«Гибель Иудеи»

Гибель Иудеи (fb2) - Гибель Иудеи 551K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Семен Илларионович Кончилович

Семен Илларионович Кончилович Гибель Иудеи

I

Гавань небольшого городка Путеол в Неаполитанском заливе служила центром торговли на Средиземном море. Здесь обычно стояли корабли, привозившие товары для громадного рынка на Тибре из Египта и Малой Азии, с берегов Черного моря, из Африки и западных провинций Римской империи. Громадные трифемы и легкие небольшие суда то и дело входили и выходили из гавани; в бесконечных складах ее нагромождены были товары всех стран и народов.

В конце марта 71 года в Путеолах царило необычайное оживление. В гавани стояла на якоре флотилия военных кораблей, прибывших ночью из Александрии и только начинающих высадку. Дома, гавань и все предместье украшены были зелеными венками и пестрыми коврами. На месте высадки войск из свежих цветов устроена была красивая триумфальная арка, около которой, как и дальше по всему берегу гавани, толпилось множество народу, с нетерпением ожидающего того момента, когда высадится на берег победоносный полководец.

Покорение Иудеи, осада и разрушение Иерусалима были в глазах современников одним из самых блестящих военных деяний Римской истории. Еще ни один народ не боролся с такою отчаянною храбростью за свою независимость, ни одна война не стоила стольких жертв и столько крови. Иерусалимский храм, знаменитейшая после храма Дианы в Ефесе святыня Востока, вместе с самим городом был полностью разрушен. Поэтому, когда Тит, сын императора Веспасиана, с многочисленными пленниками возвращался через Александрию в Италию, народ приветствовал его, как увенчанного славой победителя, и торжество в Путеолах было лишь преддверием того блестящего триумфа, который ожидал римского полководца в столице на семи холмах.

Наконец золоченая лодка, украшенная венками и цветными лентами, на которой находился полководец, приблизилась к берегу. В других лодках находились военные легаты и начальники триб, разделявшие с Титом торжество. Но глаза всех устремлены были только на Тита; к нему одному относились ликование и победные крики, которые далеко разносились по заливу.

Круглое лицо с чуть изогнутым носом и дружеская улыбка Тита были так доброжелательны и приветливы, настолько были чужды жестокости, что многие, видевшие его в первый раз, удивленно спрашивали себя: неужели этот человек вел кровавую войну и столько раз сам изумлял своей храбростью на поле боя. На нем была гладко прилегавшая туника ярко-красного цвета, поверх нее перекинут был через правое плечо плащ с золотой застежкой.

В свите Тита находился человек, принадлежавший к побежденному иудейскому народу. Это был Иосиф Флавий, который некоторое время руководил обороной в осажденном городе, но, видя неизбежную гибель Иерусалима, перебежал к римлянам. Ласково принятый Титом, он в скором времени заслужил его доверие; еще в лагере под Иерусалимом он начал писать свою историю иудейской войны, являвшуюся прославлением победителя. Иудей Иосиф, принявший римское фамильное имя Тита, был несколькими годами старше самого Тита; резкие черты лица и поседевшие раньше времени волосы свидетельствовали о том, что он перенес…

После Тита наибольший интерес у собравшейся в гавани толпы возбуждал пленный царь Иудеи. Когда он, полунагой, с цепями на шее и руках, вышел на берег, солдатам пришлось употребить силу, чтобы удержать толпу, которая готова была растерзать его. Обливаясь кровью, осыпаемый градом ругательств и насмешек, скорее полумертвый, чем живой, дошел он до темницы, откуда в ближайший день должен был отправиться на верную смерть в Рим.

В то время, как легионы, получившие перед этим несколько дней отдыха, из Путеол, вместе с пленниками и богатой добычей, направились по Аппиевой дороге в Рим, Тит, оставив их, поспешил явиться к своему царственному отцу в его дворец в горном предместье Сабин.

Было много важных вопросов, которые Веспасиан желал обсудить с сыном. После жестокого царствования Нерона три соперника: Гальба, Оттон и Вителий, в борьбе за право владеть миром, готовы были навлечь новое бедствие на Рим, если бы, к счастью, палестинские легионы не провозгласили цезарем Веспасиана. Действительно, столица приняла победителя с радостью; однако старый римский орел подозрительно смотрел на быстрое возвышение человека из Сабинских гор. Казна была истощена, торговля и экономика расшатаны, порядок и спокойствие, необходимые условия для всякой плодотворной деятельности, предстояло еще восстановить. К тому же из Азии приходили тревожные вести: дикие кочевые племена готовились к новому нападению на римские провинции. При этом положении дел так необходимы были цезарю преданные и вместе опытные люди, и как мало было таких, на которых можно было всецело положиться!

– Единственный человек, – проговорил Веспасиан с досадой, – на которого я мог бы рассчитывать, – это твой помощник, Муций. Но ты лучше меня знаешь, с каким удовольствием эта упорная лошадь может сбросить в яму и колесницу, и кучера. Мой брат, Климент, – продолжал цезарь, мрачно насупившись, – мог бы помочь мне, но с некоторого времени он совершенно удалился от общественных дел.

– Я в Риме явлюсь прежде всего к нему, – сказал Тит, – и постараюсь убедить его, чтобы он в интересах нашего рода принял на себя одну из важнейших должностей. Климент столь же умен, сколь и энергичен, и нам никак не обойтись без его помощи.

– Да, но он упрям как мул; уж если он не захочет чего сделать, то не сделает ни за какие блага, – раздраженно сказал цезарь. – Отчего, однако, произошла с ним такая перемена, я не знаю. Прежде это был честолюбивый человек. Теперь же на все мои предложения он отвечает упорным отказом. Я не буду удивлен, если его не будет при нашем триумфальном шествии.

– Но почему, – воскликнул Тит, – почему он стал так чуждаться людей? Что у него, денежные дела плохи? Или он с женой не ладит? Может быть, он нездоров?

– Нет, – усмехнулся цезарь. – У него особый род помешательства. Он принимает у себя бедняков и калек и хочет посвятить всему этому отребью свою жизнь. Представь себе, он устраивает даже в доме какие-то собрания из престарелых мужчин и женщин.

– Тогда нужно назначить над ним опеку.

– И вот, в то время, как этот человек, который должен бы служить у меня правой рукой, впал в позорную бездеятельность, – продолжал цезарь с негодованием, – твой брат Домициан, которому недостает столько же ума, сколько и опыта, с ненасытным тщеславием стремится все к большим и большим должностям. Он мне противен, как старое и кислое вино, которого я никогда не мог пить. Думаю, что бессмертные боги все же отдалят тот день, когда Домициан станет моим и твоим преемником.

* * *

На следующий день Тит отправился в Рим, чтобы посетить Климента. Но первым, кого он посетил в столице, был не его дядя.

Ирод Агриппа II, получивший от своего отца титул царя Галилеи, был в дружеских отношениях с Веспасианом и его сыном. Он и после покорения Иудеи удержал свое царское достоинство, управляя своею областью, как и раньше, из Рима, где у него был свой двор. Его сестра Береника, царица Киликии, отличалась замечательной красотой и умом. В кругу высшей римской знати она задавала тон и предписывала моды. Иудейского у ней было только имя. Она придерживалась предписаний закона Моисеева и соблюдала иудейские праздники, но это делали многие римские матроны, называемые прозелитками врат.

Именно к Беренике и спешил сейчас Тит. После короткого супружества он успел лишиться и второй жены. Римляне знали, что красивая и умная Береника покорила его сердце.

Ирод вместе с сестрой жил в Авентинском дворце, принадлежавшем казне, который уступил им Веспасиан. Из дворца открывался чудный вид на цепь Ватиканских гор и на Тибр, кативший свои желтые воды, внизу же расстилалась бесконечно разнообразная жизнь Эмпориума, где из многочисленных кораблей выгружались товары.

Дворец был обставлен с царской роскошью; находившиеся в глубине его покои царицы имели все, что только богатство и искусство способны были создать во дворцах римских сенаторов. В комнате, которая была предназначена Береникой для приема Тита, мягкие персидские ковры покрывали пол; на окнах висели пурпуровые занавеси из Тира; выточенные из слоновой кости языческие божки поддерживали столы, верх которых состоял из сплошного ствола кипариса; сделанные из золота и слоновой кости сиденья покрыты были коврами. В библиотеке можно было найти все новейшие рукописи и между ними стихотворения, в которых поэты воспевали саму Беренику.

Береника была олицетворением восточной красоты, полной очарования и жизни. Густые, черные с отливом волосы, поддерживаемые спереди золотой пряжкой, роскошными локонами ниспадали на плечи; черные глаза, тонко очерченный нос и губы, очаровательная улыбка, стройный стан – все было исполнено красоты и изящества.

Царица старалась подавить волнение, с каким она ожидала теперь прихода Тита.

Она его увидела в первый раз в прошлом году в Иудее, во время посещения ею вместе с братом лагеря римлян под Иерусалимом. Тит поражен был ее красотой. Письмо, которое он ей написал, и подарки, им посланные, не оставляли никакого сомнения, что он в нее страстно влюбился. Береника ответила ему взаимностью, так как на нее повлияли и красота сына цезаря, и его мужественный характер, вполне соответствовавший его героическим поступкам, а главное – ее прельщала мысль стать царицей Римской империи. Когда ей впервые пришла в голову эта мысль, Береника даже испугалась, но впоследствии она овладела всем ее существом: это стало для нее теперь непременной целью, для достижения которой она готова была употребить все свои силы и все свое обаяние. С этой целью она поспешила в Рим прежде, чем туда прибудет Тит; она приложила также все старание, чтобы расположить к себе Веспасиана и старую царицу, и ей, кажется, удалось это достигнуть.

Когда Тит выходил из дворца Августа на Палатине, резиденции цезарей, чтобы отправиться к Беренике, ему встретились две женщины, молодая матрона и сопровождавшая ее рабыня – иудейка, при взгляде на которых он невольно остановился. Неужели это Домицилла, дочь его племянницы Плаутиллы? Когда он за два года перед этим отправлялся с войсками в Иудею, она была еще маленькой девочкой: в какой пышный цветок превратилась теперь она.

Тит ласково поприветствовал свою родственницу и передал ей привет от ее отца, который остался с войсками, находившимися в Иерусалиме.

– Я боюсь теперь задержать тебя, – сказала Домицилла, – но в другой раз ты должен мне рассказать о нем подробно.

Тит обещал и на прощанье прибавил несколько любезных слов, от которых она зарделась легким румянцем. Он пошел дальше, но ее милый образ долгое время не покидал его.

* * *

Клименту было около 30 лет; это был красивый, статный мужчина, с приятным выражением лица, даже более приятным, чем у Тита, с которым он вообще имел много сходства. Несколько лет назад он женился на своей родственнице, которая подарила ему двух мальчиков, составляющих радость и надежду родителей.

Когда Веспасиан отдавал ему в жены свою внучку Флавию, которой едва минуло 16 лет, он рассчитывал, что она своим честолюбием и стремлением к светской жизни заставит мужа выйти из его прежней бездеятельности.

– Не твой ли отец, – спросила однажды Флавия своего мужа с досадой, чувствуя, что все ее усилия ни к чему не приводят, – был префектом в столице, и не его ли еще до сих пор хвалят за доброту и участливость? Разве мало таких, которые благодаря ему остались целы, хотя жизнь их висела на волоске при Нероне? Почему же ты не хочешь последовать примеру отца?

– Моя радость, – отвечал ей Климент после некоторого раздумья, – я должен открыть тебе нечто такое, чего ты до сих пор не могла бы перенести, но что объяснит тебе мое поведение. Я христианин. Как христианин, я не только считаю безумием признавать наших богов и богинь, но я их презираю, потому что они вредят славе единого истинного Бога, которого я почитаю. Я не мог бы занимать ни одной общественной должности без того, чтобы не участвовать в празднествах и жертвоприношениях этим ложным богам.

Жена с изумлением смотрела на него: ее муж христианин?

– Не может быть, – произнесла она наконец, – чтобы ты серьезно верил заблуждениям секты, которая презреннее, чем иудеи.

– Ты восхваляла моего отца, – отвечал Климент, – и по заслугам. Он справедливо заслужил уважение. Он тоже был христианином.

Флавия от изумления не находила слов.

– И если он, – продолжал Климент, – в последние дни своей жизни удалился от всяких дел, что ему также ставили в вину, то теперь ты знаешь, почему он так сделал.

С этого дня Флавия больше не пыталась уговаривать своего мужа. К счастью, она имела уступчивый характер и умела подчиняться необходимости. Климент же был настолько добр, настолько благороден, настолько высоко влиял на ее сердце и ум, что это юное создание должно было наконец привязаться к нему. Чтобы угодить ему, Флавия постепенно стала отказываться от всего, что прежде доставляло ей удовольствие и о чем раньше она всегда мечтала; она даже перестала посещать театр и зрелища. Но какую трудную внутреннюю борьбу пришлось ей перенести, пока она достигла понимания христианских истин и учения о едином Боге, пока она, любившая удовольствия жизни, научилась находить радость, мир и счастье в спокойной домашней жизни и в служении бедным и несчастным! Конечно, ей никогда не удалось бы превозмочь себя, если бы не пример мужа. С возрастающей любовью и уважением она смотрела на него; он был для нее наставником и отцом, и если она открывала ему все малейшие движения своей души, то со своей стороны и он делал ее, и только одну ее, поверенной своих сокровенных дум. Она гордилась тем, что одна всецело знает душу мужа, и считала его для себя лучше всех других.

В тот самый день, когда Тит направился из виллы на Сабинских горах в Рим, туда после нескольких дней путешествия по Аппиевой дороге прибыл Иосиф Флавий.

У гробницы Цецилии Метеллы Иосиф Флавий остановился, чтобы окинуть взором расстилающуюся перед ним панораму Рима. На вершине Капитолия по одну сторону возвышалась крепость, по другую – храм Юпитера, сверкавший белизной мрамора и крышей из бронзовых черепиц. Прямо напротив – на Палатине – расположен был дворец цезаря, несколько правее – Лагеранский дворец, а дальше – целое море домов.

Глядя на храм Юпитера, Иосиф думал о храме Иерусалимском, который вместе со священным городом лежал в развалинах. Он присел на камень, переживая то, что некогда чувствовал пророк Иеремия. Иосиф шел в Рим, как член фамилии цезаря, но сколько тысяч его единоплеменников по той же Аппиевой дороге должны были идти в цепях рабов!

Медленно, с невыразимо тяжелым чувством направился он между гробницами, по обеим сторонам Аппиевой дороги, к городу. И чем дальше проходил он вперед по улицам Рима, через триумфальную арку Друза, мимо Палатинского холма, тем больше удивлялся могуществу римского народа. После нероновского пожара в каких-нибудь пять лет город вновь восстал, как феникс из пепла, храм стал еще великолепнее, дворец цезаря еще сказочнее. Форум с роскошными зданиями, статуями и колоннами, со всеми памятниками восьмивекового развития, все то, о чем он раньше лишь слышал, что он желал столько раз видеть, находилось теперь перед ним в изумляющем величии и красоте.

II

Уже в самом начале появления христианства в Риме было значительное количество иудеев. Юлий Цезарь обращался за их поддержкой во время восстания граждан, за что предоставил им разные льготы. После его убийства иудеи – рабы и свободные – явно выражали свое негодование. Август до того простер внимание к иудеям, что запретил публичные зрелища в субботу. Им же сделано было распоряжение, чтобы в Иерусалимском храме приносилась от его лица жертва, состоявшая из быка и двух ягнят. Его дочь, Юлия, одарила храм священными сосудами и другой утварью.

Особенно много приверженцев своей религии иудеи находили среди знатного и образованного римского общества, не верившего уже в ребяческие сказки о богах; некоторые из них совершенно переходили в иудейство, их называли прозелиты оправдания, большинство же были "боящимися Господа", признававшими единого Бога, но не исполнявшими всех предписаний закона Моисеева, называвшиеся прозелитами врат.

За исключением самых знатных и богатых иудеи не смешивались с языческим населением Рима. Они имели собственные кварталы в затибрской части, на Марсовом поле, в густо заселенной Субурре и на Аппиевой улице у Капенских ворот. Большинство из них занималось мелкой торговлей; многие были свободными по рождению, другие – вольноотпущенниками; иудейские же рабы были почти в каждом знатном доме. Несколько раз изгоняемые из столицы, они вскоре возвращались обратно. В царствование Нерона их насчитывалось от 20 до 30 тысяч.

Чем с большим беспокойством иудеи следили за сохранением своих преимуществ, тем легче возбуждался их религиозный фанатизм; они быстро воодушевлялись и увлекались, если кто-либо умел затронуть эти струны. В 4 году перед Рождеством Христовым в Рим прибыл какой-то человек, выдававший себя за Александра, сына Ирода, и все иудеи высыпали к нему навстречу, так что по улицам, где он проходил, нельзя было двигаться.

Когда в 42 году в Рим прибыл апостол Петр, он нашел здесь последователей христианства, обращенных в день Пятидесятницы в Иерусалиме. Появление его вызвало среди иудейского населения такое злобное возбуждение, что император Клавдий принужден был закрыть синагоги и в конце концов издал приказ о выселении всех иудеев из Рима.

Едва ли нужно говорить, какое сильное впечатление на иудеев в Риме должна была произвести иудейская война, осада и покорение Иерусалима, разрушение города и храма. Всякое новое известие о победе римского оружия было для каждого иудея ударом в сердце; вид пленных единоверцев на торговых рынках вызывал в них нестерпимейшую скорбь и ярость; Тит только по прошествии года решил совершить триумфальный въезд в Рим, боясь вызвать кровавое восстание со стороны побежденного народа.

Ко времени Рождества Христова ожидалось появление могущественного повелителя, который должен был явиться с Востока. Сами иудеи, будучи рассеяны по всем странам, распространяли среди язычников веру в скорое пришествие Мессии. Веспасиан, который провозглашен был императором на Востоке, в глазах римлян представлялся именно тем лицом, на котором исполнились эти ожидания. Среди иудеев даже разрушение Иерусалима не могло поколебать надежды на пришествие Мессии. Они верили, что Господь посылает для них столь великое бедствие лишь для того, чтобы тем явственнее проявить свое могущество пред всем миром. Ожидание Мессии и уверенность, что он скоро появится, никогда не были столь сильны, как в дни празднования триумфа Тита и Веспасиана.

Как раз в тот самый день, на который Тит и Веспасиан назначили свой триумфальный въезд, приходился праздник иудейской субботы. Столичный префект не без опасений разрешил обычное совершаемое накануне праздника богослужение, причем представители синагоги должны были поклясться жизнью, что во всем будут соблюдены порядок и спокойствие. Однако перед синагогой выставлен был сильный отряд преторианцев со строгим приказом при малейшем возмущении со стороны иудеев действовать немедленно и без всякой пощады.

Верховным раввином синагоги был Аарон бен Анна, который перед этим в течение четырнадцати лет состоял первосвященником иерусалимского храма, когда главными первосвященниками были Анна и Каиафа. Его ученость и ревность к исполнению закона создали ему вполне заслуженную известность в римской столице. Ему было уже более 80 лет, но все же это был крепкий старик, одинаково уважаемый как взрослыми, так и юношами.

Как только стало известно в Риме, что Иерусалим разрушен, ни один иудей не надевал более праздничной одежды. И сегодня на богослужение субботы все явились в траурных одеждах, разорвав верхние из них и посыпав голову пеплом. Каждый чувствовал в глубине души, что их посетил гнев Божий. Опустив головы, сидели они безмолвно и ожидали, когда чтец получит священный свиток из рук седого Аарона бен Анны. Среди присутствовавших были и христиане иудейского происхождения; как ни велико было презрение, с каким римляне относились к секте назореев, однако положение среди чуждых им язычников заставляло иудеев искать единения друг с другом.

Верховный раввин назначил для чтения то место из книги Ездры, в котором говорилось о восстановлении Иерусалима и его храме после первого разрушения их Навуходоносором. Что еще могло в эти дни скорби утешить, как не напоминание о времени, когда Бог отцов возвратил свой народ из плена вавилонского и восстановил город вместе с его храмом из развалин?

Чтец развернул свиток и начал чтение: "Печально сидел я до времени приношения вечерней жертвы: затем я воспрянул от своей печали, разорвал на себе все одежды, преклонил колена, простер свои руки к Господу, Богу моему, и сказал: Господи, как отважиться мне, обращать к Тебе свое лицо? Потому что наши беззакония стали выше головы нашей, и грехи наши возросли до небес, от дней отцов наших. Но и сами мы также тяжко грешили до последнего дня, и вследствие наших беззаконий преданы мы, и цари наши, и наши первосвященники в руки царей языческих. О, если бы на одно мгновение наш вопль достиг Господа, Бога нашего; потому что мы рабы, но Господь наш не оставил нас в нашем рабстве".

По знаку раввина чтец свернул свиток, и после небольшой паузы Аарон бен Анна встал. Его длинная белая борода, выразительные черты лица и белая повязка на голове придавали ему величественный облик. В последнее время из-за преклонных лет он редко выступал со словом. Но сегодня, накануне триумфа победителей иудеев в Риме, нельзя было молчать.

– Для иных, – начал торжественно Аарон бен Анна, – преклонный возраст – благословение, для меня же оно проклятие… О, если бы я мог отойти к отцам моим, прежде чем пережить взывающее к небу бедствие! Иеремия для своей скорби находил слова, когда видел храм Соломона и священный город в развалинах. Встань теперь из гроба и приди в Рим, чтобы в немом ужасе умолкнуть перед тем морем бедствий, которое постигло нас! Нет, ты не видел таких потоков крови, какие льются теперь! Нет, в твои дни не свирепствовал с таким ужасом ни меч, ни голод, и трупы наших, братьев не были разбросаны по всем улицам и дорогам! Нет, тогда Господь не уничтожал так своей нивы, не опустошал так своего виноградника! Ты видел, как твой народ шел в оковах в Вавилон. Я же вижу, как все площади для продажи рабов переполнены сыновьями и дочерями моего народа! Ты видел храм Господа в развалинах, а стены и ворота священного города разломанными, но ты не видел всего этого, обращенного в прах и пепел! В твое время не вели Иудейского царя и первосвященника в цепях по улицам для поругания язычникам, тогда взгляды необрезанных не оскверняли твоей святыни! О, горе мне, который должен пережить все это! Господь напряг свой лук и все свои стрелы направил на дочь Сиона. Последняя стрела, отравленная горчайшим ядом, сразит нас, нас, которые…

Охваченный необычайно скорбью, рыдая, старец опустился на свое место. Вместе с ним рыдало и все собрание. Мужи разорвали одежды и склонили свои головы к коленам. Из верхнего отделения для жен неслись раздирающие душу вопли и простирались руки к небу, они рвали на себе волосы.

Вдруг поднялся молодой человек и воскликнул: "Братья! Почему Израиль осужден на такие бедствия? Разве священники наши сделались жрецами Ваала, или народ наш стал поклоняться идолам? Нет, здесь другая причина, которая превратила гнев Господа в пожирающее пламя. То, что постигло нас, предсказано было тем, который изрек о Иерусалиме следующие слова: "Придет время, когда неприятель окружит тебя окопами, расположится вокруг твоих стен и станет теснить тебя. Он повергнет на землю тебя и твоих детей, живущих в тебе, и не оставит камня на камне, потому что ты не узнал времени спасения своего". Врача, который хотел исцелить нас, наши священники и народ сочли врагом, они повели его к Пилату и Избавителя Израиля умертвили на кресте. В этом, в этом единственно наша вина, что мы отвергли Мессию, Сына Божия Иисуса Христа!"

– Замолчи ты, собака назорейская! – вскочив с места, закричал иудей, сидевший рядом с ним, и схватил его за горло.

– Смерть нечестивцу! – крикнул другой.

– Назореи – вот вся причина наших бедствий, – закричал третий. – Разве не из-за них император Клавдий выгнал иудеев из Рима? А при Нероне разве не тысячи наших братьев погибли только потому, что их считали назореями?

Эти слова мгновенно воспламенили все собрание, доведенное уже до высшей степени напряжения речью раввина. Появилась жертва, на которую можно было излить свою ярость.

Солдаты, услышав шум, с обнаженными мечами ворвались в собрание, однако, прежде чем они успели пробраться сквозь теснившуюся толпу, юноша уже лежал на земле, обливаясь кровью.

Под охраной преторианцев христиане вынесли его из синагоги.

– Я умираю за Иисуса, моего Господа и Бога, – это были последние слова, с которыми он скончался на руках братьев.

Трибун, командовавший отрядом, тотчас же произвел строжайшее расследование. Но когда выяснилось, что беспорядок не имел отношения к римской власти, он не придал ему никакого значения. Что могла значить смерть одного иудея, убитого своими же соплеменниками, когда тысячи их погибли от меча римлян? Он ограничился только тем, что велел разогнать собрание, и солдаты вытолкали из синагоги кричавших людей.

* * *

В то время к числу наиболее знатных римских дам принадлежала вдова Понпония Грецина. Ее муж Авл Плавт к старинной славе семьи прибавил новую – при императоре Клавдии покорил Британию и получил за это триумф.

В глазах римлян Помпония Грецина была совершенно особой женщиной. После смерти мужа, при ее молодости и богатстве она могла бы сделать выбор из знатнейших мужчин римской аристократии. Однако Помпония не только отклоняла всякую мысль о новом супружестве, но и по истечении годичного траура стала вести жизнь строго уединенную, никогда не появлялась в обществе, избегала театра и публичных празднеств, всегда была одета в траурное платье. В высших кругах об этом много говорили. По тогдашним обычаям римская дама, оказавшаяся вдовой, выходила замуж вновь через два-три месяца или, отказываюсь от вторичного супружества, с тем большей свободой отдавалась наслаждениям жизни. На имени же Грецины не было никакой тени, никакого пятнышка; кто мог понять это? Но что еще было менее понятно – это то, что она избрала местом своего погребения не семейную гробницу рядом со столь дорогим для нее супругом, а устроила себе склеп близ Аппиевой дороги.

К нему в тот вечер, когда произошло убийство в синагоге, Помпония Грецина и направилась в закрытых носилках. Множество народа, пешком и верхом, на носилках и в колесницах, направлялось в город, и, потому ее носилки медленно подвигались вперед. По обеим сторонам дороги направо и налево возвышались надгробные памятники знатнейших фамилий Древнего Рима; пышные памятники стояли вместе с более скромными, вокруг каждого находилась площадка, усаженная цветами.

Через полчаса носилки остановились, и Помпония Грецина поднялась по ступенькам мраморной лестницы, направляясь к небольшой двери простой постройки, надпись над входом которой гласила, что здесь помещается фамильный склеп Помпонии.

Стоявшие у памятника почтительно поклонились госпоже, которая ласково ответила на приветствие.

– Пресвитер Дионисий еще не пришел? – спросила она.

– Он ждет внутри в гробнице, – отвечал один из стоявших.

Грецина вошла во внутреннее помещение памятника, на стенах которого изображены были сцены жатвы и сбора винограда, и спустилась по узкой лестнице, ведшей в небольшой четыреугольный склеп под землей. Направо и налево по стенам находились мраморные доски с надписями, показывавшими, кто здесь погребен; направо в стене приготовлено было место для нового погребения. Потолок этого внутреннего помещения украшен был изображениями павлинов, поддерживавших венок, по углам изображены были два пастыря с агнцами на плечах и две молящиеся девы с воздетыми руками; а посредине два льва со стоявшей между ними мужской фигурой тоже с воздетыми руками. На стенах среди мраморных досок видны были голуби с пальмовыми ветвями; на одной картине изображалось, как бросают с корабля мужчину морскому чудовищу, на другой же, как это чудовище извергает его обратно на землю.

Несколько глиняных светильников мерцающими огоньками слабо освещали склеп.

– Ты давно дожидаешься, отец? – спросила Помпония Грецина, поклонившись пресвитеру.

– Если мне и пришлось ожидать, благородная Люцина, – отвечал он, – то эти изображения никогда не позволят соскучиться. Тем, которые не имеют никакой веры во Христа, не дано и никакой надежды за гробом. Нам же, например, это изображение Даниила во рве львином, равно как и изображение Ионы во чреве китовом, возвещает избавление от уничтожения и смерти и вечную жизнь, когда добрый Пастырь вознесет души праведных, как этого агнца, в цветущие райские кущи для мира и успокоения.

– Это успокоение дастся и нашему прекрасному юноше, – ответила Грецина.

– То была святая ревность, – сказал пресвитер, – которая побудила его пред братьями своими по племени открыто свидетельствовать о Христе. Они сделали с ним то, что некогда сделали и с Учителем.

– И я, опасаясь, что они откажут ему в месте для погребения среди своих братьев, устроила могилу в моем склепе. Не правда ли уютное место?

– Это не первый, благородная Люцина, – улыбаясь, отвечал пресвитер, – которому ты даешь прибежище в этом тихом доме мира!

– Чем же можно лучше украсить то место, в котором буду покоиться некогда и я, – воскликнула Грецина – как не гробами бедных братьев, тем более что они умерли мучениками? Прошу тебя, отец, – сказала она пресвитеру, – пройти в новую пристройку, к гробнице; я хочу посоветоваться, какими изображениями лучше всего украсить там потолок.

Они вышли наверх и направились к пристройке. Не сколько человек, стоявшие у склепа, поклонившись пресвитеру, продолжали негромкий разговор. Предметом его служила Люцина.

– Вы спрашиваете; как госпожа сделалась христианкой? – проговорил один из них. – Дело это, разумеется, устроилось тайно, так что только наиболее близкие к госпоже могли знать о ее решении. Мне передавали, что, когда муж ее находился в Британии, она случайно услышала проповедывавшего в то время в Риме апостола Павла. Вначале она не придала значения речам апостола, но впоследствии, все более и более задумываясь над ними, решила принять христианство. Да и в самом деле, как можно было не принять святой истины, исходившей из уст великого апостола? И она, дочь сенатора, жена одного из славнейших полководцев Клавдия, еще до возвращения мужа стала христианкой! Лишения похода, – продолжал он, – подорвали здоровье Плавта, и не прошло и года, как он сошел в могилу. Конечно, не было недостатка в таких, которые пожелали предложить руку молодой, богатой и знатной вдове. Но она отвергла все предложения, сказав, что твердо решила не выходить еще раз замуж. Между прочим, к отвергнутым ею принадлежал и некто Латеран. Возмущенный отказом, он не прекращал своих преследований и узнал, что Помпония Грецина христианка. Он оказался столь низок, что обвинил ее в противном государственной религии суеверии и представил ее на суд.

– За что, – заметил один из окружающих, – он понес при Нероне вполне заслуженную кару.

– Дело дошло до верховного суда, в состав которого входил и прославленный Сенека. Сенека лично знал нашу госпожу и еще до доноса имел случай убедиться, что она привержена к христианству. Будучи в дружбе с императором Клавдием, он посоветовал ему предоставить дело семейному суду. Семейный Суд производился тайно, и потому о последствиях его никому не было известно. Говорят, Помпония защищала себя сама. Она не отвергала того, что она христианка, но христианская религия тесно связана с иудейской. Иудеи же еще со времен Августа получили позволение придерживаться своей религии, и если им предоставлено было право вместо римских богов признавать другого Бога, то и она имеет право делать то же.

– И что же, судьи приняли ее объяснение?

– Они долго обсуждали это дело, но действительно не было такого закона, который бы запрещал римлянам переход в иудейство, и Помпония Грецина была освобождена. Однако смотрите: кажется, подходят носильщики с покойником.

С наступлением сумерек движение на Аппиевой улице почти прекратилось Несколько запоздавших пешеходов, увидев носилки с покойником за которым шел одинокий старик, подавленный горем, по-видимому, отец покойного, боязливо отошли в сторону.

Люди, ожидавшие у гробницы, приняли носилки и внесли покойника во внутреннее помещение. Пресвитер Дионисий и Люцина, услышав, что принесли покойника, поднялись наверх и, встретив гроб при пении псалмов, и чтении молитв, спустились в нижнее помещение. Пока люди укладывал тело в приготовленную нишу, Люцина старалась успокоить безутешного старика отца. Когда, наконец, покойник, обвитый по иудейскому обычаю белыми пеленами, положен был в узкое ложе, Люцина вылила на него немного благовонного масла. После этого отверстие было плотно закрыто мраморной доской, а края его тщательно замазаны известью. Люцина взяла пальмовую ветвь и венок и прикрепила их над могилой в знак мученичества усопшего и того, что его ожидает в будущей жизни вечное успокоение, как исповедника Христова.

Когда пресвитер Дионисий окончил чтение молитв, все присутствовавшие произнесли "Мир с тобою" и оставили гробницу, чтобы возвратиться в город.

III

У римлян существовал обычай, по которому те, кто желал в первый раз увидеть господина или госпожу, являлись к ним с утренним приветствием.

Иосиф Флавий знал Беренику еще в Иудее, и, хотя она ему не нравилась свой гордостью, однако, рассудив, что теперь она могла оказать ему содействие при дворе, он решил на другой день после своего прибытия в Рим навестить ее. После этого он рассчитывал осмотреть город и его достопримечательности, а затем посетить своего старого друга, верховного раввина, жившего в иудейском квартале. Для утреннего приветствия каждый должен был являться в праздничной белой тоге, но Иосиф Флавии, со времени разрушения Иерусалима, носил лишь траурную черную одежду. Привратник, стоявший у входа во дворец, грубо остановил Иосифа, тем более что сразу узнал в нем иудея.

– В таком наряде, – сказал он, – можно ходить лишь к старым иудейкам, которые торгуют фитилями для светилен.

Даже когда Иосиф сунул ему монету, он не изменил своего решения; тем более что вскользь брошенный на монету взгляд показал, что она не очень высокого достоинства.

– Ты, очевидно, – сказал он презрительно, – пришел к царице просить денег. Но вас столько тут шатается, что сам Крез разорился бы, если бы стал всем давать.

В этот момент из атрия вышел человек, по лицу которого можно было заключить, что он иудей. Так как привратник с особенной почтительностью поклонился ему, Иосиф обратился к нему на своем родном языке и, назвав себя выразил желание поговорить с царицей.

– Твое имя, благородный Иосиф, – ответил вышедший, склоняясь в низком поклоне, – известно и прославляется везде, где только есть дети Израиля. Я сочту для себя высокой честью проводить тебя к царице.

С этими словами он сделал знак привратнику и повел Иосифа через атрий.

Незнакомец, встретивший Иосифа, был богатый ростовщик Самуил, имевший попечение о денежных делах царицы. Он только что ссудил царице значительную сумму, так как она нуждалась в деньгах и больших деньгах, чтобы затмевать нарядами богатейших римлянок.

Береника вышла к Иосифу в белой изящной тунике и он мог еще раз убедиться, что более красивой женщины ему никогда не приходилось видеть.

Царице известно было его влияние на Тита, и она постаралась быть с ним предупредительной. Любезно осведомившись о его путешествии, она прибавила:

– Ты увидишь, какие приготовления делаются к предстоящим празднествам, – приготовления к погребению нашего народа. Мне кажется, порой я готова испытывать такое же состояние, как некогда Ниобея, которая при виде смерти всех своих детей превратилась в камень.

Иосиф испытующе посмотрел на царицу: искренни ли были ее слова и действительно ли горе, постигшее иудеев возбудило в ней чувство единения с народом иудейским.

Береника, казалось, поняла его мысли.

– Раньше, – сказала она, – мне многое не нравилось в нашем народе: эти вечные споры между фарисеями, саддукеями и назареями были просто несносны. Но теперь я думаю лишь об ужасной судьбе моего несчастного народа.

– Я узнал от привратника, что ты много делаешь для своих собратьев, – отвечал Иосиф.

– Нужда целого народа волнует меня больше, чем нужда отдельных лиц, – сказала Береника. – Когда-то Господь призовет новую Эсфирь, которая избавит своих братьев?

Иосиф вопросительно посмотрел на царицу: правильно ли угадал он ее мысль? Да, все дело в Тите: он тот, который был единственным виновником разрушения Иерусалима; но Иерусалим опять может быть восстановлен, если у Тита появится новая Эсфирь.

Береника поднялась, заканчивая разговор. Иосиф, не ожидавший столь ласкового приема от гордой царицы, с благодарностью принял приглашение бывать у нее почаще. Когда он сказал, что направляется к верховному раввину, она открыла ящик и передала ему горсть золотых монет. Эти деньги раввин должен был разделить между иудейскими пленниками.

Когда он уходил, привратник с почтительностью поцеловал ему руку и назвал его "светлейший муж", чтобы исправить свою прежнюю оплошность.

То величественное и подавляющее впечатление, которое произвел Рим на Иосифа, когда он увидел его в первый раз, еще более усилилось. Куда бы он ни посмотрел, везде шли спешные приготовления к предстоящему триумфальному шествию императора со своим сыном. Пред входом на форум строилась громадная арка и множество художников трудилось над тем, чтобы украсить ее сценами осады Иерусалима. Громадная картина изображала под пальмовым деревом женскую фигуру в цепях, с головой, покрытой трауром, вокруг которой сделана была латинская надпись: "Пленная Иудея". На столбах храмов вывешены были объявления с указанием программы предстоящих празднеств. Тысячи рабов трудились над устройством громадного деревянного амфитеатра на Марсовом поле, где должен был происходить бой гладиаторов и борьба с дикими зверями. Казалось, не хватит зелени для бесчисленных венков, которыми украшались улицы. Почти все старались привлекательнее разукрасить свои дома коврами и тканями, во многих местах вывешивались громадные картины с изображением подвигов Геркулеса. Повсюду виднелись увитые плющом статуи Веспасиана и Тита, внизу которых нередко помещалось их стихотворное прославление.

На мосту, который соединял затибрскую часть с остальным городом, Иосиф остановился. Облокотившись на перила, он рассеянно глядел на желтые волны Тибра. "Как удачно и справедливо, – вздохнув, подумал Иосиф, – назвала царица всю эту суету приготовлениями к великому погребению. Великий Боже! В тот момент, когда Израилю, по-видимому, должно было сделаться властителем всех народов, нас постигает полное уничтожение! Неужели же обещания пророков и надежды отцов могли относиться к Веспасиану! Нет, этого не может быть!"

Горькая улыбка промелькнула на лице Иосифа, когда он, сходя с моста, увидел воинов, имевших здесь сторожевой пост. Такие отряды были повсюду. На все эти дни издано было строгое приказание от цезаря, чтобы предупреждать всякую возможность восстания со стороны иудеев. При малейшем беспорядке солдаты должны были действовать беспощадно.

Толпа полунагих ребятишек, протягивая ручонки, бежала за каждым приличным на вид господином, который попадал в этот квартал. Иосиф спросил их, где живет верховный раввин, и мальчишки проводили его к домику возле синагоги – жилищу раввина Аарона бен Анны. Иосиф, еще мальчиком, часто видел его в доме своего отца; один из его сыновей был священником в Иерусалимском храме; две его дочери были замужем за левитами. Иосиф думал, что старик давно уже отошел к праотцам, но, когда узнал, что он еще жив, решил обязательно навестить его.

– Скажи мне, – с трудом сдерживая слезы, произнес старик, – ведь еще остались стены храма и, если я не доживу, то все же придет время, когда сыновья Израиля восстановят святыню?

– Едва ли, – отвечал Иосиф, – для того, чтобы отнять у нашего народа всякую надежду на это, Тит приказал сровнять все с землей.

– Неужели тот обманщик из Назарета говорил правду, когда предсказывал, что более не останется камня на камне?

– От всего Иерусалима осталась лишь одна крепость Антония, – отвечал Иосиф, – там Тит оставил небольшой римский отряд; все остальное превращено в груду развалин.

Старик погрузился в свои думы. В душе его воскресли картины прошлого, вспомнилась та ночь, когда, призванный в верховный синедрион, он дал свое согласие на казнь Назареянина, и сцена перед дворцом Пилата. С каким усердием он вместе со священниками побуждал народ, чтобы тот требовал освобождения Варравы, а об Иисусе кричал: "Распни Его!". Когда Пилат произнес: "Я не повинен в крови этого праведника", – с каким язвительным смехом закричал он: "Кровь Его на нас и на детях наших!"

– Скажи мне, – сказал после некоторого молчания старик, – ты ничего не слышал о моем сыне и моих дочерях и их детях? Где они? Неужели ты рассеешь горькую надежду мою, что все они, все… умерли… О, Боже, Боже! Приходится успокаивать себя надеждой, что мои дети, мои внуки – все умерли!

– Сколько мне приходилось видеть, я не встречал среди тех людей, которые продавались в рабство, ни одного из своих знакомых. Из твоих детей я никого не видел, – тихо сказал Иосиф.

– Кто знает, что постигло их и какие они должны перенести страдания, – сказал старик, с трудом сдерживая рыдания, – пока смерть не избавит их. Сколько раз, проходя по базару, я видел, как продают иудейских пленников, – может быть, я проходил мимо одного из детей своих! О, если бы я только знал, что все они счастливо умерли, что у старого дерева отрублены ветви, что я остался один, то пусть бы тогда и этот безжизненный ствол поразил огонь Господень!

Иосиф, желая отвлечь его от тяжелых мыслей, рассказал о своем посещении Береники.

– Слишком смело, – заключил он, – предаваться надежде, что ей удастся стать женой Тита. Что он ее любит, это очевидно; но столь же очевидно, что брак на чужестранке встретит среди римлян сильное противодействие. Власть Флавиев еще слишком слаба, чтобы Тит осмелился из-за женщины рискнуть тем расположением народа, которое он успел снискать.

Сообщение, что Тит любит Беренику, было для раввина столько же ново, сколько и неожиданно.

– Это в высшей степени замечательно, – сказал старик после некоторого раздумья, – что победитель Израиля пленен одною из израильских дочерей. Я готов видеть здесь особые пути Провидения. Разве не было случаев, когда Господь спасал свой народ рукою женщины? Ты, Иосиф, утешил меня.

IV

Наверное, с самого своего основания не имел Рим столь оживленный вид, как утром 7 апреля 17 года по Рождеству Христову. Цезарь Веспасиан и сын его Тит в этот день вступали в Рим в сопровождении легионов, как триумфаторы после падения Иерусалима и покорения иудейского на рода.

Чтобы подивиться на столь редкое зрелище, в Рим прибыло множество народа из дальних и близких провинций. С восходом солнца из окрестных селений потянулись ко всем воротам толпы людей. Особенно много людей было на Аппиевой дороге, где народ в повозках, верхом и пешком двигался почти непрерывной густой стеной. С каждой минутой народ все прибывал и прибывал, заполняя улицы площади.

Не меньше оживления было и в лагере, среди войск, по ту сторону Тибра, у подножия Ватиканского холма, откуда победоносные легионы должны были совершить свое шествие через триумфальный мост, мимо храма Юпитера до Капитолия. Уже с раннего утра когорты конницы и пехоты выстроились каждая возле своего знамени. Военные доспехи и оружие воинов блестели по-парадному, и лучи восходящего солнца отражались в медных шлемах, серебристых панцирях и стальных щитах. Начальники триб красовались впереди на конях, раздавая последние приказания.

Домицилла была шестнадцатилетняя дочь Флавия Руфина, ее мать, племянница Тита, умерла много лет тому назад, и Феба оказалась той особой, которой отец доверил воспитание своей единственной дочери. Фебе было около сорока лет, в чертах ее лица застыло сосредоточенное выражение глубокой скорби. Несчастной выпало на долю много горя. Без сомнения, она должна была иметь чрезвычайно хорошее воспитание, если даже после возвышения дома Флавиев в цезарское достоинство Домицилле не стали искать другой прислужницы. Кроме того, и сама Домицилла не пожелала бы такой перемены, и постепенно Феба приобрела на девушку такое влияние, каким едва ли когда-либо пользовалась какая-нибудь рабыня.

В ложе, убранной великолепными коврами, Домицилла застала уже царицу, младшего брата Тита Домициана и других членов семьи. Явился даже Флавий Климент и его жена, желавшие этим выразить долг своего уважения пред цезарем и его сыном. Девушка была встречена всеми ласково, ответив с некоторой сдержанностью лишь на приветствие Домициана, она вместе с Флавией, женой Климента, расположилась в передней части ложи, чтобы любоваться видом на форум и Колизей, постройка которого, начатая несколько лет тому назад, должна была служить вечным памятником правлению дома Флавиев.

С криком радостного удивления девушка захлопала в ладоши, когда увидела внизу, у своих ног, среди роскошно убранных храмов и общественных зданий целое море людских голов; все крыши были усеяны зрителями; всякий уголок, откуда можно было хоть сколько-нибудь видеть, был занят; глухой гул, подобный отдаленному рокоту волн, несся вверх от всей этой движущейся массы.

– Какая дивная картина! – воскликнула Домицилла. – Кажется, будто весь мир собрался, чтобы почтить великий праздник дома Флавиев!

– Сама весна, – добавила Флавия, – как бы нарочно наделила этот день таким роскошным майским утром.

В это время со стороны Колизея стали доноситься звуки труб и лица всех тотчас обратились к вершине Целия, на которой скоро должно было показаться шествие.

Отряд конницы открывал процессию; за ним следовал римский сенат и высшие придворные и государственные сановники в белых тогах, затем музыканты с флейтами и трубами.

Из тысяч уст неслись крики: "Слава триумфаторам"!

Для развлечения народа в толпу бросали вновь изготовленные медали; на одной стороне изображен был бюст императора, на другой – сидящая под пальмовым деревом в оковах женщина с надписью: "Пленная Иудея". С живейшим интересом глаза всех устремились на военнопленных: перед ними несли золотой семисвечник, священные книги и громадную завесу, отделявшую святая святых; затем следовали на носилках и в коробах священные дары, которые в течение столетий приносимы были в Иерусалимский храм: разного рода сосуды, подсвечники, виноградное дерево, из чистого, золота подарок императора Августа, выкованный из золота и серебра круглый щит, украшавший фасад Иерусалимского храма, и многое другое.

После военной добычи шли украшенные лентами и венками, с вызолоченными рогами два белых быка, которых: должны были принести в качестве благодарственной жертвы в Капитолии; красивые юноши, державшие в руке золотые жертвенные чаши, вели их. Следом шли военнопленные, прежде всего Симон Иорам, побудивший народ к восстанию против римлян и руководивший защитой Иерусалима. С золотой царской короной на голове, с золотой цепью на шее, в пурпурной мантии, усыпанной золотыми пальмами и звездами и одетой поверх белой туники, он медленно шел, звеня железными оковами. Рядом с ним шла царица, тоже в полном царском облачении, за родителями следовало четверо детей – три мальчика и девочка. Когда народ увидел иудейского царя, то со всех сторон послышались ругательства и грубые насмешки; стоявшие ближе к шествию плевали ему в лицо, а те, кто стоял дальше, бросал гнилые яблоки.

Затем в сопровождении левитов, со всеми знаками своего священного служения, в длинных белых одеждах, с золотым, украшенным двенадцатью драгоценными камнями нагрудником и золотой митре на голове, закованный в цепи шел первосвященник.

Вдруг послышалось загремевшее несмолкаемым эхом восклицание ликующего народа: "Слава триумфаторам!" Окруженная ликторами и отборной стражей из преторианской когорты цезаря, появилась колесница, сиявшая золотом и драгоценностями, которую везли четыре белых коня. Веспасиан был одет в одежду, которая служила украшением статуи Юпитера в Капитолии: высочайший из богов позволял победоносному цезарю в день своей славы возлагать на себя его одежды – пурпурную, шитую золотом – тунику украшенную пальмами и богатой золотой каймой тогу и золотые сандалии. В левой руке цезарь держал скипетр из слоновой кости с золотым орлом наверху, в правой лавровый венок. Рядом с ним стоял раб, державший над его головой золотую корону Юпитера.

За отцом в другой колеснице следовал Тит.

Глаза Домициллы были прикованы к нему одному в этих блиставших золотом пурпурных одеждах, с лавровым венком на голове он представлялся ей сошедшим с Олимпа Аполлоном. Все остальное не представляло для нее уже никакого интереса: ни громадные картины, на которых нарисован был Иерусалимский храм, ни барельефы, на которых были изображены эпизоды осады и штурма города, ни победоносные, увешанные лавровыми венками легионы.

Прежде чем шествие достигло середины Капитолия, сделана была остановка, Царь Симон Иорам, его жена и дети, а также первосвященник с позором лишены были торжественных одежд и отведены в находившуюся вблизи Мамертинскую тюрьму. Лишь после этого шествие двинулось дальше к храму Юпитера.

Веспасиан и Тит поднялись по ступеням, ведшим к статуе бога, и положили ему на колени лавровые венки и лавровые ветви; после этого в качестве благодарственной жертвы были заколоты белые быки.

В то время как весь форум наполнен был безграничным ликованием, в иудейских кварталах господствовала глубокая печаль. Некогда оживленные улицы точно вымерли; двери и окна были наглухо закрыты. Никто здесь в этот день не принимал пищи. Разорвав одежды и покрыв головы, здесь плакали и стар, и млад.

V

Не для одного лишь Веспасиана, который вообще не любил всякие торжественные церемонии, празднество, затянувшееся далеко за полдень, казалось утомительным. Все спешили в бани, чтобы освежиться, пока не настало время торжественного ужина. Тит особенно заботился о том, чтобы возвратившиеся в лагерь отряды получили праздничное угощение, а также чтобы приготовлено было обильное угощение и для бедных: день триумфа должен был быть днем радости для каждого римлянина. Но, разумеется, вершиной роскоши в этот вечер был стол во дворце императора.

В пространном триклинии дворца Августа на Палатине, убранном с необычайной роскошью и освещенном множеством светильников, возлежал за главным столом цезарь и его ближайшие родственники, среди них были и Флавий Климент, и его жена. За остальными столами разместились военные легаты, участвовавшие в походе, сенаторы, высшие придворные и должностные лица, а также другие знатные гости, которым выпала высокая честь присутствовать за царским столом. В других помещениях разместились остальные приглашенные.

Домицилла получила место за царским столом рядом с Титом и всякий раз, когда глаза ее встречались с глазами молодого триумфатора, щеки ее покрывались легким румянцем. Девушка мало знакома была с тем искусством кокетства, каким женщина могла покорить сердце мужчины при дворе римских цезарей. Но именно потому, что Домицилла была простой и непринужденной, она на всех производила самое приятное впечатление.

Римляне называли Тита "отрадой рода человеческого", было что-то особенно мягкое и доброе во всех его чертах, с трудом можно было представить его стоявшим во главе легионов в битве под стенами Иерусалима, окутанного дымом развалин, горящего города. Всех удивляло, сколь скромно говорил он о себе. Когда Тит ярко описывал храбрость, с какой иудеи в отчаянной борьбе противостояли римским легионам, то в рассказе его звучало больше сострадания к жертвам, которых потребовала эта жестокая и кровавая война, чем намерение выставить в более выгодном свете свою победу.

Домициллу давно уже занимал один вопрос; наконец она собралась с духом и сказала:

– Разве тебе не жаль было, благородный Тит, видеть, как храм, это дивное произведение искусства, погибает в пламени?

Тит улыбнулся. Домицилла покраснела и смущенно проговорила:

– Извини мне этот наивный вопрос, я ничего не знаю о том, как ведется война, но я так много слышала о великолепии, богатстве и красоте этого храма, о том, каким почитанием он пользовался не только среди иудеев, что что…

– Что, может быть, – добавил Тит, – последующие поколения назовут позором его разрушение?

– Не только это, – добавила Домицилла, – но еще и то, что ты этим, может быть, навлек на себя гнев иудейского Бога.

Вопрос Домициллы заставил всех замолчать. Все приготовились слушать, что скажет Тит.

– Накануне решительного дня, – сказал Тит, – я созвал военный совет и предложил легатам вопрос: оставить ли нам храм или нет. Я сам хотел его сохранить, но сознавал и всю серьезность возражения, что восстания в Иудее до тех пор не закончатся, пока не будет уничтожен храм Иеговы, в котором народ видел не только залог божественной защиты, но и средоточие будущего царства, которое предсказано им в их священных книгах. Мнения полководцев склонялись в мою пользу, то есть чтобы храм был пощажен. Я хотел было уже издать приказание сохранить святыню с тем, чтобы потом обратить ее в храм Юпитера, как неожиданно вошел какой-то старик и сказал с торжественностью, нас поразившей: "Не так, как вы, люди, предполагаете, но как желает Высочайший владыка неба, так все совершается. Думаешь ли, что ты в состоянии был бы преодолеть неприступные стены Иерусалима, если бы не более Сильный, чем ты, стоял на твоей стороне? Иегова отверг свой народ. На сынах Иуды лежит кровь, поэтому от этого храма не должно более остаться камня на камне!"

После этих слов старик скрылся.

– А ты не спросил у стражи, – спросил Веспасиан после некоторого молчания, – как проник в лагерь этот старик и куда он ушел?

– Я спрашивал, – отвечал Тит, – но, оказывается, его никто не видел. Я долго размышлял над этим случаем и, наконец пришел к твердому решению предать храм пламени. Но когда на следующий день я увидел пожиравшее храм пламя, когда я увидел, как иудеи сотнями бросались в огонь, когда перед моими глазами иудейские женщины в диком исступлении разбивали о стены горевшего храма своих детей, думая, что кровь невинных может спасти святыню, тогда меня охватило раскаяние и я приказал остановить пожар. Ненависть иудеев превратилась в благодарность; солдаты и народ начали спасать храм; я сам среди дыма и нестерпимого жара руководил работами. Но напрасно! Казалось, будто здание сделано не из камня, а из дерева, будто сама вода, которой заливали пламя, тотчас же превращалась в масло, чтобы еще больше усилить пожар. И я приказал оставить пламени его добычу. Ты видишь, дорогая Домицилла, – заключил Тит, обращаясь к девушке, – что мне нет оснований бояться ни упрека потомства, ни гнева иудейского Бога как по отношению к себе, так и ко всему нашему дому.

– Но что же это за страшная вина, – спросила Домицилла, – которая потребовала такого неумолимого наказания?.

– Я приложил все старания, дорогая Домицилла, – сказал Тит, – чтобы выяснить всю эту историю подробно, но все же во многом она осталась для меня загадочной. Ты знаешь, что у иудеев есть секта христиан. Последние получили свое название от известного Христа, который назывался Иисусом. Он будто бы происходил из царского рода Давида, древнего героя иудеев, и родился в царствование императора Августа. Достаточно было, по рассказам, одного слова Его, чтобы исцелить бесноватых, сделать зрячими слепых от рождения, чтобы возвратить к жизни мертвых.

Мне рассказывали Его учении, и я нашел в нём такую поразительную простоту, такую полноту правил и предписаний, которых напрасно было бы искать у Платона или какого-нибудь другого философа. Его учению вполне соответствовала Его жизнь. Я хочу указать лишь на одно обстоятельство. Несколько раз народ, следовавший за ним, желал провозгласить его царем, и, согласись Он на это, тогда Риму пришлось бы начать войну сорок лет тому назад, и еще неизвестно, с таким ли удачным исходом. Но Он не согласился.

Никто не обратил внимания на то, что Флавий Климент, стоявший рядом с Титом и внимательно слушавший его рассказ, при последних словах отер с глаз слезы.

– Что этот Христос, – продолжал Тит, – был человеком особенным, на котором явно проявилась милость богов и который, как говорят иудеи, был великим пророком, этого нельзя отрицать. Но его последователи пошли дальше, они признали Его Богом, Который, по их верованию, родился в образе человека чудесным образом от непорочной Девы.

– Пылкая фантазия восточных народов, – насмешливо заметил император, – создает иногда удивительные легенды. Что касается чудес, – прибавил он, – то я насмотрелся их достаточно, когда был в Александрии. Но продолжай свой рассказ.

– Все это я слышал от военнопленных, между которыми находились христиане, – сказал Тит. – Все они сходились в том, что Назарянин самым точным образом предсказал гибель Иерусалима. Этого Христа враги Его обвинили пред тогдашним римским наместником Понтием Пилатом и принудили осудить Его на крестную смерть. Но произнося приговор, Пилат перед всем народом омыл руки и сказал: "Я не виновен в крови этого праведника". Подговоренный врагами Христа, народ закричал на это: "Кровь Его на нас и на детях наших!"

Тит замолчал. Ужасные сцены, виденные им во время войны, еще и теперь, при одном воспоминании, действовали на его воображение. Поражены были и все слушатели. В это время один из придворных сообщил, что народ, наполнявший форум, хочет видеть императора и его семейство.

По программе празднеств торжество должно было закончиться блестящей иллюминацией всего города. Римляне так ликовали по поводу одержанной победы и так искренно почитали императора и его сына, что приложили все старания, чтобы сделать иллюминацию города наиболее величественной. Огнями были уставлены храмы и общественные здания, дома богатых граждан и высших сановников утопали в море огня; самый бедный гражданин и тот не поскупился в этот день поставить в своих окнах по глиняной светильне. Только в иудейском квартале царил полный мрак.

Когда семейство императора вместе с гостями вышло на террасу, глазам их представилось восхитительное зрелище. Храм Фаустины, базилика Юлии, Капитолий сияли бесчисленными огнями; в портиках храмов и дворцов горели светильники; на всех крышах пылали факелы, и среди всего этого моря огня двигались толпы народа. От Капитолия с музыкой и пением проходили мальчики и юноши, неся зажженные факелы, они направлялись к громадной террасе, ведшей уступами от форума к Палатинскому холму, где был дворец императора.

Как только толпа заметила вышедшее на дворцовую террасу семейство императора, тотчас же раздались восторженные приветствия, которым, казалось, не будет конца. С радостной улыбкой Веспасиан смотрел вниз и приветливо кланялся в ответ на восторженные крики.

Когда триумфальное шествие закончилось, Домицилла, заметившая заплаканные глаза своей рабыни и полная к ней участия, отпустила ее, так как пока не нуждалась в ее услугах.

В черных траурных одеждах, с широким покрывалом на голове, тяжелой корзиной в руках Феба тотчас же отправилась в иудейский квартал. Немалых усилий стоило ей добиться пропуска через мост, на котором находился отряд военной стражи. Только после того, как она сказала центуриону что она рабыня Домициллы, родственницы императора, ей позволили пройти. Миновав ряд маленьких домиков, Феба остановилась перед домом Аарона бен Анны. Старая служанка открыла Фебе дверь и поприветствовала ее обычными среди иудеев словами: "Мир с тобой".

– Могу я поговорить с учителем? – спросила Феба.

– Сегодня он никого не принимает, – ответила служанка, – он плачет и молится в этот великий день скорби. Ах, – жалобно заговорила старуха, – до чего пришлось нам дожить! Святого города уже нет более, храм разрушен, священные реликвии пронесены по улицам Рима для триумфа нечестивых!

Подавленная горем Феба сказала сквозь слезы:

– Иди и скажи учителю, что я желаю говорить с ним.

Спустя несколько минут служанка возвратилась и провела Фебу в комнату, окно которой наглухо было закрыто ставней. Феба едва смогла отыскать в полутьме сгорбленную фигуру раввина.

Когда Феба подошла к старцу, он медленно поднял свое лицо, обрамленное белой бородой.

– Мир с тобой, дочь моя, – сказал раввин, – что привело тебя ко мне в этот день, над которым да будет проклятие на все времена?

– О, отец мой, – отвечала Феба, разразившись потоком слез, – я видела, как первосвященника Господня вели с цепями на руках, он шел в своих священных одеждах, осыпаемый издевательствами толпы, мне пришлось видеть, и это разрывает мое сердце на части, как святотатственные руки безнаказанно срывали с помазанника Божия украшения и как он оставлен был без своих одежд, а теперь… теперь…

Несчастная Феба не могла продолжать дальше; она закрыла лицо руками и начала плакать от безутешной скорби.

– Неужели мы допустим, чтобы тело помазанника Божия брошено было в общую яму вместе с телами языческих преступников? Все, что я из года в год откладывала, чтобы откупиться на свободу, все эти небольшие сбережения я принесла теперь тебе, отец мой. Возьми их, чтобы выкупить прах первосвященника у стражи и похоронить его среди своих братьев.

– Да благословит тебя Бог отцев наших! – отвечал старик, но то, для чего ты так великодушно желаешь пожертвовать свои сбережения, уже сделано, уже приготовлен даже саркофаг, в котором будет покоиться тело в одной из гробниц на Аппиевой дороге.

– Ах, отец мой, – сказала Феба после некоторого раздумья, – если бы мне только удалось найти моего престарелого отца или хоть одного из братьев или сестру, с какою радостью я на всю жизнь согласилась бы остаться рабыней, лишь бы выкупить их из плена!

– Ты доброе, благочестивое дитя, – сказал глубоко тронутый старец.

– Но надежда, что я их когда-нибудь встречу, – продолжала Феба, – оказывается напрасной. В таком случае пусть это немногое, что я успела собрать, послужит несчастным пленным. Я прошу тебя, отец мой, – умоляюще прибавила девушка, – пусть все, что здесь я принесла останется у тебя. Я слышала сегодня, что большинство пленных уже предназначено для постройки Колизея. Как они, бедные, будут нуждаться в нашей помощи!

– Я принимаю твою жертву, – проговорил после некоторого раздумья раввин.

– Да будет воля Божия! – отвечала Феба. – Госпожа отпустила меня до поздней ночи, скажи, когда будут выносить тело первосвященника?

– Если так, ты можешь принять участие в похоронах, – отвечал старик, – тело понесут, как только наступят сумерки.

– У меня с собой благовонное миро, которое я купила для погребения, – сказала девушка. – Я хочу вылить его на прах помазанника Божия, прежде чем его положат в гроб.

В то время, как римляне предавались ликованию, из Аппиевых ворот вышли четыре человека, неся на плечах закутанные в черное покрывало носилки с телом первосвященника.

При входе в иудейские катакомбы, налево, у второго от римских ворот верстового камня, прибытия печального шествия поджидало несколько мужчин с факелами в руках. Несшие молча спустились в узкое отверстие подземного хода и осторожно стали двигаться вперед в сыром подземелье, пока наконец не достигли сделанного в стене углубления.

Когда тело было положено в гроб, Феба вылила на него благовонное миро. Один из присутствовавших произнес краткую молитву, которая закончилась общим возгласом: "Да будет твой покой в мире!"

Так схоронил Израиль своего последнего первосвященника.

VI

Царица Береника не присутствовала во время зрелища триумфального шествия.

Насколько раньше Береника легко относилась к вопросам религии, настолько теперь постигшее ее народ несчастье изменило прежнее отношение.

Во время осады Иерусалима она вместе со своим братом Иродом приходила в римский лагерь, чтобы удержать римлян от разрушения города и храма. Ей не удалось этого достигнуть, но это посещение имело другое важное последствие, на котором теперь она строила самые смелые планы. Береника, возвратившись из лагеря в Иерусалим, сознавала, что ей удалось завоевать сердце Тита.

Как ни богат был Восток в то время красивыми женщинами, Береника превосходила всех. Тит был обворожен как ослепительной красотой, так и умом молодой царицы.

Эти несколько дней, которые Береника провела в Риме, были употреблены главным образом на то, чтобы завязать новый узел в той сети, которою был уже опутан покоритель Иудеи. И Тит, казалось, имел столь же мало средств противиться действиям Береники, как некогда Антоний ухищрениям Клеопатры. В Риме везде говорили об этом.

Утром в день триумфального шествия Береника одиноко сидела в одной из комнат своего роскошного дворца, одетая в траурные одежды, без всяких украшений и драгоценностей. Она сидела, погруженная в мрачное раздумье, небрежно играя лежавшим возле нее ножом.

Одна из рабынь, незаметно войдя, сообщила, что ее желает видеть Иосиф Флавий.

– Лучше было бы в этот несчастнейший день, – начал Иосиф, войдя, – сидеть запершись в темной комнате своего дома, в разодранных одеждах и посыпав голову пеплом. Но я не смел ослушаться твоего приказания, благородная повелительница.

– Я позвала тебя, – отвечала Береника, – напомнить, что ты должен в точности описать все, что проклятый Рим сделал сегодня, чтобы возможно более надругаться над Богом отцов наших.

– Все, что я написал до сих пор, каждая строчка, – отвечал Иосиф, – написана кровью и слезами. О, если бы я мог последний лист в этой несчастной книге написать огнем!

Береника замолчала, как бы что-то обдумывая. Потом вдруг выпрямилась, гордо подняв голову; глаза ее заблестели, и она сказала прерывающимся голосом:

– Римляне выбили на своих монетах в знак победы: "Пленная Иудея"… "Пленный Рим" – вот что будет выбито на монетах в честь другой победы! Триумф, в котором шел сегодня Тит, окажется детской забавой перед тем шествием, которое будет, когда Царь Царей поведет свой народ в землю, которую Он дал отцам нашим, когда восстановлен будет Иерусалим и священный храм, когда все цари и все народы подпадут власти Иуды!

– О, великая повелительница! – воскликнул Иосиф. – Каждое слово твое – бальзам, живая роса в сухой пустыне. О, скажи мне, кто возвестил тебе все это? Не говорил ли тебе Господь, как некогда пророкам своим, и не избрал ли Он твои уста, чтобы возвестить Своему народу: "Сними с себя Иерусалим, одежды плача и поругания и облекись в красоту вечной славы; твои сыны собрались вместе у входа и выхода; бедствие миновало вас, оно спасло вас от руки врагов ваших"?…

Береника открыла стоявший возле нее ларец и вынула оттуда сиявшую драгоценными камнями золотую диадему вместе с двумя браслетами.

– Вот дань, – сказала она с гордой усмешкой, – которую принес сегодня к ногам иудейской царицы триумфатор. В лагере под Иерусалимом, – продолжала она, – я обвила первую веревку вокруг его сердца, я последовала за ним в Рим и здесь привяжу его еще крепче. Иосиф, – воскликнула она, – день его триумфа над Иудой станет днем моего триумфа над ним! Дочь твоего народа будет носить корону римской царицы! Не сказывается ли в этом рука Господня?

– Дорогая госпожа, – воскликнул Иосиф, – ты новая Эсфирь, которую Господь избрал для спасения Израиля! Ты Юдифь, которая сломила гордого Олоферна!

– Я желаю быть больше Эсфири и Юдифи, – сказала она после некоторой паузы тем же взволнованным голосом. Я буду царицей необъятной империи. Но это лишь средство, и оно послужит для других целей. О, видишь ли ты эти корабли, – заговорила царица, все более воодушевляясь, – которые рассекают волны, гордо направляясь на Восток? На их мачтах развевается победное знамя, а на берегу стоят толпы ликующего народа. Сыны Израиля, рассеянные по всем концам земли, собрались, чтобы видеть великий день, как царица, имея в руках скипетр Иуды, вступает в обетованную землю отцов.

– И возводит новые стены вокруг Сиона! – восторженно подхватил Иосиф.

– Да, Иосиф, царица могущественного Рима восстановит Иерусалим и храм, и сам Соломон во всей славе своей с храмом своим будет казаться по сравнению со мной бедным. И тогда, – продолжала Береника, тогда этот Рим со своими идолами должен будет превратиться в развалины, от него не останется камня на камне. Иерусалим сделается центром мира, он будет владычествовать над всеми народами земли, а меня будут величать все народы.

– Я вижу в тебе истинную дочь своего народа, повелительница, – сказал Иосиф. – Хотя на тебе траурные одежды, но из уст твоих исходят слова ликования. Как ясно теперь мне могущество Бога Израилева! Должно было пролить потоки крови, чтобы загладить все прежние беззакония. Ныне Господь исполнил возвещенное ранее. Со священным воодушевлением я напишу историю прославления Иуды. Для того, чтобы истинно возвеличить тебя, Господь даст мне силу Своего слова.

– Теперь иди и напиши, о чем мы сейчас говорили, – сказала царица. – Я же сниму траурные одежды и оденусь со всею роскошью. Сегодня Тит должен увидеть меня такой прекрасной, какой не видел никогда. Я усыплю его волшебными словами, чтобы он был опьянен моей любовью.

Час спустя Иосиф Флавий сидел в своей комнате и записывал недавний разговор с царицей. Однако теперь к нему возвратились обычное спокойствие и вдумчивость. Несомненно, что картина будущей славы Израиля заманчива, несомненно также и то, что эта сладкогласная сирена имеет громадную силу, но достаточно ли прочен тот фундамент, на котором будет покоиться ее величайший план?

Когда триумфальная процессия проходила мимо Палатина, Тит успел заметить, что среди царской семьи его возлюбленной не было. Он предполагал, что ее не будет, и потому нисколько не удивился. Но это обстоятельство тем сильнее побуждало его тотчас же по окончании церемонии в храме Юпитера Капитолийского поспешить к ней.

Одевшись в роскошное платье, Береника взяла арфу, на которой она превосходно умела играть. Золотые мечты, которые она только что пред собой нарисовала, должны были излиться в радостных звуках. Она с силой ударила по струнам, и ей показалось, что арфа еще никогда так красиво не звучала. Казалось, струны сами переживали ту радость, которая охватила Беренику.

Она играла песню Мириам, которую она пела после чудесного перехода израильтян через Черное море, где потонули преследовавшие их египтяне. Как прекрасны были слова священной песни, с какой силой звучал голос Береники!..

Царица не заметила, что вошел Тит и с жадностью слушает ее пение и игру. Как только она пропела последний стих, он обнял ее и поцеловал в лоб.

– Я уверен, – сказал он весело, – что сами боги в Элизии не слышали более чудного пения и более дивной игры. И я не знаю, кто более завидует: Юнона ли твоему голосу или Юпитер мне, который его только что слышал.

– Песни моего народа, – отвечала царица, – обладают поразительной силой, и если бы даже совершенно исчез народ, они останутся всегда. Когда я хочу достойно прославить героя, то я воспеваю его в песнях моего народа.

– Но у вас есть и другие песни, которые столь же очаровательны, как любовь, – сказал Тит. – Они подобно вину, которое выделывается под вашим знойным солнцем, опьяняют сердце. Не споешь ли ты, золотой соловей, мне такой песни?

– Это песни, которые пел один из наших царей, – отвечала Береника. – Мы называем их песнею песней. Ты желаешь, чтобы я спела, – хорошо.

Но только Береника начала петь, как в передней послышался шум. Мужской голос кричал: "Нет, я должен видеть царицу!"

Береника хлопнула в ладоши, и тотчас же явилась находившаяся в передней рабыня.

– Пришел господин, который был у твоей светлости вчера, – сказала рабыня. – Ему нужно что-то получить от тебя, царица, и сколько слуги ни удерживали его, он требует видеть тебя во что бы то ни стало.

– Пусть войдет, моя дорогая, – сказал Тит, обращаясь к Беренике. – Маленькая задержка не помешает моему счастью, которое я всегда испытываю в твоем присутствии.

Береника подавила неудовольствие, что ее побеспокоили в такую минуту, и поставила арфу в сторону. Каково же было ее изумление, когда она увидела перед собой римского ростовщика Исаака бен Симона, у которого Береника кругом была в долгах.

Иудей бросил злой взгляд в сторону Тита и, обращаясь к царице, грубо сказал:

– Я пришел получить долг. Мне сказали, что ты, царица, настолько презираешь свой народ, что участвовала в зрелище триумфа, и я теперь вижу, что это не выдумка. Сегодня в Риме оказалась одна иудеянка, которая надела торжественные одежды, только одна, которая выставила напоказ все свои украшения. Для тебя, царица, кажется, гибель народа настолько приятна, что ты играешь даже на арфе… Но я не хочу, чтобы мои деньги находились у той, которая с таким презрением относится к своему народу. Я требую долг обратно. Если у тебя, царица, нет, то я думаю, – прибавил ростовщик, бросая взгляд в сторону Тита, – что господин поможет тебе со мной рассчитаться.

Береника, казалось, готова была провалиться сквозь землю от стыда. Вместе с тем она чувствовала такую злобу против этого назойливого и грубого ростовщика, что сию минуту приказала бы его повесить, если бы это было в ее власти. Его приход и оскорбительное требование в эту минуту, когда она рассчитывала провести вечер наедине с Титом и окончательно покорить его, мог разрушить все ее планы.

И для Тита этот случай бы не менее неприятен. То, что люди делают долги, это обычное явление, но быть свидетелем сцены, крайне оскорбительной и тяжелой для его возлюбленной, ему было весьма неприятно. Он спокойно сказал ростовщику:

– Вот мой перстень, иди к моему управляющему, и он тебе уплатит все, что нужно.

– Нет, нет! Я этого не позволю, – сказала Береника, отстраняя руку Тита. – Одно, о чем я тебя прошу, оставь меня поговорить с этим человеком.

Тит продолжал настаивать, чтобы она приняла его предложение, но царица ни за что не соглашалась. Видя, что Береника настаивает на своем, он удалился.

– Ты упрекаешь меня, – сказала она гневно ростовщику, когда они остались вдвоем, – что я смотрела триумфальное шествие; но пойди к Иосифу Флавию и спроси у него, давно ли он со мной разговаривал. Он скажет тебе, что незадолго до этого видел меня здесь в траурных одеждах, и объяснит, почему я сняла те одежды и надела эти, за которые ты меня упрекаешь. В тот момент, когда дочь Иуды готовится наложить цепь на шею триумфатора, является иудей и разрывает эту цепь. О, теперь я вижу: Иерусалим вечно должен оставаться в развалинах; всегдашняя жажда к наживе, этот наследственный порок иудеев, может разрушить все планы Иеговы! Вот диадема, – сказала царица, вынимая из шкатулки подарок Тита, который она показывала Иосифу. – Это корона, которую принес наследник римского престола будущей царице Иерусалима. Возьми ее, она стоит гораздо больше, чем я тебе должна. Возьми, но пусть падут на твою голову и все проклятия, которые будут произноситься, пока останется в живых хоть один иудей.

Исаак бен Симон некоторое время с изумлением смотрел на сверкавшую алмазами корону, а затем, бросившись на колени, сказал:

– Прости, прости, благородная повелительница! О, зачем я так поспешил поверить тому, что мне наговорили!

Береника села на кушетку и опустила голову. Сердце ее, казалось, готово было разорваться от гнева и горя.

Ростовщик вынул из кармана долговые записки и сказал:

– Царица, вот твой долг на 500 талантов. Пусть он более не смущает тебя: я готов ждать год, два и больше. В Риме есть много людей, гораздо более богатых, чем я. Я постараюсь их убедить, и мы все вместе соберем сумму, какая потребуется для тебя. Видит Бог, что я готов сделать все, чтобы загладить свой опрометчивый поступок.

– Позови мою рабыню, – тихо сказала после некоторого молчания царица, – и оставь меня одну.

Опершись на руку рабыни, Береника направилась в спальню. Только теперь она немного успокоилась. Ее несколько утешила мысль, что Исаак бен Симон обещал открыть ей кредит у богатых ростовщиков. С деньгами, которые ей обещал достать иудей, она могла чувствовать себя всесильной. Надо было лишь как-то загладить то неприятное впечатление, которое произвел этот случай на Тита. Как хорошо сделала она, что не приняла его помощи! У нее был драгоценный перстень, доставшийся по наследству, с изумрудом редкой величины и резным изображением символической фигуры победы. Этот перстень подарил ее деду великий Август: она подарит его сегодня Титу, в день его триумфа.

Береника взяла две навощенные дощечки и написала "Божественный Август некогда подарил этот перстень в знак своей дружбы моему деду Ироду. Прими его теперь от меня в знак моего пожелания, чтобы ты всегда был счастлив так же, как подаривший его. Вместе с тем пусть будет он залогом милости, которой ждет от тебя внучка царя".

Связав дощечки шелковым шнурком и приложив печать, Береника позвала своего управляющего, на преданность и ум которого она полагалась, и, вручив ему дощечки и перстень, велела тотчас же передать их Титу.

В тот же вечер Беренике стало известно, что Тит надел этот перстень за вечерним пиршеством, которым закончился день триумфа.

VII

Когда проснувшись на следующий день после триумфа, Тит перебирал события вчерашнего дня, он находил, что все происходившее представляло собой великолепную картину, которая еще и теперь как бы продолжала находиться перед его глазами. Но одно лицо более других выделялось среди всего. Это была Домицилла.

Не только в иудейском квартале, но и в богатых иудейских домах, в центре Рима, вечером в день триумфа никакого торжественного освещения не было. Сначала этому не придали никакого значения: мрачный вид жилищ у недавно побежденных лишь более возвышал ликование и радость победителей. Однако, несколько позже, когда у многих головы разгорячились вином, образовались группы молодежи, которые решили потребовать, чтобы иудеи зажгли в своих домах огни. Люди эти направлялись сначала к некоторым домам в центре, и, когда им угрозами удалось добиться желаемого, они решили проделать то же и во всем иудейском квартале. Они пробрались к тибрскому мосту, и, хотя здесь с утра поставлен был сильный отряд стражи, большая часть их успела перейти через мост без всякой задержки. Но в иудейском квартале дело приняло совершенно иной оборот. Крики и угрозы послужили сигналом вспышки той накипевшей злобы, которая с утра переполняла сердце каждого и с трудом сдерживалась. Населению квартала мало приходилось чем рисковать. Имущества у него не было, одна лишь жизнь, но и она после сегодняшних событий представляла немного цены. Вот почему в одно мгновение на римлян устремились с отчаянной яростью все – не только мужчины, но женщины и даже дети. С крыш, из окон, отовсюду летели камни, поражая пришедших. В скором времени весь иудейский квартал представлял из себя побоище. К пришедшим толпам римлян устремились на помощь новые, со своей стороны иудеи действовали с редким ожесточением и единодушием. Неистовые крики, брань, вопль женщин, плач детей – все смешалось в один нестройный гул, далеко разносившийся по ту сторону Тибра.

На помощь пришедшей толпе тотчас же бросились стоявшие у синагоги и в других местах отряды стражи, но темнота и узкие улицы препятствовали их действиям. С большим уроном солдаты принуждены были отступить и ждать подкреплений.

О восстании тотчас же сообщили во дворец. Веспасиан и Тит были огорчены тем, что торжество дня в самом конце было нарушено. Опасность была в том, что начавшееся восстание могло распространиться на другие кварталы, где жили иудеи.

Когда дальнейшие известия все более и более указывали на серьезность положения, Домицилла, волнуясь за участь Фебы, решила отправиться на южную часть Палатина, недалеко от которой расположен был иудейский квартал.

Она остановилась там и стала жадно прислушиваться к доносившемуся шуму, стараясь что-нибудь разглядеть в лежавших внизу мрачных рядах иудейских домиков. Вдруг послышались шаги, и она узнала Тита. Как только получено было известие о восстании, он тотчас же приказал принять самые строгие меры к тому, чтобы возможно скорее подавить его. На Палатин он пришел, чтобы самому следить, насколько опасную форму приняло восстание.

Тит, не узнав Домициллы, был, однако, удивлен, увидев на холме одинокую фигуру женщины. Домицилла, не желая, чтобы Тит узнал ее, при его приближении закуталась в плащ.

Некоторое время оба они стояли молча, устремив взгляды на ту сторону Тибра, за которой вырисовывались неясные очертания хребта Яникула. Ночь была тихая. Побоище, казалось, приходило к концу. Едва слышались отдаленные крики.

– Боже мой! – вдруг воскликнула девушка, непроизвольно. – Там пламя и клубы дыма.

Тит по голосу тотчас же узнал Домициллу. Над иудейским кварталом вздымалось громадное пламя. Багровое зарево зловеще осветило прилегающие дома, отражаясь в волнах Тибра.

Тит безмолвно смотрел на разраставшееся пламя, и лицо его становилось все более и более озабоченным. При такой скученности построек огонь перекидывался с дома на дом с поразительной быстротой. Через короткое время пламя, казалось, охватило весь квартал, представлявший теперь издали сплошное море огня.

Сострадательная Домицилла тут же начала возносить в мыслях самые горячие молитвы к Иегове, прося его защитить свой народ. В то же время она вспомнила недавний разговор про Иисуса Христа и начала молиться также и Ему, призывая и Его на помощь несчастным людям. В эту ужасную минуту, когда гибли дети и старики, ей хотелось лишь молиться, не, задумываясь, правда ли то, что о нем рассказывают, а Христос, судя по рассказу, был таким добрым и сострадательным.

И ее молитва, казалось, была услышана.

Пламя начало уменьшаться, ограничившись, по-видимому, лишь частью квартала.

– Опасность, кажется, миновала, – сказал наконец Тит. – Я думаю, что тебе нельзя долго оставаться под открытым небом. Могу я тебя проводить домой?

Долгое отсутствие Домициллы встревожило домашних, и на розыски было послано уже несколько рабов. Феба, успевшая незадолго перед этим возвратиться с похорон первосвященника, как только заслышала шаги госпожи, бросилась к ней навстречу.

– Ах, добрая госпожа, у меня все сердце перевернулось от страха, – говорила рабыня. – Сегодня для меня такой несчастный день, что я готова была думать о твоем долгом отсутствии Бог знает что!

На следующее утро Тит много размышлял над вчерашней встречей с Домициллой. Он задавал себе вопрос, что могло побудить ее идти ночью смотреть пожар? Он предполагал, что Домицилла, как и многие из женщин тогдашнего высшего круга, держалась втайне иудейства, но все же это казалось ему недостаточным для столь живого участия ко вчерашнему бедствию. Как бы то ни было, эта молодая девушка с некоторого времени начала сильно занимать воображение Тита. Возвышенные нравственные правила, которые преподаны были с детства Домицилле ее рабыней Фебой, наложили высокую печать чистоты и непорочности на все ее поступки. Правда, по сравнению с блестящей и пышной красотой Береники, красота Домициллы была лишь красота маленькой звезды при сверкающем солнце. Но эта скромность, это отсутствие чего бы то ни было бьющего в глаза и делало Домициллу особенно привлекательной.

Размышления Тита были прерваны приходом военного легата, который принес подробный отчет о вчерашнем происшествии, из которого было ясно, что иудеи не виноваты.

– Объяви, – сказал Тит, – что всем, у кого пожар истребил имущество, потери будут возвращены за счет казны. Кроме того, я сделаю распоряжение, чтобы потерпевшим был выдан хлеб и мясо, а также дано временное пристанище… Как ты думаешь, – спросил Тит, – не будет опасно, если я сам явлюсь в иудейский квартал для раздачи денег?

– Я думаю, правитель, что это нисколько не опасно, – отвечал легат. – В квартале мною оставлена удвоенная стража. Если ты позволишь мне объявить им наперед о твоем намерении, то, мне кажется, тебя встретят с радостью. Народ слишком угнетен постигшим его бедствием и едва ли станет отвергать руку помощи.

Домицилла спала неспокойно. Ей казалось, что она продолжает видеть обуглившиеся развалины. Желая отогнать этот кошмар, Домицилла решила разбудить Фебу, находившуюся в соседней комнате. Домицилла попросила ее рассказать, где она была. При рассказе о том, как погребен был иудейский первосвященник, чувствительная Домицилла едва сама не расплакалась.

– Когда я думаю о бедствии, постигшем иудеев, – сказала Домицилла после некоторого молчания, – мне приходит на память рассказ Тита о Иисусе Христе. Неужели, в самом деле…

Домицилла не решалась договорить. Это слишком противоречило сложившемуся у ней представлению о Боге Иегова, невидимый Бог, с его великолепным храмом, для которого даже великий Август посылал дары, такой Бог, по ее мнению, был единственно подходящим Существом, которому могла оказывать высочайшее почтение гордая римлянка и к тому же родственница цезаря. Но распятый Назарянин, притом, быть может, представленный Титом в более идеальном, чем на самом деле, свете, такой Бог, по ее рассуждению, едва ли был возможен.

Она задумчиво сказала:

– Я не поступаю так, как многие римские матроны, они признают иудейского Бога и даже молятся Ему, но в своих поступках не руководятся никакими высшими правилами. По-моему, это неправильно. Вместе с вами я разделяю надежду, что некогда явится Мессия, но мне кажется, что Мессия избавит не только вас, но и всех людей. Только я думаю, что этот Мессия должен явиться не в образе раба, который умер на кресте…

– Возвращаясь после похорон первосвященника, – сказала Феба, – я не могла ни о чем другом думать, как только о несчастье своего народа и моей родной семьи. Ах, – добавила она страдальчески, – чем больше я об этом думаю, тем больше боюсь, что причина страдания всех нас одна.

– Так ты полагаешь, – спросила Домицилла с удивлением, – что разрушение Иерусалима есть наказание Божье за смерть Назарянина? Но причем же тут твоя семья?

– Я просила тебя, добрая госпожа, – продолжала Феба, – никогда не расспрашивать меня о судьбе моих родных. Если для меня потеряно все, – думала я, – то я желала по крайней мере утешить себя хоть тем, что у меня остается светлое воспоминание о днях, проведенных в, доме отца, пока на нас не обрушились бедствия. Но сегодня… сегодня я не могу удержаться; мое сердце разрывается на части, и ты, ты, добрая госпожа…

– И все это имеет отношение к смерти Христа? – снова спросила Домицилла.

– Я не знаю, говорил ли тебе, госпожа, Тит, – тихо сказала Феба, – что Христос предсказал гибель и разрушение Иерусалима и все обрушившиеся на нас бедствия, что не осталось ничего такого, чтобы случилось не так, как Он говорил. Причина, почему Его ненавидел наш народ, заключалась в том, что Он предсказывал нам гибель, тогда как мы надеялись господствовать над всем миром. Эту надежду имели особенно наши первосвященники и книжники; они же распространяли ее и в народе. Мой дед был первосвященником. Он жил как раз в то время, когда в Иудее учил Христос. Его звали Каиафой, и он-то и осудил Христа на смерть…

Домицилла не верила своим ушам! Внучка первосвященника теперь ее рабыня!

Феба, собравшись с силами продолжала:

– С этих пор счастье навсегда оставило наш дом. Моя мать, младшая дочь первосвященика и его любимица, умерла в родах, оставив пятеро детей, из которых мне, самой старшей, не было и девяти лет. Дед мой тоже вскоре умер, как говорят, с горя по своей любимой дочери. Старания моего отца занять его первосвященническое место окончились неудачей из-за интриг. В скором времени страшный пожар уничтожил все наше имущество. Участливые друзья помогли отцу стать на ноги, ссудив его деньгами. Он начал торговлю персидскими коврами. В первый же год дела его дошли блестяще, и это дало возможность воспитать всех нас. Он решил снарядить в Рим два судна с тканями и материями. Утром перед отъездом – с того времени уже прошло 12 лет – я видела своего отца в последний раз. Я предчувствовала это при прощании и горько плакала, расставаясь с ним. С тех пор никаких вестей о нем не было. Несомненно, он погиб вместе со своим товаром в морской пучине.

Несчастная девушка глубоко вздохнула. Она не знала, что ее отцу через несколько лет удалось возвратиться в Иерусалим; она не знала, что с тех пор он дни и ночи занят был одною лишь мыслью, как бы отыскать свою любимицу дочь; не знала, сколько он испытал горя.

– Чтобы расплатиться с заимодавцами, – продолжала Феба, – было продано все оставшееся имущество, но этого не достало, и тогда всех нас продали в рабство. Нас повезли в Александрию. О, что я пережила, когда мне вымазали ноги мелом и вывесили над головой дощечку с надписью о моих летах и моих качествах! Я досталась скупщику рабов, который отвозил их в Рим для перепродажи. Бедствия и здесь ожидали меня, пока наконец Господь не сжалился надо мной и не послал тебя, добрая госпожа! Единственное, что меня поддерживало в эти невыносимые минуты, это вера и молитва к Богу отцов моих.

Домицилла внимательно слушала ее рассказ. Только теперь для нее стало ясно, почему Феба всегда имела такой задумчивый вид.

– Эта вера, что Бог отцов смягчит когда-либо гнев свой, – продолжала Феба, – не покидала меня и тогда, когда стало известным, что Иерусалим взят и храм разрушен. К этой вере я обращалась и вчера, когда вели в триумфальном шествии первосвященника и левитов, когда я наконец проводила прах помазанника Божия, которому пришлось так бесславно окончить дни свои в языческой земле… Я тебе еще не сказала, госпожа, – продолжала Феба, – того, на чем именно основывается моя вера, когда я думаю, что постигшее мой народ и мою семью наказание, должно когда-либо окончиться. Когда Христос висел на кресте и когда наши первосвященники и книжники, издеваясь, говорили: "Если ты Сын Божий, сойди с креста", – тогда Он, подняв глаза к небу, произнес: "Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят"…

– Что ты говоришь? – перебила ее Домицилла. – Неужели Он мог так молиться? Неужели Он в муках и среди насмешек мог просить за этих людей? Человек может говорить что угодно при жизни, но пред лицом смерти… Если бы ты мне сказала, что Он, испытывая страдания, произнес проклятие на Иерусалим и предсказал гибель своему народу, то это было бы понятно. Но, ты говоришь, Он молился за своих мучителей! О, Феба, произносилась ли когда-либо человеческими устами более высокая и святая молитва? Нет, нет, Феба, – после этого я готова верить, что это был не человек, а Бог!

– И эта-то молитва умирающего Христа, – сказала Феба со слезами на глазах, – есть единственная надежда, что горести наши когда-либо закончатся. Такая молитва из уст праведника не может остаться неуслышанной. И если Господь наказал нас, если взыскал с нас неповинную кровь праведника, то придет время, когда Он простит нас.

– Я благодарна тебе за все, что ты мне сказала, – немного помолчав, произнесла Домицилла. – Когда вчера пламя бушевало с такой яростью в иудейском квартале, я подумала, что оно истребляет и без того слишком обиженных судьбой людей. Это был столь неожиданный финал для триумфального дня и такая жестокость к ни в чем неповинным беднякам, что я невольно вспомнила о Христе и стала молиться Ему, чтобы Он остановил бедствие. Это был первый случай, когда я обратилась с молитвой к Христу. Быть может, Его силой и сделалось так, что пожар в скором времени прекратился. Ах, Феба, как много таинственного в действиях Божиих!.. Однако довольно сегодня об этом: меня клонит ко сну, и я чувствую, что теперь засну. Иди, Феба.

VIII

После триумфального дня последовал длинный ряд празднеств, представлений и разного рода увеселений для народа. В храм Юпитера выставлены были наиболее замечательные трофеи из разрушенного Иерусалима, и множество любопытных приходило, чтобы посмотреть на них.

На одном из полей, находившихся по ту сторону Тибра, иудейскими рабами вырыт был громадных размеров бассейн, в который через канал провели воду из Тибра, в этом бассейне должно было происходить морское сражение. После того, как тысячи зрителей расположились вокруг, суда устремились друг на друга. Победившей стороне назначена была значительная награда, и потому сражение велось не на жизнь, а на смерть. На, судах сражались между собой иудейские пленные. Многие были ранены и убиты, и вода сделалась красной от крови. Когда судно предводителя одной из сторон было потоплено, с берега раздались рукоплескания и победившим торжественно дана была награда.

Но самым большим развлечением как для знати, так и для черни были бои гладиаторов и травля диких зверей. Представления продолжались в течение целых ста дней: за это время было истреблено не менее пяти тысяч диких животных. Большинство участников этих кровавых увеселений также были иудейские пленные. На арене амфитеатра на Марсовом поле устроен был деревянный город с храмом наподобие Иерусалимского, и одна часть иудейских пленников должна была брать его приступом, в то время как другая защищала.

В театре Помпея давалась каждый день специально поставленная пьеса, изображавшая триумфальное шествие Бахуса по Востоку. И хотя на представлении присутствовал вместе с отцом сам Тит и другие члены семьи цезаря, актеры нисколько не стеснялись отпускать по поводу отношений Тита и Береники остроты и шутки, вызывавшие у толпы дружный хохот. Веспасиану не нравилась такая дерзость, хотя эти шутки подхватывал даже брат Тита, Домициан. Тит относился к этому благодушно и, нисколько не обижаясь на насмешки, старался успокоить отца.

* * *

Тит, согласно своему обещанию, навестил Климента и убедился, что дядя его непреклонен и что его образ жизни вполне разделяет и его жена. Тита особенно поразила эта перемена в воззрениях своей родственницы. Нанося визит, он главным образом рассчитывал на ее помощь, но теперь, после неудачи, он оставил обоих с твердым намерением не переступать более никогда порога их дома.

Веспасиан и Тит не знали, что их ближайшие родственники держатся христианства. Прошло семь лет с того времени, как Нерон обвинил христиан в устроенном им же самим пожаре и казнил их такое множество, что, казалось, в столице навсегда было искоренено христианство.

IX

Несмотря на то, что Иосиф Флавий решил не являться во дворец цезаря в течение всех дней триумфальных празднеств, на следующий же день после его приезда к нему пришел от Тита раб с приглашением.

Заданный Домициллой вопрос о причине гибели иудейского народа заставил Тита задуматься: действительно ли разрушение Иерусалима ниспослано Богом как наказание за смерть Назарянина? Если христиане признают Распятого Богом, в каком отношении стоит Он к Богу иудейскому? И сами христиане – секта ли они только или находятся во вражде с иудеями? Кто мог лучше все это разъяснить, как не Иосиф Флавий?

Разговор между ними продолжался долго. Иосиф не был фанатичным ненавистником христиан, и потому ответы его до известной степени были лояльны по отношению к христианству. Христос, по его мнению, был просто мечтателем, который вначале представлялся не опасным, но впоследствии, когда оказалось, что Он упорно стремится распространить свои мечтания среди народа, был признан весьма вредным человеком. Что же касается отношения христиан к иудейству, то они, в сущности, держатся учения закона Моисеева и священных ветхозаветных книг. Причиной же, почему христиане признали основателя своей секты Богом, является то, что они подвергаются преследованиям, которые велись против них фарисеями в Иерусалиме и затем при Нероне: человек устроен так, что чем больше преследуют его за то, что он держится таких, а не иных воззрений, тем больше он начинает почитать эти воззрения. Учение, которое проповедовал Христос – человек, не обладавший никаким научным знанием, впервые было приведено в систему известным Павлом, учеником знаменитого Гамалиила. Павел дополнил это учение, внеся в него все, что касается отношений христиан к государству, их послушания властям и частных обязанностей. В общем, возникшее новое учение христианства ограничивается низшими классами. "Да еще женщинами, – добавил, смеясь, Иосиф, – так как женщины всегда гонятся за новизной как в модах, так и в религии".

Дальнейшие сведения о христианстве Тит получил от Береники, когда в полдень посетил ее. Перстень Августа доставил Титу большое удовольствие; он гордо носил его и на обращенную в письме просьбу быть милостивым к царице отвечал уверениями в своей верности.

Относительно Иисуса из Назарета она рассказала ему, что Он ученик Иоанна Крестителя. Сам Иоанн происходил из жреческого сословия и был человеком возвышенной души и строгих правил, так что пользовался большим уважением со стороны царя Ирода, который неоднократно обращался к нему за советом. Иисус же, напротив, был простым плотником. К Нему сначала весьма привержен был простой народ, но когда оказалось, что Он в своем учении восстает против существенных законов, то все Его оставили. Один из приближенных учеников Его изменнически выдал Его за тридцать сребреников и Он осужден был на смерть.

После этого Тит решил, что ему теперь вполне известно, кто такой Христос и что такое христианство. Правда, для него оставался по-прежнему загадкой случай с незнакомым старцем, явившимся накануне разрушения Иерусалима, но, во всяком случае, секта христиан для него более с точки зрения политической не имела никакого значения.

От Береники Тит направился в иудейский квартал. Тит знал, что иудеи встретят его со смешанными чувствами. Но он владел даром располагать в свою пользу сердца людей, и его внимание, и участливость, с какими он обращался со старыми и молодыми, везде обещая помощь и раздавая милостыню, заставили иудеев хоть на миг забыть, что пред ними находится человек, разрушивший священный город и храм.

Оказалось, что пожар произошел неподалеку от синагоги. Мрачно стояли обуглившиеся стены, а из-под развалин еще курился дым. Возле дверей одного дома, который, по-видимому, принадлежал зажиточному иудею, сидел, склонив голову на руки, старец. Это был раввин Аарон бен Анна. И его жилище вместе со всем скарбом стало добычей пламени. Он сидел так целый день и никому не отвечал на приветствия. Когда ему сказали, что в иудейский квартал прибыл Тит, он поднял голову и, увидев, что Тит идет, по направлению к нему, уставился на подходившего, Тит не мог перенести этого взгляда и стал смотреть в сторону. Тогда старик, поднявшись, сказал голосом, который, казалось, исходил из могилы:

– Вы, Флавии – орудие в руках моего Бога, Который, пожелал наказать народ Свой за его беззакония. Но орудие оказалось более жестоким, чем рука, которая его направляла, поэтому Господь отверг это орудие. Для тебя, Тит, не будет более ни одного радостного дня, ни одно из твоих желаний не исполнится более. Несчастье за несчастьем падет на твою голову. Пока стоит мир, да будет проклято имя Флавиев, потому что они попрали дочь Сиона! Иди, тебя ждет брат твой!

Сказав это, старик снова сел и опустил голову. Тит же стоял перед ним ошеломленный, не зная, как отвечать на этот дерзкий вызов старого раввина. Как и отец, который ежедневно обращался к гадателям, Тит был суеверен, и потому этот случай произвел на него удручающее впечатление.

– Не трогайте его, – сказал он властно страже, которая готова была броситься на дерзкого оскорбителя, и, задумчиво опустив голову, направился в Ватиканский квартал, где расположились легионы, принимавшие участие во вчерашнем триумфе.

Невдалеке от цирка Тит, к удивлению своему, увидел своего дядю Климента вместе с какими-то людьми. Все они были одеты в белые одежды и шли по улице, которая вела мимо цирка. Тит с любопытством проследил за ними и увидел, что все они направились внутрь могильного памятника, находившегося на одной из вершин. Кто мог быть там погребен? Зачем понадобилось туда идти Клименту, и что это за люди, с которыми он шел? Тит хотел было последовать за ними, но после своего неудачного визита к дяде ему неприятно было с ним встречаться.

* * *

При приближении к лагерю Тита удивили раздавшиеся оттуда торжественные крики. Неужели войска продолжают еще и сегодня вчерашний триумф? Но, войдя в лагерь, он увидел своего брата Домициана на богато убранном белом коне и в длинной белой мантии с пурпурными прошивками. В сопровождении свиты всадников, он, по-видимому, направлялся из лагеря в город.

Тит нахмурился: он понял, для чего Домициан приезжал в лагерь. Когда обсуждался порядок триумфального шествия, Домициан требовал, чтобы ему позволили следовать вместе с Титом на белом коне. Но так как при триумфе только победителю присвоено было право выезжать на белом коне, а Домициан участия в войне не принимал, то Веспасиан отверг это требование.

Но честолюбие и зависть к брату не позволили ему на этом успокоиться, и потому на следующий день, одевшись в богатейшие одежды, какие обычно надевали триумфаторы, он на белом коне отправился в лагерь. Благодаря щедрым дарам, которые его свита раздавала направо и налево легионерам, ему нетрудно было вызвать одобрение войск.

Этот случай послужил поводом к тому, что Веспасиан был крайне возмущен дерзким поступком сына.

– Почему же ты не дашь мне случая стяжать славу? – отвечал Домициан на упреки отца. – Пошли меня против парфян или германцев, и ты сам удивишься моим доблестям…

– Какой враг способен одолеть в настоящее время римские легионы? – возразил Веспасиан. – Курица должна сидеть подле своих цыплят, а не пытаться выглядеть павлином. Из незрелых ягод никогда не выйдет сладкого вина. Что касается курицы, – отвечал Домициан, – то это сравнение более подходит Титу и его иудейской наседке, чем ко мне. И относительно вина – надо еще доказать, что оно из незрелых ягод. Быть может, оно и не будет сладко, – добавил он насмешливо, – но зато крепко.

– Милостивые боги да избавят Рим от такого напитка, – раздраженно воскликнул цезарь.

– Рим, без сомнения, гораздо охотнее будет пить скорее его, чем сладкое вино Тита, – отвечал Домициан. Ты думаешь, отец, – продолжал он с язвительной улыбкой, – что я завидую Титу и его триумфу? Нисколько. После того как вчерашней ночью я послушал прорицания, я готов от души пожелать моему брату всего наилучшего.

Тит удивленно посмотрел на Домициана.

– Один брат не должен быть несчастной звездой для другого, – заметил с горькой усмешкой Домициан, – мы спрашивали звезды и относительно тебя, Тит.

– И что же показали звезды?

– Они благоприятствуют тебе, – отвечал Домициан, – они предсказывают тебе славу после смерти. Но я нисколько не завидую этому. Мне безразлично, что будут говорить после моей смерти. Но мне, – продолжал Домициан, – предсказано другое. Рим и целый мир будут ползать у ног моих! Да! Юпитер бросающий громы и приводящий в трепет всякое живое существо, вот идеал цезаря! Это великий идеал, таким и будет Домициан.

– Это идеал не цезаря, а волка среди овец, – строго сказал Веспасиан. – Если боги допустят этому случиться, то от Рима не останется даже и щепки.

– Если бы это было в моей власти, – насмешливо сказал Домициан, – я повторил бы историю Иерусалима на берегах Тибра. Весь Рим обратить в развалины, даже храм Юпитера на Капитолии сделать кучей обломков, по крайней мере была бы память о роде Флавиев!

С этими словами Домициан оставил отца и брата, которые молча глядели ему вслед.

Первым нарушил молчание Веспасиан. Он заговорил об отношениях Тита к Беренике, выразив сыну порицание за его неразборчивость.

– Отец мой, – спокойно отвечал Тит, – если зависть и честолюбие возмущены царицей за то, что она желает стать женой Тита, то надо сказать, что даже те, которые ненавидят ее, не могут отрицать, что она выше всех римских женщин не только по красоте, но и по уму. Фамилия Иродов еще со времен Августа находилась в самых близких отношениях к дому цезаря. И какой же закон повелевает сыну цезаря искать супругу непременно среди римских матрон?

– Как римляне смотрят на твою связь, – сказал Веспасиан, об этом ты мог слышать в театре. Иудеянка – будущая царица…

– Отец, – перебил его Тит, – я дважды женился в интересах нашего рода. Оба раза смерть унесла моих жен, не оставив мне наследника. Теперь я хочу следовать влечению своего сердца.

– Предрассудки сильнее всяких крепостей, – сказал Веспасиан. – Господство Флавиев еще не успело укорениться, и зависть, как крот, может подточить слабые корни.

Когда Тит ушел, Веспасиан погрузился в размышления К неприятностям, которые причинял младший сын, прибавлялось еще то, что Тит, следуя своей страсти, может жениться на Беренике. Разве Домицилла не могла бы составить ему подходящей партии? Свежая, цветущая девушка, добрая и умная. И сколько в ней энергии! Такая девушка вполне подходит для Тита.

X

Во время пожара вместе с домом раввина Аарона бен Анны пропало и все то, что оставила у него Феба. Фебу это сильно опечалило. Теперь уже она не сможет помочь несчастным пленным. Надежды на то, что она встретит своих родных, почти никакой не было, но, если она теперь и увидит кого-нибудь из них в плену, помочь им будет не в состоянии.

Домицилла старалась, насколько это было возможно, утешить ее. С тех пор как Феба поведала ей печальную историю своей жизни, Домицилла стала относиться к ней иначе. Бедствия, преследовавшие семью Фебы, вызывали у Домициллы сострадание и желание ей помочь. Разве она, Домицилла, не может попросить цезаря, чтобы он дал свободу бедной рабыне? Разве Тит не согласится по ее просьбе навести справки о том, нет ли среди пленных родных Фебы?

Через два дня после памятного ночного разговора Домицилла пришла домой в веселом расположении духа. Сияющая, она подозвала Фебу и сказала:

– Ты свободна! Цезарь даровал тебе свободу! Кроме того, Тит обещал навести справки о твоих родных и, если они найдутся, то дать и им свободу!

– Пусть Бог моих отцов наградит тебя за твои милости, повелительница, – сказала она со слезами на глазах. – Но я приму свободу только с условием, что и вперед останусь служить тебе, как раньше.

Домицилла и сама надеялась, что Феба не оставит ее. Ей было бы тяжело расстаться с доброй рабыней. Она решила ежемесячно давать Фебе содержание, чтобы она через несколько месяцев могла отложить сумму, гораздо больше утраченной.

* * *

На четвертый день празднеств должно было начаться состязание колесниц в Большом цирке. Посреди арены расположена была длинная каменная преграда, вокруг которой должны были объезжать по семь раз участвовавшие в состязаниях возницы.

Береника, до этого дня не посещавшая триумфальных зрелищ, решилась присутствовать на этом состязании и готовилась к нему заранее. Тит обязательно будет присутствовать в цирке, и этим случаем нужно было воспользоваться. В первый раз ей представилась возможность открыто показаться перед Римом вместе с Титом – пусть народ привыкает видеть в ней жену своего будущего цезаря.

Когда Веспасиан со всем семейством появился в императорской ложе, наполнявшие цирк тысячи людей разразились бурными приветственными криками.

Сам цезарь занял место посередине; по правую руку поместился Тит и возле него Береника; по другую сторону, рядом с царицей-матерью, сел Домициан. Домицилла, намеревавшаяся сесть в глубине ложи, подчиняясь настойчивому желанию цезаря, села непосредственно за ним. Сначала Веспасиан хотел посадить ее возле Тита, но вдруг появилась Береника, и ему пришлось усадить иудейскую царицу на подобающее ей почетное место.

Береника скоро убедилась, что Веспасиан держит себя весьма холодно по отношению к ней, зато необыкновенно ласков с Домициллой. Так как цезарь всякий раз в разговоре с ней должен был оборачиваться назад, то это не укрылось и от всех других. Беренике впервые пришла в голову мысль, что в Домицилле она может найти свою соперницу. Если любовь, как говорят, слепа, то ревность, несомненно, имеет сто глаз.

Домициллу, согласно ее желанию, сопровождала Феба. Сегодня в первый раз вместо платья рабыни она надела одежду вольноотпущенной. С ее места хорошо можно было видеть Домициллу и незаметно следить за тем, что происходит вокруг нее.

Цезарь бросил белый платок и этим дал знак начать состязание. Каждый возница, выступавший на состязании имел свой, отличный от другого, цвет одежды: белый, красный, зеленый или синий. Еще за много дней до состязания заключались многочисленные пари, какой цвет победит. Как только колесницы стремительно выезжали на арену, каждый был поглощен местом возницы своего цвета. Когда казалось, что побеждает один, но затем его неожиданно перегонял другой, из толпы зрителей неслись неистовые крики.

Домициан и Береника поставили на красный цвет, Домицилла – на зеленый. Некоторое время впереди шел белый возница, но мало-помалу стал отставать, и скоро его обогнал сначала синий, а потом зеленый. Красный, по-видимому, сдерживал своих лошадей. Береника и Домициан, казалось, готовы были выпрыгнуть из ложи, чтобы заставить его ехать быстрее. Но постепенно расстояние между ним и первыми двумя все более и более уменьшалось, и, наконец, все три возницы поравнялись и некоторое время шли, не отставая один от другого. Но во время шестого круга колесница синего при повороте неожиданно ударилась о выступ стены, и колесо ее разбилось вдребезги, а возница полетел на землю. Таким образом, впереди остались лишь красный и зеленый цвет. Чем ближе они были к цели, тем усерднее возницы подгоняли своих коней: даже в царской ложе можно было услышать порывистое дыхание взмыленных животных. Оставалось сделать еще один круг: красный возница перевернул кнут и начал неистово наносить удары. Лошади рванулись вперед, опередив на несколько шагов зеленого возницу, но, когда красный и дальше стал погонять по-прежнему, одна из лошадей заупрямилась и встала на дыбы. Это решило все: через несколько мгновений цирк разразился неистовыми криками в честь победившего зеленого возницы.

Когда победитель в сопровождении судей появился в ложе цезаря, чтобы из его рук принять награду – золотую пальмовую ветвь, Веспасиан, обращаясь к Домицилле, сказал:

– Я думаю, что наш герой предпочтет получить награду из твоих прекрасных рук.

С этими словами он передал ей ветвь. Домицилла должна была выйти вперед и при восторженных криках народа вручить победителю награду.

Береника была крайне огорчена и тем, что ей не удалось выиграть пари, и еще более тем, что пари выиграла ее соперница, сиявшая теперь счастьем не столько из-за выигрыша, сколько из-за внимания, оказанного ей самим цезарем. Недобрая усмешка играла на устах иудейской царицы, когда она смотрела, как, смущенная вниманием всего цирка, Домицилла вручает ветвь победителю.

* * *

Ростовщик Самуил бен Симеон, познакомившийся с Иосифом во дворце Береники, счел за честь пригласить к себе в дом знаменитого мужа. На обед вместе с ним приглашены были и самые богатые иудеи, жившие в Риме. Помня свое обещание, Самуил бен Симон хотел воспользоваться случаем, чтобы уговорить своих друзей открыть кредит царице.

За столом находились все наиболее известные римские ростовщики, некоторые из них явились вместе с женами и дочерьми.

Скоро хозяин перевел разговор на Беренику.

– Это замечательно, – сказал Иосиф, которого разговор с царицей снова заставил мечтать о несбыточных надеждах, – что в такое безвыходное время дочь Израиля побеждает сердце того, кто является виною всех наших бед. Если ей удастся стать женой будущего цезаря, то, несомненно, Иерусалим и храм будут восстановлены.

– Дал бы Бог, чтобы наша царица стала второй Эсфирью, а то и больше, – сказал Самуил, – мои денежки тогда были бы в безопасности.

– Заплатить на несколько процентов больше, – вставил ростовщик Соломон, – для нее тогда ровно ничего не составит. Вот когда наступит золотое время для Израиля. Римляне во сто раз заплатят нам за то, что взяли.

– Веспасиан, – заметил осторожно ростовщик Исаак, – еще будет царствовать не один год, пока власть перейдет к Титу. Я готов рискнуть чем угодно, но только не раньше, как царица сделается женой Тита. До этого же времени я не так прост, чтобы дать ей загребать моими руками жар.

– В Риме, – сказал Самуил, – можно всего достигнуть, только надо иметь большие средства. Когда у Рима просят – он нищий, когда дают – он царь.

– Прежде чем сразить Голиафа, – заметил Соломон, – Давид должен был запастись камнем с пращой. Если Господь через простого пастуха освободил свой народ от ига филистимлян, то, может, Он и теперь спасет Израиль через эту женщину. Мы же, живущие в Риме, должны быть свободны от упрека со стороны остальных наших братьев, что оставили царицу в беспомощном положении.

– Что Тит страстно в нее влюблен, – сказал Иосиф – это не подлежит сомнению. И император Веспасиан расположен в ее пользу. Отвращение римлян к чужестранке и особенно к дочери нашего народа – вот камень, который лежит на пути и который надо разбить в этом продажном Риме золотым молотом.

– Если Господу угодно будет спасти свой народ, – отвечал Исаак, – то Он сделает это и без моих денег. У Моисея был всего-навсего деревянный посох, когда он шел освобождать Израиль от рабства египетского.

– Я думаю иначе, – серьезно сказал раввин, – все, кто спасал до этого времени народ свой, находили для этого силу в молитве и покаянии. Если Береника покажет мне, что под шелковым одеянием она носит суровую одежду раскаяния и плача, тогда я поверю в ее призвание.

– Где же это написано, – возразил Самуил, – что Эсфирь, например, или Моисей носили покаянные одежды?

Здесь решилась вступить в разговор жена Самуила, потому что Береника своей ласковостью и подарками предусмотрительно успела покорить ее сердце.

– Благородный Иосиф говорил моему мужу, – сказала она, – что в день нашего общего бедствия царица одета была в траурные одежды. Нельзя найти равной ей по красоте, уму и благородству; такой женщине только и быть царицей. И если Господь соединил столько даров в одной особе, то я думаю, что уже по этому можно судить, что она предназначена для чего-то особого…

Спор продолжался еще долго, но к какому-то определенному решению собравшиеся так и не пришли…

После обеда Иосиф отправился на аудиенцию к цезарю. Иосиф знал, что Веспасиан больше всего любит, когда ему говорят прямо без обиняков, и потому начал излагать ему политические соображения, которые могли быть поняты им одним. Он указал прежде всего на материальное и нравственное значение, какое имели рассеянные во всех концах Римской империи иудеи. Чем лучшим мог бы Веспасиан поддержать еще не окрепшее господство дома Флавиев, как не содействием иудеев? Если он, будучи полководцем, прежде всего на Востоке, в Палестине, провозглашен был цезарем, то почему ему нельзя рассчитывать и теперь на иудеев? Кроме того, Иосиф указал на истощенность государственной казны, чему могли бы помочь иудеи, владеющие громадными денежными суммами.

Иосиф ни словом не обмолвился о царице Беренике, но Веспасиан понял, к чему он ведет речь.

– Я не отрицаю справедливости твоих замечаний, – сказал он. – Но что я могу сделать, если римский бык совсем не желает есть того сена, которое ему подкладывает Тит? Я знаю, что мой сын, – сказал цезарь, – совершенно ослеплен любовью к царице. Но я не настолько глуп, чтобы впрягать в одну телегу лошадь и корову. Царица никогда не станет римлянкой. Она останется чужестранкой.

– Фамилия Иродов, – робко вставил Иосиф, – еще при Августе стояла в самой близкой связи с Римом.

– И все-таки не переставала быть иудейской, – недовольным тоном возразил Веспасиан. – Нет, перестаньте сначала есть свой чеснок, тогда, может быть, мы с вами сядем за один стол обедать…

Когда Иосиф покинул дворец, для него было ясно, что планы царицы неосуществимы и золотые надежды на новое будущее Израиля улетучились как сон. Он предоставил дальнейшим событиям разубедить в этом и саму Беренику.

* * *

Домицилла никогда не была так весела, как в этот вечер. Если она радовалась утром освобождению Фебы, то теперь, после проявленного к ней внимания цезаря, эта радость удвоилась. От нее не укрылись нежные взгляды, которыми Тит и Береника обменивались друг с другом. Ей неприятно было видеть, что человек совершенно покорен этой женщиной. Но она слишком мало ценила себя, чтобы обратить внимание на то, что после он оставил царицу почти без всякого внимания.

Более проницательной была Феба, но она побоялась говорить о своих мыслях.

XI

Уже в начале иудейской войны на рынки, где производилась продажа рабов – в Делосе, Дамаске, Александрии и Риме, – стало поступать такое количество рабов, что римское правительство вынуждено было брать значительную часть этого обесцененного товара для своих нужд. Пленными иудеями в скором времени были наполнены египетские, греческие и нумидийские каменоломни, рудники в Сардинии и Испании. Когда был разрушен Иерусалим, каждый корабль, шедший с Востока, привозил столько пленных иудеев, сколько их могло вместиться. Веспасиану пришлось подумать, как наиболее разумно применить эту рабочую силу. Так зародилась мысль о постройке Колизея.

Так как Колизей считался бы постройкой Веспасиана, то Тит пожелал прославить себя строительством грандиозной арки, красивее которой не было в Риме. Расположенная на священной улице, по которой победитель во время триумфа направлялся в Капитолий, на вершине холма Велиа, она должна была вести с одной стороны к форуму, с другой – к равнине, на которой строился Колизей. Третьим сооружением были термы – бани Тита.

* * *

Береника всецело была занята достижением поставленной цели. Кредит, открытый ей ростовщиками Самуилом и Соломоном, давал такое средство, с которым можно было достигнуть в Риме весьма многого. В театре в скором времени не только перестали отпускать остроты по поводу отношений Береники и Тита, но начали хвалить род Иродов, выставляя их самыми верными друзьями Рима. Стихотворцы в напыщенных одах восхваляли ее и ее семью; они говорили, что если не по рождению, то по уму ей назначено быть царицей Рима, и Рим должен гордиться, что у него будет такая, хотя бы и приемная дочь. И сама Береника составляла стихотворения на латинском и греческом языках, и при самой пристрастной оценке им нельзя было отказать ни в отделанности, ни в простоте. Ее сравнения и образы заимствованы были из псалмов, и она умело пользовалась ими, чтобы воспеть величие и красоту Рима. В своем дворце она распорядилась нарисовать портреты цезарей Августа и Агриппы рядом с ее дедом; внизу помещены были стихи одного из лучших поэтов, в которых восхвалялась дружба между семьей цезаря и Ирода. Береника не пропускала случая, чтобы навестить то одного, то другого сенатора, и во многих случаях ей удалось расположить их в свою пользу. Даже те, кто с недоброжелательством относился к ней, сознавали, что в Риме едва ли можно найти другую женщину, равную ей по красоте, уму и великодушию.

По отношению к Домицилле царица стала гораздо спокойнее с тех пор, как, как-то спросив о ней Тита, узнала, что он будто бы мало интересуется этой девушкой.

В тот день, когда иудейские пленники отправлены были для работ на постройке Колизея, Береника ожидала посещения своего возлюбленного.

Накануне она велела позвать одну старую гадалку, жившую в иудейском квартале, у капенских ворот; по линиям руки она предсказала, что в скором времени царицу ожидает важная перемена. Таким образом, сегодня надо добиться во что бы то ни стало, чтобы Тит произнес страстно ожидаемое слово. Ее густые черные волосы, скрепленные золотой с бриллиантами диадемой, были искусно причесаны; великолепные одежды изящно скрывали ее формы.

Однако пришел назначенный час, а Тит не появился. Береника почувствовала, что ее охватывает раздражение. "Что его задержало? Дела? Но тогда он должен был известить меня! Царицу и дочь великого Ирода он заставляет ждать!" – обиженно подумала она.

В это время рабыни сказали, что от Тита пришел посланец. Береника тотчас же приказала позвать его и, взяв у него связанные и запечатанные хорошо знакомой ей печатью навощенные дощечки, прочитала: "Я не могу прийти сегодня, моя добрая Береника. Один весьма прискорбный случай сильно расстроил меня. Я решил не идти к тебе, чтобы не испортить твоего веселого расположения духа. Надеюсь, что ты будешь сегодня вечером в саду".

* * *

Тит не меньше отца желал, чтобы начатые постройки были окончены возможно скорее, и потому отправился к месту работ. Оттуда он хотел пойти к Беренике.

Тит подходил то к одной, то к другой группе работавших, выражая похвалу и одобрение. Вдруг невдалеке раздались крики. Тит увидел группу рабочих, окруживших кого-то. Тит поспешил туда. При его приближении все почтительно расступились. Он увидел на земле старого иудея, которому, по-видимому, ударом палки надсмотрщика проломлена была голова. Удар пришелся немного выше виска, из раны струилась кровь. Молодая девушка, тоже иудеянка, поддерживая изувеченного, старалась привести его в чувство. Она ломала руки, не зная, что делать. Это была Феба, нашедшая своего отца.

Тит припомнил, что где-то уже видел эту девушку. Движимый состраданием, он спросил, кто этот старик.

– О повелитель! – заливаясь слезами, отвечала девушка. – Десять лет я разыскивала своего отца, десять лет я просила у Бога милости встретить его, и в тот момент, когда я нашла его, надсмотрщик нанес ему смертельный удар!

Хотя Тит и видел множество подобных сцен при осаде и взятии Иерусалима, этот случай произвел на него сильное впечатление. Он приказал принести воды, обмыть кровь и перевязать рану. Затем обратился к Фебе:

– Я, кажется, где-то уже тебя видел? У кого ты служишь?

– Я рабыня твоей родственницы Домициллы, – отвечала девушка. – Она позволила мне помогать моим несчастным соплеменникам. Благодаря ее имени меня свободно пускали к ним. И вот сегодня я увидела этого старца, и сердце мне подсказало, что это мой отец – мой отец, которого я десять лет тому назад потеряла. Но в тот момент, когда я хотела кинуться к нему на шею, надсмотрщик ударил его. О Боже, Боже, он его убил насмерть!

И девушка разразилась безутешными рыданиями.

Услышав имя Домициллы, Тит нахмурил брови. Ему неприятно было, что именно с ее рабыней произошел такой случай.

– Он поправится, – постарался утешить он девушку.

Однако все усилия были напрасны. Все это расстроило Тита. Как ему идти в таком настроении к Беренике? Поэтому он решил отправиться к Домицилле, зная, какое живое участие принимает она в судьбе своей рабыни.

При этом случае присутствовал еще один человек, это был Флавий Климент, который, как ближайший родственник цезаря, имел свободный доступ к месту работ.

Между пленными, привезенными со всех концов Палестины, находилось много христиан. Некоторые из них поставлены были для работ в Колизее. Римские христиане старались облегчить их тяжелую участь. Произошедшее с рабыней его родственницы произвело и на него тяжелое впечатление. Он обратился к надсмотрщику, который с покорностью его выслушал и в тот же миг сбегал за носилками.

Как только стало ясно, что старик умер и никакая сила не может возвратить его к жизни, надсмотрщики разогнали толпу. Подле умершего теперь сидела, заливаясь слезами, одна Феба.

Становилось уже темно, вечерние тени заката ложились длинными черными пятнами. Кругом виднелись беспорядочные холмы свеженасыпанной земли, которая при багровых лучах заходящего солнца казалась окрашенной в цвет крови. Вдали слышались крики надсмотрщиков. Не было никакого сомнения, что, как только работы будут окончены, Фебу отсюда удалят и тело ее отца ночью будет отвезено и брошено в зловонные ямы на Эсквилине, куда бросались тела преступников.

Климент решил хоть немного утешить несчастную девушку, предложив ей перенести тело для погребения, где она захочет.

Феба поблагодарила незнакомого ей человека.

– Если это не будет противно твоему участию ко мне, за которое вознаградит тебя Бог отцов наших, – сказала Феба, – то я просила бы перенести тело в одну из наших гробниц. Там я желаю совершить погребение по нашему иудейскому обряду. Ах, – скорбно произнесла она, что-то вспомнив, – у меня не будет времени проводить его! Что скажет госпожа моя, ведь я уже должна быть дома!

Климент, подумав, сказал:

– Я пойду к твоей госпоже и расскажу обо всем. Она добрая, к тому же она моя племянница и будет рада, что я принял участие в ее рабыне.

XII

Сообщение Тита о происшедшем произвело на Домициллу гораздо больше впечатление, чем он ожидал.

– Слепой рок, – сказал он, желая успокоить свою родственницу, – назначает каждому человеку свой жребий: одному – счастье, другому – горе, как придется. Несчастье твоей рабыни действительно велико, но этому народу вообще приходится переживать великие бедствия.

– Но если бедствие, – сказала Домицилла, помолчав, – которое обрушилось на иудейский народ, есть наказание, и если мера этого наказания становится все большей и большей, то скажи, Тит, что это, по-твоему, за человек, за смерть которого требуется такая кара?

– Я думаю, что Иисус из Назарета, – отвечал Тит, – был лишь одним из благороднейших умов своего времени, нечто вроде иудейского Сократа.

– Но за смерть Сократа, – возразила Домицилла, – не последовало никаких бедствий для афинян.

– Ну, если хочешь, – сказал Тит после некоторого молчания, – считай его особенным любимцем богов.

– И в таком случае, – отвечала Домицилла, – все же наказание несоразмерно с виной.

– Тогда предположи, – сказал он с улыбкой, – как утверждают христиане, что Он Бог.

– Я сама противлюсь этому, – отвечала Домицилла, – но все же к такому заключению невольно придешь, если захочешь судить последовательно.

– Но неужели ты можешь этому серьезно верить? Да, предания часто рассказывают о том, что боги являлись среди людей, но ведь это благочестивые сказки. И если даже допустить, что какому-нибудь небожителю пришла странная мысль оставить на некоторое время свой блаженный Элизиум и сделаться человеком, то и в таком случае он все же под покровом человека сохранил бы свое божеское достоинство. Непонятно и дико, если бы этот небожитель закован был в цепи и распят. Какой смысл ему было бы подвергать себя такой позорной и болезненной смерти?

Домицилла не нашлась что ответить.

Скоро Тит оставил девушку, чтобы пойти на свидание с Береникой.

То, о чем Домицилла говорила с Титом, оставалось для нее мучительной загадкой, которую она не могла разрешить. "Случись мне говорить с христианином, – подумала Домицилла, – я бы первым делом спросила его об этом. Жаль, что после Нероновского гонения их не осталось в Риме".

Домицилла не знала, что христианин стоит на пороге ее дома.

Когда раб сказал о приходе дяди, она удивилась. Климент в последнее время почти нигде не бывал, даже во дворце цезаря появлялся лишь в самых редких случаях. И сама Домицилла с тех пор, как отец ее отозван был в Палестину, ни разу не была у Климента, потому что слышала о его странном образе жизни.

– Не удивляйся, что я пришел к тебе, – сказал Климент племяннице, которая вышла встретить его, – я должен извиниться, что распорядился твоей рабыней по собственному усмотрению, и ее не будет целую ночь. Я уверен, что твое сострадательное сердце вполне одобрит мой поступок, если ты узнаешь, в чем дело.

– Я знаю, – ответила Домицилла, – какое горе постигло бедную девушку. Тит только что рассказал мне об этом. И если твое распоряжение, дядя, вызвано этим несчастьем, то я ничего не имею против. Но расскажи мне, каким образом Феба могла воспользоваться твоим содействием?

– Ты знаешь, милая племянница, что я человек с причудами и питаю особого рода слабость ко всем несчастным людям. Поэтому я отправился сегодня на место постройки будущего Колизея, где тысячи рабов осуждены на изнурительный труд, и вот там-то мне и пришлось быть свидетелем всего этого несчастного происшествия.

– Значит, ты видел Тита, – сказала Домицилла, – странно, почему же он мне ничего об этом не сказал.

– Он меня не заметил, – отвечал Климент. – Когда он ушел, я подошел ближе к месту происшествия и увидел, что старик умер. Мне стало жалко бедную девушку, и чтобы хоть сколько-нибудь облегчить ее горе, я позвал нескольких человек, чтобы они отнесли тело в иудейский квартал, где его можно будет предать земле. Мне тяжело было подумать, что девушка не будет сопровождать умершего отца до могилы и не отдаст последнего долга только потому, что она рабыня и не может без разрешения госпожи распоряжаться своим временем. Поэтому я сказал ей, что она может идти, а я с тобой всё улажу. Если ты думаешь, что я слишком свободно распорядился твоей рабыней, то ты, пожалуйста, извини меня.

– Хорошо, – сказала Домицилла шутливо, – я подумаю, какое наложить на тебя, дядюшка, наказание, а утром приду и скажу тебе. Позволь мне привести с собой и рабыню, чтобы она могла поблагодарить тебя.

– Хорошо, – сказал он, улыбаясь, после некоторого молчания. – Ты знаешь, как замкнуто я живу, но если придет моя племянница, то я должен буду дружески принять ее, хотя бы уже для того, чтобы наказание не было слишком строгим. Когда же ты придешь, моя маленькая повелительница?

– Постараюсь утром, – отвечала Домицилла, – если это для тебя не рано.

– Рано? – удивился Климент. – Я встаю с восходом солнца.

– Как? Так рано? – спросила Домицилла. – В такое время спит еще добрая половина Рима.

– У меня так много дел, – сказал Климент, – что я должен вставать пораньше.

Домицилла с изумлением смотрела на своего дядю. Человек, которого весь Рим упрекал за праздность и который, по ее предположению, мог быть на ногах лишь в полдень, вставал вместе с зарей, потому что имел множество дел!

– Не удивляйся, что я так рано встаю, – сказал он. – Утро – самое удобное время для того, чтобы благодарить своего Творца за ночной покой. Затем я должен просить у Него помощи и благословения на дневные дела, потому что какое дело может сделать человек без помощи Божьей? Человек не может жить изо дня в день подобно беззаботной птице, но должен обсудить, как должен сделать то или другое дело, чтобы все было согласно с волей Того, Который дал ему все. Но позволь мне, однако же, проститься; вечер на дворе, и твоя тетка может беспокоиться, что я так долго не возвращаюсь.

После ухода Климента Домицилла подумала: "Не иудейский ли прозелит ее дядя, а может быть, даже христианин? Если бы последнее оказалось верным, тогда этот человек может разрешить мучивший ее вопрос".

* * *

Солнце уже успело спрятаться за Ватиканским холмом, и только крыши дворцов и храмов горели еще золотистым блеском. В воздухе чувствовалась легкая прохлада наступающей ночи; все кругом напоено было нежным ароматом.

Тит задумчиво прохаживался по аллее, ожидая женщину, покорившую все его существо. Он начал срывать цветы, чтобы поднести их Беренике. Но та все не появлялась. Тогда Тит решил сам отправиться к ней.

Он нашел ее в сильном волнении. Незадолго перед этим у Береники был посланец, который привез ей дурные вести: соседнее племя напало на Киликийскую область. Береника решила, что Тит не пришел днем именно из-за этого, предполагая, что одновременно с известием ей послано было известие и цезарю.

– Удивляюсь, как мог ты, – сказала с упреком Береника, – так долго заставить меня мучиться одну! Вместо того, чтобы тотчас же прийти ко мне и успокоить! Я думаю, ты сегодня же пошлешь приказание легионам в Сирии выступить против неприятеля?

Тит с недоумением посмотрел на Беренику, но, сообразив, в чем дело, сказал:

– Милая повелительница, твои слова и еще более твое волнение заставляют меня предполагать, что ты получила с Востока недобрые вести.

– Но какое же могло быть другое печальное происшествие, – резко спросила Береника, – которое не позволило тебе прийти, хотя я ждала тебя с нетерпением?

– Я был свидетелем несчастного случая с одной иудейской девушкой, – сказал Тит.

– Ах, да какое значение может иметь теперь какая-то несчастная девушка, – раздраженно воскликнула Береника, – когда мое государство в опасности! Непременно сегодня же пошли нарочного в Путеолы, чтобы он мог отправиться с ближайшим кораблем на Восток и скорее передать приказание легионам в Малой Азии выступить против врага.

– Я сделаю все, что смогу, – отвечал Тит. – Сейчас я иду к цезарю и, если только будет можно, сегодня же вечером постараюсь устроить военный совет.

– Что мне в твоем совете! – еще более раздражаясь, воскликнула Береника. – Ты докажи мне на деле, что любишь меня. Иначе я завтра же утром сама отправлюсь в Киликию, чтобы с мечом в руках стать во главе легионов. Береника может побеждать и без помощи римлян!

Тит еще раз повторил Беренике, что сделает все, что можно, и, поцеловав ей руку, удалился.

Веспасиан действительно получил известие о беспорядках в Киликии. В тот же вечер он собрал у себя военный совет.

Среди полководцев цезаря самым влиятельным и опытным был Муций. Римлянин как по духу, так и по происхождению, он вел свой род от знаменитого Муция Сцеволы. Множество заслуг, оказанных им отечеству в войнах с разными врагами, создали ему вполне заслуженный почет как в сенате, так и при дворе. Но Веспасиан сравнивал его с мулом, который может свалить в яму и колесницу, и кучера. Это был слишком упрямый человек, не останавливавшийся ни перед чем и, главное, любивший говорить и действовать открыто. После своего провозглашения на Востоке цезарь послал его с неограниченными полномочиями в Рим. И только благодаря его энергии и предусмотрительности Веспасиан так быстро был признан императором во всех концах империи.

Но Муций позволял себе говорить то, о чем никто другой не решился бы и подумать. Муций был одним из тех, кого отношения Тита и Береники возмущали до глубины души. Муций не допускал даже и мысли, чтобы будущая царица Рима была иностранкой, теперь он с радостью ухватился за представившийся случай открыто высказаться.

Береника не предполагала, что, грозя Титу стать во главе легионов, она высказала то, чего Муций будет добиваться во что бы то ни стало на военном совете. Отъезд Береники из Рима представлялся для Муция более чем желательным, так как прекратились бы отношения между ней и Титом. Когда этому воспротивился Тит, Муций открыто заявил, что ни сенат, ни народ, ни тем более легионы никогда не согласятся признать Беренику своей царицей.

Настойчивость Муция имела воздействие. На следующее утро Веспасиан распорядился пригласить к себе Беренику и сообщил ей, что она должна поспешить в Киликию и сама наблюдать за безопасностью своих пределов. Римские легионы, расположенные в прилегающих провинциях, немедленно будут присланы ей по первому ее требованию.

Гордая царица, услышав это, была совершенно убита – она ожидала какого угодно решения, но только не этого. Береника в чрезвычайном волнении поспешила к Титу, чтобы он заставил отца изменить решение. Но, о коварство! Тит еще ранним утром уехал неизвестно куда. Она плакала, называла его изменником, который перестал ее любить, но так как это нисколько не помогало делу, то она решила снова отправиться к цезарю. Но цезарь остался непреклонен. Напрасно Береника затем приглашала к себе Иосифа, чтобы воспользоваться его посредничеством. Иосиф даже не явился.

* * *

После решения военного совета Тит провел бессонную ночь, обдумывая, что ему делать, и он решил уехать из Рима и навсегда прервать свои отношения с Береникой. Он решил даже не ходить к ней проститься, так как знал, что ее слезы могут поколебать его решение. Еще не успела заняться заря, как он был уже в пути, направляясь на север, в Заальпийскую Галлию, к своим легионам, чтобы там забыть о любви к Беренике.

Когда он девять лет спустя занял трон цезаря, Береника несколько раз была в Риме, но прежних отношений уже было не восстановить. Эта женщина, мечтавшая стать повелительницей всего мира, вынуждена была умереть всеми забытая. И когда весть о ее смерти принесена была в Рим, то тот, который ее некогда любил, был давно похоронен.

XIII

Пережитое Фебой не осталось без последствий для ее слабого здоровья После того, как тело отца недалеко от гробницы первосвященника было предано земле, она почувствовала, что ее покидают последние силы. Как добралась домой, она не помнила, мало она также помнила и то, с какой материнской заботливостью ухаживала за несчастной рабыней Домицилла. Всю ночь она провела у постели Фебы, прикладывая больной холодную воду к вискам, так как та поминутно впадала в забытье. Больная бредила и этот бессвязный бред действовал на Домицилла удручающе. То она с радостью восклицала, что нашла своего отца, то начинала плакать, что он умер, и просила Тита и Климента оживить его. Иногда больное воображение рисовало ей картины далекой юности, все ее страдания. То она видела пред собой каких-то лиц и спорила с ними об Иисусе из Назарета.

Кто эта черная женщина? – вдруг спрашивала она, устремляя лихорадочный взгляд на Домициллу. Она так много говорила, чтобы меня утешить, но я все забыла. Ах да, я помню "Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные и Я успокою вас". Ах, если бы надо мной не висело проклятия!

Несчастная девушка снова начинала метаться в жару. К утру, однако же, она уснула.

Домицилла тоже решила отдохнуть, поручив больную попечению надежной рабыне. "Какую черную женщину она видела, – думала про себя Домицилла, – и что это за слова: "Придите ко Мне все труждающиеся"?"

Черная женщина, о которой бредила Феба, была Помпония Грецина. Возвращаясь из фамильного склепа в город, она увидела одиноко идущую в такую позднюю пору девушку. Судя по всему, ее постигло сильное горе, потому что слышны были ее приглушенные рыдания. Помпония, приказав остановить носилки, подошла к девушке. Это и была Феба, и Помпония услышала ее рассказ. Утешая несчастную, Помпония проговорила те загадочные слова "о труждающихся", которыми Феба бредила.

Заботиться в течение целой ночи о больной Домицилле приходилось первый раз в жизни Если бы ей раньше кто-нибудь сказал, что она на это способна, она никогда бы не поверила.

Как-то, когда больная почувствовала немного лучше, Домицилла решила нанести визит Клименту. Войдя в его дом, Домицилла нашла Климента сидящим среди каких-то старых бедняков и калек. Одни из них плели корзины из прутьев, другие делали циновки из тростника, третьи распушивали шерсть, ни один из них не был без работы.

Незамеченная никем девушка долгое время смотрела на это непонятное ей собрание. Ее поразило спокойствие, которое здесь царило, отражаясь на лицах всех присутствовавших. Один старик заметил девушку и сказал Клименту, что кто-то к нему пришел.

Климент обернулся и, увидев Домициллу, подошел и тепло поприветствовал ее. Он расспросил про Фебу и, узнав, что бедная девушка лежит в беспамятстве, сильно опечалился. Видя, что Домицилла с удивлением смотрит на сидевших, он сказал:

– Это мое семейство. Всех этих стариков, из которых каждый годится мне в отцы, я принял к себе, как сын. Но ты видишь, что у меня никто не сидит без работы, потому что только тот, кто трудится, должен есть.

– Но что же ты делаешь, дядя, с вещами, которые делают эти люди? – спросила девушка.

– Я продаю их и плату, которую получаю, отдаю в их распоряжение, – отвечал Климент. – Но они обычно все деньги возвращают обратно и просят раздать их другим несчастным. Я так и поступаю, потому что и без этого Господь мне дал достаточно средств, чтобы приютить этих несчастных.

– И что же, моя тетка не тяготится этим обществом? – спросила Домицилла.

– О, нет, – отвечал Климент… – Около нее такие же престарелые женщины. Мы так и живем, она вместе с несчастными старухами, я с этими бедняками. И мы счастливы…

– Как это ни ново и ни странно для меня, но я нахожу, что и в такой жизни можно испытывать своего рода счастье. У постели больной Фебы я отчасти испытывала это на себе.

– Да, дорогая племянница, – отвечал ласково Климент, – ты только немного послужила другой, но если бы ты знала, какое великое счастье получает человек, отдавая всю свою жизнь на служение другим. А вот и тетка, – сказал он, обращаясь к подошедшей Флавии. – Покажи племяннице, в каком обществе ты проводишь все время, а то она думает, что тебе скучно среди этих стариков.

Домицилла нашла в покоях своей тетки то же, что и у дяди. Здесь точно так же сидело множество старух, по большей части калек, и занималось той или другой работой. Та же тишина и то же спокойствие господствовали и здесь.

– Дорогая тетя, – сказала Домицилла, выходя, – я так поражена всем, что здесь вижу, что не знаю, как и спросить тебя об этом. Скажи мне, что, однако же, побуждает вас обоих принимать у себя столько несчастных людей? Дядя говорит, что хорошо всегда служить другим, но я думаю, что надо же подумать и о себе, и о своем положении.

– Но ты представь себе только, Домицилла, – отвечала жена Климента, – что стали бы делать и куда девались бы эти несчастные, если бы мы их не приняли! Мы очень жалеем, что у нас не хватает средств принять их еще больше.

– И что же вы их круглый год кормите и даете пристанище? – спросила Домицилла.

– Да, но они же делают, кто что может, – отвечала жена Климента. – Ведь если не приютить их, все они обречены на лишения, а может быть, даже на голодную смерть.

– Однако же до сих пор никто еще не принимал нищих в дом, – отвечала Домицилла. – Про вас говорят, что вы просто люди с причудами, но я думаю, что здесь есть нечто большее, чем только причуды. Мне кажется, что поступать так вас побуждают какие-то религиозные основания.

Жена Климента пристально посмотрела на племянницу и потом серьезно сказала ей:

– Я и твой дядя давно уже следуем учению Иисуса Христа. Силу так жить и поступать, как мы поступаем, мы черпаем у подножия креста Христова, в его муках за спасение людей. Для спасения этих людей сам Господь благоволил сойти с неба и принять образ человека. Он явился в образе бедного, дабы научить людей помогать друг другу и тем достигать вечного спасения. Всеблагий Господь сжалился над людьми, не желая их гибели, а потому и Сын Его заповедал: "Будьте милосердны, как Отец ваш небесный милосерд есть".

– Для меня это весьма необычно, – отвечала Домицилла, – такое учение нельзя сразу понять. Но почему Богу нужно было умереть и к тому же такой позорной смертью?

– Имей в виду, племянница, – сказала жена Климента, – что не все, совершаемое премудрым Господом, может быть постигнуто людьми. И христианство основывается не столько на знании, сколько на вере. Оно требует не знания, а того, чтобы человек следовал заповедям Искупителя. Да и каким образом человек со своим привязанным к земле умом мог бы понять то, что относится к недосягаемому, неземному? Но если он захочет следовать этому учению, то он может это сделать, так как у каждого в глубине души есть чувство, которое подскажет, что хорошо, а что дурно.

– Все это ново и дивно для меня, – повторила Домицилла. – Надо все хорошенько обдумать.

– Да, истина не дается сразу, – отвечала жена Климента, – и я сама вначале над многим задумывалась. Но, к моему счастью, Господь послал мне хорошего наставника в лице твоего дяди.

В это время подошел Климент.

– Ну, что, племянница, видела, как мы живем? – с добродушной улыбкой сказал он. – Какое же наказание ты наложила на меня?

– Я придумала, дядя, – улыбаясь, ответила девушка. – Тетя мне открыла, что ты хороший наставник и потому ты должен с этого часа принять в моем лице новую ученицу.

С этими словами девушка простилась, спеша возвратиться к больной. Проходя через триклиний, она увидела длинный стол, за которым сидели все, имевшие приют в доме Климента. Два места, оставленные, по-видимому, для хозяина и хозяйки, были свободными.

– Разве вы вместе с ними обедаете? – спросила Домицилла.

– Да, – ответила Флавия, – и нам кажется, что никакое блюдо не было бы так вкусно, если бы мы обедали отдельно.

* * *

Дома Домициллу ожидала новая неожиданность: к ней пришла Помпония Грецина.

Домицилла много слышала о странностях этой матроны, но она никогда у нее не была и только несколько раз видела ее мимоходом.

– Я пришла навестить, – сказала Помпония, когда Домицилла вошла в комнату, – несчастную девушку, которая три дня тому назад схоронила на Аппиевой улице своего отца.

Домицилла тотчас же вспомнила о черной женщине, про которую говорила в бреду Феба. Домицилле показалось непонятным, почему эта, как она слышала, знатная дама ходит ночью по Аппиевой дороге, а теперь пришла навестить несчастную, рабыню.

– Бедная девушка, – продолжала Люцина, – рассказала мне о печальной встрече со своим отцом. Она так была убита горем, к тому же она так близко принимает к сердцу бедствия своего народа, что я, расставшись с нею, сильно беспокоилась за нее.

– Она, с тех пор как пришла домой, – отвечала Домицилла, – лежит в горячке. Первую ночь Феба сильно бредила, и я боялась, что она не проживет до утра. Теперь ей легче, но все же положение весьма опасно. В бреду она много говорила о черной женщине, которая ее утешала. Очевидно, это была ты, благородная Помпония и я очень признательна тебе. Она с детства при мне, я росла и воспитывалась у нее на руках, поэтому ее теперешнее состояние чрезвычайно удручает меня. Пойдем к ней.

Когда Феба услыхала голос, который утешал ее ночью, она открыла глаза и, увидев Люцину, вся просияла. Между тем Домицилла с ужасом видела, что состояние ее ухудшилось. Рабыня, стоявшая у изголовья, на безмолвный вопрос Домициллы только безнадежно махнула рукой.

– О, я никогда не забуду, – прошептала больная, – не забуду тех дивных слов, которыми ты меня утешала "Придите ко Мне все труждающиеся"… Только я забыла, кто это сказал?

– Это слова, – отвечала Люцина, – бесконечно доброю Человека, у Которого было столько сострадания к людям, как ни у кого другого. Но Он был не только Человек, но и Бог.

– О, как бы я желала идти к Нему на этот зов, – сказала больная, – но нет. Он мне не поможет. Это проклятие…

– Не смущайся, бедное дитя, – сказала Люцина, гладя ее волосы, – это сказал Тот самый, Который сказал "Отче! Прости им, они не ведают, что творят".

– Как, – с живостью спросила Домицилла, – так и это слова Назарянина? Прости мне, благородная Помпония, ты следуешь Его учению, ты христианка.

– Да, по милости Господа, не пожелавшего, чтобы я умерла во грехах, я христианка, – отвечала Люцина и, обращаясь к больной, сказала: – Неужели ты не можешь довериться Тому, Кто молился за своих убийц?

– Смею ли, могу ли я надеяться, что я не лишена этой надежды? О, Иисус Назарянин, прости, прости меня! – воскликнула больная простирая свои исхудалые руки к небу; из груди больной вырвался тяжелый вздох и она откинулась на ложе.

– Она умерла, – сказала Люцина со слезами и, преклонив колена, начала молиться Домицилла, оцепенело смотрела то на безжизненное лицо своей рабыни, то на молящуюся Помпонию. Слезы медленно скатывались по ее щекам.

С наступлением ночи обе женщины проводили тело до гробницы на Аппиевой улице, где рядом со своим отцом была предана земле внучка первосвященника Каиафы.

XIV

Происшествия последних дней произвели на Домициллу глубокое впечатление Не слабое здоровье не выдержало и она стала чувствовать, как силы ей изменяют. Приглашенный врач посоветовал оставить Рим и рассеяться путешествием куда-нибудь. Домицилла и сама уже думала об этом и потому в скором времени уехала на Восток.

Спустя несколько месяцев после ее отъезда Флавия жена Климента, получила письмо, в котором Домицилла подробно описывала свое путешествие. Осень она провела на Далматском берегу, но с наступлением холодов по совету врачей должна была отправиться в Александрию. Весной она писала Клименту:

"Я сказала выше, что в предместье Буколы на меня и двух моих рабынь напали разбойники. Некоторое время я считала этот случай просто опасным приключением, но теперь вижу, что здесь было особое руководительство неба. На наши крики о помощи прибежало несколько людей и, освободив нас, видя, что мы все еще не можем прийти в себя от испуга, привели в свой дом. Наши спасители оказались христианами. Старик, в дом которого мы при шли, был епископом местной христианской общины. Здесь я увидела то же, что некогда и у вас: весь дом был наполнен калеками и нищими. После я много раз снова приходила в этот дом и теперь могу вас порадовать доброй вестью я тоже христианка. Надеюсь, что всеблагий Господь поможет мне остаться такою и до конца жизни. Со своим отцом я вела частую переписку. На мое желание навестить его он ответил, что не советует мне делать этого, так как печальный вид Иерусалима и опустошенных окрестностей произведет на меня удручающее впечатление. Но все же мне пришлось побывать там, хотя я уже и не хотела туда ехать. В начале марта отец известил меня, что очень болен и не знает, удастся ли ему выздороветь. Чтобы скорее прибыть к нему, я снарядила свой караван и отправилась в Палестину. Прибыв в Иерусалим, я, к великому моему горю, уже не застала отца в живых…

Иерусалим имеет такой печальный и удручающий вид, что даже трудно передать это словами. Несмотря на то, что со времени его разрушения прошло два года, проклятие, по-видимому, тяготеет над ним до сих пор. Множество костей валяется среди развалин, и, куда ни посмотришь, везде видишь следы разрушения и смерти. Какое потрясающее впечатление произвели на меня эти развалины! С трудом пробралась я среди размытых дождем развалин к тому холму, на котором стоял храм, к Сиону. От всего храма осталась лишь незначительная часть стены, закопченная дымом. Тут же среди обломков и мусора валялись кости и черепа, очевидно, погибших во время пожара. От всего города осталось лишь три башни, которые Тит приказал не разрушать, чтобы сохранить память о столице иудейской. Была я и на Голгофе и молилась на том самом месте, где стоял крест. На память я взяла отсюда несколько камешков. Гробница Иосифа Аримофейского, где покоилось тело Господа, находится недалеко от Голгофы и сохранилась до сих пор. Мне казалось, что я вижу Марию Магдалину и светозарного Ангела, принесшего весть о воскрешении. На вершине Голгофы идет вдоль глубокая трещина, образовавшаяся при землетрясении во время смерти Спасителя. Мы пробовали бросать в эту расселину камни, но в ней, по-видимому, нет дна, потому что не слышно, как падает камень.

Из Иерусалима я отправилась в Вифлеем, куда некогда звезда привела волхвов с Востока. С каким благоговением я вошла в пещеру и облобызала сохранившиеся до сих пор ясли, в которых родился Господь! В Вифлееме существует христианская община, и благочестивые люди тщательно оберегают место Его рождения. Между ними есть сыновья и внуки тех пастухов, которым была принесена ангелами первая весть о рождении. Потом я решила побывать в Ефесе, чтобы послушать ученика Господня Иоанна и получить от него наставления. Проезжая через Антиохию и Таре, я везде находила христианские общины, основанные самими апостолами. Я не могу описать вам, какое глубокое впечатление произвел на меня старец Иоанн. Ему теперь около шестидесяти лет, но он юношески бодр и крепок духом. Когда он рассказывает о Своем Учителе, о Его чудесах, о Его божественной любви к людям, о последней вечери и Голгофе, то никто не может слушать его рассказ без слез. Мне там показывали письмо апостола Павла, которое он написал к ефесянам, находясь в темнице в Риме. Это письмо, написанное его рукой, хранится как святыня. Храм Дианы в Ефесе действительно дивное по красоте и величию здание, он, на мой взгляд, красивее римского храма Юпитера Капитолийского. В Ефесе я останусь еще лишь на две-три недели, а потом поеду в Македонию и Грецию. Иногда мне очень хочется возвратиться в Рим, чтобы увидеть вас, Люцину и других братьев во Христе.

Я не нахожу лучших слов для заключения письма, как слова апостола Павла в его послании к ефесянам: благодать да пребудет со всеми, любящими Господа Иисуса Христа".

* * *

Через несколько недель после того, как Домицилла приняла крещение в Александрии, она получила письмо от Тита с предложением выйти за него замуж. Она кратко ответила Титу, написав, что она христианка. Есть род мученичества, которое выражается не только в крови и пытках; есть мученичество иного рода, незримое, которое ведомо одному лишь Богу, – оно происходит в сердце человека. Она решила принять это мученичество и христианство с его благодатной надеждой дало ей к этому силы.

Домицилла была последнею любовью Тита.

Веспасиан умер в 79 году, девять лет спустя после разрушения Иерусалима. Тит вступил на престол, когда ему было 39 лет; но правление его продолжалось недолго, всего лишь два года. Полагают, что причиной такой скорой смерти был яд или кинжал Домициана. Кратковременное царствование Тита не было счастливо, ряд бедствий следовали одно за другим. В его царствование произошло извержение Везувия, разрушившего два цветущих города. При нем же случился громадный пожар, начавшийся в центре Рима и продолжавшийся три дня и три ночи. Во время этого пожара уничтожены были Капитолий, пантеон, библиотека Августа, театр Помпея и множество домов и дворцов. Вскоре после этого Рим постигла чума. Ко всему этому добавились неурядицы в семье Флавиев. Домициан занят был лишь интригами, имевшими целью лишить своего брата престола. Он открыто обвинял его в клятвопреступничестве, утверждая, что отец, умирая, завещал им престол обоим. Когда он увидел, что словами ничего нельзя сделать, он подослал убийц… Правление Домициана продолжалось в течение девяти лет и запечатлено в истории Рима как одна из самых кровавых ее страниц. Со смертью Домициана, который также был бездетен, кончился род Флавиев. Римский сенат после распорядился уничтожить имя его даже со стен тех общественных зданий, которые им были построены.

Ни в царствование Тита, ни в царствование Домициана Домициллы не было в Риме. Она возвратилась только в 96 году в царствование Нервы. Помпония Грецина уже умерла, и она могла навестить лишь ее прах. Живы были Климент и его супруга Флавия. Домицилла переселилась к ним и оставалась здесь до смерти, живя с ними в мире и любви Христовой. Вместе с ними, в их фамильной гробнице, она нашла и последнее успокоение. Над входом этой гробницы еще и теперь можно разобрать полуистертую надпись:

"Гробница Флавиев ".

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg