«Юрий Долгорукий»

Юрий Долгорукий (fb2) - Юрий Долгорукий 2505K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вадим Викторович Каргалов

Юрий Долгорукий

ПРОЛОГ

1

роза настигала.

Гром рокотал сразу после всполохов молний.

Сплошная стена дождя с протяжным гулом катилась за всадниками, выбрасывая вперёд редкие крупные капли; пыльная дорога была изъязвлена, как оспинами.

Всадники вынеслись на курган.

Князь Владимир Всеволодович Мономах[1] приподнялся на стременах, улыбнулся. Чутьё бывалого охотника не обмануло: внизу, возле молодой дубовой рощи, темнела покатая крыша жилища.

Князь указал плетью:

- Туда!

Несколько отроков-дружинников, обгоняя князя, вырвались вперёд. Места украинные, о насельниках неизвестно ничего. Может — мирные землепашцы, а может - тати, люди разбойные. Князя же надобно оберегать со всем тщанием...

И успели-таки до дождя!

Но едва князь, склонив голову в нарядной круглой шапке с горностаевой опушкой, шагнул через порог, всё вокруг захлестнули тугие струи. Стало темно, как в сумерках, а внутри жилища ещё темнее - узкие волоконные оконца, прорубленные в брёвнах, пропускали мало света.

Подскочил ближний отрок Лукашка, принял красный княжеский корзно[2]. Сокрушённо покачал головой, стряхивая ладонью дождевые брызги. Не уберёгся князь, хоть немного, но достал его дождь!

Владимир без любопытства огляделся.

Изба как изба. Много повидал он таких простолюдных жилищ во время своих походов. Не изба даже — полуземлянка: сруб до половины закопан в землю, пол тоже земляной. Лавки вдоль стен. Круглая глинобитная печь на деревянных столбах-опочке. Топили по-чёрному, стены припудрены сажей.

Мономах усмехнулся, вспоминая понравившуюся ему пословицу. Нравоучительная была пословица, с глубоким смыслом: «Горечи дымныя не перетерпев, тепла не видати!»

Верно, ох как верно сказано!

Отроки запалили лучину в кованом светце. А печка пусть так и остаётся — неживой. Ни к чему дрова палить, дрова здесь, возле края Дикого Поля, дороги. Осень вступает в свои права, но тепло по-летнему. Только грозы катятся одна за другой, хотя время для них самое неподходящее. Видно, неспокойно там, за небесной твердью.

В небесные знаменья Мономах верил.

Князь присел к столу, сколоченному из толстых дубовых плах. Крепкий был стол, вечный. Видно, не мимоезжие здесь поселились люди, обустраивались прочно.

Позвал боярина Ольбега Ратиборовича:

   - Хозяин кто?

Ольбег зачастил уверенно:

   - Смерд новопришлый, из Брянска. Второй год сидит. Тиуну[3] ведом, возит по зиме на твой переяславский двор сушёную рыбу и мёд. Уроки исполняет, потому батогами не бит...

   - Всё-то ты знаешь, боярин, - обронил князь.

Ольбег не понял, с насмешкой или похвалой сие сказано, и на всякий случай склонился в поклоне.

   - Ладно, ступай.

Неумолчно шуршал за оконцами дождь, и хорошо думалось под его монотонный шум. А подумать переяславскому князю Владимиру Мономаху было о чём.

Нежданно, без зова, явился в Переяславль ростовский тысяцкий Георгий Симонович, а с чем приехал - боярам не сказал, пожелал передать вести самому князю. Но всезнающий Ольбег предупредил, что приехал тысяцкий с недобрыми вестями: сумрачен, неразговорчив.

Ростовские дела...

Давно они заботили Мономаха, то отступая перед другими, более неотложными, то наваливаясь снова. Как больной зуб, что и вырвать пора, и решиться нелегко - вдруг сам по себе утихнет.

Подумалось, что, может, и к лучшему - это вот вынужденное одинокое сиденье под затяжным дождём. Поразмыслить можно наедине с собой, разложить рядком - думка к думке.

Не сегодня всплыли ростовские дела и не завтра завершатся. Давнишняя это забота княжеского рода Всеволодовичей. Забота и одновременно надежда на верховное главенство над Русью...

Когда великий киевский князь Ярослав Мудрый перед кончиной поделил свои владения между сыновьями[4], старшему — Изяславу — достался стольный Киев, среднему Святославу - Чернигов и Тмутаракань, а младшему Всеволоду, отцу Мономаха - Переяславль.

Казалось, обидели младшего Ярославича: невелик был град Переяславль, приткнувшийся к самому краю Дикого Поля, да и само Переяславское княжество - толика малая от необозримых братниных владений. Но было в духовной грамоте Ярослава Мудрого многозначительное дополнение. К Переяславлю придавались великие северные города Ростов, Ярославль, Белоозеро, Суздаль. Вскоре там сели наместники Всеволода Ярославича, и всё Поволжие оказалось как бы его княжением.

Поначалу старшие братья отнеслись к отцовскому разделу спокойно. Центром жизни оставалась Южная Русь. Державные дела вершились в Киеве, Чернигове, Владимире-Волынском. Сюда притекало данями и уроками богатство Державы. Отсюда вели в императорский Царьград и торговые города Крыма морские пути. Северная Залесская окраина мало кого интересовала, разве что с богатого и своевольного Великого Новгорода не спускали глаз киевские князья. Но град сей удерживался за стольным Киевом прочно.

Если бы старшие Ярославичи могли угадать будущее!

А случилось вот что: в степи ворвались воинственные кочевники-половцы, принялись теснить русские заставы. Одно за другим накатывались половецкие нашествия. Степняки бесчинствовали по всей южной украине, грабили и убивали, уводили в полон тысячи смердов. Начали люди уходить с приднепровских чернозёмов на север, под защиту лесов. Захлёстнутый чёрной половецкой волной, захирел славный торговый путь из варяг в греки, и всё реже бороздили воды Чёрного моря ладьи киевских купцов.

Вместе с людьми утекало в залесские земли богатство и могущество, и уже начали намекать старшие братья на несправедливость посмертной отцовской воли...

Тогда-то и пришлось Всеволоду Ярославичу серьёзно озаботиться закреплением залесских земель. В Ростов был послан им тринадцатилетний княжич Владимир Мономах.

Давно это было, лет тридцать назад, но Владимир отчётливо помнил свой первый поход сквозь землю вятичей. Спокойные реки с песчаными плёсами. Весёлое луговое разнотравье на берегах. Немереные сумеречные леса. Обилие лесного зверя и рыбы. Богатой и необозримой оказалась земля сия, забота княжеского рода Всеволодовичей!

Невеликая дружина шла с Мономахом, всего пять десятков отроков было с ним, да с боярином Ставкой Гордятичем два десятка. Но дела они свершили великие.

Княжеским именем сколотили ростовский полк и поставили над ним тысяцким верного мужа. Теперь было кем ростовскую вотчину защитить и кого себе на подмогу позвать при крайней необходимости.

По совету с боярами перенесли град с речки Сары на светлый берег озера Неро, и стал этот новый град Ростов княжеским, дружинным. А на старом Сарском городище лишь торг остался, и жили там меряне, древние насельники края.

В новом Ростове, в обрамлении новых крепостных стен, поднялся храм Успенья Богородицы, рубленный по образу киевской Печерской церкви.

Ростовские бояре крепко поддерживали князя. Видно, не по душе им были прежние временщики-наместники, больше о корысти помышлявшие, чем о процветании Земли. Своего князя они приняли нелукаво.

Не самолично, конечно, вершил княжич Владимир многотрудные государственные дела, больше боярин Ставка Гордятич хлопотал - наставлял, требовал, карал. Но делалось всё княжеским именем, и увидел в этом Мономах великий смысл.

Земля крепится собственным князем!

Недолго продолжалось ростовское сидение Мономаха. Поволжие оставалось тихой окраиной, а державные дела по-прежнему вершились на юге. Князь Всеволод Ярославич получил во владение богатый Чернигов и призвал к себе сына - поднимать новое княжество. А потом и вовсе умалились для него ростовские дела. В лето шесть тысяч пятьсот восемьдесят шестое[5] сел Всеволод Ярославич на киевский великокняжеский стол, державой его стала вся Русь.

Однако, оставляя сына Владимира вместо себя на Черниговском княжении, великий князь строго наказал:

- Береги Ростов. Ростов - твоя исконная вотчина. Остальное зыбко, переменчиво, сегодня есть, завтра - уплыло. Ростовская же земля за княжеским родом Всеволодовичей навечно!

Крепко запомнил Мономах отцовский наказ. Самолично привозил во второй большой залесский город - Суздаль - лучших черниговских камнетёсов, древоделов и иных градных мастеров. Бывал наездами и в Ростове.

Князя встречали почтительно, хлебосольно, но как-то отчуждённо. Видно, ослабевали нити, связывающие ростовцев со Всеволодовичами. А в лето шесть тысяч пятьсот восемьдесят восьмое[6] потаённое отчуждение стало явным.

В Ростовской земле умножились разбои. Лихой человек Ходота собрал немалую ватагу и принялся грабить пожитки лучших людей, княжеских слуг. Бояре послали за помощью к князю, и Мономах поспешил с дружиной в Ростов. Начали собирать ростовский полк, но чёрные люди под княжеский стяг не явились. Бояре, верные князю, советовали не доверять простолюдинам, которые будто бы держали сторону Ходоты, да и нарочитая чадь[7] была ненадёжна.

Пришлось Мономаху гонять Ходоту с одной своей дружиной. Но тщетно искали дружинники Ходоту и под Ростовом, и под Суздалем. Только зимой, когда Ходота вынужден был выйти из леса на обжитые места, его окружили в некоем сельце и убили. Но убили опять-таки не свои ростовские вои, а дружинники, присланные Мономахом с юга...

Было над чем задуматься.

Потом казнил себя Владимир Мономах, что недостаточно заботился о закреплении Ростовской земли. Понадеялся на отца, великого князя. Думал, что никто не осмелится покуситься на ростовскую вотчину, если за спиной - вся великокняжеская мощь! Забыл, что ничто не вечно в этом мире.

В лето шесть тысяч шестьсот первое[8] умер великий князь Всеволод Ярославич. Новый великий князь Святополк Изяславич, двоюродный брат Мономаха[9], держался миролюбиво, но прежней твёрдой опоры уже не было.

1093 г.

По примеру отца Мономах стал посылать в Ростов сыновей, но получалось как-то нескладно - не задерживались княжичи в Ростове.

Мстислав просидел в Ростове немногим больше года и вернулся в Новгород, где без него начались разные нестроения.

Приехал в Ростов следующий сын, Изяслав, едва вышедший из отроческого возраста, и точно бы неплохо начал княжить. Но освободился завидный смоленский стол, и молодой князь был срочно переведён в Смоленск.

Мономах собирался послать в Ростов тринадцатилетнего сына Ярополка, но не послал. Так и осталась северная вотчина Всеволодовичей без своего князя...

А в лето шесть тысяч шестьсот второе[10] пришла настоящая беда.

Тмутараканьский князь Олег Святославич, прозванный в народе за драчливость и неистовое стяжательство чужих княжеских столов Гориславичем, осадил со своими союзниками-половцами Чернигов. Мономаху пришлось отступиться от Черниговского княжества и возвратиться в отчий Переяславль.

Спасибо, помог тогда великий князь Святополк Изяславич. Киевские и переяславские полки выбили из Чернигова проклятого Гориславича, но княжение к Мономаху так и не вернулось. Сел в Чернигове другой Святославич - Давид.

Раздосадованный Гориславич обвинил во всём Владимира Мономаха: он-де подговорил великого князя на подход.

Маховик усобицы раскручивался.

В лето шесть тысяч четвёртое[11] с войском из тмутараканьцев, черниговцев и рязанцев Гориславич подступил к Мурому, где сидел князь Изяслав Владимирович - Мономахович.

Сын Мономаха отважно вышел в поле, поставил полки для прямого боя. Но мало у него было своих ростовских, суздальских и белозерских ратников, а муромцы сражаться не пожелали. Отважен, но горяч и неискусен в воинском деле был Изяслав. С одной ближней дружиной он безрассудно вырвался вперёд и погиб в сече, ратники его поспешно отступили за реку Лесню, а иные, отбежавшие в Муром, были выданы горожанами в полон.

Отпала Муромская земля от Мономаха!

Но если б только это...

Одерзившийся Гориславич ворвался с полками в Ростовскую землю, с налёта взял Суздаль, пограбил и пожёг и жителей лучших пленил и вывез в грады свои, Муром и Тмутаракань.

Пошли Гориславовы полки по Ростовской земле, как по своей вотчине, и ростовские грады передавались Олегу без боя. Везде оставлял Гориславич своих наместников и волостелей, дани на себя собирал, будто законный князь.

Неожиданно легко сдался Ростов, богатый воями и опытными воеводами; будто растаяла славная ростовская тысяча. Бояре, верные Мономаху, отъехали за Волгу, в Белоозеро — спасать свои жизни и достатки.

А брат Гориславича — князь Ярослав - вышел к новгородскому рубежу, встал крепкой сторожей на устье реки Медведицы.

Горше горького показалась Мономаху лёгкость, с которой отчие грады передавались супротивнику. Уплывала Ростовская земля из рук. Самому бы поспешить в Залесские места, но по рукам и ногам связало переяславского князя новое половецкое нашествие. Хан Боняк Шелудивый угрожал стольному Киеву, и пограничный Переяславль оказался на его кровавом пути.

Страшные наступили времена...

Ростовскую землю спасли сыновья. Старший Мономахович, Мстислав Новгородский, уговорил своевольных вечников выступить на защиту Ростовской земли. Славный воевода Добрыня Рагуилович с передовым новгородским полком сбил сторожу Гориславича с устья Медведицы и, дождавшись Мстислава с остальными полками, пошёл прямо на Ростов.

Олег Гориславич боя не принял, отбежал к Суздалю.

Мстислав с новгородцами и повинившимися ростовцами кинулся следом. Сюда же, к Суздалю, приспел с дружиной и половецкой помощью другой Мономахович - Вячеслав. Вдвоём они одолели Олега Гориславича, хотя затяжным и кровопролитным был бой на суздальских полях.

Побеждённый Олег Гориславич удалился с остатками своего воинства в Рязань.

Громкой и почётной была победа сыновей Мономаха, но она мало что изменила в ростовских делах. Прежнее неустойчивое равновесие восстановила, не больше.

Мстислав Владимирович, отважный воевода и мудрый государственный муж, вынужден был возвратиться в Новгород — только с этим условием согласились ему помогать новгородцы.

Откочевали обратно в Дикое Поле союзные половцы князя Вячеслава, а сам он поспешил обратно к отцу, на опасный переяславский рубеж.

Ростовская земля опять осталась без князя.

А неугомонный Олег Гориславий - вот он, рядом, то в Рязани обретается, то в Муроме, новые коварства замышляя. Было о чём задуматься...

Единственное, что успел сделать Владимир Мономах, - отправил в Ростов на постоянное проживание своего верного мужа боярина Георгия Симоновича. И вдруг - это возвращение. Прав боярин Ольбег, вести будут недобрыми!

Мономах подошёл к оконцу. За тяжёлыми думами не заметил, что дождь умирился. Небо в голубых просветах, гром издали погромыхивает уже совсем не грозно. Вот так же бы и заботы свежим ветерком унесло...

Крикнул в приоткрытую дверь:

- Коней седлайте!

Поскакали всадники за уходящей грозой, за чёрной тучей с всполохами молний, вдоль реки Трубеж. Ветер гнал по реке колючие полоски ряби, но вода между ними уже заголубела, изгладилась.

Проходит непогодь, проходит!

Град Переяславль стоял на высоком мысу при впадении в Трубеж речки Альты. Снизу, от воды, деревянные стены и башни Переяславля казались недосягаемо высокими. А башня над Епископскими воротами, единственная каменная («пока! пока!») в граде, с каменной же надвратной Фёдоровской церковью, взметнулась к самому небу. Стояла башня в деревянной стене, словно богатырь в светлой броне среди ненарядного людского строя.

Мономах невольно залюбовался дивным творением градодельцев своих. На что захотелось бы променять красоту сию? Да ни на что!

Разумом остудил пылкое любование, недостойное державного мужа. Наверное, всё-таки есть на что променять переяславскую красавицу. На Золотые Ворота в стольном Киеве...

Но предаваться мечтаниям - не время...

Мономах запрещающим взмахом руки остановил дружинника, который поднёс было к губам турий рог. Без трубного оповещающего гласа вступит на сей раз князь Владимир в отчий град. Скромно, скрытно.

Створки ворот были приотворены - по дневному времени.

Всадники проскользнули в сумрачный воротный проем. Но сторожевые ратники службу исполняли прилежно, мигом высыпали из привратной каморки, копья приветственно подняли:

- Будь здрав, княже, и милостив к людям своим!

Въехавшему в Переяславль сквозь Епископские ворота христианину успевай только головой крутить, на церковные главы креститься: справа - Андреевская церковь, слева - кафедральный Михайловский собор и ещё одна церковь, поменьше, а между ними - улица к каменному княжескому дворцу. Поднялись купола храмов над Переяславлем, как воинские шлемы, осветляя души и укрепляя верность, мощь княжества являя православному люду.

Мономах миновал нарядное Красное крыльцо, завернул за угол дворца к неприметной низенькой дверце, через которую допускались к князю тайные гонцы. И горница с единственным оконцем-бойницей, куда князь велел позвать Георгия Симоновича, для тайных же дел предназначалась. Немногие могли похвастаться, что там побывали. А кто побывал - хвастаться не станет.

2

Собеседники знали друг о друге почти всё, что можно было узнать о человеке, долгие годы прожившем рядом, в одном дружинном кругу, и неудивительно - оба были на виду.

О князе Владимире Всеволодовиче Мономахе даже напоминать сие излишне - всегда он под испытывающими людскими взглядами. Каждое слово и каждое деяние князя запоминалось людьми, ревниво оценивалось, добром ли, осуждением ли, но всегда трепетно и уважительно. И соглашались люди, что в деяниях Мономаха не было ничего греховного, а полезного - много. Одно твёрдое стояние на краю Дикого Поля чего стоило! Прикрыл он украину своими переяславскими полками, за княжеской широкой спиной чувствовали себя люди безопаснее, потому и молились за своего заступника:

«Дай ему, Господи, здоровья и силы!»

Тем и другим наделён был Мономах в избытке, да и обличьем был истинный князь: лицом красив, очи большие и светлые, власы рыжеваты и кудрявы, борода широкая, ростом не вельми велик, но крепок телом и силён. А что прихрамывает слегка, так для витязя рана не в укор, а в отличье. Какой витязь без бранных отметин?

Георгий Симонович - тоже муж на Руси заметный. Отец его, Симон, входил в ближнюю дружину великого князя Ярослава Мудрого вместе с такими славными мужами, как Вышата Остромирович и Иван Творимирович, хотя сам он был не природным киевским боярином, а приезжим варягом и до крещения по православному обряду нерусское имя носил - Шимон. Мало кто об этом ныне помнит.

Перед кончиной Ярослав Мудрый завещал своего верного слугу сыну Всеволоду, строго наказав: «Да будет Симон старейшим среди бояр твоих!»

Потом сын Симона - Георгий - также верно и прямо служил внуку Ярослава Мудрого - Владимиру Мономаху.

Богатым и щедрым слыл боярин Георгий Симонович, счёт своим холопам и пахотным людям не на сотни вёл - на тысячи. Даже известные киевские благотворители удивлялись, когда Георгий пожертвовал Киево-Печерскому монастырю для окования раки преподобного Феодосия пятьсот гривен серебра и пятьдесят гривен золота. Поистине княжеский дар, немалый град можно поставить на сие серебро и золото. Такому ли мужу не довериться, в таком ли муже искать корысти?

Владимир Мономах боярину Георгию Симоновичу доверял. Дядька-кормилец при младшем сыне Юрии - разве не доверие? Что есть дороже родной кровинки? И в Ростов для сбереженья града и всей земли не иного послал - Георгия Симоновича, власть ему вручив почти что княжескую. Тысяцкий всей земле глава!

Неторопливый рассказ Георгия о ростовских делах выслушал со вниманием, не перебивая. Будто своими глазами всё увидел.

Ростовские новости были разные, но больше — неутешительные.

Стены и башни града Ростова после Гориславова пришествия подновили, снова крепок град. Да и мало что оказалось порушенным, большого приступа не было.

Ростовская тысяча под знамёна теперь собирается послушно, воеводами поставлены крепкие мужи, кои в сражении под Суздалем с Гориславовым воинством отличились.

Мятежей и разбоев в Ростовской земле не было, бояре в своих загородных вотчинах живут безбоязненно. Но сами бояре издвоились: кто за Мономаха по-прежнему стоит, а кто сомневаться начал, на других князей поглядывает. А иные старые бояре за времена бескняженья зело возгордились и положенной чести князю, как положено на Руси, воздавать не желают - сами-де себе хозяева! Непостоянно потому всё в Ростове, зыбко. Но все сильные мужи, нарочитая чадь, - и Мономаховы доброхоты, и сомневающиеся - в одном сходятся: «Не стоять граду Ростову без своего князя, природного, к Земле приросшего, а не наезжего!»

От себя Георгий Симонович добавил, что мыслят ростовские бояре дальновидно. В нынешние усобные времена рассыпается Земля без князя. Обещал Георгий боярам их речи до князя довести, и вот - доводит. А как князь решит, на то его, князя, воля...

Мономах рывком поднялся с кресла, зашагал, прихрамывая, по широким половицам. Близкие люди знали, что князь мечется по горнице, обмысливая важное решение. Знал это и Георгий Симонович, потому замер столбом, молча провожая князя глазами: туда-сюда, туда-сюда.

И Мономах его изредка взглядом окидывал, будто оценивал про себя. Больше по привычке обжигал властным взглядом (чтоб и верные слуги страх Божий не забывали!), а сам всё уже решил...

Да и что можно нового увидеть? Красив боярин, величав, такому поклонишься. Высокий, прямой, с могучими плечами, широкой бородой. Глаза густыми бровями завесил - не поймёшь, радуется или тревожится. Четвёртый десяток лет разменял Георгий Симонович, в самой мужской силе, служить ему ещё и служить. Но раскрываться до конца даже перед таким близким человеком, как боярин Георгий, всё же ни к чему...

Посылать княжича из рода Всеволодовичей следовало безотлагательно, но не только потому, что издвоились бояре в Ростове. Знал Мономах то, чего даже ближнему боярину знать было не дано.

Исподволь, таясь даже от ближних людей, Владимир Мономах готовил большой княжеский съезд, чтобы согласно принять и скрепить общим крестным целованием новый порядок наследования княжеских столов.

«Каждый да держит отчину свою».

В эти чеканные слова хотел зажать Владимир Мономах мятежную княжескую братию. Владей-де отчиной своей, на чужое не зарься, ибо укрощать тебя будем сообща, все, кто святым крестоцелованием решение съезда скрепил. А захочешь земли переделять - делись в пределах своего собственного княжества, хоть на лоскутья его режь!

Только так можно утишить усобицы, совокупить княжеские дружины для обороны степной границы. Должны же понять это самые безрассудные владетели! В единачестве - сила Руси!

Хлопотным это оказалось делом - собрать за одним столом Владимировичей, Изяславичей, Святославичей, Всеволодовичей, потомков великого князя Ярослава Мудрого, хоть и называли они друг друга братьями. А первым, кого пришлось уговаривать долго и настойчиво, оказался сам великий киевский князь Святополк Изяславич, двоюродный брат Мономаха.

Не только потому медлил Святополк с согласием, что навечного закрепления княжеских столов опасался (для своих собственных чад где вотчины искать, если все города по родичам расписаны?). Были причины низменнее, земнее.

Великий князь Святополк Изяславич старался избегать новизны. Где новизна, там лишние хлопоты. К чему это Святополку? Ни войны, ни княжеских советов, ни охоты Святополк не любил, больше домоседничал.

Однако в лености упрекнуть великого князя было бы несправедливо. Святополк слыл великим книгочеем, бессчётное множество книг прочитал, и не без пользы для себя: столь памятлив был великий князь, что годы спустя мог рассказать прочитанное слово в слово. А на походе иль на совете разве вникнешь в мудрость книжную? То ли дело тихая, покойная горница...

И ещё держала Святополка на киевском дворе беспощадная поздняя любовь. Поял Святополк себе в жёны юную наложницу и так её любил, что на малое время без слёз разлучиться не мог и во всём её слушался, за что упрекали его князья и за глаза, и явно.

Мономах же с наложницей-женой держался уважительно, привозил дорогие подарки. Когда намёками, когда прямыми советами, но убедил-таки недоверчивую женщину, что съезд великому князю на пользу. Не далее как на прошлой неделе Святополк Изяславич, пожевав бескровными губами, произнёс наконец:

- Съезд княжеский... Пусть так и будет... Только, Владимир, ты уж сам с братьею сговаривайся... Моим великокняжеским именем, но — сам...

И недопитый кубок отодвинул - грустно так, обессиленно. Блюдо с тушёной кабанятиной осталось нетронутым. Ел великий князь редко и мало, а вино если отхлёбывал, то лишь из большого уважения к сотрапезнику, да и то больше для вида.

Был Святополк худ и бледен, прямые волосы опускались на плечи, бородёнка узкая и редкая, глаза слезятся. Накинь вместо нарядного платья чёрную ряску - монах по обличью, не великий князь. А ведь не стар ещё, на половине пятого десятка. Жить бы да жить...

Отогнал Мономах свои жалостливые мысли, поторопился закрепить великокняжеское согласие. Тут же оговорил время и место съезда: будущим летом в городке Любече.

Любеч был отчиной Владимира Мономаха, в чём остальная братия увидит глубокий смысл и поймёт, что переяславский князь вроде как хозяин съезду...

Святополк Изяславич ничего обидного для себя в выборе Любеча не увидел, обрадовался даже. От Киева близко, полтораста вёрст днепровского водного пути — необременительно и безопасно. А почему великий князь для съезда свой двор не предложил, знающим понятно. Хлопотно и дорого. Весьма скупым и сребролюбивым был Святополк, для наполнения великокняжеской казны не брезговал ничем. Обижались киевляне, что Святополк корысти ради жидам многие свободы пред христианами пожаловал, чем киевскому торгу и ремёслам нанёс немалый урон.

Непонятным и нелепым казались Мономаху многие деяния Святополка, но своего осуждения он не показывал, жалел двоюродного брата. Слабым оказался Святополк, неожиданно вознёсся на великокняжеский стол из невеликого Туровского княжества, бедного землёй, людьми и городами. Закружилась голова от немыслимой высоты, от киевского изобилия и великолепия. Бог ему судья! Хоть не мешает, и на том спасибо...

Через ту заботу Мономах перешагнул, ныне - новая. Кого из сыновей посылать на Ростовское княжество? Старший Мстислав в Новгороде сидит, средний Ярополк — в Смоленске. Страгивать их с места никак нельзя, важные города. Да и не отпустят Мстислава новгородцы, своим полагают, городом взращённым. Изяслав убит Олегом Гориславичем под Муромом. Без Вячеслава на опасном степном рубеже не обойтись. Кто вместо него с союзными половцами будет дружбу водить? Побратимом его многие ханы называют и присылают конные тысячи хошь на соплеменников своих, немирных половцев, хошь на князей-соперников. Можно ли Вячеслава из Переяславля отпускать?

Остаётся младший сын Юрий.

Так и сказал Георгию Симоновичу.

А у боярина в глазах вроде бы сомнение. Даже если почудилось, всё равно нельзя боярина с сомнением отпускать. Сказал негромко, доверительно, будто приглашая к согласному разговору:

    Поразмыслим вместе, боярин. Юрий - отрок смышлёный? Вроде бы так. Грамоту и письмо разумеет? Разумеет. В седле сидит крепко и ратной потехе учен? Сам же ты учил! Ростом младень вышел, здоровьем не обижен, телесных изъянов нет? Так, всё так! А что млад ещё, дело поправимое. Не один же на княжение едет, ты при нём! Дядька-кормилец! Сам из него державного мужа выпестуй! С тебя, боярин, и спрос весь - до возмужания Юрия!

И правой рукой взмахнул — отсекающе:

    Дело решённое!

Георгий Симонович поклонился:

    Всё исполню, княже...

    С тобой поедет епископ Ефрем, поможет скреплять княжество. В Ростове с церковными делами не всё ладно. Да и как быть ладному, если в городе без малого пять десятков лет своего епископа нет, за каждой малостью в Переяславль обращаются? Помоги Ефрему ростовскую епархию урядить, и он тебе поможет. Но сам думай прежде всего о делах княжеских, а не духовных. И Юрия так направляй. Пусть Бога боится, но не слуг его.

Совсем уже отпуская Георгия Симоновича, добавил:

    Тебе доверие моё, с тебя и спрос. А если пользы княжеской ради согрешить понадобится — прими грех на душу. Духовенство грехи отмолит, я о том попрошу.

И смягчил улыбкой жёсткие слова свои.

Понял Георгий Симонович, что даётся ему полная свобода в ростовских делах, но и спрос будет суровый - с него одного, и что тяжкую ношу ответственности за целую Землю взваливает он на свои плечи...

И ещё одна многозначительная беседа была в тот день, и тоже без лишних людей, хоть и не в потаённой каморке, а в нарядной гриднице.

Князь Владимир Всеволодович Мономах в своём высоком кресле сидит, смотрит жёстко, взыскательно. Рядом, в таком же кресле, но пониже - епископ Ефрем. А посредине гридницы, на цветастом хорезмийском ковре, стоят рядышком Юрий и боярин Георгий Симонович, внимают княжеским словам. Последнее напутствие перед дорогой!

У княжича круглая шапка с красным верхом на брови надвинута, красный княжеский корзно у правого плеча золотой пряжкой скреплён, сапожки тоже красные, сафьяновые. Нарядный отрок! Ростом велик, словно не младень, а отрок уже. Телом плотен. Очи большие и светлые. Лицо тоже большое, нос долгий. Смотрит без робости. Прирождённый князь...

Мономах (в который раз!) поразился сходству княжича с дедом, покойным великим князем Всеволодом Ярославичем. Только брады ещё широкой нет, а то бы точь-в-точь! Но сходство не только радовало, но и заставляло задуматься. А ну как не только внешнее обличье унаследовал Юрий от деда?

Память о себе батюшка Всеволод Ярославич не только добрую оставил. Вспоминали киевляне, что великий князь Всеволод много наложниц имел и больше в веселиях, чем в делах княжеских, упражнялся, через что людям была тягость великая. А как помер Всеволод Ярославич, едва ли кто, кроме любимых баб, по нему заплакал, а больше были рады...

Мономах повернулся к епископу Ефрему:

   - Благослови, владыка, княжича на дальнюю дорогу!

Скопец Ефрем был из греков, учен и громогласен, ростом велик, но телесами хил, только очи под чёрным клобуком будто угли светятся. Побаивались его в Переяславле, жесток был епископ и на расправу скор, даже княжии мужи в темнице под епископским дворцом сиживали, а про чёрных людей и говорить нечего - от одного имени трепетали. Власть епископу от Бога дана. Большая власть.

Выпрямился Ефрем в кресле, широко перекрестил путников, произнёс приличествующие слова и снова нахохлился, как зловещая чёрная птица.

А княжич и боярин подошли к епископской благословляющей руке небоязливо, коснулись губами скользяще, небрежно и снова уставились на князя. Не понравилось такое епископу, губы поджал.

А Мономах последние наставления досказывает:

   - Во всём слушайся кормильца своего, боярина Георгия Симоновича. Боярин тебе в отца место, пока сам не возмужаешь. Но и возмужав, советов его слушайся. Многоопытен муж сей и роду Всеволодовичей верен. Сам же строг будь по-княжески, но милостив, людей зазря не обижай. В походе помни, что не по чужой земле идёшь - по своей, отчинной. Не давай отрокам народ обижать ни в сёлах, ни в поле, чтобы тебя потом не кляли. Где на днёвку остановишься, не токмо отроков своих накорми и обласкай, но и прохожего бедняка. Пуще всего чти гостя. Гость по всем землям прославляет хозяина либо добрым, либо злым словом, и слово то впереди человека летит...

Точно бы всё правильно говорил Мономах, но чувствовал - сын слушает вполуха, скучно ему. Весь, весь в деда! Вот и Всеволод Ярославич, бывало, думает думу с ближней дружиной, а потом пригорюнится вдруг, лицом поскучнеет, и бочком, бочком за порог.

«Да ну вас всех!»

Наставлять дальше расхотелось, и Мономах жестом отпустил сына и тысяцкого. Те разом поклонились и зашагали к двери. Георгий Симонович княжича за плечи приобнял - бережно. Всего на полголовы ниже княжич, а ведь млад совсем, седьмой годик только. Как два воина идут, плечо в плечо.

Будет, будет у Ростовской земли свой сильный князь, прирождённый Всеволодович!

3

Два судовых пути вели из Переяславля в Ростов.

Первый путь - Волжский.

Поднимались переяславские ладьи вверх по Днепру мимо Киева, Любеча, Смоленска - почти до истоков великой реки. А там в местности, нареченной Солодовницами, близко сходились истоки Днепра с Вазузой, притоком Волги. Перевалишь с ладьями через водораздел, по обустроенному волоку, где и просеки в лесу прорублены, и брёвна-катки изготовлены, и лошади наготове, - и плыви беспрепятственно по Волге до самого Ярославля.

У ярославского высокого мыса - Стрелки - в реку Которосль поверни. Вытекает эта невеликая, но глубокая и полноводная река из ростовского озера Неро, а на пологом озёрном берегу и град Ростов стоит!

Другой путь - Окский.

Поначалу тоже знакомый, необременительный: по Десне, Оке, мимо Чернигова, Новгорода-Северского, Рязани. Но дальше, на речке Пре, начинались места глухие, ненаселённые, подмоги ждать не от кого - сам впрягайся в лямки, волоки ладьи на полозьях и на катках. А волоков было много: и перед Полей, и перед Бужей, и перед Сарой. Тяжко!

Вот и выбирай. Волжский путь много длиннее, но легче. Окский путь короче, но труднее. И много опаснее, добавили бы знающие люди!

В градах по Десне и Оке сидели князья из враждебного рода Гориславичей. От Давида Черниговского и Олега Рязанского можно ждать всякого худа. Невыгодно им утверждение в Ростовской земле князя Мономаховича, сами на Ростов зарятся. При таком раскладе поостеречься не грех.

Если Волжский путь избрать, то караван проплывал как бы по своим землям. В Киеве великий князь Святополк - друг и союзник. В Смоленске князем сын Мономаха - Ярополк. Верхняя Волга к Новгороду тянется, а там князем другой сын Мономаха - Изяслав. И встретят с честью, и приветят, и оборонят, если понадобится. Своя же братия!

Единодушно порешили: княжичу плыть Волжским путём, Окский небезопасный путь отставить...

По обычаю судовой караван снаряжался в Устье, укреплённом городке при впадении в Днепр речки Трубеж. Был в Устье княжеский малый двор, дружинные избы, амбары для товаров, жилища корабельщиков, кузнецов и иных мастеровых людей, а главное - длинные пристани из дубовых, в обхват, брёвен, к которым могло причалить сразу множество ладей.

А судовой караван снаряжался большой. Одних княжеских отроков-дружинников добрая сотня. Тиуны, ключники, комнатные холопы и прочая дворовая челядь. Бояре, назначенные Мономахом служить юному ростовскому князю, - тоже с немалым числом людей. Купчишки со служками, соблазнённые безопасностью пути при многолюдном княжеском караване. Незнаемые какие-то людишки, взятые на ладьи не то за мзду, не то Христа ради.

Лишних людей кормчие хотели вывести на берег, чтобы не отяжелять ладьи, но тысяцкий Георгий Симонович не позволил. Сказал строго:

- Пусть плывут. Ростовская земля населена скудно, лишних людей там нет. Люди, особо если мастеровые, княжескому делу только на пользу. О княжеской выгоде думайте, мужи!

Кормчие виновато качали бородами, соглашаясь.

Тысяцкого побаивались. Крут, гневлив, возражений не терпит. А в Ростове и вовсё будет всё в его руках. Такому разумнее не перечить.

Даже Юрий посматривал на Георгия Симоновича не без робости. Словно выпрямился Георгий Симонович, покинув переяславский княжеский двор: отвердел, приобрёл значительность, властность. Не слуга уже княжеский, а правитель огромной земли, на самостоятельный путь ступивший. Одно слово - владетель ростовский!

Каково-то будет с ним, с новым?

Прозрачным сентябрьским утром, когда нещедрое осеннее солнце ещё не успело прогреть выстывшую за ночь землю и дружинники зябко кутались в суконные плащи, ладьи тихо, без торжественных трубных гласов и напутственного колокольного звона, отчалили от пристани.

Плыли резво. Попутный ветер с полуденной стороны устойчиво надувал паруса, облегчая труд гребцов. Опытные кормчие держались близко к левому берегу Днепра, где встречное течение было слабее, и ладьи убыстряли свой бег.

На корме самой большой и нарядной ладьи, под шёлковым пологом, холопы поставили лёгкие стульцы, положили на них мягкие подушки - для князя и епископа Ефрема. Такие же стульцы, только без подушек, составили рядком у борта - для ближних бояр. Пожелает Юрий Владимирович держать совет со своими мужами — приходи и садись, каждый на своё место, по старшинству.

Княжии мужи старшинство и место знали. Наиближайший к князю боярин - тысяцкий Георгий Симонович. Следом за ним - боярин Фома Ратиборович, младший брат доверенного мужа князя Владимира Мономаха Ольбега, молодой боярин Дмитр, сын тысяцкого, воевода Непейца Семёнович, огнищанин[12] Корчома, всей дворовой челяди голова, иные мужи.

Но князь и тысяцкий совет не созывали - не о чем было советоваться. Наказы Владимира Всеволодовича Мономаха были подробными и недвусмысленными, а судовой путь по Днепру-реке - привычный, езженый-переезженый. На что млад был Юрий, но и он посматривал на берега без любопытства. А Георгий Симонович, когда на палубу выходил и на стулец осторожно присаживался, совсем глаза бровищами занавешивал: не поймёшь, дремлет тысяцкий или думает о чём-то своём, для других потаённом. Молчит, ножны меча ладонью поглаживает, будто ласкает.

Зато епископ Ефрем оказался разговорчивым. Подробно рассказывал о ростовских делах, и выходило по его речам, что в Ростове всё худо. Упорствуют язычники-меряне в нечистой вере своей, пастырей обижают, и гнев Божий падёт на них однозначно...

Говорил епископ гладко, по-книжному, словно монах-летописец, предания старины читающий. Для знающего человека не тайна, откуда у Ефрема сия книжность. Повелением Мономаха в Переяславле начали составлять свою переяславскую летопись, и Ефрем присматривал, чтобы чернец-летописец, привезённый из Киево-Печёрского монастыря, не написал о Мономахе худое, но прославлял его благочестие и праведные дела. Епископ сам подправлял черновые записи и многое запомнил. Книжные слова Ефрему нравились, и он постоянно употреблял их в своих пастырских наставлениях. И людям книжные слова нравились, видели они в сем возвращённое и многозначительное, недоступное простому разуму.

Невесёлым было повествование епископа Ефрема.

Первым ростовцем, отмеченным Божьей Благодатью, был святой праведник Авраамий, покинувший богатый родительский дом и поселившийся в убогой хижине у озера Неро, чтобы нести Божье слово мерянам. Праведной жизнью и трудолюбием Авраамий завоевал уважение людей. Однако жители Чудского конца не последовали благочестивому примеру, продолжали поклоняться Камню Велеса, своему языческому святилищу.

Однако вскоре стали замечать люди, что небесные знаменья появляются над озером Неро. Над хижиной Авраамия небо светло и солнечно, а над Камнем Велеса - туча чёрная, град злакобойный, лютый. Ночами же над хижиной будто свет изливается, призрачный и дрожащий, глаза ласкающий, и пение тихое, ангельское...

Юрий поглядывает на берега, слушает вполуха, а епископ говорит, говорит:

    Однажды случилось чудо. Авраамию во сне явился апостол Иван Богослов, любимый ученик Иисуса Христа, и изрёк грозно: «Иди и сокруши идола!» Изрёк и посох протянул кипарисовый, ангельский. Проснулся Авраамий, никого нет в хижине, но в изголовье посох лежит со святым крестом в навершии и благовониями воздух напоен. Утром отправился Авраамий на Чудской конец, на языческое капище. Народ там толпится, к Камню Велесову прикладывается, песни поёт нечестивые, языческие. Отроки мерянские козлами чрез костры скачут. Идёт Авраамий, посох над головой поднял. Толпа пред ним расступается, будто сила небесная людей в стороны разводит, дорогу праведнику освобождая. А Камень Велесов большой, как копна, синевой отливает. Однако земля над ним уже затрепетала зыбко. Возгласил Авраамий: «Именем Господа, сгинь!» И посохом по глыбище ударил. Распалася глыбища в прах, а на месте, где высилась она, токмо круг земли обугленной да дым зловонный. Разбежались меряне кто куда, а иные попадали на землю, где стояли. Случилось сие чудо задолго до того, как князь Владимир Святой начал Русь крестить...

    И явились меряне под Святой Крест? - спросил Юрий.

Ефрем поскучнел лицом, пожевал тонкими губками. Сказал недовольно:

    Не сподобил их Господь своей благодатью. Устрашились язычники, но душой не посветлели. О чуде скоро забыли, а иные после говорить стали, что чуда-де и не было...

Юрий тоже засомневался. Как так? Разве можно забыть, если от прикосновения посошка кипарисового каменная глыбища в прах рассыпалась? Он бы такое чудо вовек не забыл...

О чудесах Юрий слышал много, но своими глазами не видел. Знаменья небесные, удачу или беду предвещающие, - это было. А вот истинное чудо...

Епископ Ефрем скосил глаза на княжича, угадал то, чего Юрий никак не хотел показать: сомнение. Непрост, ох как непрост отрок сей. Не видно в нём благоговения пред святостью. Откуда подобное своемыслие?

Скрипнул стулец под тяжёлым телом тысяцкого.

Епископ мгновенно повернулся и успел поймать взгляд Георгия Симоновича. Нехороший взгляд, насмешливый. От него, от кормильца княжеского, всё своемыслие!

Давно приглядывался епископ Ефрем к ростовскому тысяцкому. Ни смирения, ни благомыслия - гордыня одна! На княжеском совете благочестивые мужи сначала Господа поминают и только потом о земных делах речи ведут. А этот рубит сплеча: «Разумом всё вершится, силой и мужеством ратным. Прикинем, что княжеству выгодно, а что нет, и кому для нас выгодное - тоже выгодно, на того и обопрёмся, ибо жив человек помыслами земными!»

И ещё вспоминал Ефрем, что не находила душевного отклика у Георгия Симоновича единственно праведная нравоучительная заповедь: «Всё вершится Промыслом Божиим!»

Опустит тысяцкий очи долу, прилично помолчит и снова продолжает толковать о суетном, о земном. Уходили пасторские наставления, как вода в песок. И нередко случалось, что княжеские мужи склонялись к союзу с язычниками-половцами или с воеводами чёрных клобуков[13], а свою братию, христианских князей, отринивали, не убоявшись греха.

Намекал ведь епископ князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху, что нет в дядьке-кормильце христианского смирения, богобоязненного трепета. Отмахивался Мономах: «Не чернеца из княжича растим - воина. А для воина дядька Георгий в самый раз!» Не проявил Ефрем душевной твёрдости, отступился. А теперь расплачивается за слабость свою. Трудно наставлять младого княжича, когда такой вот несогласный рядом сидит, глазами зыркает. А наставлять надобно. Без княжеской сильной поддержки не укрепится Святой Крест над всей Ростовской землёй, ибо не только святым пасторским словом, но и грозным мечом утверждается вера. Для начала хотя бы малого добиться: убедить княжича, что дела церковные и дела княжеские едины суть...

А убедить, наверное, можно примерами богоугодных дел прежних князей, почитаемых на Руси...

Епископ продолжил торжественно:

- Великие киевские князья постоянно о церковных делах радели. В лето шесть тысяч четыреста девяносто девятое от Сотворения Мира[14] ездил в Ростов митрополит Михаил, а с ним четыре епископа и множество причта церковного, и звали ко Кресту ростовских людей, и крестились некоторые, но не все. Потому следующим летом вместе с митрополитом поехал в Ростов прапрадед твой, великий князь Владимир Святославич[15], и властной десницей своей поддержал духовных пастырей и возвёл храм Успенья Богородицы, а на месте Камня Велеса, в Чудином конце, заложил Богоявленский Авраамиев монастырь, и стало нечистое место - святым, и первого епископа ростовцам дал - Феодора. Так крестилась Ростовская земля...

Ефрем мог бы добавить, что недолго просидел епископ Феодор в Ростове. Отбыл восвояси князь Владимир Святославич со своей дружиной, и всё повернулось к старому. В храм ходили разве что жёны и детишки, а из мужей немногие, да и те больше для вида: креститься - крестились, но больше верили в домовых, леших, русалок и поклонялись своим деревянным идолам. Епископ Феодор поделать ничего не мог, без почтения относились к нему горожане, а княжеской дружины за спиной больше не было. Отчаявшись, Феодор своей волей ушёл из Ростова, пригрозив язычникам: «Бог наведёт за грехи на землю вашу глады, моры и иные конечные казни!»

Потом был в Ростове епископ Илларион, но и он отъехал, не стерпев неверия и досаждения от ростовцев.

Потом был Леонтий, родом из греков, пастырь достойный, книгам русским и греческим хитрословный сказитель. Но и его не приняли добром упрямые ростовские язычники, обзывали нехорошими словами и даже били на улице. Пришлось Леонтию уйти из Ростова. Поставил он вне города, у ручья Брутовщицы, небольшую келью для себя и деревянную часовенку. Жил Леонтий тихо, часто зазывал к себе детей, кормил и ласкал, учил христианской вере. Добрая слава о нём пошла по Ростову. За детишками потянулись родители, и многолюдно стало в часовенке. Леонтий крестил людей и наставлял на праведные дела. Когда новообращённых стало много, епископ вернулся в Ростов, открыл пустовавшую Успенскую церковь и проповедовал широко и открыто. Но однажды некая заблудшая чудь окружила храм с оружием. Принял Леонтий мученическую смерть, а языческие волхвы в тот недобрый час взбунтовали людей в Ярославле и на Белоозере...

Потом в Ростов другой сильный епископ приехал — Исайя, тоже из иноков Киево-Печерского монастыря. Он новокрещёных оборонил и ободрил, нетвёрдых в вере укрепил, с клириками и воинами прошёл походом по Ростовской земле, всюду предавая огню языческие капища. Устрашились язычники, притихли. Торжествующе гудели в тот год колокола над озером Неро, сзывая христиан на молитву. Славное было время, славное!

Но в то лето шесть тысяч пятьсот девяносто седьмое[16] обрёл сильный епископ Исайя вечный покой в Успенском монастыре, и начались неустроения. Некие приезжие волхвы мутили людей и многих отшатнули от христианской веры. Не нашлось нового бесстрашного пастыря, подобного Исайе, и остался Ростов без епископа. И князя тоже в Ростове не было. Беда...

Поняли в Переяславле: заново всё делать надобно!

Потому и ехал в Ростов епископ Ефрем, потому и старался втолковать княжичу Юрию, что Святая Церковь нуждается в могучей княжеской поддержке, ибо не токмо крестом, но и мечом защищается вера. Ефрем был осторожен. Не прямо, не в лоб просил («Дай, мол, княже, дружинников с оружием, чтобы пригнуть несогласных!»), а исподволь княжича настраивал, чтобы сам к разумной мысли пришёл: власть светская и власть духовная рука об руку шествовать должны. И, кажется, добился своего - Юрий спросил:

    Батюшка мой, князь Владимир Всеволодович, потому в Ростов ходил и воевод своих посылал, чтобы владыку Исайю подкрепить?

    И потому тоже, княже! — удовлетворённо подтвердил Ефрем, поднимаясь со стульца. - Верно догадался, княже, Господь тебя благословит...

Поднялся и Юрий, поцеловал коричневую морщинистую руку епископа. А Ефрем его ладонью по голове погладил - ласково, отечески. По всему видно, доволен остался епископ беседой.

Оставшись наедине с Георгием Симоновичем, Юрий вопрошающе глянул на него, привычно ожидая подтверждения или опровержения сказанному.

Но кормилец был немногословен, потому и слова его запомнились мальчику:

    Есть заповедь вечная и неизменная: «Богу — Богово, кесарю - кесарево!» Духовное и княжеское рядом идут, но не пересекаются. Помни об этом, княже...

4

А ладьи бежали и бежали по тихим заводям, огибали песчаные косы и снова возвращались на несупротивное прибрежное течение. Низинный левый берег Днепра был безлюден и скучен. Песок и чахлые кустики ивняка. Пожелтевшие луговины с чёрными проплешинами гарей. Сиротливо стояли одинокие рощицы в долинах речек и ручьёв. Ни городков не было на этом берегу, ни селений крепких. Весенний полноводный Днепр, разливаясь на многие версты, смывал с низинного берега человеческое жильё, и только убогие лачуги рыбных ловцов да шалаши-времянки косарей в летнюю пору кое-где выползали к берегу - до следующего половодья. Не здесь селились люди, а на правом, высоком, берегу Днепра, на тверди холмов. Там шумели над береговыми кручами дубовые леса, венчали вершины холмов стены городков.

Кормчий подсказывал:

- Сё град Хелен... А сё - Витичев...

Но Юрий знал это и без подсказки. Оба городка стояли на торной дороге, которая тянулась вдоль правого берега Днепра, и миновать их, направляясь из Переяславля в Киев или обратно, было никак нельзя. А из Переяславля в Киев княжича возили не единожды.

Знал Юрий, что перед Киевом со стороны Дикого Поля есть ещё один укреплённый городок - Триполь, но с реки его не было видно.

Мимо Киева ладьи пробежали без остановки. Так приказал Мономах. А ещё предостерёг князь, чтобы ростовский тысяцкий посторонним людям не показывался. Иначе догадаются, зачем судовой караван спешит на северную сторону: усаживать в Ростове на княжение младшего Мономаховича. Разглашать же сие нежелательно. А если приметят только княжича, то разное могут предположить. Может, Юрий следует в Любеч, отцовскую вотчину, или в Смоленск, погостить у брата своего Ярополка Владимировича? Обычное дело, внимания не заслуживавшее...

В Киеве же, где тысяцкого и боярина Георгия Симоновича многие знали, скрыть его присутствие в судовом караване было бы трудно. Благоразумнее миновать стольный град.

Потому-то сидел тысяцкий на своём стульчике, пригнувшись к борту, высокую боярскую шапку на колени положил, на плечи худой кафтанишко накинул, свежий ветер волосы вздыбил, на лоб закрутил — не узнать боярина.

Юрий тоже свой красный корзно в подпалубной каморке оставил, шапчонку простолюдную, не княжескую, на брови надвинул. Попробуй догадайся со стороны, что княжич мимо проплывает, а не дворовый служка-младень!

Предосторожности не лишние: были любопытные, были!

Быстрые лодки-долблёнки с какими-то мужами скользили рядом с караваном. Но переяславские кормчие и гребцы на них даже не глядят. И к правому берегу головы не поворачивают, как будто стольный Киев-град для них вовсе не интересен.

А посмотреть было на что...

Поднялся град Киев на высокой Днепровской гряде, на крутых холмах, и каждый холм своё отдельное имя имел: «Старокиевская гора», «Киселёвка», «Детинка», «Щековица». И части града тоже поимённо назывались: «Город Владимира», «Город Ярослава», «Город Изяслава». Киевские князья-строители оставили тем самым горожанам вечную память о содеянном благом деле.

Все части города стягивались воедино тугим кольцом деревянных стен, и только по бесчисленным навершиям княжеских и боярских хором, куполам и крестам храмов можно было догадаться, сколь велик и пышен стольный град - остальное скрывали стены. Подол у подножия холмов тоже был окружён стенами. Высокие башни, как недремные сторожа, остолбили город, а среди них величавой красавицей выделялись Золотые ворота - белокаменные, огромные, величественные. Подобных ворот не было ни в одном городе на Руси. Перед тяжкой мощью Золотых Ворот любой человек чувствовал себя жалкой букашкой.

   - Киев - мать городов русских, - задумчиво повторил Юрий многократно услышанные слова и повернулся к Георгию Симоновичу, ища одобрения.

Но дядька-кормилец смотрел на княжича недовольно, с усмешечкой.

   - Все так говорят, - смущённо пояснил Юрий.

   - Никогда не говори «все»! - погрозил пальцем тысяцкий. - Полного единомыслия не бывает, противно сие природе человеческой. Многие так говорят, это ты верно подметил. Но почасту бывает, что немногие, иное сказавшие, правее бывают. К немногим тоже прислушаться не грех, а польза...

Юрий придвинулся поближе к кормильцу. Когда вот так, негромко и неторопливо, будто взвешивая на весах истины каждое слово, начинал говорить Георгий Симонович, - обязательно выплывало нечто интересное, неожиданное, высвечивающее правду о новой стороне.

Так случилось и на сей раз.

   - «Мать городов русских», — насмешливо повторил тысяцкий. - Это что же получается? Вся Русь от Киева пошла? Не так было! Не из Киева начала Держава Русская строиться - из Великого Новгорода! Сам вспомни, княже, как тебе летопись читали. Откуда пришёл в Киев со своими мужами Олег Вещий, чтобы объединить под одной властью все славянские народы вдоль великого пути из варяг в греки? Из Новгорода! С того лета, от Сотворения мира шесть тысяч триста девяностого[17], и началась единая Русь! А откуда пришёл в лето шесть тысяч четыреста восьмидесятое[18], чтобы низвергнуть сеятеля смуты киевского князя Ярополка и восстановить единство Руси, прапрадед твой Владимир Святославич? Из Новгорода же! И прадед твой, князь Ярослав Мудрый, тоже из Новгорода спустился, чтобы укрепить и возвысить Державу. Вот и рассуди, княже, где корень Руси...

Неожиданными показались Юрию откровения ростовского тысяцкого, даже пугающими, опасными. Как же так? Ведь только и слышно вокруг: Киев, Киев. Первопричина всему и конечный судия. А по словам тысяцкого выходило, что сам Киев - вторичен, из северного Новгорода Великого державность восприял через северных князей, новгородских исходников. Но тогда... Тогда и Ростов, тоже град северный, ближе к корню Руси?

Спросил робко:

   - А наш Ростов?

   - Наш Ростов, - подчеркнул торжественностью в голосе и удовлетворённо улыбнулся Георгий Симонович, - тоже из градов великорусских, коренных, кои задолго до киевского великовластия крепко на ногах стояли. Населялись Ростовские земли тоже из Новгорода, и первыми наместниками там сидели мужи князя Рюрика, основателя всего княжеского рода. Там, на севере, корень Руси!

Говорил тысяцкий взволнованно, радостно, и его праздничное возбуждение и гордость за Землю, Божьей волей и властью Владимира Всеволодовича Мономаха порученную княжичу Юрию, невольно передавались мальчику. И уже без прежней почтительной робости провожал глазами Юрий уплывающий за корму стольный град Киев. Вот ведь как оказалось: не с Киева начиналась Русь, а с Новгорода, с Ростова...

Неожиданной стороной предстал вдруг перед Юрием дядька-кормилец Георгий Симонович. Никогда он такого не говорил - ни в Чернигове, ни в Переяславле. А вот по дороге в Ростов сказал...

Может, потому сказал, что теперь считает Юрия сопричастным к Ростову, что пришло время посвятить княжича в свои сокровенные мысли, о которых при дворе батюшки Владимира Всеволодовича говорить было невместно, а ныне - необходимо для княжения?

Было о чём подумать юному ростовскому князю. Недаром Георгий Симонович дважды повторил:

   - Думай, княже, думай...

5

На первую большую днёвку ладьи остановились в Любече, в Великом Затоне, где со времён первых киевских князей Олега Вещего и Игоря Старого ладьи-однодневки собирались в караваны для хождения за море, в Царьград.

Княжича Юрия встретил любечский наместник Дедевша, с ним ещё какие-то мужи, одетые нарядно. Рослый отрок в кольчуге и дружинном шлеме держал чёрный стяг с ликом Богородицы, заступницы Русской земли. Больше оборуженных людей на берегу не было: показывал наместник, что княжича встречают по-мирному, по-семейному. Своя же вотчина!

У бояр, конечно, мечи у пояса. Но какой княжеский муж покажется на людях без меча? В баню - и то мужи без меча не хаживали!

Дедевша склонился в большом поклоне. Нелегко было кланяться Дедевше при таком необъятном чреве, но поклонился глубоко, истово, только лидом побагровел да задышал надсадно. Уважительный муж!

Гостеприимно раскинул руки:

   - Пожалуй, княже, в отчину свою Любеч!

Отроки подвели спокойную белую лошадь.

Юрий всел в седло без посторонней помощи, лихо; наместник только стремя успел поддержать. Больше коней на берегу не было, наместник и Георгий Симонович пошли пешком, тяжело ступая по рыхлому песку. Неровной чередой потянулись следом другие бояре, гридни-телохранители, княжеские слуги. Переяславским купчишкам и прочим подлым людям ходить в город было не велено: ночуйте на берегу, в шалашах, или на ладьях под палубами.

Епископ Ефрем на берег сойти не пожелал. То ли занедужил, то ли нелюбопытен ему Любеч, то ли просто уклонился от неизбежного почестного пира. Пирований епископ не любил, в еде был умерен, а хмельного вовсе не принимал.

Посад в Любече был скромным, ничем не примечательным: рубленые избы в глубине дворов, огороженных глухими частоколами, жердевые мостовые, колодезные журавли у перекрёстков, пыль. Но вот Детинец...

Подобного Детинца княжич нигде больше не видел.

Властвовал Детинец над всем посадом, венчая стенами и башнями своими высокую Замковую Гору. С трёх сторон обрывалась гора неприступными крутыми откосами, и только с четвёртой, посадской, стороны, можно было подняться на неё. Но там преграждал дорогу глубокий ров, через который был перекинут подъёмный мост из дубовых плах, скреплённых железными скобами. Подтянет стража железными цепями мост к воротной башне, и нет ходу дальше. Преодолеешь глубину рва, а там ворота, такие крепкие и тяжёлые, что четверо дюжих мужей едва раздвигали створки. Попробуй пробейся!

Но если вдруг случится, что оплошает стража, не поднимет мостовой настил и не сомкнёт ворота, до Детинца всё равно далеко. Дорога наверх пролегала между двумя стенами, сдвинутыми тесно, а на стенах - боевые площадки для лучников. Как в западне, окажутся в этом захабне нападающие, меж стен беззащитные, обречённые на заклание стрелами.

А впереди, у вершины холма, ещё Главная башня с двумя сторожевыми главками, с тремя крепкими заплотами в воротном проёме, со многими бойницами. Как глаза прищуренные, стерегут бойницы единственную дорогу на Замковую Гору, готовые низвергнуть смертоносные стрелы. Не дай Бог войти незваным гостем в такой захабень!

Только миновав Главную башню, путник попадал на первый — малый - двор Детинца. Здесь в каморках у стены жили воротные сторожа, зловеще отсвечивала железными полосами крышка подземной тюрьмы — поруба. А по другую сторону двора - кузница, чтобы недалеко было ослушников в цепи ковать и в поруб всаживать. Был ли кто в порубе, Юрий не знал. Вспомнил к месту рассуждения кормильца Георгия Симоновича, что сила поруба не в том, кто в нём сидит, а в том, что он есть, сидельцев принять готовый...

Рядом с кузницей, за высоким частоколом - клети для припасов, товаров, разной готовизны, медуши и пивоварни. За тыном их не было видно, но пряные запахи готовизны так плотно висели в межстенном безветрии, что догадаться было не трудно, тем более что наместник Дедешва, гордясь своей хозяйственностью, подробно перечислял княжичу тамошнее вкусное изобилие.

А впереди была ещё одна мощная башня, и единственная дорога ко второму - княжескому - двору уводила прямо под неё, как в глубокую пещеру. Такие высокие, отдельно от стены стоявшие башни назывались на Руси «вежами», а в немецкой земле «донжонами».

Вежа - последний оплот защитников Детинца. Здесь, в подземельях, хранилось главное, без чего не выдержать осады, - запасы хлеба и воды. Под вежей пересекались все замковые дороги. Минуя вежу, нельзя было пройти ни к клетям с готовизной, ни на княжеский Красный двор, к дворцу. Кто владел вежей, тот владел всем Детинцем. Недаром на верхнем ярусе вежи поселился здешний наместник, славный муж Дедевша. Отсюда были видны обе площади Детинца, стены и башни, улицы и крыши посада, дороги, отбегавшие в стороны от Любеча, Днепр и Великий Затон. От всевидящих глаз наместника ничего не могло укрыться, сидел Дедевша, как орёл в гнезде, над всем Любечем, и с опаской поглядывали любечане на чёрные окна-бойницы вежи...

Наместника Дедевшу поднял князь Владимир Всеволодович Мономах из полной безвестности и крепко надеялся на его верность.

Дедевша сначала был комнатным холопом при князе, потом тиуном в сельце, потом подъездным княжеским, что уроки и дани по всей волости собирал - дело, которое лишь верным людям доверялось. Из подъездных в огнищанины выбился, всем дворовым хозяйством управлял. Это уже взлёт немалый: в Законе Русском жизнь огнищанина по вире с боярской жизнью уравнена, за того и другого по восемьдесят серебряных гривен.

В любечском наместничестве - вся жизнь и судьба Дедевши. Потому для Дедевши восхищение княжича благоухоженностью Любеча слаще мёда. Его, Дедевши, неустанными трудами и заботами Любеч стоит неприступно. Как тут не гордиться наместнику?

Сразу и навсегда принял Дедевша княжича Юрия в суровое и верное сердце своё. Откликнется когда-нибудь на крутых поворотах судьбы это благорасположение добром для Юрия...

После сумрака воротного проёма вежи Красный двор показался Юрию особо светлым и просторным. Посередине двора - большой шатёр для почётной стражи. Рослый дружинник ударил в медное било[19]. Из шатра высыпали отроки в одинаковых синих кафтанах с красными овальными щитами и копьями в руках. Мигом вытянулись в рядок, копья вверх подняли — приветствуют князя.

Наместник Дедевша улыбается, довольный расторопностью своих ратников. И Юрий тоже доволен. Празднично-то всё как, гостеприимно!

Перекрестился на церковку, крытую свинцовыми листами. Небольшая была церковка, домашняя, только для своих. И это Юрию понравилось.

А вот трёхъярусный княжеский дворец поражал своими размерами. Чуть не треть Детинца была под дворцом, а вокруг дворца ещё и широкая галерея — сени. Сразу понятно, что град сей только княжеский, даже для боярских хором места в Детинце не нашлось. Только для себя самого обустраивал Мономах Замковую Гору — как военную твердыню и место княжеских съездов, где он, Владимир Переяславский (а, может, когда-нибудь и Киевский?), будет чувствовать себя единоличным владетелем...

Возле Красного крыльца Юрия встретили бояре, любечские и из окрестных сёл, воеводы, тиуны, дворцовая челядь. Посадских людей немного, из тех, кто побогаче.

Бережно поддерживая под локотки, повели княжича во дворец.

Двери в княжескую гридницу двухстворчатые, высокие, с резными косяками и венцом под притолокой. И внутри великолепие. По стенам висят многоцветные майоликовые щиты, турьи и оленьи рога, ковры, богатырское оружие, что не для битвы выковывают умельцы кузнецы (столь тяжелы, что не поднять), но для нарядности дружинной гридницы. Длинный стол от дорогой посуды ломится. За такой стол и сотню гостей можно усадить, но наместник Дедевша допустил до пированья много меньше. Переяславские гости и нарочитая чадь Любеча расселись за столом вольготно, локтями друг другу не мешали.

Зашипело, запенилось разливаемое по кубкам вино.

Впервые Юрий сидел во главе дружинного стола, на высоком княжеском кресле. Все взгляды на нём скрещивались, все здравицы к нему обращены. Держат мужи в руках кубки с вином, ждут, пока князь первым пригубит.

Приятно было Юрию, но как-то неловко, не привык ещё верховодить на пированье.

Пированье скоро Юрию надоело. Шум, гомон хмельных голосов, стук посуды, кухонный чад. Дедевша заметил, что княжич поскучнел, шепнул:

   - Не выйти ли на двор, княже? Детинец поглядеть?

Юрий кивнул, соглашаясь.

Поднялись из-за стола тихо, вышли через неприметную дверцу позади княжеского кресла. Не для таких ли случаев сия дверца прорезана, чтобы можно было незаметно покинуть пиршество?

Наместник впереди - дорогу показывает, за ним княжич, а следом неслышными тенями гридни-телохранители крадутся. Всегда они при князе - тихая стайка молодых рослых дружинников.

А в княжеское кресло тысяцкий Георгий Симонович пересел - по старшинству. Мужи за столом не сразу и заметили подмену. Удачную минутку выбрал наместник Дедевша: пирующие друг другу полуведёрную обоухую братскую чашу передавали, все взгляды на ней остановились.

Поучительной оказалась для Юрия прогулка с наместником Дедевшей, вроде как ещё один урок княжеской мудрости.

Оказывается, нарядные сени княжеского дворца не в воздухе парят, а опираются на невзрачную полосу хозяйственных подклетей и жилых каморок. С узенькими оконцами, низенькими поклонными дверцами, полосками сажи над дымоходными дырами они выглядели жалко. Но именно на них тяжко покоилась пышность княжеского дворца...

По другую сторону двора, вдоль крепостной стены, тянулись тоже совсем не нарядные рубленые клети для ратников. Плоские крыши клетей служили боевыми площадками, на которых в осадное время стояли лучники, а ныне выглядывали в бойницы редкие сторожа. Около ребристых, сколоченных из жердей всходов на стену висели на треногах большие котлы для вара[20], грудами лежали камни.

Холодком военной опасности повеяло от приготовленных осадных снарядов. Напомнили они, что не для мирной жизни предназначался Детинец - для войны.

Не нарядными были клети у стены, но без них и без населявших их ратных людей не оберечься пышному княжескому дворцу, как не стоять ему твёрдо без подклетей и каморок под сенями и гридницей. Прочна основа, устойчивы и хоромы...

   - Крепок град Любеч, - задумчиво произнёс Юрий.

   - Точно бы так, - подтвердил Дедевша.— Но бояться надобно не только возможного, но и невозможного, ниспосланного Господом по грехам нашим. Стены неприступны, так. А если стража оплошает? А если, не дай Бог, измена?

Дедевша склонился к Юрию, прошептал:

   - Прикажи гридням, чтобы поотстали. Одному тебе, сыну Мономахову, решусь показать тайное...

Юрий крикнул гридням, и те послушно упятились, не теряя, однако, своего господина из виду.

   - Последний путь к спасению жизни - дыры градные[21]. Следуй за мной, княже.

Вдвоём вошли в церковку, что стояла напротив княжеского дворца; к хорам от сеней вёл крытый переход. Храм был пуст, что наместнику явно понравилось. Он поманил Юрия в боковой придел, отодвинул в сторону широкую доску. Приоткрылся чёрный лаз подземного хода. Осклизлые каменные ступени уводили куда-то вниз, в темноту.

   - Се первая дыра градная, за стену выводит, к Днепру, - яснил наместник. - Вторая дыра градная из медуши к посаду прорыта. Пойдём, княже, покажу. Есть и третья, но с другой стороны. Из дворца она прямо к посаду выводит. Ту дыру показать тебе не могу, людей во дворце толчётся много...

Эту третью градную дыру сподобится князь Юрий Владимирович Долгорукий увидеть через много лет, и она спасёт ему жизнь...

А как повернулась бы судьба Великой Руси, если б не дожил до того дня верный Дедевша и чуть ли не силой уволок хмельного князя в спасительную каменную нору? Кто знает...

Переночевали переяславцы на пуховках, в уютном домашнем тепле, и снова побежали ладьи встречь днепровскому течению.

Светлые лиственные леса, наполненные осенней желтизной и багрецом, сменялись тёмными ельниками. На ночлеге уже жгли костры — к рассвету земля выстывала чуть ли не до инея. Поднимались над водой утренние туманы, но солнце исправно разгоняло влажную муть, и плыть было весело.

Юрий вспоминал Любеч, и воспоминания эти были приятными. Хотелось в обретаемом граде Ростове сделать, как в Любече: чтобы всё вокруг было княжеским и чтобы он, владетель ростовский Юрий Владимирович, всему был хозяин. И дыры градские он прикажет отрыть, чтобы не видели, когда он свой дворец покидает и когда возвращается. Вот удивляться будут люди: не было князя на дворе, и вдруг - вот он тут!

Тих, задумчив был Юрий.

Дядька Георгий Симонович даже забеспокоился:

   - Недоволен чем, княже? Иль нездоровится?

   - Думаю, боярин, думаю. Не ты ль наказывал - думать?

Сухо проговорил княжич, отстраняюще.

Понятливый тысяцкий молча поклонился и, осторожно ступая на носках, отошёл за кормовую каморку. Не понравилась ему Юрьева отчуждённость. Вымолвил, будто прочь послал. Не раненько ли княжич властность обретает?

Но ведь и по-иному расценивать можно - племя-то Мономахово!

Под любечскими воспоминаниями Юрий и в Смоленске гостил, у брата Ярополка.

Князь Ярополк Владимирович встретил младшего брата тепло, хлебосольно. Не понравилось только Юрию, что брат себя как бы в отца место поставить старается. Будто он - муж зрелый, а Юрий — сущий младень. Но обиды Юрий не показывал, Ярополк и вправду старший, годков- то ему вдвое больше, чем Юрию. Пусть погордится. Да и в Смоленске Ярополк - хозяин. Как он, Юрий, будет в Ростове...

Хотя как сказать...

Смоленск показался Юрию городом большим, но каким- то нескладным. Город прорезали овраги, спускавшиеся к Днепру, словно на части рвали. Земля градская почти вся под боярскими дворами. Боярские хоромы непробиваемыми частоколами оградились, стоят как крепости. Меж боярских дворов княжеский дворец затерялся, и не поймёшь даже, который двор княжеский, а который - боярский, вроде бы ровня - князь и бояре старые, несметно богатые. Как это может быть? А на самом светлом месте, на Соборной Горе, не княжеский дворец, но епископский, а на епископском дворе князь вроде как гость. То ли дело в Любече...

Нет, не завидовал Юрий старшему брату!

В Смоленске переяславцы задержались ненадолго. Тысяцкий Георгий Симонович сослался на строгий наказ князя Владимира Всеволодовича Мономаха: «Поспешать! » Супротив отцовской воли Ярополк ничего не возразил, но, по всему было видно, обиделся на краткосрочность гостевания. Хотелось ему новую загородную усадьбу показать, но вот не вышло...

Но на пристань провожать брата князь Ярополк вышел со многими боярами, велел в трубы трубить и в колокола бить, чтобы проводы были торжественными.

Прощай, Смоленск, нескладный город!

6

А Днепр обуживался и обуживался, из великой реки превращаясь в невеликую речку, не шире Трубежа. А потом берега совсем близко сошлись, кроны деревьев крышей сплелись над головами.

Волок!

Князя встретил тиун, старший над мужиками-волочанами, повёл в избу. Большая была изба, чистая, на столешнице хорошая посуда, очаг не по-чёрному топится - дым уплывал в деревянный короб, выведенный сквозь дыру в потолке. Не для простых людей стоялая изба — для нарочитой чади, дожидавшейся здесь, пока ладьи через волок перетянут. Может, и князья здесь сиживали, отхлёбывая из медной чаши квасок.

Забористый был квасок, с хмелем и хреном, у Юрия слёзы из глаз покатились и в нос шибануло остро. Едва отдышался. А тиун стоит, улыбается, ещё в чашу из корчаги норовит подлить.

Но Юрий уже встал из-за стола, кивнул Георгию Симоновичу:

   - На волок поглядим...

Возле ладей, приткнувшихся к берегу, суетилось множество людей, как муравьи возле муравейника. Снимали с ладей вёсла и мачты, тащили на плечах коробья, узлы, складывали на подъезжавшие телеги. Покрикивали на лошадей, лямками вытягивавших оголённые ладьи на берег. Работали ладно, сноровисто, и вот уже первая ладья вкатилась по брёвнам в лесную просеку.

Юрий велел привести коней.

С тысяцким Георгием Симоновичем, тиуном и гриднями-телохранителями проехали вдоль волока.

Не сразу и поймёшь, твердь здесь или болотина. Ладьи тяжело ползли по липкой грязи, но лошади, надрываясь в лямках, упирались копытами в твёрдое: по обе стороны были проложены дороги из жердей. А когда было совсем уж тяжко, смерды ступали в липкую грязь, толкали ладьи плечами. Труд тяжкий, что ни говори, но необходимый и привычный. Испокон веков так одолевали волоки на Руси.

Небо заволакивалось серой дождевой хмарью.

   - Может, в избу вернёмся, княже? - предложил тысяцкий.

   - Возвращаемся!

В тёплой избе при волоке княжич и бояре прожили три дня, пока не явился в отяжелевшем от дождя кафтане воевода Непейца и не объявил, что все ладьи уже в Вазузе и к плаванью изготовлены.

Снова поехали по жердевой дороге вдоль просеки, обгоняя волоковых лошадёнок, низкорослых, но крепких и послушных. Тучи цеплялись за гребни ельников, изливаясь дождевой моросью. Сумрачно, тоскливо. Возились в грязи смерды, подталкивая уже не переяславские, а чьи- то чужие ладьи. И в непогоду не останавливался волок.

Смерды поглядывали на нарядных всадников завистливо и недоброжелательно. Но Юрий не обижался. Каково так, в любую непогодь неизбывное тягло своё нести?! Но не земным установлением, а Богом так предопределено, что каждый к своему труду приставлен: княжий муж - к ратному, смерд - к рабскому, и иного быть не могло.

Знать-то сие Юрий знал, но чувствовал себя как-то неуютно, будто виноват был перед людьми, и облегчённо вздохнул, когда впереди открылась свободная вода реки Вазузы, а на ней — вытянувшийся цепью суровый караван.

Спешились, бросили поводья тиуну и его людишкам, на лёгких долблёнках поспешили к ладьям, даже не оглядываясь на неуютный берег.

Юрий махнул кормчему, чтобы снимались с якорей, и скрылся в подпалубной дружинной каморе. Тысяцкий Георгий Симонович, бояре Фома Ратиборович и Василий, воевода Непейца, огнищанин Корчома - все ближние мужи собрались здесь, грели у горшка с углями зазябшие руки.

Зашевелилась за бортом вода - караван тронулся в путь.

Волжское путное шествие запомнилось Юрию серым однообразием неразличимых дней. Серым было небо. Серыми и смазанными были берега, отдалявшиеся друг от друга с каждым дневным переходом. Серыми и скользкими от дождей были избы в мерянских селениях, где судовой караван останавливался для ночлега. Местные жители говорили, что такого затяжного ненастья в сентябре не помнили даже старики.

К мерянам Юрий присматривался с любопытством и опаской - никак не мог забыть рассказа епископа Ефрема о злых язычниках, дубьём избивающих пастырей своих, святых отцов. Оказалось же - люди как люди! Разве что одеждой отличаются. Меряне подвязывали волосы кожаным ремешком, обвитым полосками меди, у висков подвешивали медные или серебряные кольца, смотря по достатку. На праздничном платье (многие приоделись, встречая князя) вместо пуговиц - бронзовые привески или колокольчики. Пояса с набором, на руках браслеты из бронзы или серебра, сапоги с подковками, позументы с прокладкой из бересты. Ничего, нарядно...

Между собой меряне говорили по-своему, но и по-русски понимали, а старейшины, с которыми говорил Юрий, и по-русски говорили чисто, без коверканья слов. Иные учёные греки так чисто говорить не умели.

Мерянские жилища — прямоугольные срубы, поставленные на землю или заглублённые на аршин, - ничем не отличались от русской рубленой избы. Языческих же идолов, священных амулетов, вылепленных из глины, Юрий у мерян не видел. То ли не держали их меряне в жилищах, то ли припрятали от князя.

За селеньем щетинились полоски жнивья, мычала под навесами скотина, рыбацкие сети сушились на жердях — совсем как в русских деревнях.

Удивлялся Юрий, что мерянские селенья мирно соседствуют с русскими деревнями, а в иных селеньях, среди мерянских жилищ, русские дворы стояли - соседями.

Георгий Симонович пояснял, что заселяли новгородские выходцы здешние места мирно, без кровопролитий, и ныне с мерянами не враждуют. Земель под пашню всем хватает, да и промыслы схожие: хлеба выращивают, скотину держат, рыбу ловят, охотятся, дикий мёд выгребают из бортных деревьев. Обильна земля Ростовская и просторна, всего всем хватает!

   - Мирное сожитие княжеству на пользу, - подчеркнул тысяцкий. - Потому меряне охотно в походы вместе с Русью ходят. С князем Олегом Вещим на Киев ходили и ещё дальше[22] - за море, в Царьград.

Возможно, именно после этих слов Юрий решился отклонить просьбу епископа Ефрема послать отроков с оружием, чтобы силой согнали местных жителей для пастырской проповеди. Ответил недовольно:

   - Погодим, владыко... До Ростова...

Епископ ушёл недовольный, но Георгий Симонович решение княжича одобрил. Не оружьем согласие в княжестве поддерживается, но добром и справедливостью...

Над большим городом Ярославлем, куда ладьи приплыли на исходе сентября, тоже висели дождевые тучи. Время для остановки было самое неподходящее, середина дневного перехода, но пристать пришлось. Под береговым обрывом, у самой воды, кипела большая толпа со стягами и хоругвями, колокольный звон плыл над Волгой. Ярославцы встречали князя!

Торговые люди остались в ладьях, а Юрий с боярами и гриднями поднялся в город.

Место, где издревле стоял Рубленый город, когда-то называлось «Медвежий угол». И впрямь был угол - на Стрелке между Волгой и Которослью. И овраг, который прикрывал город с поля, так же называли «Медвежий овраг».

По преданию, когда великий князь Ярослав Мудрый впервые приехал с дружиной в здешние места, негостеприимные горожане выпустили на него медведя. Но отважный князь зарубил зверя секирой. Устрашились горожане, отворили ворота. Князь Ярослав не стал карать своевольников, ободрил приветливым словом и даже имя своё дал городу - Ярославль. Знал прадед Юрия, что добром распространённая власть - надёжнее. И Ярослава добром вспоминали ярославцы, даже княжеский дворец сохранили в исправности, хотя давненько не наезжали князья в Ярославль.

В княжеском дворце встретили Юрия и его мужей шумным почестным пиром. О караванщиках тоже не забыли, вынесли хмельные меды и всякую готовизну прямо на берег, к ладьям. Так и пришлось в Ярославле заночевать, хотя Георгий Симонович был недоволен. По обычаю- де князя первым должны величать ростовцы, потому что стольный град — Ростов, а Ярославль — только ростовский пригород...

Быстра оказалась речка Которосль, против течения выгребали с трудом, но налегали, налегали на вёсла - манило гребцов близкое окончание пути.

Светлело небо, а когда судовой караван выбежал на простор озера Неро, впервые сквозь тучи проглянуло солнце. Переяславцы увидели в сем доброе небесное знаменье.

Само озеро было светлым и спокойным, будто застыло в низких берегах, заросших камышом. Трудно было даже угадать, где кончается вода и где начинается твердь.

Потом камыши расступились, и на открытом берегу, вплотную к воде, показались валы и стены Ростова. Весь город высыпал на узкую полоску песка между валами и водой, словно ещё одна стена выросла перед Ростовом - живая.

Караван встал поодаль, и только одна ладья, княжеская, медленно и торжественно приближалась к берегу. Поднялись и затрепетали княжеские стяги. Дрогнула толпа и под торжествующий колокольный перезвон качнулась навстречу. По щиколотки забредали люди в воду, по колено - дно опускалось полого.

Высокий муж в воинском шлеме, самый уважаемый из ростовских бояр, Жирослав Иванкович приветственно поднял руку:

- Ступи, княже, на землю свою и властвуй честно и грозно!

Долго ликовали ростовцы, обретя наконец своего князя. Несменяемого князя, как обещал клятвенно верховный держатель Ростовской земли князь Владимир Всеволодович Мономах. А что млад князь Юрий - не беда. На княжеских столах мужают быстро, да и мудрые советчики есть, один тысяцкий Георгий Симонович многого стоит!

Немногие тогда понимали, что почётная встреча и общая радостная готовность принять князя Юрия - не венец делу, но только первый прилад.

Полное затвержение придёт через год.

7

В лето от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот пятое[23] великокняжеский гонец привёз грамотку, а в грамотке написано, чтобы князь Юрий Ростовский ехал немедля в Любеч, на княжеский съезд. И ещё одна грамотка была у гонца - под восковой печатью князя Владимира Мономаха. Отец подтверждал, что медлить не следует, а в Ростове вместо себя посоветовал оставить тысяцкого Георгия Симоновича.

«А кого из ростовских бояр в Любеч взять, Фому Ратиборовича или кого иного, сами порешите. Фому же Ратиборовича в Киеве знают и любят, и брат его Ольбег при великом князе неотлучно...»

Отцовский намёк Юрий понял. На княжеский совет полезно взять любезного всем мужа. А тысяцкого Георгия Симоновича в Киеве невзлюбили: слишком уж ретиво отстаивал тысяцкий ростовские выгоды! Придерживал киевские урочные дани. Недосылал ратников в великокняжеское войско. Дерзок был и своеволен.

Люто ненавидели Георгия Симоновича в Чернигове, Рязани, Тмутаракани, что было понятно - сидели в тех градах Гориславичи, недруги давнишние. Но и их дразнить на съезде ни к чему.

Но в Смоленске и Новгороде тоже относились к ростовскому тысяцкому без доброжелательства, а ведь там князьями братия родная, Мономаховичи.

Как понять?

И вспомнил Юрий, как тысяцкий доказывал к случаю и без случая, что Ростов - всем великим градам русским ровня, а иных и повыше. Не нравилось сие ни новгородским, ни смоленским мужам, а уж киевским - тем более. Прав отец, пусть уж лучше едет Фома Ратиборович...

Так оказался Юрий снова в Любече, в той же самой нарядной горнице, только посадили его не во главу стола, а на дальнем конце, с молодыми князьями.

А во главе стола — большие князья, внуки Ярослава Мудрого: Святополк Изяславич Киевский, Владимир Всеволодович Переяславский, Давид Святославич Черниговский и братья его Олег Гориславич Тмутараканьский и Ярослав Рязанский; из правнуков Ярослава Мудрого был приближен только Василько Ростиславич, да и то потому, что остался за смертью отца старшим в своём княжеском роде.

Старшие князья говорили, младшие внимали уважительно, безгласно. Юрий тем более не высовывался, место своё знал.

Сидит Юрий на дальнем конце, за спиной боярин Фома Ратиборович на ногах переминается, жарко дышит в затылок, что-то шепчет. Хоть и знатен боярин Фома Ратиборович, на княжеском совете сидеть ему за столом не положено. Но Юрий боярские советы не слушает, тянется к главе стола, где большие князья речи ведут.

Разные они были - и обличьем, и повадками, и голосами, - и казалось, надолго отчуждёнными взаимной враждой, но говорили на съезде удивительно единодушно. Видно, дошло-таки до владетелей Русской земли, что одноконечно пригнуть супротивников оружием никому не под силу, а вред собственным княжествам от усобной войны немалый. Потому речи князей как бы складывались в одну большую речь, где каждый дополнял других, а не спорил.

«Братия, ведаете и видите, какое настроение в Русской земле между нами, внуками Ярослава! О землях и градах спорим, сами оружием управу чиним, разоряя княжества, а к старшим за советом не обращаемся...» (так великий князь Святополк Изяславич начал съезд).

«Половцы, видя такое настроение, наипаче радуются и, нападая всюду, земли наши разоряют, людей побивают и в полон отводят, отчего уже многие места запустели. Соединим же, братия, дружины наши для побития поганых!» (это Владимир Мономах страстно возгласил, и одобрили его князья).

«Сознаемся, братия, что, не имея прежних доходов из-за земельного запустения, хотим отнятием у своей же братии имение себе присовокупить, но почасту и своё теряем в усобице. Разумно ли сие?»

«Дед наш, великий князь Ярослав Мудрый, уже всех вотчинами наделил, по городам расставил. Много ли корысти мы приобрели от переделов? Только урон себе и братии своей...»

«Порешим так, братия: кто взял неправдой против Ярославова раздела, тот возвратить должен, чтобы каждый доволен был и жил по правде...»

«Против общего неприятеля должны мы согласными быть, пределы каждого оборонять совокупным войском, чтобы разорения Русской земли не допустить...»

«Коли все согласны, братия, тако приговорим: каждому отческим своим владеть, как уложил великий князь Ярослав Мудрый, а в чужие владения не вступаться...»

«В отчине своей каждый может по хотенью своему разделы учинять с младшей братией, сыновьями и сыновцами, а другим князьям до тех разделов дела нет...»

«А кто на кого из князей восстанет неправдой, на того подняться всем единодушно, чтобы обиженный был оборонён, а обидитель усмирён...»

Последнее слово, конечно же, за великим князем:

   - На том всем Крест целовать нам, братия!

Согласившись в главном, без споров положили так:

Святополку с сыновьями, яко сыну и внукам Изяславовым — Туров, Слуцк, Пинск и все города по оной стороне Припяти, а яко великому князю - Киев со всей областию; Новгород Великий к Киеву же; Святославлевым сынам - Олегу, Давиду и Ярославу - волости отца своего: Чернигов с Северою, Муром, Рязань и Тмутаракань; Владимиру Мономаху с сыновьями все волости отца его Всеволода: Переяславль, Смоленск, Ростов, Суздаль...

Определили отчины и другим князьям, сыновьям и внукам князей Владимира и Юрия, которые тоже были Ярославичами, но в больших князьях не хаживали. Тут и вовсе спорить было не о чем — что дадут, тому и рады.

Не всё понравилось Мономаху в совокупном княжеском разделе Руси. Слишком много волостей и городов осталось за Гориславичами. Новгород Великий, где сидел князем старший сын Мономаха, Мстислав, притянули к Киеву, хотя о том, чтобы свести Мстислава Владимировича с Новгорода, речи пока не было. Но это - пока...

Своего неудовольствия Мономах не посчитал нужным скрывать - чувствовал свою силу. Нахмурился, кулаки перед собой на столешнице сжал.

Гориславичи покосились на него с опаской.

Великий князь Святополк Изяславич заметил неладное, спросил:

   - Аль не так что, брат мой любимый?

   - Точно бы всё так... - с сомнением в голосе ответствовал Мономах и добавил: - Другое меня заботит. Младший сын мой Юрий в Ростове на княженье сел. Младень ещё, а Ростов далеко, за великими лесами. Опасливо ему там. Подкрепить бы Юрия, приговорить на съезде отдельно, что Ростовская земля - родовая отчина его, чтоб иной кто в Ростов не вступался.

Гориславичи согласно закивали головами. А кроме них - кто бы стал спорить? Единодушно приговорили: навечно владеть князю Юрию и потомству его Ростовской землёй как отчиной.

Не поняли гордые южнорусские князья, что приговором своим заложили законную основу будущей Руси Великой, которая начала подниматься мощно и стремительно, затмевая Русь Киевскую.

Но это уже будет повествование не о княжиче Юрии, а о князе Юрии Владимировиче, два прозвища которого остались в народной памяти: Долгорукий и Градостроитель.

Глава первая «ДА НУ ВАС ВСЕХ!»

1

рошло десять лет.

Если бы князя Юрия спросили, какими были эти годы, он бы затруднился ответом. Для кого-то годы были добрыми, а для кого и худыми, страдательными. Всё предопределено Промыслом Божьим и людским несовершенным разумом.

Для великого киевского князя Святополка Изяславича годы были беспокойными и стыдными. Не приведи Господи такие годы переживать!

Но беды князь Святополк сам на себя накликал.

Казалось бы, после славного Любечского докончания утишилась Русь, княжеская братия с общего согласия расселась по своим отчинам и дединам, и не было больше причины для усобицы: каждый держал вотчину свою. Многие поверили в наступивший мир. Многие, но не великий князь Святополк.

Святополк подозрительно приглядывался к братии, держал уши открытыми для любого зла. От любого ждал худа — и дождался. Тихим бесом подкрался к великому князю Давид Игоревич, алчный и лукавый владетель Владимира-Волынского. Нашептал, будто Владимир Мономах и Василько Теребовльский злоумышляют против великого князя.

Навету на Мономаха великий князь то ли поверил, то ли нет - неведомо. Может, и поверил, но побоялся тронуть сильного князя. А вот Василька решил выдать головой Давиду Игоревичу. Не сообразил Святополк, что не о великокняжеской пользе радеет Давид, но токмо о приобретении новых вотчин. Град Васильков - Теребовль - лакомый кусок, давно зарились на него Волынские князья.

Давно подозрителен был Святополку теребовльский князь: больно уж дерзкий! То в единачестве с половцами воюет Василько Польшу, то самочинно зовёт к себе давних киевских служебников, чёрных клобуков, - для польского похода же, то замышляет идти ратью за Дунай-реку, чтобы вывести дунайских болгар в свои владения и тем самым возвыситься над другими князьями, то объявит вдруг громогласно, что займёт большими полками землю Половецкую, и либо великую славу себе найдёт, либо сложит голову за Веру Православную и Святую Русь. И всё в обход великого князя, в обход. Одно беспокойство от такого неистового воителя. Беспокойства же Святополк старался избегать. Давно замышлял, как укротить дерзкого теребовльского князишку. Тут же представился случай избавиться от Василька чужими руками: Давид Игоревич злобой исходит, зубами скрипит от ненависти. Пусть злодейничает, а он, великий князь, в стороне...

Василька вызвали в Киев, как бы с миром, и прямо с великокняжеского двора выдали головой Давиду Игоревичу. Люди Давида увезли Василька в близлежащий Белгород и ослепили.

В одном ошибся Святополк - в стороне ему остаться не удалось. Хитрый Давид повязал великого князя соучастием в злодействе. Василька держали, придавливая к полу, конюхи Давида и Святополка, а очи выимал ножом великокняжеский овчар Бередня, родом торчин.

Ослеплённого Василька тайно увезли во Владимир-Волынский и держали в крепком заточении. Стерегли его, как опасного татя, тридцать воев с двумя отроками княжескими. Исчез Василько с людских глаз, будто и не было его.

Однако всё тайное рано или поздно становится явным.

Возмутились князья: как так? После Любечского-то полюбовного съезда? Такого лютого зла ещё не бывало на Руси! Ни при отцах наших не бывало, ни при дедах!

Пуще других князей негодовал Владимир Мономах. Строил, строил здание общерусского единства, закрепил на съезде порядок бескровного наследования отчинных княжений, и всё прахом?

Нет, такого нельзя допустить!

Мономаха поддержали черниговские Святославичи, князья Олег и Давид. А за Святославичами, считай, добрая половина Руси. Остальные князья, помельче, - кто промолчал, осторожничая, кто поторопился заверить Мономаха и Святославичей в дружбе и союзе. Однако в защиту великого князя Святополка не выступил никто. Злодейство было явным, и каждый князь невольно примерял на себя участь несчастного Василька. Худо будет, если подобное зло приживётся на Руси.

Большие полки Владимира Мономаха и Святославичей двинулись к Киеву.

Великий князь Святополк испугался, переложил вину на Давида Игоревича. Обольстил-де тот великого князя своим лукавством, возвёл на Василька клевету.

Мало кто поверил Святополку, но война и низложение великого князя грозило нарушить хрупкое равновесие между княжескими родами, а этого не хотел никто. О замиренье просили уважаемые на Руси люди: митрополит Николай и престарелая княгиня Анна, вдова великого князя Всеволода Ярославича, известная праведница. Они не обеляли Святополка, больше говорили о грядущих бедах, которые принесёт Руси новая усобная война: «Если станете воевать друг с другом, то поганые половцы обрадуются, возьмут землю Русскую, которую приобрели деды и отцы ваши с великими трудами и храбростью!»

Князья решили не карать Святополка, но строго наказали ему: «Если это всё Давид наделал, то ступай ты, Святополк, на Давида ратью, либо схвати его, либо выгони».

Волей-неволей домоседу и книгочею Святополку Изяславичу пришлось окунуться в водоворот усобной войны. Кругом он оказался в проигрыше. Лукавством Давида в войну были вовлечены другие волынские князья, половцы, венгры, поляки. Два года продолжалась смута, и великий князь Святополк Изяславич был не в силах её остановить. Бился Святополк как муха в паутине, надоедливо жужжал просьбами о помощи, но князья не спешили посылать полки. Сам котору[24] заварил, сам и выпутывайся.

А для переяславского князя Владимира Всеволодовича Мономаха эти годы были добрыми. Не участником усобицы он был, а вроде как сторонним судьёй, к которому обращались обе стороны. Война ни разу не пришла в переяславские волости. Если и воевал Мономах, то с погаными половцами, разорителями Руси, и не на русских землях, а в Диком Поле. Укреплялась народная молва о нём как о защитнике Русской земли, и было сие для переяславского княжества благом.

И ещё одно подмечали люди: в межкняжеских спорах Мономах неизменно выступал миротворцем, призывал к дружескому согласию. Выходило, что там, где Святополк, - смута и кровопролитие, а где Мономах, - умиротворение и благополучие.

Честолюбцы недоумевали, почему Владимир Мономах не домогается великого княжения. Казалось, легче лёгкого взять стольный Киев, подтолкни слегка Святополка - сам упадёт. Однако Мономах видел много дальше сиюминутного.

Всесть на великий киевский стол нетрудно. А дальше? Разве смирятся с возвышением переяславского князя другие сильные князья? Одни черниговские Святославичи чего стоят... Каждому понятно, почему они домогаются сведения с великокняжеского стола Святополка. Под себя Киев примеряют! Что, и с ними воевать?

Владимир Всеволодович Мономах остался сидеть в отчем Переяславле, умножая славу свою победами над половецкими ханами, а людское уважение — мудрой осмотрительностью. Мономах терпеливо ждал своего часа.

Не бряцали оружием и сыновья Мономаха, сидевшие князьями в Новгороде, Смоленске и других городах. Под незримой отцовской защитой княжилось им безопасно.

Тихо было и в Ростовской земле. Грозовые раскаты усобной войны доносились сюда не устрашающим громом, а как бы невнятным рокотом, только напоминавшим людям, что где-то далеко, за лесами и великими реками, бушует война. На Киевщине, на Волыни, в Подолии и Галичине - война, а в Ростове, слава Богу, мирно.

Ростовские мужи с лукавым смирением говорили, что киевские-де великие дела - отдельно, ростовские же невеликие делишки - тоже отдельно, не пересекаются они, и слава Богу, потому что невеликое в великом потеряется, а жалко: хотя невеликое, но всё-таки своё...

Тысяцкий Георгий Симонович рубил сплеча, отказывая великокняжеским послам в ратниках и серебряных гривнах: «До сего Ростову дела нет!» А если очень уж напирали, грозясь великокняжеским именем, добавлял примиряюще: «В Переяславль отправляйтесь, к господину нашему Владимиру Всеволодовичу. Князь Юрий млад, весь в отцовской воле, как отец скажет, так и поступит».

Знал тысяцкий, что Владимир Мономах без крайней нужды ростовскую тысячу в поход не позовёт. Спокойно было и князю Юрию, и всем ростовцам за могучей спиной Владимира Мономаха.

Исподволь, ненавязчиво внушал Георгий Симонович юному князю, что хоть и свята отцовская воля, но Ростов от Переяславля - отдельно, и заботиться ему надлежит о Ростовской земле, а обо всём остальном - после. И Юрий привыкал так думать.

Изглаживался из памяти отчий Переяславль, как быстро и незаметно забылся шумный и многоязычный Чернигов, где Юрий был сущим младнем.

Да и что видел Юрий в Чернигове и Переяславле?

Великолепие княжеских дворцов, раболепство придворной челяди, нечастые выезды с отцом на охоту, неторопливые путевые шествия, когда княжеская семья медленно и торжественно переезжала из града в град, а смерды в праздничных рубахах выходили к дороге и склоняли перед князем простоволосые головы - покорные, неразличимые.

Мир для княжича ограничивался пределами княжеского двора, а княжеские дворы все одинаковые, что в Чернигове, что в Переяславле, что в иных градах. Ростовский дворец как две капли воды походил на отцовские хоромы, разве что поскромнее был отстроен и за дубовыми стенами не быстрые воды реки Трубежа бежали, а тихо и спокойно вздыхала слюдяная гладь озера Неро.

Не знал Юрий ни отцовской земли, ни её людей, и потому быстро забывалась южная отцовская вотчина.

2

Мудрый дядька-воспитатель Георгий Симонович немало усилий приложил, чтобы Юрий познал свою землю, переложив до времени на свои плечи весь груз княжеских забот. Мягко и ненавязчиво советовал: «Во всех градах своих побывай, все реки пройди ладьями, а дороги - конями, в сёлах и на погостах покажись людям, чтобы знали в лицо, тогда ты - князь!»

Ничем не стеснял Георгий Симонович мальчика. Поезжай куда хочешь, друзей-товарищей выбирай по душе, приглядывайся и прислушивайся к людям, а сам что захочешь сказать — помедли и подумай прежде, чем сказать, ведь ты князь, и слово твоё княжеское, весомым должно быть слово и истинным. На всё твоя княжеская воля, но Богу угодно лишь то, что на пользу княжества...

Тысяцкому не пришлось учить княжича, как вести себя с мужами и людьми. Накрепко осели в голове мальчика отцовские поучения, и Юрий следовал им.

«Держи очи долу, а душу горе...»

«Научись языка воздержанию, ума смирению...»

«Понуждайся через нехотенье на добрые дела...»

«Вставай до солнца, как мужи добрые делают, а узревши солнце, пищу прими земную, постную аль скоромную, какой день выпадет...»

«До обеда думай с дружиной о делах, верши суд людям, на ловы выезжай, тиунов и ключников расспрашивай, а после полудня почивай, после полудня трудиться грех...»

«Не ленись, ибо леность всем порокам мать; ленивый что умел, то забудет, а что не умел — вовсе не научится...»

«На дворе всё верши сам, не полагайся на тиунов да на отроков, понеже бывает — неревностны они и своекорыстны...»

«На войне полками сам правь; еденью, питью и спанью не мирволь, блюстись надобно ратным людям от пьянства и блуда...»

Не всем отцовским поучениям Юрий следовал, и сам Георгий Симонович, перенявший повседневные княжеские заботы, невольно мирволил отстранённости княжича от скучных разговоров с тиунами и ключниками, от дворового мелочного хлопотанья. Юрию казалось, что всё должно делаться само собой, без его участия. Не понимал Юрий и отцовского призыва к смирению: «Молчи при старших, слушай премудрых». Как это так? Ведь старший-то он сам - по праву князя...

А вот к подлинно княжеским делам тысяцкий приобщал Юрия постоянно, и - не разговорами и наставлениями.

Дела посольские...

Приезжают в Ростов послы. Тысяцкий уединяется с ними в посольской горнице, за закрытыми дверями. Иной раз и день пройдёт, и неделя, прежде чем допустят послов пред светлые княжеские очи.

Сидит тогда князь Юрий Владимирович на высоком кресле, руки на подлокотники положил, голову держит прямо, слушает посольские речи. А послы, хоть и стоя говорят, много ниже князя: к княжескому креслу ещё ступени поднимаются, алым сукном покрытые. По обе стороны - гридни-телохранители, мечами предостерегающе поблескивают, строго брови сдвинули - бдят.

Ответная княжеская речь звучит весомо и гладко: всё Георгием Симоновичем заранее обговорено. Ростовские бояре только шапками согласно качают, одобряя каждое слово. А запамятует что Юрий, тысяцкий рядом, к уху склоняется - подскажет и поправит.

Но всё реже приходится тысяцкому на ухо шептать. Обычаи Юрий уже знает. С приличествующим равнодушием скользнёт взглядом по дарам, милостиво улыбнётся, отпуская послов. Пышно, торжественно, приятно. И необременительно вовсе. Скрепил договорённое князь своим властным словом, а дальше бояре пусть хлопочут.

Последнее слово за князем!

Дела воинские...

К соборной площади града Ростова валом валит народ.

Шагают, топоча тяжёлыми сапогами, покачивая копьями и рогатинами, мужики из ростовских волостей. Одеты справно: народ в Ростовской земле не бедный, достатки есть. Кое у кого и щиты воинские, и железные шеломы, и кольчужки, и сабельки половецкие, привозные. Оружие у крепких мужиков своё, благоприобретенное, бережно передаваемое от отца к сыну.

Городские ратники сходятся поодиночке, неторопливо, как кто со своего двора вышел. Посматривают на мужиков пренебрежительно, да и перед боярами шапки не ломают. Не гости, чай, в городе - хозяева!

Проезжают, прорезая толпу железными клиньями, конные ватаги боярских военных слуг. Впереди, под малым стягом-прапорцем, сам господин вотчинник.

- Посторонись! Поостерегись!

Кони хрипят, цветные перья над высокими шишаками развеваются, колокольцы на нарядной сбруе малиновым звоном заливаются - как тут не посторониться?

Мерянские простоволосые ратники - те кучками жмутся, глаза ошалелые. Не привыкли меряне к подобному многолюдству, а со своими рядом - спокойнее. Ростовцы же опасливо на страшные мерянские секиры оглядываются: лезвия широкие, полумесяцем, древки длинные, чуть не в рост человека.

Новый обычай — мерян в ополчение собирать вместе с христианами - завёл воевода Непейца Семёнович. Давно так надо было сделать. Меряне в Ростовской земле старожильцы и воины добрые, ещё с Вещим князем Олегом на Киев ходили и дальше за море, на Царьград.

Бурлит Ростов, переполненный вооружёнными людьми. Но тревоги на лицах нет, не осада это и не военный поход - ратное учение ростовской тысячи.

Строятся ратники на площади перед Успенским собором - по десяткам, по сотням, по полкам. Пешцы в челе, конница на крыльях.

Заходятся криком начальные люди, ровняют ряды.

Вот и юный князь с дружиной подъехал.

Дружинники - молодец к молодцу, каждый словно из одного куска железа выкован. Остроконечные шлемы с перьями, переливчатые кольчуги, поручни, овальные щиты, длинные ударные копья. Залюбуешься!

Горожане пришли к площади с жёнками и детишками. Ростовская тысяча — гордость града и людей его, родственники в ней собираются и соседи, свои.

Однако это называется так: «тысяча». Число ратников с названием редко сходилось. В опасные военные времена число ратников намного превышало тысячу, а в мирное время несколько сотен выходило на площадь. Но и тогда каждый десяток и каждая сотня отдельными рядами обозначены, каждый полк на своём месте стоит. Прикажет князь - и наполнится людьми ростовский воинский строй!

Князь Юрий Владимирович на высоком помосте сидит, на ратное учение сверху поглядывает. Креслице складное, лёгкое под ним поскрипывает. Всё как на походе должно быть: и креслице походное, и тяжёлый шелом на голове.

Большой ростовский воевода Непейца Семёнович рядышком на стульце пристроился, поясняет князю, что и зачем полковые воеводы делают. Мудрена воинская наука!

Пешцы начинают пятиться, выставив копья. Не просто отступают - заманивают в мешок, под боковые удары конницы. Попятились и встали, сдвинув стеной щиты. Попробуй сомни такую твердь!

А с крыльев уже конница выезжает, охватывая уступленное пешцами пространство.

Топот, пыль, лязг оружия.

Кривится воевода Непейца Семёнович: не всё ладно на поле. В сутолоке смешались ряды десятников и сотен. Конная дружина боярина Фомы Ратиборовича заехала почему-то в мерянский полк. Меряне, лопоча по-своему, выталкивают заблудившихся всадников древками секир.

Непейца Семёнович кричит:

- Сызнова! Всё сызнова!

Не по душе Юрию такие ратные потехи. Мечутся люди, руками размахивают, вроде как ссорятся. Боярин Фома Ратиборович с помоста сбежал, ругает старшего над своей дружиной, который конницу не туда повёл; тот руками виновато разводит.

Скучно Юрию, маетно. Теперь бы на челны и по озеру, встречь свежему ветру, чтобы пыльная толчея за кормой осталась!

Но неугомонный Непейца повторяет:

- Сызнова! Сызнова!

Знает уже Юрий, что князь самолично должен присутствовать на ратных учениях, чтобы все видели княжеское внимание и заботу о войске, смотрит поверх строя на одинокую главу Успенского собора.

Бегут над собором облака, и кажется Юрию, что это не облака бегут, а сама громада собора на него надвигается, грозно и неумолимо, вот-вот задавит непомерной тяжестью.

Мысли Юрия не о воинском - об ином.

Крепко срублен Успенский собор, из неохватных дубовых древес. Но не вечно дерево. Из камня надобно храм в Ростове поставить, и не с одной главой, а со многими, как в стольном Киеве. Купола свинцовыми листами накрыть, чтобы тоже - вечно. И будет так, будет!

Что это воевода говорит?

Не расслышал Юрий, но головой кивнул согласно.

Воеводу нельзя обижать невниманием. Крепко помнил Юрий отцовскую заповедь: «Без сильного войска княжеству не стоять!» Но ведь для походов и сражений есть воеводы, для которых ратные потехи в хотенье и честь. Дело же князя - княжить...

Так думал Юрий, но думы свои держал при себе. Опять-таки следуя мудрому совету: «Пред людьми не обнажайся. Непонятным будь. Непонятное устрашает. Без страха нет власти, а без власти и князь - не князь, а токмо тень княжеская...»

Дела судные...

Предназначение князя — быть судией людям своим. Были у Юрия смысленые и уважаемые судные мужи, но люди жаждали именно княжеского суда, почитая его единственно справедливым.

Каждую неделю в назначенный час князь выходил на Красное крыльцо, а перед толпой стояли истцы, ответчики, свидетели-послухи, видоки. Городовые сторожа тут же были, чтобы по княжескому слову наказывать виновных.

По-разному оборачивались дела. Порой и так случалось, что в поруб волокли не ответчика, а истца, если жалоба его показалась князю ложной. На всё княжья воля...

В дороге князь тоже не был свободен, что ни погост[25] - то княжеский суд. Заранее собирались на погосты жалобщики, терпеливо ждали, пока князь оттрапезует с местными властями. Бывало, и до следующего утра ждали, грелись у костров. Дремлет Юрий, а за оконцами толпа негромко гомонит, будто волны смиренного озера Неро о берега шуршат. Да что до утра! И до вечера ждать будут, знают, что князь непременно выйдет на крыльцо и рассудит. Иного быть не могло, иное было бы нарушением обычая, а обычаи соблюдали на Руси все - и князья, и простолюдины. На стародавних обычаях держалась Русь.

Судебные дела не были князю Юрию обременительными. Когда совсем млад был - бояре-советчики подсказывали, что вправду, что нет. Потом и подсказки не понадобились, сам вершил суд.

Благословенна страна, в которой есть писаный Закон. На Руси такой закон был. «Правда Русская», что сложена статья к статье при прежних князьях Ярославичах - Изяславе, Святославе и Всеволоде.

В «Правде Русской» все вины перечислены и кара за каждую вину - тоже. Князь, верша судное дело, статьи «Правды Русской» к мужам и людям примерял, кому какая подходит по обстоятельствам, и объявлял своё решение. Нехитрое дело, если «Правду Русскую» знаешь.

Князь Юрий «Правду Русскую» помнил наизусть. Среди ночи разбуди - перескажет каждую статью слово в слово. Очень уважали его за это люди.

Если же по «Правде Русской» неоднозначно выходило, так и эдак, Юрий сам правду выбирал. К примеру, убьёт муж мужа, то мстит брат за брата, или сын за отца, или сын брата, или сын сестры, и это будет по закону. Но князь может, вместо кровной мести, на виновного виру наложить, сорок гривен серебра. Немалая это вира, любого мужа обезбогатит. Сие тоже будет по «Правде Русской».

Были судные дела ясные, но были и спорные, которые можно повернуть и так и эдак. Если кто будет избит до крови и до синяков, то ему не надо искать послуха. Однозначно виновный платит за обиду три гривны. А если явных следов нет? Тогда приведи видоков, чтобы вину подтвердили, а если не можешь привести, то и делу конец. Звать видоков или нет, поверить им или нет - на то его, княжья, воля.

За каждую вину - своя мера.

Если кто кого ударит палкой, жердью, ладонью, чашей, рогом или тылом оружия, платит двенадцать гривен[26]. Но если обидчик убежит и его не поймают, дело тем и кончается. Но может и не кончиться, если князь велит видоков найти.

Если кто отсечёт палец, то платит три гривны за обиду. А за усы или бороду — двенадцать гривен, потому что потерпело урон достоинство мужа.

А пихнёт муж мужа от себя или к себе — три гривны.

Если кто вынет меч, а не ударит, тот платит гривну.

Если кто будет взыскивать с другого деньги, а тот станет отказываться, то привести ему на суд видоков, а как те подтвердят долг - взять с ответчика свои деньги да за обиду три гривны.

Споры между благородными княжими мужами порой и без суда разрешались - полюбовно. Ведь свои люди, одного сословия, а многие и в родстве состояли. Князь не вмешивался.

Но были и явные беззакония, которые без княжеского суда оставлять никак нельзя. К примеру, дела о смертоубийствах, мятежах и покушениях на чужие зажитки. Рухнет держава, если подобное прощается!

Другое дело - вина вине рознь.

Жизнь каждого человека имела в «Правде Русской» свою цену.

Если убьют княжеского огнищанина или тиуна, или старшего конюха при стаде, то виры восемьдесят гривен, а за сельского или полевого старосту - двенадцать гривен. Даже смерда, холопа или рядовича[27] нельзя безвинно лишить жизни. Пять гривен виры за жизнь труженика — тоже серебро немалое. Да что жизнь! Избить смерда без княжеской воли тоже никому не дозволено, приготовь за сию вину три гривны за обиду. Справедлива «Правда Русская» , любого христианина оберегает.

С детства привык князь думать, что первейшая его обязанность - защищать людей своих, невзирая на чины и достатки. Безнаказанность по отношению к мизинному человеку порождает беззаконие, которое может обратиться и против княжих мужей, нарочитой чади. Для того и возведён владетель на высокий княжеский стол, чтобы блюсти законы.

И эту заповедь Юрий запомнил накрепко.

Смертоубийственных кровавых дел, слава Богу, в его княжение почти не случалось. Мирные здесь жили люди, земли хватало всем, только трудись в поте лица, со святостью в душе, и будет достаток.

Но на чужое зажитье, случалось, и покушались.

«Правда Русская» и здесь подпирала справедливый княжеский суд. Все вины и виры были в ней перечислены. Видно, многомудрые киевские мужи писали русский закон: Коснячко, Переняг, Микифор, Чудин, Микула. Ничего не забыли!

Если скрадут княжеского коня - три гривны, а за коня смерда — две гривны, что было справедливо: разве сравнится воинский конь с пахотной лошадёнкой?

За кобылу - шестьдесят резан, за вола - гривну, за корову — сорок резан, за телёнка — пять резан, за ягнёнка и барана - ногата[28].

А за княжескую борть - три гривны, если выжгут или разломают.

А кто распашет полевую межу или испортит межевой знак, то за обиду двенадцать гривен.

А кто украдёт ладью, то за ладью платит тридцать резан.

А за голубя или за курицу - десять кун[29].

А за утку, гуся, журавля и за лебедя платит тридцать резан.

А если украдут чужого пса или ястреба, или сокола, то за обиду три гривны.

Если украдут сено, то платить девять кун, а за дрова - девять же...

О чём в «Правде Русской» не упоминалось, Юрий домысливал сам, примеряя к упомянутому. Украли однажды у боярина Фомы со двора редкую птицу - индюка, а в законе об индюке ничего не прописано. Юрий прикинул так: индюк величиной с доброго гуся будет, к тому же птица не здешняя, привозная. Назначил индюку цену вдвое против гуся - шестьдесят резан. Люди остались довольны. А судные мужи взяли на заметку княжеское решение, чтобы впредь по тому же вершить. Дополнялась «Правда Русская» своей «Правдой», ростовской.

Намекнул как-то тысяцкий Георгий Симонович, что излишне-де часто люди вовлекают в своё мелкое сутяжничество, не к лицу князю кунами да резанами свои судные решения измерять. Мимоходом так заметил, в постороннем разговоре. Но Юрий полезный совет запомнил, стал мелочные дела передоверять судным мужам.

Быстро привыкли люди, что к княжескому суду пристойно обращаться с важными делами, и реже стали докучать Юрию с пустячными жалобами.

Только разбои, порчу межевых знаков, угон воинских коней Юрий неизменно оставлял за своим судом. Это святое, это княжеское - вотчинников оберегать от недобрых людей.

На вотчинах порядок в Земле держится.

В вотчинах, как кипящая вода в крепких сосудах, замкнута простолюдинная вольница. Надтреснутый вотчинный сосуд проистекает опасными мятежами, разбоями и беззакониями. Разве одному князю со всем управиться?

А у каждого боярина-вотчинника и ратная сила своя - военные слуги и боевые холопы, и суд свой — боярский, и управители разные: тиуны, ключники, сельские и ратайные старосты. Нет нужды князю встревать самолично в вотчинные дела, если крепок вотчинник.

   - Что есть Русь? - неоднократно вопрошал тысяцкий Георгий Симонович, и сам же ответствовал: — Русь есть совокупность тысяч и тысяч боярских вотчин, ветвями из княжеских кустов произраставших. Вырасти на ростовском княжеском корне крепких вотчинников, собери вокруг знамени силой или взаимным интересом, и устоит Земля перед любыми невзгодами!

Юрий кивал головой, соглашаясь.

Сам давно заметил, что в вотчинах, где сидели сильные бояре, тишина и достаток, ни разбоев не случается, ни сутяжных судных дел. Сами управляются бояре, без княжеской подмоги.

   - А кто суть князь? - рассуждал тысяцкий. - Первый вотчинник! Княжеские сёла, погосты и деревни, пашни и заливные щедрые луга, заповедные леса, рыбные ловли и птичьи ловы — вот твоя княжеская вотчина, от остальной Земли отдельная, никому, кроме тебя, не подвластная. Ни великокняжеским мечникам и вирникам, ни властям ростовским сюда ходу нет. Благоустраивай свои вотчины, примысливай новые сёла. В землях и людях княжеских - твоя верная опора. Прибирай к рукам что можно...

Но тут же добавлял:

   - Однако бояр не обижай, они тоже слуги твои. И горожан от излишне ревностных данщиков оберегай же, они тоже люди твои. И волостные мужики, кои к боярским вотчинам не приписаны и несут дани в княжескую казну, тоже твоя опора. Кто ратников в ростовскую тысячу присылает? То-то же, крепкие волостные мужики, люди! Каждый должен быть уверен в княжеской справедливости и заступе...

На прежние отцовские поучения накладывались новые заповеди.

«Никого не возвеличивай чрезмерно, но и не унижай без необходимости».

«Не приближай незаслуженно, но и не отринивай напрочь, если не люб тебе человек, но княжеству полезен».

«Будь выше страстей своих, ибо ты — князь!»

Так учил тысяцкий мудрому балансу княжеской власти.

3

Наставления тысяцкого не всегда легко соотносились с повседневными земными делами. Как, к примеру, подняться над собственными страстями и сиюминутными душевными порывами, если даже они не на пользу княжеству? Князь ведь тоже земной человек...

Юрий перебирал в памяти прошлые деяния и мысли свои и приходил к неутешительному выводу: нет, не умеет он жить отстранённо от своих страстей...

Взять, к примеру, случай с большим ростовским боярином Жирославом Иванковичем, тем самым, который первым встретил юного князя на берегу озера Неро и от имени всех горожан вручил Юрию власть над Ростовом. Шибко понравился он тогда Юрию - благородной сединой, величавостью, неподдельным радушием. Но присмотрелся Юрий к большому боярину, и растаяла личина благородного мужа. Безмерно болтливым оказался боярин Жирослав Иванкович, высокомерным, обидчивым. К месту и не к месту напоминал, что прапрадед его, основатель рода, пришёл в Русь с князем Рюриком и задолго до русских князей над Ростовом властвовал. Потому-де высокая честь быть большим ростовским боярином Жирославу как бы по наследству досталась, а не по княжеской воле.

Юрий поначалу даже терялся перед властным напором боярина, перед его непреходящей уверенностью в своей единственной правоте. Даже тысяцкий Георгий Симонович спорить с боярином опасался: добрая половина ростовских бояр с Жирославом в родне.

Мучительным стало для Юрия сидение на советах, где боярин Жирослав Иванкович говорит, говорит, нанизывает пустячные слова, как бусинки на нитку, и конца этой нитке не видно. Не остановить Жирослава Иванковича: не терпел боярин, когда его прерывали, гневно поджимал губы, негодующе тряс бородой.

Юрию стало ненавистно в боярине всё — от скрипучего голоса до внешнего обличья. Юрий подмечал со злорадством, что не достойная мужа борода у боярина Жирослава, а так - бородёнка, не в честь и украшение лица Богом данная - скорее в насмешку. Реденькой и клочковатой была у боярина бородёнка. А вот щёки у боярина ничего себе - тугие, толстые, с затылка видать...

Скоро ли замолчит-то?

Терпел-терпел Юрий, но однажды медленно поднялся и молча вышел из гридницы под удивлёнными взглядами мужей. Вспомнил, видно, рассказы о том, как дед его, великий князь Всеволод Ярославич, покидал надоевшие ему советы: «Да ну вас всех!»

Жирослав Иванкович (воистину глухарь на току!) не сразу и заметил, что разглагольствует перед пустым княжеским креслом, а когда заметил - оскорбился смертельно, даже на княжеский двор перестал ездить.

Тысяцкий Георгий Симонович после попенял Юрию, что поступил тот неразумно, ненадобно было прилюдно унижать большого боярина. Злопамятен Жирослав, не было бы худа. А за ним ведь старые ростовские бояре, которые и без того посматривают на новопришлых княжеских мужей без приязни. Но и молодых и задиристых мужей в Ростове тоже прибыло. Кто с князем Юрием приехал из Переяславля, кто из Смоленска и Новгорода, а кто и из Немецкой земли переселился, где тоже жили люди славянского племени. Юрий по совету тысяцкого Георгия Симоновича щедро наделял их вотчинами - благо свободных земель в Залесской Руси было много. Новые мужи быстро обустроились, окрепли, прибрали к рукам окрестные сёла и угодья. Толпятся новые мужи вокруг князя, как верные псы, в светлые княжеские очи искательно заглядывают, разве что хвостами от умиленья не помахивают. А иначе - как можно?! Единственная для них надежда и защита в чужой земле - князь! И из ростовских детей боярских многие на княжеский двор поглядывают с надеждой. Беспокоится ростовская чадь, что оттесняют её людишки молодшие, мизинные, коих в прошлые достославные времена и на порог княжеской гридницы не пускали. Умиротворить бы чем боярина Жирослава, княжеской чести от сего не убудет, а старой чади спокойнее станет....

Так советовал осторожный тысяцкий, но Юрий к совету не прислушался, отмолчался. Оказалось - правильно поступил. Пересидел Жирослав на своём дворе обиду и осторожненько, бочком протиснулся в княжескую гридницу, вроде как после хвори возвратился боярин на принадлежавшее ему по чину место в совете. В пространные речи Жирослав больше не пускался, на князя посматривал с опаской - запомнил урок!

Глядя на Жирослава, и другие ростовские бояре присмирели. Кому охота в княжеской опале быть?

На пользу сие князю?

Ещё как на пользу!

Невеликое, казалось бы, дело — поступить наперекор дядьке-воспитателю. Но Юрий тем самым словно невидимый порог переступил, другим стал. Что с того, что Георгий Симонович умён и многоопытен? У князя своя голова на плечах. Советы выслушай, но поступи, как сам разумеешь. Отныне так будет. Ни к чему князю с боярами в разговоры пускаться. Спросишь — ответят, но решать-то будет князь!

Перемену в Юрии даже ближние люди не сразу заметили, а когда заметили - призадумались. Радоваться или тревожиться? Выходило надвое. Точно бы и хорошо, что на княжении не смиренный отрок, но властный муж. Однако предостерегающим холодком потянуло от князя, как-то неуютно стало рядом с ним. Скользит князь безразличным взглядом поверх людских голов, а глянет в упор - словно оттолкнёт. Отстранился князь Юрий даже от ближних людей, и недоумевали мужи. Откуда такая напасть? Тысяцкий Георгий Симонович подучил? Своим умом дошёл - никого к себе не подпускать?

Было о чём беспокоиться боярам. Если князь в отрочестве столь недоступен, то в пору мужской зрелости каким будет? Не самовластца ли накликали на свои головы?

А голос князя Юрия звучал всё увереннее и жёстче.

Владетель!

Много было опасливых шептаний среди ростовской старой чади, когда Юрий прямо с княжеского совета выгонял боярина Сватко Свексишина и, великую опалу на него положивши, велел безвыездно жить в дальней мещёрской вотчине. Был уважаемый боярин — и нет его!

Мужи невольно примеряли к себе несчастливую судьбу опального боярина. Не потрафишь чем молодому князю, и доживай век в глухомани, в безвестности. А могло и похуже обернуться. Подземная тюрьма-поруб на княжеском дворе пока что пустует, но она есть, и сторожа-меря- не с секирами стоят над ней безотлучно.

Господи, прости и помилуй!

Где искать управу на князя-своевольника?

Ещё со времён князя-первокрестителя святого Владимира Святославича на Руси привыкли, что княжеские гневные грозы утишаются святыми отцами - митрополитом и епископом. Такое было у них предназначение - миротворствовать.

Однако в Ростове епископа не было.

Переяславский епископ Ефрем пообещал дать ростовцам духовного пастыря, но не успел, по возвращении в Переяславль преставился. Митрополичий двор, что загодя срубили ростовцы между княжеским дворцом и соборной Успенской церковью, так и остался без хозяина. Местные церковные власти смирненько сидели на подворье Печорского монастыря, занимались мелкими хозяйственными делишками, заметных и влиятельных чернецов среди них не было. Жили ещё старцы в местном Рождественском монастыре, но на миру они показывались редко, отшельничали по примеру основателя обители святого Авраамия. Княжеский духовник отец Иона оказался мужем робким и стеснительным, больше молчал, опустив очи долу. Какой из него духовный пастырь при своевольном князе, кто его слушать-то станет?

Вот рукоположит митрополит граду Ростову властного епископа, тогда...

Ждали ростовцы епископа, да так и не дождались. Не сподобил Господь своей милостью, а из заповедей своих главную оставил людям: «Богу - Богово, кесарю - кесарево!» Аминь!

Но и обижаться на князя Юрия духовенству не приходилось. Христианских установлений юный князь не нарушал. Крестился, как положено христианину. Трапезу начинал со святой молитвы. Службу в храме отстаивал прилежно. Имя Господне поминал с пристойным уважением. Не богохульствовал, не сквернословил. Церковную десятину на содержание приходов выделял прилежно. Столы для иереев велел ставить на почётном месте, неподалёку от своего стола. Чего ещё требовать от князя-мирянина?

Церковные дела Юрия интересовали мало, предоставлял решать их самим иерархам. А чтобы самому позвать их для совета, так такого и вовсе не случалось. Не пересекалось духовное и княжеское в жизни Юрия, не примерял он на себя нимб святого князя.

Характер Юрия — скрытный и самовластный — лепился в круговерти княжеских дел, каждодневно добавляя что-то новое в становлении правителя. Кирпичик к кирпичику, как при кладке крепостной башни, которую сами градодельцы способны увидеть воочию лишь тогда, когда уберут строительные леса.

Сами того не ведая, многие ростовские мужи приложили руки к воспитанию юного князя. Советовали в меру разума своего, но противоречивые советы как бы поглощали друг друга, оставляя князю полную свободу выбирать то, что ему казалось полезным. Постоянно окружённый мужами, толкующими о своём, отдельном, Юрий как бы отдалялся от всех.

   - Промысел Божий! - вздыхали мужи, не в силах осознать первопричины того или иного решения князя. И уж совсем немногие догадывались о причинах подчёркнутой отчуждённости и суровости юного князя. Между тем именно это легко было по-человечески объяснить и понять: Юрий был очень одинок.

С раннего детства лишённый родительского тепла и поддержки, выброшенный в жёсткую взрослую жизнь и тяготившийся своей преждевременной взрослостью, мальчик замкнулся в себе, прятал душевную тоску за горделивой отчуждённостью. Каждый прожитый день был для него самоутверждением в дружине взрослых и уверенных в себе мужей. Юрий смотрел на себя как бы со стороны, придирчиво оценивал, не вызывают ли слова его и поступки насмешливого покровительства взрослых мужей, и это было нестерпимо тяжело.

   - Пожить бы тебе пяток лет в родительском тепле! — вздыхала матушка, княгиня Гита.

Но судьба распорядилась по-иному.

4

Князь Владимир Всеволодович Мономах наезжал в Ростовскую землю нечасто и ненадолго. Редкие встречи с отцом были заполнены не родственным общением, но круговертью державных забот. Мономах метался по княжеству, окружённый свитой переяславских и ростовских мужей, и хоть Юрий постоянно был рядом, он чувствовал себя лишним, растворившимся в величественной тени отца. Только вечером, в покойной и тёплой ложнице, они оставались вдвоём.

Мономах был ласков и заботлив, спрашивал:

   - Может, сын, в чём не так я распорядился? Подскажи, назавтра же перерешу, ведь князь здесь - ты...

Не всё нравилось Юрию в искромётных Мономаховых решениях, но перечить он не решался, даже виду не показывал, что недоволен:

   - Всё так, батюшка.

Холопы поспешно стягивали с прославленного князя сапоги, кафтан, порты. Мономах валился спиной на широкое ложе, раскидывал в стороны руки:

   - Дел-то сколько впереди, дел! Поспешай, сын, обгоняй время, обогнав же — остановись и оглядись, может, что не так вышло? Тогда и поправить можно. А если время впереди тебя бежит, только и остаётся что следовать за ним, как заводной конь на привязи.

Не всё понимал Юрий в мудреных умствованиях отца, но главное уяснил: если задумал что, сделай быстрее всех, к делу причастных, пусть в дремучих затылках скребут, а ты присмотрись и снова быстрее сделай!

Кланялся Юрий, благодарил батюшку за науку. А Мономах уже веки смежил - засыпает. Умаялся князь за день, не до ласковой ему беседы с сыном, добрый совет дал - и то хорошо...

А наутро - снова круговерть.

Мало что изменялось, когда Мономах приезжал в Ростов вместе с княгиней Гитой. Было это в лето, когда первый месяц июнь по лугам с косой прошёл.

Грозный переяславский воитель по обычаю посидел на почётном пиру, поговорил с большими ростовскими боярами (многих знал по именам). Был Мономах весел и доброжелателен, обласкал словом и старейшего Жирослава Иванковича, и воеводу Непейца, и иных заметных людей. Однако побыл Мономах на пиру недолго, оставил в место своё сына Юрия, а сам удалился с тысяцким Георгием Симоновичем в потайную горницу, где прошептались они до позднего вечера. А на рассвете вся княжеская семья отъехала из Ростова.

Пробирались по лесным тропам на верховых конях, спрямляя путь к реке Нерли, тесным рядком: Мономах, Юрий, Гита. Качались над головой тяжёлые еловые лапы. Мягко топотала за спиной конная дружина.

А кругом стояла такая великая тишина, что грешно было нарушать её досужей беседой. Больше молчали. Гита ласково поглядывала на сына и, перегибаясь в седле, гладила его по плечу. Сердце мальчика замирало от счастья, хотелось заплакать - как в детстве, взахлёб, в голос. Так бы ехать и ехать вместе с батюшкой и матушкой, рядышком, и чтобы конца не было этой дороге...

Но рядом уже была река Нерль, где княжескую семью ждали ладьи.

По Нерли плыли большим и шумным судовым караваном. Князя Владимира Мономаха снова окружили, оттеснили от сына громкоголосые напористые мужи.

Юрий смирно сидел в сторонке, смотрел, как седобородый градодеец чертит угольником на бересте план новой крепости. Не ради свидания с сыном приехал в залесскую глушь Мономах, но ради великого дела — ставить на реке Клязьме новую крепость. «Град Владимир! Град Владимир!» - то и дело повторяли мужи.

Градоделец водил пальцем по бересте, пояснял:

   - Се река Нерль, и се река Клязьма, а меж ними на мысе - гряда береговая. К Клязьме прилегает гряда великими обрывами, сажень двадцать будет, а то и поболе. С другой стороны речка Лыбедь, тоже берега крутые, высокие. А поперёк гряды, со стороны поля, овраги. Самим Богом сие место для крепости предназначено. Недаром святой князь Владимир Святославич здесь город приказал рубить...

Бояре качали бородами, соглашаясь:

   - Воистину место сие - дар Божий!

Однако Мономах не поддержал всеобщего ликования, спросил насмешливо:

   - Выходит, по-вашему, на готовенькое едем? Всё силы небесные сотворили, а нам пировать да радоваться? Так, что ли, градоделец?

Старый городовой мастер протестующе замахал руками:

   - Не так, княже! Бог милостив, но и людям остались труды немалые! Есть, есть куда руки приложить!

И градоделец принялся загибать пальцы:

   - Береговые откосы стесать, чтоб круче были, надо? Надо! Овраги углубить? Надо! Валы земляные вкруг града, особливо со стороны поля? Четыре версты валов с лишком! А ров земляной с полевой стороны? А стены? А башни надвратные? Счёт людям на тысячи пойдёт, подводам - на сотни, а времени — на годы!

   - Не рассчитывай на годы, не будет их у тебя, - прервал Мономах разгорячённого градодельца, - Город быстро срубить надо.

И, властно раздвинув мужей, шагнул к Юрию:

   - Начнём нынче же. А завершать - тебе!

Недолго пробыл Владимир Мономах на стройке нового града, но начало положил крепкое. Обошёл береговые кручи, указал, где работать землекопам. Колышки велел забить на изгибах будущих валов. Определил, в каком месте ставить простые башни, а где проездные, воротные. Самолично уложил первый кирпич в основание нового храма Святого Спаса. Строить храм остались киевские и переяславские мастера.

Созванным со всей округи вотчинникам княжеский тиун грамотку прочитал, а в той грамотке досконально перечислено, сколько мужиков и сколько подвод надлежит прислать на строение града и в каком месяце. И чтобы люди со своим кормом приходили, а с лошадьми был овёс.

Чесали в затылках вотчинники, вздыхали. Тяжеленько! Хорошо хоть в полевую страду князь людей и лошадей не требовал. Хозяин! Супротивного слова никто не сказал: боялись одного Мономахова имени.

А потом Мономах вотчинников повёл показывать, кто за какой обвод вала в ответе. Быстр на ноги князь, хоть и прихрамывает немного, едва поспевают за ним дородные мужи. А Мономах всё подгоняет:

   - Поспешай, поспешай!

В городе шумно и многолюдно, как в великий базарный день. Все куда-то торопятся, мечутся толпами из стороны в сторону. Иному и идти-то некуда, а тоже семенит, зажав в кулаке топоришко: вот он я, готовый — хошь колья острить, хошь брёвна тесать!

Юрий целый день при отце, как нитка за иголкой — неотлучно. Присматривается, слушает, запоминает. Хитрое, оказывается, дело - город ставить. Владимир Всеволодович Мономах - на что уж мудрый князь, и тот с градными мастерами советуется. А отъедет батюшка, как он, Юрий, сам управляться будет?

Вечером едва до ложницы добредёт, сразу забывается тяжёлым сном, и снится Юрию, что всё бежит он, бежит, а батюшку догнать не может. Не слышал Юрий, как пеняет мужу княгиня Гита, что неладно-де младня так измаривать. И сердитого ответа отца тоже не слышал:

   - Не младень ныне Юрий - князь!

Неужто в такой неизбывной маете вся жизнь княжеская проходит?

За неполную неделю словно усох Юрий, почернел, невесть куда девалась приличная полнота, которой отличались все Всеволодовичи; только нос долгий, дедовский, ещё больше вылез.

Жалела его Гита, но мужниному слову перечить не смела.

Судовой караван Владимира Всеволодовича Мономаха покидал град Владимир на рассвете. Мужики ещё не вышли с лопатами на валы, и на берегу было тихо и пустынно. Юрий, немногие ближние бояре и гридни-телохранители стояли кучкой возле самой воды. На берег сошли пешими, только княгиню Гиту четверо холопов спустили на носилках.

С борта ладьи Мономах ещё раз наказал строго:

   - Поспешайте! А ты, Юрий, не о покое думай, но о княжестве! Не себе принадлежишь, но Земле, Богом тебе порученной! Блюди и помни!

Провожавшие восприняли княжеский наказ вроде как упрёк себе, а за что - ещё неизвестно. Притихли, головы опустили, словно придавленные непререкаемо властными словами Мономаха.

Вёсла вонзились в воду, ладьи резво побежали вверх по реке. Бояре вздыхали с облегчением, вытирали рукавами вспотевшие лбы.

Тысяцкий Георгий Симонович легонько тронул Юрия за плечо:

   - Чего стоять-то? Пойди, княже, поспи, время раннее...

   - А как же?..

   - Пойди, пойди. Некому больше тебя торопить!

А боярский сын Василий, старший дружинник и постельничий, уже и коня подводит. Когда только успел?

Юрий медленно поехал в гору. Позади тяжело топотали бояре, позвякивали оружием дружинники. Все молчали, но лица у мужей были довольные.

Отмаялись!

В мягкое пуховое ложе Юрий провалился как в омут - сразу в темь.

Проснулся за полдень, солнце в оконца ломится, мухи гудят грозно, как шмели. Тишка стоит в изголовье, обмахивает князя берёзовой веточкой. Тысяцкий Георгий Симонович за столиком сидит, тихонько угольком поскрипывает, цифирки на бересте выводит столбиком. Поднял голову, отложил уголёк, улыбнулся приветливо:

   - День добрый, княже. Каково спалось-то?

А комнатный холоп Тишка уже рядом стоит, на вытянутых руках большую серебряную чашу с родниковой водой держит - глаза ополоснуть со сна.

Юрий быстро оделся, вышел на крыльцо.

В городе было непривычно тихо, даже собаки не лаяли. Редкие прохожие шествовали неторопливо, вроде как после тяжкой работы - отдыхать. Без лопат шли, без топоров. Дома, что ли, забыли? Невеликий обозишка прокатился к Торговым воротам. А подводы-то порожние, порожние!

Тысяцкий Георгий Симонович тоже на крыльцо вышел, смотрит безмятежно, равнодушно. Юрий вскрикнул было:

   - Почему так? Заспались? Батюшка наказывал поспешать!

   - Пойдём, княже, поговорим, - тихо шепнул тысяцкий и первый шагнул через порог в сени. Следуя за тысяцким, Юрий миновал просторную парадную гридницу, по узкому переходу поднялся в терем. Возле невысокой двери, схваченной поперёк железными полосами, стоял дружинник в кольчуге, боевом шлеме, с мечом у пояса. Молча поклонился, отомкнул замок большим железным ключом, прижался к стене, пропуская князя и тысяцкого. Тяжёлая дверь отворилась мягко, без скрипа. Тысяцкий, пропустив Юрия в горенку, замкнул дверь за собой на внутренний засов.

Невелика была горенка, но светла и нарядна. Окна забраны железными решётками, хотя и без решёток - кто сюда заберётся? На самом верху терема горенка, выше только скользкая кровля луковицей торчит, не удержаться на ней ни человеку, ни вороне. Вдоль стены сундуки стоят, все под висячими замками, крепкие. Высокое кресло, обитое красным сукном, прямо против двери, а между креслом и дверью - скамья, тоже под сукном. Вроде как в ростовской посольской горнице: княжье место и скамья, чтобы послов посадить. К другой стене столец прислонён, два стула при нём — друг против друга. Сие место уже не для посольского приёма - для доверительной беседы, на равных как бы, без чинов. К этому стольцу и повёл тысяцкий Юрия.

Намеренно отодвигая начало серьёзного разговора, Георгий Симонович принялся объяснять, что горенка сия предназначена для тайных дел — ни подслушать, ни подсмотреть, и никому сюда доступа нет, кроме князя да наместника, коему град Владимир поручен. В сундуках - казна княжеская и грамотки, которые под замками от чужих глаз скрыты. Будет князь Юрий в новом суздальском дворце мастерам наказывать, обязательно наказать надобно, чтобы такая горенка была и лаз в неё ещё один был, потайной, на двор или лучше за стену...

Юрий вспомнил земляные дыры в Любечском граде и закивал, соглашаясь. Нужна потайная горенка князю, и ходы подземные тоже нужны!

Посидели, ещё помолчали. Наконец тысяцкий решился; прищурился хитренько, спросил:

   - Вот говорил ты: поспешать? А надо ли нам поспешать, княже?

   - Но батюшка...

   - Добродетелями многими Богом наделён и людьми прославлен Владимир Всеволодович Мономах, князь переяславский. Переяславский! - повысил голос тысяцкий. - А ты - князь ростовский, и у обоих власть от Бога.

Георгий Симонович помолчал, словно подбирая единственно правильные слова, и осторожно продолжил:

   - Сам рассуди, княже. У Переяславля своя польза, а у Ростова своя, ростовская. Не ко времени нам пупы надсаживать, возводя столь великую крепость, не под силу, не потянем. Да и не нужна нам новая крепость с полуденной стороны[30]. Безопасно здесь Ростову. Черниговские Гори- славичи с нами мирны. Болгары волжские давно не тревожили, да и ходить они больше любят по Волге к Ярославлю или по Оке, Клязьме и Нерли к Суздалю. Град Владимир им не помеха, выше устья Нерли на Клязьме стоит, свернуть с Клязьмы в Нерль, и плыви судовой ратью беспрепятственно до суздальского ополья, до населённых волостей. Суздаль надо крепить, а два града рубить ростовцам не под силу...

Доходчиво объяснял Георгий Симонович настоящую ростовскую пользу, чувствовал Юрий, что так оно и есть, но казалось ему, что тысяцкий недоговаривает ещё что-то важное, такое потаённое, что даже своему князю сразу раскрыть не решается.

От князя утаивает?!

   — Досказывай, тысяцкий, чего замолчал? - сердито приказал Юрий, и показалось ему, что Георгий Симонович не то что обиделся на резкость — вздохнул с облегчением и заговорил раскованно, гладко:

   — Не прими за обиду, княже, но не все ростовские мужи к тебе добрым сердцем тянутся. Некие старые бояре за глаза своевольцем называют. Не нравится боярам сильная княжеская власть. Боярин Жирослав Иванкович во хмелю на своём дворе кричал: «Волчонка выпестовали, а ну как матерым волчищем станет? Увы нам, бояре...» Немногие слышали, но до моих верных людей непотребные слова дошли, хоть и отнекивался потом Жирослав: пьян-де был, не помнит. А за старыми боярами сила. Ростов, как ни крути, в боярских руках. Столетиями здесь жили, прочными корнями в Ростовскую землю вросли — не оторвёшь. С городской старой чадью заедино. Не княжеский ещё град Ростов, но - боярский, и долго ещё так будет. А тебе для крепости власти княжеский град нужен, чтобы всё - из твоей руки. Град Суздаль отстраивай, княже. Своими людьми и на своё серебро отстраивай, своих мужей на суздальские ополья испомещай, и будет град Суздаль изначально княжеский, а старые бояре в нём — гости мимоезжие! Туда и княжеский двор со временем переведёшь, и будет Ростов из стольного града — пригородом. Такая задумка моя. Только тебе, княже, и решился приоткрыться...

   — А возле Суздаля свой отдельный замок поставлю, как батюшка в Любече, - неожиданно для самого себя выпалил Юрий, тоже явив давнюю тайную задумку.

Тысяцкий Георгий Симонович понял эти слова как одобрение.

Радостно было Юрию и страшно: ломался привычный расклад, многие не одобрят. А как же без батюшкиного благословения? Привык совета спрашивать, а ныне в обход, тайком?

Вдруг явился перед глазами отец, недоступный человеческим слабостям, жертвенно верный княжескому делу, несудимый и недоступный.

Пожалуй, только многоопытный тысяцкий мог развеять это белоснежно-недоступное видение, и он сделал это, превзойдя ловкостью самого себя.

Доверительно склонившись к Юрию, тысяцкий заговорил обыденно, приземлённо, как о простом человеке:

   - Ростовскую пользу ты уяснил, княже. Поговорим о пользе переяславской. Святополк в Киеве не вечен. Рано ли, поздно ли, но схлестнётся Владимир Всеволодович Мономах в усобице за великое княжение с черниговскими князьями. А тут уже загодя сильная крепость срублена, черниговским князьям со спины угрожает. Польза для переяславского князя? Ещё какая польза!

Юрий качнул головой, соглашаясь.

   - И ещё скажу, — будто в нерешительности помедлил Георгий Симонович. - Честолюбив твой батюшка Владимир Всеволодович. Не упускает случая над другими князьями возвыситься. С новым градом-то как? Немногие помнят, что град на Клязьме-реке заложил Владимир Святой, Первокреститель, и имя своё граду дал. Поболе ста лет прошло, в забросе град Владимир оказался, обветшал, и забыли люди, от кого он пошёл есть. А как заново отстроит Владимир Всеволодович Мономах град на Клязьме-реке, свяжут люди град с его, Мономаховым, именем. Так старцы-прорицатели прикидывают, но вслух не говорят...

Неуютно как-то стало Юрию, неловко, будто тайком подглядел в замочную скважину нечто такое, что и знать ему невместно. Приоткрыл Георгий Симонович земные слабости, извинительные для других мужей, но никак не совмещавшиеся в его сознании с образом отца. Только ли о его, Юрия, княжестве радеет отец? А может, Ростов Мономаховым делам только в подспорье?

Двоились мысли Юрия, сплетались клубком.

Складывалось, отвердевало в голове Юрия: не было и нет на Руси одной правды, иначе не воевали бы друг с другом братья-князья. Юрий чувствовал в словах Георгия Симоновича свою, ростовскую правду, и эта правда оказывалась для него ближе и понятнее, чем другие. Юрий вдруг понял, что расходятся его дороги с отцом, и это тревожило. Но ещё больше встревожило его возможное отчуждение от ростовских мужей, от земли, которую он изъездил вдоль и поперёк, узнал и полюбил. А отчуждённость наступит неизбежно, если Юрий будет покорно следовать за отцовским конём. Недаром же воевода Непейца, бояре и мужи так неохотно собираются в полки, если Мономах требует их в дальние походы, воевать чужие города и земли, добывать славу то Переяславлю, то Киеву...

Ещё не зная, на что решиться, ещё сопротивляясь мягкому давлению тысяцкого, Юрий спросил задиристо:

   - А строение градное — в заброс?

Внутренне торжествуя (поддаётся княжич, поддаётся!), тысяцкий говорил спокойно и рассудительно:

   - К чему благое дело - да в заброс? Сей град в своё время и Ростовской земле понадобится. Пусть людишки с лопатами на валах суетятся. Пусть переяславские и киевские мастера стены храма выкладывают — сие Земле во славу. С вотчин уроки не снимай, токмо людей и подвод помене требуй. А колья, что велел Владимир Всеволодович на валах позабивать, пусть так и стоят, град обозначая. По Мономахову слову всё вершить будем, но - в мочь силы ростовской.

И улыбнулся ободряюще:

   - Обойдётся!

Юрий молча вышел из горенки, Георгия Симоновича с собой не позвал.

Но не возразил же Юрий! Не топнул гневно каблучком!

Догадливому тысяцкому этого было довольно.

Юрий спустился в свою горницу, остановился задумчиво у окна. Безлюдна улица, скучна. Над покатыми крышами поднимались струйки дыма. Понятно, время обеденное, люди больше по избам сидят, но всё же неуютным показался город после вчерашней суетни. Своего слова не успел сказать Юрий, только подумал — а всё остановилось.

Заглянул в дверь Тишка - звать к обеду.

Юрий отхлебнул ложку-другую стерляжьей ухи. Уха не понравилась: не по летнему знойному времени жирная, невпроворот густая. Пожевал пирожок с печёнкой, рублеными яйцами и зелёным лучком. Не идёт готовизна, естество не принимает. Но холодный квас с хреном пил долго и жадно. Дворецкий Дичок, сын Борщов, расплылся улыбкой: хоть чем-то угодил князю! Может, ещё чего пожелает? Но князь только произнёс коротко:

— Кликни Василия, пусть седлает коней.

А холоп Тишка уже с рубахой нарядной, выездной подбегает, красные сапожки натягивает, княжескую шапку с горностаевой опушкой подаёт. Хоть и жара на дворе, а простоволосым князю на людях показываться неприлично. Проворен Тишка, смышлён, старателен. Но Юрий усердия отрока будто и не замечает. Смутно, неспокойно у князя на душе.

Э-э-э, будь что будет!

Через сени прошагал быстро, сердито. А у крыльца боярский сын Василий уже княжеского коня под уздцы держит, колпак набок сдвинул - лихо! Десяток дружинников с копьями, со щитами крепко в сёдла вросли, не шелохнутся. Прилежно воевода Непейца воев учил, прилежно. Юрий воеводу добром вспомнил. Нещедр был он раньше на похвалу старому воеводе, а надо бы...

Подумал так Юрий и вдруг понял, что говорят воевода и тысяцкий с одного голоса, что упрямое противление отсылке ратников из Ростовской земли для воеводы Непейцы Семёновича прямая линия жизни, укладывавшаяся в его любимые слова: «До сего Ростову дела нет!» Если не видит воевода ростовской пользы - упирается до последнего, хитрит, непонимающим прикидывается, а если однозначно ростовскую тысячу в поход выталкивает, покоряется вроде бы, но едет не едучи.

«До сего Ростову дела нет!»

Едины они в мыслях, тысяцкий и воевода. Два могучих мужа за княжеской спиной. Твердь и подпора, если князь с ними вместе. Вдвое сильнее от такого единачества и князь, и верные княжеские мужи...

Будь что будет!

Юрий сбежал с крыльца, единым махом взлетел в седло; боярский сын Василий и стремя не успел поддержать. Княжеский конь с места рванулся галопом.

Стайка нарядных всадников вымчалась за ворота.

Бьётся за плечами князя красное шёлковое корзно, алая высокая шапка как язык пламени, но безусое лицо сумрачно, губы крепко сжаты, в больших серых глазах — устрашающая стынь.

Сердит Юрий Владимирович, ох, как сердит!

Гридни тоже по сторонам зыркают недобрыми глазами, плёточками помахивают. Чем не угодишь, однозначно сечен будешь. Княжеские гридни на руку быстры, силу на обильных господских кормах накопили немереную, только и ищут, куда приложить.

Людишки шапки срывают, издали кланяются, пятятся к частоколам, от греха подальше.

Оказалась позади пыльная городская улица. Жару будто сдуло встречным ветром. Зашуршала под копытами луговая трава - мягко, успокоительно.

Всадники нырнули в овраг, выводивший к берегу Клязьмы. Копыта звонко выстукивали по галечному руслу скудоструйного из-за летней жары ручейка.

На берегу Юрий спешился, присел на тёплый камень-валун. Махнул гридням, чтобы отъехали. Василий тоже спрыгнул на мягкий песок, принял повод княжеского коня, но отошёл недалеко, шагов на десять. Понял Василий княжеское желание побыть одному, но и свою службу знал - чтобы князь всегда на глазах был. Сберегатель!

Юрий сидел, смотрел на бегущую воду. Извечное движение речной глади завораживало, утишало страсти. Солнечные блики на воде вспыхивали, кружились хороводом, слепили глаза.

Потом солнце к закатной стороне покатилось, поалела вода в Клязьме, будто свежей кровью налилась. Но Юрий не углядел в сем недоброго знамения. Не к добру - мёртвая кровь, тяжёлая и холодная, а здесь алые струйки весело бегут, заплетаясь в причудливые узоры, живое всё, радостное. И мысли тревожные с бегущей водой уплывали.

Поднялся Юрий с посветлевшим лицом, весело крикнул подскочившему Василию:

— Обойдётся!

Долго ломал голову боярский сын Василий над смыслом сказанного. Что должно «обойтись» и что ему, княжескому сберегателю, надобно делать, чтобы это «что-то» не тревожило господина? Даже ночью, ворочаясь на лавке в дружинной избе, Василий размышлял, что означает непонятное княжеское слово, но так ни до чего и не додумался. Одно утешало: повеселел князь, тревоги отставил.

Наверное, легче стало бы верному дружиннику, если б мог он знать, что не ему было предназначено непонятное слово. Самому себе повторил его вслух Юрий, утверждаясь в правильности принятого решения.

Обойдётся!

И действительно - обошлось.

Зимой Мономах собирался в град Владимир, но не доехал - застрял в Смоленске. Сюда приехал для встречи с отцом Мстислав Владимирович Новгородский, и сразу отодвинулись куда-то далеко владимирские негромкие дела. С новгородским столом, на котором сидел сын Мономаха, дело оборачивалось худо. Великий киевский князь Святополк вознамерился возвратить город под свою великокняжескую руку. Неспокойно стало в Новгороде. Доброхоты Святополка (а их немало оказалось, заинтересованных в киевской торговле) смущали народ, нашёптывали вечникам, что Мономахов-де сын княжит не по закону, исстари-де повелось, чтобы Новгород держал сам великий князь или сыновья его, как повелит.

Отказываться от Новгорода Мономах никак не хотел, но и спорить в открытую с великим князем было бы неблагоразумно: обычай есть обычай.

Думали-рядили отец с сыном, и надумали. Самим ссориться с великим князем Святополком ни к чему, пусть новгородцы великому князю откажут!

Зачастили из Смоленска в Новгород большие и малые люди, велеречивые, ловкие и щедрые на даровое серебро. У владыки побывали, у игуменов монастырей и приходских священников, у влиятельных бояр и у бояр поплоше, но недовольных чем-нибудь, у торговых гостей. Не забыли и кончакских старост - за ними чёрные люди, быстро-мятежная вольница. Везде говорили, что князь Мстислав Владимирович Мономахович всем пригож, а иного князя Новгороду не надобно. Не пришёл бы новый князь с худом...

Не скоро удалось повернуть Новгород, всю зиму просидел Мономах в Смоленске, плетя хитрую паутину, а высидел-таки своё!

В Киев поехали новгородские послы, а речи перед великим князем Святополком вели такие:

«Мстислава нам дед его Всеволод дал младенцем, мы его воспитали и всему, что князю надобно, научили, и все его правлением и поступками довольны. Прислали нас от всего Новгорода донести, что всенародно не хотят вечники слышать, чтобы сын твой нами владел».

Дерзкие были речи, для великого князя непривычные, а послы, напирая, даже пригрозить осмелились - чувствовали за собой силу:

«Если сына пошлёшь, то его новгородцы не токмо не пустят, но опасно, чтоб чернь, возмутяся, коего зла бы над ним не учинила!»

Подумал Святополк и отступился, убоявшись неистового новгородского мятежа, тем более что от урочного серебра и от военной подмоги новгородцы пообещали не уклоняться.

А там и весна пришла, половцы в Диком Поле зашевелились, настало время Мономаху в Переяславль спешить, своё княжество оборонять.

Обошлось!

Да и Юрий с Георгием Симоновичем тоже не без хитрости.

Во Владимире для градного строения остался боярин Георгий Строгинишин, муж смирный и неторопливый, да тиун Ивашка Пыпин. Боярин Строгинишин - лежебока известный, с печи его разве что палкой согнать можно, торопиться заведомо не будет. Тиун Ивашка — тот совсем Другой, но в напарники к боярину куда как хорош. Великий хитрец и пройдоха, любого вокруг пальца обведёт, из небыли быль сотворит, столь ловок. Тиун Ивашка свой, княжеский, из княжеских рук смотрит, что ни подскажи - тотчас с полуслова уразумеет и в точности исполнит.

Полетели из Владимира к Мономаху грамотки многословные, успокоительные. Стараемся-де в поте лица своего, рук не покладая, людишек не жалеем, простит Господь — дело святое делаем, княжеское. Однако по осени прошли ливни великие, валы смыло, рвы залило, обозы на дорогах завязли, сызнова всё делаем. Одна напасть, слава Богу, миновала, другая по грехам нашим навалилась. Зима-де пришла ранняя, лютая, многоснежная. Что днём с превеликой тягостью поднимем, за ночь снегом засыпает. О мёрзлую землю топоры поломали, а новые кузнецы ещё не отковали, мало железа в граде. Послали за железом в Ростов, а когда обоз-то по многоснежью вернётся? Ждём, княже, землю кострами обогреваем, однако ж и дров мало. Овсы-то ныне не уродились, лошади ослабли, а по деревням частым гребнем мор на коней прошёл. Все эти напасти по грехам нашим, но, даст Бог, переборем напасти, твою княжью волю исполняя...

Отдельно писали в грамотках, что каменных дел мастера, привезённые Мономахом из Переяславля, как на подбор умелые и старательные, и те похвальные строчки отдельно читали мастерам, чтоб были довольны, не кляузничали. Кормили мастеров сытно, к работе не понуждали. Но те и без понуждений своё дело делали ладно, стены храма росли на глазах. Было что показать...

Верил или не верил Мономах хитроумным грамоткам тиуна Ивашки (не боярин же Строгинишин над ними корпел), но отчёта не требовал и доглядчиков не присылал. Неторопко, нехлопотно жилось в ту зиму и начальным, и чёрным людям.

Спасибо, Господи, за милость к рабам Твоим.

Аминь!

5

Неожиданно повернулось так, что в медлительном владимирском городовом строении правы оказались князь Юрий и тысяцкий Георгий Симонович, и утвердил их праноту сам Владимир Мономах. В лето шесть тысяч шестьсот девятое[31], не предварив посольством и не упредив гонцами, Мономах неожиданно приехал в Ростов.

Встретили прославленного воителя и ьеликого государственного мужа с подобающей честью, но и в тревоге были немалой. Неспроста пожаловал Владимир Всеволодович, ох, неспроста!

Разъехались по ближним и дальним вотчинам гонцы: звать ростовских мужей на большой княжеский совет, и не понять было из гонцовских наказов, кто сзывает совет: свой ли князь Юрий, родитель ли его Владимир Всеволодович. Многие посчитали, что собирается совет через голову юного князя, и добра от совета не ждали; кое-кто из бояр хворыми сказались и послали вместо себя сыновей или братьев.

Съезжались медленно, уединялись в своих ростовских дворах. Ночами одинокие неслышные всадники тенями скользили от двора ко двору, без стука приотворялись ворота и снова замыкались на засовы.

О чём шептались ростовские мужи, уединившись за частоколами и дубовыми стенами теремов?

Многое дал бы Мономах, чтобы доподлинно вызнать это!

Только на большом княжеском совете узнали мужи, с чем приехал к ним переяславский князь, а Мономах узнал, какой ответ подготовила старая ростовская чадь.

Мономах просил войско для похода в Дикое Поле, ибо многие южные князья от войны с половцами уклонялись. Просил Мономах не только лихие конные дружины, как случалось в прошлые годы, но всю ростовскую тысячу. Мужи же ответствовали, что биться с погаными половцами - дело богоугодное, немало найдётся в Ростовской земле охочих людей - во чистом поле сабельками поиграть, честь добыть и добрых половецких коней, однако же страгивать с места ростовскую тысячу нельзя. Болгары не мирны ныне, видели их ладьи под самым Ярославлем. Новгородские ушкуйники на Белоозере балуются, сколько-то сел пограбили. Муромцы и рязанцы вышли полками на Оку-реку. К чему бы это? Надобно о своей Земле порадеть, кто защитит её, кроме ростовской тысячи?

Только немногие мужи, вроде большого боярина Жирослава Иванковича или упорного в своей правоте воеводы Непейца, осмеливались перечить вслух; остальные бояре больше отмалчивались, но по неодобрительному гулу, по путаным рассуждениям, смысл которых уяснить было трудно, по жалобам на то и на се, по холодку недоброжелательства, невидимо расползающемуся по гриднице, - умный догадался бы, что ростовскую тысячу с места не стронуть. Не допустят!

Юрий — весь, как струна натянутая, бледный, растерянный. Вроде как бы виноватый - не ожидал такого противления. Перед батюшкой стыдно. Будто сговорились ростовские мужи...

А может, и сговорились?

Непонятно держался тысяцкий Георгий Симонович, на краешек стола отодвинулся, будто за кубком потянулся, а вернуться обратно, на почётное место рядом с князем, забыл.

Отстраняется от княжеского дела? Тоже против похода?

Владимир Всеволодович Мономах молча выслушал путаные боярские речи, не являя ни одобрения, ни осуждения. Останавливал неподвижный взгляд на одном боярине, на другом; те вжимали головы в плечи. Одно дело в ряду своих единомысленных сидеть, среди многих потеряться, но если княжеский взгляд тебя из ряда словно выхватил — совсем иное. Страшненько. Промолчать лучше, промолчать...

Наконец мужья, кто хотел что сказать, все сказали.

Тяжёлое молчание повисло в гриднице.

Владимир Всеволодович повернулся к Юрию:

   - На чём порешим, князь ростовский?

   - Мужи по-разному говорили... - нерешительно начал Юрий, но Мономах властно прервал его:

   - Слова - разные, смысл - один. Ростовскую тысячу в Дикое Поле не посылать. Охочим людям, что сами пожелают, путь чист. Так, что ли, приговорить хотели, мужи?

Бояре облегчённо вздохнули, согласно качнули бородами. Под путаными речами Мономах будто черту подвёл - ни убавить, ни прибавить. Точно бы без гнева сказал, с улыбочкой. А что за улыбочкой этой снисходительной, про то лишь Господь ведает...

   - А скольких охочих людей славный град Ростов на степные заставы даёт? Сотню? Две? Пять? Молчите, бояре? Ну, считайте до завтра, а завтра тысяцкому скажете, пусть число воедино сведёт.

   - По числу охочим людям оружье дадим, коней, корм, - заторопился Юрий.

Мономах небрежно отмахнулся:

   - Зряшные заботы. В Переяславле всего вдосталь - и оружья, и коней. Одного дать не могу - воинского уменья. Чтоб ростовцы все были ратному делу обучены! Но это забота воеводы Непейцы, на нём и ответ!

   - Добрые вои в поход пойдут, иных в ростовских полках не держим, - твёрдо заверил воевода.

Бояре дружно поддержали:

   - Добрые вои в Ростове...

   - Сызмальства к оружию приучены...

   - Пешцы из волостей, и те дружинным гридням не уступят...

   - Строг воевода Непейца на ратное ученье, куда как строг...

   - Будь в надёже, господин наш Владимир Всеволодович!

Но Мономах уже покинул гридницу.

Разговор наедине с сыном был коротким и жёстким:

   - Ростовским князем зовёшься, но власть твоя — ещё не княжеская. Переупрямили нас сегодня бояре, на своём настояли. На большее я не надеялся, нынче же всё воочию увидел. Княжескую власть крепи, чтоб никто перечить не смел. А как желаемого достичь, вместе поразмышляем.

   - В-первое, собственный княжеский полк умножай, - медленно говорил Мономах, прохаживаясь по горнице и загибая пальцы. - Мужей зови и из детей боярских, и из добрых посадских людей, и из новопришлых. Казны не жалей, земли раздавай с людскими дворами, чтобы военных слуг твоих кормили и на службу снаряжали. От иных же уроков и даней те дворы освободи...

Загнул второй палец:

   - Подумай, не отъехать ли со всем княжеским двором в Суздаль? Твоим градом будет Суздаль, княжеским. Не ты будешь к боярам на поклон в Ростов ездить, а они к тебе в Суздаль, стольный град!

   - Так ведь и мы, батюшка, с тысяцким Георгием тако же надумали, - обрадовался Юрий.

Мономах рассмеялся:

   - Ну, мудрецы! Ну, лукавцы! - И вдруг нахмурился: - А я было подумал, что владимирское градное строение по неумению да нерадению едва плетётся. Они же силёнки для другого града приберегали... А Георгий-то, Георгий! Смотрит прямо и честно, яко праведник святой, сам же княжича в обход отцовскому желанию подговаривает!

   - Не корысти ради, токмо для пользы ростовской радеет тысяцкий, - несмело возразил Юрий.

Думать не думал на тысяцкого Георгия Симоновича гнев отцовский навлечь, а вот ведь как нескладно получилось...

Не сразу понял Юрий, что гнев Мономаха — нарочитый. Наоборот, доволен отец мудрому решению, к которому они сами пришли, без чьей-либо подсказки. И слова о пользе ростовской принял как должное. Каждый князь о своей вотчине обязан заботиться. Сам в молодости своё вольничал, вывёртываясь из-под тяжёлой длани отца, великого князя Всеволода Ярославича. Своеволие же, неразумными осуждаемое, означает своя воля. Без своей воли не будет настоящего князя. Но неудовольствие тысяцкому показать всё же надо...

Сыну же сказал совсем мирно:

   - Повечеряем вдвоём, отроче.

Так и дворецкому распорядился, томившемуся в ожидании за дверью.

Возле столовой горницы тысяцкий стоит, смотрит тревожно. Но Мономах его будто и не заметил, с собой не позвал.

Юрию потом объяснил:

   - Знаю, умён Георгий и тебе верен, лучшего тысяцкого не найти. Но передо мной - слукавил. Пусть помается, вину свою почувствует. У меня же гнева на Георгия нет, не для себя старался - для княжества.

Беспокойная ночка выпала тысяцкому Георгию Симоновичу. Ворочался в жаркой постели, задавался вопросами, на которые не находил ответов. За что гневается на него Владимир Всеволодович? За то, что на совете не встал открыто на сторону переяславского князя? За владимирские невесёлые дела? Ещё за что?

Неспокойно было и воеводе Непейцу. Князь Юрий объявил, что с лёгкой ратью отправится не большой ростовский воевода, а воевода Тихмень, из новопришлых новгородских мужей. Муж достойный, ни храбростью не обделён, ни воинским уменьем. Но молод ещё над ратью воеводствовать, особливо в обход большого воеводы. Самому Непейце велено было в Ростове сидеть, на сбереженье града. Догадывался Непейца, что не князь Юрий Владимирович так порешил. Отцовская подсказка! Неужто разгневан Мономах за его прямую речь на совете? Так ведь не для себя старался - для Ростова. За Землю стоять почётно и ратным оружьем, и прямым честным словом. Он же, Непейца, перед Богом и своим князем чист.

Тем и утишил Непейца Семёнович свои тревоги.

Назавтра тысяцкий Георгий Симонович виновато доложил, что многие мужи своих охочих людей не явили. Вопреки ожиданию княжеского гнева не последовало; тысяцкому даже показалось, что Мономаха другое больше заботит, о чём было сказано:

   - С воями время терпит, не на пожар, чай. Ты, Георгий, по вотчинам тиунов пошли, пусть сидят там и день, и два, но без числа не возвращаются. Собери городовых старост, волостные власти, поговори с ними. Чаю, из людей больше охотников будет, чем из боярских слуг. Через неделю воевода Непейца воев соберёт, посмотрит в лицо, кто в поход гож, а кто негож. Старых да хворых да не учёных бою - не брать! Так и накажи воеводе!

Помолчав, Мономах продолжил совсем уж мирно:

   - Мы с Юрием в Суздаль отправляемся. Храм в Суздале совсем ветхим стал, о новом храме думать надобно, о каменном. Княжеский двор в Суздале крепко стоит, но и его подновить не грех. Валы осмотреть, стены. Да мало ли о чём ещё похлопотать придётся! Малый Юрьев двор приговорили мы перевести в Суздаль. Пусть Юрий там поживёт, пока не завершится градное строение. Сам знаешь, как без княжеского пригляда дела-то идут - ни шатко ни валко...

И Мономах хитренько прищурился.

А Георгий Симонович расплылся довольной улыбкой - понял. Видно, Юрий поведал отцу об их тайных замыслах и получил полное одобрение. А что укорил за лукавство с владимирским градостроением, так то справедливо. Был грех!

Поклонился Мономаху в пояс, истово, как перед святым образом.

Выехали небольшими людьми: Мономах, князь Юрий, боярин Фома Ратиборович, постельничий Василий, мужи, сопровождавшие переяславского князя в путевом шествии, ближняя дружина. Однако гридней своих княжеских Юрий взял всех, все пять сотен. Велено было им приотстать на половину дневного перехода, сноситься с князем гонцами.

Тысяцкий Георгий Симонович и дворецкий Дичок остались пока в Ростове - снаряжать обозы с княжескими зажитками. Суздальский дворец в целости стоит, но ведь необжитой, много чего из Ростова везти надо, чтобы у князя было достойное жилище. Хлопотное дело, беспокойное. Вдруг чего забудешь? Князь спросит, а спрошенного нет, в Ростове осталось. Как тогда оправдываться?

В Ростове отъезд князей особой тревоги не вызвал, разве что удивились некоторые, что Владимир Всеволодович Мономах так мало погостил, не обиделся ли на что?

А почему князья отъехали, мужам было понятно. Князь Юрий с батюшкой своим новый соборный храм в Суздале собираются заложить. Дело богоугодное, многие князья самолично за церковным строением присматривали, может, и Юрий так пожелал. К тому же Суздаль - город свой, издревле ростовский пригород, да и недалеко он, до Ростова девяносто вёрст торной дороги, езженой-переезженой. Для быстрого гонца один день пути.

Кое-кто из старой ростовской чади даже вздохнул с облегчением. Крутоват стал князь Юрий и своенравен, опасливо возле него. Жить по обычаю, по старине, сами себе хозяевами - чего уж лучше. Такие и наступят благословенные времена, если князь будет в отдалении. А понадобится князь - всегда позвать его можно с гриднями его зверояростными, в бою неукротимыми. А и княжеские гридни пусть подальше будут, так спокойнее.

Так прикидывали седобородые ростовские мудрецы, собираясь вечерами за дружеской трапезой. Никто из них не догадался, что с суздальского уединения князя Юрия Владимировича и начинается восхождение его от самовольца к самовластцу.

6

Град Суздаль покойно угнездился в крутой излучине реки Каменки, притока Нерли. С трёх сторон город обегала река, а с четвёртой — полевой — стороны горловину излучины завязывал глубокий ров, всегда наполненный водой. Как на острове стоял град Суздаль - кругом вода. Потому суздальцы не больно-то и старались укрепить свой град. Насыпные валы были невысокие, сажени на две, и деревянная стена по гребню вала простая, без затей - рубленные из брёвен клети, заполненные землёй и составленные рядом. Только три боевые башни были в городе, по числу ворот. Никольские ворота выводили к мосту через Каменку и далее к ростовской дороге. Ивановские - к полю, Дмитревские - к пригородному монастырю.

Чем была богата Суздальская волость, так это мостами и мостиками. На дорогах были ещё мосты через реку Каменку, которая петляла по равнине как хотела, через речку Гремячку, через Мжару и иные речушки и ручьи, избороздившие округу. Казалось бы, беззащитным стоит град Суздаль среди равнины ровныя, а вот подступиться к нему большими ратями было трудно.

Раньше Юрий бывал в Суздале только наездами. Переночует в непомерно просторном гулком дворце, несокрушимо стоявшем посередине града, рядом с единственной Церковью. Поутру выйдет на Красное крыльцо, покажется народу, даст суд людям, собравшимся на княжеском дворе, и снова в дорогу. Не знал даже, сколько гридниц, горенок и каморок в старом, но крепком, на века срубленном из дубовых брёвен княжеском дворце. Недоумевал, для чего батюшка Владимир Всеволодович воздвиг такое громадье в таком невеликом граде?

Но вот ведь как повернулось: переезжает княжеский двор в Суздаль, а хоромы для него давно готовы, только подновить кое-где да украсить. Прозорлив батюшка, на многие годы вперёд смотрел!

Князья въехали в город через Никольские ворота по новому мосту. Как могучий старый дуб среди мелколесья, высился впереди княжеский дворец. Другие городские постройки показались Юрию невзрачными и будто вколоченными в землю. Больше всего было полуземлянок с покатыми кровлями, заросшими травой; издали эти жилища были похожи на зелёные холмики. К дверям люди спускались по ступеням, вырубленным в земле — как в норы. Под некоторыми были срубы в несколько венцов. Те были повыше, но покатые кровли тоже прижимали их к земле Не город, а поле, уставленное древними курганами...

Но всё-таки это был город!

То там, то здесь были видны островерхие крыши боярских хором, хотя было их немного. Большие рубленые избы, похожие на ростовские купеческие домины, упористо стояли на земле, и частоколы из заострённых жердей вокруг них были новыми, крепкими. Небедные люди жили здесь, хозяйственные.

А вот старая деревянная церковь, возведённая ещё при прежнем ростовском епископе Исайе, даже издали смотрелась ветхой. Подъехали ближе — совсем огорчились. Брёвна расщепились, осиновые лемехи с купола и кровли пооблетели, оконца перекошены. Убогость, неухоженность...

Не такой храм надобен стольному граду! Прав, батюшка, прав!

На княжеском дворе, возле Красного крыльца, князей встречала немногочисленная дворцовая челядь. Люди одеты без пышности, но во всё новое, чистое, смотрят весело, лица - сытые.

Юрию сие понравилось. Если люди довольны, можно ждать от них и рвения, и верности.

Над толпой покачивалось несколько высоких боярских шапок: суздальские вотчинники, невесть от кого прознавшие о приезде князей, явились встречать. Держались они скромно, вперёд не вылезали.

И это Юрию понравилось. Подумал, что в Ростове старая чадь давно бы всех от князей оттеснила, хвастаясь богатством наряда.

Десятка четыре ратников с копьями и щитами, в островерхих дружинных шлемах, рядком стояли у стены по обе стороны крыльца. Рослые вои, больше молодые. Но и седобородые кряжистые мужи, украшенные боевыми шрамами, тоже смотрелись молодцами.

К князьям вышел нарядный муж - дородный, несуетливый, из-под высокой боярской шапки глаза смотрят с прищуром, цепко. Суздальский наместник Ощера Трегуб, хранитель дворца. Юрий наместника знал и даже разговаривал с ним, и не единожды. Уважительный муж. И себя уважающий, не льстивый. Таким можно доверять.

Сейчас наместник в растерянности: два князя перед ним, а кому первому кланяться, у которого почтительно повод принять? Владимир Всеволодович Мономах - князь по всей Руси знаменитый, но и князя Юрия Владимировича нельзя равно не почтить, ведь свой князь, Ростовская- то земля под ним, под Юрием, а не под Мономахом.

Князья понимающе переглянулись, одновременно протянули поводья подскочившим гридням, спешились и встали рядышком. Посветлевший наместник поклонился обоим сразу.

Немедля пошли во дворец (Ощера показывал дорогу, беспрерывно оглядываясь — не прикажут ли чего князья). Всё точно бы приготовлено, как подобает. На ступеньках крыльца и дальше, через сени, красное сукно постелено. В просторной почётной гриднице длинный стол, до блеска отскобленный, благородной желтизной отсвечивает. Стулья вдоль стола тяжёлые, дубовые, устойчивые, будто к полу приросли, а в голове стола — высокое резное княжеское кресло, сиденье и спинка кресла дорогой тканью крыты.

Юрий усмехнулся про себя: вот опять наместнику Ощере досадное затруднение - как двух князей в одно кресло усаживать, второго-то такого кресла, поди, нет?

По переходам шли — везде половички постелены. Чисто и пахнет приятно, вроде как травами. А в ростовских хоромах, как ни старался дворецкий Дичок, пахло поварней, мышами, пылью.

Долго ходили по дворцу князья. Ухоженно, светло. Только непривычно гулко шаги отдаются, двоятся эхом, как в пустом храме. Однако исправимо это, прибудет Дичок с обозами, наполнятся хоромы всяческой рухлядишкой, жилым духом пропитаются. «Тогда и поварней запахнет, и мышами», - шутливо подумал Юрий, но вслух не сказал. Может, у Ошеры секрет какой есть от дурных запахов?

Дворец Юрию понравился, особенно потайная горенка на самом верху терема, подобная той, в которой они шептались с тысяцким Георгием Симоновичем во Владимире. Хотя чему тут удивляться? И суздальский, и владимирский дворцы отцовским тщанием возведены...

В этой горенке, смотревшей оконцами на все четыре стороны, князья присели отдохнуть. По-иному была обставлена горенка, не как во Владимире. Стол - посередине, стулья вокруг него - все одинаковые, княжеское место не выделено, а лавка - вдоль стены. А вот лари с замками у другой стены совсем как во Владимире - тяжёлые, железными полосами перехваченные. Во весь пол - ковёр, и шаги в этой горнице не слышны. В углу малый столец, берестяные грамотки на нём, писала[32], полоски отбелённой бересты, расправленные и прижатые тяжёлым медным подсвечником. Под образами лампадка теплится. Жилая горенка-то!

    Приветливо здесь и лепо, - начал разговор Юрий. - Спасибо, батюшка, что хоромы загодя поставил и мне, сыну своему недостойному, в милости своей неиссякающей подарил...

    Едины мы, род князей Всеволодовичей, ни к чему меж своими считаться, - медленно, значительно произнёс Мономах, глянул прямо в глаза Юрия построжавшим взглядом.

Понял Юрий, что слова отцовские — со значением. И обет в словах этих - стоять за един, общей семьёй, и предостережение на будущее - в семье старшего почитают, ни в чём его не обходят...

Нет, не забыл отец их с Георгием Симоновичем лукавства!

И ещё понял Юрий, что слепо повиноваться властной отцовской воле он больше не сможет. Вкусивший власти разве пожелает расстаться с ней?

Долго вглядывался Мономах в лицо сына. Нет, не покорный отрок сидит перед ним. Губы упрямо сжаты, в глазах непонятное - не то равнодушие, не то отстранённость. Замкнулся, как створки речной раковины. Рядом сидит сын, а мысли его - наособицу. Самовластец растёт...

Хорошо сие или не очень, однозначно не ответишь. Ростовской земле хорошо, если князь - самовластец, а общему делу Всеволодовичей, может, и не очень. Пристрожить сына или сделать вид, что не заметил отчуждённости?

Так ничего и не решив, отпустил сына:

    Поди, походи по граду. Наместник Ощера покажет где и что.

Мономах остался в горенке один. Долго сидел за столом, подперев подбородок ладонью, думал. О чём думал князь, не дано было знать даже всеведущему Ольбегу Ратиборовичу, самому ближнему боярину переяславского князя.

Ольбег терпеливо ждал за дверью и тоже думал. Что-то неладное чувствовал между отцом и сыном, а вот что - непонятно. Многое не разглядишь с переяславской башни. Корил себя Ольбег, что мало, слишком мало доверенных людишек было заслано в Ростов. Киевские дела казались важнее, черниговские, волынские. Исправлять надо, исправлять. Для начала поговорить по-родственному с братом Фомой, ближним боярином князя Юрия. Доверчив и простодушен Фома, ума нешибкого. Что знает - расскажет.

Не знал Ольбег Ратиборович, что тысяцкий Георгий Симонович строго-настрого наказал не беседовать с переяславцами, а особливо с братом Ольбегом, о потайных ростовских делах. Даже пальцем пригрозил: «Запомни, боярин, не Переяславль ныне твоя отчина — Ростов, а господин твой единственный - князь Юрий Владимирович Ростовский! Токмо ему и служи!»

Тысяцкого Фома побаивался, знал за собой кое-какие грешки, о которых Георгию Симоновичу было ведомо, но до князя не доведено. А ведь мог бы и сказать тысяцкий. Не угодишь чем - скажет...

Фома клятвенно обещал держать язык за зубами. Только на вид простоватым казался боярин, но что на пользу ему и что во вред - нутром чуял.

...То-то разочаруется назавтра переяславский боярин Ольбег родственной застольной беседой с братом! Будет Фома дорогое греческое вино выцеживать чашу за чашей, подливать да похваливать. Добрую половину жареного гуся, обложенного мочёными яблоками, умнёт и ещё попросит. Говорить будет громогласно и многословно - не остановишь. О ловитвах княжеских, о соколиной охоте, о том, какие саженные белуги в Волге-реке лавливаются и какие пышные да ласковые боярские вдовы тоскуют без добрых молодцов на Белоозере. Вспомнит и об огромадном старом медведе, что живёт в овраге под самым Ярославлем. Немыслимой силы медведь, но людей не трогает, и люди его берлогу вежливо обходят, верят, что не простой это зверь - заколдованный. Любопытно, конечно, послушать красноречивого хмельного боярина, но о том, что могло заинтересовать Ольбега, кровный братец Фома не обмолвится ни полусловом. Родство - родством, а служба - службой...

Другие ростовские мужи тоже не откровенничали, и это больше всего настораживало боярина Ольбега. Может, ещё чего затевают? К месту припомнилось, что о лукавстве ростовцев, намеренно затянувших градное строение во Владимире, оповестил Мономаха именно он, Ольбег, за что и был удостоен похвалы княжеской. Ныне же рассказывать князю будет нечего...

Пока Владимир Всеволодович Мономах и его верный боярин Ольбег Ратиборович томились размышлениями, Юрий с Василием и наместником Ощерой неторопливо ходили по суздальским улицам; позади, в отдалении, лениво пылили сапогами неизменные гридни-телохранители.

В одну, другую полуземлянку заглянули благочестивые мужи, осторожно спускаясь по ступенькам и склоняя головы под низкой притолокой. Всё везде было одинаковым. От стены до стены - сажени четыре, не боле. По стенам - нары, пол земляной. Жердевые стропила, от углов сходившиеся к центру, подпёрты столбами. На обомшелые старые деревья похожи столбы: утыканы колышками, а на колышки понавешано всякое - и одежонка, и хозяйственная мелочишка. Посередине, под круглой дырой в кровле, очаг из сыромятных кирпичей - топили здесь по-чёрному. На полках посуда, больше глиняная, но встречалась и медная. Железный светец о трёх ножках, лучина в железном же зажиме - для вечернего времени приготовлена. А полная темень придёт - на нары, и спать. Постельную рухлядишку не прибирали днём. Ну стол ещё, из двух широченных плах составленный, и стульцы при нём без спинок. Неизменная лампадка в красном углу, перед образами. Крещёные люди здесь живут. Как рухнули на колени, захваченные врасплох неожиданным появлением нарядных мужей, так и остались - коленопреклонёнными.

Постояли, помолчали мужи и полезли вон по земляным ступенькам, как из земляной тюрьмы - поруба. Скучно бытовать в таком жилище, скудно.

В рубленых избах суздальцы жили побогаче, повеселее, но для Юрия не было здесь ничего интересного. Видел он такие избы. Будто из Ростова иль из Ярославля перенесли - всё было один к одному.

В единственную городскую церковь, конечно, заглянули. Изнутри она смотрелась ещё неприглядней. Стены закоптились до черноты. Щелястый пол вздрагивает под ногами, как живой, скрипит. Убранство иконостаса бедное, лики святых на иконах потемнели, едва различимыми стали.

Местному иерею отцу Фёдору, выбежавшему из алтаря благословить князя, Юрий сказал сочувственно:

    Сам вижу, беден храм и ветх. Даст Бог, скоро всё переменится. Новый храм на этом святом месте будем ставить, каменный, со свинцовыми куполами, как в стольном Киеве. Молись за успех богоугодного дела, святой отец.

Священник качнулся — не то на колени хотел встать из благодарности, не то ноги не держали. Проворный Василий успел подскочить, бережно поддержал святого отца.

От порыжевшей, некогда чёрной рясы святого отца остро разило чесноком и ещё чем-то, тошнотворно сладким.

    Возблагодарит тебя Бог, княже, за благое намерение! - неожиданно громко и басовито возгласил отец Фёдор.

Со скрипом приотворилась дверь бокового придела, выглянул дьякон - бородища кустистая, глаза заспанные, запухшие. Отец Фёдор гневно скосил глаза. Голова скрылась, дверь медленно-медленно притворилась, беззвучно, без прежнего скрипа.

Святой отец провожал князя до самой паперти и всё кланялся, кланялся, повторяя: «Благослови тебя Господь!», «Да не минет тебя милость Божия».

Возле паперти толпились люди. Хоть не в большом числе, но успели прихожане сбежаться к храму посмотреть на князя. На глазах у людей Юрий почтительно поцеловал жёлтую морщинистую руку священника, являя христианское смирение.

Толпа одобрительно загудела.

Подоспевшие дружинники оттеснили толпу, освобождая проход.

В боярские хоромы решили не заходить, хотя возле некоторых ворот уже поджидали князя хозяева с чадами и домочадцами, принаряженные и почтительные. Умоляли князя оказать честь — заглянуть хоть на минуту.

Но Юрий только приветливо улыбался боярам, проходя мимо, а наместник Ощера, приотстав, терпеливо объяснял, что князь не для гостевания в город вышел и что если у какого мужа на дворе остановится князь, то другим мужам в обиду будет, а если у всех побыть хоть недолго - дня не хватит...

На вал поднимались по земляным ступеням, как на крыльцо какое.

Землю для подсыпки вала суздальцы брали не от поля (вода ведь кругом!), а изнутри, из града. Потому опускался град в кольцо валов, как в огромную чашу, только высокие кровли хором да церковные купола поднимались вровень со стенами.

Неторопливо обошли стены. Заборола из составленных рядом заострённых брёвен от времени потемнели, но были ещё крепкими, через каждые пять шагов прорезаны бойницы-стрельницы для лучников. По мирному времени воев на стене не было, только на самом верху Ильинской башни, куда мужи вскарабкались по лёгкой приставной лестнице (предусмотрительно сделано — подними лестницу и никому не забраться наверх!), сидел на скамеечке сторожевой ратник. Железное било рядом висит, и деревянная колотушка при нём - в набат бить.

При виде начальных людей ратник вскочил, сдёрнул с головы колпак, склонился в поклоне. И ему приветливо улыбнулся Юрий, хотя сумрачно было на душе, не приглянулся ему град Суздаль.

Ильинская башня была накрыта кровлей, однако светло было здесь, бойницы широкие, как окна, весь город и округа через них видны.

Возле бойницы, обращённой к полю, Юрий и Ощера остановились (ратник упятился в дальний угол, чтобы не мешать беседе мужей).

На поле между рвом и речкой Гремячкой зелёными холмиками стояли жилища посадских людей, и было их много.

Наместник Ощера осторожно начал разговор:

    Не огорчайся, княже. Моя вина, что с крайней улицы начали, где чёрные люди живут. Не на виду суздальское богатство. В боярских дворах оно. В амбарах торговых людей. В искусных мастерах приумножающее богатство, много их в Суздале: каменщики, кузнецы, гончары. Не потребуется тебе из иных земель градостроителей звать - свои есть. И кирпич из иных мест возить не нужно, свои есть печи для обжига кирпича и для обжига извести, притушены только до поры. Глянь-ка, сколько дворов на посаде! А вот оградим посад окольным градом, ещё больше людей придёт на безопасное место...

Толково объяснял наместник, убеждён был в своей правоте, и Юрий ему верил.

    В земле плодоносной богатство Суздаля, — продолжал Ощера. - Ополье на все стороны на десятки вёрст тянется, не надо землю для пашни из-под леса вырывать. Будет больше людей, тучные нивы морем разольются, без края...

Помолчав, добавил:

    И хоромы боярские красные умножатся, если князь в Суздале будет...

И Юрий, прямо глянув в глаза наместника, шёпотом ответил на невысказанный вопрос:

    Будет!

Коротким был разговор, но невидимые нити понимания и доверия протянулись между князем и наместником, и Юрий решил про себя, что быть Ощере суздальским наместником и впредь. А может, и не только наместником.

Юрий перешёл к другой бойнице. Город теперь под ним.

Бережно держит матушка-земля в своих тёплых ладонях град Суздаль, не даёт расползтись по равнине. Как круглая лесная полянка, где над мелкотравьем поднялись благородные белые грибы - боярские хоромы. Оказалось их много больше, чем увидел Юрий с земли. Нет, прав наместник, не столь уж скуден град Суздаль!

А какой вокруг простор, какой простор! Сколько видели глаза, уходила на все стороны зелёная равнина, поднимаясь невысокими увалами и опускаясь в пологие низины - как неподвижные волны морские. Благодать!

Пропел вдали знакомый дружинный рог: к городу подходила приотставшая княжеская дружина. Серебряной искристой рекой полилась конница по суздальским улицам. Догадлив оказался старший дружинник Дмитр, сын тысяцкого Георгия Симоновича, загодя переодел воев в боевые доспехи (в пути их везли за дружиной на телегах) и теперь вступал в град во всей воинской красе. Любой восхитится и устрашится при виде такой окольчуженной рати...

    Поспешим, Ощера Михайлович, встретим воев!

Ощера благодарно склонил голову. Оценил наместник великую честь - по отчеству величал его юный князь. Значит, быть наместнику среди ближних княжих мужей. Благодарю тебя, Господи, что открыл глаза князю на верного слугу. А он, наместник суздальский Ощера, служить будет верно и истово!

Соскользнул Ощера по приставной шаткой лесенке, словно юноша легконогий, а не дородный муж, бережно придерживал лестницу, пока спускался князь.

Быстрым шагом направились к княжескому двору (гридни почти бежали, догоняя).

Успели вовремя. Дружина только-только въезжала на двор, а Владимир Всеволодович Мономах показался на Красном крыльце. Юрий взбежал на крыльцо и встал рядом с отцом.

Два князя - старый[33] и юный, прославленный воитель и мало кому известный держатель Ростовского княжества — были перед спешившимся Дмитром, и он по привычке больше смотрел на Мономаха, ожидая властного княжеского слова.

Вдруг, опережая отца, звонко и повелительно возгласил Юрий:

    С благополучным прибытием, мужи! Наместник Ощера укажет где кому постой. А тебе, Дмитр, быть к нашей вечерней трапезе. С Богом!

Рассыпался дружинный строй. Засуетилась дворовая челядь. Столпились вокруг наместника Ощеры начальные люди дружины. Разноголосый гомон, ржание коней, начальственные выкрики десятников и сотников.

Мономах посмотрел на сына долгим и задумчивым взглядом.

Юрий, как бы извиняясь за неожиданное своеволие, начал объяснять:

    Приустали вои с дороги, батюшка. Пусть отдохнут. Смотр дружины завтра поутру объявим...

Мономах молча повернулся и ушёл в сени.

Неловко было Юрию перед отцом, тревожно. Но душа ликовала: «Град-то Суздаль ведь мой, а не батюшкин! И дружина такая нарядная - тоже моя! И окрест всё моё, до самых дальних пределов! Я - князь Юрий Владимирович Ростовский!»

Помедлив, добавил про себя: «И Суздальский!»

7

Отъехал из Суздаля князь Владимир Всеволодович Мономах, пожелав сыну благополучия и удачи. Был он последние дни спокойным и доброжелательным, не властным правителем предстал вдруг перед сыном и ближними мужами, а вроде как советчиком, ненавязчивым и мудрым. Советам его мужи внимали с благодарной почтительностью, но посматривали больше на Юрия, неожиданно столь возвысившегося, что посмел слово наперёд Мономаха сказать. Да и так рассуждали: погостил Владимир Всеволодович и отъедет, а Юрий Владимирович - останется...

Просто ли смирился Мономах с неизбежностью, посчитал ли самоволие сына полезным для своего княжеского дела - никто и никогда не узнает. Но гневным Мономах не был и с сыном попрощался ласково.

А Суздаль, как закипающая вода в котле, забурлил, зашумел. Целой артелью приспели из Владимира каменных дел мастера, самая малость там осталась — лишь для церковного строения. Подвалил народ из пригородных волостей и вотчин. По брёвнышкам раскатали старую суздальскую церковь, а в основание нового храма ещё при Мономахе положили первый камень.

Бурыми муравьями копошились на валах землекопы. Мономах посоветовал поднять валы с двух саженей до четырёх, и совет его суздальцы приняли.

Из дальних строевых лесов возили брёвна и складывали про запас - новые стены на подсыпанных валах ставить, большую дружинную домину близ княжеского двора.

Владимир Всеволодович Мономах словно забыл про Ростовскую землю, сам не приезжал и ближних мужей не присылал. Да и Юрий не торопился предстать перед властними отцовскими очами. Даже на Долобский княжеский съезд[34], куда позван был, послал вместо себя боярина Фому Ратиборовича, наказав ему всё слушать, но ничего не обещать, а напирать будут — отговариваться так: «Не властен- де сам обещать, а князю Юрию Владимировичу передам всё дословно, как решит князь, так и будет».

На несколько лет исчезла Ростовская земля из летописей, и как жила - неизвестно. Не оставили о ней всеведающие монахи-летописцы никаких записей для любознательных потомков. Жизнь бурлила в Южной Руси, а Залесская Русь, земля Ростовская, словно отрезанный ломоть.

Однако обещание своё — послать ростовскую рать отцу на подмогу - князь Юрий выполнил. Отбыли ростовские вои по весне, по последнему санному пути, а возвратились уже летом в ладьях.

Воевода Пётр Тихмень повествовал о походе толково и подробно, Юрий словно сам побывал в Диком Поле.

Ростовцы прибыли в Переяславль вовремя, на исходе месяца марта, когда Днепр начал очищаться ото льда. У кого из ратников чего не оказалось из оружья, копья, щита или шапки железной - тому переяславские тиуны недостающее додали, грех жаловаться. И корма выдали обильные: мясо целыми полтями, крупы, хлеб, даже мёд и сусло. Только напрасно перед походом воевода Непейца учил людей конному бою: всех ростовцев определили в пешую рать. Князь Владимир Всеволодович только единожды навестил в переяславском воинском стане ростовцев, а в походе совсем отдалённо был - всё с конницей, с конницей.

От Переяславля пешцы плыли в ладьях по Днепру до самых порогов, а конница шла берегом. В Протолчах, выше острова Хортица, пешую рать высадили на берег. Дальше путь лежал по Дикому Полю к реке Молочной, что впадала в Азовское море. Там стояли зимние вежи половцев, степные городки из юрт и сломанных построек.

Ростовцы вместе со смолянами попали в сторожевой полк, который шёл впереди войска. Начальствовал над полком сын Мономаха, князь Ярополк Смоленский.

Шли опасливо, высылали вперёд дозорных, которые выползали на курганы, оглядывали окрестности и, если в степи не видно было чужих людей, давали знать, чтобы полк шёл дальше.

Поначалу было непонятно Тихменю, почему Мономах пешцев вперёд послал, а не конных, но оказалось, что в таком боевом строю глубокий смысл: конный в степи заметнее пешего.

Вот половцы тоже выслали в степь сторожевую заставу с ханом Алтунопой - конную. Издали заметили ростовские пешцы всадников, попрятались по логам, залегли за курганами и пропустили мимо, а потом, поднявшись разом, окружили.

Заметались половецкие всадники, как волки в облаве: со всех сторон, выставив копья, надвигались на них русские пешцы. Выкинулись было навстречу, натянули луки. Но пешцы, пригнувшиеся за большими щитами, были почти неуязвимыми для стрел и продолжали сжимать кольцо. Подоспела дружинная конница. Дружинники из-за спины пешцев посылали ответные стрелы — прицельно, убойно. Падали половецкие всадники на сырую весеннюю землю.

Хан Алтунопа повёл своих всадников на отчаянный прорыв. Пешцы встретили их в копья, попятились было, но выстояли и сами рванулись вперёд - добивать остатки половецкой заставы. Убили и Алтунопу, хотя хан отбивался, как дикий зверь. Как дикого зверя его и убили, приняв вместе с конём на упёртую в землю рогатину, неотразимое оружье медвежьих охотников. Умели поиграть с рогатинками ростовцы!

Немногих половцев, сумевших вырваться из сечи, догнали и зарубили дружинники. Кони у половцев за зиму от малокормицы ослабели, на таких ли лошадёнках уйти от погони?

Потом была большая битва с ордами многих ханов. Ростовцев поставили на самом опасном месте, в челе войска. Правда, и из других городов там были пешцы: Киева, Смоленска, Чернигова, Полоцка, но из песни слова не выкинешь - не поберёг Мономах ростовцев...

Сражение начали половецкие конные лучники, и опять большие щиты, окованные железом, уберегли многих пешцев. Не дрогнули пешцы, не рассыпали строй.

Тогда обрушились половцы на пешцев многотысячной конной массой. Русский строй прогибался, но стоял. Прорвавшиеся кучки половецких удальцов встречали в топоры, рубили и всадников, и коней. Тонули половецкие всадники в толпе пешцев, как ладьи в бурных волнах, а за ними смыкался русский строй. Немало и пешцев погибало под половецкими саблями. Степняк - враг злой, ловкий, упрямый - руку с саблей отруби, норовит зубами в горло вцепиться. Не приведи Господь видеть такое!

Когда совсем тяжко стало, заревели на крыльях русского строя боевые трубы, вынеслись княжеские дружины, обходя половцев с боков, с тыла, и началась резня.

Двадцать половецких ханов полегли в этой сече, и были среди них ведомые богатыри: Уруссоба, Кчия, Ареланопа, Китанопа, Куман, Асупа, Куртх, Ченегрепа, Сурьбан и иные, а хана Бедюзя схватили живьём. Простых воинов даже не считали — побили их многое множество. Но и своих потеряли немало. Из ростовской рати, считай, каждый третий не вернулся...

А потом началось такое, что воеводе Тихменю совсем уж было не по душе. Конница облавой пошла по степи, громила половецкие вежи, захватывала добычу и пленников, стада и табуны коней. Всё половецкое богатство — и своё, и награбленное в набегах, - оказалось в руках княжеских дружинников. А пешцы вроде как обозными мужиками стали: принимали добычу на телеги, стерегли по ночам, вместо пастухов гнали стада и табуны коней. Дружинники же, резвясь, по степи поскакивали, новую добычу искали...

Закончил своё повествование воевода Тихмень так:

- Мыслю на будущее, посылать в подмогу другим князьям можно токмо мужей в конном строю. А для себя в памяти зарубку сделай: пешцы - великая сила, если с большими щитами и стройному бою обучены.

Большой воевода Непейца сказанное одобрил. Если и будут в ростовском войске и упрямые пешцы, и быстрые всадники, предпочтения одним перед другими нельзя показывать, не на пользу это пойдёт общему делу. Каждый ратник должен гордиться своим местом в строю. Начальными людьми в пешую рать следует поставить знатных мужей и строго- настрого княжеским словом наказать, чтоб никто не считал сие назначение умалением чести. А добычу делить по справедливости: не кто первый схватил, а кто добыл победу.

- Так, Непейца Семёнович, так! - радостно поддакивал Тихмень. - И я тако же разумею.

Юрий молча слушал разговор воевод и во всём соглашался с ними. В воинском деле на них можно положиться. А что дальше они не видят, так и не надобно им видеть. Дальше дело не воеводское, а княжеское.

А «княжеское» заключалось в том, что решил Юрий вообще не посылать ростовцев в чужие полки. Что же это такое получается? В схватке с Алтунопой ростовцы кровь проливали, победу добывали, а вся слава - брату Ярополку, потому только, что ростовцы — в его сторожевом полку. В большой битве ростовцы на себя прямой половецкий удар приняли, кровью умылись, а добыча - другим князьям. Несправедливо. На будущее, если крайняя необходимость придёт, сам поведёт конную дружину, ни под чей стяг не станет. Но прежде чем поведёт, трижды подумает, нужен ли поход Ростовской земле?

Но крайней необходимости в последние годы не было, и жила Ростовская земля сама по себе, мирно. Множились сёла и починки. Поднимались трудами страдников новые пашни. Богатели города. Приходили новые люди, особенно с опасного степного порубежья, обживались, прирастали к земле. Так бы и дальше жить Ростову - мирно. А беспокойным родичам сказать, как дед Всеволод Ярославич говаривал: «Да ну вас всех!»

Поднималась Земля, поднимались и люди.

Василий удостоен был боярского чина, но умолил князя оставить его на прежней службе - княжеским постельничим.

Боярин Ощера наместничество оставил, зачем Суздалю наместник, если князь есть? Зато взят был князем Юрием в свои дворецкие, чему рад был безмерно. Не по душе были Ощере хлопотливые земские дела, а княжеский двор готов был блюсти с любовью и усердием.

Дичок Борщов оставлен был князем в Ростове, блюсти старый княжеский дворец, и не было над ним в отсутствие князя начальников - сам себе хозяин! Даже тысяцкий Георгий Симонович, если бывал в Ростове, в дворцовые дела не вторгался. Дичок ходил гордый и недоступный: все в Ростове под тысяцким, один он, дворецкий княжеский, под самим князем!

Суздальскую тысячу Юрий решил не заводить. Зачем городовая рать, если князь в городе? Княжеское войско, вот как надо! А большим воеводой в княжеском войске молодой воевода Пётр Тихмень, со славой возвратившийся из половецкого похода и понравившийся князю своей рассудительностью.

А самое главное - сам князь Юрий Владимирович уже приближался к совершеннолетию.

Вести из Южной Руси приходили не часто и были какими-то отрывочными, не складывались в единую картину.

У Владимира Всеволодовича Мономаха родился ещё один сын - Андрей, и теперь Юрий не был уже младшим Мономаховичем.

Сестра Мария отпущена в Царьград, в супружество византийскому царевичу Леону, а двоюродная сестра Предслава выдана за венгерского королевича. В том честь была всем Всеволодовичам.

Вернулся митрополит Никифор из Царьграда и рукоположил епископов в русские грады: Амфилофия - во Владимир-Волынский, Лазаря - в Переяславль, Мину - в Полоцк. Но что до этого ростовцам? В Ростов-то епископа не прислали.

Князь Никола Святоша, сын Давида Святославича Черниговского, постригся в Печорском монастыре. Вольно ж было ему красный княжеский корзно поменять на монашескую рясу, навряд ли кто из достойных людей соблазнится ему последовать, скучна и убога монашеская жизнь.

Преставился благочестивый старец Ян, прожив на этом свете девяносто лет. Вот кому действительно можно позавидовать!

Половцы на порубежные земли наскакивали, но не в большом числе и без успеха. Так ведь всегда так было! Половцы как злые осенние мухи, отгонишь - опять прилетят, прибьёшь — другие им на смену. Надоело слушать про них.

Любопытнее приданиям старины внимать: о богатырях, о древних градах ростовских, особливо о Суздале. Юрий старцев-сказителей привечал, и те приходили к нему издалека: с Мурома, Белоозера, Ладоги.

И книгочеям князь Юрий внимал охотно. Объявился такой книгочей на суздальском подворье Печорского монастыря, отец Савва. А читал он по древней книге про начальный Суздаль следующее:

«После всемирного потопа, при рассеянии людей при вавилонском столпотворении, пришли в Русь три брата, великие князья Сан, Аверхасан и премудрый Асан, происходившие от Иафета, сына Ноева. Из них два брата остались у Варяжского моря и устроили города, а третий — Асан - ушёл в дикий лес, в топкие места, долго искал удобное место для поселения, долго раздумывал, наконец заложил город по великому своему суждению, назвал его Суждаль».

Северные грады старших братьев Асана - это, конечно, Новгород и Ладога. Выходит, Суздаль Ростова постарше? От прямых потомков Ноевых начало своё имеет? А Киев с Черниговым были ли тогда? Если были, то от которого колена Ноева начало брали?

Было о чём поговорить Юрию с книжником Саввой, зачастил он на княжеский двор, и как-то само собой получилось, что отставил Юрий своего прежнего духовника, а отца Савву во дворец взял.

Потом ещё один собеседник появился у Юрия - киевлянин Лука Нороватый[35], каменных дел мастер и строитель суздальского храма Успенья Богородицы.

Поручая его сыну, Владимир Мономах сказал:

«Сей муж искусен и прилежен, береги его и к советам прислушивайся».

Вскоре Юрий позвал Луку Нороватого и - не пожалел, хотя поначалу показалось, что прозвищу своему вполне соответствовал: княжескому пожеланию, чтобы суздальский храм был подобием Софийскому собору в Киеве, сразу воспротивился, вежливо, но настойчиво:

    Как прикажешь, княже. Однако же выслушай, как по моему разумению строить надлежит.

Юрий молча кивнул, разрешая продолжать.

    Вокруг Святой Софии Киевской простора много. На возвышенном месте стоит собор, киевскую Гору венчая, издалека виден со всех сторон. Оттого и задуман столь великим. В Суздале же место только для храма невеликого, городскому строению соразмерного. Как в киевском Печерском монастыре. С Печерского бы храма пример брать...

И не просто сказал Лука - на бересте начертил кольцо суздальских валов и то место, которое бы занял в городе храм, если его строить подобным Киевской Софии.

Присмотрелся Юрий к чертёжику. Выходило, как Лука сказал: несоразмерно. Ничего не ответил тогда Луке (научился мудрой неторопливости в княжеских решениях!), но про себя подумал: «Наверно, прав зодчий!»

Поутру же приказал твёрдо:

    Пусть будет храм по образу Печерскому!

Лука облегчённо вздохнул, посветлел лицом, склонился в благодарном поклоне, будто самому ему награда вышла. Понял Юрий, что Луке храм ближе чада родного, уважения сие достойно. Не упрямствует Лука Нороватый, свою правоту отстаивает перед князем. С того дня стал допускать зодчего к себе на вечерние беседы.

Да и сам Юрий часто приходил к месту храмового строения. Присядет на походный стулец, посмотрит, как хлопочут умельцы Луки Нороватого. При нём и основание храма закладывали из булыжного камня, пролитого известковым раствором с толчёным кирпичом, и стены при нём начали класть из чередующихся рядов булыжного камня и плоского кирпича, связывая швы известковым раствором. С рассвета до заката пылали берёзовые дрова в печах для обжига кирпича и извести.

Снаружи стены затирали розоватой цемянкой, сглаживая неровности.

Пол выкладывали из кирпича, а поверх кирпичей - слой розоватого раствора извести. Гладко получалось, нарядно. Плоскими кирпичами на цементном растворе вымостили и площадь перед храмом.

В стенах - узкие окна в уступчивых нишах. Казалось, невеликими были оконца, но света пропускали много. Хитроумно!

А как увенчали шестистолбный храм барабаном шлемовидной формы, предстала людям Богородица Суздальская во всей своей строгой красоте, гордо и устойчиво, неподвластная времени и стихиям.

Так бы и Ростовскому княжеству стоять — величественно и вечно!

Хоры для княжеской семьи Лука высоко поднял, как и подобает княжескому месту. Верно угадал зодчий невысказанное пожелание князя. Прав был Юрий, доверившись Луке Нороватому.

Освящение храма неожиданно стало для Юрия светлым праздником, на долгие годы памятным. Какое это оказывается счастье - украшать землю дивными строениями!

Стоит Юрий на хорах своего храма, а внизу и пола не видать - только бесчисленные людские головы. От густого дьяконского баса дрожат слюдяные оконницы, струйки сладкого дыма от кадильницы вверх плывут, кольцами свиваются под куполом. Много, много людей, а «Господи, помилуй! Господи, спаси!» - единым вздохом. И, как чудо, не являвшееся ранее Юрию, — ощущение душевного единения со всеми людьми, заполнившими храм. Подобное испытывал Юрий только в тесном кругу ближних мужей, с которыми мысли и желания были едины...

Свои люди в своём храме...

Это неожиданное озарение сопровождало Юрия всю жизнь, порой отступая перед неизбежными земными заботами, но снова возвращаясь в минуты раздумий и поисков путей. Святое дело - строить храмы, кремли-детинцы, новые города. Сие - вечно, а остальное - суетно и тленно.

Может быть, с суздальского храма Успения Богородицы возгорелась в Юрии страсть князя-градостроителя, и многими храмами и градами украсит он Ростовскую землю...

Люди в Ростовской земле благодарили Господа за мир и тишину. Однако если тишина слишком уж затягивалась, становилось тревожно. Не бывает так, чтобы вечно - безмятежность. Богом равно распределяются и радости, и печали. Что-то за тишиной воспоследует? Да и как не обеспокоиться? Это на земле тишина, а в небесах - знаменье за знаменьем. И добрые были знаменья, и угрожающие, но больше непонятные, толковали их по-разному, так и эдак.

В лето от сотворения мира шесть тысяч шестьсот десятое[36] бысть знамение велико по три ночи января, аки пожарное зарево, разлившееся по всему небу. Февраля же шестого дня бысть знамение луны, а седьмого дня бысть знамение в солнце, видимы были около его три дуги хребтами к себе.

В лето шесть тысяч шестьсот одиннадцатое[37] упала с неба великая саранча августа в первый день и многий вред в полях учинила.

В лето шесть тысяч шестьсот двенадцатое[38] бысть знамение на небе, яко окружилось солнце светлым кругом, в середине круга виден крест, а посередь креста солнце, вне круга дуга рогами к северу.

В лето шесть тысяч шестьсот тринадцатое[39] явилась комета с хвостом и видна была целый месяц.

В лето шесть тысяч шестьсот четырнадцатое[40] было затменье солнца, мало его осталось.

В лето шесть тысяч шестьсот пятнадцатое[41] февраля в пятый день в вечернюю зарю бысть землетрясению.

Что-то ещё случится в этом году?

Глава вторая ЗЯТЬ ХАНА АЕПЫ

1

лагостно загудели, сзывая православный люд на молитву, колокола каменного собора Успения Богородицы. Не то что раньше было - не колокольный звон, а так, треньканье.

Поднялись на новых валах крепкие стены из строевого соснового леса — кремлевника. Осиновые лемехи двускатной кровли над стенами уже засеребриться успели, орошаемые дождями и прокаливаемые солнечными лучами.

Вдвое, втрое умножились дворы на посаде, оберегаемом теперь от лихих людей Окольным градом. Валы здесь были пониже, чем в городе, да и вместо крепких рубленых стен - частокол из заострённых брёвен, но всё-таки защита.

Немало ростовских бояр, не говоря уж о княжеских мужах, сочли за полезное завести в Суздале свои дворы. Боярские хоромы постепенно вытесняли за пределы града жилища чёрных людей. Удивляться не приходилось: где князь, там и центр Земли!

У пристаней много ладей: купчишки, поднимавшиеся вверх по реке Нерли, всегда сворачивали в речку Каменку - к княжескому городу. Многолюдный торг - богатство и благополучие города.

Жить бы князю Юрию и радоваться.

Ан нет! Неутолённой жаждой томили его воспоминания о Любечском замке, не умирала детская мечта. Будет, будет у Юрия свой град, куда никому, кроме самого князя и ближних мужей (да и то по выбору!), доступа нет.

Объезжая с постельничим Василием окрестности, Юрий невольно прикидывал, где поставить свой град. Из многих пригожих мест выбрал одно: на берегу реки Нерли, в четырёх вёрстах от Суздаля. Сюда вела от города прямоезжая дорога. А не захочется трястись в седле - плыви в покойной ладье от самого Суздаля по речке Каменке, что впадала в Нерль всего за версту от избранного места.

Называли это место Кидекша, что означало «Покинутое».

Старики рассказывали, что некий князь собирался здесь поставить новый град, но было ему недоброе виденье, и князь отставил своё намерение.

Но как отказаться от эдакой красоты?

Высокий берег Нерли - самое место для града. Сзади подпирают град тёмные сосновые леса, звериные тропы через них чужакам неведомы, а впереди, за Нерлью, до дальних окоемных лесов простирается пологая равнина. Привольно-то как, для взгляда радостно!

И вдругорядь навестил князь Юрий полюбившееся место, и ещё.

Наконец решил:

    Здесь быть граду!

Боярин Василий согласился с ним:

    Так, княже. Лучшего места не сыскать. Приказывай, а мы порадеем...

А про слухи о недобром видении Василий сказал так:

    Сомнительно, чтоб на таком светлом месте недобрые виденья были. Мне другое рассказывали. Будто бы здесь было становище невинно убиенных князей-великомучеников Бориса и Глеба, к сонму святых причисленных. Значит, место это — святое. Вот поставим здесь часовенку в память Бориса и Глеба, никто в святости места не усомнится.

Строение Кидекши решили поручить старому огнищанину Корчоме, который после переезда княжеского двора в Суздаль оказался не у дел: всё переял ревнивый суздальский дворецкий Ощера Михайлович.

Корчома был доволен: и почётно, и покойно! Строитель и хранитель загородного княжеского замка! Что может быть желаннее для мужа, если годы уже на шестой десяток перевалили?

Начинал Корчома неторопливо, но обстоятельно. Со всех сторон обозначил вотчину межевыми знаками. Сселил с княжеской земли два близлежащих села, чтоб лишние люди вокруг не шлялись, а третье, что стояло на устье речки Каменки, оставил. Славилось то село искусными ладейными мастерами, плотниками, кузнецами. Они и строили княжеский двор, такой им урок был положен вместо ежегодной княжеской дани.

Желанью Юрия поставить в Кидекше каменный дворец Корчома не воспрепятствовал, но осторожно посоветовал погодить. Как закончится суздальское городовое строение, освободятся обжигальные печи, начнут мастера делать кирпичи для Кидекши. По летнему ладейному ходу и зимой, на санях, повезут кирпичи в Кидекшу. А потом и артель каменщиков из Суздаля придёт. Пока же разумно для князя деревянный высокий терем поставить.

Не по душе было Юрию промедление, но совет огнищанина он принял.

Перво-наперво артель плотников из своего же вотчинного села быстро срубила часовню в память святых мучеников Бориса и Глеба. Приглядным получилось строение - не часовня даже, а малая церковка с алтарём и галереей вокруг.

Будущий княжеский двор окружили валом и частоколом со сторожевыми башенками на углах. Против большой рати такой крепостце не выстоять, но от наезда малыми людьми отсидеться можно.

Близ стены, что выходила к пойме реки Нерли, поставили высокий княжеский терем. Из верхней светлицы, через широкие окна, были видны заречные дали (так приказал князь).

Терем быстро наполнялся всякой дворцовой утварью, необходимой для обихода. Тут Корчоме пришлось изрядно поспорить с Ощерой: суздальский дворецкий норовил подсунуть, что похуже, - жадничал. Но княжеским именем и своим упрямым напором Корчома выгреб из дворцовых подклетей всё необходимое. Князь Юрий, побывавший в Кидекше, остался доволен. В гриднице по стенам развешаны оленьи и турьи рога, медвежьи шкуры, колчаны со стрелами и богато изукрашенные охотничьи луки. Сие со значением было сделано. Любой мог убедиться, что терем для княжеской охотничьей забавы поставлен, отдохнуть после ловитвы.

В ложнице - постель широкая, супружеская. Хоть и не женился ещё князь Юрий, но Корчома предчувствовал, что ложе пустовать не будет. Постельничий боярин Василий привёз из Ростова молодую боярскую вдову Ульяну, определил в ключницы, а каморку ей распорядился отвести рядом с княжеской ложницей; недогадливый - и тот поймёт, что к чему.

К тому же Василий строго-настрого приказал, чтобы Ульяну не обижали и обходились с ней бережно. Княжеским именем приказал, не поспоришь. Но и без того не стал бы огнищанин пристроживать новую ключницу. Понравилась ему Ульяна: молодая, пригожая, нравом смирная, быстрая в движеньях. Бабья кика[42] на голове, а смотрится девица девицей. А чему удивляться? Едва двадцать годочков будет вдове, в самый раз подружка юному князю!

Пусть живёт Ульяна в покое и неге, если такую милость Господь ей явил... .

Но покоя Ульяна не искала, чем ещё больше понравилась огнищанину Корчоме. Едва успела подвязать к пояску связку ключей, так сразу забегала, захлопотала по хозяйству, освободив огнищанина от мелочных дел. Дворовая челядь слушалась ключницу беспрекословно. Не из чёрных людей была Ульяна - боярская вдова. Да и об особой милости к ней князя Юрия Владимировича многие знали.

Вдоль стены, перед теремом, поставили бревенчатые клети с крепкими дверями и висячими замками: под готовизну, хлеб, всякие иные припасы. Рядом поварня, птичник. Когда бы ни нагрянул князь со своими мужами, яства под рукой. Да и постоянных жильцов надо кормить, было их до сотни: дворовая челядь, комнатные холопы, повара, медовары, воротные сторожа, городовые вои со своими десятниками. Здесь, на хозяйском дворе, ключница Ульяна властвовала безраздельно, и видно было, что эта маета ей в радость.

Самое высокое и светлое место в кольце валов оставили под будущую соборную церковь и каменный княжеский дворец, чтобы было где строить, когда время придёт.

А с большой дружинной избой медлить не стали, срубили её возле самого княжеского терема. А из избы - крытый переход прямо в княжескую гридницу, чтобы мигом приспели дружинники, если позовут.

Складный получился градец, нарядный, ласково светился свежим тёсом. Поначалу беспокоился Корчома, что приедет князь, а в Кидекше строительный разор. А как благоустроили всё, заскучал. Не терпелось огнищанину показать князю завершение своих трудов. Но господин Юрий Владимирович всё не ехал и не ехал, мотался между Суздалем и Ростовом, в Ярославле смотрел городовое ополчение, в Белоозере давал суд людям (давно не бывал в самом северном ростовском пригороде, умолили белозерские мужи - поехал).

Постельничий Василий - тот на Кидекше бывал. Походит, посмотрит, обнадёжит Корчому добрым словом и снова отъезжает; так и не ночевал ни разу в новом тереме. Но слова его душу согревали:

— Быть тебе, огнищанин, у князя в милости!

Приятно было такое слышать. Но всё ж таки постельничий Василий, хоть и боярин знатный, и князю вроде побратима, но не князь. Не за ним конечное одобрение...

А князь Юрий к весне и вовсе в Ростове застрял. Тому была важная причина. В конце зимы шесть тысяч пятнадцатого года[43] по последнему санному пути Мономах вместе с княгиней Гитой вознамерились объехать владения своих сыновей, Ярополка и Вячеслава в Смоленске, Юрия в Ростове. Известно было, что Гита побыла в Смоленске недолго, всё хворала, а 7 мая, в самый канун дня Ивана Богослова, преставилась по дороге к Ростову. Скорбный поезд, не возвращаясь в Смоленск, повернул к Переяславлю.

А навстречу - тревожные всадники: коварный Боняк, хан половецкий, наезжал изгоном к переяславским рубежам, отбил табуны княжеских коней и увёл куда-то в Дикое Поле. Гнались за ним княжеские дозорщики, но не нагнали, остановленные среди курганов половецкими заставами; немногие витязи возвратились к своим. А спустя малое время Боняк, совокупившись с превеликой ордой хана Шарукана Старого, подступил к пограничному городу Лубны. Не разбойный это был набег, но настоящее нашествие, многие пограничные сёла и деревни пограбили поганые половцы, воюя непрестанно днём и ночью.

Великий киевский князь Святополк Изяславич созвонил большой сбор.

Первым приспел к рубежу Владимир Мономах, хотя издалека ехал с дружиной - чуть не от Смоленска, за ним - князь Олег Черниговский с полками. Подтягивались смоленские полки сыновей Мономаха — Вячеслава и Ярополка Владимировичей. Малые конные дружины прислали другие южные князья. Князя Юрия из Ростова решили не звать: опасно зашевелились булгары на Волге, их воинские ладьи видели под Костромой, под Ярославлем, да и на Клязьме-реке булгарские дозорщики искрадывали берега. Пусть Юрий лучше свою вотчину от булгар побережёт...

Княжеские дружины медленно собирались к пограничной реке Суле, за которой кочевали тысячи Боняка и Шарукана Старого. Закрыли крепкими заставами броды и перелазы через реку, но в поле не выходили. Князья надеялись, что половцы уйдут сами, как бывало в прошлые годы: прознают, что князья к войне готовы — и прочь, в неоглядные степные дали; только глубокие сакмы, выбитые тысячами копыт в луговой целине, после них останутся...

Так-то бы и лучше - без лишней крови. Княжеских коней всё равно не вернуть, давно растаяли в бесчисленных половецких табунах, а за Сулу-реку поганых не пустили бы...

Но на этот раз в Дикое Поле ханы не отошли, дерзко выезжали к бродам, метали стрелы через реку. На дальних курганах маячили половецкие дозорные. Иногда к берегу и с бунчуками выезжали, являя присутствие ханов. Беспокойно было на границе: сторожное осадное сидение, скоротечные сабельные рубки, угрожающие выезды к берегу больших полков.

Так, в военной тревоге, проходило лето.

Молодые князья настаивали, чтобы русские дружины вышли в Дикое Поле. Но Владимир Мономах удерживал нетерпеливых. Он не видел смысла в степном походе. Побегут половцы прочь, рассыплются по степям, а потом соберутся в другом месте и ударят по оголённой границе. Беда!

Лучше так вот перестоять друг против друга. Погарцуют, покрасуются половецкие удальцы на виду у русских сторожей, туда-сюда ткнутся малыми ордами и, умывшись кровью, отхлынут. Не раз и не два так бывало в прошлом, без большой войны.

И Мономах приказывал:

- Ждать!

Князь Олег Черниговский, признавая мудрость полководца, во всём поддерживал Мономаха. И сыновей своих, молодых и дерзких новгород-северских, рязанских и муромских князей, на крепком поводе держал.

Но взвоинствовал вдруг смиренный книжник Святополк Киевский. Неожиданно явился на реку Сулу со своей женой-любовницей и большими киевскими полками (чуть не весь город под оружье поставил!), и тотчас приказал княжеским дружинам бродиться Сулу.

Августа 12 дня, на шестом часу, наступили русские князья на половцев всеми полками.

Для Боняка и Шарукана Старого подобная дерзость тоже оказалась полной неожиданностью. Половцы возлежали в своих шатрах, кони паслись в отдалении, ибо трава вокруг половецких станов давно была вытоптана. Многие и до коней добежать не успели, бились и погибали пешими. А пеший половец не воин даже — половина воина, бери его голыми руками!

Бешеные степные кабардинские и трухменские жеребцы-аргамаки умчали Боняка и Шарукана с мурзами и нукерами-телохранителями, но остальным воинам выпала горькая доля. Княжеские дружины, обгоняя киевских пешцев, гнали бежавших половцев до самого Хорола, безжалостно вырубая саблями и выбивая из седла стрелами обезумевших от страха степняков, а пеших сгоняли толпами и вязали половецкими же арканами. Печальные вереницы пленных потянулись к реке Суле - в неволю, в неизбывное рабство. В том бою убили половецкого князя Таза, Бонякова брата, да пленили хана Сугра с братом. Все богатые обозы Боняка, Шарукана и других ханов достались князьям. Великое ликованье было в русском войске.

15 августа, в день Успения Богородицы, великий киевский князь Святополк Изяславич явился в Печерский монастырь к торжественной заутрене и многие величанья слушал, безмерно счастливый победой.

Но почему таким печальным и молчаливым был князь Владимир Всеволодович Мономах? Почему не радовала его громкая и малокровная победа?

Молчал Мономах, скрывая свои невесёлые мысли. А мог бы рассказать о многом...

Громка победа над Боняком и Шаруканом, а что больше от неё для Руси - пользы или будущего беспокойства — ещё поразмышлять надобно.

Крепко побиты Боняк и Шарукан, но не добиты. И сами ушли, и лучшие тысячи с собой увели в Дикое Поле. Да и не только на Суле были их орды. На Днепре остались нетронутые кочевья, на Донце, на Дону. Немного времени потребуется ханам, чтобы собрать новую большую орду. Не конечная окажется победа, передышка временная. А потом война будет ещё злее.

Но даже не возможность нового нашествия Боняка и Шарукана беспокоила Мономаха. Безжалостное побоище между Сулой и Хоролом возожжёт лютую вражду между Русью и Степью, вражду, которая в последние годы стала утихать. Князья и ханы ссылались мирными посольствами, половцы пригоняли на продажу в русские города тысячные табуны коней, приезжали мирно на посадские базары за оружием и иным железным издельем, обменивались пленниками. Половецкий плен не означал для русского человека неизбывного рабства: пленника можно было выкупить. Среди половцев были уже христиане, и в ордах нередко можно было встретить единоверцев, которые в нужде и помогут, и поддержат. Да и ханы порой искали в русских князьях друзей и союзников, и на верность их можно было полагаться.

И вдруг кровавый разрыв с самыми влиятельными ханами?

Как исправить содеянное?

Неожиданные повороты совершает княжеская жизнь, друг становится недругом, а лютый враг - желательным и понимающим союзником. Так случилось и в эту, нелёгкую для Владимира Всеволодовича Мономаха, осень.

Князь Олег Гориславич!

Казалось, не было у князей Всеволодовичей соперника злее и настойчивее, чем потомок четвёртого сына Ярослава Мудрого - Святослава, владетеля Черниговской, Муромо-Рязанской и Тмутороканьской земель. И из Чернигова изгнал Олег Гориславич князя Всеволода, и Муром у Мономаха отнял, и в Ростовскую землю походом ходил, и на великое княжение Киевское в обход князя Всеволода зарился, но переменились обстоятельства, и оказались Владимир Мономах и Олег Гориславич как бы в одной повозке.

В Чернигове утвердился первым князем брат Гориславича - Давид, а у самого Олега остались окраинные Муромские и Тмутороканьские княжества. Хоть и живал Олег в Чернигове, хоть и почитал его брат за старшего, но всё-таки — не князь. Рядом с Диким Полем все владения Олеговы, задираться с половцами ему не с руки. Союзников искал Олег в половцах, а не врагов. А тут в такую кровавую кашу ввязался, думая только подсобить брату Давиду в защите южной украины Черниговского княжества. Нехорошо, ох, как нехорошо!

А у князя Владимира Всеволодовича Мономаха Переяславского Дикое Поле под боком. Лежит Переяславское княжество между Степью и остальной Русью, первые половецкие удары - по нему. Задираться с ханами - себе дороже...

После заутрени и трапезы в Печерском монастыре Владимир Мономах и Олег Святославич вместе выехали из ворот. Мономах предложил гостеприимно:

    Не окажешь ли честь, княже, пожить у меня в Переяславле?

Олег понимающе улыбнулся, словно ждал этого приглашения:

    За честь почту, княже. Поговорить есть о чём. Без чужих ушей...

    Чужих ушей в моей потайной горнице не бывает. Вот разве что боярин Ольбег послушает да добрый совет подаст. Ольбегу верю как самому себе.

    Боярин Ольбег Ратиборович — муж на Руси известный, - согласился Олег. - А разумный совет бесполезным не бывает...

На том и закончился многозначительный разговор между двумя князьями, умевшими хранить свои тайны и знавшими цену потаённому.

Ехали рядышком по знакомой дороге вдоль днепровского берега, говорили о пустячном, посмеивались. Верные гридни-телохранители смотрят — не налюбуются на своих князей: весёлые оба, нарядные, безмятежные. Видно, и впрямь в очередной раз миновала Русь лихая беда-кручина, прошло беспокойное ратоборное лето, безмятежная осень наступает, а там и до зимы недалеко. Зимой о половцах забыть можно, откочуют к берегам тёплого моря, забьются в свои степные городки — выживать до следующей травы.

И Владимир Всеволодович Мономах, и Олег Святославич шестой десяток лет разменяли, но смотрятся молодцами, в сёдлах держатся крепко и прямо, только волосы из-под высоких княжеских шапок сединой серебрятся, а так бы со спины и за молодых мужей принять можно. В радость служить таким князьям...

Князья продолжили серьёзный разговор только в Переяславле, в потайной горнице Мономаха. Затяжным и трудным оказался разговор.

Не потому трудным, что собеседники противоборствовали между собой, - не было такого. Цель была общей: ослабить половецкий натиск, но вот пути к умиротворению степняков князья видели по-разному и немало удивились, неожиданно поменявшись местами.

Князь Олег Святославич, прежде друживший с половецкими ханами и неоднократно наводивший половецкие таборы на князей-соперников, вдруг завоинствовал, гневно стучал кулаком по столешнице:

   — Совокупившись с братией своей, добьём поганых!

Видно, вскружила голову неугомонному Гориславичу почти бескровная победа над Боняком и Шаруканом Старым, вознамерился он разрубить тугой половецкий узел ещё одним сабельным ударом. Навечно!

Мономах же, имени которого боялись половцы за прежние дерзкие походы в степи, наоборот, склонился к мирному решению. Мягко и терпеливо доказывал Гориславичу, что на реке Суле Боняк и Шарукан крепко побиты, но не добиты, сами спаслись от погони и лучшие тысячи за собой увели, и собрать им под свои бунчуки новые орды - легче лёгкого. Но не едина половецкая Степь, хан хану рознь, не все они враждебны Руси. С такими, как Боняк и Шарукан, воевать надобно жестоко, спору нет, но есть и другие ханы...

   — К примеру, Аепа, сын Осеней, и другой Аепа, сын Григнев, - к месту вставил боярин Ольбег Ратиборович. - Они от войны уклонились, конницу свою Боняку и Шарукану не прислали, отсиделись в своих кочевьях...

И причину неожиданного миролюбия того и другого Аепы боярин объяснил. Орды их кочуют совсем близко от русских рубежей, зимние городки стоят там же, не желают эти ханы ссориться ни с Владимиром Переяславским, ни с черниговскими князьями, потому что знают: возмездие неизбежно, и никто не защитит их зимовья, когда остальные орды откочуют к морю. Опять придёт Мономах со своими лихими дружинниками и пешцами на санях, и будет лихо. С этими ханами можно договориться, и тем самым расколоть степь надвое, чтобы не только вражины у рубежей кочевали, но и свои поганые.

   — Обманут, нехристи! - не соглашался Олег Святославич. - Веры ханам нет!

Боярин возразил, что лукавства избежать можно, поять ханских дочерей в жёны своим княжичам, родственные связи половцы ценят превыше всего, верными союзниками будут.

    Верно сказал боярин, - подтвердил Мономах. - Всем сие ведомо.

А Ольбег добавил, что сами ханы к русским князьям имеют немалый интерес. В ордах усобицы бывают похлеще, чем на Руси: из-за власти, из-за пастбищ под кочевья, из-за табунов и стад. Иметь за спиной князя-союзника желательно каждому хану.

Слушал Олег Святославич хитроречивого боярина, хмурился.

    А умаления чести не будет, князья, ибо невесты не простого рода - ханского, сиречь княжеского...

Убедительно втолковывал боярин, возразить было нечего.

Наконец Олег Святославич устало откинулся в кресле, разжал кулаки. То ли внял разумным доводам Ольбега Ратиборовича, то ли от длинной беседы утомился. Пересидели его переяславские мудрецы, переупрямили.

Проговорил негромко, но как бы ещё с сомнением:

    Может, и к лучшему будет... Почему не попробовать?.. Отдам сына своего Святослава за ханскую дщерь...

Но тут же спохватился, не слишком ли легко дал себя уговорить, выкрикнул запальчиво:

    Чтобы брат мой, Давид, согласен был!

    Нынче же пошлём гонца в Чернигов, - заверил Мономах.

    И чтобы не мы ханских дочерей просили, а сами ханы умоляли поять их за русских витязей!

Мономах разумность предложенного оценил, о чём тут же сказал честолюбивому Гориславичу. Похвалил даже:

    Мудр ты, княже. Самому бы мне с соблюдением княжеского достоинства догадаться, но ты раньше подсказал.

Польщённый Олег Святославич благодарно взглянул на Мономаха, и не было в его взгляде ни прежней настороженности, ни скрытого недоверия. Поднял чашу с греческим вином и осушил несколькими крупными глотками.

Три дня простояла эта чаша перед Олегом Святославичем, не тронул её князь, а сейчас не только выпил, но и, повернув вверх донышком, со стуком поставил на середину стола, как припечатал. Без слов обозначил завершение переговоров.

Так и понял его Мономах, поставив рядышком свою опрокинутую чашу. Договорились всё-таки, договорились!

Добавил совсем по-будничному, без внутреннего напряжения:

- Об остальном боярин Ольбег Ратиборович похлопочет, не наше это княжеское дело - перед поганым заискивать...

Ольбег Ратиборович обещал уверенно, что трудностей не предвидится. Только намекни ханам - сами примчатся или послов пришлют! Зимних походов ханы боятся пуще степных пожаров, опасаются, что Мономах за злодейства Боняка и Шарукана на всю Степь огневался. Однако самому боярину к половцам ехать ни к чему, много чести. Лучше послать стороннего человека.

Кого собирался отправить к половцам Ольбег, князей не заинтересовало, даже не спросили - кого.

Обнялись князья по-братски и разошлись по своим палатам до вечернего прощального пира. Будто груз с плеч скинули, весёлые оба, довольные.

Ольбег Ратиборович, упомянув о стороннем человеке, держал в уме хазарского жиДовина Иосифа, род которого прижился в Переяславле давно, после того как князь-витязь Святослав развеял в прах некогда могучий Хазарский каганат[44]. Не раз уже исполнял Иосиф тайные поручения боярина Ольбега, пересекая с торговыми караванами половецкие степи, и видел в том большую выгоду для себя. Благорасположение князя многого стоит, а чем сохранять это благорасположение, как не верной службой? Лукавить опасно, семья в Переяславле оставалась в заложниках. Да и к чему лукавить? Под покровительством боярина Ольбега сам Иосиф становился как бы княжеским слугой. Попробуй тронь!

С первым же попутным торговым караваном Иосиф отправился в степи. Товара с собой вёз немного, только для вида, но слова для ханов приготовил многозначительные, наизусть выучив наставления боярина Ольбега.

На своих товарищей-караванщиков Иосиф поглядывал свысока, в разговоры не вступал. Те поглядывали на него с опаской. Не без причины же столь высокомерен и неприступен жидовин, да и два рослых отрока, что его сопровождали, больше на дружинников похожи, чем на купеческих слуг. От такого лучше держаться подальше...

Поэтому не удивило никого из караванщиков, что Иосиф со своими удальцами свернул прямёхонько к стану хана Аепы и пробыл там долго. И к стану другого Аепы, когда караван вошёл в его кочевья, тоже Иосиф ездил. Возвращался довольный, хмельной от кумыса. Видно, встречали Иосифа в ханских шатрах как дорогого гостя. С чего бы это?

Любопытно, а любопытствовать нельзя. Себе дороже могло обернуться такое любопытство, как бы беды не накликать. Непонятный жидовин, а непонятное страшит. Разумнее поостеречься. Поэтому никто не осмелился расспрашивать Иосифа, когда тот после второго Аепы вдруг отделился от каравана и ускакал налегке, без товара.

Куда товар девал? Ханам раздарил?

Тогда не товар это был, а подарки...

Кто жидовина к ханам посылал? Зачем?..

Всё получилось, как предсказывал боярин Ольбег Ратиборович.

Аепа и другой Аепа намёки поняли с полуслова и обещали немедля послать к князьям дружеские посольства.

В начале зимы, едва улеглись первые снега, в Переяславль приехали ханские послы. Встречали их торжественно и радушно. И в трубы трубили, и стяги вынесли, и дружинники рядами на соборной площади стояли, приветственно поднимали копья.

Посольство заслуживало такого приёма: не простые люди приехали - родственники ханские и знатные мурзы. Когда Ольбег перечислил Мономаху громкие имена послов, князь сразу понял: задуманное дело можно считать свершённым, по пустякам такие известные мужи утруждать себя путешествием по зимним дорогам не станут.

Несколько дней послов обильно потчевали в княжеской гриднице. За столом с ними сидели знатные переяславские бояре и воеводы, а однажды и сам Мономах почтил пирование, разговаривал с послами ласково.

Тем временем быстрый гонец известил Олега Святославича и обратно возвратился. Князь Олег приглашал послов к себе в Новгород-Северский.

И в Новгороде-Северском пировали, рекой лилось греческое вино, до которого половцы оказались великими охотниками.

А потом и гонец из Чернигова приспел: князь Давид Святославич звал к себе в гости. Снова многодневное пирование, княжеские подарки и ласковые слова.

Половцы остались довольны. Обещали, что нынешней же зимой ханы привезут невест для княжеских сыновей и крепкой ротой[45] скрепят мир и союз. Позовут князья - непременно придут ханы со всеми своими ордами на помощь новым родственникам, пусть князья ханской роте верят...

На одном настаивали послы, и настаивали неуступчиво: встреча должна состояться не в русских градах, а в степи, на реке Хороле.

Владимир Мономах и Олег Святославич были согласны.

Послы расхваливали красоту и добродетели ханских дочерей, а сами осторожно интересовались, кто из княжеских сыновей возьмёт за себя девиц ханского рода. Имя одного из женихов, княжича Святослава Ольговича, было им уже известно. Пришёл черёд приоткрыться и Владимиру Мономаху.

Отпуская половцев обратно в свои вежи, Мономах шепнул послу хана Аепы, Осенева сына:

- Отдаю сына Юрия, князя Ростовского и Суздальского. Но пусть до поры о том ведает только хан...

Так, без участия самого Юрия Владимировича, определился крутой поворот в его жизни. Даже о сговоре не предупредил его Мономах, не сомневаясь, что сын подчинится отцовской воле.

А неугомонный Ольбег Ратиборович, безмерно гордый своими успехами, уже нашёл невесту и для самого младшего Владимировича - Андрея. Дочь сильного хана Тугорхана, чего уж лучше?

Мономах засомневался — Андрею всего-то пять годков!

Но боярин настаивал, убеждал, что, дескать, не для ложа берём половецкую ханшу, но для княжеского великого дела.

Владимир Мономах обещал подумать.

2

Пока на юге сильные князья плели хитроумные дипломатические сети, улавливая доверчивых половцев, на Залесскую Русь обрушилась беда: пришли войной волжские булгары.

Для Юрия Владимировича война не была неожиданной - давно к этому шло. Ещё князь Владимир Святой дважды воевал с булгарами[46] и, победив, замирился с ними. И не просто замирился, но и скрепил мир взаимной выгодой. Владимир позволил булгарским купцам свободно торговать по всей Волге, дал им свои княжеские грамоты в поволжские города, чтобы никаких препятствий торговле не чинили. Булгары остались довольны.

Мудрый это был шаг и дальновидный. Мало было ещё русских городов на Волге, и людей в них тоже было мало, не под силу было одним русским насельникам держать Великий Волжский путь.

Почти столетие после этого совместно оберегали торговый путь от Балтики до Каспия русские и булгарские дружины. Безопасно проплывали судовые караваны по Волге, а потом торговые люди дальше пробирались: в необъятные и сказочно богатые владения Арабского халифата, в Персию, в Индию.

Так продолжалось почти столетие.

Но поднялись и окрепли русские города вдоль Великого Волжского пути. Свои купцы теперь снаряжали судовые караваны, прибирали к рукам волжскую торговлю. Оборотистые булгары не друзьями и союзниками стали, но торговыми соперниками. Ишь ты, впускай их во все грады свободно! А свои как же?

Неуютно стало булгарам в русских городах, ограничивали местные власти их торг, а то и вовсе в города не впускали. От разрешительных грамот Владимира Святого власти отговаривались незнанием, а подлинных великокняжеских грамот у булгарских купцов не было - затерялись за давностью времени. А нет грамоты - нет и послушания.

А тут ещё владения корыстолюбивых и дерзких князей - Гориславичей - придвинулись к самой Оке. На Оке и на Волге начались разбои. Исчезали без следа булгарские торговые караваны. Виноватых не находили. Княжеские воеводы разводили руками: может, залётные половцы шалят, может - торки, а может, ещё кто? Поди разберись...

До того дошло, что булгарских торговых людей грабили и побивали возле собственных городов.

Булгары неоднократно жаловались на разбойников и князю Олегу Гориславичу, и брату его Ярославу, но управы на разбойников не добились. Заверял их Олег Гориславич, что княжеских людей среди разбойников нет и не было, а с татями булгары пусть сами управляются. А где их найдёшь? Известно было только булгарским старейшинам, что лихие люди приходили из Руси.

Тогда собрали булгарские князья свои конные дружины и пошли на Муром, владение Олега Гориславича, всю землю пограбили и сёла пожгли без остатка. Боком обернулась Гориславичу разбойная добыча.

Случилось это в лето шесть тысяч пятьсот девяносто шестое[47], ещё до приезда князя Юрия Владимировича в Ростов.

Поутихли муромцы, на Оке стало спокойно.

Но выше устья Оки вся Волга оказалась под бурно поднимавшимся Ростовом. Ростовские, ярославские, белозерские, новгородские ладьи бороздили волжские просторы. Встречаться с ними было небезопасно: и товар могли отнять, и в воду покидать чужих торговых людей.

Получив из руки прославленного воителя Владимира Мономаха своего собственного князя, Юрия Владимировича, ростовцы возгордились, на увещевания из Киева внимания обращали мало, хотя и просили великие князья не рушить волжскую торговлю. «Волга - наша!»

Ватаги неизвестных лихих людей проскальзывали ненастными ночами мимо булгарской крепостницы, что стояла близ устья реки Оки, и нападали на прибрежные города. Виноватых опять не находилось. Ростовский тысяцкий Георгий Симонович степенно объяснял булгарским послам, что он ростовцев на разбои не посылал, и ярославцев тоже не посылал, и угличан тоже, а кто ходил разбоем в Булгарию, ему неведомо.

Даже возле Великого Булгара, столицы Булгарского царства, шалили лихие люди!

Для безопасности булгары перенесли свою столицу на сто вёрст от волжского берега, в Биляр, что означало по-булгарски «Великий город». Но ведь Волгу-то подальше от Руси не передвинешь, а в волжской торговле - вся жизнь Булгарии!

Зашевелились булгарские князья, снова принялись собирать дружины.

Булгарская тяжёлая конница славилась лихостью в атаках и хорошим вооружением. Не только у князей, но и у простых дружинников были длинные норманнские мечи или однолезвийные прямые сабли своей, булгарской выковки; боевые секиры с богатой инкрустацией и звериными литыми ликами на топорищах; тяжёлые бронзовые шестопёры, утыканные острыми шипами; пластинчатые железные шлемы, кольчуги и щиты.

Не дай Бог столкнуться в поле с такой бронной ратью!

Луком и стрелами булгары тоже владели искусно - и дружинники, и простолюдины - пешцы. Хотя пешцев булгары не больно-то уважали, больше при обозах держали или пленников сторожить.

Стали замечать ярославцы, что булгарские воинские ладьи всё чаще появляются под русскими городами. Воевать ещё не воевали, но дерзко стояли посередине реки, пропуская за собой торговые караваны. Попробуй тронь!

Ростовские старые бояре, посовещавшись, послали гонца: «Приди, княже, быть войне!» И Георгий Симонович от себя добавил, что без войны не обойтись, больно уж осмелели булгары, и что лучше бы господину Юрию Владимировичу встать с сильным полком в Ярославле — и Волжский путь поберечь, и речную дорогу к Ростову по Которосли накрепко закрыть, потому что если придут булгары, то непременно придут в ладьях.

Юрий послушался совета многоопытного тысяцкого, встал в Ярославле со своим княжеским полком и с половиной ростовской тысячи и простоял там всё лето.

Булгарской опасностью отговорился Юрий и от поездки в южный Переяславль (хотя отец и звал), и от участия в войне с ханами Боняком и Шаруканом Старым.

Накрепко запер Юрий Верхнюю Волгу, но беда нагрянула с другой стороны. Булгары пошли на Суздаль, вторую столицу Залесской Руси (а может, уже и первую).

Первые вести о войне пришли в лето шесть тысяч шестьсот пятнадцатое[48], на исходе августа месяца, когда лето навстречу осени вприпрыжку бежит. Однако значения им не придали.

В Кидекшу война вошла мерным топотом дружинной конницы.

Как только с дальней сторожи на Клязьме-реке прибежал в Суздаль гонец и принёс весть о чужих ладьях, проплывавших к устью Нерли, и о конском ржании в прибрежном лесу, — воевода Пётр Тихмень послал сотню дружинников для береженья княжеского городка.

Булгары - эка невидаль!

За Суздаль воевода не беспокоился: знал, что крепко приступать к укреплённым городам они не умеют. Ну, хитростью искрасть, застать врасплох, неожиданно ворваться конным клином в открытые ворота или ночью тихохонько перевалить через стену, вырезать кривыми ножами зазевавшихся сторожей — это они могут. Но если не получилось с первого раза, если отпор крепкий - откатываются булгары от стен, ставят шатры, пугают осаждённых своим многолюдством.

В булгарском обычае рассылать конные ватаги для добычи и пленников. Пётр Тихмень усматривал для себя немалую выгоду. Первый отчаянный приступ суздальцы отобьют без труда. Стены высоки и крепки, вороты затворены наглухо, сторожа бдительны, ратных людей довольно. И на испуг гордых суздальцев не взять: чувствуют свою силу. Посидим в осаде, подождём. А как разойдутся конные булгарские дружины грабить сёла, оставив под градом малых людей, выйти в поле со всеми полками и самим ударить!

Отсиживаться за городскими стенами Пётр Тихмень не собирался. Иное задумал воевода: так повернуть войну, чтобы Русь была наказана разорением, но сами булгары потерпели бы немалый урон и зареклись хаживать в русские земли.

А мужики по сёлам...

Ну что ж, пошлём гонцов, предупредим, пусть, кто похочет, садится с нами в осаду, под защиту крепостных стен и ратных мужей. А кто предпочтёт самостоятельно спасаться (всегда такие есть), пусть в лесу прячется, в глухих урочищах. Скотину пусть угоняют, рухлядишку увозят в безопасные места. Спасутся как-нибудь, не впервой. Сколько прокатилось по Руси войн, а людишек всё прибавляется.

Избы, спросите? А долго ли новые поставить, если булгары сожгут!

Если бы кто-нибудь упрекнул воеводу Петра Тихменя, что он отдаёт сёла на поток и разорение, тот бы удивился и даже обиделся. Как же иначе? В каждое село по дружине не поставишь, да и неразумно это: побьют ратных людей поодиночке без пользы, а сёла всё равно не уберечь.

Иное дело - княжеский городок на Нерли. Вот за него- то воевода в ответе! Не простит господин Юрий Владимирович, если булгары пожгут любезную его сердцу Кидекшу.

Потому-то и поторопился воевода послать в Кидекшу Дружину со своим доверенным мужем Иваном Клыгиным, а уж потом захлопотал по осадным делам.

Сотни добрых воев, как полагал воевода, будет довольно, чтобы оборонить град. Своих ратников там было ещё с полсотни, да дворовая челядь (мужики крепкие, сытые), да мужики сбегутся из окрестных сел. Больше ратников и на стены не поставишь - тесно будет, только друг дружку локтями толкать, а не оружьем биться. А стены в Кидекше крепкие, сам смотрел. Весной заборола срубили, бойницы-стрельницы прорезали, и помост возле бойниц для лучников изладили. Продержатся!

К тому же, как полагал воевода, большими людьми булгары к Кидекше приступать не будут — так, летучим загоном, что от остального войска своим путём пойдёт сёла разорять. Может, и князя при этом загоне не будет. Тогда ещё легче — ожгутся, и прочь гнать их на стену вдругорядь будет некому...

Про все эти рассуждения многоопытного воеводы жители Кидекши не ведали, а неведомое всегда страшит, и был в граде трепет и страх великий.

Суздальские дружинники, нежданно-негаданно нагрянувшие в мирный городок, были хмуры и неразговорчивы. Привязали к коновязям лошадей, не рассёдлывая, только подпруги ослабили. Молча протопали за ключницей Ульяной в дружинную избу — на скорую подорожную трапезу. Поваренные мужики потащили из подклети готовизну, что всегда была под рукой: солонину, копчёных кур, прошлогодние соленья, караваи хлеба, жбаны с квасом.

Любопытствующие горожане столпились возле княжеского терема, где уединились огнищанин Корчома и суздальский сотник. В терем заходить никто не осмеливался, да если бы кто из добрых людей, прежде ходивших к огнищанину Корчоме запросто, осмелился на это — ходу бы им не было. Возле дверей стояли, скрестив копья, два дружинника, приезжий суздалец и свой, Гаврила Попок.

Гаврила слыл в Кидекше превеликим озорником и балагуром, друзей-приятелей у него было полгорода, а тут смотрит строго, бровенки реденькие сдвинул, губы поджал - не подступись!

Если спросить не у кого, одно оставалось людям — гадать. От кого война может быть? Поганые половцы сюда сроду не заходили. От муромцев и рязанцев худа ждать точно бы не приходилось. По слухам, батюшка Юрьев, господин Владимир Всеволодович Мономах, нынче с тамошними князьями Святославичами в дружбе. На булгар никто не подумал. Не бывали ещё булгары войной на Суздальской земле, хотя купцы из Булгарского царства неоднократно заезжали на торг в Суздаль или на сёла, что стояли вблизи проезжей дороги.

Булгарские купцы были улыбчивы и угодливы, товары свои отдавали недорого, по совести.

Бойко расходились в сёлах височные кольца, похожие на местные, вятичские, только с подвесками: серебряной утицей или тремя бусинками на тонкой золотой проволочке. Покупали мужики глиняную посуду, чернёную или расписанную разноцветными узорами. Нарядная была у булгар посуда, лёгкая и звонкая, такая у суздальских гончаров не получалась. Невесомыми шёлковыми тканями из далёких восходных стран в сёлах не интересовались. Не мужицкий это был товар - господский. Плохо расходились хазарские одноострые мечи, были они ничуть не лучше своих, домодельных, но дороже. Многие купцы и возить их на Русь перестали. А вот лёгкие топоры-секиры с литым зверьем на топорищах раскупались нелениво, но опять же лучшими людьми, кои за красотой гонялись. Мужикам-то свои топорики были сподручнее...

Серебро за свои товары булгарские купцы спрашивали редко, больше ценили мех, брали любую мелочишку: беличьи и заячьи шкурки, лисёнка слабошерстного, а если бобровую или рысью шкуру из-под полы показать - так и задрожит булгарин, залопочет быстро-быстро, закатывая глаза. Видно, шибко ценились в Булгарии русские меха. Мёд охотно брали, воск, дёготь. Леса, что ли, там у них, в Булгарии, нет?

Многие булгары говорили по-русски медленно и коряво, но понятно, да и одежонкой мало отличались от местных жителей. Длиннополые домотканые кафтаны, войлочные колпаки, сапоги без каблуков, под колено. Встречались среди купцов люди Магометовой веры в полосатых халатах, но таких было немного.

Нет, не совмещались в сознании суздальцев воспоминания об обходительных булгарских купцах с обликом врага, которого следовало опасаться!

Но вышли к людям огнищанин Корчома и княжеский сотник Иван Клыгин и громогласно объявили, что в Суздальскую землю пришли войной не кто иные, как булгары. Судовой ратью пришли и конницей, иные прямо к Суздалю направились, а иные однозначно рассыплются конными ватагами по Земле - грабить сёла и малые городки, такой у них обычай. Богатую и нарядную Кидекшу злодеям не миновать...

Значит, надо в осаду садиться. Значит - рассылать гонцов по сёлам и собирать мужиков, снимать со стены оружие, давно не бывавшее в сечах.

Война!

Первыми приехали мужики из близлежащего села Каменского. Дружно приехали, одним обозом, со всеми чадами и домочадцами, с домашним скарбом на телегах. Скотину пригнали - одним гуртом, общинно. Дружно жили каменские мужики, дружно и на осадное сидение явились. Без суеты развели семьи по избам, по клетям - у каждого был в Кидекше или родственник, или давний знакомец. Часа не минуло, как уже стояли мужики возле Красного крыльца, на площади перед княжеским теремом, ждали воеводского слова (по военному времени из огнищанина стал Корчома воеводой, облечённым полной властью).

И Корчома не промедлил, тут же вышел с суздальским сотником на крыльцо. Сотник Иван Клыгин от удивления даже рот разинул: не людская бестолковая толпа была перед ним, а словно бы стройная рать. Стоят рядками, по десяткам, почти у всех мечи, секиры или копья. Кузнецы же, мастеровые люди, самолично отковали оружье кому какое по руке!

Только кольчугами, шеломами и щитами небогато было мужицкое воинство. Корчома приказал тиуну додать из оружейной клети сколько можно. А старшим оставил каменского релейного старосту, благо тот числился в ростовской тысяче десятником и в воинском деле был сводом.

Крепкую подпору получила Кидекша, крепкую!

Начальные люди остались довольны.

Из других сел люди тянулись до позднего вечера, поодиночке или малыми обозами. Много было гама и суеты. В избах уже полным-полно, а куда селиться?

Корчома велел ставить шалаши на пустыре, что оставлен был под будущий княжеский каменный дворец. Тиун пожаловался, что оборужены люди плохо, а кто и вовсе пришёл с одним дровосечным топоришком или лёгким охотничьим луком. Но съестными припасами озаботились все, и это радовало воеводу. Для осады припас — наиглавнейшее дело. Без своего припаса в осаде людей долго не прокормить.

Пригнали с заречных лугов городское стадо и табун княжеских коней. Проскрипели последние возы с сеном - из стогов, которые стояли неподалёку от городских стен, не разбирая, чей это стог. Война всё сделала общим.

Опустела дорога.

Захлопнулись на крепкие затворы ворота, которым быть отныне замкнутыми и ночью, и днём - до конца войны. Холопы несли на плечах и складывали рядом тяжёлые дубовые брёвна: закладывать воротный проем, если случится приступ.

Слава Богу, в осаду вовремя сели!

А ещё возблагодарили люди милость Господню, что отсрочил Господь войну до окончания крестьянской страды. Месяцем раньше — и осталось бы выстраданное трудами крестьянское обилье в полях под копытами супротивных.

Ильин день[49] ещё мирно прошёл. Сено скосили и в стога сметали, жниво почали, праздник первого снопа отпраздновали по-христиански.

И первый Спас[50] - медовый - прокатился. А это значило, что рожь и жито люди выжнили, озимые начали сеять, никто не помешал. Добрым выдалось лето, хлеба дозрели рано.

Второй Спас[51] - яблочный - тоже миновал благополучно. Яровые поспели, убрали их без помехи. Яблоки в садах оборвали, огурцы собрали в огородах. Уже можно было зиму избыть - без обилья, но и без голода.

Вот и Успенье[52], начало молодого бабьего лета, конец страде, только дожинки остались да капуста, что должна в поле до Сергиева дня[53] стоять, первых заморозков дожидаться. С песнями пронесли по улицам последний - именинный - сноп, обряженный в цветастый бабий сарафан. И пошли по сёлам хмельные братчины да складчины, хороводы да гостеванья. После трудов праведных не грех и пображничать!

Но едва прошёл третий Спас[54] — ореховый и хлебный, когда бабы из нового хлеба пироги пекут, - копыта дружинных коней выступали суздальцам войну...

Господи, прости и помилуй рабов твоих!

...Первым приметил чужие ладьи дружинник Гаврилка Попок, сидевший на угловой башне сторожем. Время было глухое, предрассветное. По реке плыл сизый туман. Из тумана и выплыли ладьи, едва различимые в предрассветном сумраке. Тишина стояла такая, что слышно было, как с негромким тягучим хрустом вползают ладьи на песчаный берег.

Поначалу Гаврилка глазам своим не поверил: не мерещится ли?

Нет, всё верно. Вот они ладьи, как уснувшие рыбины, к берегу приткнулись, а от них неведомые люди к стене мутными тенями скользят. Но песок-то под сапогами шуршит, шуршит!

Спохватился Гаврилка, забарабанил деревянной колотушкой по железной полосе, завопил в голос: «Чужие люди под стеной!» Ему сторожа с других башен откликнулись, тоже ударили в била. Загудел колокол, что висел возле часовни, — надрывно, набатно.

Враз ожила Кидекша. Стуча сапогами, побежали к своим бойницам лучники. Покрикивали десятники, торопя людей. Лязгая оружием, полезли на стену по приставным лестницам дружинники, чтобы подкрепить лучников своим железным строем.

Заметались булгарские пешцы под стеной, а их сверху стрелами, стрелами!

Пока к ладьям отбежали, пометили стрелами не одного и не двух - поболе десятка. Остались они лежать на песке тёмными бугорками. Остальные суетились возле ладей, поспешно сталкивая их с берега. Река подходила здесь совсем близко к стене, и всё пространство до уреза воды было насквозь прошито стрелами. Да и нечего было больше делать булгарским пешцам под стеной. Неожиданное нападение не удалось (а то, что булгары хотели искрасть Кидекшу, тихохонько перевалив через стену, защитники града убедились утром, когда совсем рассвело - на песке остались лежать брошенные булгарами штурмовые лестницы).

На башню поднялись начальные люди, но не на ту башню, что стояла над рекой (нечего там было больше смотреть!), а на воротную, что от поля.

   - Конная дружина должна бы приспеть, - задумчиво проговорил сотник Иван Клыгин. - На тот случай, если б злодеи искрали град и отворили изнутри ворота...

   - Не замедлят пожаловать гости дорогие, не замедлят, - согласился Корчома. - Булгарские поганые обычаи всем ведомы...

И верно: приближаясь, накатывался из тумана на Кидекшу конский топот.

Но ткнулись булгары в запертые ворота и отскочили.

Началась осада.

На пригородном лугу чёрными грибами-поганками выросли булгарские шатры. Дерзкие наездники подскакивали на лихих кониках к самым стенам, что-то угрожающе кричали, натягивали луки. Чёрные стрелы с глухим стуком впивались в доски заборола, иногда проскальзывали в бойницы, но кидекшане береглись, зря не высовывались. Напрасно разбрасывали булгарские дружинники свой боевой запас.

Но и русские стрелы почти не причиняли вреда, бессильно чиркали по щитам, по округлым клёпаным шлемам. Не гологрудые простолюдины-пешцы красовались перед стенами, а дружинники в броне. И князь с ними был, дородный и важный. Возили за князем на длинном древке рыжий кобылий хвост-бунчук. Бунчуки у булгар, как и у половцев, почитались вместо стягов. Но князь близко к граду не подъезжал, любопытствовал издалека.

Так и гарцевали бы булгарские удальцы под стенами Кидекши, гордясь своей неуязвимостью, но у запасливого Корчомы нашлась в оружейной клети заморская диковина - тяжёлый крепостной арбалет, привезённый из Новгорода братом князя Юрия Владимировича - Мстиславом. Арбалет почистили от многолетней пыли, сменили тетиву и приладили на воротной башне. В суздальской сотне нашлись умельцы дальнего боя. Когда в очередной раз подскакали булгарские всадники к граду, нацелили и пустили тяжёлую бронебойную стрелу.

Арбалетная стрела с калёным четырёхугольным наконечником насквозь пронзила и булгарский щит, и кольчугу. Вылетел булгарии из седла, как ветром сдутый, уткнулся лбом в дорожную пыль, а из спины наконечник стрелы торчит. Уволокли его булгары замертво и больше к стене близко не подъезжали — бояться стали.

Два приступа были на Кидекшу, но оба короткие, преодолимые.

Сначала набежали булгары на град со всех сторон с широкими штурмовыми лестницами, чтобы по три человека рядом могли подниматься на стену. Но одних ещё на подходе побили стрелами, а других встретили на гребне стены в копья и топоры и сбросили в ров.

Попятились булгары, штурмовые лестницы побросали, за павшими и ранеными своими соплеменниками решились прийти только ночью, в темноте, хотя кидекшане не стали бы бить стрелами собирателей скорбной ноши - не по-христиански это.

В другой раз попытались булгары взломать ворота. И ведь как затейно придумали, нехристи! Приволокли откуда-то огромное дубовое бревно (не было таких могучих дубов в окрестных лесах), приколотили поперёк жерди и в добрые две сотни рук понесли к воротам, убыстряясь до бега.

Тяжёлое бревно (наконечник из железа не поленились отковать, затейники!) раскололо воротные створки, искрошило железные засовы и... уткнулось в завал из брёвен, загодя уложенных защитниками града в воротный проем. Уткнулось и застряло: ни туда, ни сюда.

А сверху, с башни, ливнем стрелы льются; падают, тяжело поворачиваясь на лету, каменные глыбы; зола сыплется, слепя глаза; низвергается кипящая смола.

Немногие булгары возвратились от воротной башни невредимыми: побили их, пожгли. Князь булгарский так и простоял со своими конными дружинниками на дороге, не дождавшись пролома. Потом отъехал со своим рыжим бунчуком.

После вторичной неудачи булгары защитников Кидекши, считай, что не тревожили. Пешцы отсиживались в своих шатрах, конные разбежались небольшими ватагами в стороны - грабить деревни.

Поднялись к прозрачному августовскому небу дымы пожарищ, и по ним защитники Кидекши определили, какое ещё село стало жертвой разорения.

Дымов было много...

В день святого Луппа-брусничника[55], в канун отлёта журавлей, глянули утром сторожа с воротной башни, а булгарских шатров на лугу нет, только кострища кое-где дымятся (костров булгары не тушили, чтобы скрыть ночное бегство).

Конец осаде!

Потом узнали в Кидекше, что избавлению своему обязаны воинской мудрости и решительности воеводы Петра Тихменя. Суздальский воевода дождался, когда булгарам надоело бесполезно сидеть в осадных станах, когда разойдутся они конными ватагами подальше от города, обрюхатятся добычей, рассеются по разным дорогам, - и сам вышел в поле со всеми ратными людьми.

В короткой злой сече полегли дружины билярского и суварского князей, оставленные стеречь Суздаль, а остальные булгары разбежались кто куда. Долго их потом вылавливали разъезды воеводы Петра Тихменя и мужицкие сельские ополчения по лесам, по оврагам, вязали сыромятными ремнями, а если не сдавались добром - били на месте. Немногие ушли благополучно и из летучих загонов, что грабили сёла. Тем пощады мужики не давали.

Была превеликая булгарская рать, да вся истаяла, будто растворилась в суздальских перелесках и долинах. Тех же булгар, что пытались спастись на ладьях, перехватили засадой возле устья Нерли и тоже многих побили.

Зарекутся теперь булгары навещать с войной русские земли!

На Семёна-Столпника[56], в первый день осени, в Суздаль возвратился Юрий Владимирович. Пришёл он с большим княжеским полком, хотя воевать было не с кем - суздальцы сами управились. Своё ярославское стояние Юрий бесполезным не считал. Известно ему было, что большая судовая рать булгарского царя миновала устье реки Оки и пошла дальше по Волге, к ростовским рубежам. Что задумал булгарский царь? Может, на Ростов нацелился?

А что не сразу поверил гонцу воеводы Тихменя, промедлил с помощью и сам не пошёл, так худа не случилось! Виноватым себя Юрий не считал. Воеводе же сказал, и его похвалив, и свои военные заслуги не забыв отметить:

- Славно ты ратоборствовал, воевода Пётр, пока я Верхнюю Волгу от булгар стерёг. Честь тебе великая!

Получалось, как бы вдвоём войну выиграли, воевода Пётр Тихмень у Суздаля, князь Юрий Владимирович - у Ярославля. Ай да Юрий, ай да затейный муж!

Очень Юрий сам себе понравился.

А в Кидекше - радостное ожидание. Не минует господин Юрий Владимирович свою любимую Кидекшу, как только закончит с делами - тотчас явится. Приезда князя в Кидекше ждали, как праздника.

А вдвойне ждала ключница Ульяна. Это только для незнающих людей она — ключница, а для знающих — любушка княжеская, любящая и любимая.

3

Ульяне часто вспоминалась первая встреча с князем. Вроде бы нечаянный случай, а оказалось - судьба. А если задуматься, и не случай их свёл - боярин Василий, благодарность ему вечная.

Когда убили в половецком походе мужа Ульяны (всего два года прожили вместе, детей ещё не завели), уехала молодая вдова в вотчину к старшей сестре, тоже вдовой. Так и зажили вместе две вдовы, двадцати пяти и восемнадцати годочков.

Много было боярских вдовиц на Ростовской земле. Княжие мужи беспрестанно ходили на войны, и почасту бывало - возвращались домой не на боевом коне, со славой и подарками, а в скорбной дубовой колоде, прямёхонько на кладбище возле своей приходской церкви.

На всё Божья воля, роптать на судьбу грех, только плакать в подушку вдовам и оставалось.

Но всю-то жизнь не проплачешь, слёз не хватит. Отойдёт вдова от первого тяжкого горя, вдохнёт молодой грудью хмельной весенний воздух и начинает по сторонам поглядывать, утешенья искать.

Бойкая Марья любила гостевать, все соседские боярские дворы объездила со своей комнатной девкой Анюткой и боевыми холопами Лукой и Силой - для чести и береженья. Кряжистые были мужики, звероподобные, с большими секирами на плечах, встретишь таких на дороге - устрашишься. А Марье нравилось, как люди поспешно отбегали к обочине и почтительно склонялись в поклоне. Расступись, народ, боярыня со своими людьми шествует!

Ульяна больше домоседничала и часто оставалась на дворе одна.

Вотчинка старшей сестры — хоромы с хозяйственными постройками за крепким частоколом и село в три десятка дворов - лежала на берегу ростовской речки Вексы. Бойкое здесь было место, оживлённое: и пристани на реке, и проезжая дорога рядом. В приходской церкви бывали не только свои: наезжие бояре с чадами и домочадцами из сёл, где не было своего прихода, мимоезжие купцы наведывались, княжии мужи.

Ульяна не знала, где встретилась Марья с боярином Василием, постельничим молодого князя, - то ли в приходской церкви, то ли на торгу в Ростове, то ли в гостях где. Только замечать стала: реже Марья со двора отъезжает. Вечерами принаряжается, румянит щёки и садится к окошку в тереме - ждёт. А за частоколом - тихий свист. Встрепенётся Марья радостно, платочек накинет - и за ворота. Одна уходила, даже Анютку с собой не брала.

А потом боярин Василий и в дом зачастил - гостем желанным. Ввечеру приедет, а едва рассветает — на коня и снова в Ростов, на княжескую службу.

Ульяна на глаза любовникам старалась не показываться, отсиживалась в своей ложнице. Однако боярина Василия выглядела досконально: сквозь щёлочку приотворенной двери, украдкой.

Пригожим был боярин и статным. Русая бородка кольчиками, густые брови вразлёт, лоб высокий, чистый, губы пухлые. Тёплые, наверное, губы и ласковые. Посмотришь на такого молодца, и мысли греховные сами в голову лезут, сладкой истомой тело наливается...

Грех, ох, грех...

Годов Василию было помене, чем самой Марье, но муж был могутный, плечи широкие, руки большие. К такому надёжному мужу так и тянуло прислониться, за спину его от всяких напастий спрятаться.

Месяца не прошло, как боярин Василий открыто стал с Марьей вдвоём в баньку ходить, будто с женой. Видно, прилепился ко двору прочно, раз людей не стесняется.

Ульяна сестру не осуждала. Марья молодая, ей жить хочется. А без любви, без мужской ласки какая у бабы жизнь? Зависти к сестриному негаданному счастью у Ульяны не было, только невольная жалость к самой себе, обездоленной вдовством.

Неужто ей весь век вот так куковать одинокой кукушкой?

Не догадывалась Ульяна, что сама уже готова принять в заждавшиеся объятия какого-нибудь доброго молодца, лишь бы пришёл.

И он пришёл, нежданно и негаданно. Пришёл и взял её, заждавшуюся. После даже стыдно было, что всё получилось так скоротечно.

Началось с её собственной оплошности. Не знала, что в доме гость, вбежала в горницу простоволосой, в одном лёгком распашнике. А на скамье Марья с Василием сидят, обнявшись.

Взглянул на неё боярин, заулыбался. Ульяна, застыдившись, прикрыла лицо рукавом. А боярин Марье с шутливой укоризной:

- Что ж ты, Марья-душа, такую красу от людей прячешь? Нехорошо, боярыня, нехорошо...

Ульяна убежала, затворилась в ложнице, но неотступно стояли перед ней восхищенные глаза боярина Василия. Слёзы текли по щекам. Но не горькие это были слёзы — светлые, облегчающие. Будто ноша какая-то с сердца упала, и раскрылось сердце навстречу надежде.

До рассвета не могла заснуть Ульяна, и до рассвета не умолкал за окном соблазнитель-соловей, высвистывавший сладкие весенние песни.

А утром Марья сказала многозначительно, что завтра снова будет в гостях боярин Василий, и — не один...

Страшно было Ульяне и радостно - от предвкушения чего-то хорошего. Как перед купаньем в тихой заводи речки Вексы: обожжёт сначала вода разгорячённое тело холодом, а потом примет в свои объятия бережно и ласково, невесомым сделает, умиротворённым.

Весь тот день сёстры прохлопотали: чистоту наводили, застолье готовили, сами принаряжались. Для Ульяны сестра велела достать из сундука своё праздничное платье из невесомого алого аксамита[57]. Почти впору оказалось платье, только в бёдрах и в груди широковато (девки тут же принялись ушивать). Открыли ларец с драгоценностями: тяжёлые перстни с самоцветами, золотые колокольчатые подвески, ожерелья из светлого речного жемчуга.

Непонятно только ей было, почему вместо расшитой жемчугом высокой бабьей кики старшая сестра протянула серебряный венчик, украшенный самоцветами, - девичий убор.

- Так надо, - строго втолковывала Марья. - Не горькой вдовицей предстанешь перед гостем, а вроде бы невестой...

И Ульяна почему-то сразу поверила, что так - надо. Покорно согласилась заплести волосы в девичью косу и даже сама выбрала для косы алую ленту. Будто подхватило Ульяну какое-то непреодолимое течение и понесло, понесло в неведомое, но желанное...

Гости объявились засветло. Громко и властно, ни от кого не таясь, застучали в ворота. Двумя десятками конных вкатились на двор.

Отрок в длинном красном корзно и боярин Василий в обычной короткой - по колено - вотоле направились прямо к хоромам; остальные всадники скромненько отъехали в сторону.

Возле крыльца Василий спешился, почтительно поддержал стремя всаднику в красном корзно. Отрок неторопливо спустился на землю, взошёл на крыльцо. Длинный, до пят, плащ волочился за ним по ступенькам.

Неужто князь?!

А как скинул отрок корзно с плеч, и последние сомнения отпали. На груди его, на белоснежной рубахе из тонкой льняной ткани желтела золотая цепь с овальными медальонами из перегородчатой эмали - бармица[58].

Князь!

Ульяна знала, что князю Юрию Владимировичу пошёл шестнадцатый год, но не младнем он смотрелся - сущим мужем. Рослый, телом плотный, разве что приличествующей мужу бороды не было - так, лёгкий пушок на подбородке. Но взгляд уже взрослый, цепкий. Завораживающий взгляд...

В застолье Ульяна молчала, на Юрия поглядывала украдкой, боясь встретиться взглядом. О чём говорил в тот вечер Юрий, Ульяне не запомнилось. А вот голос запомнился: глубокий, властный и... ласковый.

И ещё показалось ей, что как бы раздваивается князь, за внешней значительностью речи вдруг приоткрывалось что-то беззащитное, ребячье.

На миг встретилась Ульяна взглядом с Юрием, таким вот, приоткрывшимся, и вдруг почувствовала, что жалеет его - неизвестно за что, по-матерински, по-бабьи.

А на Руси слово «жалеть» означало то же, что «любить»...

- А банькой-то, Марья-душа, озаботилась? - как бы мимоходом поинтересовался Василий.— Князь попариться пожелал.

Ульяна опустила голову, залилась жарким румянцем - догадалась. Но не было у неё ни обиды, ни внутреннего противления. Будь что будет...

Мужи отправились в баню одни. Однако едва Ульяна успела сменить праздничное платье на домашнюю распашную рубаху, стянутую простым пояском, и поснимала с пальцев тяжёлые перстни — в горницу заглянул Василий, поманил Марью.

О чём они шептались за дверью, Ульяна не слышала. Да и не прислушивалась она вовсе! Странное безразличие охватило Ульяну, не радовали больше ни восхищенные взгляды мужей, ни само княжеское гостевание. Тёплое чувство к князю, вдруг нахлынувшее на неё, будто истаивало, отдалялось. Проснётся утром - не вспомнит.

Но вошла Марья - весёлая, уверенная в своей правоте, - потянула Ульяну за руку. И Ульяна пошла за ней.

У баньки стоит дружинник с обнажённым мечом. Молча поклонился боярыням, отступил в сторону.

В предбаннике на лавке - востроглазый отрок в одном исподнем, босой. Бойко вскочил, поклонился в пояс, толкнул рукой низенькую дверцу - в мовницу. На круглом веснушчатом лице ни скрытой усмешки, ни намёка на осуждение — одна почтительность.

После Ульяна узнала, что это был Тишка, ближний комнатный холоп князя Юрия, и подружилась со смышлёным юношей, вдвоём они лелеяли князя Юрия Владимировича и оберегали его покой...

Перед порогом Ульяна помедлила, рука невольно потянулась перекреститься. Но спохватилась Ульяна - не к месту и не к случаю святой крест, дело-то греховное.

Пригнув голову, шагнула в мовницу.

Юрий сидел в уголке на лавке, обняв ладонями плечи, едва различимый в дрожащем пламени свечей. Свечей было много, но горели они в паркой мовнице плохо, трещали и чадили.

   - Здравствуй, княже, - тихо произнесла Ульяна.

Юрий кивнул, не повернув головы.

Но Ульяна не обиделась, догадалась - стесняется юный князь, робеет.

«Неужто я у него первая?» - осенила догадка.

Торопливо развязала поясок, сбросила распашник и осталась в одной сорочице из тонкой льняной ткани. Заговорила раскованно, сама удивляясь своей бойкости:

   - Позволь, княже, попарю. Ложись на полок-то, ложись...

Плеснула из ковшика квасу на каменку. Сладкий квасной пар перехватил дыхание. Березовым веничком прошлась князю вдоль спины, по бокам, снова по спине — парить Ульяна умела.

Юрий лежал ничком, положив голову на сомкнутые руки, молча и покорно.

Ульяна подняла деревянную бадейку с холодной водой, чтобы окатить после пара, но тихо поставила обратно. Больно уж студёной показалась ей вода, долила кипяточку - пожалела. Осторожно облила тёплой водой плечи, спину, принялась гладить ладонями.

Давно бы пора сызнова окатить водицей и ещё попарить, а она всё гладила, гладила...

Наконец Юрий поднялся, потянул её за руку, усадил рядом. Сорочица намокла, прилипла к телу. Будто голой смотрелась Ульяна — во всей откровенной женской красе.

Юрий осторожно поглаживал голые руки, плечи, несмело потянулся к груди.

Ульяна скинула сорочицу, сама откинулась спиной на полок:

   - Иди ко мне, любый...

Тишка в предбаннике исскучался. Давно не плещется в мовнице вода, голосов не слышно, а не зовёт князь. Не раз и не два подходил к двери мовницы, прислушивался.

Тихо!

Наконец решился, осторожненько приотворил дверь.

Лежат, обнявшись, на жёстком полке, как на перине пуховой, не шевелятся, а вместо одеяла - коса распущенная...

Только на рассвете вышла боярыня — прямая, строгая, распашник туго подпоясан. На Тишку даже не взглянула. Да и к чему ей на холопа глядеть? Это его, холопское, дело - всё подмечать и везде поспевать.

Подхватил Тишка широкий, банный, рушник - и в мыльню.

Юрий Владимирович пригнулся к оконцу - смотрит, как боярыня идёт по двору. На Тишкино негромкое – «Дозволь, княже, ручничком оботру» - встал, шагнул навстречу, приобнял верного холопа за плечи:

- Хорошо-то как, Тиша!

Хотел Тишка по-дворовому пошутить, что после хорошей бабы всегда хорошо бывает, если только муж не застанет, но не осмелился, заулыбался только - широко, радостно.

Счастье верного слуги - в господской радости. Счастлив был Тишка княжеской радости и мимолётной княжеской ласке и благодарен боярыне, подарившей князю эту радость. Мужем стал Юрий Владимирович не только по разуму и достоинству, но и по естеству, и он, Тишка, к этому хоть с бочку, но причастен. Такое не забывается!

О том же думал боярцн Василий, покачиваясь в седле рядом с князем по дороге в Ростов. Ничего не сказал ему Юрий, но чувствовал боярин, что ещё ближе стал князю, отодвинув в сторонку и всесильного ростовского тысяцкого Георгия Симоновича, и родовитого Фому Ратиборовича, и велеречивого духовника Савву. Хотя, казалось, куда уж ближе: с первого судового пути неотлучно был Василий при князе - и товарищем в играх, и советником, и доверенным слугой. Это со стороны могло показаться, что Василий - только княжеский постельничий. А сведущие люди знали, что давно уже доверяли князь и тысяцкий смышлёному сыну боярскому Василию самые-самые сокровенные, тайные дела, и всё больше невидимых нитей из своих и чужих городов тянутся к Василию, чтобы соединиться воедино в утреннем докладе князю. «Тайных дел воевода!» — шутливо называл себя Василий. И в этой шутке была большая доля правды.

За удачи в тайных делах был пожалован Василий боярским чином, многим значительным людям на зависть и удивление.

Всё на Марьином гостеприимном дворе получилось так, как задумал Василий. Одного он не сумел предугадать: что окажется Ульяна для князя не мимолётной утехой, а сердечной привязанностью. Когда Юрий Владимирович бывал в Ростове (жил-то князь больше в Суздале), обязательно гостевали на Марьином дворе. После застолья уходил Юрий в ложницу к Ульяне и оставался там до утра. Кроме Тишки, никому в ложницу доступа не было, да и Тишку звали редко, квасу принести или ещё чего. Боярина Василия князь брал с собой в гости редко, да и Марья только встречала гостя и уходила в свою ложницу, будто не она на дворе хозяйка, а сестра Ульяна.

Потом и вовсе переехала Ульяна в Суздаль. Каморку ей выделили рядом с княжеской ложницей. А что стенка между ними была, так то не помеха. Прорезана в стенке потайная дверца, от постороннего глаза прикрытая ковром. Юрию и за порог не надо выходить, чтобы встретиться со своей любушкой.

На людях Юрий вместе с Ульяной старался не показываться, однако к вечернему застолью, если не было посторонних, звал Ульяну часто. Сидели они рядышком во главе стола, как муж и жена. На осторожные намёки боярина Василия, что надобно бы поостеречься недоброй людской молвы, Юрий внимания не обращал.

Но когда в Суздале пошёл шепоток, что князь едва вышел из отроческого возраста, а уже с боярской вдовой как с венчанной женой живёт, Юрий призадумался. Нехорошо получалось, для княжеской чести стыдно.

Тогда-то и отправили Ульяну в Кидекшу, ключницей на княжеский двор. Разумно посоветовал боярин Василий: по месту близко, полчаса на коне, а от любопытных глаз - далеко.

И раньше князь Юрий Владимирович часто наезжал в Кидекшу, а теперь и вовсё больше жил в своём новом граде, чем в Суздале. Почасту так бывало: утром приедет князь в суздальский дворец, посидит на совете с боярами, послов примет или доклады тиунов послушает, а после обеда - обратно.

А этой осенью, едва развязались неотложные дела, отъехал Юрий в свою любимую Кидекшу и задержался до зимы. Со двора почти не отлучался. Видно, хватало князю утехи в своём собственном тереме.

Ульяна словно расцвела, по двору не ходила - порхала, одаряя встречных счастливой улыбкой. И люди улыбались ответно. Лишь завистливые на чужое счастье не радуются, а завистник и сам себе не мил...

Разве кто мог знать, что из Переяславля уже едет гонец и что Мономахово слово, которое он привезёт, положит конец счастью Ульяны?

4

Гонец нагрянул в Суздаль поздним вечером, когда городские ворота были уже на крепких запорах. Сопровождавшие гонца дружинники дерзко застучали в ворота древками копий. Воротные сторожа, услышав, что приехали люди Владимира Всеволодовича Мономаха, кинулись открывать высокую — чтобы на коне можно проехать — калитку. Приезжие по одному протискивались в калитку — заиндевевшие, ссутулившиеся в сёдлах.

Стоял уже декабрь, холодный и вьюжный, и приближались Никольские морозы, знаменующие неотвратимость зимы. Недаром в народе говорили: «Хвали зиму после Николина дня!» В этот год зима пришла прямая, снежная, без поганой оттепельной мокрети. Богатырская зима!

Только Никольский хлебный торг, который цену хлебу на весь год ставит, ожидался нещедрым. Во многих сёлах не успели схоронить в лесах хлебушек, пограбили проклятые булгары или сожгли. Но на Никольскую складчину хлеба хватало, в каждом дворе варили пиво. Хороша Николыцина пивом и пирогами!

И для девиц Николин день - особенный, начало сватовства. Кому радость, а кому слёзы. Хорошую невесту и на печи найдут, а дурную хоть на крылечко выставляй — пройдут мимо, не глянут.

Ждали люди Николин день с радостью и надеждой. И надежда точно бы сбывалась: мирно было в Суздальской земле, ничто не предвещало худа.

А тут неожиданный гонец из Переяславля...

Воевода ничего хорошего от гонца не ждал. Шибко не понравилось Петру Тихменю, что скрытничает гонец, даже полусловом не намекнул, с чем приехал. Одно твердит: «Веди к князю Юрию Владимировичу!»

Отговорившись поздним часом, воевода отправил гонца в дружинную избу — ночевать, а сам размышлял, как поступить: звать князя в Суздаль или вести гонца прямо в Кидекшу.

Не любил господин Юрий Владимирович, когда в Кидекшу наезжают чужие люди. Да и негоже княжеский сон нарушать, невелика птица - гонец, хоть и серебряной цепью на шее красуется. Подождёт!

Вот перед рассветом поедет в Кидекшу скоровестник, известит о гонце, пусть князь сам решает, приехать ли в Суздаль или принять гонца в Кидекше, на своём дворе.

Дворецкий Ощера Михайлович воеводское решение одобрил, сказал веско и значительно: «Так будет ладно. Среди ночи Юрия Владимировича тревожить ни к чему».

Во втором часу дни[59] прибыл ответный скоровестник из Кидекши с княжеским словом: гонцу ждать в Суздале. А к обедне и князь приехал с боярином Василием, уединились в посольской горнице (других мужей князь с собой не позвал).

С чем приехал гонец, воевода и дворецкий так в тот день и не узнали. Приметили только, что сумрачен стал князь. Видно, вести из Переяславля были не из добрых.

Отъезжая обратно в Кидекшу, Юрий Владимирович наказал воеводе, чтобы тот созвал больших ростовских бояр для совета: тысяцкого Георгия Симоновича, воеводу Непейцу Семёновича, Фому Ратиборовича. А как соберутся мужи в Суздале - дать знать.

Растворились воеводские гонцы в снежной круговерти — разыскивать бояр. По глухому зимнему времени сидели мужи в своих вотчинах, как медведи в берлоге, в Ростов наезжали нечасто.

На совете в потайной горнице, кроме приезжих ростовцев, были воевода Тихмень, дворецкий Ощера, огнищанин Корчома, княжеский духовник Савва — все люди ближние, доверенные, таиться от них князю ни к чему.

Сидят мужи рядком на лавке, ждут княжеского слова.

Юрий вздохнул, заговорил негромко:

- О гонце из Переяславля вам, бояре, уже ведомо. А приехал гонец вот с чем: сосватал для меня батюшка Владимир Всеволодович невесту, дщерь половецкого хана Аепы, Осенева сына. Епископ Лазарь, первосвященник Переяславля, брак благословил. Батюшка видит в родственном союзе с ханом Аепой большую пользу. Половцы родственные узы уважают, верными союзниками будут. Пролягут между немирными половцами и переяславскими рубежами кочевья своих поганых, и труднее станет Боняку да Шарукану наезжать войной. Для пограничного Переяславского княжества выгода явная, а вот нужно ли сие сватовство Ростову - рассудите, бояре...

Мнения разделились.

Воевода Непейца Семёнович в брачном союзе с ханом Аепой ничего, кроме лишних ратных забот, не узрел. Затянут-де ростовцев в беспокойные переяславские да киевские дела, жди тогда Мономаховых послов - ростовских воев в походы тянуть. Ростову сие ни к чему...

Тысяцкий Георгий Симонович заметил осторожненько, что может быть - так, а может - и не так. Умеют ростовцы от военных тягостей отнекиваться, даст Бог, и впредь так будет. Напрасно воевода Непейца опасается. Выгоды же есть. Бог знает, как жизнь может повернуться. Тысячи половецких сабель иметь за спиной полезно. И укрыться в случае чего можно в становищах тестя-хана. Взять, к примеру, князя Олега Гориславича. Не раз, побеждённый, отъезжал Гориславич в степь к своим доброхотам и возвращался с новой силой. И черниговским Ольговичам, если недружественными станут, можно половцами пригрозить. Сговорчивее станут! А что просватали Юрия Владимировича заглазно, без совета с ним, то обида невелика. Всегда так поступали родители на Руси...

Выходило из речей тысяцкого, что с отцовской волей Юрию надобно смириться, ущерба для Ростова в брачном союзе с ханом не предвидится.

Боярин Фома Ратиборович к месту напомнил, что матушку Юрия - княгиню Гиту - и вовсе из-за моря привезли[60], за ней приданого даже не взяли, а за Аепиной дщерью и богатство, и сила стоят. К тому же невеста рода ханского, сиречь княжеского, и Юрию ровня...

Духовник Савва смиренно напомнил, что епископ Лазарь брачный союз благословил, значит - дело святое...

Интересовались бояре, какова собой невеста.

Юрий что узнал у гонца, то и пересказал.

Девица пригожая, росточка небольшого, но ладная, быстрая на ноги. Скуластенькая, но глаза голубые - от матери, русской полонянки. По-русски говорит чисто, уже крещена по православному обряду, и имя у неё христианское - Евдокия. Переяславская большая боярыня, жена Ольбегова, невесту нагой в мовнице смотрела, заверила, что телесных изъянов нет, девица честная, пусть-де князья не сомневаются. А в приданое Аепа даёт табун лучших коней и много серебра...

Посидели бояре, помолчали. Кто что хотел сказать — уже сказали. Наконец Юрий спросил:

   - Как приговорим, бояре?

Воевода Непейца набычился, налился злой кровью, но от поперечного слова удержался. То ли убедил его тысяцкий, то ли понял многоопытный воевода, что возражения - напрасны. Остальные мужи склонны были подчиниться Мономахову выбору.

   - Как приговорим? - повторил Юрий.

За всех ответил Георгий Симонович:

   - Твоя воля, княже. А наш приговор такой: от брака с Аепиной дщерью урона княжеству не будет, а выгода может быть немалая. Церковь брак благословила, и мы примем княгиню с честью...

Об одном только не рассказал Юрий ближним мужам - своём, личном. Под конец беседы переяславский гонец вдруг попросил, чтобы и боярин Василий удалился из горницы. Сказал на ухо, шёпотом:

   - А ещё господин наш Владимир Всеволодович велел передать, чтобы ты, княже, отставил от себя некую боярскую вдовицу, но жил бы с венчанной женой честно...

Юрий засопел сердито, однако сдержался; промолчал.

Потом советовался с боярином Василием, как поступить. Расставаться с Ульяной не хотелось, но и не прислушаться к настоятельному отцовскому совету тоже было нельзя.

Ишь ты, и до Переяславля весточка о боярской вдове долетела!

Порешили, что в Суздаль отныне Ульяна - ни ногой, а в Кидекше пусть живёт ключницей. А после — как получится.

Потом советовался Юрий отдельно с дворецким Ощерой, отдельно - с тысяцким Георгием Симоновичем. Решили в первые же дни января, как просил Мономах, быть в Переяславле. Там венчаться и свадьбу отгулять, а в Суздале свадебного торжества не заводить. Ощере надлежало озаботиться обозом с подарками для тестя, невесты, ханских родственников и мурз (князь велел Ощере не жадничать, подарки приготовить достойные). Тысяцкий выслушал подробные княжеские наказы по ростовским делам.

Пополз княжеский обоз в добрую сотню саней по зимней дороге через землю вятичей, Черниговское и Новгород-Северское княжества. А следом и сам Юрий - в крытых санях, а дружинники - верхами. Всадники менялись местами: одни пробивали дорогу в снежной целине, другие, отдыхая, ехали по санному следу. Так привыкли на Руси пробиваться сквозь великие снега.

Сговор провели в ханском становище на реке Хороле, но по древнему христианскому обычаю — за родительской трапезой, с пирогом-караваем и кашей. Помолвку затвердили разрезанием сыра - Мономах с одной стороны, Аепа с другой, в два ножа. По «Правде Русской» такая помолвка считалась окончательной, отказ жениха означал оскорбление женской чести и наказывался большой вирой. Три гривны серебра должны были отдать родители жениха-отказника, но тяжелее виры была недобрая слава клятвопреступника...

Как привезли невесту в Переяславль - церковное обручение. Вместо Юрия перед священником предстал его старший брат Ярополк. Такое допускалось на Руси: вместо жениха клясться мог и посол княжеский, и кто-нибудь из близких родичей. Положенного после обручения срока было решено не выдерживать, как приедет Юрий в Переяславль - сразу свадьба. Не удалось уложиться и в самую благоприятную для свадебного торжества десятидневку, от Рождества до Крещения Господня[61]. Как ни спешил Юрий, припозднился из-за трудностей зимнего пути.

Переяславль встретил Юрия праздничным колокольным перезвоном.

Свадьбу назначили на день Попразднества Богоявления[62].

В остальном же свадебные обычаи исполнялись неукоснительно, и Мономах сам за этим присматривал. Невесту спрятали в княгининых хоромах и жениху до свадьбы не показывали. Голову ей чесали боярыни и боярышни с песнями и шутливыми напутствиями, как того обычай требовал - невеста только стыдливым румянцем заливалась, глаза в смущении отводила. Девичий венчик с Евдокии сняли и под образа спрятали, а вместо венчика надели бабью кику и повойник с фатой. Когда выводили невесту из хором в переднюю палату, несли перед нею серебряный поднос с караваем и деньгами - к сытой и богатой жизни, и хмелем голову посыпали - к веселью.

А при Юрии боярин Ольбег Ратиборович неотлучно был: подсказывал, что и как жениху надлежит делать.

Оказывается, жениху полагалось стоять в церкви по правую руку от священника, невесте - по левую, и держать свечи горящие. При надевании перстней важно было не перепутать, кому какой перстень, жениху — золотой, невесте - железный.

Потом - сплетение рук (у невесть, пальчики тонкие, дрожащие, с остренькими ноготочками — словно лапки птичьи).

Наконец священник, кадя фимиамом, велегласно объявил молодожёнов мужем и женой и, обратившись лицом к востоку, благословил брак Божьим Именем, пожелал жизни мирной и долголетней, чад и внучат многих, наполнения дома благостью и красотой.

Аминь!

Споро прошло венчанье, а Юрию показалось что тянулся свадебный обряд бесконечно долго а ещё дольше — свадебный пир, на котором молодоженам и к яствам даже прикоснуться не разрешалось, не говоря уже о питие.

Наконец молодых повели в ложницу, хором прокричали шутливое напутствие новобрачной: «Будь красна, богата и спереди горбата!»

В ложнице Юрий присел на широкую постель, сложенную из снопов (тоже со значением - для будущих лёгких родов). Евдокия в уголок забилась, дрожит, по щекам слёзы катятся. Под бабьей высокой кикой она ещё меньше кажется, дитя дитём.

Жалко её стало Юрию, решил пока не трогать, хотя законное право мужа имел - к ложу приневолить. Но Евдокия сама подошла, опустилась на колени, стянула с мужа красные сафьяновые сапожки. Вспомнила, видно, строгие наставления боярыни Ольбеговой. Сама скинула кику и

повойник. Чёрные волнистые волосы рассыпались по плечам. Отныне и присно заповедано ей будет показываться перед кем-нибудь простоволосой, кроме законного мужа.

Прижалась, переборов стыдливость к груди Юрия...

Такой ночи, со слезами и сладкими стонами, Юрий ещё не знал.

Всем хороша была любушка Ульяна, но не Юрий её в любви направлял, а она его за собой вела, умело и властно. Лишь теперь он стал настоящим мужем, когда рядом такое вот - трепетное и беззащитное существо, вверившее в его руки свою судьбу. Не за одного себя отныне в ответе перед Господом, но и за Евдокию, жену венчанную... Первую жену, самую дорогую...

Вспомнились наставительные слова духовника Саввы: «Первый брак - закон, второй - прощенье, третий - законопреступление, четвёртый - нечестие, понеже свинское есть житие!»

Может, и не приведётся ему у святых отцов прощения за второй брак вымаливать, а с третьим браком законопреступником стать. Но опасливая мысль, что связан он отныне с Евдокией до конца дней своих, больше не тяготила. Будь как будет...

А было так.

В то же лето, от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот шестнадцатое[63], князь Владимир Всеволодович Мономах неожиданно приехал во Владимир-на-Клязьме и вызвал к себе сына.

Неожиданный приезд Мономаха накликал на свою голову владимирский тиун Ивашка Пыпин - сам себя перехитрил. Послал Ивашка (не без совета с тысяцким Георгием Симоновичем) очередную грамотку в Переяславль, а в грамотке отписали, что градное строение во Владимире-на-Клязьме завершено благополучно, пусть-де господин Владимир Всеволодович больше не беспокоится о владимирских делах. Думали многомудрые мужи, что Мономах поостынет к граду своего имени, перестанет доглядчиками теребить, а оказалось — наоборот.

Решил Мономах осмотреть завершённое градное строение самолично.

Никто не мог, конечно, догадаться, что была и другая причина. Переяславский князь хотел поговорить с сыном с глазу на глаз о неких тайных делах, которые ни посольству, ни грамотке под печатью нельзя было доверить.

Юрий прискакал во Владимир налегке, с боярином Василием и десятком гридней-телохранителей. Но боярину Корчоме перед отъездом строго-настрого наказал, чтобы тот немедля послал следом обоз с готовизной, яствами и медами.

Обнялись отец с сыном, коротко потрапезничали, обменялись семейными новостями (Евдокия уже непорожняя, ждём наследника; в Смоленске братья-князья, Ярополк и Святослав Владимировичи, недружны стали, пришлось Мономаху их мирить) и сразу за дела.

Вместе слушали доклад тиуна Ивашки Пыпина.

Обводы валов и стен Ивашка на чертёжике доказывал, а цифирьки шпарил наизусть. Впечатляющие были цифирьки!

Валов насыпано на тысячу с лишним саженей... Высотой валы в четыре сажени, а толщиной у основания - десять саженей... Две проездные башни с воротами: на восток к Княжьему лугу и на запад к Муромскому спуску... Глубокие рвы между Клязьмой и Лыбедью... На четыреста саженей береговые обрывы стёсаны, крутизна неприступная...

Ивашка Пыпин как бы невзначай назвал новое градное строение «Городом Мономаха», чем вызвал благосклонную улыбку князя Владимира Всеволодовича.

Потом смотрели градное строение своими глазами.

Огрехи и упущения Мономах отметил, но не настолько значительными были упущения, чтоб на градостроителей гневаться. А то, что они сами без княжеской подсказки догадались запрудить устье оврага, что спускался к реке Лыбеди посередине града, и создали там рукотворное озеро с запасом воды на случай осады, - и вовсе заслуживало одобрения.

Ивашка Пыпин был отпущен обласканный.

Для каменной церкви Святого Спаса князь Владимир Всеволодович привёз из Переяславля богатую утварь. Будто расцвёл храм, засиял самоцветами и золотыми сосудами. А пышное богослужение по сему примечательному поводу — словно второе освящение. Получалось, что не только закладка храма - Мономахово радение, но и завершение строения - тоже.

Не всем ростовцам это понравилось, но не спорить же с могучим гостем!

Вечером удалились отец с сыном в потайную горницу и долго беседовали.

Юрий вернулся к себе озабоченный, задумчивый. Боярину Василию поведал коротко, что Владимир Всеволодович Мономах однозначно ждёт нового половецкого нашествия и без ростовских полков на этот раз не обойтись. Надобно загодя собирать ратников для похода. И ещё сказал Юрий, что отец недоволен ханом Аепой, не по-родственному тот поступает. Правда, подарки хан посылает, дружественное посольство тоже, сам на переяславское пограничье не нападает, но и проходу немирным половцам сквозь свои кочевья не препятствует, ссылается на половецкий обычай, что в степях любому соплеменнику путь чист, если не с войной пришли. А Боняк и Шарукан с войной в Ленины кочевья не ходили. А сам Аепа воевать с ними не хотел, негоже брату поднимать саблю на брата.

Выходило, Боняк с Шаруканом для него братья, а Мономах с Юрием - кто?

Просьба отца - послать к Аепе посольство с укоризной или самому съездить - привела Юрия в смущение. На пользу ли сие Ростовскому княжеству?

Как ни прикидывай, заботы-то не ростовские, а переяславские, пограничные. Ростовцам понуждать Аепу к военному союзничеству вроде бы ни к чему...

Снова и снова возвращался Мономах к неверности хана Аепы.

Юрий выслушивал отцовские речи почтительно, но отвечал уклончиво. Дескать, приневолить хана Аепу ему не под силу, а послов к хану он отправит, попросит помочь Переяславлю. Но готовить войско для похода пришлось отцу пообещать.

Казалось, что уже обо всём переговорили, но Мономах почему-то медлил с отъездом. Затеял большую охоту с гончими псами, с кречетами (Юрий отговорился недомоганием).

Отъезжал Мономах на охоту с великой пышностью, многими людьми. Наместник Георгий Симонович с ним поехал, и воевода Пётр Тихмень, и иные владимирские мужи. Хрипло ревели охотничьи рога, ржали кони, заливались лаем звероподобные псы.

Юрий остался в княжеском дворце, считай, что в одиночестве (даже боярин Василий отъехал на свой двор - уже обустроился во Владимире).

Перед вечером вдруг наполнился княжеский двор телегами, громкоголосыми всадниками — прибыл обоз из Кидекши со столовым запасом.

Глянул Юрий в оконце и глазам своим не поверил: возле возов, покрытых рогожами, ключница Ульяна снуёт, обозными мужиками распоряжается.

«Как осмелилась?» - вскинулся было Юрий.

Но тут же спохватился. Только Суздаля касался запрет, а здесь иной город, и Ульяну никто не знает. В том же, что ключница приехала из вотчины с обозом, ничего зазорного нет. Служба у неё такая.

Но во двор Юрий не спустился, только к оконцу подходил неоднократно. Обозные мужики увели со двора пустые телеги, а Ульяна скрылась в подклети у здешней, владимирской, ключницы.

Долго ворочался Юрий в постели, кряхтел, бормотал что-то. Ну никак не спалось князю! Тоскливо было на душе, одиноко. Наконец кликнул холопа Тишку:

-Ульяну приведи... Но чтоб никто...

Пытливо, настороженно глянул Тишке в лицо.

В ответном Тишкином взгляде ни осуждения, ни скрытой усмешки - одно сердечное понимание...

Утром проснулся - рядом пусто, ложе холодное, только подушка помята, а в теле - сладкая истома, лёгкость. Ульянушка, любушка...

Долго лежал Юрий с прикрытыми глазами, думал.

Грех это...

Конечно же, грех...

Но чувствовал Юрий: вернись вечер, повторил бы он греховное дело...

Вспомнилось почему-то, как читал духовник Савва летопись (для Дмитревского монастыря в Суздале сделали отдельный список в Киеве и принесли князю - показать). О дяде Юрия, великом князе Всеволоде Ярославиче, в летописи написано было, что он много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах, упражнялся, а по смерти его многие бабы любимые плакали.

Но ведь и ратоборствовать Всеволод Ярославич умел, и законы писать, и великим киевским князем стал в обход многих сильных князей!

Может, и у него, Юрия, судьба такая же - жить в раздвоении, чтобы княжеское - отдельно, своё, сокровенное, - тоже отдельно?

Только бы не пересекались эти линии...

Глава третья ПОХОДЫ И МЯТЕЖИ

1

 лето шесть тысяч шестьсот семнадцатое[64] ростовцев и суздальцев воинскими заботами не отягощали, хотя из Половецкой степи приходили недобрые вести. Шарукан и Боняк прилюдно похвалялись снова наступить на Русь и отомстить за кровь убитых ханов, мурз и простых воинов. Говорили ханы иноземным послам, что не в честном-де бою побили их русские князья, а лукавством. Сторожи-де оплошали, допустили коварных русских до спящих воинских станов, но боги спасли ханов и лучших воинов, ушли они от погони неуязвимыми и не сломленными духом и ныне готовы к новым походам.

Была в похвальбе Шарукана и Боняка немалая доля правды: у ханов ещё оставалось достаточно силы для нового нашествия. К тому же придут половцы не токмо ради добычи, но и ради мести, а потому войну следовало ждать жестокую.

Князь Владимир Мономах решил нанести упреждающий удар, самому выйти в Степь и погромить зимние половецкие вежи. По его разумению, сделать это можно было малыми силами, без участия других князей. Да и самому Мономаху в поход выступать было необязательно, в Переяславле достаточно опытных и решительных воевод, Дмитр Иворович, к примеру...

В начале января, месяца студёного и метельного, переяславские дружинники на конях и пешцы на санях ворвались в половецкие кочевья. Воеводствовал над ними Дмитр Иворович.

Немногочисленные половецкие сторожевые заставы не могли сдержать переяславскую рать, но предупредить своих об опасности успели. Половцы поспешно сворачивали юрты и уходили вглубь степей.

Но вовремя отбежать успевали не все. Переяславские дружинники на сытых, резвых конях догоняли степняков. Не отставали и пешцы: сани скользили по твёрдому снежному насту легко и стремительно. Много было отогнано переяславцами половецких табунов и захвачено пленников, а ещё больше половцев осталось лежать в степи, порубленных русскими мечами.

Только перед самой рекой Донцом решились половцы на прямой бой. Из метельной степи вынеслись навстречу переяславцам чёрные волны конницы.

Но сторожи уже предупредили Дмитра Иворовича о приближении больших половцев, и переяславское войско успело принять боевой порядок: пешцы - в челе, конница - на крыльях.

Составили пешцы свои большие щиты крепостной стеной, в копья встретили половецких наездников и легко отбросили назад. Без ожесточения приступили половцы, медлительно, словно бы неохотно. А после второго неудачного приступа и вовсе остановились, затеяли перестрелку. Но половецкие смертоубийственные'стрелы не долетали до русского строя: лютая январская стужа одеревенила тетивы луков, встречный ветер сбивал прицел.

А когда взревели боевые трубы и пешцы мерным тяжёлым шагом двинулись вперёд, выставив копья, а с крыльев выехала дружинная конница, обтекая с боков половецкое воинство, степняки побежали. Даже вежи свои не успели свернуть, даже жён с детишками бросили, не говоря уже о зажитках. Одних половецких кибиток похватали переяславцы поболе тысячи, а коней в табунах не сразу и сосчитать смогли, столь много их было.

Правда, кони оказались отощавшими, снулыми, но кровей они были хороших, откормятся русским овсом — снова добрыми аргамаками будут!

Главное же то, что многих воинов недосчитаются ханы. Вон их сколько по сугробам лежит! С кем ханам теперь из донецких кочевий на Русь ходить в весенние набеги?

1 февраля, в Предпразднество Сретенья Господня, воевода Дмитр Иворович со славой возвратился в Переяславль, и были в городе торжества великие.

Надеялись в Переяславле, что надолго отбили у ханов охоту воевать Русь, оказалось же наоборот — только разозлили. Дмитр-то ведь только краешек Половецкой степи зацепил, многолюдные вежи хана Шарукана за Доном и хана Боняка за Днепром остались невоёванными.

Победу отпраздновали, а тревога осталась.

А тут ещё знаменье небесное...

Февраля в одиннадцатый день, в первом часу ночи, было знаменье в Печерском монастыре: сначала гром грянул и молния низверглась устрашающая, потом явился столп огненный от земли до небеси и осветил монастырь, иже все люди с великим ужасом видели. Загадывали люди, к добру или не к добру сие знамение.

Оказалось - не к добру.

Правда, весной и летом ханы большой войной не приходили, но пакостили непрерывно. Набегали ватагами в десятки или немногие сотни конных, искрадывали украины Переяславской земли.

Придут нежданно-негаданно, похватают на дорогах и в приграничных деревнях сколько-нибудь пленников, увяжут в конские вьюки награбленное зажитье и исчезают, прежде чем подоспеют ратники с ближайшей сторожевой заставы. Кони у степняков в это время года сытые, быстрые - попробуй догони! Сплошным же воинским строем границу не перекрыть, на сотни вёрст она протянулась.

Кровью, алчностью, враждой дышала Половецкая степь.

Мономаху ничего не оставалось, кроме повторения предупредительного зимнего похода в Половецкую степь, на кочевья и городки хана Шарукана. Не ближние, не донецкие половцы разбойничали на украине, а дальние, донские. Их и надо бить. Но с одними переяславскими дружинами не управиться, придётся снова собирать князей.

Сильные князья — великий князь Святополк Изяславич, Давид Святославич Черниговский, Олег Святославич Новгород-Северский - были согласны на поход. Приговорили идти по тому же пути, что позапрошлой зимой воевода Дмитр Иворович, но не останавливаться на Донце, а следовать дальше, к степным городкам хана Шарукана на Дону.

Широко был задуман поход и силы собрались немалые: великокняжеская дружина, киевские пешцы, переяславское войско на конях и в санях, черниговские полки с князем Давидом Святославичем. Олег Святославич на место сбора не явился, отговорившись нездоровьем, но воинскую силу тоже прислал.

Бурлил Переяславль, переполненный ратными людьми, как чаша пенистым вином. Князья не сомневались в успехе - сила-то какая великая собралась!

Но, видно, отвернулся Господь от князей-воителей, не вознаградил их на сей раз неиссякаемой милостью Своею. Печально закончился поход...

Из Переяславля-то воины, отогревшиеся в избах и иссыта-сытые (Мономах не скупился на корма!), выходили бодро и весело. Стяги победно колыхались над головами, трубы победно ревели.

Однако на землю вдруг опустилась лютая стужа, подобно которой не помнили даже старики - столь хладно было. Вмиг заиндевели брови и бороды, не гнущиеся на морозе пальцы едва удерживали поводья. Снежный наст стал жёстким и режущим, как битое стекло. Обезноженные кони сворачивали к обочинам и останавливались, покорно опустив головы, а то и вовсе падали. Перемерзали и рвались, как гниль, сыромятные ремни, которыми были стянуты остовы саней; сани рассыпались посередине дороги - полозья отдельно, днища отдельно.

Едва сто вёрст одолели за три дня немыслимых усилий, передовой полк только до Воиня, крепости на краю Дикого Поля, дошёл, и за три дня чуть не половина войска в отставших.

А в лицо бил остервенелый колючий ветер, слепил глаза снежной пылью. Ратники без команды останавливались, жгли костры, благо дрова были в обозах. Однако ветер уносил тепло, даже рядом с костром невозможно было согреться.

Князья собрались в общем шатре из толстого войлока, содрогавшегося от бешеных порывов ветра, грели над очагом окоченевшие руки. Шубы и тёплые меховые шапки не скидывали — студёно, дымно, неуютно было в шатре.

А ратникам в голой степи каково?

Отхлёбывали, обжигая губы, горячий медовый сбитень.

Молчали.

Никому не хотелось первому объявлять очевидное: поход не удался, идти дальше смерти подобно, упрямое следование ранее решённому погубит войско...

Горькое признание произнёс воевода Дмитр Иворович:

— Надобно возвращаться, князья...

Объяснять, почему возвращение неизбежно, воевода не стал — и без того всё было ясно. Не люди виноваты, но силы небесные, людям неподвластные. По грехам нашим наказывает Господь позором и уроном...

Позор князья изопьют, когда будут возвращаться мимо славных ратными подвигами пограничных городков Сакова, Дубница и Песочена, мимо Кажева-села и Куднева-села, где люди привыкли празднично встречать победоносные дружины, а теперь угрюмо стоят возле своих полуземлянок.

А урон...

Урон определится, когда тепло станет, когда окрепнут половецкие кони на щедрых весенних пастбищах. Конечно же, возликуют и возгордятся ханы, соберут в орды свои сохранённые Провидением кочевья. Тяжёлые времена наступят для Переяславского княжества. И только ли для него одного?

На людях Мономах тревоги не показывал, был приветлив и ровен. Распуская полки, объявил, что на всё была Божья воля. Бог наказывает за грехи наши, Бог и помилует, дарует Руси конечную победу, а на воевод и ратников обиды нет.

А в начале лета в Переяславле и вовсе начались праздничные хлопоты. Князь Владимир Всеволодович Мономах на четвёртом году по смерти княгини Гиты объявил о новой женитьбе. За себя князь брал девицу из переяславского боярского рода, что переяславские мужи посчитали за великую честь: любой князь с радостью отдал бы свою дщерь за Великого Мономаха!

Невесту даже в Переяславле мало кто знал по имени, а в других градах и вовсе не знали. Даже всеведущий монах-летописец в Печёрском монастыре вовремя не доискался, под каким именем её записать. Так и осталась новая княгиня в летописи безымянной.

Однако свадьбу сыграли с великой пышностью. Гости съехались из многих городов и земель. Всех сыновей созвал Мономах в Переяславль, и почти неделю шумели пиры и братчины.

Приехал в Переяславль и Юрий.

Приятным и успокоительным оказалось переяславское гостевание, и не только пирами и весёлыми забавами - душевным облегчением. Будто сбросил Юрий с плеч тяжкое бремя княжеской власти, постоянного гордого обособления от прочих мужей, что тешило гордыню, но делало жизнь скованной и скучной. За каждым своим словом следи, поступки с обычаями соразмеряй, блюди княжескую честь ежечасно...

Разве легко это человеку, даже если он - потомственный князь?!

А здесь кругом ровня, единоутробные и двоюродные братья, племянники. Легко с ними, раскованно. И лестно, что в глазах мужей он, Юрий Владимирович Ростовский и Суздальский, среди братии не последний. За ним, Юрием, самое обширное по землям княжество. Да и по силе и богатству Ростов с Суздалем мало кому уступят!

Самое же главное - уже привыкли на Руси считать, что князь Юрий Владимирович не в подручных князьях ходит, а сам по себе, самовластцем. Соответственно и обращались с ним - уважительно.

К тому же был Юрий уже не отроком, но зрелым мужем. Двадцать лет - возраст мужеской зрелости. Теперь в отроках меньший брат ходит, Андрей, всего восемь годков ему. Смирный оказался младень, ласковый, очень Юрий к нему привязался. А Андрей и вовсе за ним ходил неотступно, как жеребчик за маткой.

Семейно было Юрию в Переяславле, уютно.

Поэтому и задержался он в отцовском гнезде, когда разъехались другие князья. И Мономах из Переяславля уехал, позвали князя беспокойные киевские дела.

Великого князя Святополка Изяславича киевляне не любили. Жадным был Святополк и корыстолюбивым, не гнушался давать серебро в рост и резы[65] брал немилосердные, а плательщиков кабалил в холопы или именье отнимал. Но пуще всего недовольны были горожане, что мирволил Святополк жидовинам, от которых имел немалый доход. Измывались жидовины над христианами, как хотели, и ничего с ними нельзя было поделать — под великокняжеской защитой. Кто открыто восставал против несправедливости, тех княжеские гридни хватали и всаживали в земляную тюрьму - поруб. Немало было таких, но ещё больше тех, кто зубами от обиды скрипел, но помалкивал.

Ставили в вину Святополку и жёнку-наложницу, через которую льстецы многие выгоды приобретали в обход честных людей.

Неудачный поход на половцев любви к великому князю не прибавил — нелюбимому ведь ничего не прощается!

Глухо роптал Киев. Бояре собирались на тайные вечери и толковали между своими, что пора-де великого князя менять. Доброжелатели Мономаховы доводили их опасные речи до Переяславля.

Владимир Всеволодович Мономах считал переворот преждевременным. Только-только наметилось военное единачальство сильных князей для конечной победы над Степью. Великий князь Святополк, хоть сам палец о палец не ударил, чтобы объединить князей, но и не мешал. Больше от него ничего и не требовалось, обо всём, что требуется для святого дела, Мономах похлопочет. А освободится киевский великокняжеский стол - быть новой усобице. Князья Святославичи просто так великое княжение не отдадут. Сам же Мономах чувствовал, что ещё не вошёл в полную силу, чтобы ни у кого из князей сомнений не оставалось - только Мономаху, единственному оставшемуся Всеволодовичу, принадлежит великое княжение...

Вот и поспешил Мономах с дружиной в Киев, мирить великого князя с боярами и нарочитой городской чадью. Не в первый раз он это делал, умел и киевлян утишить, и Святополковы дурости умерить. Даже капризная и злая жёнка-наложница его побаивалась и слушалась.

Остались на княжении в Переяславле три брата — Вячеслав, Юрий и Андрей. Правда, была ещё новая княгиня, но та больше в тереме отсиживалась, на людях показывалась редко. Да и люди к ней с делами обращались редко - знали, у кого власть.

Поэтому гонцы из пограничных градов на реке Суле, Воиня и Лубен свои гонцовские вести говорили перед братьями Владимировичами.

Тревожные были вести. Половцы в великой силе перелезли реку Сулу и ворвались в Переяславское княжество. Летучие загоны степняков разбойничают по всем дорогам, далеко опередив орду. Гонцы не надеялись даже, что доедут живыми до Переяславля: по оврагам пришлось хорониться, по рощам. Половцы идут широкой облавой, хватают людей на дорогах и в полях, жгут деревни.

Выходило по посольским речам, что гонцы опередили орду совсем ненамного.

— Насколько опередили? — строго спросил Вячеслав.

Гонцы переглянулись — кому первому говорить?

Тот, кто был постарше - бывалый полянин с сабельным шрамом поперёк щеки, — ответил неуверенно, как бы с сомнением:

   - На половину дневного перехода, наверно, а то и помене...

Второй гонец подтвердил:

   - Чаю, поганые уже Супоем бродятся.

То оно и выходило. От реки Супоя до реки Трубеж, на которой стоял Переяславль, тридцать вёрст, половина дневного перехода.

Местности у реки Супоя считались безопасными, прикрывали их от Дикого Поля сторожевые заставы, расставленные вдоль пограничной реки Сулы. И крепости там были крепкие. Значит, нагрянули половцы внезапно, протекли между крепостями, и люди их не ждали, не успели попрятаться или в грады уйти.

Беда, беда...

Братья прикинули, что у них было под рукой.

По сотне смоленских и суздальских дружинников. Вячеслав и Юрий ведь только малые дружины с собой привели - для сбереженья и почёта, не для войны. У Андрея ратных людей вовсе не было, жил при отце. В Переяславле тоже малая дружина осталась, большую дружину Мономах с собой в Киев увёл. Бояре по вотчинам разъехались, ратники разошлись по деревням — полевая страда была в разгаре. Городовым полком только бы стены прикрыть. Не с кем было князьям в поле выходить, Переяславль бы оборонить — и то ладно.

Порешили: тотчас послать гонцов в Киев к великому князю Святополку и Владимиру Всеволодовичу Мономаху и в Чернигов к князю Давиду Святославичу, а самим садиться в крепкую осаду.

Много утруждать себя осадными хлопотами князьям не пришлось. Воеводы в Переяславле были опытными, к осаде привычными, сами всё сделали. Да и горожанам не было нужды подсказывать, как в осаду садиться. Переяславль - град пограничный!

Созвонили большой сбор.

Часа не прошло, как собрались переяславские ратники на соборной площади в полном оружье, со стягами и трубами. Быстро разобрались по десяткам и сотням, выровняли ряды.

За ворота выскользнули легкоконные дозоры - досматривать подходы к городу, и тоже — без княжеской подсказки. Князьям только и оставалось что на крылечко выйти, на стройную рать посмотреть и призвать воев крепко стоять за град Переяславль, за Землю Русскую и Веру Христианскую.

Речь перед ратниками держал князь Вячеслав, старший среди Владимировичей. Ратники откликались весело и уверенно. Вячеслава в городе знали, гостил он у отца часто.

Отслужили молебен о даровании победы над нечестивыми агарянами, и ратники тихо разошлись по стенам. Кому у какой стрельницы становиться, было расписано заранее. Ни суеты не было, ни спешки.

Переяславль изготовился к бою, хотя горожане надеялись, что дело до прямого приступа не дойдёт. Навряд ли половцы полезут на стены, не в их лукавых обычаях крепкие грады копьём брать. А вот Земле разор будет злой...

Так и получилось.

Роились половцы многими тысячами всадников на другом берегу Трубежа, но за реку не переходили. А за ними, сколько видно было с воротной Епископской башни, — дымы, дымы. Не осталось за Трубежем непожженных деревень. И людей не осталось.

Князья видели с башни, как тянутся по дорогам печальные вереницы пленников (половцы нарочно проводили их вблизи Переяславля), в бессильном гневе сжимали кулаки.

Но что они могли поделать?

Без помощи из Киева и Чернигова выходить в поле было безрассудно...

Пожалуй, впервые в своей жизни ощущал Юрий такое гнетущее бессилие, такую незащищённость перед чужой враждебной силой. Видеть своими глазами злодейство и быть не в состоянии воспрепятствовать ему, что может быть позорнее для князя?!

Тогда-то и дал себе Юрий зарок, которому неукоснительно следовал всю дальнейшую жизнь: если доведётся наезжать в Днепровскую Русь, то только с сильными полками, чтобы враги боялись, а князья-союзники уважали. Не те уже Ростов и Суздаль, что были в отрочестве Юрия, любого могли заставить себя уважать. Так и будет!

После захода солнца вспыхнули на левом, пологом берегу Трубежа бесчисленные костры половецкого стана. На стенах Переяславля сторожа зажгли факелы.

Так и противостояли друг другу: реденькая цепочка факельных огней, а за рекой — море разливанное половецких костров, и, казалось, не было им ни числа, ни края.

В темноте летучие половецкие загоны перебродили Трубеж и ездили под самыми стенами, дразня сторожей и выкрикивая оскорбительные слова. Даже стрелы пробовали пускать - не видя цели, наугад. Но и переяславские лучники не могли их поразить. Даже не зыбкие тени проплывали под стенами, а так - шевеленье какое-то во тьме.

На третий день осады всполошился половецкий стан. Потянулись в сторону Дикого Поля обозы, табуны. А к вечеру и конница снялась с места. Поняли защитники Переяславля, что подмога близко. Суздальские и смоленские удальцы-дружинники попросились за ворота проводить незваных гостей. Князья не препятствовали. Вынеслась дружинная конница в поле, по известным бродам перешла реку Трубеж, в коротких злых сшибках порубила половецкие заставы и устремилась дальше, за отступавшей ордой. Хоть немного пленников, но отбили - в утешенье. А как Шарукан начал поворачивать навстречу большие тысячи - отскочили обратно за реку.

Постояли половцы на берегу, а как стемнело - тихо ушли.

Осада Переяславля закончилась.

А потом была радостная встреча Владимира Всеволодовича Мономаха, избавителя от агарянской грозы. Переяславская и киевская конницы проследовали мимо города - следом за половцами. Только навряд ли удастся нагнать степняков. Обозы и табуны давно ушли, да и конные тысячи за ночь могли далеко отбежать. Половецкий разбой остался неотомщённым.

Тогда же Мономах объявил сыновьям:

- Быть зимнему походу. Поезжайте в княжества свои, готовьте рати. Всю Русь поднимем на поганых!

2

Снова, как восемь лет назад, собрались в шатре возле Долобского озера великий князь Святополк и Владимир Мономах и думали с боярами и воеводами, когда и как идти в Половецкую степь; о том, быть или не быть походу, даже не говорили, однозначно понимали, что походу - быть.

Выслушали речи опытных воевод.

Киевляне доказывали, что идти надобно по весне или в начале лета, когда вскроются реки. Пешцы на ладьях сплавятся до степных городков неутомлёнными, да и поход для них будет безопаснее, на воде половцы не страшны.

Переяславский воевода Дмитр Иворович, ссылаясь на свой прошлый поход, настаивал, чтобы войско выступило до таяния снегов. Не в лютую январскую стужу, конечно, как в злосчастном прошлом году, а ближе к весне, когда схлынут холода, но снег ещё лежит и санный путь не порушен.

Мономах поддержал своего воеводу. По его слову совет приговорил весенний поход[66]. Не мешкая, отправили в княжеские столицы представительные посольства с наказами: быть со всей ратной силой в Переяславле к исходу февраля.

Мономах не сомневался, что князья откликнутся, необходимость похода была очевидна. Действительно, рати собрались быстро и в положенном числе воев.

Пришёл в Переяславль великий князь Святополк с сыном Ярославом, с многочисленной конной дружиной и киевскими пешцами. Дружно явились сыновья Мономаха — Вячеслав, Ярополк, Юрий, а девятилетний Андрей всегда был при отце. Давид Святославич Черниговский привёл сыновей Святослава, Всеволода и Ростислава и сыновцев своих, сыновей брата Олега Святославича - Всеволода, Игоря, Святослава. В черниговской рати были и конные, и пешцы, как наказывал Владимир Всеволодович Мономах.

Только Юрий посвоевольничал, пришёл с одной конной дружиной под суздальским стягом. На упрёк отца отговорился, что ростовская тысяча с воеводой Непейцей Семёновичем приотстала, снега-де нынче в Залесской Руси великие, обозами не пробиться. Так и пришлось Мономаху начинать поход без ростовских пешцев.

Однако и без них войско собралось превеликое. Шестнадцать русских князей выступили заедин, не бывало ещё такого на Руси!

По общему согласию начальствовал над войском Владимир Всеволодович Мономах.

Суздальскую дружину Мономах присоединил к переяславской коннице, однако пошла она со своим воеводой Петром Тихменем и под суздальским стягом. С переяславцами суздальцы не смешивались, станы свои разбивали отдельно, и санный обоз со столовыми запасами был у них свой, отдельный. Князь Юрий Владимирович днём был при отце, а ночевать приезжал в свой стан.

В лето шесть тысяч девятнадцатое[67], февраля в двадцать шестой день, на второе воскресенье Великого поста, войско выступило из Переяславля.

Пять дней шли вои до реки Сулы, преодолевая по тридцать вёрст за дневной переход. Пешцы с трудом поспевали за конными дружинами.

Навстречу задули тёплые весенние ветры. Снега оседали, наливались влагой, полозья саней с трудом ползли по проталинам. Неделькой бы раньше выйти в поход?

На реке Хороле сани пришлось бросить. Поклажу перегрузили на вьючных лошадей и двинулись дальше, к Ворксле. Здесь начиналось Дикое Поле, где ни русские люди не селились, ни половцы не устраивали свои вежи. Только дальние сторожи немногими людьми наезжали за Хорол в опасное летнее время, чтобы упреждать о половецких походах. За свою опасную службу захорольские поляне почитались на Руси, как отважные витязи. Они и сейчас осторожно пробирались где-то впереди, высматривая половцев.

Правда, воевода Дмитр Иворович с войском заходил и дальше, до Северского Донца, но лишь кратковременным походом, зимой, когда лёд сковывал бесчисленные степные реки и речки.

Мономах повёл рати по высокому водоразделу между речками Коломаком, Можем и Орликом. Северского Донца русское войско достигло 14 марта и остановилось на днёвку. Ратники разобрали из вьюков доспехи и щиты, полностью оборужились. За Донцом начинались земли незнаемые, коренные Шарукановы кочевья. Всё чаще на дальних курганах маячили половецкие дозорные, досматривали русское войско и уносились прочь, спугнутые сторожевыми заставами.

От прямого боя половцы уклонялись.

Трёхнедельное непрерывное движение верхом по голой степи утомило Юрия. Уже не было азарта, не было взбадривающего чувства близкой опасности - только усталость. Маячила перед глазами спина отца, широкая и надёжная, по бокам ехали верные гридни-телохранители, боярин Василий рядом трусит на своём вороном иноходце, готовый прикрыть князя щитом или увести от сечи. И ведь уведёт в безопасное место, если понадобится!

А степь вокруг грязно-серая, безжизненная, и в небе — мартовская муть. Который день не видели солнца, спряталось за низкими тучами. Ни конца, ни края нет этой степи, не на чём взгляд остановить. Как находят воеводы сторожевого полка верный путь? А может, заблудились уже?

Ни веж впереди, ни степных городков...

Стройными полками перебродили Северский Донец. Впереди — сторожевой полк, в челе — пешая рать, на крыльях - конница. И в этом не было для Юрия ничего любопытного. Точно так же выстраивал воевода Непейца на ученье ростовскую тысячу...

19 марта подступили к городу Шаруканю.

Неказистой оказалась ханская столица. Одно название что «город», а на самом деле кусок степи, обгороженный невысокими валами. А в обводе валов - беспорядочное скопление войлочных юрт, крытых войлоком же кибиток, унылых саманных построек с плоскими крышами и подслеповатыми редкими оконцами. Как оборонять такой град, если через вал свободно можно перемахнуть в конном строю?

Видимо, свою беззащитность понимали и жители Шаруканя. Едва князья приблизились к Шаруканю, со скрипом отворились ворота, врезанные в проем вала; смешные были ворота - из кривых жердей наспех сколочены, не то что перед тараном — перед простым топором не устоят! Вышли в поле мурзы и лучшие торговые люди Шаруканя, склонились к ногам Мономахова коня. Старик в нарядном халате и высоком войлочном колпаке поднёс Мономаху серебряное блюдо с хлебом, рыбой и столбиками монет - сдавался на милость победителя. Смешной был старик. Лицо сморщенное, как печёное яблоко, а бороды нет. Но узенькие глазки хитрые, цепкие, властные. С ним и разговаривал Владимир Всеволодович Мономах (толмач пришёл с мурзами, да и свои толмачи у князя были).

Половцы соглашались на всё.

Окуп заплатят, какой князья назначат...

Пленников отдадут без выкупа...

Оружие сами принесут в русский стан и во вьюки увяжут...

Лошадей, волов и повозки приведут, чтобы было на чём окуп везти в русские грады...

Русских людей в Шарукани было много, и не только пленников. Торговые и мастеровые люди были, челядины у мурз и богатых купцов, жёнки, что половцами были в жёны взяты и детишками уже обзавелись. Кое-кто из Шаруканя не пожелал отъезжать - прижились. Владимир Мономах их не неволил, тем более что на православную веру половцы не покушались, разрешали христианам свободно молиться и носить кресты. Православных священнослужителей они не обижали, относились с должным уважением. И среди самих половцев были христиане, и не тайные, а явные, и мурзы их за это не осуждали. У многих знатных людей жёнами были русские полонянки, и детей своих они крестили - как дщерь хана Аепы, которую отдали за князя Юрия.

Оказывается, не вся Степь была изначально враждебна Руси, и жить среди половцев русским людям было можно.

Недолго простояло русское воинство в городе Шарукане. Неуютно было в половецких жилищах, скудно. Наутро же выступили полки к другому половецкому граду - Сугрову, который был недалеко, вёрстах в восьмидесяти ниже по Донцу.

Шли боевым строем, в полном оружье. Сторожи известили, что из-за Дона притекают навстречу большие тысячи хана Шарукана и вот-вот столкнутся с русским войском.

Возликовавший после бескровного взятия Шаруканя великий князь Святополк послал к гражданам Сугрова своих бояр — требовать сдачи города. Но послы вернулись ни с чем — хорошо ещё, что живы остались. Половцы приняли их без всякой чести, обзывали нехорошими словами, грозились отомстить за своего хана Сугра, которого Мономах когда-то пленил и велел убить.

22 марта русские рати обступили Сугров со всех сторон.

Валы в Сугрове были повыше и покруче, чем в Шарукане, а по гребню тянулся острог из заострённых кольев. Без штурмовых лестниц на эти укрепления не подняться, а лестницы ратники с собой не привезли и сколотить их в безлесной степи было не из чего.

Большой кровью могли обойтись прямые приступы к Сугрову, а этого Мономах хотел избежать - впереди большие сражения с конницей хана Шарукана.

Посовещались князья и решили - сжечь змеиное гнездо горючими стрелами, а ратников - поберечь. Так и сделали. К валам приблизились пешцы, составили стеной большие щиты, и под их прикрытием дружинники из дальнобойных луков пускали стрелы с просмолённой горящей паклей.

Над Сугровом поднялось зарево пожара. Вонючий и чёрный дым выедал глаза. Половцы метались среди пылающих юрт и кибиток, но тушить пожары было нечем. Только несколько колодцев с питьевой водой было в городе. А горючие стрелы всё летели и летели...

Наконец половцы, спасаясь от огня, сами начали выкидываться из пылающего города. Их принимали на копья пешцы, рубили мечами дружинники. Мономах приказал пленников не брать, но одноконечно истребить злодейский род хана Сугры.

Всю ночь горел город. Пламя то опадало, то снова взметалось над развалинами. И всю ночь стояли вокруг гибнущего города цепи русских пешцев, и не было у половцев даже надежды на спасение.

Поутру полки двинулись дальше.

Совсем ненамного опоздали мурзы, посланные ханом Шаруканом на помощь защитникам Сугрова. В среду русские вои спалили город, а в пяток[68], 24 марта, сторожевые заставы известили, что половцы большими тысячами сходятся к берегу Донца.

Владимир Мономах не ждал, когда половцы, исполнившись, нападут на русское войско. Русские сами пошли к половецким станам. Великий князь Святополк с сыновьями шёл в челе, Мономах с сыновьями - справа, черниговские князья — слева. Так и в бой вступили.

Битва была жестокая, сражались русские и половцы крепко, не щадя живота своего, но вскоре милостью Божией начали русские одолевать. Побежали половцы прочь, пометав щиты и копья. Конные дружины, прибережённые Владимиром Мономахом для погони, их настигали и посекали.

До ночи продолжалось преследование. Возвращались дружинники в кромешной тьме, только по кострам находили свои станы.

Ходила в погоню и суздальская дружина с воеводой Петром Тихменем.

Юрий впервые увидел устрашающую жестокость войны: и к врагам, и к своим людям.

То, что половцев истребляли без жалости, было ему понятно: много зла причиняли они Руси. Но ведь и своих людей князья не жалели!

Всю тяжесть половецкого удара приняли на себя пешцы. Погибали в сече, но, уперевшись, стояли и выстояли. А княжеские дружины только изредка выезжали вперёд, если начинал прогибаться под неистовым половецким напором пеший строй. Победа была добыта кровью пешцев, а всю добычу взяли удальцы-дружинники, преследовавшие на свежих конях уже разбитого врага. А как же воинское братство, о котором столько раз говаривал старый воевода Непейца Семёнович?

И подумал Юрий, что правильно он поступил, оставив ростовских и суздальских пешцев дома, а в поход вывел только дружинную конницу. Убитых среди суздальских дружинников не оказалось, да и раненых было совсем немного.

А пешцев, киевлян и черниговцев, хоронили весь следующий день...

Снова праздновали князья победу, воздавали хвалу Господу за милость, похвалялись друг перед другом доблестью своих дружинников. Великий князь Святополк объявил даже, что теперь войне — конец.

Но хмур и озабочен был князь Владимир Всеволодович Мономах. Нарушая общее ликованье, предостерегал:

— Рано веселитесь, князья. Бог даровал эту победу, но главные сечи впереди. Изготовимся, князья, к жесточайшему делу...

Два дня, субботу и неделю[69], ратники простояли на костях, отдыхали, собирая брошенное половцами оружие, ловили в степи половецких коней. Ушли на Русь скорбные обозы с ранеными воями. Только недремные сторожи, отъезжая от воинского стана на десятки вёрст, рыскали по степи. От них прибежали скоровестники: хан Шарукан перешёл Дон и движется навстречу, сила его неисчислима...

Выступили в поход русские полки, построившись, как для битвы. Тяжело ступали по мокрой земле пешцы, несли на плечах длинные копья. Щиты тоже не сдавали в обоз, держали при себе, чтобы тотчас составить непреодолимую для степняков живую стену. Конница медленно ехала на флангах, вровень с пешцами. Присмирели гордые дружинники, вперёд не высовывались. Без ощетинившегося копьями упорного пешего строя супротив множества степняков не выстоять.

Встречный бой - страшный бой. Такой бой приняли русские полки 27 марта, в понедельник Страстной седмицы[70], возле степной речки Сальницы.

Хотя и предупреждали скоровестники, что Шарукан уже на сем берегу Дона, встреча оказалась неожиданной. Из-за курганов вдруг выкатилось огромное скопище половецких всадников, чёрным половодьем заполнило степь, обтекая с двух сторон русское войско. Видно, решили половецкие воеводы не испытывать судьбу лобовым натиском - упорство в бою пешцев было им уже ведомо. Окружить русское войско, сбить в кучу и поражать ударами с разных сторон - вот что задумал хан Шарукан.

Но и русские воеводы не дремали. Половцы забирали в стороны, и русские дружины растягивали строй, противоборствуя им.

И дальше бы они так сдвигались, глядя друг на друга, но тут неслышно приплыла с запада тёмная туча, разразилась вдруг страшным громом. Бешеный ливень ударил оземь, слепя глаза, отклоняя вбок летящие стрелы.

Ещё правее поворотил Моцомах свои полки, чтобы буря хлестала русским ратникам в спину, а половцам - в лицо.

Обегающая правое крыло половецкая конница, захлёстнутая бурей, остановилась, попятилась, а потом и вовсе отошла к шатрам хана Шарукана, что стояли напротив полков великого князя Святополка. Оттуда вся половецкая сила напирала на киевских и черниговских пешцев.

Страшен был половецкий напор.

Прогнулся и во многих местах разорвался русский пеший строй. Святополк уже все свои дружины истратил — затыкать прорывы. Жалобно пропела труба, взывая о помощи.

Подоспела с левого крыла черниговская конница. Подбежали новгород-северские и черниговские пешцы. Однако мечущаяся в сече огромная толпа своих и чужих воев поглотила их без следа, только пятиться русские перестали, не более.

Жестокой и кровопролитной была битва — уже без строя, грудь в грудь.

Мономах с сыновьями смотрели с кургана, как колышется огромное людское скопище, в котором невозможно было разобрать, где чужие, а где свои - только реденькая цепочка красных стягов обозначала край русского строя.

Но вот и стяги начали подаваться назад...

Наступали решительные минуты сражения, которые не имел права упустить истинный полководец. Мономах повернулся к сыновьям:

   - Ярополк, воеводствуй здесь, держи крыло! Остальные - за мной! Поможем великому князю Святополку!

Мономах поднял ввысь свой знаменитый прямой меч и понёсся сквозь расступившийся строй пешцев, увлекая за собой переяславскую, смоленскую и суздальскую конницу.

Рванулся было за всеми и Юрий, но подскочил боярин Василий, схватил за повод и завернул княжеского коня. Сказал негромко, но непреклонно:

   - Охолонись, княже! Сам подумай, много ль пользы от твоего меча в нелепой сече? Оставайся здесь с Ярополком, а дружину воевода Тихмень поведёт, ему не впервой...

Юрий пробовал вырваться, но Василий держал повод крепко.

Пронеслись мимо княжеские дружины.

Снова сомкнулся впереди пеший строй.

И только тогда Василий отпустил повод княжеского коня, смиренно склонил голову:

   - Не гневайся, княже. Не о себе забочусь, но о княжестве, устойчивость коего от своего князя зависит. А ну как с тобой что случится? И победа тогда не в победу, а в беду для Ростова и Суздали. Не гневайся.

Юрий тблько махнул рукой - устало, бессильно. Повернул коня и неторопливо затрусил к кургану, где одиноко стоял брат Ярополк.

   - Ты, брате, вроде бы с другими отъехал? - недоумённым вопросом встретил его Ярополк.

   - Собирался, но припозднился, пешцы уже сомкнулись, - коротко ответил Юрий.

Ярополк кивнул головой, удовлетворённый ответом, случалось такое в битвах. Не в одиночку же Юрию догонять в поле дружину!

Смотрели братья, приподнимаясь на стременах, как, вытягиваясь клином, мчится к месту сечи дружинная конница. Юрий искал глазами отца и не находил среди множества всадников.

Вдруг выглянуло солнце, и серебряно заискрились высокие русские шлемы - будто звёздочки зажглись на шишаках.

Серебряный клин дружинной конницы врезался в чёрную толщу половцев, как нож в податливую мягкую плоть. Горестный тысячеустый стон степняков на миг перекрыл скрежет и лязг оружейного железа.

Половецкое людское скопище вздрогнуло, как тяжко раненный зверь, качнулось назад и начало истаивать — малыми струйками, а потом и целыми потоками потекли прочь вереницы беглецов...

Неожиданный боковой удар переяславских, смоленских и суздальских дружин переломил ход битвы. Половцы, уже изнемогавшие в смертоубийственной рубке с челом русского войска, не выдержали и побежали, бросая копья и щиты.

Более десяти тысяч степняков полегло на поле битвы, а сколько их осталось лежать в степи, не знал никто — разбегались половцы малыми кучками в разные стороны, а дружинники их нагоняли и тоже побивали без жалости.

Подобного кровопускания ещё не знала Половецкая степь.

Хан Шарукан с ближними людьми ушёл невозвратным путём, и никто не знал, где он теперь скрывается. Но не опасен он без войска, войско же ханское полегло в степи у речки Сальницы.

Бесчисленные табуны и стада, тысячи пленников, награбленные в прошлых половецких набегах богатства стали добычей победителей.

По совету Владимира Всеволодовича Мономаха князья проявили неслыханную щедрость — себе ничего не взяли, но роздали простым воям. Долго говорили потом с похвалой люди о бескорыстии князей, сражавшихся токмо ради Святой Руси.

Были отправлены посольства к царю греческому, к королям венгерскому, польскому, чешскому и прочим католическим государям — объявить о победе над неверными агарянами. Европа бредила крестовыми походами и приняла известие благосклонно. Иные уже сравнивали русских рыцарей с божьими воинами, кои ходили походами в Палестину вызволять от сарацинов Гроб Господень.

Вылилась эта победа князьям в великую честь.

На Руси же повелели князья по церквам воздавать благодарение Господу за милость к чадам своим. И бысть радость всем людям, славившим Величие Божие.

Юрий ждал встречи с отцом с тревогой. А ну как упрекнёт, что не последовал за ним в сечу? Но Мономах о том разговора не заводил. Может, и не заметил в сумятице битвы, что не было Юрия рядом, а может, рассказал ему Ярополк, что просто отстал Юрий от дружины, и Мономах тоже согласился, что вины его нет.

Воевода Пётр Тихмень даже одобрил своего князя, сказав по случаю нечто очень важное:

   - Сызнова великим воителем явил себя Владимир Всеволодович Мономах. В самое время ударил конными дружинами! Но вот что сам в сечу ввязался, будто простой ратник, двояко оценить можно. Тех, кто рядом с ним рубился, княжеский пример воодушевлял. Честь и слава отважному витязю! Но остальные-то вой? Потеряли они князя в сумятице, и некому было приказать, если бы случилась нужда поворачивать полки. Вот и получается, что сравнял себя полководец с простым дружинником, один токмо свой меч прибавил к общему делу...

Закончил воевода твёрдо и строго:

   - Не место князю самому быть на первом сступе!

Слова опытного воеводы Юрий запомнил накрепко.

Возвращался Юрий в Залесскую Русь налегке, только с ближней дружиной. От торжественной встречи уклонился. Скромно объявил, что победу добыли великий князь Святополк Изяславич и батюшка Владимир Всеволодович, а он с братьями, как и прочие князья, был в подручных. Так говорить посоветовал боярин Василий: Святополк злопамятен и честолюбив, доброе слово Юрия о себе при случае вспомнит. Недалеко то время, когда Ростов с Суздалем на общерусскую дорогу выйдут...

Недельку пробыл Юрий в Суздале, разобрался с неотложными делами и уединился в милой сердцу Кидекше. Бояре и княжии мужи не осмеливались нарушать уединения своего господина, а сам он в Кидекшу никого не звал.

Да и зачем было звать?

Жизнь княжества катилась выверенно и одномерно, как телега по накатанной колее. Любой наместник, воевода и тиун знали, что и как надлежит делать и без его княжеской подсказки, и в этой выверенности и одномерности для Земли было благо. Не тот правитель мудр, который сам во всё вникает и всё норовит переиначить, но тот, при котором всё делается как бы само собой, без лишних слов и понуканий.

Так наставлял юного князя тысяцкий Георгий Симонович, и Юрий ему верил.

Тихо и благостно было в Ростовской земле. Да и в других русских Землях в то лето не происходило ничего значительного, хотя и без печальных событий, конечно, не обошлось.

Преставилась княгиня Анна, мачеха Владимира Мономаха.

Умер Иоанн, епископ черниговский.

Были большие пожары на Подоле в Киеве, в Чернигове, Смоленске, Новгороде. То ли сушь великая была тому виной, то ли Господь наказывал за грехи наши...

И следующий, от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот двадцатый год[71] ничем особенным не был отмечен. Всего несколько кратких записей осталось от этого года в летописях.

Месяца января в двенадцатый день был поставлен в епископы Чернигову Феоктист, печерский игумен. Князь Давид Святославич и черниговцы приняли его с радостью, потому что прежний епископ Иоанн, двадцать пять лет кряду болезнуя, уже давно не мог служить и церковью управлять.

Сын великого князя Ярославец ходил войной на ятвягов - и успешно. Возвратившись с богатой добычей, послал в Новгород к князю Изяславу Владимировичу, просил у него дщерь себе в супружество, и великий князь Святополк просил за сына. Невесту привезли в Киев июня в двадцать девятый день, и бысть свадьба со многим веселием.

Того же лета Владимир Всеволодович Мономах отдал дочь свою Софию в супружество за венгерского королевича.

Месяца ноября в шестой день преставилась Анна, сестра Мономахова, и положена была в церкви Святого Андрея, которую сама же и создала, в которой приняла иноческий чин и проживала в благочестии и воздержании. Юрий свою тётку не помнил, хотя, по словам Георгия Симоновича, она в младенчестве много его нянчила и любила.

А о Залесской Руси летописцы молчали.

Слава Богу, не нужны ростовцам и суздальцам заметные события, тем паче походы и неожиданные кончины!

И на будущий год люди ждали мирной жизни: ни дурных знамений не было, ни пророчеств. Тишина.

Однако шесть тысяч шестьсот двадцать первый год от Сотворения Мира[72] выдался на Руси мятежным и ратоборным. Не дай Бог такое пережить!

3

Месяца марта в шестнадцатый день бысть гибель солнцу. Помрачилося солнце мало не всё, токмо осталось как луна новая, рогами книзу, однако не истаяло вконец, сызнова зажглось на радость христианам, и поняли люди, что назначена от Господа не конечная погибель, но предостережение.

Но не все Божественному предостережению вняли. Случилась в стольном Киеве большая смута, кровь пролилась - праведная и неправедная.

Апреля в шестнадцатый день преставился великий князь Святополк Изяславич, жив был пятьдесят четыре года, а на великом княжении просидел двадцать лет.

Не больно любили его киевляне за сребролюбие и скупость, однако за столь долгое княжение притерпелись, и жизнь в городе текла бестревожно и мирно. Правда, гневлив был Святополк, но отходчив, как скоро осердится, так скоро и запамятствует. Ждёшь княжеской грозы, а он уже отошёл.

Можно было жить при таком великом князе.

И вдруг - неожиданная смерть.

На Пасху Святополк был здоров и весел, шумно пировал в своём Вышгороде, но вскоре по празднике заболел и скоро преставился. Когда покойного великого князя, возложа на сани, привезли к Киеву, весь народ встречал скорбный обоз за градом с великим плачем и жалостию, словно близкого человека. Народ так теснился к гробу, что едва проехали сквозь людскую толщу.

Овдовевшая великая княгиня, тотчас выгнав со двора жёнку-наложницу, многое имение раздала нищим и по церквам. Такой великой милостыни никто в Киеве не помнил. Восславили её щедрость и народ, и духовенство.

Похороны прошли пристойно, торжественно.

Потом киевляне, сошедшись к собору Святой Софии, учинили совет об избрании на великое княжение. На совете без спора назвали единственно достойного — Владимира Всеволодовича Мономаха. Тут же приговорили послать в Переяславль знатнейших мужей, чтобы просили Мономаха принять престол отца своего и деда. Казалось, согласие было общим. Ничто не предвещало мятежа.

Однако не всё было так просто.

Ещё живы князья Давид и Олег Святославичи, дети старшего сына Ярослава Мудрого (Всеволод, отец Мономаха, был третьим). По закону великокняжеский стол принадлежал им. Не обидятся ли Святославичи на возвышение Мономаха? Не развяжут ли усобную войну?

Новой усобицы Мономах не хотел. Хватит, навоевались на радость поганым половцам!

Правда, Давид Святославич Черниговский о великом княжении не помышлял, о чём сам неоднократно говорил. Не честолюбивым был Давид, прижился в своём Чернигове. Но вот от другого Святославича ожидать можно было всякого...

Олег безвылазно сидел в своём Новгороде-Северском, как матёрый медведь в берлоге. От совместных с другими князьями походов отговаривался нездоровьем, однако верные люди доводили до Мономаха, что хоть Олег и немолод, но с виду на болезного мало походит: сам проводит ратные учения и на ловитвы ездит. По зову великого князя в Киев являются с сыновьями Олега малые дружины, а большие рати в Новгороде-Северском копятся, копятся.

Что замышляет неугомонный Гориславич?

К тому же было известно, что в самом Киеве у Святославичей есть влиятельные сторонники. Киевский тысяцкий Путята, куда уж выше?!

На открытом совете у Киевской Софии он супротив избрания Мономаха прилюдно не выступил, затаился, но и слова своего в поддержку не сказал. А ведь он тысяцкий, первый человек в городе!

Сильно не понравилось сие Мономаху. Ещё подумать, крепко подумать надобно, прежде чем соглашаться на просьбу киевских мужей...

Как опасался Мономах, так и получилось.

Пока киевское посольство уговаривало Мономаха сесть на великое княжение, в хоромах тысяцкого Путяты собрались доброхоты Святославичей, о чём-то сговаривались. В Чернигов и Новгород-Северский поехали тайные послы.

Но послов перехватили верные Мономаху люди, допросили с пристрастием, а взятые у них посольские грамотки огласили на Подоле с паперти храмов.

Так вот оно что оказывается — Путята зовёт Святославичей на великое княжение в Киев супротив воли граждан!

Взмятежился весь Подол.

Толпы оборуженных посадских людей потекли на Гору, в город. Воротные сторожа беспрепятственно впустили подольских мятежников.

«Пожжём двор Путяты, изменника!» — грозно ревела толпа.

Неведомые люди подсказывали имена других бояр, доброхотствовавших Святославичам. От толпы отделялись и бежали к их дворам ватаги самых решительных, вырубали ворота секирами, насмерть давили холопов, пытавшихся отстоять хоромы.

Поднимались под Киевом зловещие дымы пожаров.

Княгиня-вдова запёрлась на своём дворе, и гридни её княжеские в город не выезжали. Такое молчаливое одобрение ещё больше осмелило толпу.

Неизвестно, кто первый выкрикнул:

   - Жидовинов бей, погубителей христианства!

А может, и не было зачинщика, просто вырвался вдруг вопль народный, ибо многие обиды причиняли жидовины людям и в торгах христианским купцам постоянно пакостили.

Взметнулось и загремело над толпой:

   - Бей!

Крушили лавки, жгли иноверные домины со всем добром, рвали долговые книги, переворачивали вверх колёсами нарядные жидовские телеги - для позора, для обозначения, что не ездить более жидовинам по святой земле Русской.

Уцелевшие жидовины сбежались в синагогу, замкнулись за крепкими дубовыми дверями. Узкие оконца синагоги были прорублены, как боевые стрельницы — на все стороны, да и оружия у беглецов оказалось в достатке. В настоящую осаду сели жидовины, добраться до них было трудно. Сунувшихся было вперёд подольских удальцов осадили стрелами.

Пошумела, пошумела толпа возле жидовской крепости и начала расходиться, оставив вокруг сторожей. Кому охота напрасно под стрелы лезть? Вот приедет батюшка Владимир Всеволодович, сядет на великокняжеский стол, сам со злыднями разберётся...

А разбор будет один: либо мы, княже, с тобой будем, либо ты с жидовинами!

Бояре и мужи киевские - и явные сторонники Мономаха, и те, кто колебался — за кого из князей стоять, и те, кто склонился было к Святославичам, — устрашились великого смятения и теперь уже подлинно единодушно послали второе посольство в Переяславль, умоляя Мономаха не медлить с решением. Новый киевский тысяцкий Ратибор, давний знакомец и доброжелатель Мономаха, от себя велел добавить следующее:

«Если, княже, не ускоришься пришествием, то, опасалось, как бы народ мятущийся невестку твою великую княгиню, бояр, церкви и монастыри не разграбил, и ежели то учинится, то никто, кроме тебя, ответа пред Богом держать не должен!»

Отдельно, через чернецов со святыми образами, умолял о скором приезде митрополит Никифор, заранее благословляя Мономаха на великое княжение.

Мономах и сам понимал, что медлить опасно. Послал - для приличия - гонцов к Давиду и Олегу, извещая, что не ради искания великого княжества, но для спасения добрых людей от мятущейся черни выступает в Киев, и с большой дружиной выехал на киевскую дорогу.

В неделю, месяца апреля в двадцатый день, киевляне встречали вновь обретённого великого князя, властителя и миротворца Владимира Всеволодовича Мономаха.

Три встречи было.

За градскими стенами встречало князя множество простолюдинов. Стеной стояли люди вдоль дороги, почтительно кланялись, но смотрели по-разному: кто с радостью, а кто и с опаской. Как-то отнесётся новый великий князь к их мятежным делам?

В воротах встречали бояре со своими чадами и домочадцами, все в нарядных платьях, праздничные и торжественные. Загордились старые киевские бояре, даже князьям осмеливались перечить, а теперь вот поняли, что без князя они беззащитны.

Третья встреча - на площади у Святой Софии. Там приветствовали Мономаха митрополит Никифор с епископами и всем церковным причтом.

Мономах сошёл с коня и коленопреклонённо принял митрополичье благословение.

Великую честь оказал митрополит Мономаху: самолично проводил до великокняжеского двора. Шли они рядышком на виду у всех граждан, а следом дружина ехала — по пятку в ряд, в шеломах и бронях, со щитами и копьями, словно изготовившись к бою, и было в этом дружинном шествии по киевским улицам грозное предостережение.

Потом дружинники десятками по всему городу ездили, суровые и молчаливые, и граждане боязливо отпячивались к заборам, кланялись.

Словно и не было великой смуты в Киеве!

Но опять-таки не всё было просто.

Мятежники утишились, но надолго ли?

Не только в кратковременном безвластии заключалась причина замятии. Мономах не забыл, что из толпы, почтительно встречавшей его за городскими стенами, раздавались злые, требовательные выкрики:

   - Дай суд над жидовинами, княже!

   - Покарай мздоимцев и изгони вон!

   - Русь православием сильна!

Что касается мздоимства, то управиться с ним нетрудно. Приговорить с боярами и объявить новый устав о резах, чтобы резы в год не превышали половины заимствованной суммы. Кто дважды заплатил резы, тот обязан вернуть только долг, не больше, а кто резы заплатил трижды, тот и без возврата долга пред заимодавцем чист. А кабалить людей в холопы за долги запретить[73]...

Вот с самими жидовинами - сложнее.

Полтора века проживали в русских городах беглецы из иудейской Хазарии, размётанной князем-витязем Святославом. Особенные это были беглецы — не с нищей сумой пришли, а с большим серебром. Поначалу были смирными, но со временем окрепли, осмелели, заручились поддержкой сребролюбивых князей. А для княжества от них порой была польза немалая, особенно в тайных делах. Взять, к примеру, переяславского жидовина Иосифа, разве не полезный человек?

Но верно говорили люди, что Русь христианским единством сильна. Жидовины же исподволь подтачивали это единство. Новый киевский тысяцкий Ратибор много о том с Мономахом говорил. При великом князе Святополке жидовины не только заимели великую свободу и власть, не только многих русских купцов и ремесленников вконец разорили, но и некоторых слабых духом людей прельстили в свой закон. Поселились жидовины между домами христианскими, чего раньше не было. Жили бы, как прежде, наособицу, так нет, тараканами лезут во все щели!

Закончил Ратибор совсем уж зловеще:

   - Не купецкие зажитки в опасности - вера православная!

Наедине это было сказано, с глазу на глаз. Но Мономах знал, что так же мыслят многие бояре и мужи и говорят о том открыто. А самые злые считают, что всех жидовинов надобно побить и дома их пограбить.

И на большом княжеском совете тоже заговорили о погроме.

Мономах выслушал опасные речи, но ответил осторожно:

- Жидовинов в разных княжествах населилось много. Допущены они прежними князьями, и мне непристойно без совета князей на убийство и грабление их обрекать, ибо могут многие невинные люди погибнуть. Погодим, бояре, с приговором, а я немедля позову князей на съезд.

На том и порешили.

Князья собрались на Красном дворе, поставленном ещё при великом князе Всеволоде Ярославиче на холме у Выдобичи, в удалении от киевской городской суеты. Юрия, за дальностью пути, на съезд не звали.

Князья, будто сговорившись, дружно поддержали киевских мужей.

Мономах настоял, чтобы не от великокняжеского имени объявлялся новый закон, а от всего княжеского рода, согласно его принявшего, и чтобы в летописях о том было записано.

А закон был жесток:

«Ныне из всея Русские земли всех жидов со всем их имением выслать и впредь не впущать, а если тайно войдут, вольно их грабить и убивать».

Не написано было в законе, чтобы теперь жидовинов убивали и грабили, но по городам и на дорогах некие самовольные люди многих из них побили и именье отняли. Вины князей в том не было, разве что мало пресекали злодейства.

Летописцы записали кратко и отстранённо, не хваля и не порицая, что с той поры жидов на Руси нет, и когда который самовольно войдёт, того народ грабит и убивает. Но входить всё же пробовали, особенно из соседней Польши, неизменной жидовской благодетельницы.

Не успел Мономах развязать этот узелок, как новые хлопоты. Половцы неожиданно подступили к Переяславлю и разбили воинские станы на полях за рекой Трубеж.

Через реку половцы не лезли, стрелы не пускали и русских ратников нелепыми словами не задирали. Переяславцы недоумевали: зачем пришли?

На войну точно бы не похоже, хотя деревни между Сулой и Трубежем половцы по звериному своему обычаю пожгли и пограбили и новорубленый городок Выру по брёвнышкам раскатали. Смущало, что в половецком стане оказался хан Аепа, свояк и доброжелатель Мономаха. Уж ему-то воевать вроде бы ни к чему!

В чём же тогда смысл половецкого стояния на Трубеже?

Послали гонцов к Мономаху: половцы в великой силе пришли к Переяславлю, но не воюют, а чего хотят - неизвестно.

В большое половецкое нашествие Владимир Мономах не верил. Не могли так быстро изгладиться из памяти у ханов прошлые грозные уроки!

Верные люди, обретавшиеся в половецких кочевьях, доносили Мономаху, что корыстолюбивые мурзы подбивают своих ханов сходить к Руси за подарками, а чтобы подарки были большими - явиться со всей силой.

И раньше так бывало. Отдавали князья подарки по случаю восшествия на державные столы, на свадьбу свою или на рождение наследника. Серебром и дорогими тканями оплачивали непрочный мир на границе.

Вокняжение Мономаха в Киеве - чем не повод для искания подарков?

Скорее всего, в этом и заключалась причина неожиданного половецкого прихода. Но если так получилось, то подумать надобно, какую пользу можно из этого прихода извлечь.

Пользу же Мономах видел двоякую.

Объявить большой сбор и явить степнякам силу и единоначальство русских князей, в очередной раз припугнуть ханов многочисленностью воинства, готового по первому зову великого киевского князя выступить в поход.

Присмотреться, кто есть кто среди братии.

Явится князь с дружиной на сбор - значит, признал верховенство великого киевского князя, промедлил или уклонился - к такому надо отнестись с осторожностью, невзирая на льстивые речи. Скрытый недруг опаснее явного!

Войско собралось быстро.

Пришёл Давид Святославич Черниговский со всеми сыновьями и сыновцами.

Приспели князья с Волыни.

О сыновьях и говорить было нечего: первыми явились в Киев смоленские полки.

Бывшая Святополкова дружина послушно соединилась с переяславскими витязями в одну конную рать, и боярин Ольбег Ратиборович говорил, что нет между дружинниками неприязни или ревности, но - единомыслие.

А вот Олег Гориславич опять уклонился от похода. Брат его князь Давид Святославич Черниговский сюда пришёл, а Олег - в другую сторону, а куда - сие даже доглядчикам Ольбега было неведомо. По-о-нят-но-о...

Многочисленная и грозная рать выступила из Киева на подмогу переяславцам.

На полторы версты растянулись по дороге пешие полки.

Дружинная конница ехала полями, ибо не вмещали дороги такого множества всадников.

Развевались по ветру княжеские стяги, но самих князей под стягами не было, сгрудились возле Мономаха, как дети малые, послушно ехали за хвостом великокняжеского коня. Признали, значит! От души или из корысти, но признали!

Половцы побежали прочь раньше, чем сторожевой полк достиг берега Трубежа. Даже о подарках половцы позабыли, столь устрашились. Однако Мономах серебро, греческие вина и дорогие ткани отправил следом за ними с дружеским посольством, являя мирные намерения.

Так и оценили посольство половецкие ханы, больше на рубежи не набегали. Боняк затаился где-то за Доном, а Аепа повёл свои кочевья к Дунаю - воевать дунайских булгар.

В самое время установилось замирение на степной границе — на Руси разгорелась внутренняя усобица.

Олег Гориславич вдруг объявился в Муроме, куда сошлись дружины из Новгорода-Северского и Тмутаракани. Сюда же пришли союзные Гориславичу половцы и мордвины в лохматых звериных шапках, с охотничьими луками и рогатинами.

Что задумал Гориславич?

А великий князь Владимир Всеволодович Мономах уряжал государство. Полная надежда была только на сыновей. За ними Мономах крепко и навсегда закрепил потомственные грады Всеволодовичей.

Святослав был посажен в Переяславле, Вячеслав и Глеб — в Смоленске. Старший сын — Мстислав Владимирович - остался в Новгороде, Юрий — в Ростовской земле.

Через голову Юрия великий князь переподчинил Мстиславу ростовскую тысячу. На макушке лета[74] Мстислав явился в Ростов с дружиной и новгородскими пешцами.

Юрий на людях свою обиду не показывал, смолчал, однако в Ростов — встречать старшего брата — всё же не поехал. Так посоветовал боярин Василий. Дескать, тысяцкий Георгий Симонович и воевода Непейца Семёнович — мужи упрямые и без князя не дадут Мстиславу излишне самовольничать. Самому же Юрию явно противиться воле отца ни к чему. Легче будет потом переиначить: без князя- де решили, и князю следовать за решённым вовсе не обязательно. Да и вообще - без Юрия встревает Мстислав в ростовские дела, пусть без него и управляется!

Братья встретились, когда новгородские и ростовские рати сошлись под Суздалем и разбили воинские станы на полях за Дмитревским монастырём. Вместе смотрели войско.

Новгородцы стояли отдельно, ростовцы — тоже отдельно, со своими стягами и своими воеводами. Суровый воевода Непейца больше к Юрию обращался, чем к Мстиславу, являя людям, что служит единственно своему князю, а в объединённой рати - временно.

Мстислав будто не замечал этой отчуждённости, держался дружелюбно, по-братски.

Подъехала из Суздаля и встала рядом с новгородцами дружина Юрия, тоже со своими стягами.

Юрий с удовлетворением отметил, что его дружина оказалась ничуть не меньше, чем братнина. А ведь не готовился он к войне и из дальних сел мужей не созывал!

Отпировали братья в суздальском дворце и отъехали вместе в Кидекшу.

Только после доверительной беседы с братом уяснил Юрий причину Мстиславова приезда. Олег Гориславич собирает полки в Муроме, хотя доискаться великого княжения, и очень может быть, что пойдёт Гориславич к Киеву по окраинам Суздальской земли (князь Давид Святославич Черниговский, дружа Мономаху, обещал мятежного брата через своё княжество не пропускать). Вот тут-то и встретят они Гориславича!

Как предполагал Мономах, так и вышло.

С суздальской сторожи на реке Клязьме прибежали скоровестники и сообщили, что Олег Гориславич в великой силе, обтекая град Владимир с полуденной стороны, приближается к устью Колокши, и половцы с ним идут.

Новгородские, ростовские и суздальские рати тоже выступили к Колокше.

Юрий был при старшем брате, но не соправителем, а как бы сторонним наблюдателем: в воинские приказы не вмешивался. Но и Мстислав держался пристойно, уважительно, прежде чем приказать, советовался с братом, на что Юрий неизменно отвечал:

   - Ты брат мой старейший, как разумеешь, так и верши...

Немало был удивлён Олег Гориславич, когда узрел перед своим воинским станом многочисленную стройную рать. Откуда взялись? Ведь уверяли сторожевые заставы, что впереди путь чист!

Однако, выехав с воеводами на Прускову гору и оглядевшись, Олег успокоился. Ратников у супротивника много меньше, чем у него. Послов князя Мстислава, просивших о примирении, выгнал с поношением, без всякой чести, хотя послами были бояре старые, родовитые.

Оскорбились братья: Мстислав - за себя, Юрий - за старшего брата. Негоже Мономаховича позорить!

Воеводы гневно стучали мечами:

   - Прикажите, князья, и мы головы положим!

Даже осторожный и ревностный за ростовскую кровь Непейца Семёнович поддержал разгорячившихся мужей:

   - Сече быть непременно!

   - Сам суздальскую дружину поведу! - вскрикнул Юрий, захваченный общим воодушевлением.

Боярин Василий и воевода Тихмень многозначительно переглянулись, но ничего не сказали. Но без слов было понятно, что не допустят, чтобы князь рубился в сече, как простой гридень. То же, что ратное рвение взыграло в князе, не во вред Земле, но скорее на пользу. Ближних людей давно беспокоило равнодушие Юрия к ратным потехам...

Разъехались воеводы по полкам. Юрий остался наедине со своими ближними мужами.

Воевода Тихмен начал осторожно:

   - Даже воеводе неразумно самому в сечу ввязываться. А ты - князь! Кто будет смотреть, куда запасные дружины посылать? Я и сам в отдалении от сступа буду, на удобном месте, откуда всё поле видать.

Боярин Василий к случаю напомнил о печальной судьбе брата Изяслава, муромского владетеля:

   - Изяслав безрассудно ввязался в сечу, себя не сохранил и войско погубил, ибо дрогнули и побежали ратники, лишившись князя. Муром же навсегда из отчины Всеволодовичей выпал, Гориславич там полностью распоряжается...

Непейца предложил - словно только сейчас в голову пришло, хотя заранее всё с Василием обговорили:

   - А дружину пусть богатырь Стар ведёт, не впервой ему сквозь ряды прорубаться.

Богатыря Стара князь Юрий знал. Знаменитый был муж, чуть не с сажень ростом, на потешных поединках не то чтобы насупротив двух или трёх - против десятка добрых ратников выстаивал. Говорили люди, что Стар родом из варягов, прирождённых воинов, но сам богатырь того не подтверждал, именовал себя коренным ростовцем.

Горд был Стар и вспыльчив, потому и не прижился в княжеской дружине, состоял ныне при ростовской тысяче. Это боярин Василий посоветовал его в ближней дружине не держать, ибо не для дворовой службы сей муж, но для битвы. Однако обласкать его и пожаловать было бы полезно, что Юрий и сделал.

Промолчал Юрий, выслушав советы ближних людей, но остановился там, где подсказал воевода Тихмень, - позади суздальского полка. А за спиной князя стояла ближняя дружина. Покачивался над головой красный стяг с ликом Святого Спаса.

Удар полков Мстислава Владимировича оказался для Гориславича полной неожиданностью. Он, трапезуя в своём шатре, уже дважды посылал отрока посмотреть, не ушли ли прочь супротивные вои. Олеговы ратники мирно сидели вокруг котлов с кашей. И вдруг, как гром среди ясного неба, устрашающий рёв боевых труб!

Новгородские пешцы бежали к стану, выставив длинные копья, а с боков заходила конница, и казалось - нет ей числа, столь густым был дружинный строй.

Реденькая цепочка сторожевых застав была мгновенно смята и растоптана. Не успевшие построиться для боя полки Гориславича смешались.

Первыми бежали половцы, увлекая за собой муромских ратников. Тмутороканьцы пробовали отбиваться, но вскоре были смяты тяжёлой конницей князя Мстислава. Первые ряды, одетые в непробиваемые немецкие доспехи, прорезали их толпу насквозь. Северские дружины Олега Гориславича успели собраться вокруг княжеского шатра, но не для продолжения битвы - для спасения своего князя. Они продавили редкое ещё кольцо окружения и ушли за Колокшу, оставив на броде крепкую заставу.

На верную смерть была оставлена застава, но своё дело она сделала - позволила князю уйти от погони.

Ушёл Гориславич невозвратным путём и опять где-то затаился.

Князь Мстислав Владимирович со своим воинством возвратился в Новгород. Его доверенного мужа, оставленного присматривать за ростовской тысячей, Георгий Симонович вскоре отослал из города: сами-де управимся!

Всё возвратилось на круги своя.

Великий князь Владимир Всеволодович Мономах на самоуправство не обиделся. Видно, привык уже смотреть на Залесскую Русь как на отрезанный ломоть. Сменить бы Юрия, но опасно, ростовцы крепко за него стоят. Подсобил Мстиславу — и за то спасибо. Главное же, что сыновья самого опасного супротивника, Олега Гориславича, вышибли из седла. Успех великий, руки теперь у Мономаха развязаны.

Юрий, приехав в Ростов с суздальской дружиной, гневно попенял ростовским боярам и мужам, что безропотно встали под руку Мстислава без его княжеского слова, и наказал, чтобы впредь такого не было.

Против устья реки Медведицы, на оной стороне Волги, в самой крайней ростовской вотчине, была поставлена сторожевая застава. Ратникам с заставы было велено никаких воинских людей из Новгорода в ростовские земли не впускать, если не будет на то соизволения князя Юрия Владимировича.

Выходило, что от неожиданного Мстиславова наезда никакого умаления ростовских вольностей не случилось, даже наоборот. Вот ведь как бывает соизволением Божьим: ожидаешь худа, а получается - к лучшему!

4

Надеялся Юрий, что теперь ослабнут нити, протянувшиеся к нему от отца из стольного Киева, но оказалось, что не нити это были — кручёные верёвки. Ни распутать, ни разорвать...

Первое время всё происходившее в Киевской Руси обходило Юрия стороной.

Великий князь Владимир Всеволодович Мономах оженил сына своего Романа, взял дочь князя Володаря Ростиславича Галицкого[75]. Юрия на свадьбу не позвали. Только от посторонних людей узнали ростовцы, что свадьба прошла с великим весельем, но не огорчились: своего пития и яств в Ростове и Суздале предостаточно, а скоморохи побойчее будут, чем в Киеве!

А тайный промысел Мономаха - покрепче привязать к Киеву Волынь и Галичину — ростовцам без интереса...

В Новгороде князь Мстислав Владимирович заложил на торговище княжескую церковь во имя Святого Николая. Основание нового храма отпраздновали шумно, торжественно, многие князья съехались в Новгород. Намерения старшего брата были Юрию понятны: Мстислав утверждается в Новгородской земле не токмо отцовским грозным именем и оружьем, но и каменным строением. Звали и Юрия, но он не поехал, послал вместо себя тысяцкого Георгия Симоновича - из уваженья к старшему брату.

Месяца мая в шестнадцатый день, на Фёдора-житника, преставился в Переяславле брат Святослав, но и это Юрия не коснулось. Мономах посадил в Переяславле другого сына, Ярополка, благо оказался под рукой.

Юрий к братниному возвышению не ревновал, хотя Переяславский княжеский стол считался вторым после Киевского. Незавидное это было княжение, была в нём какая-то неустойчивость, временность - будто сени проходные. Сегодня сидишь в Переяславле, а завтра батюшка переведёт ещё куда-нибудь. Мономах сидит на великом княжении в Киеве, но по-прежнему считает Переяславль своей отчиной, распоряжается через голову переяславского князя.

Нет, Юрий никогда бы не променял на Переяславль свои исконные грады Ростов и Суздаль!

Мало интересовали Юрия южнорусские дела.

А вот неожиданный отъезд боярина Фомы Ратиборовича задел за живое.

Приехал Фома из своей ростовской вотчины в Суздаль, дождался, когда Юрий вернётся из Кидекши на княжеский двор (а случалось это почти каждую неделю - для княжеского суда или совета с боярами), и сразу выложил:

- Отпусти, княже! Служу тебе давно и верно, но ныне зовёт меня к себе батюшка Ратибор, киевский тысяцкий. Трудно ему одному управиться, стар стал и немощен. Отпусти...

Юрий понимал, что не только в отцовской мольбе причина. Засиделся боярин Фома в тихом Ростове, потянуло его к киевским великодержавным делам. Брат-то его Ольбег - первый муж при великом князе Владимире Всеволодовиче Мономахе. Почему бы и Фоме не стать первым мужем при тысяцком в том же стольном Киеве?

Понять и оправдать Фому можно...

Урона княжеству от отъезда боярина Юрий не видел. Давно уже переняли от него все дела другие верные мужи, помоложе и порасторопнее. От посольских хитрых забот оттеснил Фому боярин Василий. Всеми ратными делами Пётр Тихмень заправляет, даже старый воевода Непейца Семёнович у него вроде как в подручных ходит.

Пусть отъезжает Фома!

Так и сказал:

   - Будь по-твоему, боярин, хотя и жалко мне расставаться с таким верным мужем. Дарую за службу твою сию златую цепь. Поезжай с миром...

Осчастливленный неожиданной княжеской милостью, Фома прослезился. Не почувствовал, что в прощальной речи князя была и горчинка. Будто мимоходом заметил Юрий:

   - Знаю, что отчина твоя - Переяславль. Как для нас - Ростов с Суздалем...

Вроде бы упрекнул, что боярин так и не прирос сердцем к Ростовской земле, и тем самым как бы отделил Фому от других ростовских и суздальских мужей, оставшихся при своём князе.

Придёт время, ох как горько аукнутся Фоме эти вскользь произнесённые слова!

В лето шесть тысяч шестьсот двадцать второе[76] князь Мстислав Владимирович заложил в Новгороде крепость много больше прежней и выдал на каменное строение серебро из своей казны. Тогда же повелел новгородскому посаднику Павлу свести град Ладогу с холма ниже на песок, к самой воде, и строить там каменную крепость.

Откуда взялось у Мстислава столько серебра?

Зачем скрепляет и без того крепкие грады?

Долго толковали о непонятном строительном рвении Мстислава ростовские и суздальские мужи, но так ни до чего и не дотолковались. Ведь яснее ясного было, что Мстислав не останется в Новгороде на вечные времена. Как старший в роде Мономаховичей, он неминуемо займёт по смерти отца великокняжеский киевский стол.

Тогда зачем так неистово строится?

Неужто мечтает объединить Новгород и Киев в одно своё княжество?!

О таком и подумать было страшно. Перед объединённым княжеством померкнут и ростовская сила, и ростовские вольницы, многолетними трудами добытые.

Боярин Василий значительно сказал:

   - К новгородским делам присматриваться надобно. Чаю, ожидают нас опасные хлопоты.

Воевода Непейца Семёнович, сердито сопя (грузен стал старый воевода, одышлив), тут же предложил:

   - Послать на медведицкую заставу ещё двести ратников!

Смысленые мужи переглянулись: невпопад выступил воевода. Привык ходить одними прямыми путями, однако прямые пути не всегда короче. Новгородский узел сабельным ударом не разрубить, искрошится сабелька-то!

А на медведицкой заставе хоть триста ратников, хоть пятьсот — без разницы. Большие полки в случае войны прихлопнут заставу, как муху.

Однако вслух возражать мужи старому воеводе не стали. Не по разуму сказал воевода, но от сердца. Такая преданность Земле достойна уважения. А как вершить новгородские дела - об этом самим думать надобно, думать.

   - Подмогу на заставу пошлём, отчего не послать? Дело полезное. Пусть поостерегутся новгородцы. Разбойных ушкуйников лучше не у Рыбной слободы или Ярославля встречать, а на усть-Медведице, не допуская в ростовские волости.

Воевода продолжил значительно:

   - А разгадку новгородским хитросплетениям поищем. Изнутри поищем. Есть в Новгороде мои доброхоты, и - не из малых людей. С ними потесней сойтись надобно. Серебра на подарки не жалеть. Вотчинами жаловать, чтобы смелее были - в случае чего было бы им куда отъехать, чтобы жить безопасно и безбедно. В Новгород почаще верных людей с торговыми караванами посылать для пригляду...

Перевёл взгляд на боярина Василия.

Василий понимающе кивнул:

   - Озабочусь!

Однако заботы у боярина Василия тайные, от постороннего взгляда сокрытые. Со стороны же казалось, что ничего важного не происходит в Ростовской земле, живут здесь люди тихо и смирно.

За внешней тишиной только самые прозорливые мужи замечали, что прирастает силой Ростовское княжество.

Перетекая с беспокойного юга, умножаются люди в ростовских и суздальских волостях.

Новые сёла, как грибы после дождя, вырастают вдоль проезжих дорог.

Переходят из других княжеств на службу к господину Юрию Владимировичу заметные мужи с дружинами и дворней, вольготно испомещаются в пожалованных вотчинах, благо свободных земель в Залесской Руси было ещё много.

Богатеют торговые поволжские города, и судовые караваны чаще бороздят речные просторы.

Жизнь самого Юрия тоже протекала спокойно и размеренно.

Уютное уединение в любезной сердцу Кидекше.

Нечастые наезды в Суздаль - ради княжеских дел и к семье.

Трёх сыновей уже родила ему Евдокия: Ростислава, Андрея и Ивана. Подрастали сыновья крепенькими, как грибы-боровички, а старший — Ростислав — уже встречал отца за воротами, верхом на воинском коне, в сопровождении нарядной дружины сверстных[77]. Было княжичу столько же лет, сколько самому Юрию, когда он отправлялся на княжение в Ростов.

Гордо проезжал Ростислав рядом с отцом по улицам Суздаля, и гражане радостно приветствовали обоих. Понимали люди, что законный наследник - залог устойчивости княжества, и были довольны.

Жить в супружестве с дщерью Аепы оказалось просто и удобно. Незлобивой была Евдокия, мужу послушной. К тому, что Юрий бывал на дворе только наездами, относилась без обиды, с детства была приучена к половецким обычаям, что муж в своих поступках - волен.

Супружеские обязанности Евдокия исполняла уже без пылкости, но и не совсем равнодушно. Большего Юрий и не желал. Княгиня - не любовница, её дело дом блюсти и сыновей-наследников рожать. Не любовной утехи ради приезжает князь на свой двор...

На людях Евдокия показываться не любила, больше в хоромах сидела - при сыновьях, а душу отводила в ловитвах. Ловчие, состоявшие при княгине, доносили боярину Василию, что она и на коне скачет лихо, и из лука бьёт птицу на лету — воин, а не баба!

Ночевать в сёлах или боярских вотчинных хоромах княгиня не желала, приказывала ставить на полях войлочную юрту. Сидела перед юртой на кошме, смотрела на закат, пела протяжные половецкие песни - до первой звезды.

Печальные были песни, бесконечные, как сама половецкая степь...

Об Ульяне княгиня то ли знала, то ли нет - Юрий так и не понял. Может, и знала, но виду не показывала. У отца-хана было много жён, с которой хотел, с той и спал, а остальные на то не обижались. Сама же Евдокия верность мужу блюла, это Юрий знал точно.

Своей вины перед Евдокией он не чувствовал. Раздвоилось в нём и не пересекалось: любовь - одно, супружество - другое, отдельное, не для души — для жизни.

А если и виноват Юрий, то не он один. Евдокия тоже не без вины. С рождением первенца ушла из Евдокии возбуждающая мужское желание девичья трепетность. Охолодела, оравнодушилась Евдокия, сын Ростислав до остатка выпил из матери ласковое тепло. Если приходил Юрий к жене в ложницу - не отказывала, но сама не приближалась. Потом и такое случалось: ночует Юрий в суздальском дворце после долгого отсутствия, но от жены дожится отдельно. А Евдокия словно не замечает отчуждённости: спокойна, дружелюбна, разговоры только о сыновьях, о хозяйстве.

Теперь Юрий часто отъезжал из Суздаля на неделю, две, три, а то и на целый месяц — сызнова обозревал своё княжество, с удовлетворением отмечал перемены к лучшему. Украшалась Земля, становилась благолепней!

В спутниках Юрия - только немногие ближние люди: старший дружинник Дмитр, духовник Савва (ревностным оказался путешественником!), Тишка, кто-нибудь из местных мужей-вотчинников, гридни-телохранители. Иногда, если позволяли дела, присоединялся боярин Василий.

Вместе с Василием выезжали на высокие речные берега, обозревали заречные дали. Юрий мечтательно говорил:

   - Здесь бы град поставить...

   - Самое место для крепкого града, - поддакивал Василий. - И на Усть-Кзье, где вчера были, тоже место для града доброе...

И чудилось Юрию, как украшается земля новыми лепыми градами, плывёт над полями колокольный благовест и люди в праздничных белых рубахах выходят из ворот встречать князя-градостроителя...

Зачем Юрию беспокойные киевские дела?

Но в Киеве о Юрии Владимировиче, князе Ростовском и Суздальском, не забывали. В лето от Сотворения Мира шесть тысяч двадцать третье[78] в Суздаль прибыл посол от Мономаха, и не простой человек, но знатный муж из старой киевской чади, боярин Беловод. Великий князь Владимир Всеволодович звал сына на княжеский съезд в Вышгород.

Повод для княжеского съезда не показался Юрию значительным. Перенесение мощей святых мучеников Бориса и Глеба из ветхого деревянного храма в новопостроенную каменную церковь - дело скорее церковное, чем княжеское. Но киевский боярин был настойчив, повторял, что великий князь требует: князю Юрию Владимировичу быть в Вышгороде непременно!

Пришлось пообещать.

Потом долго сидели на совете с тысяцким Георгием Симоновичем и боярином Василием, прикидывали так и эдак. Должен же быть в княжеском съезде какой-то скрытый смысл!

Согласились на том, что Мономах сызнова решил перед всей Русью явить единство князей под рукой великого князя, а может, и место каждому князю указать в едином роде Рюриковичей. Под своим, конечно, верховенством.

Если так, то ехать в Вышгород надо, чтобы не оказаться в стороне, и ехать с самыми уважаемыми мужами и многочисленной дружиной, чтобы Ростовское княжество выглядело достойно.

Вместе с Юрием отправились в Вышгород тысяцкий Георгий Симонович, сын его Дмитр, боярин Василий, почтенный старец Жирослав Иванкович (давно смирился большой боярин с самовластием Юрия, верным слугой стал), воевода Пётр Тихмень, ростовский богатырь Стар.

Впервые Пётр Тихмень выступал не как воевода, а как советный муж князя. Над дружиной (поболе пяти сотен витязей в бронях!) начальствовал Иван Клыгин, что отстоял Кидекшу от булгарского наезда.

Ростовцев встретил у Вышгорода великокняжеский боярин Ольбег Ратиборович. Именем великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха благодарствовал Юрию, что тот явился по отцовскому зову без промедления, однако по поводу столь многочисленной конной дружины выразил своё недоумение. Зачем ростовскому князю столько воев? Не на войну ведь едет, на дружеский княжеский совет...

Большую дружину Ольбег велел оставить за стенами, в полевых станах, а в город входить только с ближними людьми. Не понравилось такое Юрию, но перечить не стал: не он здесь хозяин.

Молча проехал следом за Ольбегом к воротной башне.

Разместили ростовцев хорошо, грех жаловаться. Под постой Юрию определили богатый боярский двор с хоромами, питий и яств навезли в избытке, челядь была расторопна и услужлива, старалась угадать и немедля исполнить любое желание гостей.

Съезжались в гости братья: Роман, Ярополк, Вячеслав, Андрей. Ждали старшего — Мстислава Новгородского, но он только боярина прислал с величаньями и подарками. Мстислав-де постоянно при великом князе, весь в делах и заботах.

Посидели по-родственному за столом, поговорили.

Многое для Юрия прояснилось.

Великий сбор был в Вышгороде.

Слетелись церковные иерархи, как грачи на весеннюю пашню. Митрополит Никифор, епископы Феоктист Черниговский, Лазарь Переяславский, Никита Белогородский, Даниил Юрьевский, игумены Прохор Печерский, Сильвестр Михайловский, Савва Спасский, Григорий Алексеевич, Пётр Кловский и иные многие, имена которых братья не припомнили.

Давид и Олег Святославичи прибыли со всеми сыновьями и подручными князьями, а в этом был великий успех Мономаха - иных соперников, кроме черниговских владетелей, у великого князя не было.

Рассказали братья, что теперь Олег Гориславич держится скромно, к великому князю уважительно. Смирился, значит, с вокняжением Мономаха в Киеве. Может, запомнил жестокий урок, преподнесённый ему Мономаховичами на речке Колокше, а может, просто устал ратобор- ничать. К тому же говорили, что нездоров Гориславич, на коня взбирается с трудом, а дальние переходы и вовсе в крытом возке преодолевает, на мягких подушках. Верно говорили люди или нет, Мономаховичи не знали, они самолично Гориславича не видели.

Мая в первый день, в четвертую неделю по Пасхе, при великом стечении народа был освящён новый храм. Степенно и торжественно стояли большие князья: Владимир Всеволодович Мономах с сыновьями, Давид Святославич с сыновьями, Олег Святославич с сыновьями, а за ними - бояре и княжии мужи, ревниво присматривавшиеся, кто одет нарядней. Но нарядными были все, в глазах рябило от цветастых паволок, золотых цепей на груди, окованных светлым серебром ножен мечей и сабель. А о церковном причте и говорить было нечего: в праздничных ризах шествовали иерархи, будто сусальным золотом облитые. Золотым тканьём переливались хоругви, навершия пасторских посохов сверкали камнями-самоцветами.

Всем обильна земля Русская!

После освящения нового храма все Мономаховичи приглашены в хоромы Олега Гориславича - пировать.

Прямо с соборной площади князья отправились на двор к Олегу Святославичу.

Большие князья — Мономах и Святославичи — уселись в голове стола. По правую руку — Мономаховичи, по левую — Давыдовичи и Ольговичи, все по старшинству.

Юрий оказался на середнем месте. Ближе него к голове стола оказались все братья, кроме младшего Андрея.

Дальше, на окольных местах, расселись бояре и мужи, тоже по старшинству своих князей. Тысяцкий Георгий Симонович, бояре Жирослав и Василий, воевода Пётр Тихмень сидели почти на самом краю.

Юрий знал, что пировые старосты рассаживают гостей не по своей прихоти, не по случаю, но по значительности. Так вот как чествуют его, полновластного владетеля Ростова и Суздаля, на великокняжеском пиру — только в середних князьях!

Обиды своей Юрий не показывал, но и веселиться не стал — сидел молча.

Великий князь Владимир Всеволодович Мономах пробыл на пиру недолго. Поднял величальные кубки за хозяина пира, за брата его старейшего Давида Святославича Черниговского, за всех князей русских, единым сердцем собравшихся за этим словом, и тихо удалился.

Во главе стола остались только Святославичи.

Юрий приглядывался к ним, единственным оставшимся на Руси князьям, старшинством в княжеском роде превосходившим Мономаха, и думал, что верно говорили люди: немощны оба, не грозные князья, а тени былого величия. Видно, и вправду отжили своё Святославичи.

Давид - болезненно-рыхлый, одутловатый, мешки под глазами - пробует бодриться, одну за другой поднимает заздравные чаши, но рука дрожит, расплёскивает дорогое греческое вино.

Олег Святославич будто усох, лицо серое, морщинистое, сидит нахохлившись, как старый ворон, только глаза под кустистыми бровями посверкивают зло, пронзительно.

Чаша с вином стояла перед Олегом нетронутая.

К Юрию склонился брат Вячеслав, шепнул на ухо:

— Видать, не жильцы на этом свете Святославичи-то. Нет, не жильцы!

Юрий кивнул, соглашаясь.

Непонятно ему было злое торжество, прозвучавшее в словах брата. Чему радуется? Неужели не понимает, что им, владетелям уделов, падение Святославичей не на пользу? Уйдут Святославичи, и непомерно возвысится великий киевский князь, не останется ему ровни. Все остальные князья не владетелями будут, но безгласными подручниками...

Подумал так Юрий и устыдился. Впервые про себя назвал батюшку отстранённо - «великий князь», как бы отсекая от своих кнйжеских дел.

Грех так думать, грех!

Но прошлого единачества уже не вернуть. Расходились пути стольного Киева и Залесской Руси. Божьим ли предопределением, искушением ли дьявольским, но так уж получалось...

Не гордиться, не перечить великому князю, но помнить, что он, Юрий, в первую очередь владетель Ростова и Суздаля и только во вторую — сын Мономаха...

И ещё одно осталось в памяти после этого пира. Уже в сенях случайно услышал Юрий разговор двух каких-то мизинных князишек. Один спросил, указывая на Юрия:

   - А это кто?

Другой ответил пренебрежительно:

   - Из Ростова. Мономахов сын, Аепин зять...

Даже по имени не назвали!

Оглянулся на Георгия Симоновича, на Василия. Оба насупились, смотрят гневно — обида князю и мужам княжеским обида. Слышали, значит, оскорбительные слова...

Процедил сквозь зубы:

   - Придёт время, будут знать.

   - И трепетать будут, — подхватил Василий. — За тобой, княже, мощь великая!

На следующее утро сошлись князья к старой вышгородской церкви. Отпев молебны, возложили на воз мощи святого Бориса и повезли со свечами и пением. Митрополит с клиром по чину шёл пред гробом, а князья и бояре — позади. Множество людей теснились к гробу, чтобы хоть пальцем прикоснуться к святым мощам. Шествие с трудом пробиралось сквозь толпу. Великокняжеские отроки швыряли по сторонам серебряные монеты, куски парчи.

Гроб поставили в новой церкви и возвратились за мощами святого Глеба. Тем же чином вдругорядь двинулось печальное шествие по вышгородским улицам, и снова отроки бросали в толпу серебро и парчу.

Над гробами святых мучеников совершили литургию и с почётом отнесли мощи в камору, сделанную в церковном строении, - на почитание и вечный покой.

А потом был трёхнедельный пир у великого князя.

Разные пиры видел Юрий, но этот пир поразил его и заставил задуматься.

Бывали почётные пиры, на которых славили дорогих гостей, князей-союзников или заслуженных богатырей.

Бывали пиры-советы, на которых великие князья беседовали с мудрыми мужами о державных делах или накидывали службу мужам. Юрий к случаю припомнил, как сказывали гусляры:

...Русские богатыри могучие, Подьте ко князю ко Владимиру, На тую на думу на великую...

Бывали пиры-суды, когда князь за пиршественным столом вершил судебные дела и виновного изымали отроки прямо из-за стола и метали в земляную тюрьму.

Бывали пиры-западни, когда князя зазывали на пир, а вместо пира ковали в железо. Недаром говаривали люди, что княжеские пиры «злы-омманчивы...».

Всякое бывало на Руси, но пира, подобного Мономахову, Юрий ещё не видел. Тысячи людей стекались к великокняжескому двору, и привратники впускали любого, желавшего почествовать хозяина. Прямо на дворе расторопная челядь потчевала людей пищей и питием. Над кострами медленно поворачивались цельные туши баранов и свиней. Пенилось в бочонках пиво. Янтарными слезами капали с наливных ковшей хмельные мёда. Ковриги лежали прямо на земле, на чистых холстяных подстилках.

В великокняжескую гридницу строгие придверники впускали людей с разбором. Кроме бояр и дружинников (мужи шествовали со своими князьями, как цыплята за курицей-наседкой), были приглашены к столу торговые гости, умельцы корабельщики, оружейные мастера, лучшие посадские мужики, выборные от волостей прожиточные христиане. Все сколько-нибудь заметные люди княжества сошлись за праздничным столом.

С чем можно было сравнить подобное торжество?

Пожалуй, только с великими всенародными пирами киевского князя Владимира Святославича, первокрестителя Руси, повелителя былинных богатырей...

Великие пиры князя Владимира... Великие богатырские подвиги князя Владимира... Крепкие грады имени Владимира... Святость Владимира, позаботившегося о почитании святых мучеников Бориса и Глеба...

В единую цепь сплетались благочестивые дела, и все именем князя Владимира освящались.

У всех было на слуху: «Владимир! Владимир!»

Сливались в народном сознании два Владимира — первокрестителя и Мономаха — в единый образ Великого Князя, и казалось это неотвратимым, как шествие времени.

Мая в пятый день Владимир Всеволодович Мономах собрал сыновей на прощальную беседу. Был он строг и немногословен. Постукивая пальцем по столешнице, пересчитал, что надобно делать для благополучия Руси и княжеского рода Всеволодовичей.

Войско держать в готовности, чтобы князья с ратными людьми тотчас явились, куда позовут...

Урочные киевские дани присылать сполна и надбавить сверх, ибо теперь не в чужие руки уйдут дани, но на пользу самим Всеволодовичам...

Принять на свои дворы советников от великого князя, чтобы лучше сопрягались вотчинные дела с великодержавными. С иными князьями вступать в договоры и союзы токмо после совета с великокняжескими мужами.

Мономаховичи выслушали отцовские наказы почтительно, не перечили, но радости на лицах братьев Юрий не заметил. Только Мстислав лучился довольной улыбкой. Оно и понятно - наследник великого княжения! А остальным эти наказы лишь в тягость. Привыкли Мономаховичи самовластно править в своих княжествах, чужие мужи им на дворе ни к чему.

Возвращались ростовцы хмурыми и озабоченными.

Как-то теперь будет под Мономаховой дланью?

Неунывающий Василий утешал:

- Всё обойдётся, княже. Слова у великого князя грозные, но ведь слова — это только слова. Как их собирается Мономах в дела обращать? В Ростовской земле мы хозяева, как повернём, так и будет. Даст Бог, всё перемелется! Отсидимся за своими лесами!

Так и решили: тихохонько отсидеться.

Прикинули, посовещались. Выходило не так уж безнадёжно, на каждый наскок был свой отскок, если поступать по-мудрому.

Урочные дани посылать в Киев?

Пошлём без отказа, богатой стала Ростовская земля, именья не убудет.

Войско готовить?

Это и самому Юрию на пользу, а вот куда и когда войско посылать - на то его, Юрия, воля.

Советников великокняжеских принять?

Примем, отчего бы не принять. Однако, если явятся, направить в Ростов, благо Ростов по-прежнему считается стольным градом, а Суздаль - токмо пригородом, хоть и князь в нём сидит. Умаления чести в том киевские мужи не увидят, а от дел будут в стороне. Пусть попробуют переупрямить тысяцкого Георгия Симоновича и старого воеводу Непейцу!

Самим же в великокняжеские дела не встревать, а ежели звать будут - не торопиться...

Как порешили, так и поступили.

Погодную дань в Киев отправили даже с превышением, чем заслужили благодарность великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха. А сколько из собранного по волостям у самих осталось - о том помалкивали.

Конные дружины все поля под Суздалем вытоптали до твердизны, неутомимо упражняясь в воинском деле под строгим присмотром воеводы Петра Тихменя.

Великокняжеского мужа, боярина Ошаню Семёновича разместили в ростовском княжеском дворце с великой пышностью. Дворецкий Дичок Борщов, истомившийся бездельем, закатывал пир за пиром. От него не отставали ростовские вотчинники: что ни день, то пирование. Ошаня не просыхал неделями. Верным товарищем в питие был ему дворецкий Дичок. Раньше дворецкий от скуки один попивал, теперь вдвоём с хмельными медами сражались, и частенько питием побеждены бывали - сползали под стол в беспамятстве. Никакого беспокойства не было Юрию от великокняжеского советника.

Редкие весточки из Киева исправно приносили верные люди боярина Василия, и не было в этих весточках ничего, что бы касалось Ростовской земли напрямую.

В Киеве случилось затмение солнца, мало его осталось, но всё кончилось благополучно. Снова очистилось солнце от тьмы, и люди вздохнули с облегчением.

Августа в восемнадцатый день преставился князь Олег Святославич. Кончины его давно ждали, последний месяц Гориславич с постели не вставал и людей не узнавал, даже самых близких.

Рассказывали, что умирал Гориславич трудно и мучительно, Божьим Предопределением расплачиваясь за грехи свои перед Русью. Мало кто поминал его добрым словом.

Повелением Мономаха был построен у Вышгорода великий мост через Днепр. Летописцы увековечили на пергаменте ещё одно доброе дело великого князя Владимира Всеволодовича.

И ещё одно стало известно Юрию, совсем тайное (боярин Василий опять расстарался!). Мономах велел игумену Сильвестру переписать прежнюю летопись, начатую Нестором-летописцем, чтобы всё нелестное для Всеволодовичей убрать, а о добрых делах записать подробно, паче же всего восславить самого Мономаха. Ростовцев сие тайное деяние не удивило, точнёхонько совпадало оно с другими самодержавными делами Владимира Мономаха.

Последнее время Юрий себя княжескими заботами не обременял. Везде сидели опытные мужи, подсказывать им что-нибудь было излишне. Не советов искали они у князя, но токмо одобрения уже сделанному. Чаще всего Юрий одобрял. Мудро направляли его мужи течение ростовской жизни, не было необходимости в ежечасном княжеском пригляде.

Умиротворение и покой были на душе у Юрия Владимировича. Он с охотой принимал гостей в Кидекше, отринув былое уединение, и сам ездил в гости. Чаще стал наведываться в Суздаль, и не только по княжеским делам. Ещё одним островком безмятежности и тепла стала для него семья. Половчанка Евдокия помягчела, видя внимание мужа к сыновьям, к семейным радостям и заботам.

Мирная жизнь была порушена в лето от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот двадцать четвёртое[79]. Из Киева прискакал гонец с непререкаемым великокняжеским приказом: князю Юрию Ростовскому немедля прибыть со всеми полками в Смоленск. На кого будет война, гонец не сказал. Великий-де князь Владимир Всеволодович Мономах самолично встретит сыновей в Смоленске и сам всё обскажет.

Потянулись из Суздаля к смоленским рубежам конные дружины — по лесным дорогам, по бродам через бесчисленные речки. Воеводе Ивану Клыгину было велено идти не спеша, чтобы не притомить коней, и по пути сзывать под свой стяг местных вотчинников с военными слугами.

Сам Юрий с Василием и Петром Тихменем поплыли на ладьях вверх по Нерли, тоже не спеша. С князем была только ближняя дружина, две сотни гридней. А сколько ратников соберёт по пути Иван Клыгин и сколько присоединятся в Ростове, не знал и сам князь. По прикидкам выходило, что в княжеской рати будет не менее двух тысяч воев, и все - конные. Имея за плечами такую силу, можно и не спешить...

До волока на Сару-реку, что выводила прямо на озеро Неро, плыли почти неделю, хотя свободно могли уложиться и в три дня: плечо недлинное, встречное течение не упористое.

Извещённые скоровестниками, к берегам выходили волостные христиане, приходское духовенство с иконами, подъезжали местные вотчинники.

Юрий выходил на высокую корму под стяг с ликом Богородицы, заступницы Ростовской земли. Народ радостно приветствовал своего господина. Да и как было не поприветствовать такого князя? Лишними данями не обкладывает, судебными кляузами не изводит, сам не гневлив и незлопамятен, а главное — мирно при нём живётся. Забыли люди в Ростовской земле о войне.

Слава Господу и князю Юрию Владимировичу!

Случалось, что и на берег сходил Юрий, разговаривал с людьми приветливо. В боярских усадьбах пировал, когда дружина расходилась ночевать по избам. У ладей оставались немногие сторожа. Кого опасаться-то? Своя же земля!

Наутро в хвост княжеского каравана пристраивались новые ладьи - с боярскими слугами и боевыми холопами. Так, возрастая числом, неспешно катился судовой караван к Ростову.

В Ростове стояли два дня — смотрели конные дружины и отправляли к смоленскому рубежу. Там ростовцам велено было соединиться с полком воеводы Ивана Клыгина.

Особого воеводу Юрий ростовцам не назначил, повёл их до места старший княжеский дружинник Дмитр. Поняли ростовцы, что поход — дело княжеское, Земли не касающееся.

В Ярославле тоже пробыли два дня. Юрий даже на ловитву успел съездить в свой заповедный лес за Медвежьим оврагом. Пустовато оказалось в княжеском лесу. Видно, не больно-то придерживались ярославцы княжеских заповедей, исходили лес вдоль и поперёк. Какая уж тут дичина?

Юрий велел княжеские межевые знаки вкруг леса подновить и сторожей поставить, а ярославскому наместнику строго выговорил: негоже-де так небрежно за княжеским добром присматривать.

Долго стоял судовой караван и против Усть-Медведицы, возле ростовской сторожевой заставы. Не застава это уже была - градец малый, но крепкий. Рвы выкопаны, валы насыпаны, а над валами - частокол и высокая воротная башня с колоколом. Под берегом пристань, а у пристани — быстроходные воинские ладьи. Ударят в колокол сторожа, и выбегают ладьи навстречу судовым караванам - досматривать.

Старшего по заставе Юрий похвалил, а тот пожаловался, что новгородцы озорничать начали. Не торговые, конечно, люди озорничают (те смирно себя ведут, мытное серебро[80] отдают без спора), а бояре новгородские. Въезжают в волость с оборуженными холопами, лаются с заставскими десятниками, чуть не до боя дело доходит. А с новгородскими ушкуйниками, что пробираются на Волгу разбойничать, и бои бывали...

Юрий посоветовал с новгородской нарочитой чадью обращаться бережно, до смертоубийства не доводить, но и воли не давать: земля здесь однозначно ростовская и новгородцам о том ведомо. А ушкуйников бить без пощады, никто за них не вступится - ни князь Мстислав, ни мужи-вечники.

Про себя Юрий решил, что не заставу здесь надобно держать, а срубить крепкий город. Устье Нерли-реки - разве не подходящее место? Но забота это не сегодняшняя...

Неторопливое судовое шествие по Волге напомнило Юрию его первый поход к Ростову, только раскручивался речной путь в другую сторону - не с заката на восход, а с восхода на закат, и не робким отроком он был теперь, но державным мужем. И не было тогдашнего тревожного ожидания неизвестности.

Неудивительно, что за всеми этими промедлениями князь Юрий приехал к Смоленску последним из Мономаховичей. Заждался его Иван Клыгин, давно обустроивший свой воинский стан на луговой стороне Днепра, прямо против города.

Воеводского доклада Юрий слушать не стал, велел только принять и накормить дружину, а сам с боярином Василием и десятком гридней-телохранителей проехал по наплавному мосту к городу.

Ростовского владетеля никто не встречал. Стража в воротах молча расступилась, пропуская нарядных всадников, воротный десятник поклонился — вот и вся встреча.

Юрий не то чтобы обиделся - как-то неуютно стало.

Смоленские улицы удивили сонным покоем, безлюдьем. Ратных людей не видно, да и прохожих было немного. Правда, Юрий уже знал, что Мономах велел князьям до поры оставаться в своих воинских станах за городом, но всё же, всё же...

Поехали прямо ко двору брата Вячеслава.

Князь Вячеслав Владимирович Смоленский с боярами встречал Юрия у крыльца (успели всё-таки предупредить!). Обнялись братья по-родственному, рука об руку пошли в хоромы. Миновали просторные сени, гостевую гридницу, уединились в уютной теремной горенке.

Бояре остались за порогом.

Василия тоже в горенку не пригласили. Юрия это не огорчило. Давно прошло время, когда он нуждался в подсказках, сам научился вершить хитроумные посольские дела.

Речной ветерок тянул в распахнутые окна, шевелил кружевные занавески. Чуть потрескивая, теплилась лампадка под образами. Юрий сидел в кресле, покойно откинувшись на мягкие подушки.

Только что покончили с непременным вежливым разговором о здоровье, о семье, о видах на урожай жита, о прочих необязательных житейских мелочишках. Подняли и сдвинули кубки с лёгким греческим вином, закусили сушёным заморским фруктом - фиником.

Вячеслав ожидал расспросов, но Юрий молчал, безмятежно любовался проплывавшими за окном белыми вспененными облаками, и казалось - ничего его больше не интересует.

Цену отстранённого ожидания перед серьёзным разговором Юрий знал уже давно: кто перемолчит - того и верх!

Первым нарушил молчание Вячеслав. Поинтересовался, знает ли Юрий, зачем собирает их батюшка.

Юрий посмотрел на брата как бы с удивлением:

- Откуда ж мне знать? Суздаль от державных великокняжеских дел далеко. Это тебе всё ведомо, на твоей земле собираемся. Поделись по-братски...

Тут уж Вячеславу ничего другого не оставалось, кроме как рассказывать: сам напросился. Вздохнул Вячеслав и начал издалека, со времён великого князя Ярослава Мудрого. Повествование его было длинным и поучительным, и выходило, что семена нынешних усобиц давно посеяны, и знать о том любому князю нелишне.

Рать собиралась на Глеба Всеславича Минского, из рода полоцких князей. Со слов Вячеслава выходило, что полоцкие князья - давнишние соперники Киева. Дед Глеба, князь Брячислав Изяславич Полоцкий, даже у своего могучего стрыя[81] Ярослава Мудрого сумел оттягать несколько городов, подкрепив войско большим числом скандинавских наёмников, а отец Глеба - Всеслав - ходил походами на Псков и Великий Новгород, хотя их прибрать к рукам. Не вышло! Вместо новгородского княжеского стола оказался Всеслав в киевской земляной тюрьме, и только великая замятия шесть тысяч пятьсот семьдесят шестого года[82] вызволила его из крепкого заключения.

Через десять лет Всеслав попытался присоединить к своим владениям Смоленское княжество, захватил и пограбил Смоленск, но был выбит отцом Мономаха, великим князем Всеволодом Ярославичем. Ответным походом киевские полки сожгли города Всеслава — Лукомль, Логожск, Друцк и предместья Полоцка; сам Всеслав отсиделся за крепкими стенами своей столицы.

Воевал с полоцким князем и Владимир Мономах. В лето шесть тысяч пятьсот девяносто второе[83] он с большим войском ворвался в Полоцкое княжество, взял на щит славный город Минск. Паче всего уязвило Всеслава, что вконец опустошил княжеский двор, не оставив на нём ни челядина, ни скотины, ни именья - всё увёз в своём обозе. Притих после этого похода Всеслав, в княжеские усобицы больше не ввязывался.

Сын Всеслава - Глеб - всей Полоцкой земли за собой не удержал, княжил только в Минске, но дерзкий и корыстолюбивый нрав унаследовал от отца. Держался от великого киевского князя особняком, даней в Киев не посылал. Пробовал его приневолить тогдашний великий князь Святополк Изяславич, в лето шесть тысяч шестьсот двенадцатое[84] ходил походом к Минску, но неудачно. Ещё больше возгордился Глеб Всеславич Минский, больше к Польше тянулся, чем к Руси.

За многими походами, усобицами и мятежами стали о нём забывать, но минский князь сам о себе напомнил. Нынешним летом вдруг ворвался в Смоленское княжество войной, сжёг город Слуцк, пограбил волости. Такого простить было нельзя, вот и собирает Мономах войско для похода на Минск...

Повествовал Вячеслав неторопливо и обстоятельно, к месту и не к месту вставлял книжные слова - будто летопись пересказывал.

Юрий слушал уже без особого внимания. Главное было понятно - на кого рать и по какому поводу, как понятно и то, что для Ростова все эти задумки - посторонние. Пусть Вячеслав сам с Глебом разбирается.

Однако мысли свои Юрий перед братом являть не стал, дослушал до конца. У брата Юрий и обедал, и почивать после обеда остался в покойной дворцовой ложнице. Боярина Василия отослал в полевой стан - помогать воеводе Петру Тихменю обустраивать войско.

Вышел Юрий из ложницы, когда солнце уже клонилось к закату. А за дверью Василий стоит - разволнованный, заждавшийся. Оказалось, стан неожиданно навестил сам великий князь. За сыном посылать не велел, сказал воеводам:

   - Без князя досмотрю воинство. Если без князя порядок в стане, значит, при князе порядка вдвое. Показывайте, воеводы.

Негневливо так сказал, дружелюбно, но зачем-то добавил:

   - Юрий-то, поди, умаялся в дороге, сюда бегучи. Пусть в хоромах после великих трудов отсыпается...

Василию почудилась в словах великого князя скрытая насмешка, вроде как упрёк. Не мог не знать Мономах, что Юрий вовсе не спешил, подолгу стоял в разных местах! Как понять слова великого князя?

Юрий беспокойства своего верного боярина не разделил. Не встревожило его, что сказал батюшка и как сказал. Велено было в Смоленск прийти, вот он и пришёл. А как идти - вборзе бежать или шествовать неторопливо - на то его, Юрия, разумение. Не служебник, чай, - владетельный князь!

Внутреннее высвобождение из-под властной отцовской опеки радовало и одновременно тревожило - непредсказуемостью будущего. Отдельный путь - опасный путь, и всё же иного пути для себя Юрий уже не видел.

Василий был удивлён безразличием князя к своим вестям. Пожалуй, впервые посмотрел Юрий на своего верного боярина со снисходительной жалостью. Вот ведь, кажется, и умён боярин, и опытен, и в посольских хитростях равного ему не было, а до глубинного княжеского разуменья подняться не в состоянии!

От Бога сие державное разуменье, лишь прирождённым князьям доступное, токмо от Бога!

Делиться обретённой истиной с Василием не стал, приказал коротко:

- В стан ступай, помогай воеводе Петру. Я же у брата ещё побуду...

На большом совете Юрий сидел среди громогласных Давыдовичей и Ольговичей. Без мест на совете было — кто где сел. Только Владимир Всеволодович Мономах сидел отдельно на высоком великокняжеском кресле, как бы сравняв под собой остальных князей — и сыновей, и сыновцев.

Сторожевым полком выступил Ярополк Владимирович с Давыдовичами и Ольговичами, следом — сам Мономах с большими полками. Юрий с остальными братьями был при отце. Дружинами его распоряжались великокняжеские воеводы.

Перед многолюдством великокняжеских полков сдалась Орша.

Ярополк с Давыдовичами и Ольговичами взял и пограбил город Друцк, второй после Минска коренной град князя Глеба, а всех жителей града перевёз в отцовские вотчины на реке Суле.

Князь Глеб Всеславич запёрся за крепкими стенами Минска: выходить в поле против такой многолюдной рати было бы безумием.

Медленно, неторопливо облегали великокняжеские полки град, разбивали станы, ставили заставы на проезжих дорогах. Мономах объявил, что приступать к городу не будет, бережа христианскую кровь, но выморит князя-ослушника гладом и хладом.

В станах по его приказу начали рубить избы, являя намерение стоять осадой сколько угодно долго, хоть всю зиму. Разъехались по окрестностям летучие загоны с подводами - собирать по деревням корм для людей и коней.

Гражане Минска устрашились неминуемой жалкой смерти и, собравшись вечем, заставили своего строптивого князя мириться с Мономахом. Но Мономах отослал послов Глеба обратно без чести, велел передать гражанам, что не будет им прощенья, пока самого Глеба и его злобившихся советников не приведут окованными в железо.

Опечаленные послы покинули великокняжеский шатёр, а за ними вышел Ольбег Ратиборович — договорить то, что Мономах прилюдно сказать не пожелал.

Ольбег посоветовал послам передать Глебу, чтобы тот просил других князей о заступничестве перед гневом Мономаха, и обещал, что прощение будет, если князья о том попросят и поручатся за Глеба...

Наутро Глеб с женою, детьми и всеми вельможами перед лицом князей смиренно просил о прощении, обещал впредь не своевольничать. Клятвы свои Глеб скрепил крестоцелованием и был прощён. Мономах даже вернул ему грады и земли, но не все. Пограничные со Смоленским княжеством волости были переданы князю Вячеславу Владимировичу - за урон и обиду. Вячеслав поставил там новый город Желню и населил его пленными полочанами.

А потом по обычаю был великий пир.

Глеба намеренно посадили среди младших Ольговичей.

Бледный, в одночасье постаревший, Глеб униженно благодарил братьев-князей за заступничество перед великим князем.

В чём было недомыслие Глеба?

Наверное, в том, что он оказался в одиночестве, противопоставив себя всему княжескому сословию. Вот и озирается жалко и бессильно, как затравленный волк...

Было в унижении минского князя для самого Юрия что-то оскорбительное. Как ни порицай Глеба, но ведь он из княжеского сословия, любой из князей может оказаться на его месте, если вызовет гнев великого князя.

Может, и самовластие самого Юрия призрачно?

Да, призрачно, если Юрий будет один. Но если за ним соберутся князья-союзники, можно разговаривать с великим князем на равных.

Тогда...

Тогда, выходит, отстранение Юрия от межкняжеских дел — не на пользу княжества?

Думать, крепко думать надобно...

А Мономах ратоборствовал, словно старался на закате жизни (седьмой десяток ему пошёл!) восполнить всё упущенное за долгие годы переяславского сидения.

Царевич Леон, зять Мономаха, вдруг пошёл войной на греческого императора Алексея[85]. Почему осмелел Леон, ясно было всякому: с Леоном были сильные русские полки. Император от войны уклонился, прислал на Днестр посольство с мирными предложениями. Леон получил во владение несколько городов по Дунаю и успокоился.

Недооценили Леон и его киевские советники коварство и жестокость греков. Того же лета, августа в пятнадцатый день, был убит царевич Леон неким сарацином по тайному приказу императора. Мономах уже открыто послал на Дунай воеводу Ивана Волшанича и посадил в дунайских городах своих управителей.

Тогда же князь Ярополк Владимирович и князь Всеволод Ольгович ходили ратью к Донцу, сызнова взяли половецкие городки Балин, Черлюев и Сугров и со многцм полоном возвратились в Киев.

А на Дунае дело шло к большой войне. С греческих огненосных триер[86] сошли на берег одетые в брони стратиоты, выкатили к городам хитроумные стенобитные орудия. Противиться им не было возможности. Один за другим склонялись под власть императора дунайские города, изринивая Мономаховых управителей. Дунайские владения уплывали из рук великого киевского князя.

Мономах посылал на Дунай своего сына Вячеслава и воеводу Фому Ратиборовича, но те возвратились без победы. Трудно было сражаться с тяжёлой греческой конницей, непробиваемыми оказались густые пехотные фаланги, ощетинившиеся длинными копьями.

Успешнее была война на другом краю Руси - у пределов Великого Новгорода. Князь Мстислав Владимирович с новгородцами и псковичами ходил в Ливонию, марта в девятый день взял копьём град Медвежью Голову и, положив на чудь дань, со многим полоном возвратился.

Не обошлось без войны и следующее лето, от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот двадцать пятое[87]. Сам Мономах ходил ратью на Ярославца Святополчича, владетеля Владимиро-Волынского княжества, за неповиновение его и стяжание чужих вотчин. Шестьдесят дней полки великого князя, Давида Святославича Черниговского, князей Володаря и Василька Святославичей осаждали стольный град Ярославца, пока тот, видя своё бессилие и великий недостаток в харчах, сам не вышел из града с повинной.

Связав ослушника крепкой ротой, Мономах возвратился в Киев.

Не забывал великий князь Владимир Всеволодович Мономах и про свои бывшие дунайские владения. Киевские полки он на Дунай не посылал, но подговорил своего зятя хана Аепу откочевать с ордой к Дунаю.

Болгарский князь, владетель тех местностей, биться с великим множеством половецких всадников не решился, прислал к хану посольство с щедрыми дарами. Корыстолюбивые половцы согласились на мир, приняли дары: золото, серебро, дорогие одежды, множество яств и питий.

Однако напрасно радовались хан Аепа, его мурзы и богатыри. Всё питие оказалось отравленным. Лучшие люди орды, и из чёрных людей многие, вкусившие от греческой щедрости, в одночасье померли, а остальных болгарский князь, напав в ночи, побил и попленил, так что мало кто из половцев возвратился с Дуная.

Не стало у Мономаха в половецких степях хана-родственника.

Восполняя урон, Мономах поспешил взять за своего сына Андрея внучку другого сильного хана - Тугорхана. Но такой родственной доверительности, как с Аепой, ещё не было.

И дальше - что ни год, то война!

В лето шесть тысяч шестьсот двадцать шестое[88] Волынский князь Ярославец, забыв клятвы свои, снова замятежничал. Мономах послал полки к Владимиру-Волынскому. Но Ярославец бежал в Польшу, к своей сестре и зятю - польскому королю. Попробуй достань его!

Не успели передохнуть после Волынского похода - новая рать. Мономах решил отвоевать дунайский удел для наследника покойного царевича Леона, своего внука Василия.

Снова воевода Ян Вышатич повёл полки к Дунаю, а следом за ним собирался выступить и сам Мономах со всеми князьями русскими, в великой силе. Ждали только весны, чтобы зазеленела степь и был корм для конницы.

Император Алексей, убоявшись большого нашествия, прислал к Мономаху великое посольство: митрополита, епископов и знатных вельмож со многими дарами.

Диковинные были дары, со значением: венец царский, златотканая царская хламида, скипетр, чаша сердоликовая с камнями-самоцветами. Нарекал император великого киевского князя царём и братом, как ровню, и в том была великая честь - греческий император считался первейшим среди христианских государей. Ради одного этого можно было отказаться от войны, тем более что послы обещали откупиться от Василия за дунайские города серебром.

Мирный договор греки хотели скрепить браком княжны из рода Мономахова с императорским сыном Иоанном и бывшие Леоновы города отдать им как бы в приданое. Хитрый ход придумали греки, не умалявший великокняжеского достоинства, - города как бы оставались во владении рода Мономаха!

Помедлив для приличия неделю, Мономах дал согласие.

Ответное русское посольство отправилось в Константинополь.

Только-только замирились с греками - князь Глеб вылез из своей минской берлоги, принялся воевать земли Мономаховых детей - смоленские и новгородские волости.

Князь Мстислав с братьями ответно осадил Минск.

Теперь уж просьбам Глеба о прощении Святослав приказал не внимать — хватит, натерпелись! Мономаховичи взяли Минск копьём и привезли Глеба в Киев в цепях. Там, в земляной тюрьме, в тесном заключении, Глеб и преставился.

Избавились от Глеба - Ярославец явился из Польши с королевской помочью, подступил к городу Червеню, где наместничал киевский боярин Фома Ратиборович.

Фома на этот раз своего имени не посрамил, вышел с ратью из города и погнал поляков прочь.

Отмщая за набег, Мономах послал в Польшу воеводу Андриана Почаина, многие городки и местечки пожгли и пограбили, чтобы неповадно было полякам в русские земли хаживать. Однако и сами немало ратников потеряли: у своих порогов поляки рубились зло.

Половцы наезжали, пока полки воевали на Дунае и на Волыни, но малыми ордами, и отбегали быстро. Мономах за ними даже погоню не посылал.

Металась Киевская Русь в военной лихоманке, сотрясаясь от тяжёлой поступи великокняжеских полков, стонала под копытами польских и половецких коней, и не было там покоя людям.

Великокняжеское величие щедро оплачивалось кровью и слезами.

Но все эти грозы проносились мимо Ростовской земли.

Только единожды сходила на Дунай малая суздальская дружина. Очень уж просил тесть Юрия, хан Аепа, прислать хотя бы немного воинов в кольчугах, отказать было неудобно.

Господь берег суздальцев и воеводу Ивана Клыгина от нелепой смерти, опоздали они на последний ханский пир. Подъехал Иван с товарищами к ханскому шатру и сразу понял: что-то тут неладно! Караульные ратники возле порога лежат - скорчившись. Заглянул в шатёр - мурзы и военачальники вповалку, тоже бездыханные, и Аепа среди них - почернел лицом, на губах зелёная пена.

Иван - на коня и прочь, поднимать остальную дружину.

Понеслись дружинные кони в ночь, подальше от злодейского места. Так и гнали без передышки до самых суздальских рубежей. Добежав же, возблагодарили Бога за спасение. Если бы не бешеный ливень, задержавший дружину на полдня, лежать бы суздальцам под сенью ханского шатра бездыханными...

Больше чем грозовые всполохи войны озаботило Юрия и его советников малое семейное событие: великий князь Владимир Всеволодович Мономах взял из Великого Новгорода старшего сына Мстислава и посадил в близлежащем Вышгороде, а в Новгороде оставил князем внука - Всеволода Мстиславича.

Сам по себе Вышгород - град невеликий, но всем известно на Руси: вышгородское сидение - последняя ступенька к великокняжескому столу. Посадив сына на новгородское княжение, Мстислав заранее напрямую привязывал Новгород к Киеву, а это Юрию в урон. Пока брат Мстислав сидел в Новгороде сам, Юрий о новгородском столе не загадывал. Мстислав - старший! Терпеливо ждал, когда Мстислав навсегда уйдёт в Киев. И дальше поглядеть, как обернётся дело. Ведь у Ростова с Новгородом - одна судьба, из одного северного корня произросла Русь...

А оборачивается вон как - нескладно. Тянет, тянет Мономах Новгород к Киеву!

Будто нарочно подтверждая опасения Юрия, великий князь Владимир Всеволодович Мономах вдруг сам явился в Суздаль, вызвал к себе новгородских посадников. В нарушение обычая велел новгородцам по-прежнему посылать дани Мстиславу, даже если его в Новгороде не будет, словно нынешний новгородский князь Всеволод и не князь вовсе, а Мстиславов наместник.

Смолчали новгородские мужи, но Юрий видел - недовольны.

Тем же вечером новгородский посадник Константин Моисеевич навестил боярина Василия и имел с ним долгую беседу. А Василий, не откладывая до утра, - к князю.

О чём они беседовали наедине, никто никогда не узнает.

Тишка, стороживший дверь потайной горницы, слышал только прощальные слова князя:

— Не так-то всё просто, батюшка! Не так просто!

А боярин Василий смеялся, довольный.

В ту ночь и были произнесены слова, обозначившие новую большую заботу князя Юрия Владимировича Ростовского и Суздальского: «новгородский узел».

Глава четвёртая НОВГОРОДСКИЙ УЗЕЛ

1

риговорить-то приговорили княжии мужи на совете в Ростове: развязывать новгородский узел.

А как?

Напрямую против воли великого князя не пойдёшь, завалит, как опытный медвежатник безрассудного зверя, что сам прёт грудью на рогатину. Понятно ведь было, что не собственным хотением, но Мономаховым благословением княжич Всеволод в Новгороде уселся...

Разные были речи - и дерзкие, и осторожные. Сошлись на том, что подсказал многоопытный Георгий Симонович: пусть пока новгородские бояре сами киевскому напору противятся, а мы - издали, без огласки - и приободрим их, и поможем.

Бояре в Новгороде - не качающиеся пришлые мужи, а в большинстве из старой нарочитой чади, что ещё до князя Рюрика верховодила, и прежних вольностей не забыли. Корнями вросли в Новгородскую землю, заматерели, окрепли.

Сила!

Тлеют, тлеют угольки новгородского своевольства, в них бы сухие лучинки подбрасывать, а потом поленца малые, а как заполыхает - возами дрова сваливать!

Да и самим новгородцам противодействовать княжеским властным устремлениям не впервой.

В лето шесть тысяч шестьсот четвёртое[89] не возлюбили новгородцы своего князя Давида Святославича, будущего черниговского владетеля, и прогнали прочь.

В лето шесть тысяч шестьсот десятое[90] новгородцы воле самого великого князя Святополка Изяславича воспротивились, не приняли на княжение его сына и даже пригрозили смертоубийством. Дескать, если у твоего сына две головы - присылай, а мы за мятежную чернь не в ответе.

И ведь сошла эта дерзость с рук, отступился великий князь!

Ныне же, принимая на княжение Всеволода Мстиславича, внука Мономаха, новгородские бояре связали его рядом[91], что на другие княжения переходить не будет, даже если позовут или великий князь в Киеве сменится. Всеволоду пришлось поклясться: «У вас и умру!»

Слезами отольётся ему эта клятва. Отъедет Всеволод на время в Переяславль, а обратно его новгородцы не примут. Но случится это не скоро.

А какие ещё статьи были в ряде - про то в Ростове не ведали.

Явным же было, что новгородские бояре, нарушая обычай, самолично выбрали нового посадника Дмитра Завидовича, а до того посадников присылали из Киева.

С новым посадником непременно встретиться надо, поговорить.

Боярин Василий с готовностью откликнулся:

- Исполню, княже!

А говорить ему было велено вот о чём.

Великокняжеский властный напор во вред и Новгороду, и Ростову, противиться ему - общее дело. Ростов дружбу предлагает и помощь, хоть открыто с оружьем выступать не будет.

И ещё было велено намекнуть осторожненько, что без Киева проживёт Великий Новгород, даже легче станет. Обременительны киевские дани! А без Ростова как Новгороду прожить? Мало своего жита, с Низу, из владений князя Юрия идут в Новгород хлебные караваны. А ну как перекроют ростовцы заставами дороги? Совсем плохо станет Новгороду, гладом истощатся люди, чернь замятежничает.

А Великий Волжский путь?

Днепром новгородские торговые люди не больно-то охотно стали ходить, опасаясь половцев, а по Волге судовой путь привольный. Однако Волга - под князем Юрием, через Ростовское княжество протекает. Запрет князь реку - и порушится новгородская торговля. Полезней новгородцам с князем Юрием дружить...

Ушли в Новгород тихие люди боярина Василия.

А следом и сам Василий вдруг засобирался на охоту, и не на ближние ловы, а в знаменитый Шернский лес, что прилёг к берегу Волги ниже устья Медведицы. А от Медведицы до новгородского рубежа - рукой подать, а от рубежа до озера Берестова, вокруг которого лежали родовые вотчины посадника Дмитра Завидовича, ещё ближе.

Кого удивит, что некий ростовский боярин невзначай заедет к посаднику в гости?

Попировали бояре за обильным столом и разошлись по ложницам.

А что сошлись спустя малое время в потайной горнице и проговорили до полуночи, о том знать людям вовсе не обязательно...

Посадник согласился почти со всем, что передал ему боярин Василий. От себя же попросил только, чтобы унял князь Юрий булгарских разбойников. Грабят-де новгородские судовые караваны безжалостно, торговым людям невмоготу стало по Волге сплавляться. Василий пообещал, хотя княжеского наказа по этому поводу не было, и по возвращении повинился в самовольстве: хотел как лучше, а верно поступил или нет, пусть князь рассудит...

Не нужно было Василию виниться. Во время его кратковременной отлучки из Ростова прибежал великокняжеский гонец. Мономах посылал своих сыновей Юрия Ростовского и Глеба Смоленского в поход на Волжскую Булгарию, Очень складно получилось - одной стрелой двух глухарей подстрелить: батюшку порадовать сыновней послушностью и на просьбу Дмитра Завидовича - унять бул- гарское озорство — откликнуться, явить новгородцам ростовскую обязательность. Дескать, не успел посадник пожаловаться, а княжеские ратные люди уже на Волге!

Киевский гонец оказался бывшим дружинником боярина Фомы Ратиборовича, ростовским уроженцем, и по своей воле рассказал много интересного.

Мономаха склонил к булгарскому походу половецкий союзник Тугорхан, с которым великий князь недавно породнился через своего младшего сына Андрея, взявшего за себя ханскую внуку. Жаловался хан, что волжские булгары многими конными ватагами непрестанно наезжают на его кочевья, скот отгоняют и полоняников берут и жить вблизи их рубежей стало невмоготу. Улусные мурзы грозятся, что если-де великий князь Владимир Всеволодович не поможет, то однозначно придётся задонским половцам откочевать к морю и искать дружбу у тмутараканских князей, а сие Мономаху не на пользу, ибо Тмутаракань - отчина Святославичей, давних соперников князей Всеволодовичей...

Убедительно говорили послы Тугорхана, и Мономах с ними согласился.

Самому Мономаху воевать на Волге было несподручно, других забот хватало, вот и решил он переложить тяготы булгарского похода на плечи сыновей.

И ещё добавил гонец, что слышал разговоры киевских мужей, будто не надеется Мономах на участие Юрия в походах на Дунай или на Волынь, а от булгарского похода ростовский своеволец не откажется - сам заинтересован в безопасности Великого Волжского пути...

Юрий в очередной раз оценил государственную мудрость отца: не требовать невозможного, но лишь того, в чём не предвидится отказа, ведь от любого отказа страдает княжеское достоинство.

Для самого Юрия в будущем походе было нечто глубоко личное, в чём он не признался бы даже ближним мужам.

Князю Юрию исполнилось тридцать лет. Возраст зрелого мужа, правителя и воина. Прочно сидит Юрий в своём Ростовском княжестве, власть ни с кем не делит. Прирастает людьми и богатством княжество (может, пора уже называть княжество не Ростовским, а Ростово-Суздальским, ведь два равновеликих города в нём?). Не его ли, князя, в том заслуга?

Княжеская братия уважает Юрия за самостоятельность, за осторожность, осмотрительность и неторопливое упорство, с которыми он вершит свои державные дела. Если уж решился на что-то - не сдвинуть!

Одним только непременным княжеским достоинством был обделён Юрий - воинской славой.

Конечно, ходила ростовская рать в половецкие походы, но самого Юрия с полками не было: или оставался в Ростове, или был при князе Владимире Всеволодовиче Мономахе сторонним свидетелем.

В минском походе то же самое. Старшие братья брали копьём города, воеводы ратоборствовали, а Юрий послушно следовал за хвостом батюшкиного коня, даже меч ни разу не обнажал. Нехлопотно, но обидно, вся честь - Мономаху, Ярополку, Вячеславу.

Поход на Волжскую Булгарию будет нераздельно его походом, только им задуманным и свершённым, и вся слава победителя булгарского царя будет принадлежать только ему, князю Юрию Владимировичу Ростово-Суздальскому!

Брат Глеб, хоть и старше по возрасту, Юрию не помеха, не соперник. У Глеба никогда не было даже своего отдельного княжества, сидел князем-соправителем при Вячеславе в Смоленске.

Это только название такое - «соправитель». Не стал бы честолюбивый и решительный Вячеслав делиться властью, а если между братьями-соправителями раздора не было, значит, подчинился Глеб старшему брату, в княжеские дела не вмешивался.

Два года назад Мономах неожиданно перевёл Глеба в Переяславль. А переяславское держание - не мёд, с горчинкой оно. Кто бы ни сидел в Переяславле, Мономах считал город своей исконной вотчиной, распоряжался через его голову, словно не князь там сидит, а простой Мономахов наместник. Тут и князь, что умел раньше властвовать, разучится. Да и без Мономаха старые переяславские бояре Глеба под себя подомнут!

Сам же Глеб был мужем смирным, негорделивым, на княжеских советах больше слушал, чем говорил, а слово вставлял лишь для того, чтобы со старшими князьями согласиться.

Да и с какой силой придёт Глеб в Ростовскую землю?

Своя дружина у него небольшая, городовой полк переяславские бояре не отпустят: кто будет опасные степные рубежи оборонять? Вячеслав расщедрится, смоленскими ратниками поможет брату? Если и поможет, всё равно рать Глеба - малая толика по сравнению с многолюдными ростовскими и суздальскими полками.

Нет, не ожидал Юрий от брата Глеба соперничества!

Вот лишний пригляд - это вполне могло быть. Глаза и уши Мономаховы! Скрывать Юрию в булгарском походе нечего, пусть присматривается и прислушивается Глеб, пусть обо всём расскажет в Киеве, чтобы взяли на заметку хранители памяти - летописцы. Что Юрий захочет, то и увидит Глеб. Поставим его невеликую рать отдельно, возле обозов, а о воеводских делах будет ему боярин Василий, наезжая, рассказывать. Пусть рассказы Василия передаёт потом как самолично увиденное, пусть. Боярин Василий знает, о чём надобно рассказать, а о чём и умолчать не грех.

Впервые в жизни Юрий так глубоко погружался в воинские дела.

Это только неразумные так полагают: прикажет князь воеводам, и те усердием своим свершат всё, что для воцды надобно. Выезжай, княже, к полкам под златотканым стягом, веди готовое войско!

На деле всё было труднее и сложнее. Не одним воеводским усердием завязывается ратная сила княжества, сколь бы опытны и разумны ни были воеводы. Сколачиваются рати совокупными усилиями множества людей, от знатных мужей до простолюдинов, и первейшая забота князя - соединить эти усилия воедино.

Бояре сами снаряжают для похода конные вотчинные дружины, оборуживают военных слуг и боевых холопов, хлопочут о столовых запасах, но назначать время и MecTq сбора обязан князь. Он же проследить должен, чтобы любое нерадение было наказано, а радение - поощрено.

Городовые наместники сами сколачивают посадские ополчения, назначают десятников и сотников, проводят ратные учения. Но назначать в полки воевод и принять под своё начальствование готовую стройную рать должен опять-таки князь.

Волостные старосты и сельские тиуны по своему разумению определяют, кому из смердов-землепашцев пополнять пешую рать, а кому оставаться с обозами, с какой деревни и по скольку брать лошадей, сколько жита и сена везти на телегах и в ладьях. Ручейками стекаются в грады люди и запасы, но положить предел достаточности может только князь.

Купеческие товарищества сами собирают серебро на войну, докупают, если надобно, воинских коней и оружие. Долговых записок купчишки не требуют, казна собирается под крепкое княжеское слово. Знают купчишки, что затраты возместятся сторицей или из военной добычи (в случае победы), или из княжеской казны. Забота князя - не обмануть людское доверие, ибо иначе не будет наперёд ни доверия, ни серебра!

Оружейники и лодейные мастера встречают поход как праздник. Для всех они перед войной — наинужнейшие люди. Весёлым перезвоном молотов наполняются кузницы. Бойко постукивают топорики возле пристаней. Лентами свивается на песке духовитая сосновая щепа, полощутся на ветру новые паруса.

Всё вершится как бы само собой, без княжеского участия, но если в чём-нибудь случится неожиданный сбой - в ответе князь. Княжеский пригляд? Где подсказать, где подтолкнуть, а где и грозой наехать, если явное нерадение. По отдельности не дела это даже — мелкие делишки, что совокупно наваливаются неподъёмной громадой, часа свободного не остаётся. Круговерть...

Но наипервейшее княжеское дело - загодя обмыслить всю войну. Самолично решить, когда вести полки, куда и до каких пределов, и неукоснительно следовать однажды решённому. Ничего нет пагубнее на войне, чем метанье.

Война осмысливалась на советах с ближними мужами. Чуть не каждый вечер собирались в княжеский дворец мужи, сначала в Ростове, потом - в Ярославле, где был назначен сбор войска.

Приговорили идти двумя ратями. Из Ярославля - судовой ратью вниз по Волге, из Суздаля - конной ратью напрямик через леса к устью реки Унжи. Там соединиться и двигаться дальше к булгарскому рубежу голова в голову, пешцы - на ладьях, конные дружины - на берегу, сносясь меж собой непрестанно скоровестниками.

Воеводам было наказано очистить от разбойников Волгу до самого устья реки Оки, но в коренные булгарские владения не входить. Кто с оружьем на пути встанет - бить нещадно, но над пленными не злодействовать. Ни к чему зазря злобить булгарского царя. С булгарами и дальше жить рядышком. Попугать мощью Ростовского княжества, обезопасить волжскую торговлю - и довольно. Войны неизбежно заканчиваются строением мира, а о мире полезно до войны позаботиться, чтобы и победителю — слава, и побеждённому обиды не было.

В замятию между булгарскими князьями и мурзами Тугорхана было решено не встревать. Пусть сами меж собой разбираются. При строении мира и упоминать об этом ни к чему.

Распределили, кому с кем идти в поход.

Князь Юрий Владимирович начнёт поход из Ярославля с судовой ратью, а возле Унжи сойдёт на берег, к своим суздальским конным дружинам, над которыми до встречи будет воеводствовать Пётр Тихмень. В судовой рати останутся тысяцкий Георгий Симонович и воевода Непейца Семёнович. Брат Глеб пусть тоже в судовой рати будет. Со стороны Смоленска со своими ладьями прибежит, иного пути у него нет.

Как ожидали, так и получилось. Глеб Владимирович приплыл в Ярославль по Волге.

Глебово невеликое воинство доглядели и пересчитали на первой ростовской заставе близ устья Медведицы. Три сотни смоленских пешцев и сотня переяславских дружинников — вот и все рати, что привёл с собой Глеб. Лошадей на ладьях было совсем мало: для самого князя, воеводы Геронтия Линяка и гридней-телохранителей. Невелика подмога...

Встречать Глеба на берегу Юрий не стал - вспомнил, как неторжественно привечали его самого в Смоленске. К пристани вышел ростовский дворецкий Дичок Борщов - муж вида грозного. Тучный, багроволицый, в высокой бобровой шапке - дуб могутный, не человек. Глеб поглядывал на него с робостью, а когда Дичок на него надвинулся, силясь склонить необъятное чрево в поклоне, - даже отшатнулся. Ну как задавит?! А сбоку ещё одна громадина надвинулась - богатырь Стар. Глеб перед ним как дитя малое, снизу вверх смотрит, голову запрокидывая. Росточком-то Бог его не обидел, но Стар на две головы выше.

Неуютно было Глебу рядом с такими могутными мужами.

Однако на княжеском дворе Глеба встретили тепло. Бояре в нарядных одеждах возле Красного крыльца стояли. Князь Юрий Владимирович самолично изволил с крыльца спуститься, обнял по-родственному, спросил о здоровье.

Приободрился Глеб, заулыбался:

- Спасибо, брате, всё благополучно...

Кресло для Глеба было приготовлено рядом с братниным, во главе стола, с такой же высокой спинкой и подлокотниками, крытыми красным сукном; перед креслом - малая скамеечка, чтобы ноги было удобно поставить.

Стол был не трапезным — советным. На столешнице вместо кубков и блюд с разносолами — берестяные грамотки, писала, чертёжик развернут. А на чертёжике - синяя полоска Волги, чёрные кружочки - города и крепости. Ростовские мужи — тысяцкий, воевода, бояре — не в праздничных нарядах сидят рядком, а в простых дорожных кафтанах, а кое-кто и в бронях.

Юрий вежливо склонился к брату, шепнул - будто извиняясь:

   - Ждали раньше, но припозднился ты. Без тебя пришлось обговорить поход. Тысяцкий Георгий Симонович расскажет, что решили. Можно и перерешить, если по твоему разуменью окажется что не так...

Георгий Симонович неторопливо повествовал, где собираются рати, где соединятся воедино и куда пойдут дальше, кто над каким полком будет воеводствовать. Когда сказал, что уже собрано поболе пяти тысяч воев, у Глеба глаза округлились от удивления. Великая рать! Даже батюшка Владимир Всеволодович Мономах не всегда мог разом вывести в поле столько ратников, да и то соединясь с другими князьями.

О том, что ростовцы решили не входить в коренные булгарские земли и не ожесточать войну, тысяцкий благоразумно умолчал. Сие не для посторонних ушей, а Глеб, хоть и родной брат князю Юрию Владимировичу, здесь не свой...

Глеб со всем сказанным соглашался. А как было не соглашаться? Понимал, что спрашивают его токмо из вежливости. Что для брата Юрия его малая ратишка?

Потом говорили воеводы - каждый о своей заботе.

Ладей всё-таки мало, хотя корабельщики усердствуют от восхода до заката...

Столовые запасы не все вотчинники привели вовремя, неплохо бы князю нерадивых постращать...

Боярин Полтина привёл своих военных слуг без броней, в одних стёганых кафтанах, и лошади худые - ссылается на скудость вотчины. Но доподлинно известно, что хозяйство у него крепкое...

Горючих стрел надо побольше наготовить. Горючих стрел булгарские судовые воеводы боятся пуще всего. Может, и к булгарским деревянным городкам приступать придётся, а как приступать, если горючих стрел мало?..

Совет затягивался. Глебу стало скучно, клонило в сон - приустал всё-таки в дороге, целый день на ветру, на качливой палубе ладьи.

Избавлением показались заботливые слова брата:

   - Поди, брате, отдохни. А мелкие наши делишки без тебя обговорим.

Тотчас в горницу вкатился дворецкий Дичок, будто только и ждал княжеского слова. Вовсе не грозный муж — улыбающийся, гостеприимный. Почтительно поддерживая под локоток, увёл Глеба.

Юрий проводил брата и дворецкого задумчивым взглядом. Сказал боярину Василию:

   - Поди, предупреди Дичка, чтоб не перепотчевал Глеба, как боярина Ошаню. Не дай Бог, занедужит Глеб от дичковского гостеприимства...

Опускался за оконцами хмурый октябрьский вечер. Холопы принесли свечи. Замолчали мужи, ожидая конечного княжеского слова.

И слово это было сказано:

   - Выступаем завтра. Но преж того булгарских купчишек и иных чужих людей пометать в земляную тюрьму, чтоб вестей о походе не успели булгарам подать. Воеводе Ивану Клыгину идти передовым полком сбивать булгарские сторожевые заставы на Волге, чтоб перед судовой ратью путь был чист. Но перво-наперво озаботься, Иван, чтобы булгарских доглядчиков насупротив Ярославля не было...

О том, что на песчаном, заросшем кустами ивняка острове за Волгой притаились булгарские доглядчики, воеводы знали, но до времени их не трогали. Пусть сидят в кустах, смотрят! Много ли увидят-то? Пешие рати подходят к Ярославлю с другой стороны, по лесным дорогам, с реки их не приметишь. Воинские ладьи не у волжских пристаней стоят, а по другую сторону Стрелки, в устье реки Которосли, их тоже с Волги не видать. Тронуть же доглядчиков раньше времени неразумно. Не будет от них вестей - всполошатся булгарские сторожевые заставы ниже Волги. А вот нынешней ночью - в самый раз!

Доглядчиков на острове перерезали ушкуйники[92]. Не те ушкуйники, что бродили по Волге самовольно, разбойничая, а ушкуйники служилые, ведомые новгородским властям, охранявшие торговые караваны. Расстарался посадник Дмитр Завидович, дружа князю Юрию - прислал ушкуйников на тридцати ладьях. Великая от них вышла польза.

Ушкуйники переплыли вспененную ветром Волгу, подползли по мокрому песку и разом навалились на булгар. Только один булгарский чёлн успел соскользнуть с острова в протоку, но новгородцы его догнали и потопили.

Ещё до рассвета неслышно выскользнули из-за Стрелки ладьи передового полка. А утром под грозный колокольный набат, с рёвом боевых труб стронулась с места остальная судовая рать. Воинских ладей было так много, что они покрыли всю Волгу - от берега до берега.

Долго готовился Юрий к походу, вконец изнурил себя непрерывными заботами, а поход оказался на удивленье скоротечным и малокровным.

Пустынна была Волга - ни купеческих караванов, ни рыбацких челнов. Только изредка выплывали навстречу долблёнки скоровестников, причаливали к княжеской ладье.

Вести от воеводы Ивана Клыгина были добрые.

Первую булгарскую заставу взяли считай что голыми руками. Надеялись булгары на своих доглядчиков, не осторожничали, безмятежно спали по избам. В тех избах их и заперли, а как с ними дальше быть — пусть князь скажет...

Против Костромы вышла было навстречу булгарская судовая рать, но воинских ладей в рати было немного. Сколько-то ладей пожгли горючими стрелами, а на остальных булгары побросали вёсла и оружье, позволили себя повязать. Пусть князь Юрий Владимирович распорядится...

За полдня пути до устья Унжи купчишки из леса на берег вышли, обобранные, без товара. Поведали купчишки, что булгарское войско близ устья Оки стоит, потому что не знают булгары, откуда на них войной пойдут - то ли с Волги, то ли с Оки. А на месте ли ныне булгары, купчишки не знают: третий день, таясь, бредут по берегу Волги. По всему выходило, что судовая рать князя Юрия Владимировича и конные дружины воеводы Тихменя возле Усть-Унжи будут раньше.

Как полагали воеводы князя Юрия, так и получилось, хотя издали, с воды, высокий правый берег Волги, поросший берёзовым лесом, казался пустынным и безлюдным. Но едва княжеская ладья приблизилась, из оврага, прорезавшего береговую гряду, высыпали всадники. Над островерхими русскими шлемами трепетал воеводский прапорец, доспехи отсвечивали тусклым серебром, красные овальные щиты дружинников - как перевёрнутые язычки пламени.

Свои, суздальские!

Всадник в длиннополом красном корзно соскочил на песок возле самого берегового уреза, шагнул в студёную осеннюю воду - навстречу княжеской ладье. Место здесь оказалось неглубокое, ладейное дно упёрлось в песок поодаль от берега.

По щиколотку вода нарядному мужу, по колено, и вот уже неторопливое волжское течение понесло вбок полы корзно. Муж стянул с головы шлем, издали поклонился.

Воевода Пётр Тихмень...

И до ладьи добрел бы воевода по мелководью, но рослые княжеские дружинники уже попрыгали с ладьи, бережно приняли на руки князя и понесли к берегу.

На ходу князь и воевода перекинулись лишь немногими вежливыми словами. Какие уж тут разговоры, если князя, как ребятёнка малого, на руках несут?

Юрий только отметил про себя, что смотрится воевода Тихмень весёлым и довольным: то ли оттого, что вовремя с дружинами на условленное место приспел, то ли вести у воеводы были хорошие, то ли просто радовался встрече со своим князем - знает ведь воевода, что он у Юрия Владимировича в милости.

Тихо шелестели над обрывом берёзы, роняли на песок жёлтые листья; словно по россыпям золотых монет шли князь и воевода - вдвоём. Даже неразлучный со своим господином боярин Василий держался поодаль, чтобы не помешать разговору.

Вести у воеводы были действительно хорошие. Окончательно прояснились намерения булгар. Постояли-постояли булгары возле устья Оки и неторопливо двинулись навстречу русской рати по правому берегу Волги. Ничего неожиданного в этом не было, иного пути для тяжёлой булгарской конницы не найти.

Поначалу булгарские воеводы посылали вперёд сторожевые загоны, но суздальские заставы их неизменно переимали и побивали, и ныне булгары больше загоны не посылают, идут вслепую. И от реки булгарского догляда тоже можно не опасаться: отбежали булгарские дозорные ладьи перед передовым полком воеводы Ивана Клыгина, очистилась от них Волга. А Петру Тихменю о каждом шаге булгар ведомо.

Конных в доспехах у булгар больше тысячи, но до двух тысяч числом навряд ли дотянут. Пешцев же сторожа и считать не стали, от булгарских пешцев в прямом бою пользы мало, о том все знают.

Если булгарская конница будет ползти по берегу так же неторопко, раньше чем через день она здесь не будет. Времени для того, чтобы ростовские и суздальские полки исполчились для боя, предостаточно. Что задумано - всё успеет сделать, если господин Юрий Владимирович задуманное одобрит...

А задумал Пётр Тихмень хитроумно. Навстречу булгарам не идти, а поставить полки в удобном месте, где обрыв близко к воде подходит. Прорыть от обрыва до реки глубокий ров, матушка-Волга сама ров водой наполнит. А за рвом - вал с частоколом, лучников поставить побольше на валу, а за ними — пешцы с копьями для подпора. Вроде как малый градец получится, и никак его булгарам не обойти: по одну сторону - обрыв, по другую - река; только и остаётся булгарам - или убираться восвояси, или на градец идти прямым приступом. А какие из булгар градоимцы, господин Юрий Владимирович сам ведает - никудышные.

Тихмень неторопливо повествовал, указывая рукой, откуда подойдут булгарские конные рати, где остановит их ров и частокол, и как дальше будет разворачиваться сражение.

Как споткнутся булгары о градец, остановятся, осыпаемые стрелами, и смешают ряды, из оврагов ударят им в бок суздальские конные дружины, разрежут на части булгарскую рать. Пешие русские ратники, в прибрежных лесах до поры спрятанные, по обрыву, как на салазках, покатятся - и в копья! Вот тут-то большая судовая рать, на другой стороне Волги, в устье Унжи за мысом затаившаяся, вборзе приспеет, и некуда будет булгарам деваться. Одноконечная погибель всему булгарскому иноверному воинству!

Отговорил воевода и скромненько глаза потупил - ждёт княжеского властного слова. А что может сказать Юрий? Лучше и сам батюшка Владимир Всеволодович не придумает, и воевода Тихмень это знает.

Мог бы прямо на воеводском совете выложить Пётр Тихмень свои хитроумные задумки, явив княжиим мужам свою полководческую мудрость. Но вот предпочёл с одним князем поделиться. Неспроста это, неспроста...

Вдруг понял Юрий, что воевода передаёт ему, князю, всю славу будущей победы. Понял и благодарно опустил руку на плечо верного Петра, глянул в глаза.

Смотрит Пётр преданно и бесхитростно - весь нараспашку. Верно говорят в народе, что больше радуется тот, кто дарит, а не тот, кто подарок с благодарностью принимает. Конечно, если подарок от души...

В искренности воеводы Юрий не сомневался. Княжеской благодарностью обернётся Петру эта преданность, и поднимется он вровень со старым воеводой Непейцей, а то и повыше...

Однако просто принимать воеводский подарок вроде бы негоже. Свою долю надобно князю внести в замысел боя, чтобы совесть была чиста. И чтобы воевода лишнего о себе не возомнил. Княжеская благоприобретенная мудрость сие подсказывала.

И Юрий дополнил воеводский замысел разумными подсказками.

...На краю обрыва надобно поставить лучников и сверху выбивать стрелами, прежде чем самим на прямой бой спускаться...

...Устья оврагов брёвнами завалить, чтобы не метнулись туда булгары, но стояли бы как в градском захабне, в полной тесноте...

...Ниже по реке деревья у откоса подпилить, а когда булгары побегут прочь - свалить на песок. Пусть продираются, нехристи, через завал! На конях не проедут, пешими разве что пролезут меж перепутанными ветвями. А пеший булгарии не боец, бери его голыми руками...

Складно говорил Юрий и сам себе удивлялся: откуда вдруг такие воинские хитрости в голову приходят? Ладненько всё получалось. Вроде как вместе с воеводой замысел боя задумали!

Пётр Тихмень только поддакивал:

   - Мудро, княже, мудро!

Заключил разговор Юрий Владимирович повелительно и строго:

   - Как мы с тобой обговорили, так и вершить будем. А о решённом на совете ты сам, воевода, другим мужам поведаешь.

Пётр Тихмень благодарно поклонился. Всё понял господин Юрий Владимирович, принял его подарок, но ответно показывает сопричастность воеводы к будущей славе. Честь великая для любого воеводы!

Так и поняли мужи на большом воинском совете: князь Юрий Владимирович вместе с воеводой Тихменем думали. Смотрели мужи на Петра с уважением и завистью.

Закончился совет, разошлись воеводы по своим полкам.

Сотни землекопов закопошились над обрывом, протягивая к реке глубокий ров и насыпая вал. Заострённые колья для частокола сбрасывали прямо с обрыва; как исполинские стрелы, вонзались они в песок. Брёвнами закладывали овраги, к брёвнам вязали длинные верёвки, чтобы вмиг можно было разметать завалы, когда понадобится пропустить дружинную конницу.

Судовая рать отплыла с волжского простора и скрылась за мысом в устье реки Унжи.

Сам Юрий решил за Волгу с судовой ратью не отплывать, велел поставить шатёр над обрывом, между берёзами. Отсюда он с воеводой Петром Тихменем над боем начальствовать будет, весь берег перед ними — как на ладони. Возле княжеского шатра - трубачи с боевыми трубами, скоровестники под уздцы коней держат - княжеские и воеводские приказы в полки передавать.

Но это завтра будет, а пока Юрий сидел в шатре на походном стульце, обговаривал с ближними мужами последние подробности будущего боя.

Брата Глеба тоже позвали, пусть своими глазами убедится, что не в стороне Юрий Владимирович от воинских дел, но самолично направляет их движение. Не без умысла Юрий подчеркнул, что сам остаётся с дружиной на опасном убойном берегу, и добавил:

   - А ты, брате, отплывай к судовой рати за Волгу, когда время придёт - позову.

Прибежал с Низу скоровестник. Булгары совсем близко, но будут здесь только поутру. Стан на берегу разбивают, шатры ставят. Доглядчиков наперёд не выслали, только заставы возле самого стана.

Юрий встал, сказал тихо и торжественно:

   - Помолимся, братие, о даровании победы. Да поможет нам Бог!

   - Да поможет нам Бог! - единым вздохом откликнулись мужи.

Все здесь были свои - самые близкие, самые верные, надежда и опора князя: воеводы Непейца Семёнович, Пётр Тихмень и Иван Клыгин, старший дружинник Дмитр, тысяцкий Георгий Симонович, боярин Василий, духовник Савва. Редко теперь собирались они вместе, необъятна Ростовская земля, и державных дел в разных концах Земли - не счесть. Только война и свела.

   - Расходитесь, воеводы, по полкам, - сказал наконец Юрий. И добавил напутственно: - Да поможет нам Бог...

Утро выдалось безветренным и пасмурным. Из оврагов сползали серые полоски тумана и будто растворялись в воде. Но на самой Волге было чисто. Матово-тусклая река казалась неподвижной, словно застывшей в ожидании. Ни ряби на воде, ни рыбьих всплесков. Недвижимо стояли берёзы над береговыми обрывами — голые, зазябшие в послерассветной влажной стылости. Ни шевеленья в березняках, ни шорохов, хотя Юрий знал - переполнены они настороженными, томящимися ожиданьем людьми. На валу - негустая цепь лучников. Так было велено воеводам: поставить немногих людей на виду, а остальным схорониться за валом, чтобы булгарские дозорные донесли своим воеводам, что на заставе-де людей совсем мало. Не отпугнуть бы булгар, чтобы пришли они к градцу со всей силой, под удар засадных полков...

Только сверху, с обрыва, можно было увидеть, что позади вала - непробиваемая толща, сидят и лежат многие ратники на влажном песке. Но это только сверху, а с прибрежной песчаной косы только кое-где видны над частоколом остроконечные русские шлемы.

Едва видный издали за полосками тумана выкатился булгарский сторожевой загон - кучка всадников, беззвучно скользящих по песку. Заметив впереди вал и частокол над ним, всадники остановились, долго оглядывались по сторонам и, не заметив ничего опасного, осторожно поехали дальше.

Несколько всадников подскакали к самому рву - будто нарочно дразнили русских ратников. Те натянули луки. Булгары тоже пустили несколько стрел, поскакали вдоль рва, приглядываясь. Людей на частоколе не прибавлялось.

Ещё немного погарцевав в опасной близости от градца, удальцы отъехали к своим, стоявшим кучкой поодаль.

Князь Юрий и воевода Пётр, притаившись за кустами, смотрели сверху на нехитрое лукавство булгарских загонщиков. Любому мало-мальски опытному ратному мужу было понятно, что булгары пытались выманить навал защитников градца, чтобы прикинуть их число - большая застава или малая.

Булгары были в своих клёпаных железных шлемах, но без броней и длинных ударных копий - легкоконные. Их дело не сражаться, а бежать впереди войска сторожевым загоном. Вот сейчас посоветуются и пошлют гонцов к своим воеводам рассказать, что видели.

А что они могли видеть?

Только то, что им захотели показать! Преграждён-де путь малыми людьми, сметёт их болгарское войско, как порыв свежего ветра сметает кучу сухих листьев. Только бы поверили булгарские воеводы, что застава действительно невелика и не представляет опасности...

От загона отделились три всадника и резво побежали к Низу, навстречу булгарскому войску, а остальные немного отъехали от рва и растянулись цепочкой поперёк песчаного берега. Так стояли, недосягаемые для стрел, но на виду. Присматривались, не умножаются ли ратники за частоколом и не будет ли вылазки.

   - Заглотили приманку! - радовался воевода Пётр, указывая на удалявшихся гонцов. - Теперь непременно большие гости пожалуют!

К полковым воеводам послали скоровестников: предупредить, что булгары вот-вот будут здесь. Отшуршала сухая листва под сапогами скоровестников, и снова стало тихо.

Ещё полчаса тревожного ожидания, и огромной чешуйчатой змеёй выползла тяжёлая булгарская конница, заполнила весь берег - от обрыва до воды.

Юрий сжал дрожащими пальцами рукоятку меча, вздохнул с облегчением. Хоть и верил в замысел воеводы Петра Тихменя, но всё ж таки тревожился!

Прошептал:

   - Прав ты оказался, воевода. По-нашему всё выходит, по-нашему...

Булгарская тяжёлая конница хотела ударить по заставе с ходу, задавить своей железной массой, затоптать в песок. Но перед рвом передние ряды всадников остановились. Боязно было кидаться в студёную воду, наполнившую ров до краёв, да и не знали булгары, глубоко ли здесь. Промерить глубину рва булгарские загонщики не сумели - Не подпустили их лучники.

А задние ряды всё подпирали, уминали конную массу, Всадники же стояли вплотную, стремя в стремя, и трудно было даже мечом взмахнуть в такой тесноте.

Какой-то отчаянный булгарский князёк пробовал обогнуть ров и вал с реки, увлёк за собой сотни полторы всадников. Но там, невидимые под водой, были забиты в дно Острые колья. Они, как рогатины, вспарывали животы коней, кровью замутилась волжская вода. Попятились всадники обратно, силясь втиснуться в густевшую на глазах толпу на берегу.

   - Пора, княже! - подсказал воевода Пётр.

Юрий взмахнул обнажённым мечом.

Заревели боевые трубы.

Над частоколом стеной поднялись лучники, встали плечо в плечо, разом натянули луки. А через их головы уже летели бесчисленные стрелы - как ливень частый. Спрятанные за валом ратники пускали стрелы вслепую, но почти каждая находила свою жертву, столь тесно стояли булгары.

Ещё раз позвали трубы, и на кромку берегового обрыва высыпали другие лучники, недосягаемые для булгарских всадников, но сами сеющие смерть.

Смешались булгары, начали медленно пятиться.

А трубы уже ревели ликующе и победно.

Со скрипом, с тяжким стуком расползались в стороны брёвна завалов, и из оврагов выезжали железные клинья дружинной конницы, на куски рвали булгарскую мятущуюся толпу.

Над лесом поднялись чёрные столбы дыма — знак судовой рати. Воинские ладьи из-за Волги бежали к берегу, и было их очень много. Ладейные дальнобойные луки, прилаженные в палубах, уже метали тяжёлые убойные стрелы.

Дрогнули булгары, начали отходить. Но путь им преградила засека из упавших вдруг с обрыва деревьев. Стволы растопырились в разные стороны, ветви переплелись. Конные и не пробовали пробираться через засеку, да и пешие продирались с трудом. Немногим беглецам удалось спастись.

Эта же засека не позволила остальным булгарским ратям прийти на помощь гибнущему войску. Ткнулись в неё булгары и повернули обратно.

Упали бунчуки булгарских князей. Воины побросали на песок копья и мечи, скидывали с голов шлемы - сдавались на милость победителей.

Трубы пели теперь протяжно и умиротворяюще, останавливая сечу. Князь Юрий Владимирович строго-настрого предупредил воевод перед боем, чтобы пленников не убивали...

А воевода Пётр Тихмень, вкладывая меч в ножны, опять сказал то самое главное, о чём думал Юрий:

- Сия победа, княже, не токмо над царём булгарским, но и над другими недоброжелателями нашими. Силу и волю свою Ростов показал. Громом по Руси прокатится: князь Юрий Владимирович Мономахович на ратную дорогу вышел! Знать, мощь за собой почувствовал! Гордись и радуйся!

Юрий молча обнял воеводу.

2

Но война дотлевала ещё не одну неделю. Уже с Верха первая шуга[93] потянулась, скоро воинским ладьям в затоны уходить на зимованье. А конца войне не видно.

В одночасье лишившись отборной кованой рати, булгарский царь отступил от Волги и укрыл своё воинство в городах, благо в Булгарии укреплённых городков было много.

От половецкого степного рубежа булгары срочно отозвали легкоконные сторожевые загоны, которые к большим сражениям были неспособны, но жалили непрерывно и зло, как осенние осы. Немалый урон терпели от них русские передовые заставы.

Но всё-таки главное было в другом. На ладьях по воде и на конях по берегам большие полки Юрия Владимировича дошли до устья Оки, до границы коренных булгарских земель, и разбили по обоим берегам Волги крепкие многолюдные станы. Удалые витязи воеводы Петра Тихменя бесстрашно забегали во владения булгарского царя, в скоротечных сшибках вырубали легкоконные булгарские заставы и возвращались с добычей и пленниками в свои станы. А на смену им выезжали в поле другие молодцы.

Осмелевшие половцы пустошили другой край Булгарии.

Не какой-нибудь город оказался словно в осаде - вся страна!

Опытные булгарские воеводы понимали, что по осенней распутице русские полки к большим градам не пойдут, дождутся, пока установится крепкий санный путь. Судя по всему, возвращаться в Суздаль, Ростов, Ярославль русские не собирались, обустраивались в своих станах прочно, обстоятельно — чувствовали свою силу.

Небогатый выбор стоял перед булгарским царём: или готовить грады к тяжёлым зимним осадам, отдавая остальную землю на поток и разорение, или договариваться о мире.

Булгарский царь предпочёл мириться.

Как сдутые студёным северным ветром, унеслись от русских станов летучие булгарские загоны; исчезли конные доглядчики, осторожно выползавшие на дальние курганы.

Воевода Непейца Семёнович сказал по сему поводу веско и уверенно:

   - Дождались, княже! Послы булгарского царя вскоре будут просить о мире!

Так и получилось.

Сумрачным ноябрьским утром к малому острожку на волжском берегу, где стояла сторожевая застава сотника Еремея Корзы, тихо подплыла булгарская ладья. Негромко, просительно просвистел рожок. Вместо зловещего бунчука на шесте, поднятом над ладейным носом, покачивались еловые ветви - знак мира. Булгары стояли на палубе без броней и шлемов, протягивали руки: дескать, явились без оружия.

Сторожевые ратники молча смотрели из-за частокола, как течение разворачивает ладью бортом к немудрёной пристани, связанной из нескольких сосновых стволов.

С борта булгарской ладьи упала на брёвна широкая доска с поперечинами - сходня. Важный булгарии в меховой шапке и шубе до пят неторопливо спустился на пристань, поддерживаемый под локотки двумя нарядными отроками, по обличью - воинами, но тоже без оружия.

Следом соскользнул неказистый мужичонка в суконном колпаке и длиннополом, словно с чужого плеча, мышиного цвета кафтане. Обгоняя важного мужа, засеменил прямо к воротам, выкрикивая на бегу:

- Посол булгарского царя! Примите благородного мужа с честью и проводите к своим вельможам!

Бойкий оказался у посла толмач-переводчик, вот-вот через ворота сам полезет, не дожидаясь, когда откроют. Не иначе, как из новгородских ушкуйников - по нахрапу видать...

Сотник Еремей Корза отринул его прочь гневным взмахом руки. Решил сам выйти на берег, а для береженья от булгарского лукавства вывести десятка два ратников с копьями.

Со скрипом отворились невысокие, из жердей сколоченные воротца.

Похоже, никакого лукавства булгары не замышляли, остались на своей ладье, а навстречу сотнику, тяжело загребая сапогами песок, двинулся только посол со своими отроками, да толмач из-за его плеча головёнку высовывал.

Отдуваясь, посол распахнул шубу. На шее - тяжёлая золотая цепь, на пальцах - многочисленные перстни. Большой человек... Такому поклонишься!

Евсей и поклонился, не в пояс, как своему господину, но уважительно, даже шелом с головы стянул. Не первый год служил сотник в княжеской дружине, вежливому обхождению был обучен.

Булгарский посол заговорил тихо и неторопливо, однако Еремей к его речи даже не прислушивался: все посольские слова тотчас переводил толмач. Невидимый мужичонка, а громогласен, яко диакон...

Смысл посольских речей сотнику был понятен. Посол требовал отвести его к вельможам князя Юрия Владимировича, а сопровождавшим его людям обеспечить безопасность и приют.

Еремей, нахмурив лоб, натужно думал. Не оплошать бы...

Конечно, булгаринов с ладьи он на берег не пустит, пусть под палубами сидят. И ратников на пристани поставит, так будет ладно.

А с послом как поступить? Гонца к воеводе Петру Тихменю он уже послал, но пока ответ получит, на берегу, что ли, булгарина держать? Не простой ведь человек, вельможа! А ну как обидится?

Дождишка некстати накрапывать начал...

Помедлив, сотник решил так: отроки пусть на ладью идут, а посла с толмачом он в острог пригласит, в свою камору, прибрано там и найдётся чем угостить.

Сказал толмачу, тот перевёл, и посол заулыбался, довольный, надоело, видно, на ветру и дождевой мороси стоять.

В каморе тепло, сухо, лавки вдоль стен широкие, гладкие, на столешнице горшочки и плошки с готовизной, рыба сушёная, мочёные яблоки, грибки. Большая корчага[94] с хмельным мёдом (для себя сотник приберегал, но раз уж такой случай...). О чём говорить с послом, Еремей не знал. Да и дозволено ли простому сотнику с царским послом в разговоры вступать? Поэтому молча, с вежливой улыбочкой пододвигал послу то готовизну, то грибки, то рыбку от кожи чистил и снова подавал. Посол к пище едва притрагивался. Так, отщипает немного, пожуёт и плошку отодвинет. А вот хмельному мёду отдал должное: немалую чашу и выкушал и снова к корчаге потянулся. Ободрился Еремей, ладно всё получалось. Мало не всю корчагу выцедили, пока в камору во всём великолепии воеводского наряда не ввалился красавец Иван Клыгин — провожать посла к начальным людям.

Сотника Еремея воевода покровительственно шлёпнул по плечу - одобрил. Встряхнул корчагу (видно, хотел нацедить себе посошок на дорожку), а в корчаге - пусто. Весело подмигнул Еремею. Послу же молча указал рукой на дверь.

Посла и толмача посадили на смирных сытых лошадей, повезли в кольце дружинников по берегу Волги. Воинские станы, над которыми поднимались дымы бесчисленных костров и многоголосый людской гомон, остались далеко в стороне. Миновали всадники и большой нарядный шатёр, стоявший на самой кромке высокого коренного берега; посол предположил, что это жилище русских вельмож и даже самого князя, потому что других таких шатров в окрестностях не было.

Куда же везут посольских людей молчаливый русский воевода и не менее молчаливые свирепые воины?

Неуютно было на душе у посла, тревожно. Происходило что-то непонятное. По обычаю, посла великого булгарского царя надлежало немедленно препроводить к местному правителю или к большому вельможе, чтобы обменяться вежливыми словами и узнать о намерениях, и только потом обговаривать с боярами условия будущего договора. Многократно ездил послом уважаемый Азарх, второй визирь великого булгарского царя, и всегда посольство начиналось со взаимных величаний своего царя и иноземного правителя.

Но сегодня — всё не так. Увозят посла от княжеского шатра, от большого воинского стана неизвестно куда. Намеренно унижают, передавая на руки мелким людишкам? Недоброе задумали? А спросить не у кого. Русский воевода покойно откинулся в седле, едва шевелит поводьями, всем видом своим являя, что торопиться ему некуда, что никакого интереса к послу у него не было и нет: послали встретить — вот он и встречает, не вступая в разговоры. А может, и не велено ему с послом разговаривать...

Хмурился Азарх, надменно вскидывал голову. Одно и оставалось ему - на людях гордиться!

К счастью, путь оказался недолгим. Выше по реке стояла большая нарядная ладья под княжеским стягом, сходни широкие - хоть на лошади въезжай. Проворные отроки помогли послу спешиться, бережно - под локотки - повели на ладью.

А на палубе встретили Азарха тысяцкий Георгий Симонович и старый воевода Непейца Семёнович, большие вельможи, самые почтенные в Ростове княжии мужи. Того и другого посол знал - ближние люди князя Юрия Владимировича на пирах сидели в голове стола, рядом с князем.

На сердце полегчало. Нет, не унижения посла хотели русские вельможи, а просто решили почему-то отступить от привычного посольского обычая... К добру или к ущербу сие для Булгарии - видно будет...

Оказалось - к добру. Короче и легче оказался путь к согласию.

После обязательных поклонов и взаимных расспросов о здравии государей - царя булгарского и князя ростовского - посла препроводили в просторную подпалубную камору, посадили за накрытый стол. Золотые и серебряные блюда, хрупкие скляницы из тончайшего греческого стекла — богатство!

Тысяцкий Георгий Симонович сразу о деле заговорил, и с каждым его словом Азарх был согласен:

   - От войны и Ростову, и Булгарии одни убытки. Торговля остановилась. Пора войну кончать. Ростовские смысленые мужи хартию составили, чтобы ни Руси, ни Булгарии обидно не было, и князь Юрий Владимирович ту хартию одобрил и своей печатью скрепил. Тиун хартию читать будет, а ты, достопочтенный муж, выслушай со вниманием. Если не согласен с чем — скажи, вместе думать будем, что исправить...

Азарх согласно кивнул головой, выразил восхищение мудростью и предусмотрительностью ростовских мужей, не склонных к пустословию. Посол, однако, умолчал, что и булгары свою хартию о мире написали и царской печатью скрепили, и Азарху было велено: если сойдутся обе хартии, по ним и быть миру. А если будут разночтения, не слишком обидные для булгарского царя, чтобы посол уступал, не упрямился. И об этом последнем наказе царя Азарх, конечно же, тоже умолчал.

Тиун читал медленно и торжественно, после каждой статьи ненадолго умолкал, вопросительно поглядывал на державных мужей.

Но никто не нарушил мирного чтения хартии.

Почти со всем вычитанным булгарский посол Азарх был согласен. Многомудрые советники царского дивана верно угадали, с чем ростовцы согласятся, а в чём будут упорствовать. Хорошо знали друг друга булгары и русские - давние же соседи! К тому же велено было царём русских не дразнить, уступать, где можно. Булгарское, а не русское войско полегло на берегу Волги, и не булгарские таборы, а неисчислимое войско князя Юрия Владимировича стоит на границе. А что не воюет князь коренные булгарские земли - на то его добрая воля, оборонять свои рубежи булгарам почти нечем. Поневоле будешь сговорчивым!

Но русские вельможи ничего унизительного и ущербного для Булгарии не требовали, и Азарх понял, что князь Юрий Владимирович тоже стремится к миру.

Русские предлагали древние мирные хартии, заключённые поболе ста лет назад, отринуть и забыть, а мир строить по новой хартии.

Булгары к такому повороту были готовы. Прежние большие привилегии булгарским торговым людям, пожалованные великим киевским князем, давно уже не исполнялись, что толку о них вспоминать? Безмерно усилилась при Юрии Владимировиче Ростовская земля, ничего от него не потребуешь. Обидно, конечно, но что делать?

Следующая статья была о торговле.

Русским купцам свободно и безопасно торговать в булгарских градах, а булгарам - в русских городах и торговых сёлах и платить с продажи обычный торговый мыт. Справедливо, казалось бы. Но было в статье дополнение, которое Азарху совсем не понравилось. Мимоезжие судовые караваны, которые от устья реки Оки плывут на Верх или Низ, платят на границе только малый проездной сбор. Посол знал, что булгары больше торгуют в русских городах и по Волге выше Ярославля и Углича поднимаются редко. Значит, весь торговый мыт - с них! Русские же судовые караваны чаще сквозь Булгарию только проезжали - на Каспий, в Персию, в Хорезм. Значит, дополнение к статье для русских торговых людей выгоднее...

Статья о безопасности торговых караванов ни у кого сомнений не вызвала. На Ростовской земле торговых людей охраняют от татей русские сторожа, на Булгарской — булгарские. Тут посол Азарх своё слово вставил, пояснил, что ниже по Волге, за булгарской границей, кочуют половцы и булгары за них не в ответе.

Георгий Симонович согласно кивнул головой:

   - На то воля Божья. Люди булгарского даря за половцев не в ответе.

Быстро договорились о размене полоняниками.

Тут вмешался старый воевода Непейца Семёнович, даже кулаком по столу стукнул:

   - Чтобы полный размен был! А потом наши доглядчики по градам и кочевьям проедут, чтоб лукавства не было! Только тогда князь Юрий Владимирович уведёт полки свои от булгарского рубежа!

И с этим был согласен посол. Какой же мир без размена пленными? Да и менять булгарам было особенно некого. Лучших булгарских витязей русские похватали на Волге во множестве - и из судовых ратей, и из конного войска. А русских полоняников оказалось совсем мало, да и то больше из торговых людей, чем из ратников. Задержали купцов с товаром до конца войны, а закончится война - и без размена отпустят. Так всегда делали. Иначе какое доверие в торговле?

Закончил читать хартию тиун, скромненько упятился в свой угол.

Державные мужи прилично молчали, к питию и яствам не притрагивались, хотя много всякого было выставлено на гостеприимном столе. Рано было пировать: окончательное посольское слово ещё не сказано.

Молчание затягивалось.

Наконец Азарх облегчённо вздохнул, достал из-за пазухи пергаментный свиток с висячей печатью и, поколебавшись, кому из ростовских мужей отдать царскую грамоту, с поклоном протянул тысяцкому Георгию Симоновичу:

   - Что читано здесь, о том же царские советники думали и в булгарскую хартию написали. Сошлись думы наши. Видно, и в Ростове, и в Булгарии о мире думали, не о войне.

Тысяцкий бережно принял булгарскую грамоту, поцеловал царскую печать и передал подскочившему тиуну. Тиун и толмач положили обе хартии и начали сличать, нет ли разночтений.

Мужи молча сидели за столом, ждали.

Наконец письменные люди заверили, что разночтений в грамотах нет, а если что не совпадает по мелочам, то только потому, что писана одна хартия на русском языке, а другая - на булгарском, но смысл один...

Обменялись хартиями. Тиун замкнул булгарскую грамоту в кованый ларец, а толмач засунул княжескую грамоту в кожаный мешочек и передал послу.

- Крепкому миру меж Русью и Булгарией - быть! - громогласно возгласил тысяцкий.

Тут же подскочили холопы в белых чистых рубахах, принялись разливать по чашам вино. Сдвинули мужи чаши, выпили до дна и поздравили друг друга с окончанием строения мира.

И ещё одну грамотку составили мужи - за своими, а не за государевыми печатями. А написано было в той тайной грамотке по-русски и по-булгарски, что не только мир устанавливается между двумя державами, но и дружба. Если на Булгарию пойдёт войной некий неприятель, то Руси этому неприятелю отнюдь не помогать, и в том же обязывались булгары.

Так свершилось - тихо и тайно - великое для РостовоСуздальского княжества дело. Необъятная восточная граница княжества стала безопасной. Вовремя, ох как вовремя был заключён этот мир!

Времена для всей Руси наступали грозные.

Видно, огневался Господь за грехи наши на Русскую землю, небесными знамениями и неожиданными смертями своё неблагословение являл.

Не успели ратники с булгарского рубежа до своих градов и волостей добрести и утишиться в мире, как начало непонятное происходить в небесной тверди. Марта десятого дня случилось затмение солнца, а две недели спустя - затмение луны. В следующем году, в те же дни месяца марта снова были затмения солнца и луны, и увидели люди в этом повторении тревожное предостережение.

Потом в Киеве случилось землетрясение, домы шатались и расползались щелями, а с колоколен попадали колокола.

В Переяславле упала наземь предивная каменная церковь, которую преж того построил и богато украсил епископ Ефрем.

Будто мор прокатился по Руси на святых отцов, духовных пастырей, и намекали иноки в уважаемых обителях, что недостойны-де грешные люди их богоданной святости, вот и позвал их Господь к себе...

Преставился киевский митрополит Никифор, первый иерарх Русской Церкви.

Преставился Даниил, епископ Юрьевский.

Преставился Амфилофий, епископ Владимирский.

Преставился Феокрист, епископ Черниговский.

И князей не миновала смертная чаша, причём самых больших. В лето шесть тысяч шестьсот тридцать первое[95] преставился Давид Святославич Черниговский, что стоял вровень с великими князьями, старший из славного рода князей Святославичей, внуков Ярослава Мудрого.

А в Киеве два дня был великий и ужасный пожар, едва не весь город сгорел, церквей погорело тридцать и людей множество. Тогда же умерли князь Василько Ростиславич Теребовльский, князь Володарь Ростиславич Перемышльский, великая княгиня Святополкова, а простых людей и не считали.

Все эти кончины и несчастья обошли Юрия как бы стороной. Попечаловал по-христиански и отстранил от себя. Разве что только случившееся тогда преставление Сильвестра, епископа Переяславского, долго саднило сердце: с детских лет знал Юрий духовного отца, любил епископа Сильвестра и был любим им, вроде как верный друг был у Юрия в отчем Переяславле, а отныне - пусто...

3

Стремительно поднималась над Русью и ярчала звезда князя Мстислава Владимировича, первого из рода Мономаховичей, отважного воителя и мудрого государственного мужа.

Великий князь Владимир Всеволодович Мономах всячески способствовал возвышению старшего сына, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что только Мстислав — единственный наследник великого княжения.

Как отозвал Мономах сына из дальнего северного Новгорода, так и держал при себе, словно соправителя. Часто отсылал к нему просителей:

   - С князем Мстиславом о том говорите, как порешит князь, так и будет...

Уже многие мужи обращались со своими нуждами напрямую к Мстиславу, минуя великого князя, и Мономах на них не гневался, даже поощрял. Говорил добродушно:

   - Пусть привыкает Мстислав к великокняжеским делам, легче будет держать Русь, когда сам станет великим князем!

Смысленым мужам всё было понятно: загодя готовит Мономах для старшего сына киевский великокняжеский стол. Мстислав вплотную подошёл к пятидесятилетнему рубежу, к возрасту державной зрелости. Всеми уважаем, злодействами и ложными клятвами не очернён, святые отцы, духовные наставники, к нему благосклонны. Чем не великий князь?

И соперника у Мстислава Владимировича точно бы не предвиделось. Помер старейший из Святославичей князь Давид Черниговский, а появшего княжество его меньшего брата Ярослава на Руси мало кто и знал. Не князь, а перекати-поле. То в Тмутаракани сидит, то в Муроме, то в Рязани - все по окраинам, от великих дел в стороне. Даже на княжеские съезды Ярослава не всегда звали, и не только из-за того, что ехать далеко. Смиренный был князь, некрепкодушный, больше о покое мечтал, чем о возвышении своего княжества, потому и гоним был не единожды. Волей случая получил завидное Черниговское княжество, но надолго ли усидит там[96]?

Так, ещё до смерти отца признала людская молва Мстислава Владимировича первейшим среди князей, а кое-кто из льстецов уже нарекал его «великим».

Но Мономаху и этого казалось мало. Крепко помнил, что отец его, великий князь Всеволод Ярославич, породнился с греческим императором и какая великая польза и честь была от этого брака всему княжескому роду Всеволодовичей; да и своё прозвище Мономах, известное всей Руси, он по имени императора получил. Вот и Мстиславу бы, сыну Мономаха, так же...

Задуманное Мономах всегда исполнял; хотя трудным и хлопотным оказалось дело. Немало серебра, камней-самоцветов и дорогих мехов уплыло на посольских ладьях в Царьград. А главное, русские полки встали в крепостях на реке Дунае. Для Византии эти полки были как кость в горле...

Император Иоанн сам намекнул о желательности родственного союза с могущественным государем русов. В лето шесть тысяч шестьсот тридцатое! Мономах отпустил внуку свою Добродею, дочь Мстислава, в Царьград. С невестой поехали знатные вельможи и епископ Никита и были приняты с великой честью. А как могло быть иначе? В женихах-то ходил сам император Иоанн!

Как теперь именовать князя Мстислава Владимировича?

Тестем греческого императора, ни больше ни меньше!

Поистине, наступили на Руси Мономаховы времена, и никто не смел слова сказать поперёк могучему правителю и старшему сыну его Мстиславу, ибо такова, видать, воля Божья. Для Православной Церкви благом обернулось участие в свадебном посольстве епископа Никиты. Собор греческих патриархов поставил Никиту Митрополитом всея Руси, на что греки до этого не соглашались, тянули с постановлением. Растроганный Никита по возвращении в Киев самолично подарил Мономаху большой кипарисовый крест, освящённый в Афонском монастыре; такой же крест, но помене митрополичьи бояре отнесли на двор князя Мстислава Владимировича. Многозначительными были эти подарки: Церковь благословила великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха и сына его Мстислава. Тут уж и неразумным стало понятно, что новый митрополит - за Мономаха и Мономаховичей. Тяжёлая гиря на весах власти!

Юрий не завидовал возвышению старшего брата. Быть Мстиславу великим князем, ну и что? Разумно завидовать только достижимому, здравая мужская зависть удесятеряет силы и острит ум, наполняет жизнь смыслом цели. Соперничать же с Мстиславом невозможно ни по старейшинству в роде, ни по славе воина, ни по известности на Руси. Пока невозможно...

А раз так, ни к чему о стольном Киеве думать, дурить голову неисполнимыми мечтаньями. Своё бы княжество сохранить в целости в бурные времена межвластия. Любая смена власти не обходится без смуты. Вот от смуты-то хотелось бы остаться в стороне.

К тому же, если сильный Мономахович (пусть не он, а Мстислав) утвердится на великом княжении, Ростову и Суздалю только на пользу. Так что пусть всё произойдёт, как Богом предопределено.

Мужи с рассуждениями князя согласились. Даже неуклонный сберегатель ростовской ратной силы, старый воевода Непейца расщедрился:

   - Надобно будет Мстиславу Владимировичу - подопрём ростовскими полками...

Правда, тут же спохватился и добавил:

   - Если сам Мстислав Владимирович попросит и если Ростову та подмога будет не во вред...

Горчинку в благодушный разговор снова подпустил боярин Василий; проговорил медленно, словно размышляя про себя:

   - Так-то оно так, но уж больно торопится Мономах... Поход за походом... Может — не дай Господи! - скорую кончину чует? Киевщину, Волынь всю к рукам прибрал, а всё ему мало... Не обратит ли теперь взгляд на Новгород, чтобы привязать к Киеву напрямую? Вот о чём подумать надо, мужи. Недоброго жду...

Промолчали тогда мужи. Василий обвинений не объяснил, просто опасения высказал, спорить было не о чем. Может, так, а может, и не так, Василий не настаивал. Но зарубки в памяти сделали.

Как в воду глядел Василий - потянулся Мономах к Новгороду.

Одно за другим последовали многозначительные события, смысл которых был понятен: Мономах действительно завязывал в Новгороде крепкие узлы.

В лето шесть тысяч шестьсот двадцать восьмое[97], вскоре после булгарского похода из Киева прислали в Новгород нового посадника Бориса. Не по обычаю прислали, без представления вечниками, но токмо по великокняжеской воле. И новгородцы ничего — стерпели, хотя и поворчали старые бояре, ревнители обычаев. Два года просидел посадником Борис.

По кончине Бориса новгородские мужи времени не упустили, единодушно выбрали на посадничество достойного мужа из старинного боярского рода Дмитрия Завидовича. Из вежливости отправили послов в Киев - испросить великокняжеского согласия. Надеялись, что не будет супротивничать Мономах, открыто ссориться с новгородской господой великому князю ни к чему. Да и трудно оспорить Дмитрия Завидовича - знатен, уважаем, разумен.

Послы вернулись с великокняжеским постановлением.

Порадовались в Суздале, что больше не властвует над Новгородом прямой киевский ставленник, но оказалось, что радовались напрасно. Вскоре приехал из Новгорода вежливый гонец — звать князя Юрия Владимировича на свадьбу старшего брата. Взял за себя Мстислав Владимирович простую девицу Любаву, дочь новгородского посадника Дмитрия Завидовича.

Многих на Руси удивил этот выбор. Старший Мономахович, наследник великого княжения, женат был на шведской королеве Христиане, овдовел, многие сильные князья мечтали выдать за него своё чадо, а Мстислав женился на боярской дочери! Невдомёк было недогадливым, что Новгород — самое богатое приданое. Родственные узы со всесильным посадником накрепко привязывали Новгород к Киеву.

Юрий, отговорившись болезнью (запёрся в своей Кидекше), на свадьбу не поехал, послал вместо себя с величаньями и подарками первейшего ростовского мужа, тысяцкого Георгия Симоновича. Попутно наказал присмотреться к новгородским делам.

Ничего утешительного возвратившийся тысяцкий не привёз. Даже те бояре, которые раньше явно супротивничали киевскому всевластию, притихли, а если и соглашались встретиться с людьми Георгия Симоновича, то лишь с большой оглядкой, тайно. Сам тысяцкий наведываться к ростовским доброхотам поопасался, за что Юрий его похвалил. Зачем понапрасну дразнить Мстислава, если содеянное уже не переиначить? Побережём своих доброхотов для будущего...

Дальше - больше.

Новгородский князь Всеволод, сын Мстислава, вдруг взвоинствовал и отправился добывать себе славу. В лето шесть тысяч шестьсот тридцать первое[98] с большим войском, в которое входили княжеская конная дружина, смоленская помощь и новгородский пеший полк, он выступил в поход на лесной народец емь[99].

Недоумевали княжии мужи. Точно бы не было повода для похода. Условленные дани старейшины в Новгород посылали, не всегда вовремя, но посылали. На рубежах емь не разбойничала, жила мирно, из повиновения новгородским властям не выходила, за что её карать?

Разводили руками опытные воеводы. Самое неподходящее время выбрал князь Всеволод для похода: поздняя осень, холод и дожди, лесные дороги раскисли. Будто кто- то в спину толкал Всеволода, принуждая к походу.

А может, и вправду кто-то толкал? Не Мономах ли?

Разговоры разговорами, а новгородское воинство князя Всеволода медленно ползло сквозь осеннюю непогодь по вязким от грязи дорогам, перебредало бесчисленные речки и ручьи, продиралось через буреломы, плутало среди бесчисленных озёр и озерков.

- Кому в голову пришла такая дурь? - сердился воевода Пётр Тихмень.

Опытные ратные мужи согласно кивали:

- Дурь, да и только... Нелепый поход...

Но и емские старейшины оказались не умнее. Им бы спокойненько отойти со своими людьми и всем добром в лесные укромные места, схорониться на озёрных островах (ладей в войске у Всеволода не было), дождаться, пока новгородская рать совсем завязнет в лесной глухомани, оголодает и сама повернёт обратно. Так нет же! Гордыня взыграла в старейшинах, решили выйти навстречу, на прямой бой. Толпы лесных людей с лёгкими луками, рогатинами и топоришками стекались на берег реки Свири. А воеводам князя Всеволода только того и надобно. Что могло сделать лесное воинство против дружинной конницы и новгородских пешцев с длинными копьями и крепкими щитами? На заклание отдали своих людей старейшины.

Битва была быстротечной и (для новгородцев, конечно!) почти бескровной. Конные дружины разорвали, разметали емскую дремучую рать, а пешцы, составив рядом щиты, придавили остатки её к берегу Свири и нещадно избивали. Бросавших оружие емских ратников сгоняли в толпу - вести в полон. Конные дружинники разъехались по сторонам от места битвы, по емским селениям, разбросанным во множестве близ реки. Жители были застигнуты врасплох. Поверив своим старейшинам, они не спрятали своё добро в лесных схронах. Добыча оказалась богатой, скотину гнали в Новгород целыми стадами, а мехов набрали так много, что цена на них на новгородском рынке упала ниже низкого, хоть даром отдавай. Разумные торговые люди складывали даровые шкуры в амбары - до времени, когда настоящая цена устоится.

Громко отпраздновали новгородцы победу, славили своего князя-воителя; неделю продолжались почестные пиры и скоморошьи забавы.

Ещё с неделю вползали в городские ворота скорбные обозы. На телегах, на волокушах везли раненых и больных новгородцев. Кое-кто и пешком прибредал, опираясь на плечи товарищей. Но мало кто обращал на них внимание среди общего ликования, разве что родные. Не убитые, чай! Даст Бог, оздоровеют!

Спустя малое время из Новгорода - ещё одна новость, для князя Юрия тоже неутешительная. По примеру отца своего Мстислава князь Всеволод тоже женился в Новгороде, взял за себя Веру, дщерь новгородского тысяцкого.

Выходило, что властные новгородские мужи теперь князю Мстиславу Владимировичу сродственники - для посадника он зять, а для тысяцкого - тесть. По-семейному управляют теперь городом.

Кроме самого Мономаха, кто мог подобное придумать? Уплывала новгородская ладья от ростовского берега, и не понимала новгородская господа, что не к спокойной гавани выруливают их ладью кормчие, а в бурные волны межкняжеского соперничества. Это при Мономахе с виду тишь да гладь, а когда помрёт? Не придётся ли снова вспоминать о ростовском надёжном береге?

В Суздале, где теперь постоянно обитал Юрий, с отчуждением Новгорода примирились. Однако воеводе Непейце Семёновичу было приказано держать на заставе против устья Медведицы не менее полутысячи ратников и поторопиться с завершением градного строения, чтобы крепкий град противостоял Новгороду и Смоленску, нынешним владениям Мстиславичей. Не для войны было поставлено войско, а так, на всякий случай, чтобы соседи опасались. А самим сидеть в граде смирно, не задираться ни с новгородцами, ни со смолянами. Воеводой в град назначили Ивана Клыгина, самого боевитого и удачливого из молодых ратных мужей.

Какие наказы были даны Ивану Клыгину, знали только боярин Василий да сам князь. А в Ярославль послали грамотку, чтобы не распускали судовую рать, но держали в готовности и тотчас выступали, если воевода Иван Клыгин позовёт, не дожидаясь княжеского приказа.

О новгородских неустроениях больше в Суздале не говорили, будто вырубили из памяти. Только духовник Савва как объявил сразу, что новгородские шатанья не от Божьего благословения, но от диавольского внушения проистекают, так и остался непримиримым: неоднократно предрекал громогласно:

- Покарает Господь новгородские власти за греховные замыслы и деяния их. Увидите сами, люди...

Провидцем оказался отец Савва. В последующие годы обрушивались на Новгород разные напасти, не людьми замысленные, но силами небесными.

В лето шесть тысяч шестьсот тридцать третье[100] была в Новгороде великая буря с градом, подрала кровли на хоромах и церквах, а скотину загнала в Волхов. Истопли многие скоты, лишь немногих изымали люди из воды живыми. Будто пастухи невидимые, неземные гнали скотину на погибель, и ужасались люди непонятному.

В лето шесть тысяч шестьсот тридцать пятое[101], в осени напала такая великая саранча, что четыре дня повсюду, как туман, стояла и, всю землю покрыв, хлеба в полях и леса объела. Тем же летом бысть вода велика в Волхове, а мороз побил ярь всю и озимые, и был голод всю зиму, ржи осмина по полугривне.

Лето шесть тысяч шестьсот тридцать шестое[102] карами небесными было отмечено особо: на всю Русь обрушился гнев Божий. Случилось великое разлитие рек, дома с берегов и жито с полей водой унесло, потому что с зимы великие снеги лежали до месяца мая и стаяли разом. А летом все жита в цвету морозом побило, отчего учинился глад великий, покупали люди осмину ржи по полугривне, а то и дороже, отчего множество народу померло.

Туга и беда на всех, прости, Господи!

Тяжко было людям на Руси, а новгородцам и того тяжче. Целую гривну за осмину ржи отдавали на торгу, у кого ещё находилось серебро. Ели новгородцы конину, лист липовый, кору берёзовую, мешаючи с соломой, лесной мох. Мертвецы лежали на улицах, и никто не подбирал их. Власти растрясли всю новгородскую городскую казну наймитам, чтобы мёртвых из града вон вывозили и земле предавали, ибо от смрада нельзя было людям из своих домов выходить. Родители детей своих задаром отдавали иноземным гостям, чтобы спасти от неминуемой голодной смерти, а иные новгородцы разошлись по разным странам. К тому же снова была великая вода в Волхове, много хором порушила и брёвна домовые унесла в озеро Ильмень.

Завид Дмитриевич, приявший посадничество по кончине отца, сам в том же злосчастном году помер.

   - Божья кара за грехи наши! Терпите, люди! - вещал с амвона священник Савва и не забывал каждый раз добавлять, что корень-то несчастья из Новгорода произрастает...

Но всё это будет после, а в лето шесть тысяч шестьсот тридцать третье[103] Русь замятежилась от кончины великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха.

Знали ведь многие люди, что старый князь давно недомогает, сам в походы не ходит, в Киев наезжает редко — больше отлёживается в своём загородном дворце у реки Альты, где и церковь собственным иждивением и трудами построил и богато украсил, но всё равно кончина великого князя показалась ошеломляющей неожиданностью. Рухнул столп, на котором покоился державный порядок, и замерла Русь в тревожном ожидании.

Скончался Владимир Всеволодович Мономах во дворце на Альте, возле любезной ему новой церкви, которую строил торопливо, будто предчувствовал смерть свою.

Случилось это в девятнадцатый день весеннего месяца мая.

Май считали на Руси несчастливым, неверным месяцем. Пословицы даже сложили:

«Май обманет, в лес уйдёт».

«Май теплом поманит, да морозцем обдаст».

«Ай, ай, месяц май, не холоден, так голоден».

«В мае родиться - весь век промаяться».

«В мае жениться - весь век промаяться».

Считалось, что в мае нельзя начинать никакого важного дела, а если, кто начинал и терпел неудачу, ему говорили с насмешливой укоризной:

   - Захотел ты в мае добра!

Тут же не о жизни мизинного человека и не о семейном благополучии шла речь, но о судьбе Великой Державы.

Старики, кивая на обманчивый май, предрекали всяческие беды.

Но на этот раз май оказался благосклонным, смена власти прошла без княжеской замятии и народных мятежей. Князья дружно съехались на похороны великого мужа.

Юрий поспешал как только мог. С немногими гриднями-телохранителями и боярином Василием (престарелый тысяцкий Георгий Симонович не выдержал бы такой бешеной гонки!), меняя по дороге коней, гнали с рассвета до темноты, но всё равно припоздали - встретили скорбный поезд уже на дороге к Киеву.

По обычаю дубовую колоду с телом Мономаха везли на санях. Глубокие борозды оставались от полозьев на влажной весенней земле, а между бороздами, как бы отчёркнутые ими от остального мира, шли в чёрных траурных одеяниях сыновья покойного великого князя: Мстислав, Ярополк, Вячеслав, Андрей.

Юрий спешился, поклонился телу отца, молча присоединился к братьям - позади Вячеслава, но впереди Андрея (Мономаховичи шли по старейшинству).

Следом, тоже между санными бороздами, в скорбном молчании шествовали внуки Мономаха, бояре и княжии мужи - словно чёрный ручей тихо струился среди весёлой зелени полей.

Сани медленно поднимались на гору по затихшим киевским улицам. Живым частоколом стояли вдоль улиц киевляне, простоволосые, коленопреклонённые, у многих на глазах - слёзы.

На соборной площади Юрий ревниво пересчитывал князей, толпившихся у паперти. Многие явились, многие почтили покойного великого князя!

Будут ли столь же единодушны князья в постановлении Мстислава Владимировича великим князем?

Митрополит с многочисленным церковным причтом навстречу вышел. Почти все епископы были здесь, даже из дальних епархий. Когда только успели приехать? Может, заранее знали?

Великую честь оказывала Русь великому князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху!

Положили Мономаха в митрополичьем Софийском соборе, рядом с отцом его Всеволодом Ярославичем и другими великими князьями.

Аминь!

Потом на княжеском съезде без споров поставили великим князем Мстислава Владимировича, старшего сына Мономаха. Может, кто из князей и недоволен был, но скрывали до поры своё недовольство. Не понадобились дружины, предусмотрительно приведённые Мономаховичами к Киеву (за Юрием тоже большая дружина пришла, и воевода Пётр Тихмень был неотлучно при своём князе).

Так, без замятии, произошла смена власти.

Старшего брата Юрий видел больше издали, лишь при встрече по-родственному обнялись и перекинулись немногими любезными словами. Мстислав весь в хлопотах был, в державных заботах, всегда окружён князьями и советными мужами - не подступишься.

Как следует присмотрелся Юрий к старшему брату только на поминальном пире - рядом сидели. Отмечал Юрий благоприобретенную величавость в облике Мстислава, значительность и неторопливость речи. В волосах седины, а стан прямой, широкие плечи развёрнуты, взгляд строгий, прожигающий. Такому невольно поклонишься - видный муж!

Юрий прикинул, что годов сейчас старшему брату близко к пятидесяти, в самой он мужской силе. Если по отцу судить, княжить Мстиславу долго, сам-то Мономах помер на семьдесят четвёртом году жизни. Выходило, что самому Юрию о великом княжении и мечтать нечего. Да и другие старшие братья живы-здоровы, дорогу не уступят - Ярополк, Вячеслав...

Отрубил Юрий несбыточные мечты, и сразу на душе легко стало, покойно. Знать, Богом так определено, что единственная судьба Юрия - Ростов да Суздаль...

Поэтому Юрий был бестревожен, когда Мстислав Владимирович созвал братию для утверждения на княжеских столах - каждый новый великий князь так делал. О чём беспокоиться Юрию? С Ростово-Суздальского княжества его не столкнуть, прирос крепко, даже великому князю сие деяние не под силу, а прибавления отчинных владений Юрий не ждал. Не приближает его Мстислав - и не надо. Князь Юрий Владимирович в своей земле самовластец, ни в чьей подпоре не нуждается. А вот на пользу ли самому Мстиславу отчуждение, время покажет. С потайным злорадством вспомнил Юрий обычную присказку старого воеводы Непейцы Семёновича, что ростовцам до Киева дела нет, ни к чему ростовцам в великокняжеские дела путаться. Так Юрий и будет делать...

Никаких неожиданностей на братском совете не случилось. За князем Ярополком Владимировичем утвердили Переяславль, за князем Вячеславом Владимировичем - Туров, за князем Юрием Владимировичем - Ростов и Суздаль, за Андреем Владимировичем - Владимир-Волынский. Сыновья самого Мстислава остались в прежних городах: князь Изяслав - в Курске, князь Ростислав - в Смоленске, князь Всеволод - в Новгороде.

О других княжеских столах на совете даже речи не шло: новый великий князь оставил всё, как было. Какой князь в каком городе сидит, пусть там и остаётся, лишь бы против Мономаховичей не злоумышлял, свару не заводил.

Юрия же дела князей Святославичей, Изяславичей и Владимировичей совсем не касались, даже слушать о них было неинтересно. Отметил только для себя, что заводить свару с князьями Мстислав не собирается, а потому войско из Залесской Руси требовать не будет...

Юрий молча сидел между Вячеславом и Андреем, только раз приподнялся, чтобы произнести благодарственные слова великому князю Мстиславу Владимировичу, когда тот объявил о затверждении за ним залесской отчины.

Призвав Мономаховичей и потомство их во всём быть заедин, Мстислав отпустил братьев. Провожать не стал. Великокняжеский дворецкий впереди младших Мономаховичей шествовал до ворот, да холопы с факелами освещали дорогу (час был уже поздний, ночной).

Больше в Киеве князю Юрию делать было нечего, пора возвращаться в Суздаль. Так и сказал боярину Василию:

- Завтра поутру отъезжаем...

Полной неожиданностью оказалась для Юрия просьба Ольбега Ратиборовича, ближнего боярина покойного великого князя, пожаловать к нему на двор для доверительного разговора.

Недоумевал и боярин Василий. Точно бы никаких общих дел у Юрия со старым вельможей не было, о чём с ним говорить? Провожая Юрия до крыльца (самого боярина к Ольбегу не позвали), Василий торопливо шептал:

   - Если просить что будет - сразу не соглашайся, княже. Скажи, что поразмыслить надо, посоветоваться с мужами. Ни в какие киевские дела не увязывайся, худо будет. Вспомни, как сам в отрочестве говаривал: «Да ну вас всех!»

Юрий посмотрел на боярина снисходительно и насмешливо.

Верный боярин, пребывая неотлучно при князе многие годы, так и не заметил, что Юрий уже давно переступил ту незримую черту, за которой властитель перестаёт нуждаться в подсказчиках. Когда понадобится - сам спросит, а не спросит - прилично мужам помолчать. Не хотелось обижать Василия, любил его Юрий и душевную близость ценил, но намекнуть, что времена изменились и сам он, князь Юрий Владимирович, другим стал — пора.

Остановился Юрий, с притворным смирением поклонился Василию:

   - Как велишь, боярин, всё исполню!

Василий побледнел, губы задрожали - понял:

   - Прости, княже, неразумного слугу своего...

Но Юрий уже улыбался, ласково положил руку на плечо боярина:

   - Так-то вот, друг мой верный...

И зашагал через сени, твёрдо ступая тяжёлыми уличными сапогами. Боярин Василий растерянно смотрел ему вслед.

Ольбег Ратиборович принимал Юрия по-домашнему, в малой жилой горенке, увешанной коврами; ворсистый ковёр на полу скрадывал звуки шагов. Для покоя предназначена была горенка, для уединения. Даже дорогое оружие, развешанное по стенам, казалось здесь лишним. Через оконце вламывалось в горенку пронзительное майское солнце, искрами пробегало по блестящей стали. Переступил порог Юрий и словно ослеп - луч солнца ударил прямо в глаза.

Но столик, за который посадил Юрия старый боярин, стоял в тени, в приятном полумраке, сюда не добиралось весёлое буйство солнечных лучей.

Давно не видел Юрий старого отцовского боярина и посочувствовал: что делают годы с человеком! Не прежний могутный муж сидел перед ним, но сущий старец. Борода белая как снег, на главе волос совсем не осталось, пальцы дрожат. Ссутулился на своём стульце, словно меньше ростом стал. Но глаза по-прежнему смотрят жёстко и пронзительно.

Юрий первым разговор не начинал, давно знал цену выжидательному молчанию. Ольбег улыбнулся ласково и снисходительно. Понял Юрий, что его маленькие хитрости здесь ни к чему, весь он для мудрого старца как на ладони.

   - Удивился, княже, что тебя позвал? — тихо и неторопливо начал Ольбег. - Поди гадаешь - зачем?

Юрий ничего не ответил. Зачем было отвечать, когда Ольбег сам всё понимает и спросил просто так, для начала разговора? Пусть сам объясняет, зачем позвал.

Вздохнул Ольбег, дрожащей рукой нацедил из скляницы вино в кубок, пододвинул собеседнику. Вздохнул, продолжил, как показалось Юрию, через неохоту:

   - Присматривался я к тебе, княже, на совете. Слушал ты старшего брата отстранённо, смотрел недобро...

Снова промолчал Юрий. Так оно и было, оспаривать ни к чему, беседа-то доверительная, но и подтверждать - тоже ни к чему. Догадка ведь только у боярина, не более того!

Тогда Ольбег Ратиборович заговорил наконец о главном - уверенно, напористо:

   - Не о Мстиславе разговор наш, о всём княжеском роде Всеволодовичей. Задумайся, княже, почему так возвысилась Русь при великих князьях Владимире Святославиче и Ярославе Владимировиче Мудром? Сам отвечу: пригнули они князей-соперников, правили Русью единовластно. Не сразу Владимиру и Ярославу удалось к единовластию прийти, годы прошли в войнах и усобицах, но когда пришли - обернулось это благом для Руси. А потом наступили времена соправительства. Сразу три князя правили Русью, хоть сидели в разных городах: Изяслав - в Киеве, Святослав - в Чернигове, Всеволод - в Переяславле, и ни один не был самовластием, даже великий князь Изяслав, все советовались да переговаривались, а Земля вразнос пошла. Самому тебе должно быть ведомо: в Киеве мятеж великий, усобица за усобицей, князь на князя нож точил, половцы безнаказанно украины разоряли. Нестроение наступило на Руси. Дед твой Всеволод Ярославич, вступив на великое княжение, тоже не свободен был, во всём оглядывался на Олега и Давида Святославичей, на других сильных князей. Про великого князя Святополка и говорить нечего: княжеские съезды собирал беспрестанно, как приговорили князья - так и поступал, а у отца твоего Мономаха был в полном послушании, словно не он великий князь, а переяславский владетель Владимир Всеволодович Мономах!

Юрий склонил голову, соглашаясь. Да, так оно и было, рассказывал и тысяцкий Георгий Симонович, и боярин Фома Ратиборович, что всем заметным делам на Руси Мономах — голова. И в походы других князей собирал, и княжеские съезды направлял, а великий князь Святополк вроде как со стороны смотрел да поддакивал.

А Ольбег Ратиборович продолжал, так же напористо и страстно:

— Соправительство сломал только отец твой, Владимир Всеволодович Мономах, когда стал великим князем. Походы его бесчисленные, грозы на мятущихся князей, пролитая кровь и растраченное серебро - только ради единовластия. Собрала Русь растопыренные пальцы в кулак, и устрашились враги Православия. Поляки, венгры боялись русские рубежи переступить, половцы в Диком Поле тихо сидят, как степные бурундуки, боязливо по сторонам оглядываясь - не идут ли полки Мономаха? Благотворная тишина наступила на Руси. Единовластие - главное наследие Мономаха, и Божественное предназначение Мстислава Владимировича это наследие сохранить. Подопри Мстислава, если нужда будет. Помни, не Мстиславу ты поможешь, но Руси, от усобиц уставшей...

Помолчал, долил в кубок Юрия вина.

   - Почему тебя позвал, а не Ярополка, не Вячеслава, знать хочешь? В тебе вижу опору, в твоём княжестве, не мечущемся в усобицах. Набирает мощь Залесская Русь, я-то вижу! Но время твоё ещё не пришло. Подкрепи Мстислава - и выиграешь время, чтобы обрести подлинное могущество. А если Киев, не дай Бог, перейдёт в другие руки, худо будет и Ростову, и Суздалю. Не Мстиславу поможешь ты - себе...

Точно бы всё правильно говорил старый боярин, и забота его о верховенстве княжеского рода Всеволодовичей была понятна Юрию, но всё же, всё же...

   - О Новгороде думаешь? - догадался Ольбег.

   - О Новгороде...

Посмурнел старый боярин, губами шевелил, словно подыскивая убедительные слова. Видно, очень уж не хотелось вспоминать Ольбегу о новгородских делах, обидных для Ростова. Однако понимал боярин, что без ответа Юрию весь разговор — впустую.

   - Поторопился Мономах с Новгородом, я его предупреждал, — выдавил наконец Ольбег из уст своих виноватые слова. - Верил Мономах, что Киев теперь навечно за Мономаховичами, вот и постарался напрямую привязать Новгород к Киеву. Говорил я ему: а ну как сядет на великое княжение кто из Святославичей и Новгород к ним перетянется? Разъединена будет Залесская Русь, Новгород - по одну сторону, Ростов с Суздалем - по другую. Где будут Мономаховичи опору искать? А пока, княже, вот тебе ещё одна причина за Мстислава держаться. Пока он великий князь, отчуждение Новгорода от Ростова не так опасно...

Не то чтобы убедил боярин князя, но примириться со случившимся помог. Может, и правда: пока сидит Мстислав в Киеве, от новгородцев обиды не будет? Но связывать себя прямыми обязательствами всё-таки не следует...

Ответил Юрий вежливо, почти так, как советовал Василий, только о мужах, с которыми будто бы надо совет держать, не упомянул:

- Спасибо, боярин, за научение, на многое ты мне глаза открыл, теперь думать буду...

С тем и ушёл, оставив Ольбега Ратиборовича в сомнении - согласился с ним князь или нет.

Тем же днём отъехал Юрий Владимирович из Киева, и дружина с ним ушла. Уже без него Ярополк Владимирович Переяславский со своими дружинами половецкого хана Бора от рубежей отгонял, без него князья изменников-торков карали, а великий князь Мстислав Владимирович неожиданно ввязался в усобицу на Волыни.

Бесконечно далеки были все эти заботы от князя Юрия Ростово-Суздальского...

4

В одно ничем не примечательное июльское утро духовник Савва не удалился сразу после общей трапезы, как всегда делал, а поднялся следом за князем в советную горницу.

Смиренным человеком был Савва, ненавязчивым, приходил, когда звали, а если сам искал встречи с князем, то лишь по важному делу. Князь Юрий это знал, поэтому велел мужам обождать в сенях, а сам уединился с духовником.

   - Чем озабочен, святой отец?

   - Из Киева, из Выдубицкого монастыря, прислали выписку из летописи о батюшке твоём, Владимире Всеволодовиче Мономахе, — без пустословия начал Савва и протянул Юрию пергаментный лист, исписанный угловатыми уставными буковками.

Так было заведено самим Юрием: прежде чем заносить в суздальскую летопись известия о значительных событиях, показывать записи князю. А посмертная летописная запись о Мономахе - что могло быть значительнее?

Всю жизнь покойного князя монахи-летописцы выносили на суд потомкам...

Вроде бы всё в летописной записи было уважительно и благолепно. Написал киевский монах-летописец, что благоверный князь Владимир, нареченный Мономахом, был достойным мужем, украшенным добродетельным нравом и прославленным в победах. Был он страшен окрестным народам и любим подвластными ему. Он не был горд, не возносился в своих благополучиях, но славу и честь за все свои победы воздавал Господу, на Божий Промысел смиренно ссылался, за что Бог ему престол великокняжеский мимо старейших князей даровал и многих противных ему покорил. Он был во всём милостив и щедр деяниями, в правосудии законы хранил и хотя виновных наказывал, но более с уменьшением вины и прощением. Лицом был красен, очи имел великие, власы рыжеватые и кудрявые, чело высокое, бороду широкую, ростом не вельми велик, но крепок телом и силён. В войнах был храбр и хитр по устроению полков. Многих врагов своих победил и покорил, сам лишь однажды побеждён был - от половцев у Триполя. Сей князь всех русских князей себе покорил, так что во время его владения ни один не смел на другого воевать или ему воспротивиться, но все его яко отца почитали, а половцы не смели ни единова нападения в пределы русские учинить, ни даже от Донца приблизиться. Владел Мономах Русью тринадцать лет, а всего жил семьдесят три года...

Доволен остался Юрий. Немногие князья удостоены были такой великой похвалы!

А подправить в записи всё-таки было что. Подсказал, возвращая пергаментный лист Савве:

   - Стыдное поражение у Триполя - не Мономахова вина, а великого князя Святополка. Святополкова неразумная торопливость войско в нестроение привела. Скажи монаху, когда в летопись переписывать будет.

   - Так же мыслю, княже, - согласился духовник. - Скажу...

Давно ушёл духовник, мужи нетерпеливо переминались за дверью, а князь всё не звал в горницу. Сидел на лавке, подперев ладонью подбородок, думал. Вот ведь как получается: вся долгая и многотрудная жизнь великого мужа в четыре десятка летописных строчек уложилась. По ним только и будут судить о Владимире Всеволодовиче Мономахе, когда уйдёт живая память вместе со знавшими великого князя людьми...

Что-то изменилось сегодняшним утром в Юрии, но что - он толком не понимал. Он чувствовал не только горечь недавней утраты, что было объяснимо и естественно, но и какое-то внутреннее высвобождение. Образ отца расплывался, терял реальные очертания (раньше разум не примирялся с утратой!). Уходил Мономах в длинную череду легендарных великих князей, которые воспринимались сознанием только как предания старины, как сказания о днях давно минувших. Олег Вещий, Игорь Старый, Святослав, Владимир Святой, Ярослав Мудрый... А теперь и Владимир Мономах - в былинной неосязаемости...

Почитания достойны великие мужи и строители Руси, но все они - вне нынешней жизни...

Только теперь до конца осознал Юрий, что отца больше нет и что это — безвозвратно. А коли так, то над ним, князем Юрием Владимировичем Ростово-Суздальским, никого больше нет, кроме Бога!

Остальные князья на Руси князю Юрию либо ровня, либо много ниже стоят. Некому больше навязывать ему свою волю, как порой поступал Владимир Мономах. Ни на кого больше оглядываться не надо, ничьего одобрения не надо искать и ничьего осуждения не надо опасаться. Свободен отныне Юрий в своих помыслах и поступках. Теперь он подлинно самовластец!

Юрий рывком поднялся со скамьи, хлопнул в ладоши.

Тишка из своего тёмного уголка бросился к дверям - открывать.

Осторожно переступая высокий порог, в горницу вереницей входили мужи.

Князь не в кресле своём высоком восседает, а стоит возле, рукой на подлокотник опирается, пальцы крепко сжаты, а глаза смотрят пронзительно, отстраняюще.

Мужи по лавкам рассаживаться не решились, хотя всегда раньше так делали и без княжеского знака. Остановились робкой кучкой посередь горницы. Суровым был князь, непонятным. Гневен на кого-то? Случилось что?

Тяжело и непререкаемо, как глыбы в основание крепостной стены, ложились княжеские слова:

   - Запомните сей день, мужи. Пришла пора подлинно возвышать Залесскую Русь, чтобы назвали её Русью Великой. Отныне по-иному будем вершить дела, по-своему, ни на кого не оглядываясь - ни на стольный Киев, ни на богатый Чернигов. Над мужами - князь, над князем - Бог, никаким иным мы неподсудны!

Перебрал Юрий взглядом каждого мужа, словно в душу заглянул. Только покорность в лицах, только страх, только готовность к мгновенному исполнению княжеской воли...

Иного Юрий и не ожидал. Подобрел лицом, неторопливо угнездился в кресле и продолжил уже ненапряжённо, дружелюбно:

   - Садитесь, мужи, будем о делах думать.

Обычный совет, обычные неторопливые речи степенных мужей - ничего значительного или опасного не происходило в то утро в Залесской Руси. Да и князь стал вовсе не грозным, разговаривал с мужами ласково. Но уходили мужи задумчивыми и растревоженными. Догадывались, что переламывается что-то и в жизни княжества, и в их собственной судьбе, а что переламывается и почему - не знали.

Наверно, потому и не разъехались сразу по своим дворам, как делали всегда после советного сидения, а вышли за ворота и остановились, словно боясь остаться в одиночестве. Вместе-то спокойнее!

Молчали, вздыхали.

Подошёл задержавшийся у князя воевода Пётр Тихмень.

   - Чем озабочены, мужи?

Кто-то из бояр осторожно начал:

   - Суров был поначалу князь, а отчего - не ведаем...

Воевода многозначительно поднял палец; одно только слово произнёс:

   - Самовластец!

И мужи вздохнули с облегчением. Самовластец - это понятно. Князем-отроком Юрий был, потом, мужая, поднялся до князя-правителя. Теперь - самовластец. Естественное течение жизни, а суров был потому, что объявлять о самовластии надлежит строго и непререкаемо, чтоб запомнили накрепко. Может, для своих мужей и худа в том нет, как служили они князю усердно и прямо, так и служить будут, изменников в Ростове и Суздале точно бы не было и нет. А что до соседних владений, то не суздальским мужам о них печаловать. Жёстко объявил господин Юрий Владимирович: ни на Киев, ни на Чернигов больше не оглядываться! А на другие, не стольные грады, тем более смотреть Ростову да Суздалю ни к чему.

Многим мужам княжеская жёсткость даже понравилась. Давно бы так объявить, а то великокняжеский боярин Ошаня до сих пор в Ростове для чего-то сидит, пития с дворецким Дичком Борщовым немилосердно истребляя. Укажут ему теперь дорогу прочь...

А сошлись мужи на том, что, видно, от Бога предназначение князю Юрию — быть самовластием, и роптать на Божью волю - грех. А что спрос с мужей построжает, так сие княжеству только на пользу.

Тем же вечером Юрий отъехал с немногими ближними людьми в Кидекшу. Не к Ульяне в объятия, но ради уединения и тишины. Давно ушла отроческая любовь, только привычка осталась — если в Кидекше ночевать, то с Ульяной на ложе.

Потом и вовсе перестал Ульяну звать. Огрузнела ключница, обабилась, голос стал громким и пронзительным, с дворовой челядью обходилась жёстко — вразумляла нерадивых литым кулачком по загривку. Крепко держала в своих руках Ульяна княжеский двор, даже огнищанин Корчома её побаивался.

Юрий с грустью думал, что нашёл он ключницу норовитую, рачительную, - цены не было такой управительнице! - а любушку потерял.

В те редкие ночи, когда Юрий звал Ульяну к себе, ключница приходила безропотно, быстро раздевалась и деловито ложилась рядом. На ложе Ульяна была старательна и сноровиста, будто работу необходимую исполняла, без пыла и любовного трепета - обыденно. Может, и думала она не о Юрии, а о прокисшем ни с того ни с сего мёде, о свежатине, которую не привезли вовремя из дальней вотчины, или о чём ином, хозяйственном.

Получал Юрий телесное облегчение, а в душе - пустота.

Надоедливо всплывало в памяти неприятное: выглянул он однажды в оконце, а Ульяна дланью своей тяжёлой дворовую девку по щекам хлещет, только русая головёнка из стороны в сторону мотается...

Эх, Ульяна, Ульяна!

Не манил Юрия и суздальский дворец. Княгиня Евдокия только вокруг детей хлопочет, не до любовного ей баловства. Не заметил Юрий, как стал главой большого семейства. Подрастали сыновья: Ростислав, Андрей, Иван. Не младни уже - отроки. На отца смотрят восхищённо и почтительно, как на мудрого престарелого мужа. А ведь ему-то, Юрию, едва на вторую половину четвёртый десяток лет перевалил, хоть и ранняя седина в бороде, но в самой он мужской силе, кровь вскипает, по ночам скоромные сны навещают. Грех, наверное, но уж так...

Не к жене теперь приезжал Юрий в суздальский дворец - к сыновьям. Не было во дворце прежнего тёплого уюта. С того памятного июльского утра, когда Юрий громогласно объявил себя самовластием, что-то неуловимо изменилось вокруг. Дворовая челядь, и раньше почтительная, на цыпочках ходит, любое мановение княжеской руки сторожит, а в глазах - жертвенная готовность кинуться, исполнить. Мужи рассаживаются в советной горнице смиренно, говорят осторожно, только по делу. Никого не казнил Юрий, не обжигал неожиданной опалой, а сидят, словно зажатые.

Даже боярин Василий поначалу осторожничал, сомневался, можно ли с князем разговаривать как прежде - попросту, по-дружески.

Ну Василия-то Юрий быстро успокоил, опять залучился весёлый боярин улыбками, в шутливых беседах с ним отводил Юрий душу.

Комнатный холоп Тишка хлопотал рядом, как в прежние годы, заботливо и безбоязненно; мог и попенять князю, что одевается-де легко, а день холодный, или ещё за что-то показать своё недовольство.

Хотя какой он Тишка? Для других людей он уже Тихон, и не комнатный холоп, а тиун при князе, человек уважаемый. Как сам Тихон неотлучно ходил за князем, так за ним тенью следует бойкий отрок Илька, присматривается к княжескому обиходу, внимает Тихоновым наставлениям, как господину служить. У самого Тихона голова седая, прежней бойкости нет - готовит себе смену.

Князю Юрию Владимировичу отрок приглянулся, разрешил снисходительно:

   - Пусть присматривается. Не век тебе с рушниками бегать, ноги-то уже немолодые. Будет тебе новая служба, достойная мужа.

Пообещал, но Тихона от себя пока не отпускал. Уютно было с ним Юрию.

Тысяцкий Георгий Симонович и старый воевода Непейца по-прежнему приходили к Юрию запросто, говорили нескованно. Старейшие ростовские вельможи полагали себя не ниже любого князя, держались с Юрием, как ровня, и это нравилось ему.

Ещё бесстрашный воевода Пётр Тихмень не переменился, остался прямым и упрямым, как прежде, если что не по его размышлению выходило, мог и с князем вежливо поспорить.

Но остальные...

Тяжела оказалась расплата за самовластие. Цена ему - одиночество правителя...

Казалось, обрёл Юрий в Кидекше желанную тишину и покой. Сидит перед широким окном своей любимой горницы под самой луковичной кровлей, бездумно смотрит на заречные дали. Тишина. Изредка доносится со двора пронзительный голос Ульяны.

Простучали копыта по жердевому настилу под воротной башней. Это сын боярский отъехал, прибегавший по делам из Суздаля.

Дела оказались мелкими, скучными. Мог бы дворецкий Ощера и сам решить, не докучая князю, но переосторожничал. «Надо пристрожить Ощеру, чтобы впредь понапрасну князя не теребил», - лениво подумал Юрий. Может, пристрожит он Ощеру, а может, и забудет. Пустячное это всё...

Скучно было Юрию, одиноко.

В военных тревогах, в коварных водоворотах межкняжеской усобицы прошлых лет мечтал Юрий о тишине. Но вот в лето шесть тысяч шестьсот тридцать четвёртое[104] утишилось всё в Залесской Руси, и Юрий заскучал. Понял вдруг, что за непрестанными княжескими заботами упустил он столь необходимые любому человеку простые житейские радости — семейное устойчивое тепло, облегчающее душу дружеское общение, любовные омолаживающие волнения...

Сколько в жизни упущено, сколько неизведано!

Сам себя обездолил, сам!

Кликнул Ильку:

   - Поди к огнищанину Корчоме. Спроси, когда боярин Василий наведаться обещал?

Прислушивался, как скатывается по лестнице бойкий Илькин топоток, а спустя малое время - приближающиеся тяжёлые шаги, тоже торопливые. Видно, Корчома счёл приличным самому доложить князю.

Задохнулся огнищанин, не сразу и слово сумел вымолвить, видно, тяжеленько ему по лестнице бегать. Но доложил коротко и внятно:

   - Боярин обещался до обеда быть.

Вымолвил и застыл в ожидании: может, князь ещё что спросит.

Но Юрий мановением руки отпустил старого огнищанина...

Обедали вдвоём - князь и боярин Василий.

Василий, как всегда, с кучей новостей. Юрий слушал, изредка вставлял словечко в легкотекущую речь боярина, - если дело требовало княжеского вмешательства. Но таких дел оказалось до обидного мало, можно было и не упоминать о них. Видно, догадывался Василий, что князю скучно, развлечь старался, расшевелить.

Догадлив боярин, да не совсем. Не погружение в привычные княжеские заботы нужно сейчас Юрию - совсем другое...

Прервал боярина на полуслове неожиданным вопросом:

   - А помнишь, Василий, как в баньку ездили?

Боярин радостно закивал:

   - Помню, княже, помню. Прикажи - снова поедем.

   - Далеко та банька...

   - Ан нет, рядышком, у Кидекши под боком!

Юрий усмехнулся:

   - У тебя, поди, и тут вдовицы приготовлены?

   - Только прикажи, княже!

   - Вот ввечеру и соберёмся.

Всадники гуськом ехали по лесной петляющей тропе: князь Юрий, Василий, полдесятка ближних гридней-телохранителей. В лесу было сумрачно, а когда выехали на большую поляну - в глаза ударило багровое закатное солнце. На другом краю поляны частокол, над частоколом поблескивал слюдяными оконцами высокий терем. Точно бы рукой подать от Кидекши, но Юрий в Этой боярской усадебке ещё не бывал.

Гостей ждали (когда только Василий успел предупредить?).

Две пригожие молодухи в высоких киках, вышитых жемчугом, встретили на крыльце. Одна - побойчее - всё на Василия поглядывала, и Юрий понял, что это Васильева любушка. Другая скромно потупила глаза, щёки пылали смущённым румянцем. Для него, значит...

За малой трапезой молодуха сидела рядом с Юрием, прижималась мягким плечом, скованно молчала. Назвал её Василий по имени, но имя князь запамятовал. И облик, наверное, тоже не запомнил: обычное милое бабье личико, вздёрнутый носик, пухлые губы, на левой щеке родинка, серебряные подвески на висках, русые волосы перетянуты алой лентой (бабьи кики Василий велел скинуть).

Не запомнил - ну и что? Другое переполнило вдруг Юрия давно не испытанной радостью: волнение первого узнавания, вспыхнувшее вдруг желание обнять, приласкать, погрузиться в незнаемое, сладкое...

Потом была и банька, и хмельной мёд из тяжёлого серебряного кубка, и сладкий прощальный поцелуй на крыльце (гридни скромно отъехали за ворота).

Снова петляющая лесная тропа. Сквозь еловые лапы высверкивают звёзды. Двое гридней выехали вперёд, сторожа путь, остальные всадники приотстали, чтобы не нарушать уединения князя. И казалось Юрию, что нет никого вокруг, только ночной загадочный лес, да лёгкость ожившего тела, да явившаяся вдруг надежда, что жизнь приготовила для него ещё много счастливых часов...

Не монах же он, а Суздаль - не монастырь. Грехи перед Богом священник Савва отмолит, а на людей оглядываться самовластцу ни к чему.

Потом Юрий наезжал в усадьбу за поляной один, без Василия.

По дороге в Ростов или Ярославль стал гостевать с Василием в других боярских усадьбах. Будто ненароком заезжали, но встречали с лаской и любовью. Видно, у Василия во всех волостях оставались любушки.

Ай да боярин, ай да женолюб!

Однажды попенял шутливо Василию, что жёнок без счета имеет, а тот в ответ (ну точно так, как сам Юрий себя успокаивал, сознавая, что грешен!):

   - Святые отцы грехи отмолят, а мы жить будем, пока живётся. Старость придёт, поневоле праведниками станем, и молодых укорять будем в плотских утехах. Не от святости, вдруг обретённой, будем укорять - от зависти.

Сказал - и рассмеялся звонко, весело. Видно, легко было на душе у боярина и сомнения его не тяготили...

Тихо было тогда в Залесской Руси, бестревожно, будто отгородилась она невидимой стеной. А на юге кипели страсти. Зять великого князя, Всеволод Ольгович, согнал с черниговского стола законного князя, дядю своего Ярослава Святославича. Не по-доброму поступил, в обход старейшинства. Приступил к Чернигову со своими полками и половецкой помощью, из дружины Ярослава многих витязей побил и именье пограбил.

Ярослав Святославич отбежал в Муром, а сын его Святослав — в Рязань. Оттуда они слёзно молили великого князя пресечь самоуправство Всеволода. Клялся-де великий князь соблюдать законы наследования княжеских столов по старейшинству, а Всеволод законы нарушил.

Как ни мирволил Мстислав своему зятю, но такого явного беззакония оправдать не решился, послал к Всеволоду послов, чтобы тотчас из Чернигова съехал и вернул княжество Ярославу Святославичу.

Всеволод великокняжеских послов принял вежливо, но покидать Чернигов отказался наотрез. Дескать, давно уже Святославичи, к роду которых принадлежит Ярослав, права на Чернигов потеряли, вокняжились бы там Давыдовичи, племянники его, а если никто из них ныне на Чернигов не посягает, то законными наследниками становятся Ольговичи, из коих он, Всеволод, старший.

Сомнительными были доводы Всеволода Ольговича, многих киевских советных мужей не убедили, и Мстислав вынужден был вмешаться. Сильные великокняжеские полки обступили Чернигов.

Однако Всеволод Ольгович города не сдал, сел в крепкую осаду. Союзные Всеволоду половецкие ханы Оселук и Осташ приблизились с семью тысячами конных к русской границе. Правда, половецких гонцов, пробиравшихся в Чернигов, сторожи переимали и снестись ханам напрямую с Всеволодом не удалось, но кочевали они со своими ордами неподалёку и могли нагрянуть из Дикого Поля.

Осада затягивалась, Всеволод не уступал.

Слабодушный Ярослав Святославич, разуверившись в возможности вернуть Чернигов, сам попросил великого князя оставить его в Муроме, с Всеволодом помирить.

Всеволод же посылал в Киев посольство за посольством, со многими дарами и мольбами черниговского княжения не лишать. Доброхоты Всеволода в самом Киеве советовали великому князю ничего не переиначивать, чтобы дальше не раздувать усобицу. Всеволод-де от Чернигова не отступится, быть большой крови.

Мстислав колебался. И кровопролития ему хотелось избежать, и от своей клятвы - соблюдать среди князей старейшинство — отступаться было неприлично.

Неожиданно за Всеволода заступилась церковь. Игумен Андреева монастыря Григорий, весьма уважаемый и Владимиром Мономахом, и самим Мстиславом, объявил, что снимает клятвопреступление с великого князя на себя. Лучше-де клятву преступить, чем проливать невинную кровь христианскую.

Может, одного Григория великий князь и не послушал бы, но в Киеве собрался церковный Собор. Прежний митрополит Никита помер, нового из Царьграда ещё не прислали, и Собор осуществлял высшую духовную власть. Святые отцы, епископы и игумены уважаемых монастырей, приговорили грех клятвопреступления соборно взять на себя, а великого князя не виноватить.

Мстислав уступил, хотя потом неоднократно сетовал на свою слабость, принёсшую урон великокняжеской власти. «Как я могу, учиня суд неправый, от подданных своих правости, справедливости и клятвохранения требовать и наказывать за преступления их, сам перво быв клятвопреступником»?

Так и остался Всеволод Ольгович в Чернигове, Ярослав - в Муроме, а детям Давыдовым для утешенья отдали княжество Северское.

Не успел Мстислав с черниговскими делами распутаться - заполыхало на западном рубеже. Строптивые полоцкие князья, Давид Всеславич с сыновьями, начали воевать и разорять окраины Смоленского княжества, а Смоленск-то - вотчина Ростислава, сына великого князя. По замиренью с Всеволодом великий князь Мстислав Владимирович объявил поход на Полоцкую землю. Полки собирались под городом Борисовом. Пришли братья Мстислава: Вячеслав из Турова, Андрей из Владимира-Волынского. Сыновья пришли: Всеволод из Новгорода, Ростислав из Смоленска, Изяслав из Курска. Великая собралась рать, ибо и иные князья либо сами пришли, либо воевод с полками прислали. Даже Всеволод Ольгович Черниговский сам пришёл и братьев своих с сыновьями привёл.

Перед такой грозной силой дрогнули полочане, а когда передовой полк князя Изяслава Мономаховича взял крепкий град Логожск и подступил к Неключу, сами, сговорясь, изгнали из Полоцка мятежного князя Давида с сыновьями. Своим князем они избрали Рогловода, из того же рода Всеславичей, и Мстислав этим удовлетворился, отвёл свои рати.

Юрий на призыв старшего брата не откликнулся, хотя явно великокняжескому гонцу не отказывал. Полк из Ростова даже выступил в поход, о чём великокняжеский доглядчик Ошаня тут же погнал скоровестника в Киев, да потерялся где-то в лесах между Нерлью и Москвой-рекой. Не было полка в воинском стане под Борисовом.

Своим же доверенным мужам Юрий сразу сказал:

- Пересидим войну дома. Полоцкие князья к нашей земле ни с какого боку не прикасаются, что нам до них? А брат Мстислав только-только с черниговской замятней разобрался, с Суздалем ссориться ему не с руки. Пересидим...

Больше о полоцком походе в Суздале не вспоминали.

Но о том, как Мстислав отступился от клятвы своей, норовя Всеволоду Ольговичу Черниговскому, толковали много, предвидя грядущие опасности для Суздаля и Ростова. Единожды переступив через свою клятву, может и вдругорядь Мстислав на подобное решиться. Столь ли уж прочно его закрепление за Юрием Залесской Руси? Ведь подминает Мстислав вотчины под своих братьев и сыновей, куда как ретиво подминает. В чём другом уступчив, а в этом упрям и несговорчив. Тут задумаешься...

В лето шесть тысяч шестьсот тридцать седьмое[105] снова случилась замятия в Полоцкой земле. Великий князь Мстислав Владимирович созывал князей на съезд ради общего похода в Дикое Поле. Многие князья явились или сыновей прислали, а полоцкие князья на великокняжеский призыв ответили дерзко: «Вы с ханом Боняком Шелудивым здравствуйте оба и управляйтесь меж собой сами, а мы и дома имеем что делать!»

И без полоцких князей Мстислав успешно сходил в Дикое Поле, многие половецкие городки и станы разорил, а кочевья отогнал за Дон к Волге. Но киевские мужи предупредили Мстислава: «Если дерзость полоцким князьям спустишь, то большое зло для всей Руси произойдёт, перестанут иные князья прислушиваться к великокняжескому слову».

Снова начало собираться великокняжеское войско. Но впереди полков Мстислав направил в Полоцк и иные полоцкие грады своих послов и велел громогласно объявить полочанам вины их князей. На самих же полочан гнева у великого князя нет, пусть выдадут князей на суд в Киеве.

Видя неминуемое разорение от сильных великокняжеских ратей, полочане отреклись от своих мятежных князей. Давида, Ростислава, Святослава Всеславичей, двух князей Рогловодичей с жёнами и детьми под стражей привезли в Киев.

Мстислав же, облича мятежных князей перед княжеским советом, велел посадить их на три ладьи и сплавить Днепром в Константинополь. Зятю своему императору Иоанну Мстислав написал, чтобы задержал князей у себя и на Русь не отпускал.

Император, определив опальным князьям довольное содержание, отдал под их начало немалое конное войско и отправил воевать с сарацинами.

После узнал Мстислав, что ратоборствовали князья достойно похвалы, не посрамили имени русского.

В Полоцк же Мстислав отправил князем своего сына Изяслава.

Все эти значительные события прошли мимо Суздаля. Видно, привыкли в Киеве считать, что князь Юрий Владимирович Ростово-Суздальский всегда наособицу. А Юрию только того и надо.

Вот принялся великий князь снова полки собирать, чтобы покарать короля Болеслава за обиды, чинимые в Литве русским купцам, а Юрий - в стороне. Зачем ему на Литву ходить? Ростовских и ярославских купчишек там не обижали.

И второй литовский поход великого князя, в лето шесть тысяч шестьсот тридцать восьмое[106], тоже был для Юрия без интереса. А вот что, возвращаясь, Мстислав в Новгород завернул и заложил своим попечением ещё один храм - Святой Богородицы - в Суздале отмечали с неудовольствием. А ещё больше огорчились, когда на смену посаднику Завиду Дмитриевичу, самими вечниками выбранному, прислали из Киева великокняжеского служника Петрилу.

Без печали приняли в Суздале и неудачу третьего литовского похода. Случилось это в лето шесть тысяч шестьсот тридцать девятое[107].

Литовцы на прямой бой не вышли, пожгли свои дома и спрятались со скотом и именьем в лесах. Похватав, что можно было, из оставшегося именья и попленив людей, которые неосторожно выходили к дорогам, воеводы безбоязненно повели свои полки обратно. Литовцы же, выходя из лесов большими толпами, немало ратников побили и обозы отнимали. Грустным оказался поход.

Юрий не понимал старшего брата. Зачем беспрестанно воюет? Украшал бы лучше свою отчину, города ставил, в мирном покое богатство приумножал. Благолепие Земли - это вечно, а приобретённая в походах слава призрачна, как тополиный пух, сдувает её ветром первой же неудачи.

Не мог уяснить Юрий, ради чего Мстислав, собственные законы презрев, оставил в Чернигове князя Всеволода Ольговича. Был бы в Чернигове смиренный Ярослав, не знал бы забот Мстислав, как не знали забот прежние великие князья Святополк и Владимир Мономах: в полной покорности был черниговский князь Давид, старший брат Ярослава. Олег же Гориславич не один десяток лет мутил всю Русь, и сыновья его, Ольговичи, тоже смирением не отличаются. Пока властвует сам Мстислав, князь Всеволод Ольгович, может быть, будет сидеть тихо. А как помрёт? Уступит ли без войны братьям и сыновьям Мстислава великое княжение? Сомнительно...

А полоцкие походы взять...

Точно бы грозно выступал великий князь Мстислав Владимирович, но останавливался на полдороге, дело не доделывал. Придавил великой ратью всю землю Полоцкую, а удовлетворился малым - выводом Давида с сыновьями, которых сами полочане отдали, а остальных Всеславичей не тронул, да и князем по просьбе полочан оставил Всеславича же - Рогловода. Да и Давид вскоре возвратился в свою землю. Оставленные Всеславичи оказались ещё мятежнее, ещё беспокойнее. Потребовался второй поход, чтобы их окончательно смирить и поставить полоцким князем Изяслава, сына Мстиславова.

С дерзкими князьями Мстислав поступил милостиво, многие даже недоумевали: не казнил, не пометал в земляную тюрьму, а вежливо отпустил на трёх кораблях в Царьград - к тёплому морю отправил, на сладкие греческие хлеба, в блестящих панцирях и шлемах с перьями перед стратиотами красоваться. Может и так случиться, что пожелают вернуться князья-изгнанники на Русь. Подобные примеры бывали. Князь Олег Гориславич четыре года провёл в греческом плену, а потом, заручившись половецкой помощью, возвратился и Всеволода Ярославича, деда Мстислава, из Чернигова вышиб!

О литовских походах Мстислава стыдно и вспоминать. Ради чего воевать? Купчишек в Литве обидели! Так направь посольство, попеняй королю Болеславу, и делу конец. А то только озлили литовцев, стали они окраины Смоленского княжества пощипывать. Хотел Мстислав наказать их новым походом, но только урон потерпел.

Нет, не понимал Юрий старшего брата!

Однажды боярин Василий, скрывая усмешку, поведал Юрию о стыдном деле, которое великий князь Мстислав предпочёл замолчать. Во хмелю тиун-евнух, служивший при великой княгине Христине, разоткровенничался перед верным человеком боярина Василия, что доносил-де он о неверности жены Мстиславу, но тот усердия слуги не оценил. Будто бы рассказал евнух: «Княже, се ты чужие земли воюешь и неприятелей побеждаешь, а когда в свой дом возвращаешься, то непрестанно в суде и в расправе государства трудишься или, с приятелями веселясь, время препровождаешь, того не ведая, что у княгини твоей делается. Тиун Прохор Васильевич часто со княгинею наедине остаётся. Если ныне пойдёшь в княгинины хоромы, сам увидишь, что правду доношу». Великий же князь только усмехнулся в ответ, сказал строго: «Раб, разве не помнишь, как Христина меня любила и как мы в совершенной любви жили? В молодости я не скупо чужих жён посещал, и она, ведая про то, нимало не оскорблялась и тех жён у себя любезно принимала, как будто ничего не ведая, и тем ещё больше меня к любви и почтению обязывала. Ныне я состарился, а княгиня молодая, хочется ей веселиться. Может, и учинила что непристойное, мне следить за ней неудобно, довольно и того, что о том никто не ведает и не говорит. И ты молчи, раб!»

Юрий только руками разводил. Подобного оскорбления мужниной чести не потерпел бы ни один князь, а Мстислав даже не огневался. Если не знает никто, то и позора нет? Во лжи жить согласен?

Василию буркнул сердито:

   - Мстислав молчит, и ты молчи. И человеку своему прикажи, чтоб язык укоротил.

   - Уже укоротил, - заверил боярин. - Я ж понимаю, Мстислав тебе брат, княже, тоже Мономахович...

Правда, потом Мстислав тиуна Прошку от двора отставил, отослал в Полоцк и велел бросить в земляную тюрьму. Там, в тесном заключении, тиун и помер. Схоронил Мстислав свой позор...

Интересно, что напишут летописцы о великом князе Мстиславе Владимировиче, подводя итог жизни и правления его?

Ждать пришлось недолго. В лето шесть тысяч шестьсот сороковое[108], апреля в четырнадцатый день, Мстислав Владимирович скончался. Перед кончиною поручил он великое княжение и детей брату Ярополку, а детям княжества оставил: Всеволоду - Переяславское, Изяславу - Полоцкое, Ростиславу - Смоленское, Святополку - Новгородское, а младенца Владимира с матерью в Киеве оставил, на содержании у Ярополка. О других братьях в завещании Мстислав даже не упомянул, княжеские права их не подтвердил. Забыл Мстислав и о других владетельных князьях, словно вся Русь замкнулась для него в границах лишь собственных сыновей, а об остальных русских землях у него заботы нет.

Сам раскалывает Русь, а старый боярин Ольбег Ратиборович ещё толковал о благотворности Мстиславова единовластия!

А по какому праву отдал новый великий князь Ярополк своему племяннику Всеволоду отчий Переяславль? Только потому, что тот - Мстиславич? Постарше Всеволода есть князья, Вячеслав, Юрий и Андрей Владимировичи, не внуки, но сыновья Мономаха!

Разгневанный Юрий погнал с конной дружиной через северские и черниговские земли к отчему граду (Ольговичи не препятствовали, им котора промеж потомками Мономаха только в радость). Никто не ожидал от Юрия, тихо сидевшего за своими лесами, подобной прыти. Всеволод Мстиславич, только что приехавший из Новгорода, не успел и обжиться в переяславском дворце, как пришлось неволею покидать град.

Но и Юрий сидел в Переяславле недолго, всего восемь дней. Великий князь Ярополк настоял, чтобы он возвратился в Суздаль.

Тут вмешался в спор второй Мономахович, князь Вячеслав Владимирович Туровский. Под дружным напором двух братьев отступил великий князь, но, злорадствуя, отдал Переяславль не Юрию, а Вячеславу.

Казалось бы, Юрий остался ни с чем, но сам Юрий так не считал. Уплыл отчий Переяславль из рук Мстиславичей, и тем ослаблено было неутолимое в стяжании чужих столов Мстиславово семя. Для Ростова и Суздаля в этом было благо.

Спустя некоторое время явился наконец духовник Савва с выпиской из киевской летописи о покойном великом князе Мстиславе. Юрий нетерпеливо выхватил из рук духовника пергаментный лист, вчитался.

«Мстислав, великий князь, владел государством Русским шесть лет, а всех лет жизни его было пятьдесят шесть...»

Не перепутал монах-летописец, так оно и было...

«Он был великий правосудец...»

А как закон и клятву свою нарушил, отдавая Чернигов зятю Всеволоду через голову старейшего князя, своего же дяди Ярослава Владимировича?

«В воинстве храбр и добропорядочен, всем соседям был страшен, к подданным милостив и рассмотрителен. Во время его великого княжения все князи русские жили в совершенной тишине и не смел один другого обидеть...»

А как половские князья беспрестанно мятежничали? Как на Волыни князь Владимирко кроваво схлёстывался с дядей своим Ростиславом и венгров на подмогу себе звал? Как внучата Ярослава и Изяслава между собой ратились?

«Сего ради его все именовали Мстислав Великий...»

Ложно ведь написано, ложно!

Порвать бы пергамент, швырнуть Савве под ноги, но...

Мстислав ведь тоже Мономахович, и унижение его опозорило бы весь славный княжеский род Всеволодовичей. И самого его, Юрия.

Вздохнув, Юрий молча вернул пергамент духовнику. Пусть и в суздальской летописи Мстислав остаётся Великим...

Савва медлил уходить, удивлённо смотрел на князя - иного ждал и теперь недоумевает. Понять Савву можно. Но...

Мстислав-то - Мономахович...

Сердито прикрикнул Юрий на непрошеного правдоискателя:

- Ступай, ступай! Сам всё разумею! Но так надо!

Из Киева прибегали скоровестники от верных людей боярина Василия. Великий князь Ярополк, угождая Мстиславичам, отдал Изяславу Минскому в придачу к прежним владениям город Туров. Однако возмутился князь Вячеслав Владимирович, выехал из Переяславля и согнал Изяслава Мстиславича с туровского княжения - считал Вячеслав туровский стол своей исконной отчиной, не пожелал поступиться им даже ради Переяславля.

Снова опустел переяславский стол, второй по значимости на Руси после стольного Киева. Из Переяславля была прямая дорога к великому княжению. Оттуда пришли на киевский стол и Всеволод Ярославич, и Владимир Всеволодович Мономах, и Мстислав Владимирович, и нынешний великий князь Ярополк.

Юрий испросил освободившийся стол себе и будто бы получил согласие великого князя Ярополка.

Но восстали против Мстиславичи. Они тайно заключили союз с Всеволодом Ольговичем Черниговским, соединились с ним и начали воевать киевские и переяславские волости. Со Всеволодом и союзные ему половцы пришли и немало зла учинили Руси. Юрию через неохоту пришлось помогать старшему брату. С сильными ростовскими и суздальскими полками он пришёл в Киев. Туда же приспел с войском младший Мономахович - Андрей. Перед объединённой ратью трёх братьев Мономаховичей отступил Всеволод Ольгович, согласился на перемирие.

Переяславля Изяславичи так и не получили. По Вячеславе сел там младший Мономахович - Андрей Владимирович. Мстиславичи против него не спорили, знали, что временно, не честолюбив Андрей, из повиновения старшему брату никогда не выходил. Главную опасность Мстиславичи видели для себя в Юрии Ростово-Суздальском и считали его отчуждение от Переяславского княжества чуть ли не победой.

Не возражал и сам Юрий. Незавидным стало Переяславское княжение, неустойчивым. То Всеволод Ольгович воюет переяславские волости, то половцы. Мстиславичи с недобром приглядываются, любую оплошность сторожат. Рано ещё в переяславские дела погружаться - засосут, как трясина...

Возвратившись в Суздаль, сказал тысяцкому Георгию Симоновичу и боярину Василию, самым ближним мужам:

- Предвижу времена недобрые, мятежные...

Глава пятая ДОРОГА НА МОСКВУ

1

ровидцем оказался князь Юрий Владимирович.

Стронулась и покатилась по Руси лавина княжеской усобицы, вовлекая в своё непреодолимое движение новых и новых владетелей.

Время понеслось вскачь, дробя копытами воинских коней головы и правых, и виноватых. От внутренней войны за порубежными засеками не спрячешься!

Схлёстывались враждующие вихри на переяславских и волынских полях, эхом раскатываясь по всей Руси.

Но не с мятущейся полуденной стороны, не от Киева ждал грозы Юрий. Тревожил его Новгород, куда возвратился неудачный искатель Переяславского княжества Всеволод Мстиславич. Да и братья его сидели под боком у Юрия: Ростислав - в Смоленске, Изяслав - в Минске. Но поднять Новгород против Ростова князю Всеволоду Мстиславичу оказалось непросто. Встретили его новгородцы плохо, укоряли в нарушении собственной клятвы - не отъезжать из Новгорода, даже если звать будут на другое княжение. Всеволоду даже пришлось на время отъезжать прочь и вести с новгородской господой трудные переговоры. Псковичи и ладожане прямо советовали Всеволода не принимать, но поискать другого князя.

Всеволода всё-таки приняли, но уже не полновластным князем. Посадников теперь будут избирать сами вечники, а не из Киева присылать. В новгородских пригородах были поставлены отдельные посадники: Мирослав - во Пскове, Рагуил - в Ладоге; на их согласие или несогласие кивали теперь новгородские власти, если князь чего-нибудь просил.

Самого князя с дружиной вывели из Ярославова дворища на загородное городище, к Ильмень-озеру. Проживал теперь Всеволод вне града, а в Новгород наведывался только по делам.

Дани с Новгорода получать стало затруднительно. А когда в лето шесть тысяч шестьсот сорок первое[109] великий князь Ярополк Владимирович потребовал сверх урочной дани в две тысячи серебряных гривен ещё и печорскую дань, новгородцы открыто воспротивились. Печоры-де и Югру[110] новгородцы сами под свою руку приневолили, многими ратными трудами и расходами, Киев здесь ни при чём. Всеволод ничего не сумел с упрямыми новгородскими мужами поделать. Великому князю пришлось посылать ему в помочь Изяслава Мстиславича с сильной дружиной.

Жёсткий и решительный, Изяслав принудил новгородцев к дани, что любви к Мстиславичам не прибавило. Насторожило новгородских мужей и наметившееся сближение Мстиславичей с Ольговичами, коих новгородцы привыкли числить во враждебном стане.

Новгородское скрытое недовольство аукнулось Мстиславичам следующим летом, когда они подвинули-таки новгородское воинство на поход к Ростову.

Объединённое войско Всеволода и Мстислава и новгородское ополчение дошли только до Дубны, а дальше посадники идти отказались. Поводом были известия, казалось бы благоприятные для союзников: князь Всеволод Ольгович Черниговский прислал гонца, обещая помочь на князя Юрия. Посадники объявили Всеволоду и Мстиславу: «Если бы вы Ольговичей, как злодеев племени Мономаховичей, к себе не присовокупили, то мы бы готовы за детей Мстиславовых воевать, а с черниговскими князьями вместе быть не хотим!»

Сколько ни уговаривали князья, посадники стояли на своём, увели многочисленное новгородское ополчение, и князь Всеволод Мстиславич с ними ушёл (посадники настояли).

Князь Изяслав Мстиславич с одной своей дружиной остался на Волоке, между Твёрдой и Метой, ожидая, что новгородцы одумаются и возвратятся, но - не дождался. Пришлось и ему уходить восвояси.

Позором закончился ростовский поход Мстиславичей.

А в Новгороде - новое огорчение. Новгородцы вечем скинули посадника Петрилу, киевского служебника, и своей волей поставили на посадничество Ивана Павловича. С новым посадником договариваться стало ещё труднее.

Великий князь Ярополк Владимирович в споры с новгородскими властями не вмешивался, у него были свои заботы: как-то замирить враждующих князей. В Киеве собрался княжеский съезд.

Пришлось ехать в Киев и князю Юрию: совсем оставаться в стороне от общерусского дела было бы неразумно. Многочисленную конную дружину повёл следом новый любимец князя, выпестованный Непейцей Семёновичем воевода Якун Короб.

Недобрый это был съезд, тревожный, готовый ежеминутно взорваться прямой враждой. Не по-братски смотрели друг на друга князья - подозрительно, недоброжелательно.

Великий князь Ярополк Владимирович, как всегда, восседал во главе стола - здесь было его законное место как старейшего в потомстве Мономаха. Однако остальные князья расселись непривычно: по одну сторону стола - Мстиславичи и Ольговичи с союзниками, по другую - Вячеслав, Юрий и Андрей Владимировичи, сыновья Мономаха, и немногие князья, оставшиеся верными старинному обычаю, - старейшинство Мономаховичей над Изяславичами оставалось для них неоспоримым.

Дубовая столешница между княжескими соединачествами - как поле будущей битвы...

Не чинная беседа достойных государственных мужей - мятущееся вече. Князья спорили, перебивая друг друга, припоминали давние и недавние обиды.

Дружный хор Мстиславичей и Ольговичей перекричать было трудно.

Ярополк пытался умерить страсти, взывал к согласию, но тщетно. Не было единомыслия среди князей, не было большой объединяющей цели, ради которой можно было отложить взаимные счёты. Не было Владимира Мономаха!

Спорили много, а сошлись на малом. Мстиславичи выговорили прибавки к своим владениям на Волыни, Всеволод Ольгович прибрал под своих сыновей и племянников Курские земли. Но удовлетворения на их лицах Юрий не заметил. На время согласие, не более...

Самого Юрия эти переделы не касались, о чужих землях шла речь. Когда пришёл его черёд говорить, он просто призвал братию к согласию:

   - Чтобы Русь сохранить, последуем, князья, закону, завещанному отцами и дедами нашими: каждый держит отчину свою. А свою отчину меж родичами делить - на то каждому князю вольная воля.

Призыв Юрия к неприкосновенности наследственных владений не понравился ни Мстиславичам, ни Ольговичам. Многие из них считали себя обделёнными, одно было желание - переиначить с пользой для себя. Кривились недовольно, перешёптывались, однако напрямую, открыто против закона не выступил никто. Неприлично было прилюдно к беззаконию звать.

Уже прощаясь, Юрий перехватил скользящий, ненавидящий взгляд Изяслава Мстиславича. Ничего не забыл Изяслав, ничего не простил: ни уплывшего из рук Переяславского княжества, ни позора прерванного на половине пути ростовского похода...

В глубоких раздумьях возвращался Юрий на двор старого боярина Ольбега Ратиборовича, где остановился с боярином Василием и ближними гриднями-телохранителями на время княжеского съезда (дружины, сопровождавшие на съезд князей, осторожный Ярополк в город не допустил, велел сидеть в воинских станах или пригородных деревнях).

Совсем дряхлый был Ольбег Ратиборович, с постели почти не поднимался — сидел, обложенный подушками, но разумом оставался ясен, в хитросплетениях межкняжеских отношений разбирался досконально, посоветоваться с ним было полезно.

Неторопливо, спокойно текла беседа мужей, и не чувствовал Юрий разницу в летах, будто ровня с ровней разговаривали. А может, с приближением старости стирается эта разница, ибо не телесное видят друг в друге собеседники, а духовное, размысленное?

Изредка в ложницу приходил тиун Ольбега, склонялся к уху своего господина, что-то шептал. Ольбег молча выслушивал его и отпускал едва заметным кивком головы.

Сгущались за оконцем ранние осенние сумерки. Холопы принесли свечи.

Снова вошёл тиун, но не как прежде, скользяще и беззвучно, а торопливыми, устремлёнными шагами, склонился к Ольбегу Ратиборовичу. Что шептал тиун и что ответил ему старый боярин, Юрий не расслышал, тихо оба говорили, но по тому, как метнулся тиун к двери (даже поклониться мужам забыл!), как нахмурился Ольбег Ратиборович, Юрий понял: что-то случилось, и наверно - недоброе...

Так и оказалось.

   - Вот что, княже, - начал Ольбег. - Злоумышляют против тебя. Кто - называть не хочу («Изяслав, кто же ещё?» - догадался Юрий). Нынче же ночью отъезжай из Киева. Тайно отъезжай, с одними гриднями, а дружине передашь, чтобы следом шла, отдельно. Думаю, к Любечу тебе лучше путь держать. Наместник Дедевша был твоим доброхотом, защитит...

Заметив сомнение на лице князя, успокоил:

   - Жив ещё Дедевша, жив! Старец вроде меня, но град Любеч в руках держит крепко...

Гридни торопливо увязывали во вьюки невеликую поклажу (телеги решили оставить на дворе у Ольбега), тихо седлали коней. Встали молчаливой кучкой у заднего, негостевого крыльца.

Темень была такая, что не разглядеть было вытянутой руки.

Близко к полуночи на крыльце появился князь.

Следом за тиуном пошли в дальний угол двора (коней вели в поводу). Тиун долго возился с проржавевшим замком: видно, потайной калиткой в частоколе давно не пользовались.

Как ни осторожничали, калитка приоткрылась с пронзительным визгом — видно, петли сильно проржавели, слепились.

Вышли за частокол, прислушались.

Вокруг было тихо.

Тиун шептал последние наставления:

   - По этой тропке меж огородами - на другую улицу. Направо повернёте, и прямо к воротной башне. Сторожам скажете: «Ольбег Ратиборович приветное слово послал!» Сторожа ни о чём расспрашивать не будут, выпустят за ворота. А дальше путь к Любечу известный, вдоль Днепра. Только не по большой дороге езжайте, а пообочь, полями. Да хранит тебя Бог, княже!

Ночь укрыла беглецов.

К вечеру следующего дня, оставив коней, на ладье переправились через Днепр против Любеча. Пешком, под удивлёнными взглядами прохожих прошли по посадским улицам к Замковой Горе. Сторожа в проёме воротной башни склонили головы перед красным княжеским корзно, высокой бобровой шапкой и золотой цепью на груди Юрия (какой-то отрок побежал вверх по захабню - предупредить наместника о нежданных, но, судя по обличью, почтенных гостях).

Только когда за спиной захлопнулись ворота внутреннего Красного двора, а навстречу вышел наместник Дедевша, Юрий почувствовал себя в безопасности.

Одно было желание - повалиться на постель и спать, спать...

Дедевша прослезился, растроганно прижал Юрия к груди. И Юрий обнял старика по-родственному. Дороден был когда-то наместник Любеча, а ныне будто усох, потерялся в толстой, на меху, накидке.

   - Зрелым и мудрым мужем стал, княже. Издали за деяниями твоими слежу - властвуешь достойно. А про меня, видно, Господь забыл, не зовёт к себе и не зовёт. Зажился я на этом свете. Порой жизнь не в радость, в тягость, но живу...

За скромным, наскоро накрытым столом Дедевша пожаловался:

   - Раньше было кому служить. Князья великие, грозные: Всеволод, сын Ярослава Мудрого! Владимир Всеволодович Мономах! А ныне?

Не жаловал, видно, наместник нынешнего великого князя Ярополка, а князей Мстиславичей - и того меньше.

Долго за столом не засиделись, хотя чувствовал Юрий, что хочется старику поговорить, отвести душу. Слипались у Юрия глаза, устало клонилась голова. Понял Дедевша, что не до разговоров сейчас князю, сам предложил:

   - Ступай, княже, в ложницу. Мы с боярином Василием и без тебя сообразим, как дружину встретить и где воинский стан разбить. Думаю, что на этом берегу, выше по реке. Есть там в лесу малый градец, мой тиун в нём сидит, а посторонних людей нет. О больших ладьях и плотах, чтобы твою дружину и коней через Днепр переправить, уже распорядился, хлопочут люди. Почивай спокойно, княже...

Но всласть отоспаться Юрию не пришлось.

Едва предрассветно засерело за оконцем, явился тиун Дедевши, осторожно потеребил Юрия за плечо:

   - Обудись, княже. Чужие люди у града. Дедевша Иванович передаёт, что лучше б ты на стену к нему поднялся...

Разом отхлынула сладкая сонная одурь.

Подскочил Илька - помогать своему господину одеваться. И старший над гриднями, боярский сын Фёдор Опухта, уже здесь стоит, ждёт княжеского приказа.

   - Боярин Василий где? - поинтересовался у тиуна Юрий.

   - С ночи, княже, как поехал встречать твою дружину, так и не возвращался.

Плохо сейчас без Василия, плохо...

Юрий торопливо зашагал через Красный двор к лазу на стену: гридни за ним — в кольчугах и шеломах, со щитами. Успели оборужиться!

Взбежал Юрий на стену, а наместник Дедевша к стрельнице прильнул, что выходит в сторону Днепра, напряжённо высматривает что-то.

Посторонился, уступая место Юрию:

   - Окружили град - ни войти, ни выйти свободно. Сам посмотри, княже.

Под стеной, едва различимые в рассветной мути, проскальзывали незнакомые всадники. Порой останавливались, смотрели, задирая головы, на стрельницы, ехали дальше.

   - И с другой стороны тако же ездят, - подсказал Дедевша.

   - Чьи люди?

   - Доподлинно не знаю. Но догадаться можно. Мыслю - от Мстиславичей. Кто ещё осмелился бы гнаться за тобой, княже?

Так оно и есть, наверное...

А тут ещё Дедевша держится непонятно, таким Юрий его ещё не видел. Тяжело вздыхает, переминается с ноги на ногу, посматривает на Юрия виновато - будто сказать собирается нечто, для Юрия огорчительное, но не решается...

Наконец решился:

   - Чужих-то воев я в град не пущу. Но если великокняжеский боярин с грамотой или кто из Мстиславичей самолично явится, ворота придётся открыть. Любеч - вотчина Мономаха и потомков его, а я лишь сторож при вотчине, человек подневольный. Не осуди, княже...

Ловушка, значит, для Юрия...

Медленно тянулись часы. Кружился вокруг Любеча зловещий хоровод чужих всадников.

Близко к полудню в любечский затон вбежали воинские ладьи, вонзились острыми носами в песчаный берег.

С ладей ссыпались воины в доспехах, и было их много; по доскам свели на берег белого коня.

Полком - впереди всадник на белом коне под княжеским стягом, за ним воины плотными пятками, - двинулись прямо к граду.

   - Беда, княже, - приглядевшись, вымолвил Дедевша. - Сам Изяслав пожаловал.

А суздальская дружина неизвестно где...

А Василий ещё не возвратился...

А выхода из града для Юрия нет...

Получалось, что после виноватого Дедевшина признания оказался Юрий беззащитным!

   - Друг мой любезный, Дедевша Иванович, неужто выдашь меня Мстиславичу? - горько усмехнулся Юрий.

Сплетались в голове старого наместника мысли, мучительные своей противоречивостью. Нельзя было держать Изяслава перед запертыми воротами. Но и отдавать ему в руки князя Юрия, природного Мономаховича, тоже было нельзя. Ни по сердцу, ни по совести, ни по клятве верности - служить всему княжескому роду Мономаховичей - нельзя. Злодейство могло произойти, ведь распалён Изяслав погоней и от природы жесток. А кто виноват будет, если недоброе случится? Он, Дедевша...

Юрий обречённо ждал.

Нашёл всё-таки старый мудрец выход, посветлел лицом. Сказал Юрию, указывая рукой на тиуна:

   - Сей муж, княже, безопасно выведет тебя из града. Но чтоб забыли твои гридни, как из Любеча выходили. Крестоцелованием скрепи молчание их!

Юрий пообещал, ещё не представляя, как Дедевша исполнит обещанное. На крыльях, что ли, перенесёт через враждебное кольцо?

Уже вдогонку наместник посоветовал:

   - Вели гридням щиты здесь оставить. В пути, которым ты пойдёшь, щиты только помеха.

Тиун повёл суздальцев к церковке под свинцовой кровлей.

Юрий догадался: к земляной дыре, к лазу за стены!

Четыре десятка лет прошло с того памятного пированья в Любече, когда наместник принимал мальчика-князя, а Юрий ничего не забыл. Даже вспомнил, из какого притвора церкви начинается потайной лаз.

Суздальцы спустились по длинной осклизлой лестнице под землю. Впереди — тиун с факелом, остальные следом, тесно, дыша друг другу в затылок. Земляная дыра оказалась узкой, едва одному Мужу пройти, а у кого плечи пошире - по стенам скреблись. Не напрасно советовал Дедевша щиты оставить, со щитами дружинники и вовсе бы не протиснулись.

Бесконечно длинным показалось Юрию это подземное шествие. Со сводов капала вода. Влажная стынь пробирала до костей. Дышалось тяжело, факел потрескивал и чадил, вот-вот погаснет.

Но это был путь к спасению!

Лазом вышли в глубокий овраг, заросший кустарником; ветви сплелись ещё одним сводом, пригибаться пришлось, пробираясь под ними.

А вот и лес — безмолвный, успокоительный.

Тиун уверенно повёл князя и его спутников по едва заметной тропинке; по всему было видно, что люди здесь давно не ходили.

   - Куда теперь? — нагнав тиуна, спросил Юрий.

   - К лесному городку, княже. Дедевша Иванович прикинул, что дружина твоя уже там должна быть. Недалеко до города - с версту...

Тропа влилась в лесную дорогу, тоже малоезжую. Колеи на дороге оплыли, а человеческих следов и вовсе не было.

Торопливо зашагали по чавкающей дорожной грязи - подальше от возможной погони. Тиун отстал, подсказав на прощанье:

   - По дороге так и идите, никуда не сворачивайте. Дорога прямо к градку выведет.

Впереди зашевелились кусты, вышли воины со щитами и копьями, живой стеной перегородили дорогу.

Гридни вмиг окружили Юрия, обнажили мечи.

Но войны уже разглядели за ними князя, почтительно склонили головы.

Свои, суздальские!

Переправил всё-таки Василий через великую реку Днепр дружину, в условленное место привёл и даже сторожевые заставы успел выставить. Пускай теперь Изяслав нагоняет, в пять сотен ударных копий его встретим. Мало не покажется!

Таясь, пробиралась суздальская дружина по окраинам Черниговской земли, возле самого смоленского рубежа. Земля здесь была вроде бы ничейная: ни черниговцы, ни смоляне не держали на этой окраине сторожевые заставы, не строили укреплённых городков. Тишь, безлюдье. Для прохода больших ратей непреодолимым препятствием были леса. Леса и бесчисленные реки и речки.

Где бродами, где на плотах (плоты вязали тут же на берегу) суздальцы переправились через Десну, Угру, Протву, Нару. Благополучно вышли к Москве-реке, где начинались владения князя Юрия.

Пока переправлялась дружина, Юрий и боярин Василий стояли на высоком левом берегу Москвы-реки.

   - Рубеж княжества... - задумчиво говорил Юрий. - Здесь бы города крепкие срубить, заставами перекрыть перелазы. Суздалю было бы безопасней...

   - Разумно, княже, разумно, — поддерживал боярин Василий. - А для первого града место я уже присмотрел. На устье реки Неглинной, на Боровицком холме. Люди издревле там селились, красное место. Ныне застава наша стоит на холме, сёла боярские в округе. Не на голом месте город поставим. Наречено сие место - Москва...

   - Пошли смысленого мужа, пусть посмотрит, что и как, - распорядился князь. - Не сегодняшнее это дело, но посмотреть надо. И сами наведаемся при случае.

Так было произнесено и попало в длинную череду княжеских будущих забот слово «Москва», обозначившее собой целую эпоху русской истории.

2

Вовремя возвратился Юрий Владимирович в Суздаль.

После первого неудачного похода на Ростов долго мятежились новгородцы, укоряя посадников и в стыдном отступлении от реки Дубны, и в сговоре с Ольговичами, и не понять было, кто чего хотел. Однако мятеж получился великий, многих знатных мужей побили вечники и с моста в реку Волхов пометали. Князь Всеволод Мстиславич сидел на своём Городище, как в крепкой осаде, нос боялся высунуть.

В новгородское размирье вмешался великий князь Ярополк, велел митрополиту Михаилу написать к новгородскому Нифонту и ко всем гражданам, чтобы от смятения отстали и жили в покое, а непослушным пригрозить церковным отлучением.

Увещевательную митрополичью грамоту читали на соборной площади и у папертей церквей.

То ли устрашились новгородцы Божьего гнева, то ли самим мятежничать надоело, но послали в Киев игумена Исайю и знатных бояр Якуна и Василька - просить митрополита и великого князя о прощении. Ярополк вину их отпустил и велел дальше жить мирно, а митрополит Михаил сам приехал в Новгород и был принят с подобающей честью.

Но Мстиславичи использовали утишенье Новгорода не для закрепления мира, но для подготовки новой войны. Митрополит Михаил пробовал воспрепятствовать развязыванию новой усобицы, однако его не послушали, а когда обиженный митрополит собрался отъехать в Киев - насильно задержали в городе, чтобы не проведали об их замыслах ни великий князь Ярополк, ни князь Юрий. Для митрополита сие было прямым бесчестием.

На исходе лютого месяца декабря новгородский князь Всеволод Мстиславич объявил о начале похода. Великую рать повёл Всеволод на Ростов: свою немалую дружину, пополненную смоленской конницей (брат Ростислав расстарался), новгородское городовое ополчение, рати из Пскова, Ладоги и иных новгородских волостей.

Морозы стояли тогда великие, зато дорога была гладкая - по льду Волги и Нерли. Легко катились санные обозы, не отставая от конницы. Всадники брони и оружие сложили на сани, ехали налегке.

Новый град Кснятин не задержал Всеволодову рать. Не стенами грозен град, но ратной силой, за стенами притаившейся. А ратников в Кснятине было тогда мало, не ждали в Ростове зимнего похода. Всеволод выдвинул к граду сильный заслон и беспрепятственно проследовал дальше, вверх по Нерли. Кснятинскому воеводе только и оставалось что со стены смотреть, как тянутся мимо обозы и пробегает конница, звонко выстукивая по речному льду копытами.

Нескончаемой казалась ползущая по льду Нерли чёрная змея новгородского войска, и воевода только кулаки сжимал от бессильной ярости.

Беда пришла в Ростовскую землю, беда!

Не дремали и в Суздале. Ростовские, суздальские, ярославские, угличские, владимирские полки выдвигались к Нерли - прикрыть княжеские столицы. Для князя Юрия это была вторая большая война на своей земле, и велика была цена победы или поражения: речь шла о судьбе княжества.

Ростовская тысяча собралась в считанные дни и в таком великом числе, какого раньше и не видывали: людей даже не пришлось звать, сами сбегались под воеводские стяги.

Единодушный порыв жителей Ростово-Суздальского княжества вселял надежду, да и воеводы у князя Юрия были опытные, в войнах проверенные: Непейца, Пётр Тихмень, Иван Клыгин, Якун Короб. Бестрепетные мужи, доверял им Юрий, как самому себе.

Воеводам было приказано разбить воинские станы против устья Кубрицы, что с закатной стороны втекала в Нерль, и ждать.

Не иначе, как Божьим Предопределением было указано это место. Новгородское войско остановилось возле Кубрицы. То ли князь Всеволод Мстиславич давал отдых своему приуставшему в зимнем походе воинству, то ли приотставшие обозы ожидал, но разбили новгородцы свой воинский стан на Ждане-горе, напротив затаившегося в лесах ростовского войска.

Воеводы Всеволода о том, что супротивники совсем рядом, даже не догадывались, но по привычной осторожности насыпали вокруг стана снежные валы, да и сами склоны Ждан-горы были малодоступны для чужой рати. Напрямую приступать к новгородскому стану было безрассудно: сидели новгородцы на высоком месте, как в крепости.

Князь Юрий знал о новгородском воинстве всё или почти всё: в своей земле у каждого пенька глаза да уши! Но это знание не утешало. Больше оказалось у Всеволода ратников, много больше. А тут ещё крутизна Ждан-горы и снежные валы. Выманить бы Всеволода с высокого места, и пусть Бог рассудит, кому даровать победу. Пока же полезно начать мирные переговоры, чтобы выиграть время. Ратники с окраинных волостей подходят и подходят в воинский стан Юрия, укрепляя войско, а Всеволод в чужой земле, ему помогу ждать не приходится. Выходило, что любая отсрочка на руку Юрию.

В посольство Юрий назначил старых ростовских бояр Жирослава Иванковича и Сватко Свексишина. Надеялся князь, что Всеволод хоть старость уважает, не будет послов бесчестить. А в вежливом разговоре легче к согласию прийти, хотя вряд ли из посольства что путное получится...

В подкрепление послам Юрий приказал вывести полки на опушку леса, чтобы стояли на виду у новгородцев. Только воеводе Якуну Коробу велел из своего лесного стана не выходить и своего стяга отнюдь не показывать. Под началом у Якуна оказалось пять сотен расторопных суздальских дружинников.

Была у Юрия относительно Якуна отдельная задумка...

Поехало к Ждан-rope посольство - медленно ползущая по снежной белизне кучка всадников. Вышли из леса на открытое место ратники, построились молчаливыми рядами; морозный ветерок едва шевелил обвисшие стяги.

Над снежными валами Ждан-горы зачернело. Новгородцы высыпали на вал, смотрят. И князь Всеволод Изяславич, наверное, тоже на валу, ростовские и суздальские полки считает.

Юрию же одно оставалось - ждать.

Послы возвратились неожиданно быстро - удручённые, поникшие. Василий сразу увёл их в избу, наскоро срубленную для князя на лесной поляне.

В избе было тепло, уютно. Весело потрескивали берёзовые поленья в очаге. Ковры на стенах и на полу - для тепла, для красоты. Высокое княжеское кресло в красном углу, под иконами. За занавеской - постель под медвежьей полостью. Посуда на столешнице простая, деревянная да глиняная, только для князя - высокий кубок из чернёного серебра. Без роскоши живёт князь, как и положено в походе, в одной избе и спит, и мужей принимает для совета.

Новости послы принесли невесёлые, докладывали виновато. Князь Всеволод принял посольство без вежливости, упрекал Юрия во многих винах: и злоумышляет-де против Мстиславичей, и земли за собой удерживает, принадлежность которых к Ростову сомнительна, и укреплённый град поставил в устье Нерли в угрозу Новгороду, надо бы сей град срыть до основания. А новгородские мужи и вовсе непотребно лаялись. Наипаче усердствовал в брани Петрила, отставленный вечниками от посадничества, но оставшийся в большой милости у Всеволода — в походе Петрила был тысяцким.

   - Миру не быть, княже, - твёрдо заключил Жирослав Иванкович своё невесёлое повествование.

   - Идите, мужи, вины вашей в новгородской дерзости нет, - ровным голосом, не показывая ни гнева, ни разочарования, промолвил Юрий. - Урон от бесчестия ложится не на послов, а на тех неразумных, кто послов бесчестил...

До ночи простояли ростовские и суздальские полки на опушке леса, а утром снова вышли на открытое место - дразнить новгородцев своими стягами.

Юрий почему-то уверовал, что второй день молчаливого противостояния — последний. Прикинут воеводы Всеволода, что ростовцев и суздальцев - меньше, склонят своего князя на прямой бой. Если, дескать, князь Юрий не приступает, значит, слабости своей боится, самое время самим начинать битву!

Как ожидал Юрий, так и вышло.

Близко к полудню чёрной пеной поползло с горы новгородское воинство, разобрались на равнине по полкам.

Не догадывались новгородцы, что ещё ночью послал Юрий в обход Ждан-горы, справа, воеводу Якуна Короба с конной дружиной и велел до поры затаиться в лесу.

Глазастый Василий подсказывал:

   - На крыле сам Всеволод Мстиславич стоит, с ним вроде бы посадник Иванко Павлович, а налево - тысяцкий Петрила с новгородским ополчением; чаю — вот-вот приступят, зашевелились!

   - Вот по Всеволоду и надо ударить покрепче, - решил Юрий. - Пётр Тихмень - в лоб, Якун - сбоку. Как сокрушим крыло, где князь и посадник, новгородское ополчение само рассыплется. Воеводам Непейце Семёновичу и Ивану Клыгину в челе и на левом крыле до перелома битвы упереться и стоять. Крепко стоять, не жалея живота своего. С нами Бог!

   - С нами Бог! - сурово повторили воеводы, разъезжаясь по своим полкам.

Юрий остался на возвышенности с тысяцким Георгием Симоновичем и боярином Василием, самыми ближними мужами; то ли древний курган был под ними, усыпальница павших в незапамятные времена витязей, то ли просто малый холмишка средь равнины. Если доведётся победную чашу пить, то вместе с ними, друзьями верными, если смертную - тако же, общую...

Всё точно бы делал Юрий для победы, что можно было сделать, и теперь сидел на своём белом коне сторонним наблюдателем, передоверив судьбу свою и судьбу княжества в руки воевод. Оплошают воеводы - не спасёт князя и отборная ближняя дружина в блестящих бронях, неподвижно застывшая за спиной. Полягут верные дружинники, защищая своего господина, а после и он, князь, ляжет рядом с ними на окровавленный снег - спасаться бегством Юрий не собирался. На всё воля Божья...

Но надежда на победу была. Нутром чувствовал Юрий, что войско проникнуто духом святой жертвенности, и верил в конечный успех. С таким войском не победить нельзя!

Новгородское злое множество сразу навалилось и на чело, и на крылья. Изрядно приготовились новгородцы к прямому бою: передние ряды были в непробиваемых немецких доспехах, с длинными ударными копьями. Тяжело было ступать огруженным доспехами новгородцам по рыхлому снегу, надсадно дышали, обливались потом, но пёрли напролом, испуская воинственные вопли.

Сошлись полки, смешались.

Воины отбросили бесполезные в тесноте копья, бились мечами, топорами, шипастыми шестопёрами. Взметались над головами широкие полумесяцы мерянских секир. Оглушительно ревели боевые трубы.

Пятились ростовские и суздальские полки под неистовым напором. Медленно, но пятились...

Юрий обеспокоенно повернулся к тысяцкому Георгию Симоновичу:

   - Где ж Якун, почему медлит?

   - Воеводу Якуну лучше нас видно, когда в сражение вступать, - спокойно ответствовал старый тысяцкий, - Не тревожься, княже, за Якуна. И за других воевод не тревожься. Сам видишь - стоят крепко!

Наконец из леса, что примыкал к равнине сбоку Всеволодова полка, вынеслась дружинная конница.

Враз остановились и заметались вои на крыле новгородской рати, не зная, то ли дальше давить, то ли поворачиваться против внезапно нагрянувшей конницы.

Но на раздумья уже не было времени, конная дружина Якуна Короба врезалась в мятущуюся толпу.

Первым побежал князь Всеволод, мня, что сбоку ударила великая сила. Нетрусливый посадник Иванко Павлович кинулся было навстречу Якуну, увлекая за собой новгородский городовой полк, и нашёл быструю смерть от меча суздальского дружинника.

Оставшись без князя и посадника, поражаемые и в лоб, и сбоку, растерялись ратники новгородского войска, сбились в огромную, ощетинившуюся копьями, но уже не скреплённую волей начальных людей толпу.

Вот тут-то и принял воевода Якун Короб решение, которое принесло ему не только славу бесстрашного витязя, но и мудрого военачальника. Он не стал преследовать бегущего Всеволода, но, не замедляя бега дружинных коней, принялся теснить и рвать на части чело новгородского войска.

Приободрившиеся воеводы Непейца и Иван Клыгин тоже двинули свои полки вперёд.

Какое-то время новгородцы ещё отбивались, но когда мерянская секира сразила тысяцкого Петрилу - побежали.

Вот ведь как бывает — жил Петрила во лжи и лукавстве, а умер прямо и честно, достойно мужа, с мечом в руке. Многие грехи за честную смерть ему Господь простит...

Юрий махнул рукой ближней дружине, посылая её в преследование; дружинники на сытых застоявшихся конях быстро нагнали отходивших новгородцев, многих порубили и в полон побрали. А витязи воеводы Якуна уже поднялись на Ждан-ropy, прибрали к рукам новгородские богатые обозы.

Подобного поражения давно не терпели новгородцы. Недаром в Священном Писании предупреждение было начертано: «Вознёсшиеся гордыней да низвергнуты будут!»

Случилась эта славная победа в лето шесть тысяч шестьсот сорок третье от Сотворения Мира[111] месяца января в двадцать шестой день.

   - Как-то ответит Великий Новгород на позор? Сладко ли придётся Всеволоду Мстиславичу? - не без злорадства спросил Юрий.

Мужи ответили единодушно:

   - Не сладко, княже!

И впрямь надломилось новгородское княжение Всеволода Мстиславича. Когда остатки поверженной рати добежали до Новгорода, заполыхал новый мятеж. Гнев и обида вечников обрушилась на Всеволода, князя обвинили во всех новгородских несчастьях. Всеволод даже собрался бежать в Немцы, но его схватили и держали под стражей более двух месяцев вместе с детьми, княгиней и тёщей; сто посадничьих ратников, сменяясь, сторожили княжескую семью.

На площадях и улицах громко выкрикивали действительные и мнимые вины князя Всеволода. Не любит-де князь простого народа, об одних вельможах печётся. Возжелав Переяславля, невежливо покинул Новгород, позабыл прежние клятвы свои и, лишь убедившись в недостижимости желания своего, возвратился — с неохотой, с холодным сердцем. Сам же совратил новгородцев на поход и сам же, не сражавшись крепко, прежде других с боя побежал. Без меры возлюбил охоты и игрища, по полям на конике бездельно катался, а про суд и расправу людям забывал...

Князь Всеволод Мстиславич надеялся пересидеть беду, хоть и под стражей, но в безопасности и на щедрых кормах. Надоест новгородцам мятежничать, одумаются. Пусть неугоден князь, но и без князя граду не обойтись! Кто судить людей будет? Кто полки поведёт на защиту рубежей?

Надежды Всеволода развеялись в прах, когда он узнал, что новгородские власти послали в Чернигов, к князю Всеволоду Ольговичу - просить на княжение младшего брата его Святослава, на что черниговский владетель, конечно же, сразу согласился.

   - Уплыл Великий Новгород от Мстиславичей, - заметил Василий и добавил озабоченно: — Но и нам, мужи, от того радости мало.

Мужи согласились с дальновидным боярином. Мстиславичи, хоть и небезопасно соседствовать с ними, всё же из рода Мономаха, Ольговичи же совсем чужие. Одна надежда, что не засидится Ольгович в строптивом Новгороде. Тогда новгородским властям, отринувшим от себя Мстиславичей, одна остаётся дорога - на поклон к князю Юрию Владимировичу...

Юрий выслушивал речи своих мужей со вниманием, но своего решающего слова не говорил. Терпеливо выжидал князь, как обернутся новгородские путаные дела.

Святослав Ольгович приехал с дружиной в Новгород. Встретили его не то чтобы невежливо, но вроде как с холодком, недоверчиво и опасливо. Только тогда отпустили из града прежнего князя с семьёй.

Митрополиту Михаилу ещё раньше свободный путь дали, в феврале.

Отъезжая, митрополит не удержался, попенял новгородцам не без злорадства: «Говорил вам, неразумные, не ходите в поход. Бог меня послушает, а вас покарает!»

Смолчали новгородские мужи: возразить было нечего.

Посадничество отдали Мирославу Горятичу. Бывал он в прошлые времена посадником, место своё уступил без спора, когда вечники попросили. Смиренным старцем был Мирослав Горятич, согласились на нём самые разномыслящие мужи — и те, кто по Мстиславичам сожалел, и те, кто Ольговичей звал, и те, кто по князе Юрии Ростовском тайно вздыхал. Всем поваден был посадник Мирослав, худа от него не ждали. Да и недолго ему посадничать - стар и хвор, на этом свете не заживётся.

Судили-рядили новгородские мудрецы, как поступать дальше, чтобы и Ольговича в городе сохранить, и с великим князем Ярополком вконец не рассориться. Великий князь хоть и наказал племянника словесно за то, что его безрассудством новгородцы кинулись к Ольговичам, но простил и милостью своей не оставил. Всеволод Мстиславич получил во владение Вышгород с волостями и сёлами. Выходило, что полезно великого князя с Всеволодом Ольговичем Черниговским помирить. Не так обидно будет вокняжение в Новгороде другого Ольговича - Святослава.

В Киев отправились новгородские миротворцы, владыка Нифонт с большими боярами.

Приехали, а кияне и черниговцы уже друг против друга великими полками стоят, биться собираются. Многие потом удивлялись, как удалось Нифонту великого князя Ярополка и Всеволода Черниговского вместе свести и помирить. Но ведь свёл же и помирил!

Хитро задумали, однако не всё до конца додумали. Подняли голову и осмелели доброхоты Мстиславичей. Когда умер престарелый Мирослав Горятич, их стараньями поставлен был посадником Константин Микулинич, давно державший сторону Мстиславичей. Не все бояре были довольны, но пока промолчали. Надеялись, что сумеет князь Святослав Ольгович укорить посадника, если понадобится. Но подспудное противоборство в Новгороде то и дело являло себя огненными всплесками.

Некоего Юрия Чернославича, который начал в открытую кричать за Мстиславичей, побили и скинули с моста в реку Волхов.

В ответ в князя Святослава Ольговича кто-то из-за частокола стрелу пустил, едва не попал. Княжеские дружинники долго шарили по дворам, но злоумышленника не нашли.

Неспокойно стало в Новгороде.

Святослав по примеру прежних князей, мечтавших утвердиться в великом северном городе, решил породниться с местной знатью. За себя он взял боярскую вдову, дочь Петрилы, убитого в побоище у Ждан-горы; родня у Петрилы была многочисленная и влиятельная.

Однако женитьба Святослава не прошла гладко. Епископ Нифонт венчать князя отказался и другим священнослужителям запретил, а почему — даже объяснить не соизволил. Венчан был Святослав в скромной церкви Святого Николы собственным попом.

Не породнение с новгородской господой получилось, а новый раздрай...

В лето шесть тысяч шестьсот сорок пятое[112], месяца марта в седьмой день, неожиданно бежал из Новгорода посадник Константин с несколькими достойными мужами и вскоре объявился у Всеволода Мстиславича.

Отъездом посадника Святослав Ольгович не очень огорчился. Новым посадником стал угодный ему Якун Мирославич. Но это было только начало. Ширился боярский заговор против Святослава Ольговича, и центром заговора стал новгородский пригород - Псков, ранее из повиновения властям не выходивший. Именно из Пскова отправилось к Всеволоду тайное посольство, и - не от одного Пскова. В посольстве оказались вместе новгородский посадник Константин Иванкович и два псковских боярина, Жирята Дашков и Михалка Янович. Видно, новгородские недоброжелатели Святослава Ольговича с псковичами были давно и тесно повязаны.

Послы объявили Всеволоду Мстиславичу:

- Пойди, княже, в Новгород, тебя хотят опять!

А Всеволод только этого и ждал. Испросил позволения у дяди своего, великого князя Ярополка Владимировича, и с братом Святополком и смоленской дружиной отправился в путь, но не в Новгород, а пока во Псков.

Псковичи приняли братьев Мстиславичей с честью; вводили их в город послы Константин Иванкович, Жирата Дашков и Михалка Янович.

Потом побежали к Всеволоду многие достойные мужи, державшие его сторону, а перед тем, сбившись в ватаги, пограбили дворы и сёла доброхотов Святослава Ольговича.

В ответ князь Святослав и посадник Якун велели казнить не успевшего отбежать Константина Нежатина и ещё несколько мужей, явных Всеволодовых доброхотов, и дворы их на разграбление отдали. А других бояр, заподозренных в приязни к Всеволоду Мстиславичу, наказали непомерными платежами. Взяли с них полторы тысячи серебряных гривен, тогда как со всего Великого Новгорода ежегодные киевские дани укладывались в две тысячи гривен!

Мало не по миру пошли бояре...

Хватали и всаживали в темницы совсем невинных людей.

Тут даже равнодушные мужи, коим безразлично было, кто на княжении сидит — Мстиславичи или Ольговичи, возроптали. Опасно стало жить в Новгороде.

Князь Святослав Ольгович держался в Новгороде только силой оружия, а силу следовало подтверждать непрерывно. Своеволие псковитян подрывало веру в княжескую силу. Святослав начал готовиться к походу на Псков.

Однако новгородские ополченцы собирались под княжеские стяги неохотно. Пришлось искать войско на стороне. Из Курска пришёл с дружиной брат Святослава - князь Глеб, из Дикого Поля — союзные Ольговичам половецкие мурзы.

Со страхом и гневом смотрели новгородцы, как половцы ставят свои войлочные шатры на лугах за Волхов-рекой. Никогда раньше не топтали поганые Новгородскую землю, а теперь вот пришли, призванные Ольговичами!

Число доброхотов князя Святослава Ольговича ещё поубавилось.

А ещё меньше их стало после неудачного похода на Псков.

Сначала псковичи без чести отослали увещевательное посольство князя Святослава, а потом перегородили крепкими засеками все дороги, поставили заставы.

Половецкие мурзы лезть на засеки отказывались, а новгородские ополченцы вообще ратоборствовали нехотя, лениво; едва первые дальние стрелы вонзались в землю — под ногами — останавливались. А с одними княжескими дружинами - какая война?

А тут ещё из Новгорода тревожные вести. Без князя доброхоты Всеволода Мстиславича снова поднимают голову.

Князь Святослав Ольгович дошёл только до Дубровны и повернул обратно.

Неожиданная смерть Всеволода Мстиславича (разболелся вдруг и помер в одночасье) не принесла облегчения. Псковичи тут же посадили на княжение брата его Святополка, о чём известили новгородские власти. Не для утверждения на княжении известили, а так, из вежливости.

Всё громче роптали новгородские вечники: «Нет при Святославе мира ни с суздальцами, ни со смолянами, ни с полочанами, ни с киянами. Со всех сторон Новгород теснят и обиды чинят, рушится торговля, хлебные и соляные обозы с Низа не приходят. Ой, лихо стало! Ой, натужно!»

Князь Юрий Владимирович в новгородские замятии не вмешивался. Но добрые отношения с великим князем Ярополком постарался восстановить, даже сам ходил с дружиной в Киев, помогать против Ольговичей. Ненапрасными были его хлопоты. Даже за противостояние любезным ему Мстиславичам великий князь больше не упрекал, с его согласия в Ростов был наконец поставлен епископ - грек Нестор (а ведь сколько времени оставался Ростов без своего епископа, всё тянули да тянули киевские церковные власти с постановлением епископа!). Теперь же в Ростовской земле — своя епархия. Оборвалась ещё одна ниточка, привязывавшая Ростов к Киеву.

Терпеливо ждал Юрий своего часа — и дождался.

В лето шесть тысяч шестьсот сорок шестое[113], апреля в двадцать шестой день, новгородцы созвонили вече и вышибли Святослава Ольговича из города вон, а к псковичам и ростовцам послали послов — мириться.

Мстительные Мстиславичи нагнали отъезжавшего из Новгорода Святослава Ольговича и обозы отняли, чтоб неповадно было впредь Ольговичам княжеские столы искать в Залесской Руси.

Заратятся теперь Мстиславичи с Ольговичами, рухнет их временное единачество против князя Юрия. Пусть меж собой разбираются, пусть, а Юрий — в стороне...

А в Ростов тем временем приехало большое новгородское посольство с поклонами и дарами. Звали новгородцы на княжение старшего сына Юрия - Ростислава Юрьевича.

Месяца мая в двадцать пятый день, в самые медвяные росы, князь Ростислав Юрьевич торжественно вступил в Новгород и был принят с честью.

Прислонился-таки Новгород к Ростову!

Надолго ли только?

3

Своё княжение Ростислав Юрьевич начинал осторожно, следуя мудрому совету отца: не суетиться, не спешить, гордыни не выказывать. Да и сам Ростислав был уже зрелым мужем, многому научился у отца и ростовских смысленых мужей и понимал, что войти в Новгород много легче, чем закрепиться там на княжеском столе (Ростиславу перевалило уже за тридцать лет).

Посадника Ростислав менять не стал, хотя посадник Якун был поставлен князем Святославом Ольговичем. Ещё до отъезда в Новгород обсудили они с отцом хитрый новгородский расклад. Ольгович, пока здравствует великий князь Ярополк, сын Мономаха, для Юрия пока не опасен, опасаться надо только Мстиславичей, а Якун - лютый недоброжелатель Мстиславичей. Мудрые учат: враг моего врага - мой друг. Пусть несердечный, временный, но друг и союзник. Значит, надежды у Якуна - на князя Ростислава и отца его Юрия Владимировича, только они могут его от мести Мстиславичей защитить.

Ростислав исподволь собирал вокруг себя влиятельных новгородских мужей. Зачастили к нему на Городище бояре Судила, Нежата, Страшко. С ними Ростислав вёл длинные доверительные беседы.

За боярами их родня потянулась, другие мужи.

Начали приятели Ростислава в Ростов и Суздаль в гости наведываться, а некоторые с благодарностью приняли пожалованные князем Юрием вотчины в ростовских волостях. На таких можно было положиться, крепко повязаны.

Князь Юрий с новгородскими гостями тоже подолгу беседовал, передавал через них советы сыну. Точно бы всё благополучно улаживалось для Ростислава в Великом Новгороде.

Только бы со стороны кто не вмешался...

А опасность такая была...

С Киевщины доносились громовые раскаты: Всеволод Черниговский оружьем искал Переяславское княжество, ступеньку к великокняжескому столу. Ярополк и брат его Андрей Владимирович отовсюду сзывали рати, не надеясь на свою силу, просили у братьев и племянников войско. Даже к венгерскому королю обратился за помощью Ярополк, и король прислал десять тысяч ратных людей в доспехах. Сходились к Киеву переяславские, смоленские, полоцкие, туровские полки. Юрию тоже пришлось посылать дружину. Великое войско собрал Ярополк - шестьдесят тысяч ратников! - и двинулся на Чернигов.

Устрашённый, Всеволод Ольгович запросил мира, отступился от Переяславля и от всех княжений, завещанных Мономахом сыновьям и племянникам. Ярополк, со своей стороны, обязался не вступать в земли Ольговичей. Отдельно о Новгороде в мирном договоре ничего не было записано, но выходило, что Новгород, в числе завещанных княжений, должен остаться за Мстиславичами, а Ростислав там княжит вроде как незаконно. Пока всё обходилось благополучно, отнимать у Ростислава Новгород своей властью великий князь не решился.

Пока...

Может, и дальше бы княжил Ростислав в Новгороде безмятежно, но в лето шесть тысяч шестьсот сорок седьмое[114], февраля в восемнадцатый день, умер великий князь Ярополк. Киевские летописцы занесли в летописи приличествующие похвальные слова:

«Великий благоверный князь Ярополк Владимирович прожил пятьдесят шесть лет, а на великом княжении был восемь лет. Был Ярополк великий правосудец и миролюбец, ко всем милостив и весёлого взора, охотно со всеми говорил и о всяких делах советовал, отчего всеми, как отец, любим был...»

Юрий вернул запись духовнику Савве без пометок.

Верно, что приветливым и уступчивым был Ярополк, со всеми сильными князьями старался поладить (хотя старанья его часто были тщетными, перекатывался Киев из одной усобицы в другую!). А вот что начал ослабевать при нём весь княжеский род Мономаховичей - того в летописи не напишешь.

Большие потрясения предвидел Юрий.

Сначала вроде бы всё было мирно. В Киев явился следующий по старшинству Мономахович - Вячеслав Владимирович Туровский, и митрополит с боярами посадили его на великокняжеский стол. Ни сомнений не было, ни споров - законный наследник.

Через четыре дня по смерти Ярополка, февраля в двадцать второй день, Киев обрёл нового великого князя. Тоже смиренника, тоже миротворца и людского ласкателя.

Но одних христианских добродетелей для властелина мало. Ярополк-то хоть за своё великое княжение боролся, а Вячеслав сразу отступил, когда Всеволод Ольгович Черниговский на него пошёл, ища великого княжения. Отъехал смиренник тихонько в свой Туров, даже благодарил Ольговича, что отпустили его из Киева без вреда.

Недоумевал Юрий: не с великим войском пришёл к Киеву Всеволод Ольгович, битвы не начинал, только словесно понуждал Вячеслава да киевских мужей против него подговаривал. С чего уступать-то?

Верно говорят: смирение порой вреднее опасной дерзости?

Пятого марта, в неделю Сырную, Всеволод Ольгович беспрепятственно вошёл в Киев и был посажен на великое княжение. Шумно пировали братья нового великого князя Игорь и Святослав Ольговичи, Владимир и Изяслав Давыдовичи, примкнувший к ним Изяслав Мстиславич Владимиро-Волынский (прельстил его Всеволод обещанием после себя передать великое княжение в обход единокровных братьев и сыновей). Черниговские пришлые бояре и старые киевские мужи перемешались за пиршественным столом, сидели дружно, как единая семья. Может, и было чему радоваться нарочитой чади: перемена власти прошла без дворового разорения и кровопролития. Заздравным чашам не было конца.

А для чёрного люда выкатили на улицы бочки с хмельным питием, выставили котлы с жирной снедью, скоморохи плясали и ручных медведей водили, под воинов в берестяные шеломы обряженных. Употчевали расторопные холопы князя Всеволода Ольговича киян до полного телесного изнеможения.

Благодать, да и только!

Но почему таким хмурым и озабоченным был князь Юрий Владимирович?

Огромная тяжесть вдруг легла на его плечи.

Если братья Вячеслав и Андрей Владимировичи оказались слабыми и боязливыми, а племянники Мстиславичи — своекорыстными и изменчивыми, то только ему, князю Юрию, Богом предназначено крепко стоять за величие рода Мономахова. Да сыновьям Юрия, сердцем восприявшим дедовские и отцовские заветы.

Много лет уклонялся Юрий от большой войны, а теперь вдруг выпрямился, громогласно объявил, что вокняжения Ольговича в Киеве не допустит.

Поскакали по городам, по волостям княжеские гонцы — звать ратных людей на войну. Послушно стекались рати по княжескому зову, придвигались к черниговскому рубежу. Ждали только новгородцев, одних ростовских и суздальских полков для великого похода было мало.

В Новгород отправился боярин Василий, муж хитроумный и обольстительный.

Тут-то и обнаружилось, что единение Ростислава с посадником Якуном, с близкими ему новгородскими мужами, временное и хрупкое. Как был Якун служебником Ольговичей, так и остался. Пока князь Ростислав противостоял Мстиславичам, Якун с ним был, а как князь Юрий Владимирович против Ольговичей поднялся - отступился. Не без его стараний новгородцы отказали Юрию Владимировичу в войске.

Поход на Киев пришлось остановить.

Разгневанный Юрий послал воевод с конными дружинами - покарать непослушных новгородцев. Воеводы разорили порубежные новгородские волости и взяли Торжок.

Потом Юрий сожалел о своём неразумном гневе, не на пользу Суздалю был воеводский наезд, только во вред. Новгородцы озлились и тут же вывели из города князя Ростислава Юрьевича.

Княжил Ростислав в Новгороде четыре года и четыре месяца.

Новгородское поклонное посольство отправилось в Киев - звать на княжение Святослава Ольговича, клятвенно обещая впредь быть верными и покорными.

Переговоры с великим князем затягивались. Поначалу Всеволод Ольгович пообещал отпустить в Новгород своего брата, но выполнять обещание не торопился. Были у него относительно Новгорода какие-то другие намерения.

В Новгороде снова стало беспокойно.

Обидевшиеся на Юрия вечники поддержали было посадника Якуна, но скоро одумались, его же и стали упрекать, что Ростислава-де по его наущению из града вывели, а великокняжеской милости не дождались и что в нынешнем бескняжье Якун - единственно виноватый.

Якун спрятался на своём дворе за высоким частоколом, на улицу носа не показывал - боялся, что облают вечники или даже убьют. Без Якуна вечники и посольство в Суздаль отправили - снова звать на княжение Ростислава Юрьевича.

Может, если бы не злополучный воеводский наезд на Торжок, и вообще не пришлось бы Ростиславу из Великого Новгорода отъезжать?

Пересидел бы тихо на Городище новгородское шатанье?

А потом так дела в Новгороде повернулись, что стал Юрий задумываться: может, ошибка была не в том, что он подтолкнул вечников к выводу Ростислава из города, а в том, что снова Ростислава на новгородское беспокойное княжение отпустил?

Едва утвердился Всеволод Ольгович на великокняжеском столе, как начал давить на Мстиславичей, отринув прежние обещания и клятвы. Вознамерился он изгнать Ростислава Мстиславича из Смоленска, а Изяслава Мстиславича — из Владимира-Волынского (то-то теперь Изяслав клянёт своё легковерие, что поддался лживым посулам Ольговича и вокняжению того в Киеве немало поспособствовал!).

Вспомнил Юрий, как на последнем княжеском съезде шептал боярин Василий, указывая на Всеволода Ольговича:

- Опасайся его, княже. Коварен и злопамятен Ольгович...

Приглядывался тогда Юрий к черниговскому владетелю.

Всеволод Ольгович и по обличью был грозен. Ростом велик и вельми толст, власов на голове мало осталось, но борода широкая, мужественная; глаза под нависшими бровями колючие; не говорит - вылаивает несколько слов и высокомерно замолкает, поджимая губы. Неуютно было рядом с ним...

И это на съезде, собравшемся для строения Мира!

Теперь же великокняжеская власть у него, гордеца...

Не успели кияне опамятоваться от пиров, как Всеволод Ольгович развязал усобную войну. Потребовал от Изяслава Мстиславича, чтобы тот впустил в свой Владимир-Волынский великокняжеских наместников, а когда Изяслав отказался - послал воевод с полками. Наспех пошли воеводы, только с теми ратниками, что оказались под рукой. Больше на неожиданность надеялся Ольгович да на устрашающую весомость великокняжеского слова, чем на силу.

Ошибся Всеволод Ольгович, Владимиро-Волынский князь Изяслав Мстиславич смиренником не был, сам слыл на Руси искателем чужих столов и в благородство Ольговичей не верил. Заранее сговорился Изяслав с соседними червенскими князьями, Володаровичами и Васильковичами, о военном союзе и к противостоянию был готов.

Великокняжеские воеводы довели своё невеликое войско только до Горыни, а потом прочь пошли, не успев ничтоже. Бушевал Всеволод Ольгович, кляня воеводскую нерешительность, но поделать ничего не мог. Не по зубам ему оказался старший Мстиславич!

Тогда Всеволод обратил свой алчный взгляд на близлежащий Переяславль, где сидел Андрей Владимирович Добрый, младший из оставшихся Мономаховичей; от него Ольгович строптивости не ожидал. И снова ошибся.

Послы передали Андрею властное великокняжеское слово: добровольно оступиться с переяславского стола и перейти на княжение в Курск (Святослав Курский, брат великого князя, уже и в Киев приехал - перенимать освободившееся Переяславское княжество!). Тут даже смиренный Андрей воспротивился. Это что же получается: поменять отчий Переяславль, град почти стольный, на курское захолустье?!

Через послов ответствовал Андрей, по совету со своими мужами: «Если вам, Ольговичам, своего отцовского и дедовского наследия не довольно и хотите лишить меня наследия, то первее убейте меня, а потом владейте. Я живым из Переяславля не выйду. Тако в прошлые времена Святополк Окаянный поступал, братию свою побивал и княжения отнимал, но долго ли братоубийца неправым владел? Сам знаешь, прокляли его другие князья и окоротили. Сие в пример взяв, рассуди и одумайся!»

Но что были для Всеволода Ольговича братские увещеванья - поступать по правде!

Возвратившихся послов он всячески обругал, говорили-де они с Андреем не твёрдо и пристрожить его не сумели, и объявил о походе на Переяславль.

Снова подвела Ольговичей самонадеянность, не поверили они, что Андрей Переяславский решится на прямой бой. Всеволод послал брата своего вперёд с одной курской дружиной, а сам неторопливо двинулся следом.

Переяславские воеводы перехватили курян по дороге, неожиданно исшедше из леса, опрокинули воинство Святослава Ольговича и погнали прочь, а потом и Всеволоду дружину сбили - никак не ожидали великокняжеские воеводы подобной дерзости, оплошали.

Переяславская конница преследовала бегущих курян и киян до Корани; далее гнать и побивать великокняжеских людей Андрей запретил, чтобы излишне не гневить Всеволода Ольговича.

Вскоре великий князь прислал в Переяславль новое посольство - выручать из плена своих мужей и подписывать мир.

Не больно успешно начиналось великое княжение Всеволода Ольговича, но в Новгороде не досадные неудачи Ольговича увидели - другое. Воинствует Всеволод во все стороны, меч обнажает, не стесняясь, как бы и по Новгороду не ударил...

Посовещались думные бояре с посадником Якуном и снова в Киев, до князя Святослава Ольговича. В залог верности послы предложили заложниками сыновей видных новгородских мужей. А вечников подняли на новый мятеж, будто бы не хотят больше новгородцы князя Ростислава Юрьевича.

Ростислав отъехал в Суздаль без спора, мирно. Так было заранее обговорено с отцом: оступаться с новгородского стола без вражды и ждать, пока сами новгородцы сызнова позовут. Качался Новгород, как на качелях, - туда-сюда. От подобного качанья у любого, самого разумного мужа голова закружится.

Юрий к возвращению сына отнёсся спокойно, сказал Ростиславу:

- Лучше по сторонам смотреть, чем сидеть в Новгороде и ждать, когда мятежом опалит. Чаю, недолго Святослав просидит, если начнёт Ольгович в Новгороде свои порядки устанавливать.

Святослав Ольгович, чувствуя за спиной грозную подпору старшего брата, великого князя, повёл себя жёстко. Гонения обрушились не только на явных доброхотов князя Ростислава Юрьевича, но и на многих мужей, которые только в том и были виноваты, что, не прислоняясь к Юрьевичу, не перекинулись и на сторону Ольговичей. Бояре Судила, Нежата и Страшно едва успели с семьями и всеми своими людьми отбежать в Суздаль, под защиту князя Юрия Владимировича.

Перегибал палку Всеволод Ольгович, так с Господином Великим Новгородом обращаться было опасно...

В лето шесть тысяч шестьсот сорок восьмое[115] накопившееся недовольство взорвалось новым мятежом. Князю Святославу Ольговичу указали путь из города.

Святослав подчинился воле вечников неожиданно легко. Ходили слухи, что он и сам будто бы не прочь был уйти на Киевщину, поближе к старшему брату, чтобы вовремя переять великокняжеский стол (Всеволод Ольгович начал прихварывать).

Так было или не так - кто знает? Однако отъезжал Святослав мирно. Епископ Нифонт благословил князя на благополучную дорогу, а бояре привезли из своих вотчин щедрые дорожные корма. До вечера носили княжеские холопы в ладьи бочки, короба, большие берестяные туеса со снедью.

Толковали вечники, что Бог вразумил князя Святослава Ольговича: властвовал нетерпимо и зло, а отъезжал по-доброму. Так-то и лучше - миром...

Однако благодушествовали новгородцы недолго. Прознали вечники, что вместе с князем тайно бежали из города посадник Якун с братом Прокопием, снарядили погоню.

Княжеский судовой караван двигался вверх по реке Ловати неторопливо, несторожко. Да и от кого было сторожиться? Ведь новгородцы отпустили князя со всей приязнью, а до рубежей Смоленского княжества, извечной вотчины Мстиславичей, было рукой подать - вёрст триста. Для русского человека, привыкшего к немереным просторам своей земли, триста вёрст не расстояние!

Князь Святослав Ольгович коротал скучные путевые дни в беседах с посадником Якуном. В Новгороде всё было некогда, утонул князь в непрестанных заботах и хлопотах, а тут можно было без торопливости поговорить и по достоинству оценить собеседника.

Мудрым и прозорливым мужем оказался Якун Мирославин, хотя его пророчества порой и огорчали князя. Предвидел Якун многие новгородские мятежи и возможное возвышение Юрия Владимировича Ростово-Суздальского. Осторожно намекал, что тихое сидение Юрия в Залесской Руси только до времени... Переменится власть в Киеве, и снова начнёт Юрий подминать под себя Новгород. А может, и раньше это произойдёт, ибо много осталось у Юрия в Новгороде тайных доброхотов...

Прокопий больше отмалчивался, но по всему было видно — неспокоен брат посадника, чем-то встревожен. На длительных береговых стоянках (княжеские ладьи причаливали к берегу задолго до заката и снова отправлялись в путь близко к полудню - не торопились) Прокопий посылал в подкрепление княжеским сторожам своих боевых холопов с десятниками. Княжеские сторожа несли службу лениво, больше дремали, чем в темноту вглядывались, люди же Прокопия исправно бодрствовали всю ночь, глаз не смыкая.

Всеволод даже сердился:

   - От кого сторожишься, боярин? По своей, чай, земле идём!

   - Была своя, а ныне не знаю, чья... - угрюмо басил боярин.

И накликал-таки неразговорчивый боярин беду. Возле городка Холма нагнали Всеволода быстрые новгородские ладьи, с боков обежали и поперёк реки встали.

Суровый седобородый муж в ратных доспехах прокричал с новгородской ладьи, чтобы выдали Якуна и Прокопия, а самому князю путь чист.

Боярский сын Обрядко, тиун Святослава, пробовал было отнекиваться: ничего-де о Якуне с Прокопием мы не ведаем, с собой в ладьи не брали (беглые бояре тем временем сидели под палубой, в потайной каморке). Однако новгородский муж был настойчив:

   - Не срамите своего князя. Доподлинно известно, что Якун и Прокопий с вами. Не выдадите добром - сами обыщем все ладьи и возьмём неволею.

Пришлось подчиниться.

Якуна и Прокопия тут же заковали в железа и повезли в Новгород.

На берегу изменных бояр встретила разгневанная толпа вечников. Били их смертным боем и хотели с моста в Волхов скинуть, едва епископ Нифонт от казни отмолил, поручившись, что впредь против Новгорода злоумышлять не будут. Взяли с изменников превеликие виры (с Якуна - тысячу серебряных гривен, с Прокопия - пятьсот) и посадили в крепкое заточение. Сторожами были назначены чудины, упрямые и несговорчивые тюремщики, чтобы не могли доброхоты Якуна стражу совратить и с опальными боярами сноситься.

А дальше началось самое непонятное.

В Киев отправилось новгородское посольство, епископ Нифонт с боярами. Наказано было послам, чтобы просили великого князя Всеволода Ольговича отпустить в Новгород своего сына Святослава. Святослав в то время сущим младнем был. Вроде бы есть в Новгороде князь и вроде бы нет князя - новгородским властям полная воля...

Не успело новгородское посольство до Киева добраться, как нагнало его другое посольство с другим наказом. Теперь новгородцы просили великого князя, чтобы ни брата, ни сына в Новгород не посылал, потому что связаны новгородцы прежним крестоцелованием - никого, кроме Мономаховых детей и внучат, на княжение не звать. Просили новгородцы отпустить к ним Святополка Мстиславича, князя-изгоя, который шатался меж чужих княжений, а своего не имел. Только тем и славен был Святополк, что породнился с великим князем Всеволодом Ольговичем - были они женаты на родных сёстрах.

Новгородские хитрецы рассудили, что против своего шурина Святополка, хоть тот и Мстиславич, великий князь особенно возражать не будет - всё-таки родственники!

На всякий случай послы многозначительно намекнули, что могут и к Юрию Владимировичу Ростово-Суздальскому переметнуться:

- Если не хочешь Юрия и детей его в Новгород допустить, то пошли к нам шурина своего Мстиславича!

Всеволод не хотел ни того, ни другого. Незадачливого Святополка Мстиславича, который начал было сам сноситься с новгородскими послами, велел схватить и вместе с епископом Нифонтом и боярами всадить в земляную тюрьму в Берестове.

Не уступал великий князь, упрямились и новгородцы.

Девять месяцев оставался Новгород без князя!

Новгородские мужи начали опять сноситься с князем Юрием. Позвали из Суздаля беглых бояр Судилу, Нежату и Страшка, приняли их с честью, а Судило Иванковичу даже отдали посадничество.

Юрий Владимирович являл себя перед новгородцами миротворцем и человеколюбом. На что уж сильно досаждали ему Якун с Прокопием, но он семьи их из Новгорода вывез и достойно содержал в Суздале. А потом и самим опальным боярам помог из заточенья выйти и воссоединиться с семьями. Многие в Суздале недоумевали. Как так — явных недоброжелателей вдруг простил?

А недоумевать было нечего. К Новгороду снова подбирались Мстиславичи, а Якун был и остаётся Мстиславичам лютым недругом. Снова сходились жизненные дороги суздальского князя и бывшего новгородского посадника.

Однако Юрий, заигрывая с новгородцами, другой рукой на них исподволь давил. Замечать стали новгородцы, что реже приходят из Низа хлебные обозы, с солью перебои, новгородских купцов начали обижать в поволжских городах, на заставах княжеские мытники так судовые караваны шерстят, что и торговля оказывается не в прибыль.

Собрались на совет новгородские властные мужи (верховодили теперь посадник Судила Иванкович со товарищами, доброхоты Ольговичей после отъезда Якуна притихли). Единодушно порешили: «Если Всеволод Ольгович к нам на княжение шурина своего не отпускает, а братьев его и сыновей против клятвы, учинённой Владимиру Мономаху, мы принять не можем, то иного выхода нет, как просить у Юрия Владимировича сына его Ростислава!»

Князь Ростислав Юрьевич снова отправился в Новгород. Без радужной надежды ехал Ростислав, но и без печали, привык уже мотаться туда-сюда, даже дорожных сундуков не разбирал.

В лето шесть тысяч шестьсот сорок девятое[116] Ростислав сел на новгородское княжение.

Раздосадованный Всеволод Ольгович сумел ответить только быстролётным наездом на Торжскую волость, разорил град, сёла пограбил и пожёг и отбежал прочь, не дожидаясь, когда соберётся новгородское ополчение.

Бедный град Торжок!

Новгородцы извиноватятся, а по нему бьют, потому что стоит Торжок на самом краю Новгородской земли, поблизости и от ростовских, и от смоленских рубежей...

А потом великому князю Всеволоду Ольговичу и вовсе не до Новгорода стало. В Переяславле скончался князь Андрей Владимирович Добрый. Брат великого князя, Игорь Ольгович, тут же потребовал передать ему Переяславское княжество. Но у Всеволода были на Переяславль свои виды. Он без задержки посадил в Переяславле князя Вячеслава Владимировича Туровского, твёрдо рассчитывая, что смиренный Вячеслав возвратит город, когда ему, Всеволоду, это будет угодно.

Игорь обиделся, сговорился с племянниками своими Давыдовичами и пошёл войной на старшего брата. Только полки Ростислава Мстиславича Смоленского позволили Всеволоду пресечь дерзкое поползновение младшего брата.

Но за помощь пришлось дорого заплатить Мстиславичам. Переяславское княжество перешло к князю Изяславу Мстиславичу (Вячеслав без спора отъехал в свой Туров). Пришлось Всеволоду задабривать и собственную братию: Игорь получил прибавление в вотчинах, Святослав - благословение на новгородское княжение.

Сильнее всех пострадал от киевской замятии князь Юрий Владимирович, хотя сам от неё оставался в стороне. В военной неразберихе, когда вражеские рати шагали туда-сюда по киевским и черниговским полям, был разорён дотла и разграблен Остерский городок, наследственная вотчина Юрия. Всё именье вывезли из града и окрестных сел: и коней, и скот, и товары, а виноватых не оказалось. Наместник Юрия едва успел с дружиной из града убежать. Было у Юрия своё крепкое место всего в шестидесяти вёрстах от стольного Киева, и вот — не стало...

А тут ещё новгородцы, уведав, что великий князь побил своих супротивников и благословил на новгородское княжение Святослава Ольговича, поспешили отослать князя Ростислава Юрьевича из города. Одно утешенье — и Святослав не усидел в своевольном Новгороде, отослали его вечники, а великого князя стали просить, чтобы иного князя прислал.

Тут даже великий князь растерялся, велел позвать лучших новгородских мужей и расспросить, кого же они хотят?

Пока лучшие новгородские мужи неторопливо ехали в Киев, зашевелились Мстиславичи. Случай-то какой удачный представился: ни Юрьевича, ни Ольговича вечники не пожелали!

В Киев самолично отправился Изяслав Мстиславич, стал домогаться новгородского стола для своего брата Святополка. Великий князь не решился отказать своему недавнему избавителю, отдал Святополку новгородское княжение.

Другие Ольговичи тоже не осмелились тогда Мстиславичам перечить, недавняя для них война склоняла к осторожности. Однако, негодуя на весь княжеский род Мономаховичей, они согласно напали... на князя Юрия. Хоть какое-то было для них утешенье, Юрий ведь из рода Мономахова, а Мстиславичи за него вступаться не будут - враждуют из-за Новгорода. И ведь верно рассчитали - Изяслав Мстиславич и слова в защиту Юрия не сказал.

Игорь и Святослав Ольговичи, племянники Давыдовичи со своими дружинами ворвались в суздальские волости. Нежданно пришли, через рязанские земли, многие сёла пограбили и людей попленили, пока Юрий, сидевший тогда в Ростове ради новгородского дела, подоспел со своими полками. Но было уже поздно: Ольговичи и Давыдовичи отбежали с добычей.

Проезжал Юрий по своей разорённой, опалённой пожарами земле, и снова всплывало давно задуманное, но не свершённое за иными заботами: был бы крепок рубеж на Москве-реке, не вошли бы с рязанской стороны беспрепятственно чужие рати!

Печально заканчивалось для Юрия Владимировича лето от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот сорок девятое[117]. Печальное не только разорительным набегом, но и отчуждением Юрия от других князей. И Мстиславичи были против него, и Ольговичи с Давыдовичами, а о великом князе Всеволоде и говорить нечего — давно присматривается подозрительно, боится соперничества из-за стольного Киева, хотя Юрий явно таких намерений не показывал.

Намеренно хотят отторгнуть Юрия от общих княжеских дел?

В этой опасной мысли Юрий утвердился, когда в Киеве собрался княжеский съезд. Все Ольговичи съехались, Давыдовичи, Мстиславичи, а его, Юрия, даже не позвали. Без него судили-рядили о будущих княжениях!

Потом, когда в Суздале стало доподлинно известно, о чём говорили князья на съезде, Юрий подумал: а, может, и лучше, что его не позвали? Заздравные чаши князья поднимали дружно, а как до дела дошло - издвоились. Юрий же ни к той, ни к другой стороне не прислонился и сам теперь волен выбирать, что для Суздаля полезнее.

Великий князь Всеволод Ольгович свою речь построил хитроумно, начал издалека, с Закона Русского и обычаев предков: «Братия, известно вам, что всяк своё княжение даёт сыну, как Закон Русский показует, или брату. Но великое княжение особенное, на другие княжения непохожее. Владимир Мономах своё великое княжение старшему сыну передал, и мирно всё прошло. А Мстислав брату своему Ярополку власть отдал, не получив согласия других князей. Сами ведаете, сколько зла и разорения в государстве приключилось, пока утишилось всё. Надобно будущее несогласие упредить добрым учреждением, не только ради вас самих, но и детей ваших. Если мне смерть по Божьей воле приключится, то кому быть на великом княжении? Требую вашего совета...»

Владетели гордо выпрямились, великий князь на их усмотрение будущее великого княжения оставляет! Как тут было не загордиться!

Но следующие резкие слова Всеволода развеяли высокомерное благодушие:

   - А я так рассудил и определяю великое княжение брату моему Игорю, вы же целуйте мне на том крест, что сие моё завещание сохраните.

Ольговичи и Давыдовичи одобрительно загудели. Князь Вячеслав Владимирович Туровский, по обычаю своему смиренному, промолчал. Только Изяслав Мстиславич вскинулся было, упрекнул великого князя:

   - Отче, ты прежде обещал мне Киев после себя отдать, а ныне отдаёшь иному?

Всеволод ответил жёстко и непререкаемо:

   - Я тебе раньше обещал, а ты обещался меня как отца почитать и быть в воле моей, но обещанного не исполнил. Потому слово своё я обратно беру...

Замолчал Изяслав, не стал дальше спорить. Мстиславичи были на съезде в явном меньшинстве. Но и о согласии своём не сказали. Так и разошлись князья, не договорившись.

Назавтра снова собрал Всеволод Ольгович на своём дворе князей. Выглянул Изяслав нечаянно в оконце, а двор дружинниками Ольговичей наполнен, ворота заперты. Понятно стало Изяславу, что лишь два пути перед ним: или в согласие идти, или в крепкое заточение, а то и похуже.

Всеволод больше на законы и обычаи не ссылался, обращался только к брату Игорю, будто дело уже князья согласно решили:

   - Понеже тебя по себе оставляю наследником великого княжения, чтобы сумнительства в братии не было, целуй крест на том, что тебе всю братию равно любить, никого не обидеть. Если же кто из князей кого обидит, тебе обидчика, оповестив о преступлении всю братию, умирять и унимать.

Игорь Ольгович пообещал великокняжескому завещанию следовать, в чём и роту принял.

Князьям же Всеволод строго-настрого наказывал:

   - А вы, братие и сыновцы, целуйте Игорю крест о том, что каждому владеть отчиной своей, силою ни у кого из братии ничего не брать, а если что кому Игорь по своей доброй воле даст, владеть со смирением, помня о великокняжеской милости. Если великий князь позовёт для совета земского или суда, приходите беспрекословно. Чужого войска без общего совета в помощь не призывайте и сами войны не начинайте, но уповайте лишь на Божью волю и великокняжеское благословение...

Князья слушали великокняжеские речи с некоторым сомнением. Сам Всеволод подобного послушания не сумел добиться, а от брата требует? Но возражать не стали, согласились, молчаливой чередой потянулись к кресту.

Митрополит Михаил держал крест низко, склоняться пришлось владетелям, чтобы крест целовать. Изяслав и в этом усмотрел для себя унижение.

Мстиславич отъехал, как только отпустили, даже на прощальный пир не остался и запёрся в своём Переяславле.

Трещина пролегла между Мстиславичами и Ольговичами, и не замазать было её словесными клятвами. Вскоре понял это и великий князь Всеволод.

Польский король Владислав попросил помощи против своей своевольной братии. Всеволод ответил согласием и оповестил князей о походе. По первому зову явились в Киев с дружинами Игорь и Святослав Ольговичи, Изяслав Давыдович, сын Всеволода князь Святослав, а Изяслав Мстиславич к походу не присоединился, сказался больным.

В польском походе князья большой славы не добыли, но и урона не понесли, возвратились с добычей и пленниками. Король обещал в покрытие убытков от похода прислать князьям серебро, но обманул. Князья даже не обиделись, польские обычаи известны: наобещать с три короба, а как расплачиваться - в кусты.

В Суздале внимательно присматривались к киевским противоречивым делам, вникали в княжеские своекорыстные хитрости, и выходило, что распри и взаимное недоверие Юрию только на пользу.

Юрий Владимирович проговорил задумчиво:

   - Выходит, не одних нас отринули и обидели Ольговичи, Изяслава Мстиславича тоже. Сидит теперь старший Мстиславич в своём Переяславле одиноко, как сыч, злобу копит. Не иначе, к нам в друзья набиваться начнёт...

Боярин Василий уверенно и злорадно (не любил он Мстиславича!) поддержал:

   - Начнёт, княже! На брюхе приползёт тебя обольщать! Куда ж ему теперь деваться?

4

Свидание с князем Юрием Владимировичем старший Мстиславич готовил в великой тайне — знал, что встревожатся не только Ольговичи и Давыдовичи, но и родные братья, особенно Святополк Мстиславич. Чем мог заинтересовать Изяслав своего дядю, суздальского самовластна, кроме Новгорода, где Святополк только-только начал княжить?

Не хотелось Изяславу огорчать родню, но иного выхода не было. Как на весах, покачивалась судьба будущего великого княжения. То Ольговичи с Давыдовичами перетягивали, то Мстиславичи с Волынскими Владимировичами. Сколько ещё продлится неустойчивое равновесие?

Тяжёлая гиря нерастраченных ростовских и суздальских полков, накопленное в ростовских градах богатство перетянули бы чашу весов на сторону Мономаховичей и Мстиславичей...

Правда, советные бояре намекали, что и Юрий Владимирович не прочь сесть на великое княжение. Если успеет. Но ведь нет у него теперь Остерского городка, от которого рукой подать до Киева! Правильно поступил когда-то Изяслав, что не препятствовал разорению киевской вотчины князя Юрия завидущими Давыдовичами. Пока приползут ростовские и суздальские рати к стольному Киеву, дело будет сделано. Считанными днями, а не неделями измеряется перемена власти. Труднее удержать великокняжеский стол, чем с налёта захватить его. Вот тут-то и понадобится дядя Юрий - подпереть...

А что надежду на великое княжение в голове держит, так это не сегодняшнего дня дело. Пока же можно договориться: общие у него с князем Юрием Владимировичем враги, Ольговичи и Давыдовичи. Можно же убедить Юрия, что для него полезнее, если в стольном Киеве утвердится князь своего же рода, пусть не Мономахович, а Мстиславич. Лишь бы не из Гориславичей! Великим Новгородом поманить Юрия, отзовёт-де он из Новгорода своего брата Святополка Мстиславича и передаст город Юрьевичам.

Да мало ли чего ещё можно придумать!

В своём уменье обольщать и убеждать собеседника Изяслав был уверен, на обещанья не скупился и нарушение собственных обещаний большим грехом не считал. Его обманывали, и он обманывал, получалось так на так. Господь разберётся и простит...

Судовой караван князя Изяслава Мстиславича неторопливо двигался вверх по Днепру. Ладьи останавливались и возле Витичева, и возле Киева, и возле Вышгорода - не спешили. Переяславды охотно рассказывали любопытствующим, что господин Изяслав Мстиславич следует в гости к брату в Смоленск, а потом, наверное, и в Новгород завернёт, к другому своему брату, Святополку. Князь Святополк Новгородский, как было доподлинно известно, задумал жениться на принцессе из Моравии, и Изяслав обещался на свадьбе непременно быть.

Дружина с Изяславом была небольшая, гребцы на ладьях шевелили вёслами лениво, неторопко, и каждому разумному мужу было понятно, что не в военный поход отправился старший Мстиславич, а на приятное братское гостевание — что и хотели показать переяславцы.

Великий князь Всеволод Ольгович отъездом Изяслава был даже доволен. Пусть гуляет старший Мстиславич по северным городам и весям, лишь бы от стольного Киева был подальше. А если совсем заблудится в лесах, то и того лучше!

Однако на всякий случай великий князь велел за Изяславом приглядывать.

Ничего тревожного не приметили великокняжеские доглядчики, тихо следовавшие за переяславскими ладьями до самого Смоленска. И в Смоленске тоже не увидели ничего подозрительного. Два дня братья пировали на княжеском дворе. К столу были приглашены многие достойные мужи (были среди них и тайные доброхоты Ольговичей). Опасных речей на пиру не произносили, заздравные кубки поднимали за великого князя Всеволода Ольговича с должным уважением.

А потом князь Ростислав Мстиславич Смоленский увёз старшего брата в свою загородную вотчину, на охотничьи ловы. Чем занимались братья за высоким частоколом, доглядчики не знали, не было им туда доступа, но то, что Изяслав никуда из вотчины не отлучался, — отметили. Братья-князья в окружении ловчих не раз и не два выезжали за ворота и скакали к заповедному лесу - охотиться.

Да что доглядчики! Даже Ростислав Мстиславич не знал, куда посылал старший брат своего ближнего боярина Кузьму Сновидичд с несколькими доверенными дружинниками. Всадники тихо поехали поздним вечером за ворота и растворились во тьме.

Возле невеликой речки Рузы переяславцы натолкнулись на ростовскую сторожевую заставу.

Умело была поставлена застава: в лесу, против единственного в здешних местах удобного брода. Невидимые за деревьями, сторожа издали следили за бродом: между рекой и лесом лежала широкая песчаная коса.

Сторожа позволили всадникам беспрепятственно перебродить реку, пересечь песчаную косу, а как только те втянулись в лес, обступили, натягивая луки.

Надёжно стерегли ростовцы свой смоленский рубеж!

Боярин Кузьма шепнул старшему по заставе, ростовскому сыну боярскому, что приехал-де по тайному княжескому делу; тот понимающе кивнул, отвёл боярина в сторонку.

Сидели мужи на пеньках, приглядывались друг к другу.

Неказистым был с виду ростовец, суконный плащишко поверх кольчуги обтрёпанный, меховая шапка с проплешинами, но смотрел пронзительно, оценивающе. И подозрительно, как показалось Кузьме. С таким мужем нечего петлять вокруг да около, надобно говорить прямо...

Выслушав настоятельную просьбу боярина - немедленно препроводить к князю Юрию Владимировичу, - ростовский муж в сомнении покачал головой. Долго и внимательно разглядывал печать князя Изяслава, подвешенную к дорожной грамотке.

Наконец проговорил:

   - Может, всё так, как ты сказал, боярин. А может, и не так. Я человек мизинный, не мне решать. Побудешь до утра со своими людьми на заставе, там видно будет...

Ночевали переяславцы в избе, поставленной в лесу неподалёку от дороги. Ночью Кузьма вышел по нужде, а у крылечка сторожа стоят с копьями. Выпустить-то выпустили, но проводили до кустов и стояли рядом, пока не возвратился в избу.

Не понравилось Кузьме такое недоверие, но смолчал боярин. Помнил, что явился сюда незваным гостем.

Утром в избу пришёл ещё один ростовский муж - и не из малых. Корзно богатый, шапка с бобровой опушкой, на шее серебряная гривна. Сын боярский за ним чуть ли не на цыпочках следовал, почтительно.

Кузьма догадался, что сей нарядный муж не иначе как воевода. Наверное, где-то недалеко стоит большая ростовская рать...

Пришлось Кузьме сызнова повторять, что следует он от князя Изяслава Мстиславича в Суздаль или в иное место, где ныне князь Юрий Владимирович. А про то, с каким делом он едет, не велено говорить никому, кроме самого князя или доверенных мужей.

Воевода понимающе кивнул головой, ни о чём больше не расспрашивал. Распорядился:

   - Провожатых дам. С собой возьми двух воев, кого пожелаешь, остальные тут побудут. Путь тебе чист, боярин!

В окружении десятка молчаливых всадников Кузьма поехал по лесной дороге; с ним был комнатный холоп (для обслуги) и десятник из Изяславовой дружины, глаза и уши князя, без которого не велено было Кузьме ни ездить, ни переговоры вести.

Недоверчив господин Изяслав Мстиславич, даже за такими ближними людьми, как боярин Кузьма Сновидич, велел присматривать!

До Суздаля боярин Кузьма не доехал. Сразу за рекой Дубной встретили его дружинники князя Юрия, проводили на какой-то боярский двор.

Подскочили бойкие отроки, помогли боярину спешиться, повели в хоромы.

Десятник сунулся было следом, но суздальские дружинники, сдвинувшись, задержали его в дверях. Кузьма оглянулся, но сказать - ничего не сказал, даже позлорадствовал про себя. Оторвалась всё-таки тень княжеская!

В гриднице, покойно откинувшись в кресле, ждал суздальский боярин Василий. Наслышан был о нём Кузьма (самый хитроумный боярин у князя Юрия!), в лицо знал, но вот близко с ним не общался. Поклонился вежливо:

   - Будь здрав, боярин!

   - И ты будь в здравии, Кузьма Сновидич!

Кузьма насторожился: и отчество знает, а ведь он отчества на заставе не называл! С заставы о том, что приехал посол от князя Изяслава Мстиславича, предупредить могли, недаром боярин Василий навстречу выехал, а вот отчество — от другого знания. Присматриваются в Суздале ко двору Изяслава Мстиславича, присматриваются...

Потому не удивился Кузьма, когда боярин Василий сам начал - сразу, без расспросов:

   - Надумал всё-таки старший Мстиславич навестить стрыя своего Юрия Владимировича? Ждём, давно ждём...

Опять озаботился Кузьма неотгадываемым вопросом: «Откуда знают-то?» Самому ему теперь и рассказывать не о чем. Попросил только:

   - Чтобы тайно было, как князем Изяславом Мстиславичем наказано...

   - И о том ведаем, - весело и уверенно ответствовал боярин Василий. - Нам тоже лишние разговоры ни к чему. Самолично встречу Изяслава Мстиславича на рузской заставе. А ты, боярин, в баньке попарься, отдохни с дороги и отъезжай. С Богом!

Рывком поднялся, показывая, что разговор закончен, зашагал к двери. Вскоре за приоткрытым оконцем застучали, удаляясь, конские копыта.

В дверь несмело заглянул десятник.

   - Ну?

   - Отъехали, боярин, все отъехали. Только вои остались, что с нами от заставы шли...

   - Радуйся! - негромко произнёс Кузьма, успокоительно положив руку на плечо десятника. - Свою службу мы исполнили. Господину Изяславу Мстиславичу путь к Суздалю чист...

Князь Изяслав подъехал к рузской заставе с малой дружиной, десятка два всадников, не больше. Полное доверие своему стрыю Юрию Владимировичу являл Изяслав, вверяя жизнь в руки Юрия.

Боярин Василий встречал переяславского князя на песчаной косе. Два нарядных мужа были с ним, судя по высоким шапкам, опушённым бобровым мехом, тоже бояре. Без излишней торжественности, но для почёта довольно.

Изяслава повезли по лесным дорогам, в обход селений и боярских вотчинных дворов, по такой глухомани, что Изяслав даже тревожиться стал: не заблудились ли?

Но лесная дорога, порой переходившая в настоящую тропу, оказалась живой. Где топко - жерди настелены, где речки и ручьи - перекинуты мостки, а в конце каждого дневного перехода - натопленная изба, снедь на столе, мягкая постель.

Ходили в Переяславле слухи о тайных лесных тропах боярина Василия. Изяслав теперь убеждался, что слухи эти правдивые. Обустраивал князь Юрий Владимирович свою землю, даже о лесных тропах позаботился.

О делах боярин Василий по дороге не говорил, хотя беседу поддерживал охотно, улыбался приветливо. За столом гостеприимничал: самолично подкладывал князю вкусную снедь, подливал вина в кубок. Кубки боярский холоп с собой в перемётной суме вёз тяжёлые, серебряные, с вычеканенными буковками по ободку. Достойные князя кубки...

Друг-приятель, да и только!

Князя Изяслава Мстиславича принимали не в стольном Суздале, а в Кидекше - посторонних глаз меньше. Юрий загодя туда отъехал, строго-настрого наказав боярам, чтобы без крайней нужды не являлись, но сносились с князем через дворецкого Ощеру Трегуба. Но и дворецкому Юрий не сказал, ради чего уединяется в Кидекше.

Принимали Изяслава в Кидекше необычно, не так, как полагается встречать владетельного князя. Не успел спешиться - повели в баню. Боярин Василий вежливо пояснил, что такой у суздальцев обычай, чтобы дорогой гость смыл путевую пыль и недобрые мысли и явился пред хозяином просветлённым и чистым.

Изяслав не возражал. Может, и впрямь у суздальцев такой обычай, а если и не совсем так - спорить не приходилось. В полной он власти у князя Юрия. Исчезнет — и не хватится никто, ведь сам же настаивал, чтобы встреча была тайной...

Банились вдвоём с боярином Василием. Боярин самолично и пар поддавал, и берёзовым веничком хлестал, и рушник на плечи князю накидывал. Всё делал сноровисто, весело, с шутками-прибаутками. У Изяслава отлегло с души. Телесная банная радость прогнала тревожные мысли.

Вышли в предбанник, а там холоп Изяслава в растерянности стоит. Исчезла нарядная княжеская одежда, а вместо неё на лавке лежит белая домашняя рубаха, белые же порты, мягкие сапожки из алого сафьяна.

Боярин Василий пояснил, что господин Юрий Владимирович пожелал принять племянника своего по-родственному, по-домашнему, и сам не в княжеском наряде будет, а в простой русской долгополой рубахе...

Князья сели друг против друга в любимой Юрьевой горенке под самой кровлей терема. Последние лучи заходящего солнца искрились на развешанном по стенам оружии - не то весело, не то угрожающе, как кому покажется. Раздвоенно...

И мысли у князя Изяслава тоже раздвоенными были.

Как понимать такой простой приём - без свиты, без княжеского наряда? Родственную близость Юрий подчёркивает? Принижает значимость переговоров между двумя владетельными князьями? Тайну соблюдает, недаром в горницу даже своего любимца Василия не позвал?

Так ничего не решив для себя, Изяслав Мстиславич улыбнулся примирительно, уступая дяде право начинать разговор. Ничего обидного в этом Изяслав не увидел. Он же только внук Великого Мономаха, а Юрий Владимирович - сын, значит, старше. Ничего унизительного для княжеской чести нет в том, что он вежливое смирение перед старшим покажет...

Князь Юрий Владимирович достойный муж - и по делам, и по обличью. Такого зауважаешь! Рослый, полнотелый, жёсткие морщины в уголках рта, взгляд строгий, встречные взгляды ломающий. Сколько годов-то дяде Юрию? Половина шестого десятка, кажется? Почтенный возраст, а щёки гладкие, румяные, движения порывистые, седины почти не видно. В самой мужественной силе князь...

Юрий тоже присматривался к собеседнику.

Князь Изяслав был ростом невелик, но телом крепок, короткие волосы и бородка колечками завиваются, лицом красив. Жёнки, поди, от любви обмирают, глядя на него.

Но не мягкий любовник Изяслав, совсем нет. Сейчас вроде бы смущён и смирен, но гордыня то и дело сквозь показное смирение прорывается - жёсткостью взгляда, высокомерно вскинутым подбородком. Нелёгким будет разговор, ох, нелёгким...

Юрий нутром чувствовал упрямое противостояние племянника и думал, что правильно поступил, что решил встретиться вот так, попросту, по-домашнему, без прикрывающего внутреннюю сущность человека великолепия княжеского наряда.

- Поговорим, княже, по-родственному, ибо из одного гнезда Мономахова мы все вышли, - мягко, неторопливо начал Юрий. — С чем приехал в нашу лесную глухомань?

Изяслав помолчал, вздохнул, начал издалека, с прежних великих князей Ярослава Мудрого, Всеволода Ярославича, Владимира Мономаха - радетелей и ревнителей единства Руси. Деда своего великого князя Мономаха Великого тоже помянул добрым словом.

Выходило из плавной речи Мстиславича, что преемственность великокняжеской власти издавна ведётся по прямой нисходящей линии: от прапрадеда - к прадеду, от прадеда — к деду, от деда - к отцу, Мстиславу Владимировичу, а если нарушалось прямое наследование - Русь сваливалась в пучину усобной войны. Если же продолжить рассуждения Изяслава, то законный наследник он, Изяслав Мстиславич, а дядя Юрий как бы в стороне.

Та-а-к... Запомним...

Как на ладони теперь перед ним Изяслав - раскрылся.

Однако возражать Юрий не стал, вздохнул смиренно:

   - На всё была воля Божья...

Промолвил и опять замолчал.

Изяслав смотрит пытливо, с немым вопросом: «Понял ли дядя Юрий, к чему он ведёт?»

А Юрий повернул голову к окну, как будто больше всего ему интересно смотреть, как бегут над дальними лесами облака, подсвеченные багровым закатом.

Молча ждал, что ещё скажет старший Мстиславич.

Изяслав понял молчание князя Юрия Владимировича так, как ему хотелось понять: не возражает суздальский князь против его разумных суждений. Заговорил горячо, напористо:

   - В единачестве Мономаховичей и Мстиславичей вижу неодолимую силу. А если ещё и потомство Владимира Ярославича примкнёт, кто супротив нас может выстоять? Загоним Ольговичей и Давыдовичей обратно в Тмуторокань!

«Ишь, шустрый какой! - усмехнулся про себя Юрий. - Пора приземлить возмечтавшего о великом княжении Мстиславича».

   - Если б единачество, - неторопливо, будто размышляя, заговорил Юрий. - Единачество... Для единачества надо было Мономахово наследие поделить по справедливости. А батюшка твой Мстислав Владимирович что делал? Княжения под своих сыновей подгребал да подгребал... Ты тако же поступаешь. Под кем оказались наибольшие грады русские - Переяславль, Смоленск и Новгород? Под Мстиславичами! Единачество...

Не ожидал Изяслав такой отповеди.

«Сейчас оправдываться и торговаться начнёт», - подумал Юрий. И - угадал!

   - Сам вижу несовершенство строения Руси, - проникновенно заговорил Мстиславич, даже ладонью ласково погладил по руке Юрия. - Почему Мстиславичи за себя взяли Новгород? Да будет ведомо тебе, княже, чтобы большего зла избежать, не оставить Новгород князьям Ольговичам! Как лезут они в Новгород, сам знаешь. А вот как уйдёт от Ольговичей великое княжение, твоим будет Новгород, не сомневайся!

Вот и высказаны все намерения старшего Мстиславича. Недвусмысленно нацелился Изяслав на великокняжеский стол. А как повернул-то всё ловко! «Прямая нисходящая линия наследования». Новгород обещает отдать, когда сядет на великое княжение. А пока, дядюшка, помогай ему, полагаясь только на словесное обещание, не сомневайся.

А как не сомневаться? Ведь как поступит Мстиславич, взобравшись на великокняжеский стол, знать никому не дано. Стало быть, связывать себя клятвой верности Мстиславичам недальновидно. Подождём...

Так и сказал Изяславу:

   - Подождём, княже, посмотрим, как дела обернутся. Бог нас рассудит и, рассудив, подскажет верный путь. Положимся на волю Божью!

Нарочно сказал неопределённо, но Изяслав понял.

Оба князя вздохнули с облегчением, хотя оба и не достигли того, чего хотели. Одно было хорошо - недоговорённостей не осталось. Юрий со своими сыновьями от Мстиславичей - отдельно, но и явной вражды между ними не будет, те и другие вольны поступать, как посчитают полезным для своих княжений. Ни победителя, ни побеждённого не оказалось в словесном поединке, каждый остался при своём.

Юрий хлопнул в ладоши.

Вбежали холопы с подносами, засуетились вокруг стола. Степенно входили и рассаживались вокруг стола уважаемые мужи: Василий, Ощера, Кузьма Сновидич, воевода Пётр Тихмень, суздальские бояре.

Посматривали на князей: договорились или нет?

Но лица князей были спокойными и дружелюбными, заздравные речи похвальными и тёплыми, а что у них на душе - разве поймёшь? Оба непросты...

На следующий день князья снова пировали и обменивались подарками. Подарков Изяслав с собой привёз много, и все дорогие.

Не поскупился и Юрий. Тиун Корчома грустно вздыхал, извлекая из сундука то золотую чашу, то пояс с богатым серебряным набором, то перстень с самоцветом. Не сам добро раздаривал, по княжьей воле, но всё равно было жалко.

Отъезжал Изяслав ночью, ревниво оберегая тайну. Юрий Владимирович проводил племянника до ближнего леса, пожелал благополучной дороги. И ответную благодарственную речь выслушал благосклонно.

Вежливым мужем оказался князь Изяслав Мстиславич!

Встретились князья без любви, потому и разъезжались без обиды. Ну, не сговорились, так ведь и вреда от тайной встречи не было! Видно, и Изяслав так думал.

Подробно пересказав Василию весь разговор со старшим Мстиславичем, Юрий спросил - проверяя свои собственные рассуждения:

   - Как дальше Изяслав поступит?

   - Думаю, попробует помириться с великим князем Всеволодом Ольговичем. А сам начнёт силу копить, сговариваться с другими князьями, и не только с братьями своими Мстиславичами. Но не против нас пока этот сговор - против великого князя...

Юрий тоже так предполагал и порадовался созвучию своих мыслей с боярином Василием. В сокровенных беседах с Василием проверял Юрий истинность своих предположений.

   - Так что будем делать, боярин?

   - Ждать, наверно, княже?

Верно думал верный слуга, но не додумал. Останавливаться и ждать — значит отставать от быстротекущих событий. Из тайной встречи можно пользу для Суздаля приобрести, и Юрий уже знал, как это сделать.

   - Видел, боярин, как Мстиславич о соблюдении тайны заботился? Очень уж хотел, чтобы никто о ней не узнал. А нужна ли тайна нам? Думаю, что не очень-то, полезнее кое-что приоткрыть. Не напрямую, не всю правду, но приоткрыть. Вроде неясные слухи, но со значением. Вроде бы встретились князья по-дружески, вроде бы договорились, а о чём договорились - неизвестно. Может, во вред Ольговичам? А может, во вред другим братьям Мстиславичам? Или каким другим князьям? Пусть теряются в догадках, сомневаются и тревожатся, приглядываются к Изяславу с опаской. Сомнения и тревоги побуждают к неразумным метаниям, мешают сердечному согласию. А это нам и надобно!

Боярин Василий смотрел на своего князя с неприкрытым восхищением, такого поворота даже он не ожидал, но подхватил сразу:

   - Стороной, тихохонько доведу слухи через верных людей и до Ольговичей, и до Мстиславичей. То-то переполошатся князья!

   - Вот теперь, боярин, тебе известен мой замысел до конца, - подвёл итоги короткому, но многозначительному разговору князь Юрий. - Исполняй со всей осторожностью!

   - Исполню, княже!

5

События развивались так, как предполагали суздальцы.

Князь Изяслав Мстиславич пожил в Смоленске, у брата Ростислава, а потом отъехал в Новгород, к брату Святополку, там и зазимовал.

9 января, накануне дня Григория Никийского, когда иней на стогах предвещает мокрое лето, князь Святополк Мстиславич Новгородский сочетался браком с моравской принцессой. Свадьба прошла со многими пированьями и весельями. Изяслав Мстиславич сидел за свадебным столом рядом с молодыми, и новгородцы видели, что старший брат жениха был весёлым и беспечным, разговаривал с новгородскими мужами тепло, по-приятельски, и тем многих доброхотов приобрёл.

В Переяславль князь Изяслав Мстиславич возвратился только весной. Только тогда стало понятно, зачем ходило Изяславово посольство из Новгорода в Полоцк. Переяславский князь сосватал свою дочь за полоцкого князя Рохвольда Борисовича!

Скрытый смысл этой свадьбы был понятен суздальцам: Изяслав собирал вокруг себя сильных князей. Смоленск с ним, Новгород, а теперь и Полоцк...

Только Ростова с Суздалем не хватало, а то бы весь Верх Руси был под Изяславом...

Венчался Рохвольд Борисович не в своём граде, а в Переяславле, что тоже было многозначительно: в чужие грады ездили венчаться только подручные князья! Чем сумел Изяслав прельстить полоцкого князя?

На свадьбу в Переяславль приехал великий князь Всеволод Ольгович, и не один, а со своей княгиней Агафьей, сестрой Изяслава Мстиславича, оказывая тем переяславскому князю великую честь.

«Выходит, Изяслав не только прощён великим князем, но и возвышен? Неужто окончательно сговорились?!

Не очень верилось в такой поворот. Не захочет старший Мстиславич отказаться от своих притязаний на великое княжение, особенно теперь, имея за спиной поддержку сильных князей. А если Всеволод Ольгович, покупая верность опасного соперника, снова пообещал Изяславу передать Киев в обход собственного брата? Может, тогда Изяслав к нему прислонится?» — задавался вопросами Юрий и сам себе отвечал честно: «Может!»

Недоумевающим суздальским мужам Юрий говорил неопределённо:

- Поживём - увидим!

И - увидели!

На Волыни вдруг замятежничал князь Владимирко Галицкий, потребовал от великого князя отцовскую вотчину, град Владимир, где давно сидели великокняжеские наместники. В Киев по великокняжескому зову дружно собрались князья Ольговичи, Давыдовичи и... Мстиславичи! Вместе потребовали от Владимирка, чтобы отступился от Владимира-Волынского.

Но дерзкий Владимирко, заручившись поддержкой венгерского короля, не подчинился и отослал посольство прочь со многими поношениями.

Великий князь Всеволод Ольгович начал собирать полки. За этим в Суздале следили с особым вниманием. Одно дело - на княжеском съезде о согласии заявить, но совсем другое - влиться в великокняжескую рать!

К Киеву сходились с большими полками князья Игорь и Святослав Ольговичи, князь Владимир Давыдович, князья Изяслав и Ростислав Мстиславичи, князь Святополок Новгородский сам не явился, но прислал немалое войско с воеводой Невериным. Даже князь Вячеслав Владимирович Туровский пришёл со своей невеликой дружиной, не осмелился ослушаться великокняжеского приказа, хотя ему этот поход был и вовсе ни к чему: Владимирко был его внучатым племянником. Польский король Болеслав, зять великого князя, тоже войско прислал. А Изяслав Давыдович отправился за Донец - к союзным половцам. Превеликая собиралась рать, с такой ратью на греческого императора наступать, а не на какого-то мизинного князишку Владимирка!

Эта несоразмерность между многолюдностью великокняжеской рати и мизинностью противника убеждала Юрия, что Владимиркова дерзость - только повод для Всеволода Ольговича показать свою силу и подчинённость других русских князей.

Если так, то великий князь достиг желаемого!

А сам поход закончился, едва начавшись.

Князь Владимирко устрашился несметной великокняжеской силы, сам явился с покаянием в шатёр Всеволода Ольговича и был принят с миром. Всеволод проявил снисходительность и милосердие, объявил: «Ты мне и всей братии крест ныне целовал, что тебе не быть противным, я тебе вину отпускаю. Но впредь злоречить старейшую братию не дерзай!»

С Владимирка взяли на покрытие военных расходов тысячу двести гривен серебра и поделили между князьями-союзниками. Все остались довольны: и великий князь, явивший Руси своё могущество, и остальные князья, ублаготворённые Владимирковым серебром, и сам князь Владимирко, благополучно возвратившийся в свою отчину и легко выбивший из Галича вошедшего было туда двоюродного брата Ивана.

Великий князь Всеволод Ольгович, отпировав и отдохнув от ратных трудов, вдруг озаботился устройством жизни дочерей покойного князя Всеволода Мстиславича. Его хлопотами одна дщерь Всеволода Мстиславича была выдана за князя Владимира Давыдовича Черниговского, другая - за Владимира Ярославича Елецкого.

Ещё два родственных узелка связались между Ольговичами и Мстиславичами...

Князь Юрий Владимирович смотрел на сближение Мстиславичей и Ольговичей с некоторым сомнением. Не может Изяслав Мстиславич отказаться от великого княжения, тако же и Ольговичи, младшие братья великого князя Всеволода, тоже не откажутся. Но пришлось поверить. Великий князь, с другими Ольговичами и Давыдовичами, отправился в новый поход на Волынь (неугомонный Владимирко снова замятежничал, взял великокняжескую вотчину град Прилуки!), а в Киеве оставил сберегателем града... Изяслава Мстиславича, столь доверять ему стал!

Казалось бы, всё наконец устоялось на Руси. Великий князь — в полной силе, соперник его бывший Изяслав с братией - в единачестве и доверии. Вздохнуть бы людям с облегчением...

Ан нет! Не было покоя в людских душах, грозные небесные знамения предупреждали о грядущих потрясениях. Потаённый смысл знамений был людям непонятен, а оттого тревожен вдвойне.

...Около Котельницы была такая жестокая буря, о какой раньше и не слыхано, многие домы совсем разорило, людей и скот побило, жито из гумен разнесло, паче же всего было дивно, что бороны, на полях оставленные, подняло и снесло в болота и леса...

...В земле Киевской было видимо за Днепром ужасное знамение: летел с неба великий круг огненный, потом переменился, и в середине его явился змей...

...В неделю Пасхи выпал в Киеве такой великий снег, что коню по чрево было и останавливались обозы посреди полей, не в силах пробиться сквозь великие снеги к стольному граду...

Лето шесть тысяч шестьсот пятьдесят четвёртое[118] оказалось последним в земной жизни великого князя Всеволода Ольговича. На исходе июля - месяца сенозорника, страдника — Всеволод тяжко разболелся и, предвидя кончину свою, позвал братьев Игоря и Святослава.

Князья Ольговичи вборзе приехали и разбили воинские станы у Вышгорода, вблизи стольного Киева, но в город не въезжали - ждали знака от старшего брата.

Великий князь собрал знатнейших киевских мужей - сказать свою последнюю волю. Не о спасении души заботился Всеволод Ольгович - о земных делах.

Негромко, но твёрдо объявил боярам:

   - Ныне я болен и вскоре отойду к отцам нашим... На место моё назначаю Игоря, но хочу ведать и ваше о том рассуждение...

Сказал и даже приподнялся на постели, вперив в киевских мужей ожидающий взгляд.

Видел - нет в киевских вельможах единомыслия.

Вздыхали мужи, прятали глаза от княжеского вопрошающего взгляда. И соглашаться им не хотелось, потому что в Киеве Игоря Ольговича не любили, и возражать было боязно: за дверями дружинники бряцали оружием, да и двор был полон вооружёнными людьми. Сдерзишь - великий князь раньше себя в Царство Небесное проводит!

Стояли, молчали.

Наконец вперёд выступил боярин Улеб, муж прямодушный и бестрепетный, немногими словами приоткрыл сомнения киевских мужей (многие тако же сказали бы, но не осмеливались):

   - Княже, все твои повеления, яко отеческие, мы исполнять должны. Никто тебе противным быть не хочет. Что ты о брате своём Игоре объявляешь, тоже нам не противно. Токмо сам знаешь: Изяслав Мстиславич по отце своём Мстиславе Великом есть сущий прямой наследник великого княжения. Тебя Бог благословил на великое княжение, а благословит ли Игоря? Мы опасаемся, что Изяслав, осердившись, учинит Киеву великое разорение. Того ради хотим подумать и спросить Мстиславичей, како о том скажут, а тогда и мы можем приговорить...

Разумное и необидное предлагал тысяцкий Улеб, но Всеволод-то не мог ждать! Из немощного тела утекала жизнь, и великий князь не знал, сколько осталось у него дней земной жизни... Или часов...

Не было у Всеволода времени распутывать узелки боярских сомнений, мечом надобно рубить!

Старейшина Лазарь первым заметил недобрый прищур княжеских глаз, оттёр в сторонку Улеба, торопливо зашептал:

   - Княже, Улеб, на твои державные слова ответствуя, нас не спросил и с нами не советовался. А мы общо меж собой рассудили: ты нам, княже, яко отец, и мы твоё повеление беспрекословно исполним!

   - Повинуемся, княже! - загудели бояре, придвигаясь к постели.

У Всеволода Ольговича отлегло от сердца.

Сохранение за Ольговичами великокняжеского стола он считал своим последним земным долгом и теперь поверил, что так и будет.

Распорядился:

   - Пошлите за братом Игорем... И крест ему целуйте... При мне целуйте... До крестоцелования со двора никому не уходить...

Помедлив, добавил:

   - А Мстиславичей и Давыдовичей надобно вежливо известить. После крестоцелования...

Дворецкий повёл мужей в столовую горницу - обедать.

В дверях горницы стояли великокняжеские дружинники.

Игорь Ольгович не замедлил явиться: то ли вблизи Киева стоял, предупреждённый братом, то ли вборзе пригнал от Вышгорода.

Бояре чередом потянулись к кресту.

После крестоцелования Игорь Ольгович тут же отъехал к своему воинскому стану - приводить к кресту Вышгород. Затруднений он не встретил: если уж большие киевские мужи целовали крест на великом княжении, то вышгородским ли малым мужам перечить?

Первого августа, на первый Спас, когда отцветают розы и падают хорошие росы, великий князь Всеволод Ольгович преставился и был положен в скромной церкви святых мучеников Бориса и Глеба.

Летописцы о покойном великом князе Всеволоде Ольговиче написали скупо и неодобрительно:

«Был на великом княжении шесть лет и семь месяцев. Сей князь был ростом велик и вельми толст, власов мало на голове имел, брада широкая, нос долгий. Мудр был в советах и судах, как хотел дело поворачивал, мог оправдать или обвинить. Много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах, упражнялся. Через сие киевлянам тягость от него была великая. И как умер, то едва ли кто по нём, кроме баб любимых, заплакал, а более были рады. Но при том ещё большой тягости ожидали от Игоря, зная нрав его свирепый и гордый...»

Последние слова оказались пророческими. Великий князь Игорь Ольгович в Киеве не прижился, отторгли его киевляне спустя малое время.

Поначалу всё шло гладко. Вокняжение Игоря не встретило в городе противодействия - постарались бояре, уже целовавшие крест Ольговичу, удержали вечников от мятежа. Но встречали киевляне нового великого князя без приязни, подозрительно.

Дружина покойного великого князя осталась при Игоре, но не вся: немалое число достойных мужей отъехали в свои вотчины. В сем явном нежелании служить новому господину проницательные мужи тоже увидели недобрый знак.

Многих озаботили поспешные, часто несправедливые опалы, обрушенные великим князем Игорем Ольговичем на уважаемых мужей, только тем виноватых, что сомневались и не сразу явились ко кресту.

По делам и ответ!

Не успел Игорь Ольгович обжиться на великокняжеском дворе, как киевляне созвонили вече у Туровой божницы и потребовали к себе князя.

Сам Игорь к вечникам не поехал, прислал вместо себя брата Святослава Ольговича. Ему и пеняли вечники на ведомых лихоимцев, Всеволодова судью Ратшу и вышгородского тиуна Тудора, многие их вины перечисляя, христианам огорчительные и разорительные.

Святослав Ольгович обещал впредь неправды не допускать и на том крест принародно целовал, а потом и сам Игорь клятву подтвердил. Точно бы по-мирному разошлись вечники...

Но тем же вечером запылали дворы судьи Ратши и другого Всеволодова любимца - Менкина, всё именье их было пограблено. Видно, нетерпеливые вечники не удовлетворились княжескими клятвами, сами вершили суд и расправу. Это был уже явный мятеж.

Великому князю Игорю Ольговичу пришлось выводить на улицы свою дружину, ибо тысяцкий Улеб бездействовал, а когда стали его звать на княжеский двор - спрятался неизвестно куда.

По городу поползли слухи, что Игоревы дружинники побивают людей на улицах, а сам Игорь-де грозится, что заводчики мятежа заплатят головами за своё своеволие...

Той же ночью вечники послали послов в Переяславль, ко князю Изяславу Мстиславичу - звать на великое княжение. Верные люди донесли Игорю о тайном посольстве. Тут ещё и грамота пришла, ответ покойному князю Всеволоду Ольговичу о великом княжении. Оказалось, что Изяслав Мстиславич посмертной воли Всеволода Ольговича не поддержал, ответил неопределённо, что не советовался-де Изяслав со своими стрыями и сыновьями, а потому сказать ничего не может.

Выходило, что Изяслав не одобряет вокняжения Игоря Ольговича в Киеве, ссылка же на стрыев и сыновей - токмо отговорка.

Дальше - больше. Стало известно в Киеве, что Изяслав с благословения переяславского епископа Евфимия собирает войско и конница чёрных клобуков с реки Роси ему в помощь идёт.

Обеспокоенный Игорь Ольгович послал скоровестников к прошлым своим союзникам, Владимиру и Изяславу Давыдовичам: «Помогите, блюдя роту единачества!»

Но Давыдовичи войско не прислали.

Пришлось Игорю Ольговичу выступать в поход на Переяславль с одним братом Святославом; киевское городовое ополчение собиралось медленно, неохотно, далеко отстало от княжеской дружины.

Игорь надеялся, что переяславцы склонятся перед одним великокняжеским стягом, уведав о его решимости добиваться повиновенья оружьем.

Святослав вздыхал обречённо: «Бог рассудит неправду!»

Бог и рассудил.

Переяславские дружины и быстрая конница чёрных клобуков перехватили невеликое войско братьев Ольговичей по дороге, разметали и погнали прочь, немилосердно иссекая и пленяя. Святослав Ольгович едва успел отбежать за Днепр, а Игоря плейили в Дорогочинском болоте; конь у Игоря увяз в трясине, а пешком уйти князь не смог, потому что болел ногами.

Изяслав велел отвезти Игоря Ольговича в Переяславль, в монастырь Святого Иоанна, содержать его в довольстве, но в крепком заключении.

Киевское ополчение повернуло обратно ещё до боя.

Тринадцатого августа князь Изяслав беспрепятственно въехал в Киев. Киевляне встретили его празднично и радушно. Снова сменилась власть в стольном городе.

Только четырнадцать дней просидел Игорь Ольгович на великокняжеском столе, даже памяти по себе не оставил, а если кто и вспоминал о нём, то лишь с хулой. Будто бабочка-однодневка, потрепыхался - и исчез...

Владимир и Изяслав Давыдовичи, соблюдая приличия, прислали гонца к Изяславу Мстиславичу, чтобы он отпустил из заключения Игоря, ибо Ольговичи и Давыдовичи - из одного княжеского рода.

На словах Изяслав не возражал, потребовал только, чтобы Давыдовичи поручились за Игоря, что тот больше домогаться великого княжения не будет, а в залог отдадут сыновей знатных черниговских мужей.

Осторожные Давыдовичи от поручительства уклонились и больше о несчастном князе Игоре не вспоминали.

А в Киев, к Изяславу Мстиславичу, зачастили посольства.

От братьев приехали послы, от Волынских князей Владимировичей, из Полоцка - с поздравлениями и изъявлениями дружбы и верности. Венгерский король, зять Изяслава, помощь предложил; пришлёт-де по первому зову войска, сколько понадобится. Половецкие ханы ссылались для поддержания мира, как с прежними сильными великими князьями ссылались.

Крепко усаживался Изяслав Мстиславич на великокняжеском столе!

Давыдовичи быстро сообразили, куда ветер дует, прислали в Киев мирное посольство с поздравлениями и великими дарами, оставив свои заботы и о пленённом князе Игоре, и о Святославе Ольговиче, который сидел в Новгороде-Северском и ждал, когда Давыдовичи за него заступятся.

Если бы знал Святослав, что Давыдовичи устами своих послов не только от него отказались, но даже готовы были, норовя великому князю, на него войной идти!

Сказали черниговские послы: «Ежели Святослав восстанет, то можем, оного поймав, головой Изяславу Мстиславичу выдать!»

Немало времени прошло, пока Святослав Ольгович через верного мужа Костнячка узнал о варварстве черниговских владетелей. Узнал и ужаснулся.

Кому верить? На кого надеяться?

Одиноким и беззащитным остался Святослав перед грозным союзом Мстиславичей и Давыдовичей. Мстиславичи - это понятно, давние враги. Но свои же племянники Давыдовичи, птенцы из одного княжеского гнезда?!

Кто ещё остался из сильных князей на Руси?

Только суздальский самовластец Юрий Владимирович, который наособицу живёт, ни к кому не склоняется - ни к Мстиславичам, ни к Давыдовичам. Может, не оттолкнёт, если сам Святослав к нему прислонится, яко ко старшему?

А если и оттолкнёт, хуже не будет. Если в силе можно княжескую гордость показывать, то в слабости — лишь смирение...

Нелегко далось Святославу Ольговичу это решение. Со старыми боярами советовался, с Костнячкой, прибежавшим из Чернигова. Вести, которые он привёз, помогли сделать выбор: Давыдовичи собирали войско для похода на Новгород-Северский.

Тайное посольство князя Святослава Ольговича отправилось в Суздаль.

Грамоту Святослав своим послам не давал ради тайности дела, наказал передать словесно. Так послы и сделали - словно по писаному читали:

«Брате мой старейший Юрий Владимирович, сын Мономаха! Известно тебе, что мой брат великий князь Всеволод Ольгович умре, а Изяслав Мстиславич, порушив клятвы свои, занял самовольно Киев. Брата же моего Игоря Ольговича, поймав, держит в тесном заключении. Племянники мои Давыдовичи за брата не заступились, но, тоже клятвы переступив, положили меня коварно поймать и владения мои отчинные взять себе. Бог им судия! Я же, не имея ни от кого помощи, прошу тебя: покажи своё милосердие, освободи брата Игоря из заточенья и меня защити от злодейства. Я же дружбу твою готов сохранять верно и трепетно, и великой ротой наше единачество скрепить...»

Юрий и советные мужи слушали послов внимательно, вопросами их речь не перебивали, ничем внешне не проявляя радостного возбуждения. Какой поворот в межкняжеских делах намечается!

Юрий Владимирович ответил послам неопределённо:

- Князь Святослав Ольгович - достойный муж, и ревность его за брата заслуживает уважения. Ступайте, мужи, а мы думать будем...

Едва послы покинули гридницу, мужи враз оживились, заговорили возбуждённо, перебивая друг друга. Но последнее слово (и самое глубокомысленное!) осталось, как обычно, за боярином Василием:

- Дождались мы, мужи, давно ожидаемого. Разошлись дорожки Ольговичей и Давыдовичей и, мыслю, не пересекутся больше. Недаром Святослав Ольгович к нам с поклоном пришёл, иной силы на Руси не видит. Кончилось наше одинокое противостояние всем сильным князьям, кончилось!

Ждали бояре княжеского слова, но Юрий Владимирович в тот вечер своего слова не сказал.

6

Князь Юрий Владимирович напутствовал сына Ивана, третьего по старейшинству среди князей Юрьевичей. Старших сыновей он решил к Святославу не посылать, намекая тем самым, что помощь Ольговичу для него дело не из самых важных. Да и войско посылал он в помощь Святославу невеликое, триста дружинников с воеводой Иваном Клыгиным.

И ещё по одной причине выбрал Юрий из сыновей Ивана.

Иванка всегда отличался неторопливостью и осторожностью, слова опрометчивого не скажет, а это было именно то, что потребуется. Юрий Владимирович не хотел разжигать большой войны с Давыдовичами, за которыми маячила грозная тень великого князя. Ни к чему очертя голову бросаться в кипящий черниговский котёл! Полезнее подождать, чем обернётся распря между Ольговичами и Давыдовичами. Ведь и такое может случиться: поратятся меж собой князья из одного рода Гориславичей и - помирятся, а он, Юрий, снова окажется третьим лишним!

Однако и в этом случае Святослав Ольгович не должен забыть, что в трудное время только суздальский князь ему плечо помощи подставил!

Если же станут пересиливать Давыдовичи, приезд Иванка князь Святослав Ольгович ещё больше будет ценить. Однако не для того послан Иванка, чтобы мечом махать безрассудно. Покажется Давыдовичам княжеский суздальский стяг - и довольно. Дескать, Святослав Ольгович у господина Юрия Владимировича под защитой, пусть призадумаются!

Но если подберутся Давыдовичи близко к суздальскому рубежу, пополнится дружина Иванка многими воями и биться придётся крепко. Но это уже не его, Иванкина, забота. Старшие братья, Ростислав и Андрей, с полками приспеют или сам он - Юрий Владимирович...

Иванка слушал отца внимательно, согласно кивал головой.

Телом был Иванка худощав, неширок в плечах, власы на голове редкие, хотя лишь тридцать лет ему исполнилось. Сидит ссутулившись, покашливает, украдкой вытирает тряпицей слезящиеся глаза. Недомогает, что ли?

Нет, не богатырь Иванка, не ратоборец!

Однако голова у него ясная, нрав недрачливый, но упрямый; если что не по нему - закусит губу, промолчит, но поступать норовит по-своему. Не разочаровался Юрий в выборе после беседы с сыном. Такой молчун и упрямец при вспыльчивом Святославе Ольговиче в самый раз...

Напоследок сказал главное:

- Наипаче надобно позаботиться, чтобы хоть малую вотчину на Низу приобрести, под Курском или ближе к Киеву. Сам знаешь, отческий Остерский городок у нас неправдами отняли. В вотчине град поставим, воеводу с ратниками туда пошлём для сбереженья. Пришла пора мостить дорогу к стольному Киеву.

По оживившемуся лицу Иванки понял - уяснил сын важность сказанного...

А на Черниговщине раскручивалась великая усобица, путаная и кровавая.

Князья Владимир и Изяслав Давыдовичи пошли с полками на Новгород-Северский, законную Святославову отчину. С ними был сын великого князя Мстислав Изяславич с переяславцами и берендеями. Большая собралась рать. Давыдовичи были уверены в успехе.

Чем обольстили Давыдовичи великого князя, оставалось только гадать. То ли Изяслав по-прежнему считал единственного оставшегося Ольговича опасным для себя, то ли военной добычей заинтересовался - Давыдовичи обещали отдать половину всего добра. А Святославовы вотчины слыли богатыми... Только в сёлах под Новгород-Северским насчитывали триста заводских кобыл и тысячу добрых воинских коней, жито же кучами лежало в гумнах с прошлого года!

Рати князей-союзников окружили Новгород-Северский, приступили сразу ко всем воротам - и к Черниговским, и к Торжским, но безуспешно: горожане отбивались отчаянно и ворота отстояли. До самой ночи продолжалась сеча.

Князь Мстислав Изяславич заметил, что хитрят Давыдовичи, ставят переяславцев на самые опасные места, многие витязи пали, а черниговское воинство лишь малый урон понесло. Несправедливо?

Утром Мстислав Изяславич отказался посылать переяславцев на стены, отговорившись строгим отцовским наказом. Великий-де князь Изяслав Мстиславич не велел к городу приступать, но, сохраняя кровь христианскую, понуждать к сдаче тесной осадой.

Давыдовичи продолжали приступы, но не преуспели, только множество воев потеряли, а вечером Святослав Ольгович сам вышел из града и погнал черниговцев прочь.

Недалеко отбежали черниговцы, вскоре возвратились, но за это время в Новгород-Северский успели войти суздальская дружина и союзные Святославу половцы - Турукан и Комоса Осолукович.

Немало смутились черниговцы, узрев над воротной башней суздальский стяг и половецкий бунчук. Бог знает, как пробралась половецкая конница сквозь враждебную Черниговскую землю, но пробралась же!

Приободрившийся Святослав Ольгович решил, что пришло время договариваться с Давыдовичами о перемирии, послал послов с увещеваниями:

«Вы, братия моя, землю мою опустошили, имения и стада брата моего Игоря и мои забрали, жита в полях потравили и пожгли. Не довольно ли злодействовать? Возвращайтесь в свои отчины, князья, и оставьте меня в покое. Я же на вас злоумышлять не буду...»

Не вняли Давыдовичи мирному призыву.

От Новгорода-Северского они отошли, отчаявшись взять город копьём, но тут же подступили к другому городу - Путивлю. Путивльцы сдаваться не пожелали. Осада затягивалась.

Тогда к Путивлю подошёл с большими полками сам великий князь Изяслав Мстиславич. Склонились жители Путивля перед непреоборимой силой объединённых полков, согласились открыть ворота, но только одному великому князю, прочие же рати в город не должны входить и горожан не грабить, но что будет добра на княжеском дворе - пусть тиуны возьмут...

В город вошли тиуны великого князя.

Путивльский двор Святослава Ольговича был ограблен дочиста. Одного мёда вынули из погребов пятьсот берковец[119] восемнадцать великих корчаг вина, а прочее добро даже не считали — сваливали в короба и грузили на телеги. Из церкви Вознесенья Христова, считавшейся княжеской, взяли всю утварь: сосуды и кадильницы серебряные, Евангелие, шитые златом священные одежды, даже колокола поснимали.

Семьсот бывших рабов князя Святослава обрели нового хозяина.

Потом великий князь с Давыдовичами опять пошёл к Новгороду-Северскому. Переяславские конные загоны уже шныряли возле города, но к стенам не приближались - ждали прибытия больших полков. Святослав Ольгович собрал мужей на большой совет.

Сидели рядом сын князя Владимир Святославич, князь Иванка Юрьевич, Ростислав Берлядин (князь-изгой, отчаявшийся получить от родни княжение, примкнул к Святославу), половецкие князья Турукан и Комоса Осолукович.

О том, чтобы оборонять Новгород-Северский, и речи не было. Понимали опытные мужи, что против всей великокняжеской рати не выстоять, умирать же бесполезной и стыдной смертью никому не хотелось. Не об обороне говорили - толковали, куда и когда князю Святославу отбегать.

Доложили: для избежания опасности самому Святославу с князем Иванкой отходить в лесную землю, к вятичам, понеже оттуда близко до суздальского рубежа, а половцев отпустить в степи. В городе же оставить с воеводой немного войска, чтобы только стены держать, и по примеру Путивля сговориться с великим князем Изяславом Мстиславичем о неразорении града.

Ночью Святослав с семьёй и ближней дружиной покинул спящий город, а перед рассветом ушли и остальные дружины.

Изяслав Давыдович требовал, чтобы великий князь нарядил погоню, а когда Изяслав Мстиславич отказался - кинулся следом за Святославом с одними черниговцами. Три тысячи всадников было у него под рукой, и Давыдович твёрдо рассчитывал на успех.

Однако и у Святослава Ольговича воинов было не меньше.

В жестоком бою черниговцы были разбиты наголову, сам Изяслав Давыдович едва не попал в плен. Святослав Ольгович, опасаясь, что следом за Давыдовичем идёт сам великий князь, не стал испытывать судьбу, лесами отступил к Козельску, а оттуда — к Дедославлю.

Великий князь действительно следовал за черниговцами, но не торопился. В Болдинском лесу навстречу выбежали черниговцы, исшедшие из боя. Погони за ними не было.

Вскоре явился и сам Изяслав Давыдович.

Великокняжеские полки подступили к Карачеву. Карачевцы встретили Изяслава Мстиславича вне града и умолили о мире. Причины разорять город у Изяслава не было, карачевцы к Святославу Ольговичу не прислонялись.

Изяслав и Владимир Давыдовичи умоляли великого князя продолжать поход. Воинов у Ольговича осталось совсем мало, можно брать его голыми руками!

Но великий князь уже сомневался. Правильно ли делает, безмерно усиливая Давыдовичей? Святослав Ольгович, лишившийся богатства и отчинных городов, больше не опасен, стоит ли его добивать? В выигрыше только Давыдовичи...

На княжеском совете Изяслав Мстиславич объявил:

- Ныне, братия, я учинил всё, что вы хотели. Всю область Ольговичей отдал вам, и более никакого дела мне здесь нет. Оставляю вас, имея нужду возвратиться в Киев.

Огорчились Давыдовичи отъездом великого князя, но своих воинственных намерений не оставили. К тому же им стало известно, что князь-изгой Иван Берлядин изменил Святославу, увёл свою дружину к Ростиславу Мстиславичу Смоленскому. Князь Иван Юрьевич гнался за ним с тремя сотнями всадников, но не догнал. И к Святославу не вернулся, разболелся в Пултеске-городке, там и помер на переломе зимы, февраля месяца в двадцать четвёртый день. Не на ратном поле отдал Богу душу, не от стрельбы или меча, но от тихой болезни. Младшие братья его Борис и Глеб Юрьевичи привезли тело в Суздаль.

А князь Святослав Ольгович с оставшимися людьми добрался до Любенска, где и зазимовал. Давыдовичей он больше не опасался. Тысяча белозерцев в доспехах, присланных князем Юрием Владимировичем, охладили их пыл. Давыдовичи смирненько уползли в свои волости.

В войне явно наступал перелом.

Старшие Юрьевичи - Ростислав и Андрей - с большим войском ворвались в Рязанское княжество, многие сёла пожгли и пограбили, а князь Ростислав Ярославич Рязанский бежал в половцы, к своему приятелю хану Утилку.

Успешными походами начинался и следующий год, от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот пятьдесят пятый[120]. Давыдовичей после рязанского погрома можно было не опасаться, и Юрий Владимирович обратил свои взгляды на Мстиславичей.

В лютое зимнее время ростовские, суздальские, ярославские и белозерские полки на конях и на санях вошли в Новгородскую землю.

Князь Святополк Мстиславич Новгородский даже не пробовал оборонять свои рубежи, запёрся с дружиной в городе. Властные новгородские мужи, хоть и отказались выслать вон Святополка, сославшись на прежние клятвы князьям Мстиславичам, тоже воевать не захотели.

Князь Юрий взял приступом город Торжок и овладел всеми новгородскими волостями на реке Мете. Одновременно князь Святослав Ольгович, служа Юрию, ворвался со своими дружинами в Смоленское княжество, владение другого Мстиславича - Ростислава, и тоже воевал удачно. Он поднялся вверх по реке Протве и взял град Голяд.

Казалось бы, возрадуйся и шествуй дальше, ибо сопротивления дружины князей-союзников не встречали. Так и хотел Юрий Владимирович.

Однако человек предполагает, а Бог - располагает. И на малом камешке можно споткнуться!

Таким камешком стала для Юрия отчаянная любовь к боярыне Кучковне. Как увидел её однажды князь в соборной церкви, так и прикипел сердцем.

Московский вотчинник Степан Кучка не сразу и сообразил, за что его, мужа малозаметного, вдруг так возвысил князь — поставил суздальским тысяцким. А когда сообразил, счёл за благо промолчать, тем более что князь Юрий Владимирович приличия соблюдал. Кучковну он к себе на двор не взял, сам к боярину Кучке не ездил. Будто нечаянно подружилась Кучковна с женой боярина Василия, стала почасту у неё гостить. Ничего предосудительного в этом не было, многие суздальские боярыни дружили домами. А что князь Юрий иногда заворачивал на двор к своему любимому боярину Василию, никого не удивляло - с отрочества друзья-приятели...

Свою жену-княгиню Юрий уважал.

Но уваженье - уваженьем, а любовные утехи Юрий уже давно искал на стороне и не считал сие большим грехом. Мало у кого из князей в то время не было жёнок-наложниц, бывало что и открыто с ними жили, а Юрий был осторожен. Да и недолговечными были его привязанности!

Только вот к Кучковне прикипел...

Степан Кучка вида не показывал, но злобу затаил.

Отправляясь в новгородский поход, князь Юрий велел тысяцкому собрать ещё один полк из молодших суздальских людей и идти следом за ним к Торжку.

Однако Кучка полк не собрал и к князю не пошёл, а насильно увёз жену и укрылся в своей подмосковной вотчине. Верные люди тотчас донесли князю, что Кучка держит жену в тесном заключении, бьёт смертным боем, а сам собирается отъезжать со всем двором в Киев, к великому князю Изяславу Мстиславичу.

Это была прямая измена!

Юрий оставил войско на воеводу Непейцу Семёновича и вборзе погнал с ближней дружиной к Москве.

В самый раз ворвались княжеские дружинники на боярский двор: холопы Кучки уже добро на сани укладывали. Ворвался Юрий в гридницу, а Кучка уже в длиннополой дорожной шубе сидит, лохматую волчью шапку в руке держит.

   - Куда заточил боярыню свою?! - с порога крикнул Юрий.

Не ответил Кучка, с лавки не приподнялся - только губы задрожали да красные пятна по щекам пошли.

Из тёмного угла выполз тиун, зачастил, льстиво заглядывая в лицо князю:

   - В подклети боярыня... В подклети... Провожу...

   - Веди, холоп!

Побежали по переходам, по лесенкам - князь Юрий, боярин Василий, старший дружинник Глеб, гридни-телохранители. Боярская челядь попряталась, а кто не успел - в стены вжимались, глаза прятали.

Грозен был князь, грозен!

Внизу, возле подклетей, было темно, как в сумерки. Сторожевой холоп отбросил копьё, рухнул на колени. На низенькой дверце — засов с большим висящим замком.

Холоп дрожащей рукой тыкал ключ в замочную скважину, не попадал с испугу, а оттого трепетал ещё больше. Глеб вырвал ключ, отшвырнул холопа в сторону, как ветошину; тот так и остался лежать, недвижимый.

Со скрипом приоткрылась дверца. Потянуло затхлой сыростью.

Вбежал Юрий в подклеть, а боярыня на лавке сидит - в ветхой хламиде, простоволосая, бледная, на лице синяки. Рядом столец малый, а на стольце простая глиняная корчага с водой, горсть пареного жита в глиняной же плошке.

Скудость пищи больше всего огневила Юрия. Голодом, что ли, морит жену злодей Кучка?!

Повернулся к Глебу, процедил сквозь зубы:

   - Вели ссечь главу боярину... Немедля...

Уже вслед кинувшемуся исполнять княжескую волю дружиннику крикнул:

   - Людям объяви, что за измену караю боярина, ни за что другое... Замыслил Кучка изменно бежать к супротивнику моему Изяславу Мстиславичу и людей своих к тому же подбивал...

Боярыню бережно отвели в ложницу.

Юрий возвратился в гридницу, где со страхом Божьим в душе ожидали решения своей участи семейные Кучки: сыновья Пётр и Аким Кучковичи и дочь Улита.

В углах стояли дружинники, поглядывали на Кучковичей недобро.

Юрий отпустил дружинников мановением руки, сказал приветливо:

   - Нет на вас у меня гнева, не по своей воле бежали из Суздаля - отцовским наущением. Поезжайте во Владимир, ко князю Андрею, там пока поживёте. Содержать вас будет достойно. А что до тебя, красная девица... Приглянетесь с Андреем друг к другу, и о свадьбе можно подумать…

Княжеский гонец поскакал к смоленскому рубежу - звать в гости князя Святослава Ольговича. Причина была уважительная — приближались сороковины[121] по безвременно почившему князю Ивану Юрьевичу.

На второй день Великого поста[122] князь Святослав Ольгович с сыном Олегом были уже на Москве. Не самое подходящее время для гостевания, но что поделаешь? Смертный час люди не выбирают, когда Господь позовёт, тогда и отходят в мир иной. Сороковины Иванка выпали на Великий пост...

Потому на Кучковом дворе (княжеских теремов на Москве ещё не было) не пированье было, а поминальный обед, К столу подавали только постное, грибки, да рыбу, да нехмельной мёд и клюквенный кисель. Но обед был силён, безмерно богата Русь всякой рыбой, сменяли друг друга на блюдах осетрина, стерлядь, белорыбица, белуга.

Князья разговаривали негромко, кубки не сдвигали, вспоминали о князе Иванке с любовью и жалостью. По-родственному всё получалось, душевно.

Назавтра старшие князья уединились для серьёзного разговора.

Давно хотелось Юрию поговорить с князем Святославом откровенно, и вот случай представился. Общая скорбь по Иванке сблизила князей, открыла души для взаимного понимания.

Глубоко заглядывал Юрий Владимирович в межкняжеские распри. Не в горделивом нраве и даже не в алчности к вотчинам причины несогласий между ними, а в разном понимании жизненного пути.

Велика Русь, но и она — лишь частица огромного христианского мира. Но не было в христианском мире единомыслия. С того далёкого времени, как объявил себя Римский Папа Николай I наместником Христа и преемником апостола Петра, а константинопольский патриарх Фотий собрал церковный Собор и отверг папские притязания, - раздвоилась церковь, а за церковью и земные владыки. Православие и латинство...

Польский король к латинству прислонился, венгерский король тоже, немцы давно крестовый поход объявили, режут и насильно обращают в свою веру людей славянского племени, что в их землях с давних времён остались жить...

Святослав слушает со вниманием, даже кубок в сторону отставил:

   - А наши князья?

   - Явных латинян среди князей нет. Владимир Великий, Первокреститель, от византийского патриарха веру принял. Владимир Мономах тако же Православию верен оставался и сыновьям своим веру завещал... А вот Мстиславичи...

Удивлённо смотрит Святослав Ольгович, недоверчиво.

Юрий мягко втолковывает:

   - С кем Изяслав Мстиславич дружбу блюдёт? С венгерским королём, а венгры то и дело на православную Византию воюют. С польским королём Мстиславич в родстве и союзе. Оба короля на помощь латников шлют. Спроста ли? Митрополита Мстиславич не желает принимать из греков... Как это?.. Заметил, княже, что православный епископ Новгорода Нифонт неизменно за меня стоит? Понимает, что истинный оплот Православия — Ростов и Суздаль! А ростовский епископ грек Нестор? В большой дружбе мы с ним!

   - Верно, княже, великая тебе польза от благорасположения святых отцов...

   - Теперь рассудим, от кого из князей добра лучше не ждать, а на кого при случае опереться можно. Противостоят нам Мстиславичи...

Святослав Ольгович согласился с Юрием: от Мстиславичей добра ждать не приходилось.

   - Давыдовичи... Добрыми союзниками нам не будут, но и Мстиславичам на них надеяться напрасно. Не примкнут они к Мстиславичам, только о своей выгоде заботятся. Думаю, с ними договориться можно, хотя веры им нет...

И снова согласился Святослав Ольгович, добавив от себя, что сильно злобятся Давыдовичи на великого князя Изяслава Мстиславича, что не допустил конечной погибели князей Ольговичей и даже брата Игоря из тесного заключения отпустил, перевёл на сладкие хлеба в киевский монастырь.

А Юрий продолжал перечислять:

   - Мой дядя Святополк Владимирович Туровский, хотя втайне против Мстиславичей, но слаб и нерешителен. Однако сбрасывать его со счета неразумно, остался Святополк старшим из всего княжеского рода. В споре за великое княжение может своё веское слово сказать. Ещё князья Владимировичи - Василько и другие, что отчины в опасной близости от Венгрии и Польши имеют. У тех только на нас надежда. Затаились до поры, но с нами будут...

   - Всё-то ты разложил, как на столешнице, - криво усмехнулся Святослав. - А обо мне как думаешь?

   - Не обижайся, брат Святослав, но отчина твоя зажата промеж Суздалем и Черниговом. Чего можно ждать от Давыдовичей — сам ведаешь. Одна у тебя дорога - вместе с Суздалем, и на той дороге я тебе верная опора...

Долго молчал Святослав, шевелил губами — прикидывал. Наконец улыбнулся открыто, спросил как бы с шуточкой:

   - Крест целовать или на слово друг другу поверим?

   - На слово, княже!

Князья обнялись, троекратно облобызались, заговорили просто, буднично - о неотложных княжеских делах. Юрий посоветовал Святославу Ольговичу вывести свою рать из смоленских волостей и поставить за Окой, в Серенске или в ином крепком месте. А как суздальское войско из-под Торжка возвратится, Юрий пошлёт за Оку своих воевод с полками. Будет о чём поразмыслить Давыдовичам...

О себе Юрий сказал так:

   - На Москве пока поживу. Буду отстраивать крепкий град. Приезжай, княже, на макушке лета, в новом граде пировать будем. А может, и свадьбу сына моего Андрея в Москве сыграем. Быть тогда тебе, княже, посажёным отцом!

7

Кремлёвский холм лысой медведицей прилёг в углу между Москвой-рекой и речкой Неглинной; на оконечности холма бор был уже вырублен и стояла малая крепостица — частокол над неглубоким рвом, дозорная башенка. Неказистая была крепостица, слабая; Юрий Владимирович как посмотрел, так и решил раскатать несуразное строение по брёвнышку и ставить крепкий град.

Недоволен был Юрий. Казалось, давным-давно приговорили ставить город на Москве-реке, а вместо дела одни разговоры. Дескать, радеем, княже, поспешаем. Вот оно, их поспешание!

Нерадивых тиунов Мазилу и Поплеву князь велел отставить и отослать в дальнюю вотчину, ратайными холопами. И поделом! Даже от леса кремлёвский холм не расчистили, а лес ещё ошкурить и высушить надобно, прежде чем употреблять на градное строение!

Только когда прибыл из Владимира проворный тиун Иван Пыпин, работа закипела. Приехали артели лесорубов и градодельцев из Ростова, Суздаля, Владимира. Обозами приходили мужики из соседних волостей, ставили шалаши возле Великого Бора. Грелись у костров — апрель выдался не морозный, но студёный. Костры пылали всю ночь, благо сучьев — прежних и новорубленых - было вокруг много.

А с рассвета до заката в Великом Бору слышался бойкий перестук топоров, тяжкий гул падающих сосновых стволов. Из этого строевого соснового леса — кремлевника — будут складывать град.

Отступал Великий Бор от устья речки Неглинной, надрывались пахотные мужицкие лошадёнки, верёвками вырывая из оттаявшей земли чёрные пни.

Тиун Ивашка Пыпин метался на лохматой проворной лошадёнке, и казалось людям, что он одновременно везде: ругается пронзительно, плёточкой помахивает, наставляет страдников, подсказывает и исправляет. При таком тиуне не заленишься!

Потом ещё людей подвалило. Землекопы пришли рыть ров и насыпать вал. Тиун Пыпин самолично отмерил полукруг от Москвы-реки до Неглинной, обозначил колышками:

   - Тако копайте!

Стёсывали лопатами склоны холма, чтобы стали ещё круче, неприступнее.

Крепкие стены складывали не только от поля, но и над крутизной холма, дружинные избы ставили - не на малую дружину, но на сотни воев. В сотне шагов от Боровицких ворот, выводивших к устью Неглинной, умелые владимирские мастера возводили из сухого леса храм Иоанна Предтечи. Храм возводился в память покойного Иванка Юрьевича. Зодчий Лука Наровитый, приехавший на Москву несмотря на преклонный возраст (на коня старец всесть уже не мог, всю дорогу пролежал на соломе в телеге), обещал князю Юрию Владимировичу, что храм будет небольшой, но нарядный.

Юрий на кремлёвском мысу появлялся редко — доверял тиуну Ивашке Пыпину. Да и на зодчего Луку Наровитого крепко надеялся — ни одного упущенья не пропустит!

Поуспокоилась мятежная душа Юрия Владимировича, отхлынули на время ратные и державные заботы. Да и чего беспокоиться?

Воевода Пётр Тихмень с сильным полком пошёл за Оку-реку, подкрепил дружины князя Святослава Ольговича. С черниговской стороны стало безопасно.

Воевода Непейца Семёнович с другой сильной ратью прямо перед Москвой стоит, на Великом Лугу. Дружинники в разных воинских хитростях упражняются целыми днями, а пешцы со своими десятниками на градное строение ходят, помогают в сотни крепких рук.

А сам град Москва, уже обведённый крепкими стенами?

Три дороги здесь сходятся: смоленская, рязанская, черниговская. И все три дороги теперь на замке!

За остальные свои грады Юрий был тоже спокоен: в Ростове старший сын Ростислав с тысяцким Георгием Симоновичем, во Владимире — Андрей. Суздаль крепко держит Ощера Трегуб, один в двух лицах - и за тысяцкого, и за дворецкого.

Боярин Василий вечно в разъездах, но скоровестников шлёт беспрестанно, и знает Юрий, что в других княжествах происходит.

Вести от боярина Василия приходили нетревожные, княжеского властного вмешательства не требующие. Счастлив правитель, имеющий рассудительных и верных мужей!

Боярыня Кучковна давно отошла от тесного заключения и мужниных побоев, порхает по двору как юница. В теремах дворня новая, расторопная и уважительная (прежних Кучковых челядинов Юрий велел со двора свести в дальние деревеньки - от греха подальше).

Уютно было Юрию Владимировичу на бывшем Кучковом дворе, семейно. В Суздаль не тянуло, да и причина была - самолично за градным строением приглядывать.

Вдвоём со старшим дружинником Глебом князь объезжал окрестности. Сырыми были местности вокруг Москвы, перерезанными множеством рек и больших ручьёв[123]. Красные сёла и боярские дворы стояли только на возвышенности, а между ними — пустыри, болота, топи.

Неприглядной была такая разорванность, но полезной. Попробуй проберись большой ратью к Москве по таким неугодьям! Все обозы завязнут!

Бор на кремлёвском холме князь Юрий приказал вырубить не до конца, оставить со стороны поля широкую лесную полосу. А на немногих лесных дорогах — засеки со сторожами. Ещё одна преграда!

Незаметно подкрался месяц май, время полевой страды.

В мае что ни день - страдникам-землепашцам новые заботы.

На Еремея-Запрягальника сеяли по ранней росе жито[124].

На Бориса и Глеба, в соловьиный день, рачительные хозяева уже отсеивались, а ленивым только и оставалось, что с завистью посматривать на соседские нивы и прикидывать, сколько жита сами не добрали.

На Ирину-Рассадницу высаживали в живую землю капусту, бабы пели:

Не будь голенаста, будь пузаста. Не будь пустая, будь тугая. Не будь красна, будь вкусна. Не будь мала, будь велика!

На Иова-Горошника[125] сеяли горох, на Николу-Вешнего - ранний овёс и пшеницу, а кто не успевал - досеивали на Пахомия-Бокогрея.

На Фалалея-Огуречника высаживали огурцы, на Оленин день — ранние льны. А там и день Феодосии-Колосяницы близко, когда начинают колосить озимые хлеба.

Как завершение первой полевой страды — день Еремея, конец пролетья, начало лета!

На пролетье князь Юрий отпустил страдников по деревням. Месяц май весь год кормит. Сила княжества не токмо в оружье и серебре, в хлебушке - тоже.

На Боровицком холме остались артели градодельцев да пешцы из рати Непейцы Семёновича, но работа продвигалась споро. Лука Наровитый княжеский терем уже под крышу подводил. Небольшой был задуман терем, но с широкими сенями, чтобы мог князь попировать со своими мужами без тесноты.

В июне приезжал из Владимира сын Андрей — просить отцовского благословения на брак с девицей Улитой Кучковной.

Слюбились, значит!

Юрий не препятствовал, чувствуя свою вину перед Кучковичами.

Порешили, что свадьбе быть в новом граде - в Москве.

И время для свадьбы определили. На исходе июля кончился траур по покойному Иванке, а с первого августа начинался двухнедельный Успенский пост, когда играть свадьбы было неприлично, но вот в промежутке - в самый раз...

   - Двадцать восьмого июля, сразу после дня Пантелеймона Целителя, - объявил Юрий и строго глянул на тиуна Ивашку Пыпина.

Понял догадливый тиун, что не только день свадьбы назначил князь, но и конечный срок окончания градного строения. Заверил с готовностью:

   - Всё сделаем в срок, княже. Люди со страды уже возвращаются, дело вдвойне быстрее пойдёт. По моим прикидкам, к середине июля месяца можно въезжать в новый град и гостей звать...

Лука Наровитый подтвердил, что тиун говорит правду.

Сам Юрий въехал в Москву без торжественности и в колокола трезвонить не велел.

Под воротной башней рядком выстроились дружинники - в малом числе, с одним десятником. На стенах - дозорные ратники, а больше ратных людей не было, остались в воинских станах за Москвой-рекой.

У княжеского терема собрались воевода Якун Короб, которому было назначено оберегать Москву, тиун Ивашка, Лука Наровитый. Праздных мужей Юрий велел в град не допускать.

Огляделся Юрий - понравилось. Высокие стены свежим тёсом желтеют, башенки над ними с шатровыми кровлями. Длинные дружинные избы крыты липовыми лемехами, словно золотом облиты (это после дождей от непогоды лемехи в тусклое серебро окрасятся). Красное крыльцо терема изукрашено затейливой резьбой.

Поднялся в сени. На диво просторные были сени, а за длинный стол сотню дородных мужей усадить можно, не менее. Огнищанин Корчома понавёз из Кидекши всякой домашней утвари. Обжитым уже казался терем и богато украшенным.

Повернулся к старшему дружиннику Глебу:

   - Посылай посольство к Святославу Ольговичу, пусть едет на свадьбу со всеми детьми. А что ещё князю сказать, пусть послы у боярина Василия спросят. Гонцов шли в Ростов, в Суздаль, во Владимир, в Ярославль, на Белоозеро. Пусть все уважаемые люди к Москве едут. За столом места хватит...

...Пять дней шумела, ликовала, веселилась, толпами нарядных людей растекалась по московским улицам свадьба Андрея Владимировича и боярыни Улиты. Князья и уважаемые мужи пировали в сенях княжеского терема, дружинники и простолюдины — на площади. Венчал молодых в новой церкви Иоанна Предтечи княжеский духовник отец Савва, и это была первая свадьба на Москве...

Уехал князь Святослав Ольгович, ещё раз заверив Юрия Владимировича в приязни и верности.

Разъехались многочисленные гости, довольные обильными пирами и княжескими подарками.

Опустела Москва.

В княжеской гриднице собрались самые близкие, самые доверенные мужи: ростовский тысяцкий Георгий Симонович, суздальский тысяцкий Ощера Трегуб, воеводы Непейца Семёнович и Якун Короб, духовник Савва, новый советник князя боярин Громила; приблизил его Юрий за рассудительность и бестрепетную прямоту - не стеснялся Громила сказать, что думает, даже если сказанное не понравится князю и другим уважаемым мужам, старым советникам.

Много новых многозначительных вестей получил от своих верных людей боярин Василий, за свадебными хлопотами князю не докучал, а тут вывалил всё сразу. Неожиданные были вести и обнадёживающие.

Былое единачество Мстиславичей и Давыдовичей вконец разорвалось, скоро до прямой войны дойдёт дело, а может, уже и дошло. В черниговских градах рати собираются, на киевском рубеже - крепкие воинские заставы...

Великий князь Изяслав Мстиславич намекает[126], что ныне он с дядей Юрием и Юрьевичами не во вражде. Передавали, что будто бы говорил великий князь на совете боярам, что собирается воевать лишь с неверными Давыдовичами, а Юрия сия котора не касается, если Давыдовичам поноравливать не будет. И ещё сетовал великий князь, что у Юрия отличный Остерский городок отняли неправдой, и если Юрий пожелает поискать себе вотчины в черниговских землях или ещё где, то великий князь препятствовать не будет...

Оживились мужи, заговорили наперебой. Удача-то какая! Иди и бери Остерский городок, откуда, укрепившись, можно и к стольному Киеву руки протянуть!

   - Переяславль проси, княже, Переяславль! Отчий град! - подсказывал воинственный Якун Короб.

Только боярин Громила упрямо молчал, а когда спросили - изрёк противное всем:

   - Так мыслю, княже. Если надеешься тамо великое приобрести, то напрасно. Зачем тебе чужие и разорённые войнами да половецкими наездами земли искать, где мало людей осталось, а впредь ещё меньше будет? Ведь без людей земля есть бесполезная пустыня. Ты уже имеешь в своём владении полей и лесов изобильно, только бы людей прибавить. До сего дня ты мудро поступал, от войны уклонялся, новые города строил, сёла людьми наполнял. Сколько иные князья войнами свои владения опустошали, столько у тебя на земле пришельцами люди множились. Идут к тебе, ведая тишину и благоденствие в земле твоей, не токмо от Чернигова и Смоленска, но из-за Днепра и из-за Волги. Благословен поток тот и Богу угоден! Умножаются люди в твоей земле, а с людьми сила и богатство княжества приумножаются. Тако бы и дальше тебе править...

Рассудительная речь Громилы - как ушат холодной воды на разгорячённые боярские головы; даже смиренный Савва смотрит недовольно.

Князь Юрий Владимирович очи опустил долу - думает.

Издваиваются мысли в голове.

Верно говорит Громила, о своей земле думать надо, украшать её городами и храмами, красными сёлами и торговыми рядами...

Но ведь блаженной памяти родителем Владимиром Всеволодовичем Мономахом завещано всему своему потомству: радеть о великом княжении. Может ли Юрий Владимирович не протянуть руки к стольному Киеву, а преж того - к Новгороду, Смоленску, Рязани как к ступенькам будущего восхождения?

И можно ли совместить несовместимое?

Два прозвища были у князя Юрия Владимировича: Долгорукий и Градостроитель. Что перевесит в памяти потомков?

Глава шестая РАЗДВОЕНИЕ

1

няжеский совет в Москве был последним, на котором собрались почти все близкие Юрию Владимировичу люди. А потом, словно переступив какой-то невидимый порог, старые верные соратники начали быстро выбывать.

Безжалостное время будто ускорило свой бег. Из последних сил тянулись за ним почтенные старцы и - надрывались, достигнув отмеренного Богом предела. Да и то, при здравом размышлении, приходилось признавать: пора!

Ростовскому тысяцкому Георгию Симоновичу, большому воеводе Непейце Семёновичу и огнищанину Корчоме уже за восемьдесят годочков перевалило. Долгожители!

Суздальский наместник Ощера Трегуб, воеводы Пётр Тихмень и Дмитр Георгиевич восьмой десяток разменяли, да и остальные советные бояре ненамного моложе. К кому прикипел в юности князь, тех и держал при себе, новых людей приближал мало.

Прежде, в бодрящей круговерти воинских и державных дел, забывались старческие немощи, а когда наступила вдруг мирная передышка - пошло-поехало!

Занедужил Георгий Симонович. На последнем княжеском совете сидел нахохлившись, как старая больная птица, устало прикрывал глаза, болезненно морщился. А наутро повезли тысяцкого на телеге в его ростовскую вотчину. Князь Юрий Владимирович вышел на двор - проститься. Склонился к изголовью, прикоснулся губами к горячему сухому лбу - как к покойнику приложился. Почувствовал, видно, князь, что видит своего верного дядьку-воспитателя в последний раз, проводил по-христиански. Так и получилось. Вскоре упокоился Георгий Симонович с миром, в согласии с Богом, людьми и самим собой. Мир праху его, достойную жизнь прожил...

Большой воевода Непейца Семёнович из последних сил отстоял полдня возле княжеского креслица, досматривая ратное учение на Великом Лугу, а потом, выслушав благодарственные княжеские слова, промолвил печально:

   - Отпусти на покой, княже! Стар я и немощен. Пётр Тихмень давно достоин быть большим воеводой, заслужил ратными заслугами и верностью... Однако и Пётр немолод, а походы предвидятся дальние. Прими мой последний совет, княже: пусть полки в Южную Русь ведут иные, молодые мужи. Им сподручней...

Понял воевода, что для княжества наступают новые времена. А он своё жизненное предназначение - оборонить Ростовскую землю - выполнял с честью. Ростов и Суздаль вот-вот окунутся в кипящий котёл киевской усобицы, а это не для него.

Как-то незаметно удалился от дел Корчома. Давно уже вместо него полновластно распоряжался в Кидекше сотник Иван Клыгин. Больше для чести держали на княжеском дворе старого огнищанина, чем для пользы. Понял это прямодушный Корчома, без обиды ушёл сам.

Княжеский духовник Савва отпросился обратно в свой Дмитровский монастырь, убедив князя, что самое место ему теперь - при летописи. Место духовного наставника занял чернец Нестор, долгожданный епископ Ростову и Суздалю. Грек по происхождению, Нестор был поставлен на ростовскую епархию киевским митрополитом, а потому Юрий отнёсся к нему поначалу с некоторой настороженностью. Долго присматривался, не подпускал близко к тайным княжеским делам. Но чем дальше, тем больше поступки епископа явствовали, что смотрит Нестор не киевскими, но ростовскими глазами, что они с князем - единомышленники. Взять хотя бы запутанное дело с поставленном нового митрополита...

Когда помер Михаил Киевский, великий князь Изяслав Мстиславич разослал гонцов по епархиям. Гонцы передали епископам строгий княжеский наказ: «Негоже Руси жить без верховного пастыря, богомольца и миротворца. Явитесь ко мне, чтобы избрать достойного на митрополичий престол».

В Киев съехались епископы Онуфрий Черниговский, Доминиан Юрьевский, Феодор Волынский, Мануил Смоленский, Феодор Переяславский, Нифонт Новгородский, игумены влиятельных монастырей, иные церковные чины.

Однако ростовский епископ Нестор на великокняжеский призыв не откликнулся, даже оправдаться болезнью или чем иным не посчитал нужным. Тогда-то и состоялся между ним и Юрием многозначительный разговор.

Начал Нестор неторопливо и уверенно, как о давно решённом:

   - Предвижу, княже, что Изяслав собирает иерархов церкви, чтобы навязать Руси митрополита токмо по своей воле. Покойный-то Михаил к Ростову и Суздалю был благорасположен, помнил заветы Мономаховы, видел в Залесской Руси корень истинного православия, не замутнённого латинством. Ещё неугоден был Михаил князьям Мстиславичам за то, что к Византии тянулся. Новый митрополит, будь он поставлен константинопольскими патриархами, тако же поступать будет. Ненадобен такой митрополит Изяславу Мстиславичу. Великий князь в Венгрии, в Польше союзников ищет, и сии страны - латинские. Митрополит из греков ему помеха. Предвижу, однако, что додавит Изяслав епископов, сделает всё по своей воле. Я же в небогоугодном деле участвовать не хочу...

Помолчав, Нестор добавил рассудительно:

   - Можно, конечно, и по-иному поступить. Явиться на съезд и насупротив воле великого князя выступить. Но разумно ли? На пользу ли Ростовской земле? Думаю, нет! У тебя, княже, с Изяславом пока хоть и худой, но мир. Обиду на моё противление Изяслав на тебя перенесёт, на всё княжество Ростовское. Нужно ли тебе это?

Юрий кивнул, соглашаясь с рассуждениями епископа Нестора. Конечно же, ссора с великим князем ему не нужна!

На Нестора он смотрел теперь с уважением и приязнью. Неожиданной стороной высветился духовный пастырь Ростовской земли. Не токмо о своих церковных делах, но и державных княжеских делах заботится!

А что Нестор византийский выходец, не суть важно. Да и мало он походит на грека. Глаза серые, нос недолгий, лицо белое, в теле благопристойная полнота. Голос негромкий, мягкий.

А ведь смысл речей грозный!

Устами епископа Нестора ростовская церковь противопоставляет себя митрополичьему Киеву. Как же он, князь Ростова и Суздаля, проглядел такую духовную подпору?!

Разнесётся молва по Руси: князь Юрий Владимирович, верный защитник православия от латинских ересей, ревнитель дружбы с единоверной Византией. Каково?

Но делиться своими мыслями Юрий не стал, спросил только, будто засомневавшись:

   - А вправду ли ведаешь, к чему будет Изяслав принуждать иерархов?

   - Вправду, княже, - без обиды ответствовал Нестор. — В Киеве есть у меня верные люди, всё узнают доподлинно и до меня доведут.

   - Быть по-твоему! - решил Юрий и даже ладонью по столу прихлопнул - для убедительности...

С того дня епископа Нестора стали звать на княжеские советы, да и доверительные беседы с князем наедине вошли в обычай.

Сближало собеседников и явное дружество Нестора с княгиней Еленой, второй женой Юрия Владимировича.

Принцессу Елену, сестру византийского императора Мануила, высватал ещё батюшка Владимир Всеволодович Мономах, но на вторичный брак при живой жене Юрий не соглашался. Привык к Евдокии, да и удобна была она для жизни. Впрочем, Мономах не особенно и торопил. Елена была ещё совсем юницей, можно было и подождать.

Но по воле Божьей ушла Евдокия из жизни безвременно, задрал её на охоте дикий зверь. Снова всплыло византийское сватовство и на этот раз завершилось свадьбой.

Большой любви между молодыми не сложилось, но приязнь и взаимное уважение были. Отличалась Елена многозначительной сдержанностью, честолюбием, неженской хитростью - не мелочной, не завистливой. Тверда была в своём убеждении властвовать (вместе с Юрием, конечно!). Может, именно рассказы Елены о пышном великолепии византийского двора, об обожествлении императора подвигли Юрия к изменению дворцовых обычаев. А может, сам Юрий Владимирович, почувствовав себя самовластцем, и без неё отринул бы прежнюю домашнюю простоту, кто знает?

Однако княгиней гречанка Елена стала достойной.

А что до любви, то она или есть, или нет, в том не властен ни князь, ни простолюдин. Ещё в невестах не приглянулась Елена Юрию: лицо смуглое, нос по-гречески долгий, брови густые и прямые, телесную худобу скрывали только пышные одеяния. Но с годами Юрий пригляделся, притерпелся, ласкал княгиню в постели охотно, без понуждения над собой, тем более что супружеские обязанности Елена исполняла старательно и умело. И дети рождались в положенные сроки, здоровые и смышлёные[127]. А что к пышнотелым боярским вдовицам Юрий заезживал, так то для телесного уюта, для душевной мягкости, сладко и бездумно. Грех, конечно... Но кто на Руси без греха?

Не хвастал епископ Нестор, когда говорил князю о своих верных людях в Киеве. Обо всём, что происходило на съезде иерархов, в Суздале узнавали быстро и обстоятельно. Речи великого князя Изяслава Мстиславича тайные доброхоты передавали слово в слово, будто прямо на съезде их записывали. Начал великий князь прямо с главного:

- Ныне митрополит умре. Церковь осталась без верховного пастыря. Прежде великие князья, избрав нового митрополита, посылали его для посвясчения в Константинополь. А ныне посылать избранного в Константинополь к патриарху из-за смятения и многих междоусобий неможно. Промедление опасно, ибо кто без митрополита утишит мятежных князей? Митрополичьи поездки к патриарху не на недели даже затягивались — на месяцы! Поступите по-иному, сами изберите достойного пастыря и сами же поставь его на митрополию Русскую! То будет к вашей чести и пользе!

Епископы переглядывались многозначительно. Лестно, конечно, самим решать судьбу митрополии. Но ведь обычай... Но ведь возможная обида патриарха и императора... Византия - держава единоверная, православная, вместе бы противостоять латинству, а не противоборствовать...

Да, сомнения были. Но смолчали епископы. Недобро прищурился великий князь, короткую свою бородку выставил вперёд, в глазах - холодная жёсткость. Не узнать радушного, ласкового хозяина, каким любил предстоять перед мужами Изяслав Мстиславич...

Видно, осерчал за что-то великий князь на императора. Пусть сам с ним и разбирается, дело это не церковное, а мирское, державное, и спорить из-за него с великим князем невместно.

Молчали иерархи церкви, смиренно опустив глаза долу.

Тогда поднялся со скамьи новгородский епископ Нифонт.

Вежливо и неторопливо попенял святой братии, что недостойно-де и в законах не написано, чтобы митрополита самовольно ставить, без благословения греческого патриарха.

И снова промолчали иерархи. Только черниговский епископ Онуфрий яростно оспорил разумные слова. Выкрикивал, постукивая по столешнице сухим кулачком:

- Как это - нет закону?! Доподлинно известно, что правилом апостольским дозволено двум или трём епископам нового епископа ставить. Епископ же и митрополит суть в числе посвясчения равны, разноствуют токмо властию, им определённой. Даже патриарха не другие патриархи поставляют, но митрополиты и епископы и, ему служа, благословение от него принимают. Здесь же собрались без малого все епископы Русские, и поставление наше будет законным...

   - Разумно глаголешь, владыка! — веско поддержал Онуфрия великий князь. - Однозначно выходит, что митрополита избирать можно!

Под ломающей тяжестью великокняжеского взгляда сникали святые отцы, смиренно опускали головы. Не до богословских разысканий им было. Гневлив Изяслав Мстиславич и злопамятен, опасно ему перечить.

Нифонт остался в одиночестве.

Епископы приговорили: самолично поставить митрополита и в Константинополь для посвясчения его не посылать.

Согласившись с великим князем в главном, легко согласились и с предложением Изяслава Мстиславича — возвести на митрополичий престол чернеца Климентия Смолятича, киевлянина родом.

Достойным пастырем земли Русской показался Климентий. Святой жизни старец. До поставления в митрополиты жил в великой монашеской схиме, смиренным затворником. Климентий в молодости был наделён многими добродетелями: учен философии и богословию, самолично писал книги к приобщению людей к богоугодным делам, чем известен стал не только в Киеве. Не гордым был Климентий и не властным, зла от него не ждали. Казалось - чего тут сомневаться?

Но прозорливого Нифонта Новгородского смущало, что за Климентием не было ни знатной родни, ни вотчинного богатства - сам по себе, гол. Поднят Климентий токмо волей великого князя, из его руки и зрить будет. Не духовным наставником окажется митрополит для Изяслава, как положено быть, цо служебником. Сие для Руси опасно...

О том же толковал Юрию епископ Нестор. Великий-де князь и новый митрополит как два коня в одной повозке: Изяслав - коренной, Климентий - пристяжной. А повозка туда катит, куда коренник направляет.

Закончил Нестор так:

- По слабости человеческой нарушили иерархи законы церкви. Мы же с Нифонтом Новгородским заранее договорились остаться под константинопольской патриархией, минуя великокняжеский Киев. Власть митрополита Климентия только на владения Изяслава распространится. На том Ростов и Новгород стоять будут!

Раскололась русская церковь, ещё одной гранью обозначив обособление Руси Великой от Руси Киевской. Юрий находил в этом внутреннее созвучие со своими сокровенными мыслями. Не к тому ли он стремился долгие годы, чтобы всё в Великой Руси было своё, отдельное?

А на Киевщине заваривалась новая усобица.

Изяслав Мстиславич рассорился с черниговскими Давыдовичами, те сговорились с северскими Ольговичами и принялись сообща воевать великокняжеские волости.

Изяслав помощи у своего дяди Юрия Владимировича не просил - понимал, что бесполезно. Он был готов удовлетвориться малым: чтобы Юрий явно не встал на сторону мятежных князей. Киевские послы заверяли Юрия, что усобица-де у великого князя только с Давыдовичами и Ольговичами, а Юрия она не касается, с ним великий князь желает по-прежнему жить в мире.

Мир - миром, а камень за пазухой Изяслав всё же держал. Союзничество Юрия с князем Святославом Ольговичем не было для него тайной. Какая уж тут тайна, если сын Юрия Владимировича - Глеб - воевал совместно с Новгород-Северским князем, занял прежнюю Юрьеву вотчину, городок Остерский и даже покушался на Переяславль?

Правда, в Городце-Остерском княжич Глеб не удержался, хотя Изяслав, являя дружбу к Юрию Владимировичу, пообещал возвратить вотчину на реке Осётре законному владельцу. Пообещал, но передумал. Опасным показался великому князю суздальский полк в такой близости от Киева.

А князь Святослав Ольгович Новгород-Северский, напоминая о дружбе и союзничестве (договорились же в Москве!), присылал и присылал гонцов, требуя войско в подмогу.

Юрий отвечал неопределённо. Дескать, об обещаниях помню, сам желаю к тебе идти, но получил известие, что волжские булгары со многим войском готовятся к войне.

С воинской помощью придётся погодить - не отдавать же свои земли на разорение! В Новгород-Северский другого сына пошлю, с войском же...

Сроков Юрий не называл.

Но, видать, тайные доброхоты были не только у Юрия и епископа Нестора. Оживлённые пересылки Юрия с Ольговичем стали известны великому князю.

Изяслав Мстиславич забеспокоился, срочно созвал в Киеве подручных князей. О большой войне с Ростовом и Суздалем и речи не было, по рукам и ногам связала великого князя усобица с Давыдовичами и Ольговичами. Но попугать Юрия всё-таки следовало. Брату великого князя Ростиславу Мстиславичу Смоленскому совместно с новгородским полком (в Новгороде тоже сидел князь из Мстиславичей) было поручено повоевать ростовские земли, чтобы Юрий и думать забыл о посылке войска в Киевщину.

Ростислав Смоленский выполнил великокняжеский приказ. Соединившись с новгородцами, он той же осенью двинулся к ростовским границам. Были ли у него намерения идти на Ростов или на Суздаль, Юрий не знал, но сильные полки к западной границе ему пришлось посылать. Одна рать собиралась у Кснятина, другая в Москве. Судовая рать побежала от Ярославля вверх по Волге.

Тревожное было время.

Однако обошлось. Князь Ростислав Мстиславич, узнав о выдвижении сильных ростовских и суздальских полков, остановился возле Нового Торга, а затем, с наступлением распутицы, отправил своих ратников по домам.

С Ростиславом всё было понятно: брат великого князя Изяслава Мстиславича, добра от него и не ждали. А вот на новгородцев за поход Юрий Владимирович прогневался, приказал похватать и пограбить новгородских торговых людей в поволжских городах, поставил на своих рубежах крепкие заставы, чтобы перехватывать хлебные обозы, посылал в новгородские волости летучие конные загоны - разорять и жечь деревни.

Тягостно стало новгородцам, голодно.

Зимой из Новгорода в Суздаль отправилось великое посольство - умолять о мире.

Юрий Владимирович принял новгородское посольство уважительно. Да и можно ли было поступить иначе? В Суздаль приехал сам новгородский епископ Нифонт, а с ним великие бояре, за каждым из которых вотчин было поболе, чем за иным князем. Соль и слава Новгородской земли!

К тому же не вражды с Великим Новгородом искал Юрий, но - добрососедства. Однако прочного мира не предвиделось, если в Новгороде останутся князья Мстиславичи. Об этом следовало потолковать с послами...

О восстановлении добрососедства договорились быстро. Заставы с рубежей Юрий пообещал снять, новгородских торговых людей отпустил восвояси, чем послы остались вельми довольны. Но когда зашла речь о князьях Мстиславичах, переговоры застопорились. Никак не соглашались новгородцы принять сына Юрия на княжение, а Мстиславичей отставить. Это означало для Новгорода полный разрыв с великим князем. А смоленские полки Ростислава Мстиславича - вот они, рядом, у самого новгородского порога! Да и из Киева сильная рать придёт, не замедлится!

Послы отнекивались умело, со ссылками на прежние роты, на обычай, закреплённый ещё достославным князем Владимиром Мономахом: Новгород издревле принадлежит великому князю, кто сидит в Киеве — тот и владетель Великого Новгорода. Вот сядет Юрий Владимирович на великокняжеский стол в Киеве, тогда и будет Новгород в его полной воле, кого захочет, того и даст новгородцам в князья.

Вежливо и витиевато говорили новгородские послы, но суть была понятна. Юрий сам должен освободить город от киевской зависимости, тогда и примут со всей душой сыновей его!

Юрий обратил внимание, что епископ Нифонт в споры не вступал, сидел молча, опустив глаза, но самим присутствием как бы скреплял посольские речи. По сердцу они были епископу или нет, но от новгородской господы Нифонт себя не отделял, и Юрий понял, что решение Великого Новгорода - окончательное.

Развязку новгородского узла следовало искать в Киеве!

Отъехало новгородское посольство, ублаготворённое успешными переговорами и богатым прощальным пиром. Не понимали хитроумные посольские бояре, что своими же руками затягивают великокняжескую петлю на шее Нова-города.

Изяслав Мстиславич не замедлил это показать.

В Новгород приспел с сильной дружиной сын великого князя - Ярослав Изяславич. Он прилюдно обвиноватил дядю своего, князя Святополка Новгородского, что затеял-де пересылку о мире без великокняжеского согласия. Упрекнул неожиданный пришелец и самих новгородцев — за непостоянство.

Впрочем, Святополка Изяславича он по-родственному простил, оставил на новгородском столе. На бояр же, суздальских доброхотов, начались гонения. Особенно усердствовал Судила Иванкович, снова возвращённый на посадничество. Снова закрепился Новгород за Мстиславичами. Стоило ли обласкивать послов и отпускать с миром пленённых новгородских купцов?

Епископ Нестор считал, что стоило. Новгородцы-де свои, ссоры у нас с ними домашние, подерёмся и помиримся, а подлинные подстрекатели — в Киеве. Корень-то у ростовцев и новгородцев общий. Времена переменятся, и снова будут заедин...

Юрий слушал епископа молча, без видимого одобрения или осуждения. Он чувствовал внутреннюю правоту Нестора, но обида на новгородское непротивление Мстиславичам саднила, мешала смириться с неизбежным. Однако пылкие речи воевод о том, что надо бы наказать новгородцев за непостоянство, Юрий пресёк властно и однозначно.

Мужи расходились с княжеского совета хмурые и недовольные.

Было от чего хмуриться. Новгородские хлопотные дела надолго отсрочили обещанный поход на подмогу Давыдовичам и Ольговичам. Чем обернётся для Юрия очередное промедление?

Обернулось худом. Владимир Давыдович, Святослав Ольгович и иные черниговские и северские князья сообща порешили, что дальше враждовать с великим князем без прямой военной помощи Юрия Владимировича опасно. Их послание Юрию было полно упрёков и угроз:

«Ты нам клятвенно обещал идти вместе на Изяслава, и мы в надежде той на него пошли. Изяслав с великим войском наши области за Десною разорил, сёла пожёг, людей и скот попленил. Ты же ни к нам, ни на него не пошёл. Ныне, если хочешь на него идти, то просим не умедлить, а мы со всеми полками вместе с тобой идти готовы. Если же не пойдёшь, то мы свободны от учинённого к тебе крестного целования и будем искать с Изяславом примирения, понеже одни с ним воевать не можем и более не хотим наших подданных войною разорять!»

Надо было что-то решать, и решать немедленно: послы Святослава Ольговича проявляли явное нетерпение.

В Ростове, древней столице княжества (с умыслом это было сделано, с умыслом!), собрался большой княжеский совет. В том, что помогать Давыдовичам и Ольговичам надобно, были согласны все мужи, но в том, как именно помогать - раздвоились. Многие были против большого похода, предлагали послать одного из княжеских сыновей с полком из молодых дружинников, которые бы там обучились войне и укрепили силу ростовскую.

Боярин Громила заключил хитренько:

- Тако мы и Давыдовичей с Ольговичами приободрим, и в большое кровопролитие не ввяжемся!

Мужи одобрительно загудели.

У самого Юрия не было твёрдости в мыслях, и он не стал решать наперекор большинству мужей. С тем и отпустили послов — с малыми обещаниями.

Долго не мог заснуть в тот вечер Юрий. Лежал в темноте с открытыми глазами. Поднимался с ложа и ходил взад- вперёд по ложнице.

Косые струи дождя зло хлестали в слюдяную оконницу. Оконница вдрагивала, как живое существо. Всполохи молний на мгновение освещали ложницу, и снова всё погружалось в чёрную непроглядь. Тревожная ночь, зловещая ночь...

Из головы не выходило предостережение епископа Нестора, сказанное после совета:

- Может, так оно и лучше для княжества, не знаю... Но удовлетворятся ли Давыдовичи и Ольговичи?

Давыдовичи и Ольговичи ответом не удовлетворились.

Князь Владимир Давыдович Черниговский снова собрал братию. Вскорости, загоняя коней, приспели в Чернигов князья Святослав Давыдович, Святослав Ольгович, Святослав Всеволодович. Разногласий между князьями не было: все устали от войны, в помощи от Юрия Владимировича изверились. К великому князю Изяславу Мстиславичу отправилось посольство с мирными предложениями.

Ответное посольство не замедлилось. Белгородский епископ Феодор, печерский игумен Феодосий и два великокняжеских боярина приехали в Чернигов — обговаривать условия мира.

Давыдовичи и Ольговичи обязывались впредь никакого зла великому князю не замышлять, на всех неприятелей быть с ним заедино, половцев и иных иноплеменников в Русь не призывать, никакие усобицы не заводить, и кто будет Изяславу Мстиславичу неприятель, тот и им неприятель. На том целовали крест.

Выходило теперь, что если Юрий заратится с великим князем Изяславом Мстиславичем, то все Давыдовичи и Ольговичи - против него!

Такого оборота Юрий не чаял даже в недобром сне. В полном одиночестве остались Ростов и Суздаль.

Беда никогда не приходит одна. Княжич Ростислав Юрьевич, посланный-таки в помощь Святославу Ольговичу, переметнулся со своей дружиной к великому князю и даже признал его «в отца место», за что был пожалован Бужеском, Межибожьем, Котельницей и ещё двумя градами.

Возликовали неприятели Ростова и Суздаля: знать, совсем зашатался Юрий Владимирович, если родной сын от него отступается!

Юрий уединился в своей любимой Кидекше. Никого из мужей с собой не позвал, а кто сам приезжал - заворачивал восвояси. Только боярин Василий был при князе, друг неразлучный.

В тревожном ожидании замер Суздаль.

Бояре запёрлись по своим дворам, гостей не звали и сами в гости не ездили, чтобы не заподозрил кто в тайном сговоре. Неспроста князь отъехал из столиц, ох, неспроста! Не было бы худа! Поостеречься надобно, поостеречься!

Осторожненько расспрашивали княжеских дружинников, изредка наезжавших в Суздаль по делам. Но те, будто сговорившись, отвечали одинаково:

   - Князь думает...

А что надумал князь Юрий Владимирович, доверено было узнать только старому боярину Василию. Это ему сказал Юрий перед возвращением в столицу:

   - То, что мы неустанно крепили своё княжество, отгородившись от киевских междоусобий, - было верно. Вина и беда наша в том, что вовремя не заметили: переросла Великая Русь границы Ростово-Суздальской земли, вышла на общерусскую дорогу. Никто не позволит нам больше отсиживаться за лесами, ждут, на чьи весы мы кинем тяжёлую гирю. А мы медлили и осторожничали, при случае кулачком грозили, а не мечами рубились, за что и расплачиваемся. Без друзей-союзников остались, в одиночестве. Теперь надобно старых друзей возвращать, новых друзей заводить, неприятелей всячески ослаблять - и полками, и посольствами. Наступают грозные времена. Опасные, но славные...

2

Юрий Владимирович удивил многих разумных мужей неожиданностью и непредсказуемостью своих деяний. Казалось бы, ему, оставшись в одиночестве, разумно затаиться и тихохонько отсидеться за своими лесами, засылать в Киев примирительные посольства, а Юрий Владимирович вдруг заратился. Конные суздальские загоны начали беспрестанно терзать смоленские и новгородские пограничные волости. Однако Черниговские и Северские земли оставались невоеванными, как будто Давыдовичи и Ольговичи вовсе не входили в союзничество с великим князем Изяславом Мстиславичем, но оставались с Суздалем в дружбе.

Мужи опасливо шептались, что великий князь Изяслав Мстиславич не потерпит обиды, причинённой его родичам, смоленскому и новгородскому князьям, придёт войной на Ростовскую землю. Будто нарочно дразнит великого князя Юрий!

Так оно и было. Но не легкомысленная дерзость скрывалась за воинственностью Юрия Владимировича, а дальновидный расчёт. Юрий уяснил, что военное противостояние с Мстиславичами всё равно неизбежно. Бездействие подобно медленному умиранию. Державу Юрия полукольцом обложили враждебные княжества: Новгород, Смоленск, а теперь и Чернигов с Новгородом-Северским. Разорвать эту цепь!

Юрий стоял перед выбором: начинать великие походы на враждебные княжества или, раздразнив неприятелей, побудить их самих к походам и встретить на своей земле.

Не верил Юрий в прочность союза Давыдовичей и Ольговичей с великим князем. Неудачный поход Изяслава на Ростов и Суздаль вобьёт между ними крепкий клин, а там видно будет, как поступить...

Всё получилось так, как загадывал Юрий.

Великий князь Изяслав Мстиславич переполошился, срочно созвал на совет подручных князей. На Воздвиженье[128], когда птицы двигаются в отлёт и мужики меняют кафтаны на тулупы, в Городец съехались князья Владимир и Изяслав Давыдович, Ростислав и Владимир Мстиславичи, Мстислав Изяславич. Северские князья Святослав Ольгович и Святослав Всеволодович от участия в съезде уклонились, но великого князя это не смутило. Он решал и за присутствующих, и за отсутствующих князей, столь был уверен в своей силе. И - напрасно, как после оказалось...

Поход был задуман великий. По зиме, когда замёрзнут реки, князьям надлежало пойти на Юрия несколькими ратями: черниговским и северским полкам сквозь землю вятичей на Суздаль, великокняжеским и смоленским полкам на Москву, новгородскому войску князя Святополка - к Ростову, и всем ратям соединиться на Волге. Куда денется Юрий от такой облавы?

Великий князь Изяслав Мстиславич был уверен в успехе, но всё-таки, по совету мужей, обеспокоенных отсутствием на съезде Ольговичей, отправил в Новгород-Северский посольство с лестными предложениями, Ростислав Мстиславич Смоленский, брат великого князя, надумал вдруг сватать свою дщерь за сына Святослава Ольговича - Романа - и великий князь сей брак благословлял...

Святослав Ольгович от чести породниться с великокняжеским родом не уклонился, но свадьбе положил быть только весной. Поговорили киевские советные мужи о причинах отсрочки, но так ни к чему и не пришли. То ли просто осторожничает Святослав, выжидает исхода похода, то ли не желает связывать себя с великим князем крепкими родственными узами. И то, и другое было подозрительно...

Проще было с княжичем Ростиславом, сыном Юрия. Его без лишних слов отослали из ближних к Киеву городов к половецкому рубежу - стеречь Киевскую землю от степняков. Пусть там, в отдалении от столицы, и побудет с дружиной, пока не закончится поход.

Едва замёрзли реки, из Киева вверх по Днепру потянулись воинские обозы. Без малого всю Низовую Русь поднял в поход великий князь Изяслав Мстиславич.

В Смоленске великого князя уже ждали изготовленные к походу смоленские полки. Однако от прямого похода на Москву великому князю пришлось воздержаться. Из Новгорода приходили непонятные вести: то ли выступят новгородцы, то ли нет, уверенности не было.

Семь дней простоял великий князь в Смоленске, а затем, поручив низовые полки брату Ростиславу Мстиславичу, сам отправился с ближней дружиной на север - поднимать в поход Великий Новгород.

В Новгороде явил себя Изяслав Мстиславич великим народолюбцем, не к боярам обращался - ко всем гражанам.

Сначала по площадям и улицам с трубными гласами прошли великокняжеские биричи[129], приглашая всех новгородцев на великое пирование. Вскоре на Торговой площади собралась великая тьма народа, но для всех оказалось довольно даровых яств и пития, и веселились люди до поздней ночи; разбредались питухи на неверных ногах, а иных и на санях по дворам развозили, столь натрапезничались. Не было на памяти новгородцев подобного пирования, чтобы гулял весь город. Будь здрав, щедрый господин наш Изяслав Мстиславич!

Наутро велел Изяслав созвонить вече. На Ярославовом дворище, кроме самих горожан, вдруг оказалось много псковичей и ладожан - они-то и кричали громче всех, одобряя речь великого князя.

Приговорило вече вроде как единодушно: «Ты наш князь и отец, мы все готовы с тобой куда велишь идти!»

Бойкие горластые людишки выскакивали на помост, выкрикивали: «Не токмо мирские, но и духовные люди, могущие оружие носить, пусть идут на войну! И игумень, и чернецы, и причетники!»

Осторожную оговорку епископского боярина, что надо бы оставить в городе священников и диаконов, потребных для церковной службы, вечники встретили неодобрительным гулом, но, поспорив, согласились.

После вече народ густо повалил обратно на Торговую площадь — допировывать. И снова было пированье до позднего вечера.

Казалось, всё предвещало успех походу. Но прибежал с Низу гонец, и гонцовские вести привели Изяслава Мстиславича в немалое смущение. Давыдовичи и Ольговичи выступили с полками из своих городов, но до владений князя Юрия не дошли — остановились в земле вятичей. Верные люди намекали, что вероломные союзники медлят намеренно, ждут, как обернётся воинское счастье Изяслава, и только тогда решат, идти войной на Юрия или воздержаться.

Потом прибежал гонец из Смоленска, и тоже с недоброй вестью. Брат Ростислав Смоленский сообщал, что в Москву пришли большие суздальские рати, а подмоги ему от Давыдовичей и Ольговичей нет, и он не знает, идти ему одному для прямого боя к Москве-реке или ждать великого князя. Пусть старший брат распорядится...

Изяславу Мстиславичу пришлось на ходу менять планы войны. К Ростиславу поспешил великокняжеский гонец с приказанием воздержаться от прямого удара на Москву, но идти с полками к Волге, на соединение со старшим братом.

Беспокоило Изяслава и то, что доглядчики, загодя посланные из Новгорода в Ростовскую землю, будто растворялись в лесах за Волгой - уходили и не возвращались. Конными загонами уходили и на лыжах, но всё бесполезно. Неизвестно было, как собирается оборонять Юрий свои владения, где стоят, кроме Москвы, большие ростовские и суздальские рати и сколько в них воинов. А как воевать вслепую?

Пали великие снеги. Лесные дороги стали почти непроезжими.

Разумно ли залезать многоснежной зимой в ростовскую лесную глухомань?

Но не отменять же поход!

Великокняжеские воеводы приговорили на совете: дойти до Волги, стать лагерем возле устья реки Медведицы, а там будет видно, как поступать...

Неопределённое было решение, малообещающее. Но иного Изяслав придумать не мог.

Медленно потянулись к устью Медведицы воинские обозы. Путевые версты сдавались медленно, а дни бежали быстро. Вот и январь на исходе, перелом зимы.

Наконец-то приползли к Волге, к боку знаменитого Шернского леса, а смоленских полков там нет, хотя путь им короче и легче. Стали разбивать лагерь, ратники ставили шатры для начальных людей, складывали шалаши из елового лапника, окольцовывали воинский стан снежными валами - для береженья. Конные разъезды спустились вниз по Волге. А там, близ устья Нерли, стоит град крепкий Кснятин, и людей на стенах много - ждут приступа, отбегать и не думают. К такому граду большими ратями приступать надобно.

Удальцы-ушкуйники проскользнули было мимо града вверх по льду Нерли и упёрлись в ледяные валы - от берега до берега. На валах стража стоит, луки насторожила. Нет пути дальше!

Свернули ушкуйники с речного чистого льда в лес, но и там заставы. Мерянские лучники поражают стрелами из-за кустов. Суздальские ратники обегают на лыжах и встречают в копья. Только немногие возвратились в воинский стан. Рассказать мало что могли, только страху нагнали своими сполошными рассказами о вездесущих и свирепых лесных людях.

Четыре дня ждал великий князь своего брата Ростислава со смоленскими полками, а как он пришёл - немедленно созвал мужей на совет.

Никто из мужей даже не заикнулся о прямом походе вглубь Ростовской земли. В то, что Давыдовичи и Ольговичи стронутся с места, больше не верили. Да и Ростислав привёл с собой меньше воинов, чем ждали. Конница князя Юрия выдвинулась к самому смоленскому рубежу. Уж не задумали ли суздальцы сами воевать Смоленск, пока князь о полками пребывает на Волге? Оставил Ростислав на рубежах сильные заставы, пусть уж старший брат простит...

Мужи с рассуждениями князя Ростислава Смоленского согласились. Конечно же, опасно оголять рубежи княжества. Однако войско, собираемое великим князем для похода, сильно поубавилось...

Было о чём задуматься воеводам.

А где думы долгие, там и решения неопределённые, выжидательные. Как обстоятельства повернутся. Обстоятельства же могли повернуться двояко.

Если Давыдовичи с Ольговичам прервут наконец своё стояние в земле вятичей, однозначно надобно идти им навстречу и, соединившись, приступать к Суздалю. Однако непохоже, что они зашевелились...

Если Юрий сам выйдет с полками на Волгу, дать ему прямой бой, а если будет продолжать прятаться за лесами — жечь и разорять поволжские города и волости, чтобы выманить коварного суздальского владетеля из лесов, ибо воевать с ним сподручней на речном просторе, чем в лесных глухоманях. К тому же успешная война на Волге может подвигнуть Давыдовичей и Ольговичей к совместному походу - военная добыча кого угодно притянет, а города в Ростовской земле торговые, богатые...

Выходило, что соваться вглубь Ростовской земли несподручно.

Воеводам было объявлено: бежать конными дружинами вниз по Волге, разорять прибрежные сёла и деревни, а пешцам следовать за ними на санях, осаждать и брать волжские города, по пути выставляя сильные сторожевые заставы, чтобы ростовцы и суздальцы не перехватили позади (не дай Боже!) Волжский путь, по которому шли за войском великие обозы.

Предосторожность эта была не лишней, но опять-таки убавляла ударную силу войска. Малых людей в заставы не поставишь - перебьют, а больших людей приходилось из полков брать.

Получалось, что не смертельный удар наносит державе Юрия Владимировича великий князь, а так, краешек его немереных владений щиплет! Великий замысел Изяслава оборачивался обычной пограничной войной, и это он начал понимать. Но перерешать было поздно.

Скучным оказался этот поход. Прибрежные селения были безлюдны: мужики укрылись в лесах, увезли всё зажитье и угнали скотину. Избы великокняжеские дружинники конечно пожгли, но больше от огорчения, чем для возмездия. От сгоревшей пустой избы лесному человеку урон невелик, возвратится на родное пепелище - срубит новую избу. А то, что чужое войско долго здесь не задержится, было понятно любому: неотвратимо приближалась весенняя распутица.

Много огорчений доставляли Изяславу и его воеводам приволжские города. У первого же ростовского города Кснятина, что запирал устье реки Нерли, споткнулось плавное продвижение великокняжеской рати.

Первые нахрапистые приступы защитники Кснятина легко отбили. Густо полезли было по штурмовым лестницам псковские и ладожские ополченцы, но и на стенах тоже было густо. Ростовские ратники стояли плечо в плечо, поддаваться и не думали. Находников встречали в копья, рубили секирами, слепили глаза золой и песком. Отбились!

Черной траурной каймой окольцевали град павшие псковичи и ладожане, но Изяслав всё гнал и гнал людей на приступы. Очень уж хотелось великому князю торжественно вступить в первый поверженный Юрьев град!

За псковичами и ладожанами - новгородцы, смоляне, киевляне...

Лезли на стены и скатывались к подножью вала, как в братскую могилу. Не зря поставил Юрий Владимирович возле устья Нерли крепкий град и держал в нём для обереженья целый полк из ростовской тысячи во главе с опытным воеводой.

Смоленскую конницу, кинувшуюся было по льду вверх по Нерли, задержали у первого же ледяного вала. Да смоляне не очень-то и старались прорваться. Впереди была неизвестность. Может, за первым валом ещё других много, одни опасности, а добычи никакой...

В большом затруднении был великий князь Изяслав Мстиславич.

А князь Юрий Владимирович и ростовские воеводы окончательно определились, как дальше вести войну.

Подкрепить ратниками волжские города, чтобы не в поле биться, а на стенах. На крепкой стене один ратник двух-трёх стоит...

Закрыть заставами все дороги вглубь княжества, чтобы не пускать конные загоны великокняжеского войска...

Большим полкам по-прежнему стоять в Москве, Ростове, Ярославле и Суздале...

Воевода Пётр Тихмень проговорил задумчиво:

   - Чаю, дальше Мологи великокняжеские полки не пойдут. Может, конница и до Ярославля добежит, но за Ярославль я спокоен, не по зубам сей орешек Изяславу! Пройдёт гроза по краю княжества, если сами под молнии не высунемся...

   - Не высунемся! - заверил Юрий. - Не дождётся мой сыновец[130], старший Мстиславич, прямого боя на волжском просторе. Пусть и не надеется!

Якун Короб к месту подсказал:

   - А покусывать великокняжеское воинство всё-таки надобно. Пусть почувствуют, что не на своей земле. Мерянским старейшинам надо подсказать, чтобы отпускали лучников на лыжах под великокняжеские обозы. Да и моим молодцам поразмяться не грех, застоялись и кони, и люди.

Воеводы дружно поддержали. Видно, и им было тягостно так стоять - в бездействии и ожидании. Правильно решил князь - не выходить на Волгу большими полками. Но и воевода Короб говорит правильно. Не давать покоя чужой рати!

О том, что ростовские ратники в приволжских городах обречены на неминуемую гибель, не обмолвился никто. Жестокое дело — война. Кому какая участь Богом предназначена: одним — славная смерть, другим — сладость победы. Такая уж судьба у ратника, и роптать на судьбу негоже...

Великий князь Изяслав Мстиславич постоял-постоял у Кснятина и, отчаявшись взять град копьём, пошёл с конными дружинами вниз по Волге. Псковичи и ладожане остались под городом. Смелости у них поубавилось, на стены больше не лезли. Мастера-градоимцы изладили стенобитные орудья, сколачивали из сосновых плах широкие помосты, чтобы придвинуть их на полозьях к стенам. Многих неприятелей кснятинцы пометили стрелами, но остановить работу не могли.

Через две недели после первого приступа тараны проломили ворота Кснятина, и город пал, задавленный вражеским многолюдством.

Но и потери осаждавших оказались тяжкими. Не радость победы ощутили псковичи и ладожане, но горечь. Собрались они мятежным вечем и порешили возвращаться домой. Тщетно отговаривали их великокняжеские воеводы, грозясь гневом Изяслава Мстиславича. Скорбные обозы потянулись во Псков и Ладогу.

Сумеет ли Мстиславич снова поднять в поход ратников из новгородских пригородов?

Следующий город, под которым задержалось великокняжеское войско, был Угличе-поле. Новгородские мужи-советники рассказывали, что град сей очень древний. По преданию, основал его некий княжич Ян Плескович, посланный князем Игорем Старым сюда за данью, и было это два столетия назад. Тогда же начали возводить валы и рыть рвы, а в лето шесть тысяч четыреста девяносто девятое[131] срубили деревянную церковь Константина и Елены. Князь Юрий заново укрепил Угличе-поле, поставил крепкие стены с башнями. Но сильнее стен оберегали город водные преграды. Как на острове стоял град. С севера его прикрывала Великая Волга, с востока — Каменный ручей, с запада - Селиванов ручей, а с юга - глубокий ров, заполненный волжской водой. Но то было летом, а зимой водные преграды оборачивались гладкими ледовыми дорогами, свободно подкатывай к стенам любые осадные орудия!

Как бились и как погибали защитники Угличе-поля, летописцы не узнали и в летописи не занесли. Видно, живых свидетелей не осталось, все угличане равно испили смертную чашу...

Не знаем об этом и мы...

Известно лишь, что до устья Мологи великокняжеское войско дошло в апреле, в Вербную неделю Великого поста. Лед на Волге и на Мологе уже начал крошиться, поверх него потекли талые воды. Местами вода поднималась до брюха коней. Не о наступлении надо было думать Изяславу, а о том, как благополучно уползти восвояси. Тут ещё гонец прибежал с Низа, подтвердил, что Давыдовичи и Ольговичи вступать в Игоревы волости не думают, а если вдруг надумают, то свершить ничего не смогут - распутица помешает. Однозначно выходило - надо возвращаться...

Но не мог Изяслав не попытаться ещё раз уязвить своего соперника!

Вопреки предостережениям воевод, Изяслав кинул к Ярославлю дружинную конницу. Напрасным был этот бросок. Добежала великокняжеская конница до Ярославля, полюбовалась на крепкие стены и башни, высившиеся над неприступными обрывами, и повернула обратно, рассыпалась по прибрежным деревням - пограбить, похватать пленников.

Однако оплошали и ростовские воеводы. Глядя на бегущую по льду Волги воду, они решили, что опасность миновала, и велели людям возвратиться из лесов в свои деревни. Тут-то и прихватили их чужие всадники!

Потом Изяслав Мстиславич хвалился, что вывел из княжества Юрия семь тысяч голов. Столько было пленено мужиков по деревням или меньше, кто считал? Но что полон был немалый, в Ростове и Суздале знали.

Ещё хвастал Изяслав, что взял-де копьём шесть ростовских городов. Ну, Кснятин да Угличе-поле можно городами считать, но на Шоше, Тверде, Дубне и Мологе не города были, а так - малые крепостицы, только для числа их великий князь к своим победам прибавил. Бог ему судья!

По последнему льду великокняжеские полки возвратились в Новгород и Смоленск. Сам Изяслав приехал в Новгород, обласкал и одарил посадника, тысяцкого и многих бояр, а потом возвратился в стольный Киев — уже в ладьях по Днепру.

Гнева на непостоянство Давыдовичей и Ольговичей великий князь предпочёл не показывать, ссылался с ними дружелюбно. 9 мая в Смоленске сыграли свадьбу сына Ростислава Смоленского — Романа — и дочери Сйятослава Ольговича Северского. Воинские потери не омрачили празднования, да и невелики они были. Ростислав своих дружинников не посылал на приступы городов, придерживал при себе. Потери несли псковские, ладожские и новгородские пешцы. Но в Смоленске стенаний новгородских вдов не было слышно, а в Киеве - тем более!

Князь Юрий Владимирович, как только ушли большие великокняжеские полки, быстрой ратью вернул под свою власть Торжок и Помостье[132]. В Кснятине и Угличе-поле заново отстраивали крепости. По берегам Волги застучали плотницкие топоры - мужики поднимали из пепла сёла и деревни.

Да полно, было ли нашествие великого князя Изяслава Мстиславича?

Неспешно катилось лето, от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот пятьдесят седьмое[133].

3

Юрия Владимировича разбудили громкие голоса и ржание коней. Недовольно поморщившись, князь поднялся с постели. Непорядок!

Послеобеденный сон - дело святое. Так издревле повелось на Руси: после обеда все спали: и птица, и зверь, и человек. Прадедовские обычаи Юрий исполнял неукоснительно. После обеда в Кидекше всё замирало. Люди разговаривали шёпотом, ступали неслышно, чтобы ненароком не потревожить покой князя. Даже собаки не лаяли и петухи не кричали.

Кто же там шумит на дворе - такие громогласные и дерзкие?

Учуяв шевеленье в ложнице, в приоткрытую дверь заглянул комнатный холоп Илька.

   - Сбегай узнай, кто там...

Мягко зашелестели удаляющиеся Илькины шаги. Как и положено комнатному холопу, Илька носил сапожки без твёрдой подошвы и подковок - бесшумные.

Юрий сам натянул длинную, до колен, белую домашнюю рубаху, красные сафьяновые сапоги. Перепоясался, Из ларца с княжескими регалиями достал золотую цепь с медальонами из перегородчатой эмали, возложил себе на шею. Подержав в руках, положил обратно в ларец золотой княжеский венец. Не к случаю торжественность. Кто бы там ни был, должен понять, что приехал не вовремя, нарушил княжеский сон...

Вернулся запыхавшийся Илька, прошептал испуганно:

   - Княжич Ростислав Юрьевич... С ним дозорные из заставы на Пахре, а дружины нет...

   - Проводи княжича в горницу. Больше никого звать не надо.

   - И боярина Василия тоже не звать? - засомневался Илька. Привык отрок, что без Василия князь редко принимает приезжих.

   - Сказал - никого...

Юрий Владимирович спустился не сразу. Ходил по ложнице, думал.

Только вчера они обсуждали с боярином Василием, как поведёт себя великий князь Изяслав Мстиславич. Предвиделось двоякое, одинаково вероятное.

Если Изяслав и вправду уверовал, что вышел из зимнего похода победителем, то будет продолжать воинствовать, постарается ещё чем-то уязвить соперника.

Если великий князь поймёт, что война закончилась так на так, вничью, то будет являть миролюбие. Показное, конечно, миролюбие, ибо не успокоится Изяслав, пока не обессилит Суздаль...

Неожиданное возвращение Ростислава должно что-то прояснить. Что ж, послушаем...

Ростислав сидел за столом, жадно пил квас из тяжёлого медного ковша. Рядом склонился с корчагой в руках огнищанин Иван Клыгин - подливать, если ещё понадобится.

Ростислав выметнулся из-за стола, рухнул на колени, повинно склонил голову:

   - Прости, батюшка, вины мои — вольные и невольные. Прости...

   - Встань! - недовольно произнёс Юрий. - Князья Юрьевичи ни перед кем колени не приклоняют. Садись за стол, поговорим...

Сели друг против друга.

Огнищанин выпятился за дверь.

Юрий молча смотрел на сына. Одежда князя была густо припорошена дорожной пылью, лицо осунулось, под глазами - синева, видно, не с добром приехал...

   - Рассказывай! - негромко произнёс Юрий, откидываясь на спинку кресла. И Ростислав начал своё невесёлое повествование.

Ничего не предвещало беды. Ростислав, как обычно, в начале лета вернулся со своей службы у края Дикого Поля в Киев - отдохнуть. В Киеве у него был свой двор, пожалованный великим князем, и дворовые служители были — тоже из киевлян. Дружина осталась в городках по реке Роси, на рубеже. Внезапно явились великокняжеские дружинники, посадили Ростислав на насад и повезли по Днепру на некий остров у Выдобича, где был летний великокняжеский стан. Здесь Изяслав любил пребывать для увеселений вдали от городской суеты.

Окружённого стражей, как пленника, Ростислава ввели в великокняжеский шатёр. Изяслав, не позволив княжичу и слова вымолвить, обрушился с тяжкими обвинениями и упрёками. Он, великий князь, принял-де Ростислава на службу с верною любовью, немалыми городами и волостями, одарил; доверил защиту Киевской земли от поганых половцев. То была честь, достойная витязя! А чем ответил Ростислав? Презрев любовь и благодеяния, замыслил Киевом овладеть, когда отсутствовал великий князь, подговаривал киевлян и берендеев! Слава Богу, нашлись верные мужи, кои злодейским замыслам не дали свершиться и до него, великого князя, довели!

Напрасно Ростислав пытался опровергнуть наветы неизвестных недоброжелателей-клеветников - Изяслав Мстиславич не пожелал даже его выслушать. Выкрикнул гневно:

- Уберите его с глаз моих!

Ночь Ростислав провёл в земляной тюрьме-порубе. А наутро киевский боярин (не из больших мужей!) огласил великокняжескую волю: выбить княжича из Киева без чести, с четырьмя слугами, а всё зажитье отобрать. Пусть княжич возвращается в свой Суздаль, просит прощенья у отца своего Юрия Владимировича и остаётся там, если Юрий согласится принять двойного отступника, а если не согласится - пусть Ростислав идёт куда хочет, но не в Киевскую землю. Путь в Киев ему отныне заказан...

Суздальских дружинников, которые пришли с Ростиславом, Изяслав хотел было пометать в земляную тюрьму, но бояре отсоветовали. Дескать, чрезмерно ярить Юрия Владимировича неразумно, не время ещё для явной вражды. Суздальскую дружину Ростислава вскоре отпустили восвояси, отобрав брони, щиты и копья. Только мечи оставили дружинникам, чтобы было чем отбиться в дороге от лихих людей...

Отговорил Ростислав и снова склонил голову, ожидая отцовского суда. Тяжёлое молчание повисло в горнице.

Неожиданным счастьем были для Ростислава спокойные слова отца:

   - Не вижу вины твоей. Вспомни-ка, что я тебе наказывал перед походом?

И Ростислав начал припоминать, загибая пальцы:

   - Прийти с дружиной к князю Святославу Ольговичу... Вместе с ним воевать, но не слишком рьяно, чтобы беречь суздальскую кровь... Если Ольговичи вдруг замирятся с великим князем, уводить дружину... Если увести не удастся, хоть в служебники к великому князю проситься, но дружину сберечь... Если великий князь за службу городами и волостями вознаградит — брать, не задумываясь... Пустить корни в Южной Руси, а с тобой, батюшка, сноситься тайными гонцами и ждать... Сие всё я исполнял...

   - И я про то знаю, потому и вины на тебе нет. Против отца ты меч не обнажал, в усобицы не вступался, про то я ведаю. Добро пожаловать в отчий Суздаль!

   - Спасибо, батюшка, - задохнулся от волнения Ростислав. — Век не забуду милость твою!

...Нерасчётливо поступил великий князь Изяслав Мстиславич, с позором изгнав своего суздальского служебника. Оскорблённый и униженный Ростислав стал злейшим врагом Изяслава, врагом настойчивым и изобретательным. Возвращённая близость к суздальскому княжескому двору предоставляла Ростиславу немалые возможности. В доверительных беседах с отцом Ростислав не упускал случая напомнить об обидах, причинённых великим князем.

   - Не стыдно ли тебе, батюшка, что сыновец твой Изяслав киевским столом овладел, а ведь ты над ним старейший? А ведь Киев по закону твой, да и от многих киевлян и чёрных клобуков я слышал, что именно тебя они желали иметь на престоле отеческом. Ты — сын великого Владимира Мономаха! Да и в других делах Изяслав тебя обошёл и обесчестил. Обещал он вернуть Мономаховы города на Осётре и Трубеже? Обещал, но не выполнил! Отдал кое-какие города и волости мне и брату моему Глебу, и обоих прочь прогнал без чести. Сколько терпеть обиды можно?

Многие мужи рассказам Ростислава верили. Кто лучше бывшего служебника великого князя Изяслава мог знать о его злоумышлениях против Суздаля, о тайном сочувствии киевлян и чёрных клобуков к Юрию Владимировичу? Почему бы не воспользоваться этим сочувствием?

С особой благосклонностью слушали рассказы Ростислава княгиня Елена и епископ Нестор - мысли и намерения их оказались созвучными. Между собой они говорили о походе на Киев, как о деле решённом, и сообща убеждали князя Юрия Владимировича.

Их усилия не остались незамеченными, и боярин Василий на утренних малых советах шутливо интересовался:

   - Что вчера, княже, наша святая троица ещё надумала?

Юрий отмалчивался, но воинственность единомысленников не пресекал. Настойчивость близких людей не могла пройти бесследно. К тому же явные защитники ростовской обособленности от великокняжеских дел отошли в мир иной: тысяцкий Георгий Симонович, большой воевода Непейца Семёнович, наместник Ощера Трегуб...

Воевода и боярин Громила больше не высказывался на людях против дальних походов, а ведь каким ярым поборником ростовской обособленности слыл! Обиделся боярин на великого князя Изяслава. Во время зимнего похода киевские дружинники сожгли дотла его любимую вотчину на Волге, а имение пограбили. Огорчительно...

Союзник, князь Святослав Ольгович Северский, всё не успокаивался. Снова приехал от него тайный посол, подтвердил твёрдое намерение быть заедин с Юрием Владимировичем.

Но Юрий всё ещё колебался.

В Половецкую степь, в вежи покойного хана Аепы, тестя Юрия, отправился с тайным же посольством боярин Кузьма Сновидич. Долгие годы был Кузьма простой тенью боярина Василия, первым помощником в тайных делах. Ныне тень обрела реальность. Многие государственные дела Кузьма вершил самостоятельно, и неизменно заслуживал одобрение своего наставника. Зрелым государственным мужем стал Кузьма Сновидич, это признавали даже недруги. И на этот раз Кузьма с поручением справился.

Давно умер старый хан Аепа, да и половчанка Евдокия, первая жена Юрия, отошла в мир иной, но ведь, родственники-то в степи у Юрия остались!

Аепины сыновья поклялись прийти на помощь с большими конными тысячами.

20 июня суздальская конница выступила в поход. Следом двинулись пешцы из славной ростовской тысячи. Крепкие были ратники: в бронях, с большими щитами и длинными ударными копьями. Отдельными ватагами шагали мерянские ополченцы, закинув за спины свои страшные секиры. Такой большой и оборуженной рати ещё не выставляла Ростовская земля.

А лето было от Сотворения Мира щесть тысяч шестьсот пятьдесят седьмое[134], начало новой полосы жизни для Юрия Владимировича. Чем обернётся его судьба?

Полки шли, таясь, сквозь лесную землю вятичей.

Но разве скроешь такую громаду?

Дозорные, загодя посланные черниговским князем Владимиром Давыдовичем к вятичскому рубежу, предупредили о движении суздальского войска.

Скоровестники из Чернигова поспешили в Киев.

Великий князь Изяслав Мстиславич, в свою очередь, послал за подручными князьями, чтобы не умедлили с полками. По всем дорогам стекались к Киеву дружины.

А в Чернигов приехал киевский боярин - благодарить Давыдовича за верность великому князю. Он передал просьбу Изяслава: послать посольство в Новгород-Северский, отговаривать Святослава Ольговича от единачества с Юрием. Видно, надеялся ещё Изяслав избежать войны...

Святослав принял черниговцев вежливо, но никакого ответа не дал, велел ждать. Дом, куда поселили послов, окружила крепкая стража.

Семь дней продержал Святослав послов в тесном заключении, а на восьмой отослал ни с чем. Завернули от Новгорода-Северского и великокняжеского посла. Святослав Ольгович объявил дерзко:

- Скажи Изяславу, что я сам с ним в Киеве говорить буду!

Закончились хитроумные посольские игры, впереди однозначно была война.

Августа в первый день Юрий Владимирович разбил свой воинский стан у Ярышева. Туда явились для совета князья Святослав Ольгович и Святослав Всеволодович.

Долго просидели в тот вечер князья-союзники за обеденным столом. Московский сильный обед вспоминали, с которого завязалась их дружба. О делах так и не поговорили. А на следующий день случилась у Святослава Ольговича неожиданная радость — родилась дочь, и нарекли её Марией. Теперь уже не обед начался, а долгое шумное пирование.

Только 5 августа выступили в поход суздальские и ростовские полки, а на следующий день — воинство князя Святослава Ольговича.

Не всё было гладко. Племянник Святослава, князь Святослав Всеволодович, медлил. Черниговский князь Владимир Давыдович от роты великому князню так и не отказался, хотя явной враждебности Юрию Владимировичу не являл: тоже выжидал. Половецкие тысячи ещё не вышли из Дикого Поля. Между тем великий князь Изяслав Мстиславич собирал полки. В Киев пришёл с дружинами брат великого князя — Ростислав Смоленский и его племянник — Владимир Андреевич Владимиро-Волынский. Киевские мужи тоже склонялись к тому, чтобы дать великому князю городовое войско, хотя и советовали закончить усобицу миром. На то, что Изяслав уступит и вернёт сыновьям отнятые города, надеялся и Юрий Владимирович. Суздальские и северские полки дошли до Белой Вежи Старой и остановились. Между княжескими столицами опять зачастили посольства.

Месяц простоял Юрий Владимирович в Белой Веже. Присылки о мире от великого князя Изяслава он так и не дождался. А Аепины сыновья прислали доподлинную весть, что половцы, дружа Юрию, уже пошли к реке Супою, где соединятся с суздальцами.

Воевода Якун Короб настаивал:

- Решайся, княже! Два пути у нас: или уходить с позором, или добывать победу! Решайся!

И Юрий решился. Боевые трубы возгласили начало похода.

Воинский стан у реки Супоя получился великий. Шатры дружинников, шалаши ратников, чёрные половецкие кибитки заполнили прибрежные луга, многотысячные табуны коней вытоптали пожухлую предосеннюю траву на много вёрст вокруг. Привёл наконец-то свою сильную дружину и племянник северского князя - Святослав Всеволодович. Теперь все рати были в сборе. Никогда ещё не оказывалось под державной рукой Юрия Владимировича такого могучего войска.

Сейчас - или никогда!

Полки князей-союзников и половецкая конница двинулись прямо к Переяславлю. Знал Юрий самое больное место великого князя Изяслава. Переяславль - ключ к Киеву!

Изяслав не вытерпел, начал переправляться с полками на оную сторону Днепра. Тоже немалые были полки: сам великий князь с сильной дружиной, Ростислав со смолянами, князь Владимир Андреевич с волынцами, Изяслав Давыдович с черниговцами. Киевляне тоже выставили городовое ополчение (уговорил-таки великий князь киевских бояр!).

23 августа, ввечеру, сошлись на полях у Переяславля две великие рати. Изяслав ждал, что переяславцы выйдут из города на подмогу. Но переяславцы из города не вышли...

Это был урон великокняжескому войску ещё до сечи, ведь горожане пограничного Переяславля слыли отважными воинами. Так ли уж крепок Изяслав в собственном княжестве, если ближние города — не за него?

Изяслав Мстиславич велел трубить наступление.

Но неистовый напор великокняжеской дружины остановили ростовские пешцы, стеной сомкнувшие свои большие щиты.

Киевляне побились немного и отхлынули. Мало среди них оказалось удальцов, готовых сложить головы за великого князя.

В смоленских полках началось смятение. Одни ратники за воеводами пошли, но иные на месте остались, призывам боевых труб не внимали.

Черниговцы князя Изяслава Давыдовича в сторонке стояли, чего-то выжидали. Может, подвига самого великого князя, который воодушевил бы воинов?

В отчаянной попытке переломить ленивое течение битвы великий князь обрушился со своей отборной дружиной на новгород-северский полк, стоявший на левом крыле войска Юрия, без малого не проломил боевой строй, погнал легкоконных половцев, но, не поддержанный другими ратями, вынужден был трубить отступление.

Поредевшая великокняжеская дружина понеслась прочь с поля битвы. Следом за ней побежали другие полки. Изяслав благополучно добрался до Киева, где были спрятаны лодки, и переправился на другой берег Днепра, далеко оставив позади погоню.

Сам-третий добежал великий князь Изяслав Мстиславич до Киева, без воевод и войска. Беглец беглецом...

А к беглецу - какое уважение?

Киевские вельможи встретили князя-беглеца угрюмо и недоброжелательно. Молча выслушали рассказ о проигранной битве. Приговор киевских старейших был жестоким и непреклонным:

- Понеже, княже, ты силы своей не явил, лучшие люди наши в бою побиты, пленены или без коней и оружия возвратились, а иные в разные неизвестные места разбежались, воевать больше с Юрием Владимировичем не можем. Тебя же, княже, просим Киев к конечной погибели не подводить, замириться с Юрием. Пока же отъезжай, княже, в грады свои Владимир или Смоленск и тамо старайся новые полки собирать. Если довольно полков соберёшь, то сможешь в Киев сызнова прийти, и мы тебя примем...

Двусмысленный был ответ: и с великого княжения ссаживали Изяслава, и надежду на возвращение оставляли. Как хочешь, так и понимай...

Изяслав Мстиславич понял правильно. Быстро собрал в обозы нажитое богатство, взял княгиню с детьми, митрополита и немедленно отъехал во Владимир-Волынский, к союзнику своему князю Владимиру Андреевичу Волынскому.

Великокняжеский брат Ростислав, не заезжая в Киев, поплыл на ладьях вверх по Днепру — в свой Смоленск. По берегу судовой караван провожали конные разъезды князя Юрия, пока не убедились, что отъезжает князь невозвратным путём.

Путь в Киев был для Юрия Владимировича открыт.

Но Юрий, по обыкновению своему, не торопился.

Утром 24 августа князь торжественно въехал в Переяславль и был радушно встречен горожанами. Переяславцы приветствовали вновь обретённого Мономаховича колокольным звоном и приветственными криками: «Гюрги - наш князь!» Крепкие корни оставил Мономах в пограничном русском городе.

Это было признание.

Юрий с трудом сдерживал слёзы благодарности. Милый отчий Переяславль!

Три дня прожил Юрий Владимирович в гостеприимном городе, а затем отправился со всеми полками к Киеву (переяславская конница пошла с ним).

Воинский стан Юрий приказал раскинуть против церкви Святого Михаила в Выдобичах, совсем близко от Киева. Сюда потянулись вереницы нарядных всадников - киевские вельможи спешили изъявить приязнь и покорность новому владетелю города и княжества. От сердца они это делали или ложно, лишь смирив гордыню, — кто мог знать заранее? Но улыбались киевляне льстиво, слова произносили уважительные и тёплые, подарки приносили богатые.

Без малого все заметные гражане побывали в воинском стане князя Юрия Владимировича.

2 сентября Юрий Владимирович, теперь уже великий князь, въехал в стольный Киев. С ним были все сыновья, князья Святослав Ольгович и Святослав Всеволодович, бояре и воеводы. Поодаль трусил на смирной белой кобыле князь Владимир Давыдович Черниговский. Свиту с собой черниговский князь привёл небольшую и небогато одетую - скромничал. Да и с чего было ему гордиться? Вместе с Мстиславичами Владимир Давыдович оказался в побеждённых, простил его Юрий, а мог ведь и не простить, лучше ему глаза не мозолить. Поостынет Юрий Владимирович, поймёт, что не будет прочного мира на Руси без Чернигова. Вот тогда и приблизит...

На совете без споров поделили освободившиеся княжеские столы. Юрий говорил, а остальные только согласно кивали головами. Не время было спорить, за Юрием - сила.

Юрий Владимирович сел в стольном Киеве и Ростов с Суздалем оставил за собой. Отчинное наследие! Киевские города новый великий князь разделил между сыновьями: Ростиславу, как старейшему - Переяславль, Андрею - Вышгород, Борису - Белгород, Глебу — Канев. Прочно утверждался Юрий в Киевской земле! Младший сын - Василько - остался в Суздале, хранить в отсутствие отца Верховую Русь.

Князья Ольговичи разъехались по своим прежним градам, прибавки волостей им не было, только военную добычу оставил им Юрий. А Давыдовичи были рады-радёшеньки, что отпустили их восвояси, даже о воинских черниговских обозах, брошенных на полях под Переяславлем, не вспомнили. Успокоились князья: одни тем, что за обиды отмстили, другие - что целы остались. По нынешним опасным временам и этого немало...

А Юрий владычествовал в Киеве. Мечниками, вирниками, мытниками, тиунами — одни суздальцы да ростовцы. Воеводы тоже из Суздаля. А главное - все сыновья при Юрии, кулаком крепким сжаты. Теперь им, в случае чего, воевать.

Так и получилось. Изяслав Мстиславич с потерей великого княжения не пожелал смириться, стал искать помощи на стороне.

Сначала он попытался заручиться поддержкой князя Вячеслава Владимировича Туровского, старшего из оставшихся в живых сыновей Великого Мономаха, даже предложил Вячеславу великое княжение, чтобы он, Изяслав, остался при нём в Киеве подручным князем. Но туровский князь предложенную честь отклонил. То ли не пожелал Вячеслав воевать со своим младшим (и последним) родным братом, то ли вспомнил, как во время усобиц приглашали его в столицу разные честолюбивые князья, суля великое княжение, но, утвердившись в Киеве, отсылали обратно в свой удел. Надоело мотаться из Турова в Киев и обратно. Отсидеться в тихом Турове показалось смиреннику Вячеславу предпочтительней. Да и не поверил он в щедрые обещания Изяслава Мстиславича.

Тогда же Изяслав отправил посольства в Польшу, Венгрию и Чехию - жаловаться на обиды и несправедливости, причинённые ему дядей Юрием Владимировичем.

Жалобы Изяслава нашли понимание у соседей-королей. Все обещали прислать войска для братской помощи обиженному Изяславу Мстиславичу. И, действительно, вскоре во Владимир-Волынский пришла венгерская конница (целых десять тысяч всадников!) и польские латники (тех было поменьше).

Изяслав приободрился. Собрав свои волынские полки и затребовав дополнительное войско из Смоленска, он медленно двинулся к рубежам Киевского княжества, однако дошёл только до Пересопницы, небольшого городка близ реки Горыни. Там его встретили полки сыновей Юрия Владимировича - Ростислава и Андрея.

Бои на бродах и перелазах через реку Горынь не дали перевеса ни той, ни другой стороне. Венгерские и польские воеводы в сечу явно не стремились, отговариваясь малым числом лучников для дальнего боя. Вот когда, дескать, сам Изяслав с войском перелезет через реку, тогда и они следом пойдут для битвы в чистом поле...

Но крепкие заставы Ростислава и Андрея воинство Изяслава через реку не пропустили. А тут произошло ещё одно огорчительное для Изяслава событие. К войску Андрея и Ростислава неожиданно присоединился многочисленный и хорошо оборуженный полк князя Владимирко Галицкого. В бои на бродах галичане не ввязывались, просто стояли лагерем на краю воинского стана братьев Юрьевичей, однако это стояние оказалось для Изяслава весьма некстати. Люди почти в открытую заговорили, что обманывает Изяслав, будто вся Волынь за него. Вот и Туров не за него, и Галич, да и иные волынские князья что-то не торопятся с дружинами к Горыни.

Не преминули о том же намекнуть и иноземные воеводы. Дескать, о таком уговора не было. Может, и в Киевской земле не все ждут Изяслава?..

А потом стали приходить совсем уж тревожные вести. Сам Юрий Владимирович с большими полками выступил к Горыни, а с ним черниговский князь Владимир Давыдович с полками же и великое множество половцев.

Венгерские и польские воеводы прямо сказали, что с такими большими ратями им биться немочно, воевать со всей Русью им короли не велели.

Призрачной оказалась надежда Изяслава на поддержку иноземного воинства и единачество под его рукой всех владимиро-волынских князей. Оставалось одно - мириться...

Через Вячеслава Туровского и Владимирко Галицкого бывший великий князь довёл до Юрия, что просит мира, готов отступиться от Киева и остаться во Владимире-Волынском, однако в возмещение урона пусть сохранятся за ним новгородские дани.

Юрий Владимирович от переговоров отказался. Ответ его был коротким и жёстким:

- Передайте Изяславу: пусть сначала уйдут королевские воинские люди. Усобица - наше внутреннее дело, родственное. Сами заратились, сами и помиримся! Чужакам здесь делать нечего!

Изяславу ничего не оставалось, как отправить королевское воинство восвояси, тем более что венгерские и польские воеводы не только не возражали, но были даже рады. Короли-де посылали их не воевать с Юрием Владимировичем, но замирить с Изяславом на справедливых условиях, за чем сами следить будут, а если Изяслава обидят - снова пришлют войска...

Но Изяслав Мстиславич медлил: больно уж удачно начинался поход! Однако с реки Горыни ушёл в свой Владимир-Волынский. Юрий в свою очередь не торопился отдавать новгородские дани. И не только в корысти было дело: кому отдают новгородцы дани, тот и властитель города, какой бы князь в нём ни сидел!

Новгородские провидцы подсказывали на совете господы, что на Новгород ляжет двойная тяжесть: отдай дани Изяславу, а новый великий князь непременно своего потребует...

Как бы то ни было, новгородцы оставили князем Святополка, сына Мстислава, а сыновьям Юрия в княжеском столе отказали. Попытка Юрия вразумить своевольцев оказалась неудачной. Его служебный князь Иван Берладник вошёл было в Двинскую землю, но встретил новгородское войско и после жестокого боя вынужден был отступить. В свою очередь новгородцы пришли по Волге в Ростовскую землю. Снова была битва, обе стороны потеряли много воинов; ночью рати разошлись, и каждый почитал себя победителем.

Мало, мало оставалось ратников в Ростовской земле, лучшие полки ушли с князем Юрием Владимировичем в Киев!

А на южном рубеже половцы напали на град Торческий, и Юрий ничем не мог помочь тамошним обитателям - поросским чёрным клобукам. По рукам и ногам связало великого князя противоборство с Изяславом Мстиславичем. Сильные великокняжеские полки стояли не на степном, а на западном рубеже.

Обиженные вожди чёрных клобуков начали сноситься с князем Изяславом, а доглядчики боярина Кузьмы Сновидича эти опасные посольства проглядели.

Медленно тянулись дни и недели. Как пожар на торфянике, незримо тлела усобица, ещё не выплёскиваясь открытым пламенем.

   - Поторопить бы надо князя Изяслава, - подсказал воевода Якун Короб.

   - Поторопим! - решил Юрий.

Великокняжеское войско осадило Луцк.

Град Луцк стоял у реки Стырь, на коренных землях Владимиро-Волынского княжества, всего в шестидесяти вёрстах от его столицы. Такого Изяслав стерпеть не мог, выступил с полками из Владимира-Волынского выручать осаждённых гражан.

Значит, опять война?

Но тут вмешались князья, уже уставшие от затянувшейся усобицы. Владимирко Галицкий преградил своими дружинами дороги к Луцку. Изяслав начал устраивать полки для боя. Но не для сражения явился непредсказуемый галицкий князь. С немногочисленной свитой он бесстрашно подъехал к ощетинившемуся копьями воинскому строю, поднял руку с белым платом, знаком мира.

Галицкого князя, окружив стражей, подвели к кургану, где сидел на походном стульце Изяслав Мстиславич.

Владимирко начал с главного:

   - Не для битвы я здесь, княже, для строения мира. Устала Земля от усобицы, княже. Не на мечах стоит Держава - на зрелом разуме...

Изяслав долго молчал, задумчиво поглаживая кудрявую бородку. И без того был Мстиславич росточка невеликого, а сейчас, притулившись на низком походном стульце, казался ещё меньше. Но глаза — холодные, с прищуром - выдавали властность и мудрость зрелого мужа. Величествен был Изяслав, лицом пригож. Истинный князь по обличью. Владимирко невольно залюбовался им.

Будто почувствовав явное благорасположение собеседника, Изяслав помягчел лицом, согласно кивнул.

   - Гати мостятся с двух концов... Если Юрий Владимирович готов помириться, то и я готов...

   - О том - моя забота, - возбуждённо заговорил Владимирко. — Не на голом месте будем строить мир. Сносился я со старшим Мономаховичем, Вячеславом Туровским. Он тоже за замиренье, брата своего за нарушение договора осуждает. Но самая моя большая надежда — на Андрея Юрьевича. Уважает его отец. В последних походах он у Юрия - первый воевода. Сам знаешь, какой отважный витязь! При мне говорил отцу, что пора-де кончать усобицу на Киевщине, обратиться к ростовским делам, не всё там благополучно. Втроём-то уговорим Юрия Владимировича!

Помолчав, добавил с хитренькой улыбочкой:

   - Да и новгородские неурядицы не оставляют Юрия без заботы. Не с твоей ли, княже, подсказки?

В свою очередь улыбнулся Изяслав, и тоже с хитринкой, но сказать - ничего не сказал. Думай, как хочешь...

С тем и расстались.

Обратно во Владимир-Волынский князь Изяслав Мстиславич свои полки не увёл, но и дальше не пошёл. Ждал...

Неизвестно, какими речами три князя - Вячеслав Туровский, Владимирко Галицкий и Андрей Юрьевич - убеждали великого князя Юрия Владимировича, но мир был вскоре заключён. За Юрием остался великокняжеский стол и Киев со всеми областями. За Изяславом были закреплены Владимир-Волынский и Луцк со всеми областями по ту сторону реки Горыни и урочные новгородские дани.

Потом и сами князья-договорщики встретились в Пересопнице - вчетвером. Новым договором они подтвердили прежние условия, причём расщедрившийся Юрий Владимирович пообещал возвратить своему сопернику военные трофеи.

- Пусть приедут твои судьи и знатные люди, - сказал Юрий, — и именье всякое, что на поле переяславского боя было у них взято, тако же и коней и скот, у кого узнают, себе обратно берут!

Изяслав Мстиславич благодарно кланялся.

Брату Вячеславу Туровскому Юрий придал к княжению город Вышгород, что означало многое. По обычаю, этот город, стоявший в непосредственной близости от Киева, отдавался князьям, которым прочили великокняжеский стол. Так посоветовал старший сын Ростислав: «Посади его, отче, рядом с собой, на людях почитай, а управляй сам! А и то полезно, что будет Вячеслав под твоим приглядом!»

Конец усобице?

Ох, ещё не понял Юрий Владимирович, в какое кровавое болото он залез по своей воле!

Князья между собой сговорились, но про своевольное и коварное киевское боярство, давно привыкшее властвовать и менять великих князей, - забыли, и - напрасно.

Юрий Владимирович скоро стал киевским вельможам неугоден. Слишком жёстким, слишком властным показался им второй Мономахович. Хозяйничал, как в своей ростовской вотчине, а к такому киевская господа не привыкла. Везде посадил начальствовать ростовских и суздальских мужей - и в войске, и в волостях, и в самом Киеве. Чужаки были дерзкими и неуважительными. Простой сотник суздальской дружины на равных держался с самыми знатными боярами, родословные которых восходили ко славным временам Олега Вещего и Игоря Старого, первых киевских князей. Как такое терпеть?

Урочные дани раньше отовсюду стекались в Киев, а ныне вдруг потекли на сторону, обогащая Ростов и Суздаль. Кому такое могло понравиться?

Роптали и киевские торговые люди, тоже сила в городе немалая. За ними - богатство, за ними - многочисленное городовое ополчение. На вече тоже они верховодили. Новый великий князь умножил мытный сбор и иные пошлины, ссылаясь на военные нужды. Вроде как временные тягости. Но сообразительного торгового человека не проведёшь! И раньше так случалось: повышали пошлины в преддверии войны. Война заканчивалась, а утяжелившиеся пошлины сохранялись!

В Киеве туго скручивался клубок заговора, а верные люди боярина Кузьмы Сновидича никак не могли ухватиться за кончик нити, чтобы размотать этот клубок.

Ох, забыл Юрий Владимирович предостерегающие слова, однажды произнесённые старым мудрым тысяцким Георгием Симоновичем: «На великокняжеский стол нелегко забраться, но ещё труднее на нём усидеть!»

Великолепие дворца на Ярославовом дворе, неусыпная стража из верных суздальских дружинников, видимое согласие на княжеском совете (единомыслие ростовцев и суздальцев было искренним, а что думали на самом деле вежливые киевские вельможи - кто знает?) не внушали спокойствия. Тревога витала в покоях великокняжеского дворца.

А тревожиться действительно было из-за чего...

Тайные послы киевской господы поехали к Изяславу Мстиславичу — звать обратно на великое княжение. Изяслав откликнулся немедля: обижен был, что несполна пропускает к нему Юрий новгородские дани, а судей и знатных людей, поехавших за утраченным в переяславском бою именьем, в своё княжество не впустил. Выходило, что великий князь Юрий Владимирович сам нарушает договор.

Пробравшись по лесным тропам, дружинники Изяслава неожиданно ворвались в Пересопницу, где сидел сын Юрия - Глеб. Никакого зла Глебу, однако, не сделали. Изяслав даже соизволил по-родственному отобедать с княжичем, дал коней и провожатых и отпустил к отцу, наказав напомнить великому князю о невыполненных обещаниях. Однако последние напутственные слова прозвучали зловеще:

- А ещё скажи, что больше терпеть обиды мне не мочно...

Сам же Изяслав поехал на реку Рось, где его уже ждали, собравшись, вожди чёрных клобуков (киевские заговорщики постарались!). Согласие было полное. Вожди поклялись Изяславу в верности и присоединили свои конные тысячи к княжеской дружине. Соединившись, они вместе двинулись прямо на Киев.

Юрий был застигнут врасплох. Времени для сбора войска у него не оставалось - от пограничной Роси до Киева не меньше ста вёрст, два дневных перехода для конного войска.

Юрий с сыном Глебом, только что возвратившимся в Киев, и с ближней дружиной переправился через Днепр и укрылся в Городце-Остерском, где стоял суздальский полк.

Боярин Кузьма Сновидич подсказал хитроумную уловку, которая могла затруднить беспрепятственное восхождение Изяслава на киевский великокняжеский стол: послать гонцов в Вышгород, чтобы князь Вячеслав Владимирович поспешил в Киев и, как старейший Мономахович, садился на великокняжеский стол, а он, Юрий, как брат молодший, будет помогать ему в правлении.

Мудрый совет дал Кузьма. Изяслав со своим конным воинством ворвался в Киев, а на Ярославовом дворе уже сидит Вячеслав Владимирович, и великокняжеский венец предостерегающе искрится камнями-самоцветами на его седой главе!

Изяслав понимал, что силой тут ничего поделать нельзя. Великокняжеский стол Вячеслав занял законно, по праву старейшего, и никому не простила бы Русь насилия над старшим Мономаховичем. Оставалось только вежливо убедить старика освободить великокняжеский стол по своей воле.

Однако смиренник Вячеслав Владимирович вдруг заупрямился. Поднявшись во весь свой немалый рост и гневно взирая на Изяслава сверху вниз, он выкрикнул:

— Прежде убей меня и потом всем владей!

Изяслав смиренно склонил голову и попятился к двери.

Правда, решительности Вячеславу Владимировичу хватило ненадолго. Несоразмеримы были великокняжеские заботы с тихим уютным житьём в родном Турове. Как спокойно там было, как благостно!

А тут ещё зачастили вдруг на Ярославов двор невесть откуда взявшиеся доброхоты, передавали пугающие вести. В городе будто бы начались волнения среди чёрных людей. По улицам бродят ватаги лихих людей и грозятся оружьем. Давече на горе поймали и побили камнями неких злодеев и нашли у них промасленную паклю и кресала: не иначе, хотели молодцы поджигать домы. Быть в Киеве пожарам, быть! А иные злоумышленники подговаривают вечников идти приступом на великокняжеский дворец и всех людей, кого там застанут, резать ножами...

Растревоженный Вячеслав тихо покинул Киев и запёрся в своём Вышгороде. От великокняжеского титула старший Мономахович не отказался, но от суетных киевских дел отошёл. Пусть Изяслав с Юрием сами разбираются, кто прав, кто виноват, а он, если позовут, как старейший, их рассудит!

Недолго длилось торжество Изяслава Мстиславича. Едва отшумели почестные пиры, как светлую радость победителя начали омрачать вести, одна тревожней другой.

Князь Юрий Владимирович обратно в свою Верховую Русь не возвратился, но, укрепившись в Городце-Остерском, собирает рати для войны.

Снова к нему привёл войско верный союзник, Святослав Ольгович Новгород-Северский, и войско это было немалое, в сражениях закалённое.

Черниговские князья Давыдовичи после недолгих раздумий тоже стали на сторону Юрия.

Половецкие приятели князя Юрия опасно придвинули свои кочевья из глубины Дикого Поля к киевским рубежам.

Князь Владимирко Галицкий прислал посольство с гневными укоризнами. Он-де, Владимирко, только хотел помирить князей, а Изяслав, воспользовавшись его доверчивостью, овладел Киевом через голову Юрия Владимировича. Выходит, что Владимирко, сам не желая этого, дорогу ему в Киев мостил. Без вины виноватым оказался Владимирко, а сие стыдно и оскорбительно...

Свои гневные слова Владимирко подкрепил решительными действиями. Сильные галицкие полки двинулись на Киев и уже подходят к Волхову!

Изяслав заметался. Как отодвинуть хотя бы на время войну?

Сам ли Изяслав додумался, мудрые ли мужи присоветовали, кто знает, но решил великий князь прикрыться именем старшего Мономаховича, Туровского князя Вячеслава Владимировича, который ещё сидел смиренно в Вышгороде. Если возвратить Вячеслава Владимировича в Киев, осмелится ли Владимирко воевать столицу? Ведь они с Вячеславом старинные друзья-приятели...

Изяслав с пышной свитой поехал в Вышгород.

Старый князь принял Изяслава холодно и недоверчиво, разговор начал сразу с упрёков:

- Ты меня с великим оскорблением и стыдом вывел из Киева, вздорными слухами о злоумышлениях гражан напугал, а ныне, видя, что полки Юрия Владимировича за Днепром стоят, а другие полки из Галича идут, ты мне будто бы отдаёшь Киев, который удержать не можешь? Как тебе верить?

Изяслав оправдывался, что его самого обманули, что намерения у него были честные - спасти жизнь Вячеславу Владимировичу, чтобы потом, успокоив киевлян, снова ввести в Киев и вместо отца себе иметь. Киев - твоё наследие, прими и обладай им!

Использовал Мстиславич в своих обольстительных речах и известное нежелание престарелого князя самому отягощаться ратными и державными заботами. Мягко втолковывал:

   - Ты, отче, сиди токмо в Киеве, ни о чём не трудись. Я буду о всём по твоей воле к общей пользе прилежать. Нынче же пойду с войском против Владимирко, а ты один в Киеве останешься. Тако и дальше будет: я в походах да ратях, а ты на высоком киевском столе!

После долгих раздумий Вячеслав Владимирович согласился возвратиться в Киев, однако потребовал, чтобы все киевские вельможи у гроба святых мучеников скрепили договорённое крестным целованием, что и было сделано без промедления.

Вячеслав с чадами, домочадцами, челядью и дружиной переехал в великокняжеский дворец. Делами его не озабочивали, корма привозили изысканные и обильные, киевские вельможи наезжали с почтительными визитами и подарками. Успокоился Вячеслав, повеселел.

А Изяслав Мстиславич - весь в воинских заботах. Движения своего войска к Киеву князь Владимирко Галицкий так и не остановил!

Изяславовы бояре с богатейшими дарами поехали в Дикое Поле, к половецким вождям, что кочевали со своими ордами по правую сторону Днепра - нанимать на службу.

Другие бояре отправились в городки на реке Роси, к союзным вождям чёрных клобуков. Конные тысячи чёрных клобуков потянулись к Киеву.

С полпути возвратились уходившие из Руси венгры, вслед за которыми поскакали гонцы Изяслава. Не все венгры согласились вернуться, сославшись на то, что приказа короля Гёзы о том не было, но немалый отряд венгерских латников укрепил войско. Рубились венгры отчаянно, ведь отступать им было некуда - в чужой земле их бы перебили поодиночке.

Приободрившийся Изяслав с братом Владимиром и сыном Мстиславом выступили навстречу галицкой рати. Это было разумное решение. Легче разгромить противников поодиночке, пока они не соединились: сначала - Владимирка, потом — Юрия. Воинской силы для этого, как полагал Изяслав, было достаточно: своя волынская дружина, киевские ополченцы, чёрные клобуки, половцы...

Одного не учёл Изяслав: своих, верных полков в рати была малая горстка, а остальные - временные попутчики, за дарами и военной добычей шли, как половцы, или против своей воли, под нажимом начальных людей, как киевские ополченцы.

Это обстоятельство оказалось для Изяслава роковым...

Противоборствующие рати сошлись на реке Стугне.

Изяслав Мстиславич выстраивал свои рати без затей, как в старину делали: пешцы в центре, конница - по краям. На левом крыле - половецкая конница, на правом - конные же чёрные клобуки, посередине - волынский полк и киевляне-пешцы. Ближняя дружина встала позади строя, вокруг небольшого холма, на котором холопы уже поднимали княжеский шатёр. В прибрежных кустах спрятались лучники, начали стреляться через реку.

А на противоположном берегу Стугны выстраивались для боя полки князя Владимирка. Изяслав Мстиславич с тревогой смотрел, как густеет, множится, расползается в стороны галицкий воинский строй, как поднимаются над ним всё новые и новые полковые стяги. Как сумел собрать Владимирко такое множество воинов?!

Печальней всего, что неожиданное умножение Галицкого войска видел не только князь Изяслав Мстиславич...

Половцы вдруг перестали ставить свои войлочные юрты, столпились вокруг бунчуков вождей, о чём-то кричали, размахивая руками.

Чёрные клобуки ещё стояли боевым строем вдоль реки, но в их стане расторопные обозные мужики уже складывали добро на телеги.

Киевские пешцы медленно попятились от берега.

Только волынцы и венгры стояли непоколебимо, и боевые стяги гордо развевались над их молчаливым строем.

Худо, ох, как худо!

От половецкого стана отделилась кучка нарядных всадников, резво побежала к княжескому шатру. «О чём-то сговорились между собой ханы, посольство шлют», - догадался Изяслав.

Но это было не просто посольство: соизволил явиться пред светлые княжеские очи сам великий половецкий хан с мурзами. Тучный старик с сабельным шрамом поперёк лица, в цветастом халате, поверх которого натянут блестящий византийский панцирь, в шлеме с позолотой, - вежливо поклонился Изяславу.

   - С чем приехал, благородный хан? - тоже вежливо спросил Изяслав, ничем не выдавая своей тревоги. А что хан явился не с добром, Изяслав уже догадывался.

Хан ответил по-русски, смешно коверкая слова, но — понятно.

Ханы улусов не хотят переходить реку. Воины князя Владимирко встали на крепком месте, спиной к лесу, коннице их не обойти, а к прямому бою - лоб в лоб - степные наездники непривычны. Ждать же, когда Владимирко сам выйдет в поле, ханы не могут, из степей, где остались их кочевья, пришли недобрые вести. Кочевьям, где остались токмо женщины и дети, угрожают другие орды, союзники князя Юрия. Ханы уводят своих воинов обратно в степи...

Изяслав только руками развёл: уговаривать и спорить было бесполезно, хотя в тревожные вести из степей он не поверил. Просто половцы убоялись многочисленности галицкого войска...

А потом приехали вожди чёрных клобуков. Они даже не затруднили себя выдуманными причинами, но сказали откровенно:

   - Княже! Сила у Владимирка велика, и у тебя дружины мало. Если вздумает Владимирко всеми полками перейти реку, нам плохо придётся. Не погуби нас, да и сам не погибни. Ты — наш князь. Когда силён будешь, тогда мы с тобой, но ныне не твоё время, отступи...

Киевский тысяцкий к месту поддакнул:

   - Дельное советуют вожди, дельное... Мои воеводы тако же думают... Отступи, княже, и войско сохрани... Бог милостив, придёт время - снова будешь в силе...

Напрасно взывал Изяслав Мстиславич к гордости и чести вождей:

   - Одумайтесь, мужи! Лучше нам всем здесь помереть, нежели стыд на себя навести! Что вы многолюдности войска Владимирка боитесь? Не ведаете разве о том, что Бог в правде немоечному помогает и слабый сильного побеждает? Достойно нам, братия, уповая на правосудие Божие, храбро поступить! Одумайтесь!

Вожди молчали, опустив очи долу.

А конница чёрных клобуков (и это видел Изяслав) уже отходила от реки, и обозы выворачивали на киевскую дорогу...

В шатре остались только свои воеводы.

Молча стояли волынские мужи возле княжеского креслица, ждали. Лица хмурые, растерянные. Согласиться с половцами и чёрными клобуками им было стыдно, а являть храбрость - безрассудно. Что могут сделать одни волынцы без степной конницы? Да и на киевских пешцев надежды не было никакой - не захотят они крепко биться.

- Отходим! - взмахнув рукой, отрубил Изяслав Мстиславич и продолжил уже без надрыва, по-деловому: — Строя при отходе не нарушать, чтобы неприятели, если пойдут в догон, людей не порубили. Дружина сзади прикрывать будет. Даст Бог, сохраним войско. На Бога и на вас, воеводы, вся моя надежда. Вам же и вся честь, воеводы...

Вопреки опасениям, отойти удалось благополучно. Оплошал князь Владимирко, хоть и опытный был полководец. А может, потому и оплошал, что был опытен и ожидал от Изяслава обычной военной хитрости: притворным отступлением выманить галицкие полки с крепкого места в чистое поле, а там ударить с боков конницей, половцами и чёрными клобуками, а самому, оборотившись, уязвить чело? Могло так быть, могло...

Пока переправились через реку галицкие сторожевые загоны, пока разобрались начальные люди, что к чему, и известили князя Владимирка, - время было упущено. Всё войско Изяслава уже втянулось в лесные дороги, завалы из подрубленных деревьев и крепкие заставы преградили путь преследователям. Из этих застав дружинники князя Владимирка, кинувшиеся в погоню, посекли некоторое число волынцев, а иных взяли в плен, но остальные полки ушли.

Однако и Изяславу Мстиславичу не было причины радоваться. В Киев он возвратился только со своей дружиной и горсткой венгерских латников; тем деваться было некуда - если бы отделились, то в чужой земле их бы перебили поодиночке. Многотысячные конные массы половцев и чёрных клобуков растаяли, как дым, и неизвестно было, где их теперь искать.

Великого князя Вячеслава Владимировича случившееся даже не обеспокоило. Ну, сходил Изяслав в поход, ну, возвратился без успеха, велика ли беда? Сам цел и дружина цела. Соберётся с силами, снова в поход пойдёт!

Пока же распорядился Вячеслав Владимирович звать Изяслава к большому обеду, а его дружинников потчевать вином и яствами, сколько кто похочет, на княжеском дворе. Любил Вячеслав Владимирович щедрое хлебосольство, особенно если не из своих кормов, а из дармовых...

За обеденным столом и застало князей-соправителей страшное известие: Юрий Владимирович с сыновьями, Святослав Ольгович Новгород-Северский и черниговские князья Давыдовичи в великой силе вышли к Днепру и остановились напротив Киева, уже собирают ладьи для переправы. Изменчивые киевляне, дабы искупить свою прежнюю вину перед Мономаховичем, перегоняют на тот берег насады - помогать перевозиться через великую реку.

И ещё один скоровестник прибежал, и тоже с недобрым. Князь Владимирко не остановился на рубежах своего княжества, но пошёл дальше и вот-вот будет у Киева...

Так закончился большой великокняжеский обед.

Изяслав Мстиславич торопливо вышел - распоряжаться, собирать дружину и городовое ополчание. А Вячеслав подозвал ближнего боярина и сказал, чтобы седлали коней и собирали обоз. Ещё до темноты великий князь с небольшой дружиной отбыл в Вышгород - отсидеться в сторонке.

Изяслав до вечера метался по городу, пытаясь вывести киевскую городскую тысячу на стены — оборонять город, но тысяцкий и другие киевские мужи отвечали неопределённо, не отказывались, но и не обнадёживали. Только немногие бояре, явные доброхоты Изяслава Мстиславича, привели своих боевых холопов на стены.

Ночью Изяслав Мстиславич тихо отбыл с дружиной из Киева. Путь у него предстоял неблизкий, до самого Владимира Волынского, и непрямой - для безопасности пробираться нужно было через земли древлян, сквозь лесную глухомань.

Утром у Ольговой могилы, на виду у Киева, съехались Юрий Владимирович и иные князья-союзники. Тут был и Владимирко Галицкий, опередивший своё войско на половину дневного перехода. Не ссаживаясь с коней, князья поздравили друг друга с бескровной победой и нарядили погоню за Изяславом. Надежды, что беглеца настигнут, было мало. Изяслав отбежал налегке, одними конными, за собой сжигал мосты и разламывал гати, а на перелазах через речки оставлял заставы лучников.

Молодые князья Борис Юрьевич и Святослав Всеволодович гнались за Изяславом до реки Горыни, где проходил рубеж Владимиро-Волынского княжества, и повернули обратно.

28 августа великий князь Юрий Владимирович вторично вошёл в стольный Киев. Прежнего ликования на улицах он не увидел, но и враждебности горожане не являли, смотрели устало и равнодушно. Привыкли, наверное, киевляне к непрестанной смене великих князей...

На почестном пиру, за столом, где собрались все князья-союзники, особо хвалили и славили отважного витязя Владимирка Володаревича Галицкого. Каждый постарался сказать о нём доброе слово.

Обласканный и щедро одарённый серебряными гривнами, богатым оружием и дорогими византийскими тканями, Владимирко отъехал в свой Галич. Для чести его провожал до Луцка сын великого князя Юрия - Мстислав. Был в этом провожании и воинский смысл. Мстислав Юрьевич в Киев не возвратился, но по приказу отца встал с дружиной в Пересопнице — оборонять западный рубеж.

А лето было от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот пятьдесят восьмое, а от Рождества Христова — одна тысяча сто пятидесятое. Лето сполошное, изменённое, кровавое...

Наступавшее новое лето тоже не сулило успокоения.

4

В киевском великокняжеском дворце Юрию Владимировичу было скучно и тревожно. Эти два несовместимых чувства, переплетаясь, превращали жизнь из прямой ясной линии, по которой привык ходить самовластец Ростово-Суздальской земли, в беспорядочные обрывки начатых, но незавершённых путей.

Скучно было потому, что Юрий Владимирович вдруг оказался как бы не у дел, нетребуемым.

Рубежи охраняли сыновья, уже ставшие зрелыми самостоятельными мужами. В Переяславле стоял с войском Ростислав, в Пересопнице — Мстислав. Потом Мстислава сменил Андрей Юрьевич, которому для умножения рати были переданы во владения города Дорогобуж, Пинск и Туров со всею областию Туровской.

Неугомонный Святослав Ольгович, верно радея Юрию, заботился о войске и осадных запасах, устраивал полки. Он же пристально следил за ненадёжными союзниками - черниговскими Давыдовичами, ссылался с половецкими ханами.

Бежавший в своё княжество Изяслав Мстиславич начал переговариваться не с великим князем Юрием Владимировичем, а с Андреем. Сын только сообщал через гонцов отцу об этих переговорах, но решал всё сам, будто уже стал соправителем. Андрею великий князь верил, неразумных поступков от него не ждал, но как-то непривычно это было Юрию - за него решают...

Но самым тягостным для Юрия Владимировича оказалось неожиданное отчуждение от повседневных княжеских забот, от ежедневных докладов тиунов и огнищанинов, от столь любезного сердцу городового и храмового строения, от привычных путевых шествий по своей Земле, для которой он был бы не только правителем, но и рачительным хозяином.

Даже самое почётное княжеское право - вершить суд - проходило мимо Юрия. Подручные князья судили своих людей сами, не обращаясь к великому князю, а в Киеве, согласно обычаю, это делали городские мужи.

На княжеских советах киевские вельможи были уважительны и покладисты, но больше молчали, не выказывая ни явного одобрения, ни несогласия. Выслушают, согласно покивают, а что на самом деле думают — кто их знает? Такое безразличие к княжеским делам было непривычно для Юрия Владимировича, холодком от него веяло. Не свои...

Юрий везде поспешил поставить управителями своих суздальцев, но что получилось? Не с людьми они сносились, а с немногими киевскими мужами-посредниками, которые сами и дани собирали, и уроки назначали, и торговые пошлины накладывали - не по княжеским меркам, а по обычаю, сколько прежними великими князьями было установлено. Они же привозили собранное в великокняжескую казну. Чужими оставались Юрий и его суздальцы для горожан, вроде как ненужными.

К тому ли он, сын великого Мономаха, стремился - из хозяина Земли превратиться в затворника великокняжеского дворца, в стороннего человека?

Всё чаще Юрий стал уединяться со своим новым любимцем, бойким и весёлым боярским сыном Друганом Кукуевым. Друган так и сыпал шутками-прибаутками, озорными песенками, пересказывал городские слухи. Вместе попивали винцо, благо винные погреба в великокняжеском дворце казались неиссякаемыми. Каких только вин там не было! О делах за столом не говорили. Не для совета приблизил к себе Юрий боярского сына - для забавы, от скуки. Вместе и в баню ходили, и не одни, а с развесёлыми жёнками.

Казалось бы, о таком времяпрепровождении должны были знать только комнатный холоп Илька для ближние дружинники, но вышло по-иному. По Киеву поползли слухи, что бражничает-де великий князь и веселится, а о пользе княжества мало думает...

Злые недоброжелатели такие слухи нашёптывали, но ведь — и Юрий вынужден признать - зацепки-то были, были! Тревога...

Были основания для тревоги!

Бывший великий князь Изяслав Мстиславич мир подписал, удалился в свой Владимир-Волынский, но по всему было видно, что не угомонился. Его брат, Владимир Мстиславич, тайно поехал в Венгрию, к королю Гёзе, зятю Изяслава. Для чего он поехал, было понятно каждому смышлёному мужу: просить помощи против Юрия. Изяслав будто бы велел передать королю свои слова: «Погнали меня из Киева без чести. Теперь, брате, исполни своё обещание: сядь на коня!» А король будто бы сразу согласился: «Я уже выступаю с братом твоим Владимиром, выступай и ты!»

Обо всём этом сообщали Юрию верные люди князя Владимирка Галицкого: нашлись они у неугомонного галицкого воителя и в самой Венгрии. Не жалея золота, склонили приятели Владимирка на свою сторону архиепископа, двух епископов и некоторых влиятельных венгерских вельмож, а те отсоветовали королю выступать в поход поздней осенью.

Поход король Гёза отложил, но Изяслава обнадёжил: «Теперь не время воевать. Вот когда реки замёрзнут и ледяные дороги установятся, тогда пойдём. Если самому мне нельзя будет, то помощь пошлю, десять тысяч или больше, сколько хочешь. А летом, Бог даст, сам в твоей воле буду, отомстим за твои обиды!»

Если верить этим вестям, то беда не миновала, а только отсрочилась. Как тут было не тревожиться Юрию Владимировичу?

В тревожном ожидании тянулись зимние месяцы: декабрь, январь, февраль. Юрий начал успокиваться. Осень - неудобное время для большой войны, но и весна — тоже, а весна вот-вот наступит. Может, промедлит король до лета? О том и подручным князьям намекнул, присовокупив, чтобы к лету готовились...

Но надежды Юрия не сбылись. В марте следующего года, от Сотворения Мира шесть тысяч пятьсот девятого[135], Изяслав с венгерской помощью двинулся на Киев. Вскоре его полки подошли к реке Горыни.

Навстречу совместно выступили князья Владимирко Галицкий и Андрей Юрьевич, на речке Уше оба войска сошлись, но не большими полками, а сторожевыми заставами. Лучники начали стреляться через реку.

Большие полки Владимирка и Андрея на берег не выходили, стояли в крепком месте за лесом. Рассудительный Андрей Юрьевич сдерживал своего нетерпеливого союзника:

- Княже, сила у Изяслава великая, и венгры с ним. Нам не к сече стремиться надобно, но лишь задержать его здесь, пока батюшка рати не соберёт. А потом ударим с двух сторон...

Так и решили, лишь малую толику пешцев послали к берегу — подкрепить лучников, да велели десятникам поднять над кустами стяги, будто всё войско к берегу выдвигается.

Но опытные воеводы были и у Изяслава Мстиславича, Андрееву хитрость они разгадали и посоветовали идти на Киев кружным путём, а на Уше оставить малые силы и лениво через реку стреляться. Так Изяслав и поступил. Оставив в стане горящие костры, он ночью тихо увёл войско.

Передовой полк брата Изяслава Мстиславича — Владимира - добежал до Белгорода, где сидел с малой дружиной Борис Юрьевич. Борис боя не принял и ускакал в Киев — предупредить отца об опасности.

А волынские и венгерские полки Изяслава неотвратимо накатывались на Киев.

На взмыленных конях, с ошалелыми лицами, ворвались Борис и его дружинники на Красный двор, где в это время пировал ничего не подозревавший Юрий Владимирович. Что-нибудь предпринимать было поздно, одно оставалось — самим спасаться.

На ладьях Юрий и его ближние люди переплыли на другой берег Днепра, где постоянно бдила суздальская застава и были запасные кони. Конная дружина Юрия пошла по правому берегу Днепра к Переяславлю и тоже благополучно переправилась по Витичевскому броду.

Для самого Юрия Владимировича бешеная гонка по раскисшим весенним дорогам закончилась в Городце-Остерском: здесь он был в безопасности. Здесь стоял с немалой дружиной большой воевода Якун Короб, да и горожане были готовы с оружием в руках оборонять свой град.

Случилось сие печальное происшествие 6 апреля, в солнечный и тёплый весенний день, а на сердце у Юрия — серая осенняя хмарь. Всё приходилось начинать заново.

Но не было у Юрия прежнего страстного устремления к отцовскому великокняжескому столу: устал, изверился в удаче. Снова ожили прежние сомнения: не напрасно ли, покинув свою отчину, он ввязался в непонятный киевский раздрай?

Будто угадав княжеские сомнения, боярин Громила проговорил негромко:

   - Не пора ли возвращаться в Суздаль, княже?

Но загомонили, завозмущались воеводы, застучали мечами об пол:

   - Стыдно глаголешь, Громила!

   - Умалена честь князя нашего!

   - Не в бою взял верх Изяслав, но изменою Иудиною!

   - За обиду Юрию Владимировичу будет отступнику кара небесная и земная!

   - Веди, княже, все за тебя головы положим!

Юрий сидел молча, прикрыв ладонью глаза.

Боярин Кузьма Сновидич, мудрейший советчик, предложил единственно разумное:

   - Охолонитесь, мужи! Не знаете разве, что сегодня Юрий Владимирович за один день пятьдесят вёрст преодолел? Устал князь. Завтра всё, завтра!

Замолкли мужи, смотрят на своего князя виновато и покорно.

А Юрий подумал, что и завтра он навряд ли сможет сказать своим мужам что-нибудь вразумительное. Больно уж неожиданным был бросок Изяслава в Киев. Вестей надо ждать...

А вести приходили одна горше другой.

В Городец неожиданно возвратился сын Андрей с малой дружиной и поведал, что Владимирко Галицкий больше не союзник. Разгневанный бездеятельностью Юрия, не озаботившегося даже обороной Киева, он увёл свои полки обратно в Галич. Андрей передал отцу обидные слова Владимирка: «Как вы княжили безрассудно с отцом своим, так и управляйтесь, а я противу Изяслава один не могу воевать!»

Какие-то дикие половцы неожиданно вышли из Дикого Поля и пограбили земли возле Переяславля и Курска. По наущению Изяслава они пришли или по своей воле, Юрию было неизвестно, но зло половцы причинили немалое, а главное - за ними пришлось выделять из войска погоню. И это тогда, когда каждый воин был на счету...

В Переяславле вдруг помер князь Ростислав Юрьевич, первый отцовский помощник. Кто теперь будет крепко город держать?

Случилась эта непонятная смерть месяца апреля в семнадцатый день, и через три дня Изяслав Мстиславич беспрепятственно вошёл в Киев. С ним был в обозе князь Вячеслав Владимирович, окончательно смирившийся со своей долей почётного, но безвластного соправителя. Он сам предложил Изяславу: «Я есмь уже стар, трудов управления понести не могу, для того всё правление на тебя полагаю. А если что случится, ты и мои войска бери, куда тебе будет нужно и сколько потребно, а я буду в Киеве сидеть...»

Правда, венгров Изяславу пришлось отпустить, не пожелали они идти дальше за Днепр, ссылаясь на то, что такого король не приказывал. Однако его сын Владимир Изяславич с искусными боярами-переговорщиками уже отправился к королю Гёзе - просить, чтобы тот снова войско прислал, столько же или ещё более...

К черниговским Давыдовичам поехали тайные послы Изяслава. Давыдовичи послов приняли и с ними говорили, а о чём говорили и что порешили, верные люди боярина Кузьмы Сновидича так и не дознались...

Только князь Святослав Ольгович Новгород-Северский остался безоговорочно верным Юрию. По первому зову явился с войском в Городец и сам вызвался поехать в Чернигов - уговаривать князей Давыдовичей не откалываться.

Трудным оказалось это посольство. Князь Владимир Давыдович заявил, что болен и сам идти не может, а тысяцкий его Азарий Чудин прилюдно сказал обидные слова: «Княже, доколе будем воевать? Юрий дважды покусился Киевом обладать и дважды его лишаясь, много тысяч христиан погубил. Теперь же, поступая противу Божеской воле, ничего не успев, со стыдом и великим убытком принуждён бегать. Нам ли подставлять за него головы свои?»

И ведь не оборвал Владимир Давыдович властным княжеским словом поносные речи своего тысяцкого, промолчал!

Брат его Изяслав Давыдович был ещё откровеннее. Сказал, как отрезал: «Я весьма сожалею, что прежнюю присягу Изяславу преступил и противо ему Юрию помогал. А ныне не хочу того учинить, но сам пойду ко Изяславу, понеже он пред стрыем своим Юрием прав».

И снова промолчал Владимир Давыдович, не осудил брата-перемётчика, только глаза прятал от разгневанного Святослава Ольговича. Громогласен был Святослав и грозен. Загибая пальцы, перечислял сильные рати, которые в случае чего обрушатся на Чернигов. Сам Юрий с большими полками! Сыновья Юрия, тоже сильные князья! Всё новгород-северское воинство! Дружины рязанских и муромских князей! Неисчислимая половецкая помощь!

Заколебался Владимир, снова вскочившего было тысяцкого Азария усадил гневным взмахом руки, сказал примирительно:

- Мы поразмыслим с мужами. Чай, здесь не новгородское вече — кто кого перекричит, тот и прав! Отдохни с дороги, брате Святослав. А я князю Юрию Владимировичу не супротивник...

С тем и разошлись — недоговорившиеся...

Однако месяца апреля в двадцать третий день Владимир Давыдович, убоявшись силы, через неохоту явился пред светлые очи князя Юрия и войско привёл. А брат его Изяслав с войском же ушёл в Киев, к великому князю Изяславу Мстиславичу. Туда же приспел со смоленскими полками брат великого князя, Ростислав Мстиславич...

Единственное радостное событие подарил Бог князю Юрию Владимировичу: из степей пришли ханы с великим множеством половецких воинов. Ханам были чужды сомнения, гурьбой ввалились на княжеский двор, согласно потребовали: «Ты, княже, нас позвал. Теперь — веди!»

Князь Святослав Ольгович тоже настаивал: «Промедление опасно, княже. Веди своё воинство на Изяслава. С Божьей помощью возвратим Киев и великое княжение!»

О том же толковали суздальские воеводы, истомившиеся в тесноте маленького Городца, обиженные за своего князя. С чем они возвратятся в Суздаль? С неотмщёнными обидами? С позором? С напрасными потерями? Что расскажут матерям и вдовам павших витязей?

И Юрий уступил. Войско изошло из Городда-Остерского.

Пешцы в ладьях поплыли по Осётру и Десне, конница по суше - прямо к Днепру. Всем распоряжались князь Святослав Ольгович и большой воевода Якун Короб. Не понять было даже, то ли он, князь Юрий Владимирович, ведёт войско, то ли его самого ведут эти властные мужи.

Юрий с ближними дружинниками проезжал сквозь полки. Угрюмые лица, взгляды исподлобья. Не чувствовалось в войске той жертвенной одухотворённости, которая только и вырывает удачу у капризной военной судьбы...

Ратников князя Владимира Давыдовича понять можно: им предстояло рубиться со своими же, другими черниговцами князя Изяслава Давыдовича. Кому такое может быть по душе? Но и суздальцы невеселы...

Только половцы бойко поскакивали на своих лохматых лошадках, скалили улыбками жёлтые зубы, узкими острыми глазками обшаривали окрестности — где бы чего похватать...

Невесёлый поход, недобрые предчувствия...

Конница вышла к Днепру прямо напротив Киева. Туда же, прижимаясь к левому низинному берегу реки, подплывали ладьи с пешцами. Юрий велел ставить на сушу шатры, а пешцев на ладьях послал возиться через Днепр. Но навстречу высыпало с того берега множество ладей необычного вида: с кровлями, с нарощенными лубьем бортами, так что гребцов не было видно. А лучники на ладьях — все в бронях, для ответных стрел малоуязвимы. Злую встречу подготовил Изяслав Мстиславич!

Сшибка на реке была короткой, но кровопролитной. Ладьи Юрия оттеснили обратно к левому берегу, многих людей побили стрелами и поранили. Взять Киев прямым ударом не удалось.

По совету большого воеводы Якуна Короба ладьи протащили волоком в озеро Дулебское, а оттуда — в речку Золоту, чтобы выйти к Днепру ниже Киева; сам Юрий двинулся с конницей лугами к Витичевскому броду. А по другому берегу Днепра, голова в голову, не отставая и не опережая конницу Юрия, шли великокняжеские полки.

Почти одновременно противоборствующие рати вышли к Витичевскому броду. До вечера длился жестокий бой, не принося перевеса ни той, ни другой стороне. Для Юрия это было поражение: переправиться через Днепр не удалось и здесь.

Ночью конные дружины Святослава Ольговича и половецкие тысячи побежали, таясь, к городку Зарубу, где тоже был брод. Утром половцы прямо на конях ввалились в воду, где бродом, а где и вплавь преодолели реку. Киевскую сторожевую заставу, охранявшую брод, степняки задавили своим великим многолюдством.

Следом переправились через Днепр остальные полки Юрия Владимировича, и никто им уже не мешал. Изяслав Мстиславич боя не принял и отступил к Киеву. Великокняжеские полки встали вдоль реки Лыбедь, прикрывая столицу. Туда же медленно подтягивался Юрий Владимирович.

Великий князь Вячеслав Владимирович, вечный миротворец, пробовал и на этот раз избежать прямого боя. Он прислал к Юрию своего тысяцкого боярина Беловолоса с увещеваниями.

Смысл посольских речей боярина сводился к тому, что в Киеве теперь сидит по праву старейшего Мономаховича великим князем Вячеслав Владимирович, а Изяслав вроде как у него в подручных. Признал-де Изяслав его в отца место, а себя ему вместо сына, а сыновей отгонять от себя не по правде и не по закону. Вот ведь как повернул Вячеслав! Не против Изяслава идёт Юрий, а против него, старейшего в роде Мономаховичей!

Устами своего тысяцкого Вячеслав Владимирович предостерегал Юрия: «Ежели ты на моё старейшинство хочешь возстать, то ведай, что тебе, как младшему, я не могу поклониться, ибо я есмь старейший. Когда ты родился, я был с бородой».

Мирный развод между соперниками Вячеславу Владимировичу виделся так: он остаётся великим князем, Изяслав при нём в Киеве соправителем, а Юрий уходит обратно в свою землю. Вячеслав Владимирович при этом не преминул упрекнуть Юрия, что тот и без Киева чрезмерно наделён городами и землями: «Ты уже имеешь область великую, град великий Ростов, Суздаль, Переяславль и другие многие города, что отец наш Владимир Мономах и старший брат твой Мстислав Владимирович определили. Ими и владей. Будешь ли поступать по своему прежнему замыслу, то я оставляю на твою волю и надеюсь, что Бог нас по правде рассудит!»

За витиеватыми посольскими речами скрывалась жестокая правда, неприемлемая для Юрия: Вячеслав и Изяслав по-прежнему заединщики и добром Киева не уступят...

Полки Юрия Владимировича пошли на Киев. Однако на реке Лыбедь их встретило войско Вячеслава и Изяслава. Отважные князья Андрей Юрьевич и Владимир Андреевич со своими дружинами и половецкой конницей переправились через реку, отогнали от бродов Изяславовых лучников. За ними начали переходить через Лыбедь на равнину другие полки. Но Изяслав не стал ждать, пока на равнину выйдут все полки Юрия и устроятся для боя, ударил со всею своею силою. Без твёрдого строя копьеносцев-пешцев боевой строй Юрия не мог быть устойчивым, а те только- только начали перебродить реку. Попятились дружины Андрея и его сына Владимира, заколебались половцы — прямого боя на равнине они всегда старались избежать.

Половцы первыми и побежали, чёрными потоками полились по бродам обратно на свой берег. Тут убили половецкого князя Севенча, который похвалялся, что будет сечь саблею киевские Золотые Ворота, как прежде делал отец его, великий и грозный хан Боняк.

Ратники Юрия Владимировича рубились отчаянно, но выстоять не смогли. Их вогнали обратно в реку, многих побили, а иных в плен взяли. Но и Изяслав не решился перейти Лыбедь, остановил своё войско у берега. Так и стояли друг против друга до вечера.

Ночью к Юрию пришла весть, которая переменила все его замыслы: князь Владимирко одумался, уведав о решительных действиях Юрия, снова прислонился к нему и ведёт галицкое войско на соединение. Отпала нужда вновь испытывать воинскую судьбу в непредсказуемом прямом бою с Изяславом. Разумнее было отступить, отсидеться в крепком месте, пока подоспеет Владимирко с галичанами, а уж тогда...

Таким крепким местом Юрию казался град Переяславль.

Под покровом ночной темноты полки Юрия тихо отошли от берега Лыбеди, оставив у бродов только легкоконные сторожевые заставы.

Однако и Изяславу Мстиславичу стало известно, что на соединение с Юрием идут галицкие полки. Решение напрашивалось само собой: не дать им соединиться, сначала добить князя Юрия, а потом всеми силами оборотиться на Владимирка!

Началась погоня.

По следам Юрия шла большая рать: полки Вячеслава и Изяслава Мстиславича, Ростислав Мстиславич со смолянами, Изяслав Давыдович с черниговцами, киевские боярские дружины. Взвоинствовавший вдруг Вячеслав Владимирович не пожелал оставаться в стороне от конечного (как он считал) боя.

Погоня нагнала Юрия в самом неудобном для обороны месте, на узкой полосе суши между речкой Малый Рутец и болотами. Развернуть боевой строй здесь было негде.

Отход прикрывал князь Андрей Юрьевич с отцовским суздальским полком; он, оборотившись, первым встретил преследователей. Сзади его подпирали вездесущие половцы. На помощь сторожевой заставе спешили черниговцы князя Владимира Давыдовича, с трудом продираясь сквозь обозные телеги. Обозы князя Юрия тянулись за войском, и теперь оказались немалой помехой.

Во главе своего полка Андрей Юрьевич с копьём в руке вломился во вражеский строй. Началась жестокая сеча. Но силы были слишком неравными. Под Андреем подбили коня, сломали копьё, слетел с головы златоверхий шлем. Ближние дружинники насильно вывезли князя из боя. Половцы, пустив по стреле, в беспорядке побежали. Многие из них, не зная бродов, потонули в реке Руте, а иных побили и попленили. Подоспевший Владимир Давыдович отчаянно кинулся в сечу, потеснил было дружинников Изяслава Мстиславича, но сам пал от чьего-то меча. Черниговцы начали отходить, спасая самих себя.

Князь Святослав Ольгович ехал вместе с Юрием в голове войска и к началу боя не поспел. Увидев же бегство половцев и поспешный отход остальных полков, новгород-северский князь приказал своему войску уходить за Днепр.

Юрий Владимирович с ближней дружиной выехал на переяславскую дорогу и сумел оторваться от погони, пока волынды, киевляне и смоляне грабили обозы. Его воеводы с остатками полков разбрелись по окрестным лесам. На поиски их были посланы гонцы с княжеским приказом: собираться всем у Витичевского брода, где их должен ждать большой воевода Якун Короб, и оттуда сообща идти к князю в Переяславль; если же к броду пройти будет нельзя, перебираться через Днепр кто как сумеет, и тако же идти в Переяславль.

Спасибо переяславцам - они приняли Юрия с честью и обещали оборонить от неприятелей. В знакомом с детства переяславском княжеском дворце Юрий снова почувствовал себя в безопасности.

Отчий Переяславль, начало княжеского пути!

Неужели Бог даровал передышку?

Суровая действительность развеяла надежду. Изяслав Мстиславич продолжил погоню, он не пожелал терпеть опасного соседства. Вместе с великим князем Вячеславом Владимировичем и братом своим Святополком он перешёл по Зарубинскому броду Днепр и встал обозом у Межева сельца, поблизости от Переяславля, а к городу послал конные дружины, чтобы преградить дорогу отступавшим с реки Руты полкам Юрия.

С печалью и отчаянием смотрел Юрий Владимирович с высокой башни над Епископскими воротами, как поска- кивают по переяславским полям чужие всадники, и некому было их отогнать. Переяславские начальные люди к осаде готовились, однако выпускать своих ратников за ворота отказались наотрез.

Большой воевода Якун Короб совершил почти невозможное: собрал под Зарубом остатки войска и благополучно перевёл через Днепр. Однако до Переяславля воевода не дошёл, перехватили его вблизи города дружины Вячеслава, Изяслава и Свдтополка.

Два дня продолжались схватки на переяславских полях, а на третий день, отчаявшись пробиться к городу, большой воевода Якун Короб увёл остатки своего воинства. Тем временем пешцы Изяслава неожиданно ворвались в предместья Переяславля и начали поджигать дома. Чёрные клубы дыма зловеще закружились над городом.

Случилось это в семнадцатый день июля, а лето было от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот пятьдесят девятое[136]. Несчастливое для Юрия лето, с него началась в его жизни чёрная полоса.

Рассеяно войско, собранное с такими трудами, и неизвестно было, где обретается с уцелевшими воинами воевода Якун. Хорошо, если догадается закрепиться в Городце-Остерском, а если совсем уйдёт?..

Один из немногих князей-союзников, Владимир Давыдович, убит на реке Руте. Жалко, конечно, но если бы только во Владимире было дело! С его смертью окончательно откалывалось от Юрия все Черниговское княжество. Изяслав Давыдович сразу после битвы поспешил в Чернигов - единолично садиться на черниговский княжеский стол. А ведь этот Давыдович - явный недоброжелатель Юрия...

Князь Святослав Ольгович Новгород-Северский не пожелал следовать за Юрием в Переяславль, но увёл свои дружины за реку Десну...

От князя Владимирка Галицкого не было никаких вестей. Вошёл он в киевские земли или повернул обратно?..

А великие князья Вячеслав и Изяслав уже обложили Переяславль крепкой осадой. Положение казалось безнадёжным, и Юрий начал переговоры.

На мир Изяслав Мстиславич согласился неожиданно легко, но условия поставил жёсткие. Пусть Юрий насовсем возвращается в своё княжество и поклянётся впредь, до конца жизни, стольного Киева не искать. В Переяславле же пусть оставит сына, коего пожелает, но оному быть под властью киевских великих князей, а не Юрия...

Спорить было бесполезно. Юрию Владимировичу пришлось целовать крест по всей воле Изяславовой. Вячеслав и Изяслав, удовлетворившись крестоцелованием, сняли осаду и возвратились в Киев.

Но Юрий медлил с отъездом, он всё ещё надеялся, что подойдёт с войском Владимирко Галицкий.

Тщетно! После двойного поражения своего союзника Владимирко повернул свои Полки обратно в Галич. Кому охота связываться с побеждённым?

Рухнула последняя надежда. А тут ещё от великого князя Изяслава Мстиславича пришло новое грозное предостережение: «Объявляю тебе, княже, что если ты того же дня не возвратишься в своё княжество, то уже никакого от тебя прощения не приму, но поступлю с тобою, яко со злодеем и клятвопреступником!»

Дальше медлить было опасно, и Юрий с сыновьями отъехал из Переяславля. В городе остался на княжении четвёртый сын Юрия - Глеб.

Однако в Суздаль князь Юрий Владимирович не ушёл, а попробовал закрепиться в Городце-Остерском. Здесь он застал воеводу Якуна с остатными полками, да и помощь кое-какая из Суздаля пришла - расстарался воевода Пётр Тихмень, служа своему князю. Может, не всё ещё потеряно?

Наверное, поэтому Юрий без большого внимания выслушивал горячие речи сына Андрея:

   - Здесь больше нам делать нечего, батюшка! Нужно возвращаться в Суздаль. Пришло время об устроении своего княжества прилежать, ибо Земля без князя — сирота. Возвращайся!

   - Погожу ещё, — ответствовал Юрий устало и равнодушно. - Может, судьба переменится. Тебе же путь в Суздаль чист. Ты — законный наследник суздальского княжеского стола. Поезжай и обустраивай княжество...

Андрей отъехал с малой дружиной, а в Городец неожиданно прибежал другой сын - Глеб. На этом настояли переяславские мужи, предвидя новое размирье с великим князем. Юрий не осудил сына, одному Глебу удержать Переяславль было немочно.

Вот и этот град потерян...

Но Юрий продолжал упорно сидеть в Городце-Остерском, чего-то ждал, заворачивал без чести великокняжеских гонцов, которые передавали слова Изяслава Мстиславича: «Уходи! Уходи!»

Медленно тянулись недели.

Окончательно сломило Юрия известие, что Святослав Ольгович, давний приятель, отправился в Чернигов - мириться с князем Изяславом Давыдовичем, а затем вместе с ним отправился в Киев. Больше того, Святослав Ольгович вместе с великим князем Изяславом Мстиславичем и Изяславом Давыдовичем осадили Городец.

Несколько дней Юрий отчаянно отбивался, а потом начал переговоры. Он просил о малом: снять осаду и дать свободный проход к Суздалю.

Великий князь Изяслав Мстиславич тоже устал от бесконечной войны и легко согласился. В Городце остался Глеб Юрьевич с небольшой дружиной.

В обратный путь Юрия провожал князь Святослав Ольгович; он же и довольствовал ратников Юрия, и подводы давал. Нет, не враждебен был Юрию новгород-северский князь, обстоятельства заставили его прислониться к великому князю Изяславу Мстиславичу, дабы сохранить своё княжество.

Расставаясь после трёхдневного пирования в Новгороде-Северском, князья скрепили будущую дружбу взаимным крестоцелованием, но об этом никому не объявляли. Дело тайное, касалось только их двоих...

Переступив суздальский рубеж, Юрий почувствовал необъяснимое облегчение. Не горечь, не обиду, а именно — облегчение, будто домой вернулся после длительного и трудного путевого шествия.

Сусальным золотом шелестели осенние леса. По утрам с лугов сизыми полосами сползали к реке туманы. В придорожных деревнях и боярских усадьбах князя радостно встречали радушные, почтительные люди. Колючее жнивье на полях по-хозяйски радовало сердце: значит, вовремя управились с жатвой, значит, с хлебушком будем!

Жизнь княжества не останавливалась, пока князь ратоборствовал на чужих полях.

Будь благословенна, Земля!

Кончалось раздвоение в душе Юрия Владимировича. Он снова почувствовал себя хозяином на своей земле, среди своих людей.

Глава седьмая ГРАДОСТРОИТЕЛЬ

1

днако полностью отключиться от кровавой киевской замятии Юрию удалось не сразу, отголоски её догнали князя в далёком северном Ростове.

Город Суздаль давно стал признанной столицей княжества, но церковным центром Земли по-прежнему оставался древний Ростов, где пребывал на своём подворье епископ Нестор, духовный наставник и мудрый советник. У него Юрий искал ободрения и успокоения от земной суеты.

Юрий Владимирович ездил на ловитвы в ярославские леса, пировал со старыми друзьями (немало осталось ростовских мужей, помнивших князя ещё отроком!), проводил вечера в благочестивых беседах с епископом Нестором, а в это время на юге творились недобрые дела. Великий князь Изяслав Мстиславич и Изяслав Давыдович Черниговский никак не хотели примириться с тем, что за Юрием Владимировичем остался Городец-Остерский. Между их княжествами, в опасной близости от Киева, занозой сидел с сильным суздальским полком четвёртый сын Юрия, Глеб Городецкий.

На первом же великокняжеском совете в Киеве Изяслав Давыдович заговорил о Городце-Остерском. Он взывал к князьям, съехавшимся на совет в Киев:

   - Доколе, братия, сын Юриев между нами сидеть будет? Покуда он в Городце, нам никак безопасно быть неможно, понеже и сам Юрий, и сыновья его своего стыда никогда не забудут, мстить нам будут. Того ради не лучше ли Юрьев Городец разорить и сжечь, чтобы Юрию тут пристанища не было?

   - Верно глаголешь, брате! — поддержал своего верного союзника великий князь Изяслав Мстиславич. - Великое древо суздальской силы мы свалили и по рекам в Залесскую Русь сплавили, а корни в Киевской земле оставили. Какое злокозненное древо из сиих корней произрастёт?

Молчали приглашённые на совет князья. Опасения великого князя Изяслава Мстиславича они разделяли, но в новую усобную войну вступать никак не желали. Потерпевший двойную неудачу, подписавший мир по всей великокняжеской воле, Юрий Владимирович казался по-прежнему грозным. Кто знает, не собирает ли он за своими лесами новые сильные полки?

Почувствовав сомнения князей, черниговский воевода и тысяцкий Азарий подсказал осторожненько:

   - Городец... Городец... А что Городец? Одними черниговскими полками сей малый градец сметём, если князь прикажет... А если великий князь Изяслав Мстиславич какую помочь пришлёт, то и говорить не о чем...

   - Пришлю воевод с осадными полками, со стенобитным орудьем! — тут же заверил Изяслав. - Вам, братие, оставаться в своих княжествах, вестей дожидаясь.

Последние слова князя прозвучали не как продолжение совета, а как непререкаемый великокняжеский указ, и князья это поняли. Вздохнули с облегчением, вежливо поклонились великому князю и дружно вывалили за двери гридницы.

На вечернем прощальном пире о Городце-Остерском даже не упоминали...

Черниговские и великокняжеские полки осадили Городец-Остерский и взяли его приступом (князь Глеб Юрьевич успел отъехать). Город был разграблен и сожжён дотла. Погибла в пожаре и почитаемая на Руси божница святого Михаила. Уцелевших горожан развели по разным черниговским и киевским городам и волостям. Было у князей Мономаховичей крепкое гнездо на южной реке Осётре, и не стало его - одно пустое место, тлен и пепел.

Для князя Юрия Владимировича сие было огорчительно вдвойне.

Мономаховичей окончательно вытесняли из Киевской Руси: сначала - из Переяславля, а теперь вот и из Городца-Остерского, отчинных городов...

Вотчину на реке Осётре взяли нагло, без обычных перед усобицей межкняжеских переговоров. Это было просто оскорбительно: князя Юрия Владимировича унизили перед братией, перед всем княжеским родом, представив мизинным удельным владетелем, за которого вправе решать великие князья. Такого прощать было нельзя, и Юрий через неохоту, через дурные предчувствия объявил о новом походе.

Военная сила для похода нашлась. Сохранили свою мощь суздальские и ростовские полки — потери в прошлой войне оказались, вопреки ожиданиям, не слишком значительными. Снова к Юрию присоединился Святослав Ольгович Новгород-Северский. Князь Ростислав Ярославич Рязанский привёл не только свои, но и муромские полки. Откликнулись на призыв Юрия половецкие ханы, кочевавшие между Доном и Волгой. Немалая собиралась рать.

Но сам поход оказался невесёлым, натужным, ленивым каким-то, полки медленно продирались сквозь витячские леса. Долго стояли в Глухове, потом также медленно передвинулись к реке Свине, где снова остановились — ждать союзников-половцев.

Взбодрился Юрий, когда узнал, что Владимирко Галицкий тоже выступил против великого князя Изяслава Мстиславича. Однако, как оказалось, радость была преждевременной. Изяслав со своими полками и венгерской помощью встретил Владимирка на пограничной реке Сане. Немного побившись, Владимирко отступил. Руки у великого князя были развязаны.

Между тем союзные Юрию половцы попытались нахрапом ворваться в Чернигов. Было на этот раз половцев великое множество, но и Чернигов был крепким орешком. Половцы только пригородные слободы разграбили и сожгли, кое-где прорвались через острог на посады, но перед крепкими городскими стенами остановились - ждать князя Юрия Владимировича со стенобитным снарядом.

Двенадцать дней суздальцы, ростовцы, рязанцы и муромцы приступали к Чернигову, но безуспешно. Сторожевые заставы Святослава Ольговича, прикрывавшие осадное войско со стороны Киева, сообщили, что великокняжеские полки начали возиться через Днепр. Осаду пришлось снимать.

Половцы, отягощённые черниговской добычей, откочевали в свои степи. Ханы были довольны: воинов потеряно совсем мало, а добыча оказалась богатой. Они были готовы приходить снова и снова, в чём заверили великого кагана Юрия Владимировича, зятя славного воителя, покойного хана Аепы. Юрий слушал их льстивые речи, вынужденно улыбался и говорил вежливые слова, а на сердце - унылая хмарь. Союзнички! Чужие они, чужие...

Святослав Ольгович свернул свои сторожевые заставы и, минуя Чернигов, возвратился в своё княжество.

Ростислав Ярославич санными обозами покатил в свою Рязань, благо столица его княжества была совсем близко. Рязанцы и муромцы скинули леденящее железо доспехов и лежали на санях в просторных волчьих тулупах, под тёплыми медвежьими полостями. Тепло и сытно: столовых запасов приготовили на большой поход, а обернулся он недлинным путевым шествием. Не война для них была, а недолгое необременительное путешествие. Приказал князь Ростислав Ярославич - пришли, приказал возвращаться - возвращаются, а заботы Мономаховичей для них безразличны...

А для Юрия Владимировича война была проиграна, но ещё не закончена. Надо было увести суздальские и ростовские полки в свои города и поставить на рубежах, а это было нелегко: зима выдалась морозная, вьюжная, дороги замело. Придорожные черниговские деревни были покинуты жителями, пустые избы выстыли до инея на стенах, протопить их за короткие ночные привалы было невозможно. Останавливаться на днёвки было опасно: вот-вот великокняжеские дружины кинутся в погоню.

Так и тянулись - в холоде, на скудных кормах. Отощавшие лошади едва перебирали ногами. Множилось число обмороженных и больных, раненые помирали прямо в санях, на ходу. Тяжко!

Однако до рубежей Новгород-Северского княжества доползли благополучно — Изяслав Мстиславич и Изяслав Давыдович промедлили с погоней.

Князь Святослав Новгород-Северский помнил о своём союзничестве с Юрием, дал приют ратникам в своих волостях, поделился кормами, пообещал сменных лошадей для обоза. Отогревшиеся и отоспавшиеся в избах ратники повеселели. Но долго в гостеприимной Севере задерживаться было нельзя, великокняжеские полки приближались, а конные разъезды Изяслава Черниговского уже перебегали границу княжества, сбивая редкие сторожевые заставы суздальцев.

Святослав Ольгович посоветовал Юрию отъезжать, чтобы не подвергать княжество конечному разорению. Обнялись на прощанье князья, оба прослезились, но ободряющих слов друг для друга не нашли. Будущее казалось зловещим.

Снова зимний поход по лесным дорогам, ещё длительнее и тяжелее. Едва добрели до суздальского рубежа, где Юрия ждал с владимирским полком сын Андрей. Передав ему начальствование над войском, Юрий Владимирович с одной ближней дружиной отъехал в Кидекшу. Там и застала его весть, что Святослав Ольгович Новгород-Северский, спасая своё княжество, замирился с великим князем.

Юрий залёг в Кидекше, как медведь в берлоге. Гостей не принимал, с волостелями и боярами-советниками беседовал Кузьма Сновидич. Он же и делами вершил, ссылаясь на волю князя, и гонцов-вестников выслушивал.

Многолетние труды Юрия Владимировича по складыванию Державы не прошли даром. И без присутствия князя не остановилась жизнь. Взрослые сыновья - Андрей, Глеб и Мстислав Юрьевичи - ставили полки на крепких местах вдоль рубежей, готовили города к осаде, добирали ратников. Словно освежающая весенняя гроза прокатилась над Залесской Русью. Словно подменили людей: не с прежним покорным равнодушием собирались они под воинские стяги, а по своей воле, с жертвенной готовностью сражаться. Непонятна была людям прежняя княжеская усобица, сражения на чужих полях, но теперь - иное. Биться общинно за свои домы и грады! За святыни православные, латинством не замутнённые! За всю Великую Русь!

А вести с юга приходили разные, больше тревожные, но были и такие, что вселяли надежды на благополучный конечный исход.

В Галиче неожиданно скончался друг душевный, славный воитель князь Василько Володаревич, и легла эта утрата тяжким камнем на сердце Юрия.

Князья Мстиславичи и Давыдовичи вконец разорили и унизили другого друга-союзника, князя Святослава Ольговича Новгород-Северского. Киевские и черниговские полки ворвались в княжество, разграбили вотчины князя Святослава, угнали коней и скот, разграбили сёла и деревни, сожгли дворы и гумна. Пошло прахом богатство, десятилетиями копившееся в вотчинах Святослава. Сам Святослав Ольгович был осаждён в своей столице, почти три недели отбивал жестокие приступы, но вынужден был склонить голову перед непреодолимой силой великого князя. 1 марта из приоткрытых крепостных ворот Новгород-Северского вышло посольство — умолять Изяслава Мстиславича о мире. Условия мирного договора были тяжкими: Святослава обязали возместить все убытки, нанесённые войной черниговским князьям, или отдать Изяславу Давыдовичу два своих города, от Юрия отстать и никаким образом с ним не сноситься. На том Святославу Ольговичу пришлось крест целовать и преклонять колени перед великим князем Изяславом Мстиславичем...

Обидно было Юрию Владимировичу за своего верного соратника. Обидно и стыдно перед ним, что не смог защитить его княжество, хотя обещал неоднократно. Как теперь Святославу Ольговичу, униженному и ограбленному, в глаза смотреть?

Но были вести и обнадёживавшие.

Рязанские и муромские князья на льстивые речи великокняжеских послов не поддались, остались за Юрием Владимировичем. Сунулись было конные дружины воинственного черниговского Давыдовича в рязанские волости, но были крепко побиты (великий князь Изяслав Мстиславич уже возвратился с большими полками в Киев).

Но подлинное облегчение принесла весть о том, что Мстиславичи и Давыдовичи не решились на большой поход в суздальские земли. И не наступившая весна была тому причиной: побеждённый в войне, князь Юрий Владимирович, сын Мономаха, оставался владетелем огромной Земли, которую люди, словно пренебрегая первоместностью Киева, уже называли Русью Великой!

Опасность пока миновала. А потом...

Неисповедимы пути Господа!

Божьей волей унижен князь Юрий за непомерную гордыню (на всю Русь замахнулся!), Божьей же милостью и поднимется, когда придёт пора.

- Господь уронил, Господь и поднимет! - утешал епископ Нестор. - Молись, княже, и радей о храмах христианских! Грехи твои, вольные и невольные, данною мне духовной властию отпускаю!

Никто, в том числе и князь Юрий Владимирович, не почувствовал, что подспудно вызревали перемены, которые круто изменят жизнь всей Руси, и начало этим переменам положит он, Юрий, прибавив к своему титулованию почётное прозвище Градостроитель, и именно это останется в благодарной памяти потомков, а не пустяшная междоусобная суета!

И перемены эти окажутся много глубже и значительнее, чем простое градостроительство, поразившее современников своим размахом...

Великий русский историк Василий Никитич Татищев многозначительно озаглавил своё повествование о событиях 1153 года «Разделение государства на два великие княжениа» и изложил перемены, происходившие на Руси, в немногих чеканных строках:

«Великий князь Юрий Владимирович, пришед в Суздаль, от великаго княжения Киевского отсчетясь, основа престол в Белой Руси. Резанских же и муромских князей ко оному приобсчил и крестным целованием их утвердил. Потом зачал строить во области своей многие грады: Юриев в поле, Переяславль у Клюшина озера, Владимир на Клязьме, Кострому, Ярославль и другие многие грады теми же имяны, как в Руси суть, хотя тем утолить печаль свою, что лишился великого княжениа русского. И начал те грады населять, созывая людей отвсюду, которым немалую ссуду давал и в строениях, и другими подаяниями помогал. В которые приходя, множество из болгар, мордвы и венгров, кроме русских, селились и пределы его многими тысячами людей наполняли»[137].

Но начинались сии великие дела с малого - с неожиданного приезда в Кидекщу княгини Елены, нарушившей угрюмое уединение Юрия. Но об этом - рассказ отдельный...

2

Прежние годы княжения Юрия Владимировича измерялись усобицами и походами, а нынешние — закладкой новых храмов и строительством новых городов, и смысл деяний Юрия был теперь не в разрушении, а в созидании.

К Юрию вернулось, вопреки киевским неудачам, душевное равновесие и осознание своей значимости. Пусть его вынудили уйти из Киева, но от великокняжеского титула он не отказался. Так ныне и величали его люди — Великий князь! А жена Елена Гречанка даже цезарем называла, то есть царём. Утешительными были её речи для Юрия. Говорила Елена, что великие мужи Рима тоже не враз садились на императорский престол, терпели неудачи и удалялись в дальние провинции, но, окрепнув и собрав непобедимые легионы, с торжеством возвращались в столицу и были почитаемы всеми как императоры...

Созвучие мыслей и стремлений сблизило супругов, и Юрий стал брать княгиню в свои путевые шествия по княжеству. Не рядом, стремя в стремя, как бывало с покойной княгиней-половчанкой, ездили они по извилистым лесным дорогам и светлым опольям: Юрий верхом, а княгиня в лёгком возке, запряжённом парой гнедых жеребцов, однако на привалах не было у Юрия собеседника душевней и понятливей. Обласкивала Елена душевными словами, успокаивала, обнадёживала. Хорошо было Юрию.

И ещё одно было внове: сопровождали князя не воеводы, водившие полки в походы, а бояре-наместники, волостели, мастера-градостроители. Непременным спутником князя стал Филя, сын престарелого Луки Наровитого, тоже знатный градостроитель, унаследовавший от отца не только градостроительное мастерство, но и прозвище — Норовитый. Самые близкие люди, боярин Сновидич и большой воевода Якун Короб, два десятка дружинников-телохранителей - вот и весь княжеский поезд.

Ещё в мае на большом княжеском совете было решено, что следует всё накопленное богатство и людскую силу положить на градостроительство, подновлять старые крепости и строить новые города, населять их многими княжескими людьми, своими и пришлыми, а где ставить новые города - советоваться со знающими людьми и самому князю выбранные места осматривать. Много путевых шествий предстояло совершать Юрию Владимировичу, ох, как много, ибо безмерно обширна его отчина, Великая Русь!

Начали градостроительство с малого, с давно задуманной достройки Кидекши. Суздальские мастера и местные умельцы-камнетёсы возвели из белого камня известняка чудную церковь святых мучеников Бориса и Глеба, столь искусно сложенную, что и швов не было видно. Единственную главу храма венчал шлемообразный купол, будто воин в шлеме встал за стенами Кидекши, светлый и несокрушимый. Исполнил Юрий и свою давнишнюю мечту: поставил возле храма каменный княжеский дворец. Дворец сложили из плоского кирпича, украсили взорными балясинами византийского стиля (княгиня Елена сама их вычертила писалом на бересте и отдала Филе Норовитому).

Но строительство это было больше для чести самого князя, чем для пользы Земли. Благоустроил князь свою вотчину, а вот где ставить новые города, пришлось крепко думать.

За свой южный рубеж в Суздале не беспокоились. После того как рязанские и муромские князья стали служебниками Юрия Владимировича, от беспокойного Низа отделяли Великую Русь не только дремучие вятичские и муромские леса, но и широкая полоса дружественных земель-княжений. К тому же князь Ростислав Рязанский, дружа Юрию, начал отстраивать на правом крутом берегу реки Оки град своего имени. Крепким обещал стать град Ростиславль. С запада его защищали крутые окские обрывы, с востока и севера - глубокий овраг, а с юга, где был единственный подход для стенобитных орудий, - три насыпных вала. Самому Ростиславу этот град вроде бы ни к чему, со стороны Суздаля угрозы не было, а для Юрия Владимировича — польза великая. Прорвутся беспокойные Давыдовичи или Мстиславичи сквозь Рязанское княжество, а перед самыми суздальскими рубежами крепкий град стоит!

А дальше, прикрывая Суздаль, свой град стоит - Владимир-на-Клязьме, где властвует сын - Андрей Юрьевич. Градостроительные труды Андрея Юрий Владимирович оценивал высоко. Андрей пристраивает к прежнему, Мономахову городу, свой Новый город, обносит его валами и стенами, и обещает эта прибавка стать больше, чем весь прежний Владимир. Ещё мечтает Андрей воздвигнуть каменный Успенский собор, многоглавый и богато украшенный, чтобы не уступал Софии Киевской, а близ города, ниже по реке Клязьме, поставить в селе Боголюбове свой княжеский градок с каменным дворцом. Не иначе, пример берёт с отцовской Кидекши...

Сыну Юрий верил и во владимирское градное строение не вмешивался, только тиуна своего прислал — для досмотра. И ревности у него к успехам Андрея не было - ведь наследник! Напрасно княгиня Елена недоброжелательна к Андрею, нет-нет, да попрекнёт, что своевольный он и дерзкий, советов у старших не спрашивает, всё по-своему сделать норовит. А каким должен быть будущий властитель Великой Руси? Смиренным и послушным?

Наветы жены Юрий Владимирович пропускал мимо ушей, не поощряя, но и не осуждая вслух. Оберегал начинавшее складываться ещё хрупкое согласие.

Андрей мачеху тоже недолюбливал, считал виновницей злосчастных киевских походов, от которых он отца отговаривал, но переубедить не сумел. Перекуковала его греческая ночная кукушка, о цезарском венце возмечтавшая...

Взаимную неприязнь жены и старшего сына Юрий видел, но близко к сердцу не принимал. Понимал он, конечно, что эта неприязнь когда-нибудь может обернуться для Елены худом. Однако случится подобное очень нескоро. Половина седьмого десятка - не тот возраст для крепкого мужа, когда задумываются о смерти или уходе на покой. Ещё поживёт великий князь Юрий Владимирович, вдоволь повластвует!

Андрею князь Юрий Владимирович велел оставаться во Владимире, довершать градное строение. А ещё велел Юрий сыну заложить новый град на реке Клязьме, ниже Владимира вёрст на семьдесят, и имя тому граду дал - Стародуб. Стародуб ставился для сбережения не от Давыдовичей и Мстиславичей, а от волжских булгар, кои в прошлые годы ходили войной на Суздаль клязьменским путём.

Доверенный тиун уже сообщил; что Андрей начал исполнять отцовскую волю. Бог ему в помощь!

А на левом берегу Волки, вёрстах в пятидесяти выше окского устья, стараньями большого воеводы Петра Тихменя был заложен Градец-Радилов. Воевода Пётр уже воевал с булгарами в этих местах, кому как не ему было исполнять княжеское повеление? Мудр и опытен был воевода, хотя и возраста преклонного, но из ума не выжил. Доверял ему Юрий, сам на место нового градного строения даже не поехал.

А вот место для другого нового града выбрал сам, по своему разумению. А разумение было такое: наилучшее место для пограничного града - высокий мыс при впадении в большую реку какой-нибудь малой реки. Ярославль был так поставлен, Кснятин... А теперь - Кострома, на левом высоком берегу Волги близ устья её притока, реки Костромы.

Кострома прикрывала речную дорогу к Ярославлю, а сам Ярославль — ладейный путь по реке Которосли к сердцу Земли, древнему Ростову.

Ярославль тоже следовало укрепить. Посадские дворы уже давно вышли за пределы прежнего Рубленого города на Стрелке, переползли за Медвежий овраг, и теперь горожане возводили на поле, между Волгой и Которослью, новый Земляной город с валами и башнями.

Попутно укреплялись другие волжские города - Углич и Кснятин. Весь Великий Волжский путь обрастал цепью сильных крепостей.

Иное - с другой стороны Великой Руси, где вплотную к суздальским волостям лежало Смоленское княжество, коренные владения Мстиславичей. Сюда же могли легко подойти по Днепру киевские и черниговские рати (и неоднократно подходили!). А между пограничной Москвой и стольным Суздалем ещё не было ни одного укреплённого города. Перебреди пограничную реку и вольно шагай по светлым опольям до самого Суздаля!

Военная необходимость диктовала закладку здесь новых городов, и все советники Юрия Владимировича были единодушны в этом.

А у Юрия была ещё и своя причина, глубоко личная. Прежние великие князья оставляли в назиданье потомкам новые города своего имени: Ярослав Мудрый — Ярославль на Волге, Владимир Мономах - град Владимир на Клязьме. Ростислав Рязанский, вроде бы мизинный князь, тоже ставит град своего имени — Ростиславль. А он, Юрий, сын Мономаха, властитель огромной Земли?

Место для города своего имени Юрий выбирал долго. Многое приходилось учитывать. На пограничных реках такой град ставить нельзя. Не на краю Земли должен подняться Юрьев-град, а в самом центре! Не в лесной малолюдной глуши, а на светлом опольи, в окружении богатых вотчин и деревень, среди щедрых нив и лугового разнотравья, чтобы само место было красным[138].

Такое место Юрий нашёл в излучине реки Колокши, притока Клязьмы. Как поднялся Юрий на высокий берег и окинул взглядом необъятную луговую ширь за рекой, так сразу и объявил:

- Граду быть здесь!

Понравилось место и воеводе Якуну Коробу: хорошо защищено. С двух сторон обтекала возвышенность излучина реки Колокши, а с третьей, восходной стороны — речка Гза с болотистыми, трудно проходимыми берегами. А с полночной стороны[139] можно глубокий ров выкопать и водой наполнить - расстояние между Колокшей и Гзой невелико...

На высоком берегу Колокши холопы поставили большой княжеский шатёр, Юрий Владимирович не пожелал отъезжать, пока мастер Филя Норовитый не представит чертёж града, а он сам не обмеряет шагами окружность будущих валов.

Поутру пришёл Филя Норовитый - серьёзный, торжественный. Медленно развернул на походном столике свиток бересты. Не писал ом был выдавлен на бересте чертёжик града, а нарисован разноцветными красками: синими - реки, жёлтыми — валы, красными — стены и воротные башни, красными же прямоугольник княжеского дворца против самой излучины Колокши, а рядом крестом — церковь Святого Георгия, как обговорено было ранее. Ров с полевой стороны Филя прочертил тоже синим, а дороги от воротных башен — чёрными полосками. Складный получался град!

Из-под той проездной башни, что обращена была к полю, дорога вела к Клещину озеру и дальше, к Ростову, а из-под другой - к мосту через Колокшу (только на чертёжике был ещё мост, как и всё остальное). За Колокшей дорога раздваивалась — к Москве и Владимиру.

Церковь Святого Георгия решили строить из белого камня, по образу и подобию княжеского храма в Кидекше. Филя Норовитый срочно отъехал в Суздаль собирать своих мастеров-камнетёсов. Зять Юрия Владимировича Ярослав Галицкий (за ним была дочь Юрия - Ольга) прислал артель своих мастеров. Прослышав о великих градостроительных намерениях великого князя Юрия Владимировича, поодиночке и целыми артелями приходили мастера из Чехии и Моравии. Их принимали с честью - как и прочих новоприбылых из чужих земель людей. Великая Русь при Юрии Владимировиче была гостеприимной для любого человека, пожелавшего поселиться в ней, — от мордвина до венгра. Непрерывный людской приток наполнял Державу новыми силами.

А насыпали валы и рыли рвы ростовские, ярославские, суздальские мужики, сменяя друг друга. Местные же плотники рубили деревянные стены и башни.

На освящение закладки юрьевского храма явился епископ Нестор со всем церковным причтом, с ростовскими и суздальскими боярами. Народу собралось множество, и не только из ближних волостей, для русского человека новый храм Господен - всегда праздник!

Великий князь Юрий Владимирович самолично положил первый камень-булыжник в основании храма. Рядом, вместе с ближними княжескими мужами стоял зодчий Филя Наровитый, взволнованный и торжественный, в белой чистой рубахе и высокой шапке с меховой опушкой. Его только что отдельно благословил на святое дело епископ Нестор, и радость переполняла сердце мастера, ведь это было признание его первейшим мастером Великой Руси!

Впрочем, сам Юрий храмовым строением интересовался мало. Отстояв молебен, князь сразу отправился с Филей и воеводами к городским валам, на которых мужики составляли рядом бревенчатые срубы, засыпали их изнутри землёй и каменьями делали основание валов.

Мерные брёвна из строевого леса-кремлёвника сплавлялись плотами по реке Колокше издалека, и плотники начали рубить стены града.

Надвратную башню перед будущим мостом через Колокшу уже выводили под крышу, и она стояла над строящимся градом одиноко, как воин-поединщик. Величавая получалась башня, грозная. Пройдёт немного времени, и башню подопрут с боков столь же грозные стены...

Юрий Владимирович наезжал в град своего имени часто, случалось - и живал там дня по два, по три в тереме, наспех возведённом из сырого, остро пахнущего свежей смолой леса.

Сквозь оконца верхней горницы далеко просматривались луга за рекой, а ещё дальше, сизой полоской - окаем леса. Совсем как в любезном Юрию граде Кидекше...

И ещё одна задумка была у Юрия Владимировича - поставить в своей земле новый град Переяславль, одноимённый с родовой отчиной Мономаховичей на реке Трубеж, притоке Днепра. В том Переяславле-Южном многие годы княжил дед Юрия, славный князь Всеволод Ярославич; из Переяславля он и в Киев перешёл, на великое княжение. Переяславским княжеством владел отец Юрия, Владимир Всеволодович Мономах, честно и грозно оборонял степной рубеж Руси от поганых половцев, в Переяславле собирались полки русских князей для дальних походов на половецкие вежи. Потом Мономах тоже перешёл в Киев, на великое княжение, оставив Переяславль своим сыновьям.

Сиживали в Переяславле и сыновья Юрия, да и сам он бывал там неоднократно, почитая Переяславское княжество наследственной отчиной. Ныне же Переяславль-Южный под Мстиславичами...

Место для нового града Переяславля-Залесского было выбрано с великим смыслом. Два великих озера было в Великой Руси - озеро Неро и озеро Клещино. Возле первого стоит древняя столица град Ростов, а возле второго, столь же большого и светлого - новый град Переяславль. А безымянная мерянская речка, близ устья которой начнётся градостроительство, впредь будет именоваться Трубежом, как в прежнем Переяславле...

Места вокруг Клещина озера были обжитые. В нескольких вёрстах от устья Трубежа, на высоком озёрном берегу, даже град стоял, по озеру названный Клещиным. С незапамятных времён было здесь мерянское поселение. Поселение обросло валами и стенами, превратилось в городок, но населяли его по-прежнему меряне-язычники со своими старейшинами. Возвышенность, на которой стоял Клещин, люди привычно называли Яриловой плешью, а под городом, на озёрном берегу, лежал огромный «Синий камень», которому до сих пор язычники поклонялись, как святыне. Такие ли жители нужны княжескому городу?

Правда, под Клещиным, в устьях речек Кузмарь и Слуды, появились и славянские селища, но приходили туда не коренные ростовцы и суздальцы, а люди из новгородских словен, которые родственными связями больше к Новгороду тянулись, чем к Ростову. Не было у Юрия крепкой веры в их преданность. Новый же град Юрий хотел населить своими, княжескими людьми, новопришельцами с юга, а может, даже из самого Переяславля-Южного, над которыми начальствовали бы суздальские тиуны И'воеводы.

И ещё одним не приглянулся Клещин Юрию Владимировичу, хоть и стоял на крепком, защищённом озёрным обрывом и оврагами месте. Клещино озеро под ногами плещется, а судам подойти к берегу невозможно — мелководье. Сотню и другую шагов пробредёшь по отмелям, а воды - по колено. А без торговых пристаней какой может быть город?!

А против устья Трубежа быстрые речные воды вымыли песчаное дно, из реки в озеро и обратно из озера в реку свободно проходили самые большие ладьи. Бойкое место!

Правда, берега Трубежа близ устья были низинными, почти болотистыми, но Юрия сие не смущало. По его княжеской воле поднимутся над низиной могучие земляные валы, сажен на десять высотой, увенчают их рубленые стены с башнями, а обводный ров вокруг городских укреплений по сырой низине даже легче копать.

Юрий Владимирович самолично обошёл окружность будущего города (градостроитель Филя Наровитый со своими подмастерьями следом — забивать в топкую землю колья, обозначая будущие валы).

Большой получался город - две с половиной версты в окружности. Однако людской силы у великого князя превеликое множество, да и новопришельцев с Низа, переяславцев, черниговцев, волынцев, рязанцев, — велено со сторожевых застав прямо сюда посылать, на градостроительство, и селить тут же. А строевого леса-кремлевника в округе на десять таких городов хватит.

Сдюжим!

Город будет таким, каким нарисовал его на чертёжике Филя Наровитый. Княжеские хоромы придвинуты к стене, которая выходит к Трубежу, рядом - церковь Святого Спаса[140]. Крытый переход из княжеского дворца ведёт прямо на крепостную стену, где предполагалось поставить башню.

О том, каким будет новый каменный храм, сомнений не было - по образу и подобию белокаменных однокупольный церквей в Кидекше и Юрьеве-Польском. Три воротные башни будут в Переяславле: перед мостом через Трубеж и пристанями, в сторону озера и перед подъёмным мостом через речку Мураш, от поля.

Ещё один новый город на западном рубеже, самолично заложенный Юрием Владимировичем, был основан не на обдуманном заранее месте, а вроде как по случаю.

Княгиня Елена была на сносях, но по-прежнему сопровождала мужа в путевых шествиях и охотничьих забавах. Привыкла быть везде с мужем, и он уже привык...

Вроде бы ни ко времени была эта совместная осенняя охота в яхромских заповедных лесах, но упрямая гречанка слёзно умоляла Юрия Владимировича: в последний-де разочек желает побыть с любимым супругом, а там как Бог даст...

Капризной и плаксивой стала Елена, как все бабы пред разрешением бремени, ластилась, как кошка, и Юрий через сомнения и понятные опасения уступил. Авось обойдётся...

Велел только обложить повозку княгини мягкими подушками и взять с собой бабку-повитуху.

Не обошлось!

Месяца октября в 19 день[141], в самый канун ранней зимы, Елена родила в охотничьем стане на реке Яхроме сына, и нарекли младенца Всеволодом, а в Святом Крещении Дмитрием. В честь сего радостного события повелел Юрий Владимирович заложить на Яхроме новый град и назвал его Дмитровым.

Запомним эту дату, читатель! На свет появился будущий могучий правитель Великой Руси, истинный самодержец, о котором безвестный автор «Слова о полку Игореве» уважительно писал, что его полки могли «Волгу вёслами раскропити, а Дон шеломы выльяти», - великий князь Всеволод Большое Гнездо.

Видно, сам Бог подсказал для нового града угодное место. Небольшой овальный холм высился в стороне от самой Яхромы, но у самого его подножья тихо катила свои воды протока Старая Яхрома, куда могли заходить даже большие суда. А сама Яхрома впадала в реку Сестру, а та - в реку Дубну, а Дубна — в Волгу. Прямой речной путь от нового города Дмитрова к великой русской реке, становой жиле Ростово-Суздальской земли. Хошь - ладейные рати посылай, хошь — торговые караваны!

Невысок Дмитровский холм, но подступы к нему защищали нешуточные преграды, Старая Яхрома и зыбучие болота. Только по гатям и мостам пробирались сюда обозы. А остальное было в руках человеческих.

Вокруг холма насыпали высоченные валы, сажен на десять высотой, а то и больше. Под валами вырыли ров шириной в пятнадцать сажен, который сам наполнялся водой - подпитывали его болотные родники и Старая Яхрома; через такой ров ни перепрыгнуть, ни мостки перекинуть.

Строевой лес-кремлёвник начали рубить и ошкуривать ещё с осени, чтобы по зимней санной дороге везти к новому городу. А по весне начали рубить стены и башни.

Невелико яичко, менее версты в окружности, а попробуй расколи!

Постройки внутри города тоже рубили из кремлевника - приземистые, неукрашенные, но крепкие - на века. Строили только самое необходимое. Дворцовую деревянную церковь связали хорами с княжескими хоромами воедино, а вот теремки и башенки над хоромами князь ставить запретил. Не для любования и не для забавы сей град, а для строгого воинского дела. Деревянная приходская церковь тоже была невысокой, неприметной. Бревенчатые домины для ратников с плоскими крышами, с узкими окнами-бойницами - крепости в крепости. Амбары и клети для припасов. Конюшни и скотные дворы. Полуземлянки простолюдинов. Боярских нарядных теремов в Дмитрове не было, только заезжие дворы для кратковременного пребывания. Дмитров - город княжеский!

Посмотришь издали на Дмитров - жёлтые откосы валов, высокие стены и башни, а над ними - бездонное голубое небо, будто и не было ничего внутри овала городских укреплений.

Посадские избы, подобно другим городам, на поле не выползали. Да и не было в Дмитрове посадских людей. Селились здесь княжеские ратники со своими сотниками и десятниками, тиуны и дворовые холопы, ремесленники-оружейники, градодельцы, новопришлые люди с беспокойного юга, привлечённые княжескими милостями - все верные князю люди. Такими бы городами всю Великую Русь уставить, крепко держали бы они в одной горсти всю Землю...

Воеводы на княжеском совете, склонившиеся над большим чертежом новых и старых крепостей Великой Руси, только одобрительно кивали. На удивление уместно вложился Дмитров в цепь укреплённых городов на западном рубеже - как раз посередине между Москвой и Кснятиным, закрыл собой зияющую щель в обороне Суздаля от смоленских Мстиславичей. Ну как не увидеть тут направляющего Божьего перста, ведь сами-то они места для Дмитрова не выбирали?

На том последнем градостроительном совете порешили выдвинуть крепости ещё ближе к смоленскому рубежу. Впереди Дмитрова, вёрст за сто, поставить на реке Шоше новый град Микулин, перед Москвой, на реке Моче, притоке Пахры - Перемышль. Но места для этих новых градов князь Юрий Владимирович уже не выбирал и сам не закладывал. Градостроительная страда его неожиданно оборвалась, а дело завершали его бояре, тиуны и воеводы.

Снова, как неоднократно бывало раньше, причиной стала киевская замятия. В лето от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот второе, месяца ноября в 13 день[142] умер великий киевский князь Изяслав Мстиславич.

3

Поначалу казалось, что перемены в Киеве Юрия Владимировича могут и не коснуться. Предусмотрительный Изяслав Мстиславич, когда занемог, поспешил снова позвать в столицу своего дядю-соправителя, Вячеслава Владимировича, сына Мономаха, единственного законного наследника киевского великокняжеского стола (Юрий Владимирович был младшим Мономаховичей). Изяслав просил, чтобы Вячеслав Владимирович, яко старейший, взял его детей под свою опеку, а брата Ростислава призвал к себе из Смоленска и держал для управления княжеством, как ранее его самого, Изяслава.

Смена великого князя всем показалась законной и никаких возражений влиятельного киевского боярства не вызвала. Изяслав Давыдович Черниговский сунулся было в Киев, но его даже в городские ворота не впустили. Великий князь Вячеслав Владимирович посоветовал ему приехать в Киев, когда Ростислав Смоленский уже будет в городе. Без него-де державными делами Вячеслав озабочиваться не желает...

Изяслав Давыдович подчинился и, переночевав с дружиной в шатрах на поле, удалился восвояси. Против воли великого князя, к тому же единодушно поддержанного киевскими боярами, не поспоришь!

Вокняжение старшего брата в Киеве Юрия не обеспокоило. Вячеслав уже стар и немощен, долго не заживётся, а следующий законный правитель всей Руси только он, Юрий Владимирович, последний из сыновей Мономаха. Даже хорошо, что смена великого князя прошла так мирно, по обычаю. А он, Юрий, пока подождёт...

О том, что Вячеслав позвал соправителем в Киев смоленского князя Ростислава Мстиславича, в Суздале ещё не знали, а когда узнали - призадумались.

Вспомнили смысленые суздальские мужи, что похожим путём подбирался к великокняжескому столу старший брат Ростислава, Изяслав Мстиславич. Приглядываться надобно к киевским делам, приглядываться...

Опасения мужей подтвердились. Верные люди слово в слово передали речь Вячеслава Владимировича, обращённую к Ростиславу (и не в тайной беседе произнесённые, но прилюдно, в большой гриднице великокняжеского дворца!).

Новый великий князь торжественно возгласил:

- Сыне, я уже в старости моей управлять не могу, но даю тебе всю власть. Управляй, как брат твой Изяслав управлял Державой. Ты меня имей вместо отца, а я тебя, яко сына, содержать буду. Полки же мои тебе вручаю...

Что ж это такое выходило?! Снова Киев отдаётся Мстиславичу?!

Впору было браться за оружие...

А князь-соправитель Ростислав, служа своему стрыю[143], той же зимой повёл полки на Изяслава Давыдовича Черниговского, чтобы тот и помыслить не смел о высоком великокняжеском столе!

О черниговском Давыдовиче князь Юрий не печалился, неприятель давний и непримиримый, чем хуже ему будет, тем полезней для Суздаля. Но победа Ростислава была нежелательна. Победитель накрепо затвердится в Киеве. Попробуй сковырни тогда его!

Однако объявлять войну Киеву, где вокняжил законный правитель из рода Мономаха, старший брат Вячеслав Владимирович, было невозможно. Как щитом, прикрылся Ростислав именем великого князя Вячеслава Владимировича.

Юрий собирал рати и выжидал.

Судьба человека - в руках Божьих. Господь вознесёт, Господь и опустит, жизнь дарует и жизнь отнимет. На всё его Господня воля. Той же зимой неожиданно для всех оборвалась земная жизнь великого князя Вячеслава Владимировича. Вечером Вячеслав пировал со своей ближней дружиной, в видимом здравии удалился в ложницу, а утром не проснулся.

Скоровестник нагнал Ростислава уже за Днепром. Тот прервал поход и возвратился в Киев. Однако киевские бояре, подлинные хозяева города, встретили Ростислава без приязни. Великим князем не величали, что было весьма многозначительно. Простолюдины на улицах открыто насмешничали: «Ростислав-то наш — пошёл за шерстью, а вернулся стриженым!» Оживились доброхоты черниговского Давыдовича, втолковывали гражанам: вот-де сильный князь, защита городу и людям его, а Ростислав слаб, как пребывал владетелем невеликого Смоленска, так и остался. Кто он без покровительства законного великого князя из рода Мономахова? Никто!

Понятно было Ростиславу, что черниговский поход надобно повторить, и непременно с успехом. Ростислав возвратился за Днепр к своим полкам. Ждал киевское городовое ополчение, но бояре ратников не прислали. А Изяслав Давыдович заручился помощью Глеба Юрьевича, который по тайному приказу отца собрал у рубежей множество союзных половцев и, не зная отцовских намерений, сам должен был решать, к кому прислониться. Ростислав в Киеве показался Глебу опаснее, чем Изяслав в Чернигове. Святослав Ольгович Новгород-Северский свои дружины к Изяславу Давыдовичу не прислал, но и враждебности не проявлял, ожидал пересылки с Юрием Владимировичем.

Великим позором закончилась для Ростислава эта война. Черниговцы Изяслава Давыдовича и половцы Глеба Юрьевича наголову разбили невеликое воинство Ростислава; сам он с малой дружиной отбежал в Киев, но и там не удержался, забрав жену с детьми и имение, побежал к Смоленску, хотя за ним никто и не гнался. Падающей звездой промелькнул Ростислав на киевском небосклоне и — истаял...

Бояре, вспоминая этого мимолетнего князя, только укоризненно качали головами: «Робок оказался Ростислав, неудачлив. Такой ли князь надобен Киеву?»

Доброхоты Ростислава помалкивали - возразить было нечего.

Приехало посольство от Изяслава Давыдовича Черниговского.

Изяслав извещал городские власти (больше говорить было не с кем, князя в Киеве не было), что сам намерен воссесть на великокняжеский стол, а если не примут его киевляне добром, будет домогаться великого княжения силой.

— Большие черниговские полки за Изяславом Давыдовичем, да полки подручных князей, да половцев неисчислимое множество, — грозились послы. — Великое разорение будет всей Киевской земле!

Не столько черниговских полков убоялись киевские бояре (градские укрепления неприступны!), сколько наведённых Глебом Юрьевичем половцев. Пожгут и пограбят нехристи вотчинные сёла и деревни, разорят загородные усадьбы, порежут или угонят скотину и табуны коней, положат всю землю пусту. Прахом пойдёт накопленное отцами и дедами богатство. Как потом поднимать вотчины из пепла?

К Изяславу Давыдовичу отправился с поклонным посольством епископ каневский Доминиан (хитроумные киевские мужи посчитали, что с духовным отцом черниговский князь обойдётся вежливо). Доминиан от имени всех киевлян просил, чтобы Изяслав въехал в Киев миром, примут его с подобающей честью, но чтобы половцев в Киевскую землю не вводил, отослал их обратно в Дикое Поле.

Большего Изяслав Давыдович и не ждал, обласкал и отпустил послов.

Киев встретил нового правителя торжественным колокольным перезвоном. У паперти Софийского собора по обычаю собрались все городские власти, духовенство, бояре, лучшие люди посада. А вот простых людей на улицах и на соборной площади было совсем немного, да и смотрели они непонятно - не то равнодушно, не то опасливо. Но торжествующий победитель не заметил холодка, незримо веющего над городом. Слепы человеци в своей гордыне...

Целую неделю шумели в киевском великокняжеском дворце почестные пиры. Изяслав Давыдович был ласков и щедр. Князю Глебу Юрьевичу он отдал Переяславль, не задумавшись, какого опасного соседа он посадил под боком (хоть и честным союзником показал себя Глеб, но ведь он из гнезда Юрьева!). Чтобы закрепить наметившееся сближение со Святославом Ольговичем Новгород-Северским, Изяслав предложил ему взять в вечное владение Чернигов со всеми волостями.

Однако Святослав Ольгович от опасного подарка уклонился и посоветовал Изяславу Давыдовичу сноситься с Юрием Владимировичем Ростово-Суздальским, а как они совместно порешат - так тому и быть. Не понравилась Изяславу уклончивость новгород-северского князя, но смолчал, не желая омрачать торжество.

Дальновидным оказался правителем Святослав Ольгович. Могучий залесский медведь уже зашевелился. Как только Юрий узнал, что помер его старший брат и Ростислав остался в Киеве единственным князем, конные дружины Якуна Короба и пешцы ростовской тысячи вошли в Смоленское княжество.

- Выманим Ростислава из Киева, а пока довольно! - напутствовал Якуна князь Юрий. - Вернётся он оборонять своё княжество, тогда поговорим!

Однако выманивать Ростислава из Киева уже не было нужды, он сам возвратился в Смоленск - побеждённый, с жалкими остатками войска.

Юрий сам поехал к Смоленскому рубежу, но не с большими полками, а с боярином Кузьмой Сновидичем и другими советными мужами. Не для войны поехал - для переговоров, ибо воевать Ростиславу Мстиславичу было нечем!

Ростислав Мстиславич, блюдя княжескую честь, собрал сколько сумел ратников и вышел навстречу суздальцам к Зараю. Показав свои стяги, тут же послал к Юрию мирное посольство. Как и полагал Юрий, не для битвы вывел Ростислав своё воинство, но для пристойного заключения мира. Пусть так, не будем обижать князя-неудачника...

Послы Ростислава без всяких условий просили признать его вместо сына, в полной воле господина Юрия Владимировича. Понятливым оказался Ростислав, не о великом княжении мечтает, но токмо о сохранении собственного княжества. Оторвался теперь Смоленск и от Киева, и от Чернигова.

Послы возвратились к Ростиславу с обнадёживающими княжескими словами: «Со Изяславом я не мог никак в мире быть, а тебе, не помня зла братня, твоё княжество и всё оставляю и буду тебя иметь яко брата и сыновца».

Для убедительности Юрий на том обещании крест целовал и пригласил Ростислава к себе на обед, присовокупив, чтобы ехал Ростислав без опасения.

В воинский стан Юрия Владимировича князь Ростислав явился с сыном и многими смоленскими вельможами. Пированье было шумным и продолжительным, взаимные дары - дорогими и многочисленными; на санях подарки увозили!

Так бескровно закончился смоленский поход.

А дальше пути князей разошлись.

Ростислав возвратился в свой Смоленск и затаился, зализывая раны. Киевская постыдная неудача надолго отбила у него охоту ввязываться в великокняжеские дела - себе дороже...

Безропотно принял Ростислав Мстиславич и ещё один удар судьбы. Переменчивые новгородские бояре, как узнали о поражении Ростислава, немедля отослали из города его сына Романа. К Юрию Владимировичу явилось большое новгородское посольство во главе с самим епископом Нифонтом — просить Юрьева сына на новгородское княжение. Юрий эту просьбу удовлетворил, даже не посчитал нужным уведомить Ростислава.

Месяца января в 30 день княжич Мстислав Юрьевич въехал в Новгород и был принят с великой честью.

Теперь можно было домогаться Киева без оглядки назад: и Смоленск в полной покорности, и Новгород под Юрьевым сыном, а о подручных князьях, рязанских и муромских, и говорить нечего — уже выступили в поход со своими дружинами на соединение с суздальским войском!

Полки Юрия Владимировича на санях и верхами двинулись к Киеву. У Синего моста, близ Радосчи, Юрия встретил его давнишний приятель, князь Святослав Ольгович Новгород-Северский, с полками же. Святослав повинился в своём временном отступничестве, когда вынужденно прислонился к черниговскому Давыдовичу, и был прощён.

Подошли и дружины подручных князей. Великое собиралось воинство.

Однако прямо приступать к Киеву Юрий не посчитал разумным, хотя ратной силы было уже довольно. Не оружием следовало добывать великокняжеский стол, а по закону, по праву старейшинства!

В Чернигов, отчину Изяслава, въехал с дружиной князь Святослав Ольгович и оттуда послал в Киев посольство — настоятельно советовал племяннику ссесть с великокняжеского стола без боя, не допустить напрасного кровопролития. Тогда-де Юрий Владимирович возвратит ему отчину, град Чернигов, и оставит жить в мире.

Однако Изяслав Давыдович мудрым советом своего стрыя пренебрёг, упрямо держался за великокняжескую власть, хотя сам чувствовал, что киевские бояре ему больше не опора, да и многие князья уже признали старейшинство Юрия Владимировича, единственного оставшегося в живых сына Мономаха.

Большие полки Юрия Владимировича медленно, но неудержимо приближались к Киеву.

Из Мороска, небольшого городка на Сейме в семидесяти вёрстах от Киева, Юрий отправил последнее мирное посольство. На княжеском совете в Киеве послы говорили вежливо, но твёрдо, не оружием грозили, но увещевали Изяслава как бы по-отечески: не противиться очевидному, ибо старейшинство Юрия Владимировича бесспорно, Киев - законная отчина Мономаховичей.

Черниговские ответные мужи угрюмо молчали, а киевские вельможи согласно кивали головами, дескать, сказанное послами Юрия Владимировича — истинно, чего ж тут спорить?

Больше, чем грозные суздальские полки, напугало Изяслава Давыдовича явное отступничество подлинных хозяев Киева. Отрекается Киев от Изяслава, и власть князя не простирается дальше ограды великокняжеского дворца, а верная черниговская дружина - песчинка малая в огромном враждебном городе...

И Изяслав Давыдович уступил - через неохоту, через уязвлённое честолюбие, даже оправдываться начал перед послами, что не самовольно-де овладел Киевом, сами киевляне позвали, епископа Доминиана прислали с боярами, просили в город войти, ибо остался тогда Киев без князя. Он же, Изяслав, по своему великодушию не смог их просьбу без удовлетворения оставить, принял на себя заботы о матери городов русских. Ныне же отдаёт Киев законному владетелю...

Отъехал Изяслав тихо, в предвечерние сумерки, когда людей на улицах почти что и не было. Из градских властей проводил его до ворот только осменник боярин Петрила, давнишний доброхот черниговских Давыдовичей.

На прощанье Петрила шепнул обнадёживающе:

   - Не огорчайся, княже. Княжеская судьба переменчива. Юрия гражане тоже не больно-то любят. Пережди, Бог милостив. Я же тебя без вестей не оставлю, подскажу, когда твоё время придёт...

Изяслав благодарно прижал осменника к груди, всхлипнул:

   - Бог тебе в помощь! Верность твою не забуду!

В лето от Рождества Христова 1155-ое, месяца марта в 20 день, Юрий Владимирович, сын Мономаха, вдругорядь обрёл великое киевское княжение, и, как казалось ему, теперь уже навечно. Достойных соперников у него на Руси больше не было.

В стольный град Юрий приехал со старшими сыновьями, со множеством советных бояр и воевод, с тиунами и волостными управителями, с великими обозами - обустраивался в Киеве прочно. Суздальские дружинники молчаливыми стайками проезжали по улицам, предостерегающе поблескивая железом доспехов. Рядом с воротными сторожами встали суздальские десятники, и теперь въехать в Киев и выехать из Киева без их зоркого пригляда было нельзя. Княжеские тиуны сновали по торговым рядам, по пристаням, заглядывали в купеческие амбары и лабазы. За осменником Петрилой неотлучно ходил княжеский тиун Малей Курмы, что-то выцарапывал писалом на берёзовом свитке — для счета, видать, и для памяти. Неуютно стало Петриле - раньше-то полновластным хозяином мытных сборов был. Управители Юрия Владимировича разъехались по волостям, по великокняжеским вотчинам, заповедным охотничьим лесам и рыбным ловлям. Крепкую сеть накидывал господин Юрий Владимирович на Киевскую землю!

А ещё опасней показалось боярам, что новый великий князь взял под себя близлежащие города, посадил князьями своих сыновей. Андрей Юрьевич обосновался в Вышгороде, Глеб Юрьевич - в Переяславле, Борис Юрьевич - в Турове и Пинске, Василько Юрьевич - в Поросье. Только младшенькие, Михалко и Всеволод, остались в Суздале (Мстислав Юрьевич княжил в Новгороде), да и те с матерью княгиней Еленой собирались приехать в Киев.

Князь Святослав Ольгович, получивший за союзничество с Юрием в прибавку к своему Новгород-Северскому княжеству три города — Сновск, Карачев и Воротынск — явился в Киев с изъявлениями великой благодарности. Он первым из больших князей прилюдно объявил Юрия Владимировича сберегателем всей Руси, подобно отцу его Владимиру Мономаху, а остальные князья должны были поставить свои полки под его стяги в объединённое войско.

Тут кстати зашевелились половцы, прикочевавшие к русским рубежам. Перед половецкой опасностью признали верховенство Юрия и другие князья. Юрий Владимирович дважды выезжал на переговоры с половецкими ханами к Зарубу и к Каневу и сумел без войны отвести половецкое разорение от Русской земли, за что князья были ему весьма благодарны.

Ростислав Смоленский с великой честью встретил в своём городе княгиню Елену с сыновьями Михалком и Всеволодом, которая следовала по Днепру в Киев. Несколько дней он веселил великокняжескую семью и довольствовал всем, чем богата Смоленская земля, затем самолично сопровождал с полками до Киева. Он просил Юрия замириться с братьями и племянниками своими, сыновьями покойного великого князя Изяслава Мстиславича. Неожиданную поддержку Ростислав получил от князя Андрея Юрьевича, который специально приехал из Вышгорода, чтобы поговорить с отцом. Беседа была наедине, но ближним людям стало известно, что Андрей уговаривал отца угомониться, не искать больше новых княжений, ибо и без того он имеет безмерно много: всю Великую Русь, большую часть Киевской земли, княжескую власть в Великом Новгороде. Не преминул Андрей напомнить к случаю, что чрезмерное возвеличение опасно и были в прошлом случаи, когда князья-корыстолюбцы многое потеряли. «Ярополк и Святополк, погубя братию, хотяче всем завладеть, сами погибли и прокляты были. Их ли примеру следовать?»

Неприятно было Юрию выслушивать подобные речи, да ещё от любимого сына. Но промолчал великий князь, отпустил Андрея без гнева, не соглашаясь, но и не отринивая сказанное. Привык уже прислушиваться к разумным советам Андрея. Часто случалось, что сын оказывался прав...

Андрей отъехал в свой Вышгород, так и не уяснив, согласился с ним отец или нет.

Юрию Владимировичу и самому надоела непрерывная свара на Волыни. То между собой Мстиславичи цапаются, то других князей задирают. Зять Ярослав Галицкий в своём княжестве сидел, как в осаждённой крепости. То венгров наводили на него Мстиславичи, то поляков. Ходили чужие рати по Волыни, как по своей собственной земле. Сколько можно терпеть такой раэзор?!

Но самому ссылаться о мире с неспокойными Мстиславичами великий князь посчитал зазорным. Кто первый мира просит - тот слабее...

Очень кстати оказался в Киеве князь Ростислав Мстиславич Смоленский. Ему Юрий объявил:

   - Понеже ты просил меня неоднократно за братию и сыновцев своих, которые мне много зла учинили, я не могу просьбы твои оставить втуне. Если ты поручишься, что они впредь верны будут и любовь ко мне сохранят, пусть едут безопасно в Киев. О владениях рассудя, мы справедливое решение положим...

Ростислав Мстиславич был вельми рад и тотчас же послал гонцов по братии. Мстиславичи тоже не промедлили, приехали с дружинами. Они повинились перед великим князем за прошлые вины, и Юрий, учиня им краткий выговор, князей простил, принял с любовью. Теперь и с этой стороны стало безопасно.

Зашевелился было неугомонный Изяслав Давыдович Черниговский, послал тайного посла ко Святославу Ольговичу, но получил резкую отповедь: «Мы столько лет с великими трудами искали покоя, но не имели, а ныне, замирившись, должны благодарить Бога. Ты же замышляешь сызнова усобицу завести, хочешь разорить отчину свою безо всякой причины, от чего мы тебя предостерегаем и отвращаем. Смирись, брате!»

Изяслав Давыдович послушался, распустил по волостям уже собранные рати. Однако в Киеве о военных приготовлениях в Черниговском княжестве уже знали. К Изяславу приехал великокняжеский посол с грозным наказом: «Если желаешь в мире и любви быть, то бы к нам приехал или мы сами к тебе будем!»

Великокняжеские и галицкие полки вышли к Днепру.

Изяслав Давыдович испугался, тут же, перед послом, целовал крест о мире, а потом и сам вместе с князем Святославом Ольговичем явился пред грозные очи великого князя. Поговорили князья, дружно похулили диавола, чуть было не посеявшего меж ними крамолу, и подписали мирный договор.

Союз решили скрепить брачными узами. Глеб Переяславский, сын Юрия, обвенчался с дочерью Изяслава Черниговского. На свадебном пире Юрий и Изяслав сидели плечо в плечо, как братья, и говорили любезные слова.

Киевляне и черниговцы вздохнули с облегчением: наконец-то устанавливался прочный мир, отдохнёт от усобной войны многострадальная земля и люди её...

Приятная весть пришла из Великого Новгорода. Мстислав Юрьевич Новгородский просил отцовского благословения - взять за себя в супружество дщерь знатного новгородского мужа Петра Михайловича, кое и получил без промедления. Родственные связи о новгородской господой Юрий Владимирович посчитал полезными для княжества.

Ещё одна забота оставалась у Юрия Владимировича — киевский митрополит Климентий Смолятич, поставленный прежним великим князем самовольно, без констант тинопольского патриарха. При Климентии ослабли связи Руси с православной Византией, влиятельные епископы Нифонт Новгородский и Нестор Ростовский не признали власть нового митрополита. Издвоилась русская православная церковь, тут недалеко было и до раскола. Мог ли терпеть подобный раздрай великий князь Юрий Владимирович, если теперь вотчина его - вся Русь?!

Нет, конечно!

Климентия в тот же год вывели из Киева. Вежливо вывели, позволили всё имение с собой взять и служителей, коих пожелает. До крайних рубежей Киевской земли провожал опального митрополита сын великого князя — Андрей Юрьевич.

Как попросил сам Климентий, отпустили его в город Владимир-Волынский, и, как оказалось - напрасно. Климентий быстро сошёлся с тамошними иерархами, которые не к Киеву тянулись, а к латинским соседям. К Климентию зачастили князья Мстиславичи, недоброжелатели Юрия, искали у него духовной поддержки. Митрополичьи служки мутили народ, сетовали, что Киев остался без митрополита, оттого-де уходит из матери городов русских прежняя святость...

Великий князь Юрий Владимирович давно отправил в Константинополь посольство — просить патриархов о подавлении на русскую мирополию достойного инока Константина. Но в Константинополе по лукавству своему византийскому не торопились, ждали новых даров. Дары послали, не поскупились, а время шло. Только осенью 1155 года состоялось рукоположение Константина в русские митрополиты.

Константин собирался в обратный путь неторопливо, видно, понравилась ему сладкая жизнь у тёплого моря. Вот и зима прошла, а митрополита в Киеве всё нет и нет.

Весной Юрий Владимирович вызвал из Новгорода своего старого доброхота епископа Нифонта, торжественно ввёл на митрополичий двор местоблюстителем.

Но недолго просидел Нифонт в высоком митрополичьем кресле под златым крестом и мало что успел сделать на пользу великому князю. Той же весной, месяца апреля в 13 день, Нифонт занедужил и помер.

Не повезло Юрию и с другим духовным наставником, ростовским епископом Никоном. В отсутствие князя Никон засамовольничал без меры, прилюдно объявил, что новый митрополит из греков ему не указ, людей напрасно обижал, и суздальские мужи сами выбили его из города.

Никон прибежал в Киев — искать защиты у великого князя. Но Юрий не только не защитил его, но совсем отставил от епископства. Так гордыня губит человека, будь он боярин, князь или духовный пастырь. Бог за гордыню наказывает...

Наконец летом приехал из Константинополя новый митрополит Константин, и Юрий вздохнул с облегчением. Сей духовный пастырь оказался властным, крутым и злопамятным. Он проклял покойного великого князя и бывшего митрополита Климентия за великие их прегрешения, что презрели церковные законы при поставлении митрополита. Во всех храмах возгласили грешникам анафему, исторгая из Царства Небесного. Аминь!

Многие иерархи и игумены монастырей, поставленные Климентием, были смещены. Твёрдой рукой Константин собирал воедино надломившийся столп православия. Но кое-чего и он не в силах был сделать...

Климентий, засевший во Владимире-Волынском, отказался признать власть нового митрополита...

Юрий Владимирович церковные переборы, учинённые митрополитом Константином, прилюдно не одобрял, но и препятствий ему не ставил. Так великому князю показалось удобнее. Константин освободил его от заботы о церковных делах, всё на себя взял. Да и не княжеское это дело, в церковные дела встревать. «Богу — Богово, кесарю — кесарево...»

А в мирских, великокняжеских делах наступило затишье. Князья-соперники не поднимали головы. Мелкие усобицы, то здесь, то там разжигаемые валынскими Мстиславичами, обходили Юрия стороной. На советах Юрий по-отечески увещевал драчливых князей, выслушивал заверения в исправлении неправды, судил и рядил, но сам с ратной силой в их споры не вмешивался. Ничтожными казались эти споры с величественной высоты великокняжеского стола.

А сам Юрий Владимирович больше времени проводил не в советах и судах, а в весельях, пирах и выездных охотах. Любил торжественно принимать иноземных послов, а потом подолгу рассматривать драгоценные диковинные дары. И сам любил ответно отдаривать, чтобы слава о щедрости великого киевского князя Юрия Владимировича, сына Мономаха, прокатилась по всем соседним державам. Подолгу сидел в кресле у окна, смотрел с высоты терема на заднепровские голубые дали, за которыми угадывались немереные просторы Дикого Поля; иногда и засыпал в кресле, и холопы, не смея потревожить сон великого князя, бережно обкладывали своего господина пуховыми подушками, поддерживали под локотки...

Такое тихое, необременительное житие нравилось Юрию. Не молодой, чай, седьмой десяток лет разменял. Достиг всего, к чему стремился.

Неожиданное огорчение принёс любимый сын Андрей: без видимой причины приехал из своего Вышгорода в Киев, попросил отца о беседе наедине.

Юрий отослал из горницы советных бояр. Доверенный комнатный холоп Илька задержался было в дверях, но Андрей Юрьевич так нетерпеливо и зло зыркнул по нему глазами, что холоп мигом выкатился за порог.

- Отче! - тихо, но твёрдо начал Андрей. - Со всеми твоими соперниками по всей твоей воле мир учинён, сидишь на великокняжеском столе прочно. Тишина наступила по всей Киевской земле под твоей властью. Нет больше для меня в Низовой Руси дела, А наша отчина, Верховая Русь, без князя в великом непорядке. Отпусти меня, отче, нашу Землю обустраивать и, как ты ранее, святыми храмами и крепкими градами украшать. Отпусти!

Прогнал Юрий Владимирович сына, своим гневом пригрозил, если ослушается и самовольно отъедет. Андрей покорно склонил голову, но по глазам видно было, что с отцом не согласен. А сказать — больше ничего не сказал, и Юрий Владимирович тоже молча проводил сына до порога.

Что-то будет?

А было вот что: неделю спустя донёс ему сын боярский, что тайком приглядывал за Андреем, что в ночи вышгородский князь с семьёй и дружиной выехал из города. Обозов с имением Андрей с собой не взял, только икону Пресвятой Богородицы, что привезена была из Византии.

Побушевал Юрий Владимирович, нагнал страху на бояр и дворовых людей и — успокоился. Не гнаться же с дружиной за собственным сыном!

К слову сказать, Андрей повёл себя скромно. В стольный Суздаль он даже не заехал, в великокняжеском отцовском дворце не поселился, остался в своём скромном уделе во Владимире-на-Клязьме. Удел этот был давно ему пожалован, кто мог возразить?

Суздальским и ростовским властям князь Андрей Юрьевич не указывал, что и как делать, пусть-де поступают по отцовским заветам, по старине.

Однако во Владимире-на-Клязьме Андрей вовсе не отшельничал, ненавязчиво прикасался к общим заботам Земли. Угождая отцу, послал в Переяславль-Залесский искусных владимирских мастеров — достраивать заложенный Юрием Владимировичем каменный храм. И в Москву поехала из Владимира немалая артель градостроителей - подновлять и расширять Кремль. Люди увидели, что Андрей радеет не только о своём уделе, но и о всей Земле, продолжая градостроительную страду отца.

Конечно, Андрей не забывал и о собственном уделе. Заложил во Владимире-на-Клязьме новый большой каменный собор, а за городом, в селе Боголюбове, каменный же княжеский дворец.

Так уж получилось, что очень кстати возвратился Андрей в свой клязьминский удел. Волжские булгары пришли войной на муромские и рязанские места, и Андрей, совокупив владимирские и суздальские дружины, прогнал булгар прочь и добычу отбил. Выходило, что князь Андрей не токмо градостроитель, подобно отцу своему Юрию Владимировичу, но и оборонитель земли!

Великий князь Юрий Владимирович гневался на сына-ратоборца недолго, рассудив, что особой нужды в нём пока нет, большой войны не предвиделось. Соскучится Андрей в своей залесской глуши, в убогом удельном бытии - сам запросится обратно. А в случае необходимости и позвать его можно, отца не ослушается, явится с суздальскими, владимирскими и ростовскими полками!

Так думал великий князь Юрий Владимирович, поднимая очередную чашу со сладким греческим вином и слушая славопения гусляров. Жизнь казалась праздничной и безмятежной.

Но это только так казалось...

Юрий Владимирович запамятовал об одном важном деле, хотя многоопытный Кузьма Сновидич напоминал неоднократно. Юрий не заключил и не скрепил крестным целованием обычный договор-ряд со стольным Киевом, как делали прежние великие князья. Киевские большие мужи были этим недовольны. Выходило, будто воссел Юрий Владимирович в Киеве самовластцем, не взял на себя обязанности блюсти градские права и древние обычаи. Вслух попрекнуть великого князя в отступничестве от старины киевские мужи не решались, а к шепотку недовольных вечников Юрий не прислушивался. А Изяслав Давыдович Черниговский этого благоприятного для него обстоятельства постарался не упустить. Когда верные люди довели до Изяслава слухи о недовольстве киевлян великим князем, он снова начал плести паутину заговора.

Не всё получалось у Изяслава Давыдовича. Князь Святослав Ольгович Новгород-Северский наотрез отказался нарушить мир с великим князем, однако Юрию о злоумышлениях Давыдовича он не сообщил.

Иначе поступили Мстиславичи, Ростислав Смоленский и Мстислав Владимиро-Волынский. Они обещали соединить свои полки с черниговской ратью. Изяслав Мстиславич сам выступил в поход, а Ростислав послал своего сына Романа с конными дружинами. А у самого Изяслава Давыдовича Черниговского воинская сила была уже в готовности.

Юрий Владимирович проглядел и эту, уже нешуточную, опасность, пребывая в душевном спокойствии, веселиях и надеждах на безмятежное будущее...

Бог избавил Юрия Владимировича от неизбежных разочарований и позора. В лето от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот шестьдесят пятое[144], месяца мая в пятнадцатый день, великий князь Юрий Владимирович помер. Всего пять дней назад он был здоров и весел, пировал в гостях у осменника Петрилы, ушёл на своих ногах, но в ту же ночь занедужил и больше с постели не встал...

Злые языки намекали, что помогла-де Юрию отойти в мир иной не Божья воля, а злодейская рука человеческая, подсыпавшая яду в чапгу с вином, но так это было или нет — доподлинно не знал никто...

На следующий же день покойного великого князя похоронили в селе Берестове, в монастыре Святого Спаса. Многих людей смутила такая поспешность. Но задумываться над странностями скорого погребения было некогда — в Киеве полыхнул кровавый мятеж.

Вооружённые горожане толпами побежали по улицам, забурлили на площадях. Великокняжеский дворец был разграблен, пробовавшие защитить его суздальские дружинники безжалостно изрублены топорами. Та же участь постигла и другой, загородный дворец Юрия Владимировича, названный за красоту и богатство Раем, дворы его сына Василька и многих суздальских мужей.

Суздальцев избивали нещадно не только в Киеве, но и в других близлежащих градах и по волостям, приговаривая: «Вы нас грабили и разоряли, жён и дочерей наших обижали, не братия вы нам, но неприятели!»

Слепа мятежная толпа, многих невинных погубила.

Тиуна Малея Курмыша осменник Петрила самолично велел повесить на воротах, столь сильно досадил ему въедливый суздалец; Петрила только досадливо крякал, подсчитал, сколько серебра проплыло мимо его кошеля в великокняжескую казну из-за неотступного тиунского пригляда.

Киевский мятеж эхом отозвался в Великом Новгороде. Вечники силой вывели из города сына покойного великого князя Мстислава Юрьевича и впустили в Великий город сыновей Ростислава Смоленского - Святослава и Давыда.

Другие сыновья Юрия Владимировича (Глеб - в Переяславле, Борис - в Турове, Василько — в Поросье), но любому смысленому мужу было понятно, что это — ненадолго. Не оставят княжить в Низовой Руси Юрьевичей князья Давыдовичи и Мстиславичи!

21 мая Изяслав Давыдович Черниговский въехал в Киев и стал великим князем. Немирным и непродолжительным оказалось его великое княжение. Спустя четыре года Изяслав Давыдович погиб в схватке с Ростиславом Мстиславичем Смоленским, оставив Киевскую Русь в развалинах и неустроении.

А Верховой Руси, которую люди уже привыкли называть Великой, киевские мятежи и межкняжеские разборки не коснулись. Андрей, старший из Юрьевичей, спокойно принял власть над Великой Русью. Несогласных не было: ни среди братии, ни среди бояр и княжих мужей. Месяца июля в первый день, на самой макушке щедрого лета, суздальцы, ростовцы, владимирцы, ярославцы и иных старых и новых градов люди, собравшись в великом множестве, с радостью целовали крест Андрею Юрьевичу на великое княжение, храбрости его, справедливости и доброго правления ради.

Закончилось время Юрия Владимировича, сына Мономаха. Начиналось время его сыновей — Андрея и Всеволода Большое Гнездо. Но об этом — отдельное повествование.

ОБ АВТОРЕ

КАРГАЛОВ ВАДИМ ВИКТОРОВИЧ - российский писатель, прозаик. Родился в 1932 г. в г. Рыбинске. В 1954 г. окончил Московский педагогический институт. Доктор исторических наук, профессор. Автор многочисленных работ по истории Древней Руси. В 1982 г. принят в члены СП России. Его художественные произведения на историческую тему привлекают достоверностью и широтой охвата событий: наиболее известны роман-хроника «Русский щит», роман «Святослав», исторические повести «Даниил Московский», «За столетие до Ермака», «Вторая ошибка Мамая» и многие другие.

Исторический роман «Юрий Долгорукий» (ч. 1-7) печатается впервые.

1

Князь Владимир Всеволодович Мономах (1053-1125) - великий князь киевский (1113). Сын Всеволода Ярославича и дочери византийского императора Константина Марии.

(обратно)

2

Корзно - княжеский плащ, обычно красного цвета.

(обратно)

3

Тиун - домовой управитель, дворецкий князя.

(обратно)

4

Ярослав Мудрый... поделил... свои владения между сыновьями, старшему - Изяславу - достался стольный Киев, среднему Святославу - Чернигов и Тмутаракань, а младшему Всеволоду, отцу Мономаха, - Переяславль. - Ярослав Мудрый (978-1054) - великий князь новгородский и киевский. В начале своего княжения издал закон под названием «Русская Правда», первый свод феодального права Древней Руси.

Изяслав Ярославович (1024-1089) - великий князь киевский с 1054 г. В 1073 г. изгнан братьями из Киева, бежал с семьёй в Польшу. Лишь смерть брата Святослава (1076) привела к возвращению Изяслава в Киев. В 1077 г. заключил мир с братом Всеволодом и вокняжил в Киеве.

Святослав Ярославович (1030-1093), после смерти князя Изяслава (1078) - великий князь киевский. Вместе с братьями участвовал в составлении «Правды Ярославичей».

(обратно)

5

1078 г.

(обратно)

6

1080 г.

(обратно)

7

Представители старой родовой знати.

(обратно)

8

1093 г.

(обратно)

9

...великий князь Святополк Изяславич, двоюродный брат Мономаха. - Святополк Изяславич (1050-1113) - князь полоцкий, туровский, с 1093-го - великий князь киевский.

(обратно)

10

1094 г.

(обратно)

11

1096 г.

(обратно)

12

Огнищанин - старший княжеский дружинник или боярин, глава княжеского хозяйства.

(обратно)

13

Чёрные клобуки - отряды кочевников (печенегов, торков, половцев, коуев, берендеев и др.), которые перешли на службу к киевским князьям и были поселены вдоль пограничной реки Роси.

(обратно)

14

991 г.

(обратно)

15

Князь Владимир Святославич - Владимир I (7-1015), с 980 г. князь киевский. В 988-989 гг. ввёл на Руси христианство в качестве государственной религии.

(обратно)

16

1089 г.

(обратно)

17

882 г.

(обратно)

18

972 г.

(обратно)

19

Било - полоса железа, которая использовалась вместо колокола.

(обратно)

20

Вар - кипяток, который осажденные выливали со стены при штурмах. Для обороны предназначались и камни, зола, песок.

(обратно)

21

Дыра градная - подземный ход.

(обратно)

22

...князем Олегом Вещим на Киев ходили. - Князь Олег (7-912) - первый исторический достоверный князь Киевской Руси. С 879 г. правил в Новгороде, с 882-го в Киеве. В 907 г. ходил в Византию, в 911-м заключил с ней мир.

(обратно)

23

1097 г.

(обратно)

24

Котора - вражда, ссора.

(обратно)

25

Погост - сельский приход (новг.).

(обратно)

26

Киевская гривна XI-XIII вв. - шестиугольный слиток серебра весом примерно 160 г.

(обратно)

27

Рядович - зависимый человек, работавший по договору - «ряду».

(обратно)

28

Мелкие денежные единицы: резана - 1/50 гривны, ногата - 1/20.

(обратно)

29

Куна - 1/25 гривны.

(обратно)

30

Полуденная сторона - юг.

(обратно)

31

1101 г.

(обратно)

32

Писала - заостренные железные или костяные палочки, которыми выдавливали на бересте буквы.

(обратно)

33

Мономаху было тогда около 50 лет.

(обратно)

34

Долобский княжеский съезд был в 1103 г.

(обратно)

35

Нороватый - упрямый, своенравный, упорный.

(обратно)

36

1102 г.

(обратно)

37

1103 г.

(обратно)

38

1104 г.

(обратно)

39

1105 г.

(обратно)

40

1106 г.

(обратно)

41

1107 г.

(обратно)

42

Кика - головной убор замужней женщины.

(обратно)

43

1107 г.

(обратно)

44

Хазарский каганат - государство хазар-кочевников и иудейской верхушки городов, центр которого находился в низовьях Волги. Разгромлен Святославом в 965 г.

(обратно)

45

Рота - клятва.

(обратно)

46

Ещё князь Владимир Святой дважды воевал с булгарами. - Речь идёт о походах Владимира I Святославовича (977, 985 гг.) на булгар, живших, по-видимому, на Дону или Волге.

(обратно)

47

1088 г.

(обратно)

48

1107 г.

(обратно)

49

Ильин день - 20 июля (здесь и далее даты по старому стилю).

(обратно)

50

Первый Спас -1 августа.

(обратно)

51

Второй Спас - 6 августа.

(обратно)

52

Успенье -15 августа.

(обратно)

53

Сергиев день -25 сентября.

(обратно)

54

Третий Спас -18 августа.

(обратно)

55

День Луппа-брусничника -26 августа.

(обратно)

56

День Семёна-Столпника -1 сентября.

(обратно)

57

Аксамит - шелковая ткань, которая привозилась из Византии или с Арабского Востока.

(обратно)

58

Бармица - оплетье, ожерелье, знак власти.

(обратно)

59

Примерно одиннадцать часов утра. На Руси отсчет времени начинали с восхода солнца.

(обратно)

60

...княгиню Гиту - и вовсе из-за моря привезли. - Владимир был женат на дочери английского короля Гарольда Гите (ум. в 1107 г.), брак с которой был заключён в 1074 или 1075 г. после гибели её отца в битве при Гастингсе с нормандским королём Вильгельмом I Завоевателем (1066).

(обратно)

61

25 декабря - 6 января.

(обратно)

62

12 января.

(обратно)

63

1108 г.

(обратно)

64

1109 г.

(обратно)

65

Резы - проценты.

(обратно)

66

По его слову совет приговорил весенний поход. - В 111г. коалиция русских князей во главе со Святополком Изяславовичем и Владимиром Мономахом разгромила войско кочевников в сражениях на р. Дегей и р. Сальница, захватила их ставку и заставила половцев уйти за Дон и Волгу в степи Северного Кавказа.

(обратно)

67

1111 г.

(обратно)

68

Пяток - пятница.

(обратно)

69

Неделя - воскресенье.

(обратно)

70

Седмица - неделя.

(обратно)

71

1112 г.

(обратно)

72

1113 г.

(обратно)

73

А кабалить людей в холопы за долги запретить... — «Устав Владимира Мономаха», дополнивший «Русскую Правду», предусматривал именно такой порядок расчёта должников.

(обратно)

74

«Макушка лета» - июль.

(обратно)

75

Володарь (Владимир) Ростиславич Галицкий (?-1124) - сын князя Ростислава Владимировича, правнук Ярослава Мудрого. При нём произошло обособление от Киева Перемышльской и Теребольской земель, ставших впоследствии основой Галицкого княжества.

(обратно)

76

1114 г.

(обратно)

77

Сверстные - сверстники.

(обратно)

78

1115 г.

(обратно)

79

1116 г.

(обратно)

80

Мыт - торговый сбор.

(обратно)

81

Стрый - дядя.

(обратно)

82

Городское восстание 1068 г. в Киеве.

(обратно)

83

1084 г.

(обратно)

84

1104 г.

(обратно)

85

Царевич Леон, зять Мономаха, вдруг пошёл войной на греческого императора Алексея. - Защищая интересы дочери Марии и зятя, греческого царевича Леона Диагеновича, Владимир Мономах послал русские войска на дунайские города императора Алексея Комнина.

(обратно)

86

Триера - большое военное судно с тремя рядами весел, вооруженное т. н. «греческим огнем» - горючей смесью.

(обратно)

87

1117 г.

(обратно)

88

1118 г.

(обратно)

89

1096 г.

(обратно)

90

1102 г.

(обратно)

91

Ряд - договор.

(обратно)

92

Ушкуйники - от ушкуй (др.-рус.) - речное весельное судно. Члены вооруженных дружин в Новгородской земле для торгово-разбойничьих экспедиций.

(обратно)

93

Шуга - скопление рыхлого губчатого льда на поверхности воды.

(обратно)

94

Корчага - глиняный сосуд с двумя ручками.

(обратно)

95

1123 г.

(обратно)

96

...надолго ли усидит там? - Ещё четыре года прокняжил Ярослав в Чернигове, когда согнал его с княжения, презрев старшинство и обычай, его же собственный племянник Всеволод Ольгович. Дружину Ярослава посекли и пограбили, а самого мирно препроводили в Муром.

(обратно)

97

1120 г.

(обратно)

98

1123 г.

(обратно)

99

Емь — прибалтийско-финское племя, жившее к северо-востоку от Новгорода, в районе больших озёр (Нево, Онего, Белое) и реки Свири. В XI-XII вв. емь платила дань Новгороду. Основные занятия: охота, лесные промыслы, рыбная ловля, торговля.

(обратно)

100

1125 г.

(обратно)

101

1127 г.

(обратно)

102

1128 г.

(обратно)

103

1125 г.

(обратно)

104

1126 г.

(обратно)

105

1129 г.

(обратно)

106

1130 г.

(обратно)

107

1131 г.

(обратно)

108

1132 г.

(обратно)

109

1133 г.

(обратно)

110

Югра - земли на Северном Урале, между р. Печорой и Уральским хребтом, населенные хантскимн и мансийскими племенами.

(обратно)

111

1135 г.

(обратно)

112

1137 г.

(обратно)

113

1138 г.

(обратно)

114

1139 г.

(обратно)

115

1140 г.

(обратно)

116

1141 г.

(обратно)

117

1141 г.

(обратно)

118

1146 г.

(обратно)

119

Берковец - древнерусская мера веса, примерно 10 пудов.

(обратно)

120

1147 г.

(обратно)

121

Сороковины - поминки, упокойная память на сороковой день после смерти.

(обратно)

122

4 апреля 1147 г. По исследованиям проф. О. М. Рапова, в 1147 г. была не одна, а две встречи Юрия и Святослава в Москве - 4 апреля и 28 июля; в позднейших списках два летописных известия были объединены в одно.

(обратно)

123

По подсчетам современных исследователей, в окрестностях Москвы протекало 150 (!) речек и больших ручьёв.

(обратно)

124

Соответственно 1, 2, 5 мая.

(обратно)

125

Соответственно 6, 9, 15, 20, 21, 29, 31 мая.

(обратно)

126

...Великий князь Изяслав Мстиславич... - Изяслав Мстиславич (ок. 1097-1154) - князь владимиро-волынский (с 1134), переяславский (с 1143), великий князь киевский (с 1146), внук Владимира Мономаха. Участник междоусобиц.

(обратно)

127

От двух браков у князя Юрия Долгорукого было одиннадцать сыновей.

(обратно)

128

Воздвиженье -14 сентября.

(обратно)

129

Биричи - должностные лица Древней Руси, в обязанности которых входило оглашение княжеских указов и распоряжений.

(обратно)

130

Сыновец - племянник.

(обратно)

131

991 г.

(обратно)

132

Помостье - новгородские волости на реке Мете.

(обратно)

133

1149 г.

(обратно)

134

1149 г.

(обратно)

135

1151 г.

(обратно)

136

1151 г.

(обратно)

137

В.Н. Татищев, История Российская, том третий, часть вторая, глава 19 (в издании 1964 г. - стр. 44).

(обратно)

138

«Красный» в древнерусском языке имел несколько значений: красивый, яркий, светлый, благодатный, дарующий радость.

(обратно)

139

С севера.

(обратно)

140

Строительство Спасского собора в Переяславле завершил в 1157 г. Андрей Боголюбский.

(обратно)

141

19 октября 1154 г.

(обратно)

142

13 ноября 1154 г.

(обратно)

143

Стрый - дядя.

(обратно)

144

1157 г.

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава первая «ДА НУ ВАС ВСЕХ!»

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава вторая ЗЯТЬ ХАНА АЕПЫ

  1

  2

  3

  4

Глава третья ПОХОДЫ И МЯТЕЖИ

  1

  2

  3

  4

Глава четвёртая НОВГОРОДСКИЙ УЗЕЛ

  1

  2

  3

  4

Глава пятая ДОРОГА НА МОСКВУ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава шестая РАЗДВОЕНИЕ

  1

  2

  3

  4

Глава седьмая ГРАДОСТРОИТЕЛЬ

  1

  2

  3

ОБ АВТОРЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg