«Александрия»

Александрия (fb2) - Александрия 868K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Викторович Барчук

Дмитрий Барчук Александрия

© Д. В. Барчук, 2005

© ООО «Печатная мануфактура», макет, 2005

* * *

История «ЮКОСа» и его бывшего руководителя Михаила Борисовича Ходорковского послужила лишь побудительным мотивом для написания этой книги. Это от начала до конца художественное произведение. Все его современные персонажи и их судьбы выдуманы мной. Сходство с реальными людьми – лишь совпадение, игра случая. Что же касается перевоплощения царя Александра I в старца Федора Кузьмича, по официальной версии – это только красивая легенда. Но я искренне верю в нее и постараюсь убедить в этом читателей.

Автор

Так Богу угодно…

Александр I,святой старец Феодор Томский

Пролог

Мне 43 года. В 2003‑м журнал Forbes в рейтинге самых богатых людей России поставил меня первым. А сегодня, ** января 200* года, на *** день своего заключения в «Матросской Тишине», я начинаю писать эти заметки. Не знаю, сколько еще продлится мое заточение и выйду ли я вообще когда-нибудь из тюрьмы. Если выйду, останутся ли у меня средства, чтобы издать написанное. И буду ли я вообще когда-нибудь издавать это?

В своей жизни я писал только сочинения в школе, письма маме из пионерского лагеря еще во времена Советского Союза, а потом, в начале бизнес-карьеры, когда у меня еще не было секретарей-референтов, сам набирал на компьютере заявки на какой-нибудь завод. И все. Я никогда не учился литературному мастерству и не мечтал стать писателем. Разве что издать мемуары на склоне лет или пропиарить себя накануне президентских выборов. Но за меня это сделали бы другие люди, профессионалы. Мне бы оставалось только посмотреть их текст, сделать замечания, заплатить за работу и поставить свое имя.

А сейчас я пишу сам. Потому что не могу не писать. Это единственный способ не сойти с ума и окончательно не сломаться. Мне уже глубоко безразлична судьба моего имущества и моя собственная судьба. Я сам выбрал этот путь. Ведь мог бы, как другие олигархи, отсиживаться где-нибудь в Лондоне или Тель-Авиве. Плавать на собственной яхте по лазурным морям, играть в гольф с лордом Ротшильдом, обладать первыми красавицами планеты, носить костюмы от самых модных кутюрье, есть лобстеров и черную икру, а не тюремную баланду. Я остался в России. Я сделал свой выбор, я отвечаю. По-мужски. Держу удар, сколько смогу. Они могут меня разорить и убить. Но сломить мой дух, то, что составляет мою сущность как человека, мое «я», – это не в их власти.

Любую работу, за которую я когда-нибудь брался, – хоть подработка дворником в студенческие времена, хоть сама учеба, научная деятельность или бизнес, я делал на совесть, хорошо, по максимуму, на какой был способен. Эти заметки – моя сегодняшняя работа. Бог даст, с ее помощью выживу. Спаси меня, моя работа!

Часть первая К царству

Я есть лишь счастливый случай…

Александр I – госпоже де Сталь

Глава 1. Грехи отцов

Наша камера больше походит на палату в какой-нибудь захолустной провинциальной больнице. Побеленные известкой стены. Три металлические кровати, стоящие вдоль стен, наглухо привинчены к каменному полу. Окрашенный половой краской стол стоит под маленьким зарешеченным окном, спрятанным у самого потолка. Оно выходит на север, поэтому лучик солнца к нам заглядывает редко. На считанные минуты после полудня. Когда выпадают солнечные дни. А они в Москве – большая редкость. Раньше я этого не замечал. Был занят. А сейчас с таким нетерпением жду этого мимолетного солнца! Выглянет солнышко, проскользнет сквозь решетку лучик, и сразу затеплится в душе надежда, что скоро, когда-нибудь, может быть, я смогу смотреть на солнце, греться на нем целый день, месяц, год. Мне кажется, что это мне никогда не надоест.

Но хватит лирики. Продолжим описание камеры. Высокий потолок с готическими сводами придает помещению некий монументальный вид. Попадая сюда, сразу ощущаешь себя не просто сидельцем заурядного СИЗО, а VIP-узником, «железной маской» или графом Монте-Кристо, попавшим в Бастилию или замок Иф по подозрению в заговоре против короля.

У изголовья каждой кровати – одинаковые тумбочки из ДСП. Внутри джентльменский набор: туалетные принадлежности, смена нижнего белья и чистые носки, журналы, книги, варенье… Скоропортящиеся продукты – в холодильнике. Он стоит в углу, слева от окна, подальше от параши. Дребезжит жутко, особенно по ночам. Что с ним только не делали: наклоняли вперед и назад, вправо и влево. Бесполезно. А иногда вдруг сам, ни с того ни с сего, возьмет и перестанет дребезжать. Неделю молчит, две. Зато потом отрывается по полной программе, в двойном размере. Того и гляди разорвется.

Отхожее место вделано в пол. С нижнего этажа торчит труба канализации, а сверху по такой же ржавой, но меньшего диаметра трубе постоянно льется вода. С шипением и свистом. Сутки напролет. На слив не раз жаловались тюремному начальству. После каждой жалобы приходит сантехник, что-то ковыряет в трубах. Шипение на время исчезает, а потом снова начинается. Хорошо хоть перегородка отделяет парашу от камеры. Когда по большой нужде приспичит кому-нибудь, другим хоть не видно, как он нужду справляет. Но двери, как в нормальном туалете, здесь нет. Сидишь на корточках и обозреваешь себя в потускневшем от времени зеркале, что висит над ржавым умывальником.

Он находится у меня в ногах. Вначале я спал на другой кровати, ближе к холодильнику. Но после суда над Мэром перебрался на его койку, подальше от дребезжащего чудовища. Сейчас моя прежняя кровать пустует. В камере нас двое. Кроме меня еще Редактор. Интереснейший тип. Но о нем расскажу позже подробно. Он того заслуживает.

Еще в нашей камере есть телевизор – белый Samsung. Он показывает только два канала – первый и РТР. НТВ можно только слушать. Изображение комнатная антенна из‑за толстых тюремных стен, к сожалению, не улавливает.

Стационарная радиоточка передает одно Всероссийское радио.

Из коридора послышались приближающиеся шаги конвоира. Лязгнул замок. Со скрипом отворилась тяжелая дверь. Это, наверняка, по мою душу. И точно.

– Ланский, на выход!

Я откладываю на кровать недописанный лист и шариковую ручку, набрасываю на себя олимпийку и направляюсь к двери.

– Выпейте, Михаил Аркадьевич. Это капотен. Он снизит давление. А то на вас лица нет, – протягивает мне таблетку и стакан воды Редактор.

Я выпиваю и откидываюсь на подушку. Значит, я уже в камере. Как вернулся, не помню. Окончание допроса тоже, как в тумане. Когда речь зашла о гибралтарских счетах, следователь перешел на крик. А я не могу, когда на меня кричат. Особенно такие юнцы. Ему еще и тридцати нет. Для него мое дело – вопрос дальнейшей жизни. Доломает меня, карьера обеспечена. А не сломает, так и просидит в следаках до пенсии. Вот и старается. Бьет копытом. Землю роет. Из шкуры лезет. Голос же у него противный, фальцет. Когда кричит, словно камнем по стеклу елозит. У меня сразу перед глазами – красная пелена. В лицо вонзаются тысячи иголок. Язык немеет. Он, глупый, думает, что я в эти мгновения расколюсь, а я вообще говорить не могу.

У меня не такое здоровье, как у Президента. Я не умею кататься на горных лыжах и не занимаюсь дзюдо. И вообще никогда никаким видом спорта, кроме шахмат, не занимался. У меня хроническая гипертония, пиелонефрит, сахарный диабет, слабое зрение и еще масса всяких болячек. За пятнадцать месяцев отсидки они еще более обострились. Из‑за плохой воды воспалились почки. Боль в пояснице стала нормой. Как следствие, высокое давление. Еще и сердчишко стало пошаливать. Не знаю, как я себя повел бы, если бы ко мне применялись физические пытки. Как говорит мой следователь, «современные методики позволяют развязать язык любому, это лишь вопрос времени». Но одно дело разговорить, выведать секреты, а другое – заставить узника поступать так, как нужно, действовать по удобному сценарию. Это – разные вещи. Особенно, когда к моей персоне приковано внимание отечественной и мировой общественности. Здесь перебор может только повредить. Им нужно сломать меня морально, а не физически. А к решению этой проблемы мое физическое здоровье имеет весьма отдаленное отношение. Если вообще имеет.

Вот Мэр, например. Он был гораздо крепче и меня, и Редактора. Все хвастался своим исполинским здоровьем, что может выпить литр водки, просидеть час в сауне и отжарить пятерых девок. Но не выдержал человек давления, сломался и сидит теперь в колонии строгого режима.

Мое слабое здоровье – это мой сегодняшний союзник. Как только мучители перегибают палку, срабатывает какой-то внутренний защитный механизм, я просто уплываю и все. А им остается одно бесчувственное тело, кукла, от которой никогда ничего не добьешься. Поэтому они сменили тактику, стали действовать «нежнее». Пытаются убедить меня, что я на самом деле был не прав, что я – преступник по отношению к моему народу. И только молодому исполнителю дирижер по-прежнему отводит партию злого следователя.

– Полноте, Михаил Аркадьевич, не стоит каждый допрос принимать так близко к сердцу! За пятнадцать месяцев пора бы привыкнуть к этим процедурам. Ну вот, лицо у вас уже не такое красное. Поднимайтесь, чайку попьем, – зовет меня Редактор.

– Все ваши проблемы, дорогой мой, начались после того, как вы захотели стать царем. Вам, Михаил Аркадьевич, действительно посчастливилось поймать золотую рыбку. Захотели стать банкиром – пожалуйста. Нефтяным магнатом – милости просим. Но вам этого оказалось мало. Вы, как глупая старуха из сказки, возжелали трона владыки морского, и чтобы сама золотая рыбка служила вам на посылках. Взбунтовалось синее море, рыбка хвостиком махнула, и вот, извольте, перед вами – старая изба и разбитое корыто.

Редактор отхлебнул из красной пластмассовой кружки со знаком Близнецов. Я тоже сделал глоток, но тут же обжегся.

Почему я слушаю этого человека? Наверняка он подсадная утка и работает на следствие. Просто ему отведена такая роль – мудреца, философа, самого ставшего жертвой обстоятельств и смирившегося с ними. Ему уже все по фигу. И этим своим нигилизмом, пораженчеством он, по замыслу людей, посадивших его сюда, должен заразить и меня. Что ж, поборемся. Схватка с достойным противником всегда увлекательна. Но как он пьет такой кипяток?!

– Я не мог поступить иначе. Меня вела судьба, – тихо произношу я.

Редактор чешет грязными пальцами свой заросший щетиной двойной подбородок и говорит:

– Вы, батенька, прямо Наполеона цитируете. И все-таки до меня никак не доходит, какого черта вы, умный человек, полезли на рожон? Инстинкт самосохранения совсем утратили. Объявили на всю страну, что будете на следующих выборах баллотироваться на пост Президента. Свою фракцию в Думе решили создать. Посадив в тюрьму вашего друга, вам прозрачно намекнули – угомонитесь. А вы дальше в бутылку полезли. Перед телекамерами красовались: «Если хотят посадить, пусть сажают. Я все равно из России никуда не уеду». Вот вас и посадили. И правильно сделали. Сами напросились.

Я настолько вымотан допросом, что нет сил с ним спорить. И все же возражаю:

– Во всем мире у власти стоят богатые и влиятельные люди. Я был одним из них. Беда России в том, что у нас приходят во власть, чтобы кормиться, а не служить отечеству, как в других странах.

– Дорогой мой, а готовы ли вы заплатить страшную цену за входной билет в этот клуб избранных? Вы думаете, что ваших миллиардов долларов на это хватит? Нет, власть стоит еще крови. Самых близких и родных людей. Способны ли вы, как Петр Первый, замучить пытками собственного сына – царевича Алексея, как Екатерина, обречь на смерть своего супруга – Петра Третьего, как Александр Первый, стать отцеубийцей?!

Я молчу. Мне нечего сказать. А Редактор тем временем продолжает:

– Хотя последний пример, с Александром, нетипичен для царей. Он, пожалуй, единственный из Романовых нашел в себе мужество сполна искупить свой грех…

Дети отвечают за грехи отцов. В этом я с Редактором полностью согласен. Жизнь моих предков в обозримом для меня прошлом – тому подтверждение.

Мой дед Яков Иванович Ланский был настоящим барчуком. Его мать происходила из семейства мелкопоместных шляхтичей Синецких, сосланных в Сибирь еще в девятнадцатом веке за связь с польскими повстанцами. На поселении в таежном городе Томске молодая полька познакомилась с моим прадедом, ссыльным князем Ланским, приняла православие и родила в законном браке десять детей.

Бабушка, потомственная кержачка, вышла замуж за деда убегом, вопреки родительской воле. Ее семья была не такой многодетной, но более зажиточной. Не один век занимались Коршуновы извозом по глухим сибирским дорогам. Бабушкина мама, моя прабабка, даже училась в Петербурге в Смольном институте благородных девиц, путешествовала за границей. Бывала в Париже и Венеции. Под старость лет сетовала, что Венеция скоро уйдет под воду, и внучка Катенька не сможет увидеть это чудо.

Она ошибалась. Моей маме довелось прокатиться на гондоле по Большому каналу, а еще проехать по всей Италии и почти по всей Европе. Вот только во Францию я боюсь ее отпускать. Уж слишком часто она повторяет фразу «Увидеть Париж и умереть». Я хочу, чтобы моя мама жила долго. Пока живы родители, и собственная смерть кажется далекой, поэтому и верится в нее с трудом.

Дед Яков был личностью неординарной. Четырнадцати лет от роду он сбежал из дома на золотые прииски в Якутию. Вернулся уже возмужавшим молодым человеком, да еще и с золотишком. Всем девяти сестрам справил приданое и выдал их замуж. А вскоре и сам обзавелся семьей. Украл красавицу Машу с коршуновской заимки и привез ее в родительский дом. Даже в сельсовете брак не успели зарегистрировать, как деда призвали в Красную армию. Вначале был Халхин-Гол, потом финская кампания. Меньше года пожил Яша Ланский с молодой женой, как грянула Великая Отечественная война. Дед ушел на фронт, а через месяц бабушка родила мою маму.

Дочку ему довелось увидеть лишь через пять лет, когда после тяжелейшего ранения в Восточной Пруссии, уже после победы, дед вернулся домой весной 1946‑го. А к концу года семья еще увеличилась сразу на двух девок – Сашу и Раю.

Воевал дед в артиллерии. За его плечами Сталинградская битва, Курская дуга, освобождение Крыма. Два ордена – Боевого Красного Знамени и Красной Звезды. Медалей не счесть. Все боевые награды он подарил мне – своему первому внуку. В четыре года мне сшили китель, и я навесил на него все дедовские регалии. Если кто-нибудь из взрослых спрашивал меня, кем я хочу стать, когда вырасту, я с важным видом отвечал: «Генералиссимусом!» Все дедовские награды, даже ордена, я растерял. Впрочем, дед и не сильно ими тогда дорожил. Он четверть века праздновал победу.

Из дедовского поселка ушли на войну восемнадцать мужиков, а вернулись всего двое. В окрестных деревнях процент выживших был приблизительно таким же. И хотя дед ни дня не просидел за школьной партой, читал с трудом, а писал и того хуже, его вскоре по возвращении с фронта назначили председателем местного колхоза. Герой, фронтовик был просто обязан занимать руководящую должность. Только вот свои новые обязанности дед истолковал по-своему.

Ему выдали персональную бричку и гнедого жеребца. Колхоз был большой, много приходилось ездить, ночевать в отдаленных деревнях. У деда в каждом отделении была своя жена, а иногда и несколько. Благо на мужиков тогда был спрос особый. Да и трудно было устоять крестьянкам перед таким красавцем. В кителе, перетянутом кожаным армейским ремнем с блестящей пряжкой, широких галифе и скрипучих хромовых сапогах, с русой гривой вьющихся волос, зачесанных назад, на двуколке, запряженной гнедым жеребцом, он, наверняка, был неотразим.

Особенно выделял дед счетовода Лушку. Тридцатилетняя вдова была не промах выпить и погулять. Однажды дед с ней напился самогона в конторе и притащил ее домой. Девчонки спали на печи, а мама моя не спала и подглядывала. Пьяный папаша завалился с любовницей на кровать, а бабушку заставил стаскивать с себя сапоги. Она не выдержала такого издевательства, достала из кладовки скипидар и выплеснула на Лушку. Та завизжала благим матом и голышом выскочила на улицу. Дед расхохотался и скоро заснул. А бабушка пошла в сарай, накинула веревку на стропило, затянула петлю и удавилась. Спасибо маме, она вовремя позвала соседей, бабушку успели откачать.

А в зиму 53‑го, в аккурат под новый год, дом Ланских подожгли. Кто-то из рогатых мужей не выдержал и пустил деду «красного петуха». До весны погорельцы перекантовались у родственников, а с первым теплом двинулись в более обжитые края, в Воронежскую область, к боевым друзьям деда. Но не прижились там сибиряки. Деду местные жители не пришлись по душе, прижимистые, скрытные, не то что в Сибири. Ни выпить не с кем, ни закусить. И рванул он с семьей по осени обратно за Урал. Только не в родные края. Там все равно жить негде было, да и врагов из обиженных им мужей было много. А чуть южнее, в Северный Казахстан, в Семипалатинск, к двоюродному брату жены. Устроился на работу завхозом в индустриальный техникум. Купили половину дома. Девчонки пошли в школу. Жена тоже нашла работу – сторожем в облпотребсоюзе. Зимой дед имел еще халтуру: подшивал знакомым валенки. Жили, конечно, бедно, но на еду и деду на водку денег хватало.

На шестидесятом году жизни ветеран войны стал резко терять зрение. Ему сделали две операции, и врачи предупредили, что если не сменит образ жизни, ослепнет совсем. И он в один день завязал и с питьем, и с куревом. Растолстел, стал важным и скупым, заказал орденские планки и надевал их по праздникам или когда ходил в собес по поводу пенсии. Только шесть лет прожила бабушка с трезвым мужем. Она умерла от инсульта в день своего рождения. Ей исполнился всего 61 год.

Дед недолго оплакивал утрату. Не прошло и месяца после похорон бабушки, как у него поселилась давнишняя знакомая – соседка по улице тетя Даша. С ней он прожил еще семь лет. Однажды они сильно повздорили, и сожительница в сердцах ушла от деда, чтобы проучить его. Вернулась через два дня, а ее место уже занято.

– Извини, Даша, но у меня уже Маша, – ответил ей дед.

И хотя тетя Даша нравилась деду больше и была моложе своей сменщицы, своего решения он не переменил. Сказал как отрезал. А было ему на тот момент уже 72. С новой бабкой дед прожил до самой смерти в 1992 году.

Я прилетел в Семипалатинск попрощаться с ним. Застал еще живым. Ночь просидел в больнице возле него. Он бредил, но иногда приходил в сознание и спрашивал меня о работе и о внуке. Когда я менял под ним пеленку, то заметил, что его член был на своем посту. Изъеденный болезнями, старыми боевыми ранами, он боролся до конца. И умер, как и жил. Настоящим мужиком. Мир его праху!

Об отце у меня сохранились совсем другие воспоминания. И хотя от него осталось очень много фотографий, я долгое время, до своего развода, о них даже не вспоминал. У меня была только мама, ее родители и сестры, дети и мужья сестер. Это была моя семья, и никакой другой семьи у меня больше не было.

Один известный политик однажды на пресс-конференции обмолвился, что у него мама – русская, а папа – юрист. У меня мама – тоже русская, а папа – фотограф. Аркадий Иосифович Бернштейн. Сколько я ни всматривался потом в старые черно-белые снимки, на которых были запечатлены мои родители, так и не смог понять, что мама могла найти в этом носатом, рано облысевшем мужчине. Когда я напрямую спросил ее об этом, она отшутилась, перефразировав слова Шекспира:

Она его за муки полюбила, А он ее за состраданье к ним.

Сейчас меня о том же самом спрашивает старший сын. Как я, вроде бы неглупый мужик, мог жениться на такой женщине, как его мать. Что я могу ему ответить?

Мои родители познакомились на лыжне. Он фотографировал маму, выигравшую первенство области в гонке на 5 километров, для местной газеты. Потом снимал ее для городской Доски почета как спортсменку, комсомолку, студентку.

В молодости она была очень красивой женщиной. Совсем не спортивного типа. Напротив, очень женственная и грациозная, с густой гривой вьющихся каштановых волос, в команде лыжников она смотрелась как белая ворона. Результатов в спорте она достигала не благодаря каким-то особенным физическим данным, а исключительно за счет характера.

– Если я бегу на лыжах, как кто-то может быть впереди меня?! Умру, но никого вперед не выпущу, – как-то призналась она.

Эта врожденное дедовское упрямство помогало ей и в учебе, и в работе. Когда мама только успевала все делать?

После восьми классов она пошла работать на стройку штукатуром-маляром. Надо же было помочь родителям вырастить и выучить сестренок. А еще вечерняя школа, изнурительные тренировки. Получив аттестат о среднем образовании, Катя удивила всех. Она с первого раза поступила на экономический факультет Московского государственного университета. А через год родился я. И маме пришлось перевестись на заочное отделение.

Мои родители развелись, когда мне было восемь лет. Мы жили еще в Семипалатинске. Отец ушел к другой женщине. У нее была трехкомнатная кооперативная квартира, машина «Жигули» первой модели и дочь от первого замужества – моя ровесница. У нас же – однокомнатная квартира, дача – курятник на шести сотках – и я. Помню, как отец перед уходом поставил маме ультиматум при разделе имущества: Мишку, дачу или квартиру. Мама отдала дачу.

Я рос очень болезненным. Скарлатина, корь, ветряная оспа, дифтерия… Всем, чем только может болеть ребенок, я переболел еще во младенчестве. А в шесть лет у меня обнаружили сахарный диабет. Участковый врач из поликлиники назначила мне инъекции инсулина. Но мне повезло. Младшая сестра отца училась в медицинском институте на эндокринолога. Она запретила колоть мне инсулин.

– Катя, – сказала она моей маме, – Мишу надо везти в Москву.

Мама работала бухгалтером в строительно-монтажном поезде на железной дороге, и ей правдами и неправдами через знакомых и дальних родственников удалось выбить для меня направление в Центральную клиническую больницу № 3 Министерства путей сообщения. Так я впервые шестилетним пацаном оказался в Москве.

Никогда не забуду, с каким трепетом я первый раз вступал на Красную площадь. Сердце отчаянно колотилось в моей груди, а в глазах собирались слезы. Мне не верилось, что я все это вижу воочию, а не во сне! Вот Спасская башня, вот – Собор Василия Блаженного, вот – Лобное место, а вот – Мавзолей Ленина! Но в него мы в тот день так и не попали: очередь начиналась за Могилой Неизвестного Солдата, огибала Кремль и продвигалась очень медленно. Это мероприятие заняло бы, по меньшей мере, полдня.

А у мамы не было столько времени. Зато мы сходили на экскурсию в Кремль. Царь-Пушка и Царь-Колокол в качестве компенсации за Мавзолей меня вполне устроили, а на Ленина мы решили посмотреть в другой раз. Но другого раза почему-то не случилось. В один из наших приездов в Москву мы даже заняли очередь в Мавзолей. Но я, как назло, захотел в туалет. Пока мы пробирались через толпу к туалету возле кремлевской стены, на нас то и дело цыкали рассерженные граждане, думая, что мы пытаемся пролезть без очереди. Мы на них обиделись и отложили эту экскурсию на потом.

После переезда в Москву на постоянное жительство вопрос о посещении Мавзолея в нашей семье вообще не поднимался.

Живет себе человек в провинции, приезжает в столицу в отпуск или по делам и успевает за неделю побывать на трех-четырех спектаклях в разных театрах, сходить на выставку известного художника и на концерт эстрадной звезды. А переехал жить в Москву – и его словно подменили. Работа, семья, встречи с нужными людьми. Сходить во МХАТ или в Третьяковку – некогда. Я много перетянул кадров с Поволжья, из Сибири в столичные структуры моей компании. И со всеми происходили подобные перемены. Прожив в Москве больше тридцати лет, я так и не побывал в Мавзолее и не увидел Ленина.

Первые две недели моего пребывания в московской больнице мама прожила в гостинице, а потом, когда стали заканчиваться деньги, еще две недели у дальних родственников в Люберцах. Она приезжала ко мне каждый день, ровно в четыре часа дня, сразу после тихого часа. Если опаздывала хоть на пять минут, у меня начиналась вначале тихая, а через полчаса и буйная истерика.

– А где моя мама?! – рыдая, причитал я. – С ней что-то случилось!..

Никто меня не мог успокоить в эти минуты: ни врачи, ни медсестры, ни больные. И только с появлением матери я постепенно приходил в себя. Такой привязанности, как тогда, в раннем детстве, к маме, я ни к кому никогда в своей жизни больше не испытывал. Весь смысл моей тогдашней жизни, весь мой мир был заключен в ней. И мама так же сильно любила меня.

Она приносила мне в основном фрукты и овощи. Как выяснили врачи, мой диабет еще можно было удержать диетой и таблетками. Поэтому вместо положенного диабетикам девятого стола меня посадили на восьмой – низкокалорийную диету, назначаемую людям с нарушенным обменом веществ, в основном больным ожирением.

Вердикт столичных эндокринологов был суров. Ничего сладкого (ни конфет, ни мороженого, ни пирожных), минимум мучного (кусочек черного хлеба в день), ни жирной, ни острой, ни соленой пищи. Любое нарушение диеты чревато непредвиденными осложнениями – меня бы посадили на инсулин. А что такое диабет в столь юном возрасте, я убедился на примере моих больничных друзей.

Все «девятки» (диабетики) и «восьмерки» (кандидаты в диабетики) должны были каждые полгода проходить обязательное обследование в ЦКБ № 3 МПС. Немудрено, что со многими приходилось не раз лежать в одно и то же время. С некоторыми ребятами я сильно сдружился. Особенно с Вовкой Озеровым, всего на год старше меня. Он научил меня играть в шахматы. К нему никто не приходил. Его мама работала путевой обходчицей на какой-то глухой станции в республике Коми. У нее хватало денег лишь на то, чтобы привезти Вовку в Москву, а потом через два месяца забрать его из больницы. Я делился с ним всем, что приносила мне мама. А когда у нее закончился отпуск, и она уехала, то оставила денег старшей медсестре, чтобы та ходила на рынок и покупала нам с Вовкой фрукты. Потом меня выписали, а Вовка остался в больнице. Деньги у медсестры еще не закончились, но мама не стала их забирать, а попросила и дальше покупать фрукты Вовке. А через месяц я получил от него письмо, в котором он сообщил, что никто ему ничего больше не приносил, а на деньги моей мамы медсестры купили большой торт и устроили в столовой чаепитие.

Еще несколько раз судьба сводила нас в больнице с Вовкой. Во втором, в четвертом, а потом в седьмом классе. Тогда мы вместе с ним уже пытались ухаживать за девчонками из соседней палаты. Я даже писал стихи его возлюбленной будто бы от него. А через полгода, когда я лег в больницу в последний раз, узнал от медсестер, что Вовка Озеров умер. Не выдержал, наелся торта на свой день рожденья, и врачи не смогли его спасти. Так же как Витьку Немечка, Серегу Косова, Леньку Павлова…

И в советские времена наезды в столицу на полтора-два месяца каждые полгода были мероприятием недешевым. Хотя мама и работала в трех-четырех местах, денег нам все равно не хватало.

Однажды, когда меня нужно было везти в очередной раз в Москву, она попросила помощи у отца. Он ей ответил:

– У меня нет денег.

– Тогда у тебя нет сына, – отрезала мать.

В десять лет, когда у меня появилось право выбора, мама сводила меня в ЗАГС, и я подтвердил работницам этого заведения, что хочу перейти на мамину фамилию. Так в пятом классе в школу 1 сентября вместо ученика 4‑го «Г» класса Мишы Бернштейна к великому изумлению одноклассников пришел Миша Ланский, такой же щуплый и кучерявый, только сильно вытянувшийся за лето.

С отцом я встречался потом раза два или три. Он был проездом в Москве в год, когда я заканчивал школу, и подарил мне электробритву. Потом я приезжал в Семипалатинск в гости к теткам и подарил ему ульи на пасеку. Он был счастлив.

А последний раз, уже после моего ареста, мама ездила к сестрам и случайно на автобусной остановке встретила отца. Он напросился к ней в гости. Пришел к тете Саше, у которой остановилась мама, при параде – в костюме, в галстуке – и стал свататься к матери заново. Мол, тридцать лет прожил у той женщины в примаках. Его, бедного, там долго не прописывали в квартире. А сейчас, после ее смерти, он стал хозяином. У него своя квартира, дача, гараж, пасека, пенсия 14 тысяч тенге (около 100 долларов). В общем, завидный жених. И никого, оказалось, в своей жизни, кроме Кати (моей мамы), он не любил. Но она ему отказала. Только долго потом жалела ту женщину, которой тридцать с лишним лет назад досталось такое сокровище.

Сегодня, ** февраля, я встречался со своим главным адвокатом Карлом Ивановичем Дурново. Эта столичная знаменитость ежемесячно обходится мне в сотни тысяч долларов, а я уже второй год прохлаждаюсь в тюрьме. Меня уже тошнит от этой козлиной бороденки. Он так и сыплет направо и налево заученными процессуальными фразами, а дельного слова по существу от него не услышишь. Но я вынужден его терпеть и платить ему баснословные гонорары, ибо любое обострение моих отношений с ним ничего, кроме вреда, мне не принесет.

– Мои подчиненные связались в Тель-Авиве с вашим партнером по бизнесу Леонидом Петровичем Неклюдовым, – проблеял наконец Дурново главное. – Он предлагает для облегчения вашего сегодняшнего положения принять на себя доверительное управление принадлежащим вам контрольным пакетом акций нефтяной компании. Исключительно ради вашего же блага. Это с богатого заключенного можно что-то стрясти, а с бедного-то что возьмешь. Я бы советовал вам прислушаться к предложению Леонида Петровича. Обладая вашими акциями, ему будет гораздо легче отстаивать интересы бизнеса. А вам-то какой прок от них в тюрьме?! Вы же ему доверяете?

Доверяю ли я Неклюдову? Смешной вопрос. Почему же Дурново задает его на полном серьезе? Спросить его, что ли? А он сам доверился бы шакалу, который учуял запах крови и решил воспользоваться случаем и поживиться? Пусть акции и обесценились сейчас в десятки раз, и от моего многомиллиардного состояния, о котором писал «Форбс», остались одни воспоминания, но это мои акции, моей компании. Она умрет вместе со мной. И никому никогда я их не отдам. Но адвокату я коротко ответил:

– Я подумаю.

Карл Иванович тут же стал собирать свой портфель из мягкой кожи, демонстрируя всем своим видом, что гонорар за этот месяц он отработал.

– Каких-нибудь пожеланий, требований по условиям заключения у вас к администрации следственного изолятора нет?.. Ну и чудненько. Мой бухгалтер тогда подготовит вам счет за январь. Вы уж извините, но сумма будет выше обычного. Что поделаешь? Все дорожает, – с этими словами адвокат откланялся.

От рукописи меня заставляет отвлечься реплика Редактора:

– Вы бы осторожнее обращались с литературой, господин Олигарх. Творчество – это прерогатива Создателя. А он весьма ревностно относится к двуногим, рискнувшим соперничать с ним в этом деле. Потому-то подавляющее большинство писателей, художников, актеров – люди неприкаянные, несчастные и бедные. Поверьте бывалому литератору на слово, коллега.

Как после такой затравки не продолжить разговор! Хитрый черт этот Редактор, знает, чем меня разжечь.

– Интересная точка зрения. Но как вы тогда объясните баснословные гонорары Чейза, Гришэма, Дэна Брауна, не говоря уже о голливудских сценаристах, которые гребут деньги лопатой на своей «фабрике грез»?

Редактор откладывает журнал, который читал или делал вид, что читал, и отвечает:

– В любом деле, в том числе и в творческих профессиях, есть ремесленники. Они подходят к творчеству, как к бизнесу, к средству заработать на жизнь. Они, как правило, циничны, а если еще и умны, то, верно уловив потребность публики, могут сполна разработать золотую жилу и не остаться внакладе. Я же говорю об истинных художниках, которые творят по своей внутренней потребности, по зову сердца, ради самовыражения, потому что не могут не творить. Ведь они узнали о человечестве нечто важное, открывшееся только им, и хотят этим своим открытием поделиться с другими, еще не прозревшими людьми. Это искренние и цельные натуры, которые не врут, ибо просто не могут врать. Их Создатель наказывает неминуемо. Может быть, не бедностью. Это самое легкое испытание. У них может развалиться личная жизнь, что сплошь и рядом происходит в богемной среде. О детях выдающихся деятелей искусства я вообще не говорю. Они еще больше платят по счетам своих гениальных родителей.

– Ну, это в каждой профессии так, – возражаю я. – Детям бывает очень трудно угнаться за неординарными родителями, в свое время добившимися серьезного успеха.

Редактор приподнимается на кровати и садится: – Так, да и не так. Знаете, Михаил Аркадьевич, у меня был в студенчестве один друг, мы вместе учились с ним на факультете журналистики. Он еще с юности мечтал стать писателем. Женился на такой же девушке не от мира сего, филологине, помешанной на книгах, как и он сам. У них родились двое детей. Мальчик и девочка. Вначале он работал в газете, потом ушел из редакции на вольные хлеба. К заработку хлеба насущного ни он, ни его жена, учительница русского языка и литературы, особой тяги не испытывали, поэтому жили соответственно, т. е. впроголодь. А тут еще рыночная экономика свалилась. Жена не выдержала такой жизни и повесилась. Он продал за долги оставшуюся еще от родителей квартиру. Детей его друзья пристроили в приют. А сам он уехал из Москвы и устроился истопником в каком-то колхозе в Вологодской области. Через пять лет спился и умер. Мне позвонили из колхозной конторы и попросили приехать, забрать его архив, который он завещал мне, и по возможности помочь деньгами на похороны. Не хочу описывать каморку, где он жил эти годы. Скажу только, что наша камера раз в сто комфортабельнее, чем его жилище. Но какие пронзительные стихи, какую филигранную прозу он после себя оставил. И, самое удивительное, когда я сопоставил по датам написание его произведений с вехами его собственной жизни, то ужаснулся. Он вначале выдумывал жизнь своего героя, а потом удивительным образом с ним самим происходили события, аналогичные выдуманным, только в гораздо более жестком, более жутком виде. Из автора он сам превращался в персонажа. Только с более трагичной судьбой. Прежде я и сам баловался изящной словесностью, но после этого своего открытия зарекся. И вовсе не из боязни, что не смогу так написать, – страшно заплатить такую цену за успех. После похорон я вернулся в Москву и отнес архив своего друга в издательство. Все его вещи издали тут же, с колес. Они стали бестселлерами. Вон и у вас в стопке виднеются его книги. Его дети давно уже живут за границей, учатся в дорогих частных школах. Весь отцовский гонорар регулярно переводится на их банковские счета. Себе от издания его книг я не оставил ни копейки. Но, признаюсь вам первому, сохранил у себя один только его набросок романа, который он так и не успел дописать. Уже больше десятилетия я начитываю литературу, какую только можно достать у нас и за рубежом по этой теме, сотни раз прокрутил в голове композицию, сюжет, диалоги, до мельчайших деталей продумал мотивы поступков моего героя. Как сделал бы это мой друг. Но вот чтобы так, как вы, сесть и начать писать, я не могу решиться. Боюсь расплаты.

– Ну, вы меня уж совсем заинтриговали, любезный. И о чем же, интересно, будет этот роман? – сгорая от любопытства, спрашиваю я Редактора.

Он поднимает с кровати свое грузное тело и начинает взад-вперед ходить по камере. Редактор не на шутку разнервничался. Садится за стол. Наливает в кружку остывшую воду из чайника и говорит:

– Не знаю, поймете ли вы. Людям прагматичного склада ума весьма трудно поверить в такое перевоплощение. Они скорее склонны считать случившееся красивой легендой, не более. Но поверьте, это правда! Мировая история еще не знала примеров столь сильного покаяния в грехе, столь мощного торжества бессмертного человеческого духа над бренной плотью, над мирскими соблазнами, столь великой, необычной и красивой судьбы!

Глава 2. Наследники

– Что это за пасквиль?! Я вас спрашиваю, сударь!

Как ваши глаза смеют читать эту мерзость! Павел в диком припадке ярости ворвался в комнату сына и, продолжая сотрясать у него перед носом книжкой, громко визжал.

– Это Вольтер, Ваше Величество, – заплетающимся языком вымолвил растерянный Александр.

– А как называется эта якобинская зараза? – неистово вопросил отец.

– «Б-б-брут»… – кое-как выдавил из себя царевич.

Павел побледнел как смерть, хотел сказать еще что-то обидное в адрес сына, но поперхнулся и выбежал из комнаты.

По лестнице застучали сапоги: император спешил в свои покои.

Он вернулся через четверть часа. Красный как вареный рак. Бухнул на стол перед сыном тяжелый фолиант о Петре Великом, заранее раскрытый на нужной странице.

– Чем изучать руководство по убийству императоров, лучше вначале прочтите предостережение заговорщикам. Имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит. Мир будет поражен, увидев, как покатятся головы когда-то дорогих мне людей! – прокричал Павел и снова выбежал вон.

Молодой человек, почти парализованный страхом, склонился над книгой. На развороте описывались суд и пытки над царевичем-наследником Алексеем, на которые обрек его родной отец – Петр Первый.

Уже смеркалось. Черные лапы деревьев причудливо переплетались на фоне бледно-синего мартовского неба. Великий князь в одиночестве прогуливался перед ужином по отдаленной аллее Михайловского сада. Неожиданно его нагнал граф Пален.

– Промедление смерти подобно! – без приветствия выпалил Петр Алексеевич и протянул наследнику свернутые трубкой листы. – Вот, убедитесь сами! Ваш батюшка совсем выжил из ума. Это приказы об аресте вас и вашего брата Константина. Сего дня они подписаны государем. Вашу жену заточат в монастырь. Вместо вас наследником престола нарекут 13‑летнего принца Евгения Вюртембергского, племянника вашей матушки, которого царь намеревается женить на вашей сестре Екатерине.

– Этого не может быть, граф! – возразил Александр. – Батюшка никогда не нарушит своего закона о престолонаследии по прямой нисходящей линии, от лица мужского пола к лицу мужского пола, в порядке первородства. Он никогда больше не допустит на трон ни Екатерин, ни Елизавет, никаких случайных правителей, избранных боярами или чернью!

Граф укоризненно покачал головой и произнес:

– Как вы наивны, Ваше Высочество. Да поймите же, наконец, не может сумасшедший управлять страной! Войска замучены муштрой. Всего за год он отправил в отставку семь маршалов и три сотни старших офицеров – за ничтожные проступки или просто потому, что они ему не понравились. Это же надо было додуматься, чтобы в девятнадцатом-то веке объявить дворян подлежащими телесным наказаниям! За тусклую пуговицу, за поднятую не в такт ногу – Сибирь!

Если так и дальше пойдет, то в Петербурге не останется ни одного достойного и честного человека. Все будут жить в Сибири. Сегодня приказывает то, что завтра будет отменено. Все творит шиворот-навыворот. Порвал отношения с Англией из‑за того, что ему не отдали обещанную Мальту. Любезничает с Буонапарте. Нашел себе союзника! Это с подачи хитрого француза донские казаки отправлены в Туркестан на погибель. Солдаты ропщут, хлебопашцы обижены, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Решайтесь, Ваше Высочество. Сейчас или никогда. Завтра будет поздно! Если вам безразлична ваша собственная судьба, то подумайте хотя бы о ваших близких: жене, брате, матери. Об отечестве, наконец. Поверьте, оно в смертельной опасности!

Александр эту пламенную тираду выслушал в молчании, а когда Пален закончил, взмолился:

– Я все это знаю, граф. Да, это дурной, неуравновешенный человек. Да, он – скверный дипломат и плохой правитель. Но он же мой отец. Я не могу принять такой грех на свою душу. Я с этим не смогу жить.

– А какой такой грех? – удивился Пален. – Просто ваш батюшка для спасения страны должен отречься от престола. Потом его отправим в надежное место, не причинив ему никакого зла.

– И ни один волос не упадет с головы моего родителя? Поклянитесь мне в этом, граф!

И граф нехотя, скороговоркой поклялся.

– В этом случае я согласен принять корону, – решился наследник.

Павел проснулся около полуночи от шума в прихожей. Раздался чей-то глухой крик, потом звук падения чего-то тяжелого. Государь вскочил с постели.

Он успел спрятаться за ширму прежде, чем в спальню ввалились пьяные офицеры. Его убежище легко обнаружил генерал Беннигсен. Обнаженной шпагой он опрокинул ширму и произнес:

– Государь, вы арестованы.

– По какому праву вы ворвались в мои покои? А ну-ка вон отсюда, грязные скоты, – взорвался царь.

Заговорщики не ожидали сопротивления и смутились. Но в голосе царя не хватило твердости. И они почувствовали: он испуган.

Вперед выдвинулся Платон Зубов, положил на ночной столик бумагу и, протянув государю перо, сказал:

– Для высшего блага России подпишите. Это акт о вашем отречении от престола.

В рубахе до пят и ночном колпаке плохо сложенный император, с вздернутым и приплюснутым носом, огромным ртом и сильно выдающимися скулами, выглядел уродливо и одновременно комично во всполохах свечей, отражающихся на стальных клинках шпаг. Он дрожал от ужаса, но отрицательно замотал головой и вскрикнул:

– Стража! На помощь!

Один из офицеров сделал выпад шпагой. Кровь обагрила царское одеяние. Павел упал, продолжая пронзительно кричать, потом раненый из последних сил приподнялся с пола. И тогда другой офицер сзади стянул ему шею шарфом и стал душить. Сын Петра Третьего хрипел и отбивался от убийц. Тогда на него набросились и остальные. Пинали ногами, кололи шпагами и кинжалами. Пока он не превратился в окровавленный мешок мяса.

Платон Зубов смотрел в окно на запорошенный ночной сад и бормотал:

– Боже мой, Боже мой! Как же неприятно слушать этот крик!..

Он был очень чувствительным человеком, последний любовник Екатерины.

А граф Пален заблудился в саду. И только когда все было кончено и ему сообщили об успехе заговорщиков, он поспешил в комнату наследника.

Александр спал на своей кровати одетый. Граф разбудил его и объявил:

– Ваш батюшка только что скончался от сильнейшего апоплексического удара.

Великий князь расплакался:

– Вы же клялись, граф…

На что Пален жестко ответил:

– Хватит ребячества! Благополучие миллионов людей зависит от вашей твердости. Идите и покажитесь солдатам.

– Через полгода после убийства отца Александр был коронован в Москве. Ликующая толпа встречала царя-батюшку. Люди бросались на колени и целовали его сапоги, копыта его коня. Стоит мне закрыть глаза, и я ясно вижу, как этот, в отличие от отца, высокий, красивый, изящный 24‑летний самодержец идет по собору навстречу патриарху, держащему в руках корону империи, окруженный убийцами своего деда и убийцами своего отца и сопровождаемый своими собственными потенциальными убийцами. Ох, тяжела же шапка Мономаха, любезный Михаил Аркадьевич…

Рассказ Редактора взволновал меня до глубины души. В камере уже давно выключили свет. Мой товарищ уже, похрапывая, досматривает десятый сон и иногда скрипит зубами. Уже далеко за полночь. Я пролежал без сна более трех часов, отлежал все бока, но сон так и не приходит. Понимая, что нынешней ночью мне уже не заснуть, я включаю карманный фонарик, достаю из тумбочки рукопись и начинаю писать.

Мозг лихорадочно работает. Мысли роятся, как шальные. И откуда-то из глубины души выползает неизвестный мне ранее страх. Не перед людьми и не перед обстоятельствами. Этого я уже отучился бояться. Но этот ужас, сковывающий меня сейчас, совсем другого рода. Ужас за мой Грех. За содеянное. Жутко становится, что прошлое уже никогда не вернешь назад и не исправишь. Неважно, что сейчас, умудренный опытом, жизнью, ты выбрал бы другой путь. Но тогда-то ты сделал именно то, что сделал. И сейчас остается только каяться в ожидании не людского, а Божьего суда. Если бы Редактор знал, как я понимаю Александра!

Когда я учился в третьем классе, моя мама влюбилась по-настоящему, как могут влюбляться настоящие женщины один раз в жизни. Ее избранник, Иван Матвеевич, был старше ее на 20 лет, как мама – меня. Он возглавлял крупный строительный трест, возводивший элеваторы на целине, а вскоре перешел на работу в обком партии. Он был женат. Имел дочь, на два года младше моей мамы. О разводе не могло быть и речи. Это означало поставить крест на карьере. Поэтому он встречался с мамой тайно.

Об их романе я узнал случайно. Мама выбила через профком путевку в детский санаторий «Мать и дитя» в Анапе на две недели. С заездом 31 декабря. И хотя Черноморское побережье Кавказа по праву считается довольно-таки теплым местом в нашей стране, но в ту зиму оно таким отнюдь не было. В нашей комнате было настолько холодно, что мы несколько ночей спали одетые. Морозы стояли под двадцать градусов. Даже море замерзло на десятки метров от берега. Я никогда не забуду, как катался на катке из замерзших медуз. Интересно было скользить по неровной, выпуклой поверхности: то вниз, то вверх.

Каково же было мое удивление, когда мы (как бы неожиданно!) на узкой курортной улочке встретили прогуливающегося дядю Ваню. И впредь мы стали совершать прогулки уже втроем. Благо на улице заметно потеплело, выглянуло солнце, и в дневные часы воздух прогревался до плюсовой температуры.

Мы ездили в горы. Пока я лазал по скалам, взрослые ели шашлык и пили кубанское вино в какой-нибудь придорожной забегаловке. Часами гуляли мы по пляжу, вслушиваясь в неровный шум зимнего прибоя. Над нами галдели стаи чаек. А нам было удивительно хорошо втроем. Каким бы малым я тогда не был, но все равно хорошо запомнил то редкое ощущение безмятежного счастья и духовного единения, какое бывает присуще лишь полноценным семьям, в которых мужчина и женщина искренне любят друг друга, и от этого их счастья радостно становится на душе и ребенку.

Когда путевка закончилась, дядя Ваня поехал с нами до Москвы в одном купе. Я простыл перед отъездом, и у меня начался жар. Он, как отец, вставал ко мне по ночам. Поправлял одеяло, измерял температуру, давал мне лекарства.

В Москве мама в очередной раз положила меня в больницу. После отпуска я расстался с ней на удивление легко, без обычных концертов. А она с дядей Ваней поехала дальше в Семипалатинск.

Через год Ивана Матвеевича перевели на работу в аппарат ЦК КПСС, заместителем заведующего финансовым отделом. И он с семьей переехал в столицу. А вскоре устроил перевод моей маме в бухгалтерию Министерства путей сообщения.

Благодаря его содействию нам дали двухкомнатную квартиру в новом доме, и не где-то на окраине, в новостройке, а почти в центре, недалеко от метро «Сокол». Чтобы маме было удобно навещать меня в больнице после работы.

В школе я учился средне. В отличниках не ходил, но и в двоечниках тоже. Постоянные отлучки из школы в больницу не способствовали хорошей успеваемости. Но даже не в этом была главная причина моих средненьких достижений. Мой прагматичный ум просто не видел смысла в том, чтобы надрываться, дни напролет корпеть над учебниками, чтобы в конце четверти тебя при всем классе похвалила классная руководительница. Уже в то время я интуитивно придерживался главного принципа теории «экономикс» – достижение максимального эффекта при минимальных затратах.

Но в седьмом классе я очень захотел собаку. И не какую-нибудь болонку, а настоящую восточноевропейскую овчарку. Но мама, обычно потакавшая моим прихотям, на этот раз была непреклонна.

– Только через мой труп, – категорически отказала мне она. – Я лучше сама стану злой, как собака, но никакой живности в квартире не будет.

Но я был такой же упрямый, как и она. Истинный внук своего деда и истинный сын своей матери. Если какая блажь в голову втемяшится, колом ее оттуда не выбьешь. Я стал бредить собакой. Вечера напролет пропадал в районном клубе служебного собаководства.

А когда моему школьному другу Сереге Серафимову удалось сломить сопротивление родителей и ему все-таки купили щенка, я понял, что готов на любые подвиги ради собаки.

– Хорошо, – согласилась мама. – Если станешь отличником, куплю тебе щенка.

В тот момент она могла обещать что угодно, без малейшего риска, что придется когда-нибудь отвечать по принятым обязательствам. Ведь у ее сына за предыдущую четверть было всего две пятерки: по алгебре и геометрии. И то только потому, что я уже тогда испытывал странную, чуть ли не патологическую тягу к разным диаграммам и графикам. Остальные – четверки и тройки, причем с явным преобладанием последних. Особенно плохо обстояли у меня дела по русскому языку и литературе. Учительница по этим предметам меня на дух не переносила. Она была отъявленной антисемиткой и была твердо уверена, что мальчик с такой внешностью, как моя, в силу своего происхождения просто не в состоянии нормально усвоить русский язык и литературу. Даже тройки она ставила мне с натяжкой, только из страха перед директором и районо, требовавшими стопроцентной успеваемости.

Я стал посещать кружок любителей российской словесности, учил наизусть все стихи, которые она задавала на дом, а потом декламировал их в классе с таким выражением, что у наиболее чувствительных девчонок на глазах блестели слезы. А однажды выучил всего «Черного человека» Есенина, чем окончательно добил учительницу. Она была вынуждена пересмотреть свое отношение к моей персоне, а перемены во мне отнесла на счет своего педагогического таланта. Я не возражал. Год я закончил круглым отличником.

Мама сияла от счастья, когда я выложил перед ней табель, в котором красовались одни пятерки. Слово свое она сдержала. И вскоре в нашей квартире пришлось убирать с пола все ковры, ибо месячный щенок Туман, маленькое косолапое чудо, уж очень любил справлять нужду именно на мягкое.

Иван Матвеевич тоже был ревностным собачником. Из итальянской командировки он привез редкую по тем временам для Москвы суку породы мастино наполетано. Он жил в цэковском доме на Первой Брестской улице, достаточно далеко от нашего дома. Но меня не смущало расстояние, я каждый вечер садился с Туманом в троллейбус и катил по Ленинградскому проспекту и улице Горького до площади Маяковского. Дальше дворами мы пробирались к дому Ивана Матвеевича. Он с Рицей (так звали его собаку) обычно выходил на прогулку в девять вечера. А потом мы подолгу гуляли в ближнем скверике с нашими питомцами, которые тоже друг в друге души не чаяли и носились как угорелые наперегонки, барахтались в траве, в опавших листьях или в снегу. Но иногда хозяин задерживался на работе допоздна, и собаку выгуливала домработница. И тогда мы с Туманом, унылые, возвращались домой много раньше.

Это Иван Матвеевич первым, еще в Семипалатинске, заметил мои математические способности и склонность умножать имеющиеся в моем распоряжении активы. Однажды на день рождения он подарил мне альбом с марками. Но каково же было его изумление, когда через какое-то время я продемонстрировал ему свою коллекцию. Он не поверил своим глазам.

– Эти марки из Сан-Марино очень дорого стоят. Неужели мама тебе дает столько денег? – удивленно спросил он.

– Что вы, дядя Ваня, я бы в магазине их никогда не купил, – успокоил я старого филателиста. – Просто несколько удачных обменов в клубе.

Прощаясь с нами в прихожей, он сказал маме на прощанье:

– А ведь твой сын, Катя, прирожденный брокер! Он далеко пойдет.

А мне, чтобы не зазнавался, добавил:

– Если, конечно, будешь хорошо учиться и много работать.

Я тогда не знал, кто такой этот «брокер», но почувствовал, что Иван Матвеевич произнес это слово с уважением. Наверное, именно в тот вечер я решил, кем стану, когда вырасту.

При окончании школы каких-либо внутренних колебаний по поводу своей будущей специальности я не испытывал.

Пес, сделавший из меня отличника, к тому времени стал жертвой собачьей чумы. Мы с мамой долго выхаживали его. Иван Матвеевич прислал самого модного в Москве ветеринара. Но все оказалось бесполезно. Туман ушел от нас, но оставил после себя такую светлую память, что даже сейчас, четверть века спустя, когда я вспоминаю его лукавую мордашку и стоящие торчком уши, которыми он поводит, вслушиваясь в каждое твое слово, на глазах невольно появляются слезы. По Дарвину, труд сделал из обезьяны человека, а из меня человека сделала собака. Именно пес научил меня ставить перед собой прежде казавшиеся недостижимыми цели, разрабатывать стратегию покорения высот и подниматься на вершины. В память о своем четвероногом друге школу я окончил с золотой медалью.

Мне тогда казалось, что передо мной открыты все двери. Стоит мне чего-то очень сильно захотеть, и это сбудется само собой. Да, придется попотеть. Но это же такой кайф! Делать работу, которую сам выбрал, которая у тебя получается!

Я решил подать документы на факультет международных экономических отношений в МГИМО.

Счастливый, я приехал к Ивану Матвеевичу на дачу в Жуковку. Показал медаль и поделился своими дальнейшими планами.

Мы сидели в плетеных креслах на открытой веранде и пили чай со свежим клубничным вареньем. Услышав про институт международных отношений, мой покровитель нахмурился, поставил на стол недопитую чашку и неожиданно обрушил на меня длинную, длящуюся несколько минут фразу на английском, причем скороговоркой, из которой я уловил лишь несколько знакомых мне по школьным урокам слов.

Дядя Ваня закончил говорить, а я сидел в своем кресле, как оплеванный, и не находил что ответить.

– Приблизительно так будут тебя спрашивать на вступительном экзамене по английскому языку, – выдержав паузу, сказал он по-русски. – Хоть ты, Миша, и медалист, но иностранных языков ты не знаешь. Поэтому в МГИМО не стоит и соваться. Только людей насмешишь и меня, старика, подведешь. Хочешь стать финансистом – выбирай: либо Институт народного хозяйства, либо экономический факультет МГУ. Туда я смогу помочь тебе поступить.

Я выбрал университет.

После этого неприятного для меня разговора, ожидая на остановке автобус в Москву, я проклинал свой дурацкий ум, выборочно усваивавший только то, что ему на самом деле нужно в данный момент. Ведь случись мне оказаться где-нибудь в Сиднее или Нью-Йорке, я точно знаю: за считанные недели овладел бы английским. А тут, в Москве, если можно без него обойтись, я и буду без него обходиться. И тогда я принял еще одно важное для себя решение. Я обязательно стану настолько важным и влиятельным человеком в этом мире, что ищущие со мной встречи люди должны будут сами подстраиваться под меня и разговаривать со мной на том языке, который знаю я, то есть на русском. В крайнем случае, через переводчика. И мне сразу стало так легко и свободно, как будто я сбросил с себя непосильную ношу.

В университете я старался учиться так же хорошо, как и в старших классах. Но это у меня не всегда получалось. Уж очень много времени отнимали другие дела. Равняясь на Ивана Матвеевича, я сразу включился в общественную работу. Вначале меня избрали комсоргом группы, потом я вошел в факультетское комсомольское бюро, а на четвертом курсе – в комитет комсомола университета. И после окончания альма-матер вопрос о моем трудоустройстве решился сам собой. Меня взяли инструктором в райком комсомола.

При Горбачеве Иван Матвеевич укрепил свои позиции в ЦК. Он стал заведующим финансовым отделом, эдаким коммунистическим Ротшильдом, хранителем партийной казны. Хотя его романтические отношения с моей мамой к тому времени уже прекратились (видимо, в силу каких-то возрастных изменений, ведь ему уже шел 65 год), ко мне дядя Ваня продолжал относиться по-отечески. Столь высокое покровительство не могло не отразиться на моей карьере, и я за какой-то год дорос до второго секретаря N-ского райкома комсомола. За мной прочно закрепилась слава лоббиста, имеющего выход на финансовый отдел ЦК, за помощью ко мне стали обращаться не только руководители нашего района, но и люди из Моссовета, из горкома партии и даже директора крупных промышленных предприятий.

А когда комсомолу разрешили зарабатывать деньги, я понял, что мое время пришло. С легкостью оставил кресло аппаратчика и возглавил первый в столице центр научно-технического творчества молодежи.

Чем мы только не торговали! Компьютерами, апельсинами, полиграфической техникой, ксероксами, факсами… Вчерашние райкомовские инструктора с месячной зарплатой в 150–200 рублей вдруг стали ворочать миллионами. Выбитые из привычной размеренной жизни, многие не смогли устоять перед новыми соблазнами: спивались, уходили из семей, обворовывали компаньонов, сами становились жертвами афер и скрывались…

Где-то в далеком Неаполе работает сейчас таксистом мой бывший заместитель по центру НТТМ Володя Конюхов. Его еще в 1993‑м Интерпол объявил в розыск. Он живет по подложному паспорту и возит за нищенскую зарплату у подножия Везувия потомков древних римлян. Мой другой зам Коля Салов осел в Анголе. У него сейчас своя авиакомпания из списанных советских самолетов. Занимается контрабандой алмазов и переброской всевозможных повстанцев из одной африканской страны в другую.

В 1990‑м году дядя Ваня пригласил меня к себе на дачу отпраздновать Рождество. Отмечать в то время церковный праздник уже само по себе было большим чудачеством, а то, что он предложил мне потом за уединенной трапезой, для меня оказалось настоящим шоком.

Я приехал в Жуковку на новом, огромном, как танк, джипе Nissan Patrol, с водителем.

Хозяин дачи встретил меня у крыльца сам. Проводил в дом, а шоферу велел дожидаться меня в машине, а не на кухне, где он обычно пил чай с прислугой, пока начальство решало свои дела.

Стол был накрыт не в гостиной, как всегда, а в кабинете Ивана Матвеевича. На две персоны. Закуски были расставлены, а горячее томилось рядом на изящном столике на колесиках. В камине успокаивающе потрескивали березовые дрова. Языки пламени отражались в стеклах высоких книжных шкафов из благородного темного дерева, за которыми поблескивали позолотой корешки книг.

Мы выпили по рюмке отборного армянского коньяка за наступившее последнее десятилетие XX века. И сразу, без лишних преамбул, хозяин перешел к разговору, за которым он и позвал меня.

– Саудовцы окончательно обвалили цены на нефть. Поступление валюты в страну упало до минимума. Мы больше не можем жить, как жили раньше. Эксперимент, начатый в 1917‑м, похоже, вот-вот завершится. Рушится наша идеология, наша страна, Миша. Что будет потом, одному Богу известно. И в руководстве партии, и в КГБ есть разные люди. Одни поддерживают Горбачева, понимая, что крах неизбежен, другие отчаянно хватаются за поручни тонущего корабля. Я принадлежу к первым. И чтобы там ни пел генеральный секретарь про социализм с человеческим лицом, про перестройку, гласность, ускорение, все – чушь, сладкая пилюля для обывателя. Никакого другого механизма для успешного функционирования экономики, кроме рынка, человечество еще не придумало. И вряд ли придумает в обозримом будущем. Поэтому давай будем готовиться, сынок, жить при капитализме. Ты – парень толковый, с головой, у тебя дар от Бога зарабатывать деньги. И надежней человека, чем ты, у меня в этом мире нет. Поэтому ты должен создать банк. Не удивляйся. С документами, с разрешениями я все устрою. Тебе будут приходить деньги. Немалые. То, что ты до этого на своих компьютерах и апельсинах заработал, – копейки по сравнению с теми объемами, которые скоро пойдут на тебя.

Я потерял дар речи. Сомнения быть не могло: Иван Матвеевич предлагал мне распорядиться пресловутыми деньгами партии, о которых трубила тогда вся демократическая пресса.

– А что скажут в Комитете? За такую самодеятельность, думаю, даже вас там по головке не погладят, не говоря уже обо мне.

– За это не переживай, – успокоил меня дядя Ваня. – Кому надо, тот в курсе. А чтобы тебе спокойней работалось и ты не отвлекался на подобные мелочи, у тебя для этих целей будет заместитель – надежный человек из этого заведения.

Так с легкой руки Ивана Матвеевича я стал банкиром. Государственный банк выдал нам лицензию, Моссовет сдал банку в долгосрочную аренду престижный старинный особняк на улице Горького, охраняемый государством как памятник архитектуры. С оборотными средствами проблем не возникало. Госбанк выдавал нам любые кредиты под смехотворные проценты. Полученные рубли мы тут же впаривали кооператорам и госпредприятиям по ставке, в десятки раз превышающей входящую. Но это была только надводная часть айсберга. Главные дела свершались за кулисами, и даже не в нашей стране.

Мой банк первым из негосударственных следом за Внешторгбанком получил право открывать корреспондентские счета за рубежом, и не только в бывших странах социалистического содружества, но и в капиталистических. В том числе и в Швейцарии. Мне приходилось теперь часто летать в Цюрих, даже открыть там филиал своего банка, на счета которого из разных стран мира стекались миллионы американских долларов, немецких марок, английских фунтов и швейцарских франков.

Согласно строгому наставлению Ивана Матвеевича устав банка был составлен таким образом, что ни один цент не мог уйти с этих счетов без моей подписи.

Эта деталь очень сильно раздражала моего первого заместителя Леонида Петровича Неклюдова, ставшего к тому времени моей тенью.

В тридцать ему досрочно присвоили звание майора и посадили в мой банк. Высокий, спортивного телосложения, с волевым подбородком и постоянно сжатыми в натянутую струну тонкими губами, он еще в начале девяностых, когда было модно мужчинам и в среднем возрасте носить пышные шевелюры, настолько коротко стриг свои светлые волосы, что даже трудно было определить их цвет. Такого же неопределенного цвета были и его глаза. Они, как хамелеоны, меняли свои окраску в зависимости от ситуации. Из добродушно-зеленых они становились колюче-серыми, а то и вовсе белыми. Но они всегда оставались неподвижными. Даже когда он шутил, балагурил и смеялся, его глаза не участвовали в улыбке.

К августу 1991 года на моих зарубежных счетах накопились сотни миллионов долларов.

– Хотелось бы дотянуть до миллиарда, – посетовал при нашей последней встрече Иван Матвеевич. – Но, похоже, уже не успею.

В Москве стояла жуткая жара. Мы шли, обливаясь потом, по бульвару, от Старой площади к памятнику Героям Плевны, в одних рубашках, без пиджаков, с приспущенными галстуками.

Я подумал, что Иван Матвеевич жалуется на здоровье, и стал его убеждать, что он отлично выглядит, ему никто не даст его лет. Он же, напротив, тяжело задышал, побледнел, сразу как-то весь обмяк и стал оседать на асфальт. Я вовремя подхватил его, подвел к стоящей рядом лавочке и помог сесть. Когда я склонился над ним, чтобы еще ослабить галстук, дядя Ваня незаметно для посторонних глаз сунул мне в карман брюк сложенный вчетверо машинописный листок и скороговоркой зашептал:

– Прочтешь потом, один. В точности запомни все цифры, а потом уничтожь. Это номерные счета в Банке Женевы и коды доступа к ним. Любой, кто их знает, может воспользоваться деньгами. Их очень много. Больше, чем в твоем банке. Ты им нужен, без твоей подписи они из твоего филиала не получат ни гроша. А связываться с завещаниями и нотариусами они сейчас не станут. Не то время. Если со мной в ближайшие дни что-то случится, позаботься о моей жене, дочери и внуках, о матери своей тоже. Я ее очень любил и тебя люблю. Это мое завещание. Прости, что впутал тебя в эту игру. Выигрыш она сулит немалый, но проигравший в ней тоже платит сполна. Никому об этих счетах ни слова. Проговоришься, ты – труп. Если боишься пыток, запасись ядом и держи его всегда при себе. На нас уже смотрят. Дай мне валидол и вызови «скорую». Да поможет тебе Бог!

Это было 17 августа. Ивана Матвеевича вначале отвезли в больницу, но вечером врачи отпустили его домой, взяв с него честное слово, что ближайшую неделю он проведет дома, в постели. Третий инфаркт его сердце уже не перенесет.

Я же собирался девятнадцатого утром улететь с любовницей во Львов, рядом с которым в предгорьях Карпат, в Трускавце, в санатории Четвертого главного управления Минздрава Союза для нас был заказан номер люкс. Мои отношения с женой разладились еще в бытность мою в райкоме комсомола. А после моего ухода в бизнес семьи как таковой вообще не стало.

Моя жена была дочерью своей матери, женщины властной и требовательной, привыкшей забирать у своего мужа-шахтера всю получку, а потом выдавать ему по рублю на обед. Она никак не могла вникнуть в мои дела, вначале закатывала истерики по поводу позднего возращения домой и длительных командировок, а потом плюнула на меня и зажила собственной жизнью. Она нигде не работала, но постоянно требовала повышения с моей стороны ее денежного содержания. Сына она пристроила в интернат для детей дипломатов, работавших за границей, а сама вела светский (в ее понимании) образ жизни. Парикмахерская, ателье, теннисный корт, аэробика, подруги, рестораны, поклонники…

Но утром вместо шофера, который должен был вначале заехать за Валерией, молодой, подающей надежды актрисой из театра Ленинского комсомола, а потом за мной и отвезти нас во Внуково, на пороге моей холостяцкой квартиры, которую я снимал в районе Октябрьской площади, нарисовался мой заместитель Леонид Петрович Неклюдов.

Он по-хозяйски, без приглашения, зашел в мою квартиру, где прежде никогда не бывал, небрежно оттеснив меня вглубь, и позвал двух дюжих молодцов, мне не знакомых.

– Вот, значит, где обитает одинокий банкир, – заявил он, усевшись в мое кресло в гостиной и осматриваясь по сторонам. – Правильно, Михаил Аркадьевич, мужик должен жить, как лев. Сделал ребенка и ушел.

А потом как бы невзначай добавил:

– Романтическое путешествие с вашей дамой сердца придется отложить. По обстоятельствам государственной важности.

– Я арестован?

Он задумался на мгновение, а потом внезапно вскинул голову и уставился на меня своим неподвижным взглядом:

– Пока нет. Но я бы настоятельно рекомендовал вам не выходить из дома для вашей же безопасности. В столицу введены войска. Могут начаться беспорядки. Сидите-ка вы лучше дома. А мои ребята вас будут охранять. Вы же теперь очень дорого стоите…

По радио передавали концерт Чайковского. Новостей, которые выходили в начале каждого часа, не было. Я включил телевизор, но и по нему транслировали только балет «Лебединое озеро». Ближе к полудню показали виновников торжества. Мне достаточно было взглянуть на Янаева, как он с глубокого бодуна бубнил текст заявления ГКЧП, чтобы понять: это не Наполеон.

– Разве ты не видишь, что они боятся. Поэтому ничего у них не получится, – сказал я Неклюдову.

Тот буркнул в ответ что-то нечленораздельное, а потом спросил:

– У тебя выпить есть?

Этого добра у меня было хоть отбавляй.

Мы оба впервые оказались в подобной ситуации. Ни мой охранник, ни я толком не знали, как себя вести. Куда склонится чаша весов – либо на сторону путчистов, либо вернется Горбачев, либо победит Ельцин – это никому не было известно.

Мы засели на кухне. Я принес транзистор и поймал волну «Эха Москвы». В студии у Венедиктова собрался весь цвет так называемой демократической общественности. Писатели, актеры, российские депутаты – все как один – дружно осуждали ГКЧП. А Всесоюзное радио продолжало транслировать симфонические концерты и зачитывать заявления путчистов.

У Неклюдова, похоже, на мой счет не было строгих инструкций, поэтому он то и дело в перерывах между быстро опорожняющимися бутылками «Столичной» бегал в гостиную и звонил по телефону своему начальству. Но чем дальше развивалась ситуация вокруг непокорного Ельцина, тем более расплывчатыми становились получаемые им приказы, и выражение непоколебимой уверенности в собственной правоте медленно улетучивалось с его осунувшегося лица.

Мне несколько раз звонила мама. Она очень беспокоилась: не ринулся ли я на баррикады к Белому дому. Но всякий раз, услышав мой пьяный голос, успокаивалась, даже не прочитав привычной нотации по поводу моего состояния. Звонила Валерия, так жестоко обманутая с отпуском. Хотела приехать. Но я запретил ей это делать.

Леонид обладал редким талантом пить не пьянея. Казалось, алкоголь вообще был не властен над ним. По крайней мере, на координации его движений выпитые литры водки никоим образом не отразились. Он передвигался по моей квартире четко и уверенно. Думаю, что и на его меткость стрелка алкоголь совсем не подействовал.

Чего нельзя было сказать про меня. Я опрокидывал в себя несколько рюмок водки, потом проваливался куда-то. Через какое-то время приходил в сознание, выпивал еще и вновь улетал. Так длилось трое суток. Но я потерял им счет, день и ночь смешались для меня в пьяном угаре. Другие люди строили баррикады возле Белого дома, бросались под бронетранспортеры на Садовом кольце, братались с перешедшими на их сторону танкистами и десантниками, а я в это время пил водку.

Я проснулся, потому что хлопнула входная дверь. Солнце поднялось уже высоко и радостно заливало собой всю мою гостиную. Я лежал одетый на диване, на скомканном покрывале. Внутри все горело. Я окрикнул Леонида, но мне никто не ответил. Шатаясь, я вышел на балкон. От моего подъезда, чихнув выхлопными газами, отъехала белая «Волга».

Я вернулся в комнату. Обошел всю квартиру. Никого. Сходил в туалет. Когда я зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало, то ужаснулся. На меня уставился совсем не знакомый мне человек. С всклоченными волосами, заросшим щетиной и заплывшим лицом. На месте, где обычно у людей расположены глаза, у этого типа вытянулись две щелочки, как у старика-якута. Как назло, отключили горячую воду. И мне пришлось бриться холодной. Я весь изрезался, пока брился. Но до конца выдержал эту неприятную процедуру. Побрызгал лицо туалетной водой. Полученный результат не удовлетворил меня, и я полез под холодный душ. Вымыл шампунем голову в ледяной воде. Насухо, до красноты, обтерся полотенцем и лишь потом почувствовал себя живым.

Включил телевизор и сразу наткнулся на выступление Ельцина. Президент России докладывал, что свобода и демократия победили, путч провалился. И тут я вспомнил, что за все эти дни я не разу не позвонил Ивану Матвеевичу, не справился об его здоровье. У меня, конечно, было оправдание. Я находился, по сути, под домашним арестом, а в присутствии Неклюдова и его свиты никакие откровения с моим покровителем, особенно по телефону, не были возможны. Но сегодня я проснулся один и в новой стране. Как мне жить и работать в ней, я не знал. Мне, как воздух, нужен был совет моего мудрого и опытного наставника. И я набрал номер его московской квартиры. Оказалось занято. Я перезванивал ему на протяжении получаса, и добился своего.

– Слушаю вас, – ответил мне родной голос.

– Что мне делать? – только и успел спросить я.

– Жить!.. – коротко ответил он и положил трубку.

Я потом еще долго пытался дозвониться до него. Но все было бесполезно, никто не отвечал. Я нутром чувствовал, что с дядей Ваней происходит нечто трагичное и ужасное. И в конце концов я не выдержал, вышел из дома, поймал такси и поехал к нему.

Еще на подходе к дому я понял, что опоздал. Во дворе стояла машина «скорой помощи», рядом милицейский «уазик». У подъезда, где жил Иван Матвеевич, собралась толпа зевак. Я протиснулся через них и увидел, как санитары поднимают с асфальта знакомое тело, кладут его на носилки и грузят в машину. Человек в белом халате громко хлопает задней дверцей. За матовыми стеклами «скорой» мне трудно что-либо разглядеть, и я перевожу взгляд на асфальт, где еще не засохла на полуденном солнце густая кровь. Милиционер дочерчивает мелом контуры силуэта. Другой опрашивает дворничиху, которая, прислонив к дереву метлу, показывает, как он летел с четвертого этажа, раскинув руки, словно крылья.

И вдруг меня кто-то сзади трогает за локоть. Я оборачиваюсь и вижу прямо перед собой Неклюдова. И мне сразу становится ясно, куда он и его громилы уехали сегодня от меня. Леонид отводит в сторону белесые глаза и тихо говорит:

– Он сам выбросился. Мы даже хотели его удержать, но не успели.

Я еще не видел его лицо таким растерянным. Я знаю, что он сейчас сказал мне правду. Пусть и не всю. Но в том, что этот прыжок с четвертого этажа был сознательным выбором моего учителя, я не сомневаюсь. Другое дело, какова была альтернатива самоубийству. Сыворотка правды? Пытки?

И это я знаю тоже. Знаю и никогда ни тебе, ни твоим патронам, ни себе я этого не прощу. И ты об этом знаешь, Леонид. С каким удовольствием ты сейчас отправил бы меня к праотцам вслед за Иваном Матвеевичем. Но ты не можешь этого сделать. Потому что без меня швейцарские гномы мигом наложат лапу на ваши (а может быть, все-таки мои?) миллионы. Поэтому вы меня будете вынуждены, дорогие товарищи, терпеть, холить и беречь. А там посмотрим, кто кого!

Глава 3. Игры императоров

Заснул я только под утро, благополучно проспал завтрак, а проснувшись около полудня, первым делом спросил Редактора:

– Скажи, Николай Дмитриевич, Александр простил или наказал убийц своего отца?

Он повернулся на кровати в мою сторону, отложил газету, внимательно посмотрел на меня и ответил:

– Я думаю, что сами заговорщики даже рассчитывали на награду. Но они обманулись. Прислушавшись к мнению своего учителя, швейцарца Лагарпа, изложенному в ответном письме к Его Величеству, что убийство императора в его собственном дворце, в кругу семьи не может остаться безнаказанным, иначе будут попраны все божеские и людские законы, молодой царь решил наказать руководителей заговора. Но не сильно. Беннигсен, Панин, Пален и другие получили приказ покинуть навсегда столицу и держаться в отдалении от государя. Узнав об отставке, вернувшийся из‑за границы Платон Зубов вскоре умер. И только барону Беннигсену, когда над Европой нависла угроза наполеоновского нашествия, удалось вернуться на государеву службу. Он в сражениях кровью – французов и собственной – смыл с себя царскую кровь.

– Русское дворянство – это класс самых невежественных, самых грязных людей. Их ум ограничен…

Граф Строганов прервал свою пламенную речь на полуслове, ибо дверь отворилась и в апартаменты государя вошла императрица. Несмотря на некоторую скованность манер, она в этот день выглядела неплохо. Тонкие и правильные черты лица обрамляли золотистые волосы, а большие голубые глаза светились тихой загадочной улыбкой. Члены Негласного комитета, как по команде, дружно вскочили со своих мест и застыли в приветственном поклоне. Князь Адам Чарторыйский, оказавшийся ближе других к императрице, даже умудрился поцеловать ей руку.

– Ох, пожалуйста, простите меня, мой друг, что прервала ваше заседание, – обратилась к мужу Елизавета Алексеевна. – Я полагала, что вы уже закончили. Вы не забыли, что ваша матушка нынче вечером пригласила нас к себе на ужин в Павловское. Я уже готова, ваш брат Константин – тоже. Ждем только вас.

Царь схватился за голову:

– Прошу извинить меня, господа. Но у меня этот ужин совсем вылетел из головы. Маменька и так обижается, что я, взойдя на трон, стал редко бывать у нее. Поэтому давайте на сегодня прервемся, а в следующий вторник так же после обеда дослушаем предложения графа по реформе управления страной…

Кочубей, Новосильцев и Чарторыйский двинулись к двери, пока Строганов собирал в папку разложенные на столе листки.

Царица подошла к мужу и сказала ему тихо:

– Я очень прошу вас, мой друг, поговорите по дороге с Константином. Он становится совсем невыносимым. Я сегодня получила письмо от его жены. Анна ни под каким предлогом не желает возвращаться в Россию. Оказывается, великий князь настолько по-хамски относился к ней, что ее терпению пришел конец. Это же надо было придумать такое: среди ночи вызвать в коридор целую команду трубачей и приказать трубить зорю прямо под ее дверью! Бедную Анну чуть не хватил удар. И этот развязный, хамский тон, который он позволяет по отношению ко мне. Словно мужик из самых низов общества. Ваша матушка, думаю, пригласила нас за этим.

Константин хотел увильнуть от неприятного разговора с братом, мол, предпочитает тряске в душной карете верховую езду, но Александр настоял, чтобы он сел именно в его карету. Царица со своими фрейлинами поехала следом в другом экипаже.

– Что с вами происходит? Вы всем дерзите, пьянствуете, общаетесь с продажными девками. На вас жалуются не только придворные, но уже и близкие люди, – строго спросил император, едва только карета выехала из дворца.

Константин уставил взгляд в окно и молчал. Александр тоже. Первым не выдержал младший брат:

– Понятно, жена нажаловалась. Да по мне любая петербургская шлюха – чище, чем принцесса Сакс-Кобургская. Я не император всероссийский, чтобы терпеть гадину у себя на груди, а всего лишь великий князь, поэтому позвольте мне, Ваше Величество, в моей личной жизни поступать, как мне того хочется, а не как диктуют интересы империи.

Царь сделал вид, что пассаж относительно «гадины на груди» не расслышал, а если и расслышал, то не принял на свой счет, но лицо у него сделалось сосредоточенным.

– Положим, ваши отношения с женой – это личное. Хотя в императорской семье свои правила на этот счет. Но почему вы совсем устранились от государственных дел, этого я понять не могу. Помните, как мы мальчишками отлавливали из пруда щук, чтобы они не ели других рыб? Сейчас мы можем и должны сделать то же в обществе людей. Разве не к этому обязывает нас верховная власть? Не этому ли нас когда-то учил мэтр Лагарп?

И тут великого князя прорвало:

– Это не я, это вы, Ваше Императорское Величество, забыли уроки великого гражданина. Думаете, если убрали с площадей отцовские виселицы, разрешили круглые шляпы и длинные брюки, то хорошо усвоили уроки Фредерика Сезара! Монсеньор учил нас, что все люди рождаются равными, что наследственная власть есть дело чистого случая, что свобода одинакова для всех. Если вы это помните, то должны были, взойдя на престол, первым подготовить указ о Конституции, а второй – о собственном отречении. Вы же этого не сделали. А только просиживаете штаны со своими потешными реформаторами на своем Тайном совете, или, как вы еще себя гордо именуете, Комитете общественного спасения, и рассуждаете о свободе, равенстве, братстве, ничего реально не делая.

Молодой царь нахмурился.

– Вы правы по существу, но сильно ошибаетесь относительно способов достижения цели. Важность и масштаб назревших реформ настолько серьезны, что любая поспешность в государственном переустройстве может больше навредить, чем принести пользы. Поспешать надо медленно, с умом. Не так, как французы…

Константин перебил брата:

– Наполеон, в отличие от вас, проводит настоящие реформы. А вы заключили с англичанами союз против этого великого человека, преобразующего Европу!..

Когда Константин нервничал, он сильно походил на отца. Тот же лихорадочный блеск в глазах, та же торопливая, слишком эмоциональная речь, те же взмахи руками перед лицом собеседника…

После такой беседы в дороге настроение у государя испортилось, аппетит пропал окончательно. За ужином он сидел грустный, на материнские вопросы отвечал невпопад, а вскоре сослался на головную боль и уехал. Константин отделался легким испугом.

Из Тильзита всадники выехали ранним утром. Солнце только взошло на небосклон, но еще не проснулось до конца, поэтому светило рассеянно и вяло. В перелесках щебетали птицы. Под копытами лошадей в траве сверкали крупные капли ночной росы. Прекрасная пора для конной прогулки!

Но король Фридрих-Вильгельм в седле держался отвратительно, его лошадь то и дело сбивалась с шага, поэтому и другим наездникам приходилось сдерживать своих коней.

На одиноком хуторе прусский король и его небольшой штаб спешились и остались ждать своих союзников, которые поскакали дальше к Неману.

Над рекой еще клубился густой пар, когда Александр со своей свитой выехал на берег. Посредине блестящей на солнце водной глади чернели два неподвижных плота. На широком, укрытом коврами плоту был установлен походный шатер, над которым развевались французские и русские знамена, а также штандарты с литерами «А» и «N». Рядом стоял на якоре плот поменьше с маленькими палатками для свиты императоров.

– Как я завидую вам, Ваше Величество! Вы через считанные минуты встретитесь с величайшим человеком Истории! – как всегда, брякнул невпопад скакавший рядом Константин.

Царь промолчал.

– Если бы эта встреча произошла раньше, сколько бы жизней она сохранила. Двенадцать тысяч наших солдат сложили головы под Аустерлицем, двадцать шесть тысяч мы потеряли под Эйлау и восемнадцать тысяч – под Фридландом. Как хорошо, что вы, наконец, решили прекратить войну. После падения Кенигсберга нам оставалось только раздать каждому солдату по пистолету, чтобы они пустили себе пулю в лоб, ведь все равно в следующем сражении им суждено было погибнуть. Противостоять военному гению Наполеона бесполезно. И то, что он сейчас, вчистую выиграв кампанию, соглашается на мир, говорит о благородстве и величии его души…

Александр не выдержал и одернул брата:

– Вы можете хотя бы сейчас помолчать!

Нервы государя и без того были на пределе. Ему тяжело было решиться на эту встречу. Его самолюбию претило заискивание перед корсиканским чудовищем, выигравшим у него все сражения, но выхода не было. Армия Наполеона уже стояла на границе его империи, а противопоставить дальнейшему продвижению неприятеля ему было нечего. Оставалось только погибнуть или просить унизительного мира. А тут еще этот несносный Константин со своим обожанием Бонапарта.

Французы с противоположного берега увидели царский кортеж. И сразу заревели трубы, затрещали барабаны, извещая о прибытии российского самодержца.

Но счастливый победитель не спешил объявляться.

Царские кони уже несколько часов мирно паслись на пригорке, а всадники, удобно расположившись на травке, наблюдали за оживлением во французском лагере.

И только после полудня вражеские матросы в ярких синих куртках стащили на воду лодку. Наш вельбот уже давно стоял наготове, и местные рыбаки в грязных белых плащах, сидевшие на веслах, ожидали лишь императорского приказания, чтобы отчалить.

А вот и главный виновник торжества.

Наполеон появился внезапно из прибрежных зарослей в сопровождении четырех блистательных генералов и сразу же сел в приготовленную для него лодку. Александру со своей свитой пришлось поспешить к берегу, чтобы не отстать.

Ровно в час дня раздались два выстрела из пушек, и гребцы у противоположных берегов реки налегли на весла. Французы и на этот раз оказались проворнее медлительных русских. Император первым спрыгнул на плот, и когда причалила лодка Александра, он подал руку царю и помог ему перебраться.

Для своих неполных тридцати восьми Наполеон выглядел неплохо. Холеное лицо и властный взгляд, а округлившийся животик красноречиво свидетельствовал о полноценном, несмотря на походный образ жизни, питании. Он был одет в свой любимый серый мундир гвардейских егерей. Через плечо у него была перекинута лента Почетного легиона, а на голове красовалась знаменитая маленькая шляпа. Молодой царь, не достигший и тридцати, тоже выглядел прекрасно в мундире Преображенского полка.

Сопровождавшие Александра великий князь Константин, министр иностранных дел барон Будберг, два адъютанта и прямой виновник двух последних конфузий под Эйлау и Фридландом, командующий армией генерал Беннигсен, выгрузились на малый плот, где их уже поджидали наполеоновские маршалы Бертье и Бессьер, а также генералы Дюрок и Коленкур. На лицах французов сияли улыбки победителей.

Но стоило царю выпрямиться во весь рост, как Наполеон, едва достигавший его плеча, сразу занервничал и заспешил в шатер.

– Я так же, как и вы, государь, ненавижу англичан, – первым заговорил по-французски Александр, поспешая за торопливым коротышкой.

– Что ж, тогда все может устроиться, – бросил на ходу Наполеон, исчезая в шатре. – Мир Европе обеспечен.

Наполеон первым протянул руки, и они обнялись и поцеловались. Православный царь и узурпатор, северный сфинкс и корсиканское чудовище.

Императоры с нескрываемым любопытством разглядывали друг друга. Наполеон нашел Александра необычайно привлекательным и очень женственным. Царь почувствовал, что собеседник воспринимает его как человека доброго и безвольного, и решил не рассеивать этого сладкого заблуждения об истинной природе своего характера.

– Скажите, сир, в чем была моя ошибка в сражении при Аустерлице? – первым спросил царь, дабы растопить лед первоначальной холодности и завязать дружескую беседу.

– Охотно, – согласился Наполеон.

Он порылся в походном сундуке и вскоре достал нужную карту.

– Вот, смотрите, – позвал он царя к столу. – Я специально уступил вам Праценские высоты, а свои десять тысяч солдат ночью вывел в болото под ними. В утреннем тумане вы их не заметили. Затем я намеренно ослабил свой правый фланг, и вы клюнули на этот обманный маневр. Вы захотели использовать свое преимущество и разгромить меня справа. Но вам не хватало сил, и вы ослабили центр, считая, что на этом направлении вам ничто не угрожает. Но когда перед самым вашим носом, будто из-под земли, выросли мои десять тысяч удальцов, вы уже были обречены. И только чудо помогло вам избежать плена.

– Как все оказалось гениально просто, – покачал головой Александр. – И вы в каждом сражении применяете домашнюю заготовку? Как вам это удается? Ведь противник может не попасться в ваши сети, а наоборот – расставить свои?

– Обычно правила игры диктую я, – самодовольно сказал Наполеон. – Если мне еще раз придется поставить на колени Австрию, то, так и быть, я дам вам покомандовать корпусом под моим началом.

Царь побагровел. Наполеон понял, что перегнул палку, и чтобы хоть как-то сгладить неловкость, раскрыл карту мира:

– Я предлагаю поделить его между вами и мной. Вы не возражаете, Ваше Величество?

И оба монарха, забыв о распрях и обидах, склонились над картой. Ведь ничего нет более захватывающего на этом свете, чем делить мир.

От царя победитель не требовал ни контрибуции, ни территориальных уступок, разве что сущей безделицы – вывести русские полки из Молдавии и Валахии, заключить при содействии Франции мир с османской Портой да отказаться от претензий на западноевропейские земли.

– С этих пор Висла должна стать границей между нашими державами! – великодушно заявил царю Наполеон. – Мы поделим мир, как когда-то римляне: на Западную и Восточную империи. Отныне в Западной Европе буду безраздельно править я, а в Восточной Европе и в Азии – Вы, Ваше Величество. И никакой Англии!

Кто из монархов отказался бы от такого предложения? Александр не стал исключением. Через два часа общения он был очарован этим искусителем не меньше своего брата Константина. И, неожиданно вспомнив о брате, царь набрался смелости и завел разговор о Константинополе:

– Вековая мечта всех православных монархов – вернуть этот священный город в лоно христианской цивилизации. Как Рим является столицей католического мира, так Константинополь должен стать столицей мира православного.

Наполеон нахмурился. Кому-кому, а такому великому стратегу и честолюбцу, как он, было доподлинно известно, что за высокими фразами о славянском братстве, православном долге скрываются личные притязания на мировое господство, которые он сам несколько минут назад разжег в душе у царя. Отдать русским Константинополь, чтобы они контролировали проливы, означало бы сделать из северной варварской страны мировую империю. А это никак не входило в его планы. В мире должен быть один властитель – Наполеон. Но сказать об этом сейчас вошедшему во вкус большой дележки Европы варварскому монарху было бы непростительно глупо с его стороны. И он еще раз польстил молодому честолюбию, пообещав:

– Если Россия присоединится к континентальной блокаде Англии, то, когда мы совместными усилиями заставим этих меркантильных островитян подписать договор на наших условиях, обещаю, что приложу все силы, чтобы ваш брат правил в Константинополе. Ведь не случайно же его назвали Константином, не правда ли?

И, не дождавшись ответа, добавил:

– Исключительно из личного расположения к Вашему Величеству. Что же касается господства Рима в католическом мире, то я, напротив, хочу убедить Папу перевести святой престол в Париж. Этот город становится столицей мира. Православные патриархи тоже могли бы наставлять свою паству из Москвы, а не с берегов Босфора. Но это решать вам, Ваше Величество.

Окрыленный Александр готов был броситься на Наполеона и расцеловать его, но вспомнил еще об одном, уже чисто рыцарском, долге.

– А что будет с Пруссией? – спросил он у победителя.

Наполеон не задумываясь ответил:

– Я предлагаю поделить ее, так же как и Польшу. По-братски. Половину – вам, половину – мне.

– Но что же тогда станет с королевской династией?

– Их судьба меня волнует меньше всего. Подлая нация, жалкий король и глупая королева. А что вы так о них печетесь, Ваше Величество? – с ехидцей спросил Наполеон.

Выступивший на щеках царя румянец темпераментный корсиканец счел подтверждением собственной догадки.

– Я понимаю. По долгам сердца тоже приходится платить. Неужели королева Луиза настолько хороша, что ради нее вы положили на полях сражений десятки тысяч солдат, а теперь еще откажетесь от половины Пруссии?

Александр Павлович продолжал молчать, только щеки у него все больше краснели от напряженного ожидания. И Наполеон сдался:

– Только из личного расположения к Вашему Величеству и в знак нашей нерушимой дружбы я оставлю этому жалкому ничтожеству Фридриху-Вильгельму две провинции.

– Пять! – выдавили пересохшие губы царя.

Наполеон рассмеялся:

– А вы не так просты, как кажетесь, Ваше Величество. Будь по-вашему, пусть ваша любовница сохранит за собой старую Пруссию, Померанию, Бранденбург и Силезию. Но король дорого заплатит мне за кровь моих солдат! Сумму контрибуции я назову позднее. Пруссия, как и Россия, присоединится к континентальной блокаде. Кроме того, во всех прусских крепостях я оставлю свои гарнизоны.

– Умоляю вас, государь, не унижайте так короля, выведите хотя бы свои войска, – наконец царь заговорил тоном побежденного.

– Я очень хочу быть приятным Вашему Величеству, но есть вопросы, в которых я не намерен уступать даже вам. Мой вам совет: не ставьте все чувства доброго сердца на место, где должен находиться просвещенный ум… Ну… хорошо, хорошо. Я выведу войска из Пруссии, но как только позволит обстановка…

По крайней мере, на словах Наполеон обещал выполнить и эту просьбу своего нового друга.

Из шатра они вышли, обнявшись, с торжествующими улыбками на лицах. С обоих берегов Немана их приветствовали криками одобрения выстроившиеся, как на параде, солдаты, доселе готовые сойтись друг с другом в кровопролитном сражении, а сейчас счастливые, что им хотя бы завтра не придется умирать за своих императоров. Только надолго ли?

– Проект мирного соглашения был парафирован сторонами уже спустя два дня, но новоиспеченных друзей, похоже, настолько тянуло друг к другу, что парады, прохождение войск, приемы и конные прогулки растянулись еще почти на две недели. Паролем для часовых были слова: «Наполеон, Франция, отвага», а отзывом: «Александр, Россия, величие».

Константин был на седьмом небе от счастья. Доставшееся ему от отца пристрастие к парадам было удовлетворено с лихвой. Он подружился с французскими генералами, а однажды, набравшись смелости, даже попросил Наполеона «дать ему взаймы» одного из тамбурмажоров.

Несносный зануда, король Фридрих-Вильгельм, следовал за ними по пятам. Властители мира не знали, как от него отделаться. Иногда, вернувшись с конной прогулки, императоры, не сговариваясь, просто расходились в разные стороны, чтобы только избавиться от надоедливого пруссака, а потом встречались вновь за чашкой чая и беседовали до самой полуночи.

Однажды вечером, когда очередное вечернее чаепитие закономерно переросло в винопитие, разговор, случайно коснувшись темы наследственной власти, превратился в настоящий диспут. Причем стороны как-будто поменялись местами: наследный монарх, представитель двухсотлетней династии доказывал, что наследование является злом для верховной власти, а безродный лейтенант, напротив, убеждал его, что это – залог покоя и счастья народов…

– Я был очарован вами до глубины своей души, пока вы действовали без всякой личной выгоды, только ради счастья и славы своей родины, оставаясь верным Конституции. Но после установления за вами пожизненного консульства, я усомнился в вашем бескорыстии.

Глаза Наполеона сверкнули и зажглись каким-то сатанинским светом. Он преобразился в единый миг. Вместо расслабленного, ведущего за бокалом доброго вина дружеский диалог собеседника перед Александром неожиданно возродился из прошлого гражданин Первый Консул, пламенный революционный трибун.

– Нет, Ваше Величество, я – не убийца революции, я – ее кровавое дитя! Это я защитил Директорию от восставшей черни, приказав артиллеристам палить картечью по толпе! И я вновь спас революцию, когда разогнал жалкую Директорию, разворовывавшую страну! Вы даже себе представить не можете, насколько бездарна власть воров и опасна свобода при безвластии! Франция кишела разбойниками. Чтобы проехать по дорогам, надо было заручиться пропусками от главарей банд. Мануфактуры остановились. В больницах люди умирали не от болезней, а от нехватки лекарств. Нация стала равнодушной ко всему, кроме удовольствий столичной жизни. Кто-то должен был прекратить это безумие. Не приди я, пришел бы другой. Я не испугался взять ответственность на себя. Да, я стал Кромвелем! Но иного пути не было. Я направил в провинцию войска и приказал не брать в плен бандитов. Мои солдаты расстреливали и полицейских, покрывавших бандитов за деньги. Досталось и казнокрадам. Я вызвал к себе самого главного из них – банкира и олигарха Уврара, создавшего целую финансовую империю в период всеобщего воровства и вседозволенности. Он, привыкший ногой открывать двери в кабинеты Директории, посмел опоздать. А потом нагло заявил, что, зная о трудном положении правительства и первого консула (то есть меня), он готов сделать Французскому банку несколько предложений. А у меня было только одно предложение: немедленно посадить глупца в Венсеннский замок. И он безоговорочно подписал чек. И делал это потом много раз, пока не вернул наворованное. На людях играть куда проще, чем на флейте, Ваше Величество. Есть всего два маленьких рычажка, которые прекрасно управляют людьми: страх и деньги, точнее – алчность. Надо лишь своевременно нажимать нужный рычаг… Я дал республике главное – справедливые законы, коих не имела ни одна страна мира. Мой Кодекс я ценю больше, чем все мои победы. В нем собраны воедино плоды великой революции и мысли великих философов. В нем впервые собственность объявлена священной. Запомните, Ваше Величество, в стране, где правит собственность, – правят законы, а там, где правят голодранцы, – правят законы леса. Я уничтожил все излишества революции, но сохранил все ее благие дела!

– Но зачем вам понадобился императорский титул? – недоумевал Александр. – Вы были Бонапартом, а стали всего лишь императором. В моих глазах это понижение.

Наполеон задумался. Уже совсем стемнело. На лугу застрекотала ночная живность. В ближнем перелеске заухала сова. А на небе появились мириады звезд. Корсиканец поднял глаза вверх и стал что-то высматривать в этом сверкающем великолепии. Александр не понял поведения собеседника, но тоже посмотрел на небо. И вдруг с небосклона резко сорвалась одинокая звезда и, оставив после себя лишь воспоминание об искрометном секундном полете, исчезла в бескрайней черноте.

– Вот он, знак судьбы! – по-мальчишески возрадовался Наполеон. – Моя мать рассказывала мне, что в самый канун моего рождения над нашим домом пролетела комета. Я верю в свою звезду. Сама судьба хранит меня и направляет на великие свершения. Так было на Аркольском мосту, когда я поднимал своих солдат в атаку под ураганным огнем австрийцев. Выжить в том кровавом месиве был один шанс из ста. Но я выжил. А однажды в Египте я лег отдохнуть под древней крепостной стеной и уснул. Вдруг раздался страшный грохот. Это обвалилась стена. Многих завалило обломками насмерть, а у меня ни царапины. Только пыль веков на мундире и древняя камея с изображением императора Августа на груди.

Александр смотрел на собеседника зачарованно, как влюбленная женщина. Ведь он знал, что такое Провидение и как оно может вести человека по жизни, особенно того, который верит в свою звезду.

– И тогда я окончательно уверовал в собственное предназначение. Нет, Ваше Величество, власть – это на самом деле удел избранников судьбы. Меня, безродного лейтенанта, короновал сам Папа, единственного из всех правителей после Карла Великого. Только, в отличие от Карла, не я приехал к Папе, а Папа приехал ко мне. Уставшая Франция хотела новой монархии, оплодотворенной революцией – великими идеями равенства людей перед законом. Как двести лет назад Московия, измученная Смутным временем, призвала на царство вашего предка. Только меня избрали не бояре. Я сам пришел по велению Судьбы, чтобы основать новую просвещенную династию в одряхлевшей Европе.

– А что если ваш наследник окажется недостойным вашей славы, вашего величия? Ведь такое случается очень часто, когда природа отдыхает на детях гениев. Если он будет походить, скажем, на столь ненавистного вам Людовика Восемнадцатого… Тогда французам снова придется устраивать революцию?

К этому вопросу Наполеон, похоже, не был готов. Он задумался на некоторое время, а потом ответил:

– Я постараюсь не допустить, чтобы мой сын хоть в чем-то походил на Бурбонов. Но, если честно, то я так далеко еще не загадывал. У меня сейчас столько врагов, что успеть бы разобраться с ними. Чтобы сыну не оставить их в наследство. Хотя через четверть века будет совсем другая Европа, другие вызовы истории, которые, вы правы, придется решать уже не мне.

– Но если вы верите в помазание Божие правителей, то казнь одного из них, герцога Энгиенского, должна была отвратить от вас Божью благодать? – недоуменно спросил Александр Павлович, пытаясь для себя уяснить «правду Наполеона».

Эта фраза, больше сказанная Александром для себя, сильно задела собеседника. Он вновь взвился и почти прокричал:

– Роялисты покушались на мою жизнь. Нужен был показательный суд над одним из Бурбонов. Чтобы мои враги увидели, что революция умеет защищаться. А чтобы они уяснили себе: моя гибель ничего не изменит, на трон взойдет наследник, – мне самому понадобилась корона. Герцог был замешан в покушении на правителя страны. А к убийцам, готовящим покушение на правителей, нужно быть беспощадным. Если бы вы, Ваше Величество, узнав, что убийцы вашего отца находятся за границей, захватили их, я бы никогда не возражал.

И Наполеон бросил полный ненависти и презрения взгляд на гуляющего рядом с его шатром барона Беннигсена. Александру нечего было на это ответить. Он встал из‑за стола, откланялся и пошел в ночь. Барон двинулся за ним.

– Немецкий городок Эрфурт. Сентябрь 1808 года. У Наполеона проблема с Испанией. Его войска терпят одно поражение за другим. А тут еще своенравные австрияки в любой момент могут выступить против него. Ему не осилить войну на два фронта. И он хочет убедить своего друга Александра в случае войны с Австрией поддержать Францию. Их нынешние переговоры, в отличие от походных условий Тильзита, проходят в парадных залах и театральных ложах. Наполеон – сама любезность, старается развлечь русского царя, как только может. Вызвал немецких королей, принцев и министров из Рейнского Союза с целым цветником жен и любовниц. Зная слабость царя к прекрасному полу, он привез в Эрфурт даже труппу «Комеди Франсэз»…

– Как вам нравится мадемуазель Жорж, мой друг? Она великолепна, не правда ли? А как кокетлива с вами мадемуазель Дюшенуа. Вы ей определенно понравились, Ваше Величество, – шептал на ухо сидевшему в соседнем кресле Александру французский искуситель на спектакле «Эдип», поставленном великим Тальма.

– А по мне лучше мадемуазель Бургонь. Своими пышными формами она напоминает мне русских красавиц, – признался царь и заговорщицки спросил Наполеона. – Как вы думаете, она мне не откажет?

Тот рассмеялся и прошептал:

– Уверен, что нет. Правда, весь Париж вскоре получит подробное описание Вашего Величества с головы до пят… и самый подробный рассказ о…

Царь хитро улыбнулся. Он подумал в этот момент о «маленьком друге» своего друга. Эта тайна Наполеона давно уже перестала быть тайной в великосветских кругах. Его бывшие любовницы, желая отомстить ему за нарочитое высокомерие в амурных делах (спать с женщинами, не снимая сапог, а в перерывах писать декреты), давно уже раструбили об его физиологических особенностях. Однако вслух Александр только поблагодарил Наполеона за разъяснение, точнее, за спасение.

Официальная же часть переговоров складывалась гораздо хуже. Александр постоянно напоминал Наполеону об обещанном в Тильзите Константинополе и проливах и не хотел подписывать простого письма с угрозами в адрес Австрии, не говоря уже о заключении военного союза. Поняв, что силовым давлением от царя ничего не добьешься, Наполеон сменил тактику. И однажды вечером он завел такой разговор.

– Беспокойная жизнь меня утомляет. Я нуждаюсь в покое и хочу дожить до момента, когда можно будет отдаться прелестям семейной жизни. Но это счастье, увы, не для меня. Без детей не может быть семьи. А разве я их могу иметь! Моя жена старше меня на десять лет. Я прошу простить меня: все, что я говорю, может быть, смешно, но я следую движению своего сердца, которое готово излиться вам.

И, может быть, тогда он впервые произнес слово «Развод».

– Его предписывает мне судьба. И этого требует спокойствие Франции. У меня нет наследника. Мой брат Жозеф ничего собой не представляет. Я должен основать династию. У вас есть сестры. Я отдам России Константинополь за руку вашей сестры!

Царь медлил с ответом.

– Если бы дело касалось только меня одного, то я бы охотно дал свое согласие, но этого недостаточно. Моя мать сохранила над своими дочерьми власть, которую я не вправе оспаривать. Я могу лишь попытаться на нее воздействовать. Возможно, она согласится. Но я все же не решаюсь за это отвечать. Поверьте, мной руководит истинная дружба, – дипломатично высказался Александр.

Но когда по возвращении в Петербург он передал предложение Наполеона вдовствующей императрице, на него обрушился весь материнский гнев.

– Блестящий мезальянс! Ваша дружба с Наполеоном и так дорого обходится России. Казна пуста. За год участия в английской блокаде рубль обесценился наполовину. Дворянство ропщет. Берегитесь, Ваше Величество, вы можете кончить, как ваш отец. Уже преданные нашей семье придворные задумываются, а не применить ли против вас азиатское лекарство. Даже мне, вашей матери, неприятно обнимать друга Бонапарта. А теперь вы еще собираетесь отдать на съедение этому минотавру свою родную сестру. Только через мой труп!

– Но, маман. Я говорил с Катрин. Во имя России она согласна на эту жертву, – робко возразил император.

– Я еще раз повторяю. Покуда я жива, никогда Романовы не породнятся с Буонапартэ. Даже если он вам пообещает всю Османскую империю!

Через месяц Екатерина Павловна поспешно вышла замуж за принца Гольштейн-Ольденбургского, тщедушного и прыщавого заику, которого Александру Первому пришлось назначать губернатором в Тверь, ибо другого занятия и места жительства у новоявленного родственника просто не было.

Но Наполеон не теряет надежды породниться с Романовыми, и в конце 1809 года через своего посла в Петербурге Коленкура сватается к младшей сестре русского царя Анне. Теперь он предлагает Польшу в обмен на русскую великую княгиню.

– Я очень высоко ценю выгоды от этого союза для своей политики. Но по завещанию Павла I решение должна принять вдовствующая императрица, сестре ведь не исполнилось еще шестнадцати, – уклончиво отвечает царь.

Мария Федоровна вновь непреклонна:

– Для этого человека нет ничего святого. Его ничто не сдерживает. Он даже не верит в Бога!

– Но Александр прислушается к совету тверской губернаторши, сестры Екатерины, и не ответит окончательным отказом. Сославшись на возраст Анны, еще не созревшей для деторождения, он предложит своему французскому другу отложить свадьбу на три года.

Обиженный Наполеон подпишет брачный контракт в Вене и получит руку дочери императора Франца, эрцгерцогини Марии-Луизы Австрийской. И откажется отдать России Польшу.

– Больше всего мне в вашем рассказе понравился момент с этим банкиром… олигархом… как его?.. Увраром, – признался я Редактору, когда мы сели с ним за ужин. – Слушая вас, я вспомнил, как сам открывал ногой двери в кабинеты вице-премьеров нашего правительства. И про нехватку лекарств в больницах, и про разбой на дорогах – тоже актуально все звучало, будто бы речь шла о России десятилетней давности, а не о Франции двести лет назад.

– Вы очень точно отметили сходство, – пробубнил редактор, пережевывая бутерброд с колбасой. – По зрелости, я бы даже сказал, взрослости, мы сейчас отстаем от европейцев лет эдак на сто пятьдесят-двести. Ведь та же самая Великая французская революция была не чем иным, как бунтом лавочников, борьбой третьего сословия за свои права. Наполеону оставалось лишь правильно сыграть на умонастроении народа. У нас же средний класс еще только-только зарождается. И то, заметим, из-под палки. Наша буржуазная революция едва выходит из стадии всеобщего воровства и вседозволенности, как это было при Директории во Франции, на этап зарождения законности, и делается это при сильном диктате верховной власти, как и при Наполеоне. Поэтому ничего нового для России мировая история не уготовила. Все рецепты – из хорошо забытого старого. С той лишь разницей, что человечество за двести лет сильно выродилось. Ведь какие люди вершили прежде судьбы мира!

Я отрезаю себе увесистый кусок сала, принесенного родственниками Редактора, кладу его на кусок черного хлеба и перед тем, как отправить в рот сей деликатес, уточняю:

– С Наполеоном все понятно. Гениальный полководец, тонкий политик, выдающийся человек. Но вот за Александром из ваших рассказов я, извините, ничего неординарного так и не заметил. Им помыкают все кому не лень: придворные, жена, мать, брат. А он только слушает их советы, ничего не решая сам, и задает наивные вопросы. Наполеон так его опутал лестью, что тот даже слова против него сказать не может. Ввязаться в войну из‑за женщины, будь она хоть трижды королевой, этого я вообще не понимаю!

Редактор доедает свой бутерброд и отвечает:

– Уже в ссылке, на острове Святой Елены, Наполеон напишет в своих мемуарах, что он еще в Тильзите недооценил коварного византийца и, если ему суждено умереть посреди Атлантического океана, то именно Александр станет его настоящим наследником в Европе. «Только я мог его остановить, когда он только появлялся во главе своих татарских полчищ». Но это будет слишком запоздалое прозрение. Приученный с детства скрывать свои истинные мысли (ведь надо было лавировать между любящей его бабушкой Екатериной Великой и подозрительно настроенным по отношению к нему отцом – Павлом), Александр провел и хитрого Наполеона. Выпрашивая на переговорах в Тильзите суверенитет для Пруссии, он стремился сохранить буферное государство между двумя империями, уже тогда предвидя их скорую неминуемую схватку…

Часть вторая Царство

Государство – это я.

Людовик XIV

Глава 4. Кредит Гименея

Противостояние двух императоров настолько захватило мое воображение, что я на некоторое время отвлекся от новейшего времени. История моего личного взлета и падения на фоне таких личностей, как Наполеон и Александр I, может быть, кому-то и покажется мелкой и незначительной, но это моя история. И в ней тоже есть и свой грех, и свое покаяние, свой Аустерлиц и свое Бородино.

Ивана Матвеевича похоронили на Новодевичьем кладбище. Панихида была скромной и в средствах массовой информации сильно не афишировалась. Попрощаться с ним пришли только самые близкие люди. Важные партийные и советские чиновники, напуганные несостоявшимся путчем и свершившейся революцией, просто вычеркнули телефоны бывшего соратника и начальника из своих записных книжек и забыли о нем.

И хотя возле гроба, установленного в кладбищенском зале скорби, а не в Колонном зале Доме союзов, сидела семья покойного – вдова, дочь и внуки, моя мама пришла проститься с ним. Когда она приблизилась к гробу, вдова внимательно и грустно смерила ее взглядом и снова стала утирать платком мокрые от слез глаза. Но на лице моей мамы не было слез. Она скорбела с достоинством благородной дамы, не демонстрируя на людях свое страдание.

Неклюдов тоже присутствовал на панихиде. В черном костюме и белой рубашке, с театральной скорбью на лице, он больше походил на служащего похоронного бюро, чем на убийцу.

– Прокуратура скоро закроет это дело. Следствием точно установлено, что это было самоубийство. Просто у старого коммуниста сдали нервы, – как бы оправдываясь передо мной, прошептал мне на ухо заместитель, когда мы поравнялись с ним, следуя за гробом.

Я ничего не ответил. Неклюдов же продолжил свои объяснения:

– В нашей конторе такой бардак творится… Никто не знает, что теперь выкинет Ельцин. Все живут, как на пороховой бочке. Ты не будешь возражать, если я пока перекантуюсь в твоем банке? Все равно мне на смену кого-нибудь пришлют. А с тобой мы как-никак сработались. Знаем, чего друг от друга можно ожидать. А?

– Давай этот вопрос обсудим позже, – не выдержал я.

Но Леонид не сдавался.

– Прости, но у меня нет времени ждать. Я должен сегодня доложить: ты с нами или нет. Если да, то сейчас вместе с гробом мы зароем в землю и томагавк войны и рука об руку идем в капитализм. Если нет, то не обессудь.

И Неклюдов бросил многозначительный взгляд на свежевырытую могилу.

– Пусть нам будет какое-то время трудно без тебя. Уж слишком многое сейчас на тебе завязано, но врага рядом мы не потерпим. Ты все понял? И каков же будет твой ответ?

Я посмотрел на лакированный гроб, блестящий на солнце, потом на маму, потом на вдову, дочь и внуков Ивана Матвеевича и тихо прошептал:

– Да.

Неклюдов облегченно вздохнул, дружески похлопал меня по плечу и сказал:

– Вот и умница. Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и… мертвым. Я всегда верил в твой здравый ум. А детали мы и впрямь обсудим позже. Прими мои искренние соболезнования. Сильный был человек. А теперь мне срочно нужно бежать. Извинись за меня перед вдовой. Я думаю, ты сам тут управишься…

И Неклюдов исчез. А я остался стоять как вкопанный возле могилы. И смотрел, как комья чернозема разбиваются о крышку гроба, навечно закрывая дорогого мне человека. И я разрыдался.

Мог ли я ответить Неклюдову нет? Что случилось бы тогда со мной и с моими близкими? И не лучше ли было даже принять тогда смерть, чем все последующие годы терпеть муки совести? В который раз уже задаю себе эти вопросы, но не нахожу на них ответа.

Как бы мне не был симпатичен Наполеон, но мой путь больше похож на стезю Александра. Как он когда-то позволил свершиться преступлению и принял жертву в лице собственного отца, такой же грех спустя два века взял на свою душу и я. Переступив через отцовский труп, он высоко вознесся, я тоже достиг немалого, получив наследство от человека, которого я любил, как отца, но палец о палец не ударил, чтобы воспрепятствовать его гибели, и не нашел в себе мужества умереть вслед за ним. А наоборот, стал способствовать обогащению людей, на руках которых была его кровь.

Но я нашел себе пример для подражания – графа Монте-Кристо. Я был Эдмоном Дантесом, а Иван Матвеевич – моим аббатом Фариа, оставившим мне свои несметные сокровища и собственной смертью развязавшим мне руки. Для мщения. Я должен выжить во что бы то ни стало. Разбогатеть, как граф Монте-Кристо. А когда я стану настолько же влиятельным, как он, то смогу поодиночке разделаться со своими врагами. И месть моя будет страшна. Сколько ночей провел я без сна, обдумывая различные сценарии своего возмездия, а наутро приезжал с темными кругами под глазами в банк, встречал Неклюдова и улыбался ему. И снова продолжал умножать капитал неведомых мне акционеров.

Украденные группой товарищей деньги партии, которые оказались в моем распоряжении, семье дяди Вани не принесли счастья. После его похорон вдова тоже начала быстро сдавать, и через полгода ее похоронили рядом с мужем. Их собаку – Рицу 2‑ю, дочку первой Рицы – я забрал к себе. Но мастифы долго не живут. Неаполитанка быстро зачахла в моем доме без прежних хозяев. Дочь Ивана Матвеевича работала искусствоведом в Третьяковской галерее. Она не смогла ни понять, ни принять рыночных преобразований и, несмотря на то, что материально ее семья ни в чем не нуждалась, после смерти матери с головой погрузилась в религию и вскоре ушла в монастырь, оставив все имущество – квартиру, дачу и прочее – дочери.

Внук Ивана Матвеевича стал наркоманом. Не поделив дозы с таким же несчастным, как он сам, перерезал ему горло кухонным ножом и отбывал долгий срок в колонии строгого режима. Я хотел вмешаться и вытащить его из тюрьмы еще до суда, но его мать запретила мне это делать.

– Он должен сполна искупить свой грех, – сказала она.

Благополучнее сложилась судьба у внучки. Старик еще при жизни неоднократно сватал ее за меня.

– Вот, Миша, какая тебе нужна жена, – приговаривал он, показывая на Аленку. – А ты нашел себе черт знает кого. Жениться надо на женщине, с которой собираешься жить, а не только спать.

– Так она же меня на десять лет младше, – отшучивался я. – Еще посадят за совращение малолетних.

– А ты погоди делать скоропалительные выводы. Вот будет тебе за тридцать, посмотрим, как ты станешь заглядываться на молоденьких девчонок. Тогда попомнишь мои слова. А уж тем более после сорока, – убеждал меня Иван Матвеевич.

Время, действительно, показало, что он был прав. Только на Аленке я так и не женился.

Она, с отличием закончив факультет международной журналистики в МГИМО, сразу выскочила замуж за студента Университета дружбы народов кубинца Хосе Марию Родригеса и улетела с ним на Остров Свободы, наотрез отказавшись от какого-либо приданого с моей стороны. Правда, через два года позвонила из Майами и попросила прислать денег. Они с мужем бежали от Фиделя Кастро на моторной лодке и сейчас находились в лагере для интернированных лиц без всяких средств к существованию. Я позвонил своему американскому адвокату и попросил помочь. Уже через месяц Алена с мужем имели вид на жительство в США и несколько сотен тысяч долларов на счете в банке. Потом они переехали в Сиэтл, открыли небольшой семейный бизнес, связанный с рекламой компьютерных технологий. Но вскоре обанкротились, и кубинский муж сбежал, прихватив последние деньги.

Мне пришлось слетать в Женеву и перевести еще денег на новое Аленкино предприятие, уже связанное с Голливудом. Но и оно благополучно прогорело. Потом была адвокатская контора в Филадельфии, плантация цитрусовых во Флориде…

Но любой бизнес, за какой бы она ни бралась, у нее заканчивался неминуемым крахом. Наконец моему терпению пришел конец. Я назначил ей встречу в Нью-Йорке, приурочив ее к своей служебной командировке в Штаты.

Каково же было мое удивление, когда в ресторан, где я ее поджидал, пришла потрепанная, сильно располневшая женщина, выглядевшая намного старше своих лет. Чмокнув меня в щеку чересчур накрашенными губами, она стала раскладывать передо мной листы очередного бизнес-плана.

– Мне нужно каких-то пять миллионов, и я за год верну все дедушкины деньги, – заявила она мне нетрезвым голосом. – Ты ведь не забыл, что я теперь его единственная наследница?

– А не лучше ли просто положить эти деньги на сберегательный счет в надежный банк и жить на проценты? Завести семью, детей? Издать свои стихи, наконец? Ты же неплохо когда-то писала, – попробовал возразить я.

Алена быстро разделалась со своим коктейлем и тут же заказала новый.

– Майкл, ты совсем не понимаешь Америки. В этой стране остановиться – значит отстать безвозвратно. На этот раз успех гарантирован. Уж сейчас-то я возьму свое…

К концу вечера она так напилась, что мне пришлось отвезти ее домой на такси. Она снимала небольшую студию в непрестижном районе. Я позвонил в дверь, ибо достать ключи из своей сумки дама не могла, а рыться в чужих вещах я не умею. Дверь открыл смуглый юноша лет восемнадцати от силы. Мордашка на содержании. И, грубо переняв у меня нелегкую ношу, швырнул женщину на пол и пнул ее ногой в живот. А потом стал быстро кричать что-то по-английски.

Я вынужден был войти в квартиру и от всей души врезать этому наглецу кулаком в челюсть. Он тут же осел на пол рядом с Аленой. А я, оставив их лежать на полу, захлопнул дверь, спустился вниз, сел в ожидавшее меня такси и уехал к себе в отель.

Утром я попросил своего адвоката положить внучку моего учителя на лечение в лучшую наркологическую клинику и оплатить все ее счета, но никаких денег ей на руки без моего разрешения впредь не выдавать. Все-таки ошибся дядя Ваня: не жену я приобрел в лице его внучки, а всего лишь непутевую дочь.

Моя мама, когда я ей признался, что после смерти Ивана Матвеевича в моем распоряжении оказалась весьма значительная сумма, только повела плечами и сказала:

– Я надеюсь, что ты сможешь пристроить ее с умом.

Сама же наотрез отказалась взять из нее хотя бы цент.

– Я неплохо зарабатываю, сын, и смогу прокормить себя сама.

К тому времени из Министерства путей сообщения стали выделяться самостоятельные транспортные компании. В одну из них пригласили на работу главным бухгалтером мою маму. Она в месяц получала чистыми на руки несколько тысяч долларов, и ей этого при ее экономности с лихвой хватало на жизнь, более того, она еще умудрялась из этих денег помогать и своему сыну, банкиру, ворочавшему миллиардами, но зачастую остававшемуся без гроша в кармане.

1992 год стал шоком для всех россиян. И я не был исключением. Когда Ельцин назначил премьер-министром Егора Гайдара, а тот отпустил цены на все товары, инфляция галопом понеслась по России. Рубль обесценивался со страшной силой, буквально не по дням, а по часам.

По требованию начальства Неклюдова часть валюты из Цюриха я перевел в рубли для повышения объемов кредитования и раздал клиентам. Потом пришлось поднимать кредитную ставку. Ведь деньги обесценивались, а кредиты были долгосрочные. Подчиненным Неклюдова приходилась каждый день мотаться по заемщикам и «убеждать» их либо досрочно погашать полученные кредиты, либо подписывать новые договоры с банком, соглашаясь на более дорогие деньги.

К концу года мы выдавали кредиты под 240 процентов годовых. И, естественно, столкнулись с проблемой возврата долгов. На инфляции и кидняках залетали многие. Мой банк, хоть и пользовался самой надежной крышей бывшего КГБ, тоже пострадал изрядно. В общем, через год от миллионов Ивана Матвеевича, которые мы конвертировали в рубли, остались только рожки да ножки. Что-то мы проели сами, что-то Неклюдов утащил в своем дипломате неизвестным мне адресатам, а что-то мы просто не смогли вернуть от своих заемщиков.

Однажды в канун Нового года, когда весь банк готовился к празднику, а предварительные финансовые итоги были уже подведены, в самом конце рабочего дня в мой кабинет зашел мрачный Леонид и бросил мне на стол пухлую папку с документами.

– Больше не могу, – выпалил он, плюхаясь в мягкое кресло для посетителей. – Почти половина кредитов не возвращается. Мои парни уже замучились долбить должников. Залоги и поручители исчезают бесследно. Удивляюсь, как мы могли давать в долг миллионы нищим, с которых абсолютно нечего взять.

– Совсем нечего? – удивленно спросил я, хотя не хуже своего заместителя знал наш кредитный портфель.

Неклюдов пододвинул к себе папку, раскрыл ее и стал по очереди доставать досье на разных клиентов.

– Фирма жены вице-премьера не может вернуть нам кредит, полученный на строительство бизнесцентра. Как ты на нее наедешь, если муж сидит в правительстве? Или вот еще, племянница самого президента, тоже стала жертвой инфляции. А, может быть, и с самого начала не собиралась возвращать нам деньги, кто ее разберет. Под Деда копать, сам знаешь, себе дороже выйдет. И дальше по списку… Все либо чьи-то сынки, либо племянники, либо трахают блатных дочек. У нас две трети таких должников, и никто не думает возвращать банку деньги.

– А оставшаяся треть?

Леонид тяжело вздохнул и развел руками:

– А с тех на самом деле взять нечего. Их либо бандиты до нас вытрясли, либо на самом деле форс-мажор. Вот одна девка, умная, толковая, пробивная. Три года возила мандарины из Аджарии. Всегда рассчитывалась вовремя. Взяла кредит и нынче. Мои парни сами летали с ней в Батуми. Проверили все договоры. Убедились в наличии товара. Оплатили контракт. А вывезти товар оттуда не можем. С одной стороны абхазы блокировали железную дорогу, с другой стороны чеченцы не пропускают наши грузы. Она сейчас сама улетела туда, пытается пробиться через блокаду. Но уже тридцатое декабря, а ни одной мехсекции в Москву не пришло. А ты сам знаешь, что дорого яичко к Христову дню. На фиг нужны здесь долбанные грузинские мандарины после Нового года! Да они все сгниют!

– А что мы приняли в обеспечение этого кредита? – строго, как и подобает начальнику, спросил я.

Неклюдов отвел взгляд в сторону, поднялся с кресла, подошел к бару и налил себе полстакана французского коньяку. Выпил без закуски и ответил:

– Сам товар.

– Тогда надо, пока не поздно, переоформить договор залога и взять в обеспечение кредита квартиру, машину, дачу. Мне ль тебя учить? Это бизнес, каждый осуществляет его на свой страх и риск. Просто девчонке не повезло. В следующий раз будет умнее. И так в каждом конкретном случае. С сынками и дочками тоже надо продолжать работать. Иначе сами останемся без штанов, если начнем другим прощать долги, – резюмировал я.

Но Неклюдов не уходил. Он налил себе еще коньяка и спросил меня вскользь:

– Мои акционеры интересуются, нельзя ли в столь трудную минуту привлечь еще средства из Швейцарии?

Я откинулся в кресле и через очки сурово посмотрел на заместителя.

– Нет, нельзя, – категорично ответил я. – Передай своим акционерам, что нам понадобятся деньги на участие в приватизации госсобственности. А до этого я больше ни цента из Цюриха не переведу. Работай лучше над возвратом кредитов.

А перед 8 марта я сам познакомился с пресловутой мандариновой леди.

– Михаил Аркадьевич, к вам просится на прием Татьяна Ивановна Сорокина, – доложила мне длинноногая секретарша.

– По какому вопросу? – не отрываясь от экрана монитора, уточнил я.

– Хочет пролонгировать кредитный договор?

– А что, Леонид Петрович у нас уже не занимается этими вопросами?

– Он уехал на какую-то важную встречу. И потом, он заранее предупредил меня, что вы в курсе ее проблемы.

Я пожал плечами и уже хотел дать просительнице от ворот поворот, но, вспомнив, что на носу Международный женский день, решил изменить своим правилам и выслушать даму.

В мой кабинет вошла щуплая пигалица, и если бы не большие выразительные глаза, в которых явно читался жизненный опыт, я бы принял ее скорее за старшеклассницу или, по крайней мере, за студентку младшего курса, но никак не за руководителя фирмы, взявшей кредит в моем банке.

Я поздоровался и предложил женщине присесть. Она выбрала не кресло, а слегка отодвинула стул от стола для заседаний и присела на краешек, поправив длинную серую юбку.

– Я брала у вас в конце прошлого года кредит на поставку цитрусовых из Грузии, но из‑за войны в Абхазии поздно получила свой товар и пока не могу вернуть банку кредит в полной мере. Очень прошу вас продлить кредитный договор на часть суммы еще на три месяца, – спокойно произнесла она.

Неклюдов не обманул секретаршу. Я на самом деле был в курсе ее проблемы и, чтобы показать свою осведомленность, спросил у просительницы:

– А как же вам удалось вывезти свои мандарины из блокированной Грузии, милая девушка?

– Татьяна Ивановна, – поправила она меня. – Меня так зовут. А что касается транспортировки груза, то с этим были трудности. Я кое-как уговорила проводников в Армавире поехать с секциями в Батуми. А на обратной дороге сама сопровождала товар. На границе с Чечней в служебный вагон подсели бородатые горцы с автоматами. Представились охраной. Пока поезд шел по их территории, они молча сидели напротив испуганных проводников и жевали резинку. А когда пришла пора прощаться, я расплатилась с ними за сопровождение по их таксе, они пожелали нам счастливого пути и остались в Чечне. А мы поехали дальше. Только Новый год я встретила в поезде со своими мандаринами. И привезла их в Москву только после Рождества. Под старый Новый год расторговала часть товара и частично погасила кредит.

– Но ведь мандарины, насколько мне известно, – товар скоропортящийся. Неужели они дотерпели до 8 марта? – спросил я лукаво, заранее зная ответ.

Но госпожа Сорокина ничуть не смутилась и прямо ответила:

– К моему великому сожалению, нет. Я уже вывезла триста тонн этого добра на свалку.

– И из каких средств вы собираетесь вернуть долг банку? Кстати, какую сумму вы хотите пролонгировать у нас?

– В рублях или долларах?

– Лучше в свободно конвертируемой валюте. Инфляция, понимаете ли…

– Мне нужно четыреста тысяч долларов на три месяца, – не моргнув глазом ответила женщина. – Заметьте, что полмиллиона вашему банку я уже вернула. Даже выплатила все бешеные проценты, несмотря на форс-мажор.

– А что вы можете предложить банку в залог?

Она залилась краской и вымолвила:

– Только свое честное имя. Квартиру я уже продала. Она в той половине миллиона, что я вам вернула. Сейчас живу у родителей. Вы, конечно, вправе забрать и мой Ford, но он никак не потянет на четыреста тысяч долларов. И он мне нужен для работы. А больше у меня ничего нет. Я не прошу у вас денег. Дайте мне только еще три месяца, и я верну вам все до копейки.

Она знала, что у меня выбор тоже невелик: либо отдать ее неклюдовским головорезам, чтобы они вытрясли из нее машину, родительскую квартиру, какой-нибудь еще курятник на трех сотках в Подмосковье; либо поверить ей на слово и еще квартал подождать уже почти мифические четыреста тысяч долларов.

Я был вынужден ей поверить.

– Срок до 1 июня вас устроит? – спросил я.

– Вполне, – ответила Татьяна Ивановна.

Каково же было мое удивление, когда за неделю до назначенной даты сияющий от счастья, как новенький советский пятак, начальник кредитного отдела доложил мне, что Сорокина вернула все деньги с процентами. У меня самого чуть челюсть не отвисла от такого известия. В лучшем случае я рассчитывал, что эта девчушка вернет хотя бы какую-то сумму, чтобы у меня был повод не спускать на нее службу безопасности. Но чтобы отдать сразу весь долг, да еще с процентами! Это было просто из области фантастики. Особенно тогда, в 1993‑м, когда считалось чуть ли не правилом хорошего тона кинуть какой-нибудь банк.

А нам ох как нужны были тогда деньги! Я мог по дешевке купить кучу ваучеров и практически за бесценок получить контрольный пакет ювелирной фабрики, но мне не хватало каких-то полмиллиона долларов. И вдруг они неожиданно свалились, словно с неба. Какая же молодчина эта Сорокина!

Я готов был расцеловать эту девчонку в тот момент и, расчувствовавшись, дал указание секретарше срочно найти мне Татьяну Ивановну. Через полчаса она отрапортовала, что госпожа Сорокина на телефоне.

– У меня просто нет слов, чтобы высказать свое восхищение вами, вашим талантом, любезная Татьяна Ивановна. И если бы вы нашли время и согласились поужинать со скромным ростовщиком, я был бы счастлив, – пел я ей в трубку.

– Хорошо, – легко согласилась она. – В пятницу вечером я свободна.

Я заказал столик в «Метрополе». А перед тем как поехать на встречу, еще принимал у себя в офисе делегацию американских банкиров, поэтому в ресторан я явился уже навеселе и с получасовым опозданием. Но, слава Богу, приглашенная мною женщина не растерялась, справилась у метрдотеля, какой столик заказал банкир Ланский, и спокойно заняла указанное им место. К моему приходу она благополучно разделалась с овощным салатом и, вскинув на меня свои бархатные глаза, с лучезарной улыбкой пропела:

– Я тут немного похозяйничала без вас. Салат был очень вкусный. Рекомендую попробовать.

Я извинился за опоздание, рассказал про американцев. Она отнеслась к этому с пониманием. И, еще не приступив к салату, я налил себе водки.

– А что предпочитает леди? – спросил я.

– Леди, как и вы, Михаил Аркадьевич, предпочитает водку, – призналась женщина и рассмеялась.

Я рассмеялся тоже.

Первый тост я поднял за благополучное разрешение кризиса.

– В китайском языке иероглиф, означающий «кризис», пишется двумя значками. Первый означает «угрозу», второй – «шанс». И вы, такая хрупкая, такая изящная женщина, это прекрасно доказали на практике. Вы отвели и от своей фирмы, и от моего банка возникшую угрозу и сполна использовали появившиеся у вас шансы. За вас, дорогая Татьяна Ивановна, – искренне высказался я и одним глотком осушил свою рюмку.

Она смутилась, но тост ей, похоже, понравился, и она тоже выпила всю свою водку.

Я не на шутку проголодался, поэтому жадно поглощал разнообразные закуски, выставленные на столе, периодически интересуясь у собеседницы, как же ей все-таки удалось за столь короткий срок срубить такие большие деньги. Она вначале отмалчивалась, а потом, после моей очередной неверной догадки относительно наркотиков, сдалась.

Со своей неизменной очаровательной улыбкой она постучала длинным, ярко-красным ноготком по горлышку водочной бутылки.

– Неужели на водке можно столько заработать? – не поверил я.

– Не на водке, а на спирте, – поправила меня Татьяна Ивановна и честно рассказала мне секрет своего успеха.

– Видите ли, Михаил Аркадьевич, в Советском Союзе были очень жесткие государственные стандарты на выпуск алкогольной продукции, и всю водку делали исключительно из настоящего зернового спирта. А сейчас наш народ, брошенный демократическим правительством на самовыживание и не приученный предыдущей властью к этому, пить стал гораздо больше. И власти разрешили ликеро-водочным заводам частично использовать для приготовления водки и технический этиловый спирт. Мой бывший муж родом из Тульской области. В этом небольшом городе есть химкомбинат, а на нем делают чистейший спирт. Мой бывший свекор только его всю жизнь и пьет, и его братья и сыновья тоже. И никто из них еще не отравился. Я поехала в этот городок, предварительно за взятку оформив наряд-заказ в бывшем Минхимпроме на восемь цистерн этого спирта. Пять из них я поставила на ликеро-водочные заводы, а три забрали североосетинские бутлегеры, осевшие на одной подмосковной овощной базе, куда я раньше поставляла мандарины. С этими подпольными дельцами я чуть было не прокололась. С одной стороны меня пасли чеченские бандиты, страждущие подоить поставщицу, а с другой – правоохранительные органы. Вот так и лавировала между ними, как между Сциллой и Харибдой. Но осетины платили за спирт куда больше, чем заводы. Поэтому приходилось рисковать, чтобы вернуть вам кредит. Меня, правда, могли кинуть сами осетины. Но я пообещала им, что после расчета со мной я их выведу в Москве на людей, которые мне делали наряд-заказы, и помогу заключить контракт с заводом. Поэтому они со мной рассчитались честно. Но первую же цистерну спирта, которую они купили сами по моему каналу, у них арестовал ОБЭП. И тогда я окончательно уверовала в свою судьбу. Провидению было угодно, чтобы я рассчиталась с вашим банком. Наверное, вы на самом деле очень хороший человек, если к вам так благоволят небеса…

Теперь настал мой черед смутиться. Я только и нашел, что спросить:

– Значит, вы снова оказались без бизнеса? Мандарины в прошлом, спирт тоже. Чем же вы теперь думаете заниматься? Может быть, пойдете ко мне в банк начальником коммерческого отдела? Мне светлые головы нужны.

Она задумалась лишь на секунду и ответила отказом.

– Нет, спасибо. Я привыкла к свободе, действовать на свой страх и риск. Поэтому давайте просто будем сотрудничать как банкир и клиент. Мне так больше нравится. А чем я займусь, пока не знаю. Может быть, поставкой нефтепродуктов. Там норма рентабельности значительная.

– А не боитесь. На нефти часто убивают. Даже я со своей крышей, а она у меня весьма добротная, и то не рискую лезть в этот бизнес. А вы – беззащитная женщина…

Сорокина от души расхохоталась:

– Волков бояться – в лес не ходить. И не пугайте вы меня, пожалуйста, а лучше пригласите танцевать.

Она была ослепительна в своем длинном ярко-красном вечернем платье. С ней было так здорово танцевать. Она каким-то шестым чувством угадывала мое каждое следующее движение и наклоняла свое гибкое тело в такт. По сути, это она вела меня в танце, а не я ее. Но в тот вечер я этого понять не мог, ибо основательно напился.

Как мы приехали ко мне домой, я не помню. Дальше, как в тумане, только какие-то фрагменты сохранила память. Ее ненавязчивые губы, теплая и мягкая кожа, маленькие груди и длинные стройные ноги. Это был сладкий сон. А когда я проснулся, как всегда по субботам, поздно, Тани уже не было. И только запах ее волос на подушке свидетельствовал о том, что сон был явью.

Я встал с дивана и поплелся на кухню промочить горло. Моя новая трехкомнатная квартира в тихом переулке рядом с площадью Маяковского, недалеко от дома, где жил Иван Матвеевич, еще представляла собой хранилище нераспакованных вещей, валявшихся по разным углам. На месте стояла лишь кухня и мягкая мебель в гостиной. Спальню должны были привезти и установить сегодня. Поэтому мне предстояло провести весь день дома в ожидании мебельщиков.

Минеральная вода плохо утоляла жажду, а пиво – лучше. Прикончив пару банок, я вдруг почувствовал дикий приступ одиночества и стал перетряхивать свой портфель в поисках Таниной визитки. Несмотря на выходной день, мой телефонный звонок застал ее в офисе.

– Слушаю вас, – услышал я родной голос.

– Нехорошо уходить, не попрощавшись, – слегка наехал я.

– Ты так крепко спал, что я не решилась тебя будить. К тому же дверь у тебя прекрасно захлопывается снаружи, без посторонней помощи. А у меня на одиннадцать была назначена встреча в офисе с нефтяниками. Вот сижу и жду. А ты как?

– Я тоже жду, когда привезут спальню. Ты не хочешь ее посмотреть. К вечеру, думаю, ее уже соберут.

– Приглашение принято. Как только управлюсь с делами, мигом к тебе. Из провизии ничего захватить не надо?

– У меня все есть. Кроме тебя.

– Ой, извини. Ко мне пришли. До вечера. Целую… – и она положила трубку.

Я от безделья стал слоняться по пустой огромной квартире. Несколько раз звонил в мебельный магазин, справлялся, когда привезут мою спальню. Любезный девичий голос отвечал, что машина уже выехала, ждите.

Тем временем пиво в холодильнике кончилось, и мне пришлось открыть бутылку сухого вина. Но и она быстро опорожнилась. За ней последовала другая…

В общем, когда приехали мебельщики, я уже был никакой. У меня только хватило сил, чтобы открыть им дверь, показать комнату под спальню, и я вновь плюхнулся на диван и отрубился.

Проснулся уже в сумерках. Громко шлепая стоптанными шлепанцами по новому паркету, я поплелся в спальню, посмотреть, что сделано за время моего сна. Вся мебель, за исключением комода, стояла на местах, куда я ее мысленно определил.

– Я все правильно расставила? – вдруг спросили меня сзади.

Я обернулся и увидел Таню. Она стояла в дверном проеме, из коридора падал яркий свет, так что ее длинная тень вытягивалась на всю спальную комнату. Поверх брючного костюма у нее был повязан кухонный передник.

– Комод надо переставить. На его месте поставлю большой телевизор, – уточнил я.

– А почему ты соврал, что у тебя есть еда. Холодильник совсем пустой. Пришлось жарить картошку. Вы, сударь, – совсем негостеприимный хозяин.

Я подошел вплотную и крепко прижал ее к себе.

– Прости, – прошептал я ей на ухо. – Я так долго тебя ждал.

В конце августа Татьяна пригласила меня к себе на новоселье. Она скупила три комнаты у разных хозяев в коммунальной квартире на Кутузовском проспекте, вновь объединив их в одну жилую площадь, и отремонтировала на современный лад. Когда я впервые переступил порог ее новой квартиры, то невольно ахнул. Ей удалось органично соединить вещи, которые мне до этого казались несоединимыми. Высоченные потолки под три с половиной метра, переливающиеся всеми цветами радуги массивные хрустальные люстры, печь и камин, украшенные диковинными изразцами под гжель, зеркала в тяжелых бронзовых рамах на удивление легко сочетались с современными точечными светильниками, последними новинками техники.

Из большой залы, служащей для приема гостей, стеклянная дверь, отделанная белоснежным пластиком, вела на маленький полукруглый балкончик, выходящий на набережную Москвы-реки и Белый дом, где в ту пору заседал еще Верховный Совет.

– Да, утерла ты мне нос, – я был вынужден признать свое поражение в области дизайна. – Мой жалкий пентхаус блекнет по сравнению с твоим дворцом. А какой вид из окна! Вся Москва как на ладони. А у меня лишь какой-то жалкий скверик.

– Полноте прибедняться, мсье Гобсек. Тебе, правда, понравилось? – спросила вся светящаяся от радости хозяйка, заглядывая мне в глаза.

– Я восхищен!

– Тогда переселяйся, – просто предложила мне Таня. – Если, конечно, хочешь…

Я пробубнил в ответ нечто нечленораздельное и вскоре ретировался.

Назвать мое тогдашнее состояние простым смятением чувств – все равно что промолчать. Это был самый настоящий вулкан эмоций, глобальная переоценка всего моего предыдущего жизненного опыта. К своим тридцати двум годам я твердо усвоил непреложную истину, что всем женщинам, с которыми доселе сводила меня судьба, было от меня что-то нужно, и чаще всего банального – денег. Так было и с моей первой женой, которая к тому времени оставила меня в покое, получив щедрое приданое, вышла замуж за француза и уехала к нему в Париж. Так было и с моими многочисленными любовницами. Одна хотела стать эстрадной певицей – и я вкладывал немалые деньги в ее раскрутку, другой нравилось путешествовать по миру – и я свозил ее даже на Таити, третьей нужна была от меня квартира в Москве, четвертой – перспективная работа за рубежом…

Я уже настолько привык к своим спонсорским обязанностям, что даже и не думал уже, что может быть иначе. Нет, я, конечно, знал, что кому-то встречаются и настоящие женщины, как моя мама, но это бывает слишком редко. И вдруг на моем пути возникает такая женщина. Она не хуже меня сама умеет зарабатывать деньги. И ей так же, как и мне, не повезло в первом браке. Подруга увела мужа, а тот присвоил себе весь семейный бизнес и совместно заработанный капитал. Ей нужен только я, как мужчина, как человек, к которому ее просто тянет. Я ей нравлюсь, она мне – тоже. Так что же тебе еще нужно, Ланский? Может быть, хватит уже выпендриваться?

Но я боялся поверить своему счастью и продолжал жить, как жил, легко и свободно, без особых обязательств. Работа, ужины в ресторанах, случайные встречи с охотницами на богатеев. И лишь по воскресеньям я выбирался к маме и Лешке. После отъезда бывшей жены за рубеж, мой сын стал жить с бабушкой.

С 3 по 5 октября мы в банке запланировали семинар-совещание по изменениям в законодательстве о банковской деятельности. Пригласили руководителей и главных бухгалтеров своих филиалов со всей страны. Лекции должны были читать самые высокооплачиваемые светила отечественной науки. На три дня мы арендовали конференц-зал в гостинице «Космос». Здесь же забронировали больше сотни номеров для своих региональных сотрудников. В общем, подготовка этого мероприятия обошлась банку в копеечку.

А в Москве не пахло, а просто воняло новой революцией. Противостояние Ельцина и Верховного Совета достигло своего апогея. Президент объявил о роспуске парламента, но народные избранники забаррикадировались в Белом доме и отказались подчиниться президентскому указу. Депутаты даже проголосовали за отставку Ельцина и передали все полномочия вице-президенту Руцкому. Но я все равно не стал отменять семинар, ведь все его участники уже съехались в Москву.

Мое выступление было запланировано в самом конце первого дня. Я сидел в президиуме как на иголках. Секретарша то и дело подходила ко мне и приносила в тонкой красной папке сообщения о последних событиях. Из них я узнал, что вооруженная толпа предприняла захват телецентра в Останкино, что Руцкой возложил полномочия президента на себя, что часть воинских подразделений поддержала Верховный Совет. Я читал эти сводки о триумфальном шествии новой революции и, честно признаюсь, не знал, что делать. Казалось, что президентская власть в России вот-вот рухнет и надо успеть вовремя высказать свои верноподданнические чувства к парламенту. Этого требовали интересы моего бизнеса. Но, с другой стороны, из всего предыдущего исторического опыта России я знал, что бояре никогда не доводили страну до добра. Их победа обернется такой сварой между ними, такой дележкой сладкого государственного пирога, что даже нынешняя никчемная власть измученным согражданам покажется благом.

Я сократил свою речь до минимума, и все равно мы закончили работу лишь около семи вечера. На улицу я вышел, когда уже стемнело.

После долгого пребывания в душном зале свежий воздух московского октябрьского вечера, напоенный прохладой и дымом сгоревшей листвы, подействовал на меня освежающе, как холодный душ. Охранники, пригнувшись, быстро семенили вниз по ступеням лестницы к ожидающему меня кортежу из трех одинаковых джипов Grand Cherokee с затемненными стеклами. Я вначале не понял, в чем причина их столь странного поведения. Но затем, когда мои глаза освоились в сумерках, я различил, как вдали, за станцией метро «ВДНХ», где на ярко освещенном пятачке сновала толпа людей, темноту прорезали трассеры автоматных очередей. На улице, ведущей к телецентру, бронетранспортер отчаянно вертел башней и изрыгал вслед убегающим теням сверкающие гирлянды пуль. Двое охранников не дали мне досмотреть, чем закончится эта схватка, а подхватили меня под руки с обеих сторон и насильно потащили к машине.

Я попросил отвезти меня к матери, на «Сокол».

Бабушка и внук сидели у телевизора и, не отрываясь, смотрели последний выпуск новостей, когда я, открыв своим ключом дверь, вошел в прихожую.

– Папка! – радостно воскликнул девятилетний Лешка, бросился со всех ног ко мне и повис на шее.

Я так давно не замечал за своим сыном столь бурного проявления чувств, что невольно растрогался и чуть не пустил слезу.

– Слава Богу! Цел! – взмахнув руками, запричитала мама. – А тут такие ужасы показывают по телевизору. Гайдар выступил и призвал всех демократически настроенных граждан прийти на митинг к зданию Моссовета и поддержать правительство. Я уже испугалась, что ты туда поехал. Но теперь я тебя никуда не отпущу. Сиди дома. Будешь спать вместе с Лешкой на его диване. Ты ужинать будешь?

– Да. Я голоден как волк, – сказал я, снимая плащ.

– Только мы деликатесов не держим, – предупредила мама. – У нас на ужин любимое блюдо твоей бабушки – жареная картошка с капустой и яйцами. Давно такого не ел?

Мы с сыном так налегли на эту простую еду, что вдвоем умяли содержимое всей сковороды, даже маме ничего не оставили.

– Ничего, кушайте, – приговаривала она. – Я лучше булку с маслом съем.

А потом, сытые и довольные, мы улеглись на диван и стали дальше смотреть телевизор.

Репортеры брали интервью у известных людей, которые собрались у памятника Юрию Долгорукому. Один лишь я снова отсиживался дома, в обществе матери и сына.

– Надо бы туда поехать, – обмолвился я. – Там делается история.

– И я с тобой! – обрадовался Лешка и схватил меня за руку, будто я собрался уже уходить.

– Сидите дома. Оба! – тоном, не терпящим возражения, заявила мама. – Никуда я вас не отпущу.

Потом показали баррикады возле Белого дома. Диктор рассказывал о снайперах, которые засели в ближайших домах и ведут оттуда беспорядочную стрельбу по москвичам, но неизвестно, на чьей они стороне.

И тут меня как будто током ударило. Господи! Но ведь там же живет Татьяна! Окна ее квартиры выходят как раз на Белый дом!

Я вскочил и стал лихорадочно набирать номер ее домашнего телефона. Включился автоответчик. Родной голос поведал мне, что никого нет дома, но я могу оставить свое сообщение.

– Танечка, дорогая, с тобой все в порядке? Я очень волнуюсь за тебя. Пожалуйста, перезвони мне по телефону…

И я продиктовал телефон маминой квартиры. Но она не перезвонила ни через час, ни через два. Уставший Лешка заснул прямо перед телевизором. Я взял сына на руки и держал его, пока мама раздвигала и застилала простыней диван.

– Мамуль, извини меня, пожалуйста. Но мне, правда, нужно съездить в одно место. Не волнуйся, не к Моссовету. Просто один очень дорогой мне человек не отвечает на мои звонки. Я очень волнуюсь за нее, – сказал я маме, когда мы, выключив свет в большой комнате, перешли на кухню.

Мама внимательно посмотрела мне в глаза и только спросила:

– Ты любишь ее?

– Пока не знаю точно, но очень боюсь ее потерять.

– Тогда езжай. Только будь осторожен.

На Ленинградском проспекте я голосовал долго, пытаясь поймать машину. Останавливались многие – и таксисты, и частники, но когда узнавали, что надо ехать чуть ли не к самому Белому дому, тут же отказывались.

– Ты что, дядя, совсем очумел. Там же стреляют! – покрутил пальцем у виска один паренек на старом Volvo, намекая на мои умственные способности.

Наконец один бесшабашный таксист согласился отвезти меня по указанному адресу.

– Двести баксов. Тогда поеду. Будет хоть за что жизнью рисковать! – выставил он условие.

Я согласился, а про себя подумал: надо же, есть такие люди, которые согласны лезть под пули за каких-то две сотни долларов.

На удивление, к дому Татьяны мы доехали без приключений. Таксист выбрал какой-то мудреный маршрут по одному ему известным закоулкам и подворотням. Так что, когда мы подъехали к месту назначения, я даже не сразу сообразил, где мы оказались.

– Какой подъезд? – спросил водитель.

– Третий.

Я рассчитался с ним по оговоренной таксе и пообещал дать еще сто долларов сверху, если он подождет меня в течение пятнадцати минут.

В подъезде было темно как в преисподней. Я кое-как, на ощупь, а больше наугад, добрался пешком до седьмого этажа, где жила Таня, и нажал на кнопку звонка в ее квартиру. Один раз, другой, третий. Но никто мне не открывал. Хотя за бронированной дверью, как мне показалось, играла музыка. Может быть, радио? Хотя какое к черту радио может играть в три часа ночи? Я позвонил в последний раз, но тоже безрезультатно. Тогда я достал из кармана свою визитку и при слабом лунном свете, проникающем на лестничную площадку через небольшое окно между этажами, написал с обратной стороны: «Очень волнуюсь. Позвони. 4.10.1993».

Водитель, молодчина, дождался меня, и я попросил отвезти меня домой, к площади Маяковского.

– Сколько это будет стоить? – поинтересовался я.

– Вы уже со мной рассчитались, – ответил таксист.

Дома я долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок и все думал о Татьяне. И лишь когда за окном начало светать, забылся. Разбудил меня телефонный звонок. Я моментально схватил трубку, надеясь услышать Танин голос. Но это был Неклюдов.

– Я тебя вчера весь вечер искал. Ты где был? – наехал он на меня с утра пораньше.

Я, как мог спросонья, объяснил ему, что вначале был у мамы, потом заезжал еще в одно место.

– Слушай, Ротшильд, – прервал он меня. – Чаша весов, похоже, склоняется на сторону президента. Министр обороны уже отдал приказ о штурме Белого дома. Поэтому сейчас быстренько умылся, побрился, привел себя в порядок, и через полчаса дуй на Шаболовку. Там для тебя зарезервировано пять минут прямого эфира. Поддержи царя Бориса добрым словом. Машину с охраной я за тобой уже выслал. А потом встретимся в банке и обо всем перетрем подробнее.

Я не стал спорить со своим заместителем и последовал его советам. На этот раз он и вправду говорил дельные вещи.

В старом телецентре на Шаболовке собрался весь цвет столичной элиты. Здесь были и политики, и актеры, и писатели. Причем все вели себя на редкость прилично и сдержанно. Тихо сидели на стульях в коридоре, с чувством глубокого смирения дожидаясь своей очереди в студию.

– Господин Ланский, вы будете за Яблонским, – поставила меня в известность ассистент режиссера, молоденькая девчушка в очках и мини-юбке.

На удивление, очередь в студию продвигалась очень быстро. Вот что значит организованность! Даже гении, повинуясь инстинкту самосохранения, не выпячивали свое «я», а говорили быстро, по делу, и тут же освобождали место другому. Вскоре место за стеклянной дверью занял лидер демократической партии. Он говорил в камеру эмоционально, сильно жестикулировал. Когда дверь на пару секунду отворилась и кто-то вышел из студии, я услышал часть фразы:

– …призываю вас, Борис Николаевич, раздавите гадину!

Наконец раскрасневшийся оратор покинул студию, и настал мой черед.

В отличие от предшественника, я говорил спокойно и взвешенно. Просто призвал членов парламента одуматься и ради сохранения общественного спокойствия подчиниться указу президента. Во имя отечества.

В начале десятого я уже выходил из здания телецентра.

– В банк? – спросил меня водитель, когда я сел в джип.

– Нет. Давай сперва заскочим на Кутузовский, – и я назвал номер дома.

Шофер скривился, переглянулся с сидящим рядом на переднем сиденье охранником, но ни тот, ни другой вслух ничего не сказали.

По Садовому кольцу, бороздя гусеницами асфальт, в сторону Белого дома продвигалась колонна танков. Выставив на крышу джипа правительственную мигалку, мы какое-то время лавировали между бронетехникой и продвигались вперед. Но перед Смоленской площадью нас остановили военные в камуфляжной форме с автоматами и велели свернуть влево.

Дальше мы пробирались закоулками. На одном из перекрестков нас опять остановили вооруженные люди. Впереди шел настоящий бой. Одни солдаты стреляли в других солдат через головы пригнувшихся к тротуару прохожих.

Метрах в тридцати от нас улицу перебегали двое мальчишек, лет десяти, не больше. Вдруг один из них вздрогнул, словно его ужалила оса, откинулся назад и упал на асфальт. Другой успел уже отбежать вперед на несколько метров, но обернулся и, увидев, что его товарищ упал, встал на четвереньки и пополз к нему на помощь. Он уже достиг раненого друга, взвалил его на свои хрупкие плечи и побежал в сторону домов. Но уже возле самого тротуара чья-то пуля настигла и его. Мальчишки, Лешкины ровесники, лежали на московской улице и истекали кровью.

Я рванулся из машины, но офицер в маске и камуфляже не дал мне даже выйти.

– Сидите, уважаемый, – процедил он сквозь зубы и повел автоматом в мою сторону.

– Тогда помогите им сами! – выпалил я.

Он еще раз посмотрел в сторону мальчишеских тел и, не говоря ни слова, какими-то непонятными мне жестами пальцев дал команду своим бойцам. Тотчас же два камуфляжных халата выделились из группы засевших в подворотне автоматчиков и, пригнувшись, заскользили по тротуару, то и дело вжимаясь в стены близлежащих домов.

Нам пришлось развернуться и поехать в объезд. А у меня перед глазами еще долго стояли две крошечных фигурки московских Гаврошей, распростертые на асфальте. За что, ради чьей такой выгоды матери этих мальчишек не дождутся их сегодня к обеду? – не выходило у меня из головы, пока мы ехали к дому Татьяны.

Я хотел подняться в ее квартиру один, но охранник не отпустил меня и пошел со мной.

Лифт работал. Мы быстро поднялись на седьмой этаж. И еще не выйдя из лифта, я заметил, что моей визитной карточки на двери ее квартиры нет. Значит, она дома, – решил я и стал отчаянно звонить. Но дверь не открывали. Тогда я стал стучать по двери кулаком и пинать ее ногами. Вдруг она внезапно распахнулась перед самым моим носом. Я успел отпрянуть, а вот стоящего за мной охранника зацепило краем двери. Он рефлекторно схватился за голову двумя руками. И в этот момент на меня обрушился страшной силы удар прямо в переносицу, и я потерял сознание.

Очнулся я от холода на лбу. Кто-то прикладывал к ране мокрое полотенце и заботливо протирал мое разбитое лицо. Я попробовал раскрыть глаза. Яркий электрический свет резанул сетчатку. Я вновь зажмурился. Потом все же медленно разлепил веки. Вокруг меня все было как в тумане. Очки? Мне разбили очки! – наконец дошло до меня.

Я, щурясь, обвел растерянным взглядом пространство вокруг. Кафельный пол, белоснежная ванна, душевая кабина и виновато улыбающееся Танино лицо прямо передо мной.

– Успокойся. Все обойдется. Я точно знаю, что все будет хорошо. Мне сердце об этом говорит, – приговаривала она, продолжая вытирать мокрым полотенцем мне лицо, не знаю, кого больше пытаясь успокоить – меня или себя.

Оказывается, до сегодняшнего утра Таня была у родителей на даче. Перед работой решила заскочить домой, чтобы переодеться. А тут гости…

– Я не успела даже повернуть ключ в замке, как меня втащили в квартиру, – поведала она мне. – Их трое или четверо. Из разговора между ними я поняла, что они из Приднестровья. В Москву приехали защищать Верховный Совет. У них снайперские винтовки. А на кухне я еще видела пулемет и такую большую трубу…

– Гранатомет, – подсказал я.

– Точно, – согласилась Таня и добавила. – Они, похоже, здесь не первый день. В мусорном ведре много пустых банок из-под консервов. Но ребята аккуратные и вроде бы не наглые. По крайней мере, мне они ничего дурного не сделали. Просто заперли в ванной и велели сидеть здесь тихо. Ради моей же безопасности.

– Я это уже однажды слышал. В предыдущий путч, – пошутил я и попробовал встать, но в глазах потемнело и я снова опустился на пол.

– А где мой охранник? – спросил я.

– Они его разоружили и связали, он в спальне.

Вдруг дверь в ванную распахнулась, и на пороге появились две фигуры в камуфляже. Тяжело ступая походными «берцами» по кафельному полу, они подошли к нам и больно схватили меня за руки.

– Вставай, кровосос. Пришло время отвечать за ограбление народа, – заявил один из них, пытаясь оттащить меня от Татьяны.

– Куда вы его уводите, гады! – страшным голосом закричала женщина, как кошка, вцепившись мертвой хваткой за полы моего плаща.

– Успокойтесь, дамочка. Каждому – свое время, – приговаривал другой сторонник парламента, удерживая Таню в ванной.

Но им все равно не удалось отцепить ее от меня. Так нас вместе и выволокли на середину гостиной. А по телевизору в это время передавали мое выступление, в котором я призывал депутатов сложить оружие, а внизу экрана титры красноречиво указывали, кто я. Председатель правления такого-то банка.

– Значит, олигарх, говорите, – неожиданно обратился ко мне до этого стоявший к нам спиной человек в таком же камуфляжном костюме, как и у других, но, судя по стальным ноткам в голосе, старший в этой группе. – Даже и мечтать не мог, что вот так запросто встречусь с живым олигархом. Но судьба была к нам благосклонна. А вот к вам, господин банкир, нет. Сегодня явно не ваш день, – продолжал юродствовать безусый командир с курносым носом и вытащил из ножен армейский штык-нож. – Ты даже не представляешь, с каким наслаждением я перережу сейчас твою еврейскую глотку, сука. За разваленную страну, за ограбленных стариков, за униженный народ. Уберите же эту бабу, наконец!

Изогнувшись в каком-то невероятном прыжке, Татьяна, как пантера, бросилась на него. И ей удалось даже повалить этого юнца на ковер. Завязалась борьба. Снайперы, отложив винтовки, пытались оттащить от своего командира взбесившуюся женщину. А она царапалась, кусалась, брыкалась, извивалась, как змея, ускользая от них.

Воспользовавшись суматохой, я сделал шаг к винтовке, прислоненной одним из бойцов к камину. И мне удалось даже схватить ее. Я, близоруко щурясь, уже навел дуло в сторону боровшихся на ковре, но вдруг ощутил затылком холодную сталь пистолета, раздался характерный щелчок взведенного затвора, и голос за спиной предостерег:

– Не балуй, дядя!

С Татьяной трое мужиков тоже наконец-то справились. Пригладив взъерошенные волосы, командир со зловещей улыбкой потянулся к лежащему на полу ножу.

И в этот момент комнату сотрясли выстрелы. Державшие Таню солдатики, не поняв, что к чему, осели на ковер, сзади меня с грохотом что-то упало, а курносый офицерик даже подпрыгнул, то ли от удивления, то ли от боли, и тоже рухнул рядом со своими подчиненными.

Я посмотрел на Таню. Она уставила свои огромные глаза в сторону входной двери. Я обернулся и увидел в дверном проеме Неклюдова и одного из охранников. В их руках еще дымились пистолеты. А на лице моего заместителя блуждала загадочная улыбка.

Таня бросилась мне на шею и стала осыпать поцелуями мое лицо.

– Я же говорила, говорила, что все обойдется, – с плачем приговаривала она.

Неклюдов по-хозяйски прошел в спальню и вскоре появился обратно, поддерживая своего раненого сотрудника.

А по телевизору CNN вела прямой репортаж о штурме здания Верховного Совета в Москве. Неповоротливый танк, как большая черепаха, стремился развернуться на мосту через Москву-реку. А затем, заняв удобную позицию, стал палить по окнам Белого дома. После нескольких выстрелов из окон повалил черный дым. Да что там телевизор, эту же картину можно было наблюдать воочию, выйдя на балкон из Таниной гостиной. Через час депутаты стали сдаваться.

А через два месяца на всенародном референдуме была принята новая, демократическая, Конституция.

Похоже, что президент Ельцин (или кто-то из его многочисленных советников) читал мемуары Наполеона и хорошо усвоил урок первого консула, что надо делать в роковые минуты народной смуты – «картечью по толпе». Или из танков – по парламенту. Тоже, как показала практика, эффективно.

Так страна получила новую Конституцию, а я – жену.

Глава 5. Дорога к храму

– К оллега, а вы знаете, что Александр I родился 12 декабря по новому стилю. Именно в тот день, когда современная Россия отмечает годовщину своей последней Конституции. Интересное совпадение, не правда ли? И что самое удивительное, он на протяжении всей своей жизни пытался разработать приемлемую для России конституцию, но каждый раз что-то мешало воплощению этих планов, – словно прочитав мои мысли, отпускает неожиданную реплику Редактор.

Как тут не поверишь в Провидение! Значит, сама Судьба посылает мне знак прервать на время написание моих мемуаров и послушать рассказ умного человека о том, как люди решали похожие проблемы два века назад.

Заседание Государственного совета уже близилось к завершению. Ведь наступало время обеда. Доклад председателя департамента военных дел Аракчеева о подготовке армии к решающей схватке с Наполеоном, казавшейся уже неизбежной, и без того сильно затянулся. Члены совета утомились, стали нервно ерзать на своих стульях, часто поглядывать в окно на Дворцовую площадь, где их дожидались экипажи. Кое-кто даже откровенно зевал. И главное – все уже изрядно проголодались.

Наконец выступающий в последний раз откашлялся и умолк. Зал сразу оживился. Зашуршали бумаги. Задвигались стулья. Министры и начальники департаментов уже были готовы вскочить с насиженных мест и, облачившись в шинели, устремиться к своим экипажам, которые понесут их – кого домой, на обед в семейном кругу, а кого – и в модный ресторан. Ждали только привычных слов государя: «Заседание на сегодня окончено, господа». Но не тут-то было.

Неожиданно слово взял сидевший по правую руку от царя его статс-секретарь, товарищ министра юстиции Сперанский, возглавлявший комиссию составления законов.

– Прошу еще несколько минут вашего внимания, господа, – сказал он, поднявшись во весь рост над овальным столом.

Гул недовольства пронесся по залу. Но Сперанский, казалось, этого не заметил и спокойно продолжил:

– У каждого из вас уже на протяжении несколько месяцев находится проект Конституции Российской империи. Но его рассмотрение всякий раз под различными предлогами откладывается. Я как главный разработчик этого документа вынужден настоять на его подробном рассмотрении на одном из ближайших заседаний Государственного совета.

Присутствующие сразу затихли и устремили взоры на императора. Александр понял, что слово за ним, но ничего не сказал и лишь выразительно посмотрел на Аракчеева. Еще не оправившийся после длинной речи генерал кашлянул и, не вставая с места, спросил Сперанского:

– К чему такая спешка, Михаил Михайлович? Мы же не лягушатники какие-то, чтобы все делать впопыхах, даже революции, а степенные русские люди. У нас большая страна и косный народ. Чиркнешь спичкой – такой пожар займется, что потом долго тушить придется. Особенно сейчас, когда враг стоит у наших ворот…

Статс-секретарь не дал Аракчееву договорить, а принялся в его лице яростно убеждать всех членов Государственного совета, а государя в особенности, именно в своевременности предлагаемых им реформ:

– Поймите же, любезный Алексей Андреевич, европейские народы потому так легко покоряются Наполеону, что он несет им гражданские свободы и внятные законы. Если бы Бурбоны во Франции в свое время вняли чаяниям третьего сословия, не было бы никакой революции и никакого Наполеона! Пожар революции не придется гасить вовсе, если заранее провести противопожарные мероприятия.

На помощь охрипшему председателю военного департамента неожиданно пришел доселе отмалчивающийся министр полиции Балашов.

– Ваши предложения относительно разделения властей, господин статс-секретарь, не лишены смысла. Я с вами согласен, что государю было бы удобно спрашивать за исполнение собственных указов с министерств, за соблюдение законности – с Сената. Но ваша идея, чтобы законодательная роль от государя императора перешла к какой-то непонятной Государственной думе, по меньшей мере непатриотична, а для империи – просто вредна. Нас в Государственном совете всего-то 35 человек лучших представителей дворянства, и то мы тяжело принимаем решения. А вы предлагаете принятие законов отдать Думе, где будет заседать выборщики от различных сословий. Кухарки и дворники никогда не смогут управлять государством. В России тогда установится власть хаоса. Вот что вы готовите собственной стране, сударь!

Лицо Сперанского налилось краской. И он гневно выпалил:

– Вы что ли намеренно перевираете мои идеи, генерал? Неужели до сих пор не можете простить мне, что ваши племянники не выдержали экзамена при приеме на государственную службу? Но не я же виноват, что у вас такие недалекие родственники. Что же касается Конституции, то в моем проекте, напомню, всем гражданам России гарантируются лишь общегражданские права…

– И крепостным? – ловко вставил слово министр полиции.

– Да, и крепостным. И надо постепенно отменять этот варварский пережиток Средневековья, когда одни люди могут быть имуществом других. Но в моем проекте политические права пока предусматриваются лишь для класса собственников.

– Ой уважили старика, – с сарказмом в голосе заметил министр полиции. – А то я уж подумал, что Михаил Михайлович баб и мужиков в Думу сгонит. Вот они надумают-то! Вмиг всю водку в стране выжрут.

По залу прокатился смешок. Даже государь и тот заулыбался.

– Полноте пикироваться, господа, – успокоил он спорщиков. – Обязательно рассмотрим ваш проект, Михаил Михайлович. Вот выиграем войну у Наполеона и рассмотрим.

Когда все вышли из зала и статс-секретарь остался наедине с императором, Сперанский набрался смелости и обратился к Александру:

– Разве я когда-нибудь предлагал Вашему Величеству что-либо вредное для пользы Отечества?

Царь нахмурился, показывая всем своим видом, что ему неприятен этот разговор, но все же ответил:

– Нет. Ваша финансовая реформа оказалась весьма эффективной. Вы создали настоящую систему управления финансами, чего никогда в России раньше не было.

– Поверьте мне, государь, политическая жизнь страны так же нуждается в реформах, как и экономика.

Но император молча встал со своего кресла с явным намерением удалиться.

И тогда реформатор не выдержал и обречено произнес:

– Вы слишком слабы, государь, чтобы управлять, но слишком сильны, чтобы быть управляемым.

Царь повернулся спиной к своему советнику и, заложив руки за спину, вышел из зала.

Но на следующий вечер домой к Сперанскому вломились жандармы. Их возглавлял сам министр полиции генерал Балашов.

– По высочайшему волеизъявлению государя нашего, императора Александра, статс-секретарь, товарищ министра юстиции, член комиссии составления законов Сперанский Михаил Михайлович, сын священника, отправлен с сего дня в отставку со всех вышеперечисленных постов. Ему надлежит немедленно отправиться в ссылку со всем семейством в Нижний Новгород на постоянное проживание, – громогласно зачитал царский приказ министр, а от себя добавил. – Собирайся, Иуда. Жандармский офицер с тройкой ждет тебя у ворот. Будешь знать, как на православной земле сеять антихристову ересь, наполеонов прихвостень…

Пока Сперанские собирали свою нехитрую поклажу, Балашов, по-хозяйски развалившись в кресле, травил похабные анекдоты.

– А вот еще одна пикантная историйка. Ее мне отписал князь Куракин из Парижа. События происходят в одном портовом городе на берегу Ла-Манша. Один усталый путешественник ночью стучится в гостиницу. Ему открывает хозяин и говорит, что мест нет. Но бедняга сильно просится на постой, готов претерпеть любые неудобства. Хозяин поддался-таки на уговоры, но предупредил, что в комнате путешественник будет не один. Тот согласился. Каково же было его удивление, когда, вошедши в комнату, он увидел, что на соседней кровати лежит женщина. Мужик, не долго думая, пристроился к ней, а после, довольный, лег на свою кровать и уснул. Проснулся он рано, соседка лежала неподвижно. Он оделся и вышел из комнаты. За завтраком слуга удивленно у него спрашивает, мол, как вы не испугались спать в одной комнате с мертвой француженкой? А путешественник ему и отвечает: странно, а я думал, что это живая англичанка!

Но реакции не последовало. Бывший императорский статс-секретарь спустился по лестнице, поддерживая под руку жену, не проронив ни слова. Ни один мускул не дрогнул на его лице, а на веснушчатых щеках его супруги не блеснуло и слезинки. Урожденная английская леди умела скрывать свои чувства. Лишь слуги рыдали и голосили на весь дом, прощаясь со своими хозяевами.

– Отставку реформатора Сперанского в Петербурге восприняли с восторгом, как первую победу над Наполеоном. Придворные ликовали, но до победы было еще очень далеко. А крепостное право вообще сохранилось в России еще на полвека…

Царская ставка располагалась в Вильно. Несмотря на нехватку средств на обмундирование и провиант для солдат, деньги на блестящие парады и роскошные вечера в казне находились.

Только что закончилась мазурка. И пока музыканты готовились сыграть следующий танец, разгоряченный государь, еще не отдышавшийся до конца от зажигательного вихря, отвел свою даму, графиню N, к нервно ожидающему ее подле окна мужу, поклонился с любезной улыбкой и перешел к стоявшим рядом генералам.

– Эти очаровательные польки мне совсем вскружили голову, – признался в самый разгар бала император генералу Армфельду, объясняя, откуда у него темные круги под глазами.

– Берегите свои силы, государь. Они вам еще понадобятся в баталиях, – ответил хитрый немец.

Из распахнутого окна послышались стук копыт и лошадиное ржанье. Во двор усадьбы въехали запыленные всадники. Музыканты, уже изготовившиеся сыграть вальс, отложили инструменты, и разочарованным парам, выдвинувшимся в центр залы, пришлось обратно отойти к стенам.

– Срочное донесение для Его Величества от генерала Барклая-де-Толли, – доложил звонкий мальчишеский голос.

– Простите, господа, – извинился Александр и отправился в кабинет.

Там его уже дожидались адъютанты и двое гусар в полинявших мундирах.

– Государь, войска неприятеля перешли Неман, – доложил тот, что постарше.

Царь побледнел и опустился на край стула.

– Свершилось, – тихо прошептали его губы.

– И какова же численность его армии? – громко спросил он у гонцов.

– Они все еще переправляются через Неман, Ваше Величество. Но генерал считает, что будет не меньше пятисот тысяч, – доложил гусар.

– История еще не знала такого воинства. Велика опасность для России…

– Там не только французы, государь, – звонким юношеским голосом отрапортовал молодой гусар. – Но и австрийцы, и пруссаки, и немцы, и итальянцы, и бельгийцы, и датчане, и поляки, даже испанцы есть.

– Значит, вся Европа в гости к нам пожаловала. Придется славно попотчевать нежданных гостей. Заседание штаба назначаю в ставке в шесть часов вечера сегодня. Явка всех старших командиров обязательна. Доложите об этом командующему.

Когда гонцы удалились, царь потребовал у дежурного адъютанта перо, чернила и бумагу. Сел за стол и стал быстро писать:

«Государь брат мой!

Нынче дошло до меня, что, несмотря на честность, с которой наблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы. Я уже сделал выговор своему послу в Париже, князю Куракину, что он превысил свои полномочия, введя Ваше Величество в неприязненное отношение ко мне. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из‑за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество еще имеет возможность избавить человечество от бедствий новой войны.

Вашего Величества добрый брат Александр».

– Запечатайте и отправляйтесь на французские аванпосты, чтобы передать Наполеону это послание, – приказал царь своему генерал-адъютанту.

Когда за посланником закрылась дверь, царь обхватил голову руками и долго смотрел перед собой неподвижным взглядом. Затем выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда заранее заготовленный свиток и вышел из кабинета к собравшимся в зале аристократам.

Он вышел в центр танцевального круга, демонстративно медленно развернул скрученную в трубочку бумагу и громким, торжественным голосом зачитал:

– Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше Отечество… Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!

– Я настаиваю на генеральном сражении! Сколько можно, как испуганным зайцам, убегать от охотника! Не забывайте, что мы не в Австрии, а в России, господа генералы. За нашими спинами Москва и Петербург! Как мы будем смотреть в глаза нашим женщинам, господа! Надо же, какие удальцы, так испугались Наполеона, что удрали от него вглубь страны. План генерала Фуля пусть и не учитывает всех тонкостей нынешней диспозиции, но это надежный, добротный план. Над его составлением долго трудились лучшие умы европейской военной стратегии. Дрисский лагерь должен стать могилой корсиканца! Все укрепления на левом берегу Западной Двины подготовлены к длительной обороне. На них первая армия сможет противостоять неприятелю сколь угодно долго. Багратиону хватит времени, чтобы отбиться от сил итальянского вице-короля Богарне и ударить по Наполеону с фланга и по его неприкрытому тылу. Шансы на победу у нас велики. Но если и не удастся сразу разгромить врага, мы его здесь, под Дриссой, так потреплем, что он долго будет зализывать свои раны. И ему будет совсем не до Москвы, даже не до Смоленска, даже не до Витебска. Я лучше умру здесь, чем уступлю французам исконно русские земли!

Генералы испуганно молчали. Им еще никогда не доводилось видеть своего императора в таком гневе. Никому не хотелось рисковать карьерой и идти наперекор монаршей воле, но и согласиться с планом прусского генерала Фуля, околдовавшего императора идеей генеральной баталии, означало обречь армию на погибель.

Отдуваться за всех опять пришлось военному министру, генералу Барклаю-де-Толли.

– Ваше Величество, но ведь Наполеон ждет от нас именно таких действий, – начал командующий первой армией. – Он великий мастер разъединить противника и уничтожать его по частям. Быстрый маневр, обходы и охваты – это же главные козыри императора. Он ждет не дождется главного сражения, чтобы еще свежими силами окончательно разгромить нас. Это не наши войска окружат его под Дриссой, а он нас. Вначале разделается с нашей армией, а потом и с Багратионом, а Тормасова оставит, так сказать, на десерт. Единственное, что нас может сегодня спасти, – это отступление. Организованное и планомерное отступление вглубь страны. Если бы мы остались две недели назад в Вильно, то сейчас армии уже не было бы. И отсюда, государь, необходимо отойти. Пока мы не соединимся с Багратионом, ни о каком сражении не может идти и речи. И чем дальше мы заманим врага вглубь, тем больше растянем его боевые порядки. Обозы отстанут от авангарда, его колонны растянутся на марше. Пусть его солдаты падают от усталости, а лошади – от бескормицы! И пусть авангард французов встречают только пепелища. И к осени вы увидите, что останется от великой армии! Вы можете отправить меня в отставку, государь, но я твердо уверен, что наш первый орудийный залп должен прозвучать только под Смоленском!

Император выслушал доводы командующего армией и обвел взором молчавших генералов, а потом покачал головой и вымолвил:

– Если бы я не знал доблестную историю вашего старинного рода, Михаил Богданович, происходящего еще от первых шотландских рыцарей-крестоносцев, то почел бы вас предателем. Но я вижу, что не корыстный интерес и не трусость движет вами, а искренняя обеспокоенность судьбой отечества. Посему скрепя сердце соглашусь с вашими резонами. Но что же нам делать, господа?!

Последнюю фразу император произнес в полном смятении, чуть не плача. Граф Витгенштейн, видя нерешительность государя, пришел ему на помощь и ласково, как старый добрый друг, посоветовал:

– Мне кажется, что в этот трудный для державы момент Вашему Величеству лучше отбыть в Санкт-Петербург, чтобы из столицы высшей монаршей властью поднять дух народа, пробудить у подданных национальное чувство, обеспечить набор новых полков и спасти Россию!

– Вы действительно считаете, что в столице я принесу больше пользы отечеству, Петр Христианович? – промолвил готовый разрыдаться царь.

– Без всякого сомнения, Ваше Величество! – не моргнув глазом, ответил граф и переглянулся с военным министром.

Барклай-де-Толли тоже утвердительно закивал головой. К нему присоединились и другие генералы. Все в один голос стали упрашивать царя покинуть армию и отправиться в столицу. Даже зачинщик разногласий, генерал Фуль, ничего не возражал против такого единодушия, а молча стоял у макета несостоявшейся баталии и теребил в руках фигурку, означавшую российского императора.

– Я подумаю над этим, господа генералы. А пока начинайте подготовку к отступлению, – сказал царь и вышел из комнаты.

Вечером, прогуливаясь вдоль редутов и глядя на плавные волны Северной Двины, Александр уже в который раз повторял про себя фразу из письма сестры Кати: «Ради Бога, не поддавайтесь желанию командовать самому!.. Не теряя времени, надо назначить командующего, в которого бы верило войско, а в этом отношении Вы не внушаете никакого доверия!..».

Через пять дней в Полоцке император покинул армию, не назначив преемника. Функции главнокомандующего по должности военного министра стал выполнять генерал Барклай-де-Толли.

Красная площадь давно не видала такого скопления народа. Толпы горожан и крестьян приветствовали своего государя по дороге в Кремль. Калеки целовали полы его мундира, женщины плакали от умиления и тянули к нему свои руки.

– Ангел ты наш! Батюшка! Заступник! – слышалось со всех сторон.

На парадной лестнице Кремлевского дворца в окружении самых именитых горожан с хлебом‑солью поджидал царя московский генерал-губернатор граф Ростопчин.

– Московские купцы, государь, пожертвовали на армию два миллиона рублей. Дворяне готовы немедленно выставить ополчение из восьмидесяти тысяч человек. Некоторые помещики снаряжают за свой счет целые полки. Древняя столица России готова сразиться с Антихристом! – с театральным пафосом поведал императору граф и пустил по щеке крупную слезу.

Солнце, отражаясь от золотых церковных куполов, слепило глаза. Растроганный царь зажмурился, обнял Ростопчина и трижды по русскому обычаю расцеловал его в плохо выбритые щеки.

Толпа взревела от восторга.

Северная столица встречала императора с не меньшим энтузиазмом. На Невском проспекте в ликующей толпе было раздавлено несколько женщин и детей.

Но в Зимнем дворце Александра ждал холодный прием.

– Лучшей кандидатуры на должность главнокомандующего, чем генерал от инфантерии Михаил Илларионович Кутузов, нам не найти. Его популярность в армии может сравниться лишь со славой Суворова. Солдаты обожают его и готовы идти с ним в огонь и воду. И не забывайте, Ваше Величество, что заключением мира с Турцией мы обязаны именно Кутузову. Даже представить себе страшно, что было бы с нами, случись сейчас воевать еще с турками, – уговаривал царя Аракчеев.

Но Александру этот кандидат явно не нравился. Его Величество все еще не мог простить одноглазому циклопу свой позор под Аустерлицем.

Если бы он тогда послушался советов Кутузова, то наверняка избежал бы позорного поражения. Только благодаря чутью старого лиса удалось спасти отступающие войска от полного разгрома. Но цари не любят, когда кто-то бывает умнее их. Поэтому последующую опалу Кутузова – назначение вначале киевским военным губернатором, а затем командующим Молдавской армией – двор воспринял как закономерность. Поставить же Кутузова во главе всех армий – означало бы признать публично свою прошлую некомпетентность, поэтому царь искал любой повод, чтобы отклонить эту кандидатуру.

– Но он же стар! Ему уже под семьдесят. Что будет, если он просто умрет от старости на поле сражения. Нас же в Европе просто поднимут на смех. Скажут, что Россия настолько оскудела людьми, что ставит под ружье дряхлых стариков.

– Если Россия падет перед Наполеоном, то в Европе некому будет смеяться над нами, – возразил начальник военного департамента.

– Но почему Кутузов?! Почему не Барклай, не Багратион. Это молодые, толковые генералы. Чем они хуже? – не сдавался царь.

Аракчеев выдержал паузу, ожидая, пока Александр Павлович успокоится, а потом сказал:

– Князь Багратион – храбрый воин, но излишне горяч. Кровь горца бурлит в нем. Это может сказаться на управлении армиями в критический момент. Барклай-де-Толли – наоборот, выдержан. Но он – иностранец. А главнокомандующему предстоит трудная миссия. Скорее всего, отступать придется и дальше. Может быть, даже оставим Москву. А такой грех офицеры и солдаты простят лишь тому командиру, которому безгранично верят. Ни шотландцу, ни грузину этого не позволят сделать, поднимут на штыки. А за руссака Кутузова пойдут на смерть. Поэтому чрезвычайная комиссия предлагает вам вернуть Кутузова.

– Хорошо. Давайте указ. Я подпишу, – скрепя сердце согласился император.

– Комиссия считает, что для полноты полномочий Михаилу Илларионовичу необходимо присвоить звание генерал-фельдмаршала. Ему все-таки придется руководить генералами…

Царь вяло огрызнулся:

– А не много ли будет для одного старика. Ему и так всего год назад присвоили графский титул, нынче он уже стал светлейшим князем! Так и до российского Бонапарта недалеко! Ну… хорошо… я подумаю…

Но Аракчеев не уходил.

– Еще какие-то вопросы? – спросил его уставший царь.

– Да, Ваше Величество, – замялся придворный. – Только Михаил Илларионович согласен принять на себя командование войсками при одном условии… Ваш брат Константин должен удалиться из армии. Кутузов считает, что он не может ни наказать, ни наградить Великого Князя. И потом ваш брат, государь, настолько уверен в непобедимости Наполеона, что сеет в офицерской среде пораженческие настроения. В действующей армии подобное поведение не допустимо. Пожалуйста, отзовите его в Петербург, Ваше Величество…

Царь все чаще уединялся в своем кабинете в дальнем крыле Большого летнего дворца и отказывался кого-либо принимать. Плохо ел, мучился бессонницей, а иногда в хорошую погоду в одиночестве бродил по аллеям Английского парка.

Единственные, кого государь принимал беспрекословно, были гонцы из действующей армии. Но и оттуда известия приходили нерадостные. Новый главнокомандующий, как и предшественник, продолжал отступать. Царю доносили, что Кутузов подыскивает удобное место для решающего сражения. Но Александр Павлович ему уже слабо верил.

Двухдневная поездка в Финляндию, где в городке Або он встретился с наследником шведского престола Бернадотом, несколько отвлекла государя от мрачных дум. Но, вернувшись в северную столицу, царь осмыслил итоги переговоров и понял, что пока не произойдет решающего перелома в его схватке с Наполеоном, все обещания шведов высадиться в Нижней Германии так и останутся обещаниями.

Наконец ему доложили, что около села Бородино, примерно в ста верстах от Москвы, Кутузов решился сразиться с Великой армией. Весь день государь провел как на иголках, ходил по кабинету, заложив руки за спину, и часто глядел в окно. А ночью он вообще не сомкнул глаз. И только на следующий день, после полудня, появился курьер от Кутузова. В донесении говорилось о победе русских войск.

– Свершилось! – не веря собственному счастью, произнес Александр Павлович. – Пусть это донесение огласят после службы в Александро-Невской лавре. Пусть все православные узнают о победе русского оружия. А генералу Кутузову передайте, что я признаю его заслуги перед отечеством, жалую звание фельдмаршала и сто тысяч рублей.

Но вскоре в Петербург стали приходить совсем другие новости. Победа оказалась не столь впечатляющей, как сообщалось ранее. Французы, несмотря на серьезные потери, продолжали наступать, а русские войска пятиться к Москве.

И вот настал скорбный час, когда царю доложили, что на военном совете в Филях было принято решение оставить Москву.

Что теперь делать, Александр Павлович не знал.

В императорской семье мнения разделились. Сестра Екатерина дала команду своим слугам паковать чемоданы, намереваясь отбыть в Тверь. Константин продолжал бубнить под руку о непобедимости Наполеона и призывал брата одуматься, пока еще не поздно, и заключить с французским императором мир на любых условиях, чтобы только спасти династию. Даже матушка, доселе всей душой ненавидевшая Бонапарта, после падения Москвы стала склоняться на сторону Константина. И только жена Елизавета (вот от кого царь никак не ожидал такого упорства!) продолжала верить в победу и призывала мужа к сопротивлению. Она дни напролет суетилась и готовила белье и одежду для раненых. Даже продала все свои драгоценности, а вырученные деньги пожертвовала на армию.

Государь колебался, не зная, чью сторону принять.

Вскоре в Петербург прибыл личный посланник фельдмаршала Кутузова полковник Мишо и поведал царю все подробности трагедии.

– Это было настоящее море огня, Ваше Величество. Такое не привидится и в страшном сне. Деревянные дома полыхали, как щепки. Пламя пожирало одну улицу за другой. Рассказывают, что сам Наполеон чуть не сгорел заживо в этом аду! Он кое-как по потайному ходу выбрался из Кремля к Москве-реке и укрылся в Петровском дорожном дворце, – рассказывал полковник завороженному царю.

– Но французы же цивилизованные люди. Как у них рука поднялась на такое святотатство? – недоумевал Александр Павлович.

Полковник смутился, но затем набрался смелости и сказал:

– Люди болтают всякое. Но есть сведения, что вовсе не французы виновники сего зверства. Имение графа Ростопчина Вороново находится довольно далеко от Москвы, но оно тоже сгорело дотла. А на руинах враги обнаружили послание, написанное на большой доске по-французски. Оно гласило, что граф долгое время украшал эту местность и счастливо жил здесь в кругу своей семьи. А теперь все жители покинули ее. И сам хозяин поджег свой дом, чтобы враги не осквернили его своим присутствием. И везде они встретят впредь только пепел. Говорят, что Наполеон даже отправил эту доску в Париж как доказательство варварства русских. Французы пытались тушить пожар, но у них ничего не получилось. Ведь все пожарные насосы из Москвы заранее вывезли. Они расстреливали поджигателей. В назидание другим вывешивали их тела на площадях. Но златоглавая столица все равно продолжала гореть. И теперь врагам в ней поживиться нечем.

Царь закрыл глаза и еле слышно прошептал:

– Оставьте меня полковник. Я хочу побыть один.

Он видел воочию, как в языках пламени плавились купола церквей, слышал, как в черном дыму тревожным набатом звучал колокол. И ему подумалось, что, может быть, это и есть пришествие Антихриста, знаменующее конец света?

Дверь тихонько отворилось, и, осторожно ступая, в кабинет вошла Елизавета. Она подошла к сидевшему с закрытыми глазами мужу и положила перед ним на стол книгу.

Он разлепил веки, увидел ее и прошептал:

– Москва сгорела. Что делать, Лиза?

Царица провела своей мягкой рукой по высоким залысинам мужа и, не говоря ни слова, взглядом показала на стол и направилась к выходу.

Александр Павлович посмотрел на толстый фолиант. Это была Библия.

Ее страницы были аккуратно заложены закладками царицы. Царь открыл наугад священное писание.

«Но хотя бы ты, как орел, поднялся высоко и среди звезд устроил гнездо твое, то и оттуда Я низрину тебя, говорит Господь».

Дальше еще: «Погибели предшествует гордость, падению надменность».

– О Господи, слава тебе. Ты из слепца сделал меня зрячим! – воскликнул Александр и лихорадочно зашептал, перелистывая одну страницу за другой: – Это же прямо про него… про него… Про Наполеона… Он не внял Твоим предостережениям, Господи, и возгордился своим величием. И Ты его покарал, лишил разума. Он же теперь в ловушке. Что он будет делать в сгоревшей дотла Москве накануне холодов без пропитания и теплой одежды? Он попался! Попался! Спасибо тебе, Господи, что избрал меня, грешного, орудием своего возмездия строптивому гордецу, преступившему все Твои и мирские законы.

«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», – прочитал царь на последней заложенной женой странице Библии. И тотчас рухнул на пол, обратившись лицом к висевшей в красном углу иконе Казанской Божией матери.

Впервые на тридцать пятом году своей жизни царь страстно, с истинной верой, исходящей из самых глубин его души, молился Богу.

А я сам верю в Бога? Скорее всего, верю. По крайней мере, признаю существование высшей силы, определяющей жизнь человека от его рождения до самой смерти. Как экономист, я умом понимаю, что все, имеющее начало, должно иметь и свой конец. Но где-то внутри моего тела (то ли в голове, то ли в сердце) есть нечто такое, что никак не может согласиться с этой банальной истиной. Нет, не может такого быть, чтобы человек, пройдя в жизни столько испытаний, мог вдруг взять и запросто умереть, превратиться в конечном счете в ничто, в кусок гниющей плоти, съедаемой прожорливыми червями. А как же его мысли, фантазии, планы, воля? Все, что составляет энергию его души, куда исчезает это? Я не могу поверить, что это может исчезнуть без следа.

В разные годы своей жизни я по-разному представлял себе Бога. В раннем детстве, когда мне не было еще и пяти лет, я приехал в гости к бабушке и, набравшись смелости, показал пальцем на икону с изображением Иисуса Христа и с непосредственной наивностью ребенка спросил у нее:

– Кто это? Твой папа?

Она же улыбнулась как-то странно, про себя, и кротко ответила:

– Нет, внучек. Это Бог.

– А кто он такой?

– Это духовный наставник всех людей. Он может все. Его надо лишь очень сильно попросить, и он исполнит любое твое желание.

– И даже купит мне в «Детском мире» машину с педалями.

– Это совсем простое желание. Бог его легко выполнит. Если, конечно, ты перестанешь проказничать и не будешь больше с мальчишками убегать на пустырь, как вчера, а начнешь слушаться старших.

– А Бог может все-все? – не унимался я.

– Да, внучек. Он всемогущ.

Я задумался на минутку, а потом выпалил:

– Ты меня обманываешь. Ты – старая и больная, всегда молишься своему Богу. Почему ж он не сделает тебя снова молодой и здоровой? А?

Я был уверен, что бабушка не сможет ответить на этот вопрос, и уже предвкушал, как она будет юлить и уходить от прямого ответа. Но не тут-то было. Бабушка снова загадочно улыбнулась и спокойно сказала:

– А я об этом не прошу Бога.

– Но почему? – удивился я. – Разве тебе так нравится болеть?

– Нет. Болеть, конечно, любому неприятно. Но становиться снова молодой я не хочу.

– Почему?

– Понимаешь, Мишенька, я свое уже отжила. От жизни, как и от всего остального, тоже когда-нибудь устаешь. А в своих молитвах я прошу Бога, чтобы он дал здоровья и счастья твоей маме, твоим тетям, тебе, мой малыш. Чтобы ты рос у нас здоровый, сильный и умный. А когда вырастешь, так прославишь нашу фамилию, чтобы все на Земле знали, кто такие Ланские.

У нас дома никогда не было ни икон, ни Библии. Мама была членом партии. К ней домой часто приходили сослуживцы, Иван Матвеевич в том числе. Поэтому ни о каких библейских сюжетах в нашем жилище не могло идти и речи. Когда мы жили еще в Семипалатинске, я ездил в гости к бабушке по выходным и там утолял свою жажду теологических знаний. Но все-таки какая-то неведомая сила отпугивала меня от религии. Может быть, это был закономерный детский страх перед мертвецами и всем, что так или иначе связано со смертью. Образ распятого Иисуса Христа напоминал о муках, страдании и смерти. В детстве же нам всегда кажется, что старость и смерть случатся еще не скоро и, может быть, даже не с нами.

Однажды, когда бабушка позвала меня с собой в церковь, я закатил ей такую истерику, что она меня насилу успокоила. Стоило ей только заговорить о моем крещении, я тут же насупливался, пока от меня не отставали.

А потом мы уехали жить в Москву, и о бабушкином Боге я какое-то время просто не вспоминал. Даже когда она умерла.

Правда, когда мне было особенно трудно, я мысленно просил Бога о помощи. Например, если был плохо готов к экзамену в университете. И что самое удивительное, после молитвы мне обязательно попадался билет, который я знал. Но научный атеизм на пятом курсе, как ни молился, все равно сдал только на четверку. Преподаватель дотошный попался, раскусил мою неатеистическую сущность.

С первой женой я регистрировал брак во Дворце бракосочетания, а Татьяна захотела венчаться в церкви. И тут мне пришлось признаться, что я некрещеный. Она всплеснула руками от неожиданности:

– Угораздило же меня влюбиться в нехристя.

Я попытался отшутиться, мол, не знаю в какую веру креститься: в православную или иудейскую. И предложил невесте обвенчаться в синагоге.

– Да брось ты, Мишка, какой ты к черту еврей! – Таня щелкнула меня пальцем по носу. – Хотя и носатый. Если не покрестишься, замуж за тебя не выйду.

Делать было нечего. Пришлось идти в церковь. У меня в банке юристом работала одна пожилая дама. Из разговоров я знал, что она каждый церковный праздник посещает храм, а на Пасху и на Рождество, несмотря на преклонный возраст, отстаивает даже всенощную службу. Ее-то я и попросил договориться с батюшкой о своем крещении в православную веру. Она с радостью откликнулась на мою просьбу и даже предложила себя в качестве крестной матери, но потом вспомнила, что в зрелом возрасте крестные родители новоиспеченному христианину вовсе не обязательны, и огорчилась.

Так я, чуть-чуть не достигнув возраста Христа, благодаря настойчивости невесты принял православие. И то не до конца. Совершив надо мной тайный обряд крещения и получив от меня за это щедрое пожертвование на восстановление храма, молодой священник, еще моложе меня, сказал мне, что я после окончания поста должен снова прийти в церковь, чтобы исповедоваться и причаститься.

– Но мне нужно завтра лететь в зарубежную командировку. Я не знаю, сколько она продлится, – предупредил я.

Тогда он посоветовал мне, как только вернусь из поездки, сразу прийти к причастию.

– Иначе потом придется исповедоваться во многих грехах. Вы же теперь христианин, – наставлял он меня.

Но он еще не закончил фразу, когда у него под рясой что-то затренькало.

– Прошу простить меня, – извинился священнослужитель.

И, путаясь в складках своего длинного одеяния, он извлек откуда-то изнутри маленький пейджер и стал, щурясь, читать пришедшее на него сообщение.

«Наверное, от Господа», – съязвил я про себя. И после командировки ни на исповедь, ни к причастию я не пошел.

С Таней мы расписались в районном загсе. Она несколько раз заговаривала о венчании, но я категорически ответил ей:

– Дорогая моя, я верю в Бога, но не верю его слугам. И разреши мне, пожалуйста, самому выбирать, как мне общаться с Создателем: напрямую или через посредников. А что касается нашего с тобой чувства, это, прежде всего, зависит от нас – насколько долго мы сохраним его.

Вплоть до ареста в церковь я ходил очень редко. Пока пил – чаще. После запоя чувствовал потребность в покаянии. А после того как по настоянию жены в один день завязал, как мой дед Яков, и с пьянкой и с курением, храм стал посещать только в чрезвычайных ситуациях. Когда на душе так скребли кошки, а душу открыть, даже Татьяне, даже маме, было нельзя. Ради их же безопасности. Но я никогда не исповедовался у священника. Просто стоял перед иконостасом и молился. И становилось легче. Но это случалось не чаще чем раз в году. А иногда еще реже.

Зато господин Неклюдов ходил в храм регулярно.

– Работа у меня такая, – объяснял он свою набожность. – Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – в рай не попадешь.

Грешить ему по долгу службы приходилось на самом деле часто. Клиенты, не вернувшие банку кредиты, были еще самой цивилизованной публикой, с которой ему приходилось иметь дело. Хотя и среди них попадались отморозки, подставленные какой-нибудь преступной группировкой (солнцевской, ореховской или чеченской), чтобы кинуть нас. Но это еще были цветочки. Ягодки созревали, когда какому-нибудь авторитету из Люберец или кому-то из правительства вдруг взбредало в голову подмять под себя наш банк. Вот тогда Неклюдову приходилось крутиться ужом на сковородке, подключать все связи наших теневых акционеров, чтобы отбить наезд. Обычно Леониду хватало одного психологического давления, дабы остудить пыл чересчур ретивых рэкетиров. Если не справлялся сам, обращался за помощью в свою бывшую контору. Понятливые конкуренты обычно отваливали сами. А у особо настырных и отчаянно глупых иногда взрывались машины. Порой их находили с дыркой в голове в собственном подъезде. Иные, чтобы спрятаться подальше, ложились в больницу на плановое обследование, но неожиданно отдавали Богу душу от внезапного сердечного приступа.

Несколько раз покушались и на мою жизнь, но служба безопасности всегда оказывалась на высоте, поэтому я до сих пор еще жив. Таковы были условия первоначального накопления капитала в нашей стране. Выживает сильнейший. Леонид делал свою работу, как мог, а я свою. И какие средства использовал каждый для достижения поставленной цели, на эту тему в нашем кругу не принято было распространяться. Я особо не касался его дел, а он моих. Все равно за всем не уследишь. Да мне и нравилось выполнять представительские функции, это у меня получалось. Главным критерием выполненной работы был ее результат.

С Борисом Николаевичем Ельциным еще в период его работы первым секретарем Московского горкома партии меня познакомил Иван Матвеевич. Потом московский партийный лидер через меня неоднократно обращался за помощью в финансовый отдел ЦК по поводу финансирования какого-нибудь мероприятия. И всегда, даже в период опалы мятежного уральца, дядя Ваня либо сам, либо поручая это дело мне, находил возможность удовлетворить его просьбу. Такая взаимовыручка среди старых коммунистов никогда не забывается. Поэтому после гибели моего наставника я унаследовал от него и расположение будущего президента страны. А это очень многого стоит.

Одно время я даже работал советником председателя правительства Российской Федерации, но с приходом к власти Гайдара я целиком и полностью посвятил себя частному бизнесу. У него хватало своих советчиков. Да и не разделял я стратегию этой «шоковой терапии». Как еще Россия выжила после такой процедуры!

Но свои связи в администрации президента и в правительстве я сохранил. Иногда мне кажется, что эти мои полезные знакомства и позволили мне тогда, после революции, выжить. Тайные неклюдовские акционеры пораскинули умишком и сообразили, что живой я принесу им куда больше пользы и денег, чем мертвый, но безопасный. А тут еще на распродажу России понаехали западные банкиры. А из них добрая половина – евреи. Вот когда мне пришлось сказать спасибо своему папочке Аркадию Иосифовичу Бернштейну за свой длинный нос и кучерявые волосы. Заграничные Ротшильды тоже приняли меня за своего. И захотели вести дела со мной, а не с ребятами в погонах.

Куда было теперь деваться начальству господина Неклюдова? Только терпеть меня и периодически доить. А Леониду, полагаю, строго-настрого наказали глаз с меня не спускать, чтобы, не дай Бог, не ломанулся я за флажки. И при первой же попытке к бегству…

Мой банк в приватизации государственной собственности принимал самое что ни на есть активное участие. Мы даже создали для этих целей целое управление. Только за один месяц оно осуществляло до полусотни сделок по разгосударствлению крупных и средних промышленных предприятий. Сейчас мне ставят в вину хищение еще в 1994 году пакета акций комбината калийных удобрений, принадлежащего Российской Федерации. Я уже об этой операции и думать забыл, столько их прошло с той поры. Обвинение считает, что я в составе преступной группы незаконным путем завладел этими акциями. Моя подставная фирма, кроме выплаченных государству денег за ценные бумаги, должна была еще инвестировать значительную сумму в техническое перевооружение комбината. Таковы были дополнительные условия инвестиционного конкурса. И эти деньги она перечислила комбинату. Есть доказательство – платежное поручение. Но получатель их вернул отправителю под предлогом невозможности освоения средств. Дальше мои фирмы распылили этот пакет акций и несколько раз перепродали его другим инвесторам.

Да, денег на модернизацию комбинат так и не получил. Но скажите честно, господа присяжные заседатели, мог бы я один со своими дружками-подельниками провернуть эту сделку без вышестоящего на то благословения. Почему это целых десять лет и на областном, и на московском уровнях всех все устраивало, а потом вдруг перестало устраивать? Если бы директор того комбината, чиновники в Госкомимуществе, в областной администрации не получили от моих людей своей доли, думаете, они бы стали так долго закрывать глаза на нарушение законности? Так почему же их нет сейчас рядом со мной на скамье подсудимых? А в клетке сидим только я и мой тогдашний заместитель по инвестициям.

В Китае почему-то, борясь с коррупцией, в первую очередь сажают чиновников, допустивших воровство казенного имущества, а у нас – предпринимателей. Интересная вещь: тот, кто берет взятки, – не виноват, это ему положено по должности, а тот, кто дает их, – преступник. В клетку его, гада. Ату его, ату, чтоб другим было неповадно.

Но все эти сделки с ваучерами во время «народной» приватизации были всего-навсего репетицией серьезных дел, а они начались после выборов президента в 1996 году.

Ежу было понятно, что шансов у Бориса Николаевича быть избранным во второй раз кот наплакал. Уж слишком зол был простой люд на своего избранника. Вместо обещанного благоденствия и процветания в капиталистическом рае большинство людей получили нищету, войну в Чечне и тотальный страх, что завтра им просто-напросто не на что будет купить кусок хлеба. Да, появились свобода слова, по телику стали показывать порнуху и чернуху. Но что такое свобода, когда жрать нечего? Как верно заметил один юморист, чем больше хочется есть, тем меньше хочется свободы. И народ, похоже, всерьез собирался использовать свое конституционное право и отправить Деда на пенсию. К тому же здоровье у Бориса Николаевича было на тот момент хуже некуда, а преемника на горизонте еще даже не просматривалось. В этой ситуации лидер коммунистов имел все шансы взойти на престол и устроить России очередную кузькину мать.

Надо было во чтобы то ни стало во второй раз протаскивать Деда на царство, а заодно и спасать себя. А для этого предстояло убедить избирателей, что без Ельцина страна просто свалится в хаос безвластия и гражданской войны. Он, конечно, не святой. Но лидер коммунистов – еще хуже. Из двух зол надо все-таки выбирать меньшее.

А это была очень непростая задача. Рейтинг действующего президента едва достигал десяти процентов. Переизбрание его на второй срок казалось фантастикой. И требовало таких же фантастических затрат. И мы, семеро банкиров, в том числе и ваш покорный слуга, взялись отыскать эти деньги.

«Голосуй или проиграешь» – под таким лозунгом проводилась наша предвыборная агитация. На борьбу за голоса избирателей были брошены лучшие головы России: певцы, артисты, музыканты, аналитики… Естественно, всем нужно было платить за работу. И та коробка из-под ксерокса с половиной миллиона долларов, с которой на выходе из Белого дома ретивые охранники задержали двух шоуменов, была лишь малой каплей в море того финансового потока, который обрушился на бедную страну в разгар предвыборной кампании. Надо отдать должное личному мужеству Бориса Николаевича. Он был очень болен тогда, но все равно из последних сил выходил на эстраду и лихо отплясывал с молоденькими танцовщицами перед телекамерами.

И случилось чудо. Наш план, вначале казавшийся фантастическим, сработал. Президент Ельцин был переизбран на второй срок демократическим путем, без всяких там вооруженных переворотов и антиконституционных действий. Мир убедился, что Россия твердо следует демократическому курсу и с ней можно иметь дело.

Это была победа. У ее истоков стояла финансовая группа, метко прозванная журналистами «Семибанкирщиной», в которую входил и я. И мы полагали, что вправе рассчитывать на законное вознаграждение. Золотое правило бизнеса: чем выше риск, тем выше прибыль. В данной операции риск был запредельным, из чего следовала и соответствующая компенсация.

Так появились залоговые аукционы. Власть проводила конкурс среди узкого круга приближенных коммерческих структур на особо лакомые объекты государственной собственности. Аукцион выигрывала фирма, внесшая наибольший залог за выставленный на торги пакет ценных бумаг. Но победители в этих якобы аукционах были известны заранее. Мне досталась нефтяная компания, включавшая в себя добывающие предприятия на Тюменском Севере и несколько нефтеперерабатывающих заводов в Поволжье.

Она была не лучшая и не худшая, не самая большая и не самая мелкая в отечественной нефтяной отрасли. Обыкновенная. Если бы у меня на тот момент было больше возможностей выбора, то я бы скорее предпочел какой-нибудь заводик, выплавляющий цветные металлы: медь, алюминий, никель. Цены на эти позиции на Лондонской бирже были сравнительно устойчивыми, не то что на нефть. Рынок «черного золота» все еще оставался непредсказуемым. И хотя даже дураку было понятно, что в мире ограниченных природных ресурсов цены на углеводородное сырье обречены на неуклонный рост, но когда они, наконец, начнут расти, этого не мог предсказать никто.

Страны Персидского залива продолжали выбрасывать на мировой рынок столько дешевой нефти, что остальным добывающим странам приходилось только кусать локти и поставлять собственную, более дорогую, нефть за бесценок. Особенно туго приходилось России, где себестоимость добычи была одной из самых высоких. Одно дело пробурить скважину на небольшую глубину в знойной пустыне рядом с берегом моря, и совсем другое – тащить оборудование и трубу за тысячи километров вглубь сурового континента по непролазной тайге и топким болотам до самой тундры, содержать в экстремальных климатических условиях целые города. Это совсем другая экономика.

А если еще к этому добавить грандиозное по своим масштабам воровство бывших «красных» директоров, дорвавшихся до бесхозной кормушки и перекачивающих на свои швейцарские счета чуть ли не всю валютную выручку, то картина получается далеко не безоблачной. А ведь у этих постсоветских нефтяных баронов тоже были свои покровители, в том числе и в Кремле, и в Белом доме, и на Лубянке, и они просто так, без боя, сдаваться не собирались.

Неклюдову работы добавилось. Для установления реального контроля над финансовыми потоками пришлось заплатить немалые суммы отступных. И, преодолевая невероятные трудности и в столице, и на местах, спустя полгода нам удалось-таки очистить свое новое приобретение от излишнего балласта в виде облепивших компанию фирм-однодневок, которые высасывали из нее всю кровь. На меня опять готовилось покушение, но вновь Бог миловал. Мина под моим бронированным «мерседесом» взорвалась за несколько секунд до моего выхода из офиса. Погибли два охранника и шофер.

Нефтяная компания требовала таких средств на восстановление разграбленной производственной базы, что мне приходилось каждый месяц летать в Швейцарию и переводить все новые и новые суммы в Россию. Сколько раз я зарекался, что эта поездка будет последней, нужно оставить хоть какой-то неприкосновенный запас на черный день. Но в действительности все получалось наоборот.

К началу девяносто восьмого года деньги на счетах в цюрихском банке иссякли.

– Неужели все? – не поверил своим глазам Леонид Петрович, когда я показал ему выписки с нулевым сальдо по всем счетам, но быстро нашелся и спросил заговорщицким тоном: – Но у тебя же еще кое-что осталось?

Я ему ничего не ответил на этот счет, лишь обратил внимание, что отныне нам придется жить исключительно за счет кредитных ресурсов. Благо государство настолько сильно раздуло пирамиду ГКО, что проблем с привлечением иностранных инвестиций не возникало. Нерезиденты, почуяв баснословные барыши, гарантируемые государством, слетались как мухи на мед, боясь опоздать к большой раздаче слонов. Сколько их потом погорело на этой русской панаме! Но перед стами процентами годового дохода в свободно конвертируемой валюте мало кто мог тогда устоять. Государство намеренно держало низким курс рубля по отношению к доллару и все занимало, занимало, выплачивая бешеные проценты. Думающим людям было понятно, что так долго продолжаться не может, когда-нибудь этой пирамиде все равно придет конец, и последние вкладчики непременно пострадают. Но ведь за такую прибыль можно и рискнуть! Это же ни в какие-то там жалкие акции какой-нибудь компании, а государственные краткосрочные облигации. Если не верить правительствам крупных стран, то кому же тогда можно верить в этом мире? Наивные, как же они просчитались!

В России политические обострения обычно случаются ближе к осени. В 91‑м путч подняли в августе, в 93‑м парламент штурмовали в октябре. В сентябре 94‑го, в «черный вторник», девальвировали рубль на 70 процентов, но та инфляция оказалась всего-навсего репетицией куда более масштабных событий.

Глава 6. Ва‑банк

У моей жены есть один серьезный недостаток. Она умудряется рожать мне детей в самый неподходящий момент. Крикливую и капризную Машку родила, когда я днями и ночами пропадал в предвыборном штабе Ельцина, разрабатывая программу «Голосуй или проиграешь».

Валюсь с ног от усталости, приезжаю домой уже заполночь с единственной мечтой – упасть на кровать и наконец-то выспаться, ан нет – маленькое, горластое чудовище так разорется посреди ночи, что хоть из дому убегай. Сколько раз говорил жене, давай наймем няню. Нет же, упрямая, как осел: это мой ребенок, и я сама буду ее кормить и вставать к ней по ночам. Да возись ты с ней, сколько твоей душе угодно, только я-то тут при чем? Почему я должен страдать из‑за ее дурацкого упрямства? Я что, мало денег зарабатываю и не могу себе позволить нанять ночную няню? Да хоть десять нянь, только дайте же мне наконец выспаться!

А в девяносто восьмом, сразу после нового года, Татьяна опять забеременела. Только Машка чуток выросла и стала спокойно спать по ночам, как ее матери загорелось: дочке, видите ли, братик нужен. Я ей говорю: «Ты погоди пока рожать, страна накануне кризиса». А она мне отвечает, если бы так рассуждали наши предки, то мы бы никогда не появились на свет, ибо кризис – это естественное состояние для России. Как тут с ней поспоришь!

Летом мы планировали всей семьей выбраться на пару недель отдохнуть на море. Но Танина беременность протекала не совсем гладко. Ей то и дело приходилось ложиться в клинику на сохранение. Поэтому ни о каком загаре, ни о какой перемене климата для нее не могло идти и речи. Я заикнулся о родах за границей, мол, у всех моих знакомых жены давно уже рожают в Германии или Швейцарии, но Татьяна ответила мне таким взглядом, что я сразу понял: дальнейшие уговоры бессмысленны.

– Ты что думаешь, я такая дура, что могу оставить мужика одного летом в Москве? Я что не вижу, как перед тобой девки стелются? Даже и не думай. Ты мне еще самой нужен! – таким был ее вердикт.

Честно признаюсь, ее ревность на тот момент была обоснованна. Такова моя кобелиная натура. Частые госпитализации жены не способствовали крепости брачных уз. К тому же вторая беременность ее совсем не красила. Несмотря на весь прогресс косметической отрасли и доступность любых, самых эффективных, омолаживающих средств, Тане так и не удавалось скрыть пятна на лице.

Однажды утром, рассматривая себя в зеркале, она вымолвила в сердцах:

– Но почему врачи, как один, твердят, что будет мальчик. Я уверена: родится снова девочка.

– Но и ультразвук показывает на мальчика, – возразил я, завязывая галстук.

Жена припудрила щеки и ответила:

– Только дочь может красть у матери красоту, милый мой.

А потом подумала и добавила:

– Хотя, если у нас родится такой же красавчик, как ты, то он тоже на такое способен.

С этими словами Таня встала с пуфика, подошла ко мне сзади, уткнулась своим большим тугим животом в спину, обняла меня и расплакалась.

С этого дня я стал возвращаться домой вовремя, не позднее восьми часов вечера, а свою длинноногую секретаршу перевел на работу в другое здание, чтобы лишний раз не искушать себя.

Зато Леонид этим летом отрывался по полной программе. Он вообще-то и раньше не был особенным пуританином и не пропускал ни одной приличной юбки. Но нынче он просто сошел с катушек. Каждый вечер у него в машине была новая краля, причем одна краше другой.

Он вез ее вначале в какой-нибудь недорогой ресторан, потом либо в наш дом отдыха на берегу Истринского водохранилища, где за ним всегда были забронированы апартаменты класса люкс, либо в свою холостяцкую студию в Серебряном Бору, которую он отстроил и оборудовал как раз для этих целей.

Несмотря на свое богатырское здоровье, задел прочности у бывшего (или действующего?) разведчика, похоже, начинал иссякать. На утренних планерках он все чаще появлялся с красными от бессонных и пьяных ночей глазами, безынициативно и рассеянно выслушивал доклады подчиненных, иногда вспыхивал без причины и все глубже замыкался в себе.

– А ты не хотел бы получить второе гражданство? – задал он мне как-то каверзный вопрос.

Такая прямолинейность была ему не свойственна, поэтому я в первый момент даже не знал, что и ответить.

Неклюдов заметил мое замешательство и подбодрил:

– Не дрейфь, старина. Это вопрос дружеский, а не по долгу службы.

И в доказательство своей искренности он вытащил из внутреннего кармана пиджака темную книжицу и бросил ее на стол передо мной.

– Что это? – спросил я, не глядя.

– Израильский паспорт, – не моргнув глазом ответил Леонид. – Я оформил себе второе гражданство.

Я не поверил своим ушам, взял в руки паспорт и стал с неподдельным интересом разглядывать его. Это был на самом деле документ гражданина Израиля.

– Но какой из тебя еврей? Ты в зеркало на себя посмотри! – не переставал удивляться я.

Леонид сразу приободрился от произведенного на меня эффекта и рассказал анекдот:

– Прибегает мужик к хирургу и говорит: доктор, кастрируйте меня быстрее. Хирург ничего понять не может: зачем, вы еще такой молодой? А пациент не унимается, торопит: делайте быстрее, что я вам говорю, у меня нет времени, я вам хорошо заплачу за срочность. Делать нечего. Покачал хирург головой и отрезал мужику его хозяйство. Пока тот отлеживался после наложения швов, врач его спрашивает, и зачем же вам все-таки это было нужно? Понимаете, отвечает пациент, я завтра на еврейке женюсь, а у них такой обычай. Хирург хватается за голову: так это же обрезанием называется! А мужик его удивленно спрашивает: а я что сказал?..

Неклюдов заржал как конь. Я же только вяло ухмыльнулся.

– А ты чего не смеешься? Представляешь, каково кастрированному мужику перед свадьбой?

– Лень, а ты, правда, ради этого паспорта обрезание делал? Сильно больно было? – внезапно спросил я.

Неклюдов взвился из кресла и завопил:

– Дурак ты. Я этот анекдот тебе рассказал, потому что у меня жена – тоже еврейка, а не потому, что меня обрезали. Она обратилась в посольство Израиля, и ей дали второе гражданство, мне, как мужу, тоже. В России всякое может случиться, а тут теплая страна на берегу Средиземного моря…

– И палестинская интифада, – перебил я своего размечтавшегося заместителя.

– Да уж лучше палестинцы, чем наши чеченцы. Там хоть у правительства есть цель, идея, преданная армия. А случись у нас какая-нибудь заваруха, кого прикажешь поддерживать? Президента, правительство или Государственную думу? Нет, увольте. Я уже наслужился, походил в пешках, сыт этим по горло. Уж лучше бунгало на берегу теплого моря и приличная сумма на банковском счету у евреев, чем место на нарах или на кладбище у нас. Тебе на этот счет тоже настоятельно рекомендую подумать. Все-таки как-никак папаша твой – еврей, да и внешность у тебя более соответствующая, чем моя. Один визит в посольство – и все устроится. Они даже почтут за счастье дать гражданство российскому олигарху.

– Ты уж прости меня, Леонид, но я как-нибудь здесь перекантуюсь. Это моя Родина. Я даже английского толком не знаю, а ты хочешь, чтобы я идиш изучил. Я встречался со многими эмигрантами. Да, у них вроде бы все хорошо, но глаза – тусклые. Здесь надо реализовываться, дома. Никуда я отсюда не уеду.

Неклюдов встал, потянулся, щелкнул пальцами, разминая их, и сказал:

– Ну, смотри. Хозяин – барин. Если вдруг передумаешь, главное, чтобы было не поздно унести ноги отсюда.

– А что у тебя с Людмилой? Вы что, разводитесь? – не удержался и спросил я Леонида.

Он обернулся у самой двери, еще раз щелкнул пальцами:

– У нас просто очередная пауза в отношениях, босс.

Семейка Неклюдовых была веселой во всех отношениях. Леонид прожил с Людмилой больше двадцати лет. Их старший сын Вовка учился уже на третьем курсе в Высшей школе экономики, в то время как мой Лешка перешел лишь в девятый класс. Второй сын у Неклюдовых был Лешкин ровесник.

Казалось бы, Леонид – суровый мужик, офицер, разведчик, прошел Афганистан, к любым бандитам не побоится поехать «на стрелку», сломает любого должника; а в собственной семье он был далеко не хозяином положения. Хотя он и строжился, как мог, но на домочадцев его свирепый взгляд не производил такого впечатления, как на посторонних. Может быть, потому, что жена и сыновья знали, что в глубине души он их очень любит и никогда не сделает им ничего дурного. Честно признаюсь, я бы на его месте такого отношения к себе не вытерпел.

Его жена была на четыре года моложе своего супруга. Видная, интересная женщина. Несмотря на близость пятого десятка и двух уже почти взрослых сынов, Людмила Сергеевна сохранила стройную фигуру. Всегда одевалась в дорогих магазинах, модно, но слишком ярко. Она могла появиться с мужем на корпоративной вечеринке в короткой кожаной юбке и надетой на голое тело тонкой майке, через которую просвечивали все ее прелести.

Людмила имела диплом филолога и когда-то, по молодости лет, даже одно время работала в школе учителем русского языка и литературы, но с появлением в семье материального достатка бросила это неблагодарное дело и целиком посвятила себя делам семейным. Правда, и на этом поприще она особо не перетруждалась. Уборкой их огромной квартиры занималась домработница, за детьми присматривали вначале няни, а потом гувернеры. Для готовки обедов и ужинов она в последнее время стала приглашать смазливого молодого повара из итальянского ресторана.

Меры в потреблении алкоголя жена Леонида не знала. Ему зачастую приходилось краснеть за ее поведение в обществе. После пятого или шестого коктейля она становилась болтливой и развязной. Несла всякую ересь, громко читала стихи и хохотала во весь голос, стараясь обратить на себя всеобщее внимание. Другие женщины ее на дух не переносили. И было за что.

Нельзя объять необъятное. Нефтяные дела потребовали моего личного каждодневного присутствия в головном офисе компании, поэтому я был вынужден часть полномочий по управлению банком передать другому человеку. Директором банка мы назначили Антона Журавлева, моего старого приятеля еще по университету, мы учились в параллельных группах на одном курсе. Я же сохранил за собой полномочия председателя правления банка и был избран президентом нефтяной компании.

Это событие мы решили обмыть на даче у нового банковского начальника. Естественно, пригласили высоких гостей из правительства, администрации президента и Центробанка.

Была суббота. Погожий летний день. Поэтому гости приехали в простой одежде, как для пикника. Людка же вырядилась в вечернее платье, как на великосветский раут. Оно было серебристого цвета, как рыбья чешуя, длинное, со шлейфом. Когда она вылезала из новой Alfa Romeo, ей пришлось высоко задрать платье, чтобы его не испачкать. И все равно ей не удалось донести свой сверкающий хвост до веранды дома в первозданной чистоте. Ведь надо было преодолеть лужайку недавно подстриженного газона, и к блесткам ее платья налипло столько коротких травинок, что казалось, будто эта дама провела ночь на сеновале.

Госпожа Неклюдова, несмотря на свой великосветский прикид, оказалась верной своему амплуа. Она быстро напилась.

Татьяна не смогла поехать со мной на дачу из‑за плохого самочувствия и попросила в гостях долго не задерживаться. Но заместитель председателя Центробанка так увлек меня своим разговором о вероятности технического дефолта, что я просто не мог от него оторваться.

Вдруг в самый разгар вечера ко мне подошел взволнованный Леонид и, извинившись перед моим собеседником, отвел меня в сторону:

– Какие-то отморозки с пушками напали на наш обменный пункт на Тверской. Убили кассиршу и охранника. Мне нужно срочно поехать туда, перетереть с бывшими коллегами, чтобы дело взяли на особый контроль. Ты уж, пожалуйста, завези после банкета мою Людку домой. Идет?

И хотя я не горел особым желанием связываться с госпожой Неклюдовой, но дело есть дело, и отказать Леониду в этой обычной просьбе я не мог.

– Много денег-то похитили? – только успел спросить я уходящего Леонида.

– Так, пустяки. Дневная выручка. Людей жалко. Да и лишний шум вокруг банка нам ни к чему, – бросил он на ходу и поспешил к машине.

Я вернулся к разговору с представителем Центрального банка. Вскоре все, что можно было узнать о готовящемся дефолте по ГКО, я у него выяснил. В кармане запиликал мобильный телефон. Звонила жена. Я пообещал скоро выехать и стал отыскивать глазами Людмилу.

Серебристая русалка откинулась на спинку мягкого кресла в зарослях декоративных тропических растений, растущих посереди каминного зала в больших керамических горошках, и устало цедила через соломинку очередной коктейль.

Я боялся, что она воспротивится моему предложению об отъезде, и уже внутренне приготовился вызвать ей отдельную машину из корпоративного гаража, но Людмила на удивление легко согласилась с моим предложением.

– Давай вообще удерем отсюда по-английски, ни с кем не прощаясь, – предложила мне она заговорщицким тоном.

Я не стал ее ни в чем переубеждать и пошел заводить свой BMW. Я любил по выходным сам поездить за рулем. Хотя Неклюдов требовал обязательного присутствия охранника, но я, когда мог, всегда нарушал это неписаное правило. Прокатиться летним вечером на хорошей машине, с ветерком, по хорошему загородному шоссе, разве это не наслаждение!

Людмила села не сзади, а рядом со мной на пассажирское сиденье. Но я этому значения не придал. Машина, мягко шелестя шинами, выехала из ворот усадьбы.

За стеклом проносились перелески и луга, освещенные лучами уходящего за горизонт солнца. Нам навстречу из города тянулась вереница машин. Москвичи, уставшие за неделю в раскаленных городских джунглях, рвались на лоно природы.

Когда за поворотом сверкнула солнечными зайчиками речная гладь, моя спутница неожиданно попросила меня остановиться:

– Пожалуйста, съедем на берег. Я хочу умыться речной водой.

Я хоть и с неохотой, но выполнил ее просьбу.

Людмила, утопая на длинных каблуках в рыхлом прибрежном песке, кое-как доковыляла до речки. Притронувшись кончиками пальцев к воде, она мечтательно зажмурилась, как кошка в предвкушении Kitekat, и пропела:

– А вода такая теплая! Ты не хочешь искупнуться?

Я уже заподозрил ее в коварстве и решил не поддаваться:

– Нет. К сожалению, у меня нет с собой купального костюма.

Неклюдова с понурым видом поплелась назад к машине. Но ее смирение было напускным, ибо, едва усевшись на сиденье, она внезапно повалилась в мою сторону. Ее шальные глаза оказались прямо перед моими глазами, ее обычно тонкие губы неожиданно расцвели пышным бутоном и почти касались моих губ, а правая рука легла на мое бедро и стала подниматься по нему все выше и выше. Она так жарко дышала, что казалось, вот-вот опалит мне лицо. Ее груди вздымались под серебристой тканью. Мое мужское естество не могло не откликнуться на такой явный вызов. Увидев это, она заворковала, как голубка, и стала расстегивать молнию на моих брюках.

– Как же я давно ждала этого мгновения, милый, – сладострастно шептала она мне в ухо, все глубже вдавливая меня своим телом в сиденье. – Ты же сам этого хочешь тоже. Признайся, что я тебе нравлюсь…

Она и впрямь была дьявольски привлекательна в этот миг. Ее резкие черты лица сгладились, и она расцветала и таяла, обнимая меня.

Мое подсознание было уже во власти этой женщины, но на секунду в мозгу мелькнул образ Татьяны. И этого мне хватило, чтобы с силой оттолкнуть от себя Людмилу.

Она так отлетела, что даже слегка ударилась головой о стекло.

– Ты что? – непонимающим взглядом смерила она меня и стала успокаивать: – Леньки что ли испугался? Да не бойся ты его, дурачок. Это он только с виду такой грозный, а меня он не тронет. И мужиков моих не трогает. Потому что боится. Меня боится. Ты думаешь, он не знает, что я ему изменяю. Знает, но терпит. Ленька – мужик понятливый, бабью сучью натуру изучил. Пока баба молодая, ей нужно натрахаться досыта, чтоб на старости лет было хоть что вспомнить. Ну иди же ко мне, мой красавчик. У нас с тобой будет настоящая еврейская свадьба! Я же чувствую, как ты меня хочешь. А как я-то тебя хочу…

Вместо ответа я завел двигатель и, оставив за собой облако пыли, махом взлетел на своей ретивой «семерке» на пригорок. Лишь когда мы выехали на шоссе, я позволил себе бросить в сторону Людмилы косой взгляд. Она сосредоточенно рассматривала в окне вечерние подмосковные пейзажи и больше ничего не говорила.

Поздно вечером я отвез жену в частную клинику, где она наблюдалась. До плановых родов оставалось еще целых две недели, но ей стало настолько плохо, что дальше оставлять ее дома было опасно.

На следующее утро все столичные газеты цитировали заявление американского валютного спекулянта Джорджа Сороса о неизбежной девальвации рубля. В обменных пунктах за долларами выстроились огромные очереди. К полудню баксы подорожали на десять процентов. Многие банки (в том числе и наш) прекратили продавать валюту, а только покупали ее.

В вечерних новостях по ящику показали президента. Он шел по летному полю к самолету и на ходу, по-уральски растягивая фразу, как бы нараспев, уверенно заявлял:

– Я еще раз повторяю: никакой девальвации не будет…

А Татьяне становилось все хуже и хуже. Главный врач клиники сам позвонил мне на мобильный телефон и попросил срочно приехать.

– У вашей жены серьезное воспаление. Мы опасаемся за жизнь и матери, и ребенка, поэтому будет лучше, если мы вызовем преждевременные роды. Но, может быть, придется даже делать ей кесарево сечение, – поведал мне лучший гинеколог Москвы.

Я только спросил у него:

– Когда будет операция?

Доктор почесал свой седой затылок и ответил:

– Еще денек подержим ее на укольчиках. Снимем рецидив. А в понедельник с утра и ребеночка на свет божий попросим.

Хороший муж в такой критический момент должен быть рядом с женой. Но я, похоже, по роду своей деятельности не мог относиться к их числу. Все воскресенье я провел в офисе. По всем подразделениям холдинга я разослал приказ о немедленном перечислении всех рублевых средств на счета управляющей компании для последующей незамедлительной конвертации в валюту. Управляющим филиалам банка было дано строгое указание в понедельник с утра избавиться по любой цене от государственных облигаций.

С Таней я разговаривал только по телефону. Она держалась молодцом, пробовала даже шутить и настаивала, чтобы я не волновался за нее и ребенка, а занимался работой.

За Машкой стала присматривать моя мама. Благо Лешка укатил с друзьями на Кавказ. Танина же мама ухаживала за больным мужем в поселке под Наро-Фоминском и не могла приехать в Москву.

Домой я попал лишь во втором часу ночи. Сил хватило, чтобы только раздеться, даже душ и чистку зубов я оставил на утро.

В половине седьмого меня разбудил звонок по сотовому телефону, номер которого знали, кроме меня, только два человека в стране.

– Михаил Аркадьевич, сегодня правительство объявит технический дефолт по краткосрочным облигациям. Если успеваете, примите меры, – коротко и ясно поставил меня в известность голос, который часто слышала в новостях вся страна.

Я позвонил в гараж и вызвал машину на полвосьмого. Принял душ, умылся, побрился, надел свежую сорочку. Мама накормила меня яичницей. Я выпил чашку крепкого черного кофе и отправился не в больницу, а в головной офис холдинга.

За Уралом уже начался рабочий день. Многим филиалам удалось скинуть часть ГКО. Но, похоже, что не я один обладал инсайдерской информацией. К десяти часам утра по московскому времени уже никто не хотел покупать государственные облигации. Валюта же, наоборот, нужна была всем.

Я с тревогой ожидал сообщения из клиники, где в эти минуты оперировали мою жену, и начала торгов на Московской межбанковской валютной бирже. Как я и ожидал, едва открывшись, торги на ММВБ были тут же прекращены. Спрос на доллары и марки в разы превышал предложение. А это означало банкротство нашего банка, ибо девяносто процентов наших активов были номинированы в рублях, а займы мы осуществляли у иностранных банков в свободно конвертируемой валюте. Если рубль обесценится в два или три раза, то даже если распродать всю собственность банка и нефтяной компании, все равно не хватит денег рассчитаться с кредиторами.

Я сидел в мягком кожаном кресле за огромным письменным столом из благородного дерева в своем новом просторном кабинете, оснащенном по последнему слову техники, убранство которого проектировали лучшие итальянские дизайнеры, и отказывался верить, что все это больше мне не принадлежит. Я был разорен. Демократическое российское государство, которому я, как мог, пусть и не бескорыстно, но служил верой и правдой, в одночасье из миллиардера сделало меня нищим.

Я включил стереосистему, чтобы послушать новости на «Русском радио». И из мощных колонок мне в уши ударил монотонный голос Олега Газманова. Я никогда не был особым поклонником его таланта, но сейчас волей-неволей прислушался к словам песни:

Я сегодня не такой, как вчера.

Хоть голодный, но веселый и злой.

Нынче нечего мне больше терять.

Потеряет, значит, кто-то другой.

И вдруг зазвонил мобильный телефон, предназначенный для общения с семьей. Я ответил. Это был главный врач клиники.

– Операция прошла успешно. У вас родился сын, Михаил Аркадьевич. Три килограмма семьсот граммов. Богатырь. Состояние ребенка и мамы удовлетворительное. К вечеру можете их навестить. Поздравляю вас с прибавлением семейства…

– А кто это у вас так вкусно тушит картошку с курицей: мама или жена? – спрашивает меня Редактор, уминая уже вторую миску жаркого.

У меня у самого рот забит едой, потому я только утвердительно киваю головой ему в ответ. Но он меня понимает без слов.

– Счастливец. Как же вам повезло с женой! И где вы только таких баб находите? Умница, красавица, деньги сама зарабатывает, детей воспитывает, еще и готовит прекрасно. А мне попадаются исключительно одни стервы. Дважды женился, а все без толку. Теперь уж лучше бобылем помру, чем в очередной раз хомут на шею надену.

Мой собрат по несчастью, похоже, насытился. Довольный, он отвалился от стола. И его потянуло на разговор.

– Положительно во всем, что касается продолжения жизни, мы свободны только в мелочах. Нам лишь кажется, что это мы сами принимаем решения, а на самом деле за нас уже давно все решено: кому, с кем и как долго предстоит прожить вместе и завести детей. В этой великой эпопее под названием «Жизнь» никакие мы не сценаристы и даже не режиссеры, а всего-навсего актеры. Каждому из нас отведена его роль, и от личных качеств человека зависит только, насколько талантливо он ее сыграет.

– Что в голове у этих баб, никогда не поймешь! Вот и нашему бедному другу царю Александру тоже в браке не повезло. Оба ребенка, рожденные царицей Елизаветой, умерли в младенчестве. Но и они были не от него. Не в отсутствии общих детей коренилась причина размолвки супругов. На протяжении 32 лет совместной жизни царь откровенно изменял жене с многочисленными фаворитками. Он даже завел себе эрзац-семью с любовницей Марией Нарышкиной, родившей ему дочь Софью. Более того, не только не противодействовал, а наоборот, поощрял романы своей жены с другими мужчинами. Он, по сути, благословил на связь с Елизаветой своего друга Адама Чарторыйского. И почему же, вы думаете, император вел себя столь странно? Через год после свадьбы с Елизаветой доброхоты принесли ему письмо, написанное ее рукой, примерно такого содержания: «Я люблю Вас и буду любить, даже если против меня восстанет целый свет… Я теряю голову, у меня мутится разум. Ах! Если это будет продолжаться, то я сойду с ума! Я думаю о Вас весь день и ночью, когда просыпаюсь. Я вспоминаю тот сладостный миг, когда я вся отдалась Вам…» Как вы думаете, кому было адресовано это любовное послание? Мужу? Любовнику? Нет, Михаил Аркадьевич, опять не угадали. Эти пылкие признания в любви предназначались… прелестной графине Головиной, жене гофмаршала двора великого князя. Законная супруга наследника российского престола, похоже, оказалась лесбиянкой, или как сейчас принято научно выражаться, бисексуалкой, ибо совсем она мужчин не чуралась. Но самый главный парадокс заключается в том, что именно эта, с позволения сказать, женщина привела Александра Павловича к Богу. Воистину неисповедимы пути Господни!

– Он попался! Попался! – продолжал твердить про себя, как молитву, Александр, лакею же громко крикнул: – Пригласите полковника Мишо.

Когда посланник Кутузова переступил порог царских покоев, он не узнал своего государя. Перед ним стоял совсем другой человек. Решительный и целеустремленный.

– Полковник, я обдумал привезенные вами известия из ставки. И вот мой ответ фельдмаршалу. Ни о каких переговорах с Наполеоном не может быть и речи. Никакого мирного договора. Я скорее отращу себе бороду и буду питаться черствым хлебом в Сибири, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, жертвы которых умею ценить.

Александр твердым решительным шагом подошел вплотную к курьеру, обнял его за плечи и сказал, глядя прямо ему в глаза:

– Не забудьте то, что я вам сейчас скажу, полковник. Возможно, однажды мы об этом еще вспомним. Наполеон или я! Я или Наполеон, но вместе мы царствовать не можем. Теперь я его повадки знаю. Он меня больше не проведет и из западни ему уже не выбраться!

На глазах у изумленного полковника появились слезы. Он склонился перед своим императором в благоговейном поклоне и молвил:

– Государь, устами Вашего Величества говорит слава нации и освобождение Европы.

Наполеон засыпал русское командование предложениями о мире. Но Кутузов и Беннигсен продолжали вялые переговоры с Лористоном и Мюратом, чтобы только выиграть время и дождаться появления своего главного союзника – холода.

И только когда на московские пожарища выпал первый снег, французский император понял, что его дурачат. Между тем русские войска начали выдвигаться в сторону древней столицы и разбили авангард неаполитанского короля. Дальнейшее пребывание в Москве было подобно смерти. Поэтому Наполеон отдал приказ об отступлении. Он намеревался сокрушить левый фланг Кутузова и отвести свои войска на юг, где на берегах Дуная можно было перезимовать, а затем с новыми силами на следующее лето закончить русскую кампанию.

Но под Малоярославцем русские войска преградили путь отступающим французам, и им не осталось другого варианта, как возвращаться обратно в Европу по опустошенной Смоленской дороге.

Деревни и села уже облетел слух о том, что французы сожгли златоглавую Москву, осквернили древние храмы, надругались над православными святынями, и теперь оскорбленный народ готовил «теплый» прием захватчикам. Среди мужиков прошел слух, что крепостным, отличившимся в войне с французами, царь якобы обещает даровать вольную. Над несчастной головой победителя Европы нависла дубина народного варварского гнева.

«Великая армия» таяла буквально на глазах, и не столько в больших сражениях с регулярными частями, а сколько от холода, голода, от бесконечных стычек с летучими казачьими сотнями и партизанскими отрядами мужиков.

Это война велась совсем не по тем правилам, к которым привык блестящий полководец. В ней не было вообще никаких правил. Несмотря на военный гений, выиграть схватку у «великого генерала Мороза» было не под силу даже Наполеону.

Но русские генералы продолжали опасаться прославленного неприятеля. И только их нерешительность позволила французам избежать окончательного разгрома на Березине.

Из шестисоттысячного войска, вторгшегося в июне в Россию, обратно в Европу в декабре 1812 года вернулись лишь пятьдесят тысяч.

В Сморгони император бросил свою армию, как некогда это сделал в Египте, и в овчинном тулупе в сопровождении Коленкура и двух адъютантов укатил в деревянном возке в Вильно, а потом через Польшу и немецкие княжества – в Париж.

Царь со своей свитой подъезжал к Вильно. Не прошло и полугода с тех пор, как ему пришлось в спешном порядке отступать отсюда, чтобы не попасть в плен к французам. И вот все изменилось с точностью до наоборот. Теперь Наполеон со всех ног драпает от русских войск.

Эх, если б казачки Чичагова оказались чуточку проворнее, сидел бы сейчас завоеватель мира в железной клетке, как пойманный лютый зверь. И провезли бы его по Европе, чтобы все народы воочию убедились, что бывает с захватчиками трона. Но это еще успеется. Жало у змеи вырвано. Пускай еще побрыкается малость. Додавим гадину в ее собственном логове.

Царский кортеж поравнялся с толпой пленных французов, которых конвоировали усатые гренадеры. Насколько жалкий вид имели бывшие покорители Европы! Закутавшиеся в изодранные бабьи платки, мужичьи зипуны и вообще в какие-то лохмотья, они понуро брели по заснеженной дороге, не смея оторвать опущенных вниз взоров от расхлябанного месива под ногами.

Колонны наших частей выглядели немногим лучше. Но они все же сохраняли какой-то порядок на марше.

Постоялый двор на окраине Вильно, где разместился со своим штабом фельдмаршал Кутузов, встретил государя жаром щедро растопленной печи. Окоченевшему в дороге Александру Павловичу сперва показалось, что он оказался в бане, а не в ставке главнокомандующего.

Больше всего у царя замерзли ноги. Поэтому первым делом он, усевшись на лавку, с помощью денщика стянул с себя сапоги и укутал озябшие ступни принесенным хозяйкой тулупом. Выпив стакан горячего чаю, государь, наконец, соизволил обернуться к присутствующим генералам.

– Ну, рассказывайте, господа, как вы умудрились упустить неприятеля на Березине? Победа была почти в наших руках. Почему вы не добили французов? Вы могли закончить войну еще две недели назад. Ну же, извольте отвечать?

Кутузов так и застыл, склонившись над разложенной на столе картой. Он не ожидал от царя такой встречи. Но затем старый фельдмаршал выпрямился, поправил повязку на утраченном в сражениях глазу и ответил, глядя прямо в лицо государю:

– Я хотел прийти к границе империи с достаточным количеством войск, Ваше Величество. Я не дам и одного русского солдата за десять неприятельских. Поставленная Вашим Величеством передо мной задача выполнена. Отечество освобождено от врага. Причем сделано это малой кровью с нашей стороны. И это я считаю своей заслугой, а не упущением!

Генералы и адъютанты хранили молчание и смотрели то на фельдмаршала, то на государя. Маленький, сгорбленный, наполовину лысый, наполовину седой, одноглазый, больной фельдмаршал и вальяжный, едва вошедший во вкус охоты и предчувствующий скорый триумф российский самодержец еще какое-то время смотрели друг на друга.

Первым не выдержал этого молчаливого поединка царь.

– Полноте горячиться, князь, – примирительно произнес Александр Павлович. – Никто не умаляет ваши заслуги перед отечеством. Прошу простить меня, что я сразу начал с неприятного. Я высоко ценю ваш военный талант. И позвольте мне вручить вам, освободителю России, высшую воинскую награду – орден Святого Георгия 1‑й степени!

Лица офицеров осветились улыбкой, они дружно зааплодировали. И даже больше не награде, а разрешению конфликта.

Но, как оказалось, преждевременно.

Царь прикрепил орден на грудь фельдмаршала, обнял его, а затем продолжил:

– Но поймите меня правильно, князь. Если бы вы пленили Наполеона, то война была бы окончена. А так нам придется дальше преследовать его по Европе, до полного уничтожения.

– А зачем нам это нужно, Ваше Величество? – недоуменно спросил Кутузов. – Начавшись на берегах Немана, война здесь же и должна закончиться, как только русская земля будет очищена от последнего вражеского солдата.

Теперь царь не понимал своего главнокомандующего.

– Но мы же не можем бросить Европу на съедение этому корсиканскому чудовищу? Мы должны освободить христианский мир от Антихриста. В этом великая миссия православных людей.

Но до сознания старого вояки не доходили эти стратегические планы царя.

– Зачем проливать русскую кровь ради спасения Европы? Пусть она сама себя спасает! Падение Наполеона будет, кстати, более выгодно Англии, нежели России. Нам следует держаться на равном расстоянии и от Наполеона, хозяина Европы, и от Англии, владычицы морей.

Царь укоризненно посмотрел на Кутузова. Что еще возьмешь с этого жалкого, больного старика, не видящего далее собственного носа?

Он свою миссию выполнил. Мавр сделал свое дело. Государь больше не нуждался в услугах «одноглазого циклопа». Он теперь уже видел себя освободителем Европы и благодетелем всего человечества. И никто ему в этом не смел перечить. Участь Кутузова была решена. Император стал постепенно освобождать фельдмаршала от его обязанностей, передавая часть из них другим генералам. И если б не скоропостижная смерть Михаила Илларионовича в самом начале европейского похода, поставившая точку в противостоянии Кутузова и царя, кто знает, какая бы участь постигла героя 1812 года.

Бывшие союзники Франции в войне с Россией – австрийский император и прусский король, почувствовав слабость Наполеона после неудачного похода на восток, с легкостью предали того, кому недавно клялись в вечной дружбе, и обратили оружие своих армий против тех, с кем недавно в одном строю сражались с русскими варварами. Франц I даже забыл о родственных чувствах к своему зятю, отцу своего внука. Генерал Шварценберг, командовавший австрийским корпусом в составе Великой армии, теперь воевал бок о бок со своим бывшим врагом царем Александром.

Но Наполеон продолжал оставаться Наполеоном. Несмотря на численный перевес армии союзников, он ухитрялся громить их по отдельности. Пруссаков – под Люценом, русских – под Бауценом. И даже сражение под Дрезденом он скорее выиграл, чем проиграл у объединенной русско-австрийской армии. Но силы его войск истощались, ибо практически все мужское население Франции, за исключением мальчишек и стариков, уже давно было «съедено» им в предыдущих баталиях, а на бывших союзников надежды было мало. Силы же противника все умножались.

Под Лейпцигом в Битве народов войска объединенной коалиции Австрии, Пруссии, России и Швеции уже в два раза превосходили наполеоновскую армию. Первый день сражения не выявил победителя. Маршал Удино опрокинул пруссаков, Макдональд изрядно помял австрийцев. Поляки во главе с храбрым генералом Понятовским отчаянно сражались за Наполеона, пообещавшего в случае победы свободу и независимость их родине. И только русские солдаты вновь поразили всех своей храбростью. Они стояли насмерть, как при Бородине, и заставили в беспорядке ретироваться французскую конницу.

В разгар второго дня баталии, когда казалось, что союзники вот-вот дрогнут перед натиском французов, которым уже некуда было отступать, ведь за ними уже маячила сама Франция, саксонцы неожиданно повернули пушки против своих, вюртембергская кавалерия ударила в спину вчерашним товарищам. Глупый сапер, который должен был подорвать мост после отступления французских войск, сделал это преждевременно. Половина наполеоновской армии оказалась в котле окружения.

Звезда Наполеона закатилась. Удача изменила ему. Но на европейском небосклоне загоралась новая звезда. Царя Александра I.

Этой ночью я долго не мог заснуть. Оставаясь под впечатлением рассказа Редактора, все думал: насколько же переменчива фортуна! Сегодня ты богат, известен, влиятелен. И тебе кажется, что это вполне закономерно и заслужено тобой, и что так будет теперь всегда. Но вдруг происходит какой-то малюсенький сбой в механизме Судьбы, и все резко начинает меняться. Кто был никем, послушным и серым исполнителем, неожиданно возносится на властные высоты, а тебя, такого яркого, заметного и обаятельного, наоборот, бросают в кутузку и разоряют до нитки.

Но что это? Со стороны редакторской кровати слышится какое-то пыхтение и причмокивание. Бедняга! Разговор о бабах настолько распалил его воображение, что ему стало невтерпеж. Не буду его смущать, сделаю вид, что сплю. Пусть подрочит вволю. Сделай выводы, Ланский. И не проколись так же. Пусть уж лучше поллюция во сне, чем вот такие ухмылки со стороны сокамерника.

Сына мы назвали Александром. Вовсе не в честь Александра I, я о нем тогда и думать не думал. Из школьного курса истории, конечно, знал, что был такой царь в России, но в моем отроческом восприятии он ничем не отличался от других царей. Другое дело – Александр Македонский, завоеватель мира! Но даже не в его честь мы с Таней назвали свое совместное произведение. Мне просто всегда нравились имена, начинающиеся на букву «А». Не случайно и моего первенца назвали Алексеем. А дочери я хотел дать имя Александра, но жена настояла на Марии. Так звали ее бабушку. Скрепя сердце я согласился с Таней, но оставил за собой право выбрать имя для будущего сына.

Так и появился в России новый гражданин Александр Михайлович Ланский. В трудный для своей страны момент, когда она объявила на весь мир о своей неспособности платить по долгам.

Несмотря на первоначальный оптимистический отчет об успешных родах главного врача клиники, через день выяснилось, что они прошли не без погрешностей. Во-первых, ребенок получил родовую травму, защемление шейного позвонка, и ему предстоял еще долгий период реабилитации в отделении патологии новорожденных. Во-вторых, состояние его матери тоже оставляло желать лучшего. У Татьяны после родов возникли какие-то осложнения по женской линии, которые тоже нужно было долго лечить. Половина моей семьи продолжала пребывать вне стен родного дома.

Лешка вернулся с турбазы и поселился у меня. И хотя ему от моего дома было дальше ездить в школу, он ни в какую не соглашался ночевать один у бабушки. Мама же не соглашалась доверить уход за внучкой посторонним людям. Думаю, она опасалась и за меня: как бы я в отсутствие жены под впечатлением разразившегося финансового кризиса не съехал с катушек и снова не запил.

Однако к спиртному меня, несмотря на все неприятности, ничуть не тянуло. После дефолта требования о немедленном возврате полученных ранее кредитов со стороны иностранных банков обрушились на наш банк настоящей лавиной. Вернуть эти деньги кредиторам не было никакой технической возможности. Посудите сами, мы занимали деньги за рубежом, когда доллар стоил шесть рублей, затем их конвертировали в российскую валюту и инвестировали в добычу нефти. Но сейчас за доллар уже давали восемнадцать рублей, и он все продолжал расти. Цены на нефть на мировом рынке тоже держались рекордных минимумов за последние пять лет. К тому же на внутреннем рынке нам пришлось столкнуться с кризисом неплатежей. В условиях галопирующей инфляции каждый рыночный субъект не спешил платить по своим долгам, а, получив от своего плательщика любую сумму, стремился как можно быстрее перевести ее в валюту, чтобы на растущем курсе доллара получить дополнительную прибыль. Толпы вкладчиков осаждали все отделения банка с утра до вечера, не теряя надежды вернуть хотя бы какие-то деньги.

Безусловно, продолжать нормальную работу в этих условиях банк просто не мог. Ему бы разобраться с инвесторами и вкладчиками, подчистить собственные хвосты. Поэтому мы собрали все силы, поскребли по всем сусекам, привлекли резервы, какие могли, и смогли очистить от обязательств лишь филиал в Санкт-Петербурге, и на его базе зарегистрировали новый банк. Его президентом стал Антон Журавлев, а я окончательно перешел на работу в нефтяную компанию. Это была единственная структура нашего холдинга, которая со временем при благоприятном стечении обстоятельств могла позволить нам заработать столько средств, чтобы рассчитаться с кредиторами.

– И сколько же мы должны сейчас иностранцам? – спросил меня Неклюдов, когда мы возвращались на бронированном Mercedes-Benz из Белого дома, с совещания, которое проводил новый премьер-министр Примаков.

– Около шести миллиардов долларов, – равнодушным голосом ответил я.

– А во что оцениваются наши активы?

– По текущему биржевому курсу все наши акции стоят меньше миллиарда.

Леонид присвистнул:

– Выходит, мы с тобой, дружище, банкроты.

– Если не добьемся реструктуризации по долгам, то да. Но если наши кредиторы пойдут нам навстречу и дадут отсрочку, то, может быть, мы им когда-то что-то и вернем.

Неклюдов крепко задумался. А потом ударил себя кулаком по лбу:

– А что я скажу своим акционерам?! Ты думаешь, там, – он показал пальцем вверх, – меня поймут, когда я к ним приду пустой, без денег. И скажу: извините меня, уважаемые, но так получилось, дальнейшие взносы отменяются. А ты же знаешь: люди к хорошей жизни быстро привыкают. Боюсь, что им не понравятся такие менеджеры, которые не смогли с умом распорядится активами, отданными им в управление. Придумают какую-нибудь гадость. И поменяют нас на других. Если вообще не того…

Леонид провел ребром ладони по своему горлу.

– Думай, думай, Мишаня. Как нам из этой ситуации выпутаться. И с иностранцами развести, и доморощенных волков голодными не оставить.

Настал мой черед задуматься. В принципе я знал, как с честью выбраться из этой пропасти. Но как прореагирует на мое предложение Леонид? И поймут ли меня его таинственные акционеры?

– Скажи, Леня, а если я сейчас найду выход и спасу холдинг? Да так, что твои акционеры не только не пострадают, а еще серьезно обогатятся. Как ты думаешь, они пойдут мне навстречу, выполнят одно мое условие?

– Я, конечно, не могу за них решать. Но если их финансовые интересы будут соблюдены и, как ты говоришь, дивиденды умножатся, я полагаю, что ты можешь просить многого. А чего ты хочешь, Миша, конкретно?

Я выдержал паузу и твердо сказал:

– Я хочу одного, чтобы они назвали твердую сумму отступных и, получив ее, раз и навсегда оставили меня в покое. И позволили мне самому на свой страх и риск воскрешать холдинг из мертвых. Так им и передай. И пусть скорее определяются. Время уходит.

На следующее утро после ежедневного оперативного совещания Неклюдов не покинул мой кабинет вместе с другими руководителями подразделений, а задержался на минутку.

– Сегодня в 18.00 в ресторане «Савой» возле «Детского мира» тебя будет ожидать один человек. Назовешься метрдотелю, он тебя проводит за нужный столик. Полагаю, ты осознаешь значимость этой встречи?

– В большей степени, чем ты думаешь, – резко ответил я.

– Тогда не опаздывай. Он ждать не любит, – Леонид пожелал мне удачи и вышел из кабинета.

В назначенное время я был в указанном месте. Мне даже не пришлось представляться, ибо администратор зала сам узнал меня.

– Вас уже ждут, Михаил Аркадьевич, – учтиво произнес он и провел меня в отдельный кабинет.

В полумраке за сервированным столиком вполоборота ко мне сидел пожилой мужчина с благородной сединой на висках и выразительным греческим профилем.

Завидев меня, он, как истинный джентльмен, встал и первым протянул мне руку для пожатия, радушно улыбаясь.

– Меня зовут Семен Семенович, – представился мой новый знакомый, но, не дав мне раскрыть рта, перебил: – О вас, Михаил Аркадьевич, мне все известно. Поэтому можете без лишних прелюдий сразу переходить к существу вопроса.

Я сел напротив собеседника и теперь имел возможность хорошо разглядеть его. Правильные черты лица, прямой нос, поджатые губы, высокий лоб, раздвоенный подбородок. Цвет и выражение глаз я рассмотреть не мог, потому что они были прикрыты затемненными стеклами в дорогой оправе.

– Какой суммой свободных средств вы сейчас располагаете? – сразу спросил меня Семен Семенович.

Я понял, что играть с этим человеком в кошки-мышки не имеет смысла, и прямо ответил:

– Около девятисот миллионов долларов.

Он задумчиво покачал головой и произнес:

– По нынешним временам это очень большие деньги. Как же вам удалось втихаря накопить столько? Хотя, впрочем, я догадываюсь, откуда они. Семь лет назад мы потеряли из виду приблизительно такую же сумму. Я вас правильно понял: это те самые деньги?

– Да, – ответил я охрипшим голосом, и мое горло окончательно пересохло то ли от страха, то ли от важности переживаемого момента.

– И теперь вы хотите вернуть нам наши же деньги, но при этом выдвигаете еще какие-то условия.

Я выпил стакан минеральной воды и вымолвил:

– За семь лет я заработал больше, но к этим счетам даже не притрагивался.

– А сейчас вы решили, что настал момент истины и что вы можете диктовать нам свои условия? А вы не переоцениваете свои возможности, Михаил Аркадьевич? Вы же банкрот. Списать вас сейчас куда проще, чем вытащить. А выведать у вас несколько цифр – дело техники. Поищите аргументы более убедительные.

Я понял, что сейчас могу проиграть все, даже жизнь, и выложил свой последний довод.

– У меня есть конкретный план, как не только вернуть утраченные активы холдинга, но даже их приумножить. Причем кратно.

Мой собеседник ближе склонился ко мне:

– Это интересно. Продолжайте.

Я окончательно пришел в себя. Теперь разговор свернул в привычное для меня русло. Я просто убеждал очередного инвестора, как нам совместно заработать деньги. Это был мой конек, и я его оседлал.

– Любая проблема – это замаскированная удача. Надо ее только вовремя разглядеть. Акции всех российских компаний, не только моей, сейчас стоят копейки. Поэтому надо покупать не валюту, а российские акции. Сейчас ни у кого нет денег, а у нас они есть. Я уверен, что мы со временем легко отыграем, что потеряли на девальвации рубля, за счет роста курсовой стоимости акций. В идеале я вообще бы думал половину из женевских денег отдать вам…

Семен Семенович вопросительно посмотрел на меня. Но я, как будто не заметил этого его взгляда, продолжал рассуждать:

– А на вторую купить еще какие-нибудь активы в нефтяной отрасли. Например «Востокнефтегаз». Я свою квоту преференций после президентских выборов уже использовал сполна, но если бы вы подключили свое влияние, я уверен, сделка прошла бы как по маслу. Все равно когда-нибудь цены на нефть вырастут. Вы бы, кстати, посодействовали этому процессу. А сейчас такой прекрасный шанс! Я не хочу его упускать.

– В ваших рассуждениях есть логика, – согласился Семен Семенович. – Но какое же вы хотели поставить условие?

Я набрался смелости и сделал отчаянное предложение:

– После покупки новых активов мы должны легализовать наши отношения. Вы называете мне имена конкретных людей, а я оформляю на них указанные вами пакеты акций объединенной компании. Я хочу создать лучшую корпорацию в стране. С прозрачным бухгалтерским учетом. Чтобы ее акции котировались на ведущих фондовых площадках мира. Привлекательную для любых инвесторов. Поверьте, я знаю, как это сделать на практике. И я сделаю это! Но руки у меня должны быть свободными. Я должен чувствовать себя хозяином бизнеса, а не простым исполнителем.

– И чего же вы хотите от нас?

– Контрольный пакет акций новой большой компании!

Семен Семенович встал из‑за стола и подвел итог нашему разговору:

– Я должен посоветоваться относительно вашего предложения. Вы можете поужинать. Здесь неплохо кормят. А ответ от нас вы скоро получите. Всего доброго. И берегите себя.

– Как же я тебя раньше не раскусил? – сетовал Леонид, поднимая рюмку водки, когда мы с ним обмывали успешное заключение сделки у меня на кухне.

Точнее сказать, по-настоящему обмывал только он, я же пил только свежевыжатый апельсиновый сок.

Он завалился ко мне с двумя бутылками водки, уже изрядно поддатый, в одиннадцатом часу вечера. Таня уже уложила ребятишек спать, мы тоже легли в постель и, засыпая, смотрели одним глазом в заведенный на sleep телевизор.

– Ну и задачку ты им подкинул. Целых три дня совещались, решая, что с тобой делать. Лорд Ротшильд вовремя дал интервью газете Time’s и назвал тебя самым перспективным из молодых российских бизнесменов. Может, это и склонило чашу весов в твою пользу. Но ты – тоже молодец. Здорово держался с Сим Симом. Он тертый калач, а тебя после вашего разговора он зауважал и поверил в твой план. Ну, теперь, брат, держись. Мы им всем нос утрем. Правда ведь, Мишаня? Одно дело пахать на дядю, а другое – на себя!

Я отхлебнул глоток сока и спросил Леонида:

– А тебя они точно включат в состав акционеров?

Неклюдов уставился на меня своими белесыми глазами и пьяным голосом поинтересовался:

– А ты разве со мной не поделишься?

Я был готов к этому вопросу, поэтому ответил сразу:

– Нет, Леня, не поделюсь. В будущем холдинге моими должны быть пятьдесят процентов плюс одна акция. А все остальное – ваше. Делите, как хотите.

Мой заместитель слишком демонстративно засмеялся, хлопнул меня по плечу и заявил:

– Не дрейфь, старина. Куда они без Неклюдова. Коней на переправе не меняют. Да и ты за мной, как за каменной стеной. Ты ведь не забыл, что я тебя от смерти спас. Правда ведь?

Я нахмурился. Леонид махнул еще одну рюмку. И пока он пережевывал кусок колбасы, я задал ему один вопрос, который уже давно собирался задать:

– Признайся, только честно, тогда в 91‑м дядя Ваня сам выбросился из окна или же вы ему все-таки помогли?

Леонид даже поперхнулся от неожиданности и отрицательно затряс головой.

– Я же тебе говорил, что сам он сиганул. Мы его даже остановить пытались. Но какой там! Верткий был старикашка.

– Побожись, что не врешь!

– Вот тебе крест! – и Неклюдов перекрестился.

Он поковырялся вилкой в салатнице, а потом, не глядя мне в лицо, спокойно так, трезвым голосом сказал:

– А за семь лет на миллионы, поди, изрядные проценты натикали? Поделился бы, братишка…

Тут уж я не выдержал и от всей души рассмеялся над такой наивностью:

– Это на номерных-то счетах? Там же отрицательная доходность! Да на них хранят деньги еще фашистские недобитки, наркоторговцы и другие мафиози. Наоборот, они платят швейцарским банкам проценты, а не банки им.

Неклюдов почесал затылок.

– И все равно я тебя не понимаю. Об этих деньгах все уже забыли, их давно уже списали. Зачем тебе нужно было их светить? Чтобы купить «Востокнефтегаз»? Так ты все равно половину акций нового холдинга отдал на сторону? Я бы на твоем месте свалил из этой гребаной страны на все четыре стороны и жил бы, как человек. До меня, честное слово, не доходит: что ты на этом выиграл?

Я пожал плечами и налил себе еще сока.

– В жизни человека наступает период, когда хочется проявить себя, выполнить свое предназначение, для которого ты и был рожден. Хочется самому принимать решения, а не просто оставаться марионеткой в чужих руках.

– Ну-ну, – с сомнением промычал Леонид.

И начались трудовые будни новой жизни. Хотя на весь мир мы объявили, что временно ушли со сцены. Доллар подобрался к отметке в тридцать рублей. Нефть в цене сильно не росла. Я же пустил в оборот последнюю часть наследства дяди Вани и впервые за много лет остался без заначки на черный день.

Аукцион по продаже государственного пакета акции «Востокнефтегаза» мы легко выиграли, но вновь возникли трудности с установлением реального контроля над новыми производственными активами. Прежние управленцы не хотели без боя сдавать свои позиции. Нам тоже терять уже было нечего, поэтому мы с ними особо не церемонились. Не хочешь работать по нашим правилам – уходи. Умные уходили, а дураками занималась служба Леонида Петровича. Не без труда, но от фирм-прилипал мы свою покупку очистили.

Сложнее обстояло дело с акционерами. Большой пакет акций компании был распылен среди населения региона. Миноритарии – ребята послушные, с ними особых хлопот обычно не возникает. Достаточно раздуть в местных газетах и на телевидении хорошую пропагандистскую кампанию, и акционеры сами бегут менять свои старые акции на новые. Но для перевода всех структур моего холдинга на единую акцию возникла одна неожиданная проблема. По имени Дэниэл Харт.

Так звали американского миллиардера, испортившего мне много крови. Калека, с детства прикованный к инвалидной коляске, он занимался тем, что скупал за бесценок небольшие пакеты акций приватизированных предприятий по всему миру, в основном в развивающихся странах. Затем, когда на этот объект находился достойный покупатель, уже приобретший большую часть акций, американский инвалид начинал ломать ему всю игру по выстраиванию вертикально интегрированного холдинга. На собрании акционеров он непременно блокировал принятие любого решения. И новому собственнику приходилось волей-неволей вступать с Хартом в переговоры, чтобы выкупить его пакет акций. Он же заламывал за них умопомрачительную цену.

– Двести миллионов долларов – за десять процентов акций «Востокнефтегаза»! Он просто сошел с ума! – не поверил я своим ушам, когда услышал запрошенную им цену. – Мы за столько у российского правительства купили семьдесят процентов компании. Биржевая цена его акциям – всего двадцать миллионов! Заплатите их ему. И пусть он будет счастлив! Он и так нагреет руки на этих бумагах!

Антон Журавлев смотрел на меня хлопая глазами и мямлил:

– Шеф, но Харт согласен продать свои акции только за двести миллионов долларов. Его не интересует биржевая цена. Он знает, что нам эти бумаги нужны как воздух. Пока мы не переведем наш холдинг на единую акцию, американские банки не дадут нам ни цента кредитов.

– Но это же чистейшее вымогательство с его стороны! – закричал я.

– В этом и заключается смысл его бизнеса, – ответил мне Журавлев.

Неклюдов послушал нашу перебранку и внес свое радикальное предложение:

– Господа, а не проще ли этого нахала просто прищучить? Когда доводы разума в диалогах с доморощенными отморозками бессильны, вы же обращаетесь ко мне. Так вы говорите, где он плавает на своей яхте?

– В Карибском море. Со мной он встречался в Кингстоне, на Ямайке, – ответил Журавлев.

– Вот и чудно. Значит, это рядом с Кубой. Один звонок нашим кубинским друзьям, и дело на двести миллионов устроится всего за каких-то двести тысяч долларов.

Я задумался. Если бы у меня были сейчас эти несчастные двести миллионов, я бы заплатил этому инвалиду-вымогателю, но у меня таких денег не было, и мне негде их было взять.

– Разве что припугнуть слегка? – вслух размышлял я. – От его имени действует крупный бостонский банк. У него хорошие связи в Конгрессе США. Его устранение нам ничего не даст, наоборот, может только осложнить переговоры. Нужно сделать так, чтобы Харт сам согласился на наши условия.

– Попробуем, шеф, – сказал Неклюдов и вышел из моего кабинета.

Через неделю Boston Glob сообщила, что на яхте американского миллиардера Дэниэла Харта в порту Джорджтауна на Большом Каймане произошел пожар. Два члена команды погибли. Самого мистера Харта чудом спасли русские туристы, швартовавшиеся на своей яхте рядом на пирсе.

Еще через неделю господин Харт продал нашей компании свои акции «Востокнефтегаза» за пятьдесят миллионов долларов.

Штаб-квартира моей новой «дочки» располагалась в Томске. Правило этикета требовало моего обязательного появления там для личного знакомства с руководителями области. Хоть я и вырос сам в провинции, но к провинциалам отношусь с большой осторожностью. В молодости они вообще мне представлялись людьми второго сорта, неудачниками, так и не сумевшими перебраться в столицу. И многие из областных и городских начальников, которые затем встречались на моем пути, не смогли опровергнуть эту мою юношескую гипотезу.

Но в Томске все сразу получилось иначе. Губернатор, несмотря на показное добродушие, оказался человеком твердым и волевым. Он имел свой личный кодекс правил, которым неизменно следовал в жизни и которые Система не смогла из него выбить. Я сразу понял, что купить его нельзя. Такие люди не продаются. Их можно сделать только вынужденными союзниками под давлением обстоятельств непреодолимой силы. Томский губернатор, как мог, служил своей области, но он вынужден был подчиняться российским законам и указам президента.

При первой же нашей встрече мы разругались с ним вдрызг. Он предъявил мне претензии, что из‑за введения в холдинге трансфертных цен на нефть бюджет его области стал меньше получать налогов и что, хотя он по образованию не нефтяник, такого термина, как «скважинная жидкость», в нефтедобыче никогда не встречал.

Я улыбнулся своей самой обаятельной улыбкой, на какую был способен, и ответил:

– Господин губернатор, внутри своего холдинга мы устанавливаем такие цены на свою продукцию, какие считаем нужными. И из скважин на томских месторождениях, к вашему сведению, нефть добывается со значительным содержанием воды, а за воду я платить ничего не намерен.

Как он возмутился при этих моих словах, стал кричать, что он пожалуется на меня президенту, что я веду бизнес нецивилизованными методами, что с таким отношением к нуждам области мы с ним явно не сработаемся.

Я подождал, пока губернатор остынет. А потом спокойно сказал ему:

– Я заплатил за эту компанию Российской Федерации пятьсот миллионов долларов. Это почти пятнадцать миллиардов рублей. И пока я не верну обратно вложенные в нее деньги, о какой-либо благотворительности в вашей области говорить преждевременно. А если вы будете мешать моей работе, то, поверьте, мне тоже есть кому пожаловаться на вас. В крайнем случае, если мы не достигнем компромисса, на Томске свет клином не сошелся. Нефть можно добывать и в Красноярском крае, а ваша область тогда останется вообще без налогов.

Правы все-таки мудрые китайцы: кризис на самом деле – не только угроза, но и шанс. Сейчас, по прошествии семи лет, я оглядываюсь назад и понимаю, что если бы не было того августовского дефолта по ГКО, рыночная экономика в России вряд ли состоялась бы.

Это была настоящая очистительная буря, показавшая, кто в нашем бизнесе чего стоит. Очень многие разорились, но нашли в себе силы снова начать все сначала. И сейчас они владеют процветающими предприятиями. Кто был слабее, те уехали из страны. Но я не думаю, что они от этого стали счастливее. Выжили сильнейшие. Или те, кто вовремя приспособился к переменам? Но для российской экономики и девальвация рубля, и реструктуризация долгов пошли только на пользу. Если раньше деньги можно было делать из воздуха, например на ГКО, то теперь надо было работать. Если хочешь хорошо зарабатывать, иди в реальный сектор, производи реальный товар, оказывай востребованные на рынке услуги. Богатей вместе со страной, но не отдельно от нее. Халявы больше не будет.

Это была самая удачная сделка в моей жизни. Я каким-то шестым чувством тогда, в сентябре 1998‑го, почувствовал, что настал момент сделать выбор: с Россией я или нет. Я его сделал. Поставил все на Россию. И даже сейчас, сидя в тюрьме, я об этом не жалею. Я все сделал правильно.

Работы оказалось море. Антон Журавлев, оставшись на хозяйстве в тонущем банке, только и успевал отбиваться от назойливых кредиторов. Леонид Неклюдов налаживал работу службы безопасности в новых подразделениях холдинга и едва успевал вовремя раскрывать заговоры конкурентов. Я же сосредоточился на оптимизации бизнеса. Благо цены на нефть наконец-то начали расти, но до полного возврата всех долгов, особенно иностранцам, было еще очень далеко. «Трансфертные цены», «скважинная жидкость», что поставил мне в вину томский губернатор, были лишь частью реализации моего плана по созданию высокорентабельного бизнеса.

Да, подразделения холдинга продавали нефть друг другу практически по себестоимости, конечная же ее реализация на экспорт осуществлялась через офшорные компании, зарегистрированные на Кипре или в Гибралтаре. Работали мы и через отечественные офшоры: Калмыкию, Горный Алтай, различные закрытые территориальные образования, имеющие налоговые льготы. Сейчас мне это ставят в вину как уклонение от уплаты налогов. Но тогда, после кризиса, все крупные компании работали именно таким образом! А иначе мы никогда бы не расплатились с долгами.

На рубеже тысячелетий в канун самого Нового года Борис Николаевич Ельцин вновь удивил страну. Он сам, по собственной воле сложил с себя полномочия президента и ушел в отставку. На политическом горизонте неожиданно возникла фигура преемника. Я попросил Леонида навести справки о будущем президенте страны.

– Сим Сим заверил, что все в порядке. Курс останется неизменным. Это наш человек, – не без гордости за своих коллег доложил Неклюдов.

Уже в первой половине 2001 года мы вернули все свои долги, а вскоре прикупили еще и Дальневосточную нефтяную компанию. Теперь моя нефтяная империя простиралась от Волги до Японского моря. По разведанным запасам нефти мы вышли на второе место в стране, а по добыче – на первое. Я стал пристально присматриваться к Западно-Сибирской нефтяной компании. И уже подписал с ее главным владельцем договор о слиянии двух наших монстров. За получение контроля над объединенной компанией нам предстояло выплатить ее хозяевам три миллиарда долларов. Но для меня это уже были не такие большие деньги. Ведь за 2002 год я одних только дивидендов по своим акциям получил почти столько же. После чего Forbes и поставил меня на первую строчку в списке самых богатых людей России.

Париж встречал победителей непогодой. С раннего утра небо затянулось свинцово-серыми тучами, накрапывал мелкий дождь. Клейкие молодые листочки на деревьях ежились под порывами переменчивого мартовского ветра.

В рабочих предместьях, в кварталах бедноты, несмотря на поздний час, улицы были пустынны, окна домов закрыты. Не было привычной городской суеты, снующих туда-сюда пешеходов, гремящих экипажей, горластых торговок на обочинах. Казалось, город вымер. И только цокот подкованных копыт по камням мостовой свидетельствовал о наличии жизни.

Александр въезжал в столицу побежденного неприятеля на белом коне впереди колонны союзных войск. Рядом с ним горделиво держались в седлах союзники – генерал Шварценберг и прусский король. Даже старый друг Фридрих-Вильгельм, чувствуя историческую важность происходящего, держался в седле на редкость уверенно.

Но где же парижане? Неужели они уготовили мне такую же встречу, как москвичи Наполеону? – эта мысль сверлила ум царя и омрачала окончательное торжество.

Но слава Богу! По мере приближения победителей к центру, город стал оживать. На тротуарах их встречали женщины и дети. Вначале с опаской, но потом, увидев, что захватчики улыбаются им, горожане тоже отвечали улыбками. А они не такие и ужасные, эти русские варвары. Вон какой у них красивый и статный царь. И как он обаятельно улыбается. Такой человек не может быть злым и жестоким.

На площади Мадлен колону уже осадила ликующая толпа.

– Слава Александру! Да здравствует русский царь! Слава освободителю! – скандировали парижане.

Одна экзальтированная молодая особа в порыве чувств даже бросилась к лошади ошалевшего казака. Тот, похоже, был парень не промах, наклонился, подхватил завизжавшую от неожиданности парижанку и посадил ее на лошадь впереди себя. Толпа взревела от восторга. А юная грация теперь радостно восседала в объятиях бородача и приветливо махала платочком своим сгоравшим от зависти подругам.

Счастливый царь находился на верху блаженства. Сбылась его самая сокровенная мечта. Он победил самого Наполеона. Освободил всю Европу. И сейчас покоренный им Париж встречал его ликованием. Александр Павлович приветливо помахивал рукой в белой перчатке восторженным парижанам, незаметно отирая слезы с глаз. Он плакал от счастья и радости.

Часть третья От царства

Остановиться можно при подъеме, но не при падении.

Наполеон

Глава 7. Он должен покаяться!

На православную Пасху торжественная служба проводилась на площади Согласия. Там, где почти четверть века назад казнили Людовика XVI и его жену Марию-Антуанетту.

Царь стоял в первом ряду во главе своего разномастного воинства, крестился и молился. Что он говорил себе в этот миг? Скорее всего, следующее:

– Вот я и привел по непостижимой воле Провидения моих православных воинов, чтобы обратить к Господу наши общие молитвы на том самом месте, где король пал жертвой народной ярости! Наша духовная победа полностью осуществилась!

Из‑за боязни заговора царь вначале остановился в особняке наполеоновского министра иностранных дел Талейрана. Но затем, когда Наполеон в Фонтенбло подписал свое отречение от престола и за себя, и за своих родственников, Александр понял, что опасаться ему французов незачем, и переселился в Елисейский дворец.

Российский самодержец очень быстро освоился в Париже. Мог вечером запросто один выйти из дворца и прогуляться по Елисейским полям или Марсову полю. Улицы столицы мира в эти дни кишели иноземцами. Вот добродушные казаки в косматых меховых папахах катают у себя на плечах светящихся от радости парижских сорванцов. Вот молоденькие, еще безусые русские офицеры в туго затянутых ремнях, чтобы грудь выпирала колесом, мило флиртуют с беззаботными парижанками. Но особенным успехом у французов и француженок пользовались российские инородцы. Настоящие толпы сопровождали черкесских и калмыцких воинов. Они словно явились в сердце цивилизованной Европы из глубины веков, словно сошли со средневековой гравюры, потому не было отбоя от желающих увидеть такую диковину воочию.

Царь ходил с неизменной тихой улыбкой на устах в этой толчее нового Вавилона, стоял на набережной Сены, вдыхал аромат парижской весны и свежего кофе, исходящий из многочисленных кофеен, и наслаждался.

Ему редко удавалось побыть одному. Его сразу узнавали, и вокруг него собиралась толпа.

– Почему вы столько медлили? Почему раньше не пришли в Париж, где вас так ждали? – спросила одна дама.

Царь застенчиво улыбнулся и ответил:

– Меня задержало великое мужество французов, мадам.

Побежденные рукоплескали великодушию победителя.

Когда он проходил по Вандомской площади, то, прикрыв глаза от заходящего солнца, посмотрел вверх на возвышающуюся статую Наполеона и произнес фразу, которая затем с быстротой молнии облетела весь Париж:

– Если бы меня поставили так высоко, у меня бы закружилась голова.

В Муниципальном собрании депутаты поставили вопрос о переименовании Аустерлицкого моста, чтобы не травмировать самолюбие русского царя, напоминая ему о былом поражении. На что Александр вновь очень удачно ответил:

– Зачем? Достаточно того, что я и моя армия прошли по этому мосту.

Не мудрено, что вскоре все в Париже были влюблены в обворожительного, деликатного, набожного и великодушного русского царя.

Однако два вопроса требовали незамедлительного решения: будущее политическое устройство Франции и дальнейшая судьба Наполеона.

– Казнить его, и дело с концом, – предложил австрийский министр иностранных дел князь Меттерних. – Отродье революции, как и его предшественники, должен закончить свое существование на дьявольском порождении революции – гильотине.

Прусский король молча пожал плечами. В отличие от Александра, он не мог простить все причиненные ему Наполеоном оскорбления и тоже считал, что лучше смыть их кровью.

Хитрый Талейран тоже не ответил ни да, ни нет:

– С точки зрения кардинального решения проблемы казнь бывшего узурпатора представлялась бы, может быть, обоснованной, но вы не забывайте, господа, что влияние Наполеона на умы французов по-прежнему велико. Как бы его насильственное умерщвление не привело к новому социальному взрыву, к новой революции. Великодушие царя Александра приносит гораздо больше пользы в усмирении революции, чем любые карательные меры.

При этих словах все собравшиеся устремили свои взоры на русского царя.

– Ваше Величество, король, и вы, господа министры, – обратился Александр к представителям держав-победительниц. – Я согласен, что за свои преступления перед Богом и народами Европы Наполеон заслужил самого сурового наказания. Но если мы сейчас возьмем на себя грех его смертоубийства, то мы, господа, признаем тем самым, что ничем не отличаемся от бунтовщиков и захватчиков. Мы принесли во Францию мир. Давайте же не будем еще проливать кровь.

Участники совещания встретили предложение русского царя в молчании. Но Александр еще не закончил свою речь.

– Наполеон – личность неординарная. Это смутьян, но великий смутьян. Таких в истории можно пересчитать по пальцам. Он не раз выигрывал у наших стран сражения. Да, он унижал нас своими победами, но он с благородством победителя не опускался до физического уничтожения правящих династий.

– А убийство герцога Энгиенского? Вы о нем забыли, государь? – напомнил Меттерних.

– Нет, князь. Я об этом прекрасно помню. Но его отношения с Бурбонами – это внутреннее дело французов. Ни вашего императора Франца, ни вас, Фридрих-Вильгельм, Наполеон же не расстрелял, когда завоевал ваши страны. Своими победами этот человек заслужил право быть императором, поэтому мы должны относиться к нему, как к равному, господа. Мы не вправе судить его. Только Бог может быть ему судьей. Виновник гибели миллионов людей должен сам покаяться в своих грехах перед Создателем. Давайте предоставим ему такую возможность.

– Значит, ссылка, – резюмировал мысль Александра понятливый Талейран. – Из нынешней ситуации это был бы наиболее подходящий выход. Только давайте сошлем его куда-нибудь подальше от Европы. Например, на Азорские острова. Я буду лучше спать, зная, что чудовище далеко и не нагрянет завтра в Париж снова.

Российский император подошел к висевшей на стене карте мира и, близоруко щурясь в лорнет, пытался отыскать, где же находятся эти острова. Наконец он их обнаружил и воскликнул:

– Но это же такая глушь! Середина Атлантического океана! Я бы выбрал место для ссылки поближе. Вот, остров Эльба, например.

Александр Павлович ткнул пальцем в Средиземное море между Италией и Францией. Словно собирался посетить изгнанника и заранее беспокоился об удобстве этой встречи.

– Как раз недалеко от его родной Корсики. И пейзаж, и климат знакомы с детства. Ничто не будет ему мешать задуматься о своей грешной душе. Нет, господа, этот вариант мне нравится больше, чем Богом забытые Азорские острова. Давайте отдадим ему остров Эльбу, положим ежегодную двухмиллионную пенсию, даже разрешим ему иметь собственную гвардию из 50 человек. Не бойтесь, с такой армией он Париж снова не завоюет! Решено, Наполеона отправляем на Эльбу. Вызовите ко мне князя Шувалова. Я хочу, чтобы он немедленно отправился в Фонтенбло и лично проводил низложенного императора на этот остров.

Никто из собравшихся не рискнул перечить русскому царю. Это была его победа, и он правил бал.

Талейран открыл было рот, чтобы возразить, но вовремя опомнился и приберег свои контраргументы для более важного момента.

– Что же касается будущего устройства Франции, то я оставляю право решить этот вопрос самим французам. Я принес им мир и хочу только одного – чтобы он надолго сохранился в Европе, – заявил щедрый Александр.

Но союзники были настроены менее великодушно.

– Я полагаю целесообразным установить регентство Марии-Луизы, – предложил Меттерних, рассчитывая через жену Наполеона и дочь Франца I упрочить австрийское влияние во Франции.

– А может быть, отдадим корону шведскому монарху Бернадоту? Он в сражениях завоевал это право, – высказал свое мнение прусский король.

– Да пусть будет хоть республика. Ведь не зря французы пролили столько крови! Из наполеоновских уроков должны же они сделать для себя выводы и научиться, наконец, распоряжаться своей свободой! – промолвил Александр.

И тут доселе молчавший Талейран понял, что пробил его час, и заговорил:

– На обломках революции не построишь прочного порядка. И как бы вы, государи, и вы, господин министр, не относились плохо к Бурбонам, без возвращения этой династии на французский трон порядка в стране не будет.

– Но ведь брат короля Людовик-Станислав-Ксавье Французский – это жалкое ничтожество! Он всю войну просидел на содержании у милосердных монархов вдали от театра сражений. И сейчас отдать ему корону? Ни за что! – воспротивился Александр.

«Хромой дьявол», как называл Талейрана Наполеон, умел выждать паузу. Когда российский император умолк, хитрый французский дипломат обратился уже лично к нему:

– Ваше Величество, он нужен стране только как вывеска, как дань вековой традиции. После всех наших передряг, народ Франции уже не потерпит над собой никакого самодурства. По примеру Англии мы учредим конституционную монархию. Мы сохраним завоевания революции и в то же время не пойдем против воли Господа. Ведь короли и цари – это помазанники его на земле.

Ничтожество на троне вполне устраивало Талейрана. Он столько уже натерпелся от яркой личности, что хотел немного передохнуть. А скорее – сам править при безвольном и непопулярном монархе.

– Ну, если только так, – смутился польщенный лестью российский самодержец. – Если только сенат проголосует за возвращение короля, я смирюсь с выбором французского народа.

– Спасибо, Ваше Величество. Я знал, что найду понимание в вашем сердце, – с поклоном поблагодарил царя Талейран и тихо добавил: – Сенат проголосует, как будет угодно Вашему Величеству.

Людовик XVIII, провозглашенный новым французским королем, недолго проявлял учтивость к правителям держав-победительниц, милостью которых он был возведен на престол. Он впереди всех входил в комнаты, устраивался на самом почетном месте, чаще всего в мягком кресле, а прусскому королю, австрийскому императору и русскому царю указывал на твердые стулья. На званых обедах он требовал от слуг, чтобы вначале обслужили его, а уж потом гостей. В своей загородной резиденции в Компьене Людовик отвел царю жалкую комнату, сам же поселился один в трех великолепных покоях. Обиженный Александр не остался на ночлег, а сразу после обеда откланялся и вернулся в Париж.

– Что он себе позволяет, этот жалкий выскочка! – высказывал Талейрану, уже совмещавшему пост министра иностранных дел с должностью председателя правительства, разгневанный царь. – Он во сто крат заносчивее Наполеона! Но тому хоть было чем гордиться – своими победами. Этот же господин ровным счетом ничего из себя не представляет. Но всякий раз подчеркивает древность своего рода. Толстый и неуклюжий хам! Одевается, как на маскарад! В Москве даже полуграмотный купчина, и тот никогда не наденет строгий сюртук с красными гетрами и шляпу с белыми перьями.

«Хромой дьявол» только развел руками:

– Что поделаешь, Ваше Величество, всякая власть от Бога.

Царь сочувственно вздохнул:

– Бедная Франция!..

– Бедная Россия! – не выдержал я и на полуслове прервал рассказ Редактора. – Вот уж кому испокон века не везет с правителями, так это нашей стране! И сколько ни ломаю над этим голову, все равно, Николай Дмитриевич, не могу понять, откуда такая несправедливость? Вроде бы и люди у нас прекрасные. Возьми каждого в отдельности. Личность. Золотая душа. А вместе соберемся – начинаем жить, как свиньи. Уже сколько веков не можем нормально устроить жизнь в своем отечестве!

Редактор вытягивает шею, задирает свой двойной подбородок и начинает чесать щетину. За полтора года нашего совместного пребывания в этом «санатории» я досконально изучил его привычки и могу поклясться, что сейчас он выдаст очередную коронную фразу. Почесывание подбородка предвосхищает у него просветление мыслей. И точно.

– А чего вы хотите, дорогой мой, от молодой нации. Мы по историческим меркам еще не вышли из юношеского возраста, когда творятся разные глупости. Молодая кровь играет. Вот и экспериментируем на себе. Царь оказался плох – свергли царя. Потом большевики ставили свои эксперименты. Социализм не понравился – долой социализм, на свалку истории его. Теперь вот наступает разочарование и в демократии. Слишком много свободы. Не знаем, что с ней делать. Шарахаемся, как французы двести лет назад. И не знаем, к какому берегу пристать.

– А в чем проявляется этот возраст нации? Ведь внешне мы от европейцев почти не отличаемся.

– А чем вы, дорогой мой, отличаетесь от своего сына? Зрелостью мысли, суждений, поведения, ответственностью. Да всем, чем отличается мужчина от юноши-подростка. Европейцы свое уже отбузили, а мы только начинаем взрослеть.

– Но почему?

– Скажите спасибо нашим предкам. Нечего было почти триста лет с дикарями якшаться. Глядишь, сейчас жили бы как люди. С кем поведешься, от того и наберешься. Вот и набрались мы дури от татар. Ты, Миша, не верь этим сказкам про Киевскую Русь и про варягов. Это было так давно, что даже на правду не походит. Если мы и являемся чьими-то наследниками, так в большей степени Золотой орды. Та же удалая бесшабашность, то же презрение к либеральным законам. Мы же только страх понимаем. Не случайно Россия часто выигрывала войны, но почти всегда проигрывала мир. Ибо мы жить толком не умеем, а умеем только умирать. Нация кочевников, варваров и рабов! Вот кто мы на самом деле!

– Не слишком лестное определение для собственного народа…

Но Редактор, казалось, не услышал моего замечания и продолжил свой пламенный монолог.

– Возьми, к примеру, русскую литературу. Она же началась только с Пушкина. Его предшественники – жалкие рифмоплеты, их писателями назвать даже язык не поворачивается. То же и в музыке, и в живописи, и в политике. Ты думаешь, почему Александр побоялся после победы над Наполеоном отменить крепостное право? Да потому, что народ, одурев от свободы, друг дружку бы загрыз!

– И что ты предлагаешь со всем этим делать? Другого народа ведь у нас нет. Снова посадить его на цепь?

Редактор насупился. Мой вопрос заставил его задуматься.

– Это решит проблему, но ненадолго. А потом он опять сорвется с цепи и столько наворотит!.. Выход один: ждать.

– Чего?

– А чего ждал Моисей, пока сорок лет водил народ Израилев по пустыне? – в свою очередь спросил меня Редактор и, не дождавшись моих слов, сам же и ответил на него. – Пока не умрет последний, рожденный в рабстве.

Я никогда не понимал холуев, людей, которые из‑за денег или из‑за должности заискивали перед сильными мира сего, позволяли вытирать о себя ноги, терпели унижение человеческого достоинства. Но зато потом, дорвавшись до власти, они устраивали своим подчиненным испытания куда горше тех, которые перенесли сами. Моя мама называет это «законом курятника». На куриц, что сидят на самом нижнем шесте, гадят вышесидящие, но если курица снизу забирается наверх, то уже она гадит на своих прежних соратниц.

Если для достижения успеха в жизни необходимо либо давать, либо брать взятки, я буду лучше среди дающих. Как же я не люблю продажных чиновников!

Бывает, заходишь в какой-нибудь высокий кабинет, и тебя встречает его хозяин, вальяжный и радушный с виду, а в глазах у него, как на калькуляторе, щелкают цифры: сколько бы содрать с этого коммерсанта?

Я высоко ценю в людях профессиональные качества, но терпеть не могу лизоблюдства и лакейства. Может быть, поэтому в моей компании так стремительно делали карьеру молодые и способные ребята, а профессиональные интриганы отправлялись в отстой? Может быть, потому у меня так много врагов?

Внутри меня вмонтирован какой-то саморегулирующийся механизм. В экономической теории есть принцип: достижение максимального эффекта с минимальными затратами. Мой же личный принцип с некоторых пор еще имеет дополнительную оговорку: максимальный эффект в делах при минимальном ущемлении собственного достоинства. Иногда даже знаешь, что эта сделка принесет немалую выгоду, но когда представишь, что для ее осуществления предстоит пойти на поклон к чиновнику, которого буквально распирает от ощущения собственной значимости, и он будет важно надувать щеки, а тебя опускать ниже уровня городской канализации… Нет уж, увольте. Лучше я останусь без дополнительного заработка, чем унижусь в собственных глазах.

Жена мне говорит, что это есть проявление гордыни и высокомерия. Что это у меня от «зажратости». Если бы я знал, что такое настоящая бедность, когда дома сидят голодные дети, а ты не знаешь, чем их накормить и во что одеть, тогда не до принципов.

Может быть, она права. Я пытаюсь представить себя бедным, без копейки в кармане. Как бы я себя вел тогда? Но почему-то не могу.

У меня не было голодного детства. Мне не нужно было зарабатывать первоначальный капитал, вылизывая чиновничьи зады. Деньги на меня, можно сказать, свалились с неба. Вернее, с четвертого этажа, из окна квартиры дяди Вани вместе с его бездыханным телом. Мне оставалось лишь с умом распорядиться ими. Да, это тоже требовало определенных навыков, умения и везения. Но это была работа. И даже мои враги признавали, что ее я делал лучше других. Поэтому и выжил.

И только одно обстоятельство омрачало мне жизнь. Я еще не отомстил за гибель дорогого мне человека. Но об этом не забыл.

Единственный постулат из Нового Завета, который я все еще не могу беспрекословно принять, касается второй щеки, которую следует подставить после удара по первой. Что-то здесь не так. По крайней мере внутри меня все восстает против этого тезиса.

Если бы все думали и поступали так, тогда на земле воцарились бы мир и благоденствие. Но всегда же найдется хитрец или дурак, который истолкует твою доброту как слабость и захочет обвести вокруг пальца простофилю.

Скорее всего, это на самом деле идеологический трюк древних римлян. Непротивление злу насилием – удобная формула для рабов. Тогда получается, что христианство – это религия, предназначенная, так сказать, для внешнего применения. В Ветхом Завете – там все в порядке: око за око, зуб за зуб. Мне отмщенье и аз воздам! Это я понимаю, это мне близко. Неужели это кровь моего биологического отца бурлит во мне и взывает к мести за человека, ставшего мне отцом духовным?

– Ни фига себе! – Неклюдов не поверил своим глазам, когда увидел, какая сумма выплачена ему как дивиденды по акциям. – Это просто праздник какой-то. Настоящий золотой дождь! Даже представить себе не могу, на что потратить такие деньжищи? Может быть, купить какой-нибудь европейский футбольный клуб? Или лучше алмазные прииски в Южной Африке? А ты что думаешь по этому поводу? Тебе-то вообще причитается фантастическая сумма. Куда ее вложишь?

Я пожимаю плечами и хочу уклониться от прямого ответа. Но от Леонида так просто не избавишься.

– Ладно, хватит жеманничать, как барышня. Посоветуй товарищу, куда лучше пристроить деньги. Ты же у нас мозг.

– Я думаю, что тебе мое предложение не подойдет. Оно не связано с бизнесом. И не принесет нового дохода. Зато затрат потребует изрядных.

Леонид трясет головой.

– Ничего не понимаю. Ты решил заняться меценатством и пожертвовать свои дивиденды на благотворительность?

– Почти угадал. Я решил пойти в политику.

Неклюдов вскочил с кресла, где еще секунду назад возлежал, и уставился на меня.

– Ты что, Миша, с ума сошел? На кой ляд она сдалась тебе, эта политика? Ведь катаемся как сыр в масле. Все у нас есть, что только заблагорассудится. Чего тебе еще не хватает?

Я думаю, стоит ли ему открывать свои планы. Сразу ведь донесет по инстанции. А с другой стороны, все равно рано или поздно узнает. Шила в мешке не утаишь. Тем более мой новый замысел связан с публичной деятельностью. Поэтому я решаюсь открыться Леониду.

– Тебе знакома теория мотивации человеческой деятельности?

Неклюдов посмотрел на меня как на ненормального и признался:

– Смутно. Я ведь специалист в другой области.

– Ладно. Так и быть, прочитаю тебе по старой дружбе небольшую лекцию. Абрахам Маслоу прославился в науке управления тем, что разработал пирамиду иерархии потребностей человека. Проще говоря, он систематизировал наши потребности по группам и каждую из групп поставил на определенный этаж своей теории. В основе лежат физиологические потребности человека: в пище, воде, убежище… Их удовлетворение обеспечивает лишь физическое выживание. Это своего рода фундамент пирамиды. Затем первый этаж – это потребности безопасности. Это, кстати, твоя стихия. Защита от страха, боли и прочих страданий. Подавляющее большинство людей волнует стабильность своего будущего существования. Гарантия работы, пенсионного обеспечения, медицинского обслуживания, страхование от всевозможных рисков. Дальше – еще сложнее. Потребности принадлежности и причастности. Человек хочет дружбы и любви, хочет принадлежать к коллективу единомышленников.

– С этим все понятно. Хотя, ты знаешь, есть люди, и таких много, которым лишь бы брюхо набить, больше их ничто не интересует.

– Вот-вот, – обрадовался я пониманию. – И что интересно, вышестоящие потребности у людей появляются лишь после удовлетворения базисных. Четвертый этаж – потребности признания и самоутверждения. Эти люди хотят быть компетентными, сильными, уверенными в себе и хотят, чтобы окружающие признавали их таковыми и уважали за это. Таких людей еще меньше. Но они есть. И, наконец, самая вершина пирамиды – потребности самовыражения. Человек, поднявшийся по всем этажам мотивационной лестницы, вдруг осознает, что он рожден не только для того, чтобы есть, пить, одеваться, обеспечить свое будущее и будущее детей, быть другом и любимым, добиться общественного признания, он должен еще и выразиться, реализовать сполна свой личностный и творческий потенциал, выполнить свое предназначение в жизни.

Неклюдов внимательно слушал мой пространный монолог, а когда я закончил, он сказал:

– Извини, дружище, но выше понимания четвертой категории мне, пожалуй, не прыгнуть. Неужели ты всерьез думаешь, что политика – это твое призвание? Может быть, где-нибудь в Штатах или Европе человек с фамилией Ланский и такой внешностью, как у тебя, и сделал бы политическую карьеру, будь у него такие деньги. Но не в России. Наши мужики и бабы никогда не проголосуют за еврея. Даже за такого обаятельного, как ты. Миша, ты же полукровка. Занимайся ростовщичеством, любым бизнесом, к нему у тебя врожденная склонность. Но умоляю тебя, не лезь в политику. Только деньги выбросишь на ветер, лучше раздай их нищим. На себя и на нас беду навлечешь.

– В том-то моя беда, Леня, что простое зарабатывание денег меня уже не греет. Оно мне уже не интересно. Это пройденный, освоенный этап. А зря ты думаешь, что у меня с политикой ничего не выйдет. Удалось же мне выстроить процветающую корпорацию и сделать десятки тысяч людей, работающих в ней, своими единомышленниками. Страна – та же самая корпорация, только очень большая. Если достучаться до сердец россиян и убедить их в правильности выбранного курса, то с ними же можно горы свернуть.

– И какой же политической платформы ты намерен придерживаться? Коммунистической? Устарело! Патриотической? Место занято. Либеральной? Так народ после либеральных экспериментов девяностых годов до сих пор очухаться не может. Заведомый непроходняк.

– Я хочу построить в нашей стране гражданское общество и все имеющиеся в моем распоряжении средства приложу для реализации этой цели.

Неклюдов критически покачал головой и произнес сакраментальную фразу:

– Дай Бог нашему теляти волка поймати.

– До чего же скучно, моя дорогая! – пресытившись любовными играми, пожаловался царь своей новой возлюбленной Леопольдине Эстергази.

– Неужели я так быстро надоела Вашему Величеству, – обиженно прошептала лежащая рядом на роскошной большой кровати молодая княгиня и надула свои пышные губки.

Только вчера после обеда, узнав, что князь Эстергази отбыл на охоту в отдаленный замок близ Зальцбурга и пробудет там несколько дней, ветреный царь отправил его жене записку, что нынешний вечер он проведет в гостях у нее. Княгиня в ответ послала ему список дам, попросив в сопроводительной записке вычеркнуть тех, кого бы он не желал у нее встретить. Александр вычеркнул из списка всех… кроме хозяйки.

– Извините меня, Леопольдина, я ни в коем случае не собирался вас оскорбить. Вы прекрасны и заслуживаете более пылкого поклонника, чем престарелый Дон Жуан.

– Полноте прибедняться, Ваше Величество. Вы и так уже совратили всех приличных дам на Венском конгрессе.

Ваших сил хватает не только на меня одну, – и княгиня стала шаловливо загибать свои маленькие пальчики. – Графиня Зиши – раз, княгиня Аурсперг – два, графиня Секени – три, герцогиня де Саган – четыре, княгиня Багратион – пять. Я только шестая. Как обидно!

– Зато – самая лучшая, – отпустил дежурный комплимент бывалый повеса.

Лицо женщины зарделось от удовольствия. И она заворковала:

– Да, мужчины от меня без ума, государь. Вот и князь Меттерних стал оказывать мне повышенные знаки внимания. Но я ему не верю. Он, похоже, ухаживает за мной, чтобы насолить Вашему Величеству. Не может простить, что вы увели у него двух любовниц – герцогиню де Саган и княгиню Багратион. Это очень злопамятный человек. Берегитесь его, государь.

– Спасибо за предупреждение, моя дорогая. Этому хитрому лису меня не провести. Думаете, я не знаю, что он за моей спиной ведет тайные переговоры с англичанами и французами относительно Польши. Бедняги! Они даже собираются в крайнем случае воевать с Россией. Как это скучно, княгиня.

– Но почему, Ваше Величество? За вашей спиной враги замышляют заговор, а вы скучаете? Надо же действовать!

Александр вяло потянулся, как ленивый кот, пригревшийся на солнышке, и ответил:

– Это разве враги, очаровательная Леопольдина? Да все их козни написаны у них на лицах. Вот Наполеон – это был враг! Умный, хитрый, коварный, но в то же время благородный и великодушный. Как же мне его теперь не хватает! Скучно!

Верно говорят в народе: только черта помянешь, а он тут как тут.

Вечером того же дня Меттерних давал бал в своем большом доме в центре Вены. И вдруг сногсшибательная новость в мгновение ока облетела гостей, заставив их забыть и о представлении, и об ужине, и даже о блистательных дамах.

– Наполеон сбежал с Эльбы! Наполеон во Франции! – испуганно запричитали сиятельные гости.

И только лицо русского царя озарилось счастливой улыбкой. Он подошел торжествующей походкой к потерявшему дар речи Талейрану и сказал:

– Я же говорил вам, что это долго не продлится.

Теперь его жизнь снова обрела смысл. Какое это все-таки наслаждение – иметь достойного противника!

Царь тут же отослал приказ в армию: немедленно выдвинуться в поход на Францию. И все же судьба на сей раз благоволила другим. Русские войска не успели к победному триумфу при Ватерлоо. Слава окончательного разгрома Наполеона осталась за англичанином Веллингтоном и пруссаком Блюхером. Теперь уже британцы решали судьбу несносного корсиканца. В отличие от русского царя они не были столь снисходительны к поверженному императору и сослали его на Богом забытый остров Святой Елены в южной части Атлантического океана.

Но Наполеон все-таки умудрился за сто дней своего пребывания у власти, не подозревая того, помочь своему другу Александру заполучить, наконец, столь вожделенную Польшу. Прибыв в Париж, опальный император обнаружил на своем рабочем столе в Тюильри любопытный документ. Это был секретный договор, подписанный Меттернихом, Талейраном и английским лордом Каслри относительно Польши. Бывшие союзники были готовы повернуть оружие против россиян, если те не откажутся от территориальных притязаний на польские земли. Талейран отослал свой экземпляр королю Людовику, а тот испугался узурпатора и снова сбежал из Парижа. Наполеон же с легкостью отправил сей документ в Вену Александру I в надежде посеять раскол в рядах противостоящей ему коалиции.

Царь пригласил представителей союзников в свою резиденцию и продемонстрировал им документальное свидетельство предательства.

– Я еще раз повторяю вам, господа, что герцогство Варшавское есть мое завоевание у империи Наполеона. Справедливость требует, чтобы мои подданные были вознаграждены за многие страдания и чтобы граница навсегда защитила их от бедствий нового нашествия. Польша принадлежит нам! Я от нее никогда не откажусь. Я займу ее. И пусть меня попробуют оттуда выгнать!

В самый разгар июльской жары находящийся в Париже австрийский министр иностранных дел Меттерних (ведь вновь делили наследство Наполеона) получил от русского царя довольно-таки странное приглашение на обед. Хотя главы делегаций часто приглашали друг друга в гости, чтобы в дружеской, неформальной обстановке за совместной трапезой обсудить животрепещущие проблемы послевоенного устройства Европы. После решения польского вопроса козлом отпущения вновь стала бедная Франция. Поняв, что с России теперь трудно урвать что-нибудь существенное, победители без всякого стеснения хотели поживиться за счет поверженного противника. Аппетит, как говорится, приходит во время еды, вот и теперь англичане, австрийцы и пруссаки не довольствовались баснословной контрибуцией, а уже предъявляли территориальные претензии на исконно французские земли. Александру вновь пришлось выступить в роли друга и заступника Франции.

В приглашении Меттерниха удивил лишь адрес. Вместо Елисейского дворца, где по старой привычке поселился российский император, было указано ничего не говорящее канцлеру предместье Сент-Оноре, 36. Но придворный вельможа привык уже к чудачествам монархов, поэтому прибыл точно по назначению и в указанный срок.

Особняк Моншеню, куда его пригласили, располагался не так далеко, как показалось гостю вначале. От сада Елисейского дворца его отделяла стена, но и в ней неподалеку от дома была устроена калитка. Поэтому царю не понадобился никакой экипаж. Чтобы попасть сюда, ему достаточно было прогуляться по благоухающему летнему саду.

Российский государь уже поджидал гостя на скамейке во дворе особняка. Рядом с ним сидела худая, невзрачная пожилая женщина с накладными волосами, одетая в очень простое платье.

Завидев через ограду спустившегося из коляски надменного австрийца, царь встал и, широко улыбаясь, направился навстречу. Женщина последовала за ним, чуть отставая.

– Я рад вас видеть, князь. Хочу представить вам баронессу де Крюденер, мою новую духовную наставницу и хозяйку этого дома.

Меттерних учтиво поклонился и хотел поцеловать баронессе руку, но она испуганно спрятала ее за спину. Князь смутился, но виду не подал, а затем увлекся разговором с царем относительно нынешних видов на урожай винограда в провинции Бордо.

Вскоре хозяйка пригласила гостей к столу. Он был накрыт на летней веранде с видом на сад Елисейского дворца. Меттерних увидел на столе четыре столовых прибора и спросил у Александра:

– Мы еще кого-то ждем?

Царь покраснел как красная девица и ответил, смущаясь:

– Он для Господа нашего Иисуса Христа!

Теперь уже Меттерних не знал что и сказать.

– А-а-а! – протянул он, словно что-то понял в происходящем.

– Извините, князь, – перебил его Александр. – У нас с баронессой время молитвы. Вы можете пока полюбоваться видом. А если хотите, можете присоединиться к нам.

– Нет, спасибо, Ваше Величество, – поблагодарил благовоспитанный министр. – Я лучше подышу свежим воздухом.

Царь и баронесса вошли в дом, но через раскрытое окно князю было хорошо видно, как они опустились на колени перед распятием и стали молиться. До уха князя доносились лишь обрывки этой странной молитвы:

– …благослови, Боже, победителя Змия… помоги живому предисловию к священной истории…

Наконец они закончили исполнение своего обряда и вернулись к заждавшемуся гостю.

Меттерних боялся, что на обед подадут лишь хлеб, которым Иисус когда-то накормил голодных, и какое-нибудь церковное вино типа кагора. Но его опасения оказались напрасными. В доме у баронессы была отменная французская кухня, и ее повар постарался на славу. Поэтому после хорошей закуски и доброго вина первоначальное впечатление шока от увиденного в этом странном доме несколько стерлось, и можно было начинать говорить о серьезных вещах, для чего, собственно, министр сюда и приехал.

– Я бы очень хотел, Ваше Величество, чтобы под патронажем держав-победительниц был подготовлен всеевропейский договор о мире и сотрудничестве, который не только бы гарантировал незыблемость монархического строя в государствах, но надежно уберегал их от новых революций и войн, – высказал свою точку зрения австрийский дипломат.

– Я полностью согласен с вами, князь. И даже более. Я знаю, что нужно поместить в качестве краеугольного камня в фундамент будущего европейского миропорядка.

Меттерних весь превратился в слух.

– Интересно, очень интересно. И что же это такое, Ваше Величество?

Царь еще немного помолчал и, только окончательно убедившись, что гость заинтригован до предела, вымолвил:

– Это Библия. Священное писание.

Не дождавшись ответа, государь развил свою мысль:

– Применение заповедей Божиих не должно ограничиваться частной жизнью. Напротив, они должны управлять волею царей и всеми их деяниями. Вечный закон Спасителя должен лечь в основу управления государствами и в международные отношения. Все христианские правители должны объединиться в Священный союз. Только так они смогут соединиться узами действительного и неразрывного братства, признать себя как бы единоземцами, а своих подданных как бы членами единого народа христианского. А внутри своих владений государи будут управлять подданными и войсками, как отцы семейств.

Представитель Габсбургов не знал, что и ответить на это предложение. Настолько далеким от реальной жизни оно ему казалось.

– Но, Ваше Величество, между христианскими народами так много различий. Право же, я даже представить себе не могу, чтобы католики, протестанты и православные забыли обо всех своих разногласиях и объединились.

– Вы ошибаетесь, мой друг, – ласково ответил государь, словно он сам уже облачился в рясу священника. – В христианстве есть нечто более важное, чем различия в вероисповедании. Это само Священное писание. Вот вечное. Начнем вместе преследовать неверие. Вот в чем корень зла. Будем вместе проповедовать Евангелие. Это великое дело. Я надеюсь, что когда-нибудь все вероисповедания соединятся. Это на самом деле возможно. Но время еще не пришло. Давайте же будем приближать его. И тогда не будет никаких войн и революций. Миром станет править Добро.

Меттерних заслушался сладкой речью русского царя, будто бы присутствовал на церковной службе. Но очень скоро опомнился от наваждения и учтиво произнес:

– Я от всей души благодарю вас, Ваше Величество, за столь содержательную беседу. Я обязательно передам ваши предложения императору Францу. Они необычны, но заслуживают самого серьезного изучения. А вам, баронесса, большое спасибо за отменный обед. Очень был рад знакомству с вами.

«Наивный чудак! И на этой религиозной химере он собирается построить новую Европу? – размышлял про себя князь, пока его коляска проезжала по душным парижским улицам. – Или этот хитрый византиец готовит крестовый поход на Константинополь? Но это ему не удастся. Босфора русским не видать как своих ушей. Зато набожность царя можно ловко использовать в своих целях. Если хочет он Священного союза, пусть его получит. Но под сладким елеем богословских истин все равно будет суровая правда жизни. Каждая нация за себя, а Бог за всех. C'est la vie».

Глава 8. Сын за отца

Один из первых латиноамериканских сериалов, который показало наше телевидение еще в начале девяностых годов, назывался «Богатые тоже плачут». Бывшим советским гражданам, брошенным родным государством в стихию рынка, было трудно понять, чего же плачется этим богатеям на собственных виллах, в фешенебельных офисах? С жиру, что ли, бесятся?

И вот, став по-настоящему богатым человеком, я на своей шкуре испытал, чего стоит это скромное (или нескромное) обаяние буржуазии.

Ничто не возникает из ниоткуда, и ничто не уходит в никуда. Этот закон сохранения материи применим и к богатству. Дело в том, что, уделяя повышенное внимание накоплению материальных благ, индивид волей-неволей ограничивает себя в духовных вещах. Среди своих коллег-олигархов, бывших и действующих, я не знаю начитанных, высокоинтеллектуальных людей. Да, это целеустремленные, волевые личности, точно знающие, чего они хотят в жизни, и непременно, любой ценой добивающиеся поставленных перед собой целей. Вечная гонка за право быть первым требует таких колоссальных затрат жизненной энергии, что ее не остается для самых дорогих и близких тебе людей. Никакие модные салоны и безграничные суммы на кредитной карточке не заменят жене любящего мужа, а детям дорогие гувернеры и престижные школы – заботливого отца. Все это – эрзац. Жалкая подачка, чтобы откупиться. Никакие миллионы и миллиарды не стоят тех лишений, на которые успешные люди обрекают свои семьи. Затраты превышают совокупный доход. Это неизбежно ведет к банкротству.

Вчера у меня было свидание с мамой и Лешкой. Если мама использовала любую возможность, чтобы увидеться со мной, то старшего сына я уже давно не видел. Я знал, что у него проблемы в университете, что он плохо сдал летнюю сессию, и его даже готовили на отчисление с юридического факультета МГУ. Потому он и избегал встреч со мной. Это было нетрудно, достаточно не прийти или опоздать в следственный изолятор в отведенное для свиданий время, и нелицеприятный разговор с отцом не состоится.

Я не видел Лешку полгода. За это время он возмужал, расширился в плечах и из нескладного долговязого юноши превратился в молодого интересного мужчину. Прошлым летом он носил жидкую кудрявую бородку, забавно смотревшуюся на детской физиономии. Сейчас же пришел гладко выбритый, в строгом костюме с наглаженными стрелками на брюках.

– Привет, па. Как ты? – спросил он в переговорное устройство с другой стороны прозрачной стенки из сверхпрочного пластика.

– Нормально, сын. Дописываю книжку.

– Здорово. Я раньше гордился, что у меня папа – такой известный бизнесмен. Но писатель – это еще круче.

– А как твои дела?

Лешка не спешит ответить на мой вопрос, а, порывшись во внутреннем кармане пиджака, извлекает из него потрепанную зачетную книжку и прислоняет ее в развернутом виде к стеклу. Пять экзаменов и по всем разными почерками и разными чернилами стоит одна и та же оценка – «отлично».

– Молодец! Значит, взялся за ум. Так держать, – хвалю я сына.

А он, похоже, долго готовился к этому моменту, стремится удержать радостный миг победы и дальше листает зачетку.

– Я исправил две тройки за прошлую сессию на пятерки. Осталась только одна оценка «удовлетворительно» за первый курс. Пересдам этот предмет, и декан говорит мне, что я смогу претендовать на красный диплом.

Я смотрю на сына и не верю своим глазам. Неужели это тот великовозрастный хлыщ, который еще два года назад, загибая пальцы, пренебрежительно говорил об университетских преподавателях, что они овцы. Который все свободное время проводил в ночных клубах и на всевозможных тусовках. Который еще в конце первого курса привел ко мне домой фотомодель и заявил, что решил жениться на ней. Который заявлял, что ему мало триста долларов в день на карманные расходы, и клянчил у меня на день рождения Porche Cayenne за 115 тысяч евро. Неужели это мой сын? Сейчас он живет гораздо скромнее, чем когда я был на свободе. И насколько он стал лучше за это время! Воистину не было счастья, да несчастье помогло!

– Пап, я собираюсь после четвертого курса пойти на практику в прокуратуру. Ты не будешь возражать?

Еще одна усмешка судьбы: сын олигарха Ланского, которого Генеральная прокуратура обвиняет во всех смертных грехах, будет проходить практику в учреждении, призванном стоять на страже закона. А может быть, в этом и есть сермяжная правда, чтобы такие независимые пацаны, как мой Лешка, становились прокурорами. У них есть собственные суждения, ими трудно будет манипулировать.

– Я поддерживаю твое стремление. А что у тебя с женитьбой?

Лешка отмахивается:

– Да ну ее. Рано еще, папа, мне жениться. Вот закончу университет, встану на ноги, тогда можно будет думать о семье. А пока я к этому не готов.

Я готов расцеловать его через стеклянную перегородку. Слезы гордости за сына наворачиваются мне на глаза. Но мама не дает мне расплакаться.

– Я тебе с твоим товарищем блинов свеженьких испекла. Поешьте. Как-никак масленица.

Спасибо, мамуля. Конечно же, мы за милую душу слопаем твои блины. Редактор от стряпни моей мамы просто без ума.

Бедная, как она постарела за полтора года моей отсидки. Ее длинные волнистые волосы стали совсем седыми, морщины частой сетью легли на родное лицо. Стала тяжело ходить. Но все равно – упрямая – не бросает работу. Хотя ей уже скоро шестьдесят четыре года. Все подруги давно сидят дома и возятся с внуками и правнуками. А моя мама каждый вторник едет на метро через весь город в модный мебельный магазин и приводит в порядок всю накопившуюся за неделю бухгалтерскую документацию.

Сколько раз уже говорил ей, хватит, деньги на жизнь у нас в любом случае будут. Но нет, упрямо твердит свое:

– Я никогда ни у кого не сидела на шее и тебе обузой быть не хочу.

Вот такая у меня мама!

– Ты вообще понимаешь, что ты творишь! – впервые за тринадцать лет нашей совместной работы мой заместитель позволил себе разговаривать со мной в таком тоне.

– Вчера я встречался с Сим Симом. У них там волосы дыбом стоят от твоих художеств! – кричит мне в лицо Неклюдов, в прямом смысле брызгая слюной на персидский ковер ручной работы в моем кабинете. – Твой фонд финансирует партию Яблонского, ты даешь деньги коммунистам, а скольким кандидатам в депутаты по одномандатным округам ты финансируешь предвыборную борьбу? Ты что, Миша, окончательно рехнулся? Решил создать фракцию Ланского в Государственной думе? И ты думаешь, что тебе позволят это сделать? А вот это видел?

И Леонид ткнул мне фигу под нос.

Я делаю вид, что читаю последние новости из Gazeta.ru на мониторе своего ноутбука, но кукиш перед глазами столь выразителен, что я не могу не прореагировать на него.

Я поднимаю свой отрешенный взгляд на специалиста по безопасности и спокойно спрашиваю:

– Чего ты так разнервничался? Я что-то сделал противозаконное? Ты сам знаешь, что эти деньги заработаны мной законным путем, я заплатил государству все положенные налоги, поэтому позволь мне распоряжаться своими доходами по моему собственному усмотрению. Я же не попрекаю тебя за то, что ты купил банк в Тель-Авиве, а Семена Семеновича – за приобретенные им акции Венесуэльской нефтяной компании. Каждый волен вкладывать свои деньги, куда ему заблагорассудится.

Лицо Неклюдова стало багровым, даже его бесцветные глаза налились кровью.

– Но не в антигосударственный переворот! – орет Леонид.

От наставления меня на путь истинный его отвлекает звонок мобильного телефона. Не отрываясь от монитора, я одним глазом слежу, как меняется его лицо. Оно белеет буквально на глазах. Мощное тело бывшего спортсмена вдруг превращается в безвольную рыхлую массу и опускается на самый край стула, едва не обрушившись на пол.

– Случилось что-нибудь? – спрашиваю я компаньона.

Он с трудом подбирает слова:

– Мой Вовка на Рублево-Успенском шоссе насмерть сбил четырех таджиков. Его задержала милиция.

Я реагирую гораздо быстрее, чем он.

– Так чего же ты сидишь? Быстрее едем туда!

Трагедия произошла на повороте к новому поселку Раздоры, где Неклюдовы прикупили себе очередной особняк. Старший сын Леонида, будучи в изрядном подпитии, повез друзей на своем новом джипе в казино и по дороге увидел бригаду гастарбайтеров из Таджикистана, возвращавшихся или направлявшихся на строительство загородной виллы. Кто-то из володькиных друзей высказался насчет чурок, заполонивших столицу, и Неклюдов-младший, не долго думая, чтобы показать собственную удаль и восстановить попранную, на его взгляд, справедливость, направил свой большой квадратный автомобиль в самую толпу рабочих. Четверо скончались на месте. Один из них – мальчишка четырнадцати лет, приехавший с отцом в Москву, чтобы заработать больше денег для матери и сестренок, оставшихся в Курган-Тюбе. Еще пятеро получили серьезные ранения. Свидетелей преступления – хоть отбавляй. У выживших таджиков был мобильный телефон. По нему они сами вызвали «скорую помощь» и милицию. Еще не стемнело, поэтому факт наезда засвидетельствовали многие дачники. В этот момент как раз напротив места преступления остановился рейсовый автобус, и десятки простых дачников видели, как наглые пьяные юнцы целенаправленно давили несчастных таджиков. Вовка не только сбил их и сразу уехал. Он еще сдал назад и дважды прокатился, вдавливая в асфальт тела своих жертв.

Подозреваемых задержали очень быстро.

Когда мы вместе с милиционерами вошли в казино, то сразу увидели возле рулеточного стола группу молодых людей. Они, как ни в чем не бывало, играли в рулетку и пили дорогой французский коньяк. На коленях у Володьки сидела размалеванная девица и вульгарно смеялась. Отец вплотную приблизился к развлекающемуся сыну, а тот уставил на него отсутствующий взгляд с дебильной улыбкой: ты чего, мол, мешаешь отдыхать?

Леонид, ни слова не говоря, врезал по этой самодовольной физиономии от всей души так, что кресло с великовозрастным оболтусом и его веселой подругой опрокинулось, и они с визгом полетели на пол.

– Заберите его, – холодно приказал бывший офицер контрразведки опешившим ментам.

На Владимира тут же надели наручники.

На стоянке возле казино стоял джип, забрызганный грязью и кровью.

Уже в тюрьме я узнал от мамы, что суд приговорил Владимира Неклюдова к пятнадцати годам лишения свободы в колонии строго режима. Отец палец о палец не ударил, чтобы выгородить сына.

Зачем я полез в политику? Этот вопрос мне задают многие. Неклюдов, Редактор, журналисты, следователи. Чего мне еще не хватало? Я сам не раз спрашивал себя об этом, но четко ответить даже самому себе на него не мог.

Наверное, в жизни мужчины бывают моменты, когда он не может поступить иначе. Если он, конечно, мужчина. А может быть, потому, что гораздо раньше других увидел, какие выгоды можно извлечь из демократии?

Вы знаете, сколько нужно отнести денег в правительство, чтобы оно приняло нужное постановление? Поверьте, очень много. Гораздо дешевле на стадии избирательной кампании материально поддержать перспективного кандидата в депутаты Государственной думы. Это тоже требует основательных материальных затрат, но гораздо меньших, чем аппетиты чиновников.

Вот Редактор сравнил меня с парижским банкиром Увраром, ногой открывавшим кабинеты в Директории, которого Наполеон все-таки засадил в Венсеннский замок. И я, как никто другой, понимаю этого древнего олигарха. Вы не представляете, какой это кайф – заходить в чиновничьи кабинеты не просителем, о коих они привыкли вытирать ноги, а человеком, который прекрасно может обойтись без помощи этих «слуг народа» и провести любое решение, минуя их, через Государственную думу. О как же они тебя начинают за это ненавидеть! Если б вы только знали!

А еще я открыл в себе талант педагога. Мне очень понравилось читать лекции студентам, встречаться с ними, отвечать на их каверзные вопросы. Я буквально наслаждался, видя, как загораются глаза у юношей и девушек, когда я говорю о том же, о чем они думают, что обсуждают в аудиториях и общежитиях. Почему Россия при всем своем богатстве такая бедная? Почему у нас больше ценятся родственные связи и кумовство, а не ум и талант? Почему у нас закон не обязателен для всех, а применяется выборочно? Одному это можно, а другому нельзя? Я старался отвечать честно, без вранья. И сам все больше и больше задумывался: и в самом деле – почему?

Естественно, у меня было много врагов. Мои недоброжелатели не могли простить мне моего независимого поведения, моего успеха, моего чувства собственного достоинства, коего они уже давно и безвозвратно лишились. Они строили козни, наушничали на меня, в том числе и президенту.

Смотрите, Ланский копает под вас. Он сам замыслил стать во главе государства. Он слишком контролирует нефтяной рынок. У него слишком много денег. Он хочет рулить Государственной думой. Он становится неуправляемым. Того и гляди, продаст свою компанию американцам, и Россия потеряет контроль над своими природными ресурсами. Его надо остановить. Любой ценой.

Ежегодная встреча президента в Российском союзе промышленников и предпринимателей с деловой элитой страны.

Мое выступление посвящено строительству нового нефтепровода в Китай. Я отстаиваю именно этот вариант прокладки трубы. Ибо он дешевле. Моя компания в состоянии сама в короткие сроки за счет собственных средств построить его. Только согласуйте проект, только разрешите.

Я детально и аргументированно на графиках и цифрах доказываю обоснованность нашего проекта.

Моим оппонентом выступает вице-премьер.

– При всей экономической привлекательности проекта господина Ланского правительство не может согласиться с ним. Да, построить нефтепровод в Китай значительно дешевле, чем до Находки, но в этом случае мы будем иметь дело с одним монопольным покупателем, который в случае чего в любой момент может начать диктовать нам свои условия. Мы живем в сложном, быстро изменяющемся мире. Китай развивается чрезвычайно интенсивно, российская нефть будет только способствовать укреплению его могущества. Поэтому правительство рекомендует проложить нефтепровод за счет средств стабилизационного фонда в порт Находку, чтобы затем из него экспортировать нефть и в Китай, и в Японию, и в Южную Корею, и в другие страны Юго-Восточной Азии.

– Но это же в два с половиной раза дороже! – не выдержал я.

Президент сурово посмотрел на меня и громко, на весь зал, сказал:

– Ведите себя прилично, Михаил Аркадьевич. Мы вас внимательно слушали. Создается впечатление, что вы неспроста так рьяно отстаиваете китайский проект.

Все олигархи и министры дружно посмотрели в мою сторону. Кто-то с сочувствием, кто-то со злорадством.

Я сел как оплеванный на свое место. Теперь я еще стал и китайским шпионом.

Через два дня меня арестовал вооруженный спецназ ФСБ в аэропорту Новосибирска и как государственного преступника под конвоем доставил в Москву, в «Матросскую Тишину».

– Самая страшная тюрьма – не эта. И даже не сталинский лагерь где-нибудь за Полярным кругом, в вечной мерзлоте. Из неволи, определенной другими людьми, все-таки есть надежда когда-то выбраться. Для человека страшнее тюрьма душевная, внутренняя, из которой уже нет выхода. Самый страшный судья – это ты сам или та часть Бога, которая находится внутри твоего сердца. От этого суда уже никуда не скроешься.

Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу. Читают на твоем челе Печать проклятия народы, Ты ужас мира, стыд природы, Упрек ты Богу на земле…

Александр Павлович прочитал отрывок из рукописной оды и спросил графа Аракчеева, в гостях у которого в новгородском имении Грузино пребывал уже третий день:

– Скажите, Алексей Андреевич, неужели молодому поколению я представляюсь таким тираном, что они столь яростно и люто ненавидят меня?

– Ваше Величество, не принимайте близко к сердцу неуклюжий мальчишеский пасквиль. Этот жалкий рифмоплет Пушкин и на меня тоже написал эпиграмму. Ее все мои враги тут же заучили наизусть. Подождите, дай Бог памяти, сейчас вспомню… А, вот…

Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель И совета он учитель, А царю он – друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести…

Аракчеев подошел к чайному столику, посмотрел на него и укоризненно покачал головой:

– Зря вы не едите, это совсем плохо. Чай совсем остыл и ваши любимые поджаренные гренки тоже. Не надо так убиваться, Ваше Величество, слезами горю не поможешь. Бог дал, Бог взял. Все в руках Божьих. Лучше помолитесь за упокой ее невинной девичьей души.

– Я и так часами молюсь за нее, мой друг. Но за что небеса так суровы ко мне? Я легче пережил гибель законных малолетних детей. Хотя каких законных? Тебе ли не знать всей моей семейной драмы! Отцом Марии был Адам Чарторыйский, Лизы – Алексей Охотников. Да ладно об этом. Но смерть Софьи в самый канун ее свадьбы с князем Шуваловым меня потрясла до глубины сердца. Это же моя кровинушка, Алексей. Моя родная доченька! Умница! Красавица! И ее Господь отнял у меня. Вот она, кара Господня за мой юношеский грех! Я взошел на трон, переступив через труп собственного отца. Я должен страдать! Я готов претерпеть любое наказание. Но при чем здесь Софи? Нет мне прощения на этой земле. Прости меня, Господи, за все мои прегрешения! Прости меня, моя дорогая, моя маленькая Софи!

Последние слова государь произносил уже стоя на коленях перед иконой Спасителя. Хозяин намерился уйти, чтобы оставить своего высокопоставленного гостя наедине с его горем, но царь вовремя его остановил, встал с колен, вытер слезы и спросил:

– А где сейчас этот Пушкин?

Благо на память глава Собственной канцелярии его Величества не жаловался.

– Его еще четыре года назад отправили в ссылку на юг, чтобы он вдали от столицы задумался, о чем можно писать, а о чем нет. Служит по линии министерства иностранных дел, кажется, в Кишиневе.

– Распорядитесь, чтобы Пушкина уволили со службы. Мне не нужны такие помощники, – твердо и громко высказал царь свою волю, а про себя добавил. – Обо мне он может сочинять любые нелепицы, но радоваться погибели моих детей – это уже слишком.

Только через двое суток государь, сильно исхудавший, с темными кругами под глазами, вышел из гостевой комнаты к обеду.

Настасья, так звали любовницу графа, заправлявшую всеми делами в имении, на всякий случай поставила прибор и для дорогого гостя и не ошиблась.

Обедали втроем. Царь, хозяин и его гражданская жена. Несчастливого в браке Алексея Андреевича с домоправительницей, полной и рябой, но очень чувственной женщиной, связывали долгие годы нежной дружбы и совместной жизни, как Александра Павловича с княгиней Нарышкиной, матерью покойной Софи. Поэтому ни о каком стеснении присутствием дамы не могло идти и речи, мужчины говорили прямо и открыто, словно были одни в рабочем кабинете.

Находясь еще под впечатлением недавнего разговора о Пушкине, царь первым спросил своего негласного премьер-министра о тайных обществах:

– Что, заговорщики по-прежнему готовят переворот?

– Да, Ваше Величество, червь французского вольнодумства подтачивает устои православного государства. Мои осведомители доносят, что тайных обществ по меньшей мере два: Южное и Северное. Южане настроены наиболее радикально. Они – сторонники вооруженного революционного переворота и установления революционной диктатуры. Руководит ими полковник Павел Пестель.

– Герой войны 1812 года?

– Так точно, Ваше Величество. Во главе Северного общества стоит капитан гвардии Никита Муравьев. Планы северян более умеренные. Они не хотят окончательно свергать самодержавие, но намерены сделать из императора верховного чиновника, который бы получал из казны большое жалованье. А всем в стране, по их мнению, должно заправлять Учредительное собрание.

– Господи, какие же они наивные! – в сердцах воскликнул царь. – Да нельзя народ освободить больше, чем он сам себя чувствует свободным изнутри!

– Истину глаголят ваши уста, государь! – вставила свое веское слово домоправительница. – Крепостные, они ж, как дети малые, сами не знают, в чем их счастье. Третьего дня посватался к моей дворовой девке Агафье купец второй гильдии. Человек уже не молодой, но весьма состоятельный. Хороший выкуп за нее давал. А она, дура, ни в какую! Мол, люблю Ваську-конюха, и никакое мне богатство не нужно.

– Ну это вы уж чересчур. Сердцу ведь не прикажешь, – вскользь заметил Александр Павлович.

Настасья еще хотела сказать нечто, на ее взгляд, важное, но граф перебил ее.

– Прикажете арестовать заговорщиков, Ваше Величество? – вернул он разговор в русло большой политики.

– Ни в коем случае, Алексей Андреевич! – воспротивился царь. – Разве мы с вами в их возрасте не жаждали перемен? Это же возрастное. Оно пройдет. Правильно говорят англичане: кто в двадцать лет не был романтиком – у того нет сердца, а кто в сорок не стал консерватором – у того нет ума. Глядишь, сами образумятся. Только следите за ними и не давайте им натворить глупостей. Если же мы их сейчас всех арестуем, то придется, чтоб другим неповадно было, их примерно наказать. А вот этого я как раз и не хочу. Ибо не мне подобает карать! Лучше расскажите, как продвигается административная реформа. Как там дела у Балашова с его округом?

Аракчеев привык к неожиданным перескокам государевой мысли с одной темы на другую.

– Похоже, надолго завяз наш бравый генерал в центральных губерниях. В своих донесениях жалуется на воровство в городах и грабежи на дорогах, на безграничную власть помещиков и на неповиновение им крестьян, на произвол местных чиновников и волокиту в судах. Умоляет усилить местное управление просвещенными чиновниками из Санкт-Петербурга.

– Где ж я ему найду таковых! Да если б у меня было хотя бы полсотни таких людей, то я, не мешкая ни минуты, заменил бы всех губернаторов, и все проблемы с управлением решились бы сами собой! Мы для чего собрались объединять губернии в округа, не от хорошей же жизни, а оттого, что толковых людей днем с огнем не сыщешь. Еще 8–10 просвещенных сановников, по одному на округ, может быть, и найдем, а больше – ни-ни. Передайте Балашову, пусть сам, как хочет, выкручивается, ищет надежных людей на местах. А что с военными поселениями?

– Со скрипом, но дело продвигается. Это очень перспективное начинание, государь. Соединить в одном лице землепашца и воина. Если нам удастся на окраинах империи повсеместно организовать такие поселения, считай, безопасность границ гарантирована.

Вдруг в сенях раздался какой-то шум. Кто-то вначале громко выругался, потом завопил благим матом.

– Поди, узнай, что случилось, – послала хозяйка горничную.

Девка вскоре вернулась, вся испуганная, и стала что-то быстро шептать на ухо госпоже.

– Что-то серьезное? – поинтересовался государь.

– Нет, Ваше Величество, не извольте беспокоиться. Это наши дворовые дела. Девка Агафья, про которую я вам давеча рассказывала, взяла сдуру да повесилась в амбаре. Теперь вот жених ее бузит, грозится меня жизни лишить. Но ничего, я на этого смутьяна управу-то найду! – заявила любовница второго человека российского государства.

– И что Вы будете делать с этим конюхом Васькой, граф? – спросил царь Аракчеева, когда они после обеда остались на веранде одни и наслаждались закатом. – Отдадите в солдаты?

«Серый кардинал» затянулся дымом из трубки, выпустил изо рта колечко и ответил:

– Посмотрю на его поведение. Пускай пока посидит в сарае и перебесится. Знаете, Ваше Величество, русский мужик насколько вспыльчив, настолько и отходчив. Найдет себе другую девку. А конюх он хороший. Жалко такого отпускать.

– А я, граф, за эти дни всякого уже передумал. Со смертью Софьи оборвалась последняя нить, связывавшая меня с жизнью. Нет, физически я здоров и во многом чувствую себя гораздо лучше, чем десять лет назад, но ржа разъедает меня изнутри.

При этих словах государь показал на грудь, туда, где сердце.

– Ведь мне сейчас столько же лет, сколько было моему батюшке, когда он погиб. Похоже, что и срок моего царствования тоже подходит к концу…

– Побойтесь Бога, государь!

– Не перебивай меня, граф, а то вообще не скажу, что я надумал за эти дни, пока оплакивал Софи. Не волнуйся, руки на себя не наложу. Я же христианин. Речь пойдет о другом…

Александр Павлович замялся, затем так резко встал с кресла-качалки, что оно еще долго потом качалось взад-вперед, подошел к бордюру и сказал:

– Я намереваюсь, мой друг, по собственной воле и без принуждения отречься от престола и прожить остаток жизни как частное лицо.

Аракчеев потерял дар речи от такого признания.

– Но, Ваше Величество… История не знает подобных примеров!..

Он поперхнулся дымом и закашлялся.

Александр Павлович подошел к своему старому товарищу и с силой похлопал ладонью по его спине. Кашель понемногу отступил.

– Вы ошибаетесь, граф. В Древнем Риме был такой император, Диолектиан. Он добровольно отказался от власти и удалился в свое дальнее имение. Когда к нему римляне прислали делегацию с просьбой вернуться обратно на трон, то застали его за возделыванием своего огорода. Их император был счастлив, показывая своим гражданам, какую он вырастил капусту.

– Но это же почти миф, государь. В современной истории вы таких примеров не найдете!

– А что мне история, граф? Я всегда творил ее сам, – высокомерно заявил царь, но потом, похоже, вспомнив, у кого он перенял эту заносчивость, смиренно добавил: – С Божьей помощью, конечно. Жаль, что англичане отравили беднягу Наполеона. Это был достойный противник. Схватка с ним придавала смысл всей моей жизни.

Обескураженный граф не знал, что и ответить. Император тем временем продолжал:

– Все когда-нибудь бывает впервые. Вы думаете, что я не вижу, как пронырливый Меттерних водит меня за нос со Священным союзом? Потакая моей набожности на словах, на деле он насаждает в Европе еще худшие порядки, чем были до пришествия Наполеона. Я никогда себе не прощу, что послушался этого хитрого лиса и не помог грекам, восставшим против османского ига. Есть пределы добродетельному терпению христианина. Даже в международных делах. Знаете, граф, в чем была моя ошибка? Я хотел установить мировое торжество христианских добродетелей. Но невозможно переделать мир, не изменив самого себя. А может быть, и не надобно вовсе никаких реформ? Пусть этот мир несправедлив по самой своей природе, но если каждый просто станет поступать по совести в своем ближнем кругу, может, тогда и наступит царство Божие на земле? Поймите, Алексей Андреевич, в самой моей душе еще нет покоя. Иногда я так истово верю в Бога, что не могу понять цинизма и неверия других, а порой сам пускаюсь во все тяжкие, а потом снова каюсь в грехах перед Создателем.

Моя душа все еще находится в поиске, она стремится найти дорогу к Богу, иногда ей даже кажется, что она встала на путь истинный, но это пока только кажется. Я хочу обрести это единство, этот душевный покой. Я устал от власти. Я отдал ей почти четверть века своей жизни. И солдату после двадцати пяти лет службы дают отставку. Тем паче царю.

– И как вы себе представляете эту процедуру, государь? – задал конкретный вопрос Аракчеев.

Александр Павлович задумался, прошелся по веранде и честно признался:

– Я еще не решил, как и когда это лучше сделать. Об этом, кстати, я и хотел посоветоваться с вами, граф.

– Но кого бы вы видели вместо себя на российском престоле, Ваше Величество? Наследника-то у вас нет. Заговорщики только и ждут удобного случая, чтобы поднять восстание.

– Не волнуйтесь, граф, никакой республики в России не будет. У меня нет детей, зато есть братья. Да, я знаю, что Константин непригоден для верховной власти. Он слишком вспыльчив, слишком неуравновешен, как наш отец. К тому же вопреки интересам династии женился на простолюдинке. Мне и самому нравятся польки, но не до такой же степени! А что вы думаете о Николае?

Аракчеев размышлял. Он уже не раз задавался этим вопросом – кто придет на смену Александру? Лучшей кандидатуры, чем великий князь Николай Павлович, российский Ришелье не находил. Конечно, у Романова-младшего не тот полет мысли, как у старшего брата, зато имеется врожденное стремление к порядку и субординации. Именно эти качества сам Алексей Андреевич очень высоко ценил в людях. Граф не сомневался, что он легко докажет свою полезность новому монарху, более того, даже упрочит свои позиции при дворе.

– А не молод ли Николай Павлович для трона?

– Полноте, граф, я был куда моложе, когда взошел на престол. Напротив, молодость брата – это его плюс. Он в силу своих лет способен ощущать требования времени, чего уже нельзя сказать обо мне и о Константине.

Аракчеев смешался. Чувствовалось, что он еще хочет спросить нечто для себя важное у главы государства, но не решается. Царь заметил его колебания и приободрил министра:

– Задавайте любые вопросы, граф. Сейчас мы беседуем без церемоний.

– Хорошо, государь. Это, конечно, может быть, не мое дело. Но в последний год царствования вашего батюшки при дворе ходили слухи, что его младшие сыновья Николай и Михаил рождены вовсе не от него. Их отцом якобы является генерал Федор Петрович Уваров. Вы не боитесь оставлять трон человеку, который, возможно, приходится вам братом лишь наполовину, по материнской линии?

Царя этот вопрос, который Аракчеев так долго не решался задать, от души развеселил. Он рассмеялся звонко и открыто, как в былые времена, и ответил без всякого сожаления и раздражения:

– Да если бы жены всех Романовых хранили верность своим мужьям, наш род давно потерял бы право править Россией. Тогда на престол всходили бы одни немцы. А так все в порядке. Вот мой родной дед, например, по одной версии, граф Салтыков, а по другой – вообще безродный крестьянин из финской деревни. Ну и что из того, что у Николаши отец – не Павел, а Уваров. Ему же лучше. Меньше дурной наследственности!

Глава 9. Все могут короли

Мне предъявили обвинение по восьми статьям Уголовного кодекса. Чего тут только не было! И мошенничество в особо крупных размерах, и незаконное предпринимательство, и уклонение от уплаты налогов…

Но если я был таким отъявленным преступником, почему государство так долго терпело все эти мои преступления и раньше не привлекло к ответственности?

После моего заключения под стражу начались гонения и на нашу нефтяную компанию. Налоговики ей стали предъявлять одну претензию за другой по недоплаченным в государственный бюджет налогам. Вначале за 2003 год, потом за 2002‑й, и так далее по убывающей хронологии. Причем каждая исчислялась миллиардами долларов. Счета управляющей компании, ее подразделений в безапелляционном порядке арестовывались повсеместно. Прокуроры и налоговики, как стая голодных собак, получив команду «Фас!», вцепились мертвой хваткой в доселе процветающий бизнес.

Неклюдов и другие акционеры холдинга, наученные нашим с Антоном Журавлевым горьким примером, сделали выводы и успели покинуть страну. Вот и пригодился Леониду его израильский паспорт и своевременно приобретенный в Тель-Авиве банк.

Они обратились с исками в Международный арбитражный суд в Стокгольме и в американский суд в Хьюстоне, где проживали некоторые акционеры нашего холдинга. Но все без толку. Российское государство, объявив нам войну, похоже, решило довести ее до победного конца. Зачинщиков образцово-показательной порки строптивого олигарха даже не взволновало, что вместе с котировками акций нашей компании обвалился, по сути, весь российский фондовый рынок. Они упорно гнули свою линию. Ведь на войне победу приносит упрямство. И в конце концов добились своего: индексы РТС и ММВБ вернулись на прежний, докризисный, уровень, но уже без наших акций. Их стоимость на фондовых площадках упала в двадцать, а то и в тридцать раз.

Самый ценный «бриллиант» в моей нефтяной короне, моя гордость – «Востокнефтегаз» – был продан на аукционе за смешные деньги – несколько миллиардов долларов. Мы одних только дивидендов своим акционерам за последнюю пару лет выплатили больше, чем государство получило за всю мою самую дорогую «дочку».

Но меня больше поразило другое: как прореагировал народ на мой арест и травлю моего холдинга. Удивительное дело, но президентский рейтинг среди россиян согласно социологическим опросам еще больше вырос. Он снискал себе славу борца с олигархами за народное благо. Беда лишь в том, что после претворения в жизнь лозунга «грабь награбленное» богатых действительно становится меньше, но число бедных не уменьшается. Это мы уже проходили в 1917 году.

Помните анекдот о том, как престарелая барыня, внучка декабриста, послала своего слугу узнать, чего хотят революционеры, митингующие на площади.

Слуга, вернувшись, ей ответил: они хотят, чтобы не было богатых. На что барыня очень удивилась: странно, а мой дедушка хотел, чтобы не было бедных. Почувствовали разницу?

Раскулачить кого-нибудь – это не вопрос. Другое дело – научиться по-хозяйски управлять реквизированным имуществом, чтобы хватило на всех. Семьдесят лет длился этот эксперимент в нашей стране, и чем он закончился – известно всем.

Об этом и еще о многом другом я говорил на суде. Свою вину я не признал ни по одному пункту обвинения.

– Если будут судить руководителя за обыкновенную хозяйственную практику корпораций, то на скамье подсудимых окажутся все, кто хотя бы пытался что-то делать в девяностые годы. Просто есть предприниматели, угодные власти, а есть неугодные. Одни – хорошие, а другие – плохие. Для хороших – один закон, для плохих – другой. Что это как не политика двойных стандартов! А закон должен быть един для всех. На то он и закон.

Моя речь длилась более получаса. В конце я даже немного охрип от напряжения, но высказал все, что хотел. Максимально корректно, насколько смог.

– Миша, неужели ты настолько любишь деньги, что готов пожертвовать своей свободой, а может быть, даже жизнью ради них? – спросил меня Редактор, когда я вернулся в камеру после суда.

– А ты, Коля, можешь назвать себя бессребреником? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Увы. Я вынужден признать, что деньги играют важную вспомогательную роль в моей жизни. Когда они у меня есть, я могу делать то, что хочу, а когда их у меня нет, я вынужден делать то, что хотят другие. Но, поверь мне, если бы у меня были сейчас деньги, я бы и на минуту здесь не задержался.

– А куда ты дел свои деньги? Вроде бы газету свою продал одному олигарху недешево. По крайней мере, на безбедную жизнь должно было хватить. А ты вот в тюрьме прохлаждаешься. Непонятно как-то?

– Чего тут понимать. В Библии сказано, что нельзя служить Богу и Мамоне одновременно. Но золотой телец к тому же ревнив. Пока ты играешь по его правилам, он с тобой, но стоит отодвинуть его на второй план, как он тут же начинает тебе мстить. Пока я был редактором, деньжата у меня всегда водились. А когда надоело каждый день продавать свою совесть и я сказал себе «хватит», на мой век заработанного достаточно, все быстро изменилось. Я положил свои миллионы в надежный банк и решил: буду жить на проценты, как рантье. Путешествовать по миру, писать книги, думать о душе. В общем, посвящу остаток жизни тому, чего раньше был лишен в деловой сутолоке. Но недолго длилась моя безоблачная счастливая жизнь. Мой надежный банк лопнул во время августовского кризиса, и почти все мои сбережения улетучились вместе с ним. Благо я додумался часть денег вложить в лицензию на разработку одного нефтяного месторождения. Но этого хватило только на оформление бумаг в соответствующих органах, на освоение недр у меня уже не осталось ни копейки. Пришлось искать компаньона для совместной реализации моего проекта. Но после кризиса, сам знаешь, найти инвестора даже в нефтянку было задачей не из легких. Иностранцы боялись России, как черт ладана. Ну и нарвался я на одного проходимца. Он занял несколько миллионов долларов у одного крупного нефтяного холдинга под залог моих акций, а потом взял и скрылся. Чуть позже я сам отыскал нормального инвестора и продал ему свою компанию вместе с лицензией. У меня к тому времени накопилось уже изрядное количество долгов, поэтому основная масса денег разошлась быстро. Поверь, Миша, я, правда, не знал, что в депозитарии на моих акциях стоит «сторожок», что они заложены. Потом это, конечно, выяснилось. Разразился скандал. Дескать, такой уважаемый человек занимается мошенничеством. Но делать-то нечего. Получается, что я на самом деле продал одни и те же акции двум разным покупателям. Этого моего агента найти так и не удалось. Он слинял с миллионами очень далеко, в Бразилию. Пришлось за все отдуваться мне. Ваши коллеги поставили условие, чтобы я вернул им всю сумму залога, но у меня такой суммы не оказалось. Вот и сижу здесь, жду, когда выловят этого удальца из дебрей Амазонки. Другого способа возместить ущерб у меня нет.

– Да, грустная история, – согласился я. – Но она ведь свидетельствует против тебя. Остановиться в этой гонке – значит отстать безвозвратно. Поэтому надо гнать до конца.

Но Редактора мой вывод явно не устроил.

– Ничего моя история не значит. Мне просто не повезло. Хотя, с другой стороны, как посмотреть на это дело. Не будь этой аферы с акциями, я бы никогда не угодил в тюрьму, а не попав сюда, я бы никогда не познакомился с тобой, Миша. А сдается мне, что это наше знакомство только начинается и продлится еще очень долго.

– Зато мне так не кажется, – огрызнулся я.

Но Редактор, словно не слыша меня, продолжал читать свою нотацию.

– Дети «экономикс»! – ворчал он, наливая в кружку кипяток. – Дорвались до халявы! Да куда в вас столько входит? Никак остановиться не можете, все хапаете и хапаете, будто собираетесь жить вечно. Для потомков стараетесь? Да им, по большому счету, начхать на ваше богатство. Все равно у них будет своя жизнь, и не известно еще, что принесет им наследство: пользу или вред? Им же просто не интересно будет жить на всем готовом. Дураки вы, господа олигархи, медвежью услугу оказываете своим чадам!

Я молчал, ибо на это мне нечего было возразить. Я и сам уже пришел к похожим выводам. А Редактор только входил в раж.

– Безграничные потребности человека в мире ограниченных ресурсов! – передразнивая известного экономиста, ехидным голосом протянул оратор. – Вот ваш девиз. Пряников сладких всегда не хватает на всех. И потому жрать надо их от пуза, пока не лопнешь. Разве ты, Миша, не понял, что нормальные потребности современного человека – не столь высоки. Чтобы полноценно питаться, хорошо одеваться, жить в достойной квартире, ездить на машине, которая не ломается каждую неделю, не нужны миллиарды. Если ты будешь злоупотреблять даже самым дорогим коньяком, ты все равно рано или поздно станешь алкоголиком. Если будешь поглощать чрезмерное количество калорий, даже в виде самых изысканных блюд, ничего кроме вреда такая диета твоему организму не принесет.

Николай будто бы озвучивал мои мысли, поэтому у меня не было необходимости что-то говорить самому.

– Извини, Миша, но меня блевать тянет, когда по телевизору показывают новых русских пижонов, а особенно их жен, разукрашенных бриллиантами, и детей, исполненных снобизма. Для них свет клином сошелся на потребительстве. Они больше ничего для себя в этом мире не нашли, кроме тряпок, машин, вилл, яхт, драгоценностей… Но ведь это убогие люди! Мир более многообразен, чем самый большой супермаркет. Деньги – это еще не все в жизни!

Редактор отхлебнул из кружки дымящийся чай.

– Может быть, потребности человека безграничны, если под этим понимать жажду открытий ученого, безудержный полет фантазии писателя, животворящую кисть художника и покаянную молитву грешника. Но это из области нематериального. Это порыв души человека. Его не измеришь ни на какие караты!

– Но ведь так было испокон веков, – возразил я. – Всегда были знать и чернь. Богатые и бедные. Творцы и администраторы. На этих противоречиях и развивался мир. Неравенство среди людей заложено природой, и людям, как бы они того ни хотели, этого не исправить. Оно является двигателем прогресса. Еще Уинстон Черчилль заметил, что капитализм – это неравное распределение блаженства, а социализм – равное распределение убожества. Третьего, увы, не дано.

Редактор отставил свой чай на стол и устало произнес:

– Но кроме неравенства в природе заложена еще и гармония. Одно уравновешивает другое. Хищник сам становится добычей другого хищника, более сильного. Но вы же, господа олигархи, хотите и того, и другого. К другим относитесь по законам природы, а рассчитываете на отношение к себе окружающих по цивилизованным, христианским законам. Так не бывает, дорогой ты мой. Хочешь, чтобы закон и нравственность торжествовали над произволом и грубой силой, сам становись цивилизованным. Ты думаешь, что народ – тупой и невежественный, куда ему укажут, туда он и пойдет, как стадо баранов. Ты глубоко ошибаешься, Миша. Может быть, подавляющее большинство и не разбирается в процессуальных тонкостях и правовом крючкотворстве, но нашему народу присуще внутреннее чувство справедливости. Я думаю, что если бы провели референдум по поводу раскулачивания богатых, то Растроповича и Билла Гейтса народ бы не тронул. Потому что их состояния заработаны собственным талантом и тяжким трудом. А твоего ума, Миша, извини, хватило только на то, чтобы по-умному украсть государственную собственность. И даже это тебе могут простить. Если ты потратишь свои капиталы на богоугодное дело. Как Генрих Шлиман, например. Сколотил свое состояние на торговле оружием, но вовремя понял, что пора остановиться и занялся археологией. И в историю он вошел не как успешный делец, а как первооткрыватель Древней Трои. Вот чему стоит посвящать жизнь!

Я молчу. Мне нечего ответить.

– Ваши огромные финансовые возможности неизбежно приходят в противоречие с вашими убогими потребностями, господа олигархи. Для вас свет клином сошелся на политике. Другой альтернативы для себя вы не видите. И наивно полагаете, что ваша власть будет лучше, коли вы такие богатые и фотогеничные. Да ни черта подобного! Для вас политика есть продолжение вашего бизнеса. Вы помешаны на приращении добавленной стоимости, и вам никогда не будет дела до народа. Он для вас был и останется трудовым ресурсом. Поищите лучше другое применение своим миллиардам. А не найдете – не взыщите. Их у вас отберут!

– Интересный взгляд!

– Правильно поступил президент, что начал вас раскулачивать. Вы отхватили такой кусок пирога, что не смогли его переварить. Поэтому для блага общества и вашего же личного блага будет лучше, если вы сядете на диету.

– Но где гарантия, что у тех, кто придет нам на смену, душа окажется лучше? Обычно бывает наоборот.

– Такой гарантии нет. Но перед их глазами будет уже ваш горький опыт. И мне кажется, что это будут люди в погонах, а они приучены к дисциплине и к мундирам. Посему на костюмы от Версаче тратиться не станут.

– Ты ошибаешься. Кто-кто, а разведчики знают толк в костюмах.

Он опять взял кружку и допил свой чай.

– А на твоем месте, Миша, имея миллиарды, я бы никогда не стал трястись над ними и сидеть в тюрьме. Жизнь так коротка, в ней столько всего интересного, что каждый день является чудом, и глупо проводить столько драгоценного времени в неволе. Любой нищий на улице сейчас богаче тебя!

Теплым ранним вечером, какие случаются в Санкт-Петербурге в самом начале сентября, когда лето уже устало править бал, а осень еще не вступила в свои права, у ворот Александро-Невской лавры остановилась коляска, запряженная тройкой статных лошадей. Из нее ловко выпрыгнул высокий моложавый офицер в легкой походной шинели и фуражке, но без шпаги, и направился размашистым шагом к поджидавшим его священникам.

Митрополит Серафим, архимандриты и остальная монашеская братия, по случаю приезда высокого гостя облаченные в парадные одеяния, склонили свои головы в поклоне. Приезжий, в свою очередь, тоже поклонился в ноги митрополиту и приложился к кресту. Владыка Серафим окропил гостя святой водой и благословил его.

– Я хотел бы, чтобы отслужили молебен по поводу моего отъезда, – попросил царь.

– Пройдемте в храм, государь, – сказал Серафим и направился в церковь.

Александр Павлович в окружении других священнослужителей последовал за ним.

В соборе император остановился перед ракою святого Александра Невского. Начался молебен.

– Положите мне Евангелие на голову, – попросил государь митрополита и встал на колени.

Закончив молитву, Александр поднялся, трижды поклонился мощам святого тезки и поцеловал его образ.

– Ваше Величество везде жалует схимников. В нашей лавре ныне проживает такой. Не соблаговолите ли позвать его? – спросил митрополит царя, когда они выходили из церкви.

– Хорошо, позовите, – согласился император, но тут же быстро поправился: – Нет. Лучше проводите меня к нему в келью. Я хочу посмотреть, как живет схимник.

Митрополит дал знак монахам, и в руках двоих из них тут же появились факелы.

– Придется спуститься в подземелье, государь, – пояснил владыка.

Потом они долго шли по темным коридорам, спускались вниз по крутым лестницам в самое чрево земли, откуда пахло плесенью и смертью. Наконец митрополит остановился возле сколоченной из грубых досок двери, преграждавшей вход в какую-то нору.

– Здесь и живет достопочтенный старец Алексей, – почтительно произнес митрополит, открывая дверь в преисподнюю.

Вначале царь ничего, кроме блеклого света свечи перед образом Иисуса Христа, не увидел. Но затем, когда глаза привыкли к темноте, разглядел жалкое убранство кельи. На земляной стене висело несколько икон. На почерневшем от старости и сырости деревянном столе лежала раскрытая Библия и еще несколько церковных книг, описывающих жития святых.

– А где старец спит? Я не вижу постели? – спросил царь.

Но ему ответил не Серафим, а какой-то надрывный голос из темного угла, словно он доносился из-под земли:

– Нет, государь, у меня есть постель. Подойди поближе, я тебе ее покажу.

Александр пошел на зов, а, увидев ложе старца, ужаснулся. Это был черный гроб. В нем лежали схима, свечи и другие необходимые для совершения обряда погребения вещи.

– Смотри, – сказал высохший и сгорбленный старец. – Вот постель моя. И не только моя. А постель всех нас. В нее все мы, государь, ляжем и будем долго спать.

В Таганрог он приехал лишь спустя три недели, опередив царицу на несколько дней. Удивительное дело, но дальняя дорога более утомила императора, чем больную императрицу, ради поправки здоровья которой царская чета и пустилась в столь длительное путешествие.

Поселились супруги в небольшом доме на высоком берегу залива, который назвать дворцом можно было лишь с большой натяжкой, зато из него открывался отменный вид на гавань.

На южных фруктах царь быстро восстановился с дороги, и вскоре его было уже не удержать у семейного очага. С раннего утра денщики седлали ему гнедого жеребца. И государь подолгу объезжал его, уносясь в бескрайние дали донской степи.

После обеда Александр Павлович и Елизавета Алексеевна совершали совместные длительные прогулки, рука об руку, как в старые добрые времена. В хорошую погоду – к морю, а в ветер и слякоть просто сидели в беседке и подолгу разговаривали меж собой. Фрейлины не могли налюбоваться на эту семейную идиллию и радовались, что в венценосной семье наконец воцарилось взаимопонимание.

– Они полагают, что у нас медовый месяц. Это после тридцати двух лет кошмарной совместной жизни. Им даже невдомек, что, когда решение принято и все мосты сожжены, гораздо легче общаться.

– Но, может быть, вы все-таки передумаете. Еще не поздно.

– Сколько вам можно повторять, сударыня: я своих решений не меняю! – вспылил царь и уже поднялся, чтобы уйти из беседки.

– Вы снова думаете только о себе! – воскликнула царица ему вслед. – Вы пойдете путем искупления, будете замаливать свои грехи, а что прикажете делать мне?

Он остановился на самом выходе, обернулся и произнес казенным голосом:

– Это решать вам, сударыня. Или вы забыли, что уже давно живете своей жизнью, не имеющей с моей ничего общего. Комедия, которую мы с вами разыгрываем для окружающих, в наших с вами отношениях ничего не меняет. Я уже однажды пережил трагедию потери супруги, которую любил. Все мои прежние чувства к вам похоронены глубоко под землей. И я не намерен заниматься осквернением могил.

Елизавета Алексеевна сидела на скамейке с каменным лицом и нервно теребила в руках зонтик. Она никак не ожидала от мужа такой строгой отповеди. На глазах ее засверкали слезы.

Чего-чего, а рыданий женщины Александр Павлович спокойно перенести не мог. Видя, что царица вот-вот расплачется, он вернулся к ней, сел рядом на скамейку и примирительно сказал:

– Ну, будет плакать. Извините, я погорячился.

Но было поздно, слезы уже ручьем текли из ее глаз, а плечи содрогались от рыданий. Вытирая свои мокрые глаза шелковым платком, женщина уткнулась в грудь мужа. И ему ничего не оставалось, как гладить ее поседевшие волосы.

– Я же не виновата, что родилась такой. Я бы отдала все свои титулы, все свое богатство, чтобы быть мужчиной. Но Бог распорядился иначе. Простите меня, Александр. Простите за все. Я сломала жизнь и вам, и себе, и нашим так рано ушедшим детям. В моей душе тоже нет покоя, и она так же жаждет искупления.

Царь внимательно слушал ее, а затем, по-прежнему поглаживая ее голову, ответил:

– Когда я прочитал ваши письма к графине Головиной, моим первым желанием было учинить грандиозный скандал и отослать вас с позором обратно к вашим родителям, как это сделал Константин со своей женой. Но честь семьи, правила дворцового этикета удержали меня от скоропалительных решений. Мне сразу стала понятна ваша холодность, ваша бесчувственность по отношению ко мне. А я ведь принимал ее на свой счет. У меня даже по этому поводу возник комплекс неполноценности. И в своих многочисленных романах я старался изжить его, утвердиться как мужчина. Я даже подговаривал собственных друзей, чтобы они ухаживали за вами.

При этих словах Елизавета Алексеевна невольно отодвинулась от супруга и посмотрела на него с осуждением. Но Александр Павлович настолько увлекся, что уже не мог остановиться.

– Да, вы меня правильно поняли. Адам Чарторыйский спал с вами по моей просьбе, а потом докладывал мне, каковы вы в постели. И успокоил меня, что проблема не во мне, не в нем, а в вас, сударыня. Вот до какой низости опустился я из любви к вам!

Царица слушала эти признания и только качала головой. Она уже успокоилась, слезы на глазах высохли, но сами глаза, огромные и испуганные, с тревогой смотрели на мужа, которого она впервые в своей жизни увидела с новой стороны. А он все шагал взад-вперед по беседке и продолжал свой монолог.

– Только много позже я понял, почему вы терпели ухаживания князя, когда ваше сердце целиком и полностью принадлежало вашим фрейлинам. Нет нужды перечислять их сейчас. Поверьте, я знаю о многих. Вы просто очень хотели родить ребенка. А на меня в этом рассчитывать не могли, ибо я брезговал вами. Но ваша и Чарторыйского дочь Мария прожила недолго. Господь призвал ее к себе в младенчестве. И тогда вы завели роман со штаб-ротмистром Алексеем Охотниковым. Ваша дочь Лиза была от него?

– И вы приказали заколоть бедного юношу. За что? Вы же меня уже не любили? – тихо спросила царица.

– А вы бы еще от кучера родили мне наследника! – вспылил государь. – Вы и только вы виновны в гибели этого несчастного офицера! Вы обманули его, использовали, как племенного быка. Не хватало еще, чтобы я давал свою фамилию и отчество чужим детям!

– Как вы жестоки!

– Хорошие были учителя! Я долго не мог понять, почему это случилось именно со мной, за что мне такое наказание. Ладно, если бы это произошло после гибели отца, я мог бы принять это как Божью кару за мой грех. Но батюшка еще был жив и даже сам еще не вступил на престол. Вначале я во всем винил вас, потом себя и только лет десять назад, после разгрома Наполеона, понял, что в этом не виновен никто: ни вы, ни я. Это было испытание, ниспосланное нам.

– Но я же ничего не имела против ваших связей с другими женщинами, – сказала в свое оправдание царица.

– А что вам еще оставалось делать? Я нуждался в том, чего вы не могли мне дать. Я не мог жить без любви. Я испытывал потребность в том, чтобы меня любили, а не просто терпели мое присутствие рядом и отдавали мне свое тело, словно исполняли тяжкую повинность. Каждое растение тянется к солнцу, так и всякий человек тянется к любви. Бог есть любовь. Только вдумайтесь в это, и вам сразу все станет ясно. По вашему поводу я не испытываю ни малейшего желания в покаянии. Мы прожили свою жизнь, может быть, не так счастливо, как хотелось бы, не нажили детей, но зато оказались честными перед своей природой. Каждый из нас искал свою любовь, в которой нуждался. Я не держу на вас зла. А если вы испытываете потребность в покаянии пред Богом, то это – ваш выбор, и я его уважаю.

– Спасибо, – еле слышно прошептала царица.

– Не стоит благодарности, – буркнул Александр Павлович, но тут же примирительно добавил. – Уже смеркается. А на море поднимается буря. Пойдемте-ка лучше в дом, сударыня. Еще не хватало, чтобы мы на самом деле простудились и заболели. Это совсем не входит в мои планы.

Тем временем в Петербурге уже чувствовалось приближение зимы. После прошлогоднего наводнения, когда Нева вышла из берегов, затопила половину столицы и погибло более пятисот человек, все городские службы были приведены в состояние повышенной готовности на случай нового нашествия стихии. Следить за уровнем воды в реке обязали даже городовых. Те, хоть и роптали на начальство, но дело свое делали исправно.

Промозглым октябрьским вечером, когда с Балтики дул особенно сильный ветер с дождем и снегом, в доходном доме на Фонтанке встретились два господина. Один – пожилой в генеральском мундире, другой – средних лет. Элегантный костюм, сшитый явно не в Петербурге, и легкий акцент выдавали в нем иностранца. Единственное, что объединяло этих господ, были длинные, почти до самого подбородка, бакенбарды. Оба они курили, сидя подле камина и глядя на огонь. Правда, пожилой предпочитал трубку, а иностранец – сигары. Рядом с каждым на ажурном столике стоял маленький стаканчик, наполненный до половины янтарной жидкостью.

– Как вам понравился виски, господин граф? – спросил генерала иностранец.

– Это божественный напиток, господин Шервуд. Шотландцы, как и русские, разбираются в крепких напитках. Это нас объединяет.

– Именно поэтому вы обратились за помощью в организации столь деликатного предприятия именно к нам, британцам? – Шервуд мягко перешел к главной теме предстоящего разговора.

– Не только. Мне импонирует английская немногословность. Ведь рыцари туманного Альбиона умеют держать язык за зубами. А в данном деле конфиденциальность является решающим фактором. Ведь на карту поставлена репутация двухсотлетней императорской династии и честь огромной страны. Вы понимаете всю ответственность миссии, за которую беретесь?

– Обижаете меня, граф. В семействе Шервудов всегда служили верой и правдой своим государям и при этом умели держать язык за зубами. Однако хотелось бы, чтобы эти наши полезные качества находили достойное вознаграждение.

– На этот счет можете быть спокойны, господин дипломат. Все ваши затраты будут щедро компенсированы из казны императорского дома Романовых.

Англичанин сделал маленький глоток из своего стаканчика и поставил его на столик.

– Но у меня есть еще одно условие, граф.

– И какое же, позвольте полюбопытствовать?

– Мои братья и я должны быть уверены в том, что смена власти в России не принесет вреда интересам Британской империи.

Генерал отложил в сторону погасшую трубку и сказал:

– Что мне нравится в англичанах, так именно ваша педантичность и скрупулезность. Прежде чем за что-то взяться, вы тысячу раз проверите задуманное со всех сторон. Но уж решившись на что-либо, никогда не свернете с намеченного пути. Этого же я хочу для России. Наша бедная страна уже устала от половинчатых решений. Государь Александр Павлович с возрастом стал таким же непостоянным и неуловимым, каким был его отец Павел. Сегодня он один, завтра – другой, послезавтра – третий. А насущные дела государства требуют от монарха четкой и внятной политики.

– Ответьте мне честно, граф. Для меня это очень важно. Император Александр на самом деле хочет инсценировать собственную смерть и жить как частное лицо, или же это часть какого-то постороннего коварного замысла?

Генерал искренне развел руками от удивления.

– Помилуйте, господин дипломат, кто нашего государя может заставить сотворить что-то против его воли? Вы же знаете, насколько он своенравен и упрям.

– Но тогда я вообще ничего не понимаю. В моей стране короли никогда не уходили с трона сами.

– А в России вот цари уходят. Такая у нас загадочная душа. И не ломайте над этим голову, голубчик, все равно не поймете. Вы в курсе, что у нас готовится революция?

Глаза Шервуда округлились от удивления, и он отрицательно помотал головой.

– Европа еще не оправилась от последствий французской революции, а тут нате – лапотная Россия на подходе. Но лягушатники, люди цивилизованные, и то каких дел натворили. А теперь только представьте себе беспощадный русский бунт, тщательно раздуваемый дворянами-перерожденцами. Мало никому в Европе не покажется. Даже вашей стране, хотя она и расположена, слава Богу, на острове. Бунт в России парализует всю внешнюю торговлю. Я не думаю, что это входит в интересы вашего правительства. Я уже несколько раз подходил к императору Александру с просьбой незамедлительно арестовать зачинщиков готовящегося переворота и растоптать гадину в зародыше, пока она еще не окрепла. Но царь ведет себя чрезвычайно нерешительным образом и все твердит: не мне карать, не мне карать. Мол, за годы его правления в России не было ни одной смертной казни по политическим мотивам. И потом этот его мистицизм, крайняя набожность. Канцлер Меттерних, напуская библейского туману на российского самодержца, ловко этим пользуется. А вашей стране нужна сильная Австро-Венгерская империя, отхватившая себе уже половину Европы?

Англичанин вновь вынужден был согласиться с доводами генерала.

– Я ответил на все ваши вопросы? – спросил русский.

– Да, господин граф.

– Теперь я, в свою очередь, хотел бы узнать, каковы ваши планы?

– О! – воскликнул иностранец. – У нас все готово. Мой средний брат Роберт находится с яхтой вблизи греческого острова Крит и должен со дня на день взять курс на Константинополь. Максимум через пару недель он будет в Таганроге. Яхта надежная, одна из лучших в британском морском клубе. Выдержит любое, самое длительное морское путешествие. Вы уже окончательно определились с маршрутом?

– Наш царь желает в первую очередь совершить паломничество в Святую землю, преклониться гробу Господню и другим христианским святыням. Но, зная беспокойный нрав императора, я думаю, что ему там скоро надоест, и он захочет новых впечатлений. Смею предположить, что его потом потянет в Индию. Все-таки молодцы ваши соотечественники, что извели проклятого корсиканца, а то, не дай Бог, Александру Павловичу еще взбрело бы в голову освободить своего бывшего врага ради остроты впечатлений. Одним словом, готовьте вашего брата к кругосветному путешествию лет на десять. Без спешки, с остановками, чтобы изучить детально местные достопримечательности. Наш царь это ужасно любит. В случае чего всегда обращайтесь за помощью в любое российское консульство. Там вам обязательно помогут. На этот счет я уже распорядился. Но запомните, господин дипломат, наш таинственный путешественник никогда уже больше не должен вернуться в Россию. Вы меня поняли?

– Вы не обмолвились, ваше сиятельство? Ни о каком покушении раньше речь не заходила!

– Успокойтесь, господин Шервуд. Никто не заставляет ни вас, ни ваших родственников насильственно умерщвлять особу царских кровей. Но государь – уже не юноша. Длительные путешествия могут так подорвать его здоровье, что оно просто не выдержит. К тому же плаванье по морям и океанам – дело весьма опасное. Никто из нас не застрахован от превратностей судьбы. России два царя не нужны. Но, с другой стороны, пока Александр Павлович будет жив, вы будете получать деньги на его содержание и продолжение путешествия. Так что решайте сами, как вам лучше поступить. У вас же, кажется, есть еще один брат?

– Да, младший. Джон, или по-вашему Иван. Он служит российскому императору в уланском полку и готов по первому же вашему приказу отправиться с донесением к государю. Кстати, вы подобрали двойника?

– Обижаете, господин Шервуд. И даже не одного. Первый – это фельдъегерь Масков. Ему уже приказано завтра к восьми утра явиться ко мне в Собственную канцелярию Его Императорского Величества для получения депеш. Я распоряжусь, чтобы вашего брата откомандировали вместе с Масковым. Вы его уже предупредили, что ему предстоит сделать?

– Да. Во имя блага императора Александра он готов пойти на все, даже на преступление.

– В крайнем случае, если у вас что-то с Масковым не удастся, имейте в виду, что в самом Таганроге в третьей роте Семеновского полка служит унтер-офицером некто Струменский. Он так же, как и Масков, похож на императора. Солдаты даже в шутку прозвали его Александром Вторым. По всем щекотливым вопросам ваш брат должен обращаться к начальнику главного штаба генерал-адъютанту Дибичу. И ни к кому более. Запомните и своему брату строго-настрого накажите: государь ни в коем случае не должен догадаться, что гибель этих людей подстроена. Для него это должна быть чистейшей воды случайность, воля Господа. Только тогда царственный мистик решится осуществить задуманное.

Генерал попросил еще виски. Шервуд охотно поухаживал за гостем. Они выпили вместе, не чокаясь, после чего сановник добавил:

– Все же неисповедимы пути Господни. Чтобы возвести этого человека на трон, пришлось умертвить его отца. А чтобы он благополучно ушел с трона, предстоит погибнуть еще безвинным людям. И все это надо делать тайком, чтобы не ранить чувствительную натуру.

В дверь постучали.

– Войдите, – отозвался англичанин.

В комнату, виновато кланяясь, что прервал важную беседу, вошел здешний лакей.

– Прошу прощения, господин Шервуд, но к его сиятельству прибыл гонец из его имения. Говорит, что по очень срочному делу. Изволите впустить?

Дипломат вопросительно посмотрел на генерала. Тот встал и сам распорядился:

– Пусть войдет.

А с собеседником поделился тревогой:

– Что у них там стряслось в Грузино?

– Беда, ваше сиятельство! – с порога прокричал мужик в забрызганном грязью армяке. – Управительницу, зазнобу вашу, Алексей Андреевич, мужики насмерть зарезали.

Аракчеев побледнел, подошел к столику и сам, не спросясь дозволения хозяина, налил себе полный стакан виски и выпил его одним залпом.

– Возвращайся, любезный, домой и распорядись насчет похорон. Я тоже завтра поеду туда. Доделаю одно дело и поеду.

Он резко отвернулся от гонца. Присел на стул и тихо, с невероятной скорбью в голосе произнес:

– Куда ж ты ушла от меня, свет моих очей, моя голубица, Настасьюшка, на кого ж ты меня покинула?..

Инспекционная поездка по Крыму уже подходила к концу. Накануне утром император с малой свитой выехал из Евпатории, переночевал в Перекопе и вот предпоследний перегон. Затем ночевка в Мариуполе. А там и до Таганрога рукой подать.

Лошади устали, но до ближайшей станции в Орехове, где их можно было сменить, оставалось еще верст пятнадцать, когда на горизонте бескрайней приазовской степи появились два всадника. Полковник-кавалерист, возглавлявший кортеж, выслал вперед дозорных – узнать, кого это несет нелегкая. Встреча с крымчаками, вольными запорожскими казаками или другими лихими людьми в здешних местах была не редкость. А береженого, как известно, Бог бережет. Особенно если он царских кровей.

Но тревога оказалась ложной. Это были вовсе не разбойники, а гонцы аж из самого Санкт-Петербурга.

Государь издали увидел знакомое лицо и широко, радушно заулыбался.

– Старина Масков, давно я тебя не видел. И как же это ты нас умудрился отыскать? Вот что значит настоящий фельдъегерский нюх. А это кто с тобой?

– Унтер-офицер 3‑го Украинского уланского полка Шервуд, Ваше Величество. С личным посланием от графа Аракчеева, – звонким голосом доложил юноша.

Лицо императора на миг стало задумчивым, а потом озарилось еще большей улыбкой.

– Рад познакомиться с вами, молодой человек. Я очень высокого мнения о вашем брате. Он служит британской короне по дипломатической линии, не так ли?

– Так точно, Ваше Величество. Почту за честь служить вам верой и правдой.

– Давайте ваши депеши, господа, и присоединяйтесь к нам.

Масков и Шервуд вручили государю конверты, но вставать в колонну не спешили.

– Ваше Величество, нас в Таганроге просили с оказией доставить письма до Перекопа. Мы мигом туда и обратно, а в Мариуполе вас догоним, – объяснил Шервуд-младший.

– Тогда не буду Вам мешать. До скорой встречи в Мариуполе! – пожелал доброй дороги гонцам император.

Кортеж тронулся в одну сторону, а всадники поскакали в другую.

Когда колонна скрылась из виду, Шервуд перевел своего коня с галопа на рысь и крикнул товарищу:

– У меня седло ослабло. Надо поправить.

Бывалый фельдъегерь тут же спешился и подошел вплотную к унтер-офицеру, остававшемуся в седле. Подергал ремни и пробубнил себе под нос:

– Славно сидит. Туже не надо.

Это были последние слова в его жизни. Страшной силы удар эфесом сабли обрушился сверху на его плешивую голову. Старый фельдъегерь даже успел услышать, как проламываются кости его черепа. И упал замертво. Убийца соскочил с коня, поднял с земли бездыханное тело и водрузил его на лошадь жертвы. Затем повернул в обратную сторону и поспешил вдогонку за кортежем.

– Эх, Масков, Масков… – удрученно произнес император, склонившись над телом фельдъегеря на станции в Мариуполе. – Как же это случилось?

– На крымчаков нарвались, – как можно правдоподобнее соврал Шервуд. – Насилу ушли от погони. И вдруг его лошадь на полном скаку угодила копытом в глинистую кочку. Фельдъегерь не удержался в седле, перелетел через морду лошади, упал головою на землю и остался на месте без движения. Я вначале подумал, что это крымчаки его подстрелили. Но потом, когда осмотрел его, то понял, что это он сам ударился о камень. Да и татары нас больше не преследовали.

Государь посмотрел прямо в глаза унтер-офицеру. Но в ясном и чистом взоре молодого офицера не было и намека на ложь.

– Значит, само провидение на моей стороне, – сделал вывод царь. – Завтра с зарей выезжаем в Таганрог. Теперь главное, чтобы яхта пришла вовремя.

– Не волнуйтесь, Ваше Величество, мой брат Роберт – искусный мореход. Наверняка он нас уже поджидает в Таганроге.

Но Иван Шервуд ошибся. Яхты не было ни в день их приезда, ни на следующий. Тело фельдъегеря стало уже изрядно попахивать, поэтому его пришлось в срочном порядке похоронить, дабы в холодной сырой земле оно лучше сохранилось до востребования.

Прошел еще один день. Но британский флаг так и не появлялся в гавани. Тем временем государь на самом деле не на шутку занемог. Его сразила крымская лихорадка. Такой диагноз поставил придворный лейб-медик Яков Виллие.

Болезнь протекала тяжело. У императора всю субботу и воскресенье держалась высокая температура и наблюдался сильный озноб. Больной лежал у себя в комнате и никуда из дворца не выходил. Все это время он почти ничего не ел, а только пил микстуры и травяные настои, которые ему предписали доктора.

В понедельник утром в комнату к больному заглянула царица. Рядом с кроватью спящего государя сидел доктор и считал ему пульс.

– Как он? – шепотом спросила Елизавета Алексеевна.

Виллие приложил палец к губам и, сгорбившись, на цыпочках направился к выходу.

Притворив за собой дверь, он ответил:

– Страшное уже позади. Кризис миновал. Жар ослабевает. Я полагаю, что денька через два-три Его Величество уже встанет на ноги.

– Ну, слава Богу! – вздохнула с облегчением Елизавета Алексеевна. – А я уж грешным делом всякого надумалась. Эти игры со смертью до добра не доводят. Глядишь, никакой инсценировки не понадобилось бы, сам бы отдал Богу душу. Может, хоть сейчас, после болезни, образумится?

– Не думаю, – покачал головой лейб-медик. – Он еще вчера вечером, как только пришел в сознание, первым делом спросил: не видел ли я в порту английскую яхту?

– И что вы ответили ему?

– Правду. Сказал, что пришла его яхта. Он сразу блаженно улыбнулся и спокойно заснул.

– Где Шервуд? Я срочно хочу его видеть! – раздался из комнаты рассерженный голос императора.

Царица и лейб-медик тут же заспешили на зов.

Александр Павлович сидел на краю кровати в длинной белой рубахе с небритым и сильно осунувшимся лицом и тщетно пытался натянуть на ногу сапог.

– За ним уже послали, Ваше Величество, – успокоил больного Виллие. – Вы бы легли. Вам еще рано вставать.

– Пусть придут оба Шервуда. Я хочу говорить с ними обоими.

– Хорошо, хорошо. Все придут, не извольте беспокоиться. Только ложитесь, пожалуйста.

Виллие наконец-то удалось уложить больного обратно в постель. Но, покидая покои государя, он уже сомневался в точности своей оценки состояния больного. Закончилась ли лихорадка? А если закончилась, то почему государь по-прежнему бредит? Откуда ему возьмешь двух Шервудов? Однако он в точности передал царскую волю его личному секретарю князю Волконскому.

Каково же было удивление доктора, когда через полчаса он увидел в императорской приемной на самом деле двух живых Шервудов. Правда, один из них был в уланской форме, а другой, что пониже ростом, был одет в форму морского офицера Британского флота. И вместо бакенбард на его лице красовалась шкиперская бородка. Больше же никаких отличий меж братьями не было.

– Государь готов принять вас, господа, – объявил вышедший из императорской опочивальни князь Волконский.

Александр Павлович принял офицеров в постели, но уже в сидячем положении, опираясь на гору подложенных под спину подушек.

– Вы – Роберт Шервуд, если не ошибаюсь? – угадал император.

– Так точно, Ваше Величество, – бойко отрапортовал шкипер.

– Но почему вы задержались? Ваш брат говорил, что вам любой шторм не страшен?

– Так точно, Ваше Величество. Но только турки закрыли проход через Босфор на время бури. Пришлось провести три дня на якоре в бухте в Мраморном море. Но и там яхту основательно потрепало. Требуется небольшой ремонт.

– Сколько вам понадобится на него времени?

– Неделя, Ваше Величество.

– Долго. Боюсь, что тело Маскова столько не протянет, начнет разлагаться.

– Не извольте беспокоиться, Ваше Величество, – подал голос Шервуд-младший. – Погода стоит прохладная. Оно сохранится в лучшем виде. Вы главное, сами быстрее выздоравливайте. Путь нам предстоит неблизкий.

– Что ж, не будем терять драгоценного времени. Каждый займется своим делом. Вы ремонтом судна, а я – поправкой собственного здоровья.

– Ох, не по-христиански это – осквернять могилы усопших. Ох и покарает нас Господь за такое богохульство, – причитал пожилой солдатик, выбрасывая лопатой из ямы комья глины и чернозема, щедро пропитанные холодной осенней влагой.

– А чего тебе, Демьян, ты же человек подневольный. Тебе господин офицер приказал, ты и делай. Не твоего ума это дело, и не твой грех. Пусть вон у того франта душа за это болит и у доктора, что будет этот труп резать. Надо же, для опытов ему бедолага Масков понадобился. Басурмане, они и есть басурмане. Хотя по-нашему и говорят, но душа у них все равно не православная, потому и не ведают, что творят, – ответил ему умудренный опытом товарищ.

– Эй вы, кладбищенские крысы, ну-ка отставить разговорчики! Копайте живее, нечего лясы точить! – прикрикнул на солдат с иностранным акцентом унтер-офицер.

– А чего копать-то, ваше благородие. Вот он, гроб, счас подцепим его и будем вытаскивать, – донеслось из разрытой могилы.

Кряхтя, солдаты извлекли наружу перепачканный глиной дощатый гроб.

– Откройте крышку, – приказал унтер-офицер.

Когда его команда была исполнена, он подошел к гробу и тут же отпрянул от него, прикрыв нос шелковым платком.

– И что ж ты так завонял, братец? – укоризненно произнес Иван Шервуд, а солдатам громко крикнул. – Давайте закапывайте его обратно. Доктору такой покойник не нужен. Совсем протух.

В тот же вечер, когда совсем уже стемнело, в дом начальника Таганрогского гарнизона постучали настойчиво и требовательно.

– Кого еще принесла нелегкая? – сердито пробурчала разбуженная жена.

– Сейчас я научу этого полуночника хорошим манерам! – многообещающе заявил рассерженный супруг.

– Кто там? – рявкнул он, подходя со свечкой к двери.

– Шервуд.

Голос гарнизонного командира сразу изменился до неузнаваемости, в нем даже появились нотки подобострастия.

– Вы? Так поздно? Что-то случилось?

– Да, случилось, – бесцеремонно заявил унтер-офицер, сбрасывая с плеч промокший плащ. – Мне необходимо задействовать запасной вариант. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Да-да, конечно, Его превосходительство генерал-адъютант Дибич уже поставил меня в известность – залепетал полковник. – Когда вам подготовить объект?

– Чем раньше, тем лучше. У нас уже все готово. Дело за вами.

– Что ж, пойдемте в казармы. Только учтите, я лишь вызову его, а дальше вы делайте с ним, что хотите.

– Чрезмерная спешка нам ни к чему. И потом тут надо действовать тонко, чтобы Его Величество ничего не заподозрил. Он и так на меня уже косо смотрит после случая с Масковым. Вот что, полковник, а не послать ли вам этого голубчика куда-нибудь с каким-то важным поручением, а когда он отлучится из казармы, объявите во всеуслышание о побеге? Ведь этот унтер-офицер не отличается робким нравом. Никто и не заподозрит вашей хитрости. А что полагается за побег? Шпицрутены. Если горемыка и пройдет сквозь строй до конца, то все равно попадет в госпиталь. А там в случае чего мы ему поможем попасть на небеса. Каково задумано? И главное – государь ничего не заподозрит.

– Но моя офицерская честь? Как я буду после этого обмана смотреть солдатам в глаза?

– Да бросьте вы сентиментальничать. Какая честь, тысяча чертей, если вы получите такую кучу денег и теплое местечко в Петербурге? Или вы хотите всю свою жизнь просидеть в этой дыре?

– Хорошо. Я уже одеваюсь и иду в казарму. Отошлюка я его с поручением в Новочеркасск. Только чтоб никто меня не видел. А завтра утром объявлю о побеге.

– Вы очень сообразительны, полковник. У вас впереди большое будущее. Только умоляю: впрямь не упустите этого голубчика. Он – наш последний шанс. И с наказанием тоже не тяните. Можете даже завтра пропустить его сквозь строй, чтобы сильно не разболтался.

Он спал дурно. Только сейчас, когда болезнь отступила, он был в состоянии подвести итог всей своей предыдущей жизни. То, что предстояло сделать ему в ближайшие дни, нисколько не пугало его, а наоборот, манило своей неизвестностью, новизной впечатлений и нового положения. Интересно, каково это чувствовать себя простым смертным? – подумал Александр и улыбнулся в темноте от одной этой мысли.

Потом ему вспомнилась аракчеевская Настасья. Рябая, чересчур дородная, чтобы быть красивой, злая, но удивительно чувственная женщина. Эдакая российская Кармен. Он один из немногих понимал своего теневого канцлера и иногда по-мужски даже завидовал ему. И вот теперь этой взбалмошной и страстной женщины не стало. Об этом ему написал Аракчеев, объясняя причину, по которой он не может лично приехать в Таганрог, в том самом письме, что доставил покойный Масков.

– Одни покойники меня окружают. К чему бы это?

Опять пришла на ум Настасья. И он почувствовал, как в нем просыпается похоть. Так с ним часто случалось по ночам, во время бессонницы. Хорошо, если он ночевал у Марии Нарышкиной в ее дворце на Фонтанке или на даче на Крестовском острове. Ее всегда можно было разбудить и утешиться, она против этого никогда не возражала. А сейчас за стенкой спала лишь равнодушная чахоточная жена, которая лишь по ошибке природы родилась женщиной.

Стало светать.

Он убедился окончательно, что больше этой ночью не уснет, решил не отлеживать бока в постели, а лучше прогуляться.

Камердинер спал как убитый. И он, на удивление, не стал его будить, а оделся самостоятельно: в сюртук, штатскую шинель и фуражку. В таком виде государь вышел из дома мимо часовых на улицу.

Солнце только начало подниматься над морем. День обещал выдаться без дождя. И уже это радовало его неприкаянную душу.

Азовское море – это не Средиземное, и даже не Черное, с их величественной бескрайней гладью, окаймленной причудливо изрезанной береговой линией. Оно более походит на озеро, чем на настоящее море. Степные берега, почти начисто лишенные растительности, не придают ему того романтического вида, коим славятся его большие собратья. И вода в нем не голубая, не синяя, а какого-то молочно-грязного неопределенного цвета. Но все равно даже Азов в это утро выглядел особенно.

Восходящее солнце сверкало в белых барашках набегающих волн. С моря дул свежий ветер. И ему вдруг стало сразу так легко и свободно, что захотелось петь. Тем более что за углом, на площади, неожиданно запела флейта.

Ее звучание было столь призывным, столь чарующим, что ноги сами понесли императора на площадь. Вскоре к пению флейты добавилась частая барабанная дробь. Он понял, что происходит.

Свернув за угол, император остановился и, щурясь против солнца своими близорукими глазами, стремился рассмотреть происходящее.

Да, это была экзекуция. Между двух выстроившихся друг напротив друга рядов солдат с палками двигалась высокая фигура с белой спиной, кое-где уже рассеченной до крови.

Император смешался с толпой ранних зевак, высыпавших на площадь, чтобы поглазеть на исполнение наказания. Он достал из кармана шинели свой лорнет и пригляделся к несчастному.

– О Боже! – воскликнул он.

В какой-то момент ему показалось, что это он сам идет с привязанными к штыку руками сквозь строй размахивающих палками солдат. Та же сутулая спина, та же плешь на голове и те же голубые глаза, только сейчас они были выкачены от страха, и казалось, вот-вот выскочат из орбит. Он сам физически ощущал ту боль и страдания, какие испытывал его двойник.

Он уже был готов выйти из толпы и остановить казнь, до того ему было невыносимо терпеть эту боль, но вместо этого повернулся и быстро пошел домой.

В его ушах еще долго стоял барабанный бой и слышалось пение флейты.

Доктор Виллие прогуливался в саду после завтрака, радуясь неожиданному погожему деньку, выдавшемуся после долгих дождливых недель, когда его догнал уланский унтер-офицер Шервуд.

– Господин доктор, – запыхавшись от быстрой ходьбы, окрикнул он лейб-медика. – У меня к вам огромная просьба.

– Слушаю вас внимательно, молодой человек. Чем смогу, буду рад помочь.

– Помните, вы говорили, что у вас имеется такой яд, который позволяет умершему долгое время не разлагаться после смерти.

Виллие понял, куда этот красавчик клонит. Ему вдруг захотелось плюнуть на все и высказать, что он о нем думает, этому наглецу, перед которым заискивали все придворные в Таганроге, прослышав о какой-то тайной миссии, возложенной государем на англичанина. Но потом он вспомнил об обещанных ему Александром Павловичем восьмидесяти тысячах рублей за помощь в организации инсценировки и ответил:

– Пойдемте, голубчик, я дам вам то, что вы просите.

Тем временем император, откушав чаю с поджаренными гренками, вновь решил прогуляться. Только теперь он направился прямиком в военный госпиталь.

Там не ожидали появления столь высокого гостя, и все сразу засуетились. Прибежали главный врач, начальник Таганрогского гарнизона и генерал-адъютант Дибич.

Государь пожелал пройтись по палатам. Доктор и барон следовали за ним по пятам.

Уже во второй палате он нашел того, кого искал. Унтер-офицер Струменский лежал ничком на кровати у окна и жалобно стонал.

– Был наказан за побег, – доложил Дибич.

В этот момент несчастный повернулся и хотел что-то сказать государю. Александр Павлович только услышал начало фразы: «Непра…», как из‑за его спины ловко вынырнул доктор с какой-то склянкой в руке.

– Вот, выпей, голубчик. Это лекарство. Оно тебе поможет, – прощебетал он и чуть ли не насильно влил его в рот Струменскому.

Несчастный сразу как-то обмяк и больше ничего не хотел сказать. А бойкий доктор все продолжал щебетать, как канарейка:

– Он скоро поправится, Ваше Величество. Русский мужик – живучий.

А в это время из ворот госпиталя выехал всадник. Он был очень доволен собой: на считанные минуты он опередил императора и успел передать полковому лекарю пузырек с ядом. Это был Иван Шервуд.

Псы выли всю ночь. С вечера лишь слегка поскуливала белая пушистая собачка одной из фрейлин царицы. Но с наступлением темноты она по-настоящему завыла своим тоненьким противным голосочком. К ней присоединились дворовые псы – большие, косматые и очень свирепые собаки, привезенные с предгорий Кавказа, которых днем держали на цепи, а на ночь отпускали во двор. Лучших сторожей от воров и разбойников сыскать в округе было трудно. Они выли протяжно, надрывно и очень громко. К полуночи их заупокойную мессу подхватили и соседские псы. Казалось, что все собаки Таганрога сбежались к дому, где остановился император, и голосили что было мочи.

Его сердце разрывалось на части от этих звуков, вскоре он не выдержал, выбежал в одной ночной рубахе в приемную и крикнул спящему на диване секретарю:

– Как вы можете спать, князь?

Волконский вскочил на ноги. Протирая заспанные глаза, он переспросил:

– Что случилось, Ваше Величество?

– Собаки! Сделайте же что-нибудь?

Государь стоял в длинной белой рубахе и ночном колпаке, испуганный и бледный, с подсвечником в руке. Тревожное пламя свечей освещало стены и потолок комнаты, а также перекошенное лицо Александра.

– О господи! – сорвалось с сухих губ секретаря.

– Почему вы так смотрите на меня, князь? – еще более испугался государь.

– Простите, Ваше Величество, почудилось, – извинился секретарь, подошел к окну и раскрыл его.

В натопленную комнату вместе с ночной прохладой ворвался заунывный вой.

– Они воют по покойнику, – пояснил князь.

– Но я же жив! – взорвался император.

Волконский замялся, но поняв, что скрывать секрет бесполезно, признался:

– Вчера после обеда Шервуд привез тело этого солдата. Оно в подвале. Вот собаки и учуяли.

– Прикажите, чтобы разогнали этих несносных животных. Они же перебудят весь город.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

Волконский вышел в коридор и наконец-то смог перекреститься. Ему рассказывал отец, как убивали императора Павла в Михайловском замке четверть века назад. Та же ночная рубаха, тот же колпак, те же свечи и тот же ужас в глазах царя. «Все возвращается на круги своя», – подумал князь и приказал часовым стрелять по собакам.

Одиночные выстрелы разорвали ночную тишь. Заскулила подстреленная дворняга и поковыляла умирать в подворотню. Ее перепуганные сородичи разбежались кто куда.

Александр Павлович вскоре заснул.

А когда рассвело, начальник гарнизона поднял по тревоге роту солдат и распорядился отстрелять всех бродячих псов в городе, а обывателям было велено дворовых собак посадить на цепь.

По городку поползли слухи, что состояние здоровья государя вновь резко ухудшилось, и народ мало-помалу стал собираться возле императорской резиденции. Вначале старухи, загодя повязавшие на головы черные платки. Они уже отжили свой век, но все равно в глубине души радовались, что кто-то отошел в мир иной раньше их. Особенно если этот кто-то – самодержец всероссийский. А потом и прочие горожане, для которых что приезд императора, что его болезнь – событие неординарное, вносящее хоть какое-то разнообразие в монотонную жизнь глухого провинциального городка на самом краю огромной империи.

Тем временем государь отошел от ночных кошмаров. И хотя не совсем выспался, о чем свидетельствовали темные круги под глазами, был, напротив, довольно весел и оживлен. Пробовал даже шутить. Иногда даже оскорблял кого-нибудь из близкого окружения. Но посвященные в тайну происходящего на него не обижались, а терпели любые колкости в свой адрес, списывая их на повышенную нервозность монарха.

– Вы бы все-таки причастились и исповедались, Ваше Величество, – посоветовала ему жена.

На что тут же получила ехидный ответ, сопровождаемый дерзкой улыбкой:

– Неужели мои дела настолько плохи, и болезнь уже зашла так далеко, что другого лекарства нет?

Царица смутилась и все же ответила:

– Вашим подданным хорошо известно, что их император – великий христианин и строгий наблюдатель правил нашей православной церкви, и если он предстанет перед Господом, не выполнив перед этим положенных обрядов, это может вызвать различные кривотолки среди населения. Поэтому советую вам прибегнуть к врачеванию духовному. Оно всегда приносит пользу и дает благоприятный оборот при любых тяжких недугах.

Александр Павлович немного подумал и тем же дурашливым тоном сказал:

– Благодарю вас, друг мой, за заботу о моем душевном здоровье. Только прикажете исповедаться – и я готов.

А потом добавил, обратившись уже к лейб-медику:

– А может быть, лучше вы, Виллие, сыграете за меня эту роль? Как-никак я же не собираюсь умирать на самом деле.

У старого лекаря от такого предложения чуть не свалилось пенсне.

– Что вы? Что вы, Ваше Величество? Это же такое святое таинство! Как я могу? – запричитал он.

– Ладно, зовите вашего протоиерея. Я, так и быть, исповедуюсь, но только при одном условии. Не как император, а как простой мирянин. Император уже скончался. Его тело лежит в подвале и ждет своего часа, когда его поднимут и положат на царское ложе.

– Какие же упрямые эти бакенбарды! Никак не хотят сбриваться! – сетовал государь, освобождаясь от характерной для императорской внешности черты.

Вдруг он громко вскрикнул:

– А-а-а! На помощь!

Тут же в ванную комнату вбежали камердинер и два лакея.

Император стоял, склонившись над умывальником, и закрывал полотенцем свое лицо. По его шее из-под полотенца сползала струйка крови.

– О Боже! Врача, скорее врача! У его величества пошла горлом кровь! – закричал во всю мощь своего голоса камердинер Федор Федоров.

Тут же, распихав всех, в умывальню ворвался запыхавшийся Виллие.

– Всем немедленно выйти отсюда, – строго сказал он.

Слуги попятились назад, и вскоре дверь за ними затворилась.

– Вы порезались с непривычки, Ваше Величество? – уже спокойно спросил доктор царя, доставая из своего чемоданчика раствор квасцов.

– А как вы догадались? – спросил Александр Павлович.

Лейб-медик улыбнулся и ответил:

– А что может делать мужчина в ванной комнате с бритвой в руках? Уберите свое полотенце. Я обработаю вам рану.

Царь с явной неохотой исполнил указание доктора.

Виллие обмыл кровь с лица и шеи государя. Порез оказался незначительным, но он все равно обработал его и, довольный своей работой, внимательно осмотрел пациента.

– А вам без бакенбардов лучше, Ваше Величество. Вы помолодели лет на десять. Ничего больше не надо менять во внешности. Теперь в вас мало кто узнает императора всероссийского.

Шервуд приехал, когда стемнело.

В приемной его уже поджидали императрица, Волконский, Дибич, Виллие и моложавый высокий мужчина без бороды и усов сорока с лишним лет в штатском сюртуке и длинном черном плаще.

– Все готово, Ваше Величество. Попутный ветер быстро донесет нас до Тамани. Прощайтесь, господа!

– Присядем на дорожку по русскому обычаю, – предложил человек в штатском.

Все тут же беспрекословно выполнили его указание.

– Вы уж, Виллие, постарайтесь сочинить правдоподобную историю болезни и моей скоропостижной кончины и поработайте с другими медиками, чтобы они тоже без лишних вопросов подписали протокол вскрытия тела. Вы, князь, тоже согласуйте записи в своем дневнике с лейб-медиком. Ну, а с вами, мой друг, – обратился он к царице, – мы уже обо всем договорились. Если надумаете все же вернуться в Петербург, передайте моей матушке самые наилучшие пожелания, скажите, что я всегда, где бы ни был, буду ее помнить. Ну вот и все, господа. Спасибо вам, что были преданы мне в минуты радости и горя. Вы самые близкие мне люди, поэтому я и решил доверить свою тайну только вам. Храните ее как зеницу ока и не держите на меня зла.

Так Богу угодно… Ну, не поминайте меня лихом. Идемте, Шервуд!

Он резко встал, натянул на глаза широкую черную шляпу и направился к выходу.

Присутствующие дружно встали. А царица, доселе, как и другие, хранившая молчание, не выдержала и закричала ему вслед:

– Александр!

Но он не обернулся на ее зов, а решительным шагом вышел в ночь. Шервуд последовал за ним.

– И ты уверен, что он на самом деле не умер тогда в Таганроге, а только инсценировал свою смерть? – спросил я Редактора.

Но он всего лишь ответил мне вопросом на вопрос:

– А разве ты после того, что я тебе рассказал о нем, думаешь иначе?

Настал мой черед задуматься.

– Это надо было быть очень сильным человеком, чтобы решиться на такое.

– А слабый бы и не смог управлять четверть века огромной империей и победить Наполеона. Для него в этом мире осталась одна неразгаданная тайна – его неприкаянная душа. Примирению ее с Богом он и посвятил всю свою оставшуюся жизнь. Или почти всю.

Я больше ни о чем не спрашивал Редактора, а только лежал, глядя в ночной потолок нашей камеры, и думал о человеке, ушедшем с императорского престола в ночь.

Глава 10. Постскриптум

На следующий день у меня была встреча с женой. Таня пришла вместе с детьми. Машка вообще сильно выросла и поправилась.

– Ты куда ее так кормишь? – сделал я выговор жене. – Смотри, в какую пампушку превратила девчонку. Мальчишки любить не будут.

– Будут, куда они денутся, – ответила за мать бойкая Машка. – За мной и так уже Борька Самсонов из нашего класса ухаживает.

Похоже, что моя доченька комплексом неполноценности по поводу своей внешности не страдала. Она ни секунды не могла усидеть на месте, а все ерзала на стуле, пока мы с матерью разговаривали, а потом вовсе подошла к окну и попыталась запрыгнуть на высокий подоконник.

– Ты бы проверила у нее кровь на сахар, – посоветовал я жене. – А то мне совсем не нравится ее полнота.

– А она толстая, потому что ест много мороженого и конфет, – заложил сестру Сашка.

Этот кадр вообще изменился до неузнаваемости за время моего отсутствия. Он был как две капли воды похож на меня маленького. Те же кучерявые черные волосы, тот же упрямый раздвоенный подбородок и выразительные, не по возрасту серьезные темные глаза.

– Пап, а тебя когда выпустят из тюрьмы? – спросил меня сын напрямую.

– Скоро, – успокоил я его.

– Смотри, чтоб до сентября был дома. А то мне же надо будет в школу идти. А кто меня проводит в первый класс.

– До сентября точно вернусь.

– Обещаешь?

– Обещаю!

Таня заставила его слезть со стула, на который он залез с ногами и попросила его поиграть с сестренкой, пока она поговорит с папой. Будущий первоклассник с неохотой, но выполнил мамину просьбу.

Когда он подошел к окну и они вместе с Машкой стали разглядывать, как купаются воробьи в весенних лужах на тюремном дворе, Таня, прижавшись вплотную к стеклу, тихо прошептала мне:

– Я так по тебе соскучилась, дорогой.

– Я тоже, милая.

– Я не могу уснуть без тебя. Каждую ночь пью снотворное.

– Мне тебя тоже очень не хватает.

– Я так боюсь за тебя, Миша. Давай, когда тебя выпустят из тюрьмы, заберем детей и уедем куда-нибудь подальше из России. Например, в Австралию или Новую Зеландию. И будем жить без всякого глобального бизнеса и большой политики. Откроем свое кафе или маленький магазинчик. А со временем, когда обживемся и обрастем связями, можно и аудиторскую фирму открыть. А что? Верный кусок хлеба. Ты знаешь, сколько у меня сейчас клиентов? Отбою нет.

Моя жена еще больше похудела и осунулась. Бедняжка! Хотя и бодрится. Аудит – бизнес тоже не сладкий. Но деньги со своего банковского счета, которые я ей положил, не тратит, сама зарабатывает на жизнь.

– А потом займемся консалтингом, а затем инвестициями. И снова сильно разбогатеем, и нас снова будут раскулачивать. Нет, моя дорогая, твой муж ни в чем не знает меры. Уж любить так королеву, воровать так миллион.

– Я тебе дам королеву! – Таня ревниво погрозила мне пальчиком. – Ты у меня дома дашь еще подробный отчет обо всех здешних надзирательницах. Я тебя знаю.

– Меня не водят на допросы надзирательницы, и женщины-следователи, увы, меня не допрашивают. Администрация изолятора строго блюдет мою нравственность, наверное, опасается, что я кого-нибудь из них совращу и сбегу.

– Ты у меня еще поговори насчет совращения!

– А в камере у меня один только Редактор. Но мы друг другу почему-то не нравимся.

– Ланский, ты можешь хоть в тюрьме не паясничать, а говорить серьезно?

И тут Таня схватилась за голову:

– Забыла рассказать тебе про Неклюдовых. У них же снова несчастье. Их младший сын Сережка пошел с друзьями вечером на дискотеку в Тель-Авиве. А там эта… как ее… девушка-арабка… камикадзе… нет… шахидка подорвала себя и всех, кто там был. В общем, Сережку тоже разорвало на куски. Я вчера говорила с Людкой по телефону. Она себе места от горя не находит. Два сына – и с обоими беда. Одному сидеть еще тринадцать лет, а другого вчера похоронили. Представляешь, какое у людей горе. Ленька пьет беспробудно. На него еще бывшие коллеги сильно давят. Врагу такого не пожелаешь.

Я пытаюсь осмыслить услышанное, но у меня ум заходит за разум.

– Каждый в этой жизни выбирает свою дорогу, – рождается в моей голове единственная мысль.

Но в этот момент звучит спасительная команда надзирателя:

– Свидание закончено. Ваше время вышло.

– А что стало дальше с нашими героями? – спрашиваю я Редактора, едва переступив порог камеры.

Он лежит на кровати и читает свою бывшую газету, но мой вопрос он не может проигнорировать. Потому со скрипом встает с кровати, откладывает чтение и идет к столу в надежде поживиться чем-нибудь вкусненьким из передачи, которую принесла жена.

– И что у нас сегодня на обед? – потирая руки, спрашивает мой товарищ.

Не дождавшись ответа, он открывает крышку кастрюльки и издает восторженный вопль:

– О-о-о! Домашние котлеты. Какой запах! С чесночком! Объедение!

Он без приглашения хватает немытой рукой котлету и жадно сует ее себе в рот, приговаривая при этом:

– Амброзия! На мировом чемпионате кулинаров, Миша, твоя жена заняла бы одно из призовых мест. Поверь мне, старому гурману.

Когда прожорливый червь, сидящий у него внутри, насытился, Редактор соизволил ответить на мой вопрос.

– Император всероссийский Александр I скончался в Таганроге без четверти одиннадцать утра 19 ноября 1825 года по старому стилю. Акт вскрытия тела подписали девять медиков, возглавляемые господином Виллие. Затем тело было набальзамировано, одето в мундир армейского генерала со всеми орденами и другими наградами и отправлено в столицу. Перевозка заняла более двух месяцев. Когда в Царском Селе вскрыли гроб, то все члены императорской семьи были поражены видом почерневшего лица усопшего. И только мать Мария Федоровна воскликнула:

– Я узнаю его! Это мой сын! Мой дорогой Александр! О как он похудел!

– И неужели ты думаешь, что сердце матери могло обмануться?

– Сердце матери не могло. А вдовствующей императрицы – легко. Интересы династии всегда выше любых человеческих чувств. Царица Мария Нагая в Смутное время дважды признавала в обоих Лжедмитриях – и Первом, и Втором – собственного сына.

Погребение тела состоялось 13 марта 1826 года в Петропавловской крепости.

– Но ведь можно вскрыть гробницу и сделать анализ ДНК, чтобы раз и навсегда убедиться: царь там лежит или нет?

– Не ты один такой умный. Конечно же, гробницу в Петропавловской крепости вскрывали, и не раз. Но почему-то всегда находилась какая-то сила, не дававшая информации об этом стать общедоступной. При царствовании Романовых – понятно. Честь императорской семьи, репутация династии и все такое. Но и большевики тоже крепко держали язык за зубами. В их историческую версию поступок крепостника Александра I никак не вписывался. Гробница в Петропавловской крепости, скорее всего, пуста, мой друг. По крайней мере, до 1864 года, пока в Томске не умер старец Федор Кузьмич, панихиды по императору Александру I в православных храмах не служили.

После смерти Александра его брат Константин, как и предполагалось, отрекся от короны в пользу младшего брата Николая. Тот вступил на российский престол и правил империей под именем Николая I до 1855 года. Первое, что сделал новый монарх, – жестоко подавил декабрьское восстание на Сенатской площади. Пятеро из декабристов были повешены. Мораторий на политические казни, строго чтимый Александром I, был отменен. Остальные сосланы, в основном в Сибирь.

Аракчеев не ошибся в преемнике. Но сам он был вынужден сложить с себя большинство полномочий, которыми его наделял предыдущий царь, оставив за собой лишь пост главного начальника военных поселений. Однако свое влияние при дворе сохранил.

Императрица Елизавета Алексеевна не стала сопровождать гроб с телом мужа в Петербург, а осталась в Таганроге долечиваться. Но затем переменила решение и отправилась в столицу. По дороге 4 мая 1826 года она неожиданно скончалась в городке Белеве между Орлом и Костромой. А вскоре в древнем Сырковом монастыре в Новгородской губернии появилась новая монахиня Вера, давшая зарок молчания.

– А что, по-твоему, делал освободившийся от бремени власти Александр?

– Я думаю, что последним российским портом, куда заходила яхта Шервуда для пополнения запасов воды и продовольствия, была Евпатория, на западном побережье Крыма. Потом они пересекли Черное море. Я представляю, с каким томлением сердца бывший российский император наблюдал за мечетями и минаретами Константинополя, когда их судно проходило Босфор. Ему ведь так и не удалось прибить щит на вратах Царьграда и прорубить окно в Средиземноморье.

Потом была длительная остановка в Иерусалиме. Может быть, англичане оставили даже государя в каком-нибудь православном монастыре на Святой земле, а через какое-то время, например через год, вернулись за ним и продолжили свое путешествие.

Затем Египет. Он не мог не побывать в тех местах, где Наполеон отыскал древнюю камею с изображением императора Августа. Тем более не пришвартоваться в порту с таким благозвучным названием – Александрия.

И, конечно же, Индия. Мечта всех великих завоевателей.

Суэцкий канал еще не построили, и поэтому нашим путешественникам, чтобы попасть в эту страну чудес, пришлось бы обогнуть Африку. В этом случае он обязан был упросить капитана сделать крюк и заглянуть на остров Святой Елены, чтобы поклониться могиле своего великого врага.

Я иногда закрою глаза и вижу, как потрепанная штормами яхта пристает к индийскому берегу. Я почему-то уверен, что это Гоа. Старая португальская колония.

Бескрайние, безлюдные песчаные пляжи протянулись на многие мили. И он, весь заросший бородой, измученный многонедельным плаванием через Индийский океан, сходит на эту вожделенную землю.

Маленькие крабики шустро разбегаются от его тени и прячутся в свои многочисленные норки. А по пляжу лениво бродят полусонные коровы и такие же собаки, которым, как и людям, все безразлично.

Ты знаешь, когда я продал свою газету, то первым делом улетел в Гоа. И там я понял, почему хиппи избрали это место для своей тусовки. Релакс – полный. Никто никуда не торопится, все дремлют на ходу. Я два месяца валялся на пляже, жил в какой-то лачуге там же, на пляже, и кайфовал от этой безмятежной жизни.

Потом, вероятно, его путь лежал в Тибет, к буддийским монахам. Путешествие по Индостану заняло бы у него года три.

Затем Индокитай, где у него случится романтическое приключение, плодом которого станет рождение долгожданного сына.

Не смейся над полетом моей безудержной фантазии. Между 1897 и 1902 годами в Сингапуре объявился очень старый человек, называвший себя Prince Alexander Tsar. Иными словами, сыном Александра I.

Вьетнам, Китай, Япония, плавание через Тихий океан, русские поселения в Калифорнии, путешествие на лошадях через Северную Америку, снова Европа и, наконец, Россия.

Достойно проведенное десятилетие.

А осенью 1836 года к кузнице близ города Красноуфимска Пермской губернии подъехал всадник на белом коне. Высокого роста, благородной осанки, скромно одетый, лет шестидесяти на вид. Документов при нем не оказалось, а сам он назвался крестьянином Федором Кузьмичом, не помнящим своего родства. От дальнейших показаний он отказался.

Его арестовали и судили за бродяжничество. Суд приговорил его к наказанию 20 ударами плетью и ссылке в Сибирь на поселение. С этапом он был отправлен в Томскую губернию.

Но это уже совсем другая история.

Престольный праздник в Красноярске. Мороз под сорок. Горожане, плотно закутанные в меховые шубы, направляются к Спасскому собору.

От ограды до самой паперти в два ряды выстроились нищие: калеки и убогие, горбатые и хромые, безрукие и безногие.

Вдруг вся братия встрепенулась и, как по команде, устремила свои взоры в одну сторону.

– Это он! Он! Идет, идет! – перешептывались нищие и старухи и испуганно крестились.

Богомольцы тоже остановились, не дойдя до паперти, и смотрели в ту же сторону, что и нищие.

По заснеженной, обдуваемой поземкой улице быстро, большими шагами шел высокий старик с длинной седой бородой, одетый в одну ситцевую рубаху, тиковые штаны и совершенно босой. В руке его была большая толстая палка, за спиной мешок.

Он ничего и ни у кого не просил, но мешок его, будто по волшебству, наполнялся подаяниями.

Почувствовав, что сумка уже полная, старик останавливался, снимал свою ношу с плеч и раздавал все, что ему надавали добрые люди – деньги, хлеб, одежду, нищим.

– Берите, православные! Это ведь не мое… Вон сколько всего наложили…

Калеки и юродивые, пораженные его необычным видом и щедростью, молились ему вслед.

А он, раздав все до последней копейки, до последнего куска хлеба, надевал на себя пустую сумку и, помолившись, шел дальше к храму.

Несмотря на его внешнюю суровость, бродяжий вид, косматую, давно не чесанную седую бороду, его голубые, как небо в ясный апрельский день, глаза светились лучезарным светом.

– Это святой человек! – перешептывались нищие.

И даже призванный следить за порядком будочник, замерзший на своем посту в тулупе и валенках, посмотрев на босые, в ссадинах ноги старца, спокойно стоявшего в сугробе на лютом морозе и молившегося, без малейшей тени сомнения поверил им.

Кончилась обедня. Народ хлынул из церкви, и старец пошел вместе с ним с церковного двора, часто останавливаясь, чтобы раздать нищим содержимое своей постоянно наполнявшейся чудо-сумки.

Вдруг он встретился глазами с богато одетым приезжим господином, судя по дорогой шубе, из столицы.

– Вы ли это?! – не поверив своим глазам, воскликнул знатный вельможа.

Он схватил смутившегося старца за руку и увлек его за собой из толпы в церковную сторожку.

– Да. Это я, – последовал ответ старика, когда они оказались наедине. – Но чему вы удивляетесь? Разве я сделал что-нибудь дурное?

– Нет. Но это странная перемена в вас! Объясните мне ради Бога, что это все значит? Вы же умерли для всех!

– Да, тот прежний человек умер. А этот вот, – он обвел рукой вокруг себя, – просто пожелал странствовать по свету Божьему.

– Да посмотрите вы на себя, на кого вы стали похожи? Исхудали, поседели, сгорбились. Ведь краше в гроб кладут!

– Разве в одной плоти вся наша сила и красота? Не знаю, что вы особенного во мне находите, но прямо скажу вам, что теперь я чувствую в себе бодрость духа, силу и крепость. Завтра я иду в далекий путь…

– В такие морозы босиком и раздетым?

– Я сюда прибыл без копейки денег и без куска хлеба. Но видите, сума все наполняется… Но этого мне не нужно, и я раздаю все братьям.

– Вот что! – решительно воскликнул столичный господин. – Это так продолжаться дальше не может! Я раскрою ваше настоящее имя и тогда…

– Тише, ни слова больше! – произнес, словно приказал, старец. – Уверяю вас, что я никогда не был так счастлив и богат, как сейчас! Ну, вспомните-ка хорошенько – оделял ли я так щедро всех нищих и убогих тогда, как оделяю теперь! Взгляните на этот мешок. Мало ли в нем накопилось денег, пока я шел их храма? И все это я могу отдать калекам и убогим. Это ли не благодать Божия? А был ли я тогда так свободен, как сейчас? И мог ли я в то время ходить босой по снегу в такой мороз? Мое тело сейчас закалено, как булатный клинок.

– Но эти высохшие руки? Эти ссадины на теле?

Старец добродушно улыбнулся:

– Ссадины от вериг. Вот уже больше года я хожу так, как вы видите, не имея ни дома, ни пристанища, ровно ничего. Изнеженное в роскоши тело убивает наш дух. А что важней перед Богом – тело или душа?

Господин в богатой шубе не знал что и ответить.

– Нет уж, оставьте меня таким, каким я стал теперь. Было время, когда я служил людям и вместе с тем заботился больше о своем теле, пренебрегая душой. А теперь настало время пренебречь телом и вспомнить о душе. Не много мне уже осталось жить на свете. Об одном только прошу – позабудьте о нашей встрече. Я давно уже умер для людей и живу только для Бога! Прощайте.

– И ты впрямь веришь, что это правда?

– Я давно признал для себя эту легенду историческим фактом и горжусь тем, что российская история дала такого необыкновенного царя, такую мощь душевной силы. И я убежден, что таким мог быть только русский царь!

На следующий день при встрече со своим адвокатом я подписал подготовленный им договор передачи в доверительное управление принадлежащих мне акций нефтяного холдинга Леониду Петровичу Неклюдову.

Видели бы вы, как заблестели глазенки Дурново, как тряслись его руки, когда он протягивал мне бумаги для подписи.

– Вы даже представить себе не можете, Михаил Аркадьевич, насколько вы облегчили мне свою защиту, – лепетал он, тряся своей козлиной бородкой. – Я теперь абсолютно уверен, что скоро, очень скоро вы будете на свободе.

– Передайте господину Неклюдову, что он сполна заплатил за эти акции, – сказал я и подал знак конвоиру увести меня в камеру.

Эпилог

В комнате для допросов Редактора ждал пожилой джентльмен с греческим профилем и благородной сединой на висках. Он сразу отослал конвоира и, улыбаясь, сказал заключенному:

– Могу вас поздравить с успешным завершением работы. Честно признаюсь, не ожидал, что такой тертый калач, как Ланский, купится на какую-то историческую дребедень.

– История Федора Кузьмича – это вовсе не дребедень, уважаемый Семен Семенович, – даже с некоторой обидой в голосе ответил заключенный. – Я когда с ней познакомился, таких дров наломал, что до сих пор разгрести не могу. Это такой материал, который перепахивает любого мыслящего человека до самых корней.

– Ладно. Дело сделано. Чего теперь спорить? Главное, что результат достигнут, – примирительно сказал посетитель. – Я тоже свое слово сдержал. Все обвинения, выдвинутые против вас, сняты. Мы нашли настоящего мошенника. Он, кстати, в состоянии погасить всю сумму выдвинутого против вас иска, поэтому все деньги, которые были заморожены на ваших счетах, теперь снова в вашем полном распоряжении. Более того, мы позволили себе в качестве поощрения за хорошую работу и компенсации за неудобства, которые вы были вынуждены терпеть здесь в течение столь длительного срока, выплатить вам небольшую премию. Вот платежное поручение на перевод денег.

Редактор взглянул на сумму и присвистнул:

– Ого-го! С вами, оказывается, приятно работать. Скажите, а я могу купить на эти деньги акции холдинга Ланского? Ведь они сейчас так мало стоят, а скоро опять вырастут в цене.

Семен Семенович вопросительно посмотрел на своего информатора и сказал:

– А не боитесь снова прогореть?

– Я полагаю, что в данном случае риск не велик, а прибыль огромная.

– Вы правильно полагаете, Николай Дмитриевич. Только действовать в этом направлении надо чрезвычайно осторожно и осмотрительно, дабы не привлечь постороннего внимания и не взорвать раньше времени рынок. Вы меня поняли?

– Еще бы!

– Завтра вас освободят. Куда вы подадитесь, если не секрет?

– В Ниццу. Вы не представляете, как я соскучился по Лазурному берегу. Там сейчас весна в самом разгаре. Все цветет и благоухает. Лучшее место для творчества на Земле, чем весенняя Ницца, вряд ли найдешь. Мне надо выплеснуть скопившуюся во мне информацию в компьютер. Книга уже сложилась у меня в голове. Остается ее только оформить. А что будет с Ланским?

Семен Семенович равнодушно пожал плечами, мол, это его сейчас не волнует:

– Теперь, когда он остался без компании, он для нас не опасен. Но пусть еще посидит чуток. У него еще много денег. Когда поделится ими с государством, тогда и выпустим на все четыре стороны. Извините, мне пора. Очень приятно было с вами работать.

Он встал.

Редактор тоже.

– Обращайтесь еще, если у вас будет работа для человека с фантазией, – сказал он на прощание. – А вот насчет Ланского я до конца не уверен, что справился с поставленной задачей. Может быть, я перестарался. Время покажет.

И они крепко пожали друг другу руки.

Январь – март 2005 года

Оглавление

Пролог

Часть первая К царству

  Глава 1. Грехи отцов

  Глава 2. Наследники

  Глава 3. Игры императоров

Часть вторая Царство

  Глава 4. Кредит Гименея

  Глава 5. Дорога к храму

  Глава 6. Ва‑банк

Часть третья От царства

  Глава 7. Он должен покаяться!

  Глава 8. Сын за отца

  Глава 9. Все могут короли

  Глава 10. Постскриптум

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg