«Аналгезия»

Гарольд Бранд (В. П. Космолинская) Аналгезия

Боги! И чем же заняться человеку, когда он молод, богат и знатен — и абсолютно неспособен ощутить вкус к жизни? Все пресно, все, все прах и тлен, а может, и того хуже… Да нет, не хуже, тоска, она и есть тоска. Говорят, что есть еще и чувственные наслаждения, животные, доступные любому бедняку и негодяю. Что? Верно? Ну-ну-ну… и я когда-то так думал.

Боги… все дело в том, что с некоторых пор я начал терять остроту чувств — тех самых животных, плотских, сильных. Просто перестал чувствовать многие вещи, и все. С этим надо было что-то делать, пока я не превратился совсем уж в покойника. Хоть самоубийством с собой покончить, что ли?

Ну, хвала богам, у нас как-никак была война. «И шел тщеславный враг на нас, чтоб покорить и уничтожить…» Короче, что-то в этом роде. Тоже, конечно, ерунда изрядная, но, говорят, война, азарт, муки и смерть — это ощущения сильнейшие. Значит, стоило испробовать на себе это лекарство, уж раз никак другие не спасали.

Итак, уж несколько недель болтался я в походном стане, со всею доблестью обороняя родную землю, со всем ее наводящим зевоту приданым. Вообще-то, пока не очень помогало. Мы отползали понемногу, враг наступал, все страшно сокрушались, а я только со смутным страхом ощущал, что ничего по-прежнему не чувствую. Тут требовалось что-то посильнее обычных средств — подраться да поваляться в отсыревшей палатке. Так что, когда мы решили, что неплохо бы кому-то пробраться во вражий стан и устранить неприятельского вождя ударом ножа, имея при этом все шансы попасться, независимо от успеха мероприятия, и быть преданным самой мучительной смерти, я с радостью вызвался добровольцем.

Ночь была черна как сажа, о которую можно было с легкостью вымазаться с ног до головы. Но пробираясь по чужому лагерю я был абсолютно хладнокровен и безмятежен, и, думаю, именно поэтому ни на кого ненароком не наступил. Я обходил клюющих носами стражей, подавляя смешки и озорное желание похлопать ребят по плечу и сказать «ку-ку!». Но в таком случае, вряд ли я добрался бы до своего главного приза, верно? Так что, я шел себе дальше и никого не будил.

А вот и главный шатер. Фу ты! Все духи Гадеса — и тут ни огонька. Похоже, вождь их решил хорошенько всхрапнуть в ночь перед новой битвой. Итак, я нащупал вход и прислушался к храпу. Кто может себе позволить храпеть громче всех? Конечно, самый главный.

Я прокрался на звук, подождал, пока глаза настолько не привыкнут к темноте, что можно будет сообразить, где у лежащего голова, где ноги, взмахнул кинжалом, давно бывшим наготове, и всадил клинок ему куда-то пониже храпа. Есть! Точнехонько по горлу! Этот тип и не вскрикнул, лишь выдал такой рулад храпа, какого я в жизни не слыхивал, и затих.

Вот незадача… От храпа-то никто не просыпался, да во внезапной тишине я вдруг отчетливо услышал, как дыханье спящих сбилось. Один за другим они принялись вздрагивать и шевелиться, и я стал потихоньку отодвигаться в самую густую тень, сообразив, что именно внезапная тишина всех без исключения разбудила.

— Что такое?! — раздался в темноте недовольный визгливый голос, и будь я вполне здоровым человеком, у меня бы мороз прошел по коже — это был голос Порсены, их вождя, сто раз мы слышали, как он выкрикивает приказы этим гнусным голосом. Потом послышался какой-то плюх, принюхивание, и Порсена завопил:

— Здесь кровь! Измена! Огня! Держи убийцу!

Я бросился было прочь, да налетел на кого-то, споткнулся, и полетел вверх тормашками. Тем временем, в шатер ворвались люди с факелами. Порсена, похожий на ошарашенного жирного бычка, дико оглядывавший свою измазанную кровью пятерню, бросил один взгляд на мертвеца, бывшего, по-видимому, его телохранителем и, вот забавность — даже облаченного по-царски — как будто это можно было разглядеть в темноте, резво вскочил, схватил свой меч, и стремглав выпрыгнул из шатра наружу. Я попробовал под шумок последовать за ним, начав наконец ощущать что-то отдаленно похожее на азарт, но несмотря на суматоху меня тут же заметили, распознали как чужака и моментально схватили. Конечно, я попробовал найти славную смерть в бою, с оружием в руках, но это было все равно, что драться с огромным комом теста — оно просто навалилось, облепило вокруг и свалило меня с ног своей тяжестью — хоть режь его, хоть не режь. Потом меня выволокли из шатра на воздух, где все уже пестрело огнями и бросили к ногам Порсены, который уже сидел на каком-то подобии трона из деревяшек, накрытых шкурами и парчой. Кому он хотел пустить пыль в глаза, хотел бы я знать? А еще я хотел бы знать, куда подевались все римские лучники, когда был такой удобный случай? Но ни одна собака им не воспользовалась. Вот так вот! Всегда все приходится делать самому!

— Кто ты, римлянин? — грозно вопросил Порсена, сверкая очами в свете многочисленных теперь факелов и окружавших его «трон» жаровен.

Я покосился на окружавшие меня наконечники копий, неторопливо поднялся и отряхнулся.

— Гай Муций, — отозвался я невозмутимо.

Он продолжал таращиться без всякого выражения. Мое имя ему, конечно, ничего не говорило. А зачем тогда спрашивать? Хоть бы выучил, что ли, перечень наших самых звучных фамилий.

— Как ты сюда пробрался? — спросил он.

Я ухмыльнулся.

— Без особого труда. Охрана твоя из рук вон плоха! — Народ кругом возмутился, Порсена нахмурился, но это было правдой. Теперь-то я видел, что не цари в нашем стане еще больший бардак, врагу бы нашему совсем несдобровать. Я поймал себя на мысли, что начинаю строить планы — как именно надо все организовать, какие действия предпринять, чтобы разбить этих беспечных победителей наголову. Да уж не поздно ли для меня строить планы? Ведь и рассвет еще не займется, как меня прикончат, ну, по крайней мере, начнут это дело. А меж тем, смерть начала терять для меня былую привлекательность. Ведь тогда я не мог бы удовлетворить свое любопытство — теперь-то я видел, что и как надо сделать, чтобы победить, и от души мысленно потешался над нашими полководцами, которым все это пока в голову не приходило. С другой стороны, разве мучительная смерть не обещала мне по-прежнему сильнейшего чувства в жизни? Которое еще, быть может, в силах до меня достучаться?

Мгновение я колебался, а потом весело посмотрел Порсене в глаза, решив пустить все по воле волн, или богов, придавая этой ночи оттенок азартной игры — говорят, воистину божественного развлечения.

— Да разве это война, Порсена? Это какие-то детские игры. Подумай сам, ведь всего минуты тому назад, как ты был на волосок от гибели.

Порсена ухмыльнулся.

— Я? От гибели? Только не с таким дураком как ты, который промахнулся и убил моего стража, предусмотрительно одетого мной в царские одежды.

Я презрительно рассмеялся.

— Я? Промахнулся? Да этот человек был вдвое тебя крупнее. — Я не стал упоминать о царившей в шатре тьме кромешной. — Как же я мог вас спутать?! Я всего лишь подарил тебе жизнь, чтобы ты мог увести прочь свои армии. Ведь если бы я убил тебя, они бы рассеялись, и еще долго тут болтались как тучи надоедливых мух. Я лишь показал тебе, насколько ты уязвим, царь.

Порсена прищурился.

— Похоже, приходит время мне показать тебе, насколько уязвим ты, римлянин, как тебя там.

— Гай Муций, — напомнил я с легким поклоном. — Валяй. Но следующий, что придет за мной уже тебя не пощадит, а как пить дать прирежет, как старую жирную свинью. Конечно, мы могли бы поступить проще, как предлагаю тебе я. Но последнее слово за тобой, как скажешь.

— Слова, слова, — презрительно промолвил Порсена. — Ты просто лжешь, неудачник. Ведь тебя могли убить сразу, и никто бы никогда не услышал, что ты нарочно убил слугу вместо господина.

Я испустил снисходительный смешок.

— Слова, слова. Так я и поверил, что меня убьют сразу, если заподозрят в том, что я хотел убить тебя. Не по правилам бы это было, верно?

Порсена некоторое время мучительно соображал, что бы сказать в ответ. Как-никак, час был — ни свет, ни заря, где тут взять свежую голову?

— Ты меня раздражаешь, римлянин, — сказал он наконец.

— Гай Муций, — подсказал я снова, забавляясь.

— Ты умрешь, Гай Муций, — продолжал он.

— Ничего нового для меня в этом нет, — заверил я его.

— Ты умрешь медленной жуткой смертью…

Ничего кроме смеха это вызвать у меня не могло. Что бы там ни было, я же все равно ничего не чувствую. Было даже интересно — насколько далеко это все же могло зайти.

— Насколько жуткой? — полюбопытствовал я. — Уж не думаешь ли ты, царь, что имеешь дело с обычным смертным? Смотри. — Я оглянулся на одного из парней с копьями. — Эй, приятель, принеси-ка мне одну из тех жаровенок.

Приятель и не подумал шелохнуться, изображая из себя дуб дубом, но заинтригованный Порсена велел ему исполнить мое приказание. Солдат послушно покинул свой пост, взял одну из пышущих пламенем жаровен у «трона», перенес поближе ко мне и сердито поставил на землю. От сотрясения в черноту ночи взвился вихрь искр.

— Ну, ладно, — сказал я, милостиво кивнув солдату, который опять взялся за копье, и снова поглядел на любопытствующего царя. — Так что ты там говорил обо всяких там ужасах для меня?

И я самым непринужденным жестом положил правую руку в огонь, небрежно опершись ею прямо о черно-золотисто-алые угли. А заодно сам с любопытством прислушался к своим ощущениям. Н-да, как я и думал — по-прежнему хоть бы что… Только через некоторое время немного задымило и потянуло жареным. А в остальном — ничего.

С минуту все ждали в гробовом молчании, потом народ вокруг вдруг заволновался, принялся цокать языками, ахать и ругаться на все лады. А я стоял себе, и безмятежно любовался пламенем.

Порсена откашлялся.

— Эй, римлянин, тебе не жарко? — осведомился он с некоторым сомнением в голосе.

— Никаких проблем, — отозвался я. — Так о чем бишь мы? Ах, да, кажется о том, не свернуть ли тебе лагерь, и не отправиться ли восвояси, раз боги так желают?

Вокруг словно вихрем пронесся взволнованный шепот: «Боги… боги!..», и стих.

— Боги… — пробормотал Порсена, глядя на мою поджаривающуюся руку, и нервно сглотнул. Его поразило не столько то, что я продолжаю преспокойно держать ее в огне, но и то, что голос мой при этом ничуть не изменился. Даже будь я чокнутым храбрецом, должно же было появиться в нем хоть какое-то напряжение, показывающее, что я хоть сдерживаюсь, а боль прекрасно чувствую.

Кто-то из солдат слабо застонал и грохнулся в обморок. Как по команде, к нему присоединились еще несколько.

— Вот видишь, царь, — сказал я мягко, — у тебя нет шансов в войне против Рима. Что такого ты можешь причинить нам, над чем бы мы не посмеялись?

Порсена оторвал завороженный взгляд от огня и потрясенно, испытующе посмотрел мне в глаза. Я, посмеиваясь, снисходительно покачал головой. Он тем временем цепко изучил каждую черточку моего лица, и у него в сердцах вырвалось:

— Проклятье! Хоть бы один мускул дрогнул! Эй, как тебя там, можешь убрать из огня свою руку. Пожалуй, я пощажу тебя.

— Зачем? — возразил я, не двигаясь. — Мне и так хорошо.

Меж тем, рука моя начала уже обугливаться, устрашающе шипя и брызгая искрами с нее капал жир. Кого-то на заднем плане вывернуло наизнанку. Порсена топнул ногой.

— Убери руку, говорю тебе! Довольно! Клянусь всеми злыми духами!

— Сдаешься? — не унимался я.

Кто-то из солдат издал вопль ужаса и бросился, сломя голову, прочь, во тьму. Порсена побагровел, вскочил со своего «трона», который тут же развалился на части, и выхватив меч, бросился ко мне.

— Ну? — подначил я, когда он был уже совсем близко.

Он застыл, занеся меч и покачиваясь. Мы вперились друг в друга взглядами, а пламя все плясало свой дикий танец, хоть уже затухая, яростно шипя и плюясь, словно вместе со мной насмехаясь над ним, и над всеми смешными страстями человеческими, которые мне, несчастному, непонятны и недоступны.

— Ты не человек, — просипел он возмущенно. В его голосе был неподдельный страх. Я не ответил, только зловеще улыбнулся. Он медленно опустил свой меч, взял его за лезвие, и протянул мне рукоятью вперед.

— Прими его, — прохрипел он с несчастным видом.

— Принимаю, — сказал я, беря меч левой рукой и наконец убирая правую, или то, что от нее осталось, из жаровни.

— Что ты за демон? — спросил он слабым голосом. — Или бог? Как твое имя?

— Гай Муций, — терпеливо повторил я в который уже раз. И поглядев на свою правую руку, добавил: — Сцевола[1].

Он бессильно кивнул и, опустившись на колени, припал лбом к земле.

— Уходи отсюда, слышишь? — велел я.

— Да, величайший, — отозвался он.

— Хорошо, — одобрил я, и, отвернувшись, отправился восвояси, унося с собой его меч как трофей. Никто и не подумал меня остановить, хотя некоторые пытались по дороге прикоснуться хотя бы к моему плащу, а то и к моей обгоревшей руке, словно стремясь получить благословение, а иные просто шарахались в стороны, бормоча защитные заклинания.

В свой лагерь, проклятье на всех его стражей, я вошел так же легко, как и в неприятельский.

Пинками разбудив первых попавшихся сторожей, я спустил на них всех собак, после чего с их помощью поднял весь лагерь, предъявив всем меч Порсены, а заодно обратив их внимание на то, какая во вражьем стане царит суматоха.

К рассвету Порсена свернул свой лагерь и отступил.

Теперь уже героем, демоном или богом меня называли свои. Наверное, это должно было быть приятно, но я по-прежнему ничего не чувствую. А также — не гонюсь больше за тем, чтобы что-то почувствовать. Иногда, когда я гляжу на свою правую руку, мне начинает казаться, что я все же что-то в ту ночь чувствовал, раз этак погорячился — надо было сунуть в огонь все-таки левую руку, а не правую, тогда мне не пришлось бы сейчас диктовать эту историю вместо того, чтобы записать ее самому.

С тех пор я решил, что главное в жизни — не чувства, и не эмоции. Главное — это дисциплина, чему я и учу теперь многие годы свой доблестный римский народ. И должен вам сказать, войны у нас с тех пор пошли на лад.

И иногда мне кажется, что я почти этим доволен!

07–09.04.01

Примечания

1

Левша (лат.)