«Империя. Роман об имперском Риме»

Империя. Роман об имперском Риме (fb2) - Империя. Роман об имперском Риме [litres] (пер. Алексей Константинович Смирнов) 3072K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стивен Сейлор

Стивен Сейлор Империя. Роман об имперском Риме

Steven Saylor

EMPIRE: THE NOVEL OF IMPERIAL ROME

© А. Смирнов, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016 Издательство АЗБУКА®

* * *

Памяти Майкла Гранта

История может только увековечивать мифы.

Гюстав Лебон. Психология народов и масс

Римские месяцы и дни

Римские месяцы: януарий, фебруарий, мартий, априлий, май, юний, юлий (в честь Юлия Цезаря), август (в честь императора Октавиана Августа), септембер, октобер, новембер и децембер.

Первое число каждого месяца именовалось «календы». На 15 мартия, мая, юлия и октобера, а также на 13-е число остальных месяцев приходились иды. За девять дней до ид имели место ноны. Римляне определяли даты путем обратного счета от календ, ид и нон включительно. Так, например, наше 9 июня называлось пятым днем перед юнийскими идами.

Часть I. Луций. Толкователь молний

14 год от Р. Х.

Луций резко проснулся.

Ему привиделся сон. Там не было земли, только темное пустое небо, а за ним – невообразимо бескрайняя небесная твердь с яркими звездами. Их не заслоняла ни единая тучка, и все же там сверкали молнии, всполохи без грома, беспорядочные слепящие вспышки, освещавшие огромные стаи птиц, что внезапно заполнили темные небеса. Стервятники и орлы, вороны и во́роны, все мыслимые разновидности пернатых, которые парили и били крылами, но создавали не больше шума, чем беззвучные молнии. Сон поверг его в недоумение и смятение.

Теперь, пробудившись, Луций расслышал далекое рокотание грома.

Он различил и другие звуки, которыми полнился дом. Рабы уже принялись за обыденные дела, разжигая кухонный очаг и отворяя ставни.

Луций спрыгнул с постели. Его комната с балкончиком, откуда открывался вид на запад, находилась на верхнем этаже. Внизу лежал склон Авентинского холма. Ближайшие здания, тянувшиеся вдоль гребня, были просторны и сработаны на совесть, как и его родной дом. Ниже теснились постройки поскромнее, жилые хибары и ремесленные мастерские, а еще дальше начиналась равнина с большими зернохранилищами и складами, лепившимися к Тибру. У реки город заканчивался. Леса и луга на другом берегу были разделены на частные имения богачей и простирались до дальних холмов и гор.

До чего же ненавидела этот вид его мать! Рожденная в зажиточном семействе рода Корнелиев, она выросла в доме, находившемся на другой, более фешенебельной стороне Авентина, он был обращен к огромному, расположенному ниже Большому цирку, увенчанному храмами склону холма Капитолийского, а прямо напротив – к величественному Палатинскому холму, где жил император. «Помилуйте, да с нашей крыши, – говаривала она, – я в детстве видела дым капитолийских жертвенников, наблюдала за гонками на колесницах, а иногда даже случалось разглядеть самого императора, который прогуливался по террасе!» («Все сразу, Камилла?» – добродушно подтрунивал над нею отец.)

Однако для Луция этот пейзаж был родным. Именно такой Рим представал перед ним в окне спальни все двадцать четыре года жизни: смешение богатства и нищеты (последней много больше); рабы здесь безостановочно гнули спины, размещая в огромных складах зерно и товары, изо дня в день прибывавшие по реке из бескрайнего дальнего мира – мира, принадлежащего Риму.

Май выдался дождливым, и нынешний день обещал быть не лучше. В тусклом свете зари, пробивавшемся сквозь облака, Луций видел, как раскачиваются на берегу Тибра кипарисы. Неистовые ветры были теплыми и пахли дождем. На горизонте собрались черные грозовые тучи, озаряемые молниями.

– Отличная погода для гадания! – пробормотал Луций.

Его комната была обставлена скудно: узкая постель, единственный стул без спинки, шкафчик, набитый свитками со времен ученичества; зеркало на сияющей медной подставке и несколько сундуков с одеждой. Луций открыл самый богато украшенный и бережно извлек оттуда особое облачение.

Обычно он дожидался раба, который помогал ему одеться, – уложить складки в нужном порядке не так-то легко, – но сейчас ему не терпелось. Сегодняшний наряд отличался от простой тоги, что Луций надел в семнадцать, став мужчиной. Трабея – особая одежда, которую носили только авгуры, члены древнего священства, обученные прорицать волю богов, – была не белой, а шафранового цвета с широкими пурпурными полосами. Луций прикоснулся к ней впервые в жизни, не считая примерки, когда портной подгонял наряд под него. Новая шерстяная ткань была мягкой, плотной и благоухала свежим красителем из пурпуроносных моллюсков.

Облачившись, Луций старательно уложил складки как подобает. Взглянул на себя в медное зеркало и снова вернулся к сундуку. Теперь он достал тонкий, слоновой кости посох, который заканчивался небольшой спиралью. Литуус[1] был семейной реликвией, давно ему знакомой; Луций провел бессчетные часы, упражняясь с ним и готовясь к нынешнему дню. Но сейчас он взглянул на литуус свежим взором, изучая замысловатую резьбу: вся поверхность посоха была украшена изображениями воронов, ворон, сов, орлов, стервятников и цыплят, а также лис, волков, лошадей и собак – всех тварей, по поведению коих опытный авгур толкует волю богов.

Луций вышел из спальни, спустился по лестнице, пересек окруженный перистилем[2] сад в центре дома и шагнул в трапезную, где мать и отец, откинувшись на ложе, ожидали, пока раб подготовит все для завтрака.

На матери была простая стола[3], длинные волосы еще не убраны в дневную прическу. Она подалась вперед:

– Луций! Зачем ты уже облачился в трабею? Нельзя же в ней завтракать! А если чем-нибудь капнешь? До церемонии еще несколько часов, сначала мы посетим термы. Вас с отцом побреют…

– Матушка, – рассмеялся Луций, – я просто поддался порыву. Конечно, я не собираюсь в ней завтракать. Но скажи, как я тебе нравлюсь?

– Ты великолепен, Луций, – вздохнула Камилла. – Такой же красавец, как и твой отец в трабее. Правда же, милый?

Отец Луция, всегда сохраняющий строгость сообразно своему статусу патриция, сенатора и родственника императора, ограничился кивком.

– Наш мальчик хорош собой, но трабею надевают не для красоты. Жрец должен нести свое облачение, как и литуус, с достоинством и значительностью, приличествующими посреднику богов.

Луций расправил плечи, задрал подбородок и выставил литуус:

– Что скажешь, отец? Хватает ли мне достоинства?

Луций Пинарий-старший изогнул бровь. Юный Луций по-прежнему часто казался ему мальчишкой, и особенно сейчас, в жреческом облачении, но с кое-как заправленными складками, точно дитя во взрослом наряде. Двадцать четыре года – слишком мало для вступления в коллегию авгуров. Пинарий-старший удостоился этой чести только на пятом десятке. Юный же Луций, красивый, с широкой улыбкой и черными, еще взъерошенными со сна волосами, едва ли соответствовал привычному образу морщинистого, убеленного сединами прорицателя. Однако юноша происходил из древнего рода авгуров и в ходе учебы проявил замечательные способности.

– Ты выглядишь отменно, сын мой. Теперь ступай и переоденься. Мы перекусим, потом отправимся в бани для омовения и бритья и поспешим домой – готовиться к церемонии. Надеюсь, буря повременит и мы не промокнем под дождем.

* * *

Позднее, рассматривая себя в медном зеркале, Луций не мог не признать, что результат облачения с помощью раба оказался совершенно иным. Теперь он казался ухоженным, в тщательно расправленной трабее, и это наполнило его уверенностью. Конечно, он еще не авгур. Перед церемонией посвящения состоится последнее испытание, в ходе которого Луцию предложат продемонстрировать имеющиеся навыки. Луций нахмурился. Он все же слегка волновался.

На сей раз, когда он спустился, мать чуть не лишилась чувств. Отец, теперь облаченный в собственную трабею и вооруженный литуусом, наградил юношу одобрительной улыб кой.

– Мы уже выходим, отец?

– Еще нет. К тебе гости.

В саду, на скамье под перистилем сидели юноша и девушка.

– Ацилия! – Луций сперва побежал, потом сбавил темп. Трабея не годится для бега, и не хватало еще зацепиться мягкой тканью за розовый куст.

Старший брат Ацилии встал, коротко кивнул и тактично удалился. Оглянувшись, Луций увидел, что и родители скрылись, чтобы он побыл с невестой наедине.

Луций взял ее за руки:

– Ацилия, ты нынче красавица.

Так и было. Медовые волосы девушки ниспадали длинными ровными прядями, как и полагалось в девичестве. Глаза были ярко-голубыми, щеки – нежнее лепестков розы. Скромная туника с длинными рукавами скрывала хрупкое тело, но за год помолвки оно очевидно приобрело женственные округлости. Она была младше Луция на десять лет.

– Только погляди, Луций, как ты хорош в трабее!

– Вот и матушка так сказала.

Они пошли через сад, и Луций вдруг устыдился скромности окружающей обстановки. Он остро сознавал, что дом отца Ацилии намного величественнее жилища Пинариев и обставлен роскошнее; за ним ухаживало больше рабов, а находился он на фешенебельной стороне Авентинского холма, близ храма Дианы. Ацилии – плебейского происхождения, их род не был столь древним, как у Пинариев, но зато они купались в деньгах, тогда как состояние патрицианского семейства Луция в последние годы пришло в упадок. Покойный дед Луция владел отличным особняком на Палатине, но долги вынудили семью перебраться в нынешнее обиталище. Само собой, в вестибуле[4] дома хранились восковые маски многочисленных славных предков, но девушку таким не впечатлишь. Заметила ли Ацилия, как зарос сад, насколько он неухожен? Луций помнил идеально ровные живые изгороди и фигурно подстриженные кусты, мраморные дорожки и дорогие бронзовые статуи в саду ее отчего дома. А здесь на крыше перистиля у них за спиной недоставало черепиц, а стену уродовали отслаивающийся гипс и грязные потеки. На раба, обязанного следить за садом, навалили множество других дел, да и денег на починку стены и крыши не было.

Безденежье – вот почему они до сих пор не поженились. После первоначального восторга от перспективы выдать дочь за патриция, сына сенатора и родственника императора, отец невесты раз за разом изыскивал все новые поводы отложить выбор даты бракосочетания. Очевидно, Тит Ацилий поближе ознакомился с финансовым положением Пинариев и укрепился в сомнениях насчет будущего Луция. А тому Ацилия понравилась на первом же свидании, устроенном родителями; после он безнадежно влюбился в нее, и девушка, похоже, разделяла его чувства. Но это ничего не значило, пока ее отец не склонится одобрить союз.

Ацилия ни слова не сказала о запущенности сада и неприглядной стене. Она восхищенно рассматривала литуус:

– Какая чудная резьба! Из чего он сделан?

– Из слоновой кости.

– Из бивня слона?

– Так говорят.

– Очень красиво.

– Он уже давно хранится в нашей семье. По цвету видно, что слоновая кость старая. Многие поколения Пинариев служили авгурами: пророчествовали на государственных церемониях, полях сражений, храмовых праздниках. И в частной жизни тоже… например, насчет бракосочетаний.

Это произвело должное впечатление на Ацилию.

– И стать авгуром может только мужчина из древнего патрицианского рода?

– Совершенно верно.

«И я могу подарить тебе сына-патриция», – добавил про себя юноша. Но даже наслаждаясь восхищением возлюбленной, он невольно оглянулся на шорох за спиной и увидел крысу, бегущую по крыше перистиля. Махнув длинным хвостом, тварь сбила отставшую черепицу. Услышав, как ахнул Луций, Ацилия обернулась в тот самый миг, когда керамическая плитка упала и раскололась о брусчатку. Девушка подскочила и ойкнула. Неужели заметила крысу?

Желая ее отвлечь, Луций схватил Ацилию за плечо, развернул к себе лицом и поцеловал. Коротко, будто клюнул, но она все равно смутилась:

– Луций, а вдруг брат увидит?

– Что увидит? Вот это? – И он снова поцеловал ее, на сей раз дольше и нежнее.

Она отпрянула – зардевшаяся, но довольная. Прямо у нее перед глазами оказался амулет, который Луций носил на шейной цепочке. Родовой талисман выскользнул из-под одеяния и угнездился меж шафраново-пурпурных складок.

– Это тоже часть облачения авгура? – спросила Ацилия.

– Нет. Семейная реликвия. Дед отдал, когда мне было десять. Я надеваю ее только по особым случаям.

– А можно потрогать?

– Конечно.

Девушка прикоснулась к золотой подвеске, напоминающей по форме крест.

– Я помню день, когда получил амулет. Сначала дед научил меня надевать тогу, а потом мы с ним прошли по всему городу, вдвоем – только он и я. Он показал мне место, где убили Юлия Цезаря, его двоюродного деда. Затем – Великий алтарь Геркулеса, самое древнее святилище в городе, которое Пинарии воздвигли, когда Рима еще и в помине не было. Показал фиговое дерево на Палатине, куда по ветвям забирались Ромул, Рем и их друг Пинарий. И наконец – построенный Цезарем храм Венеры, где я впервые увидел потрясающую золотую статую Клеопатры. Дед очень хорошо знал Клеопатру, как и Марка Антония. Когда-нибудь… когда-нибудь, надеюсь, у меня появится сын, и я проведу его по всем тем местам и расскажу о наших пращурах.

Ацилия по-прежнему держала подвеску в руках. Пока Луций говорил, она подступала все ближе, пока не прижалась к нему телом. Взглянула на амулет, затем посмотрела любимому прямо в глаза:

– Но что означает твой амулет? Какая-то непонятная форма.

Луций покачал головой:

– Забавно, но дед, хоть и поднял такой шум вокруг передачи мне реликвии, сам толком не знал, откуда она и что собой воплощает. Ему было известно одно: амулет принадлежал нашей семье на протяжении многих поколений. Должно быть, подвеска стерлась и потеряла первоначальные очертания.

– В нашем семействе нет ничего подобного, – призналась Ацилия, откровенно завороженная.

Она стояла так близко, что Луций испытал неодолимое желание обнять ее и прижать к себе, невзирая на брата, который мог появиться в любой момент. Но небеса над ними вдруг разверзлись, и сад накрыло ливнем. Луций был бы счастлив остаться здесь, под теплым дождем, обнимаясь и вместе промокая до нитки, но Ацилия выпустила амулет, схватила жениха за руку и, заливаясь звонким смехом, увлекла через перистиль в дом.

Отец Луция и брат Ацилии сидели рядом в одинаковых креслах черного дерева, отделанных лазуритом и абалоном. Пинарий-старший не случайно сопроводил гостя к лучшей мебели в доме.

Марк Ацилий был всего несколькими годами старше сестры и обладал такими же золотистыми волосами и ярко-голубыми глазами. Он говорил:

– Уже пять лет миновало, как нас разгромили в Тевтобургском лесу, а мы так и не поквитались с германскими племенами. Они смеются над нами! Безобразие!

– Значит, дождь загнал вас домой. – Отец Луция, желавший бракосочетания Ацилии с сыном не меньше самого жениха, тепло улыбнулся ей. – Мы с Марком обсуждали положение на севере. – Он вновь обратился к брату Ацилии: – Ты молод, Марк. Для тебя пять лет – долгий срок, но по меркам мироздания – это всего лишь миг. Наш город не за день строился, а империя складывалась много дольше, чем живет человек. Конечно, Рим долго считался непобедимым. Наши легионы неуклонно раздвигали границы империи, сокрушая все преграды. На севере Юлий Цезарь, двоюродный дед моего отца, захватил Галлию и этим приуготовил вторжение нашего двоюродного брата Августа за Рейн и покорение германцев. Дикие племена были укрощены. Их вождей соблаз нили привилегиями римского гражданства. Строились города, храмы посвящались богам, собирали подати, и Германия стала такой же провинцией, как остальные.

А потом появился Арминий, или Герман, как называют его соплеменники, – германец, который научился боевому искусству у римлян, воспользовался всеми благами нашего гостеприимства и отплатил нам самой презренной изменой. Под предлогом подавления мелкого бунта он заманил в Тевтобургский лес три римских легиона, а там их ждала засада. Никто из римлян не уцелел. Люди Арминия не удовольствовались простой резней. Они осквернили трупы, расчленили их, развесили конечности на ветвях, а головы насадили на колья. Гнусное дело, спору нет, но никак не конец римского присутствия в Германии. Бойня в Тевтобургском лесу случилась из-за честолюбия одного-единственного человека, Арминия, который хочет превратить созданную нами провинцию в собственное царство. Он просто вор. Я слышал, что он имеет дерзость называть себя Августом Севера, если можете поверить в такую наглость.

Однако отбрось страх, юный Марк. До сих пор наши попытки покарать Арминия и овладеть ситуацией терпели неудачу, но долго это не продлится. Как сенатор, заверяю тебя, что император пристально следит за этим делом. Не проходит и дня, чтобы он не прилагал усилий исправить положение. А если Август решил, Август делает.

– Но императору уже семьдесят пять, – напомнил Марк.

– Да, но к его роду принадлежат и более молодые, рьяные люди, сведущие в военном искусстве. Его пасынок Тиберий – отличный военачальник, да и саму провинцию изначально покорил покойный брат Тиберия, Друз Германик. А у Германика есть сын, который рвется личными победами подкрепить имя, переданное ему отцом. Оставь страх, Марк. Понадобятся время, усилия и немалое кровопролитие, но германская провинция будет усмирена. Да что же мы – разве уместно болтать о войне и политике в присутствии столь чувствительной юной особы! – Он снова улыбнулся Ацилии.

Она, бледная как полотно, прошептала:

– Неужели германцы и правда отрубают солдатам головы и насаживают на колья?

– Ты расстроил ее, отец, – укорил Луций и, воспользовавшись случаем, приобнял огорченную девушку. Брат не возразил.

– Тогда больше ни слова о столь неприятных вещах, – ответил Пинарий-старший.

– Вообще больше ни слова, если не хотите опоздать на церемонию, – вмешалась вошедшая к ним мать Луция. – Дождь почти перестал. Вам обоим пора идти, и поживее. Но тебе, Ацилия, спешить некуда. У меня есть рукоделие – ничто не расслабляет лучше прядения шерсти. Можешь помочь мне, если хочешь, и мы мило побеседуем.

Камилла проводила Луция с отцом в вестибул:

– Не волнуйся, сынок. Я знаю, ты отлично справишься. Или присутствие Ацилии так взволновало тебя? – рассмеялась она. – Ну, ступайте же!

* * *

– Тебе не кажется, что я хватил через край, напомнив юному Марку о нашем родстве с Божественным Юлием и императором? – спросил Пинарий-старший.

Спустившись по склону Авентина, они пробирались через многолюдный прибрежный район, держа курс на Какусовы ступени, которые поднимались к вершине Палатина.

– Думаю, Ацилиям отлично известны наши семейные связи, – утешил отца Луций. – Но не уверен, что это поможет делу. Да, мой дед был наследником Божественного Юлия и мы пребываем в родстве с великим Августом, но чего добились мы сами?

– И в самом деле – чего? – вздохнул отец. – Разве что все еще живы.

– Ты о чем?

Они начали подниматься по Какусовым ступеням. При Юлии Цезаре это была всего-навсего крутая извилистая тропа, как и во времена Ромула. Август превратил ее в каменную лестницу с широкими площадками, украшенную цветами. Отец Луция посматривал вперед и назад, проверяя, нет ли посторонних ушей.

– Ты никогда не обращал внимания, сынок, скольких членов семьи императора отправили в ссылку и как умерли самые дорогие его сердцу люди?

Луций нахмурился:

– Я знаю, что он изгнал свою дочь Юлию.

– Его огорчила ее безнравственность.

– И внука Агриппу.

– Которого тоже сочли недостаточно праведным.

– И мне известно о безвременной кончине двух других его внуков, Луция и Гая, которых он прочил в наследники.

– Верно. Чрезмерная близость к императору не всегда идет во благо личному счастью или здравию.

– Ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что император подобен пламени. А его приближенные похожи на людей, жаждущих согреться. Но вряд ли позавидуешь человеку, который подступит слишком близко и сам загорится.

Луций покачал головой:

– Возможно, все обернулось бы иначе, будь боги более благосклонны к моему деду?

Пинарий-старший вздохнул:

– Твой дед, как и его двоюродный брат Август, был помянут в завещании Юлия Цезаря, но это принесло ему мало пользы, ибо в гражданской войне он встал на сторону Марка Антония и Клеопатры. Когда они потеряли все в сражении при мысе Акций, твой дед образумился и перешел к Августу, который великодушно простил его – однако впредь не явил ни кап ли милости. Возможно, победитель решил, что достаточно даровать заблудшему родичу жизнь и позволить сохранить остатки состояния, большей части которого он все же лишился, несмотря на деловые связи с Египтом. С тех пор твой родственник Август игнорирует нашу семью. Нас терпят, но не удостаивают ни милости, ни опалы, – что, впрочем, неплохо. О да, милость Августа способна возвысить до небес. Но не угодить императору или тем, кто вьется вокруг него и строит козни, – смерти подобно.

– Ты говоришь, что милостями нас не удостаивают, но все же он занес меня в списки будущих авгуров.

– Да, это он сделал. И ты не представляешь, сколько порогов мне пришлось обить. Будь благодарен за эту возможность, сын мой.

– Я благодарен, отец, – чистосердечно и кротко ответил Луций.

Сверху им открылся вид на Тибр, и даже в пасмурный, ветреный день на причалах кипела жизнь, а в неспокойных водах покачивалось множество судов. Над рекой нависал Капитолийский холм с его белыми храмами, сверкавшими после недавнего ливня. Сквозь рваные тучи пробился одинокий солнечный луч, ярко высветивший позолоченную статую Геркулеса.

За свою недолгую жизнь Луций успел увидеть, как богатеет и возвеличивается Рим. Бессчетные лавки были забиты товарами со всего света. На древние святилища и памятники навели лоск; построили новые, еще более грандиозные храмы. Кирпичные государственные здания отделали травертином и мрамором. «Я принял Рим кирпичным, а оставлю мраморным», – пообещал однажды император. Август держал слово.

Луций всю жизнь провел в Риме и не выезжал дальше Помпеев, но ему казалось, что на свете и быть не может места краше имперской столицы. Он гордился тем, что вот-вот по-настоящему приобщится к ее жизни, получит в ней важную роль, станет посредником между богами и городом, к которому те благоволят больше любого другого на всей земле.

* * *

Меж величественных зданий на Палатинском холме лежала открытая, поросшая травой и окруженная низкой каменной стеной площадь, известная как Авгураторий. На этом самом месте почти восемьсот лет тому назад Ромул выполнил гадание, которое определило, где строить город. Ромул узрел двенадцать стервятников; его брат-близнец Рем заметил над Авентинским холмом только шесть. Так боги дали понять, что предпочитают Палатин Авентину. Со временем город разросся и поглотил как Авентин, так и все семь холмов на Тибре, но началось все отсюда. По семейной легенде, в тот святой день рядом с Ромулом находился Пинарий, и с той поры прием в коллегию авгуров нового представителя рода Пинариев считался событием особой важности.

Выйдя из узкой улочки и приблизившись к Авгураторию, Луций с отцом окунулись в море шафрана и пурпура; каждый в толпе был облачен в трабею и держал литуус. Перед ними вырос высокий юноша, распростерший при виде Луция объятия.

– Л-л-луций! – заикаясь, произнес он. – Я уж думал, что ты не придешь. Меня при мысли об испытании б-б-бросало в холодный пот.

– Ты шутишь, конечно, кузен Клавдий, – ответил Луций. – Твое мастерство в гадании намного превосходит мое, и ты это знаешь.

– Одно дело распознавать знамения богов, и совсем д-другое – совершать обряд прилюдно!

– Я уверен, что оба вы отлично справитесь, – сказал отец Луция, лучась от гордости за сына и Клавдия, которые выступали нынче единственными претендентами на членство в коллегии.

Клавдий был внуком Ливии, жены императора, и, следовательно, внуком Августа, но его не признавали таковым ни по крови, ни по закону, поскольку Август не усыновлял покойного отца Клавдия – Друза Германика. Но все же юноша был внуком Марка Антония и сестры Августа Октавии, а потому приходился внучатым племянником императору и довольно отдаленной родней – кузеном Луцию.

Клавдий и Луций были одногодками. Последние месяцы они совместно изучали науку предсказаний. Молодые люди крепко сдружились, хотя отец Луция находил в них больше различий, чем сходства. Луций был на редкость красив, хорошо сложен и обладал изысканными манерами – факт, а не предвзятое мнение ослепленного любовью отца, – тогда как Клавдий, пусть рослый и недурной наружности, держался скованно и пришибленно, часто заикался и страдал лицевыми тиками, да в придачу подергивал головой. Иногда его заикание и судорожные подергивания усиливались. Кое-кто усматривал в этом умственную неполноценность. Однако на самом деле Клавдий, несмотря на молодость, являлся знатоком старины и погрузился в детали римской истории глубже всех, кого знал Пинарий-старший. Последний целиком и полностью одобрял дружбу сына с кузеном, а та опасность, о которой он недавно предупреждал Луция, – рискованность чрезмерной близости к императору и его кругу – вряд ли грозила Клавдию, поскольку император, смущенный физическими недостатками юноши, не подпускал его к себе.

Прозвучал гонг. Авгуры прекратили беспорядочные блуждания и рассредоточились в соответствии рангу и возрасту по четырем сторонам Авгуратория. Магистр коллегии вышел на середину площади, призвал к себе Луция с Клавдием и вопросил:

– Кто выдвигает сих новых членов?

Отец Луция шагнул вперед и положил руку на плечо сына:

– Я, Луций Пинарий, авгур, выдвигаю моего сына, Луция Пинария.

Из толпы выступило новое действующее лицо: старик, который, похоже, ничуть не заботился о собственном внешнем виде. Седые волосы нуждались в стрижке, а ветхая трабея помнила лучшие времена. Но когда он положил руку на плечо Клавдия и заговорил, в голосе прозвучала неоспоримая властность:

– Я, Гай Юлий Цезарь Октавиан Август, авгур, выдвигаю моего племянника, Тиберия Клавдия Нерона Германика.

Магистр кивнул:

– Тогда перейдем к испытанию. – Далекий раскат грома побудил его взглянуть на небо. – Прорицательство есть способ, которым род человеческий определяет волю богов. Боги являют ее в знамениях, которые мы называем ауспициями. Познавшие способ умеют различить, благоприятны они или нет. Гадание указало, где возвести Рим. Как сказал Энний в начале одного из своих стихов: «По августейшем гаданье основан был Рим знаменитый»[5].

По расширении Римской империи мы встретились с другими народами, которые гадали иначе. Этруски изучали внутренности священных животных; вавилоняне наблюдали за звездами; греки внимали слепым пророкам; иудеев наставлял горящий куст. Но подобные пути не в римских обычаях: это низшие способы прорицательства, как очевидно из меньшей удачи, которая сопутствовала их приверженцам. Гадание римское, доставшееся нам от древнейших предков, – авгурство, и оно было, есть и всегда будет лучшим и самым истинным способом познания воли богов.

– Слушайте, слушайте! – вскричал Август, понуждая к тому же толпу.

– Есть пять видов авгурства, – продолжил магистр, – пять средств получения ауспиций. Самые убедительные ауспиции являются в громе и молнии, исходящих непосредственно от Юпитера. Ауспиции можно различить и по явлению некоторых птиц – ворона, вороны, совы, орла и стервятника. От второго, связанного с птицами вида авгурства происходит третий, который наши предки первоначально изобрели для военных кампаний, где ауспиция может понадобиться в любой момент для принятия судьбоносного решения. Авгурство третьей разновидности осуществляется так: из клетки выпускают курицу, рассыпают перед нею зерно и следят, как она клюет или не клюет пищу. Ауспиции также можно добыть от четвероногих животных, и это следующая разновидность. Если лисица, волк, лошадь, собака или любое другое существо о четырех ногах пересечет человеку дорогу или явится в неких необычных условиях, то смысл сего может истолковать только авгур; однако важно помнить, что данный четвертый вид гадания применяется только для прорицаний частных и никогда – государственных. Авгурство пятого вида имеет дело со всеми знамениями, которые не подпадают под перечисленные четыре категории, и к ним относятся всевозможные необычные события: рождение двуглавого животного, падение странного предмета с небес, огонь, который появляется и исчезает без следа. Гадание пятого рода может осуществляться и по обычным происшествиям: чиханию, спотыканию, ошибке в имени или слове.

Клавдий вдруг дернул головой. Луций едва заметил его движение краем глаза, но оно не могло укрыться от собрания. Не был ли спазм знамением богов, о котором только что говорил магистр? Луций решил, что нет; каждый знал, что Клавдий с детства подвержен тику. Иногда конвульсия – это просто конвульсия. В толпе тем не менее тревожно зашептались.

Магистр притворился, что ничего не заметил.

– Луций Пинарий, какое авгурство покажешь ты нам сегодня, дабы установить, благосклонны ли боги к твоему членству в коллегии?

День выдался ненастный, и ответ был очевиден.

– Первой разновидности, – произнес Луций.

Все отступили, оставив Луция одного посреди Авгуратория. Он медленно повернулся вокруг своей оси, изучая небо. На юго-западе грозовые облака собрались гуще, и он указал на них литуусом. Авгуры столпились за спиной у юноши. Луций очертил литуусом квадрат. Слева направо тот вобрал в себя пространство от крыши храма Дианы на Авентинском холме до крыши храма Юпитера на Капитолийском; снизу доверху – расстояние от горизонта до зенита. Выделив небесный сегмент, Луций опустил литуус и принялся наблюдать и ждать.

Поначалу он был терпелив и старался не моргать, потом начал волноваться. Боги, включая Юпитера, не всегда подавали знаки. Вдруг молнии не будет? В таких обстоятельствах отсутствие знака воспримут как неблагоприятную ауспицию. Луцию почудилось, что сзади забормотали и зашаркали, будто авгуры тоже теряли терпение. Как долго полагается ждать? Решение должен принять старший авгур, в данном случае – император. Они могут простоять до ночи в ожидании вспышки – или Август завершит испытание уже в следующую секунду.

Сердце Луция бешено колотилось. Ожидание сводило с ума! Если ничего не произойдет, как с ним поступят? Что скажет отец? Он осознал, что сжимает литуус до побеления костяшек, сделал глубокий вдох и ослабил хватку. Другой рукой скользнул за пазуху, под трабею, и прикоснулся к золотому амулету.

И тут он узрел вспышку. В следующий миг позади приглушенно ахнули, а через несколько ударов сердца донесся удар грома. Далекая вспышка возникла слева, над самым храмом Дианы, но все-таки в пределах очерченной области. Молния слева считалась благоприятным знамением – чем дальше влево, тем лучше. Добрая ауспиция! Юпитер явно доволен. И тут, словно с целью развеять последние сомнения в его одобрении, в том же месте один за другим мелькнули несколько слепящих зигзагов, в сопровождении череды громовых раскатов. Для Луция далекий рокот уподобился восхищенному смеху богов.

– Ауспиция благоприятна! – вскричал магистр. – Есть ли здесь авгур, который считает иначе?

Луций оглянулся и отыскал в толпе отцовское лицо. Отец улыбался, как и те, кто стоял вокруг.

Похоже, улыбался и Август, хотя Луций не смог разобраться в выражении лица старика. В глазах императора не было радости, только усталость, а желтозубый оскал напоминал скорее гримасу.

– Полагаю, мы все сошлись в том, что ауспиция благоприятна? – спросил Август.

Толпа отозвалась кивками и согласными выкриками.

Магистр положил руки на плечи Луция:

– Мои поздравления, Луций Пинарий. Отныне ты авгур. Мудро пользуйся навыками и властью жреческого служения во благо Риму и с величайшим почтением к богам.

Затем он повернулся к Клавдию:

– Теперь ты, Тиберий Клавдий Нерон Германик. Какой вид авгурства покажешь ты нам сегодня, дабы установить благосклонность богов к твоему членству в коллегии?

Клавдий шагнул вперед:

– Я выбираю… – Он тяжело запнулся, как иногда с ним случалось; заикание мешало выговорить следующее слово. Наконец, плотно сжав губы, он выпалил: – П-п-птиц!

Толпа зашевелилась: большинство, включая Луция, было удивлено таким выбором. В грозовой день, когда молнии так и бьют, птицы наверняка попрятались по гнездам от ветра и дождя.

Но Клавдий, похоже, не сомневался в себе. Внимательно изучив небо, он обратился к северо-востоку – в сторону, прямо противоположную выбранной Луцием. Затем поднял литуус, чтобы очертить сегмент над Форумом и Эсквилинским холмом.

И выронил литуус, не закончив. У Луция невольно вырвался стон, который подхватило еще несколько человек. Клавдий всегда отличался неловкостью, но уронить посох авгура – знак безусловно дурной.

Август, если и смутился, вида не подал.

– Подбери литуус, – молвил он, – и принимайся за дело, юноша, да побыстрее, чем ошпаривают спаржу!

Толпа расхохоталась, напряжение спало. Император славился простецкими метафорами, которые в устах любого другого оратора сочли бы неуклюжими.

Август откашлялся и продолжил:

– Для своих первых ауспиций я тоже выбрал птиц. Увидел двенадцать стервятников – двенадцать! Ровно столько, сколько узрел Ромул, когда закладывал город. Давайте посмотрим, что напророчат пернатые посланцы Юпитера моему племяннику.

На лице старика вновь появилась не то гримаса, не то улыбка, – Луций так и не понял.

В ожидании знамения Луций припомнил все сложности гадания по птицам. Они приводили в уныние. В ауспиции учитывался не только вид пернатых, но также их число, направление полета – летят ли все в одну сторону или в разные, молчат или галдят. Любой крик, любое движение каждой птицы толковались по-разному с учетом всех обстоятельств и времени года. Гадание по птицам гораздо скорее подвергнет ауспицию неоднозначному толкованию, чем молнии, – если птицы вообще появятся в такое ненастье.

Все ждали. Луцию стало не по себе, он тревожился за Клавдия почти как за себя самого. Для него было бы немыслимо огорчить и опозорить отца. Насколько же тяжелее бремя Клавдия, за которым стоит император?

В тот самый миг, когда Луций почти утратил терпение из-за неизвестности, Клавдий указал литуусом вдаль и воскликнул:

– Вон т-т-там! Два стервятника над Эсквилинскими воротами, они летят сюда!

И точно: в небе появились два стремительных пятнышка, но они находились так далеко, что даже превосходное зрение Луция не позволило различить породу птиц. Очевидно, у Клавдия глаз был еще острее, потому что вскоре прищурившиеся авгуры дружно согласились: да, это и правда стервятники. Птицы повернули назад к Эсквилинским воротам и принялись над ними кружить.

Затем с той же стороны, откуда прибыли первые, явились еще два стервятника, а потом два следующих, и еще один, пока над воротами не собралось семь птиц. За воротами, вне стен, находился некрополь, город мертвых, где хоронили рабов и оставляли на корм птицам тела казненных преступников. Неудивительно, что стервятники туда слетелись, но появление сразу стольких особей в такую погоду непосредственно во время гадания Клавдия оказалось событием знаменательным. Благоприятной ауспицией служил и полет их сначала к Авгураторию, а после – прочь.

Август объявил гадание завершенным. Магистр был потрясен:

– Семь стервятников! Значительно меньше, конечно, поставленного Ромулом рекорда, но на одного больше, чем увидел Рем! Есть ли здесь сомневающиеся в благоприятности ауспиции? Нет? Отлично, тогда объявляю, что в сей день Тиберий Клавдий Нерон Германик показал себя истинным авгуром, которого признали его коллеги, а главное – сам Юпитер. Мудро пользуйся, юноша, навыками и властью жреческого служения во благо Риму и с величайшим почтением к богам.

Церемония закончилась. Луций и Клавдий приняли поздравления от авгуров, после чего вся коллегия потянулась в императорскую резиденцию. Пир, следовавший за посвящением новых авгуров, обычно проходил в частном доме, но на сей раз роль хозяина играл Август. Он явно задался целью напомнить всем о своем родстве с Клавдием. О том же, что Луций Пинарий его кузен, даже не упоминалось.

В ходе недолгого шествия мимо ряда красивейших в городе зданий Луций, шагавший рядом с Клавдием, выразил восхищение его авгурством:

– Очень смело с твоей стороны! Я бы никогда не дерзнул выбрать гадание по птицам. Предпочел обойтись молниями, которые надежнее. И поступил разумно, – во всяком случае, мне так показалось, ибо гадание по молнии обычно уважают больше. Но ты затмил меня, Клавдий!

Клавдий поджал губы, кивнул и что-то задумчиво промычал. Голова у него резко дернулась в сторону.

– Да, пожалуй, – произнес он, – хотя ты правильно говоришь: гадание по молниям ценится превыше других. Как по-твоему, почему? – Испытание осталось позади, и заикание мгновенно прошло.

– Магистр учил нас, что гром и молния исходят непосредственно от Юпитера, – ответил Луций.

– Да, но птицы – его посланники, так почему же мы ценим гадание по ним ниже? Нет, как по мне, толкование молний производит большее впечатление благодаря тому, что смертным не под силу подделать вспышку, тогда как птиц можно выпустить в определенном месте и в нужное время.

Луций нахмурился:

– Не хочешь ли ты сказать, что появление стервятников подстроено?

– О, разумеется, не в случае с Ромулом или двоюродным дедом. Но что касается меня – как знать? – Клавдий пожал плечами. – Мои недостатки очевидны, и царственный дед не нашел для меня занятия выше авгурства. Я слишком неловок, чтобы снискать воинскую славу. Ты видел, как я уронил литуус, а если бы это был меч на поле боя? И я слишком явно заикаюсь, чтобы произносить яркие речи в с-с-сенате. – Он сардонически усмехнулся. И не нарочно ли запнулся? – Тебе не кажется, что хватило бы и трех стервятников? Дед вечно переусердствует! Почему, Луций, по-твоему, когда в коллегии открылись две вакансии, он разрешил тебе соискательство?

– Я знаю, отец сделал все возможное, чтобы выдвинуть меня и заручиться расположением императора. Однако он удивился, когда преуспел, с учетом моего юного возраста…

– Ха! Дед одобрил твое членство в коллегии только по одной причине: он хотел сделать авгуром меня и специально подбирал еще одного кандидата-сверстника, чтоб это не слишком бросалось в глаза. Ты стал прорицателем благодаря своим годам, Луций, а не вопреки им! Но важнее всего, кузен Луций, что наши испытания позади и теперь мы авгуры. Пожизненно! А что за штука у тебя на шее? – Клавдий заметил амулет, который выскользнул из трабеи и сверкнул золотом поверх пурпурной шерстяной ткани.

– Семейный талисман.

– Откуда он? Что означает?

– Да мне и неведомо, – признал Луций с некоторой досадой. Грамотей Клавдий так глубоко раскопал историю собственной семьи, что мог объяснить даже самые темные предания пращуров.

Клавдий остановился, взял амулет в руки и пристально рассмотрел.

В ходе совместного обучения Луций уже замечал подобный блеск в глазах друга: возбуждение заядлого историка при виде загадки.

– Я думаю, Луций… да, п-п-полагаю, что имею н-некоторое представление о происхождении вещицы. Надо бы предпринять кое-какие изыскания…

– Идемте же, друзья мои авгуры, – позвал поравнявшийся с ними отец Луция. – Мы почти пришли. – Он, как и его сын, ни разу не бывал в императорской резиденции и разрумянился от волнения.

Сперва они вошли во внутренний дворик, который оказался не пышнее, чем в любом доме умеренного достатка, разве что в центре были выставлены напоказ славные реликвии: на деревянном постаменте красовалось личное боевое оснащение императора – доспехи, меч, топор, шлем и щит.

– Смотри, как блестят! – шепнул Луций. – Как будто только что начистили!

– Полагаю, так и есть. Наверняка имеется раб, который ежедневно это делает, – ответил Клавдий.

Авгуры столпились во дворе в ожидании, когда откроются массивные бронзовые двери, и Луций взглянул на огромный лавровый венок, высеченный в мраморной притолоке.

– Подобного знака удостаивается солдат, спасший в бою товарища, – пояснил Клавдий, перехватив его взгляд. – Угадаешь, почему сенат проголосовал за награждение двоюродного деда столь грандиозным изображением лаврового венка?

– Наверное, ты сам скажешь.

– Он был присужден в честь его победы над Клеопатрой и моим родным дедом Марком Антонием, которого я, разумеется, не знал, ибо он пал от собственного меча за двадцать лет до м-м-моего рождения. Выиграв войну, Август, как ты сам понимаешь, спас от порабощения египетской царицей все гражданское население Рима и грядущие поколения; так он и заслужил соразмерно роскошный лавровый венок.

Из дома донесся лязг отодвигаемого засова, и огромные бронзовые двери начали медленно отворяться внутрь.

Луций отметил, что по бокам от прохода высятся два цветущих лавровых дерева. Сверкнула молния, двор дрогнул от громового раската, и он увидел, что некоторые авгуры отламывают веточки лавра и прячут под трабеи. Все знали, что молнии никогда не поражают лавровые деревья. Многие считали, что побеги в состоянии защитить и человека.

Дом императора, напрочь лишенный показной роскоши, выглядел на удивление просто. Колонны не мраморные, а из травертина. Полы – не мозаичные цветные, а выложенные незамысловатыми узорами из черно-белой плитки. Стены гладко выкрашены, а не расписаны поразительно реалистичными пейзажами, какие Луций порой видел в богатых домах – у тех же Ацилиев. Несколько трапезных выходили в центральный сад и были достаточно просторны, чтобы принять толпу гостей, однако обеденные ложа отличались скромностью, как и в доме Луция.

Пища тоже оказалась простой. Когда в первую перемену подали спаржу, лишь на минуту погруженную в кипяток, чтобы сварилась, но хрустела, разлегшийся рядом с Луцием Клавдий разломил побег надвое и съязвил:

– «Да побыстрее, чем ошпаривают спаржу», – все по вкусу двоюродного деда!

Луций впервые видел друга в столь приподнятом настроении.

– Я слегка удивлен скромности императорской резиденции, – признался он. – Даже у отца Ацилии дом побогаче. Неужели личные покои столь же аскетичны?

– Более того! Август спит на соломенном ложе, а стулья в доме все без спинок. «Хребет римлянина должен быть достаточно прочен, чтобы держаться прямо» – вот как он говорит. Он верит, что служит примером изначальных добродетелей – благопристойности и сдержанности. Того же ждет и от родных. Когда его внучка Юлилла построила себе слишком роскошный особняк, двоюродный дед приказал с-с-снести все здание. Не помню точно, до или после того, как сослал несчастную Юлиллу на тот остров в наказание за прелюбодейство. А потом, к-к-когда она родила дитя от любовника, Август распорядился оставить младенца на горном склоне умирать. – Клавдий положил в рот кусок спаржи, звучно прожевал и проглотил. – Он сослал и родную дочь, мать Юлиллы, опять-таки за скандальное поведение. А его единственный выживший внук, Агриппа, тоже не оправдал дедовых ожиданий и завершил свои дни на каком-то острове. Так что сам понимаешь, спартанская обстановка ничуть не притворство. Это истинное отражение духа моего двоюродного деда Октавиана Августа.

Во всех обеденных помещениях выделялось ложе для хозяина, который переходил через сад из залы в залу, почтив своим присутствием каждую группу гостей. Луцию пока залось, что император больше наблюдал, чем участвовал в пиршестве: он мало говорил и ничего не ел. Старик имел вид встревоженный и отсутствующий, вздрагивая при каждом раскате грома. Сад то и дело накрывало дождем, а порывы ветра раздували жаровни, зажженные с наступлением темноты. После заката не прошло даже часа, и ожидалось еще несколько перемен блюд, когда Август вышел на середину сада, чтобы его все видели, пожелал товарищам-авгурам доброй ночи и отбыл.

После ухода хозяина все заметно расслабились. Кое-кто осмелился употреблять вино неразбавленным, но никто не напился допьяна. С подачей последнего блюда – моркови в густом соусе гарум – гости начали расходиться, не забывая выразить почтение вновь посвященным. Последним стал отец Луция.

– Ты не идешь со мной, сынок?

– Клавдий пригласил меня прогуляться до храма Аполлона.

– В такую погоду?

– Святилище в двух шагах отсюда, а дождь перестал.

– Небеса могут разверзнуться в любой момент.

– Если буря усилится, Луций м-м-может переночевать в моих покоях, – предложил Клавдий.

– Вряд ли я смогу возразить против этого, – ответил Пинарий-старший, одновременно довольный и встревоженный тем, что сын станет желанным гостем в доме Августа.

* * *

Храм Аполлона, окруженный узорной колоннадой, непосредственно примыкал к императорской резиденции и находился на гребне Палатинского холма прямо над Большим цирком. Из всех построенных Августом зданий храм Аполлона был самым блистательным. Ночью, освещенный с колоннады мерцающим светом жаровен и чуть затянутый дымкой, он выглядел еще более впечатляюще. Блестящие стены были выстроены из цельных блоков белого «лунного» мрамора, а позолоченная солнечная колесница на крыше казалась сотканной из пламени. Доминантой площади перед входом служила мраморная статуя Аполлона, которая возвышалась над алтарем, окруженным четверкой бронзовых быков. В зыбком свете они казались почти живыми. Когда Луций поделился впечатлением с Клавдием, тот объяснил, что скульптурам уже сотни лет и это творения великого Мирона, прославившегося статуей дискобола, с которой сделано множество копий.

Поднявшись мимо колонн по ступеням, они подошли к двум массивным дверям, украшенным барельефами из слоновой кости. Под вспышками молний Луций завороженно всмотрелся в изобилующую массой деталей панель с изображением бегущей в ужасе толпы: молодые мужчины и женщины мечутся в разные стороны, охваченные безумной паникой; иных пронзают стрелы, а с небес их разят из луков божественные близнецы Аполлон и Артемида.

– Избиение детей Ниобы Фивской, – пояснил Клавдий. – Когда Ниоба похвасталась тем, что у нее больше отпрысков, чем у Латоны, дети богини оскорбились и перебили всех потомков Ниобы до единого. Аполлон истребил сыновей, Артемида – дочерей. Ниоба позволила себе спесь, гордыню, недопустимую для смертной, и дети поплатились за слова матери. Похоже, п-п-потомки могущественных смертных нередко расплачиваются за самое свое существование. – Клавдий впал в задумчивость, затем повернулся и указал литуусом на квадрат неба, ограниченный ближайшими колоннами. – Молнии вроде как приближаются. Посмотри, как разбушевались! Ты видел хоть раз подобное? Магистр говорит, что за долгие годы все молнии были описаны и каталогизированы, но тогда они, выходит, повторяются, как буквы и слова в языке. Однако я порой думаю, не уникальна ли каждая. Конечно, случись так на самом деле, в молниях вовсе не было бы смысла – во всяком случае, постижимого для людей.

С юго-запада на них надвигался кромешный мрак – темнее прочего неба и раздираемый молниями. Область тьмы уже была над Тибром, и ярость ее отражалась в бурлящей воде.

Луций гордился привилегией находиться подле друга, члена императорского дома, на пороге величайшего храма империи, но в то же время ощутил укол страха, ибо приближающаяся буря обещала быть свирепой, и ему стало не по себе от ужасных образов избиваемых детей Ниобы. Он пришел воздать почести Аполлону, но бог мог оказаться мстительным.

Клавдий, похоже, не разделял его тревог.

– Ты знаешь, что когда-то именно здесь находилась императорская резиденция? Однажды молния спалила ее дотла. Август заявил, что б-б-боги тем самым указали на сакральность места, подходящего только для святилища. Он заставил сенат выделить средства на постройку не только храма, но и новой резиденции по соседству. Храм, как видишь, великолепен, и все думали, что и дворец выйдет не хуже, но двоюродный дед сделал новый дом точным подобием старого, разве что чуть побольше и с пристройками для слуг. – Клавдий издал смешок.

– А где находился Август, когда ударила молния, – внутри?

– Да. И то была не первая его встреча с молнией. Он чуть не п-п-погиб от нее во время ночного перехода в Кантабрийскую кампанию после победы над моим дедом Антонием; молния задела его носилки и убила раба, шедшего впереди с факелом. Чудом спасшись, Август воздвиг храм Юпитера Громовержца – присмотрись, вон он там, на Капитолийском холме, выглядит весьма впечатляюще при свете молний. Двоюродный дед смертельно их боится с тех пор. Как же он ненавидит грозы! Я уверен, он именно поэтому ушел так рано: спешил укрыться под землей. Он не страшится никого и ничего на свете, но думает, что смерть все же м-м-может дотянуться до него с небес, как случилось с царем Ромулом. Вот почему он сегодня надел амулет. Он всегда надевает его в грозу.

– Амулет?

– Ты не заметил, Луций? На нем был амулет из тюленьей кожи, для оберега, как лавровые веточки у других.

– Из тюленьей кожи?

– Молния не поражает не только лавр, но и тюленя. Это научный факт, подтвержденный всеми авторитетами. Лично я предпочитаю лавр. – Юноша вынул из-за пазухи прутик.

– Пожалуй, надо было и мне запастись веткой, – заметил Луций.

Громы и молнии приближались. Гроза бушевала почти над головой друзей.

– Встань рядом со мной, авось моя ветка защитит и тебя. О лаврах у входа в императорский дом есть любопытная история. Вскоре после бракосочетания Ливии с Августом она ехала по сельской дороге, и вдруг на колени ей упала с небес белоснежная курица с веточкой лавра в клюве! Потомство курицы Ливия использовала для будущих гаданий, а веточку посадила, и от нее произошла священная роща, что находится на Тибре в имении императора, а также два дерева у входа в дом. Для триумфальных шествий Август надевал лавровые венки, сплетенные именно из их ветвей. Но я отвлекся…

– Это с тобой случается, – улыбнулся Луций и вздрогнул от оглушительного громового раската. Затем зашелестел дождь, который устремился к ним с Авентина.

– Ты же сам спросил про амулет из тюленьей кожи. И, к слову об амулетах, я снова з-з-задумался о твоем. Пожалуй, я догадываюсь, что за вещь…

Его речь прервала слепящая вспышка, за которой немедленно последовал чудовищный раскат грома. Молния ударила в Палатинский холм – куда-то очень близко от них.

– Не в дом ли императора? – встрепенулся Луций.

Они побежали в конец портика и присмотрелись к резиденции. Пожара не было. Хлынувший затем ливень скрыл все, что находилось за храмовой лестницей. Ветер швырял дождевые струи в портик, фронтон не спасал от потоков воды, и Клавдий отворил одну из высоких дверей. Друзья юркнули внутрь и прикрыли за собой створку.

Пахло фимиамом. В святилище высилась огромная статуя Аполлона, озаренная мерцающим светом настенных светильников. Из-за ночного ненастья Луцию это место показалось исполненным жуткого волшебства. Сам воздух был заряжен возбуждением. Взирая на фигуру бога, Луций ощутил, как встали дыбом волоски на шее, и сверхъестественным чутьем уверился, что скоро произойдет нечто очень важное.

Он оглянулся. Клавдий тем временем уселся у стены на мраморной скамье и уже успел задремать: он клевал носом, рот приоткрылся, на губе повисла нитка слюны. Поистине, увидь его кто – решил бы, что перед ним идиот. Несчастный Клавдий!

Странное чувство прошло. Луций сел рядом с Клавдием, прислушиваясь к его похрапыванию и дожидаясь, когда утихнет свирепая буря.

Тут массивная дверь поехала внутрь, и юноша вздрогнул. Неужели и он задремал – надолго ли? В храм вошел человек с факелом, одетый в тунику императорского слуги.

– Клавдий? Ты здесь, Клавдий?

Клавдий очнулся. Он схватил за руку Луция и стер с подбородка слюну:

– Что такое? Кто здесь?

– Эфранор. – То был один из самых доверенных вольноотпущенников императора. Его волосы еще оставались черными, но борода почти целиком поседела. – Я всюду тебя искал!

Слуга подошел и вручил Клавдию восковую табличку из тех, на которых пишут, стирают и пишут снова.

Клавдий уставился на пластину в свете факела. Корявым старческим почерком там была начертана диковатая фраза: «Приходи быстро, как спаржа». Слово «спаржа» зачеркнули, а выше нацарапали другое: «молния».

– Собственноручное письмо от двоюродного деда! – произнес откровенно удивленный Клавдий. – У него целое войско писцов, готовых строчить под диктовку денно и нощно. Зачем же самому? Откуда такая срочность? Как молния?

Луций вдруг ощутил себя лишним.

– Наверное, мне пора домой…

– Когда еще не стихла гроза? Нет-нет! Ты отправишься со мной.

– Уверен?

– Император же не запрещал тебе приходить. Идем же, кузен, – быстро, как спаржа! Веди нас, Эфранор.

Секомые дождем, они последовали за слугой обратно к дому, мимо трапезных и сада, где лило как из ведра, и дальше, через многие двери и лабиринт коридоров. Наконец они достигли узкого проема, который вел к уходящим вниз ступеням.

– Я останусь здесь, – сказал Эфранор. – Вы найдете его у подножия.

Клавдий начал спускаться по длинной и крутой спиральной лестнице, Луций последовал за ним. В итоге они прибыли в подземное помещение, освещенное лампами. Луций сразу заметил, что стены и потолок украшены мозаикой – тысячами крохотных плиток, которые поблескивали и переливались. Среди образов он различил царя Ромула с длинной бородой и в железной короне. На другом изображении безошибочно узнавались Ромул и его брат Рем, плывущие в корзине по Тибру. Третья картина представляла вознесение Ромула на небо в луче света, посланном Юпитером. Было и много прочих панно, иллюстрирующих истории из жизни основателя города.

– А он здесь зачем?

Повернувшись, Луций увидел Августа как никогда близко. До чего ужасные у него зубы – желтые и крошащиеся; и сколь мал он в домашней обуви, надетой вместо обычных башмаков на толстой подошве, благодаря которым император казался выше! Луций велел самому себе проявить хоть толику благоговения, но Октавий Август разочаровывал. Говорили, что в молодости белокурый Октавий слыл прекраснейшим юношей в Риме – настолько пригожим, что Юлий Цезарь, приходившийся ему дядей, взял его в любовники (такой ходил слух), а впоследствии отрок Октавий, возмужав и став Августом, приобрел власть, перед которой склонялись целые народы. Однако сейчас Луций видел лишь старичка с гнилыми зубами, всклокоченными соломенными волосами, пучками волос в ноздрях и кустистыми бровями, сходящимися над переносицей.

Очутившись лицом к лицу с властелином мира, Луций вспомнил свое предчувствие в храме Аполлона и вновь ощутил странную уверенность, что вот-вот произойдет нечто крайне важное.

– Отослать его, дедушка? – спросил Клавдий.

Август взирал на Луция так долго и сурово, что уверенность юноши начала улетучиваться. Наконец старик заговорил:

– Нет. Юный Луций Пинарий может остаться. Ведь он отныне авгур? А его предки были среди первых римских авгуров. Пинарий находился рядом с Ромулом, когда тот получил ауспицию, а до того Пинарии служили хранителями первого народного святилища – Великого алтаря Геркулеса. Государство утвердило должность более трехсот лет назад; и возможно, мне следует вернуть Великий алтарь в наследственное владение Пинариев. Восстановление древних традиций угодно богам. И в конце концов, мальчик – наш кровный родственник. Быть может, Луций Пинарий, сами боги привели тебя нынче сюда.

Луций отвел глаза, смущенный пристальным взором императора, и уставился вверх, на мозаику.

– Как ты, без сомнения, сознаешь, перед тобой картины из жизни Ромула, – объяснил Август. – Покои, где мы находимся, – Луперкаль, священная пещера, в которой были вскормлены волчицей найденыши-близнецы Ромул и Рем. Я лично открыл ее, когда закладывался фундамент, и приказал украсить, как подобает святилищу.

– Изысканные мозаики, – похвалил Луций.

– Так и есть. Вон там, как видишь, близнецы сосут волчицу, а там брат спасает Рема, убивая царя Амулия[6] и лишая его железной короны. А вон явление стервятников и Ромул, прокладывающий борозду, дабы обозначить городскую границу. А здесь первое триумфальное шествие и вознесение царя на грозовые небеса.

Луций кивнул. Он кое-что вспомнил: Клавдий однажды обмолвился, что император подумывал взять имя Ромул вместо Августа, но в конце концов отверг его как несчастливое, ибо Ромул все же убил своего брата сам, как считали некоторые историки, пал жертвой заговора сенаторов, хотя предание гласило, будто боги живым вознесли его на Олимп.

– Конечно, нельзя воспринимать легенды слишком буквально, – вставил свое слово Клавдий, указав на волчицу-кормилицу. – Мой наставник Тит Ливий говорит, что наши предки обозначали волчиц и шлюх одним и тем же словом – «лупа». Ливий предполагает, что близнецов вскормила не дикая бестия, а обычная куртизанка.

– Не будь нечестивцем, племянник! – рявкнул Август и собирался продолжить, но грот вздрогнул от мощного громового раската. Император спешно схватился за амулет из тюленьей кожи, висевший у него на шейной цепочке. – Земля сотрясается даже здесь, на такой глубине! – прошептал он. – Слыханное ли дело, чтобы молния поразила дом дважды в течение одной ночи? – Промелькнувшее в его слезящихся глазах выражение Луций не мог истолковать иначе как страх.

– Зачем ты п-п-призвал нас, дедушка? – тихо спросил Клавдий.

– Сейчас покажу, хотя прежде нам придется покинуть Луперкаль. – Август нахмурился, затем взял себя в руки и начал медленно подниматься по лестнице.

Эфранор ждал наверху. По приказу императора вольноотпущенник принес каждому по факелу.

– Увидев знамение, Клавдий, ты поймешь, почему больше никто не должен о нем знать. Никто! – Август повернулся к Луцию. – Уяснил ли и ты, юноша? Любое знамение, касающееся моей особы, есть государственная тайна и не подлежит огласке. Легко представить, как воспользуются им мои недруги. Разглашение же тайны есть преступление, карающееся смертью.

Он вывел их во двор. Подстриженные живые изгороди и мощеные дорожки блестели от влаги. Дождь кончился, и опустился легкий туман. Главным украшением двора являлась бронзовая статуя самого императора, раскрашенная так, что выглядела изображением живого человека. «Да был ли он когда-нибудь таким?» – задался вопросом Луций, глядя на молодого, беспечного и самоуверенного красавца-воина, который едва ли напоминал трясущегося старца, находившегося рядом.

Когда они подошли ближе, свет факела Луция выхватил нечто на земле у дальнего края постамента. Это был труп юноши, обугленные лохмотья туники выдавали в нем императорского раба.

– Смотрите! – воскликнул Август. – Тело до сих пор дымится! Он тлеет изнутри, как угли в жаровне.

Клавдий сжал губы.

– Этот раб… он б-б-был убит первой молнией – той, что ударила, когда мы с Луцием находились в храме Аполлона?

– Да. Молния ударила в статую. Должно быть, раб стоял слишком близко. Посмотри, как пострадало изваяние: краска местами выгорела, слоновая кость – глазные белки – потемнела до черноты! – Август судорожно вздохнул. – И клянусь Геркулесом, статую вторично поразило другой молнией – той самой, которую мы прочувствовали в Луперкале! Невероятно…

– Невозможно! – возразил Клавдий. – Все знатоки сходят ся во мнении, что молния н-н-никогда не бьет дважды в одно и то же место! Это неслыханное событие.

– И тем не менее я прав. Бронзовая табличка на постаменте сперва осталась нетронутой – клянусь Юпитером, так и было! – а сейчас посмотри: буквы «С» не хватает, ее просто нет! – Август с усилием глотнул. Лицо его стало пепельно-серым.

Присмотревшись, Луций увидел, что повреждение в точности соответствует описанию императора. Первая буква, расплавившись, почти бесследно исчезла с бронзовой таблички, где до этого красовалась рельефная латинская надпись: «CAESAR».

– Что скажешь, Клавдий? – спросил император. – Такие природные выверты всегда служат знамениями богов. От тебя мало толку в прочих занятиях, но ты постоянно торчишь в биб лиотеке и должен знать все об этом.

Клавдий дотронулся до бронзовой таблички и отдернул пальцы.

– Горячо! – выдохнул он. Затем уставился на табличку и прошептал: – Aesar – есар.

– Что ты такое говоришь?

Клавдий пожал плечами:

– Я просто прочел оставшееся слово, без буквы «С».

– Но слова «есар» нет!

– Думаю, оно может существовать – в этрусском языке. Хотя не уверен.

– Так выясни!

– В-в-время, дедушка. Понадобится время, чтобы истолковать такое знамение. Ты согласен, Луций? Необходимо установить с точностью до минуты, когда ударила каждая из молний. Узнать имя погибшего раба. Даже прозвище ваятеля может иметь значение. Я должен посидеть в библиотеке, ознакомиться с источниками, с-с-справиться с этрусскими словарями, изучить прошлые знамения, явленные молниями…

– Сколько дней уйдет?

Клавдий нахмурился, затем просветлел:

– Мне поможет Луций! Ты сам сказал, дедушка, он не случайно оказался рядом, когда ты за мной послал. Обещаю, вместе мы выясним смысл знака.

– Только побыстрее!

– Б-б-быстро, как спаржа, дедушка! – Клавдий криво улыбнулся и вытер слюну в уголке рта.

* * *

– Быть может, наши дела пойдут в гору, Луций, – произнес Клавдий. – Сам император только что дал нам задание чрезвычайной важности. Значит, и мы стали важными людьми. Лучше начать не откладывая.

Они находились в библиотеке Клавдия. Помещение заливал свет множества ламп. Луций никогда не видел сразу столько свитков и пергаментных листов, разложенных и рассортированных не просто тщательно, а даже с некоторой одержимостью. Здесь были хроники, карты, календари и генеалогические древа. Были подробные списки всех магистратов, когда-либо служивших Римской империи. Были бесчисленные словари – не только латинские, но и греческие, египетские и парфянские, а также пунического языка, погибшего вместе с Карфагеном, практически мертвого этрусского и даже тех наречий, о которых Луций не слыхивал. Были исторические очерки о местах, посещенных Клавдием, вкупе с его личными заметками и копиями надписей на статуях и других памятниках.

Порывшись в документах, Клавдий отыскал свиток плотного пергамента, развернул его на столике и придавил по углам грузами. Нарисованный на листе большой круг был вдоль и поперек разделен на зоны, окружен значками. Луций, хотя и мало смыслил в астрологии, признал в нем гороскоп.

– И не просто гороскоп, а самого императора, – заметил Клавдий. – Точная копия составленного астрологом Феогеном из Аполлонии для юного Октавия. Ты ведь знаешь ту историю? Нет? Что ж, тогда… – Клавдий откашлялся. – Случилась она еще во дни земного существования Божественного Юлия, хотя и в самом конце его жизни. Он решил послать племянника учиться в Аполлонию, на западное побережье Греции. Октавий взял с собой за компанию закадычного друга Марка Агриппу. Юноши решили обратиться к знаменитому Феогену, чтобы тот составил им гороскопы. Агриппа стал первым и сообщил астрологу точное место и время своего рождения. Феоген скрылся в своей каморке, оставив юношей ждать. Гороскоп получился настолько б-б-благоприятный – Феоген клялся, будто в жизни не видел подобного, – что Октавий решил обойтись без предсказания, боясь, что оно поблекнет рядом с гороскопом друга. Но Агриппа насел на него – полагаю, безжалостно задразнил, – и Октавий сдался и предоставил астрологу нужные сведения. Друзья вновь принялись ждать. Когда Феоген наконец вышел, он благоговейно пал перед Октавием на колени и заявил, что юноша станет властелином мира. Говорят, хотя мне так и не удалось выяснить это наверняка, будто гороскоп был объявлен Октавию в тот самый миг, когда в Риме убили его дядю. После того случая император настолько уверился в собственном п-п-предназначении, что перестал скры вать час своего рождения. Он даже чеканит на м-монетах знак по гороскопу, Козерог. Если что и заслуживает называться государственной тайной, резонно предположить, что это императорский гороскоп! Однако вот он, перед нами, в том самом виде, в каком его составил Феоген. А имея доступ к сведениям, мы можем ими и воспользоваться.

– Клавдий, но я ничего не смыслю в астрологии.

– Значит, выйдешь отсюда более осведомленным, чем вошел.

– А магистр говорит, что для любых прорицаний достаточно авгурства.

– Подозреваю, магистр немного завидует растущей популярности астрологии. Лично я не вижу никаких противоречий между принципами авгурства и изучением науки о звездах. Любой мыслящий человек должен сознавать, что небесные тела влияют на земные объекты – как одушевленные, так и неодушевленные. Определенное воздействие солнца и луны очевидно: они обеспечивают рост растений, определяют время сна и случки животных, управляют приливами и отливами. Таким же образом звезды правят бурями и наводнениями, что видно по восхождению и убыванию тех или иных созвездий. Их влияние незримо, как и магнетическое. С учетом всепроникающего характера невидимой силы звезд неразумно считать, что они не воздействуют на людей. Первыми, кто составил карту движения звезд и словарь для описания их влияния на человечество, были вавилоняне. Когда Александр Великий завоевал Персию, изучение астрологии распространилось на Грецию и Египет. Именно вавилонский жрец Беросс основал на острове Кос первую греческую школу астрологии и перевел на греческий «Око Бела»[7]. А Болос Египетский написал «Симпатии и антипатии»[8], и его труд остается образцовым учебником. Мой экземпляр уже зачитан до дыр.

Луций уставился на гороскоп, не понимая ни математических расчетов, ни примечаний о домах, знаках и планетах.

– Ты правда думаешь, что смысл знамения откроется через императорский гороскоп?

– Я не удивлюсь, если он поможет нашему исследованию. Но начать следует, скорее всего, с этрусских словарей и выяснить, прав ли я насчет слова «есар»…

Буря продолжалась всю ночь, стуча ставнями, барабаня по крыше дождем и сотрясая землю громами, а Луций и Клавдий корпели над рукописями. Время от времени рабы приносили им еду и питье и доливали в лампы масла. Луций не замечал рассвета, пока не услышал пение петуха. Клавдий распахнул ставни. Гроза кончилась. Небо очистилось, но бледный утренний свет не рассеял мрачного настроения кузенов. Они наконец постигли смысл знамения.

– Может, сказать ему, что ничего не нашли? – предложил Луций.

– Он не поверит, – покачал головой Клавдий. – Сразу решит, будто мы темним.

– Тогда, наверное, он попросту отмахнется от нашего толкования. С чего ему верить двум самым зеленым в Риме авгурам?

– Потому что наше толкование истинно, и он это поймет. Император глубоко и прочно верует в знаки. Исход всех его сражений б-б-был возвещен знамениями, которые он вызвал лично: так, в Бононии орел прогнал двух воронов, тем самым предсказав его победу над триумвирами; у Филипп ему явилась тень Цезаря; погонщик с ослом, появившиеся на дороге перед сражением при мысе Акций, носили имена Евтихий и Никон, «удачливый» и «победитель» по-гречески.

– И вот новое знамение.

– Которое нам придется объяснить. Другого в-в-выхода нет.

* * *

В сопровождении Эфранора они одолели несколько лестничных пролетов и вступили в просторные покои с множеством окон, где их ожидал император. Клавдий шепнул Луцию, что Август называет это помещение Малыми Сиракузами, так как похожие покои, изолированные от остального здания, были у великого сиракузского изобретателя Архимеда.

Место уединения Августа заполняли памятные предметы. Здесь находились макеты его многочисленных построек, включая миниатюрную копию храма Аполлона из слоновой кости. Присутствовали и военные трофеи, среди прочего – форштевень корабля, захваченного в том самом сражении при мысе Акций, когда опытный мореплаватель Агриппа нанес сокрушительное поражение Антонию и Клеопатре. Встречались экзотические египетские сокровища из Александрии, где мятежная пара избежала пленения лишь посредством самоубийства. Статуя Божественного Юлия была облачена в красную накидку, чуть траченную молью и выцветшую: великий муж надевал ее во время своей последней битвы при Мунде в Испании.

Имелись предметы и более личного свойства – например, игрушечные кораблики и катапульты, принадлежавшие покойным внукам императора. Когда вошли Луций с Клавдием, Август вертел в руках детские сандалии.

– Какие у него крошечные ножки, у малыша Гая! Взгляни, Клавдий: вещицы только что доставили с германской границы с запиской от твоего брата. Твой племянник уже вырос из старой обуви, и Германик шлет ее мне на память. Разве не прелесть? Полагаю, Германик и Агриппина надеются склонить меня к тому, чтобы я объявил их двухлетка наследником. Что ж, твой старший брат – человек не пропащий, а супруга его – единственная из моих потомков, от кого есть хоть малая толика пользы. Маленький Гай действительно правнук мне, и они говорят, что ребенок здоров, так что, возможно, какая-то надежда и есть… – Его голос увял. Он долго смотрел на обувку, пока не отложил ее наконец к ненужным игрушкам.

Судя по всему, император тоже провел бессонную ночь, но перенес ее намного хуже юных кузенов. Он сменил трабею на столь ветхую тунику, что Луций не удивился бы, увидев ее на рабе. Август говорил хрипло, в горле у него клокотало.

– Итак? Что вы выяснили?

Клавдий шагнул вперед, открыл было рот, но не сумел произнести ни слова. Какое-то время он стоял истуканом, после чего вдруг начал дергаться и заикаться, издавая бессвязные звуки. Луций схватил его за плечо, чтобы угомонить, но корчи только усугубились. Молодой Пинарий впервые видел, чтобы недуг Клавдия проявился с такой силой.

Август недовольно хмыкнул и закатил глаза.

– Да поможет мне Юпитер! Тогда ты. Да, ты, Луций Пинарий! Говори!

Сердце у Луция тяжело бухнуло, в горле образовался ком. На секунду юноша испугался, что у него начнется такой же припадок. Затем ему удалось выровнять дыхание и выдавить:

– Мы… то есть Клавдий и я… считаем, что наше ознакомление с источниками и некоторыми прецедентами… имеющими отношение к молниям и… статуям… и этрусскому языку… как мы обнаружили в свитках…

– Клянусь Геркулесом, от тебя не больше толку, чем от моего внучатого племянника! Говори, что имеешь сказать!

Луция шатало от недосыпа, но он овладел собой:

– Итак, во времена Тарквиния, последнего царя, молния ударила в одну из его статуй и повредила только надпись, которая была начертана на латыни и по-этрусски; как ты сам видишь, Август, прецедент заслуживает упоминания. Пострадали цифра «Х» – в четырех местах – и этрусские слова «tinia», что означает «дни», и «huznatre» – «группа молодых людей». Никто не смог истолковать знамение, но его смысл открылся через сорок дней, когда сорок юных воинов буквально выгнали Тарквиния и его сыновей из города, положив конец монархии и установив республику. Стало ясно, что выбитые молнией четыре десятки означали число сорок, то есть и количество оставшихся дней правления Тарквиния, и количество воинов, которые его свергли. Есть и другой пример…

– Довольно древнего вздора! Ты испытываешь мое терпение, Луций Пинарий! Немедленно объясни знамение!

Луций набрал в грудь воздуха:

– По мнению Клавдия, «есар» – старое этрусское слово. Оно означает божество или божественный дух. А латинская «С» – буква, которую расплавила молния, – обозначает еще и сотню. Присутствие тела раба указало на кончину – малую смерть, предшествующую большой. Если взять все факты в совокупности и учесть соответствующие прецеденты, подробности которых позволь опустить, приходится заключить, что знамение двух ударов молний говорит следующее: тот, кого изображает статуя, через сто дней покинет мир смертных и присоединится к богам.

Все краски вдруг схлынули с лица императора, как вино из чаши. Оно приобрело выражение столь странное, а голос так истончился, что Луций едва не принял стоявшую перед ним тень за лемура, блуждающий дух уже почившего человека.

– Что ты говоришь, юноша? Ты хочешь сказать, мне осталось жить сто дней?

– На самом деле д-д-девяносто девять, – произнес Клавдий; он вдруг вновь обрел способность говорить, однако склонял голову и отводил взгляд. – Знак явился вчера, и н-н-необходимо вычесть… – Тут он резко поднял глаза, будто удивленный звуком собственного голоса, и не договорил.

Август долго молчал.

– Будет ли смерть легкой? – наконец спросил он.

– Знамение ничего не говорит о характере смерти, – ответил Луций.

Император медленно кивнул:

– Я всегда завидовал тем, кто умер легко. У греков есть для этого слово «эвтаназия» – «хорошая смерть». Только на нее я и надеюсь, на эвтаназию. Я готов смириться, что не мне выбирать время и место, это сделают за меня. Но я желаю умереть как можно спокойнее и без боли, не уронив достоинства. – Он отвернулся, расправил плечи и собрался с духом. – Как вы понимаете, сказанное нельзя повторять никому. Теперь ступайте. Оба свободны.

На выходе из покоев Луций оглянулся и увидел, что побледневший император взял сандалии правнука и смотрит на них с полными слез глазами.

Эфранора нигде не было видно. Юноши спустились без сопровождения.

– Он чуть ли не ждал подобного, – сказал Луций, полностью опустошенный.

– Возможно, и ждал. А то и хотел услышать.

– О чем ты, Клавдий? Ты думаешь, император обдумывает самоубийство? Или боится быть убитым? И к чему он говорил, что не ему выбирать место и время смерти? «Это сделают за меня», – сказал он. Кто? Боги?

Клавдий пожал плечами:

– Он с-старик, Луций. Мы с тобой и представить не можем все те ужасы, которые он и повидал, и совершил. Жизнь принесла ему много разочарований, особенно в последние годы. Столько смертей в семье, столько раздоров… – Он прерывисто вздохнул. – Вот, изволь…

По коридору навстречу им шла двоюродная бабка Клавдия – Ливия, по-прежнему грозная, несмотря на преклонный возраст и скромное одеяние. Жена Августа не красила волос, не прятала морщин и носила настолько простую столу, что ее одобрил бы даже не терпящий роскоши муж, но исходила от нее ощутимая аура гордой властности. С нею рядом, в столь же простой тунике, шел ее сын Тиберий, дядя Клавдия, – крепко сложенный мужчина средних лет с суровым лицом. По всеобщему мнению, Август намеревался объявить Тиберия преемником, хотя пасынок не состоял с ним в кровном родстве.

Клавдий и Луций посторонились, но Ливия с сыном, вместо того чтобы пройти мимо, остановились перед кузенами. Клавдий тяжело сглотнул и начал было представлять Луция, но его разобрало такое заикание, что Ливия жестом велела ему замолчать.

– Не трудись, внук мой, я знаю, кто с тобой: юный Луций Пинарий. – Смерив друзей взглядом, она вскинула бровь. – Занятно, что вы так и ходите в трабеях со вчерашнего дня. Собрались за ауспициями в столь ранний час? Или вовсе не ложились? Да, судя по вашему виду, верно последнее. Но чем вы занимались? Ума не приложу. Явно не отмечали, иначе от вас пахло бы вином.

Она вперилась взглядом в Луция, который точно язык проглотил, ведь император недвусмысленно приказал молчать о знамении.

Ливию, похоже, позабавило его смятение.

– Неужели тебе невдомек, что я дразню тебя, юноша? Для меня в этом доме нет тайн. Мне отлично известно, что ночью в статую мужа ударила молния, и не один раз, а дважды. С одной стороны, я поражена его решением доверить юнцам вроде вас толкование подобного знамения, но с другой – мне любопытно услышать ответ. Не скажете? И ладно, спрошу у него.

Луций глянул на Клавдия. Было ясно, что тот жил в страхе перед бабкой. Тиберия он явно боялся меньше, так как дерзнул коснуться лавровой веточки, прикрепленной к его тунике:

– Осталась с н-н-ночи, дядя? Гроза миновала, и лавр тебе больше не нужен. Но вряд ли такой безбожник боится молнии. – Клавдий повернулся к Луцию. – Дядя Тиберий не верит в богов и, соответственно, в откровения. Если б-богов нет, то незачем познавать их волю. Дядя Тиберий презирает авгурство. Он верует лишь в астрологию.

Тиберий мрачно посмотрел на Клавдия:

– Твоя правда, племянник. Звезды решают, когда человеку родиться и когда умереть, и они же определяют ход его жизни. Закономерность очевидна. Звездами управляет некий механизм невообразимой величины, а они, в свою очередь, повелевают нашими жалкими жизнями. Мы, смертные, многократно удалены от неведомой первосилы, оживляющей космос.

– Выходит, что звезды, – начал рассуждать Клавдий, – управляют человечеством примерно тем же манером, как баллиста задает траекторию снаряда или как шестерни и приводы водяного колеса определяют д-д-движение листа, упавшего в канал? И тогда мы, дядя Тиберий, суть всего лишь снаряды, несущиеся в пространстве, или листья, подхваченные потоком?

– Недурные метафоры, Клавдий, особенно для того, кто верует в молнию, – съязвил Тиберий и покачал головой. – Только глупец или ребенок поверит, что молния есть оружие, которым разит нас заоблачный злонамеренный великан. Молния – природный феномен, возникающий в точном соответствии с очень сложными законами, подобно движению звезд. Я признаю науку, Клавдий, а не суеверия.

Утомленная оборотом, который приняла беседа, Ливия вздохнула. Взяв сына за руку, она выказала желание уйти.

Скрипя зубами, Клавдий провожал их взглядом, пока они не скрылись за углом.

– Вот идет следующий император! – буркнул он.

– Он точно наследует Августу?

– Нельзя исключить, что старик п-п-передумает насчет Агриппы. В конце концов, он его единственный живой внук. И всего на два года старше нас с тобой – достаточно молод для долгого правления. Подозреваю, ссылка Агриппы была делом рук Ливии: те, кто стоит у нее на пути, имеют привычку либо умирать, либо исчезать. Сейчас остался только дядя Тиберий, а потому он и есть очевидный преемник. Наверное, оно и к лучшему. Сегодня самая весомая забота империи – кровоточащая рана на германской границе, а Тиберий – опытный полководец, пускай и безбожник. Боюсь, Луций, при новом императоре наши прорицательские способности сослужат нам не столь хорошую службу, как при нынешнем.

– Хорошую? Я ничего подобного не заметил! – озлился Луций, внезапно ощутив себя полностью выдохшимся от недосыпа и старания удовлетворить желания императора. Он понизил голос до шепота: – А вдруг наше предсказание получит огласку, но Август не умрет через сто дней? Я буду выглядеть глупцом!

– Через д-д-девяносто девять, вообще говоря…

– А если все-таки умрет…

– Ты будешь выглядеть мудрым не по годам.

– Или нас обвинят в его гибели. Что там гласит старая этрусская пословица? Горе пророкам!

– О нет, Луций, если император умрет, подозревать будут не нас. – Клавдий глянул в сторону, куда удалились Ливия и Тиберий. – Тебе есть смысл возобновить обучение, Луций. Успеешь познать астрологию за девяносто девять дней?

* * *

– Отец, пожалуй, нам следует помолиться на Палатине в храме Аполлона, – сказал Луций.

Старательные подсчеты показали, что с момента, когда в статую императора ударила молния, минуло ровно сто пять дней. Срок, отведенный императору по их с Клавдием предсказанию, наступил и истек, но достоверность пророчества пока не подтвердилась. Впрочем, Август покинул Рим, и с тех пор новости поступали не скорее, чем движется резвый конь, поэтому никто не знал, случилось что-нибудь с императором или нет.

Но последние вести, ради которых Луций с отцом ежедневно ходили на Форум, вселяли тревогу. Отправившись в Беневент и намереваясь часть пути сопровождать Тиберия, который собрался начать новые военные действия в Иллирии, Август занемог. Сообщали, что он восстанавливает силы на острове Капри, страдая от небольшого расстройства желудка. Сегодня Луций с отцом снова пришли на Форум, чтобы узнать новости о состоянии императорского здоровья.

– Помолиться нужно, – согласился отец. – Но почему в храме Аполлона?

– Потому что все началось именно там, в ту грозовую ночь. – Луций вспомнил сверхъестественное наитие, посетившее его перед самым приходом Эфранора.

– Да, но о чем будет наша молитва? – Отец понизил голос и огляделся. Они находились неподалеку от храма Весты на оживленном отрезке Священной дороги. Из круглого храма выходили весталки со своими помощницами, а невдалеке шествовала группа сенаторов в тогах; некоторые из них кивнули и приветственно окликнули Пинария-старшего. Отец и сын перешли в менее людное место у дальней стены храма Кастора.

– Итак, сынок, я спросил, о чем нам возносить молитвы. Уж всяко не о смерти императора, это будет изменой. Но если мы будем просить, чтобы император здравствовал вопреки знамению, то не восстанем ли тем самым против воли богов?

Луций в очередной раз пожалел, что поделился тайной с отцом. Пинарий-старший переживал о предсказании и его исходе даже больше самого Луция. И разве не подверг он отца опасности, открыв ему секрет вопреки недвусмысленному приказу императора? Однако Луций вряд ли вынес бы такое бремя в одиночку.

– Тогда давай забудем и о первом, и о втором, отец. Вознесем молитвы о благополучии Римского государства, – предложил юноша.

– Ты вылитый дед! – с сухой усмешкой ответил Пинарий-старший. – Старик был дока по части золотой середины. Конечно, ты прав. Мы пойдем в сенат и принесем жертву.

Они пересекли Форум, миновав внушительные здания, возведенные Августом для имперских чиновников. Прошли мимо украшенной носами вражеских кораблей древней оратор ской трибуны под названием Ростра, откуда великие ораторы республики пылко обращались к избирателям. Ныне ею пользовались редко.

Здание сената было сравнительно новым. Юлий Цезарь начал возводить его незадолго до гибели, а Август завершил строительство. По сравнению с соседними роскошными храмами сенат имел суровый, сугубо аскетичный вид.

– Я присутствовал на открытии этого здания, – сказал Пинарий-старший. – Еще мальчишкой, не успев облачиться во взрослую тогу. Я буквально вырос здесь, наблюдая за дебатами вместе с твоим дедом, делая пометки и передавая ему письма, задолго до того, как сам стал сенатором.

Поднявшись по лестнице, они вошли в сенат. Внутреннее убранство оказалось изысканнее наружного. Позолоченные перила и занавеси красного бархата делили огромное помещение на отсеки. Стены и полы были выложены полированным мрамором. Величественное пространство заливал свет из высоко расположенных окон. Сенат нынче не заседал, но его членов здесь было множество: они праздно беседовали или обсуж дали дела с секретарями. При автократии Августа сенат продолжал выполнять многочисленные бюрократические функции. Сохранение древнего института поддерживало юридическую фикцию: Рим будто оставался республикой, а император считался первым среди равных: не господин согражданам, но их верный слуга.

Луций с отцом приблизились к алтарю Победы. Сам алтарь был сделан из зеленого мрамора, украшенного изящной резьбой с изображением лавровых листьев. Позади возвышалась статуя богини Виктории, окруженная военными трофеями Августа. Их время от времени обновляли. Нынче среди них была выполненная в форме головы крокодила железная носовая часть захваченного в сражении при мысе Акций египетского боевого корабля. Присутствовали также украшения царицы Клеопатры, включая сердоликовое ожерелье и одну из ее высоких корон-атефов[9], изготовленную из слоновой кости и отделанную лазуритом и золотом.

Пинарий-старший приступил к ритуалу, который выполняли при входе все сенаторы. Он возжег на алтаре фимиам, капнул вина и прочел молитву:

– Богиня, даруй победу Риму и поражение его врагам. Храни империю, которую вручила Августу. Защити Рим от всех недругов, внешних и внутренних.

Они отступили от алтаря. Отец Луция покачал головой, повторив шепотом последние слова:

– От всех недругов… внешних и внутренних. Последнее относится к людям вроде Марка Антония – и твоего деда. Во что он превратил свое происхождение! Пинарий тоже был внучатым племянником Божественного Юлия, как и Август. Тоже был назван наследником, пусть и меньшей доли. И мог быть возвеличен. Но до чего же он полюбил этого негодяя Антония! Угождая ему, сделал врагом двоюродного брата. Август так и не поверил твоему деду, когда тот переметнулся на сторону победителя. Император пощадил его, но лишил всякого места во власти. Пинариев отстранили, не подвергая гонениям, но и не привечая. Мы забытые наследники Юлия Цезаря. – Тоска в его голосе внезапно сменилась горечью. – И Август, невзирая на нашу стесненность в средствах, ни разу не бросил нам даже сестерция!

Он оставил невысказанной надежду, которую они с Луцием – наедине и шепотом – уже обсудили: возможно, грядут перемены. Если император все же скончается, Тиберий почти наверняка займет его место, а у него нет причин считать Пинариев изгоями. Быть может, семейный раздор между Августом и дедом Луция наконец предадут забвению. Если Луций сумеет угодить новому императору, то возвышение ему не заказано. Поэтому юноша и последовал совету Клавдия, приступив к изучению вавилонской науки – астрологии. И хотя Клавдий имел мало влияния на Тиберия, все же он являлся членом императорской семьи, и дружба с ним могла оказаться для Пинариев полезной.

Стоило Луцию подумать о Клавдии, как двоюродный брат и друг возник на пороге сената. С взволнованным и растерянным видом Клавдий озирался по сторонам, затем заметил Луция и поспешил к нему.

– Мне показалось, что я увидел т-т-тебя на Форуме. Всюду тебя ищу.

– Есть новости? – вскинул брови Луций.

Клавдий мотнул головой:

– Ничего достойного упоминания. Но я хотел рассказать тебе кое-что другое, весьма любопытное. Быть может, хоть отвлечешься от д-д-дум, в которые мы погружены. – Он оглядел помещение и поежился при виде стаек сенаторов, занятых негромкой беседой, и снующих туда-сюда секретарей. – Мне невыносима здешняя атмосфера, вся эта нудная официальность и напыщенность! Давай отыщем место поуютнее. Я знаю, куда пойти.

Он увлек Пинариев через Форум к лощине между Капитолийским и Палатинским холмами. Троица дошла до самого берега и достигла таверны на пристани. Войдя, они дали глазам привыкнуть к полумраку; Луций поморщился от вони, в которой смешались запахи пролитого вина, немытых тел и миазмы, исходившие от Большой клоаки – сточной трубы, опорожняющейся в Тибр поблизости. Горстка посетителей представляла собой обычных завсегдатаев, каких можно встретить в любой таверне средь бела дня, – актеры, матросы, проститутки и мошенники.

Клавдий с облегчением вздохнул:

– Хвала богам за место, где мне так легко! Никто не глазеет, никто не б-б-брюзжит, выражая неодобрение и разочарование. Здесь я могу быть собой.

– Ты уверен, что члену императорского дома подобает показываться в подобном заведении? – Отец Луция косо взглянул на окружение, а затем, помявшись, сел на лавку подле сына и напротив Клавдия.

– Почему бы нет? Из дедовых вольноотпущенников здесь бывают считаные единицы. Да что там – впервые меня сюда привел сам Эфранор. А император доверяет ему более всех. Н-н-на этой самой скамье я видел его столь пьяным, что он не мог подняться.

– Ты обещал что-то рассказать, – напомнил отец Луция и обратился к полногрудой девице, которая принесла чаши и кувшин с вином: – Вина плесни самую малость и долей воды доверху.

Луций повторил заказ отца, но Клавдий предпочел неразбавленное вино. Он осушил целую чашу, велел подать еще и только тогда заговорил:

– Речь о твоем фамильном амулете. Вижу, Луций, что ты его нынче надел.

Юноша машинально дотронулся до золотой подвески.

– Я с-с-справился у своего старого наставника, Тита Ливия, – продолжил Клавдий чуть заплетающимся языком. – Вы, конечно, читали его историю города с древнейших времен. Нет? Ни один из вас? Большинство людей хоть поручает рабу поискать в свитках упоминание о своих предках… – Клавдий покачал головой. – Ну что же, беседа с Ливием подтвердила мое первоначальное мнение: талисман представляет собой фасинум, знак Фасцина. Иначе говоря, давным-давно, пока еще не стерлись детали, амулет изображал магический фаллос – вероятно, крылатый, если судить по форме. Если присмотреться и чуть напрячь воображение, можно представить символ в первозданном виде. – Не спрашивая разрешения, он подцепил талисман и подтянул его к себе за цепочку вместе с Луцием. – Да, полюбуйтесь: вот ствол, а в-вот тестикулы и два крылышка! – Клавдий выпустил амулет.

Луций зажал подвес в пальцах и скосил глаза вниз, испытывая глубокое разочарование. Фасинум? Такие безделушки были чрезвычайно распространены; женщины носили их в качестве оберегов при родах и надевали на шею младенцам для защиты от пагубных взглядов завистников, так называемого сглаза. Они встречались даже у рабов.

– И только-то? – спросил Луций. – Обычный фасинум?

Клавдий покачал пальцем:

– Едва ли обычный! Н-нет, это весьма особенный фасинум. По сути, древнейший из существующих, если мои догадки верны. Сегодня такой значок считается пустяком, талисманом на счастье. Те, что из простого металла, носят рабы. Вряд ли кто помнит бога Фасцина, по имени которого назван амулет, однако крылатый фаллос присутствует в древнейших преданиях наших пращуров. Он явился в пламени очага ма тери царя Сервия Туллия, а прежде – альбанскому царю по имени Таркетий, потребовав сношения с его дочерью. Божество, принимающее подобное обличье, не описано ни у греков, ни у других народов, покоренных Римом. Мы вправе сделать вывод, что Фасцин являлся исключительно нашим предкам и наверняка сыграл какую-то роль в зарождении Рима. Более того: не каждый фасинум – простая безделушка. Одной из важнейших святынь государственной религии является священный фасинум, хранимый девственницами Весты. Я видел его собственными глазами. Он просто огромный и очень тяжелый, поскольку сделан из чистого з-з-золота. Старшие весталки, вирго максима, веками кладут его для защиты от сглаза в тайник под церемониальной колесницей, на которой восседают во время триумфальных процессий полководцы. Лю дей, знакомых с истоками обычая, м-м-можно пересчитать по пальцам: Тит Ливий, вирго максима, я сам… и, похоже, всё, поскольку вы, Пинарии, пренебрегли передачей легенды из поколения в поколение.

– Ты хочешь сказать, у истоков этого обычая стоял представитель рода Пинариев? – осведомился отец Луция. До сего момента он отвлекался, глядя на игру в кости и прочие непристойности, происходившие там и тут во тьме таверны, но теперь Клавдий всецело завладел его вниманием.

– Именно это я и имею в виду. Обычай п-п-помещать фасинум под триумфальную колесницу был заведен весталкой, которая особенно почитала Фасцина, а звали ее… Пинарией! Нет сомнений, она была из вашего рода. Эта Пинария служила под началом вирго максима Фослии в те дни, когда город взяли галлы, – около четырехсот лет тому назад. Такие амулеты, как ваш фасинум, встречались нечасто; строго говоря, я нашел всего одно упоминание о подобном, восходящее к эпохе Пинарии. Теперь слушайте внимательно, потому что дальше сюжет запутывается – особенно если выпить столько вина, как я! Благодаря исчерпывающей истории Рима в изложении Фабия Пиктора, который уделил особое внимание деяниям родного семейства, Фабиев, – полагаю, вы и его не читали? – я обнаружил упоминание о золотом фасинуме, который носил некий Кезон Фабий Дорсон. Сам он являлся приемным сыном знаменитого воина Гая Фабия Дорсона, который, когда галлы заняли город, очутился в капкане на Капитолийском холме вместе… с весталкой Пинарией! Они провели там около девяти месяцев. Почти сразу после освобождения Гай Фабий Дорсон усыновил младенца неустановленного происхождения, которого назвал Кезоном. С учетом обстоятельств нетрудно представить, что мальчик был плодом любви весталки Пинарии и Гая Фабия Дорсона, а золотой фасинум, который носил Кезон, подарила ему мать: та самая женщина, которая завела обычай класть амулет под триумфальную колесницу. – Клавдий откинулся назад и, довольный собой, привалился к стене, сделав знак девице, чтобы принесла еще вина.

Пинарий-старший нахмурился:

– Во-первых, сама мысль о весталке, которая тайно и преступно вынашивает дитя, омерзительна любому приличному человеку…

– Но вряд ли подобная ситуация нова, – возразил Клавдий. – Уверяю тебя, что история весталок полна неблагоразумных поступков: иные деяния предавались гласности и карались, но многие остались тайными. Отсюда старая шутка: покажи мне весталку-девственницу, и я покажу тебе весталку безобразную.

Однако отцу Луция было не до смеха.

– Пусть так. Но даже если принять, что Кезон Фабий Дорсон был незаконным ребенком весталки Пинарии и именно она дала ему золотой фасинум, я не пойму, какое отношение это имеет к амулету, доставшемуся мне от отца, а от меня перешедшему к Луцию?

Клавдий уставился на него в хмельном недоумении:

– Эх, Пинарии! Что же вы за п-п-патриции, если не знаете всех корней, ветвей и веточек собственного родового древа? Вы прямые потомки Кезона Фабия Дорсона! Неужели вы не слыхали о Фабии, вашей многажды прапрабабке времен Сципиона Африканского? О да, я уверен в родстве, у меня в библиотеке есть генеалогическое подтверждение. А потому мы вправе сделать вывод, что фасинум, который ты носишь, Луций, – древняя вещица, передающаяся из поколения в поколение, – тот самый амулет, что носил твой пращур Кезон Фабий Дорсон, рожденный, как я заключаю, весталкой Пинарией. А от кого он достался ей? Кто знает! Талисман может быть много-много старше. Этот кусочек золота почти наверняка является самым древним образчиком фасинума, какой я видел. Рискну даже предположить, что это и есть фасинум как таковой, то есть исходный предмет, прототип, который предшествовал даже амулетам весталок. Возможно, его создал сам бог Фасцин или его первые почитатели, Пинарии, которые также заложили и обслуживали Великий алтарь Геркулеса задолго до основания Рима.

Клавдий округлил глаза, утомленный собственной эрудицией. От долгих речей у него пересохло во рту; он осушил чашу и потребовал еще.

– Род Пинариев очень древний, даже древнее нашего. Мой предок, сабинянский полководец Аппий Клавдий, прибыл в Рим сравнительно поздно, в первые годы республики. Но вы, Пинарии, были здесь до нее, до царей и даже до самого города – еще в ту эпоху, когда по земле ходили полубоги, подобные Геркулесу. И «безделушка» у тебя на шее, дражайший Луций, служит звеном, которое напрямую связывает тебя с глубокой древностью.

Луций взглянул на фасинум, будучи должным образом впечатлен, хотя все еще чуть сомневаясь.

– Но, Клавдий, мы даже не знаем точно, фасинум ли это.

– Луций, Луций! У меня чутье на такие вещи, а оно никогда не подводит.

– В том и состоит историческая наука? – спросил Луций. – Рыться в старых списках и обрывках пергамента, составлять генеалогические древа, связывать случайные факты и перескакивать к выводам, опираясь на догадки, чутье и желаемое, выданное за действительное?

– Совершенно верно! Ты уловил самую суть! – пьяно рассмеялся Клавдий.

Луций ни разу не видел его в таком подпитии и настолько расслабленным. Он вдруг осознал, что с момента прибытия в таверну Клавдий заикался считаные разы.

– Конечно, Луций, история, в отличие от предсказаний, наука неточная, потому что имеет дело с прошлым, которое кануло навсегда, и его не в силах изменить ни боги, ни люди. Но пророчества относятся к настоящему и будущему, воле богов, которую еще предстоит раскрыть. Их можно назвать точной наукой – при условии, что прорицатель обладает достаточными познаниями и навыками. – Клавдий глянул на вход и вздрогнул. Он сел прямо, глаза у него расширились. – Прямо гонец из пьесы, который является в нужный момент!

Пришел Эфранор. Шагнув из ясного дня в темное помещение, он не увидел их, пока Клавдий не помахал и не крикнул:

– Ищешь меня, Эфранор?

– Правду сказать – нет. Я только что прибыл в город, и мне нужно выпить.

– Тогда присоединяйся к нам. – Клавдий подвинулся и похлопал по скамье.

Эфранор сел и поморщился.

– Долго пробыл в седле, – пояснил он. – Мне лучше бы постоять, но я слишком устал. – Его плащ и туника изрядно запылились.

– Какие н-новости, Эфранор?

– Во имя любви Венеры, позволь сначала выпить! – Эфранор кликнул служанку и стремительно осушил две чаши подряд. Он мутным взглядом уставился на Луция и его отца. Судя по виду, говорить ему не хотелось.

– Давай же, Эфранор, – поторопил Клавдий. – Излагай свободно. Ты наверняка помнишь Луция Пинария, а рядом – его отец.

Эфранор надолго смежил веки, затем произнес почти шепотом:

– Я прибыл первым, и в Риме еще не знают. Император мертв.

– Нумины[10] яйца! – выдохнул Клавдий. – Теперь нам всем надо выпить! – Он махнул служанке. – Когда, Эфранор?

– Пять дней назад.

Клавдий и Луций переглянулись. Август умер ровно через сто дней после удара молнии.

– Где?

– В Ноле.

– Чуть восточнее Везувия. Почему новости шли так д-д-долго?

– Тиберий приказал обождать.

– Но почему?

– Я могу рассказать лишь о том, как развивались события, – буркнул Эфранор. – Август скончался. Тиберий строго-настрого запретил оповещать всех без его дозволения. Вскоре прибыл гонец с известием, что молодой Агриппа мертв…

– Внук императора? – произнес отец Луция.

– Убит солдатами, которые стерегли его на острове, где он находился в ссылке. Услышав об этом, Тиберий велел мне во весь опор мчаться в Рим и сообщить о случившемся императорскому окружению.

– Понятно, – прошептал Клавдий. – Ты намекаешь, что дядя Тиберий придерживал весть о смерти Августа, пока не избавился от соперника. Бедный Агриппа!

– Я только изложил последовательность событий и не собираюсь гадать, что и почему, – ответил Эфранор с бесстрастным выражением лица, столь частым у императорских слуг. – Получив известие о смерти Агриппы, Тиберий немедленно и публично снял с себя всякую ответственность.

Клавдий кивнул:

– Возможно, сам Август распорядился, чтобы после его смерти Агриппу убили. Или Ливия позаботилась. Строго говоря, дядя Тиберий может быть н-н-неповинен в убийстве Агриппы.

– Но что теперь будет с тобой, Клавдий? – встревожился Луций.

– Со мной? Безобидным слабоумным заикой Клавдием? Думаю, мне предоставят заниматься любимыми книгами и орудовать литуусом.

Служанка подлила вина. Отец Луция отмахнулся от ее предложения подать воды и поднял чашу с неразбавленным напитком. Луций поступил так же.

– Как умер император? – спросил Клавдий.

Эфранор внезапно сник, сраженный усталостью и вином.

Плечи сгорбились, лицо осунулось.

– Мы покинули Капри и направились в Рим. Императору недужилось – слабость, боли в животе, понос, но он как будто шел на поправку. Однако в пути ему стало хуже. Мы свернули в Нолу, к родовому дому. Император лег в тех самых покоях, где умер его отец. Он оставался в здравом уме почти до конца. Похоже, он смирился. Даже как будто немного… веселился. Собрал родных и спутников, включая Ливию, Тиберия и меня, и принялся цитировать строки какой-то пьесы, словно ищущий признания актер: «Если я был убедителен в этом фарсе, то аплодируйте мне, прошу. Аплодируйте!» И мы рукоплескали. Похоже, ему было приятно. Но потом сделался беспокойным, испуганным. Он видел вещи, незримые для других. Он выкрикнул по-этрусски: «Huznatre!» А потом: «Они уносят меня! Меня уносят сорок юношей!» И наступил конец.

Клавдий и Луций обменялись понимающими взглядами.

– Бред умирающего, – предположил отец Луция.

– Не бред, а пророчество, – возразил Эфранор. – Тиберий собрал сорок преторианцев, дабы с почестями доставить тело императора в город.

16 год от Р. Х.

Стояло ясное майское утро. В сей долгожданный день Луцию Пинарию и Ацилии предстояло пожениться.

Их брак наконец стал возможен благодаря великодушию усопшего Августа. В своем завещании, помимо объявления Ливии и Тиберия главными наследниками, император сделал множество менее важных, но очень щедрых распоряжений. Луцию Пинарию досталась крупная сумма денег. Римские сплетники, которые обсуждали подробности завещания, словно этрусские прорицатели, гадающие по потрохам, предположили, что император подобным образом хотел загладить вину перед сородичами Пинариями, которых не замечал всю жизнь. Возможно, так оно и было, но юный Луций решил, что наследство – еще и посмертная плата за участие в истолковании знамения. Так или иначе, благодаря Августу Луций стал состоятельным человеком.

Родитель Ацилии тем не менее, несмотря на неожиданную удачу жениха, настоял на отсрочке свадьбы. За истекшее время Луций выплатил семейные долги, вложил оставшиеся деньги в египетскую зерноторговлю, восстановил дедовы деловые связи, а также купил и обставил для себя и невесты дом. Он не смог позволить себе жилье на Палатине, но ему хватило средств на резиденцию с более фешенебельной стороны Авентинского холма, с видом на Тибр, Капитолийский холм и самый краешек Большого цирка, чему очень радовалась мать.

На закате от дома Ацилии тронулась свадебная процессия. Ее возглавил самый младший в семье – братишка невесты, шагавший с сосновым факелом, который зажгли от семейного очага. По прибытии на место огонь предстояло соединить с пламенем в очаге жениха.

За факельщиком шла дева-весталка, облаченная в льняные одежды. Чело охватывала узкая повязка из сплетенных нитей красной и белой шерсти – витта; головной платок суффибул скрывал коротко остриженные волосы; с плеч ниспадало покрывало. Весталка несла лепешку из освященного зерна, посыпанную святой солью; по окончании церемонии блюдо отведает молодая чета, после чего лепешку разделят между гостями.

Следующей шествовала невеста. Золотистые волосы Ацилии были убраны с лица и тщательно заколоты шпильками из слоновой кости. Вуаль и обувь были желтого цвета. Длинную белую тунику перехватывал пурпурный кушак, завязанный сзади особым геркулесовым узлом; в дальнейшем Луцию предоставят право его развязать. Ацилия несла ручную прялку и веретено с шерстью. Справа и слева шествовали ее двоюродные братья – мальчики немногим старше факельщика.

За невестой следовали ее мать, отец и остальные участники брачного торжества, распевая древнюю свадебную песню «Талассий», повествующую о похищении сабинянок Ромулом и его присными. По легенде, самая прекрасная сабинянка была захвачена приспешниками некоего Талассия. Несомая ими, она взмолилась, прося сказать, куда ее забирают. Участвующие в брачном обряде женщины задавали вопросы, а мужчины давали ответы.

Куда, к кому вы несете меня? К Талассию верному, вот к кому! Почему же к нему вы несете меня? Потому что понравилась ты ему! Какая же участь постигнет меня? Ты станешь верной женой ему! Какой же бог упасет меня? Все боги тебя отдают ему!

Свадебная процессия прибыла в дом Луция Пинария. Под открытым небом освежевали и возложили на алтарь овцу. Шкуру набросили на два стула, куда уселись жених и невеста. Клавдий в качестве авгура попросил богов благословить союз и получил ауспиции: он счел весьма благоприятным знамением двух воробьев, пролетевших в темнеющем небе справа налево.

Не выпуская веретена и прялки, Ацилия поднялась и встала перед входной дверью, украшенной гирляндами цветов. Мать обняла девушку. Все знали, что будет дальше, и толпа загудела в трепетном возбуждении. Луций продолжал сидеть, будто не мог решиться, и отец крикнул ему:

– Давай же, сынок!

– Да, Луций, давай! – подхватил Клавдий.

Остальные со смехом принялись бить в ладоши и скандировать:

– Давай! Давай! Давай!

Краснея и смеясь, Луций соскочил со стула и вырвал Ацилию из материнских объятий. Она взвизгнула, когда он подхватил ее на руки, распахнул пинком дверь и перенес невесту через порог, точно пленную сабинянку. Публика, ликуя и рукоплеща, столпилась у входа, чтобы засвидетельствовать последний акт церемонии.

Луций поставил Ацилию на коврик из овечьей шкуры. Девушка отложила веретено и прялку. Жених вручил ей ключи от дома.

– Кто ты, объявившаяся в моем доме? – спросил он с колотящимся сердцем.

– Когда и где будешь ты, Луций, тогда и там буду я, Луция, – ответила она.

Церемония наделила Ацилию тем, чего не было у незамужних женщин: первым именем; оно являлось женской формой имени мужа и могло звучать только меж супругами в минуты уединения.

В разгаре последовавшего пира Луций отыскал Клавдия. Они отошли в тихое место под окружавший сад портик. Было полнолуние. Воздух благоухал ночным жасмином.

– У тебя з-з-замечательный дом, Луций.

– Благодарю тебя, Клавдий. И отдельно – за ауспиции.

– Мне в радость послужить тебе авгуром. Но дом твой так хорош, а невеста столь мила, что вряд ли тебе нужны еще и от меня подтверждения – Фортуна явно вам улыбается.

– Фортуна или Фатум?

Клавдий рассмеялся:

– Вижу, ты последовал моему совету и занялся астрологией! Болос пишет в «Симпатиях и антипатиях», что каждый, кто ее изучает, рано или поздно сталкивается с парадоксальным противостоянием Фатума и Фортуны. Если Фатум есть путь, проложенный для нас звездами, свернуть с которого невозможно, то какая польза в молитвах Фортуне и прочим божествам? Однако люди взывают к Фортуне постоянно и во всех обстоятельствах. Такова наша природа: умилостивлять б-б-богов и просить их благословения, а значит, тут должна быть некая польза вопреки неумолимому Фатуму. По моему мнению, наша личная судьба подобна широкой дороге. Мы не можем ни повернуть назад, ни сойти с нее или сменить направление, однако в пределах колеи способны делать небольшие петли и повороты. Так мы обретаем выбор, а расположение богов вносит свою лепту.

Луций отрешенно кивнул.

– Вижу по лицу, кузен, – вздохнул Клавдий, – что для тебя мои слова ничего не значат.

Луций рассмеялся:

– Откровенно говоря, Клавдий, я не добился особых успехов в изучении астрологии. Она далека от авгурства. Мне не особенно нравилось проводить столько времени с магистром, но его наставления ложились на душу, ибо наука о предсказаниях для меня полна смысла. Авгурством безупречно владели наши предки, оно хорошо им служило, и наш долг – продолжить их дело, дабы сохранить благоволение богов к нам и нашим потомкам. Но астрология… – Луций покачал головой. – Нарекать планеты, классифицировать их воздействие на поведение людей и все прочее – мне это кажется весьма произвольным, как будто выдуманным каким-то давно почившим вавилонянином. И если Фатум, как ты говоришь, существует, то зачем познавать будущее? В отличие от тебя, Клавдий, я сомневаюсь, что астрологию можно примирить с авгурством. По-моему, нужно верить во что-то одно.

– По крайней мере, здесь ты сходишься с дядей Тиберием.

– Ты поступил заботливо, Клавдий, раздобыв для меня сведения о рождении императора, а также те два гороскопа. Тот, что старше, составленный Скрибонием на рождение Тиберия, я расшифровал довольно неплохо. Но более свежий, работы Трасилла, – признаться, я ничего в нем не понял. Мне попросту не удалось разобраться в расчетах. А уж описание характера Тиберия – он, дескать, скромный человек, который не хотел взвалить на себя столь непосильное бремя, но был вынужден подчиниться велению Фатума, – если и верно, совершенно ни из чего не следует.

– Возможно, Трасилл подогнал д-данные и привели в согласие с тем образом, который желает создать дядя Тиберий.

– То есть сказал императору то, что тот хотел слышать.

– Лицемерие астролога, Луций, не отрицает самой науки. Пожалуй, дядя Тиберий – такая же загадка для Трасилла, как для всех нас. Мы получили императора, который отказывается носить лавровый венок и перенимать какие-либо титулы у покойного – «Август», «отец отчества» или «император» после имени. Но он, похоже, не собирается и восстанавливать республику, считая сенаторов «годными в рабы». Действительно ли дядя Тиберий – человек скромный, вознесшийся волею случая, если не принимать в расчет честолюбие моей двоюродной бабушки? Или он просто рисуется, как и предшественник, преподнося себя кротким слугой народа, желающим лишь служить государству?

– Изучение звезд может просветить Трасилла, но не меня, – произнес Луций. – У меня нет способностей к астрологии.

– Ладно, я-то хотел наставить тебя на путь истинный, но не судьба. Улыбнись, Луций! Я просто пошутил о Фатуме.

– У тебя не было выбора.

Клавдий кивнул и посмотрел через сад, где беседовала с матерью Ацилия.

– Если свободная воля существует, то ты сделал отличный выбор. Ацилия прекрасна.

– Верно. И я люблю ее. Забавная история: отец решил выказывать почтение Ацилиям ради их денег, но они больше не имеют значения благодаря наследству, полученному от твоего двоюродного деда. Я волен жениться по любви.

– Счастливец! В наше время большинство людей вступают в брак ради налоговых послаблений. Покойный дед был уверен, что каждый обязан остепениться и плодиться, а потому наказал неженатых и бездетных налогами. Облегчил жизнь семейным мужам, а тем, кто с детьми, – еще больше. Вот ночью и займешься!

Луций не мог отвести взгляд от Ацилии. Казалось, девушка в белой тунике с желтой вуалью мягко сияет в свете луны и ламп.

– Ровно через год у меня уже может быть сын, – проговорил он, потрясенный подобной перспективой. – Помнишь ли ты, Клавдий, детские сандалии, которые нам показал Август?

– Детские сандалии?

– Когда мы говорили с ним там, наверху, он показал обувку твоего племянника.

– Ах да, брат прислал их на память. Маленький Гай уже подрос. В свои четыре он крупный не по годам и настоящий воин. Германик сообщает, что теперь сын получил маленькие воинские сандалии – калиги, как у солдат. Войска без ума, когда видят мальчика на парадах, и называют его Калигула – Башмачок.

– Твой старший брат преуспел. Он оправдал свое имя.

– Так и есть. Его первым заданием было унять волнения в войсках, после того как дядя Тиберий отменил обещанные Августом выплаты; лишь популярность Германика позволила не допустить массового бунта. Там мы усвоили урок: подлинная императорская в-в-власть опирается не на сенат, а на легионы. Германик не только сплотил отряды на Рейне, но и глубоко вторгся на германскую территорию, где отомстил за разгром в Тевтобургском лесу. Отвоевал два штандарта с орлом[11] и поклялся вернуть и третий, даже если придется вырвать его из мертвой руки Арминия.

– Весь Рим только и говорит о его успехе.

– Отныне его любят не только войска, но и народ. Когда Германик вернется в Рим, Тиберию почти наверняка придется устроить триумф. Ты только представь грядущую помпезность и славу: германские рабы и трофеи, выставленные напоказ; приветственный хор легионов, а в колеснице с отцом едет маленький Калигула в крохотных воинских башмачках!

Луций дотронулся до висящего на груди фасинума:

– А под колесницу положат священный амулет весталок, дабы отвратить завистливые взгляды.

– Завидовать в данном случае будет Тиберий, – еле слышно промолвил Клавдий.

Луций тоже понизил голос:

– Он видит в Германике соперника?

– Как з-з-нать?

– Если Тиберий чувствует угрозу со стороны твоего брата, то что это значит для тебя, Клавдий?

– Наверное, следует з-з-заглянуть в мой гороскоп.

Луцию вдруг стало не по себе. При Августе власть в Риме на протяжении многих лет была устоявшейся: каждый знал свое место, нравилось оно ему или нет. Однако после кончины императора будущее города и судьбы его жителей представлялись неопределенными.

Но для себя Луций – по крайней мере, в ближайшей перспективе – прозревал только счастье. Возможность послужить Августу сделала его богачом и одарила невестой, которой он желал. Дружба с Клавдием ввела Луция в круг императорской семьи – достаточно близкий, чтобы наслаждаться определенными привилегиями, но не настолько, чтобы провоцировать страх и зависть могущественных людей. Безусловно, изучение астрологии зашло в тупик, но любовь Луция к авгурству пылала ярче прежнего. Так ли уж важно, что новый император всецело доверяет астрологии? Сегодняшнее внимание к вавилонским звездочетам может оказаться преходящей страстью, тогда как в авгурах Рим нуждается всегда и уважает их.

Наконец затянувшееся торжество кончилось и отбыли последние гости. Рабы скрылись на ночь в своих комнатах. Ацилия отправилась готовиться в спальные покои, а Луций принялся в одиночестве расхаживать по дому, осматривая новую обстановку. Клавдий назвал жилище очаровательным и был прав. Лампы мягко озаряли стены, свежерасписанные павлинами и садами, и заливали таким же полусветом все те красивые предметы, которые Луций купил, желая сделать дом достойным Ацилии: столы и светильники, стулья и ковры, обеденные ложа и занавеси. Сколько мебели понадобилось, чтобы заполнить резиденцию, и сколько денег ушло! Разве мог бы позволить себе подобное человек без наследства? Луций понимал, что ему отчаянно повезло.

Он вошел в спальню, где его ждала Ацилия. Дрожащими пальцами распутал геркулесов узел, крепивший пурпурный кушак, и снял с супруги брачную тунику. Ниже оказалась другая: короткая, из поблескивающей и такой прозрачной ткани, что она просвечивала насквозь. Ацилия распустила волосы, и медовые пряди упали почти до пояса. Луций словно прирос к месту и просто смотрел на нее, мечтая остановить время. Какое мгновение достойнее нынешнего – между глубоким удовлетворением от прошедшего дня и наслаждением от предстоящей ночи?

Он погладил золотистые волосы, обрамляющие лицо жены, затем дотронулся до поблескивающей ткани и ощутил тепло тугой плоти.

– Моя Луция! – выдохнул он имя, произносить которое дозволялось только ему, и губы их слились.

19 год от Р. Х.

Путь через Форум холодным октябрьским днем в трабее и с литуусом подарил Луцию чудесное чувство сопричастности и собственной значимости. В свои двадцать девять он был не просто гражданином величайшего города на свете, но и супругом, отцом мальчиков-близнецов (вот бы Август одобрил!) и глубоко уважаемым членом общества.

Только что выполненное авгурство прошло замечательно. На одной из улочек Субуры, что поприличнее, открывалась таверна, и хозяин захотел определить наилучший день для начала приема посетителей. Кружившая чайка, которую редко увидишь так далеко от моря, недвусмысленно указала на послезавтра. Случай не из важных, однако в обязанности авгура входили ауспиции для всех граждан и любых целей. Хозяин таверны выдал ему обычную плату: Луций похлопал по спрятанному в трабее тугому кошельку. Также авгура обещали бесплатно кормить и поить в новой таверне, когда он пожелает туда заглянуть. Луций поблагодарил, но вряд ли когда-то ему доведется воспользоваться приглашением. Он привык к винам куда лучшим, чем могла предложить убогая таверна, и редко появлялся на шумных людных улицах бурлящей Субуры – разве что по официальной надобности. Обедал же и пил он в заведениях на склонах Авентина и Палатина, где собирались люди из более высокого общества.

Сейчас он как раз подумывал завернуть в любимое местечко, очаровательное и укромное, совсем рядом с домом, но налетел на Клавдия. Луций вознамерился было позвать кузена с собой, но тут заметил выражение его лица.

– Клавдий, что стряслось?

– У-у-ужасные новости. У-ужасные! – Глаза Клавдия были полны слез. Какое-то время он не мог выговорить ни слова, застряв на каком-то упрямом согласном, после чего выпалил: – Г-германик мертв! Мой дражайший брат. Мертв!

– Ох, Клавдий, новость и правда ужасная. – Луций повел носом, уловив запах перегара. Друг был пьян. Луций взял его за руку, но Клавдий остался стоять как вкопанный, дрожа и смаргивая слезы.

Годом раньше умер отец Луция. Пинарий-старший страдал недолго; однажды у него развилась сильнейшая головная боль, ночью он впал в беспамятство, а через два дня скончался, так и не придя в сознание. Внезапная утрата потрясла Луция. В дни скорби Клавдий был рядом и утешал его, и Луций намеревался отплатить удрученному товарищу той же монетой.

– Он пал в бою? – спросил Луций.

После пышного триумфа в Риме Германик был направлен Тиберием в Азию, где добился еще большего успеха, нанеся поражение царствам Каппадокия и Коммагена и обратив их в римские провинции. Были планы наградить Германика вторым триумфом. В римской истории лишь величайшие полководцы удостаивались такой чести.

– Нет, он умер в своей п-постели.

– Но Германик же совсем молод!

– Только исполнилось тридцать пять – и он был в р-р-расцвете сил, пока не занемог. Врачи обвиняют какую-то загадочную изнуряющую болезнь, но ходят с-слухи о яде и м-м-магических заклинаниях, начертанных на свинцовых таб личках.

– Но кто мог осмелиться убить Германика?

Клавдий сделал глубокий вдох и взял себя в руки:

– Когда почил Август, мы гадали, кто мог о-отравить императора. Теперь мы гадаем, кого отравит император! И в обоих случаях подозреваемый один.

Луций огляделся по сторонам. Лишь несколько прохожих, и все чересчур далеко, чтобы подслушать. Однако он перешел на шепот:

– Не говори так, Клавдий.

– По крайней мере, насколько нам известно, жив и здоров мой племянник. Б-б-бедняжка Калигула, сирота! Уж семилетнего-то точно никто н-не отравит.

– Конечно, – согласился Луций, думая о собственных сыновьях, которым едва исполнился год. Он поднес руку к груди, но там было пусто: фасинум он сегодня не надел. Ему захотелось поскорее добраться до дома. – Идем, Клавдий. Ацилия пожелает узнать новости. Мать приготовит обед. Переночуешь у нас.

– Нет-нет! У меня много дел. Есть л-люди, которым нужно сказать. Отдать распоряжения.

– Тогда я пойду с тобой, – решил Луций, пытаясь преодолеть собственное нежелание.

– Нет, Луций, у тебя семья. Ступай к ней. Со мной ничего не случится. Кому придет в голову отравить или околдовать н-несчастного Клавдия. – Он развернулся и быстро зашагал прочь.

Луций провожал кузена взглядом, пока тот не скрылся за углом, а после поспешил к себе.

Еще не войдя в дом, он понял: что-то неладно. Дверь была нараспашку. Куда подевался раб, охраняющий вход? В глубине здания заливались плачем близнецы Кезон и Тит. Затем Пинарий услышал более грозные звуки: лающие команды, топот многих ног, грохот переворачиваемой мебели, пронзительный вскрик Ацилии.

Луций ворвался внутрь. В вестибуле оказалось, что эффигии – восковые персоны предков – сдвинуты в нишах, будто за ними что-то искали; отцовская упала. Он вбежал в приемную залу, откуда было видно происходящее в других помещениях. В дом вторглись солдаты, и ныне они проводили обыск. По имперским эмблемам Луций понял, что это преторианцы, отборный отряд центурионов из укрепленного гарнизона, размещенного сразу за городом. Преторианцы охраняли императорскую особу и брали под стражу врагов императора. Что они делают в его доме, зачем рвут обивку, вытряхивают ковры, пробивают дыры в стенах?

– Немедленно прекратить! – крикнул Луций.

Солдаты взглянули на него и прервались. Двое подбежали к нему; один придержал за плечи, второй обыскал.

– Оружия нет! – гаркнул солдат.

Отпустив хозяина дома, они вернулись к своему занятию.

Появилась Ацилия с Титом и Кезоном на руках. Мальчики раскраснелись и всхлипывали. Их мать была мертвенно-бледной. Она бросилась к Луцию.

За нею следовал по пятам высокий человек начальственного вида. Едва он приблизился, близнецы умолкли. Луций узнал его: Сеян, префект преторианцев и правая рука Тиберия. Под его стальным взглядом у Луция застыла кровь в жилах.

– Что тут происходит? – спросил Луций. – Почему твои люди грабят мой дом?

– Грабят? – мрачно улыбнулся Сеян. – В дальнейшем, если выйдет приказ о конфискации, имущество изымут в законном порядке. Но пока, Луций Пинарий, мои люди здесь не ради грабежа. Они ищут улики.

– Улики? Какие?

– Узнаем, когда найдем.

Подошел солдат со свитком в руках:

– Префект, я нашел это среди документов в верхней комнате. – Он кивнул в сторону кабинета Луция.

Сеян взял свиток, сдул с него пыль и внимательно изучил. У него вытянулось лицо.

– Что у нас тут такое? Клянусь Геркулесом, по-моему, гороскоп императора. Чем ты объяснишь, Луций Пинарий, обладание подобным документом?

Луций открыл было рот, но ничего не сказал. Сеян держал копию гороскопа, составленного Трасиллом, которую Клавдий годы назад передал другу в качестве образчика для обучения, а Луций так и не смог постичь астрологическую науку.

– Молчишь? – рыкнул Сеян. – Где ты его взял?

Сказать, что документ вручил ему родной племянник императора? Разумеется, тогда он избавится от подозрений Сеяна, в чем бы они ни заключались. Или нет? У Клавдия только что умер брат, и кузен явно винит Тиберия. Заику и мямлю, его всегда исключали из круга лиц, потенциально опасных для императора, но теперь у Клавдия появились серьезнейшие основания ненавидеть дядю. Если сказать Сеяну, что гороскоп получен от Клавдия, то последний окажется в опасности. А заодно и Луций, ибо его заподозрят в сговоре с товарищем.

– Я купил его у торговца в Субуре несколько лет назад, когда пытался изучать астрологию. Я понятия не имел о значении документа. Если осмотришь кабинет, найдешь несколько астрологических трудов и другие гороскопы, не имеющие никакой важности. Я уже годы к ним не прикасался. Ты сам видел, сколько там пыли.

Сеян впился в него яростным взглядом:

– Я бы не стал префектом преторианцев, не научись я распознавать ложь. Не важно. По новому императорскому приказу все практикующие астрологи, за исключением тех, кого император оставит лично, подлежат высылке из Италии. И я скажу, что этого документа, наряду с прочими, в обладании которыми ты сознался, вполне достаточно для внесения в число ссыльных.

– Какая нелепость! Я же сказал тебе, что годами в них не заглядывал!

– А если я пристально изучу материалы, найдутся ли среди них астрологические вычисления и гороскопы, начертанные твоей рукой?

Луция бросило в жар.

– Может быть. Годами ранее я составил несколько гороскопов, просто для упражнения. Но я не являюсь и никогда не был астрологом. Я авгур – посмотри на мое облачение. – Луций беспомощно взмахнул литуусом.

Сеян подступил ближе, навис над ним и оглядел сверху вниз. Он оказался так близко, что Луций чувствовал на лбу его дыхание.

– Что же ты за глупец, Луций Пинарий? Неужели не видишь, что я предлагаю тебе выход?

– Не понимаю.

– У большинства врагов императора в случае обвинения нет никакого выбора, но тебе я дам шанс.

– Почему?

– Потому что человек я хороший, – ласково ответил Сеян. – Потому что деток люблю. – Он глянул на близнецов, которые замерли, уставившись на него широко распахнутыми глазами. – Потому что в одном случае у меня прибавится работы, а в другом – убавится, болван ты этакий! Ну а теперь слушай. Вариант первый, – продолжил он. – Обвинение в незаконном владении императорским гороскопом. Сиречь измена. Если я выдвину его против тебя, понадобится всестороннее расследование, и еще неизвестно, куда оно приведет; подумай о друзьях, Пинарий. А наказание – не только твоя смерть, но и конфискация имущества; вспомни о жене и сыновьях. Вариант второй: обычное обвинение в занятии астрологией без ведома императора. Тебя попросту вышлют из Италии, причем место ссылки определю я, а конфискованы будут лишь те материалы, что относятся к астрологии.

Луций посмотрел на дрожащую в страхе Ацилию. Она ответила затравленным взглядом. Тит и Кезон, почуяв горе матери, снова расплакались.

– Возмутительно! – пробормотал Луций. – Мой отец был сенатором. Дед – племянником и наследником Божественного Юлия, двоюродным братом Божественного Августа…

– Тогда как Тиберий – всего лишь пасынок Августа? Ты на это намекаешь? Сомневаешься в законности императорских притязаний на власть? Хочешь сказать, что у тебя на нее больше прав?

– Нет!

– Не для того ли ты держишь у себя копию императорского гороскопа? С целью выяснить, когда он окажется наиболее уязвим, чтобы подготовить его свержение и занять трон?

– Конечно же нет! Я ведь уже сказал… – Луция затрясло, и он не сумел совладать с собой. – Я неизменно хранил верность императору. Не сказал ни слова против него. Никогда! Почему ты вообще явился сегодня? С чего решил, будто найдешь нечто незаконное?

– Ты был первым в списке, – сказал Сеян.

– В каком списке?

– Тех, за кем нужно присмотреть.

– Но почему? С какой стати?

– Полагаю, в силу слишком большой осведомленности. Обычная причина. А мы, несомненно, нашли у тебя в доме средства к получению сведений, которые можно использовать против императора.

– Но это безумие. Сказано же тебе: я не астролог. Я уважаемый член коллегии авгуров, государственный служащий Рима. Я служу Тиберию столь же верно, как служил Августу…

Луций осекся. Внезапно он понял. Он сам ответил на свой вопрос. Почему пришли за ним? Потому что он авгур; он служил Августу; он разъяснил знамение молний. Казалось, сыгранная в том единичном событии роль даровала Луцию счастливую участь: подтверждение его навыков как авгура, сближение с Клавдием, наследство, полученное от императора и изменившее его жизнь. Но теперь участие в том самом событии привело к катастрофе. Почему Август умер в назначенный день – волею Фатума или благодаря людскому вмешательству? Ливия и Тиберий не могли не знать о предсказании: им было ведомо все, что творилось в императорском доме. Луций давно заподозрил, что один из них, если не оба, причастны к кончине Августа. Он никому не говорил о своих сомнениях, даже Клавдию. Но Тиберий был не дурак. Император изо всех сил старался исключить малейшую угрозу собственному правлению – со стороны соперника Германика, со стороны всех астрологов Италии и тех несчастных, что числились в упомянутом Сеяном списке, а Луций находился среди людей, которые могли знать слишком много.

Сеян прав: Луцию повезет, если удастся бежать, сохранив и состояние, и жизнь.

Он уставился на документ, который сжимал префект. Надо было давным-давно спалить уличающий гороскоп Тиберия! Было глупо продолжать хранить его. Но если бы и сжег – какая разница? Не найди Сеян астрологических документов, отыскался бы другой способ обвинить Луция.

– Похоже, у тебя наконец кончились слова, – заметил Сеян. – Имеешь что-нибудь добавить? Нет? – Он возвысил голос: – Луций Пинарий, ты виновен в занятиях астрологией без дозволения императора. У тебя десять дней на улаживание дел в Риме. Затем ты сядешь на корабль и под страхом смерти покинешь Италию. Если угодно, можешь взять с собой жену и детей.

– А мать? – Луций огляделся. Где его мать? Наверное, в постели; после смерти отца Луция ей нездоровилось.

– И мать, – любезно позволил Сеян. – Есть ли у тебя пожелания насчет места ссылки?

От потрясения Луций отупел. Близнецы всхлипывали.

– У деда остались друзья в Египте. У меня есть кое-какие вложения в Александрии, – произнес он вяло.

– Египет подходит, – кивнул Сеян. – Там владения императора, а не провинция под юрисдикцией сената. Моим агентам будет легче присматривать за тобой. – Префект туго скатал гороскоп и вернул свиток преторианцу, который его и принес. – Немедленно сжечь. Все остальные документы собрать и взять с собой. Останови обыск. Здесь мы закончили.

Солдаты испарились в мгновение ока. Если не считать плача близнецов, то в доме воцарилась тишина. Рабы постепенно начали выползать из укрытий. Женщины окружили Ацилию, пытаясь утешить ее и детей. Мужчины направились к хозяину, но он отослал их взмахом руки.

Луций поднялся в кабинет. Оттуда вынесли все свитки до последнего клочка пергамента – не только те несколько штук, что относились к астрологии, но и все деловые документы. Как уладить дела без финансовых записей? Изъяли даже скромную коллекцию пьес и поэзии. Он поймал себя на том, что таращится на череду пустых ячеек, где хранились многочисленные списки с подарка Клавдия – истории Тита Ливия, которую Луций так и не прочел. И где теперь ее возьмешь? Конечно, в Египте могут найтись копии трудов Ливия. Александрия славится книгами, в Александрии родина Великой библиотеки…

Луций встряхнул головой, не веря в случившееся. Считаные минуты назад рухнула вся его жизнь, а он уже начал смиряться с Фатумом.

Как во сне, он прошелся по дому. Оказался в спальне, где он впервые познал Ацилию; где были зачаты Кезон и Тит; где супруга их рожала. Даже эти покои разорили. Сундуки и шкафчики были распахнуты, одежда разбросана по полу. Ложе перевернули. Подушки, в которые он зарывался от наслаждения при соитии, куда плакал от счастья при рождении сыновей и выдыхал свои сны, вспороли, словно Сеян искал в них ужасные секреты хозяев.

На полу валялась серебряная шкатулка со взломанной крышкой. Среди мелких украшений виднелся золотой фасинум.

Луций опустился на колени, взял подвес, сжал в кулаке. И зашептал молитву древнему божеству, которое с незапамятных времен хранило его семейство:

– Фасцин, бог моих предков, сохрани меня. Сохрани моих сыновей. Верни нас однажды в Рим.

* * *

Через десять безумных, мучительных, бессонных суток Луций был готов покинуть город.

Верный своему слову, Сеян не конфисковал собственность, но настоял на продаже любимого дома. Из-за срочности Луций понес значительные убытки. После скрупулезного изучения ему вернули финансовые записи, а также копию истории Тита Ливия вкупе с рядом других ценных свитков. Все документы туго свернули и тщательно упаковали в кожаные книжные футляры – капсы.

С родными и несколькими рабами, которых семейство брало с собой, Луций стоял на причале, ожидая посадки на лодку, что доставит их по Тибру в Остию, где он заказал места на торговом судне в Александрию. Запах реки напомнил ему о таверне, куда Эфранор доставил известие о кончине Августа. Где же она? Неподалеку, подумал он. Повернувшись и глянув за штабель ящиков с семейным скарбом, он различил вход в таверну. Сколько же времени миновало!

Едва он посмотрел в ту сторону, как дверь отворилась и вышел какой-то человек. Отчаянно шатаясь, он двинулся к причалу и в итоге чуть не налетел на ящики. Это был Клавдий.

Приблизившись, кузен отвел взгляд, но Луций шагнул к нему и раскинул руки. Друзья обнялись.

– Прости меня, Луций. Зачем я д-д-дал тебе те гороскопы!

– Нет, Клавдий, твоей вины тут нет.

– Но ведь именно я настоял, чтобы ты пошел со м-мною той ночью, когда в статую двоюродного деда ударила молния…

– Перестань, Клавдий, не кори себя. Не виноваты ни ты, ни Сеян, ни Тиберий. Если Фатум существует и от него нельзя уклониться, то подобный исход неизбежен, и следующий этап моего жизненного странствия уже предрешен, как и следующий, и за ним, и дальше, пока не пробьет смертный час.

– А если Фатума нет? Если космосом правят случай и свободная воля?

– Значит, я сам не заслужил расположения богини Фортуны. Избрал неправильные пути.

– Каким же т-ты стал философом!

– Иногда только философия и несет утешение, – горько ответил Луций. Закрыв глаза, он глубоко вздохнул и покачал головой. – Нет, я не прав. У меня есть Ацилия. Есть близнецы. Матушка. – Он посмотрел на Камиллу, которая держала одного из малышей – кажется, Кезона, хотя поди пойми, – и ворковала над ним, цокая языком.

Мать очень постарела. С тех пор как умер отец, она пребывала в упадочном настроении и ослабела здоровьем; горе нанесло ей сильнейший удар. Не в ее годы плавать по морю в октябре, но она настояла, чтобы не разлучаться с внуками.

Ацилия держала второго близнеца. Какой у нее несчастный вид! На протяжении всех последних мучительных десяти дней она ни словом не упрекнула мужа. Ее отец и брат не были столь любезны. В утро после визита Сеяна они прибыли на пару: сначала просто встревоженные слухами, вскоре они рассвирепели и осыпали Луция градом упреков. Ацилий наговорил обидных слов, которые назад уже не возьмешь, – о никчемности патрицианской крови Луция и позоре, который он навлек на Ацилиев. Тесть требовал, чтобы дочь и внуки остались с ним в Риме, и Луций заколебался, пытаясь представить исход в Александрию без родных. Отца утихомирила Ацилия, которая заявила, что не бросит мужа и не разлучит его с детьми. Ацилий ушел в бешенстве, и больше они не виделись. Он даже не явился их проводить.

Как и никто другой. Все опасались публично прощаться с высылаемым врагом императорского дома – все, кроме Клавдия.

Близнец на руках у Камиллы расплакался. Да, точно Кезон, как и подумал Луций: он лучше различал детей по плачу, нежели по лицам, и впрямь одинаковым.

Рабы начали переносить ящики в трюм лодки. Луций и Клавдий оказались у них на пути. Друзья отступили на край причала и встали рядом, глядя в воду на свои искаженные отражения.

– Может быть, твоя ссылка и к д-д-добру. Как знать?

– К добру? Покинуть единственный город, какой я знаю, и единственный дом, который у меня был? Мне несказанно горько, почти невыносимо думать, что придется растить сыновей на чужбине.

– Нет, Луций, выслушай меня. Тиберий неуклонно устраняется от дел. Он наделяет все большей и большей властью Сеяна. Положение в Риме может только ухудшиться. Впервые в жизни я стал бояться и за себя. Атмосфера вокруг Тиберия настолько пропитана подозрением, что под удар может п-п-попасть даже самый безобидный малый вроде меня.

– Что будешь делать, Клавдий?

– Я намереваюсь как можно дальше отойти от общественной жизни. Выращивать овощи в з-з-загородном доме. Изу чать с-старину. Напиваться с низменными друзьями. Как толь ко ты отчалишь, я вернусь в т-таверну и еще добавлю. Напьюсь.

Штабель ящиков исчез. В один из них упаковали трабею и литуус Луция.

Лодка была готова к отплытию.

Камилла пошатнулась на сходнях. Подхватив мать, Луций поразился, как мало она весит. Он задался вопросом, перенесет ли она путешествие.

Оставшийся в одиночестве Клавдий постоял на причале и помахал им вслед, затем развернулся и побрел обратно в таверну.

Луций не сводил глаз со зданий, мимо которых они плыли. В этой части города, между Тибром и Авентином, ему была знакома каждая улица и каждая крыша, хотя он привык взирать на них с вершины холма, а с реки, снизу вверх, знакомый пейзаж выглядел странно.

Вглядываясь в берега, он заметил на гребне Авентина свой дом. Но тот уже ему не принадлежал: на одном из балконов стояли новые хозяева, махая соседям из жилища напротив. Глядя на них, Луций постиг, что́ ощущают лемуры мертвых, когда из тени наблюдают за живыми.

Заплакали разом и Кезон, и Тит. Неужели прорыдают до самой Александрии?

Подняли парус. Храмы и дома на берегу сменились складами и мусорными кучами, а после – открытыми полями. Город скрылся из виду.

И Луций отчетливо, будто бог шепнул ему на ухо, понял, что впредь уж не увидит Рима.

Часть II. Тит и Кезон. Близнецы

40 год от Р. Х.

– Впечатляет? Пожалуй. Но не больше Александрии, – сказал Кезон Пинарий, обозревая сердце Рима с вершины Капитолийского холма.

В панораме господствовал храм Аполлона, возвышающийся на Палатине; имперский комплекс, примыкающий к нему, немало разросся со времен Августа и представлял собой мешанину черепичных крыш, висячих садов и террас с колоннами. Прямо внизу находился Форум с чередой роскошных зданий вдоль Священной дороги от сената до круглого храма Весты и дальше. На севере и востоке высились другие римские холмы, а между ними гнездились многоуровневые дома многолюдной Субуры – иные по семь этажей.

– Впечатляет? Просто невероятно! Куда там Александрии. Да с Римом не сравнится ни одно место, где я побывал. – Брат-близнец Кезона Тит еле сдерживал восторг. В свои двадцать два Тит едва ли мог похвастать многими странствиями, но покойный отец однажды взял обоих сыновей в Антиохию, а впоследствии они с Кезоном по пути в Рим остановились в нескольких городах, включая Афины. – В Александрии все улицы выложены решеткой. Каждый угол похож на соседний. Все очень строго и скучно. А здесь сплошные холмы, и долины, и улицы, и все они спутаны в змеиный клубок, и всюду, куда ни взглянешь, огромные здания!

– Да, неразбериха, – кивнул Кезон.

– Великолепие!

– Великолепными уместно назвать храм Сераписа в Александрии, или Великую библиотеку, или Фаросский маяк, или, возможно, музей…

– Но ничто не сравнится с храмом Юпитера, – возразил Тит. Он оглянулся через плечо и вверх на величественное строение с колоссальными колоннами и фронтоном, увенчанным позолоченной статуей величайшего из богов в квадриге, сверкающей в косых лучах яркого ноябрьского солнца. Тит медленно повернулся вокруг оси, вбирая вид во всей его полноте, очарованный вьющимся руслом сверкающего Тибра, околдованный уже самим масштабом города. – Без сомнения, брат, перед нами – самое великолепное зрелище на свете.

– Отец наверняка думал так же. Как он любил вспоминать свой обожаемый Рим! – вздохнул Кезон. – Жаль, что нынче он не с нами.

– Ему полагалось быть здесь, – кивнул Тит. – Он бы и был здесь, и мать тоже, не унеси их лихорадка в минувшем году. Фатум был жесток к нашим родителям, Кезон. Они хотели вернуться в родной город пуще всего на свете. Наконец забрезжила надежда – и Фортуна тут же ее отобрала. Но к нам, брат, Фатум оказался добрее – согласен? Мы наконец дома.

– Дома? – Кезон покачал головой. – Мы были малыми детьми, когда отец с матерью покинули город. У нас здесь нет никакой близкой родни, кроме Ацилиев, которые разорвали все связи с матерью. Отцовские родители умерли еще до нашего рождения…

– Не бабушка Камилла. Она умерла по пути в Александрию. Не помнишь?

– Помню, как отец нам рассказывал, но не ее саму…

– А я, кажется, припоминаю, – нахмурился Тит.

– Я – нет. И Рим совсем забыл, а ты? Что мы могли запомнить в младенчестве? Выросли в Александрии – она и есть наш дом.

– Была, Кезон. Мы родились римлянами, мы всегда являлись гражданами Рима, а теперь мы вновь настоящие римляне. Как и хотел отец. Благодаря Клавдию…

– Не обо мне ли речь? Н-надеюсь, что ничего дурного. – Клавдий находился поблизости. Он как раз нагнулся, чтобы рассмотреть отметку скульптора на статуе Геркулеса. Выпрямившись, чуть крякнул – в пятьдесят лет спина уже не такая гибкая – и неспешно направился к ним. На большом пальце ноги у него вздулся волдырь от долгой прогулки, но он с улыбкой принимал боль. Сыновья Луция Пинария с женами впервые в жизни осматривали город, и Клавдий с удовольствием выступал гидом.

– Я напомнил Кезону, как сильно мы обязаны тебе за все, что ты сделал, – ответил Тит.

– Я жалею лишь о том, что не вернул вас с отцом давным-давно. Я думал, мне удастся все уладить, когда Тиберий к-к-казнил Сеяна. Неужто прошло уже девять лет? Как летит время! Но избавление от гадюки-предателя не сделало Тиберия более вменяемым; напротив, дядя стал подозрителен и боязлив, как никогда. Двоих моих племянников он умертвил за заговор против него: запер и обрек на голодную смерть, хотя себе потакал во всем – и не только в еде.

– О чем ты? – не понял Кезон.

– На склоне лет дядя решил следовать своим порывам, не заботясь о том, куда они приведут.

– Порывам? – переспросил Тит.

Клавдий оглянулся. Его молодая супруга и жены близнецов отдыхали, сидя на ступенях храма Юпитера; сопровождающие компанию рабы стояли рядом. Женщины улыбнулись, помахали и вернулись к беседе. Больше подслушивать было некому. Зачем он вообще завел речь о Тиберии и его вожделениях? По сути, Клавдию хотелось выговориться. В течение многих лет ему было не с кем свободно пообщаться – даже с собственными рабами: он либо опасался им доверять, либо не хотел обременять хранением чужих тайн. Оглянувшись в прошлое, он понял, что с полной откровенностью мог беседовать лишь с дорогим другом и кузеном Луцием Пинарием. Клавдий поймал себя на том, что с момента прибытия в Рим близнецов поверял им все больше и больше собственных мыслей, как в свое время их отцу.

– В последние годы Тиберий вел себя поистине возмутительно. Он удовлетворял решительно в-все свои желания, не сдерживаясь ни в чем. Что думает Август, взирая на его проделки с Олимпа?

– Желания какого рода? – осведомился любопытный Тит.

– Я приходил в неописуемый ужас, бывая в его тлетворном гнезде на Капри! По крайней мере, ему хватило ума чинить безумства на уединенном острове. П-п-повсюду бродят, говорю вам, обнаженные дети… не только уже созревшие отроки и отроковицы и не только рабы, но свободнорожденные дети! Тиберий называл их на свой манер. В постели они именовались спинтриями – его тугими маленькими сфинктерами. В купальне – рыбками. Дядя утверждал, что нет для старика большего наслаждения, чем погрузиться в теплый б-бассейн, где крошечные рты ласкают его под водой, пока сам он рассматривает непристойные потолочные мозаики.

– Мозаики с изображением совокупляющихся людей? – рассмеялся Тит. – Никогда не видел таких! Что скажешь, Кезон?

Брат покачал головой. Клавдий нахмурился, слегка встревоженный отсутствием должного негодования со стороны Тита, но приободрился при виде того, что Кезон разделяет его презрение.

– О, Тиберий был без ума от своей п-порнографии! Резиденция напоминала музей разврата, заполненный самыми распутными художествами и статуями, какие можно вообразить. Я думал найти убежище в библиотеке, но и там обнаружилась сплошная мерзость – свиток на свитке с пересказом грязнейших историй, специально написанных для Тиберия рабами, которых купили исключительно за умение стряпать подобные басни. Император называл их постельными историями. Поскольку в основном его наложники были слишком невежественны или чересчур молоды для чтения, Тиберий располагал художниками, которые иллюстрировали тексты, и он посредством картинок показывал партнерам, чего от них хочет.

Тит толкнул брата локтем:

– Кезон, что скажешь? В Александрии, в Великой библиотеке, я ни разу такого не видел!

Кезон скорчил кислую мину.

Клавдий моргнул.

– Но с чего я вдруг обратился к столь ужасной теме? Ах да, я говорил о попытках вернуть в Рим вашего отца. Итак, Тиберий в конце концов утратил всякий интерес к управлению государством, предоставив это своим приспешникам и не вылезая с Капри. Но даже тогда всякий раз, если удавалось отвлечь дядю от мыслей об ублажении пениса, я заговаривал о вашем отце. Я твердил, что Луций – мой двоюродный брат и люди Сеяна уже много лет наблюдают за ним, однако до сих пор не поймали ни на изменнических речах, ни на занятиях, если на то п-п-пошло, астрологией. Я умолял Тиберия отменить ссылку. Но дядя был не из тех, кто прощает. Он не желал ничего знать о Пинарии. И не слушал меня – за исключением одного раза, когда я допустил промах, упомянув, что у Луция два сына-близнеца. Я хотел хоть немного разжалобить императора – и знаете, что ответил Тиберий? «Сколько им лет? Хорошенькие?» К тому времени вы уже достаточно выросли, чтобы носить тогу, о чем я ему и сказал, тогда он потерял всякий интерес к этой теме и приказал мне впредь не упоминать моего кузена Луция Пинария. – Клавдий вздохнул. – Оставалось лишь дожидаться смерти Тиберия. К концу народ уже люто его ненавидел. Когда известие о кончине на Капри достигло Рима, н-на улицах танцевали. Видели бы вы, как ликовал город, узнав, что преемником назван мой племянник – единственный сын Германика, которого Тиберию не удалось убить…

Голос Клавдия дрогнул. Он моргнул, передернув плечами.

– В Александрии тоже прошли торжества, – сказал Тит. – Там, в Египте, все уверены, что Гай Калигула будет идеальным правителем. Его любят в легионах. Он молод, энергичен, уверен в себе.

– Да, весьма уверен, как м-может быть только бог, – буркнул Клавдий, отводя взгляд. – Во всяком случае, в ходе торжеств наш новый император изъявил готовность выслушать ходатайства об амнистии, включая мое прошение насчет вашего отца. Его удовлетворили. Но государственные шестерни вертятся медленно – вы не поверите, какое здесь засилье бюрократии, – а Луцию, к-конечно, понадобилось время, чтобы перед отъездом уладить дела в Александрии. В последнем письме он сообщил, что начал наконец готовиться к путешествию. Луций был безмерно счастлив, что убедил вас вместе с супругами отправиться с ним. А потом лихорадка забрала и его, и Ацилию. Какая беда! Но вы теперь здесь вместе с милыми женами. У всех на слуху, что александрийские женщины – самые красивые в мире. Артемисия и Хризанта тому подтверждение. Постойте, а это что?

Солнечный свет отразился от золотого амулета на шее Кезона. Ошеломленный Клавдий дотронулся до подвески, и Кезон улыбнулся:

– По словам отца, это фасинум, хотя с виду и не поймешь. Отец утверждал, что он очень старый – может быть, даже старше самого Рима.

– Ах да! То-то я решил, что вижу нечто знакомое! Клянусь Геркулесом, я и забыл. Ведь именно я рассказал Луцию об истории амулета, когда вас, юноши, еще и на свете не было. Значит, отец перед смертью п-п-передал фасинум тебе, Кезон? Вот по нему я и буду вас различать. В жизни не видел таких одинаковых близнецов!

– Боюсь, тебе придется делать это как-то иначе, – возразил Кезон. – В отцовском завещании не уточняется, кому носить талисман, но, поскольку имущество разделено между нами поровну, мы договорились делить и фасинум. Иногда его ношу я. Иногда – Тит.

– Значит, близнецам все-таки удается договориться! Вы опровергли горький пример Ромула и Рема. Держу пари, отец не упоминал, что именно я придумал вам имена. Нет? Так оно и было. Узнав, что Ацилия родила б-близнецов, он стал ломать голову, кому передать собственное имя, ибо всех Пинариев-первенцев издавна нарекали Луциями. Но повитуха устроила такую неразбериху, что не удалось определить, кто из вас вышел первым. К тому же вы были настолько похожи во всем, что казалось несправедливостью – а то и дурным знамением – возвысить одного и умалить другого. Поэтому ваш отец решил нарушить традицию и не называть Луцием никого. Он обратился за советом ко мне. Мы постановили наречь одного из вас Кезоном в честь знаменитого предка из рода Фабиев – человека, который, если моя теория верна, носил амулет около четырехсот лет тому назад.

– А как насчет моего имени? – спросил Тит.

– Тебя назвали в честь моего наставника, великого ученого Тита Ливия. Вы, разумеется, читали его историю Рима? Неужели нет? Даже о древних Пинариях? – Клавдий покачал головой. – Я уверен, что когда-то дал вашему отцу списки.

– Наверное, они есть среди книг, которые мы привезли из Александрии, – предположил Тит.

– Хотел бы я знать, брался ли за них Луций. Впрочем, ни он, ни его родитель не испытывали особого интереса к прошлому. Однако человек должен чтить предков. А иначе как бы мы пришли в мир и как существовали?

– Я предпочитаю жить ради будущего, – с отсутствующим видом заметил Кезон, ощупывая висящий на шейной цепочке фасинум.

– А я предпочитаю ценить настоящее! – рассмеялся Тит. – Но если говорить о будущем: скоро ли мы удостоимся чести встретиться с императором? Хотим поблагодарить его лично – не только за дозволение вернуться, но и за очищение доброго имени отца. Полностью восстановленные в правах как граждане и патриции, когда-нибудь мы даже сможем влиться в коллегию авгуров.

– Как порадуется тень вашего отца! – воскликнул Клавдий. – Конечно, я буду горд надзирать за вашим учением и рекомендовать к приему в коллегию либо одного из в-вас, либо обоих.

Кезон скривился:

– Стать авгуром мечтает Тит, но не я.

– Я привез из Александрии старые отцовские трабею и литуус, – сообщил Тит. – Но как насчет встречи с императором?

Клавдий отвел взгляд:

– Да, конечно, если император призовет вас на аудиенцию, придется пойти. Но у Калигулы так много дел и он великодушен к столь многим своим подданным, что, вполне возможно, н-напрочь позабудет о конкретном проявлении щедрости, и тогда лучше, возможно, ему не напоминать. На самом д-д-деле, правильнее всего вообще не привлекать к себе внимания.

Тит сдвинул брови:

– Что ты хочешь сказать, дядя Клавдий?

– Как бы получше выразиться? Изгнание – проклятье, но оно м-м-может быть и благословением. Да, ваш отец скорбел, оказавшись так далеко от любимого города, но ему повезло избежать террора, который устроил здесь Сеян, и повседневных жестокостей Тиберия. Далее: когда Тиберию наследовал мой племянник, возникло впечатление о заре новой эры, настало время надежд и обновленной уверенности. Я страстно желал, чтобы Луций вернулся. Он тоже. В-в-возможно, слишком страстно. П-п-пожалуй, нам следовало умерить оптимизм и выждать чуть дольше. – Клавдий покачал головой. – Стать императором полагалось отцу Калигулы, моему брату Германику. Так считают все. Брат был первоклассным воином. Он отличался покладистым нравом. Германика обожали войска, народ, даже сенат. Но не боги, которые сочли нужным забрать его у нас, – или же тут постарались Сеян, или Ливия, или Тиберий. Хотя какая разница? Теперь они мертвы. Все до единого.

Кезон положил руку ему на плечо:

– Клавдий, что ты пытаешься до нас донести?

– В отличие от Германика, мой племянник всегда был малость… ущербен. – Клавдий дернулся и утер каплю слюны. – Полагаю, такие слова звучат излишне критично, а то и нелепо в устах человека вроде меня, но я не лгу. Ребенком Гай с-с-страдал падучей.

– Как и Божественный Юлий, – заметил Тит.

– Пускай, но я подозреваю, что недуг Калигулы намного тяжелее, чем у Юлия Цезаря. В течение всей юности его поражали приступы, из-за которых он едва мог ходить, стоять или даже поднимать голову. После припадков он был как в тумане, не в силах собраться с мыслями, но потом всегда оправлялся. По достижении им зрелости показалось, будто он перерос свою беду, и мы воспряли духом. И определенно не существовало повода тревожиться за… здравость его рассудка.

– А сейчас? – спросил Кезон.

Клавдий было замялся, но вновь не сумел совладать с потребностью открыться:

– Перемена произошла внезапно – по сути, за одну ночь. Причина заключалась в любовном зелье, которое поднесла Калигуле его жуткая жена, Цезония. Она намного старше; когда они сошлись, Цезония уже была матерью троих детей. Если угодно знать мое мнение, то юноше противоестественно брать женщину старше, должно быть наоборот – вы не считаете? Как у н-н-нас с Мессалиной.

– Согласен, – кивнул Тит. – Но ты говорил об императоре.

– Да. Очевидно, как любовник, Калигула разочаровал Цезонию – оно и понятно, шлюху со столь богатым опытом; поэтому она решила исправить положение, дав юноше приворотное средство. Болтают, будто она скормила ему субстанцию, которую греки называют гиппоманом, – мясистый нарост, который иногда появляется на лбу новорожденного жеребенка.

– Отвратительно, – поморщился Кезон.

– И помогает? – осведомился Тит.

– Для улучшения в-в-вкуса препарат смешивают с вином и травами, – ответил Клавдий. – Это хорошо известное приворотное средство, его упоминают многие ученые, но я, сколько ни искал, не нашел описания хотя бы одного случая, когда оно свело человека с ума. Подозреваю, Цезония добавила что-то еще.

– Умышленно отравила? – спросил Тит.

– Нет. Сам по себе дополнительный ингредиент был, видимо, безвреден, но в сочетании с гиппоманом превратился в яд. По крайней мере, такова моя теория. Я подозреваю, что Цезония воспроизвела то самое любовное зелье, от которого помешался Лукреций.

Близнецы непонимающе уставились на дядю.

– П-п-поэта Лукреция, – пояснил он, – который жил во времена Юлия Цезаря. Говорят, что у Лукреция безумие наступало и проходило. В моменты просветления он сумел написать свой великий труд «О природе вещей», но в конечном счете совершил самоубийство.

– Ты боишься, что Калигула покончит с собой? – спросил Кезон.

Клавдий содрогнулся, обхватил себя руками и вдруг заржал, как конь. Близнецы испугались, что у дяди начался припадок, но он всего-навсего хохотал.

– О нет, Кезон, вот уж такого я не боюсь! Однако перед поведением Калигулы меркнут даже худшие выходки Тиберия. Я мог бы порассказать вам, но умолкаю, ибо к нам идут Мессалина и ваши милые жены.

Женщины присоединились к мужьям. Пожалуй, во всем Риме не сыскались бы три такие красавицы кряду. Близнецы выбрали жен, которые и сами сошли бы за сестер; Артемисия и Хризанта были пышны телом, густые черные волосы собраны у обеих в косы на египетский манер. Мессалина же, самая юная среди них, выглядела матроной: черные волосы зачесаны назад и уложены в сложную прическу, широкая стола доходит до пят, скрывая и руки. При взгляде издалека наряд маскировал ее положение, но вблизи набухшие груди и округ лый живот делали беременность очевидной.

– О чем вы, милые женщины, все это время щебетали? – спросил Тит, не в силах оторвать взгляда от груди Мессалины, даже взяв за руку Хризанту.

– О том и о сем, – ответила жена. – В основном о прическах. Мы с Артемисией выглядим ужасно провинциально. Мессалина обещает прислать рабыню, которая убирает ей волосы, чтобы та растолковала нам последнюю римскую моду.

– Не перегружайте в-в-вашу красоту, – посоветовал Клавдий. – Вы прекрасны как есть. – Он поцеловал Мессалину в лоб и бережно, с обожанием дотронулся до живота супруги над самым пупком.

Кезон помрачнел и что-то буркнул. Тит оттащил его в сторону и прошептал в ухо:

– Что с тобой, брат? Весь день ты в дурном настроении.

– Эта девица ему во внучки годится!

– Нас их отношения не касаются. Постарайся не выражать свое неодобрение столь открыто.

– Там, в Александрии…

– Теперь мы в Риме. Здесь все иначе.

Тит вздохнул. В Александрии брат связался с какими-то странными людьми и набрался весьма фанатичных идей. Виноват был отец, который дал слишком много воли совсем еще юным сыновьям. Тит и Кезон получали общепринятое образование в академии близ храма Сераписа, где занимались, как положено, философией, риторикой и атлетикой. Но стоило учебному дню кончиться, как Кезон, влекомый интересом к мистицизму, пропадал в иудейском квартале, и тамошние так называемые мудрецы забили ему голову всякими дикими представлениями, равно чуждыми и грекам, и римлянам. Отец, слишком погруженный в дела, не пытался избавить Кезона от сомнительного влияния. Тит подумал, что усмирить братца скорее удалось бы деду – пожилому мудрому человеку, располагающему и временем, и терпением, – но Фатум лишил их деда. Они выросли, не зная родителей отца с матерью, – случай, в высшей степени редкий для юных римских патрициев.

Но наконец они в Риме, и им не сыскать лучшего друга и наставника, чем Клавдий.

– Может, поднимемся на Палатин? – предложил Клавдий. – Посмотрим хижину Ромула, храм Аполлона…

Мессалина закатила глаза:

– Муж мой, нельзя же за день показать весь Рим!

– О чем я только думаю? Ты же наверняка устала, д-д-дорогая. С твой стороны было подвигом вообще пойти.

– Я не могла упустить возможность поприветствовать твою чудесную родню. – Мессалина обвела всех взглядом. Ее глаза задержались сперва на Кезоне, потом на Тите.

– Но тебе нельзя переутомляться, – забеспокоился Клавдий. – Я кликну носилки и отправлю тебя домой.

Мускулистые рабы подошли с носилками. Двое из них устроили Мессалину на мягком ложе. Поцеловав супругу на прощание, Клавдий задернул богато вышитые шторки, чтобы уберечь ее от посторонних взглядов. Когда носилки тронулись, Мессалина раздвинула шторки пальцем и вы глянула. Ее взор пал на Тита, который как раз смотрел на нее.

Клавдий и женщины обсуждали маршрут на остаток дня и ничего не заметили, но Кезон увидел и услышал все: пронзительные взгляды, которыми обменялись его брат и Мессалина; прищур ее глаз и чуть разомкнутые губы; короткий мычащий звук, изданный Титом и сопроводившийся вздохом.

Шторки сомкнулись. Носилки скрылись из виду. Тит повернулся к Кезону, и тот с неодобрением покачал головой.

Тит вскинул бровь и криво улыбнулся:

– Теперь мы в Риме, брат.

41 год от Р. Х.

Кезон встряхнул в ладони и швырнул на стол три игральные кости. Вышли две четверки и единица.

– Слабовато для тебя, брат. Никуда не годится! – Тит подобрал кости и метнул сам. Выскочили единица, шестерка и тройка. – А для меня – бросок Венеры[12]. Я выиграл! Носить фасинум нынче мне.

– Его все равно никто не увидит под тогой.

– Но тем не менее он будет там, вблизи от сердца, когда нас примет император. Мы долго ждали этого дня, Кезон.

Со дня прибытия близнецов в Рим прошло три месяца. Они поселились в доме на Авентине, невдалеке от того, где родились. Он не отличался роскошью и находился слишком низко на склоне, чтобы любоваться видами, но был достаточно просторным для размещения всех четверых вместе с рабами, и еще оставалось место на случай прибавления в семье.

Пока близнецы облачались в свои лучшие тоги, их жены надевали самые красивые столы и вносили последние поправки в новые прически. Они быстро переняли римскую моду, хотя Артемисия осталась более консервативной, уважив нелюбовь Кезона к показухе. Втайне она завидовала Хризанте, пышно взбитые волосы которой возвышались над теменем, словно многоквартирный дом в Субуре.

В специально нанятых по столь торжественному случаю роскошных носилках обе четы отправились на Палатин в императорский дом. Стоял приятный день януария, и бледное солнце светило сквозь высокие перистые облака. Когда они миновали древний Ара Максима, Великий алтарь Геркулеса, Тит настоял на остановке. По совету Клавдия он наконец взялся за историю Ливия, где в первой главе повествуется об освящении Ара Максима. Титу показалось, что осмотреть сооружение подобает именно в этот день.

Алтарь был сложен из массивных каменных блоков – грубо обтесанных и выглядевших очень древними. Рядом высилась великолепная бронзовая статуя Геркулеса, вооруженного дубиной и облаченного лишь в накидку из львиной шкуры. По их приближении им предложил свои услуги жрец. За несколько монет он вылил на алтарь немного вина и возжег курения, тогда как Тит прочел молитву за благополучный исход аудиенции у императора.

После Тит разъяснил Артемисии и Хризанте особое значение алтаря для Пинариев.

– Задолго до появления на Тибре города, когда на Семи холмах жили лишь пастухи да редкие торговцы, здесь побывал Геркулес, который гнал стадо быков. В пещере на Палатине, вон там, жило чудовище по имени Какус, наводившее ужас на местных жителей. Какус совершил ошибку, попытавшись похитить у пришельца быка, – он не знал, с кем имеет дело! – и Геркулес в жестокой схватке убил чудовище прямо на этом месте. А Пинарии жили здесь даже в те стародавние времена, ибо Ливий сообщает, что именно Пинарий заложил жертвенник – самый первый алтарь божеству на Семи холмах.

Кезон, молчавший с того момента, как они сошли с носилок, наконец подал голос:

– Геркулес не был богом, брат.

Тит покосился на него:

– Строго говоря, при жизни он был полубогом, так как Юпитер зачал его от смертной женщины. Но после смерти он присоединился на Олимпе к богам.

Кезон негромко фыркнул:

– Если ты веришь в такую чушь.

– Кезон! – Тит скрипнул зубами.

Брат не впервые выражал столь крамольные мысли, но богохульство в общественном месте, где кругом чужие уши, а тем более рядом со святилищем, издревле связанным узами с их собственным родом, выходило за рамки приличий. Тит попросил Артемисию и Хризанту вернуться в носилки, после чего сквозь зубы обратился к Кезону:

– Научись различать, брат, когда можно говорить, а когда лучше оставить свои мысли при себе.

– А что? Юпитер поразит меня молнией, если услышит?

– Не исключено! Мне кажется, брат, или с прибытием в Рим твои нечестивые взгляды только усугубились? Я надеялся, что здесь, не подвергаясь влиянию иудейских мистиков из Александрии, ты станешь ближе к богам. Я знаю, что и отец на это рассчитывал.

– Не приплетай отца.

– Почему бы и нет? Если человек почитает родителей, он почитает богов, и наоборот. Похоже, тебе не по нраву и то и другое. У александрийцев давняя традиция дозволять проповедование любых заморских идей, даже опасных, и мы видели результат: боги давным-давно словно покинули этот город. Но сейчас мы в Риме, в сердце мира, центре мировой религии. Здесь дом нашего императора, который также является великим понтификом, высшим из жрецов. Спускаясь на землю, боги избирают своей обителью Рим. А почему? Потому что никакой другой город не предлагает им столько блистательных храмов и алтарей, где благочестивый люд приносит им жерт вы. А Рим в ответ благословлен небесами превыше всех городов. Здесь, в Риме, тебе надо научиться держать нечестивые мысли при себе и должным образом почитать богов. Этого требую не я, но боги.

– Нет, именно ты, Тит. Твоим богам ничего не надо, потому что они не существуют.

– Что за кощунство, Кезон! В богов верят даже твои иудейские мистики в Александрии, пусть и возносят одного над всеми прочими. Разве их бог Иегова не заповедал им: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим»? Как видишь, Кезон, я кое-что знаю об идеях, которых ты понабрался в Александрии, хотя и не представляю себе бога, который требует от своих почитателей отвергнуть его товарищей-богов.

Кезон покачал головой:

– Ты ничего не понял, Тит. Я пробовал тебе растолковать…

– Мне ясно одно: тот, кто отрицает богов, напрашивается на их кару.

Кезон вздохнул:

– Полагаю, сегодня мы встретимся с одним из твоих так называемых богов.

– Что ты имеешь в виду?

– Говорят, Калигула считает себя богом. Или богиней, когда переодевается Венерой. Нам упасть на колени и поклониться ему? – Тон Кезона был саркастичным, но Тит ответил серь езно:

– Вообще говоря, перед входом к нему от нас могут потребовать признать божественное происхождение императора. Ты не умрешь, если пробормочешь молитву и воскуришь не много фимиама. Давай покончим со спорами и вернемся к женам.

Пока носильщики взбирались на Палатин, Хризанта пыталась развлечь Тита беспорядочными предположениями. Окажется ли при императоре его жена Цезония? Во что она будет одета? Появится ли юная дочь? Тит время от времени что-то бурчал в ответ, но не слушал. Спор с Кезоном выбил его из колеи. Тита одолели нежеланные мысли. С тех самых пор, как прибыл вызов, Тит дни напролет твердил себе, что аудиенция у императора – небывалая честь и прекрасная возможность; что ее надо желать, а не страшиться. Однако теперь он вдруг встревожился, не зная, чего ожидать. Об императоре ходило великое множество странных слухов.

Однажды Калигула поплыл завоевывать Британию, потом внезапно повернул назад и приказал войскам собирать ракушки, которые торжественно предъявил народу и римскому сенату как военные трофеи, заявив, что захватил океан; байку поведал Титу хозяин таверны в Субуре, и все присутствующие ее подтвердили. На рынке жена архитектора рассказала Хризанте, что ее муж участвовал в строительстве великолепного мраморного стойла и яслей слоновой кости для любимого императорского коня, которого Калигула облачал в пурпурные покрывала и драгоценное ожерелье, приглашал на обеды и величал Консулом.

Эти истории звучали почти смехотворно, однако другие были тревожнее. Однажды Калигула устроил состязание ораторов и проигравших заставил дочиста вылизать их восковые таблички. Когда Калигула занемог, один человек заявил, что будет рад пожертвовать жизнью для спасения императора; выздоровев, Калигула напомнил ему про обет и вынудил покончить с собой. На гладиаторских боях число приговоренных к растерзанию дикими зверями неожиданно исчерпалось, и Калигула, дабы пополнить его, велел швырнуть на арену кое-кого из зрителей. Подобные рассказы широко расходились и почитались правдой.

В той же мере распространился слух, что Калигула спит со всеми тремя своими сестрами, открыто практикуя инцест и горделиво утверждая, будто и он сам является плодом кровосмешения между прабабкой Юлией и ее отцом, Божественным Августом.

Тит не знал, что и думать. Разобраться в россказнях помог бы Клавдий, но Тит и Кезон не видели его уже больше месяца. С приближением родов у Мессалины дядя становился все более замкнутым и отстраненным, а в конечном счете и вовсе заперся в имперской резиденции и никого не принял даже в сатурналии[13]. Когда близнецов призвали на аудиенцию к Калигуле, Тит сразу же отослал Клавдию сообщение, в котором передал новости и попросил о встрече, надеясь заручиться его советами. Дядя ограничился загадочным ответом: «Да пребудет с вами Фортуна!»

Носилки прибыли на гравийный передний двор императорского дома, где уже разместилось множество других. Двор наводняли праздные носильщики, а также гонцы и рабы, чьи господа занимались делами внутри. Хотя со времен Августа дворец изрядно разросся, гостевым входом по-прежнему служил портал, обрамленный лавровыми деревьями, а во дворе по-прежнему оставались доспехи Божественного Августа. Проходя мимо, Тит дерзнул дотронуться до бронзовой нагрудной пластины. Трепет от пребывания в столь славном месте почти развеял его тревоги.

На пути к императору им пришлось представиться великому множеству слуг и пройти через великое множество дверей. Тит вскоре утратил всякую ориентировку и не имел представления, в каком месте дворцового комплекса они находятся. Наконец гостей провели в маленькие, но изысканно убранные покои с черным мраморным полом, красными занавесями и позолоченной мебелью. Общий тон обстановки казался непринужденным. Слуга объявил обе четы и пригласил их устроиться на ложах напротив императорского, где полулежал сам Калигула вместе с женой Цезонией.

Как и рассказывали, Цезония была средних лет, но большая грудь и роскошные бедра сообщали ей известную привлекательность зрелой матроны. Окрашенные хной волосы обрамляли лицо наподобие павлиньего хвоста. Она лениво теребила указательным пальцем ожерелье из лазурита и янтаря. От ее немигающего взгляда Титу стало не по себе.

Вид императора успокаивал – по крайней мере, поначалу. Двадцатидевятилетний Калигула всего на семь лет превосходил по возрасту Тита и Кезона, но его белокурые волосы уже начали редеть. Черты лица были невзрачны, но правильны, а выражение – спокойно, почти безжизненно. Он выглядит абсолютно нормальным, подумал Тит, за исключением эксцентричного одеяния. На Калигуле была не та обувь, что дала ему прозвище, а женские сандалии и женское же платье под названием циклас – шелковое, расшитое золотом и пурпуром. Божественный Август издал закон, запрещающий мужчинам носить шелка, а теперь в них облачен сам император.

«Называйте его господином», – шепнул им слуга, перед тем как они вошли в покои. В этом заключалось еще одно отличие Калигулы от предшественников. И Август, и Тиберий недвусмысленно отказались от применения в качестве титула слова, которым рабы обращаются к хозяевам.

Беседа началась хорошо. Близнецы выразили признательность императору за отмену отцовской ссылки. Калигула принял благодарность и продемонстрировал знакомство с семейной историей гостей и нынешними обстоятельствами, отметив их успех в александрийской зерноторговле, достигнутый вопреки прискорбному обращению Тиберия с их отцом.

– И вот колесо времени повернулось, – молвил Калигула, – и оба вы пред императорской особой, как прежде стоял здесь ваш отец. Добро пожаловать.

Тит начал осваиваться. Сам император обходится с ними уважительно и по-дружески. Что может быть лучше? Он покосился на брата и перехватил его взгляд. Кезон казался напряженным и обеспокоенным. Ему надо научиться расслабляться и радоваться благам, изливаемым на них Фортуной.

Аудиенция прервалась появлением императорской дочери. Маленькую Юлию Друзиллу сопровождала суетливая нянька в одеянии жрицы Минервы. Девочка с пронзительным криком бросилась к отцу. Тит решил, что с ребенком стряслась беда, но Калигула остался невозмутимым. Он заорал в ответ, после чего взял дочь на руки, и оба принялись вопить, одновременно заходясь смехом. Казалось, отец и дочь играют в привычную шумную игру. Тит заметил, что его жена и невестка заинтересованно улыбаются, как всегда в присутствии детей.

Маленькая Юлия Друзилла выглядела совершенно растрепанной: золотистые волосы взъерошены, туника надета кое-как. Отсмеявшись, девочка вновь стала выглядеть разобиженной. Вдруг Калигула встрепенулся, заметив на ее наряде пятно крови.

– Что это? – вскричал он.

– Кровь другого ребенка, – поспешно объяснила жрица. – Она играла с детьми…

– И что случилось? – резко спросила Цезония.

– Они мне рожи строили, и я их расцарапала! – Крошка состроила страшную физиономию и скрючила пальцы на манер кошачьих когтей.

– Я уж испугалась, не ослепила бы кого, – шепнула жрица.

Калигула осмотрел руки девочки:

– Взгляните-ка, под ноготочками кровь! – Он опустился обратно на ложе и захлопал в ладоши. – Умница! Маленькая львица, вот ты кто! Ну, если кому и требовались доказательства, что это мой ребенок, то вот они – вопреки сомнениям сплетников, ныне покойных. Что отец, что дочь! Конечно же, если другие дети будут тебя обижать, не вздумай терпеть! Выцарапай им глаза! Разве не сладостно пролить кровь, малышка?

– Да, папа.

– Беги и поздоровайся с гостями. Я уверен, дамы хотят с тобой познакомиться.

Поначалу Юлия приблизилась к Артемисии, но та невольно отшатнулась. Тогда девочка поворотилась к Хризанте, которая выдавила кривую улыбку и протянула руку. Секунду малышка таращилась на нее, затем зарычала и шлепнула. Хризанта вскрикнула и отдернула кисть. Юлия развернулась и со смехом побежала к отцу, который, похоже, забавлялся не меньше дочери. Поцеловав Юлию на прощание, он отослал ее вместе с нянькой.

Цезония взглянула на гостей и пожала плечами:

– Дети вечно мешают, но сколько от них радости! У вас еще нет наследников?

Артемисия зарделась и посмотрела на Хризанту, которая успела взять себя в руки. Она и ответила за обеих:

– Нет, пока нет. Но, как говорит муж, ожидание стало благословением, ибо теперь мы можем зачать первенца в городе его предков.

– Такие юные и еще не матери, – сказала Цезония. – Должно быть, обе очень тугие.

Улыбка Хризанты увяла.

– Я не уверена, что поняла, о чем речь.

Цезония хихикнула и поманила Калигулу, который подался ближе, чтобы жена могла шептать ему на ухо.

Пока имперская чета шушукалась, Кезон наклонился к Титу.

– Дай мне амулет, – шепнул он.

Тит нахмурился и помотал головой. Он прикоснулся к спрятанному под тогой фасинуму, защищая его. Сегодня утром, как прекрасно знал брат, он выиграл в кости право носить талисман.

Но Кезон проявил настойчивость:

– Пожалуйста, брат! Дай его мне!

– Зачем?

– Для защиты.

– От чего?

– Неужели ты не чувствуешь его присутствия?

– Кого?

– Самого дьявола!

Тит закатил глаза, не в силах поверить, что близнец изрыгнул очередное нечестивое словцо, подцепленное в Александрии, да еще в присутствии императора. Тут он вздрогнул, осознав, что Калигула резко окликает его.

К лицу Тита прихлынул жар.

– Тысяча извинений, господин. Я не слышал тебя.

– Так будь внимательнее, Тит Пинарий. Я спрашиваю не о пустяках и ненавижу повторять. Но я спрошу снова, потому что Цезония желает знать: во всех ли отношениях вы одинаковы?

Тит поднял бровь:

– Мы, разумеется, расходимся во мнениях, господин.

– Я имею в виду – телесно, глупец! – ухмыльнулся Калигула, оскалив зубы чуть больше нормального.

– Да, господин, как видишь, мы идентичные близнецы. Сходство между нами подмечают постоянно.

– По-настоящему идентичные, во всем?

– Да.

– А ну-ка покажите.

– Прошу прощения?

– Покажите. Цезония хочет видеть, и я тоже.

– Я не понимаю, – произнес Тит, и сердце у него екнуло.

– Думаю, понимаешь. Встаньте оба и снимите тоги.

Тит и Кезон страдальчески переглянулись. Ни один из них не двинулся с места.

Калигула вздохнул:

– Ну не упрямьтесь же. У вас нет ни малейшего выбора. Вас просит сам бог.

– Это глубоко неправильно, – заявил Кезон.

– Неправильно? – Калигула скорее развеселился, чем разгневался. – Видишь вон там, у колонн, вооруженных людей? Зачем, по-твоему, они здесь? А?

– Для охраны императора, – предположил Тит. Во рту у него пересохло.

Калигула рассмеялся:

– Император – бог и не нуждается в охране. Гвардейцы поставлены для исполнения императорской воли, когда ей не спешат подчиниться. Мне их кликнуть? Они применят любую силу, какая понадобится.

Тит глянул на лица преторианцев. Поначалу ему еще казалось, что все это игра, своего рода испытание, но теперь кровь застыла у него в жилах.

У Тита так кружилась голова, он едва сумел встать. Жестом призвал Кезона сделать то же. Когда тот заколебался, брат схватил его за плечо и с силой дернул кверху. Пытаясь сохранить непринужденность, будто находится дома, в одиночестве, Тит начал разматывать тогу. Обычно одеваться и раздеваться хозяину помогал раб. Тит действовал неуклюже; казалось, мягкая шерсть намерена чинить ему помехи. Он споткнулся и чуть не упал, прежде чем высвободился из парадной одежды, попутно утратив всякое достоинство. Стянуть через голову тунику было проще. Он выпрямился, оставшись в одной набедренной повязке.

Калигула и Цезония впились взглядами в Тита, затем переключили внимание на отстающего Кезона. Наконец тот встал рядом с братом, тоже в повязке. Артемисия и Хризанта, замерев на ложах в отдалении, не издавали ни звука, словно обратились в камни.

– Дальше, – приказал Калигула. – Нам нужно видеть все.

С пылающим лицом Тит дрожащими руками разделся полностью. Повязка упала на пол. Если не считать сандалий и фасинума, он был наг. Краем глаза он увидел, что Кезон тоже сбросил набедренную повязку.

– Поразительно! – Калигула встал и пристально осмотрел близнецов, точно статуи или выставленных на продажу рабов. – Говорят, будто боги не создают двух одинаковых жемчужин и даже горошин в стручке, и все-таки я поручусь: никто не сумеет вас различить. Что скажешь, Цезония?

– Члены так сморщились, что похожи на любые другие. Надо взглянуть на них в возбужденном виде.

– Господин, так нельзя! – надтреснутым голосом выдавил Тит. – Хотя бы отошли наших жен.

– Но жены крайне важны для эксперимента.

Цезония встала перед братьями и принялась ласкать обоих сразу. Тит судорожно глотнул и закрыл глаза. Хотя подобное казалось ему невозможным, тело начало отзываться. Он ощутил, как к члену приливает кровь, и почувствовал слабые волны наслаждения от прикосновений Цезонии.

Кезон, видимо, реагировал сходным образом, потому что Калигула зааплодировал и восторженно засмеялся:

– Все равно одинаковые! Во всех отношениях! Цезония, ты видишь хоть какую-то разницу? Ну-ка, взвесь каждый в руке. Измерь обхват и длину. Поищи какие-нибудь повреждения или другие отметины.

Тит открыл глаза. Цезония выглядела чрезвычайно довольной собой и оказанным на близнецов воздействием. Голова у него была легче воздуха, а ноги подгибались, но отрицать наслаждение, доставляемое ему супругой императора, было нельзя.

– Вообще никакой разницы! – объявила Цезония.

– Да, но даже самая нежная рука – орудие слишком грубое по сравнению с губами и языком. Разве твой опыт, Цезония, не подтверждает сей факт?

– Прошу тебя, господин! – взмолился Тит слабым голосом. – Для императорской жены такие действия…

– Заткни свою грязную пасть! – заорал Калигула. От столь неожиданной вспышки ярости Тит побледнел и все же почувствовал, что член в руке Цезонии стал еще тверже. – Как ты смеешь предполагать подобную вещь? Цезония моя, и только моя. Сама идея, будто она унизится до соития со смертным вроде тебя, звучит омерзительно.

– Господин, если я понял неправильно…

– Еще как неправильно! Гвардейцы! Принесите повязки на глаза этим женщинам. И кляпы для мужей, чтобы молчали во время опыта.

– Какого опыта, господин?

Калигула закатил глаза, как педагог перед тупым учеником.

– Такого, разумеется, который покажет, сумеют ли различить вас жены! Сначала завяжем им глаза. Потом поставим вас спиной к спине. Раскрутим ваших незрячих жен на месте, чтобы утратили ориентировку. А затем они опустятся на колени и, орудуя только ртами, попробуют отличить одного близнеца от другого.

Эксперимент продолжился в полном согласии с желаниями Калигулы. Страх и унижение Тита миг за мигом возрастали, равняясь по степени лишь неспадающему возбуждению. Иногда ему чудилось, будто он покинул тело и парит над происходящим как простой зритель, взирая сверху на позорное зрелище. Преторианцы, приступив к гостям и образовав заслон вокруг них, видели всё. То один, то другой гоготал или хрюкал, а несколько раз, когда Тит слишком медленно подчинялся, ему в горло, грудь или другой, обычно скрытый от глаз, а теперь обнаженный участок тела утыкался острый предмет. Цезония постоянно хихикала и что-то шептала императору, который следил за представлением с детским восторгом.

Тита вдруг пронзила странная мысль. При всей дотошности исследования Калигула не заметил вещи, которая различала их с братом даже в наготе, – фасинума. Маленький золотой подвес ощущался попеременно то раскаленным, то ледяным на вспотевшей коже Тита; порой казалось, будто амулет двигается и пульсирует, как живой.

Когда Тит достиг оргазма, эксперимент завершился. Вслепую же даже жены не сумели отличить близнецов друг от друга.

Через час после начала аудиенции Пинариям с женами разрешили покинуть дворец живыми и – для непосвященных – невредимыми. Но пока изысканные носилки влекли их назад в общий дом, женщины плакали, а братья прятали глаза.

* * *

– Ты должен был отдать мне амулет, когда я просил, – сказал Кезон.

Наступила ночь. Смятенные женщины разошлись по спальням. Братья, не в силах заснуть, устроились на ложах поодаль друг от друга в залитом лунным светом саду, дрожа под тяжелыми одеялами.

Тит негодующе покачал головой. Вот, значит, какими словами нарушил его брат молчание, которое длилось с того момента, как они покинули императорский дом.

– Отдать тебе амулет? И что изменилось бы?

– Он мог защитить нас с Артемисией.

– Дурак, да он никого из нас не спас! Фасинум отводит взоры завистников. Но император – бог или почти бог. Его взор слишком могуществен…

– Калигула не бог, а этот предмет не фасинум.

Тит снова покачал головой:

– Неужели обязательно противоречить каждому моему слову, брат?

– Бог только один…

– Нет! Прекрати свои нечестивые речи.

– А вещица у тебя на шее пусть и священный талисман, но не фасинум.

– Что же это такое, раз так?

– Ты хоть раз присмотрелся к нему? Внимательно? Взгляни сейчас.

Тит снял амулет, поднес лампу. Подвес поблескивал в его пальцах.

– Тут есть золото – возможно, в сплаве с неблагородным металлом для прочности. И все же талисман стерся до бесформенной бляшки…

– Не бесформенной, брат. Форма есть. Опиши ее.

– В длину чуть больше, чем в ширину; с боков – небольшие выступы. Видно, что когда-то амулет представлял собой фаллос с крылышками…

– Ты видишь фаллос, брат, потому что рассчитываешь его увидеть. Но если забыть о привычных легендах и просто взглянуть, на что похож талисман?

Тит пожал плечами:

– Пожалуй, на крест.

– Именно! На крест – распятие, на котором казнят преступников и беглых рабов.

Тит поморщился:

– Распятие – самый позорный вид смерти. Кому нужен такой амулет? Разве только навести на владельца проклятие вместо благословения.

– Тит, я не утверждаю, что наш амулет с самого начала являлся крестом. Вероятно, он и правда настолько древний, как думал отец. И может статься, изначально служил фасинумом, как считает Клавдий. Но теперь он превратился в нечто совершенно иное. Время и божественная воля преобразили его.

– По-моему, его преобразил постепенный износ за многие поколения.

– Не имеет значения, как именно произошло изменение в вещественном мире. Важна форма, которую принял амулет, и то, что она символизирует.

– И что же?

– Есть люди, которые верят, что единственный истинный бог, создатель всего, проявился на земле в облике человека, и человек тот принял смерть на кресте в Иерусалиме во время правления Тиберия.

– Кто верит в подобные сказки? Иудеи-мистики в Александрии?

– Не только.

– Ох, Кезон, не надо! Мне и так несладко. Мы сегодня достаточно настрадались…

– Мы настрадались, потому что угодили в лапы к самому сатане.

– Сатане?

– Повелителю зла.

– Я думал, ты веришь, что есть только один бог.

– Да, и он суть добро.

– Но ты же только что говорил о боге зла – сатане…

– Сатана не бог. Бог един.

Тит заткнул уши:

– Кезон, хватит болтать!

– Тит, я не знаю, почему так случилось. Но нам дан амулет в форме креста – священный символ, поскольку именно на кресте был убит наш Спаситель, Иисус Христос.

– Так зовут твоего бога – Иисус Христос? Как же его можно убить? Бог по определению бессмертен. Ты хочешь сказать, что существовал всего один бог и теперь он мертв? – Тита затрясло, он сполз с кресла на колени и разрыдался. – О Геркулес, чей алтарь мы заложили! О Фасцин, чтимый нашим родом еще до основания города! О Юпитер, отец и величайший из всех богов! Сегодня мой брат подвергся жесточайшему обращению. Он повредился рассудком! Пусть безумие поскорее оставит его, верните ему разум ради его несчастной жены, ради всех нас!

Кезон решительно поднялся:

– Брат, я никогда не говорил с тобой о подобных вещах откровенно, ибо такой реакции и боялся. Я надеюсь однажды привести тебя к истинному знанию о Боге, которое я получил в Александрии и которое известно даже здесь, в Риме, пускай и немногим. Наградой за просветление, брат, будет вечная жизнь.

– А как же это? – Тит, по-прежнему стоя на коленях, потряс кулаком, в котором был зажат фасинум. – Наш безумный разговор начался с заявления, будто амулет мог тебя спасти. Как?

– Должна быть причина, по которой нам дано золотое распятие. Если бы его носил я, истинно верующий, власть Иисуса Христа могла укрыть нас от ненавидящего взгляда самого сатаны. Последователи засвидетельствовали много подобных чудес…

– Но ты же говоришь, твой бог умер! – Тит с гневом и отвращением запустил амулетом в брата. – На, бери! Видеть его не желаю! Бесполезная вещь: она не стоит золота, из которого сделана. Забирай себе, Кезон. Носи хоть каждый день, посмотрим, какая от этого будет польза!

* * *

– Ужасно! – повторял Клавдий, качая головой. – П-п-поистине чудовищно! Очень мужественно с твоей стороны, Т-тит, поделиться со мной.

Они находились в императорском комплексе, в частных покоях Клавдия. Должно быть, до дяди близнецов дошли кое-какие слухи о суровом испытании, которому подверглись племянники, поскольку Клавдий ответил сразу, едва получил от Тита очередную просьбу о встрече.

Приглашение касалось обоих братьев, но Кезон идти отказался, сказав, что впредь ноги его не будет во дворце. Тит совсем не возражал: со дня аудиенции и последующего спора они почти не разговаривали.

Тит собирался утаить самые унизительные аспекты общения с императором, но вскоре невольно выложил все.

– Утешение с-с-слабое, – сказал Клавдий, – но знай, что мой племянник и меня подверг почти такому же позору. Он готов перебить массу людей из своего окружения, и вовсе не из страха или подозрительности, как делал Тиберий, а иногда даже Август; похоже, он бесчинствует по чистой злобе. До сих пор он щадил меня, но дал понять, что я могу умереть в любую секунду. Он сохраняет мне жизнь сугубо из удовольствия причинять боль. Не раз он доводил меня до слез и заставлял молить о пощаде. Я никому не рассказывал, но открываюсь перед тобою, Тит, в ответ на твою честность.

– Но почему ты не предостерег нас? Мы слышали об эксцентричном поведении Калигулы, но никто не подготовил нас к произошедшему.

Клавдий пожал плечами:

– Непредсказуемость – часть его б-безумия. Иногда он ведет себя с безупречной учтивостью. Я понадеялся, что вам повезет. И держался в стороне из страха привлечь к вам внимание. Но даже предупреди я вас об опасности, разве можно отказаться от аудиенции? Тогда вас ждала бы худшая участь, и поверь мне: как ни ужасно обошелся с вами Калигула, это не самое кошмарное из зверств, которые он учинил над ни в чем не повинными людьми.

Тит содрогнулся:

– Он похож на дитя-чудовище.

– Калигула стал императором в двадцать четыре года – немногим старше, чем ты сейчас. После дряхлого Тиберия с его н-непристойностями молодость нового императора весьма привлекала. Теперь она видится проклятьем. Калигула переживет всех нас. Он может все еще править, когда вырастут твои внуки. – Клавдий покачал головой. – Август и Тиберий не оставили нам механизма смены императора. Они возглавляли государство пожизненно, и следует исходить из того, что Калигула эту традицию продолжит. Надо было предусмотреть запрет назначать императорами столь юных особ. Такая власть в руках слишком молодого человека…

– Не обо мне ли ты говоришь, дорогой?

Вошла Мессалина. Она была уже на восьмом месяце. Сквозь прозрачное платье, больше пригодное для опочивальни, чем для улицы, проглядывал не только округлый живот, но и сильно потяжелевшие груди. Тит попытался не смотреть на дядину супругу, но она, кружа по залу и качая бедрами, будто нарочно выставляла себя напоказ.

– Мессалина, тебе н-надо лежать.

Она вздохнула:

– Нельзя же лежать целыми днями. И я проголодалась, готова лошадь съесть. По-моему, Калигула устраивает нынче пир.

Клавдий кивнул и пояснил Титу:

– Мой племянник готовит частное представление. Иди-ка сюда, на балкон. – Внизу находился проход меж колоннами, который вел в соседний двор, окруженный портиком и высоким кустарником. – Праздник состоится прямо там. В-вон виден кусочек специально возведенной сцены. Выступления начнутся в любую секунду. Отроки из лучших семейств Греции и Ионии споют гимн, который император сочинил во славу собственной божественности. Слышишь, репетируют? – Он повернулся к Мессалине. – Но, дорогая, ты же з-з-знаешь, почему мы не идем. Мне сказали, что император не в духе, страдает от несварения и хочет видеть при себе только жену и дочь. По-моему, к лучшему, если нас там не будет. Когда несварение случалось у Августа, мы тревожились о его здоровье; если подобное наблюдается у Калигулы, лучше побеспокоиться за собственную жизнь! Позорище: когда-то гордые римляне трясутся от страха, едва человек пускает ветры!

– Кто тебе сказал, что император не желает нас видеть? – Мессалина уперла руки в бедра, дерзко выставив вперед грудь.

– А я не сказал? Кассий Херея, п-п-преторианский трибун.

Мессалина усмехнулась:

– Этот ханжа, которого император безжалостно травит? Калигула находит очень забавным давать Херее разные гадкие прозвища, как спинтрию какого-нибудь старика: «сладкоротый», «сладкозадый» и тому подобное. – Она рассмеялась и лукаво взглянула на Тита. – В общем, ты бы понял шутку, если бы увидел старого, седого, с железными зубами Херею. Калигула знает, как трибун щепетилен в речах, и нарочно выбирает для ежедневных паролей самые грязные фразы, какие может выдумать, так что Херее приходится целый день повторять их снова и снова. А самое смешное случается, когда Калигула проходит мимо и подает Херее для поцелуя кольцо, а затем в последний момент выставляет средний палец и заставляет Херею…

– Мессалина, д-дорогая моя, довольно! – Клавдий покачал головой. – Невинное дитя – сама не знает, что говорит. Ступай к себе, милая, отдохни. Если хочешь есть, пошли за чем-нибудь Нарцисса.

Мессалина притворно надулась, но подчинилась; уходя, она задержала на Тите взгляд, одновременно погладив кончиками пальцев свои набухшие груди.

Тит отвернулся от Мессалины и снова уставился на вид, открывающийся с балкона. Он навострил уши, нахмурился:

– Ты слышал, Клавдий?

– Слух у меня уже не тот, что прежде. Я ничего не слышу.

– О том и речь. Петь перестали. Кто-то кричит. Приносят в жертву животное?

– Почему ты спрашиваешь?

– По-моему, я слышал обрядовые слова, которые произносят перед жертвоприношением. Когда один жрец вопрошает: «Совершить ли деяние?» – а второй отвечает: «Делай сейчас!» Но тут реплики прозвучали странно, как-то совсем не по-жречески…

Из дальнего двора внезапно донесся дикий шум: крики, лязг металла, а после – пронзительные вопли. Клавдий нахмурился:

– Что там творится?

Из двора опрометью выбежал слуга, за ним – другие, следом с визгом выскочила стайка мальчиков. Они пронеслись под балконом; иные спотыкались и падали, вставали и мчались дальше.

Клавдий перегнулся через балюстраду.

– Что п-п-происходит? – крикнул он.

Его проигнорировали все, кроме совсем маленького мальчика, который на миг задержался и поднял взгляд. Глаза малыша были расширены от ужаса. В него врезался еще один ребенок, чуть не сбив с ног, и он поспешил прочь.

– Что там такое, во имя Аида? – пробормотал Клавдий. Он вдруг оцепенел.

Все слуги и мальчики-певчие скрылись. Из внутреннего двора потянулась группа вооруженных мужчин. Они держали мечи наголо, на лицах застыло мрачное выражение. Впереди шел преторианский трибун.

– Кассий Херея! – пробормотал Клавдий.

Тит резко втянул воздух.

– Посмотри на его меч.

Клинок был в крови. Ее капли блестели и на нагрудной пластине Хереи.

Появился еще один трибун, который поспешил за Хереей.

– Корнелий Сабин, – прошептал Клавдий. У него сел голос.

– И у него меч в крови, – тоже шепотом отозвался Тит. Он глянул на дядю, который побледнел и вцепился в балюстраду, так что побелели костяшки пальцев. У Тита тяжело застучало сердце.

Херея увидел, что с балкона на него смотрят. Он остановился. Сабин поравнялся с ним. Они негромко обменялись несколькими словами, после чего дружно взглянули на Клавдия и воздели окровавленные мечи.

– Сегодня у нас новый пароль! – крикнул Херея. – «Юпитер». Бог-громовержец! Бог внезапной смерти!

Из внутреннего двора все выходили преторианцы. Они разделились на две группы, каждая несла импровизированные носилки. Поначалу Тит не понял, что там лежит, – нечто вроде бесформенных груд тряпья. Затем он вдруг осознал: это тела. Одно, судя по копне растрепанных волос и прежде элегантной, а теперь запятнанной кровью столе, принадлежало женщине. Когда гвардейцы приблизились, Тит разглядел лицо Цезонии. Глаза были распахнуты, губы оскалены, зубы стиснуты.

Второе тело было намного меньше. Девочка. Золотистые волосы слиплись от крови. Лицо превратилось в неузнаваемое месиво, череп раскололся. Тит даже издали уловил запах, и его затошнило от страшного зрелища.

– Цезония и м-м-маленькая Юлия! – Клавдий пошатнулся и оперся о балюстраду, затем оттолкнулся от перил и бросился прочь с балкона. – Клянусь Геркулесом, они собираются убить нас всех! Умоляю тебя, Тит, п-помоги мне. Спрячь меня!

– Но они приветствовали тебя, Клавдий. Назвали пароль…

– Они грозили мечами и с-смеялись надо мной! Или ты не видел их взглядов? Хладнокровные душегубы! Убийцы женщин! Детоубийцы! Когда-то такие же закололи Юлия Цезаря, а теперь они осмелились умертвить Калигулу. Если они хотят восстановить республику, то перебьют всю мою семью. Не только меня, но и Мессалину с нерожденным ребенком! Я покойник, Тит!

Племянник приложил все усилия, чтобы успокоить его, но Клавдий лишь впадал во все большее неистовство. Он метался по залу, не зная, остаться или бежать. Голова у него бесконтрольно дергалась, и он не потрудился вытереть слюну, побежавшую из уголка рта. Наконец он устремился к двери, решившись на бегство, и замер, услышав топот в коридоре. Клавдий схватил Тита за руку и втянул обратно на балкон. Он спрятался сбоку за шторой, прижав племянника к себе.

Топот достиг двери. В зал вошло несколько человек.

– Его здесь нет, – произнес низкий голос.

– Но трибуны сказали, что видели его в этих покоях, вон на том балконе.

– Значит, сбежал.

– Мы не встретили его в коридоре…

– По-твоему, он спрыгнул с балкона? Ха! Уклоняясь от долга!

– Молчи, глупец! Разуй глаза. Погляди-ка туда.

Клавдий и Тит одновременно посмотрели вниз. Ступни Клавдия выступали из-под шторы. Он убрал их, но поздно.

Шаги приблизились. Занавеси отдернули.

Тит напрягся. Рядом с ним трясущийся Клавдий повалился на колени и замычал, не в силах преодолеть заикание, а потом закрыл лицо руками и издал вопль.

Солдаты отступили. Даже если зрелище развеселило или озадачило их, то выражение бесстрастных лиц осталось прежним. Титу подумалось, что после службы у Калигулы гвардейцев, верно, уже ничем не потрясти и даже не удивить.

Небольшой отряд преторианцев расправил плечи и чопорно отсалютовал.

– Ура господину! – хором гаркнули они.

Клавдий медленно опустил руки. Он моргнул и вытер с подбородка слюну.

– Почему в-в-вы так зовете меня?

Тит помог дяде подняться. Клавдия так колотило, что он едва сумел устоять. Он опять задергался, когда вошли новые преторианцы, но воины замерли в отдалении и отсалютовали:

– Ура господину!

Тит, с облегчением прошептав молитву, потянулся к фасинуму, но его не было. В такой незабываемый момент, о котором он расскажет детям и внукам, амулет Пинариев должен был висеть у него на шее. Какой же он глупец, что отверг талисман и отдал его Кезону! Какой болван, что не доверился богам и собственной судьбе! Вчера он предавался отчаянию – униженный подданный, зависящий от милости безумного императора, – а ныне в мгновение ока оказался бок о бок с любимым братом покойного отца, своим другом и наперсником, новым повелителем мира.

Тит отступил от Клавдия, оставив свежеиспеченного императора на балконе в одиночестве. Присоединившись к солдатам, Пинарий почтительно склонил голову.

– Ура господину! – выкрикнул он.

47 год от Р. Х.

– Что скажешь, отец? – прошептал Тит Пинарий.

Он стоял в вестибуле дома на Авентине перед нишами, в которых хранились восковые эффигии его предков. Среди них была посмертная маска отца, снятая в Александрии. Ее размещение в вестибуле наряду с прочими реликвиями стало одним из первых дел, которыми занялись Тит и Кезон при въезде в новый дом.

Тит был в отцовской трабее. Он держал слоновой кости литуус с изысканной резьбой, который принадлежал семье не одно поколение. В двадцать четыре года – в том же юном возрасте, что и отец, – Тит, благодаря протекции своего родственника, императора Клавдия, был посвящен в авгуры. Сейчас, в двадцать девять, Тит считался опытным и глубоко уважаемым членом коллегии. Хризанта, заметив, что шафрановая шерсть с широкой пурпурной каймой начала выцветать, предложила супругу обзавестись новой трабеей, но он и слушать не захотел. Вместо этого лучшие римские сукновалы тщательно вычистили отцовское облачение и обработали его свежей краской, после чего трабея стала столь же мягкой и яркой, как в первый день, когда ее надел отец.

Тит всмотрелся в эффигию – сходство было поразительным, таким он и запомнил отца, – и ощутил родительское одобрение.

– Надевая эту трабею, я почитаю богов, – тихо сказал Тит, – но и тебя, отец.

Он испытал укол вины, будто отец произнес: «Но где же брат твой Кезон? Он тоже должен находиться здесь».

Тит не помнил, когда брат в последний раз стоял с ним в этом вестибуле, отдавая дань уважения предкам. После инцидента с Калигулой – о чем оба более ни разу не говорили, – Кезон со всей возможной поспешностью съехал из дома. Он забрал с собой фасинум, несмотря на просьбу Тита о прежнем совместном владении амулетом, но с удовольствием оставил близнецу восковые эффигии: похоже, Кезону не было никакого дела до предков, включая даже отца. Кезон никогда ни о чем не просил Клавдия и отверг неоднократные призывы брата влиться в ряды авгуров или занять другой почетный пост, достойный его патрицианского статуса. Вместо того Кезон продал Титу свою половинную долю в александрийской зерноторговле, заявив, что не желает владеть имуществом. А куда девалась доля Кезона в семейном состоянии? Очевидно, он расточил ее среди последователей своего культа, которых в Риме оказалось куда больше, чем думал Тит. Кезон и Артемисия поселились в убогой конурке в Субуре. Кезона как будто совершенно не волновало то, что он скатился в нищету, а его поведение и верование с каждым годом становились все более причудливыми.

– Ты прекрасен! – сказала Хризанта, которая вышла в вестибул проводить Тита. На руках у нее спал их новорожденный сын Луций. Мальчик обладал удивительно густой для младенца шевелюрой и поразительно походил на деда.

Стоять перед образом отца в его же трабее, рядом с женой и сыном, – как подумалось Титу, мужчине не приходится мечтать о большем. Почему брат отвернулся от правильной жизни? Кезон и Артемисия не испытали даже родительского счастья, и явно по личному выбору, а не по прихоти случая. «Зачем приносить в столь порочный мир новую жизнь, особенно если мир этот близок к концу?» – сказал ему однажды Кезон. Очередная беседа, не кончившаяся добром.

– Что нынче за авгурство? – спросила Хризанта. – Какое-нибудь общественное событие в присутствии императора?

– Нет, ничего такого. Просьба о частном предсказании. Думаю, семейное дело. Дом находится на Эсквилине.

– Возьмешь паланкин? – Супруга имела в виду новомодное средство перемещения, носимое рабами, внутри которого можно было сидеть, а не полулежать, как в обычных носилках.

– Нет. Сегодня отличный осенний день, я пройдусь.

– Возьми в телохранители кого-нибудь из рабов.

– Незачем. Пойду один.

– Ты уверен? Одно дело гулять на Форуме, но через Субуру…

– Никто не тронет авгура, идущего по служебной надобности, – заверил ее Тит. Поцеловав жену и сына, он вышел.

В действительности он предпочел пойти один, потому что хотел нанести визит без риска того, что болтливый раб выложит все жене. По пути к упомянутому дому на Эсквилине он собрался навестить Кезона.

Проходя мимо Большого цирка, Тит заглянул внутрь осмотреть крупномасштабные обновления, которые завершили впритык к последним Секулярным играм[14]. Среди многих прочих усовершенствований туфовые воротца в стартовой зоне заменили мраморными, а вместо конических деревянных столбов по концам спина, разделительного барьера, установили обелиски из позолоченной бронзы. Нынче тут упражнялось всего несколько колесничих, которые гнали коней легким аллюром по огромному беговому тракту. Было очень странно видеть цирк безлюдным, а не заполненным восьмьюдесятью тысячами веселых и шумных зрителей.

Пересекая Форум, Тит гордо щеголял своей трабеей, кивал одетым в тоги знакомым и ненадолго задержался посмотреть на девственниц-весталок, шедших в храм священного огня.

За Форумом район респектабельных лавок и харчевен быстро сменился другим, все более непрезентабельным. На узких улочках перед игорными притонами, тавернами и борделями играли собаки и дети. Высокие многоквартирные дома скрадывали солнечный свет. Затхлый воздух все больше насыщался неприятными запахами, отсутствовавшими на чистых склонах Авентина.

Он отыскал пятиэтажное здание, где жил Кезон. Дом выглядел так, словно мог рухнуть в любой момент. Длинный участок одной стены, сооруженной из кирпичной крошки и известки, подпирали доски. Внутри на шаткой деревянной лестнице недоставало некоторых ступеней. Прислушиваясь к стонам и скрипам здания, Тит осторожно поднялся на верхний этаж и постучал в хлипкую дверь.

Открыл Кезон. Он отпустил бороду, а туника так истрепалась, что сквозь ткань просвечивал фасинум, висящий теперь не на золотой цепи, а на шнурке.

Кезон приветствовал Тита вежливо, но без особой сердечности.

– Входи, брат, – пригласил он.

Очутившись внутри, Тит покачал головой, не в силах скрыть смятение при виде убожества, в котором обитал Кезон. На полу громоздились спальные циновки. В соседней комнате ютились какие-то оборванцы и оборванки – приживалы, как предположил Тит. Адепты культа Кезона прославляли нищету, жили сообща и без разбора делились тем немногим, чем обладали.

Один из незнакомцев, белобородый человек в драной рясе, подошел поближе и уставился на трабею Тита.

– Неужели малый тоже наш брат? Авгур?

– Нет, брат, он не из наших, – улыбнулся Кезон. – Это мой близнец Тит Пинарий.

Неизвестный снова взглянул на Тита и рассмеялся:

– Оплошал я! Да, теперь вижу сходство. Тогда вам, верно, надобно побыть наедине? Братья и сестры оставят вас до поры.

Оборванцы поплелись вон. Каждый следующий казался Титу ничтожнее предыдущего. Лестница заскрипела под их шагами.

– Мы и правда стали так не похожи? – осведомился Кезон, когда они остались вдвоем.

Случайный наблюдатель сказал бы, что близнецы перестали быть точными копиями друг друга. Кезон отпустил длинные волосы и нечесаную бороду, совершенно не стараясь содержать себя в порядке, тогда как Тита, который сознавал публичный характер своей деятельности и от природы был чистоплотен, ежедневно брил цирюльник, а рабы регулярно холили его тело в общественных термах. А давно ли там побывал Кезон? Тит сморщил нос.

Кезон уловил его неодобрение. Он сухо произнес:

– Итак, брат, зачем ты явился ко мне?

Тит был не менее резок:

– Ты называешь меня братом? Похоже, ты нашел других братьев, более достойных такого звания. – Когда Кезон не ответил, Тит пожалел о своем тоне. – Неужели мне нужен повод, чтобы навестить тебя?

– Мы видимся так редко, брат, что да, я подозреваю – для нынешнего визита есть причина.

Тит вздохнул:

– По правде говоря, она имеется. Полагаю, бессмысленно просить тебя держать мои слова в секрете. Однако, хотя указ довольно скоро обнародуют, я предпочел бы не афишировать разглашение мною его содержания.

– О чем ты говоришь?

– Ты по-прежнему называешь себя последователем Христа?

– Я не называю, я таковым являюсь.

Тит покачал головой:

– Тогда тебе известно, сколько забот причинили городу ваши люди. В минувшем месяце в одном из иудейских кварталов случился бунт…

– Вызванный нетерпимостью отдельных иудеев, которые не одобряют своих единородцев, верующих в Христа.

– Вот же склочники! Неужели им больше нечем заняться? Говорят, в Иерусалиме камни так и летят, потому что евреи убивают друг дружку из-за мельчайших религиозных расхождений. Если их свары вообще можно назвать религиозными, коль скоро они не признают богов…

– Иудеи поклоняются одному-единственному Богу, как поступаю я и другие последователи Христа.

– Но если ты не еврей, Кезон, как можешь быть христианином?

– Брат, я уже объяснял. Хотя некоторые утверждают обратное, последователю Христа не обязательно быть евреем и подвергаться обрезанию.

Тит поморщился:

– Только не говори Клавдию. Он убежден, что все беды происходят из-за сугубо еврейских междоусобиц и римляне здесь ни при чем. Вот почему он решил изгнать евреев из города. С этим я к тебе и пришел.

– Что? – ужаснулся Кезон. – Куда же им податься?

– Обратно в Иудею, полагаю. Пусть забирают с собой и пререкания из-за единого бога, обрезания и Христа, а добропорядочных римских граждан оставят в покое.

– Тит, но почему ты рассказал мне?

– Я не хочу, чтобы вас с женой по ошибке схватили и выслали в Иудею, глупец! Что вполне возможно, если ты продолжишь проповедовать нечестивые идеи и водиться с евреями-фанатиками.

– Но ведь если я докажу свое римское гражданство…

– Его хватит, чтобы оградиться от преследований. Или всегда можно показать, что ты не обрезан, – добавил Тит, и его передернуло от отвращения. Он покосился на брата. – Ты ведь… не обрезан, Кезон, верно?

Кезон поднял бровь:

– Нет, брат. Тут мы по-прежнему одинаковы.

Преднамеренно или нет, но замечание напомнило Титу аудиенцию у Калигулы. Он не знал, что добавить. Неловкое молчание нарушил Кезон:

– Спасибо, что сообщил, Тит. По крайней мере, я могу предупредить кое-каких еврейских братьев о намерениях императора и дать им время подготовиться. Тогда их постигнут меньшие лишения.

– Я думал, ты приветствуешь лишения. – Тит окинул взглядом убогую обстановку: грязные спальные циновки, ветхие покрывала, объедки на полу, треснутую глиняную лампу, из которой несло прогорклым маслом.

Кезон пожал плечами:

– В царстве зла человек неизбежно страдает, – впрочем, уже недолго осталось.

– Пожалуйста, Кезон, не начинай опять о конце света.

– Еще не поздно обратиться, Тит, если поторопишься. Конец очень близок. Христос учил, что Его второе пришествие состоится скорее раньше, чем позже, и для тех, кто имеет глаза, признаки приближающегося конца дней видны повсеместно. Покров мира скорби будет сорван. Явится Град Небесный. Если твоя так называемая наука авгурства и бесполезная палка, с которой ты ходишь, хоть на что-то годны, ты и сам увидишь.

– Не оскорбляй меня, Кезон. И богов не оскорбляй. Я пришел оказать тебе услугу. Я могу больше не считать тебя братом, но чту память отца, а ты – его сын…

Из груды постельных принадлежностей с пронзительным визгом выскочила крыса, так стремительно метнувшись к ногам Тита, что тот не успел отпрыгнуть. Сердце подскочило к горлу. С него довольно.

– Мне пора, Кезон.

– Займешься авгурством? Всякий раз, когда ты обманываешь людей, размахивая дурацкой палкой и считая птиц, ты служишь сатане.

Тит еле сдержал гнев. Зачем он вообще пришел? Он повернулся к Кезону спиной и удалился, ни слова больше не сказав.

* * *

Дом, куда его позвали для авгурства, находился на тихой улице в одном из лучших участков Эсквилинского холма. Подобно многим римским домам, на улицу выходила почти голая стена, но портик выглядел вполне изысканно: беломраморное крыльцо и резная дверь. Титу обещали хорошо заплатить, и, судя по дому, хозяин мог себе это позволить.

Но за порогом Титу стало неуютно. Раб, отворивший дверь, наградил гостя волчьим взглядом, который едва ли был уместен, затем исчез. В вестибуле не оказалось ниш для предков, зато стоял маленький алтарь Венеры со статуэткой богини, вокруг которой курился фимиам. Заглянув из вестибула дальше в дом, Тит заметил, как через атриум со смехом пробежала девушка – белокурая и почти обнаженная, в некоем подобии набедренной повязки.

Как ему показалось, он довольно долго томился в вестибуле в одиночестве. Наконец прибыла рабыня, сообщившая, что проводит его к госпоже. Тит почти не сомневался, что вышла за ним девушка, которую он уже видел, только теперь в голубой тунике без рукавов, тесно облегающей тело и оставляющей открытой бо льшую часть ног.

Он последовал за ней, не зная, что и думать. Они прошли через красиво обставленные покои, украшенные статуями Эроса и Венеры. Настенная роспись являла эпизоды из жизни знаменитых любовников, и некоторые изображения были весьма откровенны. Рабыня провела Тита по длинному коридору мимо нескольких закрытых дверей. Из-за них доносились красноречивые звуки – вздохи, стоны, шепоты, шлепки и визгливый смех.

Ему сказали, что здесь частное жилье. Не пришел ли он по ошибке в дом утех?

– Это ведь дом Лициски? – спросил он у девушки.

– Он самый, – ответила рабыня, вводя его в тускло освещенную спальню, выдержанную в оранжевых и красных тонах. – Так зовут госпожу. А вот и она.

Среди густых теней и янтарного света ламп на пышном ложе раскинулась супруга императора, одетая в наряд столь прозрачный, что он казался сотканным из паутины.

Тит онемел. На протяжении последних лет он время от времени встречал Мессалину, но всегда с мужем и обычно по случаю каких-либо официальных событий. Внезапное возвышение Клавдия месяцем позже сопроводилось рождением сына Британника, и Мессалина с тех пор преподносила себя образцовой римской супругой и матерью – души не чаяла в ребенке, носила скромные столы, возглавляла религиозные церемонии с прославлением материнства и безупречно вела себя и на играх, и в цирке. Она держалась настолько строго, что люди прекратили болтать о разнице в возрасте между Клавдием и Мессалиной. Хотя ей не было тридцати, она превратилась в образчик степенной римской матроны.

Женщина, томившаяся на ложе перед Титом, выглядела совершенно иначе. Лицо, чуть подкрашенное, стало еще красивее. Высоко собранные волосы полностью открывали длинную шею с серебряным ожерельем, украшенным крошечными жемчужинами. Жемчуга покрупнее сверкали в серьгах, а серебряный браслет музыкально звякнул, когда она взяла чашу с вином. Платье почти ничего не скрывало, лишь придавало телу серебристый отлив.

С Мессалиной делил ложе другой знакомый Титу человек – да и кто угодно в Риме узнал бы Мнестера, некогда любимого актера Калигулы, который и при Клавдии продолжал пользоваться благосклонностью императора. Без белокурого грека не обходился ни один пир и ни одна публичная церемония. Голубоглазый, аполлонической красоты, с точеным торсом и длинными изящными руками и ногами, Мнестер, пожалуй, прославился больше внешностью, чем сценическим дарованием, хотя Титу запомнился его Аякс. Сейчас на актере была лишь набедренная повязка из той же прозрачной ткани, что и платье Мессалины. Оба возлежали голова к голове, передавая друг другу чашу. Похоже, они уже изрядно выпили вина.

Обескураженный их безмолвием и откровенными взглядами, Тит счел себя обязанным что-нибудь сказать.

– Госпожа, – начал он, обратившись к императрице официально, но она сразу его перебила:

– Лициска. В этом доме меня зовут так.

– Лициска?

– Я вдохновилась взять новое имя, когда увидела Мнестера в пьесе об Актеоне. Ты смотрел ее, Тит?

– Вряд ли.

– Но историю-то ты должен знать. Охотник Актеон со сворой собак набрел на лесное озеро, где купалась Диана. Богине-девственнице не понравилось, что смертный узрел ее обнаженной, и она не хотела, чтобы он сплетничал о ней. Поэтому она превратила Актеона в оленя, дабы обеспечить его молчание. Но дальнейшего она не предвидела. Охотник в мгновение ока превратился в добычу. Обезумевшие псы набросились на Актеона и разорвали его в клочья. Мне всегда казалось, что это немного чересчур – малый погиб лишь за то, что увидел богиню нагой. Уж лучше бы Диана пригласила его искупаться вдвоем, особенно если Актеон был так молод и красив, каким его представляют все статуи – или как Мнестер, от чьей игры зрители рыдают. Даже мой муж плакал.

– А откуда взялось имя Лициска? – спросил Тит, стараясь не отвлечься от того, как во время разговора вздымаются и опадают груди Мессалины, так что ткань в одну секунду бывала прозрачна, а в другую – непроницаема.

– Лициска возглавляла охотничью свору Актеона – полусобака-полуволчица, ведьма. Под этой крышей ты должен звать меня только так.

– Но зачем тебе называться именем подобного существа?

– Будем надеяться, ты так и не поймешь, Тит Пинарий! А теперь иди сюда и присоединись к нам на ложе, – велела она, хлопая по постели между собой и Мнестером. – Отведай чудесного фалернского вина.

– Я пришел для авгурства.

Мессалина повела плечами:

– Я искала удобный повод пригласить тебя. Прости, но твой литуус сегодня не понадобится. Не найдется ли у тебя похожего инструмента, который может пригодиться?

Ее намерения не оставляли сомнений. Тит испытал желание повернуться и немедленно уйти. Однако ощутил и другой, не менее сильный порыв: задержаться и принять предложение – к чему это приведет? Он был не против потешить плоть, когда представлялась такая возможность; мужчин постоянно искушают, хотя обычно не императорские жены. Тит решил выиграть время, задав вопрос:

– Что это за место? В доме есть и другие люди, из-за дверей доносились стоны….

– Если ты думаешь, будто здесь бордель, ты ошибаешься! – рассмеялась Мессалина. – А женщины тут не проститутки. Сюда приходят знатные особы, чтобы насладиться толикой свободы, которой им больше не обрести нигде.

– А мужчины?

– Те, чье общество доставляет удовольствие знатным дамам. Большинство из них молоды, красивы, полны сил. Возможно, похожи на тебя.

– Мессалина, ты льстишь мне.

– Лициска!

– Очень хорошо: Лициска. Но сдается мне, если я надолго здесь задержусь, то могу совершить акт, который расценят как измену не только императору, но и родственнику – человеку, служившему мне верным другом.

– Видимо, боится разоблачения, – фыркнул Мнестер.

То была правда, но не вся. Конечно, Титу становилось не по себе при мысли о последствиях, которые могли возникнуть из-за обмана императорского доверия, но он также испытывал искреннюю благодарность к Клавдию и даже восхищался им, несмотря на дядины недостатки. Как император, старик Клавдий разочаровал многих; он одобрил множество казней, причем судил зачастую плохо и, как говорили, легко шел на поводу у приближенных, особенно Мессалины и доверенного вольноотпущенника Нарцисса. Но в общем и целом большинство сходилось в том, что при всех своих немощах и несовершенствах Клавдий лучше жестокого Тиберия и безумного Калигулы. Тит, безусловно, тоже так думал; Клавдий многое сделал для него и его семьи и никогда не наносил им обид.

– Тебе следует беспокоиться лишь о последствиях моего разочарования, – заметила Мессалина. – Тебе о чем-нибудь говорит имя Гай Юлий Полибий?

– Ученый-книжник и друг императора, которого казнили за измену?

– Такова официальная версия. На самом деле Полибий стоял точно на том же месте, где стоишь ты, и отказался выполнить мои желания. В дальнейшем я пожаловалась мужу на его непристойное поведение и потребовала наказания.

– Но разве Полибий не защищался, не заявил о своей невиновности?

– Когда приходится выбирать между верой мне и кому-либо другому – включая и тебя, Тит Пинарий, – дорогой супруг всегда принимает мою сторону. Если настаиваешь, давай проверим, но неужели ты желаешь разделить участь Актеона? Подумай, насколько приятнее лежать рядом и потягивать вино.

– Вино очень славное, – заверил Мнестер, приглашающе воздев чашу.

Тит, раздираемый сомнениями, продолжал колебаться.

Мнестер рассмеялся:

– Понимаю твою дилемму, друг. Я сам пытался ей противиться, но без толку. Как и у тебя, поначалу страх оскорбить Клавдия перевесил тягу к Лициске, какой бы желанной она ни казалась. Она подкупала, угрожала, шла на любые ухищрения, соблазняя меня. Но я все-таки отказался. И вот спустя какое-то время Клавдий призвал меня для беседы с глазу на глаз. Он сообщил, что жена пожаловалась, будто я, дескать, отказался для нее играть, и сильно огорчилась. Он недвусмысленно приказал мне исполнять все, чего она потребует. «Все?» – спросил я. «Да, все!» И теперь я нахожусь здесь по воле моего императора.

– Но Клавдий не знал, о чем шла речь! Он бы такого не одобрил!

– Неужели? Большинство мужей позволяют себе развлечься на стороне, а некоторые достаточно умны, чтобы и женам предоставлять свободу, особенно если супруга намного моложе, ненасытна и уже произвела на свет здорового наследника.

Маленькому Британнику почти семь, подумал Тит. Сейчас в Мессалине не было ничего материнского.

– Ты хочешь сказать, что Клавдий не возразил бы, присоединись я к вам? Я не могу представить, что он пошел бы на это, если бы я попросил.

– Отказал бы, если просить в лоб и распутничать у него под носом, не позволяя сохранить достоинство. Так не делается. Все происходит иначе: кивни, подмигни, насладись тайком – неужели не понятно? Главное – угодить Мессалине. Разве ты не хочешь ее порадовать, Тит? – Мнестер придвинулся к Мессалине и, запустив руку под прозрачное платье, сдавил ей грудь, так что сосок натянул ткань. Мессалина издала вздох. – Она очень отзывчива, – проворковал грек. – У меня ни разу не было такой женщины. Ты правда не пожалеешь, Тит, если присоединишься к нам.

У Тита не осталось сил сопротивляться. Любовники в постели были молоды, красивы и не признавали никаких запретов. Обязанность едва ли будет обременительной, если Тит сумеет не думать о возможных ужасных последствиях. Он вдруг пришел в крайнее возбуждение. Может быть, все дело в привкусе опасности, которая воспламеняет даже сильнее Мессалины?

– Что ж, если выбора действительно нет… – пробормотал Тит, делая шаг вперед. – И если Клавдий не возражает, – добавил он, ни на секунду не поверив в собственную ложь.

Вскоре он уже оказался не в вертикальном, а горизонтальном положении между двумя телами. Ложе было крепким, подушки – мягкими. Мессалина и Мнестер поочередно наполнили чашу и поднесли к губам Тита. Затем разули его, освободили от трабеи, развязали набедренную повязку. Теплые руки принялись гладить тело. Кто-то целовал его – он не понимал кто, но губы были мягкими и податливыми, а язык жадным: Мессалина. Мнестер трудился ртом в другом месте. Мессалина отстранилась, чтобы Тит мог посмотреть.

– Разве он не прекрасен? – прошептала она. – Я люблю и ненавижу его за одно и то же: он краше меня!

Она извлекла откуда-то тонкий кожаный хлыст с рукоятью из слоновой кости. Со щелчком, от которого Тит подскочил, Мессалина на удивление сильно хлестнула Мнестера по широким плечам. Тот застонал, но своего занятия не бросил. Если на то пошло, он даже начал действовать усерднее, повергая Тита в сладостные корчи.

– Мнестер до того хорош собой, что даже Клавдий поцеловал его после особенно удачного выступления, – сказала Мессалина. – Знаешь, я думаю, что он единственный мужчина, которого целовал мой супруг. Клавдий, старый дурак, не интересуется ни мужчинами, ни отроками! – Мессалина снова поцеловала Тита, почти лишив его чувств. – А что интересует тебя, Тит Пинарий? Нет, не отвечай. Лучше мы с Мнестером сами выясним, что дарит тебе наслаждение.

* * *

Когда все насытились друг другом, а затем и еще раз, наступил час долгой и вялой праздности. Троица лежала вплотную друг к другу – обнаженные, безмолвные и опустошенные.

Наконец Мессалина заговорила:

– Тит, ведь у тебя есть брат?

Он почти задремал и ответил не сразу.

– Да.

– Брат-близнец?

– Верно.

– Я так и думала. Помню, когда вы только прибыли в Рим. Впрочем, мне удалось вас различить. Я поняла, что из двоих шалун – ты.

– И была совершенно права! – сонно заметил Мнестер.

Тит улыбнулся, довольный похвалой.

– Но его нигде не видать. Он же еще жив, твой брат-близнец?

– Да.

– И по-прежнему в городе?

– Да. – Тит беспокойно пошевелился. Теперь он очнулся полностью.

– Где же ты его прячешь, Тит? Ты просто обязан привести его ко мне. Один из вас восхитителен, двое будут божественны. Ты представляешь, Мнестер? Полные близнецы.

Мнестер издал утробный стон.

Тит подобрался: ему не нравился оборот, который приняла беседа.

– На самом деле мы не так похожи, как прежде. Кезон… не следит за собой. Сейчас он весьма неухожен.

– Дикарь? Тем лучше! – промурлыкала Мессалина. – Оценим все ваши сходства и различия.

Теперь Тит испытывал острое неудобство, ибо ему второй раз за день напомнили о давнишней аудиенции у Калигулы. Тот случай был пыткой, предметом ночных кошмаров. Нынешнее свидание, в такой же мере неожиданное и в известной степени вынужденное, привело его в состояние блаженства. Забавно, что одни и те же действия, приводящие к одной и той же телесной разгрузке, способны вызывать радость или тоску в зависимости от обстоятельств и участников.

Мессалина на время умолкла, и Тит постарался перевести разговор.

– На Секулярных играх, – произнес он. – Вот где это было.

– О чем ты? – спросила Мессалина.

– Там я видел Аякса в исполнении Мнестера – в пьесе, сыгранной прошлым летом на Секулярных играх. Я пытался вспомнить с того момента, как вошел сюда и узнал его. Выступ ление помнил, а место – нет.

– Ну хоть я остался в памяти, – проворчал Мнестер.

– Более чем, – отозвался Тит. – Ты играл блистательно. Я ни на минуту не усомнился, что ты величайший на свете воин в сияющих доспехах. Когда тебя заколдовала Афина, я искренне решил, что ты начал ходить во сне. А когда ты очнулся весь в крови и понял, что перебил не врагов, а отару овец, – ничего не скажешь, я хохотал и содрогался одновременно. А сценой самоубийства ты заставил меня разрыдаться по-настоящему.

Мнестер довольно хмыкнул.

– Сейчас, вспоминая, – продолжил Тит, – я нахожу прекрасным весь праздник. В Секулярных играх каждая деталь была на высоте – подбор гладиаторов, гонки, пьесы, пиры, храмовые пения. Охота на пантеру в Большом цирке – вот это зре лище! Хотя, наверное, на меня произвели еще большее впечатление фессалийские всадники – как они гнали стадо обезумевших быков, а потом спешились и завалили их наземь. Потрясающе! По мне, так эти игры стали кульминацией правления Клавдия. А почему бы и нет? Говорят, их проводят всего раз за срок человеческой жизни, а нынешние отметили восьмисотую годовщину основания города, вполне грандиозное событие…

Он осекся. Мнестер незаметно пнул его под тонким покрывалом. Тит повернулся и обнаружил, что актер хмурится и мотает головой, словно советуя сменить тему.

Но было поздно. Мессалина скрестила руки на груди. Красивое лицо императрицы исказилось от гнева.

– На Секулярных играх она и вылезла вперед!

– Она? – не понял Тит.

– Агриппина, племянница Клавдия. Тварь!

Мнестер съежился и передвинулся на дальний край ложа.

– Ты вывел ее из себя, – шепнул он Титу.

– Все случилось во время Троянского шествия, – пояснила Мессалина. – Ты был в тот день в Большом цирке, Тит? Видел?

– Троянское шествие? Нет, пропустил.

Он счел тогда, что отроки-патриции, переодетые троянскими воинами и выполняющие трюки на лошадях, интересны разве что собственным любящим матерям, дедам и бабкам.

– Значит, ты не наблюдал триумфа Агриппины. Я там, конечно, была: сидела в императорской ложе с Клавдием и малышом Британником. Перед началом шествия мы с Британником стояли и махали толпе. Нам почти не аплодировали. О чем только думал народ, столь непочтительно отнесясь к жене, а главное – к сыну императора? В конце концов я пришла в крайнее раздражение и села. С нами в ложе была и Агриппина. Клавдий всегда ее приглашает. Считает своим долгом – ведь они родня, родители Агриппины мертвы, а сама она вдова и в одиночку растит сына. Когда я села, Клавдий велел встать племяннице вместе с ее прыщавым щенком, маленьким Нероном. Нумины яйца! Грянули такие рукоплескания, что у меня в голове помутилось. Ей хлопали без конца – почему? Мне пришло в голову лишь одно: люди прочли ее скучные мемуары, где она спесиво расписала во всех красках собственные страдания. Ты читал это, Тит?

– Нет, не пришлось, – ответил он.

Строго говоря, он не солгал, хотя большинство историй из книги Агриппины он знал в пересказе жены. На Хризанту произвел сильнейшее впечатление рассказ женщины, которая родилась в привилегированном обществе, но Фатум вынудил ее бороться за себя и своего малыша. Перед сном, дочитав главу, Хризанта в назидание Титу на одном дыхании излагала все взволновавшие ее подробности.

У Мессалины осталось явно другое впечатление.

– Мерзавка излагает свои горести с таким пафосом, точно она Кассандра в горящей Трое. Дочь великого Германика и безупречной матери, которые скончались во цвете лет, – ну так у всех родители рано или поздно умирают. Сестра Калигулы, который выступил против нее, конфисковал имущество и сослал ее на Понтийские острова, где ей пришлось нырять за губками, чтобы прокормиться. Конечно, она ни словом не обмолвилась ни о кровосмешении с Калигулой, ни о своем заговоре против него. Дважды вдовая и вынужденная растить единственного праправнука Божественного Августа, хотя подозрительная смерть ее последнего мужа принесла ей немалое состояние. Бедная мученица Агриппина! Судя по тому, как народ отнесся к ней во время Троянского шествия, она вполне успешно завоевывает любовь толпы. А когда загремели приветствия, прыщавый отпрыск встал перед матерью и начал поворачиваться и так и сяк, и улыбаться, и делать публике ручкой – как там говорят, Мнестер, в актерской братии? Выдаивать аплодисменты?

Мнестер невнятно буркнул, избегая участвовать в этом разговоре.

– Затем Агриппина объявила, что Нерон присоединится к Троянскому шествию, хотя ему всего девять, а остальные мальчики старше, и вот он спустился, надел шутовские доспехи, взял деревянный меч и взгромоздился на пони. Овация! Впрочем, должна признать, что для девятилетки он неплохо ездит верхом.

– Прирожденный всадник, – пробормотал Мнестер.

– Мелкий кривляка! – фыркнула Мессалина. – Клавдий называет его скороспелком, как будто это похвала. Некоторые находят его манерность очаровательной, а мне в нем видится нечто отталкивающее. Как и в его матери. Выставлять свои беды на публику, искать одобрения черни – тебе не кажется, что это ужасно вульгарно?

Настойчивый взгляд императрицы требовал ответа. Мнестер снова украдкой пнул Тита, и тот отчаянно закивал.

– План мегеры совершенно ясен, – заявила Мессалина. – Она считает, что следующим императором должен стать малютка Нерон.

– Ни в коем случае, – сказал Тит.

– Клавдий не молодеет, а Нерон наденет тогу на день раньше Британника, и щенок в самом деле прямой потомок Августа. Разумеется, таким же был Калигула, и нам известно, чем кончилось дело.

– Ты правда считаешь, что Агриппина загадывает так далеко?

– Конечно! Слезливые мемуары, квохтанье над Нероном и то, как она выводит его на публику, угодничество перед Клавдием, просчитанная роль добродетельной вдовы – о да, Агриппина ничего не делает просто так. За подлой тварью и ее молокососом надо зорко присматривать.

Мнестер откатился еще дальше. Покрывало соскользнуло и обнажило его мясистые ягодицы. Мессалина схватила хлыст с рукоятью слоновой кости и звучно хлестнула актера по заду.

– Ты чему улыбаешься?

– Я не улыбался, Лициска! – Дрожа всем телом, Мнестер зарылся лицом в подушку. Тит подумал, что он трясется от страха, но вскоре понял – от смеха.

– Грубиян! – Мессалина хлестнула снова.

– Лициска, прошу тебя! – возопил Мнестер, хотя Титу показалось, что он не только не попытался избежать удара, но даже приподнял таз и чуть повилял им. До сих пор Мессалина щадила Тита и не стегала его; порка обнаженного скульптурного тела Мнестера возбуждала, но Тит не желал подвергнуться ей сам, даже в исполнении Мессалины. Вдобавок он устал. Если это было прелюдией к новым ласкам, то Тит сомневался в своей состоятельности.

Он напрасно беспокоился. Разговор привел Мессалину в скверное настроение, а смешки Мнестера охладили ее пыл. Она велела Титу одеться и, когда он вновь облачился в трабею, протянула ему мешочек с монетами.

– Что это? – спросил он.

– Расчет. Разве не принято платить авгуру за его услуги?

– Но я не выполнил свою работу.

– Выполнил другую. Ведь жена ждет небольшого пополнения семейной казны? Теперь ступай.

– Ты пошлешь за мной еще раз?

– Кто знает? Нет, не надувай губы! Ненавижу, когда мужчины так делают. Ты показал себя неистовым жеребцом и заставил меня таять от экстаза – честное слово. Конечно, мне захочется увидеться вновь. Но сейчас уходи!

Тит покинул дом на Эсквилине со смешанными чувствами. Он совершенно не ожидал, что предастся разврату, а после оплаты услуг отчасти почувствовал себя спинтрием, как называли городских мужчин-проституток, приспособив словечко Тиберия. Но все-таки он был на высоте, раз уж Мессалина, которая могла заполучить кого угодно, выразила желание устроить новую встречу.

Осенний день был короток. Сгущались тени; наступил час фонарей. Легко сбежав по склону Эсквилина и пройдя Субуру, Тит миновал нищенский переулок, где обитал Кезон. Какое ужасное, скучное существование влачит брат по сравнению с его собственной полнокровной жизнью!

48 год от Р. Х.

Прошли дни, затем месяцы, а Мессалина более так и не призвала Тита. Забвение немного уязвляло его, но так, может статься, было и лучше. День, проведенный в роли игрушки Лициски, обогатил Тита приятным новым опытом, но при мысли об опасности у него перехватывало дыхание. К тому же Тита вполне устраивала домашняя жизнь. Редкий мужчина мог похвастать столь любящей женой, как Хризанта.

Именно от супруги Тит впервые услышал сплетню, которая объяснила, почему Мессалина утратила к нему интерес.

– Ты не поверишь, что я слышала утром от жены соседа, – такими словами однажды встретила Хризанта Тита, когда тот пришел домой после авгурства в храме на Квиринале.

– Давай проверим.

– Речь об императорской жене.

– И? – Тит притворился, будто заинтересован лишь слегка.

– Всем известно, что она распутная женщина.

– Неужели? Я всегда считал Мессалину преданной женой и матерью.

Хризанта насмешливо фыркнула:

– Подобное можно сказать про племянницу императора, Агриппину, но вряд ли про жену. Ты явно не осведомлен насчет этой женщины, муж мой, как и твой друг император. Конечно, в периодическом появлении у Мессалины любовников нет ничего удивительного. Клавдий намного старше, а если вспомнить, как вели себя члены правящего семейства, начиная с дочери Божественного Августа, то может показаться, что царственные матроны и вовсе не в состоянии соблюдать приличия. Но Мессалина зашла слишком далеко. Говорят, теперь у нее остался один-единственный любовник, сенатор Гай Силий. Ее-то стараниями он и стал в нынешнем году консулом.

Тит знал этого человека. Он был молод для консула, широкоплеч, бесспорно красив, тщеславен и честолюбив – весьма подходящий любовник для Мессалины.

– Продолжай.

– Поражает, что она называет Силия мужем. Представляешь? Будто Клавдия нет. Или скоро не станет.

– Откуда же соседской жене известны такие подробности?

– Рабы разболтали, – ответила Хризанта, как и обычно в тех случаях, когда слухи распространялись необъяснимым образом. Она вскинула брови. – Говорят, Клавдий ничего не замечает и ни о чем не подозревает.

Тита кольнула ирония ситуации: молодая, в здравом уме Хризанта ни разу не заподозрила в неверности собственного мужа. Хотя бы тут всеведущие рабы смолчали!

Тит нахмурился. Если сплетня, переданная Хризантой, правдива, то возникает дилемма. Может быть, Мессалина всерьез подумывает покончить с Клавдием? Не перешла ли она в своей безобидной распутной игре черту, за которой – убийство и дворцовый переворот? Если да, то Тит, безусловно, обязан предупредить старого друга и наставника о мятежном поведении Мессалины, но как это сделать, не скомпрометировав самого себя?

Он отложил решение до утра.

* * *

Тит не лишился сна из-за новости о Мессалине и ее новом «муже». Он попросту задвинул неприятную мысль на задворки сознания. С чего он взял, что должен действовать? Если знает даже соседская жена, то знают все, и Тит вовсе не обязан мчаться к Клавдию с предупреждением о неверности супруги, которая то ли интригует против него, то ли нет.

На следующее утро Тита вызвали в императорскую резиденцию письмом от самого императора. Посыльный вручил Пинарию восковую табличку, заключенную в красиво изукрашенные бронзовые пластины и перевязанную пурпурной лентой. На воске было кое-как нацарапано, должно быть, рукой самого Клавдия: «Приди, мой юный друг, – быстро, как спаржа! Мне нужно авгурство весьма секретного свойства».

Тит не понял, к чему тут спаржа, но поспешно надел трабею и прихватил литуус.

Он не был у императора уже довольно давно. Когда посыльный вел гостя через многочисленные коридоры и покои, Тит отмечал изменения в убранстве: новые напольные мозаики, свежие настенные панно с цветами и павлинами, блестящие статуи из мрамора и бронзы. Поскольку Клавдию не было дела до красот, Тит решил, что здесь постаралась Мессалина.

Им с посыльным велели ждать в помещении, где на зеленом мраморном полу друг против друга стояли две статуи. Мраморное изваяние Мессалины уже стало делом привычным. В городе было несколько ее статуй, каждая из которых изображала ее заботливой матерью. Здесь тело императрицы скрывала просторная стола, закрывающая и голову наподобие накидки. С безмятежным выражением лица Мессалина взирала на обнаженного младенца Британника, которого держала на руках.

Напротив стояло бронзовое изваяние, ранее Титом не виданное: обнаженный герой. Нагая плоть была позолочена, греческий шлем в левой руке и воздетый меч в правой инкрустированы серебром. Драгоценные металлы ослепительно сверкали в косых лучах утреннего солнца. Бронзовый красавец обладал столь широкими плечами и столь узкими бедрами, что впору было заподозрить скульптора в вольности, но Тит мог подтвердить правильность пропорций. На постаменте значилось: «Аякс», однако моделью, несомненно, послужил Мнестер.

– Правда, красиво? – спросил посыльный.

– Завораживает. Должно быть, обошлась в целое состояние.

Тот улыбнулся:

– Существует любопытная история. Когда избавились от Калигулы, сенат проголосовал за изъятие из обращения всех монет с его изображением. Их отправили на переплавку. Сенаторы не желали более видеть ненавистное лицо! Слитки долго лежали без дела, пока император не распорядился использовать золото и серебро для украшения этой статуи. Император, конечно же, любит Мнестера, но говорят, будто идея отлить статую принадлежала его жене.

– Так оно и было?

– Ей показалось правильным использовать монеты Калигулы для увековечивания его любимого актера.

– Понятно.

Благодаря своему расположению статуи словно смотрели друг на друга через зал, обменивались понимающими взглядами. Титу подумалось, что жестоко со стороны Мессалины щеголять, пусть даже исподтишка, любовной связью в самом центре дворца, под носом у мужа и его гостей.

Наконец Тита пригласили в покои.

Всех, кто входил к императору, подвергали тщательному досмотру. Не делали исключения даже для женщин и детей, которых тоже унижали поисками оружия, и даже ничтожнейшему писцу приказывали опорожнить пенал со стилом. Тита уже обыскивали прежде, и он приготовился продемонстрировать литуус и приподнять подол трабеи. Но сегодня досмотр оказался тщательным, как никогда. Тита проводили в отдельное помещение, где дюжий преторианец вежливо попросил снять трабею.

– Совершенно незачем, – заверил Пинарий.

– Надобность есть, – возразил преторианец.

– А если я откажусь?

– Тебя призвал император. Процедура предписана для всех. Отказаться нельзя.

Гвардеец скрестил руки. Тит обнаружил, что страж намеренно перекрыл своим телом выход. Пинария пробрал неприятный озноб.

Сняв трабею, он вспомнил давний первый визит в резиденцию императора и аудиенцию у Калигулы. Но тут же вытеснил воспоминание мыслями о том, что Калигула встретил смерть, истекая кровью от тридцати колотых ран. В конце концов, у нынешнего унижения существовали причины: Клавдий не забыл о гибели предшественника и не собирался разделить его участь.

Когда-то казалось, что император, хранимый богами, неуязвим и неприкасаем; любимый народом Август и ненавистный Тиберий оба дожили до старости и умерли в своих постелях. Но убийство Калигулы все изменило. Оно доказало, что император может истечь кровью и умереть, как любой другой смертный. Ликвидация Калигулы избавила мир от чудовища, но создала ужасный прецедент; вот почему Клавдий, вместо того чтобы наградить трибуна Кассия Херею, в конечном счете казнил убийцу. Никто не вправе убить императора и остаться безнаказанным: с подобным не смирился даже Клавдий, который в итоге получил максимальную выгоду, став следующим правителем.

Наконец позор кончился, и Титу разрешили одеться. Вцепившись в литуус, он был препровожден не в зал для официальных приемов, а в личный кабинет императора. Полки были забиты свитками, столы завалены пергаментом. На стенах висели карты, генеалогические древа и списки магистратов. В воздухе плавала пыль, и Тит чихнул.

Клавдию исполнилось пятьдесят восемь, но выглядел он старше. Пурпурная тога сидела на нем кое-как, словно он старик, который не в силах следить за собой и не имеет возможности нанять помощников. Чуть выше груди темнело влажное пятно: на глазах Тита Клавдий ухватил материю пальцами и вытер ею слюну, бежавшую с угла рта. Император раздраженно и встревоженно рылся в свитках, что-то выискивая; затем наконец взглянул на гостя:

– Мне нужно авгурство, Тит.

– Конечно, Цезарь. – (Клавдий предпочитал этот титул «господину».) – Что за дело?

– Дело? – Клавдий поднес ко рту кулак и издал странный звук. – Дело в решении, которое я д-д-должен принять.

– Можешь выразиться яснее?

– Нет, не сейчас. Но скажу одно: кто-то умрет, Т-тит. Если я ошибусь, люди погибнут ни за что. Или я. Могу умереть я! – Клавдий вцепился в трабею Тита, и тот увидел в глазах дяди такой же страх, как в день убийства Калигулы.

– Конечно, многие уже погибли – из-за нее. Из-за того, что я, старый дурак, верил всем ее словам. Полибий, с которым я провел здесь множество счастливых часов за чтением редких к-к-книг, о которых никто, кроме нас двоих, слыхом не слыхивал… и мой верный друг Азиатик, которого я освободил бы от обвинения в измене, не вмешайся она… и юный Гней Помпей, последний отпрыск триумвира, заколотый в собственной постели в объятиях м-м-мальчика… все мертвы, потому что она желала их смерти! А когда я думаю о родственниках и старых друзьях, которых отправил в ссылку из-за ее интриг… о, Тит, счастливый ты человек, поскольку ни разу не встал у нее на пути!

У Тита пересохло в горле, но он кивнул.

– Но прежде чем я скажу еще хоть слово, мне нужны ауспиции. Я боюсь сам совершать авгурство.

– Но я так и не понимаю задачи, – возразил Тит.

– И не надо. Боги знают, что у меня на уме. Им известны мои намерения. Ты просто спроси, одобряют ли они их: да или нет. Идем, проведем церемонию в саду. На севере в небе есть просвет.

Клавдий встал сзади, и Тит наметил посохом участок неба. В течение томительно долгих и напряженных минут оба молчали и всматривались ввысь, пока не появились два воробья, летящие справа налево. Тит собрался объявить ауспицию отрицательной, когда вдруг ястреб, невесть откуда взявшийся, спикировал и схватил одну пташку. С добычей он устремился в одну сторону, уцелевший воробей – в другую. Одинокое перо, слетевшее с опустевшего неба, упало далеко в саду.

За спиной Тита Клавдий шумно втянул воздух.

– Знамение, бесспорно, благоприятное! Ты согласен?

У Тита гулко стучало сердце.

– Да, – произнес он наконец. – Боги одобряют твои действия. Что ты собрался сделать, Цезарь?

Тит вздрогнул, ощутив на плече руку дяди. Клавдий как будто не заметил его испуга.

– Хвала богам за Пинариев! Я всегда мог открыться твоему отцу, и, хотя боги забрали его у меня, они взамен прислали тебя.

Клавдий заковылял через сад и подобрал перо, закряхтев при наклоне. На пере виднелись кровавые крапины.

– Я многие годы был глупцом, позволяя Мессалине наставлять мне рога. Я слушал все ее лживые россказни, принимал коварные отговорки, доверял ей, а не тем, кто пытался меня предостеречь. Но теперь наконец всплыла п-п-правда, и она горше любых наветов. Мессалина – настоящая шлюха. Под вымышленным именем она содержала дом на Эсквилине, который превратила в б-бордель, устраивая знатным женщинам свидания с их любовниками, закатывая всевозможные оргии. Говорят, она собрала субурских проституток и устроила с-с-состязание: кто, мол, ублажит за ночь больше клиентов – и победила в нем! Ты только представь: императорская жена б-б-брала деньги за соитие, удовлетворяя любого желающего, одного за другим! Что сказал бы мой двоюродный дед? – Клавдий повернулся к племяннику, но тот не нашелся с ответом. – Вижу, ты слишком потрясен, чтобы говорить, Тит. Уверен, твою ярость не выразить никакими словами. Да и чем ты меня утешишь? Но я еще не сказал тебе худшего. Мессалина вступила в б-бигамный брак с консулом Гаем Силием. Они даже провели церемонию со свидетелями, как для законного сою за, благословленного богами. Полагаю, дальше они собирались инсценировать мои похороны!

Тит наконец обрел дар речи:

– Но, Цезарь, откуда ты все узнал?

Клавдий ответил то же, что Хризанта.

– Рабы разболтали, – сказал он. – И в-в-вольные, под пыткой.

– А Мессалина знает, что раскрыта?

– Ее предупредил раб. Она сбежала к себе в дом в Лукулловых садах – любовное гнездышко, доставшееся ей после смерти Азиатика, когда она убедила меня казнить несчастного. Преторианцы окружили район. Она ждет своей участи.

– Гай Силий?

– Мертв, пал от собственной руки.

– А… другие любовники?

– Да, любовники. Многие и многие! – Клавдий играл воробьиным пером, пропуская его меж пальцев и ероша пух. Затем вытер птичью кровь с ладони о тогу, и пурпурная шерсть поглотила капельки без следа. – Идем, Тит. Мне нужен рядом хотя бы один ч-ч-человек, которому я могу доверять.

* * *

Любовники один за другим представали перед Клавдием, произнося признания и получая приговор.

Клавдий восседал на подобии трона, установленном на возвышении. По бокам от него и по всему залу разместились преторианские гвардейцы. Тит находился на постаменте подле Клавдия и по соседству с огромным преторианцем, от которого несло чесноком. Врачи утверждали, что чеснок придает сил, и, судя по мускулам стража, не ошиблись.

За происходящим надзирал Нарцисс, самый доверенный вольноотпущенник Клавдия: имперский бюрократ до мозга костей, придирчивый к своей внешности, сварливый с подчиненными и угодливый, но настойчивый перед господином. Когда в зал вводили очередного обвиняемого, именно Нарцисс зачитывал обвинение и вел допрос.

Одни мужчины сетовали на шантаж со стороны Мессалины. Другие откровенно признавали, что искали утех. Кто-то молил о пощаде, кто-то просто молчал. Разницы не было; ко гда наступало время Нарциссу спросить императора о решении, Клавдий смотрел каждому в глаза и объявлял: «В-в-виновен!»

Большинство осужденных являлись свободными гражданами и обладали правом умереть через обезглавливание – самый быстрый, достойный и наименее болезненный вид казни. Но нашлось и несколько уроженцев других стран, которые могли рассчитывать только на забивание до смерти, удавку или растерзание дикими зверями. Попадались среди виновных даже рабы, большей частью из императорского дома, но были и те, что принадлежали посторонним. Последним не поставили в вину прелюбодеяние, ибо сама идея о том, что чужой раб мог совокупляться с женой императора, казалась слишком возмутительной для рассмотрения; в итоге Нарцисс обвинил их в сговоре с Мессалиной и содействии в сокрытии ее распутства. Их ожидало распятие на кресте. «Они умрут подобно так называемому богу Кезона», – подумал Тит, машинально потянулся к груди и пожалел, что не может защититься фасинумом.

Число любовников Мессалины поражало, и бесконечное повторение процедуры вгоняло в ступор. Тит и рад был бы уйти, но ему ничего не оставалось, кроме как смотреть и слушать. Дядя уготовил ему роль немого свидетеля испытания, почти столь же мучительного для Клавдия, как и для подсудимых.

Или же Клавдий затеял с племянником жестокую игру? Если Нарцисс и его присные разоблачили связь Мессалины со всеми присутствующими мужчинами, почему они пропустили Тита? Он ждал, что Нарцисс вот-вот назовет его имя и лапы провонявшего чесноком гвардейца повергнут его ниц перед императором, чтобы молить о прощении.

Способен ли Клавдий на такое коварство? Казалось, с возрастом он поглупел, но это могло быть и уловкой изощренного ума. Тит покосился на родственника, который снова утирал нитку слюны, и попытался представить его не опечаленным глупцом, каким он выглядел, а ловким манипулятором. Клавдий не только пережил практически всех в своем семействе, но и выбился в императоры. Чем объяснялась его живучесть – слепым везением или тщательным расчетом?

Но если слепота Клавдия и нуждалась в подтверждении, то таковым, бесспорно, явилось нынешнее зрелище, по ходу которого любовники один за другим доказывали неосведомленность обманутого мужа.

Нарцисс выкрикнул имя следующего подсудимого:

– Мнестер! Привести Мнестера!

У Тита упало сердце. Клавдий издал стон.

Золотистые волосы грека торчали клоками; он был одет в одну короткую нательную тунику без рукавов, словно его подняли с постели. Расширенными от страха глазами он огляделся. Тит сделал пару шагов назад и в сторону, укрывшись, насколько мог, за здоровенным преторианцем. Заметил ли его Мнестер? Тит решил, что нет. Он затаил дыхание.

Нарцисс прочел обвинение: многочисленные случаи прелюбодейства с императорской женой и участие в преступном сговоре с целью убийства императора.

Клавдий был готов разрыдаться.

– Мнестер, к-к-как ты мог?

– Но, Цезарь, ты сам приказал мне ей подчиняться.

Клавдий смешался:

– Я?

– Ты не помнишь? Я противился Мессалине и умолял тебя заступиться, но ты велел мне исполнять любые ее приказания, вплоть до самого позорного. Ты сам сказал: «Делай все, о чем она попросит». И видишь воочию, как я в итоге пострадал! – Шатаясь, Мнестер шагнул вперед и пал на колени.

Тит вздрогнул, ибо внезапно оказался в поле зрения актера, но тот опустил лицо и отвел взгляд, снимая через голову тунику. Он был без набедренной повязки. Обнаженный, простерся он перед императором, показывая отметины от порки на широкой спине.

Мнестер снова заговорил через душившие его рыдания:

– Видишь, Цезарь, как она обращалась со мной? Я много раз хотел явиться к тебе и пожаловаться, но слишком боялся. Боялся за собственную жизнь, Цезарь!

В последний раз, когда Тит видел актера обнаженным, тот не выглядел сильно испуганным и принимал активное участие в происходящем. Но все же сердце Тита дрогнуло, хоть он и прозревал сквозь ложь. Мнестер был превосходным актером, а сегодняшнее представление стало главным в его жизни. Слезы, струившиеся из глаз, были такими же подлинными, как ярко-алые полосы на мускулистой спине.

Клавдий пришел в смятение. Он прикрыл рукой рот и замотал головой. Глаза заблестели от слез.

Мнестер поднял взгляд, и Тит увидел, что в греке зажглась надежда.

– Прошу тебя, Цезарь! Меня унижали, били, превратили в игрушку для женщины, которая властвовала над моими жизнью и смертью. Молю тебя, сжалься надо мной! Изгони из Рима, отправь в пустыню, но сохрани жизнь!

– Она использовала тебя так же, как меня, – выдавил Клавдий.

Тит искоса взглянул на дядю и увидел, что тот совершенно обезумел от спектакля. Тит оценил контраст между двумя мужчинами: стареющий сгорбленный император восторженно взирал на Мнестера, будто прекрасная фигура, распростертая перед ним, служила идеализированным воплощением его личного горя. Не в том ли вершина актерского мастерства?

Тит попятился дальше, прячась за преторианца, но не укрылся от Мнестера. Тот глянул лишь вскользь, но Тит не сомневался, что Мнестер узнал его. В глазах актера он прочел роковой приговор для себя. Грек начал поднимать руку, словно для обвиняющего жеста. Пол под Титом покачнулся. К лицу прилил жар, сердце бешено колотилось.

– Помни об ауспициях! – шепнул Тит императору.

Клавдий дернул головой:

– Что такое?

– Помни об ауспициях, Цезарь. Боги требуют правосудия.

Клавдий медленно кивнул. Он подозвал Нарцисса и что-то сказал ему на ухо. Доверенный вольноотпущенник пересек зал и заговорил со стоявшим у двери преторианцем.

Мнестер остался на полу, по-прежнему заливаясь слезами, но со слабым подобием кривой улыбки. Его лицо напоминало актерскую маску в конце трагедии, когда исполнитель истощен игрой и все еще погружен в катарсис, но уже готов сорвать овацию. Грек решил, что вымолил прощение.

В следующий миг он осознал свою ошибку. Преторианцы окружили его. Один извлек железный стержень с петлей из полоски кожи. Двое гвардейцев придержали Мнестера, чтобы не вырвался; удавку накинули через голову на шею. Два поворота стержня – и петля затянулась. Лицо Мнестера покраснело, затем полиловело. Глаза вылезли из орбит. Из носа потекла слизь. Язык вывалился. Единственный звук, вырвавшийся из глотки, прозвучал диссонансом, словно пискнула мышь.

Человек с удавкой произвел еще один полный поворот стержня. Все тело Мнестера свело настолько сильной судорогой, что преторианцы еле удержали его. Затем грек обмяк.

Труп выволокли из помещения. Нарцисс кликнул раба, чтобы тот вытер пол в том месте, где Мнестер опорожнил мочевой пузырь. В качестве тряпки тот воспользовался туникой казненного.

– Еще о-остались? – глухо осведомился Клавдий.

– Да, – ответил Нарцисс. – Несколько человек.

Клавдий помотал головой:

– На сегодня хватит. Я устал. И голоден.

– Как пожелаешь, Цезарь. Я распоряжусь об обеде.

– Со м-мной обедает племянник Пинарий.

Тит подавил стон и предложил:

– Если ты хочешь побыть один…

– О нет, я настаиваю. Беги, Нарцисс. Мы догоним. – Он повернулся к Титу. – Спасибо, племянник.

– За что?

– Ты помог мне сохранить присутствие духа. Я чуть его не лишился. Мнестера следовало п-п-покарать.

– И все же, Цезарь, тебе незачем лицезреть столь неприятные вещи.

– Разве? Мнестер предал меня. Он заслужил с-с-смерть. Но его игра много лет доставляла мне величайшее наслаждение. Я был обязан ему и не мог не взглянуть на последний спектакль.

* * *

За обедом Тит оказался единственным гостем. Он мало говорил. Тишину разбавлял Клавдий, который перескакивал с пятого на десятое: то рассуждал о ситуации в Британии – вроде бы завоеванной, но все еще не усмиренной военачальником Веспасианом, – то изливал свой гнев на евреев и проблемы, причиненные их религиозным фанатизмом не только на родине, но в Риме, Александрии и прочих городах, где собирались заметные группы иудеев.

Казалось, Клавдий полностью отрешился от событий дня. Тит же только о них и думал. Частично он по-прежнему готовился к какому-нибудь ужасному сюрпризу.

Перед мысленным взором стояла предсмертная гримаса Мнестера. Сохранили бы ему жизнь, если бы Тит промолчал? Но ведь он просто напомнил Клавдию об ауспициях. Откуда эта потребность в самооправдании? Ради личной выгоды Клавдием манипулировали все. Тит лишь чуть-чуть подтолкнул его для спасения собственной жизни.

Нарцисс объявил, что прибыл гонец с известиями о Мессалине.

– Да, где она? – спросил Клавдий чуть заплетающимся от вина языком. – Почему ее н-н-нет на обеде?

У Тита засосало под ложечкой.

Клавдий продолжил трапезу. Обгладывая куриную ножку, он произнес:

– Ну же, Нарцисс?

– Мессалина мертва, Цезарь.

Клавдий с непонимающим видом сел на ложе. Несколько раз моргнул, дернул головой, повел плечами. Потянулся за чашей, отпил еще вина. Снова взялся за цыпленка.

Нарцисс ждал, готовый к расспросам. Клавдий безмолвствовал. В конце концов Нарцисс откашлялся и доложил подробности:

– Твои люди окружили ее покои в Лукулловых садах. Рабы не оказали сопротивления. Мессалине дали нож и предоставили возможность покончить с собой. Она заявила, что так и поступит, но ей не хватило мужества. Когда ее одолели сомнения, один из преторианцев забрал нож и докончил дело.

Мессалина зарезана! Такой исход не укладывался у Тита в голове.

Клавдий долго жевал последний кусок, глядя вдаль.

– Будут ли у Цезаря дальнейшие распоряжения? – спросил Нарцисс.

– Распоряжения? Да, вели м-м-мальчику подать еще вина. – Император повернулся к Титу. – Ты славный человек, племянник. Тот, кому я могу доверять! Знаешь, я сделаю тебя сенатором. Ведь был же им твой дед? Сегодня мы лишились нескольких сенаторов, им нужно найти замену. Как ты на это смотришь? – Клавдий глубокомысленно кивнул. – Я произведу тебя в сенаторы с одним условием: если я еще хоть раз п-п-подумаю о браке, ты меня остановишь. Вынесешь вопрос на голосование и вышвырнешь меня из дворца. Пусть я хоть заикнусь о женитьбе, д-даю тебе и остальным сенатором разрешение убить меня на месте, избавив старого дурака от страданий!

* * *

После обеда Клавдий пожелал Титу доброй ночи и удалился.

Тот же посыльный, что доставил Пинария к императору, явился проводить его наружу. Они прошли через зал, где Тит ждал вызова. Что-то здесь изменилось.

– Статуи, – произнес Тит. – Где они?

– Какие статуи? – спросил посыльный, потупившись.

– Мессалины и Мнестера.

– Не припомню таких изваяний, – заявил тот.

– Но ты же сам рассказал, как расплавили монеты Калигулы…

Посыльный пожал плечами и ускорил шаг.

Исчезли даже постаменты, а зеленый мраморный пол отполировали так, что не осталось и следа. Изображения Мессалины и Мнестера сгинули, будто никогда не существовали.

51 год от Р. Х.

Для середины децембера погода была мягкой. Толпа сановников и императорских домочадцев выстроилась на Палатине по периметру Авгуратория. Поводом послужил четырнадцатый день рождения молодого Нерона, сына Агриппины, внука Германика, праправнука Августа и внучатого племянника, а ныне приемного сына Клавдия. Тит Пинарий тоже был здесь, с литуусом в руке и в трабее вместо сенаторского одеяния с пурпурной каймой. Ему предстояло осуществить авгурство для отрока, который сегодня наденет тогу и войдет в зрелый возраст.

Хризанта, неизменно прекрасная, находилась среди гостей и чувствовала себя лишь чуточку неуютно в обществе коренных римлянок-матрон, которые неизменно видели в ней александрийку. Свое внимание она в основном посвящала сыну Луцию, которому исполнилось четыре, и Тит счел малыша достаточно взрослым и воспитанным, чтобы присутствовать на церемонии и наблюдать за работой отца.

В ожидании вызова Тит оглядел толпу. Шикарными нарядами щеголяли многие женщины, но никто не выделялся сильнее матери Нерона. Тридцатишестилетняя Агриппина сохранила удивительную привлекательность. Густые волосы разделял прямой пробор; длинные локоны струились лентами, перехваченные на затылке пурпурно-золотой тесьмой. Стола, сотканная из разноцветной пряжи, состояла из множества слоев и складок. Лучистая улыбка открывала чуть выступающие клыки, что многие считали признаком везения. И действительно, в последние годы Фортуна явно благоволила Агриппине.

Вопреки обету никогда не жениться вновь после унижения Мессалиной, Клавдий почти немедленно вступил в брак с Агриппиной. Казалось, жизнь вдовца была бы неполной без волевой и красивой манипуляторши. Выбор Клавдия вызвал скандал, поскольку брак дяди с племянницей почитался инцестом. Чтобы успокоить массы, ожидающие некоего сверхъестественного бедствия, Клавдий призвал Пинария поискать знамений и прецедентов в пользу брака с Агриппиной, и Тит по виновался. Агриппина была благодарна ему за услугу. Последним доказательством ее расположения была престижная роль Тита в сегодняшнем торжестве.

Хотя удача не всегда улыбалась Агриппине – безвременная кончина родителей, унизительная ссылка при Калигуле, потеря двух мужей, – женщина стойко перенесла все испытания и вышла из них с триумфом. Она переиграла даже злокозненную Мессалину, ибо большинство людей сошлось во мнении, что именно Агриппина с сыном оказались в опасности из-за ее зависти, а не наоборот. Рассказывали, будто Мессалина однажды подослала человека умертвить Нерона в колыбели, но убийцу испугала змея в кроватке младенца – на самом деле змеиная шкурка, положенная туда умной и бдительной матерью. Агриппина стала ярчайшей представительницей женского общества Рима. Она пережила все невзгоды, а брак с дядей Клавдием сделал ее самой могущественной женщиной в городе.

Присутствовал и Британник, девятилетний сын Клавдия и Мессалины. Его нарядили в старомодную тунику с длинным рукавом, какую еще носили многие мальчики-патриции. Волосы были длинные и всклокоченные. Он казался несколько застенчивым и скованным и следил за происходящим косыми хмурыми взглядами. «В кого он вырастет?» – подумал Тит, пытаясь представить сочетание, порожденное разительно не похожими родителями. Как жил отрок последние три года, после ужасной смерти опозоренной матери? Когда-то Клавдий был любящим отцом, но Титу казалось, что теперь он пренебрегает сыном. Британник, несомненно, напоминал Клавдию о Мессалине. Что испытывает император к сыну, который похож на женщину, выставившую его самого глупцом и умерщвленную по его приказу?

Агриппина откровенно недолюбливала Британника. Она не только убедила Клавдия усыновить Нерона и поставить его первым в очереди на трон, но и устроила так, чтобы сына признали взрослым на целый год раньше положенного – обычно юноши облачались в тогу между пятнадцатым и семнадцатым годами жизни. Благодаря такой уловке Нерон мог сразу приступить к накоплению почестей и наград общественной карьеры. Агриппина явно торопилась возвысить сына, но для скорейшего продвижения Нерона существовала и веская политическая причина. Поскольку у Клавдия не было взрослого наследника, потенциальные соперники могли вдохновиться на заговор против него. А если Клавдий умрет, осиротевший Британник окажется под ударом, тогда как Нерон уже созрел для правления, тем паче что за ним стоит мать. Преимуществом являлось и прямое родство Нерона с Божественным Августом.

Но юный Британник, при всей его заброшенности, не был одинок. С ним находился постоянный спутник примерно на год старше: Тит Флавий Веспасиан, сын полководца с тем же именем. Тит вырос бок о бок с ребенком Клавдия под присмотром тех же учителей и спортивных тренеров. Его ясная улыбка и общительность являли контраст с замкнутым, скрытным нравом Британника.

Присутствовал и Веспасиан-старший с женой, державшей на руках новорожденного сына. Годами за сорок, Веспасиан являлся ветераном тридцати сражений в недавно завоеванной Британской провинции. Победы принесли ему триумф, в ходе которого маленький Тит ехал с отцом в колеснице; полководца удостоили консульства – высшей должности, о какой мог мечтать гражданин. С крупным носом, мохнатыми бровями и слишком маленьким для мясистого лица ртом, Веспасиан не был красив; на лице у него застыло выражение человека, страдающего запором. Начало семейному состоянию Флавиев положил отец, сборщик податей в Азии, но в прочих смыслах род ничем не выделялся. За глаза члены императорского двора сетовали на грубые манеры Веспасиана и его чудовищно неуклюжее восхождение по карьерной лестнице. Тит Пинарий беседовал с ним несколько раз, и Веспасиан показался ему прямолинейным и простым человеком, военным до мозга костей. Присутствие на подобной церемонии его двухмесячного младенца выглядело неуместным, но полководцу явно хотелось похвастаться чадом. Всем, кто здоровался, он настойчиво представлял «новейшее пополнение рода Флавиев, малютку Домициана».

Взгляд Тита вернулся к юнцу, надевающему тогу зрелости. Он счел Нерона вполне милым и удивительно собранным для столь юного возраста. В свои четырнадцать юноша слыл знатоком скульптуры и живописи, писал стихи и любил лошадей. Он был высок, но нескладен. Детская туника с длинным рукавом выставляла толстую шею Нерона, кряжистое туловище и костлявые ноги в невыгодном свете; в пурпурно-золотой тоге он выглядел куда лучше. Светлые волосы блестели на солнце; мерцающие, широко раскрытые глаза вбирали зрелище. Нерону нравилось находиться в центре внимания.

Рядом с ним стоял приемный отец. Клавдий казался немощным, как никогда. Бедняга так и не оправился с тех пор, когда вскрылось двоемужество Мессалины, за чем последовала кровавая баня. Тита все еще пробирал озноб при воспоминании, как Клавдий ждал Мессалину к обеду в тот самый вечер, уже распорядившись о ее убийстве. А на следующее утро Клавдий разослал кое-кому из казненных приглашения сыграть в кости и после жаловался, что никто не явился. Он направил вслед раздраженные письма, где называл обидчиков лежебоками и лентяями. «Вот сони», – ворчал он, позабыв, что они уснули вечным сном по его приказу.

С другой стороны от Нерона стоял его наставник Луций Анней Сенека, бородатый мужчина за сорок в сенаторской тоге с пурпурной каймой. Сенека считался заслуженным литератором, прославившимся многими книгами и пьесами. Мессалина уговорила Клавдия сослать его, но Агриппина вернула ко двору, обязав Сенеку дать Нерону самое утонченное образование.

Церемония началась. Когда настало время получить ауспиции, все взоры устремились к Титу. Он произнес короткую речь о субъекте авгурства, полное имя которого после усыновления императором звучало так: Нерон Клавдий Цезарь Друз Германик.

– Как многим из вас известно, имя Нерон происходит от старого сабинянского слова, означающего «сильный и доблестный», и видевшие конное выступление юноши с оружием на Троянском шествии знают, насколько он достоин подобных эпитетов, – провозгласил Тит.

Одобрительные аплодисменты, раздавшиеся в ответ на его изящное высказывание, были прерваны внезапным плачем младенца Флавиев. Тит нахмурился. Ребенок голосил все громче, пока в конце концов мать не унесла маленького Домициана прочь. Веспасиан, ничуть не смущенный происшествием, на прощание лишь шутливо погрозил малышу пальцем.

Тит звучно откашлялся и продолжил церемонию авгурства.

Он выделил литуусом небесный сегмент. В середине зимы, когда птиц в Риме мало, наблюдение могло занять время, и требовалось терпение, но Тит почти сразу увидел пару стервятников. Они были очень далеко и кружили над частным ипподромом, который Калигула построил для себя на Ватиканском холме за Тибром. Тит выждал, надеясь увидеть больше знамений, но потом решил, что с толпы довольно. Он объявил о получении надежных ауспиций и весьма благоприятном их характере. В действительности предсказание вышло лишь умеренно хорошим, почти неопределенным. Стоявший рядом Клавдий все понял бы, если б смотрел, но Тит, оглянувшись, обнаружил, что император уставился в землю.

Прозвучали другие речи, после чего Нерона призвали пройтись перед собранием в тоге. Он промаршировал с почти комичной напыщенностью. («Кривляка!» – вспомнил Тит насмешливые слова Мессалины.) Однако никто не улыбался, хотя Титу показалось, что усмехнулся Веспасиан, – впрочем, по лицу жертвы вечного запора судить трудно. Наконец общество удалилось на пир в резиденцию императора, пройдя мимо доспехов Божественного Августа в переднем дворе и древних лавровых деревьев, что росли с обеих сторон массивных бронзовых дверей.

– Сколько же императору лет? – спросила у Тита Хризанта, когда они устроились на ложах и им подали первое блюдо: оливки, фаршированные анчоусами. Супруга Пинария вовсю глазела через залу на Клавдия, который разделил ложе с Агриппиной.

Тит прикинул в уме:

– По-моему, шестьдесят один. А что?

– Десять лет назад, когда мы впервые прибыли в Рим, я уже считала его стариком, но он держался куда живее. Помнишь, с каким волнением он показывал город? А сейчас увял, точно дерево с подрубленными корнями, которое вот-вот рухнет.

– Пьянство не идет ему на пользу, – заметил Тит, следя за тем, как мальчик-слуга заново наполняет чашу императора. Хризанта права. Дядя плох, как никогда. То ли дело Агриппина! Она поистине искрометна – улыбается, смеется и, судя по хохоту окружающих, развлекает всех в зоне слышимости весьма остроумным анекдотом. Нерон, полулежавший рядом, с обожанием взирал на мать.

Пока Тит наблюдал за царственной четой, Агриппина подала Нерону знак. Повинуясь приказу, юноша отвел пурпурную тогу и обнажил правую руку. Его бицепс, словно змея, охватывал золотой браслет. Слушатели Агриппины закивали и одобрительно загудели.

– О чем они? – спросил Тит.

– Он хвастается змеиным браслетом, – объяснила Хризанта. – Такие сейчас у половины городских детей, хотя и не из цельного золота. Внутри находится та самая змеиная шкурка, отпугнувшая убийцу, подосланного Мессалиной к Нерону-младенцу. Он носит браслет в знак благодарности и преданности матери, и говорят, будто шкурка хранит Нерона до сих пор. Не завести ли нам такой же для крошки Луция? – Их сын находился в соседней комнате с нянькой, где ел с другими детьми.

– Может быть, – произнес Тит, хотя подумал, что родовой фасинум лучше подошел бы в качестве талисмана для сына. Почему он позволил Кезону забрать подвес? Мысль о брате вызывала зубовный скрежет, и Тит выкинул ее из головы, чтобы не омрачать столь радостное событие.

Трапеза продолжалась, вино лилось рекой, и гости начали бродить по зале, останавливаясь для беседы или возлегая небольшими компаниями. Тит подошел к ложу Нерона. Агриппина, как и Сенека, стояла рядом. Бок о бок с Сенекой находилась женщина вдвое моложе: его жена Помпея Паулина.

– Я сказала Сенеке: учи моего сына какой угодно поэтике, риторике и истории, но только не философии! – говорила Агриппина. – Все эти понятия о Фатуме, свободной воле и призрачной природе реальности, быть может, забавны для людей, которым больше не о чем подумать, но только навредят моему сыну, который должен приготовиться принять столь тяжелое бремя ответственности.

– Верно, – ответил Сенека. В изгнании он отпустил бороду и сохранил ее по возвращении, благодаря чему выглядел больше философом, чем сенатором. – Поэзия дарует утешение могущественным…

– А философия – бессильным? – подхватил Тит.

– Приветствую тебя, Тит Пинарий, – улыбнулся Сенека. – Хотя, полагаю, теперь к тебе следует обращаться «сенатор Пинарий».

– Или называй его авгуром; это особое призвание Пинария, и сегодня он действовал отлично, – сказала Агриппина. – Но прошу извинить, меня ждет другое дело. Будет представление, а мне сказали, что не хватает флейтиста и танцовщицы.

Тит проводил императрицу взглядом, после чего повернулся к Сенеке и его жене:

– Кстати, о представлении: правда ли, что Нерон исполнит песню, которую специально сочинил по случаю?

– Конечно нет! – Сенека состроил гримасу. – Песню Нерон, разумеется, сочинил, это размышление о добродетелях его прапрадеда, Божественного Августа, вполне приличествующее поводу. Но петь будет молодой вольноотпущенник, грамотный исполнитель.

– Значит, Нерон – плохой певец?

Сенека и его молодая жена переглянулись. Ученый взял Паулину в жены совсем юной, и она разделила с ним изгнание. Говорили, что он, не имея других учеников, наставлял жену в философии. Несмотря на возраст, Паулина, вероятно, была самой просвещенной женщиной в Риме.

– У Нерона… недурной голос, – ответила Паулина, явно проявив великодушие.

– Но его певческий дар не имеет значения, – добавил Сенека. – Императорскому сыну негоже выступать перед публикой, точно простому исполнителю. Сама идея вульгарна.

– Тогда, наверное, я никогда не наслажусь пением Нерона, – сказал Тит. – Но все же мне не терпится услышать его сочинение. В таком деле не найти учителя лучше тебя. Недавно я был на чтении твоей пьесы об Эдипе. Какой могучий язык! Какие незабываемые образы!

– Благодарю тебя, сенатор Пинарий! – просиял Сенека. – Нерон тоже оценил мой опус. У сына императрицы весьма утонченный вкус. Но юноша по-прежнему нуждается в руководстве, когда речь заходит о… благопристойности. Представь себе: мальчик хотел читать за Эдипа. Сын императора в роли кровосмесителя-отцеубийцы! Я попытался объяснить ему, что правители попросту не бывают актерами, но он все равно твердит об участии в новой пьесе, над которой я работаю. Она о Фиесте. Я надеюсь закончить ее к торжествам по случаю избрания Нерона в консулы.

– Разве консулу не должно исполниться как минимум двадцать лет?

– Да, но закон не запрещает избираться в четырнадцать и наслаждаться консульскими привилегиями до двадцати. Ведь мы вправе рассчитывать на твой голос, сенатор Пинарий, при ратификации избрания?

Тит кивнул, уступая скользкой правовой логике. В конце концов, Сенека не просто философ, но и политик.

– Так или иначе, – продолжил ученый, – заверяю тебя, что при исполнении пьесы по торжественному случаю новый консул будет находиться среди зрителей, а не на сцене.

Тит снова кивнул:

– О Фиесте, ты говоришь? Не тот ли это греческий царь, которого обманом заставили пожрать собственных сыновей?

Сенека собрался впиться зубами в сладкий пирог, но повременил.

– Да. Брат Фиеста, царь Атрей, приготовил из мальчиков яства, скормил их ничего не подозревающему отцу, а потом показал несчастному головы сыновей. Но Фиест страшно и отомстил.

– Как всегда и бывает в греческих историях, – добавила Паулина, послав Титу лукавый взгляд. – Говорят, Фиест и Атрей были близнецами. У тебя ведь есть брат-близнец, сенатор Пинарий?

Тит посмурнел. После длительного забвения ему напомнили о Кезоне дважды за час. Он сменил тему и снова заговорил о труде Сенеки:

– Истории Эдипа и Фиеста очень мрачны.

– Я черпаю вдохновение из старых греческих пьес, особенно Еврипида. Несмотря на древность предмета, его взгляды примечательно современны; мрак и насилие в его творениях перекликаются с жизнью нынешнего Рима. Опять же мой личный опыт, в котором не обошлось без невзгод. Нездоровые подозрения побудили Калигулу преждевременно удалить меня от дел. При Клавдии я вернулся в фавор, а после вновь отправился в изгнание на восемь лет благодаря интригам Мессалины. И вот стараниями Агриппины я снова здесь, обласканный в самом сердце императорского дома. Агриппина – мой «бог из машины», моя Афина, которая появляется в ключевой момент пьесы: нисходит с небес, чтобы восстановить гармонию космоса.

– Значит, императрица – твоя муза?

– Моя спасительница – безусловно. – Сенека склонил голову набок. – И еще есть, конечно, сны.

– Сны?

– Как источник вдохновения. Ты видишь сны, Тит Пинарий?

– Вряд ли, – пожал плечами тот.

– Возможно, это благословение. Мои сновидения очень натуральны, полны шума, насилия и крови – громче, ярче и страшнее всего, что случается в реальном мире. Иногда я их едва выношу. Просыпаюсь в холодном поту, потом тянусь за восковой табличкой в изголовье и набрасываю сцену – слепой ли Эдип склонился над телом матери, или Фиест разевает рот при виде отрубленных голов сыновей. – Тут Сенека изогнул бровь. – А знаешь, я только что припомнил сон. Прежде забыл и не думал о нем до сего момента. Он приснился мне в ночь после того, как Клавдий оказал мне честь, сделав воспитателем Нерона. Странно: забудешь сон напрочь – и вдруг он всплывает. Мне снилось, что я нахожусь в императорском доме, в этом самом зале, и готовлюсь к первому занятию, но вот ученик поворачивается лицом – и это Калигула! Какое потрясение! И какая бессмыслица, ведь Нерон совершенно не похож на своего дядю. Калигула – мужлан, вояка и вряд ли получил хоть какое-то образование, тогда как Нерон любит учиться. – Сенека содрогнулся. – Тебе приходилось встречаться с Калигулой лицом к лицу?

– Только однажды, – признался Тит.

– Счастливец!

К ним подошел Веспасиан. С ним была жена Домицилла, несшая младенца Домициана, который успел успокоиться. Паулина отошла от мужа взглянуть на дитя.

– О покойном Калигуле толкуете? – спросил Веспасиан.

Сенека посмотрел на полководца свысока.

– Да, я рассказывал сенатору Пинарию о…

– Кто ж не расскажет чего-нибудь о Калигуле? – отозвался Веспасиан, скорее привыкший говорить, нежели слушать. – Наверное, моя история еще безобидна по сравнению с большинством. Калигула был императором, мне исполнилось не больше тридцати, это точно, потому что мой Тит только народился, а меня как раз избрали эдилом. В числе прочих обязанностей мне вменялось содержать город в чистоте. Я думал, что неплохо справляюсь, пока однажды Калигула не вызвал меня на проселочную дорогу по ту сторону Авентина – не мощеную, учтите, а узкую грязную тропку за какими-то складами. Император спросил, почему улица такая грязная. «Потому что она из грязи?» – предположил я. – Веспасиан расхохотался. – Калигуле смешно не было. Он пришел в бешенство. Клянусь Геркулесом, я чудом не лишился головы на том самом месте! Он приказал своим ликторам набрать полные горсти грязи и натолкать мне в тогу, и я весь покрылся землей, едва не лопался от нее, как винный мех. Калигула смеялся, пока не хлынули слезы, после чего ушел. А потом, знаете ли, гадалка сказала, что это доброе знамение, поскольку самую что ни на есть родную почву положили поближе к телу и под защиту тоги. Ха! Да только предсказатели все выставят в выгодном свете, с них станется – правда? – Он рассмеялся, затем осекся. – Ох, не обидел ли я авгура? – Он снова зашелся хохотом, еще более громким. – А вы, сенатор Пинарий, не знакомы с моим сыном Титом? Он только что был здесь со своим другом Британником – ага, вон они, веселятся с Нероном!

Мальчики и правда были невдалеке, но уже не смеялись. Что-то случилось. Лицо Нерона, обычно красноватое и с нечистой кожей, потемнело и исказилось от внезапной ярости. Он запустил винной чашей в Британника. Тот увернулся, и сосуд пролетел перед самым носом у Веспасиана. Младенец Домициан, испугавшись, снова расплакался.

Британник преувеличенно изобразил потрясение.

– Но, Луций Домиций! – воскликнул он, назвав Нерона именем, которое тот получил при рождении, а не приемным. – Я просто пожелал тебе счастливого дня…

– Называй меня правильно, отродье! – крикнул Нерон. Его звонкий голос разнесся по всему залу. Гости умолкли.

Британник вскинул брови:

– Как можно, брат мой старший? Авгур объяснил сегодня, что имя Нерон означает «сильный и доблестный», а ты, Луций Домиций, слаб и труслив.

Тит, друг Британника, подавил смешок.

– Лжешь, мелкий ублюдок! – рявкнул Нерон. – И что ты вообще здесь делаешь? Разве тебе не положено есть в другой зале, с детьми?

Агриппина подошла к мальчикам, чтобы прекратить скандал. Клавдий остался на ложе и вряд ли обратил внимание на происходящее.

Британник вышел, сопровождаемый небольшой свитой вольноотпущенников и слуг – остатками дворцовой клики Мессалины. Он шествовал с удивительным для девятилетнего достоинством.

Юный Тит взглянул на отца. Веспасиан кивнул, и мальчик удалился вслед за приятелем. Веспасиан покачал головой:

– Британник своенравен и строптив, весь в мать! Придется поговорить с ним. Может, сумею убедить его извиниться перед Нероном. Удалось же мне примирить в Британии кельтские племена! Авось и здесь получится.

Он отбыл с Домициллой и младенцем, заливающимся плачем.

Паулина вернулась на свое место рядом с мужем. К их компании присоединилась Агриппина:

– Что же мне делать с мальчишкой?

– Полагаю, ты говоришь о Британнике, – сказал Сенека. – Важнее другое: что делать с Нероном? Нельзя прилюдно называть императорского сына ублюдком. Так не годится.

Агриппина кивнула, но добавила:

– И тем не менее… о Британнике ползут слухи.

– Слухи? – не поняла Паулина.

Агриппина покосилась на Тита Пинария, словно решая, говорить ли при нем. Затем продолжила:

– Не о том, что он ублюдочное дитя, хотя нам известно, какой шлюхой была Мессалина. Нет: кое-кто считает, что Британник вообще не сын ни Мессалины, ни Клавдия. Будто бы их ребенок родился мертвым и Мессалина подложила в колыбель другого, стремясь дать императору наследника. И вот я спрашиваю вас: похож ли Британник на кого-нибудь из своих предполагаемых родителей?

– Ты хочешь сказать, что он подменыш? – Сенека фыркнул. – Такое бывает только в старых греческих комедиях.

– Когда подобное случается в реальной жизни, последствия далеки от комических. – Агриппина обратилась к Титу: – Сенатор Пинарий, я не скрываю, что ценю астрологию и плохо разбираюсь в авгурстве. Но мне хочется знать, не поможет ли здесь искусство предсказаний?

– Я не вполне тебя понимаю.

– Нельзя ли при помощи ауспиций установить подлинную личность конкретного ребенка? Твой опыт прорицания так велик, а Клавдий настолько уверен в тебе… – Агриппина вперила в него пристальный взор.

Титу сделалось неуютно, и он глянул на Клавдия. Тот обмяк на ложе и с отвисшей челюстью таращился на чашу с вином. Тогда Тит посмотрел на молодого Нерона, который уже оправился от истерики и заигрывал с какой-то юной гостьей. Клавдий олицетворял прошлое, Нерон – будущее. Похоже, Агриппина просит помощи Тита от лица юноши, который почти наверняка станет императором, и скорее раньше, чем позже. Главный и неизменный долг Тита – быть верным призванию авгура и стараться правильно толковать волю богов, но можно ли остаться таковым и одновременно угодить Агриппине?

– В установлении возможной подмены от традиционного авгурства может оказаться мало толку, – осторожно ответил Тит, – но существуют другие виды прорицательства, к которым следует привлечь внимание императора, интересующегося знамениями во всех их формах. Недавно дядя Клавдий поручил мне составить перечень всех знамений и чудес, что известны в Италии, и мы с ним регулярно обновляем список. Только вчера в Остии родился поросенок с ястребиными когтями. Такое событие наверняка является посланием богов. Изменчивая погода, пчелиные рои, подземный рокот, странные огни в небесах – каждый случай требует вдумчивого истолкования. У меня есть секретарь, который внимательно изучает записи о смертях в поисках необычной системы: например, в какой-нибудь день все умершие в Риме носят одинаковое первое имя. Обилие связей, которые начинаешь видеть, если ищешь, решительно поражает.

– Замечательно! – одобрила Агриппина. – Но как же без ошибки расшифровать все эти знаки?

Тит улыбнулся:

– Авгур начинает оценивать события в ходе учения, но здравость его суждений возрастает с опытом. Я много лет изучал проявления божественной воли. – Он посмотрел на Нерона, отмечая большую голову юноши и выпуклый лоб. – Скажи, осматривал ли Британника физиономист?

– Насколько я знаю – нет, – ответила Агриппина.

– Мне тоже об этом ничего не известно, – вторил ей Сенека.

– Это очень специализированная отрасль науки. Опираясь на принципы, изложенные Аристотелем и Пифагором, физиономисты изучают лицо и форму черепа на предмет особенностей, указывающих судьбу человека. Они занимаются в основном будущим, но не исключено, что могут узнать и прошлое. Если, как ты подозреваешь, в происхождении Британника есть нечто… предосудительное, то правду все-таки лучше донести до императора. Да, я полагаю, что первый шаг к установлению истины – пригласить физиономиста. Я знаю одного египтянина… ага, вот идет твой сын.

Нерон, достаточно очаровав юную гостью, подобрал складки своей пурпурно-золотой тоги и приблизился к ним.

– Братья! – небрежно бросил он, закатывая глаза и словно объясняя свою ссору с Британником. – Ведь у тебя есть брат? – осведомился он у Тита. – Сенека говорил мне, вы близнецы.

– Да, – вздохнул Тит. Опять ему напомнили о Кезоне.

– И совершенно одинаковые близнецы? – спросил Нерон. Любопытство юноши выглядело абсолютно невинным, но Тит все равно испытал раздражение.

– Внешне – да, по крайней мере, когда были моложе. В остальном мы настолько отличаемся, что впору счесть его… подменышем. – Тит глянул на Агриппину.

– А почему мы его никогда не видим? – не унимался Нерон. – Ты постоянно приходишь к императору в кабинет, а близнеца не видать.

– Мой брат… – Сомнительное поведение Кезона не впервые явилось причиной замешательства Тита, однако ему ни разу не удалось придумать достойное объяснение полному отходу брата не только от общественной жизни, но и от круга приличных людей. Кто в императорском доме поймет дикие верования и действия Кезона? Чем Титу оправдать его на сей раз? Объявить безумным? Пьянчугой? Калекой вследствие болезни?

– Мой брат…

– Христианин, – закончил за него Сенека.

Тит побледнел:

– Откуда ты знаешь?

– Наставнику императорского сына ведомо многое, сенатор Пинарий.

Агриппина нахмурилась:

– Как может римский патриций быть христианином? Я думала, это еврейская секта.

– Так оно и есть, – подтвердил Сенека. – Но здесь, в Риме, как и во многих других городах, иудеи склонили к своему культу и других. Преимущественно рабов, судя по всему. Христиане едва ли не чествуют их, и нетрудно понять привлекательность подобного культа для рабов низшего сорта: служение Христу становится очередным делом, которым они тайно занимаются за спинами хозяев. Но не все сектанты рабы. Как мне сказали, среди христиан есть и римские граждане. Они учат, что этот мир – ужасное место, в котором правят нечестивые; они вообще считают Рим и все, что с ним связано, воплощением зла, но также полагают, будто нашему миру скоро придет конец и он сменится другим, в котором оживет и будет вечно царствовать их мертвый бог. Если можно назвать подобные воззрения религией, то они идеально подходят обделенным и обиженным рабам, но вряд ли годятся для граждан города, призвание которых – сохранение мирового порядка и почитание богов.

– Попахивает бунтом, – заметил Нерон. – Если христиане так ненавидят Рим, пусть убираются в свою грязную Иудею и ждут конца света там. Разве Клавдий не выгнал евреев?

– Тот указ толком не выполнили, – ответил Сенека. – Он действовал недолго и применялся от случая к случаю, но стал предупреждением еврейским сектам: пусть живут мирно. Они больше не побивают друг друга камнями на людях, гораздо реже баламутят улицы. Они научились держать обиды при себе – по крайней мере, в городе. Поэтому сейчас о христианах почти не слышно.

– Как и о загадочном христианине – брате сенатора Пинария, – сказал Нерон. – Но Тита Пинария, сдается мне, мы будем видеть в ближайшие годы намного чаще. – Он наградил авгура милейшей улыбкой.

59 год от Р. Х.

Когда в конце мартия Рима достигло известие о смерти матери молодого императора, Тит Пинарий зажег у себя в вестибуле свечи и шепотом помолился перед всеми восковыми масками, благодаря предков за добрую удачу.

Давным-давно его покойный дядя Клавдий пенял ему за малую осведомленность в семейном прошлом. «Человек должен чтить предков, – сказал Клавдий. – А иначе как мы пришли бы в наш мир и как существовали?» С тех пор Тит посвятил себя изучению жизни сородичей, выясняя о них все возможное, учась на их примерах и выражая пиетет, как послушный долгу римлянин, старающийся сделать собственное существование предметом гордости пращуров и потомков.

В сорок один год Тит преуспевал, как никогда, – и радовался, что все еще жив. В течение шести лет после смерти Клавдия было трудно лавировать при дворе между безжалостной царственной матерью и молодым императором, стремящимся избавиться от нее.

Но теперь Агриппина мертва. В известном смысле ее смерть явилась более значимым событием, чем кончина Клавдия, ибо тот медленно угасал, а Агриппина находилась в здравом уме и все еще могла восстановить власть над Нероном и двором. Какая женщина! Как мало она позволяла своему женскому естеству воспрепятствовать честолюбию! Тит вспомнил случай с армянскими посланниками, которые излагали свое дело Нерону, и тут Агриппина вышла из-за ширмы, где обычно скрывалась, и явно была настроена вершить суд наравне с императором. Весь двор оцепенел; Сенека шикнул на Нерона, чтобы остановил мать, и только так удалось избежать скандала.

Агриппина! Мир без нее уже не будет прежним. Начнется новая эпоха.

Новость так огорошила Тита, что он утратил способность обдумывать обыденные дела. Столь странному дню подобали действия незапланированные и необычные. Повинуясь порыву, он решил разобраться с давно обременявшей его тяжкой обязанностью. Сегодня он навестит брата.

Каждые год-два он заставлял себя появляться у Кезона и предлагать брату очередной шанс вернуться к нормальной благопристойной жизни. Тит видел в этом долг скорее перед тенью отца, чем перед братом, который неизменно отвечал ему отказом.

Тит вышел из дома с небольшой свитой, как полагалось сенатору его уровня. В сопровождении состоял писец с восковой табличкой для памятных заметок. Был раб, который знал все улицы и обходные пути, так что Титу никогда не приходилось искать ближайшую таверну, ювелирную лавку или харчевню. Второй раб помнил поименно не только всех городских сенаторов и магистратов, но и каждого возможного встречного, вне зависимости от его важности, благодаря чему Тит никогда не рылся в памяти, тщетно пытаясь отыскать нужное имя или титул. И разумеется, присутствовало несколько крепких телохранителей, вышколенных ребят, одни габариты которых наводили такой страх, что им редко приходилось применять силу для защиты господина или расчистки дороги сквозь толпу.

День выдался обычный для конца мартия: сейчас теплый и ясный, через минуту – ветреный и пасмурный. Тит счел переменчивую погоду бодрящей и шел, пружиня шаг. Агриппина мертва! Новость не стала для него полной неожиданностью. Недавно Нерон вызвал Тита для консультаций по поводу знамений, касавшихся их с матерью ближайшего будущего; молодой император не поделился тайными мыслями, но было очевидно, что он отчаянно стремится избавиться наконец от Агриппины. Хвала богам, что на этой рискованной стадии борьбы за власть Титу доверился Нерон, а не Агриппина! Тит, как многие при дворе, годами ходил по краю пропасти между сыном и матерью, боясь прогневать обе стороны или необратимо связать себя с одной из них.

Кончина Агриппины приуготавливалась как комедия ошибок. Нерон, по слухам, не раз пытался отравить мать, но ее то ли предупреждали, то ли она заблаговременно принимала противоядие. Однажды над ее постелью обрушился потолок – разумеется, не случайно, и Агриппина спаслась только благодаря тому, что лежала у передней спинки.

Затем Нерон заявил, что хочет помириться с матушкой, и пригласил ее на свою приморскую виллу в Байи на праздник Минервы. Там он подарил ей великолепную барку и уговорил совершить круиз по заливу, несмотря на ветреную погоду. Судно, однако, было с секретом: механик Нерона устроил так, чтобы оно бесследно затонуло, – и происшествие можно было списать на неспокойное море или внезапный шквал, но не на юного императора. Барка и затонула, но Агриппина, некогда нырявшая за губками пропитания ради, оказалась настолько хорошей пловчихой, что добралась до берега. Нерон решил, что его отчаянную мать нужно добить не таясь, как раненую тигрицу. В дом на берегу, где укрылась промокшая и растрепанная Агриппина, прибыли убийцы, которые покончили с ней раз и навсегда.

В свое время астролог предсказал Агриппине, что ее сын станет императором, но ей придется заплатить за его величие собственной жизнью. Агриппина легкомысленно ответила: «Коль скоро он будет императором – пусть убьет мать». Так и случилось.

Шагая по берегу и через Форум, Тит позволил себе отвлечься на городские виды и звуки. Несмотря на постоянные бури и напряжение при дворе, последние годы оказались для империи и Рима золотым веком. Руководил фактически Сенека, отлично справлявшийся с задачей. Налоги уменьшились, тогда как государственные услуги расширились. Любовь Нерона к музыке и поэзии, его юношеский пыл, актерская натура и страсть к зрелищам послужили расцвету культуры. Он создал небывалые увеселения для публики, тем более экстраординарные, что бескровные; хотя гладиаторские бои остались составной частью многих праздников и торжеств, Нерон издал указ, запрещавший убивать на арене даже преступников.

Рим процветал. Титу казалось, что мир не знал императора лучше. А теперь, когда со смертью Агриппины раздоры при дворе закончились, кто мог предугадать, каких блистательных высот достигнет Нерон?

Тит миновал сверкающие мраморные и травертиновые монументы Форума и вступил в Субуру с ее узкими грязными улочками. Он был рад присутствию свиты, особенно телохранителей. В молодости он отваживался часами ходить здесь в одиночку и без оружия, но те дни давно миновали. Однако, подумал он, даже здесь стало лучше, после того как Нерон принял власть, благодаря общему преуспеянию империи и успешному управлению городом со стороны Сенеки.

Общее благополучие в мире, как представлялось Титу, делало ненависть брата к существованию еще более извращенной и необъяснимой. Как же мог Кезон отвергать мир, где столько радости и красоты? А Рим краше всех прочих мест, хотя, стоя перед муравейником, где обитал Кезон, Тит вынужденно признал, что это мрачное здание хуже даже последнего пристанища брата. Если бы Тит опустился до проживания в такой нищете и кормился, как Кезон, черным трудом – в сорок один год впору надорваться! – он тоже, наверное, ненавидел бы мир.

Тит оставил свиту на улице, разрешив телохранителям поиграть в кости, и поднялся на последний этаж. Почему Кезон вечно селится на самом верху? Лестница была усыпана всякой дрянью: попадались осколки битой посуды, негодная сандалия, деревянная кукла с оторванными конечностями, а на одной площадке встретились две крысы, которым Тит помешал совокупляться.

Он постучал в дверь. Внутри послышалось движение; в таких домах стены были настолько тонкими, что не скрадывали звуков. Кезон отворил. И широко улыбнулся:

– Приветствую тебя, брат!

Кезон был, как всегда, неухожен – в густой бороде впору было вить гнезда птицам, – но находился в приподнятом настроении. Тит счел это добрым знаком. Возможно, встреча пройдет хорошо. Он заметил на шее Кезона фасинум, висевший на шнурке.

– Приветствую, брат, – откликнулся он.

– Входи.

Артемисия выглянула из соседней комнаты, равнодушно поздоровалась и исчезла. Ненакрашенная, с немытыми волосами, она выглядела заурядной клушей. Хризанта сохранилась намного лучше, хотя родила сына и трех дочерей. Несчастная Артемисия даже не стала матерью, потому что ее супруг не видел смысла в обогащении мира новой жизнью.

– Ты вроде счастлив, Кезон.

– Так оно и есть.

– Могу я спросить отчего?

– Тебе не понравится ответ.

– Возможно, но ты попробуй.

– Я счастлив, потому что конец мира уже очень близок. Очень! Быть может, он наступит в нынешнем году.

Тит издал стон:

– Вот чему ты радуешься!

– Конечно. Мы того и жаждем: чтобы покров сего скверного места пал и мы воссоединились с Христом, дабы узреть лицо Бога во всей его славе.

Тит вздохнул:

– И как же кончится мир, Кезон? Как такое вообще возможно? Сколь сильным должен быть пожар, сколь мощным землетрясение, сколь высокой волна наводнения, чтобы уничтожить мироздание? Может, звезды падут на землю? Или солнце погаснет, а луна разлетится на пушинки, как одуванчик? Сама идея о конце света – нелепость!

– Единый Бог всемогущ. Он сотворил мир за шесть дней, а уничтожить его может в мгновение ока.

– Если твой бог всемогущ – и если другие божества ему не мешают, – почему бы ему просто не исправить мир по своему разумению, тоже в мгновение ока, и не положить конец злу и страданиям, которые нас, по твоим словам, окружают? Что же за бог такой, играющий в жестокое ожидание со своими почитателями?

– Ты просто не понимаешь, Тит. Здесь моя вина: я бессилен тебе объяснить. Если ты придешь на наше собрание, то встретишь людей намного более мудрых, чем я…

– Нет, Кезон, сенатор Тит Пинарий не покажется на сборище христиан! – Идея была настолько курьезной, что Тит расхохотался.

– Ты высмеиваешь меня, брат, но чем ты так горд? Особым положением в мире и дружбой с императором? Ты и с покойным правителем дружил, но ничего не сказал и не сделал, когда дядю Клавдия убили.

Кровь отхлынула от лица Тита.

– Ты не знаешь, убили ли Клавдия.

– Разумеется, знаю. Все знают. Спроси своих друзей-сенаторов. Или моих соседей. Племянница, с которой он заключил кровосмесительный брак, поправ даже римские правила приличия, отравила его грибы, а когда яд не подействовал достаточно быстро, Агриппина пригласила лекаря, который вставил Клавдию в горло перо, чтобы вызвать рвоту. Но оно было смазано еще более сильным ядом, и бедному Клавдию пришел конец. Ты хоть оплакал его, брат?

Тит был застигнут врасплох. Смутная осведомленность простолюдинов о кончине Клавдия не удивила бы его, но Кезон знал подробности, а если в курсе Кезон, то и весь город тоже.

Может, и к лучшему, подумал Тит. Если люди считают Агриппину отравительницей, то скорее примут ее насильственную смерть, когда весть и о ней достигнет их ушей.

– Никто не знает наверняка, было ли отравлено перо, – сказал Тит. – Будучи преданной матерью, Агриппина и правда могла прибегнуть к крайним мерам для возвышения сына…

– Да, сына, который с не меньшим рвением приложил руку к убийству. Или ты скажешь, что юный Британник умер естественной смертью? Его ведь тоже отравили всего через несколько месяцев после вступления Нерона на престол? Бедняга! А ты, друг и родственник Клавдия, пошевелил ли хоть пальцем, чтобы уберечь его осиротевшего сына?

Удар был рассчитан точно. Тит был весьма далек от того, чтобы защищать Британника, напротив, повинуясь Агриппине, укрепил мнение о юноше как о подменыше, чтобы напрочь исключить его притязания на власть.

– Я не имею отношения ни к смерти Клавдия, ни к смерти Британника, – ответил Тит.

– Но знаешь, кто их убил.

– Если их убили.

– Мой бедный обманутый брат Тит! Ты лавируешь между этими людьми, как египетский укротитель змей среди своих питомиц. Тебя еще не ужалили, но ты все равно отравлен. Яд Нерона просочился в тебя, осквернил…

– Ты смеешь называть Нерона змеей? Этот замечательный юноша за пять лет сделал для города больше любого императора со времен Августа. Если ты вылезешь из здешней клоаки и пройдешься по приличным районам Рима, где живут достойные люди, то увидишь, как счастливы граждане. Они не хотят конца мира, потому что Нерон сделал наш мир лучше.

– Чего стоят все земные достижения Нерона, если он убил родную мать?

Тит растерялся. Он сам узнал о смерти Агриппины только что, от гонца, прибывшего прямо из Байи.

– Откуда ты слыхал об Агриппине? Живя здесь, в этой дыре, никем среди никого? – У него зародилось темное подозрение. – Неужели у рабов-христиан существует шпионская сеть? Она что же, достигает даже императорского двора?

Кезон рассмеялся:

– Ты полагаешь, что все христиане – евреи, рабы, изгои и нищие? Знал бы ты правду, Тит! Среди нас есть люди из всех слоев общества, даже утонченные благородные римлянки. Не каждый способен устремиться к нищете по примеру Иисуса, но все ждут дня, когда мы искупим грехи и объединимся в загробной жизни…

– Значит, шпионская сеть христиан все-таки имеется и включает даже императорских домочадцев? – Тит вспомнил давние слова Нерона о склонности христиан к мятежу. Когда-то одержимость брата представлялась Пинарию безумной, но безобидной. Но вдруг христианский культ опаснее, чем он думал?

– Скажи-ка мне вот что, Кезон. Я время от времени, хочу того или нет, узнаю о вашем культе что-то новое. Недавно мое внимание привлекли к предположительно священному тексту, в котором приводились слова самого Христа. Прочтя, я нашел содержание столь тревожным, что выучил наизусть: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником»[15]. Неужели твой бог действительно говорит столь ужасные вещи?

Кезон кивнул:

– Идущий за Христом должен быть готов отринуть все привязанности материального мира ради духовного возрождения…

– Можешь не объяснять, я все отлично понял, – с отвращением перебил его Тит.

От фасинума отразился лучик света, и Тит заговорил о талисмане:

– И ты еще смеешь носить амулет наших предков – ты, ничуть их не почитающий, проповедующий презрение ко всему, что они свершили и завещали нам! Ты, открыто ненавидящий нашего отца и меня – лишь бы угодить своему богу?

Кезон с улыбкой дотронулся до фасинума:

– Амулет означает совсем другое, Тит. Это символ страстей Христовых и залог Его будущего воскресения, воскресения всех верующих…

– Нет, Кезон, это звено, связующее нас с прошлым: талисман, передававшийся в нашем роду с тех времен, когда еще не построили Рим. Ты сам ненавистью к богам и родному городу превращаешь его в нечто другое!

– Боги, которым ты поклоняешься, Тит, суть не боги. Если на то пошло, они демоны, хотя я склонен думать, что их вообще не существует и никогда не существовало…

– Глупец! Безбожник! Боги были и пребудут всегда. Они от мира и в мире. Они сотворили мир. Они и есть мир! Если смертные не понимают их, то лишь в силу собственной малости и необъятности богов. И что за крошечный мир воображаешь ты – игрушку для одинокого бога, который требует от своих почитателей нищеты и ничтожности! Неужели ты не видишь вокруг себя красоты, величия и тайны богов? Да, они смущают и пугают нас, а волю их трудно распознать. Но я делаю, что могу. Выполняю ритуалы предков, которые были здесь до нас и общались с богами прежде нас. Я преклоняюсь перед их мудростью, а ты ее с презрением отвергаешь! Ты ни разу не почтил восковые эффигии Пинариев. Ты повернулся спиной к предкам. Ты дерзок, нечестив и недостоин называться римлянином!

– Но я и не называю себя римлянином, Тит. Я называюсь христианином, а то, что ты именуешь мудростью предков, не значит для меня ничего. Мне не нужны грехи и глупости прошлого. Я смотрю в ясное, идеальное будущее.

– В будущее, где будешь напрочь забыт, ибо не оставишь потомков. Вся память о тебе сотрется, Кезон, ибо ты разорвал связь поколений. Единственное доступное человеку бессмертие – память тех, кто придет ему на смену, вспомнит его деяния и почтит имя.

– Как вспомнят в будущем веке Нерона? Отцеубийцу и матереубийцу? А если повезет, то и про тебя скажут: вот сенатор Тит Пинарий, друг Нерона – товарищ матереубийцы! Так-то ты, брат, представляешь себе бессмертие?

Тит пристально смотрел на фасинум. Взять бы да и сорвать его с братниной шеи.

– Сегодня я пришел из уважения к нашему отцу, – произнес он. – Я ощущал перед его тенью долг по мере сил присматривать за тобой. Но ты нанес последний удар, Кезон. Больше я не приду.

61 год от Р. Х.

Тит сдержал слово и впредь не навещал брата. Когда двумя годами позднее они увиделись вновь, Кезон явился к нему сам.

Тит находился у себя в кабинете, полностью погруженный в старый авгурский текст, давным-давно полученный от Клавдия. Раб постучал по косяку, привлекая внимание господина.

– В чем дело? – осведомился тот, не поднимая глаз.

– К тебе посетитель, хозяин.

Тит поднял взгляд, немного щурясь. Чтение начало утомлять глаза – недуг, естественный в сорок три года.

– Я знаю тебя?

– Я Илларион, хозяин. Новый привратник.

– Ах да. – Тит всмотрелся в мальчика, который годами едва ли годился в привратники. В доме скопилось столько рабов, что Тит путался в них. Хризанта утверждала, что все они позарез нужны для хозяйства, но, как опасался Тит, скоро придется покупать дом побольше исключительно для того, чтобы разместить такую ораву рабов. Хозяина, конечно, обслуживали отменно, и он ничего не делал сам: рабы выносили по утрам ночной горшок, таскали за ним вещи в термы и обратно, мыли его, массировали, брили, одевали, писали под диктовку, доставляли все необходимое, передавали письма друзьям и деловым партнерам, учили хозяйских детей, читали Титу вслух, когда у него уставали глаза, совершали покупки, готовили и подавали еду, пели ему за обедом и стелили постель. Рабыни удовлетворяли и его половую нужду. После двадцати с лишним лет брака и рождения четырех детей они с Хризантой редко совокуплялись, но он любил ее и не собирался брать другую жену, а потому, когда припекало, без зазрения совести пользовался хорошенькими рабынями. Они принимали свою участь спокойно, поскольку Тит был не из тех, кто получает удовольствие от насилия, а наслаждался он в уединении, никогда не действуя грубо и напоказ ради смущения или позора рабыни. Не все хозяева столь сознательны.

– Кто там пришел? – спросил Тит.

– Гость говорит, будто он твой брат, – с сомнением ответил Илларион.

Тит долго смотрел перед собой в одну точку.

– Пригласи его. Нет, постой. Я сам схожу в вестибул.

Он поднялся и пошел через дом, пышный сад с недавно установленной статуей Венеры и приемную залу с новеньким мозаичным полом. Действительно, в вестибуле находился Кезон собственной персоной, похожий на уличного попрошайку. Он стоял лицом к лицу с восковой эффигией отца.

– Пришел наконец уважить? – спросил Тит.

Кезон чуть вздрогнул от неожиданности и тупо уставился на него.

– Если хочешь зажечь фимиам и прочесть молитву, я с удовольствием присоединюсь, – сказал Тит. – А наши предки, безусловно, придут в восторг. – Он сделал жест в сторону других эффигий в нишах.

– Ты знаешь, что я явился не за этим, – тихо произнес Кезон.

– Понятия не имею о твоих целях, – сказал Тит. Он заметил на Кезоне фасинум. Какая наглость – щеголять перед предками родовым талисманом! Тит сделал глубокий вдох, пытаясь держаться цивилизованно.

– У меня к тебе просьба, – пояснил Кезон. Его голос был почти кроток.

Тит отрывисто кивнул:

– Я жду посетителей – к сенатору многие обращаются за помощью, – но, думаю, найду для тебя время. Иди за мной в кабинет.

Ведя брата по дому, он гадал, о чем думает Кезон. Тот съехал много лет назад, и Тит постоянно вносил разнообразные усовершенствования, покупая дорогую мебель и шедевры искусства. Его кабинет был чуть ли не лучшим помещением в доме, с прекрасными настенными изображениями из «Метаморфоз» Овидия и сделанными на заказ дубовыми книжными полками. Напольная мозаика представляла Прометея, несущего человечеству свет; обнаженный титан держал стебель огромного фенхеля, в котором скрывалась янтарная искра, украденная с огненной колесницы Солнца; его окружали благоговеющие смертные. Тит надеялся, что брат впечатлится, но Кезон лишь покачал головой и пробормотал:

– Сколько же у тебя рабов!

– Рабов?

– По всему дому. Пока мы шли из вестибуля, нам встретилось как минимум десять.

– Неужели? Я их почти не замечаю. Разве что кто-нибудь понадобится и никак не найти! – рассмеялся Тит.

Кезон сохранял угрюмый вид.

– Хочешь вина? – Тит настроился обращаться с братом как с обычным визитером. Он хлопнул в ладоши. Случайная девушка-рабыня мгновенно застыла на пороге в ожидании приказа. Тит улыбнулся ей. Юная рыжеволосая красавица, одна из его любимиц. Как ее зовут – Евтропия? Евталия?

– Не надо никакого вина, – быстро возразил Кезон. – Оно затуманит рассудок. Я должен говорить ясно.

Тит знаком отпустил девушку и повернулся к брату:

– Так что случилось, Кезон?

– Что тебе известно об убийстве городского префекта, экс-консула по имени Луций Педаний Секунд?

Тит сел в старомодное складное кресло – старинную вещь, которая, по утверждению торговца, принадлежала республиканцу Катону Младшему[16]. Кезон остался стоять. Впрочем, так обычно и вели себя просители: хозяин сидел, они стояли.

– Педания убил собственный раб, – сказал Тит. – Гнусная история. Рабы редко убивают хозяев, но, если таковое случается, всегда поднимается шум. Народ еще помнит восстание Спартака, когда по всей Италии рабы пошли на господ, совершая одно зверство за другим. Сжигали фермы, распинали граждан, насиловали и убивали женщин.

– Это случилось больше ста лет назад, – отозвался Кезон.

– Сто тридцать два, если быть точным. И трагедия не повторялась благодаря своевременному принятию крайних мер, каковые практикуются и по сей день всякий раз, когда раб совершает преступление против господина. Иначе наступит хаос. Почему ты спрашиваешь о Педании, Кезон?

– Тебе известны факты?

– Как сенатор, я был посвящен во все подробности. – Тит свел кончики пальцев. Надо бы велеть девушке принести вина, хочет того Кезон или нет. Разговор о скандальном происшествии вызвал у него жажду. – Неприятное дело. Из ведомого мне, Педаний владел рабом по имени Анаклет много лет, и тот достиг в доме высокого положения. После долгой исправной службы Педаний согласился дать Анаклету возможность выкупиться. Но раб желал большего: он находился в любовной связи с хорошеньким мальчиком-рабом из новичков и возжелал забрать его с собой. Педаний, пребывавший в великодушном настроении, не стал возражать. Но потом передумал: присмотрелся к новому рабу и решил оставить отрока для личных утех. Итак, хозяин и раб превратились в соперников, ища любви отрока, – нелепая ситуация для любого гражданина. Тут-то и начались беды. Педаний не только отказался от обещания освободить Анаклета, но и начал спать с мальчиком каждую ночь.

– А дальше?

Тит замялся, не зная, расписывать ли гадкие подробности. Впрочем, скоро они в любом случае станут всеобщим достоянием.

– Однажды ночью Анаклет взял лампу и нож, прошмыгнул мимо ночного сторожа и вломился в хозяйскую спальню. Он говорит, что хотел только пригрозить Педанию. Но застал пару в разгаре действия. Педаний ничуть не смутился. Он явно хотел продемонстрировать Анаклету свою власть над мальчиком, который является хозяйской собственностью. Анаклет пришел в бешенство. Он зарезал Педания, покуда отрок кричал и плакал.

– Отвратительно, – пробормотал Кезон. – Вся история целиком. Значит, в виновности раба никто не сомневается?

– Ни в коей мере.

– Анаклета казнят?

– Разумеется. Его распнут.

– А мальчика?

– Мальчик видел преступление и ничего не сделал, чтобы его пресечь. Закон на сей счет недвусмыслен.

– А ночной сторож?

– Он вопиюще пренебрег своими обязанностями. Конечно, он должен умереть.

– А остальные домашние рабы – что будет с ними?

– Как я сказал, закон очень четок. Всех рабов из дома Педания допросят под пыткой – вернее, уже допросили – и затем казнят.

– Недопустимо! – вскинулся Кезон. – Я знаю, наши предки прибегали к ужасным наказаниям, но современный закон, несомненно, смягчился. Подобные преступления так редки…

– Редки, потому что закон суров. Тем больше оснований карать ослушников по всей строгости. Общее право восходит к незапамятным временам, но систематизировано сенатом при Августе.

Кезон покачал головой:

– Ты знаешь, сколько у Педания рабов?

– Нет.

– А я знаю. Больше четырехсот. Четыреста, Тит!

Тит поджал губы:

– Да, и правда многовато для единовременного распятия. Я не знал, что их такая прорва.

– Некоторые уже стары, Тит. Есть и дети.

– Догадываюсь. – Тит неловко поерзал в кресле. До чего неудобна старинная мебель – неудивительно, что Катон прославился дурным нравом. У Тита пересохло во рту. Почему только он не велел девушке подать вина?

– Ты помнишь, чтобы на нашем веку в Риме хоть раз устроили такую бойню? – спросил Кезон.

– Пожалуй, нет. Подобные преступления чаще совершаются в сельской местности или в далеких провинциях. Полагаю, что обычно рабов вовлечено намного меньше.

– Подумай об этом, Тит. За преступление страсти, совершенное одним-единственным рабом, умрут четыреста человек. Люди, которые находились в других местах, занимались своими делами или, может быть, спали, не подозревая о происходящем. Разве можно не счесть подобное решение бессмыслицей, Тит?

– Если они не знали о намерениях Анаклета, то им следовало знать. Так гласит закон. Статут ясен: обязанностью раба всегда и при всех обстоятельствах является защита хозяина, при необходимости даже ценой собственной жизни, от всякого вреда извне или от домочадцев.

– Но Анаклет действовал в одиночку. Заговора не было. Как могли предотвратить его преступление остальные рабы?

– Рассматривая каждый случай в отдельности, я готов допустить, что иногда правила не вполне соответствуют ситуации. Но закон есть закон и должен соблюдаться. Изврати его однажды – и в следующий раз раб, задумав убить хозяина, вообразит, что ему все сойдет с рук.

– Тут нет ни малейшего смысла, Тит.

– Так или иначе, тебе-то какое дело? Только не говори, что среди этих четырехсот рабов есть христиане!

Кезон сделал глубокий вдох:

– Да, у меня есть братья и сестры по вере в доме Педания.

– Ага! Тогда перестань изображать высоконравственное негодование. Ты просто не хочешь, чтобы товарищи по культу понесли справедливое наказание. Я прав? Но почему тебя заботит их земная судьба? Разве мир не грозит рухнуть в любую минуту?

– Это жестоко, Тит. Неужели тебя не трогают страдания сотен невинных? Ты думал хоть раз, каково это – умереть на кресте?

– Закон…

– Как ты можешь оправдывать такую жестокость и называть ее справедливостью только потому, что так, мол, поступали предки? Как допускают подобное зло твои боги? Неужели ты не испытываешь ни жалости, ни стыда? Неужели не ощущаешь порыва изменить ход вещей как сенатор, как друг императора?

– Так вот почему ты пришел, Кезон! Просить меня вмешаться в качестве сенатора, чтобы извратить правосудие?

– Ты ничего не можешь сделать?

Тит пожал плечами:

– Заседание сената состоится завтра. Наверняка придется обсудить, как поставить четыреста крестов, ведь это требует особого планирования.

– Значит, ты все-таки можешь внести предложение о снисходительности?

– Полагаю, что да, будь я к этому расположен. И если бы полагал, что остальные сенаторы не поднимут меня на смех и не выгонят из здания.

– Не может быть, чтобы все до единого ратовали за суровую кару. В ком-нибудь да найдется капля милосердия. Если не удастся убедить сенаторов, то, может статься, Нерона…

– Или твоего всемогущего бога – пусть спасет своих верующих. Что скажешь, Кезон? Разве он не всеведущ и не всесилен? Почему ты не молишь своего бога изменить закон? Он управился бы в мгновение ока.

– Не смейся над Господом, Тит.

– Тогда ступай и молись ему, Кезон, а меня оставь в покое.

Кезон затрясся от гнева:

– А ты не думал, что Педаний получил по заслугам? Дразнил раба обманными посулами, насиловал отрока у него на глазах…

– Остановись, брат! Если ты полагаешь возможным оправдать убийство гражданина рабом, немедленно покинь мой дом. Я не потерплю таких разговоров под своей крышей. И не позволю семье и рабам приобщиться к столь непристойным мыслям.

Ни слова не говоря и стиснув зубы, Кезон вышел из кабинета.

Тит долго просидел в тишине, смотря в пустоту.

В горле пересохло. Он собрался ударить в ладоши, а затем увидел, что раб Илларион уже стоит в дверях и наблюдает за хозяином с непроницаемым лицом.

* * *

Ночью Тит спал беспокойно и поднялся еще до петухов.

Он оставил Хризанту в постели и пошел в сад. Есть не хотелось, а для бань еще слишком рано. Он сел на каменную скамью. В предрассветной мгле все вокруг виделось смутно. Дом безмолвствовал. Крепко спали даже рабы, за исключением сторожа, который бодрствовал всю ночь, – возможно, впрочем, и он уснул. Какая ирония: доверяться тому, кого некому проверить! Сторож Педания проспал убийство хозяина.

Тит уже давно не сидел в одиночестве и тишине, чтобы никто не отвлекал и вокруг не было ни души, даже раба, безмолвно ждущего указаний.

Сенат соберется позднее утром, когда его члены примут ванны и облачатся в тоги – точнее, будут вымыты и одеты рабами. Тит решил посетить заседание. Он не исключал даже участия в дебатах – случай для него редкий.

Если он намерен выступить, то нужно, видимо, подготовиться и набросать речь. Первым побуждением было разбудить секретаря, надиктовать свои мысли и предоставить привести разрозненные идеи в некое подобие порядка; старый раб Антигон неплохо справлялся с подобными задачами. Затем Титу пришло в голову, что кое-какими идеями не следует делиться с челядью, раз уж предметом дискуссии является наказание четырехсот рабов Педания. Что за притча: сенатор скрывает свои мысли от раба!

Тит сам взял лампу и сообразил, как зажечь ее от горевшего всю ночь светильника. Поискав в кабинете, он нашел восковую табличку со стилом и, щурясь в тусклом свете, начал писать. Пальцы быстро свело судорогой: он давным-давно ничего не писал собственноручно. Он также не всегда был уверен в правописании – его незачем знать, если диктуешь грамотному рабу.

Тит осознал, что не так-то легко написать нечто достойное для сената без помощи толмача и правщика. Но дело оказалось и весьма увлекательным; он стирал и переделывал неуклюжие фразы; вставлял новые идеи, пришедшие ему в голову по ходу дела, перестраивал порядок доводов. За работой он не заметил, как рассвело и дом ожил. Рабы засновали по коридорам; кое-кто явно удивился при виде хозяина, поднявшегося в такую рань. Из кухни поплыл аромат манной каши.

Тит вдруг ощутил сильный голод и захотел сладкого. Он кликнул девушку и велел принести миску горячей каши с медом, финиками и кедровыми орехами.

– Сама знаешь, как я люблю, – сказал он.

После завтрака Тит призвал обычную свиту и отправился в бани. Он часто бывал в скромном заведении на склоне Авентина выше Большого цирка. Местечко было старое и тесноватое, там немного сквозило, но оно находилось в удобной близости к дому. Однако сегодня Тит решил пойти в термы Агриппы. Ему захотелось толики роскоши и зрелищ, а там подобного всегда хватало. К тому же в галереях найдется довольно места для работы, если захочется еще немного отполировать речь.

Термы находились на Марсовом поле, далековато от дома. Тит прикинул, не взять ли паланкин или носилки, но в итоге решил идти пешком. Он не хотел превратиться в неженку, которого везде носят рабы.

Минуя рынки, раскинувшиеся вдоль Тибра, и деловой район, окружающий Фламиниев цирк и Театр Помпея, Тит отметил великое множество людей, шедших в другую сторону, к Форуму, а также их серьезные лица. Атмосфера казалась тревожной. Заметили напряженность и телохранители. Тит увидел, как они сомкнули ряды и насторожились сверх обычного, поглядывая по сторонам.

Тит не понял, в чем дело, и в термах моментально про все забыл. Он не уставал дивиться грандиозной красоте этого места с высокими потолками, великолепными мраморными колоннами и галереями со знаменитой росписью и роскошными статуями. Наслаждение горячей, холодной и теплой ваннами, за которыми последовал глубокий массаж, оживило его после бессонной ночи. Какое-то время Тит, щурясь на отражение утреннего солнца в воде и ощущая его тепло кожей, наблюдал за пловцами в продолговатом бассейне. Он съел немного сушеных фиг и миндаля, запил чашей сильно разбавленного вина и отринул все заботы. Позабыл даже о речи и больше не работал над ней. Готовый наконец облачиться в тогу, он бросил взгляд на солнечные часы, что находились возле длинного бассейна, и понял: если не поторопиться, он опоздает к авгурству – сегодня была не его очередь проводить церемонию – и на открытие заседания.

Тит решил нанять паланкин и велел носильщикам пошевеливаться. Телохранители затрусили рядом, но другие рабы немного отстали; потом нагонят и будут ждать у сената на случай надобности. Поездка протекала так гладко, что Тит извлек восковую табличку и перечитал заметки. Ему подумалось, что паланкин не такое уж и баловство, если пользоваться им для работы.

Носильщики выбрали самый короткий путь между северной стороной Капитолийского холма и храмом Венеры, построенным Божественным Юлием. Тит не успел оглянуться, как уже приблизился к зданию сената с тыльной стороны. Он оторвался от записей, привлеченный странным гулом, который доносился с Форума и смахивал не то на рокот океана, не то на шум толпы в Большом цирке. Когда паланкин свернул за угол, Тит узрел нечто невиданное: вся площадь перед ступенями сената была заполнена людьми. Их насчитывались сотни, а то и тысячи. Повода вроде не было: день не праздничный, никакой публичной церемонии, требующей присутствия горожан, не ожидалось. Откуда такая толпа?

Паланкин замер у лестницы. Тит, подобрав тогу, поднялся на несколько ступенек и оглянулся, чтобы внимательнее оглядеть собравшихся. Толпа состояла преимущественно из неухоженных и одетых в серые туники простолюдинов – римской черни. Он всмотрелся в их лица. Никакого радостного ожидания. Часть народа, похоже, была пьяна – неизбежное свой ство больших собраний. Прочие сбились в мелкие группы и переговаривались или слушали ораторов. О чем идет речь? Почему люди так озлоблены и возбуждены?

Тит бросил несколько монет носильщикам, и те мгновенно исчезли.

– Ждите меня здесь, на этом самом месте, – приказал он телохранителям, испытывая непривычное и неприятное чувство. Обычно он разрешал охране бродить по Форуму, пока сам находился в сенате, – спускал с поводка, как собак. Однако сегодня предпочел увериться, что по выходе из здания найдет стражу точно там, где оставил.

На полпути по ступеням он наткнулся на своего коллегу-сенатора Гая Кассия Лонгина. Будучи при Клавдии губернатором Сирии, Кассий сколотил огромное состояние. Его ученые комментарии к праву сделали Лонгина ведущим сенатским экспертом во всех судейских вопросах. И все-таки Тит не забывал, что предок и тезка Кассия состоял в числе убийц Божественного Юлия. Кассий стал слаб глазами, он часто пребывал в дурном настроении, и сегодняшний день не являлся исключением. Тит, намного моложе по годам, обычно ограничивался приветственным кивком, но сейчас не удержался и спросил, не знает ли Кассий, почему собралась такая толпа.

Тот прищурился на чернь и нахмурился.

– Пришли просить за рабов, – ответил он.

– В самом деле? Больно много людей.

– Много? Благословение, что я почти их не вижу. Мне сказали, что они стекались все утро и продолжают прибывать. Наши предки наблюдали такую картину постоянно: сброд собирался на Форуме всякий раз, когда в сенате проходили дебаты. Случались и волнения. В республике – почти ежедневно, особенно ближе к концу. Представляешь, какой наступал хаос?

Тит уставился на толпу. Так вот она, древняя римская чернь!

– Они недовольны, но ведут себя сносно.

– Это пока! – Кассия передернуло. – Лично меня возмущает повод, по которому они собрались. Когда их предки проломили несколько патрицианских голов, отстаивая права плебса, или бунтовали, подстрекаемые братьями Гракхами заступиться за мелких землевладельцев, или даже сожгли сенат после убийства смутьяна Клодия, они, по крайней мере, боролись за соблюдение собственных гражданских интересов. Но сегодня бесстыдная свора вольноотпущенников и граждан явилась защитить рабов. Безобразие! Представь, что в ходе восстания Спартака такой же сброд приказал бы сенату: «Прекратите! Быть может, гладиатор в чем-то прав!»

– Нынешний случай несколько отличается, – осторожно заметил Тит.

– А я о чем говорю? Закон есть закон, а чернь вознамерилась наплевать на него – ради рабов! Нерону следует кликнуть преторианцев и сбросить наглецов в Тибр.

– Боюсь, не выйдет – их слишком много, – возразил Тит. Действительно, он никогда не видел такого скопления народа, кроме как в Большом цирке. Ему кажется или толпа стала беспокойнее? Он подобрал тогу и поспешил вверх по ступеням.

Поспел он как раз вовремя, чтобы присоединиться к остальным сенаторам в многолюдном портике, где получали ауспиции. Они оказались благоприятными, хотя, по мнению Тита, авгур чересчур вольно истолковал полет вороны. Затем сенаторы потекли внутрь, задерживаясь у алтаря Виктории, чтобы возжечь фимиам и прочесть молитвы, после чего заполнили ярусы, глядевшие один на другой через длинную залу. Явка была повальной. Тит подумал, что присутствует свыше двухсот сенаторов.

Когда все расселись, прибыл Нерон. Сопровождаемый Сенекой и свитой из писцов и секретарей, он прошел через всю залу и занял кресло на возвышении в дальнем конце. Как показалось Титу, у молодого императора изменилась даже походка, обычно уверенная и вразвалочку; может, вид собравшейся толпы обеспокоил его не меньше, чем сенаторов? Тит также отметил внешний вид императора. Нерон отпустил бороду – во всяком случае, бородку, чего не водилось за былыми правителями; она курчавилась только вдоль линии челюсти, тогда как щеки и подбородок были гладко выбриты. Получилась как бы золотая рамка для квадратного лица правителя.

Еще удивительнее выглядел императорский наряд. После смерти Агриппины Нерон одевался все более вычурно. Сегодня он облачился в обычный пурпур и золото, но только не в тогу, а в нечто вроде домашнего платья, какое подходит и мужчине и женщине; обувь же больше напоминала шлепанцы, чем подобающие сандалии.

Руки Нерона большей частью оставались обнажены. Тит обратил внимание на отсутствие золотого браслета со змеиной шкуркой, который Нерон издавна носил в знак почтения к матери. Когда Агриппины не стало, Нерон заявил, что больше не потерпит прикосновения к коже змеиного браслета и даже вид вещицы ему невыносим, – и швырнул его в море с террасы своей виллы в Байи. «Император лишился амулета, как и я», – подумал Тит, привычно сожалея об утрате фасинума предков. Сегодня удача не помешала бы.

С вступительными процедурами покончили быстро, чтобы скорее перейти к неотложному делу об убийстве Луция Педания Секунда и о наказании рабов. Писец вслух изложил обстоятельства произошедшего. Он читал совершенно бесстрастно, даже когда речь шла о непристойнейших деталях, зато сенаторы то и дело позволяли себе грубые насмешливые возгласы. Пасть от руки раба считалось не только возмутительным, но и позорным, а при таких обстоятельствах – в соперничестве из-за другого раба – и вовсе скандальным. Даже избегни Педаний смерти, его выставили бы на посмешище. Но он стал жертвой невообразимого злодеяния: умышленного акта насилия, осуществленного в его доме тем, кто тоже являлся его собственностью.

Затем были прочитаны соответствующие законы. Статуты полностью отвечали тому, что помнил и приводил накануне брату Тит. Если раб убьет хозяина, то все рабы в доме последнего подлежат допросу под пыткой и караются смертью, опять же – все без исключения. Четыреста рабов уже допросили. Теперь их содержали в доме Педания под стражей в ожидании решения сенатского суда. Тем временем за городом, на Аппие вой дороге, уже готовили кресты для немедленных казней.

Нерон, восседающий на возвышении, молчал и просто наблюдал за происходящим, как часто поступал в ходе обычных слушаний сената.

Сенаторов призвали поочередно вставать и выражать свое мнение: следует ли в данном случае всецело и преданно соблюсти закон без смягчения и поправок?

Многие, не дожидаясь приглашения, попросту выкрикивали реплики, и в зале воцарились шум и гам. Тит различил возгласы: «Убить их сей же час!» и «Закон есть закон!». Но прозвучали и многие возражения: «Слишком сурово!» – «Пощады!» – «Должны быть исключения!»

Нерон заткнул уши, будто какофония причиняла ему боль. Он подал знак Сенеке, тот шагнул вперед и призвал к порядку.

– Выступит ли кто-нибудь официально в поддержку отмены или смягчения наказания? – спросил он.

В зале загудели, и великое множество голов завертелось по сторонам, но никто не встал. Сенека уже открыл рот, готовый продолжить, когда Тит звучно откашлялся и поднялся.

Сенека удивленно взглянул на него:

– Ты желаешь говорить, сенатор Пинарий?

– Желаю.

Все взгляды обратились к Титу. Его бросило в жар. Голова закружилась. Ладони внезапно вспотели. Если не сосредоточиться, восковая табличка с речью выскользнет из рук…

Тут он осознал, что руки пусты. Табличка! Где же она? Тит огляделся и нигде не нашел записей. Были ли они при нем раньше, когда получали ауспиции? Он не помнил. Может, оставил в паланкине? Тит совершенно растерялся. Тем временем его сверлил взорами весь сенат. В зале повисла мертвая тишина.

Теперь придется либо сесть, не сказав ни слова и представ полным глупцом, либо выступить без записей. Сумеет ли он? Он пересматривал речь так внимательно, что наверняка запомнил если не изящные фразы, над которыми столько трудился, то хотя бы главные постулаты. Тит снова прочистил горло и сделал глубокий вдох.

– Цезарь, – начал он, кивнув Нерону, – и мои досто почтен ные коллеги-сенаторы! Нам всем известно о толпе, собравшейся у входа. Я должен признать, что по прибытии был застигнут ею врасплох. Полагаю, такое скопление народа стало неожиданностью для всех. Я никогда не видел ничего подобного – а вы?

– Нет, но я и стада жирафов не видел! – крикнул один из сенаторов. – Какое отношение толпа имеет к закону?

Реплику встретили гоготом и разрозненными призывами: «Слушайте, слушайте!»

– Дело в том, – продолжил сбитый с толку Тит, – что когда-то и у простолюдинов случались собрания, где они могли сказать свое слово насчет издания законов… – Он понял, что уходит далеко в сторону от плана выступления.

– Что за речи? – вопросил кто-то.

– Бунтарские! – откликнулся другой. – Подстрекательские!

Тит воздел руки, призывая собрание к тишине:

– Я говорю лишь о том, что люди чем-то взволнованы. Взволнованы и все вы, присутствующие здесь. Возможно, стоит хотя бы выслушать тех, кто просит о милосердии, чтобы уяснить их доводы.

Уже лучше, подумал он, чувствуя, что успокоил слушателей и полностью завладел их вниманием. Он отметил, что писец записывает его слова, без сомнения пользуясь знаменитой системой стенографии, которую изобрел секретарь Цицерона Тирон.

– С учетом обстоятельств зверского преступления, – продолжил Тит, – никто не усомнится в невиновности подавляющего большинства рабов Педания. Случившееся выглядит как преступление страсти, а не медленно вызревавший заговор с участием других рабов. Если прислужник не находился в спальне или не мог хотя бы подслушать происходящее, то как ему удалось бы предотвратить злодейство? Также непреложный факт, что при такой численности рабов – четыреста человек или больше – среди них обязательно найдутся старые и немощные, юные и хрупкие, а также женщины, в том числе и беременные. Должны ли все они умереть, невзирая на невиновность? А если раб слеп? Если он глух или нем…

– А если сразу слеп, глух и нем? – крикнул кто-то.

– Тогда его точно следует убить, поскольку толку от него никакого! – подал голос другой сенатор, вызвав взрыв смеха.

– Если только он не такой же красавчик, как отрок, которого пользовал Педаний, – добавил третий. Это было уж чересчур. На похабника зашикали и наградили его злыми взглядами.

– Сенаторы! – воззвал Тит, пытаясь вернуть внимание публики. – Я задался вопросом: почему нынешнее разбирательство вызвало такой беспрецедентный отклик со стороны множества простых граждан? Мне кажется, я понимаю некоторые причины. Во-первых, подобного преступления давно не случалось – как и перспективы столь массового истребления; по крайней мере, в Риме. Если схожие прецеденты и имели место, то где-нибудь в глубинке, на фермах или загородных виллах, и тамошних рабов никто не знал вне их поселений. Но здешние рабы-домочадцы не таковы. Они находятся в одном с нами городе: живут в нем, трудятся и свободно по нему ходят. Их знают не только прислужники из других домов, но и лавочники, ремесленники и прочие граждане, имеющие с ними дело. Среди них есть мальчики на побегушках и посыльные, портнихи и цирюльники, повара и уборщики; попадаются счетоводы и писцы, глубоко образованные и ценные рабы, заслуживающие известного уважения. Есть новорожденные, только вступившие в мир. Есть те, кто находится в расцвете сил и представляет немалую ценность. Есть беременные, готовые породить жизнь новую. Будущие жертвы – не безликая масса, а человеческие существа, знакомые соседям и родне, а потому не следует удивляться, что в городе поговаривают о чрезмерной суровости закона. При столь неприкрытом протесте, который очевиден даже в сенате, нельзя ли сделать исключение?

«Ну что же, – подумал Тит, – в конце концов, не так и трудно». Он был весьма доволен собой. В тайных фантазиях он представлял, что после заключительного пункта зал взорвется аплодисментами и даже противники восхитятся его отвагой. Вместо того он уловил отдельные выкрики «Слушайте! Слушайте!» и несколько бессвязных одобрительных возгласов, а конец речи и вовсе встретили тишиной, почти такой же глубокой, какой предварилось ее начало.

Встал Гай Кассий Лонгин.

– Цезарь и достопочтенные коллеги-сенаторы, – заговорил он. – Я часто слышал здесь требования переделать, выхолостить или даже полностью отвергнуть законы и обычаи наших предков. В каждом отдельном случае изменения предлагались лишь к худшему. И да: законы, составленные пращурами, неизменно перевешивали те новшества, что выдвигались им на смену. Но я часто держал рот на замке и соглашался с мнением большинства, не желая прослыть унылым буквоедом, который вечно ссылается на древние прецеденты. Если угодно, я придерживал пыл на случай, когда мой голос действительно понадобится для предотвращения чудовищной государственной ошибки. И вот время пришло!

Экс-консул умышленно убит в собственном доме одним из рабов. Ни один другой раб не озаботился предотвратить преступление, хотя закон недвусмысленно вменяет это в обязанность челяди. Вы вольны голосовать за помилование. Но если городскому префекту небезопасно находиться в собственном доме, кто из нас может спать спокойно? У кого наберется достаточно прислужников для защиты, коль скоро Педания не спасли четыреста? Кто способен положиться на помощь раба, если тот бездействует даже под страхом смерти?

Я молча выслушал отчет о «фактах», которые вменяют в вину Педанию разнообразные непристойные действия. Покойнику не выступить в свою защиту, и вот я спрашиваю вас: кем и как установлены пресловутые «факты»? О них, конечно же, стало известно от двух рабов, присутствовавших при злодеянии, – самого убийцы и его молодого любовника. Не приходится сомневаться, что их показания получены, как предписывает закон, под пыткой, но я считаю возможным отвергнуть их россказни как совершенный вымысел, призванный очернить имя жертвы и вызвать сострадание к себе. Иначе далее мы услышим, будто убийство оправданно и Педаний получил по заслугам! Сенаторы, вам пустили пыль в глаза, и не опытный адвокат, а рабы. Стыдитесь!

Мы слышали и другой аргумент: мол, остальные рабы не могли знать о грозящей хозяину опасности. Я ни капли в такое не верю. Неужели вы всерьез думаете, что раб задумал убить господина и не обмолвился ни единым злым словом с кем-нибудь из домочадцев? Даже если одержимый ревностью любовник умолчал о своем намерении, как ему удалось незаметно, не возбудив подозрений, взять нож? Как он проник в хозяйскую спальню, причем с лампой, обойдя сторожа и никого не встретив?

Тут вы скажете: даже если некоторые прислужники подозревали об угрозе хозяину, большинство наверняка ничего не знало. Возможно. Но я утверждаю, что каждый раб в доме Педания, независимо от степени соучастия, непоправимо замаран преступлением. Виновен даже тот, кто народился на свет в то самое утро, а потому и он подлежит уничтожению, как бешеная собака. Представьте раба, выросшего со знанием, что его первого хозяина жестоко убил такой же раб и никто из ему подобных не понес наказания. Уяснит ли такой раб свое место под солнцем и надобность беспрекословно почитать господина? Нужен ли вам дома подобный слуга, растущий с памятью об умерщвленном хозяине и неизбежно передающий это знание другим? Я думаю, что нет!

Некоторые из вас действуют так, словно мы впервые сталкиваемся с подобным преступлением и должны прийти к некоему неслыханному ранее решению. И даже если в прошлом бывало нечто похожее, нынешний случай будто бы уникален и требует особого осмысления. Вздор! Здесь нет ничего нового, никакой беспрецедентной ситуации, которая заслуживает обсуждения и улаживания. Наши предки наблюдали точно такие же ситуации и разбирались в них наилучшими возможными способами, которые завещали нам в качестве прецедентов. Неужели вы настолько неблагодарны, что отвергнете дары пращуров? Неужели так чванливы, что сочтете себя мудрее?

Наши предки не доверяли рабам, пусть даже те рождались в тех же имениях и даже домах, что и хозяева. Знакомство длиною в жизнь не ослабляло их подозрительности к челяди и не склоняло обращаться с нею более снисходительно. Нынешняя ситуация намного опаснее. Дома благородных людей заполнены рабами со всего света. Они говорят на всех мыслимых языках – кто знает, о чем они судачат у нас за спиной? Они исповедуют религии всех сортов – или вообще никаких. Промеж себя они сбиваются во всевозможные клики и без нашего ведома даже присоединяются к чужеземным тайным культам. Сейчас мы вынуждены как никогда бдительно взирать на домочадцев. Единственный способ окоротить разношерстный сброд – устрашение и строгое соблюдение закона.

Вы говорите: погибнут невинные. Но закон давно признал, что страдание индивидуумов оправдывается общим благом. Когда римский легион терпит поражение и каждого десятого забивают насмерть в наказание за позор, вместе с трусами могут погибнуть и храбрецы, но именно подобными суровыми мерами предки создали армии, покорившие мир. Те же предки вооружили нас законом, который мы обсуждаем сегодня. Подумайте хорошенько, прежде чем отнестись к нему легкомысленно. Отбросьте закон – и неизвестно, какие ужасные последствия нас ждут. Соблюдите закон – и вашим детям будет спокойнее спать.

Об овации мечтал Тит, но удостоился ее Кассий. Сквозь гром аплодисментов и одобрительных воплей Тит расслышал, как сосед-сенатор заметил другому:

– Вот почему Кассий – лучший законовед среди живущих!

– Величайший знаток права со времен Цицерона, – поддакнул тот.

Призвали выступить оппонентов. Никто не вышел.

Сенат голосовал распределением в зале. Сторонникам соблюдения закона без уступок предстояло сесть справа от императора, поборникам исключения – слева.

Тит, уже находившийся слева от Нерона, остался на месте. Сенаторы, чей разговор он подслушал, дружно встали и пересекли зал, как поступил и Кассий, плохое зрение которого вынудило его искать помощи; многочисленные поклонники бросились к нему, и каждый хотел быть первым. Собрание пришло в движение; отдельные группы сенаторов задерживались посреди зала, споря и определяясь окончательно.

Тит, как обычно, позабавился при виде тех, кто не решался до самого конца, томился в центре зала и тревожно поглядывал по сторонам, выясняя, за кем перевес. Всегда одни и те же, не имеющие собственного мнения и неизменно голосующие с большинством, едва удастся понять, кто его образует.

Когда все наконец расселись, считать не понадобилось. Хотя значительное число сенаторов – намного больше, чем ожидал после воодушевляющей речи Кассия Тит, – проголосовало за снисхождение, на стороне закона оказалось явное большинство. Всех без исключения рабов Педания приговорили к смерти через распятие. Приготовления уже завершились, и казнь надлежало провести сегодня же.

Нерон остался вне спора. Он обладал прерогативой говорить, когда пожелает, но ничего не сказал, хотя слушал внимательно. Однако, когда сессия официально завершилась и сенаторы начали вставать с мест, к возвышению подбежал гонец, который что-то шепнул Нерону на ухо, и тот сразу поднялся.

Сенека ударил посохом в пол. Все взгляды обратились к императору.

– Сенаторы! – произнес Нерон. – Мне доложили, что собравшаяся снаружи толпа увеличилась и многие в ней размахивают факелами и дубинками. Похоже, их уведомили о вашем решении и они недовольны.

– Но объявления не делали, – возразил сенатор рядом с Титом. – Кто им сказал?

– Наверное, кто-то из императорских рабов, – предположил другой. – Они постоянно сновали туда-сюда.

С Форума доносились крики, хотя двери в сенат были закрыты. Когда бронзовые створки медленно тронулись с места на массивных петлях, приглушенный ропот перерос в рев.

Тит последовал за другими сенаторами на крыльцо. Зрелище потрясло его.

Толпа невероятно разрослась. Форум превратился в море озлобленных вопящих лиц. Люди стояли подле статуй, на постаментах, на ступенях и в портиках всех зданий в округе. Толпа захватила даже почтенную ораторскую платформу, Рост ру; люди размахивали факелами, оседлав знаменитые носы кораблей, простирающиеся над сборищем.

При виде выходящих сенаторов толпа рванулась вперед и наполовину одолела ступени, прежде чем преторианские гвардейцы Нерона сформировали защитный кордон. Люди орали, потрясали кулаками, грозили дубинками. Те, что стояли дальше, осмелились бросать в преторианцев камни, и гвардейцы прикрылись щитами. Поднялся оглушительный грохот.

Тит тревожно всмотрелся в толпу и с облегчением увидел, что личные телохранители находятся точно там, где он их оставил. Но пробираться к ним было рано: Тит не испытывал ни малейшего желания рассекать сборище озлобленной черни. Печальный день – в самом сердце Рима сенаторская тога превратила его в мишень!

– Безумие, – прошептал Тит.

– К таким действиям подстрекают речи вроде твоей, – отозвался подоспевший сенатор Кассий.

– Абсурд, – возразил Тит. – Бунтовщиков и в зале-то не было, они не слышали моих слов.

– Они и голосования не видели, однако быстро узнали итог. Рабы не дремлют. А сочувствие некоторых сенаторов и бездумная готовность защищать низших перед законом лишь побуждают чернь думать, будто она добьется своего беспорядками.

– Что же делать? – спросил Тит.

– Поскольку сброд напрочь лишен самодисциплины, его можно разогнать только силой.

Нерон, очевидно, считал иначе. Пока сенаторы топтались на месте, не видя возможности отбыть, императорский глашатай протиснулся сквозь их ряды и остановился на верхней ступеньке. Он принялся дуть в рог, и в итоге толпа притихла достаточно, чтобы услышать его слова.

В глашатаи брали самых горластых. Нынешний поднаторел в выступлениях, и его слова эхом отлетали от стен.

– Граждане, Цезарь издал указ! Слушайте внимательно!

Средь общей тишины раздались крики:

– Нерон! Нерон явит милосердие! Цезарь спасет нас от неправедного сената!

Возможно ли такое? Нерон имел власть над сенатом во многих случаях, но воспользуется ли нынешним? Говорили, что в древности, когда Римом правили цари, монарх часто становился на сторону простонародья и выступал против богатой знати. Цари боялись ее не меньше простолюдинов, а потому заключали с последними естественный союз. Воспользуется ли Нерон возможностью объединиться с народом через голову сената и стать героем черни? Способен ли даже Нерон попрать закон и нажить себе многих врагов в сенате?

Глашатай заговорил вновь, и надежды толпы рухнули.

– Сенат обсудил волнующее вас дело. Сенат вынес решение. Закон будет соблюден. Приговор приведут в исполнение. Цезарь порицает ваше недостойное и опасное поведение. Сборище объявлено незаконным. Вам приказано немедленно разойтись!

Толпа негодующе взвыла. Снова полетели камни. Некоторые упали рядом с глашатаем, и он быстро ретировался.

По толпе загуляли новые факелы. Такое количество огня внушало тревогу. О чем думают простолюдины, угрожая пламенем? Открытый огонь – неподвластная человеку стихия; он может проникнуть куда угодно и все уничтожить, если его не обуздать. На закате республики рассвирепевшая толпа спалила дотла сам сенат. Божественный Август отстроил его заново в большем великолепии. Неужели опять сожгут?

Рассматривая толпу, Тит вдруг заметил знакомое лицо. Волоски на шее встали дыбом. Кезон! Брат влился в ряды черни. И не простым участником, а в некотором роде зачинщиком! Кезон размахивал факелом перед самыми преторианцами, охраняющими ступени сената; другой рукой он махал окружающим и воодушевлял их криками.

Тит встряхнул головой. Как прежде, он питал призрачную надежду снискать овацию от коллег-сенаторов за отличную речь, рассчитывал он и сообщить о своем поступке Кезону, чтобы брат понял: Тит, в конце концов, не бесчувственный чурбан и проявил немалую отвагу, особенно учитывая его положение в обществе. Какая наступила бы перемена, получи он одобрение, а то и похвалу от брата! Но вот он, Кезон, – все портит, как обычно, не только участвуя в сборище, но и вопя громче всех и выставляя себя напоказ. Тит съежился: вдруг кто-нибудь из сенаторов заметит Кезона, присмотрится хорошенько и по сходству опознает Пинария, несмотря на всклокоченную бороду и дикое лицо? Тита ждет несмываемый позор, если сенаторы увидят брата в числе вожаков толпы.

Кезон вдруг перехватил его взгляд. Реакция была точно такой, как у Тита. Он побледнел от потрясения и ужаса, затем исполнился отвращения и гнева. Близнецы долго смотрели друг на друга, точно в кривое зеркало. Потом синхронно отвернулись, разом почувствовав, что больше не выдержат.

Вскоре на Форуме загремели шаги. Не сумев урезонить толпу указом, Нерон вызвал из загородного гарнизона дополнительный отряд преторианцев. Когда шеренги суровых солдат сошлись и обнажили мечи, многие в толпе запаниковали и бросились наутек. Другие отступали неохотно, швыряя камни по мере отхода. Некоторые дерзнули встретить преторианцев лицом к лицу, потрясая дубинками и факелами.

Тит поискал глазами Кезона, но тот растворился в волнующейся толпе.

В помощь гвардейцам Нерон призвал и вигилов – отряд опытных пожарных, впервые набранный Августом. Вигилы также выполняли обязанности ночных сторожей и иногда ловили беглых рабов. Они носили кожаные шлемы вместо солдатских и были вооружены не мечами, а пожарными кирками, но вышколенность делала их более чем пригодными для противодействия лавочникам и работягам.

Проломили несколько черепов, пролили немного крови, но вскоре толпа рассеялась. Пока вигилы гасили разбросанные по Форуму факелы, преторианцы перестроились и устремились к дому Педания, где под стражей содержались рабы.

Не прошло и часа, как приговоренных вывезли за город к месту казни; преторианцы выстроились вдоль всего маршрута, дабы исключить любое вмешательство. Обычно распятия происходили публично – чем больше толпа, тем лучше для назидания, но теперь, едва рабы очутились за стенами, преторианцы закрыли Аппиевы ворота и отвели все движение с Аппиевой дороги.

Казни состоялись без зрителей. Работа кипела весь день и захватила ночь.

На следующее утро Аппиевы ворота и дорога вновь открылись, хотя преторианцы продолжали патрулировать местность. Для путников с юга первым впечатлением от городских окрестностей стала жуткая демонстрация римского правосудия, устроенная вдоль дороги. Из города ровным потоком текли граждане, желающие узреть судьбу четырехсот рабов Педания. Кто-то таращился, онемев. Кто-то злобствовал. Некоторые плакали.

Распятые тела много дней выставлялись на всеобщее обозрение. Большинство сенаторов нашли время взглянуть на дело своих рук, включая Гая Кассия Лонгина, который проклинал убывающее зрение, не позволившее рассмотреть римское правосудие во всем его блеске.

Тит Пинарий не пошел смотреть на распятых. Он постарался забыть все, что случилось в сенате в тот ужасный день.

64 год от Р. Х.

Теплым утром месяца Божественного Юлия, перед рассветом, Тит Пинарий проснулся в своем доме на Авентинском холме от запаха дыма.

– Илларион! – позвал он.

Хризанта пошевелилась рядом:

– Что случилось?

– Ничего особенного, дорогая. Спи дальше.

Молодой Илларион появился в дверях. Бывший привратник стал одним из любимых рабов Тита, и тот звал его по имени, вместо того чтобы просто хлопнуть в ладоши и кликнуть ближайшего раба.

За три последних года – после дела Педания – Тит взял в обычай присматриваться к прислужникам, различать их, обращать внимание на личные качества каждого и даже запоминать имена. Убийство Педания подвигло римских рабовладельцев внимательнее относиться к людскому имуществу, а Тит сознательно решил обращаться с рабами аккуратнее. Он внушил себе, что дело не в старческой мягкости (ему, в конце концов, всего сорок шесть), а в простом благоразумии. Разве ухоженный конь или пес не ответит на доброту хозяина лучшим и более долгим служением? Почему бы и людям не вести себя так же?

Иллариона Тит особо выделял среди рабов. Юноша был не только воспитан, хорош собой и всегда ухожен, но и смышлен, отлично угадывая нужды хозяина. Тит взял в обычай звать Иллариона по всякому поводу, и сейчас, когда в ноздри ударил запах дыма, имя раба мгновенно слетело с его губ.

– Да, хозяин? – тихо спросил Илларион, стараясь не разбудить госпожу.

– Ты чуешь? – прошептал Тит.

– Да, хозяин. Дым. Но не в доме. Я проснулся вместе кое с кем из наших, и мы все проверили. Даже не где-то рядом. Я послал двух мальчиков осмотреть окрестности, и они не видели никакого пожара.

– Отрадно слышать. Молодец, Илларион. Ты очень ответственно отнесся к делу.

– Благодарю, хозяин.

– Но дымом все-таки отчетливо пахнет. И по-моему, все сильнее.

– Думаю, ты прав, хозяин.

– На крыше был?

– Еще нет, хозяин. – Илларион отвел глаза. Похоже, юноша боялся высоты. Да и ладно, идеальных слуг не бывает.

– Принеси в сад лестницу. – Тит встал с постели и со стоном потянулся. – Я слазаю сам.

Хризанта, не открывая глаз, пробормотала:

– Вели кому-нибудь из мальчиков-рабов.

– Не стоит, дорогая. Если там есть на что посмотреть, я хочу взглянуть сам. Но я уверен, что ничего не увижу. Спи.

Тит не испугался подняться по лестнице даже в предрассветной мгле, но опасался расшатанных или сломанных черепиц. Он крайне осторожно двинулся по крыше, ощущая лицом сухой ветер. Тот задувал с востока и нес с собой запах гари. Солнечный свет, чуть озаривший далекие восточные холмы, сделал видным облачко дыма, которое поднималось с дальнего конца Большого цирка, из лощины между Палатином и Авентином. В небесной вышине клубы растрепал ветер, но ниже дым был черен и густ, и Титу показалось, что он различает языки пламени и кружащийся пепел.

Что же горит? В той части цирка находился торговый пассаж с широким выбором тканей, куда порой наведывалась Хризанта. Горящие шерсть и лен как раз и порождают такой густой дым, поднимающийся со столь небольшого участка. Установив источник пламени, Тит успокоился. Пожар далеко, и вигилы, несомненно, уже спешат к нему.

Какую мудрость и прозорливость проявил Божественный Август, когда учредил эту службу! Прежде в городе действовали лишь частные пожарные команды, состоявшие из рабов, которых хозяева сдавали внаем для тушения огня. Система работала плохо: рабы не хотели рисковать жизнью и не каждый погорелец мог внести непомерную плату владельцам команд. Август обложил работорговлю налогом, чтобы организовать отряд государственных вигилов; поручив их подготовку военным, он соблазнил опасной деятельностью рабов, предложив им свободу и гражданство после шести лет службы.

Осторожно спустившись с крыши, Тит решил перейти к дневным заботам. Он пошлет рабов следить за пожаром, но если не возникнет неожиданностей, постарается попросту игнорировать едкий запах. Быстро перекусит, потом примет ванну в местных банях – впрочем, нет, они слишком близко к пожару, мысль не самая удачная. Он наймет паланкин и отправится в термы Агриппы: воздух на Марсовом поле наверняка почище. Титу предстояло продиктовать много писем для деловых партнеров в Александрии, а делами лучше заниматься после расслабляющей горячей ванны. Нужно и подготовиться к скорому дню, когда наденет тогу юный Луций. Не ужели сыну уже почти семнадцать?

Но запах дыма оказался силен даже в термах Агриппы, и все судачили о пожаре. Тит, лично рассмотревший источник огня, наслушался такой ерунды, что отмахнулся от всего сказанного. Однако по дороге домой он заметил, что дым теперь так и валит. Черная туча затянула четверть неба.

Илларион встретил его тревожными новостями. Пожар не только не усмирен, но и распространился на Большой цирк, поглотив всю его восточную часть. Огонь устремился вверх по Палатину и угрожал императорской резиденции.

Тит знал, что Нерона нет в Риме, он находился на своей вилле в Антии. По крайней мере, император в безопасности.

Тит застал Хризанту в спальне. Он хотел предложить ей собрать самые ценные украшения, но она сообразила и без него. Тогда он приказал Иллариону изъять из кладовой специальный сундук и принести его в вестибул. Тит и сам не собирался сидеть сложа руки: вынимая из ниш восковые маски предков, он заворачивал их в холстину и бережно укладывал в сундук.

Пришел Луций:

– Тебе помочь, отец?

– Конечно, сынок, – ответил Тит, обрадованный вниманием юноши к предкам.

Луций взял маску своего тезки. Переводя взгляд с нее на лицо сына, Тит с улыбкой отметил разительное сходство между внуком и дедом.

– Мы уходим из дома? – спросил юноша.

– Не думаю, что до этого дойдет. Но приготовиться никогда не помешает. – Тит не покривил душой. Он не беспокоился всерьез, по крайней мере пока, но исподволь уже прикидывал, сколько потребуется времени, чтобы добраться до загородного дома на дальнем берегу Тибра. Обычно путешествие занимало полдня, но сегодня дороги могут быть забиты другими беженцами.

– Ну вот, упаковали последнего предка, – произнес он. – Теперь, пожалуй, схожу и взгляну на пожар сам.

– Можно с тобой, отец? – спросил Луций.

Тит заколебался. Сперва он хотел отказать, но Луций, в конце концов, почти мужчина. В иных семьях его ровесники уже надели бы тоги. Тит не смог приказать парню остаться с матерью дома.

– Конечно, сынок. Пойдем вместе и посмотрим, что там творится.

Отец и сын вышли, взяв с собой всего пару телохранителей. Воздух загустел от дыма, который ел им глаза и вызывал у Тита кашель. На улицах оказалось полно людей. Некоторые шли по обычным делам, беседуя и даже смеясь, как ни в чем не бывало. Гораздо больше народу стремилось уйти подальше от пожара, на Тибр, и выглядели они встревоженными. Простолюдины толкали тачки, нагруженные жалким скарбом. Рабы, изнемогая от тяжести, тащили носилки и паланкины, которые обычно применялись для перевозки пассажиров, но сейчас были нагружены сундуками и ценной утварью. В числе самых странных картин они наблюдали позолоченные носилки, влекомые изысканно одетой командой рабов-нубийцев: пассажиром являлась бронзовая статуя полулежащей Афродиты. Юный Луций от души рассмеялся при виде диковинного зрелища.

Перед Великим алтарем стояли на коленях молящиеся. Огромная толпа собралась и перед храмом Фортуны, где утомленные жрецы пытались успокоить стенающих на ступенях женщин.

Тит и Луций миновали тележку, нагруженную десятками кожаных футляров. Без сомнения, в капсах находились драгоценные свитки, принадлежавшие какому-то заядлому библиофилу. А ведь Тит даже не подумал, что станется с его маленькой библиотекой. Хватит ли ему капс, чтобы перенести ее в безопасное место? Некоторые свитки весьма старые и ценные – взять ту же историю Ливия, подаренную Клавдием отцу Тита.

Большой цирк был открыт, а потому они вошли внутрь и поднялись на верхний ярус дальней западной стороны. Так поступили и многие другие. Казалось, что публика смотрит пьесу, поставленную самим Вулканом. Дальняя сторона цирка превратилась в огненный котел, и пламя уже достигло разделительного спина на середине трека. Слева над цирком пламя объяло значительную часть склона Палатинского холма, включая небольшой флигель императорского комплекса. Огонь уже поглотил самый дальний склон Авентина. Ошеломленный Тит осознал, что пожар пожрал те самые местные бани, которые он подумывал посетить утром. Он вспомнил человечка, который неизменно приветствовал гостей у входа, и египетского мальчика-раба, который делал массаж и самым возмутительным образом заигрывал с посетителями. Отрезаны ли они огнем? Что стало бы с Титом, приди он туда с утра? Был бы он еще жив?

Горячий ветер гулял по Большому цирку, выедая глаза и наполняя рот привкусом пепла. Тит провел рукой по лицу и обнаружил, что пальцы почернели от сажи.

Он увидел достаточно и собрался уйти, но Луций указал на далекий отряд вигилов, занятый работой на Авентине. Собравшаяся в цирке небольшая группа зрителей наблюдала за ними, перегнувшись через верхний парапет.

– Пойдем посмотрим, отец!

– Нам пора домой. Мать будет беспокоиться…

– Но люди же смотрят, значит опасности никакой. Пожалуйста!

Правду сказать, Титу и самому хотелось взглянуть на вигилов за работой. Отец с сыном проследовали вдоль верхнего парапета до толпы, откуда уже не было пути дальше. Да и ладно: Тит уже подобрался так близко к огню, что в любом случае остановился бы. Перегнувшись через парапет, они отчетливо различили находившихся внизу вигилов.

Те как раз заметили пламя на крыше трехэтажного здания через улицу от цирка. Вигилы использовали все свои орудия, стремясь потушить пожар, прежде чем он распространится на весь дом. Как можно ближе подкатили передвижной насос с резервуаром воды. Двое навели огромный металлический штуцер; четверо принялись качать воду, которая мощной струей ударила в крышу. Другие вигилы, призвав на помощь горожан, сформировали цепь для передачи ведер, чтобы пополнять резервуар водой из ближайшего фонтана.

Вдали еще один отряд вигилов пытался снести здание, уже охваченное огнем. Баллиста из тех, что состояли на вооружении в легионах, – по сути, огромный арбалет с зубчатым колесом для натягивания тетивы – выстрелила тремя железными крюками, притороченными к цепям. Нацеленные с удивительной точностью, они один за другим влетели в окно и прочно уцепились за раму. Когда засело пять крюков, вигилы разбились на команды, схватились за цепи и дружно дернули. Прогоревшая стена подалась и обрушилась, взметнув сноп искр. Вигилы бросили цепи, схватили пики и топоры и устремились крошить обломки.

– Такие действия очень опасны! – заметил Луций. – Но посмотри-ка на холм, отец. Они ведь сами устраивают пожар!

Повинуясь лающим командам префекта, несколько вигилов взяли головни, разожгли их от курящихся углей разрушенного здания и подпалили длинный узкий одноэтажный дом на периферии пожара.

– По-моему, метод называется противопожарным разрывом, – ответил Тит. – Смотри: если они быстро уничтожат здание, то образовавшийся пустырь не даст огню распространиться дальше – по крайней мере, в том направлении.

Луций кивнул, завороженный и огнем, и борьбой с ним.

– А могу я стать вигилом?

Тит рассмеялся, быстро огляделся и порадовался, что никто в толпе не услышал. По традиции и закону Луций был почти мужчина, но еще не избавился от ребяческих представлений о мире.

– Вигилами, Луций, бывают только рабы и вольно отпущен ники. Такая работа не для рожденных свободными даже из низшего слоя общества.

– А кто ими командует? Что там за малый, который выкрикивает приказы?

– Префектами вигилов становятся эквиты[17]. Но ни один патриций не унизится до такой префектуры. Если ищешь приключений, то юноша твоего положения всегда может выбрать карьеру военного…

– Но солдаты не тушат пожары. Они умышленно сжигают города.

Тит поджал губы:

– Да, легионы порой действуют огнем. Но я уверен, что войска обучены и тушить пожары, если враг использует их против нас. – Он прикинул, какой привести пример. – Когда твоего двоюродного многажды прадеда Божественного Юлия заперли с войском во дворце Клеопатры в Александрии, египтяне попытались его выкурить. Они подожгли склад, прилегавший к Великой библиотеке. Очевидно, за тушение того пожара, пока он не распространился, отвечали люди Цезаря.

Луций задумчиво кивнул, не сводя глаз с вигилов:

– Значит, это просто отряд рабов и вольноотпущенников. И все же нельзя не восхититься их храбростью и сноровкой.

* * *

Вскоре после полудня ветер резко стих. Дым вперемешку с пеплом поднимался вертикально исполинским столбом. Благодаря прохладному воздуху и напряженной работе вигилов пожар обуздали – во всяком случае, на Авентине.

Тит решил не покидать город. Перед сном он приказал Иллариону и еще нескольким рабам нести ночью дозор и разбудить его при первой же нужде.

Той же ночью они с Хризантой любили друг друга, чего не случалось уже давно. Наверно, Тита возбудил общий кризис – как и жену, потому что наслаждалась она без памяти. Напряжение, безусловно, спало, и Тит благополучно заснул.

Ему приснился странный сон. Он занимался авгурством на Палатине, но зрителей не было, город опустел. Он наблюдал за птицами, и вдруг облака одно за другим занялись огнем, как подожженное руно. Из пламенеющих туч на город обрушился огненный дождь, породивший повсеместные пожары.

Тут его разбудили Хризанта и Луций. Тит резко сел, весь в поту. Дышать было трудно, горло саднило. В воздухе стоял дым.

– Отец, выйди в сад и посмотри на небо!

Он последовал за женой и сыном и тут же задался вопросом, не продолжает ли спать, ибо беззвездное небо горело в ночи тусклым красным светом. Тит поднялся по лестнице на крышу, Луций взобрался за ним. С высоты открылось ужасающее зрелище: пожаром был охвачен весь Большой цирк. В огненное озеро превратилась и вытянутая лощина между Авентином и Палатином. Весь город ниже определенного уровня предстал морем пламени, а холмы островами возвышались над ним. И даже на их вершинах там и тут виднелись очаги пожара – либо собственно пламя, либо оранжевое свечение углей на пепелище. Императорский комплекс на Палатине почти полностью скрылся в огне.

– Почему не разбудили меня раньше? – вскричал Тит. – Я же велел Иллариону сразу сообщить, если пожар усилится!

– Говорят, все произошло очень быстро, отец. Огонь распространился в мгновение ока…

– Немедленно уходим, и молитесь, чтобы не было уже слишком поздно!

Самые крепкие рабы выкатили на улицу тачки с погруженными ранее восковыми эффигиями и другими ценностями. Мать разбудила трех маленьких дочерей. Ко времени, когда семейство собралось покинуть дом, все были близки к панике.

Тит кликнул рабов и дал им указания. Челяди надлежало отправиться с хозяевами, и каждому велели прихватить что-нибудь ценное. Исключение составляли два самых молодых и сильных телохранителя.

– Вы останетесь и пробудете здесь, сколько получится, – объяснил Тит. – Если пожар не достигнет нашей улицы, ваша задача – защитить дом от мародеров. Если достигнет и прибудут вигилы, поможете им сохранить жилище, насколько это окажется возможным.

– Но что нам делать, хозяин, – ответствовал один раб, – если дом загорится, помощь не придет и у нас не останется иного выхода, кроме как бежать?

Тит осознал, что оба раба – всего лишь мальчишки-переростки, неспособные на принятие решения.

– С вами будет Илларион. Он скажет, уходить или оставаться. Понятно? В мое отсутствие подчиняетесь Иллариону.

Тит посмотрел на любимого раба и испытал укол непривычного и неприятного чувства. Вины? Однако, прежде чем он осмыслил ощущение, Илларион шагнул вперед и взял хозяина за руку:

– Благодарю, господин. Твое доверие – честь для меня.

Тит кивнул, но не сумел взглянуть рабу в глаза. Он собрал домочадцев и выступил в путь.

Маршрут, которым он рассчитывал следовать изначально, был перекрыт, и им пришлось вернуться и поискать другой. Темные улицы, заполненные обезумевшими людьми, освещал лишь тусклый кровавый свет, изливающийся с неба. Среди столпотворения Тит услышал возмутительные слова. Чело век, оказавшийся рядом, сказал:

– Ясно, что это дело рук императора! Его подручные устроили пожар, а потом принялись поджигать дома по всему городу!

Тит схватил его за руку:

– Грязная ложь!

– А вот и правда, – возразил тот. – Своими глазами видел. Люди в форме и кожаных шлемах разрушили стену зернохранилища каким-то тараном – добротную каменную стену, которой в жизни не загореться! – и нарочно подожгли содержимое. Я уж сумею распознать поджог!

– Ты видел вигилов, глупец, которые подожгли склад с горючим зерном, пока до него не добралось пламя и не взметнулась мучная пыль! Снос стен и мелкие поджоги – часть работы огнеборцев…

– Поджигать, чтобы потушить пожар? По-твоему, я полный тупица? – выкрикнул человек. – Пожар устроили люди Нерона! Я видел доказательства, и масса людей тому свидетели! А что до твоих вигилов, то они вовсе ничего не делают. Они присоединились к мародерам.

Спорить не было времени. Тит грубо оттолкнул незнакомца и ускорил шаг.

Улицы, заваленные мусором и перевернутыми тележками, напоминали ночной кошмар. Брошенные дети ютились по углам и плакали. Смятенные старики бесцельно и потерянно бродили вокруг. Пройти и проехать мешали и многочисленные трупы. Кто-то, должно быть, задохнулся в дыму, так как тела остались неповрежденными. Другие умерли от ожогов, а третьих затоптала толпа.

Тит с домочадцами достигли наконец ближайшего моста через Тибр. Участок перед переправой, представляющий собой узкую горловину, был забит людьми, скотом и повозками. Перейти удастся не скоро. Отдельные смельчаки в отчаянии бросались вплавь. В итоге Тит и его домочадцы все же ступили на мост, толкаемые последующими рядами. Тит сосчитал всех по головам. Каким-то чудом они не рассеялись, и даже самые старые и слабые рабы были на месте.

И все же кое-кого не хватало.

Тит кликнул сына:

– Луций! Ты знаешь дорогу до виллы. Сумеешь довести других?

– Конечно, я знаю дорогу, отец. Но о чем ты говоришь? Ты сам и отведешь нас.

– Нет, – вздохнул Тит. – Мне нужно вернуться.

Хризанта услышала его слова и резко развернулась:

– Не безумствуй, муж мой! Что такого важного ты забыл, ради чего готов вернуться?

– Я приду позднее нынче ночью или уже утром. Не волнуйся за меня. Боги присмотрят за мной.

Тит остановился. Толпа обтекла его и увлекла домочадцев дальше на мост, где они быстро скрылись из виду.

Двигаться против течения было нелегко. Тита пихали, толкали, проклинали и несколько раз чуть не сбили с ног. Наконец он протиснулся сквозь самую густую толпу и смог передвигаться свободнее.

Он направился к Форуму. Пожары там были разрозненными – какие-то здания горели, другие пока стояли целые и невредимые. Что стало со священным огнем весталок, который никогда не должен гаснуть, – переместили в священный сосуд и укрыли, как во времена вторжения галлов? До чего странно переживать за огонь посреди адского пекла!

Над Форумом пылал, казалось, весь Палатин. Авгураторий, древняя хижина Ромула, храмы, богатые дома, резиденция императора – неужели все погибло? Размах катастрофы не укладывался в голове.

Он поднажал и достиг Субуры. Там оставались большие участки, еще не тронутые огнем. Какой разойдется пожар, когда займутся все эти громоздящиеся впритык друг к другу многоэтажные здания! Тит попытался вспомнить, какие улицы ведут к последнему месту проживания Кезона, но заблудился в темноте, угодив в лабиринт незнакомых переулков. Какую глупость он затеял! Какой безумный порыв швырнул его обратно в город на поиски брата? Какие шансы найти Кезона в такой неразберихе?

Тит свернул за угол и вышел на пустырь, образовавшийся на месте недавно снесенного многоквартирного дома. Там собралась небольшая группа людей, взирая на горящее по соседству здание. В самой середке стояли, держась за руки, Кезон и Артемисия.

При общем окружающем безумстве Кезон с друзьями вели себя совершенно спокойно. Обратившись лицом к огню, они, казалось, пребывали в некоем трансе. Одни стояли молча, сцепив руки. Другие били в ладоши, пели или выкрикивали молитвы к своему богу. Третьи плакали от радости.

– Конец наступил! Конец все-таки наступил! Хвала Господу! – вскричала одна женщина, воздевая руки.

– Пришел Судный день! Рим взвешен и найден легким! – вторил ей человек в драной тунике и с длинной седой бородой. – Глупцы заклинают своих ложных богов спасти Рим, но я говорю, что Господь его проклял! Господь обрек его смерти! Восхвалите Господа и все Его деяния! И среди них величайшее – покарать и уничтожить этот порочный город!

Какие-то прохожие услышали его разглагольствования и пришли в ярость. Потрясая кулаками, они осыпали христиан бранью, затем запустили в них камнями и поспешили прочь.

Тит вторгся в сборище и подошел к Кезону. На блаженном лице брата мерцали отсветы пламени. Сперва он не заметил Тита, но в конце концов опустил взор и изумился:

– Тит! Зачем ты здесь? – Кезон выглядел ошарашенным, затем улыбнулся. – Ты все-таки решил присоединиться к нам?

– Я пришел убедиться, что ты жив и здоров, Кезон.

Кезон осклабился и кивнул:

– Мою радость не описать словами!

– Чему же ты радуешься? Тому, что город наших предков сгорел дотла?

– Пришел конец света, Тит. День, которого мы ждали, по которому томились.

– Не городи вздор! Идем со мной, пока не поздно.

– «Поздно»? Подобные слова лишились смысла. Наступил конец всех вещей, конец самого времени. Хвала Господу!

Горящее здание вдруг рухнуло. Христиане издали дружный экстатический вздох при виде столь грозного зрелища, но их осы пало углями вперемешку с горящим мусором, и они в смятении отступили. Даже Кезон вздрогнул и попятился, подальше от свирепой стихии. Золотой амулет у него на груди ярко отсвечивал красным, подобно пламенеющему кресту.

Недолго думая, Тит схватил фасинум и с силой дернул. Шнурок лопнул. Тит повернулся и побежал тем же путем, что пришел, сжимая в кулаке талисман, полный решимости вернуться к мосту и воссоединиться с семьей.

Пусть Кезон погибает в огне, если ему так угодно. Тит не допустит, чтобы фасинум предков сгинул среди пожара.

* * *

Огонь бушевал несколько дней.

Из загородного имения на дальнем берегу Тибра Тит различал ночами далекое зарево. Днем виднелись высокие столбы дыма.

Наконец свечение потускнело, а дым осел. Неужели с пожарами справились?

Новости, которые Пинарий получал от соседей и прохожих, были путаными и противоречивыми. Очаги пожара локализовали, но он все еще полыхал в отдельных изолированных районах; огонь распространился через Марсово поле до Тибра, поглотив весь город, так что гореть стало нечему; пламя не однажды тушили, но кто-то разжигал его заново. Никто не знал, чему верить.

Уцелел ли его дом? Если нет, то Илларион с двумя рабами пришли бы сюда, но их не было. Или дом сгорел и все трое погибли?

В конце концов Тит решил рискнуть и вернуться в город. Луций захотел пойти с ним. Тревожась и не ведая, что найдет, Тит обрадовался обществу сына. Они взяли с собой телохранителей – кто знает, насколько восстановился порядок?

По мере приближения к Тибру запах дыма усилился. Знак не очень хороший, однако дымные тучи над городом исчезли. Дорога была безлюдна, и они перешли через мост, почти никого не встретив. Чудилось, что Рим полностью опустел, но иллюзия оказалась временной. Огонь не дошел до воды и не тронул складов и причалов, а потому там и тут виднелись занятые своими делами матросы и портовые рабочие. Пожар не поглотил и Капитолийский холм. Огромная храмовая территория наверху, где находился древнейший и святейший храм Юпитера, не пострадала.

Тит хотел пойти прямо к дому, но Луций предложил сперва подняться на холм, откуда был виден практически весь город, и оценить положение дел. Тит согласился – отчасти потому, что боялся обнаружить родной дом лежащим в руинах и хотел немного оттянуть печальный момент.

Давным-давно, только приехав в Рим, Тит стоял на Капитолийском холме и взирал на город, околдованный этим видом. Теперь с того же самого места они с сыном взирали и ужасались размаху бедствия. Конечно, хотя мелкие пожары еще кое-где полыхали, в большинстве районов огонь потушили. И степень ущерба оказалась не так велика, как он боялся. Больше всего досталось Авентину и Палатину, а также низине между Палатином и Эсквилином. Значительная часть Форума осталась нетронутой, и Марсово поле в основном тоже не пострадало, в Субуре же выгорело лишь несколько кварталов. Вглядевшись в Авентин, Тит не сумел определить, цел ли его дом. В каких-то местах окрестности почернели и обуглились, однако часть улиц сохранилась.

Когда Тит впервые очутился на этом месте и любовался панорамой, с ним рядом был Кезон. Где теперь брат? Тит дотронулся до фасинума на груди и прошептал молитву Юпитеру, величайшему и сильнейшему из богов, прося, чтобы брат выжил и – благо мир, вопреки радостному пророчеству Кезона, не кончился – осознал глупость своих верований, отрекся от ереси и вновь начал почитать отеческих богов.

Они спустились с Капитолийского холма и направились в сторону дома. По мере продвижения им встречались как сгоревшие здания, так и невредимые; капризный огонь распространялся как попало. Они повернули за угол, и Тит увидел дом ближайшего соседа. Жилище превратилось в дымящиеся развалины. У Тита сжалось сердце, он едва мог вздохнуть. Еще несколько шагов, и вот показался дом Пинариев.

Он уцелел. Стена, примыкавшая к соседской, почернела и обуглилась, но других повреждений не было.

Луций вскрикнул от радости и перешел на бег. Юноша достиг входа, чуть замешкался, затем скрылся внутри. Никак не заперли двери? Илларион обязательно позаботился бы затворить их и закрыть на засов. Тит тоже ускорил шаг. Но не успел он дойти, как ошарашенный Луций появился вновь.

На входе Тит увидел причину огорчения сына. Двери были разломаны и сорваны с петель. В вестибуле лежали два изуродованных тела. Тит узнал по туникам молодых телохранителей, оставленных сторожить дом.

Ни слова не говоря, он медленно пошел по комнатам.

Дом разграбили полностью. Все ценное, что можно унести, пропало: вазы, лампы, ковры, даже кое-что из мебели. Исчезло и старинное кресло Катона Младшего.

То, что воры не смогли забрать, они разрушили. Мраморную статую Венеры в саду повалили наземь и раскололи на куски – акт беспричинного кощунства. Напольную мозаику как будто крушили молотком. Настенную роспись измазали экскрементами. В спальне постель Тита и Хризанты разломали до деревянного каркаса, а белье сорвали.

Неистовая разрушительная сила пожара будто заразила мародеров извращенным желанием причинить как можно больше ущерба. Или всему виной зависть бедных к богатым, которой проявиться невозбранно позволил воцарившийся хаос? Тита ужаснула ненависть тех, кто учинил такой разгром в его доме. Он даже не подозревал, что живет в столь опасном окружении. Подумал про обозленную чернь, собравшуюся перед сенатом, когда решалась судьба Педаниевых рабов. Именно такие люди и осквернили его дом? Должно быть, правы Гай Кассий Лонгин и его единомышленники, не доверяющие простолюдинам и презирающие их.

Тит перешел на половину рабов. Комнатушки с простыми спальными тюфяками остались большей частью нетронутыми, в них не нашлось ничего ценного, что можно забрать или сломать. Из следующего помещения донеслось слабое шарканье. Титу пришло в голову, что в этой части дома могли укрыться воры или случайные бродяги. Он уже собрался позвать телохранителей, когда из-за угла выглянуло знакомое лицо.

Илларион.

Молодой раб сперва испугался, затем испытал облегчение, потом устыдился. Он бросился к Титу и упал на колени:

– Прости меня, хозяин! На следующий день, как ты ушел, в дом вломились. Мы ничего не смогли сделать, их было слишком много. Они убили телохранителей. Убили бы и меня, если б я не спрятался. Прошу, хозяин, не наказывай!

– Илларион! Конечно, я тебя не накажу. Но почему ты не явился в загородное имение и не сообщил мне новости?

– Хозяин, ты приказал мне остаться здесь. И я хорошо сделал, что послушался, потому что той ночью загорелся соседский дом. Я побежал и нашел вигилов, им удалось не дать огню перекинуться сюда. Пожар грозил вернуться, и я не мог уйти. Ох, хозяин, ну и страху я тут натерпелся – один, особенно ночью! Кругом сплошное зверство: людей убивают, мальчиков и женщин насилуют, страшные злодейства!

Тит поднял раба на ноги:

– Ты поступил очень хорошо, Илларион. Хвала богам, что ты жив!

В кладовке они нашли немного еды. Тит разместился с Луцием и Илларионом в саду. Однако при виде погубленной Венеры у него пропал аппетит.

Тит встал:

– Я лучше пройдусь. Один.

– Но так нельзя, отец! Возьми телохранителей, – возразил Луций.

– Нет, пусть останутся с тобой и Илларионом. Я римский сенатор, патриций и кровный родственник Божественного Августа. Меня не запугать настолько, чтобы я не смел прогуляться по родному городу без вооруженной охраны! – Тит миновал вестибул и вышел из дома.

Он принялся бродить по городу, поражаясь масштабу разрушений. В какой-то момент он безнадежно заблудился в прежде знакомых районах: улицы были полны мусора, ориентиры исчезли. На склоне Эсквилина ему встретился отряд вигилов, который тушил один из последних пожаров. Огнеборцы с головы до ног перемазались в грязи и саже и выглядели край не изможденными, но все равно трудились. Что за гнусная клевета – обвинить таких людей в поджогах и грабежах!

С началом сумерек небеса исполнились жуткой красоты: облачная пелена отразила мрачное мерцание догоравшего города и небо уподобилось огромному пестрому кровоподтеку над израненной землей. Рим напомнил чудовищно изуродованную красавицу. И все же, несмотря на увечья, он остался узна ваемым и любимым. Тит никогда его не бросит.

На Эсквилине, прямо над головой, высилась изящная башня, похожая на перст, указующий в небеса. Она находилась в садах Мецената, владении императора, где иногда жил Нерон; сады, похоже, избежали опустошения. В сумеречный час здесь было тихо. С башни донеслись звуки лиры и мужское пение. Голос был тонок и слаб, но до странного трогателен.

Песня повествовала о сожжении Трои – великолепнейшего из древних городов, прекраснее Мемфиса и Тира, обманом захваченного и спаленного греками дотла; Трои, откуда воин Эней бежал в Италию, где положил начало римлянам. Троя сгорела, теперь сгорел и Рим. Казалось, песня льется из полузабытого сна. Медленный перебор струн странным и жутковатым образом очаровывал.

Тит вдруг осознал, что голос принадлежит Нерону. Отступив и посмотрев вверх, Пинарий различил на башенном парапете фигуру в золоте и пурпуре, играющую на лире и взирающую на город. Молодой император вернулся в Рим, а нашел дымящиеся развалины Трои.

Нерон допел до конца. Музыка смолкла. Должно быть, он находился на парапете не один, потому что тишина сменилась негромкими аплодисментами и уговорами спеть еще. Нерон подчинился. Тит зачарованно слушал, но тут один из вигилов с черным от сажи лицом упер руки в боки и сплюнул.

– Нынешний пожар – самое страшное бедствие, что случилось с Римом со времен галльского завоевания, – буркнул он, – а чем занимается император? Распевает песенки. Неужто не улавливает настроения?

Тит не понял, о чем говорит вигил. Ему самому песня показалась невыразимо красивой, странной и загадочной, бесконечно грустной, но полной надежды. Отсутствие великого певческого дара не играло роли, душой Нерон был великим поэтом. Какой контраст он являл в сравнении с Кезоном, который смотрел на пламя и ухмылялся, как идиот. Нерон ответил элегией, от которой заплакали бы боги.

Глядя вверх и восхищенно прислушиваясь к каждому слову и каждой ноте песни императора, Тит стиснул в руке фасинум, радуясь возвращению талисмана. В ту минуту он чувствовал, что на него смотрят все предки – подобно богам, которые наверняка наблюдают за Нероном.

65 год от Р. Х.

Тит Пинарий стоял в вестибуле своего дома перед восковыми эффигиями предков. Жена и сын были рядом. Пока он переводил взгляд с одной маски на другую и почитал усопших, называя их поименно, Хризанта зажигала маленькие свечи, а Луций ставил по одной в каждую нишу. Никак у сына руки дрожат? Днем предстояли особенные события, и все семейство издергалось и переволновалось.

Тит радовался, что при бегстве из города забрал с собой эффигии; в отличие от других вещей, украденных или уничтоженных мародерами, маски предков были поистине незаменимы. Возвращение их в ниши стало первым шагом в восстановлении былого величия дома. Тит еще не нашел искусного ремесленника для починки напольных мозаик, ибо спрос на таких мастеров существенно возрос, но настенную роспись тщательно отчистили, разбитую статую Венеры собрали заново, склеили и закрасили так, что не осталось и следов варварства, а украденные и сломанные предметы мебели заменили. Тит даже нашел старинное складное кресло, почти идентичное Катонову. Ценой упорного труда и немалых затрат за месяцы, прошедшие после пожара, домочадцы постепенно вернулись к обычной жизни. Многим жителям Рима повезло меньше.

Тит позаботился о ликах предков, а они присмотрели за ним, тут он не сомневался. Благодарность стала одной из причин, по которым он почтил их в сей особенный день, когда император собрался оказать семейству Пинариев великую честь.

Тит надел сенаторскую тогу с пурпурной каймой. Облачился в тогу и сын, еще не успевший к ней привыкнуть. Жена нарядилась в лучшую столу из льна цвета охры с красивой вышивкой. Прическа соответствовала моде, заданной сказочно красивой юной женой императора, Поппеей Сабиной, и лицо Хризанты обрамляло множество завитых локонов.

Церемония почитания предков завершилась. Семейство удалилось в сад дожидаться положенного часа. Титу подумалось, что ни один цветок не сравнится красотой с Хризантой, и вновь испытал гордость за выбор, сделанный много лет назад. И никакие садовые ароматы не могли сравниться с благоуханием, которое распространяла его супруга.

– Ты пахнешь розовыми лепестками и молоком, – шепнул он ей на ухо.

Хризанта улыбнулась:

– Благодари императорскую жену. Это Поппея завела такой обычай среди знатных римлянок – купаться в молоке.

– А иудейкой ты тоже станешь, как императрица? – поддразнил ее Тит. Все знали, что Поппея привечает римских евреев и регулярно принимает иудейских ученых и жрецов. Поговаривали, будто она тайно перешла в их веру.

– Не больше, чем ты стал христианином, – парировала жена, указав на фасинум, который Пинарий надел по особому случаю.

Тит не нашел ее жест особо забавным. Ему казалось, что Кезон каким-то образом изменил амулет, чтобы тот больше напоминал крест. Тем не менее Тит носил его открыто и гордо, отказываясь прятать под тогу.

В дверь постучали, и дом пришел в волнение. Взбудоражились даже рабы, и было отчего. Не каждый день в гости наведывается сам император.

Илларион ворвался в сад:

– Хозяин, они здесь!

– Уже внутри?

– По-моему, нет, хозяин. Человек у двери говорит, чтобы ты вышел к ним.

– Тогда нельзя заставлять их ждать. – Тит взял жену за руку и предоставил сыну идти первым.

Свита на улице оказалась даже многочисленнее, чем ожидал Тит: секретари и писцы, отряд преторианцев, несколько сенаторов в тогах и даже живописная группа актеров и акробатов. В центре, удерживаемые самыми могучими рабами, каких видел Тит, находились большие носилки на позолоченных шестах, сделанные в виде огромного лебедя. Рука, унизанная кольцами, отдернула пурпурную шторку. Широко улыбаясь, Нерон сделал приветственный жест. Рядом с ним находилась красавица Поппея, чьи белокурые волосы были уложены на невиданный Титом манер.

Поднесли лесенку. Хризанта поднялась в носилки первой, Тит и Луций – за нею. Они устроились на плисовых подушках напротив императора с супругой. Тит почувствовал, что Хризанта дрожит, и взял ее за руку. Поппея улыбнулась этому интимному жесту и тоже заключила в ладони украшенную драгоценностями кисть Нерона.

– Мы никуда не спешим. Я подумал, что по пути к месту можно немного прогуляться по городу, – сказал Нерон.

– Разумеется, – ответил Тит. – Так много строек по всему Риму, что я не поспеваю уследить.

В действительности Тит прекрасно знал почти все городские обновления, но прогулка побалует Хризанту и Луция, а ему самому неимоверно льстило предложение императора провести время с царственной четой.

Нерон улыбнулся.

– Мой прапрадед прославился изречением, что получил Рим кирпичным, а оставил мраморным. Я получил город в опаленном мраморе, но оставлю в позолоте.

Пока их несли по улицам, Нерон гордо показывал, с какой скоростью воссоздаются разнообразные храмы и общественные учреждения. Одним из крупнейших проектов являлось восстановление Большого цирка; до открытия еще оставалось некоторое время, но Нерон задумал сделать цирк краше прежнего. Встречались и настоящие чудеса. На Палатине пожар пощадил древнюю хижину Ромула, а в императорской резиденции, невзирая на гибель большинства ее старейших строений, остались целы и невредимы лавровые деревья, стоявшие у первоначального входа.

– Несомненно, это знамение, отец, – заявил Луций, преодолев застенчивость перед императорской четой – особенно Поппеей, чья красота могла устрашить любого мужчину.

– Разумеется, – согласился Тит. – Священные деревья неубиваемы, их не берут ни молния, ни пожар. Я верю, что век этих лавров сравняется с веком потомков Божественного Августа.

Императорская чета любовно переглянулась, явно оценив реплику Пинария. Поговаривали, что Поппея беременна, хотя пока ничего не было заметно. Ее первое дитя от Нерона, девочка, умерла во младенчестве; император глубоко скорбел. Теперь возникла новая надежда на продолжение рода Божественного Августа и появление на свет наследника Нерона, причем самому императору еще не было и тридцати.

– Погибло так много прекрасных старых домов, – произнес Нерон, сводя кончики пальцев и глядя на проплывающий мимо пейзаж. – Но пожар лишил крова не только зажиточный люд с Палатина, но великое множество прочих горожан. Мне доложили, что многие из них жили в ужасной нищете и тесноте, чуть ли не сидя друг у друга на голове, не имея даже места повернуться. Что ж, мы построим для них отличные новые многоквартирные дома, получше прежних хибар. Конечно, потребуется время. Пока же, как ни печально, многие бездомные продолжают ютиться на Марсовом поле и в моих садах за Тибром. Чтобы обеспечить горожан работой, я нанял целую армию каменщиков и поденщиков для возведения построек по всему городу. Несколько раз снижал цены на зерно, чтобы они прокормили семьи. А дабы подобная катастрофа не повторилась, я ввел новые строительные кодексы, и специалисты уверяют меня, что опасность пожара уменьшится: здания разместят дальше друг от друга, ограничат по высоте и в обязательном порядке обеспечат пожарными инструментами – кирками, ведрами и всем остальным. О, посмотрите туда! – воскликнул он, показав на укрытый строительными лесами акведук. – Мы также чиним и удлиняем поврежденный водопровод. Если снова случится пожар, для его тушения должно хватать цистерн и фонтанов.

– Быстрая и последовательная реакция Цезаря на кризис вдохновила нас всех, – заметил Тит.

– А вот, взгляните, сейчас мы проезжаем через самое сердце того, что станет новым императорским комплексом, – произнес Нерон с радостной улыбкой. – Всю сторону Палатина расчистили и подготовили под новые царственные апартаменты. А дальше, в том пустом месте, где прежде кучковались отвратительные старые лачуги, внутри комплекса разместится обширное озеро. Чем не сказка? Укромная акватория в сердце города, окруженная виноградниками, садами и небольшим лесом с дикими оленями, чтобы нам с Поппеей прогуливаться, а то и охотиться, не выходя за пределы дворца – а уж тем паче за городские стены. Конечно, у озера будет и практическое назначение. Оно послужит резервуаром, источником воды в случае пожара.

Сооружение искусственного пруда шло полным ходом. Сотни рабочих сгребали и разравнивали огромные кучи изъятой земли, преобразуя их в пригорки под будущий рукотворный лес вокруг водоема.

– А здесь, на берегу озера, разместится огромный павильон с крытым проходом в милю длиной, – продолжил Нерон. – Просторные залы отделают наилучшими материалами: импорт ным мрамором, изящными статуями, ширмами из слоновой кости и самыми дорогими тканями. Обязательно взгляните на чертежи, которые для меня изготовили. Потолки украсят жемчугами и перламутром, чтобы ночами при свете ламп казалось, будто само звездное небо спустилось с завистью посмотреть на такое великолепие. И непременно много золота – оно должно быть всюду, в огромном количестве. Мы покроем весь фасад плиткой из позолоченного стекла, чтобы слепило глаза. Единственный цвет, который мне по-настоящему нравится, – это пурпур, а из металлов – только золото. Обожаю его тяжесть! А цветом оно подобно дыне или солнечному блику на воде. Как милый золотой амулетик, который ты постоянно носишь, сенатор Пинарий.

Тит тронул фасинум и улыбнулся:

– Дар предков.

– Да, я знаю. Любопытная вещица, – заметил Нерон. Сверкнув лукавой улыбкой, он вернулся к окружающему строительству. – Настанет срок, и состоится грандиозное торжество по случаю нашего с Поппеей и младенцем въезда. Пожалуй, я назову резиденцию Золотым домом. Что скажешь, сенатор Пинарий?

– Блестящее название для великолепной обители.

– Единственное жилище, достойное такой особы, как я, – глубокомысленно изрек Нерон. – Ага, вот и большой внутренний двор! Здесь будет главный вход для посетителей с Форума. Священная дорога закончится у лестницы, которая вознесется к дверям Золотого дома. Там будут, конечно, и другие входы, включая старые ворота Августа на Палатине, обрамленные древними лаврами, но они станут в своем роде черным ходом. Огромный внутренний двор окружит галерея с сотнями мраморных колонн. Сейчас вам не оценить грандиозность задуманного, все заставлено лачугами рабочих. В центре возвысится гигантская бронзовая статуя меня самого. Мы еще не решили, в каком виде я предстану. Поппея считает, что я должен изображать Геркулеса, но скульптор Зенодор предлагает бога Сола в короне из солнечных лучей. Статуя планируется больше ста двадцати футов в высоту – крупнейшая со времен Колосса, когда-то стоявшего на Родосе. И будет, в отличие от него, покрыта золотом. Представляете, как она засверкает на солнце? Люди увидят ее издалека, а по мере приближения изваяние поразит еще сильнее. В погожий день статуя положительно ослепит.

– Поистине, Цезарь, новый Колосс станет грандиозным монументом, – сказал Тит, вновь околдованный размахом не только воображения Нерона, но и грядущих затрат. Для расширения императорского дворца государство прибрало немало частной собственности и обязало храмовые сокровищницы всей империи оплачивать строительство и предоставлять украшения.

Тит оказал неоценимую поддержку амбициозному предприятию императора. Для многих начинаний Нерона он получил ауспиции, которые засвидетельствовали божественное одобрение проектов, а для умилостивления богов, чьи сокровищницы опустошились, провел религиозные церемонии. Тит стал Нерону таким же верным авгуром, как и Клавдию. Он добровольно вызвался исполнять обязанности предсказателя и служил рьяно, с непоколебимой преданностью. С той ночи, когда Тита заворожила песня Нерона о сожжении Трои, он превратился в одного из самых ярых приверженцев императора.

Нерон оценил его верную службу. Одним из способов Нерона выразить признательность и стало приглашение семейства Пинариев сопровождать правящую чету в императорских носилках.

– Я, как обычно, благодарю за возможность сыграть пусть даже самую скромную роль в великих предприятиях Цезаря, – произнес Тит.

– Увы, сенатор Пинарий, не все разделяют твои чувства, – отозвалась Поппея. Она всю поездку молчала и даже выглядела чуть утомленной; несомненно, она уже много раз слышала речи мужа. Тит встречался с ней несколько раз, но никогда не беседовал приватно и толком не знал, как относиться к Поппее, которая всегда казалась отстраненной, погруженной в себя и любила говорить загадками. Нерон не был ее первым супругом; прежде она была замужем за его другом Отоном. Поговаривали, что трое молодых людей так близко сошлись, что образовали, как выразился один остряк, «трехглавое любовное чудовище». Но в конечном счете Нерон возжелал Поппею исключительно для себя. Он заставил Отона развестись с ней, назначил губернатором Лузитании и выдворил из Рима, после чего сделал Поппею своей женой.

По всей вероятности, ее реплика относилась к неуклонно ширящимся слухам о заговоре против императора. Несмотря на энергичную реакцию Нерона на кризис и оптимистичные виды на будущее, во всех классах медленно вызревало недовольство. За пожаром последовал мор, унесший десятки тысяч людей и особенно ударивший по бездомным и нищим; утрата множества религиозных и исторических сокровищ глубоко деморализовала население. Грандиозные строительные проекты Нерона были призваны возместить потери, но в зажиточных кругах опасались, что расточительность императора спровоцирует финансовый кризис. Говорили, что враждебно настроенные сенаторы злоумышляют против него, а среди простых горожан гуляли подлые слухи, будто сам Нерон и устроил пожар, чтобы отобрать огромные выгоревшие площади в пользу императорской резиденции и заново отстроить по своему вкусу.

Увы, Нерон, пусть и с очевидным сожалением, счел необходимым выслать ряд сенаторов, которых заподозрил в нелояльности. Среди них оказался Гай Кассий Лонгин – тот самый, что произнес пылкую речь в поддержку распятия рабов Педания. Нерон приказал ему изъять из числа родовых эффигий восковую маску Кассия, покусившегося на жизнь Божественного Юлия, – вполне резонное требование, по мнению Тита. Сенатор отказался. Высылка Кассия на Сардинию вызвала гнев у его коллег, которые настаивали на необходимости проявить милость к столь известному правоведу, тем более ныне почти ослепшему.

Тут Тит услышал стон Хризанты и быстро понял причину огорчения жены. На одной-единственной обугленной стене, оставшейся от уничтоженного здания, виднелась надпись черной краской:

Силен и отважен, убил свою мать и поджег мой дом!

В последнее время Тит все чаще встречал на стенах и в отхожих местах подобные отвратительные каракули. К счастью, здесь группа из нескольких человек уже закрашивала надпись, рисуя поверх нее другую. Тит выгнул шею, желая прочесть, но носилки плыли дальше, и он различил лишь слова «христиане» и «сжечь».

– Мои верные вольноотпущенники трудятся не покладая рук, – сказал Нерон, теребя на пальцах кольца. – Мне даже и просить не нужно. Они ходят по городу и стирают подобную клевету, едва завидят.

– Сплетни – ужасное дело, – буркнула Поппея.

– Безусловно, – сочувственно кивнула Хризанта.

– Но сегодня всем гнусным слухам будет положен конец и правосудие свершится над истинными преступниками, – изрек Нерон, возвращаясь в хорошее расположение духа. – Народ увидит, что его император настроен защищать Рим и истреблять тех, кто ему вредит. Я устрою зрелище, которого подданные не забудут вовек!

Они продолжили путь к месту назначения – императорским садам на дальнем берегу Тибра, где у подножия Ватиканского холма Калигула выстроил большой ипподром для личных увеселений. Нерон часто им пользовался, так как любил гонки на колесницах, а Сенека убедил его, что императору негоже наслаждаться зрелищем посреди народа. Поскольку Большой цирк еще не отстроили заново, Нерон решил открыть для публики Ватиканский – одно из немногих мест, способных вместить все зрелищные мероприятия, которые он задумал для наказания осужденных поджигателей.

Когда носилки следовали через незастроенное Марсово поле, Тит увидел море импровизированных хибар, где проживала значительная часть населения. Они представляли собой жалкие навесы, сооруженные из всякого хлама, или шатры, сши тые из тряпья. Сегодня никто не остался внутри. Казалось, все до единого жители Рима, взбудораженные предстоящим зрелищем, волнами катились в императорские сады за Тибром.

Преторианцы начали расчищать дорогу; носилки вторглись в толпу, и люди сгрудились вокруг, желая взглянуть на императора и его супругу. Летели ликующие возгласы: «Да здравствует Цезарь!» и «Да здравствует прекрасная Поппея!». Но кое-кто пожимал плечами и отворачивался или награждал им ператорскую чету враждебным взглядом, а то и бормотал проклятия. Поппея нахмурилась и что-то шепнула Нерону на ухо. Тот подозвал преторианца и велел уплотнить кордон, затем отцепил цепочки шторок, чтобы следовать дальше в относительном уединении: прозрачные шторки позволяли Нерону и его гостям видеть происходящее вокруг, а самим оставаться в тени.

Новый мост через Тибр обеспечивал прямой доступ с Марсова поля к Ватиканским лугам. По приказу Нерона переправу построили с удивительной скоростью, чтобы римские бездомные беспрепятственно попадали из города в пристанища на другом берегу. Сегодня новый мост позволил многим римлянам посетить зрелище в Ватиканском цирке. Уже собралась такая толпа, что и мост, и участок перед ним были забиты людьми, но преторианцы быстро расчистили путь для носилок.

На Ватиканских лугах раскинулся целый город из самодельных лачуг; кое-кто даже поселился среди деревьев. За лугами начались собственно сады, посаженные еще Калигулой. Входом служили железные ворота. Преторианцы оттеснили толпу, чтобы Нерон мог проехать. Великолепные сады по обе стороны широкой гравийной дорожки изобиловали клумбами роз и других благоухающих цветов, а также прекрасными статуями, включая поистине необыкновенный фонтан со скульптурной группой: обнаженная Диана стоит по щиколотку в сверкающей воде, а несчастный Актеон, превращенный в оленя, поднимается на дыбы, защищаясь от собственных псов.

Носилки прибыли в цирк. Постоянные смотровые трибуны, построенные из травертина, отличались изяществом, но безнадежно малым размером. Их дополнили временные деревянные, которые окружили трек и могли вместить десятки тысяч зрителей. Скамьи уже наполовину заполнились, и люди прибывали с каждой секундой.

Носилки остановились перед травертиновым сооружением, примыкающим к цирку. Нерон и его сопровождение вышли. Император и Поппея мгновенно скрылись – Тит так и не понял куда; самого же его с семьей препроводили прямо в императорскую ложу. Тит раскраснелся от волнения. Он видел, что то же воодушевление испытывают жена и широко распахнувший глаза сын. Никогда еще Пинарии не бывали личными гостями императора на общественном увеселении. Они не только увидят происходящее, находясь подле правителя, но их самих узреют рядом с ним, в его обществе, причисленными к самому элитарному кругу. Наступил важнейший день для Пинариев – не только для Тита и его ближайшей родни, но всех, кто носил это имя в прошлом и будет носить в будущем.

Ложа была устлана пурпурной тканью, отороченной золотом, и окружена преторианским кордоном. Тит с семьей оказались первыми из прибывших гостей. Их разместили на кушетках в углу ложи. Раб предложил выбрать вина и поставил перед Пинариями поднос с яствами.

Прямо перед ними, посреди рассекающего овальный беговой трек барьера, высился египетский обелиск из цельного красного гранита. Калигула привез его в Рим из Гелиополиса. Все четыре грани были на удивление безыскусны, без иероглифов. На самом верху сверкал сбалансированный позолоченный шар. Обелиск служил ориентиром, видным из многих мест в городе. Прежде Тит наблюдал его только издали и теперь был потрясен высотой монумента.

В передних рядах слева от императорской ложи усадили девственниц-весталок и представителей разнообразных жречеств. Справа находился большой сектор для сенаторов. На арене, разогревая толпу, играли музыканты и выступали акробаты, которые ходили на руках, кувыркались и выстраивались в пирамиды. С площадок неслись аплодисменты и смех, но многие продолжали разговаривать и расхаживать в ожидании главного действа.

В императорскую ложу прибыли новые гости. Возглавлял их Сенека. После смерти Агриппины он стал могуществен, как никогда, хотя до Тита доходили слухи о нарастающих трениях между императором и его главным советником; борьба с последствиями пожара сказывалась на всех. Сенеку сопровождала жена Паулина; советнику было уже за шестьдесят, а ей около сорока, и разница в возрасте не казалась столь разительной, как прежде.

С Сенекой явился и его красавец-племянник. Лукан был на два года младше императора, и они прочно сдружились на почве любви к поэзии. Как и Нерон, Лукан расцвел рано. В одиннадцать лет он произвел сенсацию своей первой поэмой о битве Гектора с Ахиллом, а в двадцать пять стал самым известным поэтом в городе. По нынешнему случаю он надел трабею авгура. Нерон счел уместным ввести Лукана в коллегию задолго до положенного возраста – в точности так же поступи ли с Титом и его отцом прошлые императоры.

Лукана сопровождала жена. Полла Аргентария была знаменита почти наравне с супругом благодаря стихам, в которых он ее восхвалял. Дочь богатого сенатора, она, подобно спутнице Сенеки, получила необычно глубокое для женщины образование. Аргентарию называли мужниной музой и секретарем – возможно, даже соавтором, так как она неустанно помогала ему оттачивать изысканные строфы.

Следующим прибыл Гай Петроний. Императорскому «арбитру изящества» еще не исполнилось сорока, но в волосах уже поблескивало серебро. Тит затруднялся сказать, чем Петроний отличается от остальных: тога самая обычная, да и ухоженность, пусть и безупречная, ни в коей мере не являлась редкостью. И все-таки он околдовывал одним своим присутствием. Возможно, очарование объяснялось непринужденной грацией, с которой двигался законодатель вкуса, или его загадочным лицом. Даже в минуты предельной серьезности в его светло-серых глазах вспыхивали веселые искорки.

Тит, находясь в столь блистательном обществе, ощутил себя избранным, но испытал и напряжение, поскольку с трудом поддерживал разговор, который вращался в основном вокруг литературных проектов трех достославных мужей и изобиловал аллюзиями, каламбурами и двусмысленностями, многие из которых Тит не сумел разгадать. Лукан, как он понял, намеревался опубликовать следующий том своей эпической поэмы о войне между Цезарем и Помпеем – сочинение, полное сцен насилия и эпического величия. Сенека, знакомый с черновиком, считал, что племянник излишне поддерживает Помпея и республиканцев, выступивших против Божественного Юлия, – позиция, неизбежно чреватая спорами.

Петроний работал над совершенно другим произведением: пространным трудом, описывающим эротические невзгоды и комичные бедствия, сплошь связанные между собой для заострения иронии в исключительно изящном и утонченном прозаическом изложении. Зная доверие Нерона к Петронию во всем, что касается хорошего вкуса, Тит спросил, не он ли отвечал за постановку предстоящих зрелищ.

Петроний прищурился:

– Мой вклад ничтожен. Бо́льшую часть зрелищ придумал Цезарь. Император с головой погрузился в свою затею, как погружается во все, за что берется, – с исключительным пылом и рвением. Но как насчет тебя, Сенека, – над чем ты работаешь сейчас, когда не добываешь золото для строительства нового императорского дома?

Сенека улыбнулся:

– Я наконец завершил пьесу о Пасифае. – Он заметил непонимающее выражение на лице Луция. – Ты знаешь эту историю, юный Пинарий?

– Боюсь, что нет, – признал Луций. Тит поморщился. Необразованность сына бросала тень на него самого.

– Пасифая была женой критского царя Миноса, – объяснил Сенека. – Нептун проклял ее вожделением к быку.

– Какая женщина не вожделеет? – подхватил Петроний.

Хризанта зарделась, Луций нервно хихикнул, Тит поразился фривольной реплике, но остальные, похоже, нашли ее вполне забавной.

– Именно так, – с кривой улыбкой согласился Сенека, – но Пасифая пошла дальше. Она приказала изобретателю Дедалу изготовить подобие телки – настолько похожее на настоящую, что обманулся бы и бык; затем спряталась внутри коровы и принудила быка ублажить себя. Через девять месяцев Пасифая родила дитя с головой быка – Минотавра.

– Кто, кроме Сенеки, вынесет подобную тему на сцену? – заметил Петроний. По тону было невозможно судить, почтительно он выразился или сардонически. – Император уже прочел?

– Император всегда становится моим первым и неизменно самым проницательным читателем. Я счастлив сказать, что трагедия Пасифаи полностью захватила Цезаря. А, вот и он!

Все встали при виде Нерона с Поппеей, вошедших в ложу. Увидела правящую чету и толпа, по трибунам пробежал трепет. Но отзыв вышел смешанным. Тит, как и раньше на улицах, услышал возгласы «Да здравствует Цезарь!», и весьма многочисленные, но прозвучал и глухой ропот вкупе с шипением.

Нерон сопроводил Поппею к ее месту, затем выступил вперед и воздел руки. Белокурый, в пурпурно-золотых одеждах, он был виден и мгновенно узнаваем для всех, кто собрался в цирке. Толпа притихла. Какое-то время казалось, что Нерон обратится к народу. Нерон и правда хотел произнести вступительную речь, но Сенека отговорил его, ибо прямое обращение императора к столь многолюдному и непредсказуемому сборищу могло породить множество проблем. Поэтому Нерон сделал жест глашатаю, который шагнул вперед; его зычный натренированный голос разнесся по всему цирку. Пока он вещал, Тит следил за Нероном и видел, как тот шевелит губами, подобно гордому автору пьесы, повторяющему реплики вслед за актером.

– Сенаторы и народ Рима, вы находитесь здесь по приглашению Цезаря. Добро пожаловать! Но если вы прибыли в ожидании простого развлечения, то дальнейшее вас удивит. Сегодня вы не увидите колесниц. Не увидите смертельных гладиаторских поединков. Не увидите травли диких зверей. Не увидите военнопленных, воссоздающих для вашего удовольствия знаменитые батальные сцены. Вы не увидите актеров ни в драме, ни в комедии. То, что вам покажут, есть акт правосудия, осуществленный под открытым небом на глазах у богов и населения Рима.

Преступники, которых нынче покарают, повинны в поджогах и убийствах. Они составили заговор против Римского государства. Они задумали истребить наш народ. Наказание ждет даже тех, кто не участвовал в поджогах напрямую. Их общеизвестная ненависть к богам, человечеству и самой жизни угрожает нам всем.

Именно из-за пожара многие из вас до сих пор не имеют подобающего жилья. Из-за пожара вы потеряли близких, и их страдальческие вопли еще звучат в ушах. Наш город, возлюбленный богами превыше всех городов на свете, подвергся опустошению. Сами боги рыдают при виде разрушения Рима и страданий его жителей.

Благодаря бдительности вашего императора поджигатели, сотворившие сие зло, установлены. Они называют себя христианами в честь Христа, основателя их секты, преступника, который понес суровое наказание от рук Понтия Пилата, одного из прокураторов Иудеи в правление Тиберия. Благодаря Пилату коварное суеверие, которое проповедовал Христос, было пресечено, но лишь ненадолго, потому что вскоре оно вспыхнуло вновь, и не только в Иудее, первоисточнике зла, но и по всей империи, и даже здесь, в Риме. Рыская среди нас, последователи Христа задумали уничтожить город.

Благодаря бдительности Цезаря христиане схвачены. В ходе допроса они назвали своих сообщников и сознались в преступлении. Более того: объявили о нем без тени раскаяния. Христиане гордятся содеянным. Они вознаграждены вашим страданием!

Толпа взорвалась ревом и свистом.

Первоначально, когда пошли массовые аресты христиан, Тит испытал сомнения: сектанты казались ему безобидной группой бездельников. Но после он вспомнил ликование последователей Христа на пожаре и без труда представил себе, что кое-кто из них умышленно занимался поджогами. Такое преступление выглядело почти немыслимым, но все еврейские секты славились фанатизмом, а несгибаемое безбожие христиан и их неприятие всего римского особенно тревожили. Чудовищное злодеяние, к которому их в итоге привела ненависть к богам, потрясало, но, пожалуй, не удивляло.

Толпа бушевала, пока сам Нерон не подал знак, повелевая молчать. Глашатай продолжил:

– Но какое же наказание, спросите вы, будет достаточным за подобное преступление? За действия столь коварные, нечестивые, злые – какое возмездие соразмерно? Именно это нам предстоит увидеть здесь.

Сенаторы и народ Рима, наступил священный день! Мы призываем богов засвидетельствовать происходящее здесь. Действо совершается в почитание богов и в благодарность за явленное ими расположение.

Глашатай отступил. Вперед шагнул Лукан. Он вынул из складок трабеи прекрасный литуус слоновой кости. Когда молодой поэт начал получать ауспиции, Тит ощутил укол ревности, мечтая оказаться на его месте. Однако Тит понимал, что, как бы император ни ценил его, состязаться с Луканом не следует – у него с Нероном сложились особенно близкие отношения в силу одинакового возраста и общей любви к поэзии.

Ауспиции оказались благоприятными. Набросив на голову белую накидку, император вступил в роль великого понтифика, сделал шаг вперед и поднял руку. Все собравшиеся в цирке склонили головы, когда Нерон обратился с призывом к Юпитеру, лучшему и величайшему из богов.

Представление началось.

Подобно гладиаторским боям и другим общественным событиям, наказание преступников часто входило в программу увеселений, но только как очень малая часть, встроенная в действо путем принуждения осужденных сражаться с гладиаторами или выступать приманкой для диких зверей. В нынешнем случае, поскольку преступников оказалось много, а их злодеяние чрезвычайно, наказание осужденных составило всю программу. Постановщики с Нероном во главе столкнулись с серьезными трудностями и постановочного, и творческого характера. Как заставить толпу преступников всех возрастов страдать и умирать таким образом, чтобы их гибель оказалась и неминуемой, и преисполненной значения, зрелищной?

Из камеры, находящейся под новыми трибунами, на трек вывели огромное количество мужчин, женщин и детей, одетых в тряпье. Большинство пребывало в смятении и страхе, но кое-кто сохранил прежний безмятежный, стеклянный взгляд, который Тит видел у наблюдавших за пожаром. Они казались безразличными к своей участи, а то и жаждавшими ее.

– Много-то как! – прошептала Хризанта, подавшись вперед.

– О, здесь лишь малая часть поджигателей, – отозвался Нерон. – Будет гораздо больше. Наказание растянется надолго.

– Откуда их столько? – подивился Лукан. – Что вообще привело этих ужасных людей в Рим и чем они соблазнили приличных римлян влиться в их ряды?

– В конечном счете в Рим стекаются самые коварные и позорные идеи со всего света, неизбежно привлекая последователей, – ответил Петроний. – Как пламя притягивает насекомых, а воронка – обломки кораблекрушения, так и Рим отовсюду влечет паразитов и нечисть.

– Тем не менее пламя прекрасно, если отбросить обугленных насекомых, – заметил Нерон. – И воронка прекрасна, когда скроет обломки. Так возродится и красота Рима, когда его очистят от подлых преступников. – Он восхищенно уставился на арену.

Поппея рядом с ним тоже полнилась предвкушением. Возможно, она и вправду привечала еврейских ученых и мудрецов, но христиан не терпела – хотя бы как иудейских еретиков.

Лукан покосился на Тита:

– Мой дядя говорит, что у тебя был брат, назвавшийся христианином.

Тит оцепенел. Однако тема неизбежно всплыла бы, и он подготовился.

– У меня нет брата, – твердо заявил он и смущенно дотронулся до фасинума, угнездившегося в складках тоги.

Из складских помещений под трибунами армия подсобных рабочих вынесла и уложила на песок множество крестов. Христиан, подгоняя плетьми, заставили пройти круг по треку, затем схватили и швырнули на кресты. Вопящим от ужаса жертвам гвоздями приколотили к балкам ступни и кисти. Затем кресты поставили вертикально в заранее вырытые ямы.

Внезапно арену заполнил целый лес распятий. Толпа освистывала христиан. Сильные и меткие зрители соревновались, забрасывая их камнями и другими предметами. Некоторые предусмотрительно запаслись яйцами.

– Распятия – имитация страданий их мертвого бога, которому они поклоняются и который кончил так же, – негромко пояснил Нерон. – Пока первая партия еретиков висит на крестах, она увидит, что случится с их сообщниками.

На арену выгнали новых христиан. Им связали руки и завернули тела в окровавленные шкуры животных, но головы остались обнажены, чтобы видны были лица и слышны вопли. Из дальних концов арены спустили своры остервеневших собак. Животные принюхались. Через считаные секунды они уже мчались к христианам.

Бежать собакам пришлось долго. Христиане метнулись сперва в одну, потом в другую сторону, зажатые между сворами, которые неслись к ним с обеих сторон. Толпа обезумела. Возбужденная публика повскакивала с мест, предвкушая момент, когда псы настигнут добычу. Нерон улыбнулся. На такую реакцию он и рассчитывал.

Звери без колебаний набросились на христиан и разорвали их в клочья. Лай, крики и потоки крови еще сильнее завели толпу. Некоторые христиане проявили изрядную ловкость, вопя, моля о пощаде и мечась туда-сюда в попытке увернуться от собак. Те же, кто умер с достоинством, бормоча молитвы и даже с песней на устах, лишь разожгли ярость толпы. Поведение преступников выглядело издевательством над правосудием: как смеют злодеи насмехаться над народом даже в момент наказания?

На трек вывели очередную группу христиан. Снова спустили собак. Каждая смерть являлась кровавым зрелищем, но толпа, утомленная повторами, начала волноваться. Нерон предусмотрел и это. По его знаку на арене развернулось новое действо. Для оживления зрительского интереса были разыграны известные сцены с христианами в качестве реквизита.

Так, для иллюстрации истории об Икаре мальчиков с притороченными к рукам крыльями подняли на передвижную башню и заставили прыгать. Один за другим падали они на землю и оставались лежать, корчась на песке. Выживших снова поднимали на башню и сбрасывали повторно.

Для иллюстрации истории о Лаокооне и его сыновьях на песок выкатили резервуары со смертоносными угрями; отцов и сыновей вместе бросали в воду, где они умирали в судорогах и с криком.

На Тита самое сильное впечатление произвела притча о Пасифае – наверное, из-за недавнего рассказа Сенеки. Обнаженную христианскую девушку сначала погнали по треку под свист и непристойные выкрики толпы, после чего затолкали в деревянную корову. Дрессировщики, применив какую-то хитрость, побудили белого быка взгромоздиться на муляж. Тот был устроен так, чтобы не заглушать, а усиливать душераздирающие вопли девушки, которые разносились по всему цирку. Тол па замерла, крики стихли.

Когда бык закончил свое дело, дрессировщики увели его, а через несколько секунд из потайного отделения в днище муляжа выпрыгнул мальчик с головой теленка, который исполнил выразительный танец.

– Минотавр! – вскричал народ. – Она родила Минотавра!

Последовали бешеные рукоплескания. Нерон сиял от гордости.

Подобные сцены одна за другой разыгрывались по всей арене.

Наконец настала кульминация: вышли люди с факелами и подожгли всех лежавших на песке бездыханных и умирающих христиан, а также весь деревянный реквизит, хотя крестов не тронули. Вид пламени вкупе со смрадным дымом растревожил публику. Некоторые разрыдались от скорби, заново переживая пожар. Другие безудержно хохотали. В толпе ахали, пронзительно вскрикивали, но также ликовали и аплодировали. Христиан осудили как поджигателей, а по закону за поджог полагалась смерть на костре.

Когда разрозненные очаги пламени погасли и начала сгущаться ночная тьма, между распятиями установили прочные шесты вдвое выше человеческого роста. Судя по резкому запаху, их хорошенько смазали дегтем. Стало ясно, что грядет новое огненное зрелище. Толпа отозвалась криками, в которых смешались ужас и любопытство. К верхним концам шестов крепились железные корзины, куда мог вместиться че ловек.

До сих пор Тит следил за происходящим с угрюмой отрешенностью. Ауспиции недвусмысленно благоприятствовали проведению казни – Тит внимательно наблюдал за авгурством Лукана – и ясно указывали, что боги удовлетворены. Жуткое наказание поджигателей не доставило Титу удовольствия, но наблюдение за ходом событий являлось печальной обязанностью гражданина и друга императора.

Титу захотелось помочиться. Момент показался удачным, поскольку между действами наметился перерыв, а потому он извинился и встал. Нерон, оглянувшись через плечо, подсказал сенатору, где найти ближайшую уборную, и хихикнул, словно поделился забавным секретом. Тит вышел из императорской ложи, радуясь, что представление привело императора в столь приподнятое настроение.

Уборная находилась в небольшом здании на некотором удалении от платформ. Внутри оказалось несколько человек, которые буднично обсуждали зрелище. Они сошлись в том, что, несмотря на избыточные повторы, многие наказания поистине замечательны. И все с жаром признали изнасилование Пасифаи самым ярким эпизодом.

– Такое не каждый день увидишь! – съязвил один.

– Если только ты не бог вроде Нептуна и не можешь сотворить подобное взмахом трезубца.

– Или если ты не Нерон!

Тит пошел обратно к трибунам. Небо потемнело, зажглись звезды. Всюду стояли факелы для освещения арены. Когда он приблизился к ложе, дорогу резко заступили двое преторианцев.

– Что там у тебя? – спросил один, рослый и грубый, но с безупречными зубами, которые сверкнули в свете факела. Он указал на фасинум на груди сенатора. – Не крест ли, как у христиан?

– Не твое дело, что я ношу на шее, – отрезал Тит. Он попытался пройти, но его не пустили.

– Ты пойдешь с нами, – заявил преторианец с идеальными зубами.

– И не подумаю. Ты разве не видишь, что я в сенаторской тоге? Я возвращаюсь в императорскую ложу.

– Как бы не так! Христианин в императорской ложе!

Его схватили за руки и, невзирая на сопротивление, отвели в комнатушку под новенькими деревянными платформами. За столом, заваленным свитками, сидел третий преторианец – очевидно, трибун, начальник когорты.

– Затруднение? – осведомился он.

– Беглый христианин, командир, – ответил преторианец с идеальными зубами.

– Что за нелепость! – выпалил Тит.

– Как тебя звать, христианин? – спросил трибун.

– Мое имя – Пинарий. Сенатор Тит Пинарий.

Тот сверился со списком:

– Ах да, у нас и правда есть Пинарий среди тех, кого сегодня накажут. Мужского пола гражданин, сорока семи лет. Явно он и есть.

Тит стиснул зубы. Весь день он старался не думать о Кезоне, твердя себе, что брата у него нет.

– Там, верно, Кезон Пинарий, а не Тит…

– А вот теперь я тебя узнаю! – заявил трибун. – Ты был одним из первых поджигателей, кого мы арестовали. Сейчас-то, конечно, выглядишь иначе! Как тебе удалось так отмыться и сбежать из камеры? И где, во имя Аида, ты взял тогу? Держу пари, что убил сенатора!

– Вздор, – возразил Тит. – Я сенатор, авгур и друг императора.

Преторианцы расхохотались.

У Тита засосало под ложечкой. Ситуация выходила из-под контроля. Он приказал себе сохранять спокойствие.

– Позвольте мне объяснить, – процедил он. – У меня есть брат… близнец… он христианин…

Преторианцы лишь пуще прежнего покатились со смеху.

– Полный близнец? – выкрикнул зубастый преторианец. – Знатно!

– С такой фантазией тебе бы комедии писать, а не пожары устраивать, – заметил трибун, затем резко перестал смеяться и посуровел. – Подобная нелепица только подтверждает мои подозрения. Что думаете, ребята? Как мы поступим с лживым христианином-убийцей?

Преторианцы принялись грубо перекидывать Тита друг к другу и дергать за тогу, пока не сорвали ее; затем разодрали в лоскуты тунику, и он остался в одной набедренной повязке. Когда один из них потянулся к фасинуму, Тит попытался воспротивиться, но преуспел не больше ребенка, который вздумал лупить великанов. Преторианец с безупречными зубами сильно ударил его по лицу, так что зубы самого Тита лязгнули, он зашатался и ощутил привкус крови во рту.

Его схватили за руки и потащили прочь из конуры. На открытом участке за трибунами они миновали двоих мужчин в сенаторских тогах. Тит хотел вскинуть руки, но преторианцы удержали его.

– На помощь! – крикнул он.

Сенаторы глянули на него.

– Поджигатель поганый! – буркнул один.

Преторианцы снова ударили Тита по лицу, чтобы молчал, и толкнули к воротам. Те отворились, и Пинарий очутился в тускло освещенном загоне. Над головой рокотала толпа. Наверху расхаживали зрители, и вокруг раздавался скрип деревянных платформ. Когда глаза привыкли к темноте, Тит увидел, что помещение весьма велико и полно людей, по большей части в лохмотьях или почти раздетых, как и он. Они были грязны, растрепаны и воняли мочой и потом. Он двинулся в гуще приговоренных, всматриваясь в лица. Одни, зажмурив глаза, дрожали от страха и бормотали молитвы. Другие держались до странности спокойно и тихими успокаивающими голосами беседовали с соседями.

– В порочном мире смерть – вожделенное избавление, – произнес человек с длинной белой бородой. Тит однажды видел его у Кезона. – Даже столь ужасная, как здесь, она и то лучше жизни в подобном мире. Смерть перенесет нас в лучшее место.

Мимо прошел измученный постановщик в сопровождении преторианцев.

– Я стараюсь сохранить здесь порядок; я стараюсь выдерживать императорское расписание! – выкрикнул он. – Сейчас, ребята, давайте-ка разделите узников на группы…

Тит бросился к нему:

– Послушай меня! Произошла ошибка, я не должен тут находиться…

Постановщик отпрыгнул, точно от бешеного пса. Прежде чем Тит успел продолжить, один из преторианцев вскинул щит и оттолкнул им приговоренного. При мерцающем свете факела Тит увидел свое отражение в надраенном металле, и это потрясло его. На него смотрел почти обнаженный человек с безумными глазами, разбитым лицом и кровоточащими губами. Как быстро с него сорвали личину чопорного неприкасаемого римского сенатора!

В отчаянии Тит огляделся, ища кого-нибудь, чтобы объяснить ситуацию.

И внезапно оказался лицом к лицу с Кезоном.

Он в жизни не видел брата в столь плачевном состоянии. На Кезоне, как и на нем самом, осталась лишь набедренная повязка. Тело выглядело знакомым, но искаженным, будто насмешка над его собственным: сплошь в синяках, ранах и ссадинах. Кезона пытали и били. Он исхудал, значит и голодом морили. В отличие от иных христиан, в нем не осталось никакой отрешенности, он был полностью сломлен и лишен присутствия духа. Тит увидел жалкого, перепуганного человека.

По ходу арестов и допросов христиан и с приближением дня их наказания Тит заставлял себя не думать о брате. Многократно твердя, что его не существует, он и сам почти поверил в собственную ложь. И вот Кезон стоит перед ним: тень человека, которым он был когда-то, но все еще несомненный сын Луция Пинария, брат-близнец Тита. Тит испытал невыносимую печаль, вспомнив детство в Александрии и те времена, когда братья еще не стали чужими друг другу. Как же развела их судьба? Как получилось, что Кезон очутился среди безумных почитателей смерти?

– Не переживай, брат, – прошептал Кезон. – Я прощаю тебя.

Печаль улетучилась. Тит ощутил прилив гнева. За что его прощать? Почему Кезон всегда так заносчив и самоуверен?

Он искал ответ, но времени не осталось. Их вдруг разделила шеренга преторианцев, и Кезон попал в одну группу, а Тит – в другую. Под лающими командами гвардейцев группа Кезона надела пропитанные дегтем туники, после чего христианам связали руки за спиной.

Дверь отворилась. С арены донесся рев толпы. Постановщик прикрикнул на узников, чтобы пошевеливались:

– Живо, живо, живо!

Гвардейцы копьями погнали их наружу.

Тит понял вдруг, что встреча с Кезоном не случайна. Боги предоставили ему последнюю возможность спастись. Он выступил из своей группы и попытался привлечь внимание постановщика:

– Мы близнецы! Он мой брат! Посмотри на нас! Неужели не видишь? Нас двое, но христианин мой брат, а не я! Мне здесь не место!

Постановщик утомленно взглянул на него и закатил глаза. Гвардеец сбил Тита с ног тупым концом копья.

Кезон изловчился отделиться от группы и подбежал к Титу. Воняя дегтем, со связанными позади руками, он упал подле него на колени.

– Дай мне распятие, – прошептал он. – Пожалуйста, Тит! Лишь оно придаст мне сил перед концом!

Опрокинутый на спину Тит сжал фасинум и помотал головой.

– Тит, умоляю! Меня сожгут заживо! Прошу тебя, брат, окажи мне напоследок малую милость!

Тит нехотя снял амулет и надел его на шею Кезона, уже понимая, что зря поддался на уговоры. В отчаянии он протянул руку, чтобы забрать талисман назад, но гвардеец вздернул Кезона на ноги, и фасинум выскочил из пальцев Тита.

Кезон был последним в группе, которую погнали на трек. Тит кое-как встал. В открытую дверь он увидел, что узников поднимают в железные корзины, прикрепленные к просмоленным шестам. Гвардейцы с факелами выбежали и выстроились рядом, готовые запалить человеческие факелы.

Тит смотрел, как Кезона подгоняют к ближайшему шесту и последним поднимают в корзину. Он различил отблеск на груди брата – фасинум – и отвел глаза. Ему недоставало сил вынести предстоящее.

По толпе пролетел глухой гул – единый вдох, подобный ветру в высокой траве. Затем раздались одобрительные возгласы, начавшиеся в одном конце цирка и постепенно переросшие в общий рев. С площадок наверху донесся оглушительный топот многих ног.

Тит подошел к двери и выглянул. На дальней стороне цирка показалась одинокая колесница. Возница был одет в кожаный гоночный наряд и шлем зеленой команды, за которую болел император. Махая толпе рукой, колесничий вел лошадей неспешным аллюром.

Популярность некоторых гонщиков могла поспорить со славой самых известных гладиаторов, но кто из них настолько ценим Нероном, что удостоился чести сыграть царственную, даже божественную роль? Проезжая мимо человеческих факелов, колесничий воздевал руку и наставлял на каждого пленника обличающий перст, после чего тот исчезал в пламени. Эффект был потрясающий, как будто возница обладал властью метать молнии.

По возгорании новых факелов на арене посветлело, и Тит наконец увидел то, что уже поняла толпа: колесницей правил Нерон.

Медленно продолжая свой путь, император постепенно приближался к двери, где стоял Тит, и к шесту с подвешенным Кезоном. По знаку императора вспыхнул соседний факел. Кезон будет следующим.

Вдруг Тита схватили. Гвардейцы увидели его стоящим на пороге и потащили назад. Напрягшись изо всех сил, он сумел вырваться. И бросился на трек.

Тит поскользнулся в грязи, перекувырнулся. В попытке встать прикоснулся к чему-то и вскрикнул от отвращения. Это было отсеченное ухо. Поднявшись и шатаясь, оглядел себя. Везде, где тело соприкоснулось с землей, оно покрылось зернистой смесью песка и крови. Услышав позади крики гвардейцев, он побежал.

Какая большая разница между ареной и императорской ложей! Он наблюдал за происходящим с помоста, испытывая мрачную решимость вкупе с удовольствием от привилегированного положения, пребывая в уютной дали от событий внизу. Сейчас он оказался в причудливом ландшафте, образованном высящимися распятиями и человеческими факелами, посреди пламени и резни. Песок покрывали кровь, моча, человеческие и собачьи экскременты. Повсюду виднелись пальцы рук и ног и другие ошметки плоти, оставленные пирующими псами. Ноздри наполнились тошнотворным смрадом, горячий дым обжигал легкие. Над ревом толпы возвысились вопли горящих, треск лопающейся кожи и стоны распятых.

Преследуемый гвардейцами, Тит рванулся к Нерону. Он достиг колесницы и распростерся на земле.

Купаясь в одобрении толпы, с блестящими в отблесках пламени глазами, Нерон не удивился появлению Тита. Он широко улыбнулся, затем запрокинул голову и расхохотался. Натянув вожжи, император остановил лошадей и махнул гвардейцам, чтобы отступили. Затем сошел с колесницы, приблизился к задыхавшемуся на песке Титу, склонился и потрепал его по голове.

– Не бойся ничего, сенатор Пинарий, – сказал Нерон. – Цезарь спасет тебя!

Плача от облегчения, Тит обхватил его тощие ноги.

– Благодарю! Благодарю тебя, Цезарь!

Зрители сочли сцену частью забавы. Они смеялись и аплодировали милосердию, столь сатирически проявленному Нероном на фоне повальной бойни.

– Нерон милостив! Милостивый Нерон! – крикнул кто-то, и толпа подхватила: – Нерон милостив! Милостивый Нерон! Нерон милостив! Милостивый Нерон!

Речитатив слился с воплями человеческих факелов.

Тит так дрожал, что боялся разлететься на части. Он безудержно рыдал. Ему ничего не оставалось, как только стоять на коленях. Он не мог подняться.

Нерон покачал головой и цокнул языком:

– Бедный Пинарий! Неужели ты не понял, что твое затруднительное положение – лишь шутка для пользы дела?

Ошеломленный Тит уставился на него.

– Шутка для пользы дела, Пинарий! Меня навела на мысль та странная семейная ценность, которую ты упорно носишь на шее. Где она, кстати? Только не говори, что потерял.

Тит молча указал на Кезона, посаженного в корзину на соседнем шесте.

– Понятно, – кивнул Нерон. – Ты отдал его близнецу. Как проницательно! Петроний всегда говорил, что полное дурновкусие носить похожий на распятие предмет, когда всем известно о твоем брате-христианине. Я решил, что выйдет очень забавно, если Пинарий сам окажется среди христиан.

– Ты… спланировал все заранее?

– Ну, не все. Я понятия не имел, что ты выбежишь приветствовать меня. Но какое совершенство! Поистине, мы наблюдаем один из тех редких неожиданных моментов, что порой наступают в театре, когда все складывается как по волшебству.

– Но меня могли убить, сжечь заживо!

– О нет, тебе не грозила ни малейшая опасность. Я поручил гвардейцам подстеречь тебя за уборной – ты рано или поздно пошел бы туда, – но не причинять вреда. Во всяком случае, не больше, чем потребуется для принуждения следовать за ними. Ты ведь до смерти перепугался? Но вызывать страх – одна из задач театра, сам Аристотель так говорит. Страх и жалость, которую ты скоро испытаешь. Разве не восхитительно ощутить на себе жаркое дыхание Плутона, а потом, когда уже не осталось надежды, избегнуть его целым и невредимым? Боюсь, твоего брата-поджигателя ожидает другая участь.

Взяв Тита за подбородок, Нерон повернул его лицом к Кезону. Другой рукой он изобразил, будто мечет молнию. Шест с Кезоном вспыхнул.

Тит не смог отвернуться. Он смотрел – в ужасе, зачарованно, оцепенело.

Ни разу прежде он не ощущал присутствия богов так явственно, как сейчас. Чувства, невыразимые словами, стали почти непереносимыми. Здесь, как нигде, сошлись трагические персонажи; наступил момент предельного откровения – настолько жуткого, что простой смертный едва мог стерпеть. Происходящее было ужасно и прекрасно, полно смысла и в то же время бесконечно абсурдно. И подвел Тита к этому мгновению Нерон – Нерон, который высился теперь над ним: улыбающийся, безмятежный, подобный божеству. Приуготовив миг катарсиса, Нерон безусловно показал себя величайшим поэтом и драматургом из всех, кого видел свет. Тит, уже сверх меры околдованный, вновь испытал то самое благоговение, которое возникло, когда он услышал песню Нерона о сожжении Трои. Поистине, Нерон божествен. Кто, кроме бога, вознес бы Тита на такие высоты?

Император посмотрел на него сверху и понимающе кивнул:

– А когда с представлением будет покончено, Пинарий, когда рассеется дым и потухнут угли, мы заберем из праха твоего брата амулет, и ты станешь носить его ежедневно. Да, ежечасно, каждый день, чтобы никогда не забыть эту минуту.

68 год от Р. Х.

– Сын мой, теперь ты мужчина. Ты наследник Пинариев. Передача фасинума иногда происходит со смертью владельца, а иногда и при жизни. Я принял решение вручить его сейчас. С нынешнего дня фасинум наших предков принадлежит тебе.

Тит Пинарий повторял обряд, который проводился бессчетными поколениями рода с доисторических времен. Он снял фасинум и надел его на шею сыну. Титу было пятьдесят. Луцию – двадцать один.

Но настроение дома царило не праздничное. Хризанта отвела глаза. Три их дочери расплакались. Илларион опустил голову, и другие рабы последовали его примеру. Даже восковые маски предков, перенесенные в сад, чтобы засвидетельствовать церемонию, выглядели опечаленными.

Сам сад полнился красками и благоуханием, окружив собравшихся розами и цветущими лозами. Он, как и весь великолепный новый дом на Палатине, был замечательно просторен и на совесть ухожен – средоточие красоты и изящества, особенно в теплый день юния.

Находясь в числе самых верных подданных императора, всегда готовый получить ауспиции и дать дельный совет, вдохновляя на новые свершения, Тит за последние годы чрезвычайно преуспел. Благодаря щедрости Нерона он приобрел немалое состояние и владел недвижимостью по всей Италии. Старый дом на Авентине казался слишком тесным и древним. И наступил день гордости, когда Пинарии переехали в новенький особняк, который находился всего в нескольких шагах от палатинского крыла Золотого дома Нерона.

Тит приготовился к выходу. Он надел трабею – ту самую, в которую облачился давным-давно, вступив в коллегию по приглашению дяди Клавдия, – но литуус взял второстепенный. Древний посох из слоновой кости, унаследованный от отца, он решил оставить дома.

– Мне правда нельзя с тобой, отец? – спросил Луций со слезами на глазах.

– Нет, сынок. Я хочу, чтобы ты остался. Ты понадобишься матери и сестрам.

– Понимаю, – кивнул Луций. – До свидания, отец.

– До свидания, сынок.

Они обнялись; затем Тит простился с каждой дочерью. Младшей было десять, старшей – шестнадцать. До чего же похожи на мать!

Хризанта с Илларионом последовали за ним в вестибул. Илларион отворил хозяину дверь. Хризанта взяла мужа за руку.

Голос у нее прерывался от волнения.

– Есть ли вероятность?..

Тит покачал головой:

– Как знать? Кому ведомо, куда приведут меня нынче боги?

Поцеловав ее, он отстранился и сделал глубокий вдох. Быстро, не смея мешкать, он вышел из дома и зашагал по улице.

Последним из домочадцев, кого он видел, был Илларион, провожавший его взглядом с порога. Тит остановился и обернулся:

– Ты верно мне служил, Илларион.

– Благодарю, хозяин.

– Сколько тебе лет?

– Я никогда не знал точно, хозяин.

Тит покачал головой и улыбнулся:

– Сколько бы ни было, а для меня ты по-прежнему мальчик. И все-таки, будь ты вольноотпущенником, тебе, пожалуй, самое время обзавестись семьей. Ты знаешь, я оставил Луцию указания освободить тебя, если…

– Да, хозяин, знаю, – кивнул Илларион. – Благодарю тебя.

– Конечно, я рассчитываю, что ты продолжишь служить Луцию. Ему понадобится раб – вернее, вольноотпущенник, – которому он сможет доверять. Человек преданный, вроде тебя, с твоими умом и рассудительностью.

– Я всегда буду верен Пинариям, хозяин.

– Хорошо. – Тит откашлялся. – Что ж, тогда…

– Дверь запирать, хозяин?

– Да, Илларион. Закрой и запри на засов.

Створка захлопнулась. Тит услышал, как тяжелый засов встал на место. Он повернулся и быстро зашагал прочь.

Ему никто не встретился, улица была безлюдна. Возможно, добрый знак.

Он достиг ближайшего входа в Золотой дом – того, которым пользовался почти ежедневно, – но обнаружил его перекрытым массивной бронзовой дверью. Тит никогда не видел ее запертой; в любое время дня он неизменно находил ворота открытыми, но под охраной преторианцев. Сегодня гвардейцев не было.

Он поднял и отпустил тяжелое бронзовое кольцо. Звук разнесся по улице. Ответа не последовало.

Тит постучал несколько раз, стыдясь поднятого шума. Никто не откликнулся.

Придется попробовать войти через другой вход. Ближайшим, наверное, был первоначальный, в старый императорский дом, построенный Августом, – теперь здесь был, в сущности, черный ход, наиболее удаленный от большого вестибула Золотого дома на южной стороне Форума. Тит давно им не пользовался.

Не весь перестроенный Палатин занимали Золотой дом и частные резиденции. Маршрут Тита пролегал через район таверн и лавок, где обычно обслуживали сугубо избранную клиентуру. Все лавки были закрыты, но одна таверна действовала, и как будто с немалой выгодой, тем более в такую рань. Тит, проходя мимо, услышал пьяное пение:

Мать убил, Жену побил, Кто страшней Нерона? Город сжег, Дитя сгубил. Спятил? Он Нерон!

Вдруг мимо промчалась компания мужчин. Они были в панике. В одном Тит признал коллегу-сенатора, такого же стойкого сторонника императора, как и он сам, но сейчас на коллеге была обычная туника вместо сенаторской тоги. Тот узнал Тита и схватил его за руку:

– Во имя Аида, что ты делаешь на улице, Пинарий? Сидел бы дома с семьей. А еще лучше – убрался из города. Разве у тебя нет загородного имения? – Он поспешил прочь, не сказав больше ни слова.

На улице появились другие люди. Они потрясали дубинками и скандировали лозунги. Тит не стал задерживаться и разбираться, о чем речь. Он быстро пошел в другую сторону.

Миновав пустынные кварталы, он добрался до небольшой площади с общественным фонтаном. Рядом стояла мраморная статуя императора. Тит застонал. Кто-то нахлобучил на голову изваяния грубо сделанный театральный парик и сбил его набекрень, а на шею повязал мешок и табличку с надписью: «Сей актер заслужил мешок!»

Тит содрогнулся. В такие мешки обычно зашивали осужденных отцеубийц, перед тем как бросить их в Тибр.

Вот до чего докатилось. Когда же дела приняли столь дурной оборот?

Может быть, когда Нерон, устав от советов Сенеки, изгнал старого наставника и заменил его хладнокровным, болезненно подозрительным Тигеллином, префектом преторианских гвардейцев? После этого, несомненно, обстановка накалилась.

Или когда раскрылся заговор сенаторов против Нерона? Последовавшее кровопролитие буквально взорвало город, но Нерону ничего не оставалось, кроме как безжалостно подавить заговорщиков. Возможно, конечно, он чересчур широко разбросил сеть. Сенатор Пизон и горстка других бесспорно заслужили наказание, но как быть с Сенекой, Петронием, Луканом и многими другими, которые наполняли жизнью двор Нерона? Все они сгинули – либо казненные, либо вынужденные покончить с собой. Гибель каждого из них стала столь же памятной, как жизнь, и уже превратилась в легенду.

Петроний закатил щедрый пир, затем перерезал запястья и связал их так, чтобы медленно истечь кровью, продолжая беседовать с ближайшими друзьями. Рассказывали, что тем вечером он был, как обычно, остроумен и откровенен и напоследок хорошенько насолил Нерону, продиктовав письмо, где перечислил всех половых партнеров императора и интимные подробности их совокуплений. Перед самой смертью «арбитр изящества» скрепил письмо печатью и отослал императору.

Лукан вскоре после казни христиан рассорился с Нероном, и ему запретили публиковать стихи. Тем не менее приписываемые поэту сочинения широко расходились; в них он обвинял Нерона в устроении Большого пожара. Арестованный за сговор с Пизоном, Лукан был вынужден назвать сообщников и опозорил себя упоминанием родной матери, после чего свел счеты с жизнью. Истекая кровью, он повторял слова бойца из собственной поэмы о гражданской войне:

Жизнь я покинул давно, друзья, и меня подгоняет Близкой погибели бич: я предвижу!..[18]

Сенека, которого многие подозревали в желании сменить своего протеже на троне императора, встретил пришедших за ним преторианцев Нерона горькими словами: «Вот чем кончаются мои старания его обучить? Все мои уроки? Он убил брата и мать, а теперь убивает наставника!»

Жена Сенеки решила умереть вместе с ним. Они перерезали запястья и улеглись рядом. Но смерть не спешила. Сенека принял яд – цикуту, по примеру Сократа, – но и он не подействовал. Наконец советника положили в горячую ванну, чтобы ускорить кровотечение, и он задохнулся в облаке пара.

Когда Нерону доложили, что супруга Сенеки еще жива, он заявил, что она не причинила ему никакого зла, и приказал перевязать ей запястья. Паулина выжила. Повинуясь мужниной воле, она кремировала Сенеку без похоронных обрядов.

Тигеллин зашел в расследовании заговора так далеко, что Тит начал побаиваться, как бы самому не угодить под подозрение. Но не было человека, преданного Нерону более Тита. Император ни разу не усомнился в нем.

С осуждением каждого заговорщика Нерон конфисковывал его имущество. По римскому закону, собственность предателей всегда отходила государству. И все же изъятия вызвали немалый ропот. Люди заявили, что Нерон осудил богачей лишь из желания прибрать к рукам их имения. Он и правда нуждался в пополнении казны любыми средствами. Расточительное строительство Золотого дома и массовая перестройка памятников и храмов по всему Риму заставили императора всерьез залезть в долги. Народ возмутился, когда он предложил назвать перестроенный город Нерополем, но разве он не купил себе право на переименование?

Все дело в деньгах, думал Тит. Останься у Нерона средства, он мог бы сохранить власть над городом, сенатом и империей. Но ресурсы истощились. Казна опустела. Осознав серьезность положения, Тит предложил пожертвовать обществу собственное имущество в знак признательности за все блага, которые излил на него Нерон. Правитель только рассмеялся. Даже солидное состояние Тита по сравнению с долгами Нерона было лишь каплей в море.

Сказались и беспорядки в провинциях. Кровавое восстание Боудикки в Британии, случившееся несколько лет назад, в итоге было подавлено, но длившиеся последние два года волнения в Иудее досаждали сильнее. Нерон приказал Веспасиану покончить с еврейским мятежом. Сопротивление на побережье и в северной части Иудеи сломили, но Иерусалим, это осиное гнездо и рассадник фанатизма, продолжал держаться и под римской осадой. Христианский культ зародился именно в Иерусалиме. Почему эта часть мира оказалась столь плодородной почвой для опасных идей и совершенно не поддавалась римскому правлению?

Еще одно восстание, явно направленное против неподъемных налогов Нерона, возглавил губернатор Галлии Виндекс. Мятеж погасили, но не раньше, чем измышления Виндекса о личной жизни Нерона вызвали непристойные пересуды по всей империи.

Тит вздохнул. При удручающем положении дел в общественной сфере – заговор Пизона, возвышение Тигеллина и кончина Сенеки, истребление приближенных к Нерону лиц, колоссальные расходы на восстановление сгоревшего города, беспорядки в Британии, Иудее и Галлии – главным событием стала, по-видимому, смерть Поппеи Сабины. Не тогда ли начались настоящие беды?

Несчастный Нерон! Тит собственными глазами видел, как убивался по жене император. В ту ночь Нерон пил без продыху. Слышали, как супруги орали друг на друга. Нерон впал в ярость. Никто не видел, что произошло, но лекарь, осмотревший Поппею впоследствии, сказал Титу, что для ее убийства вместе с нерожденным младенцем хватило бы кровотечения от единственного пинка в живот.

Нерон был безутешен. Вместо того чтобы кремировать Поппею по римскому обычаю, он наполнил ее тело ароматными специями и забальзамировал. Поговаривали, что так он выразил почтение к ее причудливым религиозным убеждениям, но Тит считал, что Нерону было просто невыносимо видеть, как пламя пожрет красоту Поппеи.

Однажды Тит по чистой случайности заметил мальчика, который выглядел двойником погибшей императрицы. Его звали Спор, и он был слугой при дворе. Когда Тит обратил внимание Нерона на небывалое сходство, тот мгновенно воспламенился. Но его влечение было не просто плотским и даже не романтическим: Нерон, похоже, считал, что Спор неким мистическим образом связан с Поппеей и умершая жена вернулась в обличье отрока. Странная идея превратилась в одержимость, и Нерон подверг Спора кастрации, заявив, будто актом божественной воли преобразил мальчика в девочку. Он назвал свое творение Сабиной, по родовому имени Поппеи.

В ходе церемонии, которая точно воспроизводила бракосочетание с Поппеей, Нерон взял Спора, ныне Сабину, в жены. Такого не могло бы случиться при Агриппине или Сенеке. Тит получил ауспиции, Тигеллин осуществил ритуал, и Нерон с того дня одевал Спора в платья Поппеи и во всем обращался с евнухом как с супругой. Наблюдая на пирах, как они ссорятся, а потом мирятся и милуются, Тит иногда не мог избавиться от иллюзии, будто Поппея по-прежнему жива.

Выход Нерона за грань понятий о мужском и женском казался Титу еще одним проявлением божественной природы правителя. Аппетиты Нерона не зависели от мнимых несовершенств смертного тела. Бог-император мог превратить мальчика в девочку и до известной степени даже воскресить мертвых.

Но восторженные прозрения Тита разделяли не все. Умы более грубые неизбежно сделали нетрадиционную связь предметом насмешек. «Счастливы были бы люди, будь у Неронова отца такая жена!»[19] – высказался один.

Тит долго смотрел на оскверненную статую императора у маленького фонтана. Он забрался на пьедестал, намереваясь сорвать нелепый парик и мешок отцеубийцы; затем услышал, что приближаются какие-то люди. Пьяными голосами они распевали очередной куплет из песенки, которую он слышал возле таверны:

Выступил в Греции И корону надел Шут-победитель Нерон! Золотой дом Угоден богам, А гнидам угоден Нерон!

Гуляки были вооружены какими-то дубинками; Тит понял это, услыхав, как на ходу они колотят ими по стенам домов.

Спрыгнув с пьедестала, он поспешил прочь.

Сейчас, озираясь на прошлое, уже бессмысленно разбираться, каким образом заварил эту кашу Нерон. Тит старался вспоминать светлые времена. Золотой дом, пусть даже не достроенный, стал величайшим архитектурным шедевром своей эпохи. Нерон дерзнул создать жилище, которое и впрямь подходило для бога, – место настолько прекрасное, что оно восхищало взор, откуда ни посмотри, а каждый из сотен его залов погружал гостей в неописуемую роскошь. Какие вечера устраивал там Нерон, приглашая лучших и красивейших исполнителей из всех уголков света, давая пышные пиры и обеспечивая самые утонченные и поистине неземные чувственные наслаждения! «Боль – удел смертных, – говорил Нерон. – Наслаждение – божественно». Гость Золотого дома становился полубогом, пусть лишь на одну ночь.

Славные времена в Золотом доме были незабываемы, но их превзошло грандиозное путешествие Нерона по Греции. Вдали от цензорских косных взоров римских сенаторов и их жен император открыто выступал в легендарных греческих театрах, сыграв великие роли – Эдипа, Медеи, Гекубы, Агамемнона, – и Тит, неизменно находившийся рядом, получал ауспиции перед его представлениями. Несмотря на многочисленные призы, полученные Нероном, отдельные грубые критики заявляли, будто певческий и актерский таланты императора в лучшем случае посредственны. Сопровождавший Нерона Веспасиан уснул на одной из его декламаций, и лишь несколько избранных, Тит в том числе, сумели во всей полноте оценить незаурядность дара императора.

Куда ни приезжал Нерон, театр бывал набит битком, всем хотелось увидеть императора на сцене. В классических драмах, выступая в старинной греческой традиции, он прикрывался трагической маской. В пьесах более современных, где актеры играли с открытыми лицами, Нерон, из соображений благопристойности, все равно носил маску, но только не персонажа, а свою собственную. По мнению Тита, это только обостряло впечатление. Было поистине странно видеть маску императора и знать, что за ней он сам и скрывается. И до чего же удивительно изменялась вся логика театра, когда Нерон находился на сцене! Обычно публика чувствовала себя невидимой, и вся мощь ее коллективного взора сосредотачивалась на одном человеке, но кто мог ощутить себя незримым под ответным взглядом императора? Аудитория становилась зрелищем, актер – наблюдателем. Когда-то театры являлись учреждениями культовыми, а пьесы представляли собой религиозные обряды. Нерон возродил священную власть театра, превратив его посещение в по-настоящему сверхъестественный опыт. Тит вновь и вновь испытывал благоговение перед гением бога-императора.

Наконец Пинарий достиг искомого входа – переднего двора, первоначально устроенного Августом. Доспехи Божественного Августа оставались на прежнем месте, как сохранились бронзовые двери и мраморный портик с рельефным лавровым венком. Но два лавра у ворот, посаженные некогда Ливией и чудом избежавшие Большого пожара, были голы и, к смятению Тита, зачахли. Он тронул ветку. Хрупкая и почерневшая, она обломилась у него в руке.

В памяти всплыли слова, которые Тит однажды сказал Нерону и Поппее: «Я верю, что век этих лавров сравняется с веком потомков Божественного Августа». Теперь деревья погибли. Тит содрогнулся, удрученный видом засохших деревьев сильнее, чем рыщущими по улицам бандами.

Огромные бронзовые двери были закрыты. Тит налег на створку. Тяжелая махина поначалу не поддавалась, но в конце концов он сумел приоткрыть ее ровно настолько, чтобы проскользнуть в щель.

Бывший приемный покой скромного дома Августа превратился в сад под открытым небом. Там росли вишни и виноградники, розы и другие благоуханные цветы, а подстриженные кустарники изображали животных. За садом простирался луг с искусственным скалистым водопадом. Дальше находились коридоры и покои, за ними – опять сады, и снова жилые помещения.

Бродя по дому и никого не находя, Тит оказывался то под крышей, то под открытым небом; подобные переходы в Золотом доме были сродни волшебству благодаря безупречной планировке. В помещении Титу часто казалось, что он находится посреди природного ландшафта, поскольку его окружали изображения буйной зелени, сверкающие зеленой мозаикой полы, журчащие фонтаны и высокие окна с видом на синее небо. Снаружи чудилось, будто он попал в изумительно декорированное помещение: мраморные колонны и слоновая кость оград, роскошные занавеси и мебель из камня и металла с изящной чеканкой, покрытая плисовыми подушками.

Сады и залы украшало великое множество статуй. Нерон опустошил всю империю, ища, чем бы заполнить свой огромный дом; только из Дельф он вывез пять сотен изваяний. Одни изображали богов, другие – смертных; одни были причудливы, вторые – эротичны, третьи – замечательно реалистичны, а четвертые – полны героики. Встречались старые и новые скульптуры, но каждая сияла свежей отделкой и выглядела так убедительно, будто в любую секунду могла заговорить.

Золотым домом занимались лучшие в мире художники, расписавшие не только статуи, но и каждую стену, и неимоверно высокие потолки. Для каймы и бордюров использовались геометрические фигуры, медальоны и образы, позаимствованные из природы, – листья, ракушки, цветы, а внутри обрамления располагались масштабные иллюстрации к великим сказаниям о человечестве и богах. Краски были крайне насыщенными и живыми; композиции – совершенными. Залов насчитывалось так много – сотни, – что Тит всякий раз при посещении Золотого дома неизменно открывал для себя новые, прежде невиданные, изобилующие совершенно незнакомыми рисунками, и каждые следующие покои казались краше предыдущих.

Не меньше завораживали полы и стены, покрытые мрамором, как и высокие колонны. Здесь встречались насыщенно-зеленый мрамор из Спарты, желтый с черными прожилками – из Нумидии, царский порфир из Египта, хотя все они уже не считались диковиной. Но имелся в Золотом доме мрамор таких цветов и текстуры, каких Тит не видывал нигде; его доставляли в Рим со всего света в огромном количестве и по неслыханной цене.

Многие полы внутри и снаружи были украшены мозаиками. Прекрасные картины обрамлялись многочисленными бордюрами, образованными головокружительно мудреными геометрическими узорами. В сюжетах присутствовали рыбаки, жнецы в пшеничных полях, гладиаторы на арене, колесничие в цирке, ученые в библиотеке, танцовщицы, приносящие жертву жрецы, играющие дети. Плитки сверкали, отражая свет под разными углами, благодаря чему казалось, что изображения живут и дышат под ногами идущего.

Переходя из сада в сад, из здания в здание и из зала в зал, Тит поражался мертвой тишине. Весь дворец выглядел брошенным. Безмолвие угнетало. Наконец, спустившись с террас на той стороне Палатина, где находился Форум, Тит услышал в соседнем зале шум. Прежде чем он сообразил, стоит ли спрятаться, из дверей вышел лев.

На дальней стороне Золотого дома у подножия Эсквилина Нерон держал в одном из садов большой зверинец. Очевидно, сторожа сбежали вместе со всеми и кто-то не запер клетки.

Огромный зверь помедлил. Он уставился на Тита, поводя усами и подрагивая хвостом, – великолепный самец с красивой темно-желтой шкурой и пышной гривой.

Тит застыл. По хребту потекла струйка пота. Он машинально потянулся к фасинуму, но того не оказалось на месте: Тит сам отдал его Луцию.

Лев склонил голову набок, тряхнул гривой и, похоже, принял решение. Он неторопливо двинулся прямо к человеку.

Тит с трудом подавил желание броситься наутек. Он видел, как осужденные преступники бегут от львов на арене, и дело всегда кончалось плохо. Он решил попробовать напугать зверя криком, но обнаружил, что не способен издать ни звука.

Лев дошел до человека, вытянул шею и потерся мордой о его бедро. Бестия издала, как показалось Титу, ворчание, но он быстро понял, что огромная кошка мурлычет. Лев взглянул на него большими глазами и потерся о другое бедро.

Дрожащими руками Тит осмелился дотронуться до львиной гривы. Зверь высунул длинный шершавый язык и лизнул ему руку.

Тит медленно повернулся и вышел в дверь, не забывая поглядывать на льва. Тот озадаченно наблюдал за человеком, но не трогался с места. Затем запрокинул голову, разинул клыкастую пасть и зевнул.

Как только Тит очутился вне поля зрения льва, он ускорил шаг, а потом перешел на бег.

Свернув за угол, он налетел на пару домашних рабов средних лет, мужчину и женщину, – первых людей, с момента прихода в Золотой дом. Мужчина опрокинулся навзничь, выронив битком набитый мешок. Тот распахнулся. По мраморному полу со звоном разлетелись серебряные чаши, блюда и столовые приборы.

Женщина устояла и покрепче перехватила такую же полную котомку из простыни, связанной углами. Она выпучила на Тита глаза.

Тот перевел дух. Не дав ему заговорить, рабыня густо залилась краской и выпалила:

– Почистить! Мы несли вещи… почистить!

Разлетевшаяся утварь уже замерла, за исключением одного блюдца. Звеня металлом по мрамору, оно по сужающейся спирали докатилось до края. Наконец, ударившись в стену, упало и мелко задребезжало. Серебро, не потускневшее ни на йоту, ярко сверкало на полу.

Тит пропустил мимо ушей откровенную ложь.

– Где все? – спросил он.

Женщина пожала плечами:

– Разошлись кто куда.

– А твой хозяин? Где император?

– Недавно мы видели его в большом дворе. Сидел у подножия Колосса. Тебе надо идти прямо…

– Я знаю, где это, – оборвал ее Тит. Он поспешил в указанном направлении. Из-за спины донеслись пререкания рабов, которые принялись собирать рассыпанное серебро.

Входившего в большой двор – впервые или в сотый раз – неизменно накрывало головокружительное благоговение. Здесь все превышало любые человеческие мерки. Протянувшаяся вокруг галерея подошла бы великанам; ее исполинские колонны, облицованные попеременно белым и черным мрамором, были под стать огромным мраморным плитам, которыми вымостили пол. Зенодор убедил Нерона, что контраст черного и белого разительным и в то же время наиболее гармоничным образом выделит гигантскую позолоченную статую, установленную посреди двора и высотой превосходящую все, на что падал взгляд.

От шеи и ниже обнаженная фигура сложением ничуть не напоминала правителя с его выпирающим животом и тощими ногами. Но Зенодор отлично передал лицо Нерона, которое мгновенно узнавалось даже издали. Император был изображен в облике бога солнца Сола, от головы его расходились лучи.

Тит разглядел у подножия Колосса четыре крошечные фигурки. Одной был Нерон, узнаваемый по пурпурно-золотым одеждам; он пластом лежал на спине. При этом он пел – если протяжные ноты, которые разносились по всему необъятному двору, можно назвать пением.

Что же касалось троих остальных, то один, явно мужчина, расхаживал взад и вперед, тогда как другие, мужчина и женщина, стояли близко друг к другу и разговаривали. Все трое прекратили свои занятия и с трепетом уставились на приближающегося Тита. В парочке Пинарий узнал Эпафродита, личного секретаря Нерона, и наряженного в женское платье Спора, с которым тот совещался. Расхаживал же Феон, самый доверенный вольноотпущенник Нерона. Все трое признали сенатора и облегченно вздохнули.

Нерон лежал в ногах приближенных. На груди у него покоились две металлические пластины, скрепленные кожаными ремнями. Он тянул ноту бесконечно долго, упражняя легкие. От него разило луком: готовясь к певческим состязаниям, Нерон прибегал к особой диете из оливкового масла для горла и лука для очистки носа и раскрытия легких.

Тит поднял взгляд на Колосса, затем посмотрел на распростертого императора. Как велик один и мал другой! Нота, что издавал Нерон, все длилась, пока наконец легкие певца не опустели, и он сделал глубокий вдох, преодолевая сопротивление нагрудных металлических пластин. Наполнив легкие вновь и раздув грудь, Нерон запел снова – еще выше, чем раньше.

Тит посмотрел на спутников императора. Эпафродит, чисто выбритый и с тронутыми сединой висками, был весьма образованным вольноотпущенником-греком. В качестве награды за главную роль в раскрытии заговора Пизона Нерон сделал его личным секретарем и придворным казначеем. Он лучше всех разбирался в ежедневных денежных операциях Золотого дома, а в хитроумной имперской бюрократии никто не мог добиться значимого результата без ведома и одобрения Эпафродита. Он изучал философию и славился завидным хладнокровием в критических ситуациях.

Прическа, макияж и элегантная стола Спора подчеркивали его разительное сходство с Поппеей. Как и поза: одна нога чуть впереди другой, руки уперты в бока, подбородок вздернут. Но когда евнух повернул голову, Тит увидел на его щеке безобразный кровоподтек. Спор, перехватив взгляд сенатора, дотронулся до синяка и отвернулся.

Вольноотпущенник Феон, метавшийся взад и вперед, находился в полном отчаянии. Он был моложе Эпафродита, но при Нероне вознесся стремительно. За верную службу император щедро наградил его разнообразным имуществом, включая загородное имение близ Номентанской дороги.

Долгая нота вновь сменилась тишиной: Нерон опять истощил легкие. Тит подумал, что император прервет свои упражнения и как-то отреагирует на его приход, но Нерон сделал очередной глубокий вдох, вздыбив металлические пла стины, и выдал новую ноту, теперь очень низкую.

Тит услышал, как к ним кто-то бежит. Еще не повернувшись, он понял по неровным шагам, что это Эпиктет, раб Эпафродита. Эпиктет хромал на одну ногу и, будучи вынужденным бежать, передвигался неуклюжими скачками. Раб был молод и едва успел отпустить бороду, которую не подреза́л в манере философов и педагогов.

Эпиктет добрался до группы людей и остановился, переводя дыхание. Он не привык бегать. Нерон не обратил на него внимания. Допев ноту, он начал заново наполнять легкие.

– Цезарь! – произнес Эпафродит. – У раба могут быть новости. Не оторвешься ли ты от своих упражнений?

Нерон закатил глаза, чтобы взглянуть на Эпафродита, затем расстегнул кожаные крепления, и металлические пластины с лязгом упали на мрамор. Император вскочил на ноги. Глаза у него блестели. Он широко осклабился. Тит не знал, что и думать о приподнятом настроении императора. Наверное, то был побочный эффект дыхательной гимнастики.

– И какие же новости? – осведомился Нерон. – Старому козлу снесли голову?

Старым козлом он называл Сервия Сульпиция Гальбу, прокуратора Испании, который вел на Рим свои легионы. Гальба, годами за шестьдесят, был высок, голубоглаз, морщинист лицом и совершенно лыс. Во многих смыслах он являлся полной противоположностью Нерона: расчетливый военный стратег, не любящий показухи и обладающий репутацией безжалостного приверженца дисциплины. После убийства Калигулы некоторые сенаторы прочили в преемники именно Гальбу, но тот вежливо отказался выдвинуться и верно служил Клавдию. В дальнейшем, когда пошатнулась власть Нерона, не имевшего наследников по линии Августа, сторонники Гальбы убедили прокуратора, что его время пришло. Открытые притязания на власть и весть о походе Гальбы на город породили в Риме хаос.

Эпиктет навалился на трость и принялся массировать увечную ногу.

– Я пришел из сената, Цезарь. Там спорят, что делать с Гальбой. Я послушал кое-какие речи…

– И? – вскинул брови Нерон.

– Новости нехорошие, Цезарь.

– Что ты имеешь в виду? Меня никто не поддерживает?

– Некоторые на твоей стороне. Но их голоса заглушили. Настроения в пользу Гальбы сильны.

Нерон встряхнул головой:

– А мои преторианцы? Что предпринял Тигеллин для исправления ситуации? Тигеллин верен мне, а преторианцы верны Тигеллину.

Эпиктет обменялся с хозяином неловкими взглядами. Эпафродит поджал губы, затем заговорил:

– Цезарь, мы не знаем, где Тигеллин. Я послал гонцов…

– И гонцы не смогли его найти?

– Они не вернулись. Цезарь, мы же вчера говорили…

– Да-да, я помню. Ну что же, если Тигеллин сбежал, то где его приспешник, префект Нимфидий Сабин?

Эпафродит взглянул на Эпиктета, который нехотя произнес:

– Нимфидий открыто заявил, что поддержит Гальбу. Похоже, преторианцы готовы пойти за ним…

– Что? Не может быть! Нимфидий – родственник Поппеи. Он никогда ее не предаст. О чем он думает?.. – Нерон взглянул на Спора и явно смутился.

Тит нахмурился. Неужели император уверовал, что евнух и впрямь является его покойной женой?

Нерон вдруг начал всхлипывать:

– Мои преторианцы! Такие доблестные и верные! Чем их подкупили? Что будет с Нерополем, если его никто не защитит? Что будет с Золотым домом? – Нерон повернулся к приближенным спиной, расправил плечи, сделал глубокий вдох. Когда он снова обратился к ним, на лице опять цвела улыбка. – Хорошо, что я укрепил голос. Так или иначе, он мне понадобится. – Он перевел взгляд с одного вытянутого лица на другое. – Что за кислые мины? Почему вы таращитесь на меня?

– Мы ждем, когда Цезарь скажет, что он намерен делать дальше, – ответил Эпафродит.

– Разве не очевидно? Я должен выйти к простому народу, гражданам Нерополя, для которых построил новые дома, термы и театры; к моим возлюбленным детям, на которых я излил столько пышных торжеств и увеселений. Народ любит меня. Он благодарен за мои деяния. Он восхищен красотой и радостью, которые я подарил ему как актер. Меня ненавидят только сенаторы, всякие мелкие Гальбы с их скудоумием, злобной завистью и ненавистью к прекрасному и культуре. Что скажете? Послать ли мне глашатаев, чтобы созвали общий сбор? Я оденусь в черное, заберусь на Ростру и обращусь оттуда к народу. Я буду рвать на себе волосы, выть и стенать, напоминать о любви, которую выказал горожанам, и молить о помощи в недобрый для меня час. Я применю все мастерство трагического актера; возможно, сыграю Антигону или Андромаху. Я растрогаю людей, породив в них ужас и жалость. Ужас и жалость – вот что привлечет народ на мою сторону!

– Боюсь, – осторожно возразил Эпафродит, – настроения в городе слишком неопределенны, чтобы с уверенностью судить о реакции народа на подобное обращение.

– Он хочет сказать, что чернь, скорее всего, разорвет тебя надвое, – вмешался наконец Спор. Он стоял чуть поодаль, отвернув изуродованную половину лица. Даже интонацией он поразительно напомнил Поппею.

Нерон побледнел, затем стиснул зубы и в ярости уставился на Спора, который ответил таким же немигающим взглядом. Император моргнул первым и с трудом сглотнул.

– Разорвет меня… надвое? – прошептал он. – Что же, если нельзя положиться на народ, я вступлю в переговоры с сенатом. Не напрямую, конечно. Цезарь не общается с низшими самолично. – Он сдвинул брови, затем посмотрел на Тита и улыбнулся. – Ты отлично подходишь для этого, Пинарий! Я помню день, когда ты выступил перед сенатом в защиту тех рабов. Речь потребовала немалой выдержки! Ты был так красноречив, так пылок! Если ты выскажешься за меня…

Тит вспыхнул. У него пересохло во рту.

– Рабов, которых я молил помиловать, распяли, Цезарь.

Нерон моргнул:

– Ах да, верно. Ладно, я думаю, переговоры можно провести письменно. Ты, Эпафродит, изложишь условия. Допустим, я беспрекословно соглашусь сложить с себя обязанности императора, а сенат в ответ сделает меня правителем Египта? Египтяне оценят мои таланты. Вот куда я отправлюсь, в Александрию. Меня там полюбят. Как ты считаешь, Сабина? – обратился он к Спору. – Хочешь плыть со мною в барке по Нилу, как Клеопатра с Божественным Юлием?

Спор остался стоять вполоборота, глядя в пустоту.

Эпафродит болезненно скривился:

– Цезарь, даже если удастся убедить сенат предоставить тебе префектуру в Египте, в чем я сомневаюсь, то согласие Гальбы крайне маловероятно. Нильская зерноторговля очень важна для римской экономики, и префектура Египта всегда находилась под непосредственным контролем императора…

– Да-да, я понимаю тебя, – перебил Нерон. – Ну а если я просто попрошу отпустить меня в Александрию? Не обязательно префектом. Я могу стать актером или играть на лире.

Эпафродит с сомнением начал:

– Не может же Цезарь всерьез предлагать…

– Но я уже не буду Цезарем! – вскричал Нерон тоном скорее выспренним, нежели гневным. – Вот в чем дело! Я освобожусь от бесконечных нудных правил приличия. Я наконец буду сам по себе. Или ты сомневаешься в моей способности прожить собственным талантом? Вот о чем ты тревожишься? Неужели ты забыл венки и призы, которые я выиграл в Греции? Почти две тысячи, Эпафродит! Такого не добивался ни один актер за всю историю. И дело не только в судьях, которые любили меня. Ты помнишь, как мне аплодировали в Олимпии? А овацию на Истмийских играх?[20] Светлые воспоминания! – Нерон со вздохом утер слезу. – По-моему, александрийцы будут счастливы принять величайшего в мире актера. На мой дебют соберется весь город. Что же исполнить? Наверное, что-нибудь к удовольствию местных. Как насчет пьесы, в которой Одиссей терпит кораблекрушение и находит Елену во дворце на берегу Нила? Можно поставить спектакль в естественных декорациях. Но какая же из главных ролей мне под стать? Всем нравится лукавый Одиссей, но именно Елена бежит из горящего города и попадает на чужбину богиней среди крокодилов – так что, пожалуй, лучше сыграть Елену…

Спор издал визгливый нервный смешок и прикрыл рот ладонью. Эпафродит застонал. Эпиктет яростно растирал больную ногу. Вольноотпущенник Феон возобновил свое взбудораженное хождение. Тит отвел взгляд и поймал себя на том, что рассматривает Колосса. С близкого ракурса в огромной статуе едва узнавалась человеческая фигура: изваяние нависало причудливым чудовищным образом из страшного сна.

Нерон оценил общую реакцию и нахмурился. Он долго молчал, затем воздел руки:

– Ладно, отлично! Я брошу искусство и положусь на политику. Может, сразу обратимся к последнему средству? Я отправлюсь с челобитной к парфянам. Почему бы и нет? Посвящу себя единственной империи, которая может соперничать с Римом. Разве не так поступали греки и персы? Когда их вождя низлагали, он бежал через границу и отдавался на милость врага. Кто поймет и посочувствует лучше иностранного соперника? Если повезет, парфяне даже поспособствуют моему воз вращению к власти. Придется покориться чужому царю, что не радует, но ради возвращения в Золотой дом я пойду на риск. Что скажешь, Эпафродит?

Тит подумал, что казначей выдвинет очередное болезненное возражение, однако тот воспринял последнюю идею серьезнее предыдущих.

– Если Цезарь готов наконец покинуть Рим и Золотой дом, дабы отправиться в более безопасное место, то да, я советую обдумать сближение с парфянами. Но времени в обрез. Мы не располагаем точными сведениями о местонахождении Гальбы, он может оказаться всего в нескольких днях пути. А сенат уже готов проголосовать за Гальбу и объявить его императором. И если Нимфидий с преторианцами решат его поддержать, то способны перейти к действиям в любую минуту.

– К действиям? – переспросил Нерон.

Эпафродит откашлялся:

– Цезарь, я вспоминаю участь твоего дяди.

От этих слов всех пробрал озноб. Все хорошо помнили гибель Калигулы от рук вероломных преторианцев.

– Но к путешествию придется долго готовиться, – засомневался Нерон, постукивая пальцем по губе. – Помнишь, какая свита была у меня в Греции? Ты, Эпафродит, упорно советовал мне сократить ее, и все же мы нашли невозможным сопровождение менее тысячи слуг. Всех их придется кормить и где-то размещать…

– Но тогда число прислуги объяснялось тем, что ты выступал почти каждый вечер и давал пиры для устроителей торжеств, – напомнил Эпафродит. – Нынешнее путешествие – совершенно другое дело. Чем меньше с тобой будет людей, тем лучше. Вообще говоря, Цезарю следует соблюдать инкогнито.

– Инкогнито? Странствовать неузнанным? – отозвался Нерон. – Мне это не нравится.

– Представь, что играешь роль, Цезарь. Подумай о лукавом Одиссее, который вернулся домой под видом бродяги, чтобы перехитрить ухажеров Пенелопы.

Нерон задумчиво кивнул:

– Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Одетый в рубище, даже Цезарь будет невидим врагам. – Он вдруг запел:

Подошла к нему близко Афина, С неба сошедши на землю, принявшая женщины образ. Стала в его головах и к нему обратилася с речью: «Что ты не спишь, наиболе несчастный меж всеми мужами? Что тебе надобно? Вот он, твой дом, вот жена твоя в доме, Вот он и сын твой, какого иметь пожелал бы и всякий»[21].

Пока император пел из Гомера, Тит взял Эпафродита за плечо и спросил на ухо:

– Неужели других вариантов нет? Остается только бежать?

– Я дни напролет подводил его к такому выводу! – буркнул казначей. – До сих пор он отказывался покинуть Золотой дом. Говорит, что скорее умрет, и как будто не шутит – по крайней мере, иногда. Вчера он послал за любимым гладиатором, чтобы тот прикончил его, но боец скрылся, едва услышал о намерениях Цезаря. Затем Нерон потребовал принести яда, который, очевидно, раздобыл без моего ведома, но рабы скрылись вместе с отравой.

– Но удастся ли организовать побег? – спросил Тит. – Есть ли лошади? Найдется ли для императора в Остии корабль?

– На Остию надежды больше нет, но можно перейти через горы, добраться до Брундизия и нанять судно там, следуя тем же путем, каким шел Помпей, когда Божественный Юлий пересек Рубикон. Как я и сказал, придется путешествовать инкогнито; мы все должны остаться неузнанными. Если убедить Цезаря в необходимости подобного шага и он вынесет лишения…

– Но действительно ли его жизнь в опасности? Неужели дело зашло настолько далеко? – Тит вдруг всем нутром понял Нерона, припертого к стене и отчаянно сопротивляющегося несокрушимой логике Эпафродита. – Я знаю, что преторианцы убили Калигулу, но то были заговорщики, которые втайне давно готовились. И Клавдий в дальнейшем казнил их! Не ужели кто-то осмелится повторить подобное злодейство с Нероном?

– Им незачем секретничать. Судьба Цезаря сию секунду открыто обсуждается в сенате.

– И ты всерьез веришь, что сенат дерзнет вынести смертный приговор законному императору, наследнику Августа? И большинство проголосует за такой прецедент?

Эпафродит покачал головой:

– Незадача в том, что у нас нет прецедента, когда император добровольно сложил бы с себя полномочия. Август, Тиберий, Калигула, Клавдий – все они умерли, оставаясь у власти. Да, у Цезаря в сенате есть защитники, и кое-кто из них даже сейчас пытается передать его обязанности Гальбе без кровопролития. Но надежды на мирный исход слабы. Даже если дебаты приведут к приемлемому итогу, Цезарю следует переждать в безопасной гавани…

– Эврика, повторяя за Архимедом! – воскликнул Нерон, резко оборвав свою песнь.

– Мы помним, каков был его конец, – пробормотал Феон, продолжая расхаживать. – В луже крови на сиракузском взморье.

Нерон не слушал:

– По-моему, мы не замечаем очевидного. Я должен воззвать не к сенату и не к народу, а напрямую к легионам.

Эпафродит вздохнул:

– К несчастью, Цезарь, мы лишились поддержки войск в Галлии и Греции. Вспомни, мы уже это обсуждали…

– Я говорю о легионах Гальбы, которые идут сюда из Испании.

Эпафродит склонил голову набок и молча выгнул бровь.

– Если войска выполняют приказы мятежного командира, – продолжил Нерон, – сами солдаты не обязательно перестали любить своего императора. Может, обратиться прямо к ним? Да, именно так: собрать театральную труппу, выдвинуться навстречу легионам, поставить сцену… а я исполню главную в жизни роль! Когда они увидят меня рядом с Гальбой, этим живым трупом, выбор станет очевидным. Как по-вашему? – Нерон переводил взгляд с одного лица на другое.

Никто не ответил, но энтузиазм императора не угас.

– Солдаты, естественно, захотят, чтобы я сыграл воина. Как вы думаете, кто подойдет лучше – Геркулес или Аякс? Геркулес, конечно, величественнее, но Аякс – трагичнее и тем симпатичнее. И петь за него удобнее; в девяти случаев из десяти публику покоряет именно голос. Да, но в роли Геркулеса можно убить немейского льва! Ты же знаешь, Эпафродит, сколько я готовился к представлению. На последней репетиции со львом все прошло как по маслу. Зверюга буквально лизала меня в нос! Убивать такую совестно, но главное – достоверность. Я притворюсь, будто борюсь со львом, пролью немного поддельной крови, как будто мне досталось когтями по лицу и спине; зрители ахнут, уверенные, что меня вот-вот растерзают, а потом, в блистательном развороте, я убью тварь и победно вскину руки. Лучше задушить голыми руками, но вряд ли такое позволит даже ручная бестия; наверное, придется воспользоваться дубинкой. Итак, что скажете? Я призову божественный дух Геркулеса, вверю ему собственную жизнь, вступлю в смертельную схватку, а затем на глазах у солдат прикончу самого опасного хищника на свете. Неужели вы всерьез полагаете, что после такого представления на меня поднимут руку?

Присутствующие неуверенно переглянулись. Абсурдная идея. И все-таки энтузиазм Нерона подкупал. Изменит ли ход событий столь безумная выходка?

Тит откашлялся.

– Может не получиться, – сказал он тихо. – По-моему, лев, о котором ты говоришь, сбежал.

– Сбежал?! – вскричал Нерон.

– Я видел похожего зверя, он бродил по Золотому дому. Лизнул мне руку.

– С утра в зверинце кто-то пооткрывал клетки, – кивнул Спор. – Зебры и обезьяны разбрелись, крокодилы плавают в озере.

– Значит, надо поймать льва и вернуть его в клетку! – потребовал Нерон. – Где дрессировщик? И сколько понадобится рук, чтобы перевезти реквизит и устроить представление? Да, и еще нужен человек, который поможет мне отобрать наряды…

– Мне кажется, Цезарь, лучше вернуться к предыдущей идее. – Эпафродит говорил тихо, но твердо. – Нам следует немедленно бежать из города.

Огонь в глазах Нерона дрогнул, затем померк. Плечи поникли. Император глухо застонал и опустил голову.

Спор вздохнул и грустно улыбнулся. Он подошел к Нерону, намереваясь обнять его, но тот отшатнулся и хлестнул евнуха по лицу.

Спор дотронулся до ушибленной щеки и залился слезами. Попятившись, евнух зашатался. К нему, рискуя упасть, бросился раб Эпиктет, который сумел-таки удержать Спора, обхватив за плечи.

Феон вдруг остановился как вкопанный:

– Эпафродит прав. Нужно сейчас же покинуть город. Больше никаких метаний и никаких безумных идей.

– Но куда мы пойдем? – тихо спросил Нерон.

– Для начала – в мое имение возле дороги на Номент, – ответил Феон. – Это всего в нескольких милях от Коллинских ворот.

Лицо Нерона просветлело.

– Мы попадем прямо в казармы преторианцев! Когда солдаты увидят меня, мы испытаем их отношение. Почти наверняка…

– Но Цезарь пойдет инкогнито, – напомнил Эпафродит.

– Ах да. – Нерон упал духом. Он снова заколебался.

Эпафродит издал стон. Феон воздел руки. Эпиктет продолжал утешать Спора.

– Пинарий! – внезапно возопил Нерон, напугав всех. – Теперь твой черед!

Тит встряхнул головой:

– Цезарь? Я не понимаю тебя.

– Ты часто получал для меня ауспиции. Послужи еще раз. Остаться мне или уйти? Мы должны выяснить волю богов.

Тит извлек из трабеи литуус. Он опасался, как бы император не заметил, что он взял не лучший посох, но Нерон как будто не обратил внимания. Просторный двор предоставлял Титу широкий обзор небес. Чуть отойдя от остальных в длинную тень, отбрасываемую Колоссом, Тит очертил литуусом участок неба.

Бесхитростное чувство собственного достоинства и знакомая всю жизнь процедура успокоили и укрепили его. Он вспомнил, кто он и что: гражданин Рима, патриций, потомок одного из древнейших в городе родов, кровный родственник Божественного Юлия и Божественного Августа; авгур, умеющий толковать волю богов; сын Луция Пинария и отец Луция Пинария; значительную часть жизни – носитель древнего фасинума; друг и доверенное лицо императора.

Тит всмотрелся в небо. Однако ничего не увидел: ни птицы, ни облака, ни листа, несомого ветерком. Боги безмолвствовали.

Видимо, в том и заключалось послание. Боги покинули Нерона.

Тит испытал озноб, сменившийся приливом гнева, а после – волной гордости. В своем непостоянстве боги могут предать своего любимца, но Тит – никогда!

Он повернулся к Нерону:

– Ты должен послушаться Эпафродита и Феона. Немедленно уходи из города.

Нерон уставился на террасы и крыши Золотого дома, затем поднял взгляд на Колосса и прищурился. Свет, отражавшийся от лучистой позолоченной короны, слепил глаза.

– Ты пойдешь со мной, Пинарий? – Это был вопрос, не приказ.

Тит растрогался:

– Конечно, Цезарь.

– А ты, Эпафродит? И Феон? И разумеется, ты, Сабина. Дорогая Сабина! – Нерон распахнул объятия.

Спор на секунду замешкался, затем вынырнул из-под руки Эпиктета. Потупив взор, приблизился он к Нерону и позволил себя обнять. Император ласково тронул пальцами кровоподтеки на лице евнуха и погладил по золотистым волосам.

* * *

Эпиктет пошел в комнаты рабов за одеждой. Остальные удалились со двора в укромные покои. Скрывшись за ширмой, Нерон сбросил пурпурно-золотой наряд и украшенные драгоценными камнями туфли. Тит снял трабею. Эпафродит и Феон сняли элегантные платья императорских вольноотпущенников. Спор, выказав женскую застенчивость, ушел в другую опочивальню, где избавился от столы, смыл с лица краску и распустил волосы.

Прибыл Эпиктет с одеждой. Нерон скривился при виде латаной туники, вылинявшего плаща и разношенной обуви. Казалось, он вот-вот передумает. Затем император рассмеялся:

– Притворюсь, будто мы ставим Плавта – может быть, «Клад»? – со мною в роли притесняемого раба. Мне плохо даются комедии, я силен в трагедиях, но актер обязан расширять репертуар.

От грубой шерстяной туники у Тита зачесалась кожа. Он поежился при мысли, что Нерону придется унизиться ношением убогого платья, но понадеялся на необузданное императорское чувство юмора.

Вошел Спор. Умытый, в простой тунике и без шпилек в волосах он, несмотря на длинные светлые локоны, был равно похож как на мальчика, так и на девочку. Эпиктет набросил на плечи евнуха плащ с капюшоном. Спор покрыл им голову, спрятав волосы и скрыв половину лица.

Эпиктет вывел из стойла лошадей. Лучших уже разобрали, а остальные разбрелись. У Тита екнуло в груди при виде уготованной ему клячи, но Нерон лишь рассмеялся.

– Скакуны под стать маскировке! – изрек он. – Кто узнает величайшего в мире колесничего, если он оседлает столь жалкое создание?

– И все-таки, Цезарь, лучше спрятать лицо, – посоветовал Эпафродит. Эпиктет обернул голову Нерона тряпицей, надвинув ее на лоб.

– Еще и глаза мне завяжете! – проворчал Нерон.

Эпиктет принес и кинжалы для всех. Когда раб, тщательно выбрав лучшее оружие, протянул его Нерону, император со странным выражением уставился на клинок, затем швырнул его на землю и отказался принимать.

Эпафродит велел Эпиктету остаться и слушать новости о продвижении Гальбы и исходе сенатских прений.

– Как только узнаешь что-нибудь важное – немедленно спеши за нами. Сам. Не доверяй никому.

Отчаянно хромая, раб заковылял прочь. Нерон издал смешок:

– Хромой гонец! Воистину, мы играем комедию, ибо никакой драматург-трагик не прибегнет к столь избитому приему. Ну что же – в путь!

В новом обличье путники оседлали лошадей и поставили во главе процессии Феона. Тит решил ехать последним. Ему пришлось подождать Спора, который еле плелся позади и без конца озирался на Эпиктета, пока хромой раб не скрылся из виду.

* * *

На улицах было безлюдно, если не считать редких одиночек, которые пробирались крадучись, да пьяных компаний вдали. Тит часто оглядывался, но так и не заметил преследования. На горизонте позади них высилась исполинская статуя Нерона, но она становилась все меньше и меньше по мере приближения беглецов к Коллинским воротам. Стену патрулировало несколько солдат, но те не обратили внимания на покинувших город оборванцев.

Маршрут пролегал мимо расквартированного за стенами преторианского гарнизона. Дисциплина пошла прахом. Солдаты сидели на земле небольшими компаниями, одни полностью в доспехах, другие разделись до туник; все балагурили, пили и играли в кости. На маленькую свиту Нерона они взглянули, но интереса к ней не проявили.

Внезапно земля содрогнулась. Скакун Тита прянул в сторону и заржал. Солдаты, сидевшие на земле, ощутили тряску острее всадников. Некоторые сумели вскочить, но их немедленно швырнуло обратно наземь.

Землетрясение кончилось так же неожиданно, как началось. Тит обуздал коня. Заметив, что Спору не справиться со своим, он подъехал помочь.

Один из ближайших солдат выругался:

– Нумины яйца! Гляньте на кости! Клянусь, расклад был другой, а теперь одни единицы!

– Ну и дурак же ты, Марк! – расхохотался другой. – По-твоему, боги наслали землетрясение только для того, чтобы превратить твой «бросок Венеры» в «собаку»? Да, это знак свыше, но не тебе!

– Тогда кому же?

– Нерону, видимо. Небеса по горло сыты мерзавцем. Авось землетрясение свалило его огромную статую, а заодно и весь так называемый Золотой дом!

– Тихо, Гней! Ты говоришь об императоре.

– Уже не об императоре, сдается мне. – Солдат чиркнул по горлу ребром ладони и прищелкнул языком.

Тит посмотрел на Нерона, который все еще укрощал свою лошадь. Лицо императора прикрывала тряпица, но Тит на миг перехватил его взгляд: Нерон явно услышал реплику легионера, поскольку глаза у него расширились от тревоги.

– Теперь наш император – Гальба, ну или почти император, – продолжил солдат, обращаясь к товарищам. – А мерзкого матереубийцу, говорю я вам, надо отыметь, а заодно и смазливого мальчишку, которому он отрезал яйца.

– Ха! Ты бы с удовольствием, держу пари! – крикнул кто-то, и все покатились со смеху.

Нерон наконец обуздал лошадь. Феон тронул коня и ускоренным шагом повел за собой остальных.

Чуть позже они встретили человек двадцать грозного вида всадников, которые направлялись в город. Процессия Нерона сошла на обочину, пропуская больший отряд. Кони у них были такие же жалкие, а верховые выглядели совсем оборванцами. Один, приняв Феона за вожака, окликнул его:

– Что нового слышно в городе?

Феон не ответил.

– Эй, незнакомец, – настойчиво произнес тот. – Нерон еще жив?

– Император здравствует, – сказал Феон.

– Отлично! Значит, мы еще успеем присоединиться к охоте! – Человек и его спутники рассмеялись. Некоторые помахивали кинжалами, другие держали наготове дубинки и веревки. – Говорят, что начнется знатное веселье, когда сенат объявит Нерона и всю его поганую свору вне закона. Вы, ребята, не туда едете. Пропу́стите всю потеху!

Нерон качнулся на лошади, едва не упав в обморок. Тит придержал его за плечо. Встречный отряд проехал. Феон, по-прежнему во главе, возобновил движение.

Они достигли реки Анио. Через мост к ним направился одинокий преторианский гвардеец. Тит принял его за гонца, судя по сытой лошади, сумкам и отсутствию спутников. Едва преторианец съехал с моста и двинулся мимо них, лошадь Нерона испугалась лежавшего на дороге покойника. Труп был еще свежим: из раны на голове сочилась кровь.

– Должно быть, его только-только убила та самая банда, что ехала в город, – шепнул потрясенный Тит.

Лошадь императора встала на дыбы. Нерон осадил ее, но головная повязка размоталась и упала на землю. Преторианец, помедливший, чтобы взглянуть на происходящее, присмотрелся и побледнел. На миг молодой солдат пришел в полную растерянность, но затем напрягся, отсалютовал Нерону и выкрикнул:

– Цезарь!

Нерон глянул в ответ и машинально поднял руку, принимая приветствие.

Преторианец натянул вожжи. Он уставился сначала на труп, потом на Нерона с его разношерстной свитой, потом снова на мертвеца.

– Проезжай, преторианец! – дрогнувшим голосом приказал Нерон.

Тот заколебался:

– Если Цезарю нужна помощь…

– Проезжай, тебе сказано!

Преторианец пришпорил коня и отбыл.

– В гарнизон поехал, – заметил Эпафродит. – Следовало бы взглянуть, что у него за письма. Возможно, там есть новости о Гальбе…

– Он узнал меня! – взвизгнул Нерон. – Надо было убить его!

– Никто из нас не справится с вооруженным преторианцем, – чуть слышно ответил Спор.

Нерон взглянул на покойника – средних лет и хорошо одетого.

– Если его убила та презренная банда, то почему? Чтобы ограбить… или потому что он защищал меня?

– Цезарь, мое имение уже близко, – сказал Феон. – Едем поскорее.

Они пересекли мост. Феон свел их с большой дороги на узкую лесную тропку, пояснив, что к имению лучше подъехать с тыла и укрыться в дальнем подсобном строении, чтобы об их присутствии не узнали даже рабы.

В конечном счете они достигли задней стены дома, не имеющей ни окон, ни дверей.

Оглядевшись и оценив обстановку, Тит понял, почему Феон выбрал себе в награду это имение. Место было приятное, уединенное и тихое, с красивым видом на лесистые равнины Тибра. На горизонте просматривался город. Колосс, несмотря на землетрясение, по-прежнему стоял, и его лучистая корона, сверкающая под полуденным солнцем, издалека казалась детской игрушкой.

Феон велел всем не сходить с места и сунулся за угол. Через секунду он вернулся.

– Как я и думал, – сообщил он. – Здесь старое заброшенное жилище для рабов. Имение чуть дальше, на холме, но весь участок, начиная отсюда, расчистили, и фасад здания полностью обнажен. В переднюю дверь не войти, нас заметят из главного дома, расположенного выше.

– Мне нужно отдохнуть! – вскричал Нерон.

Феон немного подумал.

– Постройка старая, стены тонкие. Можно проломить заднюю. На это уйдет сколько-то времени, и без шума не обойтись. Если кто-нибудь услышит и явится посмотреть, тебе лучше не показываться, Цезарь. Вон там, в тени, есть песочная яма. Если Цезарю угодно прилечь…

– Нет! Только не в яме! Иначе я окажусь под землей! Еще не срок…

Пока остальные искали расшатанную доску и отдирали ее, Нерон добрел по холму до небольшого пруда. Опустившись на колени, он зачерпнул мутной стоячей воды, отпил. До Тита донесся его стон: «Такова теперь моя вода?» В Золотом доме император привык пить только дистиллированную, охлажденную в снегу. Нерон сел на землю. По выражению его лица Тит мог бы заключить, что он плачет, но на румяных щеках императора не было слез. Нерон разыгрывал отчаяние, точно мим, упражняющийся в гримасах.

Доска подалась, и беглецы без особых усилий проделали в задней стене щель. Феон вошел осмотреться, затем жестом позвал остальных. Нерон пролез первым, торопя всех четверых забраться внутрь.

Они очутились в грязной каморке, где из мебели обнаружилось всего несколько стульев да набитый гнилой соломой мешок в качестве лежака. Короткий коридор вел в тесную прихожую. Не приходилось удивляться, что в жилье для рабов на двери не было ни засова, ни даже накидного бруса.

Свет проникал через маленькое окно, завешенное ветхой тряпкой. Выглянув в дырку, Тит увидел грязный двор, травянистый склон и дальше на холме – часть главного дома. Тот выглядел очень изысканным: красная черепичная крыша и колонны из желтого мрамора, окруженные статными кипарисами, цветущими розовыми кустами и живыми оградами, которым придали форму обелисков, кубов и шаров.

Нерон сел на лежак и привалился к стене. Теперь он разрыдался всерьез и всхлипывал, пока лицо не стало мокрым от слез.

– Сабина, плачь со мною! – возопил он. – Скорби обо мне и рви волосы, как порядочная жена!

Спор покорно запричитал и принялся мести пол распущенными локонами.

– Цезарь, не стоит отчаиваться, – негромко заметил Эпафродит. – Еще не время.

– Ты думаешь, я оплакиваю себя, но это не так, – сказал Нерон. – Я оплакиваю тех, кто никогда не увидит меня на сцене. Какого актера лишается мир!

Тит сел на стул. Он тоже измученно прислонился к стене, закрыл глаза и попеременно то погружался в дремоту, то просыпался. День длился, но казалось, будто время остановилось. Весь мир сжался до гнусной конуры, в которой он очутился.

Феон достал хлеб и воду. Нерон немного попил, но есть не стал. Он заявил всем, чтобы рыли ему могилу, дабы спрятать тело от врагов.

– Иначе мне отрубят голову и отнесут в Рим, чтобы доказать мою смерть. Не дай им отрубить мне голову, Эпафродит!

– Этому не бывать. Клянусь, что не позволю.

– А лучше сожги меня. Принеси воды, чтобы омыть мой труп. Сложи погребальный костер!

– Не сейчас, Цезарь, – прошептал Эпафродит, утомленно смежая веки. – Рано об этом. Отдыхай. Поспи, если сможешь. Будет ночь, а за нею – новый день…

Тит погрузился в дрему.

Его разбудила какая-то возня. Спутники Тита столпились у окна и тревожно выглядывали наружу.

В помещении царил полумрак, шел последний предзакатный час. Тит присоединился к остальным и устремил затуманенный взор за рваную занавеску. На грязный двор перед жилищем рабов легли длинные тени. Косые солнечные лучи пробивали тучи пыли, поднятой одиноким всадником. По длинной густой бороде Тит узнал в нем Эпиктета.

Никто не успел отреагировать, а Спор уже метнулся к передней двери, распахнул ее и побежал к Эпиктету, который еще и не спешился. Они обменялись несколькими словами. Тит, глядя в окно, напряг слух, но ничего не разобрал.

Эпиктет спустился на землю. Хромая нога подвела калеку, и он упал. Поморщившись, встал, огляделся в поисках коновязи, затем схватился за ногу, споткнулся и снова рухнул.

Тем временем Спор вбежал в дом.

– Как он нас нашел? – поинтересовался Феон.

– Спросил в главном доме. Рабы ничего не знали, но кто-то предложил посмотреть здесь.

– Что нового? – подал голос Эпафродит.

Спор взглянул на Нерона, явно боясь ответить.

– Говори новости! – крикнул Нерон.

– Сенат проголосовал.

– И? – Голос императора сорвался на писк.

– Они провозгласили правителем Гальбу.

Нерон задохнулся:

– А я? Что будет со мной?

– Сенат объявил тебя врагом общества. – Спор отвел взгляд. – Они говорят… тебя нужно казнить древней казнью.

– Древней казнью? – переспросил Нерон.

– Так мне сказал Эпиктет.

– Что это значит, во имя Аида? О чем они, Эпафродит? – воскликнул Нерон.

Эпафродит не ответил.

Заговорил Тит. Собственный голос показался ему замогильным.

– Речь идет об особом способе казни, который придумали наши предки. Жертва проходит перед народом и публично бичуется…

Нерон издал вопль.

– Осужденный обнажен, а шея заключена в рогатину, которой его гонят или удерживают на месте, – продолжил Тит. – Его секут, пока он…

– Нет! – Нерона трясло с головы до пят. Глаза распахнулись от ужаса.

Странно, но Тит не разделял страха императора. Он испытывал нечто совершенно другое. На него нахлынуло то самое чувство изумления перед откровением, которое впервые снизошло на него при звуках пения Нерона, взирающего на пылающий Рим, и повторно – когда пришлось смотреть на сожжение брата.

– Неужели ты не понимаешь, Цезарь? Это судьба, которую давным-давно приуготовили тебе боги.

– Что ты такое говоришь, Пинарий?

– Есть ли на свете лучшая роль для величайшего из актеров? Ты станешь падшим героем, богом-императором, которого заставят принять самую страшную и позорную смерть. Тебя казнят на глазах у всего Рима. Твою наготу выставят напоказ. Все увидят, как ты страдаешь и истекаешь кровью. Увидят, как ты опрастываешься, рыдаешь и молишь о пощаде. Увидят, как ты умираешь. Конец Нерона не забудут вовек. Публичная казнь станет твоим лучшим выступлением!

Нерон с разинутым ртом таращился на сенатора. На миг показалось, что он всерьез обдумывает услышанное. Он медленно кивнул, но затем содрогнулся и попятился, тряся головой и размахивая перед собой руками.

– Безумие! Твои слова безумны, Пинарий! – Нерон вдруг застыл, взглянул на свою правую руку и схватился за нее левой. – Где он? – пронзительно крикнул император.

– Что, Цезарь? – спросил Эпафродит.

– Мой браслет! Где золотой браслет, который дала мне мать, счастливый амулет со змеиной шкуркой?

– Ты не помнишь? – отозвался Эпафродит. – Цезарь давно его выбросил. Цезарь заявил, что после смерти матери он ненавистен ему.

Нерон в смятении уставился на Эпафродита, затем вздрогнул. С пыльного двора донесся топот копыт.

Беглецы выглянули из окна – вооруженные конные преторианцы.

– Должно быть, они последовали за Эпиктетом, – прошептал Феон. Он принялся баррикадировать дверь стульями и обломками, оставшимися после разрушения стены.

Преторианцы быстро спешились. Некоторые из них схватили Эпиктета, когда тот захромал прочь. Один секунду рассматривал здание, затем обнажил меч и направился к входу.

Спор с воем вцепился себе в шевелюру. У Тита вздыбились на шее волоски от пронзительных воплей евнуха. Пинарий обратил взгляд к Нерону и внезапно увидел не бога и не гения, а простого смертного, жалкого и испуганного.

Нерон подбежал к Эпафродиту:

– Дай мне кинжал! Скорее!

Эпафродит протянул ему нож.

Нерон приставил острие к груди, но замешкался. Он посмотрел на присутствующих:

– Кто из вас убьет себя первым и придаст мне отваги?

Спор продолжал выть. Остальные приросли к месту. Из прихожей донеслись удары: преторианец стучал в дверь рукоятью меча.

– Юпитер, какой актер погибает во мне! – вскричал Нерон. Он вонзил кинжал себе в живот, но не сумел протолкнуть лезвие на всю длину. Пачкая кровью грубую тунику, он повалился наземь и начал корчиться в агонии.

– Помогите! – стенал он.

Эпафродит опустился подле него на колени. Глаза секретаря блестели от слез, но руки действовали уверенно. Он перевернул Нерона на спину и выдернул из живота кинжал. Затем приставил острие к сердцу Нерона, собрался с силами и глубоко погрузил клинок в плоть.

По телу императора прошла судорога. Изо рта и ноздрей хлынула кровь.

Преторианец распахнул дверь, разбросав нагроможденные стулья. Он задержался в прихожей, давая глазам привыкнуть к полумраку, после чего устремился внутрь. Тит узнал молодого гонца, которого они встретили на мосту. Потрясение, написанное у него на лице, выглядело почти детским. Преторианец сорвал плащ и прикрыл кровоточащие раны Нерона, после чего опустился на колени возле императора.

– Поздно! – выдохнул Нерон, взяв солдата за руку. – Поздно, мой верный воин!

Император выгнулся, снова харкнул кровью, сжал зубы и вдруг замер. Остекленевшие глаза широко раскрылись. Окровавленный рот застыл в столь жуткой гримасе, что содрогнулся даже преторианец, а все остальные отвернулись – все, кроме Тита, который зачарованно смотрел на искаженное лицо Нерона.

Ужас случившегося оказался невыносимым для Пинария. Даже Сенека, известный кровавыми сюжетами, не создал ни одной сцены, способной соперничать с нынешней. Конец Нерона был невыразимо дешев и жалок. Наблюдая за ним, Тит испытал предельные ужас и жалость. Даже умирая, император играл роль и превратил лицо в маску, при виде которой лишился бы чувств и крепкий мужчина.

Нерон был прав, а Тит ошибался. Публичная казнь в древнем духе переросла бы в безвкусное помпезное зрелище и стала бы позорным расточением талантов Нерона перед недостойной его гения публикой. Вместо того смерть императора явилась частным спектаклем, разыгранным перед несколькими приви легированными зрителями. Тит испытал безмерную гордость оттого, что засвидетельствовал последнюю роль величайшего актера в истории.

Он оглядел остальных. Эпафродит, Феон и Спор, простые вольноотпущенники, придворные средней руки, могли надеяться избежать казни. Но Тит был сенатором, а в качестве авгура одобрял от имени богов все действия императора. Нерона не стало, и Тит не сомневался, что его самого подвергнут пыткам и казнят. Семью лишат наследства, покроют позором и выдворят из Рима. Жена, сын и дочери получат шанс избежать возмездия только в том случае, если Тит падет от собственной руки.

Он вцепился в запястье Эпафродита:

– Дай мне клятву, Эпафродит! Поклянись тенью Нерона! Обещай, что если переживешь этот день, то сделаешь все возможное, чтобы позаботиться о моем сыне Луции.

Обуреваемый чувствами и неспособный вымолвить слово, секретарь смог только кивнуть.

В конурку вбежали новые преторианцы с мечами наголо. Не дав им до себя добраться, Тит выхватил кинжал и поразил себя в грудь.

Часть III. Луций. Искатель

69 год от Р. Х.

Луций Пинарий вздохнул:

– Вот бы Отон был жив и до сих пор оставался императором! Ты вертела бы им, обходясь одним пальчиком.

Спор, одетый в элегантное шелковое платье, только невнятно буркнул. Она – ибо Луций всегда считал Спора «ею», и тот предпочитал, чтобы к нему обращались в женском роде, – с девичьей грацией вытянулась на ложе рядом с Луцием. Лежа бок о бок, друзья рассматривали замысловатую потолочную фреску, яркие краски которой смягчались косыми лучами зимнего солнца. Сюжетом служило похищение Ганимеда Юпитером; обнаженный красавец-юноша сжимал в одной руке игрушечный обруч, а в другой – петушка, дань ухаживания Юпитера, тогда как царь богов раскинул мускулистые руки, готовый превратиться в орла и унести предмет своего вожделения на Олимп.

– Есть ли в Золотом доме лучший зал? – произнесла Спор. – Обожаю эти покои, а ты?

– Я любил бы их больше, будь я обычным гостем, и Эпафродит позволил бы мне вернуться домой к родным, – ответил Луций.

– Он желает тебе добра. Он обещал отцу присмотреть за тобой, я присутствовала при его клятве. Если Эпафродит говорит, что здесь надежнее, то радуйся, что он еще обладает этими покоями, несмотря на все перемены, а еще больше – тому, что у него нашлось место для тебя. Да и мне было бы ужасно одиноко без тебя, Луций.

Луций улыбнулся:

– Полтора года назад мы вообще не были знакомы.

– Полтора года назад многое было иначе. Тогда правил Нерон. Представь себе мир столь огромный, чтобы его вместить! Однако Нерон оказался слишком велик для нашего мира. А Гальба – слишком мал.

– Гальба остался бы императором, рассчитайся он с преторианцами по долгам.

– Гальба был занудой! – вспылила Спор. – Занудой и скрягой! Его правление вылилось в семь месяцев нужды для всех, включая его самого. Солдаты правильно сделали, что убили старого дурака. И что заменили его Отоном. Казалось, будто Нерон к нам вернулся! – вздохнула Спор. – Когда-то, знаешь ли, в прежние золотые деньки, Отон с Нероном были закадычными друзьями. Об их приемах и попойках слагали легенды. Нерон говорил мне, что Отон ему вместо старшего брата, – хоть и льстил себе, если надеялся на внешнее сходство. Отон был на удивление хорош собой. А его стан! Яблоком раздора явилась Поппея. Отон был женат на ней, Нерон возжелал ее себе. Несчастному Отону пришлось развестись и удалиться в Испанию.

– А когда легионеры избавились от Гальбы, то сами и выбрали Отона взамен.

– Люди-то уже стосковались по Нерону, а более близкой к нему фигуры, чем Отон, найти не смогли. Ему было всего тридцать семь, еще править и править. Он взял себе имя Нерона. Восстановил его статуи, которые успели снести. Объявил о намерении достроить Золотой дом и сделать его еще грандиознее, чем задумывал Нерон.

– Римские каменщики и ремесленники несказанно обрадовались! – усмехнулся Луций.

– Отон во всех смыслах надеялся править по примеру Нерона.

– И любить, как любил Нерон.

Спор со вздохом кивнула:

– Да. Милый Отон! Конечно, все дело в том, что я похожа на Поппею. Помню, как он впервые меня увидел. Именно здесь. Он пришел к Эпафродиту с каким-то вопросом насчет слуг. А потом взглянул на меня через зал. Отона как громом поразило, он чуть не упал. Я видела: у него затряслись колени.

– Он носил такую короткую тунику, что торчали колени?

– Отон любил щеголять ногами, и не напрасно. У него были ноги скалолаза: гладкие и крепкие, словно из мрамора. Бедра – что твои древесные стволы. Икры подобны…

– Прошу тебя, Спор, довольно о ногах Отона! – рассмеялся Луций.

– Мы с ним быстро поладили, – улыбнулась Спор.

– То есть ты поволокла его прямо к себе в постель!

– Мы спали не в моей, а в его постели, хотя сна я не припомню. Наша ночь напоминала ту, когда Божественный Юлий встретился в Александрии с Клеопатрой, – любовь с первого взгляда.

– Или похоть!

– Возможно. Иногда первой возникает похоть, а любовь приходит потом. Наедине он, как и Нерон, называл меня Сабиной. – Спор нахмурилась. – Порой я гадаю, какой была бы моя жизнь, не будь я так похожа на нее. Какую странную судьбу приуготовили мне боги! Впрочем, нечего и пытаться понять.

На лице евнуха отразилась тоска. Луций замечал ее и раньше, а Эпафродит как-то раз объяснил ему: «У Спора всегда такой вид, когда она думает об утраченных тестикулах».

Отон правил всего девяносто пять дней. Немалая их часть прошла вдали от Рима за сбором войск и подготовкой к вторжению губернатора Нижней Германии Авла Вителлия, которого собственные легионы объявили императором. Отон выступил против Вителлия в Северной Италии, но, прежде чем кампания развернулась всерьез, покончил с собой.

Почему? Этим вопросом задавался весь Рим. У Отона были все шансы победить Вителлия, но он предпочел умереть в полевом шатре накануне сражения. Друзья утверждали, что Отон убил себя, желая спасти Рим от гражданской войны. Луцию слабо верилось в подобный акт самопожертвования, тем паче от человека, которого провозгласили вторым Нероном. Но историю повторяли так часто и с таким пылом, что самоубийство Отона во имя Рима успело превратиться в легенду.

Даже если Отон и надеялся дать городу передышку от беспорядков и кровопролития, его смерть и возвышение не имевшего соперников Вителлия привели к прямо противоположному. Новый император прибыл в Рим во главе разнузданной кровожадной армии, и город превратился в арену для бунтов и резни, гладиаторских боев и вычурных пиршеств. Желая наградить победоносных легионеров, Вителлий распустил преторианскую гвардию и заменил ее своими людьми. И если при Гальбе и Отоне в сенате еще раздавались отдельные храбрые голоса, ратовавшие за возврат к республиканскому правлению, то террор Вителлия заставил оппозицию замолчать.

Внешне новый император являлся противоположностью статного Отона. Гротескно тучный, он, видимо, когда-то был не лишен привлекательности; поговаривали, что юный Вителлий состоял в числе спинтриев Тиберия на Капри, где услуги, которые он оказывал распутному императору, способствовали карьере отца мальчика. Однако сейчас, глядя на Вителлия, которому было под шестьдесят, Луций не мог представить его миловидным пончиком.

Смерть Отона оставила Спора не у дел в императорском доме. Как и посреди неразберихи после кончины Нерона и во время правления Гальбы, евнух обратился за защитой к Эпафродиту. Тогда-то Луций со Спором и прибились друг к другу. Луций уже скрывался у Эпафродита, редко выходя за пределы своих покоев и стараясь привлекать как можно меньше внимания к себе и унаследованному от отца личному имуществу. Места в апартаментах Эпафродита с избытком хватало и для Луция, и для Спора, и его подопечные неизбежно сошлись. Они были примерно одного возраста: Луцию исполнилось двадцать два, а Спор была немного младше. В остальном у них имелось мало общего, однако они никогда не ссорились и нередко беседовали часами, делясь сплетнями, смеясь остротам друг друга и вспоминая умерших – не только Тита Пинария и Отона, но всех, кто канул в небытие и был предан забвению в чехарде, начавшейся после смерти Нерона.

До сих пор Луций оставался вне поля зрения императора, как и Спор. Эпафродит твердил, что оно и к лучшему, но им становилось все тягостнее сидеть взаперти.

И вот ветер перемен повеял снова. По мнению Эпафродита, Вителлию осталось править недолго. Войска на Востоке и Дунае провозгласили императором своего полководца Веспасиана, баснословно разбогатевшего на войне с иудеями и предвкушавшего еще более крупную добычу при захвате еврейской столицы Иерусалима. Веспасиан с сыном Титом остались на Востоке, а верные ему военачальники двинули свои отряды на Италию. Приближалась очередная схватка за власть. Настроения в городе становились все тревожнее. Казалось, может случиться любая беда, и римляне опасались новой бойни. Астрологи предрекли Вителлию крах. Вителлий ответил тем, что не только приказал перебить на месте всех римских астрологов, но и начал закатывать пиры, один пышнее другого.

Ходили даже слухи, будто Нерон и не умер вовсе, а разыграл свою смерть и может вернуться в любой момент во главе парфянского войска. Эпафродит и Спор, конечно, знали правду, хотя не собирались рассказывать Луцию о последних минутах жизни Нерона, которые стали последними и для его отца. «Император выбрал время и способ умереть и ушел с чес тью, – только и сообщил Эпафродит. – То же самое относится к твоему отцу, доблестно последовавшему за Нероном».

Распростершись на ложе, Луций рассматривал широкоплечего Юпитера и стройного, но мускулистого Ганимеда, который выглядел немного взрослее, чем предполагал детский обруч у него в руках.

– Я понимаю, почему Ганимед гладкий, как младенец, – проговорил Луций, – но не кажется ли тебе, что могучему Юпитеру положено иметь побольше волос на груди? Однако ни художники, ни скульпторы никогда их не изображают. Правда ли, что у Отона вообще не было растительности на теле?

Спор рассмеялась:

– Истинная правда! Как и на голове. Когда он снимал парик…

– Отон носил парик? Ты не говорила!

– Он заставил меня поклясться, что я никому не скажу, даже если он погибнет в бою. Но в бою-то он и не погиб, верно? Предпочел собственноручно освободить меня от клятвы! Так что тебе я в любом случае расскажу. Да, Отон носил парик. И очень неплохой, признаться. Ведь ты обманулся! – хохотнула Спор. – Что касается тела в целом, то даже у меня волос побольше, чем было у Отона. Он изо всех сил старался избавиться от каждого волоска. Там побреет, тут выдернет, а к самым нежным местам прикладывал воск. Он, знаешь ли, был крайне тщеславен в смысле внешности. Обнажаясь, не терпел, если хоть что-то мешало узреть его мускулатуру. И ему, конечно же, нравилось прикосновение шелка к голой коже. Какой у него был гардероб! Платье, которое сейчас на мне, принадлежало Отону… – Спор умолкла.

Луций вспомнил другие слова Эпафродита: «Спор одевается так в память о тех, кто умер и покинул ее».

В дверь негромко постучали. Вошел Эпиктет.

Луция давно смущали угодливые, заискивающие повадки хромого раба в присутствии Спора. Эпафродит обращался с Эпиктетом уважительно, признавая отменную эрудицию молодого раба и даже пасуя перед ней; он предоставил Эпиктету немалую свободу действий и высказываний. Эпиктет вовсе не был запуганным ничтожеством, но при Споре всегда испытывал неловкость, отводил взгляд и даже еще сильнее хромал. В конце концов Луций понял, что раб влюблен в Спора и мучается от осознания безответности чувства. Спор была супругой двух самых могущественных мужей на свете; едва ли следовало ждать, что она приметит хромого раба, который прячет простоватое лицо под длинной бородой. Эпиктет, бесспорно, отличался умом; Эпафродит заявлял, будто в жизни не видел человека более начитанного и искушенного в философии, что выглядело тем более удивительным, что Эпиктет был ровесником Луция. Но что проку от учености, когда предмет его воздыханий гораздо больше интересуют крепкие ноги и депиляция, нежели рассуждения стоиков?

– В вестибуле посетитель, – сообщил Эпиктет, глянув на Спора и быстро уставившись в пол.

– Эпафродита не будет днем, – ответил Луций. – Пусть придет позднее.

– Я неточно выразился, – сказал Эпиктет, осмелившись вновь поднять глаза. – Посетитель пришел к Спору.

Спор села прямо:

– Ко мне? Но меня никто не навещает. Наверное, друг Отона?

– Нет. Он прибыл от императора Вителлия, – возразил Эпиктет. – Назвался Азиатиком.

Спор подняла бровь:

– Такой невысокий мускулистый щеголь? Вышагивает как гладиатор, а улыбка как у спинтрия?

– Похож, – нахмурился Эпиктет.

– Кто он, этот Азиатик? – спросил Луций. – Откуда ты его знаешь?

– Я его не знаю, – ответила Спор, – но мне сдается, что скоро узнаю. Помилуй, Луций, неужели ты не слыхал о Вителлии и Азиатике?

– Боюсь, что нет.

– В каком же неведении держал тебя отец, охраняя нежный слух сыночка от придворных сплетен! Нерон обожал байки о Вителлии и его жеребце. По сравнению с их отношениями постельные выходки Нерона кажутся детской забавой.

– Мои уши отверзнуты, – изрек Луций, перевернувшись на живот и упершись в кулаки подбородком.

– Тогда расскажу вкратце: Азиатик родился рабом, ничем не отличаясь от прочих, однако в отрочестве изрядно выделился своим отростком. Вителлий, однажды увидев мальчика обнаженным на рынке рабов, купил его не за мозги. Как приобретший нового жеребца коневод, Вителлий немедленно забрал его домой и опробовал. И был счастлив покупкой. Но, как ты и сам знаешь, в таких отношениях не всегда понятно, кто господин, кто раб, а вожделение не всегда обоюдно. Азиатик устал от Вителлия, и кто его упрекнет? Говорят, что Вителлий – довольно искусный любовник, но ты представь на себе его трясущуюся тушу! Или под собой, поскольку я подозреваю, что такова его любимая поза. Так или иначе, в один прекрасный день молодой Азиатик решил, что с него достаточно, и сбежал. Вителлий буквально рыдал и рвал на себе волосы! Затем однажды, будучи в Путеолах, Вителлий встретил во время короткого привала на берегу – кого бы ты думал? Азиатика, кото рый заигрывал с матросами и торговал дешевым вином, немногим лучше уксуса на вкус. Вителлий залился слезами и хотел обнять возлюбленного, но Азиатик удрал быстрее стрелы. Люди Вителлия пустились в погоню, перевернули половину прибрежных торговых лотков и наконец схватили Азиатика, приведя его обратно в кандалах. Счастливый конец – парочка воссоединилась!

– Мне почему-то кажется, что это еще не все! – рассмеялся Луций.

– Далеко не все! Итак, вернемся в Рим, где все улеглось – до поры. На сей раз уже Вителлий счел, что по горло сыт Азиатиком, который дерзит, ворует, лжет и резвится за спиной хозяина. Вителлий и топочет ногами, и крик поднимает, и хлыстом не брезгует, но в итоге исполняет свою давнюю угрозу и отсылает Азиатика к новому хозяину, который содержит странствующую труппу гладиаторов. Влюбленные снова разлучены. Вителлий считает, что больше не увидит Азиатика, который начал с того, что пролил семя в господской опочивальне, а кончит тем, что прольет кровь на арене.

Стоявший в дверях Эпиктет откашлялся:

– Он так и стоит снаружи, ждет…

– Не волнуйся, я надолго его не задержу, – ответила Спор. – Чтобы не затягивать, скажу так: однажды Вителлия пригласили быть почетным гостем на играх, которые устроил в каком-то городишке некий местный магистрат. И кто, как не Азиатик, вышел на последний бой! Увидев, как любовь его жизни выходит на арену, Вителлий бледнеет, но делает храбрую мину и говорит себе, что давно распрощался с юным поганцем и с удовольствием посмотрит, как тот умрет мучительной смертью. И вот состязание начинается, и дела Азиатика сразу идут хуже некуда. Его ранят один раз, другой, и наконец он падает навзничь, а противник приставляет ему к горлу меч. Толпа орет, требуя смерти, и магистрат уже готов подать знак, когда Вителлий вскакивает и вопит: «Пощади его! Пощади моего милого Азиатика!» Вителлий тут же платит бешеные деньги, выкупает любимого обратно, и они воссоединяются в приюте гладиаторов. Представь себе эти слезы, поцелуи и тихие слова прощения! Я знаю, что история похожа на дешевую греческую притчу, но клянусь, что ничего не выдумала.

Эпиктет снова кашлянул.

– А каков же конец? – спросил Луций.

– Вителлий увез Азиатика в Германию, когда его назначили тамошним губернатором. Он правил там, как и в Риме, – дикие пиры и гладиаторские бои для увеселения местных вождей, пока его солдаты грабили и насиловали мирное население. Стремясь загладить свой поступок – продажу Азиатика в гладиаторы, – Вителлий дал рабу вольную и назначил на официальную должность. Очевидно, Азиатик оказался весьма полезным; живя за счет смекалки и плоти, он закалился и стал как раз тем подручным, в котором нуждался губернатор вроде Вителлия. Не много находилось смутьянов, которых Азиатик не мог запугать или подкупить. И вот он в Риме, помогает старому хозяину продлить представление. Уже не вольноотпущенник, а почтенный эквит.

– О нет! – воскликнул Луций.

– О да. Вскоре после назначения Вителлия императором кое-кто из льстивых приспешников убедил его произвести Азиатика в эквиты, благо тот приобрел достаточное состояние. Вителлий рассмеялся и велел им не болтать глупостей, ибо возвышение такого плута, как Азиатик, опозорит сословие. Можешь представить реакцию Азиатика, когда тот сообразил, куда дует ветер. Вителлий быстро, как спаржа, устроил пир, на котором даровал Азиатику золотое кольцо в знак нового статуса – эквита. Того и гляди вскоре сделает сенатором!

Луций рассмеялся, потом помрачнел:

– А теперь Азиатик явился к тебе. Похоже, это не к добру.

– Думаешь? Мне не терпится на него взглянуть, – призналась Спор. – Эпиктет, скажи моему гостю, пусть войдет. Вели служанке принести выпить чего-нибудь подходящего.

Эпиктет не успел кивнуть и повернуться, как столкнулся с входящим в дверь человеком. Тот оттолкнул раба в сторону и важно шагнул в покои.

Опыт Луция подсказывал, что томящиеся по юношам мужи склоняются к греческому идеалу красоты. Внешность Азиатика удивила его. Круглая голова на толстой шее и почти поросячье лицо – курносый нос, пухлые губы, прищуренные глазки. Даже если допустить, что черты огрубели от распутной жизни, с трудом верилось, что гость когда-либо обладал красотой, которую обессмертили в мраморе греческие ваятели. Он уже не был и юношей: в жестких черных волосах проступала седина. Казалось, Азиатик едва помещается в тунику эквита с узкими красными полосами, взбегающими к массивным плечам, будто стягивая их ремнями; могучие ручищи и мохнатые бедра оставались открытыми куда больше, чем позволяли приличия, а на бычьем торсе наряд почти лопался. На толстом пальце левой руки Луций заметил золотое кольцо эквита, надетое Вителлием.

Луций встал и расправил плечи. Азиатик глянул на него мельком и уставился на Спора. Губы гостя искривились в улыбке.

– Ты, видимо, и есть Спор, – произнес Азиатик. Его голос тоже удивил Луция, поскольку демонстрировал говор, который отец Луция называл трущобным, – так говорили необразованные рабы и вольноотпущенники.

– А ты, должно быть, Азиатик. – Спор осталась полулежать. Одной рукой она разгладила на бедре складку шелкового платья.

– Это тебе. – Азиатик шагнул вперед и протянул свиток.

– Что там такое? – Спор развязала тесьму.

– Новая пьеса, написанная самим императором.

– Клянусь Юпитером, еще один возомнил себя Нероном! – пробормотал с порога Эпиктет.

– «Поругание Лукреции сыном царя Тарквиния и падение последней династии царей», – прочла Спор. – Название, безусловно, громоздкое, хотя пьеса едва ли тянет даже на миниатюру.

– Короткая и премилая, – отозвался Азиатик. – Изобилует действием. Император не хочет, чтобы публика заскучала.

– Публика? Готовится показ? Мы приглашены? – Спор кинула быстрый взгляд расширившихся глаз на Луция и благодушно улыбнулась Азиатику.

– В качестве публики выступят ближайшие друзья и советники императора. Люди высокого звания и утонченного вкуса.

– И ты там будешь? – осведомился Луций, сохраняя бесстрастное выражение.

Спор кашлянула, скрывая смешок.

Какое-то время Азиатик смотрел на Луция, затем осклабился:

– О да, я там буду. Как и ты, юный Пинарий. И твой хозяин Эпафродит. Император не хочет, чтобы вы пропустили выступление Спора.

– Выступление? – просветлела Спор.

– Разве я не объяснил? Ты сыграешь Лукрецию.

– Я? – Спор вскочила на ноги и уже с бо́льшим интересом просмотрела свиток.

– Выступление на пиру состоится завтра, а репетиция – сегодня вечером, – предупредил гость.

– Завтра! Но я никак не успею…

– Роль совсем небольшая. – Азиатик подступил ближе. Луций поразился изящности и стройности Спора в сравнении с Азиатиком, который был лишь ненамного выше, но куда шире и массивнее. – Если забудешь слова – ничего страшного. В нужный момент я окажусь рядом и шепну на ушко. Вот так.

Азиатик придвинулся и дунул Спору в ухо.

Спор вздрогнула и попятилась.

– Ты?

– А я не сказал? Я играю Секста Тарквиния, царского сына. Злодея, который насилует Лукрецию.

Спор сделала еще шаг назад. Она обеими руками развернула свиток, чтобы тот оказался между ней и Азиатиком.

– Вижу. Мы разыграем императорскую пьесу вдвоем, друг против друга?

– Именно так. Теперь я покину вас. Постарайся вбить роль в свою хорошенькую головку и подготовься во всех прочих смыслах. Мы устроим для императора частную репетицию сегодня же, когда он будет обедать.

Азиатик смерил Спора взглядом. Ухмылка исчезла, сменившись бессмысленной тупой гримасой, которую Луций счел еще более неприятной. Затем гость чинно покинул опочивальню.

– Какая нелепость! – бросил Луций.

– Нелепость? – Спор приосанилась. – Думаешь, я не способна? Я не впустую жила с Нероном и кое-чему научилась по части актерского мастерства. Сейчас мы втроем, вместе с Эпиктетом, прочтем пьесу, и вы поможете мне освоить роль.

Как и отметил Азиатик, так называемая пьеса не блистала объемом. Она вряд ли задумывалась как основная часть вечернего увеселения и представляла собой скорее сценку для заполнения программы; на таких вечерах у Вителлия обычно бывали танцы в исполнении девочек и мальчиков, смертельные гладиаторские поединки, поэтические чтения и выступления комиков.

Сюжет не потребовал углубления в предысторию. Публика и так будет знать, в чем дело. Когда приятель царского сына похвастал добродетелями жены, безрассудный Секст Тарквиний счел своим долгом лишить ее оных; явившись к ней в отсутствие мужа, он воспользовался гостеприимством Лукреции и изнасиловал ее. Не в силах снести позор, Лукреция заколола себя кинжалом. Когда ее тело показали на Форуме разъяренной толпе, царя Тарквиния вместе с порочным сыном изгнали из Рима и основали республику.

Эпиктет быстро просмотрел текст и с отвращением наморщил нос.

– Вульгарное представление с участием мимов, и ничего больше, – заявил он. – Согласно примечаниям, изнасилование происходит прямо на сцене, как и самоубийство Лукреции.

– Сенека считал уместным включать в свои пьесы действия, способные потрясти зрителей, – заметила Спор. – Фиест поедает жаркое из детей на глазах у публики, а Эдип принародно выкалывает себе глаза. Эффект достигается с помощью припрятанных пузырей со свиной кровью.

– Если Вителлий считает себя новым Сенекой, он глубоко заблуждается, – произнес Луций, просматривая, в свою очередь, текст. – Вместо диалога – бессвязная чепуха.

Спор пожала плечами:

– Но если его привлекают такие вещи, у меня есть возможность угодить императору.

Луций покачал головой:

– Мне не понравился Азиатик. До чего скользкий тип!

– Да, я тоже ждала немного другого, – признала Спор. – С мужчинами так часто бывает. Однако в нем есть какая-то звероподобная привлекательность. Если нарядить его гладиатором…

– Коли так, я предоставлю вам заняться делом, – сказал Луций, радуясь, что Спор выбрала для репетиции Эпиктета, а не его самого. Визит Азиатика испортил ему настроение. Он испытал желание пройтись. Апартаменты Эпафродита переходили в длинный портик с видом на луга и рукотворное озеро в центре Золотого дома. Пожалуй, к пруду он и прогуляется.

Луций захватил плащ, хотя в такой теплый зимний день в нем, может, и не было нужды. Уже на выходе он услышал, как Спор и Эпиктет декламируют свои роли:

– Кто там у двери?

– Это я, Секст Тарквиний, друг твоего мужа и царский сын.

– Но мужа сегодня нет дома.

– Знаю. Но неужели ты откажешь мне в гостеприимстве? Открой же дверь, Лукреция. Впусти меня!

Луций улыбнулся. Похоже, Эпиктет проникся духом пьесы, несмотря на заявленное презрение к ней. Луцию пришло в голову, что раб испытывает некое тайное удовольствие, играя подобную роль перед недоступным предметом своей страсти.

Подумал он и о том, что Спор мечтает об очередном возвращении в фавор к императору. Почему бы и нет? Нерон женился на ней. Отон сделал своей госпожой. Пусть Вителлий и окажется нечувствительным к ее чарам, предпочитая более «звероподобного», если выразиться словом Спора, партнера, но Азиатик недвусмысленно выказал вожделение, а он нынче человек могущественный.

Луций вздохнул. Выходя наружу, он услышал последние реплики диалога:

– Нет! Отпусти меня, животное! Я верна мужу!

– Отдайся мне, Лукреция! Я овладею тобой! – Эпиктет декламировал с таким жаром, что голос сорвался. Прочистив горло, раб заговорил снова, теперь с нескрываемым огорчением: – А дальше в примечаниях говорится, что мы боремся, после чего я разрываю на тебе платье…

* * *

На закате прибыл отряд преторианцев, чтобы сопроводить их в частные покои императора. Спор выступила вперед, сознавая свой особенный статус. Следом шли Луций и Эпафродит. Присоединился и Эпиктет, якобы с целью помочь хозяину.

Их провели в большой восьмиугольный зал для пиров. От разноцветного мрамора, которым были выложены стены, рябило в глазах; у входа струился фонтан. Луций ни разу здесь не был, но Спор отлично знала главную трапезную, благо провела в ней много счастливых часов – сначала с Нероном, потом с Отоном. Луций услышал вздох, с которым она огляделась, оценивая перемены, осуществленные Вителлием и его женой Галерией, решившей, по слухам, что у Нерона чересчур строгий вкус. Помещение заполняло великое множество статуй, декоративных ламп, бронзовых ваз, слоновой кости ширм и тканых занавесей, которыми оформили пространство у стен и между обеденными ложами.

Единственным участком, свободным от драгоценной утвари, являлось возвышение возле одной стены. Украшением ему служила мраморная статуя Нерона выше человеческого роста, изображенного в греческом одеянии и лавровом венке. Очевидно, там и предстояло разыграться пьесе, поскольку ложа выстроили полукругом перед подиумом.

Все они пустовали, за исключением двух в центре первого ряда. На одном полулежала жена императора Галерия с их семилетним сыном Германиком. На другом, заняв его целиком, расположился сам император. Рядом, свернувшись калачиком, устроился молосский мастиф размером почти с человека. Когда вошли Луций и его спутники, пес вскочил и зарычал, но хозяин шикнул, и зверь присмирел.

Вителлий с усилием встал, и Луций прикинул, сколько требуется энергии, чтобы привести в движение такую тушу. Император был очень высок, с большими руками, огромным брюхом и багровым лицом запойного пьяницы. Слегка прихрамывая, он сделал несколько шагов по направлению к прибывшим. Говорили, что хромота Вителлия вызвана давней аварией колесницы во времена его распутной юности – конями тогда правил Калигула.

Вителлий сжимал в правой руке меч, поглаживая клинок пальцами левой. Рукоять украшала замысловатая резьба, а лезвие покрывала позолота. У Луция перехватило дыхание, когда он понял, на что глядит: это был меч Божественного Юлия. Один из последователей Вителлия похитил клинок Цезаря из храма Марса-Мстителя и преподнес его Вителлию, когда того провозгласили императором. Вителлий носил подарок вместо традиционного кинжала, который его предшественники держали при себе в качестве символа власти над жизнью и смертью их подданных. Меч всегда висел у него на боку как счастливый талисман. Он даже спал с ним.

Луций дотронулся до спрятанного под тогой собственного амулета – фасинума, переданного ему отцом в последний день жизни. Как и отец, Луций надевал его в особых случаях и при наличии угрозы.

Вителлий откровенно уставился на Спора. В отличие от Азиатика – без вожделения. В его взгляде присутствовало любопытство, но не похоть. И даже отвращение от увиденного, судя по тому, как он скривил губы.

– Значит, ты расстался с яйцами в угоду Нерону? Да и ладно, многие мальчишки лишились их по меньшему поводу. – Вителлий медленно обошел Спора, поглаживая меч. – Потом появился Отон. Он тоже проникся к тебе чувствами. Видимо, смотрел на тебя и думал: какое выгодное приобретение, дело сделано до меня! Как жилище, уже обустроенное предыдущим владельцем.

Император закончил осмотр и остановился перед евнухом, нависнув угрожающей глыбой. Спор поначалу выдерживала его взгляд, затем потупилась.

– Ох уж этот Отон! – Вителлий цокнул языком. – Никогда его не понимал. Такой покладистый! Любой ценой старался избегнуть ссоры. Его считали лучшим другом Нерона, но когда тот возжелал Поппею, Отон уступил ее без боя. Я вот точно не отдал бы жену лишь потому, что о ней попросил друг. Милая моя, ты согласна?

Императрица Галерия, разлегшаяся рядом с сыном, ласково улыбнулась. Вторая жена Вителлия, она была намного моложе мужа. Сегодня она надела платье Поппеи – великолепное одеяние из красного и пурпурного шелка, щедро украшенное серебряной вышивкой и нитями жемчуга. Императорский наследник безучастно рассматривал Спора. Германик был крупным для своих лет. Луций отметил его сходство с отцом: пухлые щеки, мясистые руки и ноги. Одновременно Пинарий с содроганием осознал, что Германик, пожалуй, находится в том же возрасте, что и Вителлий, его отец, в те времена, когда Тиберий вовлек его в каприйский разврат. Говорили, будто мальчик так заикается, что почти не в состоянии вымолвить слово.

– Пока Нерон царствовал, Отона как будто вполне удовлетворяла жизнь в изгнании, – продолжил Вителлий, наглаживая меч и глядя на Спора. – Он никогда не участвовал в заговорах против человека, укравшего у него жену, даже после того, как Нерон забил несчастную Поппею до смерти. – Вителлий оглянулся на Галерию. – Если бы кто-нибудь забил тебя, моя дорогая, я обязательно принял бы меры к отмщению.

Галерия тихо рассмеялась. Германик издал звук, похожий на крик осла.

– Видимо, Отон просто выгадывал время и ждал своего часа, – сказал Вителлий. – Похоже, он собирался посмеяться последним – по крайней мере, хоть недолгое время; в конечном счете он обосновался здесь, в Золотом доме Нерона, сношая новую Неронову Поппею. Поппею с пенисом, если угодно! – Он еще ближе подступил к Спору. – Но вот появился я и – вжик! Отон угас, как свеча на ветру. В тавернах о нем распевают: «Отдал жизнь, отдал жену, не отомстил никому». Такого человека я уважать никак не в силах. Интересно, каков он был в постели. Мог соперничать с Нероном? Поппея сказала бы, но Поппея мертва. Может быть, евнух, нас просветишь ты? Но не сейчас. Пора репетировать пьесу! – Император хлопнул в ладоши.

Луция и Эпафродита проводили к ложам, подали им еду и вино. Эпиктет встал позади хозяина. Кушанья отличались изысканностью, но Луций не мог расслабиться в присутствии преторианцев, стоявших у каждой стены. Маленький Германик ел весьма шумно – пачкаясь, чавкая и сопя.

Вителлий взял Спора за руку и возвел на подиум. Он указал мечом на статую Нерона:

– Одна из тех, что после смерти Нерона снесли, а при Отоне восстановили. Если присмотришься, увидишь линию стыка, где приставили голову. Скульптуре здесь самое место, потому что завтрашний пир будет дан в честь Нерона. Сначала у его усыпальницы на Садовом холме состоится жертвоприношение, за которым последуют гладиаторские бои и пир для горожан. Сюда же пригласят только избранных.

Луций подумал, что в ответ на поход, которым двинулись на город сторонники Веспасиана, Вителлий решил призвать дух Нерона и задобрить население Рима очередным праздником. Иначе он править и не умел: чем серьезнее кризис, тем пышнее торжества.

– Гвоздем пиршества будет блюдо моего собственного изобретения, – сообщил Вителлий. – Я называю его «Щитом Минервы». Если в ближайшую тысячу лет обо мне не вспомнят ничего другого, хотя бы кушанье, надеюсь, останется в народной памяти. Для него не нашлось подходящей посуды, и я приказал отлить из серебра гигантский щит. Его внесет целая куча рабов. Щучья печенка, мозги фазана и павлина, язычки фламинго, и все это переложено миногами и приправлено мятой. Общая стоимость превысит миллион сестерциев. Мои гости в жизни такого не видывали и не едали. Но трапеза скучна без развлечений. Я написал по случаю небольшую пьесу о Лукреции. Когда начали искать актера на главную роль, Азиатик предложил тебя, Спор. Клянусь, этот малый годами не скажет ничего умного, а потом раз – и подаст гениальную мысль! Кто почтит память Нерона лучше его вдовы в роли Лукреции? Готова ли ты показать, на что способна?

– Я сделаю все, чтобы угодить тебе, Цезарь, – кивнула Спор.

– О да, ты угодишь мне, сомнений нет, – улыбнулся Вителлий. – Все декорации будут воображаемыми, кроме прялки, веретена и постели Лукреции. В положенное время их принесут. И с каждой переменой сцены, а также в самые драматические моменты зазвучит свирель.

Император сошел с возвышения и улегся на ложе.

Репетиция началась. Сначала на сцену с прологом вышел хор из трех актеров. Затем он превратился в свиту Секста Тарквиния, которого играл Азиатик; Секст вступил в пререкания с исполнителем роли мужа Лукреции о том, чья жена добродетельнее. Чтобы разрешить вопрос, мужья задумали неожиданно нагрянуть к своим женам. Хор преобразился в служанок Секстовой жены, которую застали за болтовней и пьянством с рабынями. Затем хор обернулся рабынями Лукреции; когда вдруг явились мужья, та пряла пряжу и произносила монолог об обязанностях жены. Как показалось Луцию, Спор начала не вполне ровно, но по ходу дела обрела уверенность.

Хор скрылся. Супруг Лукреции, полный злорадства, пропел похвальное слово жене. Раздосадованный Секст отослал его с военной миссией из города и произнес яростную речь против выставившего его глупцом человека, после чего заявил о намерении погубить добродетель Лукреции.

Секст прибыл к ней. Час был поздний. Все рабы погрузились в сон. Лукреция, прявшая при свече, встрепенулась от неожиданного звука.

– Кто там у двери? – вскричала Спор, убедительно задрожав.

– Это я, Секст Тарквиний, друг твоего мужа и царский сын, – прогудел Азиатик.

Стоявший за хозяином Эпиктет тихо фыркнул, стараясь не расхохотаться. Прикусил язык и Луций. Азиатик был никудышным актером, хотя внешне годился для роли. Что перед ними – комедия или трагедия? Судить трудно. И как отреагируют завтрашние зрители, опьяненные вином и объевшиеся яств со «Щита Минервы»? Императорские гости будут думать в равной мере о пьесе и об актерах, возбужденные предстоящим соитием Вителлиевого жеребца и Неронова евнуха.

Репетиция продолжалась: Секст решительно ворвался в опочивальню Лукреции. Отшвырнул пинком ее прялку. Повалил Лукрецию на постель. Над ними нависала статуя Нерона.

Луций вспомнил примечания к постановке: «Он разрывает на ней одежды и совокупляется с нею, она сопротивляется и плачет».

Возможно, Спор и Азиатик просто играли роли, но Луцию показалось, что притворное изнасилование вдруг перешло в настоящее, и чем дальше, тем серьезнее становилось дело. Спор боролась вполне искренне; Азиатик не менее убедительно одерживал верх, обращался с нею крайне грубо и даже съездил по лицу. Спор издала крик, в котором не было фальши.

Эпиктет напрягся. Эпафродит, услышав, как раб втянул воздух, и уловив его возбуждение, предостерегающе качнул головой и поднял руку. Но Эпиктет не устоял. Он начал двигаться к сцене. Эпафродит схватил его за кисть.

Вителлия зрелище тоже взбудоражило. Как и Германика, который повизгивал и бил в ладоши при виде насилия. Отец и сын сели на ложах и подались вперед. Нервно поигрывая мечом Божественного Юлия, Вителлий начал руководить действием:

– Давай же, Азиатик, ты можешь лучше! Разорви на ней одежды, как написано! Не просто делай вид – я хочу услышать, как рвется ткань. Да, вот так. И еще раз! Но не усердствуй: нельзя показать, что евнух без грудей. Зрители должны затрепетать от одного звука! А теперь врежь ей еще по лицу. Схвати за волосы, запрокинь голову и отвесь хорошую оплеуху. Ох, да сильнее! Ты же насилуешь Лукрецию, стерву, которая выставила тебя на посмешище, щеголяя своей добродетельностью. Это та самая спесивая и первая патрицианка, что отказала тебе! Ты презираешь ее лицемерие, ты хочешь видеть ее обесчещенной, растоптанной, полностью униженной! Пусть она визжит как свинья, Азиатик. Вот так уже лучше. Громче! И музыка тоже должна звучать неистовее и громче!

Раб со свирелью, стоявший вне сцены, исполнял «Слезы Лукреции» – одно из известнейших сочинений Нерона. Он заиграл быстрее и звучнее.

Спор, притиснутая Азиатиком к постели, издала крик столь горестный, что Эпиктет вырвался из хозяйской хватки и захромал к сцене. Ему немедленно заступил дорогу преторианец.

Луций с негодованием наблюдал, как Азиатик терзает Спора, повертывая то так, то этак. С хохотом запрокинув ей голову, Азиатик поставил Спора на четвереньки к аудитории лицом. Задрав изорванное платье и обнажив бедра евнуха, он притворился, будто пристраивается сзади. Он явно наслаждался собой и широко осклабился, замахнувшись для шлепка по ягодицам. Спор так трепетала, что Луций на миг усомнился, не происходит ли у них на глазах настоящее изнасилование.

Но нет: когда Азиатик, изрядно подергавшись и похрюкав, изобразил оргазм и отвалился с ухмылкой, высунув язык, а Спор, всклокоченная и дрожащая, рухнула на постель, Луций увидел, что акт все-таки был сымитирован.

Вителлий зааплодировал. Германик, подражая отцу, хлопнул в ладоши и пронзительно взвыл. Галерия со скучающим видом перебирала свои жемчуга.

– Очень хорошо! – похвалил Вителлий. – Поистине, очень неплохо! Во многом именно так, как я представлял. Но я хочу, Азиатик, чтобы завтрашним вечером изнасилование длилось гораздо больше времени. Я понимаю, как ты возбудишься, но растяни процесс, насколько сможешь. Не торопись. Наслаждайся. Смакуй наказание Лукреции. И действуй намного свирепее – я знаю, ты умеешь! Помни: ты жестокий безжалостный Секст Тарквиний и происходит поругание Лукреции; ее страдания – предмет фантазий каждого школяра. И в самый главный момент постарайся держать евнуха лицом к свету, чтобы нам было видно, как Спор задыхается и вопит. Пусть мои гости узреют воочию то, что видели Нерон и Отон, когда приходовали это создание. Итак, переходим к следующей сцене!

Азиатик удалился. Спор, спрятав лицо, неподвижно лежала на постели.

– Ярче, я сказал! – Вителлий нетерпеливо прихлопнул по ладони клинком. – Да-да, ты несчастна, вполне убедительно. Так несчастна, что тянешься под кровать за кинжалом. Давай, лезь за ним.

Спор подняла безумные глаза. Она оправила измочаленное платье, откинула растрепанные волосы и сунула руку под кровать. Кинжал был бутафорский, из мягкого дерева. Спор уставилась на него. На лбу собрались морщины, зубы застучали. По подбородку струилась кровь из распухшей губы.

– Ты что, не помнишь текст? – гаркнул Вителлий. – «Надо мной надругались…»

– Надо мной надругались, – прошептала Спор, не сводя глаз с кинжала.

– Громче!

– Надо мной надругались! – выкрикнула Спор. Через секунду она продолжила голосом тусклым и глухим: – Мне не снести позора. Царский сын отмстил мне за добродетельность, ибо нет за мной других преступлений. Я призываю богов узреть мои страдания. Пусть воздаянием за мою смерть станет падение дома Тарквиниев…

– Плохо! Ты выучила роль, но говоришь неубедительно, а голос постоянно куда-то пропадает. Это кульминация пьесы, такой тебя все и запомнят. Неужели тебе безразлично? Завт ра придется сыграть получше. Итак, мы знаем, что будет дальше. Если тебе не хватает храбрости – взгляни на статую и вспомни Нерона. Что сказал Нерону, моля его остаться, последний преторианец, который покинул Золотой дом? «Разве трудно умереть?» Ха! Золотые слова в наши дни!

Спор обеими руками взяла бутафорский кинжал и, неотрывно глядя на него, нацелила себе в грудь.

– Ладно, достаточно, – сказал Вителлий. – Лукреция мертва. Публика потрясена. Безжизненное тело останется на постели до конца пьесы, пока убитый горем муж поднимает народ на бунт. Секст Тарквиний несет заслуженное наказание, и хор исполняет последнюю часть. Ты больше не понадобишься, евнух. Ты и твои друзья свободны. Возвращайтесь к себе. И повторяй свою роль!

В разодранном платье и с испорченной прической Спор кое-как сошла с подиума. Сдерживавший Эпиктета преторианец посторонился и позволил рабу подойти. Луций с Эпафродитом встали и вышли из зала.

Едва они шагнули в коридор, как перед ними вырос Азиатик. Он крепко схватил Спора за подбородок и расплылся в похотливой улыбке.

– Понравилось? – осведомился он. – Мне так очень.

Спор попыталась отстраниться, но Азиатик не пустил.

– Завтра развлечемся по-настоящему, у всех на глазах.

– Только… не перед публикой! – прошептала Спор.

– Разумеется, перед публикой! В этом и смысл. Правда, возбуждает? Пощупай, как я распалился при одной только мысли о том, что сделаю с тобой у всех на глазах. – Азиатик сунул ее руку себе между ног и прошептал на ухо: – Чем не кинжал? А когда я тебя отымею и ты полезешь под кровать, там будет ждать не игрушка, а настоящий клинок. – Он сунул в ухо Спору язык. Та пискнула, извиваясь. Он укусил ее за мочку, глубоко впившись зубами в плоть.

Спор высвободилась и с плачем побежала по коридору.

Луций и его спутники лишились дара речи. Азиатик запрокинул голову и расхохотался.

Вителлий позвал его из пиршественных покоев:

– Азиатик! Оставь евнуха в покое. Скоро мерзкой тварью натешишься. Иди сюда. Надо отрепетировать твою финальную речь!

* * *

Преторианцы, сопроводившие их обратно в обиталище Эпафродита, не ушли, а встали в караул снаружи.

Спор отвергла все попытки утешения и заперлась в своей спальне.

Эпафродит сел на террасе с видом на луга и озеро Нерона и спрятал лицо в ладонях. Эпиктет нервно расхаживал, теребя бороду и что-то бормоча.

– Неужели он всерьез? – произнес Луций. – Вителлий и правда хочет…

– Совершенно понятно, чего он хочет, – перебил его Эпафродит. – Завтра Спора, консорта двух императоров, докатившегося до презреннейшей роли шлюхи, прилюдно изнасилуют и заставят покончить с собой на радость Вителлию и его дружкам.

– Во всем виноваты Сенека и Нерон, – заявил Эпиктет.

Эпафродит устало взглянул на него:

– С чего ты взял?

– Вителлий попросту продолжает их начинание и делает следующий шаг. Сенека непристойными драмами обесценил саму идею театра, потакая низменным желаниям и нагнетая бессмысленный ужас, сводя смысл пьесы к безнадежности и кошмару. Нерон превратил казни в публичные зрелища и возвысил их до уровня искусства, каким его видел наряду со своими испорченными друзьями: сожжение людей заживо и побуждение быков к насилию над девушками под гогот и рукоплескания толпы. Теперь свои разнузданные фантазии намерен воплотить на сцене Вителлий, пока его приспешники будут поглощать щучью печенку и фазаньи язычки.

– Нельзя ли как-то предотвратить бесчинство? – озаботился Луций. – Возможно, Спору лучше бежать из города?

Эпафродит покачал головой:

– Преторианцы стоят у дверей неспроста. Если взглянешь с террасы – увидишь и других гвардейцев. Вителлий не позволит Лукреции сбежать до завтрашнего пира.

Луций оставил секретаря и отправился к Спору. Из-за двери доносился плач. Он позвал подругу. Она не ответила, но через какое-то время рыдания стихли. Луций вновь окликнул ее, в ответ – гробовое молчание. Тогда он налег на дверь. Она была заперта, но замок оказался слабым – он лишь означал для рабов, что входить не следует. Пинарий поднажал плечом. Запор поддался, и он влетел в спальню.

Спор лежала на постели, успев привести себя в порядок и переодевшись в одно из лучших платьев, доставшееся ей от Поппеи, – зеленого шелка с золотым шитьем. Волосы Спора были уложены и заколоты, разбитое лицо – подкрашено. Она уже не выглядела смятенной – напротив, казалась собранной; даже слишком, по мнению Луция. На полу возле кровати валялась на боку пустая серебряная чаша.

Спор стеклянными глазами смотрела в потолок. Она проговорила заплетающимся языком:

– Луций, в последние месяцы ты был мне верным другом.

Тот опустился на колени у кровати:

– Спор, что ты наделала?

– Не докучай мне вопросами, Луций. Времени нет. Но я рада, что ты пришел. И рада, что это ты, а не кто-то другой. Потому что мне нужно кое-что сказать тебе. Хочу признаться.

– О чем ты?

– Я виновата…

– В чем?

– Нерон умер из-за меня.

– Нет, Спор. Ты сама не знаешь, что говоришь.

– Слушай меня, Луций! Нерон умер из-за меня – и по моей же вине покончил с собой твой отец.

Луций резко втянул в себя воздух.

– Я в ответе за ужасы, которые случились после смерти Нерона… Все из-за меня…

Луций поднял пустую чашу:

– Спор, что ты выпила? Откуда такие речи?

– Я знаю, о чем говорю, Луций. Как же мне было трудно сохранять тайну… столько месяцев…

– Ничего не понимаю.

– Тебя там не было, Луций… в конце… с Нероном… и твоим отцом. Ты не видел… и не слышал. О случившемся тебе поведал Эпафродит, но и он не знает правды. Эпиктет знает, но никому не говорил… потому что любит меня. Но ты должен знать.

Голос Спора все больше слабел. Луций склонился ниже, приблизив ухо к ее губам.

– Когда Эпиктет доставил из города новости… я выбежала ему навстречу, а все остались внутри. Потом я передала сообщение Нерону, опередив Эпиктета. Я солгала Нерону. Сказала, что сенат… проголосовал за его казнь.

– Но так и было.

– Нет! Эпиктет прибыл сообщить, что голосование не состоялось. Сенаторы все еще спорили. Им претила казнь наследника Августа. У Нерона… еще оставалась надежда. Преторианцев послали вернуть его, но для того, чтобы сенаторы обратились к нему лично, пришли к какому-нибудь… решению. Они хотели переговоров. Но я сказала Нерону иное. Солгала. Внушила, что надежды нет.

– Но почему, Спор?

– Потому что хотела его смерти! – Тело Спора свело судорогой. Лоб вдруг покрылся каплями пота. Она прерывисто вздохнула. – Только потом, когда тело Нерона доставили в Рим… сенат принял резолюцию, призывавшую казнить его. Уже посмертно. Они хотели лишь угодить Гальбе, чтобы он думал, будто именно они произвели его в императоры. Ты сам знаешь, сколько слухов, будто… Нерон жив… именно поэтому. Никто из сенаторов так и не понял, зачем Нерон покончил с собой, когда они склонялись к переговорам. Многие считают, что он жив, а самоубийство – уловка, и он еще вернется… и отомстит. – Спор схватила Луция за руку. – Но Нерон и правда мертв, Луций. Умер у меня на глазах. И я видела смерть твоего отца. Он не убил бы себя… Нерон не сделал этого первым. Вина целиком на мне. Я не понимала… что погибнет столько людей… если я обману… Нерона.

– Но зачем, Спор? Почему ты желала Нерону смерти?

– Я возненавидела его… к концу. Наверное, любила… когда-то. Не знаю. Меня постоянно терзал стыд… из-за того, что он со мной делал… чего от меня хотел. Кто я такая, Луций? Мальчик, которого твой отец однажды заметил в Золотом доме и познакомил с Нероном? Поппея? Или… Лукреция? Почему все пытаются сделать из меня кого-то?

Спор снова скорчилась, лицо исказилось. Глаза блестели, как битое стекло.

– Я заставила Нерона умереть. Значит, из-за меня все беды. Не понимаешь, что именно я создала Вителлия? И навлекла на себя распад. Подержи меня за руку, Луций. Я уже ничего не вижу. И не слышу. Мне холодно. Возьми меня за руку, я буду знать, что ты простил.

Луций коснулся хрупкой руки Спора. Ладонь была холодна как лед. Спор содрогнулась и напряглась. Она широко разинула рот, пытаясь вдохнуть. Из горла вырвался клокочущий звук. Фасинум выскользнул из-под тоги Луция и закачался перед нею. Спор простерла руку, крепко сжала его и притянула к себе.

Затем ее хватка ослабла, амулет выскочил из пальцев. Глаза погасли.

Луций долго смотрел на нее, затем огляделся вокруг. Он увидел на туалетном столике зеркало, в которое она, верно, смотрелась, когда укладывала волосы и красилась, – круглая серебряная вещица с эбеновой ручкой, принадлежавшая некогда Поппее. Поппея и Спор глядели в одно зеркало и видели в нем одно и то же лицо.

Он поднес гладкую поверхность к ноздрям Спора. Начищенное серебро не затуманилось. Спор была мертва.

* * *

Эпафродит послал гонца уведомить Вителлия о случившемся. Пришел Азиатик – удостовериться. Дом он покинул в бешенстве. Преторианцы, караулившие жилище Эпафродита, ушли.

Общегородской пир в честь Нерона прошел на следующий день по плану. Гости остались под впечатлением даже в отсутствие пьесы Вителлия. В городе много дней судачили о «Щите Минервы» – пока не пришли новости о разгроме войск императора на севере и беспрепятственном марше на Рим отрядов Веспасиана.

С террасы Эпафродита Луций пытался различить, нет ли паники в Золотом доме. Многочисленные императорские приживалы – друзья, родственники, сторонники, подхалимы – поспешно собирали все ценное, что могли унести, и готовились к бегству.

К Луцию присоединился Эпафродит:

– Вителлий собирается выступить и отречься. Он послал за мной, чтобы я набросал ему речь.

– И ты пойдешь?

– Я отправил гонца назад без ответа.

Луций нахмурился:

– Отречься? Так не поступал ни один правитель. Тот, кто стал императором, и умирает как император.

– Нерон подумывал об отречении. Наверное, именно поэтому Вителлию и понадобился мой совет, хотя мои попытки помочь Нерону оказались неудачными.

Луций кивнул, но промолчал. Он не сказал о покаянии Спора ни Эпафродиту, ни кому-либо другому.

Они услышали шум потасовки и глянули за парапет. Две хорошо одетые женщины дрались во дворе из-за греческой вазы. Сосуд выскользнул у них из рук и разбился о мостовую. Рассвирепевшие фурии вцепились друг в дружку.

– Очевидно, – заметил Эпафродит, – Вителлий попросит предоставить ему безопасный выход из города с женой, ребенком и миллионом сестерциев из казны.

– С миллионом сестерциев? Как мало – во столько же обошелся его драгоценный «Щит Минервы»!

– Речь будут слушать Флавии, здешние родственники Веспасиана. В случае их одобрения возможна бескровная передача власти.

Боровшиеся внизу женщины повалились наземь. Одна схватила осколок вазы и полоснула противницу по щеке.

При виде крови Луция замутило, и он отвернулся.

* * *

Луций и Эпафродит стояли в толпе на южной стороне Форума. Перед ними находилась широкая мраморная лестница, восходившая к главному входу в Золотой дом с его узорным фасадом из позолоченной плитки и цветного мрамора. За портиком над линией крыши Луцию были видны голова и плечи Неронова Колосса, тускло блестевшие под свинцовым децемберским небом. В соотнесении с огромной статуей все прочее выглядело причудливо малым. И каким ничтожным казался Вителлий, готовый обратиться со ступеней к толпе, в сопоставлении с нависшей над его головой статуей! Человек, столь огромный в октогональной обеденной зале, сейчас представал букашкой, крошечным существом, которое легко прихлопнуть ладонью. Не лучшее впечатление производили и шеренги преторианцев, выстроившиеся по сторонам от императора.

– Вон туда посмотри. – Эпафродит указал на группу только что прибывших мужчин в тогах, которые пробирались в первые ряды толпы. – Полюбуйся, как все расступаются перед ними. Это Флавии.

Веспасиановых родственников окружала огромная свита из рабов, вольноотпущенников и свободнорожденных сторонников. Их приход возбудил на Форуме самые разные чувства: страх, надежду, возмущение, любопытство.

– Смотри в середину, – сказал Эпафродит. – Вон тот, перед которым все заискивают, хотя ему всего девятнадцать, – младший сын Веспасиана, Домициан. Старший, Тит, – правая рука отца в Иудее, но в Риме главный именно Домициан.

Луций выделил юношу с типичной для Флавиев внешностью – румяного, с круглым лицом и крупным носом. Домициан явно гордился роскошной копной каштановых волос, которые он отпустил длиннее, чем было модно среди современных молодых римлян. На глазах у Луция Домициан запустил обе руки в волнистую гриву, отбросил ее назад, а затем привычно тряхнул головой, чтобы локоны улеглись на место.

– Ну и павлин! – рассмеялся Луций.

– Может, и так, но час юноши пробил. Все Флавии чувствуют, что минута их торжества настала.

Однако в толпе так считали не все. Когда Вителлий шагнул вперед, готовый заговорить, из нее донеслись крики:

– Держись, Цезарь! Держись!

Флавии ответили другими призывами:

– Отрекись! Уйди! Покинь город сейчас же!

Вителлий колебался. Пересматривал решение? Он переглянулся с Галерией, которая стояла рядом вместе с юным Германиком. Вителлий подозвал Азиатика. Пока они совещались, многоголосица усилилась.

– Уходи!

– Стой, где стоишь, ни шагу назад!

– Отрекись!

– Держись, Цезарь! Не сдавайся!

Азиатик отступил назад. Вителлий по-прежнему молчал. Он скрестил мясистые ручищи и глянул на бушующую толпу.

– Нумины яйца, чего он ждет? – прошептал Луций.

Крики стали более неистовыми и грозными.

– Дай дорогу Веспасиану, глупец! Убирайся из города, пока можно!

– В Аид Флавиев! Отрубить им головы и послать Веспасиану катапультой!

Наконец Вителлий принял решение. Он повернулся к Азиатику и что-то сказал. Тот поворотился к префекту преторианцев и указал на Флавиев.

– Не может быть! – выдохнул Эпафродит. – О чем он думает?

Преторианцы обнажили мечи и бросились вниз по лестнице. Флавии пришли готовыми к схватке: почти у всех под тогами были припрятаны кинжалы и дубинки. Вооружились и сторонники Вителлия.

Среди общего гвалта Луций с Эпафродитом попытались улизнуть, но в толчее потеряли друг друга, их разнесло бурлящей толпой. Вопли неслись отовсюду, в том числе из-под ног – иных затоптали насмерть. Луций заполошно озирался в поисках Эпафродита – тщетно, зато чуть поодаль увидел Домициана. Длинные волосы успели растрепаться и падали на глаза, превращая претендента на трон в дикаря. Он что-то кричал, но в общем реве Луций не мог разобрать слов. Флавии окружили Домициана живым щитом.

Луций заметил краем глаза Эпафродита, который достиг ступеней ближайшего храма, торопясь укрыться внутри.

Он снова посмотрел на Домициана, который размахивал мечом и другой рукой указывал назад. Луций по-прежнему не разбирал слов, но жест был ясен: Домициан подавал сигнал к отступлению. Бой развивался не в пользу Флавиев.

Тут Луцию заехали локтем в спину; его швырнуло вперед. Он обернулся и увидел Азиатика, лицо которого заливала кровь – непонятно, чужая или собственная. Азиатик выставил окровавленный меч:

– Дерись, Пинарий, или прочь с дороги!

Луцию удалось пробраться к краю толпы и взглянуть на вход в Золотой дом. Сведя кончики пальцев, Вителлий пристально наблюдал за битвой. Стоявшая рядом Галерия качала головой. Германик прыгал и возбужденно хлопал в ладоши.

Над троицей нависала исполинская статуя Нерона. Лицо скульптуры в короне солнечных лучей казалось абсолютно безмятежным.

* * *

– Вы понимаете, где мы находимся? – спросил Эпиктет.

Раб огладил длинную бороду и уставился на удивительное собрание драгоценных вещиц, заполнивших огромное помещение, – несомненно, дело рук Галерии. Затем он захромал по черному мраморному полу на широкий балкон. Там прикрыл ладонью глаза, защищаясь от яркого молочно-белого света солнца.

– Должно быть, отсюда Вителлий смотрел, как горит храм Юпитера в тот день, когда он натравил гвардейцев на Флавиев. Капитолийский холм виден как на ладони! Руины еще дымятся…

Они находились на Палатинском холме в той части императорского комплекса, где Луций прежде не бывал; крыло изначально построил Тиберий; в дальнейшем Нерон обновил его и включил в состав Золотого дома. Между обителью Эпафродита и этими палатами они не встретили ни одного вооруженного гвардейца. Помимо нескольких замеченных вдали мародеров и охваченных паникой рабов, они столкнулись лишь с бандой уличных оборванцев, которые вломились в винный погреб и принялись опустошать личные запасы Вителлия. Луций на миг встревожился, когда бродяги выхватили кинжалы и угрожающе загалдели, но вскоре безнадежно пьяное отребье свалилось на пол, беспомощно регоча.

Луций и Эпафродит присоединились к стоявшему на балконе Эпиктету. Над Капитолием еще высились колонны храма Юпитера, но крыша сгорела, а стены рухнули. Гора камней и обугленных балок курилась дымом.

– Флавии вообразили, что будут в безопасности, если забаррикадируются под защитой Юпитера, – произнес Эпафродит. – В худшем случае, по их мнению, Вителлий окружит храм и превратит их в заложников. Такой ход выглядел логично – захватить сына Веспасиана наряду с другими Флавиями и торговаться за собственную жизнь. Я уверен, им и в голову не пришло, что Вителлий подожжет храм. Даже его люди отказались выполнять приказ. Говорят, Вителлий сам взял факел и подкинул растопку, лично устроив пожар.

– Значит, Вителлий сделал то, в чем обвинял Нерона: поджег родной город! – констатировал Луций.

– Хвала богам, что пламя не распространилось, – отозвался Эпафродит. – В таком хаосе его было бы некому тушить. Кто знает, что стало с вигилами?

– Наверное, бесчинствуют и грабят, как все остальные, – подал голос Эпиктет. Он потер увечную ногу. Луцию казалось, что хромота раба усиливается и он часто мучается от боли, хотя Эпиктет никогда не жаловался.

Эпафродит не сводил глаз с руин.

– Храм запылал; Вителлий явился полюбоваться, а потом закатил новый пир. Поджог святилища и избиение Флавиев стали для него лишь очередной забавой. Пожар бушевал всю ночь, и столько же времени изнутри неслись крики.

– Я слышал, в числе прочих в огне погиб и Домициан, – сказал Луций.

– Мне говорили другое, – возразил Эпиктет. – Один из Вителлиевых писцов поклялся, будто видел, как Домициан бежал из храма, переодевшись жрецом Изиды. На миг с него слетело покрывало и показались волосы, вот раб его и узнал. Но прежде чем писец доложил Вителлию, Домициан затерялся в толпе, и раб решил помалкивать. Вителлий считает соперника мертвым.

– Почти наверняка так и есть, – сказал Эпафродит. – Я бы не слишком доверял байкам писца. Переодетый жрецом Изиды – надо же! Явно это выдумка.

– Не больше чем поджог храма Юпитера римским императором, – парировал Эпиктет.

Хозяин не нашелся с ответом.

– Должно быть, Вителлий теперь сожалеет о своем решении, – заметил Луций. – Как там у Сенеки? «Уже исполненное нельзя забрать назад»[22].

Эпафродит кивнул:

– Вчера он отправил навстречу войску весталок-девственниц – молить о мире. Они вернулись ни с чем. Тогда он собрал сенаторов, произнес душераздирающую речь и поочередно предложил каждому меч Божественного Юлия, дабы показать свою готовность отречься. Никто не принял подношение.

– Никому не хватило смелости взять меч и покончить с Вителлием! – горько заметил Эпиктет.

– Сенаторы, как и все мы, ждут развития событий, – пояснил Эпафродит. – Остатки войск Вителлия разбиты. У него еще могут оставаться сторонники, но они немногим лучше уличных разбойников. Сегодня утром отряды Веспасиана перешли Мильвийский мост. Должно быть, авангард уже в городе.

– Сегодня сатурналии, – напомнил Луций, – но вместо рабов и господ, меняющихся местами, и повального пьянства мы имеем захватническую армию, повсеместные грабежи, а за добычу дерется распоследний сброд. Полюбуйтесь на торговую галерею, что на дальней стороне Форума. Там трупы валяются.

– А на крыше насилуют женщину, – прошептал Эпиктет.

– А вон там, ближе к Субуре, идет какое-то уличное сражение. Народ глазеет из окон. И очень даже доволен, будто смотрит на гладиаторские бои.

– Небось и ставки делают, – поддакнул Эпиктет.

Вид, открывающийся с балкона, будто погружал их в страшный сон. Чем дольше они смотрели, тем больше замечали насилия и крови. Казалось, хаос – везде. Луций перегнулся через парапет и с беспокойством обнаружил, что прямо под ними расположился отряд вооруженных солдат.

– Надо уходить из Золотого дома, – сказал он. – Войска Веспасиана покарают всех, кого здесь застанут.

– Вряд ли на улицах безопаснее, – возразил Эпафродит.

– Мы последуем примеру Домициана и переоденемся.

– Жрецами Изиды? – усмехнулся секретарь.

– Наденем простые туники, чтобы выглядеть менее подозрительно, – предложил Луций.

– Я так однажды уже бежал из Золотого дома с Нероном. Тот день плохо кончился.

– А что еще делать? Оставаться здесь – безумие. Доберемся до моего родового дома на Палатине. Тут недалеко. Илларион наверняка забаррикадировал дверь, но мы придумаем, как войти.

Туники нашлись легко. Покинуть Золотой дом оказалось сложнее. Похоже, люди Веспасиана перекрыли на Палатине все входы. Из коридоров, ведущих на восток, юг и запад, доносились крики и шум борьбы.

Беглецы повернули на север, одолевая пролет за пролетом и направляясь во двор, где стоял Колосс. Идти через главный вход опасно – их почти наверняка увидят на широкой лестнице к Форуму, но Луций надеялся, что на просторах внутренней площади на трех человек в обычных туниках попросту не обратят внимания. Он тронул фасинум и спрятал его под тунику, чтобы не выдать себя блеском золота.

Они достигли внутреннего двора. Минуя нависшего над ними Нерона-Колосса, все трое поспешили вдоль крытого портика в большой вестибул. Затем свернули за угол и тут же столкнулись с солдатами, уже прибывшими ко входу.

Те глянули на них, но особого значения их присутствию не придали. Легионеры занимались сносом маленькой двери уже внутри главного портика.

– За ней каморка привратника, – сказал Эпафродит. – Что им там нужно?

– Забаррикадировались изнутри! – крикнул один из солдат трибуну, старшему легионеру. – Но мы вот-вот прорвемся!

Петли не выдержали. Дверь выдернули и отшвырнули. Проход загромождала мебель – кушетка, матрац, стул. Их тоже вынесли наружу. Путь был открыт.

Первый солдат, переступивший порог, был встречен огромным псом. Молосский мастиф с рычанием бросился на грудь легионеру, сбил на пол и впился клыками в горло.

Кровь вдруг оказалась повсюду. Кое-кто из солдат поскользнулся. Жертва пса, с разорванным горлом, издавала странные свистящие звуки. Рычащий мастиф не выпустил добычу даже после того, как между ребер ему вонзился меч. Трибун растолкал солдат, замахнулся и, треснув пса по голове рукоятью меча, убил животное одним ударом. Лежавший рядом легионер был уже мертв.

Солдаты ворвались в комнату привратника. Через несколько секунд они выволокли человека, одетого в платье императорского раба. Тот был очень высок и неописуемо тучен. Грязные волосы свалялись, он несколько дней не брился, но Луций мгновенно узнал Вителлия.

– Кто ты такой? Что тут делаешь? – спросил старший.

Эпиктет было направился к ним, но Эпафродит потянул его назад.

– Я привратник, – заявил Вителлий, пытаясь вырваться из хватки солдат, державших его за мясистые руки. Его движение сопровождал звон. Трибун разорвал на Вителлии тунику. На чреслах под чудовищным брюхом обнаружился столь же разбухший пояс. Офицер ткнул в него мечом. Тот лопнул, посыпались золотые монеты.

Кое-кто из солдат пал на колени и принялся подбирать деньги.

Старший рассмеялся:

– Ползайте, ребята, если вам нравится, но, сдается мне, мы наткнулись на нечто куда более ценное. Это император Вителлий.

– Нет! Неправда! – Вителлий был весь в поту и трясся всем телом. У него был столь жалкий вид, что трибун вдруг усомнился.

Луций шагнул вперед. Эпафродит хотел удержать его, но он стряхнул его руку.

– Это Вителлий, – объявил он.

– А ты кто будешь и откуда знаешь? – осведомился трибун.

– Я Луций Пинарий, сын сенатора Тита Пинария, но это не важно. Эта трусливая гора мяса – Авл Вителлий, и я могу свои слова подтвердить.

– Чем?

– У него кое-что примотано к ноге.

– Так и есть. Ну-ка, ребята, развяжите. Полагаю, ты скажешь мне, Луций Пинарий, что́ мы найдем?

– Самую драгоценную для Вителлия вещь – реликвию, которую он украл из храма Марса-Мстителя. То, на что у него нет права. То, с чем он никогда не расстался бы добровольно.

– Тут меч, командир, – доложил один из солдат. – Но не простой. Клинок покрыт золотом!

– Меч Божественного Юлия! – Потрясенный трибун благоговейно взял клинок в руки. – Значит, ты все-таки Вителлий. Попробуй отрекись еще раз, и я вскрою тебе глотку. – Он приставил к шее императора острие меча.

Тот покосился на клинок.

– У меня есть тайна, – произнес Вителлий. – Я могу открыть ее только Веспасиану! Тебе понятно?

– О, думаю, что нам всем понятно, – отозвался трибун. – Свяжите ему руки за спиной. А петлю на шею я надену сам.

Разорванная туника прилипла к телу Вителлия, но пояс свалился, и теперь лишь складки жира скрывали его гениталии. Солдаты покатились со смеху, когда принуждаемый ими пленник заковылял по ступеням на Форум, сотрясаясь обнаженными телесами. Трибун, радуясь трофею, уже не смотрел на Луция и его спутников.

Луций решил, что сделал и увидел достаточно, но Эпиктет не захотел пропустить дальнейшее. Луций и Эпафродит поневоле двинулись за колченогим рабом, который последовал за солдатами, тащившими Вителлия по Священной дороге.

Молва разошлась быстро. Собралась шумная толпа.

– Да здравствует император! – кричали зеваки, будто любуясь гротескной пародией на триумфальное шествие через Форум.

– Голову поднять! – гаркнул старший легионер. – Смотри на людей, когда тебя приветствуют! – Он ткнул Вителлия ниже подбородка острием меча Божественного Юлия, понуждая держать голову высоко.

Так водили на расправу преступников, запрокидывая им головы, чтобы не прятали лиц. Острие неотступно язвило мягкую плоть. По шее и мясистой груди Вителлия струилась кровь.

Чернь, глумясь, забрасывала его сором и экскрементами.

– Посмотри на себя, вот урод!

– Жирен, как боров!

– А видите, как хромает? Нога-то кривая.

– Поджигатель!

– Свинья!

– Теперь ты покойник!

Процессия прибыла на Капитолийский холм. Вителлия поволокли по Гемонийской лестнице в Туллианум, традиционное место казни врагов Рима. Пока Вителлий выл, рыдал и молил о пощаде, сложили костер.

– Неужто нет в вас почтения? – возопил он. – Я был вашим императором!

Один из его прежних преторианцев в приступе верности вырвался из толпы и с мечом наголо устремился к поверженному правителю. Он пырнул Вителлия в живот, желая подарить господину быструю смерть. Чернь накинулась на солдата и сбросила его с лестницы.

Вителлия перевязали, дабы остановить кровотечение. Людей, чьи родные погибли при пожаре храма, пригласили раскалить железки и прижать их к телу жертвы. Сначала он бился и вопил при каждом ожоге, но в конце концов обессилел, и вопли сменились жалобным воем, а после – стонами. Некоторые предпочли колоть Вителлия ножами, нанося лишь небольшие порезы, чтобы не умертвить его прежде времени. Пытка затянулась надолго.

В толпе Луций увидел Домициана. Итак, сын Веспасиана выжил. Домициан долго стоял в стороне и наблюдал, не выказывая чувств. Наконец, когда все желающие уже покарали Вителлия, потомок Флавиев шагнул вперед.

Солдат схватил Вителлия за волосы, запрокинул ему голову и тряс, пока тот не открыл глаза. Вителлий уставился на Домициана и ошеломленно разинул рот. Трибун, забравший меч Божественного Юлия, протянул его Домициану, и тот обеими руками взялся за рукоять. Затем взмахнул клинком, тогда как солдаты придержали Вителлия.

Голова отлетела и со стуком запрыгала по ступеням Гемонийской лестницы. Толпа взорвалась воплями.

Домициана, сжимающего окровавленный меч, вознесли на плечи собравшихся. Голову Вителлия насадили на пику и пронесли по Форуму. Тело низверженного правителя – настолько обожженное и окровавленное, что в нем едва узнавался человек, – протащили по улицам на крюке и бросили в Тибр.

* * *

Луцию со спутниками удалось наконец добраться до дома на Палатине; увидев их, его мать с сестрами и Илларион залились слезами радости.

Всю долгую зимнюю ночь Луций ворочался и метался, не в силах уснуть. Едва забрезжил рассвет, он надел тунику и вышел из дома. Темные вымерзшие улицы были пустынны. Он миновал древнюю хижину Ромула и спустился по Какусовым ступеням. Немного постоял перед Великим алтарем Геркулеса, вспоминая отца и пытаясь осмыслить события, произошедшие уже после его смерти.

Какое-то время Луций брел без всякой цели, затем оказался на берегу. Он двинулся по течению Тибра мимо зернохранилищ и складов у подножия Авентинского холма. Дошел до старой Сервиевой стены и продолжил путь вдоль нее до Аппиевых ворот. Там он ступил на Аппиеву дорогу и начал удаляться от города.

Восходящее солнце разослало косые красные лучи по придорожным гробницам и храмам, отбросившим густые тени. Чуть дальше по Аппиевой дороге темнел на обочине крест, тоже подсвеченный лучами.

Через распятие обычно казнили рабов. Кто озаботился традициями в неразберихе минувшего дня?

Луций подошел ближе. К кресту был прибит человек гладиаторского сложения. Луций не уловил ни единого движения, ни звука. Случалось, на кресте умирали долгими днями. Боги благословили очередную жертву быстрой смертью.

Луций взглянул в лицо покойника. Несмотря на неверный свет и гримасу, исказившую черты, он узнал Азиатика, вольноотпущенника Вителлия.

Будучи эквитом, Азиатик не подлежал распятию по закону. Убийцы нарочно старались унизить его. Луций посмотрел на пальцы Азиатика: золотое кольцо исчезло.

Затем он заметил что-то в траве и сделал шаг, присматриваясь. Там лежало бездыханное тело мальчика в убогой тунике и ветхом плаще. Голова его была закинута под неестественным углом: ребенку сломали шею. Луций обошел труп и заглянул в лицо. То был Германик, сын Вителлия. Видимо, наследника под охраной Азиатика пытались тайно отправить за пределы города.

Стало светлее. Серый бесформенный мир начал обретать краски и телесность, но Луцию казалось, что он все еще погружен во тьму.

Он не знал человека более презренного, нежели Вителлий. Азиатик был подлой гадиной, и к сыну Вителлия Луций тоже не испытывал никаких теплых чувств. Однако их гибель не обрадовала его. Совсем наоборот. Смерть Вителлия показалась ему ужасной, вид трупов Азиатика и Германика отозвался в его сердце болезненной глухой горечью.

Откуда такая опустошенность и неудовлетворенность? Спор отмщена. Разве Луций не этого хотел?

Да и Спор виновна в длинной череде ужасов, приведших к нынешним бедам. Если ее признание – правда, она в известной степени несла ответственность за смерть отца Луция. Но виновен был и сам Тит Пинарий. Как авгур и сенатор, он явился соучастником действий, посеявших столь сильное негодование в народе, что он потребовал смерти Нерона.

Луций не помнил событий ужаснее произошедших накануне. И все же, насколько он понимал, цепочка преступлений и зверств, что привела к ним, не имела начала и не будет иметь конца.

Он осознал, что сжимает фасинум, и повернул амулет к солнцу. Золото сверкнуло так ярко, что стало больно глазам.

Существует ли бог Фасцин? И был ли он вообще?

Недолгое сомнение сменилось ознобом от суеверного страха. Возможно, Луций жив и не висит на кресте только благодаря заступничеству Фасцина.

Да, он жив, но зачем? Зачем жить в подобном мире?

Луций вернулся на дорогу и отправился назад, в город.

79 год от Р. Х.

– Твой отец был крайне набожным человеком, – сказал Эпафродит. – Поистине, я не знал никого столь же почтительного к предкам или сильнее веровавшего в откровение божественной воли. Конечно, Тит, как и его отец, стал авгуром в весьма юном возрасте, – пожалуй, он был моложе, чем ты сейчас. Сколько тебе, Луций?

– Тридцать два. – Луций Пинарий отпил вина из чаши. Эпафродит всегда подавал отменное вино, а с тенистой садовой террасы его дома на Эсквилинском холме открывался великолепный вид на город. Стоял безоблачный день августа. Жару смягчал ветерок, то и дело задувавший с запада.

Сохранив свое состояние нетронутым в чехарде после смер ти Нерона, Эпафродит оставил службу при императоре и в сравнительно спокойное десятилетие правления Веспасиана наслаждался безвестностью. Мало чего совершил за минувшие годы и Луций – по крайней мере, в глазах общества; он даже не женился, не продолжил род и не сделал приличной карьеры, хотя владел многим и имел разнообразные деловые интересы. Мать поселилась у одной из дочерей; все три сестры Пинария были замужем и обзавелись хозяйством. Живя один, Луций держался подальше от политики и государственной службы, обходясь нехитрыми удовольствиями: он любил сидеть у друга в саду на холме, пить доброе вино и любоваться видами.

– Тридцать два! – воскликнул Эпафродит. – Куда утекают годы? Ну что ж, ты достиг возраста, когда можешь отправиться по стопам отца и деда.

– То есть в авгуры?

– Для начала. Сейчас авгурство чаще даруется императором в награду тем, кто много лет служил государству, но исключения есть всегда, особенно для потомков жрецов. Я знаю, ты не общался с покойным Веспасианом, но ему наследовал Тит, и в Риме новые времена. Тит окружен людьми, ко торые ближе к тебе по возрасту. Если захочешь добиться расположения императора…

Луций покачал головой:

– Я видел, как отец занимался авгурством, и никогда не ощущал в себе к этому призвания.

Они обсуждали авгурство не в первый раз. Почему Эпафродит не хочет оставить неприятную тему? Наверное, потому, что Луций не собирался откровенничать.

Луций испытывал весьма разнородные чувства к отцу. Чем больше он узнавал о Нероне, тем сильнее дивился непоколебимой верности отца императору. Вольноотпущеннику Эпафродиту служить пришлось, но что привлекло к Нерону Тита Пинария? Обычная возможность возвыситься и разбогатеть? Неужели он не ужаснулся, когда Нерон казнил его родного брата?

Кезон – дядя, которого Луций не знал, – давал еще один повод для неприятных размышлений. Как мог Пинарий, родственник Августа и представитель одного из древнейших городских семейств, стать христианином? Луций, которого держали подальше от Кезона, жалел, что не довелось поговорить с дядей. Пытался ли отец понять брата и вернуть его к почитанию богов? Поскольку оба близнеца мертвы, Луцию никогда не узнать правды об их отношениях.

Он гордился древностью своего рода, но предыдущее поколение глубоко его смущало. Он не сказал бы об отце худого слова, тем более Эпафродиту, но идея пойти по отцовским стопам совершенно не привлекала Луция.

– Понятно, Луций, что ты не расположен к авгурству, но подумай о преимуществах. Жречество даст тебе занятие, точку приложения талантов, общение с людьми твоего круга…

– К счастью, мне все это ни к чему, – криво улыбнулся Луций. – В прошлый раз, когда мы сидели здесь же, ты выдвигал похожие доводы, но только разговор шел о семье и браке. Ты сказал, мне пора обзавестись женой и сыновьями – хотя бы ради налоговых послаблений. Но деньги не имеют значения: отец оставил меня обеспеченным. Да, я могу транжирить время на так называемой государственной службе в качестве жреца или магистрата – но зачем мне эта морока? Конечно, можно жениться на славной патрицианской девушке, наделать славных сыновей-патрициев, но опять же – зачем? Государство – это император, а император – государство. Все остальные – песчинки на морском берегу: взаимозаменяемые, маловажные, неотличимые одна от другой. Римский гражданин не обладает никакой значимостью, что бы ни воображали некоторые из нас.

Эпафродит досадливо крякнул и огляделся, желая удостовериться, что рабы не подслушивают.

– Луций, ты бы поосторожнее выражался, даже при мне. Твои слова не просто пораженческие, они почти мятежные.

– Тем более я прав, – пожал плечами Луций. – Если у гражданина свободы слова меньше, чем у раба, зачем служить государству?

– Сколько, ты сказал, тебе исполнилось, Луций? Тридцать два? – Эпафродит покачал головой. – Опасный возраст для мужчины: достаточно зрелый, чтобы чувствовать ответственность за собственную судьбу и роптать на притеснения, неизбежные при абсолютной власти правителя, но, видимо, еще не вполне взрослый, чтобы различить тонкую черту, которую нельзя переступать, если хочешь пережить капризы Фортуны.

– Под коими ты разумеешь капризы императорского семейства?

– Рим мог попасть в руки худшие, чем у Флавиев.

Эпафродит выразил господствующее мнение. Веспасиан был грамотным и хладнокровным правителем; в его время после победы над Иерусалимом приток несметных богатств наполнил римскую казну золотом. Порабощение иудейских бунтовщиков обеспечило тысячи невольников для строительства дорог и новых памятников. Главной причиной краха Нерона и его преемников была нехватка денег. Веспасиан никогда ее не испытывал.

Все больше исполняясь уверенности, Веспасиан постепенно отказался от фикции, которую упорно поддерживала династия Августа, провозглашая равенство между императором и сенатом и называя императора всего лишь первым среди равных граждан. К моменту естественной кончины Веспасиана никто не сомневался, что его власть над страной абсолютна. Он так уверился в собственной популярности, что положил конец заведенному Клавдием правилу обыскивать на предмет оружия всех, кого допускали к особе императора. Он также покончил с обычаем Клавдия укомплектовывать бюрократию императорскими вольноотпущенниками и превратил государственную службу в профессию, доступную для всех граждан – если не добродетельных, то по крайней мере честолюбивых.

В народном отношении к «старым добрым денькам» республики за последние десять лет произошел радикальный сдвиг. Если раньше народ романтизировал тот период, а сенаторы томились по его возрождению, то теперь люди чаще считали эпоху Цезаря и Помпея «старыми недобрыми деньками» – временем, когда ярое соперничество между безжалостными землевладельцами вылилось в кровавую гражданскую войну. Смена четырех императоров за год после смерти Нерона отбросила страну к заключительному периоду республики, напомнила о хаосе, который может воцариться при отсутствии очевидного преемника для командования легионами и управления империей. Гораздо лучшим казалось поклониться повелителю с неоспоримой легитимностью и насладиться устойчивостью правящей династии.

Если и был у Веспасиана порок, то это алчность. Император и приближенные к нему лица бесстыдно пользовались своим положением для стяжания баснословных богатств, а Римское государство превратилось в денежную машину для узкого круга посвященных. Веспасиан прославился тем, что обложил налогом городские уборные и получил долю в выручке от продажи мочи сукновалам, которые применяли ее для отбеливания шерсти. В народе говорили: «Император берет процент, даже когда ты мочишься».

Спустя год после кончины Веспасиана люди все еще удивлялись его предсмертным словам: «Увы, мне кажется, я превращаюсь в бога». Сенат почтил его должным образом, титуловав Божественным Веспасианом.

Его сменил старший сын – Тит, при отце служивший в Иудее, участвовавший в разграблении Иерусалима и порабощении евреев. Тит активно содействовал правлению родителя – его даже называли отцовским прихвостнем, ибо он, будучи префектом преторианских гвардейцев, безжалостно отстаивал его интересы. Но в качестве императора Тит до сих пор проявлял даже бо́льшую мягкость, чем сам Веспасиан. После передачи власти новая династия оформилась окончательно, показав, что Риму суждено управляться по принципу престолонаследия, то есть царями, пусть даже их так и не называют.

Эпафродит вернулся к будущему Луция:

– Если ты не питаешь склонности к авгурству и государственной службе, то, может быть, еще не поздно подумать о военной карьере. В стрельбе из лука я не знаю тебе равных. А в прошлом году мы видели, как ты сразил копьем вепря в своих этрусских угодьях. Не каждому такое под силу, тут надобно не только мастерство, но и выдержка. Думаю, на поле боя ты будешь выглядеть не хуже.

Луций вновь покачал головой:

– Я научился владеть оружием, потому что у нас есть угодья и мне нравится охота. Опять же мясо к столу. Но с какой стати мне убивать смертных братьев?

– Чтобы защитить Рим.

Луций рассмеялся:

– Военные не защищают Рим, на Рим никто не нападает. Люди вступают в легионы, чтобы попасть на окраины империи и поживиться в нетронутых краях. Лишь бы грабить! Подобным занимались все удачливые императоры, наполнившие Рим трофеями.

– Ну а ради славы?

– Если считать почетным убивать чужаков и насиловать их женщин, а потом похваляться содеянным. Гонись я за наживой, стал бы магистратом и собирал налоги. Такая работа куда безопаснее, а жертвы погибают намного медленнее: полезнее сохранять им жизнь, чтобы платили и впредь.

Эпафродит нахмурился:

– Наш император взимает налоги для процветания государства на благо всем. Вспомни о грандиозных стройках…

– Вроде того уродства, которое обезобразило панораму?

Луций имел в виду громоздкое сооружение, которое ныне господствовало над небесной линией города и было видно отовсюду, но особенно хорошо – из сада Эпафродита. Архитекторы назвали здание амфитеатром – двумя театрами в форме полукругов, сведенными в замкнутое кольцо. Несомненно, то было самое обширное и высокое строение в Риме.

При первых императорах лощина между Целийским, Эсквилинским и Палатинским холмами была застроена многоквартирными домами. После Большого пожара Нерон снес обугленные развалины и превратил луг в личные охотничьи угодья, которые сделал центром Золотого дома, дополнив их большим искусственным озером. Решив постепенно избавляться от громоздкой нероновской резиденции, Веспасиан начал с того, что засыпал озеро и расчистил луг. На образовавшемся огромном пустыре, купив материалы на иерусалимские деньги и бросив на строительство двенадцать тысяч евреев-рабов, он принялся возводить колоссальный, замысловато изукрашенный амфитеатр. Божественный Август первым высказал мысль о постройке посреди города такого сооружения для гладиаторских боев, травли диких зверей и прочих зрелищ; Веспасиан решил воплотить мечту предшественника в жизнь. Строительство длилось на протяжении всего царствования Веспасиана, но он не дожил до его завершения. Закончить дело предстояло Титу.

Из сада Эпафродита размер амфитеатра Флавиев отчасти скрадывался в силу соседства с гигантской статуей Нерона: вид необъятного амфитеатра рядом с Колоссом искажал восприятие перспективы. Вздымающуюся статую уже не окружал внутренний двор; Веспасиан уничтожил величественный вход в Золотой дом, однако изваяния не тронул. Колосса на время скрыли строительные леса, и до сада Эпафродита доносился грохот молотков, стамесок и монтажного лома. Когда леса убрали, лицо Колосса больше не напоминало Нероново, он превратился просто в бога солнца – Сола.

– Уродства? – повторил Эпафродит. – Я считаю амфитеатр Флавиев не просто шедевром конструкторской мысли, но образчиком прекрасного зодчества. Признаю, что сомневался, когда заложили фундамент и стало понятно, сколь он будет велик. Но как только сооружение начало обретать очертания и украсилось архитектурно, я сказал себе: мне никогда не наскучит им любоваться. Сущий восторг сидеть в саду и день за днем во все времена года наблюдать, как растет здание. Мне даже шум не мешал, хотя я думаю, что через год-другой, когда сцена откроется, шума станет намного больше. Представь себе рев пятидесяти тысяч глоток! Да и внутри там просто загляденье. Меня провел туда архитектор, мой старый друг. Точно стоишь в огромной чаше со всеми этими ярусами, что громоздятся вокруг. Мир еще не видел ничего подобного.

Луция восторг секретаря не убедил.

– Как же такой толпе войти и выйти, не стоя часами в очереди? А что начнется внутри – затопчут же насмерть!

– Строители все предусмотрели. Там восемьдесят арок, их называют вомиториями, и каждая пронумерована; зрители будут входить и выходить через вомитории, указанные в билетах. Лестницы, коридоры и трибуны – тоже архитектурные чудеса. Поскольку здание строится на месте Неронова озера, водопровод уже готов и проточной воды хватает. Там запланировано больше сотни питьевых фонтанчиков и две огромные уборные, каких я в жизни не видывал.

– Замечательно! Одновременно помочатся пять тысяч римлян!

Эпафродит пропустил его слова мимо ушей.

– Арена необъятна, на ней поместятся целые армии гладиаторов. Или флотилии, так как благодаря Нероновой водопроводной системе арену можно затопить и осушить. Трудность заключается в том, чтобы придумать зрелища, способные охватить такое пространство.

Какое-то время Луций и Эпафродит сидели молча, наблюдая за тем, как рабы и мастеровые, похожие на насекомых, снуют в густых строительных лесах вокруг амфитеатра. Невдалеке шла другая грандиозная стройка – возводили огромный банный комплекс; работа кипела и там, где вырастала высоченная триумфальная арка, которой предстояло служить церемониальным проходом между амфитеатром и Форумом. Гигантские каменные плиты, которыми ее облицовывали, были видны даже из сада; в изображениях запечатлевалась победа Веспасиана и Тита над мятежными евреями и взятие Иерусалима. Трудившиеся на строительстве иудеи-рабы носили ветхие набедренные повязки, тела их блестели от пота.

Солнце сместилось, а с ним и тень. Луций переставил стул, Эпафродит кивнул служанке, и та принесла еще вина. Ветерок стих. День обещал быть не на шутку жарким.

– Откуда ты, Луций, набрался столь антиобщественных идей? – огорчался Эпафродит. – Боюсь, на тебя плохо влияет кто-то из наших немногочисленных друзей. Но кто? Стоик, поэт или софист?

– Ты Эпиктета-то не кори, – улыбнулся Луций. – Как может стоик плохо повлиять? Да и о Марциале с Дионом такого не скажешь. А, да вот и они, сразу оба!

Раб ввел в сад троих новоприбывших. Стулья переставили, чтобы все могли укрыться в тени. Принесли чаши, вино.

Эпиктет больше не был рабом. Эпафродит уже несколько лет назад освободил его, и они стали близкими друзьями. Хромота Эпиктета усилилась, и он уже не выходил без костыля. Однако за все годы знакомства Луций ни разу не слышал от него жалоб на свой недуг. Эпиктет служил живым образцом стоической философии, которую исповедовал и в которой высоко ценилось собственное достоинство с благодарным приятием неподвластных человеку вещей. Получив вольную, Эпиктет снискал репутацию толкового учителя. Выглядел он соответственно: длинную бороду уже тронула седина, и облачен он был в традиционную одежду философов – греческий плащ, который назывался «гиматий».

Грек-софист Дион Прусийский, тоже с бородой и в гиматии, искусно популяризировал философские идеи в эссе и трактатах. Ему было сорок – на несколько лет больше, чем Эпиктету.

Третий гость, приблизительно в годах Диона, тоже прославился рукописными трудами, хоть и совершенно иного рода. Марциал, испанец по происхождению, был поэтом. Новый император числился среди самых пылких поклонников его таланта. Марциал был гладко выбрит, безупречно ухожен и одет в официальную тогу, как подобало поэту при посещении важного покровителя искусств.

Когда все взяли чаши и обменялись репликами о погоде – помнит ли кто-нибудь такой жаркий август? – хозяин поднялся и встал перед предметом, на который пригласил взглянуть гостей. В самом центре сада, с амфитеатром Флавиев в качестве фона, установили новую статую, до поры прикрытую холстиной.

– Прежде всего, – начал Эпафродит, – позвольте заметить, что раздобыть ее было нелегко. Объявили, что новый амфитеатр наполнится лучшими работами всех ваятелей от Геркулесовых столпов до озера Маотис[23]. Пересчитайте ниши и арочные проходы в фасаде и представьте, что везде стоят статуи, – наберется несметное количество. Но эту я захотел и получил. Не скажу, сколько заплатил, но, когда вы увидите ее, наверняка согласитесь, что она того стоит. Возможно, даже и больше.

– Прошу, не томи! – рассмеялся Марциал. – Покажи быстрее свой мраморный шедевр.

Эпафродит кивнул двум рабам, ожидавшим рядом. Они встряхнули холстину, поднявшуюся волной, и сдернули ее со статуи.

– Потрясающе! – прошептал Эпиктет.

– Великолепно! – подхватил Марциал.

– Узнаете? – спросил Эпафродит.

– Меланком, разумеется, – сказал Дион. – При жизни сделано?

– Да. Меланком позировал скульптору те несколько месяцев, что оставались ему до смерти. Оригинал, не копия. Руки, трудившиеся над этим мрамором, направлялись глазами, которые видели Меланкома во плоти. Статуя и великий боец находились в одном помещении в одно и то же время. Роспись тоже прижизненная, тонкие оттенки кожи и волоски достоверны, насколько возможно. Перед вами, наверное, самое точное изображение Меланкома из всех существующих. Сами понимаете, почему я так желал приобрести изваяние.

За свою короткую, но замечательную карьеру греческий кулачный боец Меланком стал самым известным в мире атлетом. Статуя, изготовленная в натуральную величину, являла обнаженного юношу, который, расправив широкие плечи и выпятив мускулистую грудь, твердо выставил одну могучую ногу перед другой. Волнистые белокурые локоны обрамляли прекрасное лицо, выражающее безмятежную погруженность в дело, которым занимался атлет: он повязывал на одну из кистей рук кожаный ремень. Статуя была раскрашена настолько правдоподобно, что, казалось, почти дышала. Эпафродит установил ее не на пьедестал, а на пол, чтобы Меланком не возвышался над зрителями, а словно находился рядом с ними. Эффект был достигнут поразительный.

Меланком прославился уникальной техникой боя: он почти не касался противника и несколько раз выиграл схватку, не нанеся ни одного удара. Проявляя замечательные выдержку и сноровку, он уворачивался от выпадов противника и кружил вокруг него, пока тот не падал от изнеможения. Его бои обросли легендами. Посмотреть на него приезжали из дальнего далека. Мир еще не знал такого бойца.

Не меньшую славу снискал он и красотой. Говорили, что в том и заключалась причина, по которой Меланкома почти не били в лицо: при виде такого совершенства никто не отваживался его сокрушить. Пять лет тому назад Тит, тогда тридцатитрехлетний, руководил проходившими в Неаполе Августовскими играми и взял Меланкома в любовники. Когда кулачный боец внезапно и неожиданно для всех скончался, скорбели и Тит, и многие другие.

– Ведь ты, Дион, написал Меланкому элегию? – спросил Эпафродит.

Софиста не пришлось просить дважды. Он поднялся со стула и встал перед статуей.

– Когда Меланком обнажался, никто не смотрел на других; его совершенство манило взоры людские, как природный магнит притягивает к себе железо. Пытаясь счесть многих его почитателей и памятуя о том, что знаменитым прекрасным мужам несть числа, но ни один не прославился так красотою своею, мы понимаем, что Меланком был благословлен прелестью, которую мы с полнейшим правом сочтем божественной. – Дион склонил голову, и его наградили аплодисментами. – Я видел Меланкома несколько раз, – продолжил он. – Поистине, изваяние отдает ему должное. Какой бесподобной тенью прошлого он был, каким великолепным анахронизмом!

– Почему ты так говоришь? – удивился Луций.

– Потому что сейчас и не разберешься, каков идеал мужской красоты. Я обвиняю в этом персов и их влияние. Как с астрологией, которую они подарили миру и которая проникла во все закутки нашей культуры, ровно так же получилось и с их представлениями о мужской красоте, идеал которой весьма отличен от завещанного нам предками. Меланком – воплощение старого идеала. Пока есть юноши, подобные ему, мы помним о совершенстве, которое греки былого буквально возвели на пьедестал, запечатлев его в камне для мира и потомков, дабы смотрели и восхищались. Они считали, что на свете нет ничего прекраснее физического великолепия мужского тела, наиболее точно воплощенного в юных атлетах; ноги и ягодицы бегуна; руки, поистине созданные для метания диска; стройный и ладный торс; лицо, которое излучает холодный рассудок и обещает мудрость. Вот образец, к которому до́лжно стремиться другим юношам; достойный протеже для людей в годах, ибо весьма обнадеживает их насчет будущего. А персы предложили совершенно другой идеал. Они считают, будто женщины красивее мужчин, а потому полагают самыми прекрасными тех юношей, что похожи на девушек. Они обретают красоту в изнеженных евнухах и отроках с тонкими конечностями и пухлыми задами. И мы наблюдаем, как греки и римляне проникаются подобным ложным тяготением к женственной красоте. В итоге все меньше и меньше юношей стремится к старому идеалу; вместо того чтобы укреплять гимнастикой мышцы, они красятся и выщипывают брови. Поэтому и выделяются такие особи, как Меланком – юнец, величие которого сопоставимо с прославленными древними статуями. Он исключение, подтверждающее правило: увы, современный римский стандарт мужской красоты родом из Персии.

– А Тит, между прочим, его и правда поимел, – проворчал Марциал, взирая на статую поверх своей чаши. – Неудивительно, что мой дорогой покровитель так убивался, когда юный боец умер. Откровенно говоря, меня устроит мальчик и с десятой частью красоты Меланкома – пусть хоть покажется!

– Тебя облапошил очередной юнец, Марций? – улыбнулся Луций неизменному нытью поэта.

– Да, опять! А ведь подавал такие надежды! Его звали Лигд. Он выбрал место, назначил время… и не пришел. Я оказался брошенным, не будучи совращенным, – в который раз утешился левой рукой.

Все рассмеялись. Какие бы глубокомысленные и тонкие аргументы ни выдвигали философы, Марциал всегда возвращал беседу с небес на землю.

– Но может ли юноша быть слишком красивым? – спросил Дион. – Способна ли внешность создать угрозу для ее носителя, особенно персидская ее разновидность?

– Угрозу какого рода? – осведомился Марциал.

– Я собираюсь написать об этом трактат, взяв для примера евнуха, на котором женился Нерон. Его звали Спор. Меня захватила его история. Ты же знал Спора, Эпафродит?

– Да, – тихо ответил тот. – Как и Луций. Эпиктет тоже ее знал.

Все трое многозначительно переглянулись.

– Отлично. Возможно, вы поделитесь подробностями, чтобы развить мои доводы. Всем известно, что Нерон оскопил юнца и взял в жены исключительно в силу сходства с прекрасной Поппеей. Нерон нарядил Спора в одежды покойной супруги, уложил ему волосы по тогдашней моде и окружил служанками, как женщину. Отон прикипел к Спору по той же причине, благодаря сходству с Поппеей. А потом пришел Вителлий, который довел несчастного евнуха до самоубийства, вознамерившись позабавиться красотой юноши на свой развращенный манер. Какой причудливый и трагичный поворот судьбы, и все из-за сходства с прекрасной женщиной! Будь он зауряден или обладай красотой Меланкома, его жизнь могла бы сложиться совершенно иначе.

Луций взглянул на Эпиктета: что скажет? Стоик, казалось, сосредоточил внимание на каком-то предмете в дальнем углу сада. Когда Эпиктет повернулся к друзьям, его лицо оказалось бесстрастным.

Марциал рассмеялся:

– Спор был прекрасен, а кончил безобразно. Вителлий был безобразен, а кончил еще хуже! Пожалуй, Дион, тебе стоит написать сравнительный трактат об этой паре.

Дион покачал головой:

– Я, как правило, стараюсь не обсуждать жития наших императоров, особенно тех, кого ждал печальный конец. Я вывожу мораль, а о политике не рассуждаю.

– Но неужели ты не слышал? Наш просвещенный новый император объявил всеобщую свободу слова. Запретных тем больше нет, даже по отношению к самому Титу. Позволь процитировать моего покровителя: «Оскорбить меня или обидеть не может никто и ничто, ибо я не совершаю ничего, что заслуживает порицания, наветы же оставляю без внимания. А уже умершие императоры обрели на том свете силу полубогов и вполне способны сами за себя постоять».

– Это ты написал ему речь? – спросил Луций.

– Ни в коем случае, – отрекся Марциал. – Тит и сам мастак сочинять речи. И говорит то, что думает. Тем, кто доносит на соседей, якобы ведущих крамольные разговоры, больше не будут платить, как бывало при его отце. Все мы знаем, что Веспасиан держал армию платных осведомителей, а в императорской библиотеке целые залы набиты материалами, компрометировавшими совершенно безобидных граждан. Подозреваю, что там есть дела на каждого из нас. Но Тит пообещал сжечь клеветнические документы и уволить осведомителей. А самых рьяных даже решил наказать – тех, кто умышленно оболгал невинных людей.

– Вот, наконец заговорили и о политике! – вздохнул Луций.

– Я думал, она тебе наскучила, – сказал Марциал.

– Верно, но есть лишь одна тема, которая утомляет меня сильнее, – смазливые мальчики. – (Все рассмеялись.) – Нет, выслушай меня, – потребовал Луций. – Мы все здесь холостяки, это так, но не все любим мальчиков. Наверное, я страдаю синдромом императора Клавдия. Мой отец, знакомый с ним очень близко, говорил, что Клавдия привлекали только девушки и женщины, его не интересовали ни мальчики, ни мужчины. Он остался бы равнодушен к красоте Меланкома. А обсуждение мужской внешности, пусть даже ослепительной, довело бы его до слез.

– Как и т-т-тебя, Луций? – распотешился Марциал. – Думаю, твой родич Клавдий попросту не н-н-нашел подходящего отрока!

– Наш правящий император уж точно не страдает синдромом Клавдия, – заметил Дион. – Тит похоронил первую жену, развелся со второй и, хоть якобы ухаживает за иудейской царицей и сошелся с могучим Меланкомом, предпочитает всем евнухов. Правда ли, Марциал, что во дворце у Тита целый табун смазливых евнухов?

– Правда. Один краше другого.

– Еще одно доказательство моего тезиса о триумфе персидских стандартов, – сказал Дион. – Все ожидали, что император начнет искать нового Меланкома. Вместо этого он окружил себя мальчиками-кастратами.

Луций со смехом воздел руки:

– Только поглядите! Беседа ненадолго обратилась к политике и снова перешла точнехонько к половым отношениям.

– Мы говорим о евнухах, у которых нет пола, – возразил Марциал.

– Хватит! – призвал хозяин. – Чтобы угодить Луцию Пинарию, поговорим о чем-нибудь другом. Должна же найтись в столь огромном мире хоть одна достойная тема.

– Можно и о самом мире, – предложил Луций. – Известно ли вам об открытии полководца Агриколы? Оказывается, Британия – это остров. Сущая правда. Вопреки ожиданиям, тамошняя суша не бесконечно уходит на север. Она обрывается, сменяясь холодным и неспокойным морем.

Дион рассмеялся:

– Твои сведения могли бы представить некоторый интерес, будь у кого-нибудь повод отправиться в Британию. Я предпочитаю юг. Эпиктет, ты и слова не произнес. Ты ведь только что из Кампании?

– Да. Я совершил короткое путешествие в Геркуланум и Помпеи, а дальше – через залив в Байи. Похоже, я подыскал весьма перспективное место в доме очень богатого кулинара, знатного мастера готовить гарум. Его вилла находится прямо у фабрики, и там воняет тухлой рыбой, зато из дома открывается восхитительный вид на залив, а щенок, которого я буду учить, не полный варвар.

– Но как же ты стерпишь разлуку с городом? – спросил Марциал.

– Кампания, конечно, не Рим, – ответил Эпиктет, – но каждый, кто имеет в Риме какой-то вес, держит на заливе второй дом, а потому интересные люди найдутся всегда. Общество такое же, как в столице, но, кроме обедов, устраиваются еще лодочные прогулки и пирушки на берегу. Иные живут там круглый год, как твой друг Плиний.

– Ты послушал меня и навестил его? – оживился Марциал. – Милый старина Плиний! Немного занудлив, но у него всегда найдутся глоток вина и постель.

– Он вовсе не показался мне занудой. Если на то пошло, он сообщил мне о довольно странных вещах, которые там творятся.

– Что такое? – спросил Луций.

– Диковинные явления, – ответил Эпиктет.

– О, Плиний любит такое! – кивнул Марциал. – Собирает странности по всему миру и заносит в книгу.

– Его изрядно встревожило тамошнее землетрясение.

– Если переедешь в Кампанию, к землетрясениям придется привыкнуть, – заметил Эпафродит. – При Нероне там произошла пара довольно крупных. Ты должен помнить, Эпиктет; мы с тобой оба были в Неаполе, когда Нерон впервые выступил перед публикой. Землетрясение поразило театр на середине его песни – земля закачалась, как штормовое море, но Нерон продолжил петь. Никто не посмел встать с места! Потом он сказал мне, что счел землетрясение добрым знамением: будто бы боги аплодировали ему, сотрясая почву. Едва он завершил выступление, все бросились к выходам. И здание рухнуло лишь тогда, когда полностью опустело! А что сделал Нерон? Сочинил новую песнь – благодарственную оду богам, ибо они сочли правильным отложить катастрофу до конца его выступления, и ни один человек не пострадал. Ах, Нерон! – смахнул слезу Эпафродит.

Эпиктет отреагировал на рассказ секретаря кривой ухмылочкой. Он стал вольноотпущенником и мог не притворяться, будто разделяет любовь бывшего хозяина к Нерону, но остался достаточно скрытным, чтобы держать мнение о покойном императоре при себе.

– Да, – сказал он, – в Кампании часто бывают землетрясения, однако в последнее время область трясло по два-три раза на дню. Это, доложу я вам, весьма угнетающе. А в начале месяца пересохло великое множество родников и колодцев, тогда как раньше они исправно поставляли воду. Плиний уверен, что в недрах происходят тайные изменения. Люди напуганы. Ходят слухи… – Эпиктет понизил голос. – Говорят, будто ночью по городу расхаживают гигантские существа, обычно скрывающиеся в лесах. И даже летают по воздуху.

– Гиганты? – уточнил Луций.

– Очевидно, титаны. Боги Олимпа победили их бесконечно давно и заперли в Тартаре, в самых глубинных пещерах подземного мира. Жители Кампании боятся, что титаны освободились и выбрались на поверхность. Вот почему дрожит земля и отклоняется ток подземных вод. Замечено, что титаны всегда приходят от горы Везувий.

– А разве на вершине Везувия нет пещер? – спросил Луций. – Я знаю, что наверху есть кольцевое плато с крутыми стенами. Там стоял лагерем мятежник Спартак со своей армией гладиаторов.

Эпафродит склонил голову:

– Ты читал Тита Ливия.

– Я часто погружался в отцовские свитки, – кивнул Луций.

– Везувий радует местных виноградниками и садами на склонах, – продолжил Эпиктет. – Там на редкость плодородная почва. Но да, Спартак укрыл там армию в самом начале великого восстания рабов. Гора внушительная, ее видно за много миль и с моря, но склон пологий, и взобраться на него нетрудно. На вершине имеется впадина – пустынный плоский участок, окруженный отвесными скалами: идеальное место для лагеря Спартака, благо оно скрыто из виду и окружено своего рода естественным заграждением. Мне кажется, вершина Везувия не сильно отличается от здешнего нового амфитеатра, если представить амфитеатр на пике огромной горы, склоны которой восходят к его верхнему краю, хотя кратер Везувия, конечно, намного шире. В скалах имеются разломы, видимо некогда проделанные огнем во время извержения. Подобное все еще можно наблюдать по всей Кампании, но Везувий давным-давно выгорел, и трещины закрылись.

– Пока не откроются снова под напором титанов, – вставил Марций.

Эпафродит покачал головой:

– Я бы не слишком доверял свидетельствам о появлении титанов. По моему мнению, с которым, подозреваю, согласится Плиний, титанов больше нет. Конечно, они когда-то существовали: бывает, что при рытье котлованов или каналов находят кости до того огромные, что они могли принадлежать только титанам. Однако сам факт, что обнаруживаются лишь кости, говорит о том, что легендарные существа вымерли.

– Тем неприятнее, по-моему, их нынешнее появление, – заметил Луций. – Сказал же Эпиктет, что великанов видели везде – в городах, лесах, даже в небе. И колебания почвы могут оказаться предвестниками какого-то ужасного события.

Эпафродит бросил на него насмешливый взгляд. Луций прочел его мысли. Недавно он отрицал какой бы то ни было интерес к авгурству, но только что выразил веру в пророчества. Сам не осознавая того, он сунул руку под тогу и коснулся родового фасинума. Он часто надевал талисман, хотя никогда не выставлял напоказ.

Налетел резкий порыв ветра – не ласковый западный ветерок, приносивший некоторое облегчение от зноя, но мощный и жаркий воздушный поток с юга. Изменилось и освещение. Хотя на небе не было ни облачка, солнце вдруг потускнело, затем вокруг стало еще темнее. Небо омрачилось. Пятеро друзей умолкли и недоуменно переглянулись.

Воцарилась жуткая тишина. В амфитеатре прекратились строительные работы. Весь город неожиданно онемел.

Эпафродит закашлялся, как и остальные. Луций хотел прикрыть рот и уставился на тыльную поверхность кистей. Кожу покрывал мельчайший белый порошок, похожий на мраморную пыль. Он посмотрел наверх и заморгал: та же белая пудра забила ресницы. Скривившись, Пинарий сплюнул, во рту остался привкус пепла. Бледная пыль сыпалась с неба не порциями, а ровно и упорно, сразу отовсюду, подобно снегу в горах.

Ни слова не говоря, все встали и направились в портик, который ограничивал сад с трех сторон. Пыль продолжала сыпаться. Солнечный свет умалился до слабого мерцания. Пыль падала так густо, что амфитеатр пропал из виду.

– Что это? – прошептал Луций.

– Понятия не имею, – ответил Эпафродит. – В жизни не видел ничего подобного.

– Похоже на страшный сон, – произнес Дион.

Откуда-то из-за садовых стен донеслось:

– Конец света!

Панический возглас воспламенил других. Вся округа наполнилась тревожными криками, странно глухими и далекими.

Пепел повалил так обильно, что друзья уже не могли разглядеть что-либо за пределами сада. Казалось, весь окружающий мир исчез. Посреди сада статуя Меланкома вся покрылась слоем пепла: шапкой собрался он на волнистых волосах изваяния, покрыл инеем его уши и спрятал мощные плечи и руки под толстой белой накидкой.

80 год от Р. Х.

– Что за год, что за ужасный, кошмарный год! – произнес Эпафродит. – Сначала извержение Везувия и полное уничтожение Помпеев и Геркуланума – погребены целые города, будто их и не было.

Ровно через год после того, как Рим укутал пепел, Эпафродит вновь принимал в саду Луция и остальную компанию.

– А дальше – вспышка чумы уже здесь, в Риме, унесшая твою мать, Луций. Хризанта была такой милой! Безвременная кончина…

Луций кивнул, принимая соболезнования друга. Мать умерла быстро, но не без боли. Хризанта глубоко страдала, терзаясь лихорадкой и харкая кровью. Луций оставался с нею до конца, как и ее дочери. Он не был близок с сестрами. За много лет они впервые собрались все вместе.

– Все думают, – продолжил Эпафродит, – что мор вызван тем странным пеплом, что пал на нас после извержения Везувия. Должно быть, в нем содержался какой-то яд. Вспомните, что пару дней, пока не пришло известие о бедствии в Помпеях, мы все знать не знали, что это за пыль, откуда она взялась. Люди решили, будто осыпается самый небесный свод, возвещая конец вселенной. Кто мог подумать, что вулкан способен извергнуть столько сора? Говорят, пепел выпал в Африке, Египте и даже Сирии. А после – новая беда. Пока император занимался в Кампании спасением выживших, здесь, в Риме, вспыхнул страшный пожар – три дня и три ночи бушевала огненная стихия, и казалось, она поразила сугубо те места, которые пощадил Большой пожар, случившийся при Нероне. Опустошению подверглась местность от храма Юпитера на Капитолийском холме – только-только отстроенного после поджога Вителлием! – до самого Театра Помпея на Марсовом поле и сгоревшего дотла Пантеона, любимого храма Агриппы.

Луций Пинарий сумрачно кивнул:

– Погибли города, Рим охватили чума и пожар – поистине год был страшный. И все-таки вот мы, все пятеро, целы и невредимы.

– Шестеро, считая Меланкома. – Дион признательно взглянул на статую.

– Меланком простоит здесь еще долго после того, как не станет нас, – отозвался Эпафродит.

– Ужасные бедствия, – признал Марциал, – но императора упрекнуть не в чем. Тит быстро возместил гражданам Кампании ущерб и начал перестраивать на заливе уцелевшие города; затем взялся за выгоревшие районы Рима – заметьте, не повышая налогов и не взывая к богачам. Он все сделал сам и, как истинный отец Римского государства, даже пожертвовал орнаменты из собственных владений на украшение храмов и общественных зданий. В борьбе с чумой Тит сделал все возможное, советуясь со жрецами и принося подобающие жертвы богам.

– Роль императора в преодолении кризиса невозможно переоценить, – согласился Эпафродит. – И все-таки люди потрясены и боятся будущего.

– Вот почему открытие амфитеатра как нельзя кстати, – подхватил Марциал.

Друзья обратили взоры к массивному сооружению по другую сторону дороги. Последние леса уже убрали. Закругляющиеся травертиновые стены сияли на утреннем солнце; ниши, образованные многочисленными арками, были украшены ярко расписанными статуями богов и героев. На закрепленных по окружности шестах реяли цветастые стяги. По случаю праздника на открытом участке между амфитеатром и новыми термами собрался народ. Сегодня воплощалась в жизнь великая мечта Веспасиана: распахивал свои двери амфитеатр Флавиев.

– Мы готовы идти? – спросил Луций.

– Пожалуй, да, – ответил Эпафродит. – Раба брать?

– Конечно, – кивнул Марциал. – Мы там пробудем весь день. Раб принесет поесть. Какая жалость, что он не сходит за нас и в уборную! Но некоторые дела все же нельзя возложить на прислугу.

– И где же мы его разместим? – осведомился Эпафродит.

– Думаю, там, как в театре, – сказал Марциал, – в задней части ярусов наверняка предусмотрены места для рабов.

– Жетоны у тебя?

Марциал показал три крохотные глиняные таблички с оттиснутыми на них номерами и буквами.

– Сугубо для вас от поэта, обремененного присутствием на инаугурационных играх и сочинением официального панегирика в стихах, – три отличных места в нижнем ярусе. Мы сидим возле самой императорской ложи, сразу за весталками. Береги билет. Сохранишь на память.

– Только три? – спросил Луций.

– Я не иду, – подал голос Эпиктет.

– Я тоже, – сказал Дион.

– Но почему же?

– Луций, я не ходил на гладиаторские бои с тех пор, как обрел свободу, – ответил Эпиктет. – Я не собираюсь посещать и нынешние лишь потому, что они обещают быть небывало грандиозными и кровавыми.

– А ты, Дион?

– Возможно, ты не замечал, Луций, но философы обычно избегают гладиаторских боев – разве что вознамерятся обратиться к толпе с речью о пагубности подобных зрелищ. Я думаю, даже нашему свободолюбивому императору не понравится такое вмешательство.

– Но гладиаторы выйдут намного позже, – сказал Марциал. – Сначала целая программа других зрелищ…

– Я отлично знаю, как развлекают публику на подобных мероприятиях, – перебил его Дион. – Демонстрируют публичное наказание преступников всякими замысловатыми способами – якобы в назидание толпе. Но посмотри на лица зрителей: чем они взволнованы – уроком нравственности или унижением и гибелью других смертных? Еще там, несомненно, покажут животных, тоже якобы в просветительских целях, ибо мы можем взглянуть на диковинных существ из дальних стран. Но животных водят не просто так, их заставляют драться между собой или травят с оружием в руках. Да-да, Луций, я знаю, ты сам охотник и ценишь меткую стрельбу. Но опять же: чему аплодируют зрители – охотничьему искусству или виду раненого и забиваемого животного? И кровопролитие служит лишь прелюдией к гладиаторским боям, где людей заставляют развлекать незнакомцев сражением не на жизнь, а на смерть. Как минимум со времен Цицерона среди нас находятся те, кто выступает против подобных зрелищ, скорее развращающих, чем возвышающих публику. И даже невиданный доселе размах игрищ может порадовать разве что поэта, но не философа.

– Но неужели ты не хочешь осмотреть здание? – не унимался Луций.

– Ты сам назвал его уродством.

– Я, как и Эпафродит, от него не восторге. На мой вкус, сооружение слишком большое и броское. Но ничего подобного раньше не строили, а нынче день открытия. Там соберется весь Рим.

– Тем больше причин для философа держаться подальше, – заметил Дион. – Одно дело, когда город проводит гладиаторские бои в каком-нибудь захолустье за воротами, в естественной среде, где никто не питает иллюзий насчет происходящего, – люди сидят в грязи и смотрят, как другие бьются насмерть. Но перенести кровавые состязания в роскошную обстановку и окружить статуями и шедеврами архитектуры, как будто убийство – всего лишь очередной художественный изыск для утонченной публики, уже само по себе возмутительно. Ни один человек, считающий себя философом, не почтит своим присутствием подобное действо. Мы с Эпиктетом найдем занятие получше. Будем рады, Луций, если и ты присоединишься к нам.

– Ха! – Марциал отмахнулся от философов и приобнял Луция за плечи. – Вам не удастся отвратить Пинария от самого волнующего события года ради того, чтобы сидеть на холме под нудное ворчание о мозолях, которыми боги вас испытывают! – Он с силой вложил в руку Луция жетон. – Бери, мой друг, держи крепко и не давай никаким философам тебя уболтать. Идемте же все, кто идет.

Компания разделилась на улице перед домом. Луций проводил взглядом философов, направившихся на холм. Эпиктет помогал себе костылем. Дион, подстраиваясь под спутника, шел медленно и мелкими шажками. Луций почувствовал желание пойти с ними, но Марциал схватил его за тогу и утянул в противоположную сторону.

Открытый участок вокруг амфитеатра Флавиев был забит людьми. Небольшая толпа наблюдала за выступлением труппы мимов, разыгрывающих комическую сценку: могучий гладиатор и сенаторская жена, удовлетворяющая с этим красавцем свою похоть за спиной у мужа. В толпе сновали уличные торговцы, предлагавшие амулеты на счастье, свежеприготовленное мясо и рыбу на вертелах, маленькие глиняные лампы с изображениями гладиаторов и билеты на лучшие места, изго товленные так топорно, что они не могли не быть подделками.

У арок начали выстраиваться длинные очереди, лучами расходившиеся от амфитеатра, но у ворот, к которым направился Марциал, царил порядок. Нарядно одетые мужчины и женщины, следующие через них, явно превосходили классом горожан в заношенных туниках, что томились перед другими входами.

Пройдя внутрь, они попали в красиво обставленное помещение с мраморным полом и изысканной мебелью. Перила украшала слоновая кость, а стены были расписаны изображениями богов и героев.

– Напоминает Золотой дом, – отметил Эпафродит. – Видите мозаику с Дианой перед лестницей? Я почти уверен, что ее разобрали и по камню перенесли из прихожей в опочивальне Нерона.

– Вполне понятно, что Флавии разорили Золотой дом, дабы украсить свой амфитеатр, – сказал Луций. – Но сооружение в целом, конечно, не везде отделано столь замысловато.

– Разумеется, нет, – кивнул Марциал. – Здесь места для важных персон: магистратов, сановников из жречества, весталок-девственниц и друзей императора, то есть вас. Для моих спутников только лучшее! И посмотрите – как я и обещал, нас ждет великолепный стол прямо здесь, у арены, а также бесплатное вино. Хороша жизнь поэта!

Они ненадолго задержались подле угощения, выпивая и закусывая, пока не пропел рожок и вошедший глашатай не призвал всех занять свои места. Мужчины в тогах и женщины в элегантных столах потянулись к мраморной лестнице, которая вела наверх, под ясное небо. Луций с друзьями последовали за толпой.

Эпафродит заранее подробно описал величину амфитеатра и его планировку; Эпиктет сравнил здание с ныне исчезнувшей кольцевой площадкой на вершине Везувия. Но никакие слова не могли подготовить Луция к тому, что он узрел наверху. На миг рассудок отказался вместить увиденное; как говор пятидесяти тысяч человек слился в единый глухой рев, так и вид такого количества людей, собравшихся в одном месте, предстал однородным гигантским пятном, напоминая людскую кашу, в которой неразличимы отдельные лица. Но вскоре, стоя на трибуне, Луций мало-помалу начал приходить в себя, а мозг – воспринимать близкое и далекое.

Луций ни разу не испытывал ничего похожего на первые минуты в амфитеатре Флавиев. Его приход уже окупился этим мигом: до жути дезориентирующим, но в то же время захватывающим и неповторимым. Он счел Диона и Эпиктета глупцами, лишившими себя такого зрелища, которому, конечно, на свете не было равных.

Луций осознал, что стоит не на солнцепеке, а в тени, хотя и на ярком свете, и, посмотрев вверх, увидел похожие на паруса навесы, натянутые по всей окружности здания и закрепленные на верхнем парапете. Прищурившись, он различил впереди людей, которые занимались сложной системой такелажа и выверяли угол наклона, чтобы навес не пропускал солнечный свет.

Марциал дернул его за тогу:

– Хватит глазеть, как мужлан. Идем, ты задерживаешь толпу.

Они нашли свои места. Огромная чаша амфитеатра приняла в себя новых зрителей. Внизу, на арене, уже находились жонглеры и акробаты обоих полов, наряженные скудно, но пестро. Некоторые были так близко, что Луций различал лица. Другие стояли далеко и казались совсем маленькими. Он запутался в расстояниях. Где-то рядом лилась бодрая мелодия гидравлоса, водяного органа.

– Мы пропустили начало?

– О, это еще не само представление, – ответил Марциал. – Небольшое развлечение для толпы, пока все рассаживаются. Нумины яйца! Смотри, как высоко натянули канат? Представляешь, каково ходить по нему с кем-нибудь на плечах? Меня озноб пробирает, когда акробаты выступают без сетки.

– А почему перед нами пусто?

– Потому что весталки еще не пришли. Они часто опаздывают на публичные зрелища и появляются, бывает, даже после императора. Ага, вот и он!

В императорскую ложу вошел Тит, за ним потянулась свита. Императору было сорок, но он выглядел моложе благодаря добродушному выражению лица и густой шевелюре, еще не тронутой сединой. Он рано женился и овдовел, затем вступил в новый брак и почти сразу развелся со второй супругой, родня которой оказалась слишком тесно связана с заговором Пизония против Нерона. Больше Тит не женился. Из дам по бокам от него находились взрослая дочь Юлия и младшая сестра императора Флавия Домицилла. Его сопровождали и не сколь ко любимых евнухов, миловидных и пышно разодетых существ, чей пол на глазок было не определить, – настоящие образчики того, что Дион назвал персидским идеалом красоты.

Последними из правящей семьи в ложу вошли младший брат императора Домициан и его жена с семилетним сыном. В свои двадцать восемь Домициан выглядел почти ровесником Тита: лицо неизменно сохраняло кислое выражение, а волосы большей частью повыпадали; не стало великолепной каштановой гривы, которой он так выделялся среди Флавиев в последние дни Вителлия. Если Тит улыбался и воодушевленно махал толпе, Домициан держался в тени и вид имел мрачный. Братья славились раздорами. После смерти Веспасиана Домициан публично заявил, будто в завещании отца им особо предписывалось править совместно, но документ умышленно исказили, из чего следовало, что тут замешан сам Тит. Кое-кто поверил Домициану, но большинство сочло его лжецом. Во-первых, Веспасиан всегда благоволил к старшему сыну; во-вторых, он выражал мнение, что одной из причин скверного конца Калигулы и Нерона стал слишком юный их возраст в момент возвышения. Домициан был на двенадцать лет младше Тита, и ему явно недоставало опыта брата.

Никто не знал толком, как вести себя в новом амфитеатре. Поскольку император продолжал махать толпе, многие встали и принялись махать в ответ. Некоторые слали ему приветственные возгласы и аплодировали. Эпафродит был среди тех, кто поднялся с места и бил в ладоши.

– Теперь вам видна голова императора, – заметил он спутникам. В недоумении те уставились на него. – Разве я не рассказывал об Агриппине и физиономисте?

– Смутно припоминаю, – сказал Марциал. – Какая-то гадкая история.

– Ничего подобного. Давным-давно, когда Нерон был мал, а мать мечтала сделать его преемником Клавдия, Агриппина пригласила физиономиста-египтянина, чтобы тот осмотрел голову Британника – сына Клавдия. Знаешь, Луций, а ведь предложил это, если я не путаю, твой отец.

– Впервые слышу, – пожал плечами Луций.

– Наверное, потому что результат оказался слишком скандальным. Египтянин не пришел ни к какому выводу по изучении головы Британника, но, поскольку рядом оказался постоянный спутник юного наследника, физиономист осмотрел и его, а был это не кто иной, как сын Веспасиана Тит. Физиономист заявил, что в жизни не видел черепа, более подходящего для высокого правления. О том случае надолго забыли, но сами видите, насколько египтянин оказался прав.

– А где был во время осмотра Домициан? – спросил Луций.

– О, еще в колыбели. Он только-только родился на свет.

– Проще всего гадать по голове младенца, у которого нет волос, – изрек Марциал. – Впрочем, тогда шевелюра у Домициана могла быть и погуще, чем сейчас!

Между тем публика вокруг оживилась: прибыли весталки и начали рассаживаться в первом ряду. Никто не знал, надо ли вставать при виде императора, но в отношении весталок сомнений не было. Они шли так величественно, что их льняные покрывала будто плыли над головами.

Когда шестерка женщин проходила мимо, Луций взглянул на их лица. Он уже видел весталок на публичных мероприятиях, но ему никогда не удавалось рассмотреть их так близко. Символом служения являлась витта – красно-белая лента на лбу. Коротко остриженные волосы скрывались под особым платком – суффибулом, а льняные одежды скрадывали очертания тела, и виднелось только ненакрашенное лицо. Женщины были разного возраста: одни уже старые и в морщинах, другие – совсем еще девочки. Весталки начинали положенное тридцатилетнее служение в шесть-десять лет и в большинстве своем оставались жрицами до самой смерти. Луцию показалось, что они нарочно смотрят перед собой, стараясь ни с кем не встречаться взглядами, – пока одна не повернула голову и не впе рилась взором прямо в него.

Весталка была прекрасна. Поскольку все тело скрывала ткань, лицо казалось еще красивее. Из-под тонких русых бровей сверкнули зеленые глаза. Полные губы дрогнули в слабой улыбке. Луций ощутил легкий озноб, словно по спине побежала струйка теплой воды.

– Ее зовут Корнелия Косса, – шепнул ему на ухо Эпафродит.

– Сколько ей лет?

– Дай подумать. Когда ее посвятили на восьмом году правления Нерона, ей исполнилось шесть; значит, сейчас – двадцать четыре.

– Она красива.

– Все так говорят.

Акробаты и жонглеры разбежались. Начались официальные церемонии в сочетании с религиозными обрядами. Состоялось авгурство, и ауспиции объявили чрезвычайно благоприятными. Вокруг арены с песнопениями и курениями прошли парадом жрецы Марса. В центре установили алтарь. Жрецы принесли в жертву богу войны овцу и посвятили ему амфитеатр. Кровью животного окропили песчаный пол.

Вслух прочли императорское воззвание, в котором он почтил отца, чьи военные успехи, архитектурный гений и любовь к городу послужили к рождению амфитеатра; строение, в котором собрались присутствующие, объявили посмертным даром Божественного Веспасиана народу Рима. В память о великой победе, которая принесла мир восточным провинциям и обеспечила империю сокровищами для оплаты амфитеатра, новых терм и многих других городских новшеств, вооруженные легионеры мечами прогнали по арене иудейских воинов – обнаженных, грязных и закованных в цепи. Веспасиан присоединился к богам, но его наследие, сложенное в камне, – амфитеатр Флавиев – сохранится вовеки.

Чтение затянулось. Мысли Луция начали блуждать. Он заметил, что Марциал извлек восковую табличку и что-то выводит стилом. Луций подумал, что друг записывает воззвание, но подсмотренные строки не имели ничего общего с речью на арене. Марциал перехватил взгляд приятеля.

– Разрозненные впечатления, – шепнул поэт. – Никогда не знаешь, из чего родится стихотворение. Посмотри на публику. Как по-твоему, сколько здесь представлено рас и народностей?

– Понятия не имею, – сказал, оглядевшись, Луций.

– Я тоже, но мне сдается, что перед нами микрокосмос, в котором отразился весь мир. Взгляни вон на тех чернокожих эфиопов. Или на ту компанию – что там за люди со светлыми волосами, собранными в пучок?

– По-моему, их называют сикамбрами. Германское племя, живущее в устье Рейна.

– А перед тем как занять место, я видел людей в аравийских платках и сабеев с Красного моря, которые с головы до ног кутаются в черное. И киликийцев учуял.

– Учуял?

– В Киликии женщины, мальчики и даже зрелые мужи пользуются особенными духами с запахом цветка, который растет только на высочайших пиках Таврских гор. Ты бы знал, Пинарий, если б хоть раз сошелся с киликийским мальчиком…

На него шикнули. Одна из весталок повернулась и уставилась на болтунов. Старая и морщинистая, она даже Марциала напугала свирепым выражением лица. Весталка, сидевшая с нею рядом, тоже обернулась. Это была Корнелия Косса. Ее спокойная улыбка и ослепительная красота явили такой контраст с древней жрицей, что Луций громко рассмеялся и тут же пожалел о бестактности, опасаясь оскорбить старуху. Однако улыбка Корнелии стала только шире, а в глазах сверкнули искорки, прежде чем она отвернулась и вновь обратила свое внимание на читающего воззвание глашатая.

– Видел? – прошептал Марциал. – Она смотрела на тебя в упор.

– Ну и что? – пожал плечами Луций.

– Как женщина на мужчину.

– Ты неисправим, Марциал! Нюхай своих киликийских мальчиков.

Наконец воззвания и заклинания кончились. Амфитеатр Флавиев открылся официально. Представление началось.

Первым номером шло бичевание осведомителей. Тит пообещал собрать самых злостных лжецов и негодяев, которые кормились за государственный счет, обвиняя честных людей в заговоре против императора и обмане чиновников. Такие мер завцы вредили всем правителям, начиная с Августа. Сколь ра зумен и уверен ни был император в начале царствования, с каждым годом и он, и его присные все более прислушивались к беспочвенным наветам и все сильнее боялись воображаемых врагов. Здравомыслящий Веспасиан тоже не устоял перед ядом злословия. К концу его правления многие пали жертвами необоснованных подозрений, обогатив прорву бесстыдных доносчиков. Тит вознамерился навсегда покончить с прошлым.

Толпа зарокотала в предвкушении, когда на арену вывели большую группу мужчин, подгоняя их копьями. Большинство были в тогах и выглядели почтенными дельцами и обладателями собственности. Сперва с них сорвали тоги, а затем и туники, оставив, точно рабов, в одних набедренных повязках, хотя таких дородных рабов не вдруг найдешь. Разбив приговоренных на группы по десять человек, им приставили к шеям рогатины, вынуждая стоять смирно, пока их хлещут бичами и прутьями. Наказание отличалось суровостью: песок обагрился кровью и был усеян ошметками плоти. Бичуемые падали на колени, но при помощи рогатин их все равно заставляли держать головы высоко.

– Видишь, кто исполняет наказание? – произнес Марциал. – Тит выбрал отряд легионеров, целиком состоящий из североафриканских гетулов-кочевников.

– Почему именно гетулы? – спросил Луций.

– Хотя бы потому, что они чужаки и ничем не связаны ни с жертвами, ни с прочими горожанами. А главное, они известны своей жестокостью.

У Луция не возникло сомнений, что гетулы трудятся с удовольствием. Радовалась и публика. Многие жертвы, скорее привыкшие сами стегать рабов, истошно вопили и стенали. Чем позорнее они себя вели, тем живее реагировала толпа. Гетулы же не только не устали, а, напротив, разъярились, подстегиваемые возгласами зрителей. Последних бичуемых истязали с большей ожесточенностью, и, дабы уравнять наказание, первых, к восторгу толпы, начали пороть заново.

Многие доносчики либо лишились чувств, либо не сумели подняться и их с арены выволокли. Несколько скончалось («Не от побоев, а от стыда!» – шепнул Марциал, не переставая писать). Выжившим предстояло отправиться до конца своих дней в ссылку на далекие острова или в худшем случае быть проданными в рабство на открытом аукционе.

Наказание продолжалось. Привели осужденных преступников, виновных в серьезных злодеяниях – убийствах, поджогах и ограблении храмов.

Устроители игрищ превзошли себя в создании живописных сцен, организуя по несколько расправ зараз, благодаря чему на арене постоянно разворачивалось драматичное или тревожное действо, и зрительское внимание не ослабевало. Наказания опирались на мифы и легенды, а жертвы, подобно актерам, играли роли. Они страдали и умирали не понарошку, благодаря чему еще сильнее заводили аудиторию.

Так, одну обнаженную жертву приковали к сложной декорации, изображающей крутую скалу. Глашатай объявил, что публика видит перед собой отцеубийцу. Зрители взорвались улюлюканьем и бранью. Преступник оказался крепким человеком средних лет с многодневной щетиной: подходящий кандидат на роль Прометея – титана, который бросил вызов Юпитеру и подарил человечеству огонь. Дабы напомнить публике сюжет, одетые в звериные шкуры танцоры окружили закованного в цепи титана, размахивая факелами и распевая первобытную благодарственную песнь. Последняя вдруг заглушилась громовым раскатом из устройства, спрятанного в скале. Поклонники Прометея в панике разбежались, устрашенные гневом Юпитера. Как только они исчезли, с цепи спустили двух медведей. Звери устремились к Прометею, который закричал и отчаянно забился в оковах.

– Медведи? – поморщился Эпафродит. – Всем известно, что Прометея мучили стервятники. Они ежедневно выклевывали у него внутренности, и каждую ночь он чудодейственно исцелялся, дабы наказание длилось вечно.

Марциал рассмеялся:

– Тот дрессировщик, что научит стервятников нападать по требованию, вправе заломить любую цену! Подозреваю, сегодня мы еще не раз увидим медведей. Императорский дрессировщик говорит, что в деле растерзания человека равных им нет. Собаки слишком заурядны, слоны – привередливы, львы и тигры – непредсказуемы. Медведи же, напротив, не только страшны, но и весьма надежны. Эти прибыли из Каледонии, самой северной окраины Британии.

Медведи, набросившиеся на беспомощного Прометея, оправдали надежды дрессировщика. Они сосредоточили свою ярость на животе жертвы и вырвали потроха тем же образом, как поступали, согласно древнему преданию, стервятники. Мар циал выразил мнение, что зверей специально натаскали атаковать нужную часть тела; Эпафродит предположил, что живот смазали медом. Жертва кричала так, что кровь стыла в жилах.

Наконец появился дрессировщик, отогнавший зверей. Декорацию прокатили по кругу, чтобы все насладились зрелищем окровавленного нутра выпотрошенного Прометея. Затем вернулись танцоры, которые принялись выделывать пируэты и стенать перед Прометеем, размахивая факелами, чтобы напустить побольше дыма. Только когда они убежали, Луций сообразил, что танец был призван отвлечь публику от кое-каких манипуляций, произведенных над жертвой. Внутренности, как по волшебству, вернули обратно, живот зашили. Даже вытерли с ног кровь. Мужчина был бел как полотно, но явно в сознании: у него шевелились губы и подрагивали веки. Поскольку наказание легендарного Прометея было бесконечным, и нынешнюю жертву подготовили к очередному нападению медведей. Те вновь устремились к человеку. Мужчина открыл рот, чтобы крикнуть, но не издал ни звука. Он не пытался вырваться из цепей и только дергался и корчился, пока медведи приближались, чтобы выпотрошить его вновь. В конце концов он замер без движения.

Вернулись танцоры. Они швырнули факелы в декорацию. Бутафорская скала занялась пламенем, поглотив тело жертвы. Танцоры двинулись хороводом вокруг костра с победной песнью, прославляя мудрость и справедливость Юпитера.

Луций поймал себя на вопросе: что сказали бы Эпиктет и Дион? Преступник был не просто душегубом, но худшей его разновидностью – отцеубийцей. Он безусловно заслужил кару, и почему бы не использовать казнь в назидание публике? Зрелище преподнесло двойной урок. Во-первых, хоть бунтарю Прометею можно и посочувствовать, необходимо уважать авторитет царя богов и, шире, императора, которые всегда торжествуют в конце. Во-вторых, если копнуть глубже, никто не смеет посягать на родного отца; в противном случае ему грозит такая же ужасная участь. Впрочем, Луций подозревал, что доводы рассудка не тронут друзей-философов. Он и сам испытывал скорее тошноту, нежели благоговение.

Похожих зрелищ было представлено великое множество. В большинстве, как и предсказывал Марциал, главенствовали медведи. Разорителя храмов заставили сыграть роль разбойника Лавреола[24], которого прославили античные пьесы Энния и Невия; его пригвоздили к кресту и отдали на растерзание медведям. Вольноотпущенника, прикончившего бывшего хозяина, принудили надеть греческую хламиду и блуждать, подобно Орфею, по бутафорскому лесу, населенному резвыми сатирами и нимфами; по резкому сигналу свирели одного из сатиров деревья расступились, и преступник был атакован медведями. Поджигателя превратили в Дедала: привязали ему крылья, приказали подняться на высокую платформу и спрыгнуть; крылья и правда какое-то время несли его – волшебное зрелище! – пока он не рухнул в медвежий загон, где его разорвали в клочья.

– Согласись, повторы с медведями слегка утомляют, – произнес Эпафродит.

– Да, но тут уже луканийские медведи, а не каледонские, – отозвался Марциал. – Славные итальянские зверюги вместо заморской невидали. Видишь, как народ их подбадривает? У несчастного Дедала ни малейшей надежды.

За наказаниями последовал антракт. На песчаную арену снова выбежали акробаты. Луций с друзьями отправились осве житься, а потом облегчились в ближайшей уборной, где обилие бронзы и мрамора превосходило убранство любого памятного Луцию общественного заведения. Марциал пошутил, что чувствует себя недостойным справлять нужду среди такого великолепия.

Друзья задержались, а Луций вернулся на свое место. С арены уносили безжизненное тело акробата.

– Что случилось? – удивился он вслух.

– Бедняга шел по канату, потерял равновесие и упал.

Слова донеслись спереди. На антракт удалились все весталки, кроме одной. Она повернулась и в упор взглянула на Луция.

Тот ответил Корнелии немым взором. Он не знал, что сказать.

Весталка наконец нарушила молчание:

– Он был еще почти дитя. Разве страховка не предусмотрена?

– Думаю, тренируются они с сетками, – ответил Луций. – Но никогда не выступают с ними. Иначе зрелище лишится остроты.

– Но мастерство-то никуда не денется. Я, например, не желаю видеть, как погибает канатоходец. К чему жестокость? Подобная смерть – просто несчастный случай, а не кара и не исход ритуального поединка. Они акробаты, а не убийцы или гладиаторы. Как тебя зовут?

От неожиданности Луций молча уставился на нее.

– Вопрос ничуть не трудный, – рассмеялась Корнелия. В ее смехе не было ни тени ехидства, и звучал он приятно.

– Луций Пинарий, – сказал юноша. – Моим отцом был Тит Пинарий.

– Ах да, имя мне знакомо, хотя сейчас оно не на слуху.

– В свое время Пинарии гремели, – ответил Луций. – И далеко не единственная Пинария служила весталкой. Одна даже весьма знаменита, но это дела седой старины.

Корнелия кивнула:

– Верно, весталка Пинария оказалась среди тех, кто угодил в капкан на Капитолийском холме, когда город заняли галлы. Мы до сих пор ее вспоминаем и рассказываем о ней новым сестрам. Вот почему мне так знакомо твое имя. – Она смерила его взглядом. – Сенаторской тоги нет. Значит, не политик. Думаю, и не военный. Как ты попал на такое роскошное место в день открытия?

– Ты отличаешься удивительным прямодушием, – заметил Луций.

– Весталке незачем ходить вокруг да около. Я говорю открыто и так же задаю вопросы, если хочу что-нибудь узнать. Наверное, другие женщины поступают иначе.

– Я не великий знаток женщин, – признался он.

– Ну и кто из нас прямодушен?

– Вот идут мои друзья, – сказал Луций. – Один из них поэт. Императору нравятся его труды, поэтому и места у нас хорошие. Марциал напишет стихи в честь инаугурационных игр.

– А я-то все думала, что там за малый трещит без умолку и царапает на восковой табличке.

– Я вас познакомлю, если хочешь. – Луций встал, давая Марциалу пройти. Когда он снова взглянул вперед, Корнелия уже отвернулась. Весталки расселись по своим местам.

Программу продолжил показ животных. Первым выступал пышно наряженный слон с дрессировщиком на спине; гигант взошел по пандусу на платформу и двинулся по канату. Потрясенные зрители еще галдели, когда слон неторопливо направился к императорской ложе, издал победный трубный звук, подогнул передние ноги и отвесил императору исполненный достоинства поклон. Публика взорвалась первой за день овацией.

Затем начались представления охотников. На арену выпустили, а после затравили и забили всевозможное зверье – веп рей, газелей, антилоп, страусов, огромных диких быков из Гер мании, звавшихся зубрами, и даже длинноногих и длинношеих животных из самых дальних пределов Африки – каме-леопардов, названных так за верблюжьи морды и пятнистую, как у леопарда, шкуру[25]. Охотники действовали верхом и в пешем порядке, применяя самое разное оружие – луки и стрелы, копья, ножи, сети и даже арканы. Луций, любивший охотиться в своих угодьях на вепря и оленя, наблюдал за выступлением с интересом и толикой зависти, особенно когда травили редких или опасных животных, поскольку ему самому вряд ли представилась бы возможность забить камелеопарда или зубра. Пока шла бойня, помощники с тачками и граблями засыпали лужи крови свежим песком.

Состоялись и демонстрации, в ходе которых животных стравливали друг с другом. Публика содрогнулась, когда леопард завалил камелеопарда, прыгнув на его длинную шею.

– Как осадную башню ударили из катапульты, – пробормотал Марциал, подбирая метафору.

Тигрице, преследовавшей страуса, повезло меньше. Нелепый вид птицы, неспособной летать, не вызывал сомнений, но создание на удивление быстро бегало. В конце концов тигрица отказалась от погони и, задыхаясь, припала к песку. Зрители гоготали и презрительно потешались над кошкой, неспособной поймать бескрылую птицу. Но когда спустили тигра-самца, та же публика умолкла и принялась завороженно следить за двумя хищниками, которые объединились в охоте. Страус по мере приближения тигров метался из стороны в сторону.

– Мой старый друг Плиний незадолго до гибели в ядовитых испарениях Везувия написал, что страус, когда на него нападают, прячет голову в куст и считает, будто скрылся целиком, – сообщил Марциал. – Видите, как по арене распределили кустарник? Пусть птица покажет, насколько глупа!

Но страус не стал прятать голову. В отчаянии он наконец воспользовался длинными мощными ногами и с силой пнул ближайшего тигра, получив короткую передышку. Однако птица стремительно уставала, а тигры, казалось, обрели второе дыхание. В итоге страус прибегнул к последнему средству: лег на арену и прижался к песку длинной шеей и головой. В дрожащем облаке восходящего теплого воздуха птица выглядела безжизненным земляным холмиком, и кошки ненадолго растерялись. Рыча и принюхиваясь, они принялись кружить вокруг распростертой в недвижности добычи. Наконец тигрица тронула страуса лапой, и тот дрогнул; тогда она прыгнула и сомкнула мощные челюсти на длинной шее. Затем кошки, шипя друг на дружку, какое-то время развлекали публику дракой за тушу; потом успокоились и разделили трапезу. Когда хищники покончили с обедом, помощники повыдергивали из останков птицы огромные перья и раздали на память ближайшим зрителям, которые украсили ими наряд или использовали в качестве опахала.

Травля зверей в исполнении человека или другого животного возбудила публику, но куда более волнующими оказались схватки двух страшных тварей, выступающих на равных. Император придумал для инаугурационных игр прежде невиданные пары. Первым выпустили дикого зубра. Гигантский бык с огромными рогами обладал свирепым нравом, что продемонстрировали дрессировщики, дразня зверя и швыряя в загон красные мячи. Зубр бросался на тряпичные шары и в итоге су мел поддеть один из них правым рогом. Тот прочно засел на острие и еще сильнее разъярил животное. Зубр всхрапывал и бешено тряс головой, пока не послал мяч в публику. Зрители повскакивали с мест, толкаясь и борясь за трофей.

Следующим на арену выпустили и вовсе диковинного зверя. Это был носорог – тварь, чья стального оттенка шкура напоминала пластинчатую броню, а огромная морда заканчивалась парой грозных рогов, большим и маленьким. Сколь грозно ни выглядели зубры, они явно были родней домашних быков, знакомых даже горожанам, и отличались грацией и красотой, однако носорог не походил ни на кого: экзотическое существо с края света.

Дразня животных мячами, стрекалами и факелами, сводя их все ближе и ближе, дрессировщики в конце концов понудили их к бою. Звери действовали настолько похоже, что казались искаженными отражениями друг друга. Они постояли на месте, топоча ногами и подрагивая крупами; затем пригнули головы и ринулись в атаку. При первом заходе они лишь соприкоснулись, будто испытывая противника. Разбежавшись, чудовища скрестили взгляды и снова сошлись. На сей раз зубр нанес носорогу скользящий удар, и тот всхрапнул от боли. Настроение на платформах резко изменилось, и ставить начали на зубра, хотя поначалу оценивали его шансы невы соко.

В третьем заходе носорог показал свою грубую силу и необузданную мощь грозного оружия. Он нанес зубру сокрушительный удар в голову. Бык растерялся. Пока он шатался и спотыкался, носорог отступил ровно настолько, чтобы изготовиться к новой атаке, после чего ударил зубра с такой силой, что тот взмыл в воздух. Грохнувшись на бок, бык принялся сучить копытами, но встать не сумел. Противник наскочил снова, погрузил рог в беззащитную плоть зубра и подбросил его вторично. Зубр страдальчески замычал. Грянувшись оземь, он дернул конечностями, потом запрокинул голову и испустил дух.

Носорог какое-то время бодал тушу, пока не осознал, что соперник больше не опасен. Он бросился на одного из служителей, который нырнул за деревянный загон. Носорог ударил в стену с такой силой, что рог застрял в дереве.

Публика разразилась хохотом, но дрессировщикам было не до смеха. Как освободить носорога? Животное разъярилось, и никто не осмеливался к нему подойти. Наконец решили выйти из положения путем импровизации и устроить еще один бой. На носорога спустили медведя.

Возбужденная публика дружно вскочила с мест. Никто не знал, во что выльется незапланированная беспрецедентная схватка. Если носорогу не удастся высвободиться, он полностью окажется во власти медведя, и защитить его от острых когтей сможет только бронированная шкура.

Медведь несколько раз до крови полоснул носорога по крупу, но лишь подстегнул противника к новым попыткам выдернуть рог. Дерево затрещало, и копытное наконец освободилось.

Как только носорог обрел подвижность, участь медведя решилась. Он взлетел в воздух, как прежде зубр, и приземлился с зияющей раной в брюхе, после чего уже не встал.

Дрессировщики погнали носорога в стойло; тот, истратив весь запас ярости, сделался на диво послушным. Зрители остались стоять и бурно славили зверя, который победил не в одном, а в двух смертельных поединках и даже не взял передышки. Один акробат подбежал и прикоснулся на счастье к рогу. Испуганное животное мотнуло головой и точным, но сильным движением уложило его на лопатки. Публика ахнула, а потом взорвалась оглушительным хохотом, когда акробат вскочил на ноги и расцветил свой уход задними кульбитами и «колесом».

Навстречу акробату, обойдя его, двигался человек с горой мышц, одетый в скромнейшую набедренную повязку и плащ с капюшоном, сделанный из львиной шкуры. Зрители безошибочно опознали Геракла, готовящегося совершить один из своих знаменитых подвигов.

На арену выпустили быка, на сей раз критского, как явствовало из желтых, голубых и красных лент на рогах, – того самого, что подарил царице Пасифае чудовищного Минотавра.

Человек, изображающий Геракла, рисовался перед толпой и выглядел чрезвычайно уверенно, тогда как бык фыркал и рыл землю копытом. Когда животное ринулось в нападение, боец схватил его за рога и оседлал. Припав к спине быка, Геракл сумел удержаться, хотя животное скакало и отчаянно взбрыкивало задними ногами. Когда зверь начал выдыхаться, человек спрыгнул. Выказывая недюжинную силу, он снова взялся за рога и принялся вращать бычью голову, пока не поверг животное на колени.

Хватало уже того, что человек победил быка голыми руками, но зрителей ждала новая сцена. Обездвижив животное в самом центре арены, Геракл замер; к нему подбежали люди и надели на быка уздечку. С небес спустилась веревка. Она появилась словно ниоткуда, хотя в действительности следовала через систему лебедок и тросов, которая охватывала амфитеатр и проходила через его наивысшую точку от края до края поверх полотняных навесов. Механизм привели в действие, пока все взоры были прикованы к боровшемуся с быком Гераклу.

Веревку прицепили к уздечке. Геракл взгромоздился верхом, канат натянулся, и бык поплыл вверх. Когда копыта оторвались от земли, он пришел в панику и начал неистово брыкаться, вращаясь в воздухе. Наездник вцепился в канат одной рукой и балансировал другой. Запрокинув голову, Геракл издал победный крик.

Бык поднимался все выше. Зрителей, следующих взглядом за его вознесением, ослепило солнце. Бык с наездником превратились в силуэты, а тонкий трос как бы исчез. Казалось, бык мчится сквозь пространство в полете без крыльев.

Тут на публику излился дождь мелких разноцветных предметов. Квадратики пергамента порхали и мельтешили, как бабочки. Ослепленные солнцем зрители не понимали, откуда взялись талоны, а те сыпались тысячами. По мере их приземления в толпе зазвучали радостные и возбужденные крики:

– Каравай хлеба! У меня талон на дармовой каравай хлеба!

– Ха! Мой куда лучше! Я получу серебряный браслет!

– А я – корзину колбасы и сыра. Семье на месяц хватит!

Люди начали сражаться за клочки пергамента, подпрыгивая и ловя падающие, ползая по полу в поисках осевших. Поднялась веселая суматоха.

– Тит манипулирует людьми, точно малыми детьми, – вздохнул Эпафродит, рассматривая свой талон, который сулил ему кувшин гарума.

– Ты что-то загрустил, – заметил Луций.

– Вспоминаю старые времена. Чего достиг бы Нерон, построй он не Золотой дом, а вот такой амфитеатр в угоду толпе? Людям не нужен император в роли Эдипа. Им нужен бык, парящий в небесах!

– Кстати, о быке… куда он делся? – спросил Марциал.

Щурясь на солнце, Луций посмотрел вверх. Ни быка, ни наездника не было видно – как и вознесшей их штуковины. Пока зрители отвлеклись на талоны, бык, седок и веревка волшебным образом исчезли, создав иллюзию, будто Минотавр увлек Геракла на Олимп, и оба растворились в эфире. По мере того как публика осознавала случившееся, по амфитеатру покатилась новая волна восторженных возгласов.

Среди общего ликования объявили второй антракт.

Когда Луций и его товарищи встали, потягиваясь и разминая члены, явился хорошо одетый посыльный и что-то шепнул Марциалу на ухо.

Тот округлил глаза:

– Всех троих?

Посыльный молча кивнул.

Марциал обратился к друзьям:

– Сбылась мечта ничтожного поэта! Идите оба за мной. – Не дожидаясь спутников, он спешно двинулся вперед.

– Куда он нас ведет? – спросил Луций.

– Полагаю, какой-то его покровитель устраивает в перерыве частную пирушку, – сказал Эпафродит. – Снова вино и яства, но побогаче.

Луций оглянулся. Корнелия беседовала с сестрой-весталкой и как раз обратила лицо в его сторону. Он хотел задержаться в надежде обменяться прощальными взглядами, но Эпафродит взял друга за руку и увлек за собой.

Они последовали за Марциалом и курьером через вестибул, затем миновали кордон преторианцев и вступили в роскошно обставленный коридор, который заканчивался пролетом ступеней из порфира – пурпурного с алыми прожилками мрамора, сияющего под рассеянным солнцем.

Марциал запрыгал вслед за курьером по лестнице. Оглянувшись, он увидел, что друзья замешкались.

– Эй, не стойте столбами! Идите же!

Луций с колотящимся сердцем взошел по мраморным ступеням в императорскую ложу. Ища поддержки, он глянул на Эпафродита, но старший товарищ, обычно невозмутимый и сдержанный, разволновался не меньше.

Что теперь чувствовал бывший советник? Когда-то он жил среди властных фигур, но уже больше десяти лет назад покинул императорскую службу и вел скромное, неприметное существование, порой ностальгируя по славным временам Нерона, но чаще довольствуясь садом и беседами с Дионом и Эпиктетом о литературе и философии. Нерон давно почил. Золотой дом разорен и разрушен. Эпафродит выжил, но канул в забвение при новых порядках Флавиев.

Троицу поставили перед императором, который остался сидеть рядом с сестрой и дочерью. Поодаль находился его брат. Курьер представил Марциала и Эпафродита, а затем Луций услышал собственное имя и рискнул шагнуть вперед. Император удостоил всех любезным кивком.

У Тита раскраснелись щеки и лоб. Глаза возбужденно блестели.

– Итак, Марциал, это и есть члены твоего кружка, доброжелательные критики, которые обладают привилегией слушать новые стихи даже раньше меня?

– Да, Цезарь. И это хорошо, иначе слух Цезаря будет оскорблен очень скверной поэзией.

– А тот, другой, с которым ты водишься, – он еще написал ту славную элегию о Меланкоме…

– Дион Прусийский?

– Да, он самый. Дион не с тобой?

– Увы, Цезарь, ему нездоровится.

– Какой же ты лжец, Марциал! Знаю я его философию. Признай, что его здесь нет, поскольку он в принципе настроен против подобных увеселений.

– Возможно, я и слышал, как он бурчал нечто вздорное в таком роде.

Тит кивнул:

– Что ж, мир лишится впечатлений Диона от нынешних зрелищ, но мне не терпится прочесть о твоих. Ты вдохновился увиденным?

– Премного, Цезарь. Войти в амфитеатр Флавиев – перенестись в мир высшей справедливости, где среди нас блуждают боги. Отчаянно не хочется уходить.

Тит рассмеялся:

– Посмотрим, не изменится ли настрой в следующие часы. У меня лучшее место, а задница уже онемела. О нет, я не жалуюсь. Травля была восхитительная, поистине первоклассная, хотя в такой погожий день я, вероятно, поехал бы на охоту сам. А ты, Луций Пинарий? Мне говорили, что ты отменный стрелок.

Луция осведомленность императора в таких мелочах застигла врасплох. Не почерпнул ли Тит сведения из старых Веспасиановых досье?

– Да, Цезарь, я люблю охоту. Но в моих угодьях нет ни зубров, ни камелеопардов.

– Нет? Обязательно заведи. А номер с быком – согласись, это нечто! Мастера заверили меня, что поднимут его, но я, признаться, закусил ненадолго губу. А ну как веревка оборвалась бы! Но я даже не сомневался в моих верных работниках. Как говорил мой отец, достаточно дать им лебедку и веревку да самому убраться с дороги. Если им под силу метнуть снаряд через стены Иерусалима и поразить в лоб иудейского священника на храмовом куполе, то почему бы не заставить летать быка? Однако, боюсь, самое интересное уже позади – по крайней мере, для меня. Будь моя воля, прямо сейчас пошел бы домой. Остались только бестиарии и гладиаторы. В том числе Карпофор – лучший загонщик зверей на свете, способный, если придется, голыми руками убить любое чудище. Взглянуть забавно, но ничего нового не увидишь. А дальше выйдут гладиаторы. Кому охота смотреть, как толпа тучных потных мужчин пускает друг другу кровь? Я на всю жизнь навидался такого в Иерусалиме, но римским бездельникам зрелище, наверное, в диковину, ибо они не высовывают нос дальше Аппиевых ворот. Конечно, брату моему такое нравится – верно, Домициан? Готов день напролет любоваться, как гладиаторы ходят гоголем и режут друг дружку. Хороший бой возбуждает его неописуемо. А ведь Нерон скучал на гладиаторских поединках – я прав, Эпафродит?

Эпафродит моргнул:

– Полагаю, что да, Цезарь.

Домициан с недовольным лицом скрестил руки и шагнул вперед. Его маленький сын, внимательно наблюдавший за отцом, тоже скрестил руки и насупился.

– Только полагаешь? – спросил бывшего секретаря Домициан. – По-моему, ты неплохо знал Нерона. Ведь ты был с ним до самого печального конца?

Тит вел с себя с гостями, по примеру отца, как истинный благой император; его брат говорил так агрессивно, что даже родным стало не по себе.

– Эпафродит находится здесь не для допроса, – заметила Домицилла. У нее, как и у братьев, было широкое лицо с типичным для Флавиев крупным носом, однако нравом она больше походила на дружелюбного Тита, чем на сурового Домициана.

Эпафродит откашлялся:

– Пожалуй, я знал Нерона не хуже других, особенно в последние дни. Цезарь абсолютно прав: Нерон не особенно увлекался кровавыми состязаниями.

– То есть предпочитал пьесы, стихи и тому подобное? – помог ему Тит. – А вот мой многогранный брат любит и гладиаторов, и поэзию – скажи, Домициан! Он и сам вполне себе поэт. Написал довольно приличную вещь о сражении на Капитолийском холме, где изверг Вителлий поджег храм Юпитера. Домициан видел все воочию и сложил столь живописные вирши, что я будто сам там побывал – чуял дым и слышал крики. Именно такого я жду и от тебя, Марциал, посвященного сегодняшним играм.

– Мои стихи, Цезарь, не понадобятся никому из зрителей, ведь люди вовек не забудут увиденного, – ответил Марциал. – Но тем немногим несчастным, кто пропускает грандиозное событие, я постараюсь хотя бы слабо намекнуть на блистательные виды и звуки, которым я стал свидетелем, каким бы бедным ни оказался мой словарь.

Домициан фыркнул:

– «Немногим несчастным», которых здесь нет, – включая твоего друга Диона. Кто они такие, эти философы, чтобы считать себя лучше других? Наш отец мечтал узреть открытие амфитеатра Флавиев. Он умер раньше, но мы продолжили его дело. Тит вложил в игры много труда, как и мы все, стараясь усерднее, чем мыслимо твоему другу-бездельнику Диону, однако философ полагает, будто он слишком хорош, чтобы принять щедрый дар гражданам Рима.

– Бывают люди просто чувствительные, – снисходительно молвил Тит. – Цицерону не хватало мужества смотреть гладиаторские бои. Как и Сенеке.

– Но тем не менее они являлись, – возразил Домициан. – Сегодняшние игры, брат мой, не только торжество, но и повод исполнить священный долг. И пропустившие их – демонстративно, заметь, – оскорбили память нашего отца.

– Не горячись, брат. Но ты высказал отличную мысль. Гладиаторские бои возникли как способ почтить умерших. Наши предки заставляли узников сражаться насмерть на поминальных играх в честь великих мужей. С тех пор мы прошли долгий путь, как видно по новому амфитеатру: куда там Ромулу с его крытой соломой хижиной. И все же современные бои восходят к тем давним, первым, ибо чтят упокоение великих людей, в том числе нашего отца. Сегодня каждая капля крови будет пролита в его честь.

– Как и каждая капля выпитого вина, – подхватил Марциал. Он рискнул нарушить серьезный тон, на который настроился император, но его дерзость окупилась. Тит улыбнулся тому, как поэт переиначил фразу, и воздел чашу:

– Так выпьем за Божественного Веспасиана!

Гостям налили вина. Подняв свой сосуд, Луций вдруг осознал исключительность момента. Он стоит в императорской ложе на расстоянии вытянутой руки от всех троих детей Божественного Веспасиана, пьет вино с самим Цезарем – и все благодаря дружбе с поэтом!

* * *

Луций и его спутники вернулись на прежние места.

Игры возобновились как серия состязаний между людьми и животными. Кульминацией стало появление прославленного Карпофора, который находился в отличной форме, был поразительно ловок для человека столь мощного сложения и явно умел читать мысли зверей, предвосхищая любое их движение.

Убаюканный дневной жарой и излишком вина, Луций, покуда длилось долгое выступление загонщика-бестиария, дремал, периодически просыпаясь, чтобы увидеть, как тот с кинжалом атакует медведя, затем идет с дубиной на льва и бросается с голыми руками не на одного, а сразу на двух бизонов. Убив очередного зверя, Карпофор неизменно поднимал тушу на могучие плечи и гордо шествовал по арене. Пробуждаясь, засыпая и снова открывая глаза, перед которыми опять оказывался сражающийся Карпофор, Луций будто застрял в бесконечно повторяющемся сне о бойне.

Наконец он окончательно встрепенулся под действием громовой овации: последняя схватка завершилась и зрители встали, аплодируя бестиарию.

Луций поднялся вместе со всеми. Он моргал, зевал и тер глаза.

– Сколько животных он убил? – спросил он у Марциала.

– Как! Ты разве не считал со всеми вместе?

– Я задремал.

– На пару с императором, наверное. Карпофор забил двадцать животных, одно за другим. Бесспорный рекорд. А сам не получил и царапины. Он неуязвим. Если искать ему ровню, то придется привезти гидру или, может быть, огнедышащего быка из тех, что встретились Ясону в Колхиде.

Начались гладиаторские бои. Луций порадовался отсутствию Диона и Эпиктета, ибо не помнил столь кровавых поединков, бесконечно тянущихся час за часом. Задолго до последнего боя двух самых прославленных гладиаторов, Приска и Вера, Луций решил, что впору пресытиться даже самому заядлому любителю подобных зрелищ. Но когда Приск и Вер вступили в схватку, Луций взглянул на императорскую ложу и обнаружил, что Домициан, стоявший на парапете, вцепился в перила так, что побелели костяшки, и отзывается на происходящее всем телом: дергается, хмурится, всхрюкивает, стискивает зубы и беззвучно восклицает. Его мальчонка стоял рядом и повторял каждое движение отца. Император же равнодушно взирал на поединок, время от времени бросая сардонический взгляд на возбужденных брата и племянника.

Приск носил доспехи фракийского образца: широкополый шлем, оснащенный решеткой для защиты лица и украшенный орнаментом с грифонами; поножи прикрывали нижние конечности до бедер, он был вооружен кривым мечом и маленьким круглым щитом. Вер выступал как мурмиллон, традиционный противник фракийцев; название происходило от слова «мормилос», которое обозначало рыбу, украшающую шлем; на правой ноге располагалась прочная поножа; вооружение, как и у римских легионеров, состояло из короткого меча и длинного прямоугольного щита.

Силы были безусловно равны, и казалось, что ни один из них не пустит противнику кровь, но поразительная грация и ярость внезапных атак завораживали настолько, что состязание выглядело самым захватывающим на дню. Даже Тит перестал болтать с сестрой и дочерью и подался вперед, а его брат пришел в совершенное неистовство. Предпочтения Домициана были очевидны; он неустанно выкрикивал имя Вера, а когда сидевший по соседству сенатор принялся воодушевлять криками фракийца, Домициан запустил в него чашей и велел заткнуться.

Тит закатил глаза при виде братниной вспышки ярости, но обратил инцидент в шутку:

– Пожалуй, мурмиллону нужно вооружиться еще и чашей. Мой брат щедрее Вера отворяет противнику кровь.

Пострадавший сенатор, утирая тогой кровоточащий порез на лбу, криво улыбнулся, признав остроумие императора.

Поединок изобиловал острыми моментами, порождая в утомленной, разморенной на солнце толпе ахи, крики и даже рыдания. Наконец Тит решил, что с него довольно. Он встал и подал знак распорядителю игр остановить бой. Приск и Вер сняли шлемы. С потными лицами, тяжело дыша, они подняли взгляды на императора в ожидании суда.

Тит держал деревянный меч, традиционный дар тому гладиатору, который заслужил волю. Кому же он достанется после боя на равных без явного победителя?

Болельщики принялись скандировать: «Приск! Приск!» и «Вер, Вер!». Сторонники обоих распределились по трибунам так ровно, что имена слились в одно двусложное.

Император внезапно пропал из виду. Толпа растерялась, речитатив постепенно заглох, но вот под ложей распахнулись ворота и Тит вышел на арену. Его появление на пропитанном кровью песке потрясло публику, которая оглушительно взревела, когда правитель направился к гладиаторам, держа перед собой деревянный меч.

Луций видел императора только со спины и поймал себя на сожалении о том, что выражение лица императора ему не разглядеть. Достигнув бойцов, Тит выдержал паузу. Вместо того чтобы вручить деревянный меч, он поднял левую руку и показал, что принес и второй. Шагнув вперед, он преподнес мечи обоим гладиаторам. Вера и Приска объявили равноправными победителями, обоим даровали свободу. Такого прежде не бывало.

Когда улыбающиеся бойцы воздели деревянные мечи, зрители в последний раз вскочили и устроили самую оглушительную за день овацию. Сначала они выкрикивали имена гладиаторов, но смешанный рев постепенно перешел к другому, единственному имени, которое без устали повторялось:

– Цезарь! Цезарь! Цезарь!

Луций окинул взором огромную чашу амфитеатра. Ему еще не случалось видеть ни стольких людей зараз, ни такого накала страстей. И в центре стоял император.

Тит был еще молод. При везении он мог царствовать долгие годы, пока не состарится сам Луций. И начало правления, безусловно, вышло удачным. Все испытания и бедствия минувшего года – разрушение Помпеев, чума в Риме, опустошительный пожар – затмил головокружительный успех инаугурационных игр. Тит не просто отвлек горожан, он воодушевил их чувством единства и возрожденной уверенности. Грядут и другие пиры, спектакли и зрелища по всему городу, но трудно было представить нечто сопоставимое с открытием амфитеатра Флавиев.

Гладиаторы удалились. Тит послал народу последний приветственный жест и покинул арену. Императорская ложа обезлюдела. Опустела и арена – ни акробатов, ни поединков, ни прочих зрелищ.

Глядя на тысячи собравшихся горожан, Луций подумал, что подлинным зрелищем стала сегодня сама толпа. Размещенные по кругу, так что всем видно всех, зрители друг на друга глазели не меньше, чем на арену. Шум, будь то гул или рев, опьянял; акустика позволяла различить и шепот, и смех на другой стороне амфитеатра, а общий рев достигал сверхчеловеческой силы. Огромное сооружение Флавиев зажило своей жизнью: начиная с нынешнего дня оно послужит местом сбора для всего Рима – богатых и бедных, больших и малых, являясь живым воплощением духа города и воли его жителей. Мир за пределами амфитеатра грозил неподвластными человеку опасностями – чумой, землетрясением, пожаром, наводнением, ужа сами войны, – но в закрытой раковине образовался микрокосмос, где население Рима уподоблялось богам, которые взирают с высот на арену со смертными и зверьем, живущими и умирающими по их капризу.

Пожалуй, Диону и Эпиктету все-таки стоило прийти, подумал Луций, ибо как иначе поймешь коллективное величие, пережитое зрителями? И кто, как не друзья-философы, помогут ему осмыслить странную отрешенность, которая охладила восторг финального момента, обесценила блеск игр и заменила пышность опустошением? Средь мельтешения тысяч лиц и приглушенного пульсирующего гула голосов Луций внезапно почувствовал себя как никогда одиноким.

Но одинок он не был. Из сонма глаз на него смотрели два. Ему улыбалась Корнелия, окруженная весталками и стоявшая так близко, что можно было коснуться рукой, если бы он дерзнул. Она ничего не сказала – но слова и не требовались. Луций знал, что они еще встретятся.

84 год от Р. Х.

Надев не тогу, а ношеную бурую тунику, позаимствованную у раба-домочадца, Луций приготовился к выходу из своего дома на Палатине. Ни одна матрона в Риме, будучи замужем за состоятельным человеком, не разрешила бы супругу покинуть дом в столь непритязательном виде, но Луций в свои тридцать семь все еще не был женат и не испытывал желания вступить в брак. Он приходил и уходил когда вздумается, не связанный ни семьей, ни большинством общественных обязанностей, обычных для людей его возраста и положения.

Сердце зашлось, когда он скользнул за дверь. Какая нелепость, подумал он, что человек его лет испытывает отроческое волнение перед соитием с женщиной, которая уже три года является его любовницей. Но трепет, возникающий при встрече с нею, не убывал, а только усиливался. Может быть, его возбуждает опасность? Или редкость свиданий, сообщавшая им особую остроту?

Он посмотрел на безоблачное небо. Хорошо бы укрыться под капюшоном, но жарким летним днем такой наряд скорее привлечет внимание, чем оградит от него. Он немного прошел по безлюдной улице, затем оглянулся на свой дом. Смехотворно! Такая громадина, а живет один человек. Огромный штат рабов требовался лишь для содержания резиденции. Иногда ему чудилось, что рабы и есть настоящие хозяева, а он только пришелец.

И до чего же лучше домик на Эсквилине, куда он направлялся, – укромное место, приобретенное сугубо для встреч с возлюбленной!

Сойдя с Палатина, Луций пересек городской центр, миновал Триумфальную арку Тита с амфитеатром Флавиев и поднял взгляд на Колосса Сола. Прошел через многолюдную Субуру, едва замечая гвалт и смрад. Взобрался по крутой извивистой тропке на отрог Эсквилинского холма и остановился передохнуть у небольшого водоема, который называли Орфеевым озером за бьющий в центре фонтан, украшенный пленительной статуей певца с лирой в окружении внимающих зверей. Рядом находился дом Эпафродита, но Луций свернул в другую сторону.

Наконец он прибыл на место: маленький невзрачный домик, ничем не выделяющийся; на двери из некрашеного дерева нет даже кольца. Луций извлек из туники ключ и вошел. Привратника тоже не было, как и вообще прислуги. Уже одно это делало их убежище особенным местом. Где еще в Риме искать полного уединения?

Она ждала его на ложе в крошечном садике посреди дома. Должно быть, только что прибыла, так как еще не сняла плаща с капюшоном, в котором пересекала город. В отличие от Луция, ей даже в такую жару нельзя было выйти на люди с открытым лицом.

Он сел рядом, ни слова не говоря. Сбросил капюшон. Вид коротких светлых волос возлюбленной взволновал его. Они придавали ей забавный мальчишеский вид и отличали от других женщин. Такой, без покрывала, ее видели только весталки и служанки; созерцать же короткую стрижку, как и нагое тело, дозволялось ему одному: священная и в то же время нечестивая привилегия, которой не наслаждался более никто. Он провел пальцами по волосам любимой, опьяненный правом обладать ею.

Он приник губами к ее рту и ощутил ее сладостное дыхание. Скользнул руками под плащ, прикоснулся к теплой и гладкой плоти. Под плащом не оказалось вообще ничего – ни ночной рубашки, ни простой туники. Она так и шла через город в домашних туфлях и плаще на голове тело.

– Безумие! – шепнул Луций.

Отведя плащ, он зарылся лицом ей в шею. Она тихо рассмеялась, прикладываясь губами к изгибам ушной раковины и нежно покусывая за мочку. А потом распахнула и сбросила плащ, вдруг оказавшись в его объятиях обнаженной.

Сорвав с себя тунику, он предался любви неистово и спешно, как мальчишка. Эгоистичный поступок, ибо он знал, что она предпочитает куда более медленный ритм. Но она простила его и как будто получала удовольствие от его дрожи и неукротимого возбуждения. Когда он достиг пика, все его чувства излились потоком. Он расплакался и тем сильнее распалил ее; как будто желая исторгнуть новые слезы, она впилась ему в спи ну ногтями и, обхватив ногами, как виноградные усики оплетают камень, прижала к себе с силой, которая не переставала его удивлять.

Ему не понадобилось трудиться, чтобы достичь кульминации: она явилась непрошеной, как всепожирающий пожар, который поглотил и ее, ибо он почувствовал взмокшим телом, как она содрогнулась и стиснула в себе его плоть. Она исторгла вопль столь протяжный и громкий, что наверняка его слышали в соседних домах. «Ну и пусть», – подумал он. Там поймут, что кричит от экстаза женщина, но нипочем не узнают, что она весталка.

* * *

Когда все кончилось, они лежали рядом, соприкасаясь обнаженными телами, не говоря ни слова и наслаждаясь отголосками удовольствия.

При первой встрече Луция мгновенно сразила красота ее лица, но он и представить не мог, насколько прекрасно тело. У него пресеклось дыхание, когда он впервые увидел ее без одежд, и до сих пор каждый раз захватывало дух. На протяжении многих лет он довольствовался платными услугами самых очаровательных и просвещенных куртизанок, но в жизни не видел женщины с такой прекрасной грудью и такими чуткими губами, как у Корнелии; пленительные изгибы фигуры и безупречная мраморная бледность кожи побуждали его вручную исследовать самые потайные и чувствительные области ее тела. У нее были груди и бедра как у Венеры, зрелые и женственные, стройные икры, маленькие кисти, а изгиб шеи и ямочки на горле – гладкие и нежные, как у ребенка.

Она была прекрасна. Но ее отличала еще и страстная натура. Даже опытнейшие куртизанки не отзывались на его прикосновения с таким пылом и не дотрагивались до него самого столь распутно и бесстыдно. Иногда он казался себе стороной подчиненной, трепещущим рабом для услад, который отдан на милость совершенно необузданной любовнице, способной даровать или придерживать экстаз то легчайшим касанием пальцев, то слабым дыханием.

Прекрасная, страстная – и опасная. Его общение с Корнелией было не только недозволенным и непочтительным, но и противозаконным. Их любовные игры являлись преступлением не менее серьезным, чем убийство. Однако его либо вовсе не смущали запреты, либо он внушал себе, что не получает от этого извращенного удовольствия. И все-таки почему он выбрал из всех именно Корнелию? В глубине души Луций чувствовал, что потаенность их связи отчасти способствует возбуждению, однако, подобно листу, несомому течением, не задавался вопросом, как он оказался в таком положении, и не пытался противиться влекущей его стихии. Он просто смирился с тем, что отдан на откуп высшей силе, и покорился ей.

Корнелия дарила ему небывалое телесное наслаждение, но привораживала и в других смыслах, не имеющих отношения к телесности. Он в жизни не встречал такой сведущей женщины; она была образованна, как Эпиктет; остроумна, как Марциал; рациональна и опытна, как Дион. В качестве весталки она знала каждую важную персону и в силу своего положения следила за всеми значимыми городскими событиями. Она намного глубже Луция погружалась в общественную жизнь и политику; она распахнула в эти миры окно, откуда он мог смотреть с безопасного расстояния, сохраняя привычную обособленность. Она превосходила всех не только в постели, но оказалась еще и интереснейшей собеседницей. Он мог заговорить о чем угодно и всегда получал толковый ответ.

Когда остыли и пыл, и пот, тела постепенно разделились, и дальше возлюбленные лежали рядом, глядя в потолок, лишь слегка соприкасаясь бедрами и плечами.

– Что ты придумала на этот раз? – спросил Луций.

– В качестве повода ускользнуть из Дома весталок? Я взяла на себя бремя ответственности за лотосовое дерево в священной роще при храме Люцины здесь, на Эсквилине.

– И много ухода требует лотосовое дерево?

– Здешнему пятьсот лет. Мы холим его и лелеем.

– А чем оно так важно весталкам?

– Все лотосовые деревья священны. В роще у Дома весталок тоже растет одно. Когда девочку посвящают в служение, ей впервые обрезают волосы, а локоны вешают на дерево в качестве жертвы богине. Красивый обряд.

– Не сомневаюсь.

– Тебя что-то гложет. В чем дело, Луций?

Он вздохнул:

– Вчера ко мне пришел посыльный. Принес письмо от Диона Прусийского.

– От твоего верного друга, изгнанного императором. И где сейчас знаменитый софист?

– В Дакии, если поверить, что письма с Дуная могут дойти до Рима.

– Говорят, Дакия – одна из немногих цивилизованных стран, еще не захваченных римлянами.

– Ты хочешь сказать, одна из немногих богатых стран, еще не ограбленных нами.

– Какой же ты циник, Луций! Неужели ты не согласен, что боги отвели нам особую роль: нести миру, в провинцию за провинцией, римскую веру и римское право?

Он никогда не знал наверное, насколько серьезно следует воспринимать патриотический пафос Корнелии. Пусть и поправ обет целомудрия, она считала себя в первую очередь преданной жрицей государственной религии.

– Говорят, что даки пересекали Дунай и вторгались на римскую территорию, порабощая в приграничных районах фермеров, грабя селения, насилуя женщин и мальчиков. Как будто царь Децебал нарочно провоцирует Домициана дать сдачи.

– Или, по крайней мере, так нам внушает император. Извечное римское коварство: притвориться, будто враг повинен в войне, которой отчаянно жаждем мы сами. Тит истратил последние сокровища, отобранные у иудеев его отцом, и Домициану нужны деньги. Если он хочет прибрать к рукам золото царя Децебала, то война в отмщение за насилие над римскими гражданами придется как нельзя кстати.

Корнелия пренебрежительно отмахнулась:

– Хватит! Я не хочу тратить наше время на обсуждение даков. Ты говорил о своем друге Дионе. Он сильно подавлен?

– Отнюдь нет. Письмо вполне жизнерадостное. И все-таки мне тягостна его ссылка.

Весталка вздохнула:

– Даже безобидному софисту опасно перечить Домициану.

– Но философы вовсе не безобидны, – во всяком случае, так говорит Дион. Он считает, что слова и идеи сильны не меньше, чем армии. Очевидно, того же мнения придерживается и Домициан. Какой разительный контраст с его братом, который заявлял, что не боится слов, и позволял людям говорить свободно. Правление Тита начинает казаться золотым веком.

– Забавно, как короток бывает золотой век, – сказала Корнелия. – Хотелось бы знать, не потому ли правление Тита выглядит безоблачным, что длилось оно всего несколько лет. «Он не казнил ни одного сенатора», – говорят люди. Возможно, он просто мало прожил. Когда он умер от той неожиданной хвори – никто и не заподозрил недоброе, – Домициан принял власть без всякого кровопролития. Он сразу изгнал самых ярых сторонников Тита, ибо не мог на них положиться. Но брат сменил брата, и что стало по-другому? Очень немногое. И все-таки народ моментально затосковал по Титу, ведь тот умер молодым, красивым и любимым, а потому Домициан оказался в невыгодном положении. Он не похож на брата и никогда не отличался дружелюбием и уравновешенностью…

– Это еще слабо сказано! Ты сама видела, как вел себя Домициан в амфитеатре, – его чуть удар не хватил во время гладиаторских боев. А как он орет, подбадривая одного бойца, и угрожает всем, кто болеет за другого! Он задает дурной тон публике. Зрители подражают ему. Возникают драки. Порой на трибунах льется больше крови, чем на арене.

– Луций, ты преувеличиваешь. Я и сама хочу, чтобы в амфитеатре воцарились приличия, ибо он посвящен Марсу, а зрелища равны религиозным обрядам, но вид столь обильного кровопролития высвобождает сильные чувства, причем не только у зрителей, но и у Цезаря. Меня сильнее беспокоят интриги при императорском дворе. Наверное, ничье правление не обходится без раздоров: рано или поздно образуются фракции, появляются соперники, строятся козни. Однако все обострилось после смерти Домицианова сына.

– Он так любил малыша! Тот был копией отца, всегда ходил с ним на игры и повторял каждый жест.

– Мальчонка являлся не просто обожаемым чадом, – возразила Корнелия. – Для императора наследник – гарантия, так как само наличие сына отваживает претендентов. Когда мальчик умер, Домициан не только предался скорби, но и стал крайне подозрительным к окружающим. Придворные ответили ему тем же. В такой атмосфере даже самый малый поступок императора приводит людей в трепет.

– Если сошлют, то изгнание вряд ли покажется «малым поступком».

– Это верно, – согласилась она.

– И если лишишься головы.

– Ты намекаешь на Флавия Сабина, мужа племянницы Домициана. Случай печальный и почти наверняка беспричинный. Мои друзья при дворе говорят, что у Домициана не было никаких серьезных оснований верить в заговор Флавия. Того тем не менее арестовали и обезглавили. К сожалению, твоего Диона часто видели в обществе Флавия Сабина.

– Разве это преступление?

– Наверное, нет, но, обвини Домициан Диона как участника заговора, твой друг лишился бы головы заодно с Флавием. Вместо этого Домициан его выслал. Диону повезло остаться живым.

– Живым, но вдали от Италии, и ему запретили возвращаться в родную Вифинию. Чрезмерная цена за теплый прием в доме дочери и зятя Тита. Ты знаешь, что в первую очередь сделал Дион, покинув Рим? Отправился в Грецию совещаться с дельфийским оракулом. Тот славится двусмысленными советами, но на сей раз вышло иначе. Диону было сказано: «Оденься в рубище и уходи как можно дальше от империи». Вот он и забрался за Дунай.

– Такому любознательному человеку, как Дион, – ответила Корнелия, – дальнее странствие должно казаться отличным способом познать мир. Представь, сколько скрытых метафор и тайных аллюзий он вставит в свои ученые трактаты.

Луций улыбнулся:

– Он уже использовал подобный прием в письме, рассказывая о погребальных обрядах скифов. «Вместе с умершим царем варвары хоронят виночерпиев, поваров и наложниц в точности так же, как принято в Риме карать ни за что друзей, родных и советчиков казненного праведника».

Корнелия охнула.

– Ты сжег письмо?

– Конечно – после того как прочел его Эпафродиту и Эпиктету.

– Еще кому-нибудь показывал?

– Ты имеешь в виду Марциала? Вот бы ему понравилось! Но нет, я не делился с ним. Милый Марциал! Вчера – поэт, воспевающий Тита; сегодня – комнатная собачонка Домициана. Когда Тит умер, бедолага все еще трудился над стихами об инаугурационных играх. И как же поступить с виршами, написанными в поте лица? Разумеется, переделать под нового императора. Книга только-только вышла. Домициан явно доволен, и Марциал рад, потому что из нового императора, по его словам, критик намного вдумчивее, чем из старшего брата. Но Марциал по-другому и не скажет. Поэту нужно есть.

– Тогда как философы голодают? – Корнелия закинула руки за голову и потянулась. Их тела соприкоснулись, и Луций почувствовал, что вновь возбуждается.

– Дион не голодает, – возразил он. – Он пишет, что дакийцы вполне цивилизованны, хотя поклоняются лишь одному богу. Храмы и библиотеки их столицы Сармизегетузы[26] бедны по сравнению с римскими, но царь Децебал славится золотым запасом, одним из крупнейших в мире. Среди такого изобилия прославленному римскому философу не приходится голодать. Всегда найдется знатный человек, готовый накормить мудреца, способного подать к столу толику остроумия и просвещенности. – Луций перекатился на бок лицом к Корнелии. Провел рукой по изгибу талии, погладил пальцами треугольник, образованный бедрами. – Он прислал весьма обнадеживающее письмо. Ничто не омрачает его духа, он исправно выискивает хорошее в дурном. По мнению Диона, несмотря на все трудности, ссылка может быть благословением. Так учат стоики. Все людские невзгоды – нищета, болезнь, разбитое сердце, старость, изгнание – суть очередная возможность усвоить урок.

– И ты ему веришь, Луций?

– Не знаю. Я слушаю друзей-философов и стараюсь понять. Эпиктет утверждает, что нас печалит не событие, а наше отношение к нему. Изначально добра и зла нет, они создаются нашим мышлением. Следовательно, надо думать хорошее и довольствоваться мгновением.

– Даже когда болеешь, голоден, страдаешь или находишься вдали от дома?

– Эпиктет ответил бы, что даже телесный вред наподобие болезни или пытки есть событие внешнее, не связанное с нашими истинными «я». Личность – не тело, а разум, обитающий в нем. И только личность никто не тронет, лишь ею мы по-настоящему обладаем. Наша воля – единственная вещь во вселенной, над которой мы властны. Тот, кто усваивает и принимает такой подход, доволен независимо от физических условий, а человек, воображающий, будто способен править миром, неизбежно теряется и ожесточается. Поэтому есть люди, отя гощенные худшими невзгодами и тем не менее счастливые, и есть такие, кто купается в роскоши и располагает рабами, которые выполняют любой их каприз, но все равно несчастен.

– Но как быть, если человека угнетают другие? Если его свободная воля ограничена чужой грубой силой?

– Эпиктет ответил бы, что подобное невозможно. Посторонние властны над телом и имуществом человека, но не над его волей. «Я» всегда свободно, если это осознать.

– А как насчет любви и прочих плотских удовольствий?

– Эпиктет не жалует того, что именует аппетитом, – тягу к удовлетворению телесных позывов. Слишком часто оказывается, что аппетит управляет человеком, а не наоборот.

– Но аппетит безусловно оправдан, коль скоро у нас есть тело и наше существование зависит от удовлетворения его потребностей. Человек должен есть, так почему бы не получать удовольствие от еды? А то, Луций, чем занимаемся мы с тобой, – разве ты не наслаждаешься?

– Возможно, чересчур. Бывают минуты, когда рядом с тобой я забываю, где я и даже кто я. Растворяюсь в мгновении.

– Но это же восхитительно, – улыбнулась она.

– Эпиктет сказал бы, что опасно. Экстаз с потерей собственного «я» – западня, торжество тела над волей, капитуляция перед аппетитом, путь к разбитому сердцу и разочарованию, ибо мы не властны над страстями и аппетитами другого. Сегодня нас любят, завтра – забудут. Наслаждение грозит обернуться мукой. Но я считаю, что человеку необходим контакт, прикосновения, союз с другим существом, а время от времени необходимо чувствовать себя всего лишь животным, с телом и вожделениями. С тобой, Корнелия, я испытываю именно такие ощущения. Я ни за что не откажусь от опыта, который мы с тобой делим.

– Так стоик ты, Луций, или нет?

– Я во многом согласен со стоиками, но у меня есть сомнения. Много ли мудрости в том, чтобы смириться с судьбой и признать себя бессильными? Если телесные страдания и радости обособлены от личности, а жизнь ничем не предваряется и не продолжается, то к чему жить вообще? Только посмот ри: философствую перед весталкой! Не потешаются ли над нами боги, Корнелия? Не презирают ли нас?

– Будь Веста недовольна мною, она показала бы мне свой гнев.

Луций покачал головой:

– Порой мне не верится, что ты так рискуешь ради встреч со мною. – Он провел пальцем по ее груди, следя, как набухает сосок. – Порой не верится, что и сам так рискую.

Оба знали закон. Весталок, обвиненных в нарушении обета целомудрия, хоронили заживо. Любовников распинали и забивали насмерть.

Корнелия пожала плечами:

– По крайней мере, со времен Нерона – за всю мою бытность весталкой – нас ни разу не принуждали к целомудрию. Одни весталки остаются девственницами, другие – нет. Мы не выставляем свою жизнь напоказ, а жрецы государственной религии не сильно в нее вторгаются. Они берут пример с великих понтификов, которые также являются императорами. Веспасиану не было дела до наших деяний. Тит тоже смотрел на них сквозь пальцы. Пока мы поддерживаем огонь Весты и отправляем ритуалы, Рим остается под покровительством богини.

– Ты правда веруешь в Весту и ее защиту?

– Разумеется. Не говори мне, Луций, что ты безбожник. Ты же не перешел в иудаизм?

– Ты знаешь, что крайняя плоть у меня на месте.

– А может быть, все еще хуже и ты стал последователем Христа, ненавистника человечества и богов?

– Нет. Я не иудей и не христианин. Но…

– Что?

Луций замялся. Он никогда не заговаривал о своей тайне.

– Христианином был мой дядя Кезон.

– Неужели?

– Да. Нерон сжег его заживо вместе с другими христианами, которых обвинили в устроении Большого пожара.

Корнелия поджала губы:

– Ужасно для тебя.

– Ужасно для него. Я его не знал. Отец держал меня подальше.

– Да, ужасно для него… – Корнелия не договорила, но он прочел ее мысли: если человек – христианин и поджигатель, то он заслужил кару. – Ведь тебе его не дядя дал? – Она показала на амулет, висевший у него на шее.

– Почему ты спрашиваешь? – Луций ни разу не надевал фасинум перед свиданием и сегодня впервые забыл оставить его дома.

– Я заметила, что ты прикасаешься к нему, когда говоришь о дяде. Немного похоже на крест. Христиане похваляются тем, что их бог умер на кресте, будто это повод для гордости!

– Видишь ли, дядя Кезон действительно носил амулет всю жизнь и умер с ним. Так мне сказал отец. Но сходство с крестом – случайность. Это фасинум, родовой талисман.

– На фасинум не похож.

– Потому что он очень старый и стерся от времени. Если взглянуть под определенным углом, можно различить прежние очертания. Видишь? Вот фаллос, а вот крылышки.

– Да, вижу.

– Ты одна из немногих, кому он попался на глаза. Обычно я прячу его под одеждой.

– А в термах?

– Оставляю дома, боюсь потерять.

– Тогда я и правда привилегированная особа: любуюсь обнаженным Луцием Пинарием с родовым талисманом на шее.

Луций потупился:

– Я и о дяде раньше никогда не говорил. Никому.

– Значит, это тайна?

– Думаю, кое-кто в курсе; Эпафродит – наверняка, потому что был близко знаком с отцом, но судьба дяди ни разу не обсуждалась.

– Понимаю. В любой семье есть вещи, о которых не говорят, и родственники, которых не упоминают.

Луций осознал, что теребит фасинум двумя пальцами, поворачивая его так и сяк. Секунду он смотрел на талисман, затем отпустил и буркнул:

– Как, во имя Аида, мы дошли до разговоров о дяде Кезоне?

– Мы обсуждали Весту, священный огонь и безбожников-христиан, которые не верят в богов.

– Я сам не знаю, что думать о богах. Недавно читал Эвгемера. Знаешь его?

– Нет.

– Эвгемер служил при дворе Кассандра, царя Македонии после Александра. Он считал наши сказания о богах всего лишь историями о смертных, которые жили давным-давно, а после их подвиги раздули, а им самим приписали сверхъестественные способности.

– В таком случае твой Эвгемер – откровенный атеист.

– Я изучал и труды Эпикура. Он признавал существование богов, но полагал, что они покинули наш мир и настолько отдалились от человечества, что лишь слабейшим образом, едва ощутимо влияют на смертных; их воздействие подобно тени от слабой лампы.

– Уверяю тебя, что свет огня Весты ничуть не ослаб, – возразила Корнелия. – Богиня пребывает со мной ежедневно. Я служу ей радостно и с благодарностью. Однако расхожее мнение, будто она требует от жриц девственности и карает за бесчестие бедствиями, которые насылает на город, есть заблуждение, ошибочное представление, как было неоднократно доказано. Я точно знаю: многие весталки вели себя разнузданно, однако их действия не привели ни к каким последствиям. В противном случае с тех пор, как я стала весталкой, Рим поистине ежегодно страдал бы от многочисленных невзгод.

– Мы потеряли Помпеи…

– Это случилось вдали от Рима.

– Был страшный пожар…

– Не затронувший храм Весты и Дом весталок.

– А чума…

– Ни одна весталка мало что не умерла – даже не заболела. Ты всегда такой упрямый, когда говоришь о бедствиях?

– Только с тобой.

Они вновь предались любви. Ни одна встреча не проходила без такого повтора, – возможно, тем возмещалась редкость свиданий. Луцию второй раз всегда нравился больше первого: меньше спешки, больше неги, сильнее чувство единения, исчерпывающий оргазм. Самодостаточным был каждый миг.

Он крепко сжал Корнелию в объятиях, едва она достигла пика. Никогда они не были так близки. Но после она выскользнула из его рук и повернулась спиной.

– Теперь мы долго не увидимся, – сказала Корнелия. – По меньшей мере месяцы.

– Почему?

– Я уезжаю и не вернусь до весны.

– Зима без тебя будет долгой. Куда ты едешь?

– В Дом весталок в Альба-Лонге. До города день пути по Аппиевой дороге, он расположен в холмистой местности с милыми старыми деревушками, роскошными виллами и охотничьими угодьями.

– Всего несколько часов от Рима. Я могу навестить…

– Нет. Я буду недоступна. В Альбе правила строже. Общество тамошних весталок – самое древнее, возникшее еще до основания Рима.

– Я думал, что почитание Весты в Риме и зародилось.

Она печально улыбнулась и покачала головой:

– И это говоришь ты, патриций, чей род восходит ко временам Геркулеса!

– Я не силен в истории.

– Ты же вроде читал Тита Ливия.

– Только части, касающиеся нашей семьи.

– Пусть так, но в Риме даже ребенок знает, что Рея Сильвия, мать Ромула и Рема, была весталкой.

– Надо же, еще одна весталка – и не девственница!

– Отцом Реи был царь Альба-Лонги Нумитор. Он пал от руки своего брата Амулия. Ее коварный дядя убоялся, что Рея родит претендента на трон, а потому принудил стать весталкой и жить в уединении. Но Рея все-таки понесла. Кое-кто считает, что ее изнасиловал Марс. Другие винят дядю Амулия. Как бы то ни было, Рея скрывала свое положение, пока не родила близнецов… – Голос Корнелии угас.

– Дальше даже я знаю, – подхватил Луций. – Мать положила младенцев в корзину, а рабыня отнесла их в горы, где и оставила умирать. Тебе не кажется, что поступок ужасный?

– Но какой у Реи Сильвии был выбор? Сейчас так делают многие женщины. Подобное в порядке вещей.

– Да какая же мать обречет детей на смерть?

– Рабыня, нищенка, изнасилованная девушка. Рее Сильвии грозила смерть, если раскроется ее преступление.

Луций покачал головой. Он не одобрял расхожего обычая бросать нежеланных младенцев, но не хотел спорить с Корнелией.

– Ладно, остальное мне известно. Юпитер устроил страшную бурю, случилось великое наводнение, и близнецов донесло до места будущего Рима, где их корзину выбросило на склон холма. Их нашла волчица и забрала в свое логово, грот Луперкаль, где и выкормила. В конце концов Ромула и Рема усыновила семья свиновода. Они выросли грозными воинами, убили коварного Амулия, спасли Рею Сильвию и основали Рим. Но зачем тебе в Альба-Лонгу, Корнелия? И почему так надолго?

– Решение не мое. Приказ вирго максима. Мой долг – подчиниться. – По тону было ясно, что Корнелия недоговаривает, но Луций понял, что допытываться бессмысленно.

– Я буду скучать по тебе. Вот по этому. – Он привлек ее к себе. – Но даже сильнее буду тосковать по часам после любви. По шуткам. Подтруниванию. Серьезным беседам. Ты заведешь там нового любовника?

– Нет, – ответила она, не колеблясь.

– Тогда я тоже.

– Не глупи. Ты мужчина.

– А ты – женщина: единственная, которую я хочу. К кому мне еще податься? К скучающей жене какого-нибудь знакомого, мечтающей часок поразвлечься? К рабыне, которая будет считать трещины на потолке, пока я тружусь? К шлюхе, что только и косится на мой кошелек? Или прикажешь поискать на рынке невест свежую девочку с оленьими глазами, отец которой согласится на жениха с затасканным патрицианским именем, репутацией товарища изгнанных философов и родовым имуществом, слегка запятнанным дружбой с Нероном? С такими не побеседуешь о философии и религии.

– Возможны неожиданности.

– Скорее всего, я последую примеру Марциала – прибегну к левой руке, как поступает он, когда его обманет очередной мальчик. Или, быть может, сойдусь с другой весталкой…

– Не посмеешь!

– Варронилла недурна собой и даже моложе тебя – пожалуй, слишком юна для меня. Как насчет сестер Окулат? Когда-то меня баловали вниманием две сестрички – а многие ли способны заарканить не просто сестер, а и весталок? Сама новизна…

– Не вздумай! – Корнелия ущипнула его – шутливо, но достаточно больно, чтобы он взвыл. – Мы соблюдаем осторожность, Луций. Мы скрываемся. Встречаясь на людях – на Форуме, в амфитеатре Флавиев, – обмениваемся лаконичными приветствиями, что совершенно естественно и приемлемо, а после расходимся. Мы не даем ни малейших поводов к подозрению. Но если ты прославишься целенаправленным интересом к обществу весталок, если выяснится, что ты чересчур хорошо знаком с нашим распорядком…

– Я пошутил, Корнелия. Дразнил тебя, как дразнит мужчина женщину, которую любит и которая сию минуту сообщила, что он много месяцев не сможет ни поговорить с ней, ни прикоснуться, ни сделать вот так…

Его страсть воспламенила ее. Их соитие было неистовее всех прежних, подогретое знанием о скорой разлуке.

85 год от Р. Х.

– И все это время ты хранил ей верность, Луций? Хотя уже больше года не был с нею наедине? – поразился Марциал.

Они находились в саду Эпафродита вместе с хозяином и Эпиктетом.

– Как и поклялся, – кивнул Луций.

– Дай убедиться, что я правильно понимаю. Эта женщина исчезла на несколько месяцев, потом наконец вернулась и теперь отказывается встречаться с тобой, делая исключение лишь для общественных мест и улицы. Но ты все равно хранишь целомудрие и не спишь ни с женщинами, ни с мальчиками?

– Все правильно.

– Но это безумие, Луций! Если женщина утратила к тебе плотский интерес – живи дальше! О да, я знаю, конец интрижки сопровождается сердечными муками, тоской и временной скорбью. Но покуда ты ждешь, когда морок пройдет, надо прислушиваться к телесным потребностям. Если еще не готов насладиться другой – найди мальчика, поскольку отроки тебя не особенно привлекают. Так ты получишь физическое нас лаждение, ни капли не сожалея о том, что предал подружку, – хотя мне решительно непонятно, как можно предать ту, которая бросила тебя.

– Именно так, Марциал, ты просто не понимаешь. Она не предала меня. Она не менее благочестива, чем я.

– Да неужели? И ты ей веришь? Конечно, раз даже не говоришь нам, кто она – замужняя женщина, вдова, рабыня или обычная шлюха из Субуры.

«Никто из перечисленного», – мысленно ответил Луций, но так и не придумал, как объясниться, не выдавая Корнелию.

– Лично я, – вступил Эпиктет, – считаю, что если тело и разум пребывают в гармонии, то в целомудрии нет ничего извращенного, или неестественного, или даже необычного. Остервенелый раж, с которым мужчина дефлорирует дев, приходует каждую встречную проститутку и заводит недозволенные шашни с чужими женами, одновременно и равно уделяя внимание услужливым мальчикам и покладистым евнухам – модная ныне тема в поэзии, – лишь погружает его в состояние непрерывного возбуждения и неудовлетворенности. Подобное бессилие перед похотью весьма безрадостно в отдаленной перспективе.

– Да, но и чревато многими наслаждениями в ближайшей, – парировал Марциал. – Хотя, поверь мне на слово, дело весьма утомительное. Наш император – настоящий богатырь в таких вопросах. Говорят, в юности, когда его отец еще не воссел на трон, Домициан знал в Риме каждую проститутку и обнаженным купался в Тибре при лунном свете в окружении целой компании чаровниц. Был он мастер соблазнять и почтенных матрон. Он называл свои развлечения «постельной борьбой». Мне нравится, а вам? По определению видно, что в младые годы наш император не слишком серьезно относился к любовным играм. Всего лишь еще один способ подтянуть форму и попотеть, вроде езды верхом или упражнений в гимнастическом зале. Конечно, когда император женился – по истинной любви! – столь верного мужа и отца мир еще не видывал. Ах, какой удар нанесла смерть драгоценного малыша! И сразу новое горе: связь жены с тем актером, Парисом; безрассудный поступок скорбящей матери. Наш император поступил как любой уважающий себя римлянин: развелся с женой, а Париса как раз убили ночью на улице. Но Домициан столь предан супруге, что простил ее, вернул, и теперь их счастливый брак продолжается. Мое заветное желание – чтобы скоро родился новый наследник. Для такого случая у меня уже есть стихи: «Истинный отпрыск богов, мальчик великий, родись! Чтобы маститый отец бразды тебе вечные вверил для управленья вдвоем миром до старости лет…»[27]

– Но так ли счастлив Домициан? – возразил Эпиктет. – И был ли счастлив хоть когда-нибудь, даже в юности, блистая в пресловутой постельной борьбе? Нет. У него неизменно кислое, точно при запоре, лицо, как и у отца. Но посмотрите на нашего друга Луция: видали вы человека довольнее? Однако у Луция всего одна возлюбленная, не требующая от него вообще ничего. Он помнит все пережитые с ней наслаждения, которые в ретроспекции совершенны и неоспоримы, и лицезреет ее издали не без известного страдания, но и с горькой радостью, поскольку и подруга по нему тоскует. Понятно, что связь их опасна или неподобающа – для нее или для него, иначе Луций, полагаю, назвал бы нам имя, – но толика риска лишь добавляет томлению остроты. Он любит эту женщину так, как некоторые мужи любили богинь: издалека, с несокрушимой преданностью и на свой страх и риск. Смотрите, какой у него довольный вид: глаза блестят, и он выглядит человеком, пребывающим в мире со всеми и с самим собой. Я думаю, наш друг Луций открыл для себя тайное счастье, о коем мы можем только догадываться.

– Об имени возлюбленной мы и правда можем лишь гадать, – сказал Марциал.

Луций улыбнулся:

– Странно, но эта связь, пускай и нерегулярная, каким-то образом заполнила брешь в моей жизни. Как ни признателен я за дар вашей дружбы, внутри меня зияла пустота, которую твое остроумие, Марциал, не умаляло; не насыщала твоя философия, Эпиктет; не успокаивала твоя отеческая забота, Эпафродит. Ее заполнила она.

– Значит, поэзия, философия и дружба не могут тягаться с безответной любовью? – спросил Марциал.

– Не безответной, но невоплощенной – и то до поры.

Эпиктет кивнул:

– Если ты извлек удовольствие из целомудренной любовной связи, поддерживай отношения в прежнем виде. Радость от телесного слияния мимолетна.

– Любое счастье мимолетно, – пожал плечами Марциал. – Жизнь ненадежна. Все меняется. Взгляни на нашу четверку: мы год за годом стареем.

– Однако сумели воздержаться от брака, – усмехнулся Эпафродит.

– Не меняется только он, – кивнул Эпиктет на статую Меланкома. – Молодой боец безупречен, как в день, когда Эпафродит снял с него покрывало.

– И так же лишен желаний! – хохотнул Марциал. – Пожалуй, нам следует позавидовать Меланкому. Вокруг него происходят перемены, а он не стареет, его не терзают ни голод, ни печаль, ни тоска. Возможно, Медуза была не таким уж чудовищем, когда обращала людей в камни. А если она оказывала им услугу, освобождая от страдания и тлена? С другой стороны, Пигмалион воспылал похотью к статуе, оживил ее, и все кончилось весьма неплохо; согласно Овидию, они зажили счастливо. А потому перед нами загадка: что лучше – обратить человека в камень или камень оживить?

– По-моему, ты нашел тему, достойную поэмы, – заметил Эпафродит.

– Нет, слишком уж тонкий парадокс для моих слушателей. Богатые покровители хотят быстрой завязки, пары толковых намеков, желательно непристойных, и ударной концовки. Нет, сюжет «Медуза против Пигмалиона» скорее уместен в ученом трактате нашего друга Диона. Представьте, какие мудреные аргументы он завернет, применив всевозможные метафоры и завуалированные отсылки к истории. А кстати, что о нем слышно?

– Я только вчера получил новый трактат… – начал Эпафродит и умолк.

– Как! И до сих пор молчал? Давай же, прочти! – потребовал Марциал.

– Я успел только наскоро просмотреть его. И не уверен…

– Не говори, что он плох. Неужто несчастный изгнанник лишился мозгов, застряв в Сармизегетузе?

– Нет, дело не в этом. Честно говоря, мне страшновато держать у себя его работу. Она, возможно… крамольна.

– Тогда читай скорее, а после сожжем! – рассмеялся Марциал.

Эпафродит натянуто улыбнулся. Луций угадал его мысли: поэту больше не доверяли из-за близости к императору. Марциал вроде был не из тех, кто предает старых друзей, но годы научили Эпафродита соблюдать осторожность. Одно дело – болтать о любовных похождениях императора, о которых судачили все, от продавцов соли до сенаторов, и несколько другое – устроить чтение труда высланного философа.

– Я не хочу сказать, что трактат откровенно бунтарский, – уточнил Эпафродит. – Дион слишком тонок для подобного. Однако новое сочинение можно счесть… издевкой над императором.

– Ты распалил мое любопытство, – сказал Марциал. – И какая тема?

– Волосы.

– Что?

– Волосы. Научный трактат о волосах и их роли в истории и литературе.

Все расхохотались. Домициан заметно переживал из-за преждевременного облысения. В юности он славился гривой каштановых волос, а однажды даже сочинил в подарок другу монографию о секретах ухода за шевелюрой. Когда Домициан пришел к власти, труд размножили за одну ночь; его прочли все грамотные жители Рима, но никто не осмеливался заговорить о нем в присутствии автора. Не насмешка ли Дионов панегирик волосам над изгнавшим его лысеющим императором?

– Время даже правителей не щадит, – заметил Марциал, поднялся и обошел вокруг статуи. – И только наш друг Меланком никогда не облысеет, не разжиреет и не обзаведется морщинами, а если цвет его роскошных волос поблекнет, их всегда можно подкрасить. Как я завидую его неизменному совершенству! Ну что же, если наш хозяин не желает поделиться новым трактатом Диона, то я пойду. Мне еще надо поработать до захода солнца. Может быть, я все же как-нибудь разовью тему Пигмалиона и Медузы. Или напишу Диону и подарю ему идею.

– Я с тобой. – Эпиктет потянулся за костылем и с некоторым трудом встал. – Сегодня я обедаю у многообещающего нового покровителя. Он хочет встретиться в термах Тита, и мне пора идти. Ты с нами, Пинарий?

Тот начал было подниматься, но Эпафродит тронул его за руку:

– Нет, Луций, задержись ненадолго.

Когда они остались одни, Луций выжидающе взглянул на хозяина:

– Ты чем-то встревожен, Эпафродит.

– Так и есть, – вздохнул старший товарищ. – Во имя всех богов, Луций, что ты делаешь?

– О чем ты, Эпафродит?

– Мне известно, кто твоя загадочная подруга.

– Откуда?

– Луций, Луций! Я знаю тебя с малых лет. Когда тебе удавалось что-нибудь от меня утаить?

«Только роль Спора в гибели Нерона», – подумал Луций, но промолчал и предоставил Эпафродиту продолжить.

– Я понял все еще до того, как ты заговорил о ее целомудрии. Я видел вас на людях – чопорное приветствие, отведенные взоры, подчеркнутая дистанция. И ненароком узнал, что ее не было в Риме в период, о котором ты говорил. Должен признать, что нахожу забавным, что она нарушил обет, данный ею богине, но сохраняет верность человеку. Я не назову ее вслух – чего рабы не услышат, того и не повторят, – но ты знаешь, кого я имею в виду. Я прав?

Луций уставился на окруженный строительными лесами и подъемниками амфитеатр Флавиев – там возводили новый ярус, чтобы принимать еще больше зрителей.

– Да, ты прав.

Эпафродит покачал головой:

– Луций, Луций! Какой чудовищный риск! Когда я думаю про данное твоему отцу обещание присматривать за тобой…

– Я уже взрослый, Эпафродит, и отвечаю за себя сам. Ты давно освободился от обещания.

– Тем не менее опасность…

– Мы неизменно осторожны и скрытны. А теперь даже не видимся. Любим друг друга на расстоянии.

Закрыв глаза, Эпафродит глубоко вздохнул:

– Ты не осознаешь серьезности положения. Грядут события, которые затронут нас всех.

– События?

– Я не хотел говорить об этом… при других.

– То есть при Марциале?

– И при Эпиктете. И даже при тебе, если на то пошло. – Эпафродит помолчал, собираясь с мыслями. Он неожиданно показался Луцию глубоким стариком, который отягощен заботами больше, чем когда-либо на протяжении многих лет. – Ты знаешь, у меня, несмотря на перемены и годы, еще остались друзья в императорском доме. Иногда я слышу разговоры о том, что еще только готовится. Мои источники требуют полной секретности, а потому обычно я держу свои знания при себе. Да, я скрываю их даже от тебя, Луций. Но сейчас не время молчать, ибо ты в опасности. Домициан собирается восстановить институт цензоров, а сам хочет стать магистратом, причем навсегда.

– Разве его отец не сделал того же?

– Да, ненадолго и с конкретной целью, когда проводил перепись населения. Это одно из традиционных занятий цензоров, но не оно интересует Домициана.

– Не понимаю. Чем еще занимается цензор?

– Луций, Луций! Неужели ты за время обучения ничего не усвоил из истории? Ведь отец обеспечил тебе лучших наставников!

Луций пожал плечами:

– Зачем забивать голову институтами давно почившей республики, если сегодня вся власть сосредоточена в руках одного человека, а прочие не в счет?

Эпафродит обуздал свое негодование.

– Давным-давно, когда Римом правил сенат, цензор обладал огромной властью – в каких-то смыслах он был самым могущественным лицом в республике, так как отвечал за официальную перепись граждан, а магистратов выбирали именно они. Люди голосовали не по отдельности, а группами, которые определялись благосостоянием и другими показателями общественного статуса. Цензор устанавливал, кому в какой категории голосовать, и это имело огромное значение, так как мнение элитных групп перевешивало выбор черни. И цензор мог вообще вычеркнуть человека из списков и тем самым лишить гражданина права голоса.

– А за что?

– За преступление, например. Или, что актуальнее, за оскорбление общественной нравственности.

– И кто же оценивал чистоту кандидата?

– Разумеется, цензор. А потому обязанность вести списки избирателей повлекла за собой другую: моральный контроль. Если человека объявляли виновным в безнравственности, тот иногда лишался не только избирательного, но и других прав, его могли даже вышвырнуть из сената. Цензорство, служившее сперва высокой цели, быстро превратилось в политическое орудие, способ наказывать врагов и рушить карьеры.

– Я все равно не понимаю, – покачал головой Луций. – Домициан способен ввести или вывести из сената любого, кого заблагорассудится. Да и кто такие сенаторы? Они не обладают подлинной властью. Недавний нелепый закон, по которому высокопоставленным чиновникам запрещается приговаривать к смерти лиц своего круга, даже не стоит упоминания. Понятие об императоре как о первом среди равных – фантазия, а надежда ограничить его власть законом – бесплодная мечта. Так почему же Домициан хочет стать пожизненным цензором?

– Пост вооружит его новым и очень действенным инструментом. Подумай сам: если император желает наказать врага или соперника исключительно ради защиты собственной власти, то он тиран. Он может поступить иначе и обвинить недруга в реальном преступлении: растрате, например, или убийстве, но такое утверждение потребует доказательств. Однако в качестве цензора Домициан вправе назначить себя блюстителем общественной нравственности, пекущимся об общем благе.

– И что сочтут за аморальный акт?

– Перечень составляется прямо сейчас, пока мы беседуем. Я видел первый черновик. Туда включено прелюбодеяние, которое определяется как любая внебрачная интимная связь.

– Но это абсурд! Домициан в молодости сам спал с замужними женщинами! И одна из них – императрица, которая вышла за него, предварительно разведясь с мужем.

– Домициан восстановит и старый Скантиниев закон.

– Освежи мою память.

– Он запрещает интимные связи между мужчинами, если пассивной стороной становится свободнорожденный.

– Да половина императорского двора спит с евнухами!

– Разумеется, но именно евнухи пассивны, и это совершенно законно, так как они либо рабы, либо вольноотпущенники. Наказан будет римский гражданин, играющий подчиненную роль.

Луций нахмурился:

– Неужели Домициан всерьез намеревается следить за личной жизнью всех римских граждан?

– У Августа была такая склонность. Он становился абсолютно беспощадным, когда в семействе заходила речь о каре за безнравственный, по его мнению, поступок, особенно совершенный женщиной. Конечно, если дело касалось моральных предписаний для граждан, Август, как правило, предпочитал подкупать, а не наказывать: вводил налоговые послаб ления женатым мужчинам с детьми и так далее. Но я боюсь, что Домициан, вооруженный властью цензора, причинит неимоверные страдания.

Луция доводы не убедили.

– Возможно, твои страхи преувеличены. Если Домициан пожелает в качестве примера наказать нескольких особенно распутных людей…

– Да неужели тебе не понятно, Луций? В начале подобных репрессий так думают все: пострадают другие, «распутные», но только не я. Пустая надежда! Домициану всюду мерещатся враги. И коль скоро сенат утвердил закон, запрещающий казнить сенаторов, мысли императора о заговоре лишь укрепятся.

– Значит, Домициан планирует карать врагов не за мятеж, а за порочность?

– Именно так. На всех важных персон заведут дела – а кто в сенате добродетелен настолько, чтобы не бояться цензора?

– Какие еще грехи упомянуты в списке?

– Кровосмешение, включая связь дядюшек и тетушек с племянниками и племянницами, – так называемое преступление Клавдия. А также интимные отношения между свободной женщиной и чужим рабом…

– Но не с ее собственным рабом? Или между мужчиной и чужим рабом?

– В том черновике о подобном не говорилось.

– Как насчет блуда с девственницей-весталкой?

Эпафродит даже побледнел.

– Его незачем особо оговаривать. Преступление и без того тяжкое.

Луций принялся расхаживать туда-сюда.

– Но как узнать, чем занимаются люди при закрытых дверях?

– Цензор получит право вмешиваться в чужую личную жизнь. Помнишь изгнание доносчиков при Тите? Те дни миновали. При цензоре преуспеют торговцы чужими тайнами – даже рабы, предающие господ. Граждан, задержанных за попрание нравственности, будут допрашивать по указанию цензора, а их рабов подвергнут пытке. Виновных призовут выдать остальных.

– И единственный мотив Домициана – стремление получить орудие тотального террора?

– Кто знает, что на уме у императора? Возможно, он искренне верит в необходимость следить за нравственностью подданных и хочет взять этот труд на себя.

– Ханжа!

– Да, у него была бурная молодость, но распущенные юнцы сплошь и рядом превращаются в суровых моралистов, подобно гибкому тростнику, который становится ломким. Император – жестокий, озлобленный человек. Его брата все восхваляли, Домициана никто не любит. Обожаемый наследник умер. Жена наставила ему рога с актером.

– Выходит, весь Рим должен пострадать из-за личных невзгод одного человека?

Эпафродит вздохнул:

– Справедливости ради скажу, что не все законодательные моральные новшества сводятся к наказаниям. Домициан задумал искоренить по всей империи кастрацию и детскую проституцию. Не знаю, каким образом удастся соблюсти такие законы, но намерению аплодирую. Жесток обычай покупать мальчиков, превращать самых смазливых из них в евнухов и продавать для услад. Похоже, Домициан испытывает к подобной практике искреннее отвращение, благодаря чему многие молодые рабы сохранят свое мужское достоинство.

Луций продолжал расхаживать по саду.

– Спасибо за предупреждение, Эпафродит, но уверяю тебя, что обо мне и… женщине, которую я люблю, никто не знает. Кроме тебя. А ты никому не скажешь.

– Разговорить можно любого свидетеля, Луций, разве что у него окажется слабое сердце и он умрет раньше.

Кровь отхлынула от лица Луция. Промямлив пару слов на прощание, он оставил Эпафродита.

Луций шагал незнамо куда, мысли у него путались. Солнце начало садиться. Тени удлинились. Он обнаружил, что находится посреди Форума и идет мимо круглого храма Весты. Двери были открыты. Свет вечного огня падал на мраморный интерьер, сообщая ему теплый оранжевый блеск. Мелькнула тень: какая-то весталка поддерживала пламя. Корнелия? Луцию отчаянно захотелось взбежать по ступеням и заглянуть внутрь – короткий взгляд в лицо любимой унял бы бешеное сердцебиение, – но он заставил себя отвернуться и продолжить путь.

* * *

– Луций, подбрось в жаровню поленьев. – Дрожа в тяжелом плаще, Корнелия плотнее запахнула его на шее.

За много месяцев домик на Эсквилине не изменился. Луций подумывал продать его или сдать, но не хватило духу. Он оставил убежище пустовать, и оно предстало точно таким же, как в дни их регулярных свиданий. Время от времени приходил раб, который ухаживал за растениями и сметал паутину; наведывался и Луций – пройтись по саду и комнатам, вспомнить часы, проведенные здесь с Корнелией.

Ему с трудом верилось, что она снова рядом.

Зимний день выдался ветреным и пасмурным. Внутри даже средь бела дня стоял сумрак. Луций принес поленья. Дрожа, они с Корнелией сели в кресла лицом к лицу. Он не помнил случая, чтобы они, придя сюда, не разделись в считаные минуты и не предались страсти. Но сегодня любовники сошлись не для утех. Холод соответствовал настроению.

То, чего они боялись больше всего, произошло – и, однако, оба еще оставались в живых. Корнелия связалась с ним первой, настояв на свидании вопреки опасности. Луций не сумел отказать.

В предвкушении встречи он провел бессонную ночь, рисуя себе воссоединение. Его сердце забьется при виде любимой; они обнимутся; Корнелия зарыдает и расскажет, как страдала; он будет слушать и делиться ужасом собственного существования. Они вновь обретут покой в телах друг друга.

Но вышло иначе. Когда он вошел и обнаружил, что она уже ждет его, а помещение обогревается лишь слабым огнем жаровни, они сохранили дистанцию. Между ними возник невидимый барьер, который не только разделил их физически, но и притупил чувства. Они не стали чужими – это было немыслимо, – но не походили и на влюбленных. Они совместно выжили в катастрофе и онемели от потрясения. Недавний кошмар затмил страсть, которая объединяла их раньше.

Казалось, они не в силах коснуться друг друга, как и обсуждать повод к встрече – по крайней мере, не сразу. Оба осторожно уклонялись от главной темы. Беседовали, как дальние знакомые, о свежих новостях; реплики звучали негромко и ровно. Все новости, разумеется, касались императора и его планов.

– Помнишь, что сказал Тит о бессилии слов перед могущественными мира сего? «Оскорбить меня или обидеть не может никто и ничто». – Не прекращая говорить, Луций подкладывал на жаровню чурки, старательно располагая их так, чтобы занялись быстро и поменьше дымили. Нехитрое занятие успокаивало его. – Домициан составил список запрещенных отныне пьес, которые либо унижают достоинство императора, либо подрывают общественную нравственность. А новые произведения цензор прочтет и оценит лично. Нами правит император, который вникает в комедии столь придирчиво, как будто перед ним антигосударственные воззвания.

– Ему, конечно, читают вслух, – сказала Корнелия почти обычным, только слегка напряженным тоном. Она смотрела не на Луция, а на огонь. – У Домициана есть целый штат подручных, обязанных прочесывать любые пьесы, поэмы и трактаты, произведенные на улице Писцов, но окончательный суд он вершит сам. Он, знаешь ли, воображает себя писателем. Яко бы только ему под силу оценить крамольные побуждения других авторов. Он развернул и кампанию против очернительства. Очевидно, по рукам ходит слишком много непристойных пасквилей. Я говорю не о песенках, где оскорбляют императора, – среди поэтов таких безумцев нынче нет, – а о стихах, что читаются на попойках: нескладных и безобидных виршах, высмеивающих хозяев или глумящихся над женщинами, которые кладут на лицо чересчур много краски. «Нельзя посягать на достоинство почтенных лиц», – заявляет цензор. И вот поэтов бичуют, а после бросают на корабли, отплывающие в Дальнюю Фулу[28] – на край света.

– А знать не должна себя компрометировать, – подхватила Корнелия. – Только вчера Домициан выставил одного из сената. Тот появился в спектакле на каком-то празднике и сплясал перед публикой.

– Подумать только, когда-то у нас был император, который просто жаждал сцены. – Луций попробовал улыбнуться, но сам не понял, какую мину скроил. Корнелия лишь глянула на него и отвернулась, будто ей было больно смотреть.

– Еще он составил список «женщин с дурной репутацией» – предполагаемых охотниц на богатых стариков, – сказала она. – Им не только запрещено вступать в наследство, но и нельзя проехать по городу в носилках. Цензор говорит так: «Если им приходится соблазнять и грабить стариков, вместо того чтобы жить по средствам, пусть отправляются на свой бесстыдный промысел пешком». Оказалось, что некоторых я знаю. Они не гарпии и не сирены. Одна – вдова благородного происхождения, чьи братья умерли, а муж оставил без средств. Если некий сенатор готов оплатить ее жилье и помянуть в завещании, в том нет преступления.

– Скоро мужчине не позволят и серьги возлюбленной подарить, – кивнул Луций. – Что станет с вековой римской традицией заводить любовниц? Как прожить бедным женщинам? И как богатым старикам скрасить свои последние дни?

– Ты говоришь, как твой друг Марциал. – Корнелия выдавила подобие улыбки. В доме становилось теплее. Она распахнула на горле плащ и вздохнула.

– Вообще-то, я говорю совсем не как Марциал, и это прискорбно, – ответил Луций. – Он изменился.

– В чем?

– Мы видим его реже, чем раньше. Он вечно занят при дворе или строчит стихи в своей конурке. Время от времени он навещает Эпафродита, но очень осторожен в высказываниях – как и мы. Марциал привык подшучивать над «постельной борьбой» императора, его кислой физиономией и даже лысиной, но не больше. Нынче он стал императорским фаворитом – мечта любого поэта, – но обнаружил, что подобная роль требует почти невозможной эквилибристики. Марциал должен развлекать своего покровителя, льстить ему и создавать толковейшие произведения на любую тему, какую выберет Домициан, однако не вправе оскорбить цензора каламбуром, метафорой или гиперболой.

– Очень жаль, что Марциалу заткнули рот, – сказала Корнелия. – Нам пригодился бы зубастый поэт, способный отразить нынешние нелепости. Ты слышал о гражданине, которого вычеркнули из судейской коллегии? Он обвинил жену в измене и развелся, но потом принял ее назад – в точности, как поступил сам Домициан. Цензор заявил, что человек, который не в состоянии разобраться с собственной женой, не имеет права судить собратьев-мужчин. И вот перед нами император, который развелся с женой и пустил ее обратно, и он же утверждает, будто человеку, выгнавшему жену и принявшему ее обратно, негоже судить других мужей. – Корнелия рассмеялась, но смех застрял у нее в горле. Она уставилась на пламя, что было для нее привычным занятием.

– Вспоминаешь вечный огонь Весты? – тихо спросил Луций.

– Да.

– Как насчет твоей веры, Корнелия?

Она долго молчала, затем ответила:

– Я по-прежнему тверда в служении Весте, несмотря на случившееся.

Они наконец коснулись предмета, о котором намеревались поговорить. Луций перебрался поближе к ней и тоже вперил взгляд в огонь.

– Произошедшее с Варрониллой и сестрами Окулат чудовищно, – произнес он.

Корнелия глубоко вздохнула:

– Люди говорят, Домициан проявил милость. Наказать могли хуже. Намного, намного страшнее. – Казалось, глухой бесцветный голос принадлежит незнакомке.

Луций опустился на колени и взял ее за руку. У нее были ледяные пальцы.

– Корнелия, нам не обязательно это обсуждать.

– Нет, я хочу. Мне хочется рассказать тебе все. Ох, Луций, как я мечтала поговорить с тобой, пока длилось разбирательство, но именно с тобой мне и нельзя видеться. – Голос наконец стал обычным, исполненным боли и скорби; у Луция чуть не разорвалось сердце. Он впервые почувствовал, что перед ним Корнелия – его Корнелия, которую он так давно и безнадежно любит.

Она разрыдалась. Луций обнял ее, и она утерла слезы.

– Все произошло совершенно неожиданно. Посреди ночи у входа в Дом весталок появились вооруженные люди. Они перекрыли выходы, будто мы преступницы и собираемся бежать. Ими командовал человек по имени Катулл, один из старейших друзей императора. Запомни его имя, Луций! Высокий, тощий, кожа в пятнах, вытянутое лицо. Весь холодный как лед – кроме глаз. Он так на меня посмотрел, что мне почудилось, будто я чучело из соломы и сейчас он испепелит меня взглядом. – Корнелия содрогнулась. Луций молча обнял ее, не подгоняя с рассказом. – Они похватали рабов прямо в ночной одежде и увели в тюрьму. Не знаю точно куда, но мы впоследствии узнали, что их подвергли пытке – всех, от мала до велика; от счетовода, который составлял документы для вир го максима, до выносившего горшки дурачка. «Нельзя предсказать, кто из рабов предоставит самые убийственные улики» – так заявил Катулл в суде. А по закону во время разбирательств всех рабов подвергают пыткам, включая даже тех, что служат жречеству. Некоторые умерли, они были слишком стары, чтобы вынести мучения. Другие остались калеками.

Четверых из нас обвинили в нарушении обета целомудрия: Варрониллу, обеих Окулат и меня. Не знаю, чем я провинилась. Как выяснилось, против меня улик не было, но тогда я ничего не понимала. Ломала голову, гадая, что и откуда им известно. Мы с тобой ведь соблюдали такую осторожность! Или против меня попросту что-то состряпали и собираются воспользоваться фальшивыми уликами, перед которыми я беззащитна? Нас отвели в Регию, старинный дом великого понтифика, и заперли в тесной комнате. Я не осмелилась говорить с другими, боясь, что Катулл или его присные подслушивают из укрытия.

Суд состоялся в Регии. Председательствовал Домициан – не как цензор, а как великий понтифик. Там собрались все весталки и множество жрецов. Катулл представил доказательства. Несчастная Верронилла! Она была крайне беспечна, доверилась рабыне и даже назвала ей имя любовника. Сестры Окулат проявили еще бо́льшую неосторожность. У них оказался один любовник на двоих, и вдобавок их видели в его доме. Любовники Веррониллы и обеих Окулат уже сознались, но их заставили предстать перед судом и повторить показания.

Прежде чем Домициан объявил приговор, вирго максима обратилась к нему с мольбой проявить снисходительность. Он заявил, что ей, превратившей Дом весталок в бордель, впору стыдиться. Но пошел на условную милость: если подсудимые весталки признают свою вину, он откажется от традиционного наказания – погребения заживо – и разрешит им самостоятельно выбрать способ умереть. Верронилла и Окулаты согласились. Они предстали перед судом, отвечая на вопросы Катулла. Он заставил их не только назвать любовников, но и перечислить все нарушения обета, а также досконально описать свои предосудительные действия, сколь бы интимными и постыдными они ни были, – где их трогали, куда вторгались, в каких позах и как они ублажали любовников.

Выведав у Варрониллы и Окулат все унизительные подробности, Катулл отпустил их. Между тем меня никто не допрашивал и даже имени не упоминал, разве что при первоначальном чтении обвинений. Я уж почти уверилась, что обо мне забыли, но меня оставили напоследок.

Свидетелей против меня не оказалось. Да и откуда им взяться, если ни одна рабыня из Дома весталок не знала о нашей связи и ни один твой раб не видел нас здесь? Катулл призвал меня назвать любовника и повиниться. Тогда, пообещал он, меня тоже избавят от погребения заживо и разрешат выбрать способ казни.

Я ответила, что мне нечего сказать. Домициан поднялся с места и подошел ко мне: «Если признаешься сейчас, сию секунду, тебе не назначат традиционного наказания. Но это последняя возможность. Если далее представят весомые улики твоей вины, будешь похоронена заживо. Что скажешь, весталка?»

Но я все равно молчала. Однако подумала: «Видимо, они захватили Луция и держат в соседнем помещении. Если я не признаюсь, то Катулл его выведет пред мои очи, возлюбленный все выложит, а меня заживо закопают». Как же близка я была к признанию! Меня охватил ужас. Неизвестность мучила нестерпимо. Достаточно было сказать Домициану то, что он хотел услышать. Всего несколько слов, и конец страданиям.

Но я совладала с собой и промолчала. Катулл отвел Домициана в сторону и что-то шепнул на ухо. Император объявил, что меня отправят в укромное помещение, где разденут и выяснят, девственница я или нет. Он, будучи великим понтификом, проведет расследование сам, в присутствии вирго максима в качестве свидетеля.

Луций представил ужасную картину, и ему стало физически дурно. Его передернуло.

– Нет, Луций, ничего не случилось. Вирго максима воспротивилась. Она сказала, что Весту оскорбит подобная процедура по отношению к служительнице, которая хранила невинность и против которой нет улик. Жрицы согласились. Пусть и робко, но почти единодушно они выступили вперед с возражениями. Даже Домициан понял, что зашел слишком далеко. Он отступил. Но был в бешенстве, как и Катулл. При каждом его взгляде я чувствовала себя голой.

Домициан снял с меня обвинения. Вирго максима расценила его уступку как победу, хоть и скромную. Я до сих пор не знаю, почему меня обвинили, поскольку никаких доказательств не было. Наверное, кто-то донес анонимно – тот, кто заподозрил меня, но знал слишком мало. Возможно, они надеялись заставить меня сознаться просто от страха. Так едва и не случилось.

Луций задумчиво кивнул:

– По-моему, обвинителем был Катулл. Ты видела его раньше?

– Наверняка встречала в императорской свите. Но никогда не обращала на него внимания.

– А вот он, держу пари, тебя заметил. Такой человек, возжелавший недоступную женщину, применит все возможное влияние, чтобы обрести над нею власть.

– Он чуть не обрек меня на гибель.

– Ты же весталка, Корнелия. Прекрасная, целомудренная, недосягаемая. Найдутся мужчины, которые получат извращенное удовольствие от возможности растоптать такую женщину. Похоже, Катулл того и добивался: хотел увидеть тебя нагой и униженной.

– Значит, не удалось. Но он уничтожил Варрониллу и сестер Окулат. Их вернули в камеру. Вирго максима раздобыла для них быстродействующий яд. Они умерли еще до рассвета.

– А их любовники?

– Поскольку они добровольно сознались, Домициан явил милосердие. Их, вместо того чтобы распять и забить палками, лишили имущества и гражданства, а затем отправили в ссылку – наказание не строже обычной кары для клеветников и прелюбодеев. Но каково пришлось тебе, Луций? Ты не мог не ужаснуться, услышав о задержаниях.

– Мои страдания – ничто по сравнению с твоими, Корнелия.

– Все равно…

– Не стоит и обсуждать.

На самом деле дни и ночи, последовавшие за известием об обвинении весталок, оказались в жизни Пинария длиннейшими. Он ждал, что в дверь вот-вот постучат. Кара за совращение весталки преследовала его в кошмарных видениях; Луций лишился сна. Он подумывал укрыться в одном из загородных имений, а то и сесть на судно, выходящее из Остии, и податься к Черному морю, в страну даков, к Диону, но тщетность затеи остановила его: если Домициан пожелает ареста, он его добьется, а внезапное бегство приравняют к признанию. Не мог также Луций бросить Корнелию. И он пообещал себе в случае ареста молчать даже под пыткой. Даже если его казнят – он умрет с мыслью, что не предал Корнелию.

Об арестах и скором суде он не заговаривал ни с кем, даже с Эпафродитом. Если за ним следят, под подозрение попадает каждый его товарищ.

День суда над весталками наступил, а Луций все еще оставался на свободе. Весь день он ждал прихода солдат. По заведенному обычаю, он послал вольноотпущенника Иллариона на Форум за новостями. И вот наконец тот вернулся. Назвал последние расценки на александрийское зерно. Сообщил, что цензорский список пополнился новой пьесой, хотя название он забыл.

– Так, что же еще? – протянул Илларион, почесывая в затылке. – Ах да, великий понтифик вынес решение по делу весталок.

– Какое же? – Луций постарался не выдать себя дрожью в голосе.

– Виновными признали всех, кроме одной.

– Точно? – Луций едва дышал. – Какой именно?

Илларион немного помедлил.

– Ее имя Корнелия Косса. Она оправдана.

Луций с трудом поверил ушам. Новость поразила его не меньше, чем если бы Корнелию сочли виновной. Он почти лишился чувств. Верный вольноотпущенник забеспокоился, не дурно ли хозяину.

– Глоток вина не помешает. Будь добр, Илларион, принеси сам.

Как только тот вышел, Луций разразился слезами.

Ему страстно хотелось связаться с любимой, но он не смел. И вот однажды пришло письмо, написанное на клочке пергамента и доставленное уличным оборванцем: «Жди меня завтра». Больше там не было ни слова, но Луций понял, от кого послание и что означает. Так они встретились вновь после многомесячной разлуки.

Луций покачал головой:

– Будь арест делом рук Катулла, он бы не сдался. Наблюдал бы и ждал нового случая тебя погубить. Возможно, он даже сейчас следит за тобой. И мог видеть, как ты сюда пришла. Мы безумцы, что встретились.

– Я должна была повидать тебя, Луций.

Он дотронулся до ее лица. И поцеловал.

Оба пришли сюда в настроении целомудренном, намереваясь поговорить и поделиться наболевшим, признать серьезность угрозы, которой они избежали, и сказать последнее «прости». Однако напряжение от выпавшего на их долю испытания вылилось в физическое желание, затмившее все пережитое раньше. Их соитие превосходило простое слияние тел; оно подтвердило, что оба все еще живы. Луций был потрясен до глубины души. Он испытал блаженную разрядку небывалой силы. И знал, что они видятся не в последний раз.

Намного позже, когда он в одиночестве шел домой, а морок вожделения, не позволявший мыслить ясно, постепенно рассеивался, ирония произошедшего так поразила Луция, что он расхохотался. Безжалостная борьба Домициана за общественную нравственность вернула Пинария в объятия девственницы-весталки.

88 год от Р. Х.

Шел юний, до ид осталось пять дней, и наступила двадцатая годовщина смерти Тита Пинария.

Как ежегодно в этот день, Луций совершил нехитрый памятный обряд перед отцовской восковой эффигией, которая размещалась в нише вестибула его дома на Палатине. Прислуживал только вольноотпущенник Илларион – любимец отца, свято чтивший память прежнего хозяина. За годы вольной жизни Илларион обзавелся семьей и во многом стал добропорядочным римлянином куда более Луция, справляя все праздники и положенные обряды во благо своих детей. Луций же, поскольку мало интересовался религией и не завел семьи, редко присутствовал на торжественных церемониях, хотя никогда не забывал отметить день кончины отца.

И сегодня, как опять-таки ежегодно, он ощутил слабый укол совести. В сорок лет у Луция не имелось наследника; кто будет чтить память отца и остальных предков, когда он умрет? У трех его сестер дети были, но не Пинарии.

Наступила и двадцатая годовщина смерти Нерона.

Эта дата была не очень важна для Луция, разве что благодаря прямой связи со смертью отца, зато она много значила для Эпафродита. По этому случаю он попросил Луция посетить вместе с ним усыпальницу Нерона на Садовом холме.

День был теплый и ясный. Луций решил пренебречь паланкином и пойти пешком. Позволив Иллариону при желании провести день с семьей, он вышел из дома один.

Шагнув за порог, Луций поднял взгляд на массивные пристройки, которыми недавно прирос императорский дворец. Домициан расширил комплекс так, что теперь тот не только занимал всю южную часть Палатина, но и в значительной мере распространился на остальной холм. Император дал резиденции и новое название: если Нерон именовал свой дворец Золотым домом, то Домициан – Домом Флавиев. Говорили, что тамошние залы с высоченными сводчатыми потолками необъятны, однако собственно императорские сады и покои на удивление малы и находятся в глубине дворца, и попасть туда можно только потайными ходами.

Луций спустился по Какусовым ступеням, пересек рынок и Форум. Затем зашагал мимо огромной огороженной зоны, где углубляли участок земли, соединяющий Квиринальский и Капитолийский холмы: там собирались разбить новую просторную площадь, которая облегчила бы проход от городского центра к Марсову полю. Из седловины изъяли колоссальный объем почвы; здания, предназначенные заполнить пространство, планировались поистине монументальными. Сей новый форум являлся, без сомнения, самым амбициозным градостроительным проектом императора, но в ряду многих других. Строительство велось по всему городу, и старые дома, пострадавшие от пожаров при Нероне и Тите, в конечном счете восстановили. Куда бы ни направлялся в Риме Луций, он всюду видел подъемники и леса, слышал орущих на работяг десятников. Непрерывный грохот молотков разносился по всей округе.

И всюду встречал он изображения императора. Внушительные статуи Домициана установили на главных перекрестках и на каждой площади. Бронзовые, отделанные золотом и серебром, они неизменно представляли правителя в узорных доспехах победоносного полководца. Идя по городу, путник неизбежно натыкался взглядом на одну из статуй; кое-где вдали виднелись целых два изваяния, а то и три. Римскому гражданину было негде спрятаться от сурового взгляда Домициана.

Помимо собственных изваяний, Домициан понастроил по всему городу мемориальные арки, малые подобия огромной арки Тита на Форуме, украшенные с той же, что у прототипа, чрезмерной пышностью. На многих из них безвестные отважные остряки нацарапали одно-единственное слово: «ARCI» – произнесенное вслух, оно обозначало либо «арки» на латыни, либо греческое слово «arkei» – «довольно».

Не реже арок и статуй встречались и воздвигнутые Домицианом алтари Вулкана. Инициатором его почитания выступал еще Нерон: будучи великим понтификом, он посулил, что умиротворение бога огня убережет город от нового Большого пожара. Но затем Нерон бросил все силы на строительство Золотого дома, а планы возведения святилищ затерялись в неразберихе, последовавшей за смертью императора. Веспасиан не пожелал возродить начинание, и многие считали, что беспечность аукнулась при Тите обширным пожаром, который нанес городу – особенно Марсову полю – серьезный ущерб. Тит снова дал обет возвести алтари, но умер до начала работ. Теперь за дело взялся Домициан. Алтари получились огромные, вырезанные из цельных блоков травертина, больше двадцати футов в ширину. Когда Вулкану приносили в жертву животных, чудовищные клубы дыма так и реяли над городом – жрецы взывали к богам, моля не допустить нового воспламенения.

Беда, постигшая Марсово поле, развязала Домициану руки и позволила восстанавливать территорию по своему усмотрению. Пересекая пустующий пока участок, Луций заметил на горизонте новые храмы, большой стадион для состязаний атлетов и впечатляющий театр под названием «Одеон», предназначенный не для пьес, а для концертов. Спектакли Домициан запретил вовсе.

Поднимаясь на Садовый холм, Луций увидел, что много народу идет в ту же сторону. Он замечал все больше и больше людей, стекающихся к улице перед родовым кладбищем Нерона, окруженным каменной стеной. Многие в толпе надели черное, как при трауре. Кое-кто принес венки.

Большинство собравшихся были ровесниками Луция или старше – то есть помнили времена Нерона. Бездетный Луций порой забывал, что успело вырасти целое поколение, знающее только род Флавиев. Однако преобладание людей в возрасте за сорок особенно подчеркивалось присутствием юных лиц. Немолодые имели вид серьезный и мрачный, тогда как юнцы находились в жизнерадостном и праздничном настроении.

Заметив, что Луций озадачен, улыбчивая девушка с ярко-рыжими волосами поймала его за руку. Она была в заношенной одежде, но лучилась чистотой, будто только что явилась из терм. Девушка принесла венок из нарциссов, фиалок и маков.

– Улыбнись же, друг! – призвала она. – Или не слышал добрые новости?

– Что за новости?

– Он возвращается!

– Кто?

– Божественный Нерон, конечно!

Луций склонил голову набок:

– Не припомню, чтобы сенат проголосовал за почитание этого императора как божества.

– Какая разница, за что голосует кучка старых дураков? Никакой сенат не изменит истину: Нерон – живой бог!

– Ты хочешь сказать, был живым богом?

– Нет же! – рассмеялась она и закатила глаза. – Неужели ты меня не расслышал? Он возвращается с Востока, где все это время жил. Он может явиться в любой день и предъявить свое право на власть. Он восстановит Золотой дом и положит начало новому золотому веку.

Луций с подозрением уставился на девушку. Хорошенькая, даже если совсем спятила.

Она со смехом покачала головой:

– Вижу, ты маловер. Ничего страшного. Положи это к памятнику. – Она выдернула из венка нарцисс и вручила его Луцию. – Когда Нерон вернется, он узнает о твоем подношении и порадуется.

Луций взял у девушки цветок, вяло улыбнулся и углубился в толпу. Одни стояли без дела с венками и ждали, когда гробницу откроют для посещения. Другие, самые нетерпеливые, протискивались ближе и возлагали венки к высокой каменной стене вокруг усыпальницы. Толкаемый отовсюду, Луций огляделся в надежде выискать Эпафродита. Тут в стене со скрипом отворилась калитка, и знакомый голос окликнул его по имени. Эпафродит поманил его войти в узкий дверной проем. Луций шагнул туда, и друг закрыл за ним калитку.

– Ну и толпа! – воскликнул Луций, радуясь, что его не раздавили. – И так каждый год?

– И да и нет, – ответил Эпафродит. – Люди ежегодно приходят сюда с венками и проводят памятные церемонии, но впервые их так много. Думаю, дело в круглой дате: все-таки двадцатая годовщина.

Они были одни в каменном склепе. Здесь покоился не только Нерон, но и его предки по отцовской линии, хотя их могилы выглядели намного скромнее. Резная гробница с прахом императора была сооружена из редкого белого порфира. Перед ней стоял алтарь из лунного мрамора. Изысканно высеченные со всех четырех сторон кони приходились кстати вдвойне, ибо Нерон любил верховую езду, а лошади с древнейших времен выступали погребальным символом. На алтаре лежали цветы, их слабый запах перебивался приторным ароматом фимиама.

– Вижу, ты уже почтил усопшего, – заметил Луций.

– Прости, что не дождался тебя. У меня есть ключ, вот я и вошел. Я не знал, когда ты придешь, и хотел помолиться до открытия. Скоро сюда пустят народ, почитателям разрешат пройти мимо саркофага и возложить венки.

– Там сотни людей.

Эпафродит покачал головой:

– Как большинство, они ухитряются верить во взаимоисключающие вещи. Радостно провозглашают, будто Нерон не умер, и стекаются сюда отметить венками годовщину его смерти. Нерон мертв, но Нерон жив.

– И сей же час направляется в Рим. Мне посоветовали приготовиться к его прибытию.

– Кто? Такая рыжая юница?

– Да, очень хорошенькая и с венком.

– Она и со мной говорила. Мне не хватило духу признаться, что я присутствовал при смерти Нерона, а уж тем паче поведать, что он пал от моей руки. – Эпафродит сдвинул брови. – Забавно: мои осведомители в императорском доме сообщают, что где-то в Сирии и правда есть самозванец, выдающий себя за Нерона. Он не первый, но этот претендент пользуется серьезной поддержкой парфян, которые действительно могут оказать ему военную помощь и вторгнуться в наши земли. Домициан опасается, что в этом случае самозванец устроит немалые волнения в восточных провинциях. Очень многие, особенно в Иудее, по-прежнему ненавидят Флавиев – те, кого не сумели ни убить, ни поработить Веспасиан и Тит. А тамошние жители постоянно твердят об оживших покойниках.

– Кто же этот мошенник?

– Понятия не имею. Видевшие его утверждают, что он поет, как соловей, и очень похож на Нерона.

– А они не помнят, что императору перевалило бы сейчас за пятьдесят?

– Полагаю, он был бы весьма тучен и лыс, – горько усмехнулся Эпафродит.

– Как же можно так истово верить подобным байкам?

– Все это потому, Луций, что их мышление не вымуштровано философией и эти люди могут и будут верить чему угодно, в любую чушь. Поистине, чем диковиннее идея, тем она привлекательнее. Народ устал от Домициана и с удовольствием фантазирует о возвращении Нерона.

– И с ним – золотого века?

– Почему бы и нет? Старшее поколение и правда помнит правление Нерона. Тебе поведают, как замечательно при нем жилось, хотя, сдается мне, дело в ностальгии не столько по Нерону, сколько по собственной ушедшей молодости. Юнцам же свойственна естественная, присущая молодежи вера в существование некоего золотого века – скорее всего, когда-то до их рождения. Так почему бы не при Нероне?

– Хочешь сказать, следующее поколение будет тосковать по так называемому золотому веку Домициана?

– Трудно представить!

– Я бы не был столь категоричен, – возразил Луций. – По пути сюда я всюду видел деяния императора. Его статуи, храмы, алтари и арки…

– Arkei! – уточнил Эпафродит. – Людям надоело дрожать под зорким оком Домициана.

– Думаешь? Он весьма порадовал народ надстройкой яруса к амфитеатру Флавиев. Ты и прежде восхищался этим уродством, Эпафродит, а теперь оно стало еще огромнее. Ни один римлянин не останется без места.

– Но император запретил публичное исполнение пьес, – напомнил Эпафродит.

– Грех Париса лежит на всех актерах! Но огорчен ли народ? По-моему, нет. Зачем ему нудные старые драмы и избитые комедии, если Домициан заменяет их играми, да не простыми, а по-настоящему зрелищными? Его затеи затмевают даже празднества старшего брата. Он заполняет амфитеатр водой и разыгрывает полномасштабные морские сражения, где рабы и преступники бьются за жизнь и тонут у всех на глазах. Какая пьеса сравнится с подобным представлением? Он дарит причудливые развлечения: например, ночные гладиаторские бои при свете факелов, где обнаженные женщины сражаются с карликами. Какая комедия вызовет смех и вполовину столь бурный? А с неба на публику сыплются фиги, изюм и финики. Зрителям кажется, будто они умерли и очнулись в Элизии.

– А император между тем сидит в своей ложе в обществе того существа с крохотной головой, – поддакнул Эпафродит. – Кто он – ребенок? карлик? Да человек ли он вообще? Оба шепчутся и хихикают. – Ученый содрогнулся. – Нерон любил красоту и совершенство, у него был безукоризненный вкус. Домициану нравятся излишества – избыток декораций и украшений, – и он окружает себя несуразными созданиями. На играх он ведет себя ужасно. Помнишь, как почернело небо и разразилась страшная буря? Ветер и ливень обрушились с такой силой, что навесы не помогли и люди начали покидать амфитеатр. Домициан приказал солдатам перекрыть выходы. Не разрешалось даже спрятаться в коридорах и лестничных пролетах. Всему Риму пришлось терпеть потоп. А когда амфитеатр наполнился недовольным ревом, император гневно потребовал тишины – и получил ее, когда достаточное количество буянов сбросили на арену к преступникам, которых собиралось выпотрошить стадо разъяренных зубров.

Луций кивнул:

– Было донельзя странно сидеть под проливным дождем среди пятидесяти тысяч зрителей: никто не молвит ни слова, а гром грохочет, молнии рассекают небо, на арене – крики и смерть. Думай что хочешь, но впечатление незабываемое. Небывалый день – именно то, чего жаждут люди, отправляясь в амфитеатр. Современные игры популярны, как никогда.

– Потому что Домициан низвел римский народ до уровня собак. Псы остаются преданными, пока хозяин их кормит, даже если бьет.

– Ему верны и легионы, – заметил Луций, – а это и есть настоящая власть. Нерон пал, едва легионы вышли из повиновения. Нерон, в отличие от Домициана, никогда не водил войска в бой. И сегодня легионы преданы императору, как прежде его брату и отцу. Он хорошо платит солдатам, а ветеранов осво бождает от налогов.

– Но войны в Германии и Дакии закончились в лучшем случае тупиком. Смерть полководца Фуска и захват даками штандарта с орлом стали катастрофой.

– Которую Домициан обратил к своей пользе, – возразил Луций. – Как только германская угроза приелась, новым врагом стали дакийцы – ведь нужно же римлянам кого-то бояться и презирать. И, несмотря на сомнительный успех кампаний, Домициан все же устроил себе триумф, проехав по Форуму победителем.

– Хотя не совсем понятно, кого он победил. Ты слышал о якобы пленных германцах, которых провели в цепях на триумфе по случаю их поражения? Осведомитель из императорских домочадцев сказал мне, что в действительности самых рослых и крепких рабов из дворца попросту переодели в кожаные портки и белокурые парики, чтобы походили на германцев.

– Согласись, тут и беда Домициана, – сказал Луций. – Неизвестно, что реально, а что нет. Весь город – сцена. Вокруг сплошное зрелище, поставленное императором. Интересно, по нимает ли он сам, где действительность и где вымысел.

– Теперь он подписывается в официальных письмах «господином» и «богом», – отозвался Эпафродит. – Стал первым после Калигулы, кто требует величать себя господином народа и считается живым божеством. Переименовывает месяцы в свою честь. Мы отмечаем его рождение не в октобере, а в домициане, которому предшествует не септембер, а германик – в честь германских побед. Его всюду сопровождает огромная свита телохранителей из ликторов, а для официальных мероприятий он одевается победоносным полководцем – даже когда обращается к сенату и обязан надевать тогу как первый среди равных. А лысину он прячет под лавровым венком.

– Но как он может позволить себе столько расходов – зрелища, щедрое солдатское жалованье, грандиозные стройки?

– Тут и кроется загадка, – признал Эпафродит. – Мои люди говорят, он лично охраняет казну и как одержимый учитывает даже мизерные траты; без одобрения Домициана не купишь и гвоздя. Сам понимаешь, счетоводы и казначеи боятся его до смерти. В таком подходе есть плюс: Домициан покончил с коррупцией и стяжательством, которые расцвели пышным цветом в изобильные бесшабашные времена его отца. Но мои старые друзья в казначействе считают, что государство катится к банкротству, и, когда случится катастрофа, император их же и обвинит. Они словно ждут смертного приговора и наблюдают, как убывают песчинки в часах, но только здесь вместо песка сестерции, которые утекают меж императорских пальцев. Все надеялись, что Фуск и правда захватит Дакию вместе с казной царя Децебала, но сейчас шансы невелики.

– Домициан может сколько угодно называть себя господином и богом, но боится своих приближенных не меньше, чем они его, – заключил Луций. – Ему повсюду мерещатся заговоры. Сенаторов казнят за случайные замечания, которые только безумец сочтет подозрительными. Домициан стал глубоко суеверным: стережется не только яда и кинжала, но и колдовства. Ты слышал о женщине, которую казнили за раздевание перед статуей императора? Якобы она пыталась заворожить его посредством сексуальной магии.

Эпафродит возложил ладони на саркофаг Нерона, напитываясь холодом полированного камня. Фимиам догорел и обратился в пепел, но аромат еще плавал в воздухе.

– Забавно, – произнес ученый. – У Домициана нашлось кое-что общее с Нероном, чего никто не ожидал: он сошелся с евнухом.

– Не может быть!

– Поверь мне. Помнишь его презрение к брату за любовь к евнухам? А похвальное достижение в борьбе за нравственность – запрет кастрации? Теперь Домициан сам совершенно открыто вступил в связь с евнухом. Отрока зовут Эарин, он из Пергама. Работорговец оскопил его здесь, в Италии, в очень юном возрасте. Применил горячую воду.

– Это как?

– Мальчик сидит в чане с горячей водой, которая размягчает мошонку; затем ему сжимают яички, пока не раздавят. Шрамов не остается, и это многим нравится. Детей берут самых юных, и в дальнейшем у них развивается меньше мужских признаков, чем у тех, кого кастрируют позже; некоторые владельцы тоже находят такое приятным. Несколько лет назад Эарина купили в императорский дом, где в итоге оказываются все самые красивые евнухи. Лицом он подобен Купидону. Волосы очень светлые, точно белое золото. Он еще и поет. Луций покачал головой:

– Говорят, все императорские евнухи славятся каким-нибудь даром, помимо того, ради которого их оскопили.

– В этом случае отрок и правда настоящий талант. Едва он спел Домициану, тот сразу влюбился. Он бесстыдно обхаживает Эарина, осыпает его подарками, одевает в баснословно дорогие платья, умащивает редчайшими духами. На семнадцатилетие дал ему вольную, присовокупив весьма щедрое пожертвование. В честь такого события Эарин отправил в пергамский храм локон белокурых волос. По греческому обычаю все отроки по достижении зрелости даруют локон храму в родном городе. Ты, может быть, помнишь, что нечто подобное сделал и Нерон, пожертвовав храму Юпитера на Капитолийском холме прядь своей первой бороды. Когда Эарин послал локон, придворные поэты принялись взахлеб сочинять стихи по случаю. Наш дорогой Марциал сравнил Домициана с Юпитером, а Эарина – с Ганимедом, однако соперник Марциала Стаций из чистого раболепия превзошел самого себя. Его стихи – поистине «Энеида» во славу евнуха. Послушай сам. – Откашлявшись, Эпафродит продекламировал:

Сонмы любимцев былых и преданных слуг отступают, Если сей новый подносит властителю славному Кубок тяжелый из хрусталя и агата И услащает вино касанием пальцев мягчайших. Мальчик, любимец богов, первым вкусивший от зрелости, Длани касаясь могучей, по власти которой даки томятся давно…

Прервавшись, Эпафродит издал звук, будто сейчас его вырвет.

– Даже Марциал ни разу не унизился до подобного кошмара, хотя опасно близок к тому.

– Удивительно, – сказал Луций, – что столь злонравный человек, как Домициан, воспылал страстью к безобидному калеке-отроку. Эарин для него вроде домашней собачонки.

– «Эарин» по-гречески означает «весенняя пора». Домициану почти сорок. Стаций утверждает, что евнух возвращает императору молодость, хотя, по мне, лишь напоминает о ней. Но обрати внимание, Луций: говорят, императрица отлично знает о страсти Домициана и тоже без ума от Эарина. Почему бы и нет? Ей же лучше, если Домициан увивается за евнухом, а не за женой какого-нибудь сенатора или, еще того хуже, незамужней девицей детородного возраста, которая склонит его к разводу. Супруга должна быть в состоянии родить Домициану нового наследника взамен умершего, но, пока император рас ходует семя на евнуха, она в безопасности. В продлении динас тии мальчик ей не соперник. Эарин не собачонка, как ты выра зился; он больше: очаровательное существо, и чета наслаждается его обществом.

– Как же понимать Домициана? – недоуменно произнес Луций. – С одной стороны, он одержим бюрократическими дрязгами, а с другой – смертельным страхом заговоров и колдовства. Когда-то распутничал вовсю, а теперь сошелся с евнухом, но полон решимости карать других за «постельную борьбу». И такой правитель определяет все грани нашей жизни. Он – самый воздух, которым мы дышим.

– Довольно об императоре, – вздохнул Эпафродит. – Как поживаешь ты, Луций?

– В моем мирке ничего не меняется, – пожал плечами тот.

– То есть ты продолжаешь с встречаться с ней?

Луций улыбнулся:

– Мы уподобились старой чете, если можно представить супругов, которые поженились тайно и видятся несколько раз в году. Страсть сохранилась, но кипит ровнее, на малом огне.

– Как пламя Весты?

– Если угодно. Теперь, когда она стала вирго максима, у нее еще меньше времени для свиданий.

– В столь юном возрасте! Сколько ей?

– Тридцать два. И она прекраснее прежнего.

– Женатый такого не скажет, – рассмеялся Эпафродит. – Ты изъясняешься, как влюбленный.

– Мне очень повезло узнать столь прекрасную женщину. Да не смотри на меня так, Эпафродит! Не надо снова поучать меня и твердить о риске. Когда Фортуна свела меня с нею, я был благословлен, а не проклят. Такой любви я не обрел бы нигде.

– Воистину речи влюбленного. Чем ты занимаешься в оставшееся время?

– Если не охочусь в своих угодьях, наслаждаясь свежим воздухом и трепетом погони, то обращаюсь к делам финансовым. Почтенному патрицию не подобает опускаться до мелкого землевладения и торговли: тучное хозяйство или государственная служба подошли бы лучше, но ты и сам знаешь, что я никогда не искал должностей. Главную часть работы выполняет Илларион. Ему очень нравится переносить цифры из столбика в столбик, диктовать письма купцам и давать указания законникам.

– Значит, ты по-прежнему чураешься политики и государственной службы?

– Разумеется! Я больше, чем когда-либо, уверен, что для римского гражданина разумнее всего не привлекать к себе внимания. До сих пор мне удавалось держаться вне поля зрения императора. Я намерен и впредь действовать так же. – Едва договорив, Луций понял, что испытывает Фатум. Он сунул руку за пазуху и тронул фасинум.

Эпафродит открыл было рот, чтобы ответить, но передумал.

– Что такое? – спросил Луций.

– Интересно, слышал ли ты о Катулле.

Луций протяжно выдохнул:

– Об императорском прихвостне, расследовавшем дело весталок?

– И многие другие вопросы в последние годы. Похоже, у него особый дар: умение вызнать любое тайное деяние или неосторожное слово и погубить любого смертного. До чего же его ценил Домициан! Однако недавно Катулла постигла напасть. Он тяжело заболел и чуть не умер от лихорадки. И хоть выздоровел и встал на ноги, но полностью ослеп.

Луций вспомнил слова Корнелии: «Весь холодный как лед – кроме глаз. Мне почудилось, будто он испепелит меня взглядом».

– Отличная новость! – заметил он, хотя лицом остался мрачен. – Катулл – и вдруг слеп! Что ж ты сразу не сказал?

Эпафродит поджал губы.

– Эпиктет говорит, что радоваться чужому горю – не меньший грех, чем высокомерие, и навлекает гнев богов.

– В самом деле? Весь Рим глазеет и аплодирует, когда люди тысячами гибнут на арене или когда пленных душат по завершении триумфа, и боги, похоже, все это одобряют. Почему бы и мне не испытать толику удовлетворения от краха чудовища вроде Катулла?

– Вряд ли слепота его обезвредит. Домициан по-прежнему числит Катулла среди ближайших советников. Говорят, вследствие недуга он стал еще опаснее.

Луций вновь испытал суеверный озноб. Он уже потянулся к фасинуму, когда в замке лязгнул ключ. Калитка отворилась, и в склеп заглянул служитель.

– Через минуту запущу народ, – сообщил он. – Воздайте последние почести.

Друзья вернулись к саркофагу. Пока Эпафродит безмолвствовал со сложенными ладонями и потупленным взором, Луций возжег фимиам и положил на алтарь цветок, который дала ему девушка. Молясь, он думал не о Нероне, а о своем отце и Споре.

Затем оба направились к калитке. Служитель прикрикнул на толпу, чтобы расступилась. Когда Луций начал протискивать ся через толпу, окруженный благоуханием цветов, его схватили за руку.

Это оказалась рыжеволосая девушка.

– Не забудь! – выкрикнула она. – Нерон идет и явится со дня на день. О да, теперь уже со дня на день!

91 год от Р. Х.

– Хорошо отдохнули на природе?

– Неплохо, Илларион.

– Охота удалась?

– Как обычно в такое время года. Много не настреляешь, только олени да кролики. Но все равно красота.

– А нынешним сном допоздна доволен?

– Премного. За городом я исправно вставал на заре, но обратный путь меня утомил. Славно, что в городе можно без потерь проспать до полудня.

– А как сходил в бани?

– Замечательно. Днем там приятнее, чем утром, особенно в термах Тита. Народу меньше, покоя больше. На галерее я битый час играл с незнакомцем в какую-то дурацкую настольную игру, а напоследок окунулся в горячую воду. Я свеж, чист и полон сил для дневных забот.

– Увы, дня-то осталось мало. Солнце садится рано. Впрочем, в кабинете еще можно урвать часок света. Я рассчитывал, что мы вместе изучим отчеты с зернохранилищ за пределами Александрии. Хочу обратить твое внимание на кое-какие неувязки…

– Не сейчас, Илларион.

– Много времени не потребуется.

– Я ухожу.

– Можно узнать куда?

– Нельзя.

– Тогда посидим вечером, с лампой? – Вольноотпущенник уныло помахал свитком.

– Вряд ли, Илларион. Я могу вернуться очень поздно.

– Понимаю.

Илларион оглядел наряд Луция. Вместо тоги хозяин сегодня надел достаточно короткую яркую тунику, открывающую крепкие ноги, и подпоясался кожаным ремнем с серебряными вставками. В свои сорок четыре Луций был по-прежнему подтянут благодаря недавнему отдыху, когда он дни напролет ездил верхом и охотился, питаясь лишь тем, что удавалось добыть. Илларион покачал головой. Ясно, что хозяин собрался на встречу с ней – женщиной, существования которой Луций ни разу не признал и чью личность мудрый прислужник не пытался установить. Порой Иллариону бывало жаль сына старого хозяина. Сам он лишь вольноотпущенник, однако нашел подходящую пару и обзавелся замечательными детьми.

Готовясь покинуть дом – без сопровождения, как обычно, отправляясь на встречу с тайной возлюбленной, – Луций насвистывал старинную охотничью песню. Илларион поспешил прочь по своим делам.

Стоял прохладный осенний день. Луций пошел кружным путем, периодически оглядываясь и петляя. Такую привычку он завел давно, дабы исключить слежку и беспрепятственно добраться до домика на Эсквилине.

Как и всегда по возвращении в Рим после долгого пребывания в имении, он счел город отвратительно грязным, шумным и смрадным, полным несчастных и опасных людей, но такое впечатление преследовало Луция только на Форуме. Войдя же в Субуру, он, напротив, почувствовал себя легче, ибо, невзирая на тесные многолюдные улицы и грязных прохожих, там было меньше статуй Домициана. В первую пару дней, проведенных в Риме, вездесущность Домициана, господина и бога, постоянно следящего за ним, ощущалась настоящей напастью.

Но сегодня даже неизбежное многоликое присутствие императора не омрачило настроения Луция. Возможно, он вдвое помолодел от легкого дыхания осени в стылом воздухе. Или все дело было в том, что он уже очень долго не видел Корнелию – больше двух месяцев. И наконец они таки выкроили время для свидания. Днем, будучи в термах, он получил от любимой зашифрованное послание, которое, как обычно, доставил выбранный наугад уличный оборванец, не знавший ни женщины, его нанявшей, ни смысла переданных слов: «Сегодня. За час до заката».

Лавки в лучших районах города позакрывались, однако в Субуре многие торговали до темноты, а Луций давно обнаружил, что продукты там зачастую не хуже, чем на Авентине, а стоят вчетверо или впятеро дешевле. Он купил лепешек с толстой корочкой, твердый прокопченный сыр, кувшинчик любимого гарума и кое-что еще. В домишке на Эсквилине есть вино и оливки, но нет свежей еды, а опыт подсказывал, что после любви у обоих проснется волчий аппетит. Он оставил позади Субуру и взошел на холм, неся с собой холщовый мешок с провизией и насвистывая развеселую мелодию.

При виде преторианцев, которые отирались у небольшого Орфеева озера, он смолк. Солдаты были вооружены и в форме, но выглядели праздно. Один устроился в фонтане меж бронзовых статуй и привалился к зачарованному оленю, который навострил уши, внимая лире Орфея.

Что нужно преторианцам в преимущественно жилом районе, где смешались дома изысканные, как у Эпафродита, и более скромные, но все-таки приличные, вроде убежища Луция? Вид вооруженных людей подействовал на него угнетающе. Луций чуть было не повернул назад, но подумал о терпеливо ждущей его Корнелии. Он двинулся по узкой извилистой улочке и за крутым поворотом увидел свой дом.

Дверь была распахнута настежь.

Он обернулся. Солдаты, которых он встретил у Орфеева озера, следовали за ним. Самый первый смотрел ему прямо в глаза бесстрастно, но решительно. Кивнув и чуть поведя рукой, преторианец дал понять, что ему следует войти в дом.

Луций прошел через вестибул и шагнул в комнату. На ложе, где он ожидал увидеть Корнелию, кто-то сидел. Внутри было темно, и глазам понадобилась пара секунд, чтобы привыкнуть. Мужчина на кушетке был одет по-придворному: роскошно расшитый наряд с длинными рукавами, ожерелье из крупного сердолика и перстень с тем же красным камнем. Он повернулся к Луцию, но глаза его поражали неприятной пустотой и ни на чем не задерживались. Худое бледное лицо испещряли пятна.

– Ты Луций Пинарий? – спросил мужчина.

– Верно.

– Я тоже Луций. Луций Валерий Катулл Мессалин. Возможно, ты обо мне слышал.

– Возможно.

– Никак у тебя дрогнул голос, Луций Пинарий?

Кроме них, в комнате не было никого. По тени на стене Луций понял, что один из преторианцев последовал за ним в дом и стоит в вестибуле.

– Твой визит для меня честь, Катулл.

– Как ты учтив, Пинарий! – рассмеялся гость. – Я похвалил бы убранство твоего дома, но, увы, лишен зрения. Однако прочие мои чувства весьма остры. Правда ли, что здесь немного пахнет женскими духами? Или мне чудится?

– Здесь нет женщины, Катулл.

– Да? И тем не менее я почти улавливаю ее присутствие.

В наступившей тишине послышался шорох: продукты в мешке чуть сместились.

– Что это там у тебя? – осведомился Катулл.

– Всего-навсего немного еды. Не угодно ли угоститься, Катулл?

– Ну нет! – хохотнул тот. – Я ем только блюда, которые готовит мой личный или императорский повар и предварительно пробует раб. Подобные предосторожности – одна из огорчительных сторон моего положения. Так или иначе, я и те бе не советую сейчас есть.

– Почему?

– Зачем портить аппетит, если скоро ты отобедаешь в Доме Флавиев?

– Я? – Голос у Луция надломился, как у мальчишки.

– За этим я и пожаловал, Луций Пинарий. Доставить приглашение от нашего господина и бога. Ты зван к нему на обед. Паланкин ждет.

Луций сглотнул:

– Я неподобающе одет. Мне надо зайти домой и переодеться в лучшую тогу…

– Не беспокойся. Император выдаст тебе одежду.

– Выдаст одежду?

– Обед намечается особый, требующий особого наряда. Тебе ничего не понадобится. Готов отправиться?

Луций окинул взглядом комнату. Где Корнелия? Может, явилась раньше его, увидела преторианцев и ушла? Или не приходила вовсе? Или – думать об этом было невыносимо – находилась здесь, когда прибыл Катулл?

Ступив за порог, Катулл кликнул преторианца-поводыря. Луций притворил дверь и вынул ключ.

– Что ты делаешь? – спросил Катулл.

– Дверь запираю.

– Как угодно, – пожал плечами тот.

Смысл сказанного показался Луцию очевидным: зачем запирать дом, в который не вернешься.

Его понесли по улицам в паланкине, где он пребывал в одиночестве. Он не пытался заговорить с Катуллом, у которого был отдельный паланкин, порой двигавшийся вровень, а иногда обгонявший его – в зависимости от ширины улицы. Луций поймал себя на том, что вспоминает все слышанные ранее истории о жестоких забавах Домициана с жертвами: сперва он усыплял их бдительность, осыпая дарами и знаками дружбы, а после подвергал чудовищным пыткам. Излюбленным методом допроса служило прижигание гениталий, а наказанием, помимо смертной казни, – отрубание кистей.

Кратчайший путь к дворцу пролегал мимо амфитеатра Флавиев и Колосса. Паланкины, однако, направились через Форум мимо Дома весталок и храма Весты. Нарочно, чтобы Луций извелся? Не иначе, потому что, когда процессия наконец поднялась на Палатин, носильщики прошли аккурат мимо его дома. Катулл явно точно знал, где они находятся: когда поравнялись с жилищем Пинария, паланкин советника императора пристроился рядом, а сам Катулл повернулся невидящим лицом к Луцию и улыбнулся, словно дразня его последним взглядом на родной очаг.

Паланкины доставили обоих к одному из входов в императорский дворец. Приемная с высоченным потолком, куда проводили гостей, превзошла все ожидания Луция. Даже прекраснейшие храмы не могли состязаться с ней роскошью, пожалуй особенно наглядной в вечерний час. Последние лучи заходящего солнца, проникая сквозь высокие окна, еще достигали дальних углов, высвечивая обширность площади и поразитель ное внимание к мелочам, тогда как множество недавно зажженных ламп сообщали матовый блеск мрамору и бронзе, а монументальную статую Домициана, стоявшую в центре и покрытую золотом и серебром, заставляли сверкать мириадом жарких огоньков.

Из приемной их повели по таким же шикарным, но все же меньшего размера покоям; анфилады тянулись бесконечно, пока Луций не обнаружил, что идет рядом с Катуллом в сопровождении преторианца на шаг позади через узкий коридор, сплошь выложенный зеленым мрамором, включая даже низкий потолок. Если и не померк еще дневной свет, он не проник бы сюда; путь освещался только слабыми лампами, что горели по стенам далеко одна от другой. Луцию показалось, что процессия спустилась под землю, хотя по пути не было лестниц. Он словно вступал в гробницу некоего царя древних времен. Воздух стал затхлым и спертым, дышать сделалось трудно.

Луция завели в боковую каморку, также сплошь выложенную зеленым мрамором и освещенную единственной лампой, где оставили одного, чтобы переоделся. Ему приготовили просторное одеяние с длинными рукавами, похожее на Катуллово, но только черное; черным было даже шитье на кромках. Луций нехотя снял и отложил свою яркую тунику, взялся за платье. Потом вздрогнул и сдавленно вскрикнул.

Из ниоткуда возник мальчик. Он был в черном, с черными волосами, и кожу тоже покрывала черная краска. В темноте Луций не замечал его, пока тот вдруг не шагнул вперед, словно воплотившийся ночной кошмар.

– Господин, сегодня я буду твоим виночерпием, – произнес мальчик, забирая у Луция одеяние. – Позволь мне помочь тебе одеться, господин.

Ошеломленный Луций разрешил облачить себя в черное платье. Затем мальчик взял его за руку и подтолкнул к мраморной стене. Невидимая дверь отворилась, как по волшебству, и провожатый увлек его за порог.

Луций очутился в помещении без единого проблеска цвета. Все было черным. Пол и стены – из цельного черного мрамора. Расставленные всюду столики – из темного металла, как и едва мерцающие светильники. Четыре обеденных ложа, составленных в квадрат, – из черного дерева и с черными подушками. Одна кушетка была больше и роскошнее остальных.

Краем глаза Луций уловил движение. Ему показалось, что в черной мраморной стене отворилась дверь, но, поскольку в проем не проникло ни лучика света, он сомневался, пока не разглядел человека, также одетого в черное и ведомого черным мальчиком. Это был Катулл. Ни слова не говоря, он остановился перед обеденным ложем напротив наибольшего. Жестом приказал Луцию подойти к другому ложу, стоящему справа.

В дверях появилась новая фигура, сопровождаемая очередным отроком. Луций ахнул, и в тесном пространстве звук вышел резким.

Корнелия.

Она была одета в полотняное платье и суффибул, очень похожие на ее обычное облачение, но только угольно-черные.

Их взгляды встретились. Страх на лице возлюбленной зеркально отразил чувства Луция. Она потянулась к нему, пальцы у нее дрожали. Жест выразил мольбу о помощи. Никто из них не заговорил, сознавая присутствие слепого Катулла, который кивком велел Корнелии встать у левого ложа.

Луций различил в полумраке каменную мемориальную дос ку, прислоненную к стене за ложем Корнелии. Там были выбиты буквы, но он не сумел прочесть. Оглянувшись, он обнаружил такую же доску позади своей кушетки. По форме и узорной резьбе плита напоминала надгробную. В камне было вырезано его имя.

Все поплыло перед глазами у Луция. Зал заходил ходуном. Он решил, что сейчас упадет, и огляделся в поисках опоры. Виночерпий почувствовал его состояние и взял за руку. Луций привалился к мальчику, испытывая головокружение и слабость.

Он пребывал в таком отчаянии, что даже не заметил, как вошел Домициан, пока не увидел императора полулежащим на почетном месте. На первый взгляд казалось, что тот, как и все, одет в черное, но, присмотревшись, Луций открыл, что облачение императора имеет пурпурный цвет – настолько темный, что он почти сливался с черным, и вышивка тоже была густейшего кровавого оттенка. На голове красовался черный лавровый венок. Лампы отбрасывали свет под таким углом, что глаза Домициана скрывались в густой тени.

Ему прислуживало то самое существо с маленькой головой, что сопровождало правителя на играх. Создание отличалось причудливым сморщенным лицом. Даже при близком рассмотрении Луций не смог определить, дитя перед ним или карлик. Как и другие виночерпии, существо было в черном.

Луций осознал, что и Катулл, и Корнелия уже полулежат и все присутствующие смотрят на него. Не лишился ли он на миг сознания? Виночерпий Луция шикнул на него и дернул за руку, понуждая сесть.

Луций опустился на ложе. Виночерпий устроил целое представление, взбивая подушки и укладывая их поудобнее. Подали первое блюдо: черные оливки с черными хлебцами, усыпанными черными маковыми зернами. Луцию налили вина. В чаше оно выглядело тоже непроглядно темным.

По ходу трапезы на площадке между четырьмя ложами выступили юные танцоры, почти обнаженные и раскрашенные в черный цвет, как и отроки-слуги. Звучала похоронная музыка – трещотки и пронзительные свирели. Луций не понимал, где играют: музыкантов не было видно.

Танец казался нескончаемым. Луций видел, как ест Катулл, но ему самому кусок в горло не лез, Корнелия тоже есть не могла. Лицо весталки реяло бледным пятном в окружении сплошной черноты. Не ел и Домициан. Он наблюдал за танцорами.

Наконец, под дикие трели дудок и заключительный взрывной треск трещоток представление завершилось и танцоры исчезли, будто растворясь в стенах.

– Известен занятный факт о похоронах, – произнес Домициан, глядя прямо перед собой. – В старые времена всех покойников, даже великих, хоронили ночью. Сейчас так поступают лишь с бедняками, которые не могут позволить себе погребальное шествие. На мой взгляд, подобные процессии переоценивают хотя бы потому, что все они одинаковы. Сначала идут музыканты, которые привлекают внимание к предстоящему событию; за ними – плакальщицы, обычно наемные; потом появляются актеры и шуты, изображающие сцены из жизни усопшего. Следом шагают рабы, которых тот освободил, – они выражают благодарность слезами и причитаниями по упокоившемуся хозяину; дальше идут люди в восковых масках его предков, как будто мертвые ожили, дабы приветствовать примкнувшего к ним потомка. А в завершение появляется сам покойник, которого несут ближайшие родственники, чтобы собравшиеся могли в последний раз посмотреть на него, перед тем как он возляжет на костер и сгорит. В огонь бросают все подряд: одежду покойного, его любимую еду и книги. Кто-нибудь произносит речь. Когда все заканчивается, пепел собирают и помещают в каменный саркофаг.

Другой интересный факт: наше предки не сжигали тела умерших, а хоронили как есть. Мне говорили, что христиане поступают так даже сейчас; они в какой-то мере ценят сам труп в надежде, что он оживет. Но кому захочется ожить, когда плоть уже загниет, а тем более обнаружить себя запертым в каменном коробе или зарытым в землю? Как и большинство надуманных христианских идей, эта кажется довольно убогой. Мы, римляне, больше не прибегаем к захоронению – за исключением особых случаев, когда весталка повинна в несоблюдении обета целомудрия. Но тогда погребают не труп, а тело, которое еще дышит.

– Такое наказание практиковали в древности, – кивнул Катулл. – Но я помню, как несколько лет назад Цезарь пошел в своей мудрости на менее суровую кару в отношении осужденных сестер Окулат и Варрониллы.

– Решение далось мне нелегко, – сказал Домициан. – Неразумно отрекаться от мудрости предков. Весталки появились в Риме по воле царя Нумы, преемника Ромула. Негодных жриц он повелел побивать камнями.

– Неужели? – Катулл разжевал оливку и сплюнул косточку в заранее подставленную горсть виночерпия. – Я не знал.

– Казнь через погребение учредил другой царь, Тарквиний Приск. Он опирался на религиозные соображения. «Да не убьет жрицу Весты смертный, – заявил он. – Пусть решение остается за Вестой». Поэтому, когда весталку помещают в тесный подземный склеп, она жива, а склеп запечатывают и вход засыпают землей. Жрицу никто не убивает, и у нее нет возможности покончить с собой. Она переходит во власть времени и суда Весты. И я думал тогда, что Тарквиний Приск проявил даже бо́льшую мудрость, чем Нума.

Подали очередное блюдо: грибы – тоже черные благодаря соусу. И снова наличие аппетита продемонстрировал один Катулл. Он ел жадно, обсасывая пальцы.

– Насколько я помню, – сказал советник, – Цезарь проявил великую милость и при осуждении мужчин, которые надругались над Варрониллой и Окулатами.

– Да, я сохранил им жизнь. Однако дальновидность своего решения тоже теперь пересмотрел. Мудрее было бы, по-моему, наложить традиционное наказание, предусмотренное за соблазнение весталки, – в назидание другим, искусись они повторить подобное преступление. Как великий понтифик, я обязан всячески оберегать святость тех, кто хранит огонь Весты. Ты не согласна со мной, вирго максима? – Домициан впервые обозначил присутствие Корнелии.

Та еле слышно ответила:

– Да, господин.

– Сегодня называй меня великим понтификом.

– Да, великий понтифик.

– Уже лучше. Разве ты не согласна, вирго максима, с тем, что традиционное наказание является сильнейшим средством устрашения? С прелюбодея срывают одежду, его распинают на кресте и прилюдно бьют палками, а поруганные весталки взирают на его мучения, пока он не умрет. Мне говорили, что процесс может длиться весьма долго, в зависимости от общего здоровья казнимого. Люди со слабым сердцем испускают дух после первого же удара. Другие живут часами. Избиение постепенно надоедает исполнителю, не говоря уже о физической усталости. Бывает, ликторы так выдыхаются, что приходится звать новых.

Луцию померещилось, что в тарелку с яствами, которую держит перед ним виночерпий, положены не грибы, а кишки и внутренние органы, плавающие в мерзкой жиже. Его затошнило.

Следом подали черные фиги – всем, кроме Домициана. Императору принесли только яблоко и серебряный ножик. Домициан принялся очень медленно и вдумчиво срезать кожуру. Очистки он передавал прислужнику с крохотной головой, который заглатывал их, как пес ловит объедки с хозяйского стола. Когда Домициан надкусил яблоко, раздался резкий звук, словно хрустнули кости.

В глазах у Луция снова заплясали мушки. Он услышал, как Домициан шепнул что-то микроцефалу, который ответил тоже шепотом. Оба рассмеялись.

– Мы дивились, Катулл, откуда у слепца берется похоть, – пояснил император. – Страсть возбуждается красотой, но как воспринять внешность, не имея зрения?

Катулл повернул лицо к Корнелии:

– Слепец может хранить память о красоте. У него есть воображение.

– Да, но красота увядает, Катулл; она столь же недолговечна, сколь опьянение. Безусловно, твои воспоминания устарели. – Домициан уставился на Корнелию, и та потупилась. – Красота существует лишь в данный миг. Вот почему я попросил Эарина развлечь нас нынче: хоть ты и не увидишь его, Катулл, я уверяю тебя, что он прекрасен.

Вошел одетый в черное евнух. Он был невысок, строен и двигался очень грациозно, словно плыл по воздуху. Светлые волосы, воспетые поэтами, казались удивительно яркими в темноте и будто сами по себе светились. Кожа отличалась молочной белизной.

В полумраке Эарин напоминал эфирное создание из царства снов. Остановившись посреди зала, он запел. Рулады, чистые и сладкозвучные, тем не менее тревожили слух, ибо голос обладал сверхъестественным тембром, который невозможно было отнести ни к одной категории. Песня же, как и сам исполнитель, как будто явилась из неких потусторонних сфер.

Что тебя, смертный, гнетет и тревожит безмерно печалью Горькою? Что изнываешь и плачешь при мысли о смерти? Ведь коль минувшая жизнь пошла тебе впрок перед этим И не напрасно прошли и исчезли все ее блага, Будто в пробитый сосуд налитые, утекши бесследно, Что ж не уходишь, как гость, пресыщенный пиршеством жизни, И не вкушаешь, глупец, равнодушно покой безмятежный? Если же все достоянье твое растеклось и погибло, В тягость вся жизнь тебе стала, – к чему же ты ищешь прибавки, Раз она так же опять пропадет и задаром исчезнет, А не положишь конца этой жизни и всем ее мукам? Нет у меня ничего, что тебе смастерить и придумать Я бы в утеху могла: остается извечно все то же[29].

Когда отзвучала последняя нота, воцарилась долгая тишина. Слушая евнуха и рассматривая его, Луций думал о Споре. По щеке сбежала слеза. Не успев ее смахнуть, он осознал, что Домициан встал и неторопливо идет к нему.

Глаза императора сверкали во тьме отраженным светом ламп. Немигающий взор был прикован к Луцию. Тот, являясь охотником, не раз поражался манере некоторой живности – кроликов, например, – не спасаться бегством, а застывать под взглядом хищника. Теперь он понял состояние добычи. Он ощущал себя кроликом, не имея сил шевельнуться и отчаянно мечтая раствориться в окружающем мраке. Он словно обратился в камень. Казалось, даже сердце остановилось.

Домициан приблизился почти вплотную. Он пристально смотрел на Луция, сжав тонкие губы и придав лицу непроницаемое выражение. Остановившись прямо перед ложем, простер руку. Несмотря на оцепенение, Луций испугался, что вскрикнет, если Домициан коснется его лица. Он напрягся, чтобы не дрогнуть, и только сдавленный вздох сорвался с уст.

Кончиком пальца Домициан стер влагу с его щеки. Сведя брови, он уставился на палец; затем повернулся и очень нежно провел им по разомкнутым губам Эарина.

– Чувствуешь соль? – шепнул он.

Эарин тронул губы языком.

– Да, господин.

– Слеза! – сказал Домициан. – Что так растрогало тебя, Луций Пинарий, – поэт Лукреций?

Луций открыл рот, боясь, что утратил дар речи, но затем обрел голос:

– Я не уверен, что слышал слова, господин. Я знаю только, что внимал пению Эарина и прослезился.

Домициан задумчиво кивнул:

– Я тоже плакал, когда впервые услышал, как он поет. – Он долго рассматривал Луция, затем повернулся к Катуллу. – Обед окончен.

Ни слова больше не говоря, император удалился. За ним последовали Эарин и существо с крохотной головой.

Луций встал. Взглянув на Корнелию, он ощутил порыв броситься к ней. Весталка подняла руку, остерегая его. И пока они смотрели друг другу в глаза, Луций всеми силами старался выразить, сколько она для него значит. Он никогда еще не любил ее сильнее.

Мальчик-слуга взял Корнелию за руку, бережно помог встать и вывел из помещения.

Стало еще темнее. Оглядевшись, Луций обнаружил, что погасли все светильники, кроме одного. Катулл исчез. Не считая виночерпия, Пинарий остался один.

Мальчик проводил его за порог. Луций едва понимал, где находится, хотя чувствовал, что с каждым поворотом выходит во все более просторные и светлые коридоры. Наконец они достигли огромной приемной со статуей императора. Скульптору удалось передать ужасающую властность Домицианова взора. Луций закрыл глаза и потянулся к виночерпию – пусть ведет его, как слепца.

Он снова распахнул веки, только ощутив на лице дуновение ветра и сообразив, что они вышли на воздух, под темное безлунное небо. Луций сошел по ступеням к тому же паланкину, что доставил его во дворец. Мальчик помог ему забраться внутрь, и носильщики подняли паланкин. Рядом на сиденье лежала ранее снятая одежда.

Путь до дома оказался недолог. Луций вышел из паланкина. Носильщики развернулись и, не сказав ни слова, исчезли.

Луций постучал в дверь. Открыл ему Илларион. При виде лица хозяина его понимающая улыбка испарилась.

– Что ты видишь, Илларион? Нет, не говори. Ты лицезреешь мертвеца.

* * *

В последующие дни Луций ждал, что за ним вот-вот явятся преторианцы. Он приводил в порядок дела, то заполошно суетясь, то впадая в оцепенение. Фасинум он всегда держал при себе на случай ареста.

Перед лицом забвения он тщетно пытался размышлять о богах, предках и прочих вещах, которые приходят на ум на пороге смерти. Быть может, он вообще ни во что не верит? Это открытие явилось самым мучительным испытанием. Он покинул Дом Флавиев в потрясении, неизвестности, ужасе, которые испытал бы и любой другой человек, но к ним добавилось чувство абсолютной незначимости всего сущего. В том черном зале он расстался с последними иллюзиями. Человек ничем не отличается от кролика: лишь проблеск сознания в круговращении жизни и смерти без начала и конца, разрешения и смысла.

В таком состоянии рассудка он получил известие об аресте Корнелии. Затем узнал, что взяли не только вирго максима, но и ее мнимых любовников. Луций не сомневался в их невиновности, уверенный, что лишь его она одаривала любовью; несчастные просто не поладили с императором, и он расправился с ними таким способом. Никто не признался, хотя их пытали. Не дали показаний и рабыни Корнелии из Дома весталок. Вердикт Корнелии и ее предполагаемым любовникам был вынесен не в Риме, а в императорской резиденции в Альба-Лонге. Корнелия даже не присутствовала на пародийном суде. Приговор вынесли без нее.

Предполагалось, что виновных мужчин отправят в ссылку, как после прошлого судилища над весталками. Но поскольку они не сотрудничали с судом – иначе говоря, не сознались, – было объявлено, что прелюбодеев подвергнут традиционному наказанию. На Форуме, на глазах у всех, их раздели, привязали к крестам и забили насмерть, а Корнелию заставили смотреть. Луций остался дома. Он не знал, что хуже: видеть казнь невинных или Корнелию, которую вынудили стать ее свидетельницей.

Он не хотел смотреть и на расправу над ней, но в назначенный день, широко возвещенный глашатаями и афишами, не нашел в себе сил остаться в стороне.

К Дому весталок еще до рассвета потянулись тысячи людей. Никто прежде не видывал традиционного наказания весталки. Те же зрители, что стекались в амфитеатр Флавиев, пришли поглазеть и на новое зрелище. Они облачились в подобающие траурные одежды. Толпа на Форуме колыхалась черным морем.

Луций остался в задних рядах; ему не удалось бы протолкнуться вперед даже при желании. Впрочем, поначалу смотреть было не на что. Церемония началась в закрытом порядке, в Доме весталок. Именно там должны были снять с Корнелии суффибул и витту, раздеть донага и избить палками под наблюдением великого понтифика, других весталок и собрания жрецов государственной религии. Затем жертву полагалось одеть как покойницу и запереть в черных носилках, связав по рукам и ногам и заткнув рот; носилки собирались пронести по городу, как похоронные дроги.

Томясь в ожидании, толпа разволновалась. Некоторые женщины начали причитать и рвать на себе волосы. Кое-кто из мужчин проклинал падшую весталку. Другие непристойно шутили, ухмылялись и хохотали. Мало кто осмелился заявить, что, вопреки мнению великого понтифика, весталка может быть невиновна, ибо на суде она держалась чрезвычайно достойно и ни один из осужденных мужчин не дал против нее показаний.

Наконец появились дроги; перед ними шли музыканты со свирелями и трещотками. За черными шторками ничего не было видно, но народ содрогался и ахал, зная, что там находится живая женщина – сама вирго максима, знакомая каждому по религиозным обрядам и появлениям в амфитеатре.

Процессия горделиво пересекла Форум, вступила в Субуру и направилась к Коллинским воротам. Тем же путем, подумалось Луцию, следовали и отец с Нероном при их последнем исходе из Рима.

Процессия медленно двигалась по узкой улице. Теснимый толпой, Луций сошел с маршрута и обогнал шествие окольным путем, вынырнув аккурат у старой Сервиевой стены. Народ там еще только собирался, и Луций сумел пробраться поближе. Смотреть было особо не на что: лишь лестница торчала из ямы возле кучи недавно выкопанной земли. Это был ход, обычно засыпанный, в подземный склеп времен Тарквиния Приска, где на протяжении столетий оставляли умирать падших весталок.

Насколько велика камера и на какой она глубине? Этого не знал никто, кроме очень немногих служителей государственной религии. Говорили, что там есть топчан, лампа с толикой масла, чуть-чуть еды и кувшин с водой на донышке – жестокий жест гостеприимства по отношению к жертве, обреченной скончаться во мраке от голода. По всей вероятности, камера была очень мала, но Луций знал только одно: она прямо под ногами. Он, возможно, стоит на том самом месте, где Корнелия испустит последний вздох.

Что стало с предыдущими весталками, умершими здесь? Изъяли их останки или так и бросили в зловещее назидание будущим жертвам? В таком случае там покоятся все ранее казненные весталки. Корнелии придется узреть воочию свой жребий, созерцать общество, к которому она присоединится, и сознавать, что ее собственный прах предстанет перед следующей осужденной. Луций в деталях представлял ужасную картину, не находя в себе сил думать о чем-то другом.

Наконец он услышал звуки свирелей и трещоток вкупе с криками и скорбными стонами. Процессия приближалась.

Толпа сдавила его, но Луций остался на месте, решив держаться как можно ближе к Корнелии.

И вот похоронные дроги прибыли, окруженные великим множеством ликторов, которые оттесняли толпу и поддерживали порядок; за ними следовали весталки и куча жрецов. Среди них был и Домициан в тоге великого понтифика, собранной в многочисленные складки выше талии; лицо оставалось в тени широкого капюшона. Рядом с ним шагал Катулл, одетый в черное и ведомый за руку мальчиком-поводырем.

Паланкин водрузили на помост возле ямы. Носильщики отступили. Жрецы отодвинули шторки, развязали Корнелию и вынули кляп. Затем грубо вытащили из носилок и поставили на ноги.

Корнелия предстала перед толпой не в привычном полотняном одеянии, а в простой столе из черной шерсти. Вид весталки без головного убора поражал, даже потрясал. Все дивились на ее необычно короткие волосы, которые больше не скрывал суффибул. У Луция запылало лицо, оттого что он видит ее такой на публике, когда все взоры прикованы к ней. Он один имел право любоваться ее непокрытой головой; теперь ее увидел весь Рим. Невыносимый позор, как если бы Корнелию раздели донага. В толпе нашлись наглецы, дерзнувшие освистать весталку. В отсутствие традиционного облачения она из жрицы превратилась в обычную женщину, к тому же падшую, проклятое создание, заслуживающее страшной смерти.

Домициан положил конец глумлению. Вооруженные палками ликторы вторглись в толпу, лупцуя всех, кто не соблюдал приличия.

Корнелии предстояло самой пройти короткий путь от носилок до ямы. Она двинулась заплетающимся шагом. Держалась Корнелия скованно, словно испытывала сильную боль. Луций знал, что ее били, – какие же раны скрываются под черной столой?

Дойдя до ямы, она взглянула на лестницу, уходящую в склеп. Пошатнулась и дрогнула, как тростник на ветру. А затем обратила взор к небу и воздела руки.

– Веста! – вскричала она. – Ты знаешь, что я не предала тебя! Пока я служила в храме, не угасал твой священный огонь!

– Молчать! – гаркнул Домициан.

Корнелия опустила глаза и посмотрела в толпу, переводя взгляд с одного лица на другое.

– Цезарь говорит, я повинна в нечестии, но я всегда безукоризненно выполняла обряды Весты. И каждая победа правителя, каждый его триумф свидетельствуют о благосклонности богини.

Домициан подал знак ликтору, и тот направился к Корнелии. Если она не сойдет по лестнице добровольно, то ее принудят силой. Когда ликтор уже собрался схватить ее за руку, она повела плечом. Движение было легчайшим, но он отпрянул, как от удара.

– Корнелия не прикоснулась к палачу! – крикнула из толпы какая-то женщина. – Его отшвырнула рука богини!

– Посмотрите, как она спокойна, как достойно держится, – сказал другой человек.

С колотящимся сердцем Луций осмелился возвысить голос:

– Быть может, она невиновна, раз Веста не позволяет мужчине дотронуться до нее!

Заступничество не помогло. Толпа не вняла разрозненным протестам.

Корнелия ступила на лестницу и ухватилась за нее дрожащими руками. Сделала шаг, потом другой, и вот уже скрылась наполовину. Луцию понадобились все силы, чтобы не окликнуть ее. Она же, несмотря на его молчание, будто ощутила присутствие любимого. Остановившись, она повернула голову и посмотрела прямо на него.

И шевельнула губами, беззвучно произнеся слова, предназначенные только ему: «Прости меня».

Корнелия сошла ниже и вскоре скрылась из виду. Толпа издала дружный стон. Мужчины покачали головами и содрогнулись. Женщины пали на колени и заголосили.

Корнелия продолжала спускаться, что было видно по слабым колебаниям лестницы. Потом движение прекратилось. Ликторы шагнули вперед и вынули лестницу из ямы. Она оказалась длинной: видимо, склеп находился на глубине многих футов. Яму завалили большим плоским камнем. Сверху разбросали землю и принялись утрамбовывать ее колотушками, пока не выровняли так, что от ямы не осталось следа.

На место погребения вышла новая вирго максима и дрожащим голосом воззвала к Весте, прося богиню простить народ Рима за столь вопиющее поругание благочестия и вновь излить свою милость на город. Великий понтифик и его свита собрались в обратный путь. Катулл, ведомый мальчиком, ушел последним. Луцию померещилась улыбка на костистом лице советника.

Толпа постепенно разошлась, и вот остался только Луций. Он не отрывал взгляда от места, где прежде находилась яма. Смотреть было не на что, из недр не доносилось ни звука. Земля поглотила Корнелю. Однако он чувствовал, что она еще жива, еще дышит.

А почему жив он сам?

Ответ был ему известен. Луций спасся по капризу судьбы. Тот бог и господин мира, что всюду видел врагов и без причины казнил людей, без жалости наблюдая, как они тысячами гибнут на арене, поддался сентиментальному порыву. Эарин был единственным, к кому Домициан испытывал некое подобие любви, а Луций расплакался, когда евнух пел в черном зале. И только потому Домициан его пощадил.

Луция спасла слеза. Абсурдность ситуации только усугубила его отчаяние.

Он подумал о последних словах Корнелии: «Прости меня». Он цел и невредим, остался на воле. Связь с Корнелией не повлекла за собой никаких неприятных последствий для него лично. За что ее прощать? В реплике Корнелии не было смысла, однако он не сомневался, что все понял правильно: «Прости меня».

Что означали ее слова?

93 год от Р. Х.

Полулежа в тени своего сада жарким августовским днем, Луций размышлял о неожиданном повороте в собственной судьбе, которая за последние два года совершенно переменилась.

Наказание Корнелии обозначило нижнюю точку его существования. Жизнь утратила всякий смысл, вкус к ней улетучился. Ничто не радовало Пинария. Страдал ли он? Если да, то боль была не острой – напоминающей о том, что он еще жив, – а тупой, вкупе с опустошенностью складывающейся в подобие предвкушения смерти. Он напрочь лишился эмоций. Он не питал ненависти ни к миру, ни к его обитателям – он не чувствовал ничего.

Но все изменилось. Глубокое отчаяние осталось в прошлом. Он снова стал восприимчив к нехитрым радостям – ярким краскам и сладкому аромату садовых цветов, веселому пению птиц, жужжанию пчел, солнечному теплу на лице, прохладе в подставленных ветерку пальцах. Он снова жил, дышал полной грудью и не просто существовал, а переживал каждый миг во всей полноте. Он сознавал себя и принимал окружающее. Он достиг состояния такого умиротворения, о котором не мог и мечтать.

Новообретенным покоем он был обязан одному человеку: Учителю.

Как он жил до встречи с Учителем? Луций вспомнил частые многолетние визиты в жилище Эпафродита. Их основная причина заключалась в дружеских узах, связавших их маленькую компанию, но он искал и мудрости. Однако после смерти Корнелии остро ты Марциала перестали его забавлять, а преданность поэта императору стала для Луция невыносимой. Философия Эпиктета теперь казалась пресной и шаткой. Не грели его и письма Диона. Луций все реже приходил к Эпафродиту. Послания товарищей, на которые он не ответил, пылились кипой на кабинетном столе.

И все-таки Луций искал утешения и просветления даже на пике отчаяния. Отвернувшись от дружеского кружка, какое-то время он вникал в учения более эзотерического толка из тех, что доступны в Риме любознательному человеку. Их было великое множество; любой бытующий в империи культ в итоге обретал прозелитов в Риме. Сказал же как-то Эпафродит, что люди способны поверить в любую глупость, и тезис подтверждался поразительным обилием вероучений. Луций изучил даже презренный культ христиан, к которым примкнул его дядя Кезон, но не нашел его более интересным, чем остальные.

Он занимался и астрологией, поскольку очень многие возлагали на нее большие надежды, однако фатализм учения поверг его в еще пущее уныние. Астрологи утверждали, что все аспекты человеческой жизни предопределены силами, которые неизмеримо превосходят людские, и в колее предрешенной судьбы почти не остается свободы маневра. Какой смысл знать, что некий день обернется невзгодами, если ход событий не поколебать? Можно задобрить своенравное божество, но нельзя изменить влияние звезд – если оно действительно существует. И хотя мужи, много мудрее Луция, считали астрологию истинной наукой и постигали ее с великим усердием, он остался равнодушен к составленным по древним текстам картам и бесконечным таблицам, изобилующим эзотерическими символами. Он тяготился ощущением, что астрология – полное надувательство. Ее адепты, конечно, досконально изучили небеса и навострились весьма точно предсказывать перемещения небесных тел, но в остальном так называемая наука, уверенно определяющая влияние звезд на человеческое бытие, казалась Луцию чистой выдумкой, сводом вздорных идей, который составили люди, не больше других понимающие тайную механику вселенной.

Философия, экзотические религии, астрология – Луций был открыт всему, но так и не обрел ни смысла, ни просветления. Ничто не могло заполнить пустоту в сердцевине его существа.

Потом он встретился с Учителем, и все изменилось.

* * *

Это случилось в первую годовщину того дня, когда Корнелию похоронили заживо.

Луций давно страшился этого дня, который неизбежно приближался и занимал все его мысли. В то утро он рано встал. Аппетита не было. Надев простую тунику, он вышел из дома и часами бесцельно слонялся по городу, погруженный в воспоминания и ничего не видя вокруг. В конце концов он обнаружил, что стоит перед домом на Эсквилине, где столько раз за минувшие годы встречался с Корнелией. Через несколько дней после ее казни он продал дом быстро и почти за бесценок, решив, что ноги его там больше не будет. Теперь Луций стоял перед их с Корнелией убежищем, томясь желанием войти и вспомнить ее лицо, еще раз ощутить благоухание жасмина в том самом садике, где они предавались любви.

Дверь была открыта. Вышла мать с маленькой дочкой в сопровождении раба, державшего корзину для покупок. Чары рассеялись, и Луций побрел прочь.

Он неизбежно очутился у Коллинских ворот на том самом месте, с которого видел ее в последний раз, у входа в запечатанное подземелье. В руке у Луция была роза: символ не только любви, но и тайны. Он не помнил, откуда взялся цветок, – верно, купил по пути. Он столь неосмотрительно сжимал стебель, что шип вонзился в ладонь; Луций не чувствовал боли, но заметил кровь, стекающую с пальцев.

Окружающее казалось нереальным, как во сне. Луций обнаружил, что стоит на коленях точно там, где камень присыпали грунтом. Он положил розу на утрамбованную землю, как венок на могилу. Кровь все текла.

На него пала тень. Луций решил, что какой-нибудь недоброжелательный магистрат заметил его и прислал ликтора. Но силуэт был не солдатский. Подняв взгляд, Луций увидел невысокого человека с длинной белой бородой. Солнце светило незнакомцу в затылок, превращая непокорную шевелюру в по лупрозрачный нимб. Лицо выглядело странно юным для белоснежных седин и дочерна загорелым, как у странника или бездомного нищего. Ярко-голубые глаза словно искрились, хотя впоследствии Луций часто думал, что подобное невозможно, ибо солнце светило незнакомцу в спину и лицо оставалось в тени. Откуда же взялся свет, лившийся из очей? Но в тот момент он стал для Луция первым признаком незаурядности того, кто предстал перед ним.

– Ты страдаешь, мой друг, – произнес человек.

– Да. – Луций не видел смысла отрицать очевидное.

– Такое страдание подобно распустившемуся цветку. Оно раскрывается целиком и захватывает все чувства, но вскоре увянет и опадет. Оно запомнится, но исчезнет. Поверь, мой друг, горе твое очень скоро засохнет и облетит.

– Кто ты? – нахмурился Луций.

Любой случайный прохожий решил бы, что он преклонил колени с целью почтить стоявшего перед ним человека, хотя тот был бос и одет в ветхую нищенскую тунику. Странно, но эта мысль не огорчила Луция. Он не поднялся с колен.

– Меня зовут Аполлоний. Я пришел из Тианы. Знаешь, где это?

– Полагаю, в Каппадокии.

– Правильно. Слышал обо мне?

– Нет.

– Хорошо. Те, кто слышал об Аполлонии Тианском, часто имеют предвзятое мнение обо мне, которое я не стремлюсь оправдывать. Как твое имя, друг?

– Луций Пинарий. Ты какой-то мудрец? – Каппадокия с ее причудливыми пустынными городами, высеченными в скалах, славилась отшельниками и провидцами.

Его собеседник рассмеялся благозвучнейшим смехом.

– Я тот, кем назовут меня люди. Когда мы познакомимся поближе, Луций Пинарий, ты сам решишь, кто я таков.

– Почему ты со мной разговариваешь?

– Страдают все, но никому не следует горевать втайне, как поступаешь ты.

– Что ты знаешь о моем горе?

– Ты любил женщину, любить которую тебе запрещали религия и закон, и разлука с ней принесла тебе много боли.

– Как ты узнал? – задохнулся Луций.

Старец улыбнулся. В его улыбке не было насмешки, только доброта.

– Я мог бы напустить тумана и притвориться, будто обо мне рассказывают сущую правду, – дескать, я читаю мысли и получаю знания мистическим способом, – но истина намного проще. В Риме я гость. До сегодняшнего утра я ни разу не бывал в здешних местах, но старожилы готовы немедленно поведать любому чужаку о том, что тут произошло год назад. Увидев человека с розой, уставившегося в землю, я понял, что тебя что-то связывало с погребенной весталкой. Когда ты преклонил колени и так бережно возложил розу, не обращая внимания на собственную кровоточащую рану, я понял, что ты любил погибшую. Тут догадался бы любой, у кого есть глаза, но в таком людном месте, где все спешат по делам, твое страдание заметил только я.

– Так кто же ты? – произнес Луций.

– Ты уже спрашивал. Я Аполлоний Тианский.

– Нет, я имею в виду…

– Послушай, друг мой, почему бы тебе не встать? – Аполлоний подал руку. – Давай пройдемся.

Луций говорил мало. Он внимал рассказу спутника об удивительных странствиях. Аполлоний говорил о них небрежно, как будто человеку совершенно естественно отправиться в Египет, чтобы тамошние жрецы объяснили ему иероглифы на древних гробницах, или в Эфиопию для знакомства с живущими при истоках Нила нагими волхвами, и даже в Индию ради бесед с прославленными мудрецами Ганга.

Заморосил дождь. Они взошли на Квиринальский холм, где раскинулся благополучный район. Луций высматривал таверну или харчевню, в которой можно было укрыться, когда Аполлоний заметил, что дверь ближайшего дома открыта.

– Ты слышишь? – спросил он.

– Нет, – ответил Луций.

– Нет? Я отчетливо различаю плач. – Аполлоний направился к входу.

– Что ты делаешь?

– Вхожу. Если плачут, надо утешить.

– Ты знаешь жильцов?

– Я впервые на этой улице. Но все улицы и люди одинаковы. Если это понять, нигде не окажешься чужаком.

Аполлоний вошел в дом. Луций, вопреки доводам рассудка, последовал за ним.

За вестибулом, в атриуме, капли моросящего дождя падали в неглубокий пруд. Рядом лежало тело молодой женщины в белом свадебном наряде с пурпурным кушаком. Вокруг столпились ошеломленные женщины, тоже приодетые к свадь бе. Некоторые тихо плакали. Поодаль беспомощно стояла груп па растерянных мужчин.

Как Аполлоний уловил плач, в то время как Луций ничего не услышал? Острый же слух у старика, подумал Пинарий.

Аполлоний взглянул на тело.

– У нее нынче свадьба? – спросил он.

Одна из коленопреклоненных женщин подняла взгляд. На лице читалось потрясение.

– Да. Сегодня моя дочь собиралась замуж – и боги сочли уместным ее поразить!

– Что случилось?

Женщина покачала головой:

– Мы готовились выступить в дом жениха. Я была в комнате дочери, завязывала кушак, и она пожаловалась, что слишком туго. Мол, не вздохнуть. Но пояс держался свободно, я подсунула под него палец и показала ей. Однако дочь продолжала задыхаться. Говорила, что лицо горит. Слуга сообщил, что начался дождь, и она, ни слова больше не говоря, бросилась к пруду. Я решила, что она хочет остудить кожу. Крикнула, что платье промокнет, а потом… дочь рухнула. И осталась лежать, как упала.

– Возможно, она просто спит.

– У нее сердце не бьется! Она не дышит!

– Увы, – прошептал Аполлоний.

Он пристально посмотрел на девушку, затем – на убитых горем женщин. Взмахнул перед собой руками – желая привлечь внимание, решил Луций, но старик продолжил делать пассы, чертя в воздухе знаки. Все, включая стоявших в сторонке мужчин, уставились на него. Те женщины, что рыдали, притихли.

– Отойдите, – велел Аполлоний.

Женщины беспрекословно подчинились. Старец обошел пруд и опустился на колени подле девушки. Положив ей на лоб ладонь, другой он провел над телом, не прикасаясь к нему. Затем прошептал что-то неразборчивое.

И наконец щелкнул пальцами: словно веточка хрустнула в тишине, нарушавшейся только плеском воды. Аполлоний помедлил, затем повторил свои манипуляции еще два раза.

Девушка вздрогнула, глубоко вдохнула и выдохнула. Открыла глаза.

– Где я? – спросила она.

Мать вскрикнула. Женщины ахнули, благодарно запричитали и расплакались от облегчения.

Прослезились и некоторые мужчины. Один шагнул вперед, распираемый радостью:

– Ты оживил мою дочь, незнакомец!

– Твоя дочь и правда жива, но я не незнакомец. Я Аполлоний Тианский.

– Как ты сотворил такое чудо? Какого бога призвал?

Аполлоний пожал плечами:

– Я просто обратился к твоей дочери. Сказал ей: «Очнись, юница! Дождь скоро перестанет, и ты опоздаешь на брачную церемонию. Вздохни глубоко и очнись!» А дальше, как ты видел, она пришла в себя. Какая девушка захочет опоздать на собственную свадьбу?

– Но как мне тебя отблагодарить? Вот, возьми! – Отец схватил пару чаш. – Чистое серебро, инкрустированное лазуритом. И не каким-нибудь, а особым, с примесью золота, он поступает только из Бактрии.

– Прихотливая выделка, – оценил Аполлоний.

– Они предназначались в подарок моей дочери и ее мужу. Но теперь я хочу отдать их тебе.

– На что мне чаши, если я не пью вина? – рассмеялся старец.

– Тогда пей воду! – улыбнулся отец невесты. – Или продай. Купи себе тунику без дыр!

Аполлоний снова пожал плечами:

– Еще пара прорех в одежке, и я замечательно уподоблюсь нагим эфиопским волхвам.

Отец был озадачен, но от счастья не мог сдержать радостный смех.

– Я вижу, что дочь твоя встала, – сказал Аполлоний. – Ступай к ней. Она недолго останется твоей. Цени каждый драгоценный момент.

– Воистину драгоценный! – ответил отец. – И до нынешнего дня мне было неведомо, насколько он важен. Благодарю тебя, Аполлоний Тианский! Да благословят тебя боги! – Он присоединился к жене, которая кудахтала над дочерью.

В общей суматохе Аполлоний незаметно ретировался. Луций последовал за ним. На выходе они прошли мимо юной вес талки, которая только собиралась занять свое место в процессии. При виде знакомого одеяния Луция пробрал озноб. На улице ему пришлось помедлить, чтобы взять себя в руки. Аполлоний остановился рядом, взирая на спутника с сочувственной улыбкой.

– Не понимаю, что там случилось, – наконец признался Луций. – Умерла эта девушка или нет?

– Ах, свадьбы! Сколь бурные чувства они пробуждают в людях!

– Ты хочешь сказать, гостям попросту показалось, что невеста мертва?

– Я подозреваю, они не столь наблюдательны, как следовало бы. Такова людская природа. Ты заметил, например, как женщины выдыхали средь мороси легчайший, но все-таки видимый пар?

– Значит, ты видел, что из ноздрей девушки идет пар?

– Я видел то, что было видно. Мои глаза зорки не больше и не меньше, чем у других.

Луций поднял бровь:

– Но ты что-то делал руками. И все смотрели на тебя. Ты напустил чары на гостей?

– Я заставил их обратить на меня внимание, и они отошли, когда я попросил. Где же тут колдовство?

Луций скрестил на груди руки и заметил:

– Те чаши поистине прекрасны. И стоят, полагаю, немало.

– Мне они не нужны.

– Чушь! Отец же предложил их продать. На вырученные деньги ты мог бы три месяца нежиться в отличных покоях на Авентине.

– Но я никогда не плачу за жилье.

– Как это?

– Останавливаюсь у друзей.

– И у кого же сейчас?

– У тебя, разумеется! – рассмеялся Аполлоний.

Смех его был заразителен. Все подозрения Луция как рукой сняло. Он тоже расхохотался и тут же осознал, что уже больше года не делал этого.

* * *

Так он сошелся с Учителем.

Аполлоний не требовал так его называть, то был выбор Луция. Как сказал Аполлоний при первой встрече: «Я тот, кем назовут меня люди… ты сам решишь, кто я таков».

Он не был учителем в общепринятом смысле. Он не цитировал великих и не обращался к их сочинениям, как делали наставники юного Луция. Он не выстраивал, как Эпиктет, сис тему логических доводов, завершающихся рациональным умо заключением. Не изъяснялся притчами, подразумевающими некие нравственные или теологические постулаты, как поступал христианский богочеловек. Он не составлял чертежей и карт и не писал пространных трактатов, как было заведено у астрологов. И уж ни в коей мере не притязал ни на особый статус, ни на общение с богами – в отличие от жрецов государственной религии. Каждое утро Аполлоний просто вставал с постели и предавался дневным делам, навещал старых друзей и заводил новых. Он личным примером показывал, что человек способен обойтись без тщеславия и страха; никогда не гневался, не отчаивался, не завидовал и ничего не желал.

Будучи спрошен, Аполлоний излагал свои взгляды, однако не подкреплял их пространными рассуждениями и не настаивал, чтобы слушатели согласились. Он утверждал, что верит в богов, но считает их лишь смутными проявлениями высшего всеохватного принципа. Старец отрицал всякую собственную связь с этим принципом, помимо той, что присуща всем живым существам, в равной степени являющимся частью божественного единства и обладающим одинаковым доступом к блаженствам, которые изливаются на всех, подобно солнечным лучам. «К сему божеству я нахожусь в таком же отношении, что и к солнцу, и то же верно для вас, – говорил он. – Я не ближе к нему, чем вы; оно греет меня не больше, чем вас; оно дарует мне ровно столько же света. Оно есть благо для всех, равное и неисчерпаемое».

Луцию поведение Аполлония часто казалось противоречащим тому, что остальные называют здравым смыслом. Когда он спрашивал о причине мнимых сумасбродств старца, Аполлоний терпеливо объяснял, но Луций не всегда понимал Учителя. Однако не переставал удивляться неизменному хладнокровию Аполлония и постепенно доверился ему полностью. Даже когда Луцию не удавалось уловить ход мысли, он просто всячески подражал Учителю и надеялся когда-нибудь прийти к большему пониманию.

Вина Аполлоний не пил. По его словам, опьянение не приб лижает к божественному, а создает иллюзорную завесу. Луций последовал его примеру.

Также Аполлоний не ел мяса, говоря, что священна всякая жизнь, включая животных. Он не носил и одежд животного происхождения – ни кожаных ремней, ни костяных изделий. Луций и здесь его копировал, осознав вслед за Учителем, что умерщвление животных ничем не отличается от убийства людей. Люди не охотятся друг на друга ради еды или шкуры – не следует истреблять и зверье. И как просвещенные люди давно отказались от человеческих жертвоприношений, настало время покончить с жертвами из животного мира; убийство зверя угодно богам не больше гибели ребенка. Что до травли на арене потехи ради, то она является жестокостью даже худшей, чем такое же убийство людей, ибо животные не владеют речью и не попросят пощады. Луций, великий любитель охоты, отказался и от нее.

Аполлоний избегал интимной близости, называя ее иллюзией и ловушкой, поскольку мимолетные наслаждения ведут лишь к постоянному возбуждению и страданию. Луций спросил, нет ли в соитии добродетели, коль скоро оно необходимо для продолжения рода. Аполлоний, веривший в переселение душ, ответил: «Где добродетель в порождении новых людей и умножении страдания, ибо они тоже смертны? Не множься люди – никого бы и не осталось, чем плохо? Коль скоро у нас есть душа, она продолжит существовать, но избавится от тягостного перемещения из тела в тело, которые изнашиваются и неизменно страдают от боли по мере распада. Божественное единство сохранится в первозданном виде с человечеством или без. Сентиментальное пристрастие к бесконечному самовоспроизводству – очередная иллюзия, еще одна западня. Размножение только увековечивает цикл мучений. В том нет добродетели. Это порок».

Прежде Луций не знал среди философов и служителей культов мудреца, который объявил бы добродетелью тотальное целомудрие. Сначала он сомневался, идти ли этой стезей, однако по сути уже ее принял. После смерти Корнелии он отказался искать утех с другими женщинами. Луцию не составило никакого труда уподобиться Аполлонию, и, приняв сознательное решение следовать за Учителем, он ощутил небывалые свободу и облегчение.

Аполлоний не выделял сильных мира сего и не боялся их. В свое первое посещение Рима еще при Нероне он привлек внимание императорского прихвостня, префекта преторианцев Тигеллина, который установил за ним слежку. Аполлоний не давал осведомителям повода к аресту, пока случайно не услышал в обычной таверне Нероново пение. Император находился там инкогнито, в маске, но узнавался безошибочно. Был с ним и Тигеллин, тоже тайно, в плаще с капюшоном и с повязкой на глазу. После выступления Нерона префект поинтересовался мнением Аполлония:

– Согласись, это было достойно богов!

– Если богам такое нравится, то надо постараться не разочароваться в них, – ответил Аполлоний.

Тигеллин пришел в ярость:

– Ты понимаешь, кто перед тобой? Ты слушал Цезаря, который исполнил свое сочинение! По-твоему, оно не божественно?

– Теперь, когда все закончилось, я и правда чувствую, что стал ближе к богам.

– Прекрати говорить загадками и ответь прямо! Я утверждаю, что пение было прекрасно. А ты что скажешь?

– Скажу, что придерживаюсь лучшего мнения об императоре, нежели ты.

– Как это?

– Ты считаешь прекрасным его пение. А я нахожу прекрасным его молчание.

Тигеллин обвинил Аполлония в оскорблении императорского достоинства и взял под стражу. Когда подошло время суда, он понял, что должен представить улики более веские, чем двусмысленные высказывания Аполлония, и поручил доносчику составить перечень обвинений, которые заверил так, чтобы в суде они выглядели свидетельством других лиц. Аполлонию приписали всевозможные мятежные речи, которых хватило бы для смертного приговора.

Аполлоний предстал перед Нероном и магистратами. Тигеллин извлек запечатанный свиток с обвинениями и потряс им, как мечом. Но стоило ему развернуть пергамент, как челюсть у префекта отвисла и он онемел.

Нерон пожелал взглянуть лично.

– Это шутка? – осведомился он у Тигеллина.

Пергамент был девственно-чист. Нерон приказал освободить Аполлония с условием, что тот немедленно покинет Италию.

– Нерон принял меня за колдуна, – пояснил Аполлоний Луцию, – и опасался, что я призову к отмщению сверхъестественные силы, если он заточит меня в темницу или казнит.

– Но, Учитель, как же так вышло, – спросил Луций, – что свиток, развернутый Тигеллином, оказался чист? Подменили оригинал? Писцу дали особые исчезающие чернила? Или ты действительно призвал сверхъестественные силы, чтобы исчезла записанная там ложь?

– Я вижу иную возможность, – возразил Аполлоний. – Что, если заглянувшие в свиток просто не увидели написанного?

– Но как же так, Учитель?

– Непостижимость очень часто объясняется способностью видеть или не видеть. Как можно открыть человеку глаза на то, что находится перед ним, просто направив его внимание, так существуют и способы сделать его слепым к очевидному. – Объяснение отличалось той же простотой, как и все откровения Аполлония.

Встречался старец и с Веспасианом – при Вителлии. Легионы Веспасиана наступали на Рим, но сам полководец находился в Александрии. Не будучи уверен в будущем и жадно ища совета, Веспасиан собрал в славном своей ученостью городе совет, в который вошли виднейшие астрологи и философы. При первой встрече с Веспасианом Аполлоний описал видение о последних днях Вителлия, включая сожжение храма Юпитера и чудесное спасение Домициана. Веспасиан ему не поверил, но в тот же день гонец доставил в Александрию известие об указанных событиях. На Веспасиана предсказание произвело сильнейшее впечатление. «Либо этот малый и впрямь умеет прозревать на расстоянии, – заметил он, – либо имеет возможность добывать сведения, которая превосходит мою собственную. Так или иначе, мне нужен его совет!»

– Я воспользовался случаем и поддержал Веспасиана в его честолюбивых замыслах, – поделился Аполлоний с Луцием. – Я видел, что человек он уравновешенный и является самым вероятным кандидатом в миротворцы, который упорядочит царивший в империи хаос. Но позднее, когда он начал слать мне письма, умоляя явиться в Рим и стать его советником, я отказался.

– Почему, Учитель?

– Из-за его обращения с греками. У Нерона было много недостатков, но он любил Грецию и ее культуру; он пожаловал греческим городам много привилегий, даровав такие свободы, каких не предоставлял ни один император. Однако Веспасиан счел уместным лишить греков всего, умышленно и последовательно вернув их в подчиненное состояние. Он стал для меня великим разочарованием. На каждое его письмо я отвечал своим, обличающим.

– Не может быть!

– Еще как может.

– Что же ты писал?

– Последнее послание было такое: «Аполлоний – императору Веспасиану. Человек скверный оправдался освобождением греков. Человек хороший опозорился порабощением их. Зачем искать общества советника, которого не будешь слушать? Прощай».

Имея рекомендательное письмо от Веспасиана, Аполлоний встретился и с Титом. Их знакомство произошло в Тарсусе, после того как Веспасиан вернулся в Рим в качестве императора, а дела восточные возложил на сына.

– Мне нравился Тит, – сказал Аполлоний. – Он был удивительно скромен и обладал замечательным чувством юмора. А в тридцать лет, когда многие крепкие мужи опускаются, поддерживал себя в отличной форме. Тит отличался очень мощной шеей, как у атлета. Однажды я прихватил его за загривок и спросил: «Кто впряжет в ярмо такую могучую бычью выю?» А Тит со смехом ответил: «Только тот, кто вырастил меня из теленка!» Он бесконечно почитал отца, но показал себя лучшим правителем. Увы, отец правил десять лет, а сын – всего два.

– Правда ли, что ты предсказал раннюю смерть Тита? – спросил Луций.

Аполлоний улыбнулся:

– Я знаю, что иногда изъясняюсь почти загадками. Но сейчас отвечу по возможности ясно. Представь, что ты входишь в темную пещеру. Высекаешь искру и лишь на мгновение видишь окружающее. Мелочи различимы плохо, а пещера огромна, но ты сразу же постигаешь, велика она или мала. Такое порой происходит при моем знакомстве с человеком. Я моментально вижу, короток или долог будет его земной путь. С пер вой же встречи я понял, что Тит не проживет столько же, сколько его отец. Он был подобен светильнику, который горит ярче других, но недолго.

– А его брат?

– Я не встречался с Домицианом. Но мне сдается, он вообще не похож на светильник. Домициан гаситель светильников. Он несет тьму, а не свет.

– Хотелось бы мне знать, сколько продлится правление тьмы.

– Ему всего сорок два, – пожал плечами Аполлоний.

– Тит умер именно в таком возрасте.

– Да, но Веспасиан прожил до шестидесяти двух.

– Еще двадцать лет Домициана! – воскликнул Луций.

– Возможно, – сказал Аполлоний. – Или нет.

* * *

Закрыв глаза, Луций вытянулся на ложе в саду, вдыхал аромат цветов и думал о том, как изменилась его жизнь с тех пор, как он встретил Учителя.

Босые ноги грело солнце. Аполлоний приучил его ходить босиком. Зачем человеку обувь в собственном доме? Случалось, что Луций являлся босым и на Форум. На него смотрели, как на помешанного.

– Грезишь? – осведомился Аполлоний. Он отлучался по малой нужде в небольшую уборную за пределами сада. Телом Учитель ничем не отличался от других и испытывал такие же потребности поглощать и выделять – в согласии с бесконечно повторяющимися циклами смертной плоти.

– Скоро придут остальные, – произнес Луций, втайне досадуя. Он очень любил оставаться с Учителем наедине, слушать его истории, задавать вопросы, просто наслаждаться его умиротворяющим присутствием. Но у Аполлония было много друзей, и Луцию иногда выпадало играть роль хозяина.

Ожидалось около пятидесяти мужчин и женщин. Придут люди из всех слоев общества – от вольноотпущенников до таких же патрициев, как сам Пинарий. Наверное, явится несколько сенаторов, но также лавочники, ремесленники и каменщики. Никому из желающих послушать Аполлония никогда не отказывали.

Луций с улыбкой взглянул на Учителя. Небрежному наблюдателю Аполлоний показался бы всего-навсего дряхлым старцем. Но такова иллюзорность материального мира: внешнее не имеет значения. Подражая Аполлонию, Луций начал избегать услуг цирюльника. Прежде он никогда не носил такие длинные волосы и не отпускал бороду. В его сорок шесть седина только начала появляться, но Луций надеялся, что когда-нибудь его борода станет такой же белоснежной, как у Учителя.

– О чем ты сегодня расскажешь собранию? – спросил Луций.

– Пожалуй, поведаю о моей жизни в Эфиопии.

Луций кивнул. Рассказы Учителя об Эфиопии были в числе его любимых.

– Я решил, что можно, в частности, осветить мою встречу с сатиром, ибо в наши дни большинство людей никогда не видели подобных существ и питают разнообразные заблуждения насчет них.

Луций сел:

– Ты встретил в Эфиопии сатира? Я ни разу об этом не слышал.

– Неужели я не рассказывал?

– Никогда! Я бы наверняка запомнил.

– Ну что же. Дело было во время моего странствия к большому озеру, откуда берет начало Нил. На берегах водоема находится колония нагих мудрецов, которые мудрее греческих философов, но несколько уступают индийским, своим сородичам. Они тепло меня встретили, но я заметил, что они чем-то угнетены, и спросил о причине.

Оказалось, по ночам их донимало посещениями дикое существо, ниже пояса подобное козлу, с мохнатыми ногами и копытами, а выше пояса напоминающее человека, но с козлиными рогами и заостренными ушами. Из их описания я сделал вывод, что речь о сатире – создании, ранее неизвестном в тех краях. Незваный гость нарушал ночной покой мудрецов, топоча меж хижин и блея посреди ночи. Когда они вышли к сатиру с увещеваниями, тот издал непристойные звуки и сделал того же рода жесты. Его попытались изловить, однако он оказался проворнее самых прытких и выставил их на посмешище, скача, уворачиваясь и вынуждая преследователей натыкаться друг на дружку.

Мудрецы отвели меня в ближайшее селение, где старейшины сообщили, что тамошние бесчинства сатира намного серьезнее. По меньшей мере раз в месяц он нападал на самых миловидных и зрелых женщин: нашептывал им в уши заклинания, пока они спали, околдовывал и умыкал в лес. Несколько женщин очнулись от чар и дерзнули оказать сопротивление – тогда создание атаковало оных физически, удушая их и топча копытами. Две погибли, а прочие сильно покалечились. Жители селения боялись сатира.

– Как же ты помог им, Учитель?

– Я восстановил в памяти редкую книгу, оставленную нам царем Мидасом, в жилах которого текла толика крови сатира, что определялось по форме ушей. Дикие сородичи порой злоупотребляли царским гостеприимством и своим поведением приводили в хаос весь двор. Но в детстве мать рассказала Мидасу, как усмирять козлоногих, и он решил попробовать. Вино оказывает на них особое действие. Если сатир напивается, он отравляется, как и люди, и в конце концов быстро засыпает и громко, как человек же, храпит. Но когда он пробуждается от пьяного сна, животная природа отделяется и он становится безобидным, как дитя. Такого ручного козлоногого можно научить говорить и даже рассуждать. Широкое перевоспитание сатиров, безусловно, одна из причин, по которой сегодня они встречаются крайне редко, ибо такие сатиры боятся людей больше, чем те их.

Но дикий сатир испытывает сильнейшее отвращение к вину, а потому нелегко заставить его пить. У селян имелось основание думать, что по ночам их обидчик утоляет жажду из одной и той же поилки для скота. У старосты нашелся кувшин египетского вина, сохранившийся с недавнего праздника. По моему указанию весь напиток до капли вылили в поилку. Утром стало очевидно, что значительная часть смеси воды и вина выпита.

Сатир, несомненно, спал в своем логове – но как его найти? Я прочесал всю местность вокруг деревни, навостряя уши и прислушиваясь, не доносится ли откуда храп. Наконец я уловил слабый звук. Я проследил его до места, которое селяне прозвали Гротом нимф. Там, на замшелом камне среди водорослей, лежал, храпел и вонял вином мертвецки пьяный козлоног.

Селянам не терпелось его разбудить, но я решил, что пусть он лучше сам в положенное время придет в чувство. Через час он резко перестал храпеть, протер глаза и встал. Жители собирались забить его камнями и даже начали искать подходящие, но я заслонил создание собственным телом и запретил его трогать, ибо оно перевоспиталось и оставило все непотребства позади. Той же ночью на благословенно трезвом празднике – поскольку вина не осталось – нагие мудрецы танцевали для селян, и с ними скакал и кувыркался сатир.

Луций улыбнулся. Запах жасмина под жарким солнцем опьянял.

– Услышь я такую сказку от любого другого, ни на секунду не поверил бы, – проговорил Пинарий. – Но от тебя, Учитель…

В сад влетел Илларион. Судя по встревоженному виду, он прибыл не для того, чтобы доложить о приходе гостей.

– Преторианские гвардейцы! – выдохнул он. – Они отказались подождать в вестибуле…

В сад вступили вооруженные люди.

– Ты, должно быть, Аполлоний Тианский, – сказал трибун, их старший. – А второго волосатого малого я принял бы за твоего сына, не знай я, кто он такой. – Он ухмыльнулся Луцию. – Думаю, знатный патриций мог бы найти пример для подражания и получше, хотя бы по части ухоженности. Но не волнуйся, скоро мы вас обоих избавим от нелепых бород.

Гвардейцы схватили Луция с Аполлонием и выволокли из дома. Обоих босыми погнали по улицам к императорскому дворцу на глазах у привлеченных шумом жителей округи. Некоторые горожане растерялись, но другие, похоже, исполнились спесивого удовольствия. Презрение Луция к общественной жизни, эксцентричный новый облик и сомнительные гости породили злословие среди влиятельных соседей Пинария на Палатине.

Они приблизились к тому же входу, что и в прошлый раз, когда Луция доставили на обед в черном зале. Он испытал приступ паники и глянул на Аполлония, ища совета. Казалось, Учителя не впечатлил величественный вход, равно как не пугали и всевозможные последующие события.

– Учитель, ты понимаешь, что происходит?

– Думаю, да. Я наконец-то встречусь с императором.

– Прости меня, Учитель. Будь я начеку, предупреди нас толком Илларион…

– И что тогда? Ты полагаешь, я уклонился бы от возможности познакомиться с Домицианом? Для того я и прибыл в Рим.

– Но, Учитель…

– Давай радоваться тому, что преторианцы явились именно сейчас. Приди они позднее – могли бы арестовать твоих гостей, что вышло бы весьма неудобно для всех участников. Представь такую толпу в Доме Флавиев. А теперь мы можем надеяться на нераздельное внимание императора.

Их провели сквозь лабиринт коридоров, доставив наконец в маленькую, но роскошную приемную. На возвышении в парадном кресле сидел Домициан. Подперев подбородок рукой, он имел вид скучающий. Евнух-секретарь читал императору из свитка. Когда вошел Аполлоний, Домициан взмахом руки отогнал секретаря, и тот, положив свиток, взял восковую табличку и стило.

– Я слушал выдвинутые против тебя обвинения, чародей, – объявил Домициан.

Аполлоний безучастно смотрел на него.

– Нечего сказать?

– Ты обращаешься ко мне? – отозвался Аполлоний. – А я решил, что к некоему чародею, хотя не вижу подобного среди нас.

– Ты отрицаешь, Аполлоний Тианский, что занимаешься колдовством?

– Существует ли колдовство? Наши предки почитали два способа добиться расположения высших сил. Первый – умаслить, когда смертный жертвует животное и молит богов о благословении. Второй – путем колдовства, когда смертный произносит заклинание и тем самым заставляет богов исполнить его желание. Традиционный метод умиротворения бесспорно ошибочен: вряд ли боги придут в восторг от уничтожения существа, которое сами наделили жизнью. Что касается колдовства, то разве можно заставить высшие силы действовать против их воли? Такое событие нарушит природный порядок.

– Именно поэтому мы зовем деяние колдовством и считаем преступлением, – подхватил Домициан.

Аполлоний пожал плечами:

– Я уже сказал, что не вижу здесь чародеев.

– Тогда кем ты называешь себя? Ты одеваешься как нищий. Глядишь свысока и носишь длинные волосы и бороду подобно философу.

– Я называю себя Аполлонием Тианским по имени, полученному при рождении.

– А ты, Луций Пинарий? Давно быть бы тебе мертвецом, коли не моя милость. Чем оправдаешься за сношения с колдуном?

Луций собрался с духом:

– Не вижу никакого колдуна, господин.

Домициан помрачнел:

– А я вижу чародея, который превратил тебя в свою куклу. Он наложил на тебя чары, или ты глуп настолько, что следуешь за ним по собственному выбору? Ладно, пустое. Сбрейте им бороды.

Преторианцы набросились на пленников с ножницами и лезвиями. Аполлоний не сопротивлялся. Луций поступил так же. Им грубо обкорнали волосы и срезали бороды. Затем сорвали туники, но разрешили оставить набедренные повязки. На шее у Луция на тонкой цепочке висел фасинум. Пинарий сжимал талисман, когда гвардеец схватил его за руки и вытянул их вперед. Запястья оказались в оковах столь тяжелых, что Луций едва мог поднять руки. Сковали ему и лодыжки. Луций увидел, что так же поступили с Аполлонием, который без одежды выглядел очень тонким и хрупким.

– Вот же странно, – сказал Аполлоний. – Если ты считаешь меня чародеем, то как надеешься сковать? А если можешь сковать, то почему думаешь, что я занимаюсь колдовством?

Домициан не слушал. На подлокотник села муха. Император подал знак секретарю, чтобы вручил ему стило. Опробовав инструмент на остроту, Домициан занес его над мухой, несколько секунд примеривался, затем ударил и пригвоздил добычу. Воздев проколотое насекомое, он улыбнулся:

– Еще мальчиком научился. Вместо того чтобы переписывать стилом Цицерона, я дни напролет охотился за мелкими паразитами и пронзал их. Дело требует немалого мастерства.

Аполлоний покачал головой:

– Когда я встретился в Тарсусе с твоим братом, муха села ему на палец. Знаешь, что он сделал? Сдул ее, и мы оба посмеялись. Оборвать жизнь оружием способен любой, но не каждый может сохранить ее одним дуновением. Кто могущественнее?

Домициан скрипнул зубами:

– Луций Пинарий, ты-то должен ценить мастерское владение оружием. Разве ты не охотник?

– Больше нет, господин, – ответил Луций. – Всякая жизнь священна. Я никого не убиваю без необходимости.

Домициан с отвращением покачал головой и обратился к преторианцам:

– Эй, принесите мне лук и колчан стрел. А ты ступай и встань лицом вон к той стене. Вытяни руку параллельно полу. Прижми к стене ладонь с разведенными пальцами. – Император проверил натяжение тетивы, вложил стрелу. – Вот еще одно мастерство, которое я освоил. Следи, охотник. Я пущу четыре стрелы. Смотри на промежутки между пальцами.

Домициан прицелился. Луций заметил, что ни преторианцам, ни секретарю ничуть не боязно. Видимо, император выполнял трюк не в первый раз.

Во внезапно наступившей тишине Луций различил слабое бормотание. Он не разобрал слов и не понял, откуда исходит звук. Вскоре голос стих. Похоже, кроме Пинария, никто ничего слышал. Луций и сам готов был признать, что ему почудилось.

Стремительно, одну за другой, Домициан послал четыре стрелы, вылетевшие с резким звуком, будто прожужжала оса. С удовлетворенной улыбкой правитель опустил лук.

– Что скажешь? – осведомился он. – По стреле в каждом зазоре между пальцами. Тит никогда не сумел бы…

Тут раздался громкий стон: преторианец припал к стене, сполз и, скорчившись, остался лежать на полу. Секретарь взвизгнул и выронил восковую табличку.

Все четыре стрелы вонзились в спину гвардейца, образовав квадрат; они были выпущены с такой силой, что пробили доспехи. Несколько товарищей с криком бросились на помощь раненому.

– Что такое? – вскричал Домициан. Голос у него дрожал. – Твоя работа, колдун?!

– Я не пускал стрел. – Аполлоний выставил скованные руки, показывая, что они пусты.

– Убрать от меня проклятого чародея! Заприте их обоих!

– Но в чем же меня обвиняют? – поинтересовался Аполлоний.

– Секретарь записал все, что ты наплел. Тебя приговорят собственные слова. Ты оскорбил богов, высмеяв обычай жертвоприношений животных. И неоднократно оскорбил мое величие, ибо не называл господином.

– То есть нынче можно осудить человека за то, чего он не говорит, как и за то, что скажет? Твой брат не наказал за вольные слова ни единого человека; ты же накажешь человека за молчание.

Домициан с такой силой швырнул на пол лук, что тот сломался, а тетива соскочила.

Аполлоний невозмутимо продолжал:

– А в чем обвиняют Луция Пинария?

– Разве он не твой сообщник?

– Я предпочту называть его другом. У меня много друзей. Ты всех арестуешь?

– Поживем – увидим, колдун!

Аполлоний со вздохом покачал головой, преторианцы же прикрепили к кандалам пленников цепи и выволокли обоих из помещения. Тяжелые оковы впились в лодыжки и запястья Луция; босые ноги зябли на холодном мраморном полу.

* * *

Их отвели в подземную камеру, освещаемую лишь слабыми лучами сквозь зарешеченные потолочные отверстия. Каменные стены словно потели. Вместо постелей – охапки соломы. В камере стоял смрад. Для справления нужды имелось единственное ведро с веревкой, за которую его утягивали в одно из отверстий.

Они оказались не одни. Глазам пришлось долго привыкать к темноте, но постепенно Луций насчитал свыше пятидесяти узников, большинство из которых ютилось, съежившись, около стен. Время от времени слышались шорохи в соломе и писк мышей.

Луцию стало дурно. Он привалился к стене. Потрогал лоб и нашел его таким же липким, как и камни, к которым прислонился.

– Тебе нездоровится? – спросил Аполлоний.

– Это подземелье…

– Ты думаешь о ней и представляешь нору, в которую ее заключили.

– Да.

– Выкинь, Луций, из головы подобные фантазии. Думай только о настоящем моменте и месте, где находишься. Прозревай суть – не больше и не меньше.

– Здесь чудовищно!

– Уж конечно, не так уютно, как у тебя в саду. И все-таки мы дышим и передвигаемся. Нам хватает света, чтобы видеть лица, что еще важнее, мы вместе разделяем общество друг друга и новых товарищей, среди которых находимся. Полагаю, им есть что порассказать. Пока мы любознательны, скука нам не грозит.

Луций выдавил укоризненный смешок:

– Учитель, здесь тюрьма.

– Луций! Мы, смертные, пребываем в тюрьме каждую секунду нашей жизни. Душа заперта в бренном теле, порабощенном всеми жаждами человечества. Тот, кто построил первое жилище, попросту окружил себя еще одной тюрьмой и сделался ее рабом, ибо любое жилище приходится содержать – точно так же, как человеческое тело. Человек, живущий во дворце, является, на мой взгляд, в еще большей степени узником, чем люди, которых он заковывает в цепи. Что касается места, где мы находимся, следует осознать: мы не первые, кто подвергся подобному заключению. На долю многих мудрецов, презираемых чернью или ненавидимых деспотом, выпала та же участь, и лучше терпеть ее с безмятежным смирением. Давай же стремиться к спокойствию, тогда мы не посрамим тех, кто подал нам пример.

Некоторые узники, слушавшие его речь, придвинулись ближе.

– Ведь ты Аполлоний Тианский? – подал голос один.

– Он самый.

– Однажды я слышал тебя и вот узнал голос, но не прочее. Тебе обрезали и волосы, и бороду. – Человек покачал головой. – Никогда бы не подумал, что увижу твои белоснежные локоны состриженными, как руно! Кто мог подумать, что Аполлония Тианского закуют в кандалы?

– Подумал тот, кто заковал, иначе он бы не сделал этого, – сказал Аполлоний.

Неизвестный рассмеялся:

– Воистину, ты Аполлоний! Но оковы, должно быть, причиняют сильнейшую боль. Смотри, как грубое железо натирает кожу.

– Я и не заметил. Голова у меня занята более важными вещами.

– Но как можно испытывать боль и не думать о ней? Человеку подобное не под силу.

– Ошибаешься, – возразил Аполлоний. – Рассудок прислушивается к тому, что полагает важным человеческое «я». Если имеется рана, человек может сделать выбор: не чувствовать боль или приказать ей прекратиться.

Собеседник поджал губы:

– Но почему ты до сих пор здесь? Ты чародей – взял и вышел.

Аполлоний рассмеялся:

– Ты, как и тот, кто меня сюда поместил, обвиняешь меня в колдовстве. Ладно, предположим, вы оба правы. В таком случае остается одно: я нахожусь среди вас по собственному желанию.

– Да кто же пожелает тут находиться? – спросил другой человек, выступая вперед и скрещивая на груди руки.

– Возможно, я служу определенной цели. Скажем, мои слова утешат вас и придадут отваги. Как очутился здесь ты, мой друг?

– Не кривя душой? Я слишком богат.

Луций увидел, что говорящий одет в тунику и плащ – дорогие, но грязные от долгого заточения в сырой камере. Лицо осунулось, однако под челюстью собрались кожные складки, как будто узник некогда был тучен и слишком быстро отощал.

– Кто поместил тебя сюда?

– А ты как думаешь? Тот же, что и всех.

– Он домогается твоего состояния?

– Перед тем как отправить сюда, он заявил мне в лицо, что чрезмерная зажиточность опасна для простого гражданина. Деньги делают человека кичливым – так он сказал. Как будто выдуманные обвинения, заточение в темницу и вымогательство служат для моего же блага!

– Он предложил тебе выход?

– Меня освободят, как только я соглашусь с ложным обвинением в неуплате налогов и отдам свое состояние.

– Так почему ты еще здесь? Деньги не приносят тебе пользы. Единственная их ценность – в том, чтобы откупиться.

– Я ничего не отдам!

– Друг мой, богатство привело тебя сюда, и оно же позволит выйти на свободу. Важнее же всего, что выкуп освободит тебя и от самих денег, ибо богатство – тоже тюрьма. А человек, который его заберет, лишь упрочит собственное рабство.

– Вздор! – Человек пробурчал что-то непристойное и отвернулся.

Аполлоний тихо заметил Луцию:

– По-моему, этот малый еще не вполне готов воспринять мое послание.

– А как насчет меня? – вмешался третий мужчина, выступая вперед. Он был высок и крепко сложен, но руки у него тряслись. – Мне не помешала бы отвага. Прямо сегодня меня поведут к императору. Сдается мне, я околею от страха раньше.

– Мужайся, мой друг. Я сам только что от императора, однако полюбуйся – я цел и невредим.

– Но ты бесстрашен, это известно каждому. Как тебе удается?

– Я думал о примере, которому не стыдно последовать. Делай то же самое.

– Какой же ты отыскал пример?

– Я вспомнил про Одиссея и опасность, которой он подвергся, когда вошел в пещеру Полифема. Циклоп был огромен и так силен, что его не одолели бы и сто человек. Вид одноглазого чудовища внушал невыносимый ужас, а голос его был подобен грому. Всюду лежали человеческие кости, остатки былых трапез, ибо циклоп пожирал плоть людей. Но поддался ли Одиссей страху? Нет. Он обдумал свое положение и задался вопросом, как победить противника слишком могучего, чтобы применить к нему силу, и слишком свирепого, чтобы вразумить. Тем не менее из логова циклопа выбрался не только Одиссей, но и большинство его спутников.

Голос вновь подал узник, который говорил первым и спрашивал Аполлония про обрезанные волосы и причиненную кандалами боль:

– Ты сравниваешь нашего императора с циклопом? Намекаешь, что его надо ослепить?

Аполлоний шепнул Луцию:

– Я подозреваю, что этот тип – осведомитель. Его предыдущие слова являлись не соболезнованием, а попыткой заставить меня дурно высказаться о Домициане.

Аполлоний обратился к спросившему:

– А что, мой друг, думаешь ты о человеке, который посадил тебя к нам?

Тот пожал плечами:

– Ничего хорошего.

– До чего мягкий нрав – всем бы такой! Разве не найдется у тебя резких слов для того, кто помещает людей в столь гадкое место, обрезает им волосы, заковывает в кандалы, отбирает имущество и своей знаменитой жестокостью заставляет трястись от страха в преддверии допроса?

– Естественно, я испытываю те же чувства, что и все присутствующие.

– Какие же именно? Говори свободно! – призвал Аполлоний. – Мне ты можешь сказать что угодно, поскольку я последний человек на свете, кто донесет на другого. Молчишь? Нечего ответить? А если речь обо мне, то все, что я имею сказать императору, я ему и скажу в лицо.

– Золотые слова! – похвалил человек, боявшийся встречи с Домицианом.

Многие закивали и одобрительно загудели. Было ясно, что осведомитель уже попал под подозрение.

Аполлоний отступил, словно закончил речь, но другие узники побудили его продолжить.

– Расскажи что-нибудь! – попросил один. – Здесь самое ужасное – скука. Поведай нам о твоих странствиях. Ты ведь повидал весь мир.

Аполлоний сел на пол. Заключенные расположились вокруг. Старец описал реки, пустыни и горы, которые видел. Рассказал о людях, которых встречал, и об их диковинных обычаях. Ему внимали упоенно; кое-кто закрыл глаза, унесенный повествованием Учителя в дальние края, вызволенный из темницы образами, которые тот нарисовал в воображении. Луций тоже смежил веки и слушал вместе со всеми.

Аполлоний поведал о том, как на заснеженных хребтах Индийского Кавказа[30] – там, куда не дерзнул пойти даже Александр Великий, – он отыскал место, где боги приковали Прометея за преступную передачу смертным огня.

– Я обнаружил те самые кандалы, что удерживали титана. Они были настолько огромны, что человек мог встать между ними, раскинув руки, и еле коснулся бы железа. Кандалы крепились по сторонам узкой теснины, благодаря чему можно представить, каким гигантом был Прометей. Сам титан давно скрылся. Местные рассказали мне, что однажды, когда в очередной раз прилетел орел Юпитера с намерением осуществить ежедневную кару и вырвать титану внутренности, на Про метея наткнулся Геркулес в одном из своих многочисленных путешествий. Он пожалел Прометея и выбил с небес орла. Внизу, в лощине, я нашел кости огромной птицы, и они были больше любых других, виденных мною. Геркулес разбил оковы и освободил Прометея. Действительно, я отметил, как покорежен металл, но странное дело: его не тронула ржавчина. Должно быть, Вулкан выковал кандалы из какого-то неизвестного смертным сплава.

Измученный событиями дня и убаюканный голосом Учителя, Луций почти задремал. А когда случайно приоткрыл глаза ровно настолько, чтобы видеть сквозь ресницы, обнаружил, что Аполлоний потирает запястья, разминает сухожилия и массирует места, разболевшиеся от оков – которых нет.

Луций распахнул глаза, издав потрясенный возглас. Остальные, в большинстве своем тоже сомлевшие, встрепе нулись и проследили за его взглядом.

– Оковы! – воскликнул один. – Он снял кандалы!

– Неужели? – Аполлоний рассеянно огляделся, словно что-то потерял. – Так и есть. Вот только негоже гвардейцам застать меня в таком виде. Они ужасно расстроятся.

Он ненадолго повернулся спиной и выполнил ряд странных движений, ссутуливаясь и наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Когда он вновь обратился к людям лицом, кандалы оказались на месте.

– Вот так-то лучше, – сказал Аполлоний и потряс оковами так, что металл глухо звякнул.

И старец завел новый рассказ, на сей раз о своих молодых деньках в Вавилоне, где он познакомился с парфянским царем Варданом и его астрологами-халдеями.

Луций взглянул на свои кандалы. Он принялся вертеть кистями так и сяк, но не увидел никакого способа освободиться. Однако Учитель, казалось, и не заметил, что сбросил оковы, будто слишком большие туфли. Может, Аполлоний лишь соз дал иллюзию? Или вообще не был закован изначально?

* * *

Друзья провели в камере много дней. Условия были гнусными, пища – жалкой, но режим не отличался суровостью: им не причиняли физического ущерба и не заставляли работать. Луция навестил Илларион, который заверил, что без хозяина все идет гладко. Луцию не в первый раз пришло в голову, что сам он лишь случайный попутчик собственных домочадцев, которые запросто без него обойдутся.

Аполлоний тоже принимал посетителей, включая делегацию важных особ во главе с почтенным Марком Нервой, сенатором. Нерва имел соответствующую наружность: узкое аскетичное лицо, высокий и широкий лоб, аккуратно уложенные седые волосы. Луций знал, что сенатор – друг и корреспондент Диона Прусийского.

Нерва справился о самочувствии узника; Аполлоний в ответ осведомился о здоровье сенатора, поскольку Нерва выглядел куда немощнее Учителя. По непринужденному общению Луций счел их давними знакомыми. Луций не переставал удивляться количеству и разнообразию людей, которых знал Аполлоний. Казалось, еще пара-тройка шагов, и он будет знаком со всеми на свете.

Нерва и Аполлоний потолковали о разных не связанных между собой материях: тюремном питании, погоде и о том, у кого волосы белее. Аполлоний спросил Нерву о его родном городке Нарния, который считали самым центром Италии, – одно из немногих мест, где старец не побывал; Нерва заверил, что город очарователен. Луций решил, что Аполлоний успел подать Нерве знак, предупреждающий о присутствии доносчика. Или они изъяснялись шифром?

Когда посетители отбыли, Луций выразил удивление, что Нерва и его сопровождающие отважились навестить Аполлония. Домициан постоянно выискивал среди сенаторов заговорщиков. Разве не рискуют посетители навлечь на себя подозрения визитом к человеку, арестованному за неуважение к императору?

– Вовсе нет, – ответил Аполлоний. – Явившись ко мне столь открыто, они защитились от подозрений. Будь я и правда изменником, а им понадобилось бы со мною сговориться, пришли бы они поболтать о погоде? Они прибыли как римские государственные мужи нанести визит вежливости бывшему советнику Божественного Веспасиана и Божественного Тита. Заговорщики вообще не явились бы ко мне, они бы затаились в тени. Так своей храбростью они рассеяли страхи Домициана.

– Понимаю. Хотя Нерва не показался мне человеком столь изощренного ума.

– Не обманывайся его поведением. Нерва очень смышлен. Я возлагаю на него большие надежды.

– Большие надежды на дряхлого старого сенатора?

– Если судить по внешности, то не было человека крепче Тита, однако надежды уповавших на него рухнули. Так почему бы не ждать светлого завтра от дряхлого старика?

* * *

День сменялся днем, пока однажды утром не явился преторианец с объявлением, что их отведут к императору, ибо тот готов рассмотреть их дело и вынести приговор.

Луций постарался подготовиться к этому, всячески подражая Учителю в хладнокровии, и все-таки испытал приступ паники.

– Учитель, что с нами будет?

– Луций, ну чего ты боишься? Пыток и смерти? Все живое обречено умереть, и есть вещи намного худшие, чем страдание от физической боли. Насколько ужаснее повести себя позорно и потерять достоинство – тогда мы и правда стали бы калеками, сами себе причинив вред.

Луций глубоко вздохнул:

– Я положусь на тебя, Учитель. Буду следовать твоему примеру.

– А я приложу все усилия, Луций, чтобы пример оказался хорош. Я буду чувствовать на себе твой взгляд, и он придаст мне сил.

Сперва их отвели в переднюю, примыкавшую к приемной. С пленников сняли кандалы. Явились рабы, которым велели придать обвиняемым приличествующий суду вид. Принесли воду, отмыли им руки и лица, переодели в свежие туники. Обоим также выдали обувь, но та оказалась кожаной, и Аполлоний отказался ее надеть. Луций последовал примеру Учителя и остался босым.

Когда слуги закончили мыть их, чистить и одевать, обоих снова заковали в кандалы.

Появился человек в роскошных одеждах. К удивлению Луция, им оказался его старый друг и покровитель Эпафродит. После смерти Корнелии они почти не виделись. Прежний товарищ сильно сдал.

– Прости, что не посетил тебя в тюрьме, Луций, – произнес Эпафродит. Он сохранял дистанцию и величавую позу, но голос его звенел от чувств. – В моей нынешней должности подобное невозможно. Видеть тебя таким, в кандалах…

– Теперь ты служишь Домициану?

Эпафродит криво усмехнулся:

– Император призвал меня из былого уединения. Он настойчиво утверждал, что государство нуждается в моих услугах. Я не нашел возможности отказаться.

– Полагаю, ты должен быть польщен, – сказал Луций. – Императору пригодится помощь человека, который управлял Золотым домом.

Очевидно, Домициан, отказавшийся допустить ко двору приближенных отца и брата, а затем в приступах подозрительности устранивший многих своих придворных, теперь был вынужден вернуться к временам Нерона и отыскивать людей, имеющих достаточный опыт в управлении государством.

– Я бы и рад остаться, как раньше, сторонним наблюдателем на покое, – ответил Эпафродит. – И все-таки в новом положении есть преимущества. Например, я сумел убедить императора поручить именно мне подготовить к суду тебя и твоего друга. – Эпафродит повернулся к Аполлонию. – Ты знаешь правила процедуры? Суд состоится перед избранной аудиторией из сенаторов, магистратов и имперских сановников. Тебе прочтут обвинения и дадут возможность на них ответить. Затем Цезарь свершит правосудие.

– Цезарь будет судить меня? – произнес Аполлоний.

– Да.

– Но кто будет судить Цезаря?

Эпафродит поднял бровь:

– Цезарь неподсуден.

– Разве? По-моему, он совершил множество преступлений по отношению к философским учениям.

– Цезарю нет дела до философии, – вздохнул Эпафродит.

– Зато философии есть дело до Цезаря, поскольку он должен править как человек мудрый.

Эпафродит снова вздохнул и переглянулся с Аполлонием, отчего Луций пришел в недоумение. Он предполагал, что они незнакомы – или все-таки знают друг друга?

Эпафродит продолжил:

– Вам дадут лишь немного времени на ответы. Следите за водяными часами. Когда уровень воды упадет, а рычаг поднимется, значит время на исходе. Заканчивайте свою речь. Вам не дадут говорить дольше, чем позволяют часы.

– Тогда я надеюсь, что водяные часы соединены с Тибром, поскольку мне понадобятся все его воды до капли, чтобы высказать императору все накопившееся.

– Боюсь, времени у тебя будет значительно меньше, – отозвался Эпафродит. – Кроме того, нельзя вносить в помещение предметы для чтения или сотворения заклинания. А значит, ни свитков, ни обрывков пергамента, ни вообще чего-либо с написанным текстом, и никаких амулетов или других колдовских предметов.

– Думаю, здесь сложностей не возникнет, после того как слуги самого императора раздели нас донага, а после одели, – заметил Аполлоний.

– Тем не менее я обязан убедиться, что у вас ничего не припрятано в туниках. Поднимите руки как можно выше.

Эпафродит ощупал сперва Аполлония, затем Луция.

Луций оцепенел, сообразив, что под тонкой туникой спрятан фасинум. Он подавил острое желание дотронуться до амулета. Эпафродит провел ладонями по груди Луция. Он не мог не почувствовать талисман, однако ничего не сказал и отступил.

Наконец Эпафродит отвел их в судебный зал – мрачное, но величественное помещение, украшенное черным мрамором и кроваво-красными занавесями. Перед высокой статуей Минервы восседал Домициан. За ним на подиуме разместился, скрестив ноги, его спутник с крошечной головой. Эпафродит присоединился к группе придворных, стоявших с краю. Рядом с ним находились упомянутые водяные часы. Механизм скрывался в бронзовом корпусе с узором в виде солнца, луны и звезд.

Среди сенаторов Луций обнаружил седовласого Нерву и еще нескольких человек, навещавших Аполлония. Нашлись и знакомые лица с собраний последователей старца: магистраты и даже придворные, дерзнувшие посещать частные дома, где выступал Учитель. Луций воодушевился, хотя никто из прежних соратников не смел ни посмотреть ему в глаза, ни выказать сочувствие.

Вперед выступил обвинитель. У Луция душа ушла в пятки: Катулл. Слепец опирался на посох, ему помогал секретарь, то и дело шептавший что-то на ухо.

– Господин! Чародей Аполлоний и его сообщник Луций Пинарий вступили в твое божественное присутствие, – объявил Катулл. – Настало время им предстать перед твоим судом. Первым допросят чародея. Выйди вперед, Аполлоний Тианский. Смотри на нашего властелина и бога, именуй его господином и моли о справедливости и милосердии.

Аполлоний шагнул вперед, но не взглянул на Домициана. Казалось, он готов смотреть куда угодно, только не на судью. Вот он уставился на императорского микроцефала и состроил рожицу, как ребенку, отчего существо вроде бы испугалось и отшатнулось. С любопытством оглядел стоящие подле Эпафродита водяные часы. Посмотрел на зрителей и улыбнулся.

Помощник Катулла яростно зашептал слепцу в ухо. Катулл ударил посохом в мраморный пол.

– Чародей! Смотри на нашего властелина и бога, обращайся к нему!

– Ладно, – пожал плечами Аполлоний. Он поднял голову, возвел очи горе и сколько мог высоко воздел скованные руки. – Божественная Сингулярность, эманация совершенства, которую римляне называют Юпитером, величайший из богов! – возопил он. – Яви нам твою мудрость! Сверши свой суд. Дай нам знать твою волю. Скажи молящим тебя, кто не угоден тебе больше – тот, кто произносит кощунственную лесть, или тот, кто ее принимает?

По рядам присутствующих прокатился испуганный вздох.

Катулл вторично ударил посохом в мраморный пол, требуя тишины.

– Мы можем обойтись без формального отклика на первое обвинение против тебя, чародей, благо своими действиями ты дал ответ в исчерпывающем виде.

– А в чем меня обвиняли?

– В отказе выразить должное уважение Цезарю и называть его господином.

– Ты велел мне посмотреть на нашего властелина и бога, что я и сделал. Я обратил взор к Божественной Сингулярности.

– Не морочь нам голову притворным благочестием, чародей. Разве не верно, что ты считаешь себя богом? Что люди называли тебя богом, а ты без возражений принимал их поклонение?

– Обвинитель, я впечатлен, – ответил Аполлоний. – Ты основательно углубился в исследование. Должно быть, ты говоришь о моем пребывании в Индии, где я набирался мудрости у мудрецов Ганга. Они называют себя богами. Когда я спросил почему, они ответили: «Потому что мы хорошие люди». Все существа, независимо от бренной формы, обладают божественностью, и быть поистине хорошим означает быть божественным. Перед тем как я их покинул, индийские мудрецы назвали меня богом и воздали почести.

– Значит, человек может стать богом, просто будучи хорошим?

– Быть хорошим не так легко, как ты, похоже, считаешь.

– Но если ты встречаешь хорошего человека, то охотно называешь его богом?

– Именно. Если тот, кого я, по твоему требованию, должен назвать богом, хорош, то я с удовольствием так и сделаю.

Зрители снова заахали. Катулл в очередной раз ударил посохом в пол.

Тут пискнуло существо с маленькой головой:

– Он даже без обуви!

– Что такое? – спросил Аполлоний. – Говори яснее, кроха.

Существо зашипело, как злобный кот.

– Ты явился сюда босой! – выкрикнуло оно. – Чем выказываешь презрение к Цезарю!

– Если бы я надел предложенную мне обувь, то выказал бы презрение к несчастному животному, с которого сняли шкуру. Корову, божественное существо, я убью и выпотрошу ради обувки не скорее, чем убью и выпотрошу тебя, дружок, чтобы сделать из твоей кожи пару сандалий. Плодородная почва рождает всю одежду и пищу, какие мне нужны. Если мне надо прикрыть ноги, я надеваю обувь из материи и коры. Мне незачем прибегать к убийству живых, как и я, существ.

Микроцефал прижался к ноге Домициана и спрятал лицо.

Катулл усмехнулся:

– Правда ли, чародей, что в юности ты принял обет молчания и не говорил пять лет?

– Правда. Молчание есть внутренняя речь. Можно многому научиться, если не говорить вслух.

– Однако, похоже, с той поры ты не закрываешь рта. Ты пожалеешь, чародей, что не смолчал сегодня. Слова, которые ты сейчас произнес, плавно подводят ко второму обвинению: ты богохульствовал и подверг государство опасности тем, что выступал против института жертвоприношений животных. Будешь отрицать?

Катулл подал знак Эпафродиту, и тот тронул затвор водяных часов. Вода с бульканьем перелилась из одной емкости в другую, и отсчитывающий время рычаг пришел в движение.

Аполлоний откашлялся:

– Сказал ли я, что не нужно приносить животных в жертву? Да. Оскорбил ли я этим богов и создал ли опасность для государства? Нет. Для выражения подобающего почтения к Божественной Сингулярности нам вовсе не нужны жертвы, костры, курения, обеты, побрякушки, амулеты и вообще какие-либо материальные предметы. Ибо если существует бог, который превыше всего и так совершенен, что является уникальным и отличным от любой другой сущности, то какая ему польза от наших жалких подношений? Вещественные дары не напитают его – они лишь замарают его чистоту. И как мы смеем торговаться с Божественной Сингулярностью, давая ей обещания и обращаясь с мольбами? Мы обязаны приближаться к ней лишь с помощью нашей высшей способности – разума. Мыслью, и только мыслью возможно дать знать о нас Божественной Сингулярности, которая сама есть чистая мысль. Если мы желаем направить мысли к пользе других смертных, допустимо прибегнуть к красноречию, несовершенному слуге мышления. Песня или молитва, распространенные меж смертных, могут быть угодны Божественной Сингулярности, но окровавленные туши и обугленные останки лишь оскорбляют собой ее совершенство.

Рычаг водяных часов достиг высшей точки, звякнул колокольчик. Бульканье прекратилось. Аполлоний безмятежно улыбался. Он сказал что хотел и уложился в отведенное время.

Катулл изобразил отвращение.

– Нужно ли оглашать следующее обвинение, господин? Обвиняемый уже достаточно очернил себя. Разрешить ему высказываться и дальше означает подвергнуть твое величие выслушиванию новых кощунственных и мятежных речей.

Домициан, который молча наблюдал за происходящим, уставился на Аполлония, насмешливо склонив голову набок:

– Не подлежит сомнению, что подсудимый виновен и заслуживает смерти. Но третье обвинение, безусловно, самое серьезное. Его следует рассмотреть.

Катулл изложил следующий пункт:

– Утверждается, что Аполлоний Тианский занимается колдовством. Свидетели уверяют, будто он исцелял больных путем наложения чар и даже, вопреки законам природы, оживил мертвую. При помощи волшебства он прозревал далекие события, а иными способами вызнавал и чужие действия – включая даже твои, господин. Используя магию, он заглядывал в чужие умы, так что жертвы его, даже храня молчание, не могли скрыть от него свои мысли. Подобное чародейство, которое само по себе попирает законы людей и богов, представляет очевидную опасность для государства и личности Цезаря. Что ты ответишь на обвинение, Аполлоний Тианский?

И снова Эпафродит коснулся затвора водяных часов. Бульканье громом пронеслось по залу, ибо внезапно воцарилась мертвая тишина: всем не терпелось услышать, что скажет Аполлоний.

Старец повернулся к Луцию. Губы Аполлония не шевельнулись, однако Луций услышал: «При тебе ли вещь, которую дал Эпафродит? Дай ее мне».

Луций был ошеломлен. В зале ничто не изменилось, и тем не менее окружающее вдруг показалось нереальным, будто он, не засыпая, шагнул в сновидение. О чем говорит Аполлоний? Эпафродит ничего ему не давал. И все-таки он обнаружил, что сует руку под тунику и вынимает маленький стеклянный шарик. Он протянул его Аполлонию.

Тот, по-прежнему не шевеля губами, произнес: «Ты верный друг, Луций Пинарий. Мне будет тебя не хватать. Сохраняй мужество».

Аполлоний швырнул шарик на пол. Ослепительная вспышка и грохот. Клуб дыма поглотил Аполлония. Раздался громкий звон, как от упавших на пол оков. В ноздри ударил странный запах. Пол пошел ходуном, как при землетрясении. Луций решил, что только ему почудились все эти странные явления, но при взгляде на зрителей обнаружил, что и они шатаются, как от удара. Некоторые рухнули на колени. Повернувшись, Луций увидел, что Домициан привстал с кресла. Существо с крошечной головой вцепилось императору в ногу.

Слепой Катулл вертел головой.

– Что происходит? – кричал он. – Какую каверзу устроил чародей?

Дым рассеялся. Аполлония нигде не было. Пустые оковы лежали на мраморном полу.

– Где он?! – завопил Домициан. Он приказал гвардейцам обыскать все углы и убедиться, что перекрыт каждый выход. Аполлония не нашли.

Домициан свирепо уставился на Луция:

– Прежде чем исчезнуть, колдун посмотрел на тебя. Что произошло?

– Не знаю, господин.

– Куда он делся?

– Не знаю, господин.

– Раздеть его! – заорал император.

С Луция сорвали тунику.

– А это что такое? – спросил Домициан.

– Что там, что ты видишь, господин? – спросил Катулл.

– На нем какой-то талисман.

Катулл поднял брови:

– Как же так, Эпафродит? Тебе полагалось проследить, чтобы узники не имели при себе никаких волшебных пред метов.

– Я сам в недоумении, – ответил Эпафродит.

Домициан сошел с подиума и приблизился к Луцию. Тот дрогнул, но устоял на месте. Император взялся за талисман:

– Что это за штука? Участвовала ли она в исчезновении колдуна?

– Это фасинум, господин. Семейная реликвия. Я прошу у него защиты, но не знаю за ним никаких других сил.

– Похож на крест, – нахмурился Домициан.

Стуча посохом, к ним поспешил Катулл:

– Крест, господин?

Домициан положил фасинум на ладонь слепцу, и тот старательно ощупал талисман. Луций съежился от столь тесного соседства с палачом. Катулла тоже передернуло. Он с отвращением выпустил фасинум.

– Вещица почти наверняка волшебная. Я чувствую в ней колдовство! Подозреваю, христианского толка.

– Христианского? – переспросил Домициан.

– Они используют амулеты в форме креста, чтобы заворожить врагов.

– Господин, я ношу фасинум, а не распятие, – заверил Луций.

– Он лжет, – возразил Катулл. – Готовя досье на обвиняемого, я обнаружил, что его дядя был христианином – одним из тех, кого Нерон покарал за поджог. Разве может быть совпадением ношение христианского амулета?

Домициан скосил глаза на Луция:

– Он последователь Аполлония, а того можно счесть кем угодно, только не христианином.

– Не следует ждать от божьих врагов последовательности в ереси. Этот тайный христианин только что поспособствовал бегству крайне опасного чародея, а своим амулетом он, возможно, собирается навредить твоей божественной особе. Луций Пинарий злоумышлял против тебя, господин. Его надо наказать.

Домициан прищурился:

– Да, но как?

– Его дядю сожгли заживо в Ватиканском цирке.

Луций вдруг покрылся мурашками, перед глазами поплыли радужные круги. Он силился уподобиться в храбрости Аполлонию, но пошатнулся и рухнул на пол.

Домициан опустил на него взгляд:

– Ты уверен, Катулл, что это ничтожество представляет для меня угрозу?

Советник понизил голос до шепота:

– Господин, если колдун Аполлоний и правда сбежал, то пусть за него страдает приспешник. Его нужно наказать публично и в соответствии с преступлением.

– Я знаю, что с ним сделать, – кивнул Домициан.

* * *

Луция поместили не в прежнюю камеру, а отвели через узкие подземные коридоры в намного меньшую, всего на одного заключенного. Фасинум ему оставили. Из перешептываний гвардейцев Луций понял, что им велели забрать амулет, но они страшились прикоснуться к волшебной штуковине.

Камера представляла собой голую каморку без окон и с сырыми каменными стенами, одну из которых заменяла железная решетка с настолько частыми прутьями, что голову не просунуть; за нею виднелся кривой коридор, тускло освещенный непрямым солнечным светом. Где-то рядом находились дикие звери – рычали львы, фыркали страусы, лаяли собаки. Воздух густо пропитался запахами соломы, экскрементов и мочи, а также сырого мяса, которым кормили хищников.

Еще откуда-то доносились звон мечей и грубые голоса – тренировались гладиаторы. Вскоре Луций сообразил, где находится: в камерах под амфитеатром Флавиев. Если память не подводила, до очередных игр оставалось пять дней.

По чередованию света и тьмы он мог отсчитывать сутки. Ночами в коридоре становилось темно, и в камере царил кромешный мрак. Сперва темень ужасала Луция, но после он обрел в умозрении общество Аполлония и утешился. Порой ему чудилось, что Учитель и впрямь говорит с ним, но при полном отсутствии света Луций не вполне понимал, спит он или бодрствует, – даже не был уверен, жив он или мертв. «Сохраняй спокойствие, – говорил ему Аполлоний. – Хотя тело мое далеко, я рядом с тобой».

На пятый день Луций проснулся от оглушительной какофонии вблизи и вдали – рева труб, криков и смеха, лязга ворот и мерного гула огромной толпы, время от времени взрывающегося возбужденным ором. Амфитеатр над ним заполнился людьми. Начались игры.

Их традиционной частью являлось наказание преступников. Луций часто посещал подобные зрелища, пока не сделался последователем Аполлония. Порой воображая себя на месте охотника, которой травит на арене экзотическую жертву, он, однако, ни разу не примеривал роль несчастных преступников, принужденных сражаться насмерть или отданных на растерзание свирепому зверью. Но именно такая участь ему теперь суждена.

Предвидел ли Аполлоний исход суда? Почему Учитель сбежал, спасся сам, обрекая Луция на ужасную и унизительную смерть? Почему не применил волшебство, чтобы забрать его с собой?

На краткий миг Луций поддался отчаянию. Потом неожиданно воодушевился. Он ощутил легкость, словно избавясь от непосильного бремени. Легче стали даже кандалы. Он решил полностью подчиниться Учителю и поверить, что Аполлоний предвидел нынешний день и вполне подготовил Луция к тому, чтобы встретить его хладнокровно и с достоинством. Всё к лучшему.

Придя за пленным, гвардейцы подивились его выдержке. Они привыкли, что осужденные съеживаются, плачут, вырываются и умоляют о пощаде или же впадают в апатию и оцепенение, таращась в никуда. Но Луций открыто смотрел им в глаза, дружелюбно кивнул и встал, готовый следовать за ними.

С узника сняли кандалы. Руки и ноги у Луция затекли и ослабели после столь длительной обездвиженности, но он был рад избавиться от оков. Вытянув руки, он растопырил пальцы. Поработал ногами, проверяя, насколько владеет телом. Славно, что в последние минуты жизни он пусть ненадолго, но снова чувствует себя человеком.

Гвардейцы сняли с него ветхую тунику, и он остался лишь в грязной набедренной повязке. Его подпоясали кожаным ремнем с ножнами, в которых торчал нож. Луций извлек его на секунду и нашел лезвие весьма тупым. Затем ему вручили лук и одну стрелу. Лук был слабенький, с плохо натянутой тетивой, а острие стрелы оказалось не металлическим, а пробковым. Зрители издалека не поймут, что оружие бесполезно.

По мере того как гвардейцы вели Луция по коридору, рев толпы становился громче. Процессия дошла до калитки из железных прутьев. Она распахнулась. Гвардейцы опустили копья, но им не пришлось гнать пленника на арену. Босиком, щурясь на ясный день, он вышел на разогретый солнцем песок.

Огромные размеры амфитеатра он видел с трибун, но ни разу не оценивал их с арены. Многолюдие поражало воображение. Императорская ложа казалась крошечной, а люди в ней – нарисованными фигурками. Луций различил Домициана, его жену и верного спутника-микроцефала. Там же находились высочайшие особы из царственной семьи, включая прекрасную племянницу императора Флавию Домициллу с мужем и двумя юными сыновьями. Еще в ложе был Эарин, а рядом с евнухом Луций с некоторым потрясением увидел Марциала. Напишет поэму о грядущем зрелище? Среди придворных Луций обнаружил Катулла, а также Эпафродита.

Гул стих. Глашатай начал речь. Слова отдавались в ушах Луция странным эхом. Он ничего не понял, кроме собственного имени: «Луций Пинарий…»

Оно показалось ему диковинным набором звуков, не имеющих к нему никакого отношения. «Луций Пинарий, меня зовут Луций Пинарий, – произнес он про себя. – Я нахожусь в месте под названием Рим. Я скоро умру».

Он вышел на середину арены и медленно повернулся кругом, вбирая взором каждую деталь.

Луций ощутил себя в самом центре космоса: он стоял, окруженный всем населением Рима, и самим городом, и огромной империей, и дальними странами с морями и океанами. Все взгляды были обращены к нему, он словно притягивал их. И все-таки он чувствовал себя не голым и уязвимым, но странно обособленным и защищенным. Вокруг него не прекращался шум и вихрился хаос, однако там, где стоял Луций, царили тишина и покой. Он находился в зрачке ока Божественной Сингулярности. Знал ли Аполлоний, что Луция посетит такое ощущение? Не потому ли Учитель направил его именно сюда и именно в данный момент?

Он услышал лязг ворот, повернулся и увидел, что уже не один на арене. Выпустили льва. Зверь оглянулся, при нюхался, заметил человека. На миг хищник припал к песку и напрягся, затем вытянулся в прыжке и помчался прямо на жертву.

Что толку от лука со стрелой? Если Луций прицелится и выстрелит, то лишь разозлит зверя. Луций отшвырнул их.

А нож? Существовала призрачная надежда поразить льва даже тупым клинком; при чудесном стечении обстоятельств – нанести смертельную рану. Но зверь к тому времени уже разорвет его, и в лучшем случае умрут оба. Луцию не хотелось убивать льва. Он вынул нож, чем чрезвычайно распалил толпу, после чего отбросил его, вызвав насмешливые и недоуменные возгласы.

Луций взглянул на ремень. Что сказал бы Аполлоний, увидь он на последователе вещь из кожи? Луций распустил пояс и отшвырнул.

Ему вдруг стало противно от прикосновения грязной набедренной повязки. Он не хотел умереть в ней, а потому тоже снял и бросил на землю.

Луций стоял обнаженный в центре космоса, избавленный от всякого земного лукавства и не имея ничего, кроме фасинума, который поймал солнечный луч и ярко сверкнул.

Какое наитие сподвигло Пинария на следующий шаг? Старый раб, сплошь в шрамах от многих опасных схваток с дикими животными на охоте, однажды объяснил Луцию, что делать при встрече без оружия с крупным и грозным зверем: «Будь таким же свирепым и диким, как он. Нет – еще более диким и свирепым! Прыгай, маши руками, вопи и кричи как безумный!»

«Притвориться опасным?» – спросил тогда Луций. «Не притвориться, – возразил раб. – Ты должен найти в себе собственную подлинно звериную составляющую». – «А если ее нет?» – «Есть», – ответил раб.

Луций быстро забыл тот разговор, но сейчас, при виде летящего на него льва, слова всплыли в памяти.

Он услыхал вопль настолько душераздирающий, что испугался, хотя знал, что сам же его издал. Тело пришло в движение, но Луций понятия не имел, как выглядит со стороны его поведение. Возможно, комично, как ужимки мима, поскольку с трибун донесся смех. Но льва крики, прыжки и топот человека вовсе не позабавили. Зверь резко остановился и отскочил, словно испугался. Луций почувствовал, что обрел преимущество, и закрепил его. Он сделал то, на что не решился бы никто в здравом уме: бросился на льва.

Но как поступить, если лев не дрогнет? Единственный выход – схватиться с хищником. Нелепая идея, но пути назад не было.

До его слуха донеслись крики неверия и возбуждения. Лев присел, прижал уши, поднял лапу и обнажил клыки. Луций продолжал стремглав мчаться на него, вопя во всю силу легких, размахивая руками и наращивая скорость по мере приближения. И когда он уже собрался прыгнуть, зверь развернулся и побежал.

Луций погнался за львом. Рев толпы оглушал. Луций уловил широкую волну на трибунах: зрители дружно вскочили с мест.

Лев отбежал на некоторое расстояние, затем остановился и, по-прежнему с прижатыми ушами, оглянулся, готовый дать бой; потом не выдержал и снова, стелясь по песку, бросился наутек. Казалось, зверь ошеломлен собственной трусостью не меньше, чем стремительным наступлением Луция. Хищник не привык, чтобы его преследовали.

Однако Луций не мог кричать и бежать бесконечно. Заточение ослабило его. Ему удалось найти в себе неожиданный запас энергии и разрядить ее взрывным движением и воплем, но теперь он уже выдохся.

В мгновение ока силы покинули Пинария. Он прекратил бег. Замолчал. Луций задыхался. Он едва держался на ногах.

Лев достиг дальней стороны арены. Развернувшись, он уставился на Луция; затем сел на песок, точно сфинкс, и принялся выжидающе бить хвостом.

Так они и провели какое-то время, человек и лев, взирая друг на друга через арену. Наконец распахнулись ворота. Выбежали служители с длинными шестами и принялись колоть льва пиками, натравливая на Луция. Но огромный кот пошел на самих служителей, фырча и грозя им когтями. Те в конце концов отступили. Лев снова уселся на песок, задыхаясь и вывалив язык.

Не в силах больше стоять, сел и Луций. Рядом он заметил кровавое пятно. В центре валялся ошметок плоти, скорее всего человеческой, от предыдущей жертвы, но он был так изодран, что смахивал на кусок говядины из лавки мясника. Луций сморщил нос, ощутив тошноту.

Они немного посидели на песке, человек и лев, отдыхая и сохраняя дистанцию. Затем хищник ожил. Он встал и очень медленно направился к Луцию. Толпа в предвкушении загудела. На расстоянии броска камня от Луция лев остановился и снова, не сводя с человека глаз, устроился в прежней позе сфинкса.

Собрав последние силы, Луций на четвереньках двинулся к ошметку окровавленного мяса. Что подумал бы о его намерении Аполлоний? Старец считал, что люди не должны поедать животных, но Луций ни разу не слышал от него, что животные не должны поедать людей. Такова природа хищников, их невозможно разубедить.

Кривясь от отвращения, Луций схватил мясо и запустил им во льва. Зверь попятился, затем пригнул голову и принюхался. Он прыгнул на окровавленный ошметок, прижал его к песку обеими лапами и мощными челюстями впился в плоть.

Лев очевидно наслаждался трапезой. Покончив с ней, поднялся и неторопливо направился к Луцию, который остался на прежнем месте, слишком измотанный и способный только закрыть глаза. Он глубоко дышал и ждал: будь что будет. Когда лев приблизился, Луций различил его поступь по песку и уловил легкий запах крови в дыхании зверя.

Кисти Луция коснулось что-то шероховатое и влажное. Открыв глаза, он увидел, что зверь слизывает кровь с его пальцев. Лев не спешил и постарался на славу, затем устроился рядом и с довольным видом закрыл глаза.

С трибун донеслась разнородная смесь звуков: аплодисменты и хохот, но также сердитые окрики и презрительные возгласы. Одних зрителей покорила развернувшаяся внизу сцена, они восхищались отвагой Луция. Другие чувствовали себя обманутыми: они ждали, что человека разорвут на части, и теперь заподозрили надувательство.

Луций взглянул на императорскую ложу. Домициан стоял. Катулл был рядом и нашептывал ему в правое ухо. Эпафродит говорил в левое. Домициан отогнал обоих и отдал приказ придворному. Через пару минут на арену вновь вышли служители с длинными шестами. На конце одной пики болтался кусок мяса. Они заманили льва в ворота, которые с лязгом закрылись за ними.

Придворный в императорской ложе поманил Луция. Каким-то чудом тот встал и заковылял, куда ему велели. Домициан стоял у перил и смотрел на арену.

Затем император поднял руку. Зрители умолкли.

Домициан холодно улыбнулся. Благодаря замечательной акустике ему почти не пришлось повышать голос, чтобы все услышали:

– Я думаю, Луций Пинарий, ты самый везучий человек на моей памяти. Не раз я намеревался покончить с тобой. И не раз менял решение.

– Цезарь милосерден, – выдавил Луций. Горло саднило, голос осип от крика.

– Возможно. Или Цезарь принимает во внимание некое сильное волшебство, с тобою связанное. Тианский колдун научил тебя заклинать львов?

– Я всегда памятую о примере Учителя, господин. Но он не учил меня никаким заклинаниям.

– Тогда, возможно, тебя хранит амулет. Не иначе в нем скрыта великая сила.

Луций дотронулся до фасинума.

– Ты прощен и освобожден, Луций Пинарий. Сим возвращается и конфискованное у тебя имущество. Эпафродит, проследи.

– Но, господин… – запротестовал Катулл, однако Домициан оборвал его, прижав ему к губам палец.

Слуги помогли Луцию выбраться с арены. Дюжие малые подхватили его, чему Луций только порадовался. Ноги словно превратились в желе, и слуги практически вынесли Пинария из амфитеатра.

96 год от Р. Х.

Необычно ненастная погода сохранялась все лето и не улучшилась в септембере – или германике, как переименовал его Домициан. По мере того как одна буря сменяла другую, даже невнимательные отметили беспрецедентное чис ло молний. Разряд ударил в храм Юпитера на Капитолийском холме. Другой угодил в храм Флавиев, повредив в святилище статую Веспасиана. Не однажды молнии били по императорскому дворцу, по слухам вызвав даже небольшой пожар в опочивальне императора. О смысле столь многочисленных знамений судачили повсеместно.

Укутавшись в шерстяной плащ, Луций сидел на каменной скамье под грозным утренним небом в пропитавшемся влагой саду. Над головой сверкали молнии, причудливо высвечивая блестящую зелень; за разрядами следовали громовые раскаты, от которых дрожала листва. Если в буйстве стихии и содержались знамения, Луций был к ним равнодушен. В его жизни снова наступил спад – глубочайший с тех пор, как не стало Корнелии. До чего же он по ней тосковал, особенно сейчас!

Ему не хватало и Аполлония. Исчезнув из Рима, Учитель постоянно находился в пути, переходя из города в город в восточных провинциях и лишь на шаг опережая ищеек Домициана. Луций долгое время ничего не слышал о старце, но в конечном счете дом Пинария посетил сенатор Нерва, сообщив, что поддерживает с Аполлонием связь. Нерва даже организовал переписку Луция с Учителем и поделился шифром для посланий.

Письма Аполлония приободряли, но оставались краткими, почти безразличными. В типичном послании после расшифровки можно было прочесть: «Я нахожусь в приморском городке, называть который не след, среди добрых людей. Я рассказал им историю о моем римском друге, что возлежал на арене со львом. Очень жаль, что меня там не было и я этого не видел. Твоя отвага придает смелости другим. Прощай».

В ответных письмах Луций мало говорил о себе – ввиду уединенного существования рассказывать было особенно не о чем, – но сообщал о тех римских событиях, которые могли, на его взгляд, заинтересовать Учителя, хотя Нерва, скорее всего, еще раньше успевал доложить Аполлонию все важные новости.

Редкий обмен письмами не мог заменить живого присутствия Учителя. Аполлоний более не являл ежедневный пример, и Луций зачастую испытывал смятение и сознание собственной ненужности. Он не отступил от усвоенных принципов и по-прежнему воздерживался от вина, мяса и женщин, но часто ему не удавалось достичь ощущения уравновешенности и благополучия, неизменно возникавшего в обществе Учителя.

Небо снова прорезали молнии, за ними последовал долгий громовой раскат.

Учитель считал, что негоже предаваться унынию, но Луций против воли ловил себя на скорби по дорогим его сердцу людям. Самоубийство отца было чудовищным ударом, да и смерть Спора, хотя прошло много лет, по-прежнему угнетала Луция. Мать скончалась от чумы, вспыхнувшей после того, как на Рим выпал пепел от извержения Везувия. Без матушки, чье присутствие скрепляло семью, Пинарий все больше отдалялся от трех своих сестер, а появление на арене – позорная, несмотря на помилование, метка – довершило отчуждение. Он скорбел, когда Домициан изгнал Диона Прусийского; теперь император склонился избавиться и от Эпиктета, наряду с практически всеми римскими философами. А что до Марциала, то когда-то острота его ума действительно восхищала Луция, но друзей давно развела угодническая преданность поэта Домициану; для Луция Марциал словно умер. Аполлоний покинул Рим, и вряд ли стоило ждать его возвращения, а потому Луций чувствовал себя несчастным и одиноким: единственным выжившим в постоянном бедствии, каким являлась его жизнь.

Эти горькие мысли нахлынули с новой силой после ужасного известия, полученного Луцием накануне: Эпафродит мертв.

Пинарий не знал друга вернее. Эпафродит уберег его в месяцы смуты, последовавшей за смертью Нерона, ввел в круг ученых друзей, стал единственным, кому Луций открыл свою любовь к Корнелии. В дальнейшем они чуть отдалились, но лишь потому, что уныние заставило Луция искать вдохновения за пределами кружка Эпафродита.

Перед судом над Аполлонием Эпафродит вернулся в жизнь Луция столь же неожиданно, сколь и кратко. Будучи помилован Домицианом и прибыв с арены домой, Луций обнаружил письмо, доставленное посыльным – не имперским, а частным. В тексте Эпафродит выражал радость по поводу сопутствовавшей Луцию удачи, но также давал понять, что дальнейшее общение невозможно: «Мое возвращение на государственную службу и твои особые отношения с императором исключают то близкое общение между нами, что существовало ранее. С тобой опасно знаться. Как и со мной. Для общего блага давай держаться друг от друга подальше. Но знай, Луций, что я по-прежнему тебя люблю и желаю тебе добра. Надеюсь, по прочтении ты уничтожишь письмо».

С тех пор прошли годы, на протяжении которых Луций не виделся и не связывался со старым другом и наставником. И вот Эпафродит мертв.

Весть принес Илларион, накануне услышавший сплетни на Форуме. Илларион не сумел выяснить ни причину, ни точные обстоятельства смерти Эпафродита. Луций надеялся узнать больше от гостьи, прихода которой ожидал с минуты на минуту.

Пасмурное утреннее небо потемнело, как ночью. Зарядил ливень. Дрожа в шерстяном плаще, Луций перебрался из сада в библиотеку, где Илларион разжег жаровню. По крыше барабанил дождь, гремел гром, и Луций не услышал стука в дверь, зато его уловил Илларион. Вольноотпущенник проводил посетительницу в библиотеку и незаметно скрылся.

Длинный просторный плащ скрывал пол гостьи. Капюшон не позволял увидеть лицо. Надела ли она плащ из-за ненастья или стремясь остаться на Палатине неузнанной? Она чуть постояла у жаровни, грея руки, затем откинула капюшон и встряхнула головой, рассыпав по плечам роскошные черные локоны с редкими прядками седины.

Флавия Домицилла была племянницей императора, дочерью его сестры Домициллы, однако не унаследовала типичных для Флавиев черт. Ее отличали высокие скулы, маленький нос, широкий лоб, сверкающие черные глаза и чувственный рот. Контуры плаща намекали на роскошные формы, готовые смениться полнотой. Хотя жизнь Флавии едва ли напоминала существование весталки – она родила семерых детей, – что-то в облике гостьи напомнило Луцию о Корнелии. Возможно, своеволие и живость. А может быть, дело было в том, что Флавия первой после Корнелии пробудила в Луции тень вожделения. Но она явилась не с целью его соблазнить и даже не в поиске дружбы.

– Приветствую тебя, Флавия, – сказал Луций.

– Приветствую, Пинарий.

– Что ты знаешь о смерти Эпафродита?

Она вздохнула:

– Насколько я понимаю, во времена моего деда вы были близкими друзьями?

– Да. Я никогда не отрекался от дружбы Эпафродита, хотя и не видел его уже очень давно.

– Что слышал ты?

– Только сплетни, которые сумел собрать на Форуме мой вольноотпущенник, а они скудны. Значит, он и правда мертв?

– Да.

– Как это случилось?

– Домициан предъявил ему обвинение. Эпафродит покончил с собой.

– Но почему? В чем состоял иск?

– Привычное обвинение, которое дядя постоянно выдвигает врагам, настоящим и мнимым. Заговор против Цезаря.

– И обоснованно?

Флавия уставилась на огонь:

– Ты полагаешь, что я осведомлена в такого рода вещах и знаю, кто желает императору смерти?

– Пожалуй, его смерти желают многие. Но лишь единицы рискнут всем, чтобы добиться результата. Был ли среди них Эпафродит?

Флавия сжала губы. Пламя отсвечивало у нее в глазах. Красота гостьи смущала и тревожила Луция. Что сказал бы Аполлоний о ее присутствии в доме своего последователя? Учитель, конечно, с презрением отнесся бы к телесному влечению Луция, но Флавия пришла по другой причине. Она явилась, потому что они оба желали смерти Домициана. Как отнесся бы Аполлоний к такой идее? Одобрил бы убийство, пусть даже тирана?

Флавия покачала головой:

– Я часто видела Эпафродита при дворе. Он вел себя так робко и затравленно, что я сказала себе: вот идеальный подручный. Кто его заподозрит? И я сошлась с Эпафродитом – осторожно, тайно. Однако он наотрез отказался. Заявил, что насмотрелся на хаос после смерти Нерона и никогда не будет участвовать в замыслах, которые могут привести к повторению беспорядков, пусть даже с самыми благими намерениями. Его робость не была притворной, он действительно боялся. Не желал новых горестей в жизни. Бедняга! Дяде следовало оставить его в покое, а не вытаскивать из уединения. Для Эпафродита возвращение ко двору стало гибельным.

– Почему же Домициан его заподозрил?

Она вздохнула:

– История настолько душераздирающая, что мне больно говорить. Ушей Домициана достиг слух, будто Нерон, пытаясь покончить с собой, потерпел неудачу, и Эпафродит помог ему умереть. Из верности и милосердия, конечно, и все же именно рука Эпафродита нанесла последний удар. Домициан призвал Эпафродита и велел открыть правду. Тот был слишком напуган, чтобы солгать. Он признал, что прикончил Нерона. И Домициан стал одержим этой историей. Он заставлял Эпафродита повторять ее снова и снова, иногда посреди ночи, словно склоняя признаться в преступлении, выдать какую-то тайную подробность. В конце концов Домициан вбил себе в голову, что Эпафродит намеренно, по собственной воле убил Нерона. «Даже если так, что тут плохого?» – говорили придворные. Если на то пошло, то, не умри Нерон, мой дед Веспасиан никогда не стал бы императором. Но дядя уверился в опасности Эпафродита. «Убил императора один раз, убьет и другой», – говорил он. Эпафродит не участвовал ни в каких заговорах против дяди. Но он прикончил Нерона, а потому заслужил смерть.

– Абсурд! Дело было почти тридцать лет назад.

– Согласна, безумие. И дядя безумен. Вот почему я здесь. Мне нужна твоя помощь.

Ее первый визит состоялся месяцем раньше, и с тех пор она приходила дважды, сближаясь с Луцием так же осторожно, как с Эпафродитом. Луций, в отличие от робкого давнего друга, откликнулся на завуалированные призывы Флавии. И вот она вернулась.

– Могу добавить, что Эпафродит оставил завещание, – сообщила она. – Оно хранилось у весталок, сегодня утром его прочли. Ты тоже упомянут.

– Я?

– Да. Конечно, дядя признает завещание недействительным и заберет имение себе, поскольку Эпафродита заклеймили как врага государства.

Неужели она надеется настроить Пинария против Домициана тем, что император намеревается лишить его наследства? Если так, Луций был оскорблен. Им двигала не алчность. Но дальнейшие слова гостьи показали, что он ошибся в ней.

– Тебе оставлено не много. Почти все достается вольноотпущеннику, философу по имени Эпиктет, высланному из Италии. Однако с условием, что средства пойдут на основание школы. Вот слова Эпафродита: «Пусть мое состояние, какое есть, послужит изучению философии». Но тебе он завещал статую.

– Статую?

– Очевидно, из сада. Фигура атлета, если я правильно помню.

– Бойца Меланкома, – прошептал Луций, вспоминая, как впервые увидел изваяние в день, когда на Рим пал пепел Везувия.

– Да, его самого.

Когда-то Эпафродит сказал: «Меланком простоит здесь еще долго, после того как не станет нас». Статуя пережила владельца.

Луций расположился напротив Флавии по другую сторону жаровни и глядел на нее сквозь огонь. Он старался видеть в ней не красавицу, не скорбящую вдову и не племянницу императора, а возможного партнера в крайне опасном предприятии. Можно ли верить, что при необходимости она будет молчать? Достаточно ли она умна, чтобы составить успешный заговор против такого подозрительного человека, как дядя, и хва тит ли ей мужества пойти до конца?

Ее страх и ненависть к дяде были вполне объяснимы. Будучи замужем за Флавием и родив семерых детей, она давно вошла в ближний круг Домициана. После смерти императорского сына и неспособности его супруги родить нового наследника Домициан сделал претендентами на престол двоих сыновей Флавии. Будущее не только ее самой, но и всего семейства представлялось блистательным.

Луций вспомнил древнюю этрусскую пословицу: «Если сесть слишком близко к огню, плащ загорится». В одном из частых приступов подозрительности Домициан настроился против Флавии. Предлогом стало ее с супругом тайное обращение то ли в иудейскую веру, то ли в христианство: разница невелика, ибо оба культа исповедовали атеизм и неуважение к богам, что совершенно недопустимо в императорском семействе. Было ли обвинение справедливым? Луций не спрашивал, а Флавия не говорила.

Так или иначе, мужа Флавии казнили, а вдову с детьми сослали на остров Пандатерия близ западного побережья Италии. В конечном счете Домициан разрешил Флавии вернуться в Рим – по сути, заставил вернуться, – тогда как дети остались на острове для гарантии лояльности матери.

Флавия пребывала в горе и отчаянии. Ею двигала жажда мести, но также и стремление уберечь отпрысков. Каждый день жизни Домициана угрожал и ей, и детям. Неудачная попытка убийства императора на всех навлекала неизбежную смерть. Даже успешное покушение могло оказаться гибельным для них, но могло и освободить от страха, воссоединить семью.

Рассматривая гостью поверх огня, Луций решил доверять ей.

– Ты знаешь, зачем я здесь, – сказала Флавия.

– Да.

– Ты поможешь нам?

Он подумал о Корнелии. Об Эпафродите. И даже об Аполлонии, но в нынешнем случае не почерпнул вдохновения в учительских принципах. Сам Луций не был истинным философом – разве что искренним, но непоследовательным искателем. Не был он и человеком действия, однако еще мог им стать.

– Да. Я помогу. Но чем?

Домицилла триумфально улыбнулась. Выражение торжества исказило ее красоту. Луций вдруг увидел в гостье дядину племянницу, скорее похожую на родственника, чем нет: не укротимую хищницу, одержимую убийством. Она даже не упомянула опасность, которой он неминуемо подвергнется. Очевидно, ее не заботило, останется ли Луций в живых, для нее он служил лишь орудием. Однако сомнительные мотивы Флавии, вероятность гибели, риск провала – ничто уже не имело значения для Луция. Он исполнился решимости разделить ее участь.

– Очень скоро дядя пришлет за тобой, – сказала Флавия. – Возможно, сегодня. Может быть, в пределах часа.

У него засосало под ложечкой.

– Во имя всех богов, чем я теперь привлек его внимание? Что сделал?

– Речь не о том, что ты сделал, а о том, кто ты есть. Ты поймешь, когда он скажет. Он попросит тебя об услуге.

– Какой услуге?

Она покачала головой:

– Чем меньше знаешь, тем лучше. Согласись помочь ему. Исполни просьбу. Наблюдай и слушай. Через тебя может явиться шанс, который приведет нас к успеху.

– Не понимаю.

– Тебе и не нужно – пока. Просто отправляйся к нему, когда призовет.

– И больше ты ничего не скажешь?

– Еще одно. В Доме Флавиев есть человек, которому ты можешь доверять абсолютно. Если он велит тебе что-нибудь сделать или сказать – выполняй. Я говорю об управителе императорского двора по имени Стефан. Он отважен и ничем не погнушается. Когда настанет подходящий момент, мы все будем уповать именно на него.

На пороге возник взволнованный Илларион:

– Простите за вторжение…

– В чем дело, Илларион?

– В вестибуле посетитель. Придворный от императора. Он говорит, что пришел за тобой. С ним преторианцы. Они ждут снаружи.

– Не хмурься, Илларион. Лишь когда преторианцы врываются в дом, следует беспокоиться. А этого визита я ждал. – Луций посмотрел на Флавию, вопросительно подняв бровь.

– Я спрячусь, – сказала она.

Луций кивнул Иллариону, который подошел к встроенному в стену книжному шкафу и взялся за свиток, на самом деле представляющий собой рычаг. Шкаф отворился, как дверь. Илларион проводил Флавию в потайное помещение и вернул ложный шкаф на место. Луций вздохнул: в таком мире только глупец не оборудует дом хотя бы одной тайной комнатой.

* * *

Собираясь во дворец, он оделся в лучшую тогу. Дождь временно перестал. Сквозь тучи прорвался луч солнца, прятавшегося долгие дни, и под его светом засверкала мокрая булыжная мостовая.

Луция проводили в ту часть дворца, где он доселе не бывал. Судя по узости коридоров, скромному размеру помещений и менее официальному поведению придворных, здесь размещалась более приватная, не столь публичная область императорского комплекса. По мере продвижения Луция обыскивали на предмет оружия – не единожды, но трижды. Наконец, после того как он час просидел один в тесных покоях у садика, к нему при соединился Катулл.

– Приветствую тебя, Пинарий, – произнес слепец нейтральным тоном, ни намеком не указав на долгую историю их отношений.

– Приветствую тебя, Катулл. – Луций тоже постарался говорить ровно, хотя при первом же взгляде на советника у него участилось сердцебиение. Ладони так обильно вспотели, что их пришлось вытереть о тогу. К счастью, незрячий старик не мог видеть его замешательства.

– Для человека, который утверждает, будто не интересуется делами общественными, ты удивительно часто бываешь в дворцовых покоях, – заметил Катулл и улыбнулся. Пошутил, чтобы успокоить Луция? Или играл с ним?

– Я пришел, потому что меня позвали. Чего ты от меня хочешь?

Катулл принялся расхаживать по покоям. Он хорошо знал помещение. Не колеблясь и явно не думая, он доходил от стены до стены и разворачивался как раз вовремя.

– Мои последующие слова не подлежат разглашению. Ты понимаешь, Пинарий?

– Да.

– Под страхом смерти.

– Я понимаю.

– Точно? В прошлом Цезарь был к тебе исключительно милостив – неоправданно, на мой взгляд. Но если ты когда-нибудь разгласишь то, что я собираюсь сказать, я лично прослежу, чтобы тебя казнили.

– Ты выразился предельно ясно, Катулл.

– Хорошо. И гнусная же стояла у нас погода, ты не находишь?

– Ты, разумеется, вызвал меня сюда не погоду обсуждать.

– По сути говоря, как раз для этого. – Катулл остановился. – Тебе известно, что за последние месяцы в городе отмечено великое множество случаев, когда молния попадала в то или иное строение?

– Да, я слышал.

– Подобная активность не радует Цезаря. Откровенно говоря, Цезарь несколько удручен.

– Все боятся молний.

– Цезарь опасается не самих вспышек, а того, что они могут предвещать. Я объясню. Много лет назад, когда Цезарь еще был ребенком, астролог предсказал день его смерти – если говорить прямо, даже час. Он предсказал и причину гибели: от клинка. Тогда названная дата представлялась чрезвычайно далекой. Но время бежит. День быстро приближается. К тому же для мальчика гибель от клинка означала возможность пасть в бою, храбрым воином, однако сейчас, рисуя себе такую смерть, Цезарь думает об измене и покушении.

– Неужели государь верит в столь давнее предсказание?

– Такого не забудешь, как ни относись. Однажды отец Цезаря пошутил на сей счет. Божественный Веспасиан обедал с сыновьями; юный Домициан заподозрил, что ему подали ядовитый гриб, и отказался есть. Божественный Веспасиан рассмеялся: «Даже если гриб ядовит, отрава не возьмет тебя, сын мой, благо мы знаем, что день твоей смерти далек и наступит она не от грибов!»

Луций пожал плечами:

– Возможно, если назначенный день близок, Цезарю следует призвать того астролога и приказать составить новый гороскоп?

– Предсказатель давно мертв.

– Значит, его не удастся ни покарать за ложное пророчество, ни наградить за точное.

– Играешь словами, как Аполлоний Тианский! – буркнул Катулл.

– Ты мне льстишь, Катулл. Но существуют ведь и другие астрологи, пусть Цезарь обратится к ним.

– Он так и поступил. Свежий гороскоп составил Асклетарион, у которого государь ранее не справлялся. Астролог не предсказал ничего конкретного, но все равно выразился неутешительно. Из-за стояния звезд ослабевает благоприятное влияние Минервы – богини, которую Цезарь почитает превыше всех. Согласно Асклетариону, защита Минервы будет слабейшей в тот самый предсказанный день. Естественно, Цезарь встревожился. Желая успокоиться, он решил испытать мастерство астролога и спросил, может ли Асклетарион предсказать, какой смертью умрет он сам, на что тот ответил: «Да, господин, меня разорвут собаки».

Луций едва не рассмеялся:

– Может, твой Асклетарион боялся, что раздраженный император подумывает бросить его на арену собакам, и решил спастись, предсказав именно такой конец, поскольку тогда Цезарь не осмелится его казнить?

Катулл состроил мину:

– Если астролог кого и перехитрил, то только себя. Цезарь приказал удавить его на месте. Я наблюдал, как тот умирает крайне неприятной смертью, и думал: вот тебе и предвидение. Цезарь поручил мне провести погребальный обряд в тот же день, чтобы поскорее избавиться от трупа. Но вдруг разразилась буря, хотя прежде день стоял ясный. Дождь потушил огонь, не дав ему пожрать тело. Тут появилась стая бродячих собак. Не успели мы оглянуться, как они ринулись на пепелище и разорвали труп на части.

Луций покачал головой:

– Значит, Асклетарион предсказал правильно. Ради блага астрологов надеюсь, что Цезарь больше не обращался к ним за советом.

– В настоящее время его внимание сосредоточено на прорицателе из одного германского племени, человеке по имени Эбервиг. Цезарь вызвал его из самой Колонии Агриппины[31], понадеявшись на его славу толкователя молний. В Риме искусство чтения небесных вспышек в упадке, однако его, похоже, неплохо освоили германцы. В эту самую минуту прорицатель тщательно изучает все разряды, имевшие место в последние месяцы, и составляет карту их распределения и частоты. Сегодня Эбервиг представит Цезарю отчет.

– Твой рассказ весьма захватывает, – согласился Луций. – Но я-то тут при чем? Зачем меня звали?

– Когда Цезарь не может заснуть, он читает, а в последнее время государь вообще не спит, что означает чтение непрерывное. Сейчас он увлечен правлением Тиберия, чье возвышение находит исключительно любопытным. Всю ночь напролет Цезарь вникает в документы периода правления его предшественника. Секретарей посылают то за одним свитком, то за другим. Знакомясь с личными дневниками Тиберия, Цезарь наткнулся на упоминание твоего деда, которого тоже звали Луций Пинарий. Ты знаешь, что он был авгуром?

– Как и мой отец.

– Да. Твой отец занимался авгурством и для Божественного Клавдия, и для Нерона. Но до того Пинарий был известен и Тиберию, и Клавдию, и даже Божественному Августу.

Отец Луция мало рассказывал о собственном родителе, чью ссылку в Александрию считал печальным эпизодом семейной истории, о котором лучше забыть.

– Я знаю, что дед дружил со своим кузеном Клавдием. И не ладил с Тиберием, который изгнал моих предков из Рима. Но дело не касалось ни авгурства, ни молний. Насколько я понимаю, все дедовы беды обусловило баловство астрологией, тогда как Тиберий преследовал ее адептов.

– Да, верно. Но еще прежде, когда был жив Божественный Август, он вызвал твоего отца и поручил истолковать удар молнии, имевший место в старом императорском дворце. Дед не рассказывал тебе?

– Я не знал деда, а отец ни о чем подобном не говорил.

– Поразительно, как в семьях пренебрегают передачей самых интересных родовых историй! Однако уверяю тебя, что в личном дневнике Тиберий приводит все подробности, вплоть до мельчайших. Ударила молния. Для толкования знамения Август вызвал Луция Пинария. Тот сказал, что молния сообщает следующее: императору осталось жить ровно сто дней. И на сотый день Август умер.

– Похоже на легенду.

– Тиберий считал ее фактом, и Домициан расценивает изложенное аналогично.

– И снова спрашиваю: при чем тут я?

– Божественный Август верил, причем не напрасно, что твой дед способен истолковать удар молнии. Вот и наш Цезарь пришел к убеждению, что именно ты, внук Луция Пинария, сумеешь установить смысл нынешнего наваждения. А иначе зачем боги вдохновили Домициана сохранить тебе жизнь, когда у него были все основания ее пресечь, да не один раз, а дважды? Ныне Цезарь считает, что ты избран для толкования знамения.

Луций уже собирался отвергнуть идею как полную нелепицу, но вдруг сообразил: Флавия наверняка знала, что именно в этом и заключается причина его вызова во дворец. Катулл открывал Луцию доступ к императору и, возможно, даже предоставлял возможность заручиться его доверием. Но как подобная головоломка приведет к результату, которого жаждут они с Флавией? Луций не знал, но понял, что Флавия настраивала его на сотрудничество с Катуллом.

– Ты сознаешь, что я, в отличие от деда и отца, не авгур? – спросил он.

– Да. Но твой отец вовсю занимался наукой толкований для Нерона, пока ты рос. Ты должен был хоть что-то запо мнить, попросту наблюдая за ним.

Ровно столько, подумал Луций, сколько требуется для правдоподобного исполнения притворного авгурства.

– Да, мне много раз случалось наблюдать ритуал. Я знаю порядок.

– И отец наверняка поделился с тобой какими-нибудь тайнами ремесла, определенными уловками?

– Откровенно говоря, ты угадал. Ему нравилось рассказывать об авгурстве. Думаю, он надеялся, что я когда-нибудь последую по его стопам.

Луций вспомнил последний раз, когда видел отца. В тот день Тит Пинарий покинул дом, чтобы присоединиться к Нерону в роковом побеге, и захватил с собой запасной литуус, оставив семейную реликвию, красивый авгурский посох слоновой кости, сыну. С тех пор Луций и не взглянул на вещицу, а об искусстве предсказаний даже не помышлял. Старый литуус по-прежнему хранился у него: лежал в сундуке с памятными подарками в вестибуле, под нишей с отцовской восковой маской.

– Цезарь просит тебя получить ауспиции, – заключил Катулл. – Он желает, чтобы ты обозрел небеса на предмет молний и дал толкование не как член коллегии авгуров, но как внук и тезка Луция Пинария.

– Здесь? Сейчас?

– Почему бы и нет? День ненастный, знамений хватает.

– Совершенная нелепость. Ведь толкованием молний уже занимается германский прорицатель Цезаря?

– Государь выслушает вас обоих и сравнит мнения. Ты согласен или нет?

– А если я откажусь?

– Не такого ответа я жду.

Луций сделал глубокий вдох:

– Я сделаю то, о чем просит Цезарь.

Без поводыря, пользуясь только посохом, слепец провел Луция через маленький промокший сад и ряд коридоров. Их целью являлся гравийный дворик, окруженный низким портиком. Луций узнал Авгураторий; он видел, как отец получал здесь ауспиции. Раньше площадка находилась вне императорского дворца, но Дом Флавиев поглотил ее целиком.

Под крышей портика, укрывшись от моросящего дождя, сидел Домициан в окружении придворных. Он поднял взгляд, когда прибыли Катулл и Пинарий. Луций внезапно ощутил неуверенность. Вряд ли удастся почерпнуть вдохновение у Учителя для пародии на религиозное действо перед человеком, которому Луций желает смерти.

Чтобы выиграть время, он заявил Катуллу, что ему понадобится литуус предков.

– Но ведь любой подойдет, – возразил тот.

– Мне совершенно необходим литуус слоновой кости, который я храню вместе с отцовскими вещами. Я должен сходить домой и взять его.

– Нет, оставайся здесь. Посох принесут.

Вперед шагнул ближайший придворный, присутствовавший при разговоре, – человек средних лет с мохнатыми бровями и аккуратной бородкой.

– Я схожу, – предложил он.

– Отлично, Стефан, – кивнул Катулл. Луций, услышав имя, навострил уши. – Пинарий скажет, где он лежит, а я объясню Цезарю причину задержки.

Как только Катулл отошел подальше, Луций шепнул:

– Сегодня, до прихода сюда, я уже слышал твое имя.

Стефан кивнул.

– Через десять дней, – произнес он тихо, едва шевельнув губами.

Луций наморщил лоб. О чем он?

– Через десять дней, – повторил Стефан. – За четырнадцать дней до календ месяца домициана, в пятом часу дня. Запомнишь?

Секунду Луций непонимающе смотрел на него, потом кивнул.

– Итак, – сказал он обычным голосом. – Я храню посох в вестибуле в старинном сундуке под восковой маской отца. Ты не ошибешься – красивая древняя вещь из цельной слоновой кости. Тебе поможет мой вольноотпущенник Илларион.

– Тогда я пошел, – отозвался Стефан. – Вернусь как можно скорее.

Домициан остался недоволен проволочкой. Он забарабанил пальцами по подлокотникам кресла. Нервно притопнул ногой. Сверкнул глазами в сторону Луция. Что-то бросил Катуллу.

Тот покачал головой:

– Господин, наверняка лучше подождать, пока…

– Привести его сейчас же! – приказал Домициан. – И пусть Пинарий где-нибудь посидит, пока не будет готов к авгурству.

Когда Луция вели прочь, он разминулся с человеком вида столь нарочито чужеземного, что его обладатель казался пародией на германца: непокорная грива рыжих волос, густая рыжая борода, меховые сапоги, дубленые штаны и туго зашнурованный жилет, открывающий значительную часть широкой волосатой груди. Голые руки были украшены браслетами в виде свернувшихся драконов, испещренных рунами.

Луция препроводили в маленькую приемную и оставили одного. Высоко в стене он заметил зарешеченное оконце. Встав на стул, Луций обнаружил, что, если глядеть вбок по ходу портика, видна значительная часть императорской свиты, включая Домициана, и почти все слышно.

Катулл обратился к переводчику:

– Скажи Эбервигу, что Цезарь готов выслушать отчет.

Толмач перевел. Германец разразился пространной репликой.

Домициан нетерпеливо подался вперед:

– Что он говорит?

Переводчик замялся:

– Эбервиг спрашивает, что с ним будет, если он скажет нечто неприятное Цезарю?

– Вели ему говорить, – распорядился Домициан. – Скажет правду – получит награду, и его не тронут. Но если не заговорит тотчас, велю его удавить.

Переводчик и Эбервиг вступили в продолжительную беседу. Наконец толмач дрожащим голосом сообщил Домициану:

– Господин, прорицатель заявляет, что доскональнейшим образом изучил все свидетельства об ударах молний и убежден в правильности своего толкования. Он утверждает, что частота и места ударов предвещают скорые перемены на высочайшем уровне власти. Он говорит, что речь может идти только… о тебе.

– Выражайся яснее.

– Эбервиг полагает, что скоро в Риме будет новый император.

Домициан откинулся в кресле, нервно пощипывая кожу на лбу.

– Когда?

– Он не может сказать точно. Но очень скоро.

– Вопрос месяцев?

Переводчик задал Эбервигу уточняющий вопрос.

– Не месяцев, господин. Дней.

Сверкнула молния, грянул гром.

– Уведите его, – сказал Домициан.

Эбервиг что-то возразил. Переводчик кашлянул:

– Он спрашивает о вознаграждении.

– Если пророчество сбудется, пусть спросит с того, кто займет мое место! – отрезал Домициан. – Уведите и глаз с него не спускайте.

Наступила тягостная тишина. Наконец появился Стефан, слегка запыхавшийся от бега. Луция отвели обратно во двор. Стефан шагнул вперед и вручил ему литуус.

Больше откладывать было нельзя. Луций сделал глубокий вдох. Он посмотрел на литуус, к которому не прикасался много лет. До чего же прекрасная вещь и как замысловато вырезаны на ней звери и птицы!

Подражая отцовским действиям, которые он не раз наблюдал в детстве, Луций взглянул на небо и очертил область для авгурства. Небеса благоволили ему: темные тучи на севере почти сразу прорезала первая молния, затем вторая. Луций чуть выждал и был вознагражден третьей вспышкой – столь близкой, что весь двор осветился призрачным голубоватым светом. За нею последовал чудовищный громовой раскат, от которого подскочили все, кроме Луция, который всецело со средоточился на том, что собрался сказать.

Он повернулся к Домициану:

– Ауспиции получены, господин.

– Так быстро?

– Знамения недвусмысленны.

– И?..

– Грядут великие перемены. Настолько крупные, что затронут весь мир. Если счесть ветви всех трех молний и обратить внимание на их отношение к стволам, то можно точно исчислить дни и часы, начиная с нынешнего момента. Событие произойдет…

– Тише, глупец! – рыкнул Домициан. – Шепни на ухо.

Луций подошел к императору. Он еще никогда не оказывался так близко к нему. Настолько близко, чтобы обонять дыхание Домициана и уловить, что тот недавно отведал лука. Чтобы видеть черные волоски в ноздре и бородавку на лбу. Чтобы убить императора, будь у него оружие. Подавив отвращение, Луций произнес Домициану в ухо:

– Ровно через десять дней, в пятый час дня[32].

Домициан прикинул:

– За четырнадцать дней до календ, в предполуденный час. Ты уверен?

– Абсолютно.

Домициан схватил Луция за кисть и больно сжал.

– В тот день ты вернешься сюда, Луций Пинарий. Ты будешь со мной в назначенный час. Если предсказание ложно или ты затеял некое лукавство, тебя задушат у меня в ногах. Понятно?

– Понятно, господин.

– Никому не говори об открывшемся тебе.

– Конечно, господин.

Домициан отпустил его и откинулся на спинку кресла, нервно теребя бородавку. Другой рукой он коротко махнул гвардейцам, и те сопроводили Луция через двор, дворец и до самого дома. Он заметил, что один преторианец занял пост напротив его двери, на другой стороне улицы. Очевидно, за приходами и уходами обитателей дома будут пристально следить, и ни один гость не останется незамеченным. На появление Флавии Домициллы надеяться не приходится.

Ночью он составил для Аполлония шифрованное письмо, поведав о дневных событиях – вызове во дворец, нервозном поведении Домициана и обманном авгурстве, которое описал особенно подробно. Но где сейчас Аполлоний? Нерва должен знать. Закончив с шифрованием, Луций поручит Иллариону передать письмо посреднику, а тот отнесет его Нерве. Они никогда не общались напрямую.

Завершая послание традиционным «прощай», Луций почувствовал, как по телу пробежали мурашки.

* * *

Утром четырнадцатого дня перед календами домициана, бывшего октобера, в дом Луция Пинария явились преторианцы.

Он ждал их, нарядившись в лучшую тогу. Ночью Луций спал на удивление крепко. Встал на рассвете и написал прощальные письма старым друзьям – Диону и Эпиктету; оставил даже милое послание для Марциала. Илларион хлопотал рядом с хозяином, ни о чем не подозревая. Луций не сказал ему о визите во дворец; чем меньше будет знать верный помощник, тем лучше для всех. Опасайся Илларион, что Луций умрет еще до полудня, утро вышло бы нестерпимо грустным. А так вольноотпущенник был бодр и уговаривал хозяина поесть, не понимая, почему у Луция нет аппетита.

Луций прогулялся по саду. Небо было пасмурным, но не грозовым. В такое время года сад обычно наводил тоску и уныние, но сейчас зеленел вовсю благодаря недавним затяжным дождям. Посреди клумб возвышалась статуя Меланкома, унаследованная от Эпафродита. Ее привезли как раз накануне, и Луций настоял, чтобы изваяние сразу водворили на место. По примеру Эпафродита, он решил обойтись без постамента и разместить скульптуру на уровне земли. Жаль, что времени насладиться ею осталось так мало.

Когда пришли преторианцы, Илларион ударился в панику. Луций заверил его, что все обойдется, и тот как будто успокоился – пока Луций не сказал о письмах в кабинете, которые придется разнести, если он не вернется. Илларион расплакался. Хозяин обнял его и удалился с преторианцами.

Теперь Луция проводили глубже во дворец. Приемная, где ждал Домициан, примыкала к его личной опочивальне, что стало ясно после беглого взгляда в открытую дверь, за которой мелькнула неубранная кровать с богато расшитыми подушками и покрывалами. В это утро император решил не удаляться от места, где чувствовал себя в наибольшей безопасности.

Домициан восседал в кресле на возвышении в дальнем конце небольшой приемной. При нем находились только Катулл и существо с маленькой головой. Еще на том же возвышении стояли водяные часы, красивый прибор с диском для указания времени суток. Отметка вплотную приблизилась к пятому часу дня.

С балкона проникал слабый свет, небо хмурилось. Луций невольно присмотрелся к выходу на балкон, прикидывая, нельзя ли через него сбежать, но покои находились в одном из верхних этажей дворца. До сада внизу – несколько ярусов здания.

– Сними одежду, – приказал Домициан.

Луций вздохнул:

– Господин, меня уже обыскали, оружия нет. Твои гвардейцы проверили тщательно.

– Я не спросил, обыскали тебя или нет. Я велел снять одежду. Всю!

Луций повиновался. Стыда не было. Вместо смущения он ощутил ту же свободу, что в амфитеатре, когда стоял обнаженным перед императором и всем Римом.

Домициан послал микроцефала проверить тогу и белье гостя на предмет оружия, после чего резко втянул воздух, заметив фасинум на цепочке.

– Тот самый амулет! Ведь ты постоянно его носишь? И ничто тебя не берет!

– Неправда, господин. Берет. Твоими стараниями все дорогие мне люди либо мертвы, либо изгнаны.

– Но ты-то жив. Благодаря амулету? Дай его сюда! – Лицо у Домициана осунулось, расширенные глаза налились кровью. Казалось, он не спал целую вечность.

Луций снял фасинум. Микроцефал выхватил у него амулет и поспешил к подиуму. Домициан надел цепочку и тронул амулет, угнездившийся в складках пурпурного одеяния.

– Да, – прошептал он. – Я чувствую его силу. Благословенная Минерва, пусть он меня нынче убережет! И пусть меня защитит присутствие этого человека.

– Мое, господин?

– Разве ты, Луций Пинарий, не такой же чародей, как твой проклятый учитель? Ты, несомненно, окружен неким охранным волшебством. Такие вещи передаются другим, и я намерен держать тебя поблизости, пока не минует роковой час.

Луций улыбнулся идее, будто он сам по себе является неким счастливым талисманом. Вдобавок его поразило, сколь забавно изменились роли. Когда-то он стоял перед императором как обвиняемый; теперь император сидел перед ним, опасаясь собственной скорой смерти. Луций, оказавшись перед лицом почти неминуемой гибели, обрел покой, но Домициан волновался все пуще.

Существо взвизгнуло и указало на водяные часы. Диск добрался до цифры «V».

– Проверьте, вдруг дверь не заперта! – крикнул Домициан.

Катулл, способный ориентироваться в знакомом месте с легкостью зрячего, сошел с возвышения, поспешил мимо Луция и проверил запоры.

– Можно мне одеться, господин? – спросил Луций. – С балкона дует.

Домициан что-то буркнул и махнул рукой.

Время тянулось мучительно медленно. Отправляясь сюда, Луций не знал, чего ждать, но никак не рассчитывал на невыносимую скуку. Может, никто и не покусится на жизнь императора? Какая роль отведена Пинарию? Или он обречен томиться здесь, пока Домициан либо умрет, либо нет, а после убьют самого Луция? Ему понадобилась вся выдержка, чтобы просто стоять посреди приемной и не выдавать своих чувств.

Домициан вздыхал и ерзал. У него заурчало в животе.

– Слыхал, Луций Пинарий? Я ничего не ел со вчерашнего утра.

– Господин, ты боишься яда?

– Меня убьет не яд. Я боюсь зелья, которое лишит меня чувств и сделает беззащитным. Я голоден!

– Мой желудок тоже пуст, господин.

– Вот как? Вчера мне принесли яблок, чтобы поел нынче днем, если доживу, – я отложил их. Они в чаше на столике у постели. Катулл, возьми одно и дай Луцию Пинарию. Посмотрим, не занеможет ли.

Катулл принес ему яблоко. Луций с хрустом надкусил плод. У наблюдавшего за ним Домициана так обильно пошла слюна, что ему пришлось утереться. Когда Луций доел, Домициан приказал бросить огрызок в сад. Луций вышел на балкон. Швырнув огрызок, он проследил за его падением с огромной высоты. От созерцания бездны у Луция закружилась голова. Огрызок ударился о большие солнечные часы и отлетел прочь. Часы представляли собой железный треугольник, встроенный в круглый каменный пьедестал, но день был слишком пасмурный, чтобы возникла тень.

Повернувшись, Луций взглянул на водяные часы. Время почти истекло.

Домициан все ерзал. Он ощупывал подбородок и хрустел пальцами. Теребил бородавку на лбу. На пальцах вдруг показалась кровь. Император издал тревожный вопль; потом сообразил, что попросту сковырнул бородавку.

– Минерва, пусть это будет единственная кровь, что сегодня прольется!

В ответ на его крик в дверь постучал спальник императора:

– Господин, у тебя что-то стряслось?

– Пустое, Парфений, – откликнулся Домициан. – Все в порядке. Но посмотрите-ка, диск достиг шестого часа! Все кончено! Назначенное время прошло, а я цел и невредим. Катулл, открой дверь и впусти спальника.

Вошел Парфений. За ним – германский прорицатель Эбервиг, в цепях и в сопровождении солдат.

– Что ты скажешь теперь, прорицатель? – осведомился Домициан.

Эбервиг что-то промямлил, но переводчика не было. Гвардейцы повергли его на колени.

– Удавите глупца, – приказал Домициан.

Один из гвардейцев накинул на шею германца цепь и закрутил. Лицо Эбервига побагровело, глаза вылезли из орбит, язык вывалился. Домициан с улыбкой откинулся в кресле. Он получал колоссальное удовольствие от чужих смертных мук.

Наконец гвардейцы выволокли труп за порог. Парфений последовал за ними. Луций стоял там, где был, – на балконе. Последний час он сильнейшим напряжением воли сохранял хладнокровие, но теперь его тело отдалось во власть паники. Заколотилось сердце, увлажнились ладони, на лбу выступил пот.

Намерен ли Домициан умертвить его, как поступил с германским предсказателем? Император ненадолго отвлекся: он велел Катуллу принести из спальни чашу с яблоками. Когда слепой советник проходил мимо балкона, Луций даже перестал дышать, боясь привлечь его внимание. Катулл вернулся с яблоками, и Домициан принялся жадно есть, пожирая один плод за другим.

Вновь появился Парфений:

– Господин, тебя желает видеть управитель Стефан.

– Я никого не приму, – ответил Домициан. – Доем яблоки и пойду в личные термы.

– Стефан настаивает. Говорит, дело очень важное, господин. У него срочное сообщение о заговоре против тебя.

– О неудавшемся заговоре, ты хочешь сказать! Я до сих пор жив! – рассмеялся Домициан. – Но пусть войдет. Может, он знает конкретные имена. Постой! Его обыскали, оружия нет?

– Разумеется, господин. Никто не войдет к тебе без тщательного досмотра.

– Тогда ступай, веди его сюда.

Луций упал духом. Предсказанный час смерти Домициана пришел и миновал, и теперь ясно почему: Стефан их предал. Несчастная Флавия, ей конец. Оставит ли Домициан в живых ее детей? Скорее всего, нет. Луций выглянул за перила балкона, гадая, какая смерть лучше, от падения или удушения. Он испытал внезапное желание прыгнуть, но балкон был слишком высок. Вот бы исчезнуть в облаке дыма, как Аполлоний!

Тучи начали рассеиваться. Лица коснулись теплые солнечные лучи. Казалось, что само небо радуется спасению императора.

Вошел Стефан. Не успел он и слова молвить, как Домициан махнул ему: мол, обожди. Император кликнул Катулла и подтянул его ближе.

– Я чуть не забыл о Пинарии, – сказал он негромко, но Луций услышал. – Что мне с ним сделать?

– Что тебе угодно, господин, – ответил Катулл.

В ожидании вызова Стефан вышел к Луцию на балкон. В правой руке он держал свиток. Список заговорщиков, и в нем – имя Пинария? Луций заметил, что левое предплечье управителя забинтовано.

– Клыки вепря способны нанести весьма неприятную рану, – негромко пояснил Стефан. – Это случилось несколько дней назад, на охоте. Поверишь ли, гвардейцы, когда я впервые явился сюда в повязке, заставили ее размотать! Удовлетворились, только когда увидели и рассечение, и сочащуюся кровь. По-моему, их малость замутило. С тех пор всякий раз, когда я прихожу, меня обыскивают, как всех, но повязку не трогают.

Домициан закончил совещаться с Катуллом и позвал Стефана. Управитель поспешил к подиуму, Катулл отступил.

– Господин, – произнес Стефан, – едва документ попал мне в руки, я сразу отправился к тебе.

– Что там?

– Список имен, господин. Я думаю, ты будешь потрясен, когда взглянешь.

Катулл шагнул к балкону. Луций отошел подальше, насколько мог. Он снова глянул за перила. Очередной луч, пробившись сквозь тучи, упал прямо на далекие солнечные часы внизу. Что-то не так. Прищурясь, Луций всмотрелся. Судя по тени, сейчас не шестой час дня – в полдень тень пропадает, – а пятый.

Луций оглянулся на водяные часы. Они, несомненно, показывали час шестой. Неправильно идут. Их подкрутили.

Между тем Стефан протянул Домициану документ. Император развернул свиток и уставился на него. Нахмурился:

– Что такое? Я вижу только список провинциальных магистратов. При чем тут…

Стефан проворно и ловко ослабил на левом предплечье бинты и сунул под них руку. Вытянув оттуда кинжал, он бросился на императора. Домициан сидел высоко, и управителю не удалось поразить его в сердце. Клинок вонзился в пах.

Домициан взвыл от боли и ударил Стефана в лицо. Управитель отшатнулся, сжимая окровавленный кинжал. Домициан метнулся вперед, опрокинув трон. Микроцефал завизжал и бросился прочь с дороги, а Домициан и Стефан сцепились в смертельной схватке.

– Мой нож! – крикнул Домициан. – Тот, что держу под подушкой, – сюда его!

Существо пронеслось мимо Катулла, задев его локтем и оттолкнув дальше на балкон, где тот чуть не сшибся с Луцием, прежде чем вцепиться в перила. Существо вбежало в опочивальню и секундой позже выскочило с потрясенным лицом. В одной руке у него были ножны, в другой – рукоятка без лезвия. Кинжал, что хранил под подушкой Домициан, подменили фальшивым.

Вбежали еще придворные. Они навалились на Домициана, который ревел и бешено сопротивлялся, как отбивающийся от собак лев.

– Что происходит? – крикнул Катулл. – Господин, чем помочь?

Слепец вдруг осознал, что рядом стоит Луций. С животным рыком он бросился на него. Точность его ориентировки и бешенство застали Луция врасплох. Пока Домициан боролся с придворными, Луций с Катуллом сражались на балконе.

Катулл норовил впиться острыми ногтями в глаза и нос противника, укусил его в руку. Луций схватил слепца за за пястья, пытаясь обездвижить, но тот был чересчур силен: удалось лишь толкнуть его к перилам. И прежде чем Луций понял, что происходит, Катулл уже перевалился через них и с душераздирающим воплем рухнул в сад.

Услышав тошнотворный звук удара, Луций посмотрел вниз. Упав навзничь с раскинутыми руками и ногами, Катулл накололся на металлический указатель солнечных часов. Тело разошлось почти надвое. Рот был разинут, глаза блестели. Конечности жутко дернулись и обмякли.

Тут Луций осознал, что в помещении позади него воцарилась тишина, которая нарушалась лишь тяжелым дыханием. Схватка закончилась. Стефан шагнул на балкон, встал рядом и подставил лицо солнцу. Волосы у него были растрепаны, изорванная одежда – в крови.

С левого предплечья свисали остатки бинтов. Рана выглядела весьма убедительно. Управитель перехватил взгляд Луция и осклабился:

– Сам распорол руку клыком вепря. Иначе никак, такую рану ни с чем не спутаешь.

Как там сказала о Стефане Флавия? Отважен и ничем не погнушается.

С затуманенным от солнца взором Луций, моргая, оглянулся. Посреди покоев лежала окровавленная масса в императорском пурпуре. Вооруженные ножами придворные стояли кружком, задыхаясь и онемело взирая на дело своих рук. Кровью был залит весь пол.

– Он в самом деле?.. – Луций запнулся.

– Тиран мертв, – сказал Стефан. Он гордо воздел кинжал. Кровь заблестела на солнце. Затем управитель раскрыл левую ладонь – в ней лежал амулет на цепочке. – По-моему, это твое, Луций Пинарий.

Луций забрал назад окровавленный фасинум.

99 год от Р. Х.

В Рим вернулись философы.

Со смерти Домициана прошло три года. Однажды утром в начале септембера – уже не германика – Луций принял в саду двух гостей, которых в Риме не было видно уже давно.

– Позор, что никто из вас не останется в городе, – посетовал Луций, отпив из чаши воды, приправленной яблочной кожурой, корицей и гвоздикой. Гостям подали вино, но Луций, как обычно, от него воздержался.

– Нет города, равного Риму, – ответил Эпиктет, который прибыл прошлым вечером, – но жизнь моя ныне там, где я основал школу, – в Никополе. Ученикам не занимать ни рвения, ни ума. Они вдохновляют меня не меньше, чем я их. И не следует забывать, что в тех местах от рассвета до заката говорят по-гречески без единого латинского слова. Я впервые в жизни чувствую себя дома.

– А ты, Дион? Как можно покинуть Рим теперь, когда ты вернулся?

Вид софиста остро напомнил Луцию о беге времени. Диону теперь было за шестьдесят, и он выглядел намного старше, чем в их последнюю встречу. Конечно, и сам пятидесятидвухлетний Луций в глазах Диона наверняка постарел.

– Когда Нерва стал императором и отменил ссылку, я возликовал, – сказал Дион. – Я стосковался по Риму, но еще милее мне было вернуться наконец в Прусу. При столь многочисленных переменах я чувствую, что мое место – в родном краю, на службе у друзей-вифинийцев. В Прусе тихо и славно. Мне кажется, долгая разлука с Римом излечила меня от него. У тебя, Луций, очень уютно, о большем и мечтать нельзя, но как же шумно и многолюдно на римских улицах!

– И смрадно! Не забывай о запахах, – напомнил третий гость.

Приглашая старых приятелей, Луций подумал, что приход двух философов – отличный повод примириться и с Марциалом, хотя о примирении, пожалуй, тут речь не шла: они с поэтом не ссорились, а лишь отдалялись друг от друга с годами. Решив отбросить горечь, которую внушали ему отношения поэта с Домицианом, Луций позвал Марциала на встречу с общими друзьями.

– О, ну у тебя-то есть основательная причина жить в Риме, – заметил Дион. – Надо же порадоваться похвалам, которые ты получаешь после изрядно запоздавшей публикации свода твоих произведений. Наконец-то твой гений признали вне – как бы выразиться? – круга избранных, которые им наслаждались.

– Ха! – отозвался Марциал. Он тоже значительно постарел. Немного младше Диона, он выглядел старше – вероятно, в силу излишеств, которым предавался при дворе Домициана. – Похвалы? Что мне до них? Славословием не оплатишь жилье, а оно, между прочим, изрядно подорожало. Почему всякий раз при смене императора стоимость жизни растет? Как только улажу дела, сразу уеду из Рима. Почему бы и нет? Я вкусил от всех здешних мальчиков, какие стоят того, – по крайней мере, тех, что мне по средствам. Я возвращаюсь туда, где родился, в Испанию; говорят, что и мальчики, и жилье там намного дешевле.

– Наш новый правитель тоже родом из Испании, – заметил Луций. – Похоже, Траян – первый император, родившийся на чужбине.

– И что? – спросил Дион. – Повидав за последние годы и нашу империю, и дальние страны, я склонен думать, что Риму полезно обзавестись государем, появившимся на свет за пределами Италии. Хотя, признаться, меня чрезвычайно огорчила кончина Нервы. Он был хорошим человеком, искренним поклонником философии. Как я обрадовался, узнав, что он поклялся не убивать сенаторов! А еще больше – когда он заявил, что так называемый Дом Флавиев, построенный Домицианом, отныне будет зваться Домом народа. Во всяком случае, такие начинания задают тон. Конечно, Нерва был стар и слаб; видимо, ноша оказалась для него чрезмерной. Остается надеяться, что его преемник будет хотя бы наполовину так же хорош.

– Траян – человек военный, – сказал Луций. – Он много странствовал, знает Сирию, а также германское и дакийское приграничье. Нерва предложил его в угоду преторианцам, которые настояли на опытном полководце в качестве преемника. Нерва уступил и, будучи бездетным, усыновил Траяна.

– Будем надеяться, что создан прецедент, – отозвался Дион. – Династическое правление оказалось не особенно успешным. От Августа мы скатились к Нерону, от Веспасиана – к Домициану. Пожалуй, империя и все ее жители только выиграют от иного, более разумного принципа престолонаследия.

– Достаточно сделать всех императоров бездетными, – съязвил Марциал, – как старый Нерва. Или Траян, если на то пошло. Бедная Плотина! Траян так занят беготней за мальчиками, что непонятно, ложится ли он вообще со своей кобылой-женой.

– Судя по тому, что я слышал, Плотина может сама за себя постоять, – заметил Луций. – Говорят, она женщина грозная.

– Что ж, скоро мы воочию узреем императорскую чету, – заключил Марциал. Улаживая дела на германской и дакийской границах и проведя там больше года, Траян сегодня официально въезжал в Рим. – Полагаю, мы вместе со всеми пойдем на Форум смотреть на прибытие Траяна?

– Я такого не пропущу, – сказал Дион.

– Если нога позволит, – отчитался Эпиктет.

– А ты написал предвосхищающую поэму? – осведомился Луций. Он спросил из вежливости, давая Марциалу возможность почитать новое сочинение, но поэт отреагировал болезненной миной.

– Ты прав, написал и даже послал новому императору в надежде ему угодить. Но до сих пор не получил ответа.

Луций кивнул. Иначе говоря, подумал он, Марциал попытался польстить новому режиму и был отвергнут. Неудивительно, что он покидает Рим.

– Я все равно уверен, что нам понравится твой труд. Мы с удовольствием послушаем.

– Что ж, буду рад, – уступил Марциал, нуждавшийся в толике одобрения. Он встал и откашлялся.

Весть о прибытье твоем в твой город дошла уж до Рейна; Слышит и он ведь, как твой громко ликует народ: И средь сарматских племен, и на Истре, и в области гетов Всех устрашил самый крик радости новой у нас. В цирке священном тебя так восторженно все принимали, Что и забыли совсем о состязанье коней. Рим никого из вождей до тебя не любил так, о Цезарь. Да и не мог бы сильней, хоть желал бы, любить[33].

Марциал поклонился, ему вежливо похлопали. Он вернулся на свое ложе и жадно припал к чаше.

– И вот этот день настал, – сказал он. – Интересно, какая будет у Траяна колесница. Какое-нибудь раззолоченное диво или нечто более аскетичное, боевое, подчеркивающее статус человека военного? Если он хочет выглядеть полководцем, то лучше, по-моему, ехать верхом. А может, в паланкине, который понесут милейшие мальчики, собранные в отдаленных уголках империи?

Луций вздохнул – до того пустым и докучливым показался ему Марциал. Луций чуть не пожалел, что позвал его, но Дион с Эпиктетом искренне наслаждались обществом поэта. Наверное, остроумие Марциала не оценить без глотка вина.

– Скоро, как ты выразился, мы сами узреем воочию, – сказал Луций. – Но еще рано. Илларион даст нам знать, когда будет пора.

– А Луций покамест подробнее просветит нас насчет перемен в Риме, – подхватил Дион. – После мрачных лет правления Домициана одно лишь здравомыслие Нервы должно было показаться чудом.

– Верно, – согласился Луций. – После четырнадцати долгих лет я почувствовал, что снова дышу.

– Дыши сколько влезет, если тебя устраивает здешний запах! – погрозил пальцем Марциал. – Хотя я должен признать, что после снесения всех этих триумфальных арок со статуями и расчистки улиц ходить по городу стало гораздо легче. Без позолоченного Домициана на каждом углу и правда есть где повернуться. А что вообще сделали с его изваяниями?

– Нерва расплавил их, чтобы пополнить казну и заплатить преторианцам, – ответил Луций.

– Кстати, о статуях, – подал голос Дион. – Наш старый друг выглядит столь же великолепно, как и в первую встречу. – Он указал на статую Меланкома, задающую тон всему саду. – Помните?

– День, когда нас осыпало пеплом Помпеев? – уточнил Эпиктет. – Да разве такое забудешь!

– Кажется, будто вечность прошла, – молвил Дион. – Но Меланком не стареет. Какое замечательное произведение искусства! Несравненное! Пусть Эпафродит завещал основное имущество тебе, Эпиктет, что правильно и хорошо, однако я рад, что скульптуру он оставил тебе, Луций. Меланком великолепен в твоем саду.

Луций кивнул:

– Я вспоминаю Эпафродита всякий раз, когда смотрю на статую, а смотрю я на нее ежедневно.

– За Эпафродита! – поднял чашу Марциал.

– За друга! – хором подхватили остальные.

Луций залпом допил свою приправленную воду, остальные – вино.

– Не понимаю, как ты это пьешь, – заметил Марциал. – Воздерживаешься от вина в подражание старому учителю?

– Так и есть, – кивнул Луций. – Посильно я стараюсь подражать ему во всем.

– А где сейчас Аполлоний? – спросил Дион.

– Был в родной Тиане – это последнее, что я слышал. Но он постоянно в пути. Я надеялся, что Учитель вернется в Рим по случаю кратковременного воцарения его друга Нервы, но он так и не появился.

Эпиктет улыбнулся:

– В Эфесе об Аполлонии рассказывают замечательную историю. Слыхали?

– Конечно, – сказал Дион, и Луций кивнул, но Марциал пожал плечами:

– Просвети меня, Эпиктет.

Стоик обрадовался свежему слушателю.

– В тот день, когда придворные убили Домициана, Аполлоний находился в Эфесе, за сотни миль от Рима, и выступал перед огромной толпой. Вдруг он умолк на полуслове, уставился вдаль, начал раскачиваться и хвататься за воздух. «Молодец, Стефан! – воскликнул он. – Ура Стефану! Давай! Рази кровожадное ничтожество! Вот так! Так! Дело сделано! Ты пронзил, ты ранил, ты уничтожил тирана!» Свидетелей было столько, что всякие сомнения исключены, а случилось это ровно в тот самый час, когда был убит Домициан. Тогда-то никто не понял, о чем говорит Аполлоний, но, как только пришли новости из Рима, стало ясно, что Аполлоний являлся очевидцем убийства. Поистине, он обладает удивительным даром прозревать далекие события. Теперь он, куда ни придет, привлекает больше последователей, чем когда-либо. Поверь, что в Никополе эту историю знают все.

– Ее пересказывают и в Прусе, – кивнул Дион. – После того случая Аполлоний прославился на всю империю. По-твоему, рассказ правдив, Луций?

– Думаю, да, – криво улыбнулся тот. Он вспомнил о шифрованном письме, которое написал Учителю за десять дней до покушения и считал последним. Там сообщался не только день, но и час предсказанной смерти Домициана, а также имя будущего убийцы. Его позабавило, что в тот момент, когда он боролся на балконе с Катуллом, а Стефан резал Домициана, Аполлоний ободрял их криками из Эфеса, за сотни миль.

Пришел Илларион. Настало время отправиться на Форум.

* * *

Такого ликования Луций не припоминал. Прибытие нового императора предвкушалось не один месяц. Народ распирало от волнения, и на Форум стекся весь город, включая стариков, обычно избегающих столпотворений; дети же сидели на плечах у взрослых. Крыши проседали под весом зевак. У храмов и алтарей выстроились длинные очереди желающих помолиться за здравие нового императора, воздух полнился ароматом благовоний. Настроение не было благоговейно-религиозным, как на особых праздниках; не наблюдалось и патриотического пыла триумфальных шествий, равно как и того кровожадного буйства, что возбуждалось зрелищами в амфитеатре. Общий тон был более легким, прозрачным, но проявлялся не меньшим воодушевлением. В воздухе витали радость, облегчение – и надежда, как наконец-то сформулировал Луций.

Оказалось, Марциал ошибся во всех предположениях насчет вступления Траяна в город. Новый император прибыл не в колеснице, не верхом и не в паланкине. Он явился пешком и был облачен не на манер полководца, как поступал в подобных случаях Домициан, а в тогу. Вид нового императора, входящего в город запросто, как обычный гражданин, породил шквал аплодисментов. Даже шествуя на своих двоих, Траян уга дывался издалека благодаря росту. Рядом с ним, грациозно улыбаясь, вышагивала и махала толпе его жена Плотина. В свои сорок с лишним императорская чета выглядела вполне заурядной, но физически крепкой. Непринужденные манеры супругов казались совершенно естественными.

На небольшом расстоянии за ними следовал двоюродный племянник и подопечный императора Адриан, тоже уроженец Испании. Юноша немногим старше двадцати был, как и Траян, высок и могучего сложения. Он превосходил дядю красотой, но рубцы от фурункулов портили его гладко выбритые щеки. Перед лицом ликующей толпы он держался гораздо скованнее, чем доброжелательный Траян. Говорили, что родственники очень близки; именно юный Адриан, служивший под началом Траяна на германской границе, принес дяде весть о том, что тот объявлен императором.

В центре Форума собрался группами весь сенат, приветствуя нового правителя; впереди стояли главные магистраты и старшие сенаторы. Луций же с друзьями находились в толпе поблизости. Когда Траян начал подходить к шеренге встречающих, Адриан, глянув в сторону Луция и его компании, что-то шепнул дяде на ухо. Император кивнул, повернулся и направился прямиком к ним.

Траян поднял руку в приветственном жесте:

– Дион Прусийский! Эпиктет Никопольский! Никак вы говорите «добро пожаловать в Рим» сему скромному гражданину? – У него был отчетливый провинциальный акцент.

Луций был поражен вниманием Траяна. Еще больше его изумила непринужденность, с которой реагировали друзья-философы.

– Цезарь пришел домой, и его народ счастлив, – ответил Эпиктет.

– Дом народа пустовал слишком долго, – добавил Дион. – Цезарь с супругой наполнят его светом и радостью.

Траян рассмеялся. Вблизи он оказался даже огромнее, чем думал Луций. У него было простецкое, но приятное лицо с длинным носом; густая шевелюра начинала седеть.

– Мы не встречались, и вам, видать, непонятно, как я вас узнал. Спасибо племяннику. Юный Адриан еще тот ученый – я называю его Маленьким Греком. Он слишком застенчив, чтобы подойти познакомиться, но настоял, чтобы это сделал я. Много-много ночей Адриан читал мне в палатке твои, Дион, труды. Я смеялся и даже плакал, если вы можете представить слезы у такого здоровяка. Твои рассуждения о Меланкоме восхитительны! А что до тебя, Эпиктет, то жена отзывается о тебе весьма высоко, хотя мне кажется, что ей ближе эпикурейцы, нежели вы, стоики. Я оставляю философию Плотине и верю всему, что она говорит. Так куда проще. А кто ваши спутники? – Он показал на стоявших в сторонке Луция и Марциала.

– Это наш хозяин, мы у него гостим, – ответил Дион. – Его зовут Луций Пинарий. А вот и знаменитый поэт Марциал.

Марциал, полный рвения, шагнул вперед:

– Добро пожаловать, Цезарь! Наконец-то настал день твоего прибытия. Нынче все горожане и чужеземные посланники в пышных одеждах, как один, выступают тебе навстречу и радостно восклицают: «Весть о прибытье твоем в твой город дошла уж до Рейна!» – Он слегка поклонился.

Траян какое-то время созерцал кончик своего носа. Подвигав взад-вперед мощной челюстью, он кивнул философам:

– Что ж, мне пора поздороваться с сенаторами. – Он развернулся и направился к встречающим.

– Невероятно! – произнес Луций. – Он приветствовал вас даже раньше магистратов.

– Думаю, знак добрый, – сказал Дион. – Пусть новый император и не поклонник философии, но признает заслуги ее адептов. Я возлагаю большие надежды на этого человека.

– Ты слышал его выговор? – состроил гримасу Марциал. – Чисто испанский рыбник.

– Уже почти хочется остаться в Риме и посмотреть, какие порядки заведет Траян, – признался Эпиктет.

– Только не мне! – буркнул Марциал. – Жду не дождусь, когда выберусь из этой вонючей навозной кучи.

После того как Траян поздоровался с каждым сенатором лично, а со многими обнялся и перецеловался, они с Плотиной взошли на Капитолийский холм к храму Юпитера для официальной церемонии; затем процессия вернулась на Форум и проследовала сквозь толпу к главному входу в императорский дворец. С его ступеней Траян произнес короткую речь – в основном восхвалявшую Нерву. Как и его предшественник, новый правитель поклялся не убивать сенаторов. Затем пригласил сказать несколько слов Плотину. Она изобразила удивление и будто заколебалась, на что толпа ответила шумными призывами говорить. Не слишком упорствуя, она уступила.

– Нерва назвал это место Домом народа, – сказала Плотина, – и быть посему, ибо мы таким образом будем изо дня в день вспоминать, кто привел нас сюда и кому мы служим, – я говорю о народе Рима. Не так давно люди боялись войти в этот дом, а некоторые из тех, кто вошел, сгинули навсегда. Я надеюсь, что нашими стараниями любой гражданин ощутит себя здесь желанным гостем, которому нечего страшиться. Я простая жен щина, жена солдата, дочь дома Помпеев. Жить с вашего благословения в Доме народа – величайшая честь для меня. Ваше уважение – лучшая награда, какую я в силах вообразить. Я постараюсь его заслужить и сохранить.

– Мы любим тебя, Плотина! – крикнул кто-то. – Не меняйся!

– Я и не собираюсь, – рассмеялась Плотина. – Какой я вхожу сюда – такой, надеюсь, меня и вынесут.

Ее слова вызвали овацию, и Траян с Плотиной, махнув толпе на прощание, скрылись во дворце.

– Какая очаровательная пара, – заметил Дион.

– Какая пара актеров! – возразил Марциал. – Воистину, им впору основать труппу мимов.

– Они и правда прелестны, – заметил Луций.

– Пинарий, с тобой он был откровенно груб, – заворчал Марциал. – Даже слова не сказал, когда Дион тебя представил.

– Меня такое отношение вполне устраивает. Предпочту остаться вне императорского внимания.

– Я ухожу, – заявил Марциал. – Мне надо выпить и найти компанию для попойки, а в твоем доме, Пинарий, я не найду ни того ни другого. Был рад наконец увидеть вас всех.

Попрощавшись с каждым, Марциал удалился – как и Дион, который захотел провести остаток дня в термах, где можно понежиться и записать сегодняшние впечатления. Луций пошел домой, стараясь подстраивать шаг под хромоногого Эпиктета.

Вернувшись с другом в сад, Эпиктет тоже взял себе приправленной специями воды. Он поморщился и потер ногу.

– Если это поможет, – предложил Луций, – я кликну раба, чтобы размял ее.

– Нет, прошу тебя, не хлопочи. Вообще говоря, я весь день ждал случая остаться с тобою наедине.

– Какой-то разговор? – спросил Луций. Эпиктет изначально был молчалив и угрюм. Лицо его сохраняло мрачное выражение.

– Ты знаешь, что Эпафродит завещал мне имущество.

– Да, для школы. Достойная причина.

– Его состояние нашло себе хорошее применение, но среди многого, что мне досталось, есть вещи, ценность которых не исчисляется в деньгах. В том числе это. – Эпиктет извлек ржавый железный обод диаметром с руку.

– Что за штука, ради всего святого? – воскликнул Луций.

– К нему была прикреплена записка. – Эпиктет протянул клочок пергамента.

Там значилось: «Это железо окольцевало запястье мужа из Тианы, но не сковало его. Надлежит передать тому, кто находился с ним рядом в тот день».

Луций взял обод и расхохотался, потрясенный чудом обретения столь памятного предмета.

– Это же часть оков, которые Аполлоний сбросил во время последней встречи с Домицианом! Как удивительно, что Эпафродит сумел ее припрятать! И как заботливо с его стороны передать ее мне!

Эпиктет кивнул, но без улыбки.

– Что-то еще? – осведомился Луций.

– Да. У Эпафродита, как ты и сам понимаешь, было огромное количество документов – множество капс, набитых свитками и листами пергамента; одни восходят ко временам Нерона, другие посвежее. Я постепенно разбираю их, когда есть время. Перед самым отбытием в Рим я наткнулся на документ, который будет тебе особенно любопытен.

– Какой же?

– Письмо, собственноручно написанное Эпафродитом, или черновик письма, так как текст не закончен и не содержит ни приветствия, ни подписи. Сперва я не понял, кому адресовано послание, но, когда перечитал и увидел приложенные к нему документы, понял, что оно предназначалось тебе. Не знаю, почему Эпафродит не закончил и не отослал письмо. Возможно, он хотел дождаться смерти Домициана. Или передумал рассказывать. Я и сам сомневался, отдавать ли его тебе. Похоже, Луций, ты достиг завидной умиротворенности. Зачем сообщать новости, которые нарушат твое спокойствие? Но тем не менее я отдаю тебе письмо. – Эпиктет протянул ему небольшой свиток.

Развернув его, Луций всмотрелся в знакомый почерк Эпафродита.

О двух вещах я никогда тебе не говорил.

Первая касается человека, которого ты зовешь Учителем. В тот день, подойдя к вам перед самым судом, я притворился, что не знаком с ним. Так попросил он сам. Прости меня за обман. Идеи Учителя просты и честны, но опасности мира сего порой вынуждают его быть скрытным и даже лживым. Ты, вероятно, понял, что многие его приемы, которые кое-кто приписывает колдовству, осуществляются посредством замечательного умения управлять чужим восприятием. Я подозреваю, что он достигает желаемого силой внушения, хотя понятия не имею, как у него получается; мне известно, что с одними он справляется легче и воздействует на них глубже, с другими же бывает труднее. Похоже, лично я не восприимчив к его умениям, в отличие от нашего так называемого господина, который весьма внушаем, – как и ты, мой друг. В тот день Учитель исчез отчасти благодаря устройству, которое я спрятал на тебе без твоего ведома и которое ты вручил Учителю перед самым действом. Оглянувшись на прошлое, ты, может быть, вспомнишь и другие случаи, когда видел или слышал нечто чудесное, тогда как на самом деле твои чувства воспринимали иллюзии, внедренные в твой разум Учителем. Но кто возьмется утверждать, что такая способность не есть дар Божественной Сингулярности, которым он пользовался не в злонамеренных целях, а мудро, для нашего общего блага?

Надеюсь, что знание не умалит твоего уважения ни к Учителю, ни к его принципам. И все же, поскольку я начинаю думать, что жить мне осталось мало, долг побуждает меня признаться во всем.

Вторая вещь более интимного свойства. Речь идет о женщине, которую ты так долго и тайно любил.

Незадолго до трагической кончины она попросила меня навестить ее в заточении. Она знала, что я твой друг, и хотела доверить секрет.

Она была матерью твоего ребенка.

Ты, вероятно, помнишь, что несколько месяцев ее не было в Риме. Сестры в Альба-Лонге знали о ее положении и помогли его скрыть. Именно там она родила дитя. Мальчика. Нежеланный младенец был «посеян», как называют сей древний и, увы, слишком распространенный обычай: его отнесли в безлюдное место и оставили умирать, так что спастись он мог только волей богов или состраданием прохожего смертного.

Она оставила тебя в неведении и потому чувствовала себя виноватой. Вдобавок ее глубоко потрясла мысль о том, что она умрет точно так же, как обрекла погибнуть собственное дитя, – от голода и в одиночестве. Я думаю, именно поэтому она столь хладнокровно отнеслась к своей участи. Она считала, что ее покарала Веста, а так называемый господин послужил лишь орудием.

Она предоставила мне решить, рассказать ли тебе о младенце после ее смерти. Мне не хватило мужества; не видел я и смысла. До сей поры. Ее история настолько нарушила мой душевный покой, что я предпринял шаги к установлению судьбы ее ребенка – твоего сына. Наш так называемый господин часто вершит правосудие во дворце, который находится близ Альба-Лонги, и я обязан его сопровождать. Я воспользовался своим положением для получения сведений от местных жителей и сестер, скрывших рождение ребенка.

В последние дни у меня появились основания подозревать, что «посеянного» ребенка спас – «пожал», как выражаются, – профессиональный собиратель подобных детей и что мальчик вырос рабом. (Мне сказали, что таких рабов обычно называют вскормленниками и это прибыльное дело широко распространено.) Я задался целью найти мальчика, что стало возможно по особенности, отличавшей его во младенчестве: второй и третий палец на правой ноге соединяются внешней косточкой. До сих пор я не преуспел, но надеюсь, что твой сын все-таки жив и мне удастся установить его местонахождение, хотя не знаю, что принесет тебе подобное открытие – радость или печаль.

На случай, если письмо дойдет до тебя после моей смерти, прилагаю к нему сведения, какие успел добыть.

Если что-нибудь…

Здесь письмо обрывалось.

Луций отложил свиток. Разоблачение Аполлония не смутило его; он знал, что Учитель – мастер иллюзий, и гордился возможностью услужить ему в любом качестве, со своего ведома или нет. Но известие о Корнелии и ребенке поразило его как молнией. В ретроспективе причина ее ухода в Альба-Лонгу представилась до боли очевидной. Как он не догадался о беременности? Почему Корнелия не сказала?

Он понял наконец, что означало ее беззвучное «прости меня» перед спуском в гробницу. Она говорила о ребенке.

Любовь к Корнелии – чувство, которое он так старался похоронить заодно с остальным мертвым прошлым, – вдруг всколыхнулась и затопила его целиком. Известие о сыне в мгновение ока изменило мироощущение.

Луций исполнился решимости найти ребенка, чего бы это ни стоило и сколько бы ни заняло времени.

100 год от Р. Х.

– Увидев, что казна пуста, Веспасиан разграбил Иерусалим и наполнил ее заново, – говорил Траян. – Для нас же очевидным решением является завоевание Дакии. В Сармизегетузе можно взять богатейшие трофеи. Представьте, что я построю благодаря всему этому золоту!

Император проводил домашнее совещание в приемной Дома народа из тех, что поскромнее. На подиуме он восседал один. Плотина и Адриан расположились в собственных креслах по бокам от возвышения. Женившись на внучатой племяннице Траяна Сабине, Адриан стал ему не только племянником, но и зятем, и Траян часто привлекал родича к обсуждению государственных дел. Участие же Плотины во всех важных дискуссиях подразумевалось само собой.

– О золотых копях Дакии и сокровищах царя Децебала ходят легенды, – согласился Адриан.

Он говорил медленно и вдумчиво, но не из осторожности, а стараясь избавиться от провинциального акцента, который годом раньше проявлялся у него даже сильнее, чем у Трая на. До слуха юноши не раз долетали издевки старых придворных, которые потешались над испанским выговором императо ра. Траяну не было дела до насмешников, но Адриан вознамерился овладеть латынью не хуже коренного римлянина и брал уроки.

Обсуждали казну и способы ее пополнения. Налоги не пользовались популярностью. Предпочтение отдавали захватам – на протяжении всей долгой истории Рима, как напомнила Плотина.

– Великие полководцы республики разрушили Карфаген, покорили Испанию и Грецию. Божественный Юлий завоевал Галлию; золото и рабы, которых он приобрел, сделали его богатейшим человеком в истории и помогли стать единоличным правителем империи. Божественный Август захватил Египет, изобильнейшее и старейшее в мире царство. Веспасиан опустошил Иерусалим и привез достаточно золота и рабов, чтобы построить амфитеатр. Если взглянуть на карту, – императрица простерла руку к настенному рисунку, – что в мире осталось ценного, кроме Дакии?

– Или Парфии, – заметил Траян, потирая подбородок и глядя на огромную империю, господствующую в дальней восточной части карты.

– Конечно, существует и риск, – сказал Адриан. – Поработить германцев не сумел даже Божественный Август. И никакому римлянину пока не удалось взять Парфию – она чересчур обширна и сильна. Дакия кажется подходящей, но и с нею сопряжена опасность. Домициан прикладывал все усилия к победе над царем Децебалом и всякий раз терпел поражение.

– Потому что Домициан был военным гением только в собственном воображении, – парировала Плотина.

Адриан кивнул:

– Разумеется, Цезарь куда лучший стратег, чем Домициан, но разве он не лучший и дипломат? Быть может, разумнее не нападать на царя Децебала в лоб, а перетянуть на нашу сторо ну его соседей и союзников, применив искусство управления для изоляции даков, и только потом схватиться с ними напрямую.

– Чем меньше римляне прольют крови, тем лучше, – согласилась Плотина. – Не забывайте о судьбе римских солдат, которых даки берут в плен. Их передают тамошним женщинам, и пытки, которым подвергают несчастных, совершенно кошмарны. Если даков легче покорить дипломатией, тем лучше.

– А заодно подослать людей, чтобы вмешались в их религиозные обряды, – предложил Адриан.

– Какая в том польза? – удивился Траян.

– Самая важная дакийская религиозная церемония проводится раз в пять лет. В жертву их богу Залмоксису приносят юношу.

– Впервые слышу о таком боге, – призналась Плотина.

– Как и большинство людей за пределами Дакии, – кивнул Адриан. – Залмоксис когда-то был человеком, дакийским рабом, а в дальнейшем – учеником греческого философа Пифагора. Когда Пифагор даровал ему волю, Залмоксис вернулся в Дакию, где сам стал целителем и вероучителем. Он умер, но воскрес и, перед тем как перенестись наконец в другой мир, оставил дакам учение о бессмертии души.

– А что, разве христиане не поклоняются человеку, который стал богом? – спросил Траян. – Или у них бог стал человеком?

– Между двумя религиями есть сходство, – признал Адриан, – но почитание Залмоксиса намного древнее. Важнейший обряд проводится раз в пять лет в пещере, что в священной горе Когайонон, где Залмоксис провел в отшельничестве три года. Избранного юношу бросают на острия трех копий. Его задача – умереть и доставить в мир иной просьбы даков к Залмоксису. Однако иногда юноша не умирает. В таком случае гонец признается недостойным и выбирается новый, но знамение крайне дурное.

– Когда состоится следующая церемония? – спросил Траян.

– По сообщениям наших лазутчиков, всего через несколько месяцев. Вот я и задумался, Цезарь: нельзя ли римским агентам в Дакии как-нибудь нарушить церемонию и тем посеять среди даков сомнения и разброд?

Траян от души рассмеялся и хлопнул себя по колену:

– Маленький Грек! Только ты и сумел разобраться в чужой тарабарщине, да еще и придумать, как обернуть ее к нашей выгоде! Возможно, твое бесконечное обучение окажется полезнее, чем я думал. Отличная мысль! Решительно согласен: поручи нашим людям в Дакии внести в обряд хаос.

– А если лазутчиков разоблачат? – подала голос Плотина.

– Мы отречемся от всякого участия. Децебал решит, что каверзу подстроили враги из его собственных придворных.

– А дакийские женщины между тем заездят наших несчастных посланцев, – произнесла Плотина.

– Такие люди знают, на что идут за щедрое вознаграждение, которое я им плачу, – сказал Траян. – Кстати, разговоры о Залмоксисе напомнили мне о христианах. – Он подал знак секретарю, и тот принес свиток. – Провинциальный губернатор попросил у меня официальных указаний, что делать с последователями Христа. Отказ платить дань уважения имперскому культу и вообще почитать каких бы то ни было богов превращает их в угрозу для общества.

– Но их же очень мало? – недоуменно вопросила Плотина.

– Один мой советник отводит на их долю пять процентов населения.

– Со всем почтением, Цезарь, мне кажется, что число завышено даже для городов Востока, где они живут густо, – заметил Адриан. – Однако раздражение, которое они вызывают, совершенно не пропорционально их фактическому количеству. Большинство видит в их вопиющем безбожии неприкрытую угрозу безопасности Римского государства, которое все гда зависело от расположения богов. Если благочестивый законопослушный гражданин – например, в Антиохии – обнаружит по соседству христианина, то, скорее всего, потребует от магистрата принять некие меры.

– И что происходит, если тот соглашается?

– Христиан арестовывают, сажают и предлагают выбор: признать императора и богов простым воскуриванием фимиама на алтаре или быть казненными.

– И среди них встречаются глупцы, которые и впрямь выбирают казнь?

– Эти люди – фанатики, Цезарь.

– А если магистрат бездействует?

– Тогда народ вершит правосудие сам. Дома христиан сжигают, их самих изгоняют; бывает, разгневанные соседи даже побивают их насмерть камнями. Ты сам понимаешь, что распри становятся головной болью для властей, отвечающих за порядок.

Траян задумчиво потер нос.

– Но ведь такие случаи редки? По моему опыту, большинство людей, будь то в Анциуме или Антиохии, стремятся поладить с соседями и не суются в их дела, даже если те христиане.

– А как они ведут себя в легионах? – спросил Адриан.

– Солдат-христианин, конечно, противоречив по определению, – сказала Плотина. – Мне казалось, что последователи культа провозглашают себя противниками убийства.

– Тем не менее есть донесения о наличии христиан и среди воинов Цезаря – там, где царит упадок морали. Легионер, отказывающийся принести перед сражением жертву богам, представляет собой безусловную опасность для товарищей. Никакой благочестивый римский солдат не пойдет с таким в бой.

Траян покачал головой:

– Мне кажется, официальная политика агрессивного выявления и наказания приверженцев столь крохотного культа станет пустой тратой средств, причинит несоразмерные хлопоты и без нужды взбаламутит народ. Я совершенно не хочу вознаграждать этих чествующих смерть фанатиков вниманием, которого они ищут. И не собираюсь следовать примеру Домициана, который готов был в любом признать христианина, если так говорит доносчик. Подобные обвинения превратились в легкий способ шантажировать врагов или избавляться от них, в чем и состоит одна из причин, по которой предполагаемая цифра может быть раздута, – обвиненных в христианстве больше, чем настоящих христиан!

Траян махнул рукой секретарю, который принес стило и восковую табличку. Император начал диктовать:

– Пометки касательно моего ответа на запрос провинциального губернатора в отношении христиан: людей таких не отыскивать. Если предстанут по обвинению и будут найдены виновными – наказывать. Но если такое лицо раскается и согласится почтить богов даже в последнюю минуту – прощать. Анонимные обвинения не должны учитываться ни в коем случае, подобная практика есть отвергнутый пережиток прошлого. Вкратце официальную политику в отношении христиан надлежит сформулировать так: «Не спрашивай – не скажут». – Он обратился к Адриану: – Каково твое мнение?

– Цезарь подобен отцу, который желает сохранить мир между детьми, даже худшими из них.

Траян развеселился:

– Говори свободно, Маленький Грек! Что ты думаешь на самом деле?

– Я думаю, что Цезарь слишком терпим. Но это мнение человека, который намного моложе Цезаря и не имеет его опыта.

– Вот только не надо! – рассмеялся Траян. – Наш Маленький Грек начитан, набожен и умен!

– И красив, не забудь, – с улыбкой добавила Плотина.

Адриан кивнул, признавая похвалу, но тронул пальцем рябую щеку.

– Что еще на сегодня? – осведомился Траян. Секретарь протянул ему очередной документ. – Ага, новая перепись, которую я затеял. Вам верится, что в Риме живет миллион человек? Сколько народу!

– И сколько нищеты! – подхватила Плотина. – Вчера я прошлась по Субуре. Чудовищное запустение! Полным-полно детей, все в лохмотьях и без присмотра.

– Число бедняков растет не только в Риме, но и во всех городах империи, – заметил Адриан.

– Домициан, конечно, нищими не занимался, – молвил Траян, – но Нерва ввел систему денежной поддержки для сирот и детей бедняков. Я намерен продолжить его начинание. Возможно, мы даже расширим систему, если наполним казну.

– Говорят, брошенных младенцев ныне больше, чем когда-либо раньше, – сказала Плотина. – Новорожденных теперь оставляют умирать не на дальних холмах, а прямо за городскими стенами. Практика настолько обыденная, что путники не обращают внимания на детские трупы в канавах. Откуда берутся несчастные младенцы в таком-то количестве?

– Я как раз читал сочинение Диона Прусийского на эту самую тему, – ответил Адриан. – Он пишет, что рабыни, понесшие от хозяев или других рабов, нередко вытравливают плод или скрывают беременность, а потом избавляются от младенца.

– Но бросить собственное дитя умирать – как может пойти на такое даже рабыня? – негодовала Плотина. После многих лет брака сама она оставалась бездетной.

– Дион говорит, что рабыня стремится избегнуть дополнительных обязанностей по выращиванию ребенка, который попросту превратится в очередного раба для ее хозяина.

– Вот напасть, – посетовала Плотина. – Столько тягот, столько горя…

– И как же мало мы можем сделать, – подхватил Траян.

– Тем больше причин, муж мой, делать все, что в наших силах.

Император страдальчески улыбнулся:

– Что касается Диона Прусийского, племянник, то я почти сожалею, что представился этому человеку. Он возымел вольность прислать мне пространное сочинение под названием «О царской власти». Похоже, он ждет, что я прочту сей труд и отправлю ответ. Вряд ли ему понятно, что у настоящего правителя мира нет времени разбираться в длинном своде предложений, пусть даже полезных и благонамеренных.

– А предложения-то толковые? – спросила Плотина.

– Честно говоря, я попытался просмотреть их, но там так много высокопарных фраз и темных литературных аллюзий, что я ничего не понял. Может быть, ты, племянник, прочтешь труд Диона и сделаешь для меня выборку самого важного? Тогда я дам подобающий ответ.

– Я уже прочел, – сказал Адриан.

Траян вскинул брови:

– Он прислал тебе экземпляр?

– По-моему, он рассылает их всем, кого знает. Сочинение разошлось весьма широко.

– Редкий смельчак!

– Диону хочется иметь влияние на мир. Но прежде он должен повлиять на императора. И здесь он пользуется орудием, которым владеет лучше всего: словами.

– Слова бывают весьма могущественны, – заметил Траян.

– Воистину так. Как раз поэтому Цезарю лучше дружить с философами, чем превращать их во врагов. Если вникнуть, то многие советы Диона вполне здравы. Я перечитаю его сочинение и кратко изложу основное, чтобы Цезарь прочел на досуге.

– Досуг! – рассмеялся Траян. – Его мне отчаянно не хватает. Что ж, довольно о мировых проблемах. Займемся делами ближайшими. Какие у нас нынче прошения? – Он подал знак секретарю, и тот принес перечень ждущих аудиенции граждан вкупе с изложением их просьб. Траян всмотрелся в список. – А это кто такой? Луций Пинарий: имя мне смутно знакомо. Мы встречались?

– Не думаю, – сказал Адриан. – Я уже просмотрел список и тоже обратил внимание. Пинарии – род древний, патрицианский, родственники Божественного Юлия и Божественного Августа, но нынешний представитель ничем не выделяется, он даже не сенатор, хотя располагает солидным состоянием.

Траян хмыкнул:

– Судя по пометкам, его просьба касается предмета, который мы только что обсуждали. Сей Луций Пинарий желает выкупить из рабства ребенка; он утверждает, будто мальчик его отпрыск, и просит признать его наследником по закону с восстановлением имени и гражданства. Ведь тут не то же самое, что дарование вольной? По закону получится, что мальчик родился гражданином и не был рабом, хоть и вырос та ковым.

– Подобных прецедентов множество, – ответил Адриан, – но каждый случай приходится рассматривать отдельно, ибо везде свои тонкости. Следует ли, скажем, заплатить нынешнему владельцу ребенка за его воспитание, или хозяин должен безвозмездно передать бывшего раба законному родителю?

Траян сосредоточенно кивнул:

– Сколько мальчику лет?

Секретарь сверился с записями.

– Пятнадцать, Цезарь.

– Ага! – поднял бровь Траян. – Что ж, давайте посмотрим. Введи их.

Вошел одетый в лучшую тогу Луций Пинарий. Он держался скромно, но уверенно, а покои оглядел так, словно уже бывал в них. Напротив же, мальчик, сопровождающий его, был откровенно потрясен великолепием обстановки и смотрел вокруг широко распахнутыми глазами.

Траян и Адриан обменялись короткими понимающими взглядами. Оба являлись знатоками мужской красоты, а мальчик был на редкость хорош собой. Русоволосый и зеленоглазый, он мало походил на предполагаемого отца.

Траян взял секретарские заметки, прочел их и передал Адриану. Затем взглянул на Луция Пинария:

– Твои притязания на отцовство по отношению к мальчику в лучшем случае шатки, гражданин. Прежде всего, потому что ты не раскрываешь личность матери. По какой причине?

– Моя связь с матерью мальчика была незаконной, Цезарь.

– Иными словами – поводом для скандала.

– Да, не хранись она в тайне, вышел бы скандал, – кивнул Луций. – Вот почему я не хочу раскрывать личность матери даже притом, что она уже не пребывает в числе живых. Но я клянусь богами, что она была свободнорожденной женщиной и наш ребенок, соответственно, тоже таковым является.

– Уверен ли ты, что мальчик – отпрыск именно твой, а не другого мужчины?

– Абсолютно, Цезарь.

Адриан оторвался от записей:

– Если верить написанному, мальчика бросили вскоре после рождения неподалеку от Альба-Лонги. Собиратель пожал его и продал как раба, после чего ребенок сменил нескольких хозяев и в итоге оказался у теперешнего. Ты внятно описал все шаги, предпринятые к его отысканию, но откуда тебе знать, что найден нужный ребенок?

– Из-за физической особенности.

Адриан снова заглянул в записи.

– Ах да, вижу, перепонка меж пальцев. – Он посмотрел на мальчика и улыбнулся. – Лицо у него безупречно, однако боги наградили его тайным изъяном. Просто поэма Феокрита.

Траян со смехом покачал головой:

– Маленький Грек! Да найдется ли хоть один смазливый мальчишка, который не напомнил тебе какую-нибудь поэму? Но где же нынешний хозяин мальчика? Пригласите его.

Вошедший человек носил не тогу, а яркую тунику, и его провинциальность явно подтверждал заметный греческий акцент.

– Меня зовут Акакий, Цезарь. Я живу в Неаполе. Мальчик является моей собственностью.

Траян взглянул на его ноги:

– Сандалии у тебя покрыты пылью.

– Мраморной пылью, Цезарь. Я скульптор. И приобрел этого раба, поскольку прежний владелец подметил в нем склонность к ваянию и предложил его мне. Мальчик живет со мной пять лет. У него немалый талант. Нет, не просто немалый – божий дар. Благодаря данному мной образованию он стал весьма искусным ремесленником, и мне сдается, что со временем он превратится в настоящего художника – возможно, даже великого. В этого раба, Цезарь, вложено много денег и времени, и если он одарен, как я думаю, то в будущем принесет мне солидный доход. Я не желаю его отдавать.

Траян поскреб подбородок:

– Понимаю. Выйдите все, Цезарь намерен поразмыслить.

– Но, Цезарь, – заговорил Луций, – я даже не успел сказать по существу…

– Факты записаны? Записаны. Можешь удалиться.

Когда тяжущиеся вышли, Траян приказал рабу принести вина.

– Похоже, дела не уладить без вдохновения от Бахуса, – заметил он, запрокинул голову и осушил чашу. – Ну, племянник, что скажешь? Кто есть Луций Пинарий: любящий отец, предпринявший геркулесов труд в поисках давно потерянного сына, или попросту старый похотливый козел, вознамерившийся отобрать чужого раба?

– Ты читаешь мои мысли, – откликнулся Адриан.

– Вы опять за свое! – вмешалась Плотина. – Неужто нельзя взирать на мир иначе, нежели через призму ваших наклонностей? Не каждому пятидесятилетнему мужчине охота спать с миловидными мальчиками.

Траян пригубил вторую чашу и усмехнулся:

– Дорогая Плотина, Пинарий даже ни разу не женился. И ты всерьез думаешь, что его не интересуют мальчики? – Он вдруг разразился хохотом и смеялся так звучно и долго, что пришлось утереть слезу. – Вспоминаю слова одного моего слуги. Дело происходило в годы службы отца губернатором в Сирии, я тогда был при нем трибуном. Однажды у меня выдался особенно тяжелый день, и дома слуга спросил, не подать ли чего. Я ему говорю: «Что ж, не откажусь, если подашь мне пару пятнадцатилетних сирийских мальчишек». А он мне с преданнейшим видом: «Разумеется, хозяин, но, если я не найду двух пятнадцатилетних, не привести ли одного тридцатилетне го?» Ну и остряк он был!

Прыснула даже Плотина. Она давно смирилась с наклонностями мужа и легко потешалась над ними. Ее радовало, что мужу хватает чувства юмора и он умеет посмеяться над собой. Молодой же Адриан, наоборот, относился к таким вещам чрезвычайно серьезно. Он имел обыкновение разглагольствовать о философских и мистических свойствах влечения, тогда как Траяну хотелось просто развлечься.

– Итак, – произнес Траян, – что нам известно о Луции Пинарии?

Адриан углубился в записи:

– Тут говорится, что он сразился перед Домицианом со львом. Представляете? Что стало со львом, про то ни слова, но Пинарий явно выжил.

– Домициану не угодили многие, – сказала Плотина. – На арене оказывались даже сенаторы. Приговор не чернит самого Пинария. Но раз уж он не погиб, возможно, боги к нему благосклонны.

– Его отец был близок к Нерону, – отметил Адриан. – Пинарий-старший содействовал авгурством самым постыдным замыслам императора.

– Нерона окружало много угодников, и не все они равные преступники, – парировала Плотина. – Сын не в ответе за ошибки отца.

– Но посмотрите-ка сюда! – сказал Адриан. – С этого надо было начинать, а не писать в конце. У него рекомендации от Диона Прусийского и философа Эпиктета. Оба сложили панегирики его добродетельности и честности.

– Так вот где я его видел! – воскликнул Траян, хлопнув себя по колену. – В тот день, когда мы вступили в Рим и ты послал меня здороваться с парочкой философов на Форуме. Луций Пинарий стоял с ними. Ну что же, коль скоро о нем хорошо отзываются Дион и Эпиктет, то дело, видимо, улажено. Ты согласна, Плотина?

Тяжущихся позвали обратно.

– Луций Пинарий, Акакий Неапольский, вот мое решение, – сообщил Траян. – Мальчика признают сыном Пинария. Хотя он вырос рабом, его будут считать свободнорожденным; он не вольноотпущенник, но по закону рожден и всегда являлся свободным человеком и сыном граждан. Однако с учетом неопределенностей данного случая тебя, Акакий, не в чем упрекнуть, и Луций Пинарий возместит тебе потерянные вложения суммой, равной той, которую пришлось бы выложить за такого же образованного раба.

– Цезарь, мальчик незаменим! – взвился скульптор. – Столь одаренного ученика мне уже не найти.

– Если ты считаешь талант слишком редким, то жалуйся богам, а не мне, – ответил Траян.

– Но, Цезарь…

– Решение окончательное. Ступай!

Несчастный скульптор удалился. Луций и мальчик остались стоять перед императором.

Траян с улыбкой подался вперед:

– Как тебя зовут, мальчик?

– Разные хозяева звали меня по-разному, – ответил тот, осмелившись взглянуть императору в глаза. – Акакий называл Пигмалионом.

– Неужели? И ты знаешь историю о Пигмалионе?

– Сей греческий скульптор сделал такую прекрасную статую, что влюбился в нее. Венера оживила статую, и Пигмалион на ней женился.

– Редкий случай греческой легенды со счастливым концом, – заметил Адриан.

– А как назовешь мальчика ты, Луций Пинарий? – спросил Траян. – Дашь ему свое первое имя?

– Нет. Если позволишь, Цезарь, то я нареку его Марком в твою честь.

– Моим первым именем, – расплылся в улыбке Траян. – Цезарь доволен.

Луций повернулся к мальчику:

– Итак, отныне, сын мой, ты будешь Марком Пинарием.

Впервые произнеся имя вслух, Луций едва верил в реальность происходящего. В свои пятнадцать сын не только нашелся и вернулся к отцу, но и созрел для взрослой тоги. Повинуясь порыву, Луций совершил поступок, который не смел даже помыслить возможным. На глазах самого императора он снял цепочку с талисманом и надел ее сыну на шею. Как делали до него бессчетные поколения Пинариев, Луций передал наследнику фасинум. Отец и сын обнялись.

Траян заметил золотой амулет только мельком. В недоумении он поманил пальцем Адриана и шепнул ему на ухо:

– У него там крест? Разве крест – не христианский символ?

Адриан нахмурился:

– Наши осведомители не нашли фактов, позволяющих считать Пинария христианином. Будь он таковым, изменился бы вердикт Цезаря?

Траян протянул чашу, чтобы ее наполнили заново. Он задержал взгляд на виночерпии – привлекательном, но не столь красивом, как юный Марк Пинарий.

– Угодно ли Цезарю отозвать решение и допросить Пинария насчет его убеждений? – осведомился Адриан.

– Ни в коем случае, – ответил Траян и отхлебнул из чаши. – Ты знаешь официальную политику: не спрашивай – не скажут!

Часть IV. Марк. Скульптор

113 год от Р. Х.

Марк Пинарий проснулся резко, вздрогнув всем телом. Сквозь ставни просачивался тусклый утренний свет. Вдали пропел петух.

Лица коснулась рука. Юноша отпрянул, затем разглядел отца.

– Тебе приснился сон, сын мой, – сказал Луций Пинарий.

– Сон?

– Ты стонал так, что даже у меня было слышно. Все тот же кошмар?

Марк моргнул.

– Да. По-моему. Видение уже растаяло…

Марк мучился одним и тем же сном много лет. Ночные кошмары начались еще до воссоединения с отцом. Он видел себя обнаженным и дрожащим от страха в каком-то сыром, холодном и темном месте. Его хватала огромная рука, он вскрикивал и тут всегда просыпался. Самого великана он ни разу не видел, как и дальнейших событий.

Что значило видение? Отражало ли подлинное воспоминание или являлось лишь прихотью воображения? Сон каждый раз так завораживал, что Марк, пробудившись, не сразу соображал, кто он и где: уже не ребенок и не беспомощный раб, но двадцативосьмилетний мужчина, живущий с отцом в родном доме на Палатинском холме.

– Ты правда мой отец? – прошептал он.

– Он самый, – вздохнул Луций. – Клянусь тенью благословенного Аполлония Тианского. Не сомневайся, сын мой.

– Но кто моя мать?

После многих раздумий и вопреки отчаянному желанию мальчика узнать о своем происхождении Луций решил не открывать тайны. Правда была попросту слишком опасна, и не только потому, что сам Луций каждый раз совершал тяжкое преступление, занимаясь любовью с Корнелией. Какая польза юному Марку от знания, что мать была весталкой, нарушила священный обет целомудрия и была похоронена заживо, а его зачатие стало результатом святотатства? Кошмары лишь умножатся. Луций только сообщил сыну, что мать была патрицианкой и Луций находился с ней в незаконной и невозможной связи; ее родные никогда не простили бы ей падения, и она давно умерла. «Я очень ее любил и до сих пор ежедневно тоскую по ней», – добавлял он, ибо это было правдой. В свои шестьдесят шесть Луций твердо намеревался унести тайну с собой в могилу, не открыв ни единой живой душе, что матерью его наследника была Корнелия Косса.

– Привычный сон разбудил и меня, – сообщил Луций, игнорируя вопрос сына.

– Тебя снова посетил Аполлоний?

– Да.

– Он часто появляется в твоих сновидениях.

– Чаще, чем при жизни! – усмехнулся Луций. – Жаль, что он так и не вернулся в Рим: тебе бы выпала благословенная возможность с ним познакомиться.

– Я благословлен тем, что у меня есть знакомый с ним отец, – сказал Марк и слабо улыбнулся. Ужасное оцепенение, оставленное сном, постепенно рассеивалось.

– Конечно, некоторые сомневаются, что Аполлоний и правда умер – по крайней мере, в обычном смысле, – заметил Луций. – Тела-то не нашли.

– Расскажи, – попросил Марк, закрывая глаза. Он слышал эту историю много раз, но всегда с удовольствием снова внимал ей. Она поможет забыть страшный сон.

– Это произошло несколько лет назад на острове Крит, где Учитель обрел огромное количество последователей. Однажды поздно вечером он прибыл в храм минойской богини Диктинны, который стоит на скалистом мысу и выходит на море. Двери были заперты на ночь и охранялись свирепыми псами. Но при виде Учителя собаки завиляли хвостами и принялись лизать ему руки, а двери распахнулись. Когда наутро жрецы обнаружили его спящим внутри, они обвинили Учителя: он, дескать, отравил собак, а замок снял колдовством. Его заковали в цепи и посадили в железную клетку, которую подвесили над бурным морем. Но тем же вечером Учитель, уже без всяких оков, опять подошел к храму, и на сей раз его ждала там огромная толпа, предвидевшая появление Аполлония. Псы снова сделались ручными и начали к нему ластиться, а запертые двери вновь отворились. Он вошел. Двери захлопнулись за ним, и изнутри полетело женское пение. «Скорее, скорее, вверх, вверх! – пели женщины. – Улетай отсюда и вознесись на небеса!» Когда двери распахнулись, в храме не оказалось никаких певиц – как и Учителя. И впредь Аполлония не встречали на той земле. Он появляется лишь в сновидениях тех, кто его знал.

– А как ты думаешь, отец, посетит ли он когда-нибудь и меня?

– Не знаю, сын мой.

– Что он поведал тебе сегодня ночью?

– Он говорил о бессмертии души. Сказал так: «Вот доказательство из загробного мира, чего я не мог тебе предоставить, пока был жив. Я сохранился и навещаю тебя в сновидениях, а это показывает, что я существую за пределами земной жизни. Твоя душа не менее бессмертна, чем моя, но говорить о „твоей“ и „моей“ душах – ошибка, ибо душа ничья; она исходит от Божественной Сингулярности и возвращается к ней, а тело, в котором она обитает, лишь грубая материя, которая распадается и исчезает. Со смертью тела душа ликует; как быстрый скакун, освобожденный от постромок, она взлетает и смешивается с воздухом, отвращаясь от чар былого мучительного рабства».

– Записал бы ты его слова, отец.

Луций покачал головой:

– Не уверен, что следует, так как в следующий миг Учитель заявил, что все сказанное не имеет значения для живых. «Но к чему тебе подобное знание, пока ты живешь? – спросил он. – Истина скоро тебе откроется, и не понадобятся слова, чтобы ее объяснить или убедить тебя, ибо ты познаешь ее на себе. Пока ты живешь и обретаешься среди живых существ, сказанное будет тайной, подобно теням на стене, которые рождаются незримым светом».

Луций посмотрел на лежащего сына, и тот ответил доверчивым взглядом зеленых – материнских – глаз. Марк иногда все еще казался Пинарию мальчиком, хотя мир считал его мужчиной во всех отношениях.

– Идем, – позвал Луций. – Умоешься и оденешься. Илларион уже разбудил рабов с кухни, и завтрак скоро приготовят. У тебя впереди трудный день.

* * *

Позднее тем же утром Марк, вооруженный молотком и стамеской, отступил на шаг и прочел высеченную на массивном мраморном пьедестале надпись, в которую вносил последние штрихи: «Сенат и народ римский воздвигли сей монумент императору Цезарю Нерве Траяну Августу Германскому и Дакийскому, сыну Божественного Нервы, великому понтифику, в его семнадцатый год служения народным трибуном, избранному шесть раз императором и шесть раз консулом, отцу отечества».

Он отошел от огромного пьедестала еще дальше и поднял взгляд. Высоченная колонна стояла в лесах, но Марк умственным взором видел уже готовое, свободное от них сооружение. Ничего подобного раньше не возводили, и Марк чрезвычайно гордился тем, что приложил к памятнику руку.

Колонна возносилась на сотню футов – если добавить пьедестал и статую наверху, то на сто двадцать пять – и была сделана из восемнадцати гигантских мраморных блоков, поставленных один на другой. По спирали ее оплетала вереница рельефных изображений дакийских побед Траяна. Из-за барельефов и понадобились леса: сотни фигур, которые окружали блоки, еще нуждались в доработке и покраске.

Высота колонны соответствовала высоте холма, где выкопали котлован под фундамент; объем земли, изъятой человеческими руками – в основном рабов-даков, – поражал воображение. Там, где прежде отрог Квиринала перекрывал дорогу из городского центра на Марсово поле, теперь раскинулся новый форум, носящий имя Траяна, а его доминантой стала колоссальная колонна, пронзающая сейчас небо над Марком.

Кто-то тронул его за плечо. Рядом встал человек, который спроектировал не только колонну, но и весь комплекс площади. Аполлодора Дамасского прозвали вторым Витрувием, приравняв его к великому архитектору и механику Юлия Цезаря. Траян познакомился с Аполлодором во время службы в Сирии, оценил его гений и с тех пор не оставлял без заказов.

Во время дакийских кампаний Аполлодор проектировал осадные машины и другие виды оружия. Для облегчения марша войск он построил громадный арочный мост через Дунай – длиннейший из существующих. Для быстрого и безопасного шествия огромной армии через Железные ворота в придунайских теснинах он соорудил деревянное полотно, сходившее с голой скалы; легионы скользили буквально над рекой и проникали в самую глубь вражеской территории. Отвага римлян, благосклонность богов и руководящая роль императора принесли легионам победу, но именно гений Аполлодора обеспечил им молниеносное продвижение.

В начале дакийской войны Аполлодор попросил Траяна выделить ему помощника. Император вспомнил красавца-юношу, представшего перед ним некогда в Доме народа, и слова его тогдашнего хозяина: «У него немалый талант. Нет, не просто немалый – божий дар». И Марку Пинарию несказанно повезло: император призвал его на службу под началом Аполлодора Дамасского. Марк не отходил от мастера на протяжении всей войны, днем и ночью – помогал, наблюдал за его трудом, учился у него, завоевывал доверие и уважение. Теперь, вернувшись в Рим, Аполлодор продолжал работать на императора, а Марк – трудиться под водительством мастера.

Марк показал себя хорошим механиком, но дар его всегда был связан с ваятельством. Все, что представлялось ему в воображении, он мог изобразить в камне с уверенностью и легкостью, которым дивился даже Аполлодор. Если заслугой Аполлодора стали концепция и общий проект огромной колонны, то Марк изваял многие фрагменты спирального рельефа, а также монументальную композицию в основании – гору оружия, символизирующую поражение врага. Живыми картинами войны, которые Марк наблюдал воочию, спиральный барельеф рассказывал о борьбе даков, которая закончилась их избиением и порабощением римскими легионами. В череде образов снова и снова появлялась фигура императора, приносящего животных в жертву богам или участвующего в яростной схватке.

Аполлодор присоединился к Марку в созерцании колонны. Высокий, с крупными руками, мастер не просто надзирал за работами, а поддерживал себя в форме собственноручным воплощением проектов. Как многие легионеры Траяна, он носил бороду и волосы до плеч, заявляя, что у него нет времени на цирюльников. В свои зрелые годы он сохранил густую и темную шевелюру, чуть тронутую сединой на висках.

Аполлодор дружески сжал плечо Марка. Пожатие получилось до боли крепким.

– Что ты чувствуешь, глядя на это?

– Гордость, – ответил Марк.

Он не лукавил: Марк чрезвычайно гордился своим мастерством. Так оно и должно было быть: горожане при взгляде на колонну должны почувствовать гордость за римских солдат, императора, покорение другого народа. Но Марк, взирая на оплетающие колонну фигуры, испытывал не только такие чувства. Многие образы были взяты из его личных воспоминаний. Хотя он не участвовал в боях, он повидал последствия многих битв, перешагивая через трупы, отрубленные конечности, лужи крови и разбросанные внутренности. Он видел длинные караваны изможденных голых дакийских пленников: со связанными руками, в ошейниках, прикованные цепями друг к другу, они брели навстречу новой рабской жизни. Он был очевидцем того, как римские солдаты, наслаждаясь привилегиями победителей после ужасов боя и возбужденные схваткой, грабили деревни, насиловали женщин и мальчиков.

Отец преподал Марку принципы Аполлония Тианского; идеи человека, который щадил даже животных, плохо совмещались с кошмарами войны и их прославлением по всему миру. Рабство Марк познал на себе; молодому скульптору было нелегко гордиться порабощением свободных людей, пусть даже оно означало обогащение Римского государства и таких же, как он, римских граждан.

Война с Дакией неизбежна для защиты имперских границ, санкционирована богами, благосклонность которых подтверждалась авгурскими ауспициями и другими знамениями. В угоду Юпитеру римляне осквернили все храмы бога Залмоксиса, снесли алтари, разбили изображения и уничтожили все касавшиеся его начертания. Главное святилище даков – пещеру в горе Когайонон, где обитал в земном воплощении Залмоксис, разграбили и разрушили, а вход засыпали мусором. Залмоксис, верно, оказался очень слабым богом, ибо не спас своих приверженцев. Его почитанию пришел конец, и оно сохранилось лишь в редких отдаленных уголках Дакии.

Даки были народом невежественным, нечестивым и опасным, угрозой дунайскому рубежу, а при таком богатстве – и самому Риму; так объявили легионерам, когда командиры повели их на бой. Но Марку порой казалось, что даки – гордые люди, которые отчаянно сражаются за себя, свою веру, язык и родину. Как удручали его военные зверства, так и работа над колонной, что возводилась в память о войне, время от времени порождала в нем сомнения. При всей искусности исполнения изображений не прославляют ли они грубую силу и людское страдание?

– Посмотрим ближе? – предложил Аполлодор, которого подобные мысли не тяготили.

Они поднялись на леса. Барельефы проверялись уже тысячу раз, но Марк всегда находил какую-нибудь мелочь для доработки. Самой острой проблемой на последнем этапе являлась установка миниатюрных мечей. Чтобы вложить в руки скульптурных героев металлические клинки, во многих местах просверлили дырочки. Новаторская идея принадлежала Марку; благодаря ей барельеф приобретал еще бо́льшую реалистичность, особенно на расстоянии. К несчастью, мастеровые, отвечавшие за тонкую работу по установке металлических деталей, проявили полную безалаберность и в первом заходе пропустили великое множество мест. При каждом новом осмотре Марк обнаруживал очередной забытый участок. Всего картин было сто пятьдесят пять, переходящих одна в другую, а фигур – две с половиной тысячи, и вряд ли стоило удивляться, что мастерство не всегда оставалось на высоте. Однако Аполлодор требовал совершенства, и Марк намеревался оправдать его ожидания.

Когда они взошли на леса, Марка захватила энциклопедическая история войны, запечатленная в скульптурных композициях. Траян бросил в бой тринадцать легионов – свыше ста тысяч человек, что привело не просто к победе, а к истреблению цивилизации. Дакийские крепости сровняли с землей вместе с храмами и городами. Перед лицом поражения царь Децебал предпринял последнюю отчаянную попытку спрятать богатую казну: отвел реку, погрузил сундуки с золотом и серебром в мягкий ил и вернул течение в прежнее русло. Однако шпион выдал римлянам тайну, и сокровища отыскали. Сотни тонн драгоценных металлов были захвачены, вывезены из Дакии под надежной охраной и доставлены в Рим. Ждали и прибавки, ибо нашлись дакийские копи, где рабов заставили разрабатывать новые жилы.

После разгрома войск, порабощения народа, сожжения городов и похищения сокровищ царь Децебал в конце концов покончил с собой. Его обнаружили сидящим на каменной скамье у запечатанной пещеры на горе Когайонон, одетым в царские одежды и окруженным множеством придворных – все они приняли яд. Труп Децебала раздели и обезглавили. Платье сожгли. Обнаженное безголовое тело сбросили со скалы на корм стервятникам. Голову доставили в Рим те же самые гонцы-скороходы, что сообщили об успешном завершении войны. Когда римляне стеклись на Форум праздновать победу, голову Децебала выставили на Капитолийском холме в доказательство поражения даков, а после сбросили с Гемонийской лестницы. Кто-то пинком отправил голову в толпу, где ею начали перебрасываться, как мячом, пока она не упала на мостовую. Толпа сомкнулась над нею, соперничая за право втоптать в землю последнее, что осталось от царя Децебала.

По возвращении в Рим Траян устроил в амфитеатре Флавиев и на других городских площадках беспрецедентные игры, которые длились сто двадцать три дня. Сразились десять тысяч гладиаторов. Было забито одиннадцать тысяч животных. Празднества отличались невиданным размахом – как и программа строительства, результаты которой открывались во всех направлениях при взгляде с последнего яруса окружающих колонну лесов. Аполлодор и Марк взирали сверху на величайшую базилику из когда-либо построенных, огромный зал, облицованный мрамором и залитый светом. В примыкающем внутреннем дворе, самой обширной открытой площадке в городском центре, доминантой служила огромная конная статуя Траяна. Дальше, напротив скальной стены разрытого Квиринальского холма, разрастался многоэтажный торговый пассаж. В придачу там возвели гимнастический зал для спортивных состязаний и новый банный комплекс, который превосходил даже термы Тита. Прямо под Аполлодором и Марком простерлись два крыла библиотеки Траяна. Крыло для латинской литературы почти завершили, и прихотливо украшенный читальный зал, уставленный бюстами знаменитых авторов, вскоре собирались открыть для публики; греческое крыло еще строилось. Аполлодор, главный архитектор сооружений, назвал их «плодами Дакии».

Но все эти строения, как бы ни были они грандиозны, не шли высотой в сравнение с колонной. Аполлодор и Марк шагнули с лесов на вершину монумента. Взор беспрепятственно охватывал город во всех направлениях; выше был только храм Юпитера на Капитолийском холме. Медленно повернувшись, Марк увидел отцовский дом и Дом народа на Палатине, амфитеатр Флавиев и статую Сола на дальней стороне Форума, тес нящиеся многоквартирные дома Субуры, Садовый холм и широкое Марсово поле, за которым изгибался Тибр.

Единственным рукотворным объектом, который доходил до такого уровня, был огромный подъемник, возвышающийся сразу за греческим крылом библиотеки. Аполлодор с довольным кивком указал на него:

– Вчера вечером я в последний раз проверил расчеты. Все готово. Сегодня поднимем и установим статую.

Марк глянул вниз на рабочих, суетящихся вокруг статуи Траяна, которой предстояло вознестись на колонну. Они обвязывали скульптуру обернутыми тканью цепями и веревками, тянущимися к подъемнику.

– Когда?

– Как только соберу всех рабочих. Спустимся по внутренней лестнице – посмотришь, как я даю последние указания. За мной, Пигмалион.

Давным-давно Аполлодор узнал от самого императора, что Марка некогда звали Пигмалионом. Имя напоминало Марку о годах рабства, но, когда Аполлодор впервые употребил его как ласкательное, юноша слишком робел, чтобы возразить. Аполлодор, конечно, не хотел ничего плохого и полагал прозвище комплиментом, свидетельством мастерства Марка как ваятеля.

По мере спуска Марк считал ступени, все сто восемьдесят пять. Он всегда исполнял этот ритуал. Похожие привычки соблюдали все мастеровые и рабочие: вязали нечетное количество узлов, вбивали четное количество гвоздей или вступали на леса неизменно с правой ноги.

Они дошли до подъемника и остановились перед позолоченной бронзовой статуей Траяна. Общий замысел принадлежал Аполлодору, но Марк изготовил большинство мелких элементов, включая лицо и кисти Траяна. Работа потребовала многих часов, проведенных при императоре, который выслушивал доклады и диктовал письма, а Марк, наблюдая за государем, сперва лепил наброски, а после перешел собственно к статуе. Марк живо помнил первую встречу с Траяном, которая произошла тринадцать лет назад, когда отец подал прошение о признании Марка свободнорожденным гражданином. Тогда Траян представился юноше исполином и оставался таковым в его сознании по сей день.

Куда доступнее был императорский протеже Адриан, который часто присутствовал при работе скульптора; возможно, Марк проще воспринимал его из-за меньшей разницы в возрасте. Адриан отличился в дакийских войнах, командуя Первым легионом Минервы, но в то же время живо интересовался всеми искусствами и имел собственное твердое мнение обо всем – от поэзии Пиндара («несравненно прекрасной») до Траяновой коллекции дакийских серебряных чаш («несказанно отвратительных, их надо расплавить»). Он пробовал себя даже в архитектуре, хотя ни один его причудливый чертеж не был воплощен в камне.

Адриан присоединился к ним, когда Аполлодор и Марк в последний раз проверяли, надежно ли закреплена статуя для подъема.

– Все идет по плану? – спросил императорский родич.

– Мы готовы начать в любую минуту, – ответил Аполлодор. – Ждать ли нам Цезаря?

– Он собирался прийти, но государственные дела не пускают. – Улыбнувшись, Адриан понизил голос: – Подозреваю, на самом деле ему немного не по себе. По-моему, он не в восторге от мысли увидеть себя вздернутым на сотню футов и болтающимся на цепи.

– Наверное, и к лучшему, что его нет, – сказал Аполлодор. – Его приход лишит работников душевного равновесия.

Адриан медленно обошел статую и одобрительно кивнул:

– Как умно ты придумал, Марк Пинарий, когда слегка увеличил и удлинил черты императорского лица, чтобы с земли они выглядели естественнее. Я забыл специальное слово для подобного искажения.

– Секрет перспективы, называемый ракурсом, – сказал Марк. – Я благодарен тебе за поддержку.

– Будем надеяться, что она себя оправдает. Цезарь исполнился скепсиса, когда увидел результат. Говоря откровенно, пришел в ужас. «Таких носов не бывает! – кричал он. – Даже у меня он не такой длинный!» Вблизи и правда немного карикатурно, но я подозреваю, что при взгляде издали и под углом подобный нос ему польстит.

Рабочие, обязанные взойти на колонну и направлять статую, заняли места; они крикнули и помахали Аполлодору, сигнализируя о готовности. Те, кого поставили на разные во́роты и шкивы подъемника, тоже встали на позиции, как и рабы, которым предстояло натягивать веревки, поворачивать рычаги и стабилизировать противовесы. Статуя была готова к подъему. Аполлодор закрыл глаза и пробормотал молитву. Марк дотронулся до фасинума.

Аполлодор дал сигнал начинать. С тяжким стоном части подъемника пришли в движение. Статуя оторвалась от земли и начала подниматься.

Вот она достигла середины колонны и возносилась все выше, пока не закачалась над колонной. Аполлодор всмотрелся в рабочие механизмы и вдруг разволновался.

– Беги наверх, Марк, – приказал он. – Присмотри, чтобы все сделали правильно.

Марк ринулся к колонне, скрылся внутри и помчался по лестнице. Он так спешил, что забыл о правиле считать ступени.

Рабочие наверху стояли кругом, готовые направить статую на предназначенное место, которое очертили мелом. Каждый на случай падения опоясался веревкой, привязанной к вбитому в мрамор железному штырю. Марк обошелся без страховки.

Статуя словно парила рядом и чуть покачивалась, сверкая на солнце позолотой. Затем она медленно поплыла к ним и в итоге повисла над головами. Рабочие взялись за основание, которое начало очень медленно опускаться. Десятник выкрикивал команды, требуя сохранять скульптуру в правильном положении. Марк убрался с дороги и присел, чтобы не потерять равновесие.

Статуя еще висела в двух футах от колонны, когда он услышал резкий звук. Где-то щелкнула цепь.

Марк посмотрел на фигуру Траяна, которая чуть качнулась. Потом на подъемник, который тоже едва заметно пошатнулся. Потом механизм начал крениться.

– Нумины яйца! – заорал десятник. – Статуя сейчас рухнет! Держите ее!

Рабочие вцепились в скульптуру, но она так раскачивалась, что ее уже не удавалось направлять. Одна из деталей подъемника с оглушительным треском сломалась. Марк, стараясь сохранить равновесие и не угодить под статую, мельком увидел, что часть механизма валится набок, а люди внизу разбегаются. На секунду Марка охватило головокружение, и померещилось, будто статуя устойчива, а вращается все остальное – небо, земля и колонна под ним.

Статуя задела рабочего. Хотя размах был невелик, но вес придал чудовищную силу даже легкому касанию. Рабочий, размахивая руками, отлетел. Шагнув с колонны на верхнюю площадку лесов, он не устоял и продолжил пятиться. Марк надеялся, что человека удержит страховочная веревка, но узел на поясе оказался слаб. Она соскользнула, и рабочий свалился с лесов. Раздался пронзительный вопль. Затем тело с отвратительным шлепком врезалось в землю, и донесся страшный грохот: сломанная часть подъемника рухнула на греческое крыло библиотеки.

Марк запаниковал. Он представил, как статуя раскачивается все безудержнее, сшибая рабочих одного за другим, а после ударяется о колонну, выбивает верхний блок и обруши вает все сооружение.

Но вышло иначе.

Накренившись, статуя вдруг сорвалась и с резким стуком встала на колонну. Никто не пострадал, а когда все присмотрелись, то потрясенно обнаружили, что скульптура приземлилась точнехонько в меловой контур. Несмотря на сломанный подъемник, о лучшем не приходилось и мечтать.

Земля и небо понемногу перестали вращаться, все пришло в норму, и Марк осознал, что сжимает в кулаке фасинум. Костяшки пальцев побелели. Медленно отпустив амулет, молодой скульптор ступил на леса и глянул вниз, оценивая ущерб.

Подъемник восстановлению не подлежал. Часть крыла греческой библиотеки была разрушена, но, так как ее еще не достроили, потери оказались сравнительно небольшими. На мостовой в луже крови лежал исковерканный труп рабочего. К безжизненному телу подошли Аполлодор и Адриан. Аполлодор какое-то время смотрел на погибшего, затем поднял взгляд на Марка. Лицо мастера было пепельно-серым.

Марк, тоже не в силах говорить, вытянул руку и выставил большой палец, давая знать, что наверху все в порядке. Аполлодор от облегчения, казалось, едва не лишился чувств.

Адриан сделал шаг назад, чтобы не ступить в кровь, и тоже посмотрел на Марка – вернее, за него, на статую Траяна.

– Нос! – крикнул он.

О чем он? Марк запрокинул голову, глядя на статую. Позолота слепила глаза. Он обернулся вниз, к Адриану, и сделал жест непонимания.

Племянник императора расплылся в улыбке. Сложив ладони рупором, он прокричал:

– Нос… выглядит… идеально!

* * *

Месяцем позже Луций Пинарий устроил в честь сына скромный пир.

Близилось официальное открытие колонны, и в ходе торжеств император и его главный архитектор окажутся в центре внимания. Луцию хотелось первым признать достижения сына и его колоссальный труд. Обед стал крупным событием в доме Пинария, где редко принимали гостей, помимо узкого кру га друзей Луция, большинство которых было в преклонных годах, да еще последователей Аполлония Тианского – не та компания, чтобы пировать как положено, ибо они не ели мяса и не пили вина.

В доме Луция уже много лет не готовили и не подавали мяса, и он не сумел заставить себя включить в меню убоину, в том числе рыбу и дичь, однако повар заверил его, что подаст такие яства, которыми никто разочарован не будет. Но без вина было не обойтись, поскольку приглашение принял член императорской семьи – Адриан. Луций не пил, но Марк ино гда употреблял вино, не возбранялось оно и гостям. Если их разочарует отсутствие мяса, то уж вином останутся довольны; его хозяин припас достаточно – по уверениям торговца, лучшего, как итальянского, так и греческого.

Сын уведомил Луция, что по такому случаю среди гостей должен быть скурра; ни одно заметное событие в среде римской знати не обходилось без подобного нахлебника, которому полагалось развлекать публику. В городе существовал целый класс таких людей, в буквальном смысле живших за счет остроумия. Скурры напрашивались на пиры в зажиточные дома и платили болтовней и шутками, вставляли в беседу двусмысленности, льстили хозяевам и добродушно подначивали гостей.

– Помилуй, да где же я его найду? – расстроился Луций, совершенно уверенный, что среди степенных последователей Учителя нет никаких скурр.

– Аполлодор обещает привести одного малого по имени Фавоний, – успокоил его Марк.

Аполлодор пригласил и начальника имперских архивов – Гая Светония, человека за сорок, который, прознав о знакомстве Пинария-старшего с Нероном и его давно почившим окружением, возгорелся желанием встретиться с Луцием.

И вот после многодневных приготовлений назначенный час настал. Гости явились дружной вереницей и были препровождены к обеденным ложам. Дом наполнился мерным гулом голосов, зазвучали разговоры и смех.

Скурра немедленно взял быка за рога. Фавоний был рыжеволос и кудряв, с пухлыми щеками и скособоченным носом; солидное брюшко выдавало в нем завзятого едока, не упускающего случая перекусить. Когда стало ясно, что мяса не подадут, Фавоний притворился обиженным:

– Вижу, накормят нас нынче, как гладиаторов: ни крошки мяса, только ячмень и бобы! Хвала богам, что гладиаторам дозволено вино.

Луций и Марк опешили от его наглости, но остальные рассмеялись, и впредь уже никто не заговаривал об отсутствии мяса и рыбы; грубоватое недовольство скурры исключило всякое ворчание в дальнейшем, и гости, напротив, соревновались в восхвалении мастерства и изобретательности повара.

Адриан и Светоний втянули Луция в разговор. Архивариуса интересовал Нерон, тогда как Адриан хотел во всех подробностях расспросить о дружбе хозяина с Аполлонием Тианским, Эпиктетом и Дионом Прусийским.

Марк отметил, что Аполлодор предпочитает помалкивать. Ему показалось, что между архитектором и Адрианом, всегда дружными, возникло некое напряжение.

Адриан вышел в уборную. Едва он скрылся из виду, скурра заметил:

– Похоже, парень полностью избавился от провинциального говора.

– Я как раз думал о том же, – согласился Луций. – По мню, когда он только прибыл в Рим, акцент был весьма силен.

– Ты правильно помнишь, – отозвался Фавоний. – В народе еще не забыли, как в самом начале правления Траяна Адриан читал сенату императорскую речь и все покатывались со смеху. Адриан так покраснел, что даже шрамы от угрей стали неприметны.

– Адриан усердно избавлялся от акцента и, по-моему, преуспел, – признал Светоний, чья речь тоже была педантично-отточенной.

Аполлодор, который происходил из Дамаска и тоже грешил провинциальным выговором, покачал головой:

– Теперь он так похож на коренного горожанина, что Траян перестал называть его Маленьким Греком. Зовет Маленьким Римлянином.

– О, не могу не позаимствовать твою шутку, – хихикнул Фавоний.

– Это не шутка, а сущая правда! – настойчиво возразил Аполлодор.

Когда вновь появился Адриан, все умолкли. Племянник императора воспользовался возможностью вернуть разговор к Диону Прусийскому, который в последних сочинениях озаботился вопросами брака. Довольный возвращением в родной город, Дион к тому же весьма удачно женился и теперь ставил добродетели брачного союза превыше всех прочих форм любви.

Однако тема никого не воодушевила. Луций Пинарий познал любовь, но в браке не состоял. Жена Аполлодора тяжело занемогла, и мысли о ней только удручали его. Адриан был несколько лет как женат на внучатой племяннице Траяна Сабине, но их брак оставался бездетным и многими считался лишь видимостью. Что же касается Марка, то темное происхождение, о котором все знали, хоть и не говорили вслух, затрудняло поиски пары, достойной древнего рода и статуса патриция; до сих пор не женатый, не имея четких перспектив, он отказался от мыслей о семье и целиком посвятил себя работе.

Скурра, уловив общий мрачный настрой, отпустил пару грубых шуток о супружестве, но они показались вымученными и избитыми. Положение спас Светоний. Он был не только архивариусом, но и заядлым антикваром, а также историкомлюбителем и вел записи, в которых особое место отводилось анекдотам об императорских браках. Он досыта накормил общество рассказами о соревнованиях в остроумии между Ливией и Августом, о так называемых браках Калигулы с его сестрами, о горе, которое принесла Мессалина Клавдию, и его мучениях с Агриппиной, о женитьбе Нерона на прекрасной, но несчастливой Поппее и последующей помолвке с ее двойником Спором, судьба которого оказалась не менее злой.

– Ты должен был знать Спора, – добавил Светоний, взглянув на хозяина.

Луций долго молчал.

– Да, знал, – ответил он наконец.

– Отличался ли евнух таким очарованием, как говорят? – спросил Адриан.

– Да, она была красавицей, – произнес Луций, потупив взор. От него ждали продолжения, но вместо этого он произнес: – Не перейти ли нам в сад? Возьмите с собой чаши. У меня есть особое вино с Самотраки с ароматом жасмина, который ощущается исключительно при луне – так меня уверял торговец.

Когда гости вышли в сад, Адриан резко остановился. Он уставился на статую Меланкома. Марк замечал, что гости часто вздрагивали при виде обнаженного борца, – наверное, потому, что он стоял вровень с землей и благодаря предельной реалистичности при беглом взгляде мог сойти за живого человека. Но Адриан не просто удивился, его лицо осветилось восторгом. Он погладил гладкое мраморное лицо. Затем отступил и коснулся собственной щеки, проведя пальцами по грубым отметинам.

– Меланком, – пояснил Луций.

– Да, я видел другие его изображения, но с твоей скульптурой ничто не сравнится, – сказал Адриан, не в силах оторвать глаз от статуи. – Говорят, Меланком был возлюбленным Божественного Тита. Счастливец Тит! Вот бы мне когда-нибудь встретить столь прекрасного юношу…

– Вот бы мне когда-нибудь создать столь прекрасную статую, – улыбнулся Марк.

Фавоний шагнул между молодыми мужчинами и поочередно изучил обоих, вскинув бровь.

– Пусть каждый удовольствуется желанием и радуется!

К ним присоединился Аполлодор. Он захмелел чуть больше остальных. Для него нынешний вечер стал редкой передышкой от многомесячного неустанного труда, и архитектор выпил немало изысканных вин. Видя, что все глядят на статую, он кивнул:

– А, Меланком! Бесподобно. Несомненно, это самая красивая и ценная вещь в доме. – Он перевел взгляд с Марка на Адриана. – Полюбуйтесь, как они очарованы! Но, думаю, по разным причинам. Кто из вас настоящий Пигмалион, а кто Маленький Грек? По мне, Марк – истинный ценитель прекрасного, вылитый гречонок, который любит искусство как таковое, а ты, Адриан, – влюбленный, мечтающий оживить статую! Пожалуй, ты Пигмалион!

Рассмеялся Фавоний, но не Марк. Одно дело, когда его называют Пигмалионом с глазу на глаз, другое – прилюдно услышать прежнее рабское имя. Не развеселился и Адриан: он пришел в совершенное бешенство, и рубцы на щеках побагровели. Напряжение между императорским родичем и Аполлодором в очередной раз озадачило Марка.

Фавоний, замечавший решительно все, увидел выражение лица Марка и потянул его прочь. Углубляясь с ним в сад, толстяк спросил:

– Неужели ты не знаешь об их размолвке?

Марк наморщил лоб. У скурры загорелись глаза. Ничто не доставляло Фавонию большего удовольствия, чем возможность поделиться свежей сплетней.

– Все только о ней и судачат! Где тебя носило последнюю пару дней?

– Помогал отцу готовить праздник, – ответил Марк.

– Ага! Значит, ты не слышал о встрече Цезаря с Аполлодором, где обсуждалось восстановление греческого крыла библиотеки?

– Об их разговоре я знаю. Он состоялся два дня назад.

– Но ты там не был?

– Меня не позовут, пока не придет время заняться внутренней отделкой.

– Ясно, – понимающе кивнул скурра. – Что ж, а вот Адриан присутствовал.

– Он часто так поступает.

– Но на сей раз он поделился кое-какими личными соображениями.

– Какого рода?

– Аполлодор объяснял Цезарю, сколько времени займет починка греческого крыла, когда Адриан вмешался и предложил снабдить здание куполом – он помешан на куполах. И развернул весьма подробные чертежи, настояв, чтобы на них взглянули.

– Но ведь идея нелепая. Здание задумано симметричным, а у латинского крыла купола нет.

– Именно так сказал и Аполлодор. На что Адриан заявил: «Вот почему я предлагаю перестроить латинское крыло и тоже накрыть его куполом». Очевидно, он вбил себе в голову, что сводчатая крыша совершенно необходима для подобных зданий, поскольку позволяет освещать их через потолок. Он извлек другой чертеж, чтобы показать, как будет выглядеть библиотека с куполами над обоими крыльями и колонной меж ними, и Траяну явно понравилось.

Марк, мысленно прикидывая, сколько труда и времени займет перепланировка, поднял брови.

– Как же отнесся к идее Аполлодор?

– Разнес в пух и прах. Ты знаешь, что он не боится высказаться, едва речь заходит об архитектуре. Когда Адриан начал расписывать красоту своих куполов, Аполлодор ткнул пальцем в чертежи и задрал нос. «На что будет похож комплекс? – спросил он. – Два распухших яйца по бокам от торчащей колонны». Сам понимаешь: едва представишь такую картину, и она уже не отвяжется. Он продолжил: «Эти уродливые луковицы не только нарушат общую симметрию всего Форума, но еще и рухнут, прежде чем их достроят». В ответ Адриан едко прошелся по поводу подъемника, на что Аполлодор заявил ему в глаза: «Одно дело зарисовывать свои фантазии, юноша, и совсем другое – построить на деле. Ступай рисовать свои огромные тыквы куда подальше. Нам с Цезарем нужно обсудить важные вещи, в которых ты полный профан».

– Траян позволил ему так говорить со своим родственником?

– Император, как ты знаешь, дает Аполлодору очень много воли – по крайней мере, в делах архитектуры и искусства. Он слепо верит его суждениям, тогда как Адриан, в конце концов, остался прежним Маленьким Греком, чересчур начитанным дилетантом, которому лучше сосредоточиться на карьере военного, а искусство оставить наемным мастерам, творящим красоту на радость заказчикам. Адриан был раздавлен. Он собрал свои драгоценные чертежи и выбежал буквально в слезах. Смотри-ка, мы сделали полный круг, а они все глазеют на статую и даже словом не обмолвились.

Подойдя к племяннику Траяна, Марк попытался сменить тему:

– А что, Адриан, слышно о походе на Парфию, который готовит император?

Вопрос вывел Адриана из оцепенения. Он улыбнулся:

– Я отправляюсь с ним. Наконец-то увижу города Востока – может быть, даже Ктесифон.

Он имел в виду столицу Парфии. Траян, не удовлетворившись покорением Дакии, увлекся еще более грандиозным замыслом: исполнить давнее, прежде не осуществленное и восходящее к эпохе Юлия Цезаря намерение римлян пойти по стопам Александра Великого и расширить Римскую империю на восток, вобрав в нее земли древней Персии.

Луций Пинарий, присоединившийся к гостям в саду, откашлялся и произнес:

– Для такой войны нет никакой стратегической причины, помимо той, что Парфия – единственная в мире империя, способная потягаться с Римом.

– А я считаю, что причин захватить парфян полно, – возразил Фавоний. – Вернее, одна, извечная: богатая добыча. Дакия оставалась последней ближайшей соседкой, которая владела достойными отнятия сокровищами. За нашими провинциями на северном побережье Африки лежит непроторенная пустыня; за Египтом – край отшельников-язычников и непроходимые джунгли; северная часть Британского острова – ледяная пустошь, а края за Германией и Дакией не тронуты цивилизацией и населены такими грязными варварами, что те не годятся даже в рабы. Разумеется, есть еще Индия, а дальше лежит Серика, страна шелка, – они, бесспорно, изобильны, но земли за рекой Инд так далеки, что вряд ли там бывал хоть один римлянин, за исключением некоторых бесстрашных купцов. Захватить возможно только Парфию с ее царствами-спутниками, и богатство этой империи наверняка огромно.

– Как и трудности при ее покорении, – заметил Адриан. – Даже самые честолюбивые замыслы Флавиев не простирались настолько далеко. Но Цезарь готов принять вызов.

– Ты ведь не поедешь, Марк? – спросил Луций чуть дрогнувшим голосом.

– Нет, отец. Император решил, что мы с Аполлодором останемся в Риме.

Аполлодор кивнул:

– Я составляю руководство по строительству осадных машин, в том числе отдельный экземпляр для императора, а также готовлю к походу кое-кого из моих лучших механиков. Но в городе еще масса дел в связи с грандиозными строительными проектами Цезаря, и на кого он их оставит, если не на меня? Разумеется, ему нужен человек с опытом, который обеспечит строгое соответствие личным высоким стандартам императора.

Похвальба показалась Марку намеренной попыткой уязвить Адриана. Аполлодор же обратился к сопернику напрямик:

– Но хотя мы с Пигмалионом останемся в городе для завершения проектов, уж ты-то, Маленький Грек, обязательно убьешь пару парфян! И, как любой завоеватель, обнаружишь, что куда проще разрушать здания и обдирать отделку, чем создавать новые произведения архитектуры.

Адриан покраснел как рак. Аполлодор расхохотался и протянул чашу, чтобы подлили вина. Понял ли он, как глубоко оскорбил Адриана? Неужели ему все равно?

Луций шагнул вперед:

– Цезарь оказывает тебе глубочайшее доверие, Аполлодор, оставляя в Риме. А ты должен верить в Марка, чтобы сохранить его при себе.

– Только твой сын обладает достаточным мастерством, чтобы закончить отделку греческого крыла библиотеки, – отозвался Аполлодор, косясь на Адриана.

– Благодарю за лестные слова, – сказал Луций, – ибо, поскольку вечер подходит к концу, мне хочется напомнить о поводе к торжеству: мы собрались почтить моего сына за все его достижения в течение последних месяцев. Прошу вас выпить за него. Пожалуйста, поднимите чаши. За Марка Пинария – лучшего сына, о каком мечтает отец!

– За Марка Пинария! – подхватили остальные, кроме Аполлодора, который крикнул: «За Пигмалиона!»

Сразу после тоста явился Илларион и что-то сказал на ухо Луцию. Тот поспешил к Аполлодору.

– В вестибуле твоя дочь, – сообщил он тихо. – Илларион пригласил ее в сад, но она отказалась. Очевидно, крайне расстроена. Твоей жене стало значительно хуже.

Аполлодор, внезапно протрезвев, сделал глубокий вдох и удалился без единого слова.

Гости начали покидать сад, и наконец остались только Марк с Адрианом. Племянник императора по-прежнему созерцал статую Меланкома и потирал подбородок. Марк решил, что Адриан глубоко задумался, но затем понял, что тот снова ощупывает рубцы, обезобразившие его красивое лицо.

Гости прощались с отцом, а Марк направился в вестибул, где Аполлодор шушукался с дочерью. Марк познакомился с Аполлодорой в самом начале работы у ее отца. Тогда она была совсем малышкой, и с тех пор он ее не видел.

Когда Илларион отворил Аполлодору с дочерью дверь, девушка коротко оглянулась на Марка. Его поразило, какой она стала красавицей: темные волосы, сияющая кожа, огромные глаза.

Позже, лежа в постели, Марк заснул с мыслями о ней.

* * *

По утверждению Луция Пинария, вино нарушает сон, в чем состоит еще одна причина от него воздерживаться; возможно, вином и были навеяны странные видения Марка.

Едва он уснул, приятные мысли о дочери Аполлодора улетучились. Он снова был в Дакии. Деревня пылала. Он птицей летел за растрепанным мальчиком в рубище, который бежал по узким улочкам. За ним со смехом и непристойными возгласами гнались римские солдаты. Мальчик перескочил через труп, миновал очаг пламени и устремился в развалины. Вдруг путь ему преградил тупик. Беглец угодил в капкан. Он закричал, но голосила вся деревня, и его голос лишь добавился к остальным.

Внезапно мальчик превратился в самого Марка. Солдаты подступили к нему. Он был мал, и огромные преследователи возвышались над ним во мраке, так что он не видел лиц. К нему потянулась гигантская рука…

Марка уже мучил либо тот же, либо очень похожий кошмар, и в ключевой момент он обязательно просыпался, дрожа и весь в поту. Но сегодня он провалился в сон глубже. Исчезли охваченные похотью солдаты и развалины. Все напиталось золотым светом. Перед Марком в нерешительности замер прекрасный обнаженный юноша. Он напоминал статую Меланкома, но лучился сверхчеловеческой красотой. Не бог ли он? Юноша взирал на Марка с такими нежностью и сочувствием, что у того слезы подступили к глазам.

Юноша коснулся его. Прошептал: «Не бойся. Я спасу тебя».

Тут Марк проснулся.

Спальню освещали первые слабые лучи утренней зари. Марк подцепил покрывало, сброшенное за время кошмарных видений, и натянул его до подбородка. Приятное тепло окутало молодого Пинария, но истинную благодать ему дарило длящееся послевкусие чудесного сна. Ни разу прежде Марк не испытывал такой уверенности, что где-то во вселенной существует совершенная сила, исполненная любви и способная оградить его от всякого зла мира.

Кто же тот божественный юноша из сна? В нем не угадывался ни один известный обитатель Олимпа. Может, то был Аполлоний Тианский, часто посещавший отца в сновидениях? Вряд ли: конечно же, Аполлоний явился бы таким, каким его описывали, – седобородым старцем. Или это проявление Божественной Сингулярности, о которой говорил отец? Возможно. Но Марку казалось, что юноша из сна был созданием абсолютно новым, ранее не существовавшим. Он явился Марку, и только Марку.

Когда ощущение от сна начало таять, молодой скульптор попытался вспомнить облик юноши и даже попробовал зарисовать его, взяв с прикроватного столика стило и восковую таб личку, но обнаружил, что не способен воссоздать черты. Лицо, изображенное Марком, выглядело лишь грубым приближением к оригиналу, ничуть не передающим его неземного совершенства.

Возможно, ослепительный юноша был всего-навсего плодом воображения. И все-таки сон представлялся реальнее действительности. Марк не сомневался, что волшебное создание прибыло извне, из мира непредставимо огромного, прекрасного и полного чудес.

118 год от Р. Х.

Траян умер.

Четырехлетняя восточная кампания повлекла за собой ряд завоеваний, включая захват Ктесифона и покорение значительной части Парфянской империи. Армения стала римской провинцией, так что государство расширилось до берегов Гирканского моря[34]; такая же участь постигла Месопотамию и Ассирию с легендарным Вавилоном и реками Тигр и Евфрат, после чего Рим получил прямой доступ к Персидскому заливу и приобрел контроль над всеми товаропотоками из Индии и Серики, включая шелка. Траян направил сенату письмо, в котором заявил, что миссия выполнена; он сожалел лишь о том, что слишком стар для похода в саму Индию по примеру Александра. В действительности же на протяжении всех кампаний он демонстрировал энергию человека вдвое моложе его реальных лет, шагая пешком и форсируя быстрые реки наравне с солдатами, которые его обожествляли.

Потом, как раз когда на завоеванных землях вспыхнули разрозненные мятежи, Траян занемог. Состояние его здоровья внушало настолько серьезные опасения, что находившаяся рядом с мужем Плотина уговорила его отплыть в Рим. Однако далеко они не продвинулись. Близ побережья Киликии императора хватил удар, вызвавший водянку, от которой чудовищно раздулось тело. Дальнейшее путешествие не представлялось возможным, и имперский флот встал на якорь у портового городка Селинус. Траян скончался там в возрасте шестидесяти четырех лет, процарствовав двадцать из них, благодаря ему империя обрела невиданные богатства и новые территории.

Императором был объявлен Адриан, служивший до того наместником в Сирии.

Он уже несколько дней как прибыл в Рим, но видела его лишь горстка людей. Нынче наступал день, когда он собирался публично предстать императором, а небывалые завоевания на Востоке отметить торжественным шествием – триумфом не Адриана, а посмертным чествованием Божественного Траяна.

Готовя триумф, Марк и Аполлодор сбились с ног. Маршрут полагалось украсить венками и стягами – как и храмы с алтарями по всему городу. Возле колонны Траяна, где торжество достигнет кульминации, возводились трибуны. Обустраивались сцены для предваряющих шествие представлений. Украшались площадки для больших и малых пиров. В первый же день своего прибытия Адриан призвал Аполлодора на частную беседу и с тех пор общался с ним ежедневно. Марк, по-прежнему работающий под началом мастера, еще не виделся с новым императором.

Рассвет едва занялся. Город еще не проснулся, но Аполлодор с Марком и рабочими уже погрузились в дела, трудясь над триумфальным маршрутом при свете факелов. До шествия оставались считаные часы.

Они стояли у колонны, обозревая разноцветные стяги на трибунах. В неподвижном воздухе полотнища свисали, точно саваны, но стоит повеять легчайшему ветерку, как они оживут, добавляя толпе восторга и ярких красок.

Марк запрокинул голову и широко зевнул.

– Да спал ли ты ночью? – спросил Аполлодор.

– Ночью? Еще не рассвело. День пока вчерашний.

Аполлодор рассмеялся:

– Болтаешь, Пигмалион. Ты лег пораньше, как я велел?

– Да, но… – Марк чуть не ляпнул: «Лег-то я вместе с женой, так что какой уж тут сон» – однако, поскольку его супругой стала дочь Аполлодора, вовремя прикусил язык. Тем не менее Аполлодор прочел его мысли и снисходительно улыбнулся – они с Марком так давно работали вместе, что один обычно знал, о чем думает другой. Отношения Пинария и Аполлодоры развивались постепенно, через долгие ухаживания, которые позволили обоим отцам привыкнуть к мысли о браке. Аполлодор знал о сомнительных корнях Марка, однако союз с таким древним патрицианским семейством являлся великой честью для дочери дамасского грека; Пинарий же считал девушку далеко не ровней сыну, но Марк явно любил ее, и Луций, как всегда перед лицом трудных решений, задался вопросом о том, что сделал бы Аполлоний Тианский, после чего с воодушевлением одобрил союз.

Брак оказался счастливым. Детей пока не было, но не из-за недостатка усердия, что читалось по очередному зевку и сонной улыбке Марка.

– Не думал, что дождусь этого дня, – заметил Аполлодор, глядя на уборщиков, подметающих пустую площадь, которой скоро предстояло заполниться людьми.

– Празднования победы над парфянами? – спросил Марк.

– Нет – дня, когда Адриан проедет по улицам Рима как Цезарь. Мне он все еще кажется мальчишкой. Видимо, я считал, что Траян будет жить вечно.

– Как, очевидно, и сам Траян, – отозвался Марк. – Говорят, он не желал составлять завещание даже на смертном одре, уже парализованный и раздувшийся, как аравийская гадюка. Еще болтают, будто он хотел умереть, не назвав преемника, – в подражание Александру Великому. Ума не приложу, как Адриан стал императором.

– Тут заметна рука Плотины, – ответил Аполлодор. – Конечно, Адриан был очевидным претендентом, но именно Плотина подтвердила его легитимность. Она во всеуслышание объявила, что ее муж с последним вздохом выбрал Адриана, а своих верных придворных обязала поддерживать каждый Адрианов шаг. Поговаривают, у Плотины с ним любовь, которой они предавались за спиной мужа.

– Такое возможно?

– А сам-то как думаешь, зная Адриана? – рассмеялся Аполлодор. – Подозреваю, Плотина питает к нему скорее материнские чувства. Тебе так не кажется? О, я уверен, что она без ума от него, как бывает между немолодыми матронами и юнцами, но вряд ли у них плотские отношения.

– Полагаю, сразу после триумфа Адриан отправится на войну, – сказал Марк.

– Почему же?

– Я слышал, что огромное количество недавно захваченных территорий объято мятежом. Восстания грозят свести на нет все молниеносные завоевания Траяна. Адриану придется вернуться и заново завоевать земли, чтобы не потерять их.

– Не обязательно, – возразил Аполлодор. – Я говорил с ним вчера – ты ведь понимаешь, зять, что сведения совершенно конфиденциальны? – В серьезных разговорах Аполлодор обычно называл Марка не Пигмалионом, а зятем. – Адриан считает новые восточные провинции бесполезными. Мол, Траян переусердствовал. Мало бунтов на новых территориях, так еще и евреи опять докучают: устроили кровавые восстания в Александрии и Кирене, а на острове Кипр идет настоящая война. Погибли десятки тысяч. По мнению Адриана, куда важнее справиться с евреями, чем удержать Ктесифон. И вместо того чтобы тратить людей и средства на нескончаемую войну за восточные провинции, Адриан хочет отдать беспокойные земли римским ставленникам и укрепить восточные рубежи цепочкой зависимых государств.

– Похоже, он тщательно обдумал стратегию еще до того, как стал императором.

– Подозреваю, что да. Ты же знаешь, у Адриана всегда свое мнение, о чем бы ни шла речь.

Марк нахмурился:

– Получается, триумф устроен по случаю захвата того, что Адриан намерен отдать.

– Разве не смешно? – рассмеялся Аполлодор. – Но мы с тобой свое дело сделали. Украсили город с таким блеском, будто Адриан готов удерживать завоеванные провинции тысячу лет.

На вершину колонны пали первые лучи солнца. Статую Траяна словно охватило золотое пламя.

Марк опять зевнул и клюнул носом, закрыв глаза.

– Не вздумай заснуть, Пигмалион, когда окажешься дома, а то пропустишь триумф. И ничем другим не занимайся, разве только вы с Аполлодорой соберетесь зачать ребенка сей же час! – С сердечным смехом Аполлодор хлопнул Марка по спине и привел в чувство, хотя тот почти заснул. – Придет ли Луций?

При упоминании отца Марк испытал укол тревоги и резко очнулся:

– Нет, не сможет. В последнее время ему нездоровится.

На самом деле Луций Пинарий, которому исполнилось семьдесят, уже месяц был прикован к постели, страдая от головокружения и слабости в ногах. Илларион, который тоже сильно одряхлел, не отходил от хозяина и часто читал ему старые письма Аполлония Тианского, который продолжал посещать Луция в сновидениях. У постели в качестве напоминания, что смерть не страшна, Луций держал сброшенные Учителем железные кандалы. Как Аполлоний сумел отринуть оковы, так и Луций предвкушал миг, когда его душа покинет земной каркас, вознесется и сольется с Божественной Сингулярностью.

* * *

Через несколько часов Марк, стоя под безоблачным небом и ярким солнцем, ждал прибытия триумфальной процессии. Аполлодор, с которым поздоровался знакомый, немного отошел и увел с собой Аполлодору, так что Марк остался один в толпе.

Задолго до того, как шествие достигло колонны, он услыхал громовую реакцию множества людей, которые выстроились вдоль маршрута, пролегающего через весь город. Ликую щий гул приближался, пока наконец не показались первые трубачи.

За ними следовали магистраты и сенаторы в тогах с красным кантом; одни непринужденно переговаривались, словно не впечатленные шумихой; другие выступали с приличествующим достоинством. Затем появились белые быки, обреченные на заклание в храме Юпитера на Капитолийском холме; далее потянулись бесчисленные повозки с горами трофеев, изображениями и макетами покоренных городов, включая Ктесифон, Вавилон и Сузы, а также целый сонм пленных в цепях и лохмотьях, среди которых плелись и мелкие царьки, низложенные Траяном.

Наконец, предшествуемая ликторами с венками и фасциями, прибыла триумфальная колесница. Траян, став императором, прославился тем, что вступил в город пешком, и теперь с Адрианом соседствовала его эффигия. Восковую копию изготовили и раскрасили так искусно, что она казалась живой. Укрупнять фигуру не потребовалось, благо и при жизни Траян возвышался над остальными.

– Неизбежен вопрос: кто крепче из тех двоих в колеснице? – раздался голос возле уха Марка.

Повернувшись, он узнал Фавония. Со скуррой был Светоний. Начальник архивов поднял бровь:

– По-моему, новый император необычно оживлен и расслаблен. Ты только глянь, как Адриан улыбается и машет толпе, – нет, погоди, ведь я смотрю на эффигию Траяна! – съязвил он.

– Думаю, Адриану не нравится, когда на него глазеют, – заметил Марк, вынужденный признать, что молодому правителю явно неуютно стоять рядом с улыбающимся восковым изображением предшественника.

– Говорят, Веспасиан счел свой триумф утомительным до зубовного скрежета, – отозвался Светоний. – В архиве есть письмо, где он пишет: «Какой же я старый глупец, что возжелал столь нудных почестей!»

– Кто знает, о чем думает наш новый император, лицо-то скрыто бородой, – сказал Фавоний. – О ней только и разговоров. Светоний, у нас хоть раз был бородатый император?

Архивист задумался.

– Нерон изображен с бородкой, но щеки и подбородок выбриты. А вот чтобы настоящая борода? Нет. Адриан первый.

– Может, он таким манером хочет напомнить нам, что мнит себя философом? – спросил Фавоний. – Или уподоб ляется заросшим простым солдатам, которые никогда не бреются в течение военной кампании? Вон там, на колонне, показаны бородатые римляне, избивающие даков.

– Лично мне растительность у него на лице кажется безупречно ухоженной, – возразил Марк. – Не каждый мужчина способен отпустить такую роскошную бороду. По-моему, она весьма идет императору.

От него не укрылись побуждения Адриана: борода скрывала те самые рубцы на щеках, из-за которых он так терзался. В качестве протеже Траяна Адриану приходилось чисто бриться и поддерживать вид, ценимый бессчетными поколениями римской знати. Но ныне он стал императором и мог поступать, как ему заблагорассудится, даже отпустить бороду.

– Предсказываю, что ровно через год бородами обзаведется большинство сенаторов и практически все льстецы в До ме народа, – ухмыльнулся Фавоний, – даже старые евнухи, оставшиеся со времен Тита, пусть им и придется ее приклеивать!

– Сущая правда! Безбородыми останутся только юнцы, которым захочется привлечь внимание Цезаря, – подхватил Светоний.

Колесница остановилась у подножия колонны. Адриан сошел с повозки, держа в руках урну с прахом.

– Так задумано, – пояснил Марк, который отвечал за создание маленького склепа для урны предыдущего императора.

– Сенату пришлось отдельно узаконить процедуру, – заметил Светоний. – До сих пор останки императоров помещали в саркофаги, находящиеся за старыми городскими стенами. Но Адриан решительно постановил, что колонна Траяна должна стать и гробницей Траяна.

Фавоний поднял взгляд на колонну:

– В месте последнего упокоения Траян всегда останется стоять! Завидую старику!

К Адриану присоединилась Плотина, они поместили урну в хранилище. Затем Адриан произнес панегирик Траяну, перечислив его свершения не только как строителя и воина, но и как друга народа и сената Рима. Траян сдержал свое слово и за все правление не убил ни одного сенатора – обет повторил и Адриан, – а в числе его высочайших заслуг значилось развитие основанной Нервой системы благотворительности для сирот и детей бедняков: дело, которое новый император обещал продолжить.

– Но сегодня, – объявил Адриан, – мы, разумеется, празднуем его успехи на поле брани и в особенности те завоевания, за которые сенат удостоил Траяна титула Парфянский. Мы празднуем победу над многочисленными врагами и покорение многих городов: Низибии и Батны, Аденистры и Вавилона, Артаксаты и Эдессы…

Адриан продолжал в том же монотонном духе. Его ораторский стиль был удивительно скучен. Видимо, он устал или разволновался, поскольку часто теребил бороду и время от времени в его речи пробивался прежний испанский акцент, как заметил Марк.

Фавоний вздохнул:

– Он просто зачитывает список и опускает сочные подробности; все равно что подать кости без мяса! Ты знаешь историю о встрече Траяна с царем Осроены Абгаром?

Марк пожал плечами. Он уже собирался шикнуть на скурру, чтобы тот умолк, но вмешался Светоний:

– Я слышал одну версию, но мне интересна и твоя, Фавоний.

Глаза у скурры загорелись.

– Что ж, я точно не знаю, где находится Осроена, но название крайне диковинное…

– Одно из мелких царств в древней стране Месопотамия, – объяснил Светоний. – Столицей ему служит Эдесса, которая находится невдалеке от верховий Евфрата.

– Никогда не был силен в географии, – повинился Фавоний. – Так или иначе, царь Абгар, точно цыпленок меж лисой и волком, до смерти боялся и римлян, и парфян, и, едва они подступали к нему с переговорами, он в панике удирал. И долгое время, пока Траян кружил поблизости и добивался встречи, Абгар игнорировал все призывы и не высовывал носа в надежде, что римляне просто уйдут. Но ему кто-то донес о страсти Траяна к мальчикам, и Абгар вздохнул с облегчением, ибо, по общему мнению, прекраснейшим отроком Востока являлся его родной сын, князь Арбанд. Траян уже отчаялся встретиться с царем и двинулся восвояси, оставив одного из своих полководцев с наказом разорить Эдессу, когда Абгар с царской свитой поспешил за ним и настиг на границе. Тем вечером Абгар разбил у дороги огромный шатер и закатил Траяну щедрый пир, усадив рядом с ним на подушки князя Арбанда – кого же еще! Траян воспылал к юнцу неописуемой страстью; прошел слух, что он отправил Адриану шифрованное письмо, где объявил: «Я встретил прекраснейшего отрока из всех, что рождались на свет!» В завершение вечера Абгар заставил сына развлечь Траяна каким-то варварским танцем. Дальнейшее мы можем только домыслить, но дипломатия Арбанда явно оказалась успешной, потому что Траян пощадил Эдессу и оставил Абгара на троне в качестве римской марионетки.

Светоний нахмурился:

– Но не Абгара ли мы видели в цепях, плетущимся с остальными свергнутыми Траяном правителями?

– О да, впоследствии удача изменила царю. Когда Траян, захватив Вавилонию, плыл по Евфрату с намерением взглянуть на Персидский залив, пришли вести о восстании в Осроене. Царь Абгар обвинял в смуте парфянских подстрекателей и еврейских бунтовщиков, но в Эдессу вступили простоволосые берберийские конники Лузия Квиета, опустошили город, а самого Абгара низложили. Вот нынче он и прошел перед нами в цепях.

– А что стало с князем Арбандом? – осведомился Марк.

– Хороший вопрос, – сказал Фавоний. – Его не было среди пленных – смазливый щенок выделялся бы из своры старых шелудивых псов! Поскольку Траян имел похвальный обы чай давать образование мальчикам, которых уже пользовал, держу пари, что Арбанду выделили наставника и отослали в какую-нибудь греческую академию. А может, сегодня на пиру Арбанд исполнит свой дикарский танец уже для Адриана!

Скурра откровенно потешался. Его не интересовала участь Арбанда: история отрока лишь дала ему материал для непристойной байки. Марку же вспомнились ужасы, виденные в Дакии, и он ощутил жалость к танцующему князю, который всем пожертвовал ради спасения отцовского царства.

Адриан между тем подобрался к концу хвалебной речи и перечислял почетные имена покойного императора: Дакик – покоритель Дакии, Германик – покоритель Германии и, разумеется, Парфяник.

– Но из всех титулов, дарованных ему благодарным народом и сенатом Рима, он превыше всего гордился одним, прежде не слыханным: Оптим, лучший из императоров.

Толпа, почувствовав, что панегирик почти окончен, ответила громовым ликованием. Невозможно было сказать, кому кричат: «Да здравствует Цезарь!» – Траяну или Адриану. То гда Светоний шагнул вперед и назвал нового императора по имени:

– Да здравствует Адриан! Да будет долгим твое правление!

Его клич подхватили другие. Адриан, принимающий славословия с неизменно неуверенным видом, заметил инициативу Светония и благодарно кивнул в его сторону.

Когда возгласы поутихли, Фавоний сверкнул глазами, словно придумал нечто умное, выступил вперед и крикнул:

– Да здравствует Адриан! Да будет он счастливее Августа! Да будет он лучше Траяна!

Светоний поджал губы в ответ на столь смелое воззвание:

– Счастливее Счастливейшего? Лучше Лучшего? Слушайте, слушайте! – Он громко повторил фразу, и то же сделали многие прочие.

– Да будет он счастливее Августа! – галдел народ. – Да будет он лучше Траяна!

Марк разглядывал нового императора, который был искренне тронут таким взрывом доброжелательности. Но даже радуясь, Адриан, как заметил Марк, то и дело прикасался к лицу. Другим могло показаться, что император поглаживает бороду, как делают умудренные философы, но Марк знал: тот думает о скрытых под нею рубцах.

* * *

Вечером, когда Марк с Аполлодором вернулись домой, их встретил в дверях заплаканный Илларион. Марк бросился в отцовские покои.

Луций Пинарий так исхудал за последние месяцы, что его тело, казалось, даже не приминало постель. Руки были сложены на груди. Глаза закрыты. На лице застыла улыбка.

– Это случилось во сне, – сообщил Илларион. – Я зашел взглянуть на него. И сразу все понял, едва переступив порог. Я поднес к ноздрям зеркало и убедился, что он не дышит.

Марк дотронулся до фасинума. Он огляделся, гадая, задержался ли дух отца или уже воспарил к Аполлонию и Божественной Сингулярности. Затем посмотрел на лицо Луция Пинария и разразился рыданиями.

Он больше не услышит отцовского голоса. Он так и не узнает имени матери.

120 год от Р. Х.

В бодрящий осенний день Марк с Аполлодором приступили к одному из труднейших за всю карьеру дел. Они направлялись к Колоссу.

Первоначально громоздкая статуя Нерона стояла во внутреннем дворе Золотого дома. Ее оставили на прежнем месте, когда Веспасиан ликвидировал сам двор, а лик скульптуры изменили, чтобы бог солнца Сол уже не походил на Нерона. Монумент десятилетия простоял спиной к амфитеатру Флавиев, возвышаясь над южной частью древнего Форума и взирая на Капитолийский холм поверх храмов и государственных учреждений.

Адриан разрешил возвести на этом месте новый храм. Колосса предстояло переставить. Задача была особенно важна для императора, поскольку он лично проектировал святилище. Аполлодора даже не подпустили к чертежам.

– Твое дело – просто переместить Колосса, – сказал ему Адриан солнечным днем, когда они осматривали участок. – Я хочу, чтобы статую сдвинули намного ближе к амфитеатру. Сейчас покажу куда.

Едва Аполлодор увидел выбранное место, он выразил опасения:

– Во время игр к амфитеатру и так не протолкнуться. С Колоссом положение только усугубится. И возникает вопрос пропорций: если статуя окажется так близко к амфитеатру, то оба сооружения выпадут из общего ряда. При взгляде издали создастся пренеприятный контраст. Чем забивать проход…

– Напротив, – отрезал Адриан. – Этот открытый участок – самый подходящий для статуи. В сущности, я вижу здесь место для двух изваяний.

– Двух, Цезарь?

– Я собираюсь соорудить новую статую для соседства с Колоссом, такой же высоты.

– Но куда ты поставишь такую громадину?

– Прямо вон там, на равном удалении от амфитеатра, Колосса Сола и моего нового храма Венеры и Ромы. Я думаю, что статуя должна быть посвящена луне, чтобы в комплексе скульптуры воздавали почести обоим светилам. Твое чувство равновесия еще не удовлетворено?

Аполлодор нахмурился:

– В религиозном смысле – пожалуй. Но эстетически…

– Аполлодор, я желаю, чтобы ты спроектировал статую. В стиле Сола, конечно, но хотелось бы увидеть и нечто новое. Я сознаю, что задача одинаково трудна и в смысле строительства, и в художественном отношении. Нельзя, чтобы при землетрясении богиня лишилась руки или рассыпалась в прах, как случилось с Колоссом Родосским. Статуя Нерона прошла испытание временем, когда ты будешь ее переставлять, советую воспользоваться возможностью и выяснить, как она сделана и установлена, а заодно изучить все тайны конструкции.

Столь грандиозное поручение – соорудить статую, равную по величине Колоссу, – свело на нет все возражения Аполлодора. Прежде он считал венцом своей карьеры работу над колонной Траяна, но Колосс Луны затмит все прошлые достижения. У Аполлодора появился шанс создать произведение искусства на века.

Пока же проблема заключалась в перестановке Колосса Сола.

Расстояние было невелико, всего несколько сот футов, а замощенная территория оставалась ровной на всем пути следования. Участок очистили от зевак. Сначала Колосса подняли тремя подъемниками на достаточную высоту, чтобы подвести под основание валы. Затем бережно установили на платформу. Веревки оставили, и бригады рабочих натянули их со всех сторон, чтобы статуя не кренилась по мере передвижения.

В платформу впрягли двадцать четыре слона. По команде Аполлодора погонщик двинул животных вперед. Валы затрещали от нагрузки. Тугие веревки запели, как струны. Слоны размахивали бивнями и трубили.

Дрожа от тревоги, Марк наблюдал. В памяти еще не стерлась катастрофа, которая чуть не случилась при установке статуи Траяна на верхушку колонны. Нынешний проект был еще амбициознее, а возможность неудачи, с учетом близости амфитеатра, – еще больше. Несмотря на тщательное планирование и дотошное внимание к мелочам, в игру вступали неизвестные факторы, главными из которых служили неравномерное распределение напряжений внутри Колосса и своенравие слонов.

– Просто переместить! – произнес голос позади Марка.

Это был Аполлодор: скрестив на груди руки, он пристально следил за тяжело продвигающейся статуей.

– О чем ты? – не понял Марк.

– Император дал мне указание: «Твое дело – просто переместить Колосса». Ха! По сравнению с такой работенкой проектирование храма представляется детской забавой. Он, верно, сейчас этим и занимается: рисует свои любимые тыквы, чтобы насадить их на верхушку нового святилища.

Марк глянул на Палатинский холм. Адриан и придворные наблюдали за происходящим с высокого балкона Дома народа.

– Сегодня я подслушал шуточку одного рабочего, – сообщил Аполлодор, не спуская глаз со статуи.

– И что тот сказал?

– А вот что: «Знаешь, как можно назвать падение Колосса на амфитеатр Флавиев?»

Марк содрогнулся, представив страшную картину.

– Как же?

– Местью Нерона!

Марк издал сухой смешок. Он нервно ощупал фасинум и прошептал молитву – не древнему богу, воплощенному в талисмане, а лучезарному юноше, который впервые явился ему в ночь обеда в его честь и с тех пор часто посещал во сне. Богоподобный отрок всегда дарил Марку чувство благополучия и спокойствия, но имени своего не открывал. Только повторял: «Не бойся. Я спасу тебя».

Колосс планомерно продвигался вперед. Марк попытался представить удивительное зрелище, которое издалека открывалось Адриану и прочим наблюдателям: наверное, им чудится, будто гигант неспешно идет через город. Наконец статуя достигла точки, где ее надлежало установить. И вновь ее подняли, а после медленно, осторожно, с предельной точностью опустили на новое основание.

Рабочие издали победный клич. Все прошло без сучка без задоринки. Марк с облегчением выдохнул. Он повернулся к Аполлодору, который весело скалился, будто и не опасался подвоха.

– Сегодня месть Нерона не удалась! – сказал ему Марк.

* * *

Вечером Марк с тестем и Аполлодорой тихо отметили дневную удачу обедом в доме Пинариев. Марку было еще трудновато считать жилище своим, а не отцовским. Марк был единственным наследником Луция и одним из немногих оставшихся в Риме Пинариев. Древний патрицианский род свелся к горстке разобщенных сородичей, отчего желание Марка обзавестись сыном и передать ему имя стало особенно острым.

Аполлодор словно прочел его мысли.

– Нет ли у вас хороших новостей? – спросил он, переводя взгляд с Марка на дочь.

Аполлодора отвернулась и покраснела, как всегда бывало при упоминании этой темы.

Мастер пожал плечами:

– Старшее поколение уходит, и мир нуждается в свежей крови. Знаешь, кто недавно умер? Старый друг твоего отца, Дион Прусийский.

– Когда ты узнал? – спросил Марк.

– Сегодня, сразу после перемещения Колосса. Мне встретился Светоний, он и сообщил.

– Поистине, уходит целое поколение, – тихо произнес Марк. Скончались и отец, и почти все его близкие друзья. Не стало даже Иллариона: вольноотпущенник умер от внезапного недуга минувшей зимой, всего на год с небольшим пережив хозяина.

– Но его место занимает следующее, – сказал Аполлодор. – Теперь новые времена, и у кормила стоит Адриан. Налицо всевозможные перемены. Подумать только: император, воображающий себя архитектором! – Он покачал головой и осушил чашу.

– Несомненно, найдутся желающие позлословить на его счет, – заметил Марк.

– Кто? Кучка строптивцев, – возразил Аполлодор. С тех пор как Адриан поручил ему заняться предварительными набросками Колосса Луны, он не желал и слышать худого слова об императоре.

– Я думаю о сенаторах, которых казнили на заре его правления вопреки его же обещанию, – пояснил Марк. В числе предполагаемых заговорщиков был Лузий Квиет, разрушитель Эдессы. – Возможно, они действительно замышляли убить императора и заслужили смерть, но все же…

– Император не нарушал клятвы – по крайней мере, формально, – не уступил Аполлодор. – На самом деле он заявил, что не будет карать сенаторов без выраженного согласия сената, а бо́льшая часть последнего проголосовала за казни.

– И все-таки появление…

– Воистину, Пигмалион, тяжелые чувства, которые породил тот несчастливый поворот событий, добросердечный Цезарь более чем компенсировал, когда развел во дворе форума Траяна костер из векселей. Массовое освобождение от обязательств тех, кто задолжал государству, – какая блестящая мысль!

– Поговаривают, что в итоге казна истощится и в экономике возникнет застой, – заметил Марк.

– Нет, тот костер привел к обратному. Уверенность восстановилась, и все снова начали тратить. Новые налоговые сборы более чем покрыли прощенные долги. Император выказал готовность лично пополнить народную казну, когда расплавил знаменитый «Щит Минервы», хваленое серебряное блюдо Вителлия. Ранее императоры боялись и прикоснуться к нему, даже Траян, – они всерьез принимали безделушку за священное подношение богине. Однако Адриан, переучитывая имперское имущество, только взглянул на блюдо и мигом объявил немыслимым, чтобы какая-нибудь богиня возжелала столь отвратительную вещь, и повелел его расплавить. Говорят, он отчеканил столько монет, что хватило на целый легион! О, наш Адриан – смышленый малый.

Остаток вечера Аполлодор продолжил главенствовать в беседе, неуемно восхваляя императора, и Марк почти пожалел о старых деньках, когда тесть отпускал в адрес Адриана колкости. Затем Аполлодор принялся превозносить собственные заслуги, и его пыл подогревался непрерывными возлияниями. Марк ему не препятствовал. Если кто и заслужил право чуток похвастаться и выпить в свое удовольствие, то именно Аполлодор, добившийся сегодня поистине замечательного успеха, благополучно переставив Колосса.

Наконец тесть отбыл, хотя Марк и Аполлодора предложили ему ночлег. Мастер заявил, что хочет в уединении поработать над проектом статуи Луны. Впрочем, Марк подозревал, что скульптор провалится в хмельной сон, не успев взять стило.

После ухода Аполлодора дом погрузился в тишину. Марк прогулялся в саду под звездами и задержался у статуи Меланкома. Ему повезло обладать такой вещью. Сам император наведывался к нему лишь с тем, чтобы в одиночестве полюбоваться ею. Статуя почти, хоть и не вполне, передавала образ божественного существа, которое навещало Марка во сне.

Иногда Марк подумывал изваять своего бога. Однако до сих пор ему не хватало времени – или он внушал себе, что слишком занят. Правду сказать, Марк боялся взяться за дело, страшился не уловить совершенства божественного юноши. Возможно, когда-нибудь он будет готов.

Аполлодора пришла к нему в сад. Он взял жену за руку.

– Муж мой, мне нужно кое-что тебе сказать.

Марк заглянул ей в глаза и ахнул:

– Но почему ты раньше молчала?

– Я хотела, чтобы ты узнал прежде всех, включая отца, и решила не говорить до его ухода. Сообщим ему завтра.

– Ребенок? Наше дитя! Ты уверена?

– Абсолютно.

При свете звезд Пинарий смотрел ей в лицо. Он надеялся, что у ребенка будут ее роскошные черные волосы и темные глаза. Он прикоснулся к фасинуму и прошептал благодарственную молитву юноше, являвшемуся во снах.

121 год от Р. Х.

Весело насвистывая марш, заученный в дакийских кампаниях, Марк шагал по древнему Форуму мимо храма Кастора и Дома весталок.

Стояло погожее утро позднего апреля, и все вокруг казалось Марку еще красивее, поскольку накануне у него родился здоровый сын. Младенец больше походил на отца – с золотистыми волосами и ярко-голубыми глазами, которые, по словам повитухи, должны были со временем стать зелеными. Марк назвал мальчика Луцием и сожалел лишь о том, что отец не дожил до появления внука, нареченного в его честь.

Жизнь была прекрасна. Марк с удовольствием работал, в данный момент – совместно с Аполлодором создавая проект статуи Луны. Мастер был воодушевлен как никогда. Сейчас Марк направлялся на участок уточнить кое-какие замеры. Приблизившись к амфитеатру Флавиев с возвышающимся рядом Колоссом, он представил подле них статую Луны и ощутил озноб восторга.

Его маршрут пролегал мимо того места, где Колосс стоял раньше; теперь там закладывался фундамент храма Венеры и Ромы. Окончательный вид святилища держался в тайне. Адриан надзирал за строительством во всех его аспектах, полностью отстранив Аполлодора и запретив помощникам показывать чертежи тем, кто напрямую не вовлечен в проект. Император исполнился решимости доказать, что ему под силу соз дать шедевр самостоятельно, без помощи извне. Аполлодору, конечно, было любопытно, но он отказался от стараний вникнуть в дело, бросив все силы на создание Колосса Луны. Судя по размаху работ, храм ожидался огромный. Такая громадина на месте вестибула Золотого дома в любом случае сделает здание заметным ориентиром, как бы оно ни выглядело.

Марк прибыл на отведенный под статую Луны участок, извлек моток бечевки, компас, восковую табличку и стило, сделал замеры. Какое-то время он просто стоял, тешась мыслью, что придет день, когда венец Аполлодоровых трудов поразит весь мир, а сам он приведет сюда малыша Луция и скажет: «Я тоже приложил к нему руку».

Он миновал амфитеатр Флавиев и достиг большого банного комплекса, построенного Аполлодором для Траяна. Как все, что возводил Траян, термы отличались размахом и были с исключительным вкусом украшены картинами и скульптурами в общих помещениях, а бассейны обрамляла цветная мозаика. Помимо собственно терм и двориков для гимнастических упражнений, здесь имелось огромное количество залов, где можно было подстричь волосы или обработать ногти, выпить чашу вина или перекусить, прочесть библиотечный свиток или просто посидеть за беседой с друзьями. Предусматривалось и множество закутков, где посетители наслаждались близостью – иногда с проститутками, а иногда и друг с другом. В термах учли поистине все аспекты жизни. Однажды скурра Фавоний сказал Марку, что идеал существования – рождаться, жить, производить потомство и умирать, не покидая терм.

Марк оставил одежду и обувь в раздевалке. Пол, подогретый трубами с горячей водой, был восхитительно теплым. Подогревались и стены. Перебросив через плечо простыню для вытирания, он устремился к ближайшему горячему водоему. В затемненном помещении стоял пар. Глаза Марка еще не привыкли к полумраку, а его уже окликнули. Видимо, тесть прибыл раньше.

– Как поживает мой новорожденный внук? – спросил Аполлодор, когда Марк устроился рядом в бассейне. Вода была так горяча, что погружаться пришлось очень медленно.

– Горласт, как и вчера, – расплылся в улыбке Марк. – Повитуха говорит, что легкие у него будь здоров.

– Славно, славно!

– Прими поздравления в связи с рождением сына, Марк Пинарий.

Марк огляделся, удивленный голосом императора, которого не заметил в клубах пара. Адриан был совсем рядом; он по грудь погрузился в воду и прислонился к стенке. Позади, скрестив ноги, сидел красивый молодой раб со щипцами, которыми он завивал сырые от пара волосы императора. Присутствовали и другие слуги, которых Марк принял за секретарей и телохранителей.

– Благодарю тебя, Цезарь.

– Прими и мои поздравления, Марк Пинарий, – произнес человек, находившийся подле Адриана: Светоний, некогда заведовавший имперскими архивами, но ныне повышенный до личного императорского секретаря.

– Благодарю тебя, Светоний.

– И я тебя поздравляю. – Говорившего не было видно сквозь пар, различались только рыжие кудри, но Марк узнал голос. Благодаря дружбе со Светонием и собственному умению втереться в доверие Фавоний изловчился добиться расположения императора. – Поздравляю не только с рождением сына, но и с великолепной бородой, которую ты отпустил. Твое прекрасное лицо подобно картине в золотом обрамлении.

– Бороды и правда нынче в моде, – ответил Марк, застенчиво теребя жесткую светлую бородку, к которой еще не привык. – Тесть мой, направляя приглашение встретиться здесь, ты не предупредил о приходе Цезаря.

– А какая разница? – осведомился Фавоний. – Нарядился бы получше? – Он рассмеялся собственной шутке.

– На самом деле мы встретились совершенно случайно, – сказал Адриан. – Но раз уж Аполлодор оказался здесь, как и я, возможно, сами боги нас свели. Я усматриваю тут знак того, что пора мне, Аполлодор, кое-что тебе показать.

– Почту за честь, что бы ни соизволил показать мне Цезарь, – отозвался Аполлодор.

Марк глянул на скурру в ожидании скабрезной реплики, но Фавоний придержал язык. У Адриана было неважно с юмором, особенно когда дело касалось его самого, уж тем более – внешности. Здесь он разительно отличался от Траяна, которого обидеть было невозможно.

Марк не впервые встретил Адриана в термах. У императора вошло в обычай посещать общественные бани и разгуливать среди посетителей под видом простого гражданина, предающегося радостям городской жизни. Аполлодор видел в этом желание продемонстрировать единство с народом, что Маленькому Греку давалось труднее, чем Траяну. За спиной Адриана Фавоний как-то заявил Марку, что император зачастил в термы, поскольку ему нравится смотреть на обнаженных юношей.

Адриан, лоб которого покрылся бусинами пота, предложил перейти в холодный бассейн. Когда все выбрались из горячей ванны и направились в соседнее помещение, Марк заметил, что Фавоний постарался как можно больше прикрыть простыней пухлое розовое тело, тогда как Адриан остался нагим, а простыню прихватил мальчик, который завивал ему волосы. Императору и впрямь незачем было стыдиться своего сложения. Марк вспомнил Юпитера в изображении великих скульпторов прошлого, взирая на сорокапятилетнего императора с широкими плечами, могучей грудью и густой, местами посеребренной бородой.

Войдя в зал с холодным бассейном, Адриан заметил седобородого человека, который терся спиной об угол.

– Что ты такое делаешь, гражданин? – поразился Адриан.

Тот едва взглянул на правителя и явно не узнал.

– А сам как думаешь, что я делаю? Разминаю спину о стенку. У меня на лопатке страшная шишка, которая не желает проходить. Старое боевое ранение. Только так и спасаюсь.

– Клянусь Геркулесом, ты похож на престарелого Ганимеда, исполняющего эротический танец! Приказал бы рабу сделать тебе массаж!

– Рабу? Ха! Единственный раб, какой у меня есть, – старая стряпуха, и у нее слишком скрючены пальцы для такого дела.

Адриан поджал губы.

– Боевое ранение, говоришь. Значит, ты ветеран?

– А то. Первый легион Минервы, дакийская кампания. Заработал дыру в спине пятнадцать лет назад.

– В спине?

– Не потому что удирал! Проклятые даки устроили засаду в лесу и напали на нас с тыла. Я получил стрелу под лопатку и сражался, пока их не перебили всех до единого. Иногда мне чудится, что стрела все еще там. – Он яростно почесался об угол.

– Первый легион Минервы, говоришь. Но старого командира не узнаешь?

Человек перестал скрестись. Он присмотрелся к Адриану и разинул рот:

– Цезарь! Ты ли это? Я и не думал! Конечно, теперь я тебя узнаю. Тогда ты был без бороды.

– Покажи-ка свою рану.

Тот повернулся спиной. По внутреннему краю лопатки тянулся темный шрам. Адриан надавил на него большими пальцами:

– Здесь?

– Ох! Точнехонько! – Бедолага издал стон.

Адриан отступил и кликнул секретаря:

– В термах должны быть рабы, обученные массажу. Купи этому малому парочку самых лучших.

Задохнувшись, ветеран обернулся:

– Ну и ну! Воистину, Цезарь, ты друг солдат, раз заботишься о старом бойце Минервы. Да благословят тебя все боги! Но чем мне платить за содержание рабов? Их нужно кормить, а я и сам едва свожу концы с концами.

Адриан вновь обратился к секретарю:

– Вместе с рабами назначь ему ежемесячное пособие на их содержание.

– Сколько, Цезарь?

– Откуда мне знать? Пусть Светоний подсчитает, он лучше разбирается.

Адриан тронулся с места. Ветеран благоговейно смотрел ему вслед.

– Благословен будь, Цезарь! – крикнул он.

После короткого купания в холодном бассейне Адриан послал рабов за одеждой всей компании. Он облачился в пурпурную с золотом тогу, и слуги его тоже надели тоги, а не простые туники, которые Марк с Аполлодором считали уместными для посещения терм. Забавно, подумал Марк, что император не стесняется предстать обнаженным перед половиной Рима, однако одежду для себя и свиты выбирает сугубо официальную.

Когда все привели себя в порядок, Адриан отвел компанию в личные покои, предназначенные только для императора. Марк видел их в ходе постройки, но после, не будучи допущен к Адриану, ни разу тут не бывал. Колонны и стены покрывали редчайшие виды мрамора. Полы устилала детальнейшая мозаика. Мебель была сплошь греческая; подушки и занавеси – шелковые; картины и статуи отбирал сам Адриан. Императору, бесспорно, нельзя было отказать в тонком вкусе.

Адриан велел подать изысканных яств и вин. Разговор перешел на скорое путешествие императора, который вознамерился посетить войска и побеседовать с провинциальными магистратами на Рейне, в Галлии и Британии. Марк отметил, что Аполлодор ест мало и пьет вино неразбавленным. Когда правитель пригласил гостей в соседний зал, Аполло дор велел рабу наполнить чашу и прихватил ее с собой.

Главным в том зале оказался обширный стол, на котором были расстелены архитектурные планы, с углов придавленные мраморными грузилами в форме орлиных голов. Стоял тут и макет храма, изготовленный не из крашеного дерева, как обычно, а с настоящими мраморными колоннами и ступенями, позолоченной черепичной крышей и бронзовыми дверями. Облик здания воспроизводился до мелочей, вплоть до цветных фризов на постаментах и тонкой резьбы на капителях.

Отступив на шаг, Адриан оглядел гостей, довольный их удивленными лицами.

– Как вы уже поняли, перед вами будущий храм Венеры и Ромы. Макет – он поразительный, верно? – изготовил архитектор Декриан, но чертежи, все до последнего, я сделал сам. Поскольку работа продвигается быстро, а я не знаю, сколько буду отсутствовать, настало время наконец показать планы вам.

Аполлодор медленно обошел стол, рассматривая чертежи и макет. Он вскинул бровь:

– Но где у храма перед и где зад? По-моему, Декриан не понял твоих чертежей. Или я что-то упускаю, и тогда пусть Цезарь мне укажет.

– Видишь ли, Аполлодор, – улыбнулся Адриан, – Декриан тоже растерялся, когда увидел планы, но вскоре оценил новизну замысла. Позволь объяснить. Храм расположен в самом центре города, то есть в центре империи, а потому – в центре мира. Скажи мне, бывает ли у центра перед и зад? Нет. Из всякой сердцевины есть путь только наружу, вне зависимости от направления.

– Тогда, возможно, храму полагается быть круглым, – заметил Аполлодор.

Адриан нахмурился:

– Сначала и я так решил, но строители не смогли гарантировать, что удержится купол, который я задумал весьма обширным. Поэтому я нашел компромисс: пусть будет двойной храм с разделяющей стеной посередине. Войти в него можно с любой стороны. Часть, выходящая на амфитеатр Флавиев, посвящена Венере Счастливой, Приносящей Удачу. Та же, что смотрит на древний Форум, посвящена Роме Вечной. Не будет ни обратной стороны, ни лицевой, только два входа равной значимости. А статуи Венеры и Ромы в соответствующих святилищах усядутся спиной друг к дружке, разделенные стеной, и одна будет смотреть на восток, а другая – на запад. Взгляни же, идея поистине гениальная.

Адриан снял с макета позолоченную верхушку. Интерьер был выполнен не хуже наружной части: крошечные порфировые колонны, мраморные апсиды и прекрасные статуи богинь.

Аполлодор молча уставился на макет.

Император кашлянул:

– Ты уже, конечно, сообразил, какая замечательная получится игра слов. Венера воплощает любовь – амор – то есть «Рома» наоборот. Таким образом, расположение двух божеств, Венеры и Ромы, спиной к спине в одном храме усиливает симметрию, обусловленную их именами. В покоях Ромы поставят алтарь, на который государственные служащие будут возлагать подношения во благо города. В святилище Венеры предусмотрен алтарь для молодоженов. Жертвенники я, разумеется, тоже спроектировал сам… – Его голос угас. Он ждал реакции Аполлодора.

Тот наконец показал на макет и осведомился:

– Насколько я понимаю, весь храм не поднять и не увидеть, что находится под ним?

– Нет, – удивился Адриан, – зачем?

– Взглянуть на основание.

– Основание есть, но в нем ничего особенного…

– Полагаю, там имеется туннель, ведущий в подземные камеры под амфитеатром Флавиев?

Адриан покачал головой:

– Я не планировал создать подобный проход…

– Вот и плохо. Надобность в нем очевидна. Думаю, тут даже Декриан догадался бы, – возможно, он и понял, но побоялся сказать.

– О чем ты, Аполлодор?

– Основание храма будет огромным. Такое сооружение в центре города не должно простаивать впустую. Там идеальное место для хранения разных механизмов из амфитеатра, когда ими не пользуются, – подъемников, насосов и так далее. При наличии туннеля их можно незаметно переносить туда и обратно. Безобразие. Какая возможность утрачена! Хоть бы спросили меня…

– Только ты, созерцая храм, видишь чулан! – воскликнул Адриан. – Святилище не предназначено под склад. Здесь красота, служение и…

– Ах да, теперь о самом храме, – вздохнул Аполлодор. – Полагаю, следует благодарить твоих строителей, что не справились с куполом, иначе мы получили бы гигантскую тыкву в самом центре империи. Взамен мы имеем… вот это. Ну что же, с потолком и крышей все в порядке, я могу их одобрить. И да, двойной храм – это умно, по мне, так даже чересчур. Храм-палиндром! Лично мне видится нечто неестественное в здании с двумя передами и без единого зада: не могу сказать, что нахожу такой образ привлекательным. Весь замысел ошибочен изначально – в буквальном смысле. Здание следовало строить на возвышенности, чтобы лучше выделялось в начале Священной дороги. Если Траян сумел срыть холм, расчищая место под форум, то его преемник уж всяко сумел бы насыпать холм под храм. Фундамент получился бы еще больше, и склад, между прочим, стал бы просторнее. Конечно, можно поднять потолок; по крайней мере, проблема пока выглядит разрешимой.

– Поднять потолок? – переспросил Адриан. Лицо у него было пепельное.

– Разумеется. Любой новичок-архитектор поймет, что статуи слишком велики для интерьера.

– Слишком велики?

– Вдруг богиням захочется встать и уйти? Они расшибут себе головы.

– Но с какой стати богиням…

Аполлодор секунду сохранял серьезное лицо, затем расхохотался. Никто не подхватил его смех.

Марку почудилось, что в покоях резко похолодало, несмотря на тепло, исходящее от нагретых пола и стен. Лицо у Адриана стало красным, будто он только что вылез из самого горячего в термах бассейна. Аполлодор же вроде не замечал произведенного эффекта. Он подал знак рабу, чтобы принес еще вина.

Ни слова не говоря, Адриан вышел из зала. За ним последовали Светоний, Фавоний и остальные, однако Аполлодор не тронулся с места. Отхлебывая из чаши и качая головой, он рассматривал макет.

– Что ты наделал, тесть? – выдавил Марк.

Аполлодор пожал плечами:

– Он поинтересовался моим мнением, я высказался. Лучше сейчас, чем потом. Быть может, хоть что-нибудь удастся исправить в его нелепой затее.

– Тесть, неужели ты считаешь себя настолько важным, а императора – настолько нечувствительным…

Аполлодор пренебрежительно отмахнулся:

– Если не найдется умных замечаний, Пигмалион, ступай домой и поменяй моему внуку пеленки.

Марк поспешил за остальными. Он надеялся, что застанет императора в галерее, где тот будет веселиться с друзьями и подшучивать над замечаниями Аполлодора. Но, поравнявшись со свитой, Марк обнаружил, что внимание Адриана приковано к картине в высшей степени недостойной: двое обнаженных мужчин средних лет, каждый на своей стороне галереи, неистово трутся спинами об углы по образу и подобию нищего ветерана.

Очевидно, слух о доброте императора разлетелся по термам, и мошенники рассчитывали на такую же щедрость. Злобно схватив одного за плечи, Адриан толкнул его к другому и велел телохранителям:

– Если у ребят так чешутся спины, пусть потрутся друг о друга. Свяжите их спиной к спине и оставьте на весь день в назидание тем, кто вздумает обмануть Цезаря и выставить его глупцом.

Адриан устремился прочь. Марк, по инерции двинувшийся следом, постепенно замедлил ход, остановился и проводил взглядом императора с его свитой. Они удалялись, а он внимал эху их шагов по длинной галерее.

122 год от Р. Х.

– Не складывайте сюда камни, – сказал Марк. – Разве не видите, что придется еще копать? Несите их вон туда!

Марк в жизни не встречал рабочих тупее тех, что укрупняли основание храма Венеры и Ромы, а он повидал дураков на своем веку. Парней даже не могло оправдать рабское положение: все они были профессиональными каменщиками. Адриан требовал, чтобы на каждом этапе строительства, включая расширение основания, использовались только мастеровые определенного уровня.

Почему же Марку выпало возглавить проект? Он полагал, что истощились ресурсы. Он ничего не сделал для своего возвышения; скорее, люди более искушенные и высшего положения один за другим впали в немилость у императора, пока руководить постройкой храма Венеры и Ромы не вызвали Марка, тогда как император покинул город для инспекции северных провинций. Его удостоили великой чести, но на столь ранней стадии дело выглядело предельно простым и совершенно не требовало навыков Марка. Храм, в сущности, пока представлял собой котлован, который по приказу Адриана делали глубже и шире.

– Я трачу время на общение с недоумками в яме, – пробормотал Марк, покачав головой.

Раб, ежедневно помогающий ему на участке, – он записывал и передавал сообщения, занимался прочими мелочами, – рыжий македонец по имени Аминтас, проворно спустился по лестнице и подбежал к Марку:

– Хозяин, пришла твоя жена.

– Снова с сыном?

– Да, хозяин.

Марк вздохнул. Сколько раз просил он Аполлодору не приходить на участок и тем более не приносить малыша! Несчастные случаи бывали и в лучшие дни – то телега с камнями перевернется, то из потной руки плотника вырвется молоток. Но Аполлодора была истинной дочерью своего отца и поступала по собственному разумению.

Марк решил, что рабочие перетащат камни и без него. Он взобрался по лестнице, тайно радуясь возможности вылезти из ямы и глотнуть свежего воздуха.

Невдалеке на фоне амфитеатра Флавиев и Колосса сидела на штабеле аккуратно сложенных кирпичей Аполлодора. Рядом баюкала Луция ее рабыня. У Аполлодоры был безрадостный вид.

– Что-то стряслось? – спросил Марк.

– Тебе два письма, – ответила она, вынув два маленьких свитка. – Доставлены разными посыльными.

– Ты прочла их? – нахмурился он.

– Разумеется, нет! Поэтому и пришла.

Он понял. Жене хотелось узнать, что в письмах.

Она вручила ему первое. Печать была знакомая. Марк сам гравировал сердолик в перстне Аполлодора; будучи вдавлена в воск, печать оставляла изображение колонны Траяна.

– Это от твоего отца, – сказал Марк. – Могла бы распечатать, если угодно.

Аполлодора покачала головой:

– Я слишком разволновалась. Прочти его сам, муж мой, и скажи, о чем там говорится.

Послание пришло из Дамаска, где Аполлодор жил уже несколько месяцев. Формально Адриан не изгонял его из Рима, но императорский указ, предписавший скульптору занять неопределенную должность в родном городе, почти равнялся ссылке. Аполлодор не хотел возвращаться в Дамаск. Но Адриан официально объявил, что нуждается в опытном строителе для руководства восстановлением римского гарнизона, хотя должность была откровенным наказанием.

В письме Аполлодор не жаловался и не высказывал никаких мыслей, которые напоминали бы критику императора. Возможно, подумал Марк, изгнание научило-таки тестя осторожнее выбирать слова. Пропустив формальности, Марк добрался до сути и прочел Аполлодоре главное:

– «Ты знаешь, как мне хочется вернуться в Рим к работе над статуей Луны и в полной мере послужить императору в любом ином замысле, какой придется ему по душе. В итоге, используя свободное время – которого у меня здесь прискорбно много, – я написал трактат об осадных машинах. Работу я посвятил императору и послал ему первый экземпляр, присовокупив выражение надежды на одобрение сего скромного вклада в военное искусство. Прошло уже несколько месяцев, но он не ответил. Я буду признателен, зять мой, если ты уведомишь меня, получил ли император послание и что он о нем думает…»

Марк просмотрел последнюю часть письма. Аполлодор описал песчаную бурю, которая пронеслась через город; отпустил пару раздраженных замечаний о дамасской кухне («козлятина, козлятина и снова козлятина») и отметил, что в округе вновь вспыхнули чинимые евреями беспорядки. К письму был приложен пергамент, на котором Аполлодор начертил последний вариант статуи Луны.

– Бедный отец, – сказала Аполлодора. – Он так несчастен.

– Он такого не говорит.

– Потому что боится. Это печальнее всего.

Марку пришлось согласиться. Тщеславие и напыщенность тестя бывали невыносимы, но Марку было горько видеть, как некогда гордый человек опустился до уровня опального слуги, отчаянно желающего вернуть расположение императора.

– Что за второе письмо?

Аполлодора протянула свиток. На нем стояла красная императорская печать, а пергамент отличался высоким качеством: Адриан всегда использовал такой, отправляя корреспонденцию Марку, а писал он весьма часто, прибегая к услугам новой имперской почты, работающей намного расторопнее и надежнее прежней разрозненной системы посыльных.

Марк сломал печать и развернул свиток. Письмо прибыло с далекого северного аванпоста в Британии. Он быстро пробежал строки глазами, ища упоминание о тесте, но ничего не обнаружил.

Адриан, как обычно, справлялся о строительстве храма и давал чрезвычайно подробные указания насчет работ. Далее он описывал свою поездку по Галлии и Британии, в ходе которой познакомился с ранее неизвестными ему легионами. Адриан наслаждался репутацией своего человека среди солдат, способного терпеть лишения наравне с войсками; подобно Траяну, он не боялся спать на земле, выдерживал многодневные переходы, форсировал реки и поднимался в горы. К письму он присовокупил несколько набросков массивной стены, которая пересечет Британский остров в самом узком месте. Для обслуживания укрепленной стены предполагалось собрать как минимум пятнадцать тысяч помощников со всей империи.

– Стена, пересекающая Британию? – произнесла Аполлодора, заглядывая Марку через плечо и всматриваясь в рисунки. Пренебрежительный тон до странного напоминал отцовский. – Траян не построил бы стену. Он захватил бы всю территорию.

– Если только у варваров есть чем поживиться, – отозвался Марк.

Стена выражала всю суть новой пограничной политики императора. Адриан считал, что завоевывать больше нечего – разве что западные провинции Парфии, которые Траян ненадолго занял, но не сумел обуздать. При Адриане начало формироваться общее мнение, что империя достигла естественного предела; в диких и нищих краях за границами государства было нечего грабить, зато ворья водилось хоть отбавляй. Адриан поставил целью не покорять варварские народы, а отгородиться от них. Его задача заключалась в сохранении мира и благополучия внутри существующих границ империи.

Под конец Адриан мельком упомянул, что избавился от своего личного секретаря Светония, который вернется в Рим и заживет как частное лицо. Марк прочел вслух:

– «Я сознаю, что ты находился в дружеских отношениях с упомянутым гражданином, а потому сообщаю новость сам. До тебя, несомненно, дойдут слухи о причинах его увольнения. Факт заключается в том, что человек сей вступил в неподобающие профессиональные отношения с императрицей».

– Что это значит, во имя Аида? – спросила Аполлодора.

– Придворные интриги, – пояснил Марк. – У Сабины свой двор, а у Адриана – свой, и, когда отношения между супругами становятся напряженными, челядь подчас попадает в неловкое положение. Все, кто чересчур приближен к Сабине, рискуют быть уволенными Адрианом. Подозреваю, именно так и случилось со Светонием.

– Сперва мой отец, теперь Светоний, да и других примеров хватает. Людям ломают жизнь за неосторожное слово или косой взгляд на императора.

– Не думаю, что жизнь Светония сломана, – сказал Марк. – Ведь он возвращается в Рим? Наконец найдется время закончить историю, которую он мечтал написать, – о первых цезарях.

Аполлодора уныло уставилась на письмо:

– Значит, ни слова ни об отце, ни о его трактате?

– Боюсь, что нет.

– Муж мой, а вдруг ты поссоришься с императором?

Марк шумно выдохнул:

– Я приложу все усилия, чтобы подобного не случилось.

Ему хотелось сказать, что бояться нечего, но Адриан, приходилось признать, мог быть жестоким и даже мелочным. Марк говорил себе, что бывали времена гораздо хуже. Если не принимать в расчет немногочисленных казней в начале правления, Адриан держал слово не убивать сенаторов, а его наказания отличались мягкостью по сравнению со зверствами некоторых его предшественников. Когда Марк вспоминал отцовские рассказы о временах Домициана, который выставил Луция Пинария против льва и чьим любимым методом допроса являлось прижигание гениталий, правление Траяна и Адриана представлялось великодушным.

И все-таки Марк остро сознавал, что находится в полном подчинении у императора. В государстве, где власть абсолютна и принадлежит одному, пусть даже самому просвещенному человеку, любой другой всецело зависит от его милости. Марк испытал внезапную тревогу, подумав, как высоко взлетел и сколького может лишиться. Он успокоил себя тем, что дотронулся до фасинума и вспомнил о безымянном боге из сновидений.

Его отсутствующий взгляд упал на стоящего близ амфитеатра и ослепительно сверкающего Колосса. Марк снова посмотрел на изображение статуи Луны в письме Аполлодора, а после – на отведенное ей место по соседству. Как он ни тщился, ему так и не удалось вообразить фигуру, возвышающуюся над головой; он видел только пустое небо. Шедевр и высшее достижение Аполлодора, памятник на века, – будет ли он построен?

Аполлодора всхлипнула, по щекам потекли слезы. Громко расплакался и маленький Луций.

Марк беспомощно смотрел на близких, не в силах их утешить. Про себя он прошептал молитву: «О бог из сна, хранящий меня, дай мне великое дело и дай императора, который позволит его свершить!»

125 год от Р. Х.

Город гудел от волнения ввиду долгожданного возвращения императора. Путешествие, начавшееся как визит в северные провинции, обернулось грандиозным объездом империи, доведшим императора от Британии до Геркулесовых столбов и Мавритании, где он подавил кровавый мятеж; затем путь пролег через Средиземное море в Малую Азию, а после – в Грецию, где Адриан излил блага на Афины и вернул городу звание великого ученого центра, пожаловав новую библиотеку, форум и арку и восстановив храм Зевса Олимпийского.

И теперь Адриан наконец возвращался в Рим, намереваясь в первый же день посетить резиденцию Марка Пинария.

Домашние суетились, занимаясь последними приготовлениями. Прием должен был пройти безупречно. Марку подумалось: как разительно отличается нынешний визит от самого первого, состоявшегося лет двенадцать тому назад, когда Адриан прибыл на обед, устроенный Луцием Пинарием по случаю успехов Марка при возведении колонны Траяна. Тогда Адриана считали почетным гостем, однако сегодня будто ожидали прибытия самого бога. Аполлодора гоняла рабов, заставляя вымести каждый угол, подрезать каждый кустик в саду и надраить до блеска каждую мраморную поверхность. Марк понимал ее: если император останется доволен, то, может быть, все же вернет из ссылки отца, который так и томится в Дамаске.

– Ведь ты напомнишь ему? – в десятый раз спросила Аполлодора.

– Я постараюсь, жена моя. Если будет подходящий момент…

Вбежал Аминтас:

– Хозяин, они уже на улице! Войдут в любую секунду!

– Успокойся, Аминтас. Дыши глубже. Когда откроешь…

– Кто, хозяин, – я? Их должен встречать именно я?

Марк улыбнулся. Кому еще приветствовать императора, как не самому симпатичному из рабов?

– Да, Аминтас, ты.

– Но я так волнуюсь, хозяин! Посмотри, как руки дрожат.

– Император найдет тебя очаровательным. Ступай же, в дверь стучат.

Свита из пары десятков человек хлынула через вестибул в атриум и далее в официальную приемную, где ждали напитки. Адриан, блистательный в пурпурной тоге, принял формальное приветствие хозяина и отвел его в сторону:

– Идем-ка в твой сад, Марк Пинарий. Только мы вдвоем.

Марк зашагал рядом с императором.

– Ты хорошо выглядишь, Цезарь.

Марк не лукавил. Хотя Адриану было под пятьдесят и шевелюру, как и бороду, тронула седина, он оставался подтянутым и находился в бодром настроении. Годы странствий пошли ему на пользу.

– Ага, вот она! – произнес он, войдя в сад.

Марк вспомнил благоговение Адриана, когда тот впервые увидел статую Меланкома. Сейчас скульптура как будто произвела на него менее сильное впечатление. Склонив голову набок, император смерил фигуру бойца взглядом скорее задумчивым, нежели потрясенным.

– Странствуя, Цезарь наверняка повидал множество прекрасных произведений искусства, – заметил Марк.

– О да. Поразительные вещи. Поразительный опыт. Самым замечательным было мое выступление в Элевсинских мистериях, хотя тут, конечно, не мне судить. Путешествия открыли мне глаза. В молодости я получил отличное образование. Педагоги приложили все усилия к моему просвещению, но книги и слова дают очень мало. Главное – личный опыт. О, пока не забыл, тебе шлет привет Эпиктет. Насколько я знаю, они с твоим отцом были очень близки.

– Да, Цезарь. Как он поживает?

– Блистателен, как и прежде, и все еще преподает в своей школе в Никополе. Хотелось бы и мне сохранить такую живость ума в семьдесят лет.

– Наверное, Эпиктет последний из отцовского круга, кто пока жив, – задумчиво произнес Марк.

Адриан пребывал в столь приподнятом расположении духа, что Марк начал прикидывать, не пора ли заговорить о тес те. Он уже откашливался, когда Адриан вернулся мыслью к статуе Меланкома.

– Помнишь, Пинарий, нашу беседу об этой скульптуре тем вечером много лет назад? Я сказал: «Вот бы мне когда-нибудь встретить столь же прекрасного юношу». А ты ответил: «Вот бы мне когда-нибудь удалось создать столь же прекрасную статую».

Марк улыбнулся, вспоминая.

– Да, а Фавоний сказал: «Пусть каждый удовольствуется желанием и радуется!»

– Скурра! Я и забыл, что он стоял с нами, но да, ты прав, теперь я вспомнил. Что ж, в конце концов Фавоний был мудр. По прошествии стольких лет Меланком, знаешь ли, уже не производит на меня былого впечатления. А что скажешь ты, Марк, как художник и человек с уже намного более богатым опытом?

Марк попытался оценить знакомую статую свежим взглядом.

– Возможно, плечи широковаты, а бедра слишком узки, хотя скульптор, конечно, обязан запечатлеть подлинное сложение живой модели. Сама же работа представляется безукоризненной.

– Вот как? Я хочу кое с кем тебя познакомить.

Адриан подозвал стоявшего на краю сада секретаря и что-то шепнул ему на ухо. Тот поспешил в приемную. Марк заметил Аполлодору, которая с тревогой подсматривала за ними из-за угла. Пока он вновь задавался вопросом, не заговорить ли о тесте, в сад ступил новый гость – юный друг императора.

Марк опешил. Остановившийся перед ним юноша был точным воплощением бога из снов.

Адриан рассмеялся:

– Типичная реакция при первой встрече с Антиноем! Но в самом деле, подбери челюсть, Пигмалион. Тебя ведь так прозвали? Как меня – Маленьким Греком.

Марк закрыл рот. Сходство было слишком сверхъестественным для случайности. Он тронул фасинум.

– Прости меня, Цезарь… Просто дело в том… то есть мне трудно объяснить…

– Тогда и не утруждайся. Во всяком случае, словами. – Адриан перешел с разговорной латыни на греческий. – Скажи-ка, Антиной, что ты думаешь о статуе?

Юноша ответил тоже по-гречески, с вифинийским акцентом:

– Она прекрасна. Кто это?

– Меланком, знаменитый борец.

– Он еще жив?

– Меланком и император Тит состояли в любовной связи пятьдесят лет назад, – со смехом ответил Адриан.

– Вот как? – Антиной склонил голову набок. – Он был бы сейчас красивым мужчиной в свои семьдесят.

Улыбка Адриана увяла.

– Нет, Меланком умер молодым. А сейчас я попрошу тебя встать рядом со статуей. Надо посмотреть на вас бок о бок. Мне хотелось сравнить вас с нашей первой встречи. Сними одежду, Антиной. Пигмалиона незачем стесняться, он ху дожник.

Антиной подошел к Меланкому, стянул хитон и бросил его на землю, а затем распустил набедренную повязку, позволив ей соскользнуть.

Адриан скрестил руки и кивнул:

– Видишь, Пинарий? Они не особенно сопоставимы, верно? Каким красавцем ни считают Меланкома, он бледнеет подле Антиноя. – Он обошел вокруг статуи и юноши, переводя взгляд с одной фигуры на другую. – Конечно, холодный мрамор не сравнится с живой теплой плотью, как и слова книг отличны от подлинного опыта. Но даже если бы Меланком был жив, дышал и стоял рядом с Антиноем, возможно ли говорить о каком-то соперничестве в красоте?

Марк был слишком ошеломлен, чтобы мыслить ясно.

– Я не знаю, что сказать.

– Тогда молчи. Ты, в конце концов, не поэт, а художник. И этого я хочу от тебя: искусства. Изваяй Антиноя. Разумеется, как я и сказал, мне понятно, что мрамор и бронза никогда не передадут нежности и упругости плоти, но постарайся как следует. Что скажешь, Пинарий? Изготовишь мне статую Антиноя?

– Конечно, Цезарь. – Марк, как сквозь туман, заметил жену, неотрывно глядящую на него из укрытия. Хоть убей, он не мог вспомнить, чего она хотела.

* * *

Для выполнения императорского задания Марк устроил у подножия Авентинского холма, невдалеке от реки, мастерскую. Место было первосортное: просторное и с отличным освещением. В скором времени на полках выстроились десятки глиняных набросков юноши и всех частей его тела. Здесь царила тишина, и лишь иногда доносились голоса портовых рабочих.

Марк никогда не испытывал такого наслаждения, как в ходе работы над статуей. Он забросил все прочие дела, даже строительство храма Венеры и Ромы.

Антиной был идеальным натурщиком. Он никогда не опаздывал, вел себя безупречно и не по годам собранно. Он мог часами выдерживать ту или иную позу, довольный тем, что просто существует и пребывает в столь совершенном теле. Если его и посещали какие-то мысли, то они оставались тайной, скрытой за прекрасным лицом.

Из коротких бесед, которые у них порой возникали, Марк узнал, что Адриан встретил юношу во время путешествия по Вифинии. Марк заметил, что Дион Прусийский родом оттуда же, но Антиной о нем не слыхал. Его не привлекала философия.

Не больший интерес проявлял он к религии и науке, но стоило заговорить об астрологии, как юноша сообщил Марку, что сам император является искушенным астрологом.

– Цезарь часто составляет себе гороскоп, – сказал Антиной. – И никого к нему подпускает, чтобы не выведали лишнего. Вот почему он не содержит при дворе астрологов и изу чает небеса самостоятельно. У меня в голове не укладывается, как он помнит значение всех этих звездных конфигураций, но ум у него, бесспорно, научного склада. Он составляет гороскопы и для окружающих.

– И для тебя?

Антиной нахмурился:

– Нет, ни разу. Похоже, он суеверен. Говорит, что некоторые вещи должны оставаться тайной.

Что мальчик и правда любил, так это охоту. Стоило теме всплыть – Марк рассказывал о многочисленных прославленных статуях охотника Актеона, – Антиной необыкновенно оживился.

– Однажды меня чуть не прикончил лев, – признался он.

– Неужели?

– Мы с Цезарем охотились верхом и загнали льва на скалу. Цезарь хотел, чтобы я сам убил зверя, и я метнул копье, но только ранил льва. Хищник рассвирепел. Он взревел, присел и ударил хвостом, а потом прыгнул на меня. У меня сердце остановилось. Я решил, что уже мертв. Но пока лев еще летел в прыжке, копье Цезаря пронзило ему сердце. Он замертво рухнул на землю. Если бы Цезарь не убил льва, тот наверняка разорвал бы меня в клочья. Цезарь спас мне жизнь. Мне с ним вовек не расплатиться.

– Замечательная история, – отозвался Марк, подметив в глазах юноши блеск, который ему захотелось запечатлеть. Схватив пергамент и уголек, он начал с бешеной скоростью рисовать.

– Думаю, иные сложили бы целую поэму, – равнодушно сказал Антиной со своим милым вифинийским акцентом, как будто нет ничего обыденнее деяний, которым посвящают стихи. Марку подумалось, что Антиной очень многое принимает как данность. Каково, интересно, идти по жизни, восхищая каждого встречного?

Когда схлынул первоначальный восторг, Марк осознал, что Антиной – не бог из его снов. Прежде всего, невзирая на ошеломляющее впечатление при знакомстве, он начал замечать, что юноша не вполне идентичен божеству – по крайней мере, не всегда. Его черты, как и лицо каждого человека, содержали нечто неуловимое и летучее, меняющееся в зависимости от настроения, угла зрения, освещения. Порой Антиной совсем не походил на бога из сна, и Марк не представлял, как мог их сравнивать; затем, в следующий миг, Антиной поворачивал лицо нужным образом, и божество вновь оживало. Марк стремился уловить именно эту ускользающую особенность внешности модели, и задача поглотила его целиком. Но если Антиной и не был богом, то уж наверное служил сосудом божественности и обладал толикой небесной силы. И Марк изо всех сил старался запечатлеть волшебство в мраморе.

Адриан, вопреки обыкновению, отказался от всякого участия в работе, даже не взглянув на наброски и глиняные макеты. Он заявил, что намерен ждать окончания работы над статуей, тогда и посмотрит. Марка тронуло императорское доверие, а уединение позволило полностью отдаться процессу.

Однажды Антиной только-только ушел, как в дверь постучали. Студию от входа отделяла небольшая прихожая, и там-то Марк обнаружил нежданного гостя: Гая Светония.

– Марк Пинарий! Не виделись сто лет, – сказал Светоний. – Я иногда прохожу мимо участка, где строится новый храм, но тебя там больше не встретишь.

– Мои тамошние обязанности на время отложены. Я каждый день прихожу сюда, в мастерскую.

– Скрываешься, да? Я еле-еле нашел твою берлогу, плутая среди зернохранилищ и складов. Выполняешь какой-то императорский заказ?

– Возможно.

– Ох, да ладно, Пинарий, всем известно, чем ты занят. Ты делаешь статую того мальчика из Вифинии.

– Откуда ты знаешь? – насупился Марк.

– Фавоний доложил. Я больше не вхож в императорский круг, но Фавоний осведомляет меня. Он утверждает, будто вокруг только и разговоров что о твоей статуе да об Адриане с его новым любимцем.

– И что же говорят?

– Кое-кто возмущен непристойным поведением Адриана, который возвысил безродного юного чужеземца. Фракция Сабины откровенно расстроена: Цезарь уделяет как никогда мало внимания императрице. Но другие рады, что государь доволен. Счастливый Цезарь – великодушный Цезарь. Так можно мне взглянуть на статую, вокруг которой столько шума?

Марк покачал головой:

– Боюсь, что пока никому нельзя.

– Нельзя? Ну хоть покажи предварительные наброски. Я ни разу не видел пресловутого отрока. Любопытно узнать, вокруг чего столько шуму.

– Не получится. Скульптуры пока не видел даже Цезарь, а раньше Цезаря смотреть запрещено всем.

Светоний состроил кислую мину:

– Ну и ладно! Сдается мне, все вифинийцы на одно лицо. Они доступны любому римлянину со средствами, или мне так казалось, когда я состоял там на императорской службе. В термы не сунешься без того, чтобы эти мальчишки буквально не набросились на тебя.

– Не знаю, – ответил Марк. – Я не бывал в Вифинии.

Повисло неловкое молчание, и Светоний нарушил его, сменив тему:

– Я тоже трудился не покладая рук.

– В самом деле?

– Корпел над жизнеописаниями императоров. Недавно написал о Домициане, а такое кого угодно повергнет в мрачное настроение. Интересно, рассказывал ли тебе отец о тех временах? В частности, о черном зале? Похоже, во дворце были покои, куда Домициан приглашал тех гостей, которых хотел напугать до полусмерти.

– Нет, я не помню никаких разговоров о черном зале.

– Да и ничего страшного, есть много других историй. Признаться, в некоторые почти невозможно поверить. Они тем более чудовищны, что правдивы. Мне весьма неприятно заканчивать свод цезарей Домицианом, уж очень мрачная фигура. Но о Траяне и Нерве, приемных отце и деде императора, пока не поведаешь. Нельзя предсказать, что послужит поводом для обид. Даже самое лестное описание может чем-нибудь огорчить императора.

– А о прошлых династиях Цезарь разрешает говорить что угодно?

– Согласись, удивительно? Все власть имущие уверяют меня, будто я могу действовать по своему усмотрению. Моя величайшая забота – мнение императора о моей прозе. Адриан, видишь ли, считает себя писателем. Архитектор, император, автор, литературный критик – есть ли недоступные ему поприща? Сам он предпочитает собирать всякую причудливую всячину и составлять каталоги удивительных фактов. Его труд со дня на день увидит свет. Конечно, император не может опубликовать подобную вещь под своим именем, а потому поставит автором своего вскормленника Флегона. Банальная мешанина, пустая трата времени, – нынче такое только и читают.

– Не столь достойная вещь, как твои жизнеописания?

– Именно так. Не хочешь прочесть уже готовый текст? Мне пригодится мнение человека вроде тебя – ученого, опытного, но без литературных претензий и камня за пазухой. Прислать экземпляр?

– Да, будь добр, – ответил Марк, чтобы избавиться от Светония. Ему не терпелось вернуться в студию и в одиночестве обдумать дальнейшую работу над статуей Антиноя.

* * *

Через несколько дней, когда Марк, как обычно, собрался в мастерскую, явился императорский порученец с сообщением, что Пинария вызывают в Дом народа.

– Ты знаешь, зачем я понадобился? – спросил Марк.

– Боюсь, что нет, – ответил тот.

Марк пришел в раздражение. Работа над статуей достигла особенно приятного этапа: шлифовки и полировки камня, мельчайших поправок. Теперь самая светлая, а значит, лучшая часть дня пропадет, а ему придется менять простую тунику на тогу.

Неожиданный вызов внушал и некоторую тревогу. Если Адриан хочет спросить о статуе, то почему попросту сам не придет взглянуть? Может, визит Светония заметили и донесли о нем императору? Впрочем, Адриан уже достаточно хорошо изучил скульптора, чтобы понимать: тот ни за что не покажет статую кому-либо раньше императора. Одеваясь, Марк решил, что беспокоится зря. Наверное, Адриан хочет обсудить храм и архитектурные мелочи.

Покои, где Адриан его принял, были со вкусом обставлены приобретенной в странствиях греческой мебелью; в помещении царила задушевная атмосфера скорее частного дома, нежели государевой приемной. Сопровождавший Марка раб указал на ложе и принес чашу вина. Часть гостей уже собралась, другие продолжали прибывать. Марк отметил, что Антоний присутствует, а императрицы Сабины нет. Общий настрой напоминал литературные чтения. Почти все мужчины обзавелись бородами, хотя немногие могли похвастать такой красивой и густой растительностью, как у императора.

Наконец Адриан встал и велел выйти вперед ученому Флегону Тралльскому – невзрачному человечку, которого император представил как автора нового труда под названием «Удивительные истории». Флегон прочел обществу несколько отрывков, которые якобы подкреплялись доскональными изысканиями и повествовали о диковинных вещах: встречах с живыми кентаврами, явлении призраков, рожающих мужчинах и людях, изменивших пол. Он закончил рядом сообщений о нахождении гигантских зубов и костей, существование которых доказывает, что на земле раньше жили огромные чудища, ныне вымершие.

– «Во время землетрясения на Сицилии обнажился зуб величиной с человеческую ногу, который показали императору Тиберию, – читал Флегон. – Тиберий призвал геометра по имени Пульхер, и тот заключил, что существо с подобным зубом должно быть ростом с корабль, то есть крупнее любого известного создания современности. Исполинские кости нашли в далмацийской пещере, и такие же выкопали на Родосе, в Афинах и Египте. Кое-кто говорит, что это просто камни, похожие на кости, или умышленные подделки, но я заявляю, что не следует с недоверием относиться к сим замечательным свидетельствам. Задумайтесь лучше о том, что в начале времен, когда природа находилась в расцвете, все ее порождения стояли ближе к богам, но как истекает время, так и живые создания мельчают».

Флегон поклонился. Марк увидел, что Адриан сияет, точно гордый сочинитель. Он вспомнил слова Светония, что император и есть подлинный автор, а потому присоединился к общим аплодисментам.

После коротких чтений Адриан перешел к более серьезным делам:

– Недавно наше внимание привлекла смерть гражданина, имеющая признаки насильственной. В убийстве хозяина подозревается раб.

Гости, особенно сенаторы, негодующе загудели.

Адриан поднял руку:

– Каким бы возмутительным ни являлось преступление, я упомянул о нем с целью обсудить возможность реформы некоторых законов, переданных нам предками, а именно: суровых мер, подразумевающих допрос под пыткой всех рабов из дома, где совершается подобное злодеяние, и казнь опять-таки всех, если виновным признают хоть одного. Марк Пинарий…

Марк удивленно моргнул и поднял взгляд.

– Я пригласил тебя, Пинарий, ибо твой дед при Нероне однажды выступил в сенате с пылкой речью на эту самую тему. Полагаю, тебе известен тот прецедент?

Марк кашлянул:

– Да, Цезарь, отец кое-что мне рассказывал.

– Пусть ты не знал деда, но тебе следует гордиться его словами. К счастью, речь Пинария записали и сохранили в архиве сената. Я впервые ознакомился с ней вчера вечером. Флегон, будь добр, прочти отрывок, который я выделил.

Секретарь снова встал и взял свиток.

– «Но здешние рабы-домочадцы не таковы. Они находятся в одном с нами городе: живут в нем, трудятся и свободно по нему ходят. Их знают не только прислужники из других домов, но и лавочники, ремесленники и прочие граждане, имеющие с ними дело. Среди них есть мальчики на побегушках и посыльные, портнихи и цирюльники, повара и уборщики; попадаются счетоводы и писцы, глубоко образованные и ценные рабы, заслуживающие известного уважения. Есть новорожденные, только вступившие в мир. Есть те, кто находится в расцвете сил и представляет немалую ценность. Есть беременные, готовые породить жизнь новую. Будущие жертвы – не безликая масса, а человеческие существа, знакомые соседям и родне, а потому не следует удивляться, что в городе поговаривают о чрезмерной суровости закона».

Адриан кивнул и забрал свиток.

– По-моему, слова замечательные, если учесть, по какому случаю и в какой атмосфере они прозвучали. Твой дед говорил об обреченных рабах как о людях, а не собственности, словно их страдания не пустяк. В то время его мнение осудили и вы смеяли, но поколения меняются, человечество развивается, и я полагаю, что Тит Пинарий был не только сострадателен и храбр, но и мудр. Божественный Траян часто говорил мне: если император может найти способ справедливо уменьшить страдания пусть даже самых презренных подопечных, то он обязан его применить. Думаю, нам представился случай поступить именно так. Поэтому я объявляю ряд эдиктов, касающихся наказания рабов. Первое: если хозяин убит дома, то ни один раб не подлежит допросу под пыткой, кроме тех, кто находился достаточно близко, чтобы знать об убийстве. Реформа назрела давно.

Собравшиеся одобрительно загудели. Многие почтительно кивнули Марку, признавая прозорливость его деда.

– Далее, – продолжил Адриан, – хозяин больше не вправе убить раба сугубо по желанию. Казнь раба назначается судом. Далее: хозяин не вправе продать раба или рабыню для плотских утех или в гладиаторы, пока не доказано, что больше раб ни к чему не годен. Далее: я намерен ликвидировать существующие работные дома, куда некоторые хозяева за плату передают нежеланную челядь и где оказываются даже несчастные вольноотпущенники, вынужденные отрабатывать долги. Я побывал там, увидел невообразимые мучения обитателей и собираюсь закрыть подобные заведения.

Откровения императора были встречены молчанием. Адриан оглядел помещение:

– Хочет ли кто-нибудь высказаться о моих идеях?

Вперед шагнул седой, гладко выбритый сенатор:

– Цезарь, сегодня ты познакомил нас с трудом под названием «Удивительные истории». Но твои радикальные предложения чудеснее любой диковины из книги. Услышав о зубе существа величиной с корабль, я затаил дыхание, однако новость, что римский гражданин будет не властен наказывать рабов по своему усмотрению, и вовсе вышибла из меня дух. Боюсь, новые законы Цезаря окажутся крайне непопулярными, и не только среди людей богатых, владеющих многими рабами. Представь простого человека, у которого лишь горстка прислужников. Без абсолютной власти над ними – да, вплоть до права убить – не видать ему покоя в родном доме ни днем ни ночью. Наши предки приняли подобные законы неспроста, и Божественный Август заново их утвердил. Я опасаюсь, что новшества вызовут немалое недовольство и создадут хаос, с которым магистратам не совладать.

Адриан поднял руку, призывая к молчанию:

– Если случатся беспорядки, ответственность ляжет именно на магистратов. Их обязанность – пресекать подобные вспышки независимо от причин и следить за исполнением законов, в том числе и таких. Если магистраты не справляются с порученным делом, их заменят более способными.

Сенатор склонил голову и отступил. Больше никто не осмелился высказаться.

– Если других дел нынче утром нет, я готов приступить к завтраку, – объявил Адриан.

Подали разнообразные блюда, и император подозвал к себе Марка.

– Пигмалион, а каково твое мнение о моих идеях?

– Я не государственный деятель, Цезарь.

– Пожалуй, но им был твой дед. Удивительно, правда? Мне пришлось дважды проверить, дабы убедиться, что Пинарий, произнесший речь перед Нероном и сенатом, и впрямь твой дед. Он проявил нешуточную выдержку. Гордись, Марк Пинарий, что в твоих жилах течет его кровь.

– Я горжусь, Цезарь. Благодарю за приглашение и возможность услышать дедовы слова.

– Да, я рассчитывал тебя порадовать. Как продвигается работа над статуей?

– Хорошо, Цезарь, и довольно быстро. Очень скоро я покажу тебе результат.

– Отлично! – Адриан глянул на Антиноя, который сидел рядом с Флегоном и просматривал «Удивительные истории». – Жду не дождусь.

* * *

И вот Марк пригласил императора в мастерскую.

Пришла и Аполлодора присмотреть за рабами, которые чистили и украшали помещение по столь важному случаю. Марк уверял жену, что не стоит хлопотать.

– Тут мастерская, – объяснял он, – в ней и должен царить беспорядок, и пусть все будет в мраморной пыли. Император знает, куда идет.

Но Аполлодора убедила мужа в обратном. Если Адриан будет доволен – а так, разумеется, и случится, – то Марку наконец представится возможность попросить об особой милости: вернуть из ссылки тестя.

Аполлодора настояла и на присутствии четырехлетнего Луция: якобы мальчик должен увидеть отцовский триумф. Несомненно, она подумала и о том, что вид малыша может разжалобить императора по отношению к его деду.

Час визита близился, и Марк волновался все сильнее. Мало того что Адриан будет судить его труд, вдобавок Марку придется обратиться к нему с деликатной просьбой о тесте, и от исхода дела зависело женино счастье. В последний раз остановился он перед статуей, оценивая чувственные изгибы обнаженного тела, наклон головы, рассеянный взгляд и блуждающую улыбку. Затем набросил на изваяние холстину.

Из вестибула донесся шум. Вбежал Аминтас:

– Хозяин…

– Да, я знаю, император пришел.

– Он оставил свиту на улице. С ним один Антиной.

– Так что же? Проводи их сюда!

Император и Антиной вошли. Марк встал у накрытой статуи. Аполлодора примостилась рядом, с маленьким Луцием под боком.

Никто не произнес ни слова. Адриан улыбнулся и шевельнул рукой, приглашая Марка к действию.

Марк сдернул покров. Статуя предстала во всей красе.

Адриан подступил к фигуре и медленно обошел ее, оценивая с головы до ног. Лицо его хранило бесстрастное выражение.

Антиной улыбался, явно довольный своим образом. Впрочем, статуя не удивила его, поскольку он уже видел ее на разных этапах создания.

Марк повторил про себя заготовленную короткую речь: «Недавно, Цезарь, ты счел уместным одобрить просьбу моего деда проявлять милосердие даже к низшим. Есть просьба и у меня, удовлетворить которую в силах лишь Цезарь. Я прошу тебя быть милостивым и простить…»

– Ошибка, – произнес Адриан. Он описал полный круг и остановился перед статуей, пристально созерцая ее. Лицо императора по-прежнему ничего не выражало.

Марк моргнул. Высказывание было столь резким и лаконичным, что он усомнился, правильно ли расслышал.

– Ошибка, Цезарь? Если остались мелкие изъяны, где я недостаточно отшлифовал мрамор… – забормотал Марк, хотя не сомневался в совершенстве каждого дюйма статуи.

– Нет. Ошибочна вся идея. – Тон Адриана был ледяным. Он отвел взгляд и от статуи, и от ее автора. – Тут моя вина, Марк Пинарий, а не твоя. Не следовало рассчитывать, что ты или любой другой способен воплотить мою мечту. Теперь я в этом убедился.

– Цезарь, если тебе не нравится поза или наклон головы скульптуры…

– Мне в ней ничего не нравится. Во имя Геркулеса, посмотри на Антиноя! А потом на эту… карикатуру.

Дрожа, вперед шагнула Аполлодора:

– Цезарь, сходство несомненно.

– Да где тебе понять? С тем же успехом ты могла бы быть слепой! Как и ты, Марк. Да, тебе присуще известное мастерство. Я уверен, что ты создал именно тот образ, который хотел. Но у тебя нет глаз, чтобы видеть. Эта… вещь… не Антиной, даже не смутное подобие. Неужели я один его вижу? – Адриан резко отвернулся от статуи, будто в приступе отвращения.

Аполлодора в отчаянии взглянула на Марка.

– Муж мой, давай же! – прошептала она.

– Сейчас не время, – процедил он сквозь зубы.

Но Аполлодора слишком многого ждала от встречи с императором и не могла упустить случая. Она метнулась к Адриану, который уже собирался уходить, и пала на колени:

– Цезарь, мы просим о милости. Мой отец томится в Дамаске и хочет вернуться в Рим. Прости его – умоляем!

Адриана передернуло. Он отмахнулся от просительницы и пошел прочь.

Последовавший за ним Антиной оглянулся и бросил прощальный взгляд на статую. Для Марка лица юноши и статуи выглядели зеркальными отражениями друг друга, абсолютно схожими во всех отношениях.

На пороге вестибула Адриан остановился и взял себя в руки. Смотрел он по-прежнему в сторону, говорил напряженно, но спокойно:

– Ты вернешься на строительство храма, Марк Пинарий. Там тебе хватит дел. Но уничтожь эту мерзость и все, с нею связанное. Понятно? Как только я уйду, ты разрушишь все наброски и сожжешь эскизы. Ты разобьешь статую на куски и размелешь их в пыль. Никто не должен видеть скульптуру.

129 год от Р. Х.

Строительство храма Венеры и Ромы продолжалось. Огромные колонны наконец встали на место, и открылся подлинный размах здания, но Марк Пинарий в тот день трудился на другом участке – на Марсовом поле, где Адриан решил восстановить заброшенные развалины так называемого Пантеона.

Этот храм, посвященный высшим богам, был возведен Агриппой при Августе. Ущерб, причиненный пожаром во времена Тита, ликвидировал Домициан. Но очередной пожар после удара молнии буквально уничтожил храм в те годы, когда создавались колонна Траяна и новый форум – грандиозные проекты, которые требовали привлечения всех возможных ресурсов, и Пантеоном пренебрегли. Он пролежал в руинах почти двадцать лет и представлял собой огороженную территорию в самом центре оживленного Марсова поля. Однажды Адриан, проходя мимо злополучного пятачка, вдруг оценил его свежим взглядом. Размеры участка неизбежно диктовали почти квадратную форму храма, возьмись кто его восстанавливать. Нелегко получить эстетическое удовольствие от равносторон него здания – по сути, куба. Но что, если сделать его круглым или, как в приступе вдохновения представил себе Адриан, сферическим? Император почуял, что наконец набрел на тот самый замысел, в котором полностью изольет свою страсть к куполам, или, по глумливому выражению Аполлодора, «гигантским тыквам». Возрожденный Пантеон станет уникальной постройкой, сферой, вписанной в куб и увенчанной куполом почти непредставимых размеров. Строители старой закалки пасовали перед сооружением столь новаторского ха рактера, но Адриан настоял на своей задумке и привлек к делу Марка.

Уверенность императора в его силах удивила Марка, глубоко потрясенного Адриановым неприятием статуи. Но государь ни разу не напомнил о своем неудовольствии скульптурой Антиноя, и Марк был полон решимости показать, что император не ошибся в выборе. Воспламененный энтузиазмом Адриана, он вместе с бригадой строителей применил революционный подход, благодаря которому огромный купол становился возможным: слой бетона предполагалось сделать тоньше по мере приближения к верхушке, для уменьшения массы предусматривались кессоны и так называемый окулюс на самом верху – похожее на глаз окно в потолке, которое пропускало свет и дополнительно снижало нагрузку. Марк твердо настроился не разочаровать императора. Он часто жалел, что рядом нет Аполлодора, который помог бы советом и надзором за столь непростым, но захватывающим проектом.

До сооружения самого купола было еще далеко. Сегодня Марк осматривал массивные несущие стены. Услышав знакомый голос, он поднял взгляд и увидел светлые кудри сына, поблескивающие на солнце.

Луцию исполнилось восемь – он достаточно подрос, чтобы ходить к отцу на участок при условии постоянного присмотра. Марк с удивлением обнаружил, что Луция привел не тот раб, что всегда, а Аминтас, который быстро возвысился среди домочадцев и обычно занимался делами поважнее.

Марк приветствовал мальчонку подбрасыванием в воздух – не столь простое дело, как когда-то, – после чего заметил причину прихода Аминтаса: в руке у раба был свиток, и Марк даже издали разглядел императорскую печать, оттиснутую на воске.

Адриан снова был в отъезде. Он часто списывался с Марком, но чаще всего свитки пересылались вместе с другими документами и доставлялись курьерами во дворец, а Марк отправлял за ними раба. Письмо, попавшее не во дворец, а сразу к Пинарию, было не в порядке вещей.

Аминтас повел Луция осматривать стены, а Марк тем временем сломал печать и развернул свиток. Предыдущие письма приходили с Сицилии, из Карфагена, африканского города Ламбезиса, Афин, Эфеса и Антиохии. Начальные строки нынешнего послания показывали, что оно прибыло из расположенного посреди пустыни торгового города Пальмира. Вспомнив о соседстве Пальмиры с Дамаском, Марк ощутил тень надежды. В последнем письме Аполлодор выразил намерение во что бы то ни стало добиться у Адриана аудиенции, если тот окажется близ места его ссылки.

Письмо было написано не от имени Адриана, как обычно, с массой научных отступлений и литературных аллюзий, но крайне строго и официально, от третьего лица. С первых же слов Марк понял, что вести дурные:

Цезарь желает лично поставить Марка Пинария в известность о прискорбном событии, чтобы тот услышал о нем от Цезаря, а не из другого источника. Цезарь изложит просто: тесть Марка Пинария Аполлодор Дамасский казнен за участие в заговоре с целью покушения на жизнь императора. Цезарь не имел другого выхода, ибо государю представили неопровержимые доказательства. Казнь осуществлена быстро и с уважением к гражданскому статусу означенного лица. – Марк понял, о чем идет речь: Аполлодора обезглавили, а не подвергли более позорной казни вроде распятия. – Марку Пинарию не следует бояться преследований. Хотя Цезарь сознает наличие естественной связующей симпатии между зятем и тестем, Цезарь верит, что Марк Пинарий никоим образом не участвовал в заговоре, убежден в его преданности императору и желает, чтобы тот продолжал вносить ценный вклад в строительство Пантеона и храма Венеры и Ромы. Цезарь желает, чтобы прискорбное событие не повлияло на дружеские отношения между ним и Марком Пинарием. Мы впредь не заговорим об этом.

Ошеломленный Марк отложил письмо. Возможно ли, чтобы Аполлодор злоумышлял против императора? Неужели горечь многолетнего изгнания толкнула его на участие в отчаянном заговоре? Странствуя, Адриан оказывался доступен не только для тех, кто искал императорских милостей: в каждом краю встречались и те, кто жаждал мести, а вблизи от Дамаска, где многие пострадали от римской власти, подобных людей водилось немало. Сговорился ли Аполлодор с другими недовольными и был разоблачен шпионами Адриана? Или стал жертвой слухов и клеветы? Адриан упомянул «неопровержимые доказательства», но подобное выражение использовалось при всякой казни лица, объявленного врагом государства.

Видно, правды теперь не узнаешь. Император выше расспросов; Аполлодор уже не ответит.

Краем глаза Марк заметил движение и не сразу понял, что смотрит на человека в тоге. Он узнал Гая Светония, только когда тот заговорил:

– Пинарий! Титаны столько не живут, сколько я не видел тебя! Не далее как вчера я перечитывал строки о Марке Агриппе и подумал: надо бы заглянуть, чем ты занят в его разрушенном храме. Стены чудовищно толстые, – должно быть, ты поставишь тяжеленную крышу! Знаешь, с тех пор как я послал тебе свой незаконченный труд, от тебя не пришло ни словечка. О, ничего страшного, не всем же быть литературными критиками, и хвала за это богам. Но теперь – добрые вести! Я наконец завершил работу, и целое войско писцов снимает копии. Прислать тебе экземпляр? Чтение недурное, уж поверь. Обещаю, скучно не будет. В книге столько возмутительных эпизодов, что ты, пожалуй, еще решишь, будто я написал свод удивительных историй, как наш друг Флегон. Поразительно, какие безумства творили некоторые императоры! Кое-какие подробности удивили даже меня, годами рывшегося в имперских архивах. Однажды Калигула, например, – воистину, это за гранью возможного…

Марк не слушал. Он думал, как сообщить новости Аполлодоре.

Блик солнца на кудрях сына вдруг отвлек его. Луций забрел в зону с высокими штабелями незакрепленных кирпичей.

– Аминтас! – крикнул Марк. – Аминтас, смотри за Луцием! Ему туда нельзя, слишком опасно!

– Мальчишки! – улыбнулся Светоний. – Вечно с ними беда. Жаль, что у нашего императора такого нет, – глядишь, и сам уберегся бы от беды. О, я забыл: ведь у Цезаря все же есть мальчик, за которым можно присматривать. Он всюду берет отрока с собой, так мне докладывают корреспонденты с маршрута. Я слышал, что следом государь посетит Иерусалим – или то, что называли Иерусалимом. Адриан собирается восстановить разрушенный Веспасианом город и дать ему довольно красивое новое название: Элия Капитолина, в честь его пред ков, Элиев. Подозреваю, что рядом с Юпитером он установит собственную статую и попробует заставить упрямых евреев возжечь немного фимиама на алтаре. Затем он поедет в Александрию знакомиться с Египтом. Они с Антиноем изобразят Цезаря и Клеопатру, которые неспешно плывут по Нилу мимо гиппопотамов и крокодилов. Как ты думаешь, может, египтяне насадят на статую Адриана голову какого-нибудь животного и объявят его богом?

Светоний болтал без умолку, но Марк не слышал ни слова.

132 год от Р. Х.

Адриан вернулся в Рим.

Прибытие императора в столицу после столь долгих странствий полагалось отметить торжествами и пирами. Но ранним ясным утром после первой же ночи во дворце Адриан нанес необъявленный визит на участок, где строился храм Венеры и Ромы, желая оценить прогресс, достигнутый за время его отсутствия. Когда императору доложили, что Марк Пинарий находится в мастерской, Адриан вместе со свитой направился прямиком к Авентинскому холму.

Марк с помощниками собирали воедино фрагменты гигантской статуи Венеры, которую предстояло установить в храме.

Когда вбежал Аминтас и объявил, что в вестибуле находится император, Марк велел всем прекратить работу и остаться точно на местах. Сам он тоже положил инструменты и отряхнул тунику. Аминтас, придирчиво оглядев хозяина, смахнул у него с бороды металлическую крошку.

Император, как всегда изысканно одетый, бегло осмотрел статую и предложил дать рабочим отдых, чтобы побеседовать с Марком наедине.

– Я только что от храма, – сказал Адриан. – И доволен успехами. Ты хорошо потрудился, Пинарий.

– Благодарю, Цезарь. Я всего-навсего один из многих мастеровых и строителей, которые имеют привилегию ежедневно осуществлять грандиозный замысел императора.

– Не скромничай, Пинарий. Я всю жизнь имею дело с архитекторами и художниками из разных концов света. Возможно, ты самый одаренный.

«Теперь, когда мертв Аполлодор», – подумал Марк. Затем он вспомнил о другой смерти, случившейся за время странствий Адриана. Во время путешествия по Нилу утонул Антиной.

Марку показалось, что император сильно постарел. В волосах добавилось серебра, а борода почти полностью поседела. Лицо изрезали морщины. Он говорил медленнее, голос подрагивал. Глаза потускнели. Его будто покинула жизненно важная искра.

Адриан прошелся по студии, рассматривая инвентарь.

– Ты столько часов провел с ним здесь, в мастерской, наедине, взирая на него, наблюдая за ним. Ты должен помнить, как он выглядел, лучше всех на свете, не считая меня.

– Цезарь говорит об Антиное, – тихо отозвался Марк. – Я плакал, когда узнал о его смерти.

Марк действительно скорбел: не столько по самому юноше, душа которого осталась для него загадкой, сколько по утрате такой красоты. В его сознании еще сохранилась таинственная связь между отроком из Вифинии и богом из сновидений. Гибель Антиноя означала не просто кончину обычного смертного: она символизировала тленность всего сущего.

– Тебе известны обстоятельства его конца? – шепотом спросил Адриан.

– Я знаю то же, что и все: Антиной утонул в Ниле.

– Египет околдовал нас – зной, жужжащие насекомые, топкая грязь, бесконечная река, храмы со странными символами и звероголовыми богами, гигантские монументы из невообразимо далекого прошлого. Продвигаясь все дальше по Нилу, мы попали во власть безымянного древнего ужаса. Когда я постигал Элевсинские мистерии, меня посвятили в тайные обряды египтян. Заглянув в мое будущее, жрецы узрели нечто жуткое. Они заявили, что жизнь моя кончена и я умру через считаные дни, если… если другая жизнь не будет принесена за меня в жертву. Я не хотел им верить, но понял их правоту, когда составил гороскоп, сделав поправку на большее влияние южных звезд. Мне грозила страшная опасность. Смерть была совсем рядом.

Марк затаил дыхание:

– Значит, Антиной…

– Он пожертвовал собой ради меня. Я не просил его. Той ночью я вел себя беспокойно. Я услыхал, как он вышел на палубу. Потом – тихий всплеск. Я был в полудреме и решил, что мне снится сон…

Марк вспомнил историю, которой Антиной поделился с ним здесь же, в мастерской, – о случае на охоте: «Если бы Цезарь не убил льва, тот наверняка разорвал бы меня в клочья. Цезарь спас мне жизнь. Мне с ним вовек не расплатиться».

Мальчик все-таки сумел вернуть долг.

– Деяние Антиноя не есть поступок простого смертного, – сказал Адриан. – Я всегда ощущал в нем нечто божественное. Думаю, Пинарий, что и ты это чувствовал. Но я не понимал природы его божественности, пока он не покинул сей мир. Я выстроил на Ниле город в его честь, где освятил храм и предписал жрецам поклоняться новому божеству. В Эфесе и Афинах, на обратном пути в Рим, я воздвиг и другие храмы в честь бога Антиноя.

Марк слышал о деятельности, которую развил император от лица нового бога. Весь Рим говорил о величии его печали; иные осмеливались подшучивать над ней, но большинство благоговело. Марк знал, что скорбь императора сравнивают с безумием Александра Великого после смерти его возлюбленного Гефестиона, но трудно было разглядеть в стареющем, разжиревшем Адриане сходство с отчаянным, обреченным року Александром.

– В Риме не будет храма Антиноя, – проговорил Адриан. – От граждан Италии не требуют поклонения императору, и я не попрошу народ Рима почитать моего возлюбленного. Но я собираюсь построить гробницу близ местечка Тибур на востоке города. И там же возведу резиденцию, в которой смогу укрыться от мира. – Адриан надолго смежил веки, потом открыл глаза. – Естественно, Пинарий, я хочу, чтобы ты приложил к ней руку.

– Разумеется, Цезарь. Сделаю, что смогу.

Адриан подступил ближе и впился взглядом Марку в лицо:

– Чего я действительно хочу, дорогой Пигмалион, так это чтобы ты изваял Антиноя.

Марк в ответ уставился на него. Скорбь повредила память императора?

Адриан слабо улыбнулся:

– Понимаю твое замешательство, Пинарий. Позволь объяснить. Возведены храмы. Храмам положены статуи, и мастера Египта и Греции создали образы Божественного Антиноя. Скульптуры в лучшем случае – как бы выразиться? – приемлемы. Но ни в одной не запечатлена божественная сущность Антиноя. Я убежден, что подобное под силу только тебе, ибо ты один изготовил прижизненную скульптуру. Я прошу сделать статую Антиноя. Мы объединим усилия, ты и я, работая по памяти.

Марк испытал сразу целую гамму чувств: сомнение, ужас, укол гнева, но также и пронзительное волнение, какого не переживал давно.

Адриан горестно пробормотал:

– Разве я мог предполагать… когда велел тебе уничтожить статую…

– Я выполнил приказ, Цезарь. Сжег наброски. Уничтожил макеты. Отломал руки и ноги, расколотил торс, растер в порошок ступни и кисти…

Адриан мучительно скривился и закрыл глаза.

– Но… – Марк надолго замялся, однако в итоге решил сказать правду: – Я сохранил голову.

Глаза Адриана расширились.

– Это была самая прекрасная вещь, какую я сделал или даже надеялся сделать, – произнес Марк. – Мне не хватило духу ее разбить.

– Где она?

Ваятель направился в захламленный угол мастерской. Адриан последовал за ним. Марк разгреб кучу утвари и рваных свитков, вытащив запыленный ларчик. Железный замок заржавел: внутрь годами не заглядывали. Пинарию было больно смотреть на содержимое.

Он с трудом отомкнул замок. Погрузил руки в ларчик. Затем выпрямился и воздел голову Антиноя.

Адриан задохнулся от восторга. Забрав голову у Марка, он обхватил ее ладонями и коснулся мрамора губами. В глазах императора стояли слезы.

* * *

В последующие дни и месяцы государь проводил в мастерской Марка все свободное время. Сперва их окружали эскизы и глиняные наброски, затем – макеты в полный рост. К удовлетворению Адриана, они совместно воссоздавали подлинный облик Антиноя. Марк рисовал и отливал формы, а Адриан высказывал замечания; он кружил вокруг полномасштабных макетов, гладил их и, закрывая глаза, словно пытаясь пробудить осязательную память, просил Марка сделать пошире грудь, или чуть удлинить нос, или усилить выпуклость икр.

Изваяв Антиноя при жизни, Марк доверял своим воспоминаниям о его внешности, и предложения Адриана порой казались ему сомнительными, но он следовал всем указаниям. Адриан был доволен, а иногда правдоподобие образа потрясало его до слез. Как ни странно, но их совместное творение куда больше напомнило Марку бога из снов, чем облик живого Антиноя.

* * *

Наконец настал день снятия покрова.

В статуе не было ничего неожиданного для Адриана, так как он наблюдал за ее созданием с самого начала. Тем не менее Марк захотел устроить официальное открытие – больше ради сына, чем для императора. Но юный Луций опаздывал. Адриан явился пораньше, однако был не против подождать. Он расхаживал по мастерской, берясь за разные предметы и глубоко вздыхая.

– Сегодня Цезарь сильно озабочен, – заметил Марк. За время работы они притерлись друг к другу и общались запросто. Теперь Адриан постоянно изливал Марку душу.

– Иудейский мятеж, – объяснил император – в последние дни его мысли занимала именно эта напасть, – напоминает гидру: отрубишь голову – вырастут две. Люди продолжают гибнуть десятками тысяч. Пока большинство евреев упорствует в убеждении, будто подстрекатель Шимон Бар-Кохба является их долгожданным Мессией, восстание удастся подавить лишь почти поголовным истреблением – вроде того, что устроил в Дакии Траян. Но с иудеями труднее, они рассеяны по всей империи. Единственное перспективное решение – ассимилировать мятежный народ, хотят они того или нет. С этой целью я издал указ, запрещающий обрезать крайнюю плоть. По причинам решительно непостижимым они придают варварской процедуре почти религиозное значение. Однако мне в ней видится лишь еще одна уловка, посредством которой они намеренно обособляются. Для собственного блага и прекращения бесчинств они должны отказаться от своей примитивной веры и обратиться к истинным богам, как поступил остальной мир.

– Насколько я понимаю, ты переименовал провинцию, – сказал Марк.

– Область, ранее называвшаяся Иудеей, теперь будет Сирией Палестинской, как Иерусалим стал Элией Капитолиной. Такие вещи важны – названия, символы и тому подобное.

– А как дела у Цезаря с христианами?

Последователи культа являлись еще одной проблемой, на которую порой сетовал император.

Адриан пренебрежительно усмехнулся:

– Трения с христианами ничтожны по сравнению с иудейскими волнениями. Кое-кто из моих советников сводит тех и других воедино, но подобное отношение невежественно и устарело; огромное количество христиан не является и никогда не было иудеями. Они похожи лишь в том, что безбожие отгораживает их от соседей, но христиане, в отличие от иудеев, кажутся вполне кроткими; фактически смирение составляет часть их учения. Пока их мало и они покорны, я почитаю за лучшую политику Траяна: «Не спрашивай – не скажут».

– Но что она означает на деле? – уточнил Марк, который никогда толком не понимал этой максимы.

– Римские магистраты предпримут действия против христиан лишь в случае официальной жалобы на них. Нет жалоб – нет действий.

– Тогда выходит, что все зависит от окружения, – заметил Марк.

– Если христиане упорствуют в своем извращении, пусть живут и умирают по выбору благочестивого законопослушного большинства. – Адриан поставил глиняный макет, который рассматривал, и поднял бровь. – Разве один из твоих родичей не был христианином?

– Вряд ли, – рассмеялся Марк. Он отвечал вполне искренне: ему никогда не рассказывали о двоюродном деде-христианине.

– О нет, я совершенно уверен, что был, – возразил Адриан, который досконально изучил имперское досье на Марка, решая судьбу Аполлодора. – Да и не христианский ли символ тот талисман, который ты постоянно носишь? Я полагал, что он перешел к тебе от родственника-христианина, а ты ходишь с ним по причинам скорее сентиментальным, нежели религиозным, поскольку сам явно не принадлежишь культу.

– Христианский символ? Мой фасинум? Конечно же нет! – Марк дотронулся до амулета. – Ведь отец передал мне семейную реликвию в твоем и Траяна присутствии. Фасинум существовал задолго до того, как появились христиане.

– Успокойся, Пигмалион! Возможно, я заблуждаюсь насчет амулета, но тем не менее уверяю тебя, что брат твоего деда и правда исповедовал христианство. Сейчас мне не вспомнить имя, но я доподлинно знаю, что после Большого пожара Нерон его казнил. Тогда следование культу считалось постыдным, – наверное, поэтому ты ничего и не слышал. В семьях принято замалчивать позор, и дети узнают о нем последними, если узнают вообще. Если не веришь мне, спроси при встрече у своего друга Светония. Он не мог не прочесть о Пинарии-христианине, когда проводил свои изыскания.

– При всем уважении, Цезарь, Светоний мне не друг, – возразил Марк, расстроенный и огорошенный неожиданными откровениями.

– Вот как? Разве он не послал тебе экземпляр жизнеописаний императоров с дарственной надписью?

Могло ли что-либо укрыться от Адриана при такой огромной сети имперских шпионов?

Марк откашлялся:

– Да, Светоний прислал книгу, но я его не просил и, клянусь, так и не заглянул в нее.

– Неужели? Прочти обязательно. Неплохая работа. Довольно непристойная, но я думаю, что большинство читателей как раз и привлекают скабрезные подробности, ради которых они продолжают чтение. Ага, вот наконец и твой сын.

Они обернулись на шум, донесшийся из вестибула. Первым, с видом чуть пристыженным в ожидании выволочки за опоздание, вошел Аминтас. Не успел он заговорить, как в студию проскользнула Аполлодора, одетая в лучшую столу. Она не простила Адриану смерти отца, но никогда не выказывала гнева в его присутствии. За матерью следовал Луций, который в свои одиннадцать выглядел очень крупным и почти сравнялся ростом с отцом. Он унаследовал от Марка зеленые глаза и свет лые волосы, однако сложением походил на деда, Аполлодора.

Марк, радуясь, что неприятные откровения императора о родственнике-христианине прерваны, приступил к церемонии. Он подошел к статуе и сдернул холстину.

Адриан словно впервые увидел скульптуру. Он долго смотрел на нее, затем потянулся потрогать. Марк увидел на лице императора то же благоговение, что и при давнем первом созерцании изваяния Меланкома.

– Ты уловил, Пинарий, – прошептал Адриан. – Совершил невозможное. Теперь надо повторить.

– Повторить, Цезарь?

– Нужно изготовить другие скульптуры. Каждую сделай чуть отличной, дабы запечатлеть разные аспекты божественности Антиноя, но пусть все будут столь же близкими к жизни, как эта. Они послужат образцами для прочих мастеров, которые размножат статуи по всей империи. Готов, Пинарий?

– Ничто не доставит мне большего удовольствия, Цезарь, – ответил Марк дрогнувшим голосом. Его наполнила радостью перспектива посвятить талант и время умножению прекрасных образов, которыми он выражал преданность богу из снов, как Адриан выражал любовь.

– Хорошо, что здесь твой сын, – сказал Адриан. – В знак благодарности я хочу предложить молодому Луцию нечто весьма заманчивое. Недавно, составляя гороскопы, я открыл любопытный факт: твой сын родился в тот же день, что и один из моих протеже, Марк Вер. Поскольку мальчики абсолютные, вплоть до минуты, ровесники, я предлагаю представить твоего Луция юному Вериссимусу…

– Вериссимусу, Цезарь?

– Так я иногда зову Вера. Он настолько любит Истину, что я не в силах удержаться от игры слов[35]. Ну и коль скоро Луций и Вер совместимы, они могут вместе учиться.

Марк глянул на Луция, несколько ошеломленного новостью.

– Боюсь, Цезарь, сын мой предстанет в невыгодном свете. Я постарался обеспечить его хорошими наставниками, но его образованность едва ли может соперничать с интеллектом твоего протеже.

Адриан улыбнулся:

– Не беспокойся, я не жду от Луция состязаний на ниве учености. У Вера выдающийся ум, объем его знаний иногда поражает даже меня. Но Вер любит и спорт во всех его разновидностях. Сверстник пригодится ему для бокса, борьбы, игр в мяч, верховой езды, охоты и прочих занятий. Что скажешь?

Марку пришло в голову, что в атлетических соревнованиях сын вполне способен превзойти юного Вера: Луций был не обычно рослым и сильным для своего возраста. Он глянул на Аполлодору, глаза которой расширились от волнения. Несмотря на давнюю обиду на Адриана, она видела, какие широкие возможности открываются перед ее сыном. В одиннадцать лет Луций Пинарий будет допущен в святая святых императорского двора.

* * *

Луций был слишком юн для тоги, но у него имелась тончайшей работы туника, которую Марк счел подходящей для знакомства с Вером. Аполлодора сокрушалась насчет коротковатых рукавов – мальчик так быстро растет! – но Марк посоветовал ей не беспокоиться:

– В Доме народа не настолько придирчивы к подобным вещам, как тебе мнится.

– В Доме народа? – рассмеялась Аполлодора. – Кроме тебя, муж мой, его так больше никто не называет.

– Разве?

– Я совершенно уверена, что заигрывание с простонародьем кончилось со смертью Плотины.

– Признаю свою ошибку. Ладно, в таком случае, Луций, готов ли ты отправиться в Дом Адриана?

В назначенный час у входа в императорский дворец их встретил слуга, который проводил гостей в пышный сад с журчащими фонтанами. Именно там временно установили статую Антиноя. На каменной скамье возле нее сидели Адриан и отрок Марк Вер, его дальний родственник и праправнучатый племянник Траяна. Кучерявый Вер отличался здоровенным носом и маленьким ртом. Мальчик вырос в утонченнейшей среде, окруженный прославленными философами и учеными, и держался степенно не по годам.

Адриан представил Вера Марку и его сыну. Когда Луций, как научил отец, ответил, что для него такое знакомство – большая честь, Вер покачал головой:

– Напротив, для меня честь познакомиться со сверстником, чей дед дружил с великим Аполлонием Тианским. – Он обратился к Марку: – Много ли рассказывал тебе об Аполлонии отец?

– Говоря откровенно, без истории о старце не проходило и дня. Отец называл его Учителем и был глубоко предан ему, в жизни и смерти.

Вер искренне разволновался:

– Поделись этими историями и со мной! Их обязательно надо записать!

– Увы, моя рука рождена для долота, не для стила, – сказал Марк.

– Надиктуй рабу. Почти все, кто лично знал Аполлония, уже мертвы…

– Правда, неподражаем? – спросил Адриан, ероша мальчику волосы. Вер совершенно по-детски закатил глаза. – Его бы изваять в таком возрасте. Может, выкроишь время, Пинарий, хотя мне отчаянно не хочется прерывать твою работу над следующей статуей Антиноя.

– Я буду рад, Цезарь. – Марк посмотрел на мальчика и моментально понял, какое выражение попробует запечатлеть в камне: смесь невинности и мудрости, утонченности и простодушия.

– Насколько я понимаю, твой отец был близким другом и ныне покойного… – Мальчик запнулся и вопрошающе взглянул на Адриана.

– Вериссимус понимает, что ты еще не знаешь новости, доставленной сегодня утром имперским курьером, – сказал Адриан. – Умер Эпиктет.

Марк глубоко вздохнул и опустил глаза.

– Воистину, он был последним из отцовского круга.

Вер взял Марка за руку:

– Возможно, мы утешимся словами самого Эпиктета: нас огорчают не события, но собственный взгляд на них. Ведь так и есть, даже если умирают близкие.

Марк грустно улыбнулся:

– В отличие от отца, я не философ. Вряд ли я понимаю смысл изречения.

– Если ты страдаешь от внешнего события, то тебя мучает не оно, а собственное суждение о нем. И в твоей власти прямо сейчас отбросить свои мысли. – Вер говорил с пылкой убежденностью, естественной для его лет.

– Хорошо сказано, Вериссимус! – похвалил Адриан и обратился к Марку: – Генеалоги утверждают, что мальчик является потомком мудрого царя Нумы, и я думаю, они не ошиблись.

Марк кивнул. Как его неуклюжий сын-молчун найдет общий язык с юным Вером?

– Пусть мальчики поживут у меня в Тибуре, – предложил Адриан. – Как, Луций, ты смотришь на то, чтобы немного поохотиться и поездить верхом?

– Аполлоний Тианский был против убийства животных, – серьезно ответил Луций.

– Превосходно! – рассмеялся Адриан. – У вас с Вериссимусом уже готова тема для спора: может ли любитель философии получать удовольствие от охоты? Ты поедешь с нами, Пигмалион. Я выбрал место для гробницы Антиноя и хочу показать тебе другие локации – под термы, библиотеку, большой бассейн…

– С превеликой радостью, Цезарь, – ответил Марк и поднял взгляд на статую Антиноя – бога, принесшего ему неслыханную удачу.

136 год от Р. Х.

В шестой день перед майскими нонами Марк Пинарий с сыном Луцием стояли в толпе придворных, заполнившей портики вокруг древнего Авгуратория на Палатинском холме. У алтаря сам император осуществлял авгурство по случаю достижения зрелости Марком Вером, который, наряженный в свою первую тогу, стоял в центре гравийного двора.

В пятнадцать лет, при всей зрелости ума, Вер еще не обзавелся бородой и нежными чертами лица походил скорее на мальчика, чем на мужчину. Борода и волосы Адриана совсем поседели, а лицо приобрело нездоровую бледность; Марк решил, что император выглядит намного старше своих шестидесяти. Поговаривали, будто Адриан тяжело болен. Он начал сооружать себе мавзолей.

К строительству привлекли Марка. «Все императорские гробницы уже полны, – сказал ему Адриан, – и я не намерен провести вечность в тесной колонне по соседству с Траяном». Здание задумали огромным и круглым, похожим на мавзолей Августа, но гораздо больше, а возводили его на берегу Тибра напротив Марсова поля. Иногда Марку казалось, что Адриану нет покоя без строительства чего-нибудь грандиозного. Теперь, когда храм Венеры и Ромы был наконец завершен, как и Пантеон с его величественным куполом, а заодно и просторная императорская вилла в Тибуре, – что еще возводить, как не мавзолей?

На торжественных открытиях каждого из небывалых сооружений Марк был в числе избранных архитекторов и художников, которые удостоились от императора высших похвал, но те почести не шли в сравнение с сегодняшней. Получив ауспиции для Марка Вера и объявив их весьма благоприятны ми, Адриан велел выйти Луцию Пинарию.

Юноша, внезапно охваченный ужасом, взглянул на отца – чуть сверху, ибо в пятнадцать уже успел перерасти Марка. Сочетание могучего сложения и застенчивости сделало Луция идеальным товарищем для Вера; они прекрасно дополняли друг друга. Но случай был не тот, чтобы робеть. Марк наградил сына выразительным взглядом, сочетающим строгость и поддержку, а затем слегка подтолкнул: давай.

Луций пошел: сперва нерешительно, но после с большей уверенностью. Вер же, вместо того чтобы остаться на месте, шагнул поприветствовать друга. Адриан не возразил против нарушения правил; за последние месяцы он сильно полюбил Луция и сам решил сделать церемонию облачения во взрослую тогу двойной.

Марк подумал, что тога очень идет Луцию, хоть он и неловок в ней. В глазах отца мальчик опровергал расхожее мнение о человечестве, которое якобы приходит в упадок как в умственном, так и в физическом смысле. На взгляд Марка, в сыне сошлись лучшие качества обоих родителей, и он не видел причины, почему бы Луцию не превзойти предков во всех отношениях. Перед цветом Рима император лично получил ауспиции, объявил их благоприятными и провозгласил, что Луций Пинарий, сын Марка Пинария, приобретает все привилегии и обязанности гражданина величайшего города на земле.

Среди тех, кто устремился поздравить юношей, был человек, которого Адриан усыновил и назвал своим преемником. Луцию Цейонию было изрядно за тридцать – слишком взрослый, чтобы привлечь императора в эротическом смысле, но тем не менее статный красавец. Адриан как-то раз обронил:

– Во всей империи не сыщешь мужа прекраснее Луция Цейония.

– Разумеется, ты выбрал его преемником не поэтому, – пошутил Марк.

– Не будь так уверен, – отозвался Адриан. – Если красота есть знак благосклонности богов, то Цейонию ее не занимать. Порой, глядя на него, я думаю, что усыновил бога.

Нынче же Марк не мог не заметить, что Цейоний выглядит не слишком хорошо: такой же, как Адриан, болезненно-бледный, да еще на глазах Марка он зашелся в таком приступе кашля, что был вынужден уйти со двора. Адриан проводил его обеспокоенным взглядом. Кто-то склонился к Марку и произнес в ухо:

– Юношу явят земле на мгновенье су́дьбы – и дольше жить не позволят ему[36].

– Фавоний! – вскинулся Марк. – Перестань извращать строки Вергилия и делать из них дурное знамение.

– Вергилий? Я и не знал, – ответил скурра. – Вообще-то, я цитировал императора. Я подслушал, как он сегодня пробормотал такие слова, едва увидел беднягу Цейония.

– Он тяжело болен?

– Похоже, Цезарь так думает. Мне сказали, что он составил для Цейония гороскоп и получил в высшей степени тревожные результаты. Несчастный Адриан! Стройно спланировал будущее, огородил империю, достроил храмы, мавзолей уже на подходе, очередной император выбран – и на́ тебе! Судьба преподносит непредвиденное фиаско. Поздравляю, кстати, с тем, что твой сын достиг зрелости, да еще в такой почтенной компании. Будущее Пинариев выглядит весьма радужным.

– Благодарю. – Марка привело в раздражение легкомыслие скурры, но он сумел любезно кивнуть.

– И даже блестящим, если позволишь, как забавная безделушка у тебя на груди. Как солнце, отраженное золотом!

Марк взялся за фасинум, который сегодня – в последний раз – надел поверх тоги, на всеобщее обозрение.

– Извини, – сказал он. – Мне надо к сыну.

Адриан уже вел юношей в частные покои сразу за Авгураторием. Для намеченного обряда Марк не нуждался в свидетелях, помимо императора и молодого Вера.

Маленькие тихие покои были обставлены скудно. В стенной нише выделялся бюст Антиноя. Об этом тоже попросил Марк, не пожелавший других изображений – только Божественного Юноши.

Император и Вер встали в стороне, Марк подошел к сыну. Теперь, когда публичная церемония кончилась, Луций полностью успокоился. Он улыбнулся, когда отец снял и воздел фасинум.

– Сын мой, ты много раз видел у меня на шее этот амулет. До меня его носил мой отец, а прежде – дед. Фасинум находился в нашей семье на протяжении многих поколений еще до основания города. Он хранил нас, направлял, придавал сил во времена испытаний. Теперь ты мужчина, и перед тобой целая жизнь во всей ее неизвестности. Сегодня я хочу передать фасинум тебе, чтобы ты никогда не был одинок перед лицом неведомого. Пусть он направит тебя, как направлял меня. И как его передали мне в присутствии императора – Божественного Траяна, – так и я хочу вручить его тебе перед Цезарем.

Марк надел сыну цепочку. Было странно видеть золотой талисман на груди другого, и Марк испытал секундное сожаление. Интересно, чувствовал ли подобное и его отец? Если да, то не обмолвился ни словом, и так же поступит Марк.

* * *

Примерно за час до начала пира юношей предоставили самим себе.

– Не знаю, как ты, – сказал Вер, – а я сниму тогу и выберу что-нибудь менее обременительное.

– Все равно же для пира придется снова в нее облачаться, – заметил Луций. – К тому же мне и переодеться не во что.

– Возьми у меня тунику, хотя она может оказаться коротковата. Не важно, теперь мы мужчины и вправе показывать ноги. Идем в мои покои.

В апартаментах Вера их встретила статуя Минервы. За углом кичился своим положением бюст Сократа, установленный на пьедестал. Роспись на стенах и потолке отсутствовала: ни изображений военных действий, ни соблазнительных сцен и танцующих дев, ни схватившихся гладиаторов – вообще ничего. Стены были выкрашены в безмятежный небесно-голубой цвет, который, по словам Вера, способствовал учебе и философским дискуссиям.

Когда оба сняли тоги и облачились в туники, внимание Вера приковал фасинум у друга на груди. Он попросил разрешения потрогать.

– Неужели он и впрямь такой старый, как говорит твой отец?

– В это верил Божественный Клавдий.

Вер серьезно кивнул:

– Мало кто был так сведущ в событиях далекого прошлого, как император Клавдий. Поразительно: амулет существовал еще при царе Нуме и даже раньше, в эпоху, когда по земле ходили полубоги вроде Геркулеса. До чего же замечательно, что у тебя сохраняется связь с предками! Один из них, должно быть, носил его, когда Ганнибал и его слоны переходили через Альпы, а другой – когда убивали Божественного Юлия. Где ты будешь его хранить?

– Ты видел святилище в вестибуле нашего дома? Среди ниш с восковыми масками предков есть одна, где мы держим маленькую капсу, а в ней – все письма Аполлония Тианского моему деду, сброшенные Аполлонием кандалы и маленький бюст Антиноя, изготовленный отцом. Там хранится и фасинум.

Вер кивнул. Прежде он испросил дозволения прочесть письма Аполлония, и ему разрешили, но свитки его изрядно разочаровали. Пусть Аполлоний был великим учителем, но не писателем. В письмах не содержалось ничего, кроме коротких слов поддержки; в них наличествовал энтузиазм, но никакой философии, к тому же они изобиловали ошибками. Кандалы произвели на Вера еще меньшее впечатление; они ничем не отличались от обычного куска ржавого железа, и он втайне усомнился в их подлинности. Что же касалось Антиноя, то Вер не разделял увлечения Адриана прекрасными отроками и, хотя был достаточно осмотрителен, чтобы помалкивать, весьма прохладно относился к культу Божественного Юноши.

Но с фасинумом был иной случай. Веру он показался поистине волшебным предметом, вместилищем всех загадок прошлого, тем более замечательным, что время стерло его очертания, но оказалось бессильно пригасить золотой блеск.

Поскольку Луций показал фасинум, Вер счел, что должен предъявить другу нечто не менее чудесное.

– Иди за мной, – позвал он.

Они пришли в часть дворца, где Луций ни разу не был. Вскоре стало ясно, что они вступили в запретную область; Вер шепотом велел товарищу молчать и, стоило кому-нибудь пройти мимо, утягивал с глаз долой.

Они достигли запертой двери. К изумлению Луция, Вер достал маленькую металлическую штуковину и отомкнул замок.

Дальше путь лежал через длинный коридор, приведший к очередной запертой двери, которую Вер отпер с той же легкостью.

Оказавшись внутри, Вер тихо притворил створку. Они находились в каменном хранилище. Свет поступал через узкие прорези, проделанные высоко в стенах. Прежде чем глаза привыкли к полумраку, который поглотил бо́льшую часть помещения, Луций понял, что она до уровня его талии заставлена деревянными ларцами, а сверху разложены предметы, посверкивающие колючими разноцветными огоньками.

– Сокровищница, – шепнул Вер.

Их окружало огромное собрание драгоценных камней. Большинство хранилось в ларцах, но самые эффектные экземпляры были выложены на подставки, развешаны по стенам или просто лежали на крышках сундучков, оставленные Адрианом, Сабиной или прислужниками, имеющими сюда доступ. Из одних камней вырезали камеи. Другие прошли огранку и укра шали ожерелья или серебряные и золотые браслеты. Третьи оставались в естественном виде. Здесь были рубины и сапфиры, изумруды и ляпис-лазурь, аметисты и яшма, сердолик и агат, тигровый глаз и янтарь.

– Не мог же Адриан приобрести столько драгоценностей в путешествиях? – прошептал Луций.

– О нет. Сокровищница собиралась поколениями императоров. Нерон дошел до столь отчаянного положения, что продал значительную часть унаследованных богатств, но Веспасиан и другие, после него, сумели многое восстановить. Видишь то сердоликовое ожерелье? Оно было на царице Клеопатре в день ее смерти. Августа разъярило ее самоубийство, и он собственноручно снял его как трофей.

– Я и не подозревал о существовании такой коллекции.

Луций был потрясен. Ему случалось видеть огромную императорскую виллу, раскинувшуюся в Тибуре. Он стоял подле отца на торжественных открытиях Пантеона и храма Венеры и Ромы, крупнейших и грандиознейших зданий, какие видел мир. Он понимал, что Адриан баснословно богат, но сейчас, взирая на окружающее великолепие, осознал, что достояние императора превосходит всякое воображение.

– Здесь бывали очень немногие, – сказал Вер. – А еще меньше видели вот это.

Он открыл ларец, вынул оттуда кристалл и, держа его двумя пальцами, подставил под ближайший солнечный луч.

Луцию почудилось, будто перед ним предмет из мира снов. Восьмигранный, величиной с грецкий орех, камешек был прозрачным, однако поглощал свет и возвращал его в головокружительном смешении красок. Луций в жизни не видел ничего подобного.

– Он называется алмаз, – пояснил Вер. – Безоговорочно признано, что это самый крупный и совершенный образчик из всех когда-либо найденных. Он не только красив, но и неразрушим: не горит в огне, его не берет сталь.

– Откуда он взялся?

– Мы думаем, его приобрел Домициан. Тот был настолько скрытен, что унес историю камня с собой в могилу, но алмаз, должно быть, из Индии – родины всех настоящих алмазов. Нерва подарил его Траяну в знак благоволения. Траян – Адриану в награду за командование Первым легионом Ми нервы. Редчайшая драгоценность в коллекции, а значит, и в мире.

– Потрясающая вещь, – согласился Луций.

– Сам я мало интересуюсь драгоценными камнями и прочими атрибутами богатства, – признался Вер. – Материальные предметы не имеют внутренней ценности – только ту, которую приписывают им люди. И все же, глядя на такую красоту и совершенство, я думаю, что в каком-то смысле они служат проявлением того, что Аполлоний называл Божественной Сингулярностью.

– Я мог бы смотреть на него часами, – произнес Луций. – Спасибо, что показал.

Вер улыбнулся:

– Но самое драгоценное здесь не алмаз, а предмет, который ты носишь на груди.

– Ты правда так думаешь? – Луций скосил глаза на фасинум, который на фоне несокрушимого совершенства алмаза представился недолговечной вещицей грубой работы. Ему не верилось, что друг говорит всерьез, но тот не стал бы шутить в подобном случае.

– Правда. Я говорю не только как Марк Вер, твой товарищ, но и как Вериссимус, который превыше всего любит Истину.

138 год от Р. Х.

Месяц юний выдался необычно жарким. Месяц юлий обещал быть еще жарче. Надев тогу и вытирая со лба пот, Марк Пинарий следовал в императорский дворец, куда его пригласил посланник государя.

Марк уверял себя, что потеет из-за жары; человеку за пятьдесят в такую погоду положено передвигаться в паланкине, а не пешком. Однако на деле скульптор еще и не на шутку волновался. Он не видел императора уже месяцы, и приглашение во дворец служило поводом не к радости, а к мрачным предчувствиям. Адриану исполнилось шестьдесят два. Его здоровье стремительно ухудшалось, и болезнь выявила опасную, даже жестокую грань его личности. Двадцатилетней давности клятва не убивать сенаторов пошла побоку. Все, кто имел дело с императором, пребывали в унынии и страхе.

Марка проводили не в приемный зал, а в личные покои Адриана. Слуга оставил его в помещении с балконом, который нависал над садом. Льющийся оттуда яркий солнечный свет сперва ослепил Марка, не позволяя рассмотреть обстановку; лишь постепенно увидел он роскошную мебель, элегантные статуи, настенную роспись – и обнаружил, что он не один. На кушетке вырисовывалась фигура, сидящая спиной к солнцу. На секунду Марк принял мужчину за Адриана – тот напоминал императора шевелюрой и бородой, – но поза выдавала человека более молодого. У Марка замерло сердце, ибо ему почудилось, что он глядит на Цейония, который умер в януарские календы. Ходили слухи, что его лемур застрял во дворце, мучимый скорбью Адриана.

Но сидящий был старше Цейония и моложе Адриана, годами где-то за сорок, и оказался в полном здравии, хоть и печален.

– Должно быть, ты Марк Пинарий, – сказал он тихо. – Я Тит Аврелий Антонин. Мы вряд ли встречались, но ты, наверное, знаком с моим племянником, молодым Марком Вером. Точнее, сыном, – очевидно, теперь я должен называть его именно так.

Итак, перед Марком был человек, которого Адриан, горько разочарованный смертью Цейония и подгоняемый собственной скорой кончиной, произвел в преемники. Адриан потребо вал, чтобы Антонин принял в качестве наследников сына покойного Цейония и юного Марка Вера. Вер взял себе имя нового отца и стал Марком Аврелием, третьим в очереди претендентом на престол.

Навязанное усыновление было не единственной уловкой, задуманной Адрианом в стремлении контролировать будущее. Казалось, он упорно продвигает или устраняет окружающих, точно фишки на игральной доске. Находясь в угнетенном состоянии, прикованный к постели, одержимый заботой о престолонаследии, он казнил и вынуждал к самоубийству тех, кого считал излишне честолюбивым.

Самой последней и самой нашумевшей смертью явилось вынужденное самоубийство его девяностолетнего шурина Сервиана, которого Адриан заподозрил в стремлении возвысить внука. Скандал разразился и после смерти императрицы Сабины: кое-кто из ее родни осмеливался шептать, будто Адриан ее отравил.

– Мне сказали, что меня зовет Цезарь, – ответил Марк.

Антонин кивнул:

– Едва проснувшись утром, он сразу потребовал привести тебя.

– Молюсь, чтобы застать Цезаря в лучшем здравии, чем при последней встрече.

– Полагаю, ты тактично пытаешься справиться о его состоянии. Скоро увидишь сам. Постарайся не испугаться. Все тело распухло от жидкости. Лицо раздулось так, что ты вряд ли узнаешь Адриана. Говорят, нечто подобное произошло в конце и с Траяном.

– Могу я спросить о состоянии рассудка Цезаря?

Антонин пронзил его взглядом.

– Ты знаешь его очень давно, и я не стану лгать. В последние дни он несколько раз пытался покончить с собой. Сперва приказал рабу зарезать его. Когда тот отказался, он попробовал заколоть себя сам, но оказался слишком слаб. Потом потребовал у лекаря яда. «Цезарь просит меня стать его убийцей», – пролепетал несчастный, а Адриан процитировал ему из Софокла: «…Целителем ты будешь, всех мук моих единственным врачом»[37], – слова Геркулеса из «Трахинянок», произнесенные в агонии, с мольбой к сыну сжечь его. Лекарь отказался дать яд, за что Цезарь распорядился его казнить, а заодно и всех остальных, кто препятствовал его попыткам самоубийства.

Марк вытер со лба свежие капли пота.

– И лекаря лишили жизни?

– Разумеется, нет. Я просто убрал с глаз Цезаря провинившихся и заменил их другими людьми. Всем им строго наказано зорко следить за государем и пресекать новые попытки самоубийства. Между тем Цезарь, коль скоро врачи не смогли его исцелить, призвал чудотворцев и колдунов. В основном, как я не сомневаюсь, шарлатанов, но совсем недавно Цезарю стало немного лучше. Он настаивает, что достаточно здоров для поездок, и завтра намерен отбыть в Байи. Говорит, что окрепнет от морского воздуха. А перед отъездом желает увидеть тебя.

Антонин довел гостя до опочивальни и отворил дверь, но отступил, дав понять Марку, чтобы тот вошел один.

Шторы были задернуты, защищая покои от солнца. При свете нескольких ламп Марк увидел на постели уродливо разбухшую фигуру императора. С пьедестала в изножье взирала на Адриана статуя Антиноя.

Как и предупредил Антонин, отеки сделали Адриана почти неузнаваемым: щеки, подбородок и даже лоб чудовищно опухли, тогда как глаза и рот казались маленькими и узкими. Но когда император заговорил, голос был прежним, разве что сильнее прорывался старый испанский акцент.

– Пигмалион! Это ты?

– Я. Цезарь желал меня видеть?

– Да. Подойди ближе. Ты хорошо выглядишь, Пинарий. Нет, не трудись возвращать комплимент. Я содрогаюсь при мысли о собственной внешности. Обрати внимание – Антонин заботливо убрал отсюда все зеркала. – Адриан издал слабый смешок.

Марк удивился, застав государя в столь хорошем настроении. И это злодей, казнящий неугодных направо и налево?

– Пинарий, я позвал тебя, потому что хотел поблагодарить за все, что ты сделал для меня за долгие годы, и особенно за содействие служению Антиною. У Божественного Юноши нет последователя преданнее тебя. Созданные твоей рукой об разы переживут нас всех. Мы знаем в этой жизни только плоть, но плоть стареет, вянет и гниет, что мне известно доподлинно. Бессмертно лишь совершенство, и бог благословил нас, тебя и меня, созерцанием и осязанием истинной красоты.

Речь истощила его силы. Адриан передохнул, затем продолжил:

– Взгляни на предмет, который находится на столе вон там, у окна. Раздвинь шторы, если мало света.

Марк обнаружил на столе макет нового мавзолея. Разведя занавеси, он увидел в обрамлении окна само здание на дальнем берегу Тибра. Строительство шло полным ходом, но замысел императора в отношении верхушки огромного круглого здания оставался тайной – до сего момента. Верх макета украшало изваяние Адриана в колеснице, запряженной четверкой лошадей. Марк сглотнул. Судя по пропорциям модели, скульптурное изображение квадриги станет одним из крупнейших в мире. Пусть и не столь высокое, одной лишь массой оно потягается с Колоссом Сола.

– Что скажешь, Пинарий?

– Цезарь, могу я спросить, кто изготовил макет?

– Я сам, вот этими отечными пальцами. Да, грубая работа, но я никогда не считал себя скульптором. Детали я оставляю истинному художнику – тебе, Пинарий. Итак? Каково твое мнение?

– Правильно ли выверено соотношение размеров статуи и мавзолея?

– Достаточно близко.

Марк нахмурился:

– Мавзолей возвышается почти на шестьдесят футов. Высота статуи едва ли не равна высоте сооружения, на котором стоит. Понимает ли Цезарь, насколько огромной она будет в действительности?

– Понимаю.

– Но как построить такой масштабный монумент? Как перевезти и установить на мавзолее? Понадобится немыслимое количество бронзы…

– Я оставляю детали на твое усмотрение, Пигмалион! – рыкнул Адриан. Лицо у него побагровело, а глаза уменьшились до зловещих светящихся точек. Марку на миг показалось, что голова императора лопнет, как раздавленная между пальцев виноградина.

Затем Адриан рассмеялся:

– Прислушайся! Улавливаешь акцент? Гуще, чем у Траяна! Я вспоминаю долгие часы, проведенные с учителями риторики, когда я до хрипоты читал Цицерона. Нумины яйца, с самого детства выговор у меня не звучал настолько по-испански. Как давно это было… – Он смежил веки и задремал.

Марк долго смотрел на него. Что сказал бы про императора Аполлоний Тианский? Адриан был безусловно лучше Домициана и разбирался в философии больше Траяна, но если философия призвана примирить человека с жизнью и подготовить к смерти, то Адриан изучал науку впустую. С приближением конца он прикипел к материальному миру сильнее прежнего, возжелав для себя самый большой памятник и стремясь решить, кто займет его место аж до второго поколения. Он стал одержим жизнью, не принимая смерть – как собственную, так и смерть обожаемого Антиноя, которого Адриан вознамерился сохранить в живых, населив весь мир его статуями.

Наверное, никакой император не в силах стать настоящим философом, поскольку долг его – усердно печься о материальном мире и смертных подданных, но Адриан, как никто другой, приблизился к идеалу. Пожалуй, миру не стоит и надеяться на правителя лучше Адриана, при всех его недостатках. Превзойдет ли его Антонин? Или Марк Аврелий, если когда-нибудь придет к власти?

Марк машинально потянулся к фасинуму, но талисмана на груди не было. Отныне он принадлежал Луцию. Марк шепотом обратился к взирающему на него сверху Божественному Юноше:

– Мне повезло, что я дожил до таких лет и при таком императоре.

– Что такое? – пробормотал Адриан и открыл глаза. – Ты еще здесь, Пигмалион?

– Здесь, Цезарь.

– Чуть не забыл сказать. Я произвел тебя в сенаторы.

– Меня, Цезарь?

– Почему бы и нет?

– В сенате найдутся такие, кто скажет, что простому скульптору не место среди них.

– Кому какое дело, что думают эти бесполезные существа? Я говорю, что ты сенатор, и делу конец. Ты служил мне столь же верно, как любой военачальник или магистрат, а то и лучше многих. И не забывай, что твоего деда назначил в сенат Божественный Клавдий и что твой дед был сенатором, а прапрадед являлся одним из трех наследников Юлия Цезаря. Поэтому отныне ты сенатор Пинарий, кроме тех случаев, когда я забудусь и назову тебя сенатором Пигмалионом.

– Благодарю тебя, Цезарь, – улыбнулся Марк.

– Я также назначил тебя жрецом Антиноя.

– Меня – жрецом?

– Богослужение у тебя в крови, потомок древнего рода авгуров. По сути, ты уже жрец Антиноя, а потому, помимо обязанностей, имеешь право порадоваться и титулу, и жало ванью.

– О каких обязанностях ты говоришь?

– Делать статуи Антиноя и тем проповедовать поклонение ему.

– Я приложу все усилия, Цезарь.

Адриан закрыл глаза. Его дыхание замедлилось. Марк решил, что он спит, но император вдруг начал говорить, очень тихо. Он читал стихи – возможно, собственного сочинения, поскольку Марк их прежде не слышал.

Милый дух, что облекала плоть, Скоро ты отлетаешь прочь. Куда подашься? В место какое Темное, мрачное и сырое, С весельем и смехом простившись навек?

Адриан вздохнул и погрузился в сон. Марк бесшумно вышел.

* * *

На следующий день император со свитой отбыл в Байи. Через десять дней в Рим пришла весть, что Адриан умер.

Антонин, руководивший государством в отсутствие Цезаря, немедленно отправился в Байи присмотреть за останками и доставить их в Рим. Молодому Марку Аврелию выпало возглавить подготовку к похоронным обрядам, включая гладиаторские бои в честь усопшего.

По возвращении Антонина в Рим сенат единогласно признал его императором.

– Да будет он удачливее Августа! – кричали собравшиеся. – Да будет даже лучше Траяна!

Последние месяцы правления Адриана оставили горький осадок в душах многих сенаторов. Был порыв отменить ряд его указов, включая назначение фаворитов в сенат и на другие высокие должности. Однако Антонин заявил, что подобное аннулирование оскорбит память его приемного отца, и отказал. Несмотря на широкое несогласие, он настоял, чтобы сенат обожествил Адриана. Таким образом, Марк Пинарий остался сенатором и жрецом Антиноя, а покойный император стал Божественным Адрианом.

141 год от Р. Х.

Строительство и отделка мавзолея Адриана наконец завершились. Сегодня предстояло официально захоронить останки императора.

Для доступа к мавзолею построили новый мост через Тибр. С него открывался впечатляющий вид на огромное здание, и именно здесь собрались для церемонии император Антонин и толпа сановников. Вместе с Адрианом захоронению подлежали останки императрицы Сабины и бывшего наследника Адриана Цейония.

Для Марка Пинария, облаченного в сенаторскую тогу, наступил пик долгой карьеры; одновременно ему представился редкий случай просто перевести дух. Марку никогда не выпадало столько хлопот, даже в беспокойные годы дакийских кампаний, когда он служил помощником Аполлодора. Пинарий исправно посещал заседания сената, часто бывал на вилле в Тибуре, где надзирал за служением Антиною, и всякий раз, когда посещало вдохновение, изготавливал новые образы Божественного Юноши. Но основные силы в последние годы он бросил на проектирование и создание массивной скульптурной группы для мавзолея Адриана. Безусловно, статуи Антиноя являлись прекраснейшими творениями Марка и он вплотную приблизился к совершенству, но изваяние квадриги Адриана превосходило их по великолепию и масштабу.

Первая трудность заключалась в создании столь огромной конструкции, вторая – в придании скульптуре достаточного величия, чтобы должным образом почтить Адриана. Краем уха внимая бесконечным речам и призывам, Марк рассматривал с нового моста гигантскую скульптурную группу и ощущал глубочайшее удовлетворение. Аполлодор сказал бы, что статуя чересчур велика и низводит мавзолей до обычного постамента, лишая устойчивости сооружение в целом. Однако Марк подавил соблазн изменить макет Адриана и остался верен пожеланиям императора, хотя применил разнообразные ухищрения в смысле перспективы, дабы придать фигурам более благовидные пропорции при взгляде снизу. За последние дни Марк обошел все Семь холмов и разбегающиеся лучами дороги, оценивая скульптуру с разных точек и расстояний. Вознесшийся в квадриге Адриан соперничал с храмом Юпитера на Капитолийском холме, Колоссом Сола и даже амфитеатром Флавиев. С одной площадки на севере города квадрига и вовсе заслоняла весь Рим; иллюзия гигантской фигуры, плывущей в колеснице по безлюдной пустоши, была полной. Как художник, Марк не испытывал большего удовлетворения – даже когда взирал на статуи Божественного Юноши.

Рядом с Марком стояла Аполлодора. В ее чертах застыла увядающая восточная красота в сочетании с непроницаемым выражением истинно римской матроны. Марк понятия не имел о чувствах жены. Она уже давно не выказывала ни гнева, ни скорби в связи со смертью отца.

Подле нее был Луций, который уже вымахал на голову выше отца. Он надел фасинум, хотя скрыл амулет под тогой. Марк видел, что сын переглядывается с молодым Вером – или Аврелием, как все теперь его звали.

Новый император тоже недавно приобрел дополнительное имя. Сенат нарек его Антонином Пием – Благочестивым, – очевидно, в знак признания сыновней верности долгу перед приемным отцом, включая требование сенату воздать Адриану божественные почести; впрочем, многие думали, что именем Пий Антонин обязан спасению жизни многих сенаторов, которых на закате правления намеревался казнить Адриан. «Лучше я сохраню жизнь одному невинному гражданину, чем отберу ее у тысячи врагов», – заявил Антонин. В нем не было неугомонности и озабоченной задумчивости Адриана, он славился мирным нравом и добрым юмором. За время его благожелательного правления та горечь, что омрачила конец царствования Адриана, почти истерлась из памяти.

Наконец с обрядами и речами было покончено. Антонин Пий перенес урну с прахом Адриана через мост и вошел в мавзолей. В вестибуле устроили нишу со статуей Адриана. Правый коридор, выложенный мрамором, полого уходил по спирали вверх. Пандус описывал полный круг и заканчивался палатой, которая находилась над входом; очередной коридор вел из нее в круглое помещение, расположенное в самом центре здания. В стене были вырезаны углубления для урн с прахом Адриана, Сабины и Цейония. Здесь хватало места для упокоения многих последующих императоров. Мавзолей, таким образом, представил собой и памятник прошлому, и выражение веры в будущее. Люди смертны, но Римская империя сохранится во веки веков. Здесь обретут приют останки еще не родившихся поколений.

Глядя, как Антонин ставит урну в нишу, Марк ощутил печаль и облегчение, которыми знаменуется финал эпохи. Неутомимый путешественник Адриан достиг конца своего последнего странствия.

* * *

За церемонией последовал пир. Марк, проведя целый день на ногах, ушел рано. Аполлодора удалилась с ним, но Луций остался, не желая бросать Аврелия.

– Как хорошо, что мальчики так сдружились, – заметил Аполлодоре Марк уже в носилках. – За столь счастливый исход, как и за многое другое, нам следует благодарить Божественного Адриана.

Аполлодора не ответила. Она лишь кивнула и закрыла глаза, словно слишком устала для разговоров. Прибыв домой, она сразу отправилась в постель.

Марк же, несмотря на утомление, не находил покоя. Такое случалось с ним после участия в церемониях и обрядах; подобные события приводили его в нервозное состояние, и ему не спалось. Он походил по саду, затем отправился в библиотеку. Аминтас, зная привычки хозяина и предвосхищая его нужды, оставил там зажженную лампу.

Марк оглядел покоящиеся в гнездах свитки с опознавательными ярлычками и по наитию вытянул последний том жизнеописаний Светония. Имя историка недавно всплыло в беседе с молодым Марком Аврелием, который выразил удивление тем, что Марк его не читал.

– Ты хочешь сказать, что владеешь одним из первых списков, который дал тебе сам Светоний, но так и не изучил текст? – удивлялся Аврелий. – Невероятно! Прочти обязательно!

Марк отыскал другие тома, разложил на столе и начал просматривать. От строгого моралиста Августа власть перешла к суровому Тиберию, который скатился к безудержному разврату и оставил мир на милость чудовища Калигулы; кровавая смерть тирана привела к правлению злополучного Клавдия, обманутого первой женой Мессалиной и, вероятно, убитого вто рой, Агриппиной, которая посадила на трон своего сына Нерона, в награду за что и поплатилась жизнью. После Нерона быстро сменились четыре императора: Гальба, Отон, Вителлий и, наконец, Веспасиан, бесцветный, но сведущий полководец. Он передал империю сыновьям: сначала популярному Титу, затем подозрительному и жестокому Домициану. На этом повествование Светония заканчивалось, но Марк не нуждался в историках, чтобы вспомнить правление Нервы, Траяна и Адриана.

Марк понял, почему жизнеописания так популярны. Светоний наполнил текст жестокими, забавными и отвратительными историями. Люди, о которых он повествовал, большей частью ужасали. Правда ли, что Калигула выделил своему коню Инцитату мраморное стойло, слоновой кости ясли, пурпурные попоны и драгоценный хомут, готовясь произвести его в консулы? Действительно ли Нерон хотел убить мать, посадив ее на обреченное затонуть судно? Приглашал ли Домициан гостей в черный зал, где обращался с ними, точно с покойниками, а потом отпускал, глумясь над их отчаянием? В какие удивительные и страшные времена жили отец, дед и прадед Марка – и как мало он знал о них!

Когда из сада начал проникать свет утренней зари, Марк осознал, что читал всю ночь. Он отправился в постель, решив, что час отдыха лучше, чем ничего, и видел сны о безумных императорах.

* * *

Проснувшись, Марк ощутил себя странно бодрым, хотя спал недолго. После неспешного завтрака с женой и сыном он пригласил Луция прогуляться.

– Надень тогу, – велел он. – И не забудь фасинум.

– У нас какое-то особое дело, отец?

– Любая прогулка по Риму и есть особое дело.

Носилки переправили их по Марсову полю к новому мосту через Тибр. Марк хотел посмотреть на мавзолей, не отвлекаясь на многолюдную церемонию. Он много раз разглядывал постройку, но то было до захоронения Адриана. Сейчас здание показалось ему другим, более законченным. Адриан возжелал себе памятник на века, и Марк не сомневался, что гробница императора не исчезнет и через тысячу лет.

Отец и сын достигли Пантеона. Они вошли внутрь полюбоваться статуями богов и насладиться необычайным ощущением простора и света, которое обеспечивал высокий купол с круглым окном. Вот еще один памятник зодчества, который простоит до конца времен, достойная дань всем богам и богиням.

Затем прогулка привела их к амфитеатру Флавиев, величай шему на свете месту, куда весь Рим стекался взглянуть на игры жизни и смерти, показать себя и посмотреть на других. Рядом стоял Колосс Сола, некогда Нерона, в котором противоречивый император максимально приблизился к обожествлению. Марк вспомнил честолюбивую мечту Аполлодора воздвигнуть не менее гигантскую статую Луны – проект, навсегда умерший вместе с тестем Пинария. С учетом обстоя тельств его смерти, имя Аполлодора редко упоминали дома. Марк сообразил, что Луций почти ничего не знает о дедах, и решил обязательно рассказать ему о предках, включая даже загадочного двоюродного прадеда-христианина.

От амфитеатра было рукой подать до храма Венеры и Ромы. Марк провел годы, вникая в Адрианову новаторскую концепцию двойного храма; результатом явилось одно из самых великолепных зданий на свете. В святилище Ромы жрецы выполняли обряды в честь города. На алтаре Венеры молодожены возжигали благовония, моля богиню благословить семейный союз.

– Смотри, как они счастливы, – сказал Марк. – Ты уже в брачном возрасте, сын мой. Ждать ли мне в ближайшем будущем…

– Не исключено, отец. – Молодой человек вспыхнул.

Благодаря дружбе с Аврелием Луций вполне мог породнить дом Пинариев с одним из самых знатных городских семейств. Глядишь, когда-нибудь Пинарии вновь станут консулами и весталками, как было во времена царей и в первые века республики.

Они сошли по ступеням храма на Священную дорогу. Пересекли древний Форум, который достался Августу кирпичным, а он сделал его мраморным, и дошли до намного более величественного форума Траяна, откуда по спиральной лестнице взошли на одноименную колонну. Марк больше всего любил смотреть на город именно с вершины монумента. Он вспомнил день установки статуи Траяна, когда едва не стряслась беда. Как он был молод!

На обратном пути к дому на Палатине Марк вдруг решил заглянуть в сенат, хотя собраний сегодня не было. С Луцием рядом он воскурил фимиам на алтаре Победы и произнес молитву Виктории: «Богиня, даруй победу Риму и поражение его врагам. Храни империю, которую ты вручила Августу. Защити Рим от недругов внешних и внутренних».

Зачем он позвал с собой Луция? На эту мысль его натолкнул Светоний. Подробности прочитанного смешались, но у Марка осталось смутное впечатление, что мир шагнул далеко вперед со времен Августа. В обыденной суете забывалось, какое особенное место представляет собой Рим. Забывалось, насколько причудливым было его прошлое и как выросла во всех отношениях современная империя. Думая о диких историях Светония, вспоминая отцовские рассказы и собственную жизнь, начавшуюся в рабстве, но приведшую в общество императоров и под опеку Божественного Юноши, Марк счел, что Рим прошел через страшные испытания, дабы достичь подобия совершенства – во всяком случае, доступного смертным. Пинарий внес свою лепту в построение стабильного, успешного, воистину цивилизованного мира, который перейдет к поколению сына. Со временем мир Адриана наверняка уступит место миру Марка Аврелия – а дальше?

Стоя с сыном перед алтарем Победы, сенатор Марк Пинарий ощутил прилив оптимизма. Что скрывает будущее? Даже богам не дано знать.

Примечания автора

«Империя» – роман о жизни города Рима от правления Августа, первого императора, до расцвета государства при Адриане; сюжет охватывает период с 14 по 141 год. В предыдущем романе «Рим» я проследил за историей той же семьи от основания города до возвышения Августа и конца Римской республики.

В каком-то смысле период, отраженный в «Империи», является одним из самых удобных для изучения. Труды великих историков, включая Светония, Тацита и Плутарха, широко доступны читателям всего мира как в латинском оригинале, так и на греческом языке или в многочисленных переводах, а пытливый исследователь доберется даже до малоизвестных письменных источников (посвящений, фрагментов поэм и т. д.). Весьма богата археологическая база: целиком сохранились Помпеи, погребенные при извержении Везувия в 79 году; до сих пор стоят крупные здания той эпохи (например, Пантеон), а раскопки не перестают приносить открытия – взять хотя бы грот, якобы Луперкаль Августа, об открытии которого сообщили в январе 2007-го. Богатые данные поступают и от нумизматов, а всемирная сетевая торговля римскими монетами подарила нам увеличенные и четкие изображения даже самых стертых экземпляров. При таком изобилии источников данный период весьма любим современными историками, которые ежегодно выпускают столько трудов о Римской империи, что не прочтешь и за целую жизнь.

И все-таки для романиста он представляет особую проблему, имя которой – императоры. Или, вернее, императороцентризм.

При написании «Рима» я столкнулся с совершенно другой трудностью. Сведений о первой тысяче лет города гораздо меньше, однако содержание немногочисленных источников отличается невероятным богатством: легенды о полубогах и героях, рассказы о бунтах и яростной классовой борьбе, история как сцена действия могущественных родов, фракций и личностей, стремящихся удовлетворить свои частные цели. Проблема заключалась именно в том, чтобы уместить весь сонм героев в одном романе.

С концом республики и началом автократического правления сюжетная линия изменяется. Классовые конфликты и герои, как и злодеи-одиночки, уходят в прошлое. Во главу угла встают императоры: их личности, семьи, сексуальные привычки, зачастую яркая и насыщенная жизнь, а иногда и кровавая смерть. История Рима превращается в череду биографий тех, кто правил империей. Все прочее второстепенно.

Нет ничего страшного в том, что император окажется в центре повествования, как у Роберта Грейвза в романе «Я, Клавдий» или у Маргарет Юрсенар в «Воспоминаниях Адриана». Но автократии, при которых вся власть сосредоточена в руках весьма и весьма немногих, когда даже храбрейшие полководцы зависят от каприза господина, а лучшие поэты расточают талант на лесть, не порождают тех выдающихся героев, которые действуют в «Риме», как то Кориолан или Сципион Африканский. Наоборот: лишенные всякой надежды повлиять на ход событий и даже на собственную судьбу, люди ищут за бвения в зрелищах, а силы черпают в колдовстве; иные же погружаются во внутренний мир, стремясь к умственному или духовному просветлению, не ища воинской славы и сторонясь политической деятельности. В таких условиях рождается история, совершенно отличная от той, что представлена в «Риме». Герои и злодеи уступают место искателям и выжившим.

Сегодня многие сравнивают Рим с Соединенными Штатами, но жизнь в Римской империи скорее похожа на репрессивное существование в Советском Союзе. Советская империя так и не обрела ни Траяна, ни Адриана, но Сталина легко уподобить Домициану.

* * *

Читатели «Империи», желающие ознакомиться с перво источниками, могут начать со Светония, который написал биографии первых двенадцати цезарей, от Юлия до Домициана. Плутарх создал жизнеописания Отона и Гальбы. Тацит в «Анналах» и «Истории» охватил период от Тиберия до года четы рех императоров (69-й). Современники не оставили нам биографий Нервы и Траяна, но нить обретается вновь в коллективном труде под названием «История Августов»[38], где говорится об Адриане и его наследниках. Впрочем, с учетом предвзятости и методов античных авторов есть основания сомневаться в достоверности каждой из работ, и современные историки продолжают осмысливать сочетание правды и вымысла.

Еще один важный источник – труды Диона Кассия, хотя из тех книг его «Римской истории», что охватывают период после Клавдия, дошли до нас только фрагменты и сокращенные версии. В «Иудейской войне» Иосифа Флавия описан жестокий конфликт между Римом и Иерусалимом. «Естественная история» Плиния полна исторических деталей – будем надеяться, что более достоверных, чем его научные наблюдения. Письма его племянника, Плиния Младшего, предоставляют нам живое описание современной ему эпохи, включая извержение Везувия, параноидальное правление Домициана и политику «не спрашивай – не скажут», которую Траян проводил в отношении неудобных христиан. Главным источником, по которому можно судить о жизни Аполлония Тианского, является затейливый отчет Филострата, который жил сотней лет позднее; задуманный как биография, он больше похож на роман.

Многие исторические детали и картины обыденной жизни донесены до нас поэтами и драматургами. В эпоху Августа нам помогают Вергилий, Гораций и Овидий; в правление Нерона – Петроний, Сенека и Лукан; во времена последующих императоров – Квинтилиан, Марциал и Ювенал.

Шутка об одном тридцатилетнем вместо двух пятнадцатилетних взята в древнейшем из известных сборнике анекдотов – греческом тексте под названием «Филогелос» («Любитель посмеяться»). Я впервые услышал ее от Мэри Бирд в 2008 году в Калифорнийском университете, где она выступала с ежегодными лекциями по античной литературе. В первоисточнике не упоминается Траян, но шутка ему под стать. (В дальнейшем император Юлиан сам пошутил о Траяне в своем сатирическом произведении «Цезари»: «Зевсу лучше быть начеку, если он хочет удержать Ганимеда!»)

Действующий в романе софист Дион Прусийский больше известен как Дион Христосом (Златоуст – эпитет, которым его наградили впоследствии). Именно Дион сообщает нам в двадцать первой из своих речей, что евнух Спор имел некое отношение к смерти Нерона, который в противном случае мог остаться у власти. Вот перевод с моим курсивным выделением: «Но погубила его все-таки эта нечестивая связь с евнухом. Ведь этот евнух, рассерженный на него, рассказал о намерениях Нерона его свите, и те, отступившись от него, постарались всеми средствами от Нерона отделаться. Как было дело, правда, и по сей день еще не ясно. Что же касается всего остального, то ничто другое не помешало бы ему быть у власти и дальше, судя по тому, что еще сейчас все хотели бы, чтобы он был жив»[39].

Все стихотворные переводы в настоящем романе выполнены мной[40]. Тацит (Анналы, XV, 70) говорит, что Лукан прочел в качестве предсмертных слов собственные стихи; историки предполагают, что он цитировал «Фарсалию» (IV, 516–517). Стихотворение Стация, посвященное локонам фаворита Домициана Эарина, взято из «Сильв» (III, 4). Песня Эарина заимствована из сочинения Лукреция «О природе вещей»; предыдущая версия есть в моем романе «Орудие Немезиды». Стихотворение Марциала на прибытие Траяна в Рим входит в «Эпиграммы» (VI, 3). Строки Вергилия, описывающие Цейония, взяты из «Энеиды» (VI, 869–870). Стихотворение Адриана известно из его биографии в «Истории Августов».

Почти все названные выше источники доступны в переводе и содержатся в Интернете, достаточно задать поиск. Мои личные изыскания почти ежедневно выводили меня на сайт Билла Тайера «Lacus Curtius», кладезь первоисточников, где есть тексты Светония, Тацита, Плутарха, Диона Кассия, Диона Христосома, «История Августов», «Топографический словарь Древнего Рима» Сэмюела Болла Платнера, «Словарь греческих и римских древностей» Уильяма Смита и многое другое, красиво представленное и толково аннотированное.

Еще один интересный ресурс – «Livius» Джоны Лендеринга. Его иллюстрированный текст Филостратовой «Жизни Аполлония» – мой старый и верный друг. Для читателей «Империи» я собираюсь выложить дополнительные ссылки на собственном сайте www. stevensaylor. com.

* * *

В тяжелые времена как никогда важны давние связи. Кит Кала – мой издатель с 1994 года, Алан Невинс – мой агент с 1995-го, а Рик Соломон – партнер с 1976 года. Спасибо вам всем. И особая благодарность – моему другу Гейлану Дюбоузу, автору «Farrago Latina» («Латинской мешанины»), который любезно прочел и откомментировал верстку.

Еще один старый и дорогой сердцу друг – хотя мы ни разу не встречались – покойный Майкл Грант. Когда в детстве я жил в Голдтуэйте, штат Техас, труды Гранта стали моими первыми серьезными книгами о Древнем мире. По мере роста интереса я открывал новые труды, но, куда бы ни заводило меня любопытство, я неизменно наталкивался на книги Майкла Гранта – от биографий Клеопатры, Юлия Цезаря, Нерона до работ об этрусках, гладиаторах, римской монетной системе и самих античных историках. Именно его перевод и примечания к «Делам об убийствах» Цицерона (особенно речь в защиту Секста Росция) вдохновили меня на создание первых романов – «Римская кровь», «Загадка Катилины», «Бросок Венеры», а к написанию «Убийства на Аппиевой дороге» (книги, которую Грант любезно прокомментировал) побудили его переводы «Избранных политических речей» Цицерона. Углубившись в исследования при написании «Империи», я без компаса угодил в штормовое море римской мысли, где смешались астрология, стоицизм, древние боги и новые культы; именно Грант осветил мне путь двумя великолепными книгами – «Мир Рима» и «Расцвет Рима». С благодарностью за все, что дал и продолжает давать мне Майкл Грант, я посвящаю эту книгу его памяти.

Примечания

1

Изогнутый посох авгура, использовавшийся в процедуре гаданий. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Колоннада, обрамляющая площадь или двор дома, храма, общественного здания.

(обратно)

3

Широкая верхняя женская туника до щиколоток с пурпурной каймой или оборкой по подолу, подвязанная поясом выше талии. Такую одежду носили лишь матроны из высшего общества.

(обратно)

4

Вести бул – вход, прихожая, преддверие, площадка между линией фасада и наружной дверью дома, откуда через дверь попадали в переднюю комнату.

(обратно)

5

Энний Квинт. Анналы (перевод Д. Кончаловского).

(обратно)

6

Царь Альбы, сын Прока и младший брат Нумитора, у которого он отнял престол и внуков которого, Ромула и Рема, приказал бросить в Тибр. Ромул и Рем впоследствии убили Амулия и возвратили престол Нумитору.

(обратно)

7

Бел – согласно Библии, имя только вавилонского божества, по данным же ассириологии – и ассирийского; он же Баал (Ваал).

(обратно)

8

Болос из Мендеса – основоположник алхимической традиции. По некоторым источникам – первый алхимик.

(обратно)

9

Белая корона с двумя окрашенными в красный цвет перьями страуса по бокам, которую носил древнеегипетский бог Осирис.

(обратно)

10

Нума Помпилий – по легенде, второй царь Древнего Рима.

(обратно)

11

Орел легиона, или аквила, – главное знамя и самая почитаемая святыня легиона. Потеря аквилы считалась бесчестьем; легион, утративший аквилу, расформировывался.

(обратно)

12

«Броском Венеры» римские игроки называли самый удачный бросок, при котором на всех костях выпадает 6. При «собаке», наименее удачном броске, на всех костях выпадает 1.

(обратно)

13

Декабрьский праздник в честь Сатурна, с именем которого связывали ведение земледелия и первые успехи культуры. Отмечался первоначально 17 декабря по юлианскому календарю, а позднее торжества были продлены до 23 декабря.

(обратно)

14

Секулярные игры – празднество, учрежденное, по преданию, в 249 г. до Рождества Христова по поводу случившихся в этом году небесных знамений.

(обратно)

15

Лк. 14: 26.

(обратно)

16

Катон Младший (или Утический) (95–46 до н. э.) – республиканец, противник Цезаря, сторонник Гнея Помпея. После победы Цезаря в 46 г. при Тапсе над приверженцами Помпея покончил с собой.

(обратно)

17

Эквиты («всадники», лат. equites, от лат. equus – конь) – одно из привилегированных сословий в Древнем Риме, второе после сенаторов.

(обратно)

18

Марк Аней Лукан. Фарсалия, или Поэма о гражданской войне (перевод Л. Остроумова).

(обратно)

19

Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей (перевод М. Гаспарова).

(обратно)

20

В период античности – общегреческие состязания, сопровождавшие праздник в честь Посейдона.

(обратно)

21

Гомер. Одиссея (перевод В. Вересаева).

(обратно)

22

Луций Анней Сенека. О гневе. Книга II (перевод Т. Бородай).

(обратно)

23

Азовское море.

(обратно)

24

Известный римский разбойник, главарь шайки, грабившей путников на Аппиевой дороге; казнен во времена Калигулы.

(обратно)

25

Впервые увидев в Африке жирафа, европейцы сочли его гибридом верблюда и пятнистого леопарда, откуда и произошло название.

(обратно)

26

Главный военный, религиозный и политический центр независимой доримской Дакии, резиденция дакийских царей, в том числе последнего, Децебала.

(обратно)

27

Марк Валерий Марциал. Эпиграммы (перевод Ф. Петровского).

(обратно)

28

Ultima Thule (лат. весьма далекая Фула, крайняя Туле) – «очень далеко», «край света» или «крайний предел», «дальняя задача», «цель устремлений».

(обратно)

29

Тит Лукреций Кар. О природе вещей (перевод Ф. Петровского).

(обратно)

30

Современное название – Гиндукуш.

(обратно)

31

Ныне – Кёльн.

(обратно)

32

Днем в античном Риме считалось время с 6 часов утра до 6 часов вечера.

(обратно)

33

Марк Валерий Марциал. Эпиграммы (перевод Ф. Петровского).

(обратно)

34

Каспийское море.

(обратно)

35

Verus – истинный (лат.). Соответственно, Verissimus – истиннейший.

(обратно)

36

Вергилий. Энеида (перевод С. Ошерова под ред. Ф. Петровского).

(обратно)

37

Софокл. Трахинянки (перевод С. Шервинского).

(обратно)

38

В русском переводе «Властелины Рима» (М., 1992).

(обратно)

39

Дион Христосом. О красоте (перевод О. Смыки).

(обратно)

40

В русской версии текста стихотворные фрагменты по возможности приведены в уже существующих переводах.

(обратно)

Оглавление

Римские месяцы и дни

Часть I. Луций. Толкователь молний

Часть II. Тит и Кезон. Близнецы

Часть III. Луций. Искатель

Часть IV. Марк. Скульптор

Примечания автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg