«Синее железо»

Синее железо (fb2) - Синее железо 7008K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Григорьевич Качаев

Юрий Григорьевич Качаев

СИНЕЕ ЖЕЛЕЗО

Историческая повесть

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Городишко был маленький и старый. Говорили, что ставлен он в незапамятные времена красноярским воеводой Иваном Кобылинским. Оттеснив кочевников, Кобылинский вынудил их уйти в отроги Саян. А дабы они не тревожили набегами своими Кызыл-яр-Туру, город Красного Берега, повелел воевода рубить по границе сторожевые остроги.

Когда был проложен Сибирский тракт, хлынули в этот острожек барышники, лихоимцы и прочий нахрапистый люд. Торговали здесь лошадьми и скотом, и до сих пор сохранилась в городе огромная базарная площадь с бесконечными коновязями и рядами.

Я приехал в городок с попутной машиной. Было рано, но деревянные тротуары уже пахли горячей пылью. Навстречу мне попалась какая-то женщина, и я спросил ее, как пройти в редакцию районной газеты. Там меня и познакомили с Андреем Ильичом Красногоровым.

Еще по дороге сюда шофер взахлеб рассказывал мне, что у них в городе есть такой учитель истории, невероятный чудак и умница: «У-у, это классный мужик!»

Вечером следующего дня я пошел к Красногорову. Он жил в старинном доме со щербатой каменной лестницей. Поднявшись на второй этаж, я остановился перед дверью с табличкой:

ПЕТРОВЫМ 1 ДОЛГ. ЗВОНОК КРАСНОГОРОВУ 11 ДОЛГ. И 1 КОР.

Я старательно нажал на кнопку двенадцать раз. Открыл мне Красногоров.

- Я с вами не здороваюсь, - сказал он и жестом пригласил меня пройти. - Руки в глине.

Комната Красногорова показалась мне тесной - столько в ней стояло, лежало и висело всякого хламу. Она походила на музей, в котором никогда не наводили порядка. На стенах висели какие-то рогатины, щиты, пыльные султаны ковыля, огромные оленьи рога, скрипка в потертом кожаном футляре, лазоревые морские карты, множество рисунков и эскизов со сценами облавной охоты, старая берданка, какие-то когтевидные подвески, сделанные, видимо, из нефрита, и, наконец, на вешалке - зеленая эмалированная кастрюля с одним ушком.

Я растерялся, не зная, куда и ступить. Хозяин сбросил со стула толстого плюшевого медведя. Медведь брякнулся на пол и сердито заурчал.

- Садитесь, я скоро управлюсь.

Красногоров прошел к столу, на котором рядом с черепами лежал слепок мужской головы в натуральную величину. Тут же было разбросано до десятка различных зарисовок этой головы. Длинные, худые пальцы Красногорова забегали по слепку. Что там получалось, я не видел. Хозяин между тем отрывисто говорил:

- Глина никудышная, с песком. Да и ту достаю за тридевять земель. Хорошо бы пластилин, только у нас его днем с огнем не сыскать... Черт, а ведь у них и на самом деле были орлиные носы!

- У кого - у них?

- Да я о своем, - буркнул хозяин.

Я замолчал и стал разглядывать то однорукий человеческий скелет, стоявший в углу, то Чучела косачей и сусликов, то какие-то горшкообразные сосуды со странным орнаментом. По правую руку от меня, на массивном комоде, громоздились часы, изображавшие колокольню. Каждую четверть часа они заходились в дребезжащем, старческом кашле.

Закончив слепок, Красногоров осмотрел его со всех сторон и удовлетворенно сказал:

- Ну, слава богу. Хотя в чем-то я, конечно, наврал.

Со стола холодной темью зрачков на меня глянуло умное, решительное лицо. В нем, как мне показалось, преобладали черты славянина - высокий и широкий лоб, сильные скулы и крупный рот. Но в то же время было в этом лице и что-то нерусское, особенно/в гордом очерке носа.

Я сказал об этом Красногорову.

- Значит мне все-таки удалось схватить его черты, - не сразу отозвался хозяин. - Конечно, он никакой не славянин, но европеоид, несомненно. Светлые волосы, светлые глаза и высокий рост.

- Кто это? - спросил я.

- Этого человека уже давно нет в живых, - улыбнулся Красногоров. - Очень давно. Около двадцати веков.

Перехватив мой изумленный взгляд, Красногоров снова улыбнулся, но на этот раз обиженно.

- Не верите? Ну и плевать, все не верят. Пятнадцать лет хожу в чудаках. С тех пор как сюда приехал.

Захрипели часы, и старик умолк на полуслове. Потом опять заговорил, расхаживая по комнате и натыкаясь на свои музейные вещи:

- Люди до самой смерти остаются фантазерами и детьми. Даже в старости им подавай игрушки и развлечения. Вы думаете, это я сочиняю анекдоты и афоризмы, которые гуляют по городу? Как бы не так! Они сочиняют их сами, а потом бегут к соседу и сообщают восторженным шепотом: «А знаете, что сказал Андрей Ильич? Умо-ора!» Я отродясь не был чудаком, это они меня выдумали.

- А табличка? - напомнил я.

Красногоров поморщился.

- Какая к лешему табличка! Было написано: «Один короткий и один долгий». Но им, видите ли, показалось это пошлым, и какой-то нахал приделал еще одну единицу. Что же касается всего этого, - Красногоров обвел взглядом комнату, - то моего здесь только черепа да скелет. Даю честное слово! Остальное натащили они.

Красногоров ненадолго умолк, потом вдруг схватил меня за руку и потащил к столу.

- Сейчас я вам кое-что расскажу, -сказал он, сгребая в кучу черепа. - Ничего, они прочные, из вечной мерзлоты мои ученики откопали. И знаете, чем эти штуки интересны? Тем, что они находились под землей намного глубже самых древних татарских курганов. Не понимаете? Да ведь это означает, что они на добрых пятнадцать веков старше любого захоронения кучумовских времен! На пятнадцать веков, а может быть, и больше, потому что я мог ошибиться в расчетах.

Я осторожно взял в руки глиняный слепок:

- Вы лепили голову по форме этих черепов?

- Да.

- Однако у вас получилась голова европеоида. Неужели вы полагаете, что древнее население этих мест не было монголоидным?

- Совершенно верно. Ошибки тут быть не может. - Старик упрямо покачал головой. - Я убил на это десять лет. Я прочел сотни специальных книг. Ошибку можно допустить, но очень незначительную. Ведь в конце концов могли же попасть эти кости под древний курган. Могли. Чудом. Один раз. А я их находил десятки раз, и в одних и тех же шихтах. Теперь вам понятно?

Красногоров вскочил и, сутулясь, забегал по комнате,

- Прошлым летом мы с ребятами исколесили половину района. И всюду находили такие же кости! Красногоров ткнул пальцем в однорукий скелет: - Вот. Это последняя находка. Но тот же высокий рост, та же форма черепа. Я переворошил горы рукописей, где были крупицы сведений об этих исчезнувших племенах. Китайцы называли их динлинами и указывали, что они населяют верховья Енисея. Но это не так. Племя было гораздо многочисленнее и занимало территорию до среднего течения реки. Двадцать веков назад у динлинов была уже высокая цивилизация. Они знали земледелие, у них была сложная оросительная система. На берегах Енисея мы нашли кузни динлинов. Завтра я сведу вас в школу и покажу великолепные образцы железных изделий: мечи, панцири, кольчуги и.… даже плужный лемех!

Я слушал Красногорова как во сне. Одно мгновение мне даже казалось, что он сумасшедший - таким горячечным блеском сверкали его глаза. Наконец я решился спросить:

- Но не мог же так бесследно исчезнуть целый народ?

- Вы думаете? - Красногоров пристально посмотрел на меня и уселся в кресло, напротив. - Первые сведения о динлинах привез в Россию наш монах. Он прожил в Китае двадцать пять лет и, как я понимаю, неплохо разбирался в древних китайских рукописях. Звали этого монаха Иакинф Бичурин. Так вот, рукописи содержали в себе кое-какое объяснение тому, что с лица земли бесследно, как вы сказали, исчез целый народ.

В конце прошлой эры на землю динлинов обрушились гунны, обитавшие в те времена в Центральной Азии. Китайцы называли их хунну: злые рабы. Отчаянно отбиваясь, динлины уходили все дальше на север. Часть их осталась на родине и смешалась с монгольским племенем гянь-гуней, которое пришло вместе с завоевателями. Эти смешанные племена и были далекими предками современных хакасов. Потом гунны ушли, оставив своих наместников. Я бы мог рассказать вам много интересного, но сейчас уже поздно, и вам пора домой.

Я поднялся, видя, что старик устал.

- Простите, Андрей Ильич, последний вопрос.

- Да? - сказал Красногоров.

- Как вы думаете: ведь должны же были динлины где-то уцелеть?

Красногоров на минуту задумался. Потом ответил:

- Среди енисейских киргизов мы с ребятами встречали светловолосых и светлоглазых людей, явно не монголоидов. Вот все, что я пока могу вам сказать. Годика два еще придется попотеть. На днях вот опять в поход отправляюсь ...

Красногоров проводил меня до двери и смущенно улыбнулся, показывая свои руки в пятнах засохшей глины:

- Снова я вам руки не подаю.

Я вышел на улицу и медленно пошел в гостиницу.

Был июнь, и в городе цвели тополя. Их белый крылатый пух кружил в свете фонарей так густо, что казалось, будто начинается метель.

Я долго не мог заснуть. У меня было чувство, вернее, предчувствие, что я столкнулся с чем-то удивительным и необычным, что эта случайная встреча с Красногоровым вовсе не случайна и как-то должна повлиять на мою судьбу.

Утром решение созрело окончательно. В редакцию журнала, где я работал, полетела длинная и, помнится, весьма бестолковая телеграмма. В ней я просил предоставить мне месячный отпуск и обещал привезти взамен интересный очерк об археологе-любителе.

Отправив телеграмму, я помчался к Красногорову.

Через два дня наша маленькая экспедиция отправилась в путь. Кроме Красногорова и меня, в ней приняли участие еще три человека - ученики Андрея Ильича.

Красногорову удалось раздобыть в краеведческом музее бумагу, в которой говорилось, что нам разрешается производить раскопки в интересующих нас районах.

Тогда я и не предполагал, что наши скитания по степям Минусы и Тувинской тайге осядут в душе прочными и ясными воспоминаниями, а потом, десять лет спустя, всплывут, как всплывает донный лед.

Ими и навеяны страницы этой книги, в основу же легли свидетельства забытых летописцев. Собирая крупицы преданий, склеивая их в целое, словно осколки древней вазы, я попытался воссоздать «дела давно минувших дней», жизнь людей и племен, исчезнувших навсегда. Навсегда - но не бесследно.

Часть первая

ЗА СВИСТЯЩЕЙ СТРЕЛОЙ ШАНЬЮЯ

Глава 1

Мертвый брат явился, как всегда, перед рассветом. Он присел на корточки, подмигнул шаньюю и засмеялся. И от этого тихого смеха мелко задрожали оперения стрел, которыми было утыкано его большое рыхлое тело.

«Уйди!» - в бешенстве закричал шаньюй и проснулся от собственного крика.

Он отбросил соболье одеяло и сел, сжимая руками виски. В ушах глухо шумела кровь, и все еще звучали последние слова брата.

«Откуда дух Атакама знает про Атиль и аргамака? - с тревогой думал шаньюй. - Ведь никто ему этого не рассказывал».

Да, ему пришлось быть жестоким, это правда. Но, великие предки, разве без жестокости создал бы он в своем войске такое преданное ядро? Для этого он должен был пожертвовать любимым скакуном и женой. И тогда воины увидели, что сердце их военачальника - железное сердце, в нем нет ни жалости, ни личных привязанностей.

Первую свистящую стрелу[1] он пустил в своего быстрого, как ветер аргамака. Некоторые горцы замешкались и не подняли луков. Он приказал обезглавить их, хотя они были храбрые и опытные воины.

«Всякий, кто не пустит свою стрелу вслед за мной, будет казнен» - таковы были тогда его слова.

Вторая свистунка шаньюя вошла в грудь Атиль, и опять многие кимаки окаменели от ужаса, не смея стрелять в жену своего владыки. Головы их скатились тут же, рядом с трупом Атиль.

Но зато полгода спустя на соколиной охоте ни один из удальцов не дрогнул, и Атакам свалился с коня, пронзенный сотнею стрел.

Атакам был слабый человек и плохой государь, а держава хунну нуждалась в беспощадном и умном полководце. Иначе ей не выстоять против огромной Небесной империи[2], где людей как в степи ковыля...

Шаньюй долго перебирал в памяти всех, кого ему пришлось убрать с дороги, и в сердце его не родилось ни раскаяния, ни жалости.

- Если хочешь повелевать людьми, забудь, что ты сам человек, - вслух сказал шаньюй и хлопнул в ладоши.

В опочивальню неслышными шагами вошел мальчик с жировым светильником и согнулся в поклоне.

- Одеваться, - коротко сказал шаньюй. - И позови главного гудухэу[3].

Мальчик поставил светильник на лакированный китайский столик и молча исчез. Через минуту он вошел с одеждой шаньюя. Шаньюй надел алые шаровары из толстого шелка, опоясал поджарый живот кушаком и сунул ноги в теплые меховые туфли, подогретые на кану[4]. Голый по пояс, он вышел в соседнюю комнату, где стояли умывальные кувшины и серебряные котлы с ледяной водой. Здесь его уже поджидал главный гудухэу.

Шаньюй кивнул ему и сделал знак мальчику. Тот поднял один из кувшинов и стал поливать широкую, выстланную мощными мускулами спину шаньюя. Шаньюй кряхтел от удовольствия. Потом мальчик насухо вытер торс своего владыки и накинул ему на плечи шерстяной плащ.

- Я слушаю, - сказал шаньюй.

И гудухэу сделал полшага вперед.

- Пришел караван из Хорезма, шаньюй, - начал он. - Ночью прибыл Го Ги, посол из Китая. Двое воинов из рода Сайгака ждут твоего суда.

- Это все?

- Все, шаньюй.

- С чем приехал посол?

- Я спросил его о цели прибытия, но он сказал: «Хочу говорить с шаньюем лично».

Шаньюй нахмурился:

- Он согласен оставить бунчук за дверью моего шатра?[5]

- Да, шаньюй. Он согласился, хотя и долго упорствовал.

- Где сейчас император?

- Сын Неба прибыл в Шо-фан, где устроил смотр собранным войскам. Наши лазутчики доносят, что у него около ста восьмидесяти тысяч конницы.

Шаньюй недоверчиво усмехнулся:

- Не много ли?

- Мы это проверим, шаньюй. А ты попытайся что-нибудь выведать у посла. Если наши донесения верны, Го Ги будет держать себя вызывающе.

- Хорошо, Ильменгир, ступай, - помолчав, сказал шаньюй, и советник удалился.

Оставшись один, шаньюй опустился на колени лицом к востоку и правой рукой прикрыл глаза.

- Скажи, о великое светило, зачем явился мне сегодня дух Атакама? Какую новую беду возвещает его приход? Ибо я знаю, что он всегда пророчит несчастье.

Шаньюй склонил голову набок, словно прислушиваясь. Но ответа не последовало. Наверное, восходящее солнце еще прятало свой божественный лик за белыми крыльями весеннего бурана, который бушевал в неоглядных продрогших степях.

* * *

Китайский посол вошел в сопровождении Ильменгира. Лицо его, густо размалеванное красной и черной тушью, казалось маской, сквозь прорези которой глядели внимательные глаза.

Низко поклонившись шаньюю, посол с порога заговорил:

- «Великий хан! Я проделал нелегкий путь, чтобы передать тебе слова моего государя. Но прежде прими подарки, которые прислал тебе твой брат, а мой повелитель. Он посылает тебе кафтан, шитый жемчугом, кафтан парчовый, золотой обруч для волос, золотом оправленный пояс и носороговую пряжку к нему. Кроме этого, мой господин дарит тебе десять кусков вышитых шелковых тканей темно-малинового и вишневого цвета[6] [7].

Посол подал знак, и двое слуг поставили к ногам шаньюя большой кованый сундук. Даже не взглянув на подарки, шаньюй сказал:

- Видно, дело срочное, раз ты приехал в такую погоду. Говори волю твоего государя.

Посол словно в замешательстве опустил глаза, потом заговорил ровным голосом:

- Твои южные племена, великий хан, чинят многие беспокойства границам нашей империи. Ведомо тебе это?

Шаньюй Молчал. Его медное горбоносое лицо было бесстрастно. Не дождавшись ответа, посол продолжал:

- Сердце моего повелителя полнится скорбью и гневом, когда он видит провинции, разоренные твоими воинами. Если эти набеги совершаются с твоего согласия, великий хан, то мой государь велел передать тебе следующее: «Голова твоего дуюя[8], владетеля южного Юэ, уже висит перед Северными воротами императорского дворца. Коли великий хан в состоянии предпринять поход и воевать с китайскою державою, то Тянь-цзы, Сын Неба, ожидает тебя на границе. А если сил у тебя недостаточно, то ты должен стать лицом к югу (то есть к столице Китая) и признать себя вассалом Дома Хань. К чему скрываться на севере песчаных степей? В холодной и бесплодной стране нечего делать.»

Посол в изумлении запнулся, вглядываясь в лицо шаньюя: белые волчьи зубы хуннуского вождя медленно открывались в улыбке. Затем улыбка исчезла, и шаньюй сказал устало:

- Ты хочешь знать мой ответ? Он готов: таких наглецов, как ты, я отправляю на Северное море[9]. Это и есть мой ответ императору.

- Великий хан! - Китаец прижал руки к груди: - Прежде чем отправить меня в ссылку, ты должен выслушать мои последние слова. Кто осмеливается так поступать с послом императора, тот готовит себе славный конец. Его голова будет выше всех, надетая на кол у Северных ворот...

- Но не ты ее увидишь там, - нетерпеливо прервал посла

шаньюй и махнул рукой.

Двое латников с копьями выступили из полутьмы приемной комнаты и молча подтолкнули посла к выходу. Китаец не сопротивлялся.

Когда закрылся полог, шаньюй велел подать себе соленый чай с молоком и бараньим жиром. Этот напиток великий хан любил не меньше простого воина.

Гудухэу Ильменгир стоя ждал, пока шаньюй позавтракает. Изредка он поглядывал на своего повелителя, стараясь угадать ход его мыслей. Ильменгир был, пожалуй, самым близким к шаньюю человеком, однако на военных советах старался держаться в тени. Уж кто-кто, а он-то знал, как ревнива и завистлива потомственная знать, как кичится она своей родословной.

В жилах Ильменгира текла кровь простолюдина, и своим теперешним положением он был обязан только собственному уму и проницательности. Да, именно проницательности, потому что шаньюй был мнителен, самолюбив и вспыльчив. Смену его настроений и желаний было так же трудно предугадать, как смену красок степного заката.

Но за спиной Ильменгира лежала жизнь долгая и нелегкая, словно дорога в страну Давань[10], Такая дорога научит разбираться даже в сердцах и помыслах государей.

«Шаньюй не лучший из них, - думал Ильменгир, - но он, по крайней мере, умен и храбр. Конечно, этого недостаточно, чтобы быть отцом своему народу. Нужны еще опыт, знание соседей и осторожность в поступках. Ум и разум - вещи разные, хотя и одного происхождения, как вода и снег».

Шаньюю иногда не хватает разума, и тогда рядом с ним появляется Ильменгир. Нет, он не дает своему государю прямых советов. Он просто выводит его на верную тропу и делает вид, что шаньюй нащупал эту тропу сам.

Мысли Ильменгира прервал шаньюй.

- Пусть приведут воинов, взятых под стражу, - сказал он, - но прежде я должен знать, в чем их вина.

- Они нарушили твой запрет, шаньюй, и подняли мечи друг на друга.

Ильменгир сделал знак страже, и через минуту латники втолкнули в комнату двух безоружных воинов. Оба упали перед шаньюем на колени.

- Из-за чего вы обнажили оружие? - после тяжелого молчания спросил шаньюй.

Один из воинов, пожилой кипчак[11], с лицом, исполосованным шрамами, заговорил, медленно подбирая хуннуские слова:

- Он оскорбил меня, шаньюй. Он сказал про мои шрамы: «Это у тебя не следы боевых мечей, тебе изрезали лицо за какую-нибудь мелкую кражу»[12]. Но всякий, кто знает меня, может сказать: «Ой-Барс получил эти рубцы как воин и как мужчина».

Шаньюй кивнул:

- Я помню тебя, Барс равнины. Ты был сотником, когда я ходил за Белогорье[13], в землю динлинов. Но за что же этот молодой воин так жестоко оскорбил тебя?

- Я не хотел отдать ему в жены свою дочь.

- Он предложил тебе слишком маленький выкуп? Или тебе не подходит такой зять?

- Ни то, ни другое, шаньюй.

- Так в чем дело?

- Мы с ним из одного рода, шаньюй, - тихо ответил Ой-Барс, опуская голову.

У шаньюя изломилась левая бровь и резко обозначились скулы.

- Смотри мне в глаза, - приказал он молодому воину. - Ты слышал о моем законе: ни один человек не смеет жениться на девушке из своего рода?

- Слышал, шаньюй, - твердо ответил молодой воин. - Но я люблю только эту девушку.

- Тогда, наверное, ты слышал и о том, какое наказание ждет тебя?

- Да, шаньюй. Я должен умереть.

- И ты умрешь. Умрешь сегодня вечером на глазах у всего войска. А ты, Ой-Барс, ступай. На первый раз я прощаю тебя, но только на первый раз. Никто не имеет право пролить кровь соплеменника, кроме меня.

Оставшись одни, шаньюй и Ильменгир долго молчали. Потом советник сказал с горечью:

- Ты поторопился, шаньюй Мне жаль этого молодца. Его можно было бы отправить в пограничный отряд.

- Мне тоже его жалко, - раздраженно ответил шаньюй. - Но я казню его не из прихоти и не по злобе. Брать жен из чужого рода - это самый верный способ связать мои племена родственными узами, избавить их от вражды, собрать, как стрелы, в один колчан. И я добьюсь этого, даже если мне придется каждый день рубить головы ослушникам.

Глава 2

В апреле с юга прилетели теплые ветры. За несколько дней они съели неглубокий снег, и косогоры сразу запестрели ранними степными цветами.

Талые воды скапливались в разлужьях и, замерзая по ночам, сверкали на утреннем солнце, как соляные такыры[14]. По их гладкому льду с визгом носились маленькие ребятишки в овчинных шубах. Дети постарше, одетые в короткие войлочные кафтаны, под наблюдением взрослых воинов объезжали баранов. Одуревшие от обиды и злости, бараны делали немыслимые прыжки, стараясь сбросить своих седоков, потом бешеным галопом уносились в степь. Если «бараний всадник» возвращался из степи по-прежнему верхом, вся орава встречала его завистливыми криками: он выдержал испытание и теперь будет учиться верховой езде на настоящем боевом коне. Неудачники же (а их было большинство) плелись назад пешком, разукрашенные синяками и шишками. Их встречали издевательским хохотом и улюлюканьем.

С утра до позднего вечера в степи шли учения легкой и латной конницы. Бесчисленные сотни всадников строились в колонны, развертывались лавой и с диким гиканьем мчались вперед, на невидимого врага.

В нагульных табунах, где кони еще не бывали под седлом, молодые хунну обучались искусству бросать аркан. Латные сотни без устали рубились друг с другом, пробуя крепость мечей и рук. Но главным оружием воина считался лук. Поэтому шаньюй всегда сам присутствовал на состязаниях лучников. Сидя на подбористом караковом жеребце, он наблюдал с холма за военными играми стрелков и изредка делал замечания.

В День жертвы погибшим воинам были назначены главные учения. По приказу шаньюя отобрали три сотни молодых и сильных рабов. Все они когда-то были храбрыми воинами, и шаньюй немного сожалел о них. Но убитые в походах не примут в жертву труса, они могут обидеться, что им прислали служить слабого и малодушного раба. Да и что жалеть обреченных, если скоро конница шаньюя пойдет в набег и пленников некуда будет девать[15].

В назначенный час шаньюй в сопровождении Ильменгира и слуги мальчика поднялся на холм. Вставало огромное багряное солнце; степь дымилась, светлела и ширилась; ослепительно сияли ледяные такыры, и ветер гнал редкие облака по бездонно-синему небу.

Вокруг холма, на котором стоял шаньюй, до самого горизонта теснились конные сотни, съехавшиеся сюда из ближних и дальних улусов[16].

Шаньюй поднял руки к восходящему светилу, и все войско замерло. Слышно было только, как посвистывают на ветру сухие прошлогодние дудки да изредка фыркают кони.

- О могучее Солнце! - раздался над степью зычный голос шаньюя. - Я, твой сын, приветствую тебя и обращаюсь с просьбой: будь милосердно к моему народу, даруй его стадам тучные пастбища, его женщинам - детей, крепких, как бурьян, а его воинам - победу и славу! Пусть наши кони не знают усталости, пусть наши мечи не тупеют и наши стрелы поражают врагов так же верно, как твои лучи разят все живое в безводной пустыне!

Закончив молитву, шаньюй повернулся к Ильменгиру и взглядом сказал: «Пора».

Советник взмахнул рукой, и к холму рысью подъехали триста всадников. Под ними были сытые быстроногие кони, но ни у кого не было оружия. Впереди всех на вороном жеребце ехал широкоплечий молодой мужчина с волосами, как бело- золотистая овечья шерсть. Он дерзко взглянул в лицо шаньюю и Отвернулся.

- Какие сотни тебе угодно назначить для испытания, шаньюй? - спросил Ильменгир, наклоняясь в седле.

- Выбери сам.

Советник кивнул и наугад стал выкликать имена сотников. Всего он назвал тридцать имен, так что на каждый отряд выпало по десять жертв. Названные сотни во главе со своими начальниками выстроились на равнине слева от холма. Остальное войско разъехалось по буграм, откуда было удобнее наблюдать за ходом предстоящей травли. Всадники-жертвы разбились на десятки и остановились в двух полетах стрелы от своих пал Мей:

Шаньюй достал из саадака[17] лук с костяной накладкой, вытащил из колчана стрелу с тремя широкими железными лопастями и неторопливо положил ее на тетиву. И как только стрела с леденящим душу свистом ушла в небо, всадники - жертвы и их преследователи сорвались с места. Степь загудела под копытами трех тысяч коней, а стылый весенний воздух содрогнулся от рева конной орды[18].

Шаньюй всем телом подался вперед, ноздри его горбатого хищного носа раздувались всякий раз, когда в спину какого-нибудь беглеца по команде начальника вонзались десятки каленых стрел и он, взмахнув руками, падал с коня. Убитых слуги приносили к холму и считали, сколько стрел поразило раба. По количеству их определялась меткость стрельбы в каждой сотне.

Все дальше в степь уходили сотни, все меньше оставалось жертв. У шаньюя было отличное зрение степняка, и он видел, что скоро все кончится. Пожалуй, Ильменгир не успеет перевернуть свои песочные часы в пятый раз, как было загадано. Что ж, это хорошо. Значит, воины не разучились держать в руках смертоносный хуннуский лук и стрелы их по-прежнему бьют без промаха.

- После состязания... - начал шаньюй и умолк на полуслове: в Нижайшем к нему отряде происходило что-то непредвиденное.

Один из безоружных беглецов, плечистый и рыжеволосый, вдруг повернул черного, как ночь, коня и, пригнувшись к самой луке седла, ринулся на своих преследователей. Туча стрел взметнулась ему навстречу, но то ли хунну оторопели от такой неслыханной дерзости и не успели прицелиться, то ли всадника хранили его духи - он остался в седле.

Через мгновение вороной конь врезался в ряды хунну, и тут случилось такое, от чего у шаньюя вспухли на скулах крутые желваки. В руке рыжеволосого смельчака словно по волшебству возник сверкающий изогнутый меч. И началась безмолвная за расстоянием рубка. Всякий раз, когда в воздухе вспыхивали струистые высверки кривого меча, шаньюй прикрывал глаза медными веками. Он знал, что его воины не любили и даже боялись рукопашного боя и вступали в него только будучи вынужденными.

«Это моя ошибка, моя вина, - со стиснутыми зубами думал шаньюй. - В ближней схватке бессильны и стрелы, и аркан, в умении владеть которыми хунну не знают себе равных».

- Велю взять рыжего живым, - сказал он Ильменгиру, и тот умчался в степь исполнять приказание.

Шаньюй отвернулся и старался больше не смотреть в ту сторону, куда поскакал советник.

Рыжеволосого привел на аркане за своим конем сотник Ой-Барс.

- Развяжи его, - сказал шаньюй, вглядываясь в крупное с прямым носом и высоким лбом лицо пленника.

Ой-Барс спешился и с видимой опаской освободил от петли шею рыжеволосого.

- Сколько он убил твоих воинов, сотник?

- Полтора десятка, шаньюй. Он убил бы и больше, но у него сломался меч.

- Подойди поближе, - сказал шаньюй пленнику, и тот без боязни поднялся на холм.

Только теперь владыка разглядел, что пленник необыкновенно высок ростом, выше головы шаньюева коня.

- Откуда ты родом?

- Из страны динлинов, государь.

- Я так и думал. Только там рождаются такие рослые люди с глазами, как синее железо[19]. Как твое имя?

- Меня зовут Артай.

- Наверное, тебе покровительствуют могучие духи. Иначе почему ни одна стрела не поразила тебя? Но ты все равно умрешь. Кровь, пролитая тобой, просит жертвы.

- Нет, великий хан! - раздался вдруг детский голос. - Не убивай его. Будь справедливым! Ведь этот храбрый воин защищал свою жизнь!

Шаньюй с удивлением разглядывал мальчика-слугу, который упал перед ним на колени.

«Безгласный раб заговорил, - подумал он с усмешкой. - Завтра, того и жди, заговорят лошади и бараны».

Эта мысль развеселила шаньюя, и он спросил благосклонно:

- Почему ты просишь за этого человека, маленький раб? Разве он твой родственник?

- Да, великий хан! Он мой брат. Нас разлучили твои воины, когда мы попали в плен. Если ты простишь Артая, он принесет много пользы твоему народу, да будет над ним милость Неба! В нашей земле Артай был лучшим оружейником, а твоему могучему войску нужно много мечей и стрел.

Шаньюй сдвинул брови и повернулся к Ильменгиру, который уже поднялся на холм:

- Почему в число трехсот попали мастера? Кто отбирал рабов?

- Их отбирал твой Карающий меч,[20] Ирнак, шаньюй. Но он, конечно, не знал, что этот раб - оружейник.

Шаньюй задумался, потом сказал, обращаясь к Артаю:

- Вас, динлинов, китайцы называют гуйфанами, демонами. Ты, наверное, и есть злой дух, раз тебе так везет. Могу ли я верить, что ты вновь не направишь свой меч против хунну, если я оставлю тебя в живых?

- Клянусь Солнцем и тенями моих предков, - негромко сказал Артай. - Я буду твоим верным воином и пойду за тобой в любую страну, только...

- Что только?

- Только не в землю динлинов, великий хан, - глядя в лицо владыки, закончил Артай. - Тогда я стану твоим врагом.

Шаньюй и советник переглянулись. Потом Ильменгир сказал Артаю:

- Великий хан видит, что в сердце твоем нет лукавства. Значит, ему нечего опасаться и предательства... Скажи, ты можешь наладить в Орде оружейные кузницы?

Артай покачал головой:

- В степи нет железного камня и нет деревьев, угли которого способны его расплавить. А возить их сюда из моей страны далеко и трудно.

- При этих словах в глазах шаньюя промелькнула какая-то мысль, но он сказал только:

- Зачисли его в латную конницу, гудухэу. Я прощаю его.

Артай низко поклонился, а мальчик-слуга поцеловал песок возле шаньюева коня.

Глава 3

Походный шелковый шатер императора казался издали огнисто-голубым фонариком. Но чем ближе подъезжал всадник, тем внушительнее становились размеры шатра. Скоро уже можно было разглядеть диковинные узоры его сводов и императорский герб на белом полотнище знамени у входа.

Всадника то и дело останавливали дозорные. Он нетерпеливо совал им в руки золотую пластинку с изображением крылатого дракона и снова пришпоривал коня. Всадника раздражали эти новые порядки, введенные императором в армии. Ведь любой солдат знает в лицо князя Ли Гуан-ли, начальника военного совета, и тем не менее у него спрашивают пропуск.

Князь был очень недоволен, что император сам приехал на границу. Что это, недоверие? Или, может быть, Сын Неба больше его смыслит в войне? Но для этого ему нужно провести в походном седле столько лет, сколько провел Ли Гуан-ли, то есть ровно полжизни.

Возле шатра князь увидел знакомую коляску, покрытую киноварным лаком и расписанную желтыми фениксами. Значит император был на месте.

Бросив поводья подбежавшему воину, князь снял запыленные сафьяновые туфли и вошел в шатер. Он был одним из немногих приближенных, кому разрешалось входить к Тянь-цзы без доклада.

Император возлежал на ковровых подушках, подперев голову ладонями. Рядом с ним с развернутым пергаментным свитком сидел придворный историк Сыма Цянь.

Князь прижал руки к груди, приветствуя повелителя 'Вселенной. Император покосился на него и сделал знак подождать. Потом он снова повернулся к историку:

- Продолжай. Мы слушаем.

- «...Самая лучшая война, - стал читать Сыма Цянь, - разбить замыслы противника; на следующем месте - разбить его союзы; на следующем месте - разбить его войско. (Император согласно кивал, сощурив узкие глаза с прямыми длинными ресницами.) Самое худшее - осаждать пограничные крепости. По правилам военного искусства такая осада должна проводиться, лишь будучи неизбежной. Подготовка больших щитов, осадных колесниц, доставка снаряжения требует три месяца. Однако полководец, будучи не в состоянии преодолеть свое нетерпение, посылает своих солдат на приступ, словно муравьев. При этом одна треть офицеров и солдат оказывается убитой, а крепость не взятой. Таковы гибельные последствия осады...»

Князь давно понял, что историк читает императору трактат о военном искусстве, написанный знаменитым полководцем Суньцзы примерно шестьсот лет назад.

«Какие крепости у хунну? - все более раздражаясь, думал военачальник. - И чему сейчас могут научить нас эти пожелтевшие свитки?»

Он решительно встал и с поклоном, стараясь придать своему голосу мягкость и раболепие, произнес:

- О великий и ослепительный! Прости твоего неразумного слугу, что он осмеливается прервать ваши занятия. Но я привез вести, которые жгут мне сердце и которые я должен передать немедленно.

- Что это за вести? - недовольно спросил император, приподнимаясь на локте.

- Твой посол оскорблен вонючей степной собакой, вождем хунну, и сослан на Северное море.

- Что-о? - император вскочил, словно облитый кипятком. - Он дерзнул поднять руку на моего посла?!

- Да, неподражаемый! В крепость Май[21], откуда я сейчас приехал, вернулся один из слуг Го Ги. Он привез письмо сына ехидны и дикой свиньи. Слуга рассказал мне, что твоего посла заставили войти в шатер хана без бунчука и с раскрашенным лицом.

При этих словах лицо императора покрылось пятнами, но он сдержал себя:

- Прочти письмо.

Ли Гуан-ли протянул императору неровно обрезанный кусок замши:

- Прости, божественный, но я не могу повторить вслух то, что здесь написано. Скорее я проглочу язык.

- Читай, мы повелеваем!

Князь опустил глаза й, запинаясь, начал читать:

- «На Юге правит великий Хань, на Севере царствует сильный шаньюй. Шаньюй есть гордый Сын Солнца и Луны, который не обращает внимания на мелкие придворные обряды.

Я ныне желаю растворить пограничные проходы в царство Хань и взять дочь из твоего Дома в супруги себе с тем, чтобы Дом Хань - на основании прежнего договора - ежегодно доставлял мне десять даней лучшего вина, пятьсот караванов рису и десять тысяч кусков разных шелковых тканей. После сего не будет грабительств на границе».

Князь умолк, выжидательно глядя на императора.

- Дай мне вина, - хрипло сказал Сын Неба.

Полководец взял узкогорлый кувшин и налил вина в тонкую фарфоровую чашу. Передавая ее, увидел, что рука императора заметно дрожит.

«Может быть, он не снесет таких оскорблений, и мы наконец-то начнем действовать», - удовлетворенно подумал князь и уже открыл было рот, чтобы заговорить, но император опередил его:

- Что ты думаешь о войске хунну? Ведь ты часто сталкивался с ними в пограничных боях.

Ли Гуан-ли замялся, раздумывая, стоит ли говорить императору все откровенно. Однако тот заметил его колебания и нетерпеливо сказал:

- Говори только правду, какой бы горькой она ни была.

- Да не покажутся тебе обидой мои слова, о величайший из живущих под Солнцем, - медленно начал полководец, - но мы всегда недооценивали силу хуннуского войска. Лазутчики доносят, что у шаньюя сейчас на коне до ста тысяч воинов и он деятельно готовится к набегу.

- Мы спрашиваем тебя не о численности шаньюева войска. У меня солдат втрое больше. Не в этом дело. Мы спрашиваем тебя: что ты думаешь о боевых качествах хунну? Отвечай!

- Мой опыт говорит мне: отогнать хунну от границ легко, разбить трудно, уничтожить невозможно. При стойком отпоре они рассыпаются по степи подобно стае волков, чтобы снова собраться и вступить в бой.

Император перевел взгляд на Сыма Цяня, как бы ожидая от него возражения словам князя. Но историк сказал, склонившись в почтительном поклоне:

- Князь молвил истину, ослепительный. Хунну не признают никаких канонов правильной войны. При неудаче они отступают и бегство не поставляют в стыд себе. Где видят корысть, там не знают ни справедливости, ни страха. Победить их можно только хитростью.

- Позволь мне дополнить речь ученого мужа, о Луч надежды, - заговорил Ли Гуан-ли, когда историк умолк. - Ты обязал меня говорить только правду, и я выскажу ее до конца, если это будет позволено.

- Мы слушаем.

- Латная конница хунну, великий и непогрешимый, лучше нашей.

- Уж не хочешь ли ты сказать, что китайские оружейники делают кольчуги и шлемы хуже динлинов? - спросил император и презрительно выпятил нижнюю губу.

- Нет, я хочу сказать, что у нас хуже кони. Они с трудом проносят тяжеловооруженного всадника около ста ли[22] и в бою очень неповоротливы. Хуннуские же лошади совершают суточные переходы в двести пятьдесят ли и остаются боеспособными,

- Что же это за чудесные кони и где их достают хунну? - недоверчиво спросил император.

- Они получают их в виде дани из страны Давань. В даваньском владении находятся дикие неприступные горы. На этих горах водятся лошади, которых невозможно поймать. Поэтому тамошние жители выбирают пятишерстных[23] кобылиц и пускают их в горы. От сих кобылиц и горных скакунов родятся жеребята с кровавым потом. Кобылицы приводят их в долину, и там жеребят ловят. Хунну называют их небесными конями.

Император сосредоточенно вертел в руках фарфоровую чашу. Полководец молча ждал его ответа.

- Если все сказанное тобой правда, - заговорил наконец Сын Неба, - то я удивляюсь: почему ты молчал до сих пор?

- Я узнал эту тайну совсем недавно, несравненный. Мне поведал ее некий Нйе И, юйши[24] родом из крепости Май. Он часто сопровождал наши торговые караваны в страну Давань и видел, как хунну перегоняли в свои степи табуны небесных коней. Кстати, этот юйши знает язык грязных кочевников.

- Ну и что?

- Он может оказать вам неоценимую услугу. Почтенный Сыма Цянь сказал золотые слова: победить хунну можно только хитростью. Если мне будет позволено, я дам Сыну Неба один совет...

- Говори, - приказал император, и Ли Гуан-ли стал излагать свой замысел.

Беседа их длилась еще полчаса.

Глава 4

Зыбкое вечернее марево плыло над степью. В быстро темнеющем небе зажигались первые звезды, но свет их был тускл и неясен.

С юга дул порывами ветер, еще напоенный дневным зноем. Он налетал на бесчисленные костры, трепал их рыжие гривы и мчался дальше, в каменистые Гоби, унося с собой вороха тающих искр.

Звон медной посуды, бряцание оружия мешались с говором и песнями огромного скопища людей; пахло жареным мясом, кислым молоком, овчинами и лошадиным потом.

Меж костров ловко пробирался мальчик лет четырнадцати, одетый в короткий синий кафтан с меховой оторочкой. На голове у него была рысья шапка (такие шапки носили только слуги шаньюя), на ногах - мягкие сапоги без каблуков и с загнутыми носами.

Мальчик остановился возле большого костра, вокруг которого сидели воины из латной конницы шаньюя. В медном котле, висевшем над костром, варилась целая баранья туша, и светловолосый воин огромного роста помешивал варево древком копья. Он был без лат, в одной рубахе с засученными рукавами.

- Да сопутствует тебе удача в бою, славный Артай! - негромко сказал мальчик.

Великан обернулся, и лицо его осветилось белозубой улыбкой:

- А-а, это ты, мой негаданный спаситель! Садись к костру и скажи, как твое имя.

- Меня зовут Ант, из рода Оленя.

- Я знал старейшину вашего рода Бельгутая, - на языке динлинов сказал Артай, неподвижно глядя в костер. - Два года назад наши отряды загородили хунну дорогу в глубь страны. Мы сражались тогда в Красном ущелье. Но в самый разгар битвы нас предали азы[25]. Они перешли на сторону хунну; и нас стало впятеро меньше, чем врагов. Азы ударили нам в спину, будь они прокляты, подлые трусы! И тогда мы поняли, что сражение проиграно, и повернули своих коней на войско предателей, чтобы пробиться домой. Но тут меня настиг аркан...

- А Бельгутай?

- Он со своими воинами рубился до последнего вздоха и трупами врагов усеял все ущелье. Там негде было ступить коню, а рукав Бельгутаева кафтана намок от крови азов и хунну. Потом... потом он заколол себя, чтобы не даться живым. А я попал в плен, - горько добавил Артай и поднял взгляд на мальчика.

По лицу Анта текли слезы.

- Ты оплакиваешь Бельгутая? - спросил Артай. - Он был великий воин и с честью ушел в страну предков.

- Он был моим отцом, - сказал мальчик и отвернулся.

Потрясенный Артай долго молчал, мучительно подыскивая

слова, которые могли бы хоть немного утешить мальчика. Но слов так и не нашлось. Тогда Артай молча поднялся и принес свой лук.

- Ант, - сказал он. - Ты назвал меня перед шаньюем своим братом, чтобы спасти. Теперь я хочу по правде стать твоим братом. - Артай торжественно поднял над головой лук: - Как тетива и дуга этого лука связаны между собой, так будем связаны мы, пока не уйдем на небо. Тень храброго Бельгутая! Я клянусь, что буду верным братом твоему сыну!

Артай пролез через лук и протянул его мальчику.

- Отец! - звенящим от слез голосом крикнул Ант. - Мы с братом клянемся отомстить за тебя!

Проскользнув через лук, он подал Артаю руку, и они смешали свою кровь[26].

- Мы еще вернемся на родину, Ант, - уверенно сказал великан, вкладывая в ножны свой меч. - А пока наберись терпения и старайся не раздражать шаньюя. Сын Бельгутая скоро нужен будет своему народу.

- Хорошо, Артай. Я буду послушен, как вьючный як, и осторожен, как соболь... а сейчас мне пора идти. Сегодня у шаньюя много знатных гостей, и мне придётся подавать им вино. Прощай!

И Ант исчез в темноте, которая уже со всех сторон обступила степные костры.

* * *

В приемной комнате шаньюя собрались на военный совет каганы[27]1 всех двадцати четырех улусов. Они полукругом расположились на мягких ковровых подушках и ждали, когда заговорит Гроза Вселенной.

По правую руку от шаньюя сидел его сын, Восточный джуки-князь[28], красивый юноша, очень похожий на отца, но с лицом еще ясным и простоватым. Наследник был одет в шелковый китайский халат, под которым, однако, угадывалась кольчуга. Юноша с любопытством разглядывал каганов, многих из которых он видел впервые. А племенные вожди, в свою очередь, украдкой посматривали на того, кто со временем должен будет принять тугую узду шаньюевой власти.

Слева, на подушках пониже, сидели члены царского рода Сюй-бу: лули-князья, великие дуюи и данху[29]. Одно место, ближайшее к шаньюю, пустовало.

Сам шаньюй восседал на причудливом троне китайской тонкой работы. Его коротко остриженные волосы с редкими иголками седины были перехвачены золотым обручем, парчовый кафтан ловко облегал широкие плечи и грудь, а ноги были обуты в сапоги из простой козловой кожи, мягкие и удобные. Каганы сразу обратили на это внимание: такую обувь шаньюй носил только в походах. Поэтому все собравшиеся с нетерпением ждали, когда шаньюй откроет совет.

- Я не вижу рядом с собой Западного джуки-князя, славного Баламбера, - заговорил наконец шаньюй, обводя каганов острым взглядом. - Может быть, он не считает нужным являться на военный совет? Или он слишком занят?

Один из каганов, коренастый и кривоногий, поднялся, приложив руки к груди:

- Не гневайся, шаньюй, что я привез тебе черную весть. Твой верный слуга Баламбер ушел в страну теней.

- Умер? - спокойно спросил шаньюй.

Эта весть вовсе не была для него черной. В последнее время Западный джуки-князь стал чересчур самовольничать, и его двадцатитысячное войско в любую минуту могло стать угрозой шаньюеву трону.

- Нет, шаньгой, Баламбер не умер. Его убили взбунтовавшиеся кипчаки. Они отказались платить дань.

Лицо владыки посерело от гнева.

- А ты, Забар-хан? Ты разве не помог князю усмирить непокорных?

- Я был тогда в походе против уйгуров. А когда вернулся, воины нуждались в отдыхе. Кроме того, я потерял много людей. Кипчакский хан узнал об этом и прислал мне наглое письмо.

Забар-хан стиснул кулаки и засопел.

- Что было в письме?

- Этот сын змеи потребовал у меня любимого аргамака и лучшую из моих жен.

«Когда-то я пожертвовал ради дела и тем и другим», - с кривой усмешкой подумал шаньюй и вслух спросил:

- Что еще требует кипчак?

- Он хочет, чтобы я уступил ему пастбища по левому берегу Иртыша.

- А что думаешь ты?

Забар-хан вскипел:

- Я?! Я пойду на землю кипчаков и не оставлю там камня на камне! А самого хана я возьму живым и заставлю жрать траву на моих пастбищах и пить мочу моего коня!

Шаньюй остановил его движением руки и вкрадчиво заговорил:

- А знаешь ли ты, горячий Забар-хан, что я собираюсь в поход на Китай и что твои десять тысяч воинов[30] будут нужны здесь, а не в кипчакских степях?

На лице Забар-хана некоторое время боролись возмущение и замешательство. Наконец он сказал, сгибаясь почти до пола:

- Я сделаю так, как ты велишь, шаньюй.

- Один я ничего не решаю, - мягко возразил шаньюй. - Послушаем, что скажут великие каганы, и последуем их совету

Старейшины стали высказываться. Большинство из них сходились на том, что Забар-хан в интересах общего дела должен уступить кипчаку жену и аргамака (не свое - не жалко!), но некоторые каганы возражали:

- Проклятый кипчак, не встретив отпора, решит, что Забар-хан бессилен, и двинет на его улус свои отряды. Нельзя идти на такую уступку. Нужно сначала растоптать наглеца, а затем уж идти к границам Срединного царства, не опасаясь удара в спину.

- Мои мудрые друзья, - выслушав каганов, заговорил шаньюй - Все вы толкуете о женщине, о лошади, но почему-то упорно молчите о последнем требовании кипчакского хана. Отдадим ли мы ему прииртышские пастбища? Я жду вашего ответа.

Взгляд шаньюя по очереди сверлил каждого из каганов.

Ежась под этим взглядом, они один за другим опускали головы, боясь попасть впросак.

- Я вижу, каждый из вас боится первым подать дурной совет[31],- шаньюй усмехнулся. - Тогда начнем с главного из вас. Говори ты, мой сын Тилан! Отдадим пастбища?

Юноша вздрогнул от неожиданности, и на его скулах выступил смуглый румянец.

- Нет, - твердо сказал он. - Нет, отец!

Каганы не сводили глаз с шаньюя. Но его медное лицо было непроницаемо, и никто не смог понять, доволен ли он таким ответом.

- Следующий, - сквозь зубы процедил шаньюй. - Говори!

- Нет.

- Ты?

- Нет.

- Ты?

- Если мы затеваем войну с Китаем, то нельзя враждовать с кипчаками. Нужно отдать и пастбища, их у нас много.

Это сказал каган племени тоба[32], жилистый узкоглазый старик, одетый в кафтан из шкуры северного оленя. Его поддержали еще двое. Остальные взяли сторону наследника или отвечали уклончиво.

Когда заговорил шаньюй, лицо его по-прежнему ничего не выражало, только круто изломилась бровь:

- Мой верный Забар-хан! Я был обрадован твоими словами. Ты зажал свое сердце в кулак и сказал, как мужчина. Но слышал я и другие речи. Я слышал, как трое глупцов советовали отдать кипчакам пастбища. Что есть земля? - Голос шаньюя загремел: - Это не конь и не баба! Земля есть основание государства! И посоветовать отдать ее равносильно предательству. Вы, трое, ступайте вон и никогда не попадайтесь мне на глаза!

Трое каганов, испуганно пятясь, исчезли за пологом. Остальные смотрели на шаньюя, пораженные его великодушием. Один только гудухэу Ильменгир знал, что эти трое далеко не уедут. Завтра они будут лежать в степи с переломанными хребтами, и в их обезумевших от боли глазах застынет синее степное небо. Шаньюй умел наживать врагов, но, мертвые, они были не опасны.

* * *

Пир затянулся до полуночи. Разомлевшие гости уже едва сидели на коврах, а слуги все приносили и приносили новые Яства, одно другого диковинней. На овальных золотых блюдах подавались жареные языки куланов[33], воловьи глаза в сливках, налимья печенка с подливой из винных ягод, дикие утки, нашпигованные моченой брусникой, матовые круги свежего овечьего сыра, из срезов которого выглядывали красные глазки перца, жаркого, как огонь; грудами лежали исполинские таймени и осетры, запеченные в тесте; в огромных фарфоровых вазах тускло сияли оранжевые шары апельсинов, золотились финики и орехи, залитые медом, и неземные запахи источали всевозможные печенья, тающие во рту. Даже сладкий лед[34], привезенный из сказочной Индии, можно было есть сколько захочешь!

Все это небывалое обилие еды запивалось не меньшим количеством вина. То и дело раздавались крики:

- Мальчик, пошевеливайся, а то я пощекочу твою лень острием меча!

- Эй, виночерпий! Моя чаша пуста, как высохший колодец!

И Ант бежал на зов, на ходу открывая серебряные кувшины, запечатанные смолой. Кувшины эти, как и редкостные яства, прибыли с расторопными гонцами из всех углов земли: из Китая, Хорезма, Туркестана и Индии.

Гости шумели и громко похвалялись друг перед другом своими военными набегами и богатством, награбленным в чужих краях. Шаньюй молча наблюдал за ними. Он много пил, но взгляд его оставался по-прежнему зорким и ясным;

Пальцем шаньюй подозвал к себе Забар-хана и сказал ласково:

- Ты ничего не ешь и не пьешь, мой верный воин, и лицо у тебя словно зимнее небо.

-  Да, шаньюй. Гнев грызет мою печень, когда я думаю, как будет насмехаться надо мною кипчак.

- Я обещаю тебе, Забар-хан: ты вернешь своего коня и жену через три луны. А сейчас отдай их и скажи кипчаку, что о пастбищах ты подумаешь. Когда мы вернемся из похода, я дам тебе пять тысяч отборных латников, и ты обратишь землю кипчака в пустыню. Все их женщины станут твоими рабынями, а шкурой подлого мятежника ты покроешь своего аргамака! Чтобы получить все, нужно жертвовать малым. Стерпи.

Шаньюй за руку притянул к себе Забар-хана и потерся щекой о его щеку[35]. Забар-хан вспыхнул и тихо сказал:

- Не только жену и коня, я отдам за тебя свою жизнь, величайший!

Сзади к шаньюю неслышно подошел Ильменгир и что-то стал нашептывать на ухо. Лицо шаньюя выразило сначала недоверие, потом любопытство. Он сказал:

- Хорошо. Приведи его сюда.

Ильменгир ненадолго вышел и вернулся с пожилым плешивым китайцем, одетым в голубой кафтан. Китаец подполз на коленях к шаньюю и упал ниц, поцеловав ковер,

- Кто ты и откуда? - спросил шаньюй, и шум вокруг мгновенно утих. Каганы, оставив вино, с интересом разглядывали перебежчика.

- Я Нйе И, младший командир из города Май, о могучий и справедливейший! - заговорил китаец, прикрывая рукой глаза словно от нестерпимого света.

- Убери руку. Зачем ты пришел в наши степи?

- Чтобы служить тебе, храбрейшему из всех живущих полководцев!

- А что заставило тебя перебежать к нам? - Шаньюй подался вперед, врезаясь взглядом в глаза китайца, но тот выдержал взгляд.

- Обида и жажда мести, великий государь, - вот причины. Я служил императору много лет, и ни один из врагов не видел моей спины. А пять дней назад мой начальник приказал дать мне тридцать ударов палкой по пяткам.

- За что?

- Только за то, светлейший, что я непочтительно отозвался о его племяннике, пьянице и распутнике.

Китаец умолк, ожидая дальнейших расспросов. Но шаньюй молчал. Тогда заговорил Ильменгир:

- Как же ты думаешь отомстить своему начальнику?

- Я могу провести отряды Непобедимого к городу и открою крепостные ворота. Стража на моей стороне. Она только и ждет, чтобы перейти в храброе хуннуское войско[36].

- А сколько войска у императора и где оно стоит?

- Оно расположилось лагерем у стен Шо-фана, и воинов в нем столько, сколько волос на голове.

- На чьей голове, на твоей? - без улыбки спросил вдруг шаньюй, глядя на лысую макушку перебежчика.

Нйе И смутился и ничего не ответил. Лицо его было бледным.

- Ступай, - сказал ему Ильменгир. - Утром мы еще поговорим.

- Когда китаец исчез, шаньюй повернулся к советнику и резко заговорил:

- Я не люблю людей, которые из-за личной обиды идут на предательство и предлагают врагам разграбить родной город. И я не очень доверяю этому молодцу. Послушавшись его, мы можем нарваться на засаду

- Мы пустим вперед на разведку небольшие отряды, шаньюй, - осторожно вмешался советник, - и если перебежчик говорит правду...

- А если он лжет? Поэтому я приказываю тебе: передай китайца в руки Ирнака, моего палача, и пусть он прижжет ему больные пятки каленым железом. Когда пахнет жареным, язык человека начинает бренчать, как оружие у плохого всадника.

- Слушаю и повинуюсь, шаньюй.

- А теперь позови сюда шамана. Я хочу послушать его предсказание.

Вошел верховный шаман, одетый в шкуру горного барса. Подол шкуры, едва прикрывающий тощие ляжки шамана, был увешан колокольцами, и при каждом движении они звенели на разные голоса. Голову шамана покрывала остроконечная берестяная шапка, утыканная иглами дикобраза.

Не сняв шапки, шаман уселся на ковер и поставил перед собой медное блюдо на коротких кривых ногах, изображавших когтистые лапы лесного зверя росомахи. Он посыпал блюдо мелким серым порошком, потом достал из-за пазухи два шарика величиной с орлиное яйцо и положил их сверху.

- Дайте огня, - хрипло сказал шаман.

И Ант опасливо подал ему горящую ветку. От прикосновения ветки по блюду пробежала синяя змейка, и шарики задымились. Дым был желтый, он становился все гуще и гуще, постепенно закрывая лицо шамана причудливым облаком. Пахло чем-то острым и кисловатым. Облако вдруг осветилось изнутри и стало кроваво-красным. Очертания его все время менялись....

- Я вижу много крови, шаньюй, - ясным голосом заговорил шаман, хотя шаньюй, видевший его лицо сбоку, готов был поклясться, что шаман не открывал рта. - Эта кровь наших врагов. Я вижу, как кони твоих храбрецов ступают по их трупам. Я слышу звон наших победных мечей, разбивающих вражескую броню, как гнилую кору! Я чую запах тления и пожаров - самый приятный запах для воина! Слышите вы его?

Шаман взмахнул руками, и на гостей пахнуло трупной вонью, перемешанной с запахом гари.

- Мы пойдём на землю Китая и оставим там только пепел, только горячий, пляшущий пепел, и над ним будут кружить одни стервятники! Реки потекут слезами и кровью, и все живое будет брошено под копыта наших коней! Да будет так!

- Да будет так! - хором повторили каганы, вскакивая со своих мест и бешено потрясая поднятыми кулаками.

Из-за стены шатра донесся вдруг протяжный крик боли и отчаяния. Это расспрашивал перебежчика Карающий меч шаньюя Ирнак.

Крик отрезвил гостей, и многие из них поежились, представляя себя на месте китайца. Один шаньюй не повел бровью. Поднявшись, он сказал шаману:

- Твое предсказание обрадовало меня. Если оно сбудется, ты получишь табун отборных коней. - Шаньюй повернулся к каганам: - Все вы сыты и пьяны. Ступайте спать. Завтра я объявлю вам свою волю.

Глава 5

Под утро вызвездило и пал легкий мороз-утренник. С восходом солнца хуннуский стан был уже на ногах. По степи носились всадники-рабы, пригоняя с пастбищ табуны заводных коней[37]. Воины разбирали лошадей, подбирали сбрую, проверяли исправность луков и точили мечи. Женщины хлопотали у костров и укладывали в переметные сумы запасы пищи: куски жареного и копченого мяса, сыр, бурдюки с кислым кобыльим молоком.

Из шатра вышли шаньюй с сыном, оба в боевых доспехах. Они опустились на колени и вознесли молитву Солнцу. Потом им подали коней, и они медленно поехали через лагерь. Изредка шаньюй подзывал кого-нибудь из воинов и придирчиво осматривал его оружие: остер ли меч и туго ли натянут лук.

Сотники охапками носили каленые стрелы и раздавали их своим всадникам. Караван с этими стрелами прибыл из страны динлинов[38] еще зимой, но по приказу шаньюя их приберегали до весны, до первого набега. На охоте же годились и костяные.

Шаньюй остановил коня в таборе латной конницы. Крепкие, на подбор, воины были одеты в панцири из роговых и железных пластин, которые тускло отсвечивали на солнце. Под стать всадникам были и кони - крепконогие, грудастые, даваньские жеребцы[39], все одной огненно-рыжей масти. Они славились быстрым бегом и сказочной выносливостью.

Шаньюй повернулся к сыну и сказал, кивнув на латников:

- Эти удальцы пойдут передовыми, и поведешь их ты, Тилан. Я хочу посмотреть, крепка ли твоя рука, рука будущего полководца и шаньюя.

- Да будут твои годы бесчисленны, как звезды на небе, отец! - воскликнул наследник, и лицо его засветилось радостью. - Я первым ворвусь в город, и ты увидишь, что я недаром провел четыре года в схватках с восточными соседями!

- Китайское войско - не те простодушные дикари, с которыми ты привык иметь дело, - проворчал шаньюй. - Поэтому будь осторожен.

Сотни постепенно выстраивались на неоглядной волнистой равнине. Изредка из их рядов нетерпеливый конь выносил всадника вперед, и звонкий лед в логах разбегался под копытами белыми звездами.

Шаньюй передал каганам приказ: «Буду рубить голову всякому, кто отстанет или уйдет в сторону от своей сотни». А чтобы приказ не казался пустой угрозой, в хвосте войска был поставлен отряд горцев-кимаков[40], одетых в рысьи шкуры.

...И стотысячное войско двинулось навстречу солнцу, туда, куда улетела свистящая стрела шаньюя.

Вслед за ним тронулись обозы с питьевой водой, пищей, оружием и штурмовыми лестницами. Повозки на деревянных без спиц колесах уныло заколыхались на гребнях холмов. Огромные, выше человеческого роста, колеса скрипели так, что можно было оглохнуть.

На передних волах и верблюдах, тянувших повозки, сидели оборванные мальчишки-погонщики, весело скаля острые зубы и перекликаясь друг с другом. Женщин в этом походе не было, потому что шаньюй думал сначала вернуться к старому кочевью, а уж оттуда перебираться на нетронутые пастбища. Сделать так ему посоветовал осторожный Ильменгир. Это был первый набег, и кончиться он мог по-разному. Нужно было сперва прощупать силы и намерения императора и только тогда нанести ему сокрушительный удар. Даже при неудачном исходе набега у шаньюя оставались под рукой двести тысяч свежего войска, а женщины и дети находились в безопасности.

Рядом с шаньюем ехали Ильменгир, Ант и китаец Нйе И. Под пыткой перебежчик повторил то же самое, что говорил в шатре на совете каганов. Это успокоило шаньюя, и сейчас он вприщур поглядывал вокруг, каждым нервом ощущая приближение грозной битвы.

Отряды шли спорой рысью, и обозы вскоре отстали, растворились среди лиловых холмов. Над войском в слепяще чистом небе кружили орлы-могильники. Они тоже летели на юго-восток, куда их вело загадочное чутье поживы.

* * *

Далеко у окоема проносились беззвучные стада сайгаков и диких лошадей. Всплывали и таяли зыбкие миражи, сотканные из воздушных розовых башен и синих озер.

Ант смотрел на них и думал о родине. В отрогах Белых гор тоже много озер, до краев, налитых снеговой студеной водой. Они настолько прозрачны, что на дне видны каждый камешек и каждая рыба. А вокруг озер растут древние кедры, отчего прибрежные воды отливают зеленой чешуей и кажутся настоянными на хвойных лапах...

Сколько звездных ночей провели отец и Ант на этих берегах, вслушиваясь в широкое и мерное дыхание тайги, ловя щемящие сердце крики пролетных лебедей и светлый перезвон горного ручья! Там Бельгутай смастерил сыну его первый лук из рогов молодого козла, там Ант добыл своего первого соболя, там он учился владеть мечом, без промаха бить острогой рыбу, объезжать коней, спать на голых камнях и дерзко смотреть в безгубое лицо смерти...[41]

Ант думал о матери и сестре. По приказу отца он проводил их в Медвежью чернь и оставил в охотничьей избушке, где они должны были переждать набег хунну. Сейчас они, наверное, уже вернулись на пепелище крепости и не нашли там ни одной живой души. Всех, кого обошла смерть в бою, хунну принесли в жертву своим убитым воинам или угнали сюда, в эти проклятые степи.

Среди уцелевших защитников городка был и Ант. Узнав, что он сын знаменитого военачальника, Ильменгир велел не трогать мальчика. Только много лун спустя Ант узнал, почему советник подарил ему жизнь.

- Динлины - храбрый и мужественный народ, заговорил однажды Ильменгир, - но их слишком мало, чтобы противостоять хуннускому войску. Наш шаньюй, да будет благословенно его имя, не хочет лишней крови. Он хочет, чтобы динлины были союзниками хунну во всех военных походах. Ты сын благородного и смелого старейшины. Когда ты станешь мужчиной, ты займешь место отца. А потом шаньюй поставит тебя каганом над всей землей динлинов - от Черных гор до Северного моря. Твое племя никогда не признает вождем хунну. Но оно охотно пойдет за человеком, который знает язык и обычаи страны и в жилах которого течет кровь славного полководца. Ты понял меня?

Да, Ант понял: из него хотят сделать покорного слугу хунну, чтобы за ним, как овечья отара за козлом, слепо пошел весь народ, а дорогу ему будут показывать сторожевые собаки шаньюя. Нет, многоумный советник, этого вы не дождетесь!

Но вслух Ант сказал, склоняясь в низком поклоне:

- Я всегда буду рад вернуться на родину, мудрый гудухэу. Даже простым воином шаньюя, да хранят его могучие духи!

Ильменгир остался тогда доволен ответом и даже стал обучать мальчика грамоте, которой владели лишь немногие члены шаньюева рода. Если бы советник знал, о чем думает его ученик, выписывая камышовым пером замысловатые знаки, он вырвал бы половину своей сивой бороды.

Ант искоса посмотрел на Ильменгира, ехавшего рядом с шаньюем. Лицо советника было озабоченным и хмурым. Он глядел на север, где постепенно росла и ширилась дымно- красная полоса.

Ильменгир тронул за рукав шаньюя:

- Из-за гор идет гроза.

Шаньюй взглянул в ту сторону, куда показывал гудухэу, и засмеялся:

- Так что же? Она всегда приносит удачу в задуманном походе.

- И все же надо отдать приказ, чтобы отряды держались поближе друг к другу, - настойчиво сказал Ильменгир.

- Хорошо.

Скоро с севера примчался первый гонец надвигавшейся бури - душный и влажный ветер. Он гнал перед собой целые табуны прошлогоднего перекати-поле; в воздухе стоял тонкий посвист песка, тревожно ржали кони, и всадники выхватывали из саадаков луки, чтобы приветствовать повелителя небесных возмущений и могучего духа войны Суулдэ.

И едва над степью в блеске кривых, словно сучья саксаула, молний раскатился первый железный гром, в черное небо взлетели десятки тысяч стрел.

Хунну, как и их владыка, любили грозу.

* * *

В шатер императора вошел князь Ли Гуан-ли и с ним сурового вида воин в железных латах. Оба почтительно приветствовали императора, затем Ли Гуан-ли сказал:

- Великий и непобедимый! Я взял на себя смелость представить тебе храброго офицера и моего дальнего родственника Ли Лина...

- А также моего старого друга и лучшего в армии стрелка из лука, - с улыбкой вставил Сыма Цянь.

- Ли Лин поклонился и с упреком взглянул на историка.

- Подождите, - сказал император. - Я уже не раз слышал это имя.

- Разумеется, ослепительный. Ведь дед Ли Лина был главным полководцем у твоего деда, да будут его дела бессмертны! - Помолчав, князь решительно продолжал: -Ли Лин предлагает смелый план противодействия шаньюю. Тебе ведомо, о светоч мира, что наше войско надежно укрыто в тутовых лесах и хунну ничего не узнают о засаде. Когда им откроют крепостные ворота, и они начнут грабить город, мы ударим им в тыл. Но может случиться так, что в город войдет только половина шаньюева войска. Другая половина, видя поражение передовых отрядов и нашу силу, несомненно, повернет обратно и бросится наутек. Вот тут-то и сработает замысел Ли Лина.

Полководец сделал знак Ли Лину, и тот почтительно, но с достоинством заговорил:

- К крепости Маи, ваше величество, ведет одна-единственная дорога: вдоль берега реки Люань. С правой стороны к реке подступают горы Сеньги. Они делают дорогу настолько узкой, что по ней едва могут проехать два всадника и вряд ли пройдет большая повозка. Прежде чем выбраться на равнину и там скрытно собрать отряды в ударную силу, войско шаньюя растянется на несколько сот ли. При этом все запасы провианта шаньюй будет вынужден оставить позади...

- Понимаем, - сказал император, с интересом вглядываясь в обветренное лицо офицера. - Ты хочешь отрезать путь к отступлению, когда шаньюй побежит назад в свои степи?

- Не совсем так, ваше величество. Вначале я отобью у него обозы, а потом перекрою обратный путь, и мы запрем хунну в таких местах, где им нечем будет поживиться. Не пройдет и десяти дней, как голова шаньюя будет лежать под вашими знаменами.

- Задумано неплохо, -важно заметил император. - А сколько солдат нужно для его выполнения?

- Дайте мне половину ван-ки,[42] и я смогу поручиться за успех.

- Пять тысяч всадников?

Князь отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Ли Лин же невозмутимо ответил:

- Нет, ваше величество. Конница горами не пройдет. Если позволите, я возьму свой отряд, состоящий из воинов «ста золотых»[43]. Они уже давно служат со мной на границе и умеют ходить по горным тропам.

- Разрешаем и желаем удачи. - Император поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Ли Лин поклонился и вышел вместе с князем.

Вслед за ними покинул шатер и Сыма Цянь. Он хотел поговорить с Ли Л ином, в отряде которого служил его сын Гай. Гаю не было еще и двадцати, но он уже попал в число воинов «ста золотых», отличившись в пограничных схватках с племенами дунху, Сыма Цянь всегда мечтал, что сын пойдет по стопам отца и Деда, то есть станет ученым летописцем. Но он стал солдатом и вел жизнь, полную опасностей. Впрочем, Сыма Цянь в дни молодости тоже охотнее брал в руки меч, чем кисточку, и сменил лук на банку с тушью, когда уже совсем побелела голова...

Ли Лин сидел в палатке, склонившись над рисунком Сеньгинского нагорья. На звук шагов он поднял голову.

- Когда выступает твой отряд? - спросил историк, присаживаясь рядом.

- Сегодня ночью. До рассвета мы успеем проделать четверть пути. - Ли Лин помолчал и вдруг добавил: - А ведь император просто глуп.

- Послушай, Ли, ты не боишься потерять голову, говоря такие слова об императоре?

- А ты? Я ведь знаю, что пишешь о нем ты в своей «Истории». - Ли Лин рассмеялся, но смех его прозвучал невесело.

- Понимаешь, мне все чаще приходит в голову бросить службу, но как я тогда прокормлю мать? Ведь и не знаю никакого ремесла, кроме солдатского. И в то же время я не могу и не умею заискивать перед кем бы то ни было.

- Я понимаю тебя, - историк положил руку на плечо друга. - К сожалению, мы ничего не можем изменить. Остается одно - ждать.

- Ждать? Чего? Смерти императора? Но он еще не стар.

Я думаю, Ли, император потерпит поражение в войне с шаньюем. Наши военачальники утратили воинский дух. Они привыкли руководить боем из шелковых шатров, а хунну..., впрочем, ты знаешь их лучше меня. И вот когда война будет проиграна...

- Но я не хочу этого! - Ли Лин вскочил на ноги и принялся расхаживать по палатке.

- И я не хочу, Ли, - грустно сказал Сыма Цянь. - Но у истории свои законы. И часто они не зависят от воли людей. Когда прежде в Поднебесной возникали затруднения, герои поднимались по первому зову, служилые люди собирались, как облака в ненастье, теснились во множестве, как чешуя на рыбе, вздымались, как дым при сильном ветре. В те времена все думали только о победе над врагом. Ныне же наши полководцы, да и сам император, думают лишь о собственной славе и подсиживают друг друга. Недавно Сын Неба показывал мне донос на князя Ли Гуан-ли и спрашивал моего совета. По-видимому, это дело рук Чэня. Обвинения настолько нелепы, что я только пожал плечами и рассмеялся, хотя мне хотелось заплакать. Чего можно ждать от такой армии? А народ? Ведь народ истощен и озлоблен до предела. Вот и выходит, что положение непоправимое и опереться не на что. Хорошенько поразмысли над этим, Ли, и не особенно рискуй в бою своей головой. Она еще может пригодиться нашей несчастной родине...

Сыма Цянь поднялся и уже на пороге сказал:

- У меня к тебе личная просьба. Она касается Гая. Ты знаешь, что мальчик горяч и храбр до безрассудства. Присмотри за ним.

- Хорошо. Я обещаю.

Попрощавшись, историк вышел, а Ли Лин снова погрузился в свои мысли о предстоящем походе.

Глава 6

Передовая сотня латников под началом Ой-Барса вырвалась наконец из Люаньского ущелья, оставив войско шаньюя далеко позади. Трое суток латники пробирались узкой горной дорогой. Кони, чуя опасность, тесно прижимались к скалам и косились на реку, которая глубоко внизу с веселой яростью ворочала валуны. Река была мелководная, но бешеная, как необъезженный скакун.

И кони, и всадники устали от этой дороги. Поэтому сотня облегченно вздохнула, когда перед ней раскрылась зеленая равнина, поросшая островами лесного ореха.

Здесь начиналась граница Срединной империи, и совсем неподалеку хунну увидели первую дозорную вышку. На вышке никого не было.

Спешившись среди густых ореховых зарослей, отряд разведчиков затаился. Сотник Ой-Барс сел на землю и ожесточенно поскреб свою пегую бороду. Он был явно озадачен. Да и никто не ожидал, что сторожевая вышка окажется пустой.

Перед выходом из ущелья Ой-Барс отобрал несколько воинов, которые должны были бы без лишнего шума прикончить дозорных, чтобы те не успели подать сигнал о приближающейся опасности. И вот вышка покинута.

Опыт подсказывал Ой-Барсу, что такое пренебрежение воинским долгом вовсе не в обычае китайцев. Значит, что-то случилось и нужно быть вдвойне осторожным.

Поразмыслив, сотник назвал имена десятка латников, в число которых попал и Артай.

- Поезжайте вперед и как следует осмотрите долину Мне подозрительна беспечность дозорных.

И всадники отправились в путь. Скоро они выбрались на наезженную дорогу. По обеим ее сторонам зеленели всходы гаоляна[44], и по ним беспрепятственно бродил скот. Это еще больше удивило и насторожило хунну. Что заставило пастухов бросить посевы на потраву спадам? И почему вдруг так безлюдно? Ответ напрашивался сам собой: крестьяне знали о приближении шаньюева войска и бежали в глубь страны. Знали об этом и дозорные. Не желая рисковать жизнью, они покинули сторожевую вышку и поспешили укрыться в крепости.

«Стало быть, нас ждет засада, - думал Артай. - Но откуда китайцы проведали о набеге?.. Если в нашем стане был лазутчик, он все равно не мог опередить нас. Сеньгинская дорога одна, и мимо нашей сотни не мог проскочить незамеченным даже заяц».

Мысли Артая были прерваны радостным возгласом:

- Глядите - всадник!

Китаец выехал из ближайшего леска и, услышав крик, остановился, словно пораженный громом: всего в одном полете стрелы он увидел хунну. Под ними были рослые огненно-рыжие кони, от которых ему не уйти.

Всадник это понял сразу, и все же он повернул коня и во весь опор помчался в сторону крепости. Разведчики тоже пустили лошадей в галоп, на скаку разматывая арканы и выстраиваясь в полукольцо.

Преследование длилось недолго. Кто-то пустил вслед беглецу охотничью стрелу[45], и всадник, выпустив поводья, грохнулся оземь. Стрела угодила ему в затылок.

Подъехав к китайцу, хунну слезли с коней и пинками попытались поднять пленного. Но тот не шевелился.

- Неужели подох? - вслух удивился волосатый и кривоногий детина по прозвищу Росомаха. - А ну-ка, я пощекочу его мечом!

- Погоди, - остановил его Артай и, отвязав от седла бурдюк с кумысом, поднес его к губам китайца.

Тонкая струйка полилась в полуоткрытый рот пленника. Через минуту он застонал и открыл глаза, но тут же в ужасе зажмурился, увидев над собой бородатую рожу демона[46].

— Эй ты, вставай, - со смехом сказал Росомаха, знавший китайский язык.

Пленник поднялся, но тут же упал на колени и что-то забормотал, прижимая руки к сердцу.

— Что он говорит? - спросил Артай.

Просит не убивать его. Говорит, все расскажет. Он ехал из Шо-фана с донесением к императору.

— Спроси его, где сейчас войско императора.

Росомаха спросил и тут же перевел ответ:

— Триста тысяч солдат спрятаны в лесах около Май. Они ждут, когда мы вступим в город, и тогда нападут с тыла.

Хунну, выслушав ответ, озабоченно нахмурились: их худшие опасения подтвердились.

— Немедленно едем назад. И пусть Ой-Барс отправит к шаньюю гонца вместе с пленным. Там его допросят построже, - Артай легко, как куклу, перекинул китайца поперек коня и вскочил в седло...

А через полчаса он уже скакал навстречу шаньюеву войску. К его седлу был прикреплен повод другой лошади, на которой трясся китаец со связанными руками. Ноги пленника тоже были стянуты сыромятным ремнем под животом коня.

Артай торопился, поэтому позволял себе только небольшие передышки, чтобы покормить и напоить лошадей. На привалах он развязывал китайца, и тот падал на землю, как подстреленный, совсем не прикасаясь к еде.

«Бедняга, - думал о нем Артай. - Когда-то я вот так же не мог даже есть. И зачем ты только нам попался?..»

На исходе вторых суток Артай встретил головной отряд. В отряде был и шаньюй.

— Кто это с тобой? - спросил он, когда динлин подъехал

к нему.

Артай коротко рассказал обо всем, и шаньюй изо всех сил хватил себя кулаком по железному шлему:

— Проклятый перебежчик! Он все-таки провел нас. Но клянусь Небом, он горько пожалеет, что появился на свет!

— Еще не все потеряно, великий хан, - осторожно заметил Артай. - У тебя есть время подумать и перехитрить китайцев. Но прежде нужно подробнее допросить пленного. Он мог и соврать.

— Ты прав. Скачи сейчас к Ильменгиру. Это он заставил меня поверить юйши, ему и разбираться. Пусть сведет китайцев лицом к лицу. Тогда мы узнаем, кто из них лжет...

Войско остановилось, Артай, е трудом разъезжаясь со встречными всадниками, добрался наконец до главного гудухэу. Ильменгир сидел на коне, с ног до головы закутанный в лисьи одеяла: каждую весну к нему возвращалась непонятная 6олезнь, свирепо выкручивающая суставы и кидающая больного то в жар, то в озноб. Позади советника Артай увидел своего названого брата и ласково ему улыбнулся.

Выслушав Артая, Ильменгир по-китайски заговорил с пленным. С каждым ответом китайца лицо советника все больше мрачнело и на лбу проступали крупные зерна пота. Потом по его приказу привели Нйе И. Увидев на коне человека в одежде китайского офицера, перебежчик смутился.

- Ну, что скажешь ты теперь, подлый предатель? - тихо спросил его Ильменгир. - Ты вел нас в западню, но угодил в нее сам, пожиратель саранчи, облезлая лиса в человеческом облике!

Китаец все ниже опускал голову. Наконец он сказал;

- Я только исполнил долг солдата, великий гудухэу.

- Долг солдата - храбро сражаться и, если нужно, умереть в честном бою. Ты тоже умрешь, но только не смертью воина. Сначала тебя обдерут, как вонючего хорька, а потом без шкуры сварят на медленном огне. Увести и не спускать с него глаз! Когда мы выберемся на равнину, я сам прослежу за казнью.

Нйе И увели.

- А что делать с пленным, гудухэу? - Артай кивнул на китайца. - Он просил подарить ему жизнь.

- Что ты умеешь делать? - спросил пленного Ильменгир и услышал в ответ, что тот хорошо знает налоговые книги и мог бы быть полезен шаньюю при сборе дани с подвластных племен[47].

- Грамотные люди нам нужны, - подумав, сказал Ильменгир. - И, если ты будешь преданно служить шаньюю, он не оставит тебя без своей милости. А пока поступишь под начало главного писца.

Ильменгир велел Артаю проводить пленного и тронул коня. Советнику предстояло нелегкое испытание: встреча с разгневанным владыкой.

«Если сейчас в твоей старой голове не появится какая-нибудь хитрая выдумка», - сказал сам себе Ильменгир, - то она, голова, может показаться шаньюю лишней, и он срубит ее, как гнилую тыкву. Думай, думай, седой барсук, шевели мозгами!..»

Когда советник догнал личный конвой шаньюя, он уже знал, что нужно делать. При удачном исполнении его замысел сулил войску хунну славу, а императорской армии неслыханный разгром.

Глава 7

Поднимаясь и восходя,

О падении размышляй,

А в спокойствии жди тревог.

Сыма Цянь

Ночью император видел во сне белого тигра, предвестника большой удачи. Поэтому он проснулся в хорошем расположении духа и, наскоро позавтракав, велел оседлать коня. Хотелось разогнать кровь и подышать свежим воздухом.

Выехал У-ди в сопровождении князя Ли Гуан-ли. Повсюду в лесу император натыкался на свои отряды. Солдаты смотрели ему вслед с мрачным недоброжелательством. Уже которые сутки они сидели без горячей пищи, потому что разводить костры было строжайше запрещено. Никто не знал, сколько еще надо прятаться в этих лесах, а у офицера был один ответ:

- Не твое дело. Помалкивай и жди.

- Уж лучше бы встретить хунну в чистом поле, - роптали солдаты. - А то от такой еды скоро и лук не натянешь: горсть рисовой муки да несколько фиников... Хороши же мы будем в сражении!

Император ехал, не замечая недобрых взглядов, и весело пересказывал полководцу свой сон. Ли Гуан-ли слушал с вежливым лицом, но мысли его были далеко.

«До сих пор нет вестей от Ли Лина, - думал он. - Может быть, он уже ведет неравный бой и нуждается в помощи? Будет очень прискорбно, если погибнет такой командир, и погибнет напрасно».

- Ты не слушаешь меня, князь, - обиженно сказал император. - О чем ты размечтался?

- Я не размечтался, ослепительный. Я гадаю, когда подойдет шаньюй. Ах, скорее бы начался бой, иначе, боюсь, Ли Лину придется худо.

- Зря ты беспокоишься. Сон вещает мне, что все кончится как нельзя лучше.

- Сны, увы, часто обманывают нас, - задумчиво возразил Ли Гуан-ли. - И я полагаюсь только на разум, потому что...

Полководец не договорил: сзади послышался топот лошади, несущейся во весь опор, и с императором поравнялся взволнованный всадник. Князь узнал в нем Чэнь Жуна, начальника «молодых негодяев»[48] и любимца императора.

- Измена, государь! - задыхаясь крикнул Чэнь Жун. - Хунну узнали про засаду!

- Что-о?! - брови императора полезли вверх. - С чего ты взял?

- Ваше величество! Только что дозор задержал посла хунну. Он ехал прямо в наш лагерь. При нем найдено письмо с печатью шаньюя. Вот оно!

Император схватил письмо и стал читать про себя, кусая губы:

«Ты звал меня, и я пришел. Хитрость твоя, достойная трусливой собаки, кусающей исподтишка, разгадана. Жду тебя с войском у излучины реки Люань в Сеньгинской долине. Если ты не явишься, я буду знать, что ты надел платье своей распутной императрицы! и спрятался в женских покоях среди ее любовников.

Шаньюй.»

Некоторое время император хватал ртом воздух, держась рукою за сердце и прикрыв глаза. Он, наверное, упал бы с коня, если бы Ли Гуан-ли не поддержал его за локоть.

- Успокойтесь, ваше величество, - первым заговорил Чэнь Жун. - Разве наши дела настолько плохи?

У императора вместо ответа вырвался стон. Ли Гуан-ли и Чэнь Жун переглянулись.

- Тебе нужно отдохнуть, Надежда поднебесной, и собраться с мыслями, - осторожно сказал князь. - Я догадываюсь, что шаньюй нанес Сыну Неба новое оскорбление. Не стоит принимать тявканье шакала близко к сердцу, ибо гнев далеко не лучший советчик в военных делах.

У-ди мотнул головой, нехорошо усмехнулся и повернул коня к своему шатру.

Через четверть часа войска получили приказ выступать и в походном порядке двинулись в направлении Сеньгинской долины. Князю не удалось отговорить императора от этой явно неразумной затеи: принять вызов шаньюя, ничего не зная ни о численности его войска, ни о его планах.

- Это все равно что идти с завязанными глазами в логово тигра, - сказал князь Сыма Цяню.

Историк в ответ только пожал плечами и вздохнул...

А в это время в хуннуском лагере шли странные приготовления. Сотни верблюдов и быков свозили к берегу реки Люань горы песка и щебня. Здесь груз зашивался в мешки. Мешков было так много, что, сложенные вместе, они напоминали мощную крепостную стену.

Работами руководил наследник Тилан. Он один знал, зачем понадобились шаньюю эти бесчисленные мешки. Изредка наследник поглядывал на реку, словно что-то прикидывая. Л юань в этом месте текла по равнине, образуя глубокие, наполовину пересохшие бочаги с крутыми берегами. Она совсем не походила на тот горластый и стремительный поток, который прорывался сквозь Сеньгинское ущелье...

Ниже по течению реки поднялся в небо высокий столб дыма, и тогда по приказу Тилана сотни воинов стали споро укладывать в русло реки мешок за мешком, передавая их по цепочке. Плотина из песка и щебня росла на глазах, и через полчаса река сдалась. Она медленно заполняла бочаги, и, усмиренная на время, вода ходила в них по кругу, ища выхода и словно накапливая гнев.

Вскоре ложе реки за преградой совсем обнажилось, и только редкие струйки пробивались вперед, оставляя за собой в иле следы, похожие на наползы змей.

Наследник отдал сотнику последние распоряжения, вскочил на коня и поскакал в лагерь, где сейчас должно было начаться первое сражение с императорскими войсками.

Сотни шаньюя уже выстроились по левому берегу пересохшей реки. Здесь были собраны не лучшие отряды, в основном конники с берегов Шилки и Аргуни и пешие косоплеты-тоба, вооруженные роговыми луками. Ударные же силы войска укрылись в зарослях на правом берегу Л юани.

Шаньюй сидел на коне в окружении своих горцев и нетерпеливо покусывал ус.

- Сколько, по-твоему, продержится запруда? - спросил он подъехавшего сына.

- Думаю, до вечера.

- Я бы на твоем месте остался там, Тилан, - вмешался Ильменгир.

- Сотник - человек опытный. Он все сделает как нужно и без меня. - Наследник улыбнулся: - А кроме того, отец обещал мне, что я поведу в бой наших латников. Разреши мне с сотней Ой-Барса перейти на ту сторону реки, шаньюй. Отряды там слишком слабы, и китайцы сразу раскусят, что мы деремся не всерьез, а заманиваем их в ловушку.

Шаньюй испытующе взглянул на наследника.

- Ладно, - сказал он. - Но будь осторожен. И особенно опасайся колесниц. На них очень меткие лучники. Мне не хотелось бы потерять единственного сына.

«Даже ради разгрома всей императорской армии», - про себя добавил шаньюй...

К полудню вдали на равнине показались передовые отряды китайской пехоты. Они подходили к реке тремя колоннами.

Впереди каждой колонны ехал всадник с развернутым белым знаменем. Скоро уже можно было разглядеть, что на знаменах вышиты трехлапые черные птицы - отличительный знак императорской гвардии.

«Ну и умница император, - подумал шаньюй и усмехнулся. - Уж не знаю, кто посоветовал ему пустить вперед отборное войско, но я наградил бы этого дурака».

Колонны стали развертываться, оставляя между собой проходы для колесниц.

Хуннуское войско стояло спокойно. Впереди него на огненно-рыжих конях застыла сотня Ой-Барса. Панцири латников блестели на солнце, и со стороны казалось, что среди зеленой долины вырос прямо из земли железный частокол. На эту мысль наводили и островерхие шлемы воинов, и их неподвижность.

Хрипло и гнусаво пропели бамбуковые трубы, и китайская пехота перешла на беглый шаг, размахивая короткими дротиками и тесно сдвинув щиты из носороговой кожи.

Наследник Тилан, одетый в доспехи простого латника, привстал на стременах и пустил первую стрелу во всадника, который ехал во главе средней колонны. Всадник ловко прикрылся щитом и, подняв над головой меч, бросил коня в намет. Китайская пехота с грозным ревом побежала вперед. Ее встретил ливень стрел, который, однако, не нанес ей большого вреда.

И битва началась. Хуннуские сотни с диким гиканьем носились вдоль фронта и осыпали врагов стрелами, не ввязываясь в ближний бой. Вихрем пролетая мимо развернувшихся колонн, они тут же поворачивали коней в тыл, к реке Люань. То тут, то там в воздухе свистел аркан, выдергивая из плотного ряда китайской пехоты зазевавшегося воина, словно гнилой зуб из челюсти. Оттащив пленника на безопасное расстояние, хунну приканчивал его и возвращался на поле боя за новой жертвой.

Казалось, в поведении шаньюевых воинов не было никакого разумного порядка. Но это только казалось. На самом деле сотни кружили перед строем врагов замкнутыми вытянутыми кольцами, словно вода в речном омуте. И когда одна половина кольца стремительно проносилась перед глазами китайцев, щедро рассыпая стрелы, на смену ей уже надвигалась другая - с туго набитыми колчанами. Завершая круг вне досягаемости китайских дротиков, каждый воин успевал запастись стрелами или взять у коноводов свежую лошадь. Вот почему китайцам казалось, будто хуннуские аргамаки никогда не знают усталости...

Глава 8

Битва разгоралась все жарче. Император стоял в колеснице и внимательно следил за ходом событий. Над его головой полоскалось знамя тончайшего дунского шелка, надетое на древко из пластины китового уса. В руках император держал вырезной тутовый лук, словно сам собирался принять участие в сражении.

Лицо Сына Неба было спокойно и ясно, только в глазах иногда загорались гневные огоньки, когда он вспоминал об оскорбительном письме шаньюя.

Рядом с императором стоял его фаворит Чэнь Жун, изящный и женственный, даже несмотря на боевые доспехи.

«Кажется, все идет хорошо, - думал император, глядя, как его гвардия медленно, но неуклонно продвигается к пересохшему руслу реки, тесня беспорядочные хуннуские сотни. Особенно успешно действовала средняя колонна во главе с Ли Гуан-ли. Золоченый шлем полководца, украшенный пером белой цапли, блистал далеко впереди, в самой гуще хуннуских всадников.

- «Когда они побегут, я пущу по их пятам колесницы», - сказал император. - Это будет славная потеха. И начнешь ее ты, Чэнь.

- Да, государь, - без особой радости отозвался начальник «молодых негодяев». Он выглядел озабоченным.

- Отчего у тебя такой странный вид? - спросил император.

- Вид у меня не странный, ваше величество. Странно другое: почему река обмелела в такое время года, когда в горах еще не успели стаять снега?

- Признаться, меня это тоже удивляет. - Император вдруг протянул руку: - Смотри! Они побежали! Они бегут, Чэнь! Пора - и пусть светит над тобой Солнце удачи!

Хуннуское войско и впрямь обратилось в паническое бегство. Одна только сотня на рыжих конях еще пыталась сдержать натиск императорской гвардии, но и она вскоре повернула коней, чтобы избежать окружения.

И тогда в четкие проходы между тремя отрядами пехотинцев полетели боевые колесницы, запряженные шестериком. Казалось, их несли на своих перепончатых крыльях золотые драконы, вышитые на белых полотнищах знамен.

Хунну беспорядочными волнами перекатывались на противоположный берег Люани, но колесницы уже сближались с ними на расстояние выстрела, а следом бежали потные, охмелевшие от крови все новые и новые отряды пехоты.

- «Теперь ты видишь, кто из нас трус, хвастливая степная крыса», - про себя сказал император, мысленно обращаясь к шаньюю, и отдал приказ двинуть в бой конницу, которую он приберегал для преследования опрокинутых войск.

Восемьдесят тысяч всадников на свежих, застоявшихся конях ринулись к реке. И когда ее передовые сотни ступили на пересохшее русло, до слуха императора донесся глухой гул, похожий на рев водопада. Рев все приближался, нарастал, и через минуту на равнину ворвался чудовищный водяной обвал.

 

Он смял всадников, не успевших выбраться на берег, и они сразу пропали в прожорливом клубящемся потоке.

Одичавшая река в мгновение ока рассекла китайское войско на две части. Почти вся конница осталась на левом берегу и беспомощно смотрела, как из ближних лесов стали вылетать неисчислимые сотни, охватывая пехоту и колесницы широкой подковой. Императорское войско попятилось, но было поздно. Свежие лавы хунну обрушились на него, как песчаная буря, и началось побоище.

Тысячи стрел засвистели в воздухе, и каждая из них находила свою жертву. Подкова изгибалась все круче, словно сжимаемая невидимой исполинской рукой. И когда концы ее сомкнулись за спиной гвардии, император потерял сознание и упал лицом вниз...

Очнулся он от резкого незнакомого запаха, который, казалось, разрывал легкие. У-ди открыл глаза и увидел склонившегося над ним придворного лекаря. Лекарь держал в руке зажженный пучок ароматических трав. Рядом молча стояли князь Ли Гуан-ли и Чэнь Жун. Лица у них были окровавлены, доспехи порублены и помяты. Император посмотрел на них бессмысленным взглядом и заплакал.

- Проводите меня в шатер, - сказал он наконец.

Поддерживая под руки, его повели к шатру, навстречу попадались раненые солдаты. Они опускались перед императором на колени и целовали землю между ладонями.

В шатре император сказал:

- Я хотел бы сейчас вернуться на запад[49].

Ли Гуан-ли покачал головой:

- Не нужно предаваться отчаянию, о Луч надежды! Мы проведем в стране новый набор солдат и выставим войско вдвое сильнее прежнего.

- Ты же сам не веришь своим словам, Ли. Разве собранные толпы крестьян и ремесленников смогут заменить мою гвардию? - Император застонал, и слезы снова потекли по его лицу. - Неужели никто не вернулся с той стороны?

- Почти никто, ваше величество, - ответил Чэнь Жун, опуская голову, - Пробились из окружения только мы с князем, да с нами горстка конницы. Остальные убиты или утонули в Л юани.

- Белый тигр, - сказал император, глядя в одну точку, и еще раз с горечью повторил: - Белый тигр...

И никто не понял его, кроме князя. Мыча, как от зубной боли, У-ди некоторое время сидел неподвижно, потом сказал:

- Позовите Сыма Цяня. Он умен и может дать дельный совет. Пригласите также всех наших сановников.

Скоро шатер наполнился вельможами. Они с постными минами бесшумно проходили в приемную комнату и присаживались на корточки - одни дальше, другие ближе к императору, соответственно рангу каждого. Пришел и Сыма Цянь и скромно уселся в сторонке. Лицо у него было желтое и измученное.

Император обвел собравшихся мутным взглядом и заговорил без всякого выражения:

- Вы знаете, что мы потеряли весь цвет нашей армии. Хотелось бы услышать от вас слова совета. Говорите.

Первым поднялся двоюродный брат императора Тао-ди, обрюзглый старик с редкими ковыльными усами. Он не занимал при дворе никакой должности, но славился тем, что умел превращать в непотребный разгул любой императорский пир.

- Нас постигла временная неудача, - бодро начал Тао-ди, - Я считаю, что мы должны послать шаньюю богатый дар и заключить с ним перемирие. А тем временем мы соберем новое войско, и тогда шаньюю придется плохо. Я сказал!

- Но шаньюй может принять дары и тут же напасть на нас, - нетерпеливо возразил Чэнь Жун.

Вельможи с плохо скрываемой ненавистью посмотрели на начальника «молодых негодяев», однако никто не посмел осадить выскочку, столь бесцеремонно нарушившего придворный этикет. Стоит этому красивому наглецу шевельнуть пальцем, и завтра тебя обвинят в непочтении к священной особе императора.

- Чтобы шаньюй не напал на нас врасплох, мы запремся в крепости Май. Стены у нее достаточно надежны, - с важностью ответил брат императора.

Поднялся Ли Гуан-ли.

- Это недостойные слова, Тао-ди, - резко заговорил он. - Верно, мы потеряли почти половину нашей армии. Но и теперь у нас осталось сто пятьдесят тысяч боеспособных солдат. Это пятнадцать ван-ки, столько же, сколько и у шаньюя. Если армия переходит к обороне в укрытиях - значит, она утратила воинский дух. Шаньюй поймет это и, обойдя крепость, пойдет в глубь страны, чтобы грабить, жечь и убивать. Хочу еще добавить, "что с нашей стороны будет предательством бросить на растерзание хунну Ли Лина и его воинов «ста золотых». Ему нужна наша поддержка, иначе шаньюй обрушится на него всеми силами и уничтожит. Или вы думаете, хунну потерпят у себя в тылу Ли Лина, который отбил у них обозы, надеясь на нашу помощь? Я предлагаю сражаться!

- Сражаться бессмысленно! - перебивая друг друга, заговорили вельможи. Нужно сначала собрать свежее войско, а до этого заключить перемирие.

- Перемирие!

- Заключить перемирие!

Император движением руки остановил сановников:

- Послушаем, что скажет почтенный Сыма Цянь.

Историк поднял седую голову и, ни на кого не глядя, тихо сказал:

- Я присоединяюсь к князю. Мы не можем бросить в беде Ли Лина. Это значит попрать ногами солдатскую честь.

- Он говорит так потому, что в отряде Ли Лина его сын! - крикнул кто-то из вельмож, и вокруг поднялся злобный гул голосов.

- Ради спасения отечества можно и нужно пожертвовать небольшим отрядом, - сердито вмешался брат императора.

У-ди покосился на него и опять обратился к Сыма Цяню:

- Ну, а что же все-таки можешь посоветовать ты? Мы продолжаем сражение, а дальше?

- Я готов от всего сердца предложить вам свой план, ваше величество, но боюсь, что вы им не воспользуетесь. - Сыма Цянь покачал головой. - Вы должны пойти навстречу стремлениям народа, и тогда вся Поднебесная поднимется по вашему зову. Но к успеху приведет только твердость в принятии решения, ибо сомнение - гибель для всякого дела. В народе говорят: «Нерешительный тигр не стоит жалящей пчелы, и рысак, который топчется на месте, хуже самой захудалой клячи, которая хоть и медленно, но идет вперед».

Среди сановников пробежал ропот.

- Если поступить так, как ты говоришь, - недовольно сказал император, - рухнут вековые устои государства. Реку нельзя напитать солью, сколько ее ни высыпь. Народ не сделаешь довольным, сколько ему ни дай.

Император помолчал и махнул рукой:

- Ступайте все. Мы должны подумать...

* * *

Облако проплывало низко, и отряд Ли Лина вошел в него, как в молоко. Сразу стало холодно и сыро. Фигуры воинов казались расплывчатыми, серыми тенями.

Туман заглушал голоса и шаги, они звучали неясно, словно сквозь войлочную прокладку.

Пошел дождь, потом он сменился мелким колючим градом. Тропа обледенела. Идти дальше становилось опасно, и Ли Лин приказал сделать привал.

Усталые солдаты, мечами сколов наледь, засыпали прямо на тропе. Во сне они безотчетно поджимали ноги, потому что тропа вилась по узкому каменному карнизу.

Ли Лин тоже задремал, прислонившись спиною к скале. Перед ним горел небольшой костер, и сидевший рядом ординарец Сыма Гай изредка подбрасывал в огонь веточки кипца. Кроме кипца, на известковых скалах ничего не росло.

Костер излучал мягкое тепло, и, наверное, поэтому перед сомкнутыми глазами Ли Лина стали одна за другой проплывать забытые картины. Он увидел родную реку, тихую и зеркальную. На берегах ее шуршала зеленая осока и кудрявились плети бобов.

Ли Лин шел прибрежным лугом, заросшим имбирем, душистым ирисом и цветом шэгань. Над водой реяли ярко-синие стрекозы с выпуклыми, словно навсегда удивленными глазами.

К берегу, пугливо озираясь, подошел олень и стал пить. Напившись, он долго стоял задумчивый, и с его добрых губ падали медленные прозрачные капли. У Ли Лина был с собою лук, но он не стал стрелять, а только хлопнул в ладоши. И олень, закинув на спину тяжелые рога, в несколько прыжков скрылся в тополевой роще...

Сыма Гай коснулся плеча Ли Лина, и тот открыл глаза.

- Туман рассеялся, - сказал юноша.

Ли Лин поднялся на ноги, разминая занемевшую спину. Солдаты тоже нехотя вставали и принимались размахивать руками, пытаясь прогнать озноб.

Скоро отряд двинулся в путь. Скалы, нависшие над карнизом, были усыпаны каплями росы, похожими на зерна горного хрусталя. Изредка из-под ноги воина срывался камень и летел вниз, в бурлящий, белопенный поток. Течение реки было здесь настолько сильным, что даже большие камни делали несколько рикошетов, прежде чем погрузиться на дно.

Одна из таких вот речек поглотила последние запасы пищи. Ли Лин взял с собой из лагеря небольшое стадо баранов. Их гнали в хвосте отряда, и солдаты надеялись досыта поесть, когда выйдут к Сеньгинскому ущелью. Но вожак, старый желтоглазый козел, сорвался с тропы, и за ним попрыгало все стадо.

Теперь, чтобы не умереть с голоду, оставалось одно: любой ценой отбить хуннуские обозы, даже если их охрана втрое сильнее.

К вечеру третьего дня Ли Лин вышел из отрогов Сеньги на степную дорогу и отправил вперед разведывательный отряд. Разведчики скоро вернулись с вестью, что обозы расположились лагерем в десяти ли отсюда. Сколько в лагере охраны - сказать трудно. Но скорее всего, немного. Ведь шаньюй не ожидает нападения с тыла.

Ли Лин действовал быстро и решительно. В сумерках его отряд незамеченным подошел почти вплотную к лагерю и окружил его. В лагере горели костры, и ветер доносил до китайских солдат мучительно-приятный запах жареного мяса. От этого запаха кружилась голова и во рту скапливалась голодная слюна.

По команде Ли Лина солдаты бегом двинулись на лагерь. Хунну в панике метались в кольце, крича и хватаясь за оружие. В свете костров они представляли отличные мишени для китайских лучников. Только немногие успевали вскочить на коней и тут же вновь сползали на землю, пронзенные стрелами и дротиками.

Схватка подходила к концу, когда случилось непредвиденное. Один из хунну, бородатый человек огромного роста, закованный в железный панцирь, выхватил из костра пылающую головню и сунул ее в морду ближайшему верблюду. Животное шарахнулось в сторону. Раздался треск сломанной повозки и истошный крик боли, подхваченный вдруг со всех сторон. В мгновение ока весь скот, привычный к шуму битвы и до этого смирный, взбесился. С диким ревом волы и верблюды ринулись в степь, разорвав, как паутину, кольцо китайских солдат. И в эти разрывы бросились следом уцелевшие воины, пешие и конные.

Перед глазами ошеломленного Ли Лина на огненно-красном жеребце промелькнул и бородатый великан-латник. Меч, поднятый над головой латника, тоже был красный. Ли Лин не успел еще натянуть лук, как всадник уже пропал, растворился в темноте...

Спустя полчаса китайские солдаты сидели вокруг тех же костров и готовили ужин. Опрокинутые повозки были снова поставлены на колеса, раненые перевязаны, а убитые и растоптанные насмерть положены вместе и накрыты войлоками.

В тишине негромко перекликались часовые, да где-то спросонья вскрикивала птица бормотушка. Ли Лин сидел у костра, подперев голову коленями, и размышлял о постигшей его неудаче. Он рассчитывал, что шаньюй узнает о потере обозов не сразу, а лишь после своего разгрома. Теперь же об этом нечего было и думать. Скоро нужно ждать гостей. А может быть, шаньюй уже разбит и остатки его войска бегут по Сеньгинской дороге? Тогда их здесь ждет достойная встреча...

Ли Лин завернулся в плащ и лёг ногами к огню. Над головой помигивали холодные колючие звезды. Военачальник смотрел на них, и опять вспоминалась ему родина и полузабытые стихи:

Красные бобы в долинах Юга

За весну еще ветвистей стали.

Наломай побольше их для друга

И утешь меня в моей печали...

Сон Ли Лина был глубоким и спокойным.

А в этот самый час армия императора под покровом темноты входила в крепость Май, чтобы укрыться от хунну за толстыми надежными стенами. Предательство совершилось.

Глава 9

Благородство человека отражается в его глазах, заботы и печали - в его лице, а успехи и неудачи зависят от его решительности.

Сыма Цянь

Вырвавшийся из окружения Артай без устали нахлестывал плетью своего измыленного жеребца. По приказу Ильменгира он сопровождал в тыл пленного китайца. Возвращаться в тот же день было поздно, и Артай решил заночевать с обозами.

Никто в стане не ожидал ночного нападения. Люди, назначенные в дозор, сидели вместе со всеми у костров в ожидании ужина, когда из темноты вдруг посыпались стрелы и дротики.

Откуда взялся китайский отряд, Артай не понимал до сих пор. Да и думать об этом не хотелось. Он знал только одно: надо как можно скорее предупредить шаньюя, что в тылу у хунну появилась опасность.

Артай слезал с коня, только когда приходилось перебираться через ветхие неогороженные мосты. Все они были устроены одинаково: четыре нетолстых бревна, закрепленные в концах тяжелыми валунами, составляли основу моста. Полотном ему служил валежник и плоские камни.

Конь храпел, упирался в поводу, и в косящих его глазах дрожал отраженный свет полуночного месяца. Перейдя мост, Артай снова брался за плеть.

Иногда в нем рождалось смутное чувство, что он напрасно торопится известить шаньюя. Пусть император разобьет хунну, и тогда они, побежав назад, погибнут в степях все до единого. Народ Артая только выиграет от этого и навсегда избавится от сильного и беспощадного врага. Но другой голос говорил воину: «А ты подумал, что станется с Антон, твоим побратимом? Мальчик погибнет, и в его смерти будешь виноват ты». «Вспомни и другое, - твердил тот же голос. - Вспомни слово, данное шаньюю, когда он подарил тебе жизнь: «Клянусь Солнцем и тенями предков, я буду твоим верным воином и пойду за тобой в любую страну, только не в землю динлинов!» Подумай хорошенько, Артай, сможешь ли ты простить себе двойное вероломство».

И он снова пришпоривал аргамака.

В хуннуский стан Артай попал под вечер следующего дня. Конь у него пал, и остаток пути пришлось проделать пешком. Покрытый с ног до головы белой известковой пылью, Артай подошел к шатру шаньюя. Дорогу ему загородили два горца-кимака.

- Важная весть для нашего владыки, - сказал Артай и облизнул губы. - Только дайте сначала попить.

Напиться ему принесли, но в шатер не пустили.

- У шаньюя посол императора, - сказал один из горцев. - Подождешь.

- Ждать нельзя. Я скакал день и ночь и насмерть загнал коня.

- Подождешь, - грубо повторил кимак и тупым концом копья толкнул Артая в грудь. - Отойди в сторону!

- Ты, бараний помет, завернутый в рысью шкуру! - взревел великан и приподнял стражей за ворот.

Кимаки пронзительно закричали, суча ногами в воздухе. На крик уже сбегались другие горцы, когда из шатра вышел Ильменгир.

- Отпусти их, - сказал он, узнав Артая. - Ты как посмел устраивать шум возле покоев шаньюя?

- Прости, великий гудухэу, но эти ослы не пускали меня в шатер. Я привез...

- Иди за мной, - прервал динлина Ильменгир и, когда они вошли в одну из полутемных комнат шатра, сказал: - Теперь говори, что случилось.

- Случилась беда, - хмуро ответил Артай и начал рассказывать о захвате китайским отрядом всех обозов с оружием и съестными припасами.

- Отряд большой?

- Не знаю.

Ильменгир задумался, разглядывая перстень, надетый на мизинец правой руки. Огонек единственного светильника отразился и вспыхнул в камне перстня, как зеленый волчий глаз.

- Слушай меня внимательно, - сказал наконец советник, - В тылу у нас нет никаких вражеских отрядов, и ты ничего не видел...

- Я понял, великий гудухэу, и не скажу никому ни слова. Но как быть с этим отрядом?

- Не беспокойся. Сегодня я сам поведу туда тысяч тридцать конницы. Думаю, этого хватит. Если китайцы и проникли к нам в тыл, то только горами, и в малом числе. Летать они не умеют. А теперь ступай. Когда вернемся в Орду, получишь табун лошадей...

Артай вышел, а Ильменгир пробормотал:

- Поистине, нас хранит бог войны Суулдэ. Разве смогли бы снять столько конницы, если бы император вдруг не запросил перемирия?

Советник покачал головой и с невозмутимым лицом пошел в приемную комнату, чтобы присутствовать при переговорах.

Китайский посол Тао-ди, брат императора, сидел на ковровой подушке и, прихлебывая вино, говорил шаньюю:

- Сын Неба, мой и твой брат, не желает больше кровопролития. В знак уважения и дружбы он посылает тебе полный набор музыкальных инструментов и восемьдесят музыкантов к ним, а также десять кусков пунцовых тканей и шестьдесят разноцветного шелка. Прими этот дар, шаньюй, и пусть наши послы за время перемирия договорятся между собою о вечном мире. Сын Неба поручил мне сказать, что он согласен на любые разумные требования...

Ильменгир мягкими шагами подошел к шаньюю и стал шептать на ухо по-тюркски:

- Не подавай виду, шаньюй, если моя новость удивит тебя. В тылу у нас отряд китайцев. Обозы отрезаны. Я должен был предупредить тебя, чтобы ты знал, как вести себя с Тао-ди. Скажи ему будто вскользь, что отряд их уже уничтожен...

Шаньюй выслушал все это с каменным лицом и небрежно, словно речь шла о чем-то постороннем, сказал:

- Для пустяков ты мог бы выбрать и другое время. - И он снова повернулся к Тао-ди: - Меня радует, что мой брат наконец-то взялся за ум. Но где доказательства?

- Какие доказательства? - удивился Тао-ди.

- Где доказательства того, что император не использует перемирие во вред мне? Думается, передышка нужна ему, чтобы собраться с силами.

Тао-ди даже приподнялся на подушке:

- Ваше величество, но мой брат действительно не хочет войны!

- Та-ак. Не хочет... - В голосе шаньюя прозвучала насмешка: - Поэтому-то он сюда посылает тебя, а сам тем временем готовит удар в спину?

Тао-ди испуганно заморгал, на лысине его выступили крупные капли пота, а ковыльные усы поникли: он вдруг вспомнил об участи императорского посла Го Ги.

- Не гневайся, величайший, - почти раболепно заговорил он. - Отряд Ли Лина был послан в тыл еще до начала войны. Да и могут ли повредить твоей непобедимой армии какие-то жалкие пять тысяч?

Шаньюй и Ильменгир переглянулись.

- Повредить они не могли и уже не смогут. Отряд Ли Лина разгромлен, - сказал советник.

Эти слова произвели на Тао-ди совершенно неожиданное впечатление: его лицо осветилось мстительной радостью.

Шаньюй поднялся.

- Я отпускаю тебя, - сказал он Тао-ди. - Ступай к писцу и заготовь договор. А императору на словах передашь: я нарушу перемирие сразу же, как только Сын Неба предпримет хоть один шаг против меня. Тогда я буду штурмовать крепость и не оставлю там ни одной живой души.

Посол, пятясь, исчез за пологом, благословляя судьбу за то, что он уносит ноги живым и невредимым.

Оставшись одни, шаньюй и Ильменгир посмотрели друг другу в глаза. Они понимали все без слов.

- Если позволишь, шаньюй, я выступлю против Ли Лина сам. Это очень опытный военачальник, - сказал Ильменгир.

- Сколько тебе надо войска?

- Чем больше будет перевес, тем меньше людей мы потеряем. На помощь Ли Лину никто не придет. С сегодняшнего дня его будут считать мертвым.

В ответ шаньюй засмеялся коротким хриплым смешком, похожим скорее на кашель. Потом он потрепал советника по плечу:

- Старая хитрая куница! Бери все, что тебе нужно, и отправляйся в путь. Если удастся, возьми этого полководца живым...

- Через два часа, когда уже пала темнота, на Сеньгинскую дорогу стали одна за другой выступать хуннуские сотни. Никто в стане не знал, зачем они возвращаются в тыл. Оставшиеся в душе радовались этому: завтра при грабеже окрестных селений каждому из них перепадет больше добра...[50]

* * *

О приближении врагов Ли Лину сообщили заблаговременно. Первым их заметил пикет, выставленный на высокой скале у самого устья Сеньгинского ущелья. По предварительным сведениям, хунну в несколько раз превосходили численностью китайский отряд. Ли Лина это не испугало. Он подумал только, что многое бы дал, чтобы узнать исход сражения между императором и шаньюем. Если это бегут остатки разгромленной орды, то нужно продержаться совсем немного - от силы сутки, -и тогда на выручку подоспеет князь Ли Гуан-ли. А если битвы еще не было, ну что ж, остается одно: выполнить свой долг до конца и умереть с оружием в руках. Ли Лин был солдат, и уступать дорогу он не собирался.

Он приказал войску развернуться спиной к реке и соорудить из обозных кибиток внешнее ограждение лагеря. Против конницы оно будет на первое время отличной защитой и укрытием.

К Ли Лину подошел его ординарец Сыма Гай. Вид у юноши был недоуменный и растерянный.

- Ты хотел что-то узнать? - спросил его Ли Лин.

- Да, господин. Мне непонятно, почему вы расположили отряд таким странным образом. Ведь в «Законах войны» сказано: «Горы и скалы должны быть позади справа, реки и озера - впереди слева». Вы же, наоборот, приказали расположиться спиной к реке.

Ли Лин с ласковой усмешкой посмотрел на юношу.

-  Это место в «Законах» ты продумал не до конца, Гай, - помолчав, сказал он. -- Разве там не говорится: «Заведи войско в место смерти, и оно выстоит. Брось его в место гибели, и оно будет жить»[51]. Я не могу успокоить солдат в виду столь многочисленного неприятеля. Поэтому я завел войско в место смерти, где каждый будет сражаться за свою жизнь. А поставь я его туда, откуда можно спастись бегством, - оно побежит.

Когда в лагере были закончены последние приготовления, появился передовой вражеский дозор... Не подъезжая близко, хунну остановились на холме и принялись что-то обсуждать. Среди них ярко-алым пятном плаща выделялся всадник в железном шлеме - очевидно, военачальник или даже сам шаньюй. По его знаку один из воинов поднял над головой бунчук и, размахивая им, медленно поехал к китайскому стану.

- Прикажи солдатам не стрелять, - сказал Ли Лин Гаю. - Он едет для переговоров. Возможно, мы что-то сможем узнать.

Всадник подъехал к лагерю и, не слезая с коня, громко заговорил по-китайски:

- Ки-дуюй Ли Лин! Наш предводитель предлагает тебе встретиться с ним в твоем или в нашем стане!

«Откуда он знает мое имя?» - с тревогой подумал Ли Лин и так же громко ответил:

- Пусть предводитель приедет сюда.

- Ты ручаешься за его безопасность?

- Да. Слово дворянина и солдата.

- Хорошо.

Воин вернулся к своим, и тогда от кучки врагов отделился всадник в алом плаще. Ли Лин распорядился отодвинуть одну из повозок, и предводитель хунну въехал в лагерь. Ему помогли сойти с коня и подвели к Ли Лину. Перед Ли Лином стоял пожилой мужчина, седобородый, с умным и твердым взглядом зеленоватых глаз.

Я советник Ильменгир, - на хорошем китайском языке заговорил он. - Мне любопытно познакомиться с полководцем, о котором я столько слышал.

- Кто же говорил обо мне советнику? - насмешливо спросил Ли Лин.

- Длинное Ухо, степная молва. - Ильменгир пристально посмотрел в глаза Ли Лину. - Кроме того, мы не раз сталкивались с тобой в пограничных боях. И я сам успел оценить храбрость твою и твоих солдат...

- С чем ты приехал? - прервал его Ли Лин, хотя ему было приятно слушать эти слова.

- Я предлагаю тебе сдаться на почетных условиях. Тебе и твоим офицерам оставят оружие, и вы сможете вернуться на родину.

- А солдат вы уведете в рабство? - Ли Лин оглядел воинов, толпившихся вокруг, и покачал головой: - Нет, лучше мы погибнем... или дождемся помощи.

- Помощи вы не дождетесь, - жестко сказал Ильменгир. - Император разбит. Он укрылся с остатками армии в крепости и заключил перемирие с шаньюем.

- Это ложь, - спокойно возразил Ли Лин. - Лови на нее маленьких детей.

Советник грустно посмотрел на Ли Лина и достал из-за пояса пергамент, свернутый в трубку.

- Читай, -сказал он. -Читай, как тебя предали.

Ли Лин развернул свиток и пробежал глазами написанное. Сомнений в подлинности документа не было: внизу стоял оттиск императорского перстня-печати.

Когда Ли Лин поднял глаза на Ильменгира, в лице у него не было ни кровинки. Наступила тягостная тишина, в которой слышно было только неровное дыхание солдат. Они смотрели на своего военачальника, который сейчас решал их судьбу. И судьба была решена, когда Ли Лин тихо сказал:

- Советник, я буду сражаться.

Глава 10

«В этом бою они стояли крепко и неподвижно, как радуга», - говорит об отряде Ли Лина китайская летопись.

Трое суток длилась неравная битва. Солдаты задыхались в дыму горящих повозок, подожженных врагами. Бессонные ночи и постоянные налеты конницы вконец измотали людей: многие уже не могли натянуть лук и еле держались на ногах.

Почерневший от усталости и копоти Ли Лин ходил среди солдат, ободряя здоровых и утешая раненых.

- Продержитесь еще немного, - говорил он. - С темнотой мы попробуем сделать вылазку и пробиться в горы.

Надежды пробиться не было почти никакой, это понимал каждый. В стане неприятеля всю ночь горели костры, и было светло как днем. И все-таки эта попытка оставалась единственной и последней возможностью.

Отряд «ста золотых» пошел на прорыв с обнаженными мечами, без единого крика, тесно сдвинув щиты. Это был безумный по храбрости бросок обреченных. Едва китайцы вступили в освещенную полосу, в хуннуском лагере загремели железные била, и вся приречная долина покрылась всадниками. Еще ярче заполыхали предательские костры, и побоище началось.

Первая же лава хунну смяла боевой порядок отряда, разрубила его на куски, и тогда засвистели арканы. Они взвивались со всех сторон, и не было от них спасения. Людей сбивали с ног и давили лошадьми, кромсали мечами, нанизывали на копья, словно бараньи туши, прежде чем их зажарить; в воздухе стоял удушливо-тяжелый запах крови; кричали и плакали умирающие. Эти крики рвали сердце Ли Лина, как когти тигра, они становились непереносимыми, и военачальник, окруженный стеной своих воинов, сам поднял над головой белый бунчук, чтобы прекратить резню.

Конский хвост, надетый на длинное бамбуковое древко, зареял в воздухе - белая птица беды и скорби[52].

Битва начала затухать. Солдаты, охранявшие Ли Лина, втыкали в землю мечи и опускались на колени. Один Ли Лин остался стоять с окаменевшим мертвым лицом. Он словно сквозь туман увидел, как к нему подъехал предводитель и что-то сказал. Потом его бережно взяли под руки и куда-то повели.

Он очутился в просторном шатре, где горели жировые светильники и сидели люди в походной одежде. Они пили вино и ели прямо руками жирное мясо. Ли Лину тоже поднесли кубок. Он выпил и встретился взглядом с хуннуским военачальником. В глазах Ильменгира не было ни злорадства, ни торжества победителя.

- Приветствую тебя в моем шатре, славный полководец! - заговорил Ильменгир. - Ты показал нам чудеса мужества, и я склоняю перед тобой голову.

- Ты вправе насмехаться надо мной, только это недостойное занятие для воина! - Ли Лин выпрямился.

Лицо советника выразило неподдельное удивление.

- Как бы я посмел насмехаться над верностью и благородством? - сказал он. - Мы оба солдаты, и мои слова идут от чистого сердца. Я возвращаю тебе твой меч! и говорю: «Если у тебя есть какая-нибудь просьба, я исполню ее».

Ли Лин на минуту задумался, потом ответил:

- Среди пленных находится юноша, сын моего старого друга. Его зовут Сыма Гай. Отпусти его. Пусть он отнесет отцу горькую весть о моем пленении.

- Хорошо. Есть еще просьбы?

- Да. Я хотел бы умыться и привести в порядок Свою одежду.

По приказу Ильменгира желтоволосый мальчик-слуга провел Ли Лина в умывальную комнату. Ли Лин снял изрубленные латы, скинул белье. Мальчик стоял рядом, с любопытством и уважением рассматривая шрамы на теле пленного военачальника.

- Вот здесь вода подогрета, - мальчик показал на один из котлов.

Ли Лин в изумлении повернулся к слуге:

- Ты говоришь по-китайски?

- Немного. Мой господин учит меня грамоте и китайскому языку.

- Учит раба? - еще больше удивился Ли Лин.

- Да. Мой добрый господин говорит: когда я вырасту, то стану вождем в своей земле.

- Где же твоя земля?

- Далеко. За Белыми горами.

- Страна гуй-фанов, рыжих демонов... - задумчиво сказал Ли Лин. - Это очень далеко. Ты, конечно, скучаешь по родине?

- Да, господин.

- Почему ты называешь меня господином?! Я такой же раб, как и ты.

- С сегодняшнего дня я должен прислуживать тебе. Так сказал Ильменгир.

Помывшись, Ли Лин надел приготовленное шелковое платье, которое пришлось ему впору.

- Появился Ильменгир и сказал: Юноше дали коня и охранную пайцзу[53]. Ты можешь быть за него спокойным.

Ли Лин поблагодарил советника, прикидывая, когда Сыма Гай сможет добраться до крепости Май.

- Этот мальчик, - сказал Ильменгир, показывая на Акта, - будет постоянно находиться при тебе. Все твои пожелания он передаст мне. Сейчас мы выступаем в обратный путь. Пойдем подкрепимся перед дорогой...

* * *

В хуннуском стане Ли Лину отвели отдельный кош[54]. Пол его был выстлан волчьими шкурами, и Лин Лин беззвучными шагами проходил два часа, ожидая, когда его позовут к шаньюю.

О том, что шаньюй пожелал говорить с ним, Ли Лину сообщил Ильменгир.

Шаньюй встретил пленного военачальника ласково и сам поднял его с колен. С минуту они украдкой разглядывали друг друга, испытывая, по-видимому, взаимное уважение. Наконец владыка заговорил:

- Ки-дуюй Ли Лин! Мне донесли о том, как ты сражался. Хочу спросить тебя: если я дам тебе под начало десять тысяч отборных всадников - ты согласишься?

Прямота, с которой был задан вопрос, ошеломила Ли Лина. Некоторое время он молчал, потом ответил, глядя в медное горбоносое лицо шаньюя:

- Я поклялся императору в верности и не могу нарушить присяги.

- Но ведь император предал тебя. Почему же ты должен оставаться ему верным?

Слова шаньюя были горькой правдой, и все-таки Ли Лин покачал головой.

- Возможно, Сын Неба был вынужден пожертвовать мною, чтобы спасти армию.

Шаньюй погладил седеющую щетину своих волос и недовольно сказал:

- Если я отпущу тебя в крепость, тебя все равно казнят как изменника.

- Я не изменял императору, ты это знаешь, шаньюй, - твердо возразил Ли Лин.

- Я-то знаю, но поверит ли этому император? Мне известно, что у тебя при дворе много врагов. Они не простят тебе плена. Недавно здесь был брат императора Тао-ди, и я видел своими глазами, как он обрадовался, услышав о твоем поражении.

- Этого не может быть!

- Все может быть, Ли Лин. Запомни мои слова: когда нет дичи - жарят охотничьих собак. Когда неумный государь проигрывает сражение - он казнит своих советников и полководцев. С тебя снимут кожу и обтянут ею барабан. Ступай и обдумай мое предложение.

Ли Лин с поклоном вышел и направился к своему кошу. По дороге ему то и дело попадались воины, разряженные в шелка и шитые золотом парчовые одежды. Многие были пьяны и горланили песни. Переметные сумы, валявшиеся повсюду, напоминали раздутые бурдюки - столько в них было набито всякого добра.

Вдали догорали разоренные селения. По дорогам всадники гнали толпы крестьян, словно овечьи отары на новое пастбище.

На душе у Ли Лина было пасмурно и тоскливо. Он думал о словах шаньюя: «С тебя снимут кожу и обтянут ею барабан». Что ж, так оно, возможно, и будет. Примеров не занимать. Но перейти на сторону хунну - это хуже простого предательства. Тогда полетят головы всех друзей, и в первую очередь голова Сыма Цяня, которому придворная знать давно копает яму.

В коше Ли Лина встретил Ант. Увидев мрачное лицо полководца, он спросил:

- Плохие новости, господин?

- Нет. Шаньюй предложил мне командовать десятью тысячами.

- И вы согласились?

Ли Лин мотнул головой, и глаза у него были при этом как осенняя вода в горных озерах - темные и без блеска.

Глава 11

Стены города Май были выложены из сырцового кирпича и поднимались от земли на двадцать локтей. Толщина стен тоже была внушительной: по ним могли пройти в ряд пять пехотинцев.

Стены образовывали почти правильный восьмиугольник, и на каждом углу возвышалась шлемоподобная крепостная башня с узкими продольными бойницами. На башнях круглые сутки стояли бессонные караулы, следя за каждым движением в стане врага.

Множество кривых и грязных улочек сползалось к центру города, где красовался вычурный, почти воздушный дворец градоначальника. На улочках располагались торговые лавки, постояльце дворы, чайные домики и харчевни. Пахло здесь отбросами, кожей, навозом, деревом и лаком. Харчевни, несмотря на ранний час, уже кишели народом. Они были единственным местом, где царило равноправие, и погонщик мулов мог сидеть рядом с именитым купцом. В харчевнях пожиралось все - начиная с ужей и жареной саранчи и кончая ослятиной и собачьим мясом. И к любому блюду подавали неизменные пампушки и квашеные овощи сянь-цай...

Императора оторвали от работы крики погонщиков.

- Цо-цо! Цо-цо-ух! - вопили они и оглушительно щелкали длинными бичами. Это на площади неподалеку от дворца открылся ежедневный конный базар.

Император отложил донесения, подошел к окну с цветными стеклами и распахнул створки. Прямо перед дворцом на жарком утреннем солнце сверкал бронзовый дракон Лун-ван, повелитель дождя и хранитель благополучия. Еще несколько дней назад хошани, жрецы Лун-вана, молили дракона о заступничестве, били и трубили в бамбуковые трубы. Но Лун-ван остался равнодушным к мольбам, и хунну пришли под самые стены города.

Тогда разгневанные жрецы выволокли упрямого дракона из кумирни и поставили на солнцепек. Закутанный в шелка истукан отбывал наказание хмуро и терпеливо. Прогнать кочевников от крепости он и не подумал. Хошани посоветовались между собой и поняли, что перехватили. Лун-ван обиделся. Поэтому было решено построить над драконом навес, но в кумирню пока не возвращать.

И вот сейчас вокруг дракона суетились мастера, натягивая на стойки тент из желто-белого полосатого шелка. Может быть, Лун-ван перестанет артачиться и смилуется над несчастными жителями города?

Император вздохнул и позвонил в серебряный колокольчик. Вошел Чэнь Жун и остановился в дверях.

- Ну как, подтвердились слухи о Ли Лине? - спросил У-ди.

- Да, ваше величество. Еще один лазутчик доносит, что Ли Лин, гнусный изменник, действительно переметнулся к хунну. Его видели возле шатра шаньюя.

Император мягкими шагами подошел вплотную к Чэнь Жуну.

- Повсюду крамола и предательство! - вдруг крикнул он, и угол его рта задергался. К горлу, словно удушье, подкатывала ярость, и ярость искала выхода. - Немедленно передай вельможам, что я зову их на совет!

Перепуганные до смерти сановники собрались быстро. Они украдкой всматривались в лицо императора. На лице лежала печать гнева. Кого-то нынче сломает буря?

Император заговорил вкрадчивым и тихим голосом, похожим на мурлыканье тигра:

- Могу сообщить вам, что Ли Лин позорно сложил оружие и сейчас в плену у шаньюя.

По залу пробежал шепоток придворных.

- Вначале мы думали, что он погиб, и оплакивали его смерть, - продолжал император. - Но нет, смельчак Ли Лин сдался без боя, спасая свою шкуру.

- Неправда, ваше величество! - раздался голос, и из толпы выступил Сыма Цянь. - Вас ввели в заблуждение.

- Ты знаешь что-то, чего не знаем мы? - недобро прищурившись, спросил император.

- Да, ваше величество. Я знаю от очевидца, что Ли Лин бился насмерть и до последней минуты ждал вашей помощи. Но ведь мы укрылись в крепости, и хунну сообщили об этом Ли Лину. Уже ни на что не надеясь, он все-таки попытался пробиться в горы. Но силы были слишком неравные, и Ли Лин поднял бунчук скорби.

- Как дворянин, он должен был покончить с собой! - разом крикнули несколько вельмож.

- Ли Лин спасал от бессмысленной бойни остатки своего отряда и...

- Он спасал свою подлую шкуру, - желчно повторил император, - и за это предательство поплатятся его родичи!

Сыма Цянь тяжело опустился на колени.

- Сын Неба! Будьте милосердным! У Ли Лина одна старуха мать, и она ни в чем не виновата. Пощадите ее!

К императору приблизился Чэнь Жун.

- Ваше величество, позвольте ничтожному молвить слово.

У-ди кивнул.

- О каком очевидце толкует почтенный Сыма Цянь? - с ехидцей в голосе спросил Чэнь Жун.

- Я говорю о своем сыне Гае, - ответил историк. - Шаньюй отпустил его по просьбе Ли Лина.

- Где же сейчас твой сын?

- Он в безопасности, и твои длинные лапы не достанут его, Чэнь!

Чэнь Жун быстро повернулся к императору:

- Ваше величество! Я обвиняю Сыма Цяня в государственной измене!

Эти слова прозвучали в ушах придворных, как грохот обвала.

- Доказательства? - шепотом спросил император.

- Луч надежды! Всем известно, что Сыма Цянь составлял летопись священных династий. В своей книге он писал и о вашем благословенном царствовании.

- Я знаю об этом.

- Вы не знаете о свитках, которые ходят по рукам, ваше величество! - возразил Чэнь Жун, метнув в историка злобный взгляд. - Ваше несравненное правление Сыма Цянь осмелился назвать временем смуты. Он говорит, да простятся мне эти оскорбительные слова: «Уж лучше в годы мира быть собакой, чем в годы смуты человеком быть!»

- Проклятая черепаха![55] - в изумлении вскричал император и бешено топнул ногой. - Взять изменника! Рукописи сжечь до единой![56]

Стража схватила историка за руки и грубо поволокла к выходу.

У-ди шумно перевел дыхание и махнул рукой.

- Ступайте все. Ты, Чэнь, останься.

Придворных словно сдуло ветром. Император уселся в плетеное тростниковое кресло и закрыл глаза. Чэнь Жун стоял перед ним в выжидательной позе. Не поднимая набрякших век, У-ди сказал:

- Немедля объяви о розыске Сыма Гая. Указавшему его местопребывание обещай награду в пятьсот золотых.

Чэнь Жун наклонил голову.

- Будут еще приказания?

- Старую змею доставить сюда и казнить публично, объявив об измене ее сына.

Глава 12

Уже вторую неделю Гай скрывался на окраине города в доме своего друга и двоюродного брата Вэя Ань-дао. Ань-дао был уроженец города Май и вместе с Гаем служил на границе в отряде «ста золотых». Незадолго перед походом Ли Лина Ань-дао заболел лихорадкой, и его оставили в городе.

Юношей связывала не только солдатская дружба, хотя в бою они не раз спасали друг другу жизнь, а в походах делились последней горстью риса, - оба они были дворяне и «вышли из конфуцианских ворот»[57]. Духовная близость и стала тем прочным сплавом, который делает двух людей неразлучными, как рукоять и клинок меча.

Гай уже знал, какое страшное обвинение предъявил император его отцу. Когда Ань-дао рассказал об этом, Гай внутренне словно окаменел. Он не отвечал на вопросы друга и целыми днями лежал на циновке, неподвижно глядя прямо перед собой.

В голове Гая, как мельничные жернова, ворочались мысли. Опозоренные седины отца взывали к мести. Но как проникнуть во дворец? Для этого нужно стать невидимкой. Ведь стоит Гаю выйти на улицу, как его тут же схватят. Повсюду в городе развешаны указы о его поимке.

После долгих и лихорадочных раздумий выход наконец был найден. Но согласится ли Ань-дао? Хватит ли у него мужества пойти на верную смерть, защищая честь рода?..

Однажды Ань-дао вернулся из города с вестью, что по приказу императора казнили мать Ли Лина. Плетеная клетка с ее головой поднята на шест посреди дворцовой площади[58]. Рассказывая это, Ань дрожал как в лихорадке, и глаза его горели ненавистью.

- Пусть это будет преступлением перед Небом, но мы должны... - и он шепотом закончил: - убить тирана!

- Ань, брат мой и друг, - сказал Гай. - У нас есть только одна возможность для этого. Но все зависит от твоей твердости.

- Я готов к пыткам и смерти. Что нужно сделать?

Гай ребром ладони медленно провел себе по горлу. Ань-дао с ужасом смотрел на его руку.

- Да, Ань, - твердо продолжал Сыма Гай. - Ты отнесешь мою голову во дворец, и тебя пропустят к императору.

- Нет, только не это, только не это, Гай! - крикнул Ань-дао и попятился.

- Будь мужчиной. Наша фамильная честь втоптана в грязь, и эту грязь мы смоем только кровью палача. Род наш угаснет, но навсегда останется незапятнанное имя. Ты сделаешь это, Ань?

По лицу Ань-дао текли слезы.

- Поклянись памятью нашего деда, нашей дружбой, что ты это сделаешь!

- Клянусь! - белые губы Ань-дао шевельнулись почти беззвучно.

- У своего лекаря ты возьмешь яду. Для меня, и чтобы отравить кинжал. Денег не жалей - они нам уже не пригодятся.

- Да, Гай.

- И последнее: у тебя есть надежный человек, который взялся бы доставить письмо Ли Лину?

Ань-дао покачал головой:

- За ворота города никого не выпустят. Письмо отнесу я сам: стража мне знакома до последнего караульного. Я скажу, что хочу взглянуть, уцелело ли мое поместье под Май.

- Тогда не медли. Скоро вечер, и за ночь ты должен обернуться. Дозору, который тебя задержит, скажешь: «Важные вести для гудухэу Ильменгира». Вот охранная пайцза.

Гай протянул брату квадратную медную пластинку. Затем он присел к низенькому столику и, макая кисточку в тушь, стал писать:

Господин мой и повелитель Ки-дуюй Ли Лин!

Я, ничтожный Сыма Гай, припадаю к Вашим стопам и прошу простить меня за ужасные вести. Сообщаю, что Ваша незабвенной памяти мать казнена сегодня утром по повелению жестокосердного У-ди, да поразит его бог грома Лей-ши! Ваш друг, а мой отец Сыма Цянь опозорен и сослан на Восток, к морю.

Обильными слезами оплакиваю наше общее несчастье и как заклинание повторяю слова поэта:

В мире много тоски,

Но ничто не сравнится, поверьте,

С тяжкой болью разлук,

С неизбежностью горя и смерти.

Небеса и земля

Необъятны, но тоже не вечны;

Только скорбь и печаль,

Только скорбь и печаль бесконечны...

Целую Ваши туфли, господин мой и повелитель. Если мне отомстить не удастся - отомстите Вы за наше горе и позор.

Сыма Гай, бывший воин из отряда «ста золотых».

Пока Гай писал, Ань-дао сходил куда-то и принес маленькую кипарисовую коробку. Он поставил коробку на столик и заплакал. Глаза Гая были сухи. Он крепко обнял брата и подтолкнул к двери:

- Прощай, Ань. Помни о клятве.

* * *

Когда перевернулся в небе Ковш и склонилась к закату звезда Цэнь[59], Ань-дао уже подходил к крепости. Он выполнил поручение брата и передал письмо в руки Ильменгира. Прочитав письмо, главный гудухэу вначале задумался, потом сказал будто про себя:

- Бедняга Ли Лин! Неужели и это ты простишь императору?

Советник шаньюя самолично провел Ань-дао через сторожевые посты, и к рассвету юноша добрался до городских стен. Возле крепостных ворот Ань-дао трижды прокричал выпью, и со стен тотчас спустилась веревочная лестница. Поднявшись наверх; Ань-дао молча вложил в ладонь начальника караула увесистый мешочек, сплетенный из морской травы.

Глухими, темными переулками он прокрался домой и остаток ночи просидел над очагом, прокаливая в зелье кинжал. Кинжал был узкий и тонкий, как лист осоки.

Потом Ань-дао снял с себя халат и изнутри пришил в просторном рукаве тесемочную петлю. Вложив в нее кинжал, он надел халат и налитыми кровью глазами посмотрел в ту сторону, где лежало мертвое тело друга.

* * *

Когда раздались зазывные крики разносчиков снеди и на разные голоса загомонила улица, Ань-дао вышел из дому. В руке у него была корзина, прикрытая шелковым платком. Если бы не богатая одежда, его можно было бы принять за уличного торговца. Собственно, Ань-дао и был сейчас торговцем. Он шел во дворец, чтобы продать две человеческие жизни за одну.

У ворот дворца его остановила стража:

- А ну, осади! Куда лезешь?

- Я пришел получить пятьсот золотых, - тихо сказал Ань-дао и приподнял шелковый платок.

Стражник заглянул в корзину и, отшатнувшись, спросил:

- Что это?

- Голова преступника Сыма Гая.

Через минуту во дворце поднялся переполох. Первым из сановников прибежал Чэнь Жуй.

- Я знал Гая в лицо, - хрипло сказал он. - Покажи!

Вглядевшись, Чэнь Жун с облегчением выпрямился:

- Да, это он. Давай сюда корзину!

Ань-дао хитро ухмыльнулся:

- Нет, сиятельный. Эта голова досталась мне слишком дорогой ценой. Поэтому я полагаю, что достоин лицезреть Сына Неба. Это будет для меня высшей наградой.

- Ну хорошо. Ступай за мной.

Ань-дао мысленно поблагодарил судьбу за то, что Чэнь Жун от радости позабыл приказать стражникам обыскать его.

Они остановились перед массивной дверью, изукрашенной чеканными золотыми фениксами, птицами долголетия и счастья.

Чэнь Жун, приложив палец к губам, исчез за дверью. Его не было довольно долго, но наконец он появился и кивнул Ань-дао:

- Входи!

Императора Ань-дао узнал сразу по тому, что тот один сидел, а все вокруг стояли. Держа корзину перед собой, Ань-дао опустился на колени и склонил голову.

- Возьмите у него корзину и принесите сюда! - приказал император, и Ань-дао вздрогнул от этих слов: его план - оказаться рядом с У-ди - рухнул. И когда Чэнь Жун подошел, чтобы взять корзину, Ань-дао вскочил на ноги, оттолкнул Чэня и бросился через весь зал к императору. Взлетел пестрый рукав халата, сверкнула узкая сталь - и металл звякнул о металл: под парчовыми одеждами императора была надета кольчуга.

Опрокинув кресло, У-ди с визгом проворно помчался по залу. Он, как заяц, петлял между колонн и в смертной тоске взывал к своим придворным, совсем запамятовав, что ни у кого из них нет оружия.

Однако его вопли были услышаны наружной стражей. Охранники появились вовремя. Один из них, рискуя убить императора, метнул дротик и угодил Ань-дао в бедро. Ань-дао упал и, собрав последние силы, швырнул кинжал вслед убегавшему императору. Кинжал воткнулся в колонну над самой головой У-ди и задрожал, как струна циня[60].

На Ань-дао навалилось сразу несколько человек. Ему скрутили руки за спину и стали бить по лицу. Ань-дао горько рассмеялся.

- Чему ты смеешься и зачем хотел убить меня? - спросил его император, уже оправившийся от испуга.

- Я друг Сыма Гая и пришел отомстить за него.

- Друг? Но ведь ты принес его голову. Чэнь не мог ошибиться.

- Да, государь. У нас с Гаем не было другого выхода. А смеюсь я потому, что Гай сочтет меня трусом, раз вы остались в живых.

У-ди пристально посмотрел на Ань-дао, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

- Ты храбрый человек, -- помолчав, сказал он. - Скажи, чего ты хочешь перед смертью.

Государь, велите принести мне вашу одежду. Я проколю ее и буду считать, что отомстил вам. Я поклялся другу. Мне больше не на что надеяться, как только пронзить ткань вместо вашего сердца. Тогда я умру без сожалений.

- Принесите, - коротко сказал У-ди.

И Ань-дао принесли шелковый халат императора.

- Дайте ему его кинжал!

На всякий случай император отошел за колонну и оттуда с любопытством смотрел, как Ань-дао на куски кромсает халат

- А теперь взять его! - крикнул У-ди, но было поздно: резким взмахом руки Ань-дао по самую рукоять вогнал кинжал себе в сердце.

И многие придворные отвернулись, чтобы император не увидел выражения их лиц...

Глава 13

Получив от ночного гонца письмо, Ильменгир наутро передал его Ли Лину. По-человечески советнику было жаль китайца, но с точки зрения государственных интересов казнь матери Ли Лина представлялась весьма важным и своевременным событием. Горе и жажда мести непременно заставят Ли Лина перейти на сторону хунну. А это будет большой удачей, потому что Ли Лин не только смелый, но и грамотный полководец, знакомый со всеми правилами китайского военного искусства.

Как умный и дальновидный человек, Ильменгир понимал, что временные успехи хунну еще ничего не решают, что борьба с Небесной империей предстоит жестокая, кровопролитная и долгая. И чтобы из такой борьбы выйти победителем, мало одной удали и отваги, - для этого нужно знать вражескую армию и все ее приемы. Ведь не вечно же во главе ее будет стоять глупец, одержимый непомерной гордыней.

Ли Лин поможет шаньюю обучить военачальников и создать из конной орды настоящее войско, которое положит Китай на лопатки. А набеги - что ж, это просто собачьи укусы, пусть болезненные, однако вовсе не смертельные для Срединного царства.

Все эти мысли Ильменгир высказал шаньюю, и сейчас они оба ждали решения Ли Лина. В шатер изредка приходил Ант, которому Ильменгир наказал присматривать за Ли Липом (советник опасался, как бы китаец не покончил с собой) Ант говорил одно и то же: по ночам пленный плачет во сне, а потом просыпается с криком и до утра пьет вино. А когда напьется пьяным, то рассказывает Анту о каких-то далеких краях и о своей матери. Иногда он разговаривает с нею, как будто она сидит рядом...

Расчет Ильменгира оказался верным. Через неделю Ли Лин, решительный и подтянутый, вошел в шатер и сказал Ильменгиру, что хотел бы говорить с шаньюем. Лицо полководца было спокойным и бесстрастным, только под глазами подковами лежали черные круги.

Шаньюй, испытующе взглянув на Ли Лина, кивнул ему на ковровую подушку. Некоторое время они молчали. Наконец Ли Лин заговорил:

- Я решился, государь. Вы были правы тогда, предсказывая мне мою участь по возвращении ко двору... Словом, если вы не передумали, я принимаю предложение.

- Я не передумал. - Шаньюй хлопнул в ладоши и велел принести вина. - Я рад, - продолжал он, - и верю, что мне не придется раскаиваться... Для начала ты получишь обещанные десять тысяч всадников. Наведи среди них порядок, какой сочтешь нужным. Кстати, что ты думаешь о моем войске?

- Мне не нравится одно, государь: ваши воины слишком полюбили китайские вещи, китайскую еду и сладкие вина. Роскошь изнеживает. Сила вашей армии в ее неприхотливости и закаленности. Ведь если говорить о численности, то в Китае одна провинция может выставить войско, равное вашему. Я приказал бы снять с воинов все эти шелка, в которых они походят на фазанов. Это платья для женщин, а не для солдат. Солдатская одежда - латы из бычьих кож и теплые меха. А еда - мясо и молоко...

- Шаньюй слушал Ли Лина, не перебивая. Он и сам уже подмечал, что в войске неладно, но не придавал этому большого значения. «Воины заслужили отдых, так пусть потешат себя, - так он думал. - Однако Ли Лин прав. Наша сила - в выносливости и неприхотливости. Какой китаец способен провести в седле трое суток подряд? Или неделями питаться одним вяленым мясом и при этом остаться готовым к бою?..»

Когда Ли Лин умолк, шаньюй спросил его:

- А что ты скажешь о штурме Май?

Ли Лин, подумав, ответил:

- Я слышал, что в одном из тысячи дел даже мудрец совершит ошибку, а дурак одно из тысячи дел сделает правильно. Император - человек недалекий, но на сей раз он поступил правильно, укрывшись в крепости. Он понял, что потерять вторую половину армии равносильно полному разгрому. Сейчас он будет собирать свежие войска и, вероятно уедет из крепости. Вместо него останется Ли Гуан-ли. Он самолюбив и постарается доказать, что способен справиться с врагами своими силами. Я не стал бы штурмовать крепость, а попробовал бы выманить князя на равнину.

- Так, а что мы будем делать до этого?

- Начинайте учения, а в окрестные города пошлите свои грамоты. Иногда их легче взять языком, чем приступом. Когда они сдадутся, вам будет проще разбить новую армию императора. Ведь ему придется брать собственные крепости...

- Ну что ж, я подумаю, - сказал шаньюй и, обласкав, отпустил Ли Лина.

«Этот человек, пожалуй, не глупее Ильменгира, - оставшись один, размышлял шаньюй. - Если все пойдет так, как он предположил, я вызову из Орды подкрепление. Ильменгир прав: война будет затяжная. Плохо с оружием. Из Орды мы забрали с собой почти все. А каравана из страны динлинов нет до сих пор. Придется, видно, снова посылать туда отряды, чтобы образумить этих упрямцев...»

Шаньюй кликнул Ильменгира и, нахмурившись, заговорил:

- Я хочу задать тебе несколько вопросов. Много ли твоих лазутчиков в Май?

- Около полусотни, шаньюй. Они вошли в город вместе с армией императора.

Каким образом они передают донесения?

- Стража на Северной башне подкуплена, шаньюй...

- Так. А надолго хватит в городе запасов еды?

- Думаю, еще на неделю. Но в крепости со дня на день ожидают подхода караванов.

- Перекрой все караванные дороги. В Май не должна попасть ни одна горсть риса.

- Но, шаньюй... - в замешательстве возразил Ильменгир. - Это будет означать, что мы нарушили договор о перемирии.

- С каких пор тебя стали тревожить такие пустяки?

Советник опустил глаза, почувствовав в голосе шаньюя недоброе.

- Я перекрою дороги, шаньюй. Только мне непонятно...

- Тебе непонятно, что голодная армия пойдет на вылазку?

- Да, шаньюй. Я понял. Прикажете вызвать из Орды свежие войска?

- Вот теперь ты догадливей, - удовлетворенно заметил шаньюй. - И еще: во все окрестные крепости разошлешь грамоты. Обещай в них, что солдаты будут отпущены на все четыре стороны. Горожане могут или уехать, или остаться дома. Имущество их разграблено не будет. В этом я даю слово. Если же мое войско встретит сопротивление - город будет выжжен дотла, а жители перебиты до последнего человека.

- Слушаю и повинуюсь, шаньюй. Грамоты будут готовы к, вечеру.

Губы шаньюя вдруг раздвинулись в улыбке, обнажив белые зубы. Ильменгир поежился: он знал эту улыбку. Она появлялась на лице владыки всякий раз, когда кому-нибудь готовился подвох.

«Уж не мне ли?» - с тревогой подумал советник, но подозрение его тут же рассеялось.

- Я хочу немного отдохнуть от дел, - сказал шаньюй. - Сегодня мы устроим облавную охоту на кабанов. Загонщиками пойдут те, кто сменил боевые доспехи на китайские тряпки. Пусть эти щеголи хорошенько прочешут приречные заросли.

Ильменгир усмехнулся в бороду: затея шаньюя становилась ему понятной...

Через полчаса бесчисленная рать загонщиков, сверкавшая всеми цветами радуги, двинулась на тугаи[61]. В одном из первых рядов шагал и наследник Тилан - в халате, расписанном павлиньими хвостами, в сафьяновых, шитых жемчугом туфлях и в круглой шапочке с султаном из зимородковых перьев.

Под ногами загонщиков жирно чавкала бурая, покрытая ржавчиной почва; острые шипы и сучья хищно впивались в великолепные шелка, с треском раздирали их и ранили оголенное тело. Но самой ужасной пыткой были комары и оводы, тучами висевшие над головой и закрывавшие солнце.

Поминая всех духов ада, загонщики медленно продвигались вдоль берега реки и наконец-то выбрались на равнину. Их появление было встречено громовыми раскатами: это хохотали конные сотни, выстроенные на равнине. Только теперь незадачливые загонщики поняли, что придуманная облава была злой шуткой и что никаких кабанов в здешних тугаях не водилось.

Истерзанные, окровавленные, с заплывшими глазами, недавние щеголи были кое-как выстроены сотниками. И тогда глашатаи зачитали указ шаньюя, гласивший следующее: «Пышная одежда и украшения уместны только на празднествах, поминках, жертвоприношениях и пирах. В походах они запрещаются. Также запрещается в походах и особенно вблизи неприятеля напиваться допьяна. Нарушивший этот закон предстанет перёд судом шаньюя».

Запрет относительно одежды хунну встретили равнодушно. Что же касается густого китайского вина, то недовольных было много, однако роптать никто не посмел.

Глава 14

Посланец императора торопился: он вез из ссылки помилованного Сыма Цяня. От одного селения до другого возницы гнали без остановок. Опережая кареты, по тракту во весь опор скакали гонцы. Самозабвенно заливались их серебряные колокольцы, и, заслышав их, тинчжаны - смотрители станций - сломя голову бросались готовить смену лошадей.

Спустя полчаса подлетали кареты. Взмыленных, храпящих коней выпрягали и тут же закладывали свежих. Полумертвый от страха смотритель бегом приносил еду и кувшины с вином и долго еще кланялся до земли вслед промелькнувшим каретам.

Через трое суток бешеной скачки в каком-то городе остановились передохнуть. Чиновник сразу же ушел спать, а Сыма Цянь отправился бродить по улицам, чтобы хоть немного поразмять одеревеневшие мышцы.

Выл базарный день, и повсюду кишел народ. С громкими зазывными криками, похожими на пение, бегали разносчики. Их длинные коромысла с полными корзинами раскачивались в такт шагам.

- Бобовый сыр! Зе-елень! Оре-ехи! Пампу-ушки! - пели разносчики, и, словно аккомпанируя им, ударяли в металлические тарелки бледнолицые жестянщики.

Продавцы дынь с мухобойками в руках сидели в тени и голосами липкими, как патока, причитали:

- Ай, дыни! Ай, спелые дыни, прохладные, словно речной ветер, сладкие, как мед!

У коновязи - бревна на невысоких столбах с деревянным изображением лошадиной головы - шел ожесточенный торг. Продавцы и покупатели так орали, что у Сыма Цяня звенело в ушах.

Когда Сыма Цянь возвращался на постоялый двор, навстречу ему попалась двуколка, запряженная осликом. В плетеном кузове сидел, развалясь, усатый офицер, опоясанный мечом, а сзади плелось около десятка оборванных босых крестьян. За ними шествовал мордастый стражник в железном шлеме и с копьем в руках.

- Кто эти люди? - спросил у офицера Сыма Цянь.

Рекруты, -коротко ответил тот и, отвернувшись, засвистел сквозь зубы.

«Кто же будет убирать урожай? - растерянно думал историк. - Деревни совсем обезлюдели. Если император не прекратит воевать, страну ждет голод...»

На шестые сутки кареты подъехали ко дворцу Игуань. Замок Каменных врат мог повергнуть в изумление любого зодчего. Его седловидные крыши с загнутыми краями сверкали цветной черепицей. Полукруглые плитки черепиц были уложены так, что напоминали связки бамбука. На концах связок гарцевали коньки из ночной светящейся яшмы.

Кровли дворца опирались на золоченые столбы, и на каждом из них восседало по дракону. Чешуйчатый хвост дракона вился вокруг столба, а лапами и головой чудовище поддерживало своды, бесчисленные палаты с пристройками, узорчато-воздушные арки и стропила с резными зверями поражали воображение гостя. Узкие прохладные галереи, связанные между собой, выходили в мраморные залы. Залы были полны солнечного света и веселого звона прозрачных ручьев. Маленькими водопадами ручьи низвергались в бассейны, облицованные зеленым камнем.

Кончались залы, - и перед гостем открывались новые ступенчатые переходы. Они вели к чертогам Небесной башни. Башня стояла на горной вершине, искусно обточенной и плоской. «Метеоры могли бы залететь в ее светлицы, - пишет очевидец, - а от перил к перилам могла б перекинуться радуга».

«Ну вот я и на родине», - подумал Сыма Цянь, проходя вслед за чиновником в узкие, железного литья, ворота, которые охранялись десятком рослых латников с длинными красными секирами в руках.

Мраморная лестница, застланная дорогими коврами, вела вверх, к покоям императора.

* * *

У-ди встретил опального историка так, словно расстался с ним только вчера.

- Мы хотели поделиться с тобой кое-какими мыслями и выслушать твой совет, - бегло оглядев Сыма Цяня, заговорил император. - Мы будем с тобой откровенны и начнем с главного. Государственная казна почти пуста. Сможешь ли ты изыскать средства, чтобы пополнить ее? Мы лично видим только один выход: ввести новые налоги. Но какие?

- Государь, - тихо ответил Сыма Цянь, - языком я уже накликал беду на свою голову и теперь не рискую снова давать вам советы...

Усы императора, похожие на иероглиф «ба» (перевернутая V), дернулись. Отведя глаза в сторону, он сказал:

- Мы совершили ошибку, Сыма. Гнев на Ли Лина застлал на минуту Солнце справедливости. Но мы постараемся искупить свою вину перед тобой, а также вознаградить по заслугам. С сегодняшнего дня ты назначаешься на должность чжуншулина[62], Указ уже подписан.

- Воля ваша, государь. Я ваш подданный и ослушаться не смею.

- Тогда У-ди заговорил почти заискивающим тоном:

- Ты можешь отныне говорить открыто все, что думаешь. Мы даем слово, что с твоей головы не упадет ни один волос.

- Я повинуюсь, ваше величество, и выскажу свои соображения. Жизнью я не дорожу, а желания мои остались прежними: видеть родину счастливой. Увы, она на глазах превращается в прислужницу хунну. Дом Хань научился заигрывать с высокомерным варваром. За тысячу лет не было большей печали. - Сыма Цянь говорил тихим ровным голосом, но губы его вздрагивали: - Государь! Моря глубоки потому, что принимают в себя все малые реки и ручьи. Владыки прославляются потому, что не отталкивают от себя простой народ.

- Ты опять за старое, - раздраженно прервал историка У-ди. - При чем здесь моря и ручьи, когда мы говорим о пустой казне?

- И я говорю о том же, ваше величество. Ваши чиновники взимают налог даже с трехлетних детей, даже с лодки и телеги. А люди все равно не в силах пополнить государственную казну.

- Так где же выход?

-  Выход есть, государь. Солевары, работорговцы и плавильщики железа накопили несметные богатства. Надо провести строгий учет их имущества и обложить налогом. Укрывающих свои доходы следует ссылать на границы для несения воинской повинности, а их имущество забирать в пользу империи. Тогда народ вздохнет свободней и прекратятся восстания.

У-ди суженными мерцающими глазами смотрел на Сыма Цяня, и ученый впервые заметил, что зрачки императора похожи на кошачьи - они стояли торчком.

- Ты думаешь, что у нас не хватит сил подавить любой мятеж? - спросил император.

- Я этого не думаю, - спокойно ответил Сыма Цянь. - Но есть ли смысл в столь частых и неправых казнях? До недавнего времени при вынесении смертного приговора приказывалось трижды исследовать вину каждого узника. Теперь же ваши приспешники предают десятки тысяч невинных поруганию и острию меча за одно только слово. Я повсюду видел на дорогах клетки с отрубленными головами. Берегитесь, государь, ибо всякая власть подобна лодке, а народ воде: он может нести ее на поверхности, но может и утопить.

Сыма Цянь умолк.

- Что же ты, - сказал император, - продолжай. Мы же видим, что ты сказал не все. Наверное, дальше пойдет речь о Ли Лине?

 

- О нем мне говорить слишком тяжело, государь. Я даже не знаю, что с ним сталось. Правда, до меня доходили слухи...

- Это не слухи. Это правда. - Лицо У-ди, и без того мрачное, помрачнело еще больше. - Ли Лин перешел на службу к шаньюю. Он опытный солдат, и, если ему удастся научить хунну военному искусству, для нас это будет тяжким ударом. Поэтому... поэтому мы даже не приказываем, мы просим тебя... чтобы ты поехал...

Выражение глаз императора было настолько непривычно жалким, что Сыма Цянь поспешно сказал:

- Хорошо, государь. Что я должен ему передать?

- Скажи, что мы получили неверные сведения о нем. Пусть он забудет обиду и вернется. Впрочем, скажи, что хочешь, и вручи ему парасоль[63].

- Когда мне выезжать?

- Чем скорее, тем лучше. Отдохни с дороги и отправляйся.

Сыма Цянь поцеловал край государева халата и вышел.

Желтая сквозная занавесь из бамбуковых палочек сомкнулась за его спиной с тонким мелодичным звоном.

Глава 15

Вихри вздымали с вытоптанных, мертвых полей лессовую пыль, и она стояла в воздухе тонкими мутно-желтыми столбами. Оседая кое-где на дорогу, пыль покрывала ее мягким глухим слоем, и тогда земля совсем не откликалась под копытами коней. Вокруг было запустение и безлюдье. И так на многие сотни ли. Только однажды Сыма Цяню встретился старый крестьянин. Он сидел у самой дороги и пересыпал в ладонях песок.

Сыма Цянь велел остановить коляску и узнать у старика далеко ли отсюда хунну. Крестьянин поднял голову, и в его глазах Сыма Цянь увидел безумие.

— Хунну? - со смехом переспросил старик. - Они как эти вихри. Они везде. И начальником у них сам Фэй-лянь.[64]

— А ты что здесь делаешь?

— Мне нужно проверить рис, господин. Видишь? - И крестьянин протянул на ладони горсть песка.

— Несчастный! Чем же ты живешь?

— О господин! Поля засеяны трупами, и сейчас развелось столько крыс...

Сыма Цянь бросил к ногам старика несколько монет и отвернулся, кусая губы.

— Трогай, - сказал он вознице.

Уже вторые сутки они нигде не могли поменять лошадей, и сейчас коляска еле тащилась. Хорошо еще, что они взяли с собой несколько мешков зерна.

Первый разъезд хунну они увидели, подъезжая к сгоревшему постоялому двору, от которого уцелела только коновязь. Около десятка всадников окружило карету и предводитель отряда, спрыгнув с коня, бесцеремонно выволок Сыма Цяня наружу.

— Кто такой? - на ломаном китайском языке спросил предводитель.

Сыма Цянь объяснил, что он едет в хуннуский стан повидаться со своим старым товарищем, пленным военачальником Ли Лином.

Услышав имя Ли Лина, хунну переглянулись и о чем-то заговорили по-своему.

— А ты не лазутчик? - спросил недоверчиво предводитель.

— Разве лазутчики разъезжают в каретах, да еще в китайской одежде? - возразил Сыма Цянь.

Слова его, кажется, убедили воина. Он толкнул историка обратно в карету и уселся рядом. Видимо, степняку до смерти хотелось прокатиться в повозке, в которой ездят только знатные люди.

Карета двинулась дальше. Воин то и дело трогал пальцем сиденье и обивку кареты, расписанную диковинными зверями и птицами.

— Это кто? -с прашивал он.

И Сыма Цянь объяснял.

— Такой у нас в степях не водится, - говорил воин и цокал языком. - Но скоро мы заберем все ваши земли и тогда будем стрелять этих зверей.

От него воняло конским потом, плохо выдубленной кожей и дымом костра. Но поскольку вел он себя довольно скромно и не пытался присвоить что-нибудь из вещей, Сыма Цянь скоро примирился с его соседством.

Когда въехали в хуннуский лагерь, Сыма Цяня неприятно удивил порядок, царивший вокруг. Он ожидал увидеть разгульную орду дикарей, дорвавшихся до безнаказанного грабежа. Но вместо этого он увидел военный стан, где каждый занимался своим делом: шорники чинили сбрую, кузнецы позванивали молотками, а конные воины упражнялись в стрельбе из лука по чучелам. Вглядевшись в одно из чучел, Сыма Цянь содрогнулся. Оно было обтянуто человеческой кожей.

Сыма Цяня высадили возле большого войлочного шатра и велели подождать. Вскоре из шатра, на ходу застегивая пояс с мечом, вышел Ли Лин. Он с недоумением посмотрел на стоявшего перед ним китайца в богатых одеждах и спросил:

— Что вас привело ко мне?

— Ты не узнал меня, Ли? — дрогнувшим голосом спросил Сыма Цянь.

Ли Лин сделал шаг, другой, и Сыма Цянь со сдавленным стоном припал к его плечу.

В шатре их встретил высокий, выше Ли Лина, светловолосый юноша лет пятнадцати.

«Какого же он будет роста, когда возмужает», — мельком удивился Сыма Цянь.

— Умыться гостю и поесть, — сказал Ли Лин юноше.

За едой старые товарищи избегали разговоров о прошлом: зачем бередить незажившие раны? Поэтому Сыма Цянь рассказывал о трудностях дороги, о том, что по стране расплодились полчища людей, сделавших своим ремеслом разбой, и неизвестно, добрался бы он сюда живым или нет, если бы его не сопровождал до самой границы отряд императорской стражи.

— Сыма, ведь ты приехал не за тем, чтобы просто поболтать со мной, — сказал Ли Лин и дотронулся до руки друга. — Говори.

— Хорошо, — покорно согласился Сыма Цянь. — Я буду говорить, как начальник имперской канцелярии.

— Что-о?! У-ди сделал тебя чжуншулином?

— Да, Ли. И я привез тебе от императора парасоль. Не время сводить счеты с императором, когда страна погибает.

— Это слова чжуншулина или Сыма Цяня? — с усмешкой спросил Ли Лин.

— Я принял назначение только потому, что надеюсь помочь нашему народу. И если бы ты...

— Да, если бы!..—жестко перебил Ли Лин. — Если бы я мог погасить в сердце ненависть к палачу и предателю! Но поздно, Сыма, огонь в шелк не завернешь, даже когда этот шелк выглядит высоким титулом. Поздно!

— Но У-ди признал свою ошибку. Государь император...

— Император! — Ли Лин расхохотался. — Да какой он император? Когда в лесу нет хорошего тигра, и злобная обезьяна сойдет за государя! А я не хочу быть у обезьяны даже чжуншулином.

Сыма Цянь покачал головой:

— Не оскорбляй меня, Ли. Сейчас вместо тебя говорит гнев и обида.

— Нет, Сыма. Я не хотел тебя оскорбить. В конце концов каждый выбирает свой путь... Возможно, я не понимаю тебя, твоего смирения и покорности, — пусть так. Зато я прекрасно понимаю У-ди. Ведь даже если правитель глуп, он стремится окружить себя преданными людьми и выбирает себе в помощники умного человека. Но когда государство гибнет, когда на него одно за другим обрушиваются несчастья, тогда людей, преданных называют изменниками, а людей достойных — глупцами. И я не хочу, чтобы все повторилось.

Сыма Цянь сидел, потупившись и ничего не возражал. По той твердости, с какой говорил Ли Лин, он понял: к старому возврата нет и надо уезжать.

— Что же мне передать императору? — тихо спросил он.

— Передай ему, что я желаю ему того же, чего, как я знаю, он пожелает мне. А, впрочем...— Ли Лин на мгновение задумался. — Впрочем, я избавлю тебя от всяких объяснений с У-ди.

Ли Лин достал из шкатулки свиток шелка и стал быстро писать. Закончив письмо, он велел мальчику принести горящую ветку, закоптил ею перстень-печать и приложил к свитку. Свиток он закрепил между двумя деревянными пластинками, на которых был изображен карп[65].

— Ну вот, — сказал Ли Лин, протягивая письмо Сыма Цяню. — А теперь забудем о делах и поедем на охоту!

— Голос Ли Лина звучал неестественно весело, и Сыма Цянь подумал, что им незачем мучить друг друга долгими проводами.

— Я поеду, Ли. Нет, не удерживай меня. И прошу — когда кончится эта проклятая война, хоть изредка пиши.

— Хорошо. Счастливого пути, Сыма. Тебя проводят до безопасных мест...

Они молча обнялись в последний раз, и Сыма Цянь пошел к карете, и, когда карета уже исчезла в далеком пыльном облаке, Ли Лин все еще стоял на дороге с поднятыми руками[66].

* * *

В нескольких ли от лагеря карету остановили всадники из личной охраны шаньюя. С ними был главный гудухэу Ильменгир. При обыске у Сыма Цяня нашли письмо и клинок с фамильным клеймом Ли Лина. Письмо вскрыли и Ильменгир дважды внимательно прочел послание Ли Лина к государю Поднебесной.

«Счастлив, ваше величество, — гласило письмо, — поблагодарить Вас за предложение и за незаслуженную милость? Я и так Вам обязан слишком многим — например, казнью матери и пленением. Примите же, государь, поклон от Вашего бывшего верного солдата, а также его меч, обращенный отныне против Вас».

Сыма Цяню вернули письмо и клинок, и карета покатила дальше, неустанно наматывая на колеса засыпанную суховеем дорогу.

Глава 16

Не подозревая о том, что шаньюю стало известно содержание письма, Ли Лин был ошеломлен новыми щедротами, которыми осыпал его владыка.

Ки-дуюй Ли Лин отныне и пожизненно получил титул Западного джуки-князя. В случае его смерти титул переходил к сыну и от сына к внуку.

После Ильменгира и наследника Тилана Ли Лин становился самым могущественным лицом в военно-племенном союзе хунну. Вместе е титулом ему были вручены и несметные богатства: он назначался наместником в Хягае, страну динлинов.

- Не думай, князь, что отсылаю тебя из Орды, – сказал как-то шаньюй. – Просто там на время нужен человек, который сумеет наладить железодельни и кузницы. Нам не хватает оружия, а такого оружия, как в Хягасе, нет даже у хорезмийцев. Но динлины упрямы, своенравны и больше всего в жизни ценят свободу. Они боятся попасть в неволю, но не боятся смерти. – Шаньюй прикрыл глаза, словно что-то припоминая, потом продолжал: – В последний раз, когда я ходил за Белые горы, мы встретили неожиданно стойкий отпор. Окруженные со всех сторон, динлины бросались на копья как безумные. Но их храбрость я не ставлю ни во что. В таком случае лесного буйвола пришлось бы признать величайшим батуром: ведь бесстрашнее и сильнее его нет никого на свете. Однако при умелой облаве и он бывает поверженным. Динлины – дети с телами исполинов, – с презрительной усмешкой добавил шаньюй.

Ли Лин слушал его внимательно, затем сказал:

- Я счастлив, государь, оказанным мне доверием. Но я почти ничего не смыслю в оружейном деле.

- Об этом не беспокойся. У тебя будет хороший помощник. В стране динлинов он считался лучшим бедизчи[67]. Кроме того, с тобой поедет твой слуга. Он сын родовитого кагана, и я намерен сделать его вождем. Конечно, за его спиной будешь стоять ты. Но динлины пусть думают, что ими правит соплеменник...

На этом разговор был закончен. И хотя все складывалось неожиданно хорошо, Ли Лин испытывал тревогу и беспокойство. Ибо, как гласит старая пословица, человеку так же опасно возвыситься, как свинье разжиреть: он может сразу же угодить под нож. Уж не по этой ли причине шаньюй отсылает его подальше, чтобы уберечь от зависти и мести своих каганов? В последнее время Ли Лин не раз ловил на себе косые взгляды. Один только Ильменгир был с ним по-прежнему ласков и ровен в обращении. Они проводили вместе долгие часы, беседуя о самых разных вещах, и Ли Лин часто поражался широте интересов советника. Иногда при их разговорах присутствовал и шаньюй.

Однажды Ильменгир вдруг заговорил об учении Будды.

- Меня оно не прельщает, – равнодушно заметил шаньюй. – Потому что не может ответить на вопрос: зачем живет человек? Наш бог – Суулдэ, и он лучше Будды. Когда мы уходим на Небо, он берет нас в свое войско, и мы продолжаем жить так же, как живем здесь. Удовольствия воина в битвах и пирах, смысл жизни хунну в том, чтобы быть на земле властелином.

- Ты прав, шаньюй, отец победы! – воскликнул Ильменгир. – Горе не удовольствиям, а слабым и безвольным!..

«Каким был мой младший брат», – про себя добавил шаньюй, и взгляд его подернулся туманом. Проклятое сердце до сих пор цепко хранит все, что было связано с Атакамом.

Когда шаньюй еще не был шаньюем и страной правил Атакам, между братьями часто вспыхивали ссоры. Одна из них врезалась в память особенно отчетливо. Атакам вызвал его к себе в Орду и стал упрекать в жестокости.

«Ты залил кровью все Черные горы, – гневно говорил Атакам. – Там, где ступают твои кожи, земля не родит ни травы, ни злака. Ты восстановил против нас все окрестные племена, из–за тебя мои воины вот уже третий год не снимают лат. Поклянись, что ты не будешь вести войн без моего позволения, – и я отдам тебе половину царства!»

«Половины мне мало!» – дерзко ответил старший брат»

«Тогда я велю казнить тебя!»

«Не посмеешь. Для этого ты слишком любишь меня. А главное – ты боишься крови, как беременная женщина. На, попробуй!» – И он протянул брату свой охотничий нож.

Атакам отшатнулся, в глазах его было смятение и гадливость...

Шаньюя вернул из воспоминаний грохот барабанов и тревожные крики за стеной шатра.

- Неужели началось? – сказал шаньюй.

И его догадку подтвердил сотник, вошедший в шатер:

- Китайцы выступили из крепости!

...В то утро по приказу Ли Гуан-ли во дворце собрались вельможи и военачальники. На князе были походные латы и шлем с черным султаном.

- Я буду краток, – начал князь. – Провиант в крепости кончился, и мы сегодня выступаем. Лучше умереть в бою, чем от голода...

* * *

Первое столкновение не принесло победы ни той, ни другой стороне. Бой длился до позднего вечера и затих с наступлением темноты.

В хуннуском стане, как обычно, полыхали бесчисленные костры; противный же лагерь тонул во мраке – очевидно, китайцам нечего было ни варить, ни жарить.

- Они вошью обедают, а ножку на ужин оставляют, – зубоскалили воины.

В шатре шаньюя шел военный совет. По левую руку от Грозы Вселенной, на подушке пониже, сидел Западный джуки–князь Ли Лин. Каганы исподтишка бросали на него ненавидящие взгляды. Зависть и обида клокотали в них, как ядовитая вода из соляных затхлых озер. Недавний враг, вчерашний пленный сидел сейчас рядом с шаньюем, а они, носители самых знатных имен, оставались в тени, словно худородные пастухи.

Каждый из каганов в душе вынянчивал мысль о мятеже, который он поднимет, возвратясь в родной улус. Но мысль эта была подобна хилому и трусливому ребенку.

«Вот если бы сговориться и выступить всем вместе», – думали каганы и тут же пугались собственного безрассудства: попробуй заикнись об этом хоть лучшему другу – и завтра будешь валяться с переломанным хребтом. Ведь из лучших друзей выходят самые лучшие предатели.

Поэтому никто не высказал ни слова недовольства, когда шаньюй объявил о назначении Ли Лина Западным джуки–князем и усадил его рядом с собой. Военный совет продолжался, как всегда, спокойно.

Шаньюй выслушал всех, у кого были свои соображения, потом заговорил сам:

- Вы знаете, что вчера из Орды подошли свежие силы. Я не двинул их в бой, хотя многие из вас настаивали на этом. Объясню почему. Недавно пленный шаман–звездочет нагадал мне победу, которую я одержу, но одержу ночью. Чтобы узнать, верно ли предсказание, я велел убить звездочета. Ведь известно: только тот прорицатель из врагов говорит правду, у кого на печени есть маленькая белая звезда. Она оказалась на месте.

Шаньюй усмехнулся, но никто, кроме Ли Лина, не понял этой усмешки. Китайский астролог и в самом деле гадал шаньюю по звездам, но он предсказал гибель хуннуского войска и был за это убит. Победу же шаньюю обещал совсем другой человек – Ки–дуюй Ли Лин. Это он посоветовал придержать свежие войска, а ночью двумя мощными лавами ударить неприятелю в тыл и погнать на укрепленный хуннуский стан. Сейчас, пока шел совет, прибывшая из Орды стотысячная конница уже обходила китайскую армию.

И когда в шатер вошел главный гудухэу Ильменгир, шаньюй приподнялся ему навстречу:

- Ну, удалось?

- Да, государь. Сотни готовы и ждут сигнала.

- Каганы, – оправляя на поясе меч, заговорил шаньюй, – ваше дело – достойно встретить бегущих врагов и сдержать их натиск. Ни один из них не должен вырваться из клещей. Ступайте по местам и стойте крепко!

Тесня друг друга, вожди покинули шатер. Скоро над равниной раздались первые рокоты барабанов. Они прозвучали в ночи, как вестники зла и смерти. Вслед за ними коротко взвыли трубы, и на минуту все стихло.

Но вот с китайской стороны донесся глухой рев и шум начавшейся битвы. С каждым мгновением он становился все громче, и внезапно на частокол лагеря хлынул из темноты первый вал отступавшей пехоты. Оставляя на кольях бесчисленные трупы товарищей, китайские солдаты с упорством муравьев карабкались на укрепление, преодолевали его и... падали в глубокий ров. (Сотни воинов под присмотром Ли Лина продолжали копать этот ров даже во время дневного сражения.)

Все новые и новые волны обезумевших людей накатывали на частокол и гибли – пронзенные стрелами, с переломанными костями, они тысячами копошились во рву, давя друг друга.

А железные тиски конницы за их спиной неотвратимо сжимались, и смерть была со всех сторон.

И когда на востоке едва затеплилась кровавая, как цветы сафлора,[68] полоска зари, все было кончено. И открылось тогда огромное поле. И сотни сотен раз вспыхнуло взошедшее солнце на рассеченных шлемах, на изрубленных латах, на влажных от росы обломках мечей.

Часть вторая

ПО  ТУ  СТОРОНУ  БЕЛЫX  ГОР

Глава 1

Медленная зыбь Гобийской пустыни день за днем качала караван вьючных верблюдов. Караван шел на север. Верблюды были связаны друг с другом сыромятными бурундуками – поводами, продетыми сквозь ноздри. Раздвоенные копыта животных мерно и равнодушно вминали в песок высокие, уже поседевшие метелки чия и колючую карагану.

Степь была плоской, как поднос. Лишь кое–где торчал безлистый и каменно–твердый саксаул, да на фоне блеклого неба темнели сурчины – земля, выброшенная на поверхность сурками, любителями сладких луковиц. Смешно приседая и похрюкивая, зверьки усердно искали свой скудный корм и совсем не обращали внимания на проходивший мимо караван.

Северный ветер гнал навстречу перекати–поле. Они кувыркались по степи, как отрубленные головы.

Изредка с гортанным криком «пэк–ру, пэк–ру» проносились над головой стайки пустынных птиц саджей и, садясь неподалеку, сразу становились невидимыми, сливались с желтой трарой.

Впереди каравана ехал тысячный отряд всадников–хунну. Его возглавлял бывший сотник Ой-Барс, которому шаньюй повелел сопровождать за перевал, в страну Хягас, наместника и д жуки–князя Ли Лина. Вместе с наместником туда же направлялись двое динлинов – Ант и оружейный мастер Артай.

Анту перед отъездом был пожалован титул асо – верховного вождя[69]. Напутствуя его, Ильменгир сказал:

– Помни, участь твоего народа отныне в твоих руках. Постарайся удержать динлинов от безрассудного бунта против шаньюя. Его власть – не такое уж тяжкое бремя. И поверь, если твои соплеменники будут вести себя разумно, если они поддержат хунну в их походах, то каждый динлин станет богачом. У него будет много скота и рабов... Да, еще вот что: прежде чем принять какое–то решение, спроси совета у Ли Лина. Он мудрый человек... Да хранят тебя твои духи, асо!

Артай был отпущен на родину с одним условием: наладить плавильни и кузницы и ежегодно отправлять в Орду три каравана с оружием – по тридцати верблюдов в каждом караване. Помимо стрел и мечей он должен был поставлять войску медные котлы и бронзовые части для конской сбруи.

Радость Анта и Артая – вновь увидеть родину – так была велика, что они почти не замечали трудностей пути. А путь был нелегким: днем густой, удушливый зной, а ночью мороз, пробирающий до костей. Топлива вокруг было мало; его хватало, только чтобы сварить в котле баранину. Когда ее ели, жир тут же застывал на руках, и его приходилось соскабливать ножами. Дальше на север нужно было ожидать худшего.

Однажды каравану встретилось небольшое кочевье дунху. Чтобы не напугать людей, Артай подъехал к кочевью один. Разговор с главой рода начался с обычного приветствия степняков:

- Здоровы ли твои быки и бараны? Здоров ли ты сам?

Сейчас этот вежливый вопрос в устах Артая прозвучал

почти насмешкой: пять–шесть овец кочевника едва держались на ногах, а ребра быков выпирали наружу, грозя порвать шкуру. Дунху, изможденный, оборванный старик, в ответ только махнул рукой.

- Ты идешь с севера? – спросил Артай. – Как там?

- Холод. Все вымерзло. Даже птицы гибнут от бескормицы и безводья. Я много их видел, мертвых. У меня была большая отара, и вот что осталось. – Старик кивнул на своих овец.

- А перевал через Белые горы?

- Зима скоро закроет его.

- Откуда ты знаешь?

- По ночам уже скрипит трава. Знаю – скоро ляжет снег. Вы не пройдете.

- Артай задумался, потом сказал твердо:

- Пройдём, старик. Надо пройти!

Дунху посмотрел на воина и покачал головой:

- Что мне сказать тебе? Пробуйте. Да хранит вас Гомбо-гур, святой покровитель юрты...

И старик потащился к своим кибиткам. Его слова сильно обеспокоили Артая, но он ничего не сказал Ой-Барсу. Тот может повернуть назад, и тогда придется ждать до весны. Нет, все что угодно, только не ждать. На это больше не хватит сил.

Ночью Артай передал побратиму разговор с дунху.

Ант сразу загорелся:

- А если нам бежать вдвоем? Мы в несколько дней доберемся до перевала и успеем его проскочить. А хунну со своим караваном пусть остаются здесь. Что ты молчишь, Артай?

Я думаю... Нет; бежать нельзя. Ой-Барс отправит за нами погоню с заводными конями. Они нас догонят.

- А вдруг не догонят?

- Тогда мы все равно погибнем без еды и питья. Пройти перевал может только караван. Ты ведь не уведешь с собой верблюдов? – Артай засмеялся и похлопал Анта по плечу: – Давай–ка спать, горячая голова!

Они завернулись в широкое войлочное одеяло, и скоро Артай задышал покойно и ровно, Ант же долго не мог заснуть.

Из пустыни доносились утробные крики диких верблюдов. Каждую ночь они подходили к лагерю и звали своих сородичей уйти в ковыльные степи, где их никто не заставит таскать на себе оскорбительный и ненужный груз...

Сквозь дрему Анту виделась родная крепость. С ее стен далеко открывались голубоватые ячменные поля, разрезанные вдоль и поперек солнечными лезвиями оросительных каналов. А еще дальше, насколько хватал глаз, зеленела бескрайняя, рябая от ветра ширь Инйеше[70], Великой реки – поилицы каналов.

Ант и Альмагуль любили выходить на реку в самый сильный ветер, когда челнок, выдолбленный из цельного тополя, плясал на седогривых волнах, словно скорлупа кедрового ореха.

Сестра была всего на три года старше Анта, и забавы у них были одинаковые: они вместе объезжали коней из отцовского табуна, вместе ставили насторожки на зверя и бегали на состязания лучников...

«Где ты сейчас, Альмагуль? – думал Ант. – И как вы с мамой встретили известие о смерти отца? Я постараюсь заменить вам его, ведь я уже мужчина. Только бы с вами ничего не случилось».

Последние слова Ант повторял как заклинание, пока не уснул.

И снилась ему Инйеше, в которой вода зелена, как трава на лугах, холодна и чиста, как нетронутый снег.

* * *

Вопреки предсказанию старого дунху, главный перевал оказался свободным от снега, и караван уже собирался двинуться дальше, как вдруг пал туман.

Туман был диковинный, такого никто из путников еще не видывал. Тени, отбрасываемые людьми, он увеличивал во сто крат, и они были окружены цветными кольцами – красными, голубыми и зелеными[71].

Испуганные воины старались держаться поближе друг к другу и разговаривали шепотом. Животные тоже беспокоились.

- Горные духи предупреждают нас, – сказал Ли Лину осторожный Ой-Барс.

И Ант перевел его слова.

- Что же ты намерен делать? – спросил наместник.

- Надо гадать на бараньей лопатке. Она подскажет, идти ли нам вперед или переждать.

- Ждать нельзя, –вмешался Артай – Через день-два выпадет снег, и тогда мы застрянем в горах.

- Я буду гадать, – упрямо повторил Ой-Барс.

Он велел воинам зарезать барана и принести очищенную от мяса лопатку. Из сухого овечьего помета, аргала, запасы которого везли на одном из верблюдов, развели костер. Ли Лин, Артай и Ант стояли вокруг костра и молча смотрели, как Ой-Барс поворачивает кость над огнем. Скоро она потемнела, и по ней побежали тонкие, как паутина, трещины.

- Если кость скажет вернуться обратно, – с еле приметной угрозой заметил Артай, – то шаньюй, боюсь, будет гадать на твоих лопатках. Нашему государю нужно оружие, ему нет дела до всяких баранов.

Ой-Барс бросил на динлина короткий неприязненный взгляд и ничего не ответил.

– Кость обуглилась, трещины на ней проступали все отчетливей. И вот одна из них расколола лопатку пополам.

- Смотрите! – воскликнул Ой-Барс. – Она показывает на север.

- Но ведь другой конец трещины показывает на юг! – Ли Лин хмыкнул.

- Что он сказал? – спросил Анта Ой-Барс.

- Он сказал, что теперь все ясно: надо двигаться на север.

Ой-Барс кивнул, отшвырнул кость и отдал приказ выступать. Туман скоро рассеялся, и вокруг заголубели ближние и дальние сопки, поросшие хвойным лесом. Караван двигался по неширокой, но торной дороге. О том, что здесь, когда–то прошло войско шаньюя, говорили и конские скелеты, и обветшалые подвесные мосты, и пирамиды, сложенные из убранных с дороги камней. Возле пирамид лежали дары духам гор: полуистлевшие куски овчин, уздечки, ржавые обломки мечей, черепки глиняной посуды.

В этом хламе Артай подобрал молоток для чеканки: один его конец был тупой, другой заостренный.

– Положил кто–то из наших пленных мастеров, – тихо сказал Артай, показывая молоток Анту. – Жив ли он, бедняга?..

Глава 2

Они уже узнавали родные места, и с каждым днем пути на душе у них становилось беспокойней. Как–то их встретят соплеменники? Не подумают ли худого, увидев их во главе отряда ненавистных хунну? Почему, спросят, вы вернулись двое и где наши остальные сыновья и дочери?

Этими невеселыми раздумьями динлины друг с другом не делились.

Когда до спуска в долины оставался всего день пути, отряду повстречался первый местный житель. Очевидно, это был охотник за тау–тэке – горными козлами. Увидев хунну, он сломя голову бросился вниз по каменной осыпи.

- Друг, постой! – на языке динлинов крикнул ему вслед Артай.

Но охотник даже не обернулся и скоро исчез в густом ельнике.

- Он доберется до долины сегодня же, – грустно заметил Ант. – Как бы нас не угостили стрелами из засады. Надо поговорить с Ли Лином.

Артай кивнул, и они подъехали к наместнику.

- Князь, – начал Ант, – мы с мастером считаем, что нужно послать вперед всего несколько человек. Иначе нас могут встретить как врагов.

- Я тоже думал об этом, – ответил Ли Лин. – Но кто из хунну согласится поехать? Ведь это опасно.

- Динлины не убивают послов, – возразил Ант, и в голосе его прозвучала оскорбленная гордость. – Я поговорю с Ой-Барсом.

К его удивлению, Ой-Барс сразу согласился.

- Лучше поставить на кон одну мою голову, – сказал он, – чем весь отряд. Но со мной поедет кто-нибудь один: или ты, или мастер.

- Поеду я.

- Мне все равно, кто из вас останется заложником.

Они выехали вдвоем. Дорогой оба молчали. Только один раз Ой-Барс заговорил, и слова его были странные:

- Вот ты и вернулся домой. А я, видно, так и умру на чужбине.

Ант знал, что Ой-Барс не хунну, а кипчак, но он никак не мог подумать, что этот седой воин, почти старик, до сих пор тоскует по родным алтайским степям.

- Когда я ехал сюда, – продолжал Ой-Барс, – я боялся смерти. А теперь я вдруг подумал: разве важно, под чьим небом тебя настигнет стрела? Ведь своего ты все равно не увидишь...

- Но что мешает тебе вернуться на родину?

- В Орде у меня два сына и дочь, – коротко ответил Ой-Барс и опять замолчал.

Был розовый, с морозцем полдень. Пар тугими струями бил из лошадиных ноздрей и клубился от дыхания всадников. Дорогу то и дело перебегали кеклики – каменные куропатки. С тревожными криками «ке–ке–ли–ке» они проворно взбирались на кручи и оттуда удивленно разглядывали людей. Эти птицы совсем не умеют летать, зато бегают замечательно быстро: на охоте Анту никогда не удавалось поймать их.

Путь вывел наконец на плоскогорье. С обеих сторон потянулись округлые заросли горного кедра. Весело трещали вокруг белки, перемахивая е дерева на дерево. Изредка по тайге раскатывался могучий трубный рев, а вслед за ним – сухой стук сталкивающихся рогов: это у лосей все еще не кончился гон и осатанелые быки оспаривали свои права в жестоких поединках...

К вечеру Ант и Ой-Барс выехали к неглубокому распадку. На его склоне стояла охотничья избушка, рубленная из неошкуренных бревен и крытая берестой. Возле избушки паслись верховые олени и курился сизый дымок костра.

«Значит, хозяин дома», – подумал Ант и решительно повернул коня к нечаянному жилью.

* * *

Хозяин избушки, огромный седобородый человек, встретил их подозрительно и на приветствие Анта ответил с видимой неохотой.

- Ты не узнал меня, дядя Анаур? – спросил Ант дрогнувшим голосом.

Узнать-то узнал, хоть это и трудно. Ты вырос, и на тебе чужеземная одежда. – Охотник внимательным взглядом окинул его с ног до головы. – Я вижу, сын Бельгутая стал хунну.

- Нет, дядя Анаур. Я был и остался динлином, так же, как мой побратим Артай.

При упоминании этого имени угрюмое лицо Анаура немного просветлело.

Так Артай жив?

- Жив и здоров. Мы вернулись на родину. Ты догадываешься зачем... – Ант покосился на Ой-Барса, хотя знал, что тот, кроме имен, не понимает ни слова.

- Кто этот воин? – помолчав, спросил Анаур.

Начальник отряда, который сопровождает нашего наместника. Наместник – пленный китаец.

- Отряд большой?

- Нет. Всего тысяча человек.

- Но вслед за ними придут другие.

- Если повести дело умно – скоро не придут. Они увязли в войне с Китаем. И от нас требуют только оружия... Дядя Анаур, ты должен помочь нам!

- Чем?

- Поговори со старейшинами. Пусть они притворятся, будто смирились с властью шаньюя. А тем временем мы подготовимся к войне...

Маленькие медвежьи глазки Анаура спрятались под белыми бровями, и он спросил:

- А почему я должен тебе верить?

- Ты был другом отца, дядя Анаур, и знаешь меня с детских лет. Так неужели тебе пришло в голову, что сын Бельгутая станет пособником врагов?

- Эй, оглан! – вмешался в разговор Ой-Барс. – Ты толкуешь слишком долго. Пора ехать.

- Ехать нам уже не нужно. Этот человек – мой старый друг, и он все сделает, чтобы нас встретили хорошо. – Ант снова повернулся к Анауру: – Я не спросил тебя, как моя мать и сестра.

- Ваш дом сгорел во время осады. Поэтому жена позвала их жить к нам. Пока не вернешься ты. Мы все верили, что ты рано или поздно вернешься.

- Обними их и скажи, что мы скоро увидимся. Прощай!

Напоив коней, Ант и Ой-Барс отправились в обратный путь...

Глава 3

На закате второго дня жители городища принимали незваных гостей.

Хунну ехали по четверо в ряд, направляясь к базарной площади. Вечернее солнце окрашивало их панцири в красный цвет и тускло светилось на шлемах.

За отрядом, позвякивая колокольцами, вышагивал усталый караван вьючных верблюдов. Грустные морды животных были курчавыми от инея.

На площади заунывно тенькало железное било, созывая народ. На ходу надевая короткие войлочные кафтаны с меховой оторочкой и пристегивая мечи, хмурые поселяне сходились к площади. Шли только мужчины, женщин и детей не было видно.

«Не очень-то они доверяют нам», – подумал Ли Лин, с интересом вглядываясь в лица динлинов и вновь поражаясь их могучему телосложению: нередко попадались молодцы добрых семи чи[72] ростом. У некоторых из них Ли Лин заметил на руках замысловатую татуировку и спросил у Анта, что она означает.

- Татуировку носят только самые храбрые воины, – коротко пояснил Ант.

Сотни, не слезая с коней, выстроились на площади спиной к крепости–детинцу. Так приказал Ой-Барс, который все еще опасался внезапного нападения. Настороженная толпа динлинов сгрудилась на другом конце площади. Толпа становилась все многолюднее, и Ой-Барс решил не ждать, пока соберутся все воины: в случае бунта легче будет вырваться из городища.

Сделав знак Ли Лину и Анту следовать за ним, Ой-Барс выехал вперед. И вот они трое очутились на самом виду, под прицелом бесчисленных враждебных глаз.

- Достойные батуры, – начал свою речь Ой-Барс. – На этот раз мы пришли в вашу страну, чтобы протянуть руку дружбы и заключить с вами военный союз. Забудем же наши прежние распри и станем добрыми соседями. Гроза Вселенной, шаньюй, прислал к вам своего посла. – Ой-Барс повернулся и ткнул пальцем в Ли Лина. – Он будет советником у вашего эльгина,[73] которому шаньюй – да будет его имя благословенно в веках! – пожаловал титул верховного вождя. Шаньюй надеется, что вы останетесь довольны его выбором, ибо ваш асо – сын самого знатного старейшины – одного языка и одной крови с вами!

Ой-Барс кивнул Анту, и тот стал переводить его слова. Но перевод звучал странно.

- Братья! – раздался над площадью голос Анта. – Шаньюй предлагает нам военный союз. Он хочет, чтобы мы вместе с его племенами добывали ему новые земли. Он хочет, чтобы наши мастера ковали ему оружие, которое он потом повернет против нас, как только мы поможем хунну расправиться с врагами. Шаньюй пожаловал мне титул асо, но надо мной поставил своего наместника. Он решил, что я буду благодарен ему за это и стану его собакой. То же думал он и об Артае, отпуская его на свободу. Но, клянусь тенью отца, этого не будет!

- Эй, баш Ой-Барс! – раздался вдруг встревоженный голос из рядов. – Мальчишка переводит неверно!

Ой-Барс покосился на Анта.

- Если ты задумал измену, – тихо сказал он, – то действовать надо умнее.

Ант был так изумлен словами кипчака, что ничего не смог ответить.

- А теперь переведи как нужно, – продолжал Ой-Барс и снова заговорил, обращаясь к динлинам: – Старейшины и воины! Мы не собираемся мешать вам жить так, как вы привыкли. Поэтому мой отряд уходит отсюда. Мы разобьем лагерь в окрестностях городища. Вы же должны доставить туда строительного камня и бревен сколько потребуется. Вам придется также позаботиться о молоке и мясе для моих воинов. Я все сказал!

Ой-Барс повернул коня и неторопливо поехал прочь. За ним, снова счетверив ряды, потянулись сотни.

Ант подъехал к Ой-Барсу.

Ага,[74] – сказал он, прикоснувшись к руке кипчака. – Эту ночь я проведу дома, у родных, а завтра утром вместе с Артаем буду у тебя в стане. Там мы и обсудим все дела.

Ой-Барс в ответ только кивнул, но в его взгляде Ант перехватил предостережение.

Вдвоем с Артаем они проскакали по главной улице и, свернув в переулок, спешились у дома Анаура. Сложенный из вековых лиственничных кряжей, с узкими окнами, похожими на бойницы, дом выглядел крепостью. Двор его был обнесен частоколом, за которым были надежно укрыты амбары, конюшни и кузница[75].

Ант рукоятью меча постучал в окованные листовой медью ворота, и на их гулкий звон злобным лаем откликнулись собаки. Потом ворота распахнулись словно сами собой, и Ант со своим побратимом ввели коней в просторный и чистый двор, выстланный деревянными плахами.

Передав поводья встретившему их хозяину, Ант бегом бросился в дом и у входа столкнулся с сестрой и матерью. Мать, вскрикнув, прильнула к Анту, и он почувствовал, как она дрожит всем телом. Она жадно перебирала его волосы, ощупывала плечи и руки, словно не веря, что перед ней он, ее сын, живой и невредимый.

У Анта судорогой свело губы и стало горячо глазам. Усилием воли он сдержал закипавшие слезы и легонько отстранил мать, чтобы обнять сестру.

- Как ты выросла, Альмагуль! – с нежностью сказал он. – Я часто видел тебя во сне, но почему–то всегда маленькой...

Анаур и Артай стояли поодаль, делая вид, что заняты разговором.

- Артай, – позвал друга Ант и, когда тот, смущаясь, подошел, сказал матери: – Теперь у тебя два сына, мама. Ведь мы с ним побратимы.

- Наклонись, сынок, – попросила Артая мать и, сняв с себя родовой амулет – золотой овал с изображением крылатого оленя, – надела цепочку на шею названому сыну.

Потом Анаур пригласил всех в дом, где на коврах уже стояли яства и кувшины с домашним вином.

Глава 4

В детстве Ант слышал от матери легенду о том, откуда взялись хунну. В давние времена динлинские воины совершали набеги в южные степи и, привозя оттуда полонянок, брали их в жены. Полонянки были искусны во всем: они умели валять войлок, ткать ковры и шерстяные одеяла, шить меховые одежды, делать сыр из молока кобылиц и коптить впрок мясо.

Но еще искуснее они владели тайнами чародейства. Эти женщины губили скот, уничтожали посевы, насылали пожары, мор и болезни. А хуже всего было то, что матери не могли кормить младенцев:    вместо молока груди их были полны кровью.

Объятые ужасом и гневом, динлины не знали, что делать со страшными женщинами. Убивать их никто не осмеливался, чтобы не осквернить священную землю предков. И тогда мужчины прогнали колдуний назад, в безлюдные и безводные степи, думая, что они умрут там от голода. Но случилось иначе. Злые демоны отыскали там ведьм и произвели на свет гнусное и многочисленное племя – алчное, свирепое, прожорливое, кривоногое, грязное и лукавое – на гибель и проклятие народам, на горе всему миру. То были хунну, дикие, как волки, и кровожадные, словно росомахи...

Эту легенду повторил сейчас на веселом пиру Анаур, и все сидевшие в комнате помрачнели: им вспомнилось последнее нашествие хунну.

Одержимые безумной жаждой золота, пришельцы ломали кости детям, чтобы выпытать у отцов и матерей, где спрятаны запасы драгоценного металла. «Алтун» и «кумуш»[76] – эти два слова заставляли содрогаться даже самые стойкие сердца. Два этих слова означали пытку и смерть. И динлины, умирая, проклинали своих богов за то, что те рассыпали по их земле целые груды окаянного металла.

Еще при дедах никто не знал ему цены. Из золота в те времена люди делали ошейники для собак, а серебряные бляхи и лунницы мелодично позвякивали на конской и оленьей сбруе. Но никому не пришло бы в голову пустить на украшения и безделушки хоть маленький, с детский кулак, кусок железа.

Железо было дорого. Его приходилось добывать глубоко в горах, таинства же выплавки и обработки крепко держали в своих руках потомственные рудокопы и кузнецы. Эти мастера жили всегда на отшибе, отдельными поселками. Они были загадочны и недоступны, словно горные духи; перед ними заискивали самые влиятельные старейшины, и тяжкий труд мастеров почитался более даже, чем бранное ремесло воина.

Но проплывали годы, как облака, и золото стало вдруг набирать непонятную силу. Оказалось, что за небольшой мешочек желтых, с масляным блеском камешков степняки и китайцы охотно отдают и чистокровных скакунов, и оружие, и невиданные по красоте ткани.

Мало кто из динлинов задумывался тогда, к чему приведет эта легкая нажива. А привела она к кровавым нескончаемым битвам. Как осы на запах меда, слетались в Хягас военные отряды соседей: бома,[77] дунху и хунну.

Но не только золото тянуло сюда чужеземных грабителей – страна динлинов была богата медью, железным камнем и оловом; ее плодородные земли славились обильными урожаями, тучные пастбища могли прокормить бесчисленные табуны скота, а реки кишели рыбой. Далеко за пределами Азии – в Пантикапее, Элладе, Египте, Кордове и Риме – переливно искрились на плечах знати седые меха, вывезенные из глубоких снегов сказочной северной страны, с берегов Великой реки. Упругие связки из шкурок красных и черных лисиц, соболей, куниц и горностаев могли течь оттуда рекой, если бы динлины не одевались в эти меха сами.

В горах Хягаса водился марал и редкий зверь кабарга, из брюха которого добывался бесценный мускус[78].

А где еще можно было достать таких выносливых и сильных рабов, как золотобородые северные великаны?

Вот почему, не жалея крови и жизни, своей и чужой, шли и шли в страну Сибур разбойные южные орды.

Все это понимали динлины, собравшиеся сегодня у Анаура. Сам хозяин, стиснув в кулаке нож, говорил:

– Бома, кипчаки, азы и дунху не страшны нам. Главные враги – хунну. И сильны они своим единством. Поэтому Ант прав: действовать надо хитростью. Я говорил со старейшинами.

Они согласны ничего не предпринимать без общего совета.

- Да, нам нужно только выиграть время, чтобы наковать достаточно оружия, – вставил Артай.

- Но оно попадет в руки хунну!

- Нет, Анаур. Хунну получат мечи, но мечи с подвохом, кольчуги с изъяном и гнилые стрелы. Об этом я позабочусь. Но мне нужны опытные оружейники.

- Все мастера края будут у тебя под рукой.

- И еще, Анаур: в тайгу нужно отправить отряды охотников. Они будут искать руду и железо небесного огня[79]. Я знаю, это опасно...

- Я тоже знаю, – перебил Анаур. – Один из отрядов я возглавлю сам, два других поведут мои сыновья.

Дюжие молодцы – Чагар и Табай, – до сих пор не проронившие ни слова, потупились под испытующим взглядом отца.

- Мне жаль, что я не смогу пойти ни с кем из вас, – помрачнев, сказал Ант.

Анаур кивнул:

- Да, тебе придется остаться. Случиться может всякое. Будь начеку, ты ведь знаешь их язык. Еще я хотел спросить тебя: нельзя перетянуть на нашу сторону китайца?

- Не думаю. Он предан шаньюю,

- Ну и что? Мы женим его на женщине из нашего рода, и будущий наместник будет наполовину динлином. Нужно глядеть вперед – борьба предстоит долгая.

- Ты мудр, дядя Анаур, – подала вдруг голос Альмагуль. – Но кто пойдет замуж за чужеземца?

- Понадобится – пойдешь и ты!

- Ну нет, – со спокойной усмешкой покачала соловой девушка. – У меня два брата, и они не дадут в обиду свою сестру.

Альмагуль посмотрела на Анта, потом на Артая. Артай вскочил и грохнул кулаком в стену:

- Клянусь тенью Бельгутая, этого не будет!

- Ну-ну, не горячись, Артай. Возможно, Альмагуль выйдет замуж за тебя. Я вижу, вы друг другу приглянулись.

Альмагуль вспыхнула и низко опустила голову, перехваченную по лбу ремешком с круглой золотой пластиной.

Анаур поднялся:

- Что ж, друзья, время позднее. Пора на покой. Завтра у нас много дел.

Ант и Артай попрощались со всеми, и хозяин проводил их в спальню, устланную шкурами снежного барса. Здесь для них уже были приготовлены постели.

В углу потрескивал жировой светильник, озаряя смугло-золотистые от смолы стены комнаты. На стенах висели рогатины, боевые секиры и бронзовые щиты с изображением поднявшегося на дыбы медведя. Это был родовой знак семьи Анаура.

Под светильником, на невысокой деревянной треноге, лежала погребальная маска, сделанная из белой терракоты[80]. Взглянув на нее, Ант вздрогнул: на него смотрело лицо Бельгутая.

Неверные блики светильника скользили по маске, освещая то высокий выпуклый лоб, то орлиный нос, то упрямый тяжеловатый подбородок. От крыльев носа к углам рта сбегали хмурые теневые складки, придававшие маске выражение гордой непреклонности. Это было лицо военачальника, привыкшего повелевать.

Ант опустился на колени и долго всматривался в дорогие черты. Да, таким и был отец при жизни, таким запомнил его Ант, провожая на последнюю битву.

«Дай мне, отец, силу твоего ума и крепость твоих рук, – беззвучно шептал Ант. –Пусть твоя тень станет мне опорой и поможет сокрушить ненавистных хунну. А если ото не удастся, отец, дай мне не дожить до унизительной, дряхлой старости, дай умереть в бою, чтобы я не видел позора родной земли!»

Тяжелая рука легла сзади на плечо юноши.

– Ант, – прозвучал низкий голос Артая – Зажми свое сердце в кулак. Иначе твои думы отразятся завтра на твоем лице. А хунну до времени не должны знать их.

Глава 5

Утром небо было затянуто белыми и мягкими, словно заячий мех, облаками. Солнце проглядывало сквозь них неласково. Ветер печальной птицей посвистывал в голых ветвях тополей и черемух, которыми были обсажены каналы. Синяя осенняя вода в них уже подернулась цепким ледком; лед кое-где был разбит копытами лошадей и коров: когда земля отдыхала, сюда приходил на водопой скот.

Русло главного канала петляло по вершинам холмов, давая речным и снеговым водам малый уклон. Каждый холм охватывался отводными каналами. Они были неглубокие, и вода, в случае нужды, пускалась по ним тонким, но широким слоем, чтобы не размывались берега. На закруглениях борта арыков были защищены прочной, как броня, каменной облицовкой[81].

Ант ехал по пустынным полям, направляясь к Великой реке, где разбили свой лагерь хунну. Инйеше вздымала вдали зеленоглавые волны, над ними колыхались белесые хлопья утреннего тумана.

По правую руку от Анта вырос высокий курган с усеченной вершиной. На вершине возвышалось изваяние, сработанное из красного песчаника.

Это был Чаатас, Камень войны.

Ант подъехал к кургану и долго стоял в задумчивости, бросив поводья. Братской могиле было три года, не больше. Она появилась тогда, когда Анта вместе с другими уцелевшими защитниками крепости угоняли в степи.

Три раза успела прорасти и завянуть трава на склонах кургана, под которыми покоились кости погибших воинов. С погребального костра их снесли сюда и похоронили с великим плачем и почестями, поставив на вершине красного боевого коня. Конь стоял с поднятой головой и напряженными ушами; он словно прислушивался к грому недальней сечи и ждал, когда на гриву ему ляжет твердая рука хозяина...

Ли Лин встретил Анта, как всегда, приветливо. Его войлочный шатер был завален еще не разобранными вещами. И только на широком низком столе был порядок: здесь лежали аккуратные шелковые свитки, кисти для письма и стояли фарфоровые чашечки с разноцветной тушью.

Очевидно, перед приходом Анта Ли Лин работал.

- Итак, с чего будем начинать наше правление, асо? –– спросил наместник.

- Начинать надо с жилища. Скоро ударят морозы.

- Я хотел бы поселиться в каком-нибудь тихом месте.

- Таких мест много, князь. Нужно только выбрать. Я пришлю туда мастеров, и вам поставят дворец по вкусу, любых размеров.

- Хорошо, – сказал Ли Лин, разворачивая перед Антом свиток белого шелка. – Вот смотри. Я тут набросал чертеж. Всего в доме будет двадцать комнат. Не знаю, однако, сумеют ли ваши мастера выложить дымоходные каналы для отопления. У вас ведь в избах нет кана?

- Нет. Но вам его сделают, если вы расскажете мне поподробнее, как он работает.

Ли Лин кивнул и, взяв в руки кисть стал рисовать устройство кана. Ант внимательно слушал объяснения и запоминал. Потом спрятал оба чертежа за пазуху.

Они вышли из шатра, и Ли Лин приказал одному из телохранителей позвать Ой-Барса. Сотник появился через минуту, одетый в безрукавку из недубленой конской шкуры с нашитой поверху металлической чешуей. Голые до плеч мускулистые руки кипчака, казалось, совсем не чувствовали холода. Сивую голову Ой-Барса прикрывал неизменный островерхий шлем.

- А где же бедизчи Артай? – спросил сотник.

- Собирает оружейников, чтобы, не теряя времени приступить к делу. Он прислал тебе подарок.

Ант развязал переметную суму и достал оттуда кунью шапку с козырьком и наушниками.

- А это от меня вам, князь. – И Ант протянул Ли Лину легкий, как пушинка, кафтан из хвостов черного соболя. (Преподнести эти подарки Анта надоумил Анаур – и не ошибся: оба чужеземца остались довольны.)

- Мы едем выбирать место для дворца. Пусть приготовят лошадей, – сказал Ой-Барсу Ли Лин, и Ант перевел его слова.

- А чем плохо здесь? – удивился сотник.

- Наместник не хочет жить рядом с городищем.

- Он боится?

- Возможно.

Сотник пожал плечами и пошел седлать коней.

* * *

Они выехали небольшим отрядом, держа путь на север, вдоль левого берега Великой реки. Инйеше дышала обжигающим студеным ветром; кое–где на ее песчаных косах сидели запоздавшие с отлетом стада гусей – отдыхали. Неровная ледяная кромка заберегов блестела на скупом солнце, как тонкое листовое серебро.

Кони возбужденно фыркали, втягивая чуткими ноздрями запах свежего снега. Сквозь темную зелень окрестных елей проглядывали иногда рубиновые гроздья калины; своей броской яркостью они вызывали у хунну возгласы детского восхищения.

Вскоре отряду повстречался олений обоз, Его сопровождали коренастые люди в меховых, почти до самых пят одеждах. Увидев конников, они громко закричали и схватились за луки.

- Кто вы такие? – на языке динлинов спросил Ант.

При звуках знакомой речи обозники сразу успокоились, и вперед вышел пожилой мужчина с широким смуглым лицом.

- Мы из страны дубо[82]. Везем ясак длиннобородым людям. А кто ты?

- Я асо, вождь динлинов.

- Почему же у тебя нет бороды? – раскосые глаза дубо смотрели недоверчиво.

- Вожди у нас не носят бороды – отрубил Ант. – Что вы везете?

- Меха прошлогодней добычи, клыки морского зверя из Страны мрака[83] и четыре зуба подземного великана.

Дубо прошел к передним спаренным саням и услужливо отбросил покрывало из оленьих шкур. На санях лежала огромная, в два человеческих роста, изогнутая кость. Из глоток хунну вырвался дружный рев изумления, смешанного со страхом: каким же исполином должен быть зверь, у которого такие клыки?!

Ли Лина тоже поразили размеры бивня. И не только размеры. Слоны не были ему в диковину, однако он никогда не предполагал, что они могут жить так далеко на севере, в морозных, заваленных снегами лесах.

- Асо, ты видел этих зверей? – спросил Ли Лин, когда обоз скрылся из виду.

- Нет, но мой отец видел, когда ходил покорять северные страны. Дубо угощали его мясом зверя и говорили, что он живет под землей и редко выходит наверх, потому что боится солнца. А если выходит, то тут же падает мертвым. Свет убивает его сразу, как небесная стрела убивает человека...[84]

В полдень дорогу отряду преградила река, впадавшая в Инйеше. Цвет воды в ней был желтоватый, степной, и он не сразу смешивался со светлой синевой Инйеше, которую вспоили заоблачные ледники и снега Белогорья.

- Это А–бу, – сказал Ли Лину Ант. – Вверх по течению есть паром.

- Дальше, пожалуй, ехать не стоит, – отозвался наместник: – Место мне нравится. Здесь есть все: лес, степь и вода.

- Да, воды даже с избытком. Весной тут случаются сильные разливы, поэтому дворец надо ставить не у самого берега, а подальше – вон на том холме.

Ли Лин и хунну посмотрели туда, куда показывал Ант. На пригорке мышковала лисица. Кто–то из всадников вскинул лук, но Ант успел схватить его за руку:

- Не стреляй, нельзя проливать кровь там, где хочешь поселиться.

Воин недовольно покосился на Анта, но стрелу с тетивы все же снял и сунул обратно в колчан.

Глава 6

Вот уже месяц шло строительство дворца. Десятки бычьих и оленьих упряжек подвозили к А–бу камень, глину и гладко оструганные лиственничные бревна. На холме целыми днями не гасли костры.

Ли Лину срубили неподалеку временное жилье – просторную избу с двускатной крышей и тремя окнами, в которые вместо стекла были вставлены тонкие пластины из прозрачной зеленоватой яшмы. Большая печь излучала мягкое тепло, и Ли Лин долгие вечера просиживал возле нее при светильнике, заполняя свиток за свитком своими наблюдениями. Днем же он либо охотился, либо ездил вместе с Антом в окрестные стойбища.

Поначалу динлины избегали его, а женщины и дети даже побаивались: больше всего их смущали черные глаза и волосы наместника – черный цвет здесь почитался нехорошим признаком. Но с помощью Анта Ли Лину постепенно удалось если не завоевать доверие жителей, то хотя бы убедить их в том, что он не причинит им никакого вреда.

Возвращаясь домой, Ли Лин садился за стол и заносил на шелк все, что узнавал за день. Из этих отрывков получалось что–то вроде жизнеописания парода, почти не известного на юге. Правда, сведения были разрозненные и порой противоречивые, но Ли Лина это не заботило: времени впереди много, и он успеет привести записи в порядок, а потом, если будет угодно судьбе, переправит их Сыма Цяню...

«Люди здесь, – писал Ли Лин, – все высокие, светловолосые и отличаются превосходным сложением: у них понятливые лица и голубые либо зеленые глаза; нос они имеют прямой или орлиный и довольно большую густую бороду. Мужчин много, женщин мало. Нрав этого народа горделивый и упорный. Иногда из-за малейшего оскорбления они бросаются с мечами друг на друга, но прекращают ссору, если вмешается женщина.

Где бы эти люди ни жили, их главным и излюбленным промыслом всегда остается охота и рыбная ловля, которые вполне удовлетворяют их предприимчивой натуре, в высшей степени самостоятельной и благородной. Динлины не выносят деспотизма, но и сами никогда не бывают деспотами ни в семье, ни в кругу своих рабов. Меня удивляет их любовь к детям, которых они, кстати, никогда не бьют. Они умеют весело пить, не делаясь при этом мрачными пьяницами...

Будучи предприимчивыми, как я уже говорил, динлины решаются на все и вступают в борьбу из любви к ней, а не из расчета на прибыль. Умственный кругозор их очень широк, их пожелания и помыслы – смелы, поступки же соответствуют последним. Они требуют уважения к личной свободе и скорее сами стараются не возвыситься, чем унизить других...

Опишу также их одежду и вооружение. Они носят зимой собольи шапки с наушниками, которые связывают тесьмой на затылке, летом же надевают белые валяные шляпы. Носят еще поверх мехов кольчугу весом более двадцати гинов[85] и на ногах наборные латы из железных или деревянных щитков, прикрывающих только голени. Несмотря на столь тяжелое вооружение, они со щитом в одной руке, с луком в другой и с мечом у пояса могут очень быстро ходить по горам. Зимой они всё от мала до велика пользуются деревянными конями[86]. При ходьбе опираются на клюки, а когда спускаются с гор, так стремительно несутся, точно летят.

Динлины, как никто из людей, выносливы к смерти и ранам. Я видел своими глазами: на охоте вепрь распорол живот мальчику. Мальчик лежал на снегу и, умирая, не издал ни одного стона...

Они любят и ценят лошадей. Лошади их плотны и рослы, а лучшими считаются те, которые свирепее дерутся. Масти коней называются очень красиво и звучат подобно стихам. Вот несколько переводов: пегий, как застывшая роса или висящий свет; конь светлый, как летящая заря; красный, как стремительная молния; желтый, как текучее золото; красный, как убегающая радуга...

Из зверей в здешних лесах много косуль, лосей, вепрей, тарпанов и чернохвостых коз. В реках – разные рыбы. Из них есть одна – большая, гладкая и без костей, рот у нее под носом[87]. Из деревьев: сосна, береза, кедр, ива, ели – последние столь высоки, что пущенная из лука стрела едва долетает до вершины. Из птиц – гуси и утки дикие, сороки, ястреба, лебеди. Пушного зверя здесь в изобилии: соболя, рыси, снежные барсы, медведи, тигры[88], лисы и куницы...

Это очень сильное государство. На севере оно достигает моря. Море отстоит от столицы очень далеко, а называется Бэй–ху. Еще на север, если перейти море, то дни там длинны, ночи же совсем коротки. После захода солнца, если варить мясо, то пока оно сварится, восточная сторона уже посветлеет, ибо она близка к месту заката. Также на северо-востоке имеется река Анкалэ. Все речные потоки впадают в море, а она одна выходит из него. В тех краях водится северный слон, покрытый густой шерстью. Туловище его величиною с нашего слона, весом в тысячу гинов. Природа клыков мягкая, чисто–белая, походит на слоновые бивни. Из этой кости тамошние племена изготовляют чаши, блюда, гребни и прочее в этом роде. Бивни и изделия из них я видел сам, но слона пока не встречал...

В стране динлинов много сухого мха. Олени едят этот мох, и на них ездят верхом, а зимой в повозках, поставленных на полозья. Из оленьих же шкур часто шьют зимнюю одежду, а мясо идет в пищу. Мясо они едят всякое, кроме собачьего и верблюжьего...

Еще их государство имеет железо небесного огня, его собирают, чтобы делать мечи и ножи. Работа их отменна и искусна, потому что железо отборно и остро. При этом всякий раз, как вслед за небесным дождем люди собирают железо, непременно случаются ушибленные и убитые. Причина в точности не понятна...

Постоянных податей в стране нет. Нужные средства взимают с богатых домов и купцов, чтобы покрыть расходы. Они получают также дань с покоренных лесных племен соболями и белкою, а от горных народов – лунным и лазоревым камнем, яшмою, пятицветным хрусталем, золотом и медью...

При бракосочетании никаких подарков имуществом не делают... Женщины до замужества носят много косичек, а выйдя замуж, заплетают волосы в две косы...

Сеют здесь просо, ячмень, пшеницу. Муку мелют ручными мельницами. Вино квасят из каши, а овощей нет совсем. Земледелие у них поливное и достойно похвалы. Возле истоков главных каналов, достигающих тридцати ли, стоят крепости, а в них – дружины...

Их наказания: за убийство человека, за трусость в бою и покражу полагается смертная казнь. За остальные, мелкие, преступления взимают имущество, чтобы искупить вину.

Обряды захоронения у разных родов разные. Чаще всего трупы сжигают, а через год обгорелые кости кладут в колоды из прочного дерева и колоды те обшивают березовой корой, чтобы не гнили.

Таким образом гробы сохраняются подолгу. Способствует этому и здешняя земля: на глубине семи чи она становится холодной и твердой, как лед.

Вместе с покойником кладут в могилу его коня и оружие, еду и горшки с питьем. Иногда при этом убивают рабов, но рабы сожжения не удостаиваются. Вообще же при жизни они пользуются почти полной свободой, словно члены семьи. Ни колодок, ни ярма они не носят, да и бежать им некуда: окрестные леса столь глухи и велики, что побег означает смерть».

Глава 7

Стан оружейников расположился в самой глубине таежной пади, на берегу безымянной речки. Артай облюбовал это место потому, что оно было надежно защищено от ветров и чужого глаза, богато лесом и рудным камнем с заметной примесью снежного блеска[89]. Выход этого камня на поверхность посчастливилось найти старшему сыну Анаура Чагару.

В глубь горы рудокопы вгрызались, используя огонь. В забое раскладывали огромные костры, под их нестерпимым жаром порода раскалялась до темно–малинового цвета, и тогда ее поливали из длинных глиняных труб студеной водой. Из пасти забоя с оглушительным свистом вылетали столбы горячего пара и раздавались звуки, похожие на те, что издают деревья в сильный мороз. Под действием огня и воды куски руды крошились и делались уступчиво–рыхлыми.

В наветренной стороне пади были вырыты рудоплавильные печи в три локтя шириной и в два глубиной. Стены этих ям, выложенные камнем и обмазанные глиной, стойко выдерживали самый немыслимый жар.

Сюда и поступала обожженная руда из забоев, дожидаясь своей очереди. Просушив и разогрев печь, мастер до самого верху засыпал ее древесным углем, сначала горящим, затем холодным. По знаку мастера его сын пускал в ход ручной мех, и через узкую горловину в передней стенке печи уголь начинала охлестывать тугая струя воздуха.

Взахлеб ахал и охал мех, шуршал, оседая все ниже, сгорающий уголь, и тогда мастер, чутьем уловив нужный миг, опускал в плавильню первую долю пепельно-бурого железного камня. Сверху камень снова накрывался угольной шапкой. И так семь раз, и семь раз взывал про себя мастер к песьеголовым птицам орконам – бессонным стражам подземных руд, – заклиная их помочь в его многотрудном деле.

Когда уголь выгорал на локоть, мастер выпускал на волю клокочущую угарную накипь. Теперь оставалось только выдержать оставшийся на дне густой и вязкий, словно смола, слиток, пока огонь доедает в нем последние крупицы угля.

Через полчаса мастер, орудуя длинными щипцами, доставал из пекла раскаленную до тусклого мерцания железную крицу и бросал на широкую наковальню. Подручный хватался за молот, и крица, щедро рассыпая вокруг оранжевые звезды, начинала постанывать под мерными и точными ударами. Молот безжалостно мял и крушил податливые бока крицы, выдавливая из нее остатки шлака и уплотняя до звонкой, упругой твердости.

Тяжеловесные чушки «сырого» железа попадали затем в руки Артая. Рядом с ним работало всего пять старых мастеров. Всем остальным входить в главную кузницу было запрещено.

Здесь в горнах стояли огнестойкие глиняные чаны – тигли, в которых кричное железо проходило новую обработку: в него добавлялся мягкий черный песок (графит), и тогда вновь начинали по–воловьи пыхтеть мехи, вдувая в горн живительный для огня воздух. Затем глиняный чан накрывали крышкой, плотно замазывали все щели и оставляли «томиться» в горне, еще наполненном багрово–синими грудами угля.

Медленно, день за днем, охлаждалось полученное железо, а мастера тем временем уже колдовали над новыми чанами.

Осунувшийся за последнюю неделю Артай был внешне сдержан, и только внезапная белозубая улыбка на прокопченном лице иногда выдавала затаенную радость: сбывалось его желание и дело налаживалось быстрее, чем он думал.

...И вот наступил долгожданный миг, когда в ладонях Артая очутился первый меч, сработанный руками многих людей – рудокопов, углежогов и кузнецов.

Клинок меча еще лоснился от медвежьего жира; он был темно–голубого цвета, с радужными блестками; он сверкал невиданным по красоте узором, словно опутанный тончайшей золотистой паутиной. Искрометные нити этой паутины переплетались в самые хитроумные рисунки, какие только может создать великая мастерица – природа.

Рукоять меча была вырезана из зеленого нефрита, а под нею стояло клеймо самого знатного рода: крылатый олень. Первый меч предназначался в подарок побратиму Артая, юному асо динлинов Анту Бельгутаю.

Все оружейники собрались возле главной кузницы, где струилось на ветру двухцветное шелковое полотнище, боевое знамя динлинов: верх – белый, низ – красный.

Самый пожилой из кузнецов, жилистый и еще крепкий старик с подпаленной бородой, подошел к Анту, держа меч на вытянутых руках.

– Асо – сказал он, – мы подносим тебе этот меч и верим, что он хорошо послужит нашей отчизне. Пусть твой ум будет так же остер и светел. Ты взял на свои плечи тяжелую ношу, асо. Но знай, за твоей спиной будет весь народ от мала до велика. В этот клинок вложили свой труд и уменье многие люди, и в нем живет сила их рук. Испробуй его, Ант, и скажи, годится ли он для битвы...

- Ант опустился на одно колено, взял меч и поднес его к губам. Братья! – Голос Анта был хриплым от волнения. – Факел, опущенный вниз, продолжает гореть, и языки его пламени все равно тянутся вверх. Наша борьба с чужеземцами подобия факелу. Сейчас он опущен, но он не погас, и я клянусь, что подниму его над вашими головами. Тогда он разгорится, как лесной пожар, и огонь его испепелит проклятых хунну. Поклянитесь и вы тенями наших предков, что по первому зову встанете вот под это знамя!

- Клянемся, асо! – Ответ был как выдох огромного кузнечного меха.

- А теперь испробуй меч, – снова сказал старый оружейник, и по его знаку перед Антом поставили деревянную куклу, одетую в панцирь китайской работы (такие панцири носили обычно латники шаньюя). Голову куклы прикрывал железный хуннуский шлем с назатыльником.

Оружейники кольцом обступили Анта. Юноша занес меч и, чуть присев, косо опустил на голову куклы. Только свистнул воздух, только лязгнул металл – и половина круглой болванки шлепнулась на снег вместе с разрубленным шлемом.

Артай нагнулся и подобрал отсеченную часть. Срез был блестящим и гладким, словно меч прошел не сквозь литое железо в палец толщиной, а через пластину из воска.

- Славная рука, – одобрительно сказал Артай, и половинка шлема пошла по кругу.

- Не рука, а меч славный, – поправил Ант и вновь поднял меч.

На этот раз удар пришелся по латам, и они распахнулись на обе стороны, как створки раковины, обнажив деревянную грудь куклы. Теперь по рукам оружейников отправился меч. Мастера придирчиво водили заскорузлыми пальцами по голубому лезвию – и напрасно; на клинке не было ни одной зазубрины.

- Вот такие мечи мы будем ковать отныне, – сказал Анту Артай, и в голосе его прозвучала гордость. – Такие же мечи получат и хунну, но... – тут оружейник усмехнулся, – с небольшим изъяном: их клинки через полгода смогут рубить разве что трухлявые дрова...

Артай остановился, не договорив: со стороны санной дороги, которая вела в городище, послышались сердитые голоса.

- Кого–то задержали дозорные, – вслух подумал Артай.

И верно, через минуту из леса вышли двое лыжников, за ними ехал хуннуский всадник. Увидев Анта, он направил коня к нему, но Артай загородил дорогу:

-  А ну слезай! Ты, видно, забыл, что находишься в присутствии асо?

- Хунну привык говорить со всяким, стоя на шести ногах, – заносчиво ответил всадник. Язык динлинов он знал довольно хорошо.

- Сойди с коня ––тихо повторил Артай, – иначе ты не устоишь и на своих двоих.

- С дороги, подлый раб! – взревел всадник, и в воздухе свистнула плеть.

- Вот ты как!

Уклонившись от удара, Артай схватил коня за передние ноги, поднял на дыбы и с силой рванул в сторону. Конь рухнул в снег, придавив собой всадника. Тот истошно закричал. Свободная нога его судорожно дергалась в воздухе.

- Совсем как кузнечик – сказал кто–то, и все вокруг засмеялись.

- Помогите ему подняться, – приказал Ант, – да больше не трогайте. – И когда воина вызволили, спросил: – Зачем ты здесь и почему ведешь себя неуважительно?

– Сегодня же баш Ой-Барс узнает все, – вместо ответа пригрозил хунну, потирая ушибленную ногу.

- Зачем ты здесь?

- Меня прислал джуки–князь. Он просил немедленно приехать к нему в А–бу.

- Что-нибудь случилось?

- Да. Ваши поселяне прогнали отовсюду тархана, сборщика податей. – Последние слова хунну произнес по–тюркски, потом добавил, подумав: – Они еще поплатятся за это.

Глаза Анта потемнели от гнева, но он сдержался.

- Скажи Ли Лину, что я приеду завтра. А теперь уноси ноги. Быстро!

Хунну не заставил себя упрашивать, и скоро топот его коня затих в белом безмолвном лесу.

Глава 8

Оленья упряжка–шестерик бежала по накатанной дороге. Вокруг стояла такая тишина, что слышно было только, как дышат олени да изредка вздыхает снег, сползающий с еловых лап.

Вровень с санями над чеканными зубьями елей неустанно скользила луна. Ее морозный дымчатый свет струился над лесными полями, высекал бесчисленные разноцветные искры из придорожных сугробов й серебрил снеговую пыль, летевшую из-под копыт упряжки.

Ант и Чагар – оба в медвежьих шубах и валяных теплых сапогах – сидели в санках, борясь с дремотой. Путь они проделали немалый, и в самый короткий срок. Ант спешил, и Чагару приходилось урезать отдых оленям на каждой пропышке[90]. Хорошо еще, что не было пурги и ехать приходилось не по целине... Под утро копыта упряжки застучали как–то особенно звонко, и Ант понял, что они выехали на реку. Отсюда до А–бу, где стоял дворец Ли Лина, оставалось уже немного...

В хуннуском становище, несмотря на ранний час, уже горели костры – степняки всегда встают до солнца. Вокруг лагеря бродили кони, добывая себе из-под наста прошлогоднюю траву.

«Посмотрим, что станут делать хунну, когда лягут настоящие снега», – не без злорадства подумал Ант.

Возле избы Ли Лина он скинул с плеч шубу и сказал Чагару:

- Ступай к нашим. Поспи. Будешь нужен, позову.

По невысокому крыльцу Ант поднялся к порогу и толкнул мерзлую дверь. Наместник сидел за столом и что–то писал. Он, видимо, еще не ложился. В избе было чадно от светильного жира, пахло мездрой и смольем.

- Простите, князь, что потревожил вас так рано, – заговорил Ант, снимая рукавицы и шапку. – Но я увидел свет в вашем окне...

- Рад тебя видеть, асо. Проходи и садись вот сюда, поближе к теплу.

- Я лучше постою – затекли ноги. – Ант помолчал, не зная с чего начать, затем в упор спросил: – О каких податях говорил ваш посыльный? Ведь шаньюй обязал меня платить дань только оружием.

- Не только, асо, не только. – Ли Лин поднялся и неслышными шагами прошел к стене, возле которой стояла резная кипарисовая шкатулка. Потом он вернулся и протянул Анту кусок замши: – Я получил это перед самым отъездом. Читай вот здесь.

- «Повелеваю также, – вслух прочел Ант указанную строчку, – собрать к весне с покоренных динлинов сто гинов золота, триста гинов серебра и четыре тысячи шкурок черного соболя...»

Внизу была оттиснута печать шаньюя.

- Выходит, он обманул меня?! – Ант в бешенстве швырнул кожаный лоскут на пол и наступил на него ногой.

Ли Лин сочувственно пошевелил губами:

- Я думаю, асо, у шаньюя не было другого выхода. Если бы он сказал тебе об этом заранее, ты бы не принял титула и отказался поехать на родину...

Умные глаза наместника смотрели печально, и под этим взглядом Анту стало досадно за свою несдержанность.

«Что толку, – подумал он, – топтать кусок кожи. Ведь ты догадывался, что шаньюй рано или поздно затянет аркан на твоей шее. Он знает: народ будет возмущен поборами и это возмущение обернется против тебя, асо. И тогда ты, удерживая власть, позовешь на помощь хунну...»

Словно подслушав мысли Анта, Ли Лин сказал:

- Расчет шаньюя прост. Он поставил тебя перед выбором: либо ты будешь верен ему, либо объявишь войну. В первом случае он поддержит тебя, и ты останешься вождем, но тебя возненавидит народ; во втором случае тебе придется иметь дело со стотысячной армией шаньюя, как только откроются перевалы. А к войне ты не готов, и хунну это знают не хуже тебя. Шаньюй назначит на твое место другого человека. В стране вспыхнет междоусобица. Так во все времена поступали китайские императоры, и тогда начиналось самое страшное – братоубийственная война!

- Среди моего народа не найдется предателя!

- Ты молод, асо, и плохо знаешь мир, – с мягкой улыбкой возразил наместник. – Я очень высокого мнения о твоих соплеменниках, но и среди них найдутся люди честолюбивые и завистливые. Ты знатен и довольно образован в сравнении с окружающими. А человека, который выше своих соплеменников, всегда ненавидят. Запомни это, асо.

- Что же вы посоветуете делать? – спросил Ант, начиная понимать, куда клонит наместник.

Ли Лин неторопливо принес запечатанный кувшин вина и налил две фарфоровые чаши. Густое рубиновое вино пахло имбирем.

- Что делать? – переспросил наместник, осушив чашу. – То же, что делают десятки других народов, покоренных хунну. Они ждут.

- Ждут чего?

- Самые великие царства не вечны, асо. Они как люди: рождаются, мужают, дряхлеют и наконец умирают. «Любая жизнь – ночлег в чужом краю и долголетнем с камнем не сравнится». Так сказал один поэт. – Джуки–князь вновь налил себе вина. – Уметь ждать, чтобы уцелела голова, важное умение, асо. Об этом мне говорил мой друг Сыма Цянь. И, как видишь, мы оба дождались: он стал чжуншулином, а я наместником в этой холодной северной стране. – Ли Лин скрипнул зубами и продолжал: – Мы потеряли честь, но сберегли головы, асо, а вот ты свою не бережешь. Ты знаешь, кто такой Этрук?

- Впервые слышу.

- Этрук – это «око шаньюя». Он поставлен следить за всеми нами, в том числе и за Ой-Барсом. Этрук – родственник Ильменгира, а вы ему переломали кости. Он еле добрался сюда и теперь лежит, и охает...

- Это тот хунну, который приезжал к оружейникам? – хмуро спросил Ант. – Он сам во всем виноват.

Ли Лин опять опрокинул чашу и кивнул:

- Конечно, сам виноват, асо. Мне это напоминает одну притчу. Хочешь расскажу?

Ант пожал плечами.

- Так вот: повздорили два человека, и в драке укусил один другого за нос. Укушенный подал на обидчика в суд.

«Зачем ты укусил его за нос?» – спросил судья. Обвиняемый стал отпираться: «Он сам себя укусил», – «Как же так? – удивился судья. – Ведь нос–то находится выше рта». – «О ваша честь, чтобы достать нос, он вскочил на кровать!»

Ли Лин рассмеялся.

«Он совсем пьян, –подумал Ант, – или притворяется. Зачем он проговорился про Этрука? Может быть, он хочет избавиться от соглядатая?»

- Как подвигается строительство дворца, князь? – спросил Ант, уводя разговор в сторону от «шаньюева ока».

- О, дворец растет. Ваши мастера очень понятливы. Они все схватывают с полуслова. Попроси Артая, чтобы он изготовил дверные ручки покрасивее. Я дам тебе образец.

- Хорошо. Я скажу ему.

- А ты не хотел бы поселиться со мною, асо? Места здесь хватит и для твоей семьи. Мы весело заживем. – Наместник поднял голову от чаши, и Ант увидел, что взгляд у него совершенно трезвый. – Что же ты решил относительно подати?  – Я должен посоветоваться со старейшинами, – уклончиво ответил Ант. – Мы что-нибудь придумаем. А сейчас мне нужно поспать.

Глава 9

Время летит, точно трехлапый ворон, живущий на солнце. Оно бежит, как быстроногий заяц, который в лунной ступе толчет из звезд снадобье бессмертия. Но не дождаться человеку волшебного снадобья, и коротка его жизнь...

По ночам, когда за бревенчатыми стенами дома шаманила метель, скликая снега, холодно становилось у наместника на сердце, точно и его овевал этот неприкаянный зимний ветер. И тогда Ли Лин год за годом начинал перебирать в памяти прошлое, сам не зная зачем. Скорее всего, он отыскивал тот день, когда судьба повернулась к нему спиной.

«За что счастье изменило тебе? Ты был хорошим солдатом, Ли, ты был честен и храбр. И глупцом тебя не назовешь. Так чего же тебе не хватало? Впрочем, ты знаешь, чего. Хитрости и раболепия. Ибо только ими живы во все века царедворцы».

Ли Лин тосковал по родине. Не радовало его даже то, что строительство дворца подходило к концу. А дворец удался на славу – крепкий и долговечный. Его четырехскатную двухъярусную крышу поддерживали мощные деревянные столбы. Они опирались на песчаниковые плиты, врытые в землю на глубину человеческого роста.

Под присмотром пленного китайца–гончара (Ли Лин прихватил его с собой из Орды) динлинские мастера изготовили превосходную черепицу. Она была полукруглой, и концы стропил закрывались дисками, на которых по сырой глине были оттиснуты китайские благопожелания.

Дворец был сто пятьдесят чи в длину и сто двадцать в ширину; его толстые стены смотрели на четыре стороны света; к большому главному залу с семью дверями примыкали два десятка покоев: один ряд по северной и южной сторонам и два – по западной и восточной.

Все комнаты соединялись между собой, и переходов было так много, что не каждый мог разобраться в их путанице. При входе из одного покоя в другой дверные проемы постепенно сужались, и от этого казалось, что человек идет в тупик.

Под глинобитным полом были проложены ходы кана, облицованные с боков и сверху каменной плиткой. По этим хитроумным ходам из печей подавался горячий воздух.

Однажды под вечер к Ли Лину приехал Артай. С ним прибыли сани, груженные дверными ручками. Одну из них Артай прихватил в дом. При взгляде на нее Ли Лину стало жутковато. Это была отлитая из бронзы личина сказочного чудища в трехрогом венце, с бородой и звериными ушами. Длинные усы завивались в кольца, и под ними скалились в злорадной усмешке редкие клыкастые зубы. Хищный горбатый нос с разверстыми ноздрями, казалось, принюхивался к рукам наместника. В нос было вставлено большое кольцо.

- Почему у этого демона глаза и нос динлина? – после долгого созерцания спросил Ли Лин.

Артай не отвечал. Наместник повторил вопрос и только тут вспомнил, что оружейник не понимает по-китайски.

Ли Лин засмеялся и, поднявшись на цыпочки, дружески похлопал Артая по плечу. Потом он достал из сундука связку золотых монет, нанизанных на шелковую нитку, и протянул мастеру.

Артай связку взял, хотя по его лицу было видно, что он не понимает, зачем ему предлагают деньги.

«Наверное, он очень богат, – подумал наместник огорченно, – но больше мне нечем наградить его». Поклонившись, Артай вышел.

* * *

В конце второй луны, когда марал сбрасывает старые рога, а в медвежьих берлогах появляются медвежата, Ант Бельгутай пригласил наместника в городище на праздник зимней охоты. Ли Лин приехал в сопровождении сотников, которые давно изнывали от скуки и однообразия жизни в А–бу и рады были любому развлечению.

Ант встретил гостей в детинце. Сожженные во время нашествия хунну внутренние постройки были возведены заново, а вместо прежних деревянных стен выросли глинобитные – толщиною в пять локтей.

Улицы городища, расчищенные от снега, кишели разноплеменным людом. В толпе мелькали стеганые, с меховой отделкой одежды уйгуров, высокие войлочные колпаки азов, рысьи шапки кимаков, оленьи малицы дубо, расшитые цветным камусом[91] вороньи косички дальних пришельцев тоба мешались с рыжими – до плеч – гривами усуней; звучала тюркская, монгольская и китайская речь.

Все это были отважные охотники и купцы, съехавшиеся сюда на большие торга, которые всегда сопутствовали зимнему празднику.

Местом купли–продажи служила большая треугольная площадь перед детинцем, а также прилегающие улицы и переулки. Здесь были наспех сколоченные лавки и амбары, коновязи и загоны для всякой домашней живности – от коров до косматых горных быков яков.

Прилавки гнулись под грудами товаров. Всеми цветами радуги переливались шерстяные и шелковые ткани – гладкие и узорчатые, шитые серебром и бисером, обтянутые золотой фольгой и прозрачные, как легкая рассветная дымка.

Гончары деревянными молоточками постукивали по своим изделиям, и обожженная глина отзывалась на каждый удар чистым глубоким звоном. Кувшины, горшки, вазы, чаны и даже жаровни были покрыты искусными рисунками птиц и зверей, живущих иногда лишь в воображении художника.

С глиняной посудой соперничали работы чеканщиков. Их кованные из меди тонкогорлые кувшины походили на красных лебедей, а серебряные ковши и чаши казались сотканными из мохнатого инея.

Рядом с чеканщиками разместились динлинские кузнецы. Они продавали удила и топоры, горбуши[92] и остроги, серпы и рыболовные крючья, стремена и скобели для очистки шкур – все, кроме оружия. Чужеземные купцы, надеявшиеся получить у динлинов знаменитые стрелы и мечи, чтобы втридорога перепродать их воинственным кочевникам, чувствовали себя ограбленными. Мало того, все привозное оружие тоже исчезло с прилавков в первый же день. Его, не торгуясь, скупили челядинцы верховного вождя Анта Бельгутая.

То же происходило и в конных рядах. Полновесными золотыми слитками и отборной пушниной динлины платили не только за кровных кипчакских скакунов, но и за низкорослых – чуть повыше теленка – монгольских лошадок. Бывалых чужеземцев это настораживало и наводило на размышления. Они все больше склонялись к мысли, что юный асо динлинов деятельно и всерьез готовится к войне. Но с кем? Против кого из соседей он повернет свою конницу? В какую сторону собирается раздвинуть пределы Хягаса?

- Не бойтесь, – отвечали им скупщики. – Вас наши мечи не коснутся. Асе готовит войско в помощь шаньюю, своему старшему брату.

Купцы облегченно вздыхали. Наиболее проницательные же раздумчиво качали головами: они не верили в дружбу динлинов и хунну. Разве может дружить медведь со стаей степных волков? Говорят, хунну обложили Хягас данью. Вряд ли динлины из гордости согласятся платить ее, хотя золота у них – о духи! – что гальки на речном берегу. Здесь даже женщины из простонародья носят золотые украшения.

Золото! Золото! Его тусклый блеск, его звон дразнили глаза и слух, когда оно перекочевывало из рук в руки в виде слитков, песка и монет: отлитых в форме ножа с отверстием в рукоятке – китайских, круглых – финикийских, овальных пантикапейских, квадратных – греческих.

Встречались, однако, на торгу люди, которые смотрели на деньги с презрительным равнодушием. Они пожимали плечами, удивлялись, как могут взрослые люди отдавать красивые и нужные вещи за горсть желтых побрякушек. В большинстве это были охотники из неведомых северных земель, признававшие только обмен. За бронзовое зеркало или котел они выкладывали тугие связки белых лисиц, за железный нож, или топор – от трех до пяти штук моржовых клыков, за кусок шелка или нитку глазчатых бус – костяные блюда и гребни изумительно тонкой работы; за кувшин сладкого вина готовы были отдать даже своих уродливых, измазанных черной кровью богов.

* * *

Просторная комната, где асо принимал гостей, была обшита кедровыми досками, подогнанными так плотно и умело, что глаз не мог отыскать в них зазора, и оттого стены казались вытесанными из цельного дерева небывалой толщины, с единым природным рисунком.

Со стен глядели резные изображения всадников, зверей и птиц. Пол комнаты был выстлан пятнистыми шкурами горных барсов. На них вперемежку сидели и лежали динлинские старейшины и хунну – отдыхали после обильной еды, пили вино и играли в кости.

Ант Бельгутай и Ли Лин вели неторопливый разговор. На асо был зеленый шелковый кафтан, затканный по рукавам серебряными листьями; круглый ворот с собольей оторочкой открывал стройную мускулистую шею; шаровары из тонкого сукна были заправлены в лосиные сапоги без каблуков.

Лицо асо, уже потерявшее мальчишескую мягкость, казалось бесстрастным, но серо–голубые глаза смотрели на собеседника с пристальным, цепким вниманием.

- Ой-Барс видел сам, как Этрук выпустил холзана[93], взятого из Орды, – негромко говорил Ли Лин. – Я думаю, птица понесла шаньюю весть, которая вызовет его гнев. И тогда весной будет много крови.

- Холзан может не долететь, – не сразу отозвался Ант.

- О нет. Он вынослив, и к тому же в Орде его ждет самка.

- У Этрука есть еще такие птицы?

- Не знаю, асо. Но я советую тебе собрать дань.

«Если бы выиграть еще год», – подумал Ант и, не глядя на Ли Лина, холодно сказал:

- Хорошо. Через сорок дней хунну получат золото и меха. Впервые в его душе шевельнулось неприязненное чувство к китайцу. Впрочем, Ант понимал, что Ли Лин, человек без родины, равнодушен и к хунну и к динлинам и нельзя его осуждать за это. Он – как пущенная наугад стрела, которая никогда не долетит до цели, потому что этой цели не существует.

Асо поднялся и, обращаясь к гостям, предложил проехаться по городищу.

На улице, созывая народ, уже гремели праздничные бубны.

Их круглые тугие звуки катились в морозном воздухе, как невидимые шары. На лицо Анта набежала тень. Он вспомнил обтянутые человеческой кожей барабаны шаньюя. На миг всплыло перед глазами его медное лицо с тяжелыми козырьками век и натянутая улыбка, с которой он показал Анту на барабаны: «Видишь, асо, каганы, изменившие мне, верно служат после своей смерти. Звоном своей шкуры они сопровождают мои победы...»

Рядом с Антом ехали наместник и Артай. Пестрый людской омут на минуту расступался перед всадниками, чтобы вновь сомкнуться за их спиной; в воздухе курились синие струйки чада, поднимавшегося от железных решеток, на которых жарилось мясо; вокруг деревянных кадок с домашним вином и хмельным мёдом толпились любители выпить.

Рассеянный взгляд Анта остановился на бородатом динлине огромного роста: он заметно выделялся даже среди своих соплеменников. Великан был раздет до пояса, его обожженное ветром лицо казалось приставленным к могучему белому торсу, покрытому замысловатой татуировкой. В руках бородач держал толстую железную полосу. Не говоря ни слова, он завязал ее в узел и вздохнул. Окружавшие его зеваки засмеялись, но бородач был серьезен.

- Кто развяжет, тому золотой, – сообщил он.

- А если нет?

- Золотой с него. Пробуйте.

Несколько дюжих молодцов один за другим попробовали и смущенно выложили монеты на широкую, как поднос, ладонь силача. Больше охотников не находилось.

Ант с улыбкой покосился на Артая. Тот крякнул и, не слезая с коня, протянул руку:

- Дай–ка мне.

Зеваки притихли, глядя на Артая. Его лицо медленно наливалось кровью; потом на плечах затрещал меховой кафтан, разлезаясь по швам и обнажая желтые оленьи жилы. Наконец железное кольцо узла дрогнуло и стало понемногу расширяться. Скоро в него уже мог войти кулак. Артай просунул в отверстие пальцы обеих рук, прижал полосу к груди, и узел, слабея и уступая в упорстве человеческим мышцам, пополз в стороны. Тяжело дыша, Артай бросил железину на землю и вытер шапкой лицо.

- Это не люди, это слоны, – покачав головой, сказал Ли Лин.

Ант перевел его слова, и толпа вокруг обрадованно захохотала. Не смеялись только сотники.

- Кто ты и чем занимаешься? – спросил бородача Ант.

- Зовут меня Сульхор, из рода Кабарги. – Великан поднял с земли овчинный кафтан, отряхнул от снега и набросил на плечи. – А дело у меня простое, асо, – вожу в городище дрова.

- Хочешь в мою дружину?

Сульхор поскреб в затылке, белой подковой сверкнули зубы:

— А еды у вас хватит?

— Голодным не будешь. Ступай в детинец, спроси Анаура: он оденет тебя и выдаст оружие. Коня выберешь сам да не сломай ему хребет, когда будешь садиться. Лошади нынче дороги, – под смех толпы докончил Ант и толкнул ногой своего жеребца.

Площадь гудела. В центре ее потешали народ канатные плясуны и вожатые разных зверей, обученных всяким веселым выходкам. Был здесь медведь, который показывал, как у него болят зубы. Обхватив кудлатую голову лапами, он раскачивался из стороны в сторону и горестно мычал. Был верблюд, облезлый, с вялыми, как пустые бурдюки, горбами. По приказу хозяина он опускался на мозолистые колени и «умирал».

— А теперь покажи, как ты пьешь воду, – громко говорил хозяин.

Животное тыкалось губами в невидимое ведро, потом высоко поднимало голову и тревожно поглядывало по сторонам.

— У верблюда раньше были рога, – скороговоркой продолжал вожатый. – Я правду говорю, Хончир? (Верблюд величаво кивал в ответ.) Однажды к нему пришел марал и сказал: «Я иду на свадьбу к тигру. Дай мне твои рога, очень уж они красивы». Верблюд дал. А назавтра марал не пришел. Остался наш верблюд безрогим. Видите, как он пьет теперь и все глядит по сторонам? Это он ждет обманщика–марала. А марал? Марал каждый год в это время теряет свои рога – случается, и вместе с жизнью. Не завидуйте, люди, чужому украшению! Краденое не приносит счастья!..

В конце площади под свист флейты и тягучие звуки берестяных рожков показывали свою удаль наездники–пастухи. На полном скаку они подхватывали с земли брошенные монеты, приплясывали стоя в седле и ловко, как ласки, ныряли под брюхо лошади.

Глава 10

Ли Лин и хунну отправились восвояси на третий день, увозя с собой богатые подарки. Старейшины тоже разошлись по домам, но лишь поздним вечером. Многие из них были расстроены. Праздник закончился вовсе не весело – неожиданным и крутым разговором с асо.

Ант Бельгутай вдруг потребовал, чтобы каждый род в течение месяца внес в казну налог за год вперед: деньгами, пушниной и лошадьми.

— Такое случалось только в войну, – возмутились старейшины. – В мирное время твой отец, да будет его имя бессмертно, никогда этого не делал.

На асо со всех сторон посыпались упреки:

– Мало тебе золота, которое привезли данники?

— Видно, мало, чтобы заткнуть глотку шаньюю!

— А не отдать ли хунну последние штаны?!

И тут прозвучали два слова, заставившие всех испуганно умолкнуть:

— Хуннуский выкормыш!

Лицо юного асо побелело. Отыскав глазами обидчика, он сказал:

— Ты мой гость, Угабар, а обычай предков не велит мне обнажать меч в собственном доме. Мы встретимся завтра.

Ант повернулся к старейшинам:

— Кто не внесет налогов вовремя, будет защищаться от набегов соседей своими силами. Думаю, азы, бома и кимаки, узнав об этом, не упустят случая. И тогда вам придется заплатить за скупость не одним только золотом... Поймите наконец, что для нас дорог каждый месяц передышки. Кузницы работают полным ходом, но оружия еще мало. Едва мы поднимем голову, шаньюй заключит мир с Китаем и бросит сюда двухсоттысячное войско. Чтобы выстоять против него, мы должны посадить на коня всех мужчин, способных держать меч. Если хунну разобьют нас снова, мы больше не встанем. Они обратят страну в залитую кровью пустыню. Я говорю так потому, что знаю шаньюя.

Угрожающий тон Анта подействовал. Старейшины еще немного поупрямились, поворчали, но решительных возражений больше не было.

В комнате остались Ант, старый Анаур и Артай. Анаур заговорил первым:

— Ты вел себя безрассудно, асо. Ты не смеешь рисковать собой и принимать вызов любого задиры, словно простой воин. Если тебя убьют, в стране начнется разброд.

— Он поступил правильно, – возразил Артай. – Такие оскорбления смываются только кровью. Как старший брат, я имею право выступить в поединке Анта. Так говорит обычай.

— О каком поединке вы толкуете? – раздался вдруг голос, и мужчины увидели в дверях Альмагуль.

Она была одета в легкий голубой плащ, стянутый на груди стреловидными заколками; в ушах при каждом движении вспыхивали змейчатые серьги с алыми камешками, а светло–русые волосы, заплетенные в несколько кос, сбегали по плечам до бедер. Быстрыми шагами девушка подошла к Анту и взяла его за руку:

- Ты хочешь драться? С кем?

- Драться буду я, – сказал Артай.

Ант спокойно поглядел на побратима и покачал головой:

- Я не калека и не ребенок. Ты хочешь, чтобы меня сочли трусом?

- Угабар старше тебя на семь лет. Обычай говорит ...

- Оставь обычай в покое. Анаур, распорядись, чтобы утром приготовили и промяли вороного.

Ант повернулся и пошел к двери. Оставшиеся проводили его взглядами, полными тревоги.

* * *

Всадники съехались за городищем, на приречном лугу, спозаранку расчищенном от снега. Народу собралось немного: родственники и друзья бойцов и четверо старейшин, обязанных следить за правилами поединка.

Согласно обычаю, каждая сторона имела право выбрать себе оружие для дальнего и рукопашного боя.

Угабар вымахнул на поле первым. На нем были латы и шлем китайской работы, у пояса висел меч, а поперек седла ле­жало длинное и толстое копье. Рослый, свирепого обличья конь плясал под седоком, словно ступал по тлеющим угольям. Лицо Угабара, в опушке заиндевелой бородки, было розовым и весе­лым.

Через минуту выехал и Ант, одетый поверх мехового каф­тана в легкую пластинчатую кольчугу. В правой руке асо сжимал рукоять бича из крученой воловьей кожи. Бич, длиною в пять локтей, имел на конце оловянный шар размером с кулак. Это было любимое оружие старого Бельгутая, которым он научил владеть и своего сына. С такими бичами они всегда выезжали на конную облавную охоту в степи.

Один из старейшин ударил в бубен, и противники разъ­ехались в разные стороны поля. Затем прозвучали еще три удара и громкий выкрик:

- Бей!

Сдерживая коней, всадники стали сближаться. Ант мед­ленно раскручивал над головой свой бич и не сводил глаз с копья, которое уже покачивалось в руке Угабара. Наконечник копья сверкал изморозью и казался плоской головой змеи, готовой к нападению.

Поединок был коротким и стремительным. Когда Угабар с силой занес руку для броска, Ант поднял вороного жеребца на дыбы и, перегнувшись всем телом, послал по сниженному кругу свой смертоносный шар.

Угабар не промахнулся, и Ант почувствовал, как дрогнул и рванулся под ним жеребец, раненный в горло. И в тот же миг вместе с хрипом коня все услышали звонкий лязг металла. Угабар взмахнул руками, словно пытаясь ухватиться за неви­димый канат, и тихо сполз с седла вниз головой.

Высвободив ноги из, стремян, Ант спрыгнул на зем­лю и отбросил бич. Его конь упал на колени, и снег вокруг начал постепенно алеть: копье пробило ему шею почти на­сквозь.

- Дорежьте его, –тихо сказал Ант и, едва переставляя непослушные ноги, подошел к Угабару.

Изо рта Угабара тянулась струйка крови, а на лице застыло удивление. Шлем его с левой стороны был весь в трещинах, словно раздавленное крутое яйцо.

Угабара окружили родичи и понесли на сани.

Ант Бельгутай снял шлем и некоторое время стоял, глядя перед собой невидящими глазами. На его голову падал редкий снег, и светлые кудри асо казались седыми.

Подошел Артай и вложил в руку Анта повод своей лошади. Ант поднял взгляд:

- Вороного добили?

- Да. Поедем!

Ант кивнул и молча поднялся в седло. Дорогой он не проронил ни слова. В его памяти назойливо повторялись слова Ли Лина, сказанные однажды ночью: «Если ты изменишь хунну, шаньюй назначит на твое место другого человека, и тогда начнется самое страшное – братоубийственная война... Я очень высокого мнения о твоих соплеменниках, асо, но и среди них найдутся люди честолюбивые и завистливые».

- Так вот кто был первым, – вслух сказал Ант.

Артай удивленно посмотрел на него, но ничего не спросил.

Глава 11

На исходе третьего месяца в голых сквозных березняках затоковали краснобровые лесные петухи–тетерева. В полдень уже пригревало солнце, и прозрачные сосульки, срываясь с крыш, звенели, как серебряные запястья девушек. По ночам, оседая в оврагах, вздыхали и ухали снега. Ветер посвистывал в талых ветвях, скликая на косогоры ватаги синих подснеж­ников. Другие цветы еще робели, боясь обмануться.

В одну из таких ночей ко дворцу Ли Лина пришел санный обоз. Его сопровождали две сотни конных динлинов во главе с асо. Хуннуский лагерь проснулся, и наиболее любопытные степняки сунулись было узнать, что лежит на санях. Но огромные, похожие на медведей бородачи из охраны бесцере­монно отогнали их, сказав только:

- Ясак для шаньюя.

С рассветом главный тархан, сборщик податей, в присут­ствии Ли Лина, Анта и шаньюева соглядатая Этрука принялся вскрывать привезенные тюки. Начали с монет и золотого песка. Мерой для взвешивания служил плоский железный слиток, равный двум китайским гинам.

Асо рассеянно смотрел, как золото и серебро перекочевы­вают с весов в замшевые мешки. Он ничего не говорил, когда чаша с драгоценным металлом заметно перетягивала, хотя знал, что каждая лишняя монета прилипнет к рукам тархана или Этрука. Такое безразличие озадачивало хунну и даже несколь­ко умеряло их наглость.

Покончив с золотом, взялись за оружие. На снегу тускло заискрились груды мечей; снопами желтого камыша лежали стрелы, и, словно заостренные перья сойки, голубели каленые наконечники копий.

- Хороши ли они? – с сомнением спросил Этрук, подни­мая с земли один из мечей и проводя по его жалу грязным ногтем.

Ант взял меч из его рук и, криво усмехнувшись, сказал по –тюркски:

- Давай сравним с твоим. Только береги голову.

Глаза Этрука оскорбленно блеснули, и он с готовностью обнажил свой клинок. Железо зазвенело о железо. Столпив­шиеся вокруг воины криками подбадривали соплеменника.

- Довольно, – через минуту сказал Ант. – А теперь взгля­ни на свой меч, Этрук.

Этрук посмотрел на клинок, и лицо его вытянулось: лезвие походило на петушиный гребень.

- Теперь ты понимаешь, что было бы с тобой, ударь я по шлему? – насмешливо спросил Ант.

Этрук покачал головой и пробормотал:

- Среди врагов я убил тридцать витязей. Вот этим самым мечом.

Кто –то из воинов взял иззубренный клинок, и он под удивленные возгласы пошел по рукам.

Когда были сосчитаны мечи, связки стрел и мехов, «око шаньюя» сказал с довольной улыбкой:

- А ведь я, асо, подозревал тебя в измене...

- И отправил через горы холзана?

- Ты знаешь об этом? Откуда?! – Глаза хунну стали злыми.

Ант засмеялся:

- Я умею угадывать мысли и поступки. Сегодня ты вы­пустишь вторую птицу, верно? И мы запьем добрую весть кувшином крепкого вина. Ты сказал, что в вашем стане его не осталось ни капли?

Я ничего не говорил. Я только подумал. – Этрук посмотрел на Анта с суеверным страхом.

- Сейчас придет обоз, –беззаботно продолжал Ант. – Встретим начало весны как следует!

...Обоз с вином и мясом пришел к полудню, и через два часа хуннуский лагерь был уже пьян. Сотники веселились в доме Ли Лина. Ант старался не смотреть на их красные рожи, лоснившиеся от жирной баранины и самодовольства.

Снаружи, из войлочных юрт, доносились нестройные песни хунну. В их надрывном пении, тягучем, как скрип колеса, Анту слышалось то ржание табуна, то посвист ветра, то хриплый верблюжий крик.

«Стоит мне шевельнуть пальцем, и от вас останется одна кровавая слякоть, – задыхаясь от ненависти и кислого запаха овчин, думал асо. – Мои люди выпили только по чашке, и каждый из них управится с десятком этих степных волков. Но – время, время!»

И Ант, стиснув зубы, держал на лице добродушное выра­жение, словно липкую непросохшую маску.

* * *

Матерый лось-одинец вышел на небольшую поляну и ос­тановился, прислушиваясь. В ровном, плывучем шорохе кедров сторожкое ухо зверя ловило чуждые звуки: потрескивание сушняка и приглушенный не лесной шум. Лось понял, что по тропе идут люди. Он сошел в сторону и легко понес свое большое тело по зеленым моховым подушкам.

Его следы еще не успели заполниться водой, когда на тропе показался отряд всадников. На воинах были короткие меховые безрукавки и остроконечные войлочные колпаки с наушниками, какие носят азы, жители горных отрогов. О принадлежности всадников к этому племени говорили и их лица с синими полосами, нанесенными краской от крыльев носа к вискам. Синий цвет был у азов цветом войны.

Их предводитель – молодой широкоплечий мужчина в ки­тайских латах – махнул рукой, и всадники растянулись вдоль тропы на три полета стрелы. Несколько воинов ловко, как бурундуки, вскарабкались на деревья и затихли в ветвях.

Вскоре встревоженно закричала сорока, потом послышался звон колокольцев, бульканье удил и приближающиеся челове­ческие голоса.

По тропе двигался караван вьючных верблюдов. Впереди него ехала сотня хунну и около десятка динлинов. Столько же всадников замыкало шествие.

Едва караван поравнялся с засадой, снова затрещала сорока, и перед головным отрядом с грохотом рухнуло несколько старых кедров. По лесу испуганно шарахнулось громкое эхо.

На караванную охрану посыпались стрелы и копья. Напа­дение было столь неожиданным, что хунну повернули коней в надежде пробиться назад. Но путь им загородили всадники с синими полосами на щеках. Завязалась рукопашная схватка.

Двое динлинов, оберегая друг друга от боковых ударов, первыми прорубали дорогу себе и уцелевшим хунну. Это были Артай и Сульхор.

Вчерашний дровосек действовал огромным топором, наса­женным на длинную рукоять. Он бился неторопливо и истово, словно выполнял привычную работу. Азы падали под его топором, как подрубленные деревья.

- Держись, кузнец! – зычно покрикивал он. – Азы – как хунну... хак! – пятеро одного не боятся!..

Среди врагов яростней всех дрался всадник в китайских железных латах. Он рассыпал удары налево и направо, и не одна голова уже скатилась под копыта его коня. Было что-то знакомое в ухватках и посадке этого аза. Артай, пробиваясь к нему, лихорадочно вспоминал, где они могли встречаться. И когда они столкнулись взглядами, сердце у Артая екнуло: он узнал Угабара. Тогда же ему стало ясно, почему некоторые азы ругались во время сечи на понятном языке: они были переодетыми динлинами!

- На черное дело толкнула тебя зависть, Угабар, – бор­мотал сквозь зубы Артай, пытаясь мечом достать предателя через мешанину сгрудившихся тел.

Но заслон из нападавших вдруг расступился, и Артай решил, что времени терять нельзя. Слишком неравные были силы.

- Вперед! – рявкнул он и бросил жеребца в намет.

Из свалки вырвалось человек пятьдесят динлинов и хунну. Припав к самой гриве коня, Артай несколько раз оглянулся. Он ожидал погони и был удивлен, что никто их не преследует. Очевидно, азы занялись грабежом каравана. Только две – три стрелы просвистели над ухом, и одна из них до крови расца­рапала щеку.

Вплотную к Артаю скакали Сульхор и Этрук.

«Уцелел, проклятый пес», – подумал Артай про «око шаньюя» и пожалел, что в душной тесноте схватки не угостил его будто ненароком добрым ударом наотмашь.

Артай должен был проводить караван за перевалы, и сейчас его мучила совесть, что он не справился с порученным делом.

Не получив дани, шаньюй заподозрит неладное, и тогда война начнется раньше, чем рассчитывал асо. Конечно, можно было биться до последнего человека, но что бы это изменило? А дружинники, пожалуй, в душе даже довольны, что оружие и золото не дойдут до Орды. Артай и сам ловил себя на этой мысли, хотя и стыдился ее, обзывая себя слепым кротом.

Артая догнал Сульхор.

- Ты заметил, кузнец, какие седла были у многих азов? – заговорил он – Обычно это подушки, набитые оленьей шер­стью, а тут...

- Замолчи, – вполголоса сказал Артай, – Сзади едет хун­ну, он знает наш язык.

Сульхор удивленно посмотрел на спутника и осекся. По его лицу Артай понял, что он догадался правильно. Артай и сам был сперва озадачен, увидев под азами динлинские седла с деревянной основой и высокой передней лукой. Перегнувшись к Сульхору, он предупредил:

- Никто не должен об этом знать. Иначе слух дойдет и до хунну.

Сульхор, не ответив, вдруг остановил коня: из –за леса явственно донеслись раскаты дальнего грома.

- Инйеше ломает лед, – прислушавшись, сказал Артай.

Они повернули головы в сторону невидимой реки. Оттуда тянуло влажным ветром, наползали рваные тучи, и в них сквозило холодное, оловянное солнце.

* * *

Асо Бельгутай возвращался от Ли Лина, куда ездил сооб­щить о разграблении каравана. Но его опередили. У наме­стника он застал Ой-Барса, Этрука и троих сотников. Так что говорить было не о чем.

- Что ты намерен предпринять? – спросил Ли Лин, мрач­но разглядывая стоявшую перед ним статуэтку богини Гуань–инь – покровительницы моряков и путешественников. Брон­зовая богиня сидела на лепестке лотоса, прижимая к груди большеротого младенца. Ребенок смеялся.

Ли Лин поднял глаза на Анта и повторил свой вопрос. Асо пожал плечами.

- Дань я собрал и отправил, князь, охранять же ее надо было ему, – ой кивнул на Этрука. – Так чего вы от меня хотите? Еще одного каравана? Чтобы...

- Нападение произошло в твоих владениях, асо, – гневно перебил Этрук. – Ты должен потребовать у азов вернуть на­грабленное, а если они откажутся, то объявить им войну!

- Мне нечем воевать. Я собрал все оружие, какое нашлось в стране.

- Это неправда!

- Даже если это неправда, – Ант усмехнулся, – воевать я не буду. Пусть шаньюй сам накажет своих бывших союзников!

Разговор закончился угрозой Этрука немедленно поехать в Орду и обвинить асо в измене...

«Что толку затеять сейчас войну с азами? – думал дорогой Ант. – Конечно, есть удобный предлог отплатить им за пре­дательство в Красном ущелье. Раздавить их насмерть силы хватит, но какой ценой? Наша грызня будет только на руку хунну. Да и караван этим не вернешь, потому что он не у горцев».

Ант был почти уверен, что Угабар не отдаст его азам. Переполненный тяжелыми мыслями, асо въехал в городище. Было уже за полночь; в замерзших лужах отсвечивала луна, и комья грязи поскрипывали под копытами коня. Где-то за темными дворами выла собака.

У детинца Анта окликнула стража. Узнав асо, воины молча пропустили его в ворота. В доме, в комнате Альмагуль, горел светильник. Заслышав шаги брата, девушка вышла ему навстречу.

- Зачем ты по ночам ездишь один? – с упреком спросила она.

Ант улыбнулся и погладил ее по щеке.

- Ты почему не спишь?

- Потому и не сплю, что боюсь за тебя. И мама не спит. И Артай тоже.

- Артай тоже, – задумчиво повторил Ант и искоса по­смотрел на сестру. – Когда же у вас свадьба?

Альмагуль опустила голову.

- Значит, скоро. – Он засмеялся и пошел к себе.

- Тебя ждут, я забыла сказать! – крикнула вслед сестра.

Ждал его... Угабар.

- Это ты? – снимая шерстяной плащ, спросил асо. Вопрос прозвучал так, словно они вчера уговорились о встрече. – Жал­ко, что не убил тебя.

Угабар подошел и остановился против асо.

- Я пришел просить, чтобы ты забыл мои несправедливые слова. Твой побратим не хотел впустить меня, я унижался, но... не это главное. Я понял, Ант, что ссориться нам нельзя, когда в опасности свобода динлинов.

- И потому ты разграбил караван? Чтобы хунну как можно скорее начали вытаптывать наши поля?! – Асо скрип­нул зубами и, не сдержавшись, закричал: – Так знай, Угабар, ты добился этого! Войны теперь не избежать, а мы не готовы к ней!

- Успокойся, асо. Ведь я отвел подозрение, мне не хоте­лось отдавать в руки врагов такое богатство. Караван сейчас в надежном месте, из него не пропало ни одной монеты. С аза­ми я расплатился зерном из собственных запасов.

Угабар говорил тихим, виноватым голосом, и Ант понемногу стал остывать.

- Караван придется вернуть, – поколебавшись, решил он. – Хунну скажем, что мы пригрозили азам набегом и они испугались.

- Поступай так, как считаешь нужным, – поспешно сказал Угабар. – Завтра караван будет в городище.

- Хорошо. Иди.

- Ты прощаешь меня, Ант?

Вместо ответа асо снял со стены клинок с клеймом Бельгутаева рода – крылатым оленем – и молча протянул Угабару[94]. Он хотел добавить несколько дружеских слов, но не смог пересилить себя: сердце все еще кипело гневом, и вождь динлинов боролся в нем с оскорбленным человеком. Угабар понял это и, поцеловав меч, ушел.

«Может быть, он приходил, испугавшись расправы? Ведь он понял, что Артай узнал его, – мелькнула вдруг нехорошая догадка, но асо тут же отбросил ее: – Угабар переступил через свою гордость не потому. Трусом его не назовешь».

Укладываясь спать, Ант обдумывал завтрашний разговор с «оком шаньюя», когда снова придется толковать об охране каравана. Он не мог знать, что в это время Этрук с десятком воинов и полусотней заводных коней скачет к открывшимся перевалам, а на рассвете выпустит крючконосую птицу, гор­танный клекот которой поднимет в седло воровскую овчинную степь.

Глава 12

Земля, подвянув, курилась прозрачным паром. От темна и до темна в полях пестрели праздничные одежды земледель­цев: уж так было заведено, что на весеннюю пахоту динлины всегда выходили в обновках.

Узкие, окованные железом сохи вспарывали податливую землю, отваливая пласты на одну сторону, Ровные борозды лоснились под солнцем, словно смазанные жиром. Курлыкали, прочищая горло, арыки, галдели скворцы; терпко пахло пере­превшим навозом и дымом костров из прошлогодней соломы.

Каждое поле перепахивалось дважды. Прокладывая борозду по третьему разу, земледелец приделывал к сохе ящик с зерном. Из ящика через тонкую камышовую дудку семена ручейком поливали гребень борозды и тут же засыпались землей.

К концу дня рубаха сеятеля скрипела от высохшей соли, и казалось, что скрипят натруженные кости. Но, засыпая, усталый человек видел высокие, по грудь, хлеба, слышал переливный шорох тугих колосьев, и тогда по лицу его, как отблеск дальней зарницы, скользила улыбка.

Совсем другие сны снились по ночам Анту Бельгутаю. В его памяти всплывали видения разоренных деревень и груды мертвых тел под слоем летучего пепла. Храпящие кони, при­плясывая на зеленях, роняли с удил розовую пену, и в вы­соком, безмятежном небе кружились стервятники.

«Все это скоро повторится», – думал асо, просыпаясь в темноте и стряхивая наваждение. В душе он был уверен, что его соплеменники напрасно поливают землю потом, собрать урожай все равно не придется. Но работа отвлекала людей от тяжких дум, и асо не мешал им надеяться.

Артай уже с неделю пропадал в лесных кузницах, которые безостановочно дымили всю долгую зиму. Анаур с сыновьями отправился к бома, чтобы там на золото, предназначавшееся шаньюю, закупить верховых лошадей. (Караван, отбитый Угабаром, асо так и не отдал хунну. Это не имело смысла. Даже получив дань где-нибудь по дороге к Саянам, шаньюй уже не повернет войско назад: с таким же успехом можно пытаться остановить нашествие саранчи или снежную лавину в горах.)

С немногочисленной дружиной асо выехал к перевалам, где было выставлено охранение из охотников, хорошо знавших горы. Здесь проходила единственная дорога, по которой могла пройти конница.

Кто поведет ее? Сам шаньюй или наследник Тилан? А мо­жет быть, Ильменгир? «Помни, мальчик, участь динлинов отныне в твоих руках. Постарайся удержать их от безрассуд­ного бунта против шаньюя» – эти слова гудухэу вспоминались теперь все чаще, и Ант спрашивал себя, вправе ли он решать судьбу народа, ставить его под угрозу полного истребления. Ведь есть же надежный, совсем безопасный выход, асо: твои отборные воины вольются в Орду и станут людьми без родины, как Ой-Барс, как Ли Лин. Окровавленными мечами они будут шарить в чужих домах и первыми набивать брюхо чужой бараниной, как это делают телохранители шаньюя – кимаки; динлинские девушки смогут выходить замуж за кого угодно, но только не за своего соплеменника, ибо таков закон шаньюя; через два поколения дети забудут родной язык, а ты, асо? На советах великих каганов ты будешь ловить каждое движение шаньюя и угадывать, чего он хочет...

Тропа поднималась все круче, выбираясь в горную тундру. Черно-зеленые, коричневые и малиновые мшаники переплета­лись друг с другом, как узоры диковинного ковра, и по ним бродили сокжои[95]. В одном из распадков всадники спугнули медведя. Широким махом он пошел вверх по сопке, на склонах которой еще держались сугробы. Медведь был необычной свет­ло–желтой окраски. Попадая на снежные пятна, он почти сливался с ними.

Передовой отряд охранения под началом Сульхора распо­ложился на известняковой круче, заросшей кривым и призе­мистым березняком. Здесь, у самой подошвы скалы, по ущелью, и проходила дорога в глубь страны.

Ант застал людей Сульхора за работой: они перетаскивали к обрыву громадную каменную глыбу. На самом краю кручи из таких же глыб уже было сложено до десятка пирамид с тем расчетом, чтобы они могли обрушиться в ущелье при одном движении бревна, подведенного снизу. Такие ловушки были устроены вдоль всего ущелья. Ант приказал также сжечь все подвесные мосты и переправы.

Он надеялся, что эти помехи задержат вторжение кочев­ников дня на три, на четыре и динлины успеют укрыть в лесах стада и домашний скарб. Для женщин с детьми в глухих, уремных местах сейчас рубились просторные избы, и тайные тропы к ним знали только верные люди из рода асо, рыбаки и зверобои.

Ант спешился и, подходя к Сульхору, заговорил:

- Вижу, что не ошибся, послав тебя сюда. Кто бы еще справился с такой работой? Разве что горные духи...

От похвалы великан покраснел до самых ушей.

- Старались, асо, – прогудел он. – Славных шишек набь­ют себе хунну, коли сунутся.

-  Не проглядите. По ночам чаще меняйте дозорных. Пе­редовые сотни у них любят приходить в темноте и без лишнего шума. Как у вас с едой?

- Мяса много, даже впрок коптим. А хлеб уже кончился, асо.

- Муки мы привезли. Можете разобрать вьюки.

Воины бросились развьючивать лошадей, а Сульхор провел Анта в большую пещеру с довольно высокими сводами. По­средине пещеры был сооружен очаг. В нем вместо поленьев горели раскаленные камни. Целая груда их масляно блестела в углу.

- Носим издалека, – перехватив взгляд асо, сказал Суль­хор и пояснил: – От них меньше дыму.

Ант кивнул, продолжая оглядывать пещеру. На полу ле­жали шкуры горных козлов (они служили постелями), с по­толка свешивались граненые каменные сосульки; в них дро­жали, переливаясь, ало-синие высверки огня.

Когда-то могучее Солнце решило наказать орконов, духов подземелий, за то, что они часто вредят людям. Орконы, узнав про это, укрылись в пещерах, и стрелы, пущенные с неба, застряли в толстой шкуре гор. Кое-где их сверкающие нако­нечники торчат и поныне... Так говорил Анту его отец, но и он не мог объяснить, почему острия солнечных стрел на­правлены иногда снизу вверх. Может быть, духи осмелились отвечать Солнцу? Или же камни тоже живые и растут сами, как трава, как деревья?

Ответа на эти мысли не было, и Ант, отбросив их, заговорил о деле:

- Слушай меня внимательно, Сульхор. Сторожевые отряды примут на себя первый удар. Как только начнется бой, ты отправишь ко мне гонца. Тогда мы успеем приготовить хунну достойную встречу.

- Стоять до последнего человека? – просто спросил Сульхор.

- Нет. До последнего мига. Когда поймешь, что другой возможности отступить больше не представится, уходи по тро­пам на север. Там везде наши заслоны. Продолжай драться вместе с ними. Объясни все это своим воинам и последи, чтобы они не ленились надевать кольчуги. Хунну – меткие лучники, и без железных рубашек у тебя будет половина раненых в самом начале боя. Вода здесь далеко?

- Рядом снеговая шапка. Днем из-под нее текут ручьи,

- Полейте хорошенько спуски к дороге. В горах еще холодно, особенно по ночам, спуски обледенеют. Пусть хунну покатаются с них, когда начнут вас выкуривать... Ну, а теперь корми своих гостей, да мы поедем обратно...

Ант подтащил поближе к очагу одну из шкур и вытянулся на ней во весь рост, блаженно расслабив мускулы. В открытых глазах асо вспыхивали и гасли живые светляки подземных кристаллов, которые оставались бездушны и слепы, пока рука человека не внесла в пещеру огонь.

Глава 13

Асо готовился к войне уже открыто, и это не могло не беспокоить Ли Лина. Хунну теперь редко отваживались вы­езжать на охоту в малом числе, боясь внезапного нападения. Правда, вооруженных столкновений с динлинами до сих пор не было, благодаря тому, что Ой-Барс строжайше запретил заде­вать местное население. Но резня могла вспыхнуть в любую минуту.

И Ли Лин, и сотник сознавали опасную шаткость своего положения. Оставаться во враждебном стане с неполной ты­сячей всадников было также страшно, как и двинуться назад, в степи, куда бежал за помощью Этрук. Позволит ли асо безнаказанно уйти большому и сильному отряду завтрашних врагов?

К великому удивлению Ли Лина, асо сам предложил это и даже подарил наместнику удобную крытую кибитку с уп­ряжкой из двух верблюдов. Сзади к кибитке были привязаны несколько верховых лошадей, на тот случай, если Ли Лин вздумает поразмяться.

- Скоро я не смогу поручиться за вашу жизнь. Война есть война, – сказал асо на прощание, глядя наместнику в глаза. – Конечно, было бы разумней не выпускать отсюда хунну жи­выми. Но убивать слабейшего не в наших обычаях. Вы, князь, могли бы остаться в моем доме до прихода шаньюя. Ведь он все равно будет здесь. Но боюсь, это повредит вам больше, чем путешествие через горы.

Ли Лин прижал руку к сердцу и, уже усаживаясь в кибитку, тихо сказал:

- За твою доброту, асо, я постараюсь отплатить тем же. Последний мой совет: не давай сражения в открытой степи. Тебя сомнут числом.

- Я знаю это. – Ант наклонил голову и исподлобья по­смотрел на наместника: – Кому же вы хотите победы, князь?

Ли Лин сделал вид, что не расслышал вопроса, и опустил занавеску с кистями из цветного волоса.

К Анту подъехал Ой-Барс. Его исполосованное шрамами лицо было печально.

- Видит Небо, – сказал он, – я не хотел бы сражаться против тебя. Но такова судьба. Прощай, асо!

- Прощай.

Караван тронулся в дорогу. Опережая его на полдня, в горы скакали гонцы асо – предупредить сторожевые заслоны, чтобы они не обнаружили себя, когда хунну будут проходить пере­валы. Степняков провожали три сотни динлинов из дружины асо.

* * *

Еще не везде закончился сев, когда Ант Бельгутай созвал родовых старейшин на большой совет. Люди съехались ото­всюду – пахари из широких хлебородных долин Инйеше, ско­товоды с окраинных пастбищ, охотники и оленьи пастухи с холодных белогорий, сборщики орехов и маслоделы из суме­речных древних кедровников, где совсем не слышно певчих птиц и живет только угрюмый отшельник-глухарь.

У всех на устах было два слова: военное братство. Оно возникало лишь в годы великой опасности, и тогда за меч брались даже динлинские женщины, в силе и ловкости не уступавшие мужчинам-степнякам[96].

По приказу Анта старейшины прибыли с отборными дру­жинами, и городище в несколько дней обросло тройным коль­цом из войлочных юрт и шалашей, крытых звериными шку­рами и берестой. Пришедшие отряды готовились к совме­стным учениям, которые асо собирался провести в пред­горьях.

Именно там, в теснинах и распадках, он надеялся дать шаньюю первое сражение. Летучий конный строй хунну не­изменно приносил им победу – даже без численного перевеса, как это было у реки Люань, но он применим лишь на равнинах и немыслим в горах, где нужно биться лицом к лицу, где исход решают сила и стойкость каждого отдельного воина. Сопро­вождая в походе шаньюя, Ант не раз убеждался, что хунну избегают и боятся ближнего боя. Ибо одно дело – сразить человека стрелой или заарканить его, и совсем другое – одо­леть в рукопашной схватке. Тут может слететь голова, если противник сильнее и отважнее...

Из лесных кузниц с обозом оружия приехал Артай. Про­копченный дымом, оборванный и веселый, он ввалился к асо, и дом сразу же наполнился раскатами его зычного голоса:

- Я вижу, ты времени не теряешь. Давно у нас не видели такого войска! Анаур вернулся?

- Вернулся. Закупил несколько больших табунов. Крепкие кони. Их сейчас объезжают... Сколько ты привез оружия?

- Полторы тысячи мечей, но каких, асо! – Артай зажму­рился и помотал головой. – Стрелы тоже славные – пробивают насквозь любой щит. Наберется тысяч восемь. Есть еще копья и даже палицы – их отливали из всяких отходов, чтобы добро не пропадало.

Ант нахмурился.

- Жаль, что пропало столько оружия, которое ты делал для хунну. Оно и в самом деле не годится для боя?

- Да, Ант. Эти мечи особой закалки, и в них есть разрушительные примеси. Через месяц железо начнет крошиться, как дикое стекло[97].

- Ну что же, сделанного не воротишь, – Ант усмехнулся, и глаза его стали злыми.

Артай догадался, что асо подумал об Угабаре.

- Кому ты намерен раздать привезенное оружие? – спро­сил Артай.

- Это сделаешь ты. Вначале я хотел, чтобы его получили те, у кого на руках больше колец храбрости[98]. Но это не совсем справедливо.

- Не справедливо? – искренне удивился Артай.

- Да, мы обидим молодых. Ведь в их жизни было меньше случаев отличиться. Поэтому пусть удача решается жребием. Отряды уже разбиты на сотни. Проследи, чтобы каждой из них оружия досталось поровну.

- Хорошо, Ант. Прежде чем уйти, мне нужно сказать тебе...– Артай закашлялся и повертел в пальцах мусат, узкий точильный брусок, висевший у пояса. – Правда, толковать об этом вроде и не время, но...

Ант поднял на побратима усталый взгляд и коротко докончил:

- Ты хочешь жениться.

- Да. Мы с Альмагуль просим твоего позволения.

Асо засмеялся и обнял смущенного воина:

- Конечно, я рад, Артай. Кто может пожелать своей сестре лучшего мужа? Но свадьбу придется справить позднее: для веселья сейчас слишком невеселые времена. Я думаю, вы оба не обидитесь, если мы выпьем за ваше счастье пока что вдвоем с тобою. Зови мать и сестру. И клянусь тенью отца: свадебный пир у вас будет на славу, дай только прежде накормить досыта прожорливых гостей из степи, набить им глотки острым же­лезом, посоленным их собственной кровью...

Последние слова асо говорил почти шепотом, но ненависти в них было больше, чем в яростном крике. И Артай подумал, что сердце его побратима напоминает сейчас металл, кипящий в плавильной печи. Несколько лишних мгновений –и он, не найдя выхода, взорвет стенки горна или сам превратится в порошок. И пусть Угабар был не прав, ускорив события своим необдуманным поступком, – все равно он совершил нужное дело, ибо даже огнестойкая оболочка не может быть вечной.

Глава 14

- Двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят! – Нахохлившись, как коршун, шаньюй сидел на коне и пересчитывал бунчуки проходивших мимо сотен. С белогорий дул холодный ветер, высекая из глаз слезу и ероша огненный мех на лисьем малахае хуннуского владыки. Плащ из грубой верблюжьей шерсти ниспадал с плеч шаньюя ниже конского брюха. По подолу плаща, словно бубенцы шаманской шубы, висели прошлогодние репейники. Рядом с шаньюем, тоже верхами, стояли Ли Лин и Ильменгир.

Они искоса поглядывали на неподвижное лицо владыки, стараясь проникнуть в его мысли. Мрачная отчужденность и молчаливость шаньюя беспокоили особенно Ли Лина. Правда, шаньюй ни словом, ни намеком не упрекнул джуки-князя, да и в чем было упрекать? Разве мыслимо держать в повиновении враждебную страну, имея под рукой всего тысячу солдат?

Ведь шаньюй и сам не рассчитывал на мир, когда велел передать Анту Бельгутаю свой приказ о выплате дани. Может быть, на него подействовали наветы и сплетни, которые привез Этрук? «Неужели он перестал доверять мне?» – думал Ли Лин, тревожась все больше.

И тут шаньюй, словно почувствовав волнение наместника, повернулся к нему:

- Я слышал, князь, ты свел дружбу с динлинами. Это правда, что они звали тебя на свои праздники и пиры? – Зе­леные глаза шаньюя уперлись в лицо Ли Лина, как два копья.

Наместник призвал все свое мужество, чтобы не отвести взгляда.

- Да, – сказал он. – Я бывал в гостях у динлинов.

- Но говорят, ты искал дружбы даже в домах простых охотников и пастухов?

- И это правда. Ибо хороший правитель должен знать обычаи и нрав народа, над которым он поставлен. Так я думал.

– Возможно, ты думал правильно, – поигрывая камчой, заговорил шаньюй. – Ты изучал народ и завтра будешь с ним воевать. Я хочу, чтобы вы с гудухэу после разгрома динлинов возглавили арканные сотни[99]. Они пройдут по стране, как степной пожар, и выжгут ее дотла, не оставив ни одного колоса. Женщин мы уведем в Орду, мужчин и мальчиков истребим без пощады. Уцелевшие же пусть сидят в лесах и платят дань, а на равнинах я поселю хунну... Но ты, князь, чем-то недоволен?

Ли Лин покачал головой:

- Я выполню и этот твой приказ, государь, хотя мне он не по душе.

- Чем же?

- Если вы собираетесь оставить меня наместником дин­линов, то я не должен возглавлять арканные сотни.

Он прав, шаньюй, – вдруг вмешался Ильменгир, мол­чавший до сих пор. – Как человек дальновидный, ты, конечно, понимаешь, что наместнику не следует участвовать в резне. Ведь ему придется жить с динлинами бок о бок. Подумай, как плохо было бы нам среди нашего народа, если бы люди ненавидели нас. Не ты ли сам говорил: «Власть должна быть, как лапа тигра, – мягкой, но сильной. И показывать когти только в случае нужды»? Это мудрые слова.

Шаньюй молчал. Он не мог вспомнить, говорил ли что – либо похожее Ильменгиру, но мысль ему нравилась. Тяжелые склад­ки сбежали со лба владыки, и он сказал:

- Ладно. Динлины еще не разбиты, и толковать об этом рано.

Степь втягивалась в предгорья. Передовые сотни копытили желто-красные ковры сараны, расстеленные по южным скло­нам. Обозные телеги кричали, как охрипшие гуси. Подталые снега на дальних тасхылах пузырились белой пеной, словно конские лужи. Высокое небо лежало на хребтах перевернутой иззубренной чашей, и в ней плавали беркуты, подстерегая пролетные косяки...

* * *

Сульхор проснулся перед рассветом. Он поворошил подер­нутые золой уголья, с хрустом расправил плечи и вышел из пещеры. Постоял у входа, пока глаза не стали различать отдельные камни на тропе, осторожно двинулся вперед.

От скалы отделился дозорный. Борода у него была седая от инея.

- Замерз? – спросил Сульхор. – Ну ступай спать.

Воин ушел. Сульхор сел на камень, покрытый козлиной шкурой, и достал из кармана горсть кедровых орехов. Его сильно клонило в сон, но он помнил предостережение асо: хунну любят приходить по ночам. Ночь была на ущербе, но еще не кончилась.

Из серых хвостатых туч серебряной бляхой выкатился месяц, и, словно обрадовавшись ему, где-то рядом заржал конь. Сульхор весь превратился в слух. Он знал, что в этих местах неоткуда было взяться лошади.

«Наверное, почудилось, – решил он минуту спустя. – Гор­ные духи не прочь пошутить иногда с человеком, подражая голосам животных».

Но что это за странный звук? Похоже, стучит тяжелая капель, когда деревья отряхиваются от дождя, как собаки после купанья. Дробный, спорый перестук становился все ближе и отчетливей. Теперь его уже нельзя было спутать ни с чем: это под тысячами конских копыт откликалась дорога.

Сульхор нырнул в пещеру и мечом ударил о щит.

- Вставайте, братья! Хунну пришли!

Воины поднимались, разбирая оружие, и молча шли к вы­ходу. Их было тридцать человек, не считая гонца, которого Сульхор отправил на север, к асо.

В небе угасали последние недужные звезды, когда передовые разъезды хунну подошли к перевалу. Они ехали осторожно, растянувшись цепочкой. В тишине утра слышно было каждое, даже негромко сказанное слово.

Сидевшие в засаде динлины ждали знака, чтобы начать бой, но Сульхор медлил, хотя мимо прошло уже до трех сотен конницы.

Наконец он поднял руку, и воины разом навалились на бревна, подсунутые под шаткие глыбы. Натужно заскрипело дерево, и вслед за тем по ущелью разнесся оглушительный грохот обвала. Срываясь вниз, обломки скал увлекали за собой целые осыпи. Густой каменный град обрушился на проходив­шие сотни внезапно, словно гнев Суулдэ, свирепого бога войны. Камнепад продолжался почти четверть часа. Когда он утих, стали слышны вопли и проклятья раздавленных и покалечен­ных врагов. Лавина загромоздила дорогу, сделав ее непрохо­димой для конницы.

Хунну оправились от неожиданной беды довольно скоро. По приказу сотников они спешились и, озлобленные смертью то­варищей, со всех сторон полезли по крутым склонам. Они беспрестанно стреляли из луков. Стрелы летели так густо, что казалось, будто в воздухе растревожено гудит осиный рой.

Динлины били врагов неторопливо, на выбор, метя в не защищенные латами горло и лицо. Пятеро из них по-прежнему подтаскивали к обрыву тяжелые валуны и, улучив удобный момент, сталкивали вниз. Камни прыгали по склону, как разъяренные слепые звери, и сшибали людей десятками.

Обледенелые тропы, и без того скользкие, были обильно политы кровью. И все же хунну шаг за шагом подбирались к вершине скалы. Цепляясь за воткнутые в расщелины копья, прикрывая головы круглыми щитами, они упрямо карабкались вверх.

Над горами всходило солнце.

Глава 15

Стянув отряды к самым предгорьям, Ант Бельгутай ждал появления врагов. Гонцы донесли, что бои идут уже на ближних перевалах. Динлинские заслоны стояли насмерть, выполняя свое единственное назначение – задержать врага и выиг­рать время. Каждый час щедро оплачивался кровью, но за этот час тысячи детей и женщин успевали собрать стада и скарб и сняться с насиженных мест. Они уходили в леса, оставляя лишь пустые жилища, где хунну не могли поживиться даже горстью пшеницы.

К новым поселениям беженцев вели старики охотники из рода асо. Каждой деревне и стойбищу были подысканы угодья, богатые зверем и птицей, с обширными кедровниками, где люди сумеют прокормиться в случае войны.

Горловина ущелья, сквозь которое пробивались сейчас хун­ну, постепенно расширялась и переходила в многочисленные долины и распадки, окольцованные плешивыми сопками. Здесь и разместил Ант Бельгутай свои отряды, и каждый из них твердо знал, что он должен делать. Чтобы навязать врагам свою волю и заставить их сражаться врукопашную, асо поступил так, как веками поступал его народ, укрощая бешеные весенние потоки: он загородил главное русло, но оставил обходные пути. Для этого все равнинные места, где конница шаньюя могла бы развернуться в крылатую подвижную лаву, были усеяны ост­рыми кольями. Врытые в землю на несколько локтей, колья прятались под толстым войлоком из прошлогодней полегшей травы, и заметить их издали не сумел бы даже наметанный глаз. Налетев на нежданную преграду, мощная река конницы неминуемо разобьется на отдельные рукава и ручьи. Этого и добивался Ант Бельгутай, когда заставил свое войско копаться в земле, подобно медведям, разыскивавшим сладкие коренья и луковицы.

* * *

Хунну вышли из ущелья, измотанные месячным переходом через пустынные Гоби, остервенелые от бесконечных стычек с заслонами динлинов. Они еще не были обескровлены, они просто устали до последнего предела – устали все время быть начеку, устали разбирать завалы и наводить мосты, устали питаться впроголодь и спать в седле.

Вот почему они обрадовались и приободрились, увидев перед собой спуск с перевала. Перевал был последним, и за ним открывались долины, уже зеленевшие на гарях молодой травой. Правда, там кое-где маячили динлинские всадники, но врагов это не смущало. Разве найдется сейчас такая сила, которая сможет остановить стремительный разбег конной орды?

И шаньюй отдал приказ. Сторожевые сотни начали спуск. Лошади скользили, садились на задние ноги, оставляя длинные борозды в непросохшей земле. Скатившись на равнину, сотни пошли спорой рысью. Потом шаньюй увидел, как наперехват им выехал большой отряд динлинов и остановился, словно в нерешительности. Это подзадорило хунну. Теперь, когда не­приятель был на виду, опасаться стало нечего. Сотни привычно разворачивались в лаву, готовя на скаку арканы и луки. Коноводы седлали и сводили вниз сменных лошадей.

Глухо рокотали барабаны, убыстряя биение сердец и горяча кровь.

Войско растекалось по равнине, расправляло крылья, чтобы смерчем пролететь вдоль вражеских рядов. Но слева, из редкого ельника, выехал еще один отряд динлинов, несколько больше первого. Между ними лежал разрыв в два полета стрелы, и, судя по всему, они не собирались смыкаться в единый строй. Это озадачило хунну, но ненадолго. Не сбавляя рыси, лава переломила свои широкие крылья острым углом вперед и по­шла на сближение.

Зоркий глаз шаньюя различал движение каждой отдельной сотни. Они действовали слаженно, не мешая друг другу, словно конечности сороконожки. В воздухе кое-где уже взвились пер­вые облачка стрел – предвестники закипавшей битвы. Но по­чему отряды динлинов кружат на месте, а не рвутся навстречу врагу, как это было всегда?

Шаньюй нетерпеливо толкнул коня коленом и двинулся вниз. Мимо него, теснясь и набирая скорость, катились новые сотни.

Сражение вспыхнуло и стало разгораться очагами, которые все время перемещались. То и дело клинья динлинской кон­ницы врубались в боевые порядки хунну и сразу отходили, отчего строй постоянно ломался, как зимник во время ледохода.

Разрыв между клиньями лавы становился все заметнее. Динлины продолжали отступать, укрываясь в распадки. Хуннуское войско втягивалось за ними двумя рукавами.

Шаньюя это не особенно тревожило: он хорошо помнил, что обе теснины выходят на широкое овальное плоскогорье. Там сотни снова сольются и нанесут динлинам последний сокру­шительный удар.

- А рыжебородые стали трусливы, – вслух отметил шань­юй, обращаясь к Ильменгиру. – Раньше они никогда не отступали.

Ильменгир ответил не сразу. Озабоченно пожевав сухими губами, он сказал наконец:

- Дело не в трусости, шаньюй. Мне кажется, они кое-чему научились. Горький опыт – хороший наставник.

- Скоро вечер. – Шаньюй поглядел на небо. – Распоря­дись, чтобы к ночи поставили шатер. Я очень устал...

Верховный вождь еще не знал, что в эту ночь он совсем не сомкнет глаз и что военная удача уже изменила ему.

Когда оба потока конницы вырвались на плоскогорье, им противостали лишь разрозненные мелкие отряды динлинов. Дрались они неистово и отчаянно, но это было отчаяние об­реченных. Выдержать натиск развернутой лавы не сумел бы и сам Суулдэ.

И динлины, закинув за спину щиты, повернули коней. Они бежали, отстреливаясь на скаку, и, наверное, благодарили судьбу за то, что под ними откормленные, свежие кони.

С радостным завыванием конница ринулась в погоню, раз­ливаясь по плоскогорью, как сломавшее запруду озеро. О но­вую преграду первым грянулось левое крыло лавы. И пошли на полном скаку спотыкаться кони, и полетели через их головы выброшенные из седла всадники. Задние сотни, не сумевшие сразу осадить лошадей, тоже становились добычей кольев. Победный рев орды сменился криками ярости и боли. На минуту эти крики перекрыли железное лязганье битвы, когда и правое крыло угодило в западню.

Едва оправившись от неожиданного удара, хунну бросились на поиски прохода. Они рыскали по плоскогорью, словно охотничьи псы, потерявшие след.

Скоро проходы были найдены и отмечены вехами – коль­ями с цветными флажками. И по этим извилистым руслам снова хлынули сотни, разум которых уже помутила злоба и жажда мести. Даже если бы каганы захотели сейчас пре­кратить сражение, они не смогли бы удержать свои остерве­нелые тысячи.

Со стороны битва все больше становилась похожей на излюбленную забаву динлинов – единоборство с медведем, ког­да тому бросают в лапы шар, усаженный железными шипами. Пытаясь растерзать колючего врага, зверь только глубже ранит лапы, сатанеет и слепнет от ярости. Он уже не видит настоящей опасности и не боится смерти. А смерть вот она – зажата в ладони охотника – кривой отточенный нож.

Не успели хунну выйти из проходов, как на них со всех сторон вновь обрушилась конница динлинов. Ее подвижные косяки врубались в гущу степняков, как топоры врубаются в податливый осиновый, ствол, расчленяя его на куски. Легкая броня и кожаные панцири не выдерживали сабельного удара и крошились подобно гнилой коре.

Минуя груды иссеченных тел, хунну продолжали наступать. Кони по бабки топтались в грязи, замешанной на крови.

Медлительной зловещей птицей спускалась на плоскогорье ночь, но и она была не в силах остановить битву. Когда совсем стемнело и стало трудно различать врага в лицо, на трех ближних сопках загорелся лес, подожженный динлинами. И бой продолжался при свете исполинских невиданных факелов.

* * *

Утром шаньюй объезжал помертвелое поле, на котором еще недавно гремела ночная сеча. С низкого неба лил дождь. Его светлые прутья хлестали шаньюя по лицу, изрезанному жест­кими морщинами. Конь, фыркая и подрагивая шкурой, осто­рожно ступал среди трупов. Справа и слева повсюду чернели обугленные колья – с рассветом пожар перекинулся было на плоскогорье, но его погасил начавшийся ливень. Местами тра­вяной покров выгорел дотла, и там вместо прошлогодних дудок и стеблей раскачивались теперь на ветру тонкие пернатые стрелы.

Шаньюй оглянулся.

Позади него на некотором отдалении ехали Ильменгир, Ли Лин, Этрук и с десяток племенных вождей. Остальные каганы сложили свои головы на поле брани.

- Баюргун, Карагай, Урмадул, Тюе-Табан, Тогра, Иргуй, Забар-хан, – шептал шаньюй, снова и снова перебирая имена павших каганов. Вместе с ними полегли и их верные сотни.

«Хорошо, что я не взял в этот страшный поход Тилана, – подумал шаньюй о сыне. – Он не уцелел бы во вчерашнем побоище. О Суулдэ, за что ты отвернулся от меня?»

Конь под шаньюем вдруг всхрапнул и шарахнулся в сто­рону. Шаньюй повернул голову и увидел окровавленного воина, который пытался приподняться с земли. Это был динлин. Вокруг него громоздилось столько мертвых врагов, словно их снесли сюда на погребальный костер.

В облике воина было что-то знакомое – особенно волосы, похожие на бело-золотистую овечью шерсть. Вглядевшись, шаньюй узнал оружейника, которому он однажды, в День жертвы погибшим, подарил жизнь.

«Я буду твоим верным воином и пойду за тобой в любую страну, только... не в землю динлинов. Тогда я стану тво­им врагом», – всплыли в памяти шаньюя слова этого человека.

Шаньюй слез с коня и подошел к раненому. Спешилась и подъехавшая свита.

- Пить... дайте, – по-тюркски сказал динлин, облизав спекшиеся губы.

- Хлебай свою кровь, собака! – вскричал Этрук, тоже узнавший раненого. – Это Артай, правая рука их вождя!

И Этрук выхватил меч.

Шаньюй движением руки остановил соплеменника:

- Напоите его.

Кто-то из каганов отвязал от седла бурдюк с сухим молоком, разбавленным водой, и поднес к губам раненого.

Прояснившийся взгляд воина скользнул по лицам хунну и встретился с глазами Ли Лина.

- Подойди поближе, князь. Мне нужно сказать тебе... Ты ведь понимаешь нашу речь?..

Ли Лин кивнул. Грудь Артая вздымалась неровно, и слова вырывались с хрипом и свистом, словно воздух из порванного кузнечного меха:

- Если доведется увидеть асо... скажи ему, что я исполнил долг и умер без сожаления. После победы пусть навестит меня. Альмагуль, жене моей, передай: ее имя будет мне светильни­ком там... в стране теней.

Этрук, нагнувшись к уху шаньюя, негромко переводил слова умирающего. Лицо владыки потемнело, и на лбу, как витая плеть, вздулась гневная жила.

- Почему ты так уверен в победе? – спросил он.

Артай шевельнул правой рукой и сказал со слабой улыб­кой:

- Вот мой меч, шаньюй. Воткни его в землю и переломи.

Шаньюй поднял клинок и, зажав рукоять в обеих ладонях, с размаху вогнал в землю до половины. Обутая в мягкий козловый сапог нога наступила на рукоять меча. Клинок, уступая силе, выгнулся дугой и… не сломался. Он выпрямился с певучим жужжанием, едва шаньюй убрал ногу.

- Кок-тимур, синее железо, – пробормотал шаньюй и по­вернулся к Артаю. – Я понял твою загадку, динлин.

Но ответа не последовало. Артай лежал с запрокинутой годовой, и глаза не мигая смотрели в угрюмое небо. Дождь смыл с его лица следы крови и копоти, и из бороды побле­скивала полоска зубов. Он и мертвый продолжал улыбаться.

- Накройте батура кошмой, – сказал шаньюй, поднимаясь в седло. – Когда утихнет дождь, мы похороним его вместе с нашими воинами...

Каганы изумленно переглянулись: никому из врагов шань­юй не оказывал еще такой чести.

Поле боя осталось тогда за шаньюем. Но эта победа похо­дила скорее на поражение. Не в силах сломить сопротивление свободолюбивых динлинов, хунну ушли в свои степи, снова оставив наместником Ли Лина. Он был дипломат и умел ладить с народом.

В 74 году до нашей эры Ки-дуюй Ли Лин умер. А семь лет спустя динлины в союзе с усунями предприняли первый со­крушительный набег на хуннуские улусы. В нем принимал участие и сын Ли Лина.

Свои походы против хунну динлины продолжали и позднее. Так, начиная с 63 года до нашей эры, они три раза подряд опустошали их земли.

Под их ударами великое государство хунну с 55 года до нашей эры распалось на две Орды – Западную и Северную. А после этого, по свидетельству академика А. Н. Бернштама, китайцам было довольно легко разгромить кочевников. Могу­чий и опасный некогда сосед надолго угодил под власть Не­бесной империи.

Так закончили динлины, далекие и славные предки хакасов, вековую борьбу со своими поработителями.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1]  В оперение свистящей стрелы, иначе свистунки, вставлялся просверленный костяной шарик. В полете такая стрела издавала сильный свист.

[2]  Небесная, или Срединная, империя — Китай.

[3]  Гудухэу — сановник, выдвинувшийся из низов; обычно советник шаньюя.

[4]  Кан — дымоходная труба, часть отопительной системы.

[5]  Перед тем как войти, посланник должен был в знак унижения оставить за дверью бунчук й разрисовать себе лицо тушью.

[6]  Хунну поклонялись Солнцу ш Луне. Культ космоса был заимствован у европеоидных народов Южной Сибири.

[7]  Китай платил хунну замаскированную дань в виде подарков.

[8]  Дуюй — член шаньюего рода, четвертый класс в хуннуской военной иерархии.

[9]  Северное мое — Байкал.

[10] Страна Давань — Ферганская долина.

[11] Кипчаки — племя, обитавшее в те времена в степях Алтая. Позднее на Руси кипчаки были известны как половцы.

[13] Белогорье, или Белые горы, — Саяны, верховья реки Енисея

[12] Незначительные преступления карались у хунну именно так: провинившемуся делали на лице неглубокие крестообразные надрезы.

[14] Такыр ровный глинистый солончак.

[15] У хунну не было обычая торговать рабами. Их, как правило, использовали в хозяйстве на тяжелых работах, а лишних убивали.

[16] Улус владение, область.

[17] Саадак — дословно «сапог». Позднее это слово стало обозначать футляр для лука и стрел, очевидно, потому, что стрелы, которые не помещались в колчане, хунну затыкали за голенища сапог.

[18] Ордо, орда. — Первоначально слово означало местопребывание великого хана, затем перешло на все войско

[19] Синим железом хунну называли сталь.

[20] Карающий меч — главный палач.

[21] Май — крепость и богатый торговый город на северной границе Китая.

[22] Ли — мера длины, около полукилометра.

[23] Пятишерстный — иначе пегий.

[24] Юйши — младший командир в китайской армии.

[25] Азы — европеоидное саянское племя, соседи динлинов.

[26] Такой обряд побратимства был широко распространен среди многих народов Южной Сибири.

[27] Каган — родовой старейшина.

[28] Джуки-князь — первый класс хуннуской аристократий (джуки мудрый).

[29] Лули-князья, дуюи и данху — второй, третий, четвертый классы хуннуской аристократии

[30] Каждый из двадцати четырех каганов держал собственное войско. В случае войны оно становилось под знамена шаньюя.

[31] Подавшему дурной совет по хуннускому обычаю могли отрубить голову.

[32] Тоба — предки современных эвенков, обитавшие по среднему течению Енисея.

[33] Кулан, или джеггетай (длинноухий) — дикий осел.

[34] Сладкий лед —- сахар, который тогда был редким лакомством.    

[35] Знак величайшей милости. Хунну не знали поцелуя.

[36] Китайские солдаты нередко перебегали к хунну, где жизнь рядового воина была намного легче и складывалась в основном из боевых учений, набегов и отдыха во время весеннего и осеннего приволья.

[37] Каждый хунну отправлялся в поход, имея запасную, или заводную, лошадь.

[38] Стрелы, изготовленные динлинскими оружейниками, ценились очень высоко. Они пробивали даже щиты из носороговой кожи.

[39] На кобылицах у хунну ездили только женщины и дети.

[40] Кимаки,которые помогли шаньюю прийти к власти, составляли ядро его личной гвардии.

[41] Динлины представляли себе смерть в образе всадника с отрезанными губами, ушами и носом.

[42] Ван-ки — 10 000 воинов.

[43] Воины «ста золотых» — лучшие китайские солдаты, отличившиеся в боях и награжденные за подвиги сотней золотых монет.

[44] Гаолян — вид проса.

[45] Стрелы для охоты на пушного зверя делались с тупыми наконечниками, чтобы шкурка оставалась неповрежденной. Боевые же стрелы имели трехлопастные железные наконечники, наносившие рваные раны.

[46] Китайцы представляли себе чертей бородатыми и светловолосыми, то есть в обличье европейцев.

[47] Налоги для содержания шаньюева двора сами хунну не платили. Эти средства поступали от покоренных народов. Особенно богатые дани платили оазисы Туркестана. Сборщиками податей, как правило, были китайцы, которые отчитывались перед шаньюем в своеобразных «бухгалтерских» книгах.

[48] «Молодыми негодяями» (э-тао-нянь) назывались многочисленные нарушители конфуцианской морали, принудительно отданные в ханьскую армию.

[49] Китайский иероглиф «гуй-си» означает «умереть» и одновременно «возвратиться на запад», то есть в страну предков.

[50] Платы за военную службу у хунну не было. Убив врага, воин получал кубок вина. Вся захваченная добыча дуванилась, то есть делилась по жребию, с отчислениями в пользу шаньюя, доходы которого поэтому были огромны.

[51] «Законы войны» — древнейший трактат о военном искусстве.

[52] Цвет траура у многих народов Востока белый.

[53] Пайцза — металлическая пластинка-пропуск.

[54] Кош — войлочная палатка.

[55] В Китае «черепаха» — ругательство.

[56] «Исторические записки» Сыма Цяня все-таки чудом дошли до нашего времени за исключением глав, где описываются годы правления императора У-Ди.

[57] То есть получили конфуцианское образование.

[58] По свидетельству Пржевальского, этот варварский обычай сохранялся в Китае еще в конце XIX века.

[59] 3везда Цэнь - Орион.

[60] Цинь — щипковый инструмент вроде лютни.

[61] Тугай — болотистое прибрежье, заросшее кустарниками и камышом.

[62] Чжуншулин — начальник имперской канцелярии, один из самых высших чинов в государстве.

[63] Парасоль — темный зонт с искривленным древком, знак власти в Древнем Китае. Императоры жаловали такие зонты сановникам и вождям народов, вступившим в союз с Поднебесной.

[64] Фэй-лянь — бог ветра

[65] Карп — древний символ письма. Так выглядел в тогдашнем Китае конверт.

[66] Прощальный жест.

[67] Бедизчи (тюркск.) - мастер

[68] Сафлор — лекарственное растение с алыми цветами.

[69] Интересно отметить, что у многих древних европеоидных племен вожди тоже назывались асами. Позднее так стали величать героев, в частности отличных летчиков.

[70] Инйеше — Енисей.

[71] Это явление природы носит название «глория».

[72] Чи - около тридцати сантиметров.

[73] Эльгин(тркск.) - соплеменник.

[74] Ага (тюркск.) — почтительное обращение к старшему,

[75] Железные вещи для домашнего обихода многие динлины делали сами Оружие же изготовляли только мастера.

[76] Алтун и кумуш (тюркск.) — золото и серебро.

[77] Бома (дословно «пегие лошади») — европеидное племя, обитавшее на запад от Енисея.

[78] Мускусная железа, величиной с куриное яйцо, есть только у самцов кабарги. Из нее получают дорогое ароматическое вещество.

[79] Чистое метеоритное железо.

[80] Погребальных масок изготовлялось две. Одну клали в могилу вместе с покойным, другая оставалась в доме. Маски снимались еще непросохшими, по частям, а части склеивались глиняным клеем.

[81] В некоторых местах Минусинской котловины благодаря сухости почвы эти каналы сохранились до сих пор. Трассы, проложенные динлинами две тысячи лет назад, зачастую используются в наше время при орошении колхозных полей.

[82] Дубо — предки ненцев.

[83] Страна мрака — области за Полярным кругом, близ Ледовитого океана.

[84] В вечной мерзлоте туши погибших могут сохраняться тысячелетиями. Находя их в земле после различных обвалов и оползней, люди были уверены, что эти животные умерли совсем недавно.

[85] Гин 600 граммов.

[86] Деревянные кони — лыжи.

[87] Осетр.

[88] В те времена на юге Сибири еще водились тигры.

[89] Снежный блеск никель. Оружие, изготовленное из никелевых руд, не поддавалось коррозии.

[90] Пропышка — остановка после каждых десяти километров. Путники в это время ждут, пока олени «пропышутся», то есть переведут дыхание.

[91] Камус — шкурки с оленьих ног.

[92] Горбуша — прапрабабушка нашей косы.

[93] Холзан — беркут, обитающий от сибирского пояса лесов до Гималаев.

[94] Жест, выражающий полное доверие.

[95] Сокжой — дикий северный олень.

[96] В женских захоронениях того времени боевое оружие встречается довольно часто.

[97] Дикое стекло — слюда.

[98] Татуировка в виде кольца наносилась на руку воина за каждого врага, убитого в поединке.

[99] Карательные отряды.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg