа в руках золотой жезл.

По обе стороны от трона лежали золотые львы с глазами из самоцветных камней. Потом глаза засветились, как живые, и вдруг львы вскочили на ноги, а воздух огласил грозный рык.

Все подданные императора пали ниц, русы отпрянули, некоторые из послов от страха и неожиданности также опустились на колени. Родственницы простёрлись на мозаичном полу, Ольга отступила на шаг и остановилась, не отрывая взора от золотых львов. Чудища между тем вновь улеглись в прежних позах, их очи погасли, и в храмине воцарилась тишина.

– От имени Великой Византии божественный император приветствует архонтиссу Рóссии и её народ, – провозгласил логофет, – да пребудут с вами мир и милость Божия!

Толмач, стоя на полшага сзади Ольги, перевёл его слова. Ольга, приложив руку к груди, поклонилась.

– Позволь и мне, Великий царь Византии, от имени народа русского приветствовать тебя и уверить в нашем искреннем расположении к вам и надежде на вечный мир между русами и христианами! – ответствовала она. – Прими в знак почтения и дружбы сии дары…

В зал тут же стали вносить окованные лари, связки мехов, бочонки и прочие подношения. Разноцветные меха белок, куниц, соболей, горностаев, болотных выдр и бобров засеребрились, мягко переливаясь в потоках света.

Лично императору – русская кольчуга хитроумного новгородского плетения, лёгкая и надёжно защищающая от стрел и кинжалов. Для императрицы – женские украшения из столь почитаемого греками электрона и серебра тонкой работы с финифтью – нежно-голубыми, молочно-белыми и бирюзовыми вкраплениями эмали. Ещё – душистый мёд и воск для свечей дворцовых и храмовых. И огромные копчёные рыбины без костей с узкими мордами из Борисфена, о которых Константин читал ещё у Гердота.

Опять взаимный обмен любезностями, дежурные вопросы логофета от имени Константина о здоровье государыни, её вельмож и благоденствии страны. Поклоны, приглашение Ольги на обед, устраиваемый в её честь императрицей Еленой, – и официальная часть приёма завершена. Вновь заиграл органон, и тяжёлая завеса скрыла трон Константина.

Вернувшись в палату, император позволил облачителю раздеть себя. Механически поднимая руку или ногу, Константин оставался задумчивым, – все его мысли и чувства были ещё там, в нескольких недолгих минутах общения. Славянские голубые глаза, чистые и холодные, будто отражение в горном озере, грудной, спокойный и уверенный голос – всё это дополняло представление об Ольге, сложившееся ещё во время наблюдений из тайного укрытия. Он был не прочь поговорить с ней, однако церемониальный этикет не позволял этого на приёмах подобного уровня, – лишь обязательный в таких случаях обмен приветствиями через логофета.

Император не замечал, что хранитель царской обуви уже давно приготовил новую пару расшитых бисером бархатных туфель и застыл в покорном ожидании. Выйдя из задумчивости, Константин милостиво качнул ногой, и верный раб, приложившись устами к вышитым золотым крестам, с величайшей торжественностью приступил к церемониалу переобувания владыки.

В Юстинианову храмину, где должен был состояться званый обед, приглашались только женщины – сама Ольга, шесть её родственниц и восемнадцать служительниц. Не был допущен даже личный переводчик княгини, взамен Ольгиной свите предоставили чернявую византийку, говорившую по-славянски довольно скверно. Остальные же приближённые мужского пола – послы, купцы, охоронцы, племянник Улеб, Святославовы посланники Олеша и Журавин, духовник Григорий и трое толмачей – проследовали в соседнюю залу – Хрисотриклин, где, как было оглашено, их почтит присутствием сам Константин Багрянородный.

В Юстиниановой храмине женскую часть посольства встречали императрица Елена и её невестка Феофано, которые сидели на высоко вознесённых тронах, украшенных золотыми павлинами с изумрудными глазами.

Большие чёрные, подведённые для пущей выразительности очи выделялись на белоснежном лице императрицы с чуть тронутыми румянцем ланитами. Только эти большие тёмные глаза и слегка утолщённый клювообразный нос выдавали в ней армянскую кровь. Многолетняя борьба с неприличной при царском дворе природной смуглостью кожи, в которой участвовали всякого рода лекари, ведающие тайнами красоты, привела к успеху, – притирания соком петрушки, употребление уксуса, огуречные и лимонные маски и прочие ухищрения сделали кожу белой и нежной. Завершали процедуру белила и румяна.

Особые хлопоты доставляли поначалу Елене тёмные волосы, но теперь, когда они поседели, стало гораздо проще присыпать их золотой пудрой, чтобы они выглядели светлее и благороднее.

Да, по рождению Елена была армянкой. Её отец Роман Лакапин был храбрым военачальником, отчаянным мореходом и великолепным державным стратегом. Когда захвативший трон и отправивший в ссылку мать малолетнего Константина Зою его дядя Александр неожиданно скончался, именно Роман Лакапин вернул из ссылки Зою и стал опекуном восьмилетнего императора. Когда же Константину исполнилось четырнадцать, опекун выдал за него замуж свою малолетнюю дочь Елену. В том же девятьсот двадцатом году по христианскому летоисчислению Роман Лакапин стал соимператором Романом Первым. После этого Роман венчал на царство и троих своих сыновей, а четвёртого сделал патриархом. Однако «благодарные сыновья» отправили отца в ссылку на пустынный остров, а вслед за этим уставшая от бесконечных свар и раздоров семейства Лакапинов Национальная гвардия свергла сыновей и отправила их на тот же остров. Так с девятьсот сорок пятого года Константин Седьмой Багрянородный стал единоличным императором Византии. В честь тестя Романом был назван и их с Еленою сын.

Царица Елена почти не помнила родины, которую покинула ещё в детстве, в памяти остались только горы, покрытые шапками белых снегов. Зато она в совершенстве овладела искусством быть императрицей и теперь царственно взирала на представляемую ей княгиню Ольгу с родственницами.

Феофано, надменная красавица с удивительно синими большими очами, едва удостоила Ольгу лёгкого наклона головы. Посланник накануне рассказал Ольге обо всех членах царствующего семейства, и архонтиссе русов был ведом путь дочери простого хозяина припортового кабака на самый верх византийского Олимпа. Тем обиднее было Ольге, пред которой трепетали могучие мужи, ощущать на себе высокомерный взгляд бывшей кабацкой девки.

Пока длилась эта церемония, княгиня Ольга вынуждена была стоять перед Еленой и Феофано, а родственницам и служительницам было велено приветствовать августу, как и ранее императора, простиранием ниц на полу. Это обстоятельство вновь задело самолюбие Ольги. Однако княгиня на постоянно демонстрируемую надменность царского двора старалась отвечать сдержанной учтивостью.

Елена, а вслед за ней и Феофано встали и неспешным, полным величия шагом сошли с тронов и воссели за обеденный стол, заняв два возвышающихся кресла, по пышности и обилию дорогих украшений также походивших на троны.

Лишь после того русских гостий провели к столам и указали каждой её место. Ольгу посадили рядом с Еленой. Когда все расселись, начался обед.

Изысканные, чаще всего диковинные блюда, разного вида оливы – от зелёных до совсем чёрных, которые не понравились Ольге. К подаваемым в больших раковинах различным яствам из морских животных она тоже отнеслась настороженно. Княгине больше по душе пришлась морская рыба, приправленная разными кисло-сладкими подливами. Вина с тончайшим ароматом, разливаемые в золотые и серебряные кубки с каменьями, пылающая сотнями свечей и светильников Юстинианова храмина, названная так, как пояснили Ольге, в память величайшего из императоров, давшего Риму свод совершенных законов – «кодекс юстинианус», – и тихая музыка, перемежающаяся со сладкоголосым церковным хором, лучшим во всей Византии, – всё это походило порой на сказку или чудесный сон.

Менялись блюда на столах, менялась и музыка. После церковного хора и величальных гимнов-василикий в честь василевса и членов его семьи появились искусные танцовщицы, которые приятными, неимоверно плавными телодвижениями услаждали обедающих. Их, в свою очередь, сменили актёры-лицедеи. Как поняли гости, не знающие ромейского языка, то была история о страстной любви.

В перерывах между выступлениями Елена задала несколько вопросов Ольге, которые ломаной славянской речью перевела женщина-толмач. Вопросы были о дремучих лесах и непроходимых болотах и о том, как в них живут русы. «Что же они думают, что у нас только леса да болота, и я сама в болотах живу, что ли!» – негодовала про себя Ольга, но старалась отвечать спокойно и невозмутимо.

– Говорят, в ваших термах такой жар, что невозможно дышать, и русы в них подвергают друг друга жутким пыткам, избивая лежащих без сил соплеменников ветвями деревьев до полусмерти? – спросила, брезгливо оттопыривая пухлую губку, Феофано.

«Да уж тебя бы я точно отстегала, паршивая девка», – подумала про себя княгиня, но ответила кратко:

– Да, таков обычай. – Подумав ещё, она добавила: – Так наши люди укрепляют свой дух и тело.

Уже давно никто не ел, окончательно насытившись, лишь слушали музыку и созерцали искусную игру.

Когда закончился обед, все встали, императрица с невесткой и фрейлинами перекрестились, Ольга со свояченицами последовали их примеру.

Спустя некоторое время византийская переводчица, приблизившись к Ольге, провозгласила:

– Фелики император с импертрица и афгустейший семейства приглашают тебя к своему столу откушать фместе десерт!

Ольга вслед за Еленой и Феофано проследовала в другое помещение – Аристирий, – зал для завтрака, где на небольшом золотом столе в золотых чашах, украшенных драгоценными камнями, был накрыт царский десерт. Со стеклянных ваз свисали гроздья красных, синих и прозрачных винных ягод, которые здесь называли «ампелос». Родственниц и служительниц Ольги усадили за другой стол – в некотором отдалении от царского. На нём стояли блюда с фруктами, сладкие лакомства и напитки.

В зал вошёл император Константин, уже в другом – оливковом – одеянии и без короны он казался проще и естественнее. Вдвоём с престолонаследником Романом они заняли свободные кресла рядом с Еленой и Феофано. Ольге на миг представилось, что если бы здесь оказался Святослав. Загорелый, обветренный, с упрямым взглядом, не умеющий хитрить и изворачиваться, малоразговорчивый, но внутри глубоко ранимый, – как неуютно ему было бы здесь, в огромном дворцовом зале, среди людей, умеющих искусно скрывать свои мысли и чувства. Но в то же время Ольга сожалела, что Святослав не увидел роскошную и богатую Византию, царского двора, умеющего править не только своей страной, но и оказывать огромное влияние на окрестные державы. У них есть много чему поучиться. Сокровенная мысль, которая и подвигла-то её на далёкое опасное путешествие, здесь, под сводами царских покоев, овладела княгиней с удвоенной силой. Эх, если бы удалось свершить задуманное – сосватать за Святослава одну из прекрасных девиц многочисленного царского двора. Тогда бы и упрямый сын напитался мудрости византийского двора, и искушённая в таких делах жена-советчица всегда рядом была. Да и породниться с могущественной Византией, оплотом христианского мира, – ох как было бы полезно для Руси! Небось враз присмирели бы кочевники, да и Хазарский каганат не вёл бы себя столь нагло в славянских землях, кои ещё недавно принадлежали Киеву. От сладкой той мечты кружило голову, и сердце млело в сладостной истоме. Глядишь, и приобщился бы Святослав со временем к светлой Христовой вере, меньше бы мнил о походах воинских, чаще был дома при матери и жене-красавице… Тут Ольга вспомнила ненавистную ей Ладомилу, которая так нежданно встала на пути, смешав все планы. Впрочем, что Ладомила, ей, Ольге, приходилось усмирять и карать за непокорность жесточайших противников, одни древляне чего стоят. А тут какая-то несчастная дочь тысяцкого, – это так, пылинка, дунь только, и нет её… Главное, чтоб всё как надо сладилось. Голос императора вернул княгиню к действительности.

– Я желать почтить тебя, архонтисса, и тфой родственница императорские дары, – перевела женщина-толмач.

Царский служитель с величайшей торжественностью внёс золотое искусной работы блюдо, изукрашенное драгоценными каменьями, в которое были насыпаны серебряные монеты. С церемонным поклоном дар был вручён княгине, за что Ольга учтиво поблагодарила. Её родственницам и служительницам от имени Великого императора также были поднесены монеты.

После вручения даров Константин обратился к Ольге с некоторыми вопросами. В частности, поинтересовался, труден ли был путь через борисфенские пороги, при этом он назвал некоторые из них по-славянски. Правда, скалы Горе и Беда у императора прозвучали как «скила хореибда».

Заметив удивление в глазах Ольги, Елена произнесла не без гордости:

– Разве ты не знала, наш император – известный хроник и летописец, многое и про ваши земли описал, подобно Геродоту… Хотя, впрочем, вам это имя вряд ли о чём говорит… – И Елена с безразличным видом стала помешивать золотой ложечкой в своей чашке.

– А правда, что у вас так холодно, что вода становится твёрдой как камень, и по рекам и озёрам даже можно ходить? – опять поинтересовалась Феофано.

– Да, у нас бывает холодно зимой, а по рекам наши люди не только ходят, но и товары разные перевозят…

– Помните, у Овидия, хоть он и язычник, есть прекрасное описание северной зимы, – живо откликнулся Константин. – Овидий написал это стихотворение, когда находился в ссылке в городе Томы, расположенном недалеко от устья Дуная. – После обильного обеда с вином император был явно в хорошем расположении духа, гладко выбритое по римскому обычаю лицо слегка блестело, речь стала многословнее, а в глазах появились искорки, особенно когда его взор останавливался на стройных, пышущих молодой силой скифских девицах за соседним столом. «Как всё-таки по-особому хороши эти варварки, они и вправду совсем другие, нежели наши изнеженные жёны. Ух, какая в них дикая, неудержимая и манящая сила!» – думал император и, воодушевившись от присутствия очаровавших его варварок, помахивая правой рукой в такт, начал декламировать:

Когда лету на смену зима брови угрюмо насупит, В белый, как мрамор, покров землю оденет мороз. В дни, пока дует Борей и свиреп снегопадами Север, Терпит покорно Дунай дрожь громыхающих арб. Снег да метель. Ни дожди и ни солнце тот снег не растопят, Крепче и крепче в броню закуёт его лютый Борей. Прежний ещё не сошёл, а уж новый всё валит и валит, Так и лежит кое-где целый век – от зимы до зимы… Тут ураган налетит, с грохотом кровли разрушит, Башни сровняет с землёй, крыши с домов унесёт. Здесь кутают тело в меха, шаровары из шкур надевают В час, когда лютая стынь пробирает до самой души. Только лицо остаётся открытым колючему ветру, Льдинки свисают с волос, качаясь, звенят при ходьбе, И вся от мороза бела, заиндевев, борода. Здесь замерзает вино, сохраняя всю форму сосуда, Вынут из бочки – не пьют, крошат и глотают куском. Ещё рассказать, как ручьи промерзают до дна от морозов, А из озёр топором измельчённую воду берут?..

Слушатели отметили чтение императора аплодисментами, тот церемонно раскланялся.

Толмач, подбирая слова, старалась точнее передать Ольге поэтические образы.

Внимательно выслушав, княгиня кивнула:

– Всё верно, зимой так и бывает…

– Но как же можно жить и ходить по такому жуткому холоду? – воскликнула невестка, зябко поежившись от одной мысли о страшных морозах.

– Мы привыкли к зиме, – просто ответила Ольга. – У нас в домах топят печи, а когда выходят на улицу, облачаются в тёплые меховые одежды.

– Да, меха у вас знатные, – согласилась Елена.

«Может, рассказать им, как русы зимой после бани в проруби купаются, как обтираются снегом и катаются на санях в праздники? – подумала Ольга. – Нет, не стоит, пожалуй, это ещё более укрепит их в мыслях о наших варварских обычаях…»

Несколько раз княгиня перехватывала на себе взгляд императора – пристальный, будто примеривающийся.

Смуглые, стройные и гибкие невольницы в тонких полупрозрачных одеяниях под журчание чудесной музыки исполняли незнакомый русам танец, двигаясь при этом столь пластично и грациозно, будто сами текли и переливались вместе с волшебными звуками.

– Наши купцы и священники рассказывают, будто зимой на замёрзших реках русы устраивают жуткие побоища друг с другом? – спросил Константин.

«Ну вот, будто мысли мои прочёл», – внутренне изумилась княгиня.

– Такие игрища издревле велись у нас, только теперь запрещены мной, – отвечала Ольга.

– А если кто ослушается? – с лукавой улыбкой продолжал император.

– Кто ослушается, тот для первого раза подвергается принародно кнутобитию, ну а после того и головы лишиться может, – закончила Ольга. При этом в её голосе непроизвольно прозвучала жёсткость, так что никто не усомнился в твёрдости княжеского слова.

Это в очередной раз восхитило Константина, как и последующие рассказы Ольги о её личных поездках за данью и производимых ею судебных разбирательствах по городам и весям, о русских обычаях и празднествах.

Сын и наследник престола Роман – красивый двадцатилетний юноша – говорил мало, но также слушал всё, что говорилось о Руси, с интересом.

После десерта император предложил княгине осмотреть женскую половину дворца и побеседовать о государственных делах. Женщина-толмач осталась в Юстиниановой храмине, а невесть откуда к Ольге и Константину приблизился ромейский толмач с вкрадчивым женоподобным голосом.

В сопровождении толмача Ольга с Константином стали обходить целую анфиладу комнат и залов, назначение каждого из которых Константин подробно объяснял Ольге. Рабыни и евнухи, застигнутые врасплох, простирались ниц перед императором и оставались неподвижными до тех пор, пока владыка с гостьей не исчезал из вида. Ольга никогда не видела столько евнухов. Сытые, с женскими голосами и манерами, они были неприятны княгине.

Наконец, вышли на открытую террасу, увитую виноградными лозами, откуда открывался чудесный вид на Константинополь. По всей террасе в красивых керамических и каменных сосудах произрастали разные цветы и диковинные растения. В развешанных между ними клетках пели и блистали оперением всевозможные птицы. Это было похоже на описываемый христианами рай, и Ольга не могла сдержать восхищения.

Константин остался доволен. Пройдя дальше по террасе, они оказались в самой широкой её части. Здесь стояли удобные диваны, скамьи и кресла с мягкими, расшитыми цветными нитками подушечками на них. На столике из белого мрамора лежала книга в золотом окладе, стояло несколько пузырьков и флаконов.

Император предложил сесть на широкий диван, с которого особенно хорошо были видны золочёные купола храмов, беломраморные дворцы, а дальше синела необъятная морская гладь.

– Твой сын с невесткой – такая красивая пара, – произнесла Ольга. – Сын похож на тебя. А девушек такой чудной красоты, как твоя невестка, я редко встречала…

– Феофано? Правда хороша? Я сам выбрал её для Романа, – отвечал Константин, не уточняя, где именно он её выбирал. – А как твой сын, – спросил он, чуть помедлив, – говорят, несмотря на юный возраст, Сфендослав уже настоящий воин и в походы ходит?

– Какие там походы, шалости да забавы мальчишеские, – махнула рукой Ольга и, чуть заметно волнуясь, произнесла то, что долго собиралась сказать: – Женить его надо, вот и остепенится, меньше о походах думать будет.

Константин ничего не ответил, только хитро прищурил бровь. А про себя подумал: «Понимаю, к чему ты клонишь, Ольга, да только пустое дело родниться с диким скифом, который, как доносят изведыватели, спит на голой земле и ест сырое конское мясо, а по неукротимой натуре одинаков с ужасными своими предшественниками – варягами-язычниками Игорем и Олегом. Как его может вразумить и подчинить византийская принцесса, если он не слушает даже родную мать. Нет, Ольга, у меня есть более приятный мне план…»

Не дождавшись ответа, княгиня поспешила перевести разговор на другое, обратив внимание императора на то, как в лучах заходящего солнца все краски отливали особенно мягкими, нежно-розовыми, пурпурными и оранжевыми оттенками, будто светились изнутри. Бесконечный простор моря и Великая Протока уже подёрнулись вдали голубизной, и Царьград медленно погружался в синеву предвечерних сумерек.

Однако для Константина сей град, и море, и небо являлись более чем привычными, а вот северная гостья несла в себе нечто новое и загадочное.

«Разница в возрасте не так велика, – думал император, поглядывая на княгиню, которая, казалось, была увлечена чудесным видом окрестностей, – она на несколько лет старше меня. На расстоянии, конечно, выглядела моложе, а вблизи видна каждая морщинка. Хотя какое это имеет значение для воплощения задуманного. В государственных делах ни красота, ни возраст значения не имеют. Для наслаждения женской красотой и совершенством тела существуют многочисленные прекрасные наложницы».

Сам Константин к пятидесяти двум годам был довольно плотен и страдал одышкой, как всякий пресыщенный человек, обильно потребляющий вино, яства и ведущий малоподвижный образ жизни. Его волосы были густо перевиты серебряными прядями, которые царедворцы едва успевали подкрашивать, – божественный император не может являться подданным седым и старым. Посему всякие притирания и умащивания были для него столь же привычны, как и для женщин. И это давало определённый результат. Но особую черту молодости придавали императору глаза, в чьих чёрных пронзительных зрачках блистали живой ум и любопытство.

– Благолепен твой стольный град, Константин! – не скрывая восторга, молвила Ольга. – Красив и богат, устроен с умом и расчётом…

– Ты достойна царствовать в граде сём вместе с нами, – услышала она странным образом изменившийся голос Константина.

Ольга на мгновение смешалась, не зная, как понимать сказанное. Повернулась к толмачу, затем опять перевела вопросительный взор на императора и встретилась с тёмной глубиной его очей.

– Велика и богата земля византийская, – продолжал Константин, в упор глядя на Ольгу, – сильна и обильна держава Русская, много в ней храбрых воинов. Что, ежели бы соединились эти две силы? Не было б им в поднебесном мире никого равного!

Опять возникла неловкая пауза. Ольга всё ещё не могла понять, куда клонит император и что ей нужно ответить.

– Ты хотел бы… соединить… наши народы? – осторожно заговорила княгиня, проверяя, верно ли она уразумела сказанное, и возгораясь в сердце надеждой, что сейчас император предложит союз какой-либо принцессы из своего порфирородного семейства с её сыном. Неужто свершится задуманное?

– Да, великая! – Константин заговорил горячее, придвинулся ближе, и его рука мягко сжала запястье Ольги. Волнение ощутимо пульсировало в подрагивающих кончиках пальцев другой руки, которыми он слегка постукивал по беломраморной поверхности столика. – Я никогда не встречал, Ольга, столь мудрой женщины, как ты! Мы разумеем друг друга без слов…

У княгини в висках застучало. Её начал волновать сей странный, принявший необычное направление разговор.

– Поэтому я предлагаю тебе, мудрейшая и справедливейшая из женщин, – бархатно лились из уст императора неожиданные слова, – соединиться со мной в христианском браке. Патриарх Полиэвкт обвенчает нас в Святой Софии…

Ошеломлённая Ольга порывисто встала и несколько минут стояла недвижно, потому что в очах потемнело, и она замерла, чтобы не упасть на мраморный пол террасы.

– Прости, император, мне пора, – промолвила она срывающимся голосом, потому что в горле у неё отчего-то вдруг пересохло. Краем глаза она заметила, что толмач стоит за диваном с лицом, похожим на выбеленное полотно. Константин что-то сказал ему и остался сидеть, поглядывая на Ольгу. Толмач подошёл, поклонился:

– Великий император прощается с тобой, светлейшая! Неведомо откуда выскользнули два молчаливых евнуха с яркими факелами и пошли впереди, освещая ставшие сумрачными коридоры царского дворца, где рабыни уже возжигали светильники.

Когда начали спускаться по ступеням в зал, где Ольгу поджидали её приближённые, толмач вполголоса своим тонким голосом сказал:

– Великий император просил княгиню подумать над его словами…

Вернувшись в посольский двор, Ольга тотчас же позвала своего духовника и поведала ему о странном разговоре с императором.

– Может, я не так поняла? – взволнованно вопрошала она. Аскетичное лицо отца Григория стало ещё более суровым, он помедлил с ответом, потом заговорил медленно, с остановками, взвешивая каждое слово:

– Понимаешь, дочь моя, в каждом государстве свои правила, свои обычаи и законы, – то, что принято в одном, может быть совсем непривычно в другом. Предложение, сделанное тебе императором здесь, в Византии, объясняется государственным интересом, который превыше всего. Константин желает прочного союза с Русью, заключив брак с тобой, он укрепит могущество своей державы, и в том нет ничего странного.

– Но он женат, разве не ты, отче, говорил мне, что христианину можно иметь только одну жену? – возмутилась Ольга и тут же осеклась, вспомнив, как собиралась «сдуть, как пылинку» мешающую её целям Ладомилу.

– Говорил. Но здесь такие вопросы решаются просто, – стоит тебе дать согласие, как Елена окажется в каком-нибудь дальнем монастыре – и никаких нарушений христианских заповедей, – мрачно обронил пастор, а про себя отметил, что это будет для царицы лучшим выходом, в худшем случае её постигнет неожиданная смерть.

– Что же делать, отче? – не на шутку встревожилась Ольга, которой вдруг стало совершенно ясно, что и её саму «добродетельный» император точно так же в нужный момент уберёт со своего пути.

Как мог, Григорий успокоил княгиню, но когда вернулся к себе, до утра не сомкнул очей. Будь на месте отца Григория византийский духовник, он постарался бы уговорить Ольгу согласиться на брак, который открывал перед Византией невиданные возможности! Заполучить Русь, одним махом сделав из строптивой соседки покорную наложницу, – эта цель оправдывает любые грехи и нарушенные обеты! Только он, Григорий, хотя и молится тому же Христу по тем же Писаниям, но служит Великому Риму и подчиняется святейшему Папе. И укреплять влияние Константинополя на Русь не входит в его задачу. Пожалуй, об этом догадываются и византийцы. Что же делать?

После бессонной ночи с самого раннего утра Григорий пожаловал к княгине. Его лик был по-прежнему непроницаем, но очи светились решимостью.

– Думаю, что на предложение Константина не стоит давать отрицательного ответа… – произнёс священник своим обычным спокойным тоном.

– Как это? – возмутилась Ольга. – Ты считаешь, что я должна согласиться с…

– Нет, я этого не говорил, – всё тем же ровным тоном продолжал Григорий. – Ты можешь ответить Василевсу, что всякое важное решение должно быть серьёзно обдумано.

– А почему я не могу сразу отказать Константину? – возразила Ольга.

– Потому что в чужой стороне каждый неверный шаг может повлечь для тебя и тех, кто рядом с тобой, непредвиденные последствия. – Священник помолчал и добавил: – А пока предложи окрестить тех из своей свиты, кто уже готов к этому, ведь крещение в самом Царьграде будет важным знаком для них и дружеским жестом для Василевса…

В ответ на слова духовника Ольга погрузилась в раздумья и, просидев так некоторое время, ответила:

– Пусть будет так, как ты речёшь, отче…

Следующая встреча произошла в императорском саду, куда Константин пригласил Ольгу с родственницами прогуляться вместе с его царской фамилией. Здесь состоялось его первое негласное «свидание» с княгиней россов. Теперь всё было проще. Он предложил архонтиссе полюбоваться последними розами, и они прошли в дальнюю беседку. Константин видел, что Ольга спокойна, и это радовало его.

На сей раз император стал делиться своими планами прямо, без обиняков.

– Русь присылала бы нам воинские полки и невольников, мёд, рыбу, воск, меха, электрон. А наши священники помогли бы разъяснить россам веру Христову, и тогда тебе легче было бы управляться со своим вольным народом, ибо сказано в Священном Писании, что всякая власть есть от Бога и её чтить следует и исполнять. А особа верховного правителя – императора, архонта – священна, поскольку он – помазанник Божий на земле…

В этом месте толмач стал сбиваться, ему трудно было перекладывать библейские понятия на язык русов, и Ольга остановила его:

– Я знаю, отец Григорий рассказывал мне про это.

– Вот я и говорю, Ольга, отчего б нам не соединиться брачным союзом во благо наших народов? Я уже отмечал, что впервые встретил женщину, сходную со мной по уму. Само Провидение послало мне тебя, Ольга, поверь, это судьба!

Его слова вновь ввергли княгиню в замешательство, и невольный холодок пробежал между лопатками по спине. Да, она действительно понимает его с полуслова и вмиг уразумела, что ежели она согласится, то Византии совсем не нужен будет её сын язычник, а значит, он либо неудачно упадёт с лошади, либо выпьет не то зелье, – способов множество. А вскоре и она сама может последовать за сыном. Если вообще не станет первой…

– Ответь мне, – настаивал Константин, – согласна ли ты стать моей женой?

Ольга глядела вдаль, теребя в руках цветок розы. Шип вонзился ей в палец, и княгиня встрепенулась, словно очнулась от наваждения.

– Однако у тебя… – заговорила она, выталкивая слова, будто тяжёлые камни, – насколько я ведаю, уже есть жена…

– Пусть тебя это не беспокоит, – бесстрастно ответил император.

От этой холодной спокойной речи Ольге сделалось не по себе. Она вдруг одновременно и тонким женским чутьём, и разумом поняла, что возникшие перед этим опасения – не её досужие вымыслы, а истинные мысли императора. Эта простая догадка заставила похолодеть сердце.

– Для принятия столь важного решения мне нужно многое обдумать, – произнесла она, побледнев и потирая ранку на пальце.

Было видно, что Константину не понравился такой ответ. Но он сдержался.

– Подумай, – вяло обронил император.

– У меня есть одна просьба… – Ольга помедлила.

– Слушаю!

– Я желала бы, государь, чтобы мои люди приняли крещение в Царьграде…

Константин бесстрастно продолжал глядеть вдаль. Ольга прикусила губу.

– Это будет знаком моего доверия к тебе, – продолжила она. Константин повернулся и едва заметно улыбнулся:

– Я переговорю с патриархом Полиэвктом…. Надеюсь, мы останемся друзьями, – промолвил он, – ты ведь не сердишься на меня?

Ольга едва заметно качнула головой.

– И прекрасно… – Константин сцепил на груди руки, украшенные перстнями. – Я хотел бы иметь в доказательство какой-нибудь более весомый знак твоей дружбы. Не пришлёшь ли ты нам из Руси невольников, воску, мёда и своих храбрых воинов? У нас много врагов, арабы хотят захватить нашу землю и установить на ней магометанство. Мы же, как брат и сестра во Христе, должны оказывать друг другу помощь…

Княгиня не отвечала.

– Тем более по договору, заключённому с князем Ингорем, – продолжал император, переходя на деловой тон, – Русь обязалась давать своих воинов для защиты от наших врагов. И договор сей действует до сих пор, ведь так?

Ольга была вынуждена подтвердить согласием слова императора и обещала исполнить просьбу.

Когда они вернулись к свите, Ольга уловила мимолётный взгляд, брошенный императрицей Еленой сначала на Константина, а потом на неё. И как ни короток он был, но княгиня прочла в нём неимоверную тоску и страх. Потаённым женским чутьём императрица угадала надвигающуюся опасность ещё с того момента, когда Константин повёл гостью осматривать женскую половину, хотя это должна была сделать она, Елена.

Ольга, обращаясь к членам своей и императорской фамилии, сказала:

– Позвольте сообщить вам радостную весть: мои люди примут обряд крещения, и великий император соблаговолил лично переговорить об этом с патриархом.

Все стали поздравлять княгиню. Только лицо Елены почти не изменилось.

Не удостоив никого вниманием, она дождалась Константина, и императорская семья удалилась.

На подготовку к обряду ушло ещё некоторое время, прежде чем патриарх огласил дату. Крещение русов было решено произвести в самом роскошном и величественном храме Святой Софии, что являлся красой и гордостью не только Константинополя, но и всей христианской Византии. В нём венчали членов императорской семьи и именитых вельмож, крестили их отпрысков, короновали и отпевали императоров.

В тот день под его высокие своды через царский вход проследовала небольшая процессия. В притворе монахи помогли снять с вошедших обувь и омыли их ноги в золотых тазах. По обычаю, шедшему ещё из Иерусалимского храма, святость места богослужения не позволяла иметь обуви.

В обычное время, когда храм был открыт для всех, люди омывали ноги в главном притворе, где был устроен бассейн из яшмы, в который низвергали воду медные львы, а уходила она по подземным трубам.

Ольга в тонкой накидке, покрывающей волосы, и длинном белом одеянии из мягкого льна, ступая босыми ногами по цветным мозаикам, вначале удивилась, что каменный пол тёплый, однако потом вспомнила термы и поняла, что и здесь используется подогрев.

Вступив в храм, княгиня, хотя она уже бывала здесь несколько раз, вновь испытала восхищение от как бы парящего огромного купола и изображения лика святой Софии в золотом сиянии. Не могло оставить равнодушным и всё внутреннее убранство дома Божьего, которое представляло невиданную роскошь: стены, карнизы, подсвечники, иконостас и Царские врата в Алтарь – всё это было сделано из золота, серебра, слоновой кости и редких пород дерева, а украшено тяжёлой парчой и бархатом, жемчугом и драгоценными каменьями.

Ольга в сопровождении отца Григория остановилась невдалеке от Царских врат, а купцы, воины, служительницы и прочий люд направились к крестильне, или, по-гречески, баптистерию, где их уже поджидали епископы и несколько храмовых служителей.

Чистейшая вода в купели отражала свет бесчисленных лампад, искусно сделанных в виде виноградных гроздий.

Густой баритон патриарха Полиэвкта, читавшего молитву, наполнил своды торжественным речитативом. Время от времени его подхватывали где-то наверху невидимые певчие, и казалось, что это сами ангелы и святые, изображённые на мозаиках и иконах, выводят божественными голосами неземную мелодию.

Ольга не понимала слов, но церковное пение, неслыханное великолепие в золотом сиянии паникадил, аромат благовоний и царящая в храме торжественность вызывали удивление и благоговение в детски-наивной, как у каждого русича, душе княгини.

Один за другим русы вступали в золотую купель, где воды было по щиколотку. Продолжая нараспев читать молитву, патриарх изливал немного воды из золотого храмового сосуда на голову и брызгал в лицо, поскольку омовение было символичным.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, во имя Господа нашего Иисуса Христа, крещу тебя Ему, раб Божий, и нарекаю тебе имя в святом крещении Пётр…

С этими словами патриарх надел на шею Ольгиного охоронца медный крестик.

– Нарекаю тебе имя Митрофан…

– Евстафий…

– Мария…

– Варвара…

После этого был совершён обряд исповеди и причащения святых Христовых тайн.

Затем патриарх долго читал наставления новокрещёным рабам Божьим, а отец Григорий тихо переводил его речь.

Ольга вместе со всеми смиренно слушала завет об исполнении церковного Устава, о молитве, посте, милостыне, раздаваемой бедным людям, о пожертвованиях на церковь Божию в виде десятины, об исповеди, причащении таинств Божьих, о соблюдении чистоты телесной и духовной и посещении храма.

Наконец, когда патриарх закончил, Ольга поклонилась ему и ответила, как подсказал отец Григорий:

– Молитвами твоими, Владыко, да сохранена буду от сетей вражеских…

– Благословляю тебя, раба Божия Елена, – перекрестил он Ольгу на прощание, – мир тебе! – И он привычно протянул для целования свою руку.

Ольга на миг замешкалась, потом приложилась к холёной руке патриарха.

Теперь, стоя на палубе своей лодии и вглядываясь в очертания удаляющегося града, Ольга вспоминала эти события, и чувства её были довольно разноречивыми, как ясный день вперемешку с тёмными тучами, что нависли сейчас над городом Константина.

– На то время, покуда гостевали, Даждьбог наш даровал византийцам небо чистое да солнце ясное, а теперь мы домой – и погода с нами! – радостно воскликнул кто-то из лодейщиков.

У Ольги и самой отлегло от сердца, когда их караван наконец-то двинулся в обратный путь. «А и верно мореход подметил, – подумалось княгине, – пока в Царьграде были, солнце стояло, а сейчас тучи вон какие надвинулись, низкие да угрюмые. Что ж, середина осени, у нас, верно, деревья в жёлто-красные уборы принарядились, тихо роняют листву. А тут земля иная…»

Увидев Царьград и его людей воочию, Ольга на многое смотрела теперь по-иному. И отчего-то не было радости у неё на душе, напротив, внутри поселилось и не давало покоя какое-то неприятное чувство.

Берега почти исчезли, только когда лодия поднималась на гребне волны, вдали мелькала узкая полоска уже непонятно чего – то ли берега, то ли грозных туч, собиравшихся над Царьградом.

Ветер посвежел, стал накрапывать мелкий дождик. Ольга плотнее закуталась в меховую накидку, но из-под навеса не уходила, погружённая в свои думы.

Неожиданно из сонма толпившихся в голове мыслей, подобно рыбаку, выхватившему добычу, Ольга извлекла нужный образ. Рука… Рука патриарха, которую она целовала при благословлении, рука Константина, державшего её пальцы…

С самого детства в своём северном краю и потом, когда по предложению князя Ольга стала женой Ингарда и княгиней Руси, – с тех пор и до сего времени она жила в среде, где мужчиной считался тот, у кого крепкие и сильные руки. Высок он или мал, худ или тучен, млад или сед – для доброго воина, боярина, волхва, князя, купца или отрока не столь важно. Ольг, Ингард, Святослав, Свенельд, темники, тысяцкие, не говоря уже об огнищанах и рукомысленниках, – у всех, кто сызмальства окружал Ольгу, были крепкие мужские руки, загрубленные непрестанным трудом.

В Царьграде же и члены императорской семьи, и придворные, и священнослужители – белоручки, начиная от Константина и Полиэвкта до тучных противных евнухов.

На прощальном обеде в царском дворце княгиню почтили своим присутствием лишь императрица с невесткой. Елена вела себя дружелюбно, – очевидно, ей уже был известен исход последнего разговора императора с Ольгой на террасе. Прекрасная Феофано, напротив, была холодной и высокомерной. Угощение закончилось подношением даров, гораздо более скромных, чем в первый раз. Константин обедал вместе с послами и купцами в другом зале, и в Юстиниановой храмине не появлялся.

Перед отплытием Ольга посетила патриарха с просьбой благословить её перед дальней дорогой.

– Ибо люди на Руси ещё в язычестве, и сын мой также. Благослови, отче, дабы Бог хранил меня от всякого зла…

Патриарх сказал:

– Чадо верное! В Христа ты крестилась, Христом облеклась, и Христос сохранит тебя, яко Господь сохранил Еноха в первые времена, а потом Ноя в ковчеге, Авраама от Авимелеха, Лота от содомлян, Моисея от фараона, Давида от Саула, трёх пророков – от печи, а Даниила – от диких зверей. Так и тебя избавит от врага и сетей его, иди с миром!

С этим благословлением и отплыла Ольга на Русь. В окованном ларе она везла христианские дары – Псалтирь, другие священные книги, частицы мощей святых великомучеников, церковную утварь – чаши, кресты, иконы.

По совету княгини большая часть сродников, служанок, купцов и охоронцев также приняли крещение. В их числе Ольгин племянник Улеб, отец Олеши Гордята и охоронец Кандыба. Купец Гордята уговаривал креститься и Олешу с Журавиным, но те отказались, представив, как остальные дружинники, и в первую очередь Святослав, начнут измываться над ними.

Славомир, не принявший крещения, начал было подтрунивать над собратом. Однако Кандыба не отвечал на шутки и смотрел на соратника так, будто ведал нечто такое, о чём Славомир не знал. Последнего это злило. Между ними словно пролегла невидимая преграда, которая мешала вести долгие беседы так же свободно, как прежде.

Однажды прохладной осенней ночью, ярко вызвездившей небо, охоронцы несли службу у дверей лодейной светлицы княгини. Кормщик у стерна что-то мурлыкал вполголоса, то ли песню, то ли просто вторил шуму ветра и волн.

Кандыба сидел на туго свёрнутом запасном парусе, а Славомир прохаживался по лодейному настилу. Раньше в такие ночи они, прогоняя сон, вели долгие беседы. Сегодня оба молчали, думая каждый о своём.

Славомир, проходя мимо товарища, остановился на мгновение, намереваясь что-то сказать, но потом тяжело вздохнул и зашагал дальше, только доски поскрипывали под ногами.

Возвращаясь обратно, он всё же остановился и заговорил:

– Послушай, Кандыба…

– Я теперь не Кандыба, а Пётр, – тихо, но твёрдо поправил его собеседник.

Славомир вспыхнул, но тут же овладел собой.

– Ладно, Кандыба Пётр, я только уразуметь хочу, как ты мог веру извечных наших врагов греков принять, ты же неглупый муж, отчего совершил такое?

– А, по-твоему, кто греческую веру принял, тот глупец? Так ведь и княгиня наша, и купцы богатые, и почти все варяги из охоронцев новой вере крещением присягли, думай, о чём речёшь!

Славомир вновь заходил туда-сюда.

– Я слыхал, – остановился он у борта, – что завтра праздник ихнего архистратига Михайлоса, то бишь военачальника, верховного стратигоса, и ты тоже праздновать будешь? Ведь он и ему подобные с отцами и дедами нашими сражались, а ты вместе с врагами – праздновать? И тем стратигосам византийским, что нынче хазар с печенегами обучают, как нас лучше извести, тоже за то хвалу петь будешь?

Кандыба покачал головой:

– Не разумеешь ты, эти святые и великомученики не только на поле боя прославились, а приняли смерть за веру во Христа. И ежели я ему служить стану, он и мою душу спасёт от геенны огненной…

– А ты Бычью площадь запамятовал, ту геенну огненную, что твои стратигосы нашим братьям учинили, нешто теперь забыл? – в гневе воскликнул старший охоронец.

– Так ведь наши сами на град Константинов напали, а христиане защищались, война ведь…

Он не успел закончить высказывание, потому что могучие руки неожиданно подскочившего Славомира клещами впились в плечи младшего охоронца.

– Ты мне про геенну огненную да про спасение души не реки, об этом не меньше твоего наслушался, ты, Пётр Кандыба, лучше правду выкладывай! А она в том, что во вражью веру ты подался из-за выгоды, оттого, что в ней многие именитые люди состоят, может, и тебе кое-чего перепадёт, – в военачальники, например, выбьешься, чтоб командовать такими, как я, некрещёными! – разъярённым шёпотом выговаривал Славомир, продолжая трясти Кандыбу.

Заученным движением молодой охоронец высвободился из крепких рук сотоварища и ответил с нескрываемой прямотой:

– Да, если случится, буду военачальником над тобой и такими же упрямцами, оттого что скоро все воеводы, и знатные люди, и сам князь молодой – все будут христиане! Ты что, не видишь, всё к тому идёт…

– Умолкни! – оборвал его Славомир. – Не видать вам, христианам, в своих рядах нашего молодого князя, вовек не видать! – закончил он твёрдо.

– А это мы поглядим, – уже спокойно возразил Пётр.

– Поглядим, – кивнул Славомир и отошёл в сторону.

– Что тут у вас за раздор? – спросил молодой кормщик, что шёл на смену товарищу. – Византийские подарки, что ли, не поделите?

– Да нет, брат. О спасении души беседуем, – отозвался Славомир. – Раньше русич, заботясь о бессмертии души, за общее дело стоял до конца. На поле боя мечтал пасть, чтобы Перуница дала отведать ему живой воды вечной жизни, а слава его перетекла к Матери нашей Птице-Славе, что сияет оперением славных дел Пращуров, подобно Солнцу. А теперь, выходит, каждый свою душонку спасать будет, чужих богов и героев прославлять, а Русь-матушка пусть как-нибудь сама по себе, – горько заключил Славомир, отворачиваясь.

Больше они с Кандыбой не разговаривали, поэтому обратный путь для обоих, несмотря на возвращение домой, был особенно долгим и скучным.

Духовник с княгиней тоже вели свой разговор в крохотной лодейной светлице Ольги. Лишь когда очертания Царьграда стали расплываться в набежавшей туманной серости, отец Григорий почувствовал облегчение. Ноги священника расслабились до дрожи в коленях, и он с удовольствием опустился в плетённое из лозы и устланное мягкими мехами кресло напротив княгини. Блаженно прикрыл глаза и почувствовал, как сильно устал за эти месяцы и бесконечные дни.

– Я гляжу, отче, и ты рад, что покидаешь Царьград? – спросила княгиня.

– Так, светлейшая, я воистину рад покинуть Константинополь, – ответил Григорий, открывая глаза и устало глядя на Ольгу. А про себя подумал: «Живым…» Он ещё раз крепко зажмурил глаза, наморщил высокий лоб, прогоняя усталость, затем заговорил своим обычным негромким, но проникновенным голосом: – Христианская вера едина, как един Бог наш и едино Святое Писание, но люди различны и понимают Господа и Писание несколько по-разному. Так сложилось, что в христианском мире есть два великих града, из которых слово Божье распространяется по миру, – это Рим и Константинополь. Признайся, матушка Елена, тебе ведь не всё понравилось в граде Константина, не всё оказалось так, как ты предполагала, как рассказывали о христианском благочестии я и предшествующие духовники?

– Так, отче, – согласно кивнула Ольга, продолжая внимательно глядеть на отца Григория. Она почувствовала, что он сейчас говорит о чём-то важном, чего она до сих пор не понимала.

Священник тоже в ответ кивнул и, сложив, по обыкновению, ладони перед собой, продолжил:

– Это не оттого, что мы говорили тебе неправду. Просто мы несём слово Божье в мир не из Константинополя, а из Рима, из Вечного священного города, в котором находится и духовно руководит нами, служителями божьими, Папа, а не патриарх Константинопольский. Сам святой апостол Пётр вручил ключи власти на земле и на небе первому римскому Папе. С благословения святейшего Папы мы крестили Великую Моравию, Готию и Скандинавию, мы дали слово Божье воинственным и диким народам. Мы стоим за истинную исконную веру и выступаем против чревоугодия и излишеств, против распутства, евнухов и наложниц. Скажи, разве я похож на тех священников, что ты видела в византийских храмах?

Ольга вспомнила раздобревших, холёных служителей, вспомнила руку патриарха и отрицательно качнула головой. Григорий же продолжал:

– Ты премудрая есть, Елена, и сама разберёшься, с кем христианское будущее твоего народа – с Римом либо с Византией. Я не смею тебе советовать, ты правительница, тебе и принимать решение…

Отец Григорий старался как можно мягче растолковать Ольге различия между Константинополем и Римом, не говоря о том, что фактический раскол между ними длится уже почти столетие, с того времени, когда Папа предал анафеме константинопольского патриарха Фотия. А Фотий в послании главам восточных церквей назвал римских миссионеров «мерзкими и нечестивыми» людьми, которые извращают чистое учение Церкви, и сравнил их с диким кабаном, «яростно топчущим Господень вертоград». С тех пор христианская церковь приняла вид сиамских близнецов, рождённых единым существом, но стремящихся идти каждый в свою сторону.

Едва лодии Ольгиного посольства скрылись из глаз, чёрные тучи, с утра ходившие над городом, стали ронять частые капли холодного осеннего дождя. Император Константин покинул ставшую неуютной террасу и уединился в одной из многочисленных комнат. Призвав главного казначея, он велел принести кое-какие свитки. Просмотрев их, взял чистый папирус и, окуная заострённый тростник в красные чернила, начал сосредоточенно выводить цифры.

– Торжественный обед девятого семптембрия, – бормотал он вслух. – Ольге – золотое, осыпанное драгоценными каменьями блюдо и пятьсот серебряных милиариссий; шести её родственницам каждой – двадцать; осьмнадцати служительницам каждой – восемь; племяннику княгини тридцать милиариссий; каждому из осьми приближённых – двадцать; каждому из двенадцати послов – двенадцать; каждому из сорока трёх купцов – то же; духовнику Ольгину именем Григорию – восемь; двоим переводчикам – двадцать четыре; Святославовым людям – пять на человека; посольским – три; собственному переводчику княгини – пятнадцать милиариссий…

Хотя и богатой слыла византийская казна, однако расходы несла ещё большие, – на всё требовалась звонкая монета: на войско и военачальников, на монастыри, дворцы, храмы, на бесчисленную армию служителей всех рангов, на содержание царского двора, сената, тайных служб и прочее, прочее. Поэтому Константин ревностно следил за тратами и с недавних пор вёл счёт каждой монете.

– Прощальный обед восемнадцатого октября, Ольге – двести милиариссий, её людям…

Перевернув папирус, император что-то посчитал про себя, и тростниковое перо вновь забегало по листу.

Глава 5 Первенец

Лето 6465 (957). Лето 6466 (958)

С вечера небо хмурилось, как и целую седмицу накануне, а ночью весёлые белые мухи полетели с небес на землю. К утру еловые леса вокруг Киева нарядились в шубы, а дубы и берёзы засеребрились кружевами инея.

Вновь пришла зима на землю русскую! Люди надели кожухи, рукавицы, овчинные шапки и валенки. И всяк, кто прошёл-проехал нынче мимо княжеского двора, оставлял следы, отливающие синевой на белом снегу в предутреннем сумраке.

«Будто недавно воротились из полуденных византийских краёв, а вот уже скоро и Колядские святки, то есть Рождество Христово…» – поправила себя Ольга.

Отойдя от круглого оконца с толстым зеленоватым стеклом, она повернулась к Красному углу и широко перекрестилась на висевшую там икону. В трепетном свете лампады очи тёмноликого святого, как живые, скорбно глядели на княгиню.

«Будто осуждает, – подумала Ольга. – Может, за то, что опять сын мой единственный не в церковь христианскую пойдёт, а на игрища бесовские. А может, дома останется? Ладомила вот-вот родить должна, хотя он такой, что и жену на сносях за собой потянуть горазд…»

За дверью послышался шорох и быстрые шаги. В приоткрывшуюся щель ловко скользнула горничная Устинья – высокая статная девушка с широко распахнутыми, будто всегда удивлёнными очами.

– Мать княгиня, – поклонилась она, – там посланцы царьградские дожидаются…

– Что это им с утра неймётся? – проворчала Ольга.

– Рекут, им в дорогу пора, Непра вот-вот станет, а путь ох как неблизкий!

Призвав ещё двух девушек, Ольга велела одевать себя к выходу. При этом с лица её не сходило выражение недовольства, и, как ни старались помощницы, княгине мнилось, что нынче они страсть как нерасторопны, и без конца делала им замечания.

Наконец, спустилась в гридницу и заняла место на троне. Терпеливо дожидавшиеся греческие посланники наконец были допущены и приветствовали Ольгу поклонами.

Потом вперёд выступил молодой посол, которого Ольга почти не знала, видно, из новых, и стал говорить на греческом. Толмач перевёл его слова с пожеланиями здравия и процветания, переданные лично великой княгине от Константина Багрянородного.

– При сём наш христолюбивый император велел вручить архонтиссе россов вот это… – Посол протянул небольшой свиток, глядя на княгиню выпуклыми чуть нахальными очами.

– Возьми и прочти! – велела Ольга толмачу.

Тот взломал императорскую печать и развернул послание.

– «Я щедро одарил тебя, Ольга, и ты обещала, когда вернёшься на Русь, прислать мне дары многие – челядь, воск, меха и многочисленных воинов в помощь…»

Закончив чтение, толмач поднял глаза и заметил, как Ольга метнула на посланников быстрый и недобрый взгляд.

– Щедро одарил… – произнесла она про себя, – да одни мои меха дороже всех его милиариссий будут!..

В сердце шевельнулся задремавший было червь давней обиды на императора Константина. Обиды на то, что он столь долго продержал её с посольством в Суде и она должна была униженно дожидаться встречи. Потом всё же принял её, назвал «архонтиссой» – просто правительницей, без всякого чина, не подписал никаких договоров, бесцеремонно предлагал себя в мужья и в завершение потребовал в знак доказательства дружбы вышеперечисленные «дары многие». И не просто потребовал, а ещё имеет наглость напоминать о них… Червь обиды всё глубже точил Ольгу.

Поджав сухие губы и в упор глядя на молодого посла, она сказала:

– Передай своему императору такие слова: когда ты простоишь у меня в Почайне столько, сколько я у тебя в Суде, тогда и дам обещанное!

По мере того как толмач переводил сказанное, лица послов вытягивались от изумления. Молодой переменился в лице, низко поклонился и вышел, за ним – всё посольство. Остался только Ольгин духовник.

После ухода греков он что-то пробормотал, несколько раз перекрестился и тяжко вздохнул.

– Великий император Константин будет весьма удручён такими словами, – произнёс наконец, как бы в раздумье, священник. – Окрестные державы ищут мира с Византией, однако не всем оказывается честь состоять с ней в дружбе…

На лицо Ольги набежала мрачная тень. Дурное расположение духа, с утра не покидавшее княгиню, придало её словам особую жёлчность:

– Занимался б ты лучше, отец Григорий, своими делами! Духовник поспешил откланяться. И, уже выйдя в сени, где его не могли слышать, рассерженно пробормотал вполголоса:

– Ох и много в тебе ещё языческой непокорности, мать княгиня, непотребной гордости и тщеславия! Ну ничего, молитвами, постом и смирением одолеем сих бесов, ничего…

И духовник направил стопы в свою деревянную церквушку.

Подоспели Колядские святки. С утра до вечера, а то и всю ночь напролёт звенели весёлые голоса, слышался скрип саней, у дверей теремов, домов, мазанок и землянок раздавались песни и колядки. Хозяева одаривали колядовщиков калачами, пирогами, копчёным салом, рыбой и всякой прочей снедью.

Ликование, задорный смех и повсеместные игрища охватили Киев, окрестные селения и всю землю русскую. Ещё бы – пришёл Коляда, родилось новое Солнце, пошёл отсчёт нового кола жизни. И кияне, напарившись в банях-мовницах, восславив чистоту и силу божескую, очистив тела и души горячей водой и обжигающим холодом мягкого пушистого снега, теперь веселились по-молодецки широко и от всей души, как привыкли делать всё – трудиться, праздновать, а если надо, то и сражаться.

Святки продолжались двенадцать дней, по числу месяцев в годовом коле. И чтоб грядущий кологод был удачным, следовало каждый день уважить песнями, плясками, подношениями и игрищами одного из двенадцати основных богов – Коляду, Велеса, Масленицу, Крышня, Ярилу, Лада, Триглава, Купалу, Перуна, Даждьбога, Макошь и Радогоща.

Ладомила с Болесей, сидя в санях на соломе, покрытой медвежьей шкурой, укутанные в собольи шубы, смеялись, глядя, как летят вниз с пригорка широкие расписные розвальни, как девушки при этом взвизгивают от испуга и удовольствия, а парни свистят и гикают. Святослав с Горицветом находились подле жён, поскольку обе были на сносях. Молодые мужья лишь прокатили их по ровному снегу, а теперь все вместе наблюдали, как дети, отроки да и многие взрослые строили снежный град, а потом, укрывшись за его стенами, швыряли друг в дружку снежными комьями. Раскрасневшиеся, вошедшие в азарт противники не хотели уступать. «Нападавшие» пошли на штурм, и началась рукопашная.

Молодые темники и не заметили, как сами втянулись в сражение. Увлекшись, они уже ничего не видели, кроме летящих в их сторону снежков. То один, то другой из бойцов летел в сугроб, вскакивал и, отфыркиваясь, вновь бросался в схватку.

– Святослав! Горицвет, сюда! – взывала Болеся.

Видя, что её не слышат, она выскочила из саней, вихрем налетела сзади на Горицвета и так толкнула его в плечо, что юный темник кубарем полетел в сугроб, теряя шапку. Святослав от такого зрелища зашёлся смехом, но тут увесистый ком полетел ему прямо в голову, и княжич, уклоняясь, сам не удержал равновесия и свалился в сугроб. Болеся, отряхивая шапку мужа, заулыбалась, но тут же, взглянув в сторону саней, спохватилась:

– Кричу вам, воители оглашенные, а вы будто дети малые… Поехали, Ладушке худо, видать, начинается! – выпалила она.

Увязая в снегу, все побежали к саням. Ладомила, побледнев лицом, как-то виновато взглянула на друзей. Было ясно, что ей уже не до веселья. Горицвет схватил вожжи, Святослав подсадил Болесю, и сани тронулись с места.

В тереме тотчас начались суета и хлопоты. Горничные и сенные девушки сновали туда-сюда, готовя всё необходимое. Срочно была вызвана повивальная тётка, которая часто помогала роженицам. Ладомила сама попросила об этом, поскольку по молодости и неопытности ещё стеснялась мужчин-волхвов.

К ночи душераздирающие крики роженицы стали слышны во всём тереме. Святослав, сидя в дальней горнице на лаве, почти телесно ощущал боль и страдания жены. И хотя их разделяли несколько стен, он, кажется, воспринимал каждый вздох Ладомилы. Вспоминая волховскую науку старого Велесдара, старался мысленно облегчить её родовые муки.

Однако время шло, а с ним нарастала тревога. К утру Ладомила не разродилась. Уставшая тётка, выйдя из светлицы, сказала, что у роженицы узкие чресла, а у ребёнка большая головка, поэтому он никак не может выйти.

– Боюсь, как бы не убил мать… – тяжело обронила тётка. – Зови волхвов.

Святослав велел немедля послать гонца на Капище. Всю ночь и утро княжич метался по горнице, забыв о еде и сне. Он только раз вышел из светёлки, когда услышал, что прибыли посланные Великим Могуном кудесники. Те велели немедля раскрыть двери в светлице роженицы и в сенях и даже отворить теремные ворота, «дабы ничто не препятствовало свободному выходу плода», а сами начали готовить какие-то зелья и читать заговоры.

Прошёл тяжкий день, и опять наступил вечер. Святослав то ли задумался, то ли забылся коротким сном, когда его будто толкнуло изнутри. Очнувшись, он разом ощутил: в тереме что-то изменилось. И не сразу понял, что давящий в уши звон вызван оглушительной тишиной, – Ладомила больше не кричала. Святослав выскочил из горницы и бросился к светёлке на другом конце. В дверях столкнулся с кудесником.

– Сын! – промолвил кудесник. – Слава Сварогу! Святослав был так взволнован, что не заметил, говорят ли они словами или обмениваются мыслями.

– А она?

– Жива, только слаба весьма. Моли мать Макошь и Живу с Перуницей о заступничестве, да продлят они её дни!

Святослав вошёл в светёлку. В очи сразу бросилось обескровленное, как выбеленное полотно, лицо Ладомилы с перепутавшимися волосами. Взор был туманный, будто мерцающий огонёк, готовый погаснуть от малейшего дуновения ветра. Даже мысль, которую Святослав уловил в очах жены, была столь же слабой и трепетной, говорящей только об одном: наконец-то всё закончилось!

Раздавшийся в это время крик заставил княжича вздрогнуть. Обернувшись, он увидел, как один кудесник держал над деревянной лоханкой маленькое красное тельце, а другой лил на него из ковша холодную воду из священного родника.

Родившийся слабым и измученным, младенец поначалу даже не закричал как следует, но теперь, омываемый холодной купелью, голосил во всю мощь лёгких. Кудесники были довольны. Смазав пуповину ребёнка какой-то мазью и завернув его в мягкую холстинку, волхв передал младенца Святославу.

– Прими сына, отец! Он – кровь от крови твоей и плоть от плоти твоей. Возблагодари Сварога за продление рода, ибо он сам – Род, дарующий жизнь!

– Слава тебе, Свароже Великий! – произнёс Святослав, неумело, но бережно взяв ребёнка и поднимая его вверх, к небу. – И тебе, матушка-Земля. – Он слегка коснулся ножками ребёнка пола. Затем прижал к широкой груди, ощутив тепло крошечного тельца и как бы воссоединяясь с ним. Подержав немного, вернул кудеснику, и тот поднёс младенца к Ладомиле.

– Теперь надобно приложить его к материнской груди, дабы он впитал первые капли целебного молока и был здравым и крепким!

– Она ведь еле жива, – возразил княжич, – ей отдохнуть надо, поспать…

– Нет, спать ей сейчас нельзя, во сне Мара с Ямой могут незаметно перенять тонкую нить жизни. А сын придаст ей силы, – мягко сказал кудесник, – ибо в нём теперь и её, и твоя сила, и божеская. Кому отдашь, от того и получишь… А ты ступай, сынок, тебе в самом деле надо поспать, вон на ногах еле держишься.

Святослав почувствовал, что в голове действительно начинает мутиться, а в ноги вступила неимоверная слабость. Он уже не слышал, что дальше говорили кудесники, а пошатываясь, будто от хмельной браги, едва добрался до горницы и рухнул, не разоблачаясь, на ложе.

Он не знал, сколько прошло времени, когда проснулся от чьих-то прикосновений. Мягкая рука ласково поглаживала по спине. Открыв глаза, княжич увидел подле себя мать.

– Пробудился, сынок? Вот возьми, подари Ладомиле, исстрадалась она, сердешная, прежде чем тебе сына, а мне внука родила. Передай ей хоть сию безделицу… – Голос матери тоже был ласковым, без привычной суровости. На раскрытой ладони блестели две серебряные лунницы, исполненные просто, но тщательно. – Это мои, ещё девичьи, твой отец подарил перед помолвкой…

Святослав обрадованно кивнул и взял подарок. Лунницы – символ богини Макоши, женской покровительницы, пусть оберегает Ладушку…

– Как она? – спохватился княжич.

– Слаба, конечно, но главное – жива и сын здоров, – всё тем же мягким голосом ответила мать.

Святослав, наскоро умывшись, вознёс радостную утреннюю молитву богам и заторопился в заветную светёлку.

Ладомила встретила его любящим, исполненным тихой радости взором. Нянька, сидевшая подле младенца, понимающе взглянула на молодых супругов и вышла. Святослав осыпал поцелуями лицо и руки жены. Вручил материнский подарок, который Ладомила приняла с благодарностью. Но больше всего она радовалась, что справилась со своим женским предназначением и родила Святославу сына, которого он так хотел.

– Как назовём его? – спросила. – Нас ведь повенчал сам Яро-бог, надобно в имени сына воздать ему почтение…

– А я хочу, чтобы в нём звучало имя настоящего воина, он ведь у меня полководцем будет, прославится бранными подвигами, как подобает истинному мужу! – твёрдо сказал Святослав.

– Тогда, может… пусть будет Ярополком? – Ладомила вопросительно взглянула на мужа.

– Ярополком? Хорошо придумала, ты у меня умница! – воскликнул Святослав и невзначай так сжал слабую руку жены, что она поморщилась, но тут же засмеялась тихо и счастливо.

Опять пришли Весна-Проноява и Богояров день с весёлыми забавами, а потом Красная Гора с поминовением родных и Пращуров. Все эти празднества молодожёны провели вместе.

Однако вскоре высохшие степные дороги и зелёные луговины стали манить Святослава, и он увёл свою Молодую Дружину в поле.

То охватывая невидимого противника в Перуново коло, то пробиваясь из «окружения», день и ночь постигали молодые воины премудрости бранной науки. Каждое утро начиналось с молитвы Хорсу, Перуну, Даждьбогу и всем богам киевским. Затем – купание в ещё ледяной речной воде. Потом схватки попарно, один супротив двоих, троих, а то и десятерых. Упражнения в конном и пешем строю, стрельба из луков, метание копий и дротиков, рубка мечами и борьба безоружными. Юный княжич не давал отдыха ни себе, ни дружинникам. Некоторые пытались роптать, но втихомолку между собою, опасаясь насмешек, а то и гнева Святослава.

Ладомила с Болесей, оставленные молодыми мужьями, ещё более сдружились. Дочь Болеси Славуня лишь на две седмицы была младше Ярополка, и юные матери с удовольствием гуляли со своими дорогими чадами то в тени могучих дубов и сосен, то в светлых берёзовых рощах. А когда минул Купало и дни стали особо жаркими, княгиня отправила их в загородный терем, где в каменных палатах даже в самый зной было прохладно, а вокруг звенела и переливалась птичьим разноголосьем вековая Берестянская пуща.

Подруги стали так же неразлучны, как и их мужья, хотя Болеся под стать Горицвету имела бойкий язык и зачастую подсмеивалась над серьёзной и немногословной Ладомилой. Последним поводом для шуток было то, что Ладомила, едва родив одно дитя, тут же затяжелела опять. Но та не обижалась и лишь смущённо улыбалась на замечания подруги, что при таком раскладе детей у неё скоро будет как цыплят у наседки.

– Эх, жаль, что мужья наши всё в полях да трудах ратных, – томно вздыхала Болеся, – я так соскучилась… Горицвет как прижмёт, как поцелует, аж млею вся!

Ладомила тоже очень скучала по Святославу, но о чувствах своих говорить не любила, даже с лучшей подругой.

– Пусть в трудах ратных, да без настоящей войны, будь она неладна, – отвечала Ладомила.

– Верно, – соглашалась Болеся, – слава богам, что нет сражений. Пусть детки наши растут в мире и радости. Как думаешь, какой станет моя Славуня? Может, невестой твоего Ярополка, а?

– Я не против, – улыбнулась Ладомила, – мы с тобой дружим, отцы их тоже, хорошо бы и они роднёй стали. Только почто загадывать, всё равно ведь в грядущее не заглянешь…

Болеся на миг замерла, будто прислушиваясь к неведомому или о чём-то припоминая.

– А знаешь, подруженька, о чём я сейчас подумала? – отчего-то шёпотом спросила она, придвигаясь поближе.

– О чём? – также шёпотом ответила Ладомила.

– Я от девок теремных слыхивала, что на другой стороне лесного озера, там, где из него вытекает речка, стоит мельница. И живёт там мельник – дед Водослав, который воду понимает, с Русалками и самим Водяным дружбу водит, а они ему знание тайное открывают. Потому, девки сказывали, будто он про грядущее всё ведает. Как скажет, так потом всё по его словам и выходит! Только страшен он, рекут, ликом, будто сам Леший. А может, наговаривают? Давай сходим к этому деду Водославу, а? – блестя очами от возбуждения, предложила Болеся. – Спросим у него про всё, – про мужей наших, про детей, какими станут, и вообще, что случится…

– Боязно, – засомневалась Ладомила. – А вдруг он что недоброе предречёт? Лучше уж оставаться в неведении…

– Ежели мы будем знать о худом, так сможем к нему подготовиться, врасплох нас оно не застанет. Да и что может случиться худого? Я мыслю, у нас с тобой всё только самое доброе будет. Ну, подруженька, милая, сходим, а? А то от рукоделия уже в глазах рябит. Дитятки наши после свежего воздуха да поевши долго спать будут, и няньки при них… Пойдём прямо сейчас? Неужто тебе про то, что будет, узнать не хочется?

– Хочется, – призналась Ладомила, – только боязно… Ну ладно, – сдалась она, – давай сходим, только быстро – туда и назад…

– А нянькам скажем, что пойдём на озеро искупаться и кувшинок насобирать! – радостно подхватила Болеся.

Привычной дорожкой юные девы спустились к озеру, а потом вышли на тропинку, что бежала вдоль берега, извиваясь между деревьями и камышами. Середина озера при полном безветрии блистала в послеполуденных лучах Хорса, будто серебряное этрусское зеркало. Ивы и вербы, разомлев от жары, замерли неподвижно, глядясь в своё отражение. Прибрежные мелководья зеленели обильными россыпями ряски. В зарослях царствовали дикие утки, цапли и лебеди. Вокруг было так покойно и благодатно, что подружки, любуясь дарованными Даждьбогом красотами лесного озера, не замечали, что проделали уже немалый путь.

Дневной зной стал постепенно уходить вслед за движущейся к закату колесницей Хорса. Кое-где начали заводить песни горластые лягвы.

Девицы, не рассчитав пути, вдруг увидели, что солнце скоро скроется за лесом. Что-то гулко плеснуло в озере, и по неподвижной глади пошли круги.

– Что это, большая рыбина? – спросила Ладомила.

– Может, рыбина, а может, сам батюшка-Водяной плескается, прощается с вечерней Зарёй. Пошли скорее, – поторопила Болеся, – надо до темноты к мельнице выйти, а то назад ворочаться поздно…

Сумерки уже коснулись леса своими мягкими крылами, когда подруги наконец дошли до места, где из озера вытекала небольшая речушка. Она была перегорожена плотиной, а ниже громоздилась старая, почерневшая от времени мельница с большим колесом. Некоторые из брёвен сруба и вся плотина были заметно новее, но тоже, видно, не один год простояли под солнцем и ветром.

Вдруг что-то большое и чёрное, шумно дыша, вышло из кустов, преградив дорогу. Девушки невольно вскрикнули и отпрянули назад, схватив друг дружку за руки. Огромное чёрное животное остановилось и громко замычало.

– Фу-ты, Чур-Черезчур-Пращур, это же корова! – первой опомнилась Болеся и тут же рассмеялась над своим испугом звонко и весело.

– Ну, пошла, пошла домой, Галка! – раздался рядом мальчишеский голос. – Шастаешь завсегда где не попадя, вот съедят тебя серые, будешь знать!

Мальчишка тонкой хворостиной слегка стеганул корову, и та послушно потопала по тропинке.

– Вот всегда она так, – пожаловался отрок девицам. – Берёзка уже давно дома, а эта всё по кустам да заводям шляется, гляди у меня! – пригрозил он вслед корове, которая будто в ответ ему замычала мощно и басовито. – А вы небось к деду Водославу идёте? – спросил он. – А где ж зерно? Или по какому другому делу?

– А ты сам кто будешь? – поинтересовалась Болеся.

– Мирослав я, дедов помощник. Вместе на мельнице работаем… – степенно отвечал малец.

Так с коровой и отроком они вышли к старой мельнице.

Подле сруба стоял огнищанский воз, с которого молодой крепкий мужик носил кули с зерном. Ещё немного, и воз опустел. Молодой огнищанин стряхнул с себя пыль, подошёл к ручью и с удовольствием умылся, зачерпывая воду большими пригоршнями.

Из отворённой двери мельницы показался седой старик и стал осторожно, как-то боком спускаться по деревянным ступеням. Голова его была слегка наклонена вправо.

– Прощай, отец Водослав! – крикнул ему молодой огнищанин, усаживаясь на передок. – Значит, через седмицу я подъеду за мукой?

– Как сказано, так и будет, – отвечал хозяин мельницы неожиданно приятным и спокойным голосом.

Пустой воз с грохотом покатил по деревянному настилу дамбы и скоро скрылся в наступающих сумерках.

– Ну, идите, спрашивайте деда, что надобно, – подбодрил девиц Мирослав, – а я пока Галку в хлев загоню…

Болеся с Ладомилой несмело приблизились к старику и поклонились ему.

– Желаем здравствовать, отче. Ты мельник Водослав? – спросила Болеся.

– Я самый и буду, – ответил старик.

Оказавшись вблизи, девушки увидели глубокий шрам, пересекающий наискось шею и грудь мельника и скрывающийся под распахнутым воротом рубахи. Левое ухо у старика напрочь отсутствовало, а от него через щеку и губы проходил другой шрам. Засученные рукава обнажали руки, также иссечённые шрамами, а на правой руке вместо мизинца и безымянного пальца были два обрубка. Некогда перебитый нос походил на клюв, а левое око отсутствовало вовсе. Его вид в самом деле был ужасен, и девицы растерянно замолчали.

– Погодите маленько, – сказал старик всё тем же приятным молодым голосом, будто принадлежащим совсем другому человеку, – я с хозяйством управлюсь и побеседуем…

Он на миг задержал взгляд на Ладомиле, и будто тень скользнула по лицу старого мельника. Повернувшись, он, прихрамывая, направился в хлев, где требовательно мычали коровы.

Девушки присели на толстое бревно и стали ждать.

– Отчего он не спросил, зачем мы пришли? Я думаю… – Болеся повернулась к подруге и осеклась, не договорив. Даже в сумерках было видно, как побледнело лицо Ладомилы, а её широко открытые глаза были устремлены куда-то вдаль.

– Что с тобой, Ладомилушка, – встревожилась Болеся, – тебе худо?

– Ничего, ничего, – прошептала Ладомила, – уже проходит, сейчас…

Она судорожно сглотнула, шумно вздохнула и крепко взяла подругу за руку, переплетя её пальцы со своими.

– Веришь, Болесюшка, я будто в яму какую-то ухнула, когда старик на меня взглянул. Онемела вся, и вдруг так страшно стало. Так было, когда Ярополка рожала, я ведь едва не померла тогда, ты же знаешь…

– В первый раз, рекут, всегда рожать труднее, а потом уже легче. И сейчас дитя в тебе зреет, оттого и плохо стало. А хочешь, не будем у мельника ничего спрашивать, вот посидим, отдохнём – и домой, а?

– Я уж и сама не знаю, – с сомнением произнесла Ладомила. – Только зазря, что ли, такой путь проделали.

Старик вышел из хлева с большим глиняным кувшином, кликнул:

– Девицы красные, подите выпейте молочка парного. Мирослав, неси ковшики да хлеба не забудь, а я покуда Галку, кочевницу нашу, подою…

Мельник поставил кувшин с молоком на прочно сколоченный из сосновых досок стол под старой грушей, снял с кола пустую кринку и направился к чёрной корове.

Девушки не заставили себя долго упрашивать. Усевшись на вкопанную у деревянного стола лаву, подруги после лесной прогулки с удовольствием стали пить парное молоко с ржаными, вкусно пахнущими лепёшками, макая их в тёмный душистый мёд, что принёс Мирослав.

На плотине журчала вода, что-то тихонько поскрипывало. В воздухе умиротворяюще пахло тёплой сыростью, прелью, молотым зерном. Стало совсем темно, но у старой мельницы было так покойно и уютно, что подруги несколько успокоились.

Вернулся старик с кринкой.

– Поставь на сметану, – велел отроку.

Опустившись на лаву с другой стороны, положил на столешницу большие натруженные ладони, прикрыв пальцами одной руки обрубки на второй.

– Хорошо, что сейчас пожаловали, – промолвил он. – Новое зерно ещё не пошло, помаленьку старое домалываю. А вот после Даждьбожьего дня работы будет, только успевай поворачиваться. А у меня ведь кроме мельницы ещё две коровы, пчельник да десяток кур с петелом. Слава богам, Мирослав помогает…

Он повернулся в сторону огнища, на котором отрок готовил немудрёную вечерю. В свете отблеска пламени девушки опять увидели страшные рубцы на лице и руках мельника. Старик уловил их взгляды:

– Да, не всегда я был мукомолом, не глядите, что теперь страшен, а гонял прежде кочевников от земли киевской и с князем Олегом в походы ходил. Крепок был, как орех волошский. Только однажды угодила наша сотня во вражескую засаду, почти вся полегла. И меня так изрубили, что лежал я уже на смертном одре, и Жаля с Горыней надо мной плакали. Да не хотелось помирать в двадцать с небольшим лет, и взмолился я из последних сил богам, дал им обет, что коль вырвусь из цепких объятий Мары, то стану волхвом и до конца оставшихся дней буду служить богам и людям полезным трудом. И выходили-таки меня кудесники могунские, познание Тайных Вед открыли и имя дали новое – Водослав. Потом пришёл сюда, мельницу эту заброшенную обновил, заставил её колёса вновь для людей жито-пшеницу молоть, зерно-просо драть. С тех пор живу тут в согласии с богами лесными, водяными и озёрными, помощь от них имею, а через них и людям способствую в болезнях ли, горестях, ежели кто пропал без вести и жив ли – неведомо, да ещё много разного, всего не перечтёшь. Не раздумали ещё будущее узреть? – спросил вдруг старик безо всякого перехода.

– Не раздумали, правда ведь, подружка? – Болеся тихонько сжала руку Ладомилы, а в очах у неё опять вспыхнули искры нетерпеливого любопытства.

– Не раздумали, – чуть слышно проронила Ладомила.

– Тогда пошли! – весомо и как-то торжественно сказал мельник.

Они спустились к берегу. Старик начал прислушиваться к чему-то ему одному ведомому.

Мерно журчала, переливаясь через плотину, вода. Мельница сейчас не работала, только отдельные струйки, просачиваясь сквозь преграду, падали на колесо, и оно с лёгким скрипом проворачивалось свободно и неторопливо.

Макошь в половину своего лика восходила над лесом, отражаясь в зерцале озера.

Помолчав ещё какое-то время, будто собираясь с мыслями, старик окунул руки в воду и произнёс:

– К тебе, вода, текущая, как время, переливающееся из Яви в Навь; к тебе, источнику жизни вечной, обращаю молитву сию с просьбой: отрази в зерцале своём всегда меняющемся то, чего в Яви ещё не было, но непременно настанет. Ты обо всём ведаешь, вода живая, ты повсюду разлита – в воздухе дрожащем, в деревьях и всякой сущей твари, в земле и под землёй, пребываешь в тучах Перуновых и протекаешь Ра-рекой по небесному Ирию. К тебе, батюшка Водяной, что есть душа воды, и помощницам твоим Русалкам и Берегиням, память о прошлом хранящим и о грядущем ведающим, обращаюсь я, старый кудесник Водослав. Примите жертву скромную нашу и укажите юным жёнам Ладомиле и Болесе, что ждёт их, мужей их и чада их, которые есть сейчас или ещё пребывают в Нави…

С этими словами старик достал из-за пазухи маленький мешочек и что-то высыпал из него в воду.

– Давайте, что принесли! – не глядя на девиц, протянул он руку.

Болеся с Ладомилой растерянно переглянулись, – они совсем не подумали о дарах для жертвоприношения. Однако растерянность длилась лишь мгновения, – Болеся решительно сняла с шеи янтарное ожерелье и протянула жрецу. Последовав её примеру, Ладомила положила на протянутую ладонь кудесника одну из серебряных лунниц.

Старик бросил их в воду, продолжая читать молитву-обращение:

– К тебе, мать Макошь, в серебряной ладье плывущей по своду небесному, к тебе, покровительница жён, что плетёт из озёрной мглы, собранной Русалками, серебряные нити женских судеб, обращаюсь я, – пусть из воды струящейся и узорчатых нитей Макоши сплетётся-свяжется облик грядущего, а после уйдёт по течению, как убегает всяческая вода и само время…

Старик говорил и говорил, и речь его журчала, словно вода под мельничным колесом, мягко и неторопливо, будто обволакивала подруг незримой волшебной паутиной, сотканной Макошью из синих речных туманов.

Что-то дышало и шлёпало в тёмных водах озера, плескалось, ухало и попискивало разными звуками в камышах.

Девушки заворожёнными широко открытыми очами смотрели на текущую под колесо воду, отливающую лунным серебром.

– Глядите, хорошо глядите! – велел старик.

И скоро юным жёнам стало видеться, будто не лунный свет играет в струях, а блистают булатные клинки многих всадников, что сражаются в жаркой схватке, и от ударов мечей разлетаются в стороны искры, осыпаясь жёлтым дождём. Но вот уже не искры сверкают, а колосится на солнце золотое пшеничное поле, и текут по нему тени всадников, – чёрное по золотому, чёрное по золотому. Текут они грозно и неодолимо, страшно сверкают остро отточенные клинки, и от приближения той чёрной тьмы кровь холодеет в жилах. Но вовсе оборвалось сердце, когда увидела Ладомила русского витязя, залитого кровью, но не успела разглядеть, кто это. А уже другие витязи друг с другом сражаются, и оба они – русичи, только лиц не видать. Один вроде сродник близкий, а кто – неведомо, и другой вроде родной, только тёмный весь, будто из Нави. И оба они в крови, и течёт красное по серебряной кольчуге. И почуяла тут Ладомила, как забилось внутри дитя и стало так больно, словно это из её тела вытекала алая кровь. И от этой боли и страха разом охватила Ладомилу темнота и сомкнулась над головою.

Очнулась оттого, что прохладные струи текли на чело, то старый Водослав приводил её в чувство.

– Что, дитятко, страшно грядущее зреть? То-то… Ну ничего, ничего, – ласково журчал он, – вода живая вернёт то, что взяла, сейчас опять в силе будешь…

Стоявшая рядом Болеся тоже не сразу вышла из оцепенения.

Когда девицы окончательно пришли в себя, Водослав повёл их к груше, усадил поближе к огнищу, велел Мирославу налить им горячего травяного отвара.

– Отче Водослав, что это я видела, будто по золотому пшеничному полю вои чёрные скакали и сверкали булаты? – встревоженно спросила Болеся.

– И я то же видела! – удивлённо повернулась к подруге, а затем к мельнику Ладомила.

Старик помолчал, тяжко вздохнул.

– По всему, война будет, – обронил он, – и случится она ещё до того, как поля уберут…

Обе девушки, словно кто толкнул их, разом бросились к старику, схватили за руки.

– Когда война случится, каким летом? И что с нашими мужьями будет, уберегутся ли от лиха злосчастного?

Искорёженной дланью с обрубками пальцев Водослав успокаивающе погладил подруг по голове.

– Когда лихо случится, никто не ведает. Одно сказать могу, что ваши витязи целы и невредимы останутся, а ежели и получат раны, то пустяковые. И дети ваши здравы и счастливы будут. Дочь твоя, – повернулся он к Болесе, – за красного молодца замуж выйдет, внуков тебе подарит…

– Не за её ли Ярополка? – лукаво подмигнула Болеся в сторону подруги.

– Её сыну чужедальнюю невесту привезут, – отвечал Водослав, – раскрасавицу, какой свет не видывал! Так-то, голубки мои. Только себя берегите, по Прави живите, не злобствуйте, не завидуйте, и бог Ладо даст вам мир и любовь.

– Да мы уж постараемся, – воскликнула Болеся, – лишь бы Перун хранил моего Горицветушку, пуще жизни люблю его! – Она прижала руки к груди в порыве нахлынувших чувств. – Спасибо, отче!

– Дякуем от всего сердца! – Ладомила вслед за Болесей низко поклонилась старику.

– Ой, боги всесильные, нам ведь домой давно пора! – спохватилась Болеся. – Небось в тереме ищут не доищутся!

– Лёгкого пути вам, горлицы, да хранят вас Дивы лесные. Мирослав, – кликнул мельник, – проводи девиц через пущу…

Болеся с Ладомилой в сопровождении легконогого отрока скоро скрылись в ночной темени, и Водослав остался один.

Насколько верно растолковал он то, что увидел с молодицами во время чародейства? А ежели в самом деле большая беда грядёт для Руси? И витязи русские, убивающие друг дружку в видениях Ладомилы, – может, воистину её кровь, её сыновья? Тот, что сейчас растёт, и тот, что в Явь ещё не пришёл, а только зреет в утробе. И бездыханный витязь – кто он? Сын, а может, муж какой-то из девиц, что сгинет молодым в какой-то большой войне?

«Эх, тяжка ты, ноша кудесная, сколько горя человеческого видеть приходится. Простите, милые девицы, что не сказал вам всей правды. Человеку про то знать не положено, да и сам я в божьих знаках не всё уразумел. Даждьбог не позволяет зреть грядущее смертным, и в том великая премудрость его. Хвала вам, Отец Даждьбог и Матерь Слава, за то, что ведёте нас за руку по стезе Прави, а по иному пути мы идти не должны!

Хвала Велесу, научившему нас раять землю, сеять и жать злаки, свивать снопы на полях страдных, убирать их в закрома и есть хлеб свой!

Хвала Вергунцу-Перуну, проливающему на поля серебряные дожди и оплодотворяющему нивы!

Хвала всем богам, чьими заветами мы живём и не являемся ничьими нахлебниками, а только славянами, русами, которые произошли от Даждьбога и Матери Славы, родивших нас через небесную корову Земун. И мы поём своим великим богам-родичам славу, оттого и зовёмся славянами…»

Водослав ещё долго сидел под старой грушей и в этот вечер особенно усердно творил молитвы богам.

Ладомила с Болесей, выйдя на опушку, ещё издали услышали голоса и суету, а через несколько мгновений на тропинку с громким лаем выскочила большая лохматая собака, состоявшая при теремной охране. Однако Мирослав, шедший впереди, нисколько не испугался. Обратившись к псу, он сказал ему что-то ласковое, и зверь завилял хвостом.

– Ну, теперь вы уж сами доберётесь, – повернулся Мирослав к девицам, – а мне обратно пора.

– Дякуем, что проводил, – поблагодарили подруги, – а то сами заблудиться могли, да и боязно одним через лес идти ночью.

Отрок отступил назад и тут же растворился во тьме среди деревьев, словно его и не было. Даже пёс от удивления склонил набок свою лохматую голову.

Невдалеке в очередной раз послышались призывные крики.

– Здесь мы! – громко ответила Болеся.

На тропе послышались торопливые шаги, замелькали отблески света – это с факелами спешили охранники, дворовые и теремные люди.

– Да ничего не стряслось, – стала успокаивать их Болеся, – гуляли мы, да и заплутали малость, потом к озеру вышли, а оттуда уже дорога знакомая…

Когда всё утихомирилось и подруги, накормив и уложив детей, остались одни, они вновь начали обсуждать гадание. После всего пережитого спать совсем не хотелось.

– По-моему, кудесник нам не всё открыл, – задумчиво говорила Ладомила. – Кто те окровавленные витязи, что я видела? Как вспомню, аж мурашки по спине бегут…

– Да мало ли, самое главное он сказал, что мужья наши живы останутся, – возразила Болеся, – ещё неизвестно, когда та война случится, может, через три лета или через пять, а может, боги и вовсе её не допустят…

Вольный лесной Стрибог влетал на открытую пристройку, где спали подруги со своими чадами. Те тихонько посапывали в колыбельках. Яркие звёзды рассыпались по небосводу, будто разбросанные чьей-то щедрой рукой драгоценные каменья. Близость неба, звёзд и загадочной бесконечности сливалась с волшебными видениями, пережитыми у старой мельницы. Волнующие ощущения неизвестного грядущего и счастливого нынешнего дня переполняли юных жён, и они всё делились своими мыслями и мечтами, покуда не погрузились в сладкий сон, в котором волшебные видения продолжались до самого утра.

И всё лето было на Руси таким же мирным и радостным. На полях колосилась яровая пшеница, жито, просо, овёс. Кияне просили Даждьбога и Перуна согревать их и поливать и ждали щедрого урожая. И Перун, внемля чистосердечным молитвам, гнал в облаках своих буйных коней, метал огненные стрелы на леса и поля, гремел и напитывал землю дождями. И тогда всё легко дышало чистым воздухом, тянулось к небу и расцветало. Розовыми огоньками вспыхивал в хлебах душистый горошек, распускались синие васильки и червонные маки, а на лугах укрывали землю разноцветным ковром белоцветы, девясилы, медовые златотысячники и нехворощи.

Кияне уже подсчитывали, сколько добра принесут им щедрые Овсени. Радовались, что укрощённые печенеги не совершают набегов. Что со времён правления Олега Вещего не нужно платить тяжкой дани хазарам, а княгиня Ольга берёт по справедливости. Хазары же приходят в Киев купцами. И кияне прикидывали, сколько на осенних торгах продадут или обменяют жита, пшеницы, мёда, сала и деревянных туков на породистых хазарских коней, а также на греческие вина, оливы, благовония, сосуды и золотые украшения.

Но не суждено было киянам дождаться Даждьбожьего дня и жатвы. Сбылось предвестие старого волхва – мельника Водослава.

С восточного полудня прискакал гонец со страшной вестью, что хазары сроились с печенегами и вместе идут на Киев. И что одних хазар там десять тем, и правит ими младший сын кагана Яшак, а печенегами – молодой Куря. И что, по всему, будет большая война. А на полудне и восходе сёла уже сожжены, разграблены, и люди русские убиты или взяты в полон.

Всполошилась, загудела земля киевская. Люди спешно стали убирать недозревший хлеб с полей, прятать в лесу пожитки, складывать самое необходимое на возы и стекаться в большие грады – Киев, Чернигов, Путивль, Нов-град, Любляну, Прилуки, Полтаву.

День и ночь шло движение по дорогам и тропам. В суматохе многие беженцы теряли свои пожитки и скот, родители – детей, жёны – мужей. И большинство бежали к Киеву, как дети к матери, ища приюта и защиты за его крепкими стенами.

Был срочно созван военный Совет-Рада, и первые полки вышли навстречу врагу. Веряга со своей конной дружиной направился к полудню, чтобы перенять печенегов, а Издеба с Притыкой на восход, где сразу схватились с хазарами Яшака. Так по-своему его называли русы. Хазары же выговаривали «Яссаах», а на самом деле при рождении ему было дано имя Исаак, поскольку верхушка Хазарского каганата исповедовала иудейскую веру.

Младший сын кагана был горд, самолюбив и напорист, к тому же ощущал поддержку Византии, подстрекавшей каганат к войне с Русью, и не только на словах. Перед тем как идти на Киев, хазарские воины под руководством византийских стратигосов старательно учились греческой и русской манере боя, перестроениям и всяким хитростям, применяемым в схватке. Стратигосы, хоть и в малом числе, и сейчас шли с тьмами Яшака, и польза от них была немалая. Несомненно, что план, тщательно разработанный ещё весной, будет успешно осуществлён. На Руси нет сейчас сильных князей, как прежние варяги Ольг с Ингардом. За время правления Ольги могучая держава ослабела, Хазарский каганат и Волжская Булгария отторгли у Киева северские и вятские земли, прибрали и радимичей под свою руку. На полудне хазары вновь заняли Корчев и Тьмуторокань и стали брать дань со всех торговых караванов, идущих через Киммерийский Боспор. Земли солнечной Таврики разделены между хазарами и византийцами, настроившими здесь свои климаты. Нужно быть глупцом, чтоб не расправиться с Киевской Русью, покуда не вошёл в силу новый князь.

Яссаах видел, что его обученные тьмы идут, гораздо скорее преодолевая заслоны русов, чем в прежние набеги. Ещё день-два, подоспеют печенежские тьмы Курыхана, и тогда Киев падёт!

Здесь опять пригодились советы Византии о том, чтобы заключить военный союз с печенегами.

«Пачинакиты таковы, что могут объединиться с россами, как уже было не однажды, этого нельзя допускать! Лестью, хитростью, посулами большой доли добычи надо привлечь пачинакитов на свою сторону!»

Не знала княгиня Ольга, что такими словами наставлял своего наследника и стратигосов уязвлённый Константин Багрянородный, не простившей русской княгине её дерзостного отказа и последнего послания через купцов. «Я не повторю ошибки Великого Кира, который хотел получить руку и сердце царицы скифов Сиримат-Тамирис, а нашёл на бескрайних полях варваров свою смерть, – подумал, злорадно улыбнувшись, император, – я не пойду сам и даже не пошлю армию, пусть пачинакиты и хазары сражаются с непокорными россами. Я мыслитель и стратег, а не грубый мужлан, и могу наказать строптивую варварку их руками…» Довольный собой, Константин с удовольствием подставил потное лицо лёгкому порыву морского ветра, сидя на той самой террасе, где он беседовал с архонтиссой россов. Император не ведал ещё, что не пройдёт и года, и смерть от руки женщины всё-таки настигнет его, а затем и сына Романа, занявшего престол. И женщиной той будет совсем не архонтисса россов и не вражеская лазутчица, а лично им, императором, выбранная прекрасная Анастасо, дочь лавочника, получившая при дворе имя Феофано – «богоявленная».

Посуровела челом Ольга, когда прибывшие от Издебы и Притыки гонцы доложили, что русские тьмы не могут остановить хазар, поскольку те сражаются по всем правилам ратной и конной науки, – водят полки и молодым Месяцем, и Ядром с Крыльями, и перестраиваются, и в Перуново коло норовят русичей взять.

Всерьёз встревожились в Киеве. И после совещания со Свенельдом и темниками княгиня Ольга объявила всеобщий воинский призыв. Каждый муж возрастом от пятнадцати до шестидесяти лет должен был взять в руки оружие и встать на защиту родной земли.

И стоял по всей Руси грохот колёс, шум и конское ржание. Со всех сторон сходились к Киеву ратники и съезжались дружинники. Определялись в полки, проходили краткое обучение и готовились к большому сражению.

Туго в этот час приходилось на поле боя старым друзьям-темникам Издебе с Притыкою. Что могли сделать две тьмы против почти десяти хазарских?

Не впервой было русским витязям становиться смертельным заслоном на пути врага. Только понимали оба, что мало будет проку для земли русской, если станут они здесь насмерть и каждый, умирая, прихватит для Ямы нескольких хазарских воев, что с того? Оставшиеся хазары пойдут дальше на Киев, и не успеет Русь собрать силы. Сделают враги тогда своё чёрное дело, разграбят, пожгут грады, увезут богатую добычу и пленных русов. И станет земля киевская опять хазарской, как это было в не столь давние времена.

Надо было сражаться так, чтобы и хазар задержать, и самим не лечь костьми под копытами их коней.

Горячи, стремительны и кровопролитны были схватки между русами и хазарами. Кияне дрались отчаянно, потом уносились в степь и вновь нападали, используя каждый удобный лесок и ложбину. Между тем из Киева уже стали подходить свежие полки, тут же вступая в бой. Подоспели Мечислав Тырло и Сушина со своими тьмами, а следом за ними темник из неразлучной троицы старший Горицвет.

Крепко потискав друг дружку в богатырских объятиях, друзья повеселели.

– Теперь, друзья-темники, равны мы силой с хазарщиной, их десять тем и нас – пять! – воскликнул, сверкнув очами, Горицвет.

Издеба нахмурился, его шрам, идущий от правого незрячего теперь ока до самой челюсти, побелел.

– В наших с Притыкой тьмах меньше половины осталось… – сурово молвил он.

Квадратный молчун Притыка, положив тяжёлую руку на плечо друга, пророкотал:

– Ничего, друзья, земля наша силу даст, боги её утроят, а у врагов отберут. Мы сломаем им хребты, клянусь Перуном!

И после короткой передышки русские полки вновь двинулись на врага.

Глава 6 Битва у Перуновой Прилуки

Лето 6466 (958)

Тьма Веряги шла походной рысью к полудню. Справа и слева от полков далеко в степь выдвигались зоркоглазые разъезды, чтобы успеть вовремя обнаружить приближение неприятеля. Уже много гонов оставила позади русская конница, но противник не появлялся.

В моменты коротких привалов, когда лошади торопливо щипали траву, а воины разминали затекшие ноги либо просто, распластавшись, лежали на земле, со стороны Непры можно было различить глухой шум и рокотание, – конница шла уже мимо порогов.

«Где же печенеги? Затаились или, может, пошли обходным путём? Нет, не могли они проскочить незамеченными, должны вот-вот объявиться», – думал Веряга.

Старый темницкий опыт не подвёл. Вскоре примчались трое разведчиков из дозорной сотни.

– Впереди слева, у самого Сварожьего пояса, туча пыли!

– Похоже, печенеги, – добавил второй.

– А кому ж ещё быть? – заметил третий.

Веряга остановил движение конницы и вместе с тысяцкими поднялся на высокий курган, которых много было рассыпано по приднепровской степи, в особенности у порогов. Сверху хорошо было видно вздымающееся от земли серое облако. Верягу обеспокоило, что неприятель оказался на стороне восточного полудня, а не двигался прямо навстречу, как рассчитывал темник. Надобно поскорей перенять, чтоб не обошли!

Оценив местность и посовещавшись с военачальниками, Веряга быстро распределил, где какому полку встать и в каком порядке действовать.

Тысяцкие понеслись к своим полкам, зазвучали команды. Потом протрубили турьи рога, и русская дружина, взорвавшись боевыми кличами, ринулась на врага.

Вмиг исчезло птичье пение, возня степной живности, шелест травы и прочие мирные звуки. Степь содрогнулась от гула конских копыт и воинских кличей. Летний Стрибог ударил в грудь мощной струёй воздуха, и воздетые мечи тонко запели свою боевую песню в предчувствии схватки.

И тут русы увидели, что чужая конница идёт не навстречу им, а также движется к полудню.

Заметив преследование, противник развернулся и выстроился в боевой порядок. Что-то едва уловимое в их поведении насторожило Верягу. Как-то без свойственной кочевникам лихости, крика и свиста проделали маневр чужие полки.

Две конницы неумолимо сближались, ещё немного – и булат скрестится с булатом, и польётся на землю горячая кровь.

В это время со стороны степи к Веряге стремглав неслись два всадника. Один десятник из дозорной сотни, а другой неизвестный, облачённый в кожаный панцирь с железными бляхами на груди.

– Темниче, это не печенеги, – взволнованно кричал десятник ещё издали, – это Славянская тьма! Вот перебежчик! – Осадив коня, десятник хлопнул по плечу незнакомца. Тот спешился с красивой хвалынской лошади и стал перед Верягой, ссутулив могучие плечи, будто на них лежала неимоверная тяжесть.

– Славянская тьма? – удивлённо переспросил Веряга. – Отчего ж они на нас с мечом идут?

Незнакомец сгрёб с головы лохматую лисью шапку, и ветер заполоскал русые кудри.

– Тьма наша из вятичей, радимичей, северян и прочего славянского люда хазарами на подвластных им землях набрана и на помощь печенегам послана, – с едва уловимым чужим оттенком говора ответствовал перебежчик. – У Перуновой Прилуки мы с ними встретиться должны…

– Да как же вы, русы, супротив русов идёте? – не удержался стоявший рядом с Верягой тысяцкий. – Как с врагами нашими заодно быть можете? – От возмущения он не находил нужных слов.

– Дети наши, жёны, отцы и матери остались под хазарами, – глухо обронил незнакомец, – ежели не подчинимся, порешат всех до единого…

– А ты отчего перебежал? – строго спросил Веряга.

– У меня родни, почитай, не осталось. Пять душ было, кто умер, кого, как меня, в войско забрали…

– Трубить сигнал! Остановить битву! – велел Веряга.

А к нему и без того уже летели посланцы от полков. Растерянные сотские и тысяцкие спешили сообщить, что против них сражаются славяне.

Запели-затрубили рога, приказывая остановиться. Схлестнувшиеся с обеих сторон дружины, вняв сигналу, стали расходиться, оставив между собой пространство, усеянное первыми трупами.

Не в первый раз славяне выступали против славян. Веряге ещё был памятен древлянский поход, когда Коростень, подстрекаемый пришлыми варягами, среди которых, по слухам, верховодили германцы, воспротивился Киеву, и древляне убили князя Игоря. И бились тогда русы с русами, и варяги Свенельдовы с варягами коростеньскими, и не единожды случалось такое в прошлом. И всякий раз это были неправые, братоубийственные побоища.

Так и нынче, все чувствовали несправедливость противостояния. Веряга отправил посыльных, чтобы встретиться с посланцами из Славянской тьмы и обговорить положение. Но гонцы вернулись мрачные в сопровождении лишь сотни чужих воинов.

– Передали мы твоё слово темницкое, Веряга, чтоб переходили к нам и вместе сражались против хазар с печенегами… – Говоривший умолк.

– Ну? – с железом в голосе поторопил Веряга.

– Не могут они сделать этого. Земли их, дома, дети с жёнами под хазарами. Вот эти только согласились перейти к нам, остальные твердят, что тархан отомстит им лютой расправой. Да и военачальники у них все хазары, и сотня хазарских воинов приставлена для надзора. Потому они согласны лепше смерть принять от мечей наших…

– Значит, так тому и быть! – жёстко закончил Веряга. – Сигнальщикам – трубить к битве! А этим, – кивнул он на перебежчиков, – верните мечи. Пусть встанут в передовые сотни и на деле докажут свои слова о верности Киеву.

Опять запели рога, и вслед за этим началась кровавая рубка. Русская кровь потекла на русскую землю, и слились в едином гуле последние стоны умирающих и возгласы начальников, звон мечей, стук щитов, конское ржание и крики раненых.

Уже вечерело, когда закончился бой. Славянская тьма была разбита и рассеяна. Остатки её вместе с хазарской сотней ускакали в степь. Но в душах киевлян не было торжества победы. Славянская тьма сражалась не в полную силу, многие намеренно подставляли себя под меч, поэтому сеча больше походила на простое смертоубийство.

Обезоруженные пленные стояли понурив головы. Веряга подъехал к ним. Воины, что собрались подле, расступились, пропуская темника. Старый сотник, которому была поручена охрана пленных по дороге в Киев, обратился к Веряге:

– Темниче, многие из захваченных хотят влиться в нашу тьму, просят вернуть коней и оружие…

Веряга сжал челюсти и грозно сверкнул очами.

– Я русский темник, а не хазарин, слов своих по два раза на дню не меняю! Кто супротив нас бился, захвачен в плен, как враг. Пешком гнать их до самого Киева, и как мать Ольга решит, то и будет!

Веряга круто развернул коня и поехал прочь по полю, усеянному телами. Меж мёртвых ходили живые, подбирали оружие, выискивали раненых, а павших сносили на середину, чтобы предать земле, дабы не стали тела погибших воинов пищей воронам и шакалам.

Согбенная спина в кожаной рубахе и растрепавшиеся русые кудри показались Веряге знакомыми. Воин сидел на земле. Перед ним лежал поверженный рус из Славянской тьмы. Веряга объехал воина и узнал в нём первого перебежчика. Остановившимися остекленевшими очами глядел тот на чело убитого. Веряга хотел спросить, не родич ли ему этот мёртвый хазарский рус, но горе и боль, переполнявшие русоволосого, не позволили темнику нарушить святую минуту человеческой скорби. Уже отъехав дальше, Веряга услышал позади мерные удары. Оглянувшись, увидел, как взлетают вверх руки перебежчика и с силой опускаются к земле, вонзая в неё широкий боевой топор с обрубленным древком. С глухим звуком врезалось окровавленное лезвие в нетронутую огнищанским ралом плотную степную землю, всю пронизанную, будто жилами, корнями всяческих трав.

Рраз!.. Рраз!.. Рраз!.. – мерно ходили вверх-вниз руки воина. Только теперь Веряга заметил, что рубаха русоволосого покрыта кровью, левый рукав оторван, а кисть правой руки обмотана тряпкой.

Один из утренних перебежчиков, укладывавший на конскую попону тяжело стонавшего раненого, перехватив взор Веряги, пояснил:

– Друга своего хоронит. С детства вместе росли, как братья, где один, там и другой. И здесь в одном месте встретились, только по разные стороны. Вот в бою один и сложил голову… Эх! – сокрушённо вздохнул воин. И, подхватив края попоны, он вместе с напарником понёс раненого к остальным увечным, собранным в лощине, где над ними колдовали два пожилых кудесника.

Ещё через день Верягина тьма вышла к Перуновой Прилуке.

Солнце ещё не успело выпить всю утреннюю росу, как прямо на полудне вновь заклубилась пыль, – то приближалась многочисленная печенежская конница.

Ещё накануне, когда схватились со Славянской тьмой, Веряга понимал, что для встречи печенежского войска одной его тьмы слишком мало. Поэтому сразу же послал гонцов в Киев с просьбой о подмоге, а заодно сообщить о стычке с хазарскими русами.

«А пока не подоспела подмога, будешь ты вертеться как белка в колесе. Исхитряйся как хочешь, а печенегов на Киев пропустить не должен. Всё чутьё своё темницкое, весь опыт воинский применяй, а врагу стань неодолимым заслоном!» – наказывал сам себе Веряга.

Разделив тьму, он велел одной части скакать по степи, поднимая пыль, будто их не менее трёх-четырёх тем. Сам же с другой половиной незаметно оврагами и перелесками ушёл к непровскому берегу.

Без излишней суеты каждый занял своё место в боевом порядке. Какое-то время русы стояли, выжидая. Некоторые поднимали очи к сияющему Хорсу, прося у него ярой силы. Иные вдыхали широкой грудью вольный, настоянный на степных травах воздух и молили Стрибога дуть в сторону врагов и засыпать прахом их раскосые очи. Третьи вспоминали оставшихся в Киеве родных и проникались мыслью, что их жизни зависят, может быть, от исхода этого боя.

Едва печенеги приблизились, как на них с воинственными кличами ринулись русские полки. В тот же миг засадная конница, стоявшая в перелеске, по знаку Веряги воздела мечи и, провозгласив славу Перуну, неожиданно ударила сбоку.

Теперь русы рубились не как день тому, а отчаянно и яростно. Эта битва была правой, а значит, силы у каждого воина прибавлялось втрое.

Ждавшие встречи с обещанной хазарами Славянской тьмой печенеги были ошарашены внезапным нападением. И не могли вначале понять, сколько русских тем противостоит им. Поэтому после первой стычки, опасаясь попасть в русское коло печенежская конница быстро отошла в степь.

Между тем в Киев приспел гонец.

– Отворяй! – крикнул он охоронцам у городских ворот. – Срочное послание княгине-матери и воеводе Свенельду от темника Веряги!

Вскоре по всему Киеву с быстротой молнии разнеслась весть о том, что Веряга сразился с вражеской тьмой. А та тьма оказалась Славянской, состоящей из хазарских невольников, которых отправили на подмогу печенегам. Веряга разбил ту тьму, многих взял в плен, и скоро они будут в Киеве. Сам же темник преградил путь печенегам у Перуновой Прилуки и просит помощи.

Свенельд немедля выслал к нему Лесину с его тьмой.

А кияне ещё долго были взбудоражены сообщением о хазарских славянах, и, когда унылая вереница пленников вошла в град, крики «Ганьба» преследовали их повсюду. Старики плевались, а мальчишки швыряли камни. А иные сердобольные жёны одёргивали отроков, говоря, что не по своей воле по шли супротив Киева эти несчастные, а по принуждению, ведь у них там тоже дети и семьи остались…

По велению княгини Ольги часть пленных тут же была продана киевским купцам и боярам для домашних работ. Те, кто владел ремеслом, были приставлены в помощь кузнецам, скорнякам и медникам. Большую же часть ждала тяжкая участь быть проданными византийцам и прочим чужеземцам в вечное рабство.

В Киев со всех сторон продолжали сходиться ратники и дружинники. Однажды утром послышался шум, и густая туча пыли встала на дорогах со стороны захода солнца. Кияне испугались: неужто враг незаметно к самым стенам подобрался? Но уже отворялись ворота, и в Киев вступала Волынская рать, встреченная громкими криками и ликованием.

Свенельд велел дать всем хмельной браги, брашна и два дня на отдых и сборы. После Волынской тьмы подоспели смоленчане и другие.

Киев готовился к обороне и, на всякий случай, к долгой осаде.

А на полудне, где раскинулись широкие степи, где Непра течёт, повернув на заход, и самые страшные пороги Несыть, Волногон и Вертун преграждают ей путь, там, у Перуновой Прилуки, идёт большая скачка русской и печенежской конницы.

Молодой печенежский князь Курыхан спешит прорваться на полночь, понимая, что чем скорее соединится он с хазарским Яссаахом, тем крепче ударят они по русам, тем вернее будет победа и богаче добыча.

Только встал на его пути темник Веряга со своими двумя полутьмами. Схватились они, будто могучие барсы. Неизмеримо больше воинов и молодого натиска у Курыхана, а у Веряги опыта и смекалки. Да и выучка у русов отменная, – действуют слаженно, без суеты, однако везде поспевают. Недаром Веряга был одним из лучших киевских темников, на расстоянии чуял он противника и, казалось, читал все его тайные замыслы. Русы объявлялись то у порожских курганов, преграждая путь печенежской коннице, то борзо смещались к восходу, так что казалось – они были везде. Только что были здесь, глядь – уже птицами летят по степи, чтоб перенять печенегов в другом месте. И видит Курыхан, что русов меньше числом, да нападают они столь дерзостно, что поневоле закрадывается мысль: где-то неподалёку скрываются основные силы противника.

Незаметно, будто степной волк, подкрался очередной вечер, а за ним ночь раскинула над землёй тёмно-синий полог, будто огромный шатёр, усеянный золотой вышивкой звёзд.

В печенежском стане прямо под открытым небом уснули запылённые и уставшие воины, крепко сомкнув чёрные как ночь раскосые очи. Степной ветер, пролетая меж шатрами вое начальников, шевелил выбившиеся из-под кожаных шлемов, отороченных лисьим и волчьим мехом, тёмные волосы спящих на земле кочевников, а потом мчался обратно в степь, разнося далеко окрест крепкий дух человеческого и конского пота, навоза, сыромятных ремней, кисловатый запах мехов с хмельным кобыльим молоком.

У небольшого костра, защищённого с северной стороны от ветра и взоров противника растянутой шкурой, стоял молодой князь Курыхан, теребя короткую плеть с украшенной серебром и дорогими каменьями рукоятью. Иногда он резко взмахивал ею в воздухе, как бы подкрепляя раздражённый тон своих слов. Напротив, неотрывно глядя в пламя, сидел, скрестив кривоватые ноги в мягких кожаных сапогах, коренастый пожилой военачальник.

– Что молчишь, Саят? Не ты ли учил меня воинским хитростям? День проходит за днём, будто лошади в табуне, а я кладу своих лучших воинов и не могу пробиться к Киеву. Что подумает обо мне Яссаах? Ну, отчего молчишь? – повысил голос Курыхан, стеганув плетью по голенищу.

– Хитёр, будто степной лис, и ловок, как камышовый кот, этот рус Феряга, – степенно обронил старый печенег. – Каждый наш шаг чует, оттого что много нас…

– Что ж, ты предлагаешь мне свои тьмы по степи рассеять, чтоб русы нас поодиночке перебили? – гневно сверкнул очами Курыхан и так сжал рукоять плети, что косточки его смуглой руки стали жёлтыми, как высохшая трава.

Старый печенег оторвал взор от огненных языков и пронзительно взглянул на молодого, прищурив свои и без того узкие глаза.

– Нет, могучий хан, напротив! Я предлагаю вступить в открытый бой с Ферягой. А тем временем десяток наших лучших воинов зайдут с тыла и убьют его. Мы обезглавим русское войско и тогда покончим с ним.

Курыхан быстро сообразил, что придумал его советник, старый опытный Саят.

– Почему десяток, пусть пойдёт сотня!

– Нет, хан, сотня воинов – много следов. Русы увидят, будет погоня. А десятку затеряться легко, будто горсти песка средь травы…

– Хоп! Будь по-твоему! – согласился Курыхан, засовывая плеть за голенище. – Только сам отбери лучших лазутчиков да напомни им – не привезут мне голову руса, тут же лишатся своих!

Ночная тьма ещё только собиралась уступить место Заре, когда десять печенежских воинов в полном молчании покинули стан и растворились в предрассветной мгле бесшумными тенями.

Восходящее солнце застало их далеко в пути, скачущими к русскому северу по широким степям, поросшим седыми ковылями, жёлтыми зверобоями, зелёными пыреями и душистыми чабрецами, всё дальше и дальше, пока не убедились, что пробрались далеко в тыл. Потом повернули к Непре, вышли на след русской конницы и поскакали обратно.

Опытные и сильные воины, они не только умели мастерски владеть мечом, луком и ножом, но и продвигаться по чужой земле, оставаясь незамеченными, не ввязываться ни в какие стычки и избегать случайных встреч, даже если это были мирные жители. Кусок вяленой конины или баранины, горсть ягод, вода из ручья – вот всё, что служило им пищей. Их кони, как и хозяева, могли переносить голод и жажду, скакать всю ночь напролёт, терпеливо ждать.

Некоторые из печенегов понимали русскую речь, а двое неплохо говорили по-русски.

Наконец, достигнув непровской излучины, они вышли к порогам, взобрались на курган и увидели перед собой как на ладони рассыпавшуюся русскую и печенежскую конницы, которые вели жестокое сражение между собой.

Спустившись в овраг, лазутчики стали приближаться к полю битвы. Здесь, в тылу русского войска, они были вдесятеро осторожнее, стараясь не издавать ни звука, переговариваясь в основном знаками и ловя чутким ухом каждый шорох. Копыта лошадей были обвязаны мягкой кожей с прокладками из сухой травы.

Темник Веряга на гнедом жеребце стоял на кургане, приставив ладонь ко лбу, чтоб не слепили солнечные лучи, и глядел, как две тьмы, разворачиваясь на ходу крыльями, сходятся с печенежскими ударными силами. На сей раз противникам не удалось избежать боя… Хорошо, что накануне подоспел на подмогу Лесина, две тьмы – это уже не одна!

То один, то другой всадник подскакивал к нему и вновь летел прочь, чтоб донести слово военачальника полутемникам и тысяцким.

Зоркие глаза степняков сразу заприметили одинокого всадника на кургане, к которому стекались посыльные. Но тот ли это? Чтоб удостовериться наверняка, следовало подобраться как можно ближе. По оврагу дальше идти нельзя, слишком глубокий, придётся через кусты и заросли по лощине, она ведёт почти к самому подножию кургана.

– Дальше верхом не проехать, – почти беззвучно шепнул десятник. – Четверо остаются с лошадьми, а шестеро – со мной, ползком, и пусть боги помогут нам!

И вновь, то делая перебежки и затаиваясь, как юркие ящерицы, то подобно чутким змеям ползут, прижимаясь брюхами к земле, печенеги медленно, но верно приближаются к цели. Шесть пар чёрных очей вглядываются в русского военачальника, всё больше убеждаясь в том, что это их жертва. Все приметы совпадали: высокий, кряжистый, средних лет, на гнедом коне. А когда жеребец, гарцуя, повернулся боком и на притороченном к седлу щите золотым и червонным колером сверкнуло изображённое на нём солнце с буквой «В» посредине, обозначавшей имя темника, у лазутчиков не осталось сомнений, – именно такой щит был выкован русскими кузнецами специально для Веряги по его заказу.

Дабы выведать все эти подробности, лазутчикам пришлось, карауля в долгих засадах, захватить и подвергнуть пыткам троих русов. Двое так ничего и не сказали. И только третий, с походного обоза, угодивший в западню, когда пошёл за водой, трясся от страха и умолял, чтоб его не убивали, а он расскажет всё подробно про темника Верягу. Все три трупа были потом тщательно укрыты печенегами, чтобы их не нашли.

И вот русский темник стоит прямо перед ними. Он в полном боевом облачении – кольчуге, шеломе, наручах и поножах. Старший печенежского десятка досадливо цокнул языком, – рисковать нельзя, стрелы могут не пробить русскую кольчугу, настолько хитро она сплетена. Придётся орудовать ножами, и притом очень быстро.

В это время на взмыленных конях подскочили ещё двое посыльных. Веряга что-то сказал, указывая рукой в сторону битвы, и один гонец вновь стремглав полетел к правому крылу русской конницы, а к левому устремился другой. Видно, в самом деле помогали лазутчикам в тот день их древние степные боги. Потому что, отослав гонцов, Веряга зычным голосом приказал своим личным охоронцам также вступить в бой, – молниеносный удар даже двух десятков, но в нужном месте, мог дорогого стоить.

– Пусть останутся двое посыльных, остальные в сечу! – приказал начальник.

На некоторое время темник остался следить за ходом сражения.

Совсем недавно у этого кургана кипела жестокая сеча. Трупы людей и коней устилали изрытую копытами окровавленную землю. Кругом валялись мертвецы и отдельные части тел: отсечённые головы, руки, ноги. Некоторые воины, вцепившись друг в друга, так и остались лежать, не разжимая горла врага в предсмертной хватке. Чувствовался тяжёлый запах крови, над трупами уже гудели мухи и кружились вороны, а издали доносился грохот продолжающегося сражения.

Печенеги по дну лога быстро приблизились к холму, а затем, распластавшись, поползли между травами, прячась за трупами людей и коней, всякий раз замирая и становясь неотличимыми от многочисленных мёртвых тел на пропитанной кровью земле.

Чем ближе подбирались печенежские воины к русскому темнику, тем гулче стучали их сердца. Вот он, тот, ради кого они добирались сюда без сна и отдыха, тысячу раз рискуя быть схваченными и убитыми. Каждый знал, что лишь доставленная в заседельном мешке голова Веряги может спасти их собственные головы.

Кровь горячими толчками пульсировала в висках, проклятый пот застилал глаза, но десятник не обращал ни на что внимания. Лёгкое плавное движение – и острый нож с рукоятью из козьего рога серебристой рыбицей послушно лёг в ладонь. Его примеру последовали остальные, обнажив кто нож, кто короткий кинжал. Вот она, жертва, совсем рядом. Когда отважные печенежские лазутчики собирались уже степными змеями-стрелками броситься на добычу, вдруг зашуршала трава, и на вершину холма взошёл дотоле не замеченный охоронец. Снова вжались в сухую траву все шестеро и перестали дышать. Когда же с величайшей осторожностью взглянул печенежский десятник вперёд, то увидел, что дюжий охоронец стоит как раз между ними и Верягой. Значит, придется разделить силы – трое на охоронца, трое на темника. Кровь продолжала стучать молотами в висках десятника, про себя он молился старым своим степным богам и готов был молиться ещё кому угодно. Если бы знал, что поможет, то и славянскому Перуну помолился бы, да вряд ли Громовержец станет помогать супротив своего. Ещё раз дал десятник тайный знак остальным и собрался в комок для последнего броска.

Однако, может, повеявший в этот миг Стрибог донёс до чутких ноздрей коня крепкий чужой запах, или он, уловив движение в траве, принял его за приближение степной гадюки, только гнедой жеребец Веряги вдруг всхрапнул и испуганно дёрнулся в сторону.

Этого мига было достаточно, чтобы вскочившие и ринувшиеся на Верягу печенеги пронзили тремя клинками пустоту. Трое других, навалившись на могучего охоронца, сражались с ним в сухой пыльной траве, нанося ему смертельные раны. Русский темник уже летел прочь с кургана, и конь размашистым бегом стлался над травами. Но тут снизу наперерез ему из-за кустов выскочили четверо печенежских всадников.

Видя, что может быть перехвачен врагами, и не ведая, сколько их, Веряга повернул к оврагу. Печенеги помчались следом. Остальные пятеро – один остался навек в объятиях мёртвого охоронца, – скатившись с кургана и взлетев в сёдла, тоже устремились в погоню. Скоро все девятеро были на задах. В горячке погони ни они, ни тем более сам Веряга не заметили, как, припав к шее лошади, полетел за подмогой стременной Веряги, который у подножия холма, там, где пробивался крохотный источник, поил второго коня своего начальника.

На ходу печенеги попытались достать русского темника стрелами, выпущенными из небольших походных луков. Но несколько стрел, угодив Веряге в спину, отскочили от железной кольчуги, словно сухие прутья от панциря черепахи, не причинив никакого вреда.

Тогда один из преследователей вырвался вперёд и почти догнал беглеца. Сейчас его кривой меч настигнет если не самого седока, то его коня, и тогда русский темник будет повержен. Веряга, будто спиной почуяв занесённый клинок, обернулся, на самую малость замедлил бег жеребца и вдруг резко взмахнул своим обоюдоострым мечом. Только долю мгновения длилась отразившаяся на лице печенежского воина растерянность, но и этой доли оказалось достаточно, чтобы его голова, на которую опустила меч могучая рука темника, так и не успев сомкнуть недоумённых глаз, раскроилась надвое до самых плеч. Никто из печенегов не сообразил сразу, что произошло. Конь руса на миг приостановил свой бег, а их собрат, словно не замечая этого, пронёсся мимо, а потом обмякшим тяжёлым кулем рухнул в траву.

Гнедой конь русича снова распластался в сумасшедшем беге. А вослед ему восьмеро, разделившись, обходят четверо справа и четверо слева, потому что прямо перед Верягой глубокий и широкий овраг, и, значит, ему придётся свернуть туда или сюда.

Вот она, огромная сырая пасть оврага с жёлтыми глинисто-песчаными стенами сажени в четыре глубины. Однако русский темник и не думает сбавлять ход, а, напротив, всё больше пришпоривает коня. Доскакав до самого края, Веряга вдруг на глазах изумлённых преследователей бьёт коня пятками сапог по рёбрам, отрывается от земли и перелетает через пропасть, приземляясь на узкий остров посреди оврага, оставшийся нетронутым от размывов. Жеребец передними ногами встал на твёрдую почву, но под задними копытами обрушился большой пласт земли, и животное, беспомощно задёргавшись, начало сползать вниз. Веряга по инерции кубарем перелетел через голову коня и, не выпуская из рук поводьев, широко расставил ноги и стал изо всех сил тянуть верного друга из пропасти. Благодаря могучей силе темника конь сумел в последний момент выскочить на твёрдую землю. Веряга вновь взметнулся в седло и поскакал по острову туда, где края оврага понижались и теряли свою крутизну.

Только теперь печенеги, видевшие, как Веряга буквально «выдернул» своего коня из оврага, поняли, какой нечеловеческой мощью обладает сей рус.

Никто из преследователей не рискнул последовать примеру темника. Смекнув, куда держит путь Веряга, печенеги погнали коней вдоль расщелины. По твёрдому краю скакать было намного легче, чем по неширокой рыхлой ленте земли, поэтому враги достигли выхода из оврага, переходящего в широкий лог, раньше.

Когда темник понял, что, как только он спустится вниз по склону, будет немедленно окружён, он замедлил движение, а потом и вовсе перешёл на шаг. Пожалуй, лучше встретить противника здесь, на узкой полосе тверди, которую со всех сторон окружает пропасть и где никто не сможет ударить с тыла…

Пятеро печенежских всадников – большему числу всё равно не поместиться на узком перешейке, они будут только мешать друг другу, – уже поднимались снизу, остальные гарцевали в ожидании близкой развязки, готовые перехватить руса, если ему удастся вырваться, что было маловероятно. Они не видели, что к месту схватки мчится небольшой отряд из трёх десятков русских дружинников, вызванных на подмогу стременным.

Только далеко помощь, а опасность рядом. Пятеро уже взлетели наверх, и началась схватка. Яростно наседают печенежские витязи, стремясь скорее покончить с темником. Первого, самого отчаянного, Веряга успел излюбленным приёмом навеки уложить в траву. Но оставшиеся четверо насели крепко и спаянно, не вырываясь вперёд, поскольку поняли, что хоть они и лучшие из печенежских витязей, но в одиночку с Верягой никому из них не справиться.

Всё ближе подступают они, тесня руса к самому краю пропасти, – ещё немного, и улетит он туда вместе с конём. Веряга понимает это и чувствует, что нет больше силы держаться перед четырьмя умелыми клинками, что подступает неумолимый конец и сырая пасть оврага холодит затылок близким дыханием смерти. Собрал тогда темник остаток сил и возопил к Перуну могучему:

– Перуне всеблагой, пропаду, коли не поможешь!

И ощутил Веряга, как вошла в него божья сила, из широкой груди сам собой вырвался львиный рык, и ринулся темник на врагов, уже готовых праздновать победу. В сей миг удесятерилась его сила и скорость движений, и он уклонялся от острых клинков, будто от веток в дремучем лесу, а сам наносил точные и страшные губительные удары. Раскроил череп одному печенежскому витязю, поразил в грудь другого, третьему отсёк десницу с занесённым кривым мечом. Четвёртый же печенег, удалой десятник, изловчившись, нанёс сокрушительный удар и наверняка отсёк бы темнику голову, случись это несколько мгновений назад. Но Веряга пребывал теперь в состоянии Перуновой яри и успел с неимоверной для человека скоростью переместиться на самый край оврага и ускользнуть от смертельного клинка. Меч просвистел на волосок от тела, зацепив лишь край кольчуги на левом плече. И сразу вслед за этим меч самого Веряги подчистую снёс голову печенежского десятника, на челе которой не успело отразиться ни удивление, ни сама смерть.

Тот, кто входит в состояние Перуновой яри, видит всё вокруг как бы в замедленном движении. Темник отчётливо зрел, как падала голова печенега, как ударилась она о землю и покатилась, страшно мигая чёрными очами, прямо в овраг, а из обезглавленной шеи всадника двумя ключами хлынула горячая и тёмная кровь. Как не сразу разжалась сильная рука, сжимавшая меч, как медленно сползало с седла, заваливаясь на бок, крепкое тело кочевника в тот миг, когда испуганно захрапевший конь встал на дыбы, а потом, освобождённый от своей страшной ноши, умчался на вольный простор.

Не успел Веряга прийти в себя, как перед ним возникли, будто из-под земли выросли, оставшиеся трое печенежских всадников. И вновь воздел темник свой меч, вступив в жестокое неравное единоборство. Враги опять стали теснить его к краю оврага, и неизвестно, чем бы всё обернулось, но тут с боевыми кличами подоспели воины Лесины и вмиг покончили с нападавшими.

– Дякую, друг Лесина! – прохрипел Веряга. – Ежели б не ты да не Перунова подмога, загинул бы нынче…

Тяжело спрыгнув с коня, он привычным жестом сорвал пучок травы, вытер окровавленный меч и вложил в ножны. Только теперь он заметил кровь на своём левом плече, где была распорота кольчуга. От неимоверного напряжения руки и ноги гудели, а по всему телу растекалась слабость. Почти безучастно слушая укоры Лесины за то, что остался один, без охраны, Веряга опустился на пригорок, снял шелом и подставил прохладному Стрибогу свою потную разгорячённую голову.

Один из печенегов, раненный Верягой в грудь, ещё был жив и стонал. Тот же, что лишился руки, истёк кровью и умер.

– Приведите раненого в чувство, – велел Лесина, – допросить надобно.

Когда холодная вода из русского шелома стала литься на голову и грудь печенега, тот зашевелился и открыл мутные, исполненные боли и оттого ещё более тёмные очи.

– Кто тебя послал? – спросил, наклонившись над ним, Лесина. Воин, принесший воду, повторил вопрос по-печенежски. Раненый с усилием обвёл глазами стоявших вокруг, и тут взор его упал на сидящего неподалёку Верягу. В очах степняка вспыхнула и тут же стала гаснуть искра.

– Какая… могучи… батыр… – задыхаясь, произнёс он на ломаном русском. – Коня… вытяни… Против десять… выстои… – Потом часто задышал, закрыл очи, потянулся и умер.

Веряга с воинами вернулся к кургану, на котором его пытались убить вражеские лазутчики, призвал к себе Плавуна-сотника и поставил его сотню личной охраной.

Сражение с печенегами продолжалось до вечера. Потом тьмы разошлись, и ночь скрыла их друг от друга. А на рассвете русы, приготовившиеся к новому кровопролитному сражению, вдруг увидели чистое поле – печенеги исчезли. Видно, снялись ночью и ушли далеко в степи.

Между тем Издеба, Притыка и другие темники яростно бились с хазарами, наседавшими с солнечного восхода. Мчались русы на врага ястребами, налетали коршунами, но крепко было спаяно Ядро хазарское, и молодой сын кагана Яшак, отразив нападение, всё ближе продвигался к Киеву. В ночи располагался станом, выставив усиленную охрану, которая спала днём, а ночью несла службу. Основные же тьмы, отдохнув за ночь, к утру были со свежими силами и продолжали теснить русов, вдвое превосходя их численностью.

Глава 7 Ратники

Лето 6466 (958)

Гонец скакал, уже третью ночь не покидая седла. Веки отяжелели, смыкаясь сами собой, и сознание время от времени проваливалось в вязкую черноту забытья.

Очнулся, когда конь начал сбиваться с шага, затем как-то тяжело зашатался, дёрнулся всем своим большим телом и рухнул на подломившихся ногах.

Всадник, падая, успел в последний момент округлить спину и выдернуть ноги из стремян. В горячке и от страшной усталости он почти не почувствовал боли, только удар, вслед за которым будто невидимый зверь рванул когтистой лапой правый бок и плечо. На миг замер от страха: вдруг он покалечился и не поспеет вовремя?

Гонец устал так, что казалось – пусть рушится всё вокруг, а он останется лежать на этой тёплой мягкой пыли и будет спать, спать, спать…

Обращённое к земле ухо уловило едва ощутимую дрожь, где-то скакала конница. Гонец встрепенулся, заставил себя подняться. С трудом, но это удалось. Слава Перуну, Велесу и прочим богам, он доскачет!

Второй конь нервно ржал и дёргал повод, привязанный к павшему собрату. Ковыляя на негнущихся ногах, посыльный намотал повод на левую руку, а правой вытащил засапожный нож и отсёк им сыромятный ремень от луки седла. Лежащий на боку скакун ещё всхрапывал и часто дёргал ногами, совсем недавно такими быстрыми и сильными.

– Прости, друже, загнал я тебя насмерть… Прости, только нельзя, чтобы нас опередили, – прохрипел гонец.

Тяжело взобравшись в седло, он пришпорил второго коня и быстро скрылся в ночной темени.

Утром с городских стен киевская охрана увидела на дороге пыль от копыт одинокого всадника.

– Видно, устали оба, – заметил кто-то, – вон как тяжело скачет…

Между тем всадник приблизился к граду.

– Откуда гонец? К кому едешь? – преградила ему путь стража у ворот.

– Дай дорогу! – хрипло закричал всадник. – Враги за Киевом! Печенеги с полуночи идут!

Стража распахнула ворота, и гонец поскакал в Ратный Стан. Осадив коня, с которого клочьями падала пена, а впавшие бока ходили, как кузнечные меха, посыльный передал недобрую весть Свенельду.

– Напоите, накормите, пусть отдохнёт, – велел воевода, а сам поскакал в княжеский терем.

Гонца тотчас окружили, поили квасом, несли воду для умывания.

– Как же так печенеги на севере объявились? – недоумевали все. – Они ведь седмицу тому назад на полудне с Верягой сражались…

– Обошли, значит, песьи дети! Врасплох захватить надумали. Не выйдет! – Один из воинов погрозил кулаком в сторону невидимого врага.

Второй, обхаживая загнанного коня посыльного, гладил его по мокрой морде.

– Никогда ты уже не сможешь ни резво бегать, ни работать, так-то, брат…

– Сведи его на княжескую конюшню, – велел подъехавший тысяцкий, – поскольку он сослужил свою верную службу. Теперь до самой смерти будет получать княжеский овёс, и больше никто никогда на него не сядет…

Между тем в гриднице у княгини Ольги шёл срочный Совет-Рада. Присутствовали Свенельд, Святослав, военачальники оставшихся в Киеве дружин, а также предводители ратников, то есть пеших тем.

– Рассчитывать мы можем только на себя, – мрачно молвил Свенельд, – Веряга с Лесиной, после сражения с печенегами на полудне, поспешили на помощь основным тьмам и теперь рубятся с хазарами. Забирать никого оттуда нельзя, потому мы сами своими силами должны защитить Киев-град от нежданно объявившихся с полуночи тем князя Кури. Думайте, чем и как уберечь Киев. – Воевода замолчал, обводя испытующим взором всех присутствующих.

После обсуждения решили, что ратники встретят печенегов у киевских стен. А что касаемо конницы, Свенельд предложил устроить засаду и, когда враг пройдёт к Киеву, в свою очередь ударить ему в спину.

Святослав вначале не соглашался – бить врага в спину казалось ему недостойным деянием.

– Так ведь мало нас! – возражал Свенельд. – А в неожиданном ударе – половина победы. Оттуда они нас не ждут, как мы их с севера не ждали!

План был одобрен всеми, и Святославу ничего не оставалось, как подчиниться. Посыльные тотчас полетели по граду, раздавая наказы. Свенельд отправился переговорить с Гарольдом, которого, по обыкновению, оставлял начальником киевской Стражи. Он должен был следить за порядком, охраной ворот и града, а при надобности организовать оборону и держаться до прихода подмоги.

Святослав, простившись с матерью, поклонился ей и поспешил к Ладомиле. Кажется, совсем недавно родился маленький Ярополк, а его Ладушка опять на сносях, крепка в ней живородная сила!

Ярополк деловито возился в углу с деревянными фигурками коней и воинов. Увидев вошедшего отца, малыш заулыбался, вытащил изо рта ногу деревянной лошадки, потом бросил её и ползком заторопился к отцу, забавно перебирая руками и ногами.

– Э, нет! – запротестовал Святослав. – Давай уж на двух, а не на четырёх! – Он поставил сына на ноги и, держа за ручонку, подвёл к Ладомиле, которая сидела у окошка, занимаясь рукоделием.

Едва только Святослав вошёл, а она уже поняла, что предстоит расставание. Лицо её сразу побледнело и вытянулось.

– Ухожу я, Ладушка, печенеги на Киев идут! – коротко сказал Святослав.

Частые слёзы закапали на цветную вышивку. Отбросив её, Ладомила повисла у мужа на шее.

– Береги себя, Святославушка, – сквозь всхлипывания проронила она.

– Это ты себя береги, тебе ведь рожать скоро. А за меня не волнуйся. Помнишь, позапрошлым летом мы уже ходили на печенегов и развеяли их в пух и прах, так и сейчас будет. Молодые Горицвет, Издеба, Притыка и все друзья-темники со мной идут, ну, не плачь! А ты, сын, – он подхватил Ярополка и подбросил вверх, – чтоб к моему возвращению сам бегал, а не на четвереньках!

Ярополку нравилась такая игра, и он заливался смехом. Но Святослав, опустив его наземь, быстро повернулся и вышел из светёлки.

Вскоре конница, возглавляемая Свенельдом и Святославом, уже покидала град сотня за сотней, тысяча за тысячей. Берегом Непры они должны были пройти пятнадцать вёрст до Вышгорода, переправиться там через брод на другой берег и ждать, пока пройдут печенеги. А потом переплыть обратно и ударить сзади.

Как при всяком большом сборе людей, находились любители шуткой поднять настроение себе и провожающим.

– Эй, вы! – кричал ратникам молодой дружинник Блуд. – Зря собираетесь! Пока вы, как улитки, до печенегов доползёте, мы с ними и покончим. Так что лучше в граде оставайтесь, без вас управимся!

– Не бахвальствуй! – сердито отвечал седоусый ратник. – Скоро слово молвится, да не скоро дело делается…

– Да мы как налетим соколами на печенегов, с них только перья посыплются! – продолжал зубоскалить Блуд.

– Ну да, налетите, вы только пыль вздымать горазды, скакать да верещать, что полоумные, вытаращив глаза. А мы, пехота, если уж встанем на месте, будто в землю врастём, – копьями ощетинимся, щитами прикроемся, и ни один всадник той смертной гребёнки не одолеет, ни соколом, ни вороною…

Дружный гогот ратников поддержал его слова. Но молодой дружинник уже скрылся вместе со своей сотней за береговым выступом.

А на Ратном поле у самой Непры выстраивались полностью снаряжённые ополченцы: скорняки, кузнецы, лодейщики, землепашцы, гончары, пастухи и прочий трудовой люд, вынужденный в лихую годину оставить свои орала, молоты и кнуты и взять в руки щиты, мечи и копья.

Седоусый воевода Фряг – начальник всех ратников – поднял руку, прося внимания. Киевский, Подольский, Черниговский, Волынский, Смоленский и прочие полки, заполнившие весь берег и поднимающиеся к граду склоны, разом притихли.

Каждое слово, сказанное здесь, у воды, разносилось окрест и было слышно даже в самых отдалённых рядах.

– Мужи киевские, ратники русские! – провозгласил воевода. – Враг идёт на нас, печенеги обошли с полуночи, прорвали жидкие кордоны и текут на Киев, не сегодня завтра тут будут! Предстоит нам с вами, братья, встретить печенежину у ворот киевских. Встретить, крепко стоя на земле своей и помня, что защищаем мы не токмо Киев, а и всю нашу Русь-матушку. Потому как ежели возьмут враги стольный град, то пойдут гулять Чернобожьим вихрем по всем землям русским. Наши лучшие дружины бьются смертным боем, но держат хазар на восходе солнечном. Так и мы в этой битве умереть можем, но врага пропустить не имеем права. Помните, что мы – русы, потомки славных Пращуров, которые из Ирия смотрят на нас, и мы не можем осрамиться перед ними! Жён, детей и матерей своих помните, коим мы сегодня единая защита, потому как помощи нам ждать больше неоткуда! Великий Могун с кудесниками приносят нынче жертвы богам и просят их о даровании нам победы. Слава Перуну Златоусому, отцу нашему и воинскому начальнику, пусть укрепит он тело и душу нашу в битве правой!

– Слава! Слава! Слава! – трижды громыхнуло по рядам.

Едва замерло последнее эхо, как, подчиняясь командам, задвигались, зашевелились сотни и тысячи людей, покидая Ратное поле и направляясь к северным воротам.

По обочинам дороги за ними бежали женщины с младенцами на руках и цеплявшимися за подолы детьми, шли молодые девицы и ковыляли старухи. Женщины утирали слёзы, кто украдкой, кто, напротив, громкими причитаниями старался перекрыть шум и попрощаться с родным человеком. Старики, опираясь на посохи, стояли неподвижно, глядя на ратников выцветшими очами, в которых тоже порой дрожала скупая слеза.

У ворот часть ратников остановились, пропуская первые тьмы.

Жена кузнеца Молотило подбежала к мужу, обливаясь слезами, прильнула к его широкой груди, облачённой в кольчугу, обвила крепкую жилистую шею, вдыхая такой родной запах угля и железной окалины, которыми насквозь был пропитан кузнец.

Молотило, стесняясь прилюдно обнажать свои чувства, прищурил повлажневшие глаза, на миг привлёк к себе жену, а потом поцеловал и погладил по голове двенадцатилетнюю глазастую девчушку. Та засмущалась сквозь слёзы, поскольку считала себя уже достаточно взрослой, а отец обращается с ней как с маленькой!

– Ну что, Овсенушка, доченька милая, прощай! Не плачь и помни, что ты весёлого батьки дитя. Обижать кто вздумает, скажи, чья ты есть, мигом отстанут! – И тут же громко, как всегда немного рисуясь, сказал, обращаясь к жене, но так, чтоб слышали остальные: – Не смогла ты мне сына родить, сейчас бы, может, вместе Киев защищать шли, а так только слёз вдвое больше. Ну да ничего, Овсенке скоро самого лепшего молодца в мужья выберем. Дождусь внука, непременно его кузнецом сделаю, уж будьте уверены! А пока глядите мне, когда вернусь, чтоб дома всё ладно было. Сам-то я из железа выкован, обломаются об меня все печенежские мечи и стрелы, клянусь своим ремеслом огненным, обломаются! Ну, ступайте, ступайте! – поторопил кузнец, видя, что его полк уже начал выходить за ворота. Больше не оглядываясь, Молотило подхватил огромный щит, копьё и двинулся вместе со своей сотней, сосредоточенно глядя куда-то вперёд.

– А ну-ка, песню, грянули! – крикнул тысяцкий.

Полетела-разлилась над Киевом разудалая песнь. Воины приободрились, зашагали увереннее. Городские ворота замкнулись, а ратники двинулись на широкое поле с северной стороны града.

Худой и ещё более высокий, чем кузнец, молодой рукомысленник, шедший рядом, время от времени вытягивал шею, а потом воскликнул:

– Гляди, брат Молотило, никак твой супротивник Комель впереди вышагивает!

– Супротивник теперь у нас один – печенеги! – строго одёрнул его сотник.

Прикрыв собой град, ратники стали у края огромного поля, с левой стороны которого был непроходимый Чёрный лес, а справа крутые обрывистые берега Непры. Через Чёрный лес по Чёрному шляху в Киев обычно приезжали жиды, которые потом отправлялись на полдень, аж за Буг-реку, и дальше к грекам, за вином и сукном. Посему северные ворота в Киеве именовались Жидовскими. Западные ворота назывались Фряжскими – через них издавна приходили в Киев чехи, хорваты и фряги с товарами. Южные ворота именовались Ляшскими, поскольку оттуда приезжали ляхи, а через Хазарские ворота на востоке обычно прибывали хазарские купцы.

С северной стороны печенеги могли прийти только по Чёрному шляху, и, значит, встретиться с ними доведётся на этом поле. И ратники занялись подготовкой.

Конная сотня, приданная для разведки и связи с градом, стала их очами и ушами. Без устали, рыская по полям, лесам и дорогам, всадники докладывали обо всём, что творится вокруг. На дальних подступах у стогов, добавив к сухому сену свежей травы, дежурили сигнальщики, которые густым дымом должны были упредить о приближении неприятеля.

Воевода с тысяцкими распределял, где стоять какой тьме, в каком месте укрыть резервные сотни, как, в случае надобности, использовать для обороны обозные телеги. Ратники в последний раз проверяли оружие и подгоняли доспехи. Всё текло мирно и неторопливо, даже вжиканье клинков по точильным камням не нарушало привычного уклада жизни, – казалось, будто косари вышли на сенокос или жнецы точат серпы перед жатвой. И если бы не воинское облачение, всяк мог подумать, что мужики, разгружавшие с возов огнищанские бороны, готовятся обрабатывать ими землю. В поле часть пехотинцев копали длинные рвы и ямы, другие накрывали их ветками, а сверху дёрном, да так ловко, что Молотило, несший из леса охапку свежезатёсанных кольев, оступился и с треском провалился в одну из таких ям.

Взрыв смеха привёл кузнеца в некоторое смущение, но лишь в первые мгновения. Широко заулыбавшись, Молотило громко похвалил:

– Ладно сработали, мужики, ежели я на своих двоих в ловушку угодил, то печенеги на скаку и подавно!

Вокруг шумели ельники и дубравы, на полянах колыхались цветы, гудели пчёлы, выводили заливистую песню цикады, порхали быстрокрылые стрижи и ласточки – всё жило, щебетало, пело и плодоносило. Не верилось, что совсем скоро это мирное поле жизни станет полем разорения и смерти.

Кузнец Молотило, справившись с делами, лежал на спине, раскинув руки, и покусывал сладкую травинку. Ему, прокалённому пламенем кузнечного горнила, летнее солнце не казалось жарким, а походило на ласковое прикосновение жены, когда она была в добром настроении. Эх, жить бы так и радоваться труду своему ковальскому, жене норовистой да дочери любимой. И откуда взялись эти проклятые печенеги, что им в своих землях не сидится? Неужто награбленное добро краше того, что честным трудом заработано? Вот и нынче, чтоб отвадить захватчиков, потрудиться придётся. Только кровавая это работа, грязная и тяжёлая, горше которой на свете не бывает. Ну, так что ж, возразил сам себе Молотило, кому, как не мужикам, положено самую тяжёлую работу делать, не жёнам ведь!

– Слышь, Молотило, а правду рекут, что ты своим топором шапку с десяти шагов надвое разрубить можешь? – услышал он голос долговязого рукомысленника.

– Ну? – буркнул кузнец, недовольный тем, что его потревожили.

– Покажи, а, Молотило?

– Отстань! – досадливо отмахнулся кузнец, повернувшись спиной к назойливому соседу. И тут узрел вдали клубы густого белесого дыма.

Дозорные тоже заметили их и затрубили сигнал к построению.

– Эх ты! – укорил кузнец долговязого. – Последние мгновения мирной жизни испортил! – И потянулся за шеломом.

Вытянувшись полками, русские рати перегородили всё большое поле. Стали крепко, воткнув в землю острые окованные концы своих червлёных щитов и выставив вперёд копья. Впереди выстроились лучники.

С полуночи уже нарастал гул – это приближалась печенежская конница.

Живая лавина из людей и коней с гиканьем и воплями, перемалывая землю копытами, неслась на безмолвно замершие шеренги ратников, приближаясь с неимоверной быстротой. Строй нападавших был неровен, – кто-то вырвался вперёд, кто-то приотстал, но все степняки были преисполнены решимости единым махом смести неожиданно возникшую преграду и, не останавливаясь, пронестись к самым киевским стенам и яростным штурмом одолеть град, в котором осталось мало защитников. Поблёскивающие на солнце кривые печенежские клинки казались бесчисленными зубьями в пасти какого-то чудовища, вознамерившегося поглотить русов.

Опьянённые сумасшедшей скачкой и жаждой лёгкой победы, с раздутыми ноздрями и перекошенными в едином крике потными лицами под отороченными мехом шапками, степняки летели на своих выносливых лошадях, размахивая искривлёнными мечами и ощущая только свист ветра в ушах. Живая лавина, несущая смерть, подобно огненной лаве из вулкана, что может остановить её? Пешие ратники с копьями? Да разве это преграда несущемуся потоку?

Но в этот миг запели в воздухе меткие стрелы русичей, бившие дальше лёгких луков кочевников, и первые печенеги стали падать на землю. Однако лавина не замедлила своего бешеного лёта, а навстречу русам полетели печенежские стрелы, застучав по шеломам и червлёным щитам.

Лучники, будто песок сквозь пальцы, протекли меж рядами ратников и стали сзади. На поле остались лежать те из них, кого сразили печенежские стрелы. Теперь, уйдя под защиту ратников, лучники продолжали разить врага, и степняки падали чаще, но живой вал продолжал катиться, почти не теряя скорости.

Когда вражеская конница преодолела уже большую часть поля и приблизилась к русам, вдруг будто кто невидимый разом полоснул по ногам передних печенежских коней. Спотыкаясь на полном скаку, лошади стали падать, а всадники при этом вылетали из сёдел, как камни из пращи. Это конница наскочила на схороненные в траве ямы-ловушки и вбитые в землю острые колья. Тяжёлые конские тела, извиваясь от боли, придавливали седоков. Иные кочевники вскакивали, но тут же падали от метко пущенных стрел. Некоторые и вовсе оставались лежать распластанными на земле, потому что острые колья пронзали их насквозь. Прочие из оставшихся в живых печенежских воинов попадали под копыта своих же наступающих шеренг. Стоны, вопли и лошадиное ржание понеслись над полем. Следующие ряды были вынуждены замедлить свой бешеный гон. Потеряв часть скорости, печенежская конница врезалась в молчаливые шеренги русской пехоты.

Затрещали копья, забились в агонии смертельно раненные люди и кони. Затем булат скрестился с булатом – это лишившиеся копий ратники извлекли свои топоры, мечи, булавы и кистени. Печенеги накатывали волнами, – едва одна разбивалась о спаянные шеренги ратников, как налетала вторая, третья… Кочевникам казалось – ещё несколько отчаянных ударов, и они прорвут живой частокол, за которым – вожделенный град Киев, полный всего, к чему они так стремились, – злата, серебра, красивых славянских женщин и сильных умелых мужчин, которые так высоко ценятся на торжищах рабов.

Пробивая брешь в центральной обороне ратников, печенеги ещё не знали, что Свенельд и Святослав со своими дружинами уже вышли им в тыл и огромным полумесяцем охватывают зады.

Между тем над землёю заполыхала вечерняя Заря, окрашенная в густой багрянец, будто земля не смогла выпить всю кровь, пролитую в нынешней тяжкой битве, и часть её выплеснулась аж на небо.

Печенеги отошли, наступила ночная передышка.

О том, что русы замкнули их тьмы в своё знаменитое Перуново коло, кочевники узнали на следующий день, когда в своём тылу, у леса, столкнулись с дружиной Свенельда. Это было весьма неприятной неожиданностью. Тогда печенежское левое крыло ринулось в другую сторону, к Непре, но там вынуждено было скрестить свои мечи со Святославовой дружиной.

Поняв, что сзади путь перемкнула конница русов, представлявшая серьёзную угрозу, печенеги с удвоенной силой насели на ратников, чьи шеренги сильно поредели за прошлую схватку.

Вновь загремела жестокая сеча, и опять гибли русы и печенеги, и Мара с Ямой собирали кровавую жертву, а Жаля с Горыней рыдали над умершими. И Перуница несла павшим ратникам Рог Славы, наполненный живой водой вечной жизни, поскольку они отдали свои животы за Киев и землю русскую.

А коло неумолимо сжималось, всё теснее замыкая врага в смертельные объятия. Печенеги сделали попытку прорваться назад и, развернув конницу, стремительно помчались к полуночи, где вступили в жесточайшую схватку с русскими дружинами. Битва длилась до позднего вечера, но тьмы Свенельда и Святослава не отступили ни на пядь, а, напротив, потеснили противника, заставив его отойти и провести ночь в тяжких размышлениях.

Едва летний Хорс в третий раз поднялся над полем битвы, рога опять затрубили к бою. Ратники, измученные за два дня жесточайших сражений, занимали места в сильно поредевшем строю. Те, кто был ранен, но ещё мог держать оружие, становились сзади, наиболее сильные шли в передовые шеренги.

– Крепко, видать, Святослав со Свенельдом печенегам хвост накрутили, а, кияне? – пробасил седой десятский. – Теперь держись, мужики, сегодня они втрое злее драться будут!

– Это почему? – спросил молодой ратник с жёлтыми, как солома, волосами.

– А потому, – пояснил десятский, поправляя окровавленную повязку на голове, – что тогда они к добыче рвались, а теперь за живот свой воюют, а это подороже злата будет!

Гул тысяч копыт и воинские кличи кочевников опять раздались в воздухе.

– Кияне! Не посрамим братьев наших, что пали на этом поле и уже глядят на нас из Ирия, постоим за родной град! Слава Перуну! Да здравствует Рава единая русская!

– Ра-ва!

– Р-ра-ва!

– У-р-р-а! – потрясая копьями и мечами, отвечали ратники, выставляя оружие навстречу врагу.

Молотило ещё успел скосить взгляд влево на стоявшего неподалеку Комеля. Многие из бывших между ними пехотинцев навечно ушли в Перуново войско либо с тяжкими ранами отправились на возах в Киев.

«Скорняку досталось больше, чем мне, ранен, а во вторую шеренгу не ушёл, – одобрительно подумал кузнец. – Ох и крепко довелось поработать копьями, топорами и даже кулаками. Может, если бы не прежние наши ледовые побоища, не стояли б мы тут с Комелем в третий день…»

Между тем печенеги приблизились. Стрелы, будто частые капли, застучали по киевским щитам, вонзаясь в крепкую морёную дубовую древесину. Молотило уже больше ничего не замечал, кроме искажённых злобой лиц врагов, которые возникали перед ним.

Опять загремела битва. Кольчуга и щит Молотило окрасились свежей кровью. Уже лежит у ног ставшее бесполезным в ближнем бою длинное копьё. Зато выкованный кузнецом под свою силу и рост боевой топор с обушком и острым как бритва лезвием чертит в воздухе невероятные зигзаги, будто ореховую скорлупу раскалывает деревянные, обтянутые кожей вражеские щиты, разрубает доспехи и проламывает черепа. Стало совсем жарко. Молотило отбросил тяжёлый скользкий от крови щит и вместо него взял в левую руку увесистый кистень с толстой цепью и массивным шишаком на конце. Кистень с жужжанием, будто огромный шмель, стал описывать круги, легко загибаясь за щиты печенегов, обвиваясь вокруг рук и шей, сдёргивая всадников с коней и укладывая их под топор Молотило.

Страшная и жестокая рубка шла вокруг. Кто был послабее или менее расторопен, кто не смог одолеть обычной для человека робости перед схваткой, пали ещё в первом бою. Теперь остались самые крепкие, умелые и отчаянные бойцы. Всё же, улучив момент, кузнец нет-нет да и бросал взгляд на Комеля. В одно из таких мгновений он увидел, что на скорняка насели сразу три печенега, но он пока справлялся.

Кузнец продолжал молотить как заведённый, раздавая направо и налево, сверху и сбоку свои необычайно точные и сокрушительные удары. Вот он левой рукой нанёс упреждающий удар кистенём, сбив удар печенега, почти одновременно ткнул в морду коня пикой на топоре, отчего конь, заржав от боли, отпрянул назад, не дав хозяину ударить мечом как следует. Тут же гибкий кистень обвил руку второго печенега с занесённым мечом, а шишковатый шар угодил в челюсть, на миг оглушив воина. Не останавливая движения, левая рука кузнеца рванула кистень вниз, выдернула печенега из седла, а топор в правой руке уже был готов обрушиться на поверженного врага. В этот миг боковым зрением Молотило уловил, как один из троих нападавших на Комеля занёс свой меч над головой скорняка, который в это время щитом и палицей отбивал удары двух других всадников.

Коротки мгновения в смертельной схватке, не поспевает за ними рассудок, только руки, привыкшие работать нечеловечески быстро, сами совершили резкий толчок. Топор кузнеца, уже готовый покарать поверженного противника, изменил направление и, со свистом провернувшись в воздухе, вошёл точно в спину печенега, который так и не успел обрушить свой страшный удар на голову скорняка. Отметив, что топор попал в цель, Молотило повернулся к противникам и даже успел наручем правой руки сбить удар, и кривой клинок пришёлся не в темя, а на левое плечо. Перед очами мелькнула вспышка. Он не почувствовал боли, только тупой удар да ещё слабость в кисти левой руки, когда его железные пальцы вдруг стали как из мякины. Он перехватил кистень десницей, но в этот момент что-то горячо ударило в правый бок. Кистень шишковатым шаром ещё успел опуститься на кожаный шлем степняка, вместо которого тут же налетели новые враги, но Молотило уже не мог встретить их. Острая страшная боль снизу заставила его на миг замереть, а потом окровавленная земля понеслась прямо в лицо. Кузнец рухнул всем своим большим телом рядом с печенегом, которого он не успел добить, метнув топор в противника Комеля. И печенег снизу пронзил Молотило жалом меча, ещё и провернув его в ране для верности.

Какой-то шум и нарастающие боевые кличи послышались впереди, а затем справа и слева от поля битвы вдруг выскочили всадники в русских доспехах.

– Наши!

– Слава Перуну!

– Свенельд со Святославом ворога обошли, в коло берут! Радостная весть придала ратникам силы, но атака степняков уже увязла и захлебнулась. Чёрная лавина стала откатываться назад под ударами полностью замкнувших коло русских тем.

Многие из ратников, оседлав потерявших своих хозяев коней, присоединились к коннице, чтобы поскорее разбить врага. Оставшиеся безлошадными пехотинцы получили наказ собирать раненых и оружие.

Печенеги, видя, что не могут вырваться, построились в Русскую Лодию и, держась друг друга, как слитые, стали пробиваться из кола. Падали крайние воины, а на их месте вставали новые, будто льдина на реке весной таяла, но шла вперёд. И в центре был Курыхан со своими военачальниками, и воины печенежские берегли их, кладя свои жизни сотнями и тысячами.

И вырвались-таки печенеги из кола, кинулись к броду, переплыли Непру, потекли на восход полуночный и ушли в свою землю Курянскую.

Оттащив тело кузнеца к огромному кострищу, где сжигали убитых, Комель только теперь почувствовал, что он смертельно устал.

Тогда, в горячке боя, он увидел, как падает на него печенег с вытаращенными очами и топором кузнеца в спине, а потом и самого Молотило, рухнувшего наземь, и понял всё.

Когда печенеги чуть отхлынули, скорняк пробился к соратнику, но глаза его уже тускнели, а губы дёргались в предсмертной судороге. Так и умер неугомонный Молотило на руках у Комеля, который взялся нести его к волховскому обозу, да не успел.

И теперь горит кузнец в погребальном кострище, будто в горниле раскалённой топки. Только не вытащить из него Молотило, не выковать заново, подобно серпу или мечу. Человеческая плоть суть прах, а не железо. Бессмертна только Душа, которая, дождавшись в Ирии назначенного часа, вновь обретёт новое тело. И явится когда-нибудь опять на земле кузнец Молотило, в ином облике и с иным именем. Только не утешит это сейчас его вдову и малолетнюю дочь. Комель не представлял пока, как придёт к Молотилихе и сообщит ей страшную весть. Тем паче что Молотило погиб в общем-то из-за него, Комеля, – не брось он свой топор в печенега, отбился бы, как пить дать отбился! И скорняк решил, что отныне забота об осиротевшей семье кузнеца должна стать для него главнейшей.

Ратники продолжали опознавать, считать и сжигать убитых, как повелел Свенельд, потому что поле, усеянное за три дня трупами, источало не запахи трав и мёда, а тяжкий смрад мертвечины, и летняя жара тому крепко способствовала. Чтобы оградить киян от возможного мора, предстояло как можно быстрее сжечь и зарыть все трупы – свои и чужие, людей и животных. На это время град стоял затворённым, никому не дозволялось входить в него или выходить. Повсюду горели костры, а в граде уже растапливались мовницы, дабы вернувшиеся защитники могли первым делом очиститься от духа скверного и всякой заразы.

Дружины же Свенельда и Святослава, даже не заходя в Киев, в тот же день поспешили на помощь основным тьмам, ведшим битву с хазарами.

Весть о победе над печенегами под стенами Киева и прибывшая подмога окрылила русов. Они дружнее насели на хазар, стали отжимать, а потом и гнать их к востоку.

Узнав о поражении союзников, Яшак запросил мира. Сеча прекратилась, и военачальники с обеих сторон встретились для переговоров.

Свенельд и Святослав с темниками Верягой, Издебой, Притыкой и Горицветом сидели в шатре на толстой цветной кошме, а напротив них – недавний супротивник, молодой сын Кагана Исаак, со своими воеводами и князьями. Шатёр стоял посредине меж двумя станами, русским и хазарским. Святослав чувствовал себя неуютно не только потому, что никогда ранее не принимал участия в подобных переговорах, но и потому, что не мог отойти от недавних боевых схваток, видя в каждом хазарине цель для своего меча, а не переговорщика. Яшак, как произносили имя хазарского князя русы, несколько раз оценивающе взглянул на юного князя урусов и встретился с его открытым и не по летам твёрдым взглядом. Когда военачальники наконец договорились о том, что хазары обещают более не нападать на Русь, а в оплату причинённого вреда и за то, что русы дадут им спокойно уйти за Дон, отдают под власть Киева часть северских земель, оба князя снова обменялись красноречивыми взглядами. «Ну что ж, в следующий раз посмотрим, чья возьмёт», – прищурил на юного Святослава свои карие очи Яшак. «Поглядим», – ответили голубые очи киевского княжича.

Целый день хазарский и русский станы, расположившись друг против друга, ждали решения. А на другое утро хазары снялись и ушли к Дону.

– Хитёр хазарский Яшак, – промолвил кто-то из сотников, – по уговору отдал нам восточносевские земли. А там ведь печенеги издавна ходят со стадами своими, выходит, теперь с печенегами за эти угодья драться придётся?

– Воевода Свенельд с темниками решили, что эти условия нам подходит, – отозвался второй. – Худой мир всё же лепше доброй ссоры…

Русы прошлись ещё вдоль границ, отлавливая мелкие хазарские отряды, занимавшиеся грабежом и разбоем, и только после этого войско получило наказ возвращаться домой.

Ехали всадники по степям, усеянным трупами, и в небо нехотя взмывали стаи чёрных воронов, которые не разбирали, чьё клевать мясо – хазарское ли, печенежские или русское.

Там, где недавно звенели мечи и жужжали стрелы, вытоптанная трава почернела от крови, а уже обглоданные кости белели на жарком солнце. Там и сям валялись в основном сломанные луки, копья, щиты, русские обоюдоострые мечи и кривые печенежские сабли, хазарские ножи и конская сбруя.

– И сколько уже крови людской выпила эта степь, – задумчиво промолвил Веряга, – а всё колышется зелёными травами и бушует цветением, так что, глядя на неё, никогда не скажешь, сколько смертей она перевидела…

Ехавший рядом темник Лесина только вздохнул в ответ.

Схоронив убитых, русы возвращались в Киев-град праздновать победу.

Кияне кричали им «славу» и несли всё, что могли из еды и питья. А другие горько плакали и причитали, оттого что лишились родных и близких.

Княгиня Ольга встречала русское войско, стоя на высоком крыльце терема. Ещё издали разглядела она сына, едущего впереди Молодой Дружины на белом коне. И был он, несмотря на свои шестнадцать лет, уже воином настоящим, мужем сильным и твёрдым, и на щеке его багровел свежий рубец от печенежского клинка. И ехал Святослав от берега Непры через Хазарские ворота до княжеского двора, а все люди восторженно кричали ему: «Слава!»

Доехав до терема, Святослав спрыгнул с коня, взбежал на крыльцо, обнял мать. Проезжавшие мимо всадники и проходившие ратники приветствовали их вздыманием мечей и копий. Ольга не выдержала и разрыдалась.

– Что ты плачешь, мамо, я вернулся, живой и здравый. Смотри, как люди радуются, мы одержали победу!

– Прости, сынок, – всхлипнула княгиня, – от радости плачу, что тебя опять вижу, но и от горя сердце разрывается… Ладомилушка… наша…

– Что с ней? – вскинулся княжич.

– Роды были слишком тяжёлыми…

Святослав, не дослушав, вихрем полетел в горницу, распахнул дверь и застыл на пороге.

Молодая незнакомая женщина, качавшая колыбель, прервала песню и невольно поднялась с лавы, растерянная неожиданным появлением княжича.

В горнице всё было по-прежнему, и вместе с тем чувствовалась какая-то пустота, будто убрали нечто важное. Серебряное зеркало было закрыто покрывалом.

Перехватив взгляд Святослава, нянька прижала ладони к груди и опустила голову, словно в чём провинившись.

– Ушла наша Ладушка, – прошептала она, – ушла навеки, не попрощалась… В родильной горячке была, так и сгорела, как свечка… Уж как матушка Ольга ни старалась, лучших лекарей византийских призывала, а не спасли…

В этот момент в горницу вошла вторая нянька с младенцем на руках.

– Здрав буди, светлый княжич! – бойко поклонилась она. – А мы с Ярополком слышим, вроде татко приехал, вот и пришли поздороваться!

Вслед за нянькой торопливо вошла Ольга.

– Отчего кудесников к Ладомиле не призвали? – жёстко спросил Святослав, глядя куда-то в сторону.

– Как же, княжич, – отозвалась нянька с Ярополком, – столько лекарей самых знатных…

– Я вопрошаю, отчего не послали к Великому Могуну и его кудесникам? – повторил княжич, и в его голосе прозвучало столько грозной силы, что в горнице наступила напряжённая, до звона в ушах, тишина.

– На всё воля Бога Всевышнего, – тихо ответила Ольга. – Погляди на сына-то, Святослав!

Княжич подошёл к колыбели. Маленький морщинистый человечек спал, разметав крохотные ручонки под мягким покрывалом из цветного полотна.

– Какое имя ему дашь? – спросила Ольга. Святослав ненадолго задумался.

– Пусть будет Олегом, в честь деда, и прославится такой же храбростью и мудростью…

Повернувшись, он протянул руку к годовалому Ярополку, которого держала бойкая нянька. Голубоглазый и ладненький, как все дети, мальчуган ухватил палец и потянул его в рот. Святослав убрал руку, и малыш захныкал.

– Настасья, – обратилась Ольга к новой няньке, – забирай Олега, пусть они с Ярополком вместе пока побудут. Княжичу отдохнуть надобно, не видите, он с ног валится. Устинья, Купава! – кликнула она. – Готовьте горячую воду и постель, а в поварской скажите, пусть запекут белого лебедя, живей!

Всю ночь напролёт за окнами пели люди, радуясь победе, веселились и весь второй день. А на третий была объявлена Всеобщая Тризна, игрища и позорища во славу тех, кто сложили головы в сей войне.

Святослав не принимал участия в общем веселье и покинул терем, лишь когда воины пошли к Требищу. Там была принесена жертва Перуну и прочим богам киевским в благодарность за дарованную победу. А затем на древней Перуновой горе началась Великая Тризна, и сам Великий Могун правил на ней требы и приносил жертвы. Только княгиня Ольга не пришла, она, рекли, когда шла из гридни, оступилась и не могла ходить, а вместо себя прислала Свенельда и Святослава.

Воевода Свенельд в праздничном новом одеянии, при мече и в зелёном плаще с золотой фибулой на плече встал на вершине неподалёку от кумиров и обратился к собравшемуся воинству, укрывшему все склоны Перуновой горы. Поздравив дружинников и ратников с победой, Свенельд заговорил о потерях.

– Дорого обошлась эта война и нам, и хазарам, но дороже всех стоила она печенегам, – провозгласил воевода, – ибо бессчётное количество степных воинов сложили в ней голову. Мы же утратили половину войска. Больше всех потерь понесли тьмы Издебы, Притыки и пешие ратники. Святослав потерял десятую часть убитыми, поскольку его Молодая Дружина темников слушалась, порядок имела и в сече действовала умеючи.

И были оглашены на Требище все имена убитых. И узнали кияне, как темник Мечислав Тырло был обезглавлен хазарином пред своими тьмами и Клин пятитысяцкий пал в поле перед очами полков. Как геройски сражался темник Сушина и получил смертельный удар врага и как погиб от руки печенега молодой темник Драгослав. А Горицвет-темник был ранен в десницу, но не тяжело, и уже занял место в строю. И княжич Святослав был легко ранен, так что порез сам закрылся. А многие десятские и сотские были убиты и многие ранены. И все их имена оглашались на древнем Требище сотниками и тысяцкими, которые, сменяя друг друга, рассказывали о геройски погибших ратниках и дружинниках. А живые поминали их троекратным «Слава!».

И когда были прочитаны все имена, вострубили боевые рога, призывая мёртвых к прощальной Тризне, чтоб они вместе с живыми незримо ели братскую страву и пили хмельные мёды.

Когда кудесники со служителями обнесли всех поминальной трапезой, среди тризнующих пошли воспоминания о самых примечательных моментах битвы, кто и как проявил своё удальство и умение.

Молчавший и до сих пор думавший о чём-то Святослав вдруг спросил у сидящих подле:

– Видел я, как ратники геройски сражались у стен киевских, да ещё и выдумку применяли: взяли огнищанские бороны и положили их в траву по три в ряд. А когда печенежина на них с диким криком полетела, наскочила на колки те и стала с коней падать. И в других местах то колья в землю вбивали, то верёвки в траве протягивали, и спотыкались печенежские лошади, седоки валились на землю, а ратники добивали их. Хотел бы я видеть того воеводу ратного, где он?

– Воевода Фряг ратник за землю киевскую голову сложил… – тихо ответил кто-то из дружинников.

– Да будет ему вечная слава! – также тихо отвечал Святослав.

И Тризна продолжилась.

Глава 8 Малуша

Лето 6468 (960). Лето 6469 (961)

Святослав, как обычно, воротился в свою горницу поздно, когда весь терем, не считая охраны, уже спал.

Только-только отшумели Яровы дни. Святослав тяжко вздохнул.

Два лета прошло с тех пор, как закончилась печенежско-хазарская война. И два лета тому в родовой горячке истаяла, будто свеча, его Ладомила. Радостный Богояров праздник, день их встречи, теперь стал печальным.

Княгиня Ольга взяла на себя заботу о внуках, и Святослав, вверив сыновей матери, только изредка навещал Ярополка с Олегом, проводя большую часть времени если не в походах, то в киевском Ратном Стане.

Дабы не оставаться наедине с тяжкими думами, Святослав всегда старался быть занятым, предавался ратному труду до изнеможения, не щадя ни себя, ни дружину. Ворочаясь домой либо в лагерный шатёр, а то и просто постелив попону на сырую землю, он падал на ложе и тотчас засыпал безо всяких сновидений.

Но последние две седмицы были праздники, Молодая дружина отдыхала, веселилась, отсыпалась, гуляла по ночам с девчатами и выбирала себе суженых в Ярилиной роще.

И Святославу нынче не спалось. За прошедшее время сгладилась острота утраты, зарубцевались раны души. А вот нынче воспоминания краткой, но счастливой жизни живо всплывали в памяти, – улыбка Ладомилы, её заливистый смех, ладное тело, мнилось, протяни руку – и вот она, рядом. Но ничего не происходило, то были одни лишь видения.

Святослав не заметил, как мысленно стал говорить с женой, словно она была рядом с ним в горнице.

В этот миг лёгкие шаги и впрямь долетели до слуха. Святослав невольно вздрогнул и обернулся.

Перед ним со светильником в одной руке и ковшом в другой стояла Малуша, материна ключница.

– Дозволь, княжич? – спросила она ласково-певучим голосом и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Вот кваску принесла, сама делала, испей, день-то нынче был жаркий, до сих пор душно!

Святослав молча взял ковш, выпил и поставил на столешницу.

– Добрый квас у тебя, Малуша, – обронил он, – будто брага хмельная!

В ногах и впрямь как-то потяжелело, а тело, словно после бани, стало приятно расслабляться и обретать удивительную лёгкость.

Какая-то нынче иная эта Малуша, невольно отметил про себя Святослав, пристальней разглядывая прислужницу, несколько удивлённый её вниманием, а более всего переменой облика.

Облачённая в тёмное византийское одеяние из чудного тонкого полотна, перевитого по чреслам красным шёлковым поясом, сама черноволосая и черноглазая, как дочь Тьмы, Малуша не прятала нынче своих быстрых жарких очей, напротив, глядела бойко, словно подзадоривая. И движения – как у кошки, нет, скорей как у тигры – мягкие, плавные, грациозные, за которыми угадывалась скрытая сила.

– Вижу, княжич, невесел ты в дни праздничные, неладно так, боги осерчать могут… – мягко укорила она. – Дозволь, пресветлый, печаль твою танцем развеять? – предложила она. – Только огня побольше надо…

Святослав молчал, наблюдая.

Малуша взяла принесённый светильник и от него зажгла семисвечник на столе.

Встряхнув распущенными волосами, схваченными на голове серебряным обручем, она на мгновение замерла, будто окаменела. Затем, повинуясь неслышной, звучащей внутри музыке, стала двигаться, словно оживая или оттаивая после зимы. Сначала заструились пальцы, потом плавно прогнулись руки. Одна, вторая волна пробежала по всему телу, выгнула грудь, запрокинула назад главу.

С закрытыми очами Малуша обратила ладони в сторону Святослава, потянулась к нему руками, плечами, грудью, потом вдруг резко отпрянула, как от огня, и задвигалась всем телом, переливаясь и струясь, подобно степной траве под порывами ветра. Тело её то упруго изгибалось, как тетива лука, то замирало в необычных позах, то вновь по нему пробегала мелкая и быстрая волна, всё больше наполняясь внутренним огнём.

Святослав никогда раньше не видел таких танцев – всё было непривычно и неожиданно.

То ли от хмельного кваса, то ли от непонятного действа танца в голове у него как-то поплыло, и сознание начало утрачивать чёткие грани Яви.

Тёмный стан Малуши со струящимися волосами то почти сливался с мраком отдалённых углов горницы, то врывался в освещённое пространство, так что языки свечей едва не гасли, и в очах молодой женщины вспыхивал странный блеск.

Святослав улавливал исходящую от Малуши женскую силу. И когда она, скользя мимо в танце, ненароком коснулась его бедром, Святослава будто окатило горячей волной. И вслед за этим в нём самом стало зарождаться такое же сильное и пьянящее чувство. И опять это было новым, неведомым доселе ощущением. С Ладомилой всё было просто и естественно. Эти же чувства удивляли, будоражили и вместе с тем давали ощущение не просто силы, а желания властвовать.

Святослав прислушивался к ним молча, ничего не предпринимая, но и не уклоняясь от происходящего.

Вот эта незнакомо-загадочная женщина опять приблизилась, грациозно изгибаясь, и исходящее от неё тепло стало сильнее. Ещё одно едва заметное касание – и горячая волна ударила в голову, стало трудно дышать, а во рту пересохло, несмотря на выпитый квас.

«Очаровала… колдунья… или снадобье какое подмешала?» – ещё успел подумать Святослав, но уже древняя всепоглощающая сила стала заполонять всё тело – от макушки до пят.

Святослав хотел превозмочь то, что просыпалось в нём, и даже протянул руку, как бы желая сохранить расстояние, чтоб ощущение пылающего женского тела не влекло и не обжигало его. Но в сей миг сознание, видно, помутилось, и Святославу почудилось, что это не Малуша, а Ладомила приближается к нему, живая и пылающая страстью, только отчего-то в тёмном византийском одеянии. Всё видимое и ощущаемое слилось в единый горячечный то ли бред, то ли чудный сон. И когда в очередной раз разгорячённое тело прикоснулось к нему, Святослав закрыл очи, и руки его сами собой сомкнулись вокруг женщины, сжав её в объятиях так, что она застонала то ли от боли, то ли от переполнявшей её страсти.

Святослав проснулся, когда вот-вот должен был сереть рассвет. Он всегда просыпался в это время и несколько мгновений лежал, припоминая деяния дня вчерашнего и прикидывая распорядок на грядущий.

Нынче внутри было пусто, а на душе тошно. Малуша спала подле, прижавшись к его боку. Тёмное шелковистое одеяние беспорядочным комом валялось на лаве.

Святослав пошевелился, и чуткая Малуша сразу встрепенулась и пробудилась.

– Уходи! – тихо сказал княжич.

Сразу угадав его настроение, Малуша быстро облачилась и кротко прошептала:

– Прости, княжич, я только утешить тебя хотела, от чёрных дум отвлечь. Люб ты сердцу рабы твоей верной, прости!

И выскользнула за дверь.

Святослав тоже поднялся и, натянув порты, спустился через заднее крыльцо на теремной двор. Он чувствовал себя липким, противным и грязным, будто не мылся целый месяц. Поэтому вылил на себя жбанов пять холодной колодезной воды и впервые не стал творить обычную утреннюю молитву богам, – ему отчего-то было стыдно.

«Что же произошло сей ночью? – вопрошал себя Святослав. – После близости с Ладомилой всегда было спокойно и светло, а сейчас так скверно на душе, отчего?» Этот странный квас и необычный танец впрямь будто околдовали, и он сделал что-то не так, в разлад с совестью, а значит – против законов Прави. Худо! Выходит, его тело взяло верх над разумом? Для славянина, а тем паче для воина это не оправдание, а позор!

С тяжким сердцем покинул Святослав терем в этот день. После того случая на душе долго оставался неприятный осадок, и воспоминание о собственной слабости невольно кололо изнутри, когда на глаза попадалась ладная девица или молодая женщина.

Малуша вновь была незаметной и кроткой. Она почти постоянно находилась при Ольге, хлопоча то в гриднице, то в поварской, то при княжеских каморах, амбарах и ледниках.

Малуша и её брат Добрыня появились в теремной службе не так давно. Их привёз воевода Свенельд, взял как дань с уличей. Уличи отчаянные воины, живут на бывших дакийских землях и за добычей хаживают за Дунай, где живёт много богатых греческих купцов. Среди захваченных богатств и рабов оказались и Малуша с Добрыней. Некогда ещё подлетками они были захвачены печенегами и проданы в рабство. Сменили нескольких хозяев, однако, по большому счёту, брату с сестрой повезло, – они попали в услужение к одному из ромейских вельмож, что владел землями по правому берегу Дуная, и весь уклад его жизни тяготел к римскому, как и роскошный дом, и поместье, в котором Добрыня отвечал за конюшни, хозяйственную утварь и многочисленных рабов.

Малуша служила в доме на женской половине, была помощницей хозяйки и дочерей вельможи.

Как брат, так и сестра изучили придворные манеры и обхождение ромеев, блюда греческой и римской кухонь. Зная, сколь ценно это для княгини, воевода и прислал попавших к нему в руки пленников в дар Ольге.

Умеющая предугадывать желания и расторопно исполнять их, Малуша понравилась Ольге и вскоре из простых теремных девушек стала ключницей. При этом скромная, тихая и покорная в присутствии княгини, она без труда умудрилась взять верх над всеми теремными людьми, начиная от поварёнка и младшей сенной девушки до главного повара и охоронцев. Все они беспрекословно подчинялись её распоряжениям.

Простодушные русы ещё не были искушены в науках придворной борьбы, основанной на лести, хитрости, коварстве, обмане. Ещё сильно было почитание славянских божеств, купальской чистоты и законов Прави. Гниль разложения ещё не проникла внутрь, роскошь и праздность ещё не были почитаемы, а, напротив, порицались и высмеивались. Среди этих простосердечных людей молодая, но весьма умудрённая в искусстве придворных интриг Малуша шла к цели легко, будто нагретый нож в масло. Да и брат её, попав на княжескую конюшню вместе с четырьмя лошадьми ромейского вельможи, из конюха быстро сделался главным человеком в решении всех хозяйственных дел.

Весна сменилась благодатным летом, а потом и оно пошло к своему золотому закату. Неприятные чувства по отношению к Малуше вскоре сгладились и забылись. Святослав стал замечать, что его вновь волнуют короткие обжигающие взоры ключницы, её молодое тело. И опять всё повторилось. Горячее, жадное насыщение плотью, а потом отталкивающее равнодушие, подобное состоянию обжорства после обильной еды, при одном взгляде на которую возникает отвращение. Святослав сам дивился своему поведению. Он не ведал, что Малуша прежде исправно прислуживала не только госпоже и дочерям вельможи, но, случалось, и самому господину в качестве наложницы. Опыт, обретённый ею в ромейском рабстве, был обширным, и одним из искусств, которым она овладела, было умение обольщать мужчину, служить ему утехой, распознавая и угождая всем его желаниям. При этом смекалистый ум подсказывал ей, как незаметно суметь управлять хозяином в достижении собственных целей. Именно благодаря этому умению и обрела Малуша твёрдое положение в доме вельможи, и про брата не забыла. Теперь те же приёмы были использованы ею в княжеском тереме, причём с гораздо большим успехом.

После второй близости с Малушей Святослав озлился на себя не на шутку. Ещё бы, вдругорядь он оказался побеждённым! Волна гнева, смешанная с горечью обманутого человека, вскипела в нём. В приливе неведомой ярости Святослав так хватил кулаком по дубовому столу, что доска затрещала. Потом выбежал из терема, вскочил на коня и что было духу помчался по улицам града, так что встречные кияне удивлённо оборачивались: по какому спешному делу так торопится юный князь?

Святослав гнал и гнал коня, уже и околицы остались позади, и убранные поля пронеслись мимо. А когда княжич наконец пустил утомлённого скакуна шагом, вдруг увидел, что едет мимо Ярилиной рощи. Вот по чьей воле он, сам не ведая того, мчался сюда во всю прыть!

Спешившись и привязав коня на опушке священного Боголесья, Святослав пешком направился по извилистой тропке. Берёзы стояли в золотом облачении, багровели кусты, а на паутинах, развешанных повсюду старательными паучками, мелким бисером дрожали капли росы. Воздух был прозрачен и приятно прохладен. Роща совсем не походила на ту, что в Яровы дни. Тогда она кипела зеленью, цветами, весёлым смехом, песнями да плясками. Меж деревьями мелькали венки и девичьи цветные уборы, а в ночных водах отражался жаркий Ярилин огонь.

Сейчас иное – тишина, покой и печаль Овсеней, шелест опавших листьев под ногами, – всё созвучно душевной тяжести. Святославу вдруг показалось, что он стар и жизнь его прошумела, как Яров праздник. Однако ходьба через осеннее Боголесье привела княжича в некоторое равновесие, и на Храмову поляну он вышел почти успокоенным.

Перед Ярилиной храминой стояли возы с уложенным на них жреческим скарбом. Двое служителей сидели на передках, а третий что-то подправлял и укладывал. Вышедший из дверей жрец уже хотел запереть их, но заметил Святослава и остановился, положив у ног куль с пожитками.

На приветствие княжича служители ответили почтительно, с достоинством, как и подобает кудесникам.

– Здрав будь, отче Яровед! – приблизившись к главному жрецу, склонил голову Святослав.

– Здравия и тебе, княже, да пребудет с тобой сила богов киевских!

– Никак на зиму в Киев перебираешься, отче?

– Перебираюсь. В сию пору большая часть кудесников в грады и веси ворочаются, только некоторые зимовать остаются. Да и людям в студёную пору по пояс в снегу непросто на такие Мольбища добираться.

– Мы с отцом Велесдаром зимовали! – В очах Святослава промелькнула тёплая искра воспоминаний.

Кудесник не торопил княжича вопросами о причине прихода. К нему, служителю Яро-бога, часто приходили люди, больше молодые, со своими тревогами и печалями. Приходили жёны, что долго не могли зачать дитя, кто-то жаловался на мужа, что не любит так, как прежде. Реже приходили мужья и юноши. Все просили совета и помощи, чудодейственной травы или заговорного слова. Приходили к Яро-богу и с благодарностью, – тогда жертвенный огонь пылал особенно ярко и весело, а приношения отличались щедростью. Однако кудесник видел, что Святослав пришёл к нему не с радостными вестями.

– Поезжайте, отроки! – велел он служителям. – Я потом пешком дойду. Входи, княже! – пригласил Яровед, широко отворяя дверь.

В деревянном храме было тихо и почти темно, – сквозь небольшие оконца-прорези в самом верху проникало лишь несколько пучков света. Перед белым изваянием Ярилы слабо курился дымком недавно погашенный Живой огонь.

Яровед не стал зажигать светильники, понимая, что так княжичу будет легче высказаться. Они сели у стены на лаву.

– Скажи, отче, – без долгих вступлений отважился на вопрос Святослав, – отчего иной раз после ночи с женщиной на душе бывает покойно и ладно, а бывает… будто в липкой грязи испоганился…

Жрец помолчал. Потом ответил степенно, не торопясь:

– Мы, славяне, русы, не зря называемся детьми и внуками богов, а так оно и есть, и потому мы всегда были гордыми и вольными, как отцы-боги наши. Как Стрибог, что над землёй шумит и волны по морям гонит, как Огнебог, что развевает по ветру свои жаркие кудри, как Даждьбог, вольно плывущий над миром в своей золотой ладье. Мы – их дети и должны выбирать себе пару так, как великие наши Родители, как Отец Сварог с Землёй-Матерью венчается, Перун с Перуницей, Купало с Купальницей, Ярило с Живой, Лад с Ладой. Чтоб разум с разумом, душа с душою, а тело с телом неразрывно сливались, – это и есть истинная любовь, вольный выбор вольных людей. Когда мы любим, то душа наша поёт, тело силой наливается, а мысли светлыми и чистыми становятся. То, знаю, испытал ты сам, когда Ярило соединил вас с Ладомилой. Нешто позабыл? – пронзительно спросил жрец. И хотя в храме было сумеречно, Святослав почувствовал короткий, как молния, обжигающий взор кудесника и понурил голову.

– Не забыл, отче, – проронил он. – Сам не ведаю, как случилось. Будто наваждение какое нашло. А потом отвращение к ней и злость на себя…

– Э, значит, душа твоя и разум ослеплены были, и лишь животная тёмная сила взяла власть. Потому ты почувствовал себя оскорблённым. Это душа и ум оскорблены были и унижены. Как я рёк, мы любим всей душой, телом и разумом сразу, и божественный Оум для нас превыше всего. Им мы разумеем, душой соединяемся и телом чувствуем и по тем чувствам и понятиям творим дела наши сообразно Прави. Мы ведь русы, а не римляне или греки…

– А что, римляне и греки любят не так, как мы? – вскинул бровь Святослав.

– Прежде был у них такой бог любви – Эрос, которому они служили. Теперь стали христианами, одначе Эросу втайне поклоняются не менее прежнего.

– Так ведь и мы Яро-бога чтим и празднования его блюдём!

– Верно, только Яр наш не сам по себе, он – часть Сварги единой, одна из её ипостасей. И, чтя Ярилу, мы всегда должны об этом помнить. Но для разумения сего ум сильным должен быть, душа – светлой, а тело – чистым. Помнишь завет наших богов о том, что всякий муж должен трудиться? Сие означает, что не токмо тело, но и ум наш, и душа всегда в трудах пребывать должны. А у римлян и греков труд зазорным считается, уделом рабов. То, что для нас обязанность святая и честь, для них – постыдное дело. Значит, живут они не по законам Прави, и, как предрекается в Великомогунской книге, ждёт сих римлян и греков погибель. Разрушится их великая держава, и число их уменьшится, и будут они своему прошлому дивиться, покачивая головами.

– Постой, Яровед, ты ведь рёк о любви к женщине…

– Я про то и толкую, – продолжал терпеливо пояснять жрец. – Ежели человек не трудится, то в нём гибнут и чувства человеческие, и разум острый, и совесть перестаёт тревожить за неправые деяния. Остаётся только то, что в каждой земной твари сильнее всего, – страх за живот свой, насыщение чрева и любовные утехи, Эрос по-ихнему. Человек уподобляется тогда животному и поступает как животное. Хотя сим сравнением я обижаю божьих тварей. Животные ведь паруются по велению Рода в определённый час, и не более того. А иные люди совокупляются из похоти и без разбору, да ещё и Род всесильный обмануть норовят, травы да коренья пьют, зачатие отвращающие. Хотя, может, так оно и лепше, ибо дитя, без любви зачатое, без силы ярой, без помыслов чистых, а токмо из похоти сластолюбивой, с изъяном родится – телесным, душевным или разладом ума. Не будет в нём целостности, и от того он сам страдать будет, и другие от него натерпятся… Более того, мужи эллинские, в роскоши и праздности погрязшие, разделяют ложе не только с любой красивой молодой женой, но и с другими мужами, и даже с отроками…

Святослав брезгливо поморщился.

– Как околдовать мужчину, как заставить его подчиняться тёмной силе Эроса, издревле обучают в Риме и Византии знатных жён, а также гетер, предназначенных для услады мужей и воинов.

– Намеренно обучают? – поразился Святослав, сразу припомнив и византийское одеяние Малуши, и её чудный танец.

– Обучают, – ответствовал жрец, – как воина ратному делу или кузнеца ковальскому. Потому неискушённый в сих хитростях муж может стать лёгкой добычей опытной служительницы Эроса, – сделал выразительную паузу кудесник.

– Как же противостоять сему чародейству? – спросил Святослав.

– Против всяких чар есть самое сильное оружие – Веды. Теперь ты знаешь, что это за коварное средство и как оно действует. Отныне уже никто не сможет таким путём околдовать твоё тело и душу, ежели сам, конечно, не пожелаешь.

Вольному русскому мужу нужна такая же жена, душой родная, телом здравая и умом созвучная. Красу жены русской ни в злато, ни в шелка обряжать не надобно, – цветёт она и в рубище, и в одежде простой домотканой. И красу ту узреть легко, у неё ланиты цветут мальвами, очи синие, будто Сварга весенняя, а голос чистый серебряный в хороводах по лугам разливается. И дому она хозяйка, детям – мать и наставница, а мужу – и подруга, и любимая, и советчица. В том и разница, княже, между нашей любовью и ихней…

– Дякую, отче, – выйдя из глубокого раздумья, поблагодарил Святослав.

Поднявшись с лавы, они пошли к выходу. Святослав на миг задержался перед кумиром Ярилы.

– Дякую тебе, Яробоже, за мудрость любви, глубины которой я не разумел… Слава тебе вовеки!

На пороге Святослав подобрал куль жреца и легко взметнул его себе через плечо. Кудесник затворил дверь храма и вложил в скобы поперечный деревянный брус, чтоб не забрели зимой никакие звери, а любой прохожий мог войти и поклониться Яриле.

– Я ещё хотел спросить, – обратился Святослав к жрецу, когда они вышли к тому месту, где был привязан конь. – Знаю, что вы, кудесники, ярую силу в дела волховские вкладываете. Отец Велесдар мне о яри, перетекающей в воинское умение, рассказывал. Да и сам ведаю, – когда находишься в походе, сражаешься с врагами, одолеваешь многие препятствия, тогда ни о каких жёнах не думается. А вы, жрецы, в тишине лесной живёте, телом крепки, многие, как ты, не стары ещё, как же с силой ярой справляетесь? У вас ведь нет жён, и род свой вы не продолжаете, угодно ли то Сварогу?

Говоря это, Святослав взгромоздил куль перед седлом, уравновесил так, чтобы было одинаково на обе стороны, потом запустил руку в свою перемётную суму, достал горсть немолотого овса и стал угощать жеребца с руки. Несколько зёрен упали наземь.

Яровед, наклонившись, поднял их, пересчитал на ладони.

– Выпало семь. Счастливое число, боги пошлют тебе удачу. А что касаемо детородной силы… Сколь она могуча, сам ведаешь. И о том, как силу эту немереную можно в разные русла направлять. Воинская ярь помогает одолеть неприятеля, ярь весенняя дарует всему существующему жизнь новую. Нам же, кудесникам, сила та помогает познавать законы Свароговы, богам служить и людей лечить и всяческую помощь в трудные моменты жизни оказывать. А для того должны мы людей любить, – тех, кто сейчас живёт, и кто в Сварге уже пребывает, и коих ещё нет в Яви, но родятся. Должны крепко любить землю нашу, её реки, леса, нивы, каждый куст и каждую травинку, о чём они с Травичем и Стебличем речь ведут, понимать. Каждому проявлению жизни Сварожьей радоваться. С Пращурами великими беседу вести, из Яви нынешней с Навью прошлого и грядущего связи зреть, и как одно перетекает в другое, ведать. Для познания Вед и законов Сварожьих много сил и времени надобно. А семья всецело заботы требует, так что на прочее не остаётся. Хотя, бывает, и к нам, кудесникам, приходят женщины, по разным причинам без мужей оставшиеся, и желают обрести от нас дитя. Отказать такой женщине – значит, обидеть Рода-Рожанича, стать супротив его воли…

– Значит, и у вас бывают дети? – удивлённо повернулся к Яроведу Святослав.

Жрец улыбнулся:

– Младший из уехавших на возах отроков – мой сын.

– И он станет кудесником?

– Таков закон. Ежели рождается девочка, остаётся с матерью, а сын должен стать служителем того бога, которому посвятил себя его отец. И мой сын, если окажется способным, станет жрецом Ярилы. Далеко не каждый может идти такою стезёю, любить других больше себя. Великий Могун видит, в ком заложены эти способности. Юноши поступают в ученики к кудесникам, и те передают всё познанное в надёжные руки, чистую душу и светлую голову, дабы не прервалась духовная связь времён и поколений, так-то… Волховское умение требует от человека отдачи всех сил, а сие возможно только через Любовь, – к людям, миру и самой жизни, кои и есть наибольшее чудо. А по закону Прави, чем больше ты сотворяешь благих дел, чем щедрее отверзаешь душу, тем больше притекает к тебе сил небесных. Вот отчего мы, волхвы, обладаем такой силой, что… – С этими словами Яровед растворил ладонь. Твёрдая оболочка зёрен, лежавших на ней, оказалась лопнувшей, а из-под неё виднелись белые ростки. – Вот что может ярая сила, ежели овладеть даже самой малой её толикой…

Святослав изумлённо глядел на зёрна. Он не раз был свидетелем чудес, творимых кудесниками, но такое зрел впервые.

– И родить, и убить! – веско заключил жрец.

По возвращении в терем Святослав, чтобы, как говорил Яровед, «занять душу и разум», стал помогать матери Ольге в решении всяких великих и малых державных дел. Княгиня была приятно удивлена проявленным рвением сына. А вскоре они отправились в полюдье, разделив, где кому собирать дань. Объезжать княжество пришлось всю зиму, аж до весны.

Наступила уже ранняя весна, когда Святослав с небольшой дружиной возвратился в Киев.

Едва вступили на Подол, как чёрные тучи разверзлись-таки потоками сильного дождя, порой смешанного со снегом.

– Эх, не утерпело небо, не сдюжило, ещё самую малость – и дома под крышей сидели бы! – проворчал седоусый сотник Хорь, сопровождавший княжича. Опытный и мудрый не только в ратных, но и житейских делах, он часто был опорой Святославу в решении самых запутанных дел и тяжб.

– Заворачиваем на Подольский погост, раз такое льёт, там добрый гостиный двор есть, а заодно уж и последние дела решим? – предложил он Святославу.

Тот молча кивнул.

Гружёные возы потянулись далее – к княжеским амбарам и складам, а Святослав в сопровождении десятка своих людей заторопил коня к Подольскому погосту.

Пока привязывали коней под навесом, сбрасывали промокшие плащи и устраивались на лавах в гостевой избе, хозяева которой, суетясь, несли на стол угощение для усталых путников и важных гостей, посыльный известил тиуна о прибытии княжича, и малый вечевой колокол прогудел сбор.

Не успели поесть, как стал собираться люд – в основном мастеровой народ. Подоспел и Подольский тиун – дородный муж с тугими, как наливные яблоки, щеками и маленькими глазами под белесыми ресницами и бровями.

Он тяжело слез с коня и тут же стал распоряжаться, вытеснив добрую часть людей под проливной дождь, говоря, что князю надо побольше места.

Когда Святослав с дружинниками вышли, он, кланяясь, провёл их на почётные места, где лавы были застланы красными коврами. Потом, тыча пальцем в толпу, стал вызывать подолян:

– Выходи по одному пред светлые очи князя и сказывай, какую привёз дань!

Чаще всего люди платили тем, что изготавливали их умелые руки. Медники, гончары, кузнецы, латники, оружейники несли, везли на возах и катили на тачках всяк своё: горшки да кувшины, гвозди, подковы, заступы, выбеленное полотно, кожи, меха и много всего прочего, что давала обильная киевская земля и что способны были сотворить умелые подолянские рукомысленники.

Святославов казначей, придирчивым оком оглядывая товар, тупым концом стила затирал на восковых дощечках прошлогоднюю цифирь и записывал новую.

До позднего вечера тянулись вереницы возов к княжескому погосту. Многие оставались ночевать, чтоб засветло не пропустить очереди. Святослав со своими людьми спал тут же, в гостевой избе.

Сбор дани продолжался три дня. Всё это время дождь то прекращался, то начинал идти снова.

После того как всё было сдано, подсчитано и записано, приступили к разбору тяжб и жалоб. Тиун прочёл список тех, чьи дела следовало рассмотреть.

– Многие тяжбы могли бы и сами миром решить, не дожидаясь князя, – укоризненно заметил ему Хорь.

– Так… всё одно дела приспели к княжескому приезду, вот и решим разом, чтоб вдругорядь не собираться…

– Лукавит тиун, – вполголоса проворчал старый сотник, – дела приспели… небось кому-то «чёрным» показаться боится…

Между тем на крытый двор погоста кроме жалобщиков и ответчиков пришли старейшины и один из киевских кудесников, – для них тоже поставили скамьи. Собрались свидетели, соседи, а то и просто любопытствующие.

Старейшины, тиун и кудесник стали рядить дела. Святослав в основном наблюдал.

Но вот дружинники сторожевой сотни вывели на коло двух нурманских купцов, которые яро упирались, злобно вращали очами и отрывисто выкрикивали на своём языке что-то угрожающее.

– Что за шум? – спросил Святослав.

– Да вот, княже, купцов нурманских доставили, – доложил старший из охоронцев. – Мечами своими на Торжище грозили, – то ли цена им не понравилась, то ли товар. Мы им – пеню по три гривны с каждого в княжескую казну, а они не унимаются…

Святослав велел подвести нурманов ближе и сказал им что-то на их языке. Те замолчали. Тогда Святослав стал говорить отрывисто и резко, будто рубил лозу. Речь его была недолгой, но возымела чудное воздействие. Оба купца не только перестали ругаться, но и стояли смирно, только изредка сверкая исподлобья зелёными очами. Затем один что-то ответил Святославу, и второй согласно кивнул.

– Отпустите! – велел княжич стражникам. – Как уплатят пеню, вернёте мечи.

– Что ж это князь такое нурманам рёк, что они присмирели, как агнцы? – шёпотом спросил один из Святославовых дружинников другого.

– Гордость их нурманскую князь уязвил. Рёк, что, мол, истинный воин, хоть рус, хоть нурман, меч свой уважать должен, как священное оружие. А ежели тот меч не в бою, а в торговой перебранке обнажил, то позор ему, как воину. А по русским законам угроза мечом считается нарушением порядка и оценивается тремя гривнами пени в княжескую казну. Нурманы на то согласились.

Прошло уже несколько часов не очень приятной, по-своему утомительной работы, – в Киеве ведь спорят и скаредничают поболее, чем в других градах. От однообразного занятия, усталости и монотонного шума дождя по кровле Святослава стало тянуть ко сну. Голоса, сливающиеся со стуком и журчанием водных капель, так приятно убаюкивали. Кажется, он на миг задремал, а когда вновь открыл очи, увидел на жалобном месте коренастого, подстриженного «под скобку» купца и услышал его уверенный, ладный, как и вся стать, голос:

– Прошу, княже, управы на бабу вдовую Молотилиху. Заняла она у меня ещё перед Колядскими святками муки-крупчатки доброй два куля, круп разных четыре малых куля и три мешка яровицы, а до сих пор не возвернула. Мало того, когда сын мой пошёл к той Молотилихе за долг спрашивать, дочь её окаянная едва жизни его не лишила, по сию пору шрам на голове. Потому прошу управы на зловредную Молотилиху и дочь её непутёвую, пусть долг мой вернут с отсотками, как положено, и заплатят за членовредительство, сыну моему причинённое…

– Глядите, да это же купец Гордята, отец нашего Олеши! – воскликнул кто-то из Святославовых дружинников. – Олеша давно тот возраст миновал, чтоб отец за него по малолетству ответ спрашивал, сам заявить должен, а я его не вижу здесь…

Купец продолжал свою складную речь. Неподалёку стояли две женщины под мокрой накидкой из толстой кожи, – видимо, Молотилиха с дочерью. На вопрос тиуна она подтвердила, что в самом деле брала взаймы всё то, что перечислил купец, и просила подождать с долгом ещё немного. Всё вроде выходило просто и ясно. Святослав взглянул на сухое добротное одеяние купца, – знать, приехал в крытом возке, – и, несмотря на уверенную речь жалобщика, почувствовал в ней какое-то скрытое волнение, совсем не соответствующее мелочности долга вдовы. Да и тиун уж как-то спешно старается покончить с этим делом.

Вдруг речь жалобщика прервал чей-то громкий окрик:

– Постой, Гордята!

Легко раздвинув ряды, сквозь толпу протиснулся крепкий широкоплечий муж. Мокрая до нитки рубаха облепила его могучее тело, с волос ручьём стекала вода. Тяжело дыша то ли от волнения, то ли от бега, он двинулся к жалобщику, сжав огромные кулаки и набычив и без того крутую шею.

– Постой, купец, душа твоя барышная, – повторил здоровяк, – ты что ж это вдову ратника Молотило, кузнеца нашего, под стенами града со славою голову сложившего, при всём честном народе хулишь? Ведь я, скорняк Комель, при свидетелях тебе слово дал, что долг её верну сполна, отчего ж ты тяжбу затеял? Или слову моему не веришь? – Шея скорняка побагровела, он стал надвигаться на купца, как грозный бык. – А что сын твой рубелем по маковке получил, ты за это богам жертву в благодарность принести должен. Кабы я там оказался, лечить его боле не пришлось бы, честной купец!

Святослав почувствовал – ещё миг, и руки Комеля мёртвой хваткой вцепятся в холёную купеческую шею. То же почуял и купец, и хотя росту был немалого, но попятился и побелел лицом.

– Что ты, что ты, Комель, как не верить! Просто тебя не было, и я… мне…

По знаку Святослава двое дружинников подскочили к скорняку с обеих сторон, но Комель, даже не взглянув на них, освободился от стражей, будто от малых детей, и вплотную подступил к купцу.

– Стоять на месте! – властно, как командовал своей дружиной, рыкнул Святослав, вставая.

Все разговоры и возгласы смолкли, спорщики, на миг забыв друг о друге, тоже устремили взоры на князя.

Молотило и Комеля если не воочию, то за глаза знал весь Киев и, уж конечно, молодые дружинники вместе со Святославом. Про то, как славно сражались лучшие кулачные бойцы с печенегами и как пал в неравном бою несокрушимый Молотило, по Киеву ходили легенды.

– Тиун, отчего вдова погибшего ратника вынуждена была просить взаймы у купца? Разве ей не положена помощь из княжеской казны?

Святослав говорил негромко, но по-волховски отчётливо и ясно, и ни один звук, кроме стука дождя по кровле, не смел перебить его.

– А ты, купец, хочешь моими руками наказать вдову кузнеца, который за всех нас, оставшихся в живых, и за тебя в том числе, и за сына твоего, голову под стенами Киева сложил? Теперь, значит, я должен заставить вдову те кули большие и малые тебе вернуть?

С каждым словом будто тугая струна всё крепче натягивалась в голосе князя, а когда он наконец поднял глаза, нависла тишина, тяжкая, как камень. Только потоки воды текли с кровли, но их уже никто не замечал.

Комель опустил свои литые кулаки и растерянно оглянулся. Купец стоял, будто скованный лютым морозом.

Святослав перевёл грозный взор на тиуна, который понурил голову и весь сжался, будто хотел провалиться сквозь тесовые доски настила.

– Виноват, княже, – быстро забормотал он, – дела, заботы всяческие, выпустил из виду, недоглядел…

– Запамятовали, как Тризну справляли по братьям нашим и обещали помнить их, а оставшихся вдов и сирот не забывать? Мёртвые сраму не имут, а живые? Что молчите?

Опять нависла тишина, безысходная, как отплывающая в Навь ладья.

– Пусть сюда выйдет вдова Молотилиха, – уже мягче произнёс Святослав.

Молотилиха, оставив дочери накидку из жёлтой кожи, вышла в коло и стала подле Комеля, немного растерянная от волнения.

– Так что должна тебе эта женщина? – повернулся к купцу Святослав.

С трудом разлепив онемевшие уста, купец выдавил:

– Ничего, княже…

– Громче, чтоб люди слышали! – приказал княжич.

– Ничего мне сия жена не должна, – глухо повторил купец.

– А ты, тиун, проследи самолично, чтоб вдове всё положенное из княжеской казны выдали.

– Княже, – вмешался вдруг казначей, глядя на список в дощечке, – у меня тут отмечено, что вдове Молотилихе, как и прочим вдовам, уже выдано всё, что за прошлый сезон причиталось…

– Кто берёт припасы для вдов и сирот?

– Тиун.

– Как отмечено? Где? – будто ужаленный шершнем, взвился тиун. – Не брал я ничего, это ты сам по оплошности черту лишнюю поставил!

Святослав вперил в тиуна свой пронзительный взгляд.

– Ты властью над людьми для соблюдения законов правых поставлен, а вместо сего лиходействуешь?

– Не брал я, княже! Люди добрые! Это писарчук меня оговаривает! – метался из стороны в сторону тиун.

– Вот и новое дело подоспело, – хмыкнул в усы Хорь.

– Не брал я упомянутых припасов из княжеских закромов, ошибается казначей в своих закорючках или дощьки спутал! – продолжал вопить покрасневший как вареный рак тиун.

– У меня ошибки быть не может! – стоял на своём казначей.

– Чем докажешь? Где свидетели? – размахивал руками тиун.

– Мои очевидцы чертами прописаны, а вот ты своих предоставь!

– Уж не железом ли спор решать? – предположил кто-то.

– Железом, конечно, нет, сумма спора невелика, а вот водою в самый раз будет, – словно про себя проговорил Хорь и вновь оказался прав.

Старейшины, посовещавшись между собою, предложили князю испытать тиуна водой.

– Значит, так, – веско сказал Святослав после того, как были закончены все обсуждения. – Ты, тиун, за нерадивость свою для первого раза заплатишь пошлину в двенадцать гривен. А чтоб определить, виновен ли в казнокрадстве… Поскольку речёте вы разное, а свидетелей ни с какой стороны нет, то следуя порядкам нашим, дедами завещанным, должен ты пройти испытание водою…

Старейшины одобрительно закивали.

Холёное лицо тиуна стало почти одного цвета с белыми ресницами и бровями, только маленькие очи забегали по сторонам, ища защиты у окружающих. А когда из поварской вынесли небольшой медный котёл, налитый крутым дымящимся варом, тиун заголосил почти жалобно, тыча перстом в сторону купца:

– Это он! Он сказал, что даст вдове взаймы. А всё из-за чего? Сын его по Молотилихиной дочке сохнет, а та его отвергает, вот купцы и хотят, чтоб девка с бабой от них зависимы были! Это они всё выдумали, а я за них пошлину плати и в кипяток лезь!

– Вот она, правда-то, и вышла! – удовлетворённо прищурился старый сотник. – Только в кипяток, мил-человек, тебе по другой причине лезть надобно.

Между тем кудесник, поведя над водой руками и прочитав какой-то заговор, бросил в котёл медное кольцо.

– Доставай, человече, и пусть небесный суд укажет, есть ли на тебе вина!

Сопровождаемый дружинниками, тиун подошёл к котлу. Лоб его покрыла испарина. Набравшись решимости, он сунул руку в вар, и тут же все окрестности огласил ужасающий вопль. Местоположение кольца на дне искажалось водой, и тиуну не сразу удалось схватить его. Нечеловеческие стенания продолжались не только те мгновения, что тиун шарил по дну, но и когда вытащил и швырнул раскалившееся кольцо. Красная распухшая по локоть рука причиняла неимоверную боль. Кудесник с помощью дружинников завернул руку тиуна в белую холстину и обвязал прочным шнуром, концы которого крепко завязал.

– Наложи, княже, свою печать! – попросил он. Святослав взял малую печать и, едва кудесник капнул на концы шнура расплавленным воском, тут же припечатал их княжеским знаком.

– Через три дня придёшь, тогда мы со старейшинами и снимем печать, – обратился кудесник к стонущему тиуну. – Если рука будет чистой, докажешь свою невиновность, а останется язва или какой знак, тогда не взыщи – виновен.

Тиуна отправили домой. Под шумок незаметно исчез и купец на своём возке.

– Кажется, порешили с этим делом? – спросил Святослав. И вдруг улыбка тронула его чело. – А хотел бы я видеть ту богатырь-девицу, дочь Молотилихи, что сотника моей дружины одолела. Может, мне её в полководцы взять заместо Олеши?

По рядам покатился весёлый смех.

– Покажись, Овсена! – загалдели кругом.

Скрывая смущение, вперёд выступила стройная гибкая девушка. Внимание прежде всего привлекали её огромные, чуть настороженные, будто у дикой серны, очи, в глубине которых таился лёд и пламень одновременно.

– Правда ли, что купец рёк, будто ты Олешу по маковке деревянным рубелем приголубила?

Овсена гордо повела плечами, тряхнула головой, поправляя тяжёлую русую, отливающую червонным золотом косу, потом смело взглянула на княжича своими похожими на васильки очами.

– Правда, княже!

– А за что же? – опять спросил Святослав.

– Потому как заслужил! – так же спокойно, с внутренним достоинством отвечала девица.

– Ежели отблагодарила, знать было за что! – загудели люди. – А то купец и сын его, вишь, супостаты какие, хитрость и силу применить удумали, и супротив кого? Вдовы горемычной да сиротинушки безотцовской!

«Такую и впрямь ни лестью, ни посулами не соблазнишь и силой не напугаешь», – с невольным уважением подумал Святослав, на миг залюбовавшись тонким станом девушки, во всём облике которой читалась гордая отцовская неукротимость, в то же время сочетавшаяся с материнской красой и естественной женской скромностью. На ум сразу пришли слова Яроведа о русской красоте – простой и вольной. Но мысли сии были кратковременны и вытеснились другими, едва Молотилиха с дочерью ушли с погоста в сопровождении Комеля, а их место заняли новые жалобщики и ответчики.

Лишь через несколько дней, покончив со всеми делами, княжич вернулся домой. Княгиня уже поджидала сына. После трапезы они обсудили некоторые дела, Святослав передал матери свои списки взятой с полюдья дани, и Ольга сразу же стала делать гусиным пером какие-то заметки на палимпсесте – пергаменте, с которого были стёрты прежние записи.

– Иди, сынок, отдыхай после трудов нелёгких! – велела княгиня. – А я ещё посижу, надобно многое подсчитать…

Святослав отправился в свою горницу. Он уже снял сапоги и рубаху, когда дверь тихо отворилась, и в неё мягко, как кошка, проскользнула Малуша. Радостно улыбаясь, она протянула руки к княжичу:

– Любый мой, наконец-то вернулся, я так соскучилась! Но Святослав остановил её движением руки и заговорил спокойным, равнодушно-усталым голосом, от которого Малушу поочерёдно бросало то в жар, то в холод.

– Уйди, я устал, спать хочу. И впредь не ходи ко мне, матушка прознает, худо будет…

Сердце рабыни забилось гулко и часто, внутри будто зимним ветром подуло. Обострённым женским чутьём она враз поняла – всё!.. То, чего она ждала и боялась, случилось, – Святослав отвергает её. Теперь остаётся лишь то, что она припасла, предчувствуя подобный исход.

– Постой гнать меня, княже, – зажурчала ласковым ручейком, – не знаешь ведь, что случилось за время, пока тебя не было…

– А что случилось? – спросил Святослав.

– Ребёнком твоим я тяжела… – С этими словами она рванулась к Святославу, положила руки на плечи, заглянула в очи, заговорила-задышала часто и горячо. – Сына, наследника тебе подарю… Рабой твоей самой верной буду, периной пуховой у ног постелюсь, мёдом для уст твоих стану, усладой нежной, ежели ты только…

– Хватит, Малуша, оставь меня! – прервал её Святослав. Сильными руками он без труда отстранил льнущую к нему девицу, готовую вот-вот разрыдаться. Однако с последними словами князя она вдруг подобралась вся и, стараясь скрыть охватившие её злость и раздражение, выбежала из горницы.

Княгине Ольге тут же было доложено, что Малуша вновь тайно бегала к Святославу. Та вызвала ключницу к себе.

– А что, Малуша, – без обиняков спросила Ольга, глядя в упор, – то верно рекут, что ты от князя дитя ждёшь?

Хорошо изучившая Ольгу, Малуша поняла, что подобное начало не предвещает ничего доброго.

– Правда, мать княгиня! – еле слышно обронила ключница, склонилась ещё ниже и вся сжалась, будто в ожидании удара.

– В очи гляди! – приказала Ольга. Их взгляды встретились.

– Так ты решила, что хитрее всех окажешься? Княжеской женой вознамерилась стать, коварная рабыня? – Глаза Ольги метали такие молнии, что Малуша вновь опустила взор долу. – Ах ты, змея подколодная, овечкой прикинулась! Ежели б не младенец, не ведаю, что б с тобой сотворила! Завтра же с очей моих долой, в загородный терем, ступай! – Ольга была рассержена не на шутку, даже взбешена. Она так доверяла Малуше, ценила её, а потом сия рабыня вознамерилась обвести её вокруг пальца, её, Ольгу, разуму которой дивился сам византийский император!

Всё оставшееся до рождения ребёнка время Малуша провела в загородных палатах с одной надеждою в сердце, что после рождения внука или внучки грозная Ольга сменит гнев на милость и вернёт её вместе с дитятком в киевский терем.

Одначе не довелось сбыться тем надеждам, – тверда в слове и деле была мать княгиня, как адамант-камень. Невзирая на лютый холод, через две седмицы после родов к юному Святославичу, которого нарекли Владетелем Мира, была приставлена кормилица, а за спиною несчастной Малуши с морозным скрипом затворились дубовые ворота загородного княжеского двора.

Добрыня крепко обнял сестру на прощание, почти на руках отнёс и усадил её, опустошённую и немую от горя, в сани, которые навсегда увезли Малушу к её отцу Малко в град Любеч.

И никогда более никто в присутствии княгини не вспоминал имени Малуши. Даже Добрыня, назначенный к Владимиру дядькой, не смел, как верный слуга, замолвить хоть словечко о сестре.

Примерно год спустя Добрыня нечаянно встретил на киевском Торжище знакомца из Любеча, который на вопрос о родных отвечал, что дом их стоит опустевший, в нём никто не живёт, а куда подевались хозяева – неведомо. Одни рекут, что Малко с Малушей отправились в Нов-град, да не вернулись, может, разбойники по дороге напали. А иные твердят, что утопли в весеннем паводке, когда разлив великий был.

– Правда, тел не нашли, и мёртвыми их никто не видел, может, ещё отыщутся… – успокаивал Добрыню знакомец.

У Добрыни внутри похолодело. «Скорее всего, не отыщутся», – подумал он про себя. Но вслух ничего не ответил. Кивнул любчанину, тяжко вздохнул и направил стопы в княжеский терем.

Краткий словарь исторических и религиозно-философских терминов

Арий (Орий) – предок славяно-ариев, отец Кия, Щеха и Хорива (жил в VI в. до н. э.).

Архистратигос (греч.) – верховный главнокомандующий.

Архонт (др. – греч. ἄρχων – начальник, правитель, глава; от ἄρχη – начало, власть) – высшее должностное лицо в древнегреческих полисах (городах-государствах).

Белобог – бог светлых сил, антипод Чернобога.

Берегиня – дух-хранитель в женском образе.

Боголесье – священная роща, посвящённая кому-либо из богов.

Богумир – патриарх, родоначальник славяно-арийских народов.

Большой Воз и Малый Воз – созвездия Большой и Малой Медведицы.

Бус – князь древних антов (IV в. н. э.), которого вместе с семьюдесятью воеводами готы распяли на крестах.

Велес – бог мудрости и богатства, хранитель земных и небесных стад. Покровитель скотоводов, хлеборобов, купцов, охотников. Бог потустороннего мира, а также вдохновитель людей творчества – поэтов, певцов, музыкантов, зодчих.

Великая Протока – пролив Дарданеллы.

Великий Триглав – три главных божества Сварог – Перун – Свентовид, тайна которого состоит в том, что «Сварог есть в то же время Перун и Свентовид».

Вилы – женские существа, наряду с Русалками олицетворяют духов природы, обитают в лесах, горах, облаках, водяных источниках, бывают с крыльями, а водяные – с раздвоенным рыбьим хвостом.

Вои – воины, в основном народное ополчение русского войска.

Волхв (от др. – слав. «волшба» – волшебство) – представитель высшего духовного сословия в Древней Руси, просветитель, хранитель знаний, владеющий средствами волшебных превращений.

Вуй, вуйко – дядька, воспитатель мальчика.

Вышень (Вешень, Вышний) – бог конца Весны и Лета, когда солнце в движении по небосводу достигает своей высшей точки. Его приход знаменует цветение вишнёвого дерева.

Гон – расстояние, равное пробегу лошади без отдыха, примерно 25–30 километров.

Горыня (горюющая) – божество похоронного обряда, сестра Жали и Карны.

Гривна – денежно-весовая единица в Древней Руси.

Гридни – дружинники из ближайшего окружения князя, первые после бояр.

Гридница – большое помещение в княжеском тереме, где собираются гридни – княжеские дружинники, а также именитые гости.

Даждьбог – солнечный бог, податель всяческих благ и добра. Сын Сварога.

Денница – звезда Венера.

Десной, одесную – правый, справа.

Десница – правая рука.

Детинец – центральная (основная) часть города, ограждённая (окремленная) стеной. Кремль.

Дружина – княжеское войско, состоящее из Старшей (Старой) и Младшей (Малой) Дружины – опытных воинов и молодёжи.

Жаля (жалеющая) – божество похоронного обряда, сестра Горыни и Карны.

Жива (от др. – слав. «живот») – богиня Жизни, символ Плодородия. Также жива – поток энергии, та божественная составляющая, которая наполняет всё сущее силой жизни.

Жрец – служитель, исполняющий ритуал молитвы и жертвоприношения.

Зелёное море – Средиземное море.

Земнобог – бог земли, плодородия.

Изведыватель – разведчик.

Ирий (Вырий, Сварга) – славянский рай, в котором души умерших продолжают радостно жить и трудиться, но уже без врагов и болезней.

Истра (др. – слав.) – Дунай.

Итиль – столица Хазарского каганата.

Камень – Уральские горы.

Капище – древнеславянский храм, мольбище, где установлены кумиры или другие предметы поклонения.

Карна (укоряющая) – божество печали, сестра Жали и Горыни.

Кий – сын Ория, родоначальник русов.

Коляда – божество зимнего солнцестояния, символизирующее завершение астрономического года и рождение нового солнца.

Корова Земун – мифическая небесная прародительница славян.

Красная Гора – весенний праздник богатства и достатка, сопряжённый с поминовением предков.

Крышень (Крыжень) – бог начала Весны, способствующий таянию снегов и ледоходу.

Кудесник (от др. – слав. «кудеса» – чудеса) – чародей, волшебник, умеющий творить чудеса.

Кумир – изваяние божества, идол.

Купало – бог летнего солнцестояния, владыка Огня и Воды, бог Чистоты и Здравия.

Лад, Ладо – бог Гармонии, покровитель семейного счастья и мира между людьми и родами.

Лада – женское воплощение Гармонии. Покровительница брака, семьи, детей, плодородия.

Мавка – дух леса в образе девушки, увитой растениями.

Макошь (от др. – слав. «ма» – мать и «къш» – жребий, судьба) – Мать счастливого жребия, богиня Судьбы, Удачи. Покровительница женщин, семейного счастья, рукоделия, прядения, ткачества. Богиня Луны.

Мара – богиня Смерти, супруга Морока.

Матерь Сва-Слава – божество в образе птицы с женской головой, блистающей оперением подобно солнцу. Прародительница славян, покровительница воинов. Символ Чести и Славы Руси.

Мовь – место сотворения молитвы духовной и физического омовения.

Мор (Морок) – божество Смерти, супруг Мары.

Мысь (др. – слав.) – белка. Отсюда сохранившееся в украинском языке «мыслывство», т. е. «ловля белок», как одна из наиболее распространённых разновидностей охоты.

Набсур – вавилонский царь Навуходоносор (VII в. до н. э.).

Навь – философская категория, означающая полевой нематериальный мир, мир по обе стороны Яви, где обитают Боги и Души Пращуров.

Наглый (др. – слав.) – неожиданный, внезапный.

Непра (др. – слав.) – Днепр.

Нестра (др. – слав.) – Днестр.

Овсени Великие и Малые – праздник осеннего равноденствия и сбора урожая, завершение сельскохозяйственного цикла.

Огнищанин – земледелец, владелец подворья.

Пардус – гепард, представитель семейства кошачьих, самый быстрый хищник. Приручался и использовался для охоты в Древней Руси.

Перун (от др. – слав. «пря» – борьба, битва) – бог Грозы и Молнии, покровитель славянских мужчин и воинов. Его кумир стоял в Киеве на горе, называемой Перуновой горой или Перуновым холмом. Защитник законов Прави. Под Священными Перуновыми дубами вершилось правосудие.

Перуница – покровительница славянских воинов, приносила павшему на поле битвы живую воду в Роге Славы, и испивший её отправлялся в Ирий, где обретал жизнь вечную в войске Перуновом.

Понёва – вид шерстяной юбки.

Правь, Права, Рава, Ра – это Правда, Истина, или Законы Сварога, по которым миры существуют и взаимодействуют между собой. Закон Прави – основной закон Бытия у древних славян.

Ра(й) – река – Волга.

Радогощ – бог славянского гостеприимства.

Рарог – сокол, племенной знак славян-ободритов.

Ратник – пеший воин.

Ратный Стан – постоянное или временное место дислокации войска.

Рать – война, сражение. Пешее войско. Множество кого-либо.

Робич – невольник, раб.

Род – славянский верховный Бог-Вседержитель, Бог Богов, Прародитель.

Рукомысленник (др. – слав.) – ремесленник.

Русалка – дух воды в образе обнажённой девушки с зелёными волосами.

Русколань – древнеславянская держава, возникшая при отце Ории и просуществовавшая тысячу лет.

Русское море – Чёрное море.

Руян (Рюген) – остров со столицей Аркона, в которой находилось главное святилище поморских славян – храм Свентовида.

Сварга (от санскр. swrga – небо, небесное сияние) – небо, небесная высь.

Сварог – верховный небесный бог, тот, кто сотворил, «сварганил» мир.

Сварожий пояс – горизонт.

Седмица – семь дней, неделя.

Семаргл-Огнебог – бог Огня, покровитель небесного и земного Пламени, а также семейного Очага.

Семендер – старая столица Хазарии.

Синее море – название Азовского, а иногда и всего Чёрного моря.

Славуня – праматерь славяно-арийских родов.

Страва – поминальная еда.

Стратигос (греч.) – военачальник, главнокомандующий в Древней Греции, руководитель крупных военных операций.

Стрибог – бог ветров.

Студёное море – Северное море.

Сурож – солнечный город, отождествляемый с Судаком.

Сурож, Сурья – бог Солнца.

Сурья, сурица – священный напиток из перебродившего мёда и трав, аналогия индийской сомы.

Тать – вор, грабитель.

Татьба – воровство, грабёж.

Тиун – княжеское должностное лицо, управитель.

Торжище – место торговли, рынок.

Треба – жертва.

Требище – место жертвоприношения.

Тьма – мера исчисления, имеющая различное значение. Подобно понятию «легион», она могла обозначать «десять тысяч» («полная тьма»), «несколько тысяч» (три – пять и т. д.) и «очень много». На Руси – воинское подразделение, включающее более тысячи воинов. То же касается времени. «Тьма» чаще всего обозначала «десять веков», то есть тысячу лет.

Хорват – сын Ория, родоначальник хорват.

Хорс (от др. – иран. horsed) – бог Солнца. У славян представлялся едущим на колеснице, у которой вместо колеса – солнечный диск.

Хорсунь – солнечный город, древний Херсонес.

Чернобог – бог тёмных сил, антипод Белобога.

Числобог – славянский бог исчисления.

Шад – царь-заместитель в Хазарии.

Шуйский, ошую – левый, слева.

Шуйца – левая рука.

Щех (Чех) – сын Ория, родоначальник чехов.

Явь – философская категория, означающая видимый и осязаемый, материальный мир.

Яр, Ярило – бог весенней силы, пробуждения и оплодотворения новой жизни. Бог плодородия, любви, страсти. Покровитель ярой силы воинов. Символизирует начало аграрного нового года.

Яма – бог Смерти.

Яма – вырытое в земле жилище, нора, землянка.

Примечания

1

Непра – река – Днепр (др.-слав.).

(обратно)

2

Рукомысленники – ремесленники (др.-слав.).

(обратно)

3

Детинец – центральная (основная) часть города, ограждённая (окремленная, в укр. «відокремлена») стеной. Кремль. (Здесь и далее примеч. авт.)

(обратно)

4

Пардус – гепард – представитель семейства кошачьих. Приручался и использовался для охоты в Древней Руси.

(обратно)

5

Денница – Венера.

(обратно)

6

Вайлы – персы, вавилоняне.

(обратно)

7

Тиуны – градоначальники, княжеские управители.

(обратно)

8

Мысь – белка (др.-слав.). Отсюда сохранившееся в украинском языке «мыслывство», то есть «ловля белок», как одна из наиболее распространённых разновидностей охоты.

(обратно)

9

Вой – воин.

(обратно)

10

Гон – расстояние, равное пробегу лошади без отдыха, примерно 25–30 километров.

(обратно)

11

Ошую и одесную – налево и направо (др.-слав.).

(обратно)

12

Понёва – вид шерстяной юбки.

(обратно)

13

Наглый – неожиданный, внезапный (др.-слав.).

(обратно)

14

Асия – Азия.

(обратно)

15

Сажень – русская мера длины, равная 2 м 13 см.

(обратно)

16

Несыти – пеликаны.

(обратно)

17

Латырь – янтарь (др.-рус.).

(обратно)

18

Фунт – русская мера веса, равная 409,5 г.

(обратно)

19

Лисняк – слюда (др.-слав.).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть первая Русский пардус

  Глава 1 Приход Великого Яра

  Глава 2 Праздник богов

  Глава 3 Купало

  Глава 4 Криница прошлого

  Глава 5 Колядские святки

  Глава 6 Даждьбожий день

  Глава 7 Возвращение

  Глава 8 Малая дружина

  Глава 9 Прощание с Велесдаром

Часть вторая Возмужание

  Глава 1 Ярая сила

  Глава 2 Поход к Курянским границам

  Глава 3 Из Руси в греки

  Глава 4 В граде Константина

  Глава 5 Первенец

  Глава 6 Битва у Перуновой Прилуки

  Глава 7 Ратники

  Глава 8 Малуша

Краткий словарь исторических и религиозно-философских терминов Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg