«Вельяминовы. Время бури. Книга 3»

Вельяминовы. Время бури. Книга 3 (fb2) - Вельяминовы. Время бури. Книга 3 (Вельяминовы. Время бури - 3) 2018K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нелли Шульман

Вельяминовы. Время бури Книга третья Нелли Шульман

© Нелли Шульман, 2015

© Анастасия Данилова, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Часть одиннадцатая Концентрационный лагерь Дахау, декабрь 1938

Глубокий, мягкий снег лежал на откосе холма, пахло соснами. Издалека доносился лай собаки. Полдень был теплым, Макс снял вязаную шапку. Взяв палки от лыж, он весело крикнул: «Отто, лови меня!». Солнце играло на светлых, хорошо подстриженных волосах, ветер бил в лицо. Оказавшись внизу, Макс выдохнул:

– Видишь, я остался неплохим лыжником. Конечно, здешнее катание не сравнить с Берхтесгаденом… – зимнее шале семьи фон Рабе стояло по соседству с домами других видных нацистов. Рядом возвышалась резиденция фюрера, Бергхоф, и недавно построенный чайный домик Гитлера, Кельштайнхаус, подарок НСДАП к юбилею вождя нации. Отто погладил овчарку:

– Пока я не уехал, я поработаю над твоей техникой. А меня ждут Гималаи… – голубые глаза восторженно блестели. После Рождества брат улетал, через Стамбул и Багдад, в Калькутту. Оттуда ему предстояло отправиться на север. В Тибете Отто присоединялся к экспедиции общества «Аненербе».

Медицинский блок лагеря был готов. Отто, с доктором Рашером и представителями вермахта, ездил в Берлин. Рейхсфюрер СС утвердил программу исследований, Отто получил звание оберштурмфюрера, старшего лейтенанта.

Они пошли к мерседесу, на обочину деревенской дороги. Тор, овчарка Отто, скакал вокруг. Собака ринулась вперед, распугивая голубей. Макс, и Отто были в баварских, замшевых куртках, с кашемировыми шарфами. Штурмбанфюрер, открыв багажник, убрал лыжи:

– Конечно, развлечений у вас мало. Но рядом Мюнхен, можно съездить в кино, на танцы… – он подмигнул Отто. Мюнхен, действительно, был в получасе от Дахау. Здесь, в тишине, и аромате хвои, не хотелось думать о суете большого города. Отто запрещал себе выбираться из лагеря. В Дахау он вел себя осторожно. Рядом работал доктор Рашер и другие коллеги. Отто не мог привлекать внимания, выбирая кого-то из заключенных, как он говорил, для консультации. Он предполагал, что в Мюнхене есть места, где собираются подобные ему люди, но это было еще более опасным:

– Надо излечиться, – напоминал себе Отто, – надо избавиться от порока. Поехать в Мюнхен, найти женщину… – он, правда, не представлял, где такое делают. Проституцию запретили. Конечно, в больших городах, она существовала, но Отто не знал, где искать такие кварталы. Женщины на улицах не стояли. Все происходило за дверями квартир, в бедных районах. Отто, в любом случае, брезговал проститутками:

– Может быть, в Тибете… – думал он, – если мы найдем арийские корни тамошних жителей, Привезу в Берлин девушку, чистого происхождения… – он покосился на брата. Макс устроился за рулем. Отто, аккуратно, спросил: «Есть какие-нибудь… – врач помолчал, – успехи?».

Брат, не отвечая, открыл заднюю дверцу. Запрыгнул на сиденье, пес, от души, отряхнулся. Макс расхохотался:

– Отлично, старина. Мы приедем в Дахау мокрые, с ног до головы… – он повернул ключ в замке зажигания, машина заурчала. Макс, внезапно, спросил:

– Тор из того же помета, что и Аттила? Три года ему? – Отто, гордо, кивнул:

– Я сам его воспитывал, как и всю свору… – брат ухаживал за овчарками и доберманами, жившими на лагерной псарне.

– И хорошо воспитывал… – Макс разогнал мерседес, – отличные собаки. Генрих, с его мягкостью, испортил нашего пса. Овчарка должна ненавидеть чужих, и защищать хозяев. Он из Аттилы сделал какого-то… – Макс поискал слово, – комнатного любимца. Лижет всем руки, ласкается… – они ехали в Дахау обедать.

Отто велел себе: «Нельзя об этом говорить, такое подозрительно…». Он, все равно, не выдержал: «А как герр Петер?». Отто редко видел его, с тех пор, как уехал в Баварию. Доктор фон Рабе, возвращаясь в Берлин, иногда сталкивался с герром Петером на семейных обедах. Он старался не смотреть в лазоревые глаза, отводил взгляд, чувствуя, что краснеет. Ночами Отто просыпался, тяжело дыша, в поту:

– Нельзя, нельзя. Не думай о нем, не думай о профессоре Кардозо. Тем более, он еврей… – Отто получил письмо из Харбина. Полковник Исии сообщал, что им не удалось испытать новые штаммы чумы во время атаки у озера Хасан. Японцы не теряли надежды опробовать их, при следующем конфликте. Исии писал о предполагаемой стычке на границе Маньчжурии и Монголии:

– Профессор Кардозо в Харбине, участвует в наших исследованиях… – читал Отто, – его помощь неоценима. Он лучший специалист по чуме, из ныне живущих врачей. Если он создаст универсальную вакцину, доктор фон Рабе, то одна прививка избавит миллионы людей от заражения и мучительной смерти. Думаю, Нобелевская премия ему обеспечена. Что касается наших разработок, то профессор Кардозо умный человек. Он понимает, что наука должна двигаться вперед. Посылаю последние данные об изучении процесса обморожения… – Отто, вместе с Рашером, занимался похожими опытами. Кроме ледяной ванны и мощного рефрижератора, в медицинском блоке стояла барокамера. Люфтваффе и моряки были заинтересованы во влиянии низкого давления на организм человека. Отто напомнил себе, что перед отъездом надо составить список заключенных, отобранных для экспериментов, и перевести их в отдельный барак.

– В Гималаях я излечусь, – твердо сказал себе Отто, – у меня не будет времени думать о подобном… – брат, закурил американскую сигарету:

– Герр Петер процветает. Хочется, наконец-то, увидеть его заводы в Германии… – Макс помолчал: «Мы понимаем, что это дело не одного дня, но прошло два года. Впрочем, – он остановил машину на замощенной булыжником, главной площади городка, – я уверен, что к войне его предприятия будут готовы».

Штурмбанфюрер повернулся к Тору:

– Ты останешься здесь. Мы тебя чем-нибудь побалуем… – собака зевнула, показав острые клыки. Пес жалобно посмотрел на Отто. Хозяин пообещал: «Получишь кости, от айсбайна».

Городок украсили к Рождеству. На главной площади, у ратуши, поставили пышную, свежую елку, с нацистскими флагами, и вырезанными из фанеры орлами. Полуденное солнце блестело на украшенных свастиками стеклянных шарах. Они нашли ресторанчик на боковой улице, где горел камин. Бросив куртку на скамью, Макс расстегнул пуговицы на вороте кашемирового свитера: «Согреемся. Но ты не будешь пить… – он просматривал винную карту, забросив ногу на ногу. Штурмбаннфюрер, как и Отто, надел на прогулку горные ботинки, с вязаными гетрами, и брюками грубой шерсти.

– Не буду, – согласился брат:

– Что касается холода, в Гималаях меня ждет настоящая зима. Температура в минус тридцать градусов… – Макс щелкнул зажигалкой, хохотнув: «Как в твоей ледяной ванне, дорогой мой».

Отто подвинул стол ближе к огню в большом, высоком камине: «Война будет в Чехии?»

Макс, презрительно, выпустил ароматный дым:

– Ручаюсь, что в Чехии мы даже одного выстрела не сделаем. Объявим о создании протектората Богемии и Моравии, восстанавливая исконно немецкие территории. Чехи будут нам служить, как положено славянам. Запад не вмешается, Чехия, и Польша их не интересуют. Польшу мы разделим. Бросим кость Сталину, обманем варвара… – Макс взял для Отто бутылку минеральной воды Gerolsteiner, а себе бокал белого сильванера, прошлогоднего урожая. Макс любил французские вина, но здесь, в провинции, их было не найти:

– Только в Мюнхене… – попробовав вино, он кивнул, – впрочем, наши, немецкие вина тоже бывают хорошими…

Они пообедали картофельным салатом. Макс заказал жареного поросенка, а Отто ел тушеную капусту и голубцы с лесными грибами. За кофе Макс попросил десертное меню. Выбрав шоколадный торт с абрикосовым кремом, штурмбанфюрер велел хозяину, как следует, его упаковать.

Прислонившись к машине, Максимилиан покуривал, держа коричневый, бумажный пакет. Часы на ратуше пробили два. Отто ждал, пока собака расправится с костями от поросенка. Он указал на десерт: «Долго все будет продолжаться? Не понимаю, Макс, зачем ты с ней церемонишься?»

Брат, молча, выбросил окурок в медную, покрытую изморозью урну:

– Поехали. Ты говорил, что не хочешь опаздывать на совещание.

Машина спускалась по узкой дороге на плоскую, унылую равнину. Городок, с белыми, аккуратными домами, со шпилями церквей, с черепичными крышами, остался позади. Нажав кнопку радио, Макс поймал Берлин. Диктор, восторженно говорил, о визите министра иностранных дел фон Риббентропа в Париж:

– Франция считает Восточную Европу зоной влияния Германии, – вспомнил Макс голос рейхсфюрера СС, – очень хорошо. Теперь у нас развязаны руки. Впрочем, Франция тоже долго не протянет… – дорога расширялась, появились машины, и грузовики. Отсюда была хорошо видна ограда лагеря. У парадных ворот, со свастикой, скопилась небольшая очередь: «Сегодня приемный день… – вздохнул Отто, – высади меня у служебного входа».

Тор выпрыгнул наружу, солдаты в будке вытянулись. Макс не выключал двигатель:

– Мне может понадобиться свора, Отто. Я позвоню… – брат кивнул, скрывшись в кованой калитке, Тор бежал впереди. Помахав охранникам, Макс поехал дальше.

С одной стороны дороги поднималась высокая, в три человеческих роста, окутанная колючей проволокой, ограда Дахау, с другой лежало заснеженное, голое поле. На горизонте виднелась ферма, окруженная вековыми деревьями, и каменным, серым забором. Солнце ушло, небо стало мутным, белесым. Сеял мелкий снег. Мерседес, разбрызгивая грязь, свернул к ферме. Макс остановил машину рядом с воротами, индустриального железа. Вышек охраны здесь не ставили, ограду подключили к электрическому кабелю. Затрещал звонок, створки распахнулись. Отдав ключи от мерседеса солдату, Макс подхватил пакет. Он прошел по чистому булыжнику на каменные ступени дома.

На посте охраны, двое эсэсовцев играли в шахматы. Один, завидев Макса, вскочил:

– Хайль Гитлер! Во время вашего отсутствия… – Макс отмахнулся:

– Ничего не случилось. Кофе сварите, пожалуйста… – он кивнул на лестницу, ведущую вниз.

Макс достал из кармана куртки связку ключей. В подвальном коридоре стояла мертвенная тишина. Он шел мимо мощных дверей, с номерами, с крохотными окошечками. Пахло хвойной эссенцией для ванн и хорошим табаком. Штурмбанфюрер открыл последнюю дверь справа. Стоя на пороге, он смотрел на узкую спину, в простой, хлопковой блузке, на коротко стриженые, рыжие волосы:

– Я принес подарок, фрейлейн Кроу, – улыбнулся Макс, захлопнув за собой дверь.

Комендант лагеря Дахау, оберфюрер СС Ганс Лориц принимал посетителей по записи, каждый вторник, перед обедом. Вход в комнаты оберфюрера охранял адъютант, унтерштурмфюрер Кёгель, в безукоризненной, отглаженной форме.

Кабинеты начальства располагались в двухэтажном здании серого камня, стоявшем слева от парадных ворот лагеря, по соседству с гаражами, пекарней, и почтой. Крематории убрали подальше, в конец территории. Разумеется, посетителям не разрешали заходить в лагерь. Между бараками для заключенных, медицинским блоком, и служебными зданиями возвели ограждение. С тщательно расчищенного двора, с деревянными скамейками, с медными пепельницами на высоких ножках, виднелся только верх забора.

Погода, с утра солнечная, испортилась. Черный лимузин оберфюрера загнали в гараж, начистив его до блеска. Лориц любил машину, шофер тщательно за ней ухаживал. Кёгель зевнул, пожалел, что курение в кабинетах запретили. Надо было каждый раз накидывать зимнюю шинель и выходить на крыльцо. Кёгель, все равно, с удовольствием, предвкушал чашку хорошо заваренного кофе и сигарету. В лагере были конюшни, однако зимой лошади отдыхали. Офицеры проводили время в гимнастическом зале. В клубе поставили бильярд, и показывали новые фильмы. Из Мюнхена часто наведывались гастролеры, для охраны лагеря устраивали концерты. В фойе клуба поставили красивую елку. Дерево привезли на грузовике, офицеры сами его наряжали. Баварцы, из персонала лагеря, уезжали на праздники к семьям.

– Отто в Берлин отправится, а после Рождества, в Индию… – вдоль газонов тянулись аккуратные сугробы. Летом в лагере все цвело. Комендант, как и рейхсфюрер СС, любил возиться с землей. Кёгель, юношей, работал проводником в Баварских Альпах. Они устроили каменную горку, и заказали в ботаническом саду Мюнхена редкие растения. Посещая лагерь, рейхсфюрер одобрительно сказал:

– Отлично. Сразу чувствуешь себя, как дома. Очень красиво… – Гиммлер наклонился, рассматривая через пенсне лиловые, яркие клумбы с первоцветом. Доктор фон Рабе обещал коллегам привезти семена из Гималаев:

– И не боится он по горам бродить… – Кёгель, рассеянно, просматривал, список сегодняшних посетителей, – в Гималаях ветра, морозы. Хотя Отто отличный спортсмен, пловец, любит пешие походы. Жаль, кстати, что у нас нет бассейна. Летом здесь жарко. Можно было бы насыпать песок, поставить шезлонги. Или теннисные корты сделать… -адъютант посмотрел на часы. До начала приема оставалось пятнадцать минут, у него оставалось время на сигарету. Комендант лагеря не курил. В гражданской жизни, оберфюрер трудился пекарем и кондитером. Он баловал офицеров баварскими сладостями, и делал отличный штрудель. На пекарне Лориц учил солдат готовить деревенский, сладкий хлеб с изюмом, заплетенный косичкой.

– Хала, – вспомнил Кёгель еврейское слово:

– Они украли исконный хлеб немцев. Проклятая нация, ничего своего у них нет. Правильно фюрер учит, евреи паразиты. Они всегда сосали кровь из честных рабочих, крестьян. Взять хотя бы нас, офицеров. Оберфюрер пекарем был, я на мебельной фабрике работал. Отто и Макс из богатой семьи, однако, их отец все отдал стране, национализировал заводы, шахты. Так и надо поступать, – адъютант дружил с братьями фон Рабе. Кёгель, покинувший школу в четырнадцать лет, благоговейно относился к людям с дипломами. В провинции, в СС почти не было офицеров с высшим образованием. Адъютант расспрашивал Отто об университете, восхищенно смотрел на его хирургические инструменты и белый халат.

По поручению начальства, Кёгель занимался доставкой оборудования в медицинский блок. Доктор фон Рабе показал офицерам, как действует барокамера. Отто предложил:

– Возьмем двух заключенных, все равно кого. В будущем придется проводить анализы, отбирать наиболее стойкие организмы, но сейчас мы устроим демонстрацию.

Кёгель потянулся за шинелью:

– Я говорил, что у нас нет бассейна. У врачей есть. Мы с Отто шутили, что летом, в жару, техника окажется очень кстати, – вода в большой, оцинкованной ванной охлаждалась электричеством. Отто заметил:

– Все равно, придется приносить лед. Такой температуры недостаточно, – он погладил борт ванны, – речь идет о спасении моряков, летчиков. Требуется, как можно более точно повторить природные условия, – фон Рабе объяснил, что для этого им и нужен рефрижератор. Во время опыта они стояли у окошечка барокамеры. Отто начертил Кёгелю и другим офицерам схему происходящего. Он развел руками:

– Мы врачи, привыкли к аутопсиям, но я знаю, что не всем здесь подобное по душе…

Коллеги зашумели, врач поднял руку:

– Поэтому послушайте, какие процессы происходят сейчас в организме подопытного экземпляра… – он взял указку. Барокамера была наглухо задраена, крики персонал не беспокоили.

На крыльце легкий ветер завевал снежок. Начальник пошел на псарню. Оберфюрер любил животных. Лориц никогда не упускал случая покормить собак, или поиграть со щенками.

Адъютант курил, глядя на пустынный, ухоженный двор. Альпийскую горку очистили от сугробов. Каждое утро солдаты из хозяйственной обслуги убирали административный квартал. Заключенных сюда, разумеется, не пускали. Кёгель вообще избегал посещать основной лагерь, предпочитая заниматься документами. От него ходить в бараки и не требовалось. Он полюбовался белой изморозью на мхах, покрывающих камни:

– Макс приглашал меня в шале, в Берхтесгадене. Надо найти время, прокатиться туда. Придется ждать отпуска… – штурмбанфюрер фон Рабе работал в так называемом «Блоке Х». Документы по закрытому подразделению лагеря вообще не попадали в приемную коменданта. Тамошняя охрана появлялась на офицерских вечерах и в спортивном зале. Сдержанные, вежливые люди, они говорили с берлинским акцентом. Эсэсовцы, служившие в основных блоках, шептались, что персонал «Блока Х» отбирает сам рейхсфюрер Гиммлер. Тем, что происходило в здании бывшей фермы, никто предпочитал не интересоваться.

– Тоже, наверное, какие-то исследования… – Кёгель, аккуратно, потушил окурок:

– Хотя Максимилиан заканчивал юридический факультет… – адъютант, иногда, ловил себя на подражании небрежным, изысканным повадкам старшего графа фон Рабе. У Макса были кашемировые свитера, итальянская ароматическая эссенция, парижские саквояжи. Весной он появился в Дахау с легким, красивым загаром. Приятель привез Кёгелю освященные четки из собора святого Петра в Риме. Адъютант, как и все баварцы, был католиком,

Вспомнив о мессе, Кёгель поморщился:

– Почему его святейшество не хочет поддержать фюрера? Есть лояльные священники, но стоит зайти в бараки для служителей церкви, и увидишь, что на нарах, каждый второй, католик… – Кёгель не собирался отказываться от своей веры, но ему было неловко перед лютеранами. Некоторые католические соборы украшали нацистские флаги, но за поведение папы, с его энцикликами, приходилось краснеть. Католики Германии пока не создали государственной церкви, как протестанты.

Кёгель поправил серую фуражку, с черепом и костями, эмблемой подразделения «Мертвая голова», охранявшего лагеря. Комендант шел через двор, в сопровождении доктора Отто фон Рабе.

– Отто любит собак, всегда с ними занимается… – вернувшись в приемную, Кёгель повесил шинель в гардероб орехового дерева. Кабинеты и казармы в лагерях всегда обставляли хорошей мебелью. Рейхсфюрер настаивал, что людям, на службе, вдалеке от семей, необходим уют. Кёгель посмотрел в окно:

– Должно быть, Отто ему щенков показывал. Недавно помет родился… – собак тренировали на особом полигоне, приводя заключенных. Отто фон Рабе гордо, говорил: «Ни в одном лагере Германии нет подобной своры, господа». Кёгель взял список посетителей, с пометками:

– А на каком языке с ним говорить? – он склонил голову набок, шевеля губами:

– Жаль, Максимилиана здесь нет. Он и французский язык знает, и английский… – дверь открылась, Кёгель вытянулся. Оберфюрер улыбался:

– Отличные щенки, доберманы. Я даже думаю, не взять ли одного… – сняв шинель, начальник отряхнул фуражку: «Что у нас?».

Оберфюрер читал мелкий почерк адъютанта, рядом с первой строкой в списке. Лориц хмыкнул:

– Утверждает, что брат его по ошибке попал в лагерь. Их послушать, они все здесь по ошибке оказались. У нас нет французов… – Кёгель согласился:

– Никак нет, герр оберфюрер. Евреи, немцы, предатели Германии, австрийцы, чехи появились. А французов нет… – впрочем, среди двадцати тысяч заключенных, сложно было за всеми уследить:

– Может быть, уголовник… – Кёгель задумался, – но вряд ли. Он бы не стал сидеть в Германии, потребовал бы экстрадиции домой. Или он здесь по чужим документам…

– Зови, – оберфюрер прошел в большой, теплый кабинет, с официальными портретами Гитлера и Гиммлера, над столом, с нацистским флагом, в углу. Он пригладил редкие волосы на лысине. Кёгель, по телефону, заказал из буфета две чашки кофе и печенье. Адъютант попросил принести кофе и для него. Второй звонок он сделал на пост охраны, у главных ворот лагеря. Кёгель велел привести в комендатуру герра Александра Мальро.

В детстве Констанца любила сладости. За месяц до Рождества тетя Юджиния начинала вымачивать в бренди сушеную вишню, с изюмом. На большой, подвальной кухне особняка Кроу упоительно пахло цедрой и ванилью. Дети собирались вокруг стола, передавая друг другу деревянную ложку. Каждый должен был помешать тесто для рождественского пудинга, и загадать желание. Констанца всегда улыбалась: «Я в приметы не верю». Желание девочка, все равно, загадывала. Обычно она думала о какой-нибудь математической задаче. Констанца принималась за ее решение на следующий день после Рождества, и все сходилось.

В пудинг, и в рождественский торт запекали серебряные монетки. Торт делали в шотландской манере, пропитывая тесто отличным виски с островов, украшая глазурь миндалем. Покойная жена его светлости родилась в Шотландии, ее семья и семья нынешней королевы дружили. Леди Элизабет научила тетю Юджинию тамошним рецептам. Констанца заранее рассчитывала, в тетрадке, каким должен быть рисунок. Она сама занималась тортом. Девочка выкладывала из орешков спирали, конусы, пирамиды и кубы.

Рождество они отмечали вместе. Дядя Джованни с Лаурой приносили миланский кекс, панеттоне. Тетя Юджиния готовила шоколадное полено и русские пряники. На елке блестели игрушки, сверкала глазурь, гудел огонь в камине. Дядя Джон брал гитару:

– I saw three ships come sailing in, On Christmas day, on Christmas day, I saw three ships come sailing in, On Christmas day in the morning…

Дети подпевали, его светлость подмигивал: «Хотите ваш любимый гимн?»

– Silent night, holy night All is calm, all is bright…

Пахло хвоей, вином, переливались бронзовые гирлянды на елке.

– Это немецкая песня, – вспомнила Констанца.

Тетя Юджиния пекла торт с финиками и патокой, с ванильным кремом, или американский ореховый десерт, по рецепту бабушки Марты. Летом, в Банбери, дети собирали ревень. На ужин каждый получал кусок пирога. Констанца почувствовала свежий, сладкий вкус:

– Словно марсала. Я должна была догадаться, должна… – Этторе рассказывал, что на Сицилии, в Рождество, каждая семья ставит у дома маленький вертеп. Девочкой Констанца ходила, с Лаурой и Тони, в Бромптонскую ораторию. В соломенном хлеву, среди зажженных свечей, они гладили маленького ослика. Квохтали куры, младенец Иисус лежал в разукрашенной колыбели.

– Это кукла! – сердитым шепотом сказала Констанца: «Тони, это кукла!»

Лаура рассмеялась:

– Не будут сюда класть новорожденного ребенка. Здесь холодно… – девочки были в кашемировых пальто и капорах:

– Побежали, – велела Лаура, – монахини сладости раздают.

В освещенном нефе собора пахло ладаном. Детская ладошка сжимала скользкий, шелковый мешочек с печеньем и конфетами, с засахаренным миндалем.

– Нам пять лет было с Тони… – шоколадный торт стоял перед ней на картонной тарелке, – а Лауре десять. Она в школу ходила. Когда мне десять лет исполнилось, я сладости разлюбила. Начала у дяди сигареты таскать. Интересно, кто у Тони родился, мальчик, или девочка… – спокойно отодвинув тарелку, она взяла пачку хороших, американских сигарет. Спичек ей не давали, зажигалки тоже. Констанца не спорила. Она вообще, большую часть времени молчала.

Она очнулась в транспортном самолете. Гудели моторы, голова болела. Констанца лежала на койке, укрытая шерстяным одеялом. Она попыталась приподняться:

– Что случилось? Я помню, мы пили марсалу, задремали у меня в каюте… Где Этторе? – Констанцу удерживали ремни безопасности. Она подумала, что паром потерпел крушение, и пассажиров эвакуируют самолетами на сушу:

– Бабушка Марта погибла на «Титанике». Тогда авиация еще не была развита. Впрочем, «Титаник» затонул в середине Атлантики, а мы близко от берега. Но где Этторе, что с ним? – в свете тусклой лампочки она увидела наглухо задраенную, железную дверь. В отсеке самолета она была одна. Констанца попыталась открыть замок:

– У меня даже шпилек нет. Медальон на шее… – она положила руку на знакомое, теплое золото, – и часы… – Констанца носила простые, стальные швейцарские часы, на потрепанном, кожаном ремешке. Она могла дотянуться до запястья пальцами. Констанца медленно ковырялась колышком в замке ремня:

– А если меня привязали для моей безопасности? Если я ранена… – кроме головы, у нее ничего не болело:

– Похмелье… – невольно, улыбнулась Констанца, – сколько раз я его у Тони видела. Этанол распадается в печени, превращаясь в уксусную кислоту, организм обезвоживается. Но мы немного выпили… -Констанца поднялась, пошатываясь, накинув на плечи одеяло. Она застучала в дверь: «Кто-нибудь? Помогите, я пришла в себя!». Вокруг царила тишина, до нее доносился шум двигателя. Констанца осмотрела серые, холодные стены, раскладную койку, ощупала одеяло. Девушка не нашла ничего, указывающего, на происхождение самолета. Машина вильнула, пол затрясло, лампочка замигала. У нее заложило уши: «Снижаемся, идем на посадку». Дверь в отсек, медленно, открылась.

Макс не отводил взгляда от ее тонких, костлявых пальцев. Фрейлейн Кроу аккуратно разминала сигарету. Он, предупредительно, щелкнул зажигалкой. За комнатой и ванной следили круглыми сутками. Здесь не держали ни одного предмета, который можно было бы хоть как-то, обратить против себя. Штурмбанфюрер сказал ей, что принесет письменные принадлежности, когда фрейлейн Кроу согласится работать на благо рейха.

Глаза цвета жженого сахара внимательно осмотрели его, с ног до головы. Фрейлейн Кроу отчеканила:

– Никогда подобного не случится. Я вам говорила, и повторяю еще раз. Я гражданка Великобритании, вы удерживаете меня насильно. Я требую вызвать сюда консула моей страны, и сообщить мне, что с мистером Майорана, – замолчав, она отвернулась.

Макс ей не представлялся, а девушка его именем не интересовалась. Кофе ей приносили охранники, в картонном стаканчике, и на такой же посуде подавали еду. Готовили для блока Х в офицерской столовой. Охранники, по звонку, подавали фрейлейн Кроу зажигалку. Макс привез монографии по физике и математике, материалы работ группы Гейзенберга и Отто Гана. Фрейлейн Кроу, за полгода, ничем не поинтересовалась. Книги, она, правда, читала. Тома просматривали на предмет пометок, но ничего не нашли. Комнату и ванную обыскивали, каждый день. Проверяли и саму фрейлейн Кроу. В блоке Х, кроме нее, содержалось еще несколько женщин. Макс выписал из Берлина надежных работниц, с опытом службы в тюрьмах. Он внимательно следил за кадрами наблюдения из ее комнаты. Макс избегал называть помещения камерами.

– Здесь не барак, – говорил он сотрудникам, – не концентрационный лагерь. Это просто… – штурмбанфюрер щелкал пальцами, – временная мера. Для их удобства… – он кивал в коридор: «Тишина, покой, время для научной деятельности… – некоторые камеры пустовали. Людей, давших согласие работать на рейх, увозили в особые лаборатории. Однако Майорана, как и фрейлейн Кроу, упрямился. Макс не ходил к итальянцу, с ним работали коллеги. Штурмбанфюреру было неприятно думать, что Майорана и фрейлейн Кроу, могли не дождаться официальной церемонии брака.

Рейхсфюрер Гиммлер обещал, что свидетельство почетной арийки, для фрейлейн Кроу, подготовят на днях. Бумагу, фельдсвязью, пересылали в Дахау. Макс, невольно, вздохнул:

– Может быть, тогда фрейлейн сменит гнев на милость… – он посмотрел на бледные щеки девушки. Заключенным, согласившимся работать на рейх, предоставляли прогулки. Паек здесь полагался отличный, офицерский, с колбасами, и вином. Фрейлейн Кроу почти ничего не трогала. Ковыряя картонной вилкой в тарелке, она съедала бутерброд, и грызла яблоко. Хлопковая блузка не поднималась на плоской груди. Она сидела, закинув ногу на ногу. Туфли она носила черные, школьные, с перепонкой. Фрейлейн Кроу обхватила острое колено пальцами. Макс представил, как он снимает серые, простые чулки:

– Даже если я буду не первым, – твердо сказал себе штурмбанфюрер, – она выбросит из головы Майорану, обещаю. Она станет моей женой, графиней фон Рабе, начнет работать в группе Отто Гана… – напечатанные на машинке листы лежали в центре стола.

Констанце не надо было просматривать материалы. Она отлично знала, что группа Гана близка к расщеплению атомного ядра. Она кинула взгляд на верхнюю страницу:

– Пальцем не пошевелю. Нельзя предавать свои убеждения, что бы ни случилось… – в картонном стаканчике дымился кофе, она затягивалась сигаретой:

– Я требую вызвать сюда британского консула, – монотонно сказал Констанца, – требую встречи с мистером Майорана, требую, чтобы нас немедленно отпустили. Вы совершаете уголовное преступление, и пойдете под суд… – она вскинула глаза цвета жженого сахара.

Констанца привыкла к его лицу. Сначала он пытался заговорить с ней по-английски. Девушка, холодно, отрезала:

– Не утруждайтесь. Я владею немецким языком.

Констанца слышала его берлинский акцент:

– Как у Лео, Силарда. Хорошо, что Лео в Америке. И Ферми, наверное, в Стокгольме… – церемония вручения нобелевских премий проходила в начале декабря. У Констанцы не было календаря, но девушке он и не требовался. Она знала, что сегодня седьмое число. Констанца помнила день, когда они сели на паром. Остальное оказалось просто. Ей нечем было делать отметки, но Констанца пользовалась памятью. Она, отчего-то, подумала:

– У меня здесь даже цикл не сбился. Здоровый организм. Через две недели все начнется, перед Рождеством.

Она запомнила наизусть записи группы Отто Гана. Констанца могла бы воспроизвести заметки на бумаге, с формулами:

– Но я такого не буду делать, разумеется, – девушка, молча, курила, – если, то есть когда, вернусь домой. Подобное противоречит научной этике.

Мужчина пристально смотрел на нее, голубыми глазами. Хорошо подстриженные, светлые волосы играли золотом. Он был высокий, выше шести футов, изящный, но Констанца поняла, что он спортсмен. Замшевую, пахнущую морозом куртку, он кинул на спинку стула. Мебель здесь привинтили к полу.

– Погода отменная… – к торту она не прикоснулась, как и ко всем сладостям, что Макс ей приносил. Подарки съедали охранники:

– Мы могли бы прогуляться, фрейлейн Кроу, съездить на ужин, выпить шампанского… – Констанца давно поняла, где она находится. Вспомнив карту, она рассчитала время полета из Неаполя или Палермо, и прибавила время переезда на машине. Черный лимузин подогнали в ангар, где стоял самолет. Ее охранники тоже говорили с берлинским акцентом, но, когда Констанцу, с одеялом на голове, в наручниках, сажали в машину, она прислушалась. На аэродроме язык звучал по-другому. Ее привезли в Баварию, в Дахау.

Констанца ждала, пока мужчина закончит распространяться о шампанском. Она отпила хорошего кофе:

– Вас осудят, – продолжила Констанца, – и приговорят к расстрелу, или повешению. Я с удовольствием посещу вашу казнь… – Макс, увидел, опасный огонек в безмятежных глазах:

– У нее нет оружия, головой отвечаю. Однако она физик, инженер, она могла… – картонная тарелочка полетела через комнату. Дернув головой, он медленно стер с лица растекшуюся глазурь. Абрикосовый джем падал на кашемировый свитер, куски бисквита валялись на каменном полу. Констанца потушила сигарету. Девушка нарочито тщательно вытерла пальцы бумажной салфеткой:

– Убирайтесь, и в следующий раз привезите мне консула.

Посмотрев на ее коротко стриженый, рыжий затылок, Максимилиан подавил ругательство.

Рав Горовиц приехал в Мюнхен из Австрии, третьего дня.

В вагоне пригородного поезда, идущего в Дахау, Аарон смотрел на заснеженные поля. Ханука начиналась на следующей неделе. Впервые, за двадцать восемь лет, Аарон отмечал праздник один, без общины, и семьи. В Братиславе он в синагогу не пошел. Вместо этого, посетив парикмахерскую, он сбрил бороду. Заглянув в немецкое консульство, месье Мальро объяснил, что хочет провести Рождество в Австрии. Германия привечала туристов. Чиновник поставил визу за пять минут: «Вена и Зальцбург удивительно красивы зимой, герр Мальро».

В столице Австрии, вернее, рейхсгау Остмарк, рав Горовиц оказался за два часа до начала шабата. В номере скромного пансиона, у вокзала Вестбанхоф, Аарон зажег свечи. На исходе шабата он уезжал, в Зальцбург, а оттуда, в Мюнхен. Тору сюда брать было нельзя. Аарон сидел при свечах, вспоминая недельную главу. Вокзал украшали нацистские флаги, в репродукторе гремел «Хорст Вессель». Над стойкой портье, в пансионе, красовался портрет Гитлера.

Всю субботу он гулял по городу, пешком. Здание городской синагоги было закрыто, двери заколочены. Синагогу строили в царствование императора Иосифа Второго, в начале прошлого века. Согласно указу монарха, только католические церкви могли возводиться отдельно от других домов, с украшенными фасадами. Синагога не отличалась от особняков по соседству. Аарон засунул руки в карманы пальто:

– Они не тронули синагогу только из-за опасности пожара. Если бы они подожгли здание, огонь бы мог перекинуться на другие дома. Все более поздние синагоги они разрушили… – обгоревшие развалины затянули холстом со свастиками. Рав Горовиц не имел права искать евреев, ни здесь, ни в Зальцбурге, ни в Мюнхене. Он стоял, ежась под зимним, острым ветерком, напротив забитых досками дверей синагоги. Хозяин кондитерской, на углу, прислонился к косяку двери, покуривая сигарету, внимательно смотря на Аарона. Развернувшись, рав Горовиц пошел дальше.

В Зальцбурге, на Лассерштрассе, от городской синагоги остались только руины. Аарон провел в городе три часа, ожидая поезда в Германию. В привокзальном кафе бюст Моцарта драпировали нацистские флаги. Наверху красовался плакат: «Зальцбург, родина истинно арийского композитора». Он взял чашку черного кофе и бутерброд с сыром. Аарон, обычно, избегал нееврейских ресторанов. Он горько напомнил себе, что кошерные заведения в Германии можно было пересчитать по пальцам.

– И в Австрии тоже… – он просматривал газету. Аарон хотел найти герра Майера и привезти его в Прагу. Он заставлял себя не думать о Кларе:

– Он меня не любит… – рав Горовиц отхлебнул крепкий, горький кофе, – никогда не любила. Просто удостоверься, что они в безопасности. Постарайся спасти, из Праги, как можно больше евреев… – в Чехии, Аарон занимался привычной работой. Он принимал людей, записывал сведения об американских родственниках, связывался с «Джойнтом», в Нью-Йорке. Аарон, иногда, думал о пропавшем в Польше дяде Натане:

– Может быть, добраться туда, поискать дядю. Но где? Я был в Варшаве, правда, недолго. Не успел в архивах общины посидеть… – два дня в столице Польши Аарон провел в кабинете, с другими раввинами, на переговорах с правительством.

На пустынной улице слышались гудки поездов:

– Гитлер и Сталин могут поделить Польшу… – Аарон, медленно, свернул газету, – в стране миллион евреев. Как мы их вывезем? Или тех, кто остался здесь, в Германии, в Австрии? Муссолини осенью подписал указы, похожие на нюрнбергские законы. Он запретил евреям преподавать, занимать государственные посты, служить в армии. Запретил смешанные браки… – в Берлине, кто-то из раввинов, горько сказал:

– Мы всегда были против смешанных браков. Но не подобной ценой… – расплатившись, Аарон сунул газету в карман:

– Из Италии, кажется, тоже придется людей вывозить. Но куда? В Израиль ближе… – встреча с кузеном Авраамом не прошла зря. Аарон тоже стал называть Палестину Израилем.

Перед отъездом из Праги рав Горовиц отправил письма отцу и сестре, извещая, что с ним все в порядке:

– А если не будет в порядке… – от Зальцбурга до Мюнхена поезд шел всего час, Аарон рассеянно перелистывал нацистский журнал, – то семья узнает, рано или поздно… -Аарон выпрямился:

– Иностранцы не посещали Дахау, и вообще концентрационные лагеря. Ни журналисты, ни Красный Крест. Никто не знает, что в них происходит. Тем более, никто из евреев… – синагогу в Мюнхене тоже сожгли. Аарон прошел мимо развалин, на Якобплац.

Остановившись в дешевой гостинице, он поехал в Дахау. На привокзальной площади городка, шофер такси, ничуть не удивился, услышав просьбу Аарона. Он включил счетчик: «Приемный день завтра, но вы должны заранее записаться, у охраны».

Рав Горовиц понял, что он далеко не первый пассажир, просящий отвезти его в концентрационный лагерь.

В помещении охраны он достал свой паспорт и документы несуществующего Луи Мальро. Герр Александр Мальро не стал скрывать, что его брат был коммунистом, и поехал в Прагу, на заседание какого-то комитета. Младший герр Мальро повел рукой:

– Поймите, я не интересуюсь политикой. Я ученый, преподаватель. Но Луи мой единственный брат… – темные, искренние глаза, взглянули прямо на эсэсовца, принимавшего посетителей.

Мебель в кабинете стояла хорошая, ореха и дуба, приятно пахло кофе. Гитлер на портрете ласково смотрел на рава Горовица. Фюрера изобразили в простом, сером кителе, с одним Железным Крестом. Гитлер напоминал школьного учителя.

Эсэсовец внимательно просмотрел бумаги:

– Вы отлично говорите по-немецки. Вижу, вы из Страсбурга… – он поднял глаза на Аарона:

– У вас есть немецкая кровь? Вы можете получить гражданство рейха, по праву рождения… – Аарон появился на свет за четыре года до начала войны. Страсбург, как и весь Эльзас, тогда еще принадлежал Германии. Рав Горовиц успокоил себя:

– Ничего страшного. У Луи, то есть Людвига, французский паспорт, как и у меня. Они не станут насильно отбирать у нас документы, превращать в подданных рейха… – герр Мальро развел руками:

– Вряд ли мы имеем отношение к немцам. Мой покойный отец служил во французской армии. И мы католики… – немец усмехнулся:

– У нас тоже много католиков, герр Мальро. Приходите завтра, – он поднялся, – оберфюрер Лориц начинает прием в одиннадцать утра.

Вернувшись в Мюнхен, Аарон купил билет в Пинакотеку. Он бродил по большим, гулким залам: «Меиру бы здесь понравилось. Он любит искусство… – рав Горовиц остановился у «Жертвоприношения Исаака» Рембрандта.

– Авраам верил, – упрямо сказал себе рав Горовиц, – верил, что Господь не допустит смерти его единственного сына. Верил, и занес руку с ножом. Надо верить, что Бог позаботится о нас. И самим действовать, конечно… – сидя в большом кабинете коменданта лагеря, Аарон понял, что Дахау он не видел.

– И не увижу… – Аарон бросил быстрый взгляд в окно, – посетителей они в бараки не пускают. А здесь все, как на картинке. Обыкновенная военная часть. Только ограда с колючей проволокой и везде знаки: «Проезд запрещен, опасная зона».

Тот самый шофер, высадив Аарона у главных ворот, пожелал ему удачи.

Выслушав историю о пропавшем брате, оберфюрер Лориц повертел справку из синагоги на Виноградах. Лицо коменданта брезгливо исказилось. Аарон вздохнул:

– Мне сказали, что Майер тоже был коммунистом. Наверняка, Луи, взял его документы, согласился выполнить миссию. Они следуют партийной дисциплине… – голос герра Мальро дышал презрением:

– Поймите меня, генерал, Луи мой единственный брат… – Лориц, вообще-то, был полковником, но не стал поправлять француза. Посетитель ему понравился. Оберфюрер любил вежливых людей. Месье Мальро отлично говорил на немецком языке:

– Образованный человек, – подумал комендант, – жаль его. Он не виноват, что брат у него коммунист.

Лориц вспомнил имя Майера. Заключенный значился в списке, поданном на утверждение из медицинского блока. Майера отобрали для программы научных исследований. Список обсуждали сегодня, на послеобеденном совещании. Комендант посмотрел на взволнованное, бледное лицо герра Мальро:

– Взял отпуск, брата ищет. Объяснил, что Дахау выбрал потому, что слышал о лагере. Ладно… – комендант снял трубку.

Гость пил кофе. Печенье было вкусным. Лориц, невольно, улыбнулся:

– Отличный рецепт. У ребят на кухне начинает что-то получаться. Я позбочусь, чтобы они уехали отсюда настоящими мастерами… – Лориц хотел обдумать меню рождественского обеда, для офицеров, остававшихся на дежурство, в праздники.

Он закрыл телефонную трубку ладонью:

– Ешьте печенье. Наш, баварский рецепт. Я приглашу офицера. Он разберется с вашей просьбой… – герр Мальро подался вперед:

– Спасибо, большое спасибо… – комендант поднял ладонь: «Я все понимаю, семья есть семья».

– Найдите, пожалуйста, доктора фон Рабе, – попросил он адъютанта.

Снежинки таяли на кованых воротах, на четких буквах: «Arbeit Macht Frei».

Утром, на перекличке, распогодилось, воробьи купались в лужах. На вымощенном камнем плацу было почти тепло. В августе заключенные закончили возводить новые здания. Теперь лагерь вмещал двадцать тысяч человек. Товарищ из Гамбурга, сосед Людвига по нарам, сидел в Дахау четыре года. По его словам, сначала здесь не содержали и пяти тысяч. Ходили слухи, что скоро СС разделит бараки. Пока евреев держали с остальными заключенными, как и арестованных священников. Узники шептались, что их переведут в особое помещение.

В Дахау присылали католических прелатов, из Германии, Австрии, и оккупированных Судет. Привозили и протестантских пасторов.

На поверке, слушая щебет воробьев, Людвиг вспоминал герра Рейнера, пожилого, почти неграмотного фермера. Рейнер умер летом, в конце строительства:

– Он радовался, что жена его с Иисусом, – думал Людвиг, – она в тюрьме скончалась. Рейнеру с ней попрощаться дали… – фермер не был пастором, но Библию знал наизусть. Старик выучил Писание от священника и родителей. Мессы здесь не служили, но по воскресеньям заключенные не работали. Пасторы ухитрялись собирать людей, и говорить о Священном Писании. Рейнер жил в бараке рядом с Людвигом:

– Он о мальчике беспокоился… – воробьи отряхивались на краю лужи, топорщили перья, вспархивали в небо, – о Пауле. Герр Рейнер с женой его приютили. Он сирота, не похож на других детей… – в лагере отлично знали о программе эвтаназии душевнобольных. Многих священников арестовали за выступления в церквях, осуждавшие политику Гитлера.

Сюда доставляли, как их называли эсэсовцы, асоциальные элементы, носившие на лагерной форме черный треугольник. Многие до бараков просто не добирались. После начального осмотра их уводили в новый медицинский блок, а оттуда никто не возвращался.

Отведя глаза от птиц, Людвиг сразу наткнулся взгялядом на черный дым, из трубы крематория. Основной лагерь обнесли электрифицированной оградой, по верху пустили колючую проволоку. За ней стояла каменная, серая стена. Они подозревали, что с дороги ничего видно не было. Между оградой и стеной проходил ров, заполненный водой. Перед оградой лежала мертвая зона, где прогуливались эсэсовцы с овчарками. По заключенным, оказывавшимся рядом, стреляли.

Над плацем летели легкие, белые облака.

Людвиг не верил в Бога. Он стал атеистом в гимназии. В Дахау, многие заключенные, начинали молиться. Людвиг такого не делал. Он просто ухаживал за ослабевшими товарищами. Людвиг отдавал герру Рейнеру почти весь свой паек. В гессенской тюрьме, где фермера держали в подвальной камере, у него начался туберкулез.

– Он был сильным человеком… – на дым крематория смотреть не хотелось, разглядывать птиц в небе было слишком больно, – сам на ферме управлялся. Рейнеру седьмой десяток шел. А мне тридцать четыре… – весной началось строительство новых зданий. Оберштурмбанфюрер из хозяйственного управления СС, приехавший надзирать за расширением лагеря, на поверке выкрикнул: «Инженеры, техники, чертежники, два шага вперед!»

Людвиг не двигался. Ему была противна мысль о том, что можно участвовать в подобном. Две недели назад так же искали врачей. В лагерных формулярах заключенных указывали профессию, но многие, при аресте, не признавались даже в своем имени. У Людвига изъяли его чешский паспорт, а больше он ничего не сказал. В Лейпциге местное гестапо пыталось выбить из него сведения о коммунистическом подполье, в Германии, но Людвиг молчал. Он только заметил, что, вообще-то, является иностранным гражданином.

Гестаповец разорвал документы:

– Ты родился в Судетах, ты немец. То есть предатель Германии. Судеты, территория рейха. Ты будешь отбывать наказание, как и остальные социалисты и коммунисты… – посмотрев на клочки бумаги, Людвиг ничего не ответил. Он надеялся, что Кларе сообщат об аресте. Кое-кто из товарищей успел покинуть Лейпциг до того, как гестапо, пользуясь доносами, начало прочесывать скромные пансионы на окраинах города. Клару бы предупредили.

Людвиг не позволял себе думать о семье. Ночами, многие на нарах, тихо плакали, отворачиваясь к стене. Людвиг не вспоминал жену и дочь, такое было ни к чему. Он только просил, чтобы Клара и Адель успели выбраться из Праги. Все понимали, что Гитлер не оставит Чехию в покое. С тамошними евреями должно было случиться то же самое, что и в Германии и нынешнем Остмарке.

Врачей выкликал доктор фон Рабе, высокий, с коротко стрижеными, почти белыми волосами, голубоглазый, в новой, с иголочки, форме оберштурмфюрера.

Между собой, заключенные называли его Ангелом Смерти. Он приходил на перекличку с огромной, ухоженной овчаркой, Тором. Собака рвалась с поводка, рыча на заключенных. Пес садился рядом с доктором фон Рабе, обнажая острые клыки. Янтарные глаза пристально следили за первым рядом шеренги. Тор, в прыжке, валил людей, прижимая их к земле. Фон Рабе смеялся, офицеры аплодировали. Овчарка получала особое печенье, с лагерной кухни. На плацу, с десяток человек сделало шаг вперед. Людвиг вздохнул:

– Они приносили клятву, и выполняют свой долг. В госпитале лечат больных. Но ведь они будут и умерщвлять умственно отсталых людей… – работавшие в медицинском блоке, капо, надзиравшие за бараками, люди, обслуживающие крематорий, получали особую пайку. В капо отбирали уголовников, баварцев. Большинство издевалось над заключенными коммунистами, и, особенно, евреями. Они носили зеленый треугольник. У самого Людвига знак был красным.

Вечером он посоветовался с товарищами.

Здесь был маленький комитет, не больше семи человек. Кое-кого увозили в другие лагеря. Заключенные передавали весточки тем, кто сидел в Бухенвальде, или тюрьме Моабит. В Берлине, по слухам, держали главу коммунистов Германии, Тельмана. Людвига убедили пойти к новоприбывшему оберштурмбанфюреру. На стройке полагался больший паек, чем на заводе вооружений. Людвиг стал делиться дополнительной порцией с больными людьми, в бараке.

Убирая снег с плаца, он думал о смерти герра Рейнера. Старик скончался в конце лета, в жаркий, солнечный день. Из соседнего барака пришел пастор. Они сидели, на нарах, держа Рейнера за руку. Бледное лицо было бесстрастным, закрытые глаза запали. За распахнутым окном пели птицы. На деревянном полу, лежала солнечная дорожка. Пастор перекрестил старика, Людвиг, наклонившись, услышал шепот:

– Господи, позаботься о рабах Твоих… – дернувшись, Рейнер затих. Пастор вздохнул: «Хотел бы и я так умереть, герр Майер… – он коснулся морщинистых век, – без ненависти, без озлобления…»

– Иногда надо ненавидеть, – отрезал Людвиг:

– Германию изменит всеобщее восстание. Люди возьмут в руки оружие… – священник прервал его:

– Вы оглядитесь вокруг. Люди, в форме, они тоже немцы. Они ходят в церковь, обедают с женами, играют с детьми… – пастор покачал головой: «Германия больна, ее надо лечить. Ненависть нас не спасет».

Ничего не ответив, Людвиг осторожно укрыл тело одеялом. Герр Рейнер умер до раздачи вечернего пайка. В последние дни, старика не заставляли вставать с нар. Капо барака был уголовник из Мюнхена, сутенер и мошенник. Даже в полосатой, холщовой лагерной куртке он умудрялся выглядеть щеголевато. В отличие от других капо, он был довольно мягким человеком, недоучившимся студентом, и на многое закрывал глаза. Капо любил делиться подробностями своей, как он ее называл, вольной жизни. Он вспоминал о большой карточной игре, девочках, которых он поставлял адвокатам и промышленникам, и отдыхе на альпийских курортах. Людвиг надеялся, что капо не станет интересоваться умирающим стариком. Была даже возможность получить утреннюю пайку, но больше рисковать они не хотели.

Когда Людвиг стал заведовать чертежной мастерской, ему, по ходатайству эсэсовца, управлявшего строительством, вернули пенсне. Он в подробностях рассмотрел лица охранников, таких же людей, как и он сам. Людвиг старался не думать об эсэсовцах, но в его голове, все время, звучали слова пастора: «Германия больна».

– Больна… – он орудовал метлой, – но, кроме лекарств, есть и хирурги. Нельзя бесконечно обманывать народ. Немцы, рано или поздно, придут в себя. Восстание их встряхнет… – они понимали, что на вооруженное выступление надеяться бесполезно. Почти все левые активисты сидели в лагерях:

На заседании комитета, Людвиг заметил:

– Гитлер начнет войну, и еще пожалеет. Запад сильнее Германии, они вмешаются. Никто не позволит нацистам свободно маршировать по Европе… – вспомнив мюнхенский сговор, он замолчал.

Пенсне, после работы, полагалось сдавать, но Людвиг понял, что об его очках просто забыли. Такое случалось в лагере. Людвиг ожидал окрика, но эсэсовцы проходили мимо. В пенсне имелось стекло. Людвиг не думал о самоубийстве. Стекло могло понадобиться для восстания, если бы оно случилсь.

Пастор подметал камни рядом. Он, внезапно, нагнулся:

– Герр Людвиг, я думал, что мы елки не увидим… – священник взял маленькую веточку:

– Должно быть, птица принесла, или у кого-то выпало… – он мотнул головой в сторону каменного здания охраны: «Они елку ставят».

Людвиг вдохнул свежий запах хвои.

Он был атеистом, Клара еврейкой, но дерево они все равно наряжали. Адель копошилась, развешивая шары, путаясь в гирляндах. Дочь вставала на цыпочки:

– Папа, хочу на ручки, хочу звезду… – от распущенных, темных, мягких волос пахло сладостями. С кухни доносился аромат ванили. Клара пекла печенье, строила пряничный домик, расписывая стены глазурью. Адель обнимала его теплыми ручками за шею. Девочка восторженно вздыхала:

– Звезда, папа… – они вместе пристраивали украшение на елку. Клара звала: «Кто мне поможет с домиком?»

– Сейчас придем… – дочь смеялась, Людвиг нес ее на кухню.

Сняв пенсне, он вытер глаза:

– Ветер, святой отец. С утра тепло было, а теперь погода испортилась… – сеял мелкий, колючий снежок.

Отто фон Рабе стоял на пороге поста охраны, накинув на плечи шинель. Присмотревшись, он узнал среди заключенных, убиравших плац, Майера. Коммунист был в списке тех, кого переводили в барак медицинского блока. Судя по всем анализам и осмотрам у него, до сих пор, сохранилось отменное здоровье. Врачей не интересовал слабый подопытный материал. У Отто еще имелись на Майера кое-какие, личные планы. После экспериментов в барокамере и ледяной ванне, никто бы не удивился консультации, которую хотел провести Отто. Голубые глаза, внимательно, следили, за темноволосой головой в полосатой, лагерной шапке. Заключенные носили бесформенные, грубые, зимние куртки, разбитую обувь. Подул острый ветерок.

Отто узнал человека, заявлявшего, что он брат месье Луи Мальро. Фон Рабе не поверил ни одному его слову, но ничего не сказал. Неизвестный сбрил бороду, став еще красивее. Отто велел себе не смотреть в темные, большие, в длинных ресницах глаза. Он обещал отыскать старшего брата месье Мальро:

– Мы не пускаем посторонних на территорию… – развел руками Отто, – правила безопасности… – незнакомец, представившийся месье Александром, кивнул: «Конечно, я понимаю».

Отто уверил оберфюрера Лорица, что он обо всем позаботится. В коридоре комендатуры он остановился:

– Я вас приглашаю на кофе, месье Мальро. Пойдемте в мои комнаты. Я отлучусь по делам, и сразу вернусь. Мы поговорим о вашем брате… – месье Александр улыбнулся:

– Большое спасибо, герр оберштурмфюрер… – Отто коснулся его руки, едва не вздрогнув: «Вы гражданский человек, месье Мальро. Можно без чинов…»

С Майером все было в порядке:

– Пусть отправляется на все четыре стороны… – Отто заставил руки не трястись, – Мальро, или как его зовут на самом деле, согласится. Он, наверняка, тоже коммунист. У него поддельные документы. Он еще и еврей. Я видел его семью, в Амстердаме, в кино. Девушка с ними была, Элиза де ла Марк… – Отто вспомнил голубые глаза и темную бороду доктора Кардозо:

– Они похожи, с Мальро… – фон Рабе не мог больше сдерживаться. Развернувшись, он широким шагом пошел в свой коттедж, где его ждал месье Александр Мальро.

Доктор фон Рабе украсил стену гостиной семейными фотографиями.

В Берлине, Аарон услышал от Генриха о его братьях. Опасности не существовало, оберштурмфюрер никогда в жизни не встречал рава Горовица.

Аарон сидел в большом, уютном кресле, покуривая сигарету. Отто фон Рабе поставил перед ним пепельницу мейсенского фарфора, с пастушками и овечками:

– Я врач, я не курю. Табак это яд… – Аарон убрал пачку. Доктор замахал рукой:

– Что вы, что вы, герр Мальро! Вы мой гость, чувствуйте себя, как дома. Я держу пепельницу для коллег. Мы устраиваем вечеринки, жизнь здесь скучная… – за окном гостиной, в маленьком, заснеженном саду, стоял снеговик. Отто улыбнулся:

– Офицеров часто навещают их малыши, жены. Фюрер заботится о своих солдатах.

Рассматривая снимки в серебряных рамках, Аарон старался не думать о холодных, голубых глазах, о большой, влажной руке, коснувшейся его ладони. У Отто фон Рабе были ледяные пальцы. Пахло в коттедже, словно в госпитале, растворами для дезинфекции. Все фотографии висели под прямым углом. Квадратный ковер на половицах, тоже лежал ровно. На низком, кофейном столике не было ни единой пылинки. В хрустальной вазочке красовались орехи:

– Они очень полезны, – заметил доктор, – не зря примитивные племена ими питались. Сахар, белая мука, герр Мальро, это яды. Я пропагандирую здоровую диету наших арийских предков. Дичь, лесные ягоды, рыбу, орехи… – доктор фон Рабе охотился, в углу гостиной стояло чучело глухаря. Усадив Аарона в кресло, он подвинул стопку иллюстрированных журналов:

– Я скоро вернусь, мы выпьем кофе. То есть вы. Я не употребляю алкоголя и кофеина… – журналы издавали общества «Аненербе» и «Лебенсборн». Отто ушел. Аарон брезгливо, убрал яркие издания. Рав Горовиц успел заметить, что они сложены строго по датам.

Ему хотелось бежать отсюда подальше, но Аарон осадил себя:

– Не смей! Ты здесь ради дела. Фон Рабе приведет герра Майера. В комендатуре оформят его папку, мы уедем отсюда… – во французском паспорте Луи Майера немецкой визы не имелось, но это не стало бы препятствием. Граница между рейхсгау Остмарк и Словакией не охранялась. Из Братиславы до Вены шел пригородный поезд. Документов никто не проверял.

– Словакия флиртует с нацистами… – он поднялся, взглянув на верхний журнал. Доктор фон Рабе улыбался с обложки, в форме СС, в накинутом на плечи белом халате:

– Исконная плодовитость арийских женщин и пути ее развития, – прочел Аарон. Он сжал зубы, чтобы не выругаться. Рав Горовиц разглядывал групповое фото на мраморных ступенях виллы фон Рабе в Берлине. Геринга и Геббельса он узнал по парадным портретам. Аарон не зря два года провел в Германии. Отто обнимал за плечи старшего брата. О Максимилиане фон Рабе рав Горовиц слышал и от кузена Мишеля, и от Меира.

– Мелкий воришка… – поморщился Аарон, смотря в красивое, надменное лицо эсэсовца. Макс носил штатское, как и все остальные на снимке, кроме Отто и Геринга.

Внизу фото он увидел надпись: «Поздравляем с новым званием!». Генрих, стоял рядом с Эммой, держа на поводке овчарку. Аарон подумал:

– Хорошенькая девочка. Она не похожа на Макса… – глава семейства, граф Теодор, улыбался:

– И на отца эта Эмма не похожа… – Аарон вздохнул:

– Я бы не смог, конечно. Питер, Генрих, работают в самом сердце нацистской Германии, каждый день, рискуя жизнью. И Меир тоже… – Аарон не говорил отцу, чем занимается Меир. Он подозревал, что доктор Горовиц, до сих пор, считает Меира сотрудником Федерального Бюро Расследований:

– Они все еще очень молоды… – Аарон перевел глаза на снимок доктора фон Рабе в медицинском кабинете, в белом халате. Врач положил руку на плечо человеку в больничной одежде:

– Клиника Хадамар, – прочел Аарон, – юбилейная стерилизация. Пять сотен операций… – Аарона затошнило. Он подышал, рассматривая карту Индии и Гималаев. Рав Горовиц проследил за отмеченным маршрутом:

– Из Калькутты на север, в Лхасу. Кузина Тесса часто бывает в тамошних монастырях. Она постригалась в Лхасе… – навязчиво пахло чем-то медицинским, неприятным. Под чучелом глухаря лежал альбом в бархатном переплете, с черным, готическим шрифтом: «Мои достижения». Раву Горовицу совершенно не хотелось открывать страницы.

Он вернулся в кресло:

– Кофе придется выпить. Но есть я здесь не могу, как и у коменданта, в кабинете… – Аарон не притронулся к печенью. Дверь в спальню Отто была приоткрыта. Широкую кровать устилало белоснежное, кружевное покрывало. Несколько подушек были аккуратно сложены горкой. На деревянном полу виднелись гири и гантели.

– Отто больше шести футов ростом… – Аарон заметил снимок с какой-то партийной конференции. Отто фон Рабе стоял с нацистским знаменем, гордо откинув голову:

– Идеальный образец арийца, – зло пробормотал Аарон, – глаза бы мои на него не смотрели… – он оглядел пустынную, хирургически чистую комнату. Рядом с чучелом дикаря стоял проигрыватель и радио. Аарон порылся в пластинках:

– Вагнер, речи Гитлера, песни партии. Чего еще ждать? – на маленькой кухоньке царила чистота. Фон Рабе объяснил, что офицеры едят в общей столовой. Здесь он держал кофе и угощения для гостей.

– Например, для вас, герр Мальро… – тонкие губы улыбнулись. На белом кафеле стены висела одинокая, вышитая салфеточка, с очертаниями террикона и готическим шрифтом: «Größe für Deutschland».

– Семейный девиз, – вспомнил Аарон. Он услышал сзади мягкий голос:

– Работа моей сестры, Эммы. Она рукодельница, как положено немецкой девушке. Она сейчас готовит подарок к юбилею фюрера. Эмма вышивает картину с его портретом и цитатами из «Майн Кампф»… – он снял шинель, от мундира пахло морозом, лицо раскраснелось. Отто фон Рабе потер большие, ухоженные руки:

– Я обещал кофе, герр Мальро. Вы мне должны рассказать о Страсбурге, исконно немецкой земле. Когда-нибудь, – голубые глаза пристально смотрели на Аарона, – она вернется рейху, как раньше… – Аарон никогда не посещал Страсбург, но успел прочесть о городе в энциклопедии. Доктор фон Аарон почувствовал прикосновение прохладной руки. Немец поглаживал его ладонь:

– Я за вами поухаживаю, герр Мальро… – Аарон заставил себя кивнуть.

Отто решил:

– Он понял. Он такой же, как я. Во Франции все можно делать открыто. Я даже не знаю, как начать. У меня никогда не было никого, кроме неполноценных пациентов… – судя по всему, герр Мальро, не в первый раз имел дело с людьми, подобными ему. Он положил руку на плечо Отто:

– Садитесь, доктор фон Рабе, – у него был низкий, красивый голос, – я сочту за честь с вами побеседовать… – Аарон оглянулся:

– Может быть, мне удастся соблазнить вас кофе? – темные глаза блестели, он часто дышал:

– Это не порок, уверяю. Всего лишь… – герр Мальро продолжал улыбаться, – маленькая слабость. Можно, иногда, позволить себе… – Отто, скрыл облегченный вздох:

– Наконец-то, такой человек, как я. Пусть он еврей, коммунист, пусть он притворяется. Я хочу попробовать. Он уедет, с Майером, я его больше никогда не увижу. Я излечусь, обязательно. Это в последний раз… – Отто устроился в кресле. Вытерев ладонь о полу пиджака, Аарон налил воду в простой кофейник. Он опустил руку в карман. Все было на месте:

– У меня получится. Он боится, как и все мерзавцы. Он трус, помни… – разлив кофе по чашкам, Аарон пошел в гостиную.

Рава Горовица обыскали, прежде чем пропустить в комендатуру лагеря, Аарон был к такому готов. Он знал, что в Дахау может наткнуться на доктора фон Рабе. Рав Горовиц никому не сказал о своих планах, но внимательно слушал Генриха, когда младший фон Рабе говорил о братьях:

– Макс может быть здесь… – Аарон присел рядом с Отто, – однако он тоже меня никогда не видел.

Он искоса посмотрел на покрасневшие щеки врача:

– Он скрывает свои наклонности. За подобное полагается концентрационный лагерь… – Аарон вспомнил, как эсэсовец поглаживал его руку. Рава Горовица передернуло. Офицер на проходной, обыскивавший Аарона, повертел упаковку таблеток фирмы Bayer: «У вас гастрит, герр Мальро?»

– Капли от катара… – Аарон помнил семейную легенду. Он развел руками:

– Со студенческих времен. Лекарство надо пить по часам… – таблетки он купил в мюнхенской аптеке. В Амстердаме, в разговоре с отцом, Аарон пожаловался на бессонницу. Доктор Горовиц потрепал его по голове:

– Неудивительно, с твоей работой… – отец задумался:

– Если бы я знал, я бы привез тебе американский препарат, но в Берлине ты можешь купить хорошие лекарства.

Средство продавалось и в Мюнхене, без рецепта. Таблетки назывались «Веронал». Доктор Горовиц объяснил, что на вкус они слегка горьковатые. В комнате пансиона, Аарон проверил, как пилюля растворяется в кофе. Следов не осталось. Вылив жидкость в раковину, он помешал гущу: «Ничего не видно».

У Аарона были ловкие руки. В Иерусалиме он учился искусству писать Тору и делать тфилин. Аарон заменил таблетки от желудка снотворным. Глядя на аккуратную пачку, никто, ничего бы не заподозрил. Аарон приготовил средство на случай встречи с доктором фон Рабе. Генрих, правда, сказал, что старший брат не употребляет кофе, но рав Горовиц надеялся, что Отто уступит его уговорам.

– Не зря он меня сюда пригласил… – эсэсовец, медленно, пил кофе. Аарон бросил в чашку две пилюли, суточную дозу для взрослого человека:

– Он, наверное, хотел меня шантажировать, угрожать, что не отпустит брата, то есть герра Майера, если я не… – Отто скрыл сонный зевок:

– Расскажите мне о Страсбурге, месье Мальро… – Аарон говорил спокойно и монотонно. Кроме таблеток, в кармане твидового пиджака, у Аарона имелось еще кое-что. Когда Мишель делал тайник в подкладке его саквояжа, он следил за пальцами кузена. Рав Горовиц устроил еще один тайник, в кармане. В Мюнхене, в хозяйственной лавке, Аарон купил шило. В Праге кузен Авраам, весело, заметил:

– Можно сказать, это наш семейный удар… – затянувшись папиросой, Авраам повертел свое шило:

– Мой покойный отец, мальчишкой, организовывал отряды самообороны, в первых кибуцах. Обучали поселенцев эмигранты, из России, из Польши, с опытом первой революции, борьбы с погромщиками. Отец встретил человека, воевавшего юнцом в польском восстании. Он служил связным у знаменитого Волка, в Литве, в партизанском отряде. Волк ему показал удар. Потом он дошел до отца моего, а теперь я им владею… – Авраам, лениво, улыбнулся:

– Он требует хладнокровия, и верной руки. И то, и другое, у меня имеется… – он поднял шило: «Одно движение, и мгновенная смерть».

Рав Горовиц не стал интересоваться, практиковал ли кузен удар. Он отозвался:

– У Волка детей не было. Из де Лу один Мишель остался, и кузен Теодор, по тете Жанне. Мишелю жениться надо, у него титул. Теодору почти сорок, но, наконец-то, и он девушку встретил… – Авраам вытянул длинные ноги:

– У тебя, рав Горовиц, титула нет, но ты тоже ставь хупу. Тебе два года до тридцати… – Авраам добавил: «И я поставлю, когда хорошую девушку встречу».

– Ты атеист, – удивился Аарон. Кузен потер обросший рыжей щетиной подбородок:

– Атеист. Я пью, курю, ем свинину, и все остальное… – он повел рукой:

– Из уважения к дедушке Исааку. У папы хупа тоже была… – рав Исаак Судаков умер в начале века, однако Аарон не стал спорить. Кузен потянулся:

– Тем более, благодаря Оттоманской империи и колониальной администрации, у нас, как ты знаешь, попросту не существует светского брака. Придется идти к твоим коллегам, раввинам… – в серых глазах метался смех.

– Ты мог бы в Европе жениться, – заметил Аарон, – на не еврейке… – кузен, неожиданно холодно, отчеканил:

– Никогда подобного не случится. Мои дети родятся евреями, в Израиле. И вообще, – подытожил доктор Судаков, – мне не нравятся девушки в диаспоре. Они все… – Авраам помолчал, – не такие. Моя жена должна жить в Израиле… – Аарон хотел спросить, откуда кузен знает, что европейские девушки отличаются от уроженок Палестины, но вовремя прикусил язык.

– Например, мадемуазель Аржан, – недовольно заметил доктор Судаков: «У нас, в Израиле, она бы…»

– Доила коров, – ядовито сказал рав Горовиц:

– Она талантливая девушка, актриса, модельер. Что ей у вас делать? У вас кино не снимают, одежду не шьют… – доктор Судаков смотрел куда-то вдаль:

– Евреи должны жить в Израиле, – твердо сказал кузен, – а мадемуазель Аржан крестится… – бросив сигарету в камин, он заговорил о чем-то другом.

Рав Горовиц помнил, как надо действовать шилом, но положил его в тайник просто для спокойствия. Аарон не хотел рисковать. Он должен был привезти герра Майера домой:

– Надо получить разрешение мерзавца… – Аарон заставил себя положить руку на подлокотник кресла… – надеюсь, что меня не стошнит… – пальцы Отто тянулись к его ладони. Рав Горовиц коснулся запястья:

– Вы устали, герр фон Рабе. Отдохните. Я вас провожу в спальню. Напишите распоряжение об освобождении моего брата… – он подсунул фон Рабе листок из блокнота и ручку:

– Надеюсь, он прямо здесь не заснет. Мы с ним почти одного роста, однако, он больше весит. Меня от двух таблеток через четверть часа сморило. Двадцать минут прошло… – Отто, довольно криво, расписался. Аарон ловко убрал бумагу:

– Вставайте, герр фон Рабе. Не волнуйтесь, я все понимаю… – оказавшись на кровати, Отто пробормотал:

– Посидите со мной, герр Мальро, расскажите… – закрыв глаза, эсэсовец уткнулся в подушку. Немного подождав, Аарон вымыл обе чашки:

– Думаю, я больше никогда его не увижу. В Праге герр Майер сходит к адвокату, и даст заверенные показания. Банду скоро осудят и повесят, – с надеждой подумал Аарон.

В комендатуре, он предъявил адъютанту записку от обершурмфюрера фон Рабе. Комендант был занят с другим посетителем. Кёгель, кивнув, поднял телефонную трубку:

– Я отправлю охранника за вашим братом… – Аарон понял, что впервые увидит герра Майера не на фотографии, а лицом к лицу:

– Человек, из-за которого Клара мне отказала… – Аарон велел себе:

– Не смей! Ты встретишь девушку, которая тебя полюбит, как Габи… – он решил, что надо сразу обнять герра Майера, и успеть шепнуть хотя бы его французское имя:

– Главное, чтобы он не запинался… – попросил Аарон, – он будет выглядеть удивленным, но это не страшно. Я бы тоже удивился, если бы меня Меир, с поддельными документами, нашел в концентрационном лагере. Хотя нет… – Аарон скрыл усмешку, – Меиру я бы не удивился. И папе тоже. А тем более, Эстер. Мы семья… – он побледнел.

– Волнуется, – адъютант покашлял: «Хотите воды, месье Мальро?»

– Спасибо… – Аарон сглотнул:

– Мне надо будет посмотреть ему в глаза. Мужу женщины, которую я… – Аарон принял стакан:

– Не думай о таком. Клара герру Майеру ничего не расскажет. И я, конечно, тоже… – по возвращении в Прагу он обещал себе постараться, и вывезти Майеров, всей семьей, в Америку или Лондон:

– Он еще не знает, что у него трое детей теперь, и кот… – услышав шаги, Аарон поднялся. Тикали большие часы у стены. Спиной он почувствовал заинтересованный взгляд адъютанта:

– Генрих говорил, что они сентиментальны, подонки. Геббельс плакал, слушая, как Габи поет немецкие песни. Нацист сейчас будто в кино пришел… – Аарон вспомнил покойную тетю Ривку. Доктор Горовиц часто возил детей на лето в Калифорнию. Они жили на вилле тети, купались в бассейне, отец и Филипп ездили с ними на океан. Роксанна Горр занималась с племянниками актерским мастерством:

– Мистер Чаплин тоже нам уроки давал… – дверь открылась, – я помню, Меиру десять лет исполнилось. Чаплин закончил «Золотую лихорадку». Мы ленту на вилле у тети смотрели. Чаплин уговаривал папу Меира в кино привести, обещал занять его в фильмах. Говорил, что у него талант… – герр Людвиг напоминал свои фотографии, но Аарон понял, что мужчина потерял фунтов двадцать веса.

– Луи! – всхлипнул рав Горовиц. Раскрыв объятья, он бросился к высокому, худому человеку, в полосатых штанах, и грубой, зимней куртке с нашивкой, номером и красным треугольником:

– Луи, милый мой, я тебя похоронил… – унтерштурмфюрер Кёгель не знал французского языка. Он посмотрел на трясущиеся плечи месье Александра Мальро. Младший брат рыдал на плече герра Луи. Заключенный неловко обнимал его, моргая глазами. Кёгель, невольно, вытер щеку. Он помахал, подзывая охранника: «Приказ об освобождении готов. Оберфюрер Лориц его подпишет».

Братья стояли рядом.

– Они похожи, – вздохнул Кёгель, – он коммунист, конечно, но француз. Герр Александр сюда приехал, не поленился. Оберфюрер сказал, что надо отпустить старшего герра Мальро. Министр иностранных дел Риббентроп в Париже, на переговорах. Незачем создавать неприятный инцидент. Мы не имели права задерживать иностранного гражданина без вызова консула, без официального разбирательства. Но какой упорный этот Мальро. За год не признался, кто он такой, на самом деле… – адъютант, мягко, сказал: «Подождите на посту охраны. Мы оформим документы».

Братья ушли, в сопровождении солдата. Вынул бумагу из пишущей машинки, адъютант стал ждать звонка от оберфюрера Лорица.

Месье Луи Мальро принесли гражданскую одежду. Братья молчали, сидя на скамье, под портретом фюрера. Старший месье Мальро только снял пенсне. Людвиг понятия не имел, что за человек перед ним, темноволосый, высокий, хорошо одетый. Обнимая его, мужчина, быстро, шепнул, по-французски:

– Меня зовут Александр Мальро. Вы мой старший брат, Луи.

Людвиг искоса поглядывал на незнакомца. На подстриженном виске блестела седина:

– Но ему, кажется, тридцати еще нет. Неужели партия? Но я не слышал, чтобы кого-то выручали из лагеря. И как моя фотография, оказалась во французском паспорте? – неизвестный, кем бы он ни был, мог получить снимки Людвига только у Клары:

– Ясно, что он посещал Прагу. Что с ними? С Кларой, с Аделью… – сердце глухо билось:

– Я не верю… Мне не разрешат вернуться обратно на территорию. Товарищи будут думать, что я мертв… – охранник пришел за Людвигом, когда заключенные чистили сортиры.

Обычно они работали на местном заводе вооружений, но иногда несколько бригад оставляли в лагере, для уборки территории. За неделю никого не казнили, виселица в центре плаца стояла пустой. Людвиг много раз видел на ней трупы. Говорили, что оберфюрер Лориц считает подобное зрелище полезным для поддержания дисциплины среди заключенных. Летом, правда, эсэсовцы не выдерживали больше двух-трех дней, и убирали разложившееся, исклеванное птицами тело.

Людвиг зашевелил губами:

– Если я выберусь отсюда, то обязательно, расскажу обо всем. Расскажу, напишу. Мир должен знать, – в концентрационные лагеря не приезжали журналисты. Немецких газетчиков пускали на территорию, свободную от заключенных. В нацистских статьях писали о досуге солдат, вскользь упоминая, что в лагерях асоциальные элементы перевоспитываются честным трудом, на благо рейха.

– Как в Советском Союзе… – впервые сказал себе Людвиг. Он читал немецкое издание: «USSR im Bau». Они с Кларой даже думали переехать из Чехии в Москву. Клара мечтала попасть на спектакли Мейерхольда и Таирова, Людвиг хотел участвовать в социалистических стройках. Год назад, в Европе стали писать о процессах в Москве. Никто не сомневался, что Троцкий враг советского государства, однако теперь речь зашла о других людях.

Перед отъездом в Лейпциг состоялось заседание пражского комитета партии. Людвиг, заметил, что он, лично, не верит, обвинениям против Бухарина, соратника Ленина. Товарищи с ним спорили, но Людвиг, все равно, настаивал на своем. Осенью, после мюнхенского сговора, чешское правительство запретило деятельность партии. Коммунисты были единственной организацией, призывавшей к вооруженному сопротивлению аннексии Судет.

– Надо уходить в подполье… – незнакомец принял от солдата костюм и пальто Людвига. Он, вежливо, поблагодарил эсэсовца:

– Надо отправить куда-нибудь Клару и Адель… – Людвиг переодевался в коридоре комендатуры: «Но куда?». Он посмотрел на темную, лагерную куртку, на полосатые штаны:

– Я не могу, – понял Людвиг, – не могу расстаться с Кларой, с девочкой. Но кто тогда будет бороться с Гитлером… – в кармане пиджака остался кусочек картона, входной билет на Лейпцигскую книжную ярмарку. Людвиг посмотрел на дату:

– Двадцать первое октября. За день до этого меня арестовали, в пансионе. Мы завтракали, с немецкими товарищами. Гестапо оцепило улицу, никому не удалось уйти. Я не использовал билет… – одежда висела мешком. Кое-как, затянув брючный ремень, он взял пальто.

Оберфюрер Лориц вышел в приемную:

– Поезжайте домой, герр Мальро, – наставительно, сказал комендант, – и не появляйтесь больше в Германии. Вы иностранный гражданин. Вы должны понимать, что ваши взгляды, ваши… – Лориц погладил редкие волосы на лысине, – активности, противоречат духу нашего государства… – месье Александр подтолкнул брата к двери:

– Большое вам спасибо, герр оберфюрер. Я уверен, что Луи получил хороший урок… – Лориц проводил взглядом французов:

– Мы вернули Судеты, и Австрию, исконно немецкие земли. Скоро вернем и Лотарингию, с Эльзасом. Мальро станут подданными рейха. Если герр Луи не исправится, его ждет еще одно заключение… – французы, в сопровождении охранника, шли к главным воротам лагеря.

Оправив китель, комендант посмотрел на большие часы. Настало время обеда.

Захлопнулась тяжелая дверь арки. Наверху тускло светилась большая, бронзовая свастика. Вокруг пустынной дороги лежали заснеженные поля. Людвиг вдохнул острый, холодный ветер:

– Вы знаете… – он помолчал, – нас привезли сюда в закрытых машинах. Я понятия не имел, как выглядит местность… – равнина была плоской, унылой, на горизонте поднимались холмы. Людвиг надел очки: «Городок. Я вижу шпили, крыши…»

Аарон позволил себе выдохнуть:

– Дахау, герр Майер. Оттуда ходит поезд в Мюнхен. Вы отдохнете, и мы покинем рейх. Поедем в Прагу, к вашей жене… – Аарон заставил себя не запинаться, – к детям… – Людвиг замер:

– Мы хотели, собирались. Клара, бедная моя девочка, как ей было одиноко. Должно быть, осенью, она еще не была уверена… – Людвиг, неожиданно, сказал:

– У нас одна дочка, Адель… – незнакомец вздохнул:

– Пойдемте, герр Майер… – он огляделся:

– Такси разъехались. Здесь минут сорок, пешком. Холодно, правда… – шляпу Людвигу не вернули, сославшись на то, что вещь отсутствовала в описи предметов, изъятых при аресте. Шляпы, действительно, не было. Людвиг оставил ее в номере, с шарфом и перчатками, намереваясь забрать их после завтрака. Пальто он взял вниз. Хозяин дешевого пансиона экономил на отоплении, в столовой было зябко.

– Я потерплю… – незнакомый мужчина снял шляпу.

Он размотал шарф, стащив перчатки:

– Держите. Я хочу, чтобы госпожа Майерова и дети увидели вас в добром здравии. В Дахау я вас накормлю, перед поездом… – они шли по грязной, в разъезженном снегу, обочине дороги. Тучи над головой потемнели. Аарон поежился, чувствуя задувающий за воротник пальто ветер. Рав Горовиц начал говорить.

Майер затих, слушая его:

– Вы не коммунист… – мужчина остановился, – рав Горовиц, вы рисковали жизнью, чтобы меня спасти. Вы подделали документы, нелегально приехали сюда. Вы еврей, в конце концов. Это опасно для вас, почему… – Аарон смотрел вперед:

– Никогда он не узнает правды. Так лучше, для всех. Клара его любит, а у него лицо светится, когда он говорит о жене, о дочери… – протянув Майеру сигареты, он прикрыл ладонями огонек зажигалки. Руки застыли.

– Надо в Мюнхене его одеть, – напомнил себе Аарон:

– С него все сваливается, он с иностранным паспортом, без визы. Незачем привлекать внимание. Аарон посмотрел в темные, так похожие на его собственные, глаза. Он услышал тихий шепот Клары: «Хорошо, так хорошо…». Рав Горовиц заставил себя не вспоминать запах ванили, на теплой кухне, веселые голоса девочек, Пауля с котом на коленях, листающего учебник: «Пусть они будут счастливы. Она будет счастлива».

– Кто спасает одну человеческую жизнь, тот спасает весь мир, – Аарон вытер глаза:

– Дым попал, герр Майер. Вы теперь отец троих детей… – он увидел улыбку на худом лице:

– Он улыбался на фото, с Кларой. И она тоже. Господи, как больно… – Майер протянул ему руку:

– Я не знаю, как вас благодарить, рав Горовиц. За все… Трое детей… – они пошли дальше. Людвиг рассказывал Аарону о смерти герра Рейнера:

– Он беспокоился, о Пауле. Конечно… – Майер замедлил шаг, – конечно, он будет нашим сыном, Сабина, дочкой, как иначе? Рав Горовиц, то, что вы делаете, дети, которых вы из Праги вывезли…

– Я был не один, герр Майер, – почти весело отозвался Аарон, – мне помогали. Надо всегда помнить, что хороших людей больше. Обещаю, что мы вас отправим куда-нибудь в спокойное место. Будете преподавать, госпожа Майерова… – он чуть не сказал: «Клара», – в театр устроится. Дети учиться пойдут. Пауль не такой ребенок, как все. Ему надо жить в семье, надо, чтобы о нем заботились…

– Всегда, пока мы живы… – кивнул Людвиг. Они миновали поворот. Каменная, серая стена Дахау почти скрылась из виду:

– Птицы, – сказал Майер, – они залетали, в лагерь. Кружились над головами. Мы на них не смотрели, рав Горовиц. Слишком… – он махнул рукой: «Солнце вышло, над холмами».

Зимний, слабый, диск терялся в снежной дымке. Крылья белых, голубей играли золотом. Птицы пропали где-то над равниной. Аарон кивнул вперед:

– Пойдемте. Вам надо поесть и лечь спать, в пансионе, в Мюнхене. Завтра купим одежду и поедем домой.

– Домой… – повторил Людвиг.

Солнце скрылось, они шли, пряча лица от ветра. Навстречу ехала блестящая, черная машина. На капоте трепетал нацистский флажок. Аарон оглянулся:

– Они покинут Прагу, а ты останешься, рав Горовиц. Будешь делать все, что в твоих силах, пока возможно. И даже дальше… – Аарон увидел на крыле машины надпись: «Feldgendarmerie», под раскинувшим крылья, прусским орлом. Опель исчез за воротами лагеря.

Макс нашел младшего брата на поле, рядом с лагерной псарней. Здесь тренировали собак. К вечеру подморозило, тучи разогнал ветер, на темном небе мерцали первые звезды. Полигон заливало белое сияние электрических прожекторов. Отто стоял в серой шинели, без фуражки. Короткие волосы мерцали в мощных лучах, перекрещивающихся на поле. Доктора фон Рабе разбудил вестовой, из медицинского блока. Начиналось совещание.

Отто разлепил глаза:

– Я помню, Мальро был здесь. Он меня в постель укладывал… – в крохотной ванной, Отто плеснул водой в лицо, – почему я днем заснул? Но я устаю, много работы… – дел у врачей хватало. Кроме рутинного осмотра новых заключенных, умерщвления асоциальных элементов и стерилизации, они налаживали программу исследований. Отто хотел, чтобы, перед его отъездом в Берлин, и в тибетскую экспедицию, все было готово. Постель оказалась смятой, но его одежда была в порядке. Голова, немного, отяжелела:

– Неужели все случилось? Мальро человек моего толка, несомненно. Или ничего не произошло? Не знаю… – Отто, быстро, переоделся:

– Больше не стоит рисковать. В Тибете я найду арийскую девственницу, вылечусь, привезу ее в Берлин. Родятся дети… – отец, иногда, смешливо говорил Максу, что тому пора жениться. Штурмбанфюрер отмахивался:

– Не с моей работой, папа. Впереди война, сейчас надо думать о других вещах… – Отто знал, зачем брат навещает Дахау, и кто содержится, в Блоке Х. Обедая с Максом в Мюнхене, Отто, недоуменно, заметил:

– Полгода прошло. Зачем ты с ней бьешься? Примени строгие меры воздействия. Каждый хочет жить, и еврейка… – Отто поморщился, – тоже.

Макс отложил серебряную вилку:

– Я вошел с ходатайством к рейхсфюреру. Фрейлейн Кроу получит звание почетной арийки. Многим ученым и военным оказали такую честь. Генерал-полковнику Мильху, например… – брат тонко усмехнулся. Мильх, в гражданской жизни, исполнительный директор «Люфтганзы», поддерживал нацистов деньгами. Рейхсмаршал авиации Геринг хотел, чтобы Мильх занимался Люфтваффе. Геринг даже попросил фюрера поговорить с будущим работником. Мильх принял предложение министерства авиации. Отец генерала был евреем, но Геринг заметил: «Я сам решаю, кто у меня еврей». Родословную Мильха перекроили, придумав другого родителя, арийского происхождения.

Макс отпил французского вина:

– Она леди Кроу. Ее мать была дочерью герцога, Экзетеры получили титул от Вильгельма Завоевателя. Ты сам настаивал, – подмигнул он брату, – что герр Петер, истинный образец арийца. У него отец русский, славянин, неполноценный, как учит нас фюрер, – Отто вспомнил лазоревые, как небо глаза:

– Они по происхождению варяги. Скандинавы считаются арийцами. Руны доказывают… – Макс удачно скрыл зевок. О рунах младший брат мог распространяться бесконечно. Макса, подобная, по его мнению, откровенная чушь, не интересовала.

Намерения штурмбанфюрера были просты. Макс хотел дослужиться до бригадефюрера СС, и выйти в отставку. Он собирался жить на вилле, в Баварии, возиться с внуками, рыбачить в горном озере, и любоваться картинами.

После аншлюса Макс навестил Вену, налаживая в городе работу осведомителей СД. Собственность евреев конфисковали. На складе Макс отобрал несколько картин малых голландцев, и отличный этюд Лиотара, к «Даме с шоколадом». Макс видел шедевр в Лондоне, в Национальной Галерее.

Ему нравились импрессионисты, однако получить Моне или Ван Гога было невозможно. Картины шли на продажу, за золото. Холсты передавали доверенным дилерам. Торговцы, частным образом, связывались с коллекционерами в Америке, сообщая сведения о доступных шедеврах. На складе Макс долго рассматривал эскиз Рафаэля к фреске «Триумф Галатеи». На подобное, он, конечно, и не рассчитывал. Рисунок отправлялся в личное собрание рейхсмаршала Геринга. Макс ожидал аннексии Чехии. В пражских музеях было, чем поживиться. Он даже поручил Генриху составить примерный список наиболее выдающихся картин.

– У евреев Чехии тоже отберут имущество… – Максимилиан смотрел на широкую спину, в серой шинели. Тор сидел рядом с Отто, брат удерживал овчарку на поводке:

Картинная галерея вышла отличной. Старший граф Рабе не пожалел денег на полы дерева венге, финский гранит стен, и светильники матового стекла. В Берлине Макс часто навещал новые залы. Он проходил в отдельную комнату для рисунков, любуясь Веласкесом. Со вторым наброском Макс никогда не расставался. Он заказал в мастерской, на Музейном Острове, особую папку для перевозки, по размерам бумаги. Куратор отдела графики объяснил Максу, что главными врагами рисунков являются солнечный свет и влажность. В галерее отец установил американскую систему охлаждения воздуха, по совету специалистов из берлинских музеев.

С тех пор, как фрейлейн Кроу привезли в Дахау, Макс часто доставал эскиз. Женщина стояла, откинув голову, глядя ему в глаза. Немного тронутые охрой волосы падали на плечи. Макс не отдал набросок на экспертизу. Он, искренне, думал, что это ученическое подражание, как и строчка внизу: «ALS IK KAN». Штурмбанфюрер справился в энциклопедии:

– Не бывает такого. Все рисунки Ван Эйка давно известны. Должно быть, мальчишка и делал, Мишель де Лу… – Макс поморщился. После победы над Францией он хотел, как следует, осмотреть запасники Лувра.

Макс даже показал рисунок фрейлейн Кроу:

– Она похожа на вас. Старый мастер, средневековый… – штурмбанфюрер был готов на что угодно, только бы заставить упрямицу работать на рейх. Группа Отто Гана, занимавшаяся расщеплением ядра атома, ждала доктора Кроу. На полигоне Пенемюнде для нее готовили отдельный коттедж. Макс знал, что фрейлейн Констанца занимается реактивными двигателями. Штурмбанфюрер следил за публикациями, в научных журналах. Он пока ничего не говорил Вернеру фон Брауну, но рейхсфюрер СС дал разрешение привлечь доктора Кроу к работе над новыми моделями самолетов.

– И ракет… – пробормотал Макс. Он вспомнил холодные, надменные глаза фрейлейн Кроу:

– Я не интересуюсь искусством, – девушка едва посмотрела на рисунок, – не затрудняйтесь приглашением в картинную галерею.

– Упрямица… – Макс заметил на поле бесформенную, в толстой куртке и штанах, фигуру. Овчарки повалили человека на землю. Он, размахивая руками, отбивался, собаки рычали. Потрепав Тора по голове, брат отстегнул поводок: «Фас!».

– Красивый пес, – одобрительно сказал Макс, подойдя к Отто:

– Охранник, защитник семьи. Генрих Аттилу кормит печеньем, и позволяет ему валяться на диванах. Вырастил из собаки левретку… – свора расступилась, Тор бросился на лежавшего человека. Отто крикнул: «Молодец!». До них донесся сдавленный, отчаянный стон:

– Не надо, пожалуйста, не надо… – Отто свистнул: «Тор, держи его!». Овчарка вцепилась клыками в куртку, прижимая заключенного к утоптанному снегу, не давая человеку двинуться.

– Посмотришь на зрелище, – усмехнулся брат, – ты доберманов еще не видел. Они быстрее, чем овчарки. Тор, назад! – велел Отто. Пес отпустил человека. Заключенный, пошатываясь, поднялся. По лицу текла кровь, почти черная, в ярком свете прожекторов. Доктор фон Рабе свистнул: «Сюда!». Овчарки улеглись у его ног, брат вытащил из кобуры пистолет. Отто, спокойно выстрелил. Пуля взрыла снег у ног заключенного, он дернулся. Человек побежал, закрывая голову руками. Отто приказал солдатам, у двери псарни: «Выпускайте».

Они были, действительно, быстрее. Макс, восхищенно, подумал:

– Словно ракеты, о которых мне фон Браун рассказывал.

Доберманы облепили ноги человека, рычащей, извивающейся массой. Над полем пронесся страшный, пронзительный крик. Собаки лаяли, Отто улыбался:

– Они сразу бросаются на гениталии. Одежда не помогла, отличные челюсти… – он оглянулся, велев овчаркам:

– Теперь ваша очередь. Дальше ничего интересного не произойдет… – заключенный замолчал. Собаки, отталкивая друг друга, рвали безжизненное тело.

– Пойдем, – брат похлопал Макса по плечу, – я тебя кофе напою.

Фельдъегерь привез штурмбанфюреру, из Берлина, два документа. В кабинете Макса, в блоке Х, лежало свидетельство Ehrenarier, почетной арийки, для фрейлейн Констанцы Кроу, выданное Бюро по Исследованию Расовых Вопросов рейха, за личной подписью Гиммлера.

Кроме того, в записке от Шелленберга говорилось, что гестапо, читавшее письма Отто Гана, обнаружило сведения о скором расщеплении атомного ядра. Ган работал с австрийским физиком, Лизой Мейтнер, еврейкой. Летом Мейтнер удалось покинуть Германию. Макс подозревал, что профессор приложил руку к ее отъезду, однако прямых доказательств не нашли. Арестовать великого ученого, гордость Германии, никто бы не осмелился. Мейтнер обосновалась в Стокгольме, они с Ганом переписывались. Макс пробежал глазами абзац:

– Покойная доктор Кроу, в прошлом году, настаивала, что мы были правы, Отто. При бомбардировке атомов урана, энергии выделяется гораздо больше. Это противоречит утверждениям, что оболочка атома не распадается… – дальше шли формулы. Макс учился на юриста, но, за последнее время, стал разбираться в физике. Этого требовала работа с Гретель, как он иногда называл фрейлейн Кроу.

– Ферми мы упустили… – они с братом возвращались в коттедж. Макс был в штатском, он редко носил форму, даже в лагере. Он уткнул нос в кашемировый шарф. С основной территории доносились размеренные звуки сирены. Начиналась вечерняя поверка:

– Ферми в Америке, с Эйнштейном, и Силардом. Бор в Копенгагене. В Данию мы войдем, рано или поздно. Скандинавы, почти немцы… – штурмбанфюрер вспомнил, что для проектов физиков нужна тяжелая вода:

– Уран мы получили, – он скинул куртку, Отто пошел варить кофе, – и воду тоже получим. Заводы в Норвегии. Норвегия станет нашей… – Макс привольно устроился в кресле:

– Весь мир будет нашим, и фрейлейн Кроу выйдет за меня замуж… – он пролистал статью брата о плодовитости арийских женщин. Отто обрушивался на табак и алкоголь, как яды, препятствующие зачатию.

– Фрейлейн Кроу курит… – Макс принял от брата кофе, взяв орех:

– Пусть курит. Я уверен, что Отто преувеличивает. Пусть что угодно делает, главное, чтобы она согласилась… – Макс представил ее, в спальне, на вилле, среди шелковых простыней. Он сжал руку в кулак:

– Доктор Кроу разумный человек. Я ей покажу представление, она испугается. Предъявлю свидетельство почетной арийки, мы поженимся и улетим в Берлин. Майорана тоже будет работать, обязательно.

Макс разгрыз крепкими зубами еще один орех. Он покачал носком сшитого в Италии, на заказ ботинка:

– Привози завтра утром свору, Отто. И овчарок, и доберманов. Я с ними управлюсь, – добавил Макс, небрежно, – у тебя много дел, с отъездом… – штурмбанфюрер не собирался приглашать на представление аудиторию.

– Трое, – он блаженно выпустил ароматный дым, – Гретель, Гензель, и я. Больше никого не надо… – штурмбанфюрер думал о номере для новобрачных, в лучшем отеле Мюнхена, о шампанском, о хрупкой, белоснежной шее, где тускло, блестел золотой медальон.

На каникулах его светлость, тетя Юджиния и дядя Джованни, водили детей к воскресному завтраку, в один из роскошных отелей, по соседству с Ганновер-сквер. Констанца помнила фрески, мрамор и хрусталь, блеск серебра, накрахмаленные скатерти, и веджвудский фарфор. Остро, волнующе пахло трюфелями, рядом с розовым лососем переливался темный жемчуг иранской икры. Взрослые заказывали шампанское и кофе, детям приносили хорошо заваренный чай.

– Тетя Юджиния брала нас к «Фортнуму и Мэйсону», после утренников, в театрах. Меня, Тони и Лауру… – Констанца носила бархатное пальтишко, со шляпкой на спине, туфельки на плоской подошве. Девочки пили какао и шоколад, из больших, фарфоровых чашек. Констанца болтала ногами, исподволь перелистывая страницы книги на коленях.

– Я и в театре читала… – на картонной тарелке лежал пышный омлет, – в театре, в метро, в автобусе… – кормили здесь, словно в одном из дорогих отелей.

Утром солдат в серой форме вкатывал в камеру, как ее называла Констанца, столик на колесиках. Выбежать, броситься в коридор было невозможно. На пороге вставал второй охранник, с пистолетом. То же самое происходило и во время обыска. Мужчина, навещавший Констанцу, правда, называл его уборкой комнат. Личный обыск именовался, ядовито думала Констанца, медицинским осмотром. Его проводила сухопарая женщина, средних лет, в белом халате, совершенно не похожая на медсестру.

Констанца понимала, что и в комнате, и в ванной, стоят фотокамеры. Письменных принадлежностей ей не давали. Девушка удерживалась, не делая пометки ногтем на полях книг. Она не хотела, чтобы нацисты хоть что-то от нее получили. Та же самая женщина, раз в неделю, подстригала Констанце волосы и ногти. В ванной держали итальянское мыло, американский зубной порошок, в картонной коробочке. Все вокруг, мрачно думала Констанца, было картонным. Зубная щетка оказалась старомодной, с рукояткой слоновой кости. Металла ей не приносили.

– Боятся, что я оружие сделаю… – Констанца ковыряла в омлете сгибающейся вилкой. На завтрак она получала икру, французские сыры, паштет из лосося, свежевыпеченный хлеб, и круассаны. На картонную тарелку клали виноград, персики и сладкие, тающие во рту груши. Констанца жевала горбушку, намазанную маслом, и залпом выпивала два стаканчика кофе. Эсэсовец, внимательно, смотрел за каждым ее движением.

Большую часть времени Констанца проводила на кровати, закинув руки за голову, глядя в потолок. Иногда она перекочевывала на стул, затягиваясь сигаретой, отхлебывая кофе. За десять месяцев, она успела составить в голове с десяток статей, и начать новую монографию, об элементарных частицах, основанную на проблемах, которые они с Этторе обсуждали в Риме. Все волновые уравнения Констанца помнила наизусть.

– Когда мы выберемся отсюда… – она отодвинула почти нетронутую тарелку, требовательно протянув руку, – я запрусь в лаборатории, и буду писать, целыми днями. Этторе тоже, я уверена. Где он, что с ним? – Констанца размяла сигарету, солдат щелкнул зажигалкой. Она ни с кем не говорила, кроме своего визитера. Констанца, ночами, вспоминала голос Этторе. Она думала о брате:

– В Лондоне считают нас мертвыми, – понимала девушка, – скорее всего, списали наше исчезновение на двойное самоубийство. Но Стивен меня, конечно, искал. Он, Маленький Джон, его светлость. Питер здесь, в Германии… – девушка скривилась:

– Фашист. Впрочем, он меня не увидит. Я здесь оставаться не собираюсь, и Этторе тоже, – Констанца не сомневалась, что Майорана не даст согласия работать на Гитлера.

– Он человек чести… – Констанца, покуривая, скосила глаза на пистолет второго солдата:

– Но как выбраться? Пойти на сделку, при условии, что они освободят Этторе? Нет, им нельзя доверять, как бешеным псам… – Констанца, ребенком, видела в Банбери бешеную собаку. Она выросла со спаниелями, в замке, и никогда их не боялась. Ей было лет пять. Няня взяла ее и Тони в деревенский магазин. Девочек в Банбери все любили. Хозяева лавок баловали маленьких леди, как их ласково называли. Тони рассматривала сладости на прилавке, няня рассчитывалась, а Констанца увидела взъерошенного пса, медленно бредущего по обочине. Глаза собаки потускнели, изо рта капала слюна.

Девочка толкнула дверь, зазвенел колокольчик, няня едва успела ее подхватить:

– Нельзя, милая, нельзя трогать собаку. Она болеет, она опасна… – Констанца помнила, что пса застрелили:

– Этторе боится собак… – девушка курила, – он мне рассказывал. Еще с детства. Нет, я никогда, ничего не подпишу… -она, едва заметно, качнула головой, – нельзя запятнать честь ученого, даже в малом. Нельзя идти с ними на переговоры. Их надо расстреливать… – она увидела голубые глаза своего визитера:

– Нельзя обманываться. Тетя Юджиния говорила мне о русской пословице. Не все, то золото, что блестит. Он любезен, однако ему надо только одно… – отдыхая от составления в уме уравнений, Констанца вспоминала рисунок, который ей показал мужчина. Они с девушкой, действительно были похожи. Констанца, на мгновение, нахмурилась:

– Узоры, на раме зеркала. Наверное, шифр… – она скрыла улыбку:

– Надо попробовать его взломать. В средние века шифры бывали очень… – она поискала слово, – изысканными, с математической точки зрения… – за десять месяцев, Констанца пока не придумала, что ей делать. Понятно было, что британского консула она не увидит.

Девушка, рассеянно, потушила сигарету. Фарфоровую пепельницу приносили каждый раз, когда Констанца нажимала кнопку звонка. Ночью свет в комнате не выключали. Здесь вообще имелась всего одна кнопка. Констанца понимала, что освещением управляют извне. Она, небрежно, кинула взгляд в сторону рычажка:

– Можно вскрыть стену, ногтями. Найти провода, устроить короткое замыкание, пожар… – лампы в комнате окружала проволочная сетка. Каменные потолки поднимались на двенадцать футов. Констанца предполагала, что они сидят в подвале старого, почти средневекового дома. Мебель привинтили к полу. Даже если бы Констанце удалось, не привлекая внимания, сдвинуть ее с места, до потолка бы она все равно не достала. Девушка была чуть выше пяти футов ростом.

– Ни стекла, ни фарфора, ни металла… – пепельница стояла перед ней. Констанца потянулась за второй сигаретой. Она услышала мягкий, знакомый голос:

– Позвольте мне… – взяв у солдата зажигалку, он щелкнул пальцами:

– Оставьте нас. Как вы поели, дорогая фрейлейн? – мужчина, оценивающе, посмотрел на Констанцу:

– Не надо себя морить голодом, у вас отменная фигура… – Макс видел перед собой будущую гордость немецкой физики, графиню фон Рабе. Он успел забыть, что два года назад кривился, говоря о ее плоской груди и худых ногах. Девушка больше напоминала воробья, но Максу стала нравиться фрейлейн Констанца. В свете лампы ее волосы тускло светились, напоминая осенние листья. Макс представил себе лес, окружавший шале, в Баварии, Констанцу, гуляющую с ним по берегу озера. Он услышал детский смех и лай собаки.

Доберманов и овчарок заперли в особой комнате. Отто покормил свору, на псарне. Макс не хотел никаких неожиданностей.

– Поела, – сухо сообщила она, стряхивая пепел: «Где консул Великобритании?»

Штурмбанфюрер смотрел на упрямый, острый подбородок, немного припухшие глаза, высокий лоб. Фотографии из ванной он изучал сам, не подпуская других офицеров. Ему не хотелось, чтобы кто-то еще разглядывал его будущую жену.

– Майорана мог ее видеть… – Макс попытался отогнать такие мысли. Свору он приготовил, на случай, если фрейлейн доктор начнет упираться:

– Если она его любит, она на все пойдет… – думал Макс, – согласится работать. Она его забудет, после первой ночи со мной, – итальянец его не интересовал. Майорана мог всю оставшуюся жизнь провести в Дахау. Ребята, работавшие с ним, жаловались, что физик почти прекратил разговаривать. Он отворачивался, глядя в стену, и давно не спрашивал, что случилось с фрейлейн Кроу.

– Он и раньше страдал нервами, – вспомнил Макс, – пусть лечит их в бараке. Сумасшедших Отто отбирает для медицинского блока. Долго герр Майорана все равно не протянет… – Макс надеялся, что фрейлейн доктор, увидев свидетельство почетной арийки, сменит гнев на милость.

– Я принес подарок… – Макс всегда говорил так, ставя перед фрейлейн очередные сладости. Констанца смотрела на лист бумаги, с вытисненным, нацистским орлом, со свастикой, читала готический шрифт.

– Здесь говорится… – на нее повеяло сандалом, хорошим табаком, теплое дыхание защекотало ей ухо. Гость наклонился над ее плечом: «Говорится, что…»

Ее голосом можно было резать металл:

– Я умею читать. Рейхсфюрер СС Гиммлер удостоверяет мое арийское происхождение.

– Именно… – обрадовался Макс, отступив от стула. Фрейлейн доктор поднималась, откинув рыжеволосую голову. Он улыбался:

– Это большая честь, для человека с вашими предками. Вы сможете, стать ведущим физиком Германии, получить лабораторию, уран, тяжелую воду… – фрейлейн Кроу побледнела:

– Я вам не представлялся, леди Кроу… – Макс поклонился, – граф Максимилиан фон Рабе. Я давно восхищаюсь, вашим умом, талантом, трудолюбием… – Констанца сдержала дрожь. Длинные, сильные пальцы поглаживали ее запястье. Он пришел в хорошем, штатском костюме, при галстуке. Макс, внезапно, притянул ее к себе:

– Считайте свидетельство свадебным подарком, фрейлейн Кроу. Конечно, у вас будет все, что вы захотите. Вилла, слуги, драгоценности, личный самолет… – Макс даже не понял, как она ухитрилась выгнуться.

Фрейлейн Кроу оказалась гибкой, будто кошка. Верхняя губа поднялась, обнажив кривые зубы, обрывки свидетельства полетели ему в лицо:

– Моя бабушка, мать моего отца, – отчеканила девушка, – была еврейкой. Доктор Мирьям Кроу, одна из первых женщин, врачей, в Европе. Я не предам ее память, и не предам свою честь… – Констанца зарычала, вырываясь, царапая его руку:

– Засуньте самолет себе в задницу, проклятый нацистский ублюдок, жалкая тварь, тайком подсматривающая за женщинами… – его щеку обожгла пощечина. Макс, разъяренно, схватил девушку за тонкие плечи, как следует, встряхнув:

– Я с вами долго церемонился, милочка. Это время прошло. Мы кое-куда прогуляемся, вы станете уступчивей… – удерживая девушку, он крикнул: «Нам нужна помощь!». Приковав Констанцу наручником к своему запястью, он рванул цепочку: «Марш вперед».

– Приберите здесь, – велел Макс охранникам. Он вытолкал Констанцу в пустой, подвальный коридор.

В отдельном крыле подвала блока Х оборудовали несколько особых комнат, для работы. Возить гостей, как называл заключенных Макс, в большой лагерь, было неудобно. Кроме Макса и его коллег, имен пребывающих в блоке Х людей, никто не знал. В бумагах они проходили под номерами. Даже клички, как Гензель и Гретель, могли оказаться опасными. На совещании, рейхсфюрер СС, задумчиво, сказал:

– Не надо риска. В Дахау кто только не сидит, а наши подопечные, – Гиммлер, мимолетно, улыбнулся, – известные люди. Их снимки печатались в газетах, в научных журналах. Их могут узнать.

Макс понял, что фотографии Гретель засекретили. Во всяком случае, в научных публикациях, штурмбанфюрер, их не нашел. Англичане были осторожны.

В коридоре Макс остановился. Фрейлейн Кроу попыталась вывернуться. Он, левой рукой, схватил ее за хрупкую шею: «Тихо, я сказал!». Обернувшись к охранникам, Макс коротко кивнул на массивную, железную дверь, отделяющее особое крыло от комнат гостей.

Констанца сжала зубы:

– Он меня пытать собирается? Пусть делает все, что хочет. Я не соглашусь, не подпишу… – отправляясь к фрейлейн доктору, Макс велел привести итальянца в камеру. Комната была пустой, с каменным полом, и стоком в углу. В стену вделали прочное, пуленепробиваемое стекло. Между собой, офицеры, называли помещение «театром». В соседней комнате поставили несколько мягких кресел, на полу лежал персидский ковер. Окно закрывала плотная штора, управляемая электричеством. Заставив Констанцу опуститься в кресло, Макс принял от охранника вторую пару наручников:

– Ведите себя разумно, фрейлейн, и я обещаю, все сложится в вашу пользу… – Констанца услышала щелчок. Макс приковал ее запястья к подлокотникам.

– Штора… – она смотрела на плотную, непроницаемую ткань, – он мне собирается показать Этторе, мерзавец… – глаза Макса опасно похолодели. Констанца подавила дрожь:

– Нельзя его бояться. Он только этого и ждет. Он хочет меня сломать. Но Этторе… – она прислушалась. Из коридора доносился лай собак. Констанца, незаметно, царапала пальцами по деревянному подлокотнику:

– Хотя бы щепку, что угодно. Я соглашусь, для вида. Он снимет наручники, я ему воткну щепку в глаз… – она не думала, что будет с ней дальше. Констанца хотела увидеть смертную тень на спокойном, холеном лице, почувствовать кровь на руках:

– Он сдохнет, – сказала себе девушка, – в петле, или от пули. Я приду посмотреть, обещаю. Главное, чтобы Этторе не двигался. Я ему рассказывала, как вести себя с собаками. Я помню, мы смеялись, что в Кембридже обязательно заведем кого-нибудь. Ретривера, они очень добрые. Я говорила Этторе, что он привыкнет… – лай приближался.

Констанца услышала вкрадчивый голос:

– Лагерная свора, дорогая фрейлейн. Очень красивые собаки… – Макс нажал кнопку на стене, – рабочие животные. Тренированные. Давайте полюбуемся… – большие, мощные овчарки, поджарые доберманы обнюхивали углы пустой камеры. Констанца попросила:

– Пожалуйста. Пусть Этторе стоит, не поднимая рук, ничего не делая. Собаки не бросятся на неподвижного человека… – для удобства, штурмбанфюрер велел раздеть заключенного. Кроме того, ему хотелось сравнить себя с бывшим женихом фрейлейн Кроу. Макс мог бы заказать фотографии из ванной, однако он предпочитал посмотреть на человека лично. Он, мимолетно, вспомнил леди Холланд:

– Интересно, что она делает, после статьи? Спряталась в деревне, должно быть. Муха все равно у нас на крючке. Он поставляет отличную информацию, мы делимся сведениями с японцами… – самураи планировали еще одну атаку на востоке:

– Они не объявят войну Советскому Союзу. Их больше интересует Тихий океан, британские колонии в Азии. И не надо, – весело подумал Макс, – пока Америка займется схватками с Японией, мы приведем к покорности Европу, и Британию… – перед ним встали прозрачные, светло-голубые глаза леди Холланд. Фото ее брата, сделанные в Риме, лежали в досье юноши, на Принц-Альбрехтштрассе:

– Пусть он попробует появиться в рейхе, – сказал Макс Шелленбергу, – он пожалеет, что на свет родился. Сдохнет на виселице, или на гильотине. Да и потом… – Макс прошелся по кабинету, на вилле, – у них здесь нет никого, я ручаюсь. Ни один немец не станет на них работать… – Эмма, Генрих и Питер вытаскивали лодку на берег. Аттила весело скакал вокруг, отряхиваясь. Макс полюбовался искрами осеннего солнца, в белокурых волосах сестры:

– Какая она красавица, Эмма. Жаль, что в СС нет женских подразделений. Однако, с большой войной, подобные батальоны, непременно появятся. Конечно, девушек не пошлют на фронт, но понадобятся секретарши, операторы радио… У Эммы отличная голова. Я ее устрою в женскую школу. Вся семья будет в СС, – Макс улыбнулся:

– Генриху два года осталось. Потом он уходит из министерства труда в наше хозяйственное управление.

Он щелкнул зажигалкой:

– Если граф Хантингтон сюда приедет, мы его живым не выпустим, Вальтер.

Макса не интересовало, что случилось с леди Холланд. Он был уверен, что больше никогда ее не увидит.

Дверь соседней камеры открылась. Щека фрейлейн Кроу смертно побледнела. Итальянца втолкнули в комнату. Толстое стекло изолировало камеру от посторонних звуков. Макс кинул взгляд на заключенного:

– Не впечатляет. Я приятно удивлю фрейлейн Кроу. Она, должно быть, думает, что все мужчины такие, бедняжка… – Констанца ни о чем не думала. Собаки поднимались:

– Пусть он не двигается, пожалуйста. Они не станут такого делать… – сердце девушки колотилось, – он гениальный физик. Это спектакль, чтобы испугать меня… – собаки окружили Майорану. Он стоял, опустив руки. Констанца заметила, как мелко дрожат его пальцы.

Макс наклонился над креслом:

– Фрейлейн Кроу, насколько я помню, вы хотели стать женой герра Майорана, вы его любили… Любите, – поправил себя штурмбанфюрер:

– В ваших силах спасти великого физика. Подпишитесь… – Макс, заранее, приготовил бумагу. Фрейлейн Кроу благодарила рейхсфюрера СС за доверие, обязываясь работать на благо Германии:

– Подпишитесь, и герра Майорану, немедленно, освободят. Я обещаю… – его голос был сладким, тягучим, словно мед:

– Если я кивну, – отчаянно подумала Констанца, – он разомкнет наручник. Иначе мне не подписаться. Щепки нет, ногти коротко пострижены. Я вцеплюсь ему в лицо. Но Этторе, нельзя рисковать его жизнью. Он врет, они никогда не отпустят Этторе… – Констанца облизала пересохшие губы. Девушка, невольно, открыла рот. Овчарка, за стеклом, лизнула руку Этторе, мужчина напрягся. Констанца, забыв о наручниках, рванулась из кресла: «Нет, милый! Не надо!». Запястья пронзила острая боль. Майорана, оттолкнул собаку. Овчарка замотала головой, вцепившись ему в ладонь. Макс, силой, удержал Констанцу в кресле:

– Сидеть! Поставьте подпись, спасите его! Вы не человек, фрейлейн, не женщина. Вы волчица, без чувств! Поставьте подпись, иначе его разорвут на куски, на ваших глазах… – собаки сбили Майорану с ног. Макс мог послать в камеру охранников, с оружием, овчарок и доберманов бы перестреляли. Он боялся, что фрейлейн Кроу опять начнет упрямиться.

– Черт с ним, – кровь брызнула на стекло, – он все равно не будет работать. И он не так ценен, как Гретель… – Макс отстегнул наручники. Она, кажется, даже не поняла, что происходит. Макс вложил в ее пальцы паркер, с золотым пером:

– Подписывайте, и все прекратится… – собаки облепили поваленного на пол человека. Максу показалось, что, даже отсюда, он слышит рычание и лай. У нее были огромные, остановившиеся глаза, однако ручку она взяла. Макс подсунул ей документ:

– С ума она не сойдет. Она не из подобных женщин, моя Гретель. Произошел несчастный случай, бывает. Когда она успокоится, я объясню, что пытался спасти герра Майорану, но было поздно. Она забудет о нем, как только… – если бы не опыт Макса, он бы лишился глаза.

Перо воткнулось немного ниже, кровь потекла по лицу, ручка упала на каменный пол. Мотнув головой, он с размаха ударил девушку кулаком, по тонким губам: «Сучка!». Макс прижал ее лицом к стеклу, раздвинув коленом ноги:

– Смотри, смотри, все твоя вина… – он задрал простую, темно-синюю юбку, затрещало белье. Кровь капала на белую рубашку. Он схватил рыжие волосы, не давая ей двинуться:

– Смотри, я сказал!

Констанца не закрыла глаза. Собаки медленно отходили от безжизненного, изуродованного тела. Она видела искаженное, окровавленное, искусанное лицо. Майорана не двигался. Темная лужа растекалась по каменному полу. Констанца дернулась от боли, сдержав стон: «Я, я его убила…». Боль становилась сильнее, заполняя тело:

– Девственница, – удовлетворенно подумал Макс, – она от меня никуда не денется. Но никакой свадьбы. Она опасна, чуть глаза меня не лишила. Строгое содержание, постоянное наблюдение. Я ее сломаю. Сломал… – несмотря на боль в щеке, он удовлетворенно улыбнулся. Макс успел сдержаться:

– Осложнений мне не надо. Впрочем, мы обо всем позаботимся… – отступив, он едва успел поймать фрейлейн Кроу. Девушка потеряла сознание.

Макс усмехнулся:

– Ей понравилось. И будет нравиться, обещаю… – он быстро привел себя в порядок, потрогав щеку:

– У Отто хорошие руки. Если шрам и останется, то маленький… – уложив фрейлейн Кроу в кресло, он подтянул спущенные чулки, и одернул юбку:

– Я ее буду навещать. Она согласится работать, что ей еще останется? У нас не будет рычага давления… – отдышавшись, Максимилиан закурил, – однако мы обойдемся… – длинные, темные ресницы девушки не дрожали. Сняв телефонную трубку, Макс попросил оператора, наверху: «Соедините меня с медицинским блоком, пожалуйста».

Вечером штурмбанфюрер фон Рабе отключил фотокамеры в комнате заключенной 1103. Он выбрал номер, вспомнив дату рождения фрейлейн. Он сидел, в кабинете, за чашкой кофе, глядя на черные, четкие цифры на папке, на свастику, на раскинувшего крылья орла. За окном, в чистом, зимнем небе, зажигались первые, ясные звезды.

По просьбе брата, Отто приехал с медицинским набором. Фрейлейн даже не успела прийти в себя. Доктор фон Рабе сделал внутривенный, успокаивающий укол. Брат посмотрел на часы:

– Давай пообедаем, пока готовят операционную. Вмешательство займет минут двадцать, процедура известная. Я ее первый раз студентом делал… – Отто пошевелил губами:

– Я не считал, но, думаю, я провел больше тысячи. Найдутся для меня овощи? – он, озабоченно, посмотрел на брата. Макс уверил его: «Непременно».

Повар в блоке Х, до отбора в СД, работал в Гармише, в дорогом отеле. Он готовил для участников зимней олимпиады. Макс ел озерную форель, в миндальном соусе, с белым вином. Для Отто подали пюре из корня сельдерея, с мускатным орехом, и тыквенные оладьи. На десерт принесли яблочный штрудель и свежие, итальянские апельсины.

Собак увезли, в закрытом грузовике, охранники вымыли камеру. Тело, в черном, холщовом мешке, отправилось в крематорий. Фрейлейн спокойно спала в кресле.

– Операция делается под общим наркозом, – Отто, энергично, жевал, – таков протокол. Абдоминальная хирургия… – Макс откашлялся:

– Милый, еще папа говорил, что не след за столом обсуждать подобное. Мы не медики… – брат, немного, покраснел:

– Прости, я не подумал. К вечеру она очнется. Я ее привезу сюда.

Доверяя Отто, Макс не хотел присутствовать на операции. Штурмбанфюрер, вообще, не любил медицинских манипуляций. Он ходил к дантисту, порекомендованному Генрихом. Младший брат, весело, сказал:

– Не смотри, что Франц мой ровесник. У него легкая рука, и от него не пахнет нафталином, – Макс расхохотался, вспомнив доктора Эренберга, лечившего их, подростками:

– Я всегда кашлял. Эренберг, наверняка, забивал запах пота, или чеснока. Евреи грязные, от них воняет… – серые глаза Генриха были спокойны. Он согласился: «Да».

В кресле у доктора Франца Макс чувствовал себя уютно. Он болтал с дантистом о заграничных командировках, и привозил врачу маленькие сувениры.

Успев связаться с рейхсфюрером СС, Макс доложил о смерти Майораны. По документам итальянца вообще не существовало, труп не подлежал оформлению.

– Трупа нет… – Макс затянулся американской сигаретой, глядя на столб черного дыма, на горизонте:

– Все очень кустарно… – он поморщился, – пропускная способность блока не дотягивает и до двадцати умерщвлений в день. Надо подобное как-то… – Макс задумался, – перевести на более налаженные рельсы. Оберштурмфюрер Эйхманн, в Вене, делился идеями… – Макс познакомился с Эйхманном, во вновь организованном, венском гестапо.

Макс занимался подготовкой осведомителей для СД. Вена славилась театрами и музеями, город посещало много западных туристов. За ними надо было следить, и, по возможности, вербовать. На Принц-Альбрехтштрассе, Эйхманн считался специалистом по еврейскому вопросу. В Австрию его перевели для налаживания эмиграции местных евреев из страны. За тортом «Захер», в кофейне, Эйхман заметил:

– Полумеры, Макс. Некоторые уезжают, некоторых мы сажаем в концлагеря, но речь идет о миллионах. У нас впереди Европа, мы не сможем кормить жидовский кагал. Никаких лагерей на них не хватит… – Эйхманн поморщился: «Депортация, тоже не выход».

– Разные бывают депортации, Адольф, – Макс подмигнул хорошенькой официантке. Девушка зарделась:

– Я подумаю, – обещал штурмбанфюрер.

– Майорану депортировали, – усмехнулся Макс, – прямиком в печь. Какой еще нужен выход? Нечего больше думать… – после обеда он занялся документами новой заключенной. Поставив Гиммлера в известность об операции, Макс услышал веселый голос рейхсфюрера:

– Правильно. Она разорвала бумагу, которую в рейхе получила едва ли сотня человек. Как в Библии, сказано? Жестоковыйные. Пусть узнает на своей шкуре, порядок обращения с евреями. Я бы им всем провел подобное вмешательство. Хватит их потомства на земле арийцев… – имея отца, еврея, заключенная 1103 сама считалась еврейкой, что и занесли в ее папку. Гиммлер сказал Максу, что 1103 не стоит держать в Берлине.

– Не надо риска, – недовольно заметил рейхсфюрер, – здесь иностранные дипломаты, ученые. Очень хорошо, что ты настоял на своем, и мы ничего не сообщили группе Гана. Я ему не доверяю, он себе на уме. Пусть 1103 работает с их данными из своего, – Гиммлер расхохотался, – северного уединения.

1103, специальным рейсом, в сопровождении Макса, отправляли на закрытый полигон Пенемюнде. Макс позвонил туда, поговорив с начальником службы безопасности. Оберштурмбанфюрер уверил его, что, к приезду 1103, приготовят отдельный коттедж:

– Электричество, колючая проволока, фотокамеры… – донесся до него голос с побережья Балтийского моря, – все, как положено, партайгеноссе фон Рабе.

Макс налил в картонный стаканчик горячего, хорошо заваренного кофе.

Он не хотел спрашивать у Отто о том, что его интересовало. Макс не собирался распространяться, даже брату, о своих планах. В конце концов, он совершал преступление против расы, учитывая новый статус 1103:

– Я подожду, – решил Макс, – ничего страшного. Пусть придет в себя, после операции. В Пенемюнде вернемся, – он усмехнулся, – к тому, что нам обоюдно приятно. Ей просто больше некуда пойти. Она сделает все, что я скажу. Я ее сломал… – вспомнив запах крови в комнате, Макс, шумно, выдохнул:

– Сегодня я ее кое-чему обучу. Надзирательница с ней ночует, но я отошлю охрану… – сунув в карман сигареты, он спустился вниз. В комнате 1103 слабо пахло чем-то медицинским. Надзирательница сидела у койки, читая журнал общества: «Лебенсборн». Макс, невольно, улыбнулся.

Он посмотрел на часы:

– У вас есть время поужинать в общей столовой. Я побуду с заключенной.

Макс присел на табурет. Она лежала, закрыв глаза, вытянувшись на спине. Он приподнял одеяло и госпитальную, холщовую рубашку, со штампом. Щеку даже не пришлось зашивать. Отто дал Максу тампон с перекисью водорода:

– Царапина, к вечеру затянется… – Макс, внимательно, рассмотрел себя в зеркало. Брат оказался прав. Кровь запеклась, щека припухла, но, судя по всему, шрама он избежал.

Отто обещал, что шрамы у 1103 тоже исчезнут:

– Они очень маленькие… – брат пил минеральную воду, – при подобном вмешательстве не нужен сильный разрез… – Макс закатил глаза: «Отто! Я еще ем!».

Макс посмотрел на белый, перевязанный живот заключеннойт:

– Через неделю Отто снимет швы, и уедет в Берлин. Я отвезу 1103 в Пенемюнде, и вернусь домой. Проведу Рождество… – штурмбанфюрер улыбался, – в семье, с подарками. Эмма и Генрих поиграют в четыре руки, посидим у камина… – глаза цвета жженого сахара открылись. Макс гладил ее по животу. Рука поползла к плоской, почти незаметной груди.

Голова болела, Констанца облизала губы:

– Этторе больше нет. Я бы все равно его не спасла… – горько поняла девушка, – фон Рабе, его бы не отпустил. Мерзавец… – глаза увлажнились. Констанца увидела рядом очертания смутно знакомого лица:

– Это он. Обещаю, я никогда в жизни при нем не заплачу. Я вообще больше не заплачу… – живот ныл:

– Он меня… Было больно, так больно. Все из-за насилия, – разозлилась Констанца, – я вырвусь отсюда, и встречу человека, которого полюблю, как Этторе. Бедный мой… Не плачь, – напомнила себе девушка, – не смей плакать… – она заставила себя, еле слышно, сказать:

– Вон отсюда. Я не желаю… – Макс наклонился:

– Что вы желаете, милочка, и что не желаете, решаю я. Я ваш куратор… – он оставил руку на груди Констанцы, – вы достояние рейха, и никогда его не покинете. Будете работать, а иначе окажетесь рядом с вашим покойным женихом, в крематории… – он мелко рассмеялся, обнажив белые, острые зубы:

– Вы еврейка, неполноценный элемент… – сквозь одеяло Констанца нащупала бинты:

– Что со мной? Какая операция… – и без того, бледное лицо, совсем побелело:

– Я принес вам кофе… – Макс расстегнул брюки, глаза девушки расширились, – мы его потом выпьем, фрейлейн. Операция рутинная, мы подвергаем подобному вмешательству представительниц неполноценных рас… – Макс ловко перевернул ее на бок: «Помните, я должен остаться вами доволен. Лежите тихо!»

Она ничего не умела. Максу пришлось делать все самому, но ему даже понравилось. Он вытер ей рот накрахмаленным, с монограммой, платком, и дал отпить кофе:

– Завтра я навещу вас. Надо готовиться к переезду, фрейлейн… – Констанца старалась не слушать его голос. Во рту остался неприятный, металлический привкус:

– Операция… – она, незаметно сжала руки в кулаки, – операция для неполноценных рас… – Констанца вспомнила газеты, которые читала в Лондоне. Девушка приказала себе не плакать:

– На суде, – девушка закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, – я стану свидетелем обвинения. Я приду посмотреть на его казнь. Мне надо выжить, обязательно… – Констанца молчала, стиснув зубы: «Надо выжить».

Эпилог Лхаса, март 1939

Над бурыми, пустынными холмами еще не взошло солнце. Ночь едва перевалила за половину. На равнине, в окруженном стенами монастыре Сэра мерно бил колокол. Монахи поднимались в половине четвертого утра. Узкое окошко каменного затвора, на склоне горы, выходило на восток. Затвор стоял среди скал, почти сливаясь с камнями. К низкому входу вела незаметная тропинка. Большая, лохматая, черная собака, растянувшаяся поперек дороги, широко зевнула.

В окошке замерцал тусклый свет лампады. Во дворе затвора, около деревянной, расписанной охрой и киноварью, калитки, бил родник. Рядом стояло деревянное ведро. Босые, нежные ноги, прошлепали по стертым ступеням. Зашуршала нижняя ряса, грубой шерсти, раздался плеск воды. Верхняя ряса, желтая, с пурпурной накидкой, была сложена на уступе, у стены крохотной комнатки. Кроме лампады, подвешенной на крюк, и простого столика, здесь больше ничего не было. В маленькой миске осталось несколько ложек вареного, холодного риса.

Завтракали монахи после чтения сутр и медитации. В монастыре братья собирались в общем зале, но здесь она жила одна. Умывшись, она провела влажной ладонью по наголо выбритой голове. Девушка ловким, привычным движением, опустилась на колени.

Конец зимы она провела в женской обители Гару, к северу от города. Монахини читали сутры в устланном коврами, увешанном танками, зале. Она привыкла к шороху ряс, к монотонным, низким голосам, к блеску старой краски на деревянных статуях. Перед получением степени геше, знатока древних текстов, положено было три года прожить в затворе. Некоторые монахи удалялись в горные пещеры. Наставники разрешили ей разбить время затвора на несколько лет.

Оставался месяц, который она провела среди скал, в компании тхочи. Древняя порода, издавна, охраняла тибетские монастыри. Тхочи, воспитанная собака, редко нарушал ее уединение. За едой пес ходил к большому монастырю, спал за калиткой и лаял редко.

Она скучала по своему постоянному спутнику, маленькому апсо, с ухоженной шерстью, цвета темного меда. На тибетском языке, пса звали Ринченом, драгоценностью. Ринчен пришел с ней из женской обители, проделав двадцать миль пешком, по северной дороге. В затвор собаку брать было нельзя, Ринчена приютили братья из монастыря.

В шесть утра ее ждали во дворе, где начинались публичные дебаты. После обеда наставники удалялись на обсуждение, а к вечеру она должна была стать геше. В Бомбее Тесса объяснила Лауре, что в западном университете ее степень называлась бы докторатом. Потом она возвращалась в Лхасу.

В городе Тесса жила в семье местного врача, китайца. После монастырей, она всегда оставалась в Лхасе, на несколько недель. Тесса бесплатно принимала женщин и детей. Ей вообще было запрещено брать деньги у мирян. Это было частью монашеских обетов, но женщины не могли достичь полного посвящения, называться гелонгмой. Традиция давно пресеклась.

В шесть лет Тесса стала послушницей, рабджунг. Ее родители исполняли пять священных заповедей мирян, однако не стали спорить с девочкой. Покойный далай-лама вручил Тессе монашеские одежды и деревянную чашу, для подаяния.

В окошко затвора, на горизонте, она видела белые стены дворца Потала, где пребывал четырехлетний мальчик, воплощение прошлого далай-ламы. Ребенка, на исходе года, наконец-то, привезли из Китая в Лхасу. Тесса тогда еще не покинула Бомбей. Семья доктора рассказала ей о торжественной процессии, о закрытой повозке, где ехал малыш. Будущего далай-ламу, конечно, никто, кроме наставников, увидеть не мог.

Тесса любила прошлого далай-ламу. Он, всегда, находил время на встречу с девочкой. Родители часто привозили ее в Тибет. Отца, Томаса, здесь звали Тубтеном. Он лечил далай-ламу, ездил в отдаленные монастыри, принимал бедняков и крестьян. Мать, Норбу, ему помогала. Родители тоже встретились в Лхасе. Мать Тессы родилась на озере Лугуху, в народе мосо. Она пришла в Лхасу пешком, с намерением принести монашеские обеты, но встретила Томаса Вадию. Она обвенчалась в церкви, получив благословение далай-ламы.

Тесса вспоминала голос матери:

– В моем народе нет мужей и жен, милая. Люди ходят, друг к другу в гости, иногда всю жизнь, а иногда, расстаются после первой встречи. Разные судьбы бывают… – мать погладила ее по коротко стриженым, каштановым волосам. Тесса брила голову наголо только в Лхасе:

– Когда я твоего отца увидела, – Норбу рассмеялась, – то задумываться не стала. Праведную жизнь и в мире вести можно. Будда, с Иисусом в таком соглашаются… – у матери были светлые глаза. Отец Норбу был ученым, из Америки:

– Он в экспедиции участвовал, – улыбалась Норбу, – звал мою мать уехать, однако тяжело родные места покидать.

Тесса нашла дедушку по матери в энциклопедии. Он погиб на войне, когда Тессе исполнилось всего два года:

– Он и не знал, что у него в Китае ребенок остался, – вздохнула девушка. Мать и отец скончались в эпидемии чумы, в Маньчжурии. Тессе тогда исполнилось восемнадцать, и она только что приняла тридцать шесть обетов шраманеры, высшего монашеского звания для женщин.

Она поставила на кладбище англиканского собора святого Фомы камень в память родителей, рядом с могилами бабушки и дедушки. Тесса их не знала, они умерли до ее рождения. При жизни Джейн и Грегори особняк на Малабарском холме стал благотворительным госпиталем, для женщин и детей. Семья переехала в бывшую пристройку для слуг.

Едва научившись ходить и разговаривать, Тесса помогала родителям в палатах. Она играла с больными, в госпиталь привозили много сирот. Тесса знала, что стоит ей посмотреть на цветок, и он сразу распускается. Бабочки садились ей на руку, жуки ползли туда, куда она просила. Детям подобное нравилось. Отец рассказывал ей, что дедушка Грегори тоже умел утешать людей и снимать боль. Стоило Тессе взять за руку малыша, как ребенок прекращал плакать. В медицинском институте, в Бомбее, профессора хвалили ее за мягкое обращение с маленькими пациентами.

Она шептала отрывки из патимоккхи, буддийского монашеского кодекса. Тесса знала его наизусть, как и другие священные книги, на ступенях обучения геше:

– Если какой-либо монах, специально не утвержденный общиной для этой цели, поучает монахинь, такой поступок требует признания… – ей предстояло показать умение обращаться с текстами, перед наставниками, и монахами.

Она не знала, кто будет ее противниками в диспутах. Наставники создавали пары, пользуясь жребием. Тесса закончила повторять патимоккху. Девушка посидела, не двигаясь, глядя на серое, предутреннее небо. Колокол замолчал, монахи медитировали.

После Лхасы она возвращалась в Бомбей. Тессу ждал госпиталь, и защита диссертации в университете. Училась она у британских врачей, не признающих тибетских практик. Однако отец хорошо знал местные травы, умел обращаться с иглами, и научил Тессу китайской медицине.

Здесь ее звали Айя Тензин.

Глубоко выдохнув, Тесса принялась за еду. В Бомбее многие были вегетарианцами, ее отказ от животной пищи никого не удивлял. Ожидая самолета в Гонконг, кузина Лаура жила в хорошем отеле. По выходным Тесса, приходила к ней на завтрак. Девушка, весело, говорила:

– Овсянку мне можно есть, я голодной не останусь. И чай тоже… – в Тибете варили чай с маслом из молока яков и солью, но Тесса такого не пила.

Одевалась в парадную рясу, она подумала, что в Бомбее прочтет письма от семьи. Тесса, всегда, аккуратно отвечала тете Юджинии:

– Лаура в Лондон вернулась… – Тесса провела ладонями по лицу, надо было сосредоточиться, – у кузины Тони ребенок… – Тесса понимала, что у нее никогда не появится детей. Таков был путь монахини:

– У меня в госпитале малышей сто человек, – девушка вышла во двор, – и половина из них сироты… – она открыла калитку. Солнце вставало на востоке, стены дворца Потала золотились. Большой сокол, медленно парил над глинобитными крышами Лхасы.

Тхочи, неожиданно, зашевелился, подняв голову, Пес пронзительно, тоскливо завыл. Тесса прислушалась:

– Что случилось, милый? Все спокойно… – подобрав подол кэса, Тесса накинула на бритую голову темно-красную ткань. Тхочи подбежал к ней, попытавшись зарыться в складки рясы. Монастырские собаки считались бесстрашными, спокойными созданиями, защищающими хозяев до последнего. Тесса присела, обняв черную, густую шерсть: «Что случилось?».

Тхочи дрожал, прижимаясь к девушке, но потом успокоился.

– Молодец, – одобрительно сказала Тесса:

– Всего лишь тени, милый. Они появляются, на восходе, на закате. Тебе привиделось… – они с псом пошли вниз. Со склона холма, вся Лхаса была, как на ладони. Утро обещало стать солнечным, но прохладным. По западной дороге пылил какой-то грузовик. Тесса потрепала тхочи по голове: «Ты проголодался, я знаю».

В долине, у входа в монастырь, трепетали разноцветные флажки, стояли барабаны для молитв. Девушка, в сопровождении собаки, вошла в распахнутые, высокие ворота, и пропала из виду.

Под низкими, деревянными балками городского рынка раскачивались, разноцветные, шерстяные ковры. Краски переливались в свете горного, заходящего солнца. Здесь продавали ковры цвета индиго и киновари, темно-зеленые, коричневые, охряные, с простыми, древними рисунками священных символов, и сделанные в китайском стиле, с тиграми и драконами.

На прилавках громоздились медные амулеты, пахло пряностями. Торговцы кричали, зазывая покупателей. Мальчишки, с лотками, разносили маленькие, горячие пирожки, жареные в масле, из ячменной муки, с начинкой из мяса яков и овечьего сыра. Пирожки тоже окрашивали в яркие цвета. За рядами прилавков, на расчищенной, усыпанной песком площадке, на костре, дымился котел. Тибетцы, в темных халатах, сняв валяные шапки, присев на корточки, пили чай с маслом. Штурмбанфюрер Шефер обернулся:

– Здесь не деревня, дорогой Отто, где ты выживал на цампе и лепешках. В Лхасе можно купить даже парижские духи. Тем более, овощи… – он расхохотался:

– Поторгуемся. Мы Лхасу навещали, а ты здесь в первый раз… – Шефер, и Отто носили крепкие, грубые куртки, толстой шерсти, тяжелые ботинки. Лица покрывал медный, высокогорный загар. Отто нагнал экспедицию общества «Аненербе», когда они покинули столицу Тибета. Ученые занимались исследованиями в отдаленных районах. Шефер и другие товарищи провели в Лхасе две недели, а Отто еще никогда не заглядывал в столицу Тибета. Отсюда экспедиция отправлялась в Гьянгдзе, и Шигадзе, изучать развалины древних крепостей, и проводить, антропометрические исследования.

Отто занимался измерениями последние два месяца, когда экспедиция кочевала по тибетским деревням. Соединившись с другими учеными, он, первым делом, просмотрел записи Шефера. Они взяли из Берлина инструменты для определения расовой чистоты, но, к разочарованию Отто, никто из тибетцев, не обладал чертами истинного арийца.

Шефер считал, что поиски бесполезны. Арии давно ушли из Гималаев на север. Они достигли Германии и Скандинавии, образовав нордическую расу. Отто, все равно, не терял надежды. Работы было много, но все товарищи отличались хорошим здоровьем, отбор в экспедицию был строгим. Отто составлял гербарий, и занимался описанием местных племен. Охотиться им запретили. Шефер сказал, что ламы, с которыми он встречался по приезду в Лхасу, выдвинули такое условие.

– Надо уважать местные традиции, – развел руками штурмбанфюрер, – тем более, нас радушно принимают…

Принимали их, действительно, как дорогих гостей. Шефер объяснял, что в уединенной местности людей не испортила цивилизация:

– Жизнь в примитивных условиях, – руководитель поднимал палец, – накладывает отпечаток. Они, может быть, два раза в год видят караван торговцев. Конечно, они готовы отдать гостям даже собственных жен, – Шефер смеялся. Отто подозревал, что некоторые товарищи, на деревенских ночевках, выскальзывают из комнаты именно за подобным. Нравы здесь были простые, во многих местах, женщины имели по нескольку мужей. Отто ворочался, под шерстяным ковром:

– Нельзя, нельзя. Они не арийцы, нельзя предавать расу… – он улетел из Берлина после семейного Рождества. Герр Петер пришел в гости, с подарками. Он, вскользь, упомянул, что весной навестит Лондон, для окончательного перевода производства на немецкую землю. Вытянув длинные ноги, Максимилиан закурил:

– Очень хорошо. В преддверии войны рейху понадобятся бензин и сталь… – Отто знал, что старший брат провел две недели на полигоне Пенемюнде. Макс вернулся в неплохом настроении. В семье, они, разумеется, не говорили о заключенной 1103, но Отто решил, что, должно быть, еврейка согласилась работать на рейх.

В экспедиции имелся радиопередатчик. На прошлой неделе они слышали выступление фюрера, с балкона Пражского Града. Гитлер объявил о создании протектората Богемии и Моравии. Словакия оставалась независимым государством. Тамошнее правительство пошло на союз с нацистами. Как и предсказывал Макс, Вермахт, войдя в Чехию, не сделал ни единого выстрела.

Когда сеанс связи с Берлином закончился, Отто расхохотался:

– Дальше предстоят Польша и Франция, товарищи. Мы поставим на колени Британию… – кто-то заметил, что сложно вести войну с островом, находясь на континенте. Отто отмахнулся: «Доблестные летчики Люфтваффе позаботятся о том, чтобы от Лондона остались одни руины…»

С Шефером они, наедине, обсуждали план, вынашиваемый штурмбанфюрером.

Ламы, с удовольствием, принимали подарки с нацистскими символами. Регент Тибета, управляющий Лхасой от имени малолетнего будущего Далай-Ламы, намекнул, что местные жители не отказались бы от немецкого оружия. Тибетцы недолюбливали китайцев. Страна была зажата между огромными территориями, где плясали под дудку англичан. К югу лежала Индия, колония Британии. В материковом Китае, шла война с японцами. Страна находилась под влиянием запада, и видела в Америке, с Британией спасителей. По возвращении в Берлин Шефер хотел войти к рейхсфюреру Гиммлеру, с предложением послать в Тибет агентов СД.

– Через территорию Советского Союза, – сказал он Отто:

– С началом войны, британцы никого через Индию не пропустят. Они интернируют наших людей, как граждан враждебного государства. А с коммунистами, – Шефер задумался, – мы подпишем пакт о ненападении, перед вторжением в Польшу.

Подобные слухи ходили в Берлине. Посмотрев на карту, любой бы понял, что Сталин хочет получить Прибалтику, Западную Украину и восточные районы Польши.

Отто кивнул:

– Находясь здесь, агенты смогут вбить клин в сердце британских колоний. Особенно учитывая, что наши японские союзники, рано или поздно, повернут на юг, в Бирму.

Шефер и Отто составили подробный план операции.

Работа в горных районах, была важна для развития медицины в рейхе. Вермахт скоро мог оказаться на Кавказе, на пути к месторождениям Каспийского моря. Требовалось подготовить рекомендации по войне в условиях сурового климата. В рюкзаке Отто держал связку тетрадей, исписанных мелким, аккуратным почерком.

Тибетского языка они не знали, но на местных рынках торговцы отлично разбирались в языке жестов. Шефер подошел к прилавку:

– Лук, фасоль, тыква. Хозяин сварит суп, с домашней лапшой… – поверх рыжих головок лука, Отто увидел высокую, стройную фигуру в монашеской рясе. За два месяца в Тибете, он привык к одиноким людям, бредущим по обочинам деревенских дорог.

Однако это оказались не мужчины. Отто знал, что монахини всегда ходят по двое. Спутница высокой была пониже и круглее, они покупали цампу и рис. Торговец насыпал зерна медным ковшиком в мешок. Вдохнув аромат свежей зелени, Отто выбрал несколько пучков лука-порея:

– Можно сделать пельмени, на пару… – местная кухня была простой и сытной. Овощей в горах росло мало, Отто обходился лепешками и вареным рисом. С высоты своего роста, он увидел, что у подолов ряс монахинь крутится собачонка.

– Апсо, – Шефер ткнул пальцем в горку белой фасоли, – монастырская собака. Ты их не встречал, а я насмотрелся на подобных псов. Они за стенами живут, в отличие от собак, которые тебе нравятся… – они везли в Германию несколько щенков местного мастиффа. Породу называли тхочи.

Отто восхищался преданностью животных, но в Берлине, со вздохом подумал он, на вилле хватало и одной собаки.

– Апсо очень звонко лают, – Шефер рассчитывался за овощи, – предупреждают о незваных гостях… – вторая монахиня отошла к лотку с амулетами.

Высокая женщина повернулась в профиль. На бритую голову незнакомка набросила красную ткань. Отто замер:

– Не может быть. Идеальные черты лица, настоящая арийская стать. Она не тибетка, не китаянка. Здесь не встретишь высоких женщин. У нее прямые ноги, даже под рясой видно… – Отто насторожился. Сквозь гомон рынка до него донеслось тявканье собачонки и нежный голос неизвестной женщины.

Она говорила с торговцем на тибетском языке:

– Я никогда не слышал, чтобы здесь в монастырях европейцы жили… – у Отто вспотели ладони:

– Я был прав, исконные арийцы сохранились. Надо ее измерить, только, как к ней подойти… – женщина приняла мешок с рисом.

Отто поскреб в аккуратной, белокурой бороде. В деревнях они не брились, но, приехав в Лхасу, остановившись в гостевом доме, привели себя в порядок. Городок, хоть и был маленьким, с десятью тысячами лам, как весело говорил Шефер, но все, же они находились в столице Тибета.

– Я сейчас, – пробормотал Отто, – сейчас… – он достал из кармана куртки маленький, потрепанный блокнот, куда записывал слова.

– Таши делег… – на рынке пользоваться формальным приветствием было немного смешно, но перед ним стояла женщина.

Пробившись через толпу, Отто наткнулся на что-то рычащее, под ногами. Собачонка, с ухоженной шерстью цвета темного меда, злобно скалила зубы, упираясь лапами в земляной пол. Отто, было, хотел отпихнуть ее ногой. Монахиня легко взвалила на плечо мешок, к ней подошла спутница. Они направились к воротам, ведущим во двор рынка. Собачонка уцепилась за ботинок Отто, мужчина попытался ее стряхнуть.

Она обернулась, строго сказав:

– Ринчен, марай! Гонг данг… – женщина поклонилась в сторону Отто.

– Простите, – вспомнил он: «Собаке она велела: «Нельзя!». Она уходила, немного покачивая узкими бедрами. Собака ринулась за хозяйкой. Отто прошептал: «Не верю, не могу поверить…». Его толкали, со всех сторон. Отто не двигался с места, вспоминая большие, голубые глаза неизвестной монахини.

Особняк в Бомбее электрифицировали до войны. Кухню в госпитале оборудовали плитами, на Малабарский холм давно провели водопровод. В коттедже у Тессы стоял радиоприемник и проигрыватель. Показывая Лауре комнаты, доктор Вадия рассмеялась:

– Я не аскет, дорогая моя. Я не сплю на полу, укрываясь рясой… – в Бомбее Тесса носила хорошие костюмы, с шелковыми блузками, шляпки, и туфли на каблуке. Она научилась водить машину. Тесса ездила в деревни вокруг Бомбея, с врачами, из университетской клиники. Она сама садилась за руль больничного автобуса. Из Лхасы, она добиралась до Индии на грузовиках торговцев. Путь занимал две недели, за это время у нее отрастали волосы. В Бенгалию Тесса приезжала пусть и с короткой, но благопристойной прической. Из Калькутты до Бомбея с прошлого века ходили поезда. Говорили, что новая авиационная компания, Tata, собирается заняться не только перевозкой почты, но и пассажирскими рейсами.

– Кузина Элиза через Калькутту летела… – поставив на колени деревянную миску, Тесса месила тесто. Прием закончился, в крохотном дворике комнаты лежали куклы и мячи. Тесса привозила игрушки детям врача, и раздавала их маленьким пациентам. Закатное солнце освещало низкие, каменные стены. Ринчен, держа в лапах косточку, блаженно урчал:

– Я поем пельменей, дорогой, – Тесса накрыла миску холщовой салфеткой, – с грибами, тыквой и луком-пореем… – апсо приподнял голову. Тесса хмыкнула:

– Может быть, и тебе достанется. Хотя ты не вегетарианец… – семья доктора отдавала собаке остатки от обеда.

В Лхасе не было водопровода, электричества, или газа. Тесса носила воду из колодца и готовила на очаге. Огонь весело горел, на крюке покачивался медный котел. Взявшись за нож, Тесса подвинула к себе овощи. Девушка замочила сушеные грибы в каменной плошке. Она резала тыкву и лук-порей, думая о муже кузины Элизы.

Тесса знала все семейные новости. Лаура, по пути в Японию, привезла кузине фотографии:

– Но тогда они еще не развелись… – Тесса мешала начинку для пельменей длинными, ловкими пальцами врача, – впрочем, это не мое дело. Профессор Кардозо изучает чуму… – Тесса специализировалась не в эпидемиологии, а в женских и детских болезнях, однако она всегда читала научные журналы. От чумы умерли ее родители. В Индии тоже случались вспышки. Тесса, нахмурившись, раскатывала тесто:

– Я что-то слышала, здесь, в Тибете. Когда только приехала, когда еще не получила звания геше… – большой, рукописный диплом, на тибетском языке, украшенный яркими орнаментами, лежал в расшитом местными узорами, путевом мешке.

Тесса не брала в Тибет чемоданы и саквояжи. Багаж она оставляла в камере хранения, в Калькутте. Она переодевалась в коричневую, будничную рясу, складывая медицинский набор и немногие книги, в крепкий мешок. В Калькутте она садилась на поезд в Гувахати, столицу Ассама. На местном рынке собирались грузовики отправляющихся в Тибет торговцев.

Тесса привыкла к мерному покачиванию кузова, к тюкам с тканями и рисом. Она спала, накрывшись рясой, или повторяла священные тексты. Ринчен лежал рядом, свернувшись в клубочек.

Двести пятьдесят миль дороги они покрывали за две недели, с ночевками. Никакого шоссе здесь не существовало. Грузовики пылили по слежавшейся земле, среди скал. На стоянках Тесса принимала больных. Она брала в Тибет западные лекарства, хотя люди здесь больше доверяли ламам. У нее в мешке лежали травы, и китайский, лаковый футляр, с тонкими, стальными иглами, принадлежавший ее покойному отцу. Отца и мать в Тибете помнили, Айю Тензин, уважали. Пациенты приносили ей рис и ячменную муку, свежие, горячие лепешки. На рассвете, грузовик уезжал дальше на север, крестьяне махали вслед машине.

Занявшись пельменями, Тесса не удержалась, облизав палец. Начинка была вкусной, острой. Монахам полагалось избегать подобных блюд, однако Тесса привыкла к бомбейской еде. Она не представляла себе обеда без пряностей. В Тибет Тесса всегда привозила перец чили, и гарам масалу. Вода в котле бурлила. Рядом, на камне, стояла трехъярусная, медная конструкция для варки на пару. Тесса опустила ее в котел:

– От кого я это слышала? Не от хозяина моего здешнего, он в Китай не ездит. Была какая-то пациентка… – пельмени она сделала в форме полумесяца. Тесса вдыхала горячий пар.

Она вспомнила женщину, вдову. Тесса принимала ее по приезду. Она тогда провела в Лхасе всего два дня, ей надо было отправляться в монастырь. Тесса водила тлеющей, полынной сигарой над худой спиной женщины. Доктор Вадия хорошо говорила по-китайски. За обедом, в Бомбее, Тесса и Лаура, шутливо посчитали, что они, взятые вместе, знали, чуть ли ни два десятка языков:

– В Индии иначе невозможно, – Тесса принесла овощное карри, разлив кокосовое молоко, – у нас все такие. И в школе меня хорошо учили, – девушка хихикнула. Тесса заканчивала колледж Лоуренса, на севере, в предгорьях Гималаев, старейшую частную школу в Индии. Она знала и французский, и немецкий языки.

Открыв рот, Лаура подышала: «Никогда не привыкну». Тесса подсунула ей стакан с молоком: «Это помогает». Тесса ела из отдельной миски. Лаура подняла бровь: «Ты говорила, в карри только овощи».

– Только овощи, – Тесса вытерла губы салфеткой. Она лукаво улыбалась:

– Просто, если белый человек может, есть карри, то это не настоящее карри… – Лаура расхохоталась:

– Я тебя смуглее, дорогая моя. Тем более, я отлично загораю… – белая, нежная кожа Тессы даже на высокогорном плато, не становилась смуглой.

– Правильно… – Тесса складывала готовые пельмени в миску, – женщина была из Харбина. Она пришла сюда по обету, после смерти мужа. Муж ее умер в японском госпитале. Ей даже тело не отдали. Он лежал в городской больнице, его должны были прооперировать. Что-то простое, грыжа. Да, грыжа. Его зачем-то перевели в военный госпиталь, и он скончался, после операции. Ее принимал японец, полковник Исии. В кабинете сидел европейский врач… – китаянке все европейцы казались на одно лицо. Она только запомнила, что японец почтительно кланялся коллеге:

– Темноволосый, с голубыми глазами… – бросив косточку, Ринчен заинтересованно поглядел на пельмени, – кузен Давид сейчас в Китае… – тетя Юджиния написала Тессе, что Элиза, пока, живет в Мон-Сен-Мартене, но летом едет обратно в Маньчжурию:

– Ее брат до сих пор в Конго. Кажется, он решил остаться в джунглях. Он тоже монах, как и ты. Тете Терезе немного лучше, внучка придала ей сил… – Тесса положила перед собакой пельмень. Ринчен одобрительно гавкнул.

– Не может быть… – она сняла с очага чайник с горячим, жасминовым чаем, – женщина просто ошиблась. Кузен Давид врач, он приносил клятву… – Тесса обхватила пальцами глиняную чашку. К вечеру похолодало, девушка набросила капюшон на выбритую голову:

– В конце концов, вдова говорила, что ее мужа убили японцы. Китай воюет с Японией. Понятно, что в Харбине недолюбливают оккупантов. Человек умер после операции. Такое случается, к сожалению. Но зачем его забрали в госпиталь к военным? И что там делал Давид, если это был он… – Ринчен звонко залаял, сорвавшись с места. Тесса удивленно взглянула в сторону ворот: «Все знают, что я принимаю утром, и днем. Или кому-то стало плохо?».

Отто рассматривал искусные, резные орнаменты на деревянных створках. Проследить за девушкой оказалось просто. Ее спутница не была монахиней. К женщине бросились дети, игравшие во дворе низкого, простого дома. Поклонившись, взяв мешок с рисом, девушка нырнула, в сопровождении собаки, в боковую калитку.

На углу стояла мелочная лавка. На пальцах объяснившись с хозяином, Отто узнал, что в доме живет местный доктор, китаец, с тибетской женой и детьми. Девушку звали Айя Тензин. Тибетец вывел Отто на улицу. Указав на белые стены дворца Потала, он провел рукой по коротко стриженой голове, завертев пальцами, будто крутя молитвенный барабан.

Отто понимал, что девушка монахиня:

– Но такое противоестественно, – он купил на базаре коралловое ожерелье, – предназначение женщины в браке, в рождении детей. У нее окажутся идеальные мерки, я уверен… – в кармане куртки Отто лежали инструменты:

– Чистейший образец арийской расы, как и я. Наши дети попадут в учебники… – ночью, в гостевом доме, думая о девушке, он понимал, что почти излечился. Отто обрадовался:

– Остался последний шаг. Я сделаю его, и забуду о пороке. Его нет, и никогда не существовало… – он заперся в темной умывальной, тяжело, блаженно дыша. Он, правда, предполагал, что девушка не знает европейских языков, но такое не было препятствием. Отто и не собирался вести с ней долгие разговоры. Он хотел измерить ее параметры, и произвести, как думал Отто, процедуру излечения.

Собака отчаянно заливалась. Дверь скрипнула. Тесса, недоуменно, посмотрела на высокого, красивого, широкоплечего мужчину, с европейским лицом, в куртке грубой шерсти, с медным загаром, и короткой, белокурой бородой:

– Должно быть, ему сказали, что я врач… – Тесса оглянулась, – надо открыть ворота. Я не могу оставаться с мужчиной наедине, если это не вопрос жизни и смерти. Он не выглядит умирающим… – поклонившись, мужчина, неуверенно, сказал:

– Таши делег… Нгай минг Отто ин… Тхендрадг…

– Меня зовут Айя Тензин, – ответила девушка, на безукоризненном, немецком языке:

– Проходите, герр Отто. У меня горячие пельмени, с овощами… – она указала на маленький дворик. Отто стоял, открыв рот. Он, наконец, шагнул внутрь, слыша неприветливое рычание собаки.

Над равниной сгущалась вечерняя тьма. Лхаса переливалась редкими огоньками. Смутно белели стены дворца Потала. На площади, перед рынком поднимались вверх огни костров. Даже на склон горы, доносились заунывные звуки труб. В конце второго месяца года, по лунному, тибетскому календарю, ламы окружали города и деревни, чтобы выгнать злых духов. Отто видел процессию монахов с флагами, с поднятыми вверх на шестах танками, картинами на шелку. Они шли, к городу, распевая сутры. Она была сейчас где-то внизу, среди сотен людей, в рясах шафрановой желтизны, в темно-красных накидках.

Она сказала, что уезжает обратно в Индию, после исхода праздника. Отто сидел во дворе, держа на коленях миску с пельменями. Собачонка ворчала, оскалив клыки. Айя Тензин велела псу что-то, на тибетском языке. Апсо поднялся и ушел в комнату.

– Простите, – извинилась монахиня, – он сторожевая собака, древней породы. Они недоверчивы к чужим людям.

Отто не успел спросить, откуда она знает немецкий язык. Фон Рабе хотел сделать поинтересоваться таким после измерения. Он ел одной рукой, опустив вторую в карман куртки, ощупывая инструменты. Она упомянула, что живет в Индии, и занимается медициной. Она даже не удивилась его визиту. Фрейлейн только сказала: «Я слышала о вашей экспедиции». Голубые глаза девушки, на мгновение, похолодели, но Отто был уверен, что Айя Тензин не станет нарушать законов тибетского гостеприимства, и не попросит его уйти:

– Она монахиня, пока что… – Отто помнил, что в буддизме кротость и смирение считаются добродетелями, – она женщина, я мужчина. Она обязана мне подчиниться… – доев пельмени, допив чай, Отто достал футляр черной кожи. Он понял, что оказался неправ. Девушка, брезгливо посмотрела на металлическую линейку и циркуль. Отто попытался сказать, что он ученый, и просто хочет определить ее этнический тип: «Вы не похожи на коренных тибетцев…»

Айя Тензин, ледяным голосом, заметила:

– Думаю, не стоит обсуждать мое происхождение, герр Отто. Надеюсь, обед вам понравился. Всего хорошего, – поднявшись, она, со значением, посмотрела на ворота. Отто тоже встал. Девушка была высокой, изящной, белые щеки немного раскраснелись от пламени в очаге. Пахло золой и сухими травами.

Дверь в ее комнатку была приоткрыта. Отто увидел пристальные, недоверчивые глаза собачонки. Пес лежал на шерстяном ковре, устроив лапы на вышитой подушке, будто охраняя постель. Стройная, нежная шея девушки уходила вниз, под темную шерсть обыденной рясы. Отто заметил тень на выбритой голове, надо лбом. У нее начинали отрастать волосы.

– Вы меня не поняли, фрейлейн Тензин… – попытался сказать Отто.

– Сестра Тензин, – поправила его девушка:

– Отчего же? Думаю, что я вас правильно поняла. Вы ищете в Тибете истоки древней расы ариев, Шамбалу… – розовые губы усмехнулись:

– Наши наставники, герр Отто, чтобы познать путь нирваны, проводят жизнь в молитве, медитации, строгом затворе. Помните, что вы приехали на мирную землю. Ведите себя так, как принято здесь… – Тензин кивнула на футляр с инструментами:

– Будда учит, что человек судится по его поступкам, а не по тому, как он выглядит… – она помолчала:

– Все люди равны, герр Отто. В буддизме не существует расы, или национальности… – Отто не рассчитывал на лекцию, тем более, от женщины. Она стояла, надменно вскинув голову:

– Я читаю газеты, герр Отто, и знаю, что происходит в Германии. Не след превращать Тибет в подобие вашей несчастной, страдающей родины. Уходите, – она протянула тонкую руку к воротам. Собака, залаяв, выбежала во двор.

Оказавшись на улице, он посмотрел в сторону дворца Потала. На горизонте, черной точкой, парила какая-то птица. Отто выругался сквозь зубы:

– Гордячка. Она не знает, с кем имеет дело… – фрейлейн упомянула, что будет участвовать в процессии, а потом вернется в монастырь Сэра, и проведет в нем ночь.

– Вернее, в затворе, – поправила себя девушка, – я в нем жила, месяц, перед получением звания геше, знатока древних текстов. Я скоро уезжаю в Индию. Дома у меня нет времени для уединения, размышлений… – она не сказала, где живет в Индии, не говорила о семье, и вообще, понял Отто, была немногословна.

У хозяина гостевого дома, он узнал, где находится монастырь. Товарищи пошли на площадь перед рынком, посмотреть на костры и процессию с трубами. Отто сделал вид, что хочет поработать. Он пришел сюда до темноты. Отто легко нашел затвор. От монастыря, наверх, вела узкая тропинка. Увидев каменные стены, узкое окно, Отто, невольно, поежился:

– Она здесь провела месяц. Все такие люди не в себе. Священники, монахи… Будда проповедует смирение и кротость. Нет, подобного нам не нужно. Нам нужны языческие боги, купающиеся в крови, боги нордических предков… – Отто, с другими членами общества «Аненербе», участвовал в языческих обрядах, в замке СС Вевельсбург. В его залах проводились брачные церемонии, SS-Eheweihen:

– Макс и Генрих женятся, и я тоже. Эмма выйдет замуж за нашего товарища. Мы о ней позаботимся… – Отто хотел провести процедуру лечения и забыть о девушке. Понятно было, что она не согласится ехать в Германию. За обедом Отто, исподтишка, изучал ее лицо. Он помнил арийские параметры наизусть. Фрейлейн, на первый взгляд, им отвечала.

– Я хотел излечиться с той… – Отто взял бинокль, чтобы не пропустить появления монахов, – с той, бельгийкой… – вспомнив о фрейлейн де ла Марк, он подумал о профессоре Кардозо. Отто велел себе:

– Оставь. Такого больше никогда не случится. Ты излечишься, женишься на арийской девушке, появятся дети… – в кармане куртки Отто лежал флакон с дезинфицирующим средством. Отто не сомневался в девственности фрейлейн, однако, все равно, забрал лекарство из аптечки:

– Так лучше. Все должно быть чистым… – Отто, два раза в день, мылся ледяной водой. Он был брезглив.

Он смотрел на крыши Лхасы, думая о лебенсраум, жизненном пространстве арийской расы. Почти одновременно с ними, в Антарктиду, отправилась еще одна экспедиция «Аненербе». Капитан Альфред Ричер и товарищи искали на юге место, подходящее для поселения германцев. Отто надеялся, что в Антарктиде есть оазисы:

– Мы слышали, на сеансе связи с Берлином… – он поднес к глазам бинокль:

– Ричер успешно дошел до края льдов и высадился на них. В Антарктиде развеваются флаги рейха. Они назвали берег Новой Швабией… – Отто решил, что древних ариев надо искать не в Тибете.

– Они ушли, – сказал себе фон Рабе, – в просторы Арктики, в чистоту, в холод вечного льда. Я отправлюсь туда и встречу наших предков, высоких, белокурых, голубоглазых. Люди с кровью севера столетиями хранили нордический тип. С ней я просто излечусь. Все не займет и четверти часа. Мы завтра уезжаем в Гьянгдзе, она не знает, где меня искать, – Отто был врачом и знал процедуру. Он не видел никаких особенных трудностей.

Вчера ночью он, еще раз, представил себе фрейлейн, без рясы, и остался доволен. Все должно было пройти легко:

– Я буду осторожен, – напомнил себе Отто, – это медицинская необходимость. Она не станет моей женой. В браке, я, конечно, должен иметь много детей. У меня хорошая, арийская, кровь. Мы все обязаны обеспечить Германию солдатами. И я, и Макс, и Генрих, и Эмма… – Отто решил, что после аннексии Скандинавии, надо вернуться к плану, по которому местные женщины получали потомство с арийской кровью:

– В СС найдется много добровольцев, – Отто следил за дорогой, ведущей в город, – мы распространим наше влияние на северные страны. Они почти арийцы, надо им помочь… – фюрер учил, что территории на востоке будут опустошены и заселены немцами.

После победы, Отто хотел получить землю, и поселиться в деревне, с семьей. Он даже набросал в тетради план будущей усадьбы. Отто подготовил доклад о создании в бывшей Польше и России поселений, для колонистов из СС. Местное население предполагалось держать для черных работ, а в будущем, избавиться от него:

– Кое-кого мы оставим… – Отто уловил далекое пение сутр, – например, женщин, подходящих под арийские параметры. Они с радостью родят детей от немцев… – Отто рассчитывал на большое потомство:

– У рейхсминистра Геббельса пятеро детей. Нас трое братьев. У папы появится много внуков, внучек. Надо, чтобы Макс женился, ему тридцать лет в следующем году. Мне будет двадцать восемь, я тоже женюсь… – Отто положил в карман куртки пистолет и тяжелый кинжал, с рунами СС на рукояти:

– Оружие мне не понадобится, – успокоил себя Отто, – фрейлейн Тензин сделает все, что я скажу… – процессия шла обратно. Поцеловав череп на серебряном кольце, личном подарке рейхсфюрера Гиммлера, Отто спрятался за камнями. Он пристально смотрел на тропинку, ожидая услышать легкие шаги. Подняв голову, он заметил силуэт птицы, в ночном небе. Сокол хрипло закричал, пропадая в темноте, пронизанной огнями факелов.

Когда процессия вернулась в монастырь Сэра, Ринчен, наотрез отказался оставаться внутри. Пес рычал, упирался и мотал головой. Собака взялась зубами за край рясы Тессы, подталкивая девушку в сторону келий. Тесса присела:

– Милый, мы в мужской обители. Мне здесь нельзя ночевать. Я в затвор иду… – она кивнула в сторону распахнутых ворот.

Во дворе, на деревянных помостах, стелили ковры. Из кухонной пристройки братья выносили медные котлы с дымящимся тентуком, супом с овощами и лапшой, блюда с горячими лепешками из цампы, миски с пельменями и сладкими пирожками. На ужин пригласили мирян, участвовавших в процессии. Тессу, в затворе, ждал сваренный на воде рис. Усаженный деревьями двор наполняли люди. На стенах пылали факелы, пахло смолой. Ринчен тянул ее к монастырю:

– Останься, – попыталась сказать Тесса, – вам остатки отдадут, после ужина. Тебе здесь весело, ты не один… – в обители жило много апсо и маленьких, похожих на спаниелей, собак, спутников бродячих монахов. Подобных щенков нельзя было купить. Их разводили только ламы, даря мирянам. Темные глаза Ринчена были непроницаемы. Отпустив шерстяную ткань, собака нырнула под скамью. Тесса надвинула накидку пониже:

– Пора идти, скоро полночь. Завтра вечером я уезжаю… – она договорилась с торговым грузовиком. Айю Тензин возили бесплатно. В Тибете она вообще не тратила денег. Китайский доктор считал честью приютить у себя врача. Пациенты приносили ей цампу, рис, чай и овощи.

В Бомбее Тесса работала в госпитале на благотворительных началах. У нее остались средства, от родителей, и бабушки с дедушкой. В университетской клинике ей платили, однако деньги Тесса жертвовала на нужды сирот, в англиканском соборе святого Фомы, в индуистских храмах и католических церквях. Настоятель собора знал, что она приняла буддистские обеты. Священник посмеивался: «Господь, для всех один, мисс Вадия».

В госпитале Тесса лечила детей всех религий и каст. К ней приезжали неприкасаемые, а в прошлом году больницу навестил Махатма Ганди. Он обошел палаты, опираясь на посох. Ганди повернулся к доктору Вадии:

– Я знал ваших бабушку с дедушкой, – Ганди улыбался, – и родителей знал. Спасибо, – он поклонился, – что продолжаете их дело… – Тесса покраснела. Ей было двадцать четыре, а Ганди шел седьмой десяток, и его уважала вся Индия. На зеленой лужайке мерно журчал мраморный фонтан. Выздоравливающие дети перебрасывались мячом, на ступенях террасы лежали куклы.

– У вас все цветет, – ласково сказал Ганди, любуясь розами, жасмином и магнолиями, – впрочем, и у вашего деда сад был отличный, и у отца. И птиц вы привечаете… – в саду жили павлины. Тесса не любила клетки, попугаи порхали по деревьям. Утром и вечером дети кормили птиц.

– Они ко мне сами прилетают… – Тесса услышала голос Ганди:

– Когда-нибудь, вся Индия будет похожа на подобный сад, мисс Вадия. Но нам понадобится помощь… – на пути из Калькутты в Бомбей, Тесса останавливалась в Дели.

Она сказала Ганди, что не занимается политикой, а просто лечит женщин и детей. Ганди уехал, а Тессе пришло письмо, от председателя Индийского Национального Конгресса, Джавахарлала Неру. Тесса ответила, что не считает возможным присоединиться к партии, однако поддерживает стремление Индии к независимости, ненасильственным, как учил Ганди, путем. Она вспомнила смешок Неру, по телефону:

– Я не собираюсь уговаривать вас баллотироваться в парламент, мисс Вадия. Выступите перед нашими политиками, расскажете о своей работе… – Тесса согласилась. Она много говорила с Ганди об уничтожении кастовой системы:

– Мои родственники, в Америке, в прошлом веке, боролись за отмену рабства, – Тесса вздохнула, – правда, все равно, не обошлось без гражданской войны, без убийства Линкольна… – они сидели с Ганди в плетеных креслах, с лужайки слышался детский смех. Он протер очки полой белого дхоти:

– Мы работаем для будущего, мисс Вадия, когда Индия станет свободной страной, без насилия, без причинения вреда людям… – он поднял глаза:

– Поэтому нам важно, чтобы все знали о подобном… – он повел рукой в сторону госпиталя, – видели, что можно существовать в мире…

– Ахимса, – Тесса пошла к воротам монастыря, – запрещено причинять страдания живым существам… – она вспомнила надменное, красивое лицо давешнего немца. Девушка поморщилась:

– Бедная Германия. Страна болеет, и, боюсь, не излечится без войны, без пролития крови… – сзади раздался звонкий лай. Ринчен привел черного, огромного тхочи, старого знакомца Тессы. Девушке показалось, что апсо смотрит на нее с вызовом.

– Уговорил, – согласилась Тесса, – но в затворе тебе ночевать нельзя. Не замерзнешь, среди скал? – тхочи лизнул Ринчена куда-то за ухо:

– Приятеля, значит, нашел, – девушка усмехнулась, – с ним тебе тепло будет. Пойдем… – она кивнула на дорогу, уходящую к затвору.

Собаки, конечно, отстали. Апсо, с его короткими лапами, было тяжело карабкаться среди камней. Тхочи, воспитанный пес, не хотел обижать товарища, обгоняя его. Лхаса переливалась ночными, тусклыми огнями, монастырь освещался багровым пламенем факелов. Тесса услышала далекие звуки труб. Наверху что-то зашуршало, она вскинула голову. Черный силуэт сокола парил над равниной. Полюбовавшись птицей, Тесса свернула за уступ скалы. Затвор был рядом, в каких-то сорока футах, над ней возвышались каменные стены. Заскрипела калитка, Тесса, на ощупь, ступила в темный двор. Девушка ахнула, кто-то рванул ее за руку.

Она ощутила неприятный, медицинский запах. У Тессы не было, и не могло быть оружия. Она отбивалась, большая рука закрыла ей рот:

– Тихо! Молчи, и я тебя не убью… – пальцы, шарили под рясой, гладили ее ногу, ползли вверх. Тесса вцепилась зубами в его ладонь. Встряхнув девушку, бросив ее на утоптанную землю двора, он навалился сверху. Тесса задыхалась, слыша шепот:

– Молчи, молчи, иначе я тебе горло перережу… – Тесса ощутила холод клинка у шеи.

– Он сумасшедший, – бессильно подумала девушка, – я закричу, но меня никто не услышит. Нельзя рисковать жизнью, нельзя погибать… – она, невольно, зашарила рукой по земле. Тесса застонала от боли. Немец вывернул ей пальцы: «Тихо, я сказал!». По лицу потекли слезы:

– Можно сопротивляться, но нельзя чувствовать злобу. Но как? – она, все равно, попыталась, вырваться:

– Герр Отто, я прошу вас, не надо. Я понимаю ваши чувства, я сожалею о них. Мы можем поговорить, я вас выслушаю… – в голове зазвенело. Отто ударил ее по лицу, разбив нос. Тесса закрыла глаза:

– Пожалуйста. Пусть кто-нибудь появится. Бывают чудеса… – сверху раздался клекот. Ей, внезапно, стало легко дышать. Сокол, сложив крылья, стрелой ринулся вниз, на голову немца. Он закричал, отбиваясь, послышался лай. Тхочи ворвался во двор, оскалив клыки, набрасываясь на Отто:

– Пистолет… – Отто, в панике, размахивал руками, – надо застрелить проклятого пса. Она колдунья, она подослала птицу. Он мне клювом череп пробьет… – сокол вцепился когтями в его плечи. Потянувшись за оружием, Отто заорал. Тхочи схватил его зубами за руку:

– Итальянца собаки разорвали… – выскочив в ворота, Отто споткнулся о маленькую собачонку. Зубы вонзились ему в щиколотку. Оттолкнув апсо, Отто, не разбирая дороги, побежал вниз.

Тессу трясло, она плакала, обнимая собак. Ринчен устроился у нее на коленях, она уткнулась лицом в теплый мех. Тхочи сидел рядом. Лизнув Тессу в мокрую щеку, пес что-то проворчал. Девушка подняла голову. Сокол кружил над крышей затвора.

– Я не могу ненавидеть… -Тесса вытерла разбитый нос:

– Даже его не могу. Дедушка… – почему-то пришло ей в голову: «Я не могу мстить…»

– Не надо, – раздалось у нее в голове:

– Он понесет наказание… – Тесса, облегченно, выдохнула. В темных глазах тхочи отражались звезды. Собака замерла, будто прислушиваясь к чему-то. Тессе показалось, что тхочи кивнул. Девушка не удивилась. Она знала, что все живые существа говорят друг с другом:

Она вспомнила семейную легенду:

– Дедушка Грегори видел сокола, в Японии, во время землетрясения. Бабушку Марту казнить хотели, птица ее спасла, как меня… – Ринчен потянул Тессу в сторону затвора. Собаки улеглись на ступенях, она устроилась на каменном полу, накрывшись рясой. Через узкое окно Тесса слышала клекот сокола:

– Я не могу мстить… – повторила девушка, – не могу… – она задремала, повторяя: «Он понесет наказание». Во сне Тесса увидела темноволосую, маленькую девочку, стоявшую в цветнике. Белые розы распускались, девочка хлопала пухлыми ладошками: «Мама, мама…»

– Это я, – улыбнулась Тесса, – я, в детстве, в Бомбее… – она крепко заснула, не уловив шорох крыльев сокола. Тесса не слышала тихого, удаляющегося голоса: «Это не ты».

Часть двенадцатая Монголия, июль 1939

Баян-Тумен

В открытое окно деревянного, наскоро построенного барака, виднелась поблескивающая под утренним солнцем река Керулен. Жаркий воздух не колыхался. Степь покрывала засохшая, желтая трава. По широкой дороге пылили стада овец, двигались арбы, с наваленными пожитками и сложенными юртами. Монголы перекочевывали с востока, с реки Халхин-Гол, где начались военные действия, вглубь страны. Над столом дежурного по части висела карта восточной Монголии. Белое пространство пересекали ниточки рек. Кроме Баян-Тумена, на листе виднелся еще один город, ближе к маньчжурской границе, Тамцаг-Булак. Ход столкновений на востоке на карте, разумеется, не отмечали.

Рядом с оловянной чернильницей и полевым телефоном лежал пожелтевший от солнца «Труд», за май месяц.

– Бюджет могущества страны и благосостояния народа. Вчера открылась Третья Сессия Верховного Совета СССР. В третий раз в Москву собрались всенародные избранники… – дверь скрипнула. Девушка в новой форме, с голубыми, авиационными петлицами, с нашивками младшего воентехника, подняла голову. Рядом с ее ногой, в брезентовом, летнем сапоге, лежал вещевой мешок. Дежурный вернулся за стол:

– Ничем не могу помочь, товарищ Князева. Я понимаю, что у вас есть назначение в двадцать второй истребительный полк, в обслугу аэродрома… – когда младший воентехник появилась на пороге комнаты дежурного, лейтенант понял, что где-то ее видел. На черных, коротко стриженых волосах она носила пилотку летчиков. Девушка была высокая, изящная, серо-голубые, глаза, взглянули на лейтенанта. Женщин в Баян-Тумене работало немного, только врачи и медицинские сестры в госпитале. Лейтенант вообще, в первый раз, встретил женщину, служащую в авиации. По документам, младший воентехник Князева, Елизавета Александровна, закончила, первый курс тридцатой военной школы пилотов, в Чите. В связи с вооруженным конфликтом, младший воентехник направлялась в двадцать второй истребительный полк.

Он шевелил губами, вспоминая:

– Князева. О ней в газетах писали. Парашютистка, мастер спорта. Она весной совершила беспосадочный перелет из Москвы на Дальний Восток. Второй, после того, что Гризодубова, Раскина и Осипенко сделали. У нее орден есть… – по документам, воентехнику, недавно исполнилось семнадцать лет.

Лейтенант не знал, каких трудов Лизе стоило получить назначение.

В воздух ее все равно не пустили, хотя Лиза, за год в училище, провела много времени за штурвалом. Вести о боях на Халхин-Голе застали ее в Москве. Лиза приехала в столицу по поручению Осоавиахима, выступать перед комсомольцами.

В мае на аэродроме Научно-испытательного института ВВС РККА, в Щелкове, во время тренировочного полета, разбилась Полина Осипенко. Лиза плакала, вспоминая веселый голос:

– Заканчивай учебу, милости просим к нам, пилотам… – Лиза участвовала в церемонии захоронения урны с прахом, у Кремлевской стены. Она впервые видела, близко, товарища Сталина. На авиационном параде, три года назад, товарищ Сталин стоял на трибуне, а сейчас он оказался совсем рядом. Лиза помнила крепкое пожатие его руки:

– Случилось большое горе, большая потеря, как и гибель товарища Чкалова. Но вы, товарищ Князева, и другие комсомольцы, комсомолки, должны нести знамя советской авиации дальше, к новым высотам… – у Лизы часто забилось сердце, она открыла рот, не успев справиться с собой. Сталин продолжил:

– Вы орденоносец, товарищ Князева, вам оказано доверие… – орден «Знак Почета» Лизе и другим комсомолкам, участницам перелета, вручал товарищ Калинин. Глядя в желто-зеленые, пристальные глаза Сталина, Лиза выдохнула:

– Я… я… – он потрепал ее по плечу, будто отец: «Летайте, товарищ Князева»

Сталин очень удачно велел ей летать.

Именно на его фразу Лиза ссылалась в кабинетах военных. Раскова и Гризодубова ее поддерживали, однако Лизе пока разрешили только службу на земле:

– Это первый шаг, – сказала ей Марина, за обедом в ресторане гостиницы «Москва», – ты докажешь, что комсомолка, коммунист, отлично разбирается в технике. Мы добьемся того, что женщины будут обслуживать самолеты, а оттуда недалеко и до штурвала… – прожевав шашлык, Лиза кивнула:

– Уверяю тебя, когда я окажусь на востоке… – она указала за плечо, – я постараюсь полетать хотя бы вторым пилотом, хотя бы на транспортном рейсе. Я оправдаю доверие партии, правительства, и лично товарища Сталина… – на подобном рейсе она прибыла сюда, в Баян-Тумен, из Читы. Самолет шел дальше, в Тамцаг-Булак, куда и требовалось попасть Лизе, однако ей пришлось задержаться в Баян-Тумене. По словам дежурного, пока ни одного вылета на восток не планировалось.

– Ждите, товарищ Князева, – посоветовал ей дежурный:

– На фронте затишье, и в воздухе тоже. А зачем вы в госпиталь ходили? – поинтересовался лейтенант.

Лиза покраснела: «Зуб разболелся». Она знала, что на фронте затишье, о сводке говорили в самолете. То же самое она услышала в госпитале, от молодой, приятной девушки, военного врача, принявшей Лизу. Девушка тоже оказалась дальневосточницей. Она три года отработала врачом в тайге. Лиза увидела на столе вырезку из какого-то иностранного журнала. Младший лейтенант улыбнулась:

– «СССР на стройке». Обо мне статью напечатали, когда я из Москвы на Амур уехала… – военный врач читала о Лизе. Девушка пожелала ей удачи. Никакой зуб у Лизы не болел, но о подобных вещах мужчине сказать было невозможно.

Военный врач снабдила Лизу запасом бинтов и ваты. Она подмигнула девушке: «На Халхин-Голе тоже все есть. Зайдите в госпитальную палатку, обратитесь к медицинской сестре…»

Лизе стало неловко. Она убрала сверток в мешок: «Но вата и бинты нужны раненым, товарищ младший лейтенант». Врач вздохнула:

– А вам нужна форма, товарищ младший воентехник. В чем вы собираетесь ходить, пока юбка высохнет? Хотя здесь с таким легче… – в жарком кабинете навязчиво пахло старой кровью и йодом. Врач стерла пот со лба:

– Мой вам совет, ведите календарь. Расчеты помогут быть готовой, – она пощелкала пальцами, – к непредвиденным ситуациям, товарищ Князева.

Лиза обещала отмечать нужные дни. Она была организованной, во всем, что касалось учебы и воздуха, а в остальном могла месяцами ходить с дыркой в чулках.

– Календарь, – напомнила себе Лиза, слушая монотонный голос лейтенанта, – выйду на ступени, сяду и заполню. Но как добраться до Тамцаг-Булака… – она опоздала на вчерашний самолет. Попутной машины с аэродрома не было. Пришлось идти в город пешком, по жаре.

Все началось во время перелета из Читы. Лиза, больше всего, боялась, что спутники могут о чем-то догадаться. Разорвав казенное, валфельное полотенце, в громыхающем, холодном туалете транспортного самолета, Лиза, кое-как привела себя в порядок. Добравшись до госпиталя, она ждала, пока освободится врач, женщина. С мужчиной Лиза о таком говорить не могла. Вернувшись на летное поле, Лиза чуть не расплакалась. Самолет в Тамцаг-Булак поднялся в воздух.

– И грузовики ходят… – услышала она. Лиза встрепенулась: «Грузовики?»

– Монгольской Кооперации, – терпеливо повторил лейтенант:

– Пройдите к складу, машины оттуда отправляются. Восемь часов по степи и вы на месте. Найдете кого-нибудь, кто по-русски говорит… – взглянув на Лизу, офицер, внезапно, улыбнулся:

– Видели вы картину новую, «Трактористы?». Нам привозили, той неделей… – лейтенант засвистел: «И летели наземь самураи, под напором стали и огня…».

– Полетели, – весело добавил он: «Если не найдете грузовика, возвращайтесь. Поищем вам койку, в госпитале…»

– Видела, – Лиза кивнула: «Еще в Чите. Отличный фильм».

На крыльце было жарко, остро пахло летней степью. По дороге сновали окрашенные в камуфляж эмки и военные грузовики. Лиза достала маленький блокнот и химический карандаш. Перечеркнув сегодняшнее число на календаре. Лиза полистала страницы. Девушка нашла прошлогоднюю вырезку из «Красной Звезды». «За мужество и героизм, в боях на озере Хасан, наградить майора Воронова, Степана Семеновича, орденом Красного Знамени».

Лиза тогда написала ему, пользуясь адресом с единственной открытки, пришедшей в Читу. Она поздравляла майора Воронова с орденом, желая ему дальнейшей, славной службы, в рядах сталинских соколов. Его открытку, пришедшую на годовщину Октябрьской Революции, Лиза тоже хранила. Письмо вернулось с аэродрома в Укурее со штампом: «Адресат выбыл».

Лиза, в сердцах, захлопнула блокнот:

– Оставь. Все детское. Он твою фотокарточку давно потерял. Даже если он воюет на Халхин-Голе… – она зарделась, – вы товарищи. Вы летчики, служите в одной армии, и ничего другого не случится. Он взрослый человек, ему двадцать семь. Женился, наверное… – Лиза шла к единственному в городе магазину кооперации

Сводки с Халхин-Гола приходили немногословные. После июньской победы над японцами в воздухе, после наступления самураев, в начале июля, войска, с обеих сторон, перешли в оборону. Готовилось контрнаступление. Лиза встряхнула головой: «Соберись».

Она, все равно, видела лазоревые глаза, слышала мягкий голос:

– Я сохраню вашу карточку, товарищ Князева… – в чайной, как и везде в Монголии, принимали советские рубли. Лиза взяла пиалу с дымящимся чаем. Невозможно было подумать о горячем в такую жару, однако, она, с удивлением поняла, что стало легче. На блюдцах лежали раскрашенные в ядовитые, яркие цвета, печенья. Лиза попросила несколько. Она разгрызла сладкое тесто: «Вкусное».

Девушка вспомнила, как в Москве, на улице Горького, ела мороженое, вспомнила бронзовые косы Марты Янсон. Марта написала ей в начале тридцать седьмого года. Читая ровные строки, Лиза видела черный шрифт в «Правде». «Товарища Янсона, Теодора Яновича, за мужество и героизм, проявленные при исполнении задания партии и правительства, представить к званию Героя Советского Союза, посмертно». Просматривая газету, Лиза подумала, что это однофамилец Марты.

Подруга написала, что ее отец, летчик, погиб в Испании. Мать Марты направляли в длительную командировку, девочка уезжала с ней:

– К сожалению, с нами будет не связаться, но, пожалуйста, помни, что ты мой друг, Лиза, и так останется всегда. Я очень надеюсь, что мы, когда-нибудь, встретимся… – Лиза вздохнула, сидя над письмом с московским штемпелем: «Я тоже».

С тех пор от Марты ничего слышно не было.

Лиза оглянулась. Кроме нее, в чайной, не оказалось ни одной женщины. За столами распивали чай монголы, в халатах и сапогах. У прилавка какой-то офицер рассчитывался за пирожки с мясом. Лиза знала, что они называются хушурами. В детском доме жили девочки, бурятки:

– У них с монголами языки похожи… – подождав, пока офицер уйдет, Лиза, робко, спросила у молодого продавца, в халате и холщовом переднике:

– Может быть, вы знаете… Мне сказали, что в Тамцаг-Булак отправляются грузовики… – парень улыбнулся. По-русски он говорил довольно бойко, но с акцентом:

– Сегодня один идет… – он позвал: «Ганбаатар!».

Мужчина лет сорока, в потрепанном, темно-синем халате, в кирзовых сапогах, посмотрел в сторону Лизы. Загорелое, хмурое лицо, пересекал старый шрам на щеке. Темные, немного раскосые глаза остановились на ее лице. Продавец и водитель заговорили на монгольском языке. Мужчина поднялся, взяв ее вещевой мешок:

– Через полчаса выезжаем, – сказал он, по-русски:

– Можете меня звать Григорий Иванович. Я бурят, из местных… – он ушел, Лиза посмотрела на пачки папирос: «Борцы». Других здесь не продавали.

– Он курит, наверное… – Лиза сама не курила, но купила две пачки. Она достала флягу. Монгол, налил ей крепкого чая с маслом, и солью:

– Привал сделаете, поедите… – в кооперации гоняли старые грузовики ЗИС-5. Лиза вышла на утоптанную площадь перед магазинным бараком. Григорий Иванович сидел за рулем, распахнув дверцу машины:

– Здесь везде степь… – поняла Лиза, – а как… Ничего, устроюсь… – вещевой мешок лежал на сиденье. Ловко забравшись в кабину, Лиза протянула шоферу папиросы: «Вы, наверное, курите…»

– Курю… – согласился Григорий Иванович. Он засунул пачки за козырек кабины: «Спасибо». Выбравшись на восточную дорогу, машина пошла навстречу потоку беженцев. Григорий Иванович чиркнул спичкой: «А вы откуда?».

Лиза поняла, что он говорит по-русски без акцента.

– Из Читы, – в полуоткрытое окно бил горячий ветер. На пустынной равнине, по правую руку переливался Керулен:

– А родилась в Зерентуе… Это…

– Я знаю, где это, – прервал ее Григорий Иванович, нажав на газ. ЗИС исчез в бесконечной, голой степи.

Григорий Николаевич Старцев вел машину, думая о Марфе Князевой.

Девочку, сидевшую рядом, он видел в первый и последний раз, семнадцать лет назад, двухмесячной малышкой, в колыбели бедного дома, на окраине Зерентуя.

Григорий Николаевич родился в год смерти деда, в начале века, в родовом имении, на острове Путятин, в гавани Владивостока. Он рос в белокаменном особняке, с конюшнями и теннисным кортом. У торгового дома «Наследники Старцева» имелись собственные теплоходы, фарфоровый завод, конная фабрика, где разводили племенных лошадей. Во Владивостоке его отец и дядья устраивали приемы, в четырехэтажном дворце, на главной улице города, Светланской. Он помнил поездки в Китай и Японию, вояж в Сан-Франциско, перед войной.

За год до начала бунта его отец возглавил представительство «Дома Старцевых», в Харбине, что и спасло их ветвь семьи. Большевики национализировали имущество Старцевых, расстреляв родственников Григория Николаевича. Отец хотел отправить его в Токио, учиться в университете, но Григорий, восемнадцатилетним юношей, пошел в читинское юнкерское училище. Через полгода, после ускоренного выпуска, Гриша начал воевать в отрядах атамана Семенова. Он свободно говорил на китайском и японском языках. Мать Григория была наполовину буряткой, он знал и бурятский и монгольский.

Гриша, несколько раз, просил семью Князевых уехать. Зерентуй, как и Забайкалье, оставался последним оплотом верных царю войск, но все понимали, что красные, рано или поздно, придут и сюда.

– Отец Иоанн упрямый был… – Григорий Николаевич курил папиросу, глядя на пустынную дорогу. Поток беженцев схлынул. На привале он ушел в степь, понимая, что девочке надо привести себя в порядок. Они пили чай. Григорий Николаевич нарезал вяленой конины, передав ей мешочек сушеного творога. Девочка болтала о доблестной Красной Армии, о борьбе с японскими захватчиками, о большевистских стройках. Григорий Николаевич коротко сказал, что родился в Монголии, однако отец его был русским купцом:

– Еще до революции… – он заставил себя не морщиться.

– Но теперь вы участвуете в социалистической жизни… – горячо сказала девочка.

Увидев ее в чайной, Григорий Николаевич приказал себе сидеть спокойно. Он хорошо помнил резкий очерк подбородка, высокий лоб, голубые, холодные глаза, темные, в седине волосы. Девочка была, как две капли воды, похожа на отца. Шрам на щеке Старцева появился благодаря красному сатане, как звали Горского в Забайкалье.

Отец Иоанн отказался уезжать, матушка Елизавета его поддержала. Здесь жила их паства, Федоровская церковь испокон века стояла в Зерентуе. Они не хотели бросать родные места. Марфу назвали, как было принято у Князевых, в честь благодетельницы, Марфы Федоровны. Гриша, с детства, слышал, как его дед помог Марфе Федоровне, и ее мужу.

Федоровская церковь сгорела, с казачьим отрядом внутри. Могилы Воронцовых-Вельяминовых перепахали артиллерийские снаряды. На кладбище шел последний бой. Дважды раненого Гришу, красные, приняв за мертвого, сбросили, с трупами, в общую яму. Ночью Гриша выбрался оттуда и пошел к дому священника. В поселке пахло гарью, развалины церкви дымились. Он не знал, что случилось с отцом Иоанном и его семьей.

Когда красные подходили к поселку, Гриша успел сбегать к церкви. Он помнил твердый голос батюшки:

– Они русские, Григорий, крещеные, венчанные люди. Я выйду к ним с иконами, умиротворю их… – расколотые иконы валялись на площади, перед сгоревшим храмом. Гриша, превозмогая боль, огляделся. Он услышал пьяные голоса, доносившиеся из дома священника:

– Где они? Что с отцом Иоанном, с его семьей… – оставаться в поселке для него было смерти подобно. Вытерев окровавленную, разорванную пулей щеку, юноша нашел коновязь. Красные все перепились. Спокойно украв лошадь, на рассвете Гриша добрался до бурятского стана, где его приютили. Отлежавшись, юноша ушел через Аргунь в Китай. Он обещал себе вернуться в Зерентуй, и узнать, что случилось с отцом Иоанном.

С дочерью священника Гриша познакомился в Кяхте, в год начала войны. Дед Гриши, Алексей Старцев, пожертвовал особняк для городского музея. Кяхтинский градоначальник всегда звал семью Старцевых на ежегодный торжественный прием, в музейных залах. Отец Иоанн привез семью в Кяхту, показать город.

Грише исполнилось четырнадцать, а Марфе, старшей дочери Князевых, восемь. Они подружились. Марфа, открыв рот, слушала его рассказы о Харбине, Токио и Сан-Франциско. Через год отец Гриши пригласил батюшку провести лето на острове Путятина, в имении Старцевых. Гриша помнил жаркое, июльское солнце, мерный шорох океанских волн, темноволосую девочку, в чесучовом платье, шлепавшую босыми ногами по воде. Гриша катал ее на лодке, и учил играть в теннис. Марфа, отлично держалась в седле. Они с Гришей часто брали лошадей, и объезжали остров.

Они начали переписываться. Гриша держал конверты, с обратным адресом «Читинское епархиальное училище», в ящике стола. Он перечитывал изящные строки:

– У нас прошел молебен за дарование победы русскому войску, в честь отправки на фронт казачьих бригад. Если ты знаешь полевой адрес Феди Воронцова-Вельяминова, то сообщи мне, пожалуйста. Я бы хотела поддержать его, послать весточку… – Гриша и Федор познакомились за год до войны, подростками, во Владивостоке. Петр Федорович Воронцов-Вельяминов строил железную дорогу к Тихому океану. Он дружил с отцом Гриши Старцева. Григорий Николаевич вспомнил рыжие, немного побитые сединой волосы, веселые, голубые, глаза:

– Ваш дедушка, юноша, меня через Аргунь переправлял, ребенком, с матушкой моей… – Воронцовы-Вельяминовы приезжали и в Зерентуй. Петр Федорович стал крестным отцом Марфы Князевой.

– Федор в Париже сейчас… – над степью, за грузовиком, опускалось полуденное солнце. До Тамцаг-Булака оставалась какая-то сотня километров:

– В Париже, архитектор. Отца его убили, на Перекопе, матушка болеет… – Григорий Николаевич и Федор Петрович поздравляли друг друга с Рождеством и Пасхой. Именно Старцев сообщил Воронцову-Вельяминову о судьбе Федоровской церкви.

Григорий Николаевич покосился на девочку:

– Горский был бы доволен. Истинно, его дочь. Ничего, скоро мы сметем красную заразу с лица земли, навсегда.

Гриша вернулся в Зерентуй через год. Красные разгромили отряды Семенова, атаман бежал в Харбин, во Владивостоке стояли большевики. В Зерентуе правил совет народных депутатов. Гриша надеялся, что его никто не узнает, но все равно, пришел в поселок ночью. На месте церкви расчистили площадку для какого-то строительства. Над каменным домом Князевых развевался алый флаг. Юноша прочел табличку: «Зерентуйский Совет». Гриша, невольно, потянулся за револьвером, но осадил себя. Он пришел сюда не для такого.

Юноша пошел в избу дьякона, на окраине поселка. Старика тоже убили, с отцом Иоанном, и его семьей. Обо всем Грише рассказала вдова, за чаем. Женщины тогда не было в Зерентуе, она навещала мать. Вдова дьякона вернулась в поселок, когда красные пошли дальше, на восток, только поэтому она и спаслась. Гриша слышал ее тихий голос:

– Не надо тебе о таком знать, милый. Все умерли, никого не осталось… – красный сатана к тому времени, сгорел, в паровозной топке.

– Собаке собачья смерть, – заметил атаман Семенов, в Харбине, – я бы его сам туда затолкал, и сам угли поджег.

Гриша помотал головой:

– Я должен, Прасковья Ильинична. Все должны. Пожалуйста… – он услышал из-за боковой двери плач младенца. Вдова дьякона согласилась рассказать ему о смерти Князевых:

– Марфа без памяти была… – шептала пожилая женщина, – она сознание потеряла, когда красные в дом ворвались. Не говори ей, Гриша, не надо… – юноша кивнул. Вдова дьякона приютила Марфу, когда отряд Горского ушел из поселка.

– Не стоит ей здесь оставаться… – в окно вползала предрассветная тьма, – она на улицу выйти не может, с дитем. Девочку отродьем сатаны кличут, плюют ей вслед. Марфе еще семнадцати не исполнилось… – Прасковья Ильинична посмотрела на Гришу: «Увез бы ты ее отсюда, милый».

Юноша решительно поднялся:

– Проводите меня к Марфе, пожалуйста…

Григорий Николаевич помнил голубые, большие глаза, испуганный голос. Она обрезала косы, похудела, лицо было бледным. На шее, где, на простой веревке, висел деревянный крестик, Гриша увидел розовый шрам. Гриша не стал спрашивать, откуда он появился. Марфа просила:

– Не надо, не надо. Это опасно, Гриша. Пожалуйста, уходи обратно в Китай. Не надо тебе погибать, из-за меня. И я теперь… – зардевшись, девушка отвернулась. Колыбель мерно покачивалась. Взглянув на милое личико младенца, Гриша спокойно сказал:

– Это все ерунда. Если я тебе, хоть немного по душе… – Марфа дернула плечами, спрятав лицо в ладонях… – хоть немного, Марфа. Я обещаю, Лизонька никогда, ничего не узнает… – девочка спала. Гриша увидел на нежных губках улыбку.

Опустившись рядом с Марфой, на лавку, он взял маленькую, покрасневшую от стирки руку:

– Я всю жизнь, Марфа, всю жизнь… – у него перехватило горло. Гриша, чтобы не плакать, поморгал:

– Только скажи, что ты согласна, милая моя… – девушка вздохнула, оглянувшись на дверь: «Прасковья Ильинична думает, что я не знаю, о маме и папе… – Гриша увидел слезы в глазах Марфы, – но мне все рассказали… – она тихо заплакала, уткнувшись лицом в его плечо:

– Мне рассказали. Кричали мне вслед, что я должна была… – Марфа указала на колыбель, – должна была от нее… Но я не могла, Гриша, такое грех, грех. Дитя ни в чем не виновато…

– Ни в чем, Марфуша, – Старцев поднес ее руку к губам:

– И я у тебя ничего не спрошу, до конца дней моих… – девушка смотрела в окно:

– Нет. Ты должен знать. Я тебе дам… – Марфа запнулась:

– Я у них каждый день вела дневник. Прятала его. Мне легче было… – Гриша ушел из Зерентуя с маленьким Евангелием Марфы и потрепанной тетрадкой. На Евангелии, красивым почерком, было написано: «Марфа Ивановна Князева, Читинское епархиальное училище». Тетрадку Гриша читать не стал. Юноша пообещал себе сжечь блокнот, когда Марфа и Лиза, с его помощью, окажутся за Аргунью, в безопасности.

Ему пришлось открыть пожелтевшие, исписанные химическим карандашом страницы. Гриша вернулся в Зерентуй через месяц, подготовив безопасный переход в Китай. В избе вдовы дьякона поселился председатель комитета бедноты Зерентуя. Марфа и Лиза пропали без следа.

– Она боялась, – машина подъезжала к Тамцаг-Булаку, – она мне говорила, что боится. Красные могли отобрать у нее девочку, если бы узнали, кто ее отец… – Григорий Николаевич услышал от дочери Горского, что она сирота. Мать ее была прачкой и умерла от тифа, в Чите.

– Она туда бежала, – понял Старцев, – она в Чите училась, все знала. Она хотела затеряться. Наверное, пришлось в одну ночь Зерентуй покидать. Марфа мне записки не оставила… – Евангелие и тетрадку Григорий Николаевич, всегда, возил при себе.

Дневник Марфы он перечитывал, когда чувствовал, что начинает меньше ненавидеть большевиков. Вещи и сейчас лежали в кабине машины, где Старцев устроил тайник, с оружием, и еще кое-чем.

Григорий Николаевич не рисковал. У него имелся отличный, монгольский паспорт. В Баян-Тумене, предъявив хорошо сработанную рекомендацию, из Монголкооперации, с запада страны, Старцев устроился шофером на грузовик. Ему требовалось слушать и запоминать. Время для работы с грузом, полученным от генерала Исии, пока не пришло.

– Не надо ей ничего знать… – Старцев высадил дочь Горского у деревянного барака, где помещалась комендатура Тамцаг-Булака. Дорога была запружена танками. Судя по всему, красные, подтянули свежие части. Григорий Николаевич проводил взглядом стройную спину девушки:

– Она не дочь Марфы. Она его дочь. Горский был бы рад, что она такой выросла… – Лиза скрылась в комендатуре.

Майор японской разведки, Григорий Старцев, аккуратно развернул машину. Он служил в диверсионном подразделении бригады Асано, сформированной из русских эмигрантов в Маньчжурии. Старцев поехал к складу и магазину Монголкооперации, низкому бараку, стоявшему в окружении десятка потрепанных юрт. В Тамцаг-Булаке, кроме красных, почти никого не осталось.

– Их тоже скоро не останется, – пообещал себе Старцев, – я лично позабочусь. Для этого я здесь, а она… – выбросив окурок, Григорий Николаевич заглушил машину, – она меня не интересует. У меня есть более важные дела… – выпрыгнув на землю, он крикнул, по-монгольски: «Принимайте груз!».

Тамцаг-Булак

Штаб двадцать второго истребительного полка размещался в большой, насквозь продуваемой ветром палатке, на окраине аэродрома. Сначала совещания собирали под навесом, сколоченным из досок. В начале июля стало совсем жарко, летчики переместились под холст. Гимнастерки, к вечеру, все равно можно было выжимать от пота. Несмотря на лето, ночи в степи оказались прохладными. Костры они жечь не могли. Степан настаивал на маскировке аэродрома, хотя он отлично понимал, что у японцев есть все координаты.

В Тамцаг-Булаке, в конце июня, они потеряли сразу шесть машин, при атаке японцев с воздуха. За пять дней до того боя, Степан, со своим звеном, расстрелял звено знаменитого аса, Такэо Фукуды. Они вынудили японца пойти на посадку. Самурая увезли в тыл, Степана представили ко второму ордену Красного Знамени. Тогда командир полка еще был жив. После утренней атаки японцев на аэродром он полетел бомбить их позиции, и не вернулся. По представлению комкора Смушкевича, командовавшего авиацией на Халхин-Голе, Степан стал временно исполнять обязанности командира.

Он изучал расписание полетов, пришпиленное к холсту палатки.

К вечеру начинали звенеть большие, жадные до крови степные комары. Укусы мазали одеколоном, на несколько минут становилось легче, но потом они опять чесались. Степан два года провел в окружении таежного гнуса, в Укурее. На местных комаров он даже не обращал внимания.

Смушкевич летал в Испании, под именем генерала Дугласа, руководя противовоздушной обороной Мадрида. Он рассказал Степану о гибели Сокола, товарища Янсона. Степан прочел имя Янсона в наградном листе, в «Правде», когда поезд вез его из Москвы в Читу, в общем вагоне, с нашивками лейтенанта, с выговором в партийном билете. Смушкевич вызвал его в Тамцаг-Булак: «Принимайте командование полком, майор. Я все согласую». Степан покраснел: «Вы, должно быть, не знаете, товарищ комкор. У меня выговор, в личном деле, не снятый…»

– А еще у вас орден… – Смушкевич пожевал незажженную папиросу:

– Все я отлично знаю. Командарм Штерн вас помнит, по Хасану. Они с Жуковым согласны… – Смушкевич, внезапно, сжал большую руку в кулак:

– Летайте, и чтобы следа не осталось от них… – он выматерился, – самураев.

Степан, каждый день, говорил себе, что партия поверила ему, что он не может подвести товарищей. Он отправлял из Укурея брату длинные письма. В первом Степан долго убеждал Петра, что сам не знает, как такое получилось:

– Я никогда не пил… – он лежал на койке, в палатке, закинув руки за голову, – поверь мне, все недоразумение, непонимание… – Степан никому, даже партийному бюро, даже брату, не признался бы в чувстве облегчения, которое он испытал, поняв, что Горская уехала из ресторана. Отсутствие женщины означало, что ему не придется подниматься в номер, и делать то, чего Степан до сих пор так и не сделал. В Укурее ему, иногда, снилась Горская:

– Она теперь вдова… – Степан обрывал себя:

– Не смей, не смей. Даже если ты ее, когда-нибудь, увидишь, что она о тебе подумает? Ты алкоголик и дебошир, человек с пятном в биографии… – он трогал узкую спину, под скользким, прохладным шелком, смотрел в дымно-серые глаза. Он видел проблеск голубого цвета, словно бы на осеннем, ненастном небе, когда ветер, на мгновение разгонит тучи. Горская становилась читинской девушкой, Лизой Князевой.

Степан просыпался, ожидая, пока пройдет боль. Не выдержав, он отправил Лизе открытку, поздравлявшую с днем Октябрьской Революции. Степан хотел добавить, что носит ее фотографию в партийном билете, но не смог написать подобного. Он собирался послать девушке настоящее, большое письмо, однако напоминал себе:

– Зачем? Она тебя на десять лет младше, и, если бы она узнала… – здесь Воронов всегда краснел.

Брат отвечал на каждое третье письмо, короткими открытками, напечатанными на машинке. Степан подозревал, что пишет ему не Петр, а неизвестный человек на Лубянке, отвечающий за связь сотрудников с семьями.

Петр побывал на Дальнем Востоке. Степан узнал о визите брата не из очередной открытки, а на партийном собрании части. После побега полпреда НКВД Люшкова к японцам, в начале лета тридцать восьмого года, комиссариат усилили работниками из Москвы. Брат, с товарищами Фриновским и Мехлисом, очищал, как выразился парторг, органы от японских шпионов.

В Укурее тоже арестовали несколько человек. Степан понимал, что его не трогают, вовсе не из-за Петра. НКВД на такие мелочи внимания не обращало. Брат, при необходимости, мог сам повести его на расстрел:

– И он будет прав, – говорил себе тогда еще капитан Воронов, – страна окружена врагами. Я один раз потерял бдительность. Нет никакой гарантии, что я опять не начну пить, разбалтывать государственные секреты. Партия мне поверила, я обязан быть чистым перед партией… – Степан, конечно, ни на кого не доносил. Укурейский уполномоченный НКВД, неоднократно, приглашал его в кабинет. Степан виновато улыбался, когда его спрашивали о разговорах среди летчиков: «Я плохо такое запоминаю, не обессудьте». Он видел в глазах уполномоченного сочувствие. Степан подозревал, что в его личном деле поставили штамп: «Неисправимый пьяница». Капитан Воронов понимал, что мнимые запои его и спасали. Никто бы не стал вербовать алкоголика.

С началом боев на Хасане, все забыли о НКВД. После Хасана и ордена Красного Знамени, Степана вызвал командир полка. Пришло распоряжение из Москвы. Майору Воронову предписывалось вернуться на старое место службы, в испытательный институт ВВС РККА. Степан понял, что товарищ Сталин его простил.

Командир полка, недовольно, сказал:

– Конечно, в столице театры, кино. За Байкал, только спустя полгода новые ленты привозят. Будете на танцы ходить… – в Укурее, в клубе воинской части, имелась библиотека, с подшивками «Правды» и «Огонька», и старыми томами, с пожелтевшей бумагой.

Степан учился заочно, и читал русскую классику. Книги оказались дореволюционного издания. Он привык считать, что в царской России рабочие и крестьяне не могли получить образования. О таком писали в школьных учебниках. Каждый пионер страны советов, знал, что до октябрьской революции попы и дворяне держали народ в невежестве. Штампы на книгах никто не залил чернилами. Видимо, до старых томов просто не дошли руки:

– Библиотека Зерентуйской церковноприходской школы, – Степан рассматривал лиловые печати: «Библиотека Нерчинского Общества по распространению грамотности», «Библиотека Нерчинской Каторжной Тюрьмы». Он прочел Толстого, Достоевского, Тургенева, и Чехова. Степан нашел книги писателей, о которых он никогда не слышал, Мельникова-Печерского, Помяловского и даже авантюрный, как бы сейчас сказали, роман: «Петербургские трущобы».

Отказавшись от перевода в Москву, Степан улетел на северный Сахалин. В тамошних, пустынных местах, ВВС испытывало новые, неуправляемые авиационные ракеты, РС-82. Звено истребителей, в полку, оснастили таким оружием. Они ждали наступления, чтобы опробовать ракеты на японцах.

Пока что обе армии стояли в обороне. После июньской победы в воздухе, и наступления японцев, в начале июля, все утихло. Самураи сидели на восточном берегу реки Халхин-Гол, на монгольской территории. Требовалось выбить их из пределов суверенной страны.

– И выбьем… – Степан вытер пот со лба, отхлебнув теплой воды. Колодезная вода, вытащенная наружу, быстро нагревалась. Вдохнув запах пота от гимнастерки, он провел ладонью по щекам:

– Начальства не ожидается, Смушкевич в городе. Хотя какой город? Два десятка юрт, комендатура и барак кооперации. Взять, что ли, машину, съездить за печеньем, за пирожками… На ужин баранину обещали… – Степан тоскливо подумал о холодном ситро, в парке Горького, о пляже на Москве-реке:

– Интересно, где сейчас Петр? Выполняет задания партии и правительства… – брат всегда писал в открытках одно и то же.

Майор Воронов посмотрел на стальные часы. После ужина они с ребятами отрабатывали технические элементы. Потом, по расписанию, значились ночные полеты:

– Товарищ Янсон пошел на таран, – вспомнил Степан, – спас английского летчика. У нас пока таранов не было… – он вздохнул:

– Хотя, если такова необходимость в бою… – с порога палатки раздался робкий голос:

– Товарищ командир полка, пополнение… – Степан спохватился, что действительно, к ним должны были отправить новых техников, вместо погибших при бомбежке. Привычно, поправив:

– Я временно исполняющий обязанности командира… – он повернулся.

Она остригла волосы. Она стояла, в новенькой гимнастерке и юбке, в брезентовых сапогах. Серо-голубые, большие глаза взглянули на Степана, на щеках девушки запылали пятна смущения. Тонкая шея заходила ходуном, Лиза сглотнула.

– Я читал… – Степан все смотрел на нее, – читал, о перелете на Дальний Восток, об ордене. Хотел написать ей, поздравить… Но кто я такой? Майор, с пятном в биографии. Она станет депутатом Верховного Совета, или комсомольским работником. О ней в «Огоньке» писали… – Степан никому не говорил, что знаком с орденоносцем Князевой. Фотографию девушек-летчиц напечатали на обложке «Огонька».

Лиза справилась с собой. У него было загорелое, обросшее каштановой щетиной лицо, в распухших, расчесанных укусах комаров. Сильно пахло потом, табаком и вареной бараниной:

– Ужин готовят… – отчего– то подумала Лиза:

– Меня в отдельную палатку поселят. Здесь нет больше женщин. Откуда им взяться… – лазоревые глаза майора показались Лизе уставшими.

– Младший воентехник Князева прибыла к месту несения службы, товарищ майор! – звонко выкрикнула девушка. Степан, невольно, улыбнулся:

– Хорошо, что прибыли. Идите, – он кивнул, – становитесь на довольствие, знакомьтесь с аэродромом. За ужином увидимся… – сзади болтался старшина из хозяйственного взвода, больше ничего сказать было нельзя.

Она ушла, подхватив мешок. У нее были длинные, стройные ноги, немного загоревшие под степным солнцем.

– Ордена она не носит… – понял Степан: «Но я свой тоже не ношу».

Велев себе не думать о ее ногах, он оправил гимнастерку. Отдых заканчивался. После ужина летчики поднимались в воздух.

Аршан

Полковник Исии настоял на размещении временной базы отряда 731 не в Хайларе, самом крупном городе поблизости от линии фронта, а на склоне Хинганских гор, в уединенном уезде Аршан. Штаб японских войск находился рядом с Халхин-Голом, в Джинджин-Сумэ. От поселка до позиций на берегу реки было около тридцати километров, что давало преимущество перед русскими. Тамцаг-Булак располагался в четыре раза дальше. Русские спешно построили железнодорожную ветку, хотя пути доходили только до Баян-Тумена. Для самолетов расстояние препятствием не было, но пехоту и танки русским приходилось бросать маршем, в жарком, степном лете. С японской стороны войска вступали в бой, что называется, с колес.

Исии почти все время проводил в Харбине, на основной базе. Полковник плохо знал Внутреннюю Монголию. Готовясь к отлету в Аршан, профессор Кардозо весело заметил:

– Вы удивитесь, коллега, насколько преобразилась эта часть страны. Ваше влияние на Маньчжоу-Го пошло государству на пользу… – влиянием, профессор Кардозо, деликатно, называл оккупацию.

Дороги здесь, действительно, оказались отменными. Пути дотянули до станции Халунь-Аршань. До линии фронта оставалось каких-то полсотни километров. Они с профессором Кардозо, конечно, летели на самолете. Врачи прибыли в Джинджин-Сумэ в мае, до начала крупных военных действий. Требовалось организовать базу и подготовить, как его называл Исии, курьера. Участие профессора Кардозо в исследованиях стало личной инициативой Исии. Полковник не хотел демонстрировать присутствие иностранца, гражданского лица, в отряде. Для всех, профессор Кардозо, уехал отдыхать на морской курорт в Даляне. Давид, действительно, отправил Элизу и Маргариту в хороший особняк, снятый до конца осени. Он объяснил жене, что едет обратно в Маньчжурию.

– Не стоит возить туда маленькую… – Давид показывал Элизе ухоженный сад, с мраморным фонтаном, с бассейном, где плавали золотые рыбки, – летом в степи очень жарко… – Элиза ходила по паркету красного дерева, среди лакированной мебели. В коттедже для слуг жила семейная пара, горничная, она же няня, и отличный повар. Гранитная лестница вела с откоса холма на просторный пляж, белого песка.

– Здесь, как в Остенде, – небрежно сказал муж, – море холодное. Однако Маргарите полезно подышать здоровым воздухом. Тебе, кстати, тоже… Путешествия не прибавляют красоты… – Элиза почувствовала, слезы на глазах.

Она провела в Мон-Сен-Мартене зиму, и улетела в Харбин после Пасхи. У Маргариты резались зубы. Девочка, безостановочно, кричала все десять дней полета. Давид встречал их в аэропорту, на лимузине. Элиза надеялась, что она сможет отдохнуть хотя бы в машине. Муж поцеловал ее в щеку:

– Я соскучился, милая. Я должен вернуться в лабораторию… – он посмотрел на часы, – но я ожидаю хорошего обеда, в честь твоего возвращения. Я снял квартиру, – добавил Давид, – нельзя все время есть в ресторанах. Уборщицы я не нанимал, – он улыбался, – ты ведь приехала… – в квартире, на паркете, лежал пепел, в ванной муж разбросал грязное белье. В лаборатории и госпитале Давид настаивал на полной, безукоризненной чистоте, но дома, как говорил муж, можно было позволить себе расслабиться.

Элиза, не присев, кое-как устроила Маргариту в шали от Hermes. Дочь часами висела на груди. Убрав комнаты, Элиза занялась стиркой, а потом спустилась вниз. На пальцах объяснившись с швейцаром, она пошла за провизией. На аэродроме, муж передал ей деньги:

– Я питался на ходу. Но теперь ты обо мне позаботишься. Моя девочка выросла… – заворковал он, пристально оглядывая Маргариту. Дочь затихла. Элиза испугалась:

– Она, конечно, отца забыла. Она младенец еще… – Маргарита недовольно захныкала. Давид посчитал зубы:

– Развитие в норме. Я надеюсь, ты посещала врача, в Мон-Сен-Мартене? – требовательно спросил он:

– Хотя какой врач, в рудничной больнице… – молодой доктор Гольдберг приехал из Брюсселя. Он почтительно вскакивал каждый раз, когда профессор Кардозо заглядывал в кабинет.

– Но у меня все хорошо… – удивилась Элиза. Она решила ничего не говорить мужу о ложном крупе, и о том, что видела в Амстердаме Эстер. Когда Маргарита выздоровела, Элиза уехала в Мон-Сен-Мартен. Женщины больше не встречались.

– Не у тебя, – наставительно заметил муж, идя к лимузину. Он отдал Элизе девочку:

– Поменяй ей пеленки, в машине. Я много раз говорил, что ребенка надо регулярно осматривать. Ты, как мать, обязана следить… – Элиза послушно кивнула:

– Мы ходили к доктору Гольдбергу, каждый месяц. Он лечит маму. Ей, кажется, лучше… – жена перекрестилась. Давид скрыл зевок.

Баронесса, действительно, оправилась. Виллем, наконец-то, прислал телеграмму из Конго. Он собирался еще год провести в Африке, а потом вернуться в Рим. Брат начинал занятия в Папском Грегорианском университете, готовясь к посвящению в сан.

Отец вздохнул, сидя с Элизой в библиотеке:

– С другой стороны, мои родители тоже праведную жизнь вели. Подобное у нас в крови, наверное. Виллем станет епископом, кардиналом… – отец не закончил. Элиза подумала:

– Нельзя загадывать, но всякое случается. Кардиналом, а потом… – письма от брата приходили два раза в месяц. Виллем не признался, что заставило его принять обеты, но Элиза видела, что мать просто радуется, получая весточки от мальчика, как называла его баронесса.

Мать гуляла в саду, ходила к мессе и возилась с внучкой. Дедушка и бабушка хлопотали над Маргаритой, не спуская ее с рук. Гамен спал в детской, у кроватки с гербами, где лежали и Виллем и сама Элиза. Маргарита сразу полюбила собаку. В Мон-Сен-Мартене девочка начала садиться и ползать. Элиза смеялась, сидя на персидском ковре. Дочь пыталась догнать шипперке, Гамен лизал ее в щеку. Они иногда засыпали вместе, на полу.

О таком она, разумеется, мужу не упомянула. Давид считал, что собаке не место в спальне. Он долго перечислял Элизе названия паразитов, живущих на домашних животных. Муж даже показал ей картинки червей, в медицинском учебнике. Элиза и сама, украдкой, ложилась на ковер. Она дремала, вдыхая, сладкий, молочный запах девочки. Черные кудряшки Маргариты смешивались с густой шерстью шипперке.

В первый вечер в Харбине Элиза встретила мужа вычищенной квартирой, накрахмаленными рубашками, жареной уткой и миндальным тортом.

Давид разрешил ей выпить немного вина:

– Маргарита будет крепче спать… – заметил он, – я тебя долго не видел… – Элиза едва слышно стонала, обнимая мужа:

– Господи, я тоже скучала. Спасибо, спасибо Тебе, что мы опять вместе… – Давид устроил ее голову на своем крепком плече:

– Отдохни немного, и продолжим. Я сказал… – рука поползла вниз, – я скучал, моя хорошая. Я ожидаю завтрак, – Давид прижал ее к себе, – как обычно, в семь утра, в постель. Ты не забыла, что мне нравится? – он улегся на спину, закинув руки за голову. Золотистые, распущенные волосы, с шорохом упали на кровать, Элиза наклонилась над ним.

– Не забыла, – довольно сказал профессор Кардозо:

– К осени отлучишь Маргариту… – он закрыл глаза, – надо заняться вторым ребенком… – жена мотала головой, шепча что-то неразборчивое. Кровать поскрипывала:

– Хорошо, что она против предохранения, – Давид, незаметно, усмехнулся, – сейчас она вряд ли забеременеет, она кормит. Осенью я постараюсь… – профессор Кардозо понял, что шурин очень удачно подался в монахи. Теперь все состояние де ла Марков отходило детям Элизы:

– То есть моим детям… – жена сдавленно кричала, кусая губы, – но Маргарита девочка, а близнецам дядя Виллем ничего не оставит. Они ему не внуки, они евреи. Нужен мальчик… – Давид тяжело задышал, – обещаю, будет не один, а несколько… – сдерживаясь, он подсчитывал в уме примерный доход по шахтам и сталелитейному заводу:

– Отлично, просто отлично. Не говоря о Нобелевской премии… – в Аршане, Давид вел исследования, приближавшие получение награды.

О механизме передачи чумы медицина знала с конца прошлого века. Профессор пастеровского института Йерсен и японец Китасато, работая на эпидемии в Гонконге, открыли возбудителя болезни, чумную палочку. В начале века энтомолог Чарльз Ротшильд, описал переносчика болезни, южную крысиную блоху. Блохи и крысы жили у них в отдельно стоящем помещении.

Разговаривая с командующим группировкой, генералом Комацубарой, Исии объяснил уединенность места:

– Мы занимаемся научными исследованиями, обеспечивающими безопасность армии. Не хотелось бы, – полковник поморщился, – чтобы вокруг болтались штатские, посторонние. В Хайларе подобного не избежать, а в Джинджин-Сумэ многолюдно… – в раскрытое окно кабинета Комацубары доносился шум танковых моторов, – невозможно, в таких условиях, сохранять секретность… – в Аршан отправили строительный батальон.

Солдаты быстро возвели на берегу тихого, лесного озера, среди сосен, несколько крепких, деревянных домов. За высокой оградой, окутанной колючей проволокой, устроили особую зону, куда заходили только в противочумных костюмах. Из Харбина, на транспортном самолете, привезли лабораторное оборудование, лучших эпидемиологов отряда 731 и молчаливых охранников. У них имелся автономный генератор и прекрасный повар. Провизию доставляли с железной дороги.

Давид и полковник Исии часто ловили рыбу в озере. Рассветы здесь были тихие, плескала вода, над отрогами гор вставало солнце. Исии читал Давиду японские стихи. На рыбалке они о медицине не говорили, предпочитая отдыхать от работы. Они обсуждали Хемингуэя, Давид рассказывал японцу об Африке и Европе.

Сегодня профессор Кардозо пошел на рыбалку один. Исии уехал в Джинджин-Сумэ, за пополнением. Они отбирали только легкораненых пленных. Давид курил, глядя на поплавок:

– Все равно японцы всех расстреливают. Какая разница? Мы работаем для прогресса медицины, для ее развития… – жена увезла в Далянь пишущую машинку и заметки:

– К зиме будет книга готова, – довольно понял Давид, – издатель мне написал, что ждет. Как это он выразился: «Вы настоящий герой современности, профессор Кардозо».

Давид немного скучал по жене. Однако обслуга была вышколенной, а все остальное, сказал себе профессор Кардозо, могло подождать до осени. В озере жила отличная форель. В плетеной корзинке билось несколько рыбин:

– На фронте сейчас затишье. Бревен, как мы их называем, немного… – Давид обернулся к тропинке, ведущей на базу:

– Последнее бревно вчера умерло. Исии молодец, штамм отлично себя проявил. Посмотрим, как он распространяется в полевых условиях… – Давид не знал, кого отправили за линию фронта. Исии сам работал с агентом. Полковник создал остроумные, керамические бомбы, со слабым взрывным зарядом. При детонации зараженные блохи не погибали. Увидев приспособления, Давид посоветовал посадить внутрь и крыс:

– Теплокровное животное более надежно, – заметил профессор Кардозо. Они две недели проверяли новую конструкцию и остались довольны.

Давид понимал, что не сможет включить в будущую, четвертую монографию, описание работы в Аршане:

– Все из-за косности научного сообщества, – он зевнул, почесав короткую, ухоженную бороду, – в прошлом веке на ком только опыты не ставили. На проститутках, когда сифилис изучали, на приговоренных к казни преступниках, на неграх. Американцы, я уверен, индейцев используют. У развития человеческой мысли не должно быть преград… – вытащив еще одну форель, он поднялся. Японский повар отлично солил рыбу.

Давид хотел проверить, как продезинфицировали барак для бревен. Потом его ждала лаборатория:

– Никак иначе устойчивую вакцину от чумы не создать, – Давид подхватил корзинку, – надо пробовать ее на людях. Я сам, на себе ее испытывал. У меня есть право таким заниматься… – отряхнув холщовую куртку, профессор Кардозо пошел к базе, в сиянии рассвета, среди вековых, высоких сосен.

Джинджин-Сумэ

Генерал-лейтенант Комацубара, командующий японскими силами под Халхин-Голом, сидел на подоконнике кабинета, покуривая сигарету. По широкой, разбитой дороге пылили грузовики с солдатами. Потрепанные на восточном берегу реки войска отводили в тыл. Джинджин-Сумэ, если судить по карте, был поселком. На местности, кроме развалин старого буддийского монастыря, и десятка юрт, больше ничего не имелось. Юрты убрали с началом военных действий, в мае. Кочевников, монголов, под страхом смертной казни, заставили сняться с места и уйти во внутренние районы.

На зубах скрипела пыль, в лицо генералу дул жаркий, изнуряющий полуденный ветер пустыни. В папке, у него на коленях, лежали сводки о потерях. В июне военные думали, что им не придется вводить в действие пехоту и танки. Превосходство в воздухе могло решить исход сражения. В Токио многие называли Халхин-Гол, как и Хасан, в прошлом году, откровенной авантюрой. Комацубара летал в Японию, доказывая в министерстве, что двух недель боев на Хасане было мало. У озера русские оказались хорошо подготовленными. Армии не удалось застать их врасплох.

– Только здесь, с авиацией… – Комацубара закашлялся, не от дыма сигареты, а от пыли. Он отпил горячего, зеленого чая:

– Здесь, с авиацией, мы выиграли. Но ненадолго.

В начале июля, после побед в воздухе, они решили перейти в наступление и удержаться на западном берегу реки Халхин-Гол, прорвав оборону русских. Атака удалась, но Советы, на удивление, встряхнулись, и оправились, начав ответные действия. Японцы чуть ли не зубами цеплялись за высоту Баин-Цаган, обеспечивавшую контроль над восточным берегом и обстрел берега западного. Русские выбили армию с холмов. Погибло восемь тысяч солдат, почти все танки и артиллерия. Река лежала за их спинами. Комацубара приказал подорвать единственный понтонный мост.

– Надо заставить войска собраться, – надменно сказал генерал, прислушиваясь к далекой канонаде, – они должны знать, что нельзя делать ни шагу назад.

Кто-то из офицеров, робко заметил:

– Наполеон, при Березине, дал армии возможность переправиться, и только потом подорвал мосты… – в кабинете повисло молчание, прерываемое шуршанием карт. Комацубара, ядовито, отозвался:

– Не думаю, что стоит брать уроки войны у проигравшего полководца… – офицеры вздрогнули. Смуглый кулак с треском опустился на стол. Комацубара заорал:

– Я лично расстреляю, перед строем, труса, позволившего солдатам бежать! Сейчас надо сражаться до последней капли крови…

– И сражались, – он посмотрел на часы. Со станции в Халун-Аршане скоро привозили пополнение. Армия, действительно, доблестно воевала под Баин-Цаганом, но положение оставалось таким же, как и в мае, до начала военных действий. Единственная разница была в том, что японцы пока находились на монгольской территории. Обе армии окопались. Комацубара, подозревал, что русские готовят наступление. У них работало много разведчиков, и в Тамцаг-Булаке, и на западе. У некоторых даже имелись радиопередатчики. Комацубаре сообщали о движении русских войск, о переброске к фронту новых полков и танкового соединения.

Он соскочил с подоконника, легкий, несмотря на шестой десяток. Дымя сигаретой, Комацубара подошел к большой карте Внутренней Монголии, на стене кабинета:

– До зимы далеко. Я успею разбить русских, погнать их обратно к границе, а то и дальше… – в Токио, в генеральном штабе, образовалось две группировки. Сторонники войны на севере, где подвизался Комацубара, считали, что не надо останавливаться на поддержании порядка в Маньчжурии, и вялой, позиционной войне с Китаем. Адепты северного направления утверждали, что императорская армия должна идти к границе Советского Союза.

– И миновать границу, – добавлял Комацубара, – вернуть Японии исконные, коренные территории, где наши соотечественники страдают, под гнетом Сталина… – на северной части Карафуто давно не осталось японцев, но такие мелочи никого не интересовали. Кроме Карафуто и островов Чишима, у русских, на Дальнем Востоке, имелся уголь, золото, и отличный порт.

Южная группировка настаивала на прекращении бесплодных стычек с Советским Союзом. Офицеры указывали на стратегические гавани Гонконга и Сингапура, на Гавайи, Филиппины, Бирму, и даже Австралию. Комацубара понимал подобную логику. В случае большой войны, русские оставались на своей территории. Комацубара провел два года в посольстве, в Москве. Генерал отлично говорил на языке, щеголяя знанием пословиц.

– Дома и стены помогают… – пробормотал он, по-русски, глядя на громаду Советского Союза: «Англичан, в колониях, ненавидят. Они угнетали китайцев, жителей Бирмы, индийцев. Народы Азии обрадуются японцам. Мы люди одной крови».

Услышав его рассуждения, кто-то из генералов, в штабе, поднял бровь:

– Если следовать ходу вашей мысли, Комацубара-сан, то китайцы должны перед нами разоружиться. Но в сводке подобного пока не указывали… – в большом зале генерального штаба прошелестел смешок.

Комацубара покраснел:

– И не укажут. Китайцы, с материка, смотрят в рот англичанам. Британия двести лет держала страну на опиуме. Они неспособны думать собственной головой. И я, конечно, не предлагаю, – поспешно добавил Комацубара, – сделать их нашими союзниками. Нет, нет, только колонии… – у русских сейчас, по мнению Комацубары, существовала альтернатива. Они могли ввязаться в долгую, позиционную войну, или попробовать наступление, вплоть до территории Маньчжоу-Го. Русские эмигранты, состоявшие на службе в военном ведомстве, поддерживали северный план. Они хотели вернуть особняки во Владивостоке и Чите, доли в рудных промыслах, и амурских пароходствах. В Бирме русским ловить было нечего.

Хайлар находился в трех днях пути от нынешней линии фронта. Падение Хайлара означало катастрофу, за городом лежало марионеточное государство Маньчжоу-Го. Комацубара вспомнил последнее донесение Блохи. В разведывательном отделе генералу объяснили, что Блоха устроился шофером на грузовик кооперации. Агент выходил в эфир из степи. Блоха сообщал, что в Тамцаг-Булак прибывают новые силы русских.

Комацубара провел пальцем по карте:

– С приездом Жукова, они осмелели… – генерал, внимательно, прочел досье нового командующего. Они знали о сталинских чистках в армии. Люшков, в прошлом году перешедший на сторону японцев, был откровенен, на допросах. Однако Жуков, судя по всему, чисток избежал и был настроен решительно:

– Офицеры у них без опыта… – Комацубара вспомнил пленных, – только у некоторых летчиков за спиной Хасан, Испания… – о летчиках рассказал бывший командир двадцать второго истребительного полка. У него закончилось горючее, авиатор был вынужден приземлиться в расположении японцев. Он рассчитывал пешком добраться до линии фронта, но наскочил на патруль. Его легко ранили, и привезли в Джинджин-Сумэ.

– Исии его забрал… – полковник прислал радиограмму. Он собирался навестить штаб. Пленных не было, и, судя по всему, в ближайшее время не ожидалось:

– Если только русские не пойдут в наступление… – Комацубара услышал за дверью шаги, – хотя они еще не готовы. До конца месяца ничего не случится, я уверен. Они расстреляли офицеров с боевым опытом, людей, воевавших с Германией. Советские мальчишки в июне показали, что не умеют сражаться… – это, действительно, оказался Исии, в неизменном, профессорском пенсне, и аккуратном кителе.

Комацубара знал, что чума передается по воздуху только в очаге заражения, в близости от больного. Генералу, все равно, не нравилось, когда Исии дышал в его сторону. Они долго кланялись друг другу. Ординарец принес свежего чаю.

Генерал предложил Исии сигареты:

– Мне, право, неудобно, что вы проделали сорок километров на машине, полковник, но с фронта, за последние два дня, сводок о пленных не поступало. Может быть, – предложил Комацубара, – возьмете тяжелораненых, из госпиталя… – Исии вздохнул. Тяжелое ранение, гангрена, или ожоги, частые у танкистов, отчаянно путали клиническую картину заражения чумой. Они с Кардозо-сан немного усовершенствовали штамм. Исии не терпелось его опробовать.

– В конце концов, – Комацубара пил чай, – у Блохи есть кое-какие подарки, для русских. Он готов пустить их в ход. Пусть поскачут… – он, невольно, улыбнулся. Генерал бросил взгляд в окно. У крыльца штабного барака припарковался черный, запыленный лимузин. На капоте трепетал императорский флажок. Заскрипела дверь приемной, забубнил адъютант. Резкий, властный голос ответил:

– Я могу повторить, если вы не слышали. Я приехал с неограниченными полномочиями от Министерства Иностранных Дел и лично его величества… – карта на стене заколыхалась.

Генерал и полковник едва успели подняться. Он шагнул через порог, в измятой куртке хаки, в армейских штанах и грубых ботинках. Черноволосая, хорошо подстриженная голова склонилась в легком кивке. В кабинете запахло кедром, и свежестью. Комацубара понял:

– Словно вода, в горном роднике. Что он здесь делает? Я слышал, его в Европу отправляют. Будущий зять императора… – о новостях шептались в Токио весь последний год:

– Он собирался уезжать из столицы Маньчжоу-Го. Какая у него осанка, будто сам принц Гэндзи… – его светлость Дате Наримуне оглядел офицеров темными, непроницаемыми глазами.

– Я бы выпил чаю, – сообщил граф, – дорога была долгой… – он указал на стул. Комацубара спохватился:

– Я прошу прощения, ваша светлость. Сейчас, сейчас… – Наримуне коротко поблагодарил. Закинув ногу на ногу, граф щелкнул золотой зажигалкой:

– Я приехал разобраться в беспорядке… – он покашлял, – который вы развели… – ветер шелестел бумагами на столе, на улице ревели танки.

Наримуне принял от Исии пиалу: «Рад вас видеть в добром здравии, полковник». Граф стряхнул пепел в фарфоровое блюдечко: «Начнем, господа».

Его светлости графу быстро нашли отдельную комнату, с умывальной, в бараке, где жили штабные офицеры. Наримуне не стал спрашивать у Комацубары, где хозяин помещения, понимая, что неизвестный капитан, или майор, не вернулся с поездки на фронт. Внутри было прибрано, чисто, на деревянной стене висела маленькая, забытая фотография. Наримуне подошел ближе. Юноша, в форме лейтенанта, стоял между родителями, под цветущей сакурой:

– Май 1930 года, – прочел Наримуне, – поздравляем дорогого Уэда-сан с выпуском из военного училища. Любящие тебя отец и мать… – отец офицера носил форму преподавателя гимназии, мать, лучшее, весеннее кимоно. Сзади раздался кашель. Ординарец низко поклонился:

– Простите мою нерасторопность, ваша светлость. Вам неприятно смотреть на снимок. Я все уберу, – фото унесли. Наримуне знал, что его вложат в пакет с вещами погибшего Уэды-сан. Посылку отправляли родителям, в сопровождении урны с прахом. На столе красовался медный, простой чайник, кружка и картонная коробка с бенто. Ординарец, на цыпочках, вернувшись в комнату, забрал куртку. Его светлость даже не пошевелился.

Огромное солнце закатывалось на западе, где лежал Халхин-Гол. Машины и танки, весь день, шнырявшие по Джинджин-Сумэ, утихомирились. Подходило время ужина. Наримуне провел последние три дня за рулем, кое-как перекусывая, но есть не хотелось. Присев на подоконник, граф налил себе чаю. С далекой реки дул прохладный ветер, над шатрами бились флаги. К солдатской столовой тянулась очередь. В офицерской палатке ужин разносили официанты.

– Исии тоже за столом… – граф поморщился, – с другими офицерами… – при Комацубаре граф не стал интересоваться, что здесь делает полковник. Отряд 731 размещался в Харбине. Наримуне понял, что Исии передвинул передовую базу эпидемиологов ближе к фронту:

– На Хасане им не удалось опробовать чумной штамм… – изящные, ухоженные пальцы, держали сигарету, вился сизый дымок, – но здесь они могут зарваться, полезть на рожон. Я не имею права привлекать внимание. Я здесь не за таким… – Наримуне неделю назад прилетел из Токио в Маньчжоу-Го. Он вспомнил недовольный голос министра иностранных дел, Хатиро Ариты:

– Мой предшественник, Хирота-сан, подал в отставку из-за несогласия с политикой военных в Китае. Мне придется сделать то же самое… – министр, угрожающе, помолчал, – из-за дурацкого желания кое-кого поиграть в милитаристские бирюльки… – они сидели на совместном заседании военного министерства и министерства иностранных дел. Сводки с Халхин-Гола приходили неутешительные:

– Хватит, – подытожил Арита, – Наримуне-сан вернется в Маньчжурию. Он лично поедет к уважаемому генералу Комацубаре, и поставит его в известность о том, что мы заключаем соглашение с русскими… – военный министр побагровел: «Кто решил, в обход…»

– Его величество император, – отрезал Арита:

– В конце лета Советский Союз подпишет пакт о ненападении, с Германией… – вести пришли из Берлина. Министр иностранных дел, довольно, сказал:

– Он обвел Сталина вокруг пальца, успокоил его Прибалтикой, Западной Украиной и Белостоком. Гитлер-сан развязал себе руки. Он может нападать на Польшу, что он и сделает… – поляки спешно выбивали из Лондона и Парижа обещания о помощи, в случае войны.

Шанса противостоять Германии у Польши не оставалось, учитывая неизбежное вторжение советской армии, с востока:

– Конечно, – думал Наримуне, – русские не назовут атаку вторжением. Обставят все изящно. Трудовые массы освободились от гнета панов. После Польши Сталин примется за Прибалтику и Финляндию. Возвращает потерянные территории. Никакой разницы с Гитлером… – Наримуне часто спорил с Рамзаем. Они, с руководителем группы, были похожи. Оба долго сохраняли спокойствие, обмениваясь ядовитыми репликами, но, в конце концов, взрывались.

– Ты десять лет не был в Советском Союзе, – зло сказал Наримуне, – ты что, Рихард, газеты не читаешь? Ты пресс-секретарь немецкого посольства, тебе по должности положено. Люшков, на допросах, говорил о чистках, о расстрелах. Гитлер избавился от Рема, Сталин избавился от соратников по революции… – они сидели на скамейке, в парке Уэно. В тихом пруде плавали утки. Сакуры отцвели, вокруг было немноголюдно. Матери, с низкими, по американской моде, колясками, прогуливались по усыпанной песком аллее.

Каждый месяц Наримуне ездил на север, в горную деревню. Мальчику исполнился год. Он бойко пошел и начал говорить, смешно, по-детски, лепеча. Он останавливался в простой гостинице, и все время проводил с Йошикуни. В конце лета кормилица обещала отлучить ребенка. Наримуне надо было уезжать в Европу. Он смотрел в темные глаза сына, целовал мягкие, немного вьющиеся волосы. Мальчик напоминал отца, однако Наримуне, иногда думал:

– Ее тоже. Ее, дядю Джованни. Обещаю, Йошикуни никогда не узнает о них… – мальчик клал голову ему на плечо: «Папа…». Ребенок зевал, засыпая в его руках. От Йошикуни пахло молоком, он ворочался, мужчина качал его:

– Спи, сыночек. Спи спокойно… – Наримуне отвел глаза от колясок. Он услышал голос Зорге: «Тогда зачем ты к нам присоединился?»

– Я тебе говорил, – граф пожал плечами, достав из кармана пальто стальную флягу с кофе:

– Я считаю, что никто, кроме Советского Союза, не сумеет противостоять Гитлеру. Хорошо, что мне удалось отговориться от назначения в Берлин. Я бы не смог воспитывать сына в окружении свастик… – о направлении в Москву речи не шло. Наримуне не знал русского языка, и не считался специалистом по Советскому Союзу. Поняв это, граф облегченно вздохнул. Он уезжал из Японии с ребенком, и не хотел подвергать сына риску. Он даже не стал рассказывать Зорге о возможности подобного поста. Рамзай был разумным человеком, но мог настоять на должности в московском посольстве:

– Я принесу больше пользы, – подумал Наримуне, – если начну работать не в Советском Союзе, а где-то еще… – обычно их споры ни к чему не приводили. Зорге хотел вернуться в Россию:

– Пусть она изменилась, – покачал головой Рихард, – но я очень, давно не был дома, не видел жену… – он помолчал: «Как твой сын?»

– Хорошо… – Наримуне сидел, закрыв глаза. Теплый, весенний ветер шевелил черные волосы: «А у тебя… У вас… – поправил себя мужчина, – нет детей?»

– Нет, – сухо сказал Зорге, принимая от него флягу:

– Отличный кофе, – заметил он. Они заговорили о делах. В случае возвращения в Россию, или еще чего-то, как выражался руководитель, Зорге прочил его в преемники. Наримуне познакомился не только с Вукеличем, но и с радистом, Клаузеном. Он, с удивлением, понял, что знакомый журналист, Хоцуми Одзаки, тоже работает в группе. Одзаки-сан был советником бывшего премьер-министра, Фумимаро Коноэ.

Коноэ родился в аристократической семье. Он поддерживал сближение Японии с Италией и Германией. Коноэ ввел графа в узкий круг приближенных лиц. Они назвали встречи «Кружок завтраков». Каждую неделю, они собирали утреннее заседание, в хорошем ресторане, на Гинзе. Наримуне понимал, что Коноэ может опять возглавить правительство. С будущим браком, перед графом открывалась неограниченная карьера в министерстве.

Зорге пил кофе, рассматривая красивый, четкий профиль:

– Совестливый человек, человек чести. Японцы редко идут на измену. У них в крови подчинение императору, долг перед страной. Он говорил: «Истина выше Родины». У него сын, он уязвим… – Зорге старался не думать о собственной жене, о том, что с ней случится, если японцы раскроют группу:

– У Кукушки дочь, на нее тоже могут давить… – обеденный перерыв заканчивался, им пора было возвращаться на работу.

Поняв, на кого работает Зорге, Наримуне промолчал о меморандумах британской разведки. Он знал, что Лаура покинула Токио. Граф приказывал себе о ней не вспоминать:

– У русских есть человек в Лондоне… – они с Зорге пользовались разными выходами из парка. Наримуне остановился на тротуаре, подняв руку. В такси он откинулся на спинку сиденья:

– Рихард не виноват. Откуда ему было догадаться, что я и Лаура… – вернувшись из Сендая, после рождения сына, Наримуне вызвал службу генеральной уборки квартир.

Сначала он, безжалостно, уничтожил ее следы, все, что Наримуне мог найти. Вещей было немного. Они уместились в одном пакете, шпильки, шелковый шарф, лежавший в ящике лакированного столика, у кровати. Ткань пахла цветами вишни. Наримуне коснулся резных столбиков:

– Забудь о ней. Забудь, как она… – он, зло, разорвал шелк: «Пусть катится к черту». После уборки квартира запахла сосной. Наримуне ходил по безукоризненно чистым коврам: «Очень хорошо. Ее нет, и никогда не было».

Несколько раз в месяц он отправлялся с университетскими друзьями в район Кагурадзака, к гейшам. Зная о скором отъезде, Наримуне не хотел брать постоянную содержанку. Они с министром иностранных дел сошлись на Скандинавии. Швеция оставалась нейтральной страной. Наримуне получил пост посла по особым поручениям. Он был ответственен и за работу в Швейцарии, и за представление интересов Японии в прибалтийских державах.

– От прибалтийских держав скоро следа не останется… – потушив сигарету, он потянулся за бенто. Местный повар, судя по всему, недавно приехал из Японии. В стране ввели моду на патриотические коробки. Вареный рис украшали одиноким кружком соленой моркови. Он взял бутылочку соевого соуса: «Интересно, где сейчас кузен Меир?». Наримуне знал, что мистер О’Малли уехал из Токио. Он не хотел спрашивать о кузене у Зорге. Граф отлично понимал, что Рихард, несмотря на дружбу, может сообщить информацию о предполагаемом американском разведчике в Москву. Наримуне не собирался ставить под удар члена семьи, подобное было бесчестно.

Рис здесь варили хорошо, почти как в Токио.

Он вспомнил, казалось, бесконечное совещание у Комацубары. Когда в дверях кабинета появились военные, Исии, кланяясь, поднялся:

– Не смею надоедать. Я не занимаюсь армейскими делами, я медик… – он выскользнул в дверь, поблескивая пенсне. Спрашивать у Комацубары, зачем глава отряда 731 болтается в прифронтовой зоне, было невозможно.

– Медик… – Наримуне принялся за темпуру, – сказал бы лучше, убийца. Сил нет, даже разговаривать с ним… – граф подозревал, что Исии на Халхин-Голе, хочет сделать то, что не удалось отряду 731 во время боев на реке Хасан. Наримуне пообещал себе:

– Если я смогу, я узнаю, чем он занимается. Хотя понятно, чем… – на совещании штабистов, у Комацубары, Наримуне ловил на себе заинтересованные взгляды. Он привык, что некоторые коллеги, в министерстве, тоже смотрят на него подобным образом. Со слухами ничего было не сделать.

Императорский двор, иногда, напоминал Наримуне кучку деревенских сплетниц. Он знал, как все происходит. Приватно поговорив с министром двора, его величество наметил дату свадьбы и список приглашенных гостей. Министр обмолвился о новостях жене, она рассказала сестре. После этого с тем же успехом можно было напечатать объявление о браке на первой полосе газет.

В лицо ему ничего не говорили, но министр иностранных дел стал с ним особо вежлив. Наримуне подозревал, что перед свадьбой его возведут в ранг принца. Указом императора Йошикуни получал графское достоинство. В свидетельстве о рождении мальчика напротив имени матери стоял прочерк.

Он отодвинул бенто, налив еще чаю. На совещании, Комацубара настаивал на контратаке:

– Погибло десять тысяч солдат и офицеров, – сдерживаясь, ответил Наримуне, – не говоря о технике. Вы пойдете на переговоры, прекратив бессмысленное бряцание оружием. Прямо сейчас, генерал. Мы знаем, с кем вы имеете дело с той стороны… – Наримуне указал себе за спину, – Жуков-сан не остановится перед наступлением. Тогда умрут еще тысячи японцев. Зазря! – Наримуне заставил себя нарочито аккуратно опустить на стол пиалу.

– Проклятые упрямцы… – штабисты покидали офицерскую столовую. Наримуне отговорился от совместного обеда необходимостью познакомиться с документами. На столе лежал белый, скромный томик Исикавы Такубоку. Наримуне помнил, как покупал его на вокзале, перед рождением сына. Он закурил сигарету, шелестя страницами:

Точно нить порвалась У воздушного змея. Так легко, неприметно Улетело прочь Сердце дней моих юных…

Он захлопнул книгу, в дверь постучали. Наримуне быстро вытер глаза. Приняв от сержанта вычищенную куртку, граф поменял рубашку. Он стоял перед зеркалом, рассматривая бесстрастное, непроницаемое лицо:

– Fais ce que dois, advienne que pourra. Делай что должно, и будь, что будет, – напомнил себе граф. Пора было возвращаться на совещание.

Тамцаг-Булак

– Марьяна Бажан, бригадир женской тракторной бригады, мастер скоростной вспашки… – на экране стучали колеса поезда, звенели стаканы. Демобилизованный Клим Ярко рассказывал о родной Украине.

За Марьяну Бажан, за ее здоровье! – трещал киноаппарат. Над головами сидящих летчиков и аэродромной обслуги висел густой, сизый папиросный дым. Комары, испугавшись, звенели не под навесом из досок, а поблизости, в огромной, черной степи. Фильм показывали на старом, зашитом экране, повешенном на щит. Его наскоро сколотили бойцы из хозяйственной роты.

Лиза оглянулась на самолеты. Чато, курносые, ишачки, истребители И-16, старые, поршневые И-153 возвышались темными рядами, рядом с взлетной полосой. Она могла бы с закрытыми глазами найти его самолет. Временно исполняющий обязанности командира полка майор Воронов, летал на новом, усовершенствованном И-15-бис. Лиза вспомнила веселый голос:

– В Испании наши ребята И-16 чато называли, с легкой руки тамошних товарищей. Я в Испании не был, – засунув руки в карманы летного комбинезона, он покусывал травинку, – но мне комкор Смушкевич рассказывал, о тех боях, – он посмотрел на самолет:

– Новая модель, товарищ младший воентехник. Видите… – он указал, – верхнее крыло прямое. Площадь крыльев увеличилась. Машина стала немного тяжелее, но и маневреннее. Изменена форма капота, поставлен более мощный двигатель… – Лиза старалась не смотреть в его лазоревые глаза. Майор Воронов объяснил, что заочно учится в авиационном институте.

– Хочу стать конструктором… – мужчина вздохнул, – но вряд ли в ближайшее время нас ждет мирная жизнь, – над аэродромом простиралось бесконечное, жаркое, пустынное небо. Утром, у палатки, где размещалась столовая, Лиза увидела плакат. Из города привозили фильм: «Трактористы». Младший воентехник не знала, что командир полка долго спорил с политруком. Степан напоминал, что, в целях маскировки аэродрома, запретил зажигать даже костры.

– Лампа будет гореть… – он, в сердцах, чиркнул спичкой, – соберется наземный состав. Японцам ничего не стоит начать бомбежку. Мы только пополнение приняли. Не хотелось бы его терять… – Степан затянулся «Беломором».

Политрук, наставительно, заметил:

– Товарищ майор, нельзя недооценивать важность воспитательной работы. Фильм одобрен политическим управлением. Картина рассказывает о возвращении демобилизованного бойца к трудовым подвигам. В конце концов, большинство ваших подчиненных покинет армию, по истечении срока службы. Для них фильм станет хорошим уроком, при выборе дальнейшего жизненного пути… – Степан, все равно, назначил дежурных, следить за воздухом. Звено истребителей стояло наготове, на случай появления японских бомбардировщиков. Степан, впрочем, отлично понимал, что ни дежурные, ни летчики не помогут. Достаточно было одной бомбы, чтобы погибли две сотни человек, занятых на аэродроме.

Он, искоса, посмотрел на черные, коротко стриженые волосы младшего воентехника: «Вы хорошо разбираетесь в самолетах, товарищ Князева». Лиза не обслуживала его машину. С майором Вороновым работал свой техник, старшина, молчаливый, довольно угрюмый человек, тоже с Дальнего Востока. Он коротко сказал Лизе, что знает майора еще с озера Хасан, где Воронов воевал капитаном.

Лиза не обижалась. Она понимала, что летчики привыкают к техникам. Лизу поставили работать с разгонными машинами, И-153. Их использовали для обучающих полетов. Она, незаметно, посчитала красные звезды на фюзеляже чато майора Воронова. Их оказалось шесть. Лиза вспомнила:

– Ребята рассказывали, что его представили ко второму ордену Красного Знамени. Он герой, ас, как погибший товарищ Чкалов. Ты девчонка, младше его на десять лет… – она покраснела:

– Спасибо, товарищ майор. Я стараюсь… – они почти не разговаривали.

Через несколько дней после того, как Лиза появилась на аэродроме, командир полка поинтересовался, как она устроилась. Лиза улыбнулась: «Все в порядке, товарищ майор. Спасибо за вашу заботу».

Говоря с политруком, Степан хмуро заметил:

– Вы последите, товарищ Васильев, чтобы, в общем… – он замялся, поведя рукой:

– Все же девушка. В армии, думаю, их больше появится. Пока надо обеспечить ей хорошие условия. Пусть она выступит перед бойцами, расскажет о перелете… – Степан подмигнул политруку: «Для воспитательной работы. У нее орден есть. Она мастер спорта, парашютистка…»

Парашютистка Князева стояла рядом, разглядывая истребитель. Пахло авиационным бензином, сухая трава колебалась под ветром. Опустил глаза, Степан увидел, под суконной юбкой, круглые, немного загорелые колени. Гимнастерка почти не поднималась на груди. Он заметил на узких, белых ладонях пятна масла и порезы. Он рассказал девушке о гибели в Испании Сокола, товарища Янсона. Лиза кивнула:

– Я его дочь знаю, Марту. Мы с ней в Москве познакомились. Вы ее помните, наверное… – Степан помнил только узкую, прохладную спину Горской, ее длинные пальцы, запах жасмина:

– Они похожи с Горской, – он полюбовался решительным профилем девушки, – будто сестры. Горская в длительной командировке. Наверное, опять за границей… – услышав о таране Янсона, Лиза сглотнула: «Он спас другого летчика, не коммуниста…»

– Я бы тоже так поступил, – неожиданно сухо отозвался майор Воронов, – летчик сражался с фашизмом… – Степан оборвал себя. Девушка была молоденькой. Она, даже не думая, могла поделиться с кем-нибудь словами командира полка. Степану не хотелось терять полетное время на нотации политического работника:

– Вы коммунист, товарищ Воронов, командир, орденоносец. Вы должны подавать пример, своим поведением… – Степан еле отговорился от посещения фильма. Он видел кино, в Тамцаг-Булаке, и не хотел смотреть его еще раз. В расписании полетов значилась аэрофотосъемка японских позиций. Степан ухватился за рутинное задание, как за соломинку.

Он упомянул Князевой, что улетает. Девушка погрустнела:

– Такой замечательный фильм, товарищ командир. Я его тоже видела, в Чите, но с удовольствием опять посмотрю… – она напела красивым, низким голосом: «И летели наземь самураи, под напором стали и огня…»

Степан думал о боях у Баин-Цагана, о грохоте снарядов, и бесконечных бомбах, сброшенных на японские позиции, об ожидании белого флага. Он слышал раздраженный мат:

– Самураев можно с землей сравнять, а они с места не сдвинутся. Подорвали мост, чтобы не дать войскам отойти… – в воздухе, они не видели сражений, внизу, но Степан приезжал в госпитали, и здешний, полевой, и большой, в Баян-Тумене. Он помнил бесконечный поток раненых, измученные, обгоревшие на солнце лица, обожженных танкистов. О танкистах и пели, лихо, в самом начале фильма.

Ничего такого он, разумеется, сказать не мог. Он похвалил ее голос, девушка зарделась:

– Большое спасибо, товарищ майор. У меня все хорошо. Я рада, что могу принести пользу нашим доблестным летчикам… – они, медленно, шли к столовой. Степан, добродушно, сказал:

– Вы сами будете пилотом, товарищ Князева. Каких-то, два года осталось. Жаль, что в Испании власть фашисты забрали, но мы с ними еще поборемся. Вы займетесь гражданскими самолетами… – серо-голубые глаза похолодели. Лиза вскинула упрямый подбородок: «Военными, товарищ майор». Она чуть не прибавила: «Я хочу летать в вашем звене истребителей», но вовремя опомнилась. Воронов ничего не ответил. Лиза, впервые, заметила морщины в уголках его глаз:

– Ему тридцати не исполнилось. Он герой, он решил из Москвы в Забайкалье уехать… – майор таком не говорил, но Лиза подумала:

– Дальний Восток сейчас, самый опасный участок. Он добровольно отказался от столицы, чтобы защищать рубежи родины… – девушка, восторженно вздохнула.

На экране Клим прицеплял к трактору опасно широкий плуг, под недовольное жужжание других трактористов. Майор Воронов напомнил ей товарища Крючкова:

– Только товарищ Воронов красивее, – Лиза, украдкой, приложила пальцы к горящим щекам. Девушка, обеспокоенно, взглянула на вечернее небо. Ночь здесь наступала почти мгновенно. Степное солнце падало, закатываясь за горизонт. Багровеющая полоска напоминала кровь. Она заставила себя не думать о командире полка:

– Он летчик с большим стажем. Он возвращается, должно быть… – Лизу поселили в отдельной, маленькой палатке. Техники все были опытными солдатами, оставшимися в авиации сверх срочной службы. Сержанты и старшины относились к ней, как к младшей сестре. С Лизой, сначала, заигрывали молодые летчики. Она смущалась, но потом шутки прекратились. Она поняла, что майор Воронов поговорил с подчиненными. В полку его уважали и даже, подумала Лиза, немного боялись. Он мог быть очень строгим, если дело касалось воздуха. Земные дела, как, шутливо говорил Воронов, он доверял политическому руководству.

Она, открыв рот, следила, с земли, за тренировочными полетами Воронова. Лиза вспоминала воздушный парад. Девушка, сказала себе:

– Он, конечно, настоящий мастер. Мне еще учиться и учиться… – на экране играли свадьбу Клима и Марьяны.

В первый раз, увидев ленту, в Чите, Лиза хмыкнула:

– Интересно, что случается после свадьбы. Рождаются дети… – в детдоме их учили биологии, но больше Лиза ничего не знала. Многие на аэродроме видели ленту, и сейчас затянули:

Гремя огнем, сверкая блеском стали

Пойдут машины в яростный поход,

Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин

И Первый маршал в бой нас поведёт!

Лиза, подпевая, передвинулась, на скамье, ближе к технику товарища Воронова. Бойцы аплодировали, на экране бежали титры. Лиза откашлялась:

– Товарищ Грищенко, восемь вечера, а товарищ майор после обеда улетел… – от заката осталась только узкая полоска. Подул, неожиданно, холодный ветер. Лиза поежилась. Бросив окурок в песок, Грищенко растоптал папиросу подошвой сапога:

– Не беспокойтесь, товарищ младший воентехник, – он усмехнулся, – товарищ майор не первый день в воздухе. Когда надо, тогда и прибудет на аэродром… – Грищенко подозревал, что, кроме съемки, у майора имелось еще какое-то задание.

По экрану прыгали косые линии, проектор выключили. Фонари под крышей навеса, раскачивал ветер. Политрук, выйдя вперед, оправил гимнастерку:

– Поговорим о фильме, товарищи… – Лиза его не слышала. Она смотрела на яркие звезды пустыни. Девушка ждала рокота мотора истребителя. Она хотела увидеть, как майор вылезает из кабины, сдвинув шлем на потные, каштановые, выгоревшие на концах волосы. Он шел через поле, устало закуривая:

– Японцы, наверное, празднуют что-нибудь. Ни одного самолета в небе… – сжав длинные пальцы, Лиза попросила, сама не зная кого: «Пожалуйста. Пусть он только вернется. Пожалуйста».

Джинджин-Сумэ

Навязчиво пахло чем-то медицинским, госпитальным. Голова отчаянно болела. Степан попытался поднять веки, сдержав стон. Затылок сразу разломило. Он, невольно, усмехнулся:

– Похоже на утро, на гауптвахте, в Москве. Тогда мне еще пить хотелось… – он облизал губы. Задание было несложным, аэрофотосъемку позиций они делали часто. В воздухе, как и на земле, царило затишье. Существовала вероятность наткнуться на японский патруль, но Степан махнул рукой:

– Я и на И-153 от них уйду. Не буду ввязываться в бой.

Он не стал брать усовершенствованный чато, а полетел на старом, поршневом истребителе. В июне, во время воздушных боев, они поняли, что машины никуда не годятся. У японцев были отличные, новые самолеты, Накадзима Ki-27. Степан лично сбил шесть истребителей противника, хорошо изучив материальную часть. Пленные японские летчики, на допросах, говорили, что машины поступили в армию весной, перед началом военных действий.

Накадзима был легче и маневренней И-153. Он превышал советский истребитель по скорости. Степан опробовал японца. Майор получил машину, ненадолго, после вынужденной посадки аса, Такэо Фукуды. Самолет отправили в тыл, но Степан помнил технические характеристики. Накадзима опережал И-153 в скорости, примерно на пятьдесят километров, но в бою даже преимущество в пять километров могло решить многое.

Степан принюхался. Он помнил, как пахнет в советских госпиталях. Здесь, кроме стойкого духа растворов для дезинфекции, витало еще что-то. Он устало сказал себе:

– Я в Тамцаг-Булаке. Я, в конце концов, сажал самолет на нашу территорию. Но я встретил Накадзиму, и не одного… – японец появился на горизонте, когда Степан, закончив съемку, летел на запад, к аэродрому.

День, действительно, оказался тихим. Он стартовал после обеда. За три часа в воздухе Степан не увидел, ни одного, самолета. Понтонный мост на Халхин-Голе пока не восстановили. Японцы копошились на восточном берегу реки. Степан заметил полоску машин, идущую дальше на восток, к Джинджин-Сумэ. Они знали, что в поселке размещался штаб японской группировки. Туда он залетать не собирался.

Накадзима повис у него на хвосте, Степан выжимал все, что мог, из И-153. Он почти ушел, пробив крыло японцу.

– Но выскочил второй самолет… – такие машины Степан видел только на фото, у комкора Смушкевича. На них летали испанские националисты и легион «Кондор», на гражданской войне. Хвалить зарубежную технику было, не принято, но на заседании у Смушкевича собрались свои, летчики. Политруков на подобные встречи не приглашали. В Испании немецкую машину называли «Бруно». Ребята говорили, что он превосходит курносого в скорости горизонтального полета, и в пикировании. Смушкевич заметил:

– И-15, все равно, лучше маневрирует, на низких высотах, на бреющем полете… – выпустив дым, он замолчал. Все летчики помнили слова немецкого аса, Иммельмана: «Я безоружен, пока я ниже». На бреющем полете можно было попытаться уйти от погони, но сражаться из такого положения не получалось. Находящаяся выше в небе машина, всегда имела преимущество.

Степан хорошо все понял, стараясь оторваться от «Бруно».

– То есть не «Бруно»… – пробормотал Воронов, не открывая глаз, – а похожий самолет. Мы даже не знали, что они есть у японцев. Теперь узнали… – летавшие в Испании ребята были знакомы с немецкими истребителями. Машины часто попадали им в руки. Самолет, преследовавший майора Воронова, был новой модификацией. Мессершмит обгонял И-153, словно заяц черепаху. Степан, вспомнил бой:

– Чато он тоже обгонит. Ребята говорили, что мессершмиты, в горизонтальном полете, значительно быстрее, – Степан задумался:

– Кажется, километров на двести. Бесполезно было даже начинать отрыв… – он заметил, что правая рука перевязана:

– Пуля в плече… – подвигав рукой, Степан охнул, – меня ранили… – кровь брызнула на плексиглас кабины. Он посадил И-153 левой рукой, на одно шасси. Второго не осталось, его расстрелял мессершмит. Воронов летел над монгольской территорией. Майор надеялся, что японцы не станут рисковать, и приземляться вслед за ним. У Степана имелся командирский пистолет ТТ, без оружия вылеты запрещались. Майор Воронов неплохо стрелял:

– Кажется, японца из Накадзимы я ранил… – опять повеяло странным, смутно знакомым запахом, – но второй меня догнал, ударил по голове. Больше я ничего не помню… – Степан сказал себе:

– Я в Тамцаг-Булаке. Ребята забеспокоились, что я не возвращаюсь, полетели меня искать, и нашли. И-153 стоит на нашей территории. Машину я не потерял… – он, облегченно, выдохнул. Степан поморщился. Грудь болела.

– Ребра, что ли, треснули… – попытавшись пошевелиться, он понял, что привязан к койке. Степан успокоил себя:

– Мера предосторожности. А если у меня позвоночник сломан? Но я бежал, я помню. Я бы не смог, с переломом… – он почувствовал что-то тяжелое, на запястьях. Майор, наконец, узнал запах.

– Соевый соус… – он вспомнил ужин с летчиками, у Смушкевича, – на столе была японская еда, трофейная.

– Я еще на Хасане его видел… – майор заставил себя открыть глаза.

Это оказался не Тамцаг-Булак.

По деревянным стенам были развешаны плакаты с иероглифами. В плотно закрытой двери палаты прорезали маленькое окно с решеткой. На улице ревели танковые моторы, кто-то кричал по-японски. На запястьях Степан обнаружил наручники:

– Они вызвали подкрепление. В Накадзиме и «Бруно», только один член экипажа. Или они меня на машине сюда привезли, через линию фронта… – майора Воронова, действительно, переправили через фронт на грузовике монгольской кооперации.

Японские пилоты связались по радио с Джинджин-Сумэ. Русского ударили рукоятью пистолета по затылку. Советский самолет авиаторов не интересовал, в японских войсках хорошо знали истребитель. Однако пилот был важен для военной разведки. Мессершмит вернулся на базу, летчик Накадзимы остался ждать обещанного автомобиля. Как следует, связав русского, пилот передал раненого на попечение водителя грузовика и тоже улетел. Старцева, в условленном месте, перехватила машина разведывательного отдела.

По дороге, Григорий Николаевич, не удержавшись, основательно избил красного, хотя летчик и был без сознания. На встрече Старцев получил четкие указания. Затишье заканчивалось. Русские, судя по всему, собирались перейти в наступление. Старцеву приказали оставить подарок советским частям и вернуться в Джинджин-Сумэ, в течение недели.

Оглядевшись, Степан заметил еще одно окно, в стене. Его тоже забрали решеткой.

Полковник Исии стоял в соседней комнате. Когда русского довезли до Джинджин-Сумэ, Исии обедал с Комацубарой и другими офицерами. Полковник решил на пару дней задержаться в штабе, в надежде, что появятся хоть какие-то пленные. На подобную удачу он и не рассчитывал. Русский приходил в себя, Исии приказал сделать успокоительный укол. Он, сердито, заметил армейскому коллеге:

– Неужели нельзя было обойтись без сотрясения мозга? Рана в плече мне не помешает, она легкая. Однако придется подержать его здесь дня три, пока он оправится.

Майор вздохнул:

– Иначе, видимо, его никак было не остановить. Однако вам его не отдадут, Исии-сан, – предупредил коллега, – разведывательный отдел имеет большие планы… – Исии, презрительно, выпятил губу:

– Видно, что он из твердолобых фанатиков. Разведка может наизнанку вывернуться, он ничего не скажет… – Исии знал, что после допросов даже самый крепкий материал больше ни на что не годится.

Он пошел напрямую к полковнику, начальнику отдела. Миссия его светлости графа закончилась. Комацубара выторговал себе еще месяц военных действий. Генерал был уверен, что русское наступление захлебнется, они отойдут на запад, а Япония получит стратегический плацдарм на берегу Халхин-Гола.

Исии долго убеждал разведчика, что у него, в скором времени, появится много пленных офицеров. Полковник, недовольно, заметил:

– Как говорят русские, вашими устами да мед бы пить, Исии-сан… Ладно… – он просмотрел документы пленного летчика, – кроме фото, мы у него ничего не нашли… – повертев снимок хорошенькой девушки, он прочел, по складам: «Степану Семеновичу Воронову, на добрую память, от Лизы Князевой». У них остались показания взятого в плен бывшего командира двадцать второго истребительного полка, но им не удалось выбить из русского имен летчиков. Они только знали, что у советских авиаторов есть опытные люди, воевавшие на Хасане, и в Испании. Полковник вспомнил протоколы допросов перебежчика Люшкова:

– Он тоже ничего не знал. То есть знал, но командиров, а перед нами простой летчик, мальчишка. Он, на старом самолете, вел аэрофотосъемку. Попробуем с ним поговорить… – он велел отнести фото в палату. Полковник не хотел настраивать русского против себя.

Исии, внимательно, разглядывал лицо пленного:

– Давид-сан будет доволен. Отменное здоровье, крепкий, молодой мужчина. Симптомы сотрясения пройдут, я его увезу в Аршан. Ничего он разведке не скажет… – на следующей неделе Блоха собирался передать русским подарки. Врач посчитал в уме:

– Дней через пять в Тамцаг-Булаке произойдет вспышка чумы. Наконец-то, мы поймем, как штамм ведет себя в полевых условиях. А на бревне… – русский открыл глаза, – мы испытаем новую модификацию… – профессор Кардозо усилил вирулентность палочки. Чуму сейчас лечили сульфаниламидами. Исии следил за работами Чейна и Флори, в Англии:

– Флеминг бросил заниматься пенициллином. Посмотрим, получится ли у них что-нибудь. Но штамм Кардозо сильнее лекарств. Смерть наступает в течение двух дней, больной чрезвычайно заразен… – дверь палаты открылась, пленный приподнялся с койки. Встать, он, конечно, не мог.

Скосив глаза, Степан увидел фотокарточку. Младший воентехник, в комбинезоне, улыбалась. Летчики никогда не брали на задания документы, или партийные билеты, но майор Воронов не расставался со снимком. Воентехнику, разумеется, Степан ничего не говорил. Садясь в кабину, он знал, что карточка лежит в нагрудном кармане гимнастерки. Самолет разгонялся, взлетал, он оборачивался. Обычно она стояла у края поля, глядя ему вслед. Понимая, что девушка его не увидит, Воронов махал ей рукой.

Он смотрел на знакомое лицо, на черные косы. Степан услышал щелчок замка. Исии, закурив, подтащил стул к окошку:

– Посмотрим, удастся ли полковнику разговор. Он даже переводчика взял, для надежности… – все армейские переводчики служили в бригаде Асано. Они происходили из семей русских эмигрантов. Аккуратный, белокурый юноша, носил на кителе лейтенанта значок. Исии часто видел такие эмблемы в Харбине. Золотой двуглавый орел простирал крылья над черной свастикой. Исии усмехнулся:

– Русский фашист, из партии… – он сморщил лоб, – Родзаевского. Ими весь Харбин кишит. Интересно, что у них получится… – позвонив на сестринский пост, полковник велел принести чаю.

Степан подумал, что если бы не горчичный китель императорской японской армии, не лейтенантские нашивки, с одной звездой, на воротнике, юношу можно было бы принять за советского студента, или молодого специалиста. У молодого человека было приятное, открытое лицо, немного напоминающее товарища Чиркова, артиста, из любимого фильма Степана, трилогии о Максиме. Майор Воронов понял, что еще никогда не видел белоэмигранта.

– Только в фильмах… – он смотрел в голубые, безмятежные глаза лейтенанта. На политических занятиях, командирам и бойцам говорили о недобитой, белогвардейской сволочи, устраивающей, на деньги западных капиталистов, диверсии в Советском Союзе. Степан знал, что отца убили во время сражений с Врангелем, на Перекопе. Сомнений никаких не было, и быть не могло. Каждый белоэмигрант лелеял мечту об уничтожении Советского Союза. Степан, отчего-то, подумал:

– Раньше на политзанятиях утверждали, что наш главный враг, гитлеровская Германия. Я помню, нам фильм показывали, «Профессор Мамлок», о враче, еврее. Очень хороший… – летом политруки прекратили говорить о Германии, как о противнике СССР:

– Потому, что мы воюем против Японии, – объяснял себе Степан, – здесь, на востоке, Япония более важна… – у неизвестного юноши был отличный, без акцента, русский язык. Степан вслушался:

– Я и не знал, что можно говорить, как он. Словно… – майор Воронов задумался, – словно Толстой, или Чехов… – с юношей пришел высокий для японца, смуглый полковник, с надменным лицом. Он закинул ногу на ногу, качая носком начищенного сапога. В зарешеченном окошке опускалось солнце. И-153 Степана сел на монгольскую территорию вчера, примерно в шесть часов вечера. Он посмотрел на часы, на приборной доске, прежде чем на горизонте появился японский истребитель.

– Я здесь ночь провел, и утро… – полковник вертел офицерский стек. Японские офицеры носили мечи. Его пехотные приятели рассказывали, что некоторые пленные японцы распарывали себе живот. Полковник пришел без меча:

– Конечно, он в безопасности, – усмехнулся Степан, – на своей территории.

Допрос проходил на русском языке. Переводчик внимательно выслушивал все, что говорило начальство. Юноша, иногда, шептал японцу что-то на ухо.

Допросом это назвать было сложно. Степан молчал, закрыв глаза. Когда офицеры вошли в палату, он решил:

– Ничего, разумеется, я им не скажу. Они знают, как меня зовут, они видели снимок. Больше ничего не случится… – полковник, терпеливо, расспрашивал Степана, в каком авиационном подразделении он служит, какой у него военный стаж, и сколько самолетов находится в Тамцаг-Булаке.

Японец смотрел на упрямое, избитое лицо, с рассеченной бровью:

– Блоха постарался. Правильно, что мы сформировали бригаду из русских эмигрантов. Они горло готовы большевикам перегрызть… – утром у полковника состоялось закрытое совещание, с его светлостью, императорским посланцем.

Месяц назад в Джинджин-Сумэ приезжали журналисты, из токийских газет. Делегации показали вооружение и дали поговорить с офицерами и солдатами. Генерал Комацубара знал, что многие в Японии выступают против продолжения конфликта. Войска, предварительно, проинструктировали. На встрече с журналистами представители подразделений высказывались в духе патриотизма. О мероприятиях разведки газетчикам не рассказывали, но его светлости полковник показал списки диверсантов на той стороне. Он поделился планами совместной операции, с доктором Исии.

Бесстрастные, темные глаза его светлости, на мгновение, потеплели:

– Замечательная идея, – похвалил граф, – я навещал основную базу Исии-сан, в Харбине. Надеюсь, что планы претворятся в жизнь и русские войска испытают… – изящные пальцы щелкнули, – трудности медицинского характера… – в Джинджин-Сумэ, ездил кое-кто из группы. У Рамзая работало несколько японских журналистов.

С Зорге граф встретился в невидном ресторане, в районе Синдзюку. За гречневой лапшой с овощами, Наримуне сказал:

– Я постараюсь узнать больше о деятельности Исии. Очень надеюсь, что, после войны, его осудят… – Зорге курил, отхлебывая чай:

– Война еще не началась. Но начнется, ты прав. Попробуй, как-нибудь, поговорить с разведывательным отделом. Остальных, к ним на пушечный выстрел не подпустили.

Наримуне кивнул: «Все, что смогу, я сделаю».

Наримуне ушел от полковника, повторяя:

– Блоха, Блоха. Надо найти его, до отъезда. На этой неделе он должен вскрыть подарки для русских, как их называл полковник… – Наримуне, предусмотрительно, не взял в Джинджин-Сумэ водителя. Граф сам сел за руль лимузина. Он вспомнил карту района:

– Мне даже сообщили, где Блоха, обычно, выходит на связь. Очень удобно. Придется забираться на монгольскую территорию, рисковать, но другого выхода нет… – Наримуне, отсюда, было никак не связаться с Зорге, но дело не терпело отлагательств. Блоху снабдили керамическими зарядами с зараженными бациллами чумы насекомыми:

– Кузен Давид специалист по чуме… – вспомнил Наримуне, – он в Маньчжурии работал. С началом войны Лига Наций свернула полевые лагеря эпидемиологов. Он давно в Европе, должно быть… – Наримуне мог покидать Джинджин-Сумэ. Комацубара выговорил себе месяц отсрочки, обещая за это время разбить русских.

Наримуне больше ничего не удалось сделать. Оставалось надеяться, что японская армия, начнет сдаваться, и погибнет как можно меньше людей:

– Русские тоже погибнут… – ординарец медленными, аккуратными движениями полировал мерседес, – но, по крайней мере, мы не ввяжемся в большую войну, на востоке. То есть на западе… – Наримуне, иногда, ловил себя на том, что говоря «мы», он думал одновременно и о Японии, и о Советском Союзе:

– То есть России, – поправил себя граф, – мы, в Японии, тоже знаем, что такое гражданская война. Зачем далеко ходить? В прошлом веке мой уважаемый предок за поддержку модернизации чуть головы не лишился. Шпион… – усмехнулся Наримуне, – император Комэй называл Токугаву Ёсиноба лазутчиком запада. Я просто хочу… – он аккуратно потушил сигарету, в медной урне, – хочу, чтобы Япония, наконец, обрела мир. И все остальные страны тоже. Не надо нам воевать с Россией, с Америкой. Мы соседи, такого не изменишь… – Блоха выходил на связь завтра днем. Наримуне запомнил координаты, но на карту их наносить не стал, по соображениям безопасности. Ему предстояло поехать на север, избежать монгольских пограничников, и свернуть на запад. Распадок, где останавливался Блоха, для связи, находился примерно в двадцати километрах от Халхин-Гола.

– Если меня арестуют русские или монголы, – успокоил себя Наримуне, – скажу, что заблудился. В Токио такое никого не удивит. Кругом степь, сложно даже с картой ориентироваться… – он собирался застрелить Блоху, избавиться от зараженных бомб и вернуться в Хайлар. Из Маньчжоу-Го Наримуне улетал в Токио.

Во дворе штаба, на чистой машине играло низкое, закатное солнце. Ординарец, почтительно кланяясь, передал Наримуне ключи:

– Все готово, ваша светлость… – граф хотел переночевать в степи. В мерседесе лежали армейские одеяла, сухой паек, с офицерской кухни, и фляга с крепким кофе. У Наримуне имелось два отличных, пристрелянных немецких вальтера. Граф вспомнил, как они с кузеном Джоном ходили в тир, в Кембридже:

– Джон тоже очень меткий. Если мы повернем на юг, на Бирму, то начнем воевать с англичанами. Я воевать не собираюсь, – разозлился Наримуне, – я в конце лета улечу в Стокгольм. Рихард поставит Москву в известность. Начну передавать сведения из Европы. Йошикуни понравится в Швеции. Здоровый климат, море… – подумав о Кембридже, Наримуне отогнал мысли о темных, мягких волосах, падавших на плечо, о стройных ногах, темно-красных, губах, о ее стоне: «Я люблю тебя, люблю…».

– Она умерла, – напомнил себе граф, посмотрев на швейцарский хронометр: «Ее больше нет». Наримуне велел:

– Грузите мой багаж. Я попрощаюсь с полковником Исии и буду выезжать.

Он решил, напоследок, попить кофе с доктором, как мрачно называл его Наримуне, и постараться выяснить планы отряда 731. Наримуне был уверен, что, кроме изучения чумы, на базе отряда ведутся и другие исследования.

Он легко взбежал по ступеням госпиталя. Сестра, в серой форме, вскочила, переломившись в спине: «Ваша светлость…»

Наримуне провел в Джинджин-Сумэ два дня. Посланца императора, провели по штабу, и армейским баракам, показали новое вооружение и выздоравливающих раненых. Комацубара старался представить вверенное хозяйство в лучшем свете. Наримуне пошел вслед за медсестрой. Из-за двери палаты он услышал голоса, говорившие по-японски:

– Господин полковник, все бесполезно. Я могу до завтрашнего дня плевать ему в лицо, мы можем его отвезти в тюрьму и применить более сильные методы, но вы сами видите, он коммунистический фанатик. Большевики убили моего отца, под Волочаевкой… – Наримуне знал, что в разведывательном отделе служат русские эмигранты.

Заскрипел стул. Голос полковника звучал раздраженно:

– Черт с ним. Он летчик, но мелкая сошка. Пусть уезжает под крыло Исии-сан… – мужчины засмеялись.

По щеке Степана стекал плевок. Юноша, ненавидяще, шепнул:

– Сука, большевистская тварь, ты сдохнешь, обещаю. Гори в аду, как Горский, как все остальные. Мерзавцы, как ты, меня сиротой оставили… – солнце играло на золотом, двуглавом орле, на черной, лакированной свастике значка:

– Фашист, – понял Степан, – я не знал, что русские могут быть фашистами. Он не русский, он белоэмигрант, враг… – полковник и лейтенант поднимались. Властный голос, сказал что-то, на японском языке.

Степан посмотрел в ту сторону. Офицеры, подтянувшись, кланялись очень красивому, холеному мужчине, в полевой форме, без нашивок, с бесстрастным, ничего не выражающим лицом.

– Самурай, – вспомнил Степан, – вот они какие. Понятно, кто здесь главный.

Темные глаза небрежно оглядели его. Наримуне махнул рукой:

– Оставьте нас одних. Я уверен, что он заговорит. Он притворяется… – пройдя к постели, он, с размаха, хлестнул Степана по щеке:

– Их командиры знают языки, мне показывали протоколы допросов… – он привольно развалился на стуле: «Я сам справлюсь».

Дверь закрылась. Степан, устало, опустил веки: «Молчи, что бы он ни делал».

Река Халхин-Гол

Над голой степью повисло безжалостное, полуденное солнце. Пот стекал по шее, капал в расстегнутый летный комбинезон. В кабине И-153 было жарко. Держа руку на штурвале, улучив минутку, Лиза вытерла лоб. Она, в который раз, обрадовалась, что в Чите постригла волосы.

Занявшись парашютным спортом, Лиза отрезала косы, но раньше черные локоны падали ей на плечи. Весной, в Москве, Марина Раскова отвела Лизу в парикмахерскую, на улице Горького. Девушка никогда еще не бывала в подобных местах.

Став курсанткой летного училища, Лиза переселилась в общежитие. В детдоме она делила спальню с двадцатью другими девушками. Теперь в комнате их жило всего восемь. Новое общежитие, рядом с аэродромом, на окраине города, показалось Лизе дворцом. Читинский детский дом размещался в дореволюционном особняке. Воспитанники сами его ремонтировали, белили потолки, красили стены, но в подвале жили крысы, которых никак не удавалось вывести. Ночью они бегали по коридорам и комнатам.

Родственники привозили детям скромные подарки, дешевые конфеты, или подсолнечную халву. Ребята привыкли съедать провизию сразу. Стоило оставить пакеты на ночь в рассохшейся, общей деревянной тумбочке, как дети просыпались от нашествия крыс. В старых кроватях жили клопы.

Малышкой Лиза ходила с наголо бритой головой. У всех детей водились вши. Она и сейчас, иногда, чувствовала запах керосина, слышала плач: «Больно, очень больно!». Старшим девочкам разрешали отращивать волосы, но приходилось часто заматывать голову тряпками, пропитанными керосином, и терпеть жгучую боль. Каждый день они вычесывали друг друга.

В летном училище было два десятка курсанток. Им выделили часы, раз в неделю, в гарнизонной бане, где Лиза, впервые после Москвы, увидела душ. В читинской городской бане, куда водили детдомовцев, девочки мылись под кранами, присев на корточки. Военный парикмахер подстригал девушек.

Оказавшись в салоне, как называла его Марина, Лиза, робко, опустилась в большое кресло. Мастер был пожилой, обходительный, с мягкими, ловкими руками. Он покачал головой:

– Преступление, кромсать чудесные волосы… – он показал Лизе, как правильно завивать концы. Мастер посоветовал:

– Зайдите в ГУМ, в ЦУМ. Советская промышленность заботится о женщинах. Купите электрические щипцы, бигуди. К сожалению, у нас пока не выпускают приспособлений для сушки волос… – мастер замялся, но бодро закончил:

– Я уверен, они скоро появятся в магазинах!

Лиза вдыхала аромат цветов. Вокруг сидели ухоженные женщины, в хороших платьях, в туфлях на высоком каблуке. Марина сказала, что в парикмахерскую ходят жены военных, депутаты Верховного Совета, и работники министерств. Держа руки в мисочке с теплой, мыльной водой, Лиза вспомнила шубку товарища Горской, темного соболя, длинные пальцы, с красивым маникюром, запах жасмина, уверенное, крепкое рукопожатие:

– Марта, наверное, тоже станет партийным работником… – подумала Лиза, – товарищ Горский был соратником Ленина и Сталина…

В Чите она ходила по площади Горского. Именем революционера назвали городской дворец культуры.

Лиза выступала в клубах Осоавиахима с новой, красивой прической, но на обложке «Огонька» появилась в летном комбинезоне. Статью писала знакомая журналистка, приезжавшая в Тушино перед авиационным парадом. На лацкане твидового жакета блестел партийный значок. Лиза увидела на нежном пальце золотое кольцо. Девушка перехватила ее взгляд:

– Я вышла замуж. Мой муж работает в Генеральном Штабе. Он летчик, как и вы. Полковник… – розовые губы томно улыбнулись. Журналистка тряхнула красивой головой:

– Вы орденоносец, товарищ Князева. Будете украшать собой журнал. Ваш опыт очень важен для советской молодежи… – в Москве Лиза, в первый раз, сходила в Большой театр. Она сидела в ложе, с другими летчиками, в единственном, выходном платье. Наряд Лизе спешно сшили в правительственном ателье, перед вручением ордена. Она тогда впервые надела чулки, и шелковый пояс, на косточках. В детдоме девочки носили, под юбками, лыжные штаны, а летом бегали с голыми ногами. Лиза боялась, что свалится с каблуков. Она тренировалась в походке, перед зеркалом, в общежитии института, в Щелково.

В театр все летчики надели ордена. Лиза долго отнекивалась, но Раскова строго сказала:

– Нечего стесняться своих заслуг. Шутка ли, второй беспосадочный перелет на Дальний Восток. Ты была бортинженером, устранила неисправность машины… – Лиза покраснела:

– Просто мелочь. Мы бы, все равно, долетели… – в театральном буфете она смущалась. Лизе казалось, что все на нее смотрят. Она, в первый раз, выпила бокал шампанского. В Чите их, иногда, водили в городской парк культуры и отдыха. Некоторым детям родственники оставляли деньги. Девочки покупали стакан ситро, деля его на десять человек. Лиза помнила сухой, сладкий вкус шампанского на губах. Она, отчего-то, подумала: «Интересно, как это, целоваться?». Девушка оборвала себя: «Следи за землей, и за воздухом. Ты здесь по делу».

Лиза долго убеждала политрука Васильева и заместителя командира полка позволить ей вылететь на поиски майора Воронова. Пошел второй день, как его самолет не вернулся на базу. Лиза, решительно, сказала:

– Товарищи, у меня больше ста часов стажа. Я сидела за штурвалом во время перелета на Дальний Восток. Я хорошо знаю машину. В конце концов, – ловко ввернула Лиза, – готовится наступление. Каждые руки на счету. Опытные летчики должны заниматься своим делом… – все думали, что майор погиб. Однако техник Грищенко качал головой:

– Горючего в машине хватало, технических неполадок не нашлось. Конечно, товарищ майор мог наткнуться на японский патруль… – по огромной степи были разбросаны обломки машин, оставшихся после июньских боев. Тела многих летчиков не обнаружили. На карте, в штабной палатке, отмечали известные координаты крушений. Политрук сказал, что поисками займутся после перемирия. Лиза смотрела на карту:

– Здесь соляные озера, пески. Ребята говорили, что за несколько часов самолет может затянуть, без следа…

Она не могла думать о Степане как о мертвом. Лиза, именно так, называла про себя командира. В конце концов, политрук и заместитель сдались, но Лизе запретили залетать на территорию Маньчжурии. Девушка, пристально, глядела на степь:

– Он мог разбиться за Халхин-Голом… – Лиза твердо помотала головой: «Он жив. Наверное, просто неисправность, вынужденная посадка, сломалась рация. Я его найду».

Черные, короткие волосы под шлемом промокли от пота. Получив направление в действующую армию, Лиза пошла в гарнизонную баню, в Чите, и безжалостно остригла московскую прическу. Ей выдали авиационную форму, с защитного цвета юбкой. В армии служило много женщин, медицинских сестер, и врачей. В авиации, насколько знала Лиза, она пока оставалась первой:

– В школах есть курсантки… – Лиза пристально смотрела на степь, – скоро мы все станем военными пилотами. Впереди много сражений, – кроме формы, она получила сапоги, летный комбинезон со шлемом, парашют и белье с портянками.

Лиза скосила глаза вниз. Комбинезон полагалось надевать на форму, но в жару никто из летчиков такого не делал.

В Москве, Лиза пошла в ГУМ, в отдел женского белья. Столичные магазины казались девушке музеями. Лиза рассматривала пудреницы, флаконы с духами, или золотые кольца, на ювелирных прилавках. В ГУМе она увидела комбинацию. Лиза поняла, что это шелк. Из похожей ткани ей сшили торжественное платье. Портниха, в правительственном ателье, хвалила ее фигуру, но велела не горбиться:

– Я понимаю, товарищ Князева, что вы привыкли сидеть в кабине самолета, – женщина потянула ее за плечи, – но, в вашем возрасте, надо думать о хорошей осанке… – под платьем Лиза не носила бюстгальтера. Он девушке оказался не нужен. Она помнила прохладу нежного, кремового шелка на руках:

– Вам очень пойдет, – одобрительно сказала продавец, – это новая модель. Советские женщины получили от партии шелка и духи. Как учит нас товарищ Сталин: «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Комбинацию Лиза не купила. Девушка не очень понимала, куда ее носить.

В детском доме они сами строчили холщовые ночные рубашки. Сейчас Лиза спала в бязевых трусах, и рубахе, с казенными штампами. В рубаху она могла завернуться два раза. Гимнастерку и юбку в Чите пришлось срочно ушивать, в гарнизонной мастерской.

Под комбинезон Лиза надела только трусы. Утром, в столовой, она отказалась от чая, но, все равно, сунула между ног казенное полотенце. Лиза надеялась, что если что-то случится, то на жаре ткань высохнет. На Дальний Восток они летели в транспортном самолете, где был туалет:

– Мужчинам легче… – Лиза, с тоской, взглянула на флягу, где плескалась вода, – они устраиваются… – очень хотелось пить, пошел третий час поисков. Лиза надеялась, что скоро увидит его самолет.

Она присмотрелась к степи. Ее И-153 летел невысоко, в каком-то полукилометре от земли. Лиза узнала знакомые очертания истребителя. Машина завалилась на бок:

– Шасси повреждено. Это его номера… – Лиза, уверенно, направила штурвал вниз. В плоской, словно стол, степи, не было недостатка в хороших площадках для посадки.

Лизе показалось, что в распадке, неподалеку, на склоне оврага виднеется что-то темное, словно бы крыша машины. Она отвела глаза:

– Ерунда, откуда здесь машине взяться? Двадцать километров до границы, по карте. Монголы, и те отсюда ушли, с началом войны… – самолет медленно садился. Кабина И-153 была пуста. Она заметила брызги на плексигласе:

– Его ранили, в бою. Я знала, знала, что его найду. Он без сознания, и не мог связаться с аэродромом по рации. Все будет хорошо… – шасси коснулось сухой травы. Самолет Лизы, остановившись, подпрыгнул.

Григорий Николаевич Старцев, оставил ЗИС-5 на склоне распадка. Он хмыкнул:

– Кто знал, что большевик сюда приземлится?

Приехав за майором, Старцев понял, что истребитель сел неподалеку от места, где обычно проходил сеанс связи со штабом. Григорий Николаевич поставил в известность разведывательный отдел. Его превосходительство полковник успокоил Старцева:

– Вы скоро вернетесь в Джинджин-Сумэ. Остался один выход на связь, раздача подарков, и ждем вас в штабе.

Старцев, все равно, внимательно осмотрел овраг. Судя по всему, с тех пор, как он увез отсюда майора, в степи больше никто не появлялся. У него оставалось два часа, чтобы связаться со штабом и передать последние сведения о движении красных. Шоферов кооперации перебрасывали на военные грузы, из Баян-Тумена приходила артиллерия и танки. Все указывало на то, что наступление русских начнется в конце августа, через месяц. Старцев надеялся, что японцы ударят раньше и сметут большевистскую нечисть с лица земли.

– В конце концов, – он вскрыл тайник в задней стенке кабины, – если не японцы с ними покончат, то Гитлер. Мы поможем фюреру.

В Харбине, он ходил на собрания фашистской партии Родзаевского. Гитлер, в «Майн Кампф», называл славян неполноценной расой, но Старцев отмахивался:

– Гитлер никогда не имел дела со славянами. Германия и Россия издавна рядом, война была ошибкой… – Григорий Николаевич был уверен, что белоэмигранты в Европе тоже поддержат Гитлера. Он ожидал, что, с началом войны против большевиков, его парижские знакомые запишутся в ряды немецкой армии.

– Немцы, скорее всего, создадут отдельные подразделения для русских, как здесь… – Старцев, покусывая травинку, настраивал рацию. Сухо, волнующе, пахло степью. Трещали кузнечики, в чистом небе не было видно ни одного самолета:

– И очень хорошо… – он прислушался к треску эфира, – большевики обманывают народ. Солдаты поймут, что за Гитлером, правда, и перейдут на сторону освободителей. Большевистский гнет закончится… – дома, в Харбине, у Старцева имелись все документы, подтверждающие законность наследования.

Имущество «Дома Старцевых», оставшееся в России, должно было перейти Григорию Николаевичу. Он часто открывал блокнот, подсчитывая будущие прибыли, от пароходства на Амуре, и долей в золотых приисках. Жениться Старцев собирался после падения большевиков. Он не хотел оставлять детей сиротами. Старцев видел мальчиков и девочек, лишившихся отцов, на гражданской войне:

– Большевики долго не продержатся… – Старцев взял наушники, – истинно, колосс на глиняных ногах. Федор тоже воевать пойдет. Он учился в Германии, отлично знает язык. Талантливый инженер, как его отец. Новому порядку он пригодится… – преследования евреев никого в белой эмиграции не трогали. Старцев о подобном не задумывался. Во Владивостоке, ребенком, он евреев не видел, в Харбине их жило мало. С началом японской оккупации Маньчжурии почти все евреи отправились на юг, в Шанхай и Гонконг.

– Поближе к англичанам, – он услышал позывные Джинджин-Сумэ. Старцев, размеренно, диктовал ряды цифр, сверяясь с блокнотом:

– Англичан в Россию пускать нельзя. Дай им волю, они весь мир колонией сделают. Наше золото, и уголь мы будем разрабатывать сами… – Григорий Николаевич не был против продажи концессий иностранцам, но настаивал, что русские люди должны получать основные прибыли. В Харбине среди его друзей было много наследников предприятий, национализированных большевиками. Встречаясь, они обсуждали, как восстановят производство, вернув заводы и промыслы.

– Будем сотрудничать с японцами, с американцами… – передав донесение, Старцев записал ответ. Как Григорий Николаевич и предполагал, штаб повторил приказ. Ему надо было вскрыть подарки и возвращаться в Джинджин-Сумэ. Сначала они хотели оставить подарок прямо в Тамцаг-Булаке, но такое было опасно. Поселок кишел военными, все окраины заняли временные палатки, с вновь прибывшими частями. Григорий Николаевич не мог разгуливать по улице с керамическими бомбами, подбирая укромное место. Такого уголка в Тамцаг-Булаке просто не было.

Исии объяснил, что чумные блохи распространяются быстро. Отсюда до Тамцаг-Булака было не больше, чем пятьдесят километров, а до передовых позиций большевиков, на юге, и того меньше. По расчетам врача, на третий день после вскрытия бомб, появлялись первые заболевшие. Григорий Николаевич, конечно, не собирался сам заражаться чумой. Они с полковником Исии тренировались на макете. Детонация бомбы производилась удаленно, через провод. Осколки керамики не ранили насекомых. Ему выдали только блох, крысы не смогли бы долго выжить внутри бомбы. Полковник уверил его, что насекомые держатся два месяца, а то и больше.

Вырвав листы из блокнота, Григорий Николаевич чиркнул зажигалкой. Он собирался миновать линию фронта на грузовике. Линией ее назвать можно было только условно, река отделяла Монголию от Маньчжурии. Изредка здесь проезжал конный патруль. Раньше в пограничных войсках служили монголы, но Старцев знал, что наряды усилили большевиками, переброшенными из Советского Союза.

Услышав гудение авиационных моторов, Старцев насторожился. Он устроился за машиной, сверху его видно не было. В тайнике у Григория Николаевича, кроме подарков и рации, имелся японский, офицерский револьвер, «Намбу».

Евангелие и тетрадка Марфы лежали в походном, кожаном мешке. Такие носили все монголы. Григорий Николаевич хотел убрать рацию, закончить с бомбами, и поехать на восток. Халхин-Гол здесь был мелким. Он и раньше гонял грузовик на маньчжурскую сторону, в последний раз с избитым майором, в кабине.

– Я ему ребра сломал, – довольно вспомнил Старцев. Он поднял голову вверх, ожидая увидеть японский истребитель. Заметив на зеленых крыльях красные, пятиконечные звезды, Григорий Николаевич, презрительно, сплюнул:

– Явился товарища искать. Ничего, с одним я справлюсь… – летчики брали на задание револьвер ТТ. Именно такой обнаружили у майора. Григорий Николаевич взял пистолет себе, лишнее оружие никому еще не мешало. ТТ, лежал на кошме, рядом с керамическими бомбами, у раскрытой двери кабины. Самолет сел, моторы затихли.

– Он ничего не найдет… – вернувшись в кабину, убрав рацию, Григорий Николаевич поставил на место аккуратно выпиленную фанеру. Старцев любил порядок. Забирая потерявшего сознание майора, он внимательно осмотрел местность. На траве, кроме брызг крови, ничего не осталось. Кровь засохла и на кабине. Любой приземлившийся решил бы, что раненый летчик, оставив машину, отправился в степь пешком.

Соскочив на землю, он замер.

Девочка, дочь Горского, в летном комбинезоне, стояла на откосе распадка. Она сдвинула шлем на затылок, очки болтались на раскрасневшемся лице. Комбинезон был расстегнут, почти до пояса. Грубый холст потемнел от пота. Лиза тяжело дышала. Она успела улыбнуться:

– Помните меня… Вы меня везли, из Баян-Тумена… – серо-голубые глаза расширились.

На кошме были разложены продолговатые банки. Они мягко блестели, в полуденном солнце. Рядом валялся моток провода. В училище не преподавали взрывное дело, но Лиза хорошо разбиралась в технике:

– Дистанционные заряды, и револьвер, ТТ. Почему я не взяла оружие, я умею стрелять… – получив разрешение на полет, Лиза даже не стала заикаться о пистолете. Считалось, что на монгольской территории он не нужен:

– Он не шофер… – отчаянно подумала Лиза, – а диверсант, с японской стороны. Он мог убить Степана, раненого… – дул жаркий ветер, открытая дверь кабины скрипела.

Старцев помнил нежно улыбающегося младенца, в колыбели, голубые глаза Марфы. Девушка накормила его бедными, темными блинами. Гриша, стесняясь своего голода, быстро ел, Марфа носила девочку по горнице:

– Котик, котик, коток, Котик серенький хвосток, Приди, котик, ночевать, Нашу Лизоньку качать…

– Руки вверх, – велел Старцев. Увидев оружие, вздрогнув, Лиза отступила. Старцев повел дулом:

– Не дергайся, спускайся медленно. Как вы говорите, – он, издевательски усмехнулся, – шаг вправо или влево считается побегом.

В кармане халата у него лежал крепкий, кожаный монгольский аркан. Лиза не двигалась. Старцев выстрелил.

Девушка, даже не думая, бросилась на землю. Она стиснула зубы, оцарапав лицо, вдыхая жаркий запах травы. Пуля взрыла пыль, она прикрыла голову руками. Лиза услышала короткий, оборвавшийся крик. Застучали копыта лошади, настала тишина. Сердце бешено колотилось:

– Монгольский пограничник, или советский патруль… – на политической учебе товарищ Васильев говорил, что монгольские наряды усилили опытными войсками НКВД, из Забайкалья. Политучеба проводилась два раза в неделю. Они слушали доклады Васильева о планах японских милитаристов, читали материалы из «Правды» и «Красной Звезды». В детском доме, на занятиях, они писали письма, с осуждением троцкистских подручных, предателей, Каменева, Зиновьева и Бухарина. Банда убила товарища Кирова, и планировала поднять руку на товарища Сталина.

В прошлом году, когда Лиза поступила в училище, курсантам говорили об агрессии Гитлера против Чехии, о его планах по захвату Европы. Весной подобные доклады прекратились. О Гитлере на занятиях вообще не упоминали. Курсанты начали изучать историю партии, по новому учебнику. Назывался он «Краткий курс истории ВКП (б). В одной из первых глав, Лиза увидела имя деда Марты:

– По приезде за границу Ленин сговорился с группой «Освобождение труда», то есть с Плехановым, Аксельродом, Засулич, и Горским о совместном издании «Искры». Весь план издания был разработан Лениным от начала до конца… – дальше говорилось, что Горский отошел от Плеханова и его ошибочных идей. Александр Данилович стал соратником Владимира Ильича. Он участвовал во всех съездах партии, воевал на пресненских баррикадах, был приговорен к смертной казни, и бежал из тюрьмы.

Сидя на занятии, Лиза вспомнила:

– Отец товарища Воронова отбывал ссылку, с товарищем Сталиным. Он герой гражданской войны, в честь него назвали новый металлургический комбинат… – девочкой Лиза читала сборник детских рассказов, о революции:

– Товарищ Горский гимназистом ушел из дома, порвал с дворянским прошлым. В четырнадцать лет он бежал за границу, к марксистам. Товарищ Воронов стал агитатором партии, на заводе. Он устраивал взрывы, экспроприации… – в книге был и рассказ о Волке, с портретом героя Первого Марта. Некоторые девочки брали книгу в библиотеке просто, чтобы посмотреть на Волка. Таких красивых мужчин они нигде раньше не видели:

– Бабушка Марты на баррикадах погибла, в революции. Прабабушка умерла в Петропавловской крепости… – Лиза вздохнула: «Она станет партийным руководителем, как ее мать, как вся ее родня…»

Приехав на Халхин-Гол, Лиза поняла:

– О Германии не говорят потому, что идет война с Японией. Сейчас важнее сражения на востоке… – на аэродром привозили пленных солдат, маньчжур. Они рассказывали, как издевались над ними, в армии, японские офицеры.

Лиза хорошо запомнила японскую форму. Она, осторожно, приподняла голову. Это был не боец НКВД, и не монгольский пограничник. Неоседланная лошадь щипала сухую траву, за грузовиком. Он стоял, с пистолетом в руке, в японской полевой форме, без нашивок. Грубый, запыленный ботинок пошевелил затылок диверсанта. Лужа темной крови расползалась по траве. Солнце играло в черных волосах мужчины, его лицо было бесстрастным. Пахло гарью, лошадь, обеспокоенно, заржала.

– Он тоже диверсант, – сказала себе девушка, – но зачем он убил напарника… – Лиза не боялась трупов. Детский дом в Чите стоял на улице, усеянной чайными. До революции забегаловки назывались кабаками, а сейчас на каждом заведении красовалась вывеска читинского торга.

Лиза, с детства, видела драки. Старшие мальчики, в детдоме, тайком бегали в чайные. Советской власти в Забайкалье не исполнилось и десяти лет. До революции Читу окружали каторжные тюрьмы и казенные прииски. Люди в городе ходили с оружием, многие сколачивали банды. Лиза знала, как падает человек, которого ударили ножом. В чайных часто случались стычки.

Лиза приказала себе не шевелиться:

– Может быть, он меня не заметит. Какой он красавец, я не знала, что такие мужчины бывают. Но майор Воронов, все равно красивее… – незнакомец наклонился над кошмой, держа маленький, аккуратный пистолет. Взяв офицерский ТТ, японец повернулся к Лизе.

Наримуне не погнал лимузин через реку. Оставив машину в распадке на маньчжурской стороне, граф нашел лошадь. Наримуне, как всех аристократов, учили верховой езде. В Киото, по традиции, к принцам крови, приставляли товарищей по занятиям. Сыновья императора не могли посещать обычные гимназии, для них выбирали соучеников из дворянских семей. Наримуне и принца Такемасу наставлял английский берейтор. Граф, свистом, подозвал коня. В сухом пайке лежали рисовые галеты. Жеребец коснулся смуглой ладони губами, Наримуне потрепал его по холке:

– С кузеном Джоном я ходил в манеж, в Кембридже. Скорей бы все закончилось… – он хорошо помнил координаты места, где должен был оказаться Блоха.

Наримуне сразу понял, кто перед ним. Он видел девочку в Джинджин-Сумэ, на фотографии у русского:

– Она его ищет, бедняжка. Она тоже авиатор… – у девочки было бледное лицо. Офицерский револьвер выпал из руки Блохи:

– Он в нее стрелял… – Наримуне посмотрел на рану в затылке мертвеца:

– Пуля навылет прошла. Отлично, русские будут меньше вопросов задавать… – Лиза вздрогнула. Японец выстрелил из ТТ в голову трупа. Опустив пистолет на землю, он вскинул руки:

– Не бойтесь, – сказал он, по-немецки. Лиза учила язык в детском доме, но говорила очень плохо, и могла сложить только несколько предложений. Понимала она, впрочем, почти все.

– Я даже не могу сказать ей, жив ли русский… – быстро выломав фанерную стенку кабины, он разжег костер, уложив туда керамические снаряды. Девочка, широко открытыми глазами, следила за ним. Подхватив мешок Блохи, Наримуне поднялся вверх, по склону.

Наримун передал русскому летчику заряженный вальтер и план поселка Джинджин-Сумэ, со штабом, солдатскими палатками и аэродромом. Граф предполагал, что к Исии русского повезут на машине, в сопровождении переводчика из отдела разведки. Вспомнив фашистский значок, на кителе юноши, Наримуне разозлился:

– Невелика потеря. Лейтенант, скорее всего, сам поведет машину… – русскому Наримуне не представлялся. Они вообще говорили мало. Немецкий язык пленного напомнил Наримуне его собственные занятия, лет десяти от роду. Каждое слово графу приходилось повторять два раза. Хмурые, лазоревые глаза потеплели. Русский, сказал, одними губами: «Спасибо». Выйдя из палаты, граф, на мгновение, нахмурился: «Где-то я слышал его фамилию, Воронов. Ничего удивительного, она распространенная».

Устроившись на краю распадка, на теплой, сухой траве, граф порылся в мешке. Кроме припасов, там оказалось Евангелие, Наримуне узнал книгу по стершемуся, тускло блестящему кресту на обложке, черной кожи. В томик вложили какую-то тетрадку, по виду старую. Заряды начали рваться.

Девочка, боязливо, села: «Что это?»

Наримуне подозревал, что больше ничего она по-немецки, сказать не может.

– Смерть, – коротко ответил граф. Он положил на траву книгу с тетрадкой:

– Здесь на русском языке, посмотрите… – подождав, пока прогорит костер, граф сбежал вниз. Наримуне пошевелил палкой угли. Ни одна блоха выжить бы не могла. Поклонившись девочке, он свистом позвал коня.

Лиза сидела с открытым ртом:

– Надо вызвать подкрепление, по рации. Он уезжает, на восток. Его найдут, арестуют… – всадник превратился в черную точку на горизонте. Она смотрела на труп диверсанта, на пистолет, валяющийся рядом:

– Мне никто не поверит… – Лиза вспомнила холодные глаза уполномоченного НКВД, приезжавшего на аэродром. Он сидел на политических занятиях, а потом удалялся с Васильевым, вызывая бойцов в палатку политрука:

– Могут подумать, что я тоже работаю на японцев, – испугалась Лиза, – я из Читы, имею доступ к новой технике… – ветер шелестел страницами книги. Увидев крест на обложке, девушка открыла томик, дореволюционного издания:

– Чего еще ждать от белоэмигранта? Это Библия, в кружке безбожников рассказывали. Ее написали попы, чтобы обмануть крестьян и рабочих… – Лиза похолодела. Она прочла выцветшие чернила, тонкий, изящный почерк: «Марфа Ивановна Князева, Читинское Епархиальное Училище».

– Однофамилица, – твердо сказала себе девушка:

– Моя мать прачка, трудящийся человек, беднота…

Птицы, в жарком, синем небе, казалось, просто парили, не шевеля крыльями. Поскрипывала открытая дверь кабины. Пахло костром, и, немного, кровью. Лиза смотрела на тлеющие угли:

– Не открывай тетрадки. Раздуй огонь, сожги все. Это белогвардейская провокация, они диверсанты… – длинные пальцы потянулись к пожелтевшей обложке простого картона.

– Лето 1921 года… – почерк был тем же, что и на книге, – лето 1921 года, Горный Зерентуй…

Склонив голову, Лиза начала читать.

Джинджин-Сумэ

Рубаху и штаны принес русский фашист, как Степан называл белокурого юношу. Он почти не разговаривал с майором Вороновым, в голубых глазах Степан видел презрение. Прошло двое суток с тех пор, как за японцем закрылась дверь палаты.

Степан даже не пытался догадаться, что за человек перед ним. Он помнил непроницаемое, чеканное, лицо, темные, бесстрастные глаза. Японец, терпеливо, по нескольку раз, повторял немецкие слова. Степан заметил мимолетную тень усмешки на красиво вырезанных губах. Закончив говорить, гость сунул заряженный пистолет и план Джинджин-Сумэ под матрац на кровати:

– Постель менять не будут… – услышал Степан легкий шепот, – вас, через два дня, переводят в другой госпиталь. Дорога лежит мимо аэродрома… – Степан надеялся, что японские летчики не знали в лицо переводчика разведывательного отдела армии. Майор незаметно окинул взглядом юношу:

– Он меня ниже, но ненамного, и уже в плечах. Ничего страшного, мне в его форме только до проходной аэродрома надо дойти… – Степан не хотел бежать из госпиталя. Здесь его успели запомнить, барак стоял рядом со штабом группировки. Пыльные проезды, вокруг, кишели японцами.

Юноша швырнул на койку форменные штаны и гимнастерку горчичного цвета, без нашивок.

– Отвернитесь, – хмуро сказал Степан

Два дня Степан вел себя тихо. Его отвязали от койки, оставив фотографию воентехника. Распоряжения отдавал невысокий японец, в аккуратном кителе, с бородкой, в профессорском пенсне. Он приходил в сопровождении переводчика, осматривал Степана и брал анализы. Наручники майору сняли, но в умывальную водили под конвоем.

Степан, все время, думал о неизвестном японце, изящном, с прямой спиной. Холщовая куртка сидела, будто влитая. Степан вспоминал ухоженные руки, приподнимающие матрац. Гость носил золотые часы. Пахло от него кедром, и чем-то свежим, словно бы речным, прохладным ветром.

Степан лежал, закинув руки за голову:

– Кто он такой? Неужели здесь, в Маньчжурии есть советские разведчики? Он японец… Но я не разбираюсь, он может быть и корейцем, и бурятом… – майор Воронов не спрашивал, куда его везут. Давешний профессор в очках, ничего не говорил.

В ответ на просьбу Степана белокурый юноша презрительно пожал плечами. Он смотрел в стену, майор переодевался. Сидя на койке, Степан натянул разбитые, старые сапоги. Обувь жала:

– Его сапоги будут жать еще больше… – понял Степан, – но мне надо добраться до самолета. В воздухе они меня не догонят. И вообще, пока они поймут, что случилось… – пистолет Степан одним незаметным, мгновенным движением, сунул за голенище. Местная форма тоже жала. Степан, невольно, улыбнулся:

– Таких японцев, как я, не бывает… – Степан, для летчика, был высоким, но рост ему никогда не мешал.

Во дворе госпиталя стояла открытая, военная машина. Обернувшись к Степану, фашист, коротко велел: «Руки сюда». Майор почувствовал на запястьях тяжесть металла:

– Ничего. Ключи у него в кармане кителя лежат. Когда проедем аэродром, надо начинать… – план Джинджин-Сумэ Степан выучил наизусть. Разжевав бумагу, он проглотил клочки:

– Как революционеры делали, в тюрьме. Как отец… – в Укурее, на тамошнем аэродроме, Степану вспомнилось что-то давнее, детское. В общежитии тогда еще лейтенант Воронов делил жилье с тремя летчиками. За промерзшим окном завывала метель. Он ворочался, видя отсвет огня русской печи, на половицах избы:

– У нас была керосиновая лампа. Мы с Петром на лавке спали, под кошмой. Кто-то пел… – Степан слышал низкий, красивый голос, уютную, успокаивающую мелодию, на незнакомом языке:

– Наверное, к товарищу Сталину, к отцу, товарищи из ссыльных приезжали. Надо Петру песню напеть, когда мы встретимся. Он знает языки, он подскажет.

– Если мы встретимся, – мрачно подумал Степан, когда фашист сажал его в машину. Майор разозлился:

– А иначе и быть не может. Я здесь пропадать не собираюсь… – Степан, разумеется, не хотел упоминать о плене. Он знал, что, стоит ему признаться в подобном, как его затаскают по допросам и не допустят до неба. За два дня он все придумал. Он решил убить севшего вслед за ним японского летчика:

Я забрал его пистолет, а свой ТТ потерял, при драке. Не вернулся я в Тамцаг-Булак потому… – он смотрел в беленый потолок палаты, – что мой самолет был неисправен… – рация в И-153, действительно, не работала, разнесенная выстрелами из мессершмита:

– Взял японский самолет, заблудился. Полетел на север, скажем… – Степан почувствовал, что улыбается:

– Такое случается. Рацией японца я пользоваться не мог, она настроена на Джинджин-Сумэ. В общем, все довольно убедительно. Тем более, я захватил вражеский самолет… – Степан понимал, что без допросов ему сухим из воды не выйти, но надеялся на скорое наступление. По его опыту, уполномоченные НКВД на передовую не лезли, а в кабины истребителей, тем более.

Фашист устроился за рулем. Они выехали со двора госпиталя на широкую, пыльную улицу, пересекавшую Джинджин-Сумэ с юга на север. Машина шла на юг. Судя по схеме, оставленной японцем, аэродром, находился в пяти километрах от поселка. Степан сидел, опустив скованные наручниками запястья, в лицо бил жаркий ветер. Закурив японскую сигарету, фашист, разумеется, не предложил пачки Степану.

Степану зашили рассеченную бровь. Он понятия не имел, кто и когда его избил, и грешил на фашиста. Синяки и ссадины на лице майор собирался объяснить жесткой посадкой. Руку аккуратно перебинтовали. Впрочем, пуля скользнула по плечу, ранение было легким. Голова почти не болела. Давешний профессор пришел вчера с молоточком, проверять рефлексы. Выслушав японца, фашист, надменно, сказал Степану:

– Завтра тебя переведут в другой госпиталь… – в голубых глазах юноши, майор увидел издевательский смех.

Миновав последние, окраинные бараки Джинджин-Сумэ, он вырвались на степной простор, на плоскую, безжизненную равнину. Вдалеке, в жарком мареве, Степан увидел очертания самолетов. Поле даже не огородили. Вместо ворот стояло два бревна, с грубым шлагбаумом, и будка, где дремал часовой.

– У нас аэродром похож, – развеселился Степан, – только шлагбаума нет.

Майор отлично знал, что летчики, с обеих сторон, поднимаются в воздух по одинаковому расписанию:

– Не зря Смушкевич нам читал протоколы допросов пленных… – машина ехала мимо аэродрома, по совершенно пустой дороге. Майор надеялся, что она такой и останется. Фашист что-то мурлыкал, себе под нос. Степан, осторожно, незаметно, оглянулся. Будка часового скрылась за поворотом. Искоса посмотрев на поле, он замер. Перед ним стоял мессершмит, с императорскими хризантемами, на крыльях. На такую удачу майор и не рассчитывал:

– Конечно, он может быть не заправлен… – Степан заставил себя сидеть спокойно, – черт с ним, пятьдесят километров до реки я протяну. Главное, на свои самолеты не нарваться, и не попасть под зенитную артиллерию… – голову припекало солнце. Дорога повернула, машина скрылась за маленьким холмиком.

Вскинув ладони, Степан ударил стальными наручниками, по белокурой голове водителя. Майор перехватил руль. Металл врезался в руку, по пальцам потекла кровь. Прижимая фашиста к борту, Степан бросил машину к обочине. Русский, сдавленно, матерился, вырываясь. Степан, разъяренно, вдавил сталь ему в лицо, ломая нос, разбивая губы. Машина упала на бок, они выкатились на горячую траву. Степан оказался сверху. Фашист даже не успел закричать. Превозмогая боль в руках, Степан ударил его затылком о раскрытую дверь машины. Юноша, дернувшись, затих.

Степан убил его выстрелом в ухо, через свою скомканную, закапанную кровью, японскую гимнастерку. Переодевшись, он замыл форму фашиста водой, из канистры. Сапоги невыносимо жали. Степан, больше всего, боялся, что за оставшиеся до аэродрома два километра, на дороге, кто-нибудь, появится.

Документы у фашиста оказались на японском языке. Степан понял, что даже не знает его имени.

– И не хочу знать… – сначала он собирался облить труп и машину бензином, и поджечь, но передумал. Часовой, на аэродроме, заметив дым, мог поднять тревогу.

Степан, правда, не намеревался оставлять часового в живых, но ему не стоило привлекать к себе внимания.

Сунув вальтер в карман кителя юноши, он оставил его японский, офицерский револьвер в кобуре. Ветер шевелили окровавленные, светлые волосы, в мертвых, голубых глазах отражалось яркое солнце. Проверив оружие, Степан пошел на север, к аэродрому.

Тамцаг-Булак

Заполнением наградных листов и ведением списков погибших летчиков, в двадцать втором истребительном полку, занимался помощник начальника штаба. Сегодня, из города, привезли запечатанные пакеты с орденами. Связка лежала на большом, врытом в землю деревянном столе, в штабной палатке. Жаркий ветер вздувал полотнища, день обещал стать раскаленным. Мерно скрипело перо. Политрук стоял, засунув руки за портупею. По спине стекал пот. У разгонных машин И-153 копошились техники. На карте, пришпиленной к холсту палатки, летчики отмечали места крушений. Вчера в белом пространстве появилась новая точка. Воентехник вернулась из поиска с заплаканным, покрасневшим лицом, с припухшими глазами.

Васильев нашел усовершенствованный И-15 майора Воронова:

– Исполняющий обязанности командира полка хочет забрать себе истребитель. Говорит, что отличная машина, – сам политрук в самолетах не разбирался, но такое ему, по должности, и не требовалось.

К месту вынужденной посадки майора отправили техников, на машине. По докладу Князевой, в истребителе было повреждено только шасси. Вызвав из Тамцаг-Булака уполномоченного НКВД, Васильев попросил его сопровождать техников. Политруку не нравилось, что тела майора не оказалось рядом с истребителем. Если он, раненым, попал в плен к японцам, о таком надо было знать. Кроме того, уполномоченный собирался забрать труп диверсанта, застреленного Князевой. Девушка сказала, что у белогвардейца был офицерский ТТ.

Пистолет придавливал бумаги на столе перед Васильевым. ТТ напоминал оружие Воронова, но в полку, как и везде у летчиков, с такими вещами царила неразбериха. Офицеры менялись пистолетами, подхватывали бесхозное оружие. Невозможно было, по номерам, понять, кому принадлежал ТТ.

– У японцев они тоже имеются, трофейные… – Васильев надеялся, что тело майора найдут. Гибель в бою не бросала тени на славное имя полка, в отличие от пропажи без вести.

Техники, кое-как, восстановили шасси. Пришлось посылать на место аварии свободного летчика. Уполномоченный НКВД запретил, до проверки показаний, пускать Князеву к штурвалу. Рация в И-153 майора была разнесена вдребезги. Судя по пулям, в него, стреляли японские истребители.

Васильев, облегченно, выдохнул. Воздушный бой, действительно, состоялся. Майор Воронов не бросал машину, не перебегал на сторону японцев. Следы крови на кабине и на траве ничего не доказывали. Майор, если он был шпионом, мог обставить свое исчезновение, с большой правдоподобностью.

– Он не шпион… – Васильев смотрел на техников, – он честный, советский человек. Уполномоченный видел его личное дело. Он пьет, склонен к дебошам. Такого никто вербовать не будет, – среди других, на столе лежал пакет с Красным Знаменем майора Воронова. Политрук справился в бумагах. Орден полагалось отослать брату майора. В личном деле указывалось, что Петр Семенович работает в органах НКВД.

Политрук вспомнил:

– Правильно. Он приезжал, на Дальний Восток, наводить порядок, когда мерзавец Люшков перебежал к японцам. Черт, хоть бы нашли труп майора… – без трупа, извещение о пропаже брата без вести, могло приостановить продвижение Петра Семеновича по службе.

Воентехник Князева тоже была на поле. Политрук прищурился: «Она и не спала сегодня». Вчера уполномоченный НКВД увез девушку в Тамцаг-Булак, на допрос. Ее вернули с машиной только утром, перед завтраком. В столовой Васильев, искоса смотрел на усталое, лицо, со следами слез на глазах. Веки совсем запухли. Сгорбившись, она обхватила узкими ладонями, стакан с чаем. На щеках и лбу красовались заживающие, помазанные йодом царапины. По словам девушки, она дралась с диверсантом.

– Григорий Иванович, – хмыкнул Васильев. Он читал протокол предварительного допроса:

– Если Князева и Воронов работали вместе? Если Григорий Иванович, просто шофер? Они его убили, чтобы отвлечь внимание от побега Воронова. Но в ЗИС-5, правда, нашли рацию. Может быть, Григорий Иванович был их сообщником, грозил их выдать… – он закурил:

– Но Князеву не арестовали, сюда вернули. До воздуха, правда, велели не допускать, но ей туда и нельзя, она еще не летчик. Теперь на ней пятно, она подозрительна… – Васильев, внезапно, рассердился:

– Она дочь прачки, сирота. Мастер спорта, орденоносец, в конце концов. Я ручаюсь, что она не связана с японцами. Она просто наткнулась на диверсанта. Случайность, такое бывает… – воентехник, в летном комбинезоне, внимательно осматривала шасси И-153.

Лиза почти не понимала, что происходит вокруг. Дочитав тетрадку, добравшись до самолета, она вызвала по рации подкрепление. Спустившись в распадок, Лиза, царапая руки, вырвала из стенки кабины лист фанеры. Оставлять тетрадь при себе было непредставимо. Лиза стояла над костром:

– Ложь, белогвардейская ложь. Не может быть… – она вспомнила дом культуры, в Зерентуе, шепот пожилой женщины: «Сатанинское отродье…»

Лиза, до боли, сжала пальцы:

– Июнь двадцать первого года. Меня зовут Марфа Ивановна Князева. Весной, на Пасху, мне исполнилось пятнадцать лет. Не знаю, зачем я веду дневник. Должно быть, просто, чтобы не сойти с ума. С шести лет я жила в Чите, пансионеркой в епархиальном училище. У меня были родители, отец Иоанн Князев и матушка Елизавета, четверо младших братьев и сестер… – на задней обложке тетрадки, мать Марфы, перечислила всех по именам:

– С началом продвижения большевиков на восток, училище закрылось. Папа и мама забрали меня домой, в Зерентуй. Наша семья здесь поселилась издавна. Мой предок служил священником прииска еще в начале прошлого века…

– Июль двадцать первого года. Он не пьет. Красные, каждый день, перепиваются, а он не пьет. Было бы легче, если бы пил. Может быть, он тогда бы просто засыпал. Каждую ночь, он рассказывает о смерти моих родителей, и всей семьи. Моим младшим сестрам было восемь лет, и шесть лет. Господи, покарай большевиков, пожалуйста. Сделай так, чтобы они сдохли в мучениях. Он убил своего родственника, в Польше. Перерезал ему горло, на глазах красных. Он и с мамой так сделал… Он смеется и обещает меня держать при себе, пока я ему не наскучу. Убежать невозможно, весь Зерентуй полон красными. Я стираю, готовлю, убираю в нашем доме. Он занял спальню мамы и папы. Я не могу даже подумать, что на их кровати… Нельзя такого желать, но, Господи, пошли мне смерть. Я не хочу жить.

– Август двадцать первого года. Сомнений нет. Хорошо, что покойная мама мне все рассказала. Ему я ничего говорить не буду, иначе он заберет дитя, и я никогда не увижу малыша. Я надеюсь, что он уйдет дальше на восток. Красные говорят о своих планах, за столом. Конечно, перед тем, как покинуть Зерентуй, он может меня расстрелять, но лучше смерть, чем потерять маленького. Ребенок ни в чем, не виноват. Я достойно воспитаю его, обещаю. Может быть, мне удастся бежать в Китай…

– Февраль двадцать второго года. Мы с Прасковьей Ильиничной окрестили Лизоньку. Священников нет, церковь сожгли, мы все сделали дома. Она хорошая девочка, спокойная. Я смотрю на нее, и прошу Господа, чтобы моя дочь была счастлива. Я почти не выхожу на улицу. Мне и раньше плевали вслед, называли подстилкой сатаны. Теперь у меня на руках Лизонька, нельзя рисковать. Моей доченьке всего две недели, а она меня узнает. Сегодня она, кажется, улыбнулась. Прасковья Ильинична смеется, и говорит, что я придумываю. Младенцы, так рано, не улыбаются. Моя славная девочка, пусть она не узнает ни горя, ни невзгод. Лизонька похожа не него, но я никогда ей не скажу, чья она дочь…

– Февраль двадцать второго года. Господи, спасибо Тебе. У здания совета, то есть нашего бывшего дома, вывесили новый выпуск читинской газеты. Белая гвардия сожгла его в паровозной топке, под Волочаевкой. Господи, Ты наказал его. Я счастлива, счастлива… – трещал костер, Лиза опустилась на землю:

– Если это правда, то я сестра товарища Горской. Я тетя Марты… – она листала пожелтевшие страницы:

– Я не могу, не могу сжечь тетрадь. Я видела, как мы похожи с товарищем Горской. Мы обе с ним похожи… – мать потеряла сознание, и не видела, как убивали ее родителей. Очнулась она связанной, в своей бывшей комнате, запертой на засов. Горский пришел к ней вечером, и забрал себе:

– Как рабыню, как крепостную. Я плакала, говорила, что мне всего пятнадцать, просила меня пожалеть. У красных нет жалости. Утром мне было плохо, а он, все равно, заставил меня… Даже не могу писать дальше. Иконы из нашего дома выбросили во двор. Я видела, в окно, что красные с ними делали. Господи, покарай их, всех, до единого человека. У них каждый день застолье, каждый день кого-то вешают, или расстреливают. Он сам казнит людей. Он хвастался, что убил государя императора, в Екатеринбурге… – Лиза спрятала тетрадку с Евангелием под комбинезон:

– Я никогда, ничего не скажу. Я не их больше не увижу, ни Марту, ни товарища Горскую… Мою сестру… – Лиза не могла бросить в костер тетрадку. На последних страницах, мать писала:

– Травы от потницы, травы от кашля… Сегодня мы натопили печь и купали Лизоньку в корыте. Она держалась за мой палец. Лизонька совсем не боится воды, мое счастье… – Лиза залезла в кабину своего истребителя. Разрыдавшись, девушка вытерла лицо рукавом пропотевшего комбинезона: «Никто, ничего не узнает, пока я жива».

На допросе в Тамцаг-Булаке она не упоминала о японце, застрелившем шофера, или керамических зарядах, рвавшихся в костре. Лиза понимала, что, стоит ей заговорить о таком, и небо для нее навсегда закроется.

Кроме того, она предполагала, что ей просто, никто не поверит.

– Как не поверили бы тетрадке… – она поняла, кем был шофер. Мать, в записях, сделанных после ее рождения, упоминала о друге детства, Грише Старцеве. Юноша служил у белых. Он воевал в Зерентуе, когда поселок осадили отряды Горского.

– Моего отца, – заставила себя сказать Лиза. Мать не знала, что случилось со Старцевым, и беспокоилась за него:

– Они, наверное, виделись… – Лиза возилась с шасси, – он приходил в Зерентуй, забрал тетрадку и книгу… – она сложила вещи в мешок, спрятав под бельем:

– Мне больше ничего не осталось, от мамы… – в дневнике, мать иногда писала о дореволюционной жизни, о молебнах в училище, о рождественской елке, о поездках, с родителями, на Тихий океан и в Кяхту. Лиза прочла о знакомом матери, Федоре Воронцове-Вельяминове:

– Что с Федей, с его семьей? Тоже сгинули где-то, и могил их не найдешь… – Воронцов-Вельяминов был потомком декабриста, похороненного в Зерентуе.

Лиза наклонилась над шасси, пот заливал лицо:

– Майор Воронов погиб, наверное… – сердце глухо, тоскливо, болело. Лиза встрепенулась, услышав отчаянный крик: «Воздух!». На случай бомбежки они вырыли траншеи. Девушка вскинула голову. Она узнала силуэты Накадзима, японских истребителей. Машины летели низко над степью. Лиза прикусила губу:

– Я помню такой истребитель. Немецкий, мессершмитт. В училище показывали фотографии. У него японские опознавательные знаки. Почему он стреляет по своим летчикам… – мессершмитт, безжалостно, теснил японцев к советскому аэродрому. У одного истребителя дымилось крыло. Заместитель командира полка бежал на поле: «По машинам!». Лиза бросилась в траншею. Горящий японец, огненным шаром, взорвался в небе.

Кабинет Смушкевича размещался в штабном бараке авиационной группы, на главной улице Тамцаг-Булака, в окружении палаток, на большой, неезженой дороге, ведущей на восток. По степи, безостановочно, ночью двигались войска. На совместном совещании армейской группировки, Жуков объявил, что наступление начнется в конце августа. Пока что требовалось усыпить бдительность японцев. Переговоры по радио прослушивали в Джинджин-Сумэ. Разведчики велели командирам использовать легко взламываемый шифр. К японцам, из перехваченных разговоров, поступала информация о подготовке зимних квартир для армии. Исходя из сведений, советская группировка собиралась вести долгую, позиционную войну.

– Мы их сметем с лица земли, – сочно пообещал Жуков, опустив кулак на карту, – а вы, авиаторы, превратите окопы в пыль.

Степан хорошо знал кабинет комкора. Здесь, после его возвращения из мертвых, как весело сказал Смушкевич, устроили большое застолье.

Степан приземлился на родном аэродроме без потерь. Мессершмитт оказался заправленным. Он даже нашел в кабине японский, летный комбинезон. Часового майор Воронов застрелил почти в упор. Японец только успел поднять голову и открыть рот. На поле никого не было. Степан понял, что летчики еще не вернулись из патруля, а свободная смена обедала. В кабине мессершмитта, быстро переодевшись, он разобрался с приборами. Оказавшись в воздухе, Степан поднялся, как можно выше. Патрули сюда не забирались. Майор надеялся, что зенитчики его тоже не достанут. Двух Накадзима он встретил, перелетев на советскую территорию. Не удержавшись, майор погнал истребители обратно, к аэродрому Тамцаг-Булака.

Рация в мессершмитте была настроена на Джинджин-Сумэ. Степан слышал крики на японском языке, но не обращал на них внимания. Одного японца он сбил сам, а второй истребитель оставил поднявшимся в воздух ребятам.

Когда Степан вылез из кабины мессершмитта, над аэродромом висел тяжелый, черный дым. Обе японские машины врезались в землю. Он сразу заметил младшего воентехника. Девушка торопилась, через поле, в промасленном комбинезоне:

– Товарищ майор, товарищ майор… – она остановилась, будто наткнувшись на что-то:

– Я думала, вы погибли. Я нашла место, где вы И-153 посадили… – фотография воентехника лежала в нагрудном кармане его японского комбинезона. Вальтер он выбросил, расстреляв часового, на аэродроме в Джинджин-Сумэ. Степану не хотелось, чтобы НКВД мотало ему душу, как называл такое майор. Версия была стройной. Воронов, как следует, все обдумал.

Он смотрел в ее бледное, исцарапанное лицо. Серо-голубые глаза распухли от слез. Лиза, тяжело, дышала:

– Он жив, он пригнал новую машину. Он герой, настоящий герой. А я? Если бы он знал, кто моя мать… -Лиза, в очередной раз, пообещала себе, что никому, ничего не расскажет:

– И тетради никто не увидит… – от него тоже пахло гарью и потом, на лбу засохла кровь. Во время драки с фашистом у Степана, очень удачно, разошелся шов на брови:

– Не придется объяснять, откуда он у меня… – Воронов собирался сказать уполномоченному, что убил севшего вслед за ним японца, на немецкой машине. Появился второй, и Воронов был вынужден улететь. Он заблудился, без карты, и рации, найдя дорогу обратно в Тамцаг-Булак, только через два дня.

Степан не упомянул о снимке, только подмигнув девушке:

– Как видите, я живой, товарищ Князева. Чтобы меня убить, – майор помолчал, – двоих японцев мало… – ребята садились, кто-то кричал: «Ворон! Ворон! Качать его!». Прикоснувшись пальцами к летному шлему, майор пошел к истребителям. Лиза смотрела вслед широкой спине. Девушка шмыгнула носом:

– И все, и ничего больше не будет. Ничего не может быть… – летчики качали майора. Лиза заставила себя не слышать его добродушный смех. Опустив руки, девушка пошла к своей палатке.

За три дня беспрерывных допросов, Степан, в общем, забыл о младшем воентехнике. Политрук Васильев вернул ему офицерский ТТ. Майор Воронов понял, кто вез его на маньчжурскую территорию:

– У них здесь был диверсант. Лиза его застрелила, молодец девушка… – воентехника представили к медали: «За отвагу».

Смушкевич сидел на краю стола, разглядывая Степана.

Майор явился к главе авиационных сил в новой гимнастерке и бриджах, с двумя орденами Красного Знамени, прошлогодним, немного потускневшим, и новым, ярко сияющим в закатном солнце. Радиограмма была ясной. Майора Воронова утверждали в должности командира полка, с присвоением очередного звания. После окончания боев на Халхин-Голе ему предписывалось явиться в Москву, в генеральный штаб ВВС РККА, для получения новой должности. Мессершмитт, третьего дня отправили в столицу. Смушкевич подозревал, что инженеры намеревались разобрать машину по винтикам.

– И очень хорошо, – он передал полковнику Воронову пачку «Беломора». Смушкевич смотрел на упрямое, медное от степного загара лицо, на коротко стриженые, каштановые волосы, выгоревшие на концах, играющие золотом. Лазоревые глаза усмехнулись:

– Спасибо, товарищ командир корпуса… – Степан щелкнул зажигалкой, из стреляной гильзы, – что мне остаться разрешили. Наступление скоро… – Смушкевич, довольно сварливо, заметил:

– Не последнее наступление в нашей жизни, полковник… – они стояли у раскрытого окна. В чистом, ясном небе пылала багровая полоса заката:

– Я все правильно сделал. Иначе бы меня не пустили за штурвал… – на западе расплывался белый след самолета:

– В небе я нужнее, чем на земле. Теперь я знаю, против кого мы воюем. Больше никто, ничего подозревать не должен…

Затянувшись горьким дымом папиросы, полковник Воронов кивнул:

– Не последнее, товарищ командир корпуса. Скорее, первое… – они замолчали.

Степан подумал:

– Может быть, у Петра спросить о японце? Не стоит. Он мне, все равно, ничего не скажет, из соображений безопасности. Интересно, где сейчас Петр? —

Смушкевич положил ему руку на плечо:

– Пойдем, Ворон, обмоем новое звание… – опрокинул сразу половину стакана водки, Степан помотал головой:

– И все, товарищ комкор, пока не выбросим японцев отсюда, не погоним их обратно в Маньчжурию, или еще дальше.

Смушкевич знал, что в Москве готовится подписание пакта о ненападении, между СССР и Германией. Данные были засекречены. Полковнику он, ничего, сказать не мог.

– Его в Западный округ направят… – полковник Воронов садился за руль эмки, – надо строить новые аэродромы, перебрасывать части, технику. Советская Армия освободит рабочий класс, угнетаемый панами… – включив зажигание, Степан поднял глаза. Небо оставалось пустым. Он вспомнил японца, в госпитале:

– Если бы ни он, я бы не спасся. Я не знаю, как его зовут, и никогда не узнаю… – выехав на дорогу, ведущую к аэродрому, эмка скрылась в клубах пыли.

Эпилог Лазурный Берег, август 1939

Мужская парикмахерская в отеле «Карлтон», на набережной Круазет, в Каннах, помещалась по соседству с турецкими банями и мраморным бассейном, в усаженном пальмами дворе отеля. Августовское солнце играло искрами на тихой воде. Служащие пока не расставили шезлонги, и холщовые зонтики. Утром постояльцы обычно ходили на личный пляж отеля. К бассейну они перебирались после полуденного отдыха, и обеда, на террасе седьмого этажа здания. Из ресторана открывался вид на Канны и темно-синее, усеянное яхтами и катерами море. На Леринских островах, посреди залива, возвышалась колокольня аббатства. В монастырь отправлялись экскурсии, из городского порта. Прогулочные катера развозили отдыхающих в Монако, Ниццу и Сан-Рафаэль.

Парикмахерская открывалась в семь утра, когда официанты начинали сервировать завтрак, в большом зале первого этажа. Месье Ленуар, новый постоялец, появился у бассейна в половине седьмого. Молодой человек пришел в гостиничном халате, с полотенцем под мышкой. Отлично поплавав, он отдал себя в руки мастеров. Месье Ленуар лежал, откинувшись в большом кресле, закрыв лазоревые глаза. Острая, стальная бритва скребла смуглые щеки. Пена в фарфоровой чаше пахла сандалом. Здесь пользовались флорентийским мылом, таким же, как у молодого человека. Мыло лежало в кожаном несессере от Гойяра, наверху, в однокомнатном номере, рядом с забронированным люксом. Молодой человек, с нетерпением, ожидал появления соседа.

В несессере, в искусно сделанном тайнике, он спрятал флакон, полученный в Москве. Молодой человек, лично, наблюдал действие лекарства:

– Ничего подозрительного, – довольно сказал Эйтингон, – смерть наступает примерно через две недели. Общая слабость, расстройство желудка, плохие анализы. Кашель, падение жизненных сил. В общем, симптомы пневмонии, или язвы желудка… – он весело улыбался:

– Достаточно, чайной ложки. Вкус жидкостей средство не меняет… – Эйтингон отдал флакон Петру, – разберетесь на месте, чем его лучше поить.

Кукушка сообщила, что Раскольников едет в Канны. Перебежчик вращался в эмигрантских кругах. Он писал подметные статейки в белогвардейские газеты, и ни от кого не прятался. В июле, Верховный Суд СССР объявил Раскольникова вне закона. Согласно постановлению ЦИК, принятому в двадцать девятом году, предателя должны были расстрелять, в течение суток, после установления его личности.

Разумеется, они с Кукушкой не собирались устраивать пальбу на набережной Круазетт. Как они и предполагали, Раскольников клюнул на письмо старого боевого товарища. Предатель согласился на встречу. Кукушка, каждый август, две недели проводила в Каннах. В отличие от ее уединенной жизни, в Цюрихе, на Лазурном Берегу можно было чувствовать себя свободно. Горская встречалась с подчиненными ей работниками НКВД, проводя совещания, и планируя дальнейшие акции.

В парикмахерской Петр думал о Раскольникове и втором перебежчике, Кривицком. Оставались они, Троцкий, и бывший генерал Орлов, он же Никольский, работавший с Эйтингоном и Петром в Испании. Операция «Утка» заканчивалась, Троцкий был обречен. О Кривицком и Орлове собирались позаботиться американские резиденты и Паук.

Петр отказался от перевода в Вашингтон. Ему предлагали обосноваться в столице США, с надежными документами, и стать личным куратором Паука. Эйтингон, весело, заметил:

– Вы друг друга знаете, ровесники. Будешь за ним присматривать.

Петр сослался на то, что в преддверии освобождения Западной Украины, Белоруссии и балтийских стран, непредусмотрительно перебираться в западное полушарие. Иностранный отдел очертил будущий круг работы. Новые территории, отходившие Советскому Союзу, кишели немецкими агентами, агентами Британии, буржуазией, интеллигенцией и священниками.

– Не говоря об украинских националистах, – буркнул Эйтингон, – Коновальца мы разнесли на куски бомбой, но остались и другие… – для всех, Петр не поехал в Америку из-за желания участвовать в европейских операциях, и из-за своего брата.

Брат Петра интересовал меньше всего, хотя Степан, очень кстати, пригнал на Халхин-Голе, на советский аэродром новый мессершмитт. Брат получил звание полковника и вообще проявил себя героем.

– Может и действительно, Героем стать… – Петр зевнул, не разжимая рта, – Степан мне нужен. Куда я поеду от единственного брата… – локальные стычки на Халхин-Голе внешнюю разведку не интересовали. Корсиканец сообщал из Берлина, что Гитлер скоро перейдет польскую границу. Англия и Франция, в ответ, могли объявить войну Германии. В иностранном отделе не сомневались, что все движения запада произойдут, что называется, на бумаге.

Никто не собирался посылать войска в Польшу:

– Наум Исаакович сказал, что Степана в Западный округ переведут… – мастер приложил к его щекам теплую, шелковую салфетку, – заведовать тамошней авиацией. Значит, товарищ Сталин простил Степана. Главное, чтобы он больше не дебоширил… – Петр остался в Европе из-за Тонечки. Девушка снилась ему, почти каждую ночь. Петр обнимал знакомые плечи, белокурые волосы щекотали губы. Тонечка засыпала, прижавшись к нему.

Петр шептал:

– Подожди немного. Я тебя найду, мы всегда будем вместе… – он не знал, что случилось с девушкой, в Барселоне, почему Тонечка его выгнала. Петр, твердо, сказал себе:

– На войне и мужчинам трудно. У нее расстроились нервы, ничего страшного. Мы поедем в санаторий, отдохнем… – Петр не мог просить резидентов в Лондоне выяснить, что с Тонечкой. Такое было бы подозрительно. В Каннах, Петра ожидала встреча с фон Рабе. Немец преуспевал, получив звание штурмбанфюрера. Эйтингон поручил Петру, невзначай, расспросить его о Вороне. Наум Исаакович был уверен, что доктор Кроу попала в руки немцев.

– Группа Отто Гана расщепила атомное ядро, – недовольно сказал Эйтингон, – мне кажется, без Вороны не обошлось. Она должна работать на Советский Союз. Где бы они ее не прятали, мы ее выкрадем… – Петр собирался найти Тонечку.

– Она меня любит… – отдав одну руку мастеру по маникюру, месье Ленуар, рассеянно, листал кинематографический журнал, – она мне говорила. Я увезу Тонечку в Москву, мы поженимся… – он наткнулся на статью о последнем фильме Марселя Карне, «День начинается», с Жаном Габеном и Аннет Аржан.

В Москве Петр в кино не ходил. Климы Ярко и Марьяны Бажан его не интересовали. Он любил хорошие детективы и американские вестерны. На Лубянке Петр, заменив Кукушку, вел занятия для молодежи. Он показывал ребятам новые фильмы, в оригинале, полезные для изучения языков, и для общего, как говорил Воронов, знакомства с культурой запада. «День начинается» Петр видел в Москве. Он полюбовался тонкой, изящной фигурой мадемуазель Аржан. Актрису сняли в ее апартаментах, рядом с картиной Пикассо, в вечернем, низко вырезанном, струящемся туалете, серо-голубого шелка:

– Тонечке подобный наряд пойдет… – в статье говорилось, что мадемуазель Аннет, несомненно, ждет Голливуд. Актриса, якобы, вела переговоры с компанией Метро-Голдвин-Майер:

– Она будет процветать… – Петр захлопнул журнал, – она очень талантливая. Отлично играет… – руку завернули в подогретую салфетку, служащая принялась за вторую. Петр думал о платьях для Тонечки, о собольей шубке, о личной машине и отдыхе на кавказских водах:

– Она ни в чем не будет знать нужды. Я, в конце концов, майор госбезопасности, с отличным окладом. Степан, скорее всего, получит генеральское звание, обоснуется у себя, в округе. Московская квартира нам с Тонечкой достанется. Пока три комнаты, но я продвинусь по службе… – Петр подозревал, что брат женится на какой-нибудь, как их называл Воронов, Марьяне Бажан:

– Он простой человек, пьющий. Больше ему ничего и не надо. Придется ее проверять, конечно, но вряд ли Степану понравится девушка из подозрительной семьи. Хотя их в тех местах много, в Прибалтике, на Украине. Значит, проверим, – подытожил Воронов.

За завтраком месье Ленуар просмотрел газеты.

О будущем вторжении в Польшу ничего не писали, сезон был мертвый. Премьер-министр Чемберлен распустил британский парламент, до начала октября. В Новой Зеландии, в Окленде, впервые выпал снег. Воронов поинтересовался местным прогнозом погоды. На Лазурном Берегу ожидалось тридцать градусов тепла. Он, с удовольствием, подумал:

– Искупаемся, с Кукушкой. Море, как парное молоко. Мы, в конце концов, любовники, мы должны быть рядом… – мадам Рихтер заказала люкс, по соседству с номером месье Пьера Ленуара.

В десять утра, Петр, в безукоризненном костюме светлого льна, с шелковым галстуком, при букете роз, стоял на ступенях отеля. Мадам Рихтер приезжала из Цюриха, на лимузине. Он издалека увидел изящную голову, в широкополой, летней шляпе. Петр помнил красивую, черноволосую женщину, приезжавшую в детдом, с покойным Соколом:

– Интересно, – успел подумать Петр, – Янсон был троцкистом, или нет? Его велели привезти в Москву, перед гибелью, но мы не успели. Или товарищ Сталин хотел, чтобы Янсон встретился с семьей? Иосиф Виссарионович добрый человек, он и о нас заботился… – снимков дочери Кукушки Марты, в личном деле не имелось. Петр понятия не имел, как выглядит девочка.

– Она в летнем лагере сейчас, в горах… – Кукушка осадила лимузин перед ступенями. Швейцары и мальчики в форме отеля заторопились к машине. Петр подал женщине руку. Дымные, серые глаза посмотрели на него, низкий голос будто переливался:

– Пьер, мой милый! Большое, большое тебе спасибо… – прохладные губы прикоснулись к его щеке, женщина приняла букет. Кукушка надела итальянские мокасины, для вождения, без каблука:

– Она и в них одного роста со мной… – Петр вдохнул запах жасмина:

– Ее не предупреждали, что я приеду, только имя сообщили. Месье Пьер Ленуар. Всем бы такое самообладание, она ведь меня узнала… – женщина, нежно, коснулась его руки.

– Ванну, – капризно сказала мадам Рихтер, – немедленно ванну, и кофе на террасе моего номера. Расскажешь свежие сплетни. Возьми саквояж, – распорядилась женщина, – в нем подарки, мой дорогой… – они поднялись по ступеням, к тяжелой, бронзовой, вертящейся двери отеля.

Швейцар стоял с двумя чемоданами от Вюиттона:

– Он ее младше, лет на десять. Красавица, и богата. Наверняка, вдова. Будут ездить в казино, на морские прогулки… – швейцар велел гостиничному шоферу, заводившему машину:

– Надо лимузин в порядок привести. Весь запыленный. Видимо, она долго ехала… – шофер, весело, улыбнулся: «Непременно».

Швейцар пересчитал чемоданы и сундуки постоялицы:

– Восемь штук, все в порядке. Она горничную вызовет, платья отпаривать… – у стойки портье мадам Рихтер заказала столик на вечер, в ресторане.

Женщина велела ее не беспокоить:

– Через два часа я тебя жду на кофе… – шепнула она месье Ленуару, – с твоим сюрпризом… – Петр проводил ее до двери номера. Воронов ушел к себе, держа саквояж. В подкладке лежали материалы, которые Кукушка не рисковала доверять радиосвязи.

Оказавшись в большом, с мраморной террасой, люксе, выходящем на набережную Круазетт, мадам Рихтер не стала ложиться в ванну. Посыльные принесли багаж, Анна отпустила их с мелкой монетой. Заперев дверь, она внимательно обследовала гостиную, спальню, и ванную, с мозаичным, полом, с шелковым халатом и полотенцами египетского хлопка, от Frette. Анна вертела флорентийское мыло, в красивом подносе муранского стекла, ощупывала букет месье Ленуара, и гостиничные цветы, в хрустальных вазах от Lalique. На первый взгляд, все было в порядке. Достав из несессера маленькую отвертку, она ловко сняла заднюю крышку телефона. Осмотрев радио и фортепьяно, Анна осталась довольна. Она не могла рисковать. Слишком многое сейчас зависело от ее осторожности.

Она лежала в пахнущей жасмином пене, откинув черноволосую голову на край ванны:

– Месье Пьер Ленуар. Красивый мальчик вырос. Я его пятнадцать лет не видела… – Анна знала, что Петр трудится в НКВД, однако, за три года с ним, ни разу, не сталкивалась. В Цюрихе фрау Рихтер не получала советских газет. Анна понятия не имела, что случилось со Степаном, но надеялась, что летчик жив.

– Спрошу Петра… – решила она, – ничего подозрительного здесь нет. Они братья, близнецы… – Анна оставила Марту в летнем лагере. Школа вывозила девочек в Гштаад. Ученицы жили в шале, занимались верховой ездой, теннисом, и стрельбой из лука:

– По приезду ее навещу… – опустив мокрую руку вниз, Анна щелкнула золотой зажигалкой, – но пока ничего говорить не буду. Ничего и не готово еще… – Анна каждые полгода отправляла письма в адвокатскую контору «Салливан и Кромвель». Она навестила американское консульство, в Берне. Ее уверили, что получение гражданства не займет и года. Свидетельство о браке родителей, и метрика Анны лежали в ячейке, арендованной, разумеется, не в Цюрихе, а в Женеве, подальше от любопытных глаз. Анна выбрала банк, с которым, насколько она знала, никто из разведчиков, обосновавшихся в Цюрихе, дел не вел. Фрау Рихтер понимала, что в городе она не одна. По соседству располагались базы немцев, британцев и американцев.

Анна курила, опустив длинные, черные ресницы.

Дело требовало тщательного обдумывания. Требовалось достать два бесхозных трупа, женщины и девушки, снабдить тела своими с Мартой швейцарскими документами, и поджечь лимузин, так, чтобы обезобразить содержимое машины, до полной неузнаваемости. Бумаги должны были пострадать меньше.

Она понимала, что Эйтингон такого не купит. Наум Исаакович был подозрителен, и ничего не принимал на веру:

– Пусть ищет… – Анна затягивалась крепкой сигаретой, – пусть хоть обыщется. Фрау Рихтер и фрейлейн Рихтер умрут. Вместо них появятся миссис и мисс Горовиц. Марте я все объясню. Она умная девочка, она поймет… – дочь часто сожалела, что они не могли остаться в Америке. Анна заметила, что о Советском Союзе Марта говорит меньше:

– Я не собираюсь делать из нее игрушку для НКВД, – зло сказала себе женщина, – я знаю Эйтингона и слышала о новом руководителе. Берия, правильно. У них, наверняка, на Марту планы имеются. Я не отдам ее в жены или подруги какому-нибудь нужному НКВД человеку… – Анна скривила губы, – я не буду калечить судьбу дочери… – в Цюрихе она, внимательно, просматривала белоэмигрантские газеты, но имени Воронцова-Вельяминова не встречала:

– Забудь о нем, – велела себе Анна, – ты его больше никогда не увидишь… – Марта, на каникулах, запоем читала Vogue. Анна, иногда, рассеянно, пролистывала журнал, не обращая внимания на имена под фотографиями. В светской хронике мелькали одни и те же лица, мало интересовавшие Анну.

Работы было достаточно. Анна управляла экспортно-импортной конторой покойного герра Рихтера. НКВД гнало через Цюрих деньги для финансирования резидентов во всем мире, от Буэнос-Айреса и до Токио. Анна знала, что с Зорге было все в порядке, знала, что в Англии, Стэнли, пока не устроился в секретную службу. Она знала, сколько, ежемесячно, получает Паук, за сведения.

– В Токио Рихард не платит деньги осведомителям… – она потушила сигарету, – только радисту, Клаузнеру. Японцы, видимо, считают бесчестным получать содержание за предательство. Еще бы понять, кто, на самом деле, Паук и Стэнли… – о Корсиканце Анна была прекрасно осведомлена. Агент состоял под ее началом, и часто навещал Цюрих. Он трудился в министерстве народной экономики. Они с Анной обсуждали, существуют ли в Берлине разведчики, работающие на Британию. Корсиканец подозревал, что такое возможно. В свой последний визит, он сказал Анне:

– Ходят слухи, что среди офицерства есть много недовольных политикой Гитлера. Люди из аристократических семей, богатые… – фрау Рихтер пожала плечами:

– В таком случае, им нет смысла работать за деньги. К сожалению, – она усмехнулась, – идеи я, в финансовых цепочках, отследить, не могу…

Анна, внимательно, проверяла транзакции, идущие через «Экспорт-Импорт Рихтера». Большинство операций было просто серыми схемами. Европейские и американские бизнесмены уклонялись от налогов.

Анна помнила договор, заключенный с «К и К», осенью прошлого года. В швейцарских газетах о фирме не писали, однако Анна пошла в публичную библиотеку, в Цюрихе. В «Фолькишер Беобахтер», она прочла о герре Питере Кроу, собирающемся перевести заводы компании в Германию. В британской прессе, до весны этого года, герра Кроу не упоминали.

В мае Анна увидела в газете, что мистер Кроу, по возвращении из Берлина, был арестован. В The Times о причинах ареста не сообщали. Газета Daily Mail разразилась подвалом, где мистера Кроу называли человеком, пострадавшим за свои политические убеждения.

– Интересно, – сказала себе Анна, – мистер Кроу сидит в тюрьме, а его компания, регулярно, отправляет деньги в Берлин. В Прагу средства ушли, до немецкой оккупации… – договор с «К и К» заключался в адвокатской конторе, в Цюрихе. Бумаги, удостоверенные мистером Бромли, прислали из Лондона, Анна только приехала, чтобы поставить свою подпись. Пражская транзакция ушла в банк Симека. Знакомые банкиры, в Цюрихе, сказали, что Симек, вовремя, покинув Чехию, обосновался на вилле у Женевского озера. Анна собиралась навестить господина Ярослава и поинтересоваться, приватно, назначением платежа. Зимой у нее не дошли руки до визита, а сейчас у фрау Рихтер появились новые заботы.

– Более важные… – она подпиливала ногти, – это последняя операция, обещаю. Хватит. Получаю американские документы, и поминай, как звали… – Анна не могла отказываться от убийства Раскольникова. Такое считалось прямым неподчинением Москве:

– Последняя операция… – по возвращению в Цюрих, она хотела подать бумаги в бернское консульство США, – потом надо пожениться и уехать. Он станет мужем американской гражданки, ему дадут визу… – изучая карту мира, Анна, наконец, остановилась на Панаме. Мексика отпадала, Троцкий, пока что, был жив. Анна понимала, что страна нашпигована людьми НКВД. Аргентина и Бразилия кишели немецкими агентами. Она, иногда, опускала голову в руки, но встряхивалась:

– Ничего. В Панаму американские граждане въезжают без виз. Пограничники принимают визы, выданные США, для европейцев. Туда ходят прямые рейсы, из Гавра, из Марселя. Две недели, и мы окажемся на Карибском море… – Анна, искренне, надеялась, что в Панаме их никто не найдет. Она давно откладывала деньги, из заработной платы. Анна получала небольшой оклад содержания, расходы фрау Рихтер считались оперативными тратами. У него, конечно, за душой не было и гроша:

– Надо ему сказать… – иногда думала Анна, – сказать, признаться. Он считает, что я швейцарка… А что ему еще считать? – Анна обещала себе, что расскажет все, оказавшись в Панаме.

Проверив стоимость недвижимости, она, облегченно, поняла, что сможет позволить себе и дом, и плату за обучение Марты:

– Я возьму его фамилию… – решила Анна, – мы окончательно исчезнем из виду… – ночами она видела беленый, простой дом, на берегу моря, слышала стук пишущей машинки, и детский смех:

– Мне еще сорока не было, – улыбалась Анна, – и мы оба хотим детей. У него есть сын, от первой жены, но мальчик вырос. Марта обрадуется, обязательно… – перед отъездом из Цюриха Анна получила телеграмму, на безопасный ящик, о котором НКВД понятия не имело.

Анна, сначала, использовала адрес для переписки с бернским консульством США. С весны туда стала приходить и другая корреспонденция.

Он ждал ее на Лазурном берегу, успев отсидеть два месяца, во французской тюрьме, за нарушение визового режима. Он покинул Германию, однако его немецкий паспорт, с тех пор, истек. В консульство рейха идти было бесполезно. Германия больше не считала евреев своими гражданами, и не продлевала им документы. Он бы и так, ногой не ступил в здание, где развевался флаг со свастикой.

Анна понимала, что месье Ленуар, кроме помощи в ликвидации Раскольникова, получил еще какое-то задание. Впрочем, ее мало интересовало, чем будет заниматься Петр Воронов, в свободное от ношения ее пляжной сумки, время.

– Главное, – пробормотала Анна, вытираясь, – чтобы мальчишка не путался под ногами. От слежки я оторвусь. После ратификации договора СССР будет в безопасности. Гитлер ограничится западом, и не пойдет на восток. В Берлине все об этом говорят… – сведения подтверждал Корсиканец, Анна сообщила информацию в Москву

Женщина, в шелковом халате, села у телефона:

– Я могу спокойно уходить в отставку, что называется… – Анна, иногда, думала, что работает не на Сталина, и не на НКВД. Она представляла миллионы людей, в Москве, и по всему Советскому Союзу:

– Все ради них. Ради того, чтобы у девочек, таких, как Марта, и Лиза Князева, было настоящее детство. Ради того, чтобы не случилось войны… – она дала гостиничному оператору номер «Золотой голубки», в Сен-Поль-де-Вансе. Он снял дешевый номер в гостинице. Анна предполагала, что он работал, не поднимая головы. Он вставал в пять утра, каждый день, даже в альпийском шале, куда они с Анной поехали весной, после знакомства в Женеве. Анна успела привыкнуть к шелесту бумаг, к скрипу карандаша. Женщина, нежно улыбаясь, ждала, пока хозяин пансиона позовет месье из седьмой комнаты.

У нее стучало сердце. Услышав низкий, хрипловатый, голос: «Месье Биньямин», Анна выдохнула: «Это я, милый».

Соленый ветер врывался в открытые ставни каюты, шевелил бумагу с эмблемой кинокомпании «Метро-Голдвин-Майер». Распечатанный конверт лежал на столе тикового дерева:

– Дорогая мадемуазель Аржан, от имени руководства компании, я бы хотел обсудить возможность вашего участия, в одном из фильмов, готовящихся, в будущем, к производству. В планах, музыкальная комедия о девушках из шоу мистера Зигфелда, на Бродвее, и детектив, с мистером Кларком Гейблом, в главной роли. Мистер Гейбл видел ваши фильмы. Он высказывал заинтересованность в работе с вами… Гарри Сандерс, вице-президент, – за дверью ванной шумел душ. Простыни на большой кровати сбились, пахло цветами. На бархатный диван бросили светлые шорты, шелковую блузу в матросском стиле, и соломенную шляпу. Из рубки, доносился красивый голос:

– Маленьким не быть большими, вольным связанными…

Моторную яхту построили на верфи Hestehauge, в Швеции, весной. Федор принимал ее в Гавре и остался доволен. Она брала на борт восемь человек, с двумя членами экипажа. Федор нанимал капитана и кока, только для вечеринок на «Аннет». Яхту перегнали в Канны, Федор забрал ее месяц назад. Перед отъездом на Корсику он устроил званый обед, с икрой и шампанским, с огоньками свечей на корме, с ночным купанием в заливе.

На Корсике Федор возводил уединенную виллу, для вице-президента компании Ситроен, дом серого гранита, повисший на скале, над заливом. На стройке не держали радио, он не читал газет, ленясь гонять за ними лодку в деревню. На «Аннет», кроме рации, положенной по закону, больше никакой связи не имелось. Федор хотел отдохнуть. Он твердо намеревался пробыть на Корсике до конца бархатного сезона.

Он стоял у штурвала, разглядывая Леринские острова:

– Сто десять миль сделали за четыре часа. Могли бы за два, но торопиться некуда… – Федор хотел заправить яхту, связаться с Парижем, и сводить Аннет в казино, в Монте-Карло.

– Поужинаем в Монако… – он напомнил себе, что надо позвонить в казино, забронировать столик, – и вернемся на Корсику. У Аннет фильм вышел, месяц назад. Наверняка, в Каннах, какие-то журналисты отираются. Для ее карьеры такое хорошо… – Федор, в отлучках, звонил матери. Сиделка бодро рассказывала о днях, что проводила Жанна, в инвалидном кресле. Федор долго, терпеливо учил мать пользоваться телефоном, уповая, что Жанна вспомнит довоенные аппараты. Мать сначала боялась, но потом дело пошло веселее. Сиделка держала трубку рядом с ее ухом. У Жанны все больше слабели руки.

На худом пальце матери блестел синий алмаз. Изукрашенный сапфирами кортик висел в спальне. Образ Богородицы стоял на столе. Жанна с ним никогда не расставалась, как Федор не расставался с книгами Пушкина и Достоевского. Мать, по телефону, слушала его рассказы о стройках. Федор знал, что она кивает седой головой, мимолетно, нежно улыбаясь. Об Аннет мать не подозревала. Девушка, тоже никогда не бывала на рю Мобийон. Федор сказал ей то, что говорил всем. Аннет считала, что его мать болеет, и живет в деревне:

– Не потому, что я ей не доверяю… – вздохнул Федор, – просто так удобнее. Она все равно… – дальше он не думал, не желая слышать знакомый, нежный голос: «Я отплываю из Гавра, в Нью-Йорк, а оттуда лечу в Голливуд». Он понимал, что такой день, когда-нибудь, настанет.

Федор посмотрел на приближающуюся панораму Канн.

Вчера, из Аяччо, он позвонил Набокову. Их с Аннет ждали на завтрак. Яхта покинула Корсику в шесть утра. Федор перекусил, на скорую руку, но успел проголодаться. Набоков, с помощью Федора выбравшись из Германии, обосновался в Париже, проводя лето на Лазурном берегу:

– Еще кое-кого удалось из Германии спасти… – Федор, одной рукой нашарил сигареты, – оттуда, из Чехии… Мадам Майер и ее семье дали британские визы. Она, и вправду, талантливая художница… – о Майерах Федору сообщил Аарон, в начале прошлого года. Семья успела покинуть Прагу до начала немецкой оккупации. Аарон перебрался в Варшаву. Федор, было, хотел написать кузену, с просьбой съездить в Белосток, но вздохнул:

– Мы ничего не знаем, совсем ничего…

За три года анализа, Аннет вспомнила, что ее мать звали Басей, то есть Батшевой, и была она блондинкой. Еще она повторяла имя «Александр». Девушка думала, что так, наверное, звали ее отца. Ничего не говоря Аннет, Федор связался с месье Генриком Гольдшмидтом, в Варшаве. Ему прислали название деревни, где, в лесу, нашли двухлетнюю Ханеле. Федор передал имя местечка Жаку Лакану, аналитику Аннет, но ничего не произошло. Больше ничего от пана доктора Федор не получил. Гольдшмидт объяснил, что не имеет права, без согласия бывшей воспитанницы, разглашать историю медицинских обследований.

– Понятно, что случилось… – угрюмо думал Федор, всякий раз, когда вечером Аннет устраивалась на диване в студии, со сценарием, или альбомом. Занявшись кино, Аннет ушла из ателье, но мадам Скиапарелли разрешила девушке сделать линию аксессуаров. Вещи продавали в студии мадам. Аннет рисовала сумочки, шарфы и брошки, изредка покусывая карандаш. Темный локон, щекотал стройную шею, длинные, изящные пальцы будто порхали над бумагой. Аннет поступила в Сорбонну, вольнослушателем. Девушка много времени проводила в Лувре, перед картинами, занимаясь с Мишелем.

Она откладывала альбом, Федор обнимал ее. Они сидели, слушая потрескивание дров в камине, избегая говорить о подобных вещах. Они целовались, но больше ничего не происходило. Аннет каменела, при любой его попытке сделать что-то еще. С Лаканом он такое тоже не обсуждал. Аналитик, за обедом, однажды заметил:

– Дело не в тебе, Теодор. Перед нами глубинная, детская травма, с ней работать, и работать. Подожди.

Он ждал.

Аннет, правда, несколько раз предлагала, закусив губу:

– Я потерплю. Я знаю, тебе важно… – Федор целовал ее в лоб:

– Мне важно, чтобы тебе было хорошо. Если кто-то и должен терпеть, то это я, милая.

В квартире на Сен-Жермен-де-Пре они жили, как родственники, желая друг, другу спокойной ночи, расходясь по комнатам. Сделав перепланировку, Федор выделил Аннет спальню и ванную. Она вставала рано, и кормила его горячим завтраком. Девушка клала в карман его пальто сверток:

– Перекуси, пожалуйста. Я знаю, ты на стройке обедаешь, но все равно… – в пакете всегда оказывалось его любимое, миндальное печенье. Федор грыз его, за кофе, и невольно улыбался. Если они не устраивали вечеринку, и не было приглашения в гости, Аннет готовила хороший, американский стейк, или петуха в вине. Они устраивались на кухне, Федор держал ее за руку, девушка говорила о съемках, о своем дне. Он, опять, ловил себя на улыбке:

– Господи, как я ее люблю. Но если она уйдет, мне нечем ее удержать… – сзади запахло кофе и цветами. Федор обернулся.

Она пришла с чашкой, сверкая длинными, стройными ногами, в матросской блузе и шортах от мадам Скиапарелли. Влажные волосы удерживали черепаховые шпильки. Темно-красные губы измазал малиновый джем. Федор принял кофе. На шее Аннет блестело серебряное ожерелье от Tiffany, его последний подарок, перед Корсикой. Федор потянулся, привлекая ее к себе, целуя, чувствуя сладость джема:

– Смотри, – он указал на горизонт, – Леринские острова. Когда мы уходили в Аяччо, ты спала, не видела их… – пахло знакомо, уютно, теплым, пряным сандалом. Большая, до черноты загорелая рука лежала на штурвале. На Корсике они жили на яхте, место было уединенным. Аннет загорала, купалась, учила новую роль. Девушка рисовала и ездила на велосипеде в деревню, за продуктами. Она готовила баранину и кролика, жарила рыбу, резала салаты и пыталась не плакать:

– Теодор меня бросит, рано или поздно. Он богатый, известный человек, ему почти сорок. Он хочет семью, детей. Понятно, что не с калекой, такой, как я… – Аннет ничего ему не говорила. Для всех она была невестой месье Корнеля, правда, кольца Теодор ей пока не подарил.

Девушка отогнала эти мысли, положив голову на его плечо: «А где мы ночуем? Или сразу после Монте-Карло уйдем на Корсику?»

– Еще чего, – Федор поцеловал темные локоны, – я снял номер люкс, в «Карлтоне». Повстречаешься с журналистами, навестишь магазины… – Аннет закатила глаза:

– Необязательно покупать новое платье, для одного обеда. Я возьму напрокат. Здесь открыли салон, продающий вещи мадам. В следующем году проведут первый кинофестиваль. Сюда модные дома начали подтягиваться… – министр искусств и образования предложил организовать ежегодный смотр французского кино, в Каннах.

Федор коснулся губами ее руки:

– Нет, дорогая моя. Мы в Каннах всего три дня, потом останемся в корсиканских дебрях до октября. Я намерен тебя побаловать… – смуглая, нежная щека покраснела: «Ты меня балуешь, Теодор».

– Мало, – отозвался Федор, ведя яхту к причалу.

У бассейна отеля Негреско, в Ницце, было тихо. Постояльцы, после завтрака, уходили на собственный пляж гостиницы. Лазоревая вода едва колыхалась под жарким ветром. Максимилиан фон Рабе сидел, закинув ногу на ногу, покуривая сигарету, любуясь блеском бриллианта в золотом перстне. После создания протектората Богемии и Моравии, Макс привез домой, в Берлин, багажник картин и драгоценностей. В галерее висели эскизы Рубенса, небольшой, но дорогой Франс Халс, и несколько работ барбизонской школы. Макс нетерпеливо ожидал начала вторжения в Польшу. Коллеги, побывавшие на востоке, говорили об отличных коллекциях в Кракове и Варшаве. Он подарил братьям и отцу антикварные, золотые запонки, а Эмме, на свадьбу, приготовил жемчужное ожерелье.

Сестра, правда, пока носила только значки со свастикой и простые часы, на кожаном ремешке, но Макс улыбнулся:

– Ей пятнадцать лет, в ее возрасте надо быть скромной. В любом случае, когда Эмма выйдет замуж, Германия станет властвовать над миром… – старинный перстень с бриллиантом в два карата Макс тоже нашел в Праге, на складе реквизированного у евреев имущества. Отец и Генрих, с удовольствием, носили запонки, а Отто подарок еще ждал. Экспедиция Шефера находилась на пути в Берлин. Штурмбаннфюрер вспомнил:

– Четвертого августа они прилетают. Гиммлер их лично встречает, в Темпельхофе. Отто очередное звание получит, наверняка… – Макс посмотрел на швейцарский хронометр:

– Первое августа. Месяц остался… – Отто сразу отправлялся в Польшу. Было принято решение о постройке, на территориях, отходящих к рейху, концентрационных лагерей, большего размера, чем те, что сейчас работали в Германии. Опыт Отто в организации медицинских служб, был незаменим.

Гиммлер протер очки:

– Для Генриха я делаю исключение. Он, пока не знает о новом назначении… – рейхсфюрер подмигнул Максу, – но приказ я подписал. Строительно-хозяйственное управление ответственно за возведение лагерей. Новоиспеченный унтерштурмфюрер фон Рабе станет куратором группы математиков… – брата переводили в СС в сентябре, с началом польской кампании.

Поляки, спешно, заручились, помощью запада, но аналитики предполагали, что Англия и Франция войска в Польшу отправлять и не думают. Вся война не должна была занять и двух месяцев, учитывая то, что с востока в Польшу входил Сталин. После Польши армия и Люфтваффе собирались повернуть на запад и север, введя войска в Бельгию, Голландию, Данию и Норвегию. В Норвегии стоял завод тяжелой воды, а в Копенгагене жил нобелевский лауреат Нильс Бор, весьма интересовавший Макса. Гейзенберг, правда, встретившись с Максом в Берлине, заметил:

– Вряд ли Бор, добровольно, пойдет на сотрудничество. Он упрямый человек. Разве что дать ему статус почетного арийца… – мать Бора была еврейкой. Вспомнив обрывки сертификата, тонкие губы, изогнувшиеся в презрительной гримасе, Максимилиан сухо сказал: «Посмотрим».

Он летал на полигон Пенемюнде каждый месяц, проводя с 1103 несколько дней. Скромное здание окружали три ряда колючей проволоки, и ограда, под электрическим током. Окно спальни выходило на плоские, серые волны. У 1103 было ровно десять метров белого песка, немного сухих, шуршащих камышей, и пять метров палисадника до вышки часового. Здесь росла низкая, изогнувшаяся под ветром балтийская береза. Доставив 1103 на север, Макс хотел приколотить к дереву скворечник. Штурмбанфюрер любил уют, и хотел слушать щебет птиц. В Пенемюнде, на вечных ветрах, никто, кроме чаек, не жил. Птицы кружились, жалобно крича, над черепичной крышей коттеджа 1103.

Коротко стриженые, рыжие волосы пахли солью и табаком. Она лежала на боку, повернувшись к нему худой спиной. Макс целовал выступающие лопатки, веснушки на плечах, прижимал ее к себе:

– Спокойной ночи, моя драгоценность… – Макс не рисковал сном в ее постели. При визите, он каждый раз, внимательно обыскивал комнаты и заключенную. Уходя, он махал охраннику. В коттедже выключали свет. Электричество для 1103 подавали по заранее утвержденному расписанию. Макс не хотел неприятных сюрпризов.

Она пока отказывалась заниматься атомным проектом, работая над материалами группы фон Брауна. Макс был уверен, что рано, или поздно, сломает 1103. Заключенная проектировала новый, сверхдальний летательный аппарат, способный пересечь Атлантику, с ракетами на борту. В преддверии атаки на США, о которой говорил фюрер, конструкция была особенно важна.

Штурмбанфюрер приносил на узкую кухоньку 1103 чайник и маленькую электрическую плитку. Он варил ей кофе, жарил омлеты и тосты:

– Тебе надо хорошо питаться, дорогая. Ты важна для рейха, помни… – глаза цвета жженого сахара смотрели мимо него. 1103 с ним почти не разговаривала, но Максу такое было неважно. Штурмбанфюрер обещал разрешить ей, в случае успешной работы, прогулки по десяти метрам пляжа, по мелкому, холодному прибою:

– Ты сможешь пробежаться босиком по песку… – он тяжело дышал, целуя плоскую грудь, – сможешь выйти из дома, постоять на берегу… – охрана получила приказ стрелять на поражение, в случае, если 1103, хотя бы попытается, без сопровождения, покинуть коттедж. Макс брал ее на пляж, разрешая зайти в море по щиколотку. Он смешливо думал:

– Словно собака, на невидимом поводке. Я ее приручу, обещаю… – потушив сигарету, он взял блокнот. После окончания польской кампании, Максимилиан собирался вернуться в Рим, и нажать на проклятых попов. Штурмбанфюрер чувствовал, что они прячут сведения, важные для инженеров и ученых рейха.

– Я привезу ей подарок… – фон Рабе сидел под холщовым зонтиком, в хрустальном бокале играл, переливался лимонад, – она получит материалы, которые еще никто не держал в руках. Она великий ученый, она не сможет отказаться… – Макс приехал во Францию легально, но по чужим документам, с немецким дипломатическим паспортом. После войны с Польшей, фюрер хотел, на время, оставить Францию и Британию в покое, усыпив бдительность запада:

– Со Сталиным так же будет… – Макс попросил два кофе, – рано, или поздно. Он зарвется, попробует вернуть Финляндию. Ничего у него не получится, армия ослабеет. Мы застанем СССР врасплох, неожиданной атакой. Японцы, к сожалению, нам не помогут… – военные считали, что, после неизбежного разгрома на Халхин-Голе, Япония повернет на юг, к английским колониям.

Как бы ему ни хотелось полюбоваться коллекциями Лувра, в Париже Макс вел себя осторожно. Мальчишка стал куратором отдела, писал в научные журналы, и левую прессу. Он славился яростной ненавистью к нацизму. Месье де Лу не стеснялся в выражениях, называя мюнхенский договор людоедским. Он призывал Францию послать в Польшу войска, в случае начала войны.

– Пусть идет в армию, – подытожил Макс, – если он такой патриот. Я с удовольствием довершу начатое в Мадриде, и лично его застрелю… – в Париже он забрал Шанель и отвез ее на Лазурный берег. Женщина требовалась разведке. В ателье стояла аппаратура, но Макс хотел, собственными ушами, услышать о частных знакомствах модельера. Теперь Максу стало немного легче, с Шанель он думал об 1103. Макс закрывал глаза, слыша задыхающийся шепот:

– Еще, еще. Я люблю тебя, люблю… – ему казалось, что это голос 1103. Она обнимала его, привлекая к себе. На самом деле, заключенная вообще не двигалась и не говорила. Макс не хотел ее бить, подозревая, что и побои ничего не изменят. 1103 была упряма. Максу, впрочем, было достаточно того, что он получал, навещая Пенемюнде.

Шанель спала, хотя время подходило к одиннадцати утра. Вчера Макс возил ее в картинные галереи Сен-Поль-де-Ванса, они обедали в «Золотой Голубке». Он, мимолетно, вспомнил красивую, черноволосую женщину, сидевшую за столиком, с полуседым евреем, в пенсне. Макс поморщился:

– Скоро все закончится. Евреев надо депортировать на тот свет. Меньше хлопот… – вдохнув горький аромат кофе, в чашках тонкого фарфора, он услышал шаги на дорожке.

Муха был пунктуален. Агент отлично выглядел, на загорелых щеках играл румянец, от каштановых волос, пахло морем. Коротко кивнув, он опустился напротив Макса:

– Хорошо, что его не расстреляли, – облегченно подумал штурмбанфюрер, – он поставляет очень ценные сведения… – Петр приехал в Ниццу поездом, оставив Кукушку в шезлонге, у бассейна, с коктейлем и женским журналом на стройных коленях. Он поцеловал руку мадам Рихтер:

– Я вернусь к вечеру, моя дорогая. Дела, даже на отдыхе… – через четверть часа после того, как месье Ленуар покинул отель, мадам Рихтер тоже вышла на ступени, в дневном платье, тонкого льна, в большой шляпе. Сев за руль лимузина, женщина поехала в Сен-Поль-де-Ванс.

– Рад вас видеть… – Макс вынул из чашки серебряную ложечку, – месье… – он поднял бровь, взглянув на Муху.

Петр велел себе не волноваться. В поезде, одним глазом просматривая газеты, он, все время, думал о Тонечке.

– Ленуар, Пьер Ленуар… – Муха, мимолетно, улыбнулся.

– Месье Ленуар, – завершил Макс, открыв перед агентом золотой портсигар: «Угощайтесь».

Низкое, полуденное солнце заливало гостиничный номер. Потертые половицы будто светились, в воздухе плясали пылинки. Пахло жасмином и табаком. На кровати стояла пепельница, на полу, недопитая бутылка белого вина. Она спала, уткнув голову в подушку, черные, тяжелые волосы разметались по слегка загорелому плечу. Вальтер слышал ее ровное, спокойное дыхание. Она всегда смущалась, открывая глаза:

– Надо было меня разбудить, неудобно… – он обнимал ее, целуя высокий лоб, проводя губами по ресницам:

– Ничего неудобного. Тебе надо отдохнуть, ты много работаешь. Спи, любовь моя… – серые, дымные глаза смотрели на него, мягкие губы улыбались. Она и сама была нежной, словно, думал Биньямин, любимые ей, белые цветы жасмина.

Жасмин цвел и весной, в Женеве. Он приехал в Берн, где учился в университете, в молодости. В городе жили его бывшая жена и сын. На пути обратно в Париж Биньямин решил провести несколько дней у озера. Ему не хотелось возвращаться в пустынную, прокуренную квартирку неподалеку от рю де Вожирар. Он сидел, глядя на лазоревую, тихую гладь воды, на белых лебедей. Бывшая жена родилась в Швейцарии, здесь появился на свет их ребенок. Они были в безопасности. Биньямин, в очередной раз подумал:

– Можно все закончить. Мальчик вырос, хватит откладывать. Понятно, что Гитлер не ограничится Австрией и Чехией. И Брехт мне так говорил… – он ездил к Брехту, в Данию:

– Чем дальше мы уедем, Вальтер, тем лучше… – драматург, хмуро, усмехнулся:

– Мой приятель, архитектор, месье Корнель, вывозит оставшихся коллег из Германии, Чехии… – Брехт помахал письмом: «Американцы заинтересованы в артистах, архитекторах, в ученых…»

Биньямин стоял у окна, рассматривая яхты, у городского причала, кружащихся над мачтами чаек. Брехт жил в маленьком, провинциальном городке, Сведенборг, на острове. Биньямин сам провел здесь почти год, покинув Германию:

– В философах никто не заинтересован, Бертольд, – ядовито отозвался он, – никому они не нужны… – в Женеве они с Анной столкнулись случайно, в публичной библиотеке, работая за соседними столами. Биньямин искоса посматривал на ее красивый профиль, на сосредоточенное лицо. Она склонилась над английскими газетами. Он, сначала, думал, что женщина из Лондона, но фрау Рихтер оказалась уроженкой Цюриха. Познакомились они просто. Вальтер увидел темные круги у нее под глазами. Искусно скрыв зевок, женщина услышала его решительный голос:

– Я считаю, что вам просто необходим кофе. Я бы его сюда принес, – Биньямин присел на край ее стола, – но правилами библиотеки, такое запрещается… – он улыбался: «Придется вам подождать меня в вестибюле, и получить чашку…»

Она прикусила нижнюю губу:

– Значит, у меня нет никакого шанса сопроводить вас в кафе, месье… – вблизи ее глаза всегда напоминали Биньямину серый жемчуг, – вы купите мне кофе, и мы даже не поговорим… – они проговорили до позднего вечера, гуляя по Женеве. Вечером они остановились на пустынной набережной озера. Город засыпал рано, на улицах было тихо. В черной воде отражались крупные, яркие звезды. Она засунула руки в карманы твидового жакета, вскинув красивую голову:

– Когда-то, давно, один человек сказал… – Биньямин, зачарованно, слушал низкий голос:

– Каждая лодка в море, словно звезда в небе. Они идут своим путем, а нам, оставшимся на берегу, выпадает лишь следить за ними. Я часто чувствую, что я стою на берегу, месье Биньямин… – в расстегнутом воротнике шелковой блузы, в темноте, блестело тусклое золото ее крестика. Вальтер услышал частое, взволнованное дыхание: «А вы, месье Биньямин, испытываете такое?»

Он кивнул: «Да, мадам Рихтер. Но не сейчас».

– И тогда я ее поцеловал, и она меня тоже… – Вальтер смотрел на блокнот, – мы пошли в пансион, ко мне. Она сказала, что подруга оставила ей ключи от шале… – шале Анна сняла, о чем она Биньямину, разумеется, говорить не стала. Он знал, что мадам Рихтер живет в Цюрихе, управляет делом покойного мужа, а ее дочь учится в закрытой школе.

Анна не могла привозить Биньямина в Цюрих. В городе кто только не болтался, а фрау Рихтер славилась нацистскими взглядами. Анна хотела, сначала, завершить бумажные дела. Она собиралась исчезнуть, с Вальтером и Мартой, отплыв из Марселя в Центральную Америку. На берегу Женевского озера, она вспомнила слова, которые, когда-то, говорил ей Федор, в Берлине.

– Не когда-то, – поправила себя Анна, слыша скрип карандаша, – мы гуляли, стояли на берегу Шпрее, грохотали поезда метрополитена. По легенде, Джордано Бруно это написал… – Анна, не открывая глаз, подобралась поближе. Вальтер отложил карандаш:

– Спи, пожалуйста. Тебе в Канны только к вечеру, ты говорила… – после встречи с ним, Анна стала спать без снов. Она не видела подвала в Екатеринбурге, трупа подростка, с разнесенной пулями головой, холодных, голубых глаз отца. Ей снился бескрайний пляж, белого песка, низкая вилла, с большими окнами, добродушный лай собаки и детский смех. Она лежала, чувствуя его тепло:

– Вальтер человек чести. Он даже не упоминает, что у меня швейцарское гражданство, что мы могли бы пожениться… – Анна подозревала, что по просроченному, немецкому паспорту Биньямина, их бы ни поженили и в американском консульстве.

Женщина, твердо, сказала себе:

– Ерунда. Я их упрошу, встану на колени, если понадобится. Вальтер еврей. Все знают, что произошло с евреями Германии. Все устроится… – Биньямину она сказала, что каждый август отдыхает в Каннах. Вальтер кивнул:

– Тогда и я появлюсь на Лазурном берегу, но не буду тебе надоедать… – Анна открыла рот, однако он покачал головой:

– В Сен-Поль-де-Вансе тихо, хорошо для работы. Если у тебя найдется время, ты сможешь меня навестить… – Анна, приезжая сюда, не хотела возвращаться в Канны. Он дарил ей простые, полевые цветы, они уходили на окраину городка, сидя на неприметной, уединенной скамейке. Вальтер говорил ей о своей поездке в Москву, рассказывал о Брехте. Анна, на мгновение, пожалела:

– Даже не упомянуть, что я видела Брехта. И, тем более, нельзя говорить о России. Пока нельзя… – она пошевелилась, почувствовав его поцелуй:

– Отдохнула? Я кофе сварю… – в «Золотой Голубке» он снимал номер, с маленькой кухонькой. У нее были немного припухшие, сонные глаза, она улыбалась. Вальтер вспомнил письмо, отправленное Гершому Шолему, после рождения сына:

– Отец сразу видит в этом крохотном создании человека, и собственное превосходство отца, во всем, что касается жизни, становится совсем неважным, в сравнении… – обнимая ее, слыша нежный шепот:

– Я люблю тебя, люблю… – Вальтер понимал, что хочет еще раз ощутить однажды узнанное, чувство своей неважности, при виде спокойного, сонного младенческого личика:

– Может быть, – он аккуратно, расчесывал ее сбившиеся, спутанные волосы, – может быть, случится такое… – он напомнил себе, что надо найти месье Корнеля, о котором говорил Брехт:

– Если у меня будет американская виза, я смогу сделать Анне предложение… – они пили кофе на крохотном балконе. Солнце садилось над равниной, на западе, мощные, каменные, средневековые стены, играли спокойным, бронзовым светом:

– Я смогу прийти к ней не как проситель, не как человек без паспорта… – Анне, Вальтер, конечно, ничего не сказал. Они говорили о Париже, о его новой книге, о Лионе, где они собирались увидеться осенью. Анна, внезапно, замолчала, держа в длинных пальцах дымящуюся сигарету:

– Вальтер… Ты читал, отрывок из московского дневника, об одиночестве… – Биньямин снял пенсне, зачем-то его протерев:

– Одиночество, это когда те, кого ты любишь, счастливы без тебя, Анна – у него были карие глаза, в мелких, едва заметных морщинах. Анна поднялась, заставив его усидеть на месте. Она наклонилась, обнимая его за плечи:

– Я несчастлива без тебя, Вальтер. Это никогда не изменится, пока мы не окажемся рядом. Поэтому ты больше не одинок, – просто сказала женщина, – и никогда не будешь… – посмотрев на часы, она вздохнула:

– Пора. Я отлучусь ненадолго, по делам. Приеду через три дня… – он проводил Анну до машины, велев быть осторожной. Она оставляла лимузин в уединенном месте. Анна не хотела, чтобы кто-то узнал, о визитах мадам Рихтер, в Сен-Поль-де-Ванс:

– Здесь четверть часа дороги… – она поцеловала Биньямина, – все будет хорошо… – выезжая на шоссе, ведущее вниз, с холма, Анна обернулась. Вальтер махал ей вслед.

Завтра в Канны приезжал Раскольников. Анна не стала лгать старому товарищу, написав, что встречается с ним по поручению партии. Поручением был флакон, спрятанный в подкладке сумочки от Гуччи.

– Последняя операция, – напомнила себе Анна, отдавая ключи от лимузина гостиничному шоферу. В «Карлтоне», по английской традиции, накрывали пятичасовой чай. Анна поняла, что проголодалась:

– Мы не обедали, не хотелось вставать. Какой-то сыр ели, хлеб… – мадам Рихтер прошла к свободному столику, в вестибюле. Официант, предупредительно, отодвинул тяжелое кресло. Едва потянувшись снять шляпу, мадам Рихтер услышала щелчки камер. Очень красивая девушка, в дневном платье от Скиапарелли, позировала на мраморной террасе отеля:

– Мадемуазель Аржан, – умоляюще попросил кто-то из фотографов, – один снимок, с месье Корнелем. Баловни парижского света на отдыхе в Каннах… – пальцы Анны затряслись. Его голос не изменился, низкий, добродушный:

– Я, господа, руками работаю, какой из меня баловень… – она смотрела на знакомый профиль. Он был в американских джинсах, в белой рубашке, в мокасинах, на босу ногу:

– Но, если вы настаиваете… – Федор привлек к себе девушку. Фотографы, наперебой, снимали, глаза актрисы блестели. Дождавшись, пока журналисты утихнут, Федор, весело, сказал:

– У вас, господа, будет полчаса в Монте-Карло, куда мы едем вечером. Моя невеста поговорит о планах на следующий год… – оставив шляпу в покое, Анна резко встала:

– Я передумала, – сказала она официанту, – принесите чай мне в номер, – Анна быстро пошла к лифтам. Она слышала звуки гитары, его голос: «Маленьким не быть большими, вольным связанными…». Оказавшись за дверью люкса, Анна сползла по стене вниз, на ковер:

– Он совсем не изменился. Нельзя ничего говорить Петру, иначе отменят операцию… – само по себе знакомство с белоэмигрантом не было подозрительным. Любой резидент, за рубежом, обрастал подобными связями. Но Анна не хотела рисковать тем, что операцию с Раскольниковым, отложат:

– Я не собираюсь, – зло сказала Анна, – болтаться в Европе дольше необходимого времени. У меня Марта и Вальтер на руках, мне нельзя тянуть… – официант принес чай. Отпустив юношу, она выглянула на террасу спальни. Балкон выходил в гостиничный двор, снизу Анну было никак не увидеть. Она следила за рыжей головой:

– Совсем не изменился, совсем. Не надо ему ничего знать, и Марте тоже. Пусть будет счастлив, – пожелала Анна. Женщина захлопнула дверь.

Терраса ресторана, на седьмом этаже отеля «Карлтон», выходила на залив. Мадам Рихтер сегодня обедала не с месье Ленуаром, как обычно. Женщина ела в обществе хорошо одетого, светловолосого мужчины, лет пятидесяти. Закинув ногу на ногу, она покачивала летней, легкой туфлей. Сумочка лежала на стуле, за спиной мадам Рихтер. Женщина выбрала шелковое, дневное платье, цвета голубиного крыла. Ее спутник заказал «Вдову Клико». Летом устриц не подавали. Они ели слегка обжаренные гребешки, салат и свежую рыбу, на гриле.

Отложив серебряную вилку, Анна подняла глаза:

– Мне очень жаль, Федор, очень… – протянув длинные, прохладные пальцы, Анна коснулась его руки. Недавно, в парижском госпитале, от воспаления легких, умер двухлетний сын Раскольникова:

– И дочка только что родилась, – он, грустно, улыбался, – видишь, как все получилось, Анна. Когда мы, вчетвером, сидели в Энзели, с тобой, Ларисой, Янсоном, мог ли кто-то предполагать, что мы закончим здесь… – Раскольников обвел глазами элегантный, расписанный фресками зал. За стойкой бара пил кофе молодой человек, с каштановыми волосами, в летнем пиджаке. Анна сказала себе:

– Я точно знаю, что мы к смерти его сына отношения не имеем. Зачем Эйтингону убивать ребенка? Федор через месяц, или полтора умрет. На вскрытии обнаружат инфекцию, в легких, или желудке… – Петр Воронов объяснил Анне, как действует яд, спрятанный в подкладку итальянской сумочки.

Она ничем не рисковала.

Месье Корнель и мадемуазель Аржан вчера отплыли из гавани, на личной, моторной яхте, архитектора. Изучив колонку светской хроники в Le Petit Niçois, Анна узнала, что месье Корнель и мадемуазель Аржан три года живут вместе. В журнале перепечатали фото роскошных апартаментов счастливой пары, в дорогом районе Парижа. Мадемуазель Аржан, в туалете от Скиапарелли, раскинулась на огромном диване, сверкая бриллиантами. Месье Корнель, в смокинге, обнимал ее за плечи. Баловни света, как выразился журналист, проводили бархатный сезон в счастливом уединении корсиканских пляжей. В статье намекали, что пару, в скором будущем, ждет свадьба. Мадемуазель Аржан едва исполнился двадцать один год.

Опустив журнал, Анна посмотрела на морщинки, вокруг серых глаз:

– Седины пока нет. Я помню, у папы она до сорока появилась. Если бы Федор, знал, кто мой отец, он бы меня своей рукой застрелил, я уверена. Оставь… – подытожила Анна:

– Незачем все бередить. Мы с Вальтером уедем в Панаму. Марта закончит, школу, выучится на инженера, начнет летать, как она хочет. Может быть… – Анна, невольно, вздохнула, – может быть, у нас появится ребенок. Это Янсона была вина, не моя… – женщина вспомнила покойного мужа: «Он бы обрадовался, узнав, что я счастлива».

Выбросив журнал, она не стала ничего рассказывать месье Ленуару. Напарник вернулся из отлучки с изменившимися, взволнованными глазами:

– Он еще молод, – усмехнулась, про себя, женщина, – не научился управлять подобными вещами. Впрочем, это не мое дело. Мне надо завершить операцию, вернуться в Цюрих, подать документы на получение американского гражданства… – с Биньямином они договорились увидеться в Лионе, в октябре. От Женевы до Лиона был час на поезде. Анна могла отлучиться во Францию на несколько дней, не вызывая подозрения у Москвы.

– Очень жаль… – она смотрела в голубые глаза Раскольникова. Анна вспоминала влажную жару в порту Энзели, запах гари от пылающих, белогвардейских кораблей, темную, почти горячую морскую воду:

– Мы купались, с краснофлотцами… – Анна отняла руку:

– Федор, я написала тебе, как посланец партии, как ее солдат. По поручению товарища Сталина… – она дрогнула длинными ресницами:

– Федор, мы все совершаем ошибки. Если ты разоружишься перед партией, если признаешь вину, ты сможешь вернуться домой… – он долго, тщательно, разминал сигарету. Он верил Горской, не мог не поверить, зная ее два десятка лет.

В Париже Раскольникова ждало законченное, открытое письмо Сталину. Он собирался опубликоваться в эмигрантских газетах:

– Сталин, вы объявили меня «вне закона». Этим актом вы уравняли меня в правах, точнее, в бесправии, со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона. Со своей стороны отвечаю полной взаимностью: возвращаю вам входной билет в построенное вами «царство социализма» и порываю с вашим режимом… – Раскольников, внезапно, разозлился:

– Обратной дороги нет. Анна умная женщина, неужели она не понимает? Ее отец был фанатиком, убийцей, сумасшедшим, таким же, как Сталин, однако она здравомыслящий человек. Она не может не видеть, что СССР загнал себя в тупик… – Раскольников, в письме, настаивал на немедленном заключении военного и дипломатического союза с Британией и Францией.

То же самое он сказал Анне, добавив:

– Передай, в Москву, что ваша сделка с Гитлером, равносильна мюнхенскому предательству, только Сталин еще и территории получил. Анна, – он помолчал, – Анна, пойми, тебя тоже не пощадят. Я обещаю, – Раскольников понизил голос, – он избавится от тебя, как и от всех остальных соратников… – тарелки унесли. Анна попросила два кофе, отказавшись от десерта.

Воронов, за стойкой, слышал вежливый, довольно громкий голос женщины. Кукушка должна была взять сладкое, если бы Раскольников, по каким-то причинам, пришел на встречу в недоверчивом настроении. На такой случай в кармане льняного пиджака Воронова имелся шприц, с раствором яда кураре, убивающим человека на месте. Отправляя Петра на задание, Эйтингон поморщился:

– Постарайтесь избежать эксцессов. Незачем привлекать к смерти мерзавца внимание… – по возвращении из Ниццы, Петр заставлял себя спокойно носить пляжную сумку Кукушки и болтать с ней о кино.

Ему ничего не удалось узнать о Вороне. Петр не хотел вызывать беспокойства фон Рабе излишним любопытством. Он пил кофе, не поворачиваясь к Раскольникову и Кукушке, покуривая крепкую, французскую сигарету. После встречи с фон Рабе, Воронов понял, почему Тонечка его выгнала, в Барселоне:

– Она нервничала, в ее положении такое понятно. Пятый месяц шел… Господи, бедная моя девочка. Она, наверное, думала, что я ее бросил, забыл о ней… – сыну Петра летом исполнился год. Фон Рабе не знал, как зовут ребенка, но упомянул, что леди Холланд, судя по всему, решила оставить журналистику.

Немец вздернул бровь:

– Одного бестселлера, как говорят американцы, ей хватило. Она до конца дней обеспечена. Впрочем, она из богатой семьи. Вы читали «Землю крови»? – вежливо поинтересовался фон Рабе.

На Лубянке, во внутренней библиотеке, для сотрудников, имелся экземпляр троцкистской книжонки, как называл Эйтингон опус мистера Френча. После разговора с фон Рабе Воронов понял, что «Землю крови» написала Тонечка.

– Мне все равно, – твердо сказал себе Петр, – все равно. Я привезу Тонечку и мальчика в Москву. У нас сын, мог ли я подумать… Книга Тонечки была ошибкой юности, как и ее троцкизм. Она полюбит товарища Сталина. У меня сын… – Петру, хотелось, кричать от радости.

Он хотел организовать себе командировку в Лондон, к тамошним резидентам. Воронов, правда, оставил Тонечке безопасный адрес Кукушки, в Цюрихе, но не был уверен, что девушка им воспользуется:

– Тонечка на меня обижена, и есть за что… – вздохнул мужчина, – я даже своего ребенка не видел. Она мне не сказала, но я должен был догадаться, по ее лицу… – принесли кофе, Раскольников пошел в туалет.

Воронов поднялся. Ему надо было проследить за предателем, и удостовериться, что Раскольников ничего не заподозрил. Кукушка открыла сумочку, официант щелкнул зажигалкой. Красивая, холеная рука женщины сделала одно, быстрое движение.

Идя по залу, Петр чуть не столкнулся с человеком средних лет, еврейской внешности, полуседым, в пенсне и довольном потрепанном пиджаке:

– Простите, – извинился Петр. Воронов проследил за ним взглядом. Незнакомец смотрел на Кукушку, его лицо, на мгновение, дрогнуло. Кукушка спокойно курила, убрав флакон в сумочку.

– Интересно, – сказал себе Петр. Улыбнувшись мывшему руки Раскольникову, он прошел к писсуару. Воронов отлично запомнил полуседого мужчину. Петр был уверен, что где-то его видел, скорее всего, в досье на иностранных коммунистов.

– Поищу его, по возвращению в Москву, – решил он, застегивая брюки: «Кукушка вне подозрения, конечно. Просто для спокойствия, как говорит Наум Исаакович».

Выйдя в зал, Петр увидел, что полуседой исчез. Раскольников, осушив чашку, вытер губы салфеткой. Присев за стойку, Воронов заказал себе еще кофе.

Часть тринадцатая Лондон, сентябрь 1939

Хэмпстед 1 сентября

Большой, ухоженный черный кот, выбравшись из корзинки, деловито прошелся по пустой, гостиной. Он, как следует, потерся об углы. Кот запрыгнул на подоконник, рассматривая заросший сорняками, маленький сад, обнесенный шатким забором. Клара подтолкнула детей:

– Теперь можно. Томас погулял по дому, заходите… – подхватив корзинку, она обернулась к мужу:

– Надо дверку прорезать, для Томаса. Я видела, в деревне… – все лето Клара и дети прожили в маленьком поселке под Ньюкаслом. Встретив семью в порту, леди Кроу, решительно сказала:

– Я вас на север отправлю, к морю. Мистеру Майеру на заводах работа найдется, а вы, миссис Клара, отдыхайте… – присев, она обняла детей: «Увидите своих товарищей».

Майеры добрались до Лондона в середине марта. Дорога была кружной, долгой. Они не стали рисковать, везя детей через Германию, а поехали южным путем, минуя Венгрию, Болгарию и Грецию. В Салониках они расстались с матерью Клары. Авраам Судаков устроил еще один транспорт, для еврейской молодежи из Праги и Будапешта. Миссия была нелегальной, разрешения на въезд в Палестину больше не выдавали. Госпожа Эпштейнова сопровождала детей.

Клара вспомнила веселый голос матери:

– Посмотрим, что за кибуцы. Мне дело везде найдется. Людей кормить, за малышами ухаживать… – они прощались, на пирсе в Салониках. Мать шепнула:

– Ты мне еще внуков рожай. Приедете в Израиль, я на них посмотрю… – девочки и Пауль шлепали в теплой, мелкой воде на пляже. Они жили в дешевой гостинице, у порта. Дети спокойно сопели, на узких кроватях. Клара, по ночам, прижималась к мужу, еще не веря, что Людвиг жив.

Рав Горовиц привел герра Майера домой, дети бросились к нему. Клара всхлипывала, обнимая мужа. Она посмотрела, поверх плеча Людвига в темные, грустные глаза Аарона. Девочки и Пауль утащили мужа, показывать ему игрушки и книги. Клара, сжала пальцы:

– Рав Горовиц, Аарон… – она помолчала, – я не знаю, как… – рав Горовиц улыбался:

– Просто мой долг, госпожа Майерова… – он повертел шляпу, – я напишу кузену, месье Корнелю, в Париж. Может быть, вы о нем слышали. Он известный архитектор… – Клара, конечно, слышала, но еще не понимала, о чем идет речь. Она отослала портфолио в Париж. В феврале ей позвонили из британского консульства, приглашая получить визу. Она пошла в синагогу, к раву Горовицу, но Аарон развел руками:

– Я говорил, госпожа Майерова, просто мой долг. Собирайтесь, – деловито велел он, – у вас на руках большое хозяйство… – они продали обе квартиры за бесценок. Еврейская недвижимость почти ничего не стоила, из Праги уезжали тысячи людей. Город был завален антиквариатом и драгоценностями. Клара взяла книги. Больше ничего, кроме троих детей и корзинки с котом, у них с мужем не имелось.

Клара беспокоилась за мать. Корабль из Салоник плыл в Ливан, где его встречали добровольцы из Палестины. Ночью детей перевозили на берег. Беженцев горными тропами вели на юг. В начале лета леди Кроу, в Ньюкасле, передала Кларе записку:

– От Авраама весточка пришла, а это от вашей матери… – женщина, ласково, улыбалась. Мать обосновалась в кибуце Кирьят Анавим, заведуя кухней и присматривая за сиротами:

– Детей полна страна… – читала Клара четкий почерк, – работы много, и, кажется, она никогда не закончится. Ходят слухи, что Гитлер не ограничится Австрией и Чехией… – Клара знала, что рав Горовиц, чуть ли ни в день вторжения немецких войск, успел добраться до Польши, обосновавшись в Варшаве.

– Господи… – попросила она, – пожалуйста, хоть бы не случилось войны… – Клара вдохнула запах свежей краски. Дом был маленьким, с гостиной и тремя спальнями. Они наскребли денег на депозит, взяв в долг у леди Кроу. Пока у них имелось разрешение на проживание, а потом они должны были получить гражданство. Из Ньюкасла, Клара отправила письма в лондонские школы. Ее взяли преподавателем искусства в колледж для девочек, в Хэмпстеде. Домик они нашли неподалеку. Людвиг улыбнулся:

– Детям здесь хорошо, парк рядом… – муж, в Ньюкасле, работал в инженерном бюро, на заводе. В Лондоне Людвиг устроился на верфи, чертежником. Отсюда в Ист-Энд ходило метро, со склона холма виднелся купол собора Святого Павла. Клара присела на подоконник, погладив Томаса. Кот заурчал, забравшись ей на колени, бодая головой живот:

– Чувствует… – подумала женщина, – ничего, справимся. Дети у нас помощники, до школы близко. Все будет хорошо… – Клара пока не говорила мужу о ребенке, однако они, твердо, решили назвать мальчика, если бы родился мальчик, Аароном. В полуоткрытое окно она услышала голос Людвига:

– Мы с тобой построим сарай, Пауль, сделаем столярную мастерскую. Будем тебя с мамой учить, руками работать. Девочки за грядками поухаживают… – Адель и Сабина вытянулись, Пауль вырос. Мальчик начал медленно, запинаясь, читать и писать. Он делал больше ошибок, чем сестры, но занимался с удовольствием. В деревне они жили у фермеров. Клара брала заказы, обшивая соседок, ребятишки возились с курами и овцами.

Томас мурлыкал, Клара слышала смех детей:

– Сегодня последний поезд с малышами уходит, из Берлина. Леди Кроу говорила, что они вывезли десять тысяч человек… – в Ньюкасле Клара увидела выросших беженцев, из Судет. Они болтали по-английски и бегали в местные школы.

Ей рассказали, что заводские рабочие, с женами, стояли в очереди, чтобы разобрать детей по домам. Клара смотрела на темные косы девочек, на светлую голову Пауля.

Теперь они все стали Майерами. Дочки знали, что они не родные сестры, что Пауль, приемный ребенок, но, все равно, считали друг друга одной семьей. Аккуратно сняв кота с колен, Клара заглянула на крохотную кухню. Газ работал, она достала из холщовой сумки оловянный чайник, с кружками:

– Чаю выпьем, пусть без сахара. Людвиг вещи разберет, с детьми… – они привезли два старых чемодана, с игрушками, и одеждой, и ящики с книгами, – а я в лавку схожу. Надо купить хлеба, яиц, заказ молочнику оставить… – Клара достала из кармана жакета блокнот. У входной двери затрещал звонок. С Юстонского вокзала они приехали сюда на такси. Клара, недоуменно, пожала плечами:

– Кто бы это мог быть? Пятница, погода хорошая, все за городом… – открыв дверь, она ахнула: «Леди Кроу!»

Женщина припарковала лимузин у обочины пустынно. Майеры ехали из Ньюкасла ночным поездом, еще не пробило восьми утра.

Чемберлен распустил парламент на каникулы. Юджиния оказалась свободной, до начала октября. Она перевезла герцога из Банбери в Лондон. Джон чувствовал слабость. Летом он почти не вставал из большого кресла, в библиотеке, в замке. Тони приводила Уильяма. Внук, весной, пошел и начал лепетать. Джон устраивал мальчика на коленях, целуя белокурый затылок:

– Ты мой хороший мальчик… – Уильям обнимал его:

– Деда, деда… – Юджиния смотрела на счастливое лицо Джона:

– Хотя бы немного, пожалуйста… – две недели назад герцог потребовал от нее вернуться в Лондон:

– Я что-то чувствую… – он кашлял, прижав ладонь к груди, – здесь. Пожалуйста, Юджиния, мне надо быть в столице… – наклонившись, женщина прижалась губами к его холодному лбу. Она кивнула: «Конечно».

Она привезла на Ганновер-сквер герцога, Тони, и Уильяма. Позвонив в Блетчли-парк, Юджиния вызвала в Лондон Маленького Джона. Лаура обосновалась в шифровальном центре, отвечая за обработку европейских данных:

– Она хотя бы домой раз в неделю приезжает, Джованни не так одиноко… – Юджиния давно занесла в календарь дату возвращения Майеров из Ньюкасла. Она держала картонную коробку из «Фортнум и Мэйсон»:

– Решила напроситься на завтрак… – леди Кроу полюбовалась румянцем на щеках женщины, отросшими, темными косами:

– Расцвела она. И дети, наверняка, поздоровели. Надо, чтобы Питер женился, – вздохнула леди Кроу, – двадцать четыре года мальчику. Я с внуками хочу повозиться… – сына сегодня, в полдень, выпускали из тюрьмы Пентонвиль. Мистер Кроу отсидел ровно полгода, с марта по август.

– Для безопасности, тетя Юджиния, – весело сказал Маленький Джон, – срок снимет подозрения немцев. Геббельс назвал Питера мучеником, пострадавшим за идеи национал-социализма… – Юджиния приезжала на свидания к сыну раз в неделю. Чаще устраивать встречи было бы подозрительно.

– Разумеется, леди Кроу… – Клара забрала коробку, – я собиралась чай делать. Проходите, пожалуйста… – Юджиния потянулась вынуть ключ из замка зажигания. Радио оборвало веселую мелодию, раздалось тиканье часов, и низкий, знакомый голос диктора:

– Восемь утра, первого сентября. Прослушайте последние известия. Сегодня, на рассвете, немецкие войска перешли границу Польши… – он еще что-то говорил. Юджиния, шагнув к женщине, раскрыла объятья. Клара плакала, вдыхая запах сандала, леди Кроу качала ее:

– Ничего, ничего. Это ненадолго, обещаю. Мы поможем Польше. Гитлер не осмелится напасть на Францию, на Британию. Ненадолго, – повторила Юджиния. Над Хэмпстедским холмом, в ярком, летнем небе, тревожно перекликались, хлопали крыльями чайки.

Тюрьма Пентонвиль

Загремели ключи, тяжелая, железная дверь, медленно открывалась. Камера была маленькой, тринадцать футов в длину, и семь, в ширину, с узкой койкой, приставленной к стене, привинченным к полу столом и табуретом. В углу, за ширмой, помещался уголок личного характера, как весело думал заключенный Его Величества, мистер Питер Кроу.

По пути с аэродрома Хендон, в Ислингтон, в крыло предварительного заключения, Маленький Джон рассказал Питеру об истории тюрьмы. Здание строили в прошлом веке, как образец для других мест заключения. Камеры, сначала, даже оборудовали отдельными туалетами, но вскоре избавились от удобств. Заключенные забивали унитазы тряпками и бумагой, устраивая протечки, и переговаривались по трубам. Теперь в каждой камере имелось ведро. Умывались обитатели Пентонвиля утром и вечером, душ разрешали раз в неделю.

– Сядешь в бывшую камеру мистера Уайльда, – довольно заметил Джон, щелкнув золотым портсигаром:

– После суда, разумеется. Все организовано, я позаботился. Кури… – он размял сигарету, – ты канаты будешь вить, или ткать. За те деньги, что ты заработаешь, подобного табака не купить… – кузен выглядел отлично, о чем Питер и сказал. Светло-голубые глаза блестели, крепкая шея, с медвежьим клыком, немного загорела, неожиданно для марта. Маленький Джон повел рукой:

– На море был, на континенте… – начало марта в Голландии выдалось теплым. Звезда оставила детей на попечении няни. Они провели несколько дней в Схевенингене, в пансионе. Джон, закрывая глаза, слышал шум Северного моря. Он шептал:

– Я люблю тебя, люблю. Пожалуйста, пожалуйста, давай поженимся… – она, в очередной раз, отказала. Джон давно понял, какой она может быть упрямой. Красивые губы сжимались в тонкую линию, она отворачивалась. Четкий профиль всегда напоминал Джону бюст вице-президента Вулфа. Граф Хантингтон не ездил в Америку, но видел портрет родственника, на фото ротонды Капитолия. Эстер не хотела обсуждать подобное. Она говорила, что дети должны расти с отцом, что она не может рисковать потерей близнецов, пытаясь вывезти их из Голландии:

– Узнав о таком, – Эстер затянулась сигаретой, – он, немедленно, побежит в суд, Джон. Тогда мне вообще запретят приближаться к мальчикам. Они будут жить с той семьей… – вскинув голубые глаза, она жестко добавила:

– Ты не отец, ты слишком молод. Тебе такого, пока что, не понять. Я не могу, своими руками, лишать моих будущих детей, права быть евреями… – когда Джон, в очередной раз, настаивал на браке, Эстер, на кухне безопасной квартиры, швырнула на пол тарелку:

– Сколько раз тебе повторять! Я не хочу производить на свет мамзеров, будь они хоть трижды герцогами!

Джон рванул на себя дверь, на него посыпалась штукатурка. Погуляв по Амстердаму, он вернулся, с бутылкой шампанского и букетом роз:

– Может быть, она передумает… – граф Хантингтон слушал доклад Питера о Берлине, – папа обрадовался бы, я знаю. И близнецов он бы принял. Папа улыбается, когда с Уильямом возится… – Джон и Тони понимали, что отцу осталось недолго.

В замке дежурил врач герцога, с Харли-стрит. Отец, обычно, отказывался от морфия, но в последний месяц, иногда, поводил рукой: «Пусть…». Джон помогал Тони и доктору, когда приезжал домой, из Блетчли-парка. Отец вряд ли сейчас весил больше ста фунтов. Он очень мало ел. Врач объяснил Маленькому Джону, что герцог, скорее всего, умрет спокойно:

– Боль не уйдет… – вздохнул доктор, – однако его светлость привык. Я, конечно, сделаю все, чтобы он не страдал… – отец настаивал на докладах Маленького Джона, и читал всю правительственную переписку. Тони делала для него анализ газет.

– Все на меня работают… – бледные, высохшие губы улыбнулись, – и сэр Уинстон тоже. Я ему кое-какие рекомендации дал, в его последний визит… – август был жарким, но отец, с недавних пор, всегда мерз. Он сидел в большом кресле, у разожженного камина, завернувшись в старое, вытертое, кашемировое одеяло. Отец закашлялся, Джон подсунул платок:

– Как Лаура? – глаза отца стали, неожиданно, острыми: «Обжилась в усадьбе?»

Джон почти не видел кузину.

Аналитический отдел размещался в бывшей школе для мальчиков, Элмерс, по соседству с Блетчли-парком. Здание купили, когда стало понятно, что усадьба не вмещает радистов, шифровальный отдел, и школу для обучения новых сотрудников. В Элмере жили девушки. Для удобства, их отделили от мужчин. Джон встречался с Лаурой только на совещаниях. Он даже не заговаривал о давнем свидании, в Национальной Галерее. Джон заметил седые волосы на виске кузины:

– Ей всего двадцать шесть. Эстер на год ее старше, а выглядит на пять лет моложе… – у Лауры часто были потухшие, усталые глаза. В Блетчли-парке, кузина научилась водить машину, и почти каждый день, ходила в тир. Джон не спрашивал, зачем она это делает. Он смотрел на упрямый подбородок, на морщину между темных бровей:

– Она отменный аналитик, но долго она здесь не просидит. Просто не сможет… – по дороге в Пентонвиль Джон объяснил Питеру, что суд будет быстрым. Мистера Кроу ждало полгода заключения за ношение запрещенной формы британского союза фашистов и организацию незаконных митингов:

– Мосли тоже сядет в тюрьму, – усмехнулся граф Хантингтон, – мы не собираемся оставлять на свободе руководство твоей бывшей… – он стряхнул пепел, – колыбели, так сказать… – перед отлетом в Лондон Питер с Генрихом пошли в рабочую пивную, в бедном районе Веддинг. Здесь их никто не мог узнать. Весна в Берлине стояла сырая, по стеклу сползали капли дождя. Они заказали пиво и шнапс. Генрих, вздохнул:

– Я уверен, что мы еще увидимся. Работает координатор, передатчик законсервирован, с Фридрихштрассе поступают деньги. Я в полной безопасности… – Питер разлил остатки водки:

– Увидимся, – кивнул он, – но ты помни, как говорится, не лезь на рожон. Ты мой друг, Генрих, и так будет всегда… – они пошли пешком до Хакских дворов, в пустую, готовую к отъезду, квартиру Питера, купив по дороге еще шнапса. Генрих признался, что подозревает отца в близости к военным, недовольным политикой Гитлера:

– Но это все разговоры… – заметил мужчина, – а куда Макс ездит, каждый месяц, я пока не знаю. Но узнаю, и сообщу… – идя вслед за охранником по каменному коридору, Питер вспоминал серое, предутреннее небо, за окном берлинской квартиры:

– Аарон в Варшаве, мне мама говорила… – они стояли у последней двери, – надеюсь, он успеет покинуть город. Гитлер введет войска в Польшу, начнется война… – Питер думал о будущей войне в канатной мастерской, где они работали с шести утра, до семи вечера, с перерывом на обед.

Он думал о войне за завтраком, хлебом и какао, за обедом из супа с картошкой, и за жидкой овсянкой, подававшейся на ужин.

Питер, невольно, провел рукой по коротко остриженной голове:

– Я здесь похудел. Книги я сдал, в библиотеку, три фунта от его величества, получил…

За шесть месяцев твидовый костюм, в котором Питер прилетел из Берлина, стал довольно свободным:

– Газет не разрешали, радио нет. Если бы ни мама, я бы вообще никаких новостей не узнал… – Питера ввели в голую, с деревянными лавками, тюремную приемную. Полгода он виделся с матерью в особой кабинке. Леди Кроу отделяла от сына решетка, они не могли взяться за руки.

Мать стояла в шляпе, в летнем, светлого льна пиджаке, и юбке ниже колена. Питер посмотрел на бледное лицо, на лазоревые, немного припухшие глаза.

Отбросив сумочку, она раскрыла руки:

– Сыночек… – Юджиния не знала, как начать, но Питер, обнимая ее, шепнул: «Война?»

Закивав, мать, как в детстве, погладила Питера по голове:

– На рассвете они ввели войска в Польшу. Господи… – Юджиния взяла его натруженную ладонь, – Господи, что теперь делать… – Питер поднес к губам ее руку:

– Воевать, мамочка. Всем, каждому на своем месте… – он, нарочито весело, спросил:

– Пустишь меня за руль? Я полгода не водил, соскучился… – Питер видел, как дрожат изящные пальцы матери:

– Каждому на своем месте… – Питер пропустил мать вперед, в распахнутую охранником дверь:

– И да поможет нам Бог, – зажмурившись от яркого солнца, вдохнув теплый ветер, он пошел к лимузину.

Блетчли-парк

Лаура припарковала машину рядом с маленьким, кирпичным зданием станции Блетчли. Утро выдалось теплое, летнее. Выезжая с базы, она не стала надевать шляпу. Посмотрев на стрелки станционных часов, девушка зашла в пристройку, где помещалось кафе. Радио играло какую-то веселую песенку. На прилавке, среди накрахмаленных салфеток лежали куски яблочного пирога, лимонные кексы, сконы и булочки с изюмом.

На базе у Лауры в комнате стоял электрический чайник, с запасом кофе, который девушка пополняла, во время поездок в Лондон. Шифровальный и аналитический отделы работали круглосуточно, в три смены, с одним выходным в неделю. Джованни, много раз, говорил дочери, что может сам приехать в Блетчли. В деревенских пабах сдавались комнаты внаем. Лаура качала головой:

– Во-первых, тебе тяжело ездить по железной дороге, папа.

Она садилась на ручку кресла, целуя седоватый висок:

– Во-вторых, я хочу поесть в хорошем ресторане, с тобой. Пообедать не сосисками, с бобами… – повара в Блетчли раньше служили в армейских частях. Меню в столовой было ограниченным, если не сказать больше:

– Пройтись по магазинам, театр навестить, кино… – Лаура обнимала отца:

– В общем, вспомнить столичную жизнь… – в Блетчли-парке деньги тратить было не на что. Они получали армейское содержание. Девушки считались служащими в Королевском Женском Военном Флоте. Его распустили, после войны, но сейчас, спешно, начали восстанавливать. Больше женщин в армии было некуда оформить, официально. Мундиры они, разумеется, не носили, но у Лауры появилось звание лейтенанта. Она продолжала работать в Секретной Разведывательной Службе. Адмирал Синклер болел. Ходили слухи, что он вряд ли переживет Рождество.

– Как дядя Джон… – девушка заказала чаю с булочкой. Оставалось двадцать минут до прихода поезда из Лондона. Кафе было пустым, женщина в холщовом фартуке, обслужившая Лауру, мыла посуду за перегородкой. Легкий ветер вздувал занавеску, шевелил страницами фермерского журнала на столе. Пахло выпечкой, играла музыка.

Синклер ушел в отставку. Теперь Лаура подчинялась непосредственно новому руководителю, Стюарту Мензесу. Она работала и с начальником школы шифрования, мистером Деннистоном. Лаура преподавала новым сотрудникам языки.

Она помешивала крепкий чай:

– Деннистон ездил на совещание, в конце июля, в Варшаве, с поляками и французами. Поляки передали расшифровки кодов, используемых немцами… – в шифровальном отделе работали математики, выпускники университетов. По материалам, поступавшим к ней, Лаура понимала, что, кроме немецких, итальянских и японских кодов, в Блетчли-парке, читают и корреспонденцию русских. Неделю назад, в Москве, подписали договор о ненападении между Германией и Советским Союзом. Соглашение означало, что Сталин, дождавшись вестей о близкой победе Гитлера в Польше, введет в страну войска, и получит восточные территории.

– Три недели… – Лаура, медленно, жевала булочку, – военные аналитики дают Польше три недели… – вчера, после известий о захвате поляками приграничной, немецкой, радиостанции, Мензес велел персоналу не расходиться. Совещание закончилось сегодня, ближе к восьми утра. В кабинет принесли расшифрованные радиограммы из берлинского и варшавского посольств. Войска рейха атаковали Польшу. В инцидент с радиостанцией никто не поверил. Кроме того, агенты, из Берлина сообщили о плане Гиммлера месяц назад:

– Переодетые силезские немцы, – сочно заметил Мензес, – атаковали немецкую радиостанцию. История шита белыми нитками. Гитлеру нужно хоть какое-то оправдание своим действиям… – они надеялись, что Британия и Франция поддержат Польшу, но понимали, что о прямом вмешательстве, речь не зайдет:

– Пока нужно оправдание… – повторяла девушка, – но это пока… – оказавшись в Блетчли-парке, Лаура научилась стрелять и водить машину. Она и сама не знала, зачем это делает. Ей хотелось забыть о случившемся в Японии. В донесениях из Токио, она, все равно, искала имя Наримуне. Графа назначили послом по особым поручениям в Швецию. Ходили слухи о его помолвке со старшей дочерью императора. Нарочито аккуратно, убрав радиограмму, Лаура заставила себя не думать о его темных глазах. Сын снился ей, почти каждую ночь. Мальчик лежал в ее руках, в маленькой, вязаной, белой шапочке, он сопел, прижимаясь к груди. Лаура просыпалась, глотая слезы:

– Пусть он будет счастлив. Наримуне скажет ему, что я умерла. Его другая женщина воспитает, дочь императора. Пусть будет счастлив… – она никому не сказала о ребенке, даже отцу, но призналась, что работает в секретной службе, Джованни вздохнул:

– Я в армии был, дорогая моя, в разведке, с дядей Джоном. Я понимаю, что это такое… – он поцеловал дочь куда-то в затылок:

– Ты не рискуй, милая. И побудь дома, я по тебе скучаю… – в Блетчли-парке было примерно столько же риска, сколько в монастыре:

– И жизнь у нас такая же… – Лаура, допив чай, закурила папиросу, – два года, как ничего не случалось. С тех пор, как меня Наримуне в санаторий отвез. Маленькому полтора года исполнилось. Он ходит, говорит… – в день рождения сына Лаура, в Бромтонской оратории, поставила свечу перед статуей Мадонны:

– Позаботься о мальчике, пожалуйста… – приехав из Токио, на исповеди, она сказала священнику, что оставила ребенка отцу. Ее похвалили за то, что она не совершила, как выразился святой отец, страшный, к несчастью, распространенный грех. Выйдя из кабинки для исповедей, Лаура расплакалась:

– Мужчина не поймет, никогда. Мне и поговорить не с кем… – она избегала ездить в Банбери. В замке на Рождество, увидев Уильяма, в руках у Тони, услышав младенческий плач, Лаура едва устояла на ногах. Смотря на белокурую голову мальчика, она вспоминала своего ребенка. Отговорившись работой, Лаура уехала в Лондон на следующий день после праздника.

– И Констанца погибла… – она потушила сигарету:

– Бедный Стивен, он из Шотландии и не приезжает. Он летать пойдет, если война начнется. Когда начнется… – поправила себя Лаура. На совещаниях она старалась не смотреть в сторону кузена Джона. Она видела счастливое лицо графа Хантингтона, после отлучек:

– Наверное, ухаживает за кем-то… – поняла девушка, – ему двадцать четыре исполнилось. Тони двадцать один, у нее ребенок. А я… – Лаура, решительно, поднялась: «Думай о работе». Отец давно обещал приехать первого сентября и провести с ней субботу, выходной Лауры.

– Сейчас долго не будет выходных… – оправив твидовый жакет, она пошла в дамскую умывальную комнату, на перроне. В зеркале отражалась усталая женщина, лет тридцати. Лаура заметила морщинки под темными глазами.

Утром, из Блетчли-парка, она позвонила отцу. Девушка хотела отменить визит, сейчас речи о выходных и не шло. Мензес отпустил ее, с машиной, на два часа. Надо было сидеть над польскими материалами, поступавшими каждые десять минут. Лаура не застала Джованни ни дома, на Брук-стрит, ни в музее:

– Питера сегодня выпускают, – вспомнила девушка, – какой он смелый… – герцог все рассказал молодежи в замке, на Рождество:

– Но в тюрьму тетя Юджиния поедет. Папа говорил, она привезла дядю Джона в город, на Ганновер-сквер. И Маленький Джон в Лондон отправился. Может быть, папа решит меня не навещать. Он слышал о войне, все слышали. Хотя здесь спокойно… – Лаура оглядела матерей с детьми, юношей с велосипедами, пожилых женщин, в шляпках, ждущих местного поезда.

Локомотив засвистел, ветер растрепал небрежно уложенные волосы Лауры:

– Неудобно, папе тяжело ездить… – заспешив к вагону, она услышала знакомый голос:

– Возьми ящик, я сегодня с утра в Сохо побывал… – проводник вынес на перрон деревянный ящик с эмблемами итальянской гастрономической лавки. Джованни, с костылем, ловко спустился на перрон. Он поцеловал дочь:

– Бресаола, сыры, оливки, ветчина, салями, панеттоне, марсала. Канноли сегодня надо съесть, они долго не лежат. Кофе, сигареты… – вдохнув запах ландыша, он пожал дочери руку:

– Я все знаю, милая. В восемь утра по радио сообщили. Я завтрак готовил… – ящик унесли к машине Лауры. Отец щелкнул зажигалкой:

– Два часа до обратного поезда. Сможешь со мной пообедать? – он указал в сторону «Льва и Дракона», на станционной площади.

– У них пирог с почками, – Лаура хихикнула, – а не флорентийская говядина, папа… – она остановилась: «Ты приехал просто, чтобы увидеть меня?»

– Разумеется, – удивился Джованни, подтолкнув ее к выходу:

– Пошли, я проголодался и съем даже пирог. Я хотел удостовериться, что у тебя все в порядке, милая. Не по телефону… – добавил он, выходя со станции.

Носильщики грузили ящик в багажник машины дочери. На остановке деревенского автобуса, скопилась небольшая очередь. На щите висело объявление: «Благотворительный базар и ярмарка, в субботу, 2 сентября».

Вспомнив грязь окопов, под Ипром, грохот артиллерии, вой снарядов, Джованни заставил себя не ежиться. Взяв дочь под руку, он оборвал себя:

– О подобном и вовсе говорить не след. Ничего не решено… – они прошли в сад, на заднем дворе паба. Джованни опустился на скамью:

– Тебе спиртного нельзя, – он подмигнул дочери, – ты на службе. Выпьешь лимонада с лопухами… – девушка улыбалась:

– Слава Богу, развеселил ее. Я испугался, когда в окне вагона ее заметил. Впрочем, она и не ложилась сегодня, наверное. Бедный ребенок… – Джованни стащил у дочери сигарету:

– У меня выходной, и я могу себе позволить эль.

Жаворонок, летавший над зеленой травой сада, что-то щебетал. Дочь, смеясь, рассказывала о жизни в Блетчли-парке, а Джованни думал:

– Не сейчас. Когда все будет оформлено, все готово… – отпив темного эля, он блаженно закрыл глаза.

База королевских ВВС Бриз-Нортон

Одинокий истребитель Supermarine Spitfire разрезал высокое, голубое, без единого облачка небо, над ровными рядами новых самолетов Hawker Hurricane, выстроившихся на аэродроме. Дежурный по части, приставив к глазам ладонь, присвистнул: «Вот это да!». На борту истребителя красовались шестнадцать черных, четких силуэтов птиц и одна пятиконечная, красная звезда. Самолет выполнял переворот Иммельмана. Едва закончив маневр, истребитель рванулся вверх, в петлю Пегу.

– Петлю раньше называли мертвой… – усмехнулся пожилой мужчина, в форме маршала авиации, – считалось, что летчик не мог выжить. У русских она называется петлей Нестерова… – он обернулся к офицерам: «Майор Кроу летает с большевистской звездой?»

Командир тридцать второго королевского эскадрона пожал плечами:

– Майора Кроу спас русский летчик, в Испании. Майор тогда решил провести очередной отпуск на Средиземном море… – торопливо добавил полковник. Самолет закончил петлю, поднявшись еще выше, став черной точкой в безоблачном небе.

– И заодно сбить шестнадцать самолетов… – маршал Чарльз Портал сняв фуражку, почесал голову. Офицеры, почтительно, молчали. Портал провел утро в Лондоне, на заседании высшего командования армии, военного флота и авиации. По данным, поступавшим из Блетчли-парка, незадолго до пяти утра, Люфтваффе снесло с земли город Велюнь. В бомбардировке погибло в два раза больше гражданских лиц, чем в Гернике, в Испании. За всю историю авиационных налетов подобного никогда еще не случалось.

Войска рейха продвигались на территорию Польши с запада, с севера, со стороны Восточной Пруссии, и с юга, где вермахту помогали словаки. Оставался восток, но все участники заседания понимали, что Сталин не заставит себя долго ждать. Британия и Франция пока молчали. Из Уайтхолла сообщили, что кабинет министров, как выразились по телефону, обсуждает вопрос.

Портал вспомнил:

– Герцог Экзетер два года назад говорил, что не миновать войны. Он болеет, при смерти. Французы прислали телеграмму, что не могут ничего сделать, до завтрашнего заседания парламента. В шесть вечера Палата Общин собирается… – генералы боялись, что Чемберлен, однажды пойдя на сделку с Гитлером, в Мюнхене, опять настоит на политике невмешательства:

– Хватит, – разозлился Портал, – нужен ультиматум. Если Гитлер, в течение суток, не выведет войска с территории суверенного государства, мы приступим к выполнению обязательств союзников Польши… – обязательствами было объявление войны Германии.

Офицеры, вокруг Портала, не знали о секретной договоренности, существующей на случай войны. Британия, по соглашению с Францией, перемещала бомбардировщики на континентальные аэродромы, ближе к немецкой границе. Неделю назад министр авиации, Кингсли Вуд, подписал распоряжение о создании штурмового эскадрона особого назначения. Генералы хотели начать перегонять самолеты через пролив завтра, не дожидаясь формального объявления войны.

Истребитель шел на посадку. Портал закурил сигарету:

– Он знает о войне, на базе все знают. В восемь утра новости передали, а теперь время обеда. Какой, все-таки летчик отменный… – истребитель даже не вздрогнул, коснувшись земли:

– Двадцать семь ему… – маршал, аккуратно, потушил окурок в медной урне. На базе было чисто:

– Воздушный мост они наладили. В случае необходимости, до Ньюфаундленда самолет доберется за семь часов. Молодцы… – техник приставил к истребителю легкую лесенку. Майор Кроу спускался вниз, снимая шлем. Каштановые, коротко стриженые волосы золотились под солнцем. Портал заметил, тусклый блеск клинка, за поясом летного комбинезона:

– Это не по уставу, полковник, – сварливо сказал маршал командиру эскадрона, – что за оружие? Тем более, в тренировочном полете, когда даже пистолета не берут… – начальник майора Кроу прошептал что-то в ухо маршала:

– Вот как… – кивнул тот. Портал бывал в новом, морском музее, в Гриниче. Он видел портрет сэра Стивена Кроу, на палубе «Святой Марии», с клинком, тоже за поясом камзола, елизаветинских времен:

– Родовая шпага… – он пошел навстречу майору Кроу.

Стивен услышал новости, стоя на маленькой кухоньке деревенского дома. Майор жарил бекон, на завтрак. Шипел жир на сковородке, Стивен застыл, с ножом и яйцом в руках.

Войны ждали все, однако, приехав на базу, майор Кроу понял, что к войне, никто, никогда не бывает полностью готов. Делать им, пока что, было нечего. С утра летчики, на всякий случай, пошли проверять машины:

– Повоюем… – Стивен поднял истребитель в воздух, – наконец-то, опять встречусь лицом к лицу с проклятым Люфтваффе, с убийцами… – он пожалел, что над базой, нельзя выпустить несколько зарядов из пулеметов. Стивен видел мертвое лицо Изабеллы, огненный шар, над аэродромом Барахас, вдыхал запах гари:

– Повоюем. Каждый на своем месте, как говорится. Питер молодец, отлично играл роль. Я бы не смог, конечно… – на Рождество они собрались в Банбери. Питер еще оставался в Берлине, но герцог рассказал им правду, предупредив, что кузен, с трапа самолета, отправится на полгода в тюрьму Пентонвиль.

Стивен, прищурившись, узнал генерала, идущего через летное поле. Он остановился, приложив два пальца к виску:

– Тренировочный полет закончен, машина в порядке… – Портал махнул рукой:

– Вольно, майор. Вы… – он оглянулся, – собирайтесь. Мы вас посылаем в Блетчли-парк, офицером по связи с разведкой. Ненадолго, – маршал заметил, что Стивен открыл рот, – завтра начинается операция, которую мы хотим сохранить в тайне. Обеспечите выполнение, и отправляйтесь вслед за машинами… – Портал подмигнул Стивену, – в южном направлении. Полетаете в особой эскадрилье штурмовиков… – на пальце Стивена блестел серый металл кольца. Он вспомнил золотой медальон, на шее покойной сестры:

– А если немцы убили Констанцу? Майорана был просто подсадной уткой. Лаура в Блетчли-парке, – успел подумать Стивен, – и Маленький Джон тоже. Но я туда ненадолго, на пару дней. Пока самолеты не перебросят… – он шел вслед за маршалом, к деревянному, штабному бараку, на краю поля:

– За Констанцу я тоже отомщу, обещаю… – Стивен обернулся, помахав машине:

– Я к тебе вернусь, а пока пересяду на бомбардировщик… – он вскинул голову к небу. Над пустынным, жарким аэродромом вился ворон. Улыбнувшись, Стивен толкнул дверь штаба.

Хэмпстед

Питер остановил лимузин у беленых стен Spaniards Inn, среди высоких, зеленых дубов, в тишине послеполуденного парка. По дорожкам прогуливались матери с колясками. С детской площадки слышался смех малышей. Мать, по дороге, извинилась. Леди Кроу надо было поехать в парламент. Внеочередное заседание назначили на шесть вечера. Депутаты от лейбористской партии хотели собраться отдельно:

– Я боюсь, что торжественный обед придется перенести, сыночек… – вздохнула мать, – но, кто знал, что все так сложится. Дядя Джон плохо себя чувствует… – Питер нашел левой рукой ее ладонь:

– Делай свое дело, мамочка. Я в Мэйфер на метро доберусь. Деньги у меня есть… – он коротко усмехнулся, – от его величества. Завтра поеду в контору … – мать, на свиданиях, сообщала ему, что происходит в компании. Питер не волновался, доверяя ее деловому чутью. Разговоры о переводе производства в Германию оставались на бумаге. В Ньюкасле плавили сталь и производили бензин. На севере работали шахты, по железным дорогам, где у «К и К» была доля, продолжали перевозить грузы.

– И так будет дальше… – Питер стоял, глядя на паб:

– Вернее, не так. Лучше. Понадобится больше металла, угля и бензина. Для этого я здесь… – в детстве, Юджиния, герцог и Джованни часто приводили малышей в Хэмпстед.

Питер вспомнил деревянные карусели, тележки с запряженными осликами, качели, продавцов, с воздушными шарами. Он почувствовал запах выпечки, услышал ярмарочную музыку. Он, пятилетний, в матросском костюмчике, сидел в тележке, с Маленьким Джоном:

– Констанца и Тони совсем малышками были. Тони не говорила, в два года, а Констанца, кажется, лучше меня болтала… – Питер не верил в гибель кузины:

– Констанца ученый, она не могла лишить себя жизни. В самоубийстве можно найти логику… – Питер подумал о смерти Габриэлы, – но не в случае Констанцы. Нет… – поправил он себя, – если ее хотели заставить делать то, что противоречит ее принципам. Но и тогда она бы отыскала выход… – Питер отказывался верить, что кузина решила покончить с собой из-за любви:

– Майорана ее не убивал, – твердо заявил он матери, по дороге, – это темная история… – леди Кроу кивнула:

– Я знаю, сыночек. Его светлость, тоже согласен. Но ни одного следа не нашли, ничего… – в кармане Питера лежал листок из блокнота матери, с адресом Майеров в Хэмпстеде. Семья, утром вернувшись из Ньюкасла, обустраивалась, в новом доме.

– А если Пауль меня не узнает? – в темноватом, прохладном пабе он заказал чашку кофе. Кофе здесь подавали жидкий, из порошка, но после шести месяцев на какао, Питер обрадовался и такому. Мать обещала поздний обед, с ростбифом:

– Правда, не знаю, во сколько… – леди Юджиния заняла место за рулем лимузина, – мы в шесть вечера ждем Чемберлена, с выступлением.

– Я потерплю, – успокоил ее Питер, – в конце концов, яйца я сварить могу, мамочка… – леди Юджиния, испытующе, посмотрела на сына:

– Маленький Джон в Уайтхолле, а Тони дома, с отцом, с Уильямом. Она тебя накормит. Ты Уильяма не видел. Он ковыляет, болтает бойко… – Питер поцеловал мать в щеку: «Если проголодаюсь, я к ним загляну».

Мать уверила его, что предупредила Майеров о визите:

– Они знают, что вы с Генрихом вывезли детей… – Юджиния улыбалась: «Теперь безопасно говорить о таком».

– Не только мы, – почти сердито отозвался Питер:

– Все помогали. Говоришь, и кот с ними… – он вспомнил худого, черного кота, мяукавшего в корзинке, на заднем сиденье лимузина, вспомнил улыбку Пауля:

– Очень жаль Рейнеров. Мы не знали, мамочка, что кузен Аарон в Дахау поехал. Он ничего не говорил. Если кто-то и смелый человек, то это Аарон… – по дороге в Хэмпстед, мать рассказала ему новости. Допив кофе, расплатившись, Питер пошел искать кондитерскую. Он смутно помнил, что рядом со станцией метро, по дороге к дому Майеров, был магазин сладостей.

– Тетя Клара… – он видел нежную улыбку Аарона, на утренней, пустынной улице:

– Наверное, он любил ее, поэтому и поехал в Германию, за ее мужем… – синагогу на Виноградах немцы закрыли, как все остальные, в Праге. На пороге кондитерской, Питер спохватился, что в кармане у него три фунта пособия. Деньги выдавали освободившимся из тюрьмы заключенным. Он аккуратно отложил мелочь, на билет до Мэйфера:

– Пятый по богатству промышленник, в Британии, а костюм сваливается. Впрочем, какая разница? Вряд ли, с войной, найдется время на званые обеды… – завтра Питер намеревался приехать в Сити, как обычно, в семь утра. Он привык выпивать дома только первую чашку кофе. Завтракал Питер в кабинете, с видом на Темзу. В правлении компании была хорошая столовая. Повар жарил бекон, сосиски, и варил кашу:

– Я, пожалуй, сейчас и заночую, у церкви Святой Елены… – зазвенел колокольчик. Питер оказался в теплой, пахнущей миндалем и ванилью, кондитерской.

Выбирая сладости, он думал, что кузен Аарон, судя по всему, останется в Варшаве, пока можно будет вывезти из города хотя бы еще одного еврея:

– Из Праги он утром уехал, когда войска Гитлера туда вошли… – отдав деньги, Питер попросил завернуть и кекс, для чаепития:

– Мишель воевать отправится, а кузен Теодор, наверное, в Америку поедет. Его политика не интересует. Невеста у него, одной ногой в Голливуде. Она очень тетю Ривку напоминает, покойную… – профессор Кардозо, и его семья, пока жили в Маньчжурии. Виллем приезжал в Рим, готовиться к получению сана, а граф Наримуне и его сын обосновались в Швеции:

– Он написал, что мать ребенка умерла, – объяснила мать, – они женаты не были. У японцев такое случается… – Питер вышел из кондитерской с бумажным пакетом:

– Мама внуков ждет, но война на носу. Чемберлену не позволят очередную сделку с Гитлером, хватит Мюнхена. Как сейчас жениться? Хочется, чтобы все по любви случилось… – сверившись с адресом, Питер, отчего-то, перекрестился:

– Генриху сообщили, что Пауль в безопасности… – мать обо всем позаботилась. Питер вспомнил тяжелую, железную дверь подвальной комнате, в Хадамаре, серые, спокойные глаза Генриха, Пауля, сидевшего на сене, в телеге, старую, суконную курточку, пирамидку, что мальчик прижимал к груди. Он постучал в дверь медным, потускневшим молотком.

Ему открыл муж госпожи Майеровой. Питер заметил седину на темных висках:

– Год он в Дахау провел. Генрих мне говорил, перед отъездом, что его, скорее всего, в СС переведут, не дожидаясь двадцати пяти лет. СС будет строить лагеря, в Польше… – Питер разозлился:

– Не будет. Начнется война, мы разобьем Гитлера, и прекратим безумие. Генрих не один в Германии. Здравомыслящих немцев много. Банду Максимилианов и Отто мы отправим на виселицу… – он протянул руку:

– Здравствуйте, я мистер Питер Кроу. Моя мать вас навещала, сегодня… – в переднюю вышла хорошенькая женщина, лет тридцати, в фартуке, запахло обедом. Мурлыкал кот, из гостиной доносились детские голоса. Мистер Майер пожал ему руку:

– Конечно, конечно. Леди Кроу говорила, рассказывала… – миссис Майер, ахнув, уронила полотенце:

– Мистер Кроу, обед, обед… – Питер замер.

Пауль вырос.

Он улыбался, прижавшись светловолосой головой к переднику матери. Кот выглянул в дверь. Девчонки лет пяти, робко смотрели на пакет в руках Питера.

Пауль обернулся к сестрам:

– Это… Петер… – оторвавшись от Клары, он взял Питера за руку:

– Пойдем… Я тебе все покажу… – Питер обнял ребенка, слыша, как бьется его сердце:

– Я дома… – шепнул Пауль ему на ухо, – у меня есть мама, папа, Адель и Сабина… И Томас… – кот потерся о ногу Питера. Девчонки подергали его за полу пиджака: «А что вы принесли, дядя?»

– Питер… – он раскрыл объятья, удерживая всех троих:

– Принес кое-что, к чаю… – Питер поднял глаза. Он увидел, что Майеры держатся за руки. Клара отвернулась, быстро вытирая глаза передником:

– Мистер Кроу… – всхлипнула женщина, – мы не знаем, как… Вы, и рав Горовиц… Благодаря вам… – Питер покачал головой:

– Просто наш долг, миссис Майер. Где у вас можно вымыть руки? – Пауль гордо ответил: «Я… покажу…»

– Все вместе покажем! – потребовали девочки. Отдав Майерам сверток с подарками, Питер пошел, с детьми в крохотную ванную.

Мэйфер

Питер остановился у ограды парка на Ганновер-сквер, посмотрев на особняк его светлости. Вечер был ранним, фонари пока не зажигали. Матери и няни расходились по домам, провожая детей. Он думал, что увидит кузину Тони, но в парке ее не было. Питер заметил, что шторы в гостиной первого этажа дома Холландов задернуты.

Мать сказала, что дядя Джон, постепенно угасает. Мать, отвернувшись, нарочито долго разминала сигарету. Питер ничего не стал говорить:

– Не надо, – сказал себе мужчина, – маме тяжело. Они, должно быть, с дядей Джоном, встречались… – Питер шел домой, среди вечерней толпы, думая, что мать овдовела в двадцать пять лет, когда он сам и не родился:

– Дядя Джон тогда был женат, и дядя Джованни тоже. Потом они вдовцами остались, Ворон с леди Джоанной пропали… – выходя из метро, Питер купил The Times. Заседание парламента пока не началось. Он просмотрел газету, с папиросой и чашкой кофе, в кондитерской на Брук-стрит, за углом особняка дяди Джованни. Сюда они бегали детьми, с Маленьким Джоном, Стивеном Кроу и Лаурой. Питер бросил взгляд на сладости, в витрине:

– Сегодня в меня больше ничего не влезет… – у Майеров он, отлично пообедал, вспоминая Чехию. Миссис Майер приготовила грибной суп, и говядину в сливках, с кнедликами. Они выпили чай, с кексом. Питер подмигнул Майерам:

– Отдохните, мы на карусели сходим… – девочки и Пауль убежали одеваться:

– Он очень вырос, – ласково сказал Питер, – я его в первый раз увидел, когда ему восемь исполнилось. Он тогда пятилетним выглядел. А сейчас ему одиннадцать, он читать научился, писать… – Людвиг сказал, что Пауля берут подручным, на верфи, по его просьбе:

– Мы сами с ним будем заниматься… – взрослые сидели за кофе и сигаретами, – в обычную школу подобных детей не принимают… – Клара, тихонько, вздохнула:

– Может быть, если я в театр вернусь, то и Пауля удастся рабочим устроить. Столяром, плотником… – девочки шли в подготовительный класс школы, где, с понедельника, начинала преподавать Клара. Майеры говорили с Питером на английском языке, неуверенном, с акцентом. Людвиг улыбнулся:

– Мы старались, в Ньюкасле. Думаю, через несколько лет мы начнем свободно объясняться. Детям легче, конечно… – в Хэмпстедском парке Питер купил ребятишкам мороженое. Они катались на качелях, девочки бегали наперегонки. Пауль сидел, прижавшись к боку Питера, держа мужчину за руку. Мальчик не расставался с детской книгой, в потрепанной обложке. Питер заглянул через плечо ребенку. Он вспомнил это издание.

Мать, ласково, говорила маленькому Питеру:

– Ты тоже кролик, мой хороший… – Питер, маленьким мальчиком, засыпал и просыпался со сказками мисс Беатрис Поттер. Адель и Сабина вернулись на скамейку. Девочки попросили, в один голос:

– Дядя Питер, почитайте, пожалуйста. Мама нам читает, каждый день, но медленно… – он вспоминал свой голос:

– Жили-были на свете четыре крольчонка, и звали их так: Флопси, Мопси, Ватный Хвост и Питер… Девчонки заявили, что их зовут Флопси и Мопси, Пауль стал Ватным Хвостом. Они отлично поиграли, в семью кроликов.

Питер поднялся по ступеням особняка, доставая ключи. Над головой золотилась эмблема «К и К», ворон, раскинувший крылья, обвитый надписью: «Клюге и Кроу. A. D. 1248».

Он снял кашемировое пальто, бросив его на китайский сундук, в передней. Питер вернулся из Берлина в марте, в зимней одежде. Пальто и шляпа ожидали его на складе тюрьмы Пентонвиль. Он обвел глазами мраморные полы в холле, текинские и бухарские ковры, привезенные дядей Петром Степановичем, из Афганистана, изящные шкафы красного дерева, с индийским серебром и китайской керамикой. Питер обещал Майерам сводить их в Британский музей, всей семьей, и показать галереи Кроу:

– В следующие выходные… – Питер сделал себе пометку, на листке, где он записал адрес Майеров. Внизу мужчина добавил: «Завести блокнот, завтра!»

Питер, невольно, улыбнулся, ослабив галстук, спускаясь на подвальную кухню:

– Надо было маму попросить, взять блокнот в тюрьму. Ладно, в кабинете у меня тетрадей много… – на кухне ничего не изменилось. Питер помнил большой, дубовый стол, и медные сковородки, под потолком, с подростковых лет. Когда Питер рос, Юджиния держала няню.

Женщина, не только ухаживала за мальчиком, но и готовила. После отъезда сына в Итон, тогда еще миссис Кроу, не стала нанимать слуг:

– Семейная традиция, – усмехалась женщина, в разговорах с Питером, – я справляюсь. Бабушка Марта меня всему научила… – Питер, в Берлине, готовил сам, не рискуя пускать в дом непроверенных людей, наверняка, работающих на СД. Для уборки приходила еврейская женщина. Питер держал ее визиты в тайне. Максимилиан фон Рабе, однажды, пытался навязать ему поденщицу, но Питер отказался:

– Я люблю работать руками. Ничего зазорного в этом нет. Я спускался в шахту, плавил сталь. Фюрер учит, – высокомерно добавил Питер, – что труд есть дело чести, дело доблести каждого немца… – увидев усмешку в глазах Генриха, он ловко свел разговор на что-то другое. Макс ничего не заметил. Питер, потом, в сердцах, сказал другу:

– Я не виноват, что Сталин и Гитлер одинаково выражаются… – цитата из Сталина пришла в голову Питеру совершенно неожиданно. Он обладал отличной памятью, и за годы работы привык держать в голове сведения, нужные в Лондоне.

Питер поднялся в кабинет, с чашкой кофе, устроившись у китайского, лакового комода. Он посмотрел на аккуратный почерк матери:

– Нью-Йорк, Вашингтон, Париж, Мон-Сен-Мартен, Иерусалим… – Питер полюбовался картиной, присланной кузеном Мишелем:

– Мишель холст нашел, когда я в Берлине подвизался… – хрупкая женщина, в темном камзоле, сидела на валуне, у ручья, лукаво смотря через плечо. Бронзовые волосы тускло блестели в низком, вечернем солнце. В парке он показал детям Майеров крестик. Девочки восторгались, Пауль улыбался:

– Я его… видел, видел у Петера… – он рассказал детям легенду о крестиках. Адель широко открыла темные глаза: «Значит, второй потерялся, дядя Питер?»

Когда речь заходила о крестике, кузен Теодор, хмуро отзывался:

– Я его в России оставил, на войне… – больше у него ничего не спрашивали.

– Может быть, – ответил Питер девочке, – и найдется он, милая. У нас много семейных реликвий… – он вспомнил, что пистолет лежит в сейфе, в спальне матери:

– Надо его забрать, – решил Питер, – пусть при мне будет. Но гитлеровцев мы на британскую землю не допустим. И вообще, война скоро закончится, Германия придет в себя. Генрих сможет приехать в Лондон, мы повидаемся… -часы прошлого века медленно пробили семь:

– Чемберлен в палате общин выступает… – понял Питер:

– Ему не дадут пойти на мир с Гитлером, никогда. Мы все будем воевать, каждый на своем месте. Лаура и Джон в Блетчли-парке, мама в парламенте, Стивен летает… – сквер осветили фонари.

– Я продолжу делать сталь и бензин… – услышав из коридора звон гонга, Питер спустился вниз. Через дверь доносился жалобный, младенческий рев. Питер откинул засов: «Тони… Что такое?». Она была в американских джинсах, в клетчатой рубашке, в коротком, суконном жакете. Белокурые волосы падали на плечи, глаза припухли от слез. Ребенок, тоже белокурый, внезапно замолчал. Мальчик поднял на Питера серые, большие, в темных ресницах глаза.

Тони всхлипнула:

– Питер… Няня отпросилась, Уильям капризничает, у него зубы режутся. Папе нужен морфий… – Питер, спокойно, забрал у нее мальчика, покачав ребенка:

– Здравствуй, мой хороший. Я твой дядя, мы еще не виделись… – Тони сглотнула:

– Джон в Уайтхолле, на всю ночь. Врач не может отойти от папы, ему плохо… – она расплакалась, Уильям закричал. Питер, почти насильно, завел кузину в переднюю:

– На кухне молоко, в рефрижераторе. Согрей Уильяму. Давай рецепт и деньги… – он взял пальто:

– Я быстро. Думаю, аптекарь на Брук-стрит еще не закрылся… – он отдал ребенка кузине. Прозрачные глаза Тони наполнились слезами:

– Папе больно. Я не могу, не могу на это смотреть… – Питеру пришлось спуститься с ними на кухню. Усадив девушку за стол, он согрел молоко. Порывшись в шкафах, Питер нашел печенье. Поставил перед ней чашку свежего кофе, он подвинул сигареты:

– Вернусь через четверть часа… – Уильям, на коленях у матери, причмокивая, грыз бисквит.

– Пей кофе, – велел Питер, – и отдыхай. Я обо всем позабочусь… – на пороге кухни он оглянулся. Тони сгорбилась, по нежной щеке ползла слеза. Оказавшись на улице, он, почти бегом, направился в аптеку.

Блетчли-парк 2 сентября 1939

В большой столовой, на первом этаже каменного, основного здания усадьбы, было шумно. Звенели тарелки, пахло вареной фасолью и горячими тостами. На всех армейских базах кормили одинаково, но, когда Стивен летал в Шотландии, тамошние повара подавали на завтрак не только яйца, и сосиски. В Глазго, на аэродроме, авиаторам приносили копченую селедку, блины и оладьи, с черничным джемом, свежее, овсяное печенье, с мягким сыром. Здесь завтрак оказался беднее.

Начальник Секретной Разведывательной Службы, мистер Мензес, сказал Стивену, что в Блетчли-парке работает две тысячи человек. Майор оглядел столовую:

– Очень, много молодежи. Мензес упоминал, что они нанимают выпускников Оксфорда и Кембриджа… – сегодня, с южных авиационных баз, через пролив, перегоняли две сотни новых бомбардировщиков. Стивен приехал в Блетчли-парк поздно вечером. По радио передавали отчет о заседании палаты общин. Чемберлен, в длинной речи, ни разу не упомянул об ультиматуме. Лидер лейбористов, Артур Гринвуд, в ответе премьер-министру, едва успел сказать: «Я говорю от имени рабочего класса», как его прервали. Консерваторы и лейбористы закричали: «Мистер Гринвуд, надо говорить от имени Англии!». Парламент потребовал от кабинета министров предъявить ультиматум Гитлеру. Чемберлен попросил отсрочки, ссылаясь на плохую связь с Парижем. Французский парламент собирался сегодня, в субботу.

Стивен пил крепкий чай, посматривая на большие часы, на стене столовой, над головами группы юношей, не старше двадцати пяти лет, в штатских костюмах. Они склонились над какими-то стопками бумаги. Один из молодых людей, темноволосый, поднял голову. Улыбаясь, он подал Стивену руку:

– Простите мою смелость, мы официально не представлены. Я узнал кортик… – он кивнул на авиационный китель майора Кроу. Стивен понял:

– Я здесь, кажется, единственный человек, в форме. У военных разведчиков есть звания, однако, они все пиджаки носят…

На завтраке Стивен увидел и девушек, в платьях, но кузины Лауры не было. Спрашивать о ней майор Кроу считал неудобным. Армейская дисциплина не поощряла подобный интерес. Стивену, все равно, ничего не сказали бы. Молодой человек оказался ровесником Стивена. Он объяснил, что дружит с Маленьким Джоном. Юноша тоже учился в Кембридже, на два курса старше графа Хантингтона:

– Он ушел из математики, – вздохнул мистер Тьюринг, – занимается работой в других областях. Жаль, он мог бы защитить докторат. Он очень способный… – мистера Тьюринга звали Аланом. Кузен Джон, по его словам, много рассказывал о семье, упоминая и кортик Ворона. Математики оживились, увидев Стивена, и пригласили майора пересесть за их стол. Они говорили о вчерашнем заседании парламента. Отсрочка, выторгованная Чемберленом, истекала завтра утром. Маленький Джон был в городе. Стивен подозревал, что кузен сидит на бесконечном совещании в Уайтхолле. С математиками они тоже говорили о грядущем начале войны. Все согласились, что Чемберлен, в очередной раз, показал полную несостоятельность.

– Он долго на посту не продержится, – заявил кто-то, – невозможно, чтобы страну, во время войны, возглавлял человек три года назад испугавшийся Гитлера. Хватит политики умиротворения, Германию надо поставить на место, раз и навсегда… – после завтрака, Стивен шел в подвал, где стояли радиопередатчики. Для переговоров с французскими авиационными базами в Блетчли-парке, за неделю, разработали особый код. Мистер Деннистон, глава шифровальной школы, вчера заметил Стивену, что немцы тоже не сидят, сложа руки.

Он, недовольно, затянулся сигаретой:

– Поляки передали результаты дешифровки немецких кодов. Тем не менее, нам пока не удалось взломать сообщения, отправляемые с помощью машины «Энигма». Это очень большая задача, а теперь… – Деннистон посмотрел на часы, – теперь непонятно, что случится с польской армией, с польской разведкой, и тамошними коллегами… – по радио сообщали, что поляки сражаются с войсками Гитлера.

В Блетчли-парке, ночью, Стивен узнал о бомбежках польских городов. Он вспомнил налет Люфтваффе на Мадрид, опять увидев мертвое лицо Изабеллы. Ему дали маленькую комнату, с ванной, в одной из пристроек, где размещались сотрудники базы. Стивен понял, что девушки живут отдельно. Ночи здесь были тихими, но свет в окнах коттеджей не тушили. В Блетчли-парке работали круглосуточно. Он сидел на подоконнике, покуривая, отхлебывая остывший чай:

– Немцы не сидят, сложа руки. Они тоже читают британские переговоры, взламывают шифры. У них много хороших математиков. Вовремя Питер уехал, ничего не скажешь… – Стивен надеялся, что, перед отлетом во Францию, он получит разрешение, хотя бы на день, остаться в Лондоне.

Он с Рождества не видел семью:

– Лаура, в замке, усталой казалась… – он вспомнил, что кузина отправилась обратно в Блетчли-парк сразу после праздника, – теперь я понимаю, почему… – майор Кроу поднял голову. Среди звезд двигалась какая-то точка. Он хорошо знал расположение авиационных баз. Это был тренировочный полет, с восточного побережья. Стивен понимал, что немцам ничего не стоит пересечь пролив, и обрушить бомбы на Лондон. От баз Люфтваффе на Северном море, до столицы, было не больше часа полета.

– Воздушный щит, – сказал он себе, – над городом. Постоянные патрули, круглосуточные. В Испании у нас не было радаров, а сейчас появились. Будем летать в несколько смен. Нас должны предупреждать о появлении немецкой авиации, по радио. Мы собьем их на подступах к Лондону, они не успеют сбросить бомбы. Надо сейчас, после объявления войны, уничтожить, как можно больше немецких аэродромов. Для этого мы летим во Францию… – заканчивая завтрак, болтая с математиками, Стивен думал о налаженном мосте, в Америку:

– А если у Гитлера есть сверхдальние бомбардировщики? Машины, способные добраться до Америки, с ракетами на борту? – ракеты, как и турбореактивные двигатели, были новой технологией. Самолеты летали на поршневой тяге, и не могли преодолеть звуковой барьер.

– Но, если заправлять машины на авианосцах… – когда они работали над созданием воздушного моста, многие, в военном ведомстве, пожимали плечами:

– Зачем? Достаточно отправить в Северную Атлантику несколько кораблей, на постоянной основе, чтобы самолеты садились на палубы… – Стивен вспомнил сухой смешок дяди Джона:

– Я не летчик, но даже я знаю, что не построили пока авианосца, способного принять транспортные самолеты, это, во-первых. Во-вторых, одна торпеда с подводной лодки, и можно проститься с кораблем… – Стивен, вечером, получил от Мензеса секретную карту немецких авиационных баз. Он внимательно просмотрел листы:

– Они бомбят Польшу с аэродрома Пенемюнде, рядом с границей. Но мы туда пока летать не станем, сосредоточимся на западе… – майор Кроу, разумеется, не спрашивал, откуда в Блетчли-парке появились эти данные:

– Питер не зря, три года, жизнью рисковал, каждый день, – восхищенно подумал Стивен, – я бы ни смог. Тетя Юджиния всегда знала, когда я вру. Констанца, тем более… – он избегал думать о покойной сестре. Стивен, иногда, тоскливо вспоминал пятна чернил на тонких пальцах, коротко стриженые, рыжие волосы, и упрямые глаза, цвета жженого сахара.

– Мисс ди Амальфи! – услышал Стивен голос Тьюринга:

– Смотрите, кто пришел… – математик наклонился к майору Кроу:

– Ваша кузина в школе шифрования языки преподает. Очень, очень, способная девушка… – Лаура закончила смену. Немцы продвинулись на сто километров вглубь территории Польши. Сообщения из Варшавы приходили каждые пять минут. Она мечтала о чашке кофе, и узкой койке, в коттедже Элмерс. На часах пробило восемь утра. В час дня, после обеда, начинались уроки в школе шифрования, а потом собиралось дневное совещание. Лаура рассчитывала на четыре часа непрерывного сна, и твердо намеревалась их получить. Отец уехал, оставив ящик с продуктами. Канноли и панеттоне она принесла на утреннее совещание, а все остальное лежало в комнате. Лаура делилась передачами от отца со своими соседками по коттеджу, тоже аналитиками.

Лаура стояла, с подносом в руках:

– Что он здесь делает? Он под Глазго был, зимой. Летал в Канаду… Я помню, он рассказывал, на Рождество… – кузен носил авиационную форму, с нашивками командира эскадрильи:

– Он загорел, – поняла Лаура, – а мы все бледные, с кругами под глазами… – кузен оказался рядом. Она вдохнула запах авиационного бензина, сандала, хорошего табака. Стивен забрал у нее поднос:

– Садись, – твердо сказал майор Кроу, – я принесу тебе завтрак. У тебя перерыв? – темные волосы кузин стянула в небрежный узел. Под глазами залегли глубокие тени. Она, неудержимо, зевнула, закивав. Стивен высыпал в чашку кофе три ложки сахара. Вручив ее Лауре, майор намазал мед на тосты:

– Сахар полезен для мозга, – сообщил майор Кроу, – а о фигуре можешь не беспокоиться. Она у тебя отличная… – с хрустом откусив тост, девушка поняла, что улыбается.

Сити

На Патерностер-роу, к северу от собора Святого Павла, среди бесчисленных книжных магазинов, и букинистических лавок, пряталась закусочная без вывески. Узкие, стертые ступени вели в подвальчик, разделенный на кабинки. Джентльмены могли пообедать, как принято, в одиночестве. Раньше каменный пол усыпали опилки, а рыбу с жареной картошкой приносили в коричневой, промасленной бумаге.

На стене, в потускневшей рамке, висел патент, написанный витиеватым, старомодным почерком. Из бумаги следовало, что мистер Эндрю Скиннер, член Достопочтенной Компании Торговцев Рыбой, получил разрешение на торговлю вином и открытие, как выражался неизвестный клерк времен короля Генриха Восьмого, прилавка для жарки рыбы, на рынке Биллинсгейт. В начале века опилки убрали. Вместо бумаги завели фаянсовые тарелки, но шаткие, деревянные перегородки, остались. Над низким залом, висел соленый, терпкий запах рыбы. Жужжали голоса, к электрическим светильникам поднимался сизый, табачный дым.

Меню здесь не держали. Скиннер подавал жареную камбалу и треску, корнуольский пирог из сардин, угрей в желе, с картофельным пюре, глиняные горшочки с ланкаширскими креветками, в масле, с мускатным орехом, крабов из Норфолка, кентских устриц, с беконом и сыром. На столах красовались бутылки вустерского соуса и солодового уксуса.

Питер, стоя на ступенях, оглядел зал:

– Три года я здесь не был, даже больше… – Скиннер торопился к нему:

– Мистер Кроу! Вы о нас не забыли… – у Скиннера имелся телефон. Номер, впрочем, был известен весьма немногим. Кабинки заказывали за несколько недель, закусочная никогда не пустовала. Питер весь день провел в конторе «К и К», у церкви Святой Елены, на Бишопсгейт.

Он приехал в Сити к семи утра, позавтракал в кабинете, и начал совещания. Персонал ни словом не обмолвился о том, где провел последние полгода хозяин предприятия. Питер выслушал доклады начальников отделов, связался с Ньюкаслом, проведя встречу с тамошними работниками по телефону, и пообедал с мистером Бромли.

Деньги, отправлявшиеся в Берлин, через «Импорт-Экспорт Рихтера», в Цюрихе, не были личными средствами Питера. Каждый месяц мистер Бромли получал определенную сумму, от невидного человека, в сером пиджаке, приезжавшего в контору адвоката, с потрепанным портфелем. Средства перечислялись на счет Питера, поступая в распоряжение компании. Питер и Бромли обедали в дорогом ресторане, с накрахмаленными скатертями и столовым серебром. За кофе, мужчина, задумчиво, сказал:

– Учитывая новости с континента, мистер Бромли, очень предусмотрительно, что мы заключили договор со Швейцарией. Нейтральное государство таким и останется.

Бесцветные глаза Бромли, за очками в золотой оправе, были спокойны. Адвокату можно было доверять. Питер попросил Маленького Джона, полгода назад, поставить Бромли в известность о назначении швейцарских платежей. Граф Хантингтон кивнул:

– Хорошо. Мы разделили финансовые потоки, используем разные компании, чтобы перегонять деньги по назначению… – Джон задумался:

– Для некоторых стран, и подобный способ не подходит. В России мы в посольство средства отправляем, что более опасно… – возвращаясь от Бромли в контору, Питер подумал, что не сегодня-завтра британское посольство в Берлине закроют, а персонал эвакуируют. Такое произошло в Праге и Вене, и, судя по всему, должно было случиться в Польше. Несмотря на субботу, Сити работало, улицы наполняли прохожие. Питер, по дороге, купил The Times. Он прочел о завтрашнем заседании парламента, вспомнив голос матери:

– Неслыханная вещь. В последний раз Палата собиралась в воскресенье больше ста лет назад, в наполеоновские времена…

Леди Юджиния приехала домой к полуночи. Питер провел вечер в особняке Холландов. Няня отпросилась до утра. Он принес из аптеки морфий, отправив Тони с ребенком в постель. Кузина вытерла распухшие глаза:

– Спасибо, Питер. Разбуди меня, сразу, если что-нибудь… – Тони не закончила. Пока Питер бегал за лекарством, Уильям заснул. Тони хотела сама понести мальчика домой, но Питер забрал его: «Ты устала». Они вышли из особняка Кроу. Тони, тихо, сказала:

– Папа терпит, но это ужасно, Питер. Я была в Испании, в госпиталях, я видела смерть. Я не думала, что не смогу… – она отвернулась, щелкнув зажигалкой.

Когда они вернулись в Лондон, из Банбери, отцу стало хуже. Он, все равно, настаивал на работе. Вчера, после утренних новостей по радио, к отцу приезжал Черчилль. В особняке жили охранники, но Тони казалось неудобным просить их варить кофе. Девушка справлялась на кухне сама. Они, в любом случае, мало ели. Няня готовила для Уильяма, Тони завтракала и обедала в детской, с мальчиком. Брат, по возвращению в столицу, все время проводил в Уайтхолле. Тони делала сэндвичи для охраны и врача. Отец ничего не просил, только с трудом проглатывал несколько ложек бульона.

Доктор сказал, что опухоль, из легких, распространилась на позвоночник, и печень. Отец полусидел на большой кровати, накрытый одеялами, бледное лицо было бесстрастным. На мозаичном столике, рядом, стояло включенное радио. Иногда врач давал ему затянуться сигаретой. Доктор объяснил, что это ничего не изменит.

Зайдя в спальню, с подносом, Тони услышала слабый голос отца:

– Он должен выступить по радио, Уинстон. Чемберлен пусть говорит, ему по должности положено, но страна ждет речи короля… – Тони замерла, у двери. Отец долго кашлял, а потом прошептал:

– Спасибо. Выброси платок, незачем девочку пугать… – Тони знала, что опухоль в легких отца распадается. В Банбери у него несколько раз шла горлом кровь:

– Пусть его наставник… – чиркнула спичка, – что хочет, то и делает, но нам нужен король у микрофона, с уверенным голосом. Мы вступаем в невиданную доселе войну, Уинстон. Люди должны понимать, что монарх поведет их за собой… – король Георг заикался, но занимался с преподавателем. Тони пошевелилась, бархатные портьеры зашуршали, отец оборвал себя.

Отослав Тони, с ребенком, в детскую, Питер пошел в спальню герцога. Он не видел дяди Джона с прошлой осени и даже, сначала, не узнал его. Питер испугался, увидев исхудавшее, мертвенно-бледное лицо. Врач быстро сделал укол морфия, веки герцога дернулись, Питер наклонился над кроватью.

– Вовремя… тебя выпустили… – морщинистые губы, коротко улыбнулись, – помнишь, что я говорил? По нынешним временам каждый порядочный человек должен посидеть в тюрьме… Встретишься с Черчиллем, когда… – герцог, казалось, впал в забытье. Радио бубнило, передавая результаты скачек. Питер, было, протянул руку к рычажку. Он почувствовал прикосновение холодных пальцев:

– Оставь… – попросил дядя Джон, – я жду… И буду ждать… – Питер понимал, чего ждет герцог.

Мать, до завтрака, зашла к Холландам. Она вздохнула, садясь в лимузин:

– Сегодня заседание депутатов от лейбористской партии. Чемберлен, по слухам, собирает кабинет. Завтра все узнаем… – Питер поцеловал ее в лоб: «Береги себя».

– Тони спит… – Юджиния держала ключи от машины, – пусть отдохнет, бедная. Маленький Джон вчера ночью появился, и опять уехал… – Питер, вечером, сказал кузине:

– Это твой отец, Тони. Ты не обязана быть всегда сильной. Ты помни, – он погладил белокурую голову Уильяма, – мы все здесь. Я здесь… – в спальне герцога он стоял у окна, оглядывая пустынную, освещенную фонарями площадь. Питер вспоминал встречу с кузенами, в Праге:

– Каждый порядочный человек должен отсидеть в тюрьме. У меня был срок, очередь за ними. Авраам, скорее всего, тоже воевать начнет. Все разговоры, что британцы для Палестины хуже Гитлера, чушь. Тамошние евреи пойдут в армию, как все остальные… – Питер опасался, что его в армию никто не отпустит. Заводы «К и К» производили стратегически важные материалы:

– Или мама опять начнет управлять. Однако она в парламенте, у нее времени нет… – Скиннер принес две запотевшие бутылки холодного, белого бордо, урожая пятилетней давности и блюдо с первыми устрицами сезона.

Маленький Джон позвонил Питеру за час до предполагаемой встречи. Он попросил увидеться не в конторе, и не в Брук-клубе, а в закусочной Скиннера:

– Мне надо возвращаться в Уайтхолл, а в правительстве всегда плохо кормят… – кузен вздохнул:

– Я говорил с Тони, никаких изменений… – по телефону, Скиннер прервал Питера:

– В любое время, мистер Кроу. Приходите, когда хотите, кабинку я приготовлю… – граф Хантингтон шагнул внутрь. Питер разливал бордо по стеклянным, простым стаканам.

Под прозрачными глазами Маленького Джона залегли тяжелые тени. Он пожал руку Питеру:

– Завтра Чемберлен обратится к стране… – мужчина опустился на старый, рассохшийся стул:

– С южных баз пошли бомбардировщики, во Францию… – они помолчали, Питер кивнул:

– Это хорошо. Ты ешь, пожалуйста… – он открывал устрицы. Маленький Джон все еще слышал яростный голос дяди Джованни, в итальянской кофейне, за углом от Британского музея:

– Не надо мне рассказывать о семейственности! Твой отец работает… работал на правительство, ты занимаешься тем же. Я знаю больше десяти языков. Не делай из меня старика, мне год до пятидесяти! Я подаю в отставку, и вы подпишете со мной контракт… – потушив сигарету, Джон, залпом, как лекарство, выпил бессчетную чашку горького кофе:

– Дядя Джованни, вы инвалид. У вас на руках архивы Британского Музея, и сам музей… – он осекся. Темные, в тонких морщинах глаза дяди похолодели, он отчеканил:

– Если… когда понадобится эвакуировать музей и документы, мы сделаем все, что потребуется. А потом я приду лично к Черчиллю. Я его тоже знаю. То, что у меня нет ноги, мне не помешает, обещаю тебе… – посмотрев на искорки в золотистом вине, Джон почувствовал на языке вкус цветов:

– Я помню этот год, – отчего-то сказал граф Хантингтон, – пятилетней давности вино. Я не знал, что Скиннер держит хороший винтаж. У нас он тоже есть, в замке…

– И у нас есть… – усмехнулся Питер:

– Пять дюжин устриц, кромерский краб, креветки в горшочках и жареная камбала. И кофе, конечно. Мы оба возвращаемся на работу, дорогой мой… – они, молча, устало, ели. Джон поднял голову:

– Спасибо за вчерашний вечер. Тони тяжело. Она молода, и Уильям у нее на руках. Я завтра дома буду, – добавил мужчина, – рядом с папой. Мне кажется… – он не закончил. Питер кивнул: «Я тоже. Мама приедет, после парламента. Король выступит?»

Джон закурил сигарету: «Надеемся, что да». Джазовая песенка, по радио, у стойки, закончилась. Веселый голос диктора сказал: «Отрывок из нового романа мистера Джона Пристли, читает автор».

– Завтра радио переходит на военное расписание… – Джон налил себе еще вина, – с одиннадцати утра. Чемберлен выступает в четверть двенадцатого… – принесли жареную рыбу. Питер все повторял, про себя: «Последний мирный вечер, последний…»

Блетчли-парк

Совещания Секретной Разведывательной Службы проходили в одном из спешно возведенных бараков. Дома пронумеровали, но, по соображениям безопасности, не снабжали вывесками. Сотрудники заучили наизусть список отделов, переехавших из главного здания. За два месяца Блетчли-парк начал трещать по швам. Работникам разрешили снимать комнаты в соседних деревнях.

Окна распахнули на темный, полуночный двор, вокруг электрических ламп метались мошки. Из столовой несколько раз приносили подносы, с чаем, кофе, и сэндвичами. Лауре удалось поспать, четыре часа. Девушка провела три урока, и вернулась на свой пост, в аналитический отдел. Ее ждала кипа расшифрованных радиограмм из варшавского посольства и карта Польши. Лаура преподавала новым сотрудникам французский, итальянский, и немецкий языки. Она, иногда, думала:

– Я научилась стрелять, водить машину. Я не могу оставаться здесь. Надо подать просьбу о переводе, мистеру Мензесу… – Лаура не знала, чем хочет заниматься, но понимала, что не сможет всю войну провести между своей комнатой и столом в помещении аналитиков.

Часы пробили одиннадцать вечера.

Через тридцать минут, Чемберлен собирал последнее, перед объявлением войны Германии, заседание кабинета министров. Французский парламент проголосовал за ультиматум Гитлеру. В берлинское посольство ушла радиограмма с текстом ноты. Мензес, с папиросой в зубах, с указкой в руке, расхаживал у карты. Они наносили обстановку каждые четверть часа. Польские войска не справлялись с напором немцев. Из Варшавы сообщали, о почти безостановочных налетах Люфтваффе на столицу и другие крупные города. Лаура, читала о разрушениях и жертвах:

– Кузен Аарон в Польше. Может быть, ему удалось уехать. Хотя куда, страна в блокаде. На востоке войска Сталина… – рав Горовиц был американцем, но Лаура подозревала, что, ни немцы, ни советские, как их называл Мензес, органы, не обратят на такое внимания. Лаура знала русский язык. Она занималась с кузенами, в детстве, и продолжала учить его в Кембридже. Она, впервые, задумалась о посте в московском посольстве:

– Русские станут нашими союзниками… – покачала головой Лаура, – никого в СССР не пошлют. То есть пошлют, но дипломаты не будут заниматься разведкой. Союзники так не поступают. А если нет? – она замерла:

– Сталин заключил сделку с Гитлером, ради территорий. Если они объединятся? – Лаура записала, что надо рассмотреть и такой вариант развития событий, просчитав возможные исходы ситуации. Она, примерно, знала, численность немецкой, советской и японской армий, и виды вооружения. Будущее ожидалось, мягко говоря, неутешительным, особенно в случае, если Америка решила бы не вмешиваться в европейский конфликт.

На карте западную, южную и северо-восточную границу Польши пронзали жирные, черные стрелы. На севере четвертая армия генерала фон Клюге резала Польский Коридор, как острый нож, горячее масло. Передовые части продвинулись больше, чем на шесть миль от границы и стояли перед рекой Вистулой.

Польский Коридор, в самом узком месте, был шириной в какие-то пятнадцать миль. Данциг захватили в первый день войны. Третья армия фон Кюхлера, двигаясь из Восточной Пруссии на Варшаву, подошла к реке Нарев. Танки генерала фон Рейхенау форсировали Варту. По расчетам Лауры, через два дня левое крыло его армии должно было оказаться у Лодзи. Немецкие самолеты бомбили польские аэродромы. Мензес, недовольно, сказал:

– С авиацией наши союзники, кажется, могут проститься, впрочем, как и с коммуникациями. Мисс ди Амальфи, как вы называете эту стратегию? – Лаура поморщилась, отхлебнув холодного кофе: «Не я, мистер Мензес, а покойный генерал-фельдмаршал Альфред фон Шлиффен. Он разработал план войны Германии на два фронта, против Франции, и России… – она поднялась, махнув рукой. Мужчины еще вставали, по довоенной, как подумала Лаура, привычке.

– Блицкриг, или молниеносная война… – Мензес передал ей указку:

– Во времена фон Шлиффена бронетанковых соединений не существовало. Авиация только начинала развиваться. Сейчас… – Лаура очертила круги рядом со стрелами, – при постоянных бомбежках тыловых частей, при разрыве коммуникаций и разрушении железных дорог, при, том, что танки, с учетом теплой, сухой погоды продвигаются на тридцать миль за день, через три недели немецкие войска окружат Варшаву.

– Но останутся очаги сопротивления, мисс ди Амальфи, – возразил кто-то из аналитиков, – котлы, где польская армия будет сражаться.

– Сопротивление может длиться, какое-то время, – согласилась Лаура, – но план блицкрига предполагает неожиданные, быстрые прорывы танковых соединений, в тыл противника, при поддержке авиации. Хаос и разрушения деморализуют армию, она теряет боеспособность… – Лаура перешла к большой карте Европе:

– Скорее всего, Гитлер, закончив с Польшей, бросит войска на запад. Он пойдет на Францию через Арденны… – коллеги зашумели:

– Никто, никогда не двинет танки в горы, мисс ди Амальфи. Даже Гитлер, с его презрением к традиционной стратегии ведения войны… – Лаура, упрямо, покачала головой:

– Немцы направят танки в обход линии Мажино, с севера, через Бельгию… – она увидела на карте маленькую точку:

– Мон-Сен-Мартен. Если все пойдет, как я предсказываю, он окажется на острие немецкого прорыва. О чем я? Гитлера никто не допустит в Бельгию, даже на милю.

– Со Сталиным он воевать не будет… – Лаура вернула указку Мензесу, – завтра я представлю доклад о возможном развитии событий… – они заговорили о польском военно-морском флоте. Неделю назад, под нажимом Британии, Польша отправила три современных эсминца в Эдинбург, где они благополучно пришвартовались.

– К сожалению, – кисло заметил Мензес, – это, видимо, все, что останется от польского флота. С Балтики сообщают, что немцы бомбили порт Гдыни, самолеты расстреливают корабли… – перед тем, как отпустить их, Мензес заметил, что польский генеральный штаб рассматривает варианты переброски в Британию разведывательного отдела, во главе с людьми, до начала войны, взламывавшими немецкие коды.

– Это нам очень поможет, – подытожил начальник, – и вообще, поляки не собираются сдаваться. Будет организовано правительство в изгнании, силы сопротивления… – он обвел глазами аналитиков:

– Все, кроме ночной смены, свободны до шести утра. Здесь остаются… – он перечислял фамилии. Лаура поняла:

– Не зря летом взяли аналитиков из польских эмигрантских семей. Польских, еврейских. Людей, знающих тамошние языки. Мензес, наверняка, отправит их на восток, эмиссарами от секретной службы, после падения Варшавы… – никто не сомневался, что Польше осталось недолго.

Британия и Франция, судя по всему, не собирались посылать войска в страну. Вся поддержка союзников заканчивалась переброской британских бомбардировщиков на континент. Выйдя из барака, Лаура щелкнула зажигалкой. Горло болело от сигарет и кофе. Хронометр показывал час ночи. Ночная смена отправилась вниз, в помещение рядом с комнатой, где стояли радиопередатчики. В шесть утра они возвращались в барак, на быстрое, утреннее совещание, и завтрак. Дежурство Лауры начиналось в восемь. У нее оставалось пять часов на сон.

– Теплая, сухая погода… – девушка подняла голову, глядя на крупные, деревенские звезды:

– На континенте похожий прогноз. Но Гитлер не станет воевать на два фронта, хотя план давно разработан. Двести бомбардировщиков, с французской авиацией, капля в море. Отсюда час полета до немецких аэродромов, на севере страны. Лондон защитят, непременно… – выбросив сигарету, она пошла через двор. До Элмерса было десять минут, по уединенной тропинке, среди густого подлеска. Обе усадьбы круглосуточно охранялись.

Лаура вдохнула свежий аромат травы, услышала, шелест листьев, под легким ветром. Барак, где помещался тир, стоял у ворот большой усадьбы. В окнах горел свет, Лаура услышала щелчки выстрелов. Ей захотелось, ощутить спокойную, знакомую тяжесть браунинга. Инструктор ее хвалил, Лаура оказалась очень меткой.

– Потому, что я час рассуждала о военной стратегии немцев… – она мягко нажала на ручку двери, – мне надоело разговаривать. Хочется заняться делом… – Лаура узнала широкую, сильную спину, в голубовато-сером, авиационном кителе. Кузен, сняв наушники, обернулся:

– Кузина Лаура? Закончилось совещание? – Стивен весь день провел у радиопередатчика, проверяя, как идет операция по переброске самолетов. Связавшись с Лондоном, он получил приказ собираться. Ему не разрешили заглянуть в столицу. Завтра днем майор Кроу покидал Англию, во главе, оставшейся на базе Бриз-Нортон эскадрильи:

– Завтра Чемберлен объявит о войне… – Стивен смотрел в темные глаза, – Лаура говорила, что дядя Джон при смерти. Теперь и не знаю, когда семью увижу… – она попыталась улыбнуться:

– Да, до шести утра я свободна. Хотела пострелять, на сон грядущий… – Лаура кинула взгляд в сторону мишеней:

– Летчики обычно плохо управляются с оружием… – она указала на браунинг, в руке Стивена.

– Я исключение, – кузен протянул ей пистолет. За окном Лаура слышала чьи-то шаги, совсем по-летнему трещали сверчки. Пахло пороховой гарью. Верхняя пуговица простой, хлопковой блузки расстегнулась. Сбросив льняной жакет на отполированный прилавок тира, она приняла от Стивена оружие. Лаура закатала рукава блузки. Он увидел тонкое запястье, с простым, кожаным ремешком часов. Волоски на руке золотились в свете ламп.

– Вы загорали… – зачем-то сказал Стивен. Лаура кивнула:

– Летом было меньше работы. Мы ходили на реку, катались на лодке… – она слегка расставила стройные ноги, в туфлях на низком каблуке. Девушка, одной рукой насадила на голову старые наушники. Второй пары здесь не было. Стивен, невольно, вздрогнул. Крепкие, длинные пальцы, уверенно сжимали рукоять пистолета. Она выбила десять из десяти. Стивен усмехнулся, подойдя ближе:

– Очень хорошо, кузина… – над верхней губой блестели капельки пота. Она тяжело дышала:

– Два года ничего не было… – сильные пальцы легли поверх ее руки. Стивен успел сказать себе:

– Нельзя, нельзя. Она родственница. Она не такая, как девчонки, на танцах, в кино. Почти год ничего не случалось… – налаживая воздушный мост, майор не думал о подобном, когда возвращался из полетов, где каждую минуту экипаж рисковал жизнью. Они засыпали, едва оказавшись на койках. За год Стивен не добрался до Глазго, даже на выходных.

Пистолет, с грохотом, упал на пол. Она мотала темноволосой головой, пальцы шарили по пуговицам кителя. Затрещала юбка, лопнули шелковые подвязки на чулках. Легко подхватив девушку, Стивен усадил ее на прилавок. Он опустился на колени, забыв, что окна тира открыты. Лаура застонала, привлекая его к себе, запустив пальцы в каштановые, коротко стриженые волосы:

– Одна ночь. Завтра он уедет, во Францию… – девушка заметила блеск серого металла на его пальце. Лаура закрыла глаза: «Одна ночь».

Мэйфер 3 сентября 1939

Радио на мозаичном столике молчало, ветер вздувал легкую занавеску. День оказался солнечным, ясным. Внизу, в парке, шумели дети. Маленький Джон сидел у изголовья кровати отца, держа холодную, сухую руку. В одиннадцать утра радио прервало регулярные передачи. Диктор сказал: «Через четверть часа к нации обратится премьер-министр, Невилль Чемберлен и его величество король Георг».

Медленно, размеренно тикали часы. Уильям лепетал: «Деда, деда…». Тони, с ребенком, устроилась на другой стороне кровати. Отец улыбался, но Джон видел боль в запавших глазах. Уильям смеялся: «Бай-бай…». Джон понял, что сестра, из всех сил, старается не плакать. Отец гладил белокурые, мягкие локоны мальчика. Джону всегда казалось, что племянник напоминает кого-то знакомого. Мужчина говорил себе:

– Он просто на Тони похож. Только глаза у него серые. Интересно, испанцев мало светловолосых. Впрочем, Тони не упоминает об отце Уильяма. Только сказала, что он погиб, на войне. Может быть, он тоже служил в интербригадах. Француз, американец, русский… – когда Тони вернулась домой, отец велел Джону ничего с ней не обсуждать.

– И не буду, – пообещал себе мужчина, – даже после того, как папа… Тони двадцать один. Она оправится, выйдет замуж. Станет преподавать, писать… – сестра, летом, получила степень бакалавра истории, в Кембридже и начала магистерскую диссертацию:

– Деда… – Уильям потянулся к герцогу – деда спать… – зевнув, он положил голову на плечо деда. От внука пахло молоком и чем-то сладким:

– Как от Джона, от Тони, когда они малышами были. Мой хороший мальчик… – попросил Джон, – пусть он не знает горя, и несчастий. Спасибо Тебе, Господи, что дал мне увидеть внука… – боль ушла. Утром врач сделал укол морфия. Герцог шепнул:

– До полудня хватит, а потом… – он не закончил. Сын приехал домой на рассвете, Тони с малышом еще спали. Джон выпил чашку кофе, у изголовья отца, рассказывая о заседании кабинета. В девять утра, по берлинскому времени, посол Его Величества, на аудиенции у министра иностранных дел Риббентропа, вручал ноту, объявляющую войну Германии.

– Сейчас вручает… – подумал герцог. Он взял пухлую, теплую ручку внука. Пальцы были липкими:

– У них всегда так… – Тони увидела, что бледные губы отца разомкнулись. Он указал глазами на дверь. Девушка, взяв сына, заставила себя не всхлипывать:

– Пойдем, Уильям. Дедушка устал, ему надо поспать. Миссис Брендан тебя умоет. Поиграешь в парке, с новыми формочками, тележкой… – няня, пожилая, деловитая женщина, относилась к девушке, как к собственной внучке, но называла Тони: «Леди Холланд».

Няня вернулась от сына, из Ислингтона, вчера утром. Невестка миссис Брендан благополучно родила сына. Няня заметила:

– У всех мальчики, войны не миновать. Отдохните, леди Холланд, – велела женщина, – прогуляйтесь по магазинам. На вас лица нет… – Тони добрела до Harrods. Купив Уильяму игрушек, девушка выпила чашку кофе с пирожным. Она безучастно просмотрела каталог осенней коллекции:

– Виллем возвращается в Рим. Надо взять маленького, поехать в Италию, встать на колени, перед ним. Он меня простит, он снимет обеты. У нас ребенок, мы родители, мы любим, друг друга… – в кафе, куря сигарету, Тони напомнила себе, что Британия будет воевать с Италией:

– Неважно, – разозлилась девушка, – Португалия нейтральная страна, Швейцария тоже. Мой испанский паспорт в порядке. Доберусь до Лиссабона или Цюриха, впишу в бумаги Уильяма, в консульстве, и поеду в Рим… – Тони не выбрасывала записку от Петра, полученную в Барселоне, с безопасным адресом некоей фрау Рихтер, в Цюрихе. Тони понимала, что это резидент советской разведки. Она сама не знала, почему оставила листок, вложив его в испанский паспорт, спрятав среди университетских бумаг. Тони не собиралась им пользоваться. Ей хотелось забыть Петра, вкупе с гауптштурмфюрером фон Рабе и больше никогда о них не вспоминать.

– То есть штурмбанфюрером, – поправила себя Тони, – Питер сказал, что он получил новое звание. Продвигается по службе, мерзавец… – Тони, иногда, снились холодные, голубые глаза немца. Она чувствовала длинные, ловкие пальцы, шарящие по ее груди. Девушка сжимала руки в кулаки:

– Он во всем виноват. Я его найду, и убью, клянусь. Мы с Виллемом поженимся, все будет хорошо. Мне просто надо добраться до Рима.

Тони дошла до детской, глотая слезы, и отдала сына няне. Уильям потянулся к ней: «Мама со мной!». Тони пообещала:

– Я приду, милый. Дедушка… дедушка ляжет спать, я приду… – в коридоре она прислонилась к старому, позапрошлого века, гобелену, на стене:

– Папа… папочка, зачем… – на нее повеяло запахом сандала. Тетя Юджиния выглянула из спальни:

– Чемберлен говорит… – лазоревые глаза Юджинии припухли. Ей надо было вернуться в Палату. Утром, на заседании депутатов от лейбористской партии, они получили текст будущей речи премьер-министра. Юджиния прочла его герцогу, приехав на Ганновер-сквер. Она отпустила Маленького Джона побриться и позавтракать, а Тони, накормить ребенка. Леди Кроу сидела, держа одной рукой отпечатанные листы, гладя знакомые пальцы:

– Все, для чего я работал, все, на что я надеялся, все, во что я верил, в течение моей жизни, посвященной служению стране, сейчас рухнуло. Единственное, что мне остается, это посвятить все оставшиеся у меня силы приближению победы, в деле, ради которого мы жертвуем всем, что у нас имеется… – герцог, одним дыханием, сказал:

– Хорошо… Черчилль с тобой поговорит, позже… Не отказывайся от его предложения… – леди Кроу прижалась губами к его бледной щеке: «Не буду, милый. Отдыхай, пожалуйста. Я тебя люблю…»

– Я тоже… – прошелестел он, лицо Джона исказилось от боли. Юджиния позвала врача, с морфием.

В спальне было тихо. Питер стоял у окна, глядя на мать, обнимающую Тони. Девушка плакала. В радиоприемнике звучал надтреснутый голос Чемберлена:

– Мы вступаем в эту войну с чистой совестью. Мы сделали все, для того, чтобы добиться мира… – морщинистые веки Джона даже не дрожали. Он лежал, слушая премьер-министра:

– Еще немного. Его величество выступит, и тогда можно… Мальчику я все сказал. Пусть Джованни работает в Блетчли-парке, он пригодится… – сын доложил о попытках немецких офицеров, недовольных политикой Гитлера, вступить в контакт с разведкой Британии. Встречу назначили в ноябре, в приграничном городке Венло, в Голландии. Джон едва заметно кивнул:

– Хорошо… Поезжай, возьми Звезду, на всякий случай. Она местная, она все знает… Ради спокойствия… – он увидел упрямый блеск во взгляде сына:

– Жалко, что от мальчика внуков не дождался… Хотя бы Уильяма Господь мне дал… – Чемберлен закончил говорить. Диктор откашлялся:

– Его величество король Георг обратится к стране, из Букингемского дворца…

По настоянию Черчилля, речь монарха начали писать за несколько дней до первого сентября. Чемберлен, правда, скептически относился к возможности выступления короля. Все знали, что Георг плохо говорит на публике, но другого пути не существовало. Джон вспомнил:

– Радио передает его слова во все колонии… От Канады до Австралии. Господи, дай нам сил пережить войну, дай сил победить… Питер рассказывал, о Дахау, о других лагерях… – он опять вернулся к мыслям о встрече в Голландии:

– Надо бы у берлинской группы проверить, что за офицеры… Война началась, со связью будет плохо, даже через Голландию… Мы победим, – твердо сказал себе Джон, – правда на, нашей стороне… – радио молчало. Он услышал глухой, низкий голос:

– В мрачный час, может быть, самый важный в нашей истории, я обращаюсь с этими словами к каждой семье нашей страны… – король почти не заикался.

– Хорошо… – облегченно подумал Джон, – он хорошо говорит, как надо… – герцог нашел в себе силы дослушать до конца:

– Тогда, с помощью Всевышнего, мы победим… – он сжал руку сына, потрогал пальцы дочери: «Победим. Обязательно». Ресницы дрогнули, одеяло на груди приподнялось и упало. Голова свесилась набок, мертвые, прозрачные глаза смотрели вдаль. Юджиния вытерла щеки ладонью. Она подняла Тони с постели, позвав сына:

– Мне в Палату надо. Маленький Джон… то есть его светлость здесь остается. Последи за Тони… – Питер осторожно увел девушку. Герцог, склонив светловолосую голову, прижал руку отца к губам. Джон застыл, не двигаясь. Юджиния обняла его за плечи:

– Не надо, не надо, милый. Он не страдал. Он ушел счастливым, вы были рядом… – Юджиния смотрела в неожиданно спокойное, мертвое лицо. Голос диктора сказал:

– Расписание программ, в связи с началом войны, меняется… – в сквере звенели детские голоса. Герцог вздохнул:

– Спасибо, тетя Юджиния. Езжайте в Палату, я все сделаю… – леди Кроу и врач тихо вышли. Джон, зачем-то укутав отца одеялом, расплакался, уткнувшись лицом в его плечо: «Папа, папа…»

База королевских ВВС Бриз-Нортон

На Ганновер-сквер, в обоих особняках, трубку никто не поднимал. Майор Кроу стоял у черного, бакелитового телефона, висевшего на стене штаба авиационной базы. Он услышал о войне на последнем совещании перед вылетом эскадрильи, назначенным на полдень. Начальник базы включил радио, летчики затихли. Говорил Чемберлен, потом раздался голос короля. Стивен вспомнил:

– Я обращаюсь с этими словами к каждой семье нашей страны, ко всем людям, как будто бы я переступил порог, и увиделся с вами лично… – они не обсуждали речь, все было понятно. Вечером, с аэродрома под Реймсом, куда ушли бомбардировщики, поднялись в воздух эскадрильи, для первого налета на немецкие базы. Французы объявили полную мобилизацию. К октябрю на Западный фронт прибывали четыре английские пехотные дивизии. Услышав о мобилизации, Стивен подумал о парижских родственниках:

– Из Реймса позвоню Теодору. Он дома, в армию его не заберут. Ему почти сорок. Добровольцем он не пойдет, с американским гражданством. Он, наверное, билеты на трансатлантический лайнер покупает. Тем более, у него невеста, актриса… – Стивен видел фильмы с мадемуазель Аржан и всегда, невольно, ей любовался:

– Мишель будет воевать… – он вспомнил о тете Жанне:

– Теодору мать надо из Франции увозить. Сегодня вечером узнаю, как у них дела. Свяжусь с ним до вылета, – напомнил себе майор, – мало ли что случится… – Франция, совместно с Британией, атаковала немецкую границу на коротком участке от Рейна до Мозеля, длиной в семьдесят миль. Действия в других местах нарушили бы нейтралитет Бельгии и Голландии. Стивен успокоил себя:

– Мон-Сен-Мартен и Амстердам не тронут. Гитлер не собирается на них нападать. Мы скоро разобьем немцев, даже если Польша не устоит… – начальник генерального штаба Айронсайд и главный маршал авиации Ньюэлл рано утром улетели во Францию, для организации наступления. Флот, как и на прошлой войне, базировался в гавани Скапа-Флоу, на Оркнейских островах, подальше от немецких подводных лодок и бомбардировщиков. Однако было ясно, что скоро начнутся налеты немцев на Лондон. Больше, чем двести машин, на континент они отправить не могли, нельзя было оголять оборону страны. Они получили разрешение атаковать немецкие военные корабли и авиационные соединения, буде такие встретятся на пути в Реймс.

Приехав домой, Стивен загнал машину в гараж деревенского коттеджа. Майор, быстро побрившись, даже не стал раскладывать вещевой мешок. Кроме формы, авиационного комбинезона, кортика, и кольца на пальце, больше у Стивена ничего не было. Он, все-таки, взял с полки книгу французского летчика, Экзюпери.

Майор вспомнил покойного Янсона:

– За него я тоже отомщу, – пообещал Стивен. Он погладил потрепанную обложку:

– Экзюпери будет воевать, как все мы… – рядом с томиком Стивен устроил маленький, семейный альбом, с единственной фотографией сестры. Констанцу, при жизни, почти не снимали, из соображений безопасности. Фото сделали на первом курсе в Кембридже. Констанце исполнилось четырнадцать. Он смотрел на коротко стриженые, рыжие волосы, на упрямый, острый подбородок. На хрупкой шее виднелась цепочка медальона:

– Он тоже погиб… – Стивен, осторожно, коснулся лица сестры:

– Прости, что я тебя не защитил… – он запер дверь коттеджа, оставив ключи у дежурного по части. В случае смерти майора их должны были передать в Лондон, тете Юджинии.

Он уехал из Блетчли-парка рано утром, не дожидаясь завтрака. Здесь было всего сорок миль до базы Бриз-Нортон. Оказавшись на развилке дорог, Стивен посмотрел на часы. Майор остановился у первой попавшейся закусочной. Ему пожарили сосиски, с беконом и яйцами, сварили кашу, и подогрели тосты. За чашкой крепкого чая, покуривая сигарету, Стивен убеждал себя, что надо, с базы, позвонить ей:

– То есть Лауре. Надо позвонить, сказать правду. Иначе бесчестно. Но как по телефону подобное говорить… – они выскользнули из тира, кое-как приведя себя в порядок. Охранники, у ворот, добродушно позвали: «Мисс ди Амальфи! Майор Кроу вас провожает?». Стивен видел, что ее смуглая щека зарделась. Лаура сглотнула:

– Да, майор скоро вернется… – он вернулся только через два часа. В Элмерс идти было невозможно, и оставаться в Блетчли-парке, тоже. Обе усадьбы переполняли люди. За воротами Лаура шепнула:

– Я знаю место. Пойдем, пойдем… – девушка потянула его за руку. Высокая трава пахла свежей росой, в кронах деревьев перекликались ночные птицы. Она была близкая, горячая, распущенные, темные волосы упали на спину. Стивен прижал ее спиной к стволу дерева. Она бросила жакет на землю, рванув ворот блузки:

– Еще, еще. Не уходи, останься… – добравшись до комнаты, Стивен зажег лампу. На шее остался след от ее поцелуя. Он потер руками лицо. Девушка обнимала его, шепча что-то неразборчивое, прижимаясь головой к груди:

– Я знаю, что ты улетаешь. Больше ничего не случится. Просто, чтобы стало легче, нам обоим… – Стивен понимал, что она хочет услышать от него другое, но не мог ничего сказать. Он простился с Лаурой у входа в усадьбу Элмерс. Стивен помнил жадный, долгий поцелуй:

– Спасибо тебе, спасибо… – в закусочной, расплатившись, он вздохнул:

– Надо было остаться, увидеть ее, извиниться… – он держал телефонную трубку. На поле техники копошились у бомбардировщиков. Летчики покуривали, собравшись в кружок.

– Дядя Джон при смерти… – Стивен набрал номер дяди Джованни, на Брук-стрит. Хоть кто-то должен был оказаться дома, в воскресный день. Никто не отвечал. Стивен вспомнил телефон кабинета дяди, в Британском музее:

– Это ее отец… – он почувствовал, что краснеет, – мы с ней взрослые люди, ей двадцать шесть. У нее был кто-то, хотя это и вовсе не мое дело… – Стивен слушал гудки. Дядя Джованни все, же подошел к телефону. Он сказал майору Кроу, что герцог умер, сегодня утром. Кузены, оба, вернулись на работу, тетя Юджиния уехала в парламент, а Тони лежала. Дядя Джованни собирался на Ганновер-сквер. Похороны назначили через три дня, в Банбери:

– Мне, как видишь, тоже надо было в музей прийти, – Стивен услышал щелчок зажигалки, – чтобы организовать подготовку, в случае… – дядя не закончил. Майор Кроу понимал, о чем идет речь. Лондонские музеи эвакуировали, в ожидании немецких авиационных налетов. Он решил ничего не говорить дяде о визите в Блетчли-парк. Майор попросил передать соболезнования кузенам:

– Я на континент лечу, – сказал Стивен, – вы понимаете…

– Я все понимаю, милый… – ответил Джованни:

– Будь осторожен, пожалуйста, и возвращайся домой. Сообщи полевую почту… – Стивен положил трубку на рычаг:

– Полевая почта, да. Теперь это так называется… – он переоделся в летный комбинезон, со шлемом. Вещевой мешок лежал в кабине бомбардировщика. Машина была новой, с иголочки, только что с конвейера, полностью заправленной. Бензин они получали из Ньюкасла, с заводов «К и К».

– Питера никто в армию не отпустит… – присев на подоконник, Стивен закурил последнюю, перед Реймсом, сигарету:

– Он варит сталь, добывает уголь, делает бензин… – в чистом, ясном небе кружил черный ворон. Метеопрогноз был отличным, над проливом ожидалась хорошая погода:

– Через полтора часа окажемся на месте… – Стивен поднялся:

– Напишу ей из Франции. Скажу, что ошибся. Ничего не произойдет, я был осторожен. Просто слабость, мимолетная. Надо ждать любви, как у меня, с Изабеллой покойной… – выйдя на порог штаба, он скомандовал: «По машинам!»

Банбери 7 сентября 1939

Лимузин леди Юджинии вымыли и заправили. В черной краске отражалось яркое, утреннее солнце. Герцог, в траурном костюме, сидел на каменном подоконнике библиотеки, держа фарфоровую чашку с кофе. Питер устроился за большим, дубовым столом, обложившись бумагами. Мистер Бромли уехал первым поездом в Лондон, вскрыв и огласив последнюю волю покойного. Маленькому Джону переходил майорат, Тони назначались пожизненные выплаты, Уильяму дед завещал дом в Саутенде и банковский вклад. Средствами управляла контора Бромли. По достижении восемнадцати лет, юноша мог получить деньги на руки. Опекуном Уильяма, по распоряжению деда, стал его дядя.

Тихие похороны прошли вчера. В газетных объявлениях указывалось, что вместо цветов, семья просит посылать пожертвования военному госпиталю в Челси и Королевскому Фонду по исследованиям рака. На погребение приехал сэр Уинстон Черчилль. Они с леди Кроу заперлись в кабинете герцога, разбирая бумаги. Питер подозревал, что мать, с новым Первым Лордом Адмиралтейства, обсуждает будущий пост в правительстве, но спрашивать ничего не стал. Маленький Джон, с Черчиллем и леди Юджинией возвращался в Лондон. Его ждали на Ладгейт-Хилл. Леди Кроу должна была завтра оказаться в парламенте. Дядя Джованни тоже ехал с ними.

Маленький Джон повернулся к Питеру:

– Хорошо, что мы коллекцию Холландов государству отдали. Семейные портреты и ценные книги с манускриптами я в подвал отправлю… – Питер отложил ручку:

– Никто не станет бомбить Банбери, Джон. Это не Лондон. Военных баз поблизости нет… – дядя Джованни сказал, что Британский музей, Национальную Галерею, и галерею Тэйт готовят к эвакуации. Оставшись с герцогом наедине, за кофе, он добавил:

– Потом ты позвонишь в Блетчли-парк, мистеру Мензесу, с которым я шапочно, благодаря Лауре, знаком, и устроишь нашу встречу.

Маленький Джон сидел с закрытыми глазами.

Новости из Польши приходили неутешительные. Армия, под ударами немецких частей, откатывалась на восток. Авиация, вернее то, что от нее осталось, пока дралась с немцами в воздухе, но все понимали, что это ненадолго. Британское посольство в Варшаве готовилось к отъезду. Он телеграфировал Меиру, в Вашингтон и дождался ответа. За вечерним обедом, Джон, облегченно, сказал:

– Аарон в безопасности. Он уехал в Литву, в первый день войны, с эшелоном польских евреев.

Столовую освещали тяжелые серебряные канделябры. После войны в замок провели газ и электричество, но покойный отец предпочитал, есть при свечах. Большой зал, с гобеленами и ткаными панно времен королевы Елизаветы они открывать не стали. За столом сидело всего четверо. Черчилль приезжал прямо к похоронам. Тони, с ребенком и няней, ела в детских комнатах. Обед подали в малую столовую, обставленную в стиле Уильяма Морриса, при герцогине Полине. Юджиния посмотрела на Маленького Джона, поверх бокала с бордо: «В Польше миллион евреев».

– Я знаю, тетя Юджиния, – Джон повертел вилку. Еще он знал, что сегодня, пятого сентября, гитлеровские войска находились в двух сотнях милях от Варшавы:

– Я знаю, – повторил он, переведя разговор на завтрашние похороны.

Джон, несмотря на смерть отца, все время, возвращался мыслями к будущей встрече в Венло, в Голландии. На первый взгляд все было безопасно. С британской разведкой вошел в контакт один из политических беженцев, живущих в Нидерландах, некий доктор Франц Фишер, социалист. Он утверждал, что действует по поручению группы офицеров немецкого генерального штаба, недовольных политикой Гитлера. Питер, по возвращению из Германии, докладывал о подобных настроениях в армии. Они решили, что Фишеру можно верить. В Венло, кроме Маленького Джона, ехали резиденты британской секретной службы в Голландии, Бест и Стивенс. Больше никого он брать с собой не хотел. Джон, с неудовольствием, услышал приказ отца отправить туда Звезду.

– Ей что на встрече делать… – размышлял Маленький Джон:

– Она содержит безопасную квартиру, работает на передатчике. И вообще, она женщина… – он посмотрел на каштановую голову Питера: «Ты говорил, что наш друг, с началом польской кампании, переходит в СС?»

Питер нажал кнопку портативного арифмометра:

– По возрасту, ему год остался, но Гиммлер сделал исключение, в его случае. Он будет работать в административно-хозяйственном управлении, заниматься лагерями… – лазоревые глаза Питера помрачнели:

– Они собираются возводить в Польше новые Дахау и Бухенвальд… – Джон вздохнул:

– Скорее всего, он сейчас на востоке. С ним никак не связаться. С Теодором тоже… – позавчера майор Кроу позвонил из Реймса, с авиационной базы. Выяснилось, что кузен Мишель получил звание капитана, но не мог отправиться на фронт. Теодор и мадемуазель Аржан застряли где-то на Корсике. Мишель не хотел уезжать из Парижа, не передав тетю Жанну на попечение сына.

– Она в деревне… – удивился Питер. Юджиния кивнула:

– В деревне. Но все равно, так безопасней. Мишель звонил в Аяччо, в префектуру. Он даже не знает, где находится вилла, что Теодор строит. Вице-президент компании Ситроен, заказавший здание, сейчас в Америке. Мишель пытается его найти. Мне тоже туда никак не поехать… – Чемберлен сформировал новый, военный кабинет. Парламент заседал, чуть ли ни круглосуточно.

– Еще чего не хватало, – буркнул Питер, наливая матери вина:

– Немецкие подводные лодки и самолеты шныряют в проливе. Расстреливают мирные суда… – в первый вечер, после объявления войны, в Ирландском море торпедировали пассажирский лайнер «Атения». Корабль шел из Ливерпуля в Монреаль. Движение по трассе было оживленным, пассажиров спасли, но на следующий день три британских торговых корабля потопили в Бискайском заливе. Одним из первых распоряжений Черчилля стал приказ об обязательном конвоировании, мирных судов. Джон знал, что военных кораблей отчаянно не хватало.

Питер вернулся к работе. Джон вспомнил разговор, с дядей Джованни:

– Если надо научиться обращаться с радиопередатчиком, – отрезал мужчина, – я это сделаю. Ты понял меня, до Рождества я должен оказаться в Блетчли-парке. Видишь, – он похлопал по костылю, – я не прошу послать меня на континент, но я хочу быть полезным и буду. Отправлю коллекции на запад, в Уэльс, и присоединюсь к Лауре… – он ловко поднялся: «Пошли в библиотеку. Я отберу наиболее ценные издания. Надо упаковывать книги и спускать в подвалы».

После похорон, Питер ехал на север, в Ньюкасл. Стали для военных верфей и бензина для самолетов требовалось много. Он считал, иногда записывая что-то в блокнот. Джон думал, что прибалтийским странам, судя по всему, недолго осталось:

– Сталин их приберет к рукам, а Гитлер не вмешается. Надо, чтобы Аарон не торчал в Литве, а уехал куда-то еще. Он американец. США, пока что, нейтральная страна. Например, в Швецию, где Наримуне подвизается. Давно мы с ним не встречались, с Кембриджа… – Джон вспомнил вечеринку, где Лаура играла Шопена, темные, мягкие, с золотистыми искорками волосы девушки:

– Эстер меня не любит, и никогда не полюбит. Она профессора Кардозо помнит… – Джон, невольно, покраснел. Эстер, напрямую, не говорила подобных вещей, но Джон, все время, чувствовал, что женщина сравнивает его с бывшим мужем. Джон боялся, что сравнение окажется не в его пользу:

– Поеду в Венло, и объяснюсь, – решил он, – раз и навсегда. Незачем рисковать, сидеть в Голландии. Гитлера мы разобьем, но все равно, Эстер слишком близко к фронту. И она, и дети. Мальчиков можно в Мон-Сен-Мартен отправить. Дядя Виллем и тетя Тереза обрадуются. Но Эстер никогда на такое не пойдет… – Джон покачал головой:

– Она никогда не оставит детей, не уедет в Англию. И ее бывший муж, еще в Маньчжурии. Даже если он вернется в Европу, он не даст согласия на вывоз детей. Тем более не даст, если мы с Эстер поженимся… – Джон, иногда, мечтал о браке, но обрывал себя: «Никогда подобного не случится».

Пошарив на столе, Питер щелкнул зажигалкой:

– Значит, теперь Тони может оформить паспорт Уильяму только с твоего согласия?

Он откинулся в кресле, выпустив сизый дым, помешивая серебряной ложечкой в чашке. Джон, кисло, отозвался:

– Учитывая, как бы это сказать, недавнее прошлое, папа, видимо, посчитал, что так надежней. Да и куда ей ездить, война на дворе… – Питер выровнял стопу бумаг:

– Не будь к ней слишком строг, Джон. Она талантливый человек, автор книги. Писатели не похожи на простых смертных. Тем более, – мужчина усмехнулся, – нам по двадцать четыре, мы взрослые люди. Тони молодая девушка. В молодости все совершают ошибки. Например, фашизмом увлекаются… – он подмигнул Джону:

– Молодцы, что Мосли, и Диану арестовали. Юнити, я смотрю, решила в Германии остаться. Скатертью дорога, – почти весело сказал Питер. В первый день войны Мосли и Диану препроводили в тюрьму Холлоуэй, по новому приказу, отменяющему принцип habeas corpus для тех, кто разделял фашистские взгляды.

– Именно, – Джон соскочил с подоконника:

– Твоя мама и сэр Уинстон у машины. И дядя Джованни вышел. Ты, мой дорогой, свое отсидел… – он потрепал кузена по плечу:

– Спасибо, что остаешься здесь. Тони сейчас не надо быть одной… – Питер, через два дня, уезжал из Банбери в Ньюкасл. Он отказался от личного вагона и самолета «К и К». Питер заметил:

– Не надо зря тратить уголь и бензин, они нужны стране. Я прекрасно доеду третьим классом… – они спускались по каменной лестнице, среди доспехов Холландов, и знамен с гербами, среди портретов предков Джона. Герцог остановился:

– Наверное, придется вводить карточки, – внезапно сказал он, – немцы нас могут запереть с моря, в блокаде. Поставки из колоний будут нерегулярными… – он провел рукой по светлым волосам:

– Ладно, все потом. Японцы подпишут мирное соглашение со Сталиным. Они повернут на юг, на Гонконг, Сингапур, Бирму… – вслух он ничего говорить не стал.

Питер взглянул на портрет леди Джозефины Холланд, в будущем госпожи Мендес де Кардозо, позапрошлого века. Прозрачные, светло-голубые глаза смотрели прямо и твердо. Девушка, в мужском камзоле и бриджах, при шпаге, стояла, откинув голову назад:

– Она на Святой Елене погибла, – вспомнил Питер, – в буре, с братом. Надо с Ганновер-сквер картины увезти, хотя бы в Мейденхед… – когда из Италии пришли вести о смерти Констанцы, майор Кроу, наотрез, отказался добавлять имя сестры к памятнику погибшим на морях.

– Как бы ни пришлось еще и памятник погибшим в воздухе ставить… – мрачно подумал Питер:

– Что мне Джон говорил? Берри, в Плимуте, вещи авиаторов собирает, для будущего музея. Лондонские галереи на запад вывозят. Мишель, наверное, тоже коллекции Лувра в безопасное место отправил. Никто не пустит Гитлера в Париж, – твердо сказал себе Питер. Он сбежал по лестнице во двор, вслед за кузеном, вспоминая упрямые, голубые глаза девушки с картины. Они были похожи на глаза той, что сейчас, как он знал, укладывала в детской сына. Питер заставил себя не думать о ее белокурых волосах, о длинных ногах, в американских джинсах. Он помахал матери, сидевшей за рулем: «Вот и мы!»

Банбери 8 сентября 1939

К вечеру погода испортилась, полил мелкий, надоедливый дождь. Тони попросила дворецкого разжечь камин в библиотеке. Слуги и семья надели траур. Тони была в черном, спешно купленном в Лондоне платье, закрытом, со строгими, длинными рукавами и глухим воротом. Тонкое сукно спускалось ниже колена. Она стояла перед венецианским зеркалом, в спальне, разглядывая свое отражение. Длинные ноги в темных чулках, в туфлях на низком каблуке немного болели. Тони давно не садилась в седло.

С утра было тепло, светило солнце. Питер, за завтраком, предложил:

– Давай, я тебя и Уильяма на барже прокачу. Я могу взять одежду Джона. Мы в Итоне всегда костюмами менялись. Пусть маленький на реке побудет… – он хотел пригнать «Чайку», с пристани мистера Тули, из Банбери. От замка до города было всего две мили. Питер пошел пешком.

Тони, в детской, держа сына на руках, следила за прямой спиной, в потрепанной, замшевой, охотничьей куртке. Он надел старые бриджи брата и высокие сапоги, для верховой езды. Каштановые волосы золотились под солнцем.

– Они одного, роста, – поняла Тони, – пять футов четыре дюйма, не больше. Я почти шесть… – Уильям весело сказал: «Дядя! Дядя Питер!». Тони поцеловала ребенка в лоб: «Правильно, милый». Она, внезапно, пошатнулась, но устояла на ногах. Сын, все больше, напоминал отца. Тони, глядя в серые глаза ребенка, видела Виллема:

– Он не сможет… – девушка сглотнула, – не сможет отказаться от мальчика. Он оставит обеты, мы поженимся, и уедем в Мон-Сен-Мартен… – Тони слышала завещание отца. Без разрешения брата, она не могла вывезти мальчика из Британии, но Маленький Джон понятия не имел об ее испанском паспорте. Тони, сначала, хотела добраться до Лиссабона из Плимута, на торговом корабле. Однако поездка, с начавшейся войной, и немецкими подводными лодками, была опасна:

– Нет, надо лететь на самолете… – в Лондоне она зашла в офис Swissair, взяв расписание, – из аэропорта в Кройдоне есть прямые рейсы в Швейцарию. Пять часов, и я в Цюрихе… – Тони вспомнила о записке, спрятанной в испанский паспорт. Девушка покачала головой:

– Адрес мне не понадобится. Сяду на поезд, приеду в Рим. Виллем следующей весной возвращается из Конго… – в Лондоне, Тони хотела навестить испанское посольство и внести Уильяма в паспорт. Свидетельство о рождении ребенка выдали здесь, в Банбери. Испанцам его Тони показывать не собиралась, в нем сын значился Холландом:

– Антония Эрнандес… – паспорт был республиканским, но правительство Франко, без излишней бюрократии, меняло подобные документы на новые бумаги:

– Маленький станет Гильермо, как его отец. Испанский язык у меня отменный. Никто, ничего не заподозрит… – она качала ребенка. Уильям зевая, задремал у нее на руках:

– Поспи, – ласково сказала девушка, – перед прогулкой.

Она отдала мальчика няне и заперлась в спальне. Тони надо было, как следует, все обдумать.

В деньгах она недостатка не испытывала. Книга, до сих пор, отлично продавалась. Авторские отчисления поступали на счет в банке Нью-Йорка, а оттуда шли в Coutts and Co. Тони посмотрела на календарь. Летом следующего года она должна была отправить в издательство Скрибнера рукопись второй книги, о Советском Союзе:

– И отправлю, – упрямо пообещала себе Тони, – напишу Скрибнеру, что пошлю манускрипт осенью. Мы с Виллемом хотели поехать в СССР и поедем. Маленького можно оставить в Мон-Сен-Мартене… – Тони закурила папиросу:

– Только надо, как бы это сказать, усыпить бдительность окружающих. Пусть считают, что я хочу вести спокойный образ жизни, писать диссертацию. Хочу выйти замуж… – она взяла ручное зеркальце в серебряной оправе. Розовые губы улыбались:

– Он полгода провел в одиночном заключении… – Тони вздернула ухоженную бровь, – я видела, как он на меня смотрит… – Тони усмехнулась:

– Он, разумеется, сделает предложение, он джентльмен. А я его приму. Джон обрадуется. Наконец-то я буду под присмотром, что называется… – в гардеробной она переоделась в бриджи, и льняную рубашку. Тони переступила длинными, стройными ногами, в мягких сапогах выше колена:

– Только надо быть осторожной… – она посчитала на пальцах:

– Сейчас безопасное время. Потом он уедет в Ньюкасл, а в Лондоне я надену кольцо, и схожу к врачу. Питеру ничего знать не надо. Мы пока не поженимся, война только началась. К весне, не раньше. То есть, я, конечно, не собираюсь за него замуж… – она расчесала волосы, – но пусть думает, что я его люблю.

«Чайка» шла по тихой, зеленой воде, Уильям ковылял по палубе. Ребенок весело смеялся, Тони ловила сына, расставив руки. Она взяла, на конюшне, белую лошадь:

– Традиция, кузен Питер. У нас всегда кони этой масти… – Тони, и Питер менялись в седле. Оказавшись на лошади, девушка оглянулась. Питер держал Уильяма, показывая на воду, говоря что-то мальчику. Мужчина, нежно поцеловал белокурый затылок:

– Хорошо, – сказала себе Тони, – впрочем, я и не сомневалась в Питере. Он любит детей. И меня он полюбит, обязательно… – девушка вспомнила, как кузен помогал ей садиться в седло. У него была крепкая, теплая рука, на шее играли отсветы золотой цепочки, от крестика:

– Он пистолет везет, в Ньюкасл. Забрал оружие из сейфа, на Ганновер-сквер, – проводив семью, Питер сказал Тони, чтобы она отдыхала, с ребенком. Он обещал позаботиться, чтобы картины и книги спустили в подвалы замка:

– Мама тоже таким займется, в городе… – он стоял в розарии, покуривая сигарету, – отправит ценные вещи в Мейденхед.

Питер, на мгновение, запнулся:

– Когда в Лондон вернешься, поезжай на реку, в имение. Возьми няню с собой. Уильяму понравится… – Тони коснулась его руки. Девушка заметила, как он покраснел:

– Спасибо тебе, Питер… – он посмотрел в прозрачные, немного припухшие, большие глаза:

– Просто… просто мой долг, Тони… – няня вывела Уильяма на прогулку, мальчик позвал: «Мама!». Питер склонил голову: «Не смею тебя задерживать».

Тони стояла перед зеркалом:

– Завтра утром он в Ньюкасл уезжает. Виллем ни о чем не узнет. Все продлится до весны, не больше. Тетя Юджиния тоже обрадуется. Хотя ее можно не опасаться, она в парламенте занята. Джон говорил, что если Черчилль станет премьер-министром, он возьмет тетю в правительство. Получить предложение, принять его, начать готовиться к свадьбе… Давно ничего не было, – поняла Тони, – с Барселоны. Два года почти… – она забрала в спальне брата старую, южноафриканскую гитару, с потускневшими, перламутровыми накладками на темном дереве.

Тони искупала Уильяма. В детской сын устроился на высоком, довоенных времен стульчике, в котором обедали и она, и брат, малышами. Мальчик, с недавних пор, начал есть сам. Он размахивал серебряной ложкой:

– Река! – восторженно сказал Уильям, – рыба в реке! Мама, тоже рыба… – он указал на парового лосося, на тарелке веджвудского фарфора. Тони размяла вилкой картошку:

– Правильно, мой хороший. Поешь рыбки, а потом десерт, печеное яблоко, с бисквитами… – Уильям болтал, ковыряясь ложкой в яблоке. Тони думала:

– На Пасху Виллем окажется в Риме. Недолго осталось потерпеть… – уложив ребенка, она переоделась. Тони попросила зажечь камин и подать, после обеда, кофе в библиотеку.

Они ели шотландского копченого лосося, устриц, хороший ростбиф, от деревенского мясника, с запеченной картошкой и перечным соусом. Перед обедом Питер спустился в погреба, выбрав две бутылки бордо, белого и красного. На десерт принесли крем-карамель и миндальный пирог. Тони улыбалась:

– Испанские сладости, Питер. Я сама готовила. Ты попробуй… – он увидел на розовых губах крупинки белого сахара. За едой они говорили о Берлине и Мадриде. Тони рассказывала о Мексике. Питер, вдруг, заметил:

– Я читал твою книгу, Тони. Отлично написано. Тебе надо еще издаваться… – ее длинные ресницы задрожали:

– У меня ребенок, Питер. Я мать, мне надо воспитывать Уильяма. Вряд ли я куда-то поеду. У меня есть обязательства перед маленьким… – она, немного, отвернула голову. Стройную, белую шею охватывал скромный воротник черного платья:

– Словно монахиня, – подумал Питер, – какая она красивая, Тони. О чем я? Она была на войне, путешествовала, брала интервью у Троцкого. А я говорил с Гитлером… – Питер поморщился:

– Не хочу вспоминать эту банду. Мы их разобьем, Германия придет в себя… – Тони, помолчав, добавила:

– Уильям сирота, растет без отца. Мне надо самой справляться… – она протянула руку к серебряной шкатулке для сигарет. Лакей, во фраке, с поклоном, щелкнул зажигалкой. Питер не переодевался к обеду, только поменял рубашку, завязав черный, траурный галстук, с бриллиантовой булавкой. Тони выдохнула дым:

– Напишу диссертацию. Вернусь в Кембридж, преподавателем. Буду жить с Уильямом, вдвоем, потом он в школу пойдет… – девушка стряхнула пепел:

– Мне, конечно, тяжело, одной, растить ребенка… – когда они перешли в библиотеку, Тони взялась за кофейник:

– Тебе завтра рано вставать, я за тобой поухаживаю… – она передала Питеру серебряную чашку. Их пальцы соприкоснулись, мужчина вздрогнул. Она устроилась поодаль, на диване старого, вытертого бархата:

– Джон гитару оставил… – невинным голосом сказала Тони, – кажется, с лета еще. Надо ее в комнаты отнести… – она протянула руку к электрическому звонку. Питер отпил кофе:

– Вкусный пирог. Миндаль, ваниль… Кажется, до сих пор сладостями пахнет. Или это от нее… – он вспомнил стройные ноги, в старых бриджах, ее улыбку, золотые, солнечные искорки в белокурых волосах. Они пришвартовали баржу к берегу. Тони сняла с Уильяма туфельки и чулки. Девушка разрешила сыну поковылять по воде: «Она еще теплая».

– Уильям совсем дитя… – Тони закинула ногу на ногу, под тонким сукном черного платья Питер видел круглое колено, – ему едва год исполнился. Он отца не знал, и не узнает… – мальчик обнимал его пухлыми ручками за шею: «Рыба! Рыба в реке!».

Питер откашлялся:

– Ты ведь поешь, Тони. Помнишь, когда Виллем и Элиза приезжали, с родителями, мы в палатках ночевали, на реке. Ты скаутские песни играла… – ему показалось, что светло-голубые глаза, на мгновение, похолодели. Тони потянулась за гитарой: «Папина любимая. И моя тоже. И Маленького Джона».

Она велела себе не вспоминать блиндаж под Теруэлем, завывание ветра, и треск дров, в походной печурке, не видеть серые, в темных ресницах глаза, не слышать шепот:

– Я люблю тебя, люблю… – в мраморном, высоком камине, горели кедровые поленья, за окнами лил дождь, длинные пальцы Тони перебирали струны. Она допела «Ярмарку в Скарборо», склонив голову.

Девушка застыла, не двигаясь, чувствуя его сильные руки, у себя на плечах:

– Тони… Если ты разрешишь, если ты позволишь, я всегда буду рядом с тобой. Уильям станет нашим сыном… – Питер вдохнул сладкий запах, опустившись на колени, обнимая ее:

– Тони, я никогда… – от ее мягких губ веяло ванилью. Питер сказал себе:

– У меня ничего не случалось. Она овдовела. Надо, чтобы ей было хорошо. Надо думать только о Тони, всегда. О ней и маленьком… – он целовал теплые руки. Тони притянула его к себе, отбросив гитару. Черное платье зашуршало, девушка откинулась на диван. Питер увидел отражение огня в ее глазах:

– Я люблю тебя… – шепнул он, – люблю, Тони… – она опустила веки. Девушка легко, блаженно улыбнулась: «Я тоже».

Эпилог Венло, Голландия, ноябрь 1939

Потеки дождя сползали по окну маленькой, скромной комнаты, с узкой кроватью и рассохшимся гардеробом. На старом ковре, в углу, стоял раскрытый саквояж. Раннее, мрачное утро поднималось над серым Маасом. Отсюда до реки было каких-то двести футов. На противоположном берегу, на другом конце моста, у будок пограничников развевались черно-красные флаги, со свастиками. Джон скосил глаза на черный ствол браунинга, в багаже:

– Просто для надежности. Мы две недели проверяли капитана Шеммеля, даже радиопередатчик ему вручили, для связи. После сегодняшней встречи, я скажу о группе Генриха… – Шеммель служил в транспортном отделе генерального штаба вермахта. Капитан, по его словам, был доверенным лицом некоего высокопоставленного генерала, представлявшего группу заговорщиков, служивших в немецкой армии, высших офицеров.

При нынешнем положении вещей, горько подумал Джон, эти люди могли изменить будущее Германии. Шеммель, спокойный, деловитый человек, с приятным, незапоминающимся лицом, понравился Джону. Капитан вернулся из Польши, вернее, двух новых рейхсгау, Позен, и Западная Пруссия. Польши больше не существовало. Армия капитулировала под Люблином, в начале октября. Восточные районы страны заняли русские. Гитлер, выступая в Данциге, пообещал: «Государство Польша никогда не возродится. Гарантиями этого являются Германия и Советский Союз».

Джон, пошевелившись, присел на кровати. Звезда спала, уткнув лицо в подушку, рассыпав светлые, густые волосы. Рав Горовиц прислал письмо сестре, из Литвы. Весточка добралась до Голландии обходным путем, через Стокгольм. Аарон обосновался в Каунасе, временной столице страны. Вильнюс два десятка лет находился, как выражались литовцы, под пятой польской оккупации, но Литва получила город обратно, от Советского Союза. Звезда прочла Джону:

– Я решил задержаться здесь, Эстер. В стране безопасно, надо позаботиться о беженцах из Польши. Я связался с американским «Джойнтом». Буду продолжать свою работу, как обычно. В городе больше трех десятков синагог, еврейские школы, ешива, в пригороде, в Слободке. Дел у нас хватает. К сожалению, много евреев осталось на территориях, куда вошли советские войска. Мне туда никак не съездить… – Эстер подняла голову: «Он съездит. Я своего брата знаю…»

– Пока никак не съездить, но я, что-нибудь, придумаю. В Варшаве мне ничего о дяде Натане выяснить не удалось. Однако в ешиве мне сказали, что, во время прошлой войны, многие евреи бежали из Варшавы на восточную границу, в Белосток. Я попробую добраться до города. Сообщи папе и Меиру, что у меня все хорошо. Я надеюсь увидеться с вами, в скором будущем. С кузеном Авраамом мы разминулись. Он навещал Каунас, но вернулся на Святую Землю. Очень надеюсь, что он останется в Иерусалиме. В Европе небезопасно…

Эстер положила конверт на колени:

– Я напишу, что у миссис Майер и ее семьи все в порядке. Он обрадуется… – Джон, перед отъездом в Голландию, обедал у Майеров, с Питером. Он помнил сладкий запах выпечки, черного, ухоженного кота, мурлыкавшего у него на коленях. Пауль гордо показал аккуратный сарай, с маленькой мастерской. Людвиг и Клара учили мальчика работе по дереву и слесарному делу. Девочки выращивали картошку, капусту и лук-порей. Пауль построил для сестер настоящий курятник. Миссис Майер улыбалась:

– Осталось козу завести, и будем, как в деревне… – когда они с Питером шли к метро, в Хэмпстеде, Джон вздохнул:

– Хорошо, что их не интернировали, как других немцев и австрийцев. Потому, что мистер Майер из Праги. Отправить бы их в Банбери, от греха подальше. Трое детей, и мне кажется… – Питер подмигнул ему:

– Мне тоже кажется. Миссис Клара цветет. Лондон не станут бомбить. Это страхи, и больше ничего. Стивен говорил, что на базе Бриз-Нортон пять сотен самолетов. Они круглые сутки в воздухе, с тех пор, как из Франции вернулись. Гитлер не посмеет ничего сделать.

Налетов, действительно, пока не случилось. На фронте царило затишье. Английские летчики патрулировали южное и восточное побережье страны. Французы пока предприняли единственную попытку наступления, в Саарланде, однако вывели войска с немецкой территории. Питер, у входа в метро, купил букет роз, подтолкнув Джона:

– Надо в кондитерскую зайти. Уильям привык, что я без конфет дома не появляюсь. Тони ворчит, конечно… – он широко, счастливо улыбался. Сестра и Питер обручились в октябре. Свадьбу назначили в церкви святого Георга, на Ганновер-сквер, после Пасхи. Тетя Юджиния занималась приданым. Питер отвез невесту и Уильяма в Мейденхед, навещая усадьбу каждые выходные:

– За Тони я спокоен… – Джон, осторожно встал. Накинув халат, он прошел на маленькую, боковую кухоньку, с газовой плитой и чайником. За окном лил дождь:

– Спокоен, – Джон взял банку с кофе, – с Питером она проживет всю оставшуюся жизнь. У меня племянники появятся, племянницы… – Джон откладывал объяснение с Эстер.

Женщина получила письмо от адвокатов бывшего мужа. Профессор Кардозо весной возвращался в Голландию. Дети, согласно судебному решению, переезжали к отцу. Эстер и Джон сидели в гостиной дома Кардозо, распахнув дверь в сад. Начало ноября выдалось теплым, пахло увядающими цветами и свежим ветром с Эя. Близнецы копошились у собственноручно построенного шалаша, оставшегося после праздника Суккот. Один из детей, Джон их всегда путал, всунул голову в комнату: «Дядя Джон, пойдемте!»

Мальчики походили на Эстер, светловолосые и голубоглазые.

– Иосиф, – одними губами сказала Звезда. Джон увидел смех в ее глазах:

– Сейчас, – кивнул он, – сейчас, Иосиф.

Мальчишка убежал к брату. Джон, потянувшись, взял руку женщины:

– Ты сможешь переехать в Англию, если дети будут с ним. Навестить Лондон… – он осекся, увидев, как закаменела щека женщины.

– Я не покину Голландии, – холодно сказала Эстер, – пока мои дети здесь. Я не могу ему доверять, не могу путешествовать одна. Я не хочу искать Иосифа и Шмуэля в какой-нибудь Маньчжурии… – бывшему мужу не требовалось разрешение Эстер, чтобы вывезти детей за границу:

– И больше я не собираюсь об этом говорить, – подытожила Звезда:

– Ты обещал поиграть с детьми, – она кивнула в сторону сада, – выполняй обещания.

Джон, тяжело вздохнув, поднялся.

Он стоял над плитой, отдернув тонкую занавеску. Зады пансиона выходили на огород, у реки. Еще не пробило семи утра. Встречу с Шеммелем и генералом, приезжавшим из Берлина, назначили на четыре часа дня, в кафе «Бакус», в ста двадцати футах от пограничного моста через Маас. Джон заварил кофе, в оловянном кофейнике. Присев на подоконник, он достал из кармана халата письмо. Почерк кузена Теодора был четким, резким:

– Я проводил Стивена обратно в Англию, но ничего не изменилось, только стало еще скучнее. Ходят слухи, что командование заказало для армии футбольные мячи, вкупе с игральными картами, для нашего развлечения. Мы разместились за линией Мажино, откуда невооруженным глазом видна немецкая территория. Артиллеристы, на Рейне, спокойно смотрят на поезда с боеприпасами, на противоположном берегу. Самолеты больше не пересекают границы. Очевидно, главная забота высшего командования заключается в том, чтобы не беспокоить противника. Войну успели окрестить «странной».

– К сожалению, о Мишеле, со времен наступления в Сааре, ничего не известно. Я ходил в его полк, они стоят по соседству с моими саперами. Командир сказал, что из разведки, под Бреншельбахом, не вернулся Мишель, его сержант, и семеро солдат. Бреншельбах, как и все захваченные немецкие деревни, отошел обратно Гитлеру. Сейчас ничего больше не узнать… – вернувшись в Париж с Корсики, Теодор пошел добровольцем в армию. Он командовал военными инженерами, в звании майора.

– Аннет мне пишет, два раза в неделю. Она, наотрез отказалась, куда-то уезжать, но ей и не уехать. Ее польский паспорт недействителен, государства больше нет. Она подала заявление на статус беженца. Несмотря на войну, наши бюрократы рассматривают прошения по несколько месяцев. Мы хотели пожениться, в мэрии, после приезда в столицу, но нам отказали, у Аннет нет документов.

– В американском консульстве меня уверили, что я лично, и моя мать, можем завтра отплыть из Гавра в Нью-Йорк, но у Аннет нет родственников в США. Ей не могут поставить визу, тем более, в паспорт несуществующей страны. «Метро-Голдвин-Майер» обещало связаться с Государственным Департаментом, и ходатайствовать за нее, но это дело не одного дня.

– Она приезжает с концертами на фронт, с мадемуазель Пиаф, снимается в новом фильме месье Марселя Паньоля… – Джон услышал легкие шаги. Эстер прислонилась к двери, в одних шелковых панталонах, босиком, с папиросой в белоснежных зубах.

Пройдя к плите, женщина налила себе кофе. Отхлебнув, Эстер сморщилась: «Очень горячий. Я пойду, сегодня с вами, на встречу».

Джон закашлялся:

– Зачем? Все безопасно. Познакомимся с генералом, я расскажу о группе Генриха, договоримся о дальнейшей связи. Бест и Стивенс не знают, что ты здесь… – он не стал говорить резидентам, что привез в Венло Эстер. Бест и Стивенс не подозревали о существовании Звезды.

Она молчала, подув на кофе. Эстер повернулась к Джону:

– Я просто буду рядом. В кафе, напротив, на террасе. Для спокойствия… – она потушила сигарету: «Омлет, или яичница? Бекона не ожидай. Я тебе говорила, я не притрагиваюсь к подобным вещам…»

– Омлет, – вздохнул Джон. Он соскочил с подоконника, как обычно, забыв, что Звезда выше его на четыре дюйма. Голубые глаза посмотрели на Джона сверху вниз. Она наклонилась, мужчина поцеловал ее в щеку:

– Спасибо. Хорошо, сиди, пей кофе, читай женские журналы. Встреча получаса не займет… – Джон погладил ее пониже спины, по нежному шелку панталон. Он пошел в бедную, прохладную ванную. Посмотрев ему вслед, усмехнувшись, Эстер загремела посудой.

Оберштурмбанфюрер СС Максимилиан фон Рабе медленно, аккуратно брился перед зеркалом. Они с Вальтером остановились в единственном пансионе, в Калденкирхене, городке на территории рейха, напротив Венло. Из окна комнаты Макса виднелся широкий Маас, и мост, где проходила государственная граница. Они приехали в штатских костюмах. Вальтер, он же капитан Шеммель, предъявлял новое, армейское удостоверение личности, из Генерального Штаба. Твидовый пиджак Макса висел на спинке стула. Он стоял босиком на кафельном полу, в брюках и рубашке.

Получив от Вальтера, с фельдсвязью, описание британских разведчиков, согласившихся на встречу с группой заговорщиков, Макс, победно, улыбнулся: «Вот и он». В Берлине, в начале сентября, Макс узнал о смерти герцога Экзетера. Немецкое посольство спешно эвакуировалось из Лондона, но последние новости сообщить успело. Макс, и Вальтер ожидали, что мальчишка, римские снимки которого лежали в их сейфе, появится в Голландии. Так и случилось.

Макс, с радостью, думал, что сегодня вечером их мерседес окажется на стоянке управления СД в Дюссельдорфе. Оттуда они, с пленными британскими агентами, отправлялись в Берлин. До Дюссельдорфа здесь было каких-то двадцать пять миль.

На случай, если при операции произошли бы, как их называл Макс, осложнения, они могли остаться в Калденкирхене на ночь. С ними приехал врач, работавший в местной тюрьме СД. Однако фон Рабе не предполагал, что им придется стрелять, хотя пистолеты у них при себе имелись. Макс вообще не собирался, пока что, показываться на глаза мальчишке. Он хотел обосноваться на террасе кафе напротив «Бакуса», где назначили встречу.

В пансионе было тепло, хозяин не жалел угля. В постели клали саше, с лавандой, и подавали отменный завтрак. После польской кампании, и очередной поездки в Пенемюнде, Макс наслаждался свежими сосисками и фермерскими яйцами. Он получал отличный паек. По армейским меркам, Макс теперь был подполковником. Однако война оставалась войной, а в Пенемюнде, хоть он и обедал в офицерской столовой, но стряпня оставляла желать лучшего.

Дома, на вилле, у них работал бывший шеф-повар отеля «Адлон». Вернувшись в Берлин, Максимилиан с удовольствием ел на завтрак русскую икру и устрицы, с побережья Северного моря. Они с отцом посетили собрание Союза Немецких Девушек. Эмма сделала доклад об исконных немецких землях, захваченных поляками, а теперь вернувшихся в лоно рейха. Сестра отлично подготовилась. Макс наклонился к отцу:

– Она, действительно, может стать учителем. Но я уверен, у нас откроются женские подразделения СС. Я устрою Эмму в школу. Она получит офицерское звание, будет работать на Принц-Альбрехтштрассе… – голубые глаза отца были спокойны. Граф Теодор кивнул:

– Хорошо, милый. Учитывая, что и Генрих теперь с вами… – младший брат, за два месяца польской кампании, стал оберштурмфюрером. Генрих не воевал. Группу математиков и экономистов передали под непосредственное командование нового шефа главного управления имперской безопасности, Гейдриха. Они занимались планированием строительства лагерей, на территории бывшей Польши.

В Кракове они, втроем, обедали со старым приятелем Макса, Эйхманном. Отто, в звании гауптштурмфюрера, ведал вопросами медицинского обслуживания в генерал-губернаторстве, части бывшей Польши, не вошедшей в рейх. За фляками и бигосом они говорили о депортации евреев. Эйхманн заметил:

– Мы имеем дело с миллионом жидов. Кроме как на тот свет, их больше отправлять некуда. К сожалению, постройка лагерей уничтожения займет время… – Генрих разлил вино по бокалам:

– Мы не всесильны, Адольф. Я предлагаю, на первое время, отделить некоторые районы городов, сконцентрировать евреев, под охраной. Как в средние века. Они будут работать на благо рейха… – Генрих улыбался: «Нужны трудовые резервы, в преддверии войны…»

Операции по аннексии Норвегии, и Дании назначили на следующую весну. Одновременно войска рейха начинали наступление на Западном фронте. Люфтваффе планировало безжалостные налеты на Великобританию. Лондон, по распоряжению фюрера, предполагалось снести с лица земли.

Макс ополоснул в умывальнике золингеновскую бритву, с рукояткой слоновой кости. В Норвегии находился завод тяжелой воды, необходимой для создания нового оружия. Макс подозревал, что Ферми, в Америке, работает над конструкцией, которую Гейзенберг называл атомным реактором. Это был первый шаг к осуществлению мечты о военном использовании энергии распада ядер.

Глядя на заключенную 1103, Макс видел, что она знает, как этого добиться. Глаза, цвета жженого сахара, в рыжих ресницах, были безмятежными. На полигоне в Пенемюнде Вернер фон Браун показал Максу чертежи летательного аппарата, проектируемого 1103. Макс, в общем, разбирался в технике, но подобного еще никогда не видел. Стоя у кульмана, склонив голову. Макс, недоверчиво, спросил:

– И оно сможет оторваться от земли, Вернер? Оно не похоже… – фон Рабе пощелкал пальцами, – на обычный самолет.

– Его автор не похожа на обычного ученого, – усмехнулся фон Браун:

– Ей нужен еще год, полтора. Мы потрудимся над реактивным двигателем, и аппарат… – он полюбовался чертежом, – поднимется в воздух. В стратосферу, Макс… – добавил фон Браун, – с ракетами на борту. Конструкция сможет за три часа, без дозаправки, достичь атлантического побережья Америки. Нас ждет революция в сообщении по воздуху… – окно кабинета фон Брауна выходило на белые пески Пенемюнде. Кричали чайки:

– После войны мы начнем передвигаться по рейху, пользуясь такими машинами. Они долетят до Токио за шесть часов… – и Макс, и Вернер избегали называть конструкцию самолетом. Крыльев у прототипа, в любом случае, не имелось.

Макс намеревался вернуться в Пенемюнде после Рождества. 1103 молчала, обходясь с ним несколькими словами, но оберштурмбанфюреру все было неважно. Он привозил хорошую ветчину, икру, кофе, и американские сигареты. Макс, ласково, гладил ее по коротко стриженой, рыжей голове:

– Скоро я разрешу прогулки, моя драгоценная. Может быть, покатаю тебя по заливу. Я умею ходить под парусом… – он часто думал об 1103, ночью, вспоминая хрупкие, в пятнах чернил пальцы, худую, с выступающими лопатками, спину. Макс целовал нежную, белую кожу плеч, проводил губами по шее:

– Я очень рад, что ты стала работать на рейх. Когда ты присоединишься к атомному проекту, ты получишь все материалы. Уран, тяжелую воду, свою лабораторию… – Макс ожидал вторжения в Данию. Он надеялся, что Нильс Бор, в отличие от Ферми, никуда не ускользнет, и тоже отправится в Пенемюнде.

После возвращения из Польши Макс пришел к рейхсфюреру СС, держа папку, с предложением по созданию нового, засекреченного, отдельного лагеря, для европейских ученых.

– В нем появится несколько секций, – объяснил Макс, раскладывая листы:

– Процесс пока налажен кустарно, простите за прямоту выражений. Людей рассылают по разным лагерям, не заботясь, чтобы они попадали в наилучшие условия. Мы не можем терять научный потенциал, даже если речь идет о евреях. Мой брат меня поддерживает. Он очень заинтересован в создании отдельных медицинских блоков, для экспериментов. У нас появится, так сказать, мозговой центр… – Гиммлеру и Гейдриху предложение понравилось, но сначала требовалось закончить войну, хотя бы на западном фронте. Впрочем, Макс, в докладе, упомянул и об ученых СССР, особенно физиках.

Советы, судя по всему, хотели попробовать на прочность Финляндию. Рейху такое было только на руку. Фюрер утверждал, что СССР проиграет финскую кампанию, а, значит, будет ослаблен перед неизбежной атакой рейха. Русская война планировалась на полгода, не больше. Фюрер приказал не производить никаких действий на западном театре, чтобы ослабить бдительность Англии и Франции.

Макс взял флакон с английской туалетной водой. Вспомнив о Франции, он подумал о Лувре. Из Кракова Макс привез домой отличные картины Добиньи и Коро. Отцу нравилась барбизонская школа. Генрих, увидев холсты, одобрительно кивнул: «У тебя очень хороший вкус, Макс». Оберштурмбанфюрер понял, что доволен. Максу нравилось, когда братья, или отец, ценили его выбор. Он полюбовался собой в зеркало:

– Впереди Амстердам, Брюгге и картины Лувра… – данные о французских военнопленных Максу принес Вальтер, в Берлине. Они всегда просматривали фамилии, в поисках нужных людей, или тех, кто, наоборот, до войны, славился левыми симпатиями.

– Твой старый знакомец, – весело сказал Шелленберг, присев на угол стола, – бежал из лагеря, но его поймали. В долине Рейна, развели либерализм. Пленные играют в футбол, чуть ли не на танцы ходят… – по Женевской конвенции они были обязаны содержать военнопленных в хороших условиях. Офицеров запрещалось обременять работой. Конечно, не все положения конвенции выполнялись. Пленных евреев, из французской и польской армии, держали отдельно.

– Товарищ барон, – усмехнулся Макс. Он взял паркер с золотым пером:

– Одна попытка побега. Мы имеем дело с угрозой безопасности рейха… – пленного капитана де Лу, по распоряжению Гиммлера, отправили в крепость Кольдиц, в Саксонии, в оффлаг IV-C.

– Пусть оттуда попробует бежать… – пробормотал фон Рабе, застегивая серебряные запонки с жемчугом, взятые на складе конфискованных вещей, в Кракове, – из одиночной камеры… – Макс, искренне, надеялся, что мальчишка в Кольдице и сдохнет. Навещать капитана он не собирался.

– 1103 срисовывала набросок… – вспомнил Макс, – когда я в последний раз в Пенемюнде ездил… – 1103 держала копию рисунка на рабочем столе. Просматривая список заказанных книг, Макс, с удивлением, увидел монографии о средневековой математике:

– Зачем? – пожал плечами фон Рабе, но список завизировал:

– Пожалуйста. Пусть читает хоть о цирковых представлениях, если нужно… – он не хотел ездить в Саксонию, в оффлаг, где сидел мальчишка. Фон Рабе говорил себе, что рисунок, просто неумелое подражание, мастерам средневековья.

Надев пиджак, Макс посмотрел на золотой, швейцарский хронометр. Он провел рукой по светлым волосам, подмигнув себе:

– Сегодня герр Холланд и его коллеги поедут на Принц-Альбрехтштрассе. Кажется, меня и Вальтера, ждут Железные Кресты… – Максимилиан резво сбежал, в уютную, с камином и деревянными балками, столовую, где упоительно пахло кофе и свежим, поджаренным хлебом.

Ноябрьский день оказался серым, неярким, но теплым.

Высокая, светловолосая женщина, в кашемировом пальто, с лисьим воротником, устроилась на террасе кафе «Магдалена», напротив «Бакуса». Она попросила чашку кофе и минеральной воды. Дама повесила сумочку на ручку кованого стула, разложила на столе журналы, развернула «Фолькишер Беобахтер», и вообще, подумал официант, устроилась очень удобно. Из-под круглой, хорошенькой шляпки выбивались волосы цвета спелой пшеницы. Глаза у дамы были большие, голубые, нос длинный, но изящный. Перчатки она сняла. Женщина коротко стригла ногти и не носила колец.

В Венло продавали немецкие газеты, но дама, услышал официант, говорила на голландском языке без акцента:

– Может быть, у нее родственники в Германии, – он принял от хозяина большую, фарфоровую чашку с кофе и молочник с жирными сливками, – здесь у многих семьи за границей. Все перемешалось… – посетительница принесла и французские журналы. Она курила американские сигареты, в бело-красной пачке:

– Lucky Strike, -официант поставил перед ней поднос, – они дорогие, дороже голландских сигарет. Одета она хорошо. Должно быть, богатая… – расстегнув пальто, дама покачивала ногой в изящной, остроносой туфле. Твидовая юбка спускалась ниже колена, на запястье женщины поблескивали швейцарские часы. В шелковом воротнике блузки виднелось жемчужное ожерелье. Пахло от нее чем-то медицинским. Официант подумал, что посетительница, должно быть, доктор:

– Или жена врача. Однако у нее нет кольца… – женщина углубилась в газету.

Эстер, преодолевая отвращение, купила «Фолькишер Беобахтер». За обедом в ресторане, на берегу Мааса, они с Джоном услышали по радио, что вчера, в Мюнхене, в пивной «Бюргербройкеллер», во время празднования годовщины Пивного путча, взорвалась бомба. Передатчика они не привезли, с Лондоном связь отсутствовала. Сведения было никак не проверить. В новостях сообщили, что фюрер Адольф Гитлер уехал из пивной за несколько минут до взрыва. Погибло восемь человек. Более шестидесяти, получили ранения.

– Это они, – восторженно сказал Джон, возвращаясь с Эстер в пансион, – группа капитана Шеммеля. Я уверен. Шеммель ничего о плане не говорил, – мужчина остановился на берегу Мааса, – но это правильно. Из соображений безопасности. В следующий раз, с нашей помощью, им удастся убить Гитлера, и тогда безумная, нацистская свистопляска, прекратится… – над рекой повис легкий туман. Караван на реке шел вниз, к Роттердаму. Баржи следовали за буксиром, на бортах Эстер увидела красно-черную голову вепря. В порт везли уголь «Компании де ла Марков». Она молчала, засунув руки в карманы пальто, зажав сумочку под мышкой.

– Посмотрим, – наконец, отозвалась, женщина:

– Я куплю газету… – она поморщилась, – когда ты на встречу пойдешь… – «Фолькишер Беобахтер» сюда доставляли из Дюссельдорфа. Эстер пробежала глазами передовицу авторства Геббельса. Рейхсминистр обрушивался на дьявольский план Запада по злодейскому преступлению, имеющему целью лишить немецкий народ возлюбленного фюрера, отца нации.

Агенты, организовавшие покушение, находились в розыске. Возглавлял операцию лично начальник гестапо, рейхскриминалдиректор, штандартенфюрер СС Генрих Мюллер. Эстер знала о Мюллере. О его назначении недавно, две недели назад, сообщили в письме из Берлина. Конверты приходили на ящик, арендованный Эстер на амстердамском почтамте, каждую неделю. Почерка менялись, их было несколько. Иногда приходили письма, старательной, еще по-детски округлой руки. Эстер знала, что руководителя группы зовут Генрихом. Больше ничего, даже фамилии, Джон ей не сообщил. Она расшифровывала безмятежные строки:

– Дорогой друг! В Берлине стоит отличная погода, в парках, на дорожках лежат золотые листья. В музее Пергамон открылась выставка греческих ваз… – Эстер сидела на безопасной квартире, за шатким столом, на кухне, с карандашом в руках:

– Генерал-губернатором Польши назначен Ганс Франк. СД планирует строительство лагерей для польского населения, и массовую депортацию жителей, с немецких территорий, на восток. Дивизии, расквартированные в рейхсгау Позен… – она доставала из тайника передатчик, настраиваясь на волну Блетчли-парка. В Англии ждали ее сеанса. Эстер, невольно, улыбалась, крутя рычажок:

– Звезда… Это Звезда. Сообщите, как слышите меня… – отложив газету, она прищурилась. Трое мужчин сидели на террасе «Бакуса», покуривая, глядя в сторону моста через Маас.

Эстер знала, что оттуда шла машина с капитаном Шеммелем, и его начальником, генералом. Встречу назначили на стоянке «Бакуса», за домом, где располагалось кафе. Бест и Стивенс припарковали «бьюик». С террасы «Магдалены» стоянки видно не было. Эстер посмотрела на светлые волосы Джона:

– Надо ему сказать, после операции. Сказать, что я его не люблю, и никогда не полюблю. Он молод, двадцать четыре. Зачем ему женщина с детьми, не разведенная? Мне почти тридцать, я доктор медицины… – Эстер, невольно усмехнулась:

– Хотя такое и вовсе неважно. Нельзя давать ложных надежд. Пусть найдет аристократку и женится. Евреем он никогда не станет, а я не могу выйти замуж, пока он… – она бросила взгляд на обложку американского Cosmopolitain, – не даст мне развода. Я не хочу своими руками ставить под угрозу будущее собственных детей… – в журнале напечатали рассказ Хемингуэя. Увидев имя писателя, Эстер вспомнила о бывшем муже. Она все поглядывала в сторону Джона. Он увидела, что мужчины заказали три бутылки Хейнекена и кофе:

– Тем более, его сестра замуж выходит, весной. У нее тоже ребенок… – Эстер, рассеянно, листала британский Vogue. Писали, что, в связи с затемнением Лондона, из-за опасности бомбежек, светская жизнь, вместо двух часов ночи, заканчивалась в одиннадцать вечера. В отеле «Беркли» возродили традицию полуденных танцев, после пятичасового чая. Магазины бойко торговали дневными платьями. Развлечения заканчивались ранним вечером, бальные туалеты носить было некуда. Автор статьи призывал отказаться от темных нарядов:

– С военными правилами у нас хватает черноты. Ателье Баленсиага предлагает оттенки голубого, а мадам Шанель, коралловые цвета, и шерсть бордо… – на обложке журнала красовалась модель, в дневном костюме цвета красного вина, улыбающаяся белой курице: «Аристократки помогают домашнему фронту. Благотворительные базары в пользу наших солдат». Американское издание Vogue описывало бал дебютанток в отеле «Плаза». Америка не воевала, и не вводила ограничений на светскую жизнь. Эстер, внимательно, рассмотрела фасоны платьев:

– Мне подобное носить некуда. Только если в оперу… – денег хватало, но Эстер, все равно, продолжала дежурить в госпитале. Она, каждый месяц, вносила определенную сумму на счет, где лежали средства для будущей учебы близнецов:

– Они растут… – женщина, допив кофе, попросила еще чашку, – высокие станут, я вижу. В меня, в Давида… – Джон курил, не глядя в ее сторону.

Эстер знала, о чем он думает, иногда, отрываясь от нее, лежа на спине, в узкой кровати, на безопасной квартире. Он закидывал руки за голову, смотря в потолок. Ей хотелось сказать, что она не сравнивает юношу с бывшим мужем. Невозможно было сравнивать, усмехалась Эстер, непохожих друг на друга людей:

– Он боится, что мне с Давидом было лучше… – она добавила в кофе немного сливок, – когда-то лучше, когда-то нет. Дело в том, что надо любить. Давида я любила, а это все… – она взялась за французский журнал, – просто от одиночества… – на террасу поднялся хорошо одетый, высокий, светловолосый мужчина. Эстер безучастно скользнула по нему взглядом. Он заказал кофе, на французском языке.

Эстер листала страницы, разглядывая мадемуазель Аржан, в окружении офицеров, на фронте:

– Звезды кино и эстрады навещают наши доблестные войска… – актрису сняли в смелом костюме, с юбкой, едва закрывавшей колено, в приталенном, подогнанном по фигуре жакете, в маленькой шляпке.

– Она, все-таки, очень на тетю Ривку похожа… – протянув руку к зажигалке, Эстер услышала вежливый голос: «Позвольте мне, мадам».

Англичане могли посадить на террасу еще одного агента. Увидев женщину, углубившуюся в модный журнал, Макс отмел эту мысль, но проверить не мешало. Эстер прикурила:

– Спасибо, месье. Вы проездом в Венло? – у нее были большие, голубые глаза. Кольца на пальце Макс не заметил:

– Уселась, – недовольно подумал фон Рабе, – теперь начнет бросаться на каждого мужчину. Ей к тридцати, не замужем, Такие дамы, как она, приходят в кафе на подходящих женихов охотиться… – он сухо ответил: «Да». Мужчина вернулся за столик.

– Не француз, – Эстер вытащила черепаховую пудреницу, от мадам Лаудер:

– Джон читал письмо от кузена Теодора. Надеюсь, им удастся уехать в Америку. Мадемуазель Аржан тоже еврейка, из Польши… – в сентябре, с началом войны, Эстер сказала Джону, что свободно говорит на польском языке, и на идиш:

– Просто, чтобы ты знал, – заметила она, – может быть, пригодится.

Она читала рецепты джемов из малины и крыжовника, одним глазом поглядывая в сумочку. Под шелковым, носовым платком, лежал аккуратный, черный пистолет Baby Browning. Эстер, одним пальцем, погладила голову рыси на рукоятке кинжала. Она сама не знала, зачем взяла клинок сюда, в Венло:

– Его девочке надо передать, по традиции. Родится ли у меня девочка? – стрелка больших часов, на стене террасы, подобралась к четырем дня. Два черных мерседеса переехали мост. Англичане поднялись, расплачиваясь. Давешний мужчина, потушив сигарету, взял со стула твидовое пальто. Мерседесы завернули за здание «Бакуса», куда направился Джон, с коллегами. Мужчина исчез, вслед за ними.

– Я его хорошо запомнила, – поняла Эстер, – опишу Джону, когда операция закончится. Конечно, он может быть антифашистом… – из главного зала кафе слышался голос диктора:

– В Германии объявлен траур, по жертвам покушения, на Адольфа Гитлера. В США президент Рузвельт, на следующей неделе, заложит первый камень памятника президенту Джефферсону. Прослушайте результаты футбольных матчей и прогноз погоды… – заиграла музыка.

Два черных мерседеса понеслись обратно, к мосту через Маас. Эстер немного подождала, но никто из англичан в «Бакус» не возвращался. Ее сосед тоже пропал. Эстер прошла к его столику. Машины скрылись на той стороне Мааса, где развевались черно-красные флаги. В пепельнице лежал окурок от Camel. Смотря на реку, Эстер вспомнила поезда с еврейскими детьми, которые они встречали с тетей Юджинией, год назад. Деревья облетели, улица опустела:

– В бьюике никого не окажется, – поняла Эстер, – не зря они на двух машинах приехали. Они взяли подкрепление.

Женщина собрала журналы:

– Он здесь сидел, чтобы проверить, не наблюдают ли англичане за операцией со стороны… – официант появился на террасе. Эстер попросила счет. Оставив десять процентов на чай, сунув бумажку в портмоне, она, спокойно, пошла на стоянку «Бакуса».

Джон очнулся от боли в затылке. В комнате было темно. Поморщившись, он попытался поднять руку. Запястье заломило, послышался лязг металла:

– Наручники… – он лежал на кровати, с поднятыми руками, – я должен был вспомнить, догадаться. Питер мне давал описание. Никакой это не капитан Шеммель. Он следил за Питером, в Берлине. Вальтер Шелленберг, из СД. Но похожих людей много, светловолосых, голубоглазых, неприметных. Я и сам… – Джон не успел ничего сказать так называемому капитану Шеммелю. Когда они с Бестом и Стивенсом, подошли к бьюику, дверь второго мерседеса открылась. Джон успел увидеть людей в штатском, с оружием. Его ударили рукоятью пистолета по голове, он потерял сознание:

– Если Шелленберг участвовал в операции, то и фон Рабе здесь. Питер говорил, что они вместе работают, в иностранном отделе СД… – Джон прислушался. За дверью заскрипели половицы, раздались шаги. Мужской голос усмехнулся:

– В Дюссельдорфе ждет самолет, Вальтер. Вези англичан в Берлин, пусть начинают работать. Врач сказал, что герра Холланда придется оставить здесь, на ночь. Он боится сотрясения мозга… – Макс, в коридоре, прислонился к стене.

Ярко горела электрическая лампочка. Ребята из отделения СД в Дюссельдорфе ждали внизу, в мерседесе. Врач сделал англичанам снотворные уколы. Действия лекарства хватало до Берлина. Они отлично пообедали, с Вальтером, пирогом с беконом и луком-пореем, и свежей рыбой из Мааса. За десертом, вишневым тортом, и кофе, врач спустился в ресторан. По мнению доктора, герра Холланда было пока опасно трогать с места. Оберштурмбанфюрер, недовольно, покачал головой:

– Можно было бы обойтись без ударов, Вальтер… – когда Макс появился на стоянке, Бест и Стивенс, в наручниках, сидели в мерседесе. Мальчишка валялся на асфальте. Светлую, коротко стриженую голову испачкала кровь. Врач, правда, сказал, что ссадина поверхностная. Он выстриг волосы и обработал рану.

Макс попросил Вальтера, на Принц-Альбрехтшрассе, разделить Беста и Стивенса. Он был уверен, что каждый из англичан заговорит, если не будет знать, что происходит с коллегой:

– Мы их как следует, допросим, – пообещал Вальтер, – они признаются в покушении на фюрера, Макс. Арестуем сообщников из Берлина, Мюнхена… – оберштурмбанфюрер намеревался провести ночь в Калденкирхене, и завтра утром сесть за руль. Он хотел препроводить мальчишку в Берлин, и лично заняться его допросами. Макс ожидал, что герр Холланд не станет запираться. Он подозревал, что в Берлине есть группа предателей, работающих на Британию. Макс обещал себе, что непременно выбьет из мальчишки сведения.

– Мы его повесим, в Моабите… – на ступенях пансиона, Макс помахал машинам, направляющимся по восточной дороге, к Дюссельдорфу. Вечер был спокойным, внезапно распогодилось. Над Маасом повисло золотое сияние заката. Ему стало тепло, Макс даже расстегнул пальто. Отсюда виднелись баржи, идущие по реке. Макс, лениво, подумал:

– Мон-Сен-Мартен тоже рядом с Маасом стоит. В следующем году он окажется под нашими пушками. Отто рассказывал, он видел в Амстердаме сестру Виллема. Интересно, где сейчас еще один товарищ барон… – Макс интересовался судьбой Виллема, но после Барселоны бывший соученик пропал:

– Элиза… – оберштурмбанфюрер вспомнил снимок, виденный в Гейдельберге, – Отто говорил, что она хорошенькая. Действительно, милая. Но католичка. Хотя есть лояльные католики. Она бельгийка… – отец с Максом о подобном не заговаривал, но оберштурмбанфюрер знал, что граф Теодор хочет увидеть внуков.

– Генрих не скоро женится, ему всего двадцать четыре… – обогнув пансион, Макс пошел по ухоженной тропинке, к реке. Все вокруг было родным, немецким. Он с удовольствием увидел таблички на скамейках: «Только для арийцев».

Он присел, любуясь мощным, широким Маасом. Даже с берега, на баржах, виднелся герб де ла Марков. Макс помнил рисунок с университетских времен. В комнате Виллема висела гравюра с родословным древом семьи:

– Уголь пригодится рейху… – закурив сигарету, Макс достал из кармана пальто стальную флягу, с золотой насечкой, – в Мон-Сен-Мартене богатые месторождения.

За мальчишку он не беспокоился. Герра Холланда надежно приковали к постели, врач не ожидал, что он очнется, до утра.

– Позавтракаю, отвезу его в Дюссельдорф… – Макс отхлебнул хорошего, французского коньяка:

– Мне четвертый десяток. Действительно, пора жениться. Папа обрадуется, наши семьи дружили когда-то. Они богатые люди, де ла Марки… – Макс зевнул:

– Не то, чтобы нам подобное было важно. У них немецкая кровь. Элиза получит свидетельство об арийском происхождении, родятся дети… – Макс намеревался продолжать визиты в Пенемюнде. После операции, сделанной 1103, он ни о чем не беспокоился. Оберштурмбанфюрер говорил себе:

– Рано или поздно мы от нее избавимся. Но сначала пусть сделает новые летательные аппараты, оружие возмездия… – Макс подумал, что проект 1103 можно, помимо ракет, оснастить таким оружием.

– На нас начнет работать вся Европа, весь мир. Советы и Америку мы поставим на колени, с помощью энергии атома… – после войны Отто хотел переехать на новые территории рейха, в поселения для членов СС. Брат собирался заняться сельским хозяйством, по примеру древних германцев:

– Но сначала, – добавил Отто, – я добьюсь новой экспедиции «Аненербе», на север. В Тибете мы не нашли следы древних арийцев… – Макс заметил холодок в прозрачных глазах брата, – я уверен, что они живут в царстве вечного снега, в Нифльхейме, где обосновались потомки ледяных великанов… – Макс, искусно, скрыл зевок.

После возвращения из Тибета, до начала войны, Отто пропадал в крепости СС, в Вевельсбурге. «Аненербе» проводило в тамошних залах какие-то языческие ритуалы. Макса такая шелуха, как про себя называл подобные вещи, оберштурмбанфюрер, не интересовала.

Он аккуратно потушил окурок в урне, рядом со скамейкой:

– Только для арийцев, но здесь и нет евреев. Синагогу сожгли, а тех, кто не успел бежать, депортировали в лагеря. Мы очистим от миазмов Берлин… – Макс шел обратно к пансиону, слыша наставительный, голос младшего брата, в краковском ресторане:

– Евреи нужны рейху, как рабочая сила. Я докажу, с арифмометром, что они выгодны… – недвижимость и фабрики польских евреев конфисковали, передав немцам. Генрих, действительно, показал выкладки, из которых следовало, что гораздо дешевле оставить на предприятиях еврейскую рабочую силу:

– Немцам надо платить… – серые глаза брата скользили по рядам цифр, – согласно закону. Добавляются расходы на охрану цехов, евреи норовят сбежать, но мы экономим на транспортировке. В конце концов, они остаются жить здесь. Например, в Кракове. Мы их переселим в гетто, будут ходить на работу строем… – Генрих весело рассмеялся:

– Не забывайте, впереди большая война. Понадобится много рабочих рук, а полякам доверять нельзя. Они ненавидят немцев.

К полякам, действительно, не стоило поворачиваться спиной. После капитуляции, они успели организовать в Лондоне правительство в изгнании. СД подозревало, что долго будет иметь дело с польским сопротивлением, несмотря на расстрелы в немецкой части Польши, и на востоке, на новых советских территориях.

– Кое-кто из евреев сбежал в Литву… – Макс поднимался по лестнице, нащупывая в кармане ключи от номера, – но мы их найдем. Муха обещал оказаться на востоке Польши, в Прибалтике. Мы с ним встретимся, – пока информация от Мухи шла через атташе немецкого посольства в Москве, Кегеля, работавшего в торговом отделе:

– Зачем он о леди Холланд спрашивал? Муха не страдает сантиментами. Она ублюдка родила, коммунистическая шлюха… – Макс наклонился над мальчишкой. Герр Холланд лежал неподвижно, закрыв глаза. Дыхание было ровным:

– Очень хорошо. Придет в себя, заговорит. У нас отличные мастера, вся немецкая фармацевтика к нашим услугам… – запирая дверь, он подумал о герре Кроу:

– Интересно, его всю войну из тюрьмы не выпустят? Мосли и Диану тоже арестовали. Юнити пыталась застрелиться, в сентябре. Родители ее в Швейцарию отвезли, в санаторий. Впрочем, – оберштурмбанфюрер свернул за угол коридора, – она всегда была неуравновешенной. Явилась к герру Кроу, в номер… – лампочка перегорела, было темно. Макс поморщился:

– Надо хозяина позвать… – тень отделилась от стены. Он почувствовал слабый, медицинский запах, легкий укол в шею. Уверенная рука нажала на поршень шприца, до отказа. Макс покачнулся, сползая по стене, на мягкий, глушащий шаги, ковер.

– Ничего я не скажу… – Джон услышал, как поворачивается ключ в замке, – зачем он вернулся? Собирается меня здесь пытать, что ли? – подняв веки, юноша вздрогнул.

Эстер, в пальто и шляпке, нагнулась, быстро ощупав его затылок:

– Ссадина, – сообщила женщина, – в Венло отлежишься. Границу пешком переходить нельзя, ты без документов. Я лодку отыскала. Нас отнесет вниз по течению, но ничего страшного… – она разомкнула наручники. Джон слабо застонал:

– Они увезли Беста и Стивенса в Дюссельдорф, но здесь остался фон Рабе. Он сейчас придет… – женщина помогла ему подняться:

– Высокий, светловолосый? Не придет, он в коридоре валяется, до утра не очнется. Шприц люминала, парентерально… – Джон покачнулся: «Как?»

– Внутривенно, в сонную артерию… – они вышли из номера. Эстер вела Джона за руку:

– У меня рецепты и печать всегда при себе. Я увидела кровь на стоянке, зашла в аптеку. Граница прозрачна, с голландским паспортом мне никто вопросов не задал. Сказала, что в магазины иду… – Эстер щелкнула зажигалкой.

Фон Рабе спал, прижавшись щекой к персидскому ковру. Эстер, внимательно, посмотрела, при свете огонька, на мужчину: «Как, говоришь, его зовут?»

– Максимилиан фон Рабе, – устало ответил Джон, чувствуя, как ноет затылок.

Эстер обошла немца:

– Я запомню. Поторапливайся, мне еще грести надо. В Венло я тебя напою сладким чаем, два дня отдохнешь. У тебя сотрясение мозга, слабое… – она толкнула дверь на черную лестницу:

– Иди за мной.

– Почему в коридоре было темно? – Джон, на ощупь, спускался вниз. Эстер, не оборачиваясь, пожала плечами:

– Я лампочку вывернула, пока этот Максимилиан гулял. Я на террасе сидела, в кафе здешнем. Журналы читала… – она, почти незаметно, улыбнулась.

Задний двор пансиона выходил на берег Мааса. Джон вдохнул свежий, прохладный ветер, зажмурившись от еще яркого солнца. Над рекой кружились чайки:

– Беста и Стивенса не спасти… – горько подумал он, – но они ничего не знали о Звезде, о группе Генриха… – женщина спускалась к старой лодке:

– Генрих в безопасности… – Джон, искоса, посмотрел на ее упрямый профиль, заметив тусклый блеск золота, в ладони:

– Вышло, что я его не зря сюда взяла… – устроив Джона на влажной скамье, Эстер перерезала веревку, – кинжал пригодился.

Кинув на дно лодки сумочку, она взялась за весла:

– До темноты придется проболтаться на реке. Твой паспорт в Амстердаме остался. У меня нет никакого желания выручать тебя из голландской тюрьмы… – лодку подхватило сильным течением, Джон поежился.

Он сидел, нахохлившись, уткнув нос в пальто. Юноша поднял голову:

– Эстер… Ты меня спасла, потому, что ты меня любишь?

Женщина ловко гребла:

– Я тебя спасла потому, что это моя обязанность, как работника. Я тебя не люблю, Джон… – закат отразился в голубых глазах, заиграл на пышных локонах, на рыжей лисе, с янтарными глазами, обвивающей стройную шею:

– Не люблю, – повторила Эстер. Женщина вывела лодку на середину реки: «Подождем». Она закурила, отвернувшись от Джона. Юноша смотрел на серую воду Мааса, слыша ее твердый голос: «Не люблю».

Часть четырнадцатая Лондон, март 1940

Леди Юджиния Кроу припарковала лимузин на стоянке Королевского Бесплатного Госпиталя, на Понд-стрит, в Хэмпстеде. Рядом с большим букетом белых роз, на пассажирском сиденье, лежал перевязанный синей, атласной лентой, пакет из Harrods. Высунув голову из окна, она посмотрела на чистое небо. Пасха, была ранней, в конце месяца, но весна оказалась теплой. Они с Тони решили не шить меховую накидку, для венчания.

Девушка пожала плечами:

– Зачем, тетя Юджиния? Война на дворе, свадьба скромная. Никто пышных торжеств не устраивает… – карточки на одежду пока не ввели, но с осени бензин получали по талонам. Зимой начали ограничивать бекон, масло и сахар.

В небе виднелись черные точки барражирующих самолетов. Стивен, после Франции, в звании полковника, обосновался на базе Бриз-Нортон. Он занимался патрулированием города и восточного побережья. Пока что ни одного налета на Лондон не произошло. Авиаторы сражались с Люфтваффе только над морем. В последнее время, и эти схватки прекратились.

На Западном фронте царило глубокое затишье.

Порывшись в сумочке, Юджиния щелкнула зажигалкой:

– Теодор пишет, что у них ничего не происходит. Он каждый месяц в Париж ездит, на выходные. Не война, а… – Юджиния не могла подобрать нужное слово. Кузен сообщал, что мадемуазель Аржан получила удостоверение беженца. Пожениться они, все равно, не могли. В префектуре отказывались заключать брак, ссылаясь на то, что у девушки нет гражданства. Юджиния достала листок из конверта:

– В американском консульстве мне сказали, то же самое. В любом случае, мы ждем вестей из США. Может быть, «Метро-Голдвин-Майер» уговорит Государственный Департамент выдать Аннет визу, хотя непонятно, куда ее ставить. Я написал Меиру, он тоже обещал помочь. Здешнее американское консульство не справляется с потоком беженцев, после падения Польши. Мама неплохо себя чувствует. Надеюсь, мне удастся отправить ее и Аннет из Гавра в Америку. Аннет, правда, не была на рю Мобийон. Я ей сказал, что мама живет в деревне… – Юджиния вздохнула:

– Зачем? Аннет, судя по всему, хорошая девушка. Она бы не испугалась, помогла бы тете Жанне… – затянувшись сигаретой, леди Кроу вернулась к письму:

– Я не стал добавлять имя Мишеля к семейному склепу. Официально он считается пропавшим без вести. Я не хочу этого делать, как Стивен не захотел выбивать на памятнике, имя Констанцы… – Тони и Уильям всю зиму прожили в Мейденхеде, но две недели назад, с приближением свадьбы, вернулись в город. Сын каждые выходные ездил ночевать в усадьбу. Видя счастливое лицо Питера, женщина ничего не говорила:

– Пусть. Тони вдова, у нее ребенок. Сейчас не старое время, все по-другому… – Питер, после свадьбы, усыновлял Уильяма, но мальчик оставалался Холландом.

Маленький Джон, обедая с Юджинией в парламентском ресторане, улыбнулся:

– Правильно. Неизвестно, когда я женюсь, когда у меня дети появятся… – Юджинии показалось, что в прозрачных глазах промелькнула тень.

Они заговорили о свадьбе. Газетные объявления гласили:

– Тридцатого марта, в субботу, в полдень, в церкви святого Георга, на Ганновер-сквер, леди Антония Холланд, единственная дочь усопших герцога и герцогини Экзетер, и мистер Питер Кроу, единственный сын леди Юджинии Кроу, члена парламента от лейбористской партии, и усопшего мистера Михаила Воронцова-Вельяминова. Торжественный обед в отеле «Лэнгхем», на Портленд-плейс.

Обсуждая меню обеда, Питер, весело, сказал:

– Твой и сэра Вултона, пирог, мамочка, не подадут. Несмотря на карточки, ожидаются устрицы и ростбиф… – Юджиния скоро покидала парламент. В мае Чемберлен подавал в отставку. Сэр Уинстон, сначала, хотел назначить Юджинию на пост министра по контролю питания. Однако леди Кроу заметила будущему премьеру, что больше разбирается в производстве. Черчилль усмехнулся:

– А пирог? Сэр Вултон мне доложил, о вашем изобретении… – сэр Фредерик Вултон, старый приятель Юджинии, промышленник и хозяин универсальных магазинов, в Ливерпуле, после введения карточек на провизию, обедая на Ганновер-сквер, предложил Юджинии придумать блюдо, подходящее для военного времени. Женские журналы призывали дам к экономии, и выращиванию собственных овощей.

Юджиния и сэр Фредерик, с помощью шеф-повара из отеля «Савой», создали рецепт пирога из картошки, цветной капусты, брюквы и морковки, на овсяном тесте и овощном бульоне. Уильяма от его тарелки было не оттащить. Мальчик требовал добавки. Рецепт перепечатали в газетах, объясняя, что блюдо заменяет традиционные, пироги из почек и говядины.

В «Лэнгхем» пригласили две сотни человек. Маленький Джон вел сестру к алтарю, Уильям нес кольца, шафером у Питера был полковник Стивен Кроу. Кузен брал отпуск, на несколько дней, и приезжал с базы Бриз-Нортон в Лондон.

Джованни перебрался в Блетчли-парк. Юджиния знала, что кузен работает в разведывательной школе, обучая будущих сотрудников языкам. Тони позвонила Лауре, чтобы пригласить ее в подружки, но услышала отказ. Лаура объяснила, что уезжает из Лондона. Юджиния поинтересовалась у Джованни, куда отправляется его дочь. Кузен тяжело вздохнул:

– Дорогая моя, я штатский, служу по контракту, а Лаура, капитан в Королевском Женском Военно-Морском Флоте. Я не имею права спрашивать, куда ее посылает армия… – Маленький Джон тоже ничего не сказал Юджинии. Они решили обойтись без подружки. Тони заметила, что это ее второй брак.

Юджиния курила:

– К Рождеству внук появится, или внучка. Они времени терять не собираются. Понятно, что сейчас они осторожны… – Юджиния, думая о таком, все равно, невольно, краснела. Во времена ее молодости, несмотря на демонстрации суфражисток, вдовы вели себя более скромно:

– Другое время, – напомнила себе женщина, – Тони брюки носит, и я тоже. Она умная девушка, серьезная. Они с Питером любят друг друга. Все будет хорошо. Война, но я тоже в разгар войны рожала, вдовой. И миссис Майер родила… – Юджиния, невольно, перекрестилась:

– Только бы Питер в армию не пошел. Он понимает, что на заводах сейчас тоже фронт, как и во Франции… – Черчилль прочил леди Кроу на пост заместителя министра промышленности, в будущем кабинете. Юджиния согласилась.

Посмотревшись в зеркало, женщина поправила шляпку:

– Хотя бы новый костюм сшила, со свадьбой. Работы много. Ни на магазины времени не остается, ни на портних… – Юджиния появлялась в церкви в шелковом костюме цвета глубокой лазури. Для торжественного обеда и бала, леди Кроу выбрала платье с декольте. Ожидались танцы, но правила затемнения оставались в силе. Обед начинался в два часа дня, и шел до восьми вечера. На медовый месяц Питер и Тони, с Уильямом, уезжали к морю, в Саутенд.

– Медовая неделя… – поправила себя Юджиния:

– На побережье безопасно. Англию не бомбили… – месяц назад, по распоряжению Черчилля, британский эсминец «Казак», в территориальных водах Норвегии, взял на абордаж вспомогательное судно немецкого военного флота, танкер «Альтмарк». На «Альтмарке» находились британские моряки, с потопленных военных и торговых кораблей. Их везли в Германию, в плен. Норвежцы, несмотря на нейтралитет, промолчали. Черчилль ожидал ответа от Германии, но ничего не случилось.

Юджиния, сидя в его кабинете, в Адмиралтействе, заметила:

– Сэр Уинстон, если брать в расчет французские силы, у нас на Западном фронте больше дивизий, чем у немцев. Я не понимаю, чего мы ждем? Советский Союз проиграл войну Финляндии. Они ослаблены, они не помогут Гитлеру. Один прорыв через долину Рейна, и мы подойдем к Берлину… – Черчилль, сложив руки на животе, пожевывал сигару:

– Это ты думаешь, – сварливо отозвался Первый Лорд Адмиралтейства, – что Советы ослаблены. У них договор с Германией. Они не оставят союзника в беде. Я не хочу, чтобы британская армия уткнулась в орды монголов… – увидев лицо Юджинии, он торопливо добавил:

– Я не имею в виду твоего покойного мужа. Перед нами другие русские. Сталину нельзя доверять. Французы не согласятся на военные действия. На фронте всего семьдесят миль границы с Германией. Мы не имеем права нарушать нейтралитет Бельгии, Голландии, а воевать в узком коридоре смерти подобно.

– Дождемся, пока их нейтралитет нарушит Гитлер, – сочно отозвалась Юджиния. Леди Кроу напомнила себе: «Он прав. Я не военный, я в подобном не разбираюсь…»

Потушив сигарету, Юджиния намазала губы помадой.

Мистер Майер, с детьми, спускался по ступеням, во двор госпиталя. Юджиния хлопнула дверью машины. Девочки побежали к ней:

– Тетя, тетя, он такой миленький… – Юджиния подумала:

– Я Тони предлагала взять Адель и Сабину подружками. Девочки бы порадовались. Она отказалась, сослалась на то, что не знает Майеров. Джон у них обедал, заодно бы и познакомилась. Но на свадьбу они придут… – девочки носили суконные, аккуратные пальтишки. Купив в рассрочку швейную машинку, Клара подрабатывала портнихой. Юджиния обняла малышек: «Как мама?»

– Все хорошо, – Людвиг улыбался, держа за руку Пауля. Мальчик прижался головой к пальто отца:

– Братик маленький… Мы маме пирог принесли. Я его пек, тетя… – Юджиния, ласково, сказала:

– Мама дома приедет, через три дня. Через неделю свадьба… – сестры потянули Пауля к машине. Людвиг, гордо, заметил:

– Восемь фунтов, леди Кроу. Клара быстро справилась, за несколько часов. Я раву Горовицу напишу, в Каунас. Скажу, что мальчика в его честь назвали… – он протер пенсне носовым платком:

– Спасибо, что провизию присылаете. Девочки готовят, но им шесть лет. Им тяжело, пока Клара здесь… – он показал на окна госпиталя. Юджиния коснулась его руки:

– Что вы, мистер Майер. У вас теперь семья большая, четверо детей. Помните, мы вас ждем летом, в Мейденхеде. Пусть дети на реке побудут. Моя невестка обрадуется… – Людвиг, поклонившись, надел шляпу.

– Я теще написал, в Палестину, что у нее еще один внук появился… – мистер Майер, немного, покраснел:

– Мальчик на Клару похож, хорошенький. Он темноволосый, и глаза карие… – Юджиния подмигнула ему:

– Значит, и на вас тоже. Не смею вас задерживать… – Людвиг пошел к детям.

Юджиния смотрела вслед его спине, в старом пальто. Клара обшивала семью, но кое-что, все-таки, требовалось покупать. Юджиния и миссис Майер прошлись по благотворительным магазинам. Леди Кроу привезла, в лимузине, старую детскую кроватку, из кладовой, на Ганновер-сквер. В ней лежал еще Питер:

– Тони она только к Рождеству понадобится, – подумала Юджиния, – к тому времени маленький Аарон Майер на ноги встанет… – Людвиг заведовал чертежной мастерской, на верфи, в Ист-Энде. Пауль работал подручным у столяров.

– Верфь стратегический объект… – Юджиния устроила букет удобнее, – но Лондон не станут бомбить, если до этого времени не бомбили. Весной начнется наступление, во Франции, война завершится победой. Разобьем Германию, освободим Польшу… – она помахала Людвигу и детям. Взглянув на пустынное небо, женщина потянула тяжелую дверь госпиталя.

Лучи утреннего солнца золотили серую воду Северного моря. Дул свежий, резкий восточный ветер, лодка с выключенным мотором покачивалась на волнах. Отсюда берег казался темной полоской. Маленький Джон взял бинокль. Особняк, после прошлой войны, перестроили и расширили. Здесь долго держали архивы, но зимой, перед Рождеством, бумаги отвезли в новое хранилище, в Шотландию. Джон прошелся по пустым комнатам, смотря на широкую спину Черчилля, вдыхая дым его сигары. Первый Лорд Адмиралтейства, остановившись у окна, долго разглядывал море:

– Все время ожидаешь, что на горизонте… – Черчилль вытянул палец, – кто-нибудь появится. Как наши берлинские источники называют план? – Черчилль повернулся к Маленькому Джону.

– Операция «Морской Лев», – Джон, всегда, невольно, вытягивался, разговаривая с Черчиллем:

– Однако для успешного форсирования пролива, сэр Уинстон, Гитлеру необходимо достичь преимущества на море и в авиационных силах. Мы подобного не позволим… – вынув изо рта сигару, Черчилль смерил Джона долгим взглядом, с ног до головы:

– Гитлер, конечно, не преминет позвонить, лично тебе, испросить разрешения на десант… – ядовито отозвался сэр Уинстон:

– В общем… – он помолчал, – готовьте людей. Для Британии, на случай атаки, для новой организации, на континенте. Подходящее место… – одобрительно добавил сэр Уинстон, – уединенное. Комнат много, болтать о том, что происходит, некому. Мы должны бороться с Гитлером и за линией фронта… – Черчилль взял цилиндр, с подоконника, – решительными способами, – он, со значением, взглянул на Джона. Герцог почувствовал, что краснеет.

Они боялись, что Бест и Стивенс начнут говорить, но ничего не произошло. Тем не менее, они сменили всех оставшихся резидентов в Голландии, за исключением Звезды. О ней никто не знал, кроме Маленького Джона, и нескольких человек в Адмиралтействе, и Блетчли-парке. Черчилль, неожиданно весело, сказал:

– Вообще она заслуживает медали. Посмотрим, как она себя в Польше проявит… – весной дети Звезды переезжали к ее бывшему мужу. Профессор Кардозо возвращался в Европу, с новой монографией. По слухам, Нобелевский комитет серьезно рассматривал его кандидатуру для присуждения премии, в следующем году. Звезда могла отправиться в оккупированную Польшу, в качестве эмиссара от новой секретной службы, у которой пока не было даже названия. Женщина должна была представлять правительство в изгнании.

Сидя в лодке, Джон вспоминал ее спокойные, голубые глаза. Они гуляли по променаду, в Схевенингене. Иосиф и Шмуэль копошились в белом песке. Светлые волосы Эстер искрились, падая на рыжую лису воротника. Остановившись у деревянных перил, женщина помахала детям:

– Сейчас куплю жареной картошки, милые… – Джон держал фунтик с креветками. Он очистил одну зубами, выплюнув шкурку:

– До Швеции полетишь самолетом, из Амстердама. В Стокгольме тебя ждут наши люди. Они переправят тебя через Балтийское море, на рыбацком судне, и высадят на польском побережье. Паспорт мы тебе сделали… – Эстер кивнула:

– И очень хороший паспорт.

Она стала Магдаленой Качиньской, уроженкой Познани. По легенде, пани Магдалена происходила из смешанной семьи. Мать женщины была немкой, фольксдойче. Происхождение пани Качиньской, по матери Миллер, объясняло знание немецкого языка. Документы позволяли пани Магдалене сблизиться с оккупационными властями.

– Она меня не любит… – повторял Джон, ожидая шума самолета, – не любит, и никогда не полюбит… – в Амстердаме, после Венло, поселившись на безопасной квартире, он ожидал обычного визита Эстер. Не выдержав, Джон позвонил ей из телефона-автомата, в госпиталь.

За обедом в кошерном ресторане, у Эсноги, женщина пожала стройными плечами:

– Как говорят по обе стороны океана, прекрати пинать мертвую лошадь, Джон. Я имею в виду нашу закончившуюся связь… – Эстер отпила кофе, – слезь с этого коня. Он тебя больше никуда не повезет… – она сняла жакет. Джон посмотрел на грудь, под мягкой, шелковой блузкой, на блеск жемчуга, вокруг шеи. Он сжал зубы:

– Хорошо. Если ты считаешь нужным, Эстер. Но я всегда буду помнить, что… – женщина прервала его:

– Я тебе говорила. Я тебя спасла не потому, что я тебя люблю. Это мой долг, Джон… – помолчав, она добавила: «Жаль, что я не убила фон Рабе. Мы еще вспомним о нашей ошибке».

В Венло, немного придя в себя, Джон рассказал Эстер о герре Максимилиане. Женщина поджала губы:

– Я должна была его застрелить. Ты потерял способность отдавать приказы, мне требовалось взять ответственность на себя… – узнав, что фон Рабе выжил, Питер покрутил головой:

– Не мое дело давать советы, Джон, но вы пожалеете. Я бы его убил, не задумываясь, и покойный Мишель тоже. Человечество бы ничего не потеряло, – лазоревые глаза блеснули холодом.

Они примеряли рубашки у портного, на Джермин-стрит. С войной, новые костюмы заказывать было ни к чему. У Питера и Джона имелись серые визитки, для венчания, и фраки, для обеда. Тони не захотела шить платье со шлейфом. Девушка шла к алтарю в простом туалете жемчужного шелка, с маленькой шляпой и кружевной пелериной. Уильяму сшили бархатный костюмчик пажа, цвета голубиного крыла. Церковь и обеденный зал отеля украшали белыми розами, и голубовато-серыми гортензиями. Венчалась сестра в тиаре Холландов. Джон видел кольцо невесты, с крупной, серой жемчужиной, окруженной южноафриканскими бриллиантами.

– К слезам, – подумал герцог, но сразу отогнал эти мысли: «Ерунда».

Пани Качиньская проводила в Польше все лето, а потом возвращалась в Амстердам. Эстер брала отпуск в госпитале.

– Няне я нашла новое место, – деловито сказала Звезда, когда Джон провожал ее домой, из ресторана:

– По решению суда, мальчики, живя с отцом, проводят со мной выходные, раз в месяц. Я договорюсь с адвокатами… – она запнулась, – его адвокатами. Объясню, что уезжаю в Америку, повидать отца, Меира. Я возьму близнецов на несколько выходных подряд, когда вернусь из Польши… – Эстер хотела написать отцу и брату, что едет в Швецию стажироваться в детской больнице.

– Но не вздумай искать Аарона… – строго сказал Джон, у двери ее дома, – тебе нельзя ездить в Литву, или на территории, оккупированные советскими войсками. У меня нет желания выручать тебя из сталинских лагерей… – слегка улыбнувшись, Звезда кивнула: «Никуда, кроме Варшавы, как предписано заданием».

– Мистер Джон! – крикнули с кормы лодки: «Самолет!»

Герцог натянул на уши потрепанную, вязаную шапку. Несмотря на теплую весну, на воде было еще зябко. Он выбросил папиросу в воду, мотор заурчал. От самолета отделялись черные точки. В ярком небе раскрывались белые купола. Джон много раз прыгал с парашютом. Он помнил бездну, под ногами, ветер, бивший в лицо, брызги ледяной воды.

– Двести футов до ближайшей цели… – лодка остановилась неподалеку от мокрого, стелящегося по морю парашюта. Человек, в костюме тонкой резины, ловко собрав его сзади, поплыл к лодке. Джон протянул руку, через борт:

– Подберем остальных, пойдем на берег, и повторим упражнение столько раз, сколько потребуется, для идеальной точности… – она сидела, тяжело дыша, стянув капюшон костюма. Темные, влажные, коротко стриженые волосы облепили голову.

Лаура вытерла рукавом воду со щек: «Сколько?»

– Двести футов друг от друга, – Джон протянул ей сигареты, – а надо, чтобы вы добились пятидесяти. Сейчас тихое море, прыгать легче. В шторм вас отнесет в разные стороны, ветром, течением. Вы утонете, не дождавшись, пока вас подберет лодка… – капитан ди Амальфи глубоко затянулась дымом: «Хорошо». Приподнявшись над бортом, она посчитала головы:

– Все на воде. Плывут сюда. Пусть плывут, – устало улыбнулась Лаура, – незачем облегчать задачу.

Самолет развернулся, идя к берегу. Джон взглянул на часы:

– До обеда закончим упражнение, и приступим к работе на передатчиках. Впрочем, ты умеешь управляться с радио… – он заставил себя не смотреть на смуглую, покрасневшую от ветра и холодной воды щеку. Джон велел: «Включайте мотор, мистер Чарльз, они рядом».

После ужина, отпустив девушек, Лаура присела на подоконник маленькой комнатки. Все устали. Начавшись в шесть утра, прыжки длились до полудня. Быстро пообедав, они пошли заниматься на радиопередатчиках. Готовили они сами. Провизию привозили охранники, из ближайшей деревни. В гараже стоял «бьюик», все девушки умели водить, но для них было безопасней оставаться на полигоне. Инструкторы по стрельбе, плаванию, и радиосвязи жили в другом крыле здания.

Похолодало, темная вода топорщилась под резким ветром. Лаура носила шерстяные брюки, и форменную рубашку Королевского Женского Военно-Морского Флота, с нашивками капитана. Шею она обмотала кашемировым шарфом. Перед отъездом на полигон, девушка попросила два дня отпуска.

Отец остался в Блетчли – парке. Джованни преподавал языки, в школе шифрования, но часто подменял радистов. Лаура, с удивлением, поняла, что отец быстро разобрался в работе передатчиков. Она не говорила Джованни, о новой, секретной службе, только заметила, что после Лондона отправится на обучение. Они с отцом жили раздельно, Лаура продолжала занимать комнату в женской усадьбе, Элмерсе. Посмотрев на сложенный саквояж дочери, Джованни обнял девушку: «Писать, конечно, нельзя».

Лаура улыбнулась:

– Занятия в Британии, папа. Просто особый курс… – девушка помолчала, – он до лета продолжится, поэтому я не смогу приехать на венчание Тони. Мы с тобой увидимся, обязательно, перед тем, как … – Лаура повела рукой. Они пока не знали, куда и когда их пошлют. Лаура взяла чашку с кофе:

– Но пошлют, непременно. Затишье, на континенте, когда-нибудь завершится… – она прислонилась виском к прохладному стеклу. В море мерцал одинокий огонек. Полигон, круглосуточно, патрулировал военный катер. В небо Лаура старалась не смотреть. Рядом была авиационная база Рошфорд, однако он служил в Бриз-Нортон, далеко отсюда.

– Не думай о нем, – велела себе Лаура, – все понятно… – она вспомнила прозрачные, светло-голубые глаза Джона, медвежий клык на крепкой шее, сильную руку, протянувшуюся через борт лодки. Лаура присутствовала на совещании, осенью, когда кузен вернулся с континента. Они, подробно, разобрали проваленную операцию, но Джон не сказал, кто спас его с территории рейха.

– Наш работник, – заметил герцог, – он участвовал в акции в качестве наблюдателя. Сначала… – добавил Джон, – но потом ему пришлось вмешаться, иначе бы я перед вами не выступал… – на пробковой доске Джон развесил фотографии. Они смотрели на лица немцев. Герцог, монотонно диктовал:

– Оберштурмбанфюрер Максимилиан фон Рабе. Тридцать один год, из богатой семьи, наследник титула. Работник иностранного отдела СД, работал в Испании, и в других европейских странах. Британию он тоже навещал, – мрачно добавил кузен, – три года назад… – фон Рабе сняли за столиком кафе, под вывеской на немецком языке:

– Фото мы получили из Берлина, – сухо сказал герцог, – самое последнее. Запомните его… – немец сидел, улыбаясь, закинув ногу на ногу. Максимилиан носил хорошо скроенное пальто, светловолосая голова блестела, на солнце. Лаура поняла:

– Снимали открыто. Он позирует, с удовольствием. Фото свежее, не руки Питера. Значит, кто-то работает в Германии, в сердце рейха… – Лаура столько смотрела на фон Рабе, что могла бы узнать его из тысячи других мужчин:

– И Шелленберга… – взяв пачку Players, Лаура чиркнула спичкой, – хотя у него обыденное лицо… – кроме изучения технических дисциплин, девушки часами сидели над папками, доставленными из Лондона. Они запоминали имена и лица офицеров СД. По собранным сведениям, эти люди отвечали за безопасность рейха в Австрии, Чехии и новых рейхсгау, на польской территории. В папках лежали и данные на работников Франко и Муссолини, на службы разведки Финляндии, Венгрии, и Румынии.

Лаура не стала говорить отцу, что проведет время в столице. Тетя Юджиния тоже ничего не знала. Девушка не хотела видеть Питера и Тони:

– Они счастливы, готовятся к свадьбе. Тони двадцати двух не исполнилось, а она второй раз выходит замуж. И у нее ребенок… – даже если бы Лауре не предложили стать руководителем группы на новом курсе, она бы, все равно, отказалась посещать венчание. Она не хотела провести половину торжественного обеда в дамской комнате отеля «Лэнгхем», рыдая в носовой платок, пытаясь припудрить заплаканные глаза:

– Мне двадцать семь… – окурок жег пальцы, – я никому не нужна. Джон на меня смотрит потому, что его связь закончилась… – Лаура заметила грусть в глазах кузена, когда он приехал в Блетчли-парк, после неудачной акции в Голландии. Девушка подозревала, что герцог расстроен не только из-за провала Беста и Стивенса:

– Даже и пробовать не стоит… – Лаура выбросила сигарету в полуоткрытую форточку, – случится, как со Стивеном… – она скосила глаза на конверт. Лаура получила письмо осенью, с авиационной базы в Реймсе, куда улетел тогда еще майор Кроу. Девушка не знала, зачем она не сожгла записку:

– Понятно, зачем… – Лаура залпом допила кофе, – напоминаю себе, что я всегда буду одна… – в Лондоне, она перечитала конверт в дамском салоне, в Найтсбридже. Лаура завила волосы. Мастер выкрасил ей правый висок, где сверкала седая прядь. Он, успокаивающе, заметил:

– Мадам, с войной у всех появилась седина. Новые, американские, средства все скроют. У вас замечательно красивые локоны… – он пропустил между пальцев темные, мягкие пряди. Лаура сделала маникюр, ей привели в порядок брови.

В особняке на Брук-стрит, девушка достала из гардероба дневное платье, бежевого шелка. Она пошла на пятичасовой чай, в отель «Беркли», надев туфли на каблуке, накрасив губы. Лаура читала в The Times, что после чая начинаются танцы. Ей хотелось побыть в объятиях мужчины, двигаясь по начищенному паркету, вдыхая запах сандала и табака, ощущая руку на талии, повторяя шаги вальса или танго:

– Мы с Наримуне танцевали, дома… – Лаура сидела за столиком, с другими женщинами, играл оркестр, – включали радио и танцевали. И на вечеринке, в Кембридже, тоже. Тогда Констанца была жива. Не думай о нем, – приказала себе Лаура. Девушка закрыла глаза:

– Маленькому два года сейчас. Уильям летом родился, а он весной. Почти ровесники… – много мужчин на чае носило военную форму. Лаура смотрела на танцующие пары:

– Меня кто-нибудь пригласит, непременно. Сейчас, на следующую мелодию… – приглашения девушка не дождалась. Она тихо плакала в такси, по дороге домой, сморкаясь в платок.

На следующий день Лаура пошла в дешевую, женскую парикмахерскую, в рабочем Ист-Энде. Девушка сделала короткую прическу. На полигоне краска с виска начала исчезать, но Лаура не хотела ничего менять:

– Какая разница? Я никому, кроме папы, не нужна. Умру старой девой, маленький никогда не узнает, что я его мать… – Лауре хотелось выть. Она брала револьвер, отправляясь на открытую площадку для стрельбы. Оказавшись на полигоне, Лаура, с облегчением, поняла, что в особняке тира нет:

– Очень хорошо… – угрюмо сказала себе девушка, – иначе бы я не о мишенях думала, а о том, что… – плоская, приморская, равнина, с низкими деревьями, не походила на густой лес в Блетчли-парке. Лаура старалась не вспоминать свой шепот:

– Еще, еще… Господи, как хорошо с тобой… – она вонзила ногти в ладони: «Почти полгода прошло».

Кузен прислал вежливое, холодное письмо. Он извинялся, что поддался мимолетной слабости:

– Надеюсь, кузина, мы останемся друзьями, – читала Лаура, – я прошу прощения за поведение, недостойное джентльмена… – конверт лежал рядом с медной, походной пепельницей. Когда девушки заговаривали о танцах, или голливудских актерах, Лаура отшучивалась, или переводила разговор на учебу.

Они все были очень разными. Коллега Лауры по министерству иностранных дел, Элейн, работавшая в посольствах в Мадриде и Лиссабоне, Вера, выросшая в богатой семье, в Румынии, знавшая венгерских и австрийских аристократов, беженка из Польши, графиня Кристина, занимавшаяся до войны выездкой и горными лыжами.

Лаура смотрела на письмо от кузена:

– Надо избавиться от конверта. Не тащить же его на задание… – девушка, горько, усмехнулась. Щелкнув рычажком лампы, Лаура взяла второй конверт, с индийскими марками:

– Дорогая моя, – читала она ровный почерк, – надеюсь, у тебя все хорошо. Я записалась в армию, но пока продолжаю лечить детей. Неизвестно, начнутся ли в колониях, военные действия. Япония продолжает схватки с Китаем. Мне, как монахине, запрещено брать в руки оружие, но я говорила с наставниками, в Лхасе. Мне дали временное освобождение, от некоторых обетов. Впрочем, надеюсь, что вы разобьете Гитлера. Японцы тогда вернутся обратно на острова… – Тессу направили врачом в бригаду гуркхов, выходцев из Непала:

– Большинство из них буддисты, как и я. Ты, наверное, знаешь, что гуркхи считаются в Индии, самым бесстрашным народом… – свернув письмо, девушка аккуратно его спрятала:

– Она монахиня, ей легче. Впрочем, я тоже подобную жизнь веду. Надо будет себе кличку взять: «Монахиня»… – собравшись с духом, Лаура скомкала письмо Стивена. Она медленно, аккуратно, рвала конверт на мелкие куски. Девушка распахнула окно, в лицо ударил холодный, соленый ветер. Она услышала рокот моторов самолета. Слезы навернулись на глаза. Лаура следила взглядом за белыми клочками, пропадавшими в темноте. Захлопнув ставню, поежившись, она села за стол. Девушка открыла очередную папку:

– Работники СД, прикомандированные к ведомству генерал-губернатора Франка, в Кракове… -закурив, Лаура вернулась к работе.

Дверь в гардеробную приоткрыли, в спальне горел камин. Пахло кедром, на ручке кресла висели чулки. На ореховом столике лежала The Times, с заголовком:

– Даладье покидает пост премьер-министра, французский парламент избирает Поля Рейно. Настало время действия, – Рейно славился яростной ненавистью к немцам. Автор передовицы намекал, что Британии, совместно с Францией, не стоит дожидаться, пока Гитлер прекратит «странную войну», как ее называли. Журналист ратовал за наступление:

– Советский Союз ослаблен зимней войной. Сталин не поможет Гитлеру. Наш долг, оказаться в Дании, и Норвегии, иначе на улицах Осло и Копенгагена будут развеваться нацистские флаги… – Тони выбиралась из Мейденхеда в город за покупками, и на примерки. Она обедала с Оруэллом и другими журналистами. У Тони спрашивали, когда она примется за следующую книгу. Девушка замечала:

– У меня заботы матери, диссертация. С венчанием, хлопот прибавится, – серьезно добавляла Тони, – надо ухаживать за мужем, вести дом… – она закидывала ногу на ногу, рассматривая отполированные, гладкие ногти. У тети Юджинии имелись обширные знакомства, на Флит-стрит. Леди Кроу часто публиковалась в газетах и давала интервью. Тони хотелось, чтобы будущая свекровь слышала только хорошие вещи. О фотографиях никто не заговаривал. В семье, кроме покойного отца, о них знали только тетя Юджиния и Маленький Джон. Никто, конечно, ничего бы Питеру не сказал. Во время публикации Питер еще жил в Германии. Тони слышала от него о Максимилиане фон Рабе, но только поморщилась:

– В Испании я не встречалась с нацистами. Где бы мне было их увидеть? Ты такой смелый… – она прижалась щекой к руке Питера, – я восхищаюсь тобой…

– Просто мой долг, – он поцеловал белокурый, пахнущий цветами висок, – долг мужчины и порядочного человека. Если кем-то восхищаться, то это тобой, любовь моя… – за зиму Тони устала от восхищения.

Он приезжал в Мейденхед с подарками, целовал ей руки, выслушивал отрывки из диссертации, катал ее по реке, и проводил много времени с мальчиком. Они с Тони обедали вместе с Уильямом. Малыша было рано сажать за взрослый стол, но Питер улыбался:

– Ничего страшного. Мы семья, я могу в детской поесть. Так даже лучше, – он читал ребенку, играл с ним в механический поезд, укладывал спать и пел колыбельные. Уильям тянулся к нему. Тони, смотрела на сына:

– Он маленький, полтора года. Он быстро забудет Питера. Тем более, когда увидит настоящего отца… – она стояла на пороге гардеробной, в бархатном, распахнутом халате. Белая, кожа, длинных ног, высокой груди, светилась жемчугом. Подняв руку, Тони полюбовалась блеском кольца: «Придется его оставить, как все остальные подарки». Драгоценности от жениха, бусы, браслеты, она складывала в шкатулку. Тони, немного сожалела, что перед отлетом в Цюрих, не сможет сходить к одному из ювелиров, в магазины Бонд-стрит, и все продать. Вещи стоили дорого, деньги бы ей пригодились.

– Нельзя, – она прошла к столу, опустившись в кресло, подхватив чулки, – иначе они подумают, что я взяла вещи с собой, что я его люблю… – Тони решила не оставлять записки, а просто исчезнуть:

– Еще решат, что меня похитили, – девушка, невольно, улыбнулась, – немцы, например. С занятиями Маленького Джона подобное возможно… – она щелкнула перламутровой зажигалкой. В газете писали, что в Америке скоро поступят в продажу чулки из нового, искусственного материала, нейлона:

– Их я в Бельгии куплю… – Тони натягивала шелковые, жемчужно-серые чулки, – наверняка, они появятся в магазинах… – сняв средства со счета в банке, Тони перевела их в аккредитивы. В тайнике, в ящике с бельем, лежал новенький, испанский паспорт, сеньоры Антонии Эрнандес, с вписанным в него сыном, Гильермо, полутора лет от роду. В бумагах Тони спрятала конверт с билетом на рейс Swissair, с аэродрома Кройдон, в Цюрих. Самолет уходил тридцатого марта, в десять часов утра. В три часа дня Тони приземлялась в Швейцарии. Она собиралась вечером, сесть на поезд, идущий в Рим. Тетя Юджиния прочла ей письмо из Мон-Сен-Мартена:

– Две недели назад Виллем телеграфировал, что корабль прибыл в Геную. Он начинает учиться, готовиться к получению сана священника. Это еще на два года, потом он вернется в Африку, призревать сирот… – тетя Юджиния перекрестилась:

– Жаль, что дядя Виллем и тетя Тереза от него внуков не увидят, но у них Маргарита есть. Я уверена, что у Давида с Элизой еще дети появятся… – Тони замечала, как, иногда, смотрит на нее предполагаемая свекровь. Она опять увидела в глазах тети Юджинии знакомое выражение. Тони зло сказала себе:

– Ожидает, что я, как племенная кобыла, буду рожать детей, наследников «К и К». Никогда подобного не случится… – Тони собиралась объяснить Виллему, что согласилась на помолвку от одиночества и безысходности.

– Из Мон-Сен-Мартена, после венчания, напишу в Лондон, извинюсь… – застегнув пояс для чулок, она скосила глаза на след от поцелуя, на нежной коже, ближе к аккуратно подстриженным, мягким, белокурым волоскам:

– До Рима пройдет. Виллему я ничего говорить не буду. И Питер ему ничего не скажет, он джентльмен… – Тони томно улыбнулась. Де ла Марки собирались в Италию летом:

– Когда мы встретим нашу дорогую дочку, ее мужа и маленькую Маргариту. Мы очень соскучились по девочке, и собираемся ее окончательно избаловать. Терезе лучше, врачи разрешили ей путешествовать. Мы хотим побыть с мальчиком, а, на обратном пути, посетить Милан и Венецию… – Питер обещал Тони поездку в Париж, и на Лазурный берег:

– Когда война закончится, милая, – развел он руками, – сейчас опасно… – девушка прильнула к нему:

– Что ты, дорогой, я все понимаю. Не надо никаких поездок. Мне хорошо, рядом с тобой… – Тони положила ноги на стол. В углу гардеробной стоял манекен. Она курила, глядя на свадебный костюм:

– У дяди Виллема и тети Терезы есть внук. Наследник титула. У меня с Виллемом появится много детей, обещаю. Я могу стать католичкой, какая разница? Главное, чтобы мы всегда оставались рядом… – Тони хотела обвенчаться в Италии. Справившись в энциклопедии, она поняла, что монашеские обеты снимает папа римский. Пия Двенадцатого год, как избрали понтификом:

– Виллем объяснит, что не хочет больше оставаться в церкви. Никто его удерживать не собирается. Прадед Лауры, отец ди Амальфи, снял обеты и женился, на бабушке Эми. Подобное случалось… – Тони прислушалась. Когда они с Уильямом переехали на Ганновер-сквер, Питер, смешливо, сказал:

– Я мог бы пользоваться люком на крыше, по традиции, но я договорился с твоим братом. Охранники меня выпустят, после полуночи… – Питер, каждый вечер, проводил с ней и мальчиком. Он говорил Тони о своем дне, они обсуждали новости, купали и укладывали Уильяма и шли в библиотеку. За кофе, Тони играла на гитаре, Питер любил ее слушать.

Обосновавшись в Блетчли-парке, брат не оставил распоряжения охранникам сопровождать Тони, в городе. Девушка могла свободно купить билеты на самолет. Вчера, дождавшись, пока няня уведет Уильяма гулять, а охранники сядут за завтрак, Тони вызвала по телефону такси. Девушка отвезла в Кройдон, в камеру хранения, при аэродроме, сложенные чемоданы.

В спальне было тихо. Питер уставал, поднимаясь, каждый день в шесть утра. Он часто засыпал, устроив голову на плече у Тони:

– Сегодня последний день, что он приходил, – поняла девушка, – неделя до свадьбы. Мы больше не будем видеться, не положено… – осенью, после помолвки, она посетила врача. Тони не хотела никаких осложнений. Поняв, что Питер, тоже, осторожен, девушка удивилась. Он взял ее лицо в ладони:

– Сейчас новое время, но я старомодный человек, любовь моя. Война, мало ли что случится. После свадьбы я изменю завещание. Ты и наши дети будете обеспечены… – он притянул Тони к себе:

– В первую брачную ночь я лично выброшу все средства. Они надежны, – Питер поднял бровь, – не волнуйся. «К и К» строго следит за качеством продукции, – Тони пожалела о потраченных на Харли-стрит деньгах. Питер был очень аккуратен. Жених считал, что подобные вещи являются заботой мужчины, а не женщины.

Девушка потянула к себе шкатулку. Письмо пришло на старый, безопасный ящик, в почтовом отделении на Брук-стрит. Увидев мексиканские марки, Тони совсем не удивилась. Стоя на тротуаре, она смотрела на знакомый почерк. Он писал на испанском языке. Тони отошла к витрине книжного магазина:

– Выброси конверт. Все закончилось, ты больше никогда не увидишь ни его, ни фон Рабе… – девушка толкнула дверь, зазвенел колокольчик. Взяв с прилавка «Прощай, Берлин», Ишервуда, Тони спряталась за стеллажами. Читая письмо, она, впервые, подумала:

– Они с Питером похожи, странно. Только Воронов, выше. А в остальном, будто братья… – он просил прощения, что не писал раньше. Петр обещал забрать ее из Лондона, вместе с ребенком, в конце марта, когда он закончит некую, как выражался Воронов, срочную работу.

– Еще чего не хватало, – недовольно подумала Тони, – он, оказывается, знает о малыше. Фон Рабе ему сказал, не иначе. Немцы, до войны, следили за Маленьким Джоном, а я его сестра. Петр вбил себе в голову, что в Барселоне я его выгнала, из-за беременности. Я была беременна, но не от него… – в конце марта, Тони намеревалась оказаться далеко от Лондона.

– Пусть приезжает, ищет меня. Пусть что хочет, то и делает… – она насторожилась, услышав шум в спальне. Тони едва успела спрятать письмо. Питер, наклонившись, поцеловал мягкие, отросшие волосы на затылке:

– Мне пора идти, но я не могу, не могу… – от нее пахло лавандой, она вся была теплая, мягкая. Питер обнимал ее за плечи:

– Всего неделя осталась. Как я ее люблю, как люблю. Уильям меня папой стал называть. Тони не слышала, надо ей сказать. Она обрадуется… – Тони скользнула в его руки, он опустился на колени перед креслом. Шелк чулок холодил губы, за ним все было горячим, обжигающим, близким. Питер блаженно закрыл глаза, услышав ее стон: «Еще, еще, милый… Я люблю тебя, люблю…»

– Они, действительно, похожи… – Тони скрыла улыбку, раздвинув ноги, глядя в потолок:

– Но мне никого, кроме Виллема, не нужно. Я его добьюсь… – она закусила руку, кресло поскрипывало, Тони мотала головой. Потянув его на ковер, Тони устроилась сверху:

– Последний раз, – она приникла к Питеру, целуя его, – последний раз. Через неделю я буду с Виллемом, навсегда.

За окном спальни хрипло закричала ночная птица. Повернув голову, Тони увидела большую, бледную луну и черные силуэты самолетов. Истребители патрулировали Лондон.

В ресторане на вокзале Паддингтон было шумно, звенела касса. За большими, выходящими на перрон окнами, свистели поезда. Леди Кроу, в твидовом жакете, с воротником черного каракуля, при шляпе, зажав под мышкой The Times, изучала исписанную мелом доску, над стойкой бара.

– Баранина молодая, тетя Юджиния, – повернулся к ней полковник Кроу, – на базе Бриз-Нортон только ей и кормят. Тем более, здесь мясо из Уэльса, наверняка, – они заняли отдельную кабинку. Баранина, действительно, оказалась с запада, с полуострова Гоуэр, где овцы паслись на приморских лугах. Они заказали шесть дюжин устриц, баранью ногу с мятным желе, и цветную капусту в сырном соусе, с горчицей. Юджиния заметила:

– На обеде овощи тоже подадут, но в «Лэнгхеме» повар, француз. Мы едва его уговорили ростбиф сделать. Цветную капусту он обещает в суфле превратить… – Юджинии принесли бокал белого, холодного лиллета, а полковнику, джин с тоником. Для Джованни они взяли шотландский виски, и две бутылки вина, к устрицам и мясу.

Стивен вздохнул:

– Цены, взлетели. Пролив кишит немецкими подводными лодками. Перейдем на местную продукцию. В Оксфордшире у многих фермеров, в сараях, стоят аппараты. Гонят сидр, и кое-что крепче… – на десерт они выбрали пирог со свежим ревенем. В «Лангхэме» подавали шоколадный торт, и груши в сахарном сиропе, с ванильным мороженым и фиалками.

Полковник сегодня приехал в Лондон, на своей машине. Его приютил дядя Джованни, на Брук-стрит. Стивену, до сих пор, было немного неудобно разговаривать с отцом Лауры. Дядя позвонил на базу:

– Милый мой, не надо болтаться в клубе. Все опытные слуги ушли в армию. Набрали юнцов, понятия не имеющих о нуждах джентльмена… – Джованни подытожил:

– У тети Юджинии суматоха, со свадьбой, у его светлости, тем более. Мы с тобой отлично устроимся, незачем тратить деньги на отель.

Стивен, с облегчением, услышал, что Лауры на свадьбе не ожидается. Дядя объяснил, что дочь занята, и уехала из Блетчли-парка:

– Очень хорошо, – мрачно подумал полковник, – иначе я бы не знал, как в глаза ей смотреть… – отправив письмо Лауре, из Франции, Стивен сказал себе:

– Я поступил правильно. Нельзя давать девушке ложных надежд. И война на дворе… – ожидая дядю Джованни, они с Юджинией говорили о новом премьер-министре, во Франции.

Леди Кроу пожала плечами, отпив аперитив:

– По слухам, он очень решительно настроен. Однако, у него еще правительство, где не все министры выступают за активные военные действия. Маршал Петен считает, что надо заключить перемирие с Германией…

Стивен дернул гладко выбритой щекой:

– Маршалу Петену девятый десяток, он выжил из ума. В Реймсе я познакомился с полковником де Голлем, танкистом. Подобные люди и должны воевать, тетя. Он говорил, что Британия и Франция проиграют, если не будут действовать, самым решительным образом… – полковник вспомнил тишину на авиационной базе, под Реймсом, чистое, голубое небо.

Первые две недели наступления в Сааре они бомбили немецкие аэродромы и железные дороги. Потом французы отвели пехоту в тыл, боевые вылеты прекратились. Авиаторам разрешили только тренировки. Они ездили в город, на концерты и танцы, ходили в кино, играли в футбол с расквартированными по соседству частями:

– Мишелю, хотя бы, удалось побыть в наступлении… – Стивен встретился с кузеном Теодором, когда французские войска покинули Саарланд. Он не знал, что кузен пошел в армию. Стивен подумал, что ослышался, когда ему позвонил дежурный по базе:

– К вам француз, майор Кроу, военный инженер. Майор Корнель, – кузен ждал во дворе, покусывая травинку. Осень стояла теплая, сухая. В траве, по краям аэродрома, трещали кузнечики:

– Пустить бы танки через Рейн, – с тоской, подумал Стивен, – после артиллерийской подготовки, смешать бошей с землей… – англичане, на фронте, подхватили французские словечки. Стивен понятия не имел, где служил кузен Мишель. Тетя написала, что капитан де Лу, с батальоном, расквартирован где-то на семидесяти милях границы с Германией. Стивену все не удавалось справиться о родственнике в Реймсе, в штабе. По соображениям безопасности аэродром находился далеко от линии фронта.

Рыжие, коротко стриженые волосы Теодора играли в свете солнца медным огнем. Он приехал во французском хаки, с полевой, потрепанной сумкой. Кузен, сразу сказал:

– Мишель пропал без вести, две недели назад, под Бреншельбахом. Не вернулся из разведки. Он, его сержант и солдаты… – Теодор принес бутылку хорошего шампанского. Они выпили на поле, закусывая мягким, размазанным по коричневой бумаге сыром, и пирогом, с курицей. Теодор закурил сигарету:

– Я почти отчаялся вас найти. Вы ближе к Парижу, чем к фронту… – он горько усмехнулся: «Хотя какой фронт…»

Стивен, тогда, подумал, что от Реймса восемьдесят миль до Парижа. Оказавшись в городе, майор сходил на воскресную мессу, в знаменитый собор. Он не был католиком, но и в Англии часто слушал орган, в Бромптонской оратории. Храм в Реймсе пострадал, во время прошлой войны, но его восстановили. Стивен вспоминал собор Парижской богоматери, и Святого Павла, в Лондоне:

– Нам запретили бомбить гражданские объекты. А немцы? Они половину польских городов снесли с лица земли… – по мнению Теодора, Мишель мог подорваться на одной из мин, в изобилии оставленных немцами, при отходе на восток:

– Правда, теперь они опять заняли все покинутые деревни… – кузен махнул рукой, – а мы сидим в тени линии Мажино, играя в карты. Впрочем, вы, кажется, тоже, – он смерил взглядом самодельные футбольные ворота. Над пустынным, уставленным бомбардировщиками полем, реяли вороны:

– Зато у вас город близко, – бодро сказал Теодор, – вы здесь холостые. Развлекайтесь, пока затишье… – он передал Стивену салфетку:

– Пирог Аннет пекла. Она на фронт с концертами приезжала. Позавчера ее проводил… – заметив удивленное лицо Стивена, кузен, сварливо, добавил:

– Кинозвезды тоже умеют хорошо готовить, мой дорогой. Еще бы в Америку ее отправить, от греха подальше, с мамой… – Теодор поднялся:

– В общем, с тобой все в порядке, а Мишель… – он вздохнул, – Мишель, хотя бы, успел наши коллекции послать в Бретань. Он до последнего эвакуацией Лувра занимался, в форме туда ходил. Я, видишь ли, о войне узнал через две недели после ее начала. Мы с Аннет на Корсике застряли… – Теодор, отчего-то, поморщился.

Картины и скульптуры Лувра, во главе с «Джокондой», увезли в замки Шамбор и Валансе. Импрессионисты Мишеля и собрание Теодора, уехали в охотничий замок де ла Марков, в долину Мерлина, под Ренном.

Стивен вспоминал разговор здесь, в ресторане на вокзале. На Рождество, когда Стивен вернулся из Франции, дядя Джованни сказал, что Лувр очистили от ценных холстов:

– То же самое делаем и мы, – улыбнулся дядя, – я скоро обоснуюсь в Блетчли-парке, но сначала отправлю в Уэльс сокровища Британского музея, Национальной Галереи, и Галереи Тейт. Джованни, на платформе, провожал последние, особые поезда на запад.

Юджиния приподнялась:

– Вот и он. К устрицам… – Стивен разрезал лимон:

– Тетя Юджиния, еще карточки введут? В деревнях легче, а как люди в городе справляются… – через два дня леди Кроу, забирала миссис Майер из госпиталя, с малышом. У Майеров были курицы, грядки с овощами, но Юджиния, все равно, привозила ящики провизии, в багажнике лимузина. Она отмахивалась:

– У вас трое детей, скоро четвертый появится… – Юджиния усмехнулась:

– Я тебя в Хэпмстед возьму, в гости. Семья Майеров, которым Аарон с Питером, и Теодор помогли сюда выбраться. Я обед готовлю, мать с ребенком из родильного дома привожу. Посмотришь, как в Лондоне люди живут… – полковник широко улыбнулся:

– Я слышал, от Питера. Заодно помогу мистеру Майеру, мужская рука в хозяйстве пригодится. Мне к портному не надо, время есть… – Стивен приходил на венчание в военной форме, с кортиком Ворона.

– Карточки… – Юджиния помогла Джованни устроиться за столиком, – думаю, нас ждут ограничения. Введем нормы на бекон, мясо, яйца, молоко… – она загибала пальцы, – чай, джем. С ресторанами тоже что-то придется делать… – Юджиния посмотрела на жемчужно-серые устрицы, – все скоро закончится, милые мои. Пять шиллингов за обед из трех блюд, не больше. Мы должны экономить. Наверное, – она подождала, пока Джованни щелкнет зажигалкой, – у нас последняя пышная свадьба… – Стивен поймал испытующий взгляд тети. Полковник, немного покраснел.

Девушки в Реймсе оказались милыми. Стивен отлично знал язык, знакомиться было просто. Француженки, с удовольствием, танцевали с английскими офицерами, ходили в кино и кафе, радовались маленьким подаркам, и приглашали домой:

– Война идет, – напоминал себе Стивен, – незачем жениться. Питера в армию никто не отпустит, ему проще. Тони вдова, о ней надо позаботиться. Они, в конце концов, любят друг друга… – он услышал смешливый голос дяди Джованни:

– Не смотри на полковника, Юджиния. Ему двадцать восемь, все впереди…

Принесли баранину, Джованни достал из кармана пальто пожелтевшие брошюры:

– Хочу взять в Блетчли-парк.

Ценные вещи из особняков отправили в Мейденхед, осенью:

– Чтобы под рукой остались, – объяснил Джованни, – это семейная история… – они рассматривали «Мученичество Бронзового Креста», издания типографии Пьетро ди Амальфи, времен Кромвеля. За кофе, Стивен сказал:

– Гитлер, думаю, воспользуется, в Норвегии, поддержкой местного нациста, Квислинга. Если бы мы его опередили, ввели войска в страну… – Юджиния покачала головой:

– Парламент не проголосует. Норвегия нейтральна, мы не имеем права оккупировать страну… – на больших, вокзальных часах стрелка подобралась к двум часам дня. В динамиках зашуршало: «Бристольский экспресс прибывает на четвертую платформу».

Двери вагонов распахнулись, на перроне толкались носильщики. Высокий, красивый молодой мужчина, с загорелым лицом, вежливо попрощался с соседями, по отделению. Он был мексиканцем, но по-английски говорил свободно, с милым акцентом. Мистер Куарон, по его словам, приехал в Британию корреспондентом, от газеты El Universal. У него имелись все необходимые удостоверения. Документы он показал в бристольском порту, сойдя с борта корабля, рейсом из Дублина. В Ирландию мистер Куарон прибыл из Веракруса.

Подхватив саквояж, он сверился с адресом, в записной книжке. Комнату в пансионе, в Блумсбери, он заказал телеграммой, из Бристоля. Ему надо было доехать до станции метро «Рассел-сквер». В кармане у мистера Куарона лежал изданный в Мехико путеводитель по Лондону. Он, невольно, полюбовался картой метро:

– Отличная работа, сразу понятно. Вокзал Кингс-Кросс и пересадка. Не хуже, чем в Нью-Йорке. Нам бы подобные схемы завести… – Петр Воронов направился к входу в метро, обозначенному красным кругом.

Холостяцкий обед, перед свадьбой, Питеру пришлось устраивать два раза. В среду он собрал в «Лэнгхеме», в отдельном зале, деловых партнеров и клиентов, а в четверг позвонил Маленькому Джону, на Ладгейт-Хилл, и кузену Стивену, на Брук-стрит. Дядя Джованни рассмеялся, когда Питер пригласил и его к Скиннеру:

– Милый, с меня хватило шампанского в «Лэнгхеме». Посидите втроем, вы молодые… – Питер, каждый день, говорил с невестой по телефону. Тони давала трубку Уильяму. Питер, улыбаясь, слушал лепет мальчика. Он и сейчас улыбался, сидя в кабинке у Скиннера, ожидая кузенов.

Питер, с матерью и Стивеном, пообедал у Майеров, в Хэмпстеде. Юджиния забрала Клару из госпиталя. Питер, никак не мог отвести глаз от маленького Аарона. Он понял, что еще ни разу не видел новорожденных детей:

– Уильям на свет появился, когда я в Германии жил… – он смотрел на счастливые лица Майеров, на мальчика, спавшего в простом, шерстяном одеяльце. Нежное личико странно напоминало цветок. Темные волосы выбивались из-под чепчика. Когда они ехали к дому, ребенок проснулся. Питер увидел глубокие глаза, цвета кофе:

– Он похож на вас, миссис Клара… – весело сказал мужчина, – и на мистера Людвига тоже.

Питер сел за руль лимузина матери. Юджиния пока не отказывалась от машины. Леди Кроу, как депутату парламента, полагались отдельные талоны на бензин. Завтракая на Ганновер-сквер, мать заметила:

– Когда сэр Уинстон станет премьером, я поставлю машину в гараж. Лондонские предприятия можно навещать, пользуясь метро. На север отправлюсь обычным поездом, как ты делаешь.

Питер припарковал машину рядом с ухоженным палисадником Майеров. Входная дверь была открыта:

– Не волнуйтесь, – успокоила их леди Кроу, – наверняка, полковник с детьми играет.

Уезжая в госпиталь, они оставили Стивена за няню. Кузен, растерянно, шепнул Питеру: «Что мне делать? Я никогда…»

– Заодно познакомишься, – Питер выглянул в окно. Девочки вскапывали грядку. Пауль возился с деревяшками, у сарая:

– Они очень хорошие, – уверил Питер кузена, – поговори с ними о самолетах. Они сюда на корабле плыли, ни разу в воздух не поднимались… – по возвращении выяснилось, что полковник не только говорил, но и показывал. Пауль принес родителям ловко вырезанную игрушку. Девочки, за обедом, не отходили от Стивена. Кузен усмехнулся:

– Я им о первом Вороне рассказал, клинком дал поиграть. Осторожно, конечно… – торопливо добавил полковник, – чтобы они не порезались.

Стивен вспоминал зачарованные глаза девчонок, мягкие, пахнущие свежестью косы, аккуратные, серой шерсти платьица, с передниками. Адель и Сабина провели его по дому, в сопровождении кота. Томас сначала, недоверчиво обнюхивал полковника, а в детской запрыгнул ему на колени. Стивен почесал черную, мягкую шерстку:

– Ты у нас путешественник, из Судет до Лондона добрался.

Сабина погладила кота:

– Томас всегда с нами жил, дядя Стивен… – он слушал бойкий английский язык девочек:

– Они маленькие были, в Чехии. Они не помнят ничего. Они думают, что Пауль их брат, что они сестры… – Стивен спросил у кузена, что произошло с родителями Сабины. Питер помрачнел:

– Я проверял, по возвращении в Берлин. Их даже до концентрационного лагеря не довезли. Расстреляли, под Лейпцигом. Триста человек, все из Судет… – они курили в саду дома Майеров. Из кухни доносилось шипение газовых горелок. Леди Кроу, с девочками, готовила обед.

– Как расстреляли? – Стивен похолодел:

– Питер, но что случится с евреями, оставшимися в Германии, с польскими евреями? Их миллион, даже больше… – они замолчали. Миссис Майер, наверху, кормила ребенка. Людвиг и Пауль, в сарае, склонились над верстаком.

– Они построят новые концентрационные лагеря, – устало сказал Питер, – то есть сначала… – он вспомнил давний разговор с Генрихом, перед отъездом из Берлина, – сначала они переселят евреев в гетто, как в средние века. Станут использовать их, как рабочую силу, для производства.

Генрих сказал Питеру, что настоит на подобном пути:

– Люди смогут сбежать… – Генрих запнулся:

– Наверное. Куда угодно, хоть на территории, занятые Сталиным. Пока это безопасней. Питер… – он взглянул на друга, – скажи… – Генрих махнул рукой на запад, – скажи, что Гитлер собирается атаковать Британию и Францию, после Польши. Он не успокоится, пока не захватит всю Европу. Вам… то есть нам, надо действовать, ударить первыми. Пусть бомбят Германию, заводы, железные дороги… – светило яркое, весеннее солнце. Из кухни пахло едой, Питер услышал голос матери:

– Спасибо, мои хорошие. Накроем на стол, и всех позовем. Ваша мама спустится, а, если маленький проснется, мы в спальню обед отнесем… – на крыше сарая ворковали голуби.

– Странная война… – вспомнил Питер, – я говорил его светлости, покойному, когда из Берлина вернулся, и Маленькому Джону говорил. Гитлер хитер, он хочет усыпить нашу бдительность. Почему мы его не опережаем, почему не идем в наступление? – Стивен прислонился к рассохшейся двери дома:

– Ничем хорошим промедление не закончится, – коротко сказал полковник, – мы до конца жизни не отмоемся, Питер. Преступление сидеть, сложа руки, и ничего не делать, когда Гитлер убивает людей, потому, что они евреи. Или что ты мне о Пауле рассказывал… – мальчик высунулся из сарая, солнце заиграло в светлых волосах. Он широко, счастливо улыбался. Стивен слышал из сарая, мягкий голос Людвига:

– Пауль не такой ребенок, как все. Когда миссис Клара его приютила, она даже не знала, жив ее муж, или нет. И Сабину она взяла… – вспомнив покойную Изабеллу, полковник пообещал себе:

– У нас появится много детей, обязательно. Не страшно, что война. Я встречу девушку, которую полюблю, как было с ней, с Изабеллой. Дочку назовем в честь Констанцы… – он старался не думать о сестре. Полковник, только иногда, смотрел на единственный снимок, в альбоме:

– Даже могилы не осталось, как от родителей…

Стивен ходил в церковь, но отпевать Констанцу отказался. Он не захотел добавлять имя сестры к памятнику на кладбище, в Мейденхеде. Стивен и сам не знал, почему не стал этого делать.

Дом оказался маленьким, но чистым и уютным. Пауль медленно, запинаясь, рассказал Стивену, что они с сестрами убирают, ухаживают за котом и курицами, и занимаются огородом. Мальчик показал книги с тетрадями:

– Адель… и Сабина… ходят в школу, к маме… Я работаю, с папой… Мы на метро ездим, – Пауль вынул бумажный пропуск, с фотографией: «Папа и мама меня… учат…»

Стивен прочел, что Пауль Майер, двенадцати лет, является подмастерьем столяра, на верфи R.& H. Green and Silley Weir Ltd, на Собачьем острове. Мистер Майер трудился в инженерном бюро верфи. Людвиг взял отпуск за свой счет, на неделю, чтобы помочь жене с ребенком.

Когда они ехали домой, Стивен, осторожно, сказал:

– Миссис Майер до осени на работу не вернется, тетя Юджиния… – леди Кроу кивнула:

– Хорошо, что должность за ней оставили. На учебу девочек они скидку получили, как беженцы, малоимущие. Четверо детей… – она свернула к Мэйферу, – ничего, мы поможем… – Стивен вспоминал крохотные комнаты, самодельные кровати, голые половицы, и полки для книг. Клара занималась с детьми рисованием. Женщина заметила:

– Адель хорошо поет, учительница в школе ее хвалит. Она сказала, что можно попробовать сходить на прослушивание, в Королевский Колледж Музыки. Хотя за учебу тоже надо деньги платить… – театры в Лондоне пока работали. Леди Кроу, потянувшись, взяла руку женщины:

– Когда маленький подрастет, Клара, я уверена, что вы вернетесь на сцену.

Темные глаза миссис Майер заблестели смехом:

– За сцену, леди Кроу. Зрители видят мои творения, а меня саму, очень редко… – Клара несколько раз, выбралась с мужем и детьми в театр. Адель видела представления в Праге, но Пауль и Сабина сидели с раскрытыми ртами, на рождественском «Щелкунчике», в Ковент-Гардене. Сабина долго рисовала фей, в альбоме. Клара и сама бралась за бумагу. Она читала расписание постановок, делала наброски. Просматривая эскизы, Людвиг обнимал жену:

– Я уверен, что мы, когда-нибудь, придем в Ковент-Гарден, и увидим афиши с твоим именем, любовь моя.

Сидя за столиком у Скиннера, полковник подмигнул кузену:

– Отлично выглядишь, дорогой. Наверное, по невесте соскучился… – он подтолкнул Питера в плечо. Мистер Кроу поправил галстук:

– Не поверишь, никогда не думал, что можно засыпать и просыпаться с мыслью об одном человеке… – Питер взглянул на золотые часы:

– Скорей бы суббота, вот что я тебе скажу. Мама отдает нам лимузин, на неделю. Мы после свадебного обеда едем в Саутенд, с Уильямом. Погода хорошая, яхта в порядке… – он откинулся на спинку старого стула, – будем с Тони ловить макрель и жарить ее на костре. Уильям в песке повозится… – Питеру, сегодня не хотелось говорить о войне.

Маленький Джон передал ему приглашение от Первого Лорда Адмиралтейства. Черчилль ждал Питера на чай, после возвращения из Саутенда.

– Все потом, – решил Питер, – потом. Господи, как я счастлив… – он надеялся, что к Рождеству они с Тони увидят сына, или дочку. Питер заказал шампанского. Маленький Джон запаздывал. Будущий шурин хотел разобраться с делами, чтобы не уходить со свадебного обеда в кабинет на Ладгейт-Хилл. Они со Стивеном говорили о карточной системе. Леди Юджиния упомянула, что, судя по всему, поставки из колоний закончатся. Торговые корабли топили немецкие подводные лодки, а военных конвоев не хватало:

– Обойдемся ревенем и яблоками, в сезон, – вздохнула мать, – апельсины останутся для детей, и женщин, ожидающих счастливого события… – подумав о Тони, Питер понял, что опять улыбается:

– Майкл, мы говорили, об именах. Или Марта, в честь прабабушки. Или, может быть, двое… – он очнулся, поняв, что у него в руке стакан шампанского. Скиннер бокалов не держал.

Герцог стоял, расстегнув кашемировое пальто, разливая «Вдову Клико».

– Сидит, – усмехнулся Маленький Джон, – полковник Кроу о карточной системе рассказывает, а он ничего не слышит. Понятно, – Джон присел за стол, – о ком ты думаешь, дорогой зять. Я уверен, – он поднял стакан, – что вы с Тони будете счастливы, у меня еще племянники появятся… – выпив сухого, холодного шампанского, Питер кивнул: «Будем. Обещаю, Джон».

В круглом читальном зале Британского Музея было тихо. Шуршали страницы книг, шелестели газеты, поскрипывали колеса библиотечной тележки. Рассеянный, мягкий свет падал на столы темного дерева, на лампы под зелеными абажурами. Мистер Куарон предъявил библиотекарю редакционное удостоверение. Журналист получил временный билет, на неделю.

– Когда принесете полицейскую регистрацию, по месту жительства… – пожилой человек, в очках, медленно выписывал билет, – сможете подать заявление о постоянном доступе к библиотеке. У нас много ваших коллег работает… – после обеда, в четверг, солнце ушло за тучи, моросил мелкий дождь. Петр прочел в газете, что погоду, на выходные, обещают хорошую. В Гайд-парке распустились крокусы. Он гулял по городу, все три дня. В Блумсбери его ждала скромная комната, с хорошим завтраком.

Стэнли, он же Ким Филби приезжал завтра утром на вокзал Ватерлоо. Стэнли подвизался военным корреспондентом, при британском экспедиционном корпусе, во Франции. Резидента в Лондоне, если не считать посольских работников, сейчас не было. Воронов предупредил Филби телеграммой, из Мехико, о своем визите. Агента, как они выражались, законсервировали.

В будущем Стэнли предстояло устроиться в Секретную Разведывательную Службу, по рекомендации еще одного выпускника Кембриджа, Гая Берджеса, работавшего на радио. Петр знал, что Филби учился вместе с молодым герцогом Экзетером. Тот получил степень по математике:

– Все равно, – пробормотал Воронов, – они сталкивались, на семинарах. Стэнли экономист, он разбирается в цифрах. Они могут посадить его на шифры… – Петр прочел в газете сдержанный некролог по умершему отцу Тонечки. В статье говорилось, что покойный герцог был сыном ученого-химика, коллеги Марии Кюри, а его сестра пропала без вести во время антарктической экспедиции. Упоминалось, что герцог посвятил жизнь службе на благо страны. Больше ничего Петр в некрологе не нашел. Титул унаследовал единственный сын герцога, тоже Джон.

Петра все это интересовало по одной причине. Адреса Тонечки в лондонском справочнике он не отыскал. Холландов значилось много, пять страниц, но Антонии Петр не обнаружил, впрочем, как и Джона:

– Понятно, почему… – размышлял он, сидя за газетами, – если сын продолжил дело отца… – Петр справился в каталоге лондонских почтовых отделений. Индекс адреса до востребования, на конверте Тонечки, привел Петра на страницу почты, размещающейся на Брук-стрит, в аристократическом районе Мэйфер. Петр наметил себе, в субботу, после встречи с Филби, начать изучать тамошние кварталы. Он надеялся на удачу, ожидая увидеть Тонечку и мальчика на улице.

Петр, конечно, мог бы поинтересоваться адресом Тонечки у Филби, или найти ее через левые газеты. Он просмотрел старые публикации. Воронов понял, что девушка начала писать, не достигнув шестнадцати лет.

– Она очень талантливая, – ласково думал Воронов, – взять хотя бы книгу, «Землю крови». Подобные издания опасны, они несут яд троцкизма, но у Тонечки отменный слог… – в Мехико Петр много читал, потому, что, в общем, больше ничего делать не оставалось. Он устроился официантом в ресторан, куда часто ходил Ривера и другие приятели Троцкого. Резиденты, прослушивали записи из дома изгнанника. Техника, установленная покойным Соколом, четыре года назад, работала отменно. Операция «Утка» подходила к своему концу. Троцкий не должен был пережить лета. Петр остановился в бедной комнатке, в пансионе, следя за усадьбой Риверы. Иногда Воронов отправлялся на север, к американской границе. Наум Исаакович проводил зиму, как, смеясь, говорил, начальник, в гораздо более суровом климате. Эйтингон, внимательно, наблюдал за двумя изменниками, обосновавшимися в Америке, Кривицким и Орловым. Кроме этого, он поддерживал связь с Пауком.

Агент преуспевал, на майорской должности. Он курировал ученых, занятых военными проектами. Петр и Эйтингон встречались в захолустном, техасском городишке. Наум Исаакович жил в Америке с надежными документами мексиканца. За жареной фасолью, мясом, и кукурузными лепешками, в закусочной, Эйтингон сказал:

– Я иногда Пауку завидую. Подумать только, он запросто разговаривает с Ферми, и даже с Эйнштейном. Правда, Эйнштейн отказался заниматься бомбой… – Эйтингон жевал румяную, жареную свинину.

Паук передал копию письма физиков президенту Рузвельту. Эйнштейн, Силард и Ферми предупреждали, что нацистская Германия заинтересована в атомном оружии. Наум Исаакович ничего агенту не сказал. Эйтингон сделал себе отметку, что Ворона, вероятнее всего, обретается где-то в глубинах секретных полигонов, в Германии:

– Они предложили Вороне деньги, – Эйтингон шел в свою скромную комнату по заснеженному, зимнему Вашингтону, – лабораторию. Они, рано или поздно, доберутся до Норвегии, до завода тяжелой воды. Кто из ученых откажется от подобного? Эйнштейн, однако, он не от мира сего… – Наум Исаакович усмехнулся.

Паук сообщил, что президент, пока не подписывал распоряжения о создании нового проекта. Ферми, в Чикаго, начал работу над ядерным реактором:

– Это первый шаг, – объяснил Паук, – в Британии, в Бирмингеме, Фриш и Пайерлс ведут исследования по определению критической массы урана-235, необходимой для создания бомбы. Мы получаем информацию от союзников… – Мэтью, тонко, улыбнулся.

Насколько он знал, кузен Джон атомным проектом не занимался, но, несомненно, был в курсе дела. Мэтью сказал мистеру Нахуму, что, судя по всему, масса окажется небольшой:

– Не более тридцати-сорока фунтов. Любой бомбардировщик сможет взять на борт подобное оружие… – заметил Мэтью.

Эйтингон, на последней встрече с Петром, рассмеялся:

– Пусть Филби ведает атомными разработками, когда его в Секретную Службу возьмут. Твоя задача, просто встретиться с ним. Удостоверься, что он на связи с Берджесом и готов действовать. Скажи, что мы знаем, кто такой мистер О’Малли, – Эйтингон вытер пот со лба салфеткой:

– В столице едва снег сошел, а здесь вечное лето… – о мистере О’Малли сообщил Паук. Кузен, по его словам, продолжал работать в ФБР, но это было прикрытием.

– Я уверен, – заметил Мэтью, – что он трудится в ведомстве Даллеса. Я, правда, не могу ничего доказать, но краем уха слышал, что чикагский журналист, и мой родственник, одно и то же лицо… – описание мистера О’Малли у них имелось, со времен, когда Филби работал при штабе Франко. Эйтингон велел передать Стэнли, чтобы агент не волновался. Мистер О’Малли, кажется, надежно засел в Вашингтоне, не собираясь возвращаться в Европу:

– В любом случае… – Наум Исаакович поковырялся в зубах, – после обстрела Теруэля, Филби вне подозрений. Если бы мистер Горовиц захотел его раскрыть, он бы давно это сделал. Значит, он ничего не почуял… – Эйтингон не стал говорить Пауку, что мистер Горовиц тоже значился в коротком списке, подготовленном Кукушкой:

– Требуется страховка, – сказал себе Наум Исаакович, – если придет нужда, мы отведем подозрения от Паука. Пусть считают, что на нас работает другой мистер Горовиц… – у Паука появилась новая уборщица. Эйтингон, за гамбургерами, в неприметной забегаловке, весело сказал:

– Готовьтесь к отпуску в Швейцарских Альпах. Не сейчас, – Наум Исаакович пошевелил губами, – через год. Зимой сорок первого. Вы встретите очаровательную девушку, дорогой Мэтью, образованную, из богатой семьи. Случится любовь с первого взгляда, – пообещал Эйтингон.

Он был уверен, что Кукушка согласится:

– Она выполнит приказ, она солдат партии. Ее дочь комсомолка. То есть не комсомолка, но была бы, живи они в Москве. Никаких вопросов не возникнет, – за ликвидацию Раскольникова Кукушка получила очередной орден. У Петра тоже появилось Красное Знамя.

Сидя над газетами, Воронов понимал, что он не может идти в посольство. Тем более, он не имел права искать адрес Тонечки у кого-то еще. Начальство о девушке ничего не знало. Петр не хотел этого менять.

– Мало ли что, – вздохнул Воронов, – сначала надо привезти Тонечку и Володю в Москву… – он решил назвать сына в честь Ленина.

– Ленин здесь работал… – Петр обвел взглядом читальный зал, – Иосиф Виссарионович тоже. И Горский… – если бы Петр просматривал не только новости, но и светскую хронику, он бы узнал о назначенном на субботу венчании леди Антонии Холланд. На эти страницы Воронов не заглядывал. У него в читальне оставалось еще одно дело. Вернувшись в Москву после смерти Раскольникова, на Лазурном Берегу, Петр справился в картотеке. Полуседого еврея в пенсне звали Вальтером Биньямином. Биньямин навещал Советский Союз, в конце двадцатых годов. Он считался близким, к коммунистическим кругам. Петр заказал справку. Воронов узнал, что Биньямин дружит с Брехтом и левыми писателями. Писатель, как и многие, бежал из гитлеровской Германии. В библиотеке на Лубянке его книг не было, в Мехико Петр тоже их не нашел.

В Лондоне, ему принесли «L»œuvre d’art à l»époque de sa reproduction méchanisée», французский перевод эссе Биньямина, напечатанный в парижском журнале.

Он дошел до последнего абзаца:

– Человечество, которое некогда у Гомера было предметом увеселения для наблюдавших за ним богов, стало таковым для самого себя. Его само отчуждение достигло той степени, которая позволяет переживать свое собственное уничтожение как эстетическое наслаждение высшего ранга. Вот что означает эстетизация политики, которую проводит фашизм. Коммунизм отвечает на это политизацией искусства.

Петр захлопнул журнал:

– Он знает Кукушку. Я видел, видел в его глазах. И Кукушка его заметила. Она просто… – Петр поискал слово, – опытный работник. Она выполняла задание. Может быть, Биньямин случайно оказался в ресторане… – Петр хмыкнул:

– Нет, не случайно. Он такой же марксист, как я нацист. Он великий философ, однако… – Воронов скосил глаза на журнал, – это антисоветское эссе. Он прямо не пишет, но видно, что он отождествляет социализм с нацизмом. За подобное расстреливают. А если Кукушка продалась немцам? Они используют евреев для работы, фон Рабе рассказывал… – с фон Рабе Петр встретился осенью прошлого года, в конце ноября, перед тем, как отплыть из Риги в Мексику, через Амстердам.

Свидание было тайным, на границе между новыми советскими территориями и генерал-губернаторством, бывшей Польшей. Петр приехал туда из Минска, где увиделся с братом. Осенняя кампания оказалась бескровной, поляки не сопротивлялись. В газетах печатали победные реляции о восстановлении советской власти в Западной Украине и Белоруссии.

Степан, в звании полковника, заведовал истребительной авиацией Западного Военного Округа. Брат опять быыл на хорошем счету. Товарищ Сталин любил, когда люди раскаивались, и геройски заглаживали вину. Несмотря на должность, Степан жил в скромной комнатке, в доме, где размещались другие летчики. Петр пробыл в гостях ровно два дня. Его не интересовали застолья со щами, сваренными братом, песни хором под гитару, и бесконечные воспоминания о воздушных боях. Он объяснил, что в Минске проездом, и отправляется в командировку. Степан обнял его:

– Будь осторожней, милый. Судя по всему, меня на север пошлют… – он вздохнул:

– Надо принести свободу Финляндии… – Петр увидел у брата вырезку из «Комсомольской правды», со статьей о курсантке Читинского авиационного училища, Лизе Князевой:

– Она на Халхин-Голе техником служила, на аэродроме нашем, – смутился Степан, – очень славная девушка… – Петр заметил, что брат покраснел:

– Влюбился, что ли? Он и в постели собирается об истребителях рассказывать… – Петр в Князевой ничего привлекательного не нашел. Ему не нравились коротко стриженые, мужеподобные летчицы, пусть они были хоть трижды героинями.

– То ли дело Тонечка… – отдав журнал со статьей Биньямина, он спустился в гардероб:

– Я с фон Рабе летом встречаюсь, в Польше. В прошлый раз, в ноябре, он чем-то был недоволен. Надо у него поинтересоваться, осторожно, о еврее. Может быть, Биньямин просто знает Кукушку, по Швейцарии. Но не мешает проверить… – Наум Исаакович велел еще раз спросить у немца о Вороне, но здесь, чувствовал Петр, все было безнадежно. Фон Рабе не стал делиться бы с ним драгоценными сведениями.

Летом планировалось присоединение к Советскому Союзу Прибалтики. Петр ехал в Каунас, помочь коллегам разобраться с антисоветскими элементами:

– Пленных поляков хватает, – Воронов взял пальто и шляпу, – прошлой осенью мы проводили расстрелы, и немцы тоже, но мало. Незачем церемониться, держать их в тюрьмах. Поставим пулеметы, закончим все быстро, как в Мадриде… – он вышел на тихую, вечернюю улицу. В зеленоватом, светлом небе Петр увидел далекие точки патрульных самолетов.

– Фон Рабе, осенью, говорил, что после Польши они примутся за остальную Европу… – Петр шел к центру, в сиянии реклам, в гудках двухэтажных, красных автобусов и черных такси:

– Они считают, что война с финнами нас подкосила, что мы не вмешаемся. Мы и не собираемся, СССР подобного не надо. Пусть Гитлер ставит на колени капиталистические страны. На Советский Союз он не нападет, никогда… – на финской войне брат заработал орден Ленина. Степан вполне мог стать генералом, и начальником авиации округа:

– В двадцать восемь лет… – остановившись у кондитерской, он полюбовался пирожными, на витрине, – а я майор госбезопасности, тоже в двадцать восемь. Тонечка и сынишка ни в чем не узнают нужды… – Петр напомнил себе, что надо купить подарки:

– Тонечка сможет работать на Лубянке, преподавать языки… – он выпил чашку кофе, с мильфеем, просматривая свежую Evening Standard.

Петр колебался между «Ребеккой», с Лоуренсом Оливье, в кинотеатре Capitol, и «Барабанами долины Мохок», с Генри Фонда, в кинотеатре Victory.

Он посмотрел на часы:

– Я на оба сеанса успеваю. Хичкок отличный режиссер, книга мне понравилась. В Мехико я на фильм не попал, времени не было… – актриса, Джоан Фонтейн, чем-то напоминала Тонечку.

– Хичкок, – решил Петр. Расплатившись, он отправился на ярко освещенную Лестер-сквер, где продавали мороженое, и американскую воздушную кукурузу, пахло жареной рыбой с картошкой, извивались длинные очереди, в кассы кинотеатров.

В пятницу вечером Тони отпустила няню. Она улыбнулась:

– Отдохните, с внуками повозитесь. Мы неделю в Саутенде проведем… – она сказала женщине, что ее услуги понадобятся и после свадьбы. Няня кивнула:

– Наверняка, у малыша братья и сестры появятся, леди Холланд. Только бы война закончилась… – она поцеловала Уильяма в щечку:

– Будь хорошим мальчиком, в Саутенде, слушайся маму и папу…

– Папа! – весело сказал малыш. Он сидел на ковре, рассматривая заводной поезд. Няня постригла мальчика, перед свадьбой. Белокурые, ровные локоны падали на воротник шерстяного, матросского костюмчика. Уильям поднял вагон: «Поедем!».

– Обязательно, милый, – заворковала Тони.

Брат проводил вечер на Ладгейт-Хилл. Парикмахера Тони вызвала на девять утра, венчание назначили на полдень. Уложив сына в спальне, на большую, под балдахином кровать, Тони спустилась вниз. Девушка приготовила охранникам сэндвичи. Брат позвонил, предупредив, что поест в городе:

– Отдыхай, дорогая невеста, – ласково сказал Джон, – тебе надо быть самой красивой. Встретимся утром, на завтраке… – Тони хихикнула в трубку:

– Кроме чашки кофе, я ничего пить, или есть, не собираюсь. Костюм должен сидеть отменно… – Тони хотела усыпить бдительность брата.

Свадебный букет привезла тетя Юджиния. Розы и гортензии стояли в хрустальной вазе, в гардеробной, рядом с манекеном. Будущая свекровь коснулась прохладного шелка костюма:

– Они будут счастливы, обязательно. Питер на нее надышаться не может, глаз не отводит… – Юджиния напоминала себе:

– Тони молода, она мужа потеряла. Ты сама овдовела. Но тебе двадцать пять исполнилось, а Тони, едва двадцать. Любой может ошибиться… – Юджиния не собиралась говорить сыну о фотографиях Тони, в Daily Mail. В любом случае, о снимках давно все забыли:

– Больше подобного не повторится, – успокоила себя Юджиния, – да и как? Тони переселится в Мейденхед, на лето, а зимой новое дитя родится. Она диссертацию защитит. Может быть, преподавать начнет… – на прощанье леди Кроу поцеловала девушку в гладкую щеку, вдохнув запах лаванды:

– Выспись, милая. Может быть, тебе завтра помочь, с Уильямом… – предложила Юджиния.

– Джон мне поможет. Спасибо, тетя, – прозрачные, светло-голубые глаза Тони были спокойны. Юджиния окинула взглядом стройные ноги, в американских джинсах, кашемировый кардиган, жемчуг на белой шее, едва открытой воротником шелковой блузки:

– Все будет хорошо. Они любят друг друга… – на пальце девушки переливалась голубовато-серая, крупная жемчужина.

Перед сном Тони напоила Уильяма какао, с бисквитами. Девушка достала из несессера склянку успокаивающих капель. Доктор прописал лекарство мальчику, когда у того начали резаться зубы. Тони, обычно, давала ребенку половину чайной ложки, но в этот раз добавила в фарфоровую чашку две ложки. Уильям просыпался рано. Он мог разбудить Джона, а Тони не хотелось, чтобы брат поднялся до назначенного времени.

Охранники ели в своей комнате. Шумело радио, передавали прямую трансляцию футбольного матча. У Тони, в кармане, лежали ключи от входной двери. Ночью вход запирали на засов. Она знала, что брат вернется поздно, когда один из охранников уйдет спать. Второй оставался на посту. В шесть часов утра за Тони приезжало такси. Девушка надеялась, что ей удастся выскользнуть из дома незамеченной.

Заведя будильник, она оставила брату холодный, поздний ужин, паштет из куриной печени, копченого лосося, свежий хлеб и немного хорошего виски. Под графин, с янтарной жидкостью, Тони подсунула записку: «Увидимся на завтраке».

Джон собирался спуститься в столовую к семи утра. К этому времени Тони предполагала очутиться на аэродроме Кройдон. Она вылетала из Британии по испанскому паспорту. Италия пока не объявила войну Британии, но Тони не хотела рисковать. Испания сохраняла нейтралитет, бумаги правительства Франко вызывали меньше вопросов.

Британские документы, паспорт и свидетельство о рождении сына, Тони спрятала в подкладку саквояжа от Луи Вюиттона. Она упаковала смену одежды для мальчика. Няня научила малыша, как смеялся Маленький Джон, вести себя подобающе джентльмену, но самолет оставался самолетом. Тони ожидала, что Уильям проснется, когда они поднимутся в воздух.

Налив ванну, девушка долго лежала в пахнущей лавандой пене, с маской от Элизабет Арден на лице, с чашкой кофе, покуривая папиросу. Тони привела себя в порядок, и сложила в саквояж пудру, духи и губную помаду. Одежда, ее и сына, давно уехала в камеру хранения, при аэродроме:

– Джон проверит списки пассажиров… – Тони, медленно, вытиралась полотенцем египетского хлопка, – однако попробуй меня, найди. Я могла отправиться в Голландию, в Швецию, в Ирландию, поездом и паромом, или даже в Америку. Северную или Южную Америку… – в дамской парикмахерской при Harrods, девушка сделала маникюр и накрасила ногти на ногах, красным, цвета свежей крови, лаком. Тони полюбовалась аккуратными пальцами: «Ему понравится, непременно».

Она купила путеводитель по Риму. Девушка выбрала отель, на виа дель Корсо, где, когда-то, жил брат. Тони хотела позвонить в гостиницу из Цюриха и заказать номер. Она справилась в швейцарском представительстве по туризму. Поезда в Италию шли каждый час. Тони уверили, что к вечеру она окажется на вокзале Термини, в Риме.

– Надо взять такси до отеля, – Тони, сидела на кровати, с блокнотом, в обложке крокодиловой кожи. Уильям спокойно сопел:

– Утром отправимся в институт… – Уильям любил ходить пешком, но быстро уставал, и часто просился на руки.

– Папский Грегорианский университет, – напомнила себе Тони. Путеводитель сопровождался картой. Тони даже не требовалось ехать в Ватикан. Пьяцца де ла Пилотта находилась неподалеку от фонтана Треви, в десяти минутах от гостиницы, где хотела поселиться девушка.

Она захлопнула блокнот: «Отлично». Уильям, мирно свернулся в клубочек. Длинные, темные ресницы дрожали. Тони вытянулась рядом, чувствуя сладкий, детский запах:

– Скоро увидишь папу, милый. Настоящего отца. Мы обвенчаемся, в Риме, поедем в Мон-Сен-Мартен… – Тони не волновалась о войне. Бельгия в конфликте не участвовала, на страну никто не собирался нападать.

– Навестим Советский Союз… – она лежала, опираясь на локоть, глядя на крупные звезды в окне. Тони увидела очертания птицы. Сквозь стекло донесся хриплый крик, внизу хлопнула дверь. Тони щелкнула рычажком лампы:

– Джон пришел. Надо сделать вид, что я сплю… – она, и вправду, задремала. Тони вспомнила, о записке в тайнике, в саквояже. Тони вложила бумагу в письмо Петра. Девушка не стала выбрасывать конверт:

– Фрау Анна Рихтер, – Тони зевнула… – в Риме я от всего избавлюсь… – оружия у девушки не было, но Тони не видела необходимости в пистолете. Она ехала к любимому человеку, отцу ее ребенка.

Утром все прошло легко. Тони поднялась в пять. За окном висела плотная дымка. Она не стала надевать никаких драгоценностей, взяв подарок отца, жемчужное ожерелье, и швейцарские, золотые часы. Тони надела твидовый костюм, с юбкой ниже колена, модного, полувоенного кроя, болотного цвета, и дорогие, удобные туфли, на низком каблуке. Голову она покрыла кашемировым беретом. В самолетах всегда было холодно, авиакомпании выдавали пледы. Тони сунула в саквояж еще и шотландскую, тартановую шаль. Она не хотела, чтобы Уильям простудился.

Тони быстро и ловко переодела сына, натянув на мальчика шерстяное, морского кроя, пальтишко, с золотыми пуговицами, и вязаную шапку. Маленький спал, нежно улыбаясь. Взяв Уильяма на руки, Тони подхватила саквояж. Она выскользнула в коридор. На часах пробило половину шестого, дом спал.

Осторожно ступая, Тони спустилась по лестнице. Девушка прислушалась. Из-за двери комнаты охранников тянуло табачным дымом, бубнило радио. Передавали новости. Откинув засов, Тони медленно открыла входную дверь. Она оставила ключи на сундуке, в передней. Девушка сбежала вниз, по мраморным ступеням крыльца.

Было по-утреннему зябко, сквозь туман Тони услышала шуршание шин. Она замахала рукой, остановившись на тротуаре, рядом с калиткой, ведущей в парк.

– Здесь я сидела… – Тони бросила взгляд на скамейку, – когда в Лондон вернулась, беременной. Маленький Джон приехал, Констанца, а я не могла домой пойти. Мне было стыдно. Я увидела папу… Папа бы меня похвалил, – твердо сказала себе Тони. В обитом кожей салоне такси уютно пахло сигарами:

– Я хочу вернуться к любимому человеку, хочу, чтобы у нас появилась семья. Папа бы меня понял, – отдав шоферу саквояж, Тони устроила сына на сиденье. Машина тронулась, она закурила папиросу: «Аэродром Кройдон, пожалуйста». Такси вильнуло, выезжая с Ганновер-сквер. Вороны поднялись с верхушек деревьев в парке. Птицы закружили над пустынной площадью, над шпилем церкви, в низком, предрассветном небе.

Джон протер полотенцем запотевшее, венецианское зеркало. Он тщательно вымыл бритву, в чаше старого серебра:

– От дедушки осталась, с прошлого века. Дед ездил в Россию, папа рассказывал. Он был очевидцем убийства императора Александра. Его ранил, кто-то из террористов… – Черчилль, после смерти отца, однажды заметил Маленькому Джону:

– Если бы ни твой дед, я бы не выжил, в саванне. Мы бежали из лагеря для военнопленных, пешком шли к океану. Он хорошо знал Африку. Прадед твой, при взрыве погибший, тоже в континенте разбирался. Ирландию мы отпустили… – Черчилль стоял у окна кабинета, вглядываясь в зеленоватый, сумрачный вечер, – твой отец, после войны, немало сил на ирландцев потратил. Остался Ольстер… – сэр Уинстон поморщился, – с язвой, мы, кажется, сжились. Как бы ирландцы с Гитлером не сговорились, – неожиданно добавил Черчилль, – не предоставили плацдарм для нападения. Что ты сделаешь, когда немецкий десант, одновременно, высадится на южном и западном побережье, а? – Черчилль, неожиданно, повернулся. Похудевшее лицо было мрачным. Он почесал остатки волос на голове:

– Возьмут, и форсируют пролив. Что происходит в силах самообороны? Докладывай, – распорядился Черчилль.

Людей тренировали на военных базах, на случай немецкой атаки. Девушек, обучавшихся на южном полигоне, в Саутенде, готовили для внедрения на континент. Джон, заканчивая, добавил: «Впрочем, если мы не станем дожидаться, пока Гитлер оккупирует Норвегию и Данию, а ударим первыми…»

– Ударим куда? – поинтересовался Черчилль:

– Французы не согласны наступать. Чтобы занять Норвегию с Данией, надо высаживать десант. Посмотри на карту, – посоветовал Первый Лорд Адмиралтейства, – если ты ступишь ногой в Копенгаген, Гитлер тебя за два часа сбросит в море. А Норвегия… – он вздохнул.

Джон знал, о чем думает Черчилль. В Норвегии стоял завод тяжелой воды, в Копенгагене жил Нильс Бор. В кабинете Джона, на Ладгейт-Хилл, лежали отчеты из Кембриджа, из бывшей лаборатории Констанцы. Беженцы из Германии, физики Фриш и Пайерлс, определили критическую массу урана-235, необходимую для ядерной реакции:

– Двадцать фунтов, – Джон переступил босыми ногами по мозаичному полу ванной, – можно сотню таких бомб погрузить в самолет. Только бомбы пока нет. Наверное… – угрюмо добавил он. В мраморной ванне тихо журчала вода. Джон взял серебряную щетку для волос:

– Группа Отто Гана расщепила атомное ядро, в Берлине. В Пенемюнде, владения Вернера фон Брауна. Генрих обсчитывал расходы на строительство, но с тех пор, как закончили полигон, никому постороннему туда хода нет. Генрих не инженер. Будет подозрительно, если он попросит командировку. Если только они расширяться задумают… – связь с группой наладили отлично. Звезда получала, на безопасный ящик, невинные письма из Берлина. Иногда в конверты вкладывали фотографии: «Дорогому другу, на память о нашей встрече». Джон подозревал, что снимками занимается Генрих. Он фотографировал работников разных отделов СС, в ресторанах, пивных, за бильярдом и даже на лыжне. Джон изучал альпийское шале семьи фон Рабе, приморский особняк, под Ростоком. Максимилиан, за штурвалом яхты, в матросской, холщовой куртке, белозубо улыбался, обнимая за плечи девочку-подростка, в простой, крестьянской блузке и юбке по колено:

– Kraft durch Freude, – было написано на обороте, – сила через радость.

– Девиз организации, занимающейся досугом, – вспомнил Джон. У Эммы фон Рабе было безмятежное, счастливое лицо. Белокурые, пышные косы, падали на стройные плечи. Девочка, с восхищением, смотрела на старшего брата. В письмах, шифром, сообщались имена и краткое досье на эсэсовцев. Группа Генриха была маленькой, не больше пяти человек. Выходцы из аристократических семей, они дружили с детства.

Налив зубной эликсир в стаканчик, он прополоскал рот:

– Генрих сообщал, что среди высшего офицерства есть недовольные Гитлером. На подобной информации нас поймали, капитан Шеммель, то есть Шелленберг. Значит, и СД такие сведения известны. Известны, конечно, – рассердился на себя Джон, – Берлин маленький город, если смотреть с точки зрения распространения слухов. Они все друг друга знают, как и мы. Наши фото у них тоже имеются. Мои снимки совершенно точно… – выплюнув эликсир, он похлопал себя по гладко выбритым щекам.

В Адмиралтействе скептически относились к возможностям Британии и Франции атаковать Германию первыми. Генералам мерещились орды сталинских варваров, стоящие прямо за линией Мажино. Из разговоров с кузеном Стивеном, Джон понял, что в британском экспедиционном корпусе, и среди молодых французских офицеров много недовольных бездействием войск. Поднял руку, он провел пальцами по затылку. Шрам, под коротко стрижеными, светлыми волосами, давно сгладился.

– Французы наступали… – запахнув потрепанный халат из шотландки, Джон, прошел в спальню, – и чем все закончилось? Сидят за линией Мажино. Кузен Мишель погиб, скорее всего, а Теодор в карты играет, с другими офицерами… – на совещании Лаура доказывала, что линия Мажино не помешает немецкой атаке.

В спальне висела карта Европы:

– Если они, и вправду, двинут соединения танков через Арденны… – Джон остановился у стены, – то французские укрепления останутся к югу. Конечно, никто и никогда не бросал механизированные соединения через горы, но на прошлой войне танков и не видели. Отец кузена Мэтью в одном из первых механизмов сгорел… – вспомнив о Мэтью, Джон недовольно покачал головой. В Америке оказалось больше физиков, беженцев из Европы. Судя по всему, тамошнее военное ведомство денег на содержание ученых не жалело.

– В отличие от нас… – герцог нашел глазами точку на карте:

– Мон-Сен-Мартен прямо на острие немецкой атаки окажется. Если атака случится… – он напомнил себе, что надо отобрать, из девушек Лауры, надежного человека, на смену Звезде:

– С голландским языком… – Джон велел себе не думать об Эстер, – а пани Качиньская пусть едет в Польшу.

Она, все равно, снилась Джону почти каждую ночь. Иногда это была она, светловолосая, тяжело дышащая, роняющая голову ему на плечо, а иногда, Лаура. Джон целовал смуглую шею, темно-красные губы, и просыпался от боли во всем теле. Он лежал, закинув руки за голову, но часто не выдерживал.

Эстер заметила, что, по слухам, ее бывший муж, готовит монографию для получения Нобелевской премии. Профессор Кардозо не собирался покидать Голландию.

– Нет опасности, что он тайно вывезет малышей куда-нибудь в Азию… – сказала Звезда, – я могу себе позволить отлучиться, на лето.

В гардеробной, на обитом бархатом диване, лежала свежая, накрахмаленная рубашка. Из открытого шкафа веяло кедром. Джон застегнул золотые, с бриллиантами запонки покойного отца:

– Деньги для группы Генриха идут через Швейцарию. Канал надежный, можно не беспокоиться. Ювелиры заключили договор с «Импортом-Экспортом Рихтера». Впрочем, Генриху и не требуется много средств. Оперативные расходы, пленка для фотоаппарата… – Питер, по возвращении, объяснил Джону, что почти все люди Генриха трудятся в государственных учреждениях:

– В командировки они ездят за казенный счет, – усмехнулся мужчина, – и работают не ради денег, а ради будущего Германии… – завязав перед зеркалом серый, шелковый галстук, Джон натянул визитку. Туфли он вычистил, старые, времен Кембриджа, мягкой, черной кожи:

– Интересно, увижу ли я Генриха, еще раз… – присев на диван, Джон завязал шнурки, – конечно, увижу. Гитлер зарвется, решит атаковать. Мы его раздавим… – осмотрев себя, с ног до головы, он остался доволен:

– Хотя бы потанцую, траур по отцу закончился. Папа бы обрадовался, что Тони за Питера замуж выходит. Питер достойный человек, настоящий джентльмен. Он вырастит Уильяма, воспитает его. Тетя Юджиния говорила, на свадьбе молодежь ожидается, девушки… – Джон склонил голову. С ростом было ничего не сделать, пять футов четыре дюйма оставались неизменными:

– Кузен Стивен форму наденет… – он поймал себя на том, что улыбается, – а он выше шести футов. И другие офицеры в мундирах придут. У меня, вообще-то, есть звание… – Джон был старшим лейтенантом в четвертом гусарском полку, где служил и покойный отец. В прошлом году кавалерийские соединения стали частью королевского бронетанкового корпуса. У Джона пока не дошли руки посетить военного портного.

– На следующей свадьбе появлюсь в мундире, – пообещал он себе, – с черным беретом танкиста, как положено… – подхватив с мраморного туалетного столика серый цилиндр, он спустился на кухню. Еще не пробило семи утра, дом был пустынным. Джон зажег газ и взял ручную мельницу для кофе. Отец, ночуя дома, всегда готовил завтрак охранникам, и ел с ними за одним столом.

Джон, одним глазом, следил за оловянным кофейником. Он открыл рефрижератор:

– Спасибо няне, зашла в магазины. Бекон, яйца, ветчина. Тони мне вчера ужин накрыла, очень кстати… – он решил отнести сестре первую чашку кофе. Тони любила выпивать ее в постели, с папиросой.

Разлив кофе по фаянсовым кружкам, Джон отряхнул руки о холщовый передник:

– Тони ничего есть, не собирается, хочет хорошо выглядеть. Она выспалась, охрана сказала, что она рано легла, с Уильямом… – Джон прошел по голому коридору второго этажа. Он еще не привык, что картины, во главе с «Подвигом сэра Стивена Кроу в порту Картахены», уехали в Мейденхед. Джон скучал по хмурому лицу первого Ворона, в отделанной мрамором столовой. Дверь спальни Тони была приоткрыта. Он постучал, но ответа не дождался. Джон услышал с первого этажа веселую музыку, по радио. За окнами особняка рассвело, щебетали птицы.

Повернув ручку, он замер на пороге прибранной спальни. В распахнутую дверь гардеробной виднелись открытые шкафы и шкатулка с драгоценностями, на туалетном столике. На персидском ковре валялся одинокий, жестяной вагон, из поезда Уильяма.

Чашка жгла руки. Джон шагнул внутрь, вдохнув запах лаванды. Он споткнулся об игрушечную тележку племянника, и зашипел. Кофе, выплеснувшись, обжег пальцы. Нарочито аккуратно, поставив чашку на стол, Джон оглядел комнату. Постель заправили. Он прошел в гардеробную. Кольцо, серого жемчуга, с бриллиантами, лежало рядом со шкатулкой. Шкафы сияли чистотой, чемоданы Тони исчезли.

Устало присев на угол стола, Джон достал портсигар, из кармана визитки. На каминных часах стрелка подошла к семи. Он курил, глядя на расцветающие гиацинты, в саду, на кованую скамейку, под кустами жасмина. Сняв бакелитовую, черную, телефонную трубку, Джон набрал номер особняка Кроу.

Петр проснулся рано, с мыслями о Тонечке. Он лежал, закинув руку за голову, покуривая сигарету. Как следует, изучив Лондон, сходив в Британский музей, и Национальную галерею, Воронов понял, что ему нравится город:

– Но нельзя просить о посте местного резидента. Такое опасно, с Тонечкой. Может быть, я ее в Америку отвезу, в Вашингтон. Ей понравится, и мальчику тоже… – подумав о сыне, Воронов нежно улыбался. Он посчитал, маленькому не исполнилось и двух лет:

– Он ко мне сразу потянется. Поселимся на Фрунзенской набережной, будем ходить в парк, в музеи. Поедем в санаторий, на Кавказ, или в Крым… – о войне Петр не беспокоился. Советский Союз подписал с Гитлером соглашение о ненападении. На востоке границу тоже надежно защищали. Японцы, после Халхин-Гола, пошли на перемирие.

Петр спустился к завтраку, в отделанную темным дубом столовую, где висели старинные гравюры. За миской овсянки, и тарелкой с яичницей и жареным беконом, он шуршал The Times. Чай здесь заваривали отменно. Несмотря на продуктовые карточки, о которых ему сказал Филби, кормили в пансионе обильно. За второй чашкой, Петр закурил сигарету:

– Японцы, рано или поздно, атакуют британские колонии, Америку. Впрочем, нас это не касается. Дождемся, пока капиталистический мир рухнет, и установим на земле, власть коммунизма… – в багаже у Воронова лежали подарки, для Тонечки и Володи. После встречи с Филби он пошел в Harrods, выбрав отличные игрушки. Тонечке Петр купил шелковое белье и духи. Кольцо Петр хотел подарить в Москве. Дома он мог получить, по особому каталогу, любые драгоценности. Склады НКВД, в Москве, ломились от антикварной мебели, ковров, и картин. Побывав на новых советских территориях, Петр привез домой несколько чемоданов отличных, старинных вещей, конфискованных у арестованных поляков.

– В Прибалтике я тоже кое-что найду, – размышлял он.

В газете писали, что музейные сокровища Лондона эвакуировали на запад, в Уэльс. Петр заметил пустые стены, в галереях:

– Гитлер на них нападет, – он шел к Мэйферу, – фюрер усыпляет их бдительность. Он высадит десант, в Дании, в Норвегии. С нейтралитетом Бельгии и Голландии можно попрощаться… – Петр намеревался, до начала большой войны в Европе, улететь с Тонечкой и мальчиком в Швецию, а оттуда добраться в Москву. Кукушка наладила безопасный канал для возвращения на родину, через Будапешт, но Петр не хотел терять время.

Он остановился перед витриной книжной лавки:

– Володя должен расти в Москве. Он станет октябренком, пионером. Дочь Кукушки всю жизнь провела за границей. Она не советская девушка. Нельзя подобным доверять, – Петр ничего не сказал начальству о своих подозрениях, касательно Кукушки, но сейчас решил:

– Надо поставить Наума Исааковича в известность о Биньямине. Может быть, он приятель Кукушки… – Петр тонко улыбнулся, – она молодая женщина, ей сорока не исполнилось. Но подобные связи запрещены, по соображениям безопасности. Мы его ликвидируем, тихо, чтобы не волновать Кукушку. Она работает, и отлично работает. Товарищ Сталин ее ценит… – Кукушка, на Лазурном Берегу, поинтересовалась, как обстоят дела у его брата.

Они сидели в шезлонгах, у бассейна. Голубая вода сверкала, смеялись девушки. Кукушка потягивала холодное, белое вино, из хрустального бокала. Раскольников получил лекарство, как весело называл препарат Наум Исаакович. Предатель должен был скончаться через две-три недели, жалуясь на боли в желудке, изнуряющий кашель, и общую слабость.

Теплый ветер с моря шевелил страницы The Vogue. Петр посмотрел на длинные пальцы Кукушки, с алым маникюром, на снимок мадемуазель Аржан, в дамских брюках и рубашке с открытым воротом, в большой шляпе. Дива позировала в Люксембургском саду.

Серые глаза Кукушки были безмятежно спокойны, красивые губы улыбались. Петр не мог выбросить из головы еврея, в ресторане. Он тогда еще не знал, как зовут визитера, но был уверен, что они с Кукушкой знакомы.

– Она этого не показывает… – Петр потянулся за чашкой с кофе, – почему она спрашивает о Степане? Если еврей, ее связной? Если она продалась, немцам, или американцам? Или японцам? Она знает Зорге, она говорила. С той поры, когда она в Германию ездила, связной от Коминтерна. Степан на Халхин-Голе сейчас… – Петр оборвал себя. Подозревать брата в измене было смешно. Пьяницу и дурака никто бы не стал вербовать:

– Она поддерживает разговор… – успокоил себя Воронов, – она виделась со Степаном, в Москве, на авиационном параде. Из вежливости, не больше… – он сказал Кукушке, что брат служит на Дальнем Востоке, и с ним все в порядке. Женщина кивнула: «Хорошо». Страницы журнала перевернулись. Петр увидел фотографию мадемуазель Аржан в какой-то богатой резиденции, на огромном диване. Красивый мужчина средних лет, в смокинге, обнимал ее за плечи:

– Кинозвезда и архитектор, – прочел Петр, – любимцы модного Парижа.

Кукушка закрыла журнал. Женщина томно потянулась: «Я искупаюсь, перед обедом».

Субботнее утро в Мэйфере было спокойным, магазины еще не открылись. На Брук-стрит Петр заметил вывеску почтового отделения, но спрашивать у служащих о Тонечке было бесполезно. Он понял, что англичане, в отличие от испанцев, или французов, не склонны болтать с каждым встречным.

В девять утра Петр зашел в кондитерскую, попросив чашку крепкого кофе. Сидя за столиком, с папиросой, он справился в путеводителе. Воронов решил начать с Ганновер-сквер. Площадь лежала в самом центре квартала. Тонечка могла гулять, с Володей, в тамошнем парке.

– Надо их увезти. Начнутся бомбежки, незачем Тонечке здесь оставаться. В Москве моя семья окажется в безопасности. Отправимся в Америку, или я сменю Кукушку, в Швейцарии. У нас родятся дети, обязательно… – Петр думал, что Володя, наверное, похож на него. Он хотел еще девочку, красивую, как Тонечка. Вспомнив о Швейцарии, Воронов покачал головой:

– Кукушка в Цюрихе до пенсии досидит, и дочери дело передаст. Марте семнадцать следующим годом, она школу заканчивает. Если их не расстреляют, конечно… – Петр видел спокойные, желто-зеленые глаза Сталина, слышал глухой голос:

– Горский был чистым, честнейшим человеком, ничего не скрывал от своих товарищей… – в Мехико Петр записался в публичную библиотеку. Он нашел предков Кукушки в Британской энциклопедии. Горская была внучкой американского генерала. История ее семьи уходила в позапрошлый век. Закрыв тяжелый том, он пошел в газетный зал. Здесь получали издания из Нью-Йорка и Вашингтона. Воронов быстро понял, что Паук, на самом деле, кузен Горской:

– Она видела документы отца. Если она не работает на немцев, или японцев, то она американский шпион. Мы можем лишиться Паука. Она продаст его, хозяевам… – Воронов не стал ничего говорить Эйтингону. Товарищ Сталин уверил Петра, что партия знает о Горском. Воронову было достаточно слова Иосифа Виссарионовича.

Парк на Ганновер-сквер был пустынным. Открыв кованую калитку, Петр улыбнулся. На песчаной дорожке лежал забытый, детский обруч. Медленно забили колокола церкви. Над черепичными крышами возвышался изящный шпиль. Площадь окружали элегантные особняки, белого мрамора, с портиками и подстриженными, лавровыми деревьями, в палисадниках. Воронов, присмотревшись, увидел над одним из подъездов золоченую эмблему, птицу, раскинувшую крылья. Он хмыкнул:

– К и К. Они и до Мексики добрались. Я встречал их товары, в аптеках… – Петр ничего подобного не покупал. Он брезговал проститутками, да и случайные связи, в его положении, были невозможны: – Мне никого не надо, кроме Тонечки… – хлопнула дверь, в одном из особняков. Воронов поднялся.

Свидание с Филби, в неприметном ресторане, в Сохо, прошло удачно. Агент оказался готовым к работе, дело было только во времени. Филби и Берджес ждали подходящего момента, чтобы устроиться в Секретную Службу. Петр уверил агента, что с войной, стоит ожидать подобного:

– Не всегда британские войска останутся за линией Мажино, – усмехнулся Воронов, – разведке понадобятся новые сотрудники. С вашими знакомствами, со знанием языков… – он похлопал Стэнли по плечу, – на вас обратят внимание, обещаю. Помните, мы ждем сведений об атомном проекте.

Увидев молодого человека, в серой визитке, Воронов замер:

– Одно лицо с Тонечкой. Это ее брат, несомненно. Новый герцог Экзетер… – светлые, коротко стриженые волосы юноши золотились в утреннем солнце. Он говорил с женщиной средних лет, при шляпе, в дорогом костюме лазоревого шелка. Заметив взволнованные лица обоих собеседников, Воронов прислушался. Женщина курила сигарету:

– Дядя Джованни в церковь пошел. Джон, она не оставила записки, ничего? И где мальчик?

Брат Тонечки покачал головой:

– Ни следа, тетя Юджиния. Словно испарились, и она, и Уильям. Драгоценности на месте, и кольцо тоже… – его голос угас. Он добавил:

– Я еду на Ладгейт-Хилл. Я велел проверить самолеты, паромы в Ирландию, но вы понимаете, что… – Петр направился к дальнему выходу из парка.

– Скоро мы увидимся, – ласково подумал он:

– Тонечка, моя Тонечка. Она поехала в Цюрих. Кукушка позаботится о ней и Володе. Через неделю они в Москве окажутся… – Петр прибавил шагу. Он хотел заглянуть в контору KLM, на Оксфорд-стрит, и купить билет на завтрашний утренний рейс до Стокгольма.

– Уильям… – он незаметно оглянулся. Женщина, устало, шла к особняку с эмблемой «К и К». Брат Тонечки, взбежав по мраморным ступеням, скрылся за дверью своего дома:

– Нет, он Володя, – уверенно сказал Воронов, – Владимир Петрович, наш сынишка… – свернув на Брук-стрит, он пропал в толпе.

В кабинете на Ладгейт-Хилл было накурено, дым щипал глаза. Перед Джоном стояла забитая, медная пепельница и несколько полупустых чашек с холодным кофе. Он еще не видел Питера. Когда утром он позвонил в особняк семьи Кроу, трубку сняла тетя Юджиния. Джон не знал, как подобрать подходящие слова. Он попросил женщину встретиться с ним, на Ганновер-сквер, на тротуаре. Она была в костюме матери жениха, в большой шляпе, с накрашенными губами. Джон, вдохнул запах сандала:

– Тетя Юджиния, Тони… Тони пропала, вместе с Уильямом.

В последующие полчаса герцог убедился, что будущий премьер-министр не зря хочет взять леди Кроу в кабинет. Женщина спокойно осмотрела спальню, гардеробную и детскую. Она позвонила Джованни, на Брук-стрит, отправив его к священнику. Полковник Кроу ночевал у дяди. Стивена Юджиния попросила пойти в отель «Лэнгхем», отменить свадебный обед. Джон связался с Ладгейт-Хилл, отдав распоряжение проверить списки пассажиров на авиарейсах.

Списки лежали перед ним. Тетя Юджиния сказала, что сама поговорит с Питером. Джон, закашлявшись, раскурил чадящую сигарету:

– Спасибо дяде Джованни, Стивену, они все на себя взяли. Извинялись перед гостями, и так далее… – свадебный букет, костюм, и кольцо сестры остались в гардеробной. Тони не забрала подаренные женихом драгоценности. Проверив шкатулку, Джон обнаружил, что сестра уехала в жемчужном ожерелье, полученном от покойного отца, и со швейцарским хронометром. Исчезла одежда, чемоданы от Вуиттона, паспорт и свидетельство о рождении племянника.

Джон лично позвонил управляющему отделением Coutts and Co, где хранились семейные вклады. Банкира нашли за партией гольфа. Джон приехал в контору. Управляющий, сначала, отнекивался, ссылаясь на то, что леди Холланд, совершеннолетняя. Джон, угрожающе, заметил:

– Моя сестра пропала. Вы покажете отчеты по ее вкладу, за последние полгода. Постановление суда мне не требуется, поверьте на слово.

В отчетах ничего интересного не нашлось. Тони поступали авторские отчисления, из Америки. Две недели назад сестра сняла большую сумму наличными, переведя деньги в аккредитивы. Джон надеялся, что увидит оплату чековой книжкой, за билет на самолет, или паром, но если Тони и купила что-то подобное, то сестра рассчиталась наличными. Ни одной зацепки не существовало.

Джон позвонил в Нью-Йорк, издателям сестры. Он надеялся, что в субботу отыщет кого-то из работников. После долгих объяснений, редактор дал ему домашний телефон мистера Скрибнера. Глава компании, судя по всему, пил утренний кофе. Выслушав Джона, Скрибнер, успокаивающе, сказал:

– Мистер Экзетер, не стоит волноваться. Ваша сестра взрослая женщина, ей двадцать один год. Я уверен, что мисс Холланд пришлет письмо, телеграмму… – Джон спросил, не обещала ли сестра написать что-то для Скрибнера. Ему пришло в голову, что Тони могла отправиться на континент, во Францию, собирать новый материал.

– Она военный корреспондент, – думал Джон, – это ее профессия. Но для чего было так поступать, в день свадьбы? Питер бы не стал удерживать ее в Британии, он бы все понял. И зачем брать Уильяма? Война странная, как ее называют, но это война. Надо пересечь пролив, путешествие сейчас опасно… – ссылаясь на коммерческую тайну, Скрибнер наотрез отказался предоставлять информацию:

– Дела мисс Холланд ведет адвокатская контора «Салливан и Кромвель», – сухо пояснил издатель, – я советую вам обратиться туда, мистер Экзетер.

Джон разбирался в американском бизнесе. Фирма «Салливан и Кромвель» не была обязана отчитываться даже перед президентом Рузвельтом, не говоря о нем, герцоге Экзетере. Паспорта у племянника не имелось. Тони могла получить документы для сына только с разрешения Джона, а он никаких бумаг не подписывал. В субботу из Лондона ушли самолеты в Амстердам, Брюссель, Цюрих, Стокгольм, Дублин, и даже в Калькутту, Батавию и Сидней.

– Девять дней, с остановками, и ты в Австралии, – Джон вспомнил рекламный плакат KLM, на Оксфорд-стрит, – авиакомпания оплачивает ночевки в отелях, обеды. В дугласе места только первого класса, пятнадцать пассажиров. Два стюарда, буфет, французское шампанское. Можно дать радиограмму, родственникам, прямо с борта. Давид и Элиза таким рейсом обратно в Европу летят, тетя Юджиния говорила. Из Харбина в Гонконг, оттуда в Сингапур. Там они садятся на самолет KLM. Калькутта, Багдад, Лидда, Александрия… – Джон посмотрел на карту мира. Тони могла быть на пути куда угодно:

– Не похоже, что она радиограммы посылать собирается… – герцог, в сердцах, потушил окурок. Он понял, что у сестры имелся второй паспорт:

– Может быть, и не только второй… – Джон прошелся по скрипучим половицам. Телефон не звонил. Описание Тони и Уильяма ушло срочной телеграммой во все полицейские участки королевства и колоний, от Канады до Австралии. Джон, впрочем, предполагал, что Тони отправится куда-то за границу.

– Может быть, у нее три паспорта… – вздохнул герцог, – или пять, или десять… – в списках пассажиров он леди Холланд не нашел. Имена в бумагах не упоминались, только фамилии, с инициалами. Несмотря на войну, паспорта для покупки билетов на поезда, или паромы в Ирландию, не требовались. Из нейтральной Ирландии можно было отплыть куда угодно, хоть в Нью-Йорк, хоть в Буэнос-Айрес.

– Но зачем? – присев на подоконник, Джон посмотрел в сторону серого купола собора Святого Павла:

– Зачем понадобился фарс, со свадьбой? Зачем обманывать Питера? Или она его, действительно, любила… – он вспомнил серые, большие, в темных ресницах, глаза племянника, его лепет: «Дядя, дядя…»

– Она не станет подвергать Уильяма опасности, она мать… – Джон замер:

– А если отец Уильяма нашелся? Тони сказала, что он погиб, но на войне разные вещи случаются… – многие республиканцы, после разгрома в Испании, обосновались в Советском Союзе, или в Южной Америке. Джон был уверен, что в Россию сестра не поедет. Тони брала интервью у Троцкого, изгнанник написал предисловие к ее книге:

– Она поддерживала ПОУМ, жила в Мехико. Может быть, отец Уильяма дал о себе знать, и она отправилась в Центральную Америку? – за окном играл зеленоватый, тихий вечер, зажигались рекламы. Джон проводил глазами двухэтажный автобус, с плакатом «Ребекки» Хичкока. Он вздрогнул, услышав скрип двери.

Лазоревые глаза Питера немного припухли. Он стоял, прислонившись к косяку, засунув руки в карманы твидового пиджака. Джон, в свете электрической лампы, на столе, заметил седые волосы, на виске кузена. Питер молчал.

Мать сказала ему обо всем утром, когда он одевался, в гардеробной. Он, сначала, не мог поверить. Юджиния отвела его в особняк герцога. Питер увидел кольцо с голубовато-серой жемчужиной, на туалетном столике Тони, пустые, голые шкафы. Он вдыхал нежный аромат лаванды, глядя на большую, аккуратно заправленную постель. Он помнил белокурые, мягкие, разметавшиеся по шелковой подушке волосы, приглушенный стон:

– Я люблю тебя, люблю… – он помнил длинные, стройные ноги, высокую грудь. Питер не двигался. Мать привлекла его к себе:

– Сыночек… Сыночек, милый, не надо, пожалуйста. Я уверена, что с Тони и маленьким все хорошо. Она свяжется с тобой, все объяснит… – Питер только и мог, что кивнуть: «Да, мама».

Он оставил все дела по несостоявшейся свадьбе матери, дяде Джованни, и кузену Стивену. Питер поехал в контору, работать. Если дежурный и удивился, открыв дверь хозяину производства, в день свадьбы, то он ничего не сказал. Питер заставил себя просидеть в кабинете до пяти вечера. Мать позвонила из дома, все было в порядке. Питер, мимолетно, подумал:

– Надо поблагодарить, дядю Джованни, Стивена… – через четверть часа он обнаружил себя перед выкрашенной синей краской дверью трехэтажного особняка, в тени собора Святого Павла.

– Ты присядь, – попросил Джон. Герцог отпер ящик стола, повертев запыленную бутылку:

– Из папиных запасов. Виски лет двадцать, наверное. После той войны покупалось… – стаканов Джон в кабинете не держал. Идти вниз, к охране, не хотелось. Они пили, передавая друг другу бутылку, прямо из горлышка. Питер был в простом, будничном костюме, в старом галстуке. На пальцах Джон увидел пятна от чернил.

– Ты работал, – утвердительно сказал герцог.

Питер затянулся сигаретой:

– Да. Так легче. Что… – он кивнул на стол, в сторону стопок бумаги: «Есть какие-нибудь… – его голос дрогнул, – сведения?».

– Нет, – честно ответил Джон. Он рассказал Питеру о своих предположениях. Кузен, отвернувшись, долго смотрел в окно:

– Я бы понял… – он медленно, аккуратно, потушил окурок, – понял бы. Почему она мне ничего не сказала Джон, почему… – Питер, махнув рукой, поднялся:

– Не буду мешать. Я завтра в Ньюкасл уезжаю, на заводы, первым поездом. Если что-то… – он провел руками по лицу, – ты мне позвони, или телеграмму пришли… – Питер заставил себя не оборачиваться, не видеть сочувствие в прозрачных, светло-голубых глазах.

Он вышел на Ладгейт-Хилл и побрел к реке. Вечер оказался неожиданно зябким, Питер поднял воротник пиджака. Он не взял ни шарфа, ни пальто, когда поехал в контору. На реке дул холодный, восточный ветер. Солнце заходило над мостом Ватерлоо. Он прислонился к гранитным перилам набережной, сунув руку в карман. Питер смотрел на игрушечный, жестяной вагончик, у себя на ладони.

Он слышал шепот: «Папа, папа…», чувствовал теплые, пухлые пальчики, уцепившиеся за его руку. Мальчик засыпал, свернувшись клубочком. Они с Тони сидели рядом. Питер обнимал ее, девушка клала белокурую голову ему на плечо: «Я тебя люблю, милый мой…»

– Я тоже… – он проводил губами по стройной шее:

– Пойдем, пойдем. Я скучал, я весь день тебя не видел… – Питер сжал вагончик в руке. Прислонившись спиной к ограждению, он съехал вниз, на тротуар. Набережная была пустынной. Питер услышал гудок буксира с реки, далекую музыку репродуктора. Мужчина заплакал, не выпуская игрушку, уронив голову в ладони.

Эпилог Рим, апрель 1940

В библиотеке Папского Грегорианского университета было тихо. Читальный зал помещался в круглой, большой комнате, с верхним светом. Здание, у подножия холма Квиринал, построили шесть лет назад, при покойном понтифике, в классическом стиле. Столы темного дерева блестели. За чисто вымытыми окнами простирались зеленые газоны, и аллея пиний, ведущая к воротам университета. Шел мелкий, теплый дождь. Цветы мимозы, на деревьях, поникли. Виллему сказали, что зима в Италии была сырой. Они и сами это поняли, сойдя на берег, в Генуе. Отец Янсеннс покачал головой: «Все равно, с тропическими ливнями ничто не сравнится». Виллем помнил стук дождя по жестяной крыше простой хижины, где жили священники и послушники. Они строили здание приюта, прокладывали и мостили дорогу, к речной пристани. Сирот в Конго было много. К ним привозили детей, потерявших родителей в эпидемиях, или в стычках между племенами.

Виллем, закрывая глаза, видел беленые домики, со спальнями для мальчиков и девочек. Малыши еще никогда не спали на кроватях. Сначала они, боязливо, устраивались на полу. Жаркий, влажный ветер раскачивал противомоскитные сетки. Небо здесь было глубоким, угольно-черным, покрытым бесчисленными звездами. Приют возводили в полумиле от деревни, на плоском, заросшем деревьями берегу. Даже отсюда они слышали бесконечный плеск волн. Оказавшись в Конго, Виллем понял, что никогда еще не видел подобных рек, почти в две мили шириной, огромных, с бурой водой, разливающихся бесконечными, мелкими озерами. Звенели москиты, кричали обезьяны на деревьях. На рассвете они собирались у входа в хижину, где помещалась столовая. Дети подкармливали зверей.

Кроме домиков для сирот, и маленькой, беленой церкви, они построили школу и мастерские. Пока приют оставался общим, единственным в глубине джунглей. В будущем они хотели отправлять девочек в столицу, где о них бы позаботились святые сестры. Дети учились вместе, рассаживаясь по разным углам школьной комнаты, за самодельными партами.

Виллем преподавал простую арифметику. Малыши никогда не видели цифр, черной доски, мела, никогда не держали в руках карандаша и тетради. В мастерских, Виллем учил их столярному делу. Дети быстро схватывали, и начинали, через два-три месяца, бойко болтать на французском языке. Воспитанников крестили, но не сразу, а, когда они могли читать, и складывать первые фразы из молитвенника или Евангелия.

Отец Янсеннс уехал домой, в Бельгию, в свою епархию. На прощание он сказал Виллему:

– Не волнуйся. Через два года получишь сан, вернешься в Конго, в нашу деревню… – когда они покидали приют, в нем жило две сотни ребятишек. Виллем был уверен, что у них появятся еще малыши. В Конго Виллем, наконец-то, стал реже видеть сны, где он шел через усеянный трупами детей двор, вдыхая свежий, острый запах крови. Иногда такое еще случалось. Он вставал и шел в маленькую церковь, устраиваясь на коленях перед простым распятием на стене. Виллем перебирал четки:

– Господи, прости меня… – шептал он, – дай мне искупить свою вину, пожалуйста. Дай мне вести жизнь праведную… – Виллем засыпал, на голых половицах, положив голову на рукав рясы. В церкви было спокойно, он думал о завтрашних занятиях с малышами и закрывал глаза.

Священники с монахами поднимались в пять утра, на раннюю мессу. Потом начинались обязанности на кухне, служба для детей, и уроки. Виллем, аккуратно, два раза в месяц писал родителям. Отец Янсеннс заметил:

– Это твоя обязанность, милый мой. Обеты, принесенные Иисусу, не отменяют заповедей. Сказано: «Почитай отца своего, и мать свою». Они добрые люди, они тебя воспитали. Ты навсегда останешься их сыном… – Виллем знал, что у него родилась племянница. Сестра с мужем возвращалась из Маньчжурии. Он, сначала, хотел улучить время, и добраться до Мон-Сен-Мартена, но, в последнем письме, родители сообщили, что приедут в Италию. В Риме, Виллем услышал, что его бабушку и дедушку канонизируют, в следующем году.

Он сидел, склонив голову над томом церковных законов, вспоминая голос отца Янсеннса:

– Бельгия нейтральная страна. Война нас не затронет. Но все равно, мне кажется, лучше сейчас оставаться с паствой… – Виллем жил в институте, в маленькой келье, с узкой кроватью, полками для книг и распятием. В Риме студенты, готовящиеся к получению сана, тоже поднимались рано, для послушания. Виллем, на этой неделе, помогал на кухне. В Конго он научился хорошо готовить, хотя трапезы в приюте были самые простые. Они кормили детей овощами и кашей из сорго. Монахи устроили делянки и учили воспитанников обрабатывать землю. Они рыбачили, на реке, с мальчиками.

Виллем, со времен Испании, не ел ни мяса, ни рыбы, ни даже яиц. У них в Конго стоял курятник, но птиц резали другие монахи. Виллем не мог занести руку на живое существо, не мог взять оружие, даже просто нож. Он посмотрел на письмо с бельгийскими марками, полученное утром. Виллем, отчего-то, вспомнил форель, в миндальном соусе, которую готовила мама, в замке:

– Ничего… – весело подумал он, – капуста у нас тоже вкусная. Тушеная капуста, с можжевеловыми ягодами… – на окнах растекались потеки дождя. Он провел рукой по коротко стриженым, золотисто-рыжим волосам. В Африке Виллем брил голову наголо, как все монахи, из-за жары. Услышав шаги, он обернулся. Кузен был в твидовом пиджаке, с портфелем. Рыжую голову, он не покрывал. Кепку доктор Судаков держал в руках. Похлопав Виллема по плечу, Авраам заглянул в книгу:

– Quidam habens filium obtulit eum ditissimo cenobio: exactus ab abbate et a fratribus decem libras soluit… – кузен смешливо закатил глаза:

– Аббат и монах в очень богатом монастыре, а спор из-за каких-то десяти монет… – познакомившись с кузеном Авраамом, Виллем, иногда, думал, что доктору Судакову надо стать священником. Они встретились в университетской библиотеке. Италия пока не объявляла войну Британии. Доктор Судаков говорил, что надо не терять времени:

– До лета, думаю, Муссолини протянет, – заметил он, – а к лету я окажусь далеко отсюда. Я не хочу, чтобы меня интернировали, как подданного враждебного государства. У меня есть дела важнее, чем сидеть в римской тюрьме, – Авраам приехал работать над второй монографией о крестовых походах, как он выражался, в перерыве между другими обязанностями.

Виллем понял, что кузен вывозит евреев из Италии. Когда они бродили по городу, в забегаловке, за жареными артишоками, Авраам признался:

– Не только отсюда. Я отплываю из Ливорно в Салоники, где меня ждут ребята. Мы намереваемся до лета пробраться в Литву и Латвию. В Каунасе кузен Аарон Горовиц. Мы с ним работаем, он собрал группу подростков. Надо их переправить в Палестину… – Виллем вспомнил карту:

– Хорошо, Болгария, Румыния, Венгрия, и даже Словакия, пока нейтральные страны. Но как ты собираешься миновать Польшу, где Гитлер, или новые советские территории…

– На то есть свои пути, – загадочно отозвался кузен. Он помогал Виллему с латынью. Доктор Судаков отменно знал язык, и переводил с листа церковные законы. Виллем понял, что кузен может даже отслужить мессу:

– Я историк, – смеялся доктор Судаков, – медиевист. Без латыни я, как без рук. Все документы времен крестоносцев на ней написаны… – захлопнув «Кодекс Грациана», Авраам велел:

– Пойдем. Сварю тебе кофе, на прощание, как у нас делают, в Израиле. Приедешь в Иерусалим после войны, я тебя по всем церквям проведу, покажу могилы моих христианских предков… – доктор Судаков подмигнул кузену.

В маленькой, студенческой кухоньке, они отворили окно. Размеренно бил колокол, песок на дорожках был влажным от мороси, пахло соснами и кофе. Авраам стоял над газовой плитой, следя за медным кофейником:

– Кузен Мишель погиб… – он, невольно, вздохнул, – жаль его, мы ровесники. Мы тогда хорошо в Праге поработали. Теодор на фронте. Рано или поздно Британия и Франция атакуют Гитлера. Невозможно, чтобы подобное продолжалось… – в Иерусалиме, Авраам получал весточки от рава Горовица. Аарон писал, что в Литве скопилось много беженцев из Польши:

– Они все без документов. Я уехал из Варшавы первого сентября, в день начала войны. Мы стараемся отправить людей в Британию и Америку, но путешествие опасно, даже на кораблях нейтральных стран. Немецкие подводные лодки топят и мирные суда. Германия захватила Мемель, в Литве не осталось ни одного порта. Мы посылаем беженцев в Ригу. Кое-кому удается, нелегально, добраться до Швеции, но это капля в море. Ходят слухи, что летом Сталин введет сюда армию, наши евреи очень боятся войны. В Белостоке всех беженцев с польской территории, отвезли в СССР. Об их судьбе ничего не известно. Евреев, офицеров в армии, и обеспеченных людей, НКВД арестовало… – в портфеле Авраама лежало письмо из Риги. Он посчитал, в уме:

– Семьдесят человек, с литовской группой. Ничего, справимся. Золото у нас есть… – они платили местным проводникам. Из Венгрии Авраам, с ребятами, тайно переходил на новые, советские территории и отправлялся на север. Обратно ему предстояло вести всю группу. Они поездом добирались до границы СССР и скрывались в лесах.

В письме говорилось, что подростки ждут его в Каунасе. Привозила группу в Литву некая Регина Гиршманс, кем бы они ни была. Почерк у Регины был четкий, резкий, писала она на хорошем иврите. Она объяснила, что учится в Латвийском университете, и преподает в еврейской гимназии, в Риге. Регина не упомянула, сколько ей лет, но Авраам хмыкнул: «Студентка. Двадцать, двадцать один…».

Выпив с кузеном кофе, он обнялись, на прощание. Авраам, как всегда, подумал:

– Странно. Мы очень дальние родственники, а похожи будто братья. Оба рыжие, сероглазые. Хотя он говорил, что у него мать с рыжими волосами… – он вспомнил Циону:

– Учителя говорят, что у нее большой талант. Она станет знаменитой пианисткой, а ей бы только трактор водить, и стрелять из винтовки… – девочка подружилась с ровесницей, приехавшей с Авраамом из Будапешта, графиней Цецилией Сечени. В кибуце она быстро стала Цилой. Циона каждую пятницу добиралась из Иерусалима до Кирьят Анавим. Девочка проводила шабат, раздавая еду в столовой, или за дойкой коров, вместе с Цилой. Госпожа Эпштейн присматривала за сиротами, жившими в кибуце.

– Дочка ее ребенка ждала, в Лондоне, – вспомнил Авраам:

– Дома новости узнаю. С Ционой поговорю, серьезно. Нам нужны музыканты, а не только трактористы… – он спустился по широкой, прохладной лестнице, натянув на ступенях кепку:

– Привезу группу, издам книгу, а потом… – Авраам намеревался вернуться в Польшу, в одиночестве. До них дошли слухи о еврейских гетто. Они хотели выводить людей из городов, в зоне немецкой оккупации, на безопасные территории:

– Пока безопасные места, – поправил себя Авраам, – но Францию Гитлер не атакует, и Бельгию с Голландией тоже. Семья Виллема живет спокойно, и кузина Эстер, с детьми, и мадемуазель Аржан… – думая о невесте кузена Теодора, доктор Судаков всегда немного краснел.

Он оставил кузену кардамон, в бумажном пакетике. Сделав себе еще чашку кофе, Виллем присел на каменный подоконник. Он зажег дешевую папиросу, помахав Аврааму. Кузен исчез, завернув за угол. Распечатав письмо, Виллем услышал ласковый голос матери:

– Дорогой сыночек! Мы с папой надеемся, что у тебя все в порядке. Элиза передает большой привет. Они с Давидом и Маргаритой приземлились в Амстердаме. Давид забирает мальчиков, и они приезжают в Мон-Сен-Мартен, на все лето. Гамен чувствует, что его хозяйка возвращается, скачет от радости, целый день. Весна у нас теплая, дружная. Цветы в саду распустились. Я привезу тебе варенья, из ранней земляники, в горах она появится к июню. Мы с мальчиками и Маргаритой непременно соберем ягод. Месье Верне обещал баночку лучшего меда, для тебя… – Виллем читал ровный почерк матери, улыбаясь, потягивая кофе. Убрав письмо в карман рясы, он вымыл чашку, и вернулся в читальный зал.

Вода фонтана Треви рассыпалась сверкающими струями. В голубом небе колыхались триколоры, с фашистскими эмблемами. Белокурый мальчик, в матросском пальтишке, восторженно хлопал в ладоши: «Вода, вода!». Тони заправила под шапку мягкую прядку:

– Пойдем, милый. Ты увидишь папу… – Уильям потянул ее к фонтану: «Здесь!»

Они приехали в Рим вчера вечером, и провели ночь в отеле, на виа дель Корсо. Тони пришлось задержаться на неделю в Милане, при пересадке. В поезде из Цюриха в Италию, Уильям стал капризничать. Тони поняла, что сына продуло в самолете. В Милане, взяв такси, она поехала в отличную гостиницу, у Дуомо. Тони велела портье вызвать детского врача. Оказалось, что у мальчика небольшая простуда. От Милана до Рима было всего четыре часа на поезде, но Тони не хотела рисковать.

Она отлично провела время в городе. Уильям пил лекарства, играл с приглашенной няней, в номере. Тони ходила в картинные галереи, в магазины и даже навестила оперу. Город усеивали фашистские флаги, и портреты дуче, но кофе варили отменно, а продавцы, вежливо, улыбались. Италия привечала туристов. На улицах Тони слышала французский, немецкий, и английский языки. В страну приезжало много американцев. В Альпах лежал снег, катание было отличным. Тони купила кашемировый шарф, перчатки и сумку, а сыну, пальто, и ботиночки мягкой, хорошо выделанной кожи.

– Мы вернемся, милый, – уверила его Тони.

В Милане она обедала в гостиничном ресторане, где повар готовил для мальчика овощные пюре, и варил ему говядину. Тони заказывала в номер фрукты и сыры, итальянское вино. Жар у сына спал, доктор позволил им ехать дальше:

– В Риме теплее, – он потрепал Уильяма по голове, – подышите морским воздухом, в Остии… – в гостинице Тони сказали, что всю прошлую неделю шли дожди, но сейчас погода улучшилась.

– Пойдем, – она взяла ладошку сына. Тони провожали долгими взглядами. Она скрыла улыбку:

– Итальянцы похожи на испанцев, не скрывают восхищения женщиной. Не то, что в Англии, с нашей чопорностью… – Тони сегодня оделась с особой тщательностью, в облегающий, сшитый по фигуре костюм. Юбка из темно-синего твида едва прикрывала колени, в тонких, шелковых чулках. Длинные ноги, в новых, купленных в Милане туфлях, уверенно ступали по брусчатке. Тони помнила, что идет в католический университет. Девушка надела хорошенькую шляпку. Белокурые, завитые щипцами локоны, падали на плечи. Она была похожа на Джоан Фонтейн. Тетя Юджиния первой сказала об этом Тони, посмотрев фильм с актрисой. Они с Питером пошли в кино. Тони убедилась, что, действительно, напоминает мисс Фонтейн. На виа Монтенаполеоне, когда Тони покупала сумку, у нее попросили автограф. Она скромно опустила глаза:

– Нас часто путают, месье. К сожалению, я не мадемуазель Фонтейн.

– Вы гораздо красивее, – горячо сказал итальянский офицер. Он донес пакеты Тони до гостиницы. Девушка отговорилась от приглашения на чашку кофе, указав на палец, в перчатке: «Я замужем, месье».

Тони, утром, сверилась с картой. От фонтана Треви до Папского Грегорианского Института было десять минут ходьбы. Уильям, сначала, ковылял рядом, а потом попросился на руки. Мальчик обнял ее за шею: «Мама!».

– Скоро вы с папой встретитесь… – Тони, утром, стояла в ванной:

– А если тетя Тереза и дядя Виллем сообщили, что я за Питера замуж собираюсь? Ничего страшного, – девушка тряхнула головой, – я Виллему все объясню. Скажу, что была одинока, что ошиблась. Маленький его назовет папой, все будет хорошо… – Тони поднималась вверх, к холму Квиринал, вспоминая маленькую комнатку в Барселоне, его шепот: «Я тебя сразу полюбил, когда увидел. Тони, Тони…»

– Я скажу, что фон Рабе принудил меня передать координаты… – Тони подняла голову, к большому, серого мрамора зданию. Над портиком были выбиты буквы: «Pontificia Universitas Gregoriana». Она услышала звон колокола, Уильям встрепенулся: «Бам!»

– Церковь, милый мой… – вокруг было много храмов. Тони видела, из окна номера, купола и шпили. Портье отметил на плане города Испанскую лестницу: «С нее открывается отличный вид на Ватикан, мадам».

– Это потом… – Тони позвонила у высокой, дубовой двери:

– Виллем переедет в гостиницу. Он снимет обеты, мы обвенчаемся. Отправим телеграмму его родителям, я свяжусь с Джоном. Скажу, что Виллем написал, из Рима, и я к нему поехала. Питер меня простит, он джентльмен. Он поймет, что я согласилась на свадьбу от безысходности, от страха за маленького… – щель в двери приотворилась. Тони сказала, по-французски:

– Я бы хотела увидеть вашего студента, брата Виллема де ла Марка. Я его родственница, леди Холланд, из Лондона. Я навещаю Рим, с ребенком… – Тони решила не говорить привратнику, что Виллем, отец мальчика:

– Я все скажу, когда он придет… – дверь отворилась, она шагнула в скромную, с распятием темного дерева, приемную, – маленький похож на него, как две капли воды… – ребенок, распахнув большие, серые глаза, прижался к матери. Уильям всегда так делал, в незнакомых местах, но быстро осваивался. Монах в черной рясе, вежливо, указал на скамью: «Присаживайтесь, синьора». Улыбнувшись Уильяму, он скрылся за еще одной дверью. Тони осталась наедине со вторым монахом. Уильям велел: «Ногами! Ногами, мама!».

Они гуляли по маленькой комнатке, где пахло воском и ладаном. Расстегнув мальчику пальтишко, Тони сняла его вязаную шапку. Второй монах, тоже в черной рясе, не отрывался от молитвенника. Бил колокол, Тони сцепила пальцы:

– Недолго осталось. Как я соскучилась… – дверь скрипнула, она остановилась. Уильям недовольно потянул ее за руку: «Еще гулять!»

Это был не Виллем. Монах вернулся за конторку:

– Брат де ла Марк не может вас увидеть, синьора. Всего хорошего… – он махнул в сторону открытой на площадь двери. Тони сглотнула:

– Но вы сказали, что я его родственница, что здесь ребенок… – темные глаза итальянца были непроницаемы. Он кивнул:

– Как вы и просили, синьора. Брат де ла Марк не может вас увидеть… – он распахнул дверь шире: «Всего хорошего».

Девушка и не поняла, как оказалась на ступенях института, с Уильямом на руках. Она услышала лязг засова:

– Если я его замечу, в окне, – загадала Тони, – все, все, будет хорошо. Он знает, что Уильям его сын. Он не сможет нас выгнать, никогда… – она всматривалась в фасад здания, но окна закрывали тяжелые портьеры. Тони почудилось, что штора заколебалась.

Виллем стоял между стеллажей с книгами, глядя на светлые волосы, играющие золотом в утреннем солнце. Она держала ребенка, лет полутора. Он знал, что это мальчик. Брат Амбросио нашел его в библиотеке. Монах сказал, что к нему пришла посетительница, родственница, леди Холланд, вместе с сыном.

Она медленно шла к улице, ведущей вниз, к фонтану Треви.

Виллем вспоминал высокий, нежный голос, звон гитары, завывание ветра за стенами блиндажа, ее горячие губы. Родители о ней не писали, а Виллем не спрашивал. Она была шлюхой и убийцей, из-за нее погибли невинные, детские души.

– Из-за меня, – сказал себе мужчина, – только из-за меня. Не перекладывай вину на других. Неси крест, до конца дней. Все равно, – Виллем сжал руки в кулаки, – все равно, мне нельзя ее видеть, никогда… – у мальчика тоже были белокурые волосы. Он поморщился:

– Это не мой ребенок. Он ни в чем не виноват, это дитя, нельзя его ненавидеть. Это не мой ребенок. Фон Рабе, еще кого-то. Какая разница? Я больше с ними не встречусь, обещаю… – мальчик обернулся. Виллем увидел большие, серые глаза, в темных ресницах. Он заставил себя не поднимать руку, не осенять его крестным знамением.

Задернув штору, Виллем сел за стол:

– Это не мой сын, – повторил он твердо, – ей нельзя верить. Она лгунья, она работала с нацистами. Не мой сын… – он заставил себя раскрыть книгу, но все равно, видел доверчивые, серые глаза мальчика:

– Не думай о нем. О ней… – Виллем забормотал молитву, перебирая четки, – забудь… – он вытер глаза. Ему хотелось, еще раз, увидеть ребенка:

– Увидеть ее… – понял Виллем. Он велел себе оставаться на месте:

– Это грех, страшный грех… – не выдержав, он поднялся. Площадь была пуста, на булыжниках ворковали голуби.

Тони не помнила, как добралась до фонтана Треви. Она не хотела плакать, и пугать маленького. Отпустив Уильяма к фонтану, девушка поняла, что у нее трясутся пальцы. Тони заказала две чашки крепкого кофе и выпила их залпом, как лекарство. Она закурила сигарету, слушая щелчки фотоаппаратов, детский смех. Уильям бегал за голубями, с другими малышами. Звенели струи воды, репродуктор, наверху, играл марш. Музыка, внезапно, прекратилась. Голос диктора начал говорить, важным тоном. Тони не знала итальянского языка. Она нашла в себе силы спросить, у официанта: «Что случилось, синьор? Какие новости?».

Перед ней поставили каппучино и стакан минеральной воды:

– Войска вермахта высадились в Норвегии, и Дании, синьора, – ответил официант, – сегодня утром. Для защиты мирного населения от франко-британской агрессии… – он, видимо, вспомнил, что Тони говорила с ним по-французски, и оборвал себя: «Еще что-нибудь, синьора?»

Тони, глотнув горький дым, потушила сигарету: «Нет».

Она услышала голос Уильяма: «Бисквит! Мама, бисквит!».

Мальчик сидел у нее на коленях, болтая ногами, жуя миндальное печенье. Тони достала из сумки блокнот крокодиловой кожи. Она смотрела на знакомый почерк:

– Фрау Анна Рихтер, Цюрих… – дальше шел адрес и номер телефона. Она сказала себе:

– Ненадолго. Мне надо написать книгу, и я ее напишу. Свяжусь со Скрибнером, отсюда, из Рима. Предупрежу, что пришлю манускрипт осенью. Придумаю, как это сделать. Потом вернусь в Европу… – Тони вскинула упрямый подбородок, – в Мон-Сен-Мартен. Родители Виллема обрадуются, узнав, что у них внук. Они поговорят с Виллемом, он снимет обеты. До следующего лета, – пообещала себе Тони, – не больше. Петр передо мной на коленях будет стоять. Он уверен, что Уильям, его сын… – рассчитавшись, Тони вытерла мальчику руки шелковым носовым платком. Она попросила официанта вызвать такси, до отеля. Тони собиралась уехать в Швейцарию ночным экспрессом, через Милан и Локарно.

Пролог Дюнкерк, 29 мая 1940

Из-под черного, испачканного песком, просоленного берета танкиста на лоб лился пот. Рубашка хаки промокла от морской воды. Ревели моторы машин, гавань забили лодки и катера.

Измученно подышав, Джон прислушался. Издалека доносились залпы зенитной артиллерии. Мессершмиты, только что, отогнали. В полумиле, в открытом море, поднимались столбы густого дома. Горели военные корабли. Большие суда не могли зайти в гавань. Даже лодки вынуждены были швартоваться в миле от берега. Белый песок усеивали трупы, в мелкой воде расплывалась кровь.

Немцы бомбили гавань по расписанию, зло подумал Джон, каждый час. Дюнкерк блокировали подводные лодки. Два транспорта с войсками вчера пошли ко дну. Дивизии вермахта заняли Булонь и Кале. До узкой полоски белого песка, где скопилось триста тысяч англичан, французов и бельгийцев, им оставалось десять миль.

Официальное распоряжение об эвакуации пришло вчера, радиограммой, лично от премьер-министра Черчилля. С началом немецкого наступления в Арденнах, Джон, в звании капитана, отправился в действующую армию. Он смотрел на месиво людей, пытаясь найти рыжую голову кузена Теодора:

– Лаура оказалась права. Они обошли линию Мажино с севера, механизированными соединениями, одновременно прорвав французскую оборону, на юге. Никакие укрепления не помогли… – Джон поморщился. Неделю назад его легко ранило, под Аррасом, когда пехота и два танковых батальона пытались контратаковать. Джон, неудачно, высунулся из башни танка, чтобы осмотреть местность. Он получил пулю, в левую руку. Ранение оказалось поверхностным, но все равно, еще ныло. Танки его батальона стояли в двух милях отсюда. Инженеры выстроили машины полукругом, у спешно вырытых траншей, и подожгли. Все боялись, что немцы, делавшие при наступлении, по пятьдесят миль в день, прорвутся к Дюнкерку. Требовалось сохранить, и переправить через пролив армию.

Джон, мимолетно, подумал о сестре. Они ждали весточки, но, ни телеграммы, ни письма не пришло. В начале апреля немцы высадились в Дании и Норвегии, в начале мая Гитлер двинул армии на запад. Питер хотел пойти в армию, но Черчилль, на встрече с владельцем «К и К» велел кузену сидеть на заводах, занимаясь своим делом. Сталь и бензин, по словам нового премьер-министра, были не менее важны, чем защита страны с оружием в руках.

– Потому что иначе у нас нечем будет воевать, – сказал Джон кузену, за обедом, в подвальчике, у собора Святого Павла, – без твоей продукции, мы не получим самолетов, танков и эсминцев… – со времени исчезновения Тони Питер навещал столицу редко. Он предпочитал оставаться в Ньюкасле. Предприятия, в Лондоне и провинции, перевели на военные рельсы. Леди Кроу стала заместителем министра промышленности. Она занималась свертыванием гражданских производств.

Юджиния уговорила миссис Майер покинуть Лондон. Клара, с девочками и младенцем, перебралась в Мейденхед, хотя на Лондон пока не упало ни одной бомбы. Мистер Майер и Пауль продолжали ездить на верфь, где выполняли только заказы Адмиралтейства.

– Других заказов еще долго не будет… – наверху, в сером небе, пронеслись истребители. Кузен Стивен был пока жив, по крайней мере, вчера, когда капитан Холланд говорил по радио с Лондоном. Летчики очень помогали, бомбя немецкие позиции, морские суда, отгоняя мессершмиты Люфтваффе. За последние два дня авиация потеряла полсотни самолетов. Войска видели, как машины, горящими свечами, уходили в море.

Вчера бельгийский король подписал акт о капитуляции страны перед Гитлером. Две недели назад, сдалась Голландия. За Блетчли-парк Джон был спокоен. Лаура вернулась с курса, в чине капитана. Поговорив с дядей, Джон убедился, что на базе все в порядке.

В Лондоне Джон нашел тетю Юджинию в Уайтхолле. Дядя Хаим звонил из Нью-Йорка, беспокоясь за дочь. Последнее письмо от Эстер пришло в Америку после Пасхи. Она сообщила, что бывший муж, вернувшись в Амстердам, забрал мальчиков, и уехал в Мон-Сен-Мартен. За две недели, с начала немецкой атаки, в Блетчли-парк не поступало никаких радиограмм от Звезды.

Мон-Сен-Мартен находился в тылу немецких войск, а у детей Эстер не было американских паспортов:

– Профессор Кардозо не сумасшедший… – порывшись по карманам, Джон нашел жестяную коробочку с папиросами, – он вернет мальчиков Эстер, даст разрешение на выезд. Лучше рисковать, пересекая Атлантику, чем оставаться в Европе. Эстер американка, гражданка нейтральной страны, немцы ее не тронут. Но если они сделают с евреями на оккупированных территориях, то же, что и в Германии, в Польше… – в Блетчли-парк поступали сведения из Прибалтики. Джон читал письмо кузена Аарона, отправленное из Каунаса в Лондон. Рав Горовиц говорил о гетто, особых районах в польских городах, куда переселяли евреев.

Джон закашлялся, затянувшись сигаретой:

– Звезда никуда не уедет, пока бывший муж не привезет ей детей. Риска нет, у нее паспорт США. А Теодор… – стоя по колено в воде, Джон услышал с берега витиеватый русский мат. Кузен выпрыгнул из-за руля машины:

– Ставьте их в ряд, кидайте доски поверх! Надо дотянуть колонну до лодок!

Теодор прошлепал к Джону, тяжело дыша. Кузен, бесцеремонно, забрал у него сигарету:

– Сейчас дело пойдет веселее… – хмурое лицо выпачкала грязь, рубашка насквозь пропотела, – люди по доскам побегут. Главное… – Теодор вскинул глаза к низкому небу, – чтобы боши не появились… – он опять выматерился:

– От моего инженерного батальона половина осталась. Когда мы окопы рыли, нас прицельно расстреливали… – он, внезапно, усмехнулся:

– Мой предок подобный мост наводил, в Швейцарских Альпах, для Суворова… – майор Корнель отдал Джону окурок. Солдаты, французские, английские, бельгийские, ждали очереди на белом песке, чтобы добраться до катеров. Отряды перевозили на военные суда, стоявшие у выхода из гавани. Федор, со своими ребятами, наскоро построил, из мешков с песком, что-то вроде укреплений. Они, по крайней мере, защищали от пуль немецких самолетов.

Люфтваффе бросило сюда пять сотен машин. Бомбардировщики проносились над пляжем, на бреющем полете, с низкой высоты, стреляя по скопившейся у моря армии. За два последних дня эвакуировалось почти двадцать тысяч человек. На берегу оставалось столько же:

– Неизвестно, соберутся ли немцы атаковать… – Федор смотрел на брошенную технику, на пушки и винтовки, – но, если соберутся, они нас в море загонят, и устроят бойню. Устроили… – поправил он себя. Он услышал голос кузена: «По плану твое соединение сегодня эвакуируется».

Федор повернулся в сторону капитана Холланда:

– Я тебе покажу, куда можно засунуть план. Я говорил с ребятами. Кроме нас, здесь инженеров нет… – он указал в сторону понтонов и наплавного моста, – вот наша обязанность. Когда войска окажутся в безопасности… – Федор помолчал, – тогда мы уйдем, последними.

Лично он, майор Корнель, никуда эвакуироваться не собирался. Федор получил последнее письмо от Аннет две недели назад. Девушка проводила Набоковых в Гавр. В Сен-Жермен-де-Пре приходил некий месье Биньямин, с письмом от Бертольда Брехта. Федор читал Биньямина. Свернув бумагу, он вздохнул:

– Ему тоже надо помочь из Европы выбраться, он великий философ. А как? Пока я здесь сижу… – через два дня немцы начали прорыв линии Мажино.

Отправляясь на фронт, зная, что по недействительному паспорту Аннет никто доверенность не оформит, Федор снял со счетов наличные. Он оставил девушке деньги, оплатив на год вперед сиделку и визиты врача. Он долго сидел над ответом Аннет, все же решив написать, что его мать живет на рю Мобийон:

– Но зачем это ей? – Федор смотрел на конверт полевой почты:

– Она молодая девушка, кинозвезда, а мама инвалид, почти без разума. Аннет не придет к маме… – адреса, он вычеркивать не стал. Коллекция находилась в безопасности, под Ренном, в охотничьем доме де ла Марков:

– Все после того, как мы разобьем Гитлера, – сказал себе Федор, – сейчас важнее мама и Аннет… – он хотел пробраться в Париж, и довезти женщин до Бретани. Оттуда Федор намеревался с рыбаками уйти в Англию.

– Юджиния о них позаботится, – солдаты стояли в очереди к мосту, – а я вернусь сюда, на континент. Буду воевать дальше, в подполье, если понадобится… – Федор велел себе не вспоминать карту. Немцы взяли Кале, и могли, через две недели оказаться в Париже. Он видел страницу польского паспорта Аннет:

– Гольдшмидт. Она не знает немецкого языка, ее не выдать за уроженку Эльзаса. Мишель погиб, но у меня тоже знакомства имеются… – угрюмо подумал Федор:

– Достанем документы, ничего страшного. Я тоже дурак, надо было раньше подобным озаботиться. Сделать предложение, сходить в мэрию. Она бы получила американский паспорт… – он похлопал кузена по плечу:

– Вторую колонну пригнали… – машины буксовали колесами в песке. Засучив рукава рубашки. Федор шагнул к берегу. Над головами раздался низкий, угрожающий свист. Тройка мессершмитов вынырнула из-за горизонта, за ними гнались английские истребители. Заметив красную звезду на фюзеляже, Джон улыбнулся:

– Ворон здесь… – в небе барражировали черные точки. Вскинув голову, Джон заорал: «Воздух!». Капли, отрываясь от самолетов, неслись к земле. Люди бросались на песок, залезали под грузовики. Взрыв разметал машины во все стороны. Кузен, покачнувшись, рухнул на берег. Вода поднималась фонтанами брызг, солдаты пытались добраться до лодок вплавь. Очередная бомба взревела прямо над ухом Джона. Капитан Холланд, коротко вскрикнув, упал в холодную, весеннюю воду гавани.

Часть пятнадцатая Литва, июнь 1940

Каунас

На Аллее Свободы упоительно пахло цветущими липами. Аарон остановился у газетного ларька. Литовского языка он не знал, «Le Figaro» видел, в последний раз, три недели назад. Оставалось только британское радио, телеграммы, и слухи.

Рав Горовиц снимал скромную квартиру напротив хоральной синагоги. Арон кодеш в Каунасе был особенно красивым, резного, золоченого дерева. Открывая двери Ковчега Завета, видя свитки Торы, в бархатных мантиях, Аарон думал о евреях, оставшихся на западе, в Польше и Чехии. Он обещал себе:

– Останешься здесь до конца, что бы ни случилось.

Литва оказалась зажатой между немцами, оккупировавшими Мемель, и советскими войсками, стоявшими на южной и западной границе страны. Когда армии Сталина вошли в Белостокский край, в Литву хлынул поток беженцев. Каунас и раньше наполняли люди, уехавшие из Польши перед немецким вторжением. Аарон, с другими раввинами, искал для них ночлег, собирал деньги. Благотворительные еврейские столовые кормили детей горячими обедами. Гимназии, досрочно, распустили на каникулы, поселив в классах потерявших кров людей.

На лестнице, ведущей в квартиру Аарона, стояла долгая очередь. Британское и американское посольства пока не переехали в Вильнюс, и выдавали визы. Получив, по договору с Германией, формальную столицу Литвы, Сталин, широким жестом, отдал город. Шептались, что он усыпляет бдительность литовского правительства. Все ожидали, что скоро советские войска оккупируют Прибалтику. Визы, впрочем, получали немногие евреи. С войной на континенте, с немецкими войсками в Бельгии, Голландии, и Франции, британцы почти свернули работу в консульстве. Весточки от отца и Меира Аарон получал через американское посольство. Неделю назад, при эвакуации в Дюнкерке, кузен Джон был ранен. Теодор, вместе с тысячами солдат и офицеров, пропал без вести.

– И Мишель тоже, в прошлом году… – тетя Юджиния написала, что у рава Горовица теперь есть маленький тезка, в Лондоне. Прочитав весточку, Аарон вспомнил темные глаза Клары:

– Пусть будет счастлива, пожалуйста. Она, Людвиг, дети. В Лондоне безопасно… – некоторые евреи отправлялись из Каунаса на побережье. Литовские рыбаки, за золото, довозили людей до Швеции, но путь был рискованным, как и дорога на юг, которой занимался Авраам Судаков.

Аарон шел к вокзалу, думая о сестре. Гитлеровские войска стояли в Голландии:

– Эстер американка, ее не тронут. Меир поедет на континент, и вывезет Эстер с детьми в Нью-Йорк, если понадобится… – они знали о гетто, созданных немцами в Кракове и Варшаве. В Польшу, вернее, генерал-губернаторство, насильно переселяли евреев, остававшихся в рейхе.

Мимо ехали автобусы, с рекламами новых фильмов. Девушки, в легких, летних платьях, стучали каблуками по мостовой. Евреев в городе собралось много. Работали два десятка синагог, кошерные магазины, мясники, школы и знаменитая ешива, из белорусского местечка Мир. Когда западную Белоруссию заняли советские войска, ученики и раввины бежали в Литву. Они обосновались в Кейданах, в тридцати милях от Каунаса. Каждую неделю Аарон ездил в ешиву на занятия. Он сидел с учениками, в большом зале, читая Талмуд:

– У них тоже нет документов, только удостоверения беженцев, выданные литовским правительством, и польские паспорта. Подобные бумаги недействительны. Надо что-то придумать, получить визы… – от кузена Авраама весточка пришла на той неделе, из Унгвара. Аарон телеграмму сжег, из соображений осторожности. Кузен писал: «У нас все отлично. Завтра отправляемся в горный поход, с палатками».

Доктор Судаков, со своими ребятами, собирался тайно миновать реку Тису, и пойти на север. Они не покидали лесов до литовской границы. Аарон подозревал, что, после советской оккупации Западной Украины и Белоруссии, польские офицеры, избежавшие арестов, ушли в подполье. Кузен Авраам пользовался услугами партизан, как проводников. Обратно они вели группу из семи десятков подростков, юношей и девушек. Некоторые были учениками ешивы. Детей Авраам не брал.

В свой предыдущий визит, прошлой осенью, он хмуро сказал раву Горовицу:

– Это не в поезде ехать, из Будапешта, с комфортом. Предстоит пройти две границы, советскую территорию. Я хочу, чтобы люди владели оружием. Никого младше шестнадцати лет, – отрезал Авраам. Рав Горовиц отвел кузена в тир, где занимались подростки из каунасского отделения Бейтара. Доктор Судаков, оценив подготовку ребят, согласился взять в Палестину и четырнадцатилетних.

Аарон остановился на площади, перед железнодорожным вокзалом:

– Авраам молчал, осенью, но, думаю, он не собирается преподавать в Еврейском Университете, и водить трактор, в кибуце. Хорошо, что Ционе только двенадцать. Он ее в Польшу не возьмет… – рав Горовиц успокоил себя:

– С Эстер все будет в порядке. Меир ее отправит домой, только пока непонятно, как… – американские пассажирские лайнеры прервали сообщение с Европой в мае, когда войска вермахта, прекратив бездействие, пошли на запад. Из Риги остались рейсы в Стокгольм, морем и по воздуху, но шведы дотошно следили за выдачей виз:

– В любом случае… – Аарон поправил шляпу, – никуда я не уеду, пока не вывезу столько евреев, сколько возможно. Я три года никого не видел… – понял рав Горовиц, – ни Эстер, ни Меира, ни папы… – вокзал шумел. Бойко торговали киоски с лимонадом и выпечкой. Продавали свежие бублики, маковые рулеты, пончики с вареньем, медовые тейглах. Аарон взял в кошерном ларьке кофе. Поезд из Риги прибывал через десять минут, перрон заполнили встречающие.

Госпожа Гиршманс звонила, по междугородному телефону, в синагогу. Девушка преподавала языки, в еврейской гимназии. Звали ее Региной, говорила она твердо, уверенно. Они объяснялись на идиш. Госпожа Гиршманс родилась в Польше, но ее привезли в Латвию после прошлой войны, младенцем:

– В двадцатом году, – услышал Аарон, – мне едва год исполнился, рав Горовиц.

Допивая чашку, Аарон закурил сигарету. Он увидел на путях приближающийся поезд. Госпожа Гиршманс привозила двадцать подростков, из рижского клуба Бейтара. Регина ничего не упомянула о своих планах, но Аарон предполагал, что она тоже отправится в Палестину. Госпожа Гиршманс казалась ему девушкой, не склонной долго раздумывать, и чего-то опасаться.

Сверившись с телеграммой, он пошел к шестому вагону.

Дверь отворилась. За проводником в форменной куртке Латвийской железной дороги, он увидел невысокую, хорошенькую, темноволосую девушку. Тяжелые локоны падали на плечи, смуглые щеки немного раскраснелись. На лацкане летнего жакета она носила бейтаровский значок. Строгим, учительским голосом, девушка велела:

– Выходим из вагона, не забываем вещи, здороваемся с равом Горовицем!

– Равнение направо, – смешливо пробормотал себе под нос Аарон.

Подростков размещали в классах еврейской гимназии. Госпожу Гиршманс приютила ее знакомая, преподавательница школы. Проводник спустил лесенку вниз. Госпожа Гиршманс оказалась рядом, запахло какими-то цветами и немного, табаком. Глаза у девушки были голубовато-серые.

– Руки я вам не подаю, – деловито сказала она, – я помню, что вам нельзя. Хотя, это, конечно, косные предрассудки… – быстро выстроив подопечных в колонну, девушка пересчитала ребят по головам:

– У нас должно быть двадцать чемоданов, – звонко сказала Регина, – каждый проверяет свой багаж, и багаж товарища по паре… – она попыталась забрать у Аарона саквояж:

– Спасибо, я сама. Я в еврейские лагеря езжу, – объяснила Регина, – в Юрмалу, каждый год. Сначала воспитанницей, а потом вожатой, мадрихой. Я в Бейтар восьми лет от роду пришла. Жаботинский в Риге первый клуб организовал… – Аарон подхватил сумку:

– Я знаю, госпожа Гиршманс. Позвольте мне проявить косность, понести багаж… – у нее были темно-красные, красиво вырезанные губы.

Девушка крикнула: «Колонна, начинаем движение!»

Она, внезапно, улыбнулась:

– Можно просто Регина, рав Горовиц. Еврейское имя у меня Малка… – они пошли за подростками. Регина добавила:

– Смешно, мы однофамильцы. Гиршманы меня удочерили, младенцем. Я семью в погромах потеряла, под Белостоком. Я тоже Горовиц, – девушка прищурилась:

– Стоим на месте, ждем сигнала светофора. Рав Горовиц возглавит колонну… – достав из кармана жакета пачку сигарет, она ловко закурила:

– Мой покойный отец тоже был раввином. Его Натан Горовиц звали, – прибавила Регина:

– Идите вперед, рав Горовиц. Я навещала Каунас, а ребята здесь в первый раз. Я присмотрю за хвостом… – большие глаза взглянули на него. Регина забрала саквояж:

– Рав Горовиц, что с вами… – он стоял, не двигаясь. Регина подергала его за рукав пиджака. Аарон нашел в себе силы раскрыть рот: «Нам надо поговорить, госпожа Гиршманс…»

– Разумеется, в синагоге, – кивнула она, подтолкнув Аарона:

– Расскажите ребятам о городе. Это полезно, для расширения кругозора. Я провела занятие, в поезде, по истории евреев Литвы, но вы больше знаете…

Мимо пронесся автобус, зажглась зеленая стрелка светофора, запахло бензином. Колонна подростков, перекликаясь, пошла через площадь к Аллее Свободы.

Молодечно

Буфет на железнодорожной станции работал круглосуточно. За большими, чисто вымытыми окнами простирался пустынный перрон, укутанный белой, предрассветной дымкой. Часы под ажурным, кованым навесом показывали пять утра. Над стойкой темного дерева висел герб советской Белоруссии, с колосьями ржи, и коробочками льна, и два портрета, товарища Сталина, и товарища Пономаренко, первого секретаря центрального комитета партии, в Минске. На плите, в задней комнате, кипел большой, медный чайник. Столы устилали крахмальные скатерти. Радиоточка, под потолком, ожив, захрипела. Диктор сообщил:

– Седьмое июня, пятница. В Минске пять часов утра. Прослушайте концерт из произведений советских композиторов.

Заиграла бравурная музыка. Глубокий, мужской голос запел:

– В буднях великих строек, В веселом грохоте, в огнях и звонах, Здравствуй, страна героев, Страна мечтателей, страна ученых!

Высокий, белокурый мужчина, поднявшись, покрутил рычажок. Радио замолкло. На скатерти стояли фарфоровые чашки с кофе, бутылки пива, украшенное золотым ободком блюдо, со свежим хлебом, и колбасами, кровяной, скиландисом, рулетом из свиного желудка, гусиными полотками. Принесли соленые огурцы, моченые яблоки и острую, хрустящую, квашеную капусту. Дверь, ведущую в зал ожидания, заперли на ключ, изнутри. Буфетчик повесил табличку «Закрыто по техническим причинам». Он, неуверенно, посмотрел на часы:

– Первый дизель из Минска в шесть утра приходит, пан… – за полгода советской власти, здесь не отвыкли от подобного обращения.

– Полчаса, – улыбнулся гость, – не больше. Отменный кофе, – похвалил он буфетчика. Пожилой человек, гордо, сказал:

– Тридцать лет я кофе варю, пан. Еще со времен, когда все здесь… – он обвел рукой зал, – называлось Либаво-Роменской железной дорогой. У меня великие князья обедали, маршал Пилсудский… – посетитель был не из советских людей, хоть он и говорил на русском языке. Мужчина носил безукоризненный, серой шерсти, костюм, крахмальную рубашку, на манжетах сверкали золотые запонки. Рядом лежала граница с Прибалтикой. Буфетчик предпочел держать язык за зубами, тем более, что в кармане у него оказалась пачка десятирублевок.

Максим Волков вернулся за стол.

Блюдо украшала надпись: «Либаво-Роменская железная дорога». Мясо подали отличное, гусиные полотки таяли на языке, свежая колбаса пахла пряностями. Максим представил офицеров, за столиками ресторана, дам в шелковых платьях, при больших шляпах, старые, дореволюционные локомотивы. Покойная бабушка показывала фотографии родителей, сделанные до начала войны, до рождения Максима. Михаил и Зося позировали на балтийской Ривьере, с ракетками для лаун-тенниса, на яхте, в казино, в Мемеле. Волк смотрел на красивые, безмятежные лица, на четкие штампы: «Фотографическое ателье месье Гаспара, Мемель, 1912 год».

Отхлебнув темного, сладкого пива из хрустального бокала, он закурил «Казбек».

– Пиво вы делаете прекрасное, пан Пупко… – Максим, задумчиво, рассматривал этикетку Лидского пивоваренного завода:

– Даже в Москве такое редко встретишь… – Марк Мейлахович Пупко, бывший совладелец крупнейшего в Польше завода пива и газированных вод, сидел, не поднимая головы. Затянувшись папиросой, Марк Мейлахович закашлялся.

– Он меня не узнал. Пан Сигизмунд, буфетчик. Мы год назад у него обедали, с братом. Летом мы на море ездили. Всего год прошел… – порывшись в кармане пиджака, Максим передал собеседнику платок.

– Марк Мейлахович… – наставительно сказал Волк, – тюрьма меняет человека. Вы полгода отсидели, неудивительно… – он вытер длинные пальцы салфеткой.

Пупко, сгорбившись, глядел на бутылку:

– Это хороший рецепт, – вздохнул пивовар, – старинный. Со времен нашего прадеда, основавшего завод… – предприятие Советы национализировали, после захвата Западной Белоруссии. Марк Мейлахович развел руками: «Что нам оставалось делать, пан…»

Максим представился ему паном Вилкасом. Так его называли местные коллеги. Он приехал в Минск с удостоверением экспедитора Пролетарского торга, с выписанной командировкой в кармане, с военным билетом. В документе говорилось, что Максим Михайлович Волков освобожден от службы в армии, по причине плоскостопия. Волк озаботился белым билетом до начала финской войны. Судимых людей раньше в армию не брали, но от Сталина можно было всего ожидать. Максим воевать не собирался, более того, летом он хотел устроить себе второй срок, для спокойствия. Пупко, со старшим братом, сидевшим в тюрьме НКВД, в Минске, подвернулся, как нельзя кстати.

– У нас семьи… – Марк Мейлахович понурился, – дети. Пришлось отдать завод, банковские вклады… – оба брата закончили, Брюссельский технологический институт, во времена, когда их родная Лида была частью панской Польши, как страну именовали в советских газетах.

Польши больше не существовало. Прошлой осенью радио захлебывалось, передавая восторженные репортажи. Освобожденные трудящиеся забрасывали советские войска цветами.

По словам Марка Мейлаховича, НКВД, в Лиде, за три ночи расстреляло пять тысяч поляков, евреев и белорусов, офицеров, раввинов и просто обеспеченных людей. Братья Пупко отдали имущество Советам, однако их, все равно, арестовали и отвезли в Минск. Младшего, сидевшего сейчас перед Максимом, выпустили. Старший брат, Симон Мейлахович, оставался в камере.

Пупко нашел, пользуясь довоенными, как их именовали, связями, оборотистых людей. Он заплатил немалые деньги, часть которых лежала сейчас в портмоне у Максима. Волков уверил его:

– Не волнуйтесь. И вообще, – Максим повел рукой, – готовьтесь к отъезду. Когда ваш брат окажется на свободе, незачем вам здесь оставаться… – Волк, правда, подозревал, что недели через две Прибалтика тоже станет советской. Молодечно было последней станцией на железной дороге, куда продавали билеты. Дальше шла приграничная зона, нашпигованная красноармейцами, с военными базами, и аэродромами.

Максим хотел посадить Пупко на дизель, идущий в Лиду, и вернуться в городской Дом Крестьянина, бывший отель «У Венцеслава». В его чемодане лежала простая, рабочая одежда, и крепкие сапоги. Отправляться в леса, в костюме, сшитом у частного, домашнего портного, из английского твида, было непредусмотрительно. В тайнике, в подкладке чемодана, он хранил хороший, пристрелянный револьвер, вальтер. После осеннего похода Красной Армии на запад, в Москве появилось трофейное оружие. Волк предпочитал его советским пистолетам.

Он пил кофе, думая, что мог бы и сам уйти в Литву, пока дорогу не перекрыли большевики:

– Языки я знаю, не пропаду… – взглянув за окно, Максим увидел, что на перроне появляются люди, в штатских костюмах, – хотя в Европе война сейчас… – он поморщился. Волку было неприятно думать о Германии. Гитлера он считал таким же сумасшедшим мерзавцем, как и Сталина:

– И потом, – напомнил себе Максим, – у меня дело, ребята. Нельзя их бросать. Я даже кольца не взял, с собой… – он, невольно, улыбнулся:

– Но я и не встретил той, кому бы хотелось его отдать… – кольцо он спрятал, у матушки Матроны. Максим не волновался за змейку, даже учитывая будущий срок. Впрочем, он не собирался зарабатывать лагерь за спасение старшего брата Пупко из тюрьмы, или нелегальный переход границы. Вернувшись в Москву, Волк намеревался попасться на карманной краже, в метро. Он не хотел сидеть больше года, или уезжать далеко от столицы. В лесу он встречался с надежными людьми, поляками, ушедшими в подполье прошлой осенью. Они наладили канал перехода в Литву. Максим, перед возвращением в Минск и началом работы по старшему брату Пупко, хотел все лично проверить.

– Смотрите, – Марк Мейлахович приподнялся, – перрон оцепили… – губы пивовара побледнели, он часто задышал:

– Это НКВД. Пан Вилкас, за нами следили, нас арестуют… – Волк разломил медовое печенье:

– По еврейскому рецепту пекут, я в Минске такое пробовал. Очень вкусно… – он, спокойно, жевал:

– Марк Мейлахович, сядьте. Видите, эмка заехала, на перрон… – Максим подлил себе кофе. На платформе прогуливались люди в неприметных костюмах. Он увидел военного, в авиационной форме, с петлицами комбрига, за рулем эмки. Рассветало. Каштановые, коротко стриженые волосы летчика золотились под нежным солнцем начала лета.

Пупко взглянул в сторону машины:

– Я не понимаю, – жалобно сказал Марк Мейлахович, – я его узнаю, он допрашивал меня, несколько раз, в Минске. Он разве летчик… – Волк смотрел на широкую спину:

– Комбриг. Правильно, я читал, в Москве. Он здешней истребительной авиацией заведует. Ордена получил, на Халхин-Голе, на финской войне… – Степан Воронов хлопнул дверью машины. Короткий, из двух вагонов поезд, подходил с юга, со стороны Минска.

Штатские на платформе подтянулись. Товарищ майор, как звал его Волк, взял из машины букет полевых цветов. Локомотив остановился, вагоны лязгнули. Проводник носил форму лейтенанта НКВД. Красивый, холеный мужчина, в отличном костюме, при шляпе, спустился вниз. Белозубо улыбаясь, он принял цветы, Воронов обнял его. Максим повернулся к Пупко:

– Он вас не допрашивал. Это его брат… – Петр Воронов что-то сказал, оба рассмеялись. Локомотив потащил вагоны на запасной путь. Эмка, вильнув, пропала за углом вокзала. Проводив глазами чекистов, Волк посмотрел на стальной хронометр:

– Пойдемте, Марк Мейлахович, посажу вас на лидский поезд. Связь через ящик, до востребования, в Минске. Вы его знаете. Думаю, до июля вы окажетесь далеко отсюда… – Максим махнул куда-то на север, – вместе с братом и семьей.

– Но советы могут войти в Прибалтику… – растерянно сказал Пупко, рассовывая по карманам пиджака сигареты и старый футляр для очков.

– Не могут, а войдут, – поправил его Волк. Взяв салфетку, Максим быстро сделал себе бутерброды из оставшегося мяса:

– Для моей прогулки, – сообщил он смешливо, – сегодняшней. Войдут, пан Пупко, но я взял задаток. Советы, Сталин и Гитлер меня волнуют меньше всего… – Максим, одним глотком, допил кофе:

– Пану Сигизмунду, с его талантами, надо в Париже обосноваться. Хотя в Париже скоро немцы окажутся… – он открыл дверь ключами, оставленными буфетчиком. В зале сновали пассажиры, но касса еще не работала. На платформе Пупко остановился:

– Получается, что они близнецы, летчик… – он помолчал, – и чекист. Я не знаю, как его зовут. Он велел говорить «гражданин следователь»… – опустив глаза, Максим наткнулся взглядом на искривленные пальцы, на левой руке собеседника. Волков заметил их в Минске, но ничего спрашивать не стал.

– Близнецы, – кивнул он, глядя на маленькую площадь, перед вокзалом. Эмки и грузовика охраны и след пропал.

– Близнецы… – задумчиво повторил Волк. Он подтолкнул пивовара: «Ваш дизель, Марк Мейлахович».

Аэродром ВВС РККА, местечко Вороново

На закате, в глухом лесу, в тринадцати километрах от литовской границы, начинали звенеть комары.

После освобождения бывших панских территорий, авиация использовала базы польских войск. Военный округ назывался Особым Белорусским, но Степан, в Минске, услышал, что с июля, он станет Западным. Все аэродромы несуществующих польских ВВС находились, по нормативам размещения частей, слишком близко к новой границе с Германией. Старые базы, на востоке, наоборот, стояли слишком далеко. Между Радунью и Вороновым, в спешном порядке, начали возводить взлетно-посадочные полосы и наземные службы для истребителей будущей тринадцатой армии. Соединение формировали на стыке Западного и Прибалтийского военного округов. Прибалтика, правда, пока не обрела свободу, но, как уверил комбрига брат, это был вопрос недели.

Оказавшись на аэродроме, Петр усмехнулся: «Не иначе, его в честь тебя назвали, Степа».

Воронов покраснел. Командарм Ковалев, глава военного округа, сказал то же самое. Степан развел руками:

– По данным инженеров, товарищ командарм, здесь удобнее всего закладывать аэродром. Рядом железная дорога, сто километров от границы, как положено … – за окном шелестели весенние деревья.

Степану в Минске нравилось.

Он, с удовольствием, вернулся в Белоруссию, после тяжелой, долгой зимней войны, где советским войскам не удалось восстановить в Финляндии власть рабочих. Степан командовал бомбардировщиками на Карельском перешейке, возглавлял воздушные налеты на Хельсинки, и на позиции финнов. Возвращаясь на аэродром, он, иногда, ловил себя на том, что ожидает увидеть тонкую фигурку младшего воентехника Князевой, в брезентовом комбинезоне, с коротко стрижеными, черными волосами. В Карелии стояли морозы. Даже если бы воентехник, чудесным образом, оказалась в действующей армии, она бы ходила в бараньем полушубке, как и все остальные бойцы.

Он получал открытки из Читинского авиационного училища, на первое мая и годовщину революции. Короткие весточки, поздравляли его с праздниками. О себе воентехник писала скупо. Девушка училась, и получала звание младшего лейтенанта, выпускаясь в следующем году:

– Мы больше не станем воевать, – говорил себе Воронов, выбирая ответную открытку, – она займется пассажирской авиацией, полетит на Дальний Восток… – он думал отправить товарищу Князевой большое письмо. Вернувшись с финского фронта, Воронов понял, что о войне писать он не хочет. Советский Союз получил Карельский перешеек, финны удовлетворили все территориальные претензии, но армия знала, сколько убитых и раненых стоили сто километров лесов и озер.

– Граница теперь не в десяти километрах от Ленинграда, – говорил себе Степан, – цель, как говорится, оправдывает средства. Но политруки утверждали, что война велась ради финских рабочих и крестьян… – ни о чем подобном воентехнику писать было нельзя. Его нынешняя должность тоже подразумевала сохранение тайны, поэтому Степан желал товарищу Князевой успехов в учебе, боевой, и политической подготовке.

В Минске он жил на аэродроме, с другими летчиками. Степан отказался от большой квартиры в городе, и от приставленного к нему бойца, шофера. Он любил водить машину сам. Брата он привез сюда, сделав сто сорок километров чуть больше, чем за час. У поляков были хорошие дороги, а к новому аэродрому вело шоссе, законченное на прошлой неделе. В перелеске пахло соснами, и свежей, озерной водой. Наступив на шишку, Степан послушал треск и прихлопнул комара на щеке.

Он один бродил по лесу, хотя уполномоченный НКВД, на аэродроме, качал головой:

– В лесах много недобитой панской швали, товарищ комбриг. Надо быть осторожней. Берите охрану… – Степан хотел сидеть у костра, на берегу маленького озерца, один. Разведя огонь, он устраивался на мягком мху. Степан покуривал, глядя на искры, летящие в небо. В чистой воде плескала рыба. Иногда он ложился, закинув руки за голову, глядя в прозрачное, вечернее небо, на первые, слабые звезды.

Степан ездил и в Радунь, и на станцию Воронову. Местечки ему нравились, хотя он, в форме РККА, ловил косые взгляды местных жителей. Панов, отставных офицеров и богачей отсюда увезли. На улицах развесили советские флаги, костелы, церкви, и синагоги закрыли. На бывших магазинах, пивных, и частных лавочках красовались вывески Гродненского, или Минского торга.

Брат переночевал на аэродроме, в палатке. Степан сварил уху, из собственноручно выловленной рыбы, и сварил молодой картошки, с укропом. Получив телеграмму из Москвы, о приезде Петра, он взял на аэродром две бутылки водки. Петр привез отличного, крымского портвейна. Он извинился за то, что не может погостить дольше. Брат ехал в командировку, как он выразился, на запад. Особый поезд пришел из Молодечна, на станцию Воронову, и ожидал брата.

– Можно было бы и в Минске встретиться, – весело сказал Петр, когда эмка въехала на улицы местечка, – но я не хотел тебя с места срывать. Ты занят, со строительством… – оглядевшись, Петр, одобрительно, сказал:

– Отлично. Ни одного следа проклятых панов. Пока ты в Финляндии воевал, – он хохотнул, – мы здесь потрудились. В Западной Белоруссии, в Белостоке, в Львове… – Петр закурил «Казбек» особой выработки, – и в Прибалтике случится, то же самое…

За ухой брат сказал, что через неделю советское правительство предъявит ультиматум прибалтийским странам, требуя размещения Красной Армии, на их территории:

– Все будет просто, – уверил его Петр, – тебе даже не придется поднимать в воздух истребители, Степа… – он улыбался:

– Проведем выборы, появятся новые правительства. Они попросят Верховный Совет рассмотреть вопрос о включении Прибалтики в состав СССР. В общем, – он поднял крышку котелка с картошкой, – ни одной потери в людской силе, или технике.

Брат не стал говорить, куда он отправляется, а Степан не спрашивал. Петр выглядел отлично. У него был здоровый, красивый загар, лазоревые глаза блестели. Он признался, что в апреле женился, в Москве, и у него есть сынишка, Володя:

– Твой племянник, – гордо заметил Петр, – ему летом два года. Смотри, – он достал из портфеля, отличной кожи, маленький альбом, с фотографиями. Степан похлопал брата по плечу:

– Живите на Фрунзенской, конечно. У тебя семья, а я по гарнизонам кочую… – брат взялся за бутылку с портвейном:

– Тебе, Степа, не предлагаю… – он, со значением, посмотрел на водку, – ты две рюмки выпил… – Степан смутился: «Это один раз случилось, Петя. Произошла ошибка…»

– Если случилось один раз, то может и повториться… – выговор в личном деле Степану сняли недавно, после финской войны. По словам Петра, он, с женой и ребенком, мог уехать из Москвы в командировку:

– Или нам новую квартиру дадут, просторнее… – обложку альбома отделали серебряным кантом. Степан никогда не видел подобных вещей в магазинах.

Страницы зашелестели.

Он ожидал снимков девушки в простом костюме, или ситцевом платье. Комбриг Воронов, невольно, открыл рот. Степан никогда не встречал таких женщин, даже в кино. Длинные ноги сверкали тонкими чулками. Она носила шляпку, кокетливо надвинутую на бровь, короткий, отделанный мехом жакет, узкую юбку по колено. Белокурые волосы волнами падали на стройные плечи. Мальчик, в матроске, в маленькой бескозырке, прижался к матери. Петр стоял сзади, обнимая ее за плечи. Степан заметил счастливые, немного туманные глаза брата. На лацкане жакета невестки блестел комсомольский значок.

По словам Петра, ее звали Антониной Ивановной. Она преподавала языки на курсах НКВД. Степан не стал интересоваться, где брат познакомился с девушкой, больше похожей на статую греческой богини. Степан видел их в московском музее, на экскурсии, с другими командирами ВВС.

– Она и тебя подтянет, – пообещал брат, – институт закончен, ты авиаконструктор, но о языках забывать нельзя… – Степан думал, что Антонина Ивановна хороша в костюме. Перевернув страницу, он понял, что еще ничего, на самом деле, и не видел.

Невестку сфотографировали, как сказал Петр, на даче Лаврентия Павловича Берия, народного комиссара внутренних дел. Судя по одежде, вернее, ее отсутствию, дело было недавно:

– В конце мая, – объяснил Петр, – в столице теплая весна… – Антонина Ивановна, в купальнике, стояла у штурвала яхты, на Московском море:

– Дача в Завидово, – Петр, ласково, смотрел на жену, – мы на охоту ездили, по приглашению товарища Берии. Тонечка отлично владеет оружием… – Степан вгляделся в большие, красивые глаза невестки. Волосы девушки растрепал ветер:

– Под парусом она тоже ходит, – Петр убрал альбом, – и наездница опытная. Я Тонечку четыре года знаю… – комбриг понял, что брат, неожиданно, покраснел:

– С Володей няня сидит, из наших сотрудниц, – добавил Петр, – Тонечка, не только преподает, но и пишет. Она много ездит, по нашей структуре, собирает материалы… – Степан обещал прислать подарок, из Минска.

– Сервиз… – он достал флягу с чаем, – но посуду надо по железной дороге отправлять, еще разобьется. Транспортным самолетом неудобно, это личные нужды. Или льняную скатерть, салфетки. Здесь хорошая вышивка. Антонине Ивановне понравится, – он вспомнил гладкие, казалось, бесконечные ноги. Комбриг, сердито, сказал себе:

– С ума сошел! Она твоя родственница. Повезло Петру, сын у него появился… – Степан, вздохнув, пошевелил дрова:

– А ты когда встретишь хорошую девушку, а, комбриг? Но я или воюю, или по гарнизонам езжу. Я и не думаю о подобном, – понял Степан. Он, все равно, не мог выбросить из головы загорелые лопатки, тонкую талию, круглый очерк чего-то завлекательного, под низко вырезанным купальником.

Наверху, в соснах, хрипло закричала птица. Он поднял голову, к бледному серпику луны:

– Но встречу, обязательно… – горел костер, вспыхивал и тух уголек папиросы. Птица опять встрепенулась, зашумели деревья, Степан накинул на плечи китель. Вечерами все еще было зябко.

В густой зелени сосны устроили невидимую, крепко сколоченную платформу, укрытую ветвями.

– Я бы его пристрелил, – сказал на идиш невысокий, черноволосый юноша, в старой, но чистой форме лейтенанта Войска Польского:

– Нет моих сил, Авраам, смотреть на красную тварь.

Доктор Судаков, сдвинув на затылок кепку, проверял пистолет. Он вздохнул:

– Я понимаю, Леон… – у юноши на рукаве виднелась бело-голубая нашивка Еврейского Воинского Союза, подпольной организации бывших офицеров. Авраам, при свете фонарика, посмотрел на карту:

– Послезавтра вы нас провожаете до границы, и ждете в условленном месте. Мы за несколько дней обернемся. Сядем на дизель, в Каунасе. Каждый из ребят переводит десяток человек. Я это не в первый раз делаю… – он осторожно нагнулся:

– Красный пьет, можно покурить… – Авраам спрятал в больших ладонях огонек спички. Они передавали друг другу папиросу.

– Да и я не в первый раз, – усмехнулся Леон:

– Старый лагерь, на болоте, между прочим, с прошлого века остался. Здесь отряд знаменитого Волка гулял, во время восстания поляков. Ты говорил, он твой родственник…

– Дальний, – доктор Судаков кивнул:

– В общем, я группу отвезу домой и присоединюсь к вам, Леон. Надо идти на запад, спасать людей из гетто, пока есть возможность. Ты бы тоже в Израиль ехал, – добавил он, – если теперь… – Авраам не закончил. Со времени их последней встречи с Леоном Радалем, прошлой осенью, НКВД расстреляло отца бывшего лейтенанта, владельца лавки в Белостоке.

– Его, – горько сказал Леон, – и еще тысячи человек. В Катыньском лесу ставили пулеметы, Авраам, привозили заключенных составами… – он потушил окурок:

– Вы папиросы оставили, но табак, все равно, надо беречь. А Израиль, – юноша, неожиданно, улыбнулся, – до него мы доберемся, Авраам. Завтра дождемся гостя, из Минска, пана Вилкаса, и пойдем к границе, – птица опять закричала. Спрятав пистолет, Авраам поплевал на ладони. По стволу проложили веревку. Оттолкнувшись от платформы, он быстро спустился вниз.

Максим Волков добрался до места встречи, отмеченного на маленькой карте, ранним утром. Он шел через предрассветный, просыпающийся лес, слушая шуршание ветвей, вскрики птиц, медленно, аккуратно двигаясь.

Проводив заказчика, вернувшись в Дом Крестьянина, Максим переоделся. Взяв вещевой мешок, и сверток с провизией, он сунул в карман крепкого, потрепанного пиджака вальтер. Советские документы лежали в тайнике, в подкладке одежды. Максим не решил, перейдет ли он границу, но ему хотелось посмотреть на другую страну, пока она не стала советской, как и остальное вокруг:

– Нельзя подобной возможности упускать… – сложив «Казбек» в жестяную коробочку, он выбросил пачки, – когда я еще увижу жизнь, о которой бабушка рассказывала? Хотя бы ненадолго, – в отеле, как смешливо называл его Максим, стояли вещи с клеймами польских фабрик. В столовой остались тарелки хорошего фарфора, а ванные были облицованы метлахской плиткой. Максим увидел клеймо Villeroy and Boch.

Он выписался из гостиницы, объяснив, что едет в колхозы, организовывать поставки продуктов. Максим отнес чемодан в камеру хранения, на вокзал. Карту приграничных территорий, изданную в Польше, крупного масштаба, Волк получил в Минске, от коллег. Его ждали на сухом холме, среди двух болот, в нескольких километрах от мелкой речушки Котра, где проходила государственная граница СССР и Литвы.

Из Молодечна Максим доехал на попутном грузовике на запад, к окраине пущи. Дальше он шел сам, пользуясь картой и компасом. Максим не охотился, это было опасно. Он купил в Молодечно леску и крючки. Лещины в лесу росло много, Волк сделал отличное удилище, и ловил рыбу. Весна здесь, как и в Москве, стояла теплая. Максим, то и дело, наклонялся, срывая ягоды лесной земляники.

Он ночевал у костра, немного жалея, что не мог захватить книгу, которую сейчас читал. В столице, перед отъездом, он купил конспект лекций по архитектуре Возрождения. К занятиям физикой, математикой и языками, Волк добавил публичные лекции, в обществе «Знание». Максиму пришлось преодолеть неприязнь к советским учреждениям. Нигде больше уважаемых ученых было не послушать. Волк посещал занятия по истории, живописи, выбирался в филармонию и музеи.

Отхлебнув родниковой воды, из стальной фляги, он перевернул рыбу, на костре:

– Филармония, музеи… – Волк затянулся папиросой, – на год обо всем забудешь, Максим Михайлович. Сядешь в бараке усиленного режима, за отказ выходить на работу, и вспомнишь, как ты в Москве танго танцевал… – ему, иногда, снилась девочка, с бронзовыми волосами, которую Волк видел на авиационном параде, и в метро. Он смотрел в прозрачные, зеленые глаза, слышал нежный голос:

– Котик, котик, коток, Котик, серенький хвосток, – Приди, котик, ночевать…

Проснувшись, Максим сердито говорил себе:

– Нашел, о чем думать. Ты ее никогда не увидишь.

Он даже не знал, как ее зовут. Максим вспоминал ее мать, черные, тяжелые волосы, серые, дымные, глаза. Волк, невольно улыбался:

– Жаль, конечно, что пришлось заниматься товарищем комбригом. Ее ты тоже больше не встретишь, Максим Михайлович… – после смерти бабушки Максим сделал ремонт в квартире. Он перетянул заново, хорошую, дореволюционную мебель, переложил паркет, и даже купил рефрижератор, на кухню. Советская промышленность заботилась о трудящихся. В Харькове начали выпускать холодильники.

Максим носил белье и рубашки в прачечную, костюмы, в химическую чистку. Завтрак он готовил сам, а обедал и ужинал в пивных, ресторанах, или в уединенных домах, в Сокольниках, или Марьиной роще. Он отправлялся в подобные места на выходные. На отдыхе Волк позволял себе поспать. Девочки, проверенные, ухоженные, хлопотали над гостями и приносили завтрак в постель:

– Жениться мне нельзя… – усмехнулся Волк, снимая рыбу с костра, – по закону не положено. Отец не венчался, и дед тоже. Но отец и мать любили друг друга, бабушка говорила. Да и сама бабушка… – в Минске Волк услышал, что в прошлом веке, на сухом холме стоял лагерь польских повстанцев. Распадок между болотами, до сих пор, назывался, Волковым.

– Дед здесь гулял, юношей… – Максим вынул из вещевого мешка «Огонек». Перед границей от журнала, все равно, надо было избавиться. Он порезал немного зачерствевший хлеб отличным, охотничьим ножом с рукояткой моржовой кости, с маленьким компасом. При свете костра, Максим, рассеянно листал немного пожелтевшие страницы, месячной давности. В киоске, в Молодечно, никаких других журналов, не нашлось. «Огонек» пестрил портретами товарища Сталина, и описанием первомайских демонстраций. Максим пробежал глазами статью о новых советских территориях, на Карельском перешейке. Трудящиеся участвовали в выборах, и организовывали колхозы:

– А еще оттуда увозят людей в лагеря, – в сердцах, заметил, Волк, – они забыли упомянуть. Здесь все города, местечки и фольварки опустели. Будто и не было страны, Польша… – он подозревал, что брат комбрига Воронова, приложил руку к чисткам.

– И опять сюда вернулся… – в Москве Волк читал в газетах о доблестном сталинском соколе, герое Халхин-Гола и финской войны. О его брате, правда, нигде не писали, но Волк, через надежных людей, узнал, что Петр Семенович трудится на Лубянке, в чине майора:

– Тоже комбриг, по армейским меркам, – вспомнил Максим, – как и брат, а им всего двадцать восемь. Далеко пойдут братья Вороновы. Впрочем, с их отцом… – каждый раз, видя портреты Семена Воронова, он морщился, напоминая себе:

– Нельзя мстить. Господь один решает, что случится дальше. Оставь все Господу, Максим Михайлович. Иисус не заповедовал подобного… – он вздыхал, откладывая газету.

Увидев, в «Комсомольской правде» знакомое лицо, Волк хмыкнул:

– Вот как ее зовут. Лиза Князева, – давешняя, черноволосая девочка из метро, стала орденоносцем. Она получила медаль, на Халхин-Голе, и училась на летчика. Максим улыбнулся:

– Она в четырнадцать лет с парашютом прыгала. Князева знает, как зовут ее подругу… – он даже рассмеялся:

– С ума сошел, Максим Михайлович. Собрался писать в Читу, что ли? – в журнале ничего интересного не печатали. Максим, позевывая, смотрел на репортаж из московского очага воспитания: «Во что играют наши дети?». Дети, судя по фото, пятилетние, играли в бойцов Красной Армии, медсестер, и спасение полярников с дрейфующего ледокола «Седов».

Теплый ветер от костра зашелестел страницами: «Маленький Володя готовится к первомайской демонстрации». Малыш, в матроске, в бескозырке, с воздушным шариком, с красным бантом на воротнике, широко улыбался. Фото сделали в каком-то ухоженном столичном дворе. Оценив клумбы, и скамейки, Волк понял, что маленький Володя живет не в бараке, где-нибудь в Стрешнево, а в огромной квартире, с няней и личным водителем.

– Господь с ним, – вздохну Максим, – дети за отцов не отвечают… – завернув кости от рыбы в журнал, он бросил бумагу в костер.

Волк отлично выспался, а на рассвете искупался в озерце. Сверившись с картой, он остановился на гати. В Минске его предупредили, что дороги через болота проложили еще в прошлом веке. В лесу требовалась осторожность. Волк шел по скользким, узким, обросшим мхом тропинкам, внимательно выбирая, куда поставить ногу. По обе стороны простиралась коричневая жижа, изредка перемежающаяся редкими деревцами.

Рассветало, щебетали птицы. Скинув пиджак, Максим оглядел потрепанную, но чистую рубашку. Волк вчера устроил стирку, в быстрой, крохотной речушке. Вещи сохли на дереве, а он блаженно покуривал, допивая остатки кофе пана Сигизмунда, из фляги.

Он опустил глаза вниз, к измазанным грязью сапогам:

– Хочешь навестить буржуазную Литву, Максим Михайлович? В ресторан тебя в подобном наряде не пустят… – Волк пошел наверх, на холм. Бревна гати стали суше. Квакали лягушки, пахло полевыми цветами. Он смотрел на остатки землянок:

– У них и погреба имелись, и окопы они вырыли, с бруствером… – лагерь зарос травой, жужжали лесные пчелы. Прищурившись, Волк увидел на севере, за перелеском, блеск речной воды:

– Граница. Осталось километра три, не больше… – он присел на какое-то бревно. Сзади раздался шорох. Волк заставил себя не совать руку в карман, где лежал вальтер.

Он обернулся. Невысокий юноша, в польской форме, с винтовкой в руках, коротко поклонился: «Пан Вилкас?». По-русски он говорил с сильным акцентом. Максим протянул руку: «Рад встрече, пан…»

– Леон, – юноша свистнул птицей. Из соседней, полуразрушенной землянки высунулась рыжая, непокрытая голова, большого, мощного мужика, в старых сапогах, брюках с заплатами, и грязной рубашке, с расстегнутым воротом. Глаза у него оказались серые, в темных ресницах, ладонь жесткая, привыкшая к работе:

– Пан Авраам, – объяснил Леон, – он и его люди тоже идут на ту сторону… – мужик пожал руку Волку: «Здравствуйте». Он весело улыбнулся, хмурое лицо изменилось:

– Больше я ничего по-русски не знаю… – он попросил Леона: «Переведи».

– Не надо, – Волк достал свои папиросы:

– Угощайтесь. Я говорю на немецком языке, – он увидел холодную тень в глазах пана Авраама, – и на французском тоже… – пан Авраам, чиркнул спичкой:

– Это хорошо, пан Вилкас. Сможем объясниться. Бывали во Франции? – поинтересовался мужчина.

Максим покачал головой:

– Нет, но мой дед родился на Западе, в Бельгии. Максимилиан де Лу, Волк, что в здешнем лагере обретался, во время восстания. Но я его не знал, конечно… – мужик пристально на него посмотрел:

– А вы? – поинтересовался Максим: «Тоже француз?»

– Хотя, что делать французу на советской границе? – подумал Волк.

– Иди вперед, Леон, – попросил мужик, – к ребятам. Мы нагоним… – проводив глазами юношу, он выдохнул клуб дыма:

– Меня зовут доктор Авраам Судаков, я из Израиля. Палестины, как нашу страну пока называют. У нас… – доктор Судаков посмотрел на простые часы, – есть, о чем поговорить, пан Вилкас… – он аккуратно потушил папиросу: «Вы с оружием?».

Максим кивнул.

– Это хорошо, – заметил пан Авраам:

– Пойдемте. У Леона есть расписание обходов красных пограничников. Надо попасть между нарядами… – он остановился:

– По дороге я вам все расскажу, пан Вилкас. Зачем мы здесь, и вообще… – он повел рукой. Максим, сам того, не ожидая, не выдержал: «Месье Авраам, а вы были во Франции?»

– Много раз, – доктор Судаков, блеснув белыми зубами, похлопал его по плечу:

– Я говорил, пан Вилкас, у нас найдется, о чем поболтать… – он вынул из кармана брюк вальтер, такой же, как у Максима. Доктор Судаков взвесил оружие на руке:

– Постараемся обойтись без пальбы. Хорошо, что граница по реке проходит… – он вздернул рыжую бровь:

– У меня еще вот что имеется… – Максим посмотрел на шило, на большой ладони: «Удар между шейными позвонками».

– Именно, – согласился доктор Судаков. Они спустились к полуразрушенной гати, ведущей на север, к государственной границе.

Вильнюс

На городском почтамте было тихо, небольшая очередь стояла к окну выдачи посылок. Чистый, выложенный коричневой плиткой пол блестел в лучах полуденного солнца. Пахло сургучом и клеем, над стойкой висел красно-желто-зеленый флаг.

В Вильнюсе, почти все говорили на польском языке. Доктор Судаков заметил вывески с литовскими названиями, но их пока было мало. Историческую столицу страны Москва передала Литве только в прошлом году. По договору, подписанному литовским сеймом, у границы с новыми советскими территориями, разместили почти двадцать тысяч солдат. Ожидая вызова в кабинку междугородного телефона, Авраам изучал сегодняшний номер Das Vort, каунасской еврейской газеты. Писали об эвакуации британских и французских войск из Дюнкерка. Премьер-министр, Литвы, Антанас Меркис, вел переговоры с Молотовым, в Москве.

– Все равно ультиматума не миновать, – угрюмо подумал доктор Судаков, снимая трубку. Кузен, на его счастье, оказался в синагоге. За годы работы в Европе, Аарон отучился от долгих предисловий и рассуждений в талмудической манере. Кузен говорил коротко и ясно. Выслушав рава Горовица, Авраам тяжело вздохнул:

– И Джон, и Теодор. Но Джон, хотя бы выжил… – Аарон сказал ему о госпоже Гиршманс:

– Я, Авраам, до сих пор удивляюсь. Найти нашу самую ближайшую родственницу… – кузен замялся:

– В общем, мы вас ждем. Есть о чем поговорить… – повесив трубку, Авраам буркнул себе под нос: «Есть, как не бывать». Он уверил кузена, что к вечеру, с ребятами, окажется в Каунасе. Авраам купил билеты на дизель, до Каунаса было всего два часа пути. Границу они перешли легко, без инцидентов. Волк, на литовском берегу, внезапно остановился:

– Не могу поверить… – Авраам подтолкнул его в спину:

– Иди, иди. Я давно не обращаю внимания, какая это по счету государственная граница… – выбравшись из леса, они разошлись, условившись встретиться на железнодорожном вокзале, в Вильнюсе. От местечка Солечники, на границе, до города оставался всего час, на автобусе. Авраам отлично знал дорогу.

Они с кузеном, как называл его, про себя, доктор Судаков, продолжали говорить на французском языке. У Волка он был с акцентом, но бойкий. Авраам, все время, напоминал себе:

– Он другой человек. Он всю жизнь провел в Советском Союзе. Он не похож на знакомых тебе людей… – кузен, все равно, оказался похож. Авраам, глядя в яркие, голубые глаза, вспоминал ребят, с которыми он имел дело в Израиле. С ними Авраам ездил в Каир и Дамаск, на акции, и вывозил евреев из Европы.

Он рассказал все Волку в Солечниках, в пивной, ожидая автобуса на Вильнюс. Доктор Судаков даже начертил в блокноте маленькое родословное древо. Выйдя на проспект Мицкевича, под цветущие липы, Авраам подумал, что все это может оказаться неправдой и семейным преданием. Однако Волк, действительно, погиб в Российской Империи, при взрыве, в день убийства императора Александра:

– Мало ли что случилось, – размышлял Авраам, – мы не знаем, куда Волк ездил, с кем он здесь встречался… – он, было, хотел спросить у Максима, не слышал ли он, что произошло с детьми большевика Семена Воронова. Доктор Судаков пожал плечами:

– Откуда Максиму их знать? Он их младше, да и, как говорится, не вращается в подобных кругах.

Кузен оказался ровесником Питера Кроу и Маленького Джона. Ему исполнилось двадцать пять.

– Мне двадцать восемь, – они сидели за простым, деревянным столом, в углу заведения в Солечниках. Принесли хорошего, темного пива, жареной на сковороде, колбасы, с луком, и тминный хлеб. Максим вертел бумагу с родословным древом.

– Оно неполное, – предупредил его доктор Судаков:

– У меня в Иерусалиме есть большое, – он раздвинул руки, – на треть стены… – кузен поскреб в белокурых, коротко стриженых волосах: «Значит, мой самый ближайший родственник без вести пропал, год назад?»

– Барон Мишель, – Авраам подул на колбасу:

– При французском наступлении, в Саарланде. Он мой ровесник… – доктор Судаков помолчал, – капитаном в армии служил, а вообще он куратор, в Лувре… – Авраам спохватился, что Волк может не знать о музее. Максим кивнул:

– Я его статью читал, в L’Humanite, три года назад. Очень хорошо написано… – он, внезапно, улыбнулся: «Ты на польском языке еду заказывал…»

Доктор Судаков разлил пиво:

– Я десять языков знаю. В моей работе, – он коротко усмехнулся, – подобное полезно. И в университете, и здесь… – он обвел рукой чистый зал пивной. Авраам попытался уговорить кузена не возвращаться в Советский Союз:

– У меня документы при себе, – сказал доктор Судаков, – любые, какие хочешь. Британские, швейцарские, египетские. Сходишь в Литве в ателье. У ребят хорошие руки. Фото переклеим, а от советского паспорта твоего избавимся… – за три часа пути от границы до Вильнюса, Авраам понял, что новый родственник кого угодно переупрямит:

– Я дал человеку обещание, и должен его сдержать, – отозвался Максим, – у него брат сидит в тюрьме. И у меня дело в Москве, свои люди… – они покуривали на одинокой автобусной остановке, за окраиной местечка. Волк покачал белокурой головой:

– Спасибо тебе, Авраам, но я русский, я в России вырос… – отвернувшись, он посмотрел на юг:

– Потом, как-нибудь… – кузен обещал, что поможет перевести подростков через границу. Он собирался отправиться в Минск, выручать старшего брата Пупко из тюрьмы.

Авраам попытался объяснить, что и в Палестине кузену, с его занятиями, найдется дело:

– Ничего страшного, что ты не еврей… – начал доктор Судаков, – мы, видишь ли, в Египте, в Сирии… – он оборвал себя. Кузен усмехнулся:

– Грабите банки, воруете документы у туристов. Я похожими делами промышляю, – он подмигнул Аврааму:

– Расскажи мне, о Европе, о Лувре. Может быть, – Максим смотрел куда-то вдаль, – я еще попаду туда.

По проспекту Мицкевича ехали серые городские автобусы, форды, черные такси, ситроены. Авраам увидел рекламы нового фильма Хичкока. Он оставил кузена в кофейне Рудницкого, рядом с государственным банком, заказав кофе по-венски и мильфей. Авраам боялся, что их, в потрепанных пиджаках, и сапогах, не пустят в элегантный зал, с мебелью красного дерева. Волк, уверенно начал говорить на французском языке. Официантка мило зарделась. Девушка провела месье за хороший столик и еще долго бросала взгляды в его сторону. Волк, закинув ногу за ногу, чиркнул спичкой: «Иди, поговори с Каунасом. Узнай новости».

Если бы не неожиданно объявившаяся дочка покойного дяди Натана, новости были бы совсем неутешительными. Кузина Тони, с ребенком, пропала, о Теодоре ничего известно не было. Джон лежал в госпитале, в Лондоне. Аарон так и не выяснил, что случилось с его сестрой.

– Хватит, – решил Авраам, – достаточно раву Горовицу здесь сидеть. Увезу его, Регину… – доктор Судаков подумал о десятках тысяч беженцев из Польши, скопившихся в Литве. По пути с вокзала, он показал Волку главную синагогу. Во дворе стояли наскоро сколоченные киоски с объявлениями:

– Сбор помощи для наших братьев, потерявших кров. Раздача горячих обедов… – во дворе бегали дети, девочки прыгали по начерченным мелом классикам. Они смотрели на резные двери молельного зала, на мраморные колонны. Авраам вспомнил детей, вывезенных из Праги:

– Капля в море. Что делать, непонятно. Аарон откажется покидать беженцев, он не такой человек… – доктор Судаков ничего не решил. Семьдесят подростков ожидали его в Каунасе. Он не мог, не имел права брать в тяжелую, опасную дорогу семьи, или детей.

Авраам остановился на углу Кафедральной площади. Они с ребятами договорись встретиться, через два часа, у вокзальных касс:

– Вечером окажемся в Каунасе, и через два-три дня надо ехать обратно. Мало ли что, на следующей неделе здесь может советская власть появиться, вместе с НКВД… – все ребята Авраама были опытными боевиками. Доктор Судаков не брал в группу совсем юнцов.

– Итамар просился с нами поехать… – достав из кармана пиджака носовой платок, он вытер лоб. День оказался жарким.

Итамар Гликштейн, вернее, Итамар Бен-Самеах, был внуком Менделя Гликштейна, сподвижника Моше Судакова, одного из первых поселенцев, в Петах-Тикве. Мальчишке исполнилось семнадцать, однако он три года, как служил проводником для нелегальных иммигрантов. Доктор Судаков наотрез запретил ему совать нос в Европу, велев сначала закончить, школу:

– Он в кибуц зачастил, из Петах-Тиквы, – улыбнулся Авраам, ступив на мостовую, – за Ционой, что ли, ухаживает? Ей двенадцать всего. Хотя она высокая, за пятнадцатилетнюю девушку сойдет… – если бы ни раздраженный гудок автомобиля, доктор Судаков бы не доехал сегодня до Каунаса. Роскошный, черный лимузин, резко затормозил. Подняв голову, Авраам увидел, что на светофоре еще горит красный огонек. Разведя руками, извиняющимся жестом, он пошел дальше. Окна лимузина прикрывали плотные шторки. Обернувшись, Авраам увидел на капоте флажок императорской Японии:

– Не хватало дипломатические инциденты создавать, – сказал себе Авраам, – ты больше не в лесах, дорогой мой. Смотри, куда идешь.

В лимузине приятно пахло кедром. Мальчик лет двух, в аккуратной матроске, захлопал смуглыми ладошками: «Стоп! Папа, стоп!».

– Я прошу прощения, ваша светлость… – генеральный консул Японии в Литве, Семпо Сугихара, поклонился с переднего сиденья, – он, видимо, крестьянин, первый раз в городе… – они говорили на японском языке. За рулем мерседеса тоже сидел японец, из персонала консульства. Посол по особым поручениям, при министерстве иностранных дел, граф Дате Наримуне, прилетел в Литву из Стокгольма. Ему предписывалось проследить, чтобы граждане Японии, и Маньжоу-Го, оказавшиеся в Прибалтике, получили бы консульскую защиту, в случае начала советской аннексии.

– Ничего страшного, Сугихара-сан, – отмахнулся Наримуне, – продолжим… – он погладил Йошикуне по голове:

– Через час приедем в Каунас, милый. Устроимся на консульской квартире, Сугихара-сан говорит, что у них есть сад с прудом… – в самолете сын задремал, свернувшись в клубочек. Йошикуни любил летать, и никогда не капризничал. В Стокогольме у него была няня, пожилая, добрая шведская женщина. Наримуне решил, что поездка обещает быть короткой, и дал ей несколько выходных:

– Повожусь с маленьким… – он просматривал распоряжения из министерства иностранных дел, – он редко меня видит… – аналитики писали, что Сталин, до конца лета, установит в Прибалтике советскую власть. Наримуне получал, в Стокгольме, весточки от лондонской родни:

– Странная война закончилась. Почему Сталин доверяет Гитлеру? Почему не хочет понять, что Гитлер нападет на Россию, непременно? И Рихард говорит, то же самое… – Зорге, несколько раз, ставил Москву в известность о будущей войне. В СССР от подобной информации отмахивались:

– Они считают, что Гитлер не нарушит пакт о ненападении… – лимузин ехал по проспекту Мицкевича к северной дороге, на Каунас.

Маленький играл с жестяной моделью самолета. Йошикуни, немного позевывая, привалился к боку отца:

– Встреча с министром иностранных дел Уршбисом, – почтительно говорил Сугихара-сан, – встреча с послом Литвы в Италии Лозорайтисом. Он авторизован возглавить дипломатическую службу страны, в случае аннексии… – Наримуне принял, с поклоном, протянутый плед. Он накрыл спящего сына:

– В случае оккупации, Сугихара-сан. Давайте называть вещи своими именами… – Наримуне, отодвинув шторку, щелкнул зажигалкой:

– До сегодняшнего вечера надо найти всех граждан Японии в Прибалтике, связаться с ними, и убедиться, что они находятся на пути домой. У нас дипломатический статус, а им потребуется защита. Давайте списки, – велел Наримуне. Лимузин, вырвавшись на шоссе, прибавил скорость.

Беловежская пуща

Над зеленой травой лужайки еще не рассеялся легкий, белый туман. В искусно скрытом шалаше было тихо. На швейцарских часах Петра стрелка не подошла к семи. Они с фон Рабе появились здесь час назад, после раннего завтрака. Петр приехал в Брест, на особом поезде НКВД. Он пересел на эмку, с охраной, ждавшую его на вокзале. Фон Рабе, насколько он знал, сделал то же самое, с немецкой стороны границы. Усадьба оказалась большой и ухоженной. При поляках здесь размещался охотничий дом какого-то магната. Водяная мельница бойко крутилась. Магнат устроил над запрудой террасу, с кухней и столиками. Они с герром Максимилианом поужинали форелью, пахнущей дымком костра, и молодой картошкой. Фон Рабе привез ящик французского вина.

– Это не крымский портвейн, – хмыкнул Петр, пробуя белое бордо.

Магнат бежал, оставив в усадьбе севрский фарфор, медвежьи шкуры, и ванные комнаты, с муранской плиткой. Даже бельгийские ружья, в библиотеке, над камином из гранитных валунов, остались нетронутыми. Усадьба перешла НКВД, сюда привезли солдат и отличного повара. Петру, по дороге, сказали, что дом стоит в глубине пущи с начала прошлого века. Раньше здесь, действительно, работала мельница. На большой ветле, возвышавшейся над зеленым лугом, на тележном колесе, они увидели гнездо аиста. Оберштурмбанфюрер улыбнулся: «В наш баварский дом они тоже прилетают».

После ужина они пошли в засаду на кабана. Звери появились ближе к полуночи, они с фон Рабе взяли большого самца. Повар обещал на обед свежие сосиски, а остальное мясо он повесил коптиться. Утром сюда, к уединенному ручью, на водопой приходили косули.

Внимательно глядя на густые заросли малины, Петр вспоминал утренний дымок в Катынском лесу. Воронов приехал туда в конце апреля, встретив Тонечку и мальчика в Будапеште, устроив семью в Москве. Он знал, о слухах, что ходили, на бывших польских территориях, но никаких пулеметов в Катыни не ставили. Лес располагался слишком близко от Смоленска, подобное стало бы непредусмотрительным. Местное население могло начать болтать.

– Они и так болтают, – недовольно подумал Петр, смотря в оптический прицел бельгийского ружья. Они с фон Рабе молчали. Курить в засаде было нельзя, звери отлично чувствовали запахи:

– Болтают, – повторил Воронов, – что мне герр Максимилиан говорил? На их территориях тоже полно недобитой польской швали. Устроили правительство в изгнании, посылают эмиссаров, организовывают сопротивление… – за форелью и вином они с фон Рабе обсудили сотрудничество, советских и немецких служб безопасности. Поляки затаились по обе стороны границы, в глухих лесах. С ними требовалось покончить, совместными действиями.

– В конце концов, – усмехнулся оберштурмбанфюрер, – прошел общий парад, в Бресте… – Петр на параде не присутствовал, допрашивая арестованных в минской тюрьме НКВД, но Степан говорил о смотре военных сил. В параде даже участвовала авиация. Несмотря на договор о дружбе, Воронов, все равно, привез фон Рабе дезинформацию, впрочем, безобидную. Выходило, что, покончив с присоединением балтийских стран, Красная Армия отойдет от новых границ вглубь страны.

На последнем совещании, в Москве, Берия раздраженно, сказал:

– Кукушка и Рамзай спелись, твердят, что Германия нападет на Советский Союз, следующим летом, – он потряс радиограммами:

– Очень хочется вызвать их в Москву, и спросить, кто подсовывает подобную чушь, англичане или американцы, и кому они вообще продались… – по мнению Петра, Горская работала на американцев. Он пока ни с кем не делился подозрениями, но все сходилось. Воронов не верил в совпадения:

– Ее отец был американским гражданином, она долго болталась в тех краях. Она и Янсон составляли короткий список. Янсон вербовал Паука. Даже если Янсон был чист, он, наверняка, рассказал жене о Пауке. Я Тонечке все рассказываю… – Петр не только рассказывал, но и показывал. Он возил Тонечку во внутреннюю тюрьму НКВД, в ближние исправительные лагеря, и допрашивал при ней заключенных. Петр гордился своей работой. Воронову хотелось, чтобы Тонечка им восхищалась:

– Она меня только на западе видела, – думал Петр, – она не знает советского строя, нашего труда ради будущего, коммунистического общества… – Тонечка, ночью, шептала:

– Я не думала, что в СССР может быть так хорошо… – он вдыхал запах лаванды, целуя ей руки: «Любовь моя, как я счастлив…»

По соображениям безопасности Воронову нельзя было сохранять радиограмму от Кукушки, извещавшую о приезде Тонечки в Цюрих. Конечно, если бы он мог, он бы поместил бумагу в семейный альбом. Петр признался в этом Тонечке. Жена улыбнулась:

– Фрау Рихтер замечательная женщина. Добрая, ласковая, настоящий коммунист… – если последнее и было верным, в чем, Петр, недавно, стал сомневаться, то доброй и ласковой Горскую мог назвать только человек, видевший ее в первый раз в жизни.

Петр, искоса, взглянул на фон Рабе. Немец сосредоточенно, смотрел на кусты, вскинув ружье. Воронов, недавно, пошел к начальству. Он поделился с Лаврентием Павловичем опасениями касательно Биньямина. Эйтингон к тому времени прилетел в Москву, на лето. Предатель Орлов дал обещание, под страхом расправы с его семьей, что он будет жить тихо. Орлов не собирался ничего публиковать. Устранение Кривицкого взял на себя Паук.

Они решили, что Петр не вернется в Мехико, как планировалось раньше. Эйтингон руководил последней частью операции «Утка». Петру предписывалось организовать проверку Горской, посредством Очкарика, как они обозначали между собой Биньямина. Воронов хотел заручиться помощью фон Рабе. Насколько они понимали, Очкарик болтался где-то во Франции. Через пару недель, по уверениям герра Максимилиана, войска вермахта входили в Париж.

– Мы не станем бомбить город, – усмехнулся немец, – в отличие от Британии. Фюрер заботится о сохранении культурных ценностей. Правительство капитулирует, как это сделали голландцы, и бельгийцы. Мы без единого выстрела займем столицу. У французов появится новое, лояльное, руководство. Как в Прибалтике, – весело добавил фон Рабе.

Петр отсюда ехал обратно в Минск, где встречался с Деканозовым. Через неделю СССР предъявлял Литве ультиматум о размещении военной силы на ее территории. Воронову и Деканозову поручили быструю чистку страны от нежелательных элементов. В Литве их скопилось достаточно, включая евреев, беженцев, поляков, местных офицеров, и священников.

– Организуем еще одну Катынь, – размышлял Петр, – мы четыре тысячи человек за три дня расстреляли, только из пистолетов. Тихо, без шума. Надо заранее подготовить рвы и транспорт из городских тюрем. Немцы так делают… – фон Рабе поделился опытом работы в бывшей Польше. Оберштурмбанфюрер уверил Петра, что Германия не нападет на Советский Союз.

– Вы наши друзья… – Максимилиан намазывал черную икру, привезенную Вороновым, на свежевыпеченный, ржаной хлеб, – и всегда ими останетесь. Мы покончим с Британией, – он вытер губы шелковой салфеткой, – раз и навсегда покажем Америке, где ее место… – Петр не стал говорить фон Рабе о свадьбе:

– Незачем, – решил он, – хотя, если бы ни герр Максимилиан, я бы никогда не познакомился с Тонечкой. Интересно, она о Горской говорила, а о дочери, нет. Хотя дочь Горской в закрытом пансионе… – фон Рабе получил от Петра данные по Биньямину. Оберштурмбанфюрер обещал, что, буде еврей попадет в поле зрения немецких служб безопасности, то его оставят в покое. Герр Максимилиан обещал сам проследить за выполнением распоряжения. Из Польши он ехал в Париж, с остановками дома, в Берлине, и в Бельгии.

Очкарика можно было бы убрать и руками немцев, но требовалось проверить Горскую. Осенью, Петр отправлялся в Европу.

– Вернусь, – улыбнулся он, – возьму Тонечку с Володей, и отдохнем на озере Рица. Бархатный сезон, Тонечке понравится. Товарищ Сталин нас приглашал. Степан пусть в Западном округе сидит, занимается аэродромами… – Петр, нехотя, понимал, что, все равно, брат когда-то окажется в Москве, и его придется знакомить с Тонечкой. Воронову было стыдно за такого родственника, перед женой.

Петр надеялся, что Кукушка не пройдет проверку, ее отзовут в Москву, вместе с дочерью, а они с Тонечкой и Володей обоснуются в Цюрихе. «Импорт-Экспорт Рихтера» переходил в руки нового владельца. Петр собирался остаться в Швейцарии, пока Володя не пойдет в школу. Он говорил с Тонечкой, жена согласилась. Ей тоже хотелось, чтобы мальчик стал октябренком и пионером. Воронов ожидал, что, после Швейцарии он возглавит в наркомате какой-нибудь отдел.

Кусты зашевелились. Фон Рабе медленно, аккуратно, не делая лишних движений, навел ружье. Вчера, когда они ждали в засаде кабанов, Петр убедился, что герр Максимилиан отличный, хладнокровный охотник.

Туман рассеялся.

Она вышла на лужайку, осторожно переступая хрупкими копытцами, маленькая, изящная, с темно-рыжей шерсткой. Фон Рабе смотрел на стройную шею, на большие уши. Она стояла, осматриваясь. Из кустов выбрался козленок. Он прижался к матери, косуля лизнула его голову и подтолкнула к траве. Максимилиан вспомнил, стершиеся, давно не видные, шрамы, на животе заключенной 1103. Косуля подняла большие глаза, цвета жженого сахара. Фон Рабе не двигался. Едва заметным движением, он повел ружьем в сторону Петра.

– Я вчера ему выстрел уступил, – Воронов едва дышал. Петру хотелось одной пулей свалить и мать, и козленка. Ружье дернулось, передние ноги косули подломились. Она рухнула на траву, прикрыв собой малыша. Воронов услышал жалобный, высокий вскрик. Он достал охотничий нож: «Пойдемте, герр Максимилиан. Зверя надо свежевать сразу. Печень будет вкуснее». Воронов широкими шагами направился на луг, где по траве растекалась темная, дымящаяся, кровь.

Гостиную магната украшали неплохие пейзажи.

Макс, разглядывая их, понял, что художник рисовал окружающий лес. Здесь была мельница, ручей, стадо оленей на водопое, деревенские домики, со шпилем костела и гнездом аиста на дереве. Оберштурмбанфюрер стоял, засунув руки в карманы замшевой куртки, склонив светловолосую голову. Муха купил дезинформацию, привезенную Максом. Гиммлер, посылая фон Рабе на встречу, рассмеялся:

– Они получили половину Польши и балтийские страны. Они готовы поверить всему, что мы скажем. Если фюрер сообщит Сталину, что солнце вращается вокруг земли, варвар только кивнет… – солнце не заходило над будущими территориями рейха. Макс видел предполагаемые карты новой Германии. Страна простиралась от Атлантического океана до Тихого, от Полярного круга до пустыни Сахара.

Все, что не становилось рейхом, отходило Японии:

– Океаны… – Макс затянулся американской сигаретой, – тропики. Пусть японцы хозяйничают на юге. Отто говорит, что мы, арийцы, должны жить в умеренных широтах… – брат остался в Кракове, налаживая работу медицинской службы. Он собирался переехать в новый концентрационный лагерь. Его возводили к западу от Кракова, рядом с городком Освенцим. Первая очередь была готова. Старые строения, как заметил Отто, долго бы все равно не прослужили:

– Мы хотим, чтобы Аушвиц стал примером эффективной работы на благо рейха… – Отто, перед отъездом братьев, приготовил домашний обед.

Брат снимал элегантную квартиру, в Старом Городе. В ней, как всегда у Отто, царила безукоризненная чистота. Макс вымыл руки в ванной, больше похожей на операционную:

– Отто с детства таким славится. Я все разбрасывал, а он за мной подбирал. Генрих тоже аккуратным вырос. Он математик, у них подобное в крови… – Макс похлопал себя по загорелым, гладко выбритым щекам.

В Пенемюнде весна оказалась теплой. Он гулял с 1103 по белому песку, слушая крики чаек, цепко держа женщину за хрупкое запястье. В передней домика он опустился на колени, снимая с 1103 простые, серые чулки, и черные туфли на плоской подошве:

– Песок прогрелся, ты не простудишься, моя драгоценная… – Макс провел губами по тонкой щиколотке, по костлявому колену. Длинные пальцы поползли под юбку:

– Иди ко мне… – он, привычным движением, поставил 1103 на колени, придерживая коротко стриженый, рыжий затылок. Она ничего не делала, не двигалась, ни тогда, ни потом, лежа на половицах. Она, казалось, даже не дышала, но Макса это волновало меньше всего. Он целовал тонкие, холодные губы:

– Я всегда буду рядом, моя драгоценная, всегда… – на белом плече, на нежной шее виднелись следы его зубов. 1103 немного вздрагивала, он понимал, что женщина жива. Он стонал, удерживая ее, прижимая к себе, роняя голову на плоскую грудь:

– Я навещу тебя сегодня, как обычно… – Макс готовил ей ужин, наливая вино. Он зажигал свечи, держа ее за руку, читая любимые стихи, Гете, или Байрона. На темной воде залива виднелась сверкающая дорожка:

– Не бродить уж нам ночами, хоть душа любви полна,

И, по-прежнему, лучами, серебрит простор луна…

Максу нравилось говорить, что они женаты.

Он шептал 1103, что они выбрались, в приморский коттедж, отметить годовщину свадьбы:

– Оставили детей на няню, – улыбался оберштурмбанфюрер, – у нас два мальчика и девочка, мое счастье, моя жемчужина… – ему хотелось увидеть проблеск чувства в спокойных глазах цвета жженого сахара. Макс, надеялся, что 1103 заплачет, станет просить его замолчать, пообещает быть покорной, и работать на рейх.

Она медленно ела, точными, выверенными движениями. Тонкие пальцы немного огрубели. Вернер фон Браун выделил особый ангар для проекта 1103. По донесениям, заключенная проводила за работой почти круглые сутки, питаясь кофе и сигаретами. Конструкцию, вернее, остов, накрывал брезент. 1103 сама занималась сборкой, сама управлялась с инструментами и сварочным аппаратом.

Макс видел чертежи, поэтому не интересовался ходом работы. Фон Браун обещал законченный прототип, к следующей зиме. Полигон расширялся, Вернер вошел к рейхсфюреру с просьбой о дополнительных территориях и рабочей силе. Решено было возвести по соседству концентрационный лагерь.

За обедом на квартире у Отто, Макс заметил младшему брату:

– Придется тебе опять навестить побережье Балтийского моря.

Генрих весело отозвался:

– Не все тебе одному в Ростоке на яхте ходить, с папой и Эммой. Возьму лодку. Вернер не зря целый клуб организовал, для офицеров… – в Пенемюнде заботились о досуге подчиненных. На полигоне построили гимнастический зал, конюшни, причал для яхт, привозили из Берлина новые фильмы.

Отто накрывал на стол:

– В новом лагере у нас тоже появится клуб, спортивный комплекс… – он кивнул на дверь в отдельную гардеробную, с гантелями и штангой, – очень важно сохранять хорошую форму, правильно питаться… – у Отто нельзя было ожидать ни мяса, ни рыбы. Брат приготовил суп из молодой спаржи, отличную, овощную запеканку, и пирог с лесной земляникой. Он, правда, ел только ягоды, разведя руками: «Для вас я купил сахар. Я от него воздерживаюсь».

Макс потушил сигарету в хрустальной пепельнице. Муха, после обеда, извинился. Русскому надо было, ненадолго, отлучиться по делам. Оберштурмбанфюрер подозревал, что в подвале особняка НКВД оборудовало устройства для прослушивания разговоров. Макс, из соображений осторожности, не привозил сюда никаких документов.

– Когда мы покончим с Англией, к следующему лету… – на террасе особняка, он опустился в кованое кресло, – мы примемся за русских. Фюрер обещает, что Рождество мы отметим в Москве. Муху мы не расстреляем. Нам нужны лояльные русские. Они начнут работать под нашим руководством, как во Франции. Отто получит свои земли… – Макс усмехнулся.

За обедом, брат долго распространялся о своей деятельности в обществе «Лебенсборн». После оккупации Норвегии, Отто успел слетать в Осло. В стране открывались дома для незамужних матерей, как в Германии:

– Их женщины получат арийскую кровь, – гордо сказал средний фон Рабе, – а в России, в деревне СС, я придумал следующее… – Отто принес чертеж будущего поселения. Он хотел устроить бараки для славян, работников в поле и на фермах:

– Мы отберем девственниц, – пообещал брат, – проверим мерки. Женщинам, подходящим под наши стандарты, мы разрешим беременность, от арийца. Через несколько поколений все забудут, что славяне, когда-то, существовали… – он открыл минеральную воду:

– Кстати, о женщинах, Генрих. Надо продумать вопрос отдельных блоков для поощрения заключенных, в лагерях. Японцы так делают, профессор Исии мне писал… – серые глаза младшего брата безмятежно оглядели стол. Он отпил кофе:

– Очень хорошо заварен, Отто. Спасибо, ты сам его не пьешь… – он указал на чашку: «Мы непременно примем во внимание все требования. Не беспокойся».

Ухоженный двор особняка был пуст. Усадьбу охраняли овчарки, однако солдаты не заходили сюда, в цветущий сад, с мраморным фонтаном. Щебетали стрижи, над лугом, над ветлой с гнездом аиста, заходило солнце. Едва слышно звенели комары. Макс, блаженно, вытянул длинные ноги:

– Надо захватить в Пенемюнде французских сыров, вина, если я в Париж еду… – он, сначала, хотел сделать остановку в Саксонии, в крепости Кольвиц, проверить, как дела у товарища барона, однако махнул рукой:

– Видеть его не хочу. Пусть сдыхает от чахотки в каменном мешке. Холланда, я рано, или поздно поймаю, хотя он от нас и ускользнул… – в Париже Макс намеревался увидеть мадам Шанель и посетить Лувр. Французы вывезли почти все ценности в провинцию. Фон Рабе, недовольно, поморщился:

– Пойди, найди их теперь. Но мы будем искать, непременно. Фюрер не зря хочет организовать музей, в Линце… – туда предполагалось свозить шедевры. Впрочем, имелось и еще одно место, о котором в рейхе знало едва ли пять человек, включая Макса. Фюрер выбрал оберштурмбанфюрера, пригласив его весной на чай, в баварскую резиденцию. Навещая галерею на вилле, фюрер остался чрезвычайно довольным. Макс понял, что его в проект взяли, по выражению Гитлера, как носителя художественного вкуса и арийского духа. Материалы были засекречены даже серьезней, чем разработки групп Гейзенберга и Отто Гана. За одно упоминание о папках полагалась гильотина.

– 1103 опять на рисунок смотрела… – он налил себе холодного чая, со зверобоем, из хрустального кувшина, – хоть чем-то я ее заинтересовал. Она оживляется, когда видит женщину. Неудивительно, они похожи… – на столе у 1103 Макс заметил книги по средневековой математике:

– Она Роджера Бэкона читала, монаха, францисканца. Зачем, интересно? Впрочем, она разносторонний ученый, как Леонардо… – Макс напомнил себе, что надо вернуться в Рим. Он хотел, как следует, нажать на проклятых попов:

– Можно отпустить какого-нибудь арестованного священника, не жалко… – он откинулся в кресле:

– Даже кошки у них здесь нет… – Макс любил гладить 1103 по голове, или между лопатками. Отто, подростком, вырезал глаза у живых кошек:

– Папа и Генрих не знают. Отто объяснил, что они подобного не поймут, а он хотел подготовиться к обучению на врача. Он потом кошек поджигал, живых. Мы в лес уходили, в Баварии… – Макс не помогал брату. Ему были неприятны медицинские манипуляции. Он просто следил за тропинкой, а Отто хоронил трупы животных.

По дороге в Париж, Макс намеревался остановиться в Мон-Сен-Мартене. Он помнил, с Гейдельберга, что у де ла Марков хорошая коллекция картин. В городке разместили оккупационные части вермахта. Макс успел справиться в документах:

– Заодно посмотрю на Элизу… – зевнув, он посчитал на пальцах, – ей едва за двадцать. Очень хорошо. Девственница, католички все девственницы. Кровь Арденнского вепря, по прямой линии, – Макс даже был готов согласиться на венчание:

– Папа обрадуется. Пусть с внуками возится, ему пора. Эмму, после школы, я устрою на Принц-Альбрехтштрассе, секретаршей. У нее хорошая голова на плечах. Выйдет замуж за члена СС, своего человека, – сзади раздались легкие шаги. Муха всегда ходил неслышно.

Лазоревые глаза блестели:

– Вечерний клев здесь отличный, герр Максимилиан. Мы завтра расстаемся. Я обещал уху, по русскому рецепту, с расстегаями… – на обед подали свиные колбаски и оленью печень, в сметане. Фон Рабе увозил в Берлин банки с черной икрой, подарок Мухи.

Петр был в хорошем настроении. Он поговорил, по особой связи, с Тонечкой и Володей. В квартире на Фрунзенской поставили вертушку и прямой, междугородный телефон. Малыш лепетал в трубку: «Папа, папа», Тонечка смеялась. Жена понизила голос:

– Возвращайся быстрее, мой милый, я скучаю. Помнишь, в Будапеште, в отеле… – в Будапеште Петр снял номер люкс, в отеле «Геллерт», с видом на Дунай. Они с Тонечкой ходили в купальню, в турецкие бани, Петр водил ее по дорогим магазинам. Они вызывали няню, обедали в ресторанах, и слушали Верди, в ложе оперы. Тонечка надела низко вырезанное платье, жемчужного шелка, с палантином белой лисы, и длинные, выше локтя, перчатки. В оперу они ехали на отельном лимузине.

Поднимаясь наверх, Воронов остановился, прислонившись к стене. Он, тяжело дыша, представил сбитые простыни, на огромной кровати, ее стон:

– Милый, милый, я тебя люблю… – Петр ничего не скрывал от начальства, хотя для всех Тонечка оставалась испанкой, республиканкой, товарищем Эрнандес. О книге он никому не сказал. Тонечка уверила его, что давно разочаровалась в Троцком:

– В любом случае, – она скользнула в руки мужа, – с ним скоро будет покончено… – в темноте спальни мерцали прозрачные глаза.

– В конце лета, – шепнул Петр, – я сейчас уеду, в Прибалтику. Вернусь, и мы отдохнем где-нибудь, пару дней. Ты устаешь, с ребенком, с работой… – у Тонечки была няня, горничная, и водитель, хотя жена предпочитала сама сидеть за рулем. Личный парикмахер, приезжал на Фрунзенскую по звонку. Обеды доставляли из гостиницы «Москва», фрукты, минеральную воду, икру и сыры, из закрытого распределителя. Петру пригнали новую, блестящую эмку, для Тонечки. Воронов не мог поверить своему счастью. Он, зачастую, ловил себя на глупой, мальчишеской улыбке.

Петр напомнил себе, что надо привезти Тонечке янтарь, из Литвы:

– Может быть, она меня обрадует. Родится девочка, такая же красивая… – фон Рабе поднялся: «Надеюсь, нас не съедят комары…»

– У реки ветрено, герр Максимилиан, – Муха легко сбежал по ступеням террасы. Он подхватил английские удилища, оставленные здесь магнатом:

– Я рассчитываю на ведро форели, – сообщил он, закуривая, – я понял, что вы хорошо рыбачите…

– Жаль, что мы с вами не можем съездить на море, – они прошли в открытые солдатом ворота.

– Все впереди, герр Максимилиан, – подмигнул Петр, спускаясь к переливающейся золотом, тихой реке.

Каунас

В маленькой квартире рава Горовица легко, едва уловимо, пахло имбирем. Тикали часы на стене. Из растворенного окна, выходящего во двор синагоги, слышался детский смех. Утреннее солнце лежало на непокрытых половицах, в воздухе плясали едва заметные пылинки.

Регина сидела на венском стуле, за круглым столом, глядя на маленький альбом, в потертой, бархатной обложке. В чашке остывал кофе. Взяв из медной пепельницы папиросу, девушка глубоко затянулась.

Регина выросла в скромных комнатах, по соседству с Пейтау-шул, синагогой в Старой Риге, у приемных родителей, пожилых и бездетных. Когда годовалую Регину, с другими, осиротевшими в погромах малышами, «Джойнт» привез в Ригу, Гиршманам шел шестой десяток. Приемный отец Регины работал бухгалтером, на мебельной фабрике. Девушка потянулась за ридикюлем. В латвийском паспорте, лежало свидетельство о рождении, и справка, выданная «Джойнтом». Регина знала, что она не родной ребенок Гиршманов. Мать и отец рассказали ей обо всем, еще до школы.

Фотографий никаких не сохранилось, но в детском доме, в Белостоке, девочку снабдили документами. В бумагах значилось, что ее зовут Малка Горовиц. Покойными родителями Малки были Натан и Батшева. Родилась Малка в девятнадцатом году, в местечке Василькув, в шестнадцати милях от Белостока.

Гиршманы сказали дочери, что ее, годовалую, после смерти родителей, вечером, нашли под кроватью, в спальне. Девочка лежала тихо, словно мышка, укрытая одеждой, и только вздрагивала. Ее старшая сестра, Хана, пропала без следа. Армия Горского вырезала и сожгла половину местечка. Выжившие люди, собрав сирот, пешком дошли до города.

Мать погладила Регину по голове:

– Два годика твоей сестре исполнилось, милая моя. Ее тоже убили. Эти звери всех убивали… – Регина ходила в синагогу только на праздники. Гиршманы не были соблюдающими людьми, но ее мать зажигала свечи, а отец делал кидуш. Регина, с двенадцати лет, начала читать заупокойную молитву, по родителям и сестре. Женщины, обычно, подобного не делали, но Регина настояла на своем.

Она привыкла думать, что у нее нет другой семьи, кроме Гиршманов. Родители умерли три года назад, когда Регина поступила в университет. Перед отъездом из Риги, с подростками из клуба, Регина отдала квартиру дальним родственникам господина Гиршмана. Девушка пожала плечами: «Я сюда возвращаться не собираюсь. Советы не оставят в покое Прибалтику. Здесь случится то же самое, что и в Польше».

На простом, фаянсовом блюде лежало печенье, от него и пахло пряностями. Регина пришла к кузену утром. Рав Горовиц собирался в японское консульство. Регина, неожиданно робко, спросила: «Ты уверен, что тебя примут?». Кузен повернулся от зеркала:

– У меня рекомендательное письмо от первого секретаря американского посольства. Чашку кофе они мне нальют, не беспокойся, а с остальным… – Аарон тяжело вздохнул. Его собственная страна, наотрез, отказалась ставить визы евреям, не имеющим вызова от родственников.

– То есть почти никому, – подытожил Аарон, приведя в квартиру напротив синагоги доктора Судакова. На газовой плите стояли кастрюли с обедом. Авраам, приподняв крышку, одобрительно заметил:

– Куриный бульон, с домашней лапшой, котлеты. Словно я под крылом госпожи Эпштейн, дома, в кибуце. Ты готовить, что ли, научился? – он подтолкнул Аарона. Рав Горовиц коротко улыбнулся:

– Регина приходит, ухаживает за мной, обеды варит… – Аарон сказал кузине, что пошлет телеграмму отцу, в Нью-Йорк:

– Ты получишь вызов, – наставительно заметил рав Горовиц, – вернешься обратно в Ригу, и отправишься в Америку… – он осекся, вспомнив, что в Европе идет война. Дальше Стокгольма, Регина, одна, все равно бы не уехала.

Серо-голубые глаза кузины похолодели:

– Я намереваюсь жить в Палестине, – отчеканила девушка, – я сионистка, и… – рав Горовиц, обычно, держал себя в руках, но девчонка была семьей:

– Нечего стесняться, – сказал себе Аарон, – ей едва за двадцать. Она не знает, о чем идет речь, нигде не была… – он присел на подоконник. Над крышей синагоги кружились белые голуби.

– Вот что, – наконец, заметил, Аарон, – тебе двадцать один, а мне тридцать. Я последние четыре года работаю в Европе. В Берлине, в Праге, в Польше… – он повертел сигарету:

– Регина, не упрямься. Ты отправишься в Стокгольм, и подождешь Меира… – на столе лежал альбом, в потрепанной обложке. Регина видела фотографии своего дяди, кузена Меира, и кузины Эстер, с близнецами, вырезку из кинематографического журнала, со снимком покойной тети Ривки, на церемонии вручения «Оскара». Регина рассказала кузену Аарону о сестре. Рав Горовиц отозвался:

– Кузен Теодор мне писал, из Парижа. Его невеста, мадемуазель Аржан, тоже сирота, в погромах родителей потеряла. Она из-под Белостока… – Регина открыла рот: «Аннет Аржан. Я видела ее фильмы. Она француженка…»

– Еврейка, – устало ответил рав Горовиц, – она Гольдшмидт, на самом деле. Ей фамилию доктор Генрик дал, в детском доме, в Варшаве… – Аарон посмотрел на смуглые, зарумянившиеся щеки кузины:

– Они похожи, только Регина ниже ростом. Что мне Теодор сообщил? Правильно, мать мадемуазель Аржан звали Басей, Батшевой. Александр, которого она вспомнила, это Горский. Господи, неужели такое возможно? – Регина, разумеется, собралась во Францию, чего Аарон никак не мог позволить. Оказалось, что у кузины такой же упрямый характер, как и у Эстер. Аарон вспомнил, как Меир и сестра орали друг на друга, подростками. Регина стукнула кулаком по столу:

– Это может быть моя сестра, родная! Как ты не понимаешь, я должна ее вывезти из Франции. Тем более, ее жених без вести пропал… – Аарон отрезал:

– Найдется, кому туда отправиться, без девчонок. Ты не была в Германии, а я в Берлине два года прожил. Я видел Дахау, дорогая моя. Слушай меня, и делай, что я говорю.

Кузина поджала губы:

– Ты не можешь мне запретить ехать в Палестину, Аарон. Все евреи должны собраться в Израиле… – Регина увидела, как опасно заблестели темные, красивые глаза: «Он только с виду мягкий, – поняла девушка, – он умеет настоять на своем».

– Не ехать с комфортом, – ядовито сказал рав Горовиц, – а тайно, с поддельными документами, пересекать государственные границы…

Регина попыталась сказать, что в группе Бейтара есть и другие девушки.

– Я тебе не разрешаю, – заключил рав Горовиц, – больше обсуждать нечего.

Приведя кузена Авраама, домой, с вокзала, за обедом, рав Горовиц услышал еще об одном новом родственнике.

– Отличный парень, – одобрительно заметил доктор Судаков, – я вас познакомлю… – Авраам жадно ел:

– Когда я еще кошерную курицу попробую, до Израиля… – он поднял рыжую голову:

– Максим сказал, что у него дела, в городе… – Авраам, на каунасском вокзале, ожидая кузена под часами, недоуменно спросил:

– Какие дела? Ты здесь в первый раз, нелегально перешел границу, языка не знаешь… – Волк, сдвинув кепку на затылок, покуривал папироску. Длинные, ловкие пальцы стряхнули пепел. На забитом перроне пахло гарью и цветущими липами. Наверху, в репродукторе, играла музыка. Волк выбросил окурок:

– Я нигде не пропаду, пан Авраам. Надо понять, с кем придется, так сказать, сотрудничать… -оглядевшись, он велел:

– Дай мне адрес раввина Горовица, а с остальным я разберусь. Где здесь рынок? – голубые глаза улыбались. Дизель наполняли пассажиры. Всю дорогу от Вильнюса до Каунаса они простояли в тамбуре вагона.

Авраам вырвал из блокнота лист бумаги:

– Я тебе начерчу. Что ты покупать собрался, у тебя денег нет… – сунув руку в карман, Волк вытащил пачку купюр, с литовскими буквами:

– Как это нет? – удивился Максим:

– Вот они, передо мной… – красивые губы усмехнулись:

– Кошелек давно на путях валяется, где-то в пригороде. Пассажиры здесь тоже беспечные, как и в столице моей социалистической родины. Никакой разницы, – приняв бумагу, Волк похлопал Авраама по плечу: «Завтра увидимся».

Он, гуляющей походкой, направился к привокзальной площади. Доктор Судаков покрутил рыжей головой: «И не поспоришь с ним».

За печеньем и кофе Аарон рассказал Аврааму о своем плане. Первый секретарь американского посольства объяснил раву Горовицу, что Япония имеет право поставить транзитные визы, для проезда через территорию Маньчжоу-Го. Мистер Уоррингтон развел руками:

– Обычно подобные документы выдают на основании существующей визы в страну, куда направляется путешественник, но, может быть, вам удастся уговорить японцев. Помните, мистер Горовиц, русские войдут в Литву через неделю, не больше. Людей с визами они трогать не станут, пропустят через свою территорию, в Маньчжурию, и дальше… – куда дальше, Аарон пока не знал. Рав Горовиц, бодро сказал себе:

– На месте разберемся. Главное, чтобы японцы согласились. Маньчжурия большая страна, можно затеряться. На востоке сейчас безопасней, чем на западе… – Уоррингтон выдал ему рекомендательное письмо для консула Японии в Литве, господина Сугихары: «Это все, что я могу сделать, мистер Горовиц».

Аарон, искренне, поблагодарил первого секретаря. Рав Горовиц мало надеялся на успех, но стоило попробовать. Он вспомнил, что кузен Наримуне в Стокгольме, послом по особым поручениям:

– Может быть, связаться с ним? Хотя, что он сделает? Он не нарушит правила выдачи виз. Если бы речь шла об одном человеке, а здесь тысячи беженцев… – разобравшись с японцами, Аарон хотел послать телеграмму отцу и Меиру. Он оставил кузину, замешивающей тесто, на кухне. Регина хотела сделать печенье, к обеду. Она познакомилась с доктором Судаковым вечером, на встрече группы, в синагоге. Утром Авраам пошел в тир, проверять, как стреляет молодежь. Услышав, что мадемуазель Аржан может оказаться сестрой Регины, кузен хмыкнул:

– Я в Праге заметил, что она на покойную тетю Ривку похожа. Но Аарон прав, госпожа Гиршман, то есть Регина… – девушка заметила, что доктор Судаков, отчего-то, покраснел, – вам… тебе нельзя ехать во Францию, это опасно.

– Именно, – доктор Судаков остановился на углу аллеи Свободы. Они провожали Регину до квартиры учительницы из еврейской гимназии, где ночевала девушка. Было поздно, улицы опустели, только иногда по мостовой проносились такси. Регина, вскинув голову, посмотрела на крупные, летние звезды:

– Они обо мне заботятся. У меня семья появилась, я и не думала, что подобное случается… – повеяло сладким ароматом лип, доктор Судаков, решительно, щелкнул зажигалкой:

– Еще и кузина Эстер в Европе застряла. В общем, Регина поедет со мной, в Израиль, – он выпустил клуб дыма:

– Не волнуйся, Аарон, я отвечаю за группу. За вас, кузина… – он склонил рыжеволосую голову.

– Поедет со мной, в Израиль… – вспомнила Регина его уверенный голос:

– Со мной… – она протянула руку к альбому.

Познакомившись с доктором Судаковым, Регина поняла, что нравится ему. Кузен рассказывал молодежи об Израиле, о кибуцах и университетах, об отрядах, охранявших поселения, о театрах и кафе в Тель-Авиве. Серые глаза, в темных ресницах, смотрели в ее сторону. Регина, невольно, краснела. Она училась в смешанной гимназии, и ездила в сионистские лагеря, где мальчики и девочки жили рядом. У Регины на руках были пожилые, больные родители. У девушки не оставалось времени на танцы, или кафе. После занятий в университете она бежала в клуб Бейтара, или на частные уроки, готовила ужин для матери с отцом. По выходным Регина убирала квартиру, занималась, или гуляла с Гиршманами в парке.

Регина ни о чем подобном и не думала. В молодежную группу Бейтара приходило много мальчиков. Регина, и в Риге, и летом, в лагерях, привыкла командовать ровесниками. Девушка относилась к ним свысока. Она и в школе преподавала старшим классам, несмотря на молодость. Опытные педагоги хвалили ее за твердый характер. Регина улыбалась: «Я в клубе научилась, с подростками…».

Она не знала, как себя вести. За Региной еще никто, никогда не ухаживал.

– Доктор Судаков за тобой не ухаживает, – сердито сказала себе девушка, – нечего придумывать. Он просто на тебя посмотрел, несколько раз. Это ничего не значит, – Аарон предупредил ее, что кузен появится к обеду:

– И еще один человек, наверное… – рав Горовиц, замявшись, махнул рукой:

– Увидишь, в общем… – он легко сбежал по гулким ступеням старого подъезда. Регина, перегнувшись через перила, крикнула: «Удачи!».

Она отхлебнула холодного кофе:

– Аарону надо жениться, – хихикнула девушка, – ему тридцать лет. Пусть над своими детьми хлопочет. Он раввин, они обычно рано женятся…

Ее отец тоже, в первый раз, женился молодым, девятнадцати лет. Регина смотрела на старую, четкую фотографию, прошлого века. Внизу вились золоченые буквы: «Ателье Гольдмана, Иерусалим, 1889 год». Рассматривая невысокого, изящного юношу, в черной капоте и шляпе, с бородкой, Регина поняла, что напоминает отца. Рав Натан и его первая жена на фото, конечно, не касались друг друга. Хорошенькая девушка, вряд ли старше восемнадцати лет, носила скромное платье и шляпку:

– Детей у них не появилось. Его первая жена умерла, до войны… – вспомнила Регина голос кузена Аарона, – дядя Натан уехал в Польшу. Он преподавал в ешиве, в Слободке. Потом война началась, неразбериха. Папа последнее письмо получил летом четырнадцатого года. Твоя мама, Батшева, наверное, была из Белостока. Они познакомились, решили, что в провинции безопаснее войну переждать. Твоя сестра родилась, потом ты… – Регина, в Риге, покупала женские журналы. Она не могла поверить, что высокая, тонкая красавица, в смокинге и женских брюках, в бриллиантах от Картье, снимавшаяся с Жаном Габеном, может оказаться ее родной сестрой.

– Хана, – улыбнулась Регина, – я, конечно, не помню ничего. Аарон сказал, что она тоже все забыла, кроме имени нашей матери… – девушка смотрела на молодое лицо Натана Горовица. Регина, всхлипнув, вытерла глаза:

– Жаль, что маминого фото нет. Они не знали, в Америке, что папа женился… – вздрогнув, она потушила сигарету. В передней жужжал звонок. Регина застегнула воротник простой, хлопковой блузы. Девушка пошла, открывать дверь.

Идя к синагоге, по узким улицам Старого Города, Волк даже что-то насвистывал.

Вчерашний вечер выдался очень удачным. Максим понял, что в пока еще буржуазной Литве, во-первых, остались люди, говорящие на русском языке, а во-вторых, найдется, чем поживиться. Рынок не разъехался. Пробираясь между лотками с молодой картошкой и овощами, с телегами, где сидели крестьяне, Волк почувствовал себя, как дома.

В Москве он в подобных местах не появлялся, с мальчишеских времен, когда Максим, десятилетним ребенком, учился ремеслу. Юношей он занялся кражами в автобусах и трамваях, потом в столице открыли большие магазины и метро. Волк, с удовольствием, толкался у прилавков, пробуя деревенскую колбасу и желтый сыр с тмином. За час он собрал в кармане неплохой улов, быстро избавляясь от кошельков.

Волка заметили. Паренек, в суконной курточке и кепке, пристроившись за ним, не отходил, ни на шаг. В конце концов, Максим кивнул на вывеску пивной. Литовского языка Волк не знал, но люди с кружками в руках, покуривали на улице. Показав буфетчику на бочку, Максим устроился в углу, с тарелкой соленых сухариков. Отпив темного пива, Волк поднял голову. У столика появился невысокий мужчина, лет пятидесяти.

Новый знакомец говорил на русском языке, с акцентом. Пан Юозас объяснил:

– Я еще не забыл уроки, в приходском училище.

Волк уверил его, что в Каунасе проездом, и не собирается оставаться в городе. Пан Юозас усмехнулся:

– Я мальчишкой на рынках крутился, до войны, однако о батюшке вашем слышал. За знакомство! – заказав бутылку водки, он поднял руку: «Вы гость, пан Вилкас».

Максим хотел отдать пану Юозасу деньги. Мужчина покачал головой:

– Мы не обеднеем, поверьте. Все равно, – он помрачнел, – скоро все соседями станем, будем под Советами жить… – Волк выяснил, что дорога на побережье известна. На море имелись надежные рыбаки:

– И Авраам говорил, что знает нужных людей… – он сверился с листком из блокнота, – пока лето, надо закончить дела с братьями Пупко. Летом в Швецию перебираться удобнее. Не штормит, по словам ребят… – Максим предполагал, что, в суматохе первых месяцев так называемой советской власти, как кисло, думал он, ему удастся перевести братьев через границу. За Минск он не беспокоился. Даже в тюрьме НКВД работали прикормленные люди, а в лесах сидели польские, как писали в газетах, банды.

Пан Юозас пригласил его переночевать в неприметном особняке на окраине Каунаса. На стол принесли французское шампанское и русскую икру. Пан Юозас облизал ложку:

– С икрой, думаю, затруднений не предвидится, а вино… – он взялся за бутылку «Вдовы Клико», – когда допьем старые запасы, больше его неоткуда будет взять, с войной… – в гостиной собрались только мужчины. Все соглашались, что Франция капитулирует, как и Бельгия с Голландией. Молодежь в Каунасе русского языка не знала. Пан Юозас и другие гости средних лет переводили Максиму. Судя по всему, многие литовцы собирались, как и поляки, скрывшись в лесах, воевать с Красной Армией. Максим, дойдя до нужного дома, где жил рав Горовиц, хмыкнул:

– Они решительно настроены, но что дальше? Здесь двадцать тысяч советских солдат, на военных базах. После ультиматума они всю страну наводнят, вместе с НКВД… – вспомнив братьев Вороновых, он сдержал ругательство.

Волку предлагали девочек, их привезли на такси. Отказавшись, он отлично выспался, в мягкой постели, под шелковым одеялом. При особняке состояла пожилая пара, его одежду вычистили и привели в порядок. Привыкнув к милиционерам, на улицах Москвы, Максим долго удивлялся тому, что ни в Каунасе, ни в Вильнюсе, их не видно. Пан Юозас пожал плечами:

– Зачем они, пан Вилкас? У нас тихая страна, все друг друга знают… – литовец, со значением, поднял бровь:

– Пока Литва тихая, – со вздохом подумал Максим, – но понятно, что НКВД устроит, то, же самое, что и на новых советских территориях. Лагеря, расстрелы… – он ушел из особняка, утром, с адресом пана Юозаса и уверениями, что пану Вилкасу, всегда будут рады в Литве.

– Мой хутор, – пан Юозас передал ему записку, – родовой. Он заброшен, якобы… – литовец тонко улыбнулся, – но в лесах всегда можно отсидеться. Место глухое… – Максим, издалека, увидел рыжую голову кузена Авраама.

– Может быть, стоило, все-таки отдохнуть… – Максим вспомнил миленькую, светловолосую, сероглазую девушку, одну из тех, кого доставили для гостей.

– Господь его знает, когда мне теперь это удастся… – Волк помахал кузену.

Доктор Судаков ходил за билетами на дизель, через Вильнюс, до глухих, маленьких станций. На встрече в синагоге, он разделил семьдесят человек на маленькие группы, для перехода границ. При каждом десятке состоял один из ребят Авраама, с оружием. Пистолеты были и у подростков. Авраам, лично, проверил, как они умеют стрелять. Доктор Судаков заметил:

– Надо соблюдать дисциплину. Руководит группой один человек, никакой пальбы без дела. С вами пойдут местные проводники, от границы Советского Союза, и до Тисы. Общий сбор в Будапеште. Из Венгрии мы поедем в Салоники. До Бейрута поплывем на корабле, и опять пешком… – Авраам подытожил:

– В конце лета окажетесь на еврейской земле, дорогие мои. В будущем государстве Израиль… – Авраам намеревался провести осенние праздники дома и вернуться в Польшу, выручать людей из гетто.

Увидев кузину Регину, как называл ее рав Горовиц, Авраам поместил девушку в свой десяток человек, уезжавший из Каунаса последним. Доктор Судаков решил, что ни в какую Америку госпожа Гиршман, вернее, Горовиц, не отправится:

– Еще чего не хватало, – угрюмо думал Авраам, – хватит и того, что ее сестра, – он был уверен, что мадемуазель Аржан, действительно, старшая сестра Регины, – за гоя замуж собирается. Хотя Теодор пропал, без вести… – Авраам бывал в Париже, до войны. Он помнил упрямые, голубые глаза кузена:

– Если он жив, он объявится. А Мишель? Что с ним, неужели погиб… – Авраам хотел сегодня поговорить с Региной.

Девушка выросла в сионистском клубе, и не боялась работы. Авраам понял, что она не страдает предрассудками:

– Она наша женщина, – Авраам увидел крепкие, ловкие руки кузины, – она сможет преподавать, обрабатывать землю, взять винтовку, если понадобится. Она мне не откажет, я уверен… – он улыбался, думая о хорошенькой, изящной фигурке, о темных, тяжелых волосах, о ее решительном голосе. Регина десять лет учила иврит, в гимназии. Девушка знала наизусть те же стихи, что любил Авраам. Она отлично говорила на языке:

– Я преподаю иврит, кузен, вместе с немецким языком и французским… – Авраам обрадовался:

– Очень хорошо. Мы хотим открыть в Кирьят Анавим, моем кибуце, настоящую школу, не только начальную. Вы нам очень пригодитесь, кузина… – Регина, кивнув, немного покраснела.

– Никакой Америки, – Авраам пожал руку Максиму, – она переедет в мою комнату, в кибуце, и станет моей подругой. То есть женой, мы поставим хупу, но это косность, называть женщину подобным образом… – покойный отец Авраама отказывался произносить слова «жена» и «муж». Бенцион замечал:

– Пока мы не очистим язык от лексикона патриархальных времен, мы не построим нового государства… – родители Авраама всегда обращались друг к другу «товарищ».

– Товарищ Регина… – нежно подумал доктор Судаков. Он подтолкнул Максима к подъезду:

– Пошли, нас ждет отличный обед. Аарон в консульстве, скоро вернется. Познакомишься с дочкой дяди Натана, посмотришь семейный альбом. Я снимки не могу возить, – усмехнулся Авраам, – по соображениям безопасности… – лязгнул засов, на них повеяло пряностями. Волк опустил глаза.

Она едва доходила ему до плеча, маленькая, изящная, в темной, суконной юбке, и белой блузке. Волк увидел стройные ноги, в туфлях на низком каблуке. Девушка протянула руку, смуглые щеки раскраснелись:

– Я Регина, Регина Гиршман. Вы, наверное, приятель доктора Судакова, из группы… – Максим снял кепку. Не успела Регина опомниться, как Волк коснулся губами ее руки:

– Нет, мадемуазель, – сказал он весело, по-французски, – вы, может быть, обо мне слышали. Я еще один родственник… – Регина смутилась:

– Рав Горовиц, Аарон, меня предупреждал, но не говорил, как вас зовут…

– Максим, – Волк подмигнул Регине. Девушка спохватилась:

– Заходите, пожалуйста, обед готов… – Волк, уверенно, направился в комнаты. Авраам, сжав зубы, посмотрел ему вслед:

– Вот оно как. Но я решил, и я от своего слова не отступлю. Хоть бы мне с ним драться пришлось… – он посмотрел в тусклое зеркало, в передней:

– Регина уедет со мной, иначе не бывать. Сегодня сделаю предложение… – он повесил кепку на старую, рассохшуюся вешалку. Из столовой доносился звон посуды, запах свежего бульона и веселый голос Регины: «Садитесь, Максим».

Доктор Судаков, пробормотав себе что-то под нос, пошел мыть руки.

Полуденное солнце играло в отливающей светлым янтарем, хрустальной стопке с аквавитом. Пахло пряностями, анисом, тмином и фенхелем. На бутылке красовалась этикетка: «O. P. Anderson & Son i Göteborg». Плетеные кресла стояли на каменной, выходящей в ухоженный сад, террасе. Цвела липа, белые лепестки яблони лежали на густой, подстриженной траве. Крохотный пруд окружала дорожка, усыпанная белой, мраморной крошкой. Томно жужжали пчелы.

Мальчик, поерзав на коленях у Аарона, зачарованно, сказал, по-английски: «Рыбки! Рыбки, дядя!». Рав Горовиц, наклонившись, поцеловал черные, мягкие волосы на затылке: «Беги к рыбкам». Йошикуни, спрыгнув на террасу, потянул его за руку: «Со мной, дядя!»

– Сейчас придем, милый, – уверил его отец. Мальчик поскакал к пруду. Аарон проводил взглядом аккуратную матроску. Йошикуни, увидев Аарона, завладел гостем. Мальчик показывал игрушки, деревянный поезд, жестяные самолеты и машинки. Кузен развел руками:

– Он в Стокгольме, все время, с няней. Он тянется к мужчинам, несмотря на то, что я один его воспитываю… – Аарон держал смуглую ладошку ребенка. Сердце, на мгновение, заболело, глухо, тоскливо. Он вспомнил Клару, вспомнил, как кормил птиц, с Паулем, как девочки катались на карусели:

– У них четверо детей… – сидя на персидском ковре, в гостиной консульской квартиры, Аарон строил с Йошикуни башню, из кубиков, – и, наверное, еще родятся. Пусть только будут счастливы, пусть их война не коснется. Людвиг и Пауль работают, на верфи. А если Гитлер начнет Лондон бомбить… – мальчик сопел, прижавшись к боку Аарона. Они возвели довольно высокую башню. Рав Горовиц кивнул на самолет: «Поднять его в воздух?»

Йошикуни, гордо, сказал:

– Я был. Был в самолете. С папой… – французские окна гостиной выходили на террасу. Наримуне накрывал на стол. Увидев Аарона, в приемной консульства, он, нисколько не удивился. Граф извинился перед Сугихарой-сан:

– Я поговорю с господином Горовицем, с вашего позволения… – дипломаты долго кланялись друг другу. Аарон никогда не имел дела с японцами, но вспомнил:

– У них подобное принято. Папа писал, что Меир ездил на Гавайи, серфингом заниматься. Вряд ли он только Гавайями ограничился. Наверняка, и до Японии добрался… – брат коротко, сообщал, что работает в столице, и у него все хорошо. Америка оставалась нейтральной страной, Аарон больше не беспокоился за Меира. Судя по всему, брат не собирался возвращаться в Европу.

– Но ведь придется вернуться, кому-то… – Аарон видел кузена Наримуне только на фотографиях, но узнал его, когда граф появился в приемной, где рав Горовиц ожидал господина Сугихару. Кузен носил безукоризненный, тонкой, английской шерсти, костюм, с накрахмаленной рубашкой, и шелковым галстуком. Бриллианты на запонках переливались радужным сиянием. Пахло от него кедром, черные волосы были хорошо подстрижены.

Аарон вспомнил, что у него самого костюм, хоть и чистый, но берлинских времен, а на рубашке есть пятна от чернил. Рав Горовиц сам стирал, пришивал пуговицы, и старался не тратить деньги на одежду. «Джойнт» переводил ему заработную плату, но Аарон знал, что беженцам средства нужнее. Он жил очень скромно, растягивая одну курицу на неделю. Аарон готовил простой завтрак, варил большую кастрюлю супа, с картошкой и капустой, а в его котлетах было больше хлеба, чем мяса. Регина, подумал Аарон, конечно, управлялась на кухне гораздо лучше:

– Клара тоже хорошо готовила… – Аарон старался не думать, ночью, о Кларе, или покойной Габи. Это было слишком больно. Он лежал, закинув руки за голову, глядя в потолок. Аарон размышлял, как лучше вывезти из Европы Эстер, с детьми, и кузину Хану, то есть мадемуазель Аржан:

– Пока я папе отправлю телеграмму, – понял Аарон, – пока сюда придет вызов, для Регины, Советы успеют оккупировать и Литву, и Латвию. Мне они не страшны, у меня американский паспорт, но Регина… – у кузины паспорт был латвийский. С началом аннексии она становилась подданной СССР.

Рав Горовиц понял, что нельзя рисковать. Он отлично знал, что случилось на восточных территориях Польши, после так называемого добровольного присоединения к Советскому Союзу: – Ладно, – решил Аарон, – пусть едет в Израиль. Авраам о ней позаботится, можно не беспокоиться. В Палестине безопаснее, чем в Европе… – до Палестины надо было еще добраться, но Аарон доверял доктору Судакову, с его опытом тайных путешествий через государственные границы. Регина, как, оказалось, тоже умела стрелять, хотя пистолета у кузины не было. Рав Горовиц надеялся, что оружия у девушки и не появится:

– После войны разберемся, что делать дальше… – поворочавшись, он щелкнул зажигалкой, – Регина может успеть замуж выйти, в Израиле. А я? – Аарон курил, слушая храп кузена, из гостиной. Авраам спал на его потрепанном диване:

– Когда я встречу девушку, которую полюблю, как Габи. Как Клару… – рав Горовиц вспомнил, что немцы пока не заняли Париж, но все к этому шло.

– Десятое июня… – потушилв сигарету, он прислушался. Часы пробили полночь:

– Десятое июня началось. Немцы в Кале, Дюнкерк эвакуировали, Теодор пропал без вести… – рав Горовиц мог кружным путем, через юг Европы, добраться до Франции. С его паспортом такой путь был безопасен. От Эстер, с Песаха, вестей не приходило. Немцы заняли Мон-Сен-Мартен, где оставались племянники, с отцом:

– Давида не тронут. Он известный ученый, почти Нобелевский лауреат. Даже в Германии они оставили в покое ученых, евреев. На какое-то время, конечно. Давид заберет семью в Амстердам, даст разрешение на выезд сыновей из Голландии… – Аарон вспомнил, что ни Голландии, ни Бельгии, больше не существует, а скоро исчезнет и Франция. Посчитав на пальцах, он понял, что окажется в Марселе, в лучшем случае, через два месяца:

– И у меня люди на руках… – Аарон закурил еще одну сигарету, – что делать? Папу в Европу отправлять нельзя, он пожилой человек. Меир, морем, доберется до Амстердама недели через две. Это если Меир в Америке, – мрачно добавил Аарон:

– Еще Хана, то есть мадемуазель Аржан, и тетя Жанна. Ей семьдесят лет, и она болеет… – рав Горовиц, ночью, ничего не придумал.

– Это тебе можно, – весело сказал Наримуне, принеся аквавит, с кофе, – это водка. Она крепче японского сакэ… – достав новую посуду, кузен приготовил для Аарона салат. Он отмахнулся:

– Я привык все сам делать. Я один живу, с тех пор, как родителей потерял. В Стокгольме у Йошикуни есть няня, но и я отлично справляюсь… – сняв пиджак, кузен засучил рукава рубашки. Поймав удивленный взгляд Аарона. Наримуне объяснил:

– Я с утра министерство иностранных дел навещал. Я всегда изысканно одеваюсь, издержки профессии, – в темных глазах промелькнула смешинка. Наримуне решил не говорить раву Горовицу, что видел его младшего брата в Токио:

– Зачем? – сказал себе граф:

– Понятно, что Аарон ничем подобным не занимается. Он раввин… – когда малыш убежал к пруду, Наримуне добавил:

– Судя по всему, пошла последняя неделя независимости Литвы. Но тебя советы не тронут, у тебя американский паспорт. И нас тоже, с дипломатическим иммунитетом… – он кинул взгляд на сына. Йошикуни запускал в пруду жестяной кораблик.

В Стокгольме мальчику нравилось. Няня водила его гулять на набережную, он играл с местными ребятишками. Наримуне брал в аренду яхту и выходил с мальчиком на острова. Он сажал ребенка на плечи, и бродил между высокими соснами. Пели птицы, на опавшей хвое играло весеннее солнце, распускались первые цветы. Уезжая в Европу, Наримуне предупредил Зорге, что не хочет оттуда передавать информацию:

– В Стокгольме все, как на ладони, – сказал граф, – город маленький, и посольство тоже. В любом случае, я не занимаюсь, как это выразиться, военными интересами Японии. У нас в тех краях и нет военных интересов. Швеция, нейтральная страна. Подожди, пока я вернусь в Токио, возглавлю отдел, в министерстве…

– Станешь принцем, – подмигнул ему Зорге. Ничего не ответив, граф перевел разговор на планы министерства обороны по вооружению авиации новыми, немецкими истребителями. Он слышал об этом на завтраке, в кружке дипломатов, экономистов, и государственных чиновников.

Свадьбу назначили на следующий год.

Будущий тесть прислал официальное письмо, за подписью министра двора. С невестой Наримуне не виделся, они даже не обменивались весточками. Подобное поведение было не принято. Собственные родители графа встречались до свадьбы всего один раз. Отец выбрал будущую жену в альбоме аристократок, достигших брачного возраста. Дедушка и бабушка Наримуне изучили данные о ее родословной. Отец увидел предполагаемую невесту тайно, девушка не подозревала о готовящемся сватовстве. Снимки, и в те времена, недобросовестные родители, могли улучшить. Важно было рассмотреть девушку не на фото.

– Папа так и сделал… – Наримуне варил кофе, – и мама ему понравилась. Бабушка и дедушка согласились, послали свата… – кофе зашипел, он едва успел подхватить медный кувшинчик. Сугихара-сан сказал, что это подарок турецких коллег.

– А любовь… – он услышал с террасы смех сына, мягкий голос кузена Аарона, – любовь у меня была… – горько подумал граф:

– Йошикуни родился по любви. Пусть будет счастлив, мой маленький… – он редко вспоминал Лауру, только иногда, ночью, чувствовал запах вишни, слышал ее шепот:

– Я люблю тебя, люблю… – кузен Аарон думал, что мать ребенка, якобы, умерла. Наримуне и сыну собирался сказать то же самое. Это, решил граф, было лучше для всех:

– Йошикуни пока никого мамой не называет, – он разлил кофе по чашкам, – даже няню. Его моя жена будет воспитывать… – за аквавитом, наконец, выяснилось, зачем рав Горовиц появился в японском консульстве.

Аарон, было, хотел добавить, что беспокоится за сестру, но оборвал себя:

– Кузен Наримуне не обязан ездить в Голландию. У него работа, и ребенок на руках. С Эстер все в порядке, у нее американский паспорт. Только близнецы… – кузен предложил ему шведские сигареты, в золотом портсигаре, с выгравированными журавлями, гербом рода Дате:

– Ничего не может быть проще, – пожал плечами граф, – мы выдадим столько виз, сколько потребуется… – темные глаза, заметил Аарон, улыбались. Плескала вода, мальчик хлопал в ладоши: «Плывет! Кораблик плывет!». Рав Горовиц откашлялся:

– Наримуне, у беженцев нет виз для проезда дальше. То есть в Америку, например… – граф сидел, закинув ногу на ногу, покачивая носком ботинка.

– Я понял, – он мимолетно улыбнулся, – понял, Аарон. Сделаем исключение, не страшно. Они получат транзитные визы, их пропустят на территорию Маньчжоу-Го, через Советский Союз, а потом… – Наримуне повел холеной, с отполированными ногтями, рукой:

– Разберетесь, на месте… – Аарон давно решил сопровождать поезда с беженцами:

– Дам телеграмму папе, отправлю Регину с Авраамом, в Палестину, и поеду на восток. Людям нужна помощь, поддержка… – он подумал, что Эстер, наверняка, связалась с Америкой, просто телеграмма от отца не дошла до Каунаса:

– Устрою людей в Харбине, и отправлюсь домой… – Аарон понял, что три года не видел семью:

– Но потом вернусь в Европу, как Авраам. Стрелять я умею. Судя по всему, легальной деятельности, скоро наступит конец… – он спросил у Наримуне о войне. Граф замялся:

– Посмотрим, что произойдет на западе. Что касается востока, Япония подписала мирный договор со Сталиным. Можете спокойно ехать в Маньчжоу-Го. Ехать, жить… – Аарон честно предупредил Наримуне, что у многих людей имеются только недействительные польские паспорта.

– Поставим визы в литовские удостоверения беженцев… – граф задумался:

– В общем, начинай приносить документы, сегодня. Здесь только я и Сугихара-сан, из дипломатического персонала. Он человек чести, – Наримуне поднялся, – мы говорили, как помочь евреям. И здесь ты появляешься… – граф щелкнул пальцами:

– Придется нам вдвоем сесть за пишущие машинки. Технический персонал перевезли в Стокгольм, две недели назад. Один шофер остался… – всех японцев в Прибалтике нашли. Наримуне провел свои встречи и мог бы вернуться в Швецию. Он смотрел на взволнованное лицо кузена:

– Ему тридцать, мы почти ровесники. У него седина, в бороде, на висках. Четыре года он в Европе, работает. Тот, кто спасает одну жизнь, спасает весь мир, – Наримуне вспомнил о летчике, на Халхин-Голе:

– Надеюсь, он не погиб. Воронов. Большевика так звали, дядю Питера. Он во время гражданской войны погиб. Однофамильцы, конечно… – о большевике Наримуне слышал от тети Юджинии. Он вздохнул:

– Йошикуни придется посидеть в консульстве, в кабинете. Людей много, работы на несколько дней. Ничего, я игрушки принесу, поспит на диване…

– Регина, – подумал Аарон:

– Она хорошо с детьми управляется. Она не откажет. Группа Авраама только через три дня уезжает… – он похлопал Наримуне по плечу: «Няню я маленькому организую, и отличную».

– Играть… – Йошикуни взобрался по ступеням террасы. Граф, присев, раскрыл руки:

– Аарон-сан с тобой поиграет. Мне надо поговорить, с господином консулом Сугихарой. Но я скоро вернусь… – он остановился у дверей гостиной. Аарон и ребенок шли к пруду. Сын засмеялся:

– Птицы, птицы… – белые голуби порхали над травой. Вдохнув сладкий аромат липы, Наримуне зажмурился от яркого, теплого солнца:

– Все будет хорошо. Поставим столько виз, сколько успеем. Сугихара-сан займется работой и дальше, когда я уеду… – надев пиджак, граф пошел в консульскую половину особняка.

Длинные, ловкие пальцы повертели мелок.

Затянувшись сигаретой, Максим ткнул окурком в медную пепельницу, на зеленом сукне бильярдного стола:

– Готовься, кузен, – весело сказал Волк, – я тебя разобью… – в кофейне «Ягайло», на аллее Свободы, было накурено. В большие, растворенные на проспект окна веяло ароматом липы. В темноте мелькали проблески фар, шуршали тормоза, вспыхивали огоньки сигарет.

Сегодня уехало две группы подростков. Они ночевали в Вильнюсе, переходя границу ранним утром. Регина и Авраам проводили их, на вокзале. Рав Горовиц вернулся домой в хорошем настроении, сказав, что кузен Наримуне в Каунасе. Дипломат обещал помочь с визами для беженцев.

Аарон, не присев, выпил чашку кофе. Он отправлялся в Кейданы, в ешиву, собирать паспорта у раввинов и учеников. Аарон успел позвонить руководителям общины, и быстро с ними посовещаться. Они решили, что первыми транзитные визы получат осиротевшие дети, и семьи. Переодевшись в спальне, Аарон отвел Регину в сторону. Выслушав его, девушка кивнула:

– Спрашивать незачем. Конечно, я помогу с маленьким… – Волк, после обеда, ушел, загадочно пробормотав о делах. Он велел Аврааму и Регине встретиться с ним вечером, в кофейне «Ягайло», где, по словам Волка, имелся отличный бильярд и живая музыка.

Регина прислушалась. Пока что оркестр не появлялся, в главном зале играло радио. Регина, немного, понимала литовский язык. В лагеря приезжали еврейские дети из Каунаса.

– Самая популярная песня этого года! – заявил диктор:

– Поет американская звезда, пани Ирена Фогель! Песня посвящается всем, кто сражается с Гитлером. Девушка вспоминает, как она проводила любимого, в армию… – Аарон говорил Регине, что знаком с пани Иреной, по Берлину.

Низкое, томное контральто вырывалось в теплую ночь:

– A nightingale sang in Berkeley Square… – Регина, с доской и мелком в руках, обернулась. Белокурая голова Волка склонилась над бильярдным столом. Он, внимательно, изучал расположение шаров. Когда Максим ушел, Регина сказала доктору Судакову:

– Он русский, второй день в Литве, а чувствует себя, как рыба в воде.

Серые глаза угрюмо взглянули на нее:

– Подобным людям, – отозвался Авраам, – везде легко. Он… – Регина пожала плечами:

– Человек, предпочитающий свободный образ жизни… – девушка, лукаво, улыбнулась:

– Он мне говорил. Вы, кузен Авраам, упоминали о словах господина Бен-Гуриона, – Регина уперла руку в стройный бок:

– Мы не построим еврейского государства, пока в нем не появятся еврейские воры и проститутки… Вы сами против косности… – покраснев, Авраам буркнул: «Он все равно, не еврей».

– Он возвращается в Москву, – хмыкнула Регина, – с нами в Палестину не поедет… – рав Горовиц, со вздохом, сказал кузине:

– Что с тобой делать? Отправляйся с Авраамом. Он за тобой присмотрит, и по дороге, и в Израиле. Начнешь преподавать, в кибуце… – Регина открыла рот, Аарон поднял руку:

– Когда люди уедут в Маньчжурию, я дам телеграмму папе и Меиру. Мы придумаем, что-нибудь. Твою старшую сестру найдут, во Франции…

Регина, слушая треск шаров, отмечала очки на доске. Девушка думала, что, Франция, может быть, не сдастся:

– Или они будут воевать с немцами подпольно, как в Польше… – когда они с Авраамом пришли в кафе, Максим встретил их широкой улыбкой:

– Шампанское я заказал, – предупредил Волк, – мне сегодня везло. Впрочем, я хорошо играю в бильярд, с юношеских лет…

Он прицеливался, исподволь любуясь стройными ногами. Кузина надела летнее, льняное платье, ниже колена, и туфли на высоком каблуке. Вещи она оставляла в синагоге, где принимали пожертвования для беженцев. Границу и юноши, и девушки пересекали в крестьянской одежде, в шароварах, сапогах и куртках. Тяжелые, темные волосы падали ей на плечи. В альбоме Аарона была фотография покойной мадам Горр, а снимок мадемуазель Аржан Волк увидел в кинематографическом журнале, в киоске, на аллее Свободы:

– Они очень похожи, только Регина ниже ростом… – он ловким ударом забил два шара в лузу, – понятно, что они близкие родственницы. Ей бы тоже брюки пошли… – в альбоме Максим увидел фото высокой, очень красивой девушки, в американских джинсах, и мужского покроя рубашке. Она водила за руки, по газону, ребенка. Белокурые волосы, казалось, светились в солнечных лучах. Малыш, по виду, годовалый, широко улыбался. Девушкой оказалась пропавшая из Лондона, в день собственной свадьбы, кузина Тони, она же леди Холланд, а ребенком, ее сын, Уильям.

– Чушь, – успокоил себя Волк, – полная ерунда. Ты не ожидал такого обилия родственников, Максим Михайлович, тебе видения являются. Дети все друг на друга похожи, особенно малыши… – он помнил снимок, в журнале «Огонек». «Маленький Володя готовится к первомайской демонстрации». Маленький Володя, напоминал исчезнувшего Уильяма. Волк не мог выбросить из головы длинные, стройные ноги девушки, большие глаза, белоснежную, видневшуюся в вырезе рубашки, шею. Аарон сказал, что она была на испанской войне и даже написала книгу. Максим вздохнул: «Вряд ли подобное в Москве продается. Забудь об этом Уильяме, как бы ему в СССР попасть?»

– Чушь, – подытожил Волк, двумя ударами закончив партию.

Доктор Судаков отложил кий:

– Конечно, в играх я не мастер… – Волк похлопал его по плечу:

– Ты не только языки учи. Бильярд и карты всегда пригодятся… – Волку было жаль, уезжать из Литвы. Он понимал, что, может быть, это последняя неделя, когда в стране играют американский джаз и подают французское шампанское. Максим подозревал, что в Москве «Вдову Клико» получают, например, братья Вороновы, из закрытого распределителя. Всем остальным приходилось довольствоваться грузинскими винами. Джаз в ресторанах звучал, но только, как говорили, в эстрадной обработке. Иностранные песни переводили на русский язык:

– Ладно, шампанское. Скоро его и в Европе не останется, с войной, – он отряхнул руки носовым платком, – но ведь и газет иностранных не купить… – по возвращении из зоны он хотел найти преподавателя английского языка.

– Оркестр появился, – он предложил кузине руку, – «Кумпарсита». Авраам возьмет еще бутылку вина, а мы потанцуем… – Волку, немного, нравилась девушка, однако он вздохнул:

– Брось, Максим Михайлович, у вас разные дороги. Кузен Авраам на тебя косо смотрит. Она еврейка. Пусть едет в Палестину, там ее дом. А твой дом, в Москве… – он танцевал лучше, чем Регина, но уверил ее: «Не волнуйтесь. В танго ошибок не бывает».

Регина вдыхала запах хорошего табака и палых, осенних листьев. Он остался в пиджаке, но Регина знала, что у него, под манжетой рубашки. За обедом, в квартире Аарона, он засучил рукава:

– Здесь все свои, родственники… – Регина, широко открыла глаза. Под простыми, стальными часами, на крепкой, загорелой руке, красовалась голова волка, с оскаленными зубами. Татуировки уходили дальше, русские буквы, купола церквей, с крестами. Кузен усмехнулся:

– Волк, это моя первая. Я ее в двенадцать лет сделал. С тех пор… – он налил Регине лимонада, – с тех пор их больше появилось, как видите.

Регина, танцуя, положила руку на его плечо:

– Они, наверное, везде… – девушка скрыла частое, взволнованное дыхание. Максим наклонился к ней:

– У вас хорошо получается, кузина. Можете обучить кузена Авраама. Он говорил, что у него нет времени на танцы… – Максим поднял бровь. Регина, откинувшись назад, лукаво улыбнулась.

Следующей мелодией заиграли «Танго самоубийц». Волк пошел приглашать какую-то миленькую блондинку, Регина присела рядом с Авраамом:

– Хотите, я вам покажу шаги, кузен? Вы говорили, что в Тель-Авиве тоже танцуют, в кафе… – доктор Судаков поднялся: «Мне надо с вами поговорить, кузина».

Они зашли за угол дома, на тихую, пустынную улицу. Наверху, под легким ветром, раскачивался тусклый фонарь. Серо-голубые глаза Регины блестели. Она стояла, маленькая, изящная, накинув на плечи, летний пиджак.

Авраам никогда еще подобного не делал. Он решил просто сказать, ей правду.

Он говорил о кибуце, о фруктовых садах, и молочной ферме, о том, как они обрабатывают землю и занимаются с детьми:

– Вы будете очень полезны… – он вдохнул запах липы. Он, бессильно, повторил:

– Будете полезны, кузина, как учитель, руководитель детского блока, как… – Авраам решительно добавил:

– Как моя подруга. То есть жена, но я не люблю этого слова. У нас женщин так не называют. Мы, конечно, поставим хупу, – торопливо добавил доктор Судаков, – перед осенними праздниками. Я вас устрою в кибуце, познакомлю с Ционой, моей племянницей, и вернусь в Европу, помогать евреям. Вы будете работать, на благо Израиля… – Авраам подумал, что весной у них может родиться сын, или дочь.

Регина молчала:

– Он ничего не сказал о любви. Только о коровах, о тракторе, об уроках в школе. Может быть, в Израиле так не принято. У них все проще. Девушки и юноши всегда рядом, даже душевые совместные… – Регина знала людей, до войны ездивших в Палестину и навещавших кибуцы:

– Он меня любит, по лицу видно. Он просто не умеет говорить о чувствах. Но скажет, обязательно. А я? – она поняла, что не знает.

Регина вскинула голову:

– Давайте доберемся до Палестины, кузен Авраам. Дома… – девушка замялась, – дома решим, что дальше делать… – он чиркнул спичкой:

– Если вы… ты хочешь, мы можем не возвращаться в квартиру Аарона… – доктор Судаков посмотрел на часы, – я позвоню, предупрежу, что ты моя подруга, теперь. Снимем комнату, в пансионе, поживем до отъезда… – Регина, затянувшись сигаретой, помотала головой:

– В Израиле, Авраам. В Израиле мы все решим… – выбросив окурок, девушка потянула его за рукав пиджака:

– Я намерена научить вас… тебя танцевать. Сыграют еще одно танго… – Авраам заставил себя сдержаться, не прижимать ее к стене дома, не целовать темно-красные, полуоткрытые губы.

– Надо быстрее оказаться в Израиле, – велел себе доктор Судаков. Регина потянула тяжелую дверь кафе. Авраам последовал за ней, в пахнущую вином и женскими духами, наполненную музыкой, полутьму.

В коридоре консульства слышался треск пишущих машинок. На стульях, вдоль стены, громоздились пачки паспортов и удостоверений беженцев. Регина разглядывала фотографический портрет японского императора. Надменное лицо было бесстрастным, темные, узкие глаза смотрели куда-то вдаль. Его величество сняли в военной форме, рука лежала на эфесе меча. В консульской квартире такого снимка не висело. Кузен Наримуне извинился:

– Я понимаю, здесь неуютно, кузина… – он носил безукоризненный, темно-серый костюм, с галстуком, смуглые, чисто выбритые щеки немного покраснели, – в квартире никто постоянно не живет. Комнаты держат для гостей… – Регина вдохнула запах кедра. Ноги тонули в мягком, персидском ковре. Начищенный, круглый стол, орехового дерева, поблескивал в лучах солнца. Аарон привел кузину в консульство утром. Рав Горовиц принес пакет с тремя сотнями документов, сирот, многосемейных людей, раввинов, и учеников ешивы. Регина, сначала, робко предложила:

– Я могу помочь. Я умею печатать на машинке…

Кузен Наримуне коротко улыбнулся:

– Боюсь, Регина-сан, что не получится. Все машинки с японским шрифтом… – он провел ее в квартиру и познакомил с мальчиком:

– У нас есть кухня… – граф замялся, – но, если вы хотите, я пошлю шофера в ресторан, за едой. Вы не обязаны… – Регина, исподтишка, смотрела на прямую спину кузена. Мальчик тянул ее за юбку, лепеча: «Тетя, тетя…»

Наримуне откашлялся:

– Я с ним на трех языках говорю, Регина-сан. Йошикуни знает французские слова… – подхватив малыша на руки, Регина прошла на кухню, тоже безукоризненно чистую. Она смотрела на рефрижератор и газовую плиту, на медные кастрюли. Девушка повернулась к графу:

– Никаких ресторанов. Я приготовлю обед, для вас, и господина Сугихары. Работайте, пожалуйста… – она заметила на смуглых пальцах мужчины пятна от чернил.

Визы выдавали, начиная со вчерашнего вечера. За ночь японцы успели обработать сотню паспортов, но впереди оставалось еще несколько тысяч. Рав Горовиц пошел на вокзал, договариваться о покупке билетов для тех, у кого, в скором времени, появлялись визы. Поезда уходили из Каунаса в Минск и Москву, по транссибирской железной дороге к маньчжурской границе. Регина вспомнила карту:

– Пять тысяч километров. Дальше, чем до Палестины… – Наримуне сказал, что пассажирам запретят покидать поезд, даже на стоянках. Кузен успел встретиться с консулом СССР в Литве. Рава Горовица он туда не повел. Наримуне заметил:

– Ни к чему. У тебя американский паспорт, но не надо, чтобы русские слишком много знали… – граф поискал слово, – о твоем участии в данном предприятии. Мало ли что… – в паспорте Аарона тоже стояла транзитная, японская виза.

– Все равно… – Наримуне стоял перед зеркалом, в спальне, – на следующей неделе здесь окажутся советские войска. Конечно… – он провел ладонью по черным волосам, – первое время они сохранят видимость законности. Устроят фальшивые выборы, с одной партией. Новый парламент попросит СССР принять Литву в состав социалистического государства. В общем, – подытожил граф, – месяц у вас есть. Когда я уеду… – он, отчего-то замолчал, – Сугихара-сан о вас позаботится.

У беженцев никаких средств за душой не имелось. Руководству общины требовалось срочно найти деньги. Рав Горовиц отправил телеграмму в американский офис «Джойнта». Парижское отделение, с началом войны, закрылось:

– Надо успеть, – хмуро объяснил Аарон, идя с Региной в консульство, – успеть получить переводы, пока русские не закрыли коммерческие банки, и не устроили, как Максим говорит, сберегательные кассы… – узнав, что Аарон собирается проехать через СССР, Волк рассмеялся: «Жаль, что вас из поезда не выпустят. Я бы тебе Москву показал».

Наримуне покачал головой, когда Аарон предложил встретиться с кузенами:

– Не надо. Я дипломат, с иммунитетом, но за мной тоже могут следить. Страна полна советскими агентами, Максим и Авраам нелегально границу переходили… – Наримуне, про себя, усмехнулся:

– Я и сам советский агент. Но я не предаю Японию. Я просто считаю бесчестным то, что делал… делает полковник Исии. Он теперь генерал… – Исии, в марте, получил очередное звание. Его назначили начальником бактериологического отдела, в Квантунской армии. По сведениям, имевшимся у Наримуне, отряд 731 продолжал работу на базе, под Харбином.

– Если мы… они… Япония, в общем, – вздохнул Наримуне, – решит объявить войну Америке, Англии, надо связаться с кузеном Меиром, сообщить о деятельности Исии. С русскими мы больше сталкиваться не собираемся, и очень хорошо. Император наотрез отказался участвовать в будущей войне, на восточном фронте, – Наримуне знал, что Гитлер собирается напасть на СССР, следующим летом, закончив завоевание Европы. О планах фюрера открыто упоминалось в циркулярах министерства иностранных дел, которые граф получал в Стокгольме. Зорге теперь работал пресс-секретарем, в немецком посольстве, в Токио, и отправлял информацию в Москву. Однако, Зорге признался Наримуне, что в СССР отказываются обсуждать возможность нарушения Гитлером договора о ненападении.

– Он выбросит бумагу в корзину тогда, когда ему понадобится, – мрачно подумал Наримуне. Он оставил Регину-сан с малышом:

– Я сварю кофе, кузина… – граф почувствовал, что краснеет, – вы устраивайтесь. Мне и Сугихаре-сан кофе все равно понадобится, а вы должны… – Наримуне указал на скромный саквояж, принесенный девушкой.

Граф намеревался спать на диване, в консульстве, а, вернее, дремать. Вчера ночью они с консулом закончили работу в пять утра. Наримуне взял сына, уснувшего под пледом, и отнес Йошикуни в консульскую квартиру. Граф, не раздеваясь, свалился на кровать. Через два часа зазвенел будильник.

Регина пила отлично заваренный кофе. Йошикуни сидел у нее на коленях, грызя печенье.

– Нельзя приходить в гости с пустыми руками, – Регина вытащила из саквояжа пакет, – берите, кузен. Оно медовое, с имбирем, по нашему, еврейскому рецепту… – печенье пахло пряностями и счастьем. Сын улыбался, облизывая пальцы. Кузина покачала его на коленях:

– Папа пойдет работать, а мы отправимся в магазины. Купим, овощей, молока, курицу… – она велела Наримуне:

– Идите, кузен, идите. Я приберу, вымою посуду… – граф, с большим трудом, вручил ей деньги на провизию. Кузина отнекивалась.

Он вернулся в кабинет, к бесконечным пачкам паспортов, к пишущей машинке. Он и Сугихара-сан сидели за смежными столами. Наримуне водрузил между ними серебряный кофейник, на подносе, и пачку сигарет. Консул, поднявшись, с поклоном передал Наримуне очередные документы:

– Готово, ваша светлость. Подписывайте, пожалуйста… – граф тоже поклонился. Он ставил подпись, думая, что, в случае неприятностей для Сугихара-сан, возьмет ответственность на себя. Никак иначе самурай, человек чести, поступить не мог. Наримуне был младше консула, но стоял гораздо выше его по служебной лестнице:

– Тем более, я аристократ, – на пальце намечалась мозоль от паркера с золотым пером, – мне пристало вести себя согласно законам дворянской чести. Защитить людей, нуждающихся в моем покровительстве. Сугихару-сан, несчастных, беженцев… – Наримуне заставлял себя не думать о темных, тяжелых волосах, о крепких, маленьких руках, о запахе, пряностей и меда. Он покуривала сигарету. Йошикуни копошился у деревянного ящика с игрушками, в углу гостиной. Сын хотел показать тете свои сокровища.

– Бедный, – едва слышно сказала кузина, – он матери не знал. Я тоже родителей годовалой девочкой потеряла, в погроме. У меня есть старшая сестра во Франции. Мадемуазель Аржан, актриса. Мы никогда не виделись, она меня не помнит… – Наримуне, отчаянно, хотелось, коснуться ее руки.

– Вспомнит, Регина-сан, – уверенно сказал граф, – обязательно. Вы сестры, одна кровь… – он помолчал:

– Я родителей подростком потерял, в токийском землетрясении… – он склонил голову: «Не буду мешать, занимайтесь хозяйством…»

– Я и занималась, – пробормотала Регина, стоя в коридоре. Она приготовила малышу куриный бульон с лапшой, сварила молодую картошку и сделала пюре, со сливками. Достав из саквояжа блокнот и цветные карандаши, Регина показывала мальчику буквы и цифры. Йошикуни захотел рисовать. Регина водила его ручкой:

– Надо азбуку сделать. Я видела игрушки в Риге, в писчебумажных магазинах. Азбуку, краски, кисточки. Можно из глины лепить. Это хорошо развивает способность к письму, в будущем. Я составлю список, для кузена Наримуне. Маленькому, наверное, учительницу наймут… – они рисовали море, город со шпилями и башнями, яхты и самолеты. Мальчик выбирал яркие, счастливые цвета, зеленый, голубой, оранжевый и красный. Он сопел, прижавшись к Регине, положив голову ей на колени:

– Спать, мама… – девушка напевала колыбельную на идиш. Регина помнила ее с детства, от приемной матери.

– Они уедут, скоро, – Регина гладила ребенка по голове, – уедут в Стокгольм, а ты отправишься в Палестину. Вы, наверное, больше никогда не увидитесь. Выйдешь замуж за доктора Судакова, – Авраам больше не упоминал о браке. Регина поняла, что доктор Судаков считает ее согласие само собой разумеющимся. В кафе она все-таки научила его танго, но, касаясь мужчины, она ничего не чувствовала. Это был родственник, кузен, как рав Горовиц. С Аароном, Регина, конечно, не здоровалась за руку. Подобное было позволено только с родной сестрой, или другой близкой родственницей.

Наримуне, при встрече, она пожала руку. Девушка едва не вздрогнула. Смуглая ладонь оказалась теплой, крепкой, Регина вспомнила:

– Как у Волка. Волку я нравлюсь, но ему все девушки нравятся, он признался… – Регина едва не хихикнула вслух.

На третьей бутылке шампанского Максим, весело, сказал:

– У меня всегда так было, кузина. Девушки… – потянувшись, он закинул руки за голову, – они все красивые, поверьте мне. Когда они чувствуют, что нравятся кому-то, они расцветают… – Волк рассовал по карманам деньги и папиросы:

– Я вас покидаю, мне предстоит приятный вечер… – давешняя блондиночка томно посматривала в сторону их столика.

– А на каком языке ты с ней говоришь? – внезапно поинтересовался Авраам.

Волк усмехнулся, поднимаясь:

– Я здесь француз, дорогие мои. Месье Максим. Девушки любят французов… – подмигнув, он исчез среди танцующих пар.

Регина, наконец, решительно прошла к двери кабинета. Девушка постучала, треск машинки умолк. Регина позвала:

– Кузен, малыш и Сугихара-сан отобедали. Йошикуни спит, не волнуйтесь. Приходите в столовую… – Регина слышала, что японцы любят рис. Она хотела порадовать кузена. Рис девушка нашла в шкафу, в пакете с японскими надписями. Рядом стояла стеклянная бутылка, с чем-то темным. Регина понюхала, пахло приятно. Она вспомнила американскую приправу, кетчуп Хайнца, продававшийся в рижских магазинах. Регина лизнула темную жидкость, оказавшуюся соленой:

– Это для бульона, – решила девушка, – надо сварить рис, и добавить приправу… – она так и сделала, выложив сверху кусочки курицы. Рис получился темного цвета. Попробовав, Регина сморщилась:

– Как они такое едят? Другая культура. Даже у нас, у евреев, разные кухни есть… – Регина не добавляла в фаршированную рыбу сахар. Аарон удивился, в первый раз: «Почему она несладкая? Положено с сахаром готовить…»

– Это в Галиции, – рассмеялась Регина, – ты говорил, ваша мама в Америку из Кракова приехала. Они сладкую рыбу делают, а здесь, на севере Польши, в Литве, острую.

– Ему понравится, – уверенно сказала Регина, накрывая на стол. Она поняла, что хочет услышать похвалу кузена:

– Хотя он часто меня благодарит… – Регина остановилась, с тарелками в руках, – благодарит, встает, когда я поднимаюсь, открывает двери. Даже цветы принес… – по дороге из русского консульства, Наримуне заехал в лавку. Кузен купил свежие, кремовые розы, с каплями воды на лепестках.

Регина поставила букет в красивую, фарфоровую вазу, на комоде:

– Он… Авраам, никогда такого не делает. Но в Израиле это не принято. У них мужчины и женщины равны. И меня так учили, в клубе… – ребенок заворочался, Регина быстро пошла в спальню.

Наримуне застыл, посреди столовой. У нее был высокий, нежный голос:

– Рожинкес мит мандлен,

Шлоф же, ингеле, шлоф…

– Это «мальчик», – вспомнил Наримуне, – на идиш… – до него донесся сонный голосок сына: «Мама…»

Сглотнув, граф отправился мыть руки. Они сидели за круглым столом, Регина, обеспокоенно, сказала: «Я не знала, как вашу еду готовить, кузен. Надеюсь, вам понравится…»

Совершенно несъедобный рис вставал в горле жестким, просоленным комком. Наримуне смотрел в серо-голубые, блестящие глаза. У нее были длинные ресницы. Она часто дышала, вертя серебряную вилку.

Налив ей вина, Наримуне широко улыбнулся: «Очень нравится, кузина. Положите мне еще, пожалуйста».

На отполированном, темном дубе кабинетного стола лежала расшифрованная радиограмма из японского посольства в Стокгольме. Сверху, по правилам, предписывалось ставить карандашом дату и время расшифровки. Наримуне смотрел на свой четкий почерк:

– 14 июня 1940 года, 03.25 утра. Принял посол по особым поручениям, Дате Наримуне. Каунас, Литовская Республика.

В радиограмме не было ничего того, о чем бы ни написали газеты. Черчилль, выступая в Палате Общин, сказал, что, если понадобится, то Британия будет драться с немцами на берегах, и на улицах. Он пообещал, что страна никогда не сдастся. Через несколько дней после его речи тринадцать тысяч британских и французских солдат, остатки армии союзников на Западном фронте сложили оружие перед седьмой дивизией генерал-майора Эриха Роммеля, в приморской деревне Сен-Валери-ан-Ко. Правительство Франции бежало из Парижа в Тур. Вчера столицу объявили открытым городом. Италия присоединилась к войне, на стороне Германии. Норвежская армия капитулировала перед Гитлером.

Радиограмма пришла в разгар обработки паспортов. За три дня, как неожиданно весело думал граф, Наримуне и Сугихара-сан довели свои действия до почти искусства. Каждое движение было выверено, времени они не теряли. Получив новые пачки паспортов, они заносили данные людей в консульские документы. На визе, имена и фамилии требовалось печатать по-японски. Они не тратили время, записывая слоги катаканы на бумаге. Наримуне, с закрытыми глазами, мог настучать на машинке транскрипции еврейских фамилий. Каждую визу подписывали, от руки, снабжали датой и консульской печатью.

Он, невольно, пошевелил пальцами. Рука ныла. Боль отдавалась куда-то в левый бок, близко к сердцу. Рядом с радиограммой лежали листы, исписанные твердым, учительским почерком Регины-сан. Наримуне читал о цветных карандашах и картоне, о глине для лепки, о восковых мелках американской компании Crayola, о том, как делают карточки с буквами, и палочки для счета. Кузина даже снабдила список рисунками:

– Фартук для работы с глиной и красками, касса для хранения карточек, детали, для конструктора… – она рекомендовала английскую фирму, Meccano:

– С войной поставки могут задержаться… – писала кузина, – но я уверена, что в Стокгольме остались старые запасы игрушек. Йошикуни нравится строить. Мне кажется, у него есть технические задатки… – граф поймал себя на улыбке. Он собирался подарить сыну большой набор Meccano на третий день рождения.

– Мы к тому времени в Токио окажемся… – тикали часы, над садом повисла предрассветная дымка, Наримуне стоял, с чашкой кофе. Он и Сугихара-сан распрощались, как обычно, в пять утра. Кузина провела ночь в городе.

Предыдущим вечером Наримуне, выкроив два часа, накормил Регину-сан настоящим, японским обедом. Он отправил кузину с мальчиком в сад, с игрушками, и заперся на кухне. Наримуне варил рис, жарил овощи и курицу в темпуре, солил свежего, балтийского лосося. Он достал бутылку хорошего сакэ, из шкафчика, подогрев его, как в лучшем токийском ресторане. Ели они за столом, но Наримуне рассказал кузине о японских традициях. Он говорил о горных деревнях, в Сендае, о горячих источниках, и снеге, устилающем сад, зимой, о павильоне, где сидят у очага, раздвинув перегородки, любуясь осенними листьями, или цветами сакуры. Он сделал чай, медленно и аккуратно, как его учил наставник, в Киото, когда Наримуне занимался с принцем Такамацу. Кузина покраснела: «Мне неудобно, вы съели рис, а оказывается, что…»

– Это был лучший рис в моей жизни, – серьезно отозвался Наримуне.

Он сам не знал, зачем делает все это.

Она уезжала сегодня, в семь утра, с последней группой молодежи, и кузенами, в Вильнюс. Они проводили в городе весь день, вечером отправляясь на границу. Завтра кузина исчезала в бесконечных, глухих лесах, выходя из них только на Тисе. Перебравшись в Венгрию, они встречались с другими группами в Будапеште. Кузина рассказала ему все за обедом:

– Максим тоже с нами едет, однако он в Белоруссии остается. У него дела, и вообще… – Регина помолчала, – Авраам, то есть кузен, Авраам предлагал ему в Палестину податься, хоть Максим и не еврей. Однако он сказал, что в Москве его дом…

– Дом, – Наримуне смотрел на большие, старинные часы, на обтянутой шелковыми обоями стене. Малыш спал. Йошикуни, в отличие от отца, просыпался поздно.

– Она… – вспомнил Наримуне, – Лаура, любила поспать. В выходные, когда она у меня ночевала, я ей приносил завтрак, в постель. Она не вышла замуж, а ей двадцать семь… – читая письма тети Юджинии, Наримуне ловил себя на том, что ему хочется увидеть новости о свадьбе Лауры:

– Она никогда не станет искать встречи с маленьким, – вздохнул Наримуне, – она не такой человек. После того, как я с ней поступил… – он нашел на столе сигареты, – у меня, должно быть, и не случится больше любви… – к невесте он никаких чувств не испытывал. Наримуне даже не помнил, как выглядит старшая дочь императора.

Часы, медленно, пробили шесть раз:

– Кузен Аарон их провожает, на вокзале. Первый дизель, на Вильнюс… – вечером кузина обняла Йошикуни:

– Будь хорошим мальчиком, слушайся папу. Я тебе оставила карандаши, краски… – сходив с Йошикуни в универсальный магазин, Регина-сан купила мальчику набор для рисования. Наримуне, смутившись, хотел отдать деньги. Девушка покачала головой: «Что вы, кузен! Это подарок, от меня, для малыша…»

Она пекла печенье, варила куриный суп, и сделала фаршированную рыбу. Йошикуни требовал добавки. Граф никогда не пробовал еврейской кухни. Он только и мог, что сказать:

– Очень, очень вкусно, кузина. У нас, в Сендае, готовят рыбный суп, с шариками, из лосося, из тунца. С водорослями, с пастой мисо… – он вспомнил острый запах моря, шум волн, забегаловку на набережной, где на деревянный прилавок выставляли большие миски с дымящимся, соленым супом.

Наримуне захотелось постоять с Региной-сан, на серых камнях пляжа, вглядываясь в темно-синее море, захотелось отвезти ее на Сосновые острова, в бухте Мацусима. Он прочел ей знаменитое стихотворение Басе. Регина рассмеялась: «Он открыл рот, от восхищения, и не мог ничего сказать. Только «Ах!».

– Именно, – кивнул граф:

– Я в первый раз мальчишкой в бухте побывал, с родителями. Представьте себе, Регина-сан, тихий залив, сотни островов. Осенью они переливаются, играют всеми оттенками золота. Среди сияния видны зеленые верхушки сосен… – стрелка часов подбиралась к четверти седьмого. Наримуне не ложился спать. Вернувшись в квартиру, он проверил, как устроился малыш, в большой кровати, под шелковым одеялом. Наримуне тщательно побрился, в ванной, переодевшись в свежий костюм. Сменив рубашку, он застегнул запонки:

– Зачем? У тебя есть долг перед его величеством, ты согласился на помолвку. Надо держать слово дворянина. Регина-сан добрая девушка, она согласилась присмотреть за маленьким. Она еврейка, вы люди разных народов. Она тебя младше, на десять лет… – Наримуне вспоминал тонкие, изящные щиколотки, маленькие, испачканные травой ступни. Играя в саду с ребенком, она сняла туфли и чулки. Выйдя на террасу, граф застал ее лежащей на спине, на лужайке. Смуглые ноги болтались в воздухе, она подняла малыша. Йошикуни заливисто смеялся, ее темные волосы разметались по прикрытым легкой блузкой плечам.

Наримуне, неслышно, вернулся обратно в консульство. Он велел себе этой ночью обработать на сто паспортов больше. Регина-сан спала, с Йошикуни, в консульской квартире. Печатая на машинке, Наримуне повторял себе: «Забудь, забудь».

Кузина ехала в Палестину в мужской одежде. У группы имелись поддельные документы, но они должны были понадобиться только в Венгрии. Регина зашила латвийский паспорт в подкладку суконной, крестьянской куртки. Улыбнувшись, она указала на темные локоны:

– Волосы я завтра постригу. Мы с девочками договорились, что друг другу поможем.

Наримуне покуривал сигарету.

– Я должен ее увидеть, должен… – быстро надев пиджак, он сунул в карман кошелек. Дверь консульской квартиры хлопнула. Наримуне выскочил на пустынную, усаженную цветущими липами улицу. Оглядевшись, он побежал к аллее Свободы, где, на углу, была стоянка такси.

Граф издалека увидел коротко стриженую, темноволосую голову. Дизель осаждали пассажиры, окна вагона открыли настежь. Кузина стояла рядом с равом Горовицем. Наримуне понял, что Аарон дает кузине последние наставления, перед прощанием. Граф, невольно, улыбнулся:

– Он ее самый близкий родственник, он ее старше на десять лет. Он волнуется. Тем более, никто знал, что Регина-сан жива. Никто не знал, что у покойного Натана Горовица была жена, дети… – с новой прической ее волосы стали кудрявыми. Завитки спускались на смуглую, нежную шею. Девушка надела потрепанные, крестьянские брюки, сапоги и суконную курточку. На плече висела холщовая сумка, у маленьких ног валялся вещевой мешок. Наримуне видел фотографии мадемуазель Аржан, в брюках и смокинге, с унизанными бриллиантами, длинными пальцами, с тяжелыми ожерельями на шее.

– Они сестры, – Наримуне шел к зеленому вагону дизеля, – у них стать похожа. Регина-сан только ниже ростом… – девушка была вровень графу, с его пятью футами пятью дюймами:

– Мы с Джоном смеялись, в Кембридже, – вспомнил Наримуне, – японцы должны быть ниже европейцев, а я его выше. Джон ранен, у него осколок в спине… – тетя Юджиния, в телеграмме, написала, что врачи обещают герцогу полное выздоровление, в течение месяца: «Легкие и позвоночник не затронуты, слава Богу. Ранение не тяжелое».

– Теодор пропал без вести, а немцы, в любую минуту, могут войти в Париж. Кто позаботится, о пожилой, больной женщине, и молодой девушке… – вскинув упрямый подбородок, Регина-сан сжала темно-красные губы. Наримуне понял, что девушке слова рава Горовица оказались не по душе.

Регина, действительно, вздохнула:

– Аарон, я пошлю телеграмму, из Будапешта. Адрес дяди Хаима ты дал. Я его не потеряю, обещаю. Я очень аккуратная… – вечером, приводя в порядок вещи, помогая товаркам, стричь волосы, она думала о Наримуне.

– Он не придет на вокзал, – Регина, ворочалась на узкой кровати, в квартире знакомой учительницы, – зачем? Мы с ним попрощались. Список для маленького я оставила… – она слышала мягкий, красивый голос кузена:

– Я ребенком уехал из нашего замка, в Киото. Императорская семья отбирает товарищей по обучению, для принцев. Они в обычные школы не ходят… – Регина заметила, что граф пытается скрыть улыбку, – для них устраивают особый класс. Приглашают детей аристократов. Это традиция, с давних времен… – кузену преподавали языки, фехтование, чайную церемонию, искусство стихосложения и даже борьбу. Наримуне заварил чай:

– Математику, и все остальное мы тоже учили. Но дворянин должен знать подобные вещи. Как у вас, у евреев, все мальчики занимаются Торой… – Регина покачала головой:

– Сейчас не все. Кузен Авраам вряд ли Тору открывал. То есть открывал, – она рассмеялась, – но как ученый… – Регина слушала наставления рава Горовица:

– Я больше не увижу Наримуне. И маленького не увижу… – ребенок засыпал, прижавшись к ней. Регина пела ему колыбельные. Она учила Йошикуни рисовать, рассказывала ему о деревьях и цветах в саду. Они плескались водой, из пруда, играли в прятки. Мальчик, обнимая ее, шептал: «Мама». У него были теплые, смуглые ладошки. Он, упрямо, хотел, есть сам. Йошикуни помогал Регине убирать со стола и складывал свои игрушки. Мальчик напоминал отца, но Регина видела европейские черты лица ребенка. Глаза у него были почти не раскосые, темные, большие, с длинными ресницами. На носу и щеках рассыпались веснушки. Регина не спрашивала у кузена о покойной матери мальчика:

– Она, наверное, европейка. Бедное дитя, отец о нем заботится, любит его, но матери никто не заменит… – Регина, ночью, сжала в кулаке угол одеяла:

– У вас разные дороги. Он аристократ, не еврей. Забудь о нем, забудь… – доктор Судаков, встретил девушек, во главе с Региной, на вокзале. Он коротко кивнул, увидев их одежду: «Хорошо».

Регина заметила, как смотрит на нее кузен Авраам. В обычно спокойных, серых глазах мелькало жадное, настойчивое выражение. Он выделял Регину из всех остальных, но группа знала, что они дальние родственники, в этом ничего странного не было. Регина думала о ночевках по пути, в лесу, о том, что им всегда придется быть рядом:

– Он может начать… – Регина отогнала эти мысли:

– Он никогда так не поступит. Я сказала, что в Израиле мы все решим. Он подождет… – девушка, незаметно, сжала тонкие пальцы:

– А что потом? Он хороший человек, достойный, он меня любит. Поставим хупу, я останусь в кибуце, а он уедет обратно в Европу. Я буду его ждать. А если ребенок родится? Но так нельзя, не по любви… – Регина, не выспавшись, зевала, по дороге на вокзал.

Наримуне заметил, что она берется за вещевой мешок. Остальные, судя по всему, сидели в вагоне. Он подошел ближе. Аарон, удивленно, сказал:

– Ты что здесь… – граф ничего не слышал. Под серо-голубыми, большими глазами виднелись темные круги. Она прикусила губу:

– Кузен, вы работали, всю ночь, с визами. Не стоило… Вы малыша одного оставили… – Наримуне подхватил мешок. Граф, нарочито весело, сказал:

– Меня такси ждет, а Йошикуни спокойно спит. Он поздняя пташка. Впрочем, вы знаете… – Регина знала.

За три дня она привыкла к легкому топоту ног ребенка. Мальчик появлялся на кухне ближе к десяти утра. Регина успевала накормить завтраком дипломатов, поесть сама, и поставить на плиту кастрюли с обедом. Она сидела, за чашкой кофе, читая газету, на идиш. Йошикуни залезал к ней на колени:

– Молока. Хочу молока, с вафлями, мамочка… – Регина гладила черные волосы мальчика: «Сначала умоемся, и почистим зубы». Он был тепленький, с растрепанной головой. Набирая в ладошки воду, он смешно фыркал. После умывания у него на носу, все равно, оставался зубной порошок. Регина целовала прохладные щечки: «Сейчас будут вафли, мой милый».

Наримуне помог ей зайти в вагон и передал мешок:

– Хорошей дороги… – он замялся, – кузина. Спасибо за все, за то, что вы… – она часто дышала, щеки раскраснелись. Регина сглотнула:

– Скажите маленькому, что я напишу, из Палестины. Швеция нейтральная страна, письмо дойдет. Напишу, пришлю рисунки, сувениры… – она взяла адрес Наримуне. Граф смотрел на нее:

– Может быть, попросить, чтобы она и мне написала? Короткую весточку, чтобы узнать, как у нее дела. Она, наверное, замуж выйдет, за еврея. Нет, зачем, зачем… – локомотив свистнул. Регина услышала смешливый голос: «Это, наверное, и есть его светлость граф?». Белокурая голова Волка высунулась в растворенные двери тамбура. Забрав у Регины мешок, он подал руку Наримуне:

– Я о вас много слышал, рад знакомству. Хотя бы так, на ходу… – Наримуне опустил глаза. Волк был в потрепанном, старом пиджаке. Граф увидел застегнутый манжет рубашки:

– Аарон мне говорил. У нас, в Японии, тоже такие люди есть… – голубые, яркие, как небо глаза, потеплели. Максим улыбался: «Или вы с нами хотите, поехать, ваша светлость?».

Наримуне хотел.

Спрыгнув на перрон, он помахал Регине-сан. Дверь вагона захлопнули. Она стояла, засунув руки в карманы куртки. Наримуне показалось, что ее глаза заблестели. Девушка пошла в вагон, поезд тронулся. Регина остановилась посреди прохода, забитого корзинами и мешками. Авраам, с деревянной лавки, пристально взглянул на нее. Кузен подвинулся, освобождая место рядом. Она протянула руку за мешком. Волк наклонился к ее уху:

– Поезд еще не разогнался, кузина… – Регина, внезапно, резко повернулась. Она пробормотала: «Простите… Простите, кузен Авраам…»

Выскочив в тамбур, девушка рванула на себя дверь, расталкивая людей, вдыхая дым дешевых папирос. Стучали колеса, Регине в лицо ударил теплый ветер. Волк, опередив ее, ловко спрыгнул на откос путей, удержавшись на гравии:

– Я здесь, кузина. Не бойтесь! – он протянул руки. Регина сорвалась с подножки, прямо в его объятья. Дизель уходил на юг. Волк помог девушке взобраться не перрон: «Бегите!»

Регина побежала.

Прыгая, она подвернула ногу и сейчас прихрамывала. Она нашла глазами прямую спину Наримуне, в сером пиджаке. Граф говорил о чем-то с равом Горовицем:

– Пусть он повернется, – загадала Регина, – пожалуйста, пусть повернется… – щиколотка болела, но девушка, все равно, ковыляла по перрону. Он повернулся. Наримуне, вздрогнув, побежал к ней. Регина, оказавшись в его руках, всхлипнула:

– Я не могла, не могла никуда уехать. Я тебя люблю… – она увидела знакомую улыбку. Наримуне, на мгновение, отстранился. Граф, церемонно сказал:

– Я очень рад, Регина-сан. Это большая честь, для меня… – у нее были мягкие, теплые губы, от нее пахло паровозной гарью. Он целовал мокрые щеки, длинные ресницы, шептал ей что-то ласковое, не видя никого вокруг. На плечо Наримуне легла крепкая рука, знакомый голос усмехнулся: «Я принес багаж, ваша светлость». Волк смотрел на утреннее, голубое небо.

Рав Горовиц подошел к ним, Регина испугалась:

– Он меня ругать будет, за то, что я не уехала… – однако Аарон даже не обратил внимания на нее и Наримуне. Он тоже поднял голову. Музыка в репродукторе оборвалась. Диктор, перекрывая свист локомотивов, заговорил на литовском языке. Толпа затихла, Регина прислушалась, Наримуне взял ее за руку. У него были крепкие, надежные пальцы. У Регины быстро, лихорадочно, билось сердце. Она облизала губы:

– Немцы вошли в Париж… И еще… – она ловила знакомые слова… – советские войска атаковали границу Литвы, СССР предъявил ультиматум… – Аарон вздохнул: «Это понятно». Самолеты неслись низко, на крыльях виднелись красные звезды. Тройка истребителей исчезла над черепичной крышей вокзала, диктор продолжал говорить. Регина спохватилась: «Максим… Почему вы остались, вы хотели…»

Натянув кепку, он сплюнул в пыль перрона:

– Чутье, кузина Регина. Своими делами я заняться успею. Мне показалось, что я здесь нужнее… – закурив папироску, Максим велел:

– Пойдемте, пусть рав Горовиц устроит последний завтрак в свободной Литве… – Максим обернулся, но дизель пропал:

– Больше никто отсюда не уедет, – внезапно, мрачно, понял он, – только за казенный счет. Хорошо, что я с поезда спрыгнул… – замедлив шаг, он шепнул Наримуне:

– Ее паспорт скоро окажется недействительным. Я бы на вашем месте поторопился.

Граф, не отпуская руки Регины, кивнул.

Радиоприемник в кабинете бывшего начальника Девятого Форта настроили на Москву. Портрет бежавшего в Германию бывшего президента Литвы, Сметоны, со стены убрали. Снимок заменили фотографией товарища Сталина, в темном френче, с трубкой. Ниже висела карта прибалтийских стран.

Сначала Деканозов и Петр хотели отмечать флажками продвижение советских войск, но вскоре стало понятно, что подобного не потребуется. Литовская армия сложила оружие, то же самое произошло в Латвии и Эстонии. Только один сигнальный батальон эстонцев, совместно, как сообщили из Таллинна, с некоей народной милицией, вступил в бой, но был разоружен и согласился сдаться.

– Словно Франция, – хохотнул Петр, просматривая донесения из провинциальных литовских городов. Армия пятый день находилась в Прибалтике. Улицы украшали красные флаги, из репродукторов гремели голоса московских дикторов. Они рассказывали о цветах, которыми жители балтийских стран встречали Красную Армию, вестников свободы. Коммунисты, выйдя из подполья, спешно организовывали новое правительство. Премьер-министр буржуазной Литвы, Меркис, пока оставался на своей должности, дав согласие сотрудничать с новой властью. Однако Меркиса занесли в список на депортацию. Его место должен был занять коммунист Палецкис.

Петр отпил отлично заваренного, кофе, из чашки севрского фарфора. Премьер-министр Франции, Поль Рейно, оставил пост, новым главой страны стал маршал Петэн. Он, немедленно, обратился к стране по радио, сообщая, что собирается подписать договор о капитуляции Франции перед войсками Гитлера, и просить о перемирии.

Кофе был несладкий, майор Воронов заботился о здоровье.

Они с Деканозовым жили здесь, в Девятом Форте. У коменданта оказалась большая, хорошо обставленная квартира. При тюрьме имелась конюшня, Петр выбрал себе хорошего английского жеребца. Тонечка отлично держалась в седле. Сейчас было новое время, кавалерия уступала позиции танкам, но жена говорила, что верховая езда полезна для осанки. Петр вспомнил прямые плечи, узкую, белоснежную спину:

– Потерпи, скоро вы увидитесь. Потом, правда, надо во Францию отправиться, найти Очкарика… – на встрече в Беловежской пуще, фон Рабе уверил Петра, что месье Ленуар может воспользоваться покровительством оккупационных властей. Петр не говорил ему ни об Очкарике, ни о Кукушке, бывших внутренним делом НКВД:

– Посмотрим, пройдет ли она проверку… – Воронов погрыз ручку, занеся в блокнот: «Народная милиция». Они с Деканозовым успели очертить круг подлежавших аресту людей:

– Бывшие члены различных контрреволюционных националистических партий, бывшие полицейские, жандармы, помещики, фабриканты, крупные чиновники бывшего государственного аппарата, и другие лица, ведущие подрывную антисоветскую работу и используемые иностранными разведками в шпионских целях… – Петр добавил, четким почерком:

– Священники, раввины, интеллигенция, бывшие члены молодежных и детских военизированных организаций… – закурив американскую сигарету, он поставил, в скобках: «Возрастом от двенадцати лет и старше».

– Скауты, Бейтар… – недовольно пробормотал Петр, – волчат надо душить, пока они маленькие. Иначе мы будем иметь дело с народной милицией. Здесь леса, как и в Польше. Тамошние банды содержатся на деньги англичан… – он быстро дополнил список: «Иностранные граждане, проживающие в Литве, выделяются в особую категорию, за исключением лиц, обладающих дипломатическим иммунитетом». Этих трогать запрещалось.

– Иностранцев необходимо вызвать в местные отделения НКВД и допросить… – Петр, недовольно, покрутил головой:

– А на каком языке допрашивать? Кроме меня, здесь никто ни французского не знает, ни немецкого… – с местными литовцами, евреями и поляками было проще. Они все говорили на русском языке, пусть и кое-как.

– Также обратить особое внимание на беженцев из бывшей Польши… – Петр подвел черту:

– Эти люди являются гражданами СССР, и, в случае разоблачения их шпионской деятельности, подлежат осуждению по всей строгости закона… – Девятый Форт наполняли арестованные. Деканозов уехал в Шауляй, где находилась самая крупная каторжная тюрьма буржуазной Литвы. В ней сидели многие коммунисты. По выходу из камер они начали собирать первый съезд партии, после долгого времени, проведенного в подполье.

Петр, в Литве, ходил в форме майора госбезопасности. Он редко носил мундир. За последние четыре года он мог бы пересчитать по пальцам одной руки дни, когда он доставал из гардероба, пахнущего кедром, китель тонкого, дорогого габардина. Петр, правда, надел форму в загс Фрунзенского района, когда они с Тонечкой расписывались, когда выдавали свидетельство о рождении новому москвичу, Володе Воронову. Тонечке советский паспорт привезли домой, на Фрунзенскую. В нем она стала Антониной Ивановной Эрнандес. Жена не захотела менять фамилию:

– Я пишу, мой милый, печатаюсь, преподаю. Так удобнее.

Петр не спорил, Тонечка была права. Она входила в редакционную коллегию нового сборника о достижениях комиссариата, и часто ездила на стройки, вокруг Москвы. Все, кроме начальства, считали Тонечку испанкой, республиканкой.

Закинув руки за голову, Петр, сердито, сказал себе: «Думай о деле».

Он думал о тяжелом ожерелье, из оправленного в электрум, зеленоватого янтаря, лежавшем здесь, в Девятом Форте, в сейфе, о блеске камней на стройной шее Тонечки. Ожерелье Петр выбрал в самом дорогом ювелирном магазине Каунаса, перед арестом хозяина и конфискацией содержимого шкафов и хранилищ. Деканозов ссыпал в саквояж золотые швейцарские часы, обручальные кольца и нитки таитянского жемчуга. Петр, не удержавшись, взял для Володи серебряный паровозик, с вагонами, украшенный эмалью, изделие американской фирмы Tiffani. Он любил гулять с Володей во дворе, или парке. Мальчик бегал за голубями, весело смеясь, белокурая голова блестела в солнечных лучах. Петр, смотря на него, видел Тонечку. Глаза у сына были большие, глубокие, серые. Тонечка заметила:

– У моего покойного отца похожие были. Но статью он пойдет в тебя, мой милый… – она сидела на скамейке, покачивая носком изящной туфли, Володя копошился в песочнице, – он тоже вырастет высоким… – Петр прижался губами к белой, гладкой щеке: «Мы с тобой почти одного роста. У нас и девочка получится высокая, любовь моя».

– Получится, – прозрачные, светло-голубые глаза были безмятежно спокойны. Она курила сигарету в дамском мундштуке слоновой кости, от белокурых волос пахло лавандой. Из репродуктора зазвучало: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!».

– Музыка! – обрадовался Володя:

– Мама, музыка… – сын быстро начал повторять русские слова. Петр, и Тони говорили с ним на трех языках. Петр подхватил сына на руки:

– Песня о нашей счастливой родине, милый мой. О том, как мы благодарны товарищу Сталину… – он посмотрел на Тонечку. Жена улыбалась, мимолетно, легко:

– Пойдемте, – она тоже поднялась, – поедим мороженого. Летние кафе открылись… – китель Петра висел на спинке стула. Он сидел в галифе и рубашке, с расстегнутым воротом, водрузив ноги в блестящих сапогах на стол.

Возвращаясь из подвалов, Петр звал ординарца и велел привести в порядок одежду. В гардеробе, в квартире, он держал несколько запасных рубашек и галифе, а китель и сапоги ему чистили, от пятен крови.

Рассеянно покуривая, он просматривал сводки из других городов Литвы. Петр зацепился за слова «будучи пьяным». Брат поехал в Палангу, на базу бывшей литовской авиации, инспектировать самолеты, доставшиеся ВВС РККА. Петр боялся, что Степан, в первый раз, в жизни оказавшись за границей, пусть и формальной, начнет, как подумал майор Воронов, распускаться. Петр пробежал глазами машинописные строчки:

– Начальник ветеринарной службы кавалерийского корпуса военврач 2 ранга товарищ Попок, будучи пьяным, 20 июня заходил в казармы литовского батальона в городе Россиены, был в столовой, снял пробу и остался недоволен вкусовыми качествами пищи, затем на поверке требовал исполнения «Интернационала» вместо национального литовского гимна… – Петр расхохотался:

– Вполне в духе Степана. Надо ветеринара призвать к порядку, нечего в строю пить… – взяв красный карандаш. Петр наложил резолюцию.

На столе громоздились папки с делами арестованных. Петр, аккуратно, раскладывал их по стопкам. В шпионской, как он говорил, пачке, первым лежало дело некоего Менахема Вольфовича Бегуна, или Бегина, беженца из Польши, сиониста. Из допросов других арестованных, выходило, что Бегин работал на английскую разведку. Сам Бегин упорно молчал, и попал в список тех, кого Петр наметил к ликвидации. Воронов быстро просмотрел протоколы:

– Авраам Судаков, тоже в Литве подвизался, вывозил подростков в Палестину. Бандит на бандите. Бегин в Польше срок получил, до войны, за радикальную деятельность. Судаков здесь на прошлой неделе болтался, а потом исчез… – Воронов, поморщившись, нашел слово «Джойнт».

– Американская благотворительная организация, – читал он, – занимается помощью беженцам, отправляет их в США, в Британию. Тоже шпион на шпионе. Представитель в Литве, некий раввин Аарон Горовиц. Бежал, наверное, как и остальные… – судя по справке, раввин Горовиц жил неподалеку от синагоги, в Старом Городе

– Надо проверить, где американский эмиссар, – решил Петр, потянувшись за кителем. Он поднял телефонную трубку: «Машину, и наряд бойцов».

Застегнув золоченые пуговицы, проверив оружие, он запер кабинет. Петр сбежал вниз, по гулкой, прохладной каменной лестнице. Он хлопнул дверью закрытой эмки, с двумя автоматчиками, на заднем сиденье. Ворота форта медленно открылись, машина пошла к городу.

Йошикуни, в эти дни, просыпался необычно рано.

Мама была рядом, она вернулась. Она спала вместе с ним, на большой кровати, в комнате, где пахло кедром. У мамы теперь были короткие волосы. Мальчику нравилось с ними играть, накручивая кудри на смуглые пальчики. Мама смеялась, целуя его куда-то в нос. Она сшила Йошикуни фартук, из кухонных полотенец. Они с мамой рисовали красками, начали учить буквы и цифры. Мальчик умел складывать палочки. Он знал, что если мама и папа отдадут ему по яблоку, то у него появится два яблока.

Вечером в сад пришел еж. Они с мамой сидели у пруда, запуская кораблик. Пробежав по дорожке, еж свернулся в клубочек. Йошикуни открыл рот, от удивления. В Стокгольме папа водил его в сад, где жили звери. Мальчик видел львов и зебр, но ежа никогда не встречал. Мама приложила палец к губам: «Тише, милый. Не надо его пугать». Еж осмелев, бродил по траве. Они с мамой оставили ежу молока, в блюдце, на каменных ступенях террасы. Йошикуни, проснувшись первым, выбежал в сад. Мальчику хотелось проверить, что стало с молоком. Еж все выпил. Днем он с мамой нарисовал ежика, несущего на иголках яблоки и листья.

Йошикуни, утром, подбирался ближе к маме. Мальчик устраивался у нее под боком, накрывшись шелковым одеялом. Мама немного посапывала, от нее пахло сладкими пряностями. Ребенок успокоено закрывал глаза.

Теперь у него были папа и мама. Йошикуни видел, что папа, приходя в столовую, улыбается, глядя на маму. Они держались за руки, а вечером папа возвращался. Они, вместе, устраивались на диване. Йошикуни садился между папой и мамой, показывая свои рисунки. В радиоприемнике играла музыка, что-то говорил диктор.

Уютно, привычно пахло кофе, на низком столике стоял серебряный кофейник, к потолку поднимался сизый дымок сигарет. За растворенными окнами, в саду, щебетали вечерние птицы. На зеленоватом небе загорались первые звезды. Они с мамой не гуляли по улицам, но мама построила для Йошикуни шалаш, в саду, и сделала веревочные качели. Йошикуни думал, как завтра поиграет с мамой. Мальчик, улыбаясь, начинал позевывать. Он клал голову на колени маме, или папе, спокойно засыпая.

Мальчик не знал, что диктор, из Берлина, сообщает о капитуляции Франции. Договор о разоружении страны подписывали в Компьене, в том же вагоне, где, в конце прошлой войны, Германия признала свое поражение. Вагон, по требованию фюрера немецкой нации, Адольфа Гитлера, пригнали из музея. Сам Гитлер, сейчас, был в Париже. Йошикуни не понимал английского языка. Он не знал, что лондонские радиостанции передают новости об аннексии балтийских стран Советским Союзом. Наримуне попросил Регину не ходить в город. С ее латвийским паспортом это могло быть опасно. НКВД начало проверять документы у людей на улицах.

Йошикуни не видел истребителей, круживших над Каунасом, красных флагов, и расклеенных по стенам плакатов, с портретами Сталина. Он и не знал имен Сталина и Гитлера. Мальчик не видел кавалерийских разъездов, черных эмок с автоматчиками, закрытых грузовиков, идущих по шоссе на окраину, в тюрьму Девятого Форта. Он спал, видя во сне ежика, в саду, он качался на качелях, и слышал смех мамы. Йошикуни прижимался щекой к ее теплым коленям, думая о молоке и печенье, на завтрак.

Он не знал, что рав Горовиц и его отец успели проводить на юг первый поезд с беженцами. В вагоны набилось пять сотен человек, плакали дети, свистел гудок локомотива. Наримуне, сначала, не хотел, чтобы Аарон появлялся на вокзале:

– Мало ли что, – хмуро сказал граф, – НКВД, наверняка, не преминет послать туда солдат. Они и в поезд сопровождающих посадили… – консул СССР в пока еще независимой Литве развел руками:

– Господин Наримуне, это требование внутренней безопасности нашей страны. Литовская Республика согласилась принять военную помощь, разместить советские войска на своей территории. Это акт доброй воли, со стороны литовцев, – Наримуне, закинув ногу на ногу, потягивал кофе:

– Акт доброй воли, – повторил консул, – но мы не можем быть уверенными, что на территории Литвы нет, как бы это сказать, подозрительных элементов. Когда люди, с вашими визами, окажутся за границей СССР, в Маньчжоу-Го, – консул помолчал, – тогда вы примете на себя ответственность за их дальнейшие… – консул усмехнулся, – передвижения. Пока они находятся на пространстве СССР, – заключил русский, – мы не имеем права рисковать.

Наримуне не стал спорить.

Каждый поезд сопровождали наряды бойцов НКВД, с овчарками. Люди нуждались в деньгах и провизии. Впереди у них было две недели дороги по Транссибирской магистрали, без права покидать вагоны, даже на стоянках.

Советские рубли, много, принес Волк. Он забрал у Аарона американские доллары. Рав Горовиц успел получить переводы от «Джойнта», в последние дни перед аннексией.

Максим отмахнулся:

– Ничего не может быть проще. Не вздумайте сами торговать золотом и валютой… – Волк помрачнел, – в уголовном кодексе моего родного государства, есть статьи за спекуляцию. Литва только на бумаге независима, здесь распоряжается НКВД, – рав Горовиц собирал у беженцев вещи, на продажу и передавал Максиму. Волк у него не ночевал. Он широко улыбнулся:

– Во-первых, я люблю ветчину, мой дорогой кузен, во-вторых, тебе, как раввину, будет неудобно, если я приведу компанию, – он подмигнул раву Горовицу, – а в-третьих, не стоит сейчас привлекать внимание. Ни мне, ни тебе. У меня есть надежные адреса… – Максим обещал покинуть Литву, только удостоверившись в том, что родственники в безопасности:

– Перейду границу тем же путем, каким здесь появился… – он попивал кофе с кардамоном, устроившись на подоконнике квартиры рава Горовица, – ничего сложного нет…

С началом аннексии Сугихара-сан и Наримуне работали почти целые сутки, засыпая на диванах в консульстве. Необходимо было спасти людей от ареста. Среди беженцев из Польши, и местных евреев, было много, в прошлом, обеспеченных людей, активистов сионистских партий, бывших офицеров, и нынешних раввинов. Все эти люди сейчас находились в опасности.

– В любом случае, – почти весело заметил Наримуне Регине, – это мой последний месяц на посту дипломата, любовь моя. Сотней виз больше, сотней виз меньше, ничего не изменит. Налей мне еще, пожалуйста… – тарелка из-под супа была пуста:

– Когда мы приедем домой, – Наримуне с аппетитом ел, повесив пиджак на спинку стула, – я тебя свожу в одно местечко, в Токио. Там тоже подают куриный суп, с лапшой. Но лучше твоего, все равно, ничего нет… – он держал Регину за руку. Наримуне вспомнил, как он звонил Лауре, из той забегаловки:

– Потом, – сказал себе граф, – когда все уляжется, когда закончится скандал. Впрочем, никакого скандала не случится, о помолвке официально не объявляли. Подам в отставку, уедем в Сендай, растить детей… – он понял, что улыбается: «Я все расскажу Регине, – решил граф, – о Лауре, о Зорге. Просто не сейчас».

Он дал прочитать Регине прошение об отставке. Девушка подняла серо-голубые глаза:

– Это потому, что я из Европы… – они сидели на диване, обнявшись, Йошикуне спал в детской. Граф покачал головой:

– Вовсе нет, любовь моя. Ты послушай меня, пожалуйста… – он говорил, целуя маленькую, крепкую руку, с жесткими кончиками пальцев: «Ты мог бы стать принцем… – девушка отстранилась, – мог бы жить во дворце…»

– Я живу в замке, – сварливо ответил Наримуне, – моим предкам хватало, и мне хватит. И я не хочу становиться принцем, я хочу быть твоим мужем… – он целовал смуглую шею, кудрявый затылок, она была рядом, она легко, взволнованно дышала. Наримуне шепнул:

– Уйдет первый состав с беженцами, Сугихара-сан и латвийский консул нас поженят, и мы улетим в Стокгольм. Скандинавские авиалинии пока не отменили рейсы. Даже в Вильнюс не обязательно ехать, можно и здесь сесть на самолет… – Регина слушала дыхание мальчика. Все было готово. Наримуне, вечером, за обедом, пообещал:

– Завтра я приведу Аарона, он станет свидетелем, на церемонии. С латвийским консулом я договорился, и с господином Сугихарой тоже. Максим остается здесь, он присмотрит за твоим кузеном… – Регина боялась, что Аарон, узнав о будущем браке, начнет выговаривать ей. Девушка выходила замуж, не за еврея.

Рав Горовиц вздохнул:

– Ваши дети, все равно, будут евреями. Ты окажешься в безопасности. Я уверен, твои родители обрадовались бы, узнав, что ты выходишь замуж по любви. Не беспокойся, за твоей сестрой кто-нибудь съездит, и за Эстер тоже… – Меир находился на пути в Европу. Аарон получил короткую телеграмму от брата, из которой следовало, что Меир пересекает Атлантику, направляясь в Дублин. Аарон не стал интересоваться, почему брат выбрал ехать в Амстердам через Ирландию. Он подозревал, что путь связан с работой Меира.

Будущий муж кузины, в разговоре с Аароном, коротко заметил:

– Регина и малыш останутся в Стокольме, а я поеду в Париж. Вывезу мадемуазель Аржан, и тетю Жанну… – Аарон, было, хотел что-то сказать. Кузен поднял изящную, смуглую ладонь:

– Это сестра моей жены, я связан родственными обязательствами. И ее почти свекровь, тоже моя родня. Я решил, и так оно и будет, – темные глаза упрямо взглянули на Аарона: «Немцы меня не тронут. У меня пока дипломатический иммунитет, мы союзники».

Регина, приподнявшись, посмотрела на часы, на камине светлого мрамора:

– Почти восемь. Надо одеваться, кофе варить. Надо их накормить, перед церемонией. Сегодня все случится… – Регина не боялась. В школе преподавали биологию, к девочкам приходила женщина, врач, на отдельные занятия. У нее, все равно, немного стучало сердце:

– Все будет хорошо, мы любим, друг друга… – накрыв малыша одеялом, она потянулась за халатом.

За дверью раздался какой-то шорох, бронзовая ручка повернулась. Регина провела ладонью по растрепанным кудрям. Дверь скрипнула, девушка успела подумать:

– Как это у Наримуне получается? Он спит на диване, два часа в сутки, и все равно, хоть сейчас, на прием в королевский дворец… – Наримуне обещал Регине приемы. Граф усмехнулся:

– Пока мое прошение об отставке дойдет до Токио, пока его рассмотрит министр, его величество… В общем, – он поцеловал темно-красные губы, – будем шить тебе вечерние платья и покупать ожерелья. Раньше зимы все равно, мы домой не поедем.

– Домой, – Регина стояла, глядя в его темные глаза, – теперь это мой дом. Я выучу язык, быстро. У нас родятся дети, мы останемся на севере, в замке. Будем спокойно жить… – Наримуне поправил ровно лежащий, шелковый галстук.

– Ты только не волнуйся, – тихо сказал граф, – Аарона арестовали, вчера вечером. НКВД, судя по всему.

Когда Аарона арестовывали в Берлине, во время еврейских погромов, два года назад, его не привозили в тюрьму. Он провел ночь в камере предварительного заключения, в полицейском участке Митте, на Александерплац. Утром приехал американский консул, раву Горовицу отдали паспорт, со штампом, аннулирующим визу. В той камере были деревянные нары, матрац, шерстяное одеяло и подушка. Аарон не ложился спать, слушая рев моторов грузовиков, топот сапог по коридору, жалобные голоса людей. Камера была увешана нацистскими плакатами, Аарон старался на них не смотреть.

Здесь, в Девятом Форте, его привели не в камеру, а просто в комнату, похожую на кабинет мелкого чиновника. Стены обклеили дешевыми, бумажными обоями. В беленом потолке горела лампочка, половицы скрипели под ногами. Кроме деревянного, рассохшегося стола, и двух венских стульев, вокруг больше ничего не было.

Аарон знал, что его привезли в Девятый Форт. Советская армия несколько дней, как зашла в город, аресты начались почти сразу, а тюрьма в городе была только одна. Тем более, раву Горовицу никто и не завязывал глаз. С ним вообще обходились очень вежливо.

На квартиру приехал высокий, красивый военный, офицер, судя по петлицам, в сопровождении трех солдат. Он носил мундир из отличной шерсти, и блестящие сапоги. От него пахло сандалом, говорил он на безукоризненном английском языке. Офицер напоминал мистера Кроу, только был выше, вровень раву Горовицу. Каштановые, отлично постриженные волосы, он не покрывал. Фуражку Аарон, потом, увидел на сиденье машины.

Лазоревые глаза искренне посмотрели на Аарона. Визитер попросил называть его господином майором. Он извинился за неожиданное вторжение. Комендатура советских войск, заботясь об иностранцах, находившихся в Литве, проверяла их место пребывания.

– Время такое, мистер Горовиц, – майор блеснул белыми зубами, – Литва мирно, по собственному волеизъявлению, пригласила на свою территорию армию СССР. Тем не менее, мы должны побеспокоиться о гражданах других государств. Здесь много иностранных шпионов, они ловят рыбку в мутной воде. Turbato melius capiuntur flumine pisces, как сказал Овидий, – если бы Аарон не видел пятиконечные звезды на красных петлицах, он бы подумал, что перед ним стоит выпускник Кембриджа.

Пролистав его паспорт, майор поинтересовался причинами, по которым Аарону запретили въезд в Германию. Рав Горовиц объяснил, что произошло это во время еврейских погромов. Гость, сочувственно, покивал, оглядывая скромные комнаты. Он осмотрел мезузу, на двери, потрогал медные, закапанные воском, подсвечники. Аарон, который год, зажигал свечи сам. Он стоял, с коробком спичек в руках, глядя на трепещущие огоньки. Рав Горовиц, вспоминая Габи, закрывал глаза:

– Она зажигала свечи, всегда. Всегда… Мы только несколько месяцев были вместе… – когда он говорил благословение, он слышал не свой голос, а другой, незнакомый, девичий, нежный. Аарону казалось, что рука неизвестной девушки, берет его за ладонь. У нее были длинные, теплые пальцы. Аарон, все время, думал, что сейчас увидит ее. Когда он поднимал веки, все оставалось по-прежнему. Он смотрел на пламя свечей, на пустую, неуютную гостиную, и шел одеваться. Пора было отправляться в синагогу, на службу.

Аарон предложил майору кофе. Офицер повел холеной рукой:

– Мистер Горовиц, мне неудобно вас обременять. Будьте моим гостем. Расскажете о вашей работе, о путешествиях… – паспорт он Аарону не отдал, но пригласил его на переднее сиденье черной, советской машины. Майор сам устроился за рулем. Он кивнул на солдат, сзади:

– К сожалению, пока приходится принимать меры предосторожности, мистер Горовиц. Литва добровольно выбрала советский строй жизни, но есть элементы… – он предложил Аарону русские папиросы, в золотом портсигаре, – противящиеся, нашему движению вперед, по дороге коммунизма… – у майора был низкий, красивый голос.

Аарон успокаивал себя тем, что соседи, во дворе, видели эмку с автоматчиками. Максим собирался прийти ближе к полуночи, с деньгами, вырученными за золото беженцев. Не застав рава Горовица дома, Волк бы, непременно, забеспокоился:

– Наримуне должен утром появиться… – в комнате, не было окна, – они с Региной завтра женятся, я свидетель… – майор напоил его отличным кофе, расспрашивая о работе «Джойнта» в Польше и Литве. Офицер поднялся:

– Я выпишу свидетельство о регистрации, и принесу паспорт, мистер Горовиц… – Аарон едва успел открыть рот, дверь захлопнулась. Ключ повернули в замке, все стихло.

За последние три часа Аарон успел посидеть на обоих стульях, по нескольку раз, посидеть на краю стола, и освежить в памяти страницу Талмуда, которую он сейчас учил. Раскрытый том остался в его кабинете, в синагоге. Аарон подозревал, что не скоро увидит черный, причудливый шрифт.

– Полная ерунда, – сердито сказал себе рав Горовиц, – мало ли какие дела у майора. Он занятый человек. Сейчас он придет, извинится… – Аарон, несколько раз, стучал в дверь, но ответа не дождался. Он обрадовался, что уезжая из дома, положил в карман пиджака пачку папирос и спички:

– Хорошо, что гости после вечерней молитвы появились… – Аарон расхаживал по комнате, меряя ее шагами, – я успел в синагогу сходить. А утренняя молитва? – он остановился:

– Завтра четверг, чтение Торы. Я и читаю. Впрочем, найдется, кому почитать, раввинов в Каунасе много. Не всех арестовали, – криво улыбнулся Аарон, – я пока первый. Это не арест, – твердо сказал он себе, – просто недоразумение. Все разъяснится.

У него не было при себе молитвенника. Кофе с майором он выпил, Аарон разрешал себе такое, но есть в Девятом Форте, ему было нельзя. Судя по всему, его никто кормить и не собирался. Аарон сидел верхом на стуле, дымя папиросой. В Каунасе он познакомился со стариками, на восьмом десятке, помнившими польское восстание, прошлого века. Аарон услышал о знаменитом Волке. Максим рассказал, что был на месте, где, когда-то, располагался лагерь отряда его деда.

Волк стоял над плитой, следя за кофе. Он обернулся:

– Дедушка у нас, в СССР, считается знаменитым революционером. В учебниках истории его портреты печатают… – Волк усмехнулся, – я на него похож, судя по всему… – Максим вспомнил читинскую парашютистку, Лизу Князеву. Он понял, что девушка напоминала Горского и красивую, черноволосую женщину, с которой танцевал Волк, в гостинице «Москва».

– Я даже не знаю, как ее зовут, – понял Максим, – я их больше не увижу. Не увижу девочку… – ему, иногда, снился поток мягких, бронзовых, пахнущих жасмином волос. Он просыпался, вспоминая большие, зеленые, прозрачные глаза:

– Мало ли кто, на кого похож… – сердито оборвал себя Волк, – это как с маленьким Володей. Тебе просто чудятся такие вещи. Надо в церковь сходить… – старообрядческого храма здесь не было. Волк отстоял заутреню в маленькой, кладбищенской, Воскресенской церкви, среди старух и стариков. Вряд ли здесь мог обретаться агент НКВД.

Старики рассказали Аарону, что до революции, в Лукишской тюрьме, в Вильнюсе, была синагога, заключенных обеспечивали кошерной едой, а умерших погребали по еврейскому обряду. Аарон давно, с Берлина, носил в портмоне маленький, холщовый мешочек с землей Израиля. Он предполагал, что может случиться всякое. Вряд ли кто-то позаботился бы о том, чтобы его тело передали еврейской общине.

Аарон потушил окурок, огладив темную бороду:

– Хватит думать о таких вещах, мой дорогой раввин Горовиц. Бюрократическая процедура, тебя регистрируют. Ничего страшного. В Берлине ты тоже это делал. Проводишь Регину и Наримуне, и отправишься в Маньчжурию. От Китая рукой подать до Америки, – Аарон понял, что совершит кругосветное путешествие. За сестру и мадемуазель Аржан он не беспокоился. Меиру и Наримуне можно было доверять, они бы доставили женщин в безопасное место.

– Регина сестру встретит… – соскочив со стола, он опять промерил комнату. В длину получилось шесть шагов, в ширину, четыре. Аарон обругал себя за то, что не собрался послать телеграмму отцу, сообщая о Регине и мадемуазель Аржан:

– Сразу две племянницы, а одна еще и замуж выходит… – рав Горовиц вздохнул:

– Неужели Теодор погиб? И что с Мишелем? Он мертв, наверняка. Почти год прошел. Если бы он был в плену, он бы дал о себе знать. Германия подписывала Женевскую конвенцию… – пленные имели право на переписку с родными, на посылки, о них заботился Красный Крест. Аарон подумал, что в Дахау никто не пускал Красный Крест.

– Лагеря, которые, по слухам, в Польше начали строить. Для кого они? Хорошо, что Авраам уехал… – рав Горовиц понимал, что кузен, все равно, вернется в Европу, но сейчас доктору Судакову безопасней было отправиться в Палестину. Местных сионистов начали арестовывать.

– Может быть, они здесь, в Девятом Форте. Авраам знает Бегина, радикала, ученика Жаботинского, – рав Горовиц понимал, что сам он долго в Америке не пробудет:

– Нельзя сидеть, сложа руки, и смотреть, как Гитлер уничтожает евреев. Уничтожает… – Аарон понял, что впервые произнес это слово. Дверь открылась. Майор, стоя на пороге, широко улыбался:

– Мистер Горовиц, простите. Неотложные дела… – в одной руке он держал настольную лампу, в другой, чашку с кофе, под мышкой зажимал какую-то папку. Прошагав к столу, он включил свет. Аарон поморщился, лампочка оказалась сильной. Комнату залило белое сияние. Дверь захлопнулась. Майор, довольно радушно, попросил:

– Садитесь, мистер Горовиц. С вашим паспортом все в порядке, сейчас вы его получите, на руки. Несколько формальных вопросов… – раскрыв папку, он достал из нагрудного кармана кителя ручку. Аарон заметил золотое перо паркера. Выложив на стол папиросы, майор закурил.

– Садитесь, – повторил он, – я вас надолго не задержу. Вас доставят домой, на машине… – Аарон вдохнул запах сандала и хорошего табака. Он присел на край стула: «Где здесь умывальная? Я бы хотел…»

– Потом, мистер Горовиц, – лазоревые глаза блеснули льдом, – потерпите, ничего страшного… – написав сверху листа: «20 июня 1940 года», он выдохнул дым прямо в лицо Аарону.

– Начнем, – сказал Петр Воронов, повернув лампу, так, чтобы свет бил в глаза арестованного.

Максим принес две кружки с темным пивом и тарелку, с посоленными сухариками, крепкими огурцами, и копченым сыром.

– У вас такого нет, – сообщил он, присаживаясь, кивая на пиво.

– Отчего нет, – обиженно сказал граф, отхлебнув, – у нас пиво варят триста лет. Голландцы нас научили, когда Япония еще не была закрытой страной. Кирин, Асахи… – он загибал смуглые пальцы, – даже из сои пиво делают…

Волк поперхнулся:

– Представляю себе, что за гадость… – в пивной было немноголюдно. Рынок бойко торговал, вдоль возов с овощами, птицей, прилавков с колбасами и сыром, бродили покупатели. Волк заметил несколько офицеров, в форме Красной Армии:

– Солдат они сюда не пускают, – зло подумал Максим, – не хотят, чтобы люди видели, как живут за границей. Политруки им вдалбливают в голову, что здесь все бедняки, просят милостыню, и существуют на одном хлебе и воде… – Волк покупал провизию в Елисеевском гастрономе, на Тверской, однако он прекрасно знал, какие очереди стоят в магазинах, на окраинах, и как живут люди в провинции. Он помнил, еще подростком, десять лет назад, рассказы о голоде на Украине, во время коллективизации:

– Мальчишки мясо в первый раз увидели, когда их в армию забрали. Здесь рынок, а что говорить об универсальных магазинах, где сих пор американские товары продают… – магазины на аллее Свободы, один за другим, закрывались. Волк предполагал, что откроются они под вывесками Каунасского торга. Максим ночевал в неприметном, особнячке, на окраине города. С помощью пана Юозаса он сбывал доллары и золото, принося Аарону вырученные деньги, для беженцев.

– Приносил, – мрачно поправил себя Максим. Вчера, не застав рава Горовица дома, он, было, подумал, что кузен на вокзале. Однако очередной поезд в Москву отправляли только через два дня. Максим внимательно осмотрел дверь квартиры, при свете тусклой, лестничной лампочки. Никаких следов взлома он не заметил, печати тоже не стояло. Конечно, НКВД могло и не озабочиваться печатями.

Максим подождал до полуночи, сидя на подоконнике, покуривая папироску, думая о блондиночке из кафе «Ягайло». Ее звали пани Альдона, она работала продавщицей в одном из универсальных магазинов. Девушка жила одна. Максим вспоминал мягкую постель, в ее комнатке, в дешевом пансионе, и запах кофе по утрам. Он приходил к пани Альдоне несколько раз в неделю. Когда над крышами Старого Города поднялась бледная, ущербная луна, Волк, соскочив с подоконника, отправился вниз, к соседям.

Все выяснилось быстро. Ему даже описали советского офицера, который, на своей эмке, увез рава Горовица. Волк едва ни выругался вслух:

– Я знал, что без Петра Семеновича здесь не обойдется. И брат его в Литве… – о комбриге Воронове написали в спешно изданном русскоязычном листке, под названием «Труженик», органе, как написали в шапке газеты, коммунистической партии Литвы. Волк приобрел листок в киоске на аллее Свободы. В газете говорилось о скорых выборах в сейм, о национализации земли и крупных предприятий, о том, как советские войска мирно вошли в Литву, помогая рабочим, и крестьянам, обрести свободу. Комбриг Воронов, судя по статье, собирался руководить здешней военной авиацией. Волк купил у торговки семечек. Сделав из «Труженика» фунтик, он, с удовольствием, заплевал шелухой портрет товарища Сталина. В Москве за подобное можно было получить пять лет лагерей общего режима, а в Литве на это, пока что, внимания не обращали.

– Но это пока, – они с графом, в полном молчании, пили пиво. Волк бросил взгляд на деревянные стены забегаловки:

– Скоро здесь развесят правила обслуживания трудящихся… – он с хрустом разгрыз огурец:

– За квартирой я слежу, но в ней второй день никто не появлялся. Если не считать обыска, конечно… – он утащил у кузена шведскую сигарету.

Волк подпирал стену, напротив дома рава Горовица, закрывшись газетой на литовском языке. С обыском приехал Петр Семенович. Волк не беспокоился, в квартире у рава Горовица ничего подозрительного не имелось. Доллары они продали, а золото Аарон сразу передавал Волку. Петр Семенович спустился вниз, в сопровождении солдат, несущих какой-то ящик.

– Радиоприемник, наверное, забрали, – пробормотал себе под нос Волк, – они из Аарона будут делать агента британской разведки. Он в Польше жил, до войны. Беженцев арестовывают… – он так и сказал Наримуне. Кузен вздохнул:

– Я встречался с атташе американского посольства. Больше никого здесь не осталось. Все дипломаты, на той неделе в Стокгольм улетели… – атташе обещал сходить в советскую администрацию Каунаса. Наримуне отправился туда вместе с ним. Граф ждал в еще не закрытом кафе, напротив. Американец, после визита, развел руками:

– Они утверждают, что ничего о мистере Горовице не слышали… – заказав кофе, он добавил:

– Хорошо, что я, немного, знаю русский язык. Иначе я бы не представлял себе, как с ними разговаривать… – сцепив длинные пальцы, Волк покачал ими, туда-сюда:

– Конечно, они бы ничего другого и не сказали, Наримуне. НКВД не собирается делиться никакими сведениями… – он почесал белокурую голову:

– Надо что-то придумать. По моим сведениям охрану Девятого Форта сменили. В нем теперь только войска НКВД. Их не подкупить, в отличие от литовцев… – бросив пиджак на деревянную лавку, он засучил рукава рубашки.

Наримуне смотрел на синие рисунки, на сильных, загорелых руках. Граф, внезапно, поинтересовался:

– Девушки, когда ты им французом представляешься, не спрашивают, откуда у француза такое… – он указал на татуировки: «Они же у тебя не только на руках».

– Не только, – весело согласился Волк:

– Девушки, мой дорогой, у меня с четырнадцати лет спрашивают, только об одном. Обо всем остальном они просто забывают, стоит мне рядом оказаться… – подняв бровь, он щелкнул пальцами: «Kitas alus, prašom!». Им принесли еще две кружки. Волк добавил: «Я здесь успел кое-каких слов нахвататься. В будущем пригодится».

– У нас тоже такие люди есть, как ты, – граф, невольно, улыбнулся: «Называются „якудза“. Очень древнее занятие. Они в эпоху Эдо появились, в начале семнадцатого века.»

– Моя семья старше, – довольно отозвался Волк:

– Я читал о Японии, – закинув руки за голову, он потянулся, – «Фрегат «Паллада», Гончарова. Очень интересно. Ты, наверное, о таком писателе и не слышал. Наш, русский, прошлого века… – темные глаза кузена взглянули на Волка:

– У нас его переводил Хасэгава Тацуноскэ. Я читал «Обломова», «Обрыв»… – Максим помолчал:

– Хорошо, что мы с тобой образованные люди, но, образование не поможет пробраться в Девятый Форт… – на смуглом пальце кузена блестело золотое, обручальное кольцо.

– Я вам даже подарка не принес, – заметил Волк.

Церемония прошла быстро. В свидетели они взяли консульского шофера, японца. На руках у Регины оказалась справка о браке, подписанная Сугихарой-сан и латвийским консулом. Наримуне отправил радиограмму в Стокгольм. Граф получил ответ, из которого следовало, что супруга посла по особым поручениям обладает дипломатическим иммунитетом. Регина, конечно, наотрез отказалась покидать Каунас. Она стукнула маленьким кулаком по столу:

– Речи о таком быть не может. Меня никто не тронет. Я нужна тебе, я нужна нашему… – покраснев, она поправила себя, – то есть Йошикуни, Аарон в тюрьме. Я никуда не уеду… – Наримуне курил у окна, выходящего на террасу. Малыш играл с грузовиком. Граф, отчего-то, подумал:

– У него нет ни танков, ни ружей, ни военных самолетов. Он даже не обращает на них внимания, в магазинах игрушек, мимо проходит. Господи, настанет ли время, когда мы прекратим воевать… – он мягко сказал:

– Нашему сыну, Регина. Он и твой сын тоже. Я прошу тебя, – Наримуне взял ее за руку, – не надо рисковать. Я останусь здесь, а вы…

– Мы тоже останемся, – серо-голубые, большие глаза, блестели:

– Я дальше лавки на углу все равно не хожу. Никакой опасности нет… – от нее пахло куриным супом и пряностями, у нее было мягкое, нежное плечо, под простой, хлопковой блузой. Она обняла Наримуне:

– Иначе, зачем жениться? Я тебя не брошу, никогда. Рут говорит Наоми: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, где ты переночуешь, там и я останусь…»

– Твой народ будет моим народом… – смешливо продолжил Наримуне. Жена вздернула нос:

– В том смысле, что я выучу японский язык, и буду носить кимоно, когда понадобится… – представив ее в белом, шелковом, ночном кимоно, Наримуне сжал зубы:

– Ей не до этого сейчас. Надо потерпеть. Она не о таком думает, а о своем кузене… – он смотрел поверх головы Волка в окно пивной. Граф замер, увидев летчика, с Халхин-Гола. Майор Воронов носил авиационную, темно-синюю форму, с голубыми петлицами. Его сопровождал, судя по всему, ординарец, с плетеной корзинкой.

Совершенно невозможно было, решил Наримуне, рассказать Максиму, будь он хоть трижды кузеном, всю историю их знакомства с майором Вороновым. Граф не хотел, чтобы о подобном знал еще кто-то, даже его собственная жена. Он собирался признаться Регине, что помогает СССР, но, как говорил себе Наримуне, не сейчас.

– Когда мы доберемся до Японии, когда все успокоится. Может быть, Лаура замуж выйдет. Или не говорить ей о Лауре… – Наримуне не мог лгать, притворяясь, что Лаура сама оставила ребенка:

– Регина никогда в жизни такому не поверит, – думал он, – и будет права. Бесчестно чернить имя Лауры… – граф успел понять, что за характер у его жены. Он боялся, что Регина настоит на встречах Йошикуни с матерью.

– Не потому, что она малыша не считает сыном… – он курил, глядя на каштановую голову в фуражке, – а потому, что она справедливый человек, честный. Как сказано в Библии: «Правды, правды ищи… – Наримуне тяжело вздохнул. Майор Воронов рассчитывался за провизию. Волк, незаметно, скосил глаза в окно:

– Интересно. Кузен его знает, по глазам видно. Они, наверное, в Монголии сталкивались. Наримуне ничего мне не скажет. Он скрытный, как все японцы. Но и не надо. Очень хорошо, что товарищ майор здесь… – кузен откашлялся:

– Ты сможешь проследить за этим человеком? – он кивнул на синий китель.

Одним глотком допив пиво, бросив деньги на стол, Волк натянул кепку. Максим не боялся, что товарищ майор его вспомнит. В последний раз, когда они виделись, Степан Семенович едва держался на ногах:

– Ничего не может быть проще… – Волк наклонился к Наримуне:

– Завтра ты все узнаешь. А сегодня, как учит нас Библия, иди, и порадуй свою жену. Купи цветы, пару бутылок «Вдовы Клико», пока большевики еще не завезли сюда свое пойло. Отдохни, в общем, – пожелал Волк. Выскользнув в дверь пивной, он исчез в рыночной толкотне.

Наримуне вспомнил лакированные коробочки бенто, с вареным рисом, и маринованными овощами, вырезанными в форме листьев и цветов. Он услышал шум горного водопада, протянул руки к огню камелька, в скромной комнате рекана, деревенской гостиницы. Регина была рядом. Она сидела, положив темноволосую голову ему на плечо, в бежевом, осеннем, кимоно, с рисунками перелетных птиц. Наримуне быстро дожевал огурец. Прибавив к монетам Волка свои деньги, граф посмотрел на часы. Он успевал в цветочный магазин. «Французские деликатесы», на аллее Свободы, торговали довоенными запасами, Наримуне видел в лавке и хорошее шампанское, и белое бордо. Он шел через рынок, щурясь от заходящего солнца, понимая, что улыбается.

Комбриг Воронов оказался на рынке потому, что хотел побаловать брата, перед отъездом в Шауляй, домашней едой. Петр собирался присутствовать на первом, после долгих лет подполья, открытом съезде коммунистов Литвы:

– Важно проследить, – брат заваривал кофе, – чтобы местная партия выдвинула на выборах в сейм утвержденную нами программу, – майор Воронов пощелкал пальцами, – чтобы не случилось никаких сюрпризов.

Степан, осторожно, принял хрупкую чашку, тонкого фарфора. В столовых на аэродромах разливали дымный чай, в погнутые оловянные кружки. Кофе в таких местах не водилось. Степан понял, что за последние четыре года пил кофе, может быть, несколько раз:

– В «Москве» я его заказать не успел… – он хотел спросить у брата, где сейчас товарищ Горская, но оборвал себя:

– Все равно, Петр тебе не ответит. Служебное дело, государственная тайна… – вспомнив, что кофе надо было выпить в номере, Степан покраснел.

В Литве, девушки одевались по-другому. Степан, в Минске, не видел летних платьев, облегающих фигуру, едва закрывающих колено. Он не встречал коротких жакетов, тонких ремешков, перетягивающих талию, изящных каблуков, широких, дамских брюк и кокетливых, сдвинутых на бровь шляпок. Жена брата, судя по фото, носила похожие наряды. Степан вздохнул:

– Петя даже не сказал, где они познакомились. Она тоже в НКВД работает… – он вспомнил, невестку, отправившись с летчиками на пляж, в Паланге.

Июнь выдался жарким, киоски бойко торговали лимонадом и мороженым. Девушки носили купальники, такие, как у Антонины Ивановны, на фото. Они цокали каблучками, придерживая широкополые, соломенные шляпки, играли в мяч, в мелкой, теплой воде. Светлые волосы развевались по ветру. Они смеялись, искоса поглядывая на летчиков. Купаться, конечно, было нельзя, и знакомиться с девушками, тоже. Политруки, на занятиях, говорили, что все балтийские страны наводнены шпионами капиталистических держав. Любая голубоглазая блондинка могла оказаться эмиссаром разведывательного центра, угрозой безопасности для социалистической родины.

Вернувшись на базу бывших литовских ВВС, где ночевали летчики, Степан думал не о доставшихся РККА машинах, новых британских и французских истребителях, а о загорелых, длинных ногах девушек, о купальниках, поднимавшихся на груди. Он сердито сказал себе:

– Надо жениться. Петр женился, и тебе пора… – включив свет, закурив «Беломор», он достал из гимнастерки партийный билет. Младший воентехник улыбалась, стоя в летном комбинезоне. Фотография немного пожелтела. Перевернув снимок, Степан долго вглядывался в ее почерк: «Степану Семеновичу Воронову, на добрую память, от Лизы Князевой».

– Отпуск взять, – пробормотал Степан, – полететь в Читу. А если она откажет? Я ее старше, ей всего восемнадцать. Откажет, и откажет, – подытожил комбриг, – но попробовать, все равно, надо. Может быть, письмо ей сначала написать… – отпуска, судя по всему, летом было не дождаться. Работы предстояло много. Военная авиация бывшей Литвы присоединялась к Западному округу. Требовалось инспектировать аэродромы, формировать новые соединения летчиков, обучать их обращаться с западной техникой, и перегонять сюда советские истребители, бомбардировщики и транспортную авиацию. У Советского Союза появился доступ к акватории Балтики. Морская авиация больше не была заперта в узком коридоре, у Ленинграда.

Когда Степан служил на северном Сахалине, он много летал над океаном. Ему нравилось одиночество в машине. Он смотрел на бесконечное пространство неба и серые, спокойные волны внизу, и отчего-то улыбался. Здесь не проводили партийных собраний и политических занятий, не преподавали «Краткий курс», не искали шпионов. Моторы истребителя мерно гудели. Степан разгонял самолет до предельной скорости, уходя в петлю Нестерова, чувствуя, на мгновение, легкость, в теле. Выравнивая самолет, он поднимал голову: «Когда-нибудь, мы пробьем барьер стратосферы, и рванемся в космос. Я в это верю».

Брат похудел, со времени встречи, в Белоруссии.

– Похудеешь здесь, Степа… – майор затянулся папиросой, – живу на кофе, табаке и бутербродах. Я один, среди офицерского состава, языками владею. На мне все допросы иностранцев… – у Петра, в ящике стола, лежали расстрельные списки. Поговорив с Деканозовым, он вычеркнул из бумаг Бегина, заменив смертную казнь на восемь лет лагерей особого режима.

Сионист мог понадобиться для поиска его единомышленников, в СССР. Подобные партии разгромили и запретили десять лет назад, но Петр чувствовал, что с присоединением новых территорий, евреи опять могут поднять голову:

– За ними не уследишь, – сказал он Деканозову, – в одной Литве газеты, школы, детские сады, молодежные клубы, политические партии. Бейтар, и все остальное. Все они заражены враждебным духом, – Петр подозревал, что некоторые местные активисты могут податься в крупные города СССР, искать оставшихся, не арестованных сионистов. Вспомнив об исчезнувшем докторе Судакове, Петр сел за пишущую машинку. Они с Деканозовым сочинили письмо Лаврентию Павловичу. Майор Воронов, перечитав ровные строки, остался доволен:

Прекратить деятельность сионистских организаций, закрыть детские сады и школы с преподаванием на иврите, печатные издания и библиотеки, где содержатся подобные книги. Любую деятельность, направленную на эмиграцию в Палестину, приравнять к контрреволюционным активностям… – вместо Бегина Петр внес в списки раввина Горовица. Американец, упорно, молчал. Его паспорт лежал у Петра в ящике рабочего стола. Когда арестованного, после допроса, спустили вниз, волоком, по лестнице, Петр полистал документ. Воронов решил, что паспорт им пригодится. Горовицу исполнилось тридцать лет, Америка оставалась нейтральной страной. Документы раввина прекрасно подходили для поездок.

– Кроме Германии, конечно, – хмыкнул майор Воронов, рассматривая аннулированную визу, – но туда мы отправляемся без особых трудностей… – паспорт он спрятал, перед началом применения особых мер, как их называл Петр. Документ остался в прекрасном состоянии, без пятен крови. Майор Воронов, с неудовольствием, думал, что Степан может напроситься к нему в гости. Он не хотел пускать брата в квартиру, в Девятом Форте, из соображений безопасности. Степан, конечно, не стал бы трогать никаких документов, но Петр, все равно, соблюдал осторожность. К его облегчению, брат сказал, что остановился в спешно организованном общежитии для офицеров, при городской комендатуре.

– Но без обеда я тебя не отпущу, – пообещал Степан, – я в Паланге научился местный борщ готовить, у повара, на авиационной базе… – поваром был пожилой литовец, хорошо говоривший на русском языке. Степан похвалил борщ, пан Антанас покраснел от удовольствия. Оказалось, что повар раньше работал в лучшем отеле Паланги, куда приезжали министры буржуазной Литвы. Отель, с началом аннексии, закрыли. Пан Антанас помогал сыну, в столовой аэродрома. Степан любил возиться на кухне. Он внимательно записал все, что говорил литовец.

Он заметил, что брат занес имя пана Анатанаса в блокнот. Степан успокоил себя:

– Просто для порядка. База военная, понятно, что гражданских служащих проверяют… – на рынке, Степан купил гуся, ветчины, говядину и копченое сало, свеклу и сухие грибы. Он сделал к борщу маленькие пельмени, колдуны, с мясом и грибами, и заправил суп свекольным квасом. Он стоял над кухонным столом, в квартире коменданта, насвистывая, раскатывая тесто для пельменей. Сняв китель, он соорудил подобие фартука, из холщовых полотенец. Степан хотел поставить на стол водку, но брат остановил его:

– Здесь хорошие запасы вина, Степа, комендант отлично жил… – Петр поднял бровь:

– Я бы на твоем месте не увлекался спиртным. В Литве осталось много буржуазных элементов. Они ждут, что советские офицеры потеряют бдительность, расслабятся. Подсовывают им женщин определенного толка… – вспомнив девушек в Паланге, Степан покраснел:

– Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, Степа, – твердо заключил брат. Петр посмотрел на швейцарский хронометр: «Накрывай на стол, я сейчас».

Степан проводил его глазами:

– Он мне до смерти будет о том случае напоминать. Однако он прав. Кто оступился один раз, тот может опять пойти по скользкой дорожке. Партия мне поверила, товарищ Сталин меня простил. Нельзя их подводить… – из духовки распространялся упоительный запах жареного с капустой гуся. Хлеб принесли из тюремной пекарни, свежий, ржаной, с тмином.

Степан смотрел на ухоженный двор Девятого Форта, на черные эмки, грузовики, на солдат в форме НКВД, идущих в столовую:

– Скоро здесь все станет советским, – с улыбкой подумал он, – мы принесли свободу Литве, и другим странам… – на столе сверкали хрусталь и серебро коменданта. Успокаивающе говорил что-то приглушенный, знакомый голос московского диктора, из радиоприемника.

Внизу, в камере, тоже лежал хлеб, в алюминиевой, погнутой миске, прикрывая вчерашнюю баланду, слипшуюся в отвратительный, сырой комок. Прижав к носу надушенный английским одеколоном платок, майор наклонился к арестованному. Он пошевелил носком сапога окровавленные, темные волосы. Подбитые глаза даже не открылись. Врач сказал, что надо подождать пару дней, прежде чем продолжать допросы. Он определил легкое сотрясение мозга, и три сломанных ребра. О сломанных пальцах на левой руке арестованного, Петр знал и сам. Приковав арестованного наручниками к ножке стола, он направил на обожженное лицо свет лампы:

– Кто из ваших коллег, раввинов, работает на иностранную разведку? Мы знаем о вашем осином гнезде, в Кейданах. Притворяетесь, якобы изучаете религиозную литературу. Мы намереваемся побывать в ешиве, и очень скоро… – мистер Горовиц молчал. Петр сломал ему три пальца на левой руке. Вдыхая запах крови и нечистот, Воронов наступил подошвой сапога на изуродованную кисть. Заключенный не пошевелился:

– Черт с ним, – вздохнул Петр, – вернусь, и пусть его увозят в лес, с остальными… – в списке не указали гражданство приговоренного к расстрелу, за контрреволюционную деятельность, гражданина Аарона Горовица. Выходя из камеры, Воронов пнул миску, хлеб полетел куда-то в угол. Петру показалось, что заключенный задвигался. Под потолком горела тусклая лампочка, было сыро. Шнурки от ботинок и брючный ремень у арестованного забрали. Он лежал на каменном полу, прикрытый рваным, окровавленным пиджаком. Отряхнув руки, Петр велел надзирателю запереть камеру.

В столовой вкусно пахло хлебом и борщом. Брат разливал хорошее, французское вино. Петр, пройдя в ванную, внимательно осмотрел себя в зеркало. Вымыв руки миндальным мылом, он вернулся за стол.

– Твое здоровье, Степа, – майор Воронов улыбнулся, берясь за серебряную ложку. Борщ был отменным, Петр никогда подобного не пробовал. Он напомнил себе, что надо позвонить коллегам в Палангу, насчет литовского повара. Брат, озабоченно, сказал:

– Может быть, пряностей не хватает. Здесь не все есть, на кухне…

– Все в полном порядке, – уверил его Петр, вытирая губы шелковой салфеткой, наливая себе еще тарелку.

Регина встречала похожие наряды только в витринах дорогих магазинов, в Старом Городе, в Риге. Ее приемные родители жили небогато. В еврейской гимназии девочка носила форму, а в университет, и на уроки надевала юбки с блузками и суконные жакеты. Летом, в лагерях Бейтара, Регина ходила в коричневых брюках или шортах, в простой, холщовой рубашке.

– Аннет носит такую одежду. То есть Хана… – Регина не могла привыкнуть к тому, что мадемуазель Аржан оказалась ее сестрой. Она видела фотографии дивы, на яхте, в раздельном купальнике, и большой шляпе, на теннисном корте, в шелковой, завязанной под грудью блузке. Длинные, безупречные ноги сверкали загаром, волосы прикрывал платок от Hermes. Девушка улыбалась, держа ракетку. Регина вспомнила довоенные фото в светской хронике.

Мадемуазель Аржан приехала на премьеру «Человека-зверя», где она снималась с Жаном Габеном и Симоной Симон. Сестра надела роскошное, вечернее платье, с обнаженными плечами. На длинной шее переливались бриллианты. Она выходила из черного лимузина, в сопровождении высокого, мощного мужчины, в отлично сшитом смокинге. Он, по-хозяйски, держал сестру под руку. С ним Аннет фотографировали в Каннах, на террасе дорогого отеля, и в казино, в Монте-Карло, на балконе, выходящем к морю. В свете полной луны большие глаза сестры блестели. Волосы она стянула тяжелым узлом, на затылке. Она стояла в профиль к фотографам. Шелк низко вырезанного платья, светлого платья обнажал узкую спину. Декольте сзади доходило почти до поясницы. На стройных плечах светились бретели, расшитые жемчугом. Регина увидела подпись под фото: «Мадемуазель Аржан и месье Корнель, баловни модного Парижа, готовятся к свадьбе».

Наримуне рассказал Регине о парижских родственниках. Ее тетя, знаменитая голливудская актриса, Роксанна Горр, погибла в авиакатастрофе, в Остенде, три года назад. Регина слышала о несчастье, и видела фильмы мадам Горр. Она тихо сказала мужу:

– Аннет… то есть Хана, действительно, очень на нее похожа. Неужели месье Корнель, то есть кузен, Теодор, убит? – сестру много снимали для журналов, в апартаментах, которые она делила с женихом, в Сен-Жермен-де-Пре. Регина помнила паркет черного дерева, подиум с роялем, картины Пикассо и Модильяни, скульптуры Родена и Бранкузи.

Наримуне покачал головой:

– Никто не знает, милая. Но ты не волнуйся… – он прижал Регину ближе, – когда мы отправим Аарона в Маньчжурию, я устрою вас в Стокгольме, и сразу поеду в Париж. У меня иммунитет, меня не тронут… – Регина вздохнула:

– У Аарона гражданство США, но это не помешало НКВД его арестовать… – услышав план Волка, Регина кивнула: «Я сделаю все, что понадобится». Она заметила недовольный огонек в глазах мужа. Наримуне помолчал:

– Я мог бы сам к нему подойти, в кафе. Для чего нужна Регина? Мало ли, вдруг он начнет… – Наримуне не сказал ни Волку, ни жене, что знаком с комбригом Вороновым. Граф надеялся, что летчик вспомнит его. С Халхин-Гола прошло не так много времени. Волк, пыхнув сигаретой, внимательно посмотрел на кузена:

– Он высокопоставленный офицер. Наверняка, имеет доступ в Девятый Форт. Не беспокойся о Регине, она нужна, чтобы, – Волк едва не сказал «товарищ майор», но вовремя спохватился, – комбриг расслабился. Он потанцует, пофлиртует. Регина исчезнет, появишься ты… – Максим, за два дня хорошо изучил товарища майора. Он понял, что кузену Наримуне беспокоиться не о чем. Он вспомнил, как Степан Семенович вел себя в гостинице «Москва», четыре года назад. Волк, невольно, усмехнулся:

– Мне тогда двадцать один исполнилось, а я себя с дамой уверенней его чувствовал. Видно было, что товарищ майор всего боится. Он таким и остался… – Волк довел комбрига до офицерского общежития. Воронов ездил на эмке и навещал Девятый Форт. Волк не стал ничего рассказывать кузену, о Петре Семеновиче, не стал спрашивать, на каком языке, граф, собственно, собирается говорить с летчиком. Понятно было, что они где-то сталкивались.

Одежду принес Волк, заранее поинтересовавшись размерами Регины. Он вынул из кармана пиджака бархатный футляр с жемчужным ожерельем, из вещей беженцев. Девушка, собираясь уезжать в Палестину, оставила в синагоге почти все наряды. Приняв от Волка пакет, Регина усмехнулась:

– Ты тоже в другом костюме… – Максим сбил невидимую пылинку с рукава пиджака, английского твида:

– Я не могу сопровождать красивую женщину в сапогах и отрепьях… – он подмигнул кузине.

Регина изменилась.

Серо-голубые глаза томно смотрели из-под густых ресниц, на смуглых щеках играл румянец, она покачивала узкими бедрами. Волк заметил, что Наримуне не мог отвести глаз от жены. Граф, все время, держал ее за руку, даже, неожиданно для японца, на людях. С мальчиком обещал побыть Сугихара-сан.

Отираясь рядом с офицерским общежитием, Волк услышал, что товарищ комбриг собирается пойти в кафе «Ягайло». Степана Семеновича позвали играть в бильярд, комбриг согласился. Забежав в кафе, Максим заказал столик, на вечер. Ожидалась живая музыка. Регине он велел распить со Степаном Семеновичем бутылку шампанского. Волк, весело, сказал:

– Вы, кузина, уйдете по-английски. Ваше место займет его светлость граф… – кузен уверил его, что сам поговорит с летчиком:

– Он согласится, – коротко сказал Наримуне. Граф не стал объяснять, что может заставить коммуниста и сталинского сокола вытащить неизвестного ему заключенного из тюрьмы НКВД.

Петр Семенович, на личной эмке, в сопровождении охранников, покинул Девятый Форт. По просьбе Волка пан Юозас отправил к тюрьме несколько неприметных пареньков. Они принесли вести, что товарищ майор отбыл в направлении окружного шоссе. Прочитав плакаты, расклеенные по стенам домов, на аллее Свободы, Волк понял, что Петр Семенович поехал в Шауляй, на съезд вышедшей из подполья коммунистической партии Литвы. Времени терять было нельзя. Волк хотел, чтобы Аарон, через два дня, на ближайшем поезде с беженцами, отправился в сторону Маньчжурии. Он искренне надеялся, что рав Горовиц еще жив. Впрочем, грузовики, за последние два дня, из Девятого Форта не выезжали. Волк велел себе не думать, что Аарона могли застрелить прямо в тюремном подвале.

Одежду, по просьбе Волка, достала пани Альдона. Хозяин универсального магазина, где работала девушка, выдал продавщицам двойные оклады. Он устроил распродажу, разрешив девушкам, сначала, выбрать себе, костюмы и платья по душе. Владелец запер двери, повесив табличку: «Закрыто».

Судя по всему, торговец не собирался дожидаться, пока к нему в особняк придет наряд НКВД. Он был на пути в Швецию.

– И братьев Пупко я туда же отправлю, – Волк и Наримуне сидели в столовой, за кофе, ожидая, пока Регина переоденется.

Малыш играл в саду. Он обрадовался Волку. Йошикуни еще не встречался с дядей, как назвала его Регина. Волк вышел с мальчиком на террасу, Йошикуни показывал качели и шалаш, они плескались водой из пруда:

– Интересно, когда я встречу девушку, с которой захочу остаться, на всю жизнь… – отчего-то подумал Волк, – венчаться нельзя, конечно, но я бы и обвенчался… – погладив темные волосы мальчика, он тяжело вздохнул:

– Это Божий промысел, Максим Михайлович. Кольцо у тебя готово, а остальное, в руке Его, как говорится. И дети тоже…

Кузен Наримуне выглядел отдохнувшим:

– Все у них хорошо, – усмехнулся Максим, – они глаз не сводят, друг с друга… – дверь заскрипела, они поднялись.

Наримуне, невольно, сглотнул. Он вспомнил полутьму спальни, лихорадочный, жаркий шепот:

– Еще, еще… Я не знала, не догадывалась, что может быть … – она прикусила темно-красную губу, подалась вперед. Регина, обнимала его, в сбитых простынях, в запахе сладких пряностей. Уронив голову на смуглое плечо, он успел сказать себе:

– Я не могу ей лгать, никогда не смогу. Я во всем признаюсь, в Японии. Она поймет, я уверен… – Регина стояла, в дорогом платье серебристого шелка. Нежную шею обвивал жемчуг, она тщательно уложила короткие, кудрявые волосы. Жена напоминала голливудскую звезду, из киножурналов. Тонкая ткань немного обнажала круглые колени, стройные ноги, в туфлях на высоком каблуке, обтягивали чулки.

Регина, озабоченно, сказала:

– Но я не знаю русского языка. Летчик вряд ли говорит по-французски, или по-немецки… – Волк бросил быстрый взгляд в сторону графа. Кузен слегка покраснел:

– До чего скрытная нация, – недовольно подумал Максим, – им бы всем быть этими… якудза… – он успокоил кузину:

– Тебе не надо разговаривать… – Наримуне, включив радиоприемник, поймал Америку. Он кивнул:

– Примешь его приглашение, вот и все. Потренируемся, – граф не смог скрыть улыбки. Они с Региной еще никогда не танцевали.

Веселый голос нью-йоркского диктора сказал:

– Биг-бэнд Гленна Миллера и мисс Ирена Фогель. Серенада лунного света, в честь сияния луны, в нашем мирном городе. В Нью-Йорке три часа прекрасной, июньской ночи, дамы и господа. В клубах продолжают танцевать…

Она пела низко, страстно. Регина, почему-то подумала:

– Она влюблена, слышно. Господи, только бы все получилось…

– So don’t let me wait, come to me tenderly in the June night. I stand at your gate and I sing you a song in the moonlight…

Приняв руку мужа, Регина закружилась по гостиной.

На крахмальной скатерти, в наполненном льдом ведерке, стояла бутылка шампанского. Регина, рассеянно покуривая, пристально, из-под ресниц, оглядывала зал. Из комнаты с бильярдными столами доносился треск шаров:

– Кажется, совсем недавно мы здесь сидели, с Волком, с кузеном Авраамом… – Регина напомнила себе, что из Стокгольма надо отправить письмо в Палестину, для доктора Судакова, с извинениями. Она не стала скрывать от мужа, что кузен делал ей предложение. Регина, просто, сказала:

– Но я его не любила, милый. Он родственник, я к нему ничего не чувствовала… – она лежала, укрывшись в сильных руках, устроив голову у него на груди. Регина потянулась поцеловать мужа:

– Не хочу, чтобы у нас были секреты друг от друга… – ей показалось, что Наримуне, едва слышно, вздохнул: «Никогда их не появится, любовь моя».

Регина смотрела на девушек, в шелковых, выходных платьях, на мужчин, в хороших, штатских костюмах:

– Как будто это их последний вечер в кафе… – патроны заказывали, не скупясь. Официанты носили на столики шампанское, французское вино, и черную икру. Максим усмехнулся, услышав Регину:

– Правильно, кузина. Через месяц литы понадобятся только нумизматам, кафе «Ягайло» назовут распивочной второй категории Каунасского общепита, – он, едва заметно, дернул щекой, – а о «Вдове Клико» можно будет забыть… – изящно намазав на подогретый, ржаной тост, белоснежное масло. Волк опустил серебряную ложку в хрустальную вазочку с икрой:

– Не говоря о том, что половина сидящих здесь, – он обвел рукой зал, – скоро окажется в Девятом Форте и поедет оттуда или в Сибирь, или в лес, где НКВД выроет рвы для трупов… – Регина, невольно, поежилась.

В городе почти не осталось дипломатов, кроме мужа и Сугихара-сан. Они продолжали ставить визы. Остальные посольства, спешно, эвакуировались. Жители Литвы бежали к побережью. Путь в Швецию был опасным, море патрулировали советские военные корабли, однако, ходили слухи, что шведы, после аннексии прибалтийских стран, считают их жителей беженцами, и не выдворяют, со своей территории.

Обеспеченные евреи, такие, как хозяин магазина, где работала пани Альдона, ехали на север, и платили рыбакам золото. Все остальные ждали очереди на спешно отправляемые по транссибирской дороге поезда. Регина, решительно, сказала мужу:

– Я не могу сидеть дома, когда людям нужна помощь. Йошикуни я возьму с собой. Мальчику полезно видеть, что происходит вокруг, даже в его возрасте.

Наримуне, все равно, попросил ее не покидать консульства, без свидетельства о браке.

Регина заняла маленький кабинет Аарона, в пристройке к хоральной синагоге. Малыш играл во дворе, с еврейскими детьми, Регина видела в окно его темноволосую голову. Она брала пакет с бутербродами и теплое молоко, в термосе. Спал Йошикуни на составленных стульях, у стены.

О раве Горовице никто, ничего не слышал.

Регина поговорила с руководителями общины, однако от совета осталась, вряд ли половина. Люди спешно покидали страну. Регина собирала у беженцев паспорта, выдавала документы, с маньчжурскими визами, составляла списки уезжающих, успокаивала плачущих женщин. Многие всю жизнь провели в польских местечках. Они говорили только на идиш, и не слышали ни о какой Маньчжурии. Регина принесла в кабинет карту. Девушка показывала посетителям, где находится Харбин. В поездах ехало много соломенных вдов. Их мужья пропали без вести, в начале войны между Польшей и Германией, не вернувшись с фронта, или были арестованы НКВД. Когда из Кейдан, за паспортами учеников, приехал, глава ешивы, Регина поинтересовалась, что ждет подобных женщин в будущем. Раввин тяжело вздохнул:

– Нужны показания двух свидетелей, мужчин, удостоверяющих, что мужья погибли. Иначе… – он помолчал: «Иначе они никогда не смогут выйти замуж».

Регина вспомнила, что Эстер, сестра Аарона, не получила еврейского развода. Женщина поджала губы:

– Аарон говорил, ее муж даже не согласился разрешить мальчикам покинуть Голландию. Страна оккупирована, а они евреи… – в Литву, доходили слухи, что немцы, в бывшей Польше, заставляют евреев переселяться в особые районы:

– Такое случалось, в прошлом… – Регина слушала джазовый оркестр, – в средние века евреи жили в гетто, носили особую одежду. Невозможно, чтобы все это продолжалось. Британия воюет с Гитлером, и Америка не останется в стороне, – муж настаивал, что Япония продолжит сохранять нейтралитет, и, в любом случае, не станет атаковать США.

– У нас хватает ястребов, в военном ведомстве, – недовольно сказал Наримуне, – мало им бесконечной войны в Китае, мало разгрома на Халхин-Голе. Они смотрят в сторону Гонконга, Бирмы, Индонезии… – он уткнулся лицом в плечо Регины:

– Впрочем, нас это не коснется. Мы будем жить на севере, воспитывать детей, и выдавать премии лучшему огороднику и рыбаку нашей префектуры, моя дорогая графиня… – Регина еще не свыклась с новым титулом.

Волк, устроив ее за столиком, шепнул:

– Нужный человек здесь, я заглядывал в бильярдную. Он появится, кузина.

Они с Максимом потанцевали. После второго танго, кузен поцеловал ей руку. Он, одними губами, сказал:

– Я вас покидаю. Граф стоит на улице, напротив. Когда вы ступите на тротуар, он займет ваше место. Не бойтесь, кузина, летчик безопасен… – после ухода Волка, Регину несколько раз приглашали мужчины, из-за соседних столиков. Она отказывалась, не желая пропустить появление офицера. Волк оглянулся: «Все будет хорошо». Максим не хотел, чтобы товарищ майор видел его, раньше времени.

Наримуне ждал на соседней улице, под цветущими липами. Волк, в теплых сумерках, издалека увидел огонек сигареты. Граф, откинув изящную голову, рассматривал плакат, на русском языке, с портретом товарища Сталина.

– Что здесь написано? – темные глаза блеснули в свете уличных фонарей.

– Все на выборы в рабоче-крестьянский сейм Литвы, – мрачно ответил Волк, – голосуйте за партию трудящихся, партию коммунистов. Больше все равно не за кого голосовать… – Максим не матерился, подбное было запрещено. Он только сплюнул на мостовую:

– Ты мне говорил, насчет летчика… – он, испытующе, посмотрел на кузена, – какая разница, что с ним случится, Наримуне? Он тебе не родня, он коммунист… – Волк осекся, вспомнив, что пропавший без вести Мишель тоже был коммунистом:

– Мишель хотя бы семья, – продолжил Волк, – а Воронов большевистская тварь, как они все… – кузен, упрямо, вскинул подбородок:

– Нет. Поверь мне на слово. Аарон тебе бы то же самое сказал. Нельзя спасать одного человека ценой жизни другого, Максим. Ты христианин, вспомни Библию.

Волк помнил.

Он подумал: «Матушка просила меня не мстить. Господь сам рассудит, что случится». Вслух, он, угрюмо, заметил:

– Я бы за одного Аарона дал десяток Вороновых, но ты прав. Я обо всем позабочусь. Они забудут о пропаже какого-то заключенного. У комбрига появятся другие неприятности, – Волк, тонко, улыбнулся. Наримуне не стал спрашивать, как кузен собирается избавлять Воронова от недовольства НКВД. Они пожали друг другу руки. Граф смотрел вслед прямой спине, широким плечам:

– Он сказал, что костюм Аарону отдаст, если… когда мы Аарона выручим. У того в квартире шаром покати, после обыска, а одежда, в которой его арестовывали, вряд ли осталась пригодной… – Наримуне не хотел думать о Девятом Форте.

Он, осторожно, вышел на аллею Свободы. В большие окна кафе виднелись танцующие пары. Наримуне нашел глазами кудрявую голову жены. Советские офицеры вернулись в зал. Перед столиком Регины остановился комбриг Воронов. Жена выпорхнула в центр зала. Она, легко улыбаясь, положила маленькую руку на плечо, в темно-синем, авиационном кителе. Дверь кафе открылась, выпуская какую-то пару. Наримуне услышал «Por Una Cabesa» Гарделя.

От нее пахло духами, сладко, кружа голову. Она была ниже товарища Горской, однако стать, подумал Степан, увидев ее за столиком, оставалась похожей. Он почувствовал под ладонью скользкий, прохладный шелк. Летчики, закончив играть в бильярд, пошли к заказанному столику, Степан остановился. Она сидела, повернувшись в профиль, покачивая острым носом туфельки на высоком каблуке. Женщина носила низко вырезанное, вечернее платье. На смуглой, гладкой коже декольте посверкивали жемчужины. Степан вспомнил, фотографии Антонины Ивановны. Затянувшись сигаретой, выпустив ровное колечко дыма, она дрогнула длинными ресницами. Степан едва связал польские слова, чтобы пригласить ее на танец:

– Пани, – пробормотал комбриг Воронов, – прошу пани…

Пани не отказала.

Она приникла к нему высокой, небольшой грудью. Степан чувствовал жаркое дыхание. Он вспоминал наставительный голос брата:

– Буржуазные элементы подсовывают нашим офицерам женщин определенного толка… – он, осторожно, опустил руку ниже поясницы женщины определенного толка. Все оказалось круглым и упругим. Степан опять увидел невестку, в купальнике, вспомнил девушек, в Паланге. Женщина, вильнув бедром, прижалась к нему ближе:

– Я не знаю, что делать, – растерянно понял Степан, – как… Как все происходит… Она по-русски не говорит… – у пани были большие, серо-голубые глаза, она часто, горячо дышала. Степан, было, подумал, что надо ждать, как учит коммунистическая мораль, любви. Комбриг разозлился:

– Мне двадцать восемь лет, сколько можно ждать? Она не замужем, у нее нет обручального кольца. А если ее подослали шпионы, буржуазные прихвостни? Петя меня предупреждал, говорил, чтобы я не пил… – они с летчиками заказали всего лишь по кружке пива, но комбриг понял, что у него кружится голова. Пани улыбалась, поглаживая его по плечу, почти лежа в его объятьях. Регина едва ни хихикнула вслух:

– Как Наримуне с ним собирается разговаривать? Летчик сейчас только об одном думает. Даже неудобно, вдруг люди заметят… – собрав знакомые польские слова, Регина прощебетала:

– Шампань, шампань, пан… Една минута… – танго закончилось. Летчик, немного пошатываясь, отступил. Он склонил каштановую голову:

– Пани… – Регина исчезла за дверью, ведущей в дамский туалет. Выход во двор был открыт. Обогнув дом, она увидела мужа, на противоположной стороне аллеи Свободы. Наримуне покуривал, прислонившись к стволу липы. Перебежав улицу, Регина коснулась губами его щеки:

– Сейчас он выйдет, меня искать… – муж, на мгновение, крепко, прижал ее к себе:

– Спасибо тебе, любовь моя… – Наримуне помахал вывернувшему из-за угла такси:

– Езжай домой, не рискуй… – расплатившись с водителем, он поцеловал Регину: «Я скоро вернусь, не волнуйся».

– Я буду ждать… – Наримуне почувствовал на губах вкус «Вдовы Клико». Такси растворилось в пронизанной светом звезд ночи, в кафе гремел джаз. Танцевали какой-то старый фокстрот. Дверь отворилась, Наримуне увидел на пороге майора, как он его называл, Воронова.

Найдя официанта, Степан заказал бутылку шампанского, но пани не увидел:

– Должно быть, решила проветриться… – Степан представил, как женщина обнимает его, как поднимается серебристый шелк, обнажая ее ноги. Он вытер со лба пот: «Я ее найду…»

Улица была пуста. Он, покачиваясь, достал папиросы:

– Пани! Где вы, пани! Я здесь… – Степан, было, хотел добавить, что заказал шампанское, но осекся. Щелкнул огонек зажигалки, от стены отделился невысокий мужчина, в отличном, штатском костюме. Степан застыл. Последний раз он видел темные, бесстрастные, раскосые глаза в полевом госпитале японской армии, в Джинджин-Сумэ. Тогда незнакомец носил потрепанную куртку цвета хаки, без нашивок. Двигался он изящно, неслышно, будто кошка. Запахло кедром, тростником, свежей водой.

– Надо поговорить, комбриг Воронов, – неизвестный взял его под руку. Степан ощутил, какие железные у него пальцы. Хмель мгновенно слетел. Он только и мог, что кивнуть.

Из окна квартиры коменданта виднелись зеленые, уходившие к городу поля, серый асфальт шоссе и черепичные крыши хозяйственных построек, во дворе Девятого Форта. В открытых воротах гаража блестела черная краска эмок. Теплый ветер трепал брезент на грузовиках. Над красным кирпичом стен кружилась, перекликалась стая белых, голубей. Птицы трепетали крыльями, в летнем воздухе, кувыркались, расхаживали по булыжнику двора.

Комбриг Воронов, сидя на подоконнике кабинета брата, с папиросой в зубах, смотрел на птиц, купающихся в луже, от ночного дождя.

Короткий, быстрый, ливень сбил с деревьев на аллее Свободы липовый цвет. В черной воде, на мостовой, отражались крупные, яркие звезды, лучи фонарей, плавали желтые лепестки.

Увидев незнакомца, Степан сразу забыл о пани. Голова стала ясной. Он вспомнил медленный, терпеливый немецкий язык, в госпитале, в Джинджин-Сумэ. Японец, как его называл, комбриг, казалось, никуда не торопился. Он повторял все по нескольку раз, ожидая, пока Степан сложит в голове нужные слова.

Комбриг и сейчас, вначале, растерялся.

Он, отчего-то вспомнил песню, звучавшую в голове, гудение огня, в русской печи, низкий, ласковый голос. Степан даже увидел мерцание керосиновой лампы, под зеленым абажуром. Песня была не на немецком языке, и не на английском. Их Степан, с грехом пополам, узнавал. Он мог медленно прочитать простой текст, и кое-как объясниться:

– Надо у Пети спросить, когда он вернется, – комбриг, искоса, посмотрел на красивый, четкий профиль японца. Конечно, он мог быть вовсе не японцем, но Степан понял, что об этом он вряд ли, когда-нибудь, узнает.

Незнакомец опять не представился, только поднял изящную ладонь. Степан увидел блеск обручального кольца. Комбриг заметил, что брат, с женитьбой, тоже стал носить кольцо. Петр, с гордостью, сказал, что Антонина Ивановна получила в подарок, на свадьбу, драгоценности с уральскими изумрудами:

– Кольцо, браслет, колье. Тонечке очень идет… – Степан впервые подумал, что девушкам, должно быть, нравятся безделушки. Младший воентехник ничего подобного не носила. На Халхин-Голе, Степан видел на тонком запястье, только простые, стальные часы.

– Не надо вам знать, как меня зовут, – сказал японец, когда они дошли до католического собора, на площади. Тучи рассеялись, дождь прекратился. Степан посмотрел на купола:

– Я читал, в Белоруссии. Храм строили до революции, как православную церковь. Интересно, что внутри? Собор закроют, конечно, когда Литва присоединится к Советскому Союзу. Священники одурманивают людей, религия отвлекает их от классовой борьбы… – он ни разу не заходил в действующую церковь. Тяжелые, дубовые двери были приотворены. Степан услышал пение хора, трепет огоньков свечей.

– Идет служба, – объяснил японец, – вечерня. Гимн называется «Магнификат», славословие Деве Марии… – Наримуне хорошо знал христианские молитвы. В Японии он посещал синтоистский и буддийский храмы, в положенные дни праздников, и поминовения родителей. В Кембридже и сейчас, в Стокгольме, граф ходил в церковь:

– Лаура хотела крестить маленького… – вспомнил Наримуне, – может быть, когда он вырастет, и если узнает о своей матери… – он подумал, что их с Региной дети будут евреями. Наримуне понял:

– Регина не преминет их языку обучить. Это хорошо. У евреев появится свое государство, непременно. Япония установит с Израилем дипломатические отношения… – он велел себе пока не думать о жене. Наримуне коснулся рукава кителя Воронова: «Пойдемте».

Они добрались до набережной Немана. Наримуне посмотрел на железнодорожный мост, освещенный редкими огоньками, на темную, широкую реку:

– Послезавтра поезд уходит. Надо, чтобы Аарон на нем оказался, обязательно… – достав из кармана пиджака портсигар, он протянул комбригу сигарету:

– Послушайте меня, пожалуйста. Я буду говорить медленно, как… – граф мимолетно улыбнулся, – в том месте, где мы с вами впервые встретились.

Степан вспоминал его тихий голос.

Японец рассказал о несправедливо арестованном заключенном, американском гражданине, раввине Горовице. Степан не стал спрашивать, откуда его собеседник знает раввина. Он смутно понимал, что раввин занимается примерно тем же самым, что и священник. Японец говорил, что рав Горовиц, за четыре года, спас от смерти тысячи евреев, ездил в концентрационный лагерь Дахау, с чужими документами, чтобы вытащить оттуда арестованного гестапо человека.

– Коммуниста, – вздохнул Наримуне, – хотя более важно, что у человека была семья. Жена, дети… – он услышал о поездке Аарона в Дахау, от рава Горовица, когда зашла речь об оставшихся в Германии евреях. Аарон, нехотя, признался, что навещал концлагерь. Кузен заметил:

– Я ничего не видел, Наримуне. Посетителей они в бараки не пускают, но мистер Майер дал показания, заверенные адвокатом. Это пригодится, – Аарон помолчал, – на будущем процессе военных преступников… – Наримуне подумал об опытах профессора Исии:

– Его тоже осудят, обязательно. Япония не впадет в безумие, как Германия. Его величество не позволит. Рано или поздно, у всех откроются глаза… – он говорил, что рав Горовиц должен выжить, что спасший одну человеческую жизнь, спасает весь мир.

– У евреев есть подобное высказывание, – Наримуне помолчал:

– На Халхин-Голе, если бы я не вмешался, вы бы умерли медленной и мучительной смертью… – Степан заметил, как блеснули холодом темные, узкие глаза:

– Я говорю об этом, – добавил японец, – не для того, чтобы похвастаться героизмом. Я исполнил долг порядочного человека, и поступил, как велит честь… – Степан никогда не слышал таких слов:

– То есть слышал, – поправил себя комбриг, – но это честь коммуниста… – японец тяжело вздохнул:

– Я вас прошу, сейчас, поступите и вы, как велит честь. Не затем, чтобы отдать мне долг, – он усмехнулся, – но для того, чтобы выжил человек, творящий добро и желающий мира. Как его тезка, в Библии… – Наримуне увидел, по лицу комбрига, что его собеседник никогда в жизни не открывал Библию. Граф добавил: «У вас правила императрица, Екатерина…»

Степан кивнул: «Угнетательница крестьян, невежественный рупор самодержавной власти…»

– Разумеется, – сухо отозвался граф:

– Она говорила: «Лучше десятерых виновных простить, чем одного невинного казнить. Раввин Горовиц ни в чем не виноват, комбриг. Его не имели права арестовывать. Он иностранный гражданин, находится здесь легально, с визой… – потушив папиросу, Степан посмотрел на визу. Он держал в руках паспорт Аарона Горовица. В Девятый Форт комбрига пропустили без особых затруднений. Он заставил себя, весело, сказать охране НКВД, у ворот:

– Я знаю, что майор Воронов уехал, но у меня есть приказ, за его подписью… – Степан очень надеялся, что никто из оставшихся офицеров НКВД не позвонит в Шауляй. Приказ он отпечатал ночью, вернувшись в общежитие комендатуры. Степан сказал дежурному, что ему надо связаться, по телефону, с Палангой, с базой ВВС. Комбриг, действительно, туда позвонил. Тамошний офицер удивился, услышав голос командира, почти в полночь, но бодро отрапортовал, что у них все в порядке:

– Сегодня приехали повара из Белоруссии, товарищ комбриг, – доложил офицер, – литовцев заменили. Товарищ уполномоченный сказал, из соображений безопасности.

Степан вспомнил, как пан Антанас учил его варить местный борщ:

– Я Пете о нем рассказывал, о литовце… – связь была отличной, но Степан, сделал вид, что не слышит офицера. Ему надо было кричать в трубку, чтобы дежурный, за дверью, не заметил стука клавиш пишущей машинки. Степан читал распоряжения приставленных к аэродромам и летным частям уполномоченных комиссариата. Комбриг хорошо знал, как они составляют приказы. Гражданин Горовиц, в связи с требованиями безопасности, перевозился в иное место заключения. Комбриг Воронов назначался ответственным лицом. Гражданин Горовиц обладал знаниями об иностранных шпионах, имеющих своей целью подрыв боеспособности Красной Армии, в частности, о диверсантах на авиабазах. Степан ожидал, что приказу поверят. Подпись Степана была, как две капли воды, похожа на росчерк брата. Печать он собирался поставить в кабинете, в Девятом Форте. Петр не должен был увезти ее в Шауляй.

– И не увез… – комбриг Воронов рассматривал четкий, лиловый оттиск с буквами: «Народный Комиссариат Внутренних Дел». Степан чувствовал непонятную легкость, словно при маневрах высшего пилотажа, когда самолет уходил в петлю Нестерова. Он вспомнил Халхин-Гол, свои размышления о том, как скрыть пребывание в японском плену. Степан, тогда, ощущал себя, похоже:

– Если бы Петр знал, что я за линией фронта обретался… – он закурил еще одну папиросу, – он бы меня лично на допрос отвел… – Степан не хотел думать, что случится дальше.

Он смотрел на молодое лицо, на фотографии, в американском паспорте. Горовиц был старше его на два года. Документ выдали, когда раввину исполнилось двадцать шесть. Он листал страницы, глядя на аннулированную немецкую визу, на визы Польши и Чехии, Словакии, и Венгрии. Он вспоминал голос японца:

– Пожалуйста, господин Воронов. Я прошу вас, как человека… – японец, помолчав, затянулся сигаретой:

– Как человека. Помогите другому человеку. Мы обязаны быть милосердными… – Степану показалось, что в темных глазах блеснул какой-то огонек. Наримуне не знал русского языка, и не мог, в Джиндин-Сумэ, прочесть надпись на фотографии, обнаруженной при майоре. Больше никаких документов у пленного при себе не имелось. Наримуне только сказали его фамилию. Граф, было, хотел спросить у комбрига, не родственник ли он большевика Воронова. Наримуне покачал головой:

– Не надо. Зачем вызывать у него подозрения? Он вряд ли понимает, какое отношение имеет японец к арестованному раввину.

Степан, действительно, не понимал, но комбриг думал сейчас не об этом. Паспорт и печать он достал из ящика письменного стола брата, воспользовавшись перочинным ножом. У Степана были ловкие руки. Он приехал в Девятый Форт на закрытой эмке. Японец ждал его в укромном месте, на окружной дороге, тоже с машиной. Степан глубоко, болезненно, вздохнул:

– Петя обо всем узнает. Но я ему объясню, скажу, что… – комбриг пока не придумал, что сказать брату, но решил:

– Надо отдать приказ, пусть приведут Горовица. Он говорит по-английски, я тоже… – Степан покраснел:

– То есть объясняюсь. Нельзя забрасывать языки, и Петя велел заниматься… – комбриг обрадовался. Ему пришло в голову, что можно сослаться на собственную инициативу:

– Я услышал, что Горовица арестовали, что у него есть сведения о диверсантах. Потом он сбежал… А от кого я это услышал? Нет, Петя не поверит. Ладно, – Степан поднялся, – потом что-нибудь придумаю. Надо посмотреть на Горовица… – посмотреть на арестованного комбригу Воронову удалось только в камере. Офицер, получив приказ, замялся:

– Придется спуститься вниз, товарищ комбриг. Я носилки организую… – Воронов удивился: «Гражданин Горовиц себя плохо чувствует?»

– Можно сказать и так, – уклончиво ответил офицер НКВД.

Степан знал, что арестованные троцкисты, иностранные шпионы, и лазутчики признаются в преступлениях. Об этом всегда писали в газетах. Комбриг Воронов думал, что они раскаиваются, осознав свою вину.

– Гражданин Горовиц молчит, – хохотнул капитан, открывая камеру, – может быть, оперуполномоченным, в авиации, удастся чего-нибудь добиться. Его все равно расстреляют… – Степан хотел что-то сказать, но осекся.

Лежащему на каменном полу, человеку не могло быть тридцать лет. Он увидел седину в темной бороде, на висках, избитое лицо, заплывшие, почерневшие глаза, распухшие, окровавленные пальцы, на левой руке. Капитан, приподняв сырой пиджак, поморщился:

– Под себя ходит. Не волнуйтесь, товарищ комбриг, мы его на пол положим, в эмке. Вы без сопровождающих приехали… – озабоченно сказал капитан, поворачиваясь к Степану, – может быть, бойцов дать, пару человек… – капитан НКВД еще никогда не видел, чтобы люди так менялись:

– Теперь он на Петра Семеновича похож. То есть они похожи, как две капли воды, но теперь у него и глаза… – лазоревые глаза сверкали арктическим, безжалостным льдом.

– Не надо сопровождающих, – медленно ответил комбриг Воронов, – он не опасен, в подобном… – Степан, едва заметно запнулся, – состоянии.

– У него сотрясение мозга, – вежливо сообщил капитан, – три ребра сломано, и пальцы… – он протянул Степану бумагу: «Распишитесь, что забираете заключенного, под свою ответственность». Степан, не думая, поставил подпись:

– Вижу, что пальцы… – он заставил свой голос звучать спокойно, – несите его наверх.

– Это не Петя… – он поднимался по широкой, с низким потолком лестнице, слушая скрип сапог охраны, в тусклом свете лампочек, – Петя бы никогда такого не сделал. Перегибы, как во времена бывшего наркома Ежова. Он оказался врагом народа. Наверняка, из органов, не вычистили его сообщников… – в эмке запахло кровью, немытым телом, мочой. Заключенный даже не стонал. Степан, обернувшись, из-за руля, понял, что он жив. Лицо, в черных синяках, на мгновение исказилось от боли.

Степан вспомнил раненых летчиков, которых он навещал в госпиталях, обожженных танкистов, тяжелый, удушливый запах смерти, витавший в палатах:

– Милосердие, – пришло ему в голову, – нам говорили, что это поповское слово. Коммунист должен безжалостно уничтожать врагов… – паспорт раввина Горовица лежал на сиденье эмки. Степан посмотрел на улыбающееся лицо:

– Он не может быть шпионом, он четыре года спасал людей, от нацизма. Но Гитлер наш союзник, у нас договор, о ненападении… – Степан, в сердцах, выматерился:

– Какая разница. Он честный человек, попавший по ошибке в тюрьму. Я признаюсь Пете, не стану лгать. Петя говорил, что новый нарком, Берия, выпустил жертв ежовского беззакония. Я выполнил свой долг… – Степан завел машину. Белый голубь порхал над тяжелыми, железными воротами.

– Долг порядочного человека… – свернув на шоссе, он погнал эмку к окружной дороге. Брат возвращался через три дня. Степану надо было придумать, как сообщить Петру о своей инициативе.

– То есть о произволе, – он, невольно усмехнулся. Степан услышал какой-то шорох сзади. Комбриг, тихо сказал: «Не беспокойтесь, пожалуйста. Все будет хорошо». Птицы оторвались от крыши Девятого Форта. Белоснежная стая ушла в летнее, яркое небо.

Поезд с беженцами отправлялся с оцепленного войсками НКВД, перрона каунасского вокзала. Сюда пропускали только по паспортам и удостоверениям перемещенных лиц, с маньчжурскими визами. При свете станционных фонарей, офицеры внимательно сверяли фотографии в документах с лицами стоящих в очереди людей, считали по головам детей. Вещей пассажиры почти не везли. У многих при себе не имелось ничего, кроме потрепанного, старого фибрового чемодана, или холщовых, наскоро сшитых тюков. Дети не шумели, прижимаясь к матерям, стоя в пальтишках на вырост. Черные, рыжие, белокурые головы прикрывали вязаные шапки и кепки. Регина просила женщин взять в дорогу зимние вещи:

– Сейчас июнь, – замечала девушка, – но настанет осень, зима. В Маньчжурии холодный климат… – некоторых малышей даже снабдили шарфами и шерстяными перчатками. Регина вспомнила рассказы кузена о том, как из Праги вывозили судетских детей:

– Я не один это делал, – Аарон улыбнулся, – кузен Мишель помогал, и Авраам, и другие люди… – рав Горовиц не сказал, кто они были. Регина держала мужа под руку, чувствуя теплые, крепкие, знакомые пальцы. Им позволяли пройти на перрон. У графа имелся дипломатический паспорт, Регина носила при себе свидетельство о браке, с печатью японского консульства.

– Все сироты уехали… – перрон заливало сияние фонарей, лаяли собаки, пахло гарью:

– Сироты, и те, кого могло бы арестовать НКВД… – этим поездом отправлялись в Маньчжурию ученики и преподаватели ешивы, в Кейданах. Регина смотрела на черные костюмы и шляпы раввинов, на женщин, с покрытыми головами:

– Только бы рожать никто не начал, по дороге… – озабоченно подумала Регина:

– Но я спрашивала, никого на больших сроках нет. Они через три недели в Харбине окажутся. В поезде едут врачи, помогут, если что… – Регина с мужем ночью улетала в Стокгольм, на самолете Скандинавских Авиалиний. Сугихара-сан собирался продолжать выдавать визы. Консул сказал, что останется здесь, пока Литва окончательно не войдет в состав СССР. Он ждал Наримуне на аэродроме, с вещами. Йошикуни, спокойно спал на заднем сиденье консульского лимузина. Регина думала о квартире, в Старом Городе Стокгольма, о том, что надо найти няне Йошикуни нового работодателя, об учебниках японского языка, и о хорошем докторе. Она хотела сказать мужу обо всем в Швеции:

– Быстро… – Регина все еще улыбалась, – я не думала, что так быстро бывает. Интересно, – она легонько прикоснулась к плоскому животу, – ты мальчик, или девочка? – Наримуне сказал жене, что из Стокгольма отправится в Париж. Регина вздохнула:

– Спасибо тебе, милый мой. Ты осторожнее… – граф хмыкнул:

– Я дипломат, союзного Германии государства. Никто меня не тронет. Адрес, в Сен-Жермен-де-Пре, у меня есть. Найду твою сестру, тетю Жанну, поставлю визы… – муж помахал перед ее носом личной печатью, – и привезу их в Стокгольм. Пусть они остаются в Швеции, даже когда мы уедем. Страна нейтральна. И, может быть, мне удастся узнать, что с кузеном Мишелем случилось, с Теодором… – когда Аарон пришел в себя, Наримуне пообещал, что из Стокгольма пошлет телеграмму в Америку, отцу рава Горовица.

– Пока ты до Харбина доберешься, время пройдет… – сварливо заметил граф, – это твой отец. Не надо, чтобы он волновался. Я сообщу, что ты в безопасности, напишу о Регине и мадемуазель Аржан. Езжай спокойно… – он, осторожно, обнял кузена. Аарон охнул.

Наримуне, сначала, не хотел пугать жену, показывая ей рава Горовица. Увидев кузена на полу эмки, в укромной роще, рядом с окружной дорогой, граф побледнел. Комбриг, молча, помог перетащить Аарона в лимузин консульства. Граф сам сел за руль. Воронов пожал ему руку:

– Спасибо. Я кое-что… – комбриг, не закончив, хлопнул дверью машины. Наримуне проводил взглядом советские номера:

– Максим позаботится, чтобы с ним все было в порядке. Настолько, насколько это возможно… – Аарон что-то тихо простонал. Наримуне спохватился: «Сейчас поедем домой. Потерпи, пожалуйста».

Регина ждала мужа в передней консульской квартиры. Мальчик спал, после обеда. Увидев Наримуне и Сугихара-сан, она, даже немного пошатнулась. Они, вдвоем, поставили носилки на персидский ковер. Регина, сняв жакет, решительно засучила рукава блузки:

– Я умею оказывать первую помощь, у меня есть сертификат латвийского Красного Креста. Ты звони врачу, – распорядилась она, опускаясь на колени. Врач наложил тугую повязку на ребра, загипсовал сломанные пальцы, выписал примочку и мазь для синяков. Он велел раву Горовицу, ближайшие два дня, провести в постели. Наримуне за ним ухаживал. Аарон, придя в себя, попросил:

– Не надо, чтобы Регина это делала. Я не кровный родственник. Она женщина, неудобно… – рав Горовиц не помнил человека, который его допрашивал. Аарон сморщил высокий лоб:

– Голубоглазый офицер, он мне не представлялся. Наримуне… – Аарон подался вперед, – как вам удалось, это тюрьма… – граф, строго, сказал:

– Лежи, пожалуйста. Удалось и удалось… – он посмотрел на часы:

– Максим придет, попрощаться. На вокзал его не пустят… – Регина держала саквояж рава Горовица. Наримуне вел кузена под руку. Врач попросил Аарона в поезде, в ближайшую неделю, по возможности не вставать, и выходить только в уборную.

– Почитаешь Талмуд, – сказала Регина, – ешива книги вывозит. Они в Харбине собираются заниматься… – кузен пошевелил, распухшими губами: «Я к ним присоединюсь».

– Сядешь на корабль и отправишься в Сан-Франциско, – отрезала Регина:

– Я напишу, из Стокгольма, из Японии. Слушай, что в саквояже лежит… – Аарон слушал о провизии и советских деньгах. Он вспоминал веселый голос Волка. Кузен появился с бутылкой шампанского: – «Французские деликатесы» закрылись, – объяснил Волк, – товар по дешевке распродавали. Тебе я водки взял… – он подмигнул Аарону, – водку можно, я знаю… – Аарон выпил половину маленького стаканчика, Волк подлил ему:

– Как говорится, по нынешним временам, каждый порядочный человек должен посидеть в тюрьме… – Максим рассмеялся: «Я сидел, твоя очередь пришла».

Аарон выпил еще, чувствуя блаженную, сладкую усталость:

– Питер тоже сидел, – успел подумать он, засыпая, – а у меня это второй раз, если Берлин считать… – Регина готовила обед, малыш возился на качелях. Максим и Наримуне вышли на террасу, с кофе. Волк принес раву Горовицу саквояж, с вещами:

– Мы одного роста, – отмахнулся Максим, – я только в плечах шире. В квартире появляться нельзя, мало ли что. Там, наверное, и не осталось ничего, после обыска… – он оглянулся на окна спальни:

– К Уралу он в себя придет. Я о комбриге позабочусь… – Волк вытянул длинные ноги, – устрою ему незабываемое время в Каунасе… – Волк взял такси до аэродрома, заметив:

– В подобных местах все кишит работниками НКВД. Вы улетаете, а я остаюсь… – поняв, что Аарон не помнит своего следователя, Волк, облегченно, выдохнул:

– И не надо. Очень надеюсь, что ни я, ни все остальные с братьями Вороновыми больше никогда не встретимся. После моего застолья с товарищем майором, конечно… – офицер НКВД долго рассматривал рава Горовица, глядя на следы синяков, на запухшие глаза:

– Я упал, – мрачно сказал Аарон, по-польски, – на улице поскользнулся.

Что-то, пробурчав себе под нос, офицер отдал Аарону документы.

Рав Горовиц ехал в вагоне с учениками ешивы из Кейдан. Регина устроила кузена на полке, ловко развернув матрац, взбив подушку. Наримуне помог Аарону снять пальто и пиджак:

– Я ничего не помню… – Аарон видел белый, яркий свет лампы, слышал красивый голос, с хорошим английским произношением:

– Признайтесь в контрреволюционной деятельности, мистер Горовиц. Расскажите, кто из раввинов, из учеников ешивы является вашими сообщниками… – Наримуне накрыл его тонким, шерстяным одеялом:

– Бутылка водки в саквояже, хлеб, из пекарни, при синагоге. Регина туда ходила, приготовила тебе печенье. Чай и сахар у вас есть… – он поправил кипу на темных волосах. На висках, в свете поездного фонаря, была заметна седина:

– Выпей стаканчик, – посоветовал Наримуне, – и спи до границы. И потом спи. В следующий раз у вас документы только в Маньчжурии проверят… – Аарон пообещал себе:

– Доберусь домой, поговорю с Меиром. Дам показания, заверенные, как мистер Майер сделал. Хотя, что это изменит? Все знают, о преступлениях Сталина. О том, что Гитлер творит с евреями, тоже знают, и молчат. Побуду с папой и вернусь в Европу, – решил Аарон, – подпольно, как Авраам. Я здесь нужнее… – они стояли на перроне, Регина махала ему. Аарон посмотрел на короткие, кудрявые волосы, на упрямый подбородок. Кузина улыбалась:

– Она в безопасности, – успокоил себя рав Горовиц, – и ее сестра тоже будет. И Эстер. Наримуне и Меир все сделают… – дышать было немного больно, пальцы отчаянно ныли. Врач предложил Аарону морфий, но рав Горовиц отказался, решив потерпеть.

– Хорошо, что рука левая… – он полусидел, прислонившись к стене, укрывшись одеялом:

– Я мезузы пишу, тфилин. Правая мне еще пригодится, – врач обещал, что пальцы срастутся быстро, оставшись лишь немного искривленными. Поезд тронулся. Они шли вровень с вагоном, держась за руки:

– Напиши… – Регина постучала в стекло, – пришли телеграмму, из Харбина, обязательно…

Аарон, кивнув, улыбнулся.

Регина и Наримуне остановились на краю перрона. Поездные огни погасли в сумерках, часы пробили десять вечера:

– Они ночью границу минуют, – поняла Регина, – впрочем, теперь все в порядке. Аарон при паспорте, Америка нейтральная страна… – она прижалась щекой к плечу мужа:

– Я по этому перрону бежала, милый. Я только сейчас поняла… – Наримуне обнимал ее за плечи:

– Чему я очень рад, дорогая моя графиня Дате… – он поднял голову: «Смотри».

В темном небе вились белые голуби. Регина увидела, как они летят вслед за поездом:

– Мы утром в Швеции окажемся. Остается только ждать. Пока ты в Париж съездишь, пока Аарон телеграмму пришлет… – муж поднес ее крепкую, маленькую ладонь к губам: «Значит, будем ждать, любовь моя». Они постояли, глядя на юг. Птицы пропали в ночном небе, среди крупных, летних звезд.

Хозяин кафе «Ягайло» с интересом смотрел на высокого, красивого мужчину, привольно устроившегося в большом кресле. Литовец узнал летний костюм серой, тонкой шерсти, с легкой искрой, и темно-синий шелковый галстук. На прошлой неделе этот костюм носил манекен, стоявший на витрине универсального магазина пана Файнберга, за углом от кафе. Сейчас на дверях магазина висела табличка «Закрыто». Пан Файнберг, по слухам, отправился, как это называли в городе, подышать морским воздухом.

Хозяин «Ягайло» сам приготовил похожую табличку, и рассчитал официантов. На обстановку он махнул рукой: «Пусть Советы, что хотят, то и делают». Было немного жаль лучших в городе бильярдных столов, заказанных, пять лет назад, в Англии, у компании Riley, но вывезти их в Швецию не удалось бы. На складе лежали запасы спиртного, банки с русской икрой, испанская ветчина, итальянские сыры и оливки. Хозяин, стоя в холодной кладовой, поджал губы: «Придется все оставить». Золота у него, впрочем, хватало и на оплату рыбакам, и на обустройство в новой стране.

– Начну с ларька, с какими-нибудь сосисками… – он оглядывал элегантный зал, со столами серого мрамора, отполированными половицами, афишами кинофильмов на стенах, с подиумом, где красовался концертный рояль. Фарфоровые пепельницы блистали чистотой, в хрустальных люстрах переливался полуденный свет. Хозяин поправил накрахмаленную скатерть:

– Мой отец кофейню открыл, в прошлом веке. Пятьдесят лет на одном месте… – вернувшись в кабинет, он занялся подсчетами. Посетитель застал его за расходной книгой. Литовец, глядя на него, вспомнил:

– Саквояж тоже стоял у Файнберга. Я купить его хотел, вещь красивая, для джентльмена. Хотя с таким багажом в Альпы ездят, на лыжах кататься, а не в трюме рыбацкой лодки прячутся, – саквояж был мягкой, черной кожи. Такими же оказались ботинки незнакомца. Он курил кубинскую сигару. Табачный магазин пана Свентицкого тоже закрылся, два дня назад. Хозяин, мимолетно, пожалел, что не собрался зайти к пану Анджею за сигарами. Белокурый мужчина изящным жестом стряхнул пепел:

– Пан Витаутас, здесь… – он повел рукой в сторону саквояжа, – плата за вечеринку. Аренда зала, провизия, спиртное, труд оркестра, официантов… – незнакомец говорил на отличном русском языке. Пан Витаутас вспомнил:

– Эмигранты, оставшиеся в Литве после революции, похоже, говорили. Они все бежали. НКВД их в первую очередь арестовывает… – в городе шептались о камерах и допросах в Девятом Форте. Приговоренных к высшей мере наказания, по слухам, вывозили в лес, расстреливая из пулеметов, как польских пленных офицеров, под Смоленском.

На домах расклеили приказы временной военной администрации. Все банки национализировали, все частные счета с балансом больше тысячи литов, тоже. Коммерческая и личная недвижимость площадью больше ста семидесяти, квадратных метров переходила государству. Предприятия, где работало больше двух десятков человек, становились общественной собственностью.

– То есть советской, – кисло поправил себя пан Витаутас.

Кафе, и квартира, по новым правилам, больше ему не принадлежали. Недвижимость было не продать, даже за бесценок. Он вспомнил, что в Германии, Гитлер, ариизировал имущество евреев:

– Никакой разницы, – подытожил хозяин, – бандиты, что один, что другой. Рука руку моет.

Некоторые литовцы переходили границу на севере, чтобы оказаться в Мемеле или Кенигсберге. У хозяина кафе имелись знакомые, ставшие подданными рейха. Многие считали, что Гитлер, по крайней мере, разрешает людям оставаться предпринимателями, и, вдобавок, избавляет их от еврейской конкуренции. Пан Витаутас ничего против евреев не имел, а Гитлера считал сумасшедшим:

– Хорошо, что удалось Янека уговорить в леса не отправляться… – единственный сын хозяина, студент коммерческого факультета университета, намеревался, в свои восемнадцать, сражаться с большевиками в подполье. Пан Витаутас потратил много времени, убеждая сына, что Советы, все равно, рано или поздно, найдут и уничтожат всех инакомыслящих.

– О независимой Литве можно забыть, – жестко заметил он сыну, – как и о независимой Польше. Наша страна, навсегда, исчезла с карты… – они с женой положили в багаж маленький, литовский флаг, взяли гимназические учебники языка, сборники стихов и кусочек балтийского янтаря. Камень они с женой нашли в Паланге, двадцать лет назад, гуляя по берегу, во время медового месяца. Пан Витаутас вспомнил теплое, золотистое сияние:

– Хорошо, я позвоню метрдотелю, пианисту… – он решил, что мужчина, наверное, тоже эмигрант:

– Советские люди так хорошо не одеваются… – хозяин «Ягайло» насмотрелся на офицеров и солдат, заполнивших город. На улицах попадались и мужчины в штатском, в плохо сшитых, почти одинаковых костюмах, с неприметными лицами. Все знали, что это работники НКВД.

Незнакомец посмотрел на простой, стальной швейцарский хронометр:

– Очень хорошо, шановный пан. Моя благодарность, разумеется, измеряется в твердой американской валюте… – он достал из саквояжа пухлый конверт:

– Не забудьте пригласить цыган… – на красивых губах заиграла улыбка, – с гитарами… – русские рестораны в Каунасе, предусмотрительно, закрылись, но пан Витаутас знал, где найти музыкантов. Кивнул, он принял деньги. Незнакомец поднялся. Глаза у него были голубые, яркие, словно спокойное, летнее небо. Он протянул сильную руку: «Рад познакомиться».

Мужчина не представлялся, а пан Витаутас решил не задавать лишних вопросов. Он только поинтересовался: «Это частная вечеринка?»

Визитер улыбался:

– Можно и так выразиться. Не забудьте о водке, шампанском, закусках… – Волк вышел на аллею Свободы, помахивая саквояжем. Он взглянул на уличные часы. Поезд Аарона миновал Минск, а его светлость, и семья приземлились в Стокгольме. В кармане пиджака Волка лежал билет на завтрашний дизель, до Вильнюса. Одежду он хотел забрать в Москву. Было жаль расставаться с итальянским саквояжем и английской шерстью.

Утром, одного из пареньков пана Юозаса, говорившего по-русски, отправили в офицерское общежитие комендатуры. Юноше прицепили на лацкан потрепанного пиджака красный бант. Литовские коммунисты вышли из подполья, вместе с молодежной организацией. Глядя на дежурного по общежитию, искренними глазами, паренек спросил, как можно записаться в советскую армию. Юноша ушел со свежим номером «Комсомольской правды» и обещанием, что скоро в Литве начнется осенний призыв. Во дворе общежития он, незаметно, оставил на сиденье эмки комбрига Воронова конверт.

Записку соорудил Волк.

Давешняя пани, на ломаном русском языке, страстно намекала на желание продолжить знакомство с комбригом. Дама приглашала его в кафе «Ягайло». Максим был уверен, что Степан Семенович клюнет. Он видел, в бильярдной, как Воронов, искоса, посматривал на танцующих в зале женщин.

Пани обустраивалась в Стокгольме, но недостатка в дамах не предполагалось. Пан Юозас привозил в кафе, как он выразился, лучшие кадры Каунаса, больше десятка девушек. Гостями на вечеринке стали ребята пана Юозаса. Волк успел собрать быстрое совещание, в особнячке, раздав четкие инструкции:

– Когда в кафе приедут военные, после начала, – Волк поискал слово, – представления, уходите через служебную дверь. Она будет открыта… – у ребят имелось оружие. Он предупредил пана Витаутаса, что зал может пострадать:

– Зеркала, стекла, столы посуда… – литовец, мрачно, сказал: «Мне все равно, шановный пан. Мы завтра на рассвете на север отправляемся».

– А я на юг… – закурив папироску, Волк гуляющей походкой направился на рынок. Он собирался купить в дорогу провизии. В Минске его ждало дело братьев Пупко. По возвращении в первопрестольную столицу, Максим хотел заработать год колонии общего режима, за карманную кражу. В его положении Волк должен был, время от времени, появляться на зоне:

– Тем более, сейчас, – размышлял он, – когда этих бедняг НКВД в лагеря отправляет. Евреев, поляков, людей из Прибалтики. Многие русского языка не знают. Надо послать весточки, чтобы их не трогали. Следующим летом выйду, вернусь в метрополитен имени Кагановича… – Волк, невольно, усмехнулся:

– Жаль только, что не узнаю, как у семьи дела. Псы все письма читают, что из-за границы приходят, что туда люди отправляют. Незачем внимание привлекать, – решил Волк. Вдохнув запах колбас, аромат жареных семечек, он пропал в толпе между торговых рядов.

Кафе «Ягайло» было ярко освещено. Остановившись перед входом, Степан прислушался. Оркестр играл джаз. Сквозь большие, чисто вымытые окна, он увидел танцующие пары. Комбриг поискал глазами знакомую, кудрявую, голову. В записке пани объясняла, что плохо себя почувствовала, в тот вечер. Дама, потом, искала комбрига, и узнала, где он остановился. Степан рассердился на себя:

– Я ушел, не дождался ее. Надо было цветы купить… – он посмотрел на пустые руки. Темноволосых, невысоких девушек в зале оказалось несколько. За витражной перегородкой, отделявшей зал от бильярдной, двигались тени.

Степан переминался с ноги на ногу. Сделав доклад о состоянии бывшей литовской военной авиации, он мог возвращаться в Палангу, на базу. Брат позвонил из Шауляя. Петр собирался прибыть в город завтра. Степан не придумал, как объяснить брату исчезновение заключенного Горовица. Комбриг вздохнул:

– Объясню, что я выпустил невиновную жертву беззакония. Пусть Петя лучше найдет мерзавца, избивавшего раввина… – Степан не хотел говорить брату о японце. Это бы вызвало слишком много ненужных вопросов. Петя, родной человек, все равно, служил в НКВД.

Пани, в записке, обещала позвать Степана в гости. Он мимолетно подумал о бумажном пакетике, в его портмоне, во время подготовки встречи с товарищем Горской. Степан, до сих пор, не понял, что в нем лежало:

– Но что-то нужное, наверное… – он толкнул дверь кафе. Музыка оборвалась, он услышал знакомую мелодию. Невысокий, черноволосый паренек, с гитарой, поднялся:

– К нам приехал, к нам приехал, советский летчик, дорогой… – Степан пришел в своем авиационном кителе. Он, невольно, покраснел. Гости вставали, он услышал аплодисменты:

– Ура сталинским соколам! – крикнул высокий, красивый, белокурый мужчина, в отменном, штатском костюме: «Ура, товарищи!»

Волк, собираясь в «Ягайло», с отвращением пристроил на пиджаке красный бант. Цыган наступал на Степана, звеня гитарой:

– Выпьем за комбрига, комбрига дорогого, Свет еще не видел, красивого такого…

Максим, едва заметно, повел рукой. Рядом с Вороновым оказалась хорошенькая девушка, с подносом. Волк предусмотрительно выбрал даму, чем-то похожую на кузину Регину:

– Степан Семенович не вспомнит, как она выглядела… – усмехнулся Максим. Он оказался прав. Девушка что-то щебетала, по-польски. На подносе, в стопочках, сверкала водка. В зале кричали: «Пей до дна, пей до дна, пей до дна!». Комбриг, решительно, опрокинул стопку. Волк, перекрывая шум, велел: «Бутылки на все столы!». Подождав, пока девушка устроит Воронова на бархатном диванчике, Волк повел бровью в сторону хорошенькой блондинки. Она сразу обвилась вокруг Максима. Волк, покачиваясь, подошел к столику:

– Товарищ летчик! Позвольте выпить за ваше здоровье, за доблестную советскую армию, охраняющую покой и благоденствие жителей нашей страны… – темноволосая пани, прижималась к Степану сбоку, высокой грудью. Она шептала что-то, по-польски.

Воронов успел подумать:

– Где-то я его видел. Ерунда, чудится. Он русский, это слышно. Белоэмигрант? Нет, он коммунист, у него красный бант… – неизвестный мужчина, по-хозяйски, щелкнул пальцами:

– Две… Нет, три бутылки водки на наш стол. Товарищ комбриг, на брудершафт… – у него были спокойные, ярко-голубые глаза. Степан вдохнул аромат чего-то дымного, палых листьев, осеннего леса. Холодная водка тягучей, медленной струей лилась в стопки. Для девушек он потребовал шампанского, передав рюмку Степану: «Ваше здоровье!». Комбриг выпил, у него в руке сразу оказалась еще одна стопка. Кто-то из девушек, хихикая, подсунул ему бутерброд, с черной икрой.

– Как говорится, – наставительно заметил незнакомец, – первая орлом, вторая соколом, а третья, мелкой пташечкой… – Волк едва удержался, чтобы не добавить: «товарищ майор». Они распили, вдвоем, бутылку водки, Максим открыл вторую.

В голове приятно шумело. Степан сказал себе:

– Я просто отдохну. Потанцую, с пани, а потом… – он не знал, что случится потом. Заиграли танго, темноволосая пани потянула его за руку:

– Танцевать, пан… – проводив комбрига глазами, Максим, ласково погладил блондинку по колену. Она говорила по-русски:

– Сейчас ты сменишь Эву, – шепнул Волк, – и не забудь ему бриджи расстегнуть. Я тебя потрясу немного, в припадке ревности… – Максим весело улыбнулся, – он получит пепельницей по голове, и в дело вступят ребята… – блондинка томно прикрыла глаза:

– Он Эве за декольте лезет… – с милым акцентом сказала девушка, – ему сейчас брюки надо расстегивать… – Волк отправил блондинку танцевать, не дожидаясь, пока комбриг вернется за столик. Подмигнув темноволосой девушке, Волк опустил в карман пиджака фарфоровую пепельницу. Играли «Кумпарситу». Максим вспомнил, как танцевал с брюнеткой, в ресторане, в «Москве». Он подал руку пани Эве: «Пойдем».

Оказавшись рядом с комбригом, Волк понял, что блондинка не только расстегнула ему бриджи, но и позаботилась о кителе, с подтяжками. Максим, скрыв улыбку, закружил темноволосую девушку, отправив ее в руки кому-то из ребят пана Юозаса.

Он встряхнул за плечо блондинку:

– Курва! Ты что себе позволяешь, ты с кем сюда пришла? Забыла?

Волк оттащил ее от летчика, девушка вскрикнула, комбриг выматерился. Максим, с наслаждением, разбил об его голову пепельницу. Кто-то выстрелил в окно, раздался звон стекла, ребята бросились на комбрига. Девушки, веселясь, визжа, вскакивали на бархатные диваны, кидаясь икрой и оливками. Музыканты, на подиуме, продолжали играть. Товарищ майор схватил вазу со стола. Он скинул китель, Волк хмыкнул:

– Непредусмотрительно, с его стороны… – Волк, боком, проскользнул к служебной двери. Вся аллея Свободы была утыкана ночными патрулями. Он предполагал, что военные не заставят себя ждать. Максим, покуривая, слышал выстрелы, крики. Ребята, с девушками, потихоньку пробираясь на задний двор, расходились. С аллеи Свободы донесся властный голос: «Это что еще за дебош?»

Волк не мог себе отказать в удовольствии посмотреть на товарища майора. Он осторожно вернулся к главному входу в кафе, хрустя осколками стекла, пройдя мимо черной эмки. На подиуме валялись брошенные инструменты. Товарищ майор, с подбитым глазом, в спущенных до колен бриджах, держал обломки стула, отступая в угол.

– Я генерал, – пьяно закричал Воронов, – сын героя гражданской войны. Я вас всех… – комбриг побледнел, согнулся, бриджи упали на сапоги. Его вырвало на пол.

Волк усмехнулся:

– Петр Семенович теперь вряд ли вспомнит о раввине Горовице… – комбрига прижали к стене офицеры комендатуры. В

Волк, закурив папироску, насвистывая, пошел к Старому Городу. В комнатке пани Альдоны его ждало шампанское с икрой. Волк, намеревался, как следует, попрощаться с девушкой, перед отъездом. Свернув за угол, он оглянулся. Комбрига, в спущенных бриджах, сажали в эмку.

– Всего хорошего, товарищ майор, – весело пожелал Максим, пропадая в летней, теплой ночи.

Эпилог Мон-Сен-Мартен, июль 1940

На главной площади Мон-Сен-Мартена, над бывшей мэрией городка, вместо бельгийского флага, развевалось черно-красное знамя, со свастикой. За столиками кафе устроились солдаты, в полевой серо-зеленой форме, с кружками пива. Хозяева заведений отказывались писать на досках названия блюд по-немецки, но язык здесь знали многие. «Угольная компания де ла Марков» еще в прошлом веке нанимала шахтеров из Рура. Работники женились на местных девушках, и оставались в долине.

В открытое окно кабинета коменданта слышался смех, и веселая музыка, из радиоприемника, стоявшего у входа в кафе. Музыка оборвалась, диктор сказал:

– В Берлине полдень. Прослушайте последние известия. Британский военный флот вероломно напал на корабли свободной Франции, в портах Алжира. Глава страны, маршал Петэн, объявил о разрыве отношений с Британией… – свободной Францией, в радиопередачах рейха называли новое правительство коллаборационистов:

– В Берлине отличная погода, плюс двадцать пять тепла, сияет солнце… – военный комендант Мон-Сен-Мартена ощутил тепло на лице:

– По всей Европе хорошее лето. Наши ребята на Маасе купаются, рыбу ловят. Сегодня пятница, вечером в кафе танцы ожидаются… – комендант был семейным человеком, но в танковых частях, расквартированных в Мон-Сен-Мартене, служило много холостой молодежи. Некоторые были баварскими католиками. Ребята заговаривали о том, чтобы, после разгрома Британии, не возвращаться домой, а осесть в долине. Комендант, за воскресными обедами, слушал их рассуждения о местных девушках.

Мон-Сен-Мартен славился в Бельгии серьезностью нравов, трудолюбием, и благочестием жителей. Ничего крепче пива, в кафе не подавали, в магазинах спиртного тоже было не купить. Солдаты с офицерами и не пили. Католики ходили к мессе, в храм Иоанна Крестителя.

Комендант, в сопровождении барона и баронессы, осмотрел реликвии церкви. Он постоял у мраморных саркофагов блаженных Елизаветы и Виллема Бельгийских. Господин барон учился в Гейдельберге, и говорил на отменном немецком языке. Замок не пострадал, долину, при танковой атаке, не обстреливали. Здесь не было бельгийских войск, броска через Арденны никто не ожидал. Коменданта пригласили на обед, в замок. Узнав, что он собирает посылку домой, в Германию, баронесса прислала баночки с домашним джемом из малины, и мед, с пасеки де ла Марков.

В кабинете приятно пахло кофе и хорошими сигаретами. Комендант повертел книгу, на рабочем столе. Он не знал французского языка, но зять де ла Марков, обаятельно улыбнулся:

– Называется: «Охотники за вирусами», господин майор. О работе эпидемиологов, в Конго, в Маньчжурии. Моя жена, в прошлом, журналистка… – господин Мендес де Кардозо развел руками: «Конечно, сейчас она занимается детьми. Вы видели, их трое…»

Комендант помнил мальчиков, близнецов, четырех лет, и двухлетнюю, черноволосую, кудрявую девочку, похожую на отца. Господин Кардозо сказал, что старшие дети родились от его первой жены, американки, однако после развода она вернулась обратно в США:

– Элиза заменила им мать… – вздохнул профессор, – она ухаживает за семьей… – малыши играли в розарии, с низенькой, крепкой собакой местной породы. Пса звали Гамен.

– Шипперке, – вспомнил комендант, – их на баржах держали, чтобы крыс давить. У нас на Рейне тоже так делают… – «Угольная компания де ла Марков» продолжала работать, люди спускались в шахты. Коменданту сообщили из Берлина, что в Мон-Сен-Мартен едет оберштурмбанфюрер СС Максимилиан, граф фон Рабе. До национализации предприятия фон Рабе были одними из крупнейших заводов Рура. Оберштурмбанфюреру поручили перевести «Компанию де ла Марков» на народные рельсы. Пока что барон получал от оккупационной администрации плату за уголь.

После аудиенции у рейхсфюрера Гиммлера, дома, за обедом, Максимилиан закатил глаза:

– Как будто я разбираюсь в угле. Я юрист, адвокат… – граф Теодор, мягко, заметил:

– Но что делать, милый, если Генрих занят в Польше. В новых рейхсгау много работы… – Макс прожевал ветчину:

– Это недолгая командировка. Для Генриха, я имею в виду. Пусть садится на поезд и приезжает сюда. Я ему дам телеграмму. Мне после Мон-Сен-Мартена надо еще кое-куда отправиться… – Макс оборвал себя. Даже отцу говорить о таком не стоило. Эта была тайна рейха, подобная той, которую он узнал, на приеме у фюрера, в Бертехсгадене:

– Впрочем, в Бельгии все недалеко… – отдав Аттиле косточку, Макс потрепал его по голове, – в Париж я успею… – дверь столовой хлопнула, они услышали веселый голос Эммы:

– Прошу прощения, не могла уйти с кортов, пока не разбила соперницу наголову… – сестра держала ракетку. Макс посмотрел на длинные ноги, в теннисной, светлой юбке по колено, на белокурые косы, на раскрасневшееся, юное лицо: «Молодец, это наша кровь, кровь фон Рабе». Поцеловав его в щеку, сестра утащила с тарелки испанскую оливку:

– Я слышала, ты в Бельгию едешь? – голубые глаза сестры были безмятежно спокойны:

– Привези мне кружева, брюссельские. На фату… – Эмма звонко рассмеялась.

– Генрих привезет, он со мной отправляется. Вымой руки, тебе скоро семнадцать, – сварливо сказал оберштурмбанфюрер, – не хватай с тарелок грязными пальцами… – Эмма мимолетно, коротко посмотрела на отца. Граф Теодор прикрыл веки. Эмма стукнула Макса по голове ракеткой: «Старый ворчун!». Сестра отправилась в свои комнаты, Макс налил отцу вина:

– Генриху полезно посмотреть на Европу. Он, кроме Богемии и новых рейхсгау, нигде не бывал… – Макс никогда не говорил «Чехия», или «Польша». Этих стран больше не существовало.

Комендант пролистал книгу. На фотографиях красовался, в основном, профессор Кардозо, в полевой одежде эпидемиологов, в джунглях, в степи, на лошади, за рулем грузовика и в походной лаборатории. Книгу можно бы назвать, весело подумал комендант, просто: «Профессор Кардозо». Профессор огладил темную, ухоженную бороду:

– Я хотел узнать, господин майор, можно ли мне вернуться в Амстердам, осенью. Я работаю над монографией. Книгу ожидает Нобелевский комитет, – Кардозо, со значением, поднял бровь, – однако у меня кафедра, студенты. В связи с, как бы это выразиться… – покашляв, он замолчал. Комендант успел связаться с Берлином, касательно профессора Кардозо. Зять де ла Марков появился у него в кабинете чуть ли не на следующий день после капитуляции Бельгии. Он принес мандаты Лиги Наций, университетские удостоверения, и рекомендации немецких ученых.

Из Берлина сообщили, что евреи Бельгии и Голландии подпадают под законы рейха. Они не имели права работать в государственных учреждениях, или преподавать. Паспорта евреев требовалось проштамповать особой печатью. Комендант предполагал, что гетто здесь, в отличие от Польши, устраивать не станут. Евреев вокруг было не так много:

– Эшелонами вывезут их на восток, в лагеря… – он отдал профессору Кардозо книгу, – и больше нечего придумывать. Воздух очистится… – в Мон-Сен-Мартене, впрочем, и не водилось евреев.

– Кроме этого… – комендант смотрел в красивое, с тропическим загаром лицо, – и еще одного. Надо его найти, обязательно.

– Я говорил, – успокаивающим тоном заметил немец, – вы, в связи с научными заслугами, выделены в отдельную категорию, профессор Кардозо. Вы можете, вернуться в Амстердам, продолжить работу. Никаких препятствий я не вижу… – руки Кардозо он не подавал, комендант был брезглив. Еврей, впрочем, не рвался с ним здороваться. Они вежливо распрощались. Комендант, внезапно, поинтересовался:

– В рудничной больнице работал ваш коллега, доктор Гольдберг. Где он сейчас?

– Понятия не имею, – отозвался профессор Кардозо. Комендант, закурив, подошел к окну. Он проводил глазами широкую спину:

– Жена у него хорошенькая, Элиза. Единственная наследница, ее брат в священники подался… – он вспомнил золотистые волосы женщины, скромную, ниже колена юбку. Майор поморщился:

– В рейхе за подобные браки в концлагерь отправляют. У де ла Марков немецкая кровь, они старая семья. Как родители позволили? Даже если ее мужа на восток увезут, она всегда будет рожать зараженных духом еврейства детей… – комендант читал статью доктора фон Рабе, в журнале общества «Лебенсборн». Врач заявлял, что теория телегонии верна. Один раз, предав расу, вступив в связь с евреем, женщина прекращала быть арийкой. Ее будущие дети тоже несли проклятие семитской крови. Комендант вспомнил кудрявые волосы младшей дочери Кардозо:

– Яблочко от яблоньки недалеко падает. Старшие дети у него на евреев не похожи. С этим пусть СС разбирается. Не зря бонза едет, из Берлина… – зевнув, он поднял телефонную трубку. Повар, на обед, обещал свежую спаржу и форель из Мааса.

Давид, поднимаясь к замку, думал, что бывшая жена давно в Нью-Йорке. Адвокаты забрали мальчиков после Пасхи. С тех пор от Эстер больше ничего слышно не было. Детям он сказал, что осенью, после каникул, они увидят мать, в Амстердаме. Иосиф и Шмуэль, казалось, и забыли об Эстер. Они возились с Маргаритой и Гаменом, барон брал детей на рыбалку, Элиза учила малышей чтению и счету.

– Очень хорошо, – облегченно сказал себе Давид, – к сентябрю ребятишки о ней не вспомнят. Скатертью дорога. Она в Роттердам отправилась, с началом войны. Села на лайнер. Вернемся в особняк, дом свободен… – малыши с Элизой, обедали в детской. В замке остались только пожилые слуги, молодежь ушла в армию. Вымыв руки, Давид прошел в предупредительно распахнутую дверь малой столовой.

Гольдберг, действительно, исчез, с началом вторжения немцев в Бельгию. В рудничной больнице остался один врач, пожилой доктор Лануа, но Давид не собирался ему помогать. Он давно не лечил понос у младенцев и вывихи у рабочих:

– Тем более, я занят, с рукописью… – теща подняла глаза от письма: «Давид! Как ты сходил, к господину майору?»

– Отлично, мадам Тереза, – весело отозвался профессор Кардозо:

– Он меня уверил, что осенью мы сможем отправиться в Амстердам. Что Виллем пишет? – он кивнул на конверт, с итальянскими марками. Почта, как и все у немцев, работала отлично, несмотря на войну.

– Да и войны никакой нет… – Давид налил себе вина: «Они разгромят Британию, и мы опять заживем спокойно…»

– У него все хорошо… – серо-голубые глаза, в мелких морщинах, ласково взглянули на Давида, – мы к нему поедем, когда все уляжется… – баронесса приподнялась из-за стола:

– Виллем, мы заждались. Подавайте суп, пожалуйста, – попросила она дворецкого. Барон отдал лакею пустую тарелку:

– Мальчики попросили добавки, – он сел за стол, – я им носил. Очень вкусная курица, милая, – весело сказал он жене.

Давид опустил серебряную ложку в суп из спаржи:

– Они, которую неделю свинину не готовят, а раньше ели. Очередной обет, что ли? – профессор с аппетитом ел. Давид не заметил, как барон, одними губами, сказал жене: «Все в порядке». Мадам Тереза, украдкой, перекрестилась. Баронесса тоже принялась за суп.

Сквозь задернутые шторы в спальне пробивались лучи раннего, нежного солнца. Элиза, сидя на кровати, натянула чулки. Муж спокойно спал, уткнув лицо в шелковую подушку. Она взглянула на старинные, прошлого века часы:

– Надо кофе сварить, принести Давиду. Дети проснутся, умыть их, одеть, приготовить завтрак… – родители всегда отпускали слуг, на выходные дни. Элиза взяла с кресла хлопковое платье. Она почти каждый день ходила на почту, ожидая весточки от Эстер. Элиза написала ей, втайне от мужа, после начала вторжения немцев в Бельгию и Голландию. Она не хотела, чтобы Давид сердился. Узнав о письме, муж бы, непременно, начал ей выговаривать. Он давно сказал, что всеми подобными вещами должны заниматься адвокаты:

– Не зря я им плачу, – сообщил жене профессор Кардозо, – это их обязанность. Незачем ни мне, ни тебе появляться рядом с ней… – он раздраженно ткнул сигаретой в пепельницу:

– Мальчиков привезут в квартиру, мы отправимся на вокзал. Нечего больше обсуждать… – Элиза, робко, предложила мужу самому забрать детей из особняка Кардозо.

Элиза, на цыпочках, прошла в ванную. Давид не любил просыпаться без чашки кофе на столике, рядом. Пахло вербеной. Мать любила этот аромат. Баронесса клала саше в постельное белье и полотенца. Элиза умывалась:

– Она не могла уехать в Америку, бросить детей, пусть и на Давида. Она где-то в Голландии, но где? Почему она не отвечает? А если… – Элиза перекрестилась. Вечером, в постели, муж довольно сказал, что виделся с военным комендантом:

– Мы спокойно можем жить в Амстердаме… – профессор Кардозо, просматривал рукопись, – у меня особый статус, привилегии. И у детей, конечно, тоже… – он отложил бумаги:

– Иди сюда, милая. Твои родители порадуются внуку… – она лежала на боку, постанывая, считая дни, в уме:

– Сейчас безопасно. Подобное разрешено. Его святейшество говорил, что такой метод приемлем… – Элиза, с началом войны, стала беспокоиться за мужа:

– Мало ли что. В Германии Маргариту посчитают еврейкой, и новое дитя тоже. Надо быть осторожными, пока все не улеглось. Если Давид получит Нобелевскую премию, можно остаться в Швеции, на всякий случай… – Виллем, еще на год, оставаслся в Риме. Отцу шел восьмой десяток, а матери, седьмой. У баронессы было слабое сердце:

– Нельзя их отрывать от внуков, от меня… – горько думала Элиза, – но нельзя и рисковать. В Германии евреев посылают в концентрационные лагеря, стерилизуют… – она хотела поговорить с мужем. Профессор Кардозо отмахнулся:

– Нужных рейху евреев никто не трогает. Они работают на благо страны, как раньше. Не забивай голову мыслями о людях, которых ты не видела, и никогда не увидишь.

– Я христианка, Давид, – тихо сказала Элиза.

– Иисус учит заботиться о людях, помогать им… – муж закатил глаза: «У тебя трое детей на руках. Мало тебе заботиться о них?»

Почистив зубы, Элиза присела на край ванны:

– А если с Эстер что-то случилось? Она не профессор, не будущий Нобелевский лауреат, она просто доктор медицины… – о том, что бывшая жена Давида получила докторат, Эстер узнала от мужа. Он, кисло, заметил:

– Наверняка, списала у кого-то тезисы, с нее станется. Она бездарь, несмотря на дипломы… – Давид отбросил медицинский журнал.

Потихоньку подобрав книжку, Элиза прочла статью доктора Горовиц о практике кесарева сечения. В примечании говорилось, что доктор Горовиц заведует отделением оперативной гинекологии, в амстердамской университетской клинике. Элиза вспоминала твердый голос, длинные, уверенные пальцы:

– Она Маргариту спасла. Я всегда должна быть ей благодарна. Что с ней, где она… – Элиза не хотела думать о плохих вещах. Она решила, в понедельник, по дороге на почту, зайти в церковь и поставить свечу Богоматери. Эстер была еврейкой, но Виллем написал, что и его святейшество, и все в Риме, молятся за евреев Европы.

Элиза поднялась:

– Мало молиться, надо что-то делать. Хорошо, что доктор Гольдберг успел уехать. Но куда? Немцы вокруг… – выскользнув из спальни, она прошла в детское крыло. Малыши занимали смежные комнаты. Элиза, сначала, хотела, устроить детей вместе. Мальчики, увидев Маргариту, сразу потянулись к сводной сестре. Элиза помнила Иосифа и Шмуэля младенцами. Они стали крепкими мальчишками, светловолосыми и голубоглазыми, не похожими на Давида. Элиза листала большой семейный альбом, в замке:

– Они дядю Хаима напоминают. Только они высокие, в Эстер, в Давида. И Аарон высокий. У них только дядя Хаим небольшого роста, и Меир… – родители рассказали Элизе новости. Отец и мать молились за кузена Аарона:

– Если и есть праведник, милая, то это он… – коротко сказал барон, – каждый христианин сейчас должен помогать евреям. Это наша обязанность.

Элиза, осторожно, приоткрыла дверь детской. Мальчишки сопели в кроватках. Муж не разрешил помещать Маргариту в одну комнату с братьями:

– Незачем пробуждать в детях определенные инстинкты, раньше времени… – Элиза закашлялась: «Близнецам четыре года, Давид, а Маргарите два. Они родственники. Мальчики любят сестру».

– Здесь не примитивное племя, – сочно сказал муж, – где все живут под одной крышей. В замке полсотни комнат. Найди себе применение, займись, сделай еще одну детскую… – Гамен лежал на полу комнаты дочери, уткнув нос в лапы. Завидев Элизу, пес помахал хвостом.

Элиза наклонилась над кроваткой. Малышка зажала в кулачке тряпичную куклу, черные кудри разметались по одеяльцу:

– Они вчера в доктора играли, – вспомнила Элиза, – мальчики врачами хотят стать. Давид хороший отец, занимается с ними, когда у него есть время… – мальчишки, открыв рот, слушали рассказы об Африке и Маньчжурии. Профессор Кардозо настаивал на строгом распорядке для детей. Давид уделял им два часа, каждый день.

– У ребенка должно быть расписание, – муж стоял над пишущей машинкой, диктуя Элизе, – подъем в одно и то же время, сон в определенные промежутки, прием пищи, занятия. Это полезно для здоровья. Перейдем к детскому меню… – велел муж, – ты обязана составлять его каждую неделю, показывать мне. Детей надо кормить по часам… – Элиза с тоской, вспоминала свое детство.

Они с Виллемом, забежав на кухню, уносили печенье от повара, или домашний леденец. Давид считал, что кухня, с плитами и духовками, опасна для детей. Муж аккуратно определял количество сахара, позволенное малышам, на неделю. Собаку из спален изгнали, но Гамен, все равно, ложился у двери комнаты Маргариты. Он не расставался с малышкой. Элиза, поднимаясь ночью, впускала пса. Давид вставал поздно, к тому времени дети давно просыпались.

Элиза, сначала, немного боялась ответственности за мальчиков. Мать сказала:

– Ты Эстер не заменишь, но и не надо. Они тебя тетей Элизой называют, пусть и дальше так делают. Они хорошие ребята, славные. Не след… – мать повела рукой, – не след их втягивать во взрослую жизнь. Пусть радуются детству… – Иосиф и Шмуэль всегда здоровались, и благодарили. Мальчики убирали игрушки, и даже накрывали на стол:

– Нас мама научила, – гордо сказал один из близнецов, – мама работает, мы должны ей помогать… – мальчишек, конечно, все путали:

– Только Эстер их различает… – Элиза спускалась по увешанной семейными портретами, каменной лестнице, среди тусклого блеска старинного оружия, – однако они всегда признаются, кто Иосиф, а кто Шмуэль… – приоткрыв дверь, она удивилась: «Мама!».

Баронесса Тереза, в большом, холщовом фартуке, поверх простого платья, резала свежевыпеченный хлеб. На каменном полу стояла плетеная корзина для пикников. Мать подняла серо-голубые, в тонких морщинах глаза. Рыжеватые, сильно побитые сединой волосы прикрывал старомодный, утренний чепец:

– Кофе пришла варить? – мать, ласково улыбалась:

– Папе тоже отнеси чашку. Он поднялся. Ему надо в Лувен съездить, к иезуитам. К отцу Янссенсу. А мы в горы отправимся, с детьми… – мать делала бутерброды. Элиза взялась за медный кофейник: «В расписании нет пикника, мама. Давид…»

Баронесса махнула ножом:

– Давид работать будет, а мы малышей возьмем. Отец лимузин забирает. Месье Верне на одноколке нас отвезет. Я ему звонила вчера. Ребятишкам такое нравится… – месье Верне, старый шахтер, помнил времена, когда вагонетки таскали лошади. У него на маленькой ферме жило несколько пожилых першеронов.

– Давид обрадуется, – подытожила мать, – целый день вокруг тишина… – Элиза взяла банку с кофе и мельницу: «Папе не тяжело будет, одному за рулем? И зачем он в Лувен едет?»

– Не делай из отца старика… – баронесса, аккуратно, заворачивала бутерброды в провощенную бумагу, – провизию я ему дам, в дорогу. В термос кофе налью. По делам благотворительности едет… – мать складывала корзинку.

Христианам лгать запрещалось. Баронесса утешила себя:

– Это не ложь. Это, действительно, благотворительность.

Муж, ни в какой, Лувен не собирался. Позвонив из колледжа иезуитов, отец Янссенс сообщил, что все готово. Месье Эмиля, как доктора Гольдберга называли барон с баронессой, ждали в монастыре, в Виртоне, городке на границе Бельгии с Францией. Врач, в обличье кармелитского монаха, при положенных документах, ехал с паломниками в Рим, через Женеву, где и должен был остаться.

Поездом в Виртон отправляться было опасно. Барон с баронессой были уверены, что на станции, в Мон-Сен-Мартене, никто месье Эмиля не выдаст, но железная дорога кишела немецкими патрулями. Месье Гольдберга, с его фамилией, непременно бы арестовали:

– И внешность у него тоже… – баронесса скрыла вздох, – как у Маргариты. Мальчики на евреев не похожи, а она… – Гольдберг третий месяц сидел в подвале замка. Повара и лакеи все знали, однако барон и баронесса не волновались. Слуги, верующие католики, работали на семью несколько десятков лет. Виллем и Тереза решили ничего не говорить детям, как они называли дочь и зятя:

– Незачем, – барон, обняв жену, прикоснулся губами к седому виску, – у них другие заботы. Сами все сделаем, не надо никого вмешивать… – месье Эмиль собирался вести лимузин. Баронесса вспомнила тихий голос врача:

– Пусть месье барон отдохнет, ему обратно ехать надо. Хорошо… – Гольдберг помолчал, – хорошо, что мои родители не дожили до подобного… – сняв пенсне, он отвернулся. В подвалах не было электричества. У Гольдберга, в каморке, стояла керосиновая лампа: «Он три месяца солнечного света не видел… – поняла баронесса, – ничего, скоро безумие закончится».

– Вам тридцати не исполнилось, месье Эмиль… – бодро заметил муж, – мы вам кое-какое золото дадим, в дорогу. Обустроитесь в Женеве, начнете практиковать. Женитесь, в Швейцарии есть евреи… – он подмигнул Гольдбергу, – а, когда безумца вздернут на виселице… – неожиданно жестко продолжил барон, – вернетесь домой, то есть сюда. Место в больнице вас ждет… – дочь вышла из кухни с подносом. Баронесса перекрестилась:

– Все будет хорошо. Господи… – она замерла с бутербродом в руках, – вразуми людей, я прошу Тебя. Позаботься о несчастных. Дай нам силы помогать им, до конца… – поджав губы, она взялась за лимоны. Детям нравился домашний лимонад.

Барон встретил дочь в халате, но седые волосы были тщательно причесаны. Пахло от отца знакомо, привычной, туалетной водой. Элиза поставила чашку на стол:

– Осторожней веди машину, папа. Останавливайся, если… – отец усмехнулся:

– Здесь всего сто миль, до Лувена. Я вечером вернусь… – дочь обняла его. Виллем, поцеловал теплую, белую щеку: «Спасибо, милая».

Муж курил в постели, углубившись в черновик монографии. Он, не глядя, протянул руку за чашкой. Элиза присела на кровать:

– Папа в Лувен едет, к иезуитам, а мама хочет пикник устроить, только его в расписании нет… – Давид, рассеянно, ответил:

– Ничего страшного. Погода хорошая, детям полезно побыть на солнце. Сделай мне омлет с сыром, тосты, и принеси мед, а не джем. Твоя мать кладет слишком много сахара. В меде больше полезных элементов… – Элиза, послушно, поднялась. Давид, откинувшись на спинку кровати, попивал кофе:

– Очень хорошо. Тишина, покой. Рукопись почти готова… – он напомнил себе, что надо спуститься в подвалы, за вином. У де ла Марков был отличный погреб. Обычно тесть это делал сам, но Давид хмыкнул:

– Он по церковным делам сегодня весь день проболтается. Схожу, после завтрака… – он крикнул вслед жене: «Еще одну чашку кофе, большую!»

Военный комендант Мон-Сен-Мартена хотел в субботу порыбачить.

Майор вырос на Рейне. Его покойный отец работал на баржах, перевозивших рурский уголь вниз по реке. Майор, с детства, помнил нагретую летним солнцем палубу, удочку, опущенную в яркую, искрящуюся на солнце воду. В Мон-Сен-Мартене, рыбу ловили и в Маасе, и в быстрой, горной реке Амель. Амель протекал по землям барона, однако майор знал, что герр Виллем разрешает всем ходить на реку. Повар собрал корзинку, с бутербродами и пивом. Комендант, было, пошел во двор, к машине, но его остановил телефонный звонок.

Положив трубку, майор хмыкнул:

– Беспокоится. Три раза попросил, чтобы я записал, мол, именно он сообщил о прячущемся еврее. Такие евреи, как он, нужны, полезны. От них мы избавимся в последнюю очередь… – майор, все равно, взял корзинку с бутербродами. Можно было бы арестовать Гольдберга прямо во дворе замка. Профессор Кардозо замялся:

– Здесь дети, господин майор. Не хотелось бы, у них на глазах… – комендант решил перекрыть дорогу из Мон-Сен-Мартена на юг. По словам профессора Кардозо, лимузин направлялся в приграничный город Виртон:

– Месье барона придется арестовывать… – комендант поменял холщовую куртку на официальный китель, – предъявлять обвинение в укрывании еврея. За подобное полагается концлагерь. Он в заключении долго не протянет, он старик… – Гольдберга, согласно распоряжениям, присланным из отделения гестапо в Брюсселе, требовалось послать в столицу, под конвоем. Евреи, пойманные на границе, подлежали тюремному заключению. Комендант предполагал, что это временная мера. Все евреи, рано или поздно, отправлялись эшелонами на восток, в новые, строящиеся в бывшей Польше лагеря.

– Хотя бы бандитов здесь нет… – он сидел рядом с водителем, в мерседесе, – не то, что на новых территориях. Британия содержит всякую шваль в лесах, после победы над Польшей. Посылает золото, радиопередатчики, руководит их действиями. Скоро мы покончим с Британией… – на следующей неделе Люфтваффе начинало бомбить суда в проливе Ла-Манш. Британию ждали налеты на аэродромы, уничтожение авиации, и массированные атаки на города, начиная со столицы. До осени, согласно плану фюрера, британцы должны были оказаться на коленях.

Приятели майора служили в бывшей Польше. В письмах они сообщали о взрывах на железных дорогах. Между городами приходилось ездить с охраной. В каждом лесу могла прятаться банда недобитых поляков:

– Русские их тоже уничтожают, в своих областях… – майор обещал бойцам настоящий пикник, с пивом и хорошей ветчиной, – впрочем, русским недолго жить осталось. Следующим летом мы двинем туда войска… – он взглянул в окно, на серую громаду замка, на лесистые, зеленые холмы: -Здесь никто не уйдет в подполье, можно не беспокоиться. Они люди верующие, мирные. Этот Кардозо, – майор, невольно, улыбнулся, – не иначе, как хочет замок и компанию себе заполучить… – после ареста барона компания и недвижимость переходили в собственность рейха: -Его жену мы тоже в концлагерь отправим… – майор курил, наслаждаясь жарким солнцем, – она, наверняка, знала, что муж еврея прячет… – он вспомнил картины, старинное серебро, и оружие:

– Граф фон Рабе останется доволен, – сказал себе комендант, – ценности мы пошлем в рейх, офицеры и солдаты смогут выбрать вещи по душе, а остальное продадим на аукционе, – так всегда поступали с имуществом арестованных, или ариизированной собственностью.

Мерседес ехал в сопровождении грузовика, где сидели солдаты. Они взяли оружие, но майор не ожидал, что его придется применять. В кузове лежал деревянный барьер. Такими шлагбаумами перегораживали дороги, при проверке документов.

Они нашли отличное место, в трех милях к югу. Шоссе поднималось на каменистый холм, справа тек Амель. Майор пожалел, что не взял удочки. После операции можно было бы отправить арестованных в камеры, наскоро устроенные при комендатуре, и порыбачить. Поставив барьер, они расположились с удобствами, открыв бутылки с пивом. Амель блестел на солнце, жужжали пчелы. Майор, покусывая травинку, слушал солдат. Многие ребята ходили вчера на танцы, однако оказалось, что девушки не принимают ухаживания немцев.

– Но что им еще делать? – пожал плечами кто-то:

– Все равно, когда война закончится, вся Европа будет немецкой. Бельгийцы, голландцы, французы, станут работать на нас. Лучше выйти замуж за хозяина фермы, чем за батрака… – он звонко рассмеялся. Вспоминая Польшу, ребята согласились, что здешние, бельгийские и французские девушки, красивее:

– Они ухоженные, – заметил кто-то, – не то, что крестьянки. Поляки славяне, низшая раса… – в журналах общества «Лебенсборн» выстроили настоящую иерархию. Женщины из Голландии, Дании и Норвегии считались почти арийками. Солдат призывали вступать в связи с девушками из этих стран, чтобы они могли рожать арийских детей. Далее шли бельгийки и француженки. Остальные были славянами, неполноценными людьми. Они годились только для труда на фермах или заводах.

Комендант, прислонившись к барьеру, потягивал пиво. Он рассматривал в бинокль дорогу:

– Это будет отлично выглядеть в донесении, в штаб, в Брюсселе. Здесь нет СС, нет гестапо, однако мы сами справились… – майор немного побаивался будущего визита оберштурмбанфюрера фон Рабе. Бонза не только имел титул, но и был, насколько понял комендант, членом партии с довоенным стажем:

– Тридцать два года, а дослужился до оберштурмбанфюрера… – майор вздохнул, – конечно, с такими связями. Но теперь «Компания де ла Марков» перейдет в собственность рейха. Ему здесь немного придется пробыть. Дела у барона в порядке, я уверен… – комендант уложил пустую бутылку в бумажный пакет. Он видел лимузин де ла Марков, во дворе замка.

– Месье барон, вместе с евреем, – комендант обернулся: «Оружие наизготовку!»

Виллем смотрел в приоткрытое окно, на зеленую равнину, на серые терриконы шахт:

– Мы здесь мальчишками со Шмуэлем все облазили… – он вспоминал покойного отца профессора Кардозо, – Давид, конечно, тяжелый человек, трудный, но гений. И Шмуэль такой был. Нельзя подобных людей строго судить. Давид и не помнит отца. Он все пытается доказать, что он его достоин, бедный мальчик. Отец он хороший. Элиза все ради детей сделает, как и мать… – Виллем, перед отъездом, обнял жену, на кухне. От баронессы пахло кофе и свежим хлебом.

Давид, после завтрака, ушел в кабинет, Элиза собирала детей на пикник. Месье Верне должен был, через полчаса, появиться во дворе замка, с першеронами. Гольдберг, оказавшись на солнечном свете, долго щурил глаза. Врач решительно отказался пускать барона за руль машины: «Я привыкну, ничего страшного».

– Все будет хорошо, милый, – тихо сказала жена Виллему, – мы благое дело делаем. Иисус на стороне тех, кого преследуют… – он поцеловал морщинистую щеку:

– Его святейшество сказал, что христианин не может заниматься гонениями евреев. В Германии осталось много верующих, достойных людей. Скоро все закончится, любовь моя. Хорошо вам отдохнуть, за ужином увидимся… – жена перекрестила его, как она делала сорок лет, всякий раз, когда они расставались. Виллем тоже перекрестил Терезу. Она, почему-то, показалась ему молодой. Жена сняла чепец, солнце играло в рыжеватых волосах. Виллем увидел ее в белой пене кружев, идущей к алтарю. Открутив окно, он закурил сигарету. Барон лукаво улыбнулся:

– Все, наверное, думают, что мы живем, как папа и мама. У меня и Терезы на подобное бы никогда святости не хватило. Мы не праведники, обычные люди. Хорошо, что я кюре на исповеди ничего не сказал, о месье Гольдберге. Конечно, опасности нет, но зачем? Это не грех… – он думал о жене, о том, что скоро увидит сына, о внуках, как барон называл всех детей разом. Виллем вспомнил мать:

– Правильно, тогда дядя Давид умер, в Амстердаме. Мы со Шмуэлем в университетах были. Заразился тифом и умер. Шмуэль обещал, что найдет переносчика тифа, после смерти отца, и почти нашел, только сам скончался. Мама плакала, я помню. Заперлась в спальне, надолго… – барон увидел серые, большие глаза матери, вдохнул запах ландыша:

– Она тоже в Лувен ездила, два раза в год. К врачам. А мы вовсе не в Лувен направляемся… – Виллем вспомнил, что не спустился в погреба за вином. Барон успокоил себя:

– Тереза ходила. Я видел бутылки, на стойке. Сколько раз я ей говорил, чтобы она этого не делала. У нее слабое сердце, лестница узкая, крутая… – потушив окурок в пепельнице, он услышал испуганный голос Гольдберга: «Немцы, господин барон. Дорога перекрыта».

Гольдберг столкнулся с профессором Кардозо, пробираясь из каморки, к лестнице, ведущей наверх, на первый этаж замка. Ему надо было пройти через винный погреб. Гольдберг, при свете свечи, увидел знакомую, широкую спину, в домашнем, твидовом пиджаке. Профессор Кардозо, насвистывая, рассматривал этикетку на бутылке. Он повернулся, голубые глаза улыбнулись:

– Доктор Гольдберг! Я думал, что вы уехали… – Гольдберг, быстро, рассказал, что сидит в подвалах третий месяц, а сейчас барон везет его к французской границе. Об иезуитах врач говорить не хотел. Ему было неудобно, что католики спасают его, еврея. Гольдберг краснел, всякий раз, когда барон приносил обед. Он знал, что ради него в замке отказались от свинины:

– Вы наш гость, – убеждал его месье Виллем, – помните, когда вы у нас обедали, до всего… – барон прерывался, – мы тоже свинины не подавали.

Профессор Кардозо, пожав коллеге руку, пожелал удачи.

Врач сбросил скорость:

– Ему волноваться не о чем, он гений. Немцы могут дать ему статус почетного арийца, были подобные случаи… – он почувствовал, что бледнеет. Барон смотрел прямо вперед:

– У них оружие. Они нас не пропустят, никогда. Месье Эмиля отправят в концлагерь, и меня тоже. Бедная Тереза, бедные дети. Кто-то донес, но кто? Не слуги, я в них уверен. А если это не Тереза ходила за вином… – он похолодел. До барьера оставалось каких-то полмили. У Виллема было хорошее зрение. Увидев знакомое лицо военного коменданта, барон посчитал солдат:

– Десять человек, все с автоматами. Бежать некуда… – он почувствовал, что улыбается: «Ничего, прорвемся».

– Остановите машину, – мягко попросил он врача, – садитесь на мое место.

Гольдберг, послушно, прижался к обочине:

– Месье барон… – он посмотрел на Виллема. Серые, в морщинах, глаза, весело блестели:

– Ничего, – барон взялся за руль, – я на фронте, грузовики водил, месье Эмиль, под артиллерийским обстрелом. Тогда другие машины были… – он вел лимузин, вспоминая войну:

– Пьер погиб, в госпитале. Бедный Мишель, неужели его тоже в живых нет? Или он в плену, но почему не пишет? И Джон умер, а Джованни жив. И мы будем жить, обязательно… – он был уверен, что им с Гольдбергом удастся уйти:

– Тропинка ведет вниз, с холма. Амель мелкий, мы его переедем. Дальше лес. Бросим машину, отправимся пешком. Кто спасает одну жизнь, тот спасает весь мир… – Виллем успел подумать:

– Тони пропала, с ребенком. Когда мы фото получили, я сказал Терезе, что глаза у мальчика знакомые. На кого он похож, Уильям… – лимузин разогнался до ста миль в час. Виллем усмехнулся: «Все будет хорошо».

– Он этого не сделает, – комендант заорал: «Всем уйти с дороги!»

– Он старик, ему восьмой десяток… – барьер затрещал, мерседес пронесся мимо. Майор велел: «Огонь из всего оружия, немедленно!». Пули засвистели над шоссе, лимузин, вильнув, съехав с холма, пропал из вида. Майор приказал: «За ним!»

Они сбежали по каменистой тропинке. Комендант, держа наготове вальтер, удивился:

– Здесь человек еле удержится, как старик машину вел… – они пробили шины у лимузина. Машина перевернулась на бок, двери открылись. Майор издалека, увидел, седые, легкие, в яркой крови волосы. Старик не выпустил руля. Пуля разнесла ему затылок, а больше в машине никого не было. Майор заметил следы крови на прибрежных камнях. На противоположном, высоком берегу реки, темнел лес:

– Обыскать округу, – крикнул майор, – позвоните в Льеж, пусть привезут собак… – он отстегнул ремень, тело барона вытащили из машины. Месье Виллем улыбался, мертвое лицо было спокойным. Наверху, в летнем небе, щебетала какая-то птица, бурлила река. Серебряный, простой крестик испачкала кровь.

Комендант махнул рукой:

– Уносите, и чтобы до вечера Гольдберг оказался в камере! Здесь все как на ладони, прятаться негде… – посмотрев на густые верхушки сосен, майор успокоил себя: «Негде».

Медленно, размеренно, тикали часы на мраморном камине. В спальне пахло камфарой. Элиза держа мать за холодную руку, пристально смотрела на закрытые, морщинистые веки. За окном садилось солнце, равнину заливал мягкий, золотистый свет.

Элиза думала, что надо отправить телеграмму брату, в Рим, и сшить траурное платье. Наряд немецких солдат, встретил одноколку месье Верне на мосту, переброшенном через ров, вокруг замка. Кованые ворота, с гербом де ла Марков, головой вепря, были открыты. Дети, вповалку, спали на сене. Они собирали на холмах землянику, бегали наперегонки с Гаменом, шлепали по мелкой, холодной воде Амеля. Мальчики кормили Маргариту бутербродами, Элиза сплела дочке венок. Увядшие цветы красовались на черных кудряшках.

Элиза увидела, как побледнела мать. Месье Верне остановил лошадей. Женщина заметила немецкий военный грузовик, во дворе замка. Элиза не успела удержать мать. Баронесса Тереза, соскочив с телеги, рванулась к машине, не обратив внимания на солдат, на зятя, стоявшего рядом. Профессор Кардозо держал какие-то бумаги.

Мать упала на камни, хватая ртом теплый, вечерний воздух. Давид поднял ее, Элиза крикнула: «Мама!». Кузов грузовика испачкала кровь. Элиза все еще не могла поверить. Прибежал врач, из рудничной больницы, месье Лануа, с камфарой, но было поздно.

Элиза, стоя на коленях у кровати, уцепилась за тонкое запястье матери. Сердце билось, медленно, затихая. Она успела уловить движение синих губ.

Элизе показалось, что мать шепнула: «Беги».

Бумаги в руках мужа оказались приказом военной администрации Мон-Сен-Мартена. Им предписывалось, через двое суток, покинуть замок, с разрешением забрать личные вещи. Компания и недвижимость переходили в собственность рейха, как имущество человека, совершившего преступление. Элиза сдержала дрожь в пальцах. Она еще смогла позвонить кюре. Святой отец соборовал баронессу. Он помолчал:

– Не волнуйтесь, мадам. В понедельник мы… – он отвернулся, – в понедельник мы ваших родителей похороним. В церкви, как положено. Они… – святой отец махнул за окно, – не запретят… – он коснулся руки Элизы:

– Помните, месье Виллем и мадам Тереза упокоятся в садах райских. Они праведники, они… – Давид увел детей, запретив Элизе брать малышей на похороны:

– Зачем, – раздраженно сказал муж, – Иосиф и Шмуэль никакого отношения к твоим родителям не имеют…

Элиза вспомнила, как отец водил мальчишек на рыбалку, как мать пекла ребятишкам печенье:

– Давид… У них слезы, ты видел… Они называли моих родителей бабушкой и дедушкой… – Элиза велела себе не рыдать. Ей хотелось заплакать, уткнувшись лицом в плечо матери, горько, сильно, как в детстве, хотелось ощутить ласковые руки, услышать веселый голос отца:

– Кто расстроился? Иди сюда, моя хорошая… – Маргарита, решил муж, была мала для похорон.

Офицеры немецкой комендатуры, по-хозяйски, осматривали комнаты замка, составляя списки ценных вещей. Поговорив с господином майором, Давид хмуро сообщил жене:

– Завтра они вывезут картины и все остальное… – он курил, у открытого окна гостиной, – а в понедельник устроят аукцион, для жителей поселка. В клубе, после похорон… – до прошлой войны, отец Элизы открыл библиотеку и клуб для семей шахтеров Мон-Сен-Мартена.

У них был хор, и театр. Дети занимались в скаутском кружке, в оркестре, в клубе проводили шахматные турниры, футбольная команда играла в провинциальной лиге. Элиза, приезжая на каникулы из обители, выходила на сцену, в рождественских постановках:

– Виллем играл заднюю часть ослика… – она вытерла слезы, – он говорил, что на большее у него таланта не хватает… – Элиза, в белом платье, с распущенными, золотистыми волосами, в плаще, сидела на ослике, держа ребенка. Девочка улыбалась, глядя на милое, спокойное личико. Она сглотнула:

– Виллем не успеет на похороны приехать. Пусть помолится, за души папы и мамы… – Элиза сжала руки, до боли. Женщина вскинула голову:

– Ни один человек из поселка на этот аукцион не придет, Давид. Наши люди не… – он выкинул сигарету во двор:

– Ты слишком хорошо думаешь о шахтерах… – профессор Кардозо усмехнулся, – они будут работать на немцев, скупят по дешевке вашу обстановку. Собирай вещи и детей, – велел муж, – после похорон мы отправляемся в Амстердам. Скажи спасибо, что нас не задержали, как имеющих отношение к преступлению… – Элиза покачнулась, но устояла на ногах:

– Давид, мои родители… – она почувствовала слезы на глазах, – не сделали ничего дурного. Они выполнили долг христиан. Они спасали невинного человека…

Профессор Кардозо пожал плечами:

– От чего? Никто бы Гольдберга не тронул. Надо выполнять распоряжения новой власти, моя дорогая. Надо зарегистрироваться, продолжать работать, как и раньше. Посмотри на меня, никто меня не увольняет. Незачем впадать… – муж повел рукой, – в необоснованную панику. Немцы цивилизованная нация… – Элиза побледнела.

– Цивилизованная нация не стерилизует своих граждан… – она оглянулась на дверь. Мальчишки, наплакавшись, спали. Гамен грустно лежал рядом с кроваткой дочери, понурив уши: «Цивилизованная нация не устраивает еврейские погромы, Давид! – шепотом выкрикнула Элиза, – ты еврей, как ты можешь…»

Муж, широкими шагами, подошел к ней. Элиза увидела красные пятна, на обычно спокойном, холеном лице. Давид встряхнул ее за плечи:

– Молчи! Хватить болтать о том, в чем ты не разбираешься! Благодаря безрассудности твоих родителей, Маргарита лишилась наследства. У тебя самой не осталось и гроша за душой! Я кормлю тебя и троих детей, поэтому ты будешь заниматься обязанностями жены и матери, поняла… – в кармане у профессора Кардозо лежало рекомендательное письмо, за подписью военного коменданта Мон-Сен-Мартена, адресованное амстердамскому гестапо. В бумаге говорилось, что профессор, зарекомендовав себя с лучшей стороны, является ценным для Германии человеком. Давид собирался, в конце лета, послать рукопись монографии в Нобелевский комитет. Письмо, как он надеялся, помогло бы получить разрешение на поездку в Швецию, в случае присуждения премии. В том, что это случится, Давид почти не сомневался.

– В Швеции я с ней разведусь, – он смотрел на заплаканное лицо жены, – она осталась без гроша, с братом, почти священником. Виллем поедет в Конго, сдохнет от желтой лихорадки, или сонной болезни. Денег от него ждать не приходится. Зачем она нужна? Разведусь, заберу детей… – Давид был уверен, что в Стокгольме найдется хорошенькая студентка, готовая взять на себя заботу о Нобелевском лауреате, и его детях. Кафедры не испытывали недостатка в подобных барышнях:

– Отправимся в Америку… – он подтолкнул жену в коридор: «Пора подавать ужин». Давид, впрочем, не очень хотел оказываться на одном континенте с бывшей женой:

– Настоящей, – поправил он себя, – она не получила еврейского развода. И не получит, пока я жив… – профессор Кардозо подумал, что можно вернуться в Маньчжурию. Он знал, что с премией, с рекомендациями полковника Исии, японское правительство ему обрадуется.

Жена, покорно, отправилась вниз, на кухню. Давид проводил взглядом узкие бедра, в скромной, ниже колена, юбке:

– Она будет на траур ссылаться, избегать супружеских сношений. Хорошо, ребенок теперь совсем, ни к чему. Она нищая, я ее выброшу на улицу, когда покину Голландию… – Давид не собирался отдавать Маргариту матери. Он придерживался того мнения, что мужчина обязан воспитывать своих детей, а женщина нужна для ухода за потомством:

– Грудное вскармливание, обеспечение быта, не больше… – во дворе замка стояли немецкие грузовики, солдаты выносили мебель и ковры, – женщины не способны дать образование детям. Тем более, мальчикам. Одни эмоции… – Давид поморщился, – взять Эстер, с ее истериками, и Элизу. Все они одинаковы… – возвращаясь от коменданта, он увидел патрули, с овчарками, рассыпавшиеся по улицам поселка. Майор сказал, что Гольдберга ранили, при попытке ареста. Давид уверил немца: «Если он хотя бы появится рядом с замком, я немедленно позвоню».

Профессор Кардозо не волновался. Даже если бы Гольдберг выжил, он бы никогда не заподозрил коллегу, еврея, в доносе:

– Рассказывать некому, – усмехнулся Давид, – Гольдберга, где бы он ни прятался, быстро найдут. Плакаты расклеили, с обещанием награды, за сведения… – профессор предполагал, что у комендатуры выстроится очередь из желающих получить деньги.

– Теперь можно ветчины поесть… – он запретил жене приглашать к ужину кюре и врача из рудничной больницы:

– У меня был трудный день, – жестко сказал Давид, – я пытался добиться, чтобы нас не вышвырнули на улицу прямо сегодня, и мне это удалось. Ты должна быть мне благодарна, Элиза. У тебя осталась крыша над головой. Помни, – он наклонился и поцеловал жену в щеку, – вы все от меня зависите. Ты мать, думай о детях. Я хочу отдохнуть, – подытожил профессор Кардозо.

Элиза, подав ужин, в малой столовой, покормила детей. Близнецы сидели тихо, голубые глаза блестели. Элиза держала Маргариту на коленях. Один из мальчиков всхлипнул:

– Дедушку немцы убили, тетя Элиза… – женщина приложила палец к губам:

– Что ты, милый. Это авария, такое случается… – второй близнец, мрачно, взглянул на нее. Ребенок упрямо повторил: «Убили». Маргарита прижалась головой к груди матери. Девочка лепетала:

– Баба, деда… – Элиза едва сдержала слезы.

Прикоснувшись губами к мертвому лицу матери, она поднялась. Кюре и рудничный врач вернулись с катафалком. Они ждали в коридоре. Элиза посмотрела на голые стены:

– Шпалеры сняли. Они прошлого века, не ценные. Все на аукцион выставят… – она поняла, что на аукционе продадут ее детскую кроватку, с гербами, туалетный столик матери, и подушки, которые Элиза вышивала девочкой, учась в святой обители. Женщина кивнула в сторону спальни:

– Все готово, святой отец, доктор Лануа. Спасибо. В понедельник я приду на поминальную мессу, а потом… – кюре обернулся, на пороге спальни: «Все придут, мадам баронесса».

Врач, было, последовал за ним. Элиза, удержав его за рукав пиджака, понизила голос: «Месье Лануа, что с месье Гольдбергом, где он…»

Серые глаза доктора были спокойны. Элизе, на мгновение, почудилось, что он запнулся.

– Никто не знает, – Лануа закрыл дверь спальни.

Военный комендант Мон-Сен-Мартена, сидя на подоконнике кабинета, слушал звон колоколов. Он проснулся в пять утра, до рассвета. Комендант жил в бывшем рудничном управлении, оборудовав квартиру из трех комнат. Открыв глаза от низкого, настойчивого звука, он выругался себе под нос. Майор, в халате, спустился вниз, где сидел дежурный по комендатуре.

Воскресенье комендант потратил на вывоз вещей де ла Марков, и поиски проклятого Гольдберга. Он вырос в рабочей семье, и не разбирался в искусстве. Майор велел свалить все картины и старинное оружие в переднюю замка:

– Пусть граф фон Рабе решает, что стоит отправить в Берлин, – успокоил себя комендант, – на то он и граф.

Мебель, ковры, и шпалеры доставили, на грузовиках, в клуб. Комендант прошелся по заваленному вещами залу: «Мы здесь много денег выручим, для рейха». Жена майора, после еврейских погромов в Дуйсбурге, их родном городе, очень удачно покупала на аукционах фарфор и серебро.

Офицеры отобрали себе безделушки. Комендант пожалел, что не может взять хороший хрусталь де ла Марков. Бокалы, отправленные в Германию по железной дороге, неизбежно бы разбились. Для жены, майор нашел отличный, серебряный туалетный набор, а двоим сыновьям, погодкам, взял красивые кинжалы, судя по виду, антикварные. Непонятным оставалось, что делать с замком, но комендант решил:

– Не моя забота. Может быть, его СС заберет, или устроят лагерь, для военнопленных… – по городку, кроме плакатов о поиске Гольдберга, расклеили объявления со свастиками, на французском языке. Плакаты сообщали, что «Компания де ла Марков» перешла в собственность рейха. Все работники сохраняли свои места. Им предписывалось, в течение сорока восьми часов, пройти регистрацию, и явиться на смены, в шахты, инженерный отдел, бухгалтерию и рудничную больницу. Поселковую школу распустили на каникулы. В сентябре начиналось преподавание по новой, утвержденной в рейхе программе.

В воскресенье, к вечеру, комендант получил радиограмму из Берлина. Майор тяжело вздохнул: «Не один граф, а целых два, и оба из СС». Вместе с герром Максимилианом в Мон-Сен-Мартен приезжал ответственный работник административно-хозяйственного управления СС, оберштурмфюрер Генрих фон Рабе.

Майор вспомнил, что статью о телегонии написал гауптштурмфюрер Отто фон Рабе:

– Конечно, с такими связями, с таким отцом… – покойный отец офицера возил уголь фон Рабе в Роттердам:

– Пусть его светлость Генрих разбирается с компанией, – успокоил себя майор, – стратегически важным предприятием. Я не экономист, не инженер, я просто танкист… – на первом этаже колокольный звон был еще сильнее.

– Что случилось? – спросил майор у дежурного лейтенанта. Юноша вскочил:

– Месса, господин майор, заутреня. Они к похоронам готовятся… – кюре, в субботу, действительно пришел к коменданту. Священник предупредил, что, согласно правилам католицизма, до похорон надо отслужить поминальную мессу. О том, что она начнется в пять утра, святой отец, как оказалось, не упомянул. Невозможно было запретить погребение в церкви, хотя майор очень хотел поступить именно так. Он злился на старика, на восьмом десятке лет, столько времени водившего их за нос.

Несмотря на плакаты о поиске Гольдберга в комендатуре никто не появился. Весь понедельник, и до похорон, и во время церемонии, и после нее, в церкви не стихали колокола. Комендант послал в храм солдат. Вернувшись, они доложили: «У католиков подобное принято, говорят». Майор не поленился позвонить офицерам, католикам из Баварии. Сослуживцы сказали, что в Германии так не делают:

– Но здесь Бельгия, у них могут быть другие обряды… – к исходу дня у майора отчаянно болела голова.

На похороны он не пошел, но видел гроб. Барона и баронессу погребали вместе. Шахтеры, меняясь, несли на руках помост. Процессия шла от рудничной больницы к церкви, медленно, молча. Все люди надели траур. В черном платье была и дочь де ла Марков, золотистые волосы женщины прикрывала кружевная мантилья. Комендант, в бинокль, увидел слезы на ее лице. Ни профессор Кардозо, ни дети на похороны не пришли.

После обеда военный дежурный по станции Мон-Сен-Мартен, позвонил с докладом. Семья Кардозо, с псом, села на льежский дизель. Ветка была короткой, ее проложили в прошлом веке для вывоза угля. По ней ходил единственный пассажирский поезд, каждый час, до Льежа и обратно:

– Они в Амстердам уехали, – только в семь вечера колокола, наконец, замолчали, – скатертью дорога, как говорится…

Собак увезли, обратно, в Льеж, на грузовике. Поиски, и днем, и ночью, ничего не дали. Комендант, затянувшись сигаретой, посмотрел на карту. В округе имелось два десятка закрытых шахт:

– Не говоря о пяти работающих, о сталелитейном заводе… – он посмотрел на темные очертания цехов, ближе к Маасу, – о горах… – Арденны были невысокими, но, судя по карте, здесь встречались и пещеры, и болота. Комендант подозревал, что земля у них под ногами изрыта старыми штольнями:

– Еврей мог просто сдохнуть в лесу… – он искренне хотел, чтобы так и случилось.

Из окна комендатуры виднелся вход в клуб. Два солдата стояли рядом с дверью. Комендант взглянул на афиши об аукционе, напечатанные жирными, черными буквами. За весь день никто из местных жителей даже шага не сделал в сторону клуба. Майор подозревал, что завтра и послезавтра ничего не изменится. Кафе второй день были наглухо закрыты:

– По случаю траура, – гласило рукописное объявление на одной из пивных. Траура никто не объявлял, но майор понимал, что шахтеры не собираются спрашивать позволения у оккупационной администрации. Он вспомнил угрюмые лица, в похоронной процессии:

– Я поторопился, подумав, что они мирные люди. За ними нужен глаз да глаз… – церковные часы пробили девять вечера. Поселок, будто, вымер. Журчала вода в мраморном фонтане. Маленький парк, с наскоро прибитой табличкой: «Евреям вход запрещен», был безлюден. Щебетали ласточки. Дежурная бригада шахтеров, в комбинезонах, с рабочими саквояжами, вразвалочку шла по дороге, к самой крупной шахте компании, «Луизе».

– Главная штольня глубиной больше километра… – комендант поежился:

– Отец этого де ла Марка восьмичасовой рабочий день установил, двухнедельный оплачиваемый отпуск, пенсию после тридцати лет выслуги. Они и до прошлой войны никого младше шестнадцати лет под землю не допускали, и женщинам запретили в шахтах работать. Святой, да и только. Либерализм прекратится, конечно. Рейх нуждается в угле и стали… – ночная бригада проверяла приборы и крепления в шахтах.

По булыжнику площади перед мэрией застучали копыта першеронов. Комендант узнал рудничного врача, месье Лануа. Он сидел на сене, в телеге, с докторским чемоданчиком. Правил лошадьми сутулый, почти лысый старик, с хмурым лицом, куривший короткую трубку:

– На вызов поехал, – комендант широко зевнул, – мы отказались снабжать бензином карету скорой помощи. Раньше покойный барон горючее выдавал, а теперь лавочка закрылась… – свернув карту, он отправился в постель. Колокола, наконец-то, смолкли. Комендант, намеревался, как следует выспаться.

В густых ветвях сосен ухала сова. На темно-синем, почти ночном небе мерцали крупные звезды. Телега месье Верне, проехав по узкой, лесной тропинке, остановилась у старого, поросшего мхом, деревянного сруба, прикрытого дощатой платформой. Пахло сосновой хвоей, смолой, едва слышно звенели комары. По лесу было разбросано несколько неглубоких шахт. В начале прошлого века, до основания компании, в них разрабатывали угольные жилы, несколькими семьями. Шахтеры спали рядом, в землянках. Доктор Лануа, соскочив с телеги, поднял крышку. Он оставил врачебный чемоданчик на густой, покрытой вечерней росой траве. Месье Верне сидел на козлах, першероны мирно переминались с ноги на ногу.

Снизу раздался шорох, голос Лануа сказал:

– Отлично, коллега. Я вас убеждал, что пуля прошла по касательной, так оно и есть. Пока вы доберетесь до французской границы, все заживет… – Лануа помог врачу подняться по хлипкой, прогибающейся под ногами, лесенке. Гольдберг присел на траву, второй доктор опустился на колени:

– Сменим бинты, наложим мазь, и поедете спокойно на юг. Месье Верне… – он кивнул на старика, – сена в телегу набросал. Никто, ничего, не заметит. К утру окажетесь в Мальмеди, в аббатстве, оттуда вас переправят в Виртон… – настоятелем в аббатстве Мальмеди служил старший брат месье Лануа. Врач позвонил в аббатство, когда в больнице, в субботу, появилась жена одного из шахтеров. Женщина, собирая землянику за Амелем, наткнулась на раненого, потерявшего сознание месье Гольдберга. Лануа, вызвав несколько стариков, хорошо знавших заброшенные шахты, отправился в лес.

Он зажег месье Эмилю сигарету. Лануа велел: «Рубашку снимайте». Гольдберг морщился, вдыхая горький дым. Коллега рассказал о смерти барона и баронессы. Месье Эмиль, молча, курил. Он протер полой рубашки погнутое, но еще годное пенсне. Рана болела, но несильно. Мазь, под бинтами, холодила бок:

– Мне надо голову побрить, – Гольдберг почесал темные, кудрявые волосы, – хотя придется все время это делать. И сделаю… – врач разозлился:

– Профессор Кардозо уехал, и мадам Элиза, и дети… – Эмиль вспомнил черные кудряшки маленькой Маргариты, золотистые волосы мадам Элизы:

– Хорошо, что они в безопасности. Профессора Кардозо не тронут, он гений. А я… – он, с помощью Лануа, поднялся, – я никуда не уеду.

Гольдберг оглянулся:

– Шесть лет я здесь работаю, с тех пор, как университет закончил… – поняв, что говорит вслух, он покраснел.

– Больше, коллега, – Лануа, аккуратно, сложил испачканные кровью бинты: «От них я в больнице избавлюсь». Старший доктор, смешливо, добавил:

– Забыли свою первую практику, коллега? Я вами руководил. Вам девятнадцать тогда исполнилось. Помните, как в первый день пришлось в шахту спускаться…

– На следующий день я к вам с вросшим ногтем явился, – сочно сказал месье Верне, с козел, – не знаю, что для вас хуже оказалось… – они отсмеялись, Гольдберг сел на сено, в телеге. Эмиль повертел очки:

– Месье Лануа, в Мальмеди я поеду, мне отлежаться надо, но не дальше. Я здесь останусь, – врач поднял карие глаза, – здесь мой дом. И потом, – месье Эмиль помолчал, – пока подобное будет продолжаться, – он обвел рукой лес, – нельзя бежать. У вас жена, месье Лануа, – он взял у коллеги сигарету, – а людям, которые начнут бороться, понадобится помощь. Я врач, я обязан… – старик чиркнул древней, начала века, зажигалкой:

– Месье Эмиль дело говорит, – подытожил он, – месье Лануа мы у поселка высадим, и поедем дальше, по ночной прохладе. В Мальмеди, в аббатстве, телефон имеется, будем на связи… – подмигнув, он тронул першеронов.

Когда телега переезжала мелкий, порожистый Амель, вдалеке раздался грохот. Гольдберг приподнялся, из-под сена: «Что случилось?»

Месье Верне обернулся. Шахтер улыбался: «Должно быть, рудничный газ взорвался, на «Луизе».

– Но приборы… – растерянно пробормотал Гольдберг, – везде датчики…

– Приборы, бывают, подводят… – телега выбралась на шоссе. Гольдберг смотрел в сторону поселка:

– Месье Лануа, почему сирену в больнице не включили? Есть протокол, при взрыве. Вам надо на «Луизу», ночная бригада под землей, могут быть пострадавшие…

Старший коллега широко зевнул:

– Я собираюсь выпить чая с женой и лечь спать, месье Эмиль. Не будет на «Луизе» никаких пострадавших, но пару штолен придется закрыть. Потом еще пару… – пожав руку Гольдбергу, он слез с телеги:

– Выздоравливайте. Месье Верне вам позвонит. Ждем вас домой, конечно… – доктор Лануа пошел к Мон-Сен-Мартену. Телега, повернув на юг, пропала за поворотом дороги, растворившись во тьме.

Оберштурмфюрер Генрих фон Рабе отказался от машины, предложенной комендантом.

Братьев фон Рабе разместили в замке. В Мон-Сен-Мартене не было гостиницы, или пансиона. Берлинский гость, наставительно, сказал:

– Необходимо экономить бензин. Каждый член партии, офицер, должен думать о благе рейха. Люфтваффе нуждается в горючем, в преддверии атаки на Англию… – младший граф фон Рабе, каждое утро, пешком проходил две мили, отделявшие замок от Мон-Сен-Мартена. Ординарца он тоже не потребовал, пожав плечами:

– Фюрер призывает к скромности… – братья приехали в Мон-Сен-Мартен в штатских костюмах, на мерседесе. Максимилиан, впрочем, не пробыл в поселке и двух дней. Комендант рассказал о побеге еврея, торопливо упомянув, что Гольдберга ищут, и, конечно, найдут. Старший граф фон Рабе, небрежно покуривал сигарету, стоя у открытого окна. В хорошо постриженных, светлых волосах, играло солнце.

Афиши об аукционе с клуба сняли. На дверях висело объявление о лекции. Из Брюсселя приезжал работник СС, с докладом о неполноценных расах. Мебель пролежала в зале неделю, а потом комендант распорядился вывезти ее на окраину поселка. Клуб переходил под ведение комендатуры, и становился кинотеатром для солдат рейха. По распоряжению, полученному из Брюсселя, для немцев и местных жителей полагались разные сеансы. Работник СС, знающий французский язык, кроме доклада, хотел заняться библиотеками. В телефонном звонке, визитер сказал коменданту, что изымет книги, написанные евреями и коммунистами.

– Устроим показательное мероприятие, костер на площади, митинг… – сообщил эсэсовец:

– Со мной едет фотограф. Сделаем отличный отчет, для Берлина… – солдаты докладывали коменданту, о постепенной пропаже мебели. Майор подозревал, что шахтеры, будучи людьми себе на уме, растаскивают обстановку по домам, ночью.

– Ищут… – оберштурмбанфюрер зевнул, стряхнув пепел, – хорошо, что ищут. Картины и оружие, в передней замка, ценности не представляют. Семейная коллекция… – внимательно, просмотрев холсты, Макс отобрал несколько барбизонцев. У покойного барона было много картин католических художников. Макс, лениво, смотрел на бесчисленных мадонн с младенцами, прошлого века: «Ничего интересного». Он провел пальцем по тяжелой, бронзовой раме, с завитушками, взглянул в немного раскосые глаза смуглой женщины, окруженной детьми. Картину, судя по табличке, написали в семнадцатом веке, но о художнике Макс никогда не слышал. Побродив между индийских и китайских резных комодов, он велел упаковать и отправить в рейх серебро. Фон Рабе распорядился: «Остальное спустите в подвалы. Винный погреб свободен?»

– Так точно, господин оберштурмбанфюрер! – вытянулся кто-то из солдат: «Все вывезли, в расположение танковых частей!»

Вина у де ла Марков были отменные, но Генрих почти не пил, а Максимилиан отправлялся дальше, в Гент.

– Барахло оставьте в подвалах, – подытожил Макс, глядя на часы.

Комендант показал ему фотографию бывшей мадемуазель де ла Марк. Макс посмотрел на золотистые, прикрытые беретом волосы, на стройные ноги, в скромной юбке. Она немного опустила большие глаза. Макс подумал:

– 1103 никогда так не смотрит. Я не убил косулю, когда с Мухой охотился. Она мне 1103 напомнила. Ерунда, у нее глаза другие… – глядя в спокойные глаза цвета жженого сахара, он иногда чувствовал холодок, пробегающий вдоль позвоночника. Макс, приходя к 1103 с оружием, никогда не спал в ее присутствии:

– Подобным женщинам, нельзя доверять, нельзя поворачиваться к ним спиной… – напоминал себе Макс:

– И полякам нет веры, и местным бандитам… – узнав о взрыве рудничного газа, разрушившем две штольни на «Луизе», он жестко сказал брату:

– Саботаж. Надо расстрелять каждого пятого… – Генрих, заняв кабинет в бухгалтерии, обложился горами папок.

Брат поднял от арифмометра спокойные, серые глаза:

– Макс, это просто взрыв. Даже сейчас они случаются сплошь и рядом, в Руре. Ты читал протоколы допросов ночной смены… – из льежского гестапо приехали два следователя. Они вымотали шахтерам душу, однако инженерное заключение оказалось ясным. Датчик рудничного газа был неисправен, а канареек и ламп Дэви в шахтах больше не держали. Бригада, ничего не заметив, поднялась на поверхность. Датчик разрушило взрывом. Штольни находились на глубине в семьсот метров, далеко от подъемника. Следователи решили не спускаться вниз.

Генрих подозревал, что гестаповцы, все равно, ничего бы не нашли. На «Луизе» поработали аккуратно и обстоятельно:

– Честные, непьющие люди… – Генрих почти развеселился, – пусть трудятся дальше.

Он ожидал, что взрывы станут регулярными. Шахтеры вышли на работу, но по отчету, подготовленному за неделю, Генрих понял, что производительность упала. Теперь на шахте ввели две смены, а тонна угля, согласно расценкам, утвержденным экономистами рейха, стоила меньше. Генрих подозревал, что каждую тонну будут добывать медленно и неторопливо, с многочисленными перекурами:

– Продолжатся взрывы, на заводе начнутся аварии… – брат пил кофе у окна, – в общем, через год, отсюда не получат ни угля, ни стали. Вот и хорошо. На месте господина майора я бы не ездил без охраны… – Генрих видел угрюмые, мрачные лица шахтеров. Они с Максом даже не сходили в пивную. Старший брат отказался:

– Уволь меня от простонародных развлечений, милый. Я не в том возрасте, чтобы приходить в восторг от кружки вишневого пива… – Генрих, после работы, заглядывал в один из кабачков. С ним никто не заговаривал, не садился рядом. Он брал кружку вишневого, или малинового пива, и устраивался на скамье, у входа. Журчал фонтан, смеялись дети. Даже самые маленькие не заходили в сад, с табличкой: «Евреям вход запрещен». Взрослые тоже не открывали калитку. В парке появлялись только немцы.

– Они Гольдберга спасли… – Генрих покуривал, глядя на белый мрамор храма Иоанна Крестителя, на маленький рынок, у паперти церкви, на жен шахтеров, с плетеными корзинками, на вечернюю смену, идущую к шахтам:

– Они, конечно, больше некому. Хорошие они люди… – он всегда, оставлял, деньги на чай. Хозяин никогда не забирал монеты:

– А что делать? – усмехался Генрих:

– Раскрывать мне себя нельзя, немцев они не любят… – брат не сказал, куда уезжает. Максимилиан, коротко заметил: «В Амстердаме увидимся».

Генрих уцепился за командировку. С началом вторжения, от дорогого друга, как фон Рабе называл координатора, ничего слышно не было. Генрих привык к весточкам, приходившим на его ящик, в скромном почтовом отделении, в Потсдаме. Ключ у ящика хранился у Эммы. Сестра вела занятия в тамошнем отделении Союза Немецких Девушек, у младшей группы, и ездила в Потсдам на метро. Эмма, сначала, не хотела по окончании школы идти машинисткой на Принц-Альбрехтштрассе. Граф Теодор вздохнул:

– Генрих прав, милая. Подозрительно, если ты откажешься. Макс обещал тебя устроить в секретариат рейхсфюрера… – Эмма сидела, положив длинные ноги, в спортивных брюках, на стол. Тихо шуршал радиоприемник. Когда младшего и среднего сына дома не было, граф Теодор включал лондонские передачи. Эмма закатила голубые глаза:

– Меня вырвет в приемной у этого упыря, папа… – мрачно сказала девушка, – хватает и рассказов Генриха об Аушвице… – однако, Эмма согласилась, что подобной возможности упускать нельзя. Макс заметил, что скоро откроется женская школа СС: «Ты и в ней будешь преуспевать, моя милая…»

Сестра настаивала, что дорогой друг, это мужчина. Эмма пожимала плечами:

– От бумаги ничем не пахнет, он осторожен, но девушки и мужчины печатают на машинке по-разному. Удар другой… – Эмма подносила лист к окну:

– Очень сильные пальцы, уверенные… – кроме адреса безопасного ящика на амстердамском почтамте, у Генриха больше не имелось никаких сведений о дорогом друге. Радиопередатчик с Фридрихштрассе законсервировали, из соображений безопасности. Ювелир и его жена только получали деньги, на свой счет, из Швейцарии. С Маленьким Джоном или Питером было никак не связаться. Генрих решил:

– Черт с ним. Объясню Максу, что хочу побывать на голландских предприятиях. Надо найти этого человека, узнать, что с ним… – брат рассеянно кивнул:

– Отправляйся, конечно. Тебе полезно посмотреть на Европу. Остановишься в гостинице гестапо, потом я появлюсь… – фюрер послал Макса в Гент. Гитлер был уверен, что в алтаре работы Ван Эйка зашифрована информация о местонахождении инструментов мученичества Иисуса. Алтарь сейчас находился в музее города По, на юге Франции. Бельгийцы, перед войной, опасаясь за сохранность картин, послали шедевр в Ватикан, но Италия присоединилась к силам рейха. Алтарь известие застало по дороге в Рим.

Перед капитуляцией, бельгийцы выторговали себе соглашение. Любые дальнейшие передвижения алтаря, должны были производиться с разрешения трех сторон, подписавших договор, Бельгии, Германии, и Франции. Фюрер собирался наплевать на бумажку, так же, как на союз с Россией. Он хотел перевезти алтарь в Германию. Сначала Максу надо было поработать в гентских архивах, и поговорить с полицейскими. Требовалось найти украденную шесть лет назад створку алтаря, с изображением праведных судей.

Он вез в Гент рисунок, в особой папке. Макс, уезжая из Берлина, было, подумал, что мальчишка ему пригодится, но махнул рукой:

– Я с картинами не буду иметь дела, только с бумагами. Пусть сидит, где сидел. Очень надеюсь, что он подыхает… – Макс понимал, что боится признаться даже себе самому в авторстве ван Эйка. У него дрожали пальцы, когда он видел тонкие, четкие линии рисунка. Он часто замечал, что 1103, на полях тетрадей, повторяла непонятный узор, с рамы зеркала:

– Все ученые так делают, – успокаивал себя Макс, – истинно, люди не от мира сего… – по возвращении из Парижа он опять ехал в Пенемюнде, а потом в Копенгаген, к Бору.

Макс хотел заглянуть в Амстердам, чтобы своими глазами посмотреть на Элизу:

– Замужем за профессором Кардозо, у нее ребенок, девочка. И у профессора Кардозо дети… – он усмехнулся:

– Отто обрадуется, я ему позвоню, в Краков. Кардозо пригодится в медицинских блоках… – Макс в теорию телегонии, разумеется, не верил:

– Жена рейхсминистра Геббельса с кем только не связывалась, до свадьбы, – весело думал он, – а его детей никто не подозревает в нечистой крови. Отто пусть тискает статейки для деревенских невеж. Отправим мужа и ребенка Элизы на восток, она станет свободной… – девушке исполнилось двадцать два. Макс увидел опущенные вниз, робкие глаза:

– Косуля. Она не станет прекословить, она меня полюбит… – Макс ждал, что 1103 улыбнется, возьмет его за руку, заговорит с ним первой, или поцелует его. Глядя в спокойное лицо заключенной, он понимал, что 1103 скорее умрет, чем сделает подобное:

– Я просто хочу, чтобы меня любили, хочу детей… – Макс, перед отъездом, распорядился устроить из замка стрельбище:

– Вашим ребятам, танкистам, артиллеристам, надо практиковаться, – сказал он коменданту, – это отличная возможность набить руку и глаз. Никакой ценности здание не представляет. Его в прошлом веке построили.

После пива, Генрих, обычно, шел в храм. Он не молился, это было бы подозрительно. Комендант знал, что Генрих принадлежит к государственной церкви. Он смотрел на саркофаги блаженных, на могильные плиты де ла Марков, на свежий, серый камень, в стене, где опустили в крипту гроб Виллема и Терезы. Генрих крестился:

– Господи, упокой души праведников, дай им приют в садах райских, дай нам силы идти их путем… – комендант рассказал, что де ла Марки прятали врача Гольдберга.

Генрих поднимался по дороге к замку, думая, что теперь ему легче. У него появились отец, и Эмма, у отца имелись его приятели. Эмме, он, правда, запретил приводить в группу подруг, поцеловав сестру в лоб: «Прежде всего, осторожность, милая». Она кивнула:

– Я понимаю, конечно. Но я ужасно, ужасно, рада, – совсем по-детски, сказала Эмма, – что ты не такой, Генрих… – она сидела на диване. Аттила развалился рядом, подставив живот, блаженно зажмурив янтарные глаза. Пес, помахав хвостом, зевнул:

– Я знала, что папа не такой… – Эмма затянулась сигаретой:

– Хоть здесь можно покурить, у папы… – фюрер выступал против женского курения, – знала, – продолжила Эмма, но я не думала, что ты… – Генрих, устроившись по другую сторону от Аттилы, тоже погладил овчарку: «Нас много не таких, милая. Когда-нибудь, – он помолчал, – все закончится».

– Здесь тоже, – остановившись на каменном мосту, Генрих смотрел на лесистые холмы. Рыжевато-каштановые волосы золотились в заходящем солнце. Силуэты терриконов поднимались вверх, слышался звон колокола. В храме начиналась вечерня:

– Здесь тоже, – повторил Генрих, – и в Германии, теперь есть люди в других городах. Кельн, Гамбург, Дрезден, Мюнхен. У папы и его друзей целая сеть. Все изменится, обещаю, – он постоял, любуясь тихим, вечерним городком. Генрих скрылся за коваными воротами, с головой вепря.

Пролог Германия, июль 1940

Офлаг IV-C, замок Кольдиц, Саксония

На внутреннем дворе замка Кольдиц, у противоположных стен, красовалось два старых, деревянных стула. Заключенные лагеря для военнопленных офицеров, кроме сидевших в одиночках, носили форму своих армий, со споротыми нашивками. Мягкое, вечернее солнце заливало двор. Над мощными, уходящими вверх стенами, кружил черный, красивый ворон. Птица, хрипло закаркав, ринулась на черепичную крышу, и стала расхаживать по карнизу.

– Это знак, – весело крикнул кто-то из французов, – пора выходить нападающему, ребята!

Польских офицеров отправили из Кольдица в другие лагеря. В крепости остались французы, бельгийцы, и англичане, взятые в плен при эвакуации Дюнкерка. Поляки, на прощание, поделились с товарищами рецептом самогона. Заключенные построили грубый аппарат, надежно спрятанный в двойной стене, в одной из спален. Тайник сделали под предлогом ремонта помещения. В посылках от Красного Креста был и сахар, и джем. Дрожжи они обменивали у немецких надзирателей, за сигареты.

В Кольдице служили пожилые солдаты и молодежь, которую, по возрасту, не могли послать на фронт. Впрочем, никакого фронта и не существовало. На утренней поверке, комендант лагеря, Шмидт, гордо говорил:

– Власть рейха распространяется от Атлантики до советской границы, от полярного круга, до Средиземного моря… – Шмидт ввел моду выносить на поверку карту Европы, с новыми границами. Французы отворачивались, видя свастику на месте Парижа. В лагере имелось два тщательно скрываемых, портативных радиоприемника. Почта от родных проходила через руки немцев, вымарывавших новости. Газетам рейха доверять было нельзя. Судя по передовицам, войска вермахта не добрались разве что до луны. Приемники протащил в лагерь французский инженер, из разбитого при Дюнкерке соединения саперов.

Стивен взвесил на руке тряпичный мяч:

– Фредерик видел, что Теодора ранили. Но это мы знаем. Джон, перед тем, как потерять сознание, заметил, что Теодор упал. Непонятно, что дальше случилось… – полковник Кроу, до войны, занимался регби. Здешние попытки повторить игру больше напоминали американский бейсбол. Играли англичане против французов. Те, в последнее время, приободрились. Они слушали передачи лондонского радио. Британия признала генерала Шарля де Голля лидером свободной Франции, и свободных французов, где бы они ни находились. Французские пленные собирались, в случае удачных побегов, присоединиться к формируемым де Голлем Свободным Силам. О правительстве Петэна товарищи говорили, используя выражения, которые Стивен выучил, только оказавшись на фронте.

Вчера, после вечерней поверки, в закрытой спальне, сквозь потрескивание и шорох, до них донесся низкий, уверенный голос Черчилля:

– Мы не пойдем на перемирие с Германией, мы не вступим в переговоры. Мы можем проявить милосердие, но мы не будем о нем просить… – за решеткой окна заходило солнце. Стивен посмотрел на запад:

– Мы не будем просить милосердия… – полковник Кроу не получал писем и посылок.

Его взяли в плен месяц назад, над Северным морем, или, как почти весело говорил Стивен, на Северном море. Эскадрилья бомбила немецкие транспорты, перевозящие оружие и войска в Голландию и Северную Францию. Судя по всему, немцы не собирались форсировать пролив, однако угроза вторжения пока не исчезла. Думая о воздушном бое, Стивен радовался, что летел на разгонном бомбардировщике. Ему было жаль лишаться истребителя Supermarine Spitfire, стоявшего на базе Бриз-Нортон, с пятиконечной, красной звездой, и силуэтами птиц на фюзеляже. Ребята, механики, даже написали ему, под силуэтами, жирными буквами: «Ворон».

Он взял бомбардировщик Fairey Swordfish, устаревший еще до войны, с поплавками, позволявшими садиться на воду. Когда Стивена подбили, он так и сделал. На горизонте виднелся британский эсминец. Полковника Кроу легко ранило, пулей в плечо. Он рассчитывал, что корабль успеет подойти к горящей машине, но немецкая подводная лодка оказалась быстрее. Стивен угрюмо заметил:

– Они всплыли в тридцати футах от меня. Я бросился в воду, тем более, она теплая… – капитан де Лу покуривал сигарету, сидя на подоконнике общей спальни:

– Точно так же, – усмехнулся Мишель, – и меня в плен взяли. Немецкий патруль сидел в брошенной деревне, с пулеметом. Пуля в бок, я сознание потерял, а потом… – он махнул рукой:

– Если бы ни новый комендант, ты бы, дорогой мой, меня не увидел. Но я уверен, что Теодор жив, – подытожил Мишель, – и мы с ним встретимся.

Стивен не хотел писать семье, потому что не собирался сидеть в Кольдице дольше положенного, по его словам, времени. Надо было подготовить все необходимое для побега. Мишель рассказал кузену, что в первый раз бежал из лагеря в долине Рейна, прошлой осенью. После ареста капитана де Лу привезли в Саксонию. Мишеля лишили права на переписку, и держали без прогулок, в подвальной камере, выводя только на поверки. Ребята незаметно ухитрялись передавать Мишелю немного провизии, из посылок. Он подмигнул полковнику Кроу:

– Сливочное масло меня спасло от чахотки. Зимой в камере вряд ли было выше пяти градусов тепла… – кормили в офлаге скудно. Комендант Шмидт считал, что горох можно приготовить пятьюдесятью разными способами. Суп, каша, и тяжелый, плохо выпеченный хлеб, сопровождались речами Геббельса, из репродуктора, под потолком сырой столовой.

Стивен бросил мяч, французская команда ринулась к стулу.

Новый комендант, по словам Мишеля, оказался любителем искусства. Узнав, что заключенный, барон де Лу, в прошлом реставрировал картины в Лувре, Шмидт вызвал Мишеля. Немец велел украсить залы крепости. Когда – то в замке работал Лукас Кранах Младший, но здание, много раз, перестраивали. До прошлой войны, здесь размещалась лечебница для душевнобольных, и санаторий. От фресок и следа не осталось.

Мишель вытребовал себе дерево, для лесов, бумагу, для набросков, холсты и клей для будущих картин. Он приступил к многофигурной композиции: «Фюрер на съезде партии награждает героев рейха». Между собой, заключенные называли фреску: «Адольф Гитлер среди свиней. Фюрер третий справа».

Мишель, сидя на камне, склонив белокурую голову, набрасывал что-то в блокноте. Французы совещались у стула. Стивен крикнул летчикам: «Поиграйте за меня!». Устроившись рядом с кузеном, щелкнув зажигалкой, полковник сунул ему сигарету. Полковник Кроу всегда улыбался, завидев альбом. Мишель рисовал заключенных в столовой, на поверке, за игрой в мяч. Стивен заметил: «Не выбрасывай, хорошо получилось».

Кузен поднял голубые, яркие глаза:

– У меня в блокноте адреса, что более важно. Не выброшу, не сомневайся… – он помолчал: «А ты уверен, что он полетит?».

– А куда он денется? – удивился полковник Кроу:

– Леонардо на подобном летал. И я тоже, кадетом. Планер есть планер, конструкция довольно простая… – они были первыми. В случае успеха, запасы дерева, холста и бумаги, сделанные Мишелем, обеспечили бы материалов еще на десяток планеров. Летчиков в офлаге хватало.

– Нам больше мили не потребуется протянуть, – подытожил Стивен. Он помолчал:

– Ты уверен в человеке, в Дрездене? Может быть, сразу в Швейцарию отправиться… – карт здесь не водилось, но у Стивена была хорошая память. От Кольдица до Дрездена было сорок миль, а до швейцарской границы, или Северного моря, значительно дальше. Их загнали на самый восток рейха.

Мишель вздохнул:

– Уверен. Как ты собираешься без документов пересечь половину страны? И я тоже… – капитан де Лу, впрочем, в Швейцарию не собирался. Мишель коротко сказал:

– У меня есть обязательства, в Париже. Тетя Жанна, мадемуазель Аржан, и… – он оборвал себя. Стивен подумал:

– Невеста у него, что ли? Он ничего не говорил, никогда… – вспомнив Лауру, полковник Кроу, как всегда, покраснел. Он рассказал Мишелю, что Тони пропала, с Уильямом. Кузен отозвался:

– Она найдется, я уверен. После Испании все думали, что она погибла, а она у Троцкого интервью брала… – Мишель усмехнулся.

Они, молча, курили, Мишель рисовал. Кузен заметил:

– Когда поляков отсюда увозили, евреев отделили. Я ребятам, – он кивнул на французов и бельгийцев, – сказал, чтобы евреи бежали первыми… – мрачно добавил Мишель, – на всякий случай. Мы доберемся до Дрездена, сфотографируемся… – отложив карандаш, он размял длинные пальцы, – я стащу пару каких-нибудь удостоверений. Дело в шляпе, как говорится. У моего знакомого нужные материалы есть… – Мишель думал, что можно было бы навестить Берлин, и поинтересоваться, как обстоят дела у Максимилиана фон Рабе. Он велел себе:

– Потом. Сначала надо увезти женщин из Парижа. Тетя Жанна инвалид, а мадемуазель Аржан еврейка. Надо сказать Момо, что я ее не люблю… – в репродукторе загремел «Хорст Вессель», сигнал к вечерней поверке.

Полковник Кроу поднялся. Выгоревшие концы коротко стриженых, каштановых волос, золотились на солнце. Ворон, развернув крылья, сорвался с крыши замка. Птица полетела куда-то на восток. Стивен проводил ворона взглядом: «Твой знакомый тоже в музее работает?»

Мишель захлопнул блокнот:

– Куратор, в Дрезденской Галерее. Год назад, по крайней мере, был куратором. То есть была. Это девушка… – голубые глаза улыбались. Капитан де Лу подхватил холщовую куртку, с черными номерами на груди и спине. Они пошли к стене двора, где строились заключенные.

Дрезден

Пожилой кассир в Галерее Старых Мастеров, приняв рейхсмарки, оторвал два картонных билетика. Отсчитав сдачу, он положил монеты в ладонь молодого человека, изящную, с длинными пальцами, с пятнами от краски. Посетитель носил старую рубашку и холщовую куртку ремесленника, выцветшую, с прорехами. Кассир покачал головой:

– До прошлой войны в галерею при галстуках приходили, в мундирах. Интересно, – старик посмотрел на молодого человека, – почему он не в армии? Ему тридцати нет. Он рабочий, маляр, сразу видно. А второй… – он окинул взглядом высокого, широкоплечего, с каштановыми волосами, парня, – тоже рабочий. Ботинки совсем истоптанные, в такой одежде стыдно на улице появиться… – кассир вспомнил легкий акцент в немецкой речи белокурого мужчины:

– Чехи, или поляки. Теперь понятно, почему они не в армии.

В Дрездене было много цивильарбайтеров, как их назвали. Рабочих привозили с востока, на оружейные заводы и шахты Саксонии:

– Евреев отправляют на восток… – белокурый показывал приятелю карту галереи, – говорят, они будут в Польше землю возделывать… – кассир, зевнув, поднял телефонную трубку:

– Очень хорошо, в городе воздух очистился. Раньше от евреев было не протолкнуться. Даже в галерее работали. Как еврей может писать о картинах Дюрера, или Кранаха, об истинно немецком искусстве… – он, сначала, хотел позвонить на пост охраны, и попросить проверить документы славян. Кассир махнул рукой:

– Деревенские парни. Рот открыли, смотрят по сторонам. Только из навоза вылезли, в Польше. Фюрер принес гений немецкой цивилизации, всей Европе… – кассир набрал номер столовой для персонала. Он попросил стакан чая, с печеньем. Чайник, по правилам безопасности, в его комнате держать запрещалось.

– Он смотрит в нашу сторону, – одними губами сказал полковник Кроу, наклонившись над планом музея:

– Звонить кому-то собрался. Сюда приедет гестапо, или как их… – планер выскользнул из чердачного окна башни в замке Кольдиц на исходе ночи.

Приступая к фрескам, Мишель заявил коменданту Шмидту, что нуждается в мастерской, для подготовительных работ и хранения материалов. Немец велел приспособить чердак, под крышей башни. Мишель построил в комнате аккуратную перегородку, отделив каморку, в два метра шириной. Охранники обратили внимание на стену. Мишель провел их внутрь и показал сложенные холсты:

– Для удобства, – голубые глаза смотрели искренне, прямо, – я не люблю беспорядка в мастерской.

Планер строили из разборных деталей, Мишель прятал их под холстами. Потолки на чердаке были высотой в три метра. Окно, от пола до потолка, полукруглое, выходило на восток. Отсюда даже виднелась железная дорога на Дрезден.

Планер, как и предсказывал полковник Кроу, протянул ровно милю. Мишель заранее вырезал из своей куртки черные номера, оставив одежду с прорехами. Это было безопасней, чем разгуливать по Дрездену в тюремном наряде. Для кузена французский товарищ, работавший на лагерном складе, достал сверток с гражданской одеждой. Потрепанные вещи держали на случай визитов Красного Креста. По правилам Женевской конвенции, военнопленных запрещалось одевать в тюремные куртки, с номерами. Они должны были носить форму, или штатские костюмы. Мишель подозревал, что гражданские пиджаки привозили из Дрездена, из ариизированных квартир. Кузен тоже догадался, откуда взялся его костюм. Переодеваясь, Стивен мрачно сказал:

– Вернусь домой, и буду настаивать на бомбежках… – он сочно выругался, – лагерей. Хотя они не являются стратегическими объектами, по мнению наших военных. Но вообще… – он быстро и ловко собирал планер, – ходят слухи, что Люфтваффе не ограничится атаками на наши корабли, в проливе, и Северном море. Придется защищать Британию… – приземлившись на картофельном поле, разобрав планер, они забросали детали землей. Мишель, внезапно, сказал:

– Я никогда не летал на самолете. Это в первый раз… – июльская ночь была теплой, тихой, на огромном небе догорали звезды. Стивен хохотнул: «Обещаю, что не в последний».

Товарищи снабдили их рейхсмарками, выручкой от продажи сигарет охранникам. Стивен и Мишель, добравшись пешком до следующей станции после Кольдица, сели на первый пригородный поезд, в Дрезден. Рано утром здесь вряд ли могли появиться патрули, но Мишель, все равно, велел не рисковать. Они не стали доезжать до центрального вокзала, где их мог встретить наряд гестапо. Мишель был уверен, что после утренней поверки, комендант Шмидт разошлет, по Саксонии, телеграммы о побеге. Они оба хорошо говорили по-немецки, но с заметным акцентом, и документов у них никаких не имелось.

Когда поезд оказался в Дрездене, они вышли на маленькой платформе, в рабочем районе. Кафе открывались, они нашли неприметное заведение. Мишель вернулся с кружками к расшатанному столу: «Первый кофе за почти год, поверить не могу». Им все равно надо было появиться в центре города. Чтобы оказаться в Галерее Старых Мастеров, где работала Густи, как ее называл Мишель, надо было пройти мимо Фрауэнкирхе. «Придется рискнуть, – вздохнул капитан де Лу, – другого пути нет».

Кузен, угрюмо курил сигарету, отхлебывая жидкий, горький кофе:

– Эрзац, – полковник Кроу, скосил глаза на портрет Гитлера, над стойкой кафе, украшенный нацистскими флагами, – настоящий кофе они в армию посылают, или в СС. Мерзавцам фон Рабе, вроде старшего, Максимилиана… – Мишель отозвался:

– Не все немцы на него похожи, Стивен. Ты знаешь о Генрихе. Он с Питером судетских детей спасал. Он настоящий, достойный человек. И Густи такая, можно не волноваться… – с Августой фон Ассебург Мишель познакомился пять лет назад, до испанской войны. Девушка училась в Геттингене, и приехала на практику в Лувр. Ее передали под покровительство Мишеля, тогда начинающего реставратора. Они переписывались, Густи посылала ему статьи, на рецензию. В последний раз они виделись два года назад, в Париже:

– Я ее спросил, почему она из Германии не уезжает… – Мишель вел кузена к Фрауэнкирхе, – она католичка, верующая, ненавидит Гитлера. Сначала у нее мать болела, но фрау фон Ассебург умерла, Густи писала. Она не ответила, перевела разговор на что-то другое. Она графиня, в конце концов… – девушка, смеясь, объяснила Мишелю, что происходит из боковой ветви рода фон Ассебург-Фалькенштайн. Ее покойный отец преподавал в гимназии, в Баутцене, столице местных славян. Мать Густи была славянкой, хотя Гитлер заявил, что в Германии не существует никаких славян. Все школы сорбов закрыли, язык запретили, даже в церквях. Густи вздохнула:

– Он хочет сделать вид, что в Германии все арийцы… – девушка помолчала:

– Учебники языка изъяли из библиотек. Прекратили писать, что сорбы славяне. Мы все арийцы, просто говорим на славянском языке. Но фюрер исправит ошибку истории, – она раздула тонкие ноздри, – он обещает, что через два поколения в Польше и Чехии не останется славян, а в Германии нас, оказывается, и не было никогда… – Мишель еле увел кузена от площади перед Фрауэнкирхе. Стивен оглядывался:

– Я не думал, что здесь настолько красиво. Ты был в Дрездене? – лазоревые глаза блестели. Стивен подумал:

– Я и в Риме был, и в Мадриде. В Мадриде я воевал, в Риме Констанцу искал. Господи, когда все закончится? Когда можно будет приехать в такой город не с оружием в руках, не скрываясь от гестапо, а привезти сюда любимую девушку, остановиться в гостинице, и пить кофе на балконе, с видом на площадь…

– Был, – сварливо ответил Мишель, – до прихода Гитлера к власти, студентом. Теодор мне устроил поездку по Европе, перед годом обучения в Италии. Дрезден, мой дорогой, за красоту называют ювелирной шкатулкой, но если мы не поторопимся, то нас ждет не шкатулка, а местное гестапо. Десять утра пробило, музей открылся, сейчас на улицах появятся патрули… – кузен, все равно, смотрел по сторонам.

Впрочем, это было и к лучшему, подумал Мишель, глядя на стакан чая, который принесли кассиру. Судя по всему, их с кузеном принимали за рабочую силу с востока. Мишель видел плакаты, со свастиками, в вагоне пригородного поезда:

– Фермер! Отдай своих сыновей армии! Управление труда обеспечит тебя батраками, по льготной цене… – в рабочем квартале Дрездена они заметили надписи, над магазинами и кафе: «Только для арийцев».

Мишель увидел, как передернулся кузен. На музее тоже висело объявление, извещающее, что евреям в галерею вход воспрещен:

– Я слышал… – тихо сказал Стивен, – от Питера. Но никогда не видел, собственными глазами. Хорошо, что я в Германии побывал, хоть и таким образом… – Мишель оставил его на бархатном диванчике, перед «Сикстинской мадонной».

– Никуда не уходи, – строго велел капитан. Стивен помотал каштановой головой:

– Куда я уйду… – Мишель бросил взгляд на Мадонну:

– На кого она похожа? Конечно, – он, невольно улыбнулся, – на кузину Лауру. У нее только глаза немного раскосые… – ведя кузена по залам, он заметил, что Дрезденского триптиха, Ван Эйка, на стене нет:

– Густи, ван Эйком занималась, – вспомнил Мишель, – может быть, она видела рисунок. Хотя фон Рабе не стал бы его возить в Дрезден, и вообще не отдал бы на экспертизу. Он осторожен, мерзавец… – Мишель, легонько, нажал дверь с табличкой: «Служебные помещения, посторонним вход воспрещен». Он скрылся в темном коридоре.

Густи могла выйти замуж, девушке было двадцать семь:

– Лауры ровесница… – Мишель вдыхал знакомый запах пыли, краски, и растворителя, – она могла выйти замуж, уехать из Дрездена. С тех пор, как война началась, я научных журналов не видел, не знаю, осталась ли она в галерее… – Мишель надеялся, что Густи здесь. Он читал, в тусклом свете лампочек, таблички на дверях, и, наконец, облегченно выдохнул. Мишель постучал, но ответа не дождался. Повернув ручку, он оказался в большой, светлой комнате, выходящей в музейный двор. В центре, на мольберте, стоял Дрезденский триптих, ван Эйка, а больше никого вокруг не было. Мишель, захлопнув дверь, прислонился к ней спиной. Он стал ждать, рассматривая искусно выписанные складки на тяжелом, цвета свежей крови, платье Богоматери.

Густи утром, по внутреннему телефону, вызвал директор музея.

Девушка проводила ежегодный уход за Дрезденским триптихом. Она стояла, с хлопковым тампоном и пинцетом, осторожно очищая белый, горностаевый табард святой Екатерины, на правой створке. Алтарь был маленьким, комнатным. Густи смотрела в тонкое лицо светловолосой девушки, углубившейся в книгу:

– Сии облеченные в белые одежды кто, и откуда пришли? Это те, которые пришли от великой скорби… – на воскресной мессе, в соборе Хофкирхе, Густи услышала шепот, со скамьи сзади. Пожилая женщина говорила своей приятельнице о лагере, в Польше, где служит ее сын:

– Сейчас много лагерей строят… – Густи опустила глаза к молитвеннику, – туда евреев перевезут, из Германии, из новых областей рейха. Они будут работать, на фабриках… – Густи знала об Аушвице гораздо больше, чем хотела. Во-первых, Генрих, приезжая из Польши, рассказывал ей о строительстве лагеря, а во-вторых, она получала, каждую неделю, письма с хорошо сделанными, четкими фото. Письма Густи сжигала, предварительно переписывая, шифром, в блокнот, полезную информацию. От фото ей бы тоже хотелось избавиться. Густи тщательно, мыла руки, после того, как прикасалась к письмам. Генрих запретил ей выбрасывать снимки:

– Я в лагере не пользуюсь камерой… – хмуро сказал младший фон Рабе, – не хочу вызывать подозрения. Очень хорошо, что он… – Генрих помолчал, – хочет похвастаться своими, как это сказать, достижениями. Пригодится, когда и его, и всех остальных посадят на скамью подсудимых.

С Генрихом Густи встречалась на одной из маленьких станций, в Саксонской Швейцарии. Она изучила округу, с группой из Лиги Немецких Девушек. Густи поднималась на скалы, и отлично знала окрестные леса. Генрих сходил с поезда в альпинистских бриджах и свитере, с палкой и рюкзаком за спиной. Густи тоже, надевала спортивные брюки и брала корзинку с провизией. Для окружающих они были просто молодой парой, олицетворением, как кисло думала Густи, арийской красоты и силы.

Они с Генрихом знали друг друга с Геттингена, и пять лет работали вместе. Густи, однажды, спросила его о будущей женитьбе. Они сидели у обложенного камнем кострища, в аккуратном, прибранном лесу, с табличками, привинченными к скамейкам: «Только для арийцев». Серые глаза Генриха погрустнели, он бросил сигарету в тлеющий огонь:

– Мы могли бы пожениться, Густи, – неожиданно озорно сказал младший фон Рабе, – тогда нам бы не пришлось прятаться. Только надо любить… – он смотрел на весенний, тихий лес:

– Ты знаешь, что с Габи случилось… – Густи кивнула, прикусив розовую губу. Генрих тяжело вздохнул:

– Я себе запретил все… – он помолчал, – такое. До победы. Иначе я не смогу работать. Я буду все время думать о жене, о детях… – зорко взглянув на Густи, он подытожил: «Ты, кажется, пришла к похожему выводу».

Подняв шишку, Густи, вдохнула свежий, острый запах смолы:

– Я никогда не смогу выйти замуж за этих… – она поморщилась, – эсэсовцев и военных, ухаживающих за мной, Генрих. Хотя, конечно, – девушка легла на мох и закинула руки за голову, – для работы они полезны. Болтают с красивой девушкой, флиртуют… – Густи, по направлению от Министерства Пропаганды, как активистка Национал-Социалистической Женской Организации, читала лекции по немецкому искусству, в школах СС, и санаториях для офицеров. СС заботилось об образовании работников.

Густи, весной, начала докторат. Она хотела писать о своем любимом Ван Эйке. Директор музея намекнул, что имперское министерство науки, воспитания и народного образования, не поощряет доктораты об искусстве завоеванных рейхом стран, пусть даже и с почти арийским населением. Густи, со вздохом, сложила папки на стеллажи, в кабинете. Она принялась за работу о Дюрере.

Густи, не скрывала, что ходит к мессе, однако Генрих приказал ей избегать церквей, где священники известны недовольством режимом:

– Я тоже… – он пошевелил палочкой угли костра, – посещаю храм, где висят знамена, со свастикой. На исповеди будь осторожней… – Генрих, потянувшись, коснулся ее руки, – некоторые ваши прелаты бегают в гестапо, с доносами. Наши священники, впрочем, тоже, – он помрачнел, – скоро все достойные люди отправятся в блок для служителей церкви, в Дахау.

О коллегах Густи не думала. Музейных работников, по распоряжению министерства, освободили от службы в армии, но Густи не могла слышать ежедневную трескотню, в столовой, о гении фюрера и новых завоеваниях рейха. Почти все мужчины в музее носили значки членов НСДАП. Густи, в любом случае, соглашалась с Генрихом. Пока Германия оставалась больной, как они говорили, ни о какой любви говорить было нельзя:

– Но и у постели больного можно полюбить… – Густи шла мимо знакомых ей, с детства, картин. Родители приводили ее в галерею почти каждое воскресенье. Потом она приходила в залы с мольбертом, учась в школе искусства. Генрих, при каждой встрече, просил Густи уехать из Германии. Ее отец скончался до прихода Гитлера к власти, мать умерла почти два года назад, Густи, в Дрездене ничто не удерживало.

– Кроме работы… – остановившись перед массивной, дубовой дверью кабинета директора, Густи, поправила скромный воротник белой блузы, на синем, холщовом, рабочем халате. На лацкане красовались значки Союза Женщин и организации «Сила через радость». Густи водила экскурсии, устраивала занятия в школах для рабочих, и организовывала поездки в старинные замки Саксонии. Все члены группы, где бы они ни трудились, вели себя, как безупречные граждане рейха. Генрих всегда подчеркивал важность сохранения, как он говорил, с невеселой улыбкой, блеска на фасаде.

Густи, отчего-то, подумала:

– Генрих в Бельгию и Голландию отправился. Он Ван Эйка увидит. А если… – она посмотрела на медную табличку с титулами директора, – если там гестапо… – Густи велела себе не волноваться. Настаивая, чтобы она уехала, Генрих заметил:

– Тебя отпустят, в Испанию, в Венгрию. Ты говорила, что в Прадо и Будапеште есть Дюрер. Эти страны наши союзники, тебе поставят выездную визу… – Дюрер был и в Америке, но туда попасть было почти невозможно, и не только из-за войны в Атлантическом океане. Рейх очень неохотно позволял своим гражданам путешествовать по нейтральным странам. Многие из таких поездок просто не возвращались.

– Я подумаю, – мрачно пообещала Густи руководителю.

Перекрестившись, она толкнула дверь кабинета директора.

Ее напоили хорошим кофе, не эрзацем. Директор показал приказ, рейхсминистерства науки, воспитания и народного образования. Фрейлейн фон Ассебург, по вызову генерал-губернатора бывшей Польши, Ганса Франка направлялась в командировку, в Краков. Ей предстояло провести уход за «Дамой с горностаем», Леонардо. Картина из коллекции Чарторыйских переехала в особняк Франка. Потом Густи ждали в Аушвице, с лекциями о немецком искусстве, для персонала лагеря. Девушка, незаметно, сжала руки в кулаки. Она знала, кто позаботился о командировке:

– Он писал, что близок к этому… Франку… – до Густи донесся наставительный голос директора:

– Для реставратора, фрейлейн фон Ассебург, честь, поработать с шедевром Леонардо. В мастерских при краковских музеях есть все необходимое. Поедете налегке. Познакомитесь со столицей славянских варваров… – Густи приказала себе улыбаться:

– Я подготовлю лекцию о неполноценности их искусства, архитектуры… – директор огладил седоватую бородку:

– На вокзале вас встретит гауптштурмфюрер Отто фон Рабе. Он готовит визит… – Густи вспомнила белоснежную, слабо пахнущую чем-то медицинским бумагу, четкий, аккуратный почерк.

Весной фото Густи, в туристском походе, в шортах и спортивной рубашке, напечатали в журнале Neues Volk, органе управления расовой политики НСДАП. В статье шла речь о полезности физических упражнений и пребывания на свежем воздухе, для женского арийского здоровья, как выражался автор.

Редакция начала пересылать Густи пачки конвертов, полученных от армейских офицеров и эсэсовцев. Гауптштурмфюрер Отто фон Рабе отправил письмо напрямую, минуя журнал. Густи предполагала, что бонза узнал ее адрес, всего лишь подняв телефонную трубку. Старший брат Генриха писал так, словно Густи дала согласие на брак. Он предупреждал, что девушке придется переехать в Аушвиц, где Отто руководил медицинским блоком, отказаться от сахара, и других, по словам врача, вредных элементов питания, и рожать потомство, для рейха и фюрера:

– После войны с Россией мы, дорогая Августа, обоснуемся в эсэсовском поселении, на новых землях, и вернемся к образу жизни древних германских предков. У нас должно быть не менее десяти детей… – Генрих велел Густи отвечать на письма.

– Он сумасшедший, – младший фон Рабе горько усмехнулся, – но тебе он расскажет больше, чем мне. Расскажет и покажет… – Отто присылал Густи фотографии их будущего, как его называл Отто, семейного гнездышка, медицинского блока, городка охраны и бараков заключенных:

– У нас есть бассейн, конюшни, и спортивный зал. В недалеком будущем мы возведем детскую площадку, милая Августа. Здесь отличная охота и рыбалка, мы будем собирать грибы и ягоды… – Отто прислал снимок, в парадной форме, с мечом, кинжалом, и нарукавной повязкой, с эмблемой мертвой головы. Внизу было написано: «Моей дорогой невесте, в ожидании нашей встречи».

От командировки отказаться было невозможно. Вызов от генерала Франка и распоряжение министерства обсуждению не подлежали.

– Не потащит же он меня в постель… – Густи шла по еще пустым залам, в кабинет. Она почувствовала, что краснеет. Ее воспитывали родители-католики. Густи остановилась в зале с мадонной Рафаэля. Богоматерь, казалась, смотрела прямо на нее:

– Надо ждать любви, – подумала Густи, – и я буду. От Отто я как-нибудь отделаюсь, непременно… – высокий, широкоплечий парень, в рабочей одежде, любовался картиной. Густи взглянула на коротко стриженые, каштановые волосы:

– Разгар трудового дня, а он здесь… – в рейхе внимательно следили за дисциплиной. Патрули могли проверить документы, у мужчин призывного возраста, казавшихся подозрительными. Мужчина обернулся.

Она стояла, высокая, стройная, темно-русые волосы играли золотом, в рассеянном, мягком свете, лившемся сверху, через стеклянный потолок зала. Стивен увидел темно-голубые глаза, длинные ресницы, и значки со свастиками, прицепленные к лацкану музейного халата. Девушка, внезапно, спросила: «Вы первый раз в музее?»

Стивен Кроу только и мог выдавить из себя: «Да». Полковник надеялся, что его акцент, в коротком слове, будет незаметен.

– Приятного визита, – пожелала девушка. Стивен, было, открыл рот, однако она исчезла за служебной дверью. Вспомнив значки, полковник опустился обратно на диван:

– Поклонница Гитлера, как и все остальные… – мадонна, на картине, напоминала кузину Лауру. Стивен вздохнул:

– Я правильно сделал. Нельзя давать ложных надежд, надо ждать любви, как у меня было, с Изабеллой. Бедный Питер, он до сих пор о Тони думает, об Уильяму. По лицу видно.

Оказавшись в полутемном коридоре, Густи, строго сказала себе:

– Просто посетитель, рабочий. У него выходной, наверное… – у рабочего было загорелое лицо, лазоревые глаза, и большие руки, в заживающих царапинах. Сердце, все равно, билось. Нырнув в кабинет, Густи замерла. Изящный, тоже в рабочей одежде, человек, склонив белокурую голову, рассматривал Дрезденский триптих.

– Ты постаралась, – услышала Густи знакомый, смешливый голос:

– Я о святой Екатерине говорю, над Мадонной надо трудиться… – он обернулся. Прижав ладонь ко рту, Густи, сдавленно ахнула: «Мишель!».

– Я обещал тебя навестить, – он улыбался, – и сдержал обещание, Густи.

Окинув взглядом его потрепанную, в прорехах куртку, Густи закрыла дверь на засов.

– Правильно, – одобрительно заметил капитан де Лу: «Я… то есть мы, здесь без документов, Густи…»

– Я догадалась… – руки девушки испачкала краска. Мишель отпустил ее ладонь:

– Я очень рад, что увидел тебя… – он тряхнул головой: «Слушай».

С балкона квартиры Густи виднелся купол Фрауэнкирхе.

Полковник Кроу, затягиваясь сигаретой, смотрел на большую, летнюю луну, на черно-красные флаги, на углу переулка. В городе было тихо. Изредка, снизу, доносилось шуршание шин:

– В любую минуту, – думал Стивен, – в любое мгновение у подъезда может остановиться машина, и за ней придут. Или ее вызовут в кабинет к директору, как сегодня… – Густи, за ужином, рассказала о визите в Польшу:

– Ее будет ждать гестапо. На фронте такого нет, противник ясен. А здесь… – Стивен, понял, что боится за девушку. За ужином он, почти все время, молчал. Полковник не отводил глаз от красивых, с длинными пальцами, с пятнами краски рук, от скромного узла темно-русых волос. Густи, весело, заметила:

– Значки со свастиками я дома не ношу, разумеется… – в гостиной висел портрет Гитлера, рядом с похвальными грамотами, от Союза Немецких Женщин, и организации «Сила через радость».

– На случай визита соседей, – бодро сообщила Густи, накрывая на стол, – они могут донести, что у меня нет фотографии фюрера. Хотя у немцев, – она усмехнулась, – не принято забегать за солью, как в деревне моей матери… – Густи показала снимки первого причастия, в простой церкви, среди бесконечных полей пшеницы и перелесков.

Девочка носила сорбский костюм, отделанную кружевами, пышную юбку, шаль, вышитую цветами. Тонкую талию обвивала цветная лента, распущенные волосы украшали жемчужные нити:

– Это до Гитлера было, – вздохнула Густи, – сейчас запретили такие наряды носить. Запретили пасхальную кавалькаду, в школах не преподают язык… – она приготовила свиные ножки, с горчицей и молодой картошкой. Девушка объяснила:

– Наше, народное блюдо. Мама меня и языку научила, и песням… – на старом, уютном диване Стивен заметил гитару. За кофе девушка спела. Язык напомнил Стивену польский. После разгрома Польши некоторые летчики перебрались в Британию, и стали служить в королевской авиации. Мишель немного выучил язык, когда из Кольдица еще не увезли поляков.

Густи кивнула:

– Славянский говор, конечно. В Польше мне будет просто работать… – темно-голубые глаза, на мгновение, похолодели, – хотя из краковских музеев уволили всех местных специалистов. Привезли людей из Германии… – Густи велела полковнику взять фотографии Аушвица:

– Мишель во Францию направляется, – заметила она, – а вы скоро в Британии окажетесь. Если все пойдет хорошо… – Густи приказала себе не думать, что все может пойти плохо. Она смотрела в лазоревые глаза, слушала низкий, красивый голос:

– Оставь, ты просто помогаешь. Они тоже сражаются с Гитлером. Это твой долг, и больше ничего… – Густи, в кабинете, отдала Мишелю ключи от квартиры. Девушка велела им, как можно быстрее, покинуть музей:

– Скоро школьные экскурсии начнутся… – она посмотрела на часы, – солдат приведут. Незачем рисковать и здесь болтаться. Одежду я найду, – пообещала Густи, – у меня хороший глазомер. Она придется впору. Когда окажетесь в новых нарядах, сходите в ателье, а с документами мы разберемся.

Стивен потрогал рукав старого, но крепкого пиджака:

– Она пакет из дешевого магазина принесла. Сказала, что лавки для цивильарбайтеров открыли… – у них появились два удостоверения, с фотографиями. Пользуясь знанием польского языка, Мишель сходил в контору, по распределению рабочей силы. Вернувшись с документами, кузен повел рукой:

– Стояла большая очередь, пальцы у меня ловкие. На западе Польши почти все по-немецки говорят… – он и Густи трудились над удостоверениями, – ничего подозрительного нет… – теперь Стивена звали Стефаном. Он стал уроженцем Бреслау, рабочим на мебельной фабрике. Документ нужен был для пути к швейцарской границе. Ее Стивен собирался пересечь пешком. Мишель, из Дрездена, отправлялся на запад, тоже, как поляк.

Стивен вспоминал ее улыбку:

– Все, полковник… – пальцы девушки осторожно разгладили бумагу, – никто не придерется, езжайте спокойно на юг… – она прикусила розовую губу:

– Я кофе сварю, завтра подниматься рано… – Густи забрала у Стивена пиджак. Девушка зашила в подкладку пакет, с фотографиями Аушвица и блокнотом, с зашифрованной информацией о военных заводах и частях, размещенных в Саксонии:

– Я наблюдательная, – она сидела на диване, со шкатулкой для шитья, – руковожу группами туристов. Никто не удивляется, если я одна окрестности изучаю. У нас красиво, полковник… – темные ресницы дрогнули, – если бы мы в другое время встретились, я бы вас отвезла в замки, Саксонскую Швейцарию… – Густи перекусила нитку белыми зубами:

– Мне много рассказывают военные, СС… – девушка поморщилась: «В Польшу я тоже за информацией еду».

В свете луны поблескивало кольцо серого металла. Тетя Юджиния уговорила Стивена оставить клинок Ворона, в Мейденхеде, с другими семейными реликвиями. Полковник приехал в усадьбу в мае, когда цвели розы. Маленький Аарон, лежа в плетеной корзине, улыбался. Девочки, повиснув на Стивене, потащили его на реку. Он привез, на своей машине, мистера Майера и Пауля, на выходные. Стивен провел два дня, катая детей на лодке, и запуская воздушного змея. Он успокоил Клару:

– Побудьте с мужем, вы нечасто видитесь… – он услышал сзади шорох. Мишель, прислонившись к двери, засунул руки в карманы. Густи обрадовалась, поняв, что Мишель и Генрих встречались, в Праге. Оказалось, что младший фон Рабе не рассказывал группе о спасении судетских детей.

Густи помолчала:

– Генрих очень осторожен. Он никогда не говорит больше положенного. Я только знаю, что он и по делам тоже в Бельгию и Голландию уехал. По нашим делам. И он христианин… – Густи стояла с полотенцем в руках, мужчины мыли посуду, – он скромный человек. Генрих посчитал, что он просто выполнил свой долг.

Полковник Кроу протянул кузену портсигар. Щелкнув зажигалкой, Мишель кивнул на огонек лампы, в окне кабинета Густи:

– Она второй блокнот пишет, для тебя. Завтра проводит нас на вокзал… – они с Мишелем расставались на платформе. Густи, уверенно, проложила маршрут для обоих. Девушка отметила пересадки:

– Завтра к вечеру окажетесь на швейцарской границе, полковник, – они отнекивались, но Густи, все равно, снабдила их деньгами. На рассвете девушка собиралась приготовить провизию, в дорогу.

– Выполнять свой долг… – Стивен вспомнил покойную Изабеллу:

– Густи, на нее похожа, – понял полковник, – прямая, честная. Они подружились бы, если встретились. Четыре года прошло, – он скрыл вздох, – Изабеллу не воскресить, да и не получится такое. Когда я Густи увидел, в музее, я не мог с места сдвинуться. Но у Густи тоже есть долг… – он аккуратно, медленно, потушил окурок.

Кузен смотрел на купол Фрауэнкирхе.

Церковные часы, по соседству, пробили полночь:

– Мы иногда совершаем ошибки, Стивен, – тихо сказал Мишель, – принимаем… – он поискал слово, – желание, за любовь. От одиночества, потому, что хочется оказаться рядом с кем-то… – полковник усмехнулся: «Поверь мне, я все о подобном знаю. У меня такое случалось, но я исправил свою ошибку». Больше он, как джентльмен, ничего сказать не мог.

– А я пока нет. Но я, поэтому в Париж возвращаюсь. Не только из-за тети Жанны и мадемуазель Аржан… – кузен твердо посмотрел на него. Стивен подумал:

– Не зря его предка Волком звали. Мишель мягкий человек, но иногда у него взгляд становится таким, как сейчас… – он впервые заметил тонкие морщины, вокруг голубых, больших глаз:

– Я не это хотел сказать, – Мишель потрепал его по плечу:

– Иногда важно и не ошибиться в другую сторону, Стивен. Не убежать от любви, потому что, – мужчина пощелкал пальцами, – испугался, и не представляешь себе, как…

– Все я представляю, – смущенно пробурчал полковник:

– Французам, легче. Англичане не умеют о таких вещах говорить… – кузен пожал плечами:

– Один раз ты говорил, мой дорогой. Они похожи, – ласково сказал Мишель, – я заметил. Пойди, – он подтолкнул кузена к двери, – свари кофе, принеси девушке. Она работает, ей это, кстати, придется… – Стивен не двигался. Полковник спросил: «Песня, итальянская, которую ты пел…»

После ужина Мишель взял гитару. Опустив белокурую голову к струнам, он быстро подобрал музыку к сорбской песне Густи, а потом сказал:

– Я эту мелодию в Италии услышал, студентом. Моя любимая… – кузен пел, Стивен смотрел на белоснежную, с легким румянцем, щеку девушки. Темно-русый локон падал на шею, спускался на плечо, в простой блузке. Густи знала итальянский язык. Стивен откашлялся: «О чем она, фрейлейн фон Ассебург?»

Девушка, лукаво, отозвалась:

– Я с десяток, раз просила, полковник. Просто Густи. Мы с вами товарищи, – она, на мгновение, коснулась его руки. Стивен покраснел.

– Ла Мантована, – отозвалась Густи:

– Музыка старая, времен Ренессанса. Сметана мелодию использовал… – Мишель кивнул:

– В Праге нам Сметана очень помог, когда мы чуть в драке не очутились. Генрих сел к роялю, в ресторане, и чехи успокоились. Кузен Авраам говорил, что будущий гимн еврейского государства тоже на эту музыку написан… – Стивен, глядя на Густи, понял:

– Конечно. Я видел картину, кадетом. Холст в Лондон привозили, из Уфицци, на выставку, в Национальной Галерее. Это она, Флора. Только у Флоры волосы светлые… – девушка улыбалась:

– Песня о зиме, полковник. Холода закончатся, непременно, настанет весна. Здесь, в Германии, тоже это случится.

– Пел, – усмехнулся Мишель:

– Tu sei dell’anno la giovinezza tu del mondo sei la vaghezza. В тебе вся молодость и красота мира… Он развернул кузена за плечи:

– Иди. Это все рядом с тобой. Просто не бойся… – Стивен, тоскливо, сказал: «Она никуда не уедет, Мишель, она…»

– Она тебя ждет, – уверил его Мишель. Дверь, неслышно, закрылась. До Мишеля донесся отзвук голоса Густи:

– Полковник! Надо спать, вы завтра… – он заставил себя отвернуться, глядя на спящий город.

– А тебя? Что тебя ждет? – спросил себя Мишель. Он смотрел на купол Фрауэнкирхе:

– Доберись до Парижа, выполняй свой долг. Сражайся с нацизмом, с мерзавцами, как фон Рабе… – Густи рассказала ему о «Даме с Горностаем». Мишель поморщился:

– Леонардо они не получат. Они вообще ничего не получат… – среди работников немецких музеев ходили слухи, что в шахтах Саксонской Швейцарии и Австрии готовятся убежища для хранения украденных картин. Шедевры свозили в Германию для будущего музея фюрера, в Линце.

– По дороге нагревая руки, и собирая собственные коллекции… – Мишель вспомнил о замке де ла Марков:

– Надеюсь, у них все в порядке. Виллем в Риме, в безопасности, а кузина Элиза и Давид? Хотя Давида не тронут, он великий ученый. И Эстер в Голландии, и дети. Надо, и о них позаботиться… – Густи дала Мишелю маленькую карту, отметив примерное расположение шахт. Он подумал об украденной, до войны, створке гентского алтаря:

– Густи говорила, что она где-то во Франции, в Бельгии. Максимилиан в Бельгию поехал, мелкий воришка… – Мишель, презрительно, скривился:

– Даже если они перевезут в Германию Гентский алтарь, это ненадолго, – он решил ничего не говорить Густи о рисунке. Экспертизы не проводилось, доказательства авторства ван Эйка отсутствовали.

– Сначала Париж, – сказал себе Мишель:

– Потом на запад, в Ренн. В Бретани отличные ребята, я туда до войны часто ездил. Найду знакомых, соберу отряд. Леса в тех местах непролазные. Коллекции наши с Теодором хорошо спрятаны, в долине Мерлина. Но что, все-таки, с Теодором случилось… – он, на цыпочках, прокрался в спальню. Густи сказала, что переночует в кабинете. Мишель увидел под дверью полоску света. Мужчина, невольно, прислушался. Поняв, что девушка поет, Мишель устроился на диване, закинув руки за голову: «Все будет хорошо».

Сквозь стеклянную крышу дрезденского вокзала светило яркое, солнце. В репродукторе гремел бравурный марш. Он оборвался, голос диктора, важно сказал:

– В Берлине восемь утра. Прослушайте последние известия. Вчера наши доблестные летчики бомбили британские суда, в Северном море. На острове Крит, у мыса Спада, британская эскадра вероломно напала на крейсеры военно-морских сил Италии. В ходе неравного боя наши союзники, потеряли один крейсер… – высокий, широкоплечий парень, с каштановыми волосами, подпирал стенку, рядом с ларьком, где торговали выпечкой.

По площади, среди торопившихся к трамваям и автобусам жителей пригородов, прогуливался наряд полиции. У парня проверили документы. Он жевал булочку, держа коричневый, бумажный пакет. Парень предъявил удостоверение цивильайрбайтера. На ломаном, с акцентом, немецком языке, он подобострастно объяснил, что получил отпуск на мебельной фабрике. Парень ехал на два дня в Нюрнберг. Поляк показал билет, в вагон третьего класса, на поезд, уходящий через сорок минут. Он посмотрел на полицейских, лазоревыми глазами:

– Я хочу побывать в колыбели рейха, увидеть стадион, где проходят партийные съезды… – полицейские отошли. Старший по наряду, важно заметил:

– Правильно, что их привозят в Германию. Нам нужна трудовая сила. Они проникаются мощью национал-социалистской мысли… – поморщившись, он вытер руку платком:

– Я его бумаги трогал. Все славяне, грязные свиньи. Если бы не Германия, они бы остались в навозе… – поляк, невозмутимо, покуривая дешевую папироску, кинул косой взгляд в сторону полицейских:

– Хорошо, что когда Мишель уезжал, их здесь не было. Два поляка на одном вокзале. Конечно, ничего подозрительного, но все равно, так лучше. Я от Густи заразился, – Стивен поймал себя на улыбке.

Они с Густи посадили кузена на первый состав до Франкфурта. Оттуда Мишель ехал на бывшую французскую границу, в Саарбрюкен:

– Я воевал в тех местах… – Мишель устроился в пустом вагоне, на деревянной лавке, – найду, как через границу перебраться. Впрочем, никакой границы нет. Дальше Франция… – голубые глаза блеснули теплом, – дальше я дома… – Густи, строго сказала:

– Во Франкфурте с вокзала не уходи. Большие города кишат патрулями. В Саарбрюкен поезжай местными поездами, так безопасней. Здесь бутерброды, с ветчиной, сыром, бутылка пива… – Стивен и Мишель, на прощание, обнялись. По дороге к вокзалу, Мишель, быстро рассказал Стивену, что после Парижа намеревается отправиться в бретонские леса, собирать отряд сопротивления.

– Я ночью все продумал, – заметил кузен, – вы долго спать не ложились… – Мишель увидел, как покраснел полковник.

Они стояли у входа на вокзал, Густи отправилась покупать билеты. Мишель опустил глаза к скромному саквояжу девушки. Стивен забрал багаж в передней квартиры. Мишель пил кофе, на кухне. Густи оглядывала старую, сделанную до прошлой войны мебель:

– Я здесь родилась, – тихо сказала девушка, – выросла. Знаешь… – она взяла Стивена за руку, – Генрих меня который год уговаривает покинуть Германию… – на длинных ресницах повисла маленькая слеза.

В саквояже лежала кое-какая одежда, и заметки Густи по ван Эйку. Стивен отказался от плана миновать границу пешком:

– Это опасно, – ночью, он сидел с Густи на диване, в кабинете, – если бы я был один… – от нее до сих пор пахло растворителем. У нее были мягкие, розовые губы, теплые волосы, она часто, жарко дышала:

– Я не могла с места сдвинуться, когда тебя перед Мадонной увидела… – Густи свернулась в клубочек, устроившись у него под боком, – но я не думала, что и ты тоже… – Стивен рассмеялся:

– Я заметил твои значки, и сказал себе: «Она такая же, как и все остальные, здесь»… – он целовал пятна краски на длинных пальцах:

– Но потом понял, что нет… – Стивен рассказал ей об Изабелле. Густи сглотнула:

– Мне очень жаль, милый… – потянувшись, она взяла его лицо в ладони: «Но теперь я рядом, и так будет всегда».

Впереди лежали выходные, у Густи была библиотечная неделя, а потом ее ждали в Польше.

– Не дождется, – Густи, мрачно, перебирала фотографии из Аушвица, – вот он, мерзавец. Непонятно, как у Генриха могут быть такие старшие братья… – Отто фон Рабе смотрел со снимка стеклянными, надменными глазами:

– Он медицинским блоком заведует, в лагере, а до этого в Дахау работал, – Густи скривила губы:

– Их банду повесят, Стивен, я верю. Но не вся Германия на них похожа… – Густи принесла атлас. Они склонились над картой южной границы рейха. Боденское озеро отделяло страну от Швейцарии.

– Не будет ничего странного, если я туда поеду, – заметила девушка:

– Июль, мне захотелось отдохнуть, перед командировкой. Библиотечная неделя означает, что я работаю над рукописью. Можно и на пляже… – Густи хихикнула:

– Я бывала на озере, с родителями. Там выдают лодки и яхты, напрокат. Я спортсменка, решила походить под парусом… – лодку должны были найти в Боденском озере, перевернутой. Из Нюрнберга Стивен и Густи ехали в Ульм. Оттуда они направлялись к швейцарской границе, местными поездами.

В передней медленно тикали часы. Они стояли, держась за саквояж. Стивен смотрел в темно-голубые глаза:

– Когда все закончится, Густи… – он поцеловал начало мягких волос, над высоким лбом, – мы приедем к тебе домой, пить кофе, и любоваться Фрауэнкирхе. Ты мне устроишь настоящую экскурсию по музею. Я, кроме Сикстинской мадонны, ничего не видел… – он нежно стер слезу с белой щеки:

– Ты вернешься, обещаю. В ювелирную шкатулку… – за окном били утренние колокола, всходило солнце.

Они оба отлично плавали. Густи сказала, что лодку они возьмут в Констанце, в самом узком месте озера, и переберутся на южный берег. Девушка брала купальник. Густи, покраснев, пообещала: «Я не собираюсь на тебя смотреть…»

– Придется, – весело заметил полковник, – в Швейцарии, первым делом, я навещу первую церковь, которая встретится по дороге… – Густи волновалась, что Стивена могут уволить из авиации, за брак с подданной враждебного государства. Полковник даже закашлялся:

– Чушь, прости меня. От Генриха, конечно, рекомендательное письмо, для тебя, не получить, и от Мишеля тоже, если он во Францию направляется. Но я аристократ, и моего слова окажется достаточно… – Стивен рассказал Густи и семье и о смерти Констанцы. Густи прижалась головой к его плечу:

– Я тебе говорила, милый. Ты больше никогда не останешься один… – они сидели, взявшись за руки, Стивен обнимал девушку. Густи думала, что скоро война, непременно, закончится:

– Генрих говорил. Гитлер собирается напасть на Россию. И Отто упоминал об атаке. Русские разобьют Гитлера. Стивен летчик, это опасно… – она ощутила нежный поцелуй, в щеку:

– Я знаю, о чем ты думаешь, – шепнул Стивен, – знаю, любовь моя. Обещаю тебе, мы отгоним Люфтваффе от Британии. На Лондон бомбы не упадут, а, тем более, на Дрезден… – купив билеты, посадив Мишеля в поезд, Густи, велела Стивену ждать ее под часами.

Девушка пошла в почтовое отделение, отправлять шифрованное письмо Генриху, на безопасный ящик, в Потсдаме. Она стояла в маленькой очереди, глядя на портрет Гитлера:

– Получается, что я бегу… Густи подавила вздох, – но мы со Стивеном любим, друг друга. Генрих хотел, чтобы девушки, в группе, уехали из Германии… – из старого, геттингенского кружка, Густи была единственной женщиной. Генрих говорил, что в других городах страны тоже есть противники Гитлера:

– Не только молодежь, – заметил младший фон Рабе, – но и люди среднего возраста. Офицеры, государственные служащие. Мы, постепенно, организуем настоящее движение… – Густи расплатилась за марки:

– В Лондоне есть три ван Эйка. Правда, Стивен рассказывал, что их эвакуировали. Его дядя в Британском музее работал… – Густи лизнула клей. С марки на нее смотрели какие-то арийцы, на картине Циглера: «Я знаю языки, – подумала девушка, – я очень аккуратная. Мне найдется дело, в борьбе против Гитлера, обязательно».

Дожевав булочку, Стивен улыбнулся. Густи, с ее немецкой пунктуальностью, появилась на площади тогда, когда и обещала. Она шла к входу на вокзал, высокая, в простом, бежевом летнем костюме, с нацистскими значками на лацкане. Он вдохнул запах роз. В цветочном лотке, по соседству, подняли ставни. Продавец раскладывал влажные, белые, алые, кремовые букеты.

– В тебе вся молодость и красота мира… – нащупав в кармане какую-то медь, Стивен указал на белую розу:

– Одну, пожалуйста… – у продавца были веселые, в морщинах глаза. Он подмигнул Стивену:

– Подарок, молодой человек. Пусть у вас все сложится… – девушка, независимо глядя вперед, миновала высокого парня. В руке у нее оказалась роза. Густи, остановилась у табло, Стивен оказался сзади. Девушка пристроила цветок в петлицу жакета.

Поезд подавали на третью платформу. До Нюрнберга они ехали в разных вагонах. Цивильарбайтерам запрещали путешествовать с немцами. Густи, повернувшись, увидела его глаза. Полковник, не отрываясь, смотрел на нее. Девушка, одними губами, сказала: «Люблю тебя».

– Я тоже, – прочла Густи. Они отправились на перрон, держась подальше, друг от друга.

Оглавление

Часть одиннадцатая Концентрационный лагерь Дахау, декабрь 1938

  Эпилог Лхаса, март 1939

Часть двенадцатая Монголия, июль 1939

  Баян-Тумен

  Аршан

  Джинджин-Сумэ

  Тамцаг-Булак

  Река Халхин-Гол

  Джинджин-Сумэ

  Тамцаг-Булак

  Эпилог Лазурный Берег, август 1939

Часть тринадцатая Лондон, сентябрь 1939

  Хэмпстед 1 сентября

  Тюрьма Пентонвиль

  Блетчли-парк

  База королевских ВВС Бриз-Нортон

  Мэйфер

  Блетчли-парк 2 сентября 1939

  Сити

  Блетчли-парк

  Мэйфер 3 сентября 1939

  База королевских ВВС Бриз-Нортон

  Банбери 7 сентября 1939

  Банбери 8 сентября 1939

  Эпилог Венло, Голландия, ноябрь 1939

Часть четырнадцатая Лондон, март 1940

  Эпилог Рим, апрель 1940

  Пролог Дюнкерк, 29 мая 1940

Часть пятнадцатая Литва, июнь 1940

  Каунас

  Молодечно

  Аэродром ВВС РККА, местечко Вороново

  Вильнюс

  Беловежская пуща

  Каунас

  Эпилог Мон-Сен-Мартен, июль 1940

  Пролог Германия, июль 1940

    Офлаг IV-C, замок Кольдиц, Саксония

    Дрезден Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg