«Андрей Рублев»

Андрей Рублев (fb2) - Андрей Рублев 840K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Арсеньевич Тарковский - Андрей Сергеевич Михалков-Кончаловский

Андрей КОНЧАЛОВСКИЙ, Андрей ТАРКОВСКИЙ Андрей Рублев

На фото (слева направо): А. Тарковский, А. Кончаловский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сшибаются всадники, сверкают в душной тесноте кривые сабли, клонятся ощетинившиеся татарскими стрелами княжеские хоругви. Холщовые рубахи, черные от крови, бритые головы, пробитые стрелами, разбитые топорами красные щиты, бьющаяся на спине лошадь с распоротым брюхом. Пыль, вопли, смерть.

И когда не выдерживают русские напора вражеской конницы, вылетает из леса неуставший засадный полк Боброка и мчится по полю, почти не касаясь земли, и обрушивается на татар, и теснит, и вот уже гонит по полю, красные хоругви летят над белыми всадниками, и валится вместе с конем в облаке пыли шалый от страха враг…

Заваленное трупами Куликово поле, словно в обморок, опрокидывается в ночную темноту.

Рассвет. Вдоль берега стелется туман.

В безмолвии степи, покрытой убитыми, возникает цоканье копыт. Русский дружинник с трудом открывает глаза.

По полю сквозь туман медленно едет татарин на вороной кобыле. Русский приподнимается из последних сил, шарит вокруг себя в скользкой холодной крови, натыкается на брошенный меч, но в глазах у него темнеет, и он в забытьи падает лицом вниз.

Лошадь под татарином вздрагивает, шарахается в сторону и мчится по степи, и эхо бешеной скачки несется над застывшим Доном. Из груди татарина торчит стрела. Он давно уже убит, лошадь мертвым вынесла его из вчерашней сечи, но на землю он падает только сейчас, сброшенный карьером мчащейся навстречу солнцу вороной кобылы.

Скоморох. Лето 1400 года

Яркое утро. В распахнутые ворота Троицкого монастыря медленно въезжают два воза, груженные дубовыми бочками. Взмыленным лошадям тяжело: они приседают и для облегчения выкручивают передок то вправо, то влево.

По дороге из монастыря, ведущей вниз, к лугам, спускаются трое: Кирилл — тридцати лет, Даниил Черный — сорока и двадцатитрехлетний Андрей. Все трое в заношенных и выгоревших на солнце монашеских затрапезах.

Из-за ограды выбегает запыхавшийся служка, шныряет вокруг испуганными глазами и кричит им вслед:

— Отец говорит: возвращайтесь! Просит он! Некому в Троице образа, говорит, писать! Ради бога, говорит!

— Ладно тебе там! — не останавливаясь, отвечает Кирилл. — Иди, иди! Не твое это дело!

— Еще пожалеете! — с неожиданной злобой орет служка. — В ногах будете валяться, только не простит владыка тогда!

— Ладно, ладно, неизвестно еще!.. — огрызается Кирилл.

— Не надо, Кирилл, идем, — торопит его Даниил.

Деревянная ограда и звонница Троицы становятся все меньше и меньше, и все выше кажется холм, на котором расположилась обитель.

Парит. Чернецы, подавленные духотой и ожиданием грозы, молча идут по нескошенным заливным лугам.

— Где ночевать-то будем? — лениво спрашивает Кирилл.

— Не знаю, — еле отзывается Даниил, — там посмотрим.

— Сейчас дождь пойдет, — тихо говорит Андрей.

— Чего это у тебя гремит? — спрашивает Даниил у Кирилла, кивая на его набитую котомку.

— Иконы унес.

— Какие иконы?

— Свои, — улыбается Кирилл, — все, какие написал здесь, все и унес!

— Нехорошо… — вздыхает Андрей.

— Что? — спрашивает Кирилл.

— Что из Троицы уходим…

— А что, может, торговлей займемся или лучше деньги мужикам в рост давать станем, как владыка наш? А? В храме скоро торговать начнут и рубли свои менять ржавые… Купцы.

— В Москве лучше будет, — говорит Даниил.

— Вот ты всегда так, Андрей, — замечает Кирилл, — сначала одно, потом другое… Семь пятниц.

— Вместе же решали, — заключает разговор Даниил.

Они идут в предгрозовом полумраке, мимо разбросанных вдоль опушки леса стогов сена.

— Жалко просто, — зло улыбается Андрей и, глядя вверх, протягивает руку навстречу вкрадчиво начинавшемуся дождю. — Вот и заморосил! Чего-то мне кажется, что никогда я и не вернусь сюда больше.

— Да, — соглашается Даниил, — вот, к примеру, береза эта. Ходишь мимо нее чуть не каждый день и не замечаешь, а знаешь, что не увидишь больше — и вон какая стоит… красавица.

— Конечно, — говорит Андрей. — Десять лет!

— Девять, — поправляет Кирилл.

— Это ты девять, а я десять.

— Да нет. Я семь, а ты девять.

Андрей шевелит губами и, нахмурившись, думает о годах, проведенных в Троице.

— А ведь в Москве живописцев и без нас видимо-невидимо. А, Даниил? — обращается к старшому Кирилл.

— Ничего, какую-нибудь подыщем работенку. А если мы им не нужны, так они нам понадобятся. Я тебе говорю, одного Грека Феофана посмотришь, на всю жизнь задумаешься.

— Все это, конечно, так, — улыбается Андрей, — да только грустно как-то… Обидно, что ли?

Громит гром, небо становится сумрачным, ливень барабанит по спинам путников. Подобрав набрякшие полы ряс, они бегут в сторону деревеньки, смутно виднеющейся сквозь плотную пелену дождя.

У крайней избы — пристройка, с плотно убитым глиняным полом и стеной, увешанной сбруей, косами и граблями.

У стены, прямо на сене и на занавоженной лавке, сидят несколько мужиков. На полу ведро с брагой и ковш. Мужики громко смеются, кричат, а по сараю мечется щуплый человечек с большой головой и, резко ударяя в бубен, пронзительным голосом поет песню про боярина, которому сбрили бороду, и о том, как жалко ему несчастного боярина, ставшего похожим на бабу и вынужденного от стыда прятаться по задам.

Темп песни нарастает, слова ее поначалу превращаются в скороговорку, а потом и вовсе теряют смысл и звучат, как наговор, но мужики не могут удержаться от хохота, потому что скоморох так смешно выпячивает живот и делает такие уморительные рожи, что смысл песни ясен и без слов. А танец все ускоряется, скоморох размахивает бубном, то ударяя им себя по коленям, то по лбу, то создавая им непрерывный нарастающий звон. Он скачет по сараю, и умирающие со смеху мужики, беленые стены с развешанными на них хомутами, уздечками и серпами, оконце, в котором мелькают проливные потоки дождя, трое монахов в дверях, сам скоморох в развевающейся рубахе, без устали извергающий столько звуков и веселья, — все сливается в отчаянную веселую карусель. Вот скоморох вскакивает на колени к мужику, оттуда на лавку, с лавки, перевернувшись в воздухе, падает на пол, хватает клок сена, цепляет его на голову и ползет, изображая под общий хохот умирающего от позора толстопузого боярина, вдруг перестает кричать, переходит на истерический шепоток и напряженное позвякивание бубном, свистнув, вскакивает, стягивает штаны под гомерический хохот невменяемых зрителей и показывает всем свой худой белый зад. Это кульминация. Наконец скоморох встает на руки, дрыгая ногами, истошно визжит по-поросячьи, но вдруг вздрагивает и падает на землю. Испуганно глядя на стоящих у входа иноков, он тяжело дышит, и капельки пота повисают на его длинном носу.

Все оборачиваются к дверям и замолкают.

Один из мужиков, очевидно хозяин, поднимается со своего места.

— Чего вам? — не сразу спрашивает он.

— Да вот, гроза… переждать, — говорит Даниил.

Хозяин молча выбирает из бороды крошки и переводит угрюмый взгляд со скомороха на примолкших мужиков, потом на монахов, стоящих у входа, с порослью дождевой капели за спиной.

— Да мы не помешаем… Вы празднуйте…

Хозяин улыбается и дерзко предлагает:

— Может, бражки выпьете? Смотри, вымокли как.

— Не пьем, — вежливо отвечает Кирилл. — Спасибо вам.

За дверью льет дождь, не переставая, выбивает в мутных лужах пузыри, которые медленно плывут по ветру.

Скоморох, распахнув дверь ударом ноги, выходит во двор, стягивает через голову рубаху и подставляет под дождь разгоряченное лицо.

Андрей долго глядит на его костлявую мальчишескую спину и с нетерпением ждет, когда тот обернется.

Наконец скоморох надевает рубаху и поднимается на крыльцо. Когда он входит в сарай, его трудно узнать: он словно постарел лет на десять, сутулится, смотрит вокруг безразлично и устало. Андрей встречается с ним глазами и понимает, что мыслями скоморох сейчас далеко-далеко и что он очень одинок на белом свете.

— Да-а… Бог дал попа, а черт скомороха, — бормочет Кирилл, встает и выходит из сарая.

Неожиданно раздается удар в стену и чей-то отчаянный крик. Андрей первым бросается к двери, распахивает ее, и все видят двух мужиков, дерущихся под проливным дождем. Один из них — с горлом, замотанным грязной холстиной, — с трудом встает на ноги, очевидно, после затрещины, другой же — рыжий детина — с остервенением выламывает из забора слегу и рычит:

— Я тебе покажу, сволочь смоленская, языком трепать!

— Да бабы и то над вами, москвичами, смеются! — выдергивая топор из колоды, огрызается смолянин.

— И моя, может, но кустам?!

— Твоя-то уж вперед всех!

— А-а-а! — в ярости кричит рыжий и замахивается тяжелой слегой.

Андрей стрелой бросается к дерущимся.

— Да что это вы, братцы?! Сбесились, что ли?

Скоморох повисает на слеге, не давая задыхающемуся от злобы мужику замахнуться снова.

— А ну пусти! Кому говорю! Я тебе говорю?!

Андрей, упираясь в грудь огромному смолянину, старается не пустить его к противнику, но ноги его разъезжаются в грязи, и смолянин, свирепо размахивая топором, медленно приближается к своему врагу. Мужики бросаются между ними. Тогда смолянин понимает, что отомстить за удар ему не дадут, и запускает в обидчика топором, который топорищем задевает Андрея по колену. Скоморох хватает рыжего за руки и тянет к сараю.

— Да брось ты! Смотри, дождь какой… Идем, идем! А бабы что! Все они, брат, одинаковые, бабы все наши…

Смолянин бросается было вслед за рыжим, но Андрей успевает схватить его за конец тряпки, обмотанной вокруг шеи. Раздается треск рвущейся материи, все оборачиваются и испуганно замолкают: на шее у смолянина, под холстиной, чернеет наглухо заклепанный железный обруч, от которого тянется кованая цепь.

— Ага-а-а! — со злой радостью кричит рыжий и, бросившись к оцепеневшему от растерянности смолянину, хватает его за конец цепи. — Беглый! Он же беглый! Гляди-ка, вот ты какой?!

Смолянин тщетно пытается вырваться.

— Да я ж тебя на бревно посажу! Братцы! — орет рыжий почти в восторге. — Это же беглый! Я с ним по-честному, как этот, а он беглый! Гляди-ка! Ага-а! Его же ловят небось! Вор поганый! — Он дергает за цепь, и голова холопа беспомощно болтается, как у пьяного. Вдруг беглый, собрав последние силы, страшным ударом отбрасывает в грязь рыжего и, раскрутив над головой цепь, хрипит:

— А ну! Кто смелый?! Подходи! Ну?!

— Вот еще, грех на душу… — бормочет хозяин, озираясь по сторонам.

— Хватайте его, ребята! Все разом! — не угомоняется рыжий, вылезая из лужи. — Чего же вы?

Но мужикам, видно, не хочется ввязываться в драку.

— Да погоди ты! — озабоченно перебивает его скоморох. — Зачем хватать-то его?

— Дружинникам сдадим, «зачем»… Ты что?!

— Ну да… А потом доказывай, что он у нас в деревне не прятался, — шипит хозяин на ухо рыжему. — Мудрец!

— Вот-вот, — вполголоса подхватывает скоморох, обращаясь к мужикам, — а потом самих на цепь! От кого сбег?! — повернувшись к беглому, спрашивает он.

— Ну?! Кто первый… — бормочет смолянин, сжав в руках цепь.

— Ну чего ты размахался, чего размахался?! — кричит на него плешивый мужик и, когда беглый понимает, что никто на него нападать не собирается, продолжает: — Иди-ка ты, парень, отсюда подобру-поздорову, пока цел, — и вопросительно смотрит на мужиков. — А?

— Верно… — басит кто-то, — еще хлопот не оберешься.

— Ну и пусть его убирается на все четыре стороны! — радостно заключает скоморох.

— И запомни: ты нас не знаешь и мы тебя в глаза не видели, — хмуро заключает хозяин.

Мужики возвращаются под крышу, на ходу успокаивая рыжего:

— Да брось ты! От тебя он сбежал, что ли? Сам, того гляди, в яму попадешь, а тоже «беглый»… Ладно… Пошли уж лучше выпьем.

В сарае все тихо и мирно. Кто храпит в углу на сене, сморенный крепкой брагой, кто развалился на лавке, лениво переговариваясь. Андрей сидит у стены на полу, потирает ушибленную ногу и смотрит в оконце на серые потоки дождя, за которыми смутно виднеется въезд в деревню и Кирилл, стоящий в грязи посреди дороги, между двумя верховыми. О чем они говорят — не слышно за дождем.

Скоморох осторожно трогает струны гуслей — каждую по нескольку раз — и подтягивает колки. Звучит одна струна, другая, третья… Надтреснуто и однообразно.

— Люди добрые! — раздается неожиданно хриплый голос.

Все оборачиваются. В дверях стоит беглый смолянин. Грязный, вымокший под дождем, с цепью, тяжело свисающей до самой земли, он выглядит жалким и беспомощным.

— Раскуйте меня, — просит он и обводит мужиков безнадежным взглядом. — Раскуйте меня, Христом богом… Не вор я…

Все молчат. Рыжий хочет что-то сказать, но беглец падает перед ним на колени:

— Мочи не стало, и сбег… Не вор я… За долги меня в рабы-то… пропаду ведь… запорют до смерти… Не вор я. Вольным был… Расклепайте, братцы…

Рыжий протягивает руку и, смущенно оглянувшись на мужиков, неловкими заскорузлыми пальцами щупает клепки ошейника.

Неожиданно с шумом распахивается дверь, и на пороге появляются несколько дружинников. Впереди высокий, широченный в плечах русый красавец. Беглый еле успевает вскочить с колен и, плюхнувшись на лавку рядом с рыжим, обхватить ладонями шею. Наступает мертвая тишина. Сидя на полу, скоморох смотрит на вошедших непонимающим и серьезным взглядом. Хозяин настолько растерян, что даже не встает навстречу княжеским людям, и продолжает неподвижно сидеть на лавке. Красавец дружинник знаком подзывает скомороха. Тот поднимается с пола и медленно идет к двери, с вопросительной улыбкой глядя на своих смертельных врагов. Дружинник делает шаг навстречу, берет скомороха одной рукой за шиворот, другой за штаны, легко приподнимает его над головой и швыряет о стену.

С хриплым выдохом ударяется скоморох о белую штукатурку, падает на пол и остается лежать лицом к стене. Сверху на него с грохотом падают вилы, деревянные грабли и тяжелое тележное колесо. Двое берут его за ноги и выволакивают на улицу. Высокий выразительно смотрит на хозяина, подбирает с земли гусли и выходит вслед за своими.

Все сидят потупившись и растерянно молчат. Тихонько скрипит дверь, и на пороге появляется Кирилл. Некоторое время он смотрит на притихших мужиков, затем присаживается у порога.

— Ты где был? — помолчав, спрашивает Андрей.

— На дворе.

— Где?

Кирилл поднимает на Андрея недоумевающий взгляд и спокойно повторяет:

— На дворе.

— Может, пойдем? — морщится Даниил.

Все трое молча поднимаются и выходят на дорогу, превратившуюся в широкий мутный ручей.

Чернецы бредут по пустынному, разбухшему от воды полю. Далеко впереди, сквозь мутную дождевую завесу маячит одинокое дерево. Монахи направляются к нему и через некоторое время останавливаются под дубком с блестящими твердыми листьями. У подножия его почти сухо.

— Весь грех в них заключен, — продолжает разговор Кирилл, — весь грех в бабах. Да вон и в Писании: Ева в искушение впала и Адама втянула… А на уме только одно, только одно на уме.

— Это у кого одно на уме? — спрашивает Даниил. — Ты, брат, баб лучше не тронь, раз так говоришь.

Кирилл сердито смеется и смотрит на Андрея:

— А кому можно?

— Любите вы говорить про то, чего не знаете. «Бабы»…

— Кто это мы? — удивляется Кирилл.

Даниил продолжает:

— Лет пятнадцать тому назад проходил я через Москву. И задержался. Иконы подновлял. И просидел я с этими иконками до осени. С апреля самого. Вот и считай. Собрался уходить. А тут нашествие… Обложили стены со всех сторон и стоят. Неделю стоят, две. Князь с семьей в Кострому уехал, говорят, дружину собирать. Ну, москвичи сами решили город защищать.

По всей стене люди стоят, дружина, все ждут, не спят, с ног валятся от усталости, а татары все тянут. Женщины, дети со стариками в соборе двенадцать дней, не вылезая, просидели. Все богу молились. Потом голод наступил и болезни сразу разные начались: первый день — занемог, второй — пятна по телу пошли черные, а на третий помер. Вот тут-то татары и потребовали выкуп — пять тысяч рублей денег и два обоза волос женских. Два обоза! Вот, говорят, если откупитесь — уйдем, а нет — так на себя пеняйте.

И вот, как сейчас помню, недалеко от города выстроились бабы и девки в длинный черед и двинулись между двух колод. У каждой колоды по татарину с саблей, а третий у точила стоит, сабли точит. Сабли от волоса быстро тупятся. Татары все поле окружили на лошадях, а за ними мужики стоят, больные, слабые, и смотрят, и я смотрю. Идут бабы, девки, и ни одной слезинки, будто окаменели. И перед всем миром платки снимают, позором за мужиков и Москву платят. Платки снимают, наклоняются к колоде, а супостат одной рукой за косу, а другой саблей — ж-ж-жик! И в огромную гору складывает. А тут же их мужья, отцы, сыновья! И ничего сделать не могут. И я стою и смотрю, и будто мне воздуха не хватает, отвернулся и как раз вот его и увидел. Стоит себе, во все глаза смотрит на женщин опозоренных… Помнишь, Андрей?

— Чего? — спрашивает Андрей, задумчиво глядя сквозь дождь.

— Помнишь девичье поле?

— Нет…

— А у тебя жена была? — спрашивает Кирилл.

— Была, — отвечает Даниил. — Умерла, а лет через пять я в монастырь ушел.

— Любил ты ее?

— Не знаю… нет, не любил, наверное…

Дождь льет не переставая, стучит по листьям, прыгает пузырями в лужах. Андрей вздыхает, оглядывается вокруг и неожиданно говорит:

— Скомороха ни за что убили…

Феофан Грек. Зима 1401 года

Крыши, крыши, засыпанные снегом, черные бревенчатые стены, бесконечные деревянные заборы, из-за которых время от времени доносится хриплый собачий лай. Путаница узеньких переулков и улочек. Московский посад. Зима. Идет снег.

По переулку, скользя в рытвинах разъезженной дороги, кривоногий мужичок, надрываясь от усилий, тащит огромную доску — заготовку для иконы. Рядом вышагивает коренастый детина и подает советы:

— Знаешь, почему тебе тяжело? Злишься ты и надуваешься, поэтому и тяжело тебе и устаешь быстро.

Маленький не отвечает, пыхтит и сосредоточенно смотрит себе под ноги.

— Ты не надувайся и не злись, тогда и нести легко будет. Попробуй!

Мужичок скользит на снегу и чуть не падает. Огромным напряжением сил ему удается сохранить равновесие.

— Вот почему я такой здоровый? — продолжает детина рассудительно. — Потому что я веселый, вот почему. Меня никакая печаль не берет. Ну, чего молчишь?

— Богатый ты тоже поэтому? — доносится из-под доски голос маленького.

— Какой же я богатый? А? Ну какой же богатый-то я? — не понимает здоровяк. — Чего молчишь?

Они выходят на перекресток, маленький ставит доску в снег, с трудом разгибается и говорит, тяжело дыша:

— Теперь до Зачатьевского ты тащишь. А молчу я потому, что доска тяжелая. Детина легко взваливает доску на спину.

— Какая же она тяжелая? Разве это тяжесть?

— Так я же слабый.

— А почему ты слабый? Потому что ты надуваешься и злишься все время. Они сворачивают за угол, а из соседнего переулка на перекресток выходят Андрей, Кирилл и Даниил.

— Шут его знает, нового понастроили… не пойму ничего, — озираясь, бормочет Даниил.

— Не скажешь, как к Вознесенскому собору пройти? — спрашивает Андрей у молодухи, которая возится у колодца с обледенелой бадьей.

— Можно так, — показывает та в сторону, куда ушли двое мужиков с доской, — а можно и туда.

И чернецы снова углубляются в лабиринт заснеженных переулков, с обеих сторон стиснутых черными заборами.

— А он по-русски говорит? — спрашивает вдруг Кирилл.

Ему никто не отвечает.

— Феофан говорит по-русски?

— Говорит, наверное, — отвечает Даниил, — он уже лет двадцать на Руси живет. Чего ж ему не говорить…

Андрей и Кирилл быстро идут по переулку, и Даниил с трудом поспевает за ними.

— А какой он… Грек? — спрашивает Андрей.

— Да разное говорят, — пытаясь догнать товарищей, говорит Даниил, — пока сам не увидишь, разве можно сказать? Нет, братцы, вы уж не бегите так, не могу я так быстро…

— Говорят, он маленький, нос — во-о! Горбатый и злой — ужас, — говорит Кирилл.

— Холодно… — замечает Андрей и хлопает себя ладонью по лицу. — Губы как деревянные…

Чернецы пересекают перекресток и скрываются за поворотом. Из соседнего переулка появляются мужики с доской, которую теперь тащит детина. Маленький идет рядом.

— Тяжело? — спрашивает маленький.

— Не приставай лучше.

— Неужели не тяжело?

Детину заносит на скользком повороте, и он прислоняется к забору.

— Последний раз с тобой работаю, — сквозь зубы произносит он.

— Эй, друг, подвези доску! Сродственник надорвался! — кричит маленький мужичок вслед пронесшимся мимо розвальням.

— Иди ты знаешь куда? — огрызается детина, с трудом оттолкнувшись от спасительного забора.

На перекресток выходят трое чернецов.

— Не пойму, как это он при народе может? — удивляется Андрей.

— А чего ему бояться? — смеется Даниил. — Он не вор. Что ему!

У всех лихорадочно приподнятое настроение.

— Так-то так, а при народе я бы ничего не смог написать, — говорит Кирилл.

— Ну, конечно, — соглашается Даниил, — мы тоже не воры…

— А вдруг нас не пустят? — улыбается Андрей.

— Это почему же? — удивляется Даниил. — Говорят, народ пускают, он пишет, а народ смотрит. Быстро будто пишет. Прямо набело. В Новгороде старушка одна пришла утром, ему только доску принесли. А к вечеру он икону уж кончил. Все уж разошлись, она одна осталась. Стояла, стояла, смотрела, смотрела и померла.

— Отчего? — изумляется Кирилл.

— От страха — отчего…

— От какого страха?

— Ну, страшно ей стало, и померла.

— Да ладно тебе! — озадачен Андрей.

— А вот собор, — останавливается посреди переулка Кирилл. — Видите, вон он!

Около входа в собор кипит взволнованная толпа. Здесь и дружинники, и богатые горожане, и челядь с боярских дворов. У дверей двое мужиков стараются протиснуть злосчастную доску в узкий проем церковного входа. Доска не проходит. Взмокшие мужики шаркают по паперти ногами, стукают звонким деревом о шершавый камень собора. Толпа шумит.

— Чего не пускают-то?!

Служка, который суетится вокруг мужиков с доской, испуганно кричит в сторону толпы:

— Да вы что?!.. Феофан только вчера из Новгорода вернулся, а ты — «не пускают»! Сегодня никого пускать не велено!

— Только приехал, и сразу не пускают! — огрызается кто-то из толпы.

— Да что мы доску-то его насквозь проглядим, что ли?! — злится длинный худой старик. — Загордился ваш Грек, вот что! — кричит он и презрительно отворачивается, но не уходит: надеется, что пустят.

Наконец мужикам удается протолкнуть доску в дверной проем, и они скрываются в соборе. Служка семенит за ними. Гремит тяжелый церковный засов.

— Вот тебе и посмотрели, — бормочет Андрей и, стараясь согреться, подпрыгивает на одном месте.

— Я говорил, не пустят, — усмехается Кирилл.

— Постоим немного, — бодрится Даниил, — может, еще и пустят.

— Да! — безнадежно машет рукой Андрей. — Пошли, чего там…

В это время дверь с лязгом отворяется, и на паперть, пряча за пазуху заработок, выходят довольные мужики. Вслед за ними появляется служка, болезненно морщась, смотрит на толпу и сиплым голосом заявляет:

— Зря стоите, неужели непонятно?! Никого не велено пускать! Не велено, понимаете?

— А ну-ка, погодите! — бормочет Даниил и начинает протискиваться сквозь толпу в сторону соборного входа. Андрей и Кирилл, стараясь скрыть надежду, следят за его маневрами.

— Слушай-ка, мил человек! — обращается Даниил к служке и тормошит его за рукав. — Из Андроникова монастыря мы пришли на красоту вашу посмотреть. И со мною молодых двое. Иконописцы тоже. Ученики. Может, пустишь? А?

— Так не велено же… Я ведь не хозяин! Не велено!

— Как же не хозяин, когда хозяин! С утра шли, озябли, только б на Феофана взглянуть, на работу его. А? — Даниил осторожно кладет в ладонь служки монету. — Не баловство ведь это, для дела надо. А со мною молодые: Андрей да Кирилл.

Для приличия поколебавшись, служка берется за дверное кольцо:

— Пойду спрошу… Может, и выйдет что, не знаю…

Юркий монашек, который все время мельтешит около входа, бросается к Даниилу:

— Возьмите меня с собой… А? Если пустят. Возьмете?

Через несколько минут служка высовывается из-за дверей и строго смотрит на Даниила.

— Кто здесь из Андроникова? Проходите!

Даниил машет рукой. Андрей и Кирилл продираются сквозь возмущенную толпу.

— Это свои, свои! — деловито глядя на приближающихся чернецов, объясняет служка. — Мастера… Больше никого!

Пронырливый монашек с собачьей преданностью заглядывает в глаза служке.

— Я с ними, я с ними! — приговаривает он и проскальзывает в дверь первым.

Пройдя темный притвор, они входят в храм и останавливаются на пороге. В соборе ни души.

— Где же он? — тихо спрашивает Даниил. Никто не отвечает. Даниил оглядывается — служка словно сквозь землю провалился. Пасмурный свет тихо освещает стены, просачиваясь в щели похожих на бойницы окон. Неясно высятся своды, и темнота углов настораживает вошедших.

— Где же он? — повторяет Даниил.

— Нет никого… — тихо говорит Кирилл.

— Не видать что-то, — недоумевает Андрей.

— Тише вы! — шипит Даниил на товарищей.

Голоса приглушенно мечутся среди сумрачных стен.

— Просторно-то как! — говорит Андрей и, поборов робость, переступает порог. Медленно, привыкая к темноте, он выходит по звонким плитам на середину, и фигура его кажется призрачной в полумраке собора.

— Да-а-а… Такой соборище расписывать… А, Андрей? — говорит Даниил, испуганно глядя ему вслед.

— Велик больно, — замечает Кирилл.

Где-то в темноте гулко разбивается о плиту сорвавшаяся сверху капля. Приблудившийся монашек вертит головой и неотступно следует за чернецами.

Андрей, удивленно подняв брови, стоит и смотрит на прислоненную к стене огромную икону.

Скрипнув, приоткрывается в стене низкая дверца, и по полу тянет холодом. Монашек крестится и с тревогой приглядывается к погруженным в темноту углам.

— Только темновато здесь. А, Даниил? — прислушиваясь к тишине, говорит Кирилл.

— А зачем много света? Самый раз. Андрей, ты чего там?

Андрей не отвечает.

— Андрей!

— Идите сюда… — шепотом зовет Андрей.

— Чего? — не слышит Даниил.

— Сюда идите, — раздражаясь, но так же тихо повторяет Андрей.

— Может, позвать кого? — теряет терпение Кирилл.

— Идите сюда! — неожиданно кричит Андрей.

Все бросаются к нему, по голосу поняв, что что-то случилось, и останавливаются, пораженные, перед иконой Феофана.

Чьи-то легкие быстрые шаги слышатся за спиной чернецов. Монашек оборачивается. Никого. Только чудится ему, что кто-то бесшумно мелькнул от низкой дверцы и скрылся в темноте за столбом. Монашек мелко крестится и начинает бормотать: «Богородица, дево, радуйся, благодатная Мария…»

Андрей смотрит на икону сосредоточенно и почти сердито. С доски на него взирает суровый лик изверившегося в людях, всезнающего Спаса.

Молись и трепещи, увязший в грехах и обреченный… И это писал простой смертный?! Стараясь осознать возможности человеческой души, Андрей силой своего воображения слой за слоем, приплеск[1] за приплеском уничтожает рожденные прихотью феофаповского гения густые мазки колера и проникает до белесой поверхности залевкашенной доски[2], для того чтобы с самого начала проследить за рождением могучего и страшного образа. Силясь постигнуть скрытую от него логику чужой фантазии, Андрей заставляет себя увидеть возникновение первых уверенных и смелых контуров, самых нижних слоев краски, темных и непроницаемых, но вот ударом кисти взрезаются резкие скорбные губы, прозрачный светлый тон опускается на глубокую тень, и вдруг по неясному еще лицу, как шрамы, судорожно и торопливо начинают ложиться острые блики-пробелы. На нос, на лоб, на скулы, на глаза, которые оживают и одушевляются. Это блики от огня! Это отсвет пожара! Это слепящие вспышки молний! Взволнованный карающий взгляд пронзает душу и ничего, ничего на свете не прощает в несчастливой человеческой судьбе. Боже, какой лик!

Звенит среди пустых стен молитва испуганного подростка. Лицо Андрея покрыто потом, на ресницах дрожат слезы.

В глубине собора появляется тщедушный чернявый старикашка, улыбается и крадется на цыпочках вдоль стены. Затем останавливается в нескольких шагах от иноков, прислушивается к «Богородице» монашка, набирает полную грудь воздуха и неожиданно кричит:

— А-а-а-а-а!!!

Иконописцы испуганно оборачиваются. Перед ними Феофан Грек — худой, всклокоченный, с орлиным носом и единственным зубом.

— Иконописцы, значит? — умирая со смеху, спрашивает он. — Мне говорили, — добавляет он и вдруг становится серьезным. — Посмотреть пришли?

— Посмотреть, — отвечает Даниил, недоуменно разглядывая Феофана.

— Смотрите, смотрите. Сейчас олифить будем.

Он подходит к иконе, смотрит на нее, по-хозяйски прищурившись, осторожно снимает с блестящей поверхности прилипшую пушинку.

Чернецы глядят на икону. Феофан искоса наблюдает за ними.

Андрей внимательно смотрит на гречина.

— Ты чего на меня глядишь, ты туда гляди, — говорит Феофан Андрею.

— Говорят, ты пишешь быстро? — спрашивает Андрей.

— Быстро. А что? Не могу иначе. Надоедает. Один раз целую неделю проканителился. Так и бросил, надоело.

— Выбросил? — спрашивает Кирилл.

— И вообще все надоело — во! — вздыхает Феофан и проводит ребром ладони по горлу. — Помру скоро, — прибавляет он, закашлявшись.

— Это ты зря… — замечает Даниил неуверенно.

— А чего, — продолжает Феофан, — помру. Третьего дня ангел мне приснился. «Пойдем, говорит, со мной». А я ему: «Я и так скоро помру, без тебя…» Вот…

— А икону ту, что недописал, куда дел? Выбросил? — спрашивает Кирилл.

— Зачем выбрасывать? — вздыхает Феофан. — Капусту квашеную придавливал.

— А мы слыхали, ты прямо при народе пишешь? — спрашивает Даниил.

— А чего? Пусть смотрят, если нравится.

— А сегодня что же не пускают?

— Я бы пустил, да великий князь должен сегодня прийти смотреть. Мне все равно. Только когда князь приезжает, никого не пускают.

Грек снова вздыхает, смотрит вверх на узкие светлые окна и, хлопнув ладонью по неровной стене, тоскливо говорит:

— Светло здесь очень. И тесно!.. Вот что…

Вечереет. Словно выкованный из железа, стоит сосновый лес. В сквозном подлеске копошатся лесорубы — иноки Андрониковой обители и монастырские мужики. Раздаются глухие удары топоров, и в вечернем свете сеется морозная пыль.

У опушки рубят сосну Андрей и Кирилл. Смолистые щепки летят в снег. Вдруг Кирилл выпрямляется и, уставившись в одну точку, щупает живот.

— Больно что-то… Чего здесь, а? Живот, что ли?

— Съел чего-нибудь, — отвечает Андрей.

— А у тебя не болит? — болезненно морщится Кирилл.

— Да ты посиди, — предлагает Андрей, — может, и пройдет.

— А, ладно!

И Кирилл снова принимается за работу.

— Ничего, пройдет, — успокаивает его Андрей.

Некоторое время они работают молча.

— Если у тебя тоже заболит, — говорит Кирилл, — значит, вместе отравились. Дряни какой-нибудь съели.

— Рыбу, наверное, съел, которую старик твой вчера привез…

Кирилл неприязненно смотрит на Андрея и усмехается.

— Смотрю вот я на вас и не понимаю. Черствые вы какие-то. Жестокие… Хотя, может, это так и должно быть, не знаю…

— К чему это ты? — задумчиво спрашивает Андрей.

— Да так, ни к чему. Человека обидите, старика даже, и не заметите вовсе. И другие иноки, молодые, такие же, все одинаковые. В другое время мы жили. Вам легче.

— Мудришь ты что-то… — Лицо Андрея отчужденно, он уже давно слушает невнимательно и думает совсем о другом. — Мне сегодня ночью мать приснилась, — говорит он.

— Погоди, «мать», — взволнованно продолжает Кирилл, — и не мудрю я. Вот ты скажи честно, как перед богом…

Но Андрей не слушает, сердце его сжимает таинственное чувство приближения чего-то давно ожидаемого, что вызывает тревогу и надежду одновременно. Он вспоминает…

Вот Андрей-мальчишка прыгнул в холодное прозрачное озеро, дымные столбы косо опустились вниз, коснулись призрачного дна, осветив колеблющиеся водоросли; тускло сверкнув золотом чешуи, метнулся в сторону испуганный карась; медленно и ярко поднялась со дна струящаяся солнцем, водой и серыми тенями чистая песчаная отмель; длинный одинокий след двустворчатой раковины неожиданно пересекся с другим таким же и протянулся дальше, туда, где отмель почти соприкасалась с колеблющейся, как жидкое стекло, солнечной поверхностью озера, туда, куда плыл Андрей с открытыми в воде глазами, протянув руки, и где он догнал ее, осторожно вынул из песка и поднес к глазам, чтобы увидеть, как она спрячет свое нежное беззащитное тело между своими некрасивыми, судорожно сжатыми створками.

Потом он вспоминает, как они втроем стояли под дубком и шел дождь, как длинной чередой шли по полю женщины, совсем девочки, с припухшими губами от выворачивающих душу напрасных слез, и уже немолодые, с твердым ненавидящим взглядом, шли медленно, торжественно, объединенные молчанием и ожиданием казни, по очереди снимая платки, смотрели вперед бесстыдно и упрямо, медленно двигаясь друг за другом туда, где в тени возов сидел завоеватель и на деревянной колоде рубил бабам косы.

А потом он вспомнил, как летел на санках вниз, глаза слезились от ветра, от мелькания сверкающего снега, и весь откос был покрыт фигурками ребят и девчонок; черные деревья неслись навстречу, а за ними была белая пелена зимней реки с дорогой, наискось пересекающей слепящую поверхность, и черные отверстия прорубей, возле которых на коленях стояли бабы и полоскали белье; и ребячья куча-мала внизу, когда он, затормозив на середине реки, был засыпан искрящейся снежной пылью; и лохматая собака, вся в репьях, то с лаем прыгала ему на грудь, то старалась лизнуть в разгоряченное, смеющееся лицо девчонку, удачно выбравшуюся из свалки, затеянной мальчишками на скрипящем снегу, посреди реки.

И снова в памяти его возникает широкое поле, вокруг которого, еле сдерживая слепую тоску, стояли беспомощные и униженные мужики и глядели на своих женщин, идущих по мягкой глубокой пыли, нагревшейся за день, и косы бабьи и девичьи раскачивались в такт шагам, змеились справа и слева, вдоль упавших вниз рук, в которых были судорожно зажаты чистые платки, волочившиеся по дороге, а у телеги спиной к ним сидел иноземец с потной бритой головой и механическими взмахами немеющей от усталости руки наносил сверкающие на солнце сабельные удары.

И опять он под водой, где, точно связанные одной ниткой, скользнули в темноту испуганные серебряные мальки, туманная холодная глубина озера сопротивлялась, подталкивала, в глаза лезли волосы и плыли над головой; и покрытый мелкими блестящими, как ртуть, пузырьками раскачивался скользкий темно-красный стебель кувшинки, которую Андрей подтянул к лицу и некоторое время рассматривал сияющий под водой солнечным ореолом желтый туманный, гладкий на ощупь цветок, который медленно всплыл на поверхность воды, после того как Андрей решил отпустить его, и сквозь воду он увидел мутное, качающееся солнце и, оттолкнувшись от упругой воды руками, стал приближаться к нему, боясь, что ему не хватит воздуха, что он задохнется, что у него разорвутся легкие, и в этот момент вода всколыхнулась, раздалась, и с берега упал человек, одежда которого стала быстро чернеть, и мертвые раскосые глаза его были широко открыты, по течению дымилась кровь, сквозь облачко которой Андрей, судорожно открыв рот, пронесся, прежде чем схватить глоток животворного, теплого, пахнущего болотом воздуха. Татарин был убит стрелой.

…Откуда-то издалека до Андрея доносится угрожающий треск дерева.

— Пусти, я сам подобью! — слышится голос Кирилла. — Отходи! Отойди в сторону! — орет Кирилл. — Берегись! Ты что, одурел, Андрей!!!

С грозным шумом, разбрасывая черную хвою и подняв тучу снежной пыли, падает вековая сосна. Андрей, которого Кирилл в последнюю секунду выталкивает из-под падающего дерева, стоит, задумчиво уставившись под ноги.

— Ну, брат! — поражается Кирилл.

Медленно оседает снежное облако. Андрей молча поворачивается и идет вдоль поваленного ствола дерева, проваливаясь в глубокий снег.

— Ты что, Андрей?.. Андрей! — кричит ему вслед Кирилл.

— Я лучше могу…

— Лучше чего?

— Лучше…

— Чего лучше?

— Лучше Грека, Феофана.

— Побойся бога, Андрей. Грех это. Гордыня это…

— Господи… — вздыхает Андрей и закрывает лицо руками.

Кирилл исподлобья смотрит ему вслед. Андрей улыбается и уходит все дальше и дальше по снежной целине.

Он выходит на большую дорогу и останавливается на обочине. Мимо него движется огромный табун, окутанный теплым паром лошадиного дыхания. Лошади идут, устало покачивая головами, фыркая, уныло взрывая желтый снег дороги и задумчиво глядя на проплывающие мимо необъяснимые предметы. Андрей рассеянно смотрит на покатые спины лошадей, бредущих в полудреме бесконечной дороги, и о чем-то сосредоточенно думает.

— Садись, доедешь, — прерывает его размышления чей-то голос.

Андрей поднимает голову и видит улыбающегося богато одетого татарина верхом на взмыленном жеребце.

— Спасибо, дойду, — отвечает Андрей и, повернувшись, идет вдоль дороги.

Татарин трогает поводья и едет за ним. Некоторое время он следует за Андреем, потом догоняет его и молча едет рядом, касаясь ногой в стремени его локтя. Андрей идет, не поднимая головы и стараясь не обращать внимания на всадника.

— Устал, садись, — слышит Андрей настойчивое приглашение.

Андрей ускоряет шаг. Тогда тот начинает оттирать чернеца с обочины в нехоженый снег. Андрей сопротивляется незаметно и упрямо. Но стремя больно врезается в локоть, Андрей проваливается в снег, останавливается и поднимает на улыбающегося татарина полный трезвой ненависти взгляд.

— Садись, доедешь, — повторяет всадник.

Андрей медлит мгновение, потом решается и, размотав поводья оседланной серой кобылы, подуженной к стремени купца, садится в седло.

Некоторое время они молча едут рядом.

— Как тебе мои лошади? — спрашивает вдруг татарин.

— А я в них не понимаю ничего.

— Совсем ничего?.. Ну, чего молчишь?

Андрей не отвечает. Татарине упор рассматривает монаха, наслаждаясь его замешательством.

Андрей, покусывая губы, смотрит на занесенные снегом вечерние поля.

— Тебе Москва? — снова обращается всадник к Андрею.

— Мне недалеко. Монастырь Андрониковский.

— Татарская лошадь — хороший. — Ему очень, наверное, хочется поговорить после длинного путешествия в одиночестве.

— Твой земля — хороший земля. Богатый. В Москве лошадь дорого продам, — продолжает спутник. — Как думаешь?

— Не знаю… Продашь, наверное.

— Татарский лошадь — сильный лошадь, вкусный лошадь, — говорит татарин и, чмокнув языком, запевает сиплым голосом.

Андрей, покачиваясь в вытертом седле, глядит на грязную, как бузун[3], вытоптанную дорогу и никак не может понять, грустную или веселую песню поет татарин своим надтреснутым голосом. В тот момент, когда Андрей решает слезть с лошади и уже перекидывает ногу через луку седла, татарин обрывает песню и, ухватив его за локоть, цедит сквозь зубы:

— Сиди, сиди…

Мимо проплывают сиротливые под снегом поля, поломанные изгороди, взлохмаченные деревья с опустевшими на зиму гнездами. Андрей сидит, спрятав под мышки озябшие руки и глядя прямо перед собой злыми глазами.

— Холодно?

— Нет.

— Зачем врешь? — татарин снимает с рук шитые серебром рукавицы и протягивает их Андрею. — На!

— Не надо мне.

— Возьми, с русский богатырь снял убитый. Возьми.

— Да тепло мне…

— Пошутил, бери!

Андрей отрицательно качает головой.

— Возьми! — орет татарин.

— Иди ты еще! Что пристал?! — возмущенно кричит Андрей ему в ответ.

Купец неожиданно смеется, кладет рукавицы на луку седла и достает из подсумка кусок вяленого мяса. Потом, вынув из-за пазухи нож, отрезает ломтик и кладет его за щеку оттаивать.

— Конина хочешь? — мычит он.

— Нет.

— Не любишь?

— Не люблю.

— Ничего, привыкать будешь, — вздыхает татарин.

В морозном сумеречном воздухе призрачно возникают стены монастыря. Жеребец под всадником спотыкается и, дробно ударив копытами, переходит на рысь. Чуть не растеряв рукавицы, мясо и кинжал и выругавшись по-татарски, купец осаживает жеребца.

— У меня четыре жена русский, — сообщает он, смачно чавкая, — три хороший, другой плохой.

Вдруг он перестает жевать и пристально глядит на Андрея. Потом неторопливо прячет сверток с мясом за пазуху и злобно кричит:

— А ну, вон ходи! С моя паршивый, вонючий, проклятый татарский лошадь вон ходи!

Андрей прыгает на дорогу и торопливо идет прочь, зло поджав губы и сложив на животе руки. Татарин едет сзади, молча глядя в спину монаху. Наконец, усмехнувшись, он произносит:

— Вся твоя жизнь на ногах будешь. Нас много, вас мало.

Мимо торжественно плывут черные деревянные стены монастыря. Татарин неотступно преследует Андрея.

— Я сам твой князь видел: в Орда приехал, с коня упал, на коленях пополз, вся кафтан порвал, — хрипло хохочет всадник.

Андрей неожиданно останавливается и тихо говорит:

— А я убью тебя, — и, подняв с дороги обледеневшую слегу, бросается на всадника.

Тот неторопливым движением опытного бойца пригибается, и тяжелая жердь выскальзывает из одеревеневших пальцев Андрея.

— Злой ты человек. Русский весь злой, — обиженно говорит всадник и трогает каблуками мокрые бока жеребца. — А я тебе за злость твой подарок отдаю… — Татарин засовывает в рот пальцы, и погружающиеся в сумерки окрестности оглашаются разбойничьим свистом.

Жеребец уносит купца вслед за табуном, а на дороге, послушная приказу татарина, остается поджарая вороная кобыла. Она стоит поперек дороги, боком к Андрею и зябко вздрагивает.

Андрей медленно пятится к воротам, протискивается в калитку и, не оглядываясь, торопится через пустой двор к кельям.

Кобыла подходит к воротам, шумно вздыхает, нюхает щель между досками и ржет печально и протяжно, глядя вслед Андрею, фигура которого растворяется в наступивших сумерках.

Охота. Лето 1403 года

По глухой лесной дороге идут двое: Андрей и его ученик Фома — долговязый малый лет пятнадцати.

Раннее летнее утро. Над высокой травой подымается пар: земля согревается, отходит в солнечном тепле после ночного дождя. Андрей идет впереди, а Фома плетется за ним, скучно уставившись под ноги и щупая искусанное пчелами лицо.

— Кто тебя просил? Я тебя просил? Или отец Даниил просил тебя?! — возмущался Андрей. — Хорошую икону испортил!

— Сам говорил — «неважная иконка», — оправдывается Фома.

— Ну, какая-никакая, для тебя и такая хороша! Сидел мастер, самоучка, старался… Ей ведь лет сто, не меньше. А ты схватил, не спросил никого, нашлепал синьки… Думаешь, просто икону подновить?

— Я другую напишу.

— Запомни мои слова: хочешь учиться — учись, не хочешь — ступай отсюда поскорее и… — Андрей сбивается и умолкает. — Я три года Даниилу кисти мыл, пока он мне икону не доверил, чудо! И не подновить, а отмыть только!

— А ты не доверяешь?

— Так как же тебе доверять?! Ты же врешь на каждом шагу! Пришел вчера! Ряса липкая, склеилась вся! Ну где ты вчера был?

— На пасеке, — вызывающе честно отвечает Фома.

— А вчера сказал, что купался? Ты посмотри, на кого похож! — Андрей останавливается около лесной дождевой лужи. — Ты посмотри, на кого ты похож, — толкает Андрей в затылок Фому, — примочи, что ли, землей затри, а то заплывешь весь, как боров…

— Да теперь уж поздно небось, — становясь перед лужей на одно колено, бормочет Фома, — не поможет…

— Сочиняешь ты, брат, без конца, — задумчиво глядя в воду, говорит Андрей.

Паук-водомер стремительно скользит по воде, проворно отталкиваясь от ее упругой поверхности.

— Я даже думаю, может, ты болезнью заболел какой?

— Какой болезнью? — испуганно спрашивает Фома.

— Есть, наверно, такая болезнь, что человек врет, врет и остановиться никак не может.

— Все врут. — Фома достает со дна лужи кусок глины и прикладывает ее к распухшему лицу. — Настоятеля промеж себя кроете почем зря, а потом к руке прикладываетесь… Брат Николай пьяный напился, а сказал, что болен… Да сам ты, тоже…

— Что я сам? — вспыхивает Андрей.

— А ничего…

У дерева, в тени кустов, покрытых невзрачными цветами, стоит Кирилл. Обдирает кору с молодого ствола орешины и прислушивается к разговору учителя с учеником.

— Что ж замолчал-то? — сердито подзадоривает Андрей Фому.

— Да ты же и сам тоже правду-то не всегда говоришь! — взрывается Фома. — Не взлюбишь кого, так уж правду ему в лицо, хоть убей, не скажешь, что я дурак, что ли!

— Кого это я не взлюбил? — поражается Андрей. — Ты что, совсем обалдел? Не соображаешь ничего…

Фома многозначительно и обиженно ухмыляется, размазывая по лицу мокрую глину.

Вот уже два водомера бегут по глубокой воде, огибая сосновые иглы и травинки с приставшими к ним пузыриками воздуха, замирают на бегу, и ветер упрямо относит их по луже, в которой отражаются верхушки леса.

На влажный песок садится трясогузка. Бежит на своих черных проволочных ножках, оставляя еле приметные следы, и мелко-мелко, пружинисто трясет суетливым хвостом…

— Глянь, Фома, — шепчет Андрей.

— Чего? — обиженно бормочет Фома.

— Глянь, говорю.

— Чего «глянь»?

Трясогузка вдруг замирает на мгновение, потом прыгает в сторону и исчезает.

— Ничего, балда… — вздыхает Андрей и идет прочь по дороге. — Не понимаю, как я тебя в ученики взял?!

— У тебя все так… сначала одно, потом другое. Сам отцу Даниилу говорил: «Этот на аршин в землю видит и голубец[4] любит». Да…

— Так ты же тогда другим человеком был! Старался, не врал.

— Все равно я лучше всех вижу!

— Что?! — возмущается Андрей и останавливается посреди дороги.

— Да…

— Что «да»? — вдруг взвивается Андрей. — Ну, ладно! Ошибешься сейчас — три года кисти мыть будешь! Всё?

— Ну… — неуверенно отвечает Фома и уже жалеет, что хвастал.

— Что это? — спрашивает Андрей, указывая на придорожную ракиту, развесившую по ветру легкие ветви.

— Чего… Ракита… — Фома испуганно медлит… — Вьюн…

Андрей пренебрежительно улыбается:

— Вьюн… Какой же это вьюн? Это же хмель, чучело!

— Ну, хмель…

— «Ну, хмель»! Не «ну, хмель», а хмель!

— А чего ты кричишь?! — обижается Фома. — Сам позвал, а еще кричит!

— Мыть тебе три года кисти, парень! Темный ты, брат, человек! Хмель — это же, знаешь… Он же другой совсем. Никаких правил не признает. Видишь, эту плеть вправо выкинул, а этой влево хотел размахнуться, да места нет, тогда он ее вниз вывесил — и опять красиво. — Объясняя, Андрей помогает себе руками и все более увлекается. — Никаких для него, пьяного хмеля, законов нету: все деревья вверх растут, трава и цветы, а этот, видишь, доверху дополз, дальше некуда, он вниз пошел расти. И все хорошо. Как вздумается, так и украшает… — Андрей вдруг осекается, и взгляд его становится бешеным: Фома стоит к нему спиной, не слушает и демонстративно смотрит в сторону.

— А ты знаешь, — тихо говорит Андрей, — ты такой умный стал, что я тебя вообще учить больше не буду.

— А чего мне учиться, — усмехается Фома. — Мне же все равно кисти мыть. — Голос Фомы дрожит от обиды.

— Все! Не могу больше! Не могу! Иди к Кириллу в ученики, прости меня, господи! — Андрей сердито поворачивается и, стараясь казаться спокойным, идет в лес.

— Ну и пойду! Подумаешь… — бурчит малый.

В лесу звонко и однообразно поет малиновка. Глазами, полными слез, Фома внимательно смотрит на злосчастную ракиту. Взгляд его следит за прихотливым движением хмеля, который ползет вверх, переплетается, множится, разбрасывает во все стороны завивающиеся усы и светло-зеленые шишечки с тонкими сухими чешуйками, собранные в легкие шелестящие гроздья.

Фома вздыхает, оглядывается и слышит далекий и звонкий голос Андрея:

— Фома-а-а!

Малый не отвечает.

— Горе-мученик! Иди сюда-а-а!

Из-за деревьев появляется Андрей.

— Не пойду я, — ворчит Фома.

— Чего?!

— Ничего, — бормочет Фома и плетется навстречу учителю.

Трясогузка легко проносится по песку, вспархивая крыльями и задевая облетающие одуванчики, хватает не успевшего удрать водомера и проворно исчезает среди зарослей.

Когда Андрей и Фома скрываются за поворотом дороги, Кирилл выходит из-за кустов и, криво улыбаясь, подходит к луже. Он склоняется над ней, видит на ее поверхности свое темное отражение, потом медленно идет вдоль дороги, задерживается на минуту возле увитой хмелем ракиты и торопится дальше. Подойдя к повороту, он осторожно выглядывает из-за дерева и выходит из-за своего прикрытия, когда убеждается, что впереди дорога пуста.

Кирилл бросается обратно, бежит наугад, раздвигая гибкие ветви орешника и вдруг застывает, едва не выскочив на покрытую папоротником поляну, внезапно упавшую к его ногам.

Андрей и Фома стоят посреди поляны и о чем-то разговаривают. Показывая что-то Фоме, Андрей садится на корточки. Фома садится рядом и смотрит на землю. И вдруг, к изумлению Кирилла, оба ложатся в папоротники и ползут куда-то в сторону.

Сплошные заросли папоротника гигантским лесом окружают Андрея и Фому со всех сторон. Гладкие блестящие стволы, дымный полумрак, солнечный свет медленно опускается, струясь на плоские, смыкающиеся кроны папоротников, закрывающие небо.

— Нравится? — спрашивает Андрей.

— Ничего… — отвечает Фома.

— Да ты посмотри как следует!

Сквозь редеющий папоротник сияет вода. Они подползают к самому берегу лесного озера.

— А что, пошел бы учиться к другому от меня? — вполголоса спрашивает Андрей.

— Так чего ж, если прогоняешь…

— Ну, ладно, ладно, — улыбается Андрей и вдруг становится серьезным. — Смотри, чего это? — Он осторожно раздвигает папоротник.

Пара лебедей. Она приводит себя в порядок, розовым клювом перебирает каждое перышко, выдергивает и бросает на воду слабые. А он самоуверенно смотрит на нее, оплывает вокруг, двигаясь мягкими толчками, а голову держит высоко, ровно, переполненный чувством собственного достоинства.

Тонкая ветка ивы с узкими листьями кланяется, касаясь воды, словно пьет, и от этого по воде расходятся круги.

Кирилл, вытянув шею и продолжая улыбаться, выходит на середину поляны, туда, где только что стояли Андрей и Фома, и внимательно осматривает землю у себя под ногами. Но, очевидно, не находит того, что ищет.

Тогда, воровато оглянувшись, он наклоняется к самой земле и смотрит в гущу папоротника. И опять ничего не находит.

Недоумевая, Кирилл нерешительно становится на колени, затем, осторожно раздвинув папоротник, ложится на землю и ползет, недоуменно оглядываясь по сторонам.

А лебеди скользят по озеру и над омутом, где вода таинственно темнеет, становятся ослепительно белыми. Коснувшись друг друга, они замирают и, изогнув шеи, смотрят в черную глубину омута, и невозможно понять, что они сейчас вспоминают, что чувствуют…

Ветка ивы кланяется, будто пьет, и черные круги разбегаются по сверкающей воде во все стороны.

Андрей и Фома, затаив дыхание, лежат в папоротнике, у самой воды.

Поперек неподвижного озера, мимо оцепеневших, замерших пар, медленно плывет лебедь. Что-то беспокоит его. То ли одиночество, то ли бесконечно однообразные поклоны ивовой ветки к воде и расходящиеся от нее таинственные круги…

— Что это он? — шепчет Фома.

— Вожак, — одним дыханием отвечает Андрей.

— А чего он…

Лебедь вытягивает шею, глядит по сторонам, потом поворачивается и, двинувшись мягким толчком, медленно плывет обратно. Все медленнее, медленнее, пока совсем не останавливается.

Он видел землю с высоты полета своей стаи, в разрывах облаков, и тени облаков, бегущих по полям, желтым и зеленым, и густые леса — темные, и редкие — светлые, с черными подпалинами пожарищ и яркими, как небо, кружками долгожданных озер…

Вожак крутит хвостом и опускает голову под воду.

Андрей переводит взгляд на пару лебедей, очарованно замерших у самого берега. Ветер осторожно сносит их в шелестящую осоку — беззащитных и потерянных.

Ветка ивы касается воды, снова бегут круги, и вдруг вожак бросается в сторону и, ударив по воде крыльями, кричит — требовательно и отчаянно. Стая бросается к нему, лебеди, гогоча, поворачиваются против ветра и, с шумом расплескивая воду, один за другим тяжело поднимаются в воздух.

Еще не поняв, что случилось, Андрей и Фома вскакивают, машут руками, кричат вслед что-то восторженное.

И тут начинается самое страшное.

Вожак, летящий впереди стаи, вдруг переворачивается в воздухе, судорожно взмахивает одним крылом и, теряя перья, падает вниз, ломая тяжелым телом ветви прибрежных деревьев.

Гибель вожака — гибель стаи. Лебеди мечутся над озером, свистя крыльями и испуганно виляя из стороны в сторону.

Лают, захлебываясь, собаки, несутся вдоль берега, прыгая через грязные лужи и поваленные деревья. Трещат сучья, мчатся всадники, как снег, летят по ветру легкие перья. Одна за другой с криком падают белые птицы и бьются в папоротнике с перебитыми крыльями.

Упоительна и азартна охота. Крики, лай, свист…

Распаленные убийством, всадники на всем скаку въезжают в озеро, взмыленные кони приседают в скользкой грязи, и охотники, медленно поднимая напряженные луки, добивают последних мечущихся над водой лебедей.

Над озером с замутненными заводями и помятым камышом ветер несет белый пух. Снова наступает тишина.

На вытоптанной папоротниковой поляне на ковре валяются охотники. В стороне, привязанные к кустам, звенят уздечками оседланные кони. Молодой охотник рукавом вытирает потное лицо, берет из рук слуги ковш, пьет, проливая воду.

— Пора, князь, нечего здесь сидеть, — испуганно говорит ему пожилой боярин, оглядываясь по сторонам.

На опушку один за другим выходят княжеские люди, нагруженные битыми лебедями, и бросают их в кучу. Собаки, высунув языки, часто и шумно дышат, стараясь не смотреть на дичь.

— А молодец Гришка, выследил все-таки! — бросив ковш на траву, весело говорит князь. — Гришка!

Появляется рябой Гришка, улыбающийся, в порванной рубахе.

— Там один на дереве застрял, пойди достань, — говорит князь, глядя вверх.

Гришка сразу становится серьезным, снимает сапоги и лезет на дерево.

— Поехали, князь, не тяни, — настаивает боярин. — Не в своей небось вотчине.

— А! — отмахивается князь. — Дай хоть коням отдохнуть. Нас же никто не видел!

— Ох, не простит нам твой братец, если узнает! Убьет к чертовой матери, — бормочет боярин.

— Старшему братцу бы до девки добраться бы! — смеется князь. — На подъем тяжел братец наш! В своей вотчине заблудится…

— Дай-то бог… — бормочет кто-то с ковра.

В это время в лесу возникает приближающийся топот, все вскакивают, на поляну вылетает всадник и, осадив коня, кричит:

— Человек сорок через реку переправилось! Вроде великий князь с охотой!

— Где? — бледнеет князь.

— К лесу подъезжают!

— А где ты раньше был?! Запорю сукина сына, пропади ты пропадом, — рычит князь, метнувшись в седло. — Ванька, Гришка! Митька! Забирайте все! Гришка, забирай все!

Через несколько мгновений поляна пуста. В лесу глохнет топот копыт.

Над поляной в солнечном сиянии проплывает белая пушинка.

И вот из леса, сокрушенно оглядываясь по сторонам, медленно выезжает охота великого князя. Впереди, в окружении богато одетых охотников, сам князь. Он как две капли воды похож на своего младшего брата, только борода чернее, да нос слегка на сторону, сломан у переносицы.

Великий князь останавливает коня, теребит бородку, глядя на вытоптанную папоротниковую поляну, засыпанную лебединым пухом, и говорит с мрачным удовлетворением:

— Та-а-ак… Ну что же, ладно…

И великокняжеская охота шагом покидает поляну.

Прошелестев верхушками деревьев, проносится прохладный ветер, и сверху на поляну падает искалеченный лебедь, которого впопыхах не успел достать с дерева Гришка. Он еще жив, вздрагивает поломанными крыльями, трясется мелкой дрожью…

Земля и разрывах облаков уходила все дальше и дальше, облака густели, все реже и реже мелькали в случайных просветах родные озера, и земля навсегда исчезла за сияющей нелепой белых облаков.

Приглашение в Кремль. Зима 1405 года

И снова зима. У тусклого захламленного оконца сидит Кирилл с залевкашенной доской на коленях. В противоположном углу выбеленной кельи над кадкой с водой курится синим дымом догоревшая лучина.

Глаза у Кирилла красные, воспаленные. Он глядит сквозь промерзшее стекло, отнимающее у дня весь его свет, и о чем-то напряженно думает, В сознании его проносятся обрывки раздражающих воспоминаний.

…Он видел его стоящим по колено в снегу, среди высоких стволов; вековая сосна с неслышным треском наклонялась и медленно, словно во сне, рушилась вниз, на Андрея, ломая сучья и поднимая тучи снежной ныли, и Кирилл, онемев в ожидании, следил за тем, как тихий ветер уносил морозное облако и обнаружил повернувшегося спиной целого и невредимого Рублева…

За дверью неожиданно раздается шум, хлопанье дверей и крик:

— Фома! Тулуп давай, Фома!.. Что?! Овчина? Где овчина?! — И кто-то, топоча, пробегает мимо кельи.

Кирилл крестится, откладывает в сторону неначатую икону и, с трудом разогнув спину, идет к двери. Одевшись, он берет стоящую в углу корзину с мокрым бельем и неслышно выходит в коридор.

Внизу, под стенами монастыря, проруби. У каждой по нескольку человек. Кирилл осторожно спускается по тропинке, с корзиной и коромыслом, выходит на лед и, подойдя к товарищам, стелет на снег рогожу.

— Вот и Кирилл пришел, — говорит Андрей.

— Ну как икона, кончил? — спрашивает Даниил.

— Кончил вроде.

— Икону кончил? — живо интересуется курчавый монах от соседней проруби. Кирилл кивает головой.

— Покажешь? — спрашивает Даниил.

— А что, интересно? — кривится Кирилл.

Андрей кладет на лед выжатые порты и, спрятав руки под мышки, говорит удивленно:

— А у меня что-то ничего не получается, что ли?

— Не люблю я белье это стирать, страх! — выпрямившись над прорубью, заявляет длинный инок.

— А вот, говорят, в Саввино-Сторожевском это дело очень уважают, — ухмыляется курчавый монах.

— Так известно, — вмешивается в разговор толстый монах с бабьим лицом, — строгих законов там… и себя перед господом соблюдают.

— Ну да! — лыбится длинный. — Настоятель там с оброчных земель баб собирает, а они — бабы-то, — хрипатый делает выразительное движение руками, — это самое бельишко и стирают!

Раздается дружный хохот. Только Кирилл молчит, сосредоточенно выполаскивая тяжелую рубаху в ледяной воде.

— А еще, слыхал я, в Галиче, — встревает в разговор кто-то от соседней проруби, — мужской монастырь через стену с женским.

— Ну? — не выдерживает длинный.

— Так там один монах стенку-то продолбил!

— Чем?

Снова хохот. Курчавый даже стонет от восторга, катаясь по льду. Кирилл не выдерживает, опускает на колени покрасневшие от холодной воды руки и срывающимся голосом говорит:

— Господи! И как ты все это слушаешь?!

Все замолкают, и в тишине только Серафим — монах с бабьим лицом — приговаривает испуганно:

— Все-все… ничего-ничего… хорошо…

У соседней проруби Фома лениво мочит в воде рубаху. Напротив него на коленях стоит Петр — молодой послушник — и смотрит в черную дымящуюся воду.

— Коленки примерзнут. Что спишь? — обращается к нему Фома. — Полощи давай!

— А зачем? — спрашивает Петр, улыбаясь.

— Смотри не простынь. А то простынешь, — невпопад продолжает Фома, глядя на противоположный берег. Там по тропинке спускается к реке молодая девка с пустыми ведрами. Фома вылавливает из проруби льдинку и держит ее на ладони.

— Какой цвет у льдинки? — спрашивает он.

— Прозрачный…

— Сам ты прозрачный…

— Ну, зеленоватый.

— Сам ты зеленоватый…

Андрей бросает выполосканную рубаху в корзину.

— Я все понял! — заявляет он. — Все! Больше к ней месяц не прикоснусь, пусть меня на куски режут!

— К кому? — но понимает Даниил.

— К иконе. Ничего не вижу! Ни цвета, ничего!.. Пригляделся! Проветриться надо как-то… А? Даниил?

— А чего ты хочешь?

— Чего хочу? — Андрей обводит взглядом работающих у — прорубей чернецов, реку, покрытую тускло поблескивающим льдом, путаницу кустов на правом берегу, девку с ведрами, спускающуюся по тропинке, и переспрашивает: — Чего я хочу?

Отогревая дыханием озябшие руки, Даниил внимательно смотрит, на Андрея. Андрей улыбается и говорит:

— А ничего я не хочу… Идем в Москву Феофана посмотрим! А? — предлагаем он и обращается к Кириллу. — Пойдем?

— Нет, — взволнованно отвечает тот.

— Почему?

— Лапти сносились, — Кирилл показывает свой рваный лапоть.

— Достанем обувку, ты что, — удивляется Андрей.

Кирилл не отвечает.

— Так пойдешь? — настаивает Даниил.

— Нет, — ни на кого не глядя, истерично повторяет Кирилл.

— Почему? — Андрей внимательно смотрит на Кирилла.

— А мне работать надо! — Кирилл поднимает на Андрея белые от бешенства глаза. — Понимаешь? Работать!

— Всем надо, — пытается шутить Даниил.

— Нет, — взвивается Кирилл и кивает в сторону Андрея. — Вот он может проветриваться, по траве ползать! Он может! А мне это просто не нужно, понимаешь?! Мне работать нужно!

Кирилл страшно взволнован. Его трясет, словно в лихорадке.

— Сколько ни работай, все равно толку не будет, — не то себе, не то Кириллу говорит длинный хрипатый инок.

Зачерпнув полные ведра воды, девка медленно поднимается в гору. Фома глядит ей вслед и протягивает льдинку Андрею:

— Какого цвета льдышка?

— Отстань, — не взглянув, сердито бросает Андрей и, отчетливо выговаривая каждое слово, обращается к Кириллу: — Ступай в келью и молись, я к тебе приду скоро.

Странно улыбаясь, Кирилл смотрит на Андрея.

Покачивая полными ведрами, девка скрывается за сугробами. Фома кладет льдинку в рот.

— Все, я готов! Спекся! Смотрите! — длинный монах с трудом встает с колен, оскалившись, показывает всем сведенные судорогой руки и идет вдоль прорубей, засунув под мышку мокрую рубаху. — Сдались мне портки эти! Да я лучше в грязном сорок дней в пещере просижу! — кричит он. — Ибо сказано: не заботьтесь для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, а тело — одежды? И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут!

Вдруг Кирилл, мимо которого, размахивая исподним и причитая, проходит длинный, хватает его рубаху за рукав и тянет к себе, задыхаясь и торопливо бормоча:

— Давай, давай, я выполощу, давай! Давай, говорю тебе!

Монахи прекращают работу и в изумлении смотрят на Кирилла.

— Давай сюда, ну! — с угрозой и отчаянием кричит Кирилл, вырывая рубаху из рук длинного, бросается к проруби и начинает полоскать, брызгаясь и опустив и ледяную воду рукава рясы.

— Ты что это, брат? — шепчет пораженный Андрей.

— Проучить надо их, слышишь, проучить, иначе пропало все… — так же шепотом, захлебываясь, бормочет Кирилл.

Вдоль реки по безлюдной дорого мчится всадник. Все ближе глухой топот, и вот уже взмыленный конь скользит по льду, и из-под его копыт веером разлетаются комья снега. Дружинник весело смотрит на чернецов, застывших у прорубей, проводит рукой по заиндевевшим усам и бороде.

— Мне бы Рублева Андрея увидеть, дело у меня к нему! — заявляет он вместо приветствия.

Андрей встает с колен и кричит издали:

— Я Рублев!

Дружинник прыгает на лед, делает несколько шагов по направлению к Андрею и неохотно кланяется ему в пояс.

— Великий князь повелевает тебе в Москву явиться.

Голос у него хриплый, застуженный на ветру.

— Что?.. — бледнеет Андрей.

— Храм святого благовещения расписать велит вместе с Феофаном Греком.

— Скажи князю, благодарю его, — не сразу отвечает Андрей, — скажи, что… ну, это… мол… приду…

Гонец снова кланяется, улыбаясь не то добродушно, не то издевательски, и прыгает в седло.

— Помощников бери с собой каких хочешь! А краски, кисти не бери — там все дадут! Прощайте, божьи люди!

Всадник поворачивает коня и пускает его рысью.

Всё глуше и глуше дробот копыт по заснеженному льду.

Андрей стоит спиной к своим товарищам и смотрит вслед прыгающей до белому склону точке, уже не думая о гонце, успев уже забыть о нем. Наконец он поворачивается и встречается с вопросительным взглядом Даниила.

Вдруг длинный монах срывается с места и, подобрав рясу, огромными прыжками мчится, в гору.

— Ты куда? Куда?! — кричат ому вслед.

— Владыке рассказать! — доносится с высокого берега.

Оцепенение проходит, чернецы деловито переговариваются вполголоса, поглядывая на Андрея и ожидая, когда тот заговорит. И только четверо или пятеро остаются в неподвижности. Это иконописцы.

— Ну, вот… — произносит Андрей и откашливается. — Значит, так. С нами пойдут… Фома… Петр…

Кирилл, стоя на коленях перед прорубью, деревянными руками навешивает на коромысло выполосканное белье, с трудом поднимает его на плечи и направляется в сторону монастыря.

— Ты куда? — кричит ему вслед Даниил. — Кирилл!

— Я сейчас, мигом! — отвечает Кирилл, улыбаясь, и торопится дальше.

— Да погоди, Кирилл! — зовет Андрей. — Ты что?!

— Дел-то еще! Вы что! — смеется Кирилл, задыхаясь и спотыкаясь о горбатые наледи. — Да и озяб уж я к тому же! Вы тоже не забывайте!

— Кирилл!

— Ладно, ладно, давайте! Я же ведь говорю…

Кирилл скрывается за сугробами. Андрей досадливо трет онемевшее на морозе лицо и продолжает:

— Так вот… Фома, Петр… Мы с Даниилом завтра к утрене будем готовы.

Собрав выполосканное белье, чернецы один за другим поднимаются в гору.

— Белье-то до завтра не высохнет, — озабоченно говорит Андрей. Даниил не отвечает. — Слушай, может, сегодня пойдем? Соберемся быстренько и отправимся? А? А то вдруг передумает князь.

— Не передумает, — усмехается Даниил.

— Не высохнет белье до завтра, — сокрушается Андрей.

— Фому пришлешь, заберет.

— Значит, после утрени и пойдем.

— Я-то не пойду, — не глядя на Андрея, улыбается Даниил, — ты что?

— Да я знаю… — торопливо перебивает Андрей. — Только думаю, может, пойдешь?

Даниил не отвечает.

— Так мне и надо, что без тебя согласился. Сломаю себе шею там. Так мне и надо, — потерянно говорит Андрей.

Даниил улыбается.

— Так тебе и надо… Пошли, а то к обедне опоздаем и собраться не успеешь.

Они разбирают смерзающееся белье, складывают его в корзины, аккуратно свертывают рогожу. Даниил делает все неторопливой сосредоточенно. Андрею мучительно стыдно. Он чувствует, что ему надо что-то сказать, что-то сделать, разбить эту тягостную напряженность, но не может произнести ни слова.

Они медленно выходят на тропинку. Даниил идет впереди. Андрей смотрит на его костлявую спину, на вытертую порыжевшую рясу, на сизые от мороза руки, спокойно лежащие на коромысле, и тоскливая нежность поднимается у него в сердце. Тускло звонят монастырские колокола. Туча галок кружится над обителью.

— Слушай! — наконец произносит Андрей.

Даниил останавливается и поворачивает к нему залитое слезами лицо:

— Рад я за тебя… Если бы ты знал, как рад, непутевая твоя голова! Прости меня, господи…

Кирилл долго ищет топор, находит его в углу, заваленном стружками, достает из-под лежака несколько своих старых икон, берет одну и начинает колоть ее топором на мелкие дощечки, которые звенят, отскакивая, падают, подпрыгивая, на пол, словно растопка для лежанки, а Кирилл поднимает вторую икону и спокойно раскалывает ее на полу, так же как и первую, потом третью, за ней и четвертую, которая колется с трудом, прошитая для крепости деревянными шипами, а потом и все остальные иконы остаются лежать на полу горой сосновых пересохших дощечек, на которые Кирилл смотрит с безразличием и не оборачивается у порога, когда, убран в мешок топор, он выходит из кельи, осторожно притворив за собой дверь.

Во дворе Кирилл сталкивается с курчавым Алексеем.

— Ты далеко? — приглядывается Алексей к Кириллу.

— Далеко.

— В Москву?

— Может, и в Москву.

К крыльцу подходят чернецы, идущие с реки. И позже всех Андрей с Даниилом. Над монастырем плывет надтреснутый благовест.

— Ты куда? А обедня? — удивляется кто-то.

— Без меня выстоите. А я без вас как-нибудь обойдусь.

Монахи окружают Кирилла.

— Да ты что, Кирилл, сегодня, ей-богу?!

— Может, случилось что? А, Кирилл?

— Надоело мне все это… Врать надоело.

Чернецы с тревогой и удивлением переговариваются между собой.

— Тихо! — вдруг повелительно требует Кирилл и обводит окруживших его иноков спокойным взглядом. — Я вам скажу! — Все умолкают. — В мир ухожу. Сказать почему? Было время, когда в иночество принимали и богатых и бедных, безо всяких вкладов. Пришел и я в Троицу, вон его там встретил, — кивает Кирилл на Андрея. — И думали, служить будем господу верой и трудами! А что получилось? Почему мы из Троицы ушли? Андрей? Даниил? А? Молчите. А потому, что братия выгоду свою стала выше веры ставить. Забыли, зачем в обитель пришли! Никону-владыке и торгов стало мало, стал деньги в рост давать! Монастырь на базар стал похож. Вот и ушли. Ну, а здесь? Кто пашет на земле монастырской? Братья наши мирские — мужики, потому что все в долгу как в шелку перед монастырем. А кто у нас сейчас в иноки даром пустит? Ты вот, раб божий, что дал за иночество? — обращается Кирилл к толстомордому монаху. — Двадцать душ или тридцать? А ты? Все ходил с настоятелем торговался? За два, а может, и за один даже луг заливной блаженство себе вечное выторговал?! Да вы и сами все без меня знаете, только молчите, делаете вид, что не замечаете ничего, потому что жизнь в обители спокойна вам и бесхлопотна!

Кирилл переводит дух.

— Может быть, и я бы молчал и терпел всю мерзость эту, если бы… если бы талант был у меня. Да что талант, хоть самая небольшая способность иконы писать! Не дал бог таланта, слава тебе, господи!! — Кирилл бешено улыбается. — И счастлив я, что бездарен, поэтому только честен я и перед богом чист!

Толпа иноков угрожающе закипает. Тогда Кирилл поднимает глаза к небу и произносит:

— Господи! Если я хоть в чем-нибудь солгал сейчас, покарай меня!

Замирает последний ноющий удар благовеста.

— Вот так, — говорит Кирилл и, пройдя сквозь расступившуюся толпу монахов, направляется к воротам. — Прощайте, божьи люди, не увидимся больше!

Чернецы молча следят за тем, как он подходит к воротам и отворяет калитку. Мгновение он стоит, держась рукой за кольцо, затем оглядывается и кричит:

— Сказано: и вошел Иисус в храм божий, и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей, и говорил им: написано: дом мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников!!!

Уныло вьется дорога среди заснеженной равнины. По дороге твердым шагом, не торопясь, идет Кирилл. Сзади по его следам плетется костлявая собака. На шее у нее веревка, конец которой волочится по снегу.

Кирилл оглядывает, поднимает с земли замерзшую конскую котяху и запускает ее в пса. Поджав хвост, пес прижимается к земле, но не уходит. Кирилл идет дальше, туда, где дорога исчезает на грани низкого темного неба и высокой белой земли…

Вечереет. Дорога постепенно сливается с темнеющим снегом поля, и Кирилл все чаще и чаще сбивается с обочины. Пес неотступно следует за ним.

В нескольких шагах от дороги из синеющих сумерек призрачно возникают четыре или пять тоненьких деревца. Кирилл останавливается. Пес подходит к нему нее ближе и ближе. Кирилл осторожно поворачивается и видит собаку в двух шагах от себя. Тогда он неожиданно прыгает назад и наступает ногой на конец веревки.

Деловито торопится Кирилл. Он тянет скулящего и упирающегося пса к деревцам. Тащит, проваливаясь по пояс в нехоженый декабрьский снег, привязывает собаку к деревцу и стоит несколько минут, думая о чем-то и кусая губы. Оглядывается. Никого. Тогда Кирилл достает из мешка топор и начинает рубить хрупкое, звенящее на морозе деревце.

Пес непонимающе смотрит на монаха, скорбно двигая шишками бровей.

Кирилл сосредоточенно вырубает длинную тяжелую палку, аккуратно очищает ее от сучьев и бросается на пса.

Пронзительный жалобный визг взвивается над полем. С каждым ударом он становится все настойчивей, все выше, потом вдруг слабеет, стихает, становится еле слышным и наконец совсем гаснет.

Кирилл с омерзением бросает палку в снег и растирает рукавом обкусанные губы.

Страсти по Андрею. Лето — осень — зима 1406 года

Тихий вечер. Солнечный свет падает на парную после жаркого дня воду Москвы-реки и освещает верхушки недалекого бора. По серой еще теплой тропе идут вдоль берега трое: Феофан, Андрей и Фома. Феофан злой, взлохмаченные волосы клоками торчат из-под скуфейки. Андрей, тоже раздраженный только что состоявшимся разговором, идет следом. Фома идет сзади, хмуро глядя под ноги и с трудом скрывая интерес к ссоре двух богомазов.

Феофан вдруг останавливается и, ни на кого не глядя, сердито вопрошает:

— Клей с огня снял?!

Фома срывается с места и напрямик, через луг, бежит в обратную сторону.

Первым нарушает молчание Андрей.

— А как иначе? Нельзя иначе, — говорит он удивленно.

— Все! Хватит! Видишь? — взрывается Феофан и, остановившись, протягивает вперед руки. Перепачканные краской пальцы дрожат. — Руки трясутся после таких бесед душеспасительных!

— Не буду, — соглашается Андрей.

Феофан спускается к реке, присаживается на корточки и начинает мыть руки. Андрей стоит на тропинке и терпеливо развязывает узел на поясе.

— Что?! — неожиданно поворачивается к нему Феофан.

— Я ничего… — бормочет Андрей, через голову стягивая рясу.

Прибегает запыхавшийся Фома. Неожиданно Феофан изо всей силы ударяет ладонью по воде и гневно заключает:

— Ну и упрям же ты, Андрей, прости, господи!

Фома нагишом прыгает в медленную темную воду.

Лениво вьются по течению длинные водоросли, поднимаются со дна и косо всплывают на поверхность колеблющиеся серебряные пузыри, мелькают, бросившись в сторону, и, остановившись, снова замирают в потухающем подводном солнце стремительные стаи сверкающих плотвичек.

Фома резко разводит руки, окружив себя белым кипящим облаком и, вынырнув на поверхность, видит Феофана, который сидит на берегу, опустив ноги в воду, раздетого Андрея, влезающего в реку, и слышит оглушительное хлопанье кнута, мычание коров и блеяние овец: по дороге, вдоль берега, поднимая пыль, возвращается стадо.

— Ну, где, где ты видел бескорыстие это, когда каждый за задницу свою трясется?! — почти орет Феофан.

— Да сколько хочешь! — отвечает Андрей с раздражением. — Да те же бабы московские, свои волосы для выкупа…

— Замолчи, замолчи! Сто раз слыхал! Причем же бескорыстие-то тут? Им же, дурам, делать ничего другого не оставалось! Лучше уж без волос остаться, чем истязания выносить! Что им делать-то?!

Андрей стоит по горло в воде и молча оттирает песком грязные руки.

— Вот ты на меня смотришь, — продолжает Феофан, — и думаешь, наверно: «Вот, мол, злодей». А? Да? А я не злодей вовсе! Просто говорю про то, что вижу и знаю! Слепы люди, народ темен!..

— Да нельзя так…

— Ну хорошо, ты мне скажи по чести, темен народ или не темен?! А? Не слышу!

— Темен… Только кто виноват в этом?

— Греховодить, лизоблюдить, богохульствовать — вот это их дело! Да сам-то ты грехов что ли не имеешь?

— Как не иметь?..

— И я имею! Господи, прости, примири, укроти! Ну, ничего. Страшный суд скоро, все, как свечи, гореть будем! И помяни мое слово, уж такое начнется! Все друг на друга грехи сваливать начнут, выгораживаться перед вседержителем…

— И как ты с такими мыслями писать можешь, не понимаю? — удивляется Андрей. — Восхваления еще принимаешь! Да я бы уж схиму давно принял, в пещеру бы навек поселился!

— Я господу служу, не людям. И в грехи их собственные носом окунуть — тоже не без пользы! А похвалы! — Феофан машет рукой. — Знаешь, сегодня хвалят, завтра ругают, за что еще вчера хвалили. А послезавтра забудут! И тебя забудут, и меня забудут, и всех забудут! Суета и тлен все! А-а-а… Не такие вещи забывали. Все глупости и подлости, какие можно сделать, род человеческий уже совершил, будь покоен, и теперь только повторяет их. Все «на круги своя»! И кружится и кружится! Да если б Иисус на землю снова пришел, его бы снова распяли!

— Да уж, конечно, если только одно зло помнить, и перёд богом счастлив никогда не будешь.

— Что?

— Ну, может, некоторые вещи и нужно забывать… Не все только… Не знаю я, как сказать, — злится Андрей. — Не умею…

— Не можешь — молчи! Меня хоть слушай! Чего смотришь?

— Молчу, — еле сдерживается Андрей.

— Чего молчишь?

— Тебя слушаю.

С хриплым и требовательным блеянием, с густым мычанием проходит в клубах пыли огромное стадо. Гремят ботала, щелкают кнуты, лают собаки.

— Человеки по доброй воле знаешь когда вместе собираются? — продолжает Феофан. — Для того только, чтобы какую-нибудь мерзость совершить! Только! Это уж закон!

— Что ж, по-твоему, только в одиночку можно добро творить? — не унимается Андрей.

— Ой, добро, добро! Да ты Новый Завет вспомни! Христос тоже людей во храмах собирал, учил их. А потом они для чего собрались, помнишь? Чтобы его же и казнить?! Распять требовали! «Распни! — кричали. — Распни!» Лисе этой! И как кричали! А ученики его? Иуда продал, Петр отрекся до петухов, а когда надо было насмерть стоять — разбежались все! И это еще лучшие!

— Раскаялись же они!

— Так это потом! Понимаешь, потом! Когда уже поздно было! И всегда так! Сначала наделают дел, наваляют, а потом каются! Злоба какая-то немыслимая, с первого взгляда и не увидишь; бес вступит — так и мчатся, жгут, крови жаждут и остановиться не могут… А эти?! Сейчас?! Это же подумать страшно! — голос Феофана срывается от негодования. — Господи, погаси пламень страстей моих… яко есмь нищ и немощен… Князь на князя, русские на русских с мечом! Междоусобицы! Власти хотят смертельно!.. Избави меня от лютых дел. У меня волосы подымаются, провалиться от позора готов! Православные православных убивают! Храмы разрушают! Убитых не хоронят!

Андрей несколько раз пытается возразить, но старый грек уже не слышит собеседника, он не спорит — он обвиняет. И уже не видит Андрея, потому что перед глазами его неистовое воображение рисует событие, подтверждающее правоту его мыслей и страстей.

По раскаленной каменистой дороге, ведущей на вершину горы, поднималась в белой душной пыли тысячная толпа, разевая в крике перекошенные рты и швыряя камнями в него, идущего с гордо поднятой головой в окружении воинов, отделяющих его от лихорадочно возбужденного предстоящей расправой народа, сметанного со всадниками; и во всем этом чудовищном водовороте ненависти и предательства упавший на колени человек с окровавленным лицом и тяжелый крест, который передавали на вытянутых руках ослепленные жаждой крови люди, взмокшие, с запудренными дорожной пылью лицами, и крест, плывущий над толпой к яме, у которой назареянина разложили на деревянном брусе и, навалившись, растянули ослабевшие руки по краям креста, прежде чем ударами обуха загнать ему в ладони черные кованые гвозди…

Феофан проводит дрожащими пальцами по глазам и, взглянув на Андрея, вопрошает:

— Где они, твои праведники?! А? Бессребреники твои?! Покажи мне, сделай милость! Истинно сказано: страшен бог в великом сонме святых! Страшен! Не будет страха — не будет веры! Оставь меня в покое, не могу больше об этом…

Осень. Сеет мелкий мороснячок.

— Ну ладно, не буду… — мрачно продолжает спор Андрей, начатый еще летом, на Москве-реке. — Конечно, творят люди и зло… И горько это… Да только нельзя их всех вместе винить. Трудно так и… грешно, мне кажется. И в Евангелии все это есть. Продал Христа Иуда, а вспомни, кто купил его? Первосвященники. Потому что правды боялись, боялись, что народ им подвластен быть перестанет.

Они медленно идут вдоль монастырской стены, спрятав руки в рукава.

— Вон сколько денег отвалили, не пожалели, и Иуде, и воинам, чтобы приказ их исполнили. — Голос Андрея звучит покойно, ровно. — А кто его обвинил? Народ? Опять же фарисеи да книжники, свидетеля так и не нашли, сколько ни старались. Кто же его, невинного, оклевещет? Потом только нашли предателя…

— Двух нашли, двух, а не одного мерзавца!

— Да-да, двух! Ну и что? Два же, а не все! А фарисеи эти на обман мастера, грамотные, хитроумные, и обманули народ и убедили его и возбудили. Они и грамоте-то учились, чтобы зло творить. Чтобы к власти прийти, темнотой его воспользовавшись. Людям просто напоминать надо почаще, что люди они, что русские, одна кровь, одна земля. Зло везде есть, всегда найдутся охотнички продать тебя за тридцать сребреников. А мужик терпит и не ропщет, горб трудами наживает, работает за двоих, а то и за троих, и все на него новые беды сыплются — то татары по три раза за осень, то голод, то мор, — а он все работает, работает, работает, работает, работает, несет свой крест смиренно, не отчаивается, молчит и только бога молит, чтобы сил хватило…

Андрей давно уж не чувствует сырого дыхания моросняка, а слышит запах снега, зимней стужи, и перед взором его разыгрывается то же действо, та же драма, что преследует и Феофана, но которая вселяет в Андрея спокойствие и уверенность в своей правоте всякий раз, когда он вспоминает об этом.

В замерший рассветный или предвечерний час по тихой зимней дороге, которую было хорошо видно через ольховые верхи с покинутыми грачиными гнездами, медленно поднималась немногочисленная процессия человек в тридцать — мужчины, женщины в темных платках, дети, собаки, бежавшие за людьми по обочине, и лица женщин были печальны, детей — испуганны, мужчин — строги и сдержанны, и все они смотрели на босого человека, идущего впереди с тяжелым березовым крестом на плече, и на оборванного мужика, помогающего ему нести его тяжесть, которую он сбросил на вершине холма у вырытой в промерзшей земле ямы, и, зачерпнув ладонью, глотал снег, глядя на остановившихся внизу людей ожидающим и таким спокойным взглядом, что какая-то баба, беззвучно охнув, опустилась на колени прямо в снег, а все остальные вдруг обернулись, потому что из-под горы примчались всадники, спешились все, кроме одного, который достал из седельной сумки кусок бересты и писал на ней что-то, пока ладные парни в сапогах укладывали свою жертву на крест, возились вокруг деловито и неторопливо, и еще несколько человек опустились на колени, и малый на побегушках с исписанной берестой в руках бежал от ждущего в стороне всадника к молча орудующим у ямы людям, и пестрая дворняга, сев боком к происходящему, подняла голову и завыла, но не было слышно ее тоскливого, умирающего голоса…

Андрей ловит себя на том, что уже несколько минут дергает кольцо калитки в монастырской стене, вместо того чтобы толкнуть ее плечом, и, обернувшись к Феофану, продолжает:

— Да разве не поддержит таких всевышний? Разве не простит им темноты их? Сам знаешь, не получается иногда что-нибудь или устал, измучился и ничего тебе облегчения не приносит, и вдруг с чьим-то взглядом, простым, человеческим взглядом в толпе, встретишься — и словно причастился, и все легче сразу… Разве нет? Ну чего молчишь?

Теперь уже идут они по зимней дороге, среди высоких голых деревьев, закутавшись в суконные рясы, потому что затянулся их спор. Спор важный, непримиримый и не решившийся этим разговором.

— Не так уж худо все, — продолжает Андрей. — Врагов на Куликовом разбили? Разбили. Все вместе собрались и разбили. Такие дела только вместе делать надо. А если каждый на своей дуде играть будет… Вон князья поспорили, теперь друг на друга жалиться в орду побегут, подарками хана задаривать станут. Это вместо того, чтобы собраться всем разом да и… А они усобничают! Теперь жди — кровь польется, а народ страдает. Думаешь, ему смута нужна, кровь? Палить да жечь? Я же знаю, ты про смуту во Пскове говорил. Так ведь каждого можно до отчаяния, до злобы довести, коли так…

— Ты понимаешь, что говоришь? — оглядывается Феофан. — Упекут тебя, братец, в Белозерск иконки в монастыре подновлять за язык твой…

— Что, не прав я? — спрашивает Андрей.

— Ох, прав, не прав, пусть бог судит, оставь меня в покое! Молод ты еще меня учить молод! — Феофан в запале снимает скуфью и кончает разговор, дернув себя за космы. — А я стар учиться!

Андрей устало улыбается и, зачерпнув ладонью из сугроба, глотает обжигающий горло снег.

Ослепление. Лето 1407 года

Жаркий полдень.

На поляне в траве лежит мальчишка лет тринадцати и смотрит сквозь ветви деревьев на небо. Он видит солнце и деревья, траву у самых глаз и птиц, вспархивающих с дрожащих веток.

В кустах, помахивая хвостами, пасутся стреноженные кони. В тишине позвякивают удила и гудят слепни.

Малый зажмуривает правый глаз, и все, что он видит, прыгает чуть влево. Зажмуривает левый, и все перескакивает вправо. Тогда он закрывает оба глаза, и становится темно.

Когда он снова открывает глаза, то видит перед собой двух чернецов, которые с любопытством глядят на малого. Это Андрей и Даниил.

— Ну и как? — спрашивает Андрей.

— Чего «как»? — не понимает малый.

— Ну, вообще. Дела как двигаются?

— Да двигаются, слава богу… — настороженно отвечает малый, продолжая лежать на земле.

— А ты кто такой будешь? Коней что ли, пасешь? — спрашивает Даниил.

— А тебе на что?

— Как к княжескому дому пройти, покажешь?

— А-а-а… Тут близко, пришли уж, — говорит малый и встает с земли.

Все трое выходят на тропинку.

— Ты что, дворовый? — спрашивает Даниил.

— Не…

— А какой же? — интересуется Андрей.

— Никакой.

— А чего же тогда в траве валяешься? — спрашивает Даниил.

— Так… Я коней люблю, — вызывающе отвечает тот.

Некоторое время они идут молча.

— С мастерами я, — заявляет вдруг малый.

— С какими же ты мастерами? — спрашивает Андрей.

— Разные… Хоромы великому князю строили. Там и камнерезы, и плотники тоже.

— А ты, стало быть, отлыниваешь, — говорит Даниил.

— Да уж кончили все. Вчера кончили к ночи, а сегодня уж уходим. Князь утром приехал.

Они проходят мимо заросшего травой пожарища.

— Сгорело? — спрашивает Андрей у малого.

— Этой зимой спалили.

— Кто спалил?

— Воры, наверное, кто же еще? — не оглядываясь, отвечает мальчишка и рубит прутом крапиву, со всех сторон окружающую тропинку.

Сквозь обглоданные огнем ребра сгоревшего терема сияют белокаменные стены новых княжеских хором.

— Ну и красота! — восхищается Даниил.

Мальчишка впервые оглядывается на чернецов.

— А ты, Иван, чем помогал? — спрашивает Андрей.

— Камень тесать помогал. Не Иван я — Сергей…

— Красиво! Самому-то нравится? — спрашивает Андрей.

— Мне что ли?

— Ну да.

— Не…

— Почему?.. — удивляется Андрей.

Лицо Сергея расплывается в улыбке:

— Белое все. Его бы разрисовать как следует…

Вокруг хором неубранные щепа, известь, битый камень.

В тени высокого красного крыльца расположились мастера. Приводят себя в порядок: причесываются, надевают чистые рубахи.

На крутой лестнице Андрея и Даниила встречают двое дружинников, сидящие на верхней ступеньке.

— Вам что, отцы? — спрашивает один из них.

— Нам бы великого князя, — отвечает Даниил.

— Никого пускать не велено. Занят он.

— По делу мы. Иконы подновлять пришли.

— Не-е… Нам не надо. Нам Андрей Рублев да Даниил Черный иконы подновлять будут, — отмахивается дружинник.

— Подумаешь, Рублев!.. А кто такой Рублев? — говорит Даниил.

— Не знаешь Рублева, что ли?!

Андрей улыбается:

— Так это и есть Даниил, а я — Рублев.

Старший мастер водит великого князя по узким переходам с решетчатыми оконцами, по сводчатым залам. Сзади идет княжеский сотник. По сравнению со слепящим солнцем и белизной хором снаружи внутри почти темно.

— Ну, как тебе, Степан? — не оборачиваясь, спрашивает князь.

— Побогаче бы надо, — басит сотник, громыхая сапогами.

— Видишь, не нравится Степану, — говорит князь старшому.

— Будет побогаче, будет и покрасивше, — уверенно добавляет Степан, — не в монастыре живем.

— Мне твоих денег не жалко. Потолки нетрудно позолотить, — тихо и упрямо произносит старшой, — а вот сделать так, чтобы красиво было, — это потрудней…

— Да я в этом не понимаю ничего, — перебивает князь мастера, — ты вот с сотником говори, он человек знающий.

— По-моему, девицам что нужно? — терпеливо объясняет старшой. — Чтоб днем нескучно, а вечером нестрашно. Вот и делали мы стены повеселей, поприветливей.

— Ты княжеских девиц в одну кучу не вали со всеми! — возмущается Степан.

Они входят в широкую залу с расписанными сводами.

— Стольная палата! — громко объявляет мастер.

— Ну что, Степан? — спрашивает князь.

Сотник, звеня подковками по выложенному цветным камнем полу, обходит трапезную.

— Нет, — заявляет он решительно, — какому-нибудь боярышке удельному завалящему здесь жить в самый раз! Ты же — великий князь! К тебе и князья ездят и послы иностранные, а что они скажут на все это? Думаешь, там не понимают? Никакого, скажут, размаху. Видно, с хлеба на воду перебиваются!

— Полегче, полегче, — одергивает князь сотника.

— Конечно, может, это и красиво, но… — Степан качает головой, — но не для великого князя.

Мастер смотрит на него с улыбкой правого, но бессильного человека.

Андрей и Даниил в окружении мастеров идут вдоль ослепительно белых стен.

— А мы как раз в Звенигород собираемся, — улыбается коренастый мастеровой, — князь — младший брат великого — пригласил.

— Приезжал он тут, — вмешивается длинный мужик, — с братом мириться приезжал. Ходил все, ходил, усы кусал.

— Ну и что? — спрашивает Андрей.

— Понравилось. Тоже пригласил нас в Звенигород хоромы ставить. Что хотите делайте, говорит. Денег не пожалею.

— Он все братца своего переплюнуть мечтает, вот и все, — усмехается Андрей и указывает на фантастического зверя, вписанного в круг, образованный причудливым орнаментом. — А это тоже ты резал? — обращается Андрей к длинному мужику.

— Я стены расписывал, — лыбится длинный. — А это Никола либо Митяй. Никола! — обращается к загорелому мужику. — Иди-ка сюда! Слышь?

Загорелый мужик смущенно подходит к Андрею.

— Красота-то какая. Мастер! — восхищается Андрей.

— Да не… я карниз резал, а это дружок мой Митяй, — говорит загорелый и вытягивает за рукав светловолосого мужика с выгоревшей добела бородой, — он весь низ резал и наличники.

Андрей с пристальным интересом приглядывается к загорелому.

— Это что ж за зверь такой? — интересуется Даниил.

— Та-а-а-кой ы-з-з… — Митяй краснеет, нагибает голову.

— Такой зверь… — приходит на помощь длинный мастер.

— Дракон? — спрашивает Андрей.

— На-а-а… на-а…

— Наверное, дракон, — снова спасает положение длинный.

— Смотри, какое чудище в круг вписал! Андрей! — зовет Даниил.

Андрей некоторое время внимательно смотрит на загорелого, потом отзывает его в сторону.

— Слушай, а ты в Андрониковом монастыре не работал?

— Нет.

— Вроде, встречал я тебя где-то, а?

— Кто его знает, может, и встречались где…

Андрей на мгновение закрывает лицо рукой.

— А под Троицей, в деревне?

Опустив глаза, мужик отрицательно качает головой.

— Ну как же? Драка-то! Скоморох еще разнимал… Скомороха-то помнишь? Прибили скомороха-то еще!

Мужик бледнеет, лицо его становится серым. Он облизывает пересохшие губы и трясет головой:

— Не знаю я… Не было ничего такого. Не помню…

Андрей недоуменно улыбается и отворачивается:

— Ну прости…

— Андрей! — зовет Даниил.

Загорелый вдруг хватает Рублева за руку и умоляюще шепчет:

— Не губи, отец, божий человек, не губи… Прошло все… Резчиком я теперь по камню… Не выдавай этому… — кивает он в сторону приближающегося Даниила.

— Да ты это что? Это же все равно, что отец мой.

— Не выдавай, все равно не выдавай, не губи, божий человек…

Князь, сотник и старшой идут по длинному коридору, пересекают несколько палат.

— Тебе в доме жить, я и на соломе пересплю… — ворчит Степан.

— Чего? — переспрашивает князь.

— Я тебе вот что скажу: все это переписать надо, стены, потолки, все! Только поярче, посильнее!

Старшой вдруг останавливается. Даже в полумраке видно, как он побледнел.

— Дозволь мне, великий князь, сказать…

— Ну, — разрешает князь.

— Ты рисовать умеешь?

— Нет, — удивлен князь.

— А, может, сотник твой в каком искусстве мастер?

— Ну?..

— А я, — старик ударяет себя в грудь, — сорок лет по этому делу! Ты мне хоть веришь?!

— Не верил бы, так…

— Так чего же ты своего сотника боле меня слушаешь?!

— Видал, куда гнет? — ухмыляется Степан.

— Я же сорок лет этим делом занимаюсь! Ну скажи, сделай милость, вот это что такое? — обращается он к сотнику, тыкая корявым пальцем в стену, расписанную орнаментом.

Степан демонстративно молчит, с ненавистью глядя на старика.

— А это что? — настаивает мастер.

— Ну, Степан? — улыбается князь. Все это начинает его забавлять.

— Видишь?! — злорадно восклицает мастер. — Я тебе говорю, лучше хором тебе никто не поставит, а ты не мне веришь, а Степану!

— Да, Степан, тебе на жеребце сподручнее! — хохочет князь.

— Не в умении дело, — говорит сотник, бешено глядя на старшого и на ходу царапая стену коваными ножнами.

— Ничего переделывать не стану! Хоть убей! Тут люди душу свою положили, сердце! Под землей по колено в воде ковырялись…

— Ладно, ладно! — обрывает его князь. — Ступай, Степан, тут у меня дело к нему.

Сотник, спрятав глаза, кланяется и уходит.

Мастер и князь входят в опочивальню. Старик осматривается, выглядывает в коридор.

— Да нет никого! Я наказал, чтоб муха не пролетела.

Старшой вынимает из-за пазухи ключ и подходит к изразцовой печи. Вставив ключ в искусно замаскированную скважину, он дважды поворачивает его. Открывается небольшая узкая дверь. Старик нагибается, поднимает с пола заранее припасенный факел и бьет кресалом по кремню.

— Дай я сам! — возбужденно шепчет князь.

Андрей, Даниил и Никола — беглый холоп из-под Троицы, которого Андрей узнал в загорелом, — идут вдоль стены.

— Меня тот самый рыжий, ну москвич тот, с кем подрался… Он меня и расклепал, — рассказывает Никола. — Я его потом и не встречал больше. Я тогда вроде шального какого был, сидел во мне бес этот… Чуть что — сразу в драку… И ведь изловили бы… А сейчас я и драться разучился, — улыбается Никола.

— Ну вот и хорошо, — приглядываясь, говорит Андрей.

— Иногда и постоять за себя — не грех… А я уж третий год с артелью хожу. Сначала так — известь таскал, а потом вот резать по камню приспособился…

— Еще как приспособился! — смеется Даниил и хлопает Николу по плечу. — Вон каких карнизов понатесал!

— Митяй учил, — смущается Никола.

Закинув головы и щурясь на солнце, все трое смотрят на хитросплетения карниза, опоясывающего терем под самой кровлей.

Вдруг Андрей замечает выглядывающую из-за угла девку с заплаканными глазами и покрасневшим носом. Они встречаются взглядом, и девка скрывается за домом.

— Что это она? — спрашивает Андрей.

— А! — машет рукой Никола и неопределенно улыбается.

Андрей догоняет ее за углом.

— Ты чего? — спрашивает у нее Андрей. — Кто тебя?

Она не отвечает и идет прочь.

— Ты что? — Андрей делает за ней несколько шагов. — Может, помочь чем? — он трогает ее за плечо, но девка вырывается и зло кричит:

— Отстань! Чего пристал? Много вас тут таких помощничков! — и бежит в сторону леса.

По стенам подземелья мечутся гигантские тени.

— Осторожно, там ступеньки, — предупреждает мастер.

— Прямо к реке выходит? — подняв факел, спрашивает князь.

— Куда указал — на обрыв.

Стены подземного хода выложены темным камнем, украшенным хитрым рисунком.

— А красиво… — замечает князь.

— Так у меня резчиков двое, такие мастера! Режут, как птицы поют. Прямо берут камень безо всяких наметок и режут. Лучших мастеров и нету, чем они.

— А на Степана ты не серчай. Это я так…

— А что Степан? Степан сам по себе, мы сами по себе.

— Он исполнительный — Степан. Ты его не слушай.

Они все дальше уходят по бесконечному коридору, и темнота, расступившись перед ними, смыкается за их спинами.

Как снежные, сверкают стены хором.

— Да нет, вы сейчас лучше и не придумаете ничего, — говорит Даниил.

— А-а-а. А-З-з-ве-зве-нигород? — огорчается Митяй.

— Я бы тоже не брался бы сейчас, — соглашается с Даниилом Рублев. — Глаз устал. Я вам верно говорю.

— Вот-вот, пусть глаза отдохнут, а то одно и то же повторять начнете, а уж хуже этого ничего нет, — говорит Даниил.

— А что ж делать-то? — спрашивает Никола.

— Чего делать? — улыбается Андрей. — Глянь, какая погода стоит! Ступайте по домам, денег вы накопили. На покос сходите, рыбку половите. Как хорошо!

— Хорошо-то хорошо… — грустно говорит пожилой мастер.

— А-у-у-у род-д-дных ма-а-а-моих… а-а-а-земли-то н-н-небось не осталось…

— Да и далеко до дому-то, — вздыхает пожилой. — Ден десять.

— Десять ден, — говорит Никола. — Пока дойдешь, и покос кончится. После Петрова дня и кончится!

— Это смотря где! — замечает старик. — Ежели ко Пскову, туда — так там и до первого спаса все косят.

— Не знаю, как у вас, — возражает Никола, — а у нас на яблочный уж жать кончают, а не то что…

— Это смотря какая погода, — упорствует старик, — а если дожди, так и к яблочному спасу не начнут…

— Ты, старый, перепутал все! — возмущается Никола. — Позабыл!

— Чего «забыл», тут и забывать нечего! Сам небось…

— Да ладно вам, братцы! — останавливает Даниил спорящих.

Все замолкают и думают о доме, о родных, о покосе, ставших для них такими далекими, желанными и недосягаемыми…

— Все равно в Звенигород пойдем, — нарушает молчание Серега.

Князь и старшой спускаются по подземному ходу. Впереди виднеется слабый дневной свет.

— Ну, а теперь вы куда? — спрашивает князь.

— Получили мы тут приглашение одно. Тоже большая работа.

Князь первый вылезает на поросший кустарником обрывистый берег реки. После темноты от яркого солнца наворачиваются слезы. Невидимое пламя факела трепещет на ветру.

— Ну молодцы! Ну ловкачи, мастера! — доволен князь.

Под обрывом сквозь деревья видна сверкающая вода. Князь каблуком выворачивает булыжник и сталкивает его вниз. Слышится шорох по кустам и глубокий всплеск.

— Ну и куда вы приглашение получили? — щурится князь.

— В Звенигород, к братцу твоему, тоже хоромы ставить задумал.

Князь мычит что-то неопределенное и, мельком взглянув на старшого, лезет обратно в подземелье.

— И когда собираетесь?

— Да уж помылись в дорогу. А там уж и камень свезли.

Факел догорает и гаснет. Все погружается в темноту.

— Будь ты неладен, — злится князь.

— Да ничего, тут уж близко, дай-ка вперед пройду. Я тут каждую ступеньку…

От сгоревшего в прошлом году княжеского дома сохранилось одно крыло с высоким теремом, пристройками и конюшнями. Огромная обуглившаяся постройка с провалившейся крышей стоит неправдоподобно мрачная в ярком солнечном свете.

В обугленной светелке отчаянно звучит срывающийся девичий голос:

— Возьми меня с собой!.. Возьми!..

Эта та самая девка, которую Андрей видел у нового княжеского дома. Светлые слезы льются у нее из глаз, губы дрожат.

— С собой возьми!..

Перед ней, заложив руки за пояс, стоит смущенный Никола.

— Да чего ты, Маруся, ей-богу, говоришь-то?.. — невнятно оправдывается он. — Сама знаешь, не могу я. Все мужики, а ты с ними… И не венчаны мы.

— Обманул! Говорил — любишь, а сам обман-у-у-л!.. — Девка разражается рыданиями и, закрыв лицо руками, отходит в черный, закопченный угол.

— Уходят же все, — продолжает мастеровой, — куда ж я без них?

Она смотрит на мастера взглядом, полным гневной обиды, и бросается к нему на грудь:

— А я? Я как же?! Оставляешь меня?

Мастер кладет ей на плечи свои загорелые руки, гладит, успокаивает:

— Маруся ты, Маруся… Не могу же я… Да и что я делать-то здесь буду?

— Мало работы, что ли?

— Мне по камню работу надо… Вот глупая, — голос мастера звучит тихо, ласково.

— Печи будешь класть, — говорит девка, не отрывая лица от его груди и мало-помалу успокаиваясь.

— Привык я с ними… Они ведь меня и научили ремеслу-то… Как же я без них? Вон смотри, вся сажей перемазалась… Ну? Чего ты?..

— Все равно теперь… — Девка трется мокрым носом о его рубаху.

— Маруся ты, Маруся…

Закрыв глаза, она поднимает лицо, и ее губы размыкаются навстречу поцелую.

Словно снег, скрипит под их ногами черный обуглившийся пол.

День клонится к вечеру. Около прокопченного пожаром сарая Андрей с Даниилом разбирают зачаженные иконы. За стеной, в конюшне, тяжело переступают с ноги на ногу кони.

Мимо по дороге идут мастера. Идут в Звенигород. Они кричат что-то веселое, машут руками, прощаясь, и их белые рубахи мелькают сквозь печальные останки сгоревших хором.

А в стороне от дороги, прячась за кустами, крадется заплаканная девка. Провожает, наверное…

Мимо сарая проходят двое дружинников и скрываются в конюшие. Слышно, как они покрикивают на лошадей и снимают с колков седла.

Даниил некоторое время внимательно присматривается к почерневшей иконе, потом зовет:

— Андрей!

Никто не отвечает. Даниил встает и идет в сарай.

Андрей стоит в темном углу и прислушивается к разговору, доносящемуся из конюшни.

— Не могу я, Ванька, слышишь, не могу!

— Тише ты! А то знаешь что будет?

— Ну как же это?! Ведь они дом строили, старались…

— Да не скули ты… Еще неизвестно, зачем их догонять велено, может, еще работа какая? Может, просто вернуть надо?

— А зачем пятнадцать человек снаряжают, а копья зачем приказали острить? А сотник зачем…

— Да замолчи ты…

Андрей кидается к выходу, но Даниил сзади набрасывается на него. Андрей молча пытается вырваться, но Даниил здоров и цепок. За стеной смеется дружинник.

— Ты что? Ты в своем уме? Ты что? Куда? — хрипло от натуги шепчет Даниил.

— Пусти! Пусти, говорю тебе! Пусти! Пусти же! — шипит в ответ Андрей. — Их убьют сейчас! Пусти! Мне надо…

— Тебе что, жизнь не дорога? Побойся бога! Пойдешь — отрину, прокляну… Не пущу! Андрей! Меня пожалей, коли себя не жалко! Стой же, черт окаянный!..

Задыхаясь, Андрей из последних сил бежит по горячей пыльной дороге. Словно ножом, ударяет в бок острая боль. Вслед за ним, приглушенный расстоянием, несется сбивчивый топот. Все ближе, ближе, и вот мимо Андрея проносятся несколько верховых дружинников. Дрожит земля, и летучая пыль закрывает солнце.

Андрей кричит, пытается ухватиться за стремя проносящегося мимо всадника, но его сбивают с ног, он падает под копыта лошадей и долго лежит, не двигаясь, пока оседает висящая в замершем воздухе пыль и черная ряса Андрея не становится белой. Белой, как холст.

Вдруг в березовой роще, что в стороне от дороги, возникает странный однообразный стук и звонко разносится в вечерней тишине. Андрей встает и идет на этот необъяснимый звук. Медленно проходит мимо берез. Стук все ближе. Андрей выходит на поляну и останавливается.

Он видит старшого с пустыми окровавленными глазницами, который стоит у дерева и стучит по нему палкой. На стук этот бредут со всех сторон, вытянув руки, его товарищи. У всех вместо глаз — черные раны, и белые рубахи разорваны и залиты кровью.

Окаменев, стоит Андрей и смотрит, как Никола, растопырив руки, натыкается на березу, бормочет что-то и плетется дальше вслед за остальными на призыв старшого.

Мастера сбиваются в тесный кружок, цепляются друг за друга, некоторое время зовут Сергея. Тот не откликается. Тогда они выстраиваются в длинную цепочку и, держась друг за друга, бредут за старшим, который идет впереди, ощупывая дорогу палкой. Через несколько минут они теряются среди белых стволов.

Андрей поворачивается и идет обратно, в сторону дороги.

Вдруг из зарослей крапивы до него доносятся чьи-то всхлипывания. Андрей подходит ближе и видит Сергея. Он сидит на земле в самой гуще крапивы и плачет. Увидав Андрея, он всхлипывает и бросается сквозь заросли в сторону.

— Это же я! Серега! — кричит Андрей.

Сергей не отвечает и мчится прочь, петляя между берез. Долго мечется Андрей по пустой роще, стараясь поймать малого.

— Да ты что, Сергей! Погоди!

Наконец ему удается схватить мальчишку за рубаху. Оба падают на землю. Серега пытается вырваться, плачет. Андрей крепко держит мальчишку за ногу и успокаивает:

— Ты что, не узнал меня? Серега? Это же я, Андрей! Ну будет, будет… Слышишь?..

Вдруг мальчишка улыбается сквозь слезы и дергает ногой:

— Пусти, ну пусти же, щекотно…

Праздник. Весна 1408 года

Вечереет. Весенний сквозной лес упал в тихую Клязьму. На пологом берегу стоят, застыв, первые редкие травы.

Из-за песчаной косы одна за другой появляются две лодки, которые кажутся черными на гладкой воде излучины. Над рекой возникают голоса и встают над берегами, чистые и отчетливые.

— Эй, Андрей! — несется с дальней лодки.

— Что тебе?

— Даниил говорит: не успеем дотемна!

Лодки медленно скользят вниз по реке.

— Андрей! — это голос Даниила.

— Ну?

— Не успеем во Владимир дотемна! Давайте переночуем!

— Как хотите!

Лодки плавно движутся по течению, и силуэты людей в них кажутся вырезанными из темной жести.

Над водой несется звонкий мальчишеский голос:

— Фома!

— А!

— Фома!

— Ну, чего!

— Фома! — хохочет мальчишка.

— Ну чего тебе?!

— Лови!

— Чего «лови»?

— Лови! «Чего, чего»!

Слышится всплеск, мальчишеский смех и строгий окрик Андрея:

— Да хватит вам!

И снова тишина охватывает реку, и в тишине этой негромкие голоса повисают над водой близким подслушанным разговором.

— Устал, Андрей?

— Нет.

— А то давай я.

— Да я не устал.

Некоторое время молчат, и слышно только деревянное повизгивание весла.

— Во скрипит… — бормочет Андрей.

— Хорошо скрипит, — возражает мальчишеский голос.

— У тебя все не как у людей, — сердится Петр.

— Почему это?

Все ближе голоса, все ближе и ближе лодки, и вот они уже скользят у самого берега, задевая веслами прошлогоднюю осоку.

— Не успеем мы, — говорит кто-то простуженным голосом.

— Ну, завтра будем.

— Собора не распишем до холодов, июнь уж виден, — объясняет Алексей.

— Так, может, остановимся?! Есть хочется! — перебивает Андрея голос Фомы со второй лодки.

— Как хотите!

— Тогда давайте к берегу! — кричит Даниил.

Густые сумерки. Обе лодки пристают к берегу, шуршат, раздвигая лозняк. Иконописцы гремят веслами, вылезают из лодок, разминаются, вглядываясь в темноту наступившего вечера, переговариваются.

Здесь и Петр — молодой с грустными глазами послушник, и Алексей — веселый курчавый богомаз, и Сергей — тот самый Сергей, который чудом спасся от ослепления и теперь состоит в учениках у Андрея, и сам Андрей. Из другой лодки вылезают Даниил, Фома, вытянувшийся, повзрослевший, и двое незнакомых: мужик с бабой — мирские, муж и жена.

Неожиданно из темноты появляются несколько верховых и окружают путешественников.

— А ну-ка дай огня! — раздается сиплый голос.

Кто-то соскакивает с лошади и, вздув факел, обходит иконописцев, освещая их лица. Те неподвижно стоят и прислушиваются к фырканью коней в темноте.

— Чего вам? — испуганно спрашивает Даниил у всадника, тихо подъехавшего к самым лодкам.

— Кто такие? — раздается вместо ответа.

— Из Москвы мы. Мастера, — торопливо отвечает Алексей. — Во Владимир едем.

— По приказу князя великого едем! — объясняет Даниил. — Успенский собор расписать заново приглашены.

— А старшой кто у вас тут? Ты, что ли? — спрашивают из темноты.

— Нет, — отвечает Алексей. — Вот он…

— Я старшой, — выступает вперед Даниил, — Черный Даниил.

— Ну-ка иди сюда, Черный.

Даниил исчезает в темноте. В стороне неровно посвечивает факел, вырывая из темноты украшенные медью седла и мокрые бока коней.

Иконописцы с тревогой прислушиваются к доносящимся до них обрывкам разговора.

Факел описывает огненную дугу и с шипением гаснет в реке. Слышится чавканье копыт по сырому берегу и треск кустов. Затем наступает тишина. Даниил возвращается к лодкам.

— Чего они? — спрашивает Андрей.

— Дружинники, — отвечает Даниил. — Вора ищут какого-то. Говорят, того, кто хоромы спалил княжеские, помнишь?

— Это позапрошлой зимой, что ли? — интересуется Алексей.

— Ну да.

— Э-э-э! — смеется мирской. — Теперь ищи его свищи! Позапрошлой зимой!

— Схватились олухи… — бормочет его жена.

— Он здесь где-то, в этих местах бродит, — объясняет Даниил, — говорят, баба у него в деревне соседней.

— В какой деревне? — интересуется мирская. — Далеко деревня-то?

Даниил не отвечает. Мастера начинают разгружать лодки и готовить ночлег.

— А потом, — добавляет Даниил, — язычники здесь по деревням кругом!

Алексей разводит костер, дует в слабый огонь, баба хлопочет у туесков и мешочков. Сергей тащит к костру длинную сухую слегу.

— Там Андрей и Фома такую корягу нашли! На всю ночь хватит!

По серой песчаной косе Андрей и Фома волокут огромную высохшую корягу. Коряга хрустит, шипит по песку, подпрыгивает. Вдруг Андрей останавливается и замирает.

— Ты чего? — спрашивает Фома.

Где-то совсем близко в кустах звонко щелкает, музыкально и напряженно. И через несколько мгновений свищет робко, словно пробует голос.

— А? — тревожно спрашивает Фома, уставившись на Андрея круглыми глазами.

— Погоди, слышишь?

— Соловей.

— А больше ничего? — вслушиваясь, улыбается Андрей.

К соловьиной песне примешивается тонкий, еле слышный звон, такой тихий, что кажется, будто звенит в ушах. Звон доносится со склона горы, черным краем отпечатавшейся на светлом западном небе. Вот он становится громче, звончей и сливается со смелеющей соловьиной песней в удивительное двухголосье.

— Слышишь? — шепчет Андрей.

Фома в беспокойстве берется за корягу:

— Идем.

— Из деревни… — вопросительно оборачивается к Фоме Андрей. — Что это?

— Идем, идем, — испуганно повторяет Фома.

— Колдуют, — шепчет Андрей.

— Идем, слышишь, Андрей! — настаивает Фома.

Они снова нагибаются над корягой и с сухим шорохом тащат ее по песку.

Темно. Путники молча трапезничают, сидя около огня. Все стараются не смотреть наверх, в сторону деревни. Там, в тумане, уже зажглись первые костры, и осторожный ветер доносит до лодок нестройную путаницу звонов и редких голосов. Даниил первый нарушает молчание.

— Что же все-таки с западной стеной делать будем? — обращается он к Андрею.

— С западной? — переспрашивает тот.

— С западной.

— А что с западной? Напишем и на западной Страшный Суд…

Даниил внимательно смотрит на Андрея, лицо которого кажется взволнованным в неровном свете костра.

— Собору-то небось лет двести, не менее, — говорит мирской. Его рябая баба то и дело оглядывается в сторону деревни и мелко крестится.

— Понимаешь, — настойчиво продолжает Даниил, — я так думаю… Что если там праведников всех поместить, а?

— Прости меня, Даниил, — говорит Андрей, не поднимая глаз, — не могу я сегодня об этом. Прости, Христа ради.

Загадочные деревенские звоны сливаются с заходящимися в любовном приступе соловьями.

— Господи! Вот нехристи! — сердито бормочет баба.

— Не надо нам было здесь останавливаться, — с тоской говорит кто-то из темноты.

— Бесовские забавы эти… прости, господи! — зевая, заключает разговор мирской, встает и направляется к лодкам. — Пошли спать, Марья!

— Что ж, спать? — говорит Даниил и встает. — Фома, Сергей, Петр! Спать, помолившись!

У костра остаются Андрей да Алексей, который сонно клюет носом у самого огня.

— Да-а… Но успеем мы до холодов расписать, — бормочет он, укладываясь поудобнее, — май скоро кончается, весна кончается…

Андрей делает несколько шагов по росистой траве и, прислушиваясь, останавливается.

Теперь уже вся гора светится дымными кострами, а ниже по реке слышатся неясные крики, визг, смех.

— Марья! — доносится от лодок. — Воды подай!

Некоторое время Андрей стоит неподвижно, потом подкладывает в огонь несколько толстых сучьев и, не оглядываясь, уходит в сторону расцвеченной кострами, причитающей и смеющейся горы.

Все ниже и ниже спускается черная пахота. Андрей, то и дело останавливаясь, поднимается по дороге, ведущей в деревню.

Деревня — другой мир, лопочущий вполголоса, сжигающий свои тайные костры, свет которых мерцает на высоких сучьях деревьев, распростертых в звездном небе.

Звонкие колокольчики в руках у обнаженной женщины, в который раз обегающей вокруг своего дома во имя спасения ото всех желтых и черных болезней; голые смеющиеся дети, которые стараются не отстать от нее, визжат и хохочут в эту страшно важную минуту;

и возбуждающий огонь костра возле дома, у которого старуха накидывает на нее плащаницу и, улыбаясь беззубым ртом, торжествующе уводит ее в дом, огражденный теперь ее заговором от всех болезней на целый год;

и потрескивающие костры, обжигающие лица наклонившихся над оранжевым пламенем, вокруг которого мчатся друг за другом с криками взахлеб молодые парни и девушки в летящей одежде;

и осененная первой листвой тонкая березка, наклоненная к огню, над которым торопливо, кто быстрей, привязывают к веточкам бантики из холщовой тряпицы молодые женщины и девки;

и голый всадник на белой лошади с развевающейся гривой, промчавшийся к реке, залитой сверканием круглой серебряной луны;

и сильные молодые тела парней и девушек, бегущих по колено в пылающей лунным светом воде;

и ржание коня, влетевшего на всем скаку в реку;

и смех;

и визг;

и взмахи белых, как мел, рук в ночном воздухе, — все это приводит задохнувшегося Андрея к берегу, где он почти натыкается на молодую бабу с распущенными волосами, которая стоит за кустом у самой воды, обнаженная, не пугаясь, и с удивлением смотрит на Андрея, прикрыв руками тяжелую высокую грудь.

Они долго стоят, настороженно глядя друг на друга и выжидая. Потом Андрей поворачивается и уходит.

Она смотрит ему вслед, улыбаясь, и кто-то берет ее за руку и тянет в тень, в холодную сверкающую воду.

Андрей выходит на другую сторону деревни и бросается в стог сена.

Раннее, очень раннее утро. Андрей крадучись идет по деревенской улице. Нежный шепот, дыхание спящих, тихий смех доносятся из распахнутых ворот сеновалов и открытых окон домов. Деревня длинная, и путь по ней подобен воровству.

У околицы Андрей проходит мимо старухи, сидящей на бревне у самых ворот. Потухшими глазами смотрит она за реку, клубящуюся внизу, на розовеющую полосу неба у горизонта и плачет. Плачет потому, что утро это оказалось таким похожим на другое такое же, случившееся много лет тому назад.

Андрей спускается вниз по дороге, ведущей к реке, на берегу которой, погруженные в туман, пасутся стреноженные кони.

Иконописцы сидят на берегу и ждут его. Лодки уже спущены на воду. Андрей обводит всех усталым взглядом и спрашивает:

— Что вы на меня смотрите?

— Ты где был? — враждебно спрашивает Фома.

— Там в золе лук есть, поешь, если хочешь, — говорит Даниил.

— Где ты был-то? — упорствует Фома.

Андрей молча присаживается перед костром на корточки. Нащупав в золе луковицу, он старательно очищает ее от кожуры. Все внимательно смотрят на него.

Вдалеке по дороге проносится человек десять дружинников, среди которых мелькают несколько монашеских ряс. Прогрохотав по мостику через ручей, кавалькада поворачивает к деревне и скрывается в тумане.

— Слава тебе, господи! — зло улыбается рябая баба.

Андрей встает с колен и направляется к лодкам. И снова они плывут вниз по реке. В тумане, мимо густых кустов, нависших над водой.

— Пораньше не мог прийти, что ли? — шепотом выговаривает Даниил Андрею. — Пока спали-то все?

— Нет, не мог, — отрезает Андрей.

Фома прислушивается к разговору.

— Твой грех, твоя совести твои молитвы… — бормочет Даниил, отвернувшись.

— А где ты был? — спрашивает Фома.

В это время в кустарнике, на берегу, неожиданно раздастся дружный вопль:

— Вот он! Здесь они! Сюда давай!

Из чащобы доносятся возгласы, треск сучьев, затем болезненный крик и хриплые от злобы мужские голоса.

— Тащи ее, голубушку! Там, там, по-над берегом!

Кусты на берегу кончается, и чернецы видят дружинников и монахов, которые выволакивают из зарослей извивающегося мужика и бабу в короткой рваной рубахе.

С любопытством и ужасом следят иконописцы из лодок.

— Зачем это их? — бледнея, спрашивает Сергей.

— За то, что богу единому не веруют, не чтут! Язычники проклятые… — скороговоркой отвечает баба.

— Да не! — возбужденно перебивает мирской. — Это ж вора схватили! Князя-то спалил! Искали вчера! Вон он!

Молодой на берегу выкручивают руки, и она тонко и жалобно кричит. Петр жмурится и бормочет молитву.

— Зачем это их?! — вопит Сергей.

— Не смотри, Сергей! Слышь! Не смотри! — кричит Андрей. — Глаза ему закройте! Закройте ему глаза!

Пойманному удается освободиться от навалившихся на него дружинников, и он шарахается через кусты в воду. Преследователи — за ним, бегут по колено в воде и, настигнув, вяжут его, захлебывающегося и окровавленного. Он мотает головой и, оскалившись, хрипит в ярости:

— Не будет жисти князю вашему, не бойсь! Не я, так другие!

Мужика выволакивают на берег.

Неожиданно рванувшись, он ударяет одного из дружинников ногой в живот и кидается на монахов, ведущих молодую. Оценив мгновение, баба бросается вперед, вырывается из цепких рук монаха, выскальзывает из железных объятий огромного мужика и прыгает в холодную, подернутую туманом воду.

— Лови ее! Ты что, сдурел?! — орут на берегу.

На мужика набрасываются сразу четверо, и теперь он стонет, почувствовав себя пойманным, кричит, стараясь вырваться:

— Марфа, плыви!!! Плыви-и-и!!! Марфа-а-а!!!

Баба, широко взмахивая руками, плывет в тумане по черной воде, распустив по течению светлые, как лен, волосы. Вслед ей летят камни, палки.

На берегу кто-то начинает торопливо раздеваться, но его останавливает трезвый окрик:

— Ты что? Она ж тебя утопит враз!

Петр сгребает в охапку непрерывно орущего Сергея и зажимает ему рот, успокаивая и приговаривая что-то на ухо.

Молодая плывет мимо лодки. Андрей смотрит на нее и не верит глазам: эта та самая, ночная, его стыд, его грех…

Она плывет быстро, не уставая, отфыркиваясь, как животное, и смотрит на него из воды пристальными серыми глазами. В зеленой воде ломается и струится ее крепкое молодое тело.

Андрей опускает глаза и шепчет молитву.

Над рекой несутся отчаянные вопли:

— Марфа-а-а!! Марфа! Плыви-и-и-и!

Марфа уплывает все дальше и дальше, и туман, поднимающийся с воды, прячет ее от преследователей.

Над Клязьмой встает солнце. Наступает день.

Страшный Суд. Лето 1408 года

Тихо и прохладно под высокими сводами Успенского собора. В узкие окна видно яркое летнее небо и верхушки деревьев, которые в солнечном свете кажутся ослепительно белыми, а в тени — черными.

Внутренность храма чисто оштукатурена. Вдоль стен, почти до самого потолка, высятся леса. Лучи солнца жаркими косыми прямоугольниками ложатся на пол и нагревают щербатые плиты.

Иконописцы томятся от безделья. На краю деревянного ящика с известью, углубившись в затрепанный лицевой подлинник[5], сидит Фома. Сергей примостился на лесах, свесив босые ноги и прислонившись щекой к шершавому стояку. Мирской мужик — Григорий — уселся у стены, подтянув к подбородку колени и положив на руки лохматую голову.

И только одни Петр работает. Он сосредоточенно шпаклюет одно и то же место, которое уже и без того идеально отшпаклевано, как, впрочем, и вся стена. Все молчат. В тишине раздаются звонкие шлепки известки и скрежет мастерка.

Фома обводит собор угрюмым взглядом и громко зовет:

— Алексей!

Григорий, которого можно было принять за спящего, поднимает голову. Слово гулко разносится, перебрасывается от одной стены к другой и глохнет в сонной духоте. Алексей не отвечает. Фома снова погружается в лицевой подлинник.

— Пусти, раствора наберу, — подойдя, просит Фому Петр.

— Материал только переводишь. Кому это надо-то? — морщится Фома, неохотно вставая с ящика.

— Там недоделочка еще такая… — оправдывается Петр, подняв брови. Набрав раствора, он возвращается в свой угол, откуда через минуту опять несутся жидкие шлепки и жестяной скрежет.

— Голова чего-то болит, — раздается мрачный голос невидимого Алексея.

— А ты спи больше! — советует Григорий. — От пересыпу и болит.

— Где ж от пересыпу, когда я вторую неделю заснуть не могу по ночам, маюсь?

— Чего ж ты делаешь по ночам? — интересуется Фома.

— Да ничего! Лежу, гляжу.

— Куда? — спрашивает Сергей.

— С открытыми глазами лучше, — делится печальным опытом Алексей. — А глаза закроешь — все какие-то мошки, такие зелененькие мельтешат перед глазами…

— А ты днем не спи, тогда и ночью спать будешь, — советует Фома.

— Гроза, наверное, будет… — хрипло бормочет Григорий, привалившись к стене.

— Фома! — зовет сверху Сергей.

— Что тебе?

— Я сбегаю искупнусь? — просит малый.

— Нечего, нечего, — не разрешает Фома.

— Я быстро!

— Я сказал: не пойдешь…

— Жарко… — канючит Сергей.

— Ничего не жарко, не ври.

Петр отрывается от работы:

— А может, ему, правда, жарко?

— А почему тогда ему одному жарко? — спрашивает Фома.

— Мне вот тоже, например, жарко, — утверждает Петр.

— Конечно, он сидит, а ты работаешь! — злится Фома.

— Да пусти его искупаться, — заступается за Серегу Григорий.

— Нечего-нечего баловать! — доносится сверху голос Алексея. — Пускай со всеми сидит!

— А ты бы помалкивал! — крикнул Григорий. — Весь день сопишь, как сурок, вниз только пожрать да по нужде спускаешься!

— А ты что, работенку мне какую подыскал?! — язвит задетый за живое Алексей.

— Да ты ее сам подыскал, как хотел!

— Ну и все! — голова Алексея скрывается, но злой голос его продолжает бубнить: — А если все сидят, Сережка тоже пусть с нами…

— Да чего вы все! — снова вмешивается Петр. — Отпустили бы, так он бы уж и прибежал давно!

— Да ему только дай, он до посинения в воде сидеть будет! — рокочет голос Алексея. — Взбрело в башку, что жарко, вот и ноет.

— Где ж он ноет-то? — возмущается Петр. — Это ты ноешь все время!

— Это я первый раз сказал, жарко, а не Сергей, — вступается Григорий.

— Ну хватит! Всё! — теряет терпение Фома и обращается к Сереге: — Хочешь купаться — иди! Ну?!

Серега сидит на лесах, опустив голову, напуганный скандалом, возникшим из-за его безобидной просьбы.

— Ну иди! Что ж ты?! Иди! — свирепеет Фома. — Вот видите?! — обращается он ко всем, но в это время в дверях появляется нескладная фигура в рясе.

Это ключарь собора Патрикей. Он делает Фоме какие-то таинственные знаки. Сутулый, с безумными черными глазами и долгоносым лицом, Патрикей похож на облезшую птицу. Лицо его покрыто испариной, и весь его вид говорит о том, что он крепко выпил и чем-то очень взволнован.

— Слушай, Фома, тут такое, дело такое! Только тс-с-с-с! — вытаращив глаза, Патрикей прикладывает к губам длинный палец. — Захожу я сейчас к архиерею к нашему, захожу сейчас, а там! Крик такой, крик, гам, крик, архиерей в исподнем, красный весь архиерей бегает! Нету моего, говорит, терпенья, нету! Все! Все! (Это он про вас все такое!) Два целых месяца, как все подготовлено, мол, два месяца! Не чешутся, бездельничают, кричит, сколько денег запросили, а бездельничают, и ничего не готово! (А вы правда много денег запросили? А?)

— Да какой там! — сникает Фома.

— Мне, говорит, все равно! Рублев Андрей, Даниил Черный! Все равно! А денег сколько! Шум, гам, в одном исподнем архиерей, красный весь даже! Да будь они Феофаны, кричит, оба, и то мне все равно! Что, кричит, это такое? Что?! И вот такое лицо скорчил! — Патрикей строит невероятную рожу и повторяет, словно в жару: — Что мне Рублев и Даниил! Мне нужно, чтоб собор к осени расписан был, и конец! Гонца снарядил с жалобой прямо к великому князю, гонца снарядил к великому…

Фома молчит…

— Что, а? Еще не начали? — спрашивает он, глядя на Фому добрыми сумасшедшими глазами. — Знаете, вы… вы давайте, а то знаете… А Андрей где?

— Опять ушел куда-то… — пожимает плечами Фома.

— А, может, вы без него? Давайте, начинайте расписывать без него…

Фома сердито усмехается.

— Чего смеешься? — громко шепчет ключарь. — Вон вас сколько! Если он чего не решил — вой вас сколько! Один ведь он, ум хорош, а два… Где он?

Фома оглядывается и, взяв ключаря под руку, уводит во двор.

Мастера неподвижно сидят на своих местах. В тишине раздается монотонный скрежет Петрова мастерка.

— Да хватит тебе! — не выдерживает Григорий. — У меня уже в глазах рябит от стенки твоей! Чего ты ее мусолишь?!

Он пересекает придел и, сев на бревно, отворачивается к сияющей белизной стене.

Матово сияют широкие поля цветущей гречихи. Гречиха бела, как выбеленные стены Успенского собора. Андрей и Даниил, измученные, бредут по горячей пыли и спорят:

— Нет, я так не могу! Ты скажи: да или нет! — возмущается Даниил.

— Чего?

— Да или нет! В Москве было все обговорено или не было? Скажи! Ведь все до последней мелочи обговорили! Сам великий князь утвердил!

— Да, да… да, — сокрушенно соглашается Андрей.

— Уф! — облегченно вздыхает Даниил. — Чего ж тебе тогда неясно? Почему мы тогда два месяца до хрипоты спорим?! Ты втолкуй мне, а то, может, я стар стал, из ума выжил?! Все решено, обговорено, Страшный Суд, бери и пиши! А мы… хоть от работы отказывайся, ей-богу…

— Слушай, Даниил, а может быть, и правда, а? Откажемся и все! Вернемся и все!

— Да как мы ученикам нашим в глаза глядеть будем?! — взрывается Даниил. — Да я от стыда сгорю!

Молча идут чернецы по дороге, лежащей поперек поля, словно черта, проведенная по белой штукатурке.

— Какое время теряем! — снова не выдерживает Даниил. — Теплынь, сухота! Уж купол расписали бы. И столбы тоже. А как их разделать-то можно! Звонко, красиво, чтобы все в одно сплелось! А грешников справа так написать можно кипящих в смоле, чтобы мороз по коже! Я такого там беса придумал! Дым из ноздрей, глаза!

— Да не в этом дело! — стонет Андрей. — Чует сердце, не в дыме дело!

— А в чем?

— Не знаю… — крутит головой Андрей. — Ежели бы знал!

— А чего глаза отводишь?! — взбешен Даниил.

— Не могу я чертей писать! — вдруг орет Андрей. — Противно мне, понимаешь?! Народ не хочу распугивать!

— Опомнись! — в отчаянии взмахивает руками Даниил. — Так на то Суд Страшный! Это ж не я придумал! Так и мастера старые писали, и Феофан так учил! Да ты рукописи византийские погляди, прописи! Но ним же ведь и с князем великим все обговорено!

— Не могу! Как хочешь, Даниил, не мо-гу! — опустошенно заявляет Андрей.

— Так чего же ты раньше молчал?! — взвивается Даниил. — В Москве молчал?! Не надо было браться тогда! Нечисто это!..

— Какой есть! — вспыхивает Андрей. — Не сумел, видно, чистоту воспитать во мне!

Даниил бледнеет и останавливается.

— Таких слов от тебя никогда не слыхал и… слушать не желаю, — сдавленным голосом произносит он, поворачивается и плетется по пыльной дороге обратно.

Далеко, на самом краю поля, появляется всадник, мчащийся под слепым солнцем. Все ближе глухой топот, и вот различим верховой в черной рясе, белая пыль несется над гречихой, лоснясь взмыленными боками и размахивая спутанной гривой, летит вороной конь, кося глазом и брызгая пеной. Бешеный перестук копыт обрушивается на Андрея. Через несколько мгновений всадник исчезает за горизонтом, и снова наступает тишина, наполненная многоголосым гудением пчел. Андрей срывается с места, бежит за Даниилом и догоняет его на каменистой дороге, ведущей по склону к городу.

— Ты уж прости меня… Это я так… Неумен просто… Прости, Даниил… Христа ради…

Даниил не отвечает и, не оборачиваясь, медленно подымается в гору.

— Согрешил, прости… — не отступается Андрей. — Только правду я тебе всю сказал… Попутал бес в Москве… Согласился. Кто ж от такой чести откажется… этакий собор расписывать. Прости… согрешил… Только не уходи… а то, ей-богу, пропаду вовсе, Даниил… Молю, не уходи…

Даниил останавливается и поднимает на Рублева насмешливый взгляд:

— Куда я тебя, непутевого, брошу?

Андрей, не поднимая головы, стоит посреди дороги и смотрит в землю.

— Теперь уж все… — тихо продолжает Даниил. — Вон архиерей гонца послал в Москву на нас жалиться…

Андрей и Даниил входят в собор.

— Хоть убейте, — говорит Андрей и откашливается. Голос у него сухой и хриплый. — Не знаю, что писать.

— Как не знаешь? — спрашивает Фома. — Страшный Суд нам наказано писать.

Андрей стоит посреди собора босой, в пыльной рясе, с почерневшим от солнца лицом. Снаружи доносится верещание стрижей.

— Понимаешь, в чем дело? — обращается он к Фоме. — Я так думаю, что лучше вовсе не писать Страшный Суд.

— Как? — изумляется Григорий.

— Я хочу… — начинает Андрей и сникает, — ничего я не хочу, ничего… И все…

— Ну вот! — вдруг объявляет Фома и встает. — Ухожу я от вас!

Все смотрят на Фому, который берет с лесов мешок и начинает бросать в него свои пожитки.

— Не по мне такая работка! Спасибо вам всем за ласку, за подзатыльники. Кое-чему научили. А теперь хватит. Я работать пойду!

Андрей молча стоит, опустив глаза и постукивая палкой по каменным плитам. Со двора неожиданно влетает прохладный ветер и шевелит полы его рясы.

— Церковь в Пафнутьеве расписать пригласили, — продолжает Фома, — невелика честь, да есть! Страшный Суд писать ухожу! Ну, кто со мной? — Никто не отвечает. — Ну ладно. Тогда оставайтесь, только не жалейте потом! — Фома поворачивается и, не взглянув на учителя, уходит.

Андрей поднимает глаза и видит перед собой нестерпимо белую стену. Такую белую, что ему кажется, будто окружает его со всех сторон густой белесый туман, отчего лица товарищей становятся чужими, черными на фоне невозможно белых стен, и ни одна линия не оскверняет их абсолютной поверхности.

Андрей бессознательно делает несколько шагов, нагибается над ушатом с разведенной сажей и, зачерпнув горстью, бросается на белую стену.

Вспыхивают черные полосы и оскорбительно бессмысленные раны на снежной поверхности. Разводы. Зигзаги. Брызги. Угольные отпечатки взмаха.

С ужасом смотрят на обезумевшего Андрея его помощники.

Андрей закрывает лицо руками и, облегченный этой животной ненавистью, вырвавшейся так неукротимо и неожиданно, опускается на пол.

Начинает идти дождь. Он отвесно падает на дорогу, подымая легкую пыль и понемногу превращая ее в грязный поток.

Дождь шумит, журчит по камням, булькает в глинистых овражках, трещит в листве, прыгает по плитам паперти. Все скрывается за серой жемчужной пеленой. Гремит гром.

— Сергей, почитай Писание, — просит Даниил.

— Откудова? — дрожащим голосом спрашивает Сергей с верхних лесов.

— Все равно… Откуда хочешь.

Из-под дождя в храм входит блаженная. Блаженная, дурочка, приблудившаяся ко Владимиру и которую чернецы часто встречали на улицах города. Она входит в собор, как в свой дом, не обращая ни на кого внимания, лопочет что-то, косноязычная с рождения, мычит. Дождевые капли стекают с ее распущенных русых волос, а прозрачные, широко расставленные глаза смотрят без любопытства и без мысли.

Весело шумит дождь, и из-под сводов звонко несется спотыкающееся чтение Сергея:

— Будьте подражателями мне, как я Христу. Хвалю вас, братия, что все мое помните и держите предания так, как я передал вам…

Дурочка медленно проходит по собору, бормоча, словно разговаривая сама с собою, и останавливается против стены, обезображенной Андреем. Некоторое время она стоит неподвижно, глядя на стену, потом вдруг резко отворачивается, и Андрей видит, что она испугана и плачет, а мокрые волосы ее висят беспомощно и страшно.

И неожиданно Андрей вспоминает белые волосы Марфы в тумане, струящиеся в черной воде.

— … Всякий муж, молящийся или пророчествующий с покрытою головой, постыжает свою голову. И всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает свою голову, ибо это то же, как если бы она была обрита… — несется с лесов голос Сергея.

И видит Андрей, как падали в пыль тяжелые косы под кривой саблей, как взмокший палач рубил волосы женщинам, выстроившимся в длинную, нескончаемую очередь, и татарских всадников на низкорослых лошадях, окруживших Девичье поле, и мужчин, опустивших глаза, переживающих тоску и позор и не сумевших защитить беззащитных спасающих их сейчас женщин, которые с твердой ненавистью и страданием глядели некоторое время под ноги, в дорожную пыль, перед тем как положить свои косы на плаху.

— …и не муж создан для жены, но жена для мужа. Посему жена и должна иметь на голове свой знак власти над нею для ангелов… Рассудите сами, прилично ли жене молиться богу с непокрытой головой?..

Разве мог Андрей забыть, как шли вереницей праведные и грешные одновременно жены, не укладываясь в закон, воюя своей честью, заплаканными глазами, глядя под ноги, и становились на колени в пыль, прежде чем отойти от воза с горой женских кос, ощущая безнадежную легкость волос, косо обрубленных иступившейся саблей.

Монотонно шумит дождь, и мальчишеский голос звенит под сводами собора:

— …но если жена растит волоса, то для нее это честь, так как волосы даны ей вместо покрывала. А если бы кто захотел спорить…

— Даниил! — зовет Андрей. Он весь обмяк и стоит посреди храма, беспомощно улыбаясь.

— Праздник, Даниил! Праздник! А вы говорите Страшный Суд! Какие же они грешницы, даже если платки снимали?

Все смотрят на Рублева взволнованные, не понявшие еще, но уверенные в том, что завтра с утра они начнут работать. Нет больше белых стен.

В собор входит Андрей, мастера, за ними Патрикей и дурочка. Мастера страшные, утомленные многомесячной работой, худые, одичавшие.

Андрей закрывает глаза ладонью и долго привыкает к темноте. Потом поднимает голову и смотрит вверх на свой радостный Страшный Суд.

Плавно движутся одна за другой полные высокого благородства и нежности с простыми русскими лицами Праведные Жены. Тихие, полные надежды глаза, спокойные позы, правдивое изящество которых уверяют в их реальном существовании и святости их женского существа. Светлые лица сестер, матерей, невест и жен — опора в любви и в будущем…

В пустом храме раздается счастливый смех блаженной.

Нашествие. Осень 1408 года

Один из последних дней поздней осени.

Холодное солнце долго не может справиться с инеем, осевшим за ночь на мертвую траву и прозрачный лес.

В высоком, поредевшем к зиме кустарнике хоронятся на лошадях двое дозорных. Перед ними сквозь путаницу ветвей до горизонта расстилается желтое, давно уже убранное поле.

— Знаешь, как по-татарски «дерьмо»? — спрашивает старшой дозорный, слезая с коня.

— Не-е… а как?

Старшой принимается молча отстегивать колчан и отцеплять меч.

— А ты знаешь? — спрашивает молодой.

— Два года горб на них в плену гнул. Спасибо братану — выкупил.

Но успевает он спустить порты и присесть, как молодой, привстав на стременах, горячо и громко шепчет:

— Идут! Едут!

На самый край поля из-за горизонта один за другим выезжают всадники. В чистом осеннем воздухе мелькает пестрая одежда и сверкает оружие.

Разметая рыжие листья, дозорные вымахивают на лесную дорогу и, пригнувшись, исчезают за деревьями. Вот впереди, за черными стволами, тускло замерцали княжеские хоругви, копья, засинел дымок костров — вдоль опушки выстроилось конное русское войско.

Дозорные подлетают к сидящему у костра младшему князю.

— Едут, князь! Едут!

— Татары! — князь бросается в седло. — Далеко?!

— Порядком!

— Через поле!

Спешившиеся устремляются к лошадям, весь княжеский полк приходит в движение. «Татары! Татары!» — летит с одного конца войска на другой.

Ровно, не замедляя и не ускоряя движения, крупной рысью движется вражеская конница. Впереди на вороном жеребце хан в окружении свиты. Дорога, как собака, бросается под ноги татарским коням.

Притаилось русское войско. Сдержанны и суровы лица воинов, готовых к встрече. Впереди всех молодой князь — младший брат великого. Он сидит в седле прямо, жует веточку и не может сдержать дрожи в руках.

Голова татарской конницы уже на лесной дороге, а хвост ее еще не пересек поля. Лес наполняется фырканьем лошадей, хрустом валежника, свистом гибких ветвей, нависших над дорогой.

Замерла русская дружина. Все ближе и ближе топот. Вот из-за поворота выскакивают первые татарские всадники и, увидев русских, осаживают коней, которые храпят, задирают взмыленные морды. На повороте дороги несколько минут царит беспорядок и неразбериха. Наконец движение останавливается, и в лесу наступает удивительная тишина, пронизанная звонкой и редкой капелью тающего инея по палой листве.

Так они и стоят друг против друга — татары и русские. И не двигаются. Младший князь сидит натянутый, как струна, и веточка все так же зажата в стиснутых зубах — забыл выбросить от волнения.

Хан издали смотрит на него, прищурившись, подобрав покороче поводья и подстерегая каждое движение князя.

Внезапно в тишине радостно взвивается нетерпеливое лошадиное ржание. На этот призыв из середины русского войска заливисто и нервно откликается какая-то кобыла, за ней еще одна и еще. Веселое ржание, словно приветствие, повисает над осенним лесом и полками.

Хан делает едва заметное движение, младший князь ловит его, они одновременно спрыгивают на мерзлую землю и направляются навстречу друг другу.

— Вчера тебя ждали, — говорит князь.

— Малый город нашел, — улыбаясь, сообщает хан. — Обойти хотел, удержаться не смог. Прости, опоздал.

— Да чего уж там! — неловко улыбается князь. — Поехали!

Хан, то ли на правах старшего, то ли на правах гостя, треплет князя по плечу. Тот спохватывается и выплевывает изжеванную веточку.

Вдоль речки мчится странное войско: под православными хоругвями скачут татары, под султанами из конских хвостов, украшенными колокольчиками, — русские ратники. Впереди — хан и младший князь. Они подъезжают к месту, где берег полого спускается к воде.

— Здесь и все левей — мелко! Левей бери! — говорит князь, трогая поводья, и первый загоняет коня в воду. Хан задерживает своего жеребца и, улыбаясь, смотрит на князя:

— Обмануть не хочешь?

— Ну это ты зря. Пустой Владимир, говорю тебе! Великий князь в Литву подался, — торопливо успокаивает хана младший князь и кричит, обернувшись к берегу:

— Левей бери, левей!

Лошади вытягивают шеи и осторожно входят в ледяную воду. Союзники переправляются через реку. Кони хана и князя по-прежнему рядом.

— Вон за тем бором — город, — кивает князь на берег, щурясь от яркого белого солнца.

— А ведь у великого князя мал сынок растет, а ты на престол замахнулся, — подзадоривает князя хан.

— Это мы еще посмотрим, — цедит сквозь зубы князь.

— Я вижу, очень на престол хочешь, но понимаю…

— А ты не смейся… Ты куда?! Я же говорил левей! — неожиданно кричит князь. Какой-то татарин, забыв о предостережении, забрал слишком направо, ухнул в глубину, и теперь его затягивает в омут. Князь подъезжает совсем близко и, с трудом вытащив татарина за шиворот, сажает его за спину, на круп своей кобыле. Татары арканами вытаскивают из омута и коня.

Они достигают противоположного берега, их копи по скользкому выбираются наверх. Спасенный спрыгивает на землю и, приложив руку к сердцу, кланяется низко, до самой земли, пятится с поклонами, глядя в глаза русскому князю.

— Крепко любишь ты брата, — поражен хан.

— Видно, судьба наша такая…

— Когда последний раз мирился?

— Я не мирился сначала, да митрополит в Москву вызвал, перед богом велел поклясться, что в мире будем и согласии.

— Что?! — не слышит хан. Они выехали на дорогу и теперь мчатся галопом в сторону бора.

— Митрополит крест целовать вызвал!

— Когда?

— Зимою прошлой!

— Когда?!

Князь не отвечает. Он вспоминает, как в прошлом году ехал в Москву по настоянию митрополита мириться (в который раз!) со старшим братом.

Был зимний вечер, и стоял такой мороз, что воздух казался сухим и колючим, и он весь день скакал из вотчины, вместе со всей свитом, обжигающий ветер забирался под соболий зипун, и он проклинал себя за то, что не согласился ехать в кибитке по этому дикому морозу и рассыпчатому снегу, на котором не оставалось даже следов от лошадиных копыт, и старался прискакать в Москву до захода солнца и гнал коня, который отворачивал морду от ветра и поднимал на поворотах снежную пыль, летевшую в лица следующих за ним холопов, и злоба вырастала в нем, когда он представлял себе, как его старший брат, не торопясь, выезжает из великокняжеских хором в окружении бояр и приближенных и шагом направляется в сторону собора по сумеречным московским улицам…

— Не отставай, не отставай, князь! — кричит хан.

Впереди возвышаются стены Владимира, и войско несется по ровной дороге к пустым, распахнутым настежь воротам. Дробный топот сливается в могучий гул, кони ускоряют свой сумасшедший бег, а в воротах по-прежнему ни души. Вот отчаянные храбрецы, стремясь первыми ворваться в город, обходят князя справа и слева.

Наконец их замечают. Какая-то фигурка бежит по городской стене. Кто-то мечется в воротах, пытаясь их затворить, к нему на помощь подбегают еще несколько человек. Медленно, словно нехотя, сходятся створки огромных ворот. Отчаянно, торопливо начинает греметь набат.

Ордынцы пронзительно визжат и поднимают кривые сабли. Стремительно надвигаются ворота, и в узкую щель успевает проскочить только головная группа из нескольких воинов и младший князь со своим сотником. Всадники нападают на пытающихся затворить город.

Князь в лихорадочной раскаленности, не зная с чего начать, стоит без дела и наблюдает за свалкой у ворот. Какой-то белобрысый монашек в ужасе бежит по улице и пронзительно кричит:

— Татары! Татары! Татары!

Князь поворачивает коня, бросается вслед за ним, настигает через несколько секунд, видит его серое, перекошенное криком лицо. На мгновение замешкавшийся клинок князя с хрустом опускается на шею монашка. Зарубленный, всхлипнув, падает на землю, хватается за вялую осеннюю траву у обочины дороги и замирает. Это иконописец Петр, помощник Рублева.

А с другой стороны напирают все сильнее и сильнее, ворота распахиваются настежь, снаружи вкатывается орущая, визжащая лавина и неудержимо устремляется в город.

Князь снова скачет рядом с ханом. Хан улыбается, кричит что-то по-своему, неразборчивое среди гвалта и шума.

Уже занялись с сухим треском первые пожары, и дым спокойными столбами поднимается в неподвижном воздухе.

Взломав засовы на воротах, несколько татар и русских запрягают в телегу с добром хозяйских коней и выводят на улицу. Голосит баба, плачут дети. Татарин поджигает паклю и бросает ее в солому, в углу двора.

У пылающего дома напротив двое пытаются стащить с лошади татарина. Один из них — лохматый мужик с исцарапанным лицом, другой — Фома. Мужик орудует тяжелой слегой, в руках у Фомы вилы. Они наседают на врага, загоняют его в угол, и тому приходится совсем уже плохо, когда в воротах появляются двое дружинников. Одни, не раздумывая, протыкает копьем мужика, и тот, надрывно охнув, падает в воротах. Фома же, отчаянно размахивая вилами, медленно отступает в глубь двора и испуганно приговаривает:

— Да что же это вы, братцы! Не губите! Я же свой, мы же свои, вы же наши… Братцы! Мы же русские! Я же тоже…

— Я тебе покажу сволочь владимирская! — цедит старый дружинник и резким ударом копья выбивает вилы из рук Фомы.

— Ой, помогите! Ой, не губите! Господи! — Фома жмется к плетню и, вдруг неожиданно перемахнув через него, бежит прочь по пустому огороду.

— Ах ты собака! — стонет дружинник в отчаянии.

Верховой татарин достает из-за спины стрелу, ставит ее на тетиву и, не торопясь, целится.

Фома, как заяц, мчится по черным грядкам, но вдруг вздрагивает, дергается, добегает до края огорода и, чтобы не упасть, обнимает тоненькую иву, растущую у забора. Между лопаток у него торчит стрела.

Воин улыбается, вытирает грязный вспотевший лоб и подмигивает русским дружинникам.

Вокруг собора валяются убитые. Бьется раненая лошадь. Звучат неровные жалобные удары колокола.

Князь в окружении сотников наблюдает за тем, как у входа в храм возятся татары, сооружая таран. Не желая упускать подробностей, князь трогает лошадей и направляется к собору, из-за дверей которого навстречу ему несется нестройное истовое пение…

…А в раздраженном сознании неприятным воспоминанием преследует князя все тот же зимний вечер, когда, взрывая снег, подскакал к храму раньше старшего брата и, тяжело дыша, долго сидел, не спешиваясь, пока наконец из-за угла собора не выдвинулась процессия — великий князь во всем своем великолепии, с боярами, с богато одетыми охранниками — и пока не ударил главный колокол, который подхватили остальные, поменьше, и тогда под торжественный благовест он спешился и поклонился в пояс старшему брату, с которым они рука об руку поднялись по заснеженным ступенькам храма, где их встретил митрополит и благословил обоих и указал на вход, откуда неслось благолепное восторженное пение, дыхание теплого свечного запаха и светилось в глубине, за дверью, мерцающее золото царских врат, лампад и подсвечников…

В Успенском соборе невыносимо душно и тесно. Здесь все, кто успел вбежать, прежде чем заперли дверь: раненные в бою мужики в окровавленных рубахах, старики, женщины с перепуганными детьми. Догорают чадящие лампадки перед алтарем, и холодное солнце освещает стены, расписанные Страшным Судом. Все поют:

— Бог мой, на которого я уповаю!.. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем…

Последняя надежда, последняя мольба. Среди поющих — Андрей, растрепанный, потерявший скуфью, с глубокой рваной царапиной, тянущейся от подбородка к виску, с замотанной в окровавленную тряпку правой рукой. Он тоже поет, И видит вокруг себя ожесточенных, готовых ко всему стариков, заплаканные глаза детей, освещенные вековым терпением лица женщин. Звонко разносятся под сводами сокрушительные удары в обитую железом соборную дверь.

Пение усиливается:

— …не приключится к тебе зло, язва не приблизится к жилищу твоему…

Двери со скрежетом подаются, и через мгновение собор наполняется криком, плачем, визгом детей — в храм врываются пешие и конные. Все приходит в движение, все хотят бежать, но бежать некуда, и люди гибнут, порубленные, растоптанные лошадьми или ногами обезумевшей толпы. Вопли, ржание, визг, голоса, несвязно поющие псалмы.

Андрей выбирается из-под груды залитых кровью человеческих тел, пробирается вдоль стены, пролезает в низкую дверцу, бежит куда-то в темноте, спотыкается о невидимые ступени и, ударившись головой о выступ, теряет сознание.

Страшно выглядит Успенский собор. Стены закопчены, штукатурка под росписями потрескалась и местами обвалилась. Среди мусора, луж загустевшей крови, конского помета валяются убитые. Медленно догорает рублевский иконостас, и трещины в досках дымятся тяжелым дымом.

В одном из углов разрушенного собора заложен костер, на котором татары калят железные прутья.

Посреди храма, под догоревшими балками разоренного купола, на деревянном брусе лежит голый по пояс Патрикей. Его пытают. Ключарь тяжело дышит, глаза его неровно прикрыты, высохшие губы растрескались, и на шее под слипшимися от пота волосами конвульсивно вздрагивает живчик.

Воины на корточках сидят вокруг костра. Они отдыхают.

Один из них подходит к Патрикею.

— Ну что, еще побеседовать хочешь?

— Нет, — тихо отвечает Патрикей, не открывая глаз.

— А я хочу, — улыбается татарин.

— А я нет, — ключарь открывает глаза.

— Ну ничего, я тебе сейчас щепки под ноготь забью, опять захочешь.

— Ну, если… щепки забьешь… тогда, конечно… если щепки.

К ним от костра подходят остальные.

— Может, так скажешь, без щепок? — продолжает татарин.

— Чего тебе сказать-то, чего?

— Ай-яй-яй, какой нехороший хозяин! Забыл, куда золото церковное попрятал! — качает головой татарин.

— Конечно, нехороший хозяин, — соглашается Патрикей. — Меня из милости архиерей держал меня… Не доверял мне… Ничего мне не доверял, сам все золото попрятал, не знаю я…

— Ничего, сейчас все узнаешь! — улыбается татарин и делает знак остальным. Патрикея обступают со всех сторон и растягивают ему руки по краям колоды.

— Погодите, сейчас все скажу, все! Зарыл я его, золото, все зарыл, я… под оградой зарыл, у правого столба, я его…

— Ну-у-у-у, даже обидно, слово даю! Сколько копать земли можно у твоего правого столба? Ты что, смеешься? — еле сдерживается татарин.

— Вот беда-то, — невнятно бормочет Патрикей, — видно, украли все! Наверное, ваши-то и украли, у вас ведь вор на воре… у вас ведь… ты бы своих поспрошал?..

Татарин злобно ругается по-своему и говорит что-то воинам. Те привязывают руки ключаря к поперечине и склоняются над ним. Под сводами раздаются пронзительные вопли:

— А-а-а, больно! Ой, мама!.. Больно… Ой, мамочка!

Патрикей мотает головой, бьется затылком о колоду и вдруг, испустив пронзительный вопль, затихает, выдохнув:

— Помираю…

Татарин недовольно смотрит ему в лицо. В собор входит младший князь и с ним несколько подвыпивших дружинников. Князь подходит к лежащему на колоде Патрикею.

— Ну, сказал что-нибудь? — спрашивает он, с содроганием разглядывая искалеченные руки ключаря.

— Никак правду не говорил.

— Ну чего ж вы?! — с упреком произносит князь, делает несколько шагов к выходу, но его останавливает слабый голос Патрикея:

— Постой, постой, не уходи, Иуда, вражья морда, — тихо причитает он, и мутные слезы катятся из-под закрытых век. — Посмотри, как русского православного человека, невинного мучают изверги, посмотри лучше. Кости ему ломают ворюги… ногти дерут… посмотри лучше, и мне дай на тебя поглядеть… Подожди… дай оклемаюсь, глаза приоткрою… хочу в твою рожу посмотреть, в рожу твою Иудину, косоглазую!

— Врешь ты, — усмехается князь. — Русский я.

— Да разве тебя спутаешь? Я тебя по голосу признал по твоему, по Иудиному. Русь продал супостатам… — Патрикей с трудом открывает глаза. — Я тебя сразу признал… Помяни слово невинно убиенного: не будет вашей ноги поганой на русской земле… Перед господом богом клянусь — не будет! Крест поцелую! — Патрикей весь трясется и вдруг кричит во всю мочь: — Крест дайте, крест православному!!!

— Сейчас! — весело кричит от костра татарин, вытаскивая из огня раскаленный добела крест.

Князь, опустив голову, идет вдоль стены с обезображенными росписями и, толкнув железную дверцу, оказывается на узкой каменной лестнице, ведущей на крышу, а в голову лезет все то же…

Рокотал хор, и на неведомых высотах блуждали голоса певчих, и пламя свечей колебалось согласно возгласам хора:

— …Да принесут дары Страшному. Он укрощает дух князей. Он страшен для царей земных…

…и младший князь наклонился к тяжелому, сияющему драгоценными камнями кресту в руках митрополита и долгим поцелуем поклялся перед всевышним в нерушимой дружбе и в послушании старшему брату своему, и от добрых слез задвоилось все вокруг, когда он, прикоснувшись губами к теплому золоту, трижды поцеловался с великим князем и митрополит осенил их клятву крестным знаменем…

— Ты крест кричал? — щурясь, спрашивает Патрикея рябой и протягивает к его губам раскаленный искрящийся крест. — Целуй! Хотел?

Патрикей смотрит на нависший над его лицом пышащий жаром крест и видит оскверненные своды храма, закопченные, неузнаваемые, струящиеся в горячем воздухе от протянутого к его лицу раскаленного железа.

— Ну? Чего тут клялся? — торопит ключаря его мучитель.

— Чего клялся? — стараясь вникнуть в смысл вопроса, повторяет Патрикей. — Клялся… клялся, что скоро ноги вашей здесь… не будет здесь! Скоро вас, нехристей…

— Что не клянешься? — татарин придвигает раскаленный крест к лицу Патрикея. — Ну, боишься? Страшно?

— Чего?

— Умирать?

— А чего мне бояться? Чего мне… я не убивал, по воскресеньям не работал… я… вере… не изменял… а коли есть грехи, так, может… — Патрикей переводит взгляд с креста на стену. В раскаленном воздухе дрожит над ним ангел с трубой, возвещающий начало Страшного Суда. Милостиво и нежно смотрит на него ангел. — Коли грехи есть, простит нас господь, милостив он, простит… Ведь правда, господи, простишь ты меня? — обращается Патрикей к безмолвным фигурам на стенах.

В собор вводят черную длинноногую кобылу. Подковы ее звенят, клацают по каменным плитам.

— Ну, хватит, а то остынет! — татарину надоело держать тяжелый крест, и он начинает злиться.

Патрикей дико улыбается и кричит, тараща глаза:

— А вот вы все будете горсть в смоле кипящей! Все! — И начинает хохотать, злорадно, захлебываясь. — Вы уйдете, а мы снова все построим! Заново все и лучше еще! Мы все… а вы в геенне огненной кишки свои повыпускаете! — заливается тонким хохотом, смешанным со слезами, Патрикей.

Татарин с силой прижимает крест к лицу ключаря, и страшный нечеловеческий рев раздирает пустоту мертвого храма. Татары тащат извивающегося Патрикея к выходу, связывают ему сыромятиной ноги.

— Слава… тебе… господи, — доносится сквозь хохот, которым захлебывается ключарь, — что допустил… грабеж и убийство… Теперь такую злобу ты в нас заселил! Такую… силу! Спасибо!.. Всех перебьем…

Свободный конец сыромятины татары привязывают к хвосту кобылы и ударяют ее по крупу раскаленным крестом.

Кобыла взвивается на дыбы, обрушивает на каменные плиты грохот подкованных копыт и бросается к выходу, волоча за собой хохочущего полумертвого Патрикея прочь из разрушенного, заваленного трупами храма.

Владимир трещит и стонет от пожаров. К небу поднимается черный дым, сажа летит по ветру. Завоеватели жгут, режут, грабят, словно уж и меры нет насилию и граница возможной человеческой жестокости отодвигается все дальше и дальше.

Младший князь подымается по древним стертым ступенькам, для того чтобы с самого верха взвесить, оценить и определить всю полноту своей мести, вскормленной ненавистью и безмерной жаждой власти.

Он смотрит вниз, на пепел и крик, и его прозрачные глаза с маленькими, как маково зернышко, зрачками слезятся на высоком свободном ветру.

Разоренный Успенский собор напоминает огромную каменную пещеру. Сверху, из зияющих дыр сорванных куполов, сыплется мелкий холодный дождь. У наполовину сгоревшего иконостаса среди трупов на коленях стоит Андрей. Его трудно узнать.

Он словно собрался помолиться, да разом забыл не только молитвы, но и все слова вообще. Вдруг он чувствует на своем плече чью-то знакомую легкую руку, и прикосновение это вызывает в памяти бесконечно далекое и счастливое время.

— …Ох, хорошо как, что ты пришел! Мне так хотелось тебя видеть.

— Если бы ты не хотел, я бы и не пришел ни за что, — отвечает из-за его спины знакомый дребезжащий голос.

— Ты пришел как раз вовремя, я не спал три ночи, а сегодня заснул, как провалился куда-то, и почему-то ты мне приснился, — Андрей говорит торопливо, сбивчиво. — Будто смотришь в окно, только не снизу, а сверху почему-то, из-за верхнего наличника вниз головой свешиваешься и заглядываешь и пальцем мне грозишь, а я в пустой избе, и два ордынца со мной, голову мне перекручивают, и ты смотришь и пальцем в окошко — стук! стук! А я кричу тебе… — Андрей вдруг сбивается и умолкает.

— Что кричишь?

— Слушай, что же это делается? — вдруг спрашивает он. — Убивают, насильничают, храмы обдирают, святые книги жгут! Ты только подумай, что было-то здесь!

— Да знаю я про все это. Очень хорошо знаю.

— Когда его убивали, мучили его очень, на медленном огне его жарили…

Андрей говорит взволнованно, жарко, будто в ознобе.

— Кого?

— Ну, ты знаешь, ну этого, как его, родного моего…

— Так многих убили, что я, всех помнить должен? — Феофан зябко кутается в рясу и, спрятав руки в рукава, спиной прислоняется к закопченной стене.

— Ну, он еще крест раскаленный целовал, — суетливо торопится Андрей. — Так и умер он, так ничего и не понял, кричал все: «Вы пропадете, а мы заново все поставим!» А татарин смеется… А чего ему?! «Вы и без нас друг другу глотки перегрызете!» А? Позор-то какой, а?

— А я ведь говорил тебе! Ты все спорил. Сколько крови мне тогда попортил… Помнишь?

— Но мне ведь сейчас хуже, чем тебе: ты помер уже, а я…

— Не гневи бога! — строго перебивает Феофан.

— Да не о том я! А то, что полжизни в слепоте провел! Полжизни, как этот… Я же для них, для людей, делал днями-ночами. По три дня на свет смотреть не мог: глаза болели. Тешил себя, что радость это для них, что в помощь вере! А они, православные-то, взяли иконостас мои и так вот просто и пожгли. Спалили! Не люди ведь это, а?

— Я тебе говорил!

— А разве не одна у нас вера, не одна земля? А они взяли и сожгли, не дрогнули, и как господь вытерпел? Стояли и смотрели, а один даже улыбался. Вот так, — Андрей улыбается неживой улыбкой и плачет. — Разве кровь у нас не одна? Как же они под татарское начало встали? Всех перебили: Фому, Петра, Григория, Серегу моего тоже… Я ж его в такой день нашел, Сережку, Сергея-то!

— Ну ладно, уходить мне нора, — морщится Феофан.

— Погоди, прошу тебя, ну не уходи, — торопливо бормочет Андрей, шмыгая покрасневшим носом, — тебе что, скучно? Нехорошо тебе? Ну, не буду я. Не хочу я, чтобы ты уходил. Давай пойдем сядем, поговорим. Я тебе расскажу…

— Я и так все знаю…

— Мы с тобой сейчас в келейку зайдем, тут одна потайная есть — неделю хоронился там… Сядем поговорим… Всю ночь будем говорить! Я тебе расскажу, как работали мы тут…

— Мне уходить надо, — Феофан поворачивается, но Андрей останавливает его: — Я ведь тебе самого главного не сказал! — Он собирается с духом и произносит: — Все. Я писать больше никогда не буду.

— Это почему?

— Не нужно это никому. Если не смог своим искусством людей убедить, что люди они — значит, вовсе нет таланту! А потому больше к кистям, краскам не прикоснусь. Все…

— Неверно это! Подумаешь, иконостас сожгли! Меня тоже знаешь сколько пожгли? В Пскове, в Новгороде, в Галиче!

— И ты, если бы жив был, тоже не писал бы! Разве не так?

— Великий грех на себя берешь! Конечно, не так!

— Знаю, господь милостив, простит. Я на себя епитимью наложу. Господу обет молчания дам. Молчать буду. С людьми мне больше не о чем разговаривать… Хорошо я придумал?

— Плохо ты придумал, — грустно говорит Феофан.

— Сам мне когда-то сказал: «Не можешь сказать — молчи!» Помнишь?

— Мало ли что я говорил! — возмущается Феофан и, подумав, вздыхает: — Я тебе не советчик. Нету у меня права тебе советы давать. Нельзя.

— А разве ты не в рай попал?

— Какая разница! Скажу только, что там совсем не так, как вы все думаете. Пора мне.

— Русь… — голос Андрея дрожит. — Все она, родная, терпит, все вытерпит… Долго так еще будет? А? Феофан?

— Не знаю, — говорит Феофан и уходит не оборачиваясь.

Начинает идти снег. Редкие снежинки неуверенно надают на пол собора. Феофан вдруг останавливается у зачаженной стены, на которой уцелел кусок росписи: плащаница, кусочек плеча, рука… По-стариковски склонив голову набок, он пристально рассматривает роспись.

— Красота-то какая… — Феофан чмокает языком и оборачивается к Андрею, который стоит посреди собора, подняв голову, и, протянув руки, ловит на ладони медленные снежинки. Феофан улыбается.

— Послушай, не бросай. Не себя радости лишаешь — людей. А? — просит он.

— Снег идет, — вместо ответа произносит Андрей. — Ничего страшнее нет, чем когда снег идет в храме. Правда?

Ему никто не отвечает. Андрей внимательным взглядом обводит собор и, не найдя никого, кто мог бы ему ответить, выходит на начинающую белеть, но сопротивляющуюся этому всеми своими обуглившимися избами улицу.

Он спускается по ступенькам собора, но не успевает сделать и нескольких шагов, как навстречу ему бросается владимирская блаженная. Она улыбается, бормочет что-то, глаза ее пусты, слезы бесстрастны, и участие ее напоминает собачью верность.

Снег начинает идти гуще. За поворотом они неожиданно выходят на Серегу. Он стоит посреди дороги и ковыряет ногой застывшую лужу. Увидев Андрея, он бежит к нему, захлебываясь от радости:

— А я искал, искал тебя всюду! А Даниил где? — Андрей вдруг останавливается и, закрыв глаза, стонет, словно от боли. — Даниил где, Андрей?

Андрей не отвечает. Он смотрит вперед, решив ни за что, никогда больше не обращать на человеческую речь никакого внимания и относиться к ней отныне как к шуму, как к пустому звуку.

Они выходят за ворота. Смеркается. Идет снег. В кустах шастают волки и раздается их тоскливый вой.

Конец первой части

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вдоль монастырской стены в сторону собора, расположенного в глубине двора, мчится всклокоченный мужик, зажав под мышкой деревянные крылья. Его преследует взбешенная толпа — мужики, дети, бабы, монахи. Они кричат и бросают в него камни. Вот толпа почти настигает его, по он бросается в отворенные двери храма и, юркнув на витую лестницу, взвивается по крутым стертым ступеням.

Внизу грохают и перекатываются голоса преследователей. Теснясь и мешая друг другу, они несутся вслед.

Мужик уже на крыше собора. Он с лихорадочной торопливостью прилаживает крылья, привязывает их за спиной особыми лямками и подходит к самому краю свинцовой кровли.

Внизу беснуется враждебная толпа.

Мужик расправляет крылья и, оттолкнувшись, прыгает вниз. Толпа ахает и в ужасе раздается на две части, образуя проход, над которым летит человек.

Он летит над землей, как ангел. Он видит реки и поля, белокаменную церковку на вершине холма, вспыхивающую рябь на солнечной воде, мужиков на сенокосе, бредущих в пестрой траве по самый пояс, баб, убирающих хлеб. Люди кажутся совсем маленькими отсюда, с чудесной высоты.

Он видит голубые и сизые дали, плавными волнами удаляющиеся все дальше и дальше к самой границе неба и земли, избы, взбирающиеся по отлогим склонам, выгоревшие на солнце желтые хлеба, падающие волнами и снова встающие под ветром, шильные мягкие дороги с островками невытоптанной травы, бегущие через поля и вдоль реки, стада на погруженных в тень сырых лугах.

Он видит свою землю, на которой родился и будет похоронен, видит такой, какой ее никто до него не видел, да и вряд ли скоро увидит.

Крылатый мужик скрывается за лесом. Потрясенные люди встают на колени, ибо очевидна святость улетевшего по небу человека.

Ломая крылья и руки, мужик падает сквозь сияющую березовую рощу вниз и, ударившись о землю, умирает.

Бабье лето. Осень 1409 года

Осень. Усталое солнце заливает пустые поля, в слабом воздухе носится паутина и цепляется за облетающие кусты.

У ворот монастыря с самого рассвета обивается обтрепанный нищий. Он то медленно ходит вдоль ворот, заглядывая во двор, то подолгу стоит у калитки, опираясь на палку, то, заслышав приближающиеся голоса, поспешно хромает прочь. Время от времени нищий надсадно бухает, прикрывая рот грязной ладонью. Это Кирилл.

К воротам из-под горы выезжает телега, запряженная иссохшим как смерть мерином, которым правит босой мужик. В телеге несколько корзин с яблоками.

— Добрый человек, дай яблочка, Христа ради, больному, — просит Кирилл простуженным голосом, почти шепотом.

— Ступай, ступай, — гонит его мужик. — И так оброк давать нечем! Бог подаст…

Телега проезжает в ворота, отпертые привратным монахом.

Кирилл с тоской глядит на родной двор Андроникова монастыря, посреди которого возвышается белый собор, на новые пристройки и службы, появившиеся уже после его ухода.

— Заходи, божий человек, отдохнешь, — предлагает монах Кириллу. — Голоден небось…

С трепетным чувством радости и страха Кирилл перешагивает порог обители.

Монах приводит его под навес в глубине двора, где несколько чернецов перебирают сваленные в кучу яблоки. На выскобленном столе пучками лежит зелень для замочки — укроп, петрушка, гора смородинового листа. Испорченные, червивые яблоки чернецы кидают в корзину, вокруг которой сидят нищие и калеки и, выбирая из корзины, с жадностью жуют. Потеснившись, они молча принимают Кирилла в свою компанию. Он крестится, торопливо бормочет молитву и набрасывается на мелкие зеленые яблоки.

Босой мужик, молча сгрузив около навеса свои корзины, собирается было уже трогать, когда длинный монах замечает из-за стола:

— Лучше бы совсем не привозил… Что думаешь, оброк зачтется?

Мужик некоторое время внимательно смотрит на монаха, потом с невозмутимым видом начинает грузить корзины обратно на телегу.

— Мое дело небольшое! Что уродилось, то и отдаю.

— Ладно, ладно! Оставляй! — торопливо соглашается длинный.

Мужик сбрасывает на землю корзины с яблоками и, не поклонившись, катит в сторону ворот.

— На две свечки — три овечки! — неожиданно кричит он и хлещет вожжами своего одра. Длинный равнодушно смотрит ему вслед. В воротах мужик снова оборачивается и орет:

— На две бочки — три цепочки!

Телега скрывается за воротами.

— Разбойник, — произносит длинный монах.

— Ты, Никола, еще спасибо скажи, — увещевает его толстый инок с бабьим лицом.

— Спасибо, спасибо! — юродствует длинный. — А за что спасибо?

— Ну как за что? — рассуждает толстый. — Этот хоть яблоки везет! Вон хотьковские-то — все разбежались! Деревня пустая! Кто куда. Да и семеновские уж небось побежали…

— Да-а… — вздыхает третий монах. — Сколько лет земля носит, такого голода не видывал.

— Вымираем потихонечку, прости господи, — встревает горбатый нищий, не переставая жевать.

Длинный берет из кучи яблоко и вертит его в руках.

— И яблоки какие-то все кривые… — с отвращением бормочет он.

— Во Владимире еще хуже, — сипит Кирилл, — там и яблок нету… Прошлой осенью все басурманы пожгли…

— Ты чего там шепчешь? — спрашивает длинный, с любопытством приглядываясь к Кириллу.

— Не шепчусь я — застудился. В озере ночевал.

— Как же так?

— Волки одолели, все по пятам шли, прямо беда. Голод не тетка. Ну, я от них в озеро по сих пор и зашел, — Кирилл проводит рукой по горлу. — Стою, а они на берегу сели в рядок и сидят. И тоже бога молю, чтоб не прыгнули. Так и стоял, покуда светать не стало. Ушли — я вылез еле-еле, онемел весь, второй день трясет…

— Значит, владимирский ты… — интересуется длинный.

— Да… жил я там… — неопределенно шепчет Кирилл.

— Вон еще один владимирский идет, — улыбается толстый, глядя в глубину двора. — Рублев… Андрей… Слыхал небось…

Мимо собора по тропке, выложенной камнем, идет Рублев.

Полуоткрыв рот. Кирилл смотрит ему вслед и, чтоб не выдать волнения, боится даже проглотить набежавшую слюну. Длинный пристально смотрит на него, и Кирилл ото чувствует.

— Уж больно худостен для иконописца, — замечает горбун.

— Да он больше и не иконописец никакой, — поясняет толстый, — не пишет ничего уж давно.

— Почему ж это? — спрашивает кто-то из странников.

— Да кто ж его знает! Не знает никто об этом. Молчит. Обет молчания дал… Все свое ремесло забросил и молчит.

Кирилл, прислушиваясь к разговору, в волнении шарит рукой в корзине с яблоками.

— А почему, интересно, он обет дал? — не унимается кто-то.

— Согрешил, вот и кается, — объясняет длинный. — Из Владимира блаженную с собой привел, а она вдруг… — и длинный делает выразительный жест обеими руками, намекая на большой живот. — Блаженная-то она блаженная, конечно, а понимает, видно, что к чему.

— Для позора своего и привел, — заключает горбун. — Чтоб грех свой все время перед собой иметь…

— Вот она святость-то! — наставительно вздыхает толстый.

— Нет все-таки стыда у людей! — вздыхает кто-то.

— А артель Андреева? — Кирилл, закашлявшись, сгибается в три погибели.

— Да распалась будто вся, — отвечает толстый. — Кого, говорят, татары убили, кого разметало в разные стороны.

Длинный продолжает с интересом изучать Кирилла.

— А Даниил? Жив? — сипло шепчет Кирилл.

— Разное говорят. Один говорят — на север ушел, другие — что ордынцы с собой увели, третьи даже — что фрягам в рабы продали…

Длинный встает со своего места и подходит к Кириллу.

— Никак, Кирилл? А?

Кирилл сидит не двигаясь и не поднимает головы.

— Кирилл! — еще громче восклицает длинный.

Лысина Кирилла опускается еще ниже, он униженно кивает головой, и мутная слеза повисает на его простуженном носу.

В заводи ручья, что бежит под стенами монастыря, стоят наполовину заполненные водой дубовые бочки. На берегу рдеет костер, в котором калятся огромные камни. Ветер осторожно дышит на звенящие красные угли.

Дурочка собирает по кустам сучья. Она и широкой рубахе, с огромным выпирающим животом, который мешает ей нагибаться, и около каждого сучка блаженной приходится присаживаться на корточки. Она на сносях.

Осторожно повернув в огне тяжелый раскаленный камень, Андрей подсовывает под него кузнечные щипцы, потому что камень большой и его нельзя ухватить как следует, а можно только подцепить снизу, как лопатой. Изогнувшись от напряжения. Андрей медленно приподнимает его над костром и осторожно пятится к бочке, еле сдерживая дрожь в руках, делает первый шаг, потом еще один и еще, затем, стараясь делать как можно меньше движений, поворачивается спиной к костру и двигается к бочкам, стоящим шагах в десяти от него, но расстояние это становится непреодолимым, потому что, когда Андрей подходит к бочке, камень соскальзывает и, удовлетворенно зашипев, скатывается в ручей. Андрей возвращается к костру, и все начинается сначала.

А дурочка тем временем живет своей замкнутой и сосредоточенной жизнью. Она запихивает в бочки кусты можжевельника, который, обваренный кипятком, так хорошо отмывает подернутые плесенью скользкие днища. Круглое лицо блаженной, покрытое родильными пятнами, похоже на лицо ребенка, которое мгновенно отражает все ощущения и чувства, порожденные окружающим миром. Вот она обращает взгляд к небу и с деловитой серьезностью следит за полетом летучей паутинки до тех пор, пока не теряет ее из виду, затем с озабоченным видом трогает обеими руками живот, приоткрыв пухлый рот и склонив голову набок, прислушивается некоторое время к самой себе, светлеет лицом и уходит, не замеченная Андреем, который трудится над последним камнем.

После обеда встают из-за стола отяжелевшие иноки Андроникова монастыря и, крестясь, выходят из трапезной. Гремят отодвинутые лавки, и посуда на столе отзывается жалобным дребезжанием. Только длинный худой инок еще остается сидеть на месте и, неподвижно уставившись в стол, думает о чем-то, ковыряя в зубах. Впрочем, глядя на его лицо, трудно поверить, что какая-нибудь мысль может посетить его в это тяжелое послеобеденное время.

Наконец и он покидает свое место, и стол остается стоять уставленный грязными мисками, чарками, заваленный костями, хлебными корками, недоеденными огурцами, и зеленые осенние мухи, звонко жужжа в душном воздухе, летают над разрушенным столом, подобно воронам над полем брани…

— Владыка, отец! Кирилл вернулся! — подойдя вплотную к игумену, благословляющему богомольцев, громко шепчет длинный. Ко входу в собор со всех сторон стекаются чернецы и прихожане. Кирилл падает перед игуменом на колени.

— Прими, владыка, под крыло свое раба божьего, непутевого, заблудшего Кирилла.

Настоятель жестко улыбается:

— Уходил, не спрашивался! А теперь обратно? Не понравилось? Нет, брат, шутишь! Не приму!

Кирилл опускает голову и еле слышно сипит:

— Господи, за что же все это…

— Ты же в вертеп разбойничий обратно просишься! — злится игумен. — К торгашам да корыстолюбцам! Думаешь, старый я, так уж и забыл? Прочь уходи, откуда пришел! Нету места для тебя!

— Не томи, владыка, ради господа бога, — в отчаянии шепчет Кирилл. — Нету правды в мире, бес попутал. Не могу больше грешить изо дня в день. А без этого нельзя в миру! Грех вокруг, нечистота! А нищета-то какая, господи! Прими, отче, покаяние мое, денно и нощно ноги целовать буду! — Кирилл пытается обнять ноги старца, по тот отталкивает блудного.

— Говорить ты всегда был горазд. Не разжалобишь.

— Ах, отче, отче! Если бы знал ты, сколько горя я вытерпел, сколько зла я вынес… — говорит Кирилл с такой болью и отчаянием, что у стоящих вокруг иноков подкатывает к горлу. — Простил бы ты меня, а я себя никогда не прощу! Если бы знал ты, кем я только не был! И жнец, и швец… — Еще минута, и, кажется, Кирилл разрыдается. — Даже скоморошить пришлось… заставили, ироды…

Игумен решительно поворачивается, не оглядываясь, спускается по ступеням вниз и идет через двор. В наступившей тишине повисает судорожный вздох Кирилла.

— Не передо мной виноват, перед господом! — вдруг, остановившись, кричит игумен. — Оставайся. А в искупление грехов своих святое Писание пятнадцать раз перепишешь! Келью покойного отца Никодима займешь!

— Спасибо, господи! Спасибо! — кланяется в землю Кирилл. — Я вам, братцы, все… Я же всему научен… и врачевать, и коновалом… А отец-то Никодим! Царство ему небесное! Я ж ему бельишко стирал…

Кирилл в сопровождении длинного монаха входит в трапезную. Широким жестом длинный раздвигает грязную посуду посреди еще не убранного стола.

— Садись, брат, я сейчас. Принесу тебе чего бог послал. — И он выходит, оставив Кирилла одного перед разрушенным столом.

Кирилл вздыхает, оглядев знакомую трапезную, берет чью-то недопитую кружку, сливает в нее квас из нескольких других и садится за стол, в немом благоговении изучая щедрый беспорядок, радующий глаз блудного сына.

В деревню, расположенную неподалеку от Андроникова монастыря, пронзительно визжа рассохшимися колесами, въезжает старая телега, на которой сидят две девчонки, женщина и коренастый парень лет двадцати пяти. Все покрыто пылью — и одежда, и жалкий скарб, и осунувшиеся лица путников. Впереди идет чернявый мужик, настороженно поглядывая по сторонам. Костлявая лошадь еле плетется, уныло опустив голову и не обращая внимания на окрики и понукания.

Чернявый останавливается у крайней избы.

— Есть кто дома?! — кричит он. — Эй, хозява!

Никто не отвечает. Мужик входит во двор. Никого. Слабый ветер шевелит солому ободранной крыши. За распахнутыми воротами хлева чернеет пустота.

Мужик пересекает дорогу и, отворив калитку, входит во двор напротив. Но и там ни души.

— Я же говорил, — спрыгнув с телеги, злится коренастый.

Чернявый мужик кидается к запертым воротам крайней избы. Наваливается плечом. Ворота поддаются, и он входит во двор. Стая крыс бросается врассыпную, шурша истлевшей соломой. У забора, облепленный роем мух, валяется дохлый пес. На шее у него цепь, конец которой прикован к столбу. Прикрыв за собой ворота, мужик выходит со двора.

— Ну что? — спрашивает от телеги парень.

— Так я и знал, — злится чернявый.

— Поехали. Я же говорил: ушли все.

— Обманул все-таки… — бормочет чернявый и потерянно бредет через дорогу.

— Ладно, поехали дальше. Ты чего там? — зовет парень.

— Погоди, может, еще…

Посреди пустой избы, на полу, держась за живот, выпирающий горой, лежит блаженная и жалобно стонет. Рядом с ней, не зная, чем помочь, и беспомощно опустив руки, стоит Андрей. Болезненная судорога пробегает вдруг по ее телу, дурочка широко открывает сухие, полные страдания глаза и кричит, как раненое животное, низким, хриплым голосом.

Андрей в ужасе бросается вон из избы и в дверях сталкивается с чернявым мужиком. Тот испуганно шарахается в сторону.

Из избы раздается вопль роженицы.

— Чего это? — испуганно спрашивает чернявый.

Андрей некоторое время умоляюще смотрит ему в глаза и скрывается. Мужик идет за ним.

В избе никого нет. Андрей, словно в лихорадке, мечется по горнице, заглядывая под лавки, за стол, в темные углы. Чернявый смотрит на него, как на помешанного. Вдруг душераздирающий вопль раздается из хлева. Монах взглядом зовет за собой мужика и бросается на крик.

— Эй, Дарья, Леха! Давайте сюда! — доносится из дома. — Дарья!

Баба слезает с телеги, отряхивает с юбки пыль и входит в дом. Нагнув голову, она проходит в низкую дверь хлева и останавливается около роженицы.

— Э-э-э… Что же это ты, голубка? — понимающе говорит Дарья и встает около нее на колени. — Ничего, сейчас мы тебя… — она кладет ладони ей на живот. — Ишь, как прыгает!

Дурочка тихо стонет.

— Тимофей! — кричит баба вслед мужу, скрывшемуся в избе. — Холстину принеси! Слышь?! И воды согрей!

— Какую холстину? — отзывается Тимофей.

— У девок в изголовье!

В дверях появляются пятилетняя Машка и тринадцатилетняя Катька — дочери Дарьи и Тимофея.

— А вы чего здесь? — сердится мать. — А ну ступайте отсель! Отцу помогите лучше!

Андрей подпирает шестом щит, которым закрывается отверстие в крыше — для дыма. Машка не сводит глаз с инока. Старшая же стоит у порога и прислушивается к стонам, доносящимся из-за двери.

— Как сердце чувствовало, зря уходим, — сокрушается Тимофей. — Да-а… Обманул нас Семей! Сукин сын…

— А я тебе говорил, брешет он? Говорил? — развалившись за столом, язвит Леха.

— Под Москвой, мол, легче голод! Легче…

— Что теперь делать?.. — бормочет Леха. — Пожрать на дорогу где достать?

— Может, в монастыре? Вон монастырь на горе, Андроников… Разве там попросить? — обращается Тимофей к Рублеву. — Как думаешь?

Андрей не отвечает.

— Дадут хлебушка в монастыре, если попросить? А? — повторяет Тимофей, присматриваясь к чернецу. — Ты, что ли, слышишь?

— Дадут, — иронизирует Леха. — Догонят, да еще добавят.

— Да он вроде глухонемой, что ли? Слышь, Лех! — обращается Тимофей к брату.

— А ты ему поленом по шее привари, может, услышит…

Андрей невозмутимо возится у очага, дует на угли. Вспыхивает огонь, и дым прозрачной струйкой поднимается к потолку.

— Застряли чего-то! — недоволен Леха. — Завтра поздно уж будет, вон за нами две деревни тащатся, как эти… голодные. А мы тут застряли! Долго еще с ней ковыряться-то будешь? — обращается он к появившейся в дверях Дарье.

— Сво-о-олочи! — нараспев произносит Дарья. — Все мужики сволочи! Бросили одну, она вон слова вымолвить не может, заходится! Под юбку лазить все мастера! А ей теперь расхлебывай! — дает она тычка ухмыляющемуся Лехе.

— А чего же это она одна? — лыбится он в ответ и кивает в сторону Андрея. — Этот глухой при ней вроде. Видать, он ей и заделал!

— Э-э-э! — презрительно бросает Дарья, берет со стола холстину и снова набрасывается на Леху. — А воды принес?! Болтать здоров! А ну давай за водой, ждать, что ли, тебя?!

И баба снова скрывается в хлеву.

— Слыхала? — обращается Леха к Катьке. — Ну-ка чеши за водой!

Катька не отвечает, прислушиваясь к возне за стеной.

— Слышь? Кому говорю?! — повышает он голос.

Девчонка нехотя отходит от двери и направляется во двор. Отвязав от телеги бадью, она выходит за ворота и растерянно оглядывается по сторонам.

— А где вода-то?! — кричит Катька.

— Мимо-то ехали! Что, слепая, что ли?! — слышится в ответ раздраженный голос Лехи.

Катька подходит к колодцу с журавлем возле соседнего дома. Из хлева, в котором Дарья возится с роженицей, доносятся стоны. Катька ставит бадью на землю и, оглянувшись, бежит к хлеву. Заметив лестницу, прислоненную к срубу, она с трудом переносит ее к задней стене и лезет на крышу.

— Ну во-о-от еще, ну во-о-от… ничего, ничего, потерпишь… — слышится ласковый голос Дарьи.

Катька разгребает у застрехи солому и заглядывает внутрь. Внизу на холстине лежит дурочка. Рядом хлопочет Дарья. Роженица открывает глаза и сталкивается взглядом с Катькой. Несколько мгновений они смотрят друг на друга.

— Катька-а! Ты куда делась? — слышится со двора голос Лехи.

Катька соскальзывает по лестнице вниз и бросается к колодцу.

В избе под крышей гуляет дым. Над огнем в котле греется вода. Андрей, выпрямившись, сидит у стола и смотрит в пол. Входит Леха, приносит завернутую в тряпку краюху хлеба, разворачивает и кладет на стол. Дарья достает нож. Приподнявшись на цыпочки, Машка тянется к хлебу, но мать бьет ее по рукам. Девчонка плачет, размазывая по лицу грязные слезы.

— Сопли утри! — сердится Тимофей.

Из хлева вдруг раздаются вопли затихшей было дурочки. Дарья кидает краюху на стол и торопливо уходит.

— Ох, не могу… Ну и орет же! Прямо душу вынает! — морщится Леха и выходит во двор. Крики усиливаются.

— Тимофей! — зовет Дарья. — Иди помоги! Перенесть ее надо!

— О господи! Поесть не даст спокойно, — бормочет Тимофей и встает из-за стола.

Напряженно прислушиваясь и не думая о том, что он делает, Андрей отламывает от ковриги кусок и машинально жует, глядя в одну точку расширенными от волнения глазами. Проходит несколько минут тягостной тишины. Андрей поднимает голову и видит устремленные на него голодные взгляды Тимофеева семейства. Девчонки и их мать смотрят с недоумением, Тимофей же и Леха с мрачной неприязнью.

Все собираются вокруг Дарьи, которая, взяв нож, снова принимается делить хлеб. Андрей тоже получает кусок, который баба кладет перед ним на засаленные доски стола, но не берет его, а сидит, низко опустив голову, и ни на кого не смотрит. Ему почти до слез стыдно.

…Вся семья сидит вокруг стола и в благоговейном молчании жует хлеб.

Вдруг с улицы раздается шум, крики, дверь в избу распахивается, и на пороге появляется здоровенный мужик с кнутом в руках.

— Ага! Вот вы где!

— Ага, вот мы где! — в тон ему отвечает Леха.

В избу входят еще несколько мужиков в запыленной одежде, ребятишек и баб.

— Ну! Я Семена убью! Здесь же еще хуже! — шумит мужик с кнутом.

— Убьешь, говоришь? — усмехается Тимофей.

— А что ты думал?! За такие шутки, знаешь, что бывает?!

— Ну это ты, брат, что-то заврался! «Убью»… Ты что, Михаил, Семена не знаешь? — дразнит Тимофей мужика с кнутом.

— Знаешь, боярин шумел! Что ты! — рассказывает Михаил. — Всех, говорит, верну и штраф заставлю платить!

— И вернет, помяните мое слово, — ввертывает низкорослый мужичонка.

— Вот ему! — орет в ответ Михаил.

— Тихо вы! — прикрикивает на мужиков Дарья, высовываясь из хлева. — Чего раззевались?!

— Да ладно тебе! — огрызается Михаил и обращается к Тимофею. — Оставаться здесь, что ли, собираетесь? А? Золото, что ли, нашли?

— Бабу нашли рожалую! — отвечает Тимофей. — «Золото»…

— Какую еще бабу?

— Баба здешняя во дворе рожает. А при ней вон чернец. Что-то уж больно сокрушается…

— А что за чернец? — вполголоса спрашивает низкорослый мужик.

— Да глухонемой. Пришлый, должно.

Под ногами у Михаила вертятся дети — гоняются друг за другом, шумят.

— А ну цыц! Пошли отсюда! — кричит Михаил и выпроваживает их во двор.

— Попали мы, как кура в ощип, — вздыхает низкорослый и выходит на улицу.

— А у меня баба совсем плохая… — оглянувшись в дверях, тихо говорит Михаил. — Не знаю, что и делать…

— Да-а-а… — неопределенно произносит Тимофей, встает из-за стола и вместе с Михаилом выходит на улицу.

В избе остаются Андрей и Машка. Машка сидит на лавке и, не спуская глаз с инока, жует хлеб. В это время в избу вбегает малый лет пяти и замирает, уставившись на девчонку. Корка, которую жует Машка, производит на него ошеломляющее впечатление. Некоторое время малый стоит, разинув рот и не в силах двинуться с места. Наконец он приходит в себя, подсаживается к Машке и говорит:

— А мне дай?

— Нет, — холодно отвечает девчонка и продолжает жевать, изображая на лице крайнюю степень удовольствия.

— Что ли, давай играть, — подумав, предлагает малый.

— Давай, — соглашается Машка. — А как?

— Ну, кусай, — командует мальчишка. — Кусай хлеб.

Она откусывает кусок корки и с удивлением спрашивает:

— Ну и что?

— А теперь я…

Машка протягивает малому зажатый в кулаке ломоть… Тот откусывает и жует, глядя на нее жадными блестящими глазами.

— А теперь опять ты…

Она кусает от горбушки и говорит, пренебрежительно отвернувшись:

— Я больше не хочу.

Малый озадачен. Некоторое время он сидит на скамейке, болтая ногами, потом вдруг срывается с места и исчезает за дверью. Машка поворачивается к Андрею, который, прислонившись к степе, тихо сидит в красном углу.

— А тебя как зовут? — спрашивает она.

Рублев поднимает на нее глаза. Машка с минуту изучает его и повторяет:

— А тебя как зовут?

Андрей отводит взгляд. Машка весело смеется, наслаждаясь его замешательством.

В избу влетает давешний мальчишка в сопровождении троих приятелей. В руках одного из них — белобрысого и сопливого — огромный желтый огурец.

— Давай меняться! — предлагает малый. — Мы тебе огурец, а ты нам горбушку. Смотри — во! — Он отбирает у белобрысого огурец и протягивает его Машке. Та некоторое время колеблется, но в конце концов берет огурец и отдает хлеб. Малый хватает корку, и ребята с радостными воплями убегают.

Машка с подозрением смотрит им вслед, затем откусывает от огурца и жует. Огурец оказывается старым и горьким, как полынь. Машкины губы начинают дрожать, и, поняв, что ее обманули, она тихо плачет, всхлипывая и утираясь грязной рубахой. Вдруг взгляд ее падает на кусок хлеба, лежащий перед Андреем. Слезы на ее глазах высыхают. В голове Машки созревает план.

Она садится на скамейку против Андрея и говорит:

— Давай меняться. Я тебе огурец, а ты мне хлеб.

Андрей молча смотрит на нее. Тогда Машка, глядя ему прямо в глаза, кладет перед ним огурец и некоторое время выжидает. Затем, не спуская с чернеца глаз, берет хлеб, осторожно слезает с лавки, пятится к двери и скрывается на улице.

Из сарая раздается ужасный крик роженицы. Андрей вздрагивает и закрывает глаза.

Катька, стоя на перекладине лестницы, подглядывает через дыру в соломенной крыше. Она видит мать, которая хлопочет около дурочки, успокаивает, подкладывает ей под спину тряпье. Дарье помогают две старушки. Одна стращает воду в котле, другая, положив себе на колени голову роженицы, гладит ее по волосам, вытирает ладонью пот, заливающий глаза блаженной.

Вечереет. Деревенская улица заполнена подводами, усталыми крестьянами, лежащими около заборов, чумазыми детьми, ползающими по пыльной дороге. Ржание, шум стоят над деревней. У одной из телег столпились озабоченные мужики.

— Ну, чего делать-то будем? — ни к кому в частности не обращаясь, вздыхает низкорослый мужичок.

— Кормить нечем, — отзывается Тимофей. — Мой мерин больше двух ден не выдюжит.

— «Двух ден»… — раздражается мужичок. — Ты на мою посмотри, — показывает он на измученную костлявую кобылу, которая неподвижно стоит, прислонившись к забору и закрыв глаза.

— Ничего, пешком пойдем, — говорит кто-то.

— А в Андрониковом небось и овса и сена навалом, всего… — негромко замечает Леха. — Может, попросить?

— Ага… — хрипит кто-то в ответ. — Так они тебе и дали.

— А если как следует попросить? — настаивает Леха, вкладывая в свои слова особый смысл. — Они еще и лошадей дадут, если как следует попросить.

Мужики молчат, обдумывая Лехины слова.

— Ну, Семен! — снова не выдерживает Тимофей. — Всех под монастырь подвел!

Кто-то вяло смеется. Все смотрят на гору, где чернеют высокие монастырские стены.

У подводы, на которой пластом лежит изможденная женщина с ребенком под боком, стоит Михаил.

Он с тревогой смотрит на жену и тихо спрашивает:

— Ну что ты? Чего ты хочешь? Может, попить?

Женщина отрицательно качает головой.

— Может, ты чего хочешь? — с отчаянием допытывается мужик.

— Ничего не хочу, — еле слышно шепчет она.

— Открой глаза, ты что?

Жена не отвечает.

— Открой глаза! Слышишь?! — с ожесточением кричит Михаил.

Женщина с трудом приподнимает веки, которые через мгновение смыкаются снова. Он отворачивается и идет к мужикам.

— Ну что делать-то будем? — взволнованно спрашивает он у Тимофея.

— Столбы валять и к стенке приставлять… — отвечает Леха и садится на землю, прислонившись к тележному колесу. И тут же вскакивает. — Семен!

В деревню въезжает еще несколько подвод с беглыми. Впереди, на телеге, запряженной белой холеной кобылой, намотав вожжи на левую руку, стоит невысокий мужик с выгоревшими на солнце рыжими волосами.

Переглянувшись с товарищами, Михаил выходит вперед и останавливается посреди дороги. Семен, не обращая внимания ни на Михаила, ни на других мужиков, преграждающих ему путь, медленно едет по деревне. Михаил ждет, похлопывая кнутовищем по пыльным порткам. Когда белая кобыла упирается ему в плечо, он берет ее под уздцы. Телега останавливается.

— Ты что ж с нами наделал? — с трудом сдерживая бешенство, спрашивает Михаил.

Семен обводит взглядом мужиков, с ненавистью глядящих на него, улицу, запруженную телегами, баб с детьми на руках, стариков, молча наблюдающих за происходящим, и не отвечает.

— Что, доволен? — продолжает Михаил. — Посмотри, сколько народу пропадает. «Урожай под Москвой». А в дороге сколько людей померло! — вдруг орет он. — А помрет сколько?!

Семен молчит. В это время Леха, подкравшись сзади, изо всех сил дергает за свободный конец вожжей, обмотанных вокруг руки Семена, и тот кубарем падает с телеги в пыль. Леха прячется в толпе.

Семен встает с земли и, не поднимая глаз, стряхивает пыль с порток и рубахи.

— Что приехал? Надсмеяться над нами?

— Дальше надо идти, ко Пскову, — взглянув на Михаила, твердо говорит Семен. — А приехал я потому, что меня самого обманули.

— Дальше идти?! — свирепо улыбается мужик. — А как? Тебе хорошо одному! На такой кобыле! А мы?!

— Это вы как хотите… А кобыла у меня сытая потому, что я с голода подыхаю. Мне легче…

— Ах, тебе легче?! — хрипит Михаил и, рванув кобылу за узду, хлещет ее по морде кнутом.

Семен бросается было на Михаила, но сзади его хватают сразу несколько человек. Кобыла шарахается в сторону, ржет и мотает головой.

Привлеченный шумом и криками, в воротах появляется Андрей и видит, как здоровый мужик наотмашь хлещет по морде белую кобылу. По ушам, по губам, по глазам. Рядом, зажмурившись и стиснув зубы, стоит Семен, и несколько мужиков держат его за руки. По лицу его текут слезы.

Все с неодобрением смотрят на Михаила, который в бессмысленном приступе жестокости истязает бьющуюся в упряжке лошадь. Кобыла дергает головой, пятится.

Понимая, что перехватил, Михаил бросает уздечку и, озираясь, тяжело дышит.

Кобыла прядает ушами и вздрагивает мокрыми боками. Наступает тягостное молчание. Мужики отпускают Семена. Только Леха продолжает выкручивать ему руки.

— Пусти, — просит Семей.

Леха ухмыляется, но не пускает. Тогда происходит нечто неожиданное. Семен слегка наклоняется, делает резкий шаг в сторону, и все видят мелькнувшие в воздухе босые ноги Лехи и слышат звук рвущейся одежды. Через секунду Леха лежит на дороге лицом вниз, время от времени передергивая спиной, и облачко пыли плывет над запруженной народом улицей.

Семен подходит к своей кобыле, обнимает ее за шею и, успокаивая, шепчет что-то на ухо. Лошадь судорожно вздыхает и кладет голову на плечо хозяина.

В это время из проулка появляются несколько вооруженных всадников. Толпа вздрагивает.

— Эй, вы! — кричит один из них, с опухшим красным лицом. Это боярский пристав. — Господин передать велел! Ежели добром не вернетесь, силой вернем! Через великого князя вернем!

— Мы обратно не пойдем, — говорит Семен.

— А с тобой, смутьян, особый разговор! Собирайся, с нами поедешь! — приказывает пристав.

Семей не двигается с места.

— Васька, возьми его!

Один из всадников направляется к Семену. Михаил берет его лошадь под уздцы.

— Ты чего? — настороженно спрашивает верховой.

— Слезай, слезай, — мрачно предлагает Михаил. — А слезешь — и не влезешь больше никогда!

— Петька, Федька! Вяжите обоих! — теряя терпение, орет пристав. Всадники трогают коней и едут сквозь толпу. Мужики решительно встают на их пути и окружают Семена и Михаила.

— Ах так, значит! — цедит сквозь зубы пристав.

Вдруг над погружающейся в серые сумерки деревней повисает полный страданий истошный крик роженицы.

Все оборачиваются в сторону избы, где остановилось Тимофеево семейство.

Посреди хлева лежит дурочка. Полузакрыв глаза, она часто и тяжело дышит. Возле нее хлопочут Дарья и старушки.

Во дворе, прислушиваясь к крикам блаженной, толпятся люди, возбужденные и взволнованные торжественностью момента. Изредка переговариваясь вполголоса, они поглядывают на Андрея, который неподвижно стоит у стены и молится про себя, закрыв глаза.

В деревню входит еще один обоз беглецов. Скрипят колеса, летит пыль в наступающей темноте, ржут лошади, плачут дети, останавливаются подводы и выходят на деревенскую улицу измученные люди. Привлеченные криками блаженной, они стекаются во двор и слушают, и смотрят, и спрашивают о причине, и останавливаются ждать под навесом брошенного дома, надеясь на счастливое разрешение.

Вопли, участившиеся было, затихают, и через минуту за дверью хлева раздается плач новорожденного, захлебывающегося первыми глотками живого осеннего воздуха.

Дверь отворяется, и на пороге появляется Дарья с младенцем на руках. Усталым взглядом обводит она столпившихся во дворе крестьян.

— Вот и все! — говорит она и разворачивает холстинку. На белой ткани темнеет смуглая физиономия с раскосыми глазами. Все поражены.

— Вот это да! — смущенно произносит кто-то. — Татарчонок!

— Да не! — не верят задние.

— И правда, татарчонок! — подтверждают те, кто поближе.

— Ух ты… ворожий сын! — низкорослый мужичок разочарован больше всех.

— Ничего-ничего! Это же наш татаренок! — улыбается Тимофей. — Русский татаренок!

— Тоже скажешь! Какой же он русский-то?

— А то как же! — убеждает Тимофей низкорослого. — Мать какая? Русская? Ну и все!

Андрей протискивается поближе к сараю. Все молчат, сторонятся, испытывая неловкое чувство вины.

— Окрестим, по-русски назовем, — примирительно говорит Тимофей. — Воспитаем…

В это время за спиной у Дарьи раздается незнакомый женский голос:

— Дайте мне его… Хоть посмотреть-то…

Это так неожиданно, что Андрей испуганно замирает на месте.

Говорит дурочка. Говорит на нормальном человеческом языке, сидя на холстине и прислонившись к бревенчатой стене. За маленьким окошечком видны погружающаяся в темноту деревенская улица, поворот реки, отражающий вечернее небо, и дальние холмы, покрытые светлым облетающим лесом.

Дарья возвращается под крышу и протягивает младенца матери. Та, усевшись поудобнее, неловко берет его и говорит столпившимся в дверях людям спокойно, не осознав еще совершившегося с ней чудесного превращения:

— Тише… Чего кричите?..

Она обводит всех открытым взглядом и сталкивается глазами с Андреем, который молча стоит в толпе.

Пристально смотрит она на человека, которого не знает, никогда не видала до сих пор, она уверена, но чье лицо притягивает ее, напоминает о каком-то другом времени, другой жизни, которой, может быть, и не было вовсе, а только приснилась ей в дурном и тяжелом сие.

Андрей улыбается. Впервые после разговора с Феофаном в разрушенном Успенском соборе он улыбается…

Она смотрит на Андрея, и лицо ее вдруг озаряется светом далекого, забрезжившего счастьем воспоминания.

Тоска. Лето 1419 года

За распахнутыми настежь воротами выстроились исхлестанные многодневными дождями серые, дымчатые дали.

На закиданном соломой крестьянском дворе с колодцем посреди сидят и выпивают трое: хозяин — старик лет под шестьдесят и двое гостей — мастеровой с худым лошадиным лицом и редкой бороденкой и молодой паренек, который развалился за столом, уронив голову на руки. В сторонке, у противоположной стены, сидят Андрей и Кирилл — уставшие, замызганные с дороги. Андрей очень постарел за эти десять лет, почернел, и в поредевших волосах его появились седые клоки.

Чернецы разложили на котомке снедь и тихо трапезничают, прислушиваясь к разговору за столом.

— От погоды все это, — горестно вздыхает хозяин.

— Чего? — спрашивает худой.

— От погоды, говорю, вся эта дребедень в душу лезет. Налей-ка еще по одной.

— Да тут уж нету ничего, — мастеровой отодвигает пустой кувшин.

— Нету? — хозяин удивленно смотрит на кувшин. — Вот те раз! — Он берет недопитую чарку паренька и разливает ее поровну между собой и мастеровым. — Нету… — рассеянно повторяет он и неожиданно продолжает внезапно прояснившуюся мысль: — Нету все-таки разума на людей…

— Нету, нету, — оживляется мастеровой, — нету разума, нету. Вот я, к примеру, самокат придумал.

— Чего? — недоверчиво смотрит на него старик.

— Самокат. На двух колесах. Садишься, от земли отталкиваешься и катишь. Чего смотришь? Вот те крест святой! — крестится мастеровой. — Так мне в деревне житья не стало! «Колдун» и «колдун»! В город сбег… А избу спалили! И самокат пожгли. Бывай здоров!

В воротах появляется голодная сука с отвисшим животом и обгрызанными сосками. Униженно виляя тощим задом, она приближается к людям, обнюхивает ножки стола, пол и, не найдя ничего съедобного, укладывается у ног Бориски — так зовут малого.

— Темен народ, темен, — соглашается хозяин. — Пошел народ темный, пошел народ вялый… Вот в наше время…

— А что в ваше время? — возражает мастеровой. — Мне вон тоже рассказывали. Один мастер, слышь, себе крылья сообразил. Полетать человек решил. Так его камнями, вся деревня! Чуть не прибили. Такая же темность несусветная и дикая… А он на собор залез и с него и прыгнул и полетел! Доказал все-таки! Полетел и совсем улетел!

— Куда? — спрашивает Бориска, не поднимая головы.

— Ну улетел и все…

— Куда?

— Совсем улетел, — неопределенно отвечает мастеровой.

— Разбился он, — уверенно произносит старик.

— Ничего не разбился! Точно говорю, улетел!

— Не было этого, — говорит Бориска, не поднимая головы.

— Разбился, — ухмыляется старик.

— Улетел.

— Разбился.

— Улетел, — мастеровому уже надоедает спор.

— А я говорю, разбился, — с пьяным ожесточением настаивает хозяин.

— Уле-е-тел! — вдруг громко кричит малый под стол, по-прежнему не поднимая головы. Собака, поджав хвост, шарахается из-под ног Бориски.

— А ты молчи! Что орешь? — строго обрывает его старик.

Бориска поднимает скуластое лицо и глядит на хозяина хмельными голубыми глазами.

— А чего это мне молчать? — зло спрашивает он.

— А того, что щенок еще!

— Во! Во! Все равно, как отец. Ненавижу вот таких!

— У него отец — колокольных дел мастер, Николай, — кивая на Бориску, объясняет мастеровой. — Слыхал, может?

— Мастера-то слыхал, а вот сынка его горластого не слыхивал пока, — отвечает старик.

— Не верите! Детям своим не верите! — говорит Бориска, качая головой. — Секрет колокольной меди знает и никому ведь не говорит! Даже от меня, ирод, скрывает. От сына родного!

— Ладно, про отца-то… — успокаивает расходившегося малого мастеровой.

— Это что ж творится? — возмущается хозяин. — Сын отца костит да еще секрета требует! А? Да секрет-то еще заслужить надо! Милый! Заслужи-ить! Сопля обнаглевшая!

— Он ведь секрет-то не для себя приспособить хочет, — заступается за Бориску мастеровой.

— А для кого?

— «Для кого»… Чтоб людя́м лучше было…

— «Людя́м»… — насмешливо улыбается старик. — Э-эх! Русский русского на большой дороге сторонкой обходит… Уж не знаешь, кого бояться — там татаре, здесь — бояре! «Людя́м»… Ладно, давай выпьем.

— Так ведь выпили все.

— Шут с вами! — старик, разохотясь, машет рукой. — Вон на стене фляга висит, видишь? Давай ее, родную, сюда.

Он принимает поданную флягу и разливает брагу по чаркам.

— И чего мы спорим? Бестолку все это…

Андрей с сочувствием смотрит на них и думает о чем-то, прислушиваясь к пению ветра в соломенной крыше, к стуку по бревенчатому настилу лошадиных копыт в конюшне, к далекому детскому плачу.

— А я еще часы выдумал, — грустно говорит мастеровой. — Пошел в Москву. Так меня к великому и не допустили. Сотник его вышел. Так, мол, и так, говорю. Часы хочу построить, чтоб, час отмеривши, в колокол било. А сотник, здоровенный такой детина, и слушать не стал. Иди, говорит, иди! Иди отсюда, рыло, пока ноги носят! Нам, говорит, часы иноземец — Лазарь — делать будет! И на меня такими глазами посмотрел!

— Ну и правильно! — поучительно вставляет старик.

— А я, дурак, по ночам не спал, думал! — горько улыбаясь, продолжает мастеровой. — Все придумал! А вместо меня Лазаря пригласили.

— Этот Лазарь небось сотнику взятку сунул, и все тут!

— Ну да?

— А ты что думал?

— Ну погоди! — негодует мастеровой. — Я на него в суд подам. На Лазаря этого!

— Э-э-э, милый! — пренебрежительно улыбается хозяин. — Судиться захотел! Вой брат мой судился с приказчиком митрополичьим — Чеботаем. По земле тяжбу завел. Ну и что? Чеботай судье шубу кунью и пятнадцать рублей деньгами сунул, и все… А ты чего посулить можешь? Курицу падучую?

— Ну тогда… — захмелевший мастер в раздумье чешет затылок, — тогда я на судью великому пожалуюсь!

— Да ты ведь уже раз ходил!

— Ну?

— Неглупый ты человек, как я погляжу. Вроде бы даже умный. А слушать тебя тошно, — укоризненно вздыхает хозяин. — Ни в жисть тебе до князя не добраться! У него и сотники, и бояре, и пристава, приказчики там разные. А кто их выбирает? Святой дух, что ли?

— Ну тогда… — Мастеровой вдруг мрачнеет и трезво спрашивает: — Что же это творится? Где такое видано-то! Это же ведь и рассказать стыдно!

— Чего орешь? — останавливает его старик. — Не ори, дурак.

— Я не дурак! Я пока молчу! Молчу… Я хитрый, — самодовольно улыбается мастеровой. — Такой хитрый, такой, что… Погоди еще! Я такое еще придумаю, что меня прямо к князю! На руках принесут! Меня князь еще боярином сделает!

— Правильно, давить их надо! — снова встревает Бориска.

— Чего плетешь? Чучело! — обрывает хозяин восторженный монолог изобретателя. — Налей-ка лучше, «боярин».

— Это с полным уважением, — неверной рукой мастеровой с готовностью разливает брагу.

Андрей из своего угла с интересом прислушивается к неторопливому застольному разговору.

— Эк руки-то у тебя дрожат, — замечает хозяин. — Бросай ты выдумывать, займись делом лучше. Ты замки-то хоть чинить умеешь?

— Умею…

— И как ты их с такими руками? — старик неловко трясет пальцами и насмешливо улыбается.

— Ничего… Так уж у меня голова привернута насчет часов там или еще чего… — бормочет мастеровой.

— Правильно! — подымает голову Бориска. — Ты свое гни! А то пропадем…

— Молодцы! — иронизирует хозяин. — А я посмотрю, как вы его гнуть будете.

Выглядывает долгожданное солнышко. В углу двора в укромном месте собака зарывает про запас обглоданную кость.

— Солнышко-то! — улыбается мастеровой. Хозяин наливает ему и себе по чарке. — И вовсе не от погоды на душе у тебя такое…

И вдруг Андрей вспоминает себя мальчишкой, лежащим под телегой, во дворе, закиданном золотой пшеничной соломой, и мать с лицом, укутанным платком так, что видны только ее веселые синие глаза, и отца с короткой белобрысой бородой, когда они стояли друг против друга и, мерно взмахивая цепами, выбивали на сухих колосьев пшеницу, прыгающую, по убитому току, словно град, удары чередовались с удивительной равномерностью, прыгало зерно, летела по ветру полова, вороха разбитой, смятой соломы устилали двор, перекатывались под ветром, мерно и звонко ударяли цены, дрожала земля, отец из-под тяжелых бровей смотрел на молодую синеглазую мать с подоткнутым подолом, и дробный перестук цепов превращался в разговор, и приятно было и тревожно следить за взглядами матери и отца, которыми они обменивались: веселыми, синими — материнскими и тяжелыми, как бы безразличными — отца, но жадными, нетерпеливыми, и мокрый под мышками сарафан матери, и белый с каемкой льняной платок на ее голове, и ветер, проносящийся по двору и поднявший солому, летящую через ворота, мать, с хохотом падающая в колючую скирду, и отец, ложащийся рядом и обнимающий ее черной от загара рукой, и снова удары цепов — ровные, ритмичные, убаюкивающие, и солнце, солнце, воспламеняющее белую в ярком свете солому, и дождь, обрушившийся неожиданно крупными сверкающими каплями, и бегущие под навес люди, и гром, и ветер, разметавший по двору солому, и молния, сверкнувшая в солнечном свете, — все это проносится в сознании Андрея, как дыхание почти невозможного счастья щедрой скоротечной грозой, сверкающей и мчащейся над деревней его детства. И он вспоминает, как смотрел он, словно завороженный, на однообразные движения рук, нежно и резко очерченных солнечным контуром, и понимает, что именно тогда впервые коснулось его желание передать это движение, остановить, повторить его, понятное и расчлененное.

Андрей смотрит на троих за столом. Они сидят против света, опираясь о стол, и молча размышляют каждый о своем.

И самые простые и обыденные вещи открываются Андрею в своем сокровенном смысле.

Босые ноги малого спокойно лежат под столом, левая чуть вытянута, правая подобрана, не напряжена, и обтрепанные портки прикрывают тонкие загорелые щиколотки.

Распахнутая рубаха открывает резко очерченную ключицу и длинную шею. Голова мастерового чуть наклонена, и взгляд его глубок и неподвижен.

— Немец, тот и тосковать не умеет. А как затоскует, думает, заболел… — задумчиво произносит он.

Длинная, ниже колеи, рубаха прямыми и спокойными складками падает вниз. Хозяин поворачивается, и неожиданно возникают резкие ломаные линии, похожие на смятую жесть, сталкивающиеся, готовые внезапно рассыпаться. Старик вытирает о холстину руки и разгоняет на мгновение застывшие складки.

— Ну что же, давайте выпьем, чтоб дал господь нам всего на свете…

Андрей смотрит, потрясенный неожиданно обрушившимся на него замыслом.

Складки, промчавшись к локтю, исчезают и через мгновение прозрачными тенями падают с круглого и крепкого плеча, которое плавной линией переходит в руку, тянущуюся к ковшу…

Налетает неожиданный ветер, и солома, устилающая двор, несется по земле.

— Погодка… для хлебушка, — недовольно бормочет хозяин.

Андрей машинально подбирает с земли уголек и нетерпеливо перекладывает его из руки в руку, скользя взглядом по мягко и стремительно восходящему контуру плеч, который вспыхивает освещенным ворсом ткани и снова падает вниз, резко и остро сломавшись о локоть, и исчезает в тени, между столом и длинной ладонью.

Андрей не выдерживает и встает с пола.

Сидят трое в покойной беседе — неразделимые, уравновешивающие друг друга, замершие в мудром созерцании, и яркое солнце запуталось в растрепанных вихрах мальчишки золотым нимбом…

Андрей выходит из-под навеса и останавливается у выбеленной стены двора, широко открытыми глазами смотрит на ее притягивающую поверхность, и угольная пыль сыплется между его судорожно сжатыми пальцами.

— Господи… — мысленно шепчет он. — Пошли мне смерть, господи!

Солнце снова заходит за тучу, ослепительная стена гаснет, становится серой, и все вокруг становится тусклым и плоским.

За стеной раздается дружный хохот.

Андрей возвращается под навес и видит маленького человечка, который, подтягивая штаны, встает с земли. За столом рядом с хохочущими мужиками примостился здоровенный плешивый детина, заросший до глаз черной бородой.

Человечек вытирает руки о портки и весело объясняет:

— Вот за это самое меня и укатали! Продал кто-то. Пришли, значит, молодцы, одной рукой меня за портки, другой за это — и фю-и-ить! — свистит он и смеется. — В Задвинье меня и задвинули.

Человечек как-то странно произносит слова: «т» и «д» у него выходят, как нечто среднее между «с» и «л».

— Ну и чего? — интересуется хозяин.

— Чего! Вырыли яму — и в яму! А в яме — холод! — хитро подмигивает рассказчик. — Особенно зимой. Так и прыгаешь всю почь то на одной, то на другой, как воробей или там лягушка.

Он скачет на одной ноге вокруг стола и вдруг замечает Андрея. Взгляд его на мгновение становится серьезным.

— Вот так всю ночь! А как же иначе? Иначе пропадешь!

— Значит, не скоморошишь больше?

— Куда там! — улыбчиво отмахивается человечек. — Мне ж тогда перво-наперво пол-языка усекли. Забросил, позабыл все. Я теперь больше по столярному делу!

Андрей в волнении вглядывается в его лицо, вслушивается в его голос и вдруг вспоминает. Скоморох! Тот самый скоморох, которого он встретил в памятный день ухода из Троицы. Он очень постарел с тех пор, отощал и облысел. Андрей переводит взгляд на Кирилла, который бледный, как полотно, дрожащими руками убирает в котомку остатки еды.

— А как же говоришь, если язык тебе… — поборов неловкость, спрашивает мастеровой.

— Дак мне не весь, а только половину. О! — скоморох открывает рот, и все видят короткий розовый обрубок. — Это Кузьме, — он кивает на чернобородого мужика, — тому весь махнули.

— Это как же весь? — поражен Бориска.

— А так — под корень.

Воцаряется неловкая пауза. Над высыхающей после дождя деревней перекликаются близкие и дальние петухи. Голодная сука в укромном месте зарывает про черный день новую добычу для своих щенят.

— Тоже скоморох? — спрашивает хозяин.

— Да нет, — скоморох скрывает улыбку. — Обидели его, ну он и не стерпел, сморозил что-то… — скоморох старается замять разговор, — обидели его. За долги батогами били и землю отсудили, вот он и…

Чернобородый опрокидывает чарку и опускает голову.

— Бывает, — мрачно соглашается старик, — бес попутает — бознать чего нагородишь…

— Ага, — в тон ему соглашается скоморох. — А в Новгороде, слышь, бес-то целый город попутал. Боярин там один, страх какой дикой был, ну, холоп его и не стерпел, въехал ему по зубам, да еще по шее и поволок на улицу со двора. Тут посадские мимо шли, подсобили. Ну, боярин затаил на этого, на холопа, захватили его. Тут и пошло, и пошло! — радуется скоморох. — Плотники, гончары, мастера, медники — все встали! Так всех бес и попутал, как одного, боярские дворы пограбили, пожгли! С мечами вышли, с кольями! Ну прямо сеча, и все тут! Во, дела какие! — продолжает скоморох, глядя в глаза Андрею. — Правда, холопу тому глаз выжгли да посадских человек сто перебили, да, видать, боярских тоже бес попутал. Он ведь без разбору, дьявол-то…

Андрей опускает глаза.

— А ты никак там был? В Новгороде-то? — интересуется мастеровой.

— Я? Да господь с тобой! — с невинным видом отнекивается скоморох. — Я теперь все больше по столярному делу! Тут звал меня боярин один в шуты. Только я не пошел. Чего мне!

— И долго просидел? — не унимается мастеровой.

— В яме-то?

— Ну да, в Задвинье.

— Да годков двадцать, — улыбается скоморох. — Красивое место, хорошее. Конечно, в яме холодно. Одному-то. А вдвоем, втроем — ничего… — Он выпивает брагу и продолжает: — Был там пристав один — век не забуду! Любил сверху водой поливать.

— Эх, дух с него вон! — взвивается мастеровой. — Ну и чего он!

— Да пропал он куда-то вскоре, — скоморох оглядывается на чернобородого мужика. — Утонул или медведь задрал. Искали его, искали — как в воду канул.

— Куда ж он девался? — любопытствует хозяин.

— А я почем знаю? Может, Кузьма знает, да сказать не может.

Кузьма, до сих пор не проронивший ни звука, вдруг начинает раскатисто смеяться, мотает головой и, вытирая рукавом бороду, пододвигает к хозяину пустую чарку.

— Ну а продал тебя кто? — спрашивает мастеровой.

— Какая разница, кто? — весело шепелявит скоморох. — Всегда найдется сука такая, не в этом дело.

— Ну, это ты брось, — обижается Бориска.

— Святой отец, а святой отец! — неожиданно обращается скоморох к Андрею, присевшему на край колодца. — Неужто не узнаешь?

Андрей не отвечает и дерзко смотрит на скомороха. Кирилл в углу суетится со своей котомкой.

— Не помнишь, значит, — подождав, продолжает скоморох. — Меня, конечно, трудно узнать! Да и ты тоже пообносился. Двадцать лет! А я узнал! — ухмыляется он и вдруг со злостью бьет себя кулаком по шее. — Ты ведь был тогда в сарае, где меня дружинники-то накрыли? А?

Андрей не отвечает. Все в изумлении смотрят то на него, то на скомороха. Только чернобородый мужик продолжает хохотать в приступе хмельного веселья.

— Идем, Андрей, пора нам, — голос Кирилла срывается от страха.

— Чего молчишь-то? — продолжает скоморох. — Меня ж монах продал тогда, донес на меня: мне сказали потом. А из монахов ты один и был в сарае, я же помню.

Смысл сказанного постепенно доходит до Кузьмы, он перестает смеяться и смотрит на Андрея.

— Ты скажи только, за что продал меня? — улыбается скоморох. — А то я все знаю, а почем меня запродали, не ведаю…

Андрей молчит. Все молчат.

— Что ты, право, на человека бросаешься ни с того, ни с сего! — раздается дрожащий голос Кирилла. — Спутал ты его, обознался, а еще бросается…

— Нет, — качает головой скоморох и кивает на Андрея. — Я его потом часто вспоминал. Уж больно красивый он тогда был, тихий. Тоже тогда все молчал.

— Люди добрые! — снова восклицает Кирилл. — Отпустите нас с богом. Нам еще идти два дня, а то и три, до дому…

Кузьма, глядя на монахов, наклоняется и шарит под столом.

— Ну ладно, — машет рукой скоморох. — Не хочет говорить — не надо! Я прощаю! Я всех прощаю!

Кирилл проворно встает и семенит через двор к Андрею.

— Идем, Андрей, слышь? — бормочет он, дергая Рублева за рукав.

В это время из-за стола раздается нечленораздельный возглас. Кирилл оборачивается.

Чернобородый мужик медленно подымается с лавки. В руках у него короткий железный шкворень. Он мычит что-то, глядя на Андрея страшными белыми глазами. Скоморох хватает его за руку, но тот, не помня себя от бешенства, с такой силой отталкивает скомороха, что тот больно ударяется затылком о стену.

— Не смей, Кузьма, слышь? — хрипло выдыхает он.

Промычав что-то, чернобородый выходит из-за стола и направляется к Андрею. Кирилл бросается к воротам и отчаянно кричит тонким голосом:

— Невиновен он, братцы! Не продавал он никого! Вот вам крест святой, не продавал! За что наказание-то это? Держите его! Чего же смотрите?!

Сидящие за столом, онемев от ужаса, смотрят на подступающего к монаху здоровенного мужика со шкворнем в руках.

— Андрей! Скажи им, Андрей! — издали кричит Кирилл. — Невиновного убивают! Он же сказать вам не может! Андрей, ну скажи ему, скажи им!..

Андрей встает с колодезного сруба, делает несколько шагов навстречу Кузьме и закрывает глаза…

Неожиданно в воротах появляется верховой ордынец и, обернувшись, кричит что-то на чужом языке. Слышится приближающийся топот, и во двор, наполняя его фырканьем лошадей и гортанной речью, один за другим въезжают иноземные всадники, спешиваются, не обращая внимания на русских, не замечая их, теряющихся среди веселых раскосых лиц, достают воду из колодца, наполняют деревянную колоду и поят коней. Шум, ржание, смех.

Мужики смотрят из-под навеса, забыв о ссоре, которая могла кончиться кровью, забыв и о своем горе, ставшем причиной этой ссоры, подавленные наглостью ордынцев и их веселой бесцеремонностью.

Напоив коней, иноземцы исчезают, словно наваждение. Кузьма, скрипнув зубами, швыряет в пыль шкворень и возвращается к столу. В глазах Андрея отчаяние.

Кузьма садится на лавку и, окинув взглядом сидящих вокруг стола, опускает голову.

Тогда Андрей поднимает с земли шкворень и кидается вслед всадникам.

Он догоняет их у околицы и, подняв над головой свое оружие, бросается на крайнего. Тот, отпрянув, с недоумением смотрит на стоящего у обочины инока, намеревающегося броситься на него снова. Всадник останавливается. Другой, повернув коня, проносится мимо Андрея и на скаку вырывает у него из рук шкворень. Татары смеются. Один из них говорит что-то, отряд приходит в движение, воины окружают чернеца и со смехом, визгом и криками начинают толкать его конями от одного всадника к другому, не давая возможности вырваться из этого бешеного хоровода, топчущего копытами жидкую глину на деревенском выезде. Андрея швыряют от одного коня к другому, ударяя плеткой, толкая широкой лошадиной грудью, кидая в лицо грязь, хватая за широкие рукава рясы и снова бросая его от коня к коню, от одного всадника к другому. Всадники вихрем носятся вокруг на своих низкорослых мохноногих лошадях, разбрызгивая мутные лужи и оглушая окрестности гортанными воплями.

Наконец кто-то швыряет железный шкворень к ногам инока, раздается лихой переливчатый свист, и всадники несутся прочь, а Андрей остается стоять посреди дороги, в рваной рясе, с лицом, забрызганным грязью, тяжело дыша и со страданием глядя вслед умчавшимся ордынцам.

Когда хохот и топот их коней глохнут за поворотом дороги, Андрей подходит к ограде, прислоняется к ней лицом и горько плачет, вздрагивая худыми плечами.

Колокол. Весна — лето — осень — зима — весна 1423–1424 годов

В прозрачной мартовской луже, что разлилась у дверей кособокой избенки, отражается студеное светлое небо. Тесный двор завален снегом, перемешанным с навозом. У покосившегося столба возится неловкий худой парень, тщетно пытаясь надеть на петли полусгнившую створку ворот. Это Бориска — сын колокольных дел мастера. Он такой же угловатый, неспокойный, что и несколько лет назад, только худое скуластое лицо его заросло редкой бесцветной порослью.

Толстые, грубо сколоченные тесины тяжелы и неподвижны. Створка соскальзывает с петель, падает наземь и обдает острой ледяной слякотью подъехавших к воротам четырех всадников.

— Этот, что ли, Николы-литейщика дом? — спрашивает старшой дружинник, вытирая шапкой забрызганное лицо.

— Этот, — отвечает Бориска.

— Отец, что ли?

— Отец, — раскосые глаза малого смотрят настороженно.

— Ну-ка, позови.

— Нету его, — Бориска снова берется за тяжелые намокшие ворота.

— А где?

— Помер, — раздается из-за скрипучей створки. — Язва-то всех прибрала — и мать, и сестру. Отца тоже.

Дружинник внимательно смотрит на ворота, за которыми возится Бориска и, откашлявшись, спрашивает:

— А… Гаврилы-литейщика рядом, что ли, изба-то?

— Гаврилы? — из-за мокрых досок показывается странно веселое лицо малого. — Гаврила тоже номер. И Касьян-мастер помер, а Ивашку ордынцы прошлым годом увели. Один Федор остался, к нему идите. Пятый двор… — Бориска вдруг издевательски улыбается: — Только вы, служивые, поторопитесь, а то он лежит уж грюкает, Федор-то. Глаза не откроет, того и гляди преставится.

Дружинники молчат, поглядывая на старшого.

— Дожили, колокола некому отлить… — хмуро цедит тот и поворачивает коня.

Малый, словно ужаленный, бросается за всадниками. С шумным всплеском рушится выпущенная из рук створка ворот.

— Возьмите меня с собой, а? Давайте я колокол солью! К князю возьмите! А? — ухватившись за стремя, просит он старшого.

— Да ты что, парень, очумел?

Жидкие лепешки полурастаявшего снега летят из-под копыт лошадей, идущих на рысях.

— Не… правда, я… вам очень все здорово сделаю!.. Все равно никого не найдете, все пере… перемерли… Лучше меня не найдете! — цепляясь за стремя, умоляет Бориска.

— А ну, не путайся под ногами! — сердится старшой.

Малый останавливается на краю посада и, задыхаясь, кричит вслед удаляющимся всадникам:

— Ну и ладно! Вам же хуже! Я секрет колокольный знаю, да не скажу!

Дружинники останавливаются в отдалении.

— Чего говоришь? — кричит старшой.

— Секрет знаю! — надсаживается Бориска. — Отец секрет меди колокольной знал, умирал — мне передал!.. Его никто… никто его больше не знает! — Он вытирает разгоряченное лицо, видит, что дружинники совещаются о чем-то и кричит: — Я только один знаю! Отец умирал и мне весь секрет…

— Тебя как звать-то?

— Бориска!

— Ну-ка иди сюда! — кричит старшой, и малый со всех ног бросается к дружинникам…

Сошел снег, схлынули весенние воды. Москва-река снова вошла в свои берега, оставив в кустах принесенные паводком высохшие пучки прошлогодней травы, похожие на разоренные птичьи гнезда.

По пологому склону, поросшему редкими цветами, идет Бориска в сопровождении мастеров. За ним шагают мужики с лопатами на плечах — землекопы. Бориска идет впереди, чувствуя на себе их недоверчивые взгляды. Неожиданно он останавливается под высоким корявым тополем. Мастера молча окружают Бориску и оглядываются по сторонам.

— Здесь рыть будем, — решает малый.

— Можно и здесь, — соглашается самый старый из мастеров с густой сивой бородой. — Только чем ближе к звоннице, тем удобнее… А то во-он куда тяжесть какую тащить!

Бориска, старательно скрывая свою неуверенность, смотрит под ноги.

— Здесь ведь тоже колокол отлить можно…

— Можно-то можно, да…

— Ну вот, здесь и будем, — твердо заключает малый и подзывает нескладного рыжего пария, толкущегося среди мастеров, видимо, ученика: — Андрейка!

Рыжий подбегает. Бориска что-то шепчет ему на ухо, размахивая руками. Андрейка старательно кивает головой, давая понять, что ему все ясно с полуслова, с нетерпением дослушивает наставления Бориски и со всех ног бросается в сторону белеющей на холме кремлевской стены. Мастера стоят молча, сложив руки на животе, и скептически смотрят на Бориску. Наступает неловкая пауза. Малый зло сжимает тонкие губы и командует.

— Давай размечай!

Мужики с готовностью принимаются за разметку огромной ямы. Бориска помогает им, словно подручный. Забивает деревянной колотушкой колышек, привязывает к нему бечевку, разматывает тяжелый клубок, отмеряет, забивает второй колышек. Колышки, сделанные из хрупкой ольхи, щепятся, гнутся, выскальзывают из-под колотушки, словно живые. Наконец яма размечена.

Землекопы крестятся и, поплевав на руки, берутся за лопаты. Бориска в волнении бегает вокруг, наконец не выдерживает и вырывает лопату у приземистого мужика.

— Дай-ка я!

— Да… погоди ты… — обидевшись, тихо говорит мужик.

Точно нож в сало, входит в землю острие лопаты, хрустят перерезанные корни трав, скоблят по железу мелкие камешки, с всхлипом отделяется пласт парной земли. Бориска копает яростно и самозабвенно, упиваясь запахом земли и чувствуя непреодолимое желание перекопать весь склон, все поле, весь берег. Всю землю!

Расчетливо и с удовольствием работают землекопы, с недоумением поглядывая на своего старшого.

Литейщики тоже следят за работой Бориски, переговариваются, некоторые даже посмеиваются.

На косогоре появляется Андрейка с лопатами в охапке. Подбежав, он сваливает их у ног Бориски. Тот поднимает потное лицо и, улыбаясь, обращается к мастерам:

— Копнем, что ли, вместе?

Старик награждает Андрейку затрещиной и заявляет, стараясь говорить как можно мягче:

— Так ведь мы не землекопы. Литейщики мы! Что ж нам-то в земле копаться.

— А знаете, что отец мне перед смертью рассказывал? Все, мол, литейщики должны сами яму литейную копать! Это, говорит, я только под старость понял! Сказал так и помер… Понял?

— Не знаю… не знаю, что Николай говорил, а только землю копать не буду! Нужны будем — позовешь! — заключает старик и в окружении мастеров идет в сторону Кремля.

— Ну и ладно! — зло кричит Бориска им вслед. — Я за вас покопаю!

Наступает вечер. Уже не видно работающих в яме, только с тяжелым шорохом сыплются на траву комья земли, выброшенные на поверхность. Все устали, но никто не хочет сдаваться первым, глядя, как самозабвенно швыряет землю их старшой — хилый, низкорослый малый.

По крутому скользкому въезду спускается группа мастеров-литейщиков. Впереди — Бориска. Вот он останавливается на дне оврага, наклоняется и, уперев руки в колени, смотрит себе под ноги. Потом поднимает с земли кусок глины и внимательно рассматривает его. Впившись в глину длинными тонкими пальцами, он подносит ее близко к глазам, потом зажмуривается и мнет ее, словно слепой.

Старик мастер с сивой бородой следит за ним с недоверием и любопытством. Бориска с отвращением отбрасывает глину и, вытирая руки о портки, отрывисто произносит:

— Нет, не то все это! Не та глина!

— Всегда тут брали, — возражает старик.

— Ну и дураки, что брали! Андрейка, правда, плохая глина? — сердито спрашивает Бориска.

— Плохая! — радостно соглашается тот.

Оскорбленный старик в бессильной ярости опускает голову.

— Видали? — обращается малый к мастерам. — Будем искать! Пока нужной не отыщем!

По запустевшему щетинистому жнивью идут трое: Бориска, лысый мастер из литейщиков и Андрейка. У всех расстроенный и озлобленный вид.

— Слушай, Степан, а может, зря мы все это? — обращается Бориска к лысому.

— Конечно, зря! — тяжело вздыхает вконец измученный мастер. — Ты посмотри, какую глину отыскали! А? Посмотри как следует. — Он достает из-за пазухи завернутый в тряпицу кусок глины и разворачивает ее. — Сколько трудов положили! Новое место нашли!.. А ты…

— Не та, не та, понимаешь?! — в отчаянии кричит Бориска. — Не та!

— Заладил одно и то же! «Не та, не та!» Август кончается, а мы глину еще никак не откроем! О себе подумай, мне тебя жалко!

— Ладно! Без твоей жалости вон сколько лет прожил! — вспыхивает Бориска.

— Идем, Боря, дружок, идем домой! — вдруг ласково говорит лысый.

— Не могу! Знаю, твердо знаю — не та глина!

— А какая такая «та» глина? А?! — кричит мастер.

— Я знаю какая, — тупо упирается Бориска.

— Э-э-эх! — вдруг с отчаянием стонет лысый и, шмякнув об землю тряпицу с глиной, спотыкаясь, идет прочь по горбатому полю. Мальчишка смотрит ему вслед воспаленными глазами и нервно глотает слюну. Острый кадык дергается на его топкой птичьей шее.

— Ну и ладно! Без тебя обойдемся! — кричит он сипло. — Подумаешь! Мне такие не нужны! Слышишь?! Не нужны мне такие!

Бориска весь дрожит и плетется дальше, спрятав руки под мышки, в своей нелепо длинной рубахе. Андрейка не отстает от него ни на шаг.

Раннее холодное утро. По скошенному лугу бредет Бориска. Его еще издали можно узнать по смешной подпрыгивающей походке. Он проходит насквозь молодую сосновую поросль, выходит на берег небольшой тихой речушки и стоит некоторое время на обрыве, глядя на зачарованное кружение пены над омутом. Потом вдруг резко взмахивает ногой, его разбитый лапоть, описав в воздухе дугу, плюхается в воду и начинает кружить на одном месте, затянутый водоворотом в медленную молчаливую карусель… Мальчишка некоторое время смотрит на свой лапоть, потом решает его выловить, начинает спускаться по обрыву к воде, но вдруг оступается, скользит, падает на зад и едет вниз, цепляясь руками за глинистый берег, за глину.

За глину! Но за какую глину! Он впивается в нее руками, вырывает ком, мнет его, разламывает и снова мнет, щупает, ласкает. Жирная, безо всяких примесей, ярко-серая, податливая и густая глина. Вот она, желанная! Он не знал, что она выглядит именно так, он никому не мог бы описать ее, потому что никогда ее не видел, но теперь он знает наверняка — это именно та глина, которая ему нужна. Бориска оглядывается вокруг, блаженно улыбаясь, и кричит:

— Андрейка, Семен, дядя Петр! Нашел!

Начинает идти дождь. Мимо реки по грязной дороге на груженной мешками с мукой телеге едет с мельницы Андрей Рублев. Он сидит на грядке, спустив ноги и накрывшись от дождя рогожкой.

Неожиданно с реки раздается визгливый крик. Андрей останавливает лошадь и подходит к краю обрыва.

Внизу, у самой воды, сидит мальчишка, задумавшись, ковыряет в пальцах босой ноги и время от времени кричит в пространство:

— Степа-а-ан! Нашли-и-и! Андре-е-ей!

Эхо на том берегу подхватывает счастливые вопли и уносит их в грустные, заброшенные поля. Никто не отвечает.

В невысокое окно кельи виден монастырский двор с дымящимися вдоль стены кучами палого листа и мусора, распахнутые ворота и свинцовая вода Яузы внизу, под горой.

В тишине бубнит чей-то надтреснутый голос:

— …Утром сей семя твое… твое… И вечером не давай отдыха руке твоей… потому, что ты не знаешь, то или другое будет удачнее пли то и другое равно хорошо будет… Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце…

За столом, заваленным рукописями, сгорбившись, сидит Кирилл и переписывает святое Писание. Долгие годы епитимьи сказались на нем. Он низко склоняется к самому листу, щурится, приглядываясь к написанному.

— …Если человек проживет и много лет, — сам себе диктует Кирилл, — то пусть веселится в продолжение всех их и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, — суета!

Кирилл перестает писать и, отложив перо, закрывает лицо руками. Несколько минут он сидит не двигаясь, затем встает и, сгорбившись, подходит к окну. Во дворе с вилами в руках возится у костра Андрей Рублев.

Кирилл долго стоит у окна. Потом поджимает губы и, зябко запахнувшись в рясу, выходит из кельи.

Он идет между костров через двор. Промозглый воздух прижимает к земле серый дым. Андрей стоит под стеной у самого дальнего костра. Кирилл подходит к нему и, заикаясь, произносит:

— Тут вот что получилось, Андрей… Я все думал тут… Решил тебе сказать, немедля сказать…

Андрей цепляет вилами мокрую тряпку и кидает ее в огонь. Серая ткань накрывает костер, и сквозь дыры начинает струиться густой белый дым.

— Завидовал я тебе, сам знаешь как, — продолжает Кирилл, — так глодала меня зависть эта, что ужас… Все во мне ядом каким-то изнутри поднималось… Невмоготу стало, я и ушел. Из-за тебя ведь ушел-то! А когда вернулся и узнал, что ты писать бросил, радости моей границ не было! Радовался я несчастью твоему лет десять кряду… А потом и забыл вроде. Вроде все равно стало, лишь бы святое Писание до смерти переписать успеть…

Раскалившаяся на костре ветошь вдруг вспыхивает высоким пламенем.

— Да что я каюсь-то! — злится Кирилл. — Нечего мне перед тобой каяться, ты и сам грешник великий, поболе меня еще! Да, да, поболе! — настойчиво повторяет он, поймав взгляд Андрея и сотрясаясь, словно в ознобе. — Я что? Червь ничтожный! С меня и спроса нет! А вот ты… — Кирилл распаляется, смотрит на Андрея с ненавистью, сквозь пелену дыма и тусклые языки пламени. — Ты что, за святые дела какие талант свой от бога получил? В чем заслуга твоя? Да ни в чем! Задаром! А если не твоя заслуга, не имеешь права распоряжаться им! Не имеешь! — Он вдруг сникает, сжимает ладонями свой лоб. — Что-то не о том я все… не знаю. Я ведь знаю, Никон тебе третьего дня гонца присылал, уговаривал вернуться Троицу расписывать, ты их всех отослал, разговаривать не стал. Я правду говорю, не солгу, вчера еще в душе моей грязной, там в глубине самой, радостишка, такая тоненькая, маленькая, шевельнулась, что не пишешь ты совсем.

Андрей бросает в огонь кучу листьев.

— А сегодня, — Кирилл запинается. — Стар я стал… Когда постарел, не заметил… Жизнь кончается, душа на покой просится! — И в отчаянии разводит руками. — Да и ты уже не молод! Все проходит, все уходит, все гибнет!

Кирилл подходит ближе и лихорадочно шепчет:

— Знаю, что сейчас думаешь, знаю! Никону талант твой и жизнь твоя — тьфу, ему все равно. Он тебя для того и зовет, чтобы силу свою и власть твоим талантом укрепить и прославить! Потому как многие и вовсе не верят, что будет на Руси царство правды и добра! Ладно, Никон — отступник, торговец! И все равно, послушай меня грешного, ступай в Троицу, пиши, пиши и пиши! Ступай, не бери греха тяжкого на душу! Страшный грех это — искру божию отвергать! Выл бы Феофан жив, он бы тебе то же сказал! Что, разве нет? Ну, скажи!

Андрей несколько мгновений смотрит на Кирилла и отводит глаза. Кирилл не отступается:

— Ты посмотри на меня, посмотри! Ты что думаешь, из-за чего я в монастырь вернулся? А? Из-за куска хлеба вернулся, чтобы дожить спокойно! В миру не смог, потому как делать ничего не умею! Ведь ничего! Ведь умру, и ничего от меня не останется. А чувствую, помру скоро… Я помер уж. Вот, может, только Писание, даст бог, успею… Тебе тоже не так уж много времени осталось — помрешь, ведь жалеть будешь! Что? В могилу с собой унести хочешь? Ну скажи хоть слово! Ну чего молчишь?! — Кирилл в исступлении дергает Андрея за рукав. — Ну прокляни меня, хочешь? Прокляни! Не молчи только! Я скомороха тогда продал! Я! Слышишь?! Что же ты молчишь?!

Андрей смотрит сквозь Кирилла неподвижным взглядом, потом отворачивается, и Кирилл видит на его лице отчужденную и странную улыбку…

Поздняя осень. В глубокой яме, стены и дно которой выложены камнем, человек двадцать мастеров заканчивают устройство глиняной формы. Огромную, отдаленно напоминающую колокол гору глины мастера оплетают изогнутыми железными прутьями. По шатким мосткам вверх и вниз снуют работники и носят глину, известь, железные прутья.

А наверху вокруг ямы идет своя работа: свозят бревна, сгружают камень, кирпич, ссыпают известь. Огромное по размаху, многолюдное и шумное занятие — литье колокола.

Среди этой толчеи мечется малорослый, тщедушный паренек и командует работами. Он суетится, хватается за все сразу, отдает приказания и время от времени с тревогой поглядывает на низкое пасмурное небо. Сейчас он руководит работой вокруг ямы — по углам ее вкапываются огромные, метровой толщины дубовые столбы. Один столб уже укреплен, и в верхнем конце его плотники долбят сквозное отверстие, в которое потом продернут канаты.

Бориска толчется рядом с плотниками, потом не выдерживает размеренного ритма их работы, отталкивает одного из них и, вырвав у него из рук стамеску, начинает лихорадочно долбить дерево сам.

В этот момент к Бориске подбегает сухонький дьячок в перепачканном подряснике и отзывает в сторону.

— Не соглашаются купцы! — задыхаясь, сообщает он.

— Как — не соглашаются? — не понимает Бориска.

— Втридорога заломили. Говорят, за такую веревку еще дешево.

— Ну покупай, что же делать!

— Борис! — зовет кто-то со дна ямы старшого.

— За такую цену покупать? — пугается дьячок.

— Покупай!

— Так тебя князь прибьет, мы его разорим совсем!

— Борис! — кричат из ямы.

— Иду! — Бориска, убегая, с отчаянием машет рукой. — Мне уже все равно! Покупай!

Полсотни мужиков готовы поднять тяжелым дубовый столб. Все ждут команды Бориски.

Сквозь людской водоворот и гвалт, оглядываясь, присматриваясь и давая дорогу то телеге с грузом, то мужику с бревном, то княжескому дружиннику на коне, пробирается Рублев.

— Ну, взялись! — кричит Бориска. Мужики нагибаются к столбу. Малый пятится и наступает на ногу Андрею. — Уйди, отец, лучше уйди! Прибьют тебя здесь, пришибут! — торопливо бормочет он.

В это время кто-то снова зовет его из ямы.

— Без меня не подымайте. Я сейчас! — отвечает Бориска, а сам богом спускается по гибким мосткам вниз.

— Не выдержит форма здесь, — говорит лысый мастер, — еще слоем надо оплетать.

— Каким слоем?! Я думал, вы уже глиной все обмазали, а вы каркас еще не кончили, — поражается малый.

— Больно быстрый ты, — усмехается лысый. — Еще слоем надо укреплять, а прутья все кончились.

Бориска подходит к форме и, мельком взглянув на нее, приказывает:

— Хватит, заделывайте, ничего укреплять больше не будем. Чтобы к вечеру обжиг начать!

— Да что ты, смеешься? — изумляется старший мастер с сивой бородой. — Если форму не укрепить, она же меди не выдержит! Треснет — и пропало все!

— А если завтра снег пойдет, мы обжечь не успеем? — злится малый. — Что, работа не пропала? Меня тогда засекут, не вас!

Рублев стоит на краю ямы и смотрит вниз. Мастера растерянно топчутся на каменном ее дне, а между ними вертлявым чертом мечется малый с бешеными прозрачными глазами.

— Не буду я этого делать, — говорит лысый.

— Не будешь — не надо, можешь убираться, — свирепеет Бориска и обращается к рыжему ученику. — Андрейка, давай заделывай!

— И он не будет заделывать, — упрямо говорит лысый.

От ярости Бориска обмирает, потом берет себя в руки и тихо спрашивает Андрейку:

— Форму заделывать будешь?

— Да не выдержит она меди! — с отчаянием говорит старик.

— Еще слоем надо оплетать, — покраснев почти до слез, бормочет Андрейка.

— Ты меня слушать будешь? Кто здесь главный? — так же тихо повторяет Бориска.

— Еще слоем надо…

Бориска мгновение стоит, будто поперхнувшись, потом отчаянно кричит:

— Федор!

К яме подбегает верзила-дружинник.

— Сечь этого! — указывает на Андрейку Бориска. — Именем князя сечь! Не хочет колокола лить! Приказа моего не слушает! Я вам покажу, кто здесь главный!

Мастера стоят, остолбенев, и глядят на Бориску. Дружинник набрасывается на Андрейку и выкручивает ему руки.

— Нас отец твой не так жаловал, — слабо улыбаясь, говорит бледный, как мел, мастер.

— Ах, отца моего вспомнили?! — ядовито улыбается малый. — Вот во имя отца его и высекут!

Дружинник без труда уволакивает онемевшего от страха Андрейку.

— Давайте форму заканчивать! — вдруг устало говорит Бориска.

Мастера поспешно принимаются за работу. Внезапно осунувшийся, бледный Бориска стоит в оцепенении, покинутый всеми, и с тоской смотрит из ямы на тополь, голый и мертвый перед лицом наступающей зимы.

Наверху мнутся мужики:

— Бориска! Так как же? Мы ждем!

Малый тяжело вздыхает.

— Без меня вкапывайте, — и направляется к форме.

Вместе с угрюмыми литейщиками Бориска из последних сил обмазывает каркас глиной. Работа без сна в течение нескольких ночей сказывается, и он засыпает стоя, прислонившись лицом к мокрому боку формы. Старый мастер толкает его в бок.

— Ступай, ступай, поспи малость, — хмуро говорит он.

Бориска с трудом поднимает набрякшие веки, шатаясь, как пьяный, идет к дырявому навесу, падает на солому и мгновенно проваливается в бездонную темноту, из которой его тут же извлекает чей-то голос:

— Бориска! Бориска, проснись! Бориска!

Он через силу раскрывает слипающиеся глаза и видит: все вокруг белым-бело. Ни грязи, ни серой мертвой травы. С неба падают огромные пушистые хлопья снега. Старый мастер трясет малого за плечо.

— Вставай! Снег повалил. Я уже обжиг начал!

Бориска вскакивает и, поддерживая штаны, бросается к яме, на ходу выговаривая мастеру:

— Почему без меня? Какое право?! Я сам знаю когда!

Он подбегает к яме и останавливается, еще не оправившийся ого сна, поддерживая обеими руками сползающие портки. Высокое могучее пламя с гудением и яростью рвется, касаясь острыми языками сумрачного темнеющего неба. Идет снег.

Зима. Уже давно вкопаны высокие толстые столбы по углам черной, накопченной ямы с готовой формой. Над формой сооружена крыша из липовой коры, предохраняющая ее от снега. Вокруг ямы работает множество людей. Заканчивается строительство четырех плавильных печей, расположенных между столбами. Отовсюду к строительной площадке тянутся санные пути, но которым свозят в одну громадную кучу металл для литья. Ползут подводы с медными болванками, волокут веревками куски старого разбитого колокола. У больших весов суетится Бориска — взвешивает серебро. Вокруг стоят мастера и дружинники.

— Маловато сребреца-то! — решительно обращается Бориска к дружиннику. — Скажи князю, пусть не скупится, мало прислал!

— У нас великий князь никогда не скупится, — кривится княжеский сотник Степан.

— Ничего не знаю! Еще полпуда надо! — требует Бориска.

— Какая разница, — усмехается лысый мастер, — полпуда больше, полпуда меньше, когда колокол на пять тыщ пудов потянет.

— А кто секрет колокольной меди знает? Я или ты, может быть! — вспыхивает Бориска. Все замолкают.

— Так передай князю, чтоб не скупился. Полпуда еще надо! — Бориска поворачивается, спускается в яму и, подойдя к работающим внизу, в широкой улыбке растягивает большой рот.

— Ты чего? — спрашивает его старый мастер.

— Я из великого князя сколько хочешь серебра вытрясу, — Бориска в притворном испуге зажимает рот рукой и, тараща глаза, оглядывается, не слышал ли кто. — А колокол-то и не зазвонит! — и он громко смеется булькающим истерическим смехом. Мастерам неловко, и они отводят глаза.

Бориска поднимает голову и видит на краю ямы великого князя. Тот сидит верхом на белом жеребце и смотрит на малого пристально и серьезно.

— Ну смотри!.. — угрожающе тихо выговаривает он и, повернув коня, уезжает.

Бориска растерянно садится на землю. С засыпанного снегом тополя бесшумно снимается ворона. С черных веток тихо сыплется снег…

И снова весна. Ночь. Сполохи пламени освещают яму с колоколом. Вокруг печей, словно черти, орудуют мастера с черными, закопченными лицами. Грозный, все заглушающий гул расплавленного металла поднимается над ямой. В раскрытых дверцах печей, словно солнце, сияет кипящая медь. Раскаленные прутья литейщиков чертят в темноте замысловатые фигуры.

У одной из печей Бориска мешает медь. К нему подбегает Андрейка.

— Вторая и третья печи готовы!

Из темноты появляется потное лицо волосатого литейщика.

— Моя готова!

— Ну, иди, иди! Все готово! — отгоняет Бориску от четвертой печи старик мастер.

Малый оглядывается и вдруг замечает, что строительная площадка окружена тысячной толпой, будто вся Москва пришла смотреть на его работу, а тополь до самой верхушки увешан мальчишками, которые, раскрыв рты, глядят на таинственную и полную смысла работу, кипящую внизу. Волнение сдавливает горло Бориски.

— Ну! Готово все! Ну? Начали, что ли?! — почти с отчаянием кричит старый мастер. Бориска облизывает сухие губы и еле кивает головой.

Литейщики бросаются к печам, пробивают отверстия у их основания, и сияющий металл с неповторимым поющим, свистящим пением и низким многоголосым гудением устремляется по желобам в форму. И вот уже гулко звучит наполняющаяся форма, как огромный звонкий сосуд, в который льют прозрачное жидкое серебро. Склонив голову набок, Бориска прислушивается к этому громыхающему музыкальному шуму сверкающего сплава серебра и меди и, содрогаясь от распирающего сердце напряжения, кричит, захлебываясь от радости. По не слышно его крика за тревожным нарастающим гулом.

— Заливай! Ура-а-а-а-а! А-а-а-а-а! Господи, помоги! Пронеси! Залива-а-ай!

По темной дороге, задыхаясь и спотыкаясь, бежит толпа людей в долгополой одежде. Они поднимаются по косогору, на вершине которого стоит тополь, озаренный дрожащим светом расплавленного металла, и пробираются сквозь толпу. Это иноки Андроникова монастыря. Впереди всех — Рублев. Тяжело дыша, он протискивается к краю ямы, беспокойным взглядом окидывает площадку, видит Бориску, сжавшегося у плавильной печи, и взгляд его светлеет.

Вечер. На дне остывающей ямы вокруг огромной обуглившейся глыбы стоят мастера. Потрескавшаяся форма отдает свое тепло морозному воздуху, который струится на ней, словно вода.

Ошалевший Бориска первый подходит к форме и отбивает киркой первый кусок. Вслед за ним и остальные принимаются разрушать форму.

Исступленно работает Бориска. Обкалывает спекшуюся землю, разрывает проволочный каркас, крошит твердую, как камень, обожженную глину. Звонко осыпаются закаленные осколки. Рука с киркой застывает во взмахе. На Бориску глядит грозное, черное от нагара медное лицо Егория Победоносца.

Темнеет. Огромный закопченный колокол стоит в яме, а вокруг на теплых еще черенках отбитой формы сидят мастера.

— Ну, денек завтра будет! — вздыхает старый мастер. — Поспать бы надо, а?

Мастера встают. Только Бориска остается сидеть, привалившись к теплому, шершавому колоколу.

— Бориска! Идем!

Малый, не открывая глаз, по-детски чмокает губами и бессвязно бормочет:

— Я сейчас, сейчас, я скоро… здесь я… — и засыпает, прижавшись щекой к своему родному немому детищу.

Мастера поднимаются по мосткам. Лысый мастер зевает и обращается к старому:

— Не пойму я, как ему великий князь доверил все это? Ума не приложу…

И вот наступает наконец долгожданный день. С рассвета весь склон вокруг ямы забит народом, а люди все идут и идут. Москвичи и жители окрестных деревень — все хотят посмотреть на зрелище, каких в жизни на счету.

От колокола, продетые через блоки в столбах, тянутся к воротам толстые канаты. У каждого ворота ждут знака по тридцать мужиков. У колокола, в яме, среди мастеров — Бориска. Он рассеян, словно обреченный на смерть.

— Ну что? Как? — взволнованно спрашивает его старый мастер.

— Да… да, — невпопад отвечает тот.

— Все, да? Начали? — переспрашивает старик. — Тогда махай. Махай рукой тогда!

Мастера, в последний раз проверив крепления, подымаются из ямы, ставшей им ближе родного дома. Бориска, сжав белые губы, взмахивает шапкой.

Сотни рук напрягаются одновременно, кровью наливаются лица, вздуваются жилы. Звенят, как струны, крепчайшие канаты. И нет ни одного человека рядом с ямой и вокруг, которые бы оставались равнодушными, ожидая появления над землей колокола, с которым связано столько надежд!

И вот наконец он показывается над ямой. Медленно, как бы нехотя, торжественно покачиваясь, он вырастает из нее на диво и на радость народу.

После величайших усилий и огромных свыше всякого описания трудов колокол поднимается над землей, несколько мужиков бросаются перекрывать яму толстыми бревнами, чтоб в случае несчастья, он не смог упасть вниз.

Бориска движется как во сне. Все заняты делом, а он ходит среди мастеров потерянный, путается под ногами и всем мешает. Наконец все готово. Закреплены канаты, прочно подвешен колокол, привязан многопудовый язык. Архиерей в облачении и все духовенство уже на месте. Ждут только великого князя.

К мастерам подъезжает празднично одетый княжеский сотник и сообщает:

— Великий князь прибудет скоро. С послом иностранным задержался.

И вот из-за кремлевских стен появляется пестрая кавалькада. Впереди на разномастных жеребцах великий князь и его высокий иноземный гость. За ними следует богатая многочисленная свита. Народ расступается, пропуская князя и кланяясь в землю. Великий князь и иностранный гость подъезжают к яме и останавливаются. Мастера стоят, сбившись в кучу, и молчат. Наконец старый мастер незаметно острым кулаком выталкивает Бориску вперед. Ничего не понимая, с трудом переставляя ватные ноги, тот идет навстречу князю, останавливается в нескольких шагах, неловко, как-то боком, кланяется и опускает голову.

Князь, сощурившись, оборачивается к послу:

— Вон у меня какие всем заправляют!

Иноземец — высокий, с бритыми, холеными щеками и чудными завитыми кверху усами, в белых накрахмаленных батистовых брыжах на черном камзоле и огромной шляпе с пером — невиданное чудо. Но на него никто не обращает внимания. Посол вежливо улыбается, наклонившись в сторону, слушает переводчика, затем поворачивается к князю и усиленно кивает головой, так ничего толком и не поняв.

— Ну… — через силу улыбается князь. — Давайте.

Бориска ничего не слышит и не видит. Сотник наезжает на него конем и напряженно цедит сквозь зубы:

— Давай, давай, дубина…

Бориска покорно возвращается на место. Здоровенный мужик-литейщик с повязанными волосами, не поворачивая головы, шепчет, возбужденно ухмыляясь:

— Ну что, сам раскачаешь или помочь?

Он крестится, направляется к колоколу и берется за веревку языка.

Над толпой проносится тревожный вздох, и наступает страшная неестественная тишина.

Медленно и неудержимо раскачивается тяжелый колокольный язык. Размах его все шире, все тяжелее.

Князь, как изваяние, окаменел в седле.

Мастера стоят, глядя в землю, превратившись в слух, и не смотрят на колокол — они ждут звука. Только ради него работали они целый год как проклятые, терпели позор и унижения от этого одержимого мальчишки. Бориска широко раскрытыми глазами, не отрываясь, следит за размахом тяжелого языка, но вдруг ноги его слабеют, и он опускается на землю, прямо в весеннюю грязь.

Десятипудовый язык, раскачиваясь, почти касается колокольной щеки. Еще раз, еще… и еще… Все ближе к тяжелой меди, загадочной и безмолвной.

Огромный густой и низкий звук медленно отделяется от вздрогнувшего колокола и зачарованно плывет над пораженной толпой. Другой удар будит многоголосые звонницы, которые отвечают ему нестройным и радостным благовестом. Счастливые люди машут руками, срывают шапки и крестятся на кремлевские купола.

А колокол все гудит и гудит, набирая малиновую силу, звонарь все раскачивает и раскачивает тяжеленный язык и во весь голос восторженно орет что-то.

Князь дергает носом и отворачивается от яркого весеннего солнца. Иноземец же, сняв шляпу, смотрит, улыбаясь, по сторонам и шутливо морщится от оглушительного непрекращающегося гудения.

Бориска поднимается с земли и, судорожно хватая ртом холодный воздух, идет, не разбирая дороги. Народ расступается, глядя на него с радостью и недоверием. Свободные и счастливые слезы льются по искаженному рыданиями мальчишескому лицу. Он спотыкается, и сильные руки подхватывают его. Задыхаясь от слез, Бориска прижимается к чьей-то груди, пахнущей дымом и мужицким потом, и слышит странный хриплый голос, успокаивающий и невнятный:

— Не надо, не, надо… Вот и все… ну и хорошо… Видишь, как все получилось… ну и хорошо. — Андрей дрожащими руками гладит малого по волосам, по тонкой шее и худой, как у подростка, спине. — Вот и хорошо… Вот и пойдем мы с тобой вместе… Ну чего ты?.. Я иконы писать, ты — колокола лить… А?.. Пойдем?.. Пойдем с тобой в Троицу, пойдем работать… Какой праздник-то для людей… Какую радость сотворил и еще плачет…

Андрей поднимает глаза и встречается взглядом с Даниилом Черным.

Возникают и тают нежные голубые и пепельные пятна, пульсируя и сменяя друг друга в настойчивом повторении. Изумрудные приплески и жаркая охра, потрескавшаяся за пятьсот лет. Прозрачный голубец, ограниченный оливковой от времени охрой. Мягкие переливы охряных и золотых пространств, словно залитые солнцем осенних лесов, синева неба, окрасившая складки одежд, упавших и застывших жестким контуром, перламутровая нежность прозрачных мазков, легких, туманно-голубых, словно лесные дали, гранатово-розовых, как сентябрьский осиновый лист, тускло-фиолетовых, схожих на темную глубину воды, подернутую рябью, грозящей непогодой…

В дымчатые чистые и милые своей прозрачностью приплески вплетается четкий и размеренный узор фресковых орнаментов. Линии и контуры двоятся, множатся, льются и переплетаются, пересекают и уничтожают друг друга в осмысленной непоследовательности.

Мягкие, словно волшебные лекала, изгибы рук и будто наполненные ветром покровы, завершенные неожиданными складками, похожими на смятую жесть…

«Страшный суд». Льются мокрые и тяжелые волосы Марфы в простом бабьем сарафане. В протянутой руке она держит корабль свободно и с выражением необычайной значительности, ибо корабль этот — души погибших на водах. И слышен плеск воды и приглушенные туманом тоскливые призывы, безнадежные и горестные: «Марфа-а-а-а! Плыви-и-и-и-и! Ма-а-а-рфа-а!»

Торжественно и скорбно проплывают прекрасные лица женщин, возведенных Андреем в сонм Праведных Жен по праву прихоти освобожденной фантазии. Они двигаются друг за другом скорбной вереницей в надежде на спасение через унижение своей души, и, как биение сердца, гулко отдаются удары зазубренной татарской сабли в удивительной тишине.

Одна за другой возникают перед нами иконы и фрески — прозрачные и строгие, нежные и жесткие одновременно…

И переплетаясь с ними, делая понятным и бесконечно простым путь от возникновения замыслов Андрея вплоть до их воплощения, бьются наравне с видимым звуки и музыка природы. Та, которую слышал Андрей в минуты зарождения в нем высоких и светлых образов.

Торжество линии, благородство цвета, выношенные в страдании, вытесняются шумом битвы, треском пожаров, гудением пчел над снежными гречишными полями — пением земли, которая вынудила Андрея на самозабвенную любовь к лазурному голубцу, бирюзовому приплеску, к радостному соседству охряных скал с синей тяжестью ангельских одеяний.

И вот, наконец, «Троица» — смысл и вершина жизни Андрея. Спокойная, великая, исполненная трепетной радости перед лицом человеческого братства. Физическое разделение единого существа натрое и тройственный союз, обнаруживающий поразительное единодушие перед лицом будущего, распростертого в веках.

Ритм свободно падающей с плеч одежды, контуры которой то резко следуют излому желтой горы с сосново-оранжевыми плоскостями каменных сколов, то плавно и медленно летят, скользят по васильково-голубой поверхности, уже начинающей накапливать бледно-лиловый и дымчато-пурпурный, рассеченной вековой паутиной трещин, которая лишь умножает и без того невозможную красоту иконы.

А до нашего слуха снова и снова доносится эхо умершего времени, напоминающего нам минуты рублевского вдохновения и мгновения, в которые рождались ого поразительные замыслы.

Но вот на фоне светлого с остатками золота неба «Троицы» появляются редкие вспышки дождевых капель, которые учащаются, свиваются в сверкающие потоки ливня, и сполохи отдаленной грозы просвечивают их насквозь. Слышится ровный и однообразный шум дождя, и за его стеной возникают серые от ливня луга, поворот реки в свинцовой под ветром ряби и спутанные лошади, неподвижно стоящие под дождем в мокрой траве, у самой воды.

В. В. ПАШУТО, доктор исторических наук Возрожденный Рублев

Наконец-то вынесен из тесных музеев, монастырей и храмов, очищен от вековой копоти свечей и лампад и передан народу великий Андрей Рублев. Могут сказать, что это уже сделали историки, искусствоведы, реставраторы. Да, их заслуги огромны. Но они только подготовили почву.

Этот сценарий — вид художественной историографии. Воплощенный в фильм, он получит неизмеримо более широкое распространение, чем научные и научно-популярные труды исследователей. Вспомним Ледовое побоище, Петра, броненосец «Потемкин»…

Потому так велика гражданская ответственность сценаристов перед исторической наукой, перед искусством, перед народом.

Прежде всего об исторической достоверности сценария. Это не фантастическое, а художественно-историческое произведение. А. Рублев должен действовать в условиях, характерных для его тюхи, а сценарий — гармонически сочетать историческое и художественное обоснование его образа.

Говоря об исторической обоснованности, напомним, что А. Рублев родился незадолго до славной победы русского народа над Ордой — Куликовской битвы (1380), а умер в разгар четвертьвековой феодальной войны (1425–1453), принесшей победу объединительной политике московского правительства. На годы жизни А. Рублева падают и другие события, в которых народ сказал свое решающее слово — народные восстания в Москве (1482), в Новгороде (1418) и др. Поднималась из руин, строила новые города, осваивала поля и леса, постепенно высвобождаясь из-под гнета Орды, родная страна. Грюнвальдская победа славян и литовцев (1410) блеснула первой зарницей освобождения народов от ига немецкого ордена.

А. Рублев — монах. Чтобы проникнуть в его духовный мир и взглянуть на Русь его глазами, надо было оценить роль тогдашней православной церкви. Еще в ХIII веке русская церковь получила от ханов Орды специальные жалованные грамоты-ярлыки. Имущество церковников ханы объявили неприкосновенным за то, что те «правым сердцем богови за нас и за племя наше молятся и благословляют нас».

Вот почему официальная церковь вплоть до полного свержения ордынского ига держалась осторожно, не уклоняясь, впрочем, от славословия бесспорных побед Руси над Ордой, зарабатывая на этом моральный капитал. Вместе с тем церковь приумножала свои земельные богатства и угнетала подвластных крестьян. Простой народ не раз поднимался на церковников с оружием в руках, изгонял монахов-колонизаторов — основателей монастырей, жег церковное добро, даже сокрушал иконы. Церковь жестоко карала непокорных, подавляла еретическое вольнодумство народа.

Сценарий хронологически ограничен 1400–1424 годами; на первую часть (до 1408 г.) приходится юность героя, расцвет его дарования и творческий кризис; вторая — о его возрождении к жизни и труду.

Что же является центральным в этом фильме? Мы видели немало историко-художественных фильмов, снятых как бы из окна княжеского терема или царского дворца… Быть может, на этот раз съемочная камера окажется в монастыре? Нет, сценаристы поняли, что светоч национального искусства А. Рублев потому и велик, что он не затворник.

Народ в центре сценария, где почти все происходит на людях. Это хорошо, ибо в народе — источник творчества, гуманизма А. Рублева.

Народ — носитель идеи национального освобождения, которое не за горами. В этом смысле глубоко символичен пролог: после Куликовской битвы власть Орды еще держалась, но как в седле татарин с пробитой стрелой грудью. Народ уверен в недолговечности ига («Тоска»).

Народ — носитель социального протеста — в образах беглого бунтаря-смолянина, опасного для власти обличителя-скомороха, поджигателя («Скоморох», «Тоска», «Праздник»), порывы народных восстаний в Новгороде и Пскове достигают А. Рублева.

Народ — творец и умелец. Жизнью, счастьем, непокоем своим отстаивающий творчество (пролог второй части, «Ослепление», «Колокол»).

Тема труда, социального и национального протеста крестьянина, бедняка вообще — основа действий, развития образа главного героя.

Эта тема решена глубоко и многопланово.

Стремлениям народа противостоит политически раздробленная государственная власть. Это сила, враждебная истинной красоте («Охота»), народу-зодчему («Ослепление»), народу-жизнелюбцу («Праздник»), народу, угнетенному Ордой («Нашествие»).

Народ пухнет с голоду, а великие стяжатели и обиралы-монастыри богатеют («Бабье лето»), в них готов стол и дом проходимцам вроде Кирилла; они — ростовщики и мироеды. Показано ото сочно и убедительно.

Наконец, Орда — сила, враждебная Руси, ее народу. Сценаристы показывают угнетательскую роль Орды, разорение ею городов, надругательство над людьми, над творчеством. Орда иссушает душу народа. Она — наследница кровавой империи Чингис-хана, чьи завоевательские походы, ничего не дав монгольскому народу, принесли горе и разрушение множеству стран. Ордынская тема проходит от пролога к разорению Владимира.

Сценарий А. Кончаловского и А. Тарковского пронизан дыханием эпохи. Не обязательно, рисуя все главные ее события, он точен: касаясь их, он обосновывает появление провозвестника возрождения России в ту пору, когда ее народ с мечом в руках еще только отстаивал свое право на национальное существование.

Оценка образа Рублева — дело не простое. В исторической и искусствоведческой литературе существует множество разнообразных мнений. Это и понятно, если учесть крайнюю скудость дошедших сведений. Мне представляется, что три момента должны быть приняты во внимание.

А. Рублев-иконописец ценился властью и церковью как создатель средств художественной проповеди социальной гармонии, примирении и братства в настоящем, в мире угнетения бедного богатым.

А. Рублев был со своим народом как носитель художественно выраженного утопического идеала истинного братства в будущем; простые люди видели и его творениях отражение своей веры в самосохранение на земле, воли к бытию в аду современного зла и насилия.

Сам А. Рублев творил по официальному заказу власти, должно быть, веря в правоту надежд народа, черпая в них вдохновение.

Сила сценария в том, что художественное и социальное обоснования образа совпадают или по крайней мере сопрягаются на обоих этапах творчества иконописца.

Что видит А. Рублев в жизни? Несправедливость. Несправедливость корыстной церкви, разорительной власти, угнетательской Орды. От нее самое страшное: гибель созданного — «снег в храме». Все это, по мысли сценаристов, повергло А. Рублева и отчаяние, вызвало творческий кризис: не в силах убедить людей в том, что они люди, он бросает кисть.

Сценаристы решили и гораздо более трудную задачу, раскрыв духовное возрождение художника. Поверить этому возрождению помогают творческие споры с Феофаном Греком, которые он вел еще в первой части, наличие антипода — в образе бездарного Кирилла, а главное, сами произведения А. Рублева: ведь он ломает каноны, и русские и византийские, он — новатор — вводит доброго человека в икону, очеловечивает церковный образ. Это шаг на пути высвобождении искусства из-под эгиды церкви. Мало этого.

Если уже в первой части воспитание чувств А. Рублева основывалось на фактах социально-значимых и веских, то во второй части этот переживший годы вынужденного бездействия, мыслящий и зрелый человек проходит трудные ступени обновления в гуще народной жизни. Он видит протест и горе голодных крестьян и рождение человека, окруженного их сердечным участием («Бабье лето»); он видит этот народ — деятельный, смекалистый, жизнелюбивый — в образах старшего поколения: крестьян, ремесленников, несломленных бунтарей («Тоска»); наконец, жизнь сталкивает его с молодыми людьми из народа — порывистыми, весенними, поэтичными, — преемниками отцов («Колокол»). Рублев возрождается. Он нужен этим людям, которые верят в свое будущее, в будущее страны.

При воплощении сценария в фильм его общественно-политические, социальные акценты могут быть, пожалуй, еще несколько усилены. Можно допустить, например, что выступление А. Рублева против византийских традиций встретило первоначально недоверие, вызвало споры, даже протесты. В последней сцене колокол мог бы стать не только символом творчества: в мыслях народа он неразрывно связан с вечевой борьбой и против ига Орды и против несправедливой власти князей, бояр, дворян.

Фильм по этому сценарию должен раскрыть глубокие, давние истоки великой русской живописи; будет учить понимать ее художественную, общественную, социально-психологическую сущность.

Он покажет рождение и развитие русского гуманизма, который, вводя мыслящего и чувствующего человека в литературу и искусство, постепенно ломал церковный догматизм, сковывавший творческую мысль. Рисуя косную православную церковь в истинном свете, фильм послужит научному просветительству, умной и тонкой антирелигиозной пропаганде.

Наконец, выйдя на международный экран, он познакомит зрителя с богатствами нашей культуры, он будет служить живым опровержением измышлений идеологов антикоммунизма, которые отрицают народные, национальные, самобытные истоки культуры России, возводя ее к зарубежным рецепциям.

Андрей Рублев — торжество бессмертия истинно народного творчества.

Примечания

1

Приплеск — прозрачный, тонкий мазок краской. (Прим. авторов.)

(обратно)

2

Залевкашенная доска — доска, покрытая специальной грунтовкой. (Прим. авторов.)

(обратно)

3

Бузун — так татары называли немолотую поваренную соль. (Прим. авторов.)

(обратно)

4

Голубец — голубая краска, употребляемая иконописцами (Прим. авторов).

(обратно)

5

Лицевой подлинник — свод иконописных правил, канонизированных церковью. (Прим. авторов.)

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Скоморох. Лето 1400 года

  Феофан Грек. Зима 1401 года

  Охота. Лето 1403 года

  Приглашение в Кремль. Зима 1405 года

  Страсти по Андрею. Лето — осень — зима 1406 года

  Ослепление. Лето 1407 года

  Праздник. Весна 1408 года

  Страшный Суд. Лето 1408 года

  Нашествие. Осень 1408 года

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Бабье лето. Осень 1409 года

  Тоска. Лето 1419 года

  Колокол. Весна — лето — осень — зима — весна 1423–1424 годов

В. В. ПАШУТО, доктор исторических наук Возрожденный Рублев Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg