«Перепутья»

Перепутья (fb2) - Перепутья (пер. Бангуолис Пятрович Балашявичюс) (Литовская проза) 1042K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Антанас Венуолис

Перепутья

I

В конце апреля 1390 года вдоль холмистого, поросшего лесом берега реки Кражанте двигался в сторону Дубисы конный отряд, состоящий примерно из сотни воинов и такого же лошадей.

Во главе отряда на прекрасных, но порядком уставших конях ехали шесть всадников, которые выделялись и внешностью, и почтительным отношением к ним остальных спутников.

На всаднике, ехавшем в центре, был плащ из дорогой материи. Когда ветер распахивал его полы, сверкали доспехи, прикрывающие грудь и живот. Над гребнем его шлема покачивался пучок гибких страусовых перьев, трепещущий от легкого дуновения ветерка, на плечи падали длинные светлые волосы, а из-под шлема глядели живые голубые глаза. Бритое лицо рыцаря казалось суровым. Руки всадника обтягивали перчатки из металлических колец. Роста он был среднего и сидел в седле, словно на троне. Из-под ниспадающего плаща виднелись ноги, защищенные металлическим панцирем, и конец меча в изящных ножнах. Бархатную попону под седлом украшали узкие ленты и узорчатая вышивка, а четыре широкие, свисающие почти до самой земли ленты заканчивались вырезками. На вид рыцарю было лет сорок.

Справа от него ехали крестоносцы — уже немолодой комтур 1 Тевтонского ордена и рыцарь лет тридцати. На обоих были белые плащи, на груди и спине помеченные черными крестами. И у них над гребнем шлемов поднимались пучки гибких, наклоненных назад перьев, которые покачивались при езде и развевались от ветра. Слева ехали три жемайтийских 2 боярина. Один из них, в платье витинга 3, был приятен лицом и больше напоминал жреца, чем воина. Он явно любовался своим конем, своим платьем, был очень доволен всем, что окружало его, радовался приятному развлечению и своей молодости. Второй боярин ехал, закутавшись в медвежью шкуру, а на голове у него был остроконечный шлем. Волосы его падали на лицо, борода переходила в брови и, озираясь вокруг, боярин словно метал молнии. Он так сидел на своей жемайтийской лошадке, что, казалось, сросся с ней. Лет ему было около пятидесяти. Третий боярин, уже довольно пожилой мужчина, был в жемайтийской одежде, края которой украшали светлые пестрые ленты; на ногах были красные остроносые постолы и такие же красные обмотки; через плечо у него проходил толстый красный кожаный ремень, на котором висел длинный, широкий, обоюдоострый немецкий меч в ножнах. Взгляд его излучал мудрость и жизненный опыт.

Вслед за этими всадниками на конях чуть похуже ехали их оруженосцы, дальше — братья ордена крестоносцев, жемайтийские бояре в звериных шкурах, кнехты и спутники. Все они были хорошо вооружены, дисциплинированны и, казалось, готовы немедленно вступить в бой.

Один всадник был в лосиной шапке и вооружен только коротким жемайтийским мечом; держался он в стороне, то всех обгоняя, то отставая, то неожиданно появляясь из леса, и показывал отряду дорогу. Изредка, когда всадники поднимались на высокий берег Кражанте, ехавший в стороне проводник придерживал свою усталую жемайтийскую лошадку, ладонью прикрывал глаза от солнца и, поднявшись в стременах, долго смотрел вперед. Измерив взглядом утопающие в голубых лесных туманах дали Кражанте, он снова вел отряд. По всему было видно, что он не принадлежит конному отряду, а только должен провести людей через жемайтийские леса и весенние болота.

— Ну, Шарка, скоро ли уже начнутся эти ваши земли Падубисиса, или нам еще и сегодня придется общаться с жемайтийцами? — по-литовски обратился к проводнику рыцарь, ехавший рядом с комтуром, когда, Шарка, остановив лошадку и поднявшись в стременах, с холма всмотрелся в простирающуюся вдали пущу Падубисиса.

— Вон там, отважный рыцарь, последние хутора жемайтийцев, — показал рукой на лес проводник и объяснил: — За этими хуторами уже начинается пуща Падубисиса.

— Значит, сегодня после обеда мы уже будем пасти коней в пуще Падубисиса? — оживился рыцарь и вгляделся в эти хутора.

— Да, отважный рыцарь, теперь уже до самой Дубисы мы не увидим ни одного хутора. Как только спустимся с холма, так и окажемся в пуще Падубисиса, — объяснил ему Шарка.

— А долго ли нам придется ехать через эту пущу? — снова спросил рыцарь.

— Не могу ответить, отважный рыцарь, летом и зимой дороги короче, а теперь не знаю. Если помогут ваши и наши боги, то через два дня увидим и чистые воды Дубисы.

Рыцарь ничего не ответил; казалось, он остался недоволен объяснением Шарки и замолчал. Через некоторое время рыцарь обратился к боярину, носившему через плечо толстый красный кожаный ремень, на котором покачивался длинный меч крестоносцев:

— Я думаю, боярин Рамбаудас, следовало бы заставить жемайтийцев вырубить пущи Венты и Падубисиса. Зимой вырубили бы, а летом, в сухую пору, прошлись бы по ним огнем.

— Не забывайте, рыцарь Греже, что в худые годы эти пущи и одевают нас, и от голода спасают: дичью, птицей, грибами и ягодами этих лесов в неурожайные годы кормится вся Жемайтия, — ответил ему боярин Рамбаудас и сам засмотрелся на подернутую дымкой пущу Падубисиса.

Боярин в остроконечном шлеме, ехавший рядом с Рамбаудасом, только зыркнул на крестоносца и засопел.

— Да простит меня наш добрый господь бог, но вы, боярин, как будто забываете, что именно мы, монахи, братья ордена девы Марии, наиболее щедро помогаем жемайтийцам, кормим их. Разве мы не доказали это хотя бы во время последнего недорода, постигшего ваши земли? — заметил боярину Рамбаудасу комтур крестоносцев, который до этого спокойно ехал и молился, перебирая четки.

— Верно, благородный комтур Герман, вы немного помогаете нам, но этот неурожай постиг нас после того, как вы опустошили самые плодородные области Жемайтии.

— Вы тоже не остались перед нами в долгу боярин, но все-таки мы смилостивились над вами, помогли и едой, и одеждой, хотя для себя нам пришлось привозить хлеб из далеких краев. Теперь я надеюсь, что вы в благодарность за нашу помощь вырубите хотя бы священные дубравы язычников, проложите дороги через пущи Венты и Падубисиса, ибо такие чащобы более всего препятствуют распространению святой веры в Жемайтии. Я думаю, что магистр нашего ордена, благородный брат Конрад Зольнер фон Раттенштейн, как только здоровье вернется к нему, позаботится и о разрежении ваших пущ.

Сказав это, комтур поцеловал крестик и спрятал четки под плащ.

— Теперь магистр ордена озабочен спасением своей души, а заниматься Жемайтией он поручил мне, — коротко ответил за боярина Рамбаудаса закованный в доспехи воин и, словно чем-то недовольный, пришпорил своего коня, оборвав на этом разговор.

Никто не осмелился возразить ему. Довольно долго все ехали молча, только опять, поглядывая на крестоносца, метал глазами молнии закутанный в медвежью шкуру, обросший волосами боярин Судимантас.

Простые воины, ехавшие позади своих военачальников, не слышали их разговора, так как и они беседовали между собой; поднявшись на холм, просматривали дали и изредка спрашивали проводника отряда Шарку, скоро ли начнется эта страшная пуща Падубисиса, о которой каждый из них что-то слышал, но никто еще не бывал в ней.

Особенно боялись страшных пущ Литвы и Жемайтии кнехты крестоносцев. Любой из них многое отдал бы, если б мог избежать этих пущ, обойти их стороной. И еще сильнее встревожились они, когда Шарка сказал, что в пуще Падубисиса им придется по меньшей мере дважды заночевать.

Зимой крестоносцы не так опасались этих пущ, ибо с наступлением холодов лесные духи либо уходили в избы к жемайтийцам, либо спокойно спали себе в берлогах под снегом; но весной все они перебирались в леса и болота; тогда каждый истинный христианин не только ночью, но и днем избегал этих пущ.

— Я думаю, благочестивый брат Ганс, нечего нам обращать внимание на этих язычников: пока мы будем двигаться через пущу, нашим братьям по очереди придется днем и ночью творить молитву, — негромко сказал брат Дитрих Хенке брату Гансу Звибаку.

— Да, брат Дитрих, но я боюсь, как бы таким образом мы не навлекли на себя гнев языческих богов и лесных духов. Молиться-то надо, но только вполголоса, а четки лучше держать под плащом. — Тут оба брата переглянулись и замолчали.

II

Наконец конный отряд, миновав хотя и лесистые, но все-таки довольно густо населенные земли, вступил в пущи Падубисиса, которые в те времена по договору Витаутаса с орденом отделяли Жемайтию от Аукштайтии 4. Именно до этих пущ простирались теперь владения ордена крестоносцев в Жемайтийском крае. Земли за пущами были заселены уже другими людьми, которые говорили на ином литовском наречии, жили согласно иным обычаям и подчинялись другому литовскому князю. Как непроходимые пущи Венты, по мнению крестоносцев, отделяли Жемайтию от Курляндии 5, так и пущи Дубисы отделяли Аукштайтию от Жемайтии. В те времена никто в этих пущах не жил, никто в них не селился. И купцы, и путники, отправляясь из Жемайтии в Курляндию или Аукштайтию, обходили пущи с севера или с юга, хотя и приходилось им проводить в пути на несколько дней больше. Никогда крестоносцы не нападали на жемайтийцев или аукштайтийцев прямо из пущ Падубисиса, а шли сначала по сухой дороге вдоль Немана и лишь потом врывались в глубину края. И только когда устанавливался общий мир, князья со своими боярами и многочисленной свитой пускались в эти пущи поохотиться. Но и тогда они не подходили к чужим границам и очень редко добирались до середины пущи. Здесь не было других дорог и тропинок, кроме тех, что протоптали стада зубров, туров, лосей и других крупных зверей, когда они отправлялись на водопой к прозрачным озерам и речкам. Здесь, на берегу глубоких родниковых озер и вдоль заболоченных тихих лесных ручейков, буйно росли самые разные деревья и кустарники, лиственные и хвойные. Здесь очень редко ступала нога человека, да и не всякий зверь мог преодолеть эти чащобы, где столетние великаны, подкошенные бурями или временем, сами валились на землю и трухлявели, заваливая корягами и суковатыми стволами звериные тропы, проложенные в местах посуше, и запирая лес перед скотиной и человеком. Зимой такая чащоба была непроходима из-за глубокого снега, а летом тут простирались топи и болота. В этих лесных болотах были не замерзающие даже зимой трясины, которые засасывали коня вместе с всадником и снова затягивались в ожидании новой жертвы. Волки загоняли в эти трясины лосей, туров и других крупных зверей, а пока те медленно погружались в окно болота, хищники рвали и выгрызали им спины. Таких чащоб сторонились рогатые лоси, не заходили сюда великаны туры, и лишь мохнатые медведи да ловкие рыси плодились и растили тут своих детенышей. Под упавшими, гниющими на земле, поросшими мхом и лишайником лесными великанами жили в своих норах ящерицы и змеи, в дуплах устраивали гнезда совы, филины, а куницы и горностаи, на которых здесь никто не охотился, плодились и размножались без всякого удержу; на верхушках деревьев гнездились соколы, орлы и крупные ястребы.

В таких чащобах скрывались от крестоносцев жемайтийцы, в них прятались от гнева своих князей провинившиеся бояре. В такие чащобы заманивали древние литовцы и своих врагов, а заманив, так расправлялись с ними, что никто не выходил оттуда и не выдавал тайну бескрайних пущ. Из Жемайтии в Курляндию через непроходимые пущи Венты и в Аукштайтию через пущи Падубисиса пролегало несколько тайных троп, которые начинались далеко в лесу и кончались в болотах и топях, не доводя до края. Только верные князьям люди и приближенные бояре знали эти дороги. Пройдя по ним, Миндаугас 6 и Кестутис 7 внезапно нападали на крестоносцев, а конные отряды жемайтийцев неожиданно появлялись то на востоке, то на западе и при опасности снова исчезали в пущах. Боялись этих пущ чужеземные купцы, не позволяли заманить себя туда крестоносцы, избегали их и сами жемайтийцы. В них царствовали уже не люди, не князья, а лесные божества и другие таинственные силы. Если путникам даже и удавалось защититься от хищных зверей, то нередко они погибали от чар леших и ведьм.

Хотя всадникам уже требовался отдых, они все же побоялись задержаться перед воротами великих лесов и вступили в пущу Падубисиса.

III

Сначала еще были различимы дороги и тропинки, по которым ходили на охоту жемайтийцы, но чем дальше от края, тем гуще и мрачнее становилась пуща, и уже ни один звук не доносился с широких полей. Вскоре пропал всякий след человеческий, и конный отряд очутился в лесном царстве. Кряжистые шишковатые многовековые дуплистые дубы, распростершие над их головами свои ветви, тянулись к небу; стройные сосны и могучие, с опущенными вниз переплетенными ветвями разлапистые ели бросали на всадников густую тень, а те, копошащиеся среди их стволов на своих породистых конях, казались карликами.

Всадники продвигались шагом, объезжая валежники, кусты, коряги и муравейники величиной с копну сена. Иногда конь, перепрыгивая через труп лесного великана, гниющий на земле, цеплялся за него задними ногами и разбивал копытами, словно червивый гриб. Наступив невзначай на такое истлевающее, вроде бы еще прочное бревно, человек проваливался в труху до самой земли. В других местах, возле родников и просто в низинах, преграждали людям дорогу широко разросшиеся грабы, березы, дикие груши, яблони; болота окружали калина и крушина; вековой орешник и сучковатый кизил переплетались с вязами и другими, сегодня уже исчезнувшими деревьями и кустарниками, которые, вытеснив хвойные породы, хозяйничали здесь безраздельно. Часто всадники попадали в такую чащобу, что им приходилось топором прокладывать себе дорогу.

Шарка, который родился и вырос в лесах и с малых лет охотился в пущах Литвы и Жемайтии, хорошо ориентировался в чащобе, легко различал след зверя, издали узнавал топкие места и бездонные болотные трясины. В лесу Шарка не сбивался с пути ни днем, ни ночью, когда на небосклоне мерцали звезды. Для него достаточно бывало забраться на дерево и глянуть на небо. В самых густых зарослях, куда ни единый луч солнца не пробивался сквозь кроны деревьев, Шарка, рассматривая, с какой стороны дерева больше сухих ветвей, с какой стороны ствола гуще растет мох и лишайник, узнавал, где север, а где юг, и всегда выбирал самую прямую дорогу. В лесу он нюхом чувствовал берлоги кабанов, понимал язык птиц, знал повадки зверей; ужи и змеи сулили ему счастье или беду; прислушавшись к гулу леса, он заранее предсказывал дождь, бурю или вёдро.

Долго вел Шарка отряд через пущу Падубисиса, а никакой тайной дороги, кроме звериных троп, все еще не было. Подъезжали они к болотам, топям, спокойным озерам, но Шарка всегда огибал их и снова вел отряд в ту же сторону, по той же пуще, которой, казалось, не будет конца и края. Поднятые со своих спокойных лежбищ, вихрем уносились через лес лоси, и только ломаемые рогами сучья и раздвигаемые кусты, словно быстрый поток, отмечали путь зверя. Стройные легконогие серны и пугливые дикие козы убегали от людей и, казалось, играючи прыгали-скакали через пни и коряги; мелькали среди прошлогоднего порыжевшего папоротника облезлые спины лисиц; трусливые зайцы, прижав уши, уносили свою шкуру и через некоторое время кружным путем возвращались обратно в свои теплые, выстланные мхом логовища. Возле обглоданных останков крупных зверей всадники натыкались на стаи грызущихся волков; шумно взлетали с падали ястребы и орлы, а над лесом кружились и каркали черные вороны. Иногда, подпустив людей слишком близко, бесстрашный тур, фыркая и разбрасывая копытами землю, трусил через пущу; с хрюканьем разбегалось стадо кабанов… Но теперь всадникам было не до охоты.

Приутих отважный рыцарь Греже, он уже не разговаривал ни с боярином Рамбаудасом, ни с проводником Шаркой. Неспокойно чувствовали себя крестоносцы. Не рукоять меча сжимали они в пальцах, а перебирали под плащом освященные четки и подозрительно поглядывали в чащобу мрачной пущи. Не боялись они хищных зверей, не страшны им были топкие болота, не ждали они внезапного нападения, но их пугала подступающая ночь в темной пуще, языческие боги, божества и лесные духи, которые так ненавидели крестоносцев и, случалось, в таких глухих местах душили целые их отряды до последнего человека. А тем временем пуща становилась все более пугающей, темной, и солнечные лучи уже не в силах были пробиться сквозь ветви хвойных деревьев.

Все поглядывали на Шарку, следили за ним, а он, накинув на плечо медвежью шкуру, словно некое лесное божество, вел отряд лишь одному ему известными лесными тропами, то и дело шепча что-то сам себе.

IV

Наконец Шарка вывел конный отряд на тайную дорогу. Все сразу повеселели, стали разговорчивее и принялись искать местечко посуше для ночлега. Отыскав такое место, спешились, расседлали коней, сняли мешки с сеном, отвязали сумки и развели несколько костров. Пока еще не сгустились сумерки, несколько всадников отправились поохотиться и вскоре вернулись с убитым лосем и двумя кабанчиками. Другие пробуравили несколько кленов, что росли рядышком; ободрав березу, смастерили берестянки и приладили их к лоткам, с которых капал сок.

Высоко подскакивало трепещущее пламя, в кострах постреливали сучья, а дым, не встречая на своем пути ни малейшего ветерка, поднимался вверх, к верхушкам деревьев, и растворялся в звездном небе. Вокруг костров шевелились тени людей, готовящих себе ужин. Когда поджарилась лосятина, все сели ужинать. Закованный в броню богатырь, комтур, рыцарь и трое бояр уселись на свои седла несколько в стороне. Им прислуживали слуги и мелкие бояре. Их спутники крестоносцы тоже жарили себе мясо и ужинали отдельно от жемайтийцев и бояр, подозрительных христиан, которые, очутившись в лесу, больше полагались на своих древних богов, чем на новых, христианских. Сначала они крестились, потом бросали первые кусочки мяса своим богам. Иные, зайдя за стволы деревьев и отвернувшись к пуще, тихо молились богу пути Альгису, сладкой Милде 8, Жемине 9… Чтобы не разгневать языческих богов, крестоносцы тоже незаметно бросали им пищу. Одни лишь жемайтийцы, почитатели природы, чувствовали себя здесь как дома, никого не боялись, никого не стеснялись и не заискивали перед чужими богами. Если их совесть и была нечиста, то только потому, что вот общаются они со своими извечными врагами крестоносцами. Ужинали, запивая мясо сладким кленовым соком. Насытившись, напоили коней, задали им сена и, выставив усиленную стражу, стали готовиться ко сну. Для закованного в доспехи богатыря приготовили отдельную постель: сначала накидали высокую копну еловых лап, а потом сверху застелили ее мягкой медвежьей шкурой. Для комтура, рыцаря и бояр слуги тоже постелили отдельно, но так, чтобы богатырь оказался в середине. Остальные бояре, их спутники и слуги набросали на землю еловых веток и, подложив под головы седла, быстро заснули и стали храпеть. Только крестоносцам никак не спалось. Соорудив для себя постель в стороне от всех, они еще долго молились, перебирали четки и слушали, что творится в глубине пущи. И казалось им, что никто в пуще не спит. Вдалеке, возможно, проваливаясь в трясину, жалобно мычал тур; перекликаясь, похрюкивало вспугнутое охотниками семейство кабанов; где-то в чащобе жутко визжал горностай, угодивший в когти рыси. Почувствовав лосятину, вокруг бродили и выли волки; когда они подходили слишком близко, кони ржали, били копытами о землю, а стражники швыряли в непрошеных гостей головешки.

Не доверяя страже жемайтийцев, крестоносцы оставили на часах и одного своего брата.

Медленно угасали костры, и ночной мрак подступал все ближе и ближе. С дальних и ближних деревьев смотрели на заночевавших людей совы, стонали филины; под кронами деревьев светились в темноте гнилушки, то здесь, то там мигали таинственные огоньки, и, когда над лесом взошла луна, стало казаться, будто вокруг костров бродят какие-то сказочные существа. Иногда стражникам чудилось, что возле родников ведьмы полощут белье.

Подбадривая себя, стражники бряцали мечами; браг закрыл глаза и молился, то и дело осеняя крестным знамением чащобу, где светились глаза сов и мелькали в неясном лунном свете тени лесных чудищ.

Не только пуща жила неповторимой лесной жизнью, но и весеннее небо над ней полнилось всякими звуками и голосами. Переговариваясь, беспрерывно проносились над лесом стаи диких уток, в поднебесье трубили лебеди, и слышно было, как, подлетая к лесным озерам, они падали в воду, скользили по ней и, успокоившись, умолкали. Иногда стражникам слышался то ли стон лесного человека, то ли плач какого-то существа, и волосы у них вставали дыбом.

Перед рассветом повеял ветерок, и встрепенулась пуща. В чащобе скрипнула древняя сосна, затрещал великан дуб, и по верхушкам деревьев пронесся шелест леса, не сулящий человеку ничего хорошего. Сменилась стража. Подбросили в костры сучьев. Прислушались. В пуще стоял такой треск, словно там боролись. Стражники сжимали в руках копья, пристально всматривались в ночную темень и были готовы немедленно отразить нападение видимого или невидимого врага. Но враг боролся с кем-то вокруг них, а ближе не подходил. Под утро с болот и топей повеяло сыростью, и струя прохладного воздуха добралась до спящих людей. Костры гасли, и только изредка занявшаяся сухая ветка или вспыхнувший уголек озаряли спящих воинов, выхватывая из темноты кусочек пущи и бросая рыжий трепещущий отблеск на стволы лесных великанов. Вдруг стражники почувствовали, что кто-то приблизился к костру, и увидели две светящиеся в темноте большие точки.

— Bei Gott! О heilige Maria! * — не своим голосом завопил перебиравший четки крестоносец и наставил на злого духа крестообразную рукоять меча.

— Чтоб тебя Перкунас 10! Кто там? — обнажив меч, закричал стражник-жемайтиец, а его товарищ швырнул в лесное чудище сулицу 11. Чудище заблеяло и, обрызгав стражников грязью, бросилось в пущу.

Одни внезапно разбуженные крестоносцы начали осенять чащобу крестным знамением, другие бросились в кучу и, выставив перед собой рукояти мечей, затянули священную песнь. Когда разгорелись костры, все прояснилось. Это был зубр. Почувствовав приближение дня, он шел своей привычной тропой к озеру, чтобы напиться чистой воды, но, наткнувшись на невиданных существ, удивился, остановился и принялся издали обнюхивать их. Когда рассвело, стражники даже обнаружили окровавленный след, но во время походов запрещалось отделяться от отряда.

V

Не успел еще заняться день, а в путце, особенно на берегах озер и ручейков, уже началась новая жизнь. Первой проснулась ворона, каркнула раза два и замолчала, будто испугавшись своего голоса. С берега озера откликнулся журавль, еще какая-то птаха, и вот всех пернатых разбудил страшно засвистевший орел.

Поднявшись, всадники помолились, сводили своих коней к озеру на водопой, потом опять жарили лосятину и, подкрепившись, отправились дальше.

Когда взошло солнышко, уже весь лес звенел от песен и гомона птиц.

Тропинка была настолько узкая и извилистая, что всадники могли ехать только гуськом, и последние не видели первых. На тропинках часто попадались бревна, упавшие деревья, но все-таки она не очень-то заросла кустами и не была завалена сучковатыми корягами. Все же вряд ли кто-либо из всадников, кроме Шарки, догадался бы, что это и есть та самая тайная тропа, которая соединяет Жемайтию с Аукштайтией.

С утра светило солнце, хотя его лучи лишь изредка пробивались сквозь кроны деревьев.

Ехавшие впереди всадники увидели на тропе несколько волков. В чаще что-то затрещало. Всадники не обратили на это внимания и подумали, что хищники, как обычно, вертятся около задранного зверя или падали. Подъехав ближе, они рассмотрели в кустах большого зубра, который бил рогами во все стороны, защищаясь от волков. Не успел передний всадник и за копье схватиться, как из кустов на него бросился ночью раненный стражником зубр; зверь тут же поднял на рога коня вместе с всадником, свалил их на землю и в ярости стал колотить рогами, тереть лбом и страшно реветь. Кони других всадников испугались, отпрянули в сторону, но воины быстро справились с ними, и несколько сулиц вонзилось в спину и в бока зверя. Зубр рухнул на колени, но тут же вскочил и еще яростнее набросился на свои жертвы, сваленного всадника и коня, как будто, кроме них, он никого больше не видел; от остервенения он жутко ревел, рвал рогами трупы, тер их лбом, волочил по земле, так что, пока всадники соскочили с коней и добили зверя ножами и мечами, от лошади и человека остались только лужа крови, разбросанные внутренности и перемешанные с грязью, разорванные куски мяса…

Время было дорого, поэтому поспешно выполнили обряд похорон: сложили большой костер, подняли на него трупы человека и лошади и, положив рядом меч, копье, седло и другие вещи покойного, сожгли, согласно древнему обычаю. Когда занялось пламя, в огонь бросили копыта зубра, чтобы душе легче было подниматься на небеса, и, простирая руки к солнцу, завели похоронные песни. В Пруссии воин был окрещен, но здесь, в этой жуткой пуще, даже крестоносцы не противились жемайтийскому обряду похорон, чтобы не навлечь на себя гнев лесных богов.

Зубра быстро разрубили, куски мяса получше взяли с собой, а остальное бросили на съедение волкам.

Ехали дальше, а пуще все не было конца и края. Иногда то один, то другой всадник запевал песенку или принимался насвистывать, подражая певчим дроздам, девятиголосым славкам, кукушкам, иволгам, беспрестанно щебечущим на верхушках деревьев, но скоро замолкал… В полдень опять пасли коней, поили их в голубом болотном озере, и когда вечером, отыскав местечко поудобнее, снова готовились к ночлегу, им казалось, что за всю жизнь не выйдут они из этой пущи.

Вторая ночь выдалась темной и ветреной. Шумела и потрескивала пуща, и, казалось, вздрагивала под всадниками сама земля. После ужина, когда стали гаснуть костры, крестоносцы собрались в круг и, положив руки на мечи, молились, перебирали четки и боялись оглянуться назад, чтобы посмотреть, что творится за их спинами в жуткой пуще. А тем временем там собрались все лесные божества, злые лаумы 12 и только ждали, когда совсем потухнут костры. Да и жемайтийцы не все спали спокойно; у многих совесть была нечиста, так как мало кто не крестился один раз или два у поляков, русских или крестоносцев. Теперь они давали своим богам обеты больше не креститься и не отрекаться от своей веры.

Перед рассветом легли и крестоносцы, глубоко уснули жемайтийцы, и одни лишь стражники озирались и были готовы биться как с хищными зверями, так и с лесными духами и чудищами.

Когда взошло солнце, все снова пустились в путь, а конца пущи все еще не было видно.

Наконец к полудню отряд подъехал к огромному топкому болоту. Тропинка исчезла. Если бы всадники в поисках дороги попытались дальше брести по болоту, то все они очутились бы в топях и трясинах и сгинули бы без следа. Подъехав к болоту, Шарка обрадовался. Он тут же повернул в сторону, отыскал гать и повел отряд по одному ему известной дороге через болото. Вскоре пуща стала редеть, появились следы человека, и перед всадниками открылись холмы Падубисиса.

VI

Выбравшись из страшных лесов, всадники снова повеселели, стали разговорчивее, оживленнее. Крестоносцы сразу же заспорили с жемайтийцами по поводу языческих похорон. Комтур Герман снова заговорил с боярином Рамбаудасом о жемайтийских пущах, снова передрались кнехты, и лишь один богатырь в дорогих доспехах все время — и в пуще, и теперь — был суров, неразговорчив и задумчив.

Денек выдался погожий, светило солнышко, над полями пели жаворонки; над склонами и рощицами разгуливал ветерок, а песня сама вырывалась из груди всадников. Пели и поодиночке, и все вместе. Как только отряд вышел из большой пущи, всадники отпустили коней попастись, но задержались ненадолго. Всем хотелось засветло добраться до Ужубаляйского замка боярина Книстаутаса — цели их путешествия.

— Ну как, Шарка, приведешь ты нас сегодня в замок или снова, как вчера и позавчера, придется заночевать в лесу? — спросил проводника комтур Герман, наговорившись с боярином Рамбаудасом.

— Мы могли бы, светлейший комтур, даже пообедать в замке, уж недалеко он, вон за этими холмами, да опасно.

— А что тут опасного? — спросил комтур и уставился на проводника.

— Всадники Скиргайлы 13 шастают, а мне приказано избегать их!

— И большие у них отряды?

— Да всякие: и по десять, и по двадцать, и по тридцать всадников… И сотни бывают… Живет вот здесь неподалеку один боярин, недурен был бы и обед, и ночлег хороший, да опять же…

— Что «опять же»? — грозно спросил недовольный боярин Рамбаудас.

— Не знаю, с каким князем этот боярин дружбу водит.

— Ну, мужики, не мешкайте, — густым голосом сказал все время молчавший богатырь в доспехах и пришпорил своего коня.

Все притихли, и отряд двинулся дальше.

Впереди на дороге появился мужчина верхом на лошади, но, увидев отряд, ловко развернулся и скрылся в лесу. Это был первый человек, которого увидели всадники за двухдневное путешествие.

— Дозорный замка боярина Книстаутаса, — объяснил Шарка и, повернувшись к отряду, улыбнулся.

— Жаль, что он так быстро ускакал, а то показал бы нам дорогу лучше, чем ты, — пожалел один всадник, и все посмотрели вперед, откуда появился и где снова исчез человек.

— А может, догнать? — предложил Шарка.

— Догонишь ты его теперь, волка в лесу, на своей усталой лошаденке.

— Догнать, может быть, и не догоню, но мы могли бы настичь его, когда он станет следы в лесу запутывать… Попробуем, боярин?

— Хватит болтать, он теперь уже далеко: для него одна дорога, а для тебя десять.

— И для него, боярин, дорог не так уж много: весной к замку Книстаутаса только с одной стороны можно подъехать, — спокойно ответил Шарка, вонзил шпоры в бока своей жемайтийской лошадки и, остановившись у того места, где всадник скрылся в лесу, принялся рассматривать следы.

— Видите, какой хитрец, — сказал Шарка, подождав, пока подъедет весь отряд, — совсем в другую сторону ускакал, но, если что, мы еще догоним его или все равно по этому следу до замка доедем.

Вскоре конный отряд свернул с прямой дороги в лес, в сторону от берегов Дубисы. Наверно, через час доехали они до полос земли боярина Книстаутаса. Эти довольно многочисленные полосы были расположены неподалеку друг от друга. На некоторых, засеянных осенью, теперь зеленела жиденькая рожь; другие только готовили к севу, и обугленные пни лесных великанов торчали из вспаханной земли. Много было и новых полос, на которых срубленные только нынешней весной деревья лежали так, чтобы, подпалив их в летнюю засуху, можно было очистить весь участок.

Все недавно отведенные полосы, на которых лежали еще не сожженные деревья, были обнесены глубокими рвами, чтобы огонь не перекинулся на лес. По величине этих полос и тому, насколько тщательно они были обработаны и подготовлены к севу, можно было судить о богатстве боярина Книстаутаса.

Дальше дорога становилась все Хуже и разветвлялась во все стороны. Дело в том, что боярин Книстаутас, чтобы избежать неожиданного нападения крестоносцев, еще в лесу нарочно сворачивал с дороги и уходил подальше от своего дома, в болота и трясины, чтобы враг сгинул в них. Но Шарка хорошо знал дороги и тропинки, быстро находил гати. Всадники ехали врассыпную без всякой дороги, огибая лужи и впадины; ехали в ту сторону, куда вел их Шарка.

— Подождите, бояре! — Шарка остановил свою лошадку. Он слез с нее, принялся оглядываться, словно в поисках чего-то утерянного. — Видите, бояре, куда он поехал — прямо в болото, а нам надо в замок. Назад! Мы еще найдем его след.

Снова забравшись на лошадь, он повернул в противоположную сторону.

— Хитер жемайтиец, — похвалил человека Книстаутаса один из бояр, — умеет следы запутывать.

— Как ему не уметь, боярин, — согласился с ним Шарка, — если учили жемайтийца и крестоносцы, и Скиргайла; известно, нашего князя он тоже боится… Даже не понять, какого князя он поддерживает и каким богам служит: у русских крестился православным, у крестоносцев католическую веру принял, перед битвой молится и татарским богам, и про своих не забывает… А ведь сильный боярин, сильный и богатый: полосы у него тут по всему лесу разбросаны… И на охоту он отправляется — будто на ляхов идет… Вот, сколько веревочку ни вить… — Шарка остановил свою лошадку и показал боярам на следы копыт. — Теперь мы вслед за ним и до замка доедем, только надо поторопиться, чтобы мостки не разобрали.

Конный отряд по следам человека Книстаутаса выехал к огромному болоту. Нигде не было никаких примет дороги, только там, где прошла лошадь, еще не отстоялась взмученная вода, и в местах посуше ерошился развороченный мох.

Солнце уже садилось за пущу. Его последние лучи, проникая сквозь жидкие кроны деревьев, отражались в болотных окнах и ласкали выступающие верхушки елок и сосенок.

— Бу-у, бу-у, бу-у… — беспрестанно и приглушенно вдали и где-то рядышком так ухали таинственные болотные существа, словно они запыхались или дули в пустые кувшины. Завывал волк, и совсем уже сонным голосом галдели на верхушках деревьев певчие дрозды.

Шарка долго вел отряд по краю болота, всматриваясь в след дозорного.

— Есть, — он вдруг остановил свою жемайтийскую лошадку и повернулся к ехавшим вслед за ним всадникам.

Приблизившись, люди увидели тщательно замаскированную, прикрытую прошлогодними листьями и мхом гать, а чуть дальше — обросшие болотными травами плавающие мостки, которые держались на поверхности.

Первым проехал по гати и поднялся на мостки Шарка, за ним боярин Скерсгаудас в платье витинга, крестоносцы и в самой середине — богатырь в дорогих доспехах. Кони пугались, храпели, вскидывая морды, осторожно ставили ноги и косились на гниющие в тине стволы вековых дубов, под которыми плескалась вода. Лошадь одного всадника испугалась взлетевшего над болотом лебедя, отпрянула в сторону и, соскользнув с мостков, погрузилась по шею. Всадника кое-как спасли, а лошадь, медленно погружающуюся в трясину, так и бросили.

Чем ближе к замку, тем лучше становилась дорога. Уже встречались и сухие участки; гать не была закидана сучьями, мостки плавали на поверхности воды, скрепленные между собой березовыми прутьями. Уже можно ехать и по два, и по три в ряд. Когда солнце село, окрестные пущи наполнились голосами болотных птиц и далеким воем волков, и никто не поверил бы, что где-то здесь за болотом стоит замок и живут люди. Даже собаки не лаяли.

Наконец, выбравшись из болота, увидели всадники окрашенный отблеском заката замок боярина Книстаутаса. Обнесенный высокой стеной из толстых бревен, замок щетинился заостренными дубовыми кольями. Издали он казался вымершим.

— Вот теперь-то все они зашевелились да забегали… Ай-яй-яй, сколько теперь там шуму, — громко говорил Шарка, внимательно разглядывая стены замка и придерживая свою лошадку.

— Наше счастье, что они не успели мостки расцепить, пришлось бы нам и заночевать на болоте. Да и теперь еще посмотрим, как они нас впустят. Осторожный боярин, — исследуя глазами замок, говорил один из мелких бояр.

Еще не доехав до ворот, всадники остановились: пространство в несколько футов до стены было загромождено деревьями, с не обрубленными сучьями и наваленными так, что ветвями и верхушками они смотрели наружу; пешком еще можно было кое-как продраться через этот завал, но для конного да еще ночью это было большое препятствие. Такой была первая защитная стена, и огибала она весь замок.

Во времена крестоносцев подобными завалами окружали свои жилища и замки мелкие жемайтийские бояре и крепкие хозяева. Хотя завалы и не могли надолго задержать врагов или грабителей, но все-таки они не позволяли внезапно напасть на спящих. Пока враг прокладывал себе дорогу через такой завал, пока растаскивал деревья, просыпались в замке собаки, поднимались люди и успевали приготовиться к достойному отпору. Кроме того, пока нападающие растаскивали деревья и расчищали подходы, защитники со стен бросали им на голову камни, пускали стрелы. Такие завалы защищали жемайтийцев не только от внезапных налетов, но также охраняли их избы от хищных зверей.

Всадники остановились поодаль; от отряда отделился боярин Рамбаудас и крикнул:

— Люди, стража замка! Если вы живы-здоровы, выйдите и покажитесь — хочу говорить с вами!

Долго никто не откликался и не появлялся. Только когда боярин повторил свой призыв, на стене замка, между заостренными кольями, мелькнул воин в доспехах и, остановившись над воротами, грозным голосом спросил:

— Кто вы такие, добрые люди: рыцари, купцы, путники или чьи-нибудь послы?

— Я, боярин Рамбаудас, от имени нашего и вашего государя, князя Литвы и Жемайтии Витаутаса 14, требую немедленно открыть ворота замка, приютить и накормить нас и наших людей.

— Боярин Рамбаудас, это ты? Узнаю твой голос и кланяюсь нашему и вашему государю Витаутасу, — откликнулся со стены боярин Книстаутас и крикнул своим людям: — Эй, мужики, давайте факелы, огня! Немедленно откройте ворота!

И ворота замка широко распахнулись перед желанными гостями.

VII

В конце четырнадцатого века Великое Княжество Литовское — Жемайтия, Аукштайтия с Волынской и Подольской землями и другими областями — переживало трудные времена. Ягайла 15, сын князя Альгирдаса 16, подстрекаемый своими приближенными, хотел один властвовать над Литвой и отобрал у Витаутаса, прямого наследника Кестутиса, земли его отца — Тракайское княжество. Взамен он сначала дал ему во владение земли над Наревом и Бугом, но потом отобрал и эти.

Обиженный Витаутас во второй раз бежал к крестоносцам и, связавшись с извечными врагами Литвы, рассчитывал с их помощью вернуть себе свою вотчину. Ягайла тем временем царствовал в Польше и из Кракова управлял землями Кестутиса и Альгирдаса. В Литве он держал наместника — своего брата Скиргайлу, однако, не доверяя и ему, Ягайла поручил брату только княжество Кестутиса и поселил его в Тракай. А в Вильнюсе и в других важнейших замках он держал смешанные гарнизоны с военачальниками поляками, которые подчинялись только своему королю.

Волынь и Подолье были как бы отторгнуты от Литвы, ибо и этими землями уже управляли поляки.

Вражда между братьями привела к тому, что от Литвы стали один за другим отходить русские князья; крестоносцы хозяйничали в Жемайтии как дома; в северных областях Литвы разбойничали конные отряды Ливонского ордена, и повсюду ощущался разброд.

Многие бояре, недовольные Кревской унией 17, заключенной с поляками Ягайлой, согласно которой Литва была объединена с Польшей, недовольные наместником Ягайлы, поднимали восстания, сопротивлялись чужим гарнизонам и военачальникам и, совершив множество проступков, уходили в Пруссию к Витаутасу, искали убежище у русских князей. Иные провинившиеся прятались в лесах, опустошали боярские замки и хозяйства, грабили купцов на больших дорогах.

К тому времени вельможи Литвы уже окрестились, но народ и мелкие бояре, особенно в Жемайтии, все еще поклонялись своим старым богам и, подстрекаемые жрецами, шли против новой веры, новых порядков, пришлых поляков и крестоносцев. Некоторые, раз окрестившись, снова возвращались к вере своих отцов. Число неспокойных и недовольных росло с каждым днем.

Хотя Витаутас жил в Пруссии у крестоносцев, но он тайком бывал в Жемайтии, посылал своих людей в Литву, которые поднимали народ против Скиргайлы — наместника Ягайлы, против польских гарнизонов и призывали всех идти с ним, Витаутасом, прямым наследником Кестутиса, чтобы помочь ему вернуть земли отца — Тракайское княжество.

Народ Жемайтии и Аукштайтии и многие бояре поддерживали Витаутаса, но и у Ягайлы со Скиргайлой было немало сторонников, особенно в восточной Литве, где крещеные вельможи получили привилегии польской шляхты, а также были задобрены подарками и посулами.

Литве угрожала страшная междоусобная война и окончательный распад.

VIII

Вот в такую-то пору добрался до замка боярина Книстаутаса конный отряд. Когда открылись ворота, гости въехали во двор. Весь гарнизон, все люди стояли на своих местах, готовые к бою.

Боярин Книстаутас подбежал к закованному в дорогие доспехи богатырю, придержал его за стремя, а когда тот сошел с коня, низко поклонился ему с такими словами:

— Приветствую тебя, наш государь Витаутас, сын Кестутиса. Да хранят тебя Перкунас и все наши боги… Я и мои люди склоняем перед тобой свои головы, мы послушные твои слуги и подданные.

— Алла, алла, алла, — заволновались в строю татары, узнав государя, против которого бились на берегах Нарева 18 и которым были пленены; они пали перед князем ниц, выражая этим свое преклонение и покорность.

Витаутас поздоровался с боярином Книстаутасом и гарнизоном замка:

— Здравствуйте, мужики!

— Здравствуй, наш государь, — ответил гарнизон, и все задвигались: одни низко поклонились, другие, как и татары, бросились на землю. Из-за изб несмело выглянули женщины, и все уже знали, что за гость пожаловал в замок.

Князя и пятерых его спутников Книстаутас пригласил в горницу, а все остальные пока что остались во дворе возле своих лошадей. Позаботиться о них боярин Книстаутас велел двум своим сыновьям — Кристийонасу и Манивидасу.

Едва высокие гости зашли в горницу, во дворе замка стало шумно и весело: раздались возгласы, приветствия, все всадники забеспокоились, кому куда ставить свою лошадь, складывать сбрую, седла. По двору бегали оба сына Книстаутаса и отдавали приказания.

Когда всадники покончили со своими заботами, всех пригласили в избу и усадили за дубовые столы, а слуги носили и подавали кушанья и напитки.

Перед ужином крестоносцы выстроились, повернулись в сторону Мариенбурга 19 и, возложив руки на поставленные стоймя мечи, сотворили молитву. Белорусский боярин Пильца из Матаковцев, тот самый, чья лошадь провалилась в трясину, вытащил из кармана иконку в золотой оправе, поставил ее в угол и вместе со своими людьми начал творить молитву, кладя земные поклоны. Старший сын Книстаутаса Кристийонас и другие крещеные жемайтийцы, которые четок не имели, да и молитв еще не знали, подражая крестоносцам, кое-как перекрестились, поглядывая друг на друга, пошевелили губами и, опять перекрестившись, сели за столы. Младший сын Книстаутаса Манивидас, еще не окрещенный, а также другие некрещеные люди замка и спутники Витаутаса, плеснули из кувшинчиков медка для богини Жемины и бросили под скамьи несколько кусочков мяса. Проводник отряда Шарка сначала помолился вместе с христианами, а потом воздал должное и своим богам.

Все проголодались и ели молча, только трещали обгладываемые кости.

— Ну, а ты, Шарка, каким богам поклоняешься: польским, немецким или белорусским? — заморив червячка и отпив медка, спросил проводника отряда боярин Баублис.

— Я, боярин, за своих богов держусь. Да хранит меня Перкунас от чужих.

— А крестился ты сколько раз?

— Однажды у короля в Нерис, в другой раз у королевы в Швентойи.

— И оба раза белую рубашку получил?

— Получил, боярин. И от королевы получил, и от короля. Как отвергнешь их милость.

— И у крестоносцев крестился?

— Вместе со своим боярином однажды крестился и у крестоносцев.

Все рассмеялись, только крестоносцы с пренебрежением посмотрели на Шарку и снова принялись за еду.

— И сколько же у тебя имен? — спросил боярин Баублис.

— Много, боярин, всех даже не помню. — И Шарка, взяв из миски ребро лося, принялся тщательно обгладывать его.

— Как еще наши добрые боги терпят такое, — заговорил сидевший в конце стола боярин Мишкинис и, увидев кусок мяса побольше, пальцами взял его из миски. — Да хранит нас сладкая Милда, вот в Арёгале ихние жрецы скинули нашего Пикуолиса 20 и своего бога поставили… А в Вильнюсе, — облизнув пальцы, продолжал боярин Мишкинис, — священный огонь потушили, святилище осквернили и самого кривиса 21 в Нерис окрестили.

— Пусть поразит меня Перкунас на этом месте, если польские жрецы еще долго продержатся в Вильнюсе! — стукнул кулаком по столу аукштайтийский боярин Гаршва. — Если Ягайла со Скиргайлой напустили на нас поляков и обесчестили наших богов, то они нам больше не князья, а враги наши и враги наших богов. Да поразит и их Перкунас!

— Поосторожнее, боярин, — заметил молчаливый боярин Кинсгайла. — Бог Ягайлы — бог нашего государя Витаутаса: и он в Кракове святое крещение принял да ихнего бога признал. Кроме того, боярин, тех аукштайтийских бояр, которые крещение приняли, Ягайла в правах с польскими вельможами уравнял, и только мы, жемайтийцы, все еще неизвестно кто: христиане уже или еще нет?

— По правам еще не христиане, а крестились-то уже не раз, — несмело поддержал боярина Кинсгайлу боярин Кершис и опустил глаза.

— Бог нашего и вашего государя Витаутаса — это наш бог, бог белорусов и русских: князь раньше всех священной водой Днепра крестился у нашего митрополита киевского, — запротестовал белорусский боярин Пильца из Матаковцев, выпил кубок медка, подбоченился и смело заговорил: — А насчет прав, боярин, клянусь мордой и лапой медведя, что все христианские бояре равны — и белорусы, и поляки, и литовцы…

Тут встал один крестоносец, брат по имени Ганс Звибак, и, набожно сложив руки, заговорил, ни на кого не глядя:

— Хотя нам, христианам, монахам ордена девы Марии, и запрещается садиться за один стол с язычниками, но…

— Что, разве мы не христиане?! Разве мы не бояре христианского государя?! — откликнулись из-за стола крещеные жемайтийцы и недобрыми глазами посмотрели на крестоносцев.

— Да, уж вы-то христиане, — упрекнул их вспыхнувший крестоносец и поднял свои трусливые глаза, — покойников по языческим обрядам хороните — сжигаете; молитесь тоже по-язычески; обычаи ваши дикие; креститесь вы только ради того, чтобы белую одежду получить…

— Что он говорит? Что он говорит? — забеспокоились за столами жемайтийцы.

— Правду я говорю: вот мои братья во Христе этому свидетели. Витаутас, ваш государь, а нашего великого магистра друг и его наместник в Жемайтии, поклоняется только одному истинному богу и исповедует одну истинную веру римских католиков, к которой приобщился по милости нашего ордена. — Сказав это, крестоносец сел, облокотился о стол и, словно оскорбленный, задумался.

Жемайтийцы заволновались, но ответить им было нечего; их выручил вошедший в избу боярин Судимантас, брат тестя Витаутаса. Он сказал:

— Каким богам поклоняется наш государь Витаутас и какую веру он исповедует — это не наше и не ваше дело. Наш долг — слушаться его и делать то, что он приказывает. Прикажет креститься — окрестимся, прикажет бить христиан — будем бить.

Крестоносцы всполошились, выскочили из-за стола и, постукивая мечами по полу, одновременно закричали:

— Опасность! Опасность!

— Вы наши враги. Вы сарацины. Братья, здесь нам грозит смерть. Мы в плену!.. — кричали крестоносцы.

Старший сын Книстаутаса Кристийонас успокоил их и снова усадил за стол. Некоторое время все шумели и волновались. Хотя на столах еще была еда, но все уже насытились и теперь только потягивали из рогов медок и косились на крестоносцев.

— Мне кажется, что на войне все-таки татарские боги всех сильней, — поковыряв во рту пальцами, снова заговорил боярин Кинсгайла. — Вот, скажем, под Гродно уж так нас поляки прижали, так прижали, что думали мы — конец всем, но едва только закричали татары, едва только позвали своего бога — алла, алла, в одночасье всех в болото сбросили. Если б не опоздал комтур Балги со своими рыцарями, видели бы поляки Гродно как собственные уши.

— Мой отец перед битвой тоже к татарским богам взывал, — выступил за могущество татарских богов и младший сын Книстаутаса Манивидас.

— Когда сами можем выстоять, тогда и чужие боги помогают, но попробуй ты перед битвой Пикуолиса разгневать, вот тогда увидишь, как тебе христианские или татарские боги помогут, — закончил спор боярин Гаршва и осушил рог медка…

IX

А тем временем, пока в одном крыле дворца боярина Книстаутаса пили, разговаривали и спорили жемайтийцы и крестоносцы, в другом, в просторной горнице, сидел за заставленным кушаньями и напитками столом князь Витаутас со своими вельможами и тоже утолял голод. Один из его вельмож, боярин Судимантас, держался свободно и не мог усидеть за общим столом; он, как добрый знакомый Книстаутасов, разговаривал с хозяйкой, наведывался к шумящим в другом крыле дворца жемайтийцам и крестоносцам, проверял стражу, и до всего ему было дело. Даже за столом он сидел, поставив между ног свой длинный широкий меч.

Горница была просторная, но низкая. Стены — из круглых нетесаных бревен. Массивный потолок, лежащий на дубовых балках, был так закопчен, особенно возле дымохода, что даже блестел. Прорубленные в одной стене три маленьких оконца, в которые с трудом пролезла бы голова мужчины, смотрели на двор замка и были затянуты бычьим пузырем. Возле другой стены стояли дубовый стол, длинная, о шести ножках, лавка, несколько простых стульев и широкая скамья вдоль всей стены. Напротив, за сложенным из камней очагом, был жертвенник и здесь же стоял оловянный крест с распятым спасителем. В очаге, поддерживаемый сухими дровами, пылал огонь, озаряя стены, и поднимался к дымоходу лохматый столбик дыма. Когда только открывали дверь, столбик дыма мутнел, изгибался в сторону и уходил под потолок, стлался по горнице, опускался до стола и щипал гостям глаза, пока его снова не подхватывала тяга. В третьей стене была дверь, а возле четвертой стоял длинный широкий коник с подъемной крышкой. Между ним и дверью — полки для посуды. На полках были сложены выдолбленные из граба тарелки, глиняные горшки, кастрюли, кувшины, оловянные миски. На верхней полке сверкали выстроенные в ряд серебряные кубки, окованные латунью рога зубра для медка. По краям нижней полки, словно белые зубы, издали светились липовые ложки, вставленные в специальные гнезда головками вверх. Над столом на стене висело оружие, шлемы, щиты и доспехи, отобранные в битвах у врага.

Еду на стол подавала жена Книстаутаса Варуна; ей помогала дочь Лаймуте. Боярыня, женщина в годах, была в повойнике, цветной блузке и в домотканой пестрой юбке. Молодая стройная Лаймуте тоже была в юбке домашней работы, а ее шею и грудь украшали янтарные бусы; на спину ниспадали две длинные толстые косы, казалось, такого же цвета, как и янтарь. Она была еще так молода, что никто не дал бы ей больше шестнадцати — семнадцати лет; когда, следуя за матерью, она приносила миски с кушаньями, рыцарь Греже и боярин Скерсгаудас в платье витинга не могли оторвать от нее глаз, и в своей душе оба они дали обет окрестить ее, объявить своей дамой сердца и мечом защищать ее красоту и добродетели.

Казалось, Лаймуте не смела поднять на них глаза. А когда она проходила мимо и незаметно поглядывала то на одного, то на другого, почему-то сильнее начинало биться ее сердце.

Рыцарь Греже был красив; его широкие плечи, крепкая шея, могучая грудь, светлые волнистые волосы и весь богатырский вид привлекали девушку своей прелестью и той мужской силой, которой покоряются все женщины. Пугали Лаймуте только два черных креста на плаще рыцаря. Дворянин Скерсгаудас в платье витинга был только приятен на вид и очень прост. Много таких приезжает в поместье отца.

Лаймуте и ее мать все еще поклонялись силам природы, в то время как отец уже крестился у русских, поляков и крестоносцев. Был окрещен также и старший сын Книстаутаса Кристийонас.

Прусский литовец рыцарь Греже был потомком вельможных бояр, истребленных крестоносцами. Его отец служил военачальником у Кестутиса и владел замком на границе Пруссии. Однажды, в мирное время, военачальник Греже, охотясь с немецким комтуром, из-за чего-то поссорился с ним. В эту же ночь напали на их замок крестоносцы, убили отца, мать, вырезали его братьев и весь гарнизон, а его, еще маленького, взял с собой в Мариенбург один из участников охоты, рыцарь Готтерберг, там окрестил и воспитывал. Теперь рыцарь Греже уже плохо помнил своего отца, мать, убитых старших братьев; он позабыл, где, в каком месте стоял их замок, и только хорошо помнил ту страшную ночь, когда на них напали крестоносцы. Хорошо помнил он черные кресты на белых плащах крестоносцев, озаренные красным отблеском пожара, их длинные мечи, сверкавшие во дворе замка; помнил крик матери, когда ее, прижимавшую к груди его и маленькую сестренку Вартуле, пронзил меч крестоносца. Рыцарь Греже помнил все это, но ни с кем не делился своими воспоминаниями. Его воспитатели полагали, что он ничего не знает. Когда Греже подрос, он узнал еще больше от пленных литовцев. Только не знал Греже, куда исчезла потом его сестренка, маленькая Вартуле, с которой он играл, бегая по двору замка. Других парней и девушек, вывезенных из имения его отца, позже встречал он в Мариенбурге, в немецких деревнях, замках, но Вартуле нигде больше не видел, и никто ничего не мог рассказать о ней. Со временем и сам Греже стал забывать о сестре и других своих близких. Теперь его имя было Юргис, но в замке мать и все остальные звали его Юрагисом. Только по политическим соображениям крестоносцы не изменили его фамилию. Его воспитатель и одновременно убийца его отца и матери, рыцарь Готтерберг однажды поехал поохотиться с русненским 22 комтуром в жемайтийские пущи и больше не вернулся. Не вернулись ни рыцарь, ни комтур, ни их спутники. Тщетно потом сам магистр ордена обращался к Кестутису и боярам, замки которых стояли вдоль границы, тщетно сулил подарки — никто ничего не сообщил, не сказал. Все словно сквозь землю провалились. Позже один пленный жемайтиец говорил Юргюкасу Греже в Мариенбурге, что рыцаря и его сообщников задушили в жемайтийских пущах лесные духи, отомстив этим крестоносцам за убийство его родителей. Часто встречался с пленными литовцами Юргис Греже, поэтому он не забыл язык своих предков. Когда пропал без вести рыцарь Готтерберг, уже подросшего Юргюкаса взял к себе в имение магистр и там воспитывал его и обучал письму, чтению и военным наукам. После того как Кестутис стал нападать на орден, желая вернуть себе прусские земли, великий магистр сам вернул эти земли хозяевам, у которых когда-то отнял их. «Вернул» он отцовское наследство и Юргису Греже. Но к тому времени Греже уже стал христианином и воином ордена, и этот возврат остался только на пергаменте, чтобы во время переговоров с Кестутисом ордену было на что опереться и чем оправдаться. Поэтому рыцарь Юргис Греже и по сей день не знал, какими землями он владеет и где эта его вотчина. Наконец, ему даже некогда было думать о своих землях. В двадцать лет он уже носил почетное платье витинга. Потом, после нескольких походов на Литву, Греже был посвящен в рыцари. Вскоре орден опоясал его золотым поясом и вручил серебряные шпоры. Великий магистр ордена часто посылал его в Западную Европу провозглашать почетный стол и призывать рыцарей к крестовому походу против язычников. Во время войн с литовцами и жемайтийцами Греже был переводчиком при великом магистре.

Рыцарь Греже был пропитан не столько немецким, сколько европейским духом. Он знал несколько европейских языков, хорошо разбирался в новейших стенобитных машинах для разрушения крепостей и умел стрелять из пушек.

Витаутас знал его еще со времен своего первого бегства к крестоносцам. Позже князь подружился с ним, они вместе ездили на охоту, участвовали в нескольких походах на Литву; иногда они даже разговаривали между собой по-жемайтийски. Теперь орден возложил на Греже почетную миссию — сопровождать князя Витаутаса в Жемайтию.

Хотя по происхождению Греже был литовец, но, крещенный еще несмышленышем, воспитанный в немецком духе, осыпанный милостями и обласканный доверием ордена, он уже не вызывал у крестоносцев никаких сомнений; он был как бы свой. Немногие литовцы удостаивались такой высокой чести и такого большого доверия, хотя и верно служили крестоносцам. Доверяя рыцарю Греже, именно через него и следили крестоносцы за действиями князя Витаутаса в Жемайтии и внимательно наблюдали, как идут дела у наследника Кестутиса в бывших землях его отца. Смотря по тому, успехи или неудачи сопутствовали Витаутасу орден определял свою политику в Жемайтии и отношения с польским королем Ягайлой.

Пока мужчины ели и переговаривались, Книстаутене с дочкой прислуживала им и смотрела, чтобы не пустовали миски, чтобы не кончался в кувшинчиках сладкий медок, хотя князь Витаутас, кроме кленового сока, никаких напитков в рот не брал. Женщины присматривали и за восковыми свечами; едва сгорала одна, стройная Лаймуте вскакивала с места и своими тоненькими пальчиками вставляла другую. И снова она садилась рядом с матерью и смотрела на высоких гостей.

Когда мужчины начали совещаться по поводу военных дел, обе женщины, поставив новые толстые свечи, удалились из горницы.

Ужубаляйский замок боярина Книстаутаса являлся последним пунктом на границе Литвы и Жемайтии, откуда Витаутас мог нападать на непослушных арёгальских бояр и не позволять отрядам Скиргайлы переправляться через Дубису. Кроме того, этот замок должен был охранять земли возле Дубисы от рыцарей Ливонского ордена, когда те, призванные на помощь великим магистром Тевтонского ордена, будут прорываться к Неману, чтобы соединиться здесь с крестоносцами и идти с ними на Тракай и Вильнюс.

Плану Витаутаса сопутствовал успех. Сам князь и его посланцы исходили всю Жемайтию от лесов Венты до Дубисы, естественной границы с Аукштайтией.

Неплохие вести приходили к князю и из Курляндии; все было налажено и на границе с орденом. Много единомышленников нашлось у князя за Дубисой и за Нявежисом, и лишь среди арёгальских бояр и в Вильнюсском крае Скиргайла и Ягайла имели немало своих сторонников. Крещеные и уравненные в правах с польской шляхтой, они совсем уже отвернулись от Жемайтии и позабыли про все еще грозящую опасность со стороны крестоносцев, став верными вассалами польского короля и его вельможных панов. Вот об этих-то боярах и разговаривал Витаутас со своими вельможами в горнице боярина Книстаутаса, и решили они мечом заставить их покориться, двинувшись на Тракай и Вильнюс совместно с войском ордена.

В тот же вечер решили, что войско, набранное в лесных деревушках от Венты до Дубисы, поведет на войну боярин Рамбаудас, который примкнет к левому крылу объединенного войска Тевтонского ордена. Книстаутас со своими сыновьями преградит путь крестоносцам, чтобы они не пошли грабить жемайтийские земли у Дубисы. Боярин Скерсгаудас поведет курляндских воинов и присоединится к правому крылу крестоносцев. Комтуру Герману и рыцарю Греже с несколькими жемайтийскими боярами было поручено переправиться через Дубису и заставить арёгальских бояр покориться ордену и Витаутасу, а потом постепенно двигаться к Каунасу. Сам Витаутас со своими боярами поведет войска, которые соберутся у него в Пруссии и присоединятся в пути.

Чтобы меченосцы, направляясь к Каунасу, не могли очень широко распыляться по краю и грабить, боярину Судимантасу было поручено «проводить» их. Крестоносцы братались с меченосцами, но оба ордена тайно претендовали на жемайтийские земли, жаловались друг на друга в Рим, грызлись между собой, и каждый старался восстановить князя против своего соседа.

Еще долго сидел Витаутас со своими вельможами за столом в горнице Книстаутаса и держал совет. Если старому комтуру и рыцарю Греже многое из планов Витаутаса осталось неясным, то все четверо бояр хорошо поняли, чего добивается их князь. Маршалок Тевтонского ордена хотел жемайтийцев, как язычников, первыми послать в огонь и первыми погнать на стены Вильнюса. Для Витаутаса было важно, чтобы жемайтийцы оказались за спиной союзного войска, и тогда, если не удастся поход на Вильнюс, у него останется достаточно много крепких мужчин, чтобы потом он мог сопротивляться крестоносцам. Орден же пока не сможет в чем-либо упрекнуть Витаутаса, тем более что в центре жемайтийского войска будут и его военачальники — комтур Герман и рыцарь Греже.

А рыцарь Греже радовался своему назначению еще и потому, что, пока они не усмирят арёгальских бояр, у него здесь же под боком будет Ужубаляйский замок и он сможет часто видеть Лайму Книстаутайте.

X

Когда высокие гости отправились спать, была уже полночь. Давно уже спали на столах и скамьях в другом крыле дворца Книстаутаса бояре, крестоносцы и их спутники.

Постель для князя была сооружена в отдельной комнате из мягких медвежьих и лисьих шкур; пол комнаты тоже покрывали звериные шкуры, а ее стены были украшены рогами туров и лосей, кабаньими клыками и увешаны трофеями, добытыми в бою у врага. На шкафах для посуды, словно живые, стояли чучела волков, кабанов, барсуков, соколов, орлов, огромных ястребов… Сквозь маленькое, затянутое бычьим пузырем оконце в комнату заглядывала луна и бросала на землю белую тень; издали казалось, будто вылили на пол кувшин молока.

Сон не шел к князю. Он вынул оконце и сел на скамью; в комнате стало светлее. Вовнутрь ворвалась струя свежего воздуха. Вместе с воздухом ворвались и голоса болотных птиц, кваканье лягушек, беспрестанный писк медведок. Где-то жутко завывал волк, высоко над крышами курлыкали странствующие лебеди, и звезды смотрели с небосклона на землю. На стенах замка, перекликаясь, ходили стражники и с грохотом задевали мечами за заостренные колья. За стеной молился комтур Герман, ему вторил рыцарь Греже.

Князь крестился три раза: у русских, у крестоносцев и у поляков, но так и не стал христианином, а поклонялся богам своих врагов только публично, когда это видели его друзья. Пока князь жил в Пруссии, он видел корысть крестоносцев, познал их коварство и вероломство, видел, какие обиды наносят они своему ближнему. В Кракове у него вызывали отвращение распутные нравы фальшивых и лицемерных польских вельмож и высшего духовенства. Ничуть не лучшими христианами казались князю белорусы и русские. Неоднократно разочаровывался он в решениях папой римским и императором споров между литовцами и крестоносцами…

И князь глубоко задумался.

Крестившись, он и христианином не стал, и отдалился от своей, всеми унижаемой и преследуемой, старой веры.

Князь не понимал, за что христиане всего света так поносили и унижали веру его предков, а исповедующих ее обзывали язычниками и идолопоклонниками; тем более, что литовцы идолам не поклонялись, про чертей еще не знали, а верили во множество богов. Кроме того, видел князь, что основные законы веры его предков распространялись также на их дела и поступки: литовцы уважали другие народы, не пытались огнем и мечом обратить их в свою веру, никому насильно не навязывали свой язык и свои обычаи, а по морали своей стояли даже выше христиан.

Не понимал князь и христианского учения, призывающего любить также врагов своих. Странно и непонятно было ему, как можно учить этому крещеного жемайтийца, как можно требовать от него любви к своим поработителям христианам, если те вырезали его семью, разграбили добро, а его самого сделали рабом до конца дней. И тем непонятнее это становилось, когда князь видел, как «любят» ближнего своего и врагов своих сами глашатаи христианской любви — рыцари крестоносцы, англичане, баварцы, бургундцы, французы и другие. Все они провозглашали себя истинными последователями учения Христа, все они исповедовали одни и те же священные истины, но все они, князь видел это, сами попирали проповедуемые истины, огнем и мечом навязывали их другим… Не верил князь и в воскрешение из мертвых…

А сон все не шел к князю.

— Pater noster, qui es in coelis…* — молился за стеной комтур.

— Молишься ты, благородный христианин, — прошептал Витаутас и в темноте посмотрел на стену, за которой глухо бубнил монах. — Молись, молись, чтобы твой бог помог тебе из «любви» к одним вырезать других… Хотел ты и мои полки первыми бросить на стены Тракай и Вильнюса, чтобы их вырезали. Но погоди, крестоносец, я задушу вас вашими собственными руками! — И князь прислонился к окну…

Промелькнули в его голове воспоминания юных дней, проведенных в высоком Тракайском замке… Такие же ночи на озере, наполненные голосами весенних птиц, и звездное небо. Первые успехи и неудачи в боях с крестоносцами и с коварным Ягайлой… Плен, подземелье в Кревском замке 23. Страшная смерть отца Кестутиса… Таинственное исчезновение матери Бируте 24… И князь, подперев голову рукой, еще сильнее задумался. Сон не шел к нему.

— Перкунас, сохрани жемайтийца, — где-то на стене в тени деревьев вздохнул стражник.

И было слышно, как квакали в болотах лягушки и как стражники, двигаясь по стенам замка, задевали своими мечами за заостренные колья.

Князь снова мысленно перенесся в Мариенбург, Краков, Полоцк, в земли у Нарева и Бута, где он несколько лет княжил и приобрел новых друзей и союзников. Он вспомнил свой первый и второй побег к крестоносцам и пребывание у них… Неспокойное, бурное прошлое было у князя. Будущее казалось ему более светлым. Но сколько труда пришлось вложить, сколько находчивости и изобретательности надо было проявить, сколько перепутий миновать, чтобы обеспечить себе это светлое будущее. Насчет Жемайтии он не сомневался — она всегда была верна ему. В его руках находилась и Курляндия. Казалось, что и со Скиргайлой он справится без великого труда. Он видел себя, озаренного лучами восходящего солнца, с мечом в руках скачущего по землям Востока — по бассейну Оки и Днепра, по бескрайним просторам татарских степей… И лишь юго-запад, где царствовал сын его дяди Ягайла, все еще был затянут черными тучами. Но не так опасен был для Витаутаса кузен, как его коварные, изворотливые епископы, каштеляны и другие вельможные паны, которых побаивался и сам Ягайла… Именно Ягайла, его епископы и магнаты не давали заснуть князю Витаутасу в далеком, затерянном среди топей и болот замке верного боярина Книстаутаса…

— Крепкие стены у нашей Пуни 25, — заговорил на стене один стражник, и тут же ему откликнулся другой:

— Еще крепче у Велиуоны 26.

Тем временем чья-то тень мелькнула во дворе. Князь встал и увидел под окном согнувшегося человека.

— Это ты, Судимантас? — полушепотом спросил Витаутас.

— Я, государь.

— Чего ж ты не спишь? Что нибудь увидел, узнал?

— Крестоносцы встревожены, светлейший князь: если вернутся они в Мариенбург, то о всех наших тайных дорогах расскажут. Не покончить ли с ними завтра в лесу во время охоты?.. Потом скажем, что лазутчики Скиргайлы…

— Терпение, Судимантас, терпение. Придет время, тогда и покончим, а пока что терпение… Я пойду на Вильнюс вместе с магистром, а ты оставайся здесь в лесах, и как только отряды крестоносцев или меченосцев повернут в Жемайтию грабить, ты и кончай их.

— Понимаю, князь, понимаю.

— И за рыцарем Греже присматривай, и за комтуром.

— Твой приказ для меня свят, светлейший князь. Витаутас отошел от окна, а Судимантас согнувшись исчез в тени деревьев.

XI

Уже кончался апрель, но в те времена охотились целый год.

Желая развлечь своих гостей и предоставить им прекрасную возможность поразмяться в пущах Падубисиса, гостеприимный хозяин Ужубаляйского замка боярин Книстаутас устроил в своих лесах пышную охоту. Прибыли созванные из разбросанных далеко по лесам земельных полос работные люди, егеря, доезжачие, ловчие с гончими; позвали придворных. Набрался полный двор замка загонщиков. Все они были вооружены — кто копьем, кто мечом, кто железной палицей, все принесли с собой свистки из волчьей кости, свирели, трещотки. Некоторые вырядились в звериные шкуры, понатыкали себе в волосы перьев и издали выглядели страшнее тех зверей, загонять которых шли они сами.

Рано утром, еще до восхода солнца, главный ловчий боярина Книстаутаса старик Висиманта со своими помощниками отвел всех загонщиков в пущу и выстроил в одну линию на определенном расстоянии друг от друга. Остальных, похожих на чучела, он расставил по сторонам и приказал всем в ожидании сигнала трубы вести себя тихо.

После завтрака, когда загонщики уже стояли на своих местах, из двора замка выехали закованные в доспехи охотники, и впереди всех — князь Витаутас и другие вельможи. Вместе с гостями поехал и сам хозяин, боярин Книстаутас, со своей женой, дочерью и двумя сыновьями. У обоих сыновей Книстаутаса на согнутых руках сидело по соколу. Птицы, намертво вцепившиеся когтями в рукава своих хозяев, держались, казалось, спокойно, однако внимательно, даже наклоняя голову набок, посматривали на верхушки деревьев и, увидев пролетающую ворону или сороку, покачивались, кричали, размахивали крыльями и только ждали, когда их спустят с цепочки. Но хозяева поглаживали птиц затянутой в перчатку рукой, успокаивали и обращались к ним с ласковыми словами, словно к разумным существам. Боярин Книстаутас и его жена занимали гостей и весело беседовали с ними. Рыцарь Греже и боярин Скерсгаудас держались поближе к боярыне и ее дочери, молодцевато сидели на своих резвых конях и надеялись, что на охоте представится возможность продемонстрировать перед благородными женщинами свою богатырскую отвагу, а если им будет угрожать опасность — и своей жизни не пожалеть. Все охотники были вооружены луками, копьями, длинными широкими мечами и короткими, сбоку висящими ножами — мизерикордиями, которыми добивали раненых зверей, а на войне и в поединках — тяжело раненных врагов. И боярыня, и ее дочь держали в руках луки, а за плечами у них висели колчаны, наполненные стрелами. У Книстаутайте были еще копье и меч, которые держал ехавший следом Шарка.

Старый Висиманта с кривым рогом дикого козла через плечо встретил почетных гостей-охотников сразу за болотом и отвел их на заранее облюбованное место. Здесь он расставил охотников так, чтобы образовалось несколько заслонов. В центре, куда должны были побежать самые крупные звери, Висиманта поставил князя Витаутаса и всех вельмож. Вместе с ними были и боярыня с дочерью. Позади вельмож разместились их оруженосцы и придворные. Немецкие воины и жемайтийские бояре заняли фланги. Боярин Книстаутас со своими людьми и сам Висиманта с многочисленными помощниками оставили для себя место позади всех, чтобы не дать уйти тем зверям, которые прорвутся через первые заслоны.

Утро было свежее, но нехолодное. Поднимаясь, солнышко процеживало свои лучи сквозь ветви еще только-только начавших распускаться берез, и зелень листвы таяла, блекла в белесом утреннем тумане. На опушке, пригреваемой солнцем, кое-где улыбались ранние анютины глазки, пробивались сквозь прошлогоднюю листву голубые фиалки, а на склонах поднималась высокая трава, и, когда светило солнце, на кончиках каждого стебелька сверкали росинки. В низинах уже желтела калужница и зеленела трава. В лесу непрерывно пели-щебетали птицы; вдоль болота заливались соловьи, за топью токовали тетерева, и это очень волновало соколов; изредка приглушенно кричали выпи. То там, то здесь в поднебесье блеял бекас, а неподалеку время от времени повторяла одно и то же камышница: цику, цику, цику, цику… В лесу звучали только голоса птиц; звери молчали.

Хотя, казалось, уже все было готово, старый Висиманта все еще носился на своем коне, куда-то посылал своих помощников, еще что-то налаживал и о чем-то беспокоился. Вдруг большая сова, вспугнутая загонщиками, выломилась из чащобы, хлопая по веткам крыльями, и хотела перелететь через поле в другой ельник. Сокол Кристийонаса забился, подпрыгнул вверх и повис на цепочке. Манивидас отпустил своего сокола, и тот, с быстротой молнии нагнав сову, перевернул ее в воздухе, даже перья посыпались. Вцепившись в зоб птицы когтями и клювом, сокол вместе со своей жертвой упал на землю. Подлетевший сокол Кристийонаса набросился не на сову, а на своего сородича. Оба хозяина галопом поскакали к сцепившимся соколам, разняли их и снова усадили к себе на согнутые руки, защищенные перчатками. Сова, хотя была еще жива, но уже тяжело дышала, разевала клюв и закатывала полные ужаса глаза, а из ее разорванного зоба сочилась кровь и пачкала перья на животе.

Проезжая мимо, Висиманта что-то крикнул им, погрозил нагайкой и показал, чтобы они заняли свои места на линии.

На этом соколиная охота закончилась.

Когда все было улажено, боярин Книстаутас приложил трубу к губам и подал сигнал. Ему ответил на козлином роге старый Висиманта, потом его помощники, а темная пуща отозвалась на все эти звуки далеким и близким эхом. Оба сына Книстаутаса, оставив соколов, заняли свои места на линии. Долго ничего не было слышно; только пели-щебетали, сменяя друг дружку, птицы, заливались соловьи, и все вокруг благоухало весенней зеленью.

«Цику, цику, цику, цику, цику», — словно прислушиваясь к себе, повторяла в тростнике та же болотная птаха.

Вдруг далеко-далеко, в темной пуще, раздался длинный пронзительный свист: это подал сигнал старший загонщик. Тут же откликнулись ему все лесные чудища, все «злые духи»; где-то кто-то засвистел, заорал, застучал, загрохотал, и устрашающие человеческие голоса смешались с беспрестанным грохотом барабана, который будто вырывался из-под земли и все усиливаясь приближался, даже казалось, что где-то там сдвинулась с места и сама пуща.

Кони прядали ушами, раздували ноздри, всхрапывали и прислушивались к голосам, искоса поглядывая на чащу; всадники успокаивали их, не позволяли поддаться страху и разнести охотников во все стороны, что нередко случалось на подобных охотах.

Хотя охотникам и было велено держаться тихо, но не все придерживались этого указания. Рыцарь Греже и боярин Скерсгаудас смеялись над загонщиками, то и дело переговаривались с боярыней и ее дочерью, и их кони не могли устоять на месте. Позади пробовали свои копья и мечи жемайтийские бояре, творили утреннюю молитву братья ордена и зевали от утренней прохлады кнехты. Один лишь князь Витаутас держался спокойно. Он слушал пение птиц, о чем-то думал-размышлял, а когда солнышко светило ему в лицо, он жмурился, наклонял голову и, погруженный в собственные мысли, удовлетворенно улыбался. Прохладное утро, взошедшее солнце, мирный гомон лесных птиц и эта благоухающая юная зелень действовали на него успокаивающе. Он размышлял, улыбался, видел и других. Он еще не готовился к надвигающемуся грохоту и не морщился от утренней сырости. Князь ненавидел и покой, и горячность. С затаенной улыбкой смотрел он на умиротворенного и неторопливо творящего молитву немецкого комтура Германа, который, вонзив меч в землю, даже не думал о том, что в любую минуту выскочивший из чащобы зубр может его, безоружного, вместе с конем поднять на рога; точно так же смотрел князь на беспокойного и не умеющего скрыть свое волнение боярина Скерсгаудаса, когда тот показывал боярыне и ее дочери свое умение в бросании сулицы.

«Этот муж, — подумал князь, — хорош воевать, но плох командовать».

Князь все время был спокоен, но вместе с тем осторожен и готов к любой опасности. Он изящно сидел на своем коне, а когда тот, прядал ушами раздувал ноздри, храпел и, пугаясь приближающегося грохота, косился на пущу, похлопывал его по холке и успокаивал: «кузя, кузя».

Шум с каждой минутой приближался… Вдруг мелькнула в ельнике одна лисица, другая, и несколько волков бросилось в сторону, где стоял заслон из крестоносцев и над землей были протянуты веревки. Лисицы с разбегу перепрыгнули через веревки, а волки испугались и повернули назад в лес. Никто не успел даже стрелой их проводить.

Увидев волков, комтур Герман, не закончив молитвы, вдруг спохватился, выдернул воткнутый в землю меч; но больше ни один зверь долго не появлялся.

— Косули, косули! — вполголоса воскликнула Книстаутайте и выпустила стрелу.

Одна косуля подпрыгнула, упала на землю и забила ногами.

Еще кто-то выпустил несколько стрел, но косули развернулись и, словно играя, поскакали обратно в лес.

Потом прибежала стайка кабанов; звери остановились, понюхали воздух, и щетина на их спинах встала дыбом; они хотели прошмыгнуть посередине, но рыцарь Греже одного кабана свалил копьем, и тогда все остальные, кажется, только теперь поняв опасность, с визгом бросились назад в пущу. Когда замелькали среди кустов дикие козы, зайцы, косули, барсуки и другие мелкие звери, все охотники стали стрелять по ним из луков, бить копьями и, увлекшись, сошли со своих мест. На поляне и в кустах бились в конвульсиях зайцы, лисы, косули; другие уже лежали вытянувшись и не двигались, но крупные звери еще не показывались. Они шли последними и, пока не видели опасности впереди, на загонщиков не нападали, только защищались от собак, все больше ярились, смотрели перед собой налитыми кровью глазами и сопели… Вскоре из чащи выбежал большой медведь; заметив людей, он взревел и остановился, словно размышляя, сразу вступить в бой или еще попытаться удрать. Увидев медведя, белорусский боярин Пильца из Матаковцев перекрестился, быстро соскочил с коня и, отдав поводья одному из своих спутников, схватил рогатину. Крикнув «здравствуй, брат мишутка», Пильца шагнул к медведю. Шерсть у «мишутки» вздыбилась, зверь снова взревел и хотел было удрать, но поздно: охотник уже почти касался его рогатиной. Зверь вдруг разозлился, поднялся на задние лапы и, распростерши передние, попытался схватить своего врага в объятия, но тот выставил перед собой рогатину и ударил медведя в грудь; зверь заревел, потянулся передними лапами к крестовине рогатины и, ухватившись за нее, попытался вырвать оружие из рук охотника, но только еще глубже загнал рогатину себе в грудь. Хлынула кровь, и медведь всей тяжестью тела подался на охотника, но тут с обеих сторон подскочили двое помощников Пильцы и топорами размозжили голову зверя… Крестоносцы и жемайтийские бояре громкими возгласами хвалили белорусов и дивились их ловкости. Но еще не успели белорусы покончить с медведем, как в лесу словно ураган поднялся; Пильца и его спутники бросились назад к своим лошадям. Тут же, ломая ветви деревьев, раздвигая и сгибая кусты, выбежал старый лось, а за ним несколько молодых и самок. Лось, ни на секунду не задержавшись, будто никого даже не заметив, задрав голову и уперев в спину ветвистые рога, вместе со своим стадом пронесся мимо заслона охотников. Лошади боярина Пильцы и других охотников испугались и, охваченные общей паникой, понеслись куда глаза глядят. Все переполошились. Рыцари не смогли удержать своих коней. Сразу исчезли из заслона и Книстаутайте, и рыцарь Греже; понесли кони многих крестоносцев и кнехтов. Одни умчались в лес, другие рассыпались по болоту. Куда-то пропал и боярин Скерсгаудас.

Рыцарь Греже тут же укротил своего коня. Увидев, что лошадь Книстаутайте понесла, он галопом поскакал следом. Догнал ее уже на болоте. Лошадь боярышни, угодившая в трясину, била ногами, дергалась, стараясь выбраться, но только разбрызгивала грязь и уходила все глубже. Рыцарь ловко спрыгнул с коня, бросил на землю копье, по нему боком приблизился к боярышне и протянул ей руку, но тут заметил, что и сам медленно погружается в трясину. Не мешкая, он схватил боярышню на руки и снова двигаясь боком по копью вынес ее на сухое место. Когда нес, видел Греже перед собой ее прекрасное лицо, голубые глаза, желтые косы и чувствовал на своих сильных руках дорогую ношу; чувствовал ее упругое тело, ее мягкое платье. Боярышня одной рукой обхватила его за шею, а другой придерживала свое платье; то ли испуганная, то ли смущенная, она глубоко дышала, и все скользила по шее рыцаря ее нежная ручка. Никто их не видел — они были вдвоем.

— Боярышня, ты испугалась? — смущенно спросил рыцарь, опуская девушку на землю.

— Да, — прошептали ее губы.

Она еще сильнее зарделась и не знала, куда девать руки.

— А ты не ушиблась?

— Нет, — снова прошептали ее губы, а потом, так и не глянув на Греже, она сказала: — Спасибо тебе, отважный рыцарь.

Тем временем выбралась из трясины и ее лошадь. Боярышня ловко прыгнула в седло, — рыцарь даже не успел помочь девушке, — и, разминая своего коня, поскакала назад. Рыцарь — вслед за ней.

Пока одни рыцари укрощали своих коней, пока другие возвращались из леса на свое место в заслоне, сквозь образовавшуюся брешь в линии бежали туры, зубры, лоси и другие крупные и мелкие звери. И когда охотники заняли места в передней линии и закрыли брешь, многие звери уже успели скрыться, остались только самки, молодняк и старые, разъяренные, неповоротливые самцы. Увидев перед собой охотников, они не хотели вылезать из леса и ожесточенно отбивались от собак, готовые броситься назад в пущу и накинуться на загонщиков. Однако загонщики поднимали такой шум, что звери, словно оглохнув, уходили подальше от этих чудищ; увидев поляну, они пытались быстро миновать открытое пространство и укрыться в болоте. Именно здесь и развернулась самая главная битва.

Лайма Книстаутайте, желая успокоиться и забыть только что пережитое приключение, притворилась разозленной, так как она засмущалась, вспомнив, что никого не было рядом, когда Греже выносил ее из болота на своих сильных руках, а она прижималась к рыцарю, одной рукой обхватив его за шею. Какой позор! Она то и дело дергала уздечку и носилась с одного места на другое. Она первой напала на тура и метко послала стрелу, вонзив ее в шею зверя. Почувствовав боль, тур заревел, напрягся и, готовясь напасть на девушку, принялся передними ногами рыть землю. Книстаутайте не стала ждать: она быстро выхватила у Шарки копье и выставила его перед собой. Тур наклонил голову вниз и стал нападать, собираясь поднять ее на рога вместе с лошадью. Боярышня ударила зверя копьем и так сильно оттолкнулась, что лошадь качнулась и, попятившись, присела на задние ноги. Боярышня вскрикнула, выпустила из рук копье, и, едва не вылетев из седла, обняла коня за шею. Тут подскочил все время наблюдавший за ней рыцарь Греже и изо всех сил ударил тура в бок. Когда зверь повернулся к нему, он мечом перерубил шею тура до самой кости. Тур свалился, еще пытался встать, поднял голову, но она, словно молот, бессильно ударилась о землю. Шарка добил зверя ножом.

— Достопочтенная фройлейн, ты охотишься, как настоящий рыцарь, — как будто ничего не было или все уже забылось, при всех похвалил ее рыцарь Греже.

— Отважный рыцарь, это твое присутствие придало мне столько сил и смелости, — ответила ему Книстаутайте и, глубоко дыша, с благодарностью посмотрела на своего спасителя. Но этот благодарный взгляд был отнюдь не такой, каким она наградила рыцаря на болоте.

— Ты испугалась, доченька? — спросила мать, увидев убитого тура.

— Это не одна я, матушка, это мы вместе с отважным рыцарем.

— В самом деле, достопочтенная фрау, у нас, в Пруссии, только рыцари так смело охотятся на зверя, как ваша достопочтенная дочь.

— О, отважный рыцарь! Когда наши мужчины уходят на войну, мы, женщины, сами охотимся, сами и замок от врага защищаем, — ответила ему боярыня.

Пока они приканчивали одного лесного великана, другой набросился на князя Витаутаса. Князь, подпустив зубра совсем близко, пришпорил коня и, отскочив в сторону, вогнал в бок разъяренного зверя меч. Зубр страшно заревел, повернулся и снова попытался поднять на рога лошадь и всадника, но опытный охотник успел ударить его копьем в другой бок и снова очутился позади зверя. Зубр так разъярился, что уже не знал, на кого бросаться, так как со всех сторон его окружали бояре, крестоносцы, придворные и, не мешая князю бороться со зверем один на один, только следили, чтобы с ним не случилась беда. Зверь бросился на пешего боярина Судимантаса, но боярин так ударил его секирой между рогами, что зубр сразу рухнул на колени. Другого зубра быстро повалили на землю жемайтийцы; повезло и крестоносцам. Радовался и комтур Герман, научившийся бросать жемайтийскую сулицу, и, соскочив с коня, ножом прикончил свою жертву — крупного оленя.

Хотя охота не удалась, но все-таки были убиты два зубра, тур, медведь и много других крупных я мелких зверей. Теперь загонщики лазили по кустам и железными палицами добивали раненых зверей.

Когда все звери были вытащены из кустов и погружены на повозки, охотники вернулись в замок. На обратном пути все оживленно переговаривались, у всех еще были свежи впечатления, и все не столько жалели о неудавшейся охоте, сколько смеялись над теми, которые на перепуганных лошадях вместе с лосями умчались на болото и потом с трудом выбрались из него. Каждый рассказывал о своих приключениях, приукрашивая их. Молчали только рыцарь Греже и Лайма Книстаутайте. Они слушали, расспрашивали других, но сами о своих приключениях ни словом не обмолвились, тем более, что в общей суматохе этого никто даже не заметил. Боярышня и своей матери ничего не сказала. Она старалась не встретиться с рыцарем взглядом, старалась держаться подальше от него, и в то же время в ее юной груди уже не умещалось приятное чувство, вызванное пережитым приключением. Она все еще ощущала на своем стане сильные руки рыцаря, ощущала его мускулистые плечи, крепкую шею, видела перед своими глазами его красивое лицо, чувствовала на своей шее холодное прикосновение его металлических доспехов, к которым она была прижата. Она покраснела, вспомнив, как рыцарь, опуская ее на землю, полусогнутой рукой нечаянно прикоснулся к ее упругой груди. О, какое глубокое и таинственное чувство — прикосновение этой сильной мужской руки! И, казалось, не будет конца этой благодати.

Если, отправляясь на охоту, рыцарь Греже любовался красотой и стройностью Лаймы Книстаутайте, то теперь он был восхищен и ее отвагой, умением управлять конем и владеть копьем. Кроме того, рыцарь почувствовал, что это маленькое происшествие на охоте, это приятное сближение объединило, если не их сердца, то хотя бы мысли. И то счастье, о котором он вчера только мечтал, сегодня, когда он возвращался с охоты, уже как бы становилось явью.

Вечером в честь высокого гостя в замке боярина Книстаутаса был большой пир. Во дворе замка жарили на вертелах самые лучшие куски мяса, пили сладкий хмельной медок, разговаривали, спорили, шутили, и у всех было прекрасное настроение. Рыцарь Греже ловил взгляды Лаймы Книстаутайте, он не мог оторвать от нее глаз. Боярышня казалась веселой, и трудно было отгадать, что творится у нее в душе. За столом она одинаково заботливо ухаживала за всеми гостями, ласково отвечала комтуру Герману, боярину Скерсгаудасу, но лишь с рыцарем Греже ее связывала таинственная мысль, приятное воспоминание.

После пира устроили игрища, на которых жемайтийцы показали свое умение в бросании сулицы, крестоносцы — в поединке на мечах, татары — в стрельбе из лука, а белорусский боярин Пильца из Матаковцев со своими людьми устроил поминки по убиенному медведю-мишутке. Не только крестоносцы и татары, но даже жемайтийцы еще никогда не видели такого представления. Тем более, что белорусы и кланялись убитому зверю, и разговаривали с ним, и пели, и в глаза и в морду его целовали, и разными именами величали.

Еще пели дворовые девки, а потом, подыгрывая себе на канклес 27, — и боярская дочь Лайма.

Завершил пир старый кривис. Взяв в руки канклес, он спел песнь о том, как в темную ночь напали враги на высокий замок отважного боярина, изрубили добрых молодцев, опозорили красных девиц и после себя лишь пепел оставили.

Крестоносцам эта песня очень не понравилась; они слушали ее и морщились.

На другой день князь Витаутас со спутниками уже ехал по жемайтийским пущам в другие замки своих бояр. Сопровождали его еще несколько татар, взятые из замка Книстаутаса, только уже не требовался проводник, так как дорога все время шла вдоль Дубисы к Неману.

В ушах рыцаря Греже все время звучали слова песни дочери боярина Книстаутаса и, словно наяву, стояла перед его глазами она сама. Даже ветерок с той стороны радовал его. Ему было так хорошо и весело, в душе он был так счастлив, что чувство это не вмещалось в груди и вырывалось наружу песней, вздохом, любованием природой. Он слушал щебетание лесных птах, окружающее его со всех сторон, слышал журчание проснувшихся весенних ручейков, жужжание пчелок, смотрел на крылатых муравьев, роями покидающих родные муравейники, видел жизнерадостных веселых бояр и кнехтов и думал о том, как прекрасна жизнь и как хорошо жить. Смотрел рыцарь на величественные развесистые дуплистые дубы, на стройные сосны, разлапистые ели, что вплели в ткань голубого неба свои острые верхушки, и все думал; думал о том счастье, о той радости, которая теперь царствует во всей природе и в людских сердцах. Хотя орден и считал Греже своим верным слугой, но это был еще молодой человек, не раскусивший коварства крестоносцев, не познавший темных сторон жизни; он мог искренне радоваться своей любви и прекрасной природе, которая теперь стала для него еще прелестнее.

По узкой тропинке отряд всадников спустился к самой Дубисе. Вода была быстрая, мутная; посередине русла река несла вырванные с корнями вековые деревья, бурлили водовороты, стремительное течение разрушало берега. В этом буйстве весны были радость, счастье и свобода…

Не существовали уже для рыцаря Греже ни коварные жемайтийцы, с которыми надо было уметь обходиться, ни хитрый их квязь Витаутас, не казались ему фальшивыми и братья крестоносцы, — все добрые, приятные, исполненные радости, правды, любви к своему ближнему, — все братья. Если бы теперь выбежал из пущи тур, волк или косуля, или захлопал бы крыльями величественный глухарь, всех пожалел бы рыцарь Греже и никого не проводил бы стрелой. Милыми, голубыми, влюбленными глазами боярышни Книстаутайте смотрели на рыцаря из-под веток фиалки, улыбались ему невинные анютины глазки. Чижики, дрозды, девятиголосые славки — все пели ему о любви, о счастье и о том, что в высоком замке языческого боярина живет боярская дочь, красавица Лайма-Лаймуте, которая любит его, рыцаря Греже. Что она любит его, что скучает по нему и тоскует, об этом с каждой елки и сосенки говорила-чирикала черноголовая монашка-синичка, заливались возле дороги желтые овсянки и с радостным щебетом, предсказывая прекрасное будущее, провожали юношу длиннохвостые трясогузки. И так много было в сердце рыцаря Греже этой любви, этого счастья, что хотелось с кем-нибудь поделиться им, но делиться было не с кем. Ни непобедимые враги, ни невозможные подвиги, ни смерть, ни болезни не существовали для рыцаря Греже на этом свете, а были лишь любовь, счастье и красота…

Пропели третьи петухи, Заржали кони у реки. — Вставай, сестрица, вставай, родная, И братьев проводи… —

казалось, принес ветерок из Ужубаляйского замка слова песни боярской дочери.

Вставай, сестрица, вставай, родная, И братьев проводи… —

повторил рыцарь Греже и мысленно унесся в оставшийся далеко позади замок боярина Книстаутаса.

Ехал рыцарь Греже, думал-мечтал, а над его головой светило солнце, по голубому небу блуждали небольшие белые тучки. А здесь распрямляли свои переплетенные ветви вековые дубы, разлапистые ели, стройные сосны. Здесь до самого горизонта простирались голубые дали Дубисы, пущи… И повсюду рыцарь видел, чувствовал и слышал любовь, одну лишь любовь и красоту…

Вставай, сестрица, вставай, родная, И братьев проводи…

XII

Пока Витаутас навещал своих бояр, убеждался в их верности и собственным примером призывал хотя бы теперь не сопротивляться крестоносцам, которые пока что были такие же хозяева в Жемайтии, как и он, — в Мариенбурге орден затеял большие приготовления к новому военному походу на Литву. Из Мариенбурга во все христианские страны и государства Европы были отправлены гонцы и послы ордена, чтобы пригласить отважных государей, князей и рыцарей в Пруссию, в крестовый поход на языческую Литву.

В Пруссии не только в городах, но и в маленьких и больших замках и на пограничных кордонах все готовились к войне. Крестьяне торопились убрать с полей хлеба, братья и кнехты с утра до вечера практиковались, упражнялись в окрестностях замка; из дальних областей Литвы и Жемайтии торопились домой купцы, и повсюду витал жуткий призрак войны. Ежедневно в Мариенбургский замок приходили хорошие и плохие вести, и новые партии лазутчиков пробирались через границы во вражеские земли, чтобы проверить эти слухи. Хотя и говорилось, что поход намечается против языческой Литвы, но ведь Литва-то большая, и никто, кроме самого великого магистра, точно не знал, куда пойдет войско. Приглашая чужеземных государей и рыцарей, крестоносцы всегда звали их на войну с язычниками, хотя воевали они и с христианами поляками, мазурами или белорусами.

Уже который месяц тяжело болел великий магистр ордена Конрад Зольнер фон Раттенштейн, и во всех костелах Мариенбурга и Караляучюса 28 ежедневно служили за него молебен и умоляли деву Марию вернуть ему здоровье. Поэтому сами мариенбуржцы никак не верили, что теперь, когда болен великий магистр, войско ордена может на кого-то пойти войной — на язычников-литовцев, коварных поляков или Мазуров. Все ждали нападения со стороны литовцев.

Немало волновала всех и задержка князя Витаутаса в замках, расположенных вдоль Немана, где он собирал для себя войско. Тем более, что до Мариенбурга дошел слух, будто жемайтийцы провозгласили его своим королем. Но это подозрение быстро развеялось, как только в Пруссию стали приходить жемайтийские бояре со своими вооруженными отрядами и полки Витаутаса.

Еще не вернулись из-за границы посланные туда гонцы и послы, а из всех стран и государств Европы уже начали прибывать в Мариенбург отборные войска, ведомые своими князьями, рыцарями и опытными военачальниками, закаленными в битвах. С собой они везли новейшие пушки, бриколи, тараны для разрушения каменных стен и другие боевое орудия той поры. Каждый такой военный отряд торжественно встречали у ворот замка маршалки ордена, рыцари, воины-монахи и толпы любознательных мещан. Во всех костелах города трезвонили в колокола, а священники пели псалмы и выносили церковные знамена. Военные отряды тоже приходили с благочестивым пением, они хором читали литанию всех святых, молитвы. Запыленные, закованные в доспехи рыцари и воины вместо мечей держали в руках четки и плели из молитв венок деве Марии.

— Bei Gott! О heilige Maria! Смотри, брат, а что это там? — удивился в толпе молодой немчик, братик 29 Оскар Фукс, увидев грохочущий по большаку железный «домик» и показав на него своему другу Гансу Звибаку, недавно вернувшемуся из путешествия с князем Витаутасом в Жемайтию, спросил: — Неужели это жилой дом? Весь из железа! И на железных колесах! И крыша железная!

— Это башни английских рыцарей — schirmen. Такую крышу не пробьешь ни камнем, ни мечом, ни секирой, ни копьем. Она вся из чистой стали, — объяснил ему брат Ганс Звибак и в свою очередь спросил: — А знаешь ли ты, для чего она?

— Не знаю.

— Так вот: прикрываясь такими крышами, рыцари приближаются к стенам замка, а потом уж разрушают их.

— О heilige Maria! — удивлялся Оскар Фукс, со страхом разглядывая диковинную машину.

— А знаешь ли ты, для чего эти башни?

— Какие?

— А вон те, которые восьмерка лошадей везет. Вот, что рядом с этой виселицей. Знаешь?

— Нет.

— Из этих башен камни кидают: поднимают огромнейший валун, раскачивают, а потом выпускают в крепостную стену; от удара даже весь замок содрогается.

— А стену сразу пробивают?

— О нет, не сразу. Иногда целую сотню камней в одно и то же место выпускают, и все равно не пробивают.

— О heilige Maria!

— Если даже в одном месте и пробьют, не беда, литовцы сразу же затыкают его чем-нибудь или замуровывают. А вот когда начинают бить по замку хотя бы из сотни таких машин — это уже зрелище!

— Тогда уже пробивают?

— Смотря какие стены… Когда в том году мы с нашим великим магистром Велиуонский замок брали, то, я тебе скажу, больше сотни машин поставили, днем и ночью били, и все равно ничего не вышло.

— Неужели стены такие толстые?

— И стены толстые, и они, эти язычники, умеют очень уж быстро их заделывать. Только пробьешь дыру, глядь, а они уже и заткнули ее чем-нибудь — камнями, дубовыми бревнами или кирпичом заложили.

— А если бы сразу же через эту дыру в замок забраться?

— Жди, так тебе язычники и позволят забраться: или кипящей смолой обольют, или впустят нескольких и тут же прикончат; разве в одну дыру много пролезет!

— А эта виселица зачем? — не переставал удивляться Оскар Фукс.

— И она тоже для разрушения крепостных стен: на ней раскачивают большое толстое дубовое бревно и комлем бьют по стене… А знаешь ли ты, из чего свиты веревки этой виселицы?

— Нет, не знаю.

— Из зубровых жил!

— Bei Gott! Bei Gott! А язычники очень боятся этих машин?

— Сначала, бывало, боялись, а теперь привыкли… Помню, в том году, когда мы с великим магистром и герцогом саксонским шли Каунасский замок брать, язычники, как только увидели тараны, так перепугались, что сами замок сожгли!

— А наши тараны меньше английских?

— Не меньше и наши, но наши не стальные, а дубовые, и только железом окованы… Пойдем, брат Оскар, дальше, а я покажу тебе новые французские пушки, что вчера привезли. Этих пушек язычники боятся как огня; только выстрелят, так они все сразу падают на землю и молятся.

— И молятся?! — удивился Оскар Фукс.

— И молятся: они думают, что это ихний бог Перкунас на небесах грохочет…

— О heilige Maria, какие они глупые, эти язычники!

— А как только они лягут молиться, так мы их мечами по спине, по спине…

— Брат Ганс, возьми ты и меня с собой на войну с язычниками. Ты увидишь, Ганс, как я их рубить стану. Ты не думай, что я такой молодой, я уже мужчина, я своим мечом одним ударом дубки толщиной с палицу словно капусту рублю! Возьми, брат Ганс, я твоим оруженосцем буду.

— Ты не думай, брат Оскар, что язычники такие уж глупые и позволят тебе свои головы словно капусту рубить. Смелые и они, когда разозлятся. И пушек только сначала боятся. А рука у язычников какая сильная! Счастье еще, что мечи у них короткие. А иногда без мечей, без доспехов, одними только металлическими палицами наши полки разбивают. А сулицы как бросают! И все целятся, негодяи, или в глаз, или в прорезь, где доспехами не прикрыто.

— И попадают?

— И попадают. Но сохрани нас, непорочная дева, от встречи с язычниками с глазу на глаз в пуще или даже в поле. Как бешеная рысь набрасываются! Мечом даже не пытайся защищаться — все равно вышибут из рук железной палицей и череп раскрошат!

— О heilige Maria! А что же делать?

— Что делать? Лучше всего с язычником один на один совсем не встречаться, а на войне всем в куче держаться. А если уж встретился, то лучше бросай меч в сторону, падай на колени и проси пощады.

— Они щадят?

— Не всегда.

— А довелось ли тебе, брат Ганс, встретиться с язычником с глазу на глаз?

— Как не довелось, да и не раз… В том году, когда мы с великим магистром…

— Пощадил он тебя?

— Я его пощадил!

— Неужели он палицей меч из рук не вышиб?

— Вышиб.

— И все-таки пощадил?

— Нет. Я и не стал просить у него пощады: сам бросился на него и руками задушил!

— И он не ударил тебя палицей?

— Не успел. В бою я тоже проворен, как рысь.

Оскар Фукс даже рот разинул и смотрел на смельчака Ганса Звибака, не зная, правду тот говорит или лжет.

Наконец подошли они к французским пушкам. И здесь уже толпились любознательные мещане, слуги, служанки, кнехты, несколько братьев и братиков. Все смотрели на новые пушки, удивлялись, охали и качали головой. Возле пушек стояла французская стража. То один, то другой крестоносец пытался заговорить с ними, что-то спрашивал, но французы не знали немецкого. Ганс Звибак, хвастаясь перед братом Оскаром и другими братиками и кнехтами, оттолкнул зевак от одной пушки и, словно великий знаток артиллерии, принялся объяснять, куда порох засыпают, откуда стреляют, какой величины камень или железное ядро в ствол кладут. Французский стражник что-то заметил ему, но Ганс, хотя и ничего не понял, все равно кивнул головой, сказал "ja, ja, javol" * и продолжал свои объяснения. Вскоре сведения о пушках у него иссякли, и тогда он начал рассказывать о самой войне:

— А в том году, когда мы с великим магистром брали Вильнюсскую крепость, то, бывало, как выпустишь из такой пушки камень, как он ударит в стену, так сразу насквозь обе стены и проходит.

— Насквозь! O sanctus Bonifacius! * — удивился из толпы кнехт.

— Да, так насквозь обе стены и проходит… Потом, рядом с этой дырой, мы делаем вторую дыру, третью… Но язычники тоже хитрые: пока мы выстрелим, пока пушку почистим, снова зарядим, снова выстрелим, они за это время обе дыры и замуровывают.

— И замуровывают?!

— И замуровывают. И так быстро муруют, так быстро, что даже стрелять не успеваешь.

— А замок вы взяли?

— Первый взяли и стены разрушили, но какой из этого толк, если внутри нашли еще четыре замка, а стены — одна другой толще!

— Получается, так и не взяли Вильнюс?

— Отложили до другого раза… Крепости языческие брать или в чистом поле с ними биться — сущая ерунда, но сохрани, сладчайший Иисус и матерь божия, от схватки с ними в лесах или где-нибудь на болотах! — Брат Ганс перекрестился и махнул рукой.

— А что? — в один голос удивленно спросили зеваки и выпучили глаза.

Брат Ганс как будто даже не расслышал их. Вздохнув, он повернулся к городу и сделал грустное лицо.

— Что, брат, рассказывай, что же? — наперебой просили зеваки.

— Даже рассказывать страшно.

— Ну а что же?

— Лучше вам даже не знать об этом.

— Ну?

Брат Ганс повернулся к костелу, снова поспешно перекрестился и, нагнувшись к уху старого кнехта, шепотом сказал:

— В лесах и на болотах им помогают сами ихние боги, черти, ведьмы, духи и души дохлых язычников!!!

Все отпрянули от брата Ганса и, повернувшись к костелу, начали креститься. Другие сотворили молитву. Ганс рассказывал дальше, но так, чтобы слышали и новые зеваки, которых собиралось вокруг него все больше и больше.

— В тот год, когда мы с великим магистром возвращались из похода, смотрим, на опушке отдыхают несколько язычников. Все в медвежьи и волчьи шкуры одеты. Отдыхают, костер себе развели и даже не думают ни на нас нападать, ни убегать… Во имя отца, сына и святого духа! «Братья рыцари, мечами их!» — крикнул великий магистр… И мы двинулись на них…

— А много их было? — раздался голос из толпы.

— Погоди, не мешай, — одернули его.

— Совсем немного, всего лишь горсточка. А нас несколько хоругвий 30… И знаете ли, братья, как пойдем мы на них, как пойдем! А они, пока мы на сотню шагов не приблизились, даже с места не тронулись. Только когда увидели, что мы уже и мечи из ножен выхватили, быстро вскочили на коней — и в лес.

— В лес?! Сбежали!..

— На коней и в лес!.. Но в этом-то и была наша погибель! Как только они в лес, мы — вслед за ними… Погнался я за одним, гонюсь, уже почти мечом достаю, вот, раз-два-три — и сниму язычнику голову, только, о господи! О дева милосердная: да передо мной бревно, а на бревне черт!!!

— O heilige Maria! — дружно вздохнули слушатели.

— А на бревне рогатый черт! И такой омерзительный, такой уж страшный, что сохрани господи такого в смертный час увидеть… И как бросится на меня с бревном! С ужасным треском, с грохотом…

— O heilige Maria!.. Sanctus, sanctus, sanctus dominus deus…*

— С ужасным треском, с гро-охо-том! Я швырнул меч, выхватил четки и еле-еле успел перекрестить этого черта. Когда перекрестил, скажу я вам, черт — в бревно, а бревно так и взорвалось прямо у меня под ногами; даже плащ сорвало… Смотрю — некоторые наши братья, деревьями придавленные, уже извиваются; других уже ведьмы душат, черти мучают, и визг, повсюду только визг стоит, как в аду, а из-под каждого пня какая-нибудь мерзость лезет и христианскую кровь сосет!

— Sanctus, sanctus, sanctus dominus deus, — снова начал молиться один брат, а тем временем некоторые схватились за сердце, другие за голову; и у всех шевелились губы, шепча молитву…

— Много тогда наших братьев полегло. Сам великий магистр только потому убежал, что была у него щепотка священной земли с гроба господня. Другие, что успели гадин перекрестить, еще кое-как удрали, а храбрецы, которые пытались мечом защититься, погибли все до единого. Много в этой рощице и наших и чужеземных рыцарей осталось. И каких отважных рыцарей!.. Потом, когда мы убежали, всю ночь слышали позади визг духов и чертей. Гнались они за нами до самой границы; лишь когда мы прибежали на освященную землю ордена, тогда только перевели дух и панихиду за упокой души погибших отслужили…

— Если бы великий магистр сначала перекрестил рощицу, а потом уж повел вас в битву… — заметил кто-то из толпы.

— Да, если бы догадался, но кто мог знать. И рощица, кажется, деревья пересчитать можно, а, смотри, несколько хоругвей потеряли; а нашего добра сколько там осталось, сколько добра, какие прекрасные кони. — И брат Ганс, глубоко вздохнув, замолчал, но долго молчать он не мог. После паузы снова заговорил: — Если просто так входишь в пущу, то еще ничего, но если человек случайно очутится в священной роще язычников, то такие гадости увидит, какие даже самому великому грешнику в его смертный час не являются.

— Но почему эти лесные духи их самих не трогают? — удивлялись любознательные.

— Зачем они станут их трогать, если все равно они им принадлежат: подохнет какой-нибудь язычник — опять же им достанется… Однажды порубил я в священной роще ихнего кривиса, так вот, если б вы знали, голова на землю, а из горла уж вылез и под пень шмыгнул!

— Это душа язычника! — сказал бледный как полотно кнехт.

— У язычника души нет, — заметил брат.

— Да нет, душа-то есть, только она еще в теле проклята! — отрезал кнехт.

Ганс Звибак прервал их спор и продолжил свой рассказ:

— У себя в замках они тоже смелые, бьются до последнего. А как увидят, что уже все равно не продержаться, складывают посередине замка костер, забираются вместе с детьми, женами и сжигают себя. А если на поле битвы язычника свалишь, то он до тех пор будет над тобой насмехаться, пока ты ему голову не размозжишь. А живучие, что змеи…

Раздался пушечный выстрел. Толпа всколыхнулась, все повернулись в ту сторону, откуда донесся звук. Из-за холма поднимались клубы пыли, и тут же появился новый отряд войск. Любопытные, оставив пушки и рассказчика брата Ганса, бросились к большаку, поближе к городским воротам. И Оскар Фукс с братом Гансом тоже поспешили с ними. Уже издали было слышно, как приближающиеся войска глухо, но стройно распевают псалмы. Когда отряд подъехал ближе, все узнали саксонского маркграфа Фридриха.

— Это маркграф Фридрих, Фридрих, — зашептали любопытные и загодя сняли шапки.

Постепенно авангард войска приблизился к стенам замка. Впереди ехали несколько священников и пели литанию всех святых. За ними следовали на прекрасных конях графы, бароны, рыцари, а посередине, на богато украшенном скакуне, сверкая доспехами, сам маркграф. Все — и графы, и бароны, и рыцари, и простые кнехты, и сам маркграф — держали в руках четки и дружно вторили священникам одно и то же — "Ora pro nobis!.. Orate pro nobis!" *

Когда головные части войска приблизились к стенам замка, из городских ворот под перезвон колоколов всех костелов выехал маршалок ордена Энгельгард Рабе, окруженный священнослужителями, братьями и рыцарями, и приветствовал почтенных гостей именем Христа и девы Марии. Набожный маркграф тут же поручил себя и свое войско деве Марии и поклялся всеми силами вместе со своим войском плести для нее вечный венок чести и славы и в ее честь и славу безжалостно бить, уничтожать язычников, не жалея ни своего добра, ни жизни своей, ни своих воинов.

Когда было покончено со всеми церемониями, маркграф и его вельможи сняли доспехи и как гости вступили в город. А толпа любопытных все не расходилась и громогласными криками и похвалой встречала каждый новый отряд войска маркграфа. Но больше всего интересовали и удивляли мариенбуржцев еще не виданные ими необыкновенной величины тараны, стенобитные и камнеметательные машины и новые пушки.

Некоторые подвижные башни были настолько велики, что не могли пройти в городские ворота; их оставили за стенами замка.

Толпе все не расходилась в ожидании подхода новых и новых отрядов войск. Наконец, когда пришли рыцари Бургундии и баварское войско и когда в городе стало не хватать квартир, другие отряды были направлены прямо в Караляучюс и в пограничные замки.

Теперь все ждали только возвращения князя Витаутаса, чтобы вместе с ним начать большой поход на Литву, в сердце Литвы — Вильнюс.

XIII

Стояло прекрасное августовское утро. Уже целую неделю держались ясные дни. Жрецы предсказывали погожую осень.

Все поля вокруг Мариенбурга были заполнены стройными рядами войска крестоносцев и их союзников; их хоругви развевались при легком утреннем ветерке, готовые каждое мгновение двинуться на восток, в край язычников, и только ждали своих военачальников.

Во всех костелах Мариенбурга служили торжественный молебен и просили у всевышнего и девы Марии помощи и благословения на поход против язычников. Костел непорочного зачатия был заполнен одними только рыцарями, военачальниками и вельможами. И то не все они поместились внутри, где мессу служил сам мариенбургский епископ, некоторые стояли за дверью, держа в руках снятые шлемы. Толпа любопытных горожан и селян бурлила вокруг замка и прижималась к его стенам. Другая такая же толпа собралась в поле; все осматривали пушки, тараны и другие новые боевые машины. Много было здесь приезжих и тех, что пришли с полей попрощаться с родственниками и знакомыми, отправляющимися на войну с язычниками, но еще больше набралось зевак. Многие из них толпились и вокруг жемайтийских полков, стоявших в поле за стенами Мариенбурга. И не столько привлекали внимание любопытных французские пушки, английские тараны и саксонские стенобитные машины, сколько бородатые полки жемайтийцев, одетых в звериные шкуры, вооруженных мечами, копьями и металлическими палицами. Только вельможи и некоторые рядовые бояре носили сверкающие доспехи. Все они были не куплены, а сняты с убитых в бою рыцарей и вельмож. Мариенбуржцы рассматривали жемайтийцев молча и издали. И еще страшнее казались им эти язычники потому, что держались они очень спокойно, очень серьезно и не галдели, как другие чужеземцы.

Когда после молебна епископ, служивший мессу, окропил рыцарей и вельмож-военачальников святой водой и словом благословил их на поход против язычников и когда все начали выходить из костела, толпа вдруг всколыхнулась, приумолкла, и над ней пронесся шепот: "Wytowt kommt, Wytowt, Herzg Wytowt" *. Все обратили свои взоры на дверь костела и словно замерли: по узкой лестнице спускался вышедший из костела мариенбургский епископ; рядом с ним с одной стороны шел правая рука великого магистра маршалок Энгельгард Рабе, с другой — князь Витаутас, а вслед за ними торжественно вышагивал английский граф Генрик Дерби, саксонский герцог, маркграф Фридрих, бароны, графы; еще дальше следовали вельможи, военачальники и рыцари. Многие бояре Витаутаса носили почетное платье витинга; у других поверх доспехов были мягкие звериные шкуры, они ходили в постолах и носили шлемы.

Вельможи — военачальники войска саксонского герцога и английского графа — все как один сверкали своими доспехами и были словно окованы золотыми поясами. Гребни их шлемов заканчивались гибкими пучками страусовых перьев, которые развевались на ветру. Рыцари маркграфа Фридриха и бургундцы в основном были в отливающих синевой доспехах работы миланских мастеров, выкованных из сплава драгоценных металлов и стали. Когда светило солнце, его лучи отражались от доспехов, и при взгляде на них начинали болеть глаза. Кое-где мелькающие крестоносцы-монахи в белых плащах, с длинными широкими мечами и в шлемах, украшенных пучками разноцветных павлиньих перьев, несколько оживляли эту движущуюся и громыхающую металлическую массу.

Здесь собрались сказочное богатство, сказочная сила Европы того времени и мудрейшие головы тех лет. Крест, меч и золото заключили здесь союз, чтобы уничтожить каждого, кто только посмеет воспротивиться этому могуществу или хотя бы не поклонится ему. Только, увы, под каждой такой сверкающей металлической скорлупой находилось бренное тело смертного человека, которое уставало от доспехов, быстро истощалось без пищи и, пораженное мечом или стрелой, неминуемо истекало кровью. Под каждым железным шлемом была мыслящая голова, которая кружилась от золота, от славы, от счастья, от успехов и теряла рассудок, если вдруг лишалась всего этого. И может быть, только эта слабость и помешала рыцарям до последнего человека истребить тех, что не носили отливающих золотом доспехов, не прикрывали свои головы жесткими металлическими шапками, украшенными перьями заморских птиц, и по-иному славили своего бога.

— Bajoren… Bajoren! — снова пробежал по толпе шепот, и снова взоры всех направились на бородатых, украсившихся звериными шкурами вельмож Витаутаса. Даже рыцари уступали им дорогу и смотрели на них, как на неких сказочных лесных божеств.

Английский граф разговаривал с Витаутасом через плечо и, видимо, гордился его дружбой. Князь отвечал ему через переводчика, даже не поворачивая к графу голову. Он был ниже ростом не только графа и его рыцарей, но и своих бояр. Но все-таки именно он находился в центре всеобщего внимания. Спускаясь по костельной лестнице, князь остановился и прищурившись посмотрел поверх стены на поля, где в окрестностях Мариенбурга стояли и его полки, и полки союзников и все ждали своих военачальников.

Граф через переводчика повторил Витаутасу свой вопрос и наклонился в ожидании ответа. Князь спохватился и, не оборачиваясь, даже не повернув к графу головы, сказал переводчику:

— О да, скажи отважному графу, что и для меня будет одно удовольствие плечом к плечу с ним рубить язычников.

Когда князь выходил из ворот, все зеваки обнажили головы и впились в него глазами.

За воротами замка двое бояр подвели князю резвого скакуна; один из них остановил коня, а другой придержал стремя; как только князь сел в седло, все одетые в звериные шкуры бояре вскочили на своих приземистых жемайтийских лошадок и, окружая князя, словно пчелы свою матку, спорой рысью, все вместе, поскакали в поле, туда, где в ожидании стеной стояли бравые воины.

Толпа зевак не встретила их рукоплесканиями, не выкрикивала хвалебных слов, не выражала своей радости, но проводила тихо, скорее со страхом, чем с восхищением. Они показались толпе и могущественными, и опасными; отважные и хитрые литовцы. Не один, проводив князя взглядом, думал про себя: «Будь я великим магистром ордена, ни за какие сокровища не пошел бы с тобой воевать твои земли».

Пока Витаутас был в костеле, вместе с ними, он казался им тихим, кротким, своим человеком, но едва только он отделился от них, как только уехал со своими боярами, сразу же предстал грозным, непокорным и чужим.

— Настоящие лесные медведи, — сказал английский граф Дерби маршалку ордена, когда литовцы скрылись с глаз.

— Медведей еще можно приручить или хотя бы укротить, а этих так или иначе приручай, так или иначе укрощай — они все равно в лес глядят, — ответил маршалок и нахмурился, чем-то недовольный.

XIV

Только что посвященный в рыцари и назначенный старшиной хоругви английского рыцаря графа Георга Дранка брат Ганс Звибак ехал по сухим дорогам вдоль Немана в глубь Литвы, к Каунасу и Вильнюсу. Вместе с ним ехал и его оруженосец братик Оскар Фукс. По Неману на судах и лодках плыли кнехты, слуги, они везли пушки, стенобитные машины, провиант и корм для лошадей. И по сухим дорогам вдоль Немана, и по самому Неману караван так растянулся, что от головы до хвоста пришлось бы ехать полдня. Лодки и суда, управляемые неопытными кормчими, наскакивали на мели, и приходилось терять много времени, пока их снимали. Довольно сильно тормозили продвижение всего войска отряды крестоносцев и союзников, уходившие в глубь жемайтийского края «поохотиться». Также «опаздывали» курляндцы с боярином Скерсгаудасом и жемайтийские полки, которые вел боярин Рамбаудас. Хотя грабить и обижать жемайтийцев, как союзников ордена, запрещалось, никто не обращал на это внимания. Крестоносцы даже в мирное время никогда не упускали такой возможности, а союзникам хотелось еще до главной битвы испытать свои мечи на шее язычников. Вообще, чужеземные рыцари считали христианскими только те земли, которые находились по ту сторону Немана, в Пруссии. Все «охотились» очень смело, так как знали, что мужчины ушли с князем на войну, а дома остались только дети, старики и женщины. Поэтому они даже маленькими отрядами беззаботно проникали в глубь страны и грабили беззащитных жителей.

Плохо охотилось в жемайтийских пущах английскому рыцарю Георгу Дранку. Звери в лесах были напуганы; хутора разграблены проходящими отрядами; все жемайтийцы утверждали, что они уже окрещены; не было видно и красивых женщин; никакого сопротивления не встречали они и со стороны мужчин, и рыцарю уже наскучил этот поход. Он был очень недоволен также назначенным к нему военачальником из числа крестоносцев, братом рыцарем Гансом Звибаком, который, словно нарочно, все время приводил его в небогатые селения и в уже разграбленные хутора.

— Светлейший граф! — сказал Георгу Дранку рыцарь Ганс Звибак, приблизившись и увидев, что его командир всем этим очень недоволен. — Так мы не только без добычи останемся, но и прощения грехов не заслужим: эти язычники, желая избежать святого крещения, все ушли в глубину края и там в лесах продолжают поклоняться своим идолам. Туда увезли они и своих красивых женщин, и свой скарб. Вот если бы нам, светлейший граф, повернуть чуть дальше от Немана. Я знаю тут замок одного богатого сарацина. Правда, пришлось бы через леса идти, но сколько по пути уничтожили бы священных дубрав, сколько самих язычников окрестили бы, а в уже окрещенных святой дух укрепили бы! Прикажи, отважный рыцарь, а мы, воины христовы, во имя любви к ближнему и спасения души язычников отдадим свою жизнь в твои руки!

Граф задумался и ответил нескоро. Сначала он окинул взглядом отряд недовольных крестоносцев, скучающих и тоскующих хоть по какой-нибудь добыче кнехтов, а потом спросил:

— А большой ли враг этот сарацин вашему ордену и святой вере?

— Отважный рыцарь, он не только враг нашего ордена и нашей святой веры, он даже своего князя не слушается, ни дань, ни оброк ему не платит и якшается с его и с нашими врагами. Большое и святое дело сотворила бы твоя рука, граф, если бы покарала его.

— А откуда тебе все это известно, брат? — задумчиво спросил граф.

— Отважный рыцарь, еще нынешней весной князь Витаутас посылал нас, своих друзей, в замок этого сарацина, чтобы мы уговорили его присоединиться к общему походу на Вильнюс и чтобы он крестился со своей семьей и со всеми людьми замка.

— А послушался ли он своего князя?

— Да где он там, отважный рыцарь, послушается; это такой закоренелый сарацин, что неизвестно, как до сих пор еще не постигла его кара господня: у себя в замке он напустил на нас змей, гадюк, приказал поклониться его богам, а когда мы воспротивились, то ночью выгнал всех за ворота, чтобы нас хищные звери сожрали. О крещении и святой вере он даже говорить не хочет.

— Неужели князь Витаутас не покарал его за это?

— Отважный рыцарь, князь Витаутас уже давно отказался от Жемайтии в нашу пользу. Теперь он от жемайтийцев лишь одного хочет: чтобы они помогли ему вернуть назад его вотчину и крестились.

— Но неужели король Ягайла не беспокоится о крещении Литвы?

— Король Ягайла Жемайтию давно подарил нам; у него и кроме Жемайтии забот предостаточно. Сегодня он правит обширными землями, постоянно воюет. Жемайтийцы его даже не интересуют. Хотя Ягайла и христианский король, не секрет, что он тоже настроен против крещения литовцев и жемайтийцев; он больше склоняется к русским ортодоксам, чем к святой вере римских католиков, а нас, братьев ордена, всегда только и старается обидеть.

— Но королева Ядвига, такая примерная христианка, неужели ее не заботит крещение язычников? — спрашивал совсем не разбирающийся в этих делах чужеземный рыцарь.

— Если бы это было так, отважный рыцарь, тогда не болело бы сердце у нашего великого магистра. Он так по-отечески заботится о некрещеных литовцах и жемайтийцах, так сокрушается, что даже заболел… Возвышенная, честная и благородная душа у этого брата, нашего великого магистра.

— Хорошо, брат Ганс, я уже почти согласен повести вас в этот замок, но кто мне подтвердит, что все то, о чем ты говоришь, — правда? Пока я гостил в Мариенбурге, слышал жалобы и на вас.

— Подтвердят это все присутствующие здесь братья и поклянутся на святом кресте, что в моих словах нет лжи, а только тревога и забота о душах язычников.

— Хорошо, брат Ганс, я согласен повести вас, но знаешь ли ты дорогу в этот замок?

— Отважный рыцарь, прямая дорога мне не известна, но там нетрудно будет найти проводника.

— А большой ли гарнизон в этом замке?

— Раньше был немалый, но теперь, конечно, сарацин со своими людьми тоже отправился на войну; я думаю, что нашего отряда вполне хватит, чтобы окружить и взять замок… Кстати, отважный рыцарь, может быть, отправляться в такой далекий поход ради этих негодников было бы слишком большой жертвой с нашей стороны, но в замке есть и красавица дочь сарацина, тоже язычница. Уж кого-кого, а ее-то следовало бы осчастливить святым крещением и озарить святым духом.

Рыцарь оживленно посмотрел на брата Ганса и, что-то прикинув, пристыдил его:

— Каждая вновь окрещенная душа невинна и господу Иисусу любезна, красавицы она или бедной язычницы.

— Да, отважный рыцарь, но благодаря ей наш орден смог бы приумножить свою славу и окрестить ее братьев — закоренелых сарацинов, и всех людей замка.

— А сколько ей лет?

— Лет ей, отважный рыцарь, около семнадцати или восемнадцати. Хотя нам, братьям монахам, запрещается смотреть женщинам в глаза и восхищаться их светлым ликом, признаюсь, что я согрешил. Жаль, что она, такая прекрасная и такая стройная, плутает во мраке, не приобщенная к святой вере римских католиков.

— А как ее имя?

— Имя у нее, отважный рыцарь, языческое — Лайма.

— Лайма, — повторил рыцарь и порадовался: — Хотя и языческое имя, но красивое. А мы окрестим ее еще красивее — какой-нибудь Агнессой или Анной… Погоди, брат Ганс, ты говоришь, что до замка два дня пути туда и два обратно, но таким образом мы сильно отстанем от всех и можем опоздать в Вильнюс.

— Этим мы не совершим никакого греха, отважный рыцарь, потому что и мы без дела не останемся. А кто знает, может, таким образом мы еще больше послужим ордену и самой святой вере. За такое дело орден только похвалит и наградит нас.

— Ну хорошо, брат Ганс, а ты спроси у них, все ли они желают и готовы пойти бить язычников под моим началом?

— Все! Все! — закричали крестоносцы — братья, братики и кнехты — и заторопились кормить своих лошадей, чтобы побыстрее уйти дальше от берегов Немана, в глубь края.

Накормив лошадей и как следует подкрепившись, крестоносцы пустились в опасный и далекий поход, но не сразу отделились от всего войска, а некоторое время еще ехали по берегу Немана, обгоняя отряды жемайтийцев, чтобы таким образом скрыть свои намерения. Потом они немного свернули с дороги якобы накормить лошадей и тогда уже направились прямо в глубину края.

XV

Весной Ганс Звибак совершил путешествие в замок Книстаутаса через пущу Падубисиса, но дорогу как следует не запомнил и теперь не решался повторить этот путь без проводника. Было бы гораздо проще проехать по правому берегу Дубисы, но тут возникла опасность столкновения с жемайтийскими отрядами и всадниками Скиргайлы. Кроме того, не хотелось рыцарю встречаться и со своими же крестоносцами, а на берегах Дубисы, от Арёгалы до Немана, орден недавно построил несколько небольших укреплений, в которых держал свои гарнизоны. Была определенная причина, из-за которой рыцарь хотел обойти и эти замки. Поэтому, посоветовавшись с другими наиболее воинственными братьями, он решил путешествовать лесами, держась подальше от берега Дубисы, и где-нибудь заполучить проводника-жемайтийца. Ганс Звибак и воинственные братья знали, что по-хорошему его не добудешь и за деньги не купишь, поэтому решили просто поймать проводника. Напасть на какую-нибудь деревню и взять пленного было бы опасно, так как после этого поднялись бы окрестные селения, и если бы даже удалось избежать стычки, то вряд ли обошлось бы без погони. Налеты на деревни и грабежи брат Ганс отложил на обратный путь, а теперь решил любым способом добыть проводника.

Почему Ганс Звибак боялся своих крестоносцев, рыцарь Дранк не мог понять. Он начал сомневаться в благородных намерениях крестоносцев, но отряд уже настолько удалился от Немана, что не хотелось возвращаться с пустыми руками.

Рыцари долго ехали по лесам и склонам, но ни человеческое жилье, ни сами люди им не попадались. Наконец под вечер подъехали они к полю и увидели возле леса несколько изб. Рыцари остановились и, не осмеливаясь выезжать из леса, стали осматриваться. Нигде не было видно ни души, не слышались человеческие голоса, даже собаки не лаяли; и только над крышей одной избы извивался дымок. Ганс Звибак взял с собой оруженосца Оскара Фукса и двух братьев посмелее — Рудольфа и Хенке. Вчетвером они принялись спускаться по склону к деревушке, рассчитывая схватить возвращающегося охотника или другого мужчину. Остальные всадники остались ждать их, укрывшись в лесу.

— Ну, брат Оскар, покрепче держи меч, чтобы жемайтиец дубинкой не вышиб его у тебя из рук.

— Держу, брат Ганс, но как же мне просить у него пощады? — оруженосец трусливо посмотрел Звибаку в глаза.

На склоне еще не падали и не рыжели листья деревьев; повсюду стояла тишина. Уже не было слышно ни птичьих голосов, ни жужжания пчел, не летали ни жучки, ни бабочки, только выстукивали по сухим деревьям красноголовые дятлы, с шорохом прыгали с ветки на ветку белки, и в низине тихо журчал ручеек. Когда с треском ломались под ногами сухие ветки, всем становилось жутковато. Они подошли совсем близко к избам, но и тут не увидели ни души. Остановились под ветвистой елью подождать, не покажется ли кто-нибудь в деревне. Долго ждали, оглядывались, присматривались, и стало им страшно. Надо было торопиться к своим, пока не село солнце и не вылезли из болот и коряг злокозненные лесные духи. Уже было повернули они к отряду, когда за спиной треснула сухая ветка и крестоносец, обернувшись назад, увидел человека. Он нес на плечах убитую косулю и был вооружен только сулицей. Крестоносцев человек не видел. Шел он, чуть согнувшись под тяжелой ношей, обеими руками держал косулю за ноги и прихрамывал. Это был уже пожилой человек, но выглядел он еще крепким. Когда он приблизился к ели, Ганс Звибак выбрался из-под ветвей и, вытащив меч из ножен, преградил ему дорогу. Жемайтиец удивился, спустил с плеч ношу и немедленно скрестил с мечом свое копье. Но тут увидел он, что из-под ели один крестоносец целится в него из лука. Жемайтиец мгновенно отскочил назад и, швырнув в стрелка сулицу, поразил его насмерть. Крестоносец вскрикнул и упал. Жемайтиец бросился в чащу и, пока брат Ганс натягивал свой лук, его уже и след простыл. В тот момент, когда упал брат Рудольф, Оскар Фукс так перепугался, что даже побоялся вылезти из-под ели. Он подумал, что они столкнулись не с человеком, а с каким-то лесным богом или даже с самим лешим, ибо все произошло так быстро и без единого звука, что он только успел увидеть, как сулица пронзила его товарища.

Забрав труп и все время озираясь по сторонам, крестоносцы поспешно вернулись к своему отряду.

— Что там произошло? — удивился рыцарь Дранк, увидев, как они несут на плаще труп брата Рудольфа.

— Поехали отсюда быстрее, — только и сказал брат Звибак.

У всех мурашки пробежали по телу, ибо каждый подумал, что их товарища убил не человек, а какое-нибудь лесное божество. Вскочили на коней, перекинули труп через седло и пустились дальше. По лесу все ехали кучно, так как каждый боялся отстать или далее оказаться сбоку, чтобы и его не схватил злой лесной дух. О поимке проводника уже и речи не было.

Наткнувшись на небольшую поляну в лесу, они быстро вырыли яму, коротко и вполголоса помолились и похоронили убитого. На выровненной могиле мечами прочертили крест и, чтобы не осталось никаких следов, сверху присыпали ветками и листьями.

Солнце уже село. В пуще стало темно. Отряд сбился с пути, и никто не мог сказать, в какую сторону им ехать.

Хотя брат Звибак отлично знал, что это был вовсе не лесной дух, но, желая спасти свою честь, он старался ничего не объяснять; ведь если бы выяснилось, что они вчетвером не смогли противостоять одному жемайтийцу, тогда у него отняли бы доспехи и шпоры и выгнали бы из рыцарей и истинных братьев. Не решался откровенно заговорить о происшедшем и брат Хенке. Один лишь Оскар Фукс был свято убежден, что они столкнулись с лесным божеством, но и он ничего не мог рассказать. Теперь, бледный и от испуга почти лишившийся чувств, он вздрагивал от малейшего треска веточки и все протискивался в середину отряда. Рыцари вели коней за собой и все время шептали молитвы и крестились. Они не боялись ни хищных зверей, ни нападения жемайтийцев. Теперь они все с превеликой отвагой бились бы с врагами, будь их даже в два раза больше, но оставаться ночевать в лесу, да еще в таком месте, никто не хотел. Рыцарь Дранк задумал было вернуться назад и заночевать в той деревушке — все же не в лесу, но его отговорил Ганс Звибак.

Отряд провел ночь в лесу, но до самого утра ни один всадник не сомкнул глаз: все молились, перебирали четки и легли лишь когда забрезжил рассвет.

XVI

Было воскресенье. Крестоносцы запретили крещеным жемайтийцам в этот день не только работать в поле, но и в лесу охотиться. На такой запрет никто не обращал внимания, но все-таки люди побаивались, что слух об этом может дойти до ближайшего замка, до комтура и тогда крестоносцы явятся наказывать их за непослушание. Кроме того, было велено, чтобы в воскресенье, когда солнце поднимется к зениту, все собирались в какую-нибудь избу помолиться христианским богам, которых немецкие монахи и ксендзы раздавали в жемайтийских селениях как распятия, образа и деревянные или оловянные крестики.

В одно такое воскресенье в деревне Парайсчяй собрались после завтрака в избу старика Гинутиса соседи. Некоторые пришли и из далеких деревень, с хуторов, из лесов. Собрались в основном старики, женщины и девушки, так как все крепкие мужчины и отроки ушли со своими командирами на войну — помогать крестоносцам и Витаутасу бить Скиргайлу и Ягайлу. Собрались не по случаю воскресенья, не христианских богов восхвалять, но поговорить, повидаться, новостями поделиться, про своих ушедших на войну мужей, сыновей вспомнить и о новом порядке и вере посудачить. В деревушку ползли слухи о том, что Ягайла подарил Жемайтию ордену, что вскоре и жемайтийские воины должны будут носить белые плащи с черными крестами, что в Кельме крестоносцы задумали построить свой храм, что будет запрещено каждый третий день есть мясо зверя и птицу, что вдоль Немана в пущах скитаются отдельные отряды крестоносцев, которые из леса нападают на деревушки, грабят скарб, увозят женщин и жестоко карают тех, кто не придерживается новой веры и все еще молится старым богам. Все эти слухи вызывали у людей тревогу, и настроение у них было подавленное.

— Да, гостюшки, такие-то делишки: скоро уж не отличишь, кто свой, а кто крестоносец; все одних и тех же богов славить будем, все в один храм ходить станем, — вздыхал старик Гинутис, вместе со своими соседями сидящий на дубовой лавочке возле избы.

— А я думаю, если только удастся им разбить стены Вильнюса, тогда не только Жемайтию, но еще и Тракай у Витаутаса потребуют, — зловеще пророчествовал его сосед Индре. — Разве можно насытить крестоносца?!

— Как же не удастся, Индре, как же не удастся, — поддержал соседа Гинутис, — столько войска понасобирали, тьму тьмущую — и своих, и чужаков, да и наших сколько присоединилось. Говорят, три дня по обоим берегам Немана шли.

— А уж таранов этих, таранов и машин всяких, чтоб стены Вильнюса разбивать, говорят, столько по Неману на судах везли, что прямо как город, как город.

— Да, говорят, одна такая башня под Скирпстауей перекувырнулась и в воду свалилась, говорят, половину Немана перегородила. Потом сотня мужчин целый день трудилась, пока вытащили.

— Вот же сила у проклятущих, вот же сила! Говорят, все в доспехах, и иных даже кони доспехами закрыты.

— Говорят, Ягайла тоже сильно Вильнюс укрепил: из Кракова и пушки, и доспехи прислал.

— Вот, как вспомню наши времена — и пушек этих не было, и в доспехах никто не ходил. У крестоносцев, бывало, и то не у всех доспехи имелись, а уж наши — одними копьями и палицами ихние полки расшибали…

— Но разве войны такие бывали: случалось, они тайком проберутся в Жемайтию, мы — в Пруссию, поразбойничаем день-другой — и побыстрее домой с добычей. А теперь уже не так на добычу смотрят, как стараются побольше кровушки пролить.

— Видишь, раньше, может, их тоже меньше было, не собирались такие полчища, как нынче.

— Да и мы разве так в прежние времена воевали. Бывало…

— Смотри, и кривис Талунда ковыляет, — прервал собеседника Гинутис и всмотрелся в поле. — Да еще не один, с девками. И копье несет.

— Вот же беспокойный старик — мужиков нет, так он хоть девкам головы забивает. Смотри, чего доброго, еще и он уйдет на войну.

— Раньше ушел бы, если бы с крестоносцами воевать, но теперь, когда против своих же идут, не поднимет старик руку.

— А богов он еще в своей избе славит?

— В избе нет, но в лесу новый жертвенник построил. Думаешь, он теперь из дома с женщинами идет? Из святилища, Пикуолису молились.

— Донесет кто-нибудь крестоносцам, снова всем худо будет. Намедни как пригрозил комтур: мол, если я узнаю, что вы все еще старых богов славите, то не только ваши леса и избы спалю, но и вас самих в Пруссию выгоню.

— Немураса уже нет, а больше доносить вроде некому.

— А если кто и донесет, то так уж мы и позволим, чтобы и леса, и избы спалили. Ах, мужики, мужики! Комтура испугались! Немецкие молитвы творить собрались! Чужих богов славить! — пристыдил всех долго молчавший и о чем-то думавший Мишку Йотайкис.

— Тогда почему мы детей против своих воевать отпустили?! Где это видано, чтобы свой своего душил! — вспыхнул Седгайлис и продолжал: — Иногда и между своими ссоры случаются, но чтобы свой против своего шел да еще общего врага на помощь звал, этого в Жемайтии еще не бывало! Разве слышали вы что-нибудь подобное во времена Кестутиса и Альгирдаса? Разве дружили с псами-крестоносцами князья Миндаугас и Гедиминас 31? О Праамжюс 32, неслыханное это дело!

Услышав ссору мужчин, спрыгнули с приклетка женщины и девушки, окружили стариков и прислушались к их разговору. Увидев приближающегося со стайкой женщин Талунду, мужчины замолчали, и каждый задумчиво стал смотреть себе под ноги.

— Да хранит вас Перкунас и все наши боги! — еще издали приветствовал собравшихся старик Талунда и вонзил копье в землю.

— Да хранят и тебя наши боги, — нестройно ответили собравшиеся и, казалось, неохотно подняли опущенные головы.

— Ну, мужчины, женщины, почему приумолкли? Почему не славите Праамжюса? Разве он уже от вас солнце спрятал? Разве Жемина уже не благословляет хлеба на наших полях? Разве сладкая Милда любовь в ваших сердцах в ненависть превратила? Чего приумолкли, гостюшки?

— По твоим речам слышим, Талунда, что и для тебя Праамжюс солнышко затмил и сердце местью наполнил, — ответил старик Индре и снова стал смотреть себе под ноги.

— Садись, дядя, гостем будешь, — пригласил хозяин избы Гинутис и, подвинувшись, освободил место на лавке.

— А чего ж вы носы повесили? Почему вы без оружия? — оглядываясь, спрашивал кривис Талунда.

А вы, девушки, женщины, почему вы не танцуете, почему не поете?

— Мы уже молились в пуще, под священным дубом; Праамжюсу и сладкой Милде свои думы поведали.

— Хорошо, женщины, хорошо. Да не забудет про вас и она, сладкая Милда. А вы, мужчины, почему нахмурились? Молились ли вы Перкунасу? А где ваше оружие? Повсюду крестоносцы рыщут, как псы, а вы даже оружие с собой не носите! Меч — он и есть меч, а сулицей всегда можно из-за куста крестоносца уложить, как я вчера одного…

— Нынче уже не те времена, Талунда, чтобы без оружия даже на порог нельзя было ступить; сегодня хоть мы, старики, можем себе спокойно отдыхать дома, — умиротворенно вздохнул Кулгайлис и добавил: — А крестоносцы не враги нам более; веселиться запрещено, ибо воскресенье!

— Так вот какой ты верный раб крестоносцев: не наградили ли тебя ксендзы заодно с белой рубашкой еще и платьем витинга?! — уязвил его старый Талунда и, зло улыбнувшись, уставился на Кулгайлиса.

— Воскресенье праздновать не только крестоносцами, но и самим князем наказано, — оправдывался Кулгайлис.

— А почему же ты его не празднуешь, почему же сидишь нос повесивши, почему горе горюешь? Празднуй. Бери себе ихнего бога и празднуй: молись, крестись, а мы поглядим, как он для тебя осень в весну превратит или сердце любовью наполнит, — зло говорил кривис Талунда.

Все слушали понурив головы и не смели смотреть Талунде в глаза. Вздыхали сжавшиеся в кучку женщины, приумолкли девушки. Никто не хотел ни начинать молиться христианским богам, ни своих славить. Всем было тревожно, боязно и грустно. Тревожно, ибо повсюду видели они разоренные святилища, погашенный священный огонь, своих опозоренных богов. Боязно, ибо страшились они мести старых богов и не верили в могущество новых. Грустно, ибо сыновья и мужья уехали помогать крестоносцам воевать против своих же, да и вообще не знали они, что сулит им завтрашний день. Приходили слухи, что где-то жемайтийцы отказались входить в воду и креститься; там — не позволили вырубать священные дубравы, заливать вечный огонь. Говорили, что где-то за Вентой разъяренный Перкунас сжег всю деревню и молнией поразил крест нового бога, установленный на месте святилищ; что Пикуолис напустил мор на скот выкрестов и что все лесные звери уходят за Венту в пущи, где еще теплится священный огонь.

Охали жемайтийцы, сокрушались, вздыхали, а старый кривис старался еще сильнее принизить их:

— Стыдно нам, стыдно, жемайтийцы. Перед волей чужаков склонились. Рабами крестоносцев стали. А что еще будет, когда в каждой деревне поселятся войт и ксендз крестоносцев!!! Вот если бы воскрес вдруг отважный Миндаугас, ох принялся бы он потрошить крестоносцев, ох принялся бы, только гул разносился бы по пущам.

— Погоди, кривис, не горячись, еще неизвестно, что запоет крестоносцам наш князь, когда сядет в Вильнюсе на трон князей всей Литвы. Миндаугас тоже от крестоносцев крещение принял и полученную от них корону себе на голову возложил, но потом, когда с силами собрался, так им всыпал, что до самого Караляучюса погнал. Как бы и наш Витаутас так же не поступил, ведь и его терпению придет конец, — спорил с кривисом Мишку Йотайкис.

— Вот именно, гостюшки, — еще злее набросился кривис Талунда, — не слишком ли рано отвернулись мы от своих богов? Не слишком ли рано начали поклоняться чужим? Никогда крестоносцы не были нашими друзьями. Они уничтожают нас, жгут, грабят наше добро, а кто в живых остается, тех крестят и учат любить их, страдать и быть терпеливыми ихними рабами. Этого их боги требуют. Разве требуют наши боги чего-либо подобного от нас или рабов наших?.. Наши боги наказывают за зло и благословляют на добрые дела… Так что давайте вернемся к своей старой вере и будем славить только своих богов, а чужих сожжем.

Кривис воздел руки к небесам, начал молиться и призывать богов, чтобы они отомстили крестоносцам. Помолившись, он с помощью девушек и женщин развел костер и велел всем принести образы немецких богов и распятия и бросить в огонь. Сначала все охали и боялись мести крестоносцев, боялись, как бы кто не выдал. Правда, предателя Немураса кто-то задушил в пуще; все думали, что сделал это бог Пикуолис, но теперь еще побаивались благосклонного к крестоносцам Кулгайлиса. Комтур приказал ему приглядывать, чтобы жемайтийцы не поклонялись своим богам, не собирались в пущах под священными дубами, и следить, чтобы в каждой избе было изображение Христа или распятие.

— Если ты, Кулгайлис, — обратился к нему Талунда, — уже с потрохами продался крестоносцам и отрекся от своих богов, тогда убирайся с наших глаз долой, пусть и тебя побыстрее настигнет в пуще мстительная рука Пикуолиса и пусть поразит молнией твою избу грозный Перкунас!.. Или убирайся с наших глаз, или тоже неси из своей избы немецких богов и бросай их в огонь!

— Подумай, кривис, какую месть, какую беду навлекаешь ты на своих людей. Хорошо, я не выдам тебя комтуру. Я боюсь мстительного Пикуолиса и грозного Перкунаса, но ты, кривис, помни, что и христианские боги мстительны. Они тоже могут напустить на нас болезни, неурожай; они тоже могут уничтожить зверя в лесах, заморить рыбу в реках и озерах. Ихние боги тоже могущественные. Мало ли вырезали крестоносцы арёгальцев за сожжение ихнего креста; мало ли они, заковав в железо руки и ноги, вывезли в Пруссию наших кривисов, вайдилут 33 и других жемайтийцев, которые не пожелали креститься и руку на них подняли?! Кривис, — говорил Кулгайлис, уже поднявшись на ноги, — мы будем поклоняться своим богам и в лесах тайно приносить им жертвы, но, чтобы избежать мести и великого кровопролития, давайте не трогать чужих богов, хотя бы пока не вернутся с войны наши сыновья.

— Кулгайлис, наши боги ни на один день не могут оставаться под одной крышей с богами крестоносцев. Если мы не выбросим немецких богов, в нашу землю придет голод, чума, начнется падеж скота, звери уйдут из наших пущ, отвернется от нас сладкая Милда, не будет появляться из лесов Жемина. И горе тогда нам, жемайтийцам, горе! — И кривис, воздев руки, начал взывать к богам.

Первым принес из своей избы распятого бога крестоносцев Гинутис и бросил его в огонь. Все приутихли и, затаив дыхание, смотрели, как языки пламени лижут немецкого божка. Когда перегорела одна веточка и распятие, вздрогнув, повалилось набок, все зрители тоже вздрогнули; но потом, увидев, что никакого чуда не случилось, осмелели и стали дружно носить из своих изб оставленные крестоносцами распятия, крестики, образа и бросать все это в огонь, с восхищением наблюдая, как языки пламени лижут немецких богов. Кулгайлис тоже принес из своей избы бога крестоносцев и сказал:

— Ладно, кривис, не хочу я быть предателем своего народа, но если что, ты за все ответишь! — И с этими словами он бросил в огонь оловянный крестик.

XVII

Костер уже догорал, но люди не расходились; задумчиво смотрели они на огонь и рассуждали о могуществе своих и немецких богов. В последнее время они боялись разгневать и тех, и других и старались угодить всем, однако, теперь, увидев, что свои боги не мстят им, а чужие не могут сами выбраться из костра, остались ни с чем. Но кривис Талунда не позволил им долго сокрушаться; позвав всех за собой, он пошел под священные дубы и стал молиться. Подняв глаза к небу, он протягивал руки к солнцу, звал Праамжюса, Перкунаса, сладкую Милду, мстительного Пикуолиса, отважного Коваса 34, Жемину и просил, чтобы они смилостивились, пожалели жемайтийцев и благословили их на борьбу с христианами поляками и крестоносцами. Следуя ему, воздевали руки к небесам и все остальные; плакали женщины, девушки, смахивали слезу и старики, и все каялись, что изменили своим богам. Кривис Талунда только начал было говорить свою проповедь, как старик Гинутис выпучил глаза, побледнел и, словно тонущий, крикнул:

— О боги!.. Крестоносцы!..

Все обернулись и увидели, что вдоль леса едет несколько крестоносцев. Кровь отхлынула от лица кривиса Талунды, он замолчал и, бросив взгляд на костер, в котором еще догорали кресты, прохрипел:

— Спасайтесь!

Все, словно овцы, молча побежали в лес. Крестоносцы, которые до того ехали шагом, пустили коней галопом и преградили путь. Растерявшиеся жемайтийцы развернулись и забежали в избы.

— Не бойтесь, люди, мы ничего вам не сделаем, мы только хотим спросить дорогу к Дубисе, — подъехав к избе, в которую сбежалось больше всего народу, спокойно заговорил по-литовски крестоносец.

Из избы никто не ответил.

— Выходите, не бойтесь, мы… — опять начал было крестоносец, но тут от костра его окликнул товарищ.

— О проклятие! О святотатцы! Проклятые язычники! — всполошились возле костра крестоносцы, увидев догорающие кресты. Вытащив из ножен мечи, они бросились к избам. Жемайтийцы закрылись на засовы. Крестоносцы одним махом вышибли дверь и полезли в избу, но первый получил палицей по голове и свалился на пороге. Жемайтийцы подхватили его меч и втащили в избу его самого, чтобы сорвать с него доспехи. Другого крестоносца цепом сбил с ног Гинутис, а через маленькое оконце избы начала пускать по нападающим стрелы дочь Йотайкиса, желтокосая Йогаубе.

Крестоносцы растерялись, отступили от избы, и один из них несколько раз дунул в свисток из вольчей кости. Не прошло и несколько минут, как деревню заполнили конные крестоносцы. Увидев догорающие в костре кресты, все, словно взбесившиеся, бросились к избам и хотели проскочить в дверь, но жемайтийцы уже решили живыми не сдаваться и защищались тем, что попадалось под руку. Старый Индре и Йотайкис, заслонившись дверным косяком, работали один топором, другой мечом убитого крестоносца. Гинутис добивал поверженных крестоносцев цепом, а дочь Йотайкиса все пускала стрелы через маленькое оконце.

Но недолго пытались разъяренные крестоносцы взять жемайтийцев живыми. Один из них выхватил из костра головешку и, подбежав к избе, спросил, хотят они живыми сдаться или живьем сгореть. С последним словом крестоносец упал, пронзенный стрелой, а от головешки вспыхнула его же одежда…

Сначала занялась крыша; крестоносцы снова предложили жемайтийцам сдаваться и выбегать из избы, но те решили лучше сгореть, чем живыми угодить в лапы своим мстительным врагам, и из избы не выходили. Пока не занялся потолок, желтокосая Йогаубе все пускала через маленькое оконце стрелы, а они летели далеко. Когда рухнул пылающий потолок и когда через оконце и дверь сеней начали вырываться наружу языки пламени, в избе раздался жуткий крик. Этот крик подхватили и остальные жемайтийцы, спрятавшиеся в других избах, но они, не выдержав натиска крестоносцев, сдались живыми. Только кривис Талунда и Кулгайлис не захотели по-хорошему выходить из избы и защищались один копьем, другой вилами; теперь они оба и десять женщин лежали, поваленные на землю, и, когда кричали сжигаемые живьем, кричали и они.

— Великий Перкунас! Праамжюс всесильный! — кричал с земли кривис Талунда, поднимая к небу свои связанные руки. — Возьми ты их на небеса, на вечные небеса, где отдыхают тени наших предков!.. О великий Перкунас! О всесильный Праамжюс! Позволь и нам сгореть жертвой, милой твоему сердцу!

— Молчи ты, проклятый язычник! — закричал подбежавший крестоносец и занес над его головой мизерикордию.

Но кривис Талунда не молчал. Он взывал к своим богам и просил крестоносцев бросить его в огонь, чтобы и он мог сгореть вместе с остальными и попасть на небеса.

— Ты кто такой, пес? — спросил подошедший к нему Ганс Звибак.

— Я нижайший слуга бога Перкунаса и других богов, наставник людей своих, а твой, собака, враг, — пытаясь подняться, ответил кривис Талунда.

— Крещен ли ты? — зло спрашивал Ганс Звибак.

— Насильно крещен, но от своих богов никогда не отрекался и не отрекусь.

— Если не отрекаешься, умрешь как собака.

— Ведь я сам просил сжечь меня вместе с моими братьями и сестрами.

— Тебя ждет более страшная смерть, если ты не отречешься от язычества.

— От вас я только смерти и жду, а погибнув от вашей руки, я отправлюсь прямиком на вечные небеса!

— Ты и после смерти будешь вечно гореть в аду, несчастный язычник!

— Пока еще буду гореть, а твоих богов я уже сжег, смотри, один только пепел остался!

— Молчи ты, гадина, вот сейчас сниму голову! — замахнулся мечом Оскар Фукс, но брат Ганс остановил его и сказал:

— Погоди, брат, мы еще успеем снять ему голову, а пока он послужит нам как проводник.

Талунда не испугался меча крестоносца, он только просветлел, поднял глаза к небу, словно в ожидании некоей милости. Но когда крестоносец вложил свой меч в ножны, старый кривис остался недоволен и насмешливо сказал:

— Ты, сучья порода, теперь можешь сделать со мной все; и чем более жестоко ты со мной поступишь, тем большими милостями осыплют меня мои боги на небесах.

— Мы покажем тебе небеса, чертов выродок, — скрипнул зубами брат Ганс Звибак, но делать было нечего, так как требовался проводник.

— Скажи, где остальные ваши мужчины?

— А вот где — горят, — и кривис показал на пылающую избу.

— А другие, молодые?

— Уехали.

— Куда уехали?

— Крестоносцев ловить и душить!.. И я вчера одного вашего убил!

Ганс Звибак выпучил глаза и удивился: он узнал того жемайтийца, который вчера в лесу на склоне пронзил копьем брата Рудольфа. Ударил его по лицу железной перчаткой, выругался, а потом, сообразив, что жемайтиец может выдать вчерашнюю тайну, которая обесчестит его, мечом отрубил кривису голову.

Что-то бормоча и вытирая меч, Ганс Звибак отошел в сторону.

— А ты кто такой, христианин или язычник? — спросил он, приблизившись к Кулгайлису.

Кулгайлис подумал и ответил:

— Крещен я, но тоже ваших богов сжигал!

— Видите, отважный рыцарь, какие закоренелые эти язычники — ни огня, ни меча не боятся; одного срубил, второй просится, — не зная, что делать, обратился Ганс Звибак к рыцарю Дранку.

— Мы подарим тебе жизнь. Хочешь ли принять нашу святую веру и пойти с нами? — настойчиво спросил рыцарь Дранк.

— Уж лучше мне умереть, чем вам, собакам, служить, — уже без колебаний ответил Кулгайлис.

— Нет, ты не умрешь, ты пойдешь вместе с нами и покажешь нам дорогу в замок Книстаутаса: если проведешь, свободу получишь, сможешь даже не креститься, а если нет, тогда горе тебе! — И граф, скрипнув зубами и стиснув кулак, пригрозил Кулгайлису.

Потом он подошел к стайке пойманных женщин; их окружали всадники, которые приставали к молоденьким. Подошел и спросил:

— Ну, а вы кто такие, язычницы или христианки?

Женщины закричали и еще сильнее прижались друг к дружке.

Рыцарь Дранк махнул рукой и отошел в сторону.

— Отвечайте, хотите вы язычницами умереть или христианками жить? — спросил Ганс Звибак, пожирая женщин недобрыми глазами.

Женщины плакали, кричали, дочери прижимались к матерям и даже не понимали, чего от них хотят. И Ганс Звибак, махнув рукой, тоже отошел в сторону. К стайке женщин приблизился Оскар Фукс и начал разглядывать их. Насмотревшись, спросил:

— Ну, красавицы, которая меня полюбит, той подарю шелковый платок и золотое кольцо… Ну, красавицы, которая? — повторил он и ущипнул одну красавицу.

Женщина плюнула крестоносцу в лицо и, крикнув: «Не дождаться тебе этого, собака!» — бросилась в пылающую избу.

Ни рыцарь Дранк, ни Ганс Звибак не ожидали такого упрямства со стороны жемайтийцев. Они сами испугались собственной жестокости. Дольше нечего было задерживаться. Оставив пылающую деревню и плачущих женщин, крестоносцы вскочили на лошадей и пустились в путь. С собой они взяли и Кулгайлиса: посадили его на лошадь, а чтобы он не сбежал, с обеих сторон приставили кнехтов.

Кулгайлис больше не сопротивлялся. Он пылал местью и повел отряд крестоносцев поближе к Дубисе. Кулгайлис надеялся, что здесь, по пути, им встретится отряд жемайтийцев. А на тот случай, если они никого не встретят, Кулгайлис решил подольше задерживаться в пути, чтобы кто-нибудь заметил их и передал весть в замок Книстаутаса.

XVIII

Ошибся Ганс Звибак, заверявший рыцаря Дранка, что за день-другой они доберутся до замка боярина Книстаутаса. Конный отряд уже третий день блуждал по склонам Дубисы, а до замка все еще было далеко. По пути они заезжали в деревни, встречали охотников и, проверяя Кулгайлиса, у всех спрашивали дорогу. Чтобы не вызвать подозрения у встречных, они и Кулгайлиса одели в платье крестоносцев. Отряд ласково обращался с жемайтийцами и щедро награждал всех, кто показывал дорогу. Крестоносцы всем говорили, что их послал князь Витаутас присматривать, чтобы отряды войска ордена, проникающие сюда от Немана, не грабили селений и не требовали у хозяев пищи и корма для лошадей. Кроме того, расспрашивали про отряды Скиргайлы и по-всякому пускали людям пыль в глаза. За полученные продукты и корм расплачивались деньгами и отмечали для себя, где, в каких деревнях или хуторах, побольше разного добра.

Наконец на третий день нашли они в лесу и замок Книстаутаса. Но замок был за болотом, и сначала надо было проехать через него. Ганс Звибак еще весной хорошо запомнил тайную дорогу, ведущую через болото, и быстро отыскал ее, но теперь первый мостик был разобран. Могли быть развязаны и другие мостки, могли быть устроены разные западни, волчьи ямы.

Отряд остановился.

— Отважный рыцарь, — прошептал графу Георгу Дранку крестоносец Ганс Звибак, — а если послать вперед с этим жемайтийцем хотя бы двух пеших разведчиков?

— Рыцарь, там, где уже надо атаковать, разведчиков не посылают. А что будет, если они наткнутся на стражу или их заметят со стен замка? Здесь всех нас скинут в болото или в лесу переловят, как куропаток. Кроме того, я не верю этому псу: не для того ли он три дня мучал нас и водил по холмам, чтобы в замке за это время могли подготовиться.

— Тогда поехали все вместе.

— А если они уже ждут нас где-нибудь в засаде? Кто может поручиться, рыцарь, что за это время, пока мы блуждали по лесам, им никто не сообщил про нас?.. Братья, нам нельзя терять времени, во что бы то ни стало надо пройти болото незамеченными. Проводник говорит, что знает такую тропу, но она топкая.

— Что топкая, это ничего, лишь бы можно было незамеченными пробраться к замку, — подбадривал себя Ганс Звибак.

Рыцарь Дранк подумал и, повелев всем держаться тихо, приказал проводнику ехать первым и вести отряд через болото. На лошадей, чтобы они не фыркали и не ржали, надели намордники.

Сначала и тропинка еще была заметна, и болото было не такое уж топкое, хотя лошадей пришлось вести за уздечки. Но чем дальше, тем больше тропинка стала извиваться, петлять и, доведя до трясины, затерялась. Кулгайлис объехал трясину и снова отыскал тропинку, но болото оказалось таким топким, что лошади даже без всадников уходили в жижу по живот, падали, натыкаясь на пни и коряги, и брызгали грязью. Крестоносцы ругались, ногами нащупывали пни, корни багульника и прыгали с кочки на кочку. Изредка то один, то другой брат, промахнувшись, бултыхался мимо кочки в месиво и по пояс погружался в жижу. Сначала все еще оберегали свои башмаки, белые плащи, подвязали стремена и, чтобы не забрызгаться, накрыли седла, но вскоре махнули на все рукой и думали лишь о том, как вывести своих лошадей и самим выбраться живыми из болота.

— Куда ты нас завел, гадина, я тебе голову сниму! — набросился на Кулгайлиса Ганс Звибак и схватился за меч, но в это время его лошадь ухнула в трясину и потащила за собой его самого.

— Ты, язычник, нарочно это сделал! — накинулся на проводника рыцарь Дранк.

— Отважный рыцарь, ведь я говорил вам, что здесь будет топко, и объяснял, что самая твердая дорога ведет через мостки, но вы сами выбрали эту тропинку.

— Да нет же здесь никакой тропинки! — сердился Дранк.

— Но была, отважный рыцарь, ты сам видел, что была, — спокойно объяснял Кулгайлис, ибо знал, что здесь ему ничто не грозит.

— А далеко ли еще до поля?

— Еще столько же, отважный рыцарь.

Дранк выругался и не понял, то ли жемайтиец говорит серьезно, то ли просто насмехается над ним, называя еще и отважным рыцарем, в то время, как теперь он был больше похож на мокрую курицу, чем на отважного рыцаря.

— Чего стоишь, иди и показывай дорогу, — прошипел Ганс Звибак, стараясь удержаться на то и дело погружающейся кочке и подергивая за уздечку своего коня.

— Вперед нельзя, здесь окнище, — ответил Кулгайлис.

— Тогда веди кругом.

— Я же веду, — и Кулгайлис, ухватившись за хвост своей лошадки, пошел, перебираясь через пни и коряги. Он нарочно выискивал самые топкие места, но к осени болото настолько высохло и заросло багульником и осокой, что лошади уходили в грязь только по брюхо. Наконец Кулгайлис завел отряд в настоящую трясину. Крестоносцы беспокоились не только за своих лошадей, но и за собственную жизнь. Тем более, что приближался вечер, а ночью в таком болоте их могли передушить лесные духи. Едва только Ганс Звибак подумал о злых духах, как тут же, позади него, раздался ужасный вопль:

— Братья во Христе, спасайте!.. О heilige Maria, погибаю!

Братья так перепугались, что сначала каждый подумал о внезапном нападении жемайтийцев, и все схватились за оружие; и тем более перепугались они, что было приказано держаться тихо, а «погибающий» закричал еще отчаяннее:

— Спасайте, братья, святым крестом выручайте — злой дух вцепился!

У братьев даже волосы на голове встали дыбом. Бежать от злого духа было некуда. Прятаться — тоже. Единственное оружие — крест и четки, но ведь им самим тоже надо было как-то спасаться. Поднялась ужасная суматоха. Каждый изо всех сил старался подскочить вверх, чтобы сразу вытащить из тины обе ноги и не позволить вцепиться злому духу. Когда Кулгайлис повернулся назад, он увидел такую картину, как будто весной на лягушачье болото внезапно опустился аист: все пускали пузыри, бормотали, копошились, размахивали ногами и руками и старались на карачках уползти подальше в сторону. Рыцарь Дранк только теперь вспомнил, что у него в рукояти меча есть священные реликвии, а в щите — священная земля с гроба господня. Прыгая с кочки на кочку, он бросился туда, откуда страшно звали на помощь. Подбежав, он увидел жуткую картину: оруженосец Оскар Фукс отчаянно держался обеими руками за хвост своей лошади, а сзади, ухватившись за его портки, тянуло Фукса назад в трясину какое-то странное, грязное болотное существо.

— Сгинь, нечистая сила! — крикнул рыцарь Дранк и, выставив перед собой щит и крестообразную рукоять меча, начал говорить «Отче наш». Но нечистая сила не желала сгинуть и, вцепившись в портки, крепко держала свою жертву.

— Рыцарь, брат, не допусти погибели христианской души без покаяния! — уже слабея, закричал оруженосец Оскар Фукс.

Тогда рыцарь Дранк со словами «да будет воля твоя» бросился на нечистую силу с мечом и перерубил ту руку, которая держала Оскара Фукса. Одна половина руки осталась висеть, вцепившись в портки оруженосца, а другая погрузилась назад в тину. И только теперь увидели рыцарь Дранк и другие братья, что это был не злой дух и не рука, а сук валежника толщиной с руку. Выругавшись и презрительно посмотрев на братка Оскара, рыцарь Дранк опрометью бросился к своей лошади.

Если бы жизни Кулгайлиса не угрожала месть крестоносцев, то он, глядя, как купаются и катаются в грязи перепуганные рыцари, закованные в железные доспехи, только смеялся бы и радовался, но теперь и он испытывал тревогу. Под конец перехода через болото лошади нескольких всадников настолько устали, что уже не могли даже ноги переставлять — их пришлось вытаскивать из трясины за хвосты; другие порезали об острые сучья валежника ноги, поранили живот — таких пришлось бросить.

Оскар Фукс больше напоминал покойника, чем живого человека, и ему тоже требовалась помощь.

Когда крестоносцы выбрались на сухое место, они даже взглянуть друг на друга стыдились: белые плащи, насквозь мокрые, были забрызганы болотной ржой, лица у всех были грязные, и всем немедленно надо было мыться, чиститься, сушиться. Коней, сняв с них седла и сбрую, они искупали в речушке, сами тоже немного почистились. Сушиться было некогда. Братья и кнехты стучали зубами, прыгали на месте и волновались. Но разводить огонь и раздеваться было запрещено. Единственная их надежда была на то, что они быстренько возьмут замок и там возле очага высушатся и отдохнут. Но до исполнения этой мечты было далеко. Если до сих пор им приходилось брести по грязи и купаться в тине, то, может быть, сейчас, рассуждал каждый, придется нападать и защищаться, подниматься на стены и купаться в крови.

Чтобы не понадобилось проливать свою кровь, Ганс Звибак задумал проникнуть в замок хитростью. Он взял с собой десять самых отважных братьев и поехал к замку. Рыцаря Дранка со всем отрядом он оставил возле болота и приказал ждать сигнал — свист; когда раздастся свист, всем немедленно бросаться к воротам и пробиваться в замок.

XIX

Уже опустились сумерки. Ганс Звибак и братья еще издали зажгли факелы и, громко переговариваясь, медленно приближались к замку. На стене угловой башни флаг был опущен, а это означало, что хозяев дома нет. В замке было так же тихо, как и в первый раз, весной, когда Звибак сопровождал сюда князя Витаутаса; но тогда на башне развевался флаг. Приблизившись к завалу, всадники остановились. Вперед выехал Ганс Звибак и крикнул по-литовски:

— Люди, стража замка! Мы видим, что любезных хозяев нет дома, но, если вы живы, если здоровы, просим, выйдите кто-нибудь и покажитесь, мы хотим разговаривать с вами!

Сказав это, он замолчал и стал ждать, освещая факелом свое лицо. В замке долго не откликались и никто не появлялся на стенах. Наконец, когда крестоносец еще раз повторил свои слова, на стене среди заостренных дубовых кольев промелькнул закованный в доспехи воин и, поднявшись на башню, в свою очередь спросил:

— Кто вы такие, добрые люди: рыцари, купцы, путники или чьи-нибудь послы?

— Я брат ордена Ганс Звибак, бывший оруженосец и спутник рыцаря Греже. Кроме того, со мной едет и английский рыцарь Дранк.

— А слово вы знаете? — спросили со стены.

— Слова мы не знаем, его не спрашивали, и оно не нужно нам, так как нам было известно, что любезных хозяев нет дома, а поэтому мы и не думали навещать ваш замок.

— А как вы нашли дорогу к замку?

— Я еще весной нынешнего года гостил в вашем замке как спутник и слуга вашего государя и друга нашего великого магистра князя Витаутаса.

— И что вы теперь здесь ищете?

— Мы просим только приютить нас на ночь, накормить наших лошадей, а нам самим дать немного пищи и постель.

— А откуда вы едете?

— Мы по приказу рыцаря Греже присматриваем, чтобы отряды нашего ордена и войска наших союзников с берегов Немана не заходили в глубину края и не обижали его жителей.

— А почему вы не трубили в рог, чтобы вам опустили мостки?

Тут Ганс Звибак замялся, а потом отдал подержать свою лошадь одному брату и через ощетинившиеся сучьями деревья пробрался к самой стене замка; поглядев назад, он вполголоса, так, чтобы не расслышали оставшиеся позади него воины, сказал:

— Вместе с нами едут два крестоносца, которым мы не хотели показывать дорогу ни через пущу Падубисиса, ни через мостки. Мы сделали так, потому что не желаем выдать вашу тайну и боимся рыцаря Греже.

Люди на стенах стали шепотом советоваться.

— А если вы не можете впустить нас, тогда просим прислать нам пищи и корма для лошадей и позволить нам здесь же развести костер и возле него переночевать и высушиться; видите, какие мы все мокрые и грязные. Завтра рано утром мы снова отправимся в путь.

— Подождите немного, мы посоветуемся, — попросил его со стены закованный в доспехи воин и куда-то ушел. Тем временем на ощетинившихся заостренными кольями стенах стало появляться все больше людей, которые уже не прятались. Шарка тут же узнал Ганса Звибака и стал разговаривать с ним.

Вскоре загрохотали крюки дубовых ворот, заскрипели замки, кто-то отодвинул засовы, и ворота замка широко распахнулись.

— Просим, — пригласил стоявший в воротах закованный в доспехи воин.

— Слава Иисусу Христу, — поприветствовал воина Ганс Звибак.

— Мы тоже и своих, и ваших богов славим, — ответил воин.

— Можно заезжать?

— Пожалуйста.

Было уже темно. Взмахнув фонарем, Ганс Звибак поднес к губам свисток из волчьей кости и дунул в него. Десять всадников, что остались ожидать, принялись пробираться сквозь завал сучковатых деревьев и не спеша прочищать проход.

— А ну-ка побыстрей вы, не мешкайте! — го второй раз позвал их Ганс Звибак и снова, взмахнув фонарем, дунул в свисток из волчьей кости. Казалось, гости еще чего-то ждали и в подворотне принялись тушить свои факелы. В темноте замелькали какие-то плащи, задрожала земля, и к стенам замка галопом прискакал большой отряд всадников. Поднялась суматоха. Одни люди замка бросились закрывать ворота, другие уже на дворе стали рубиться с крестоносцами на мечах, но было поздно. Ганс Звибак тут же зарубил привратника, свалил с ног закованного в доспехи воина и схватился с остальными. Рыцарь Дранк, влетевший во двор, рубил всякого, кто только посмел спуститься со стен замка или броситься к воротам. Тут же ворвался весь отряд крестоносцев, и после непродолжительного боя замок был взят и все его защитники разоружены.

В том, что крестоносцы ворвались в замок, больше всех была виновата сама боярыня Книстаутене. Когда ей сообщили, что крестоносцев всего одиннадцать и что один из них хорошо знаком Шарке, и это оруженосец того самого рыцаря, который весной приезжал с князем Витаутасом и отличился на охоте, боярыня приказала впустить отряд. Лаймуте тоже заинтересовалась оруженосцем рыцаря Греже. С тех пор как мужчины выехали на Каунас и Вильнюс, не было о них никаких вестей. Старый Висиманта, начальник замка, оставленный боярином Книстаутасом на своем месте, не хотел пускать гостей, но, когда боярыня и Лаймуте принялись просить, чтобы позвали к ним хотя бы бывшего оруженосца Греже, он уступил. Один или одиннадцать мужчин, пусть они даже окажутся врагами, не представляли для замка никакой опасности, ибо у Висиманты было тридцать уже немолодых, закаленных в боях воинов. И тем более он не боялся всадников, потому что после такого путешествия они казались усталыми и больше напоминали странников, чем воинов.

Теперь старик Висиманта лежал в подземелье замка со связанными руками и ногами, тяжело раненный мечом в плечо, и от досады жевал свои усы и бороду. За дверью подземелья скулил недобитый его любимый пес. Из-за стены доносились стоны допрашиваемых защитников замка.

Во всеобщей суматохе крестоносцы не заметили, как исчез проводник Кулгайлис. Сбежал он пешком, оставив лошадь в замке. Крестоносцам было очень важно знать, сбежал он один или еще с кем-то из людей замка, поэтому теперь они спешно допрашивали всех.

Возле избы боярина Книстаутаса, в которой теперь жила сама боярыня с дочерью и несколькими служанками, крестоносцы поставили сильную стражу.

Утром следующего дня поднявшееся из-за болот и лесов солнышко увидело на стенах замка боярина Книстаутаса хозяйничающих крестоносцев.

XX

Тем временем князь Витаутас с жемайтийцами, крестоносцы со своими союзниками, чужеземными рыцарями, и магистр Ливонского ордена уже добрались до окрестностей Каунаса, но каких-нибудь крупных столкновений с войском Скиргайлы все еще не было.

Магистр Ливонского ордена, встретившись с Витаутасом, пожаловался, что на него, хоть он и является другом князя, им же приглашенным на помощь, в лесах между Дубисой и Нявежисом нападали жемайтийцы. Он уже сегодня не досчитывается нескольких своих отрядов. Жаловался Витаутасу и маршалок крестоносцев, удивлялись вероломству жемайтийцев также и иностранные рыцари. Витаутас выражал им сочувствие и говорил, что, скорее всего, эти отряды, которые слишком углубились в Жемайтию, были задушены не людьми, а лесными духами. Кроме того, Витаутас тоже пожаловался им что «боги» союзников ограбили многие его селения, убили много невинных мирных жителей, таким образом вызвав месть лесных духов.

Они приближались к Старому Каунасу, когда вдруг примчались галопом конные разведчики и сообщили, что в ближайшем лесу ими обнаружено литовское войско.

— А много их? — спросил английский граф Дерби и подал сигнал своему войску готовиться к бою.

— Точно не могу сказать, государь, так как ни хоругвей, ни полков сосчитать невозможно; за каждым деревом прячется лучник, — ответил запыхавшийся всадник.

— А может, там собрались лесные духи или боги язычников? Ты не пробовал осенить их крестным знамением? — с сомнением спросил очень набожный саксонский герцог.

— Пытался, государь, и крестил, и знаменем святого Георгия размахивал, — сидят себе за стволами деревьев, и все тут, а в поле даже не думают выходить.

Англичане быстро построились и, сомкнув свои ряды, двинулись к лесу против невидимого врага. Впереди на расстоянии меча друг от друга ехали самые храбрые рыцари, сверкая доспехами и широкими длинными мечами. Позади них — оруженосцы, а потом уже железкой цепью следовали пешие. Граф Дерби, сопровождаемый несколькими храбрыми рыцарями, носился на быстром коне от одного крыла своего войска к другому, издали крестил лес и все время выставлял перед собой щит, в котором были священные реликвии и кусочек дерева от гроба господня. Литовцы не показывались и из леса не нападали, а когда английские рыцари приблизились, выпустили по ним тучу стрел. Железные ряды даже не дрогнули. Одни стрелы отскочили от металлических доспехов рыцарей, другие сломались; с такого большого расстояния только несколько стрел вонзилось через щели забрала в лицо или не защищенные железом места. Убедившись, что они имеют дело не с лесными духами, а с людьми, англичане осмелели и с мечами наголо бросились в лес. Но тут их железные ряды сразу дрогнули. Многие рыцари, пронзенные копьями, свалились на землю, раненые кони других споткнулись. И лишь теперь увидели рыцари, что врагов много и что они не только хорошо защищены железными шлемами и окованными латунью щитами, но некоторые вооружены также и мечами византийской работы. Несмотря на тяжелые доспехи, они, словно муравьи, быстро передвигались по лесу, выскакивали из-за одного ствола дерева и прятались за другой. Одни, казалось, убегали прочь, другие возвращались назад; метали сулицы, пускали стрелы и снова убегали, и рыцари никак не могли достать их ни мечами, ни секирами. Густой лес, трупы людей и лошадей и стон раненых совсем расстроили их железные ряды. А литовцы, и пешие, и верхом на своих маленьких лошадках, то нападали, то убегали, то снова возвращались и заманивали врага все глубже в лес, а заманив, пускали в дело и византийские мечи. Граф Дерби, увидев, что уже многие его всадники и пешие воины убиты и ранены, крикнул «во имя господа» и бросился со своими рыцарями в самую гущу литовцев. Но литовцы сразу же расступились, и уже со всех сторон полетели в англичан маленькие тоненькие сулицы.

Когда к англичанам подошла подмога и когда комтур Рагайне со своими кнехтами хотел обойти литовцев с фланга, он угодил в такую трясину, что с трудом выбрался оттуда. Литовцы разили их стрелами выборочно, словно ворон. Французские рыцари, которые попытались напасть на литовцев с другого фланга, тоже угодили в западню: многие были раздавлены падающими деревьями, заранее подпиленными литовцами. Жестокий бой длился целый день. Только к вечеру объединенные силы союзников вытеснили литовцев из леса, но в чистом поле они не стали драться и отступили.

Когда после битвы подобрали в лесу всех убитых и раненых как своих, так и противника, то не только простые воины, но даже сами рыцари были того мнения, что в лесу литовцам помогают воевать языческие боги и лесные духи.

Крестоносцы еще в прежние походы столкнулись с предпочтением литовцев биться в лесах, поэтому они и на сей раз проявили осторожность и пострадали меньше всех. Зато у чужеземцев после этой стычки сразу же улетучилось всякое желание первыми бросаться в бой.

Витаутас со своими полками одинаково храбро сражался как в лесу, так и в поле. Когда между Тракай и Каунасом произошла большая битва со Скиргайлой, все чужеземцы увидели, что с литовцами и жемайтийцами не так уж просто воевать, как об этом им рассказывали раньше. Поэтому и крестоносцы, и объединенное войско чужеземцев дошли до самого Вильнюса, больше не ввязываясь в крупные битвы; хотя и случались мелкие схватки с литовцами, но только на открытой местности.

XXI

Четвертого сентября 1390 года, рано утром, еще до восхода солнца, князь Витаутас, английский граф Дерби, саксонский герцог маркграф Фридрих со своими спутниками и еще несколько рыцарей знатного рода свернули в сторону и, галопом поднявшись на высокий берег Вильняле, удивились: внизу, у них под ногами, окруженная реками и холмами предстала Вильнюсская крепость, которая состояла из четырех замков. Вокруг крепости с одной стороны, извиваясь змеей, бурлила и шумела Вильняле, а с другой — тихо струилась широкая Нерис. Чистые воды рек омывали стены замков. Два замка, воздвигнутые ниже, казались новыми и очень прочными. Два других стояли на холмах и были обнесены деревянными укреплениями. Особенно сказочно выглядел Верхний замок, который венчал вершину горы и, окруженный высокими деревьями, казался заколдованным.

Вокруг стен крепости и по берегу Нерис были разбросаны деревянные домики. Три новых небольших костела своими колокольнями тянулись в небо и сверкали позолоченными крестами. Они словно хотели заглянуть, увидеть, что творится в крепости и еще дальше, за городом. Вдоль Нерис извивались узкие, кривые улочки; они уводили из города и узкими дорогами поднимались на заросшие лесами холмы, в поля и долины.

Не только сам город Вильнюс, жители которого уже успели вместе со своим скарбом перебраться в замки, выглядел словно вымерший, но и в крепости с первого взгляда нельзя было увидеть какое-нибудь движение. И правда, казалось, что все происходит во сне, что все тут заколдовано.

Долго глядели чужеземные вельможи и не могли налюбоваться. Такую картину — такую гармонию лесов, гор и рек, окружавших крепость, замки и город, им еще никогда не доводилось видеть.

— Какая прекрасная, какая изумительная крепость! — наконец заговорил английский граф Дерби и бросил взгляд на задумчиво стоящего Витаутаса.

Витаутас ничего не ответил.

Помолчав, граф добавил:

— Слишком мало мы привезли таранов, чтобы разрушить такие замки.

Тем временем, пока другие благородные рыцари в прекрасном расположении духа рассматривали замки и любовались окрестностями Вильнюса, князь стоял суровый, задумчивый и как бы прислушивался, о чем это шумит разъяренная Вильняле и шепчут, омывая стены Кривого замка 35, волны Нерис.

Больше всего привлекал внимание князя Витаутаса Кривой замок, и он, морща лоб, прямо-таки пожирал его глазами.

— Да здравствует! Здравствуй! Здравствуй! — донес ветерок до вершины горы возгласы невидимых людей.

Присмотревшись получше, рыцари увидели во дворе одного замка тысячи двигающихся шлемов, разглядели и самих людей, когда те, наверно, выслушав речь своего военачальника, стали кричать и расходиться по своим местам.

А потом, когда туман несколько рассеялся, рыцари увидели и в других замках большое движение народа; они разглядели на стенах крепости также и пушки, которые смотрели в поле и как бы выбирали себе жертвы. Союзники окружили город со всех сторон.

По всем долинам, склонам, по берегам Нерис и через холмы тянулись к Вильнюсу вереницы закованных в железо витязей, распевающих священные псалмы; другие переправлялись через Нерис. В утреннем тумане развевались их хоругви, покачивались над шлемами пучки гибких перьев и двигался настоящий лес копий и рогатин.

— Глядите, глядите, наши уже на крепость двинулись, — забеспокоился близорукий герцог саксонский и показал Витаутасу и всем вельможам на лес, из которого выехала вереница всадников и галопом понеслась к замку.

— Это не наши, а часть гарнизона замка. Смотрите, они сейчас нападут на нас, — даже не шелохнувшись, сказал Витаутас и снова стал смотреть на крепость, словно подсчитывая что-то про себя.

Тем временем вдоль Нерис двигался маршалок ордена со своим войском и французскими рыцарями. Сначала рыцари не узнали литовцев и подумали, что это один из отрядов Витаутаса. Увидев всадников, крестоносцы хотели преградить им дорогу в замок, но, пока они разворачивались, пока выстраивались в боевые порядки, литовцы первыми набросились на них и нескольких уложили. Возле костела они поколотили бургундских рыцарей, которые, не ожидая такой внезапной атаки, даже не оказали сопротивления. Захватив пленных и несколько повозок с провиантом и кормами, литовцы быстро укрылись в замке.

Наблюдавший за всем этим Витаутас не сдвинулся с места, а между тем из остальных вельмож одни выругали своих, другие похвалили литовцев.

Пока не подошли основные силы войска маршалка, убитые рыцари и лошади лежали на берегу Нерис, и с вершины горы казалось, будто туда из проезжавшей повозки набросали мешки с сеном.

Светлейший князь, — прошептал Витаутасу подошедший сзади боярин Книстаутас, — а не следовало бы нам, пока рыцари будут выстраиваться да разбираться, внезапно напасть на крепость?

Витаутас не скоро ответил ему. Он долго смотрел на стены крепости, измерял взглядом Кривой замок, а потом сказал:

— Вы со своими воинами сначала попытайтесь поджечь Кривой замок и идите на него со стороны Нерис и с востока.

— Сколько людей с собой брать? — спросил боярин Книстаутас.

— Возьми нескольких и предложи им сдаться, а когда начнется пожар, тогда уж навались всеми своими силами.

Книстаутас поднял руку, отдал честь князю, отдал честь благородным рыцарям, вскочил на коня и со своими людьми направился с горы туда, где стояли его полки.

Витаутас и родовитая знать оглядывали местность с вершины горы и ждали маршалка Тевтонского ордена, чтобы держать большой совет. Но суеверный маршалок, расстроенный этой небольшой, но все-таки бесславной неудачей, медлил с прибытием. Эта маленькая неудача не предвещала ничего хорошего и в будущем и сильно испортила настроение войска; особенно подействовала она на французских и бургундских рыцарей, которые еще не сталкивались с военными хитростями литовцев.

Стыдно им было и за своих товарищей, которые так легко и бесславно сложили головы на глазах объединенного войска и гарнизона всех четырех замков.

Маршалок приказал побыстрее похоронить убитых и отслужить панихиду в костелах, оставленных литовцами.

Наконец взошедшее из-за лесов солнышко озарило группку вельможных рыцарей на вершине горы. И в это же время, когда горы уже сверкали и переливались в лучах восходящего весеннего солнца, все четыре замка продолжали скрываться в тени гор. Туман, поднимающийся с Нерис и Вильняле, затягивал замки таинственной дымкой и придавал им еще больше очарования.

Едва маршалок ордена поднялся на гору, начался военный совет. Маршалок был злой, недовольный и снова жаловался Витаутасу, что вероломные жемайтийцы во время похода ограбили его обозы, из засады перебили несколько отрядов всадников и что, вообще, христиане так не воюют.

Военный совет быстро распределил места, составил план штурма, и командиры отрядов и хоругвей, выполняя приказ старших, поспешили с горы к своим частям.

Но штурм замков начался не сразу, так как долго ждали подвоза пушек, таранов и других стенобитых машин.

Одни жители города бросили свои дома и со всем скарбом и добром перебрались в замки, другие сбежали в леса и болота, поэтому теперь по городу, словно муравьи, беспорядочно сновали отдельные воины в поисках хоть какой-нибудь добычи. Когда они слишком близко подходили к стенам замка, по ним пускали стрелы, бросали копья, а если где-то собиралась густая толпа, то даже стреляли из пушки. Из Верхнего замка сделали несколько выстрелов по вершине горы над Вильняле, где стояли вельможи; одно железное ядро пролетело слишком высоко, второе — слишком низко, а третье зарылось в землю у подножия горы. Вельможи не разошлись.

Когда поднялось солнышко, словно проснулись после долгого сна все четыре замка. Ожил и сам город. В Верхнем замке на всех стенах курилась разогреваемая смола, поднимался пар над кипятком, сверкали шлемы, доспехи воинов, а изредка доносились и людские голоса. А там, внизу, извиваясь струилась Вильняле и тихо вторила ей Нерис.

Вокруг Кривого замка сновали конные и пешие, и было слышно, как они переругиваются с его защитниками.

— Послушай, ты, жемайтиец дремучий, чего глазеешь, ворон что ли считаешь? — со стены замка кричал стражник зазевавшемуся жемайтийцу.

— Да никак ты человек? Я-то подумал, что ворона, вот и гляжу, как на ворону, — отрезал жемайтиец.

— Никудышний из тебя стрелок, если человека от вороны не отличишь. Ты что, только в ворон стреляешь?

— А ты в мою задницу попадешь? А? Попробуй! — И жемайтиец, нагнувшись, выставил зад.

— Подойди поближе, попробую.

— Ха-ха-ха! — грохнул внизу смех. — Поближе подойди! Он сначала пощупает, а уж потом и копье бросит! Ну и стрелок!.. Ха-ха!..

— Эй ты, лопух, откуда у тебя такой шлем? Возле речки нашел? — кричал другой жемайтиец.

— С твоей головы снял.

— Да моя голова на плечах.

— Приглядись получше, не горшок ли.

— Это вы свои головы полякам продали, а сами вместо них горшки напялили, — шутил мелкий боярин из отряда Витаутаса.

— А вы вместе с потрохами крестоносцам продались и своих жен ордену под залог оставили, — резали со стен замка.

— Наши жены дома сидят, а мы тут с вашими жить будем!

В погребе одной избушки воины нашли спрятанный бочонок с пивом. Бочонок выкатили на улицу, вышибли дно и принялись угощаться.

Воины проталкивались к бочке, подставляли шлемы, ладони или первую подвернувшуюся под руку посудину. Вокруг домика собралась толпа, началась давка. Другие, увидев толпу, захотели узнать, что там происходит, и поднажали еще сильнее, так что вся улочка оказалась забитой народом. Это заметили со стен замка и бабахнули из пушки. Ядро просвистело над толпой и, угодив в крышу домика, прошило ее насквозь. Некоторые жемайтийские юноши, еще не слышавшие пушечных выстрелов, разинув рты, смотрели на стены.

Пиво быстро выпили, расколотили и саму бочку; воины снова рассыпались по городу, чтобы уничтожать скарб, бить окна, ломать двери в поисках какого-нибудь добра, оставленного беженцами. В одном доме обнаружили спрятанный мешок орехов; откуда-то вытащили на улицу старушку. Старушка была такая древняя, что даже ходить не могла. Воины окружили ее, начали толкать, щипать, о чем-то спрашивать, а потом потащили к Нерис и бросили в воду.

Со стен замка снова бабахнули по толпе из пушки, но опять промахнулись, только разбили повозку на берегу Нерис и испугали лошадь. Подняв хвост и задрав голову, фыркая и путаясь в вожжах, лошадь понеслась по берегу, а ее испуг передавался и другим коням.

— Ребята, отойдите от стен замка, вот тараны везут!.. Отойдите. Сейчас у всех будет работка! — И мелкий боярин верхом на коне, размахивая копьем, оттолкнул воинов подальше. Наконец привезли один таран, второй, потом еще. Установив эти машины подальше от стен, принялись налаживать их, подтягивать, подправлять… Но штурм замка все еще не начинали.

Пеших и конных вокруг Кривого замка собиралось все больше и больше. Появилось несколько башен прикрытия; наконец установили налаженные тараны и из катапульты выпустили несколько камней по стене замка. Привезли пушку и тоже принялись стрелять по замку. Его защитники не отвечали. Вдруг над замком поднялся столб дыма, раздался крик. Осаждающие тут же подхватили этот крик. Немногим раньше никто всерьез и не помышлял идти на штурм Кривого замка, но теперь, когда там поднялся столб дыма и возникла всеобщая паника, все бросились к стенам. Тем временем привезли еще несколько таранов из других частей войска, чаще начали стрелять из пушки, и со всех сторон стали подниматься на стены жемайтийцы боярина Книстаутаса.

— Что они делают, князь, что они делают: они напрасно тратят силы, — приглядевшись к штурму замка, сказал Витаутасу маршалок и нахмурившись спросил: — Кто отдал такой приказ?

— Я, — коротко ответил Витаутас, не отрывая взгляд от замка.

— Это противоречит решению нашего совета, — наступал маршалок.

Тем временем защитники замка бревном сбросили со стены нескольких воинов. Недовольный маршалок снова обратился к Витаутасу:

— Образумьте их, князь, ведь это банда дикарей.

Витаутас притворился, что он ничего не расслышал; сложив руки на груди, он стоял на краю обрыва так, что все остальные рыцари и вельможи находились позади него и не могли заглянуть ему в лицо. Маршалок ордена начал было что-то говорить ему, зашел с одной стороны, потом с другой, но Витаутас, казалось, не только не видел его, но и не слышал. Не отрывая взгляда от замка, он следил за происходящим и словно ждал чего-то.

— Баублис, все на стены! Отвлеките их от тушения пожара, — вдруг, обернувшись назад, приказал князь своему боярину. Баублис, поклонившись князю и вельможам, ловко прыгнул в седло и помчался к замку.

Прошло совсем немного времени, и на стены замка со всех сторон стали подниматься люди. Штурмующие и защитники схватились не на шутку. Одни воины летели вниз, просто сброшенные со стены, другие валились, облитые кипятком, расплавленной смолой, и, упав на землю, звали на помощь, корчились, извивались и, ошпаренные, умирали в страшных муках. Никто не обращал на них внимания. Те раненые, у которых были еще силы, сами отползали подальше от стен, пока их не относили или не растаптывали. В такой жаркой схватке только родственники и друзья спасали своих. Но чем больше штурмующих поднималось на стены замка, тем больше его защитников вынуждено было отвлекаться от тушения пожара. Дым, поднимающийся над замком, с каждой минутой становился все гуще, и было видно, как распространяется огонь.

— Кершис, Пильца и ты, Кинсгайла, немедленно приготовьтесь штурмовать ворота замка, — снова, обернувшись к своим боярам, приказал Витаутас, и снова несколько бояр поспешно скатились с горы.

Когда дым начал окутывать уже и стены Кривого замка, ворота вдруг распахнулись и из замка хлынули конные и пешие. Жемайтийцы этого не ждали. Передние части гарнизона замка отбросили от стены, смяли всадников белорусского боярина Пильцы из Матаковцев, а также воинов Кершиса и Кинсгайлы, которые стояли ближе к воротам, и, чтобы очистить дорогу для рвущихся вслед за ними, бросились одни налево, другие — направо. Жемайтийцы растерялись. Удивились, не ожидавшие такой внезапной вылазки, и чужеземные рыцари. Те, которые уже поднимались на стены, быстро скатились вниз и поспешили спасать тараны и пушку. Этой суматохой воспользовался староста замка, брат Ягайлы, отважный князь Казимир Каригайла 36. Он понял, что замок был подожжен изнутри его же людьми, сторонниками Витаутаса. Понял, что его гарнизон ненадежен и что он может опираться только на польские отряды, присланные Ягайлой. Поэтому князь решил оставить горящий замок и любой ценой прорваться. Кривой замок не был связан с другими замками подземными ходами, поэтому князь мог рассчитывать только на собственные силы. Прежде всего он пожертвовал литовцами, как верными, так и ненадежными: первыми вытолкнул их из замка, первыми бросил в огонь.

Едва выбежав из замка, одни литовцы Каригайлы — сторонники Витаутаса — сразу побросали оружие и сбежали, другие повернули против своих же; однако некоторые, верные князю, схватились с жемайтийцами и не хотели сдаваться живыми. Сзади на них навалились успевшие опомниться бояре Кершис с Кинсгайлой… и полилась рекой литовская кровь. Литовцев было намного меньше, и они быстро рассеялись.

— Napszud, bracia! * — крикнул воинственный Казимир Каригайла и во главе усатых польских офицеров и отважных молодых шляхтичей Ягайлы галопом вылетел из замка.

— Naprzod, bracia, naprzod! — подхватили его клич поляки, и земля задрожала под копытами их коней.

Разогнавшись, они врезались в полки боярина Книстаутаса, которые преградили им дорогу, и схватились мужчина с мужчиной. Но словно о стену ударились литовцы и поляки Каригайлы о жемайтийцев боярина Книстаутаса. В самом начале всех закрывали тучи черной пыли, и ничего нельзя было разглядеть.

Но вскоре литовцы и поляки увидели, что они окружены со всех сторон и что уже нет для них спасения; однако сдаваться они не хотели, а старались любой ценой прорваться вперед, к воротам. Жемайтийцы били их железными палицами сзади, рубили мечами спереди, протыкали копьями сбоку… Однако верные своему государю и своему командиру поляки и литовцы, хотя и таяли, редели их ряды, все же рвались только вперед и вперед. Там, где они прорывались, оставались горы трупов людей и лошадей, раздавались плач и стоны раненых и умирающих. Одни умирающие обращались к Иисусу и Марии, взывали о помощи к святому Иосифу, другие называли имена Перкунаса, Праамжюса, мстительного Пикуолиса. Некоторые крещеные литовцы, увидев, что жемайтийцам сопутствует удача, в свой смертный час взывали к теням предков и тоже называли имена многих богов.

— Сдавайтесь! Все равно вам конец! — крикнул боярин Книстаутас, когда живая стена поляков и литовцев ударилась о его полки и была окружена.

— Naprzod, bracia, naprzod! — со словом "naprzod" опуская меч то в одну, то в другую сторону, ответил ему седой усатый воевода, и там, где сверкал его меч, с треском крошились доспехи, валились с коней всадники, падали пешие. Молодые шляхтичи Ягайлы, казалось, тоже не хотели отставать от своих усатых командиров.

Но отважнее всех, яростнее всех орудовал мечом молодой рыцарь, брат Ягайлы, староста Кривого замка Казимир Каригайла. Над гребнем его шлема развевался пучок перьев дорогих заморских птиц, сверкали на солнце кованые доспехи работы миланских бронников; да к тому же его шлем украшала прицепленная слева изящная перчатка польской красавицы. И он вместе с поляками кричал "naprzod, bracia", отдавая приказы и по-литовски, и все рубил и рубил. Рубил направо, рубил налево, топтал своим конем сбитых пеших и всадников и все рвался вперед, поближе к воротам замка. Когда над его головой поднималась железная палица жемайтийца или со свистом пролетала тоненькая сулица, или когда сверкал перед глазами меч, Казимир Каригайла взывал не к Перкунасу, не к Праамжюсу, не к Иисусу и не к Марии — его губы шептали сладкое имя польской красавицы.

Рубил Казимир Каригайла жемайтийцев так, как его дед Гедиминас и прадед Миндаугас рубили когда-то крестоносцев и меченосцев.

Увидев жемайтийского боярина в дорогих доспехах, Каригайла пришпорил своего коня и в несколько скачков очутился перед равным себе богатырем. Он замахнулся мечом, но тут узнал боярина Книстаутаса и, растерявшись, поднял своего коня на дыбы.

Боярин Книстаутас тоже узнал Каригайлу. Хорошо он знал и его отца, славного князя Альгирдаса. Не раз ходил он с князем Кестутисом помогать ему воевать Псков и Смоленск, ходил походом на далекий Новгород. Князь Альгирдас тоже приходил Кестутису на помощь, когда надо было бить крестоносцев и меченосцев. Вспомнил теперь боярин Книстаутас, как он носил на руках маленького Каригайлу, одногодка его сына Манивидаса.

— Каригайла, сдавайся! — крикнул боярин Книстаутас и тоже поднял на дыбы своего коня.

— Naprzod, bracia! — ответил ему отважный Каригайла и что было силы ударил боярина Книстаутаса мечом по голове.

Боярин успел отвести этот удар в сторону и в свою очередь вышиб из его рук меч.

— Живым мне его, живым! — зло приказал своим воинам боярин Книстаутас и показал на князя.

Но Каригайла быстро пришел в себя, оруженосец подал ему меч, и он снова бросился на боярина. Их кони зубами вцепились друг дружке в гриву. Скрестились взгляды старого боярина и молодого князя. Глаза Каригайлы горели ненавистью, он был так разъярен, что, казалось, вот-вот вцепится зубами в доспехи боярина Книстаутаса. Боярин смотрел на него пренебрежительно, насквозь пронизывая взглядом.

— Каригайла, сдавайся! — цедя слова сквозь зубы, во второй раз предложил ему боярин и занес над его головой меч.

Каригайла отвел этот удар, отскочил назад и снова со всей силой опустил свой меч на голову боярина. Он перерубил шлем и сбил латунную броню. Боярин закачался, снова выпрямился и, воскликнув «живым мне его, живым!», бросился на Каригайлу и сшиб его с коня.

— Jadzio! — воскликнул отважный Каригайла, падая на землю.

Поляки, увидев своего командира поверженным наземь, бросились спасать его, а усатый воевода со своими оруженосцами начал рубить мечом простоволосого жемайтийского боярина. Книстаутас еще защищался, но долго сопротивляться не мог: истекая кровью, он свалился с коня.

— Живым мне его, живым!.. — еще крикнул боярин Книстаутас, не выпуская из рук уздечки и нащупывая стремя. Но оруженосец усача соскочил с коня и вонзил ему в грудь мизерикордию…

На Каригайлу Казимира навалились несколько мужчин и попытались взять его живым. Он вырвался и снова схватился было за меч, но тут один жемайтийский воин секирой на длинном древке снял ему голову. Вскоре было покончено и с другими отрядами поляков и литовцев Каригайлы.

Когда князь Витаутас вместе с родовитой знатью спустился с горы над Вильняле, Кривой замок уже был взят и теперь пылал. В нем хозяйничали жемайтийцы. Ликующие воины носили под стенами других замков надетую на копье голову Казимира Каригайлы, показывали ее защитникам замков, чтобы нагнать на них страху.

Боярину Книстаутасу поспешно устроили торжественные похороны.

Хотя Кривой замок был внезапно и быстро взят, штурм других замков начался еще не скоро, только через несколько дней, когда прибыли все пушки, все тараны и другие стенобитные машины.

XXII

Начался месяц октябрь. Испортилась погода, дни стали короткими, ночи — длинными, а от беспрерывных дождей вышли из берегов реки, и все дороги превратились в сплошное месиво из жидкой грязи. Деревья пожелтели и начали сбрасывать листья. Теперь уже можно было без труда разглядеть, что творится в осажденных замках на вершине горы Гедиминаса 37.

Уже целый месяц многочисленные отряды союзного войска били по крепостям Вильнюса и никак не могли разрушить их прочные каменные стены. Днем и ночью гремели пушки, трудились тараны; сотни рыцарей, прикрываясь металлическими крышами, приближались к стенам замков, пытались подкопаться под фундамент, били по ним и сверху и снизу, но все тщетно. Осажденные с не меньшим успехом разбивали из пушек тараны и катапульты штурмующих, лили им на головы расплавленную смолу, ошпаривали их крутым кипятком, а когда рыцари наконец поднимались к гребню стены, снимали им головы секирами на длинных древках.

Приуныли крестоносцы, не так уж рьяно рвались в бой и чужеземные рыцари, а как только зарядили затяжные дожди и подул холодный северный ветер, все расстроились, проявляли недовольство и только поглядывали в сторону дома. Еще больше портило всем настроение то, что теперь, после того как развезло дороги и вышли из берегов реки и речушки, уже нельзя было пускаться в окрестные селения и грабить местных жителей. Кроме того, стало не хватать провианта для людей и корма для лошадей. А каждый день уносил сотни новых жертв, так что в обоих костелах Вильнюса отцы монахи с утра до вечера служили панихиды за упокой души погибших и в сумерках хоронили их на Антакальнисе в общих могилах. Земля вокруг замков и в самом городе, ежедневно разрезаемая колесами тысяч повозок, размешиваемая тысячами человеческих ног и лошадиных копыт, превратилась в кашу. Рыцари вязли вместе со своими доспехами, повозки застревали, и по грязи никуда нельзя было пройти. Промокшие насквозь шатры не хранили тепла, а дома и избушки в городе все уже были разрушены и сожжены.

У осажденных положение было куда лучше: пищи они имели вдоволь, воды тоже; промокшие стены крепости становились еще неприступнее, да и опасность возникновения пожаров уменьшилась. К тому же старосты замков, напуганные участью Казимира Каригайлы, защищались из последних сил и даже не подумывали о сдаче.

С первого же дня осады вильнюсской крепости рыцаря Греже назначили командовать пушками и таранами крестоносцев, а дела у него шли не ахти как: две пушки взорвались, и он сам только чудом остался жив; две другие испортились, а починить их было негде. Отсырел порох. Бывало, пушкари из всех оставшихся четырех пушек ордена не могли сделать ни единого выстрела. Да и стрельба не очень-то удавалась: пушкари брали или слишком высоко, или слишком низко; ядро то не долетало до цели, то проносилось над ней, и только изредка попадало туда, куда хотелось. Единственное утешение для рыцаря Греже было в том, что и французским пушкарям не везло: и они часто ругались, ссорились и обвиняли или дождь, или язычников, которые, мол, своим взглядом отводят ядра в сторону. Достаточно хлопот причиняли также тараны: они и сами портились, и защитники замка разбивали их пушечными выстрелами, а чинить тоже было негде. И вообще, рыцарь сам не знал, что с ним творится, ибо ему вообще перестала сопутствовать удача. Когда рыцарь Греже выехал из Ужубаляйского замка, он, пока ни с кем не воевал и не проливал человеческую кровь, был самым счастливым человеком; все вокруг казалось ему прекрасным, приятным, милым, и все люди для него были братья. И проезжая верхом на коне через рощицу, и поднимаясь по Неману на лодке, и ночью у костра он не расставался со своей мечтой, со своей любовью к Лайме. Поднимаясь по Неману к Каунасу, он нарочно остановился в устье Дубисы и расспрашивал жемайтийцев, прибывших с верховьев этой реки, нет ли у них каких-нибудь вестей о замке боярина Книстаутаса и его дочери красавице Лайме. Любезны были ему и воды Дубисы, притекающие из тех краев. С нетерпением ждал он встречи с самим боярином или с его сыновьями, которые тоже должны были идти на Вильнюс. Правда, в Вильнюсе Греже встретился с ними, но в первый же день этой встречи боярин Книстаутас был убит. После смерти отца сыновья стали неразговорчивыми. Рыцарь Греже чувствовал себя страшно одиноким и несчастным. Несчастным он почувствовал себя уже раньше, как только вместе с комтуром Германом начал усмирять арёгальских бояр. Несчастье принесли ему те же самые литовцы, когда под Каунасом состоялась битва с войском Скиргайлы. В ней участвовал и рыцарь Греже; здесь впервые после встречи с Лаймой, пробудившей в нем любовь, обагрил он свой меч кровью литовца. Его жертвой стал молодой литовец, голубоглазый, светловолосый. Эти волосы живо напомнили рыцарю желтые косы Лаймуте, ее янтарные бусы… и дрожь пробежала по его телу. После этого рыцарь Греже уже не нападал, а только защищался. Когда кончилась битва, у него появилось такое чувство, какое бывает у полководца, проигравшего сражение. Ночью снился рыцарю Греже этот убитый литовец, и потом, поднявшись рано утром, он уже не так ласково поприветствовал солнышко. Весь путь до Вильнюса, да и в самом Вильнюсе казалось ему, будто он потерял свою любовь. Уже не радовали и не волновали его ни птицы, ни люди, ни прекрасная природа окрестностей Вильнюса. Часто вспоминал рыцарь песнь старого кривиса о высоком боярском замке, ночью захваченном врагами и обращенном в пепел…

Когда пролетали над Вильнюсом на юг вереницы журавлей, рыцарю Греже тоже хотелось бежать от этого кровопролития и лететь туда, где шумит пуща Падубисиса, где возвышается посреди спокойных болот зубчатый Ужубаляйский замок.

Теперь, когда его пушкарям удавалось точно поразить врага или когда железное ядро пробивало стену замка, рыцарь Греже уже не радовался вместе с остальными. Несколько успокоился рыцарь только после того, как увидел, что князь Витаутас ни победам не радуется, ни из-за поражений не переживает. И еще заметил рыцарь, что князь и воюет, и политикой занимается, и живет, не интересуясь событиями сегодняшнего дня, а думая о целях, известных, может быть, только ему одному. Это помогало рыцарю Греже хладнокровнее относится ко всему происходящему вокруг и ждать более светлых дней.

Иногда, чтобы не привлекать к себе внимания, рыцарь Греже вместе с другими рыцарями тоже выезжал из Вильнюса в окрестные леса поохотиться, в селения награбить кормов для лошадей и провианта для себя. Из каждого такого похода рыцари привозили не столько дичь, сколько разное добро, награбленное у людей. Приводили с собой и пленных, которых ловили в лесах или на болотах. И ни одна такая «охота» не обходилась без пожаров, без людских слез, страданий и кровопролития. Сам рыцарь Греже не грабил и людей не убивал, но чувствовал себя виноватым уже только потому, что присутствовал при этом.

А дожди все не прекращались. Иногда по нескольку дней кряду лило как из ведра.

В конце октября, после длившейся шесть недель безуспешной осады Вильнюсской крепости, собрался в шатре маршалка ордена военный совет. Были приглашены: князь Витаутас со своими вельможными боярами, все немецкие и чужеземные рыцари знатного рода; возглавляемые маршалком ордена; они начали совещаться. Настроение у всех было подавленное, тем более, что среди собравшихся не оказалось брата Витаутаса князя Конрада Таутвилы, жемайтийского вельможи боярина Книстаутаса, отважного боярина Баублиса и нескольких крестоносцев и чужеземных рыцарей знатного рода. Все они сложили головы при штурме крепости. Перед началом совета его участники встали и помолились за упокой души погибших, а потом принялись решать, что делать: то ли продолжать осаду крепости, то ли повернуть домой.

Первым заговорил маршалок ордена Энгельгард Рабе:

— Я думаю, почтеннейшие рыцари, что мы не должны падать духом: честь рыцарям приносят не унынье и отказ от своего похода, а выдержка и победа.

Сделав такое вступление, маршалок переплел пальцы и, широко раздвинув на столе локти, стал говорить дальше:

— Мы начали воевать с одним врагом, а теперь ему на помощь пришли еще и союзники: это — дождь, ненастье и холодная погода. Но требуется лишь терпение и выдержка, и нам уже недолго придется ждать победы. Правда, наши ряды тают, но они с каждым днем пополняются литовцами и белорусами, переходящими на сторону князя Витаутаса. Они и провиантом достаточно запаслись, и кормами для лошадей. У осажденных потери не меньше, чем у нас, притом их ряды не пополняются. Да и продуктов у них с каждым днем становится все меньше. Нам надо вооружиться терпением и подождать хотя бы до первых морозов, когда просохнут дороги и войдут в русло реки… Я думаю, что если до той поры нам и не удастся разрушить стены, то осажденные, измученные голодом и усталостью, сами сдадут крепость. А тогда мы снова сможем направить свои отряды за провиантом и кормами в окрестные селения или даже привезти все это из ближайших замков, что возле Немана или в Жемайтии.

Маршалок стал путаться, противоречить сам себе, и, когда он замолчал, никто не смог понять, хочет он отступать или призывает продолжить осаду. Теперь все ждали, что скажет князь Витаутас, но князь сидел, опершись на меч, чуть повернувшись в сторону, и молчал, глядя за распахнутый полог шатра, где ветер раскачивал деревья на горе Гедиминаса. Сидевшие позади него бояре тоже ждали, чтобы первым заговорил князь.

Видя, что князь Витаутас задумался и не собирается высказываться, заговорил английский граф Дерби:

— Кто начинает дело и бросает его не доведенным до конца, тому не следовало и браться за него; а для рыцаря не должно быть ничего невозможного. Крепость давно бы взяли, если б в самом начале не была совершена главная ошибка: сарацины, напуганные тем, что замок, павший только благодаря предательству, был сметен с лица земли, теперь не смеют рассчитывать на нашу милость, и замки не сдадутся, пока не погибнет последний их защитник. И сколько языческих душ в таком случае попадет в ад. Когда мы возьмем замки, крестить нам уже будет некого. Поэтому я считаю, что сейчас надо оставить язычников в покое и возвращаться домой, а потом организовать второй поход, согласно рыцарским правилам и традициям.

Граф Дерби кончил. Один крестоносец перевел его речь сначала на немецкий, потом на литовский и французский языки.

И опять все молчали, ибо никто не хотел откровенно и при всех признаться, что замки неодолимы, что надо возвращаться домой, так как в противном случае гарнизон крепости еще, чего доброго, предпримет вылазку и перебьет всех вымокших рыцарей.

— Мои рыцари не рыбы, чтоб плавать и сражаться в воде, после продолжительной паузы заговорил герцог Саксонский. — Я не понимаю, почему нас пригласили в поход в такое время. Мы, саксы, бьемся только с равными себе. А здесь моим рыцарям негде проявить ни свою отвагу, ни свое благородство. Если враги прячутся в болотах и топях, если они общаются с чертями и нечистой силой, то пусть против такого войска воюют ксендзы и монахи с крестами, но не рыцари с мечами. Поэтому я со своими рыцарями уже нынешней ночью уйду в чистое поле, и пусть желающие там потягаются с нами за рыцарскую честь. Мы сами никогда не станем уклоняться от честного боя с честным врагом, но издали будем обходить поганые леса и болота!

На этом герцог кончил. Он говорил по-немецки, поэтому его слова сначала перевели на литовский, потом на английский и французский языки.

— Я тоже согласен с мнением военного совета почтеннейших рыцарей, что еще этой ночью мы должны отойти от стен Вильнюса и поспешить по своим домам! — сказал Витаутас и оперся на меч.

Князь Витаутас посмотрел себе под ноги; постукивая мечом о землю, и этим как бы еще сильнее подчеркивая свои слова, продолжал:

— Правда, мои полки ежедневно пополняются все новыми отрядами, приходящими из литовских и белорусских земель, но я один не пойду против воли всех рыцарей и отступлю вместе с ними. А если говорить о предательстве, благодаря которому мы взяли Кривой замок, то он был подожжен изнутри моими сторонниками, каковых у меня немало и в других замках; если бы не поляки, которых в гарнизонах больше, чем литовцев, то и остальные замки уже постигла бы участь Кривого… А теперь давайте отдадим приказы своим командирам, чтобы ночью мы могли незаметно отступить.

— А как быть, князь, с моими таранами и пушками, ведь по таким дорогам их не вывезешь? — спросил английский граф Дерби.

— Пушки мы повезем на волокушах, а тараны придется разобрать и бросить в Нерис.

— Князь, но мы не можем возвращаться назад по той же дороге: провианта у нас нет, да и корм для лошадей кончается, — забеспокоился предводитель французских рыцарей, а его товарищи встревожились и заерзали на своих местах.

— Рыцарь, — посмотрев на него, сказал князь Витаутас, — в это время года из Литвы в Пруссию только одна дорога — Нерис и Неман!

— Провиант и корм я доставлю из наших ближайших замков, думаю, не откажут нам в помощи и наши жемайтийцы, — успокоил французов маршалок ордена.

Когда были переведены слова маршалка; жемайтийские бояре тоже заерзали и начали коситься на крестоносцев…

Но в это время за шатром раздался шум. Военный совет увидел, что к шатру приближается группа жемайтийских воинов. Все они говорили, размахивали руками; другие были вооружены и выталкивали вперед каких-то двух грязных людей. Охрана маршалка ордена остановила их и не подпустила к шатру. Жемайтийцы загалдели еще громче. Этот шум встревожил даже самого маршалка. Увидев приближающийся отряд взволнованных жемайтийцев, рыцари схватились за мечи, не понимая, что случилось.

— Wer da? * — стараясь выглядеть спокойным, спросил одного своего стражника маршалок ордена.

— К князю Витаутасу, гонцы из Жемайтии, — ответил тот, не подпуская воинов к шатру.

— Сколько их? — спросил маршалок.

— Двое.

— Введите.

И двое вооруженных стражников ввели в палатку мужчин, с головы до ног забрызганных грязью.

XXIII

— Государь, — бросились к ногам Витаутаса оба жемайтийца, — ты здесь против наших братьев воюешь, а нас крестоносцы душат!..

— Кто вы такие и откуда? — грозно спросил Витаутас.

Услышав такую новость, жемайтийские бояре заволновались и встали.

— Я — Алаушас Кулгайлис, нареченный Гансом, из деревни Парайсчяй, что возле лесной дороги вдоль Дубисы…

— А я — Аланас Шарка, гонец из замка боярина Книстаутаса, крещенный многократно, но всех имен своих не помню…

— Наверно, месяца два назад, — продолжал Кулгайлис в то время, как Шарка, наклонив голову, все еще стоял на коленях рядом с ним, — на нашу деревню Парайсчяй днем, в воскресенье, когда мы все, собравшись под священным дубом, спокойно разговаривали, напали крестоносцы… Одних они тут же порубили, других согнали в избы и сожгли живьем!..

— Вот это крестоносцы! Вот это крестоносцы! — еще сильнее заволновались жемайтийские бояре и стали бросать на крестоносцев яростные взгляды.

— Только я, светлейший князь, остался в живых и был вынужден показывать крестоносцам дорогу в замок боярина Книстаутаса!..

— И ты привел их? — грозно спросил князь Витаутас.

— Они силой заставили меня, князь, силой; избивали и мечом угрожали…

Рыцарь Греже, сидевший позади Витаутаса, вдруг побледнел, встал и забывшись обратился прямо к гонцу:

— А как теперь замок?

Жемайтиец поднял голову, но, увидев, что с ним заговорил крестоносец, растерялся и, ничего не ответив Греже, рассказывал князю:

— Потом я три дня водил их по пуще…

— А замок они все-таки взяли? — прервал его князь.

— Обманным путем, светлейший государь, коварством и обманом… А как они всех обманули, пусть расскажет гонец замка Шарка.

И Шарка рассказал, как был взят замок.

— А битва была только в замке? — спросил князь Витаутас.

— Только в замке, — ответил расстроенный Шарка.

— А как вы убежали из замка?

— Когда мы увидели, что крестоносцы взяли верх, сразу и убежали, светлейший государь. — И Кулгайлис с Шаркой рассказали, как они оба бежали через потайной ход.

Весь рассказ слышали не только бояре Витаутаса, но и жемайтийские воины, которые привели гонцов; воины теперь толпились возле шатра и шумели. Напрасно маршалок ордена посылал своих кнехтов сказать, чтобы они успокоились и ушли, — жемайтийцы не слушались.

— А где вы оба так долго пропадали? — снова спросил Витаутас.

— В лесу нас поймали всадники Скиргайлы и бросили в подземелье Тракайского замка, но мы обманули их. Всего два дня, как они отпустили нас, — оправдался Шарка и добавил; — Мы сказали, что бежим из Вильнюса домой.

— А вы не знаете, что случилось с боярыней и ее дочерью?

— Что с ними теперь, не знаю, но тогда возле двери уже была поставлена стража, а крестоносцы пытались ворваться в избу боярина.

— А вы не можете сказать, кто командовал этим отрядом?

— Имени не знаю, государь, но по лицу и доспехам он мне хорошо знаком; это один из тех крестоносцев, которые весной сопровождали тебя, князь, в Жемайтию.

— Значит, он вел отряд?

— Нет, отряд вел английский рыцарь, — объяснил Кулгайлис, и оба гонца замолчали.

Все, о чем поведали оба гонца, было переведено на немецкий, английский и французский языки.

— Князь, нам надо поговорить наедине, — сказал маршалок ордена, выслушав перевод.

Шагнув к Витаутасу, он, словно играя, похлопал ладонью по рукоятке своего меча и стал беспокойно переминаться на месте.

Когда рыцари и бояре вышли из шатра, маршалок положил руку на плечо Витаутаса и ласково заговорил:

— Князь, дружба дружбой, но про осторожность тоже не следует забывать, тем более, что однажды орден уже испытал твою неблагодарность: замок боярина Книстаутаса взят по моему приказу!.. Боярыню с дочерью я повелел при первой возможности со всеми почестями проводить до Мариенбурга как заложниц. И если они еще не в пути, то помехой тому только непогода и дожди. Они обе будут прислуживать твоей жене, княгине Анне, и им там не будет скучно. И еще я попрошу тебя, князь, чтобы ты, кроме тех бояр, о которых мы уже договорились, добавил как заложников и обоих сыновей покойного Книстаутаса. Замок останется во власти ордена, а сыновей Книстаутаса ты сам, когда сядешь в Вильнюсе на трон государей Литвы, наградишь своей милостью и большими поместьями в Литве или Белоруссии… Князь, мы должны признаться, что поход этот нам не удался; зато вторым ударом, который мы нанесем следующим летом, — исправим и эту неудачу… Ну, князь, мир? — И маршалок протянул Витаутасу руку.

Но Витаутас не торопился пожать его руку; он наморщил лоб, задумался, а потом сказал:

— Друг мой, поручая Жемайтию ордену, я обратился к великому магистру с просьбой, и он пообещал мне быть для жемайтийцев не только опекуном, но и отцом; а что вы теперь делаете с моей Жемайтией? Под Тракай вы послали первыми в бой мои полки, еще не успевшие привести себя в порядок. Здесь первыми бросили их на стены Вильнюса! Оставшихся дома стариков и женщин вы убиваете, живьем сжигаете!.. Заложников я дал вам столько, сколько вы пожелали, и торговаться не стал, а теперь вы еще больше требуете; грабите боярские замки… К тому же, друг мой, вы подрываете веру в меня в Литве и Жемайтии, подрываете мое могущество, позорите мою честь…

— Князь, — прервал его маршалок, — Жемайтия наша, и в Жемайтии мы должны поддерживать свой авторитет, а не чей-то еще!.. Согласно нашему договору, замок Книстаутаса уже давно следовало или уничтожить, или передать нам. Ты, князь, до сих пор не сделал этого, вот я, не спросившись тебя, и позаботился, чтобы замок Книстаутаса был взят под опеку ордена. Тем более, что потом, когда мы отступим от Вильнюса, на этот замок может напасть Скиргайла и оттуда угрожать нашему могуществу в Жемайтии.

Витаутас подумал и, с тревогой глянув на дверь шатра, сказал:

— Друг мой, пока я еще не сижу в Вильнюсе на троне великих князей литовских, в Жемайтии хозяин я, и великий магистр ордена, не спросившись меня, как и я его, что-либо делать не может!

— Князь, это в мирное время. В мирное время — да, но теперь война, а я командую всеми объединенными силами! Я должен заботиться, и я позаботился, чтобы при отступлении и после отступления нашему тылу не угрожала никакая опасность… А что касается невинно обиженных людей…

— И заживо сожженных мужчин и женщин, — уставившись на маршалка, добавил Витаутас.

— Да, что касается невинно обиженных людей — мужчин или женщин, убитых или раненых — я разберусь, и виновные будут сурово наказаны. Князь, я клянусь в этом священным крестом Иисуса Христа! — И маршалок, подняв к лицу рукоять меча, повторил слова клятвы.

— Хорошо, друг мой, я верю в рыцарскую отвагу и справедливость, но все-таки хотел бы, чтобы в этом допросе участвовали и мои бояре.

— Пришли со своей стороны рыцаря Греже — он будет более чем беспристрастен, — сказал маршалок и впился взглядом в Витаутаса.

— Рыцарь Греже — не мой, он рыцарь ордена, — словно не разобравшись в смысле слов маршалка, ответил Витаутас.

— Князь, теперь он твой, но я не хочу отдавать его тебе насовсем. Залог этому — Лайма Книстаутайте.

Оба посмотрели друг другу в глаза. «Ну и ловкий же ты шпион», — подумал Витаутас, но не сказал этого.

— Ха-ха-ха! — расхохотался маршалок. — Князь, я победил вас тем же оружием, которым вы хотели побить меня! Ха-ха-ха… «Вы, литовцы, хитрые, потому и мы с вами осторожны», — подумал маршалок, но тоже не сказал вслух.

За пологом шатра снова зашумели жемайтийцы и забеспокоились рыцари.

— Ну, князь, пойдем и успокоим их, — сказал маршалок.

— Бояре, успокойтесь! — сдержанно, но с заметным недовольством сказал Витаутас. — Мы с почтенным маршалком ордена обсудили это неприятное происшествие; оно будет тщательно проверено, и виновные понесут заслуженную кару. Ни боярыне, ни ее дочери, ни другим людям замка больше никакая опасность не угрожает. Обо всем остальном я уже сам позабочусь. — Сказав это, князь приподнял руку и, сопровождаемый знатными боярами, пошел в свой шатер. Мимо пронесли на носилках раненого жемайтийца; струйка крови отмечала путь от стен крепости до шатра. Ни Витаутас, ни другие бояре и воины не обратили на это внимания.

Один жемайтийский боярин, оставшийся в шатре маршалка, перевел слова князя на немецкий язык, а немцы пересказали их англичанам и французам. Если немецкие и английские рыцари чувствовали себя несколько скомпрометированными, то уж французы совсем не были замешаны в этой авантюре; но и они теперь больше думали о том, как уехать домой, чем о каком-то допросе или о чьей-то рыцарской чести.

Потом Витаутас позвал к себе в шатер обоих сыновей Книстаутаса и успокоил их.

Маршалок ордена немедленно отправил в замок боярина Книстаутаса комтура Германа и рыцаря Греже, снабдив их соответствующими указаниями. Он приказал им также расследовать кровавое происшествие в деревне Парайсчяй и усилить гарнизон замка своими людьми, а боярыню с дочерью и нужными им слугами с почестями лично проводить до Мариенбурга.

Хотя по решению военного совета войска должны были незаметно отступить от Вильнюса ночью, бургундские рыцари со своим вспомогательным войском и баварцами отошли еще днем. Они воспользовались густым туманом. Чтобы отступления не заметил гарнизон замка, оставшиеся с удвоенным усердием били по стенам крепости, швыряли камни, стреляли из пушек, и сотни рыцарей, прикрывшись железными крышами, шли на штурм; тем временем остальные незаметно приводили в негодность тараны, разбирали стенобитные орудия и только ждали сумерек, чтобы под покровом темноты вывезти из города пушки, обоз и побросать в Нерис поврежденные машины. Штурм крепости не прекращался всю ночь. Утром, когда начало светать, осажденные вдруг увидели, что вокруг крепости не только стало меньше стенобитных орудий и таранов, но исчезли все пушки, ушли обозы, и только горстка штурмующих для вида продолжает бить по стенам крепости.

Осажденные поняли, что произошло, но, когда открылись ворота крепости, штурмующие, оставив несколько испорченных таранов и стенобитных орудий, быстро вскочили на своих коней, которые были укрыты за холмом, и скрылись.

Из замка высыпало множество конных, пеших горожан, но они никого не нашли; только вокруг крепости было полно всякого хлама, обломков орудий, а вся земля — разбита лошадиными копытами и перемолота колесами пушек и повозок.

Отряд крестоносцев, возвратившийся из отдаленного селения с награбленным добром, угодил прямо в руки своих врагов.

Далеко ушло за ночь объединенное рыцарское войско. Отряды Скиргайлы догнали его лишь под Каунасом. Но союзники в бой не вступали, они только защищались и торопились в Пруссию.

XXIV

Был уже конец октября. Период дождей кончился, но зима не торопилась вступить в свои права. Дни стояли хотя и ясные, солнечные, но прохладные и короткие. По вечерам, едва садилось солнце, сразу же опускались сумерки, в небе вспыхивали большие и маленькие звезды, загорались большие и маленькие светильники, и широкий раздвоенный Млечный Путь в недосягаемых высях Праамжюса протягивался с севера на юг. В том же направлении тянулась по земле разветвленная темная бескрайняя пуща Падубисиса. К утру заморозки покрывали белым бархатом крыши замка боярина Книстаутаса, серебрили деревья, луга, на болоте затягивали тоненьким ледком наполненные водой лужицы, и, когда всходило солнышко, капли срывались с веток, покрывались росой травы и тихо-тихо звенели тающие и падающие на землю ледяные свечки. Когда солнце поднималось выше, просыпались и болото, и пуща; поля покрывались голубой шалью тумана. Днем где-то в пуще или на болотах невидимые чародейки, таинственные пряхи, пряли жиденькие тонкие нити, пускали их по ветру и без кросен, без ремизов и без основы ткали прямо на земле тончайшие, трепещущие от прохлады и переливающиеся на солнце полотна лаум. А пуща была жуткая и, словно темная ночь, исполненная тоски. И шумела она, как бы сокрушаясь по пролетевшим летним дням. Деревья уже сбросили листья, и только дубы не хотели смириться с судьбой всех деревьев и своим порыжевшим, высохшим платьем отпугивали зиму, вздрагивали и шумели на ветру. Кизил возле болота, хотя и оголенный, не жаловался на судьбу: глядя на упавшее к корням свое сказочное платье, гордился, что, пусть и недолго, но был он лесным красавцем. Радовались наконец-то наступившему покою осины, отдыхали тонкие ясени, березки. Гроздьями сочных красных ягод издали привлекала птицу и человека рябина…

И звери, и птицы с тревогой ждали наступления зимы. Из лесов на дубы, растущие во дворе замка, прилетали сойки, любительницы желудей; наведывались сюда на разведку крепколобые пестрые дятлы, прибегали белки, куницы, и даже сороки, когда им надоедало галдеть возле болота, прилетали на стены замка, чтобы покривляться тут да своим длинным хвостом предсказать девкам, с какой сторонки ждать сватов.

Уже несколько недель хозяйничали крестоносцы в замке боярина Книстаутаса. Казалось, что они даже не думают убираться отсюда. Тщетно злился английский рыцарь Дранк, тщетно ругался он со своим помощником Гансом Звибаком и рвался в Вильнюс — никто не слушался его. И только очень не скоро понял рыцарь Дранк, что он стал жертвой политики крестоносцев, но делать было нечего: он даже не мог никого вызвать на поединок и защитить свою честь, ибо позволил обмануть себя, пусть и рыцарю, но все-таки своему помощнику. Он, как и боярыня Книстаутене со своей дочерью и всеми людьми замка, чувствовал себя пленником крестоносцев и выжидал случай, чтобы искупить свою вину и освободить из плена обеих благородных, хотя и некрещеных женщин.

Ганс Звибак даже перенял у рыцаря Дранка командование отрядом и крепко держал в своих руках замок, пленных и гарнизон. Он со дня на день ждал из Вильнюса от маршалка ордена вестей и новых указаний, что делать с боярыней и ее дочерью. Теперь посылать их в Пруссию с небольшой горсточкой людей, как было приказано маршалком, Ганс Звибак не решался, ибо по пути на отряд могли напасть жемайтийцы и отбить пленниц; тем более, что сбежавшие Кулгайлис и Шарка, возможно, уже подняли на ноги все окрестные деревни. Проводить женщин с многочисленным отрядом — большая опасность будет угрожать самому замку, потому что с каждым днем ожидалось нападение. К тому же рыцарь Дранк непременно вызвался бы провожать боярыню с дочерью, а он нужен был ордену именно здесь, — чтобы потом оправдаться перед чужеземными рыцарями за невинно вырезанных людей и коварством захваченный личный замок жемайтийского боярина.

Боярыня Книстаутене не падала духом и не чувствовала себя пленницей; она требовала, чтобы захватчики убрались из замка или вернули свободу ей и ее людям.

Однажды утром боярыня с дочерью и служанками пряла в своей горнице; разговаривали о мужчинах, уехавших на войну, в Вильнюс; рассказывали свои сны, делились предчувствиями. Лаймуте сидела возле вынутого окошка горницы, смотрела на залитый осенним солнцем двор замка и мечтала. Думала думы девичьи, думала о храбрых парнях, уехавших на войну. Вспоминала рыцаря Греже и ту охоту, про которую она никак не могла забыть…

На двор замка прилетела из леса сорока и принялась трещать, вертеться и предсказывать гостей. Едва только Лаймуте подумала про рыцаря Греже, как сорока сразу повернула хвост в сторону Вильнюса. Когда она подумала про боярина Скерсгаудаса в платье витинга, сорока вильнула хвостом вверх, вниз, повертелась на заборе и снова начала трещать. Когда Лаймуте вновь вспомнила рыцаря Греже, сорока тут же повернулась хвостом к Вильнюсу.

— Мамочка! Мамочка! Вон, погляди, сорока гостей предсказывает! — воскликнула Лаймуте и, застыдившись, зарделась.

Позванивая колокольчиками, к окошку подбежали служанки.

— А с которой стороны, доченька? — спросила мать.

— Да вот никак хвост не удержит: то ли из Белоруссии, то ли из Пруссии, — солгала Лаймуте.

— Ни из Белоруссии, ни из Пруссии нечего нам, доченька, гостей ждать: если и освободят нас, так только жемайтийцы, если кто-нибудь проведет их через пущу Падубисиса.

— А папочка, а братики, когда возвратятся из Вильнюса? — спрашивала удивленная Лаймуте, оставляя невысказанной еще и другую мысль.

— Если Шарку и его товарища не задрали в пуще хищные звери и если не сгинули они в трясинах, то, возможно, и до Вильнюса, и до князя Витаутаса доберутся, а уж мои-то на крыльях прилетят… Но вряд ли, Праамжюс…

— Почему вряд ли, мамочка? — спросила Лаймуте.

— Боюсь я, как бы Шарку, даже если он и от хищных зверей спасся и трясины обошел, не задушили лесные духи: ведь и он не раз крестился!

— О Праамжюс! — охнули служанки.

— Кто знает, как там на войне мой Вайдевутис, ведь он тоже крещеный, — вздохнула девка Эгле.

— Ну и что, Эгляле, пусть даже крещеный: что крестился, это ничего, лишь бы своих богов не забывал, — утешила ее подруга Будоне.

— Мой не крестился и, уезжая на войну, богу Ковасу двух тетеревов пожертвовал. Обещал золотое кольцо или шелковый платок из Вильнюса привезти, — похвасталась третья девка Рутяле.

— А мне ничего не надо, лишь бы сам живым да здоровым вернулся, — покачала головой Эгле.

— Вернется, Эгляле, вернется, только не сокрушайся так, голубушка, — снова утешала ее Будоне.

— Когда в Пруссии воюют, то наши парни или совсем не возвращаются, или богатые подарки привозят, а уж из Вильнюса не ждите, девушки, ни золотых колец, ни шелковых платков: ведь и аукштайтийцы прусским добром богаты, — поучала своих служанок боярыня. — Если вы будете радоваться, то сестрички-аукштайтийки будут плакать. Это не крестоносцев сестры, а наши; и они, как мы, веночки из руты на голове носят и янтарем украшаются…

— Помню, я еще девчонкой была, когда светлейшая княгиня Бируте по нашим местам проезжала, — дальше рассказывала своим служанкам боярыня, — ни шелковых платков, ни золотых колец — в белом повойнике, в домотканой юбке… А князь тем и отличался от своих бояр, что был самым сильным. Статный был мужчина, стройный. Побывали они и в нашем замке, и в Арёгалу заезжали. По пути все святилища навестили.

— А Витаутас вместе с ними был? — спросила Рутяле.

— Князь Витаутас тогда еще маленький был. Я их обоих с Ягайлой в тот или на другой год, не помню уже, в Тракайском замке видела. Ведь такие хорошенькие мальчики… И кто мог подумать, о Праамжюс!.. — И боярыня глубоко вздохнула.

Помолчав, она продолжала:

— А потом, помню, когда пронеслась молва, что князь Кестутис в Кревском замке… задушен, а Витаутас в подземелье… как заволновался народ, как заволновался… Оседлали бояре коней, и все в Креву Витаутаса вызволять… Поехали в Вильнюс; говорят, Ягайла устроил для них такой пир: немецкое пиво, вино, сладкий медок… Напоил бояр… А похороны, какие похороны Ягайла своему дяде устроил: одних плакальщиц более полусотни было… А потом велел всем боярам домой отправляться.

— А Витаутас как?

— Витаутас?! Разве не знаешь, голубка, как Витаутас сбежал: Мирга, служанка княгини, Витаутаса спасла; переоделся он в ее платье и сбежал… Потом, когда князь из Пруссии вернулся, всему ее роду боярство пожаловал, поместьями одарил…

Девки слушали, вертели свои прялки и вздыхали.

Лаймуте тоже слушала, но в то же время смотрела в окошко на двор, мечтала и ждала, не прилетит ли снова сорока. С тех пор как рыцарь Греже на охоте на руках вынес ее из болота, она не переставала мечтать, думать о нем, и скучно становилось ей в обществе служанок. Боярин Скерсгаудас в платье витинга, правда, был и храбрый, и свой, жемайтиец, и даже покрасивее, но тот, о Перкунас, крестоносец — совсем похитил ее покой.

Для женщины красота мужчины, его слава, его богатство — ничто по сравнению с той прелестью, которая складывается из его внешности и сердечных тайн.

«Ах, почему он крестоносец?! Хотя и не такой жестокий, как Ганс Звибак, но все равно крестоносец, крестоносец…»

— Ну, девушки, спойте что-нибудь, все ж не так скучно прясти будет, — весело заговорила боярыня. — Лаймуте, что ты так засмотрелась? Наверно, крестоносцы упражняются? Иди сюда, нечего смотреть.

— Никого там нет, мамочка, я просто так смотрю, как паутинки летают.

— Ну, девки, пойте. Лаймуте, начинай.

— Запевай, Эгляле.

— Ты запевай, Будоне, я тебе подпою.

— Нет-нет, Эгляле, ты запевай — у тебя голос красивее.

— Ну хорошо, сестрички, только окошко вставьте, чтобы опять не притащился этот крестоносец, Оскар Фукс.

— Мамочка, а ты знаешь, что значит по-немецки «фукс»? — защебетала Лаймуте.

— А что, дорогая?

— Да лиса!

— Ха-ха-ха, — рассмеялись девушки, — он и правда похож на лису.

— А уж трус, какой трус, один в чулан ни за что не пойдет!

— Намедни он сунул голову в чулан, а я как хлобыстну половой тряпкой по роже! Как прыгнет назад — думал, что лаума поцеловала.

— А я, сестрицы, вчера нарочно подвязала козе колокольчик и пустила ее в кусты. Услышал Фукс и побрел следом. Думал, что какая-нибудь из нас за хворостом пошла. Ха-ха-ха…

Все рассмеялись.

— Ну, пойте, девушки.

Лаймуте вставила окошко.

Эгле откашлялась, поправила кудель и запела:

О солнышко-матушка, с нами будь, с нами! А тученька-батюшка, будь с пруссаками! Горы прусские, как пламя, Наши — плещутся волнами, О матушка-солнце!

И все женщины особенно бойко и прочувствованно повторили последние три строчки. Эгле пела дальше:

О солнышко-матушка, сжалься над нами! О тученька-батюшка, будь с пруссаками! Нивы прусские, как пламя, Наши — плещутся волнами, О матушка-солнце!

— Слышите, уже кто-то шляется вокруг, — кратко заметила Будоне.

— Не обращайте внимания, девушки, пойте, не войдут, — подбодрила боярыня.

Посылайте, ветры, на Пруссию тучи! Проливайтесь, тучи, дождиком могучим! Непогода нам постыла, Пусть бы солнце посветило, О матушка-солнце!

Мимо затянутого бычьим пузырем оконца горницы мелькнули две тени, и в сенях кто-то зашевелился.

— Пойте, девчата, — подмигнула боярыня.

Полетели тучи на Пруссию стаей! А над нами солнышко занялось, блистая…

Но тут распахнулась дверь горницы, и вошли рыцарь Дранк и Ганс Звибак.

— Слава Иисусу Христу! — сказали оба гостя.

— И мы своих богов славим, — ответила боярыня.

— И мы, и мы, — откликнулись девушки, вставая у своих прялок и позванивая колокольчиками-бубенцами на голове и шее.

— Как здоровье, владычица замка? Как поживает прекрасная Лайма? — остановившись возле порога, спрашивал Ганс Звибак, а рыцарь Дранк старался понять, о чем он разговаривает с боярыней.

— Боги послали мне испытание, чтобы в старости я терпеливо проводила свои дни в плену, отделенная от мужа, от сыновей, только со своей доченькой.

— Боярыня, разве ты в плену? Мы — твои слуги, а ты — наша владычица, — говорил Ганс Звибак, глядя в сторону.

— Если это так, крестоносец, тогда я требую, чтобы вы немедленно убрались из нашего замка!

— Это невозможно, боярыня: на вас тут же нападут сторонники Скиргайлы и уничтожат замок, а вас со всеми людьми уведут в плен.

— В таком случае прикажи выпустить из подземелья моих людей, и мы никого не будем бояться.

— Все ваши люди свободны, боярыня, и работают.

— Они были свободны, но вы сделали их рабами: они тяжко работают в лесу и на стенах замка!.. А где Висиманта?

— Висиманта болен, боярыня, и ему нельзя вставать с постели; его лечит брат монах.

— В таком случае могу ли я вместе с дочкой и моими служанками навестить его, а также увидеть и остальных своих людей, тех, которые работают в лесу и на стенах, и тех, которых вы истязаете в подземелье?

— Боярыня, вместе с Висимантой лежат и другие раненые и больные мужчины, и вам обеим, женщинам знатного рода, не пристало ходить туда… А своих людей вы можете видеть каждый день, когда они возвращаются из леса или работают на стенах замка.

— Но они работают не как свободные люди, а как рабы! Я хочу видеть их свободными!

— Это невозможно, боярыня: такова уж участь побежденных!

— Мы не побежденные, крестоносец! Вы с нами не воевали, вы обманули нас: напросились как гости, как знакомые, а поступили так, как не поступают истинные рыцари!

— Что она говорит? Что она говорит? — забеспокоился рыцарь Дранк, услышав, что боярыня произнесла слово «рыцарь».

— Боярыня говорит, что они обе готовы лучше умереть, чем принять от наших рыцарей святое крещение, — по-английски объяснил ему Ганс Звибак и попятился.

— Господи, какое закаменелое сердце язычников! — сказал рыцарь Дранк и, посмотрев на Лайму, сделал скорбное лицо.

Служанки вертели свои прялки, слюнявили пальцы, подергивали льняную кудель и исподлобья поглядывали то на нагловатого крестоносца, то на расстроившегося миловидного рыцаря.

Но Ганс Звибак не уходил из горницы; он переминался с ноги на ногу, смущался и, видимо, хотел еще что-то сказать. Наконец решился:

— Боярыня, мы вот пришли сообщить тебе, что если ты не примешь крещения по-хорошему, мы сейчас же окрестим тебя, твою дочь и всех служанок силой!

— О Перкунас! О Праамжюс! — закричали служанки и, позванивая колокольчиками-бубенацми, отскочили от своих прялок.

Лаймуте прижалась к матери.

— Что ты сказал? Что ты сказал? — забеспокоился рыцарь Дранк, заметив, что боярыня вся напряглась, вспыхнула и бросила взгляд на стену, где раньше висело оружие.

— Не видать тебе этого, коварный крестоносец! Вон отсюда! — И боярыня замахнулась прялкой…

Но тут в замке послышался какой-то шум. Ганс Звибак растерялся. Когда открыли дверь, от леса за болотом отчетливо донеслись звуки рога.

— Маменька, папочка и братики возвращаются! — первая воскликнула Лаймуте и, втайне радуясь возможному приезду рыцаря Греже, выбежала в дверь. Вслед за ней выбежали служанки и вышла боярыня.

За болотом трубили рог — требовали опустить мостки.

XXV

Крестоносцы в замке всполошились. Одни поднялись на стены, другие встали возле ворот, собрались на дворе.

Некоторое время спустя рыцарь Дранк и десятка три братьев и кнехтов выехали навстречу гостям. Ими оказались посланцы маршалка ордена, прибывшие прямо из Вильнюса: комтур Герман, рыцарь Греже и сотня братьев, братиков и кнехтов.

Быстро были наведены все мосты и мостки через болото и трясины. В воротах замка гостей встретил Ганс Звибак.

Прибывшие крестоносцы и кнехты оказались шумными и разговорчивыми. Едва успев войти в замок, они сразу же принялись рассказывать о событиях под Вильнюсом, о гибели двух братьев княжеского рода и боярина Книстаутаса. Но комтур Герман и рыцарь Греже выглядели суровыми. Когда Ганс Звибак давал объяснение, они не смотрели ему в глаза. Особенно ошарашило Ганса Звибака то, что среди прибывших крестоносцев он увидел свободных Кулгайлиса и Шарку.

— Поставлена ли стража возле горницы боярыни? — стараясь не смотреть Гансу Звибаку в глаза, спросил комтур Герман.

— Да, брат комтур, но не у двери.

— Тогда немедленно снимите стражу и сообщите боярыне, что мы, посланцы благородного маршалка нашего ордена, желаем повидаться и побеседовать с ней.

— Все будет немедленно выполнено, брат комтур, а теперь попрошу вас в избу отдохнуть и перекусить, — приглашал гостей расстроенный начальник замка.

— А как здоровье боярыни? — не выдержав, спросил Греже.

— И боярыня, и ее дочь чувствуют себя прекрасно, они только ради порядка охраняются, — заранее оправдывался Ганс Звибак.

Прибывший отряд крестоносцев еще не вошел в ворота, а в замке уже все знали, что за гости пожаловали к ним. Расстроилась боярыня, побледнела Лаймуте. Когда мать начала сокрушаться, плакаться, на свою долю жаловаться, ее доченька никак не могла выжать слезу из своих голубых глаз, и казалось, что ее околдовали; она без слез плакала, и сухие глаза терла, и к мамочке прижималась, и юбчонку одергивала, бусы на груди поправляла…

— Успокойся, доченька, не бойся, — прижимала ее к груди мать, — может, они и нам хорошую весточку принесли.

— Мамочка, ах, я не знаю… мне страшно, — металась Лаймуте и собиралась то ли плакать, то ли смеяться.

— Не бойся, доченька, успокойся, ведь все-таки люди знакомые — и с папочкой в дружбе, и князю известные… А вдруг прикажут своим собратьям убираться.

— Ах, матушка, пойдем, хотя бы переоденемся… Смотри, и твоя юбка в пакле…

И обе женщины пошли в горницу переодеться.

Только благодаря закалке, выдержке и умению владеть собой, выработанным воспитанием, рыцарь Греже казался спокойным. Глядя на него, никто не смог сказать, что творится в его душе. Он всем своим существом рвался в замок, хотел побыстрее увидеть Лайму или хотя бы узнать, как она там; ему хотелось расспрашивать про нее слуг, кнехтов, хотелось самому бежать в избу боярина и немедленно, хотя бы издали, увидеть ее живой и здоровой. Но он держался спокойно, очень серьезно и только изредка бросал быстрые взгляды в сторону избы боярина, где возле стены стайкой толпились служанки и смотрели на прибывших нежданных гостей. Но Лаймы среди них не было. Однако рыцарь Греже чувствовал, что она здесь. Об этом ему говорили деревья, избы, стены замка; всю дорогу от Вильнюса до Ужубаляй шумела-рассказывала ему про Лайму пуща, переплетались мечты со снами, и когда задувал с той стороны ветерок, рыцарь ловил его открытым ртом, подбадривал своего коня шпорами и все торопился, торопился. Комтур Герман весь путь ехал кислый, недовольный неудачами под Вильнюсом, а рыцарь Греже чувствовал себя так, словно была там только одна жертва — отец Лаймы. О, как он сейчас был бы счастлив, если б мог объявить себя опекуном его семьи!

Пока комтур Герман и рыцарь Греже подкреплялись и отдыхали, слуги узнали от приехавших крестоносцев про неудачи под Вильнюсом, про героическую смерть боярина Книстаутаса и про то, что обоих его сыновей забрали заложниками в Мариенбург. Сказали об этом боярыне и Лаймуте. В замке поднялся страшный крик. Выйдя из горницы на двор, под священные дубы, боярыня с дочерью голосили-причитали, ломали руки, рвали на себе платье и взывали к мести Пикуолиса. А служанки и освобожденные слуги кричали, плакали на весь замок. Их голоса жутко неслись над темной пущей и болотом. Вокруг священных дубов стал собираться гарнизон замка, выбежали из изб и только что прибывшие крестоносцы. Все с ужасом смотрели и слушали, как горюют язычники. Вышел и комтур Герман с рыцарем Греже, и оба, склонив головы и изобразив на лицах скорбь, приблизились к подавленным горестной вестью боярыне с дочерью и, поклонившись, сказали:

— Слава нашему доброму господу богу Иисусу Христу!

Боярыня подняла на них глаза, наполненные слезами, и еще сильнее прижала к своей груди голову Лаймуте, но ничего не ответила. Лаймуте сквозь слезы увидела только богатырскую фигуру рыцаря Греже, затуманенные черты его лица и еще сильнее зарыдала.

— Боярыня, неисповедим промысел божий, а воля его святая — судьба каждого из нас, — не поднимая глаз, заговорил комтур Герман. — Боярыня, поверьте нам, ваш муж, властелин этого замка, погиб как истинный христианин и настоящий рыцарь; он и похоронен в Вильнюсе в освященной земле, как пристало благородному христианину. Боярыня, меня и вот благородного рыцаря Греже послали наместник магистра нашего ордена, маршалок Энгельгард Рабе, и его лучший друг, князь Витаутас, чтобы мы передали от них тебе и твоей дочери и всем вашим людям доброй воли слово утешения и сочувствия…

Комтур говорил через переводчика рыцаря Греже, и после каждого переведенного предложения с новой силой вскрикивали служанки и все люди замка, а боярыня и Лаймуте еще сильнее прижимались друг к дружке.

— Боярыня, — продолжал свою речь комтур Герман, — кроме этой горестной вести, я должен сообщить тебе и радостную новость и надеюсь, что такая милость со стороны нашего благородного магистра и его друга князя Витаутаса поможет тебе перенести удар судьбы; боярыня, наместник благородного магистра нашего ордена, маршалок Энгельгард Рабе, посоветовавшись со своим другом князем Витаутасом, приглашает тебя в Мариенбург, чтобы ты гостила там и прислуживала княгине Анне. Я и благородный рыцарь Греже будем сопровождать тебя с теми твоими людьми, которых ты пожелаешь взять с собой, и постараемся, чтобы ты не испытала никаких неудобств…

— А где мои сыновья? — сквозь слезы спросила боярыня.

— Отважные рыцари, твои сыновья, боярыня, сопровождают князя Витаутаса в Пруссию. Я надеюсь, что мы еще застанем их возле Немана, если выедем отсюда завтра или послезавтра. Я должен добавить к этому, боярыня, что благородный маршалок нашего ордена за военную доблесть и отвагу наградил обоих твоих сыновей: Кристийонаса — серебряными шпорами, а Манивидаса — почетным платьем витинга, которое он наденет в Мариенбурге, когда примет святое крещение.

Казалось, у боярыни кончились слезы. В ее объятиях как будто замерла и Лаймуте. Было ясно, что обе женщины, подавленные горем, теперь должны немедленно обдумать свою судьбу. Комтур и рыцарь Греже поняли это и, раскланявшись, удалились, пообещав завтра снова встретиться с боярыней и вместе все обсудить.

Когда крестоносцы ушли, в ноги боярыне бросился старый Висиманта, только что освобожденный из подземелья; низко поклонились ей и другие бывшие рабы и пленники крестоносцев. Теперь, когда гарнизон замка увеличился, слуги уже не представляли никакой опасности, поэтому крестоносцы не мешали им общаться и разговаривать.

Вскоре собрались плакальщицы, мужчины развели на дворе замка большой костер и возложили на него жертву Перкунасу — лучшего быка. Когда костер разгорелся, бросили в огонь копыта быка, бросили сохранившиеся в замке вещи боярина: оружие, рога, кубки, копья и другую утварь, которая могла понадобиться его душе во время путешествия на небеса, к теням его предков. Тем временем женщины затянули плач.

Крестоносцы и этому не мешали.

На следующий день в Ужубаляйском замке крестоносцы устроили свой суд чести. Рыцарь Дранк обвинил перед комтуром Германом своего бывшего помощника Ганса Звибака в обмане, из-за которого ему пришлось участвовать в жестоком убийстве в деревне Парайсчяй и во взятии замка нечестным путем. Рыцарь Дранк во всем обвинял Ганса Звибака и оправдывался, что сам он не знает ни литовского, ни немецкого, поэтому его обманули и провели. Свидетелями были Кулгайлис, Шарка и несколько членов отряда крестоносцев. Особенно странные показания о схватке в лесу со злым духом дал оруженосец братик Оскар Фукс.

— Сколько вас было?.. — спрашивал комтур.

— Четверо.

— А злых духов сколько?

— Много.

— Как это — много?

— Я не смог сосчитать.

— Ну, около сотни было?

— Больше.

— Около двухсот?

— Больше.

— Ну, сколько же: триста, четыреста?

— О, около четырехсот было.

— И все нападали?

— Нет, не все.

— Ну, а на тебя сколько набросилось?

— Наверно, сотня.

— Каким оружием они на тебя напали?.. мечами?

— Нет, когтями, зубами, клыками…

— А как же ты один от всех защитился?

— Я всех перекрестил, а последнего мечом перерубил пополам.

— Ну и что, он сразу же сдох?

— Нет, из каждой половинки сделался новый дух… и все сбежали.

— Ну, а какой дух пронзил копьем брата Рудольфа?

— О, это был очень страшный дух.

— А почему ты не разрубил его мечом?

— Он не на меня набросился.

— О, Donner Wetter! — выругался комтур Герман и принялся расспрашивать другого участника похода, брата Хенке.

Показания брата Хенке и Ганса Звибака разительно отличались. Так и не удалось выяснить, кем и при каких обстоятельствах был убит брат Рудольф. Все крестоносцы говорили о лесных духах, но о том, сколько их было, как они выглядели — каждый рассказывал иначе.

Показания Кулгайлиса подтвердили и другие члены отряда, только Ганс Звибак старался свалить всю беду на рыцаря Дранка, а рыцарь Дранк во всем обвинял своего бывшего помощника. Также не удалось выяснить, при каких обстоятельствах были ободраны лица нескольких крестоносцев, а на подбородке одного из них до сих пор сохранился след зубов. Сам он говорил, что на болоте поцарапался; подобным образом объясняли это и другие потерпевшие. То, что селяне сжигали распятия, подтвердил даже сам Кулгайлис; такое святотатство и предрешило исход дела.

Даже комтур Герман возмутился этим деянием и, подняв глаза к небесам, сказал:

— Прости им, господи, они не ведали что творят! — этими словами он закончил расследование убийств в деревне Парайсчяй.

Кару виновным, сказал он, определит сам маршалок ордена.

Совсем не так легко было комтуру Герману разобраться в жалобе рыцаря Дранка на своего бывшего помощника рыцаря Ганса Звибака. Если помощник был виноват в искаженном переводе с литовского и немецкого языков, если он неверно информировал рыцаря Дранка, то все-таки неправ был и сам рыцарь Дранк, ибо, будучи командиром, он мог не подчиниться воину своей хоругви и пресечь недостойные поступки, позорящие звание рыцаря. Поэтому комтур Герман, посоветовавшись с рыцарем Греже, поручил им самим решить спор при помощи оружия, чтобы справедливый суд господен покарал грешника мечом праведника.

XXVI

На следующий день в поле за стенами замка оба рыцаря выбрали место для своего поединка. Они договорились биться на мечах верхом. Посмотреть на поединок вышли на стены замка весь гарнизон, все крестоносцы и освобожденные слуги Книстаутаса. Комтур Герман пригласил и боярыню с дочерью, чтобы они убедились и увидели, как десница самого господа бога покарает грешника мечом праведника. Комтур попросил их также быть свидетельницами того, что поединок состоится согласно обычаям и законам ордена.

Боярыня с дочерью все еще переживали боль утраты, но отказаться не могли. Притом Шарка и Кулгайлис сказали им, что чужеземный рыцарь, англичанин Дранк, не знающий ни немецкого, ни литовского языка, был обманут своим помощником Гансом Звибаком и вовлечен в позорное дело. Поэтому теперь они и слуги желали удачи английскому рыцарю и ненавидели крестоносца.

Долго ждать не пришлось. Как только поднялись на стены комтур Герман с рыцарем Греже и заняли свои места боярыня с дочерью и служанками, из замка через ворота выехали на резвых конях оба рыцаря. Ехали они рядом, придерживая горячих коней, не глядя друг на друга и будто совсем не замечая, сколько народа, наблюдает за каждым их движением со стен замка. Нетрудно было различить, кто из них англичанин и кто крестоносец. Англичанин весь был словно закован в железо, в сверкающих доспехах; его щит, украшенный родовым гербом с изображением льва и корабля, рассекающего пенистые волны, переливался голубизной, и лучи солнца, отражаясь от него, словно от воды, били зрителям в глаза; гребень шлема заканчивался гибким пучком перьев невиданных заморских птиц; длинный широкий меч висел сбоку и с каждым резким движением рыцаря позванивал, задевая за доспехи и стремена; грудь коня тоже была защищена латами, а голова — металлическим надлобником.

Рыцарь крестоносцев Ганс Звибак выглядел куда скромнее; поверх панциря он накинул на себя белый плащ с двумя черными крестами; его ноги были защищены кольчугой; шлем украшен пучком павлиньих перьев. Крестоносец так завернулся в плащ, что тот весь собрался у него на левом боку, и складки скрывали от зрителей меч. Меч был в простых ножнах, а щит — помечен только большим черным крестом.

— Мы, скромные братья ордена девы Марии, и живем, и перед судом господа предстаем, как подобает воинам-монахам, без всяких украшений и побрякушек, — повернувшись к боярыне и ее дочери, сказал комтур Герман и притворно вздохнул.

— Добрый комтур Герман и ты, рыцарь! Несправедливым окажется ваш бог, если от руки изворотливого убийцы и грабителя падет невинная жертва обмана. Наши боги таких сами наказывают! — ответила боярыня и снова стала смотреть на обоих рыцарей, выехавших из ворот замка.

— Боярыня, правда только одна, и нам, грешным людям, ее не понять; иногда тот, кто прав в глазах людских, бывает уже обречен господом богом. Надо только в него одного верить и на него одного уповать, — ответил комтур, не поворачивая головы к боярыне.

Боярыня не поняла его замысловатой речи и снова обратилась к рыцарю как к переводчику:

— Спросите благородного комтура, нельзя ли нам, как нехристианкам, удалиться отсюда? Мы не понимаем правду вашего бога, да и христианских обычаев не ведаем.

Рыцарь Греже пересказал ее слова комтуру и тут же ответил боярыне:

— О нет, наш уважаемый комтур очень просит вас оставаться до конца, чтобы потом вы могли быть нашими свидетельницами.

Рыцарь Греже еще не сказал Лайме ни единого слова, но их взгляды изредка встречались и говорили друг другу о многом. Рядом с ней рыцарь чувствовал себя счастливым, сильным и справедливым. Его состояние передалось обеим благородным женщинам, и, казалось, в их взглядах было что-то общее и близкое.

Рыцари подъехали к помеченной ветками деревьев первой черте, у которой их ждали два конных крестоносца, и остановились.

Со стен замка донесся звук труб. Тогда рыцарь Дранк, как бросивший вызов, взмахом руки предложил своему противнику выбрать место. Ганс Звибак пришпорил своего коня и галопом поскакал к другой черте, которая тоже была отмечена ветками деревьев и где его ждали два других конных крестоносца.

Трубы на стене замка заговорили во второй раз.

Оба рыцаря быстро, словно увидев рядом с собой опасность, обнажили мечи и замерли на месте. Со стен замка они и их спутники-свидетели казались игрушечными.

Комтур Герман махнул рукой. Трубы пропели в третий раз.

Оба рыцаря медленно, как этого требовали традиции, скрестили свои мечи и снова разъехались. Вернувшись на свои места, они вдруг, словно по команде, пришпорили коней и галопом, так быстро, как только могли, понеслись навстречу друг другу. В середине площадки столкнулись, ударили друг друга мечом; сверкнули, брызнули искры. И лишь тогда, когда рыцари уже разъехались, до слуха зрителей донесся звон мечей, ударившихся о щиты рыцарей. Оба рыцаря развернулись, снова поскакали к центру площадки, уже с меньшей силой скрестили мечи и вновь разъехались.

Зрители со стен замка наблюдали за поединком молча, затаив дыхание, и лишь когда рыцари на полном скаку встретились посреди площадки и сверкнули мечи, одна служанка боярыни вскрикнула и схватилась за сердце. Но никто не обратил на нее внимания.

Западные рыцари давно привыкли к таким поединкам, все свои споры они чаще всего решали при помощи оружия, а для жемайтийцев это было в диковинку, так как они междоусобные споры поручали решать кривисам или старцам. Подобные игрища, поединки между конными и пешими жемайтийцы устраивали у себя лишь в какие-нибудь праздники или торжества, но это было только развлечением, игрой, которая никогда не доходила до кровопролития. Особенно удивлял жемайтийцев такой поединок потому, что насмерть бились не враги, а друзья.

Уже после первого удара стало ясно, что борьба продлится долго: оба рыцаря искусно владели мечом и были закалены в битвах. Ни тот, ни другой не горячился, не пытался с самого начала подавить своего противника, а только изучал его и старался не столько рубить, сколько отражать удары. К тому же, надо было еще уметь управлять лошадью и следить, как бы она не повернулась так, чтобы ее ранили. После каждого столкновения кони отскакивали в сторону, горячились, били копытами; когда рыцари разворачивались в конце площадки, кони фыркали, пятились, задирали хвосты, они словно желали остановить бой и унести своих хозяев в разные стороны, подальше в поле. Каждый удар, казалось, причинял боль и лошадям; иногда рыцари, чтобы справиться с ними, были вынуждены, не выпуская меча, обеими руками натягивать узду. Но чем дольше бились рыцари, тем больше втягивались в битву и кони; в иной момент, когда один из дуэлянтов, отразив удар, в свою очередь наносил такой же противнику, кони тоже скалились друг на дружку, хватали зубами за морду, за гриву, а рыцари в это время скрещивали мечи, но, несмотря на удобный, казалось бы, момент, все-таки не наносили решающего удара.

Если для крестоносцев, наблюдающих за этим поединком со стен замка, все было ясно, — и выпады противников, и отражение ударов, и нежелание сразу завершить схватку, — то жемайтийцы, незнакомые с рыцарскими обычаями и традициями, ничего не понимали, тем более, что оба рыцаря бились не на жизнь, а на смерть.

— Если это так, — охал, глядя со стены, старый Висиманта, порешивший на своем веку не одного крестоносца, — если рыцари, желая снять друг дружке голову, упускают самые удобные моменты, тогда к чему весь этот поединок?! Не лучше ли было бы дать им в руки одно лишь копье?! В схватке с медведем жемайтиец только потому и выходит победителем, что, выждав единственный удобный момент, когда медведь встанет на задние лапы и поднимет передние, чтоб обхватить ими охотника, тот топором бьет его по голове. Не воспользуется этой минутой человек — ею воспользуется зверь. А так, как чужеземные рыцари, не поступают ни люди, ни звери; они рубят своего противника в самый неудобный момент.

Особенно возмутился старый Висиманта, когда однажды лошадь Ганса Звибака присела на задние ноги: рыцарь Дранк не только не воспользовался удобной позицией и не снял одним ударом крестоносцу голову, но даже вонзил свой меч в землю и подождал, пока противник справится с конем. Будь это просто игра, тогда другое дело, но когда шла битва не на жизнь, а на смерть, такой поступок жемайтийцы не могли понять.

Сначала казалось, что сила, ловкость и общее преимущество на стороне рыцаря Дранка; во всяком случае, так полагали жемайтийцы: рыцарь Дранк чаще нападал, чаще наносил удары и изобретательнее их отражал, а один раз даже посадил лошадь крестоносца на задние ноги; но старый комтур и хорошо знакомый с рыцарскими поединками Греже сразу заметили, что брат Ганс пока еще не нападает, а только изучает своего противника и примеривается, чтобы сразу нанести ему смертельный удар.

Бились рыцари долго. Светило солнце, и людям на стенах замка казалось, что внизу не люди бьются, не мечи сверкают, а швыряются молниями какие-то боги.

Вскоре зрители заметили, что ход поединка несколько изменился: рыцарь Дранк, до того наносивший своему противнику удар за ударом, вроде бы начал уставать, вроде бы выбилась из сил и его лошадь, и он перешел от нападения к защите. Это заметили не только крестоносцы, но и жемайтийцы, и боярыня Книстаутене с дочерью, и служанки. Крестоносцы стали возбужденно перешептываться. Они внимательно выжидали, когда же последует решающий удар. Но рыцарь Дранк так искусно защищался и так ловко отражал все удары, что крестоносцы снова засомневались, не испытывает ли своего противника и англичанин.

Симпатии боярыни, ее дочери и всех слуг были на стороне английского рыцаря, ибо он за все время, проведенное в замке, никого не обидел, с людьми жестоко не обращался, не заставлял жемайтийцев унижаться перед ним и был вежлив со всеми. Он во всем отличался от крестоносцев, иногда даже отменял или изменял их приказы и не носил белый плащ с черными крестами, которые так ненавидели жемайтийцы.

Все крестоносцы, за исключением, возможно, одного лишь рыцаря Греже, шептали молитвы и просили господа бога, чтобы во славу ордена победителем стал Ганс Звибак, чтобы он кровью англичанина смыл с отряда позорное пятно. Даже старый комтур Герман, и тот шептал молитву и давал обет долго молиться за душу рыцаря Дранка, а за невинно пролитую кровь жемайтийцев обещал сотворить доброе дело: крестить как можно больше язычников.

Тем временем крестоносец начал все сильнее и сильнее теснить англичанина и, когда лошадь противника вдруг споткнулась, ударил мечом по плечу и пробил доспехи. Вмятина окрасилась кровью, которая сочилась через продолговатую трещину. Рыцарь Дранк только почувствовал, что под мышкой стало тепло и заныло плечо. Он понял, что произошло. Увидел кровь и брат Ганс и пришпорил своего коня.

Со стен замка нельзя было увидеть ни кровь, ни пробоину в доспехах, но, когда английский рыцарь повернул своего коня так, чтобы удобнее было не нападать, а щитом прикрываться от ударов противника, все поняли, что приближается решающая минута. Поняли это и брат Ганс, и рыцарь Дранк. Их глаза, защищенные забралом, встретились: крестоносец пристально следил за своим противником, поворачивал своего коня, стараясь оказаться с левой стороны, и подкрадывался к англичанину, как волк подкрадывается к раненому кабану. Взгляд крестоносца был отчужденный, пронизывающий и страшный, и не было в нем ни капельки любви к своему ближнему, ни милосердия, ни благородного рыцарского доверия к суду божьему. Крестоносец подкрадывался, чтобы не ударить англичанина, а сразу прикончить его. Рыцарь понял это. Его правая рука стала отекать, и уже становилось трудно удержать в ней меч. Приближался роковой час. Рыцарь Дранк облился холодным потом. Теперь он только придерживал своего коня и не позволял крестоносцу зайти слева. Бросив взгляд на стоящих здесь же свидетелей, Дранк увидел, что они тоже следят за ним, что они тоже ему чужие, так же, как и те, которые наблюдают со стен замка. Понял рыцарь Дранк, что он попал в лапы не к благородным рыцарям, а к разбойникам и что этот поединок они устроили для него так же, как охотники устраивают волчью яму. На стене замка среди белых плащей крестоносцев рыцарь Дранк увидел боярыню, ее дочь Лайму, служанок, чьи песенки он слушал с такой жадностью, и в его душе вроде бы возродилась надежда. Собрав все силы, он ударил крестоносца мечом по шлему, сбил гребень с пучком перьев и вогнул забрало. Крестоносец отскочил, развернулся и поправил шлем. Он как бы оглох, но тут же снова начал теснить английского рыцаря и все пытался зайти слева. И опять крестоносец подкрадывался к нему, как волк к раненому кабану. Рыцарь Дранк сжимал в руке меч, но его рука стала как бы чужая. Струйка крови вырвалась из-под надлокотника и побежала в ладонь. Англичанин поднял меч. Его лошадь разгорячилась. Рыцарь натянул поводья, но лошадь перебирала копытами и порывалась встать на дыбы. Тем временем жеребец крестоносца кинулся на его коня и зубами вцепился в гриву. Рыцарь Дранк еще прикрылся щитом и уже поднял было меч, но тут Ганс Звибак нанес колющий удар в то место, где доспехи были погнуты и разрублены; его меч скользнул и со скрежетом вонзился под доспехи. Оружие выпало из руки рыцаря Дранка. Его лошадь отпрянула в сторону. Рыцарь попытался схватиться за гриву, но свалился с лошади на землю. У него перед глазами мелькнули белые плащи на стенах замка, мелькнули боярыня, Лайма… служанки… и, казалось, кто-то крикнул, то ли здесь же рядом, то ли где-то далеко-далеко… Еще увидел рыцарь Дранк свой зубчатый замок на высокой скале в гористой Шотландии… Пронеслись туманы далекой Англии, ее равнины… Старый рыцарь отец… Мисс Мери… красавица сарацинка мисс Лайма…

Но тут соскочил со своего жеребца Ганс Звибак, вытащил из-под плаща мизерикордию и, прижав рыцаря Дранка коленом, дважды ударил его в грудь… Потом вытер окровавленную мизерикордию, вскочил на своего коня и остался возле убитого, как этого требовали традиции, ждать, не объявится ли кто из родственников или друзей, которые пожелают во второй раз вызвать победителя на поединок.

Когда подошли свидетели и когда прибежали из замка другие крестоносцы, рыцарь Дранк был уже мертв. Ему в руки вложили небольшое распятие, прикрыли плащом и, согласно обычаям, оставили лежать на месте до вечера.

Тут же приехали из замка и комтур Герман с рыцарем Греже. Оба они слезли с коней, преклонили колени, перекрестились и помолились. Поднявшись, рыцарь Греже осмотрел место поединка, осмотрел труп убитого и бросил Гансу Звибаку свою перчатку.

Крестоносец удивился, с подозрением глянул на рыцаря, но перчатку поднял.

— Брат Юргис! — обратился к рыцарю Греже очень расстроенный и удивленный комтур Герман, — не испросив разрешения великого магистра нашего ордена, я не могу позволить тебе вступить в поединок с братом Гансом.

— Благородный комтур, я такой же воин христовый, как и вечной памяти благородный рыцарь Дранк. Коль уж вы благословили на поединок его, надеюсь, не помешаете и мне предстать с негодяем перед судом божьим. Этого требует рыцарская честь!

— Брат Юргис, божий суд только что оправдал брата Ганса — он чист. А идти против воли господней — большой грех.

— Благородный комтур Герман, тут произошло убийство, а не суд божий: брат Ганс поступил не как брат, не как рыцарь, а как разбойник, и пока он не смоет это пятно кровью, до тех пор для тебя он не брат, а для меня — не рыцарь!

— Брат Юргис, что ты говоришь; они оба бились согласно уставу ордена и рыцарским традициям! Этому есть свидетели. Вот они! — И комтур Герман, повернувшись к стоявшим рядом и слушавшим их разговор четырем свидетелям, которые наблюдали за битвой, спросил: — Скажите, братья, разве этот поединок проходил не по уставу нашего ордена и рыцарским обычаям?

Свидетели переглянулись, но никто не ответил. Комтур Герман еще больше смутился и снова обратился к свидетелям:

— Братья, вы молчите тогда, когда надо говорить. Самое большое достоинство воина — молчать, когда надо молчать, и говорить, когда надо говорить.

— Благородный комтур Герман, — заговорил Греже. — Ганс Звибак убил рыцаря Дранка не как рыцарь на поединке, а как разбойник в поле!

— Как это?! — поразился комтур Герман. — Объясните мне.

— Когда рыцарь Дранк, посадив лошадь брата Ганса на задние ноги, не воспользовался удобным случаем, чтобы снять ему голову, а вонзил свой меч в землю, поединок должен был быть остановлен звуком трубы и либо прекращен, либо начат заново! — объяснил рыцарь Греже и впился взглядом в крестоносцев, свидетелей поединка.

— Тогда почему этого не сделали свидетели? Я стар, плохо вижу.

— Сигнал трубой вы, благородный комтур, подавали со стены, а мы только исполняли вашу волю, — ответил один свидетель и потупил глаза.

— Господи, тут есть и моя вина! — застонал старый комтур и прикрыл глаза рукой.

— Да, благородный комтур, мы ждали вашего сигнала, — подтвердил и второй свидетель.

— Кроме того, благородный комтур, когда рыцарь Дранк вонзил меч в землю, брат Ганс должен был сам объявить о своем поражении; он не сделал этого и навлек на всех братьев позор, а на себя со стороны рыцарей — месть, — закончил рыцарь Греже и добавил: — Моя перчатка, благородный комтур, поднята, и мы ждем вашего согласия и благословения!

Комтур Герман опустил голову, сделал скорбное лицо и, благословив рыцарей поднятой рукой, вернулся в замок.

Вслед за ним вернулись и рыцарь Греже — надеть бранные доспехи, и Ганс Звибак — отдохнуть.

Принесли в замок и тело рыцаря Дранка.

Сначала комтур Герман был очень расстроен, недоволен и боялся ответственности за новый поединок; но позже, когда он, вернувшись в замок, все это хорошо обдумал и всесторонне взвесил, ему показалось, что второй поединок не только может поправить все, но и в конце концов завершиться ad majorem dei gloriam * и во славу всего ордена. И на самом деле: если оба участника злосчастного похода и захватчики личного замка боярина Книстаутаса будут мертвы, то и ордену не придется краснеть и объясняться ни перед чужеземцами, ни перед князем Витаутасом. Кроме того, можно будет всем, кому надо, объяснить, что такую большую жертву они принесли по решению ордена как наказание. Комтур Герман не видел в этом ничего плохого и не чувствовал никаких угрызений совести, ибо свято верил, что нет ни малейшего греха в использовании любого дела, любого происшествия, коварства и обмана, даже смертоубийства там, где это затрагивает славу и процветание ордена… Правда, брат Ганс Звибак, как немец, все-таки был ближе ордену, чем рыцарь Греже, но рыцарь Греже был нужнее ордену из-за его поместий, состояния и влияния на других порабощенных бояр прусского происхождения. И если б в поединке погиб рыцарь Греже, а не брат Ганс, то положению и благополучию ордена, возможно, был бы нанесен вред… Но тут уж комтур Герман мог быть спокоен, так как он хорошо знал, какая сильная рука и какой острый меч у рыцаря Греже…

Поединок состоялся под вечер, в том же самом месте. Бились секирами, ибо такое оружие избрал Ганс Звибак. Следить за поединком снова высыпали на стены замка весь гарнизон и все слуги Книстаутаса; только боярыню с Лаймой не пригласили. Когда Лаймуте узнала, что рыцарь Греже будет биться с Гансом Звибаком, она опять изменилась, словно от дуновения злого ветра; снова побледнела, волновалась и все посылала служанок на стену замка посмотреть, как проходит поединок. Все с нетерпением ждали, чем завершится бой; крестоносцы и люди боярина Книстаутаса были встревожены. Тревожилась и боярыня. Рыцарь Греже, хотя и крещеный, и слуга ордена, но все-таки более близкий человек, чем комтур Герман или другие крестоносцы. Он не только оставил о себе хорошую память в свой первый приезд, но и теперь вел себя порядочно. Может быть, лишь он один, конечно, за исключением слуг, вместе с боярыней и ее дочерью искренне сокрушался по поводу смерти боярина и от всей души хотел помочь им. Теперь, если с ним случится беда, боярыня с дочерью и всеми своими людьми снова окажется в плену у крестоносцев. Поэтому, когда заговорили на стене боевые трубы, и мать и дочь спрятали лица в ладонях и стали шептать молитвы, прося бога войны Коваса ниспослать победу рыцарю Греже.

После третьих труб долго ничего не было слышно. Тщетно боярыня успокаивала Лайму, тщетно посылала своих слуг разузнать все у крестоносцев, — никто ничего не говорил. Наконец трубы известили, что поединок закончился. Одни спустившиеся со стен крестоносцы побежали в поле взглянуть на труп, а другие опустились на колени во дворе замка и стали молиться.

Вскоре принесли в замок труп Ганса Звибака. Шлем у него был разрублен, окровавленная голова склонилась набок. Рыцарь Греже приехал вместе со всеми и, как того требовал устав и обычай, целую ночь простоял верхом на коне и в доспехах во дворе замка возле избы, в которой лежали тела погибших. Когда до утра не объявилось желающих сразиться с ним, рыцарь Греже слез с коня и, помолившись возле трупов, снял доспехи.

Обе жертвы поединка были похоронены во дворе замка. Похоронили с подобающими рыцарям почестями и молебствием. На каждую могилу поставили крест и возложили щиты и шлемы покойных рыцарей.

XXVII

После похорон комтур Герман сообщил боярыне, что она с дочерью должна готовиться к путешествию в Мариенбург и что ей разрешается взять с собой служанок и придворных сколько она пожелает. Боярыня выбрала Висиманту, Шарку, несколько придворных, несколько татар и трех служанок. Вместе с ними отправился в свою родную деревню и Кулгайлис. Присматривать за замком и вести хозяйство, насколько это позволят крестоносцы, вместо Висиманты боярыня оставила верного слугу Ругялиса.

Начальником замка взамен убитого брата Ганса Звибака комтур Герман назначил рыцаря брата Макса Линденблата.

На четвертый день, рано утром, отряд крестоносцев и жемайтийцев с благородными заложницами выехал из Ужубаляйского замка в дальний путь, в столицу крестоносцев Мариенбург. Невесело провожали отряд остающиеся в замке люди; и еще большая тоска одолевала их потому, что еще при боярыне начальник замка сообщил, что все они должны будут отречься от своих старых богов, креститься и слушаться новых хозяев замка.

Словно приговоренные остаться навечно в этом замке среди болот и трясин, смотрели со стен на уходящих братьев крестоносцы, поджав губу, хныкал Оскар Фукс и кричали за воротами дворовые девки.

Вел отряд сам комтур Герман.

Утро выдалось холодное; все крыши, луга и земли были покрыты изморозью; под ногами гудела мерзлая земля и шуршала окоченевшая трава. На болоте, в низинах, воду уже сковал тонкий лед, который с треском ломался под копытами лошадей; в более глубоких местах и там, куда не задувал ветерок, словно зеркало сверкало, и трудно было различить, блестит вода или лед.

Боярыня куталась в шубку из шкур куницы; она надела высокую соболью шапку, которую когда-то муж привез ей в подарок из России. Ехала она на приземистой, но крепкой жемайтийской лошадке, ни с кем не разговаривала, а только озиралась вокруг и о чем-то думала. Рядом с ней ехала Лаймуте. Она была в легкой собольей шубке, держала в руках лук, а за плечами у нее висел колчан, наполненный стрелами.

Когда они проезжали мимо того самого болота, из которого рыцарь Греже во время охоты вынес ее на руках, она даже не оглядывалась и смотрела только на гриву лошади. Ее мысли переплетались с мыслями рыцаря, и она боялась поднять глаза, чтобы их взгляды не встретились.

Рядом с боярыней и Лаймуте ехали старый Висиманта, служанки, придворные и татары. Шарка ехал в стороне и выполнял обязанности дозорного и проводника. Он вел отряд не через пущу Падубисиса, а по берегу реки и надеялся до сумерек добраться до ближайшего замка крестоносцев, в котором путники и благородные заложницы могли бы спокойно и удобно переночевать. Комтур Герман не хотел останавливаться в жемайтийских селениях и тоже мечтал о ночлеге в замке, принадлежащем ордену.

Дни были очень короткие, поэтому следовало торопиться, чтобы ночь не застала отряд в лесу, вдали от замка. Все время они ехали спорой рысью, молча; под копытами лошадей грохотала мерзлая земля, и эхо разносилось по лесам и склонам. Кнехты крестоносцев, которые еще были нагружены разным скарбом, с трудом поспевали за всеми, а иногда даже отставали.

Когда зашло солнце, до замка еще было далеко. На западе долго не угасал красный отблеск заката; еще до сумерек на востоке, карабкаясь по веткам деревьев, поднялась луна. Шарка пришпоривал свою неутомимую жемайтийскую лошадку и торопил остальных. Кнехты ругались, злословили и грозились остаться в пуще, но никто не обращал на них внимания.

Вдруг Шарка остановил свою лошадку и тут же развернувшись поскакал к комтуру и рыцарю Греже.

— Жемайтийцы! Жемайтийцы! — таинственно сказал он и, обернувшись назад, показал, где он увидел жемайтийцев.

Тут же через дорогу один за другим, словно волки, прошмыгнули несколько конных жемайтийцев в звериных шкурах и скрылись в лесу.

Комтур Герман вытащил из ножен меч и развернул отряд в боевой порядок. Боярыню с дочерью и служанками он поместил в середине, вокруг них выстроил придворных и татар, а все крестоносцы встали в передние ряды.

Жемайтийцев, видать, было много: они мелькали то там, то здесь, перебегали дорогу и окружали отряд крестоносцев со всех сторон.

Чтобы помешать жемайтийцам, рыцарь Греже с несколькими братьями выехал вперед и преградил дорогу. Из леса со свистом вылетела одна тоненькая сулица… другая, третья… Лошадь одного брата свалилась и забила копытами. Рыцарь Греже с братьями крестоносцами бросился в лес и схватился с жемайтийцами.

— Кершис, это ты?! Против своего князя! Против ордена! — воскликнул он, узнав боярина Кершиса, с которым скрестил меч.

— Рыцарь Греже?! Ты ли это или только дух твой? — удивился боярин Кершис и опустил меч.

Узнав друг друга, опустили мечи и другие воины.

— Я это, боярин Кершис, я!

— Ведь мы оставили тебя под Вильнюсом!

— Нет, боярин, маршалок ордена и князь Витаутас еще раньше послали меня вместе с комтуром Германом и своим отрядом в Ужубаляйский замок, и теперь мы провожаем в Мариенбург благородную боярыню Книстаутене с дочерью и ее людьми… А ты куда едешь, боярин?

— Я со своими людьми возвращаюсь из-под Вильнюса домой. Нам еще далеко.

— А не случались ли при отступлении стычки со Скиргайлой? — спросил Греже.

— Больших не было, а маленьких — всю дорогу до Каунаса задом пятились… Ну, а кто теперь хозяин замка, кто владеет поместьем боярина Книстаутаса? — спрашивал удивленный боярин Кершис.

— Теперь орден.

Кершис притих и задумался. Молчали и другие жемайтийцы и крестоносцы; они стояли, опустив свои мечи, но все были готовы ринуться в бой или защищаться.

С боярином Кершисом, как со своим старым знакомым, поздоровались и комтур Герман, и некоторые братья.

— Значит, и боярыня с дочерью здесь?

— Здесь, с нами, если хочешь повидаться с ней — пожалуйста. — И рыцарь Греже вместе с боярином Кершисом поехал к Книстаутене.

— Боярыня, я не хочу верить глазам, но, когда услышу твой голос, поверят и мои глаза: не обман ли это?

— Не обман, боярин: я подчиняюсь приказу нашего государя князя Витаутаса и, сопровождаемая своими верными слугами и воинами крестоносцами, еду в Мариенбург. Там надеюсь увидеться и со своими сыновьями.

— А кто сейчас присматривает за поместьем и замком? — спросил Кершис.

— Об этом спрашивай у них.

Кершис подумал, посмотрел на крестоносцев и сказал:

— Боярыня, я верю и не верю, но если тебе угрожает хоть малейшая опасность, только молви слово, и мы сразу же освободим тебя — нас много, и мы привыкли проливать кровь.

— Спасибо тебе, боярин, но я хочу ехать в Мариенбург и побыстрее увидеться со своими сыновьями. Комтур Герман и отважный рыцарь Греже гарантировали мне безопасное путешествие. Скажи лучше, боярин, от чьей руки погиб под Вильнюсом мой муж?

— От руки Казимира Каригайлы, брата Ягайлы!

— О боги! Свой своего!

— Такова уж сегодня наша судьба, боярыня!

— А вы отомстили ему?

— Его голову, нанизанную на копье, три дня носили вокруг замков!

— О боги! боги! И все это видели наши враги крестоносцы! — наконец не выдержала Лайма Книстаутайте и заломила руки.

— А удачен ли был поход? — спросила боярыня.

— Нет, боярыня: жертв много, а пользы никакой.

— С чьей же стороны больше жертв? — спросила и Лайма.

— С обеих сторон много, боярышня!.. Еду, а кого найду дома — не знаю; может быть, и в моем замке уже крестоносцы хозяйничают, — наконец вздохнул боярин Кершис. — Да хранят тебя боги, боярыня, да хранят боги и тебя, Лаймуте… Когда приедете в Мариенбург, не забудьте и за меня перед князем словечко замолвить: я тоже многих своих воинов потерял… Да хранят вас боги…

Вскоре отряд крестоносцев с благородными заложницами отправился дальше, а жемайтийцы уехали своей дорогой.

И только в полночь отряд добрался до немецкого замка на берегу Дубисы и напросился на ночлег.

На следующий день крестоносцы выехали рано утром и к вечеру добрались до принеманской дороги.

По пути они попрощались с Кулгайлисом; он вернулся в свою деревню.

Вторую ночь отряд провел в одном селении, которое было битком набито возвращающимися из-под Вильнюса крестоносцами, жемайтийцами и чужеземными рыцарями и кнехтами.

XXVIII

Войско крестоносцев, пополнившееся новыми отрядами литовцев, перешедшими на сторону Витаутаса, вернулось в Пруссию значительно увеличившимся, а ряды чужеземных рыцарей и воинов так поредели, что некоторые части не насчитывали и половины своего прежнего состава.

На обратном пути никто ужо не охотился в пущах Панямуне 38 и Судувы 39 и не испытывал желания испробовать свое оружие о шею язычников; все торопились домой и прижимались к Неману. Не пели и святых псалмов, немногие молились, перебирая четки; вылетели из головы храмовые песни и крещение язычников. Набожный герцог Саксонский и закоренелый христианин английский граф Дерби от самого Каунаса спускались по Неману на ладьях и выходили на берег только согреться и переночевать. Отважные рыцари, отдав оруженосцам свои мечи и щиты, ехали по берегу Немана на усталых, измученных лошадях, спрятав руки в рукава и грелись возле разведенных на дороге костров. Когда приближались сумерки, все старались попасть на ночлег в жемайтийские избы. Иногда их набивалось столько, что некоторые, больные и вконец измученные, уже не вставали. Как на грех, ночи стояли очень холодные. Многие крестоносцы, особенно англичане и французы, болели лихорадкой и тифом. Раненых и больных сплавляли по Неману на тех же лодках и судах, на которых прежде везли стенобитные машины и провиант. Другие, лишившиеся лошадей, спускались по течению на поспешно сколоченных плотах. Умерших в пути торопливо и без всяких воинских или церковных обрядов хоронили на островах Немана, в зарослях ивняка, а некоторых измученные кнехты просто выбрасывали ночью на берег и оставляли непохороненными, только забирали их оружие, платье и другие ценные вещи.

Витаутас со своими жемайтийскими полками отступал последним, тем самым как бы охраняя объединенное войско крестоносцев от всадников Скиргайлы. Чтобы не заразиться тифом и другими болезнями, князь запрещал своим воинам ночевать в тех избах, в которых прежде останавливались крестоносцы и чужеземцы. Всех больных или отставших крестоносцев а чужеземцев он приказал доставлять в принеманские немецкие замки, а своих воинов распределял по жемайтийским деревням.

Отряд комтура Германа с благородными заложницами казался в самой гуще возвращающегося княжеского войска. Боярыня Книстаутене тут же узнала от Шарки, где оба ее сына. Комтуру Герману очень хотелось вырваться из окружения княжеских полков и догнать своих, но он не смог этого сделать: утром боярыня нарочно задержалась и выехала лишь тогда, когда тронулись жемайтийцы.

Со своими сыновьями боярыня увиделась в полдень в одном принеманском селении, где Шарка отыскал их полк. Грустной была эта встреча: мать прежде всего спросила о смерти отца, о похоронах; Лайма плакала, обняв братьев, рассказывала о своем плене, о судьбе замка и его людей. Но сыновья Книстаутаса, как истинные воины, не были опечалены. Они шептали матери и сестре про какой-то новый поход на Вильнюс, про жемайтийцев, орден и про то, что сейчас пока не следует сопротивляться крестоносцам, а надо верить в своего князя и выполнять его волю.

— А как же наш замок, наши поместья, состояние, наши люди? — охала боярыня.

— Замок они у нас силой забрали, силой мы его и вернем. А насчет состояния, дорогие мамочка и сестричка, у крестоносцев добра много, — успокоил мать и сестру Кристийонас.

— Кроме того, дорогие мамочка и сестричка, не останемся мы перед ними в долгу и за коварство и обман с лихвой расплатимся: у жемайтийца и меч острее, чем у крестоносца, и сам он хитрее! — Манивидас тоже имел на крестоносцев зуб.

Потом старый Висиманта рассказал им, как идут дела в замке и поместье, про состоявшиеся поединки и о том, какой гарнизон крестоносцев остался в замке.

Рыцарю Греже было очень неудобно общаться с сыновьями Книстаутаса, но под Вильнюсом они настолько подружились, что теперь Кристийонас и Манивидас не вытерпели, чтоб не поздравить его с победой в поединке, и поблагодарили за заботу о матери и сестре. Вежливо поблагодарили они и комтура Германа. Теперь уж они сами взялись сопровождать мать и сестру в Мариенбург. Старому Висиманте и нескольким придворным было приказано возвращаться обратно в замок и не очень-то сопротивляться немцам.

Расставаясь с крестоносцами, боярыня с дочерью тоже поблагодарили комтура Германа и рыцаря Греже за заботу.

Рыцарь Греже был недоволен, что им приходится расставаться, но он ничего не мог изменить. Это путешествие было настолько приятным ему, что он даже во сне видел Лайму. Если в походе, под Вильнюсом, он ни на минуту не мог забыть прекрасную Лайму и страдал, думая, что вряд ли когда-нибудь снова увидит ее, то теперь сама судьба сторицей возместила ему за все эти часы страданий. И на поединок с Гансом Звибаком он пошел главным образом потому, что тот без должного почтения обращался с боярыней и ее дочерью; а теперь в пути он не отрывал от Лаймы глаз. Самым большим удовольствием, самым большим счастьем было для него переброситься с Книстаутайте несколькими, кажется, ничего не значащими словами, подать ей лук, стрелы, подержать ее коня или только притронуться к ее платью. Рано утром, после неудобно проведенной ночи, он встречал ее радостнее, чем восход солнца. За эти дни, прожитые в замке и в пути рядом со своей дамой сердца, рыцарь Греже почувствовал, что телом и душой он ближе к жемайтийцам, чем к крестоносцам. Бесконечно милыми и прекрасными казались ему склоны Падубисиса, даже эти страшно жуткие пущи, которые прежде он так избегал. А когда он увидел братьев Лаймы, они показались ему самыми дорогими и близкими людьми на свете. И как теперь стесняли его комтур Герман и все уставы и обычаи ордена! Но надежда, что все-таки и теперь, в пути, он сможет находиться недалеко от нее, а позже увидит в Мариенбурге, радовала рыцаря Греже и не позволяла унывать.

Правда, в княжеских полках было много красивых молодых литовских и жемайтийских бояр, был там и боярин Скерсгаудас, и, возможно, лишь это одно не позволяло рыцарю Греже без оглядки радоваться настоящему и будущему. Ведь так или иначе он все-таки рыцарь крестоносцев, сообщник Ганса Звибака и враг жемайтийцев. Если бы рыцарь Греже мог добыть счастье оружием, он никого не побоялся бы и вызвал на поединок всех литовских и жемайтийских бояр, лишь бы завоевать сердце Лаймы; но если она отвернется от него, как от крестоносца, и предпочтет какого-нибудь жемайтийца… И рыцарь Греже снова начинал тревожиться и колоть бока своего коня острыми шпорами, желая догнать жемайтийский отряд и хотя бы издали увидеть Лайму. А когда дул с той стороны ветерок, казалось рыцарю, что веет оттуда самой благодатью.

Не радовалась такой перемене и Лайма Книстаутайте. И она то и дело оборачивалась назад и все смотрела, не догоняет ли их рыцарь Греже.

Через три дня войска союзников ступили на землю Пруссии и наконец подошли к Мариенбургу. По пути их встречали толпы любопытных и удивлялись, что в поход отправлялись такие многочисленные полки, а возвращаются совсем поредевшие. Но особенно удивлялись тому, что они привели с собой очень мало пленных и привезли скудную военную добычу.

Жемайтийские полки князя Витаутаса остались возле Немана, в замках крестоносцев, в Караляучюсе, и лишь немногие вместе с самим князем пришли в Мариенбург. С княжескими полками приехала и семья Книстаутаса со своими придворными.

Великий магистр ордена Конрад Зольнер фон Раттенштейн все еще болел. Его заместитель, маршалок Энгельгарт Рабе, стремясь загладить мрачное впечатление от неудавшегося похода, устроил в Мариенбурге рыцарские турниры с дорогими подарками для победителей. В этих турнирах могли участвовать все, более или менее отличившиеся на войне, — крестоносцы и чужеземные рыцари, князья, графы, бароны и крещеные жемайтийцы, награжденные платьем витинга.

Обычай рыцарских поединков еще не успел распространиться среди литовских, жемайтийских и белорусских бояр, хотя в последнее время в Вильнюсском крае, там, где были польские гарнизоны, и возле Немана, в замках крестоносцев, некоторые крещеные литовские и жемайтийские юноши уже успели заразиться этой модой.

Для участия в этих турнирах записались оба сына Книстаутаса, хотя младший, Манивидас, еще исповедовал свою старую веру; записались боярин Скерсгаудас и еще несколько литовских, жемайтийских и белорусских бояр из полков Витаутаса. Записались и многие чужеземцы, крестоносцы, а также рыцарь Греже. Когда он приехал в Мариенбург, его счастье, его Лайма Книстаутайте как бы начала отдаляться от него. Греже, как рыцарь крестоносцев, должен был держаться в стороне от литовцев и только изредка, благодаря счастливой случайности, встречался с Лаймой Книстаутайте. Другие молодые литовские и жемайтийские воины могли видеться с ней каждый день. Особенно тревожился рыцарь Греже насчет боярина Скерсгаудаса и теперь, записавшись на турнир, надеялся вызвать его на единоборство и обломать ему рога. Кроме того, не только литовцы и жемайтийцы вертелись вокруг Лаймы Книстаутайте; интересовались ею также чужеземные рыцари, графы и бароны.

Боярыня Книстаутене с дочерью неплохо чувствовали себя в обществе княгини Анны, но им, детям природы, перенесенным из Ужубаляйских болот и трясин в такой прекрасный город, в такой высокий замок, очутившимся среди такого множества славных рыцарей и знатных особ обоего пола, совсем здесь не нравилось. Да и слишком резкий переход от траура к роскоши и увеселениям подавлял и смущал их.

На тот же день одновременно с рыцарскими турнирами были назначены и другие торжества: крещение всех вновь прибывших в Мариенбург заложников и воинов Витаутаса. Желая показать чужеземцам, какой опорой христианства являются крестоносцы, устроители этих торжеств не поскупились на расходы и устроили все с необыкновенной, еще не виданной жемайтийцами роскошью. Но больше всего интересовало всех, особенно чужеземных рыцарей и вельмож, крещение семьи жемайтийского рыцаря сарацина Книстаутаса, погибшего под Вильнюсом. Многих интересовала его дочь Лайма, о красоте которой уже поговаривал весь Мариенбург. Были рыцари, которые только и ждали крещения сарацинки, чтобы объявить ее дамой сердца и мечом защищать ее красоту и добродетели.

Все эти слухи и приготовления волновали рыцаря Греже. Готовясь к турнирам, он ежедневно упражнялся на полях под Мариенбургом, тренировался с разным видом оружия: секирой, мечом и копьем; конным и пешим. Рыцарь Греже готовился сразиться с крестоносцами и с чужеземцами, со всеми, кто только посмеет посвататься к Книстаутайте или отобрать у него право быть ее рыцарем.

В назначенный день в костеле Мариенбургского замка состоялось крещение жемайтийцев, а позже, после всех торжеств, и турниры в специально огороженном месте.

Уже с самого утра начали собираться вокруг замка толпы любознательных горожан и селян. В замок и в самый костел пускали только избранных. Лайма Книстаутайте и ее мать приехали в костел в прекрасной коляске, вместе с княгиней Анной и княжной Софией. Их сопровождали верхом на конях князь Витаутас, множество литовских, жемайтийских и белорусских бояр. Витаутас ехал рядом с коляской княжны с левой стороны, а все остальные следовали сзади. И снова в толпе горожан и селян раздался шепот: "Wytowt… Wytowt… Herzog Wytowt", и люди обнажили головы. Всех интересовали княгиня Анна, княжна София и прекрасная сарацинка Книстаутайте. От ворот костельного двора до двери костела и дальше в самом костеле в два ряда стояли рыцари, которые приветствовали княжескую семью. Не маршалок ордена, не герцог Саксонский, не маркграф и не претендент на английский престол граф Дерби были в центре торжеств, а князь Витаутас, еще не имеющий даже постоянного титула. Орден пока что титуловал его только — Herzog Wygand.

Молитвенник княгини Анны в дорогом переплете держала в руках боярыня Книстаутене, четки — уважаемая фрау замка; длинный шлейф княгини несли два пажа, два немецких мальчика в черной одежде. На Книстаутайте было белое платье, а поверх него — шубка из дорогих мехов. Когда при входе в костел сестры монашенки сняли с нее соболей, она, в белом платье, перепоясанном широкой голубой лентой, в белых башмачках, в белом головном уборе, была похожа на мадонну, которая стояла на большом алтаре. Многие знатные рыцари и братья не могли оторвать от нее глаз и сокрушались, что она родилась сарацинкой.

Крестили жемайтийцев торжественно. Крестились все, даже и те, которые уже приняли крещение от белорусов, поляков или от тех же самых крестоносцев. Крестил жемайтийцев сам епископ мариенбургский. Крестной матерью Книстаутайте была княгиня Анна, крестным отцом — сам маршалок ордена. При крещении ее назвали Маргаритой. Ее брат Манивидас был наречен Мартинасом, а мать Барборой. Боярыня, с малых лет поклонявшаяся только силам природы, раньше яростно сопротивлялась крещению своего мужа, но когда после одного похода, завершившегося миром, боярин вернулся из Пруссии христианином и принес с собой оловянное распятие, она несколько дней поплакала, погоревала, а потом сложила жертву своим богам и успокоилась. Убедившись, что крещение не изменяет душу и плоть человека и что боги не наказывают выкрестов, она не стала сильно убиваться, когда ее муж крестился еще и у поляков, а старший сын вернулся из Пруссии уже не Нарвидасом, а Кристийонасом, в платье витинга. Тем более не возражала она ни против своего крещения, ни против крещения своей дочери здесь, в Мариенбурге, где с ними, язычницами, обращались совсем не так, как Ганс Звибак в Ужубаляйском замке.

После обряда крещения во дворце нижнего замка был устроен пир, на котором подавали дорогие кушанья и напитки. На этом торжественном пиру присутствовали вся знать, все рыцари, записавшиеся на турниры, и все вновь обращенные жемайтийцы. Много было выпито вина, пива, много было съедено разной дичи; Витаутасу желали после следующего похода на Литву занять трон великих князей литовских в Вильнюсе, а маршалку ордена и всем братьям — и дальше быть прилежными апостолами Иисуса Христа и продолжать нести на Восток крест, культуру Запада и распространять священную веру римских католиков.

Поднимали кубки и за княгиню Анну, княжну Софию, боярыню Барбору Книстаутене и за ее прекрасную дочь Маргариту. Пир продолжался долго.

Орден торжествовал: что потерял он под Вильнюсом, то приобрел в Мариенбурге, угождая желудкам чужеземных вельмож и рыцарей.

Рыцарь Греже смотрел на прекрасную Книстаутайте, косился на своих соперников и в душе жалел, что не выкрал ее по пути и не сбежал к какому-нибудь европейскому государю, чтобы там крестить Маргариту и жениться на ней. Теперь ему казалось, что кто-нибудь похитит ее у него из-под носа, женится на ней и увезет с собой. Нервничал рыцарь Греже, сокрушался, и у него оставалась единственная надежда — его сильная рука и меч из прочной стали.

Когда рыцарь Греже глазами встречался с Книстаутайте, он словно говорил: «Красавица, за один твой взгляд, за одну твою улыбку я жизни своей не пожалею!»

После торжественного пира все в прекрасном настроении поехали в поля за Мариенбургом, где было приготовлено место для рыцарского турнира. Маршалок ордена, князь Витаутас с княгиней и остальные вельможи обоего пола заняли свои места на специально построенной галерее, откуда было прекрасно видно все поле. Здесь же лежали подарки для тех рыцарей, которые отличатся на сегодняшнем турнире. Среди подарков были дорогие меха, шубы, изящные ткани, доспехи, копья, мечи, латунные бляхи…

Еще не начались турниры, когда один французский рыцарь вышел на середину арены, поклонился галерее, где среди вельмож сидела и только что крещенная Маргарита Книстаутайте, и, объявив ее своей дамой сердца, поклялся мечом защищать ее красоту и добродетели.

— А кто с этим не согласен, — обратился он к рыцарям, — того вызываю на поединок!

Никто не стал возражать ему; но тут из толпы воинов вышел рыцарь Греже и запротестовал, объявив, что он уже давно провозгласил дочь боярина Книстаутаса своей дамой сердца и поклялся мечом защищать ее красоту и добродетели, а поэтому никому не может уступить это право без кровопролития.

Его слова кивком головы подтвердил и князь Витаутас.

— Простите меня, светлейший государь, — поклонился Витаутасу французский рыцарь и, приложив к груди свою руку в металлической перчатке, сказал: — Дочь знатного боярина Книстаутаса только сегодня, на глазах у всех нас, стала христианкой, а поэтому ни вчера, ни раньше до святого крещения никто из христиан не мог провозгласить ее своей дамой сердца и не имел права поклясться мечом защищать ее красоту и добродетели; если рыцарь Греже сделал это, то он нарушил уставы ордена, рыцарские традиции и замарал свое имя!

— Как же так? Разве она не дочь боярина христианина? — вспыхнул рыцарь Греже и, стукнув кончиками пальцев по рукояти своего меча, впился взглядом в своего противника.

— Да, может быть, она дочь христианского боярина, но родилась и росла в язычестве и только сегодня после святого крещения приобрела благодать, получила душу и стала такой же, как и все христиане, — совершенно спокойно ответил французский рыцарь и тоже зло уставился на своего соперника.

Такая выходка французского рыцаря очень не понравилась жемайтийским боярам. Они заволновались и начали переговариваться между собой. Правда, вскоре бояре, не знающие устава ордена и стесненные всяческими рыцарскими условностями, замолчали, но в душе каждого горела месть и ненависть к этим людям, презирающим их, и к этому кресту, который единственный дает право называться человеком. И если бы сейчас крестоносцы стали задирать их, то они забыли бы, что являются гостями, и дружно вступили бы в бой со своими хулителями. Это заметил даже сам Витаутас, но прикинулся, что ничего не видит и не слышит.

Не меньше был возмущен словами французского рыцаря и Греже. Взволнованный, он бросил ему под ноги перчатку. Рыцарь поднял ее.

Среди вельмож и рыцарей на галерее произошло волнение. Маршалок ордена начал что-то оживленно говорить князю Витаутасу, а князь постукивал ладонью по рукояти своего меча и улыбался боярину Рамбаудасу. Что-то горячо доказывая друг дружке, переговаривались рыцари. Загудела и толпа зевак и зрителей. Боярыня Книстаутене что-то сказала своей дочери на ухо.

Наконец маршалок ордена встал, взмахнул рукой и, когда все замолчали, объявил, что он разрешает обоим рыцарям биться только до крови!

Рыцари и толпа зрителей снова загудели, но трудно было понять, понравилось им такое решение маршалка или нет.

Французский рыцарь предпочел драться на мечах на утоптанной земле. Оруженосцы сразу же подали своим рыцарям щиты, подержали мечи, и, когда оба приготовились, с галереи донесся звук трубы. После третьего сигнала оба рыцаря медленно, большими шагами начали приближаться друг к другу. Они сошлись, скрестили мечи и снова разошлись. Все следили за каждым их шагом, за каждым движением. Трудно было предугадать, кто победит. Греже был выше француза, но тоньше; француз — низкорослый, плечистый, шагал вразвалочку. Доспехи у обоих были одинаково дорогие, сверкающие, сработанные лучшими бронниками; щиты — у рыцаря Греже помеченный только черным крестом, а у француза — родовым гербом и со священной реликвией — кусочком дерева от гроба господня.

Мечи скрестились и во второй, и в третий раз, но все это было пока что только разведкой. Сначала казалось, что перевес на стороне толстяка француза, но вскоре выяснилось, что этот рыцарь лучше умеет отражать удары, чем наносить их. После еще нескольких ударов протрубила труба, и поединок закончился: из рукава доспехов француза, у изгиба, где сходятся металлические пластины надлокотника, закапала на землю кровь, и рыцарь опустил меч. Снова поднялся шум. Неясно было, кто кого поддерживал, кто радовался, а кто огорчался.

Отдав щит своему оруженосцу, рыцарь Греже подошел к галерее вельмож, где сидела и Маргарита Книстаутайте, сделал рукой широкий жест и почтительно поклонился. Маршалок ордена взял у Книстаутайте перчатку, положил ее на меч и протянул рыцарю. Греже преклонил колено, взял перчатку и, поцеловав ее, пристегнул к своему шлему. Вельможи и рыцари, а также толпа зевак шумно приветствовали его. Со всех сторон доносились слова похвалы.

Потом уже начались турниры. Бились конные и пешие, секирами, мечами, копьями. Бились английские, саксонские, французские, баварские рыцари, крестоносцы, а также литовские и жемайтийские бояре, одаренные платьем витинга. Самым интересным из всех турниров был поединок между Мартинасом Книстаутасом, которому только что пожаловали платье витинга, и боярином Скерсгаудасом. Для своего поединка они выбрали тупые сулицы. Бились и конными, и пешими. Не только неискушенные зрители, но и знатные рыцари удивлялись их ловкости, изворотливости, умению управлять лошадью и с приличного расстояния попадать сулицей в мчащегося галопом всадника. Особенную ловкость показал Мартинас Книстаутас; уклоняясь от сулицы, он на полном скаку поворачивался на спине коня, мгновенно соскальзывал под его брюхо, прижимался к шее, и на землю соскакивал, и снова оказывался в седле, словом, извивался, словно бесенок, а тем временем тоненькая жемайтийская сулица свистела и свистела — или слишком высоко, или слишком низко, и все пролетала мимо. А когда Книстаутас видел, что уже не сумеет вывернуться, тогда прикрывался щитом, и тупая сулица ударившись падала на землю. Ловко изворачивался от сулицы Мартинас Книстаутас, но меткая рука была и у боярина Скерсгаудаса. И когда потом пожелал с ним биться один бургундский рыцарь, он сделал на своей лошади лишь один круг, а боярин Скерсгаудас уже несколько раз попал в него.

Боярин Скерсгаудас еще собирался было биться с рыцарем Греже из-за Книстаутайте, но потом передумал.

В самом конце показал свою отвагу и обычаи родного края белорусский боярин Пильца из Матаковцев: он боролся с живым медведем! Медведя привели на площадь турниров двое медвежатников. Зверя еще совсем недавно поймали в пущах Жемайтии, и он был совершенно дикий. Чтобы медведь не сбежал или не набросился на кого-нибудь, площадь со всех сторон окружили вооруженные рыцари. Сначала боярин Пильца как следует раздразнил зверя: снимал шапку, кланялся ему до земли, пел, разговаривал с ним и обзывал медведя «братом мишуткой». Когда медведя спустили с цепей, боярин Пильца пошел на зверя с рогатиной и тут показал все свое умение и ловкость.

Потом было награждение отличившихся на турнирах. Подарки вручала княгиня Анна, а кому что давать, кто что заслужил, решали маршалок, князь и знатные рыцари. Завершились турниры уже в сумерках.

XXIX

Хотя князя Витаутаса совсем не интересовали эти турниры, крещение и другие торжества, которыми орден хотел удивить чужеземных рыцарей, но он тоже бывал повсюду. Он тоже хотел представиться не только добрым христианином, но и рьяным поборником христианства и другом ордена. Он вместе с княгиней Анной часто ходил в костел, делал вид, что внимательно слушает мессу. А в то время, когда вился дымок ладана и торжественно гудел орган, у него в голове уже зрели новые планы. Князь Витаутас думал о том, как надо будет избавиться от своих союзников и собственными руками ордена уничтожить его могущество, разрушить его замки… Когда вечером он возвращался с охоты и на горизонте, залитая лучами уходящего солнца, вырастала Мариенбургская крепость, князь Витаутас придерживал своего коня и глубоко задумывался о новых походах. Во время последнего похода на Литву князь видел шаткость положения наместников Ягайлы, хорошо познал сильные и слабые стороны крестоносцев и понял, где надо будет поднажать, когда наступит решающий час.

Князю хотелось побыстрее вернуться в принеманские замки и там исподволь готовиться, но этому мешали иноземные рыцари, которые все еще гостили в Мариенбурге, и тяжелая болезнь магистра ордена. Последняя причина была самая главная, так как от нового магистра зависела дальнейшая судьба его замыслов. Правда, в Жемайтии князь уже смог бы обойтись без крестоносцев и, возможно, даже договорился бы с Ягайлой, но он смотрел дальше и теперь мучился бездельем.

Наконец, через несколько дней после отъезда из Мариенбурга чужеземных рыцарей, преставился и великий магистр Конрад Зольнер фон Раттенштейн. Новым магистром ордена был избран большой любитель военных походов и хороший приятель Витаутаса брат Конрад Валленрод.

Едва был торжественно похоронен старый великий магистр, как начались посвящение, чествование, присяга, поздравления…

В Мариенбург снова съехалось множество гостей. Князь Витаутас снова был вынужден отложить свой отъезд и слоняться без дела.

Когда и эти торжества кончились, новый магистр ордена сразу проявил заботу о границах своего государства и решил мечом или миром разрешить спор с поляками из-за Добжинской земли 40; он направил к Ягайле послов. Князю Витаутасу больше нечего было делать в Мариенбурге. Он с некоторыми своими боярами переехал жить в Бартенштейнскую крепость 41. Княгиня и другие бояре остались в Мариенбурге как заложники. Рыцарь Греже вместе с послами ордена отправился в Добжинскую землю, в замок Злоторыи, на переговоры с поляками. Перед отъездом рыцаря Греже на границу с Польшей Витаутас позвал его к себе и долго советовался по поводу укрепления замков на Немане, говорил о жемайтийцах, расспрашивал про Ужубаляйский замок и наконец пригласил по возвращении из Польши приехать в Бартенштейнскую крепость. Кроме охоты, предложил ему принять участие в походе на Литву. Рыцарь загорелся этой идеей, начал думать, как бы ему отказаться от участия в переговорах, но князь его успокоил и сказал, что охота и поход на Литву не уйдут от него, а пока неплохо бы ему во время переговоров поинтересоваться гарнизонами ягайловских поляков в замках Литвы, Скиргайлой и настроениями бояр. Для этой цели князь снабдил его деньгами и попросил, чтобы он с прибытием в Бартенштейн привез вести от княгини.

В один день отправился к Неману Витаутас, а на другой — послы ордена в Добжинскую землю с необычайно большим отрядом рыцарей, свиты и с лучшими дипломатами тех времен — монахами.

Тоскливые дни проводила Лайма Книстаутайте в высоком Мариенбургском замке. Правда, скучать ей не очень-то позволяли: ее усердно обучали две сестры-монахини немецкому языку, письму, чтению; готовили к исповеди и объясняли таинства христианской веры. Боярышня быстро научилась читать, давалось ей и письмо, однако молитвы были труднее, и она все откладывала первую исповедь. Боярыня весьма категорично отказалась учить молитвы: говорила, что слишком стара для этого, и обходилась крестным знамением. Свою дочь она не заставляла учиться, а иногда, сославшись на свое недомогание, и вовсе не отпускала ее от себя. По вечерам, когда во всех костелах Мариенбурга колокола звонили к вечерне и когда братья монахи собирались на молитву, они чувствовали себя одинокими, чужими и не посещали храм. Оставшись дома, они уходили в свои мысли, мечтали об Ужубаляйском замке и, повернувшись к Жемайтии, молились своим богам. Благородные женщины знали, какие они здесь гостьи. Пока в Мариенбурге еще был князь Витаутас, боярыня храбрилась и ничего не боялась; но когда Витаутас уехал, а сыновей отделили от нее, она снова почувствовала себя пленницей крестоносцев, как недавно в собственном замке. Маргарита виделась с отъезжающим на переговоры рыцарем Греже и дала ему поцеловать ручку, когда рыцарь, как того требовали обычаи, пришел попрощаться и еще раз заявить, что он в пути повсюду будет мечом защищать ее красоту и добродетели, а кто не согласится с ним, тот погибнет. Виделась на людях, при княгине, матери и других знатных особах и рыцарях крестоносцев. Когда рыцарь Греже уехал, Маргарите снова стало в Мариенбурге и тоскливо, и скучно; но почему тоскливо, почему скучно, она никому не хотела говорить. Матери жаловалась, что скучает по Ужубаляйским лесам.

Когда выпал снег и братья уехали в Караляучюс, в прусские пущи охотиться, она тоже хотела поехать с ними, но здесь была не родная Жемайтия, а чужая Пруссия.

Первая исповедь и первое причастие прошли так же торжественно, как и крещение. Шли к исповеди и к первому причастию и боярыня, и оба ее сына, специально для этого вызванные из Караляучюса; шли и другие жемайтийские семьи. Женщин опекали монахини, а мужчин — монахи. И когда отцы монахи подталкивали поближе к алтарю бородатых жемайтийских бояр и скромных юношей, те, словно дикие зубры, упирались, сопротивлялись и косо поглядывали на стол божий, как на некую ловушку, приготовленную для них. Один боярин категорически уперся и отказался принять причастие. Все решили, что в него вселился дьявол, и на следующий день отпустили из Мариенбурга домой, в Жемайтию. Это был преданный своим богам и князю Витаутасу боярин Судимантас, родной брат отца княгини Анны. Он был смел в бою, незаменим в походах, ничего не боялся, ничего не хотел для себя и был страшным упрямцем. У него даже семьи не было. Судимантас жил в непроходимых жемайтийских лесах и любил лишь родную пущу и ненавидел лишь крестоносцев. Когда вспыхивали костры тревоги, Судимантас со своими ребятами первым прибывал в лагерь и первым выходил на поле брани. Для князя Витаутаса он был незаменимым воином: когда князю требовалось пройти через дремучие пущи, или начать битву, или из засады напасть на вражеский лагерь, или взять пленных, — он посылал Судимантаса, и тот всегда выходил победителем. Командовать Судимантас не умел и никакой дипломатии не признавал. Надежным оружием он считал только секиру и палицу. В массивной головке его дубовой палицы был острый кусок кремня, который пробивал любые рыцарские доспехи и на месте убивал коня или человека. На поле брани Судимантас рвался в самую гущу врагов и зажмурившись размахивал топором или палицей во все стороны. Разгорячившись, в бою не отличал своих от врагов, и только трубы останавливали его. Возвращаясь из Мариенбурга домой, Судимантас навестил в Бартенштейнском замке князя Витаутаса и рассказал, как его вели к исповеди и как он сбежал из храма. Князь искренне смеялся над его бегством и приказал вернуться в свой замок, собирать мужчин, учить их военному делу и охотиться в пущах, а добытое мясо солить, закладывать в бочки и отправлять в Бартенштейнскую крепость и в другие замки, подвластные ему. Подобные приказы князь Витаутас отдал также другим боярам и вольным людям. Он приказал всем быть бдительными и готовиться к войне. Но с кем он собирался воевать и к чему надо готовиться, князь не говорил. Все подумали, что князь собирается избавиться от опеки ордена. И снова все начали готовиться воевать с крестоносцами.

Переговоры между новым магистром и поляками не увенчались успехом: послы вернулись в Мариенбург ни с чем. Магнаты Ягайлы валили вину за неудачу на послов ордена, мол, они несговорчивы, а дипломаты ордена во всем винили вельможных панов Ягайлы. Желая отомстить Ягайле за коварство и упрямство, великий магистр ордена задумал снова воспользоваться Витаутасом и вместе с ним совершить второй поход на Литву. К тому же, будто специально, в Мариенбурге собралось много гостей, желающих добыть в краю язычников богатство и отпущение грехов.

XXX

Возвратившись в Мариенбург, рыцарь Греже не нашел ни Маргариты, ни боярыни, ни княгини Анны. Они, сопровождаемые комтуром Германом, многими жемайтийскими боярами и придворными, отправились в Бартенштейнскую крепость; дело в том, что к князю Витаутасу приехали послы из Москвы просить для своего государя, великого князя Московского Василия Первого, руку дочери Витаутаса княжны Софии 42.

Магистру ордена не очень-то хотелось отпускать такую важную заложницу, как княгиня Анна, но он не мог отказать Витаутасу, так как причина была уж слишком важная: какое сватовство без матери! Магистр очень торжественно проводил княгиню и пообещал прислать невесте подарки. Для того чтобы отправить подарки и получить точные сведения о русских послах, о самом сватовстве и его политической подоплеке, у великого магистра не было более подходящего человека, чем рыцарь Греже. Поэтому магистр сразу же отправил его к Витаутасу с подарками для невесты. И еще великий магистр поручил рыцарю отвезти князю грамоту о задуманном им новом походе на Литву. Чтобы заручиться возможностью повидаться со своей дамой сердца Маргаритой и поговорить с ней, рыцарь Греже по пути в Бартенштейнскую крепость остановился в Караляучюсе и навестил Книстаутасов. Оба брата передали через него матери и сестре привет и наилучшие пожелания.

Было первое воскресенье после рождества. Стояли крепкие морозы. Покрылся льдом Куршский залив, стал Неман, и навалило очень много снега. Рыцарь со своим оруженосцем и несколькими спутниками ехал только днем, так как ночью шастали стаи голодных волков, которые набрасывались на путников. На ночлег они останавливались в преданных ордену деревнях или в замках крестоносцев. Если уж отряд сбивался с дороги и вечер настигал его где-то вдали от населенных мест, рыцарь ночевал и в лесу, но тогда кнехтам приходилось всю ночь поддерживать костер, чтобы не замерзнуть и не позволить приблизиться хищным зверям. У костра рыцарь Греже мечтал о царице своего сердца Маргарите, и сознание того, что вскоре он увидит ее, помогало ему коротать ночь.

В Бартенштейнском замке рыцарь Греже нашел очень много гостей. Когда рыцаря позвали к князю, уже наступил вечер и повсюду зажгли лучины и факелы.

Из-за крепких морозов рыцарь Греже путешествовал в шубе из медвежьих шкур. Прибыв в крепость, он переоделся, облачился в доспехи, надел шлем и, как того требовали устав и рыцарские традиции, предстал перед князем во всем блеске. Князь принял его торжественно, в большом зале замка, вместе с княгиней, в присутствии московских послов, вельмож, бояр и придворных. Рыцарь подтянулся и, одной рукой придерживая меч, а другой сжимая свернутую в трубку грамоту великого магистра, большими смелыми шагами, позвякивая шпорами, вошел в зал. За ним следовали двое слуг. Рыцарь Греже вошел и сначала, словно ослепленный светом или величественной картиной, как бы вздрогнул, но не остановился. Две борзые, лежавшие у ног князя, подняли головы, зарычали и, казалось, хотели броситься на него, но рыцарь будто и не заметил их. Такими же шагами он подошел к возвышению, на котором в высоких креслах сидели князь Витаутас, княгиня Анна и чуть ниже — их дочь, княжна София. Возле князя сидели несколько московских бояр в высоких собольих шапках, а возле княгини и княжны — жены и дочери родовитых бояр. По обе стороны трона стояли бояре, придворные и несколько немецких и чужеземных рыцарей.

Казалось, что рыцарь Греже никого, кроме князя, даже не заметил. Звякнув шпорами, он вытянулся, сделал рукой почтительный жест и, низко поклонившись, заговорил:

— Милостивый государь! Великий магистр нашего ордена девы Марии, благородный брат Конрад Валленрод приветствует тебя, светлейший князь, и тебя, светлейшая княгиня (с этими словами рыцарь Греже поклонился и в сторону княгини), и посылает вам наилучшие пожелания и приветствие…

Тут рыцарь Греже бросил взгляд в сторону княжны Софии и за ее креслом увидел Лайму, теперь Маргариту Книстаутайте. В это мгновение показалось ему, что видит он неземную красоту, а взгляд ее так и пронзил его. Но рыцарь не выдал себя: нисколько не смутившись, он говорил дальше:

— Великий магистр нашего ордена, благородный брат Конрад Валленрод, не придя к согласию с твоим коварным кузеном, твоим и нашим врагом, королем польским, приглашает тебя, светлейший князь, совершить вместе с ним общий поход на Литву, на земли, управляемые Ягайлой. Он посылает тебе и грамоту со своими печатями. — И рыцарь Греже, сделав два шага к трону и преклонив колено, вручил князю Витаутасу свернутый в трубку длинный пергамент, к которому была прикреплена печать ордена, висящая на двух длинных шнурках.

Рыцарь продолжал:

— Как принято среди благородных рыцарей, орден открыто объявляет Ягайле войну.

Князь взял грамоту великого магистра и сразу передал ее стоявшему здесь же возле его кресла боярину Гоштаутасу.

Рыцарь Греже поднялся, отступил на два шага и вновь заговорил:

— Кроме того, великий магистр нашего ордена, благородный брат Конрад Валленрод, посылает вашей дочери, светлейшей княжне Софии, свое благословение и подарки. — Рыцарь Греже повернулся влево и, не сходя с места, поклонился княжне. Потом передал свой меч одному из слуг, а у другого обеими руками взял подарок для княжны — позолоченную шкатулку, в которой лежали бусы из прекрасного янтаря и золотая диадема. Он снова сделал два шага вперед, преклонил колено и вручил подарок княжне.

Княжна любезно приняла шкатулку и, бросив взгляд на дорогие подарки, передала их Книстаутайте. Тут глаза рыцаря снова встретились с глазами Маргариты, и он, кажется, смутился…

— А как здоровье моего друга, великого магистра ордена, благородного брата Конрада Валленрода? — спросил князь Витаутас.

— Мой государь, а твой, светлейший князь, товарищ и друг, великий магистр нашего ордена, благородный брат Конрад Валленрод здоров и чувствует себя прекрасно.

— Отважный рыцарь, счастливо ли вы доехали — с вами в пути ничего не случилось? — спросила княгиня.

— Светлейшая княгиня, я выполнил свой долг и счастлив, что имею честь предстать перед вашим взором, — ответил рыцарь, глядя прямо на княгиню.

— Рыцарь, — тоненьким голоском заговорила и княжна София, — скажи мне, какие достоинства украшают рыцаря?

Греже опустил глаза, подумал, потом взглянул на княжну и ответил:

— Отвага, верность своему государю и доброе имя!

Княжна удовлетворенно кивнула головой, а князь сказал:

— Ну, а теперь, рыцарь, прошу быть моим гостем. Завтра-послезавтра я ознакомлюсь с грамотой великого магистра и отвечу… Теперь же… прошу… Вот у меня пребывают высокие гости, послы моего большого друга Василия Первого, сына московского князя Дмитрия, благородные бояре. — И князь рукой показал на гостей из Московии.

Греже звякнул шпорами, вытянулся и впился глазами в московских бояр. Бояре наклонили высокие шапки и снова застыли на своих местах.

Тут же Греже обступили бояре, рыцари и увлекли в свой круг. Одни расспрашивали его про Мариенбург, другие интересовались переговорами ордена с поляками. Тем временем в зал шумно ввалились шуты во главе с Хеней, любимым шутом князя, и начали проказничать. Борзые рычали, лезли под стулья, под столы, но не убегали и не кусались.

Рыцарь Греже, разговаривая с боярами и чужеземными рыцарями, частенько тайком бросал взгляд в сторону Книстаутайте, и, когда их взгляды встречались, оба словно говорили друг другу: «Да, и я очень тосковал о тебе».

В зале постепенно нарастал шум и веселье. Проказники шуты то танцевали, схватившись за руки, то вытворяли разные проделки; то поодиночке, то все сразу кривлялись, строили рожи, кувыркались через голову… С кнутом в руках, одетый в пестрое платье, гонял их по залу шут Хеня. Изредка, когда то один, то другой шут кувыркался через голову и у него нарочно разрывалось платье, а при этом еще показывалась неприкрытая часть тела или вырывался искусственный неприличный звук, по всему залу проносился смех, а послы хохотали даже до слез, сгибаясь до земли. В прекрасном настроении были и жемайтийские бояре, и крестоносцы, и чужеземные рыцари; веселы были также их жены и дочери, только хмурился и, казалось, все думал о чем-то сам хозяин, князь Витаутас. Похоже, не веселили его проделки шутов, не слышал он, как остроумно его любимый шут Хеня поносит польского короля Ягайлу. Казалось, сидел он на своем троне только ради гостей, из вежливости, и еще казалось, что там, за стеной, ждут его важные дела и что только они теперь занимают его. Лишь изредка, когда уж весь зал хохотал над той или иной проказой шутов, князь словно вспоминал, что он здесь хозяин и его долг приглядывать, чтобы гости не скучали, улыбался, говорил вежливые слова княгине или кому-нибудь из своих гостей и снова уходил в себя.

Долго веселились гости.

— Ну, потанцуй еще, потанцуй. Перекувырнись через голову, муштинис 43 получишь, — просил Хеню один жемайтийский боярин.

— Муштиниса мало, — скривился Хеня и застыл перед боярином.

— А сколько же ты хочешь?

— Дай столько, сколько король Ягайла предложил Опольскому за Злоторыйский замок 44, вот тогда и потанцую, и через голову перекувырнусь, — отрезал ему Хеня.

— А что бы ты стал делать с такими деньгами?

— О, я бы тогда танцевал и играл, а король Ягайла кувыркался!

Весь зал разразился хохотом, и только Витаутас не смеялся. Общим весельем не могли заразиться и рыцарь Греже, и Маргарита Книстаутайте. Когда все смеялись и шутили, Греже и Книстаутайте лишь из вежливости улыбались и снова ловили взгляды друг друга. Но рыцарь Греже все никак не мог улучить момент, чтобы подойти к боярыне и ее дочери и передать им поклон от сыновей и братьев. Наконец, когда трубы пригласили гостей к ужину и все вельможи и бояре поднялись со своих мест, рыцарь приблизился к боярыне и ее дочери и поклонившись сказал:

— Уважаемая фрау, ваши сыновья передают тебе и своей сестре поклон и наилучшие пожелания. Они здоровы, веселы и желают, чтобы господь Иисус и вам ниспослал того же.

Боярыня просияла и спросила:

— А их опять перевели в Мариенбург?

— Нет, уважаемая фрау, они все еще находятся в Караляучюсе, но я по пути навестил их.

— Большое спасибо, отважный рыцарь.

— А как у них успехи на охоте? — спросила Маргарита.

— О, прекрасная фройлейн, прусские пущи — не жемайтийские: в них нет богинь.

На этом и закончился их разговор.

Рыцарь чувствовал себя счастливым, что так близко побывал около дамы сердца и мог заглянуть в ее голубые глаза. И во время ужина он издали следил за ней взглядом, радовался ее красоте и своему счастью видеть ее.

XXXI

Визит послов Московского князя к Витаутасу в Бартенштейнскую крепость вызвал сильную тревогу, много различных толков и догадок не только в Кракове, среди епископов и вельможных панов Ягайлы; орден тоже был озабочен этим сватовством; дело в том, что все почувствовали, насколько возросла слава князя Витаутаса и его авторитет. Знали и то, что не только о сватовстве станут говорить с Витаутасом послы Московии, а будут советоваться с ним и по другим, политическим вопросам. Еще большую тревогу вызвало то, что князь посылает в далекую Москву своих послов, самых способных вельможных бояр с голшанским князем Иоанном Альгимантайтисом 45 во главе и с большой свитой. Среди спутниц княжны были также боярыня Книстаутене с дочерью Маргаритой и еще несколько благородных жемайтийских боярынь.

Путь до Москвы был очень дальним, трудным и опасным, потому что из-за вражды со Скиргайлой и Ягайлой приходилось оставлять в стороне Великую Литву и идти морем до Риги, а потом ехать через земли Пскова и Новгорода.

Меньше всех радовался этому сватовству и назначению в свиту княжны боярыни Книстаутене с дочерью рыцарь Греже. О, как он был бы счастлив, если б тоже мог быть в свите княжны или среди послов! Сопровождая княжну, он ежедневно видел бы Маргариту, мог бы чем-нибудь помочь ей и ее матери. И, возможно, впервые в жизни рыцарь Греже пожалел, что он крестоносец, а не жемайтиец или еще какой вольный рыцарь. Но теперь перед ним, как крестоносцем, все пути в свиту княжны или послов князя были закрыты. Мог бы он попросить великого магистра, чтобы тот не отпускал Книстаутене с дочерью, как важных заложниц, но об этом рыцарь даже думать не хотел. Для него оставался один выход: выбрать момент и сказать Маргарите, что он любит ее, что без нее и жизнь ему не мила. Но как это сделать, как улучить такую минуту: при людях нельзя, а боярышня одна нигде не показывалась. Посвататься через кого-нибудь другого — у рыцаря не было среди жемайтийцев ни близких товарищей, ни родственников. Да к тому же он крестоносец, и еще неизвестно, как посмотрела бы на его сватовство боярыня, ее сыновья, князь Витаутас и сама Маргарита. А что сказал бы орден, устав которого запрещает жениться на чужеземках?.. А кто может поручиться, что во время такого долгого путешествия не посватается к боярышне кто-нибудь из послов или свиты? Да и в Москве — разве мало там красивых, молодых русских бояр? И рыцарь Греже окончательно встревожился и расстроился. Это заметила и боярышня, но традиции, скромность и это постоянное разделение мужчин и женщин не позволили им ни увидеться, ни объясниться.

В последний день перед отъездом из Бартенштейна в Мариенбург с письмом князя Витаутаса великому магистру ордена рыцарь Греже повстречал боярыню с дочерью на костельном дворе, когда они возвращались из часовни крепости, и, вежливо поклонившись, заговорил:

— Наверно, досточтимая боярыня, перед такой дальней дорогой вы молились, чтобы господь сохранил вас в пути от всяческих невзгод. Но не бойтесь, досточтимая фрау, вы поедете через христианские земли.

— Спасибо вам, отважный рыцарь, мы будем надеяться, что христиане не станут нападать на нас хотя бы ночью, — ответила Книстаутене, и Греже не понял, то ли она умышленно напомнила ему о повадках крестоносцев, то ли это было простое совпадение.

— Я очень сожалею, боярыня, что не могу проводить вас с дочерью Маргаритой до Москвы и на всем пути восхвалять ее красоту и добродетели.

— А ты, рыцарь, не забудешь ее в других христианских странах?

— О, моя госпожа, ваша дочь не только дама моего сердца, но и моя жизнь, моя надежда, моя радость!.. Как я могу забыть ее…

— Рыцарь, — не позволила ему договорить Маргарита, — твоя жизнь — в руках ордена, а твоя радость — славные военные подвиги.

— Уважаемая фройлейн, я свободный рыцарь, и с орденом меня связывает только вера, но не кровь; а ратные подвиги лишь те для меня славны, на которые и ты благословляешь меня.

Книстаутене остановилась у двери горницы и, подумав, сказала:

— Отважный рыцарь, сегодня нас с орденом связывает дружба, но завтра-послезавтра все может перемениться, как уже не раз случалось, поэтому поразмысли, рыцарь. — И боярыня с дочерью, больше ничего не сказав рыцарю, вошли в горницу.

— Счастливого вам пути, досточтимая фрау и уважаемая фройлейн!

— И вам счастливого пути, отважный рыцарь; если увидите моих сыновей — поприветствуйте их!

— Передай и от меня моим братьям наилучшие пожелания, — одарила рыцаря многозначительным взглядом Маргарита, и у него в груди вспыхнул огонек надежды.

— Спасибо, — только и ответил рыцарь Греже, в поклоне поднеся к сердцу затянутую в перчатку руку.

XXXII

Получив ответ от князя Витаутаса, великий магистр ордена занялся подготовкой нового похода на Литву. Он сразу же отправил рыцаря Греже и других братьев посмышленее да поспособнее в Западную Европу объявлять всем государям и рыцарям, что в языческой стране, а именно в Литве, состоятся очень почетные торжества, на которые приглашаются все, кто только может владеть оружием, кто только хочет получить отпущение грехов и спасение, добыть воинскую доблесть, испытать свое счастье мечом и награбить для себя состояние.

И снова из всех христианских стран начали стекаться в Мариенбург толпы воинственных рыцарей, братоубийц, отцеубийц и им подобных, жаждущих отпущения грехов и легкой наживы. Отдельные послы были направлены, чтобы пригласить князей Приморья и Силезии, маркграфа Мнении Фридриха с его лучшей для тех времен конницей, саксонского графа Шварцбурга, вельмож Глихенов, Плауэнов… Прибыли гости и из далекой Англии, из Франции, а особенно много их явилось из ближайших карликовых немецких государств. И снова днем и ночью по всем дорогам и большакам катились в Пруссию пушки, огромные башни, тараны, другие стенобитные машины… Распевая молитвы и священные псалмы, снова шагало рыцарское войско. В Мариенбурге торжественно, под звон костельных колоколов, встречали отряды ратников и одних приглашали в город, а других направляли в Караляучюс и в соседние замки.

По всей Пруссии шли еще невиданные приготовления к войне. Новый великий магистр Конрад Валленрод не жалел на предстоящий поход ни денег, ни людей, он собирал всех братиков и кнехтов, которые только могли владеть мечом. Многих из них он посвятил в братья, сделал рыцарями, у кого были хоть малейшие заслуги, наградил поясами, шпорами, поручил им командовать отрядами и ввел строжайшую дисциплину и порядок. Приготовления к походу на Литву, затеянные Конрадом Валленродом, по своему масштабу превзошли все предыдущие. Теперь уж никто — ни свои крестоносцы, ни чужеземные рыцари, — не сомневались, что этим походом Скиргайле будет нанесен решающий удар, а литовцы или будут поголовно вырезаны, или, если сдадутся на милость победителей, будут все до единого окрещены и порабощены. По приказу великого магистра несколько телег нагрузили распятиями, крестами, образами, чтобы все это раздать вновь обращенным литовцам.

Кроме таранов, пушек и других стенобитных машин, из всех немецких и французских городов двигались в Мариенбург подводы, груженные бочками с вином, пивом, самыми разными закусками, фруктами и сладостями, предназначенными для украшения почетного стола.

Устроить почетный стол и провести весь пир решено было в самом центре языческого края. Для этого подобрали и соответствующее место: огромный остров на Немане неподалеку от Старого Каунаса. Еще за неделю великий магистр отправил на этот остров несколько десятков столяров и приказал им сделать много столов, стульев, галерей и лож для родовитой знати, а для простых рыцарей сколотить дощатые столы и скамьи; не были забыты и кнехты, для которых установили столы вблизи острова на обоих берегах Немана.

Конрад Валленрод соблюдал правила и уставы ордена, но только в мирное время. Теперь он все делал и готовил с огромным размахом. Деньгами великий магистр прямо-таки сорил, стараясь убедить чужеземцев, что орден переживает золотой век.

На проводы войска был приглашен в Мариенбург и князь Витаутас, но тот не явился и ничего о себе не сообщил.

Вдруг пронеслась по Пруссии молва, что восстали жемайтийцы. Орден не хотел этому верить, но на всякий случай спешно отправил в Бартенштейнский замок посла и приказал тщательно следить за заложниками, оставленными князем Витаутасом. Боярыня Книстаутене с дочерью и другие заложники, которые были отпущены в Москву, пока не вернулись. Все это еще больше взбудоражило гнездо крестоносцев.

Известие о восстании в Жемайтии испортило настроение чужеземным гостям, опечалило оно и остальных заложников. Им начало казаться, что они уже не свободные люди, а осажденные, живущие как бы на острове, со всех сторон окруженном врагами. Братья Книстаутасы, Кристийонас и Мартинас, а также другие заложники — бояре, были спешно перевезены из Караляучюса в Мариенбург. Усилили также тайную охрану покоев княгини Анны.

— Wytowt Verräter! Verräter Wytowt! * — только и говорили жители Мариенбурга, и каждый хвастался перед другими, что он уже давно предвидел это.

Лишь великий магистр оставался спокоен и не поверил слухам, а особенно тому, что жемайтийцы восстали во главе с Витаутасом. Конрад Валленрод хорошо знал Кестутиса, отца Витаутаса, знал и самого князя. Великому магистру были известны планы Витаутаса, он предугадывал его замыслы, знал его отвагу, суровый нрав и проницательный ум. И теперь Витаутас ни в коем случае не решился бы восстать против ордена. Жемайтийцы всегда были неспокойны, они ни при каких обстоятельствах не падали духом и не признавали себя побежденными, даже проиграв сражение. Жемайтийцы и теперь могли восстать. Но Витаутас?! Витаутас умел, где надо, уступить, умел и настоять на своем. К тому же он был терпелив и хитер. Если бы жемайтийцы и впрямь восстали с Витаутасом во главе, то сегодня орден, располагая таким войском, сумел бы и жемайтийцев разгромить, и князя изгнать. И Витаутас знает это. Но и крестоносцы знали, что жемайтийцев мечом не покоришь и без воли Витаутаса их земли к ордену не присоединишь. Да и без помощи Витаутаса ни самих литовцев не одолеешь и ни Тракай, ни Вильнюс не возьмешь. Такое восстание или захват власти сегодня принесли бы обеим сторонам больше вреда, чем пользы. Правда, некоторые в ордене полагали, что Витаутас мог тайком договориться с Ягайлой, но магистр этому тоже не верил, потому что еще не высохли чернила на письме короля Польши ордену, в котором тот писал, что помириться с Витаутасом, жить с ним в мире и согласии означало бы то же самое, что «согревать за пазухой змею». Поэтому магистр не верил слухам и ждал возвращения гонцов. Но еще не успели вернуться гонцы, а в Мариенбург уже побежали непокорные жемайтийские бояре, испугавшиеся мести Витаутаса, и просили заступничества у великого магистра. Вернувшиеся гонцы сообщили, что жемайтийцы на самом деле было восстали кое-где против крестоносцев и сожгли несколько немецких замков на Дубисе, но тут вовремя прибыл Витаутас и усмирил бунтовщиков. Несколько десятков бунтарей он повесил, многих взял в плен и отправил в замки ордена, а с остальными верными боярами и своими полками теперь ждет крестоносцев и чужеземных рыцарей в Бартенштейнской крепости.

XXXIII

Небо над Мариенбургом прояснилось. На следующий день, после торжественного молебна и освящения хоругвей, огромные колонны христиан со всей Западной Европы направились на восток, в языческий край. Это было пятнадцатого августа 1391 года.

На сей раз, чтобы штурм Вильнюса снова не затянулся до поздней осени, новый великий магистр собрался в поход почти на целый месяц раньше. Отрядам было строго запрещено отделяться от всего войска и углубляться для охоты в пущи Жемайтии или Судувы. Сами рыцари тоже старались не отставать от своих частей, так как в противном случае они рисковали опоздать к пиршественному столу. Поэтому все общей массой двигались по дорогам вдоль Немана; по Неману на судах и лодках везли пушки, стенобитные машины, провиант, амуницию, а все напитки, закуски и сладости были отправлены уже раньше.

У Бартенштейнской крепости к ним присоединились и полки Витаутаса. Сам князь со своими вельможными боярами встретил Конрада Валленрода далеко от крепости и, спешившись, как того требовали обычаи, воздал честь великому магистру ордена. Магистр познакомил его со своими вельможами, князь — со своими, и оба рядышком въехали через ворота в замок. Недолго гостили рыцари в Бартенштейнской крепости. За это время Конрад Валленрод вместе с князем Витаутасом написал акт, которым подтвердил заключенные ранее договоры, утверждающие, что на сей раз, когда будут взяты Тракай и Вильнюс, Витаутас сядет на трон великих князей литовских; магистр получит в свое владение Жемайтию, а Витаутас — Великую Литву. Акт был быстро составлен и скреплен печатями ордена и князя Витаутаса.

Спустя две недели, первого сентября, союзники наконец добрались до острова на Немане возле Старого Каунаса, где для родовитой знати и рыцарей был устроен огромный стол. Со стороны Жемайтии на остров были наведены временные мосты, которые перед приездом рыцарей богато украсили лентами, зеленью и осенними цветами, сорванными в палисадниках ближайших принеманских селений. Столы и кресла вельмож тоже были украшены и увенчаны зеленой рутой, ветками брусники и яркими георгинами. Кресла великого магистра, князя Витаутаса и других государей убрали шелками и розами, доставленными из теплых краев. Все столы уже были уставлены закусками, холодными блюдами, напитками. Между столами возвышались огромные бочки с пивом, штабелями лежали пироги, ковриги хлеба, овощи, возвышались, словно копны сена, сваленные в кучи туши битого зверя и птицы. На острове и на обоих берегах Немана горели костры, вокруг которых суетились сотни поваров и готовили кушанья. Еды и напитков было приготовлено на семьдесят тысяч человек, — примерно столько же и насчитывало союзное войско.

В походе из Пруссии крестоносцы и их союзники не голодали, так как на всем пути следования были заготовлены достаточные запасы провианта, однако, еще издали увидев обетованный остров в языческом краю, пылающие на нем костры и почуяв возбуждающие аппетит запахи, они, словно голодные волки, бросились к еде. На переправе образовалась давка, на берегах Немана смешались хоругви, полки, отряды, и все так сгрудились, что ни о каком порядке и речи не могло быть. Кнехты, соскочив со своих лошадей и оставив их, груженных амуницией и провиантом, рвались к столам, дрались, толкались и торопливо набивали свои рты. Другие запрудили остров, прорвались к местам, предназначенным для вельмож, и никакие трубы, никакие распорядители не могли справиться с ними и призвать к порядку. Неимоверно жадными до еды оказались и рыцари; они тоже ломились, рвались к столам, толкались и хватали что попадало под руку.

Когда за столами заняли свои места вельможи, была общая молитва, а после молитвы великий магистр сказал короткую речь. Не только кнехты, но даже многие братья и рыцари и молились, и речь магистра слушали с набитыми разной снедью ртами. И пока прочли молитву, пока отец монах перекрестил кушанья и благословил трапезу, одни за это время уже успели основательно подкрепиться, а другие и совсем насытились.

Словно по заказу, день выдался прекрасный, светило солнышко и не было ни малейшего ветерка. Со стороны Жемайтии, с высокого берега, плыли по воздуху через Неман длинные нежные паутинки, опутывали столы, стулья, цеплялись за мосты. По небу с севера на юг направлялись вереницы курлычущих журавлей; над Неманом из Суду вы в леса Жемайтии и обратно сновали тетерева, сойки, дятлы, пищухи; со стороны Куршского залива с криком прилетали белые чайки и, покружив над островом, оплакав свои растоптанные гнезда, в которых они за лето высиживали птенцов, снова неторопливо, размеренно размахивая своими искривленными, словно изрезанными, крыльями, улетали на запад.

Вдали, по обе стороны Немана, на крутых обрывах высоких берегов стояли стайки конных и пеших жемайтийцев; молча смотрели они на пирующих извечных своих врагов, которые, насытившись, сразу же рассыплются по окрестностям охотиться за людьми и добычей. А там, поближе к Каунасу, глядели с холмов на пирующих темные спокойные леса и, кажется, думали да гадали, зачем явилось сюда такое несметное воинство. По этим лесам шныряли лазутчики Скиргайлы и тоже с ужасом взирали на столь невиданные доселе скопища пришельцев.

Долго пировали крестоносцы и союзники; начался пир примерно в полдень, а продолжался до полуночи. Многие рыцари и братья от обжорства мучились животами; другие перепились, уже никто никого не стеснялся. Чем дальше, тем становилось шумнее; кое-где жемайтийцы схватились с крестоносцами, английские рыцари с французскими.

Князь Витаутас ничего не пил; он смотрел на этих избранных рыцарей и воинов и думал, что достаточно было бы двух-трех сотен хорошо вооруженных мужчин, чтобы вырезать и сбросить в Неман все это сборище пьяниц и обжор.

После захода солнца на правом берегу Немана произошло что-то непонятное: с холма стремглав скатилась толпа перепуганных кнехтов; крича «жемайтен, жемайтен», они в панике бросились в лагерь, где за столами все еще сидели и пировали крестоносцы и чужеземцы. Те, решив, что нападают жемайтийцы, схватились за мечи, чтобы защищаться; но на них тут же навалились пировавшие за соседними столами, которые, увидев бегущих кнехтов, опять же приняли их за жемайтийцев; перепутавшись, они тоже ринулись к мостам. Сразу же возникла страшная давка и суматоха: перевернули столы, раскидали стулья, и те пирующие, что сидели возле самого берега, были сметены в Неман. Другие бросились на мост и намеревались перебежать на остров; мост не выдержал такого множества людей и обвалился. Воины попадали в воду. Пока отвязали лодки, пока подплыли к тонущим, многие пошли ко дну, других унесло течение Немана.

С середины острова было прекрасно видно, что нет никаких жемайтийцев и никакой враг не нападает, но не так-то легко было сказать всем об этом и убедить пьяных и обожравшихся. Все происходящее хорошо видели великий магистр и князь Витаутас.

— O Donner Wetter, verfluchte Schweine! * — выругался великий магистр и приказал трубить отбой.

Но даже сигнал не так-то быстро подействовал: охваченные ужасом, люди не хотели слушать ни трубы, ни своих военачальников, все сбивались в толпу, рвались к лодкам и бежали по обоим берегам Немана в направлении Пруссии.

Когда все успокоились, выяснилось, что никаких жемайтийцев не было, что никто не нападал и не гнался. Посланные магистром люди установили, что стоявшие в дозоре братья начали приставать к селянам и их женщинам, мирно глядевшим с холмов. Все это, возможно, так бы и закончилось, но когда на смену дозорным пришли кнехты, только что поднявшиеся из-за пиршественного стола, и захотели отделить женщин от мужчин, жемайтийцы разозлились, набросились на кнехтов и порядком поколотили обидчиков. Те, которым удалось унести ноги, побежали к берегу и этим вызвали большую панику.

Пир продолжался. По приказу великого магистра дозоры были усилены, а на обоих берегах Немана выставлены постоянные дежурные полки.

Целую ночь на острове и на берегах Немана пылали костры, горели факелы.

На следующий день взошедшее яркое солнышко увидело лагерь союзников, который теперь больше напоминал военно-полевой госпиталь: многие воины мучились животами, другие спали — и на столах, и свалившись под столы; некоторые искали остатки спиртного, чтобы опохмелиться.

Князь Витаутас уже давно встал и, гуляя по берегу острова, улыбался недогадливости Скиргайлы ночью прислать на пир хотя бы тысячи две хорошо вооруженных мужчин.

Рано поднялся и Конрад Валленрод: сидел он на своем вчерашнем королевском возвышении, подперев голову, смотрел на литовские леса, простирающиеся за Неманом, и о чем-то думал. Был он невесел. Когда князь поздоровался с ним, ему показалось, что великий магистр тоже не рад спокойно прошедшей ночи.

Гулял князь Витаутас, улыбался и, глядя на тихо текущие воды Немана, радовался, что все хорошо кончилось.

Далеко на западе показалась идущая вверх по Неману парусная лодка. Князь заинтересовался. Кто бы это мог быть? Возможно, отставшие догоняют войско? Или кто-нибудь спешит из Мариенбурга? Или прибывают послы к великому магистру? А может, к нему самому?

Лодка еще не подошла к острову, когда на ней затрубили. Князь послал двух своих бояр узнать, кто прибыл. Бояре вскоре вернулись с прибывшими. Это был боярин Минтаутас — один из сопровождавших в Москву княжну Софию. Князь еще издали узнал его и остановился.

— Приветствую тебя, светлейший князь: твоя дочь, светлейшая княжна София, посылает тебе поклон и благодарит тебя за все заботы.

— Почему ты вернулся с полупути? — довольно сурово прервал его князь.

— Виной тому неприятные события, светлейший князь. Но пусть покарают нас наши мстительные боги, если мы проявили хоть малейшую беспечность или спустя рукава выполняли свои обязанности… Мы…

— Что же случилось?

— Скиргайла атаковал нас на границе между Псковом и Ливонским орденом… Мы…

— Вы отбились?

— Нападение мы отбили, но нескольких людей все же потеряли; разбойники успели только захватить боярыню Книстаутене с дочерью. А твоя дочь, светлейшая княжна София, жива и здорова и продолжает путь. Княжну сопровождает усиленная охрана московских бояр, прибывших встречать ее… Кроме того, я должен сообщить тебе, светлейший князь, что нападение было организовано меченосцами; они мстят тебе за то, что ты не позвал их в этот поход.

— На чьих землях вас атаковали? — спросил задумавшийся князь.

— На землях Ливонского ордена, недалеко от границы с Псковом.

— А много ли их было?

— Около сотни… Мы потеряли нескольких татар, жемайтийцев и белорусского боярина Пильцу из Матаковцев.

— Как он был нужен мне, — едва заметно шевельнулись губы князя, но вслух он ничего не сказал, только спросил: — А как княжну приняли в Риге?

— Очень торжественно, светлейший князь: звонили церковные колокола, встречали рижский епископ, великий магистр ордена, множество рыцарей и толпы горожан.

— А как далеко рыцари провожали княжну?

— Всего полдня, князь.

— Меченосцы не извинились передо мной, ничего не сообщили и не выразили соболезнование, — снова беззвучно шевельнулись губы князя, и он спросил: — А ты откуда вернулся?

— Когда до Пскова оставалось два дня пути и нас встретили московские бояре.

— А как псковичи встретили мою дочь?

— Тоже очень торжественно; повсюду ее сопровождали бояре: одни ехали с нами, другие — далеко впереди, приказывая всем обнажать головы и преклонять колени… В Пскове, рассказывали, украшают городские ворота, а княжну встретит митрополит с крестом и священной водой.

— Не довелось узнать, откуда были посланы всадники Скирайлы?

— От раненых пленных узнали, что из Кернавского замка 46.

Витаутас поднял на боярина глаза, помолчал и сказал:

— Хорошо, Минтаутас, а теперь мы вместе поедем в Кернаве и потребуем у Скиргайлы вернуть нам девушку и вдову.

— Твой приказ для меня закон, князь! — поклонился Минтаутас.

Вскоре звонкие трубы подняли войско от тяжелого сна и снова все начали собираться в поход.

Когда братья Книстаутасы узнали от Минтаутаса о похищении матери и сестры, а рыцарь Греже — о том, что дама его сердца очутилась в неволе, они сразу же договорились действовать сообща. Пригласили и боярина Минтаутаса. Хотя Книстаутасы, как заложники, шли в частях войска великого магистра, а рыцарь Греже тоже вел отряд крестоносцев, теперь они должны были каким-то образом собраться вместе. Только следовало точно узнать, где находится Книстаутене с дочерью: в Кернавском замке, в Тракай или в Вильнюсе. А может, Скиргайла отправил их куда-нибудь в Белоруссию? Установить это было не так-то просто, но рыцарь Греже взялся разузнать все через лазутчиков ордена, направленных в Литву.

Разбуженное войско доело и допило, что оставалось на столах со вчерашнего дня, и, опохмелившись, начало собираться вокруг своих военачальников и строиться. Через восстановленный мост все переправились с острова на жемайтийский берег, а потом, разделившись на хоругви, полки и отряды, запрудили окрестности Каунаса и хлынули на восток — к Тракай и Вильнюсу.

XXXIV

Князь Витаутас со своими полками и боярами от Каунаса повернул на северо-восток и занял фронт между селениями Бопартенай, Укмярге и Кульва. Великий магистр ордена со своими пособниками свирепствовал между Неманом и, Нерис и, поддерживая связь с войском Витаутаса, всем фронтом двигался на восток, чтобы одним ударом смести с лица земли литовские замки Тракай, Вильнюс и Креву.

Вскоре все земли Аукштайтии между Швянтойи, Нерис и Неманом были наводнены войском союзников.

В те жестокие времена, когда воевали между собой литовские князья, не был братом жемайтиец литовцу и литовец жемайтийцу. Сразу же широким фронтом запылали пожары; на холмах литовцы зажгли костры тревоги, и за несколько часов страшный призрак войны облетел половину Литвы, а смерть постучалась в каждую дверь, заглянула под каждую крышу. Охваченные всеобщим ужасом, люди повсюду начали кричать и причитать:

— Крестоносцы идут!.. Крестоносцы!..

В одно мгновение у всех проснулся инстинкт самосохранения; каждый увидел перед собой смерть и каждый пустился бежать от этой смерти. В те времена литовцу не приходилось ходить далеко: городов не было, крепостей тоже; большие и маленькие замки принимали ограниченное число людей, да и то лишь тех мужчин, которые могли владеть мечом. Зато повсюду было много болот, топей и непроходимых лесов. Без сожаления и скорби покидались родные места; не было никакого недвижимого имущества, потому что, кроме избушки с соломенной крышей или земляного нума и какого-нибудь навеса для домашнего скота, никаких строений литовцы в те времена не возводили, да и не обзаводились хозяйством; ибо зачем трудиться, зачем напрасно время терять, если в этом или следующем году, а может, и вот-вот, придет крестоносец, поляк, белорус или свой же литовец и обратит все в пепел. Домашний скот угоняли с собой; хлеб и корма, которые не могли забрать, уничтожали; если успевали, уничтожали и посевы на полях. Не горевали литовцы, расставаясь со своим хозяйством, потому что прокормиться могли довольно легко, ибо уж чего-чего, а зверья и птицы в любое время года было полно в лесах и на болотах. Требовалось только оружие да охотничьи снасти.

Не хотели древние литовцы умирать в своих избах да в своих хозяйствах: старые и слабые прятались в непроходимых лесах и болотах; мужчины, способные владеть оружием, оседлав коней и махнув рукой на все свое богатство, отправлялись в ближайший замок или боярское имение. Другие собирались в отряды побольше и поменьше, преграждали путь врагу в лесах и на болотах, набрасывались на недругов из засады и или сами погибали, или без пощады убивали противника. Воевали и защищались все.

Беженцы, старики и женщины с детьми, застигнутые в лесах и на болотах, знали, что враг жесток, что он не знает пощады, и поэтому никогда не сдавались, до последнего вздоха отбивались оружием, пускали в ход ногти, нередко даже так и умирали, стиснув шею своего убийцы пальцами, вцепившись в него зубами. Крестоносцы тоже знали упорство литовцев, их ненависть к своим врагам и живучесть. Поэтому если некоторых они не успевали прикончить, то старались хотя бы гак изувечить, чтобы женщины больше не рожали, а мужчины — не сели на быстрого коня и не взяли в руки оружие. Упрямцев и смельчаков убивали не сразу, а с живых сдирали кожу, вырезали на груди кресты и, переломав кости, оставляли в муках ждать смерти.

Длинный и кровавый счет могли предъявить крестоносцы литовцам за минувшие два века, и не знали они пощады к побежденным. Но не были милосерднее и помогающие крестоносцам чужеземцы — англичане, французы, саксонцы, баварцы, бургундцы и другие рыцари, которые искали спасения и отпущения грехов, никогда прежде в Литве не бывали, литовцев даже в глаза не видели и никаких столкновений или ссор с ними не имели. Литовцев они считали врагами потому, что те были язычниками! И какой-нибудь чужеземец в сверкающем шлеме и доспехах, благородный рыцарь с родовым гербом и священными реликвиями на своем щите, проникался жалостью к мошке и собаке, но язычников уничтожал как саранчу. И никакая логика тех времен, никакая философия не осуждала такую жестокость, и не вздрагивало сердце ни у папы римского, ни у императора при известии о том, что мечом и огнем опустошены большие пространства, населенные язычниками. Если позже на выжженных землях находили несколько сотен человек и крестили их, в христианских соборах звучало «Te deum laudamus», и все ликовали, ибо это означало, что крестоносцы достигли нескольких целей: разбили врага, мешавшего росту ордена, расширили владения, управляемые христианами, и проявили величайшую милость, но понятиям тех времен, к нескольким сотням человек, окрестив их.

Яростно напали на Литву банды крестоносцев и их чужеземных помощников. Поначалу дела у них шли неплохо. Всадники миснийского маркграфа Фридриха под его личным командованием напали на один замок на полпути между Каунасом и Кернаве и очень быстро овладели им. Другой такой же маленький замок осадили князья Силезии и после двухдневного штурма тоже взяли. Гарнизон защитников вырезали, людей сначала ограбили, потом окрестили, хотя все они уже были крещены Ягайлой.

Великий магистр ордена вместе с Глихенами, Плауэнами и князьями немецкого Приморья продирался сквозь дремучие леса и приближался к Тракай. Удачи сопутствовали союзникам и в столкновениях с войском Скиргайлы; и только однажды они встретили сильное сопротивление и с немалыми потерями были вынуждены отойти от Пуни. Выровняв фронт и до поры оставив в стороне Пуню, Алитус и Меркине, крестоносцы спешили в Тракай и Вильнюс.

Однако весь этот поход, все столь легкие победы теряли свое значение из-за действий князя Витаутаса. Князь не столько воевал, сколько выжидал и собирал бояр и людей Скиргайлы и Ягайлы. С каждым днем возрастало княжеское войско, а он вместо того, чтобы всем фронтом, как было договорено, двигаться на восток и прежде всего окружить Тракай и Вильнюс, до сих пор даже Кернаве не взял. Таким образом весь фронт повернул не на восток, а на северо-восток. И великий магистр в ожидании Витаутаса занимался грабежами и опустошением края.

Чтобы не вызвать подозрения крестоносцев и общее недовольство союзников, князь Витаутас из окрестностей Укмерге продвинулся на юг, в один осенний вечер со своими полками приблизился к Нерис и по берегу направился к Кернаве. Стараясь не выдать себя, передние части княжеского войска под командованием братьев Книстаутасов, рыцаря Греже и боярина Минтаутаса держались тихо и не разводили костров. Дорога проходила по высокому берегу реки. Князь Витаутас верхом на коне поднялся на один из Трех курганов и огляделся: на западе уже потухала вечерняя заря, а на юго-востоке, там, где свирепствовали крестоносцы и их союзники, во многих местах пылали пожары, и красные всполохи огня по всему небу отмечали области, которые уже захватили союзники.

Долго смотрел князь Витаутас на угасающие и вновь разгорающиеся вдали пожары. Не доносились до кургана ни возгласы захватчиков, ни крики и плачи убиваемых людей. И казалось, что там, где бушевал огонь и сверкали мечи, было так же тихо и спокойно, как здесь. Однако нетрудно было вообразить, что творилось там и какие чувства обуревали князя и его спутников, когда они смотрели на море огня. Страшно было им не потому, что там от меча гибнут люди, а огонь уничтожает их скарб и жилища, но страшно было потому, что плач несчастных и их зубовный скрежет не возносится вместе с пламенем, не распространяется широко вокруг вместе с заревом пожаров, и невинно проливаемая кровь не взывает к небу, а лишь тихо струится и впитывается в землю.

Но великая цель «оправдывает» средства!

Хотя в душе князь и его бояре жалели литовцев, как людей одной с ними крови, но, видимо, не больше, чем волк жалеет волка, когда тот попадает в зубы к собакам охотника. Может быть, князь и его бояре больше завидовали добыче и успеху крестоносцев и их союзников, нежели сочувствовали гибнущим литовцам, которые подчинялись Скиргайле и Ягайле. Да, литовцы были одной крови с князем Витаутасом, и все-таки они его враги; это была сила, при помощи которой Ягайла изгнал его из Литвы, отнял у него Тракайское княжество, русские земли. Если бы князь и сегодня, и в будущем мог полагаться только на свои силы, он, скорее всего, набросился бы на не нужных уже крестоносцев и их союзников и, отняв у них добычу, один пошел бы на Тракай и Вильнюс. Сейчас же он берег только своих жемайтийцев да еще опасался, как бы не понесли больших потерь крестоносцы, которые, сильные и могучие, теперь были нужны ему. А вот литовцев Скиргайлы и Ягайлы князь Витаутас не жалел и сам шел уничтожать их. Чтобы побудить крестоносцев и их союзников к походу на Литву, он даже повесил несколько десятков своих любимых жемайтийских бояр, восставших против ордена.

Долго смотрел князь с высокого берега Нерис на море огня и молчал. И когда фыркала чья-нибудь лошадь или кто-то из бояр мечом задевал за доспехи, все оборачивались, призывая к тишине.

На небосводе и внизу, в реке, светились отблески пожаров, сверкали звезды, и легкий ветерок приносил из долины потоки теплого воздуха и запах преющих осенних листьев…

Приказав окружать Кернаве, князь Витаутас с несколькими боярами и комтуром Германом спустился вниз, в долину Трех курганов. Когда-то здесь было святилище, стоял жертвенник и горел вечный огонь. Жертвенник сохранился и поныне, но священный огонь уже погас, жрецы разбежались, и ветер носил еще теплый пепел. Охраняли этот жертвенник три кургана и столетние дуплистые дубы. Некоторые дубы были уже вырублены, а остальные все еще росли на склонах курганов. Много раз вильнюсский староста поляк Клеменс из Москожова посылал сюда своих людей, чтобы они погасили вечный огонь, вырубили священные дубы, разрушили жертвенник и разогнали молящихся язычников, но к утру жертвенник снова вырастал и снова теплился огонь. Люди говорили о чудесах и тайно посещали это священное место.

Бояре схватили старика, собирающего хворост на склоне кургана, и привели к князю.

— Ты кто такой? — спросил князь.

— Слуга богов, — ответил старик.

— А что ты здесь делаешь?

— Хворост собираю, чтобы принести последнюю жертву Праамжюсу.

— А где эта твоя жертва?

— Здесь она! — И старик пальцем показал на свое сердце.

— А знаешь ли ты, что поклоняться старым богам запрещено?

— Люди не вольны в этом.

— Знаешь ли ты, с кем разговариваешь?

— Знаю, государь, и вижу твое светлое чело, хотя уже помутнели глаза мои.

— Я накажу тебя.

— И ты в воле богов.

— Не богохульствуй, невежда, — пристыдил его комтур Герман, — признай одного истинного бога, прими от нас крещение святое и получишь в раю жизнь вечную!

— Крестоносец, ты слишком ничтожен, чтобы произносить имя господа! И не вам пребывать на его вечных небесах!

— Светлейший государь, — прошептал князю комтур Герман, — мы его ad majorem dei gloriam окрестим, а потом…

— Оставьте его, — приказал князь и, пришпорив коня, сказал старику: — Покой тебе, слуга богов!

— Князь, чего не имеешь сам, того не можешь дать другим. — И жрец положил на жертвенник связку дров, чтобы принести последнюю жертву Праамжюсу.

Заночевал князь на вершине одного из Трех курганов. Он долго с тревогой смотрел на зарево пожаров. Запали ему в сердце последние слова жреца: «чего не имеешь сам, того не можешь дать другим», и он долго не мог заснуть.

Штурм Кернавского замка начался в ту же ночь, сразу же, как только подоспели по Нерис тараны. Рыцарь Греже необычайно быстро снял с лодок стенобитные машины и, установив их вокруг замка, принялся за работу. Оба Книстаутаса и боярин Минтаутас со своими отрядами лезли на стены, подкапывались под фундамент, ломились в ворота. Гарнизон замка защищался, но не стремился проявить особое сопротивление. Если бы не крестоносцы рыцаря Греже и татары Книстаутасов, гарнизон, многие воины которого сочувствовали Витаутасу, может быть, и сдал бы замок без кровопролития. Но теперь они опасались мести крестоносцев и жестокости татар, поэтому упорно защищались.

На запрос из замка ответили, что ни боярыни Книстаутене, ни ее дочери здесь нет. Но в это никто не хотел верить.

Рыцарь Греже проявил здесь необычайную отвагу и все свое искусство в разрушении крепостных стен. И вскоре одна стена была проломлена, в другой образовалась брешь возле основания, и положение осажденных ухудшалось с каждым часом.

На стене взвился белый флаг, и появился посланец начальника замка.

Рыцари, и вы, отважные воины! — крикнул со стены парламентарий. — Если вы ищете боярыню Книстаутене и ее дочь, то я от имени своего старосты Таутгиниса заявляю, что в замке их нет!

— А куда вы подевали несчастных женщин, если у вас их нет?

— Их увезли в Тракай.

— Вы жестоко поплатитесь за то, что таскаете нашу мать и сестру из замка в замок! — пригрозили Книстаутасы и спросили: — Где владыка замка князь Александр Вигантас? 47 Лишь ему мы поверим.

— Наш князь уехал в Тракай; вместе с ним отправилась и боярыня с дочерью.

— За свою даму сердца, боярыню Маргариту, я каждого из вас, кто останется в живых, вызову биться на секирах или мечах!

— Еще раз заявляю вам от имени старосты замка, что женщин у нас нет; они уехали вместе с нашим князем.

— Скажите нам правду, где они, и за это мы даруем вам жизнь.

— Точно нам неизвестно, где они сейчас, мы только знаем, что здесь их нет. Замок мы не сдадим и милости у вас просить не станем, но боярыню Книстаутене и ее дочь ищите в другом месте.

Все же им не поверили и еще яростнее двинулись на стены замка.

Через два дня Кернаве была взята, но ни Книстаутене, ни ее дочери в замке не оказалось.

Расстроились Книстаутасы, обеспокоенные судьбой своей матери и сестры, задумался рыцарь Греже, но больше здесь делать было нечего. Женщин следовало искать в другом месте.

Отдав замок воинам на разграбление, рыцарь Греже и оба Книстаутаса с боярином Минтаутасом пошли к князю Витаутасу и попросили отпустить их в Тракай. Князь согласился, и в ту же ночь они уехали.

Когда стемнело, князь Витаутас снова смотрел на утопающую в огне восточную Литву, но от Кернаве уходить не хотел.

— Не понимаю, — вполголоса обратился князь к боярину Рамбаудасу, — неужели они уже и до Тракай добрались?

— Не может быть, князь, — охнул боярин Рамбаудас и прищурившись присмотрелся к огромному пожару, полыхающему далеко впереди.

— А может, это всадники миснийского маркграфа ворвались в тракайские пущи и подожгли какую-то избу, — засомневался боярин Гаршва.

— Боярин, еще вчера всадники маркграфа шатались по окрестностям Круониса и не могли они так быстро перебраться в тракайские леса, — высмеял его боярин Кершис и добавил: — По-моему, горят или Сумилишкес, или Ужугуостис.

— Боярин, Сумилишкес и Ужугуостис находятся как раз в тракайских лесах. Но это уже дальше Сумилишкес и слева от Ужугуостиса, — стоял на своем боярин Гаршва.

— Бояре, вы только посмотрите, — обратился к ним боярин Рамбаудас. — Вот это зарево — Жежмаряй, рядом дотлевает Вевис, и тут же Кетавишкес с окрестными селениями. Там, где двойное зарево, — Дарсунишкис с какой-то соседней деревней. Между ними пылают избы Наватичяй и Барсакишкес… Кальвяй еще вчера сожжены великим магистром и во второй раз гореть не могут. И если бы там горели Ужугуостис или Сумилишкес, то вокруг них пылали бы и все остальные селения и хутора, как вчера вокруг Кальвяй и Кетавишкес. А там во все стороны на расстоянии полдня пути — ни одного пожара… Ни всадники миснийского маркграфа, ни рыцари великого магистра не могли так быстро продвинуться вперед. Князь прав: это горят Тракай!

— Тогда почему не горят селения вокруг Тракай? — после продолжительной паузы спросил Кершис.

— Селения вокруг Тракай не горят потому, что замок поджег сам Скиргайла, — откликнулся князь Витаутас, молчавший, пока бояре спорили, и, не оборачиваясь к ним, приказал: — Подожгите и вы несколько деревень…

Вскоре на берегу Нерис запылали несколько деревень. Новое большое красное зарево охватило северо-западный край небосвода и слилось на нем с огромным морем кровавых сполохов.

— Гонцов от великого магистра нет? — спросил князь Витаутас перед тем, как отправиться в палатку спать.

— Нет, светлейший князь, но вас дожидаются несколько витебских бояр. Недавно прибыли.

— В доспехах?

— Да, и с людьми.

— Еще что?

— Есть бояре, сбежавшие от Скиргайлы и прибывшие из Лиды.

— Много их?

— Не очень.

— Бояре пусть подождут до завтра — могли пораньше приехать. — И князь вошел в палатку.

XXXV

На следующий день, проснувшись рано утром, князь расспрашивал о событиях прошлой ночи. С горы он смотрел на край, затянутый серой пеленой, на поднимающиеся кое-где черные клубы дыма, и дивился, что за ночь союзное войско совсем не продвинулось вперед.

Тракай еще курились, и облако черного дыма висело над лесами там, где были Ужугуостис и Сумилишкес.

— Прибыли гонцы великого магистра, князь, и желают немедленно говорить с тобой, — сообщил Витаутасу боярин Рамбаудас.

— А что у них?

— Плохо дело, князь: союзники отказываются идти на Вильнюс и хотят возвращаться домой.

— Какая причина?

— Кончается провиант, лошадей вообще кормить нечем; в деревнях всадники Скиргайлы подмели все под метелочку. У некоторых кони еле-еле ноги передвигают, листьями кормят.

— Ведь говорил великому магистру, чтобы не напитки, розы да шелка, а побольше кормов вез…

— Некоторые чужеземцы сильно пострадали: на рыцарей миснийского маркграфа в лесу из засады напал какой-то отряд литовцев и вырезал половину всадников; сам маркграф едва не погиб, от беды спас его быстроногий конь, — выкладывал новости боярин Рамбаудас.

— А как Тракай?

— В Тракай великий магистр нашел только кучу пепла! Сами литовцы сожгли замок!

— Зовите гонцов.

Позвали гонцов великого магистра.

— Ну, воины, как идут дела у моего друга, благородного великого магистра, и его союзников? — спросил князь Витаутас, не позволив гонцам заговорить первыми.

— До сих пор, светлейший князь, дела у нашего великого магистра и его помощников шли прекрасно, но чем дальше углублялись они в страну, ближе к Вильнюсу, тем опустошенней и безлюдней край видели!.. Даже для лошадей кормов не хватает… провиант тоже кончился.

— Удивительно, — пожал плечами князь, — если кормов нет, то в лесах травы с избытком…

Гонец прервал его:

— В лесах, светлейший князь, таятся летучие отряды литовцев и нападают на пеших и конных, угоняют лошадей…

— Постойте, — спохватился Витаутас и нахмурившись спросил: — Неужто на острове все было съедено и выпито, если теперь даже провианта не хватает?

— Оттуда ничего не взяли!

— Жаль, жаль… А хватило бы… Хватило бы… Еще скажите мне, неужто на складах в Тракай великий магистр не нашел ни провианта, ни кормов для лошадей?!

— Тракай были сожжены самим князем Скиргайлой.

— Неужели?! — удивленно посмотрел князь не гонцов и, будто разволновавшись, принялся ходить по палатке.

— Непомерно долго мы на острове задержались, да и сжигать все слишком рано начали, — казалось, сам себя упрекал князь и все ходил по палатке, заложив руки за спину.

— Светлейший князь, — прервал его гонец, — благородный магистр нашего ордена послал нас сюда испросить твоего совета, нельзя ли доставить корма и провиант из Жемайтии! Все-таки ближе, нежели из Пруссии!

— Хорошо, не возражаю, но если я отпущу своих воинов доставать провиант и корма, не ослабнет ли наш общий фронт? Нам следовало бы переговорить по этому поводу с самим магистром.

— Наш благородный магистр поручил нам, светлейший князь, согласовать с тобой, где удобнее было бы встретиться и посоветоваться.

— В Жежмаряй — и близко, и удобно! — как бы обрадовался Витаутас.

— Жежмаряй сожжены, светлейший князь!

— Может, в Круонисе?

— И Круонис сожжен.

— Ну, тогда, хоть и далековато и не так удобно, но сообщите благородному магистру, что мы встретимся… в Ужугуостисе.

— Ужугуостиса тоже нет.

— Значит, в Тракай… Ах да, Тракай тоже сожжены… Ну, тогда встретимся в Кетавишкес. Да, в Кетавишкес.

— Светлейший князь, Кетавишкес тоже сгорели.

Князь остановился и, уставившись на гонца, спросил:

— Ну, говорите быстрее, какое селение еще не сожжено, там и встретимся.

Гонец задумался, но так и не вспомнил несожженного селения.

— Пуня. Далековато будет, но что поделаешь, может, в Пуне?

— Пуня не взята, светлейший князь, — напомнил гонец.

— Пуня не взята. Значит, там тоже нельзя… Ну, в таком случае мы встретимся с благородным великим магистром на дороге из Жежмаряй в Тракай. Так и передайте ему. Я немедленно выезжаю. — И, глянув на солнце, князь добавил: — До полудня выеду.

— А что мы должны передать о провианте и кормах для лошадей?

— Об этом мы переговорим с великим магистром, но сначала нам надо встретиться.

Гонцы поклонились и ушли, а князь, оставшись один, шагал по палатке и думал о дальнейших своих действиях. Потом позвал боярина Рамбаудаса:

— Пора начинать, боярин. Ты, вернувшись в Жемайтию… займись!.. А теперь готовься к отступлению. Перед полуднем мы поедем «совещаться» с великим магистром!

Выдвинуться вперед в центре и окружить Тракайский замок, на время оставив оба крыла своего войска за тракайской пущей, уговорили великого магистра ордена бояре Книстаутасы, Минтаутас и рыцарь Греже. И здесь рыцарь Греже проявил свои недюжинные способности военачальника: за один день он перебросил с Немана в тракайские пущи множество таранов, пушек и других стенобитных машин. Он забрал во временное пользование даже те орудия, которые стояли на лодках и были предназначены для штурма крепостей Пуни, Алитуса и Меркине. Правда, на один день было остановлено продвижение почти всего фронта, так как для перевозки таранов и пушек не хватало лошадей и их пришлось забрать из некоторых конных частей и даже у рыцарей. Нелегко было с такой тяжестью пробираться через тракайские пущи. Лошади вязли в болотах, быстро уставали, а хорошо накормить их было нечем. Тараны раскачивались, падали в канавы и ямы. Пока их вытаскивали, терялось много дорогого времени. Но все трудились как одержимые, никто не жалел ни людей, ни лошадей. Все надеялись отдохнуть после взятия Тракай. Ну и кого и в мыслях не было, что с таким множеством пушек и таранов взятие замка затянется.

Чтобы ни один человек не успел сбежать из замка, оба Книстаутаса с Минтаутасом и комтуром Германом быстро продвинулись вперед и окружили Тракайский замок. Но, увы, едва они вышли из леса, как тут же увидели вместо замка груду пепла. Рыцари приуныли, словно проиграли весь поход. Магистр тоже расстроился и сразу же послал гонцов к князю Витаутасу, чтобы те потребовали провианта, кормов для лошадей и пригласили князя на совещание насчет дальнейшего похода. Но едва успели уехать гонцы, как на передовые части войска великого магистра навалились всадники Скиргайлы. Союзники только защищались и поспешно отступали. Пришлось бросить в лесах несколько пушек, все тараны и другие стенобитные машины. И опять рыцарь Греже проявил большие воинские способности и доказал, что он не только умело разрушает крепостные стены, но и продуманно организует отступление. Вся беда была в том, что провианта для людей и кормов для лошадей еще при наступлении не хватало, поэтому теперь, когда пришлось отходить по той же дороге, многие ели конину, а лошадей кормили зелеными побегами и прошлогодними листьями.

Вдоль всей дороги торчали обглоданные молодые деревья, то там, то здесь чернели выстриженные лошадьми до земли лужайки, а рыцари для утоления голода стреляли даже ворон.

Князь Витаугас, выехавший из своего лагеря на совет с великим магистром, увидел многочисленные полки союзников, отступающие по дороге из Тракай в Жежмаряй. Все были злые, голодные и оборванные. Лошади едва передвигали ноги и живы были только водой. Все наперегонки спешили к Неману в надежде переправиться на другой берег, в Судувию, где в лесах было много зверья, птицы, вдоволь травы для лошадей и не угрожали всадники Скиргайлы.

Вскоре прибыл великий магистр со своими вельможами и рыцарями. Лицо Конрада Валленрода сияло какой-то внутренней радостью, хотя он прикидывался расстроенным 48. Никакого совещания не было, так как все понимали, что голодное войско на полудохлых лошадях не только воевать, но даже защищаться не сможет. Вслед за великим магистром по дороге двигалось несколько повозок, но были они нагружены не провизией и не добычей, а разными распятиями, ладанками и святыми образами, которыми орден намеревался оделить заново окрещенных литовцев. Чтобы литовцы не осквернили эти святыни, их не хотели оставить и увозили с собой.

Яростно набрасывался Скиргайла на отступающих союзников и бил рыцарей без всякой жалости. Рыцари тоже защищались отважно, и многие из них уже потеряли своих коней. В лесах действовали и отдельные отряды литовцев, причем они так осмелели, что группы из нескольких мужчин нападали на целые хоругви крестоносцев и, уничтожив передних, углублялись в лес; обогнав отходящих, литовцы вновь наскакивали на врага и таким образом изматывали отступающих, не давая им ни минуты передышки.

Войско князя Витаутаса не испытывало никаких неудобств; око даже значительно возросло за счет перешедших на его сторону полков и бояр Скиргайлы. И на сей раз, как и в прошлом году при отступлении из Вильнюса, князю пришлось прикрывать отход союзников и отражать все наскоки врага. Поначалу Скиргайла еще пытался нападать на Витаутаса, однако увидев, что его полки один за другим переходят на сторону сына Кестутиса, прекратил погоню. Но союзники и сами торопились домой, и несколько дней спустя все земли восточной Литвы от Тракай до Каунаса уже были очищены от войск крестоносцев и их союзников. Отступили они очень быстро. Если на грабежи и сожжение всех поселков и деревень вокруг Каунаса и Тракай крестоносцам потребовалось более двух недель, то отступление на голодных лошадях заняло у них неполных три дня. Мало кто из рыцарей нес или вез с собой какую-нибудь военную добычу или вел пленных; многие лишь торопились убежать от голодной смерти и спасти свою жизнь.

Добравшись до неопустошенных мест по ту сторону Каунаса и острова, на котором они так шумно пировали перед походом, союзники остановились на отдых. Вскоре прибыл и Витаутас; тогда на этом острове общими силами были сооружены два укрепления и обновлен Риттерсвердерский замок 49.

После отступления союзников в Пруссию князь Витаутас со своими полками и боярами, за исключением тех, которые были вынуждены уехать с войском ордена как заложники, остался в Риттерсвердере. Он взял также под свое командование другие замки и заново построенные укрепления на Немане.

Скиргайла на Каунас не пошел.

XXXVI

Сам не свой, словно он и землю продал, и свое счастье потерял, отступал в Пруссию с войском ордена рыцарь Греже. Все его надежды во чтобы то ни стало вызволить из неволи свою даму сердца Маргариту Книстаутайте разбились, словно глиняный горшок.

Чего ждать, на что надеяться — рыцарь не знал. Походы на Литву устраивались почти каждое лето, но ждать еще год… да и через год все равно сразу все замки не возьмешь и за один день всю Литву не завоюешь. Если теперь по мере приближения опасности женщины были вывезены сначала из Кернаве, потом из Тракай, то не станут поступать иначе их охранники и в дальнейшем. Если даже крестоносцы возьмут и Вильнюс, и Крево, и Лиду, то разве мало останется у литовцев замков в Белоруссии и в других землях. Трудно было что-то предпринять, но рыцарь Греже не терял надежды. Почти во всех больших литовских замках у ордена крестоносцев были свои соглядатаи среди купцов и шутов. Вот через этих соглядатаев и надеялся Греже разузнать, где заключены обе благородные женщины, чтобы потом каким-нибудь образом выкрасть их или обменять на плененных людей Скиргайлы.

В этом рыцарю Греже мог бы в какой-то мере помочь великий магистр, но рыцарь не смел напоминать ему об этом: крестоносцы обожали покорность литовцев, но избегали дружбы с ними как с равными себе и всегда старались подчеркнуть свое более благородное происхождение. Неблагосклонно относились крестоносцы и к смешанному браку, а рыцарям под страхом смерти запрещалось жениться на чужеземках. Да и говорить о своей даме сердца теперь, когда весь орден скорбит после неудачного похода, потребовавшего больших жертв, вряд ли уместно.

Совсем другое дело, если б рыцарь Греже мог остаться с князем Витаутасом в Риттерсвердерском замке. Лишь Витаутасу этот поход принес не только победу, но и выгоду. Кроме того, князь чувствовал себя спасителем войска ордена, ибо, если б не он, Скиргайла начисто уничтожил бы голодных крестоносцев, отступавших на полудохлых лошадях. Поэтому рыцарь Греже решил по прибытии в Мариенбург сразу же обратиться к княгине Анне за советом и помощью.

Рыцарь Греже слышал, будто князь намеревается отозвать свою супругу из Пруссии и отправить ее в Литву, чтобы там она вела пропаганду в пользу ордена, и надеялся оказаться среди ее спутников. А из Литвы все же будет удобнее и поиск вести, и женщин из плена вызволять.

Добравшись до жемайтийских берегов Немана, объединенное войско ордена и его союзников несколько воспряло духом, но теперь оно уже отнюдь не было похоже на воинственную банду сорвиголов и искателей приключений, которая два месяца назад вышла из Пруссии. Лошади едва плелись, да и сами рыцари были измученные, голодные и мрачные. За ними тащилось всего лишь несколько десятков повозок военной добычи; почти все тараны и другие стенобитные машины пришлось оставить в лесах или побросать в Неман. Гарнизоны замков, которые попадались на пути, встречали отступающих без всяких торжеств, без ликования, лишь молча провожали глазами, словно некое траурное шествие. Некоторые, не дождавшись возвращения родных, спрашивали о них у проезжающих. Когда те не могли или не хотели ничего говорить, становилось ясным, что они уже не вернутся. Многие выражали недоверие новому великому магистру ордена Конраду Валленроду. Одни говорили, что он мастер только устраивать пиры, буянить и пьянствовать, а в военном деле смыслит не больше любого кнехта. Другие считали, что он тайно связан с Ягайлой, поэтому умышленно проиграл войну. Третьи доказывали, что он не немец, и гадали, откуда он знает литовский… Чужеземные рыцари пустили слух, что Конрад Валленрод перед прибытием в Пруссию, воевал в Венгрии на стороне сарацинов и причинил ордену большой вред. Некоторые говорили даже, что Конрад Валленрод только прикидывается христианином, а на самом деле родился в язычестве и имеет где-то жену язычницу-литовку. Словом, все были сильно разочарованы в великом магистре, и многие уже начали поговаривать о новых выборах. О мести или о повторном походе на Литву никто даже не заикался. Вновь прибывающих из Европы в Мариенбург рыцарей направляли в Риттерсвердер к князю Витаутасу.

Теперь у князя Витаутаса было вполне достаточно собственного войска, поэтому чужеземные рыцари, которые думали только о грабежах, были не нужны ему. Вскоре князь один пошел в Литву и взял Меркине. Замок он разрушил, а гарнизон пленил и отправил в Мариенбург, доказывая тем самым свою верность ордену.

Успех сопутствовал князю Витаутасу и в Гродно. И здесь часть гарнизона, состоявшая из литовцев и русских, восстала против поляков и сдала замок князю.

Могущество Витаутаса настолько возросло, что, когда он написал письмо великому магистру и по-дружески потребовал вернуть ему некоторых заложников бояр, которые, дескать, необходимы как способные и опытные военачальники, крестоносцы согласились. Таким же образом он вызволил из Пруссии и свою супругу Анну, написав магистру ордена, что она нужна ему, чтобы вести в Литве пропаганду против, Скиргайлы и Ягайлы. Великий магистр удовлетворил и это требование князя, а когда через некоторое время Витаутас пригласил крестоносцев принять участие в новом походе на Литву, орден отправил ему большое войско со смекалистыми и опытными военачальниками — комтуром Рагайне 50 и войтом Сембы 51.

Рыцарь Греже проводил княгиню Анну в Риттерсвердер и с тех пор не возвращался в Пруссию. Он жил при дворе князя Витаутаса и тщательно собирал сведения о боярыне Книстаутене и ее дочери, своей возлюбленной Маргарите. От купцов он узнал, что боярыня с дочерью долгое время томились в замке Меркине, но перед походом Витаутаса они были перевезены в Крево, а теперь находятся в Лиде, в ведении князя Карибутаса 52, брата Ягайлы.

Вот тут-то рыцарь Греже и постарался, чтобы удар был направлен прежде всего на Лиду, против правителя Новогрудка князя Карибутаса. С этой целью он настраивал против Карибутаса жемайтийцев и крестоносцев, уговаривал князя Витаутаса; просил также княгиню; и наконец счастье улыбнулось ему. Было решено идти на Литву, хотя об этом знали лишь приближенные князя.

Как нарочно перед самым походом из Лиды в Риттерсвердер прибежали несколько мелких бояр и, пожаловавшись на поляков, попросились на службу к Витаутасу.

Не подумав о предосторожности, князь принял их.

Рыцарь Греже воспользовался случаем и, переодев нескольких перебежчиков в крестьянское платье, отправил их обратно, наказав проследить, не увезут ли поляки благородных заложниц из замка, когда узнают, что князь Витаутас идет на Лиду. За это пообещал им деньги и подарки.

Через несколько дней из Риттерсвердера выехал и князь Витаутас со своими помощниками, рагайнским комтуром и сембским войтом. Рыцарь Греже тщательно присматривал за транспортировкой пушек и стенобитных машин.

Никто, кроме нескольких вельмож, не знал, куда ведет князь свое войско. Зато хорошо был осведомлен наместник Ягайлы в Литве, поляк Ясько из Олесницы, прибежавшие к Витаутасу из Лиды шляхтичи, которыми хотел воспользоваться и рыцарь Греже, были его лазутчиками. Он спешно стянул свои войска в Лиду, на всякий случай укрепил также и Гродненский замок, который был заново отстроен. Витаутас, приблизившись к Лиде и увидев, что замок сильно укреплен, начал не спеша окружать Гродно. Олесницкий подумал, что Витаутас обманул его лазутчиков, и ночью из Лиды пробрался в Гродно. Витаутасу только это и требовалось: в следующую же ночь он отошел от Гродно и осадил Лиду.

Чтобы опередить наместника Ягайлы, который мог прислать войско из Вильнюса, княз Витаутас решил овладеть замком за несколько дней. Работа шла быстро, и рыцарь Греже не жалел ни сил, ни людей. Только одно удивляло его: он нигде не видел посланных им разведчиков, и никто не мог ему сказать, находятся ли в осажденном замке боярыня Книстаутене с дочерью, или они опять куда-то вывезены. Ничего не знали о них и пленные. И лишь когда рыцарь Греже увидел на стене среди защитников замка одного из шляхтичей, отправленных им в Лиду, он понял, что его предали.

— Вот тебе плата за услугу! — зло, даже оскалившись, крикнул рыцарь Греже и с этими словами пронзил предателя сулицей.

Предатель закачался и головой вниз свалился со стены. Но от него уже ничего нельзя было добиться.

Со смертью предателя как бы умерла и надежда рыцаря Греже вызволить когда-нибудь из неволи свою даму сердца. Теперь он понял, что в замке женщин нет, что предатели предупредили поляков и заложниц снова куда-то вывезли. Но рыцарь не терял надежы что-либо узнать и с еще большей яростью штурмовал замок. И когда падал со стены кто-либо из защитников замка, Греже старался узнать, не предатель ли это.

Витаутас еще не успел взять Лиду, когда из Островца пришел на помощь осажденным сам правитель Новогрудка, брат Ягайлы Карибутас. Князь Витаутас первым напал на Карибутаса, разбил его и рассеял его полки. Возвратившись к замку, князь вскоре взял его и с большой военной добычей и множеством пленных двинулся назад, в свой Риттерсвердер.

Рыцарю Греже удалось лишь узнать, что пленницы перевезены в Островец.

Эта весть окончательно подавила рыцаря Греже. Потеряв надежду когда-нибудь увидеть свою Маргариту, он ехал назад совсем пришибленный. У него даже возникла мысль по возвращении в Мариенбург отдать свой меч великому магистру и уйти в монастырь.

Возвратившись в Риттерсвердер, князь Витаутас начал готовиться к новому походу на Литву. Перед рыцарем Греже снова забрезжила надежда, и он остался при князе. В последнее время он чаще задумывался, размышлял об общем положении и вроде бы стал испытывать ненависть к крестоносцам. Во время всех этих походов и штурмов литовских замков он понял, что и литовцы, и те же жемайтийцы ненавидят крестоносцев и никогда не подчинятся им по-хорошему, не удастся поработить их и силой. Рыцарь Греже знал, с какой целью орден поддерживает Витаутаса, и видел, какую яму роет ему и всей Литве. И не понимал рыцарь, почему такой умный и отважный князь любезничает со своим заклятым врагом, магистром ордена, и даже называет его другом. Так же непонятна была ему и недальновидность князя: зачем он всегда зовет в походы крестоносцев, зачем отдает ордену пленных и военную добычу; ведь теперь он мог бы обойтись и без помощи ордена. Что князь отдал ордену Жемайтию, так это его дело, но в том, что он позволяет крестоносцам строить новые замки между Гродно и Каунасом, проявляется, как считал рыцарь, его недальновидность.

«Если когда-нибудь и сядет Витаутас на трон великих князей литовских в Вильнюсе, то эти замки, заново построенные орденом, станут так же угрожать Литве, как теперь замки на Немане угрожают Жемайтии!» — размышлял рыцарь Греже, не понимая замыслов князя.

Хотя рыцарь Греже и служил крестоносцам, он не чувствовал себя их человеком, а в последнее время, когда полюбил Книстаутайте и лучше узнал жемайтийцев и литовцев, из среды которых и сам происходил, в нем поднималась неприязнь к ним.

Изменились не только его взгляды; он стал сердечнее относиться к своим соотечественникам. Испытывая ненависть к крестоносцам, рыцарь Греже с каждым днем все больше и больше проникался симпатией к литовцам и жемайтийцам.

XXXVII

В то время, когда князь Витаутас в Риттерсвердере готовился к новому походу на Литву, в Кракове, в высоком Вавельском замке, собрались у короля Ягайлы епископы, прелаты, каштеляны, воеводы и другие вельможные паны, чтобы обсудить важные государственные дела.

В конце 1391 года черные тучи затянули небо над Великим Княжеством Литовским и Королевством Польским, и угрожали они не только Кревской унии, заключенной между поляками и Ягайлой в 1385 году, но и большими несчастьями обеим странам.

С каждым новым походом князя Витаутаса на Литву ослабевала власть и падал авторитет Скиргайлы, а его полки и бояре со своими людьми убегали в Риттерсвердер. Староста Вильнюса поляк Клеменс из Московожа был вынужден уйти; заменивший его наместник Ягайлы в Литве, тоже поляк, Ясько из Олесницы, просил отпустить его. Кернавский князь Александр Вигантас, которого польские паны хотели поставить на место Олесницкого, умер, и возникла опасность, что Литва или совсем распадется, или отделится от Польши. А в таком случае вскоре пришел бы конец и самой Польше. Эту опасность видели и польские паны.

Высшее духовенство и паны магнаты собирались в Вавель, в высокий королевский замок. Лица у всех были сосредоточены, настроение миролюбивое, так как все они сознавали серьезность положения обоих государств. Сидели они рядышком, по установившемуся порядку, согласно занимаемому в государстве положению и родовитости происхождения. Впереди всех находился краковский епископ Выш в парадном облачении. Он сидел справа от королевского трона, и по его торжественному выражению лица и платью чувствовалось, что епископ считает себя здесь не только государственным мужем, но и наместником божьим. Слева от трона пыжился князь Земовит и, невзирая на ответственность момента, бросал косые взгляды в сторону своего соперника — епископа.

Широко распахнулись двери, и титулованный придворный доложил о приходе короля. Все встали. При появлении на пороге Ягайлы все склонили головы. Когда король уселся на троне, заняли свои места и вельможные паны.

— Государь наш, светлейший король польский, и вы, паны магнаты, — первым заговорил краковский епископ, — собрались мы здесь сегодня по важному делу, которое касается двух наших объединенных государств: коварный северный сосед, орден крестоносцев, увидев процветание меж нами разногласий и ссор меж братьями, намерен воспользоваться удобным моментом и поначалу захватить княжество Литовское, а потом уж расправиться и с нами. Мы не вправе и дальше спокойно взирать на это. По сведениям, полученным из Риттерсвердера, князь Витаутас готовится к новому походу на Литву. Пока неизвестно, куда направится князь, хотя до нас дошли слухи, что он якобы собирается повести свое воинство в те земли, в которые до сих пор еще не ступала нога крестоносца. На сей раз вряд ли устоит и Вильнюс, тем более, что польские гарнизоны не пользуются поддержкой местных жителей, а литовцы без боя целыми отрядами переходят на сторону Витаутаса. Кроме того, все новые замки, построенные крестоносцами под Гродно, сегодня угрожают Литве, а завтра-послезавтра они будут угрожать уже нам. Словом, Великую Литву ожидает та же участь, что уже постигла Жемайтию. Как теперь крестоносцы из Жемайтии совершают набеги на Литву, так со временем, если мы сегодня не примем решительных мер, они из Великой Литвы начнут терзать Польшу. Сегодня мы видим, что присоединение Литвы к Польше, на которое мы так надеялись, хотя и занесено в акт Кревской унии, но остается только на пергаменте, и никто не осуществляет его. Из-за бесконечных войн и набегов литовцы недовольны твоим, государь, наместником в Литве, со дня на день могут восстать, изгнать его из Вильнюса, а на его место поставить сына Кестутиса Витаутаса…

— Этому не бывать! — король Ягайла кулаком ударил по подлокотнику трона и, тряхнув волосами, добавил: — Я никогда не допущу этого!

— Варвар! — прошептал князь Земовит своему соседу, краковскому каштеляну.

Епископ умолк, покорно склонил голову, как бы соглашаясь с решительностью короля, и после паузы сказал:

— Хорошо, светлейший государь, но в таком случае надо подыскать для Литвы другого правителя, ибо князь Скиргайла утратил доброе имя, не пользуется доверием своих людей. Где это видано: во время битвы полки и бояре Скиргайлы толпами переходят на сторону Витаутаса и повсюду встречают и принимают князя как своего короля! Мы должны положить этому конец, светлейший государь! Из-за вражды между братьями, из-за нашей неповоротливости теперь нависла опасность и над Королевством Польским!

— Милостивейший пан, ведь и само Литовское княжество распадается: Жемайтии, считай, уже нет; вдоль всего Немана хозяйничают крестоносцы. Один за другим начинают отходить белорусские и русские князья, и даже не заметишь, как они выскользнут из твоих рук, — заметил королю краковский воевода Спытко из Мельштейна.

— Светлейший государь, — после некоторого колебания заговорил и канцлер, — но и среди велькополяков * слышен ропот и жалобы, что ты, милостивейший король, не выполняешь обещаний, данных в Крево, что медлишь, откладываешь выполнение обязательств, записанных в акте унии…

— Как не выполняю?! — вскочил король. — Как откладываю? — И, снова тряхнув волосами, подчеркнул: — Я не откладываю… Я выполняю: разве я не усилил крепости Литвы польскими гарнизонами?! Разве я не назначил старостой Вильнюса Клеменса из Москожова?! Разве я не поставил своим наместником, как вы того хотели, Яська из Олесницы?!. Но ни тот, ни другой не сумел ни управлять, ни достойно представлять меня… Тогда чего же велькополяки ропщут?! Чего желает от меня эта шляхта?..

— Милостивейший пан, — снова начал было краковский епископ, но взволнованный король не позволил ему говорить:

— Разве я не хотел поставить своим наместником в Литве преданного вам кернавского князя Александра Вигантаса?! Это вы во всем виноваты, вы не уберегли князя и позволили Витаутасу отравить его!

— Светлейший государь, милостивейший наш король, — словно оскорбленный, вскочил краковский епископ и приложил руку к груди, — да сохранит господь бог нас и тебя от такого страшного подозрения. Это вымысел злых недругов: княз Витаутас — благородный человек и честный христианин!..

— Это змея, которую я пригрел у себя на груди, — снова тряхнул волосами король Ягайла. — Он яму мне роет, с извечными моими врагами якшается!.. Это честолюбец!.. Упрямец!.. Он ни с одним из моих братьев не ладит…

— Кто из нас без греха, милостивейший пан, — желая остудить короля и подойти наконец к цели собрания, смиренно продолжал краковский епископ. — Князю Витаутасу кажется, что ты обошел его своими милостями, он считает себя обиженным, поэтому и связывается с теми, кто может поддержать его. Не тебе он мстит, государь, а как наследник Кестутиса добивается своих прав и идет прямо к цели Вот почему сегодня он является опасным и серьезным нашим и твоим врагом, ибо прямая дорога всегда надежнее и короче извилистой. Известно, государь, что в борьбе между друзьями или братьями выигрывает побежденный. И Витаутас теперь повсюду выигрывает. Но если бы ты, милостивейший государь, по-братски протянул ему руку…

— Я? — вспыхнул король. — Я?!

— Государь… — начало было епископ.

— Я никогда не протяну ему руки первым!

— Варвар! — снова прошептал князь Земовит.

— Светлейший государь, — снова заговорил краковский епископ, — только слабые не перестают мстить; люди, которые за зло платят злом, напоминают насытившихся однажды и снова проголодавшихся. Кто платит за зло добром или терпеливо переносит обиду, тому это воздается и в будущем приносит много радости и утешения. Сведение счетов с твоим братом и примирение с ним ты оставь нам. Ты только дай нам свое милостивейшее согласие. Иного пути нет: другого такого человека, как князь Витаутас, мы не знаем ни здесь, ни в Литве, ни в Белоруссии, ни в других краях. Только дай нам свое согласие по-братски протянуть ему руку, а уж мы все уладим; тогда он и от крестоносцев отойдет, и со Скиргайлой помирится, и власть с другими твоими и своими братьями-князьями поделит… Литва большая и широкая — всем хватит места.

— Значит, вы намерены сделать его моим наместником в Великом Княжестве Литовском? Хотите отдать ему всю Великую Литву, чтобы он княжил в ней? — намного спокойнее и уже не встряхивая волосами, спросил Ягайла.

Епископ нескоро ответил ему. И ответил так:

— Мы ему и отдадим, и пообещаем.

Король вытаращил глаза, посмотрел на епископа, посмотрел на краковского воеводу, бросил взгляд на канцлера, на надутого Земовита, на прелатов и, опустив голову, задумался…

— Хорошо!.. Я согласен, — подумав, ответил король и с этими словами кивнул головой.

— Мы и отдадим ему, и все посулим, милостивейший король, но и от него потребуем, в свою очередь, публично и торжественно подтвердить договор Кревской унии и обещать хранить верность тебе, государь, и Королевству Польскому, — подробнее проинформировал короля канцлер.

Ягайла обеспокоился. Он притих, уже не встряхивал головой и все закладывал свои длинные волосы то за одно, то за другое ухо; видимо, ему еще не все было ясно. Наконец он спросил:

— А кто будет править русскими землями?

— И белорусскими, и русскими землями будет править он, князь Витаутас, — снова объяснил королю канцлер.

— Один?

— Один.

— А как он будет величаться? — спросил король.

— Как величался, так и будет величаться — князем Витаутасом, а станет — по твоей милости — великим князем Литвы и Белоруссии.

Ягайла опять принялся закладывать волосы за уши и снова спросил:

— А как будет с землями Луцка?

— Посулим ему и Луцк.

Все молча ждали, что еще скажет король, чтобы окончательно убедить его и отмести все его возражения, но король, государь Литвы, Польши и Белоруссии, только закладывал волосы за уши, рыскал взглядом по залу и, заглядывая в глаза то одному, то другому магнату, словно просил помочь ему сообразить. Но его магнаты были холодны, серьезны, напыщенны, а их замыслы соответствовали их решениям, и король не в силах был что-либо изменить… Но замысел этот понравился даже самому королю и показался ему хорошим и полезным. Хорошим и полезным в особенности потому, что Витаутас окажется в дураках: ему одновременно будет и дано, и обещано, и обещано больше, чем дано. И все то, что он получит, потом можно будет отобрать, а обещанное не выполнять; тем более, что все это будет совершено с условием… И придет покой… надолго, надолго…

— Правда, — размышлял король, — теперь Витаутас может не поверить мне, так как я уже дважды ему давал и оба раза отбирал, и даже нарушил свое честное слово… Но ведь теперь это не мое дело, теперь это уже дело польских магнатов. — И король живо подтвердил: — Хорошо, я согласен… Но как будет с Жемайтией, неужели мы отдадим ему и Жемайтию?

— Отдадим и Жемайтию.

— Но ведь я подарил Жемайтию ордену! — удивился король.

— Это уж дело Витаутаса, а мы отдадим ему и Жемайтию, — коротко ответил подканцлер.

— Правда, там уж его дело, а мы отдадим ему, — обрадовался король и даже вздрогнул, подумав, что теперь-то он избавится от всех забот и сможет надолго уехать в брестские пущи охотиться, и все обойдутся без него.

— Это хорошо, я согласен с этим… — подтвердил король. — А обо всем договаривайтесь вы сами. Теперь я пойду и сообщу своей дорогой королеве… Она тоже за Витаутаса, она тоже… В чем тут дело, почему вы все за моего кузена Витаутаса?..

Епископ, прелаты и паны магнаты встали, склонили головы и, когда король удалился к своей дорогой королеве, снова сели в свои кресла и принялись советоваться по тому же и другим государственным вопросам.

— Да, — спохватился подканцлер, когда король уже ушел, — я забыл сказать, что в наших руках есть одна наживка, которую можно предложить крестоносцам: островецкий воевода сообщил мне, что князь Карибутас прислал ему из Лиды жену одного жемайтийского боярина, магната Книстаутаса, и его красавицу дочь. В эту красавицу влюблен один немецкий рыцарь и в поисках ее разрушает литовские замки…

— Ее мы тоже отдадим князю Витаутасу, и пусть он ловит на красавицу немецких рыцарей, — улыбнулся краковский епископ.

— А как он будет ловить на нее, это уж его забота, — поддержал епископа один из краковских прелатов и громко рассмеялся.

— Правда, это уж его забота, а мы отдадим ему! — повторил слова короля канцлер, и снова все магнаты весело рассмеялись.

— Ну, Mości panie *, а кого мы пошлем в Риттерсвердер к Витаутасу? — спросил краковский каштелян.

— Швитригайлу, — предложил князь Земовит.

Епископ покачал головой и возразил:

— Провалит все переговоры, и завтра-послезавтра обо всем узнает орден.

— Тогда Карибутаса?

Епископ снова отрицательно покачал головой.

— А может, кого-нибудь из нас? — спросил краковский каштелян.

— Никого ни из них, ни из нас мы послать не можем. Пошлем брата мазовецкого князя, плоцкого епископа Генрика. Этот человек на любое дело годится, — сказал епископ.

— А вдруг он влюбится в княгиню и вызовет Витаутаса на поединок? — засомневался подканцлер.

— При дворе Витаутаса и без княгини хватает красавиц.

— Hy, panowie magnaci *, если возражающих нет, тогда отправим его? — настойчиво спросил епископ.

Возражающих не оказалось.

— А где мы встретимся?

— В Гродно?

— Нет, немецкие замки близко.

— В Вильнюсе?

— Слишком горькие воспоминания и для них, и для нас… Уж лучше в Островце: и нам удобно, и они подальше от всех событий, — снова оказалось решающим слово краковского епископа.

Было решено встретиться в Островце.

Вскоре паны магнаты уже совещались по другим государственным вопросам.

XXXVIII

— Ну, Шарка, далеко ли еще до Вежишкес? Я почти уже замерз, — обратился боярин Мишкинис к проводнику Шарке, которого ему дали в Риттерсвердере, и передернулся.

— Теперь недалеко, боярин: как только выедем из леса, сразу увидим крепость.

— А большая крепость у Судимантаса?

— Его крепость, боярин, это окрестные болота, топи, непроходимые леса, а замок — только башни, обнесенные бревенчатым забором… Да и самого боярина вряд ли застанем дома — он постоянно на охоте. Прежде, бывало, в лесах на границе с Пруссией крестоносцев ловил, а теперь, когда князь запретил, охотой занялся. Он и дань князю платит дичью… Ну и морозец сегодня, боярин. Может быть, уже последний. В начале марта всегда такие морозы стоят. Слава Праамжюсу, что хоть снега неглубокие.

— Разве ты не христианин, что своих богов вспоминаешь? — спросил Шарку боярин Мишкинис.

— А зачем мне чужие… Да и как знать, боярин, что будет, когда князь крестоносцев прогонит: то ли мы опять к своим богам вернемся, то ли еще придется крестам поклоняться?

— Откуда ты знаешь, Шарка, что князь прогонит крестоносцев?

— Люди говорят. Да и сам я вижу: прежде князь гостем бывал в ихних замках, а теперь, гляжу, уже как хозяин. А на свадьбе Рингайле 53 — чем наш князь не король! Все ему кланялись, лебезили перед ним и крестоносцы, и мазуры. Да и свадьба, свадьба-то, боярин, воистину королевской была. Скажи, боярин, кто выше: князь, король, цесарь, император или епископ?

— Все высокие.

— Но все-таки кто из них выше?

— Цесарь.

— А император?

— Император — то же, что и цесарь.

— А потом?

— Король.

— А после короля?

— После короля князь и епископ опять же оба равны.

— Выходит, муж Рингайле ровня нашему князю?!

— Наш князь — тоже король, мы еще в позапрошлом году провозгласили его своим королем, только поляки не хотят признавать его.

— А что нам поляки! Мы ихние замки рушим!

— Конечно.

— В том-то и дело, боярин, что теперь и они нашего князя боятся. И поляки боятся, и орден. А люди говорят, что, если только князь наденет корону, он, как прежде король Миндаугас, сразу же избавится от крестоносцев и снова начнет поклоняться своим богам. Поэтому люди и не отходят от своих богов — всё ждут…

Оба всадника ехали и разговаривали. Боярин Мишкинис, хотя и знал побольше своего проводника, но не хотел до конца открываться перед ним. Дорога все время шла по пуще. Иногда она совсем скрывалась под снегом и, казалось, терялась, извиваясь между деревьями. Но Шарка и без дороги ехал прямо. Подмораживало. Дул северный ветер. На дороге и в лесу было полно звериных следов. За долгое путешествие оба всадника устали, промерзли и, кутаясь в шубы из медвежьих шкур, разгоняли скуку разговорами.

— Как знать, боярин, вот теперь, когда наш князь породнился с христианскими государями — князьями московским, мазовецким и мазурским, — как знать, а не помогут они нам изгнать крестоносцев? — все спрашивал Шарка.

— Да ведь наш князь даже не помышляет изгонять крестоносцев: они помогают ему воевать Скиргайлу и Ягайлу…

— Но как люди ненавидят крестоносцев! И если бы только князь позволил, мы бы сами с ними разделались. Один Судимантас со своими ребятами скольких побил бы.

— Придет время, Шарка, и всему наступит конец, а пока терпение и покорность, — закончил разговор боярин Мишкинис и спросил: — А где же полосы боярина Судимантаса, чего их не видно?

— Полосы его, боярин, там, где никто ничего не сеет и не жнет, — за лесами и за болотами. Там у него погреба набиты щитами, доспехами, латуневыми пряжками, двуручными мечами, а стерегут его добро прикованные к цепям скелеты крестоносцев! Там он и своих пленников держит в кандалах.

— Неужели ты бывал там?

— Я-то не бывал, но люди рассказывают. Говорят, издали слышно, как пленники Судимантаса гремят кандалами.

Выбравшись из леса, путники увидели замок боярина Судимантаса. Стены его были деревянные, а издали замок напоминал недостроенный, доведенный только до крыши, огромный сарай. Вокруг замка комлями вверх стояли толстые бревна, которые были гак прислонены к гребню стены, чтобы от малейшего толчка они всей тяжестью падали вниз и давили врага. За стенами замка виднелись крыши изб, покрытые толстым слоем снега, и несколько толстенных дубов. К воротам замка вела дорога, проторенная в снегу.

Боярин Мишкинис остановился и, подняв к губам рог, затрубил.

Через некоторое время открылась одна половинка ворот. Всадников впустили в замок.

— Да хранит вас Перкунас или христианские боги, — заговорил боярин Мишкинис с людьми, встретившими их возле ворот.

— Ни польским, ни немецким богам у нас нет места: здесь гостят только наши боги! Да хранит и вас наш грозный Перкунас, — ответил встретивший их старший воин и, закрыв ворота, спросил: — Что скажете, люди добрые? Если вы гости добрые, просим в горницу, будем пить пиво и медок; если же чьи-нибудь лазутчики, то ворота перед вами не откроются больше!

— Я — боярин Мишкинис, посол нашего государя, короля Витаутаса, и хочу немедленно видеть хозяина замка боярина Судимантаса и говорить с ним.

— Коли так, пожалуйте в горницу, — и воин повел посла со слугой в избу.

— А это — мой проводник, — показал боярин Мишкинис на Шарку. — Не пожалейте ему хмельного медка; за это он расскажет вам, что мы в пути видели, что слышали, сколько лисиц, сколько волков стрелой проводили.

— Эй, Стирна! — хлопнул в ладоши воин.

Тут же в стене открылась маленькая дверца, и в горницу вошел мужчина с кинжалом за поясом. За дверцей боярин Мишкинис успел заметить много таких вооруженных мужчин.

— Иди, доложи хозяину, что прибыл гонец из Риттерсвердера, от короля Витаутаса, — приказал ему старший воин.

Мужчина вышел, вскоре вернулся и велел боярину Мишкинису следовать за ним. Шарку уже окружили воины, они разговаривали с ним и угощали медком. Когда боярин Мишкинис проходил через двор, то увидел, как в ворота замка проехал отряд вооруженных мужчин, закованных в броню.

— С охоты ребята возвращаются? — спросил Мишкинис своего спутника.

— Нет, это они вас до замка проводили.

— Но ведь мы их не видели.

— Они вас так и провожали, чтобы вы не видели, — ответил воин и, повернувшись к боярину, улыбнулся: — И мы вас ждали.

— А откуда вы знали, что мы приедем?

— Едва вы въехали в наши леса, все сороки принялись трещать, чтобы мы ждали гостей… Ну, мы и ждали!

— А ваш боярин знает о нас?

— Нет, не знает: мы сообщаем ему лишь тогда, когда появляется отряд из трех десятков всадников или побольше, а если меньше, то, окажись они нашими недругами, мы с ними управляемся сами, зачем еще хозяина тревожить… Ну, теперь иди к нашему государю! — И провожавший воин открыл дверь избы.

— Мир тебе, Судимантас, да благословит тебя Перкунас! — поприветствовал хозяина замка боярин Мишкинис и поклонился.

— Мир и тебе, Мишкинис; и тебя да благословит Перкунас, если ты еще не продался чужим богам. — И хозяин замка вышел из-за стола на середину горницы.

— Наш государь король Витаутас прислал меня к тебе, Судимантас, по очень важному и секретному делу, — начал было Мишкинис, но Судимантас прервал его:

— Наверно, новое крещение Жемайтии?

— Нет.

— Тогда, может быть, начнут священные дубравы вырубать?

— Погоди, боярин, сейчас скажу…

— Может быть, хотят священный огонь в Паланге потушить?

— Да нет же, Судимантас, терпение…

— Тогда уж, наверняка, будут новый храм для христианских богов строить?.. Или прикажут мой замок крестоносцам отдать?

— Боярин, будь бдителен!

Боярин Судимантас выпучил глаза.

— Будь бдителен, боярин, и готовься… Здесь никто нас не слышит?

— Говори смело. Он, — Судимантас показал на человека, сидевшего за столом, на котором лежали канклес, — он, когда требуется, глух как червь, слеп как крот и нем как рыба. Говори.

— Судимантас, в Риттерсвердере большие торжества. Прибыли послы Ягайлы! Приглашают нашего князя в Вильнюс, на трон великих князей литовских, и отдают ему всю Литву с русскими землями… и Луцк! Но с условием: избавиться от крестоносцев!

— А посол кто?

— Брат мазовецкого князя, плоцкий епископ Генрик с множеством бояр.

Судимантас нахмурился, задумался, но не обрадовался. Он медленно засунул руки за пояс и, словно совсем позабыв про посла, вернулся к столу. Подумав, спросил:

— А князь уже принял предложение Ягайлы?

— Посол еще там. Влюбился в сестру Витаутаса Рингайле, посватался, и теперь в замке гуляют свадьбу. Много гостей. Есть и крестоносцы из Мариенбурга, и чужеземные рыцари, и много других благородных бояр.

— А орден еще не проведал о предложении Ягайлы? — спросил Судимантас и снова вернулся к столу.

— Нет.

— Садись, Мишкинис, гостем будешь, — словно проснулся Судимантас и указал боярину место рядом с собой.

Мишкинис подошел к столу и посмотрел в глаза жрецу, сидевшему за канклес.

Здравствуй, боярин Мишкинис, вот где мы вновь повстречались, — заговорил жрец и поклонился.

— Виделись, но где — не помню, — наморщил лоб Мишкинис.

— Когда-то виделись под Вильнюсом, боярин, когда мы с Шаркой прибежали из Ужубаляйского замка.

— Кулгайлис, ты! Помню, помню! Как же, хорошо помню. Ну, как твои родные, нашел ли кого в живых?

— Только кучи пепла и костей, боярин…

— Значит, теперь ты жрец? — помолчав, спросил Мишкинис.

— Нет, не жрец: я поклялся богам и теням своих предков мстить крестоносцам, пока сам не превращусь в прах… За это наш князь приказал поймать меня и повесить, но я вместе со своими канклес пристал к Судимантасу, и у него в горнице я жрец, а в лесах мы вместе на крестоносцев охотимся…

Хозяин прервал его:

— Весть эта радует нас, Мишкинис: я тоже поклялся своим богам вечно мстить крестоносцам. До сих пор мстил тайно, а теперь-то уж возьмусь за это во всю силу. — И внезапно повеселевший Судимантас потер руки.

— Ты не горячись, Судимантас, и сначала выслушай, что тебе князь приказывает: князь велит тебе набрать как можно больше мужчин, подойти к Неману и ждать. Как только крестоносцы начнут возвращаться из Литвы после похода, а на сей раз они будут побитые и еле живые, ты нападешь на них возле Немана, а князь Витаутас тем временем предаст огню Риттерсвердерский замок и пойдет на Гродно. Тебе помогут возвращающиеся из похода жемайтийцы, под твоим командованием должны быть сметены все замки крестоносцев, что стоят на Немане.

— О боги, что я слышу! — поднял к потолку глаза Кулгайлис. — Значит, таково решение князя? О Перкунас! О Праамжюс могучий! Значит, теперь сам Пикуолис начнет мстить им за наши страдания, за наше рабство… Пусть моя рука без устали рубит им головы!..

И Кулгайлис, повернувшись к стене, где в небольшом жертвеннике теплился огонек, начал молиться могучему Праамжюсу и мстительному Пикуолису…

XXXIX

Выдав замуж свою сестру Рингайле за брата мазовецкого князя, плоцкого епископа Генрика, посла Ягайлы, и проводив гостей, Витаутас вновь получил от ордена разрешение идти на Литву.

Предложение Ягайлы Витаутас принял и заключил с Генриком договор, но, чтобы не привлечь к этому внимание крестоносцев, не стал сразу порывать с орденом. Об этом договоре знали только самые верные бояре Витаутаса. Остальные, в том числе и свои же литовцы, и чужеземцы, и сам орден, думали, что все завершилось свадьбой Рингайле.

Хотя орден всегда собирался в походы на Литву осенью, когда в деревнях можно было найти больше добычи, этот поход был задуман и подготовлен с целью отвлечь внимание Ягайлы от переговоров с послами венгерского короля Сигизмунда 54 о покупке Добжинской и Куявской земель. Дело в том, что на эти земли претендовали и поляки. А чтобы Ягайла не отплатил крестоносцам той же монетой и не начал переговоры с Витаутасом, орден направил к князю своего лазутчика, верного вельможу Маркварда фон Зальцбаха, бывшего комтура Балги. Этот муж, обладающий недюжинными способностями полководца, когда-то воевал в Венгрии, воевал в Литве, был бесконечно предан ордену и очень любил деньги, роскошь. И в этот поход на Литву он собрался не для того, чтобы завоевывать литовцев и разрушать литовские замки; главным для него было — как можно больше награбить и без ощутимых жертв и потерь удрать обратно. Язычников он считал животными и на войне уничтожал их без всякой жалости. Поэтому и теперь он хотел идти в языческую северную Литву по рекам Нерис и Швянтойи в еще не разграбленные края. Но Витаутас отказался двинуться на север и настоятельно звал на восток. Свою настойчивость он объяснял тем, что в Вильнюсском крае у него больше сторонников, и когда они перейдут на сторону союзников, можно будет дойти даже до Крево. Марквард фон Зальцбах не разобрался в замыслах Витаутаса и уступил.

Рыцарь Греже давно заметил: князь Витаутас что-то замышляет, но все еще сомневался в этом. Теперь, после приезда брата мазовецкого князя Генрика и после его женитьбы на Рингайле, он ясно увидел подготовку Витаутаса к чему-то. Прежде он немедленно сообщил бы об этом великому магистру ордена, но сейчас рыцарь чувствовал себя таким несчастным, обойденным судьбой и обманутым жизнью, что, кроме возлюбленной Маргариты, его ничто не интересовало; днем и ночью он сокрушался о своей судьбе и все думал о своем утраченном счастье. Знал он, что Маргарита с матерью находятся в Островецком замке, в плену у Карибутаса. Отношения между обеими сторонами оставались натянутыми, и трудно было надеяться, что когда-нибудь удастся выкупить благородных женщин или освободить их при обмене пленными.

В новый поход вместе с Витаутасом шли и он, и оба Книстаутаса, и комтур Герман.

— Светлейший князь, — однажды очень печальным голосом сказал рыцарь Греже и огляделся вокруг, — мы здесь вдвоем, и никто не слышит нас. Не хочу я быть твоим коварным другом, ибо не являюсь и тайным врагом! Князь, поверь мне, сейчас говорит с тобой родственная тебе моя кровь: и над тобой, и над твоими землями нависла огромная опасность со стороны твоих друзей крестоносцев!

— Как ты смеешь такое говорить и клеветать на моих товарищей, на моих лучших друзей! — одернул его князь Витаутас и грозно нахмурился.

— Князь, ты сначала выслушай меня, а потом уж суди; и если не поверишь, можешь заковать меня в железо как предателя и отправить своему другу, великому магистру ордена; а если поверишь — сам спасешься и свои земли спасешь!.. Неужели невдомек тебе, князь, почему орден каждый год по два, по три раза ходит на Литву, сжигает селения, убивает людей, грабит, а замки не берет? Неужели тебе еще невдомек, князь, зачем ордену так нужна Жемайтия, и почему он не идет на Судуву, с какой целью он укрепил Велиуону, построил Риттерсвердер, Новое Гродно, Меттенбург 55?! Зачем понастроил замков возле Дубисы?! Может быть, тебе неизвестно, что твой друг, великий магистр ордена крестоносцев, приказал меченосцам похитить твою дочь, княжну Софию, и передать ее Скиргайле! И только по чистой случайности была похищена моя дама сердца, моя возлюбленная Маргарита Книстаутайте! Князь, если орден когда-нибудь и посадит тебя на трон великих князей литовских в Вильнюсе, то, поверь, только после того, как Аукштайтия будет так же опустошена, как сегодня Судува. Зачем тебе будут нужны замки без людей, словно улья без пчел? Кто поможет тебе выстоять против крестоносцев и меченосцев, когда у тебя не будет твоей Жемайтии?! Жемайтию ожидает судьба Пруссии, а Аукштайтию — Судувы! Орден уже давно предусмотрел все это!..

— Погоди, рыцарь, но ведь и ты — один из крепчайших столпов ордена! Значит, и ты вместе с остальными рыл мне яму?!

— Да, князь, признаюсь и каюсь: до сих пор я был послушным слугой ордена, но теперь я прозрел и предупреждаю тебя: ты на краю гибели. И сделать это мне повелевает наша родственная кровь. Я тоже много страдал от крестоносцев. Страдаю и теперь…

— И что же ты посоветуешь мне, рыцарь?

— Прежде всего я посоветую сам себе: хватит мне быть рабом ордена!.. А ты, князь, предупреди этот кровавый поход. Если он удастся, Марквард фон Зальцбах займет твое место в Риттерсвердере, а тебя отправят подальше от Жемайтии, в Меттенбург или в Новое Гродно, чтобы потом и оттуда выгнать.

— И что же мне делать? Неужели бежать от крестоносцев к полякам или русским?

— Князь, не искушай меня больше, ты сам себе лучший советчик: не раз и не два ты уже уходил от опасностей… А я с сегодняшнего дня буду твоим верным слугой! — Рыцарь Греже быстро снял свой белый плащ с черными крестами и бросил его в сторону.

Князь поймал его плащ мечом и сказал:

— Рыцарь, если ты мой слуга, то слушайся меня: надень свой белый плащ!.. Еще не пришло время сбросить его!

Рыцарь удивился, выпучил глаза и медленно взял свой плащ с меча.

Князь помолчал, потом сказал:

— С сегодняшнего дня под этим плащом для всех будет рыцарь крестоносцев, а для меня — мой верный прусский боярин. Жди моих приказаний, мой боярин! — И, прощаясь, князь поднял руку.

Рыцарь Греже поклонился и, звякнув мечом о стену, вышел из избы.

В походе на Медининкай 56 участвовали в основном крестоносцы. Чужеземных рыцарей было немного. Не пришли со своими отрядами и Судимантас, и многие другие жемайтийские бояре. Крестоносцы, ведомые Марквардом фон Зальцбахом, рвались в первые ряды и, пока проходили по землям, опустошенным в прошлом году, не отделялись от всего войска и не грабили. Но как только они вошли в область Медининкай, которую не затронули два последних похода, сразу же рассыпались во все стороны и принялись за грабежи. Все добро, которое крестоносцы не могли забрать с собой, они сжигали или уничтожали иначе. Также беспощадно убивали жителей, не разбирая, взрослые это или дети, мужчины или женщины. Со стороны литовцев никакого организованного сопротивления не было, так как Ясько из Олесницы и Скиргайла не могли договориться о совместных действиях: один полагал, что крестоносцы снова пойдут на Вильнюс, и поэтому со всеми своими силами отступил на север, а другой преградил врагу путь на Пуню и Алитус.

И снова красное зарево пожаров озарило небо над Литвой.

28 мая после полудня князь со своими полками пришел в Руднинкай. Деревня все еще горела; дымились и окрестные селения. У въезда в Руднинкай на обуглившихся деревьях висели несколько бояр Скиргайлы, пойманных и повешенных Марквардом фон Зальцбахом. В деревне повсюду лежали незахороненные трупы детей и женщин; под заборами стонали тяжелораненые; то там, то здесь темнели лужи крови, разбросанный и искореженный скарб, сельскохозяйственные орудия; здесь же валялась забитая скотина; с одних туш была содрана шкура, у других — вырезаны лучшие куски мяса. Озимые на полях, уже заметно поднявшиеся над землей, вытоптаны, потравлены, лишь кое-где лоскутами зеленели уцелевшие росточки. По углам выли собаки, потерявшие своих хозяев. Деревья, луга и кусты, которых не коснулась рука и меч крестоносцев, весело зеленели и словно радовались весне и прекрасному солнечному дню.

Руднинкай напомнили князю Витаутасу о далеком прошлом. Однажды его дядя, князь Альгидрас, пригласил своего брата Кестутиса, отца Витаутаса, в Руднинкскую пущу поохотиться. Отец взял с собой и Витаутаса. В Руднинкай их уже ждал Альгирдас. С Альгирдасом приехал и его сын Ягайла. Тогда Ягайла был примерно такого же роста, как и Витаутас, носил меч величиной почти с себя и был одет в красное платье, по краям обшитое светлыми пестрыми лентами.

Альгирдас с сыном встретили гостей верхом на конях. Каким дружелюбным показался тогда Витаутасу юный Ягайла, и как изумительно прошла охота в Руднинкской пуще! Тогда они тоже остановились в этой самой боярской избе. А как торжественно встречали их жители Руднинкай! Был большой пир, собралось множество бояр со всей округи; во время пира они с юным Ягайлой упражнялись во дворе верхом на своих маленьких жемайтийских лошадках; все зрители не могли налюбоваться на них. Радовались отцы, очень довольны были и они сами; только когда он каким-то образом прижал юного Ягайлу к забору, молодой князь вдруг рассердился, покраснел и изо всех сил ударил Витаутаса мечом прямо по голове. Тот успел прикрыться щитом.

— Достаточно, дети, достаточно, — будто ничего не заметив, остановил их князь Альгирдас и приказал боярам помочь им слезть с лошадей.

Кестутис тоже прикинулся, что ничего не заметил, но на обратном пути с охоты домой отец был задумчив и недоволен. Когда они остались вдвоем, отец сказал сыну:

— Хорошо, Витаутукас, что ты успел прикрыться щитом, иначе Ягайла поцарапал бы тебе лоб… Всегда следует быть осторожным, сын мой.

В тот вечер отец больше ничего не сказал Витаутасу и всю дорогу, пока они ехали домой, был задумчив и, казалось, недоволен охотой.

Но это было давно. Теперь тот же боярский двор, в котором когда-то кузен чуть не снял Витаутасу голову, утопал в крови подданных Ягайлы, и тяжело раненные люди из всех углов умоляли прикончить их или сжалиться над ними.

— Государь Витаутас, — умолял из-под забора один тяжело раненный боярин, — заклинаю тебя именем твоего отца Кестутиса и матери Бируте: или прикажи своим слугам прикончить нас, или смилуйся над нами. Не допусти, государь, чтобы тела наши достались собакам да волкам… Мы бились за своего князя и пали с мечом в руках… Смилуйся, государь, умоляем тебя!..

Князь приказал своим боярам перенести раненых в избу и перевязать их, а сам со своими вельможами поехал дальше по дымящейся деревне.

— Светлейший князь, хватит уже крови, видишь, что творится — страшная резня. И без того, не сегодня, так завтра вся Великая Литва будет твоей. Останови этих псов, государь! Довольно, — говорил князю приехавший из пылающей деревни боярин Рамбаудас, — все равно, пока мы не начнем отступление, Олесницкий ни их, ни нас трогать не станет. А иначе они, сжигая все на своем пути, и до Крево дойдут. Хватит, князь, давай отступать.

— Пускай они, боярин, за ночь еще продвинутся вперед, может, тогда и Олесницкий догадается ударить, а мы тем временем повернем на Гродно. Все расстояние побольше будет.

— А вдруг они уже этой ночью начнут отступление, что тогда, государь? — с тревогой спросил боярин Мишкинис.

— Мы не станем им мешать.

— Князь, но ведь до сих пор они никаких потерь не понесли, всего-то и помеха, что большой добычей нагружены, а так будут сражаться как одержимые: вдруг еще выстоят.

— Не выстоят; я комтура Германа с двумя хоругвями крестоносцев отправил в Меттенбург, а рыцаря Греже с целым полком — в Новое Гродно!

— И Марквард фон Зальцбах согласился с этим?

— Я сообщил ему, что этим замкам угрожает большая опасность.

— Воля твоя, князь, но довольно уже невинной крови: только посмотри — земля больше красная, чем зеленая! Не выдерживают наши полки.

Этой же ночью князь Витаутас со своими полками отступил под Гродно, как бы отправляясь грабить новые области. Только на рассвете узнали крестоносцы, что Витаутас действует на юге, и с богатой добычей повернули назад. Ночью на них объединенными силами напали кревский воевода и гольшанский князь, а с севера ударил Олесницкий. Крестоносцы никак не хотели расставаться со своей большой добычей, поэтому они сражались ожесточенно, готовые или погибнуть, или вернуться домой богатыми. С еще большим упорством вгрызались в железные шеренги крестоносцев аукштайтийцы, желая отомстить им за убийства, отбить награбленное и освободить пленных. Тем временем Витаутас осадил Гродно и быстро взял его.

Увидев, что поход может закончиться плачевно, Марквард фон Зальцбах выслал вперед обозы с военной добычей, а сам, отбиваясь, стал отходить к Неману. Тщетно слал он к Витаутасу гонцов, тщетно звал на помощь, требовал снова создать общий фронт; князь не помогал крестоносцам и отговаривался тем, что ему и самому приходится туго.

Когда крестоносцы были уже основательно потрепаны, а некоторые их полки и вовсе уничтожены, Витаутас послал им помощь; сам же он остался на Немане, якобы собираясь защищать вновь построенные замки — Новое Гродно и Меттенбург.

XL

Шумит, качается бескрайняя жемайтийская пуща. По верхушкам деревьев ветерок гуляет. То далеко, то совсем близко пестрая кукушка свои горести считает, соколы кричат, птахи щебечут. Иногда затрещит сухая сосна, скрипнет плакучая береза, и далеко разносится по пуще стук дятла, когда он принимается долбить сухое дерево.

Жутко, страшно в глубине пущи. Не думает человек ни о беседе, ни о песне, хочется ему только оглядываться и слушать, о чем пуща шумит, как птахи щебечут, и тихо все запоминать. Иногда в чащобе раздаются и совсем странные звуки, но туда лучше не смотреть…

Однако не страшатся жемайтийцы лесных духов своих сумеречных пущ. Не угнетает их и мрачность леса. В пуще жемайтийцы чувствуют себя как дома. Не нападут здесь на них жадные крестоносцы, не пролезут в пущу пронырливые поляки, не притащатся меченосцы. Здесь им ничто не угрожает: в лесу помогают и боги, и лесные духи. В пуще жемайтийцы сами чувствуют себя богами…

Шумит, качается бескрайняя жемайтийская пуща. По верхушкам деревьев ветерок гуляет, а в той бескрайней пуще, возле одного тихого озерца, прямо-таки кишмя кишат то ли люди, то ли звери, то ли какие-то таинственные лесные существа: бородатые, в звериных шкурах; босые и в постолах. Здесь же пасутся стреноженные кони, стелется дымок, вкусно пахнет жареным мясом… Повсюду слышен шорох, шелест, приглушенные голоса, и все обеспокоены, и все чего-то ждут. Вокруг одного большого костра сидят несколько уже немолодых бородатых мужчин, жарят на вертелах мясо, разговаривают.

— Даже не думай, Судимантас, чтобы они так скоро вернулись: уж кто дошел до Медининкай, тот еще долго там гулять будет… Смотри, уже сколько лет ни поляк, ни крестоносец медининкские земли не топтал, — говорил боярин Кинсгайла, вгрызаясь в медвежий окорок.

— Твоя правда, боярин, богатый тот край, однажды и я погулял в Медининкай, — принялся расхваливать медининкские земли боярин Кершис. — Помню, в том году, когда мы с маршалком ордена и нашим князем пытались Вильнюс взять. Уж как мы стены били, как на приступ шли, но чтоб хоть одной ногой в замок ступили… Договорились мы, несколько бояр, к нам еще крестоносцы присоединились, иноземные рыцари, и в легких доспехах пустились мы в Медининкай. Вот если б вы знали, ребята, на какую деревню ни налетим, в какую избу ни ворвемся — везде ящики набиты полотном, шкурами, шерстью, нитями; от льна потолок в клетях проваливается… А уж медка хмельного, квашеных грибов, сушеного мяса, рыбы, орехов — хоть на телеге вывози.

— Да, медка, рыбы и грибов — хоть на телеге вывози, а вот аукштайтийских лошадок с нашими не сравнить, — как бы пристыдил боярина Кершиса боярин Мишкинис. — И мы несколько лет назад по медининкским землям погуляли. Окрестности Лиды тоже опустошили. Награбили всякого добра: и полотна, и повойников, и соболей. Лошадей тоже немало взяли. Верно, лошадки вроде и красивые, и жирные, и бегают неплохо, но когда пришлось назад отступать, по болотам топать, тут они и обезножели. Некоторых так и оставили в болотах…

— Хватит крестоносцам добра в медининкских землях и без лошадей, — мечтал еще один боярин.

— А уж девушки и женщины вокруг Медининкай — хоть пальчики облизывай: певуньи… — И молодой боярин потер руки.

— Вокруг Лиды тоже, — откликнулся другой.

— Не знаю, в Лиде я не бывал, а вот вокруг Медининкай…

— Певуньи-то певуньи, но царапаются не хуже кошек. Видите, что певуньи с боярином сделали? — И молодой боярин, показав на бородатого мужчину с прищуренным глазом, объяснил: — Работа медининкских певуний.

Бородатый мужчина нахмурился, поднялся и, поправив в костре головешку, сказал:

— Да вот ночью налетели, наверно, за крестоносца приняла…

— Если б приняла за крестоносца, то и второй глаз вырвала бы, но узнала жемайтийца, потому и пожалела.

Все рассмеялись.

— Они нам — и то не поддаются, а уж от крестоносцев защищаются как кошки.

— Отважные бабы в Медининкай, ничего не скажешь, была бы ихняя воля, не пустили бы к себе поляков, а теперь-то Ягайла повсюду своих людей понасажал. В Медининкай мы тоже нашли польский отряд.

— Сильно отбивались?

— Некогда им было отбиваться: одни по избам попрятались, другие в костел залезли, но мы их выкурили, будто хорьков…

Вокруг остальных костров тоже стайками сидели мужчины: разговаривали, варили, жарили; другие приглядывали за лошадьми, пасущимися на лужайке, или бегали в лес по дрова, в озерцо за водой. Были и такие, которые, казалось, ничем не интересовались, а, улегшись под деревьями и положив под голову седло или мешок с сеном, дремали или просто отдыхали.

Из глубины пущи донесся вой волка. Все притихли и прислушались. Волк подал голос во второй раз, в третий, и тут же ему откликнулись другие волки, подальше и поближе.

Вскочили мужчины, сидевшие вокруг костров, встали дремавшие под деревьями и прислушались.

Это был условный сигнал дозорных, предупреждающий об опасности.

Не прошло и часа, как в лесу затрещали сухие ветки, между деревьями мелькнула одна фигурка, другая, и на опушку выехало несколько мужчин.

— Где Судимантас? — таинственно спросил один всадник.

Его отвели к Судимантасу.

— Боярин, они уже возвращаются, — всего-то и сказал мужчина, и его со всех сторон окружили любопытные.

— Неужели? Так быстро? — то ли удивился, то ли обрадовался Судимантас и спросил: — Где они теперь?

— До нас им примерно полдня пути. Если сейчас выедем, на рассвете встретимся.

— А в каком состоянии они возвращаются?

— До Риттерсвердера отступали в боевых порядках — хоругвями, а теперь кто как: впереди на телегах везут награбленное и гонят пленных.

— Телег с награбленным много?

— Около четырехсот. Некоторые везут добычу и на лошадях.

— А пленных?

— Много и пленных — друг с другом за руки связаны.

— И дозоры сильные?

— Никаких дозоров не видно, только впереди везут одну пушку и едет сотня всадников.

— Кто сопровождает пленных и обоз?

— Братики и наемное войско.

— А рыцари?

— Рыцари едут сзади; некоторые задержались в Риттерсвердере и догонят своих через день.

— Где хоругвь Маркварда фон Зальцбаха?

— После Риттерсвердера все хоругви сложили в повозки.

— А может, Марквард в замке остался?

— Нет, Шарка говорит, что не остался. Говорит, он вместе с комтуром Рагайне ехал. Завтра-послезавтра в замке ждут князя.

— А где теперь Шарка?

— С Кулгайлисом — сопровождает крестоносцев по лесу.

— Ребята, немедленно по коням! — крикнул Судимантас, заметив, что собралось очень много слушателей. — А вы, гонцы, возвращайтесь назад и скажите Кулгайлису, чтоб без меня не только не трогали крестоносцев, но даже не показывались им. Поняли? — приказал Судимантас гонцам и отправил их к Кулгайлису.

Когда мужчины бросились седлать коней, старшие военачальники, бояре еще некоторое время совещались и спорили. Судимантас был строгий и суровый вождь, но он не предпринимал никаких серьезных шагов, сам хорошенько всего не обдумав и не посоветовавшись с другими воинами.

— Судимантас, поначалу надо отбить обоз и освободить пленных, а уж когда они навалятся на нас, тогда в лесу и с рыцарями схватимся, — высказал свое мнение боярин Кинсгайла.

— А ты, Кершис, как думаешь?

— Если мы рассеем братков и кнехтов, тогда и обозы не уйдут, а рыцарей нам все равно в чистом поле не одолеть.

— А в лесу? — спросил Судимантас.

— В лес их не заманишь.

— Бояре, Кершис верно говорит — рыцарей мы не одолеем и все обозы не отобьем, для нас главное — основательно поколотить их, рассеять и как можно больше взять в плен, чтобы потом у князя было на кого своих заложников обменять; давайте налетим на них из засады, — предложил Минтаутас.

Судимантас никого не похвалил и не поругал, он только сказал:

— Поехали, ребята, а там поглядим. На месте виднее будет.

Наверно, спустя час, все мужчины покинули лагерь. Ехали по той же пуще, которой, казалось, не будет ни конца ни краю. На рассвете встретились с разведчиками Кулгайлиса.

— Где Кулгайлис? — спросил Судимантас.

— Он с Шаркой и остальными ребятами отправился в лагерь крестоносцев.

— А где их лагерь?

— Совсем рядом: слышно, как у них собаки лают. Как только кто-нибудь из нас завоет волком, сразу же в их лагере собаки откликаются. Кулгайлис приказал после рассвета голосом ворона перекликаться.

Вскоре из ночного похода вернулся и Кулгайлис со своими воинами.

— Ну, Кулгайлис, как там? — спросил Судимантас.

— Боярин, если б не твой приказ, мы бы нескольких псов руками задушили — возле самого леса спали!

— А стража?

— Как только пропели петухи, так и стража заснула. Сейчас, боярин, самое бы время напасть, но одна причина не позволяет!

— Какая?

— Боги неизвестно за что гневаются на нас: в лесу медведь двух жемайтийцев задрал; вот, наткнулись на медведицу с маленькими… Набросилась и задушила…

— И вы не сумели защитить их?

— Да они нас не позвали: я приказал держаться тихо, вот они и молчали… Жалко — такие были ребята.

— Жалко… Надо было хоть торжественные поминки устроить.

— Тела мы отправили с кривисом в деревню, чтоб предали огню с плачами и богам жертву принесли…

Ну как, боярин, сейчас нападем или подождем, пока они растянутся в длинную вереницу?

— А вдруг они теперь повалят обратно в Риттерсвердер?

— Боярин, я уже отправил им в тыл две сотни мужчин.

— Хорошо. А если кинутся к Неману?

— Возле Немана боярин Скерсгаудас со вчерашнего дня в ивняке сидит и ждет только твоего сигнала.

Но Судимантас не собирался атаковать немедленно. Он только похлопал Кулгайлиса по плечу, тем самым похвалив его за находчивость. Боярин знал, что ему со своими несколькими сотнями мужчин армию крестоносцев и чужеземных рыцарей не разбить. Для него было главным лишь основательно потрепать их, отбить пленных, военную добычу и так рассеять вражеские полки, чтоб они бежали в Пруссию, а не закрылись в немецких замках на Немане, иначе потом тяжело будет взять эти замки. Поэтому Судимантас решил атаковать крестоносцев с трех сторон, оставив для них лишь один свободный путь — в Пруссию. Решил атаковать не сейчас, не спящих и отдыхающих, а тогда, когда они по дороге растянутся в длинный караван. Судимантас знал, что после нападения крестоносцы и чужеземцы не так будут защищаться сами, как кинутся спасать свою военную добычу и пленных. Поэтому все свои силы он стянул в одно место, поближе к обозу и пленным, и так расположил их, чтобы враг оказался словно в мешке. Позаботился Судимантас и о резерве.

— Судимантас, если мы их не обманем, нам, чего доброго, худо придется, их все-таки много, и они хорошо вооружены, — вернувшись из разведки, предупредил его боярин Мишкинис.

— А как их обмануть?

— Боярин, в лесу надо оставить только жиденький заслон, а атаковать всеми силами и сразу же отойти обратно в пущу, как будто мы убегаем. Они подумают, что мы нарочно хотим заманить их в лес, а там, где нас будет много, они за нами не погонятся.

— Боярин, — похлопал Мишкиниса по плечу Судимантас, — я для того и резерв недалеко в лесу укрыл, чтобы крестоносцы еще в самом начале битвы увидели его и подумали, что главное для нас — заманить их в лес. Мы защищены, боярин, со всех сторон, и теперь надо только слаженно действовать и подождать, пока они растянутся в длинную вереницу.

Тотчас в лесу закаркали вороны. Это означало, что крестоносцы уже двинулись.

XLI

Извилисты и широко разъезжены сухие дороги вдоль Немана. Проходят они через леса, через поля, поднимаются в горы, опускаются в глубокие овраги, взбираются на обрывы. То удаляются они от Немана, то снова приближаются к самому берегу и одним концом упираются в Пруссию, а другим — в Литву. Ежегодно двигаются по ним из Европы огромные полчища чужеземных рыцарей, шагают крестоносцы. В Литву они везут с собой новые пушки, тараны, тащат оружие, распятия и святые образа. Из Литвы возвращаются отягощенные военной добычей, множеством пленных. Возвращаются уставшие и поредевшие, но убежденные, что заслужили отпущение грехов и спасение!

Литовцы тоже часто направляются по этим дорогам в Пруссию и на обратном пути везут с собой добро крестоносцев, гонят пленных, радуются, что отомстили и отплатили кровью за кровь.

Не любят поодиночке ездить по этим дорогам, проходящим по сухому берегу Немана, купцы, не встретишь на них путника. Уже второе столетие здесь, на самых плодородных и когда-то густо обжитых землях возле Немана, не селится человек. Все бегут подальше от Немана, подальше от этих дорог и устраиваются где-нибудь за лесами, за болотами, лишь бы в стороне от этого тракта. От Нявежиса до Клайпеды и границы с Пруссией одни лишь высокие замки стерегут эту плодородную, но почти не населенную землю. И литовцы, и жемайтийцы, и немцы здесь только мечами рубятся, воюют, но хлеб не выращивают. А там, за Неманом, в когда-то процветавшей Судуве, весь край именем Христа и святой девы Марии превращен в пустыню, уже давно поля лесами заросли, дороги корягами ощетинились, и во всем крае чаще повстречаешь дикого зверя, чем человека.

Едут крестоносцы по сухой дороге вдоль Немана и даже думать не думают о какой-либо опасности: литовцы разорены; жемайтийцы порабощены; мечи и щиты отдали они своим оруженосцам; военную добычу везут братики и кнехты… По утрам они долго спят, долго собираются в путь и заботятся только об одном: как бы не разбежались пленные и как бы те же самые кнехты не разворовали награбленное.

Уже и до Пруссии недалеко.

— Благородный брат Мартин, меня вот что удивляет: уже второй день едем мы по Жемайтии, а я еще ни одного живого жемайтийца не видел. То ли они так боятся нас, то ли привыкнуть не могут? — спросил Марквард фон Зальцбах своего попутчика рагайнского комтура Мартина.

— Благородный брат, это мы их не видим, а они за нами днем и ночью, как волки, следят. И пусть только кто-нибудь из нас в лесу отстанет — сразу же разделаются, даже труп не найдем. Жемайтийцы — это дикий отросток рода человеческого, вроде волков: сколько ты их ни крести, сколько ты их ни ласкай, а они все равно в лес глядят. Вот хотя бы и здесь, вдоль Немана, ведь такие плодородные земли, а они в леса убегают. — И рагайнский комтур, тревожно оглянувшись, глубоко вздохнул.

— Ну и хорошо, брат Мартин, пусть они себе в леса убегают, а здесь мы своих поселим, немцев.

— Пустые мечты, благородный брат.

— Почему же пустые мечты, брат: неужели мы сегодня ради того кровь проливаем, чтобы Витаутаса на трон великих князей литовских в Вильнюсе посадить? Разве для того несем мы им святую веру, западную культуру, для того даруем их душам жизнь вечную, чтобы они потом снова из своих земель на нас нападали? Вот это и впрямь были бы пустые мечты!

— Благородный брат, ты еще не знаешь жемайтийцев, а я хоть сейчас готов поклясться, что они сторицей отплатят нам злом за крещение, за вечную жизнь души и за все то хорошее, что мы сделали для них и делаем для князя Витаутаса. Они такие хитрые бестии, что их не поймешь даже. Вот хотя бы и в этом походе: князь свои полки удвоил, а какая нам от этого польза? Правда, везем кое-какую добычу и нескольких пленных взяли, но скольких голов все это нам стоило? Если подсчитать, то за каждого пленного двух своих отдали…

— А ты, брат комтур, добавь, сколько их пало в битвах, сколько мы вырезали в деревнях детей, стариков и женщин, вот и получится, что за каждого нашего они отдали по пять-шесть своих голов.

Комтур Мартин ничего не ответил, и некоторое время оба ехали молча. Но взволнованный комтур не мог долго молчать и снова заговорил:

— Я думаю, благородный брат, мы должны Витаутаса не на трон великих князей литовских сажать, а задушить его и самим прорываться через Жемайтию и рассечь владения язычников, чтобы постараться соединиться с братьями меченосцами на побережье Балтийского моря. Пока мы не возьмем Жемайтию в железное кольцо, до тех пор не видать нам ее как собственных ушей, пусть папа римский и император даже в третий раз нам ее подарит!

Маркварду фон Зальцбаху не понравились слова комтура и его слишком прямолинейная политика. Он ответил:

— Брат комтур, ты слишком благороден, и все видится тебе только в черном цвете: да, своего врага надо осуждать, но всегда совершаешь проступок, если делаешь это необоснованно и закрываешь глаза на его хорошие качества противника. Доскональное изучение и познание своего врага равно победе. Несколько лет назад я сам был в плену у князя Витаутаса и убедился, что это человек благородного нрава и рыцарской души, хотя он и родился язычником. Если наш орден использует его для достижения своих целей, то все это делается ad majorem dei gloriam. И с ним нам сопутствует удача. Мечтал ли когда-нибудь орден о том, что сегодня он дойдет до Медининкай, Кернаве, Лиды и Крево? Думали ли братья, наши предшественники, что сегодня город Вильнюс будет увенчан крестами трех храмов господних? Сидел ли когда-нибудь князь Жемайтии за одним столом с великим магистром нашего ордена, обсуждая общие дела? Не мечты пустые, благородный комтур, а твой страх пустой. Помню, когда я воевал в Венгрии с турками и сарацинами, уже тогда говорил, что на войне не столько крови, сколько политики, коварства, посулов… Но великий магистр не внял мне… И чего дождались?!

Марквард фон Зальцбах почувствовал, что он не в меру погорячился и, желая смягчить свои слова, добавил:

— Недавно мы боялись и ногой ступить в языческие владения, а сегодня едем по ним даже без всякой охраны!

— Ваша правда, благородный брат, одной ногой в языческие владения мы уже ступили и добились этого в результате столетней жестокой кровопролитной войны, благодаря коварству и сговору с языческими князьями, но какие силы таятся там, в этих владениях, и дальше за ними, мы по сей день не ведаем. А на Жемайтийском взморье испокон веков язычники жгут свой священный огонь, поклоняются своим богам; даже те, которые крещены нами, ежегодно отправляются на свое взморье и там снова становятся язычниками… Скажи, благородный брат, почему на сей раз так мало жемайтийцев пошло с нами в Литву? Может быть, они отправились к своему морю? Я боюсь согрешить перед своим добрым господом, но не кажется ли тебе, что язычники, подстрекаемые своими кривисами, опять готовятся к бунту… И князь ведет себя как-то подозрительно.

— Пустой страх, брат комтур, — улыбнулся Марквард фон Зальцбах. — Князь у нас — что медведь на цепи: как орден играет, так он и танцует. Теперь, когда наши замки охраняют все побережье Немана до самого Гродно, никакие восстания жемайтийцев нам не страшны. Позднее из этих замков мы будем следить и за действиями Витаутаса в Вильнюсе и не позволим ему воцариться в Литве. Слава всевышнему, дела у ордена еще никогда не шли так удачно, как теперь. А цель, служащая вящей славе господа и благу ордена, оправдывает любые средства.

Комтур Рагайне уже ничего не ответил. Он ехал молча и озирался по сторонам. Желая как-то оправдать свои оптимистические взгляды на жемайтийцев, Марквард фон Зальцбах после паузы заговорил снова:

— Язычники-то они язычники: и дикие, и упрямые, и со всякими нечистыми силами общаются, а, гляди, воровать — друг у друга не воруют, со своими женщинами не прелюбодействуют… Даже наши братья в этом отношении грешат, а они — нет!

— Невелика заслуга, благородный брат; поступают они так не потому, что святым духом преисполнены, а просто такова их природа. Таковы уж у них обычаи, — ответил комтур.

Солнце уже поднялось высоко над лесом и начало припекать спины.

Рыцари растянулись длинной вереницей; передних частей и обоза уже не было видно.

— На самом деле, какой пустынный край, — как бы сам себе сказал Марквард фон Зальцбах и, оглядевшись, добавил: — Только и слышно: ночью — волки, днем — вороны.

Широко зевнув, он вытащил из кармана четки и стал молиться.

Комтур тоже взял в руки четки, висевшие у пояса, но слова молитвы путались в голове: в лесу каркали вороны, хотя в небе ни одной птицы не было видно.

Вдруг рагайнский комтур увидел, как братики и кнехты, спокойно ехавшие впереди, вдруг хлынули в сторону от леса и, сталкиваясь, сбивая друг друга под копыта лошадей, помчались назад. Тем временем и над головой комтура что-то прожужжало, словно стая скворцов, и несколько стрел отскочило от его доспехов, вонзилось в землю, остальные пролетели мимо. Воины, ехавшие в первых рядах, рухнули на землю, у других споткнулись лошади, и все перемешалось. Выпустив из рук четки, Марквард фон Зальцбах схватился за меч. Прозвучали трубы, раздались команды начальников, ругань раненых, и, когда выбежали из леса жемайтийцы, завязался жестокий бой. Осторожный рагайнский комтур быстро собрал свои отряды рыцарей и несколько хоругвей, построил в боевые порядки и приготовился к бою, но тут в страшной панике на них навалились кнехты и братики, и все перепуталось. Жемайтийцы рубили их мечами, били окованными железом палицами, кололи копьями; и пешие, и конные смешались с крестоносцами. Ворвавшись в самую гущу врага, Судимантас забыл о своих обязанностях предводителя и свирепо размахивал палицей во все стороны; боярин Мишкинис со своим отрядом отделил войско наемников от рыцарей и оттеснил его к Неману… Лязг мечей, глухие удары палиц, крики и ругань разъяренных людей эхом отдавались в лесу и, казалось, что там тоже идет смертельный бой.

Но недолго жемайтийцы успешно крошили палицами головы рыцарей и кнехтов. Опытный военачальник Марквард фон Зальцбах, пожертвовав несколькими своими рыцарями, быстро отступил, перестроился и железной стеной пошел на жемайтийцев. Жемайтийцы тоже построились в боевые порядки, схватились с крестоносцами и вскоре, «растерявшись», стремглав пустились в лес. Крестоносцы бросились в погоню, но в это время по приказу Судимантаса по одной просеке пронесся резерв жемайтийцев. Крестоносцы увидели его, спохватились и вернулись назад. Тогда Судимантас снова бросился на них из леса и снова, словно испугавшись, побежал обратно, но крестоносцы сражались только в поле и на дорогах и не позволяли заманить себя в пущу. Жемайтийцы того и добивались: скрываясь в лесу, который тянулся по обеим сторонам дороги, они сопровождали крестоносцев, пускали по ним стрелы, бросали сулицы и на выбор уничтожали лошадей и тех воинов, которые были слабее защищены броней.

Марквард фон Зальцбах, уяснив себе, что в такой обстановке он потеряет много всадников, и желая защитить награбленную добычу и пленных, двинулся прямо на отряд Мишкиниса, туда, где по всему фронту тоже шел бой и жемайтийцы заманивали крестоносцев в лес. Вскоре Мишкинис был растоптан, его отряды рассеяны; построив кнехтов и братиков, крестоносцы перешли в наступление. Жемайтийцы уже успели отбить несколько десятков повозок и затолкали их в лес, много разбежалось пленных, но больше ни одной повозки рыцари не отдали и сражались, выдерживая боевое построение.

Судимантас увидел, что его отряды тают, а силы уже на исходе. Был брошен в бой и резерв, позвали и боярина Скерсгаудаса из ивняков возле Немана, но даже это уже не могло спасти положение. Однако жемайтийцы не хотели смириться с поражением и, рассыпавшись на мелкие отряды, нападали на крестоносцев из засад.

Все время ожесточенно сражался и Кулгайлис. Он заметил среди крестоносцев одного из тех, что напали на деревню Парайсчяй и заживо сожгли его родных и товарищей. Кулгайлис сразу узнал его. Это был Оскар Фукс, тот самый, который в деревне так жестоко обращался со стариками, похотливо приставал к женщинам, а позже, провалившись в трясину, призывал на помощь братьев, чтобы те спасли его от злого духа. Теперь Оскар Фукс командовал отрядом и, сидя на коне, не столько рвался в бой, сколько кричал и размахивал мечом.

Кровь хлынула в голову Кулгайлису, он стиснул зубы, но Оскар Фукс был осторожен и только издали размахивал мечом.

— Эй ты, чертов выродок, иди сюда, попробую, крепка ли твоя голова! — позвал его Кулгайлис и погрозил палицей.

Оскар Фукс выпучил глаза, разинул рот и опустил меч: он узнал того жемайтийца, который так хитро завел в болото отряд крестоносцев. Узнал и удивился, но именно это и погубило его: Кулгайлис пришпорил своего коня, двумя прыжками оказался рядом с Оскаром Фуксом и палицей вышиб его из седла. Крестоносец закричал, хотел бежать, но, увидев, что жемайтиец опять замахнулся палицей, бросил меч и, подняв руки вверх, взмолился: «Жемайтен, пощади!» Но жемайтиец его не пощадил.

Жемайтийцы были рассеяны, но не разбиты. Они отступили в лес, но не разбежались. Перед наступлением сумерек Марквард фон Зальцбах отошел к Неману и построился цепью. Он уже не хотел идти в Пруссию, так как прекрасно сознавал, что ни Пруссии, ни Велиуоне никакая опасность со стороны жемайтийцев не грозит. Ночью он повернул обратно в Риттерсвердер, но Судимантас по лесу обогнал его и остановил. Крестоносцы подумали, что за ними погнались войска из Риттерсвердера, что восстала вся Жемайтия, и быстро пустились по берегу Немана к Велиуоне. Судимантас наступал им на пятки и всю дорогу пометил трупами крестоносцев. От Велиуоны он вернулся назад и осадил Риттерсвердерскую крепость.

Вернувшись из похода, Витаутас отдал крепость отрядам Судимантаса на разграбление, а потом сжег ее; гарнизон крестоносцев был пленен.

Приказав своим боярам уничтожать другие замки, построенные крестоносцами в Жемайтии, князь Витаутас со своими полками вернулся в Гродно.

XLII

Переполошились крестоносцы в Мариенбургском замке, словно потревоженное осиное гнездо. Орден поспешно объявил новый набор в свои войска, отослал папе римскому и императору жалобу на князя Витаутаса и немедленно отправил во все католические страны гонцов с мольбой о помощи против восставших жемайтийцев, которые, мол, отрекаются от христианской веры, сжигают кресты, святые образа и снова начинают поклоняться языческим идолам. Из Мариенбурга в Велиуону спешно прискакал великий магистр ордена и попытался заставить чужеземных рыцарей снова пойти в Жемайтию. Но чужеземцы сами едва не восстали против ордена и все через Пруссию отправились домой.

Недобрые вести приходили в Велиуону из Жемайтии. Великий магистр ордена ежедневно узнавал о восстании все новых областей Жемайтии, об осаде и взятии все новых и новых замков ордена. Наконец, когда опасность стала угрожать и самой Велиуоне, он возвратился в Мариенбург.

У ордена долго не было никаких вестей от комтура Германа и рыцаря Греже, которые по приказу князя Витаутаса «охраняли» один Новое Гродно, другой — Меттенбург. Наконец пришла весть и из этих замков. Принес ее сам комтур Герман.

— Милосердный господи боже, комтур Герман, а где твои хоругви, где твои рыцари, кнехты… пушки, тараны?.. — с такими словами удивления встретил его великий магистр ордена Конрад Валленрод.

— Благородный брат магистр, милосердный господь на сей раз был немилостив к нам и за грехи наши заставил нас испить эту горькую чашу до дна: мои пушки, хоругви, мои верные братья рыцари и кнехты — все остались в плену у князя Витаутаса, а рыцарь Греже перешел на его сторону!..

— Рыцарь Греже?! — всплеснул руками великий магистр ордена и опустил голову.

— Да, брат магистр, рыцарь Греже предал нас, — подтвердил комтур Герман и тоже опустил голову.

— И вы не пронзили его мечом?! — испепеляя комтура злым взглядом, спросил маршалок ордена Энгельгард Рабе.

— Значит, он остался жив? — загорелся яростью граф фон Плауэн.

— Братья во Христе, — тихо заговорил комтур Герман, — позвольте мне хоть кратко рассказать, как все произошло. Возвратившись из Риттерсвердера, князь Витаутас начал спешно укреплять Гродненский замок. Он пригласил себе на помощь кнехтов, наемников и многих других людей из Нового Гродно и Меттенбурга. Мы подумали, что Гродно угрожает какая-нибудь опасность со стороны литовцев или поляков, и охотно отпустили своих людей. Про Риттерсвердер тогда мы еще ничего не знали. Вдруг, через несколько дней, пришел в Меттенбург рыцарь Греже со своими хоругвями. Мы приняли его как друга. Но, едва ступив в замок, он сразу же обезоружил наш гарнизон, снял со стен стражу и объявил, что все он делает по приказу князя Витаутаса и что мы являемся его пленниками. Комтур замка, благородный брат Фридрих, схватился за оружие и хотел на месте убить предателя, но тут же свалился, пронзенный мечом Греже; я был тяжело ранен в руку; погибло еще несколько рыцарей… Были убитые и среди бояр Витаутаса… Потом всех нас выгнали… выгнали из замка, а замок подожгли!..

И, не выдержав, комтур Герман заплакал.

— Подожгли на наших глазах, — сквозь слезы продолжал комтур, — остальных погнали в Гродно как пленных, а мне, старому рыцарю, объявили постыдную милость… Не хотел я этой пощады, но меня с двенадцатью кнехтами переправили через Неман и приказали пешком отправляться в Пруссию через пущу Судувы и сообщить тебе, благородному магистру ордена… и всему ордену, что…

Комтур Герман спрятал лицо в ладонях и в отчаянии умолк. Ему подали воды и стул. Сев, он долго не мог начать говорить.

— Что этот предатель приказал тебе, брат комтур, сообщить ордену? — нетерпеливо спросил маршалок.

— Он приказал сообщить только так: ничто никому даром не проходит… и…

Комтур Герман снова захлебнулся плачем.

Вельможи внимательно слушали.

— Что — «и»? — потеряв терпение, спросил граф фон Плауэн.

— И что его мести еще не конец!

Все переглянулись и в задумчивости долго молчали.

Граф фон Плауэн отвел великого магистра ордена к окну и начал с ним шептаться. Маршалок ордена опустил голову и задумался. Потом он принялся ходить по залу, а все остальные смотрели на несчастного, измученного комтура Германа и не могли понять, то ли он совсем свихнулся, то ли прикидывается таким, желая избежать ответственности.

— А сколько осталось у нас заложников Витаутаса? — спросил комтура крепости стоявший возле окна великий магистр.

— Из важных — только князь Жигимантас 57, брат Витаутаса.

— А смоленский князь?

— По твоему приказу, благородный брат, он перевезен в Юрбаркас вместе с князьями и боярами Белза 58.

— А Юрбаркас?.. Ах да, Юрбаркас уже взят! — и великий магистр ордена с выражением скорби на лице махнул рукой и вышел.

— Хитрый лис, всех заложников выманил, — вздохнул один из вельмож.

— Я уже тогда писал великому магистру, что и княгиню не следует отпускать в Литву, но никто меня не послушался, и вот что получилось, — заметил рагайнский комтур.

— Скажи мне, брат Герман, — обратился к комтуру граф фон Плауэн, — ты говорил, что тебя отпустили с двенадцатью кнехтами, с тобой пришли пять, а где же остальные семь?

— Один сбежал, околдованный лесными духами; двое погибли в трясинах судувских лесов; одного задрал медведь; одного пронзил стрелой дикий человек, а двое заболели лихорадкой и остались на границе Пруссии.

— А как же вы нашли дорогу через судувские пущи?

— Шли без всякой дороги и только следили, чтобы утром солнце было позади нас, а на закате — спереди; в полдень, когда тень самая короткая, мы держались так, чтобы солнце светило нам прямо в левый бок. И вот за одиннадцать дней добрались до прусских земель.

— И все лесами? — спросил граф фон Плауэн.

— Все лесами, достопочтенный граф. Иногда целый день шли, словно по подземелью, и только забравшись на высокое дерево, видели небо и солнце… Страшные леса, достопочтенный граф.

— А людей в судувских лесах встречали, жилища видели?

— Кое-где встречали, но люди, завидев нас, сразу убегали в пущу. Хозяйства они никакого не ведут, только репу сажают. Промышляют охотой. В хижинах повсюду находили сушеное мясо, орехи, грибы и печеную репу. Люди, которых мы видели только издали, выглядят очень страшно: полуголые, волосатые, на голове колтун. Единственное их оружие — это лук или палица, а любимая еда — печеная репа. В одном месте нашли мы что-то похожее на избы. Оказывается, там живут егеря Витаутаса, но и они, завидев нас, вскочили на лошадей и удрали. Встречали и совсем диких людей… Однажды смотрим: в болоте что-то копошится; подходим ближе — голые ребятишки: грязные, волосатые, животы раздутые, лица опухшие. Увидели нас — и как начнут визжать. Из кустов выскочил сначала мужчина с огромным животом, потом толстая, с большими грудями, словно мешками, женщина, и сразу умчались в лес. А детишки тут же попрятались в болоте. Даже поймать ни одного не успели.

— А какой дикарь пронзил стрелой кнехта?

— Да мы и не разглядели как следует: мелькнул в кустах колтун, просвистела стрела, кнехт и свалился.

— А почему, комтур, у тебя лицо такое, будто исколотое?

— Это комары судувских лесов покусали: сохрани господи, днем еще туда-сюда, а ночью — прямо-таки тучи. Если б я без огня хоть на часок заснул, выпили бы всю кровь до последней капли и через одежду.

— А где вы ночевали?

— В лесу. В неосвященных избах боялись спать. Все равно ночью не засыпали, а днем — какой там отдых: на землю ляжешь, небом накроешься, а комары даже дыма не боятся.

— Ну, а как злые духи — они вас не трогали?

— Как же не трогали; но у меня в щите были святые мощи, а в рукояти меча — горсть земли с гроба господня. Кроме того, целыми ночами, освященным мечом очертив круг, мы жгли костры, беспрестанно молились, перебирали четки и крестились на все стороны.

— И бывало спокойно?

— Какое там спокойно: целую ночь уханье, свист, стоны; то чихнут, то закашляются; но мы закрывали глаза и не смотрели, а только творили молитву… Один кнехт не выдержал и, когда злой дух чихнул, посмотрел… потом вскрикнул, заметался, перескочил через очерченный мечом круг и исчез в темени пущи.

— И вы не погнались за ним?

— Кто там погонится: только услышали, как что-то закричало, зашипело, загрохотало и с хохотом понеслось по лесу… Если б не мой щит и горсть святой земли, никто из нас не вернулся бы…

— А почему ты дрожишь?

— Меня все время лихорадит, достопочтенный граф, и голова страшно болит…

И комтур Герман снова спрятал лицо в ладонях. Помолчав, он обратился к собравшимся в зале братьям и сказал:

— Братья во Христе, достаточно нам проливать невинную кровь: литовцы такие же люди, как и мы… Простите меня…

Комтур Герман не только выглядел больным; казалось, что его кто-то сглазил, или он сам немного тронулся. Лицо его пожелтело, глаза лихорадочно блестели, щеки горели, а когда он говорил, то всем ртом ловил воздух и здоровой рукой поглаживал грудь. Маршалок ордена посоветовал ему отдохнуть, но комтур Герман сразу же отдал ему свой меч и попросил отпустить его в монастырь до конца дней. Потом комтур пошел в храм и, в ожидании ответа, лег крестом перед главным алтарем.

Страшные вещи рассказывали в Мариенбургском замке и остальные пять кнехтов, оставшиеся в живых. Казалось, они тоже были не в своем уме: очень усталые, пожелтевшие, исхудавшие, они все время кутались в шубы, дрожали, и трудно было отличить, когда они лгут, когда говорят правду и когда бредят.

Вечером собрался большой совет ордена.

XLIII

— Если мы сейчас тронемся, светлейший князь, то прибудем в Островец не намного раньше короля и королевы, — сообщил вошедший в горницу боярин Рамбаудас и, держа обеими руками меч, остановился напротив князя Витаутаса и княгини Анны.

— А где теперь король Ягайла? — спросила княгиня Анна.

— Только что прибыли два гонца и сообщили: светлейший польский король Владислав со светлейшей королевой Ядвигой уже выехали из Дрогичина и направляются прямым путем в Островец, не заезжая ни в Волковыск, ни в Слоним, — объяснил Рамбаудас.

— А когда он прибудет в Островец? — снова спросила княгиня.

— Если король не пожелает поохотиться в Островецкой пуще и если не свернет с дороги, то от Дрогичина до Островца день пути.

— А нам сколько? — спросил князь.

— Нам, если выедем сейчас же и нигде не задержимся, от Слонима немногим больше, чем полдня пути.

— Хорошо, можем трогаться… Да, правда, Рамбаудас, позови ко мне боярина Греже.

— Слушаюсь, светлейший князь. — Боярин Рамбаудас поклонился и вышел.

— Почему-то мне кажется, что Греже ходит сам не свой, — заметила княгиня Анна своему мужу.

— Конечно, поначалу будет чувствовать себя неловко: не так-то легко сбросить с себя не только платье, но и дух крестоносца. Наверно, и Маргариту все время вспоминает: он не уверен, что найдет ее в Островце. Я думаю, теперь в Мариенбурге на него всех собак вешают… Но ничего. Ты, княгиня, будь с ним поласковей. И Книстаутайте утешь. Я тоже про них не забуду. Не забуду и ее братьев.

Через некоторое время дверь распахнулась, и в горницу вошли бояре Рамбаудас и Греже. Рамбаудас встал в сторонке, возле двери, а боярин Греже сделал два шага к столу, за которым сидели князь с княгиней, и, левой рукой придерживая выглядывавший из-под плаща меч, низко поклонился.

— Боярин Греже, от Слонима ты будешь сопровождать уже не меня, а княгиню и, надеюсь, станешь так же преданно ей служить, как служил мне, — сказал ему Витаутас и ласково посмотрел на бывшего рыцаря крестоносцев.

— Сегодня я счастлив вдвойне, светлейший князь и светлейшая княгиня, — с изящным поклоном ответил бывший рыцарь.

— А завтра, боярин, ты будешь счастлив втройне… втройне, — улыбнулась княгиня, подчеркивая слово «втройне».

— По вашей милости, светлейшая княгиня.

— Боярин Юргис, платье литовского боярина идет тебе больше, чем белый плащ крестоносцев с черными крестами… Вот удивится Маргарита, увидев тебя. — И княгиня сама обрадовалась.

Боярин Греже снова поклонился и, смущенно улыбнувшись, покраснел.

— Скажи мне, боярин Греже, как ты думаешь, что станут предпринимать крестоносцы, узнав о нашем союзе с королем Ягайлой?.. Нападут ли они на нашу Жемайтию или пойдут на польские земли? — спросил Витаутас.

— Трудно сказать, светлейший князь, но я думаю, что после такого удара они пока ничего предпринимать не будут: уже и прежде в ордене всякое говорили о великом магистре Конраде Валленроде, а теперь, полагаю, просто объявят его предателем, и состоятся новые выборы.

Князь Витаутас в задумчивости молчал.

— Я считаю, — поразмыслив, продолжал боярин Греже, — что теперь они не пойдут ни на нас, ни на поляков, а будут готовиться к решительной схватке… Граф фон Плауэн и раньше резко возражал против маленьких походов на Литву. А теперь в Мариенбурге его мнение будет значить больше, чем мнение великого магистра.

— Хорошо, — со вздохом сказал князь, — пусть они там точат оружие, а мы тем временем отточим свои языки, чтобы суметь противостоять краковским епископам и вельможным панам… Теперь поляки для нас опаснее, чем крестоносцы… Не знаешь, Рамбаудас, много ли шляхты и епископов сопровождает королевскую чету?

— Краковский епископ, два королевских каштеляна, несколько прелатов и около сотни вельможных панов со своими женами.

— А остальная свита?

— Не больше нашей.

— Ну, тогда хорошо. Наверно, пора уже. Давайте трогаться, — сказал князь и вышел из-за стола.

Посмотреть на князя и княгиню собрались из всех окрестных деревень толпы людей, и небольшой городок Слоним превратился в шумный лагерь.

Когда князь с княгиней вышли из избы, плотная толпа зевак всколыхнулась; мужчины сняли шапки, некоторые опустились на колени.

Боярин Рамбаудас снял шапку и, повернувшись к князю, воскликнул: «Да здравствует!». Толпа подхватила его клич, и все наперебой закричали:

— Да здравствует наш князь!..

Князь выехал из окружения своих бояр и одарил всех кричащих и ликующих многозначительным взглядом; княгиня швырнула в толпу несколько горстей новых сверкающих монет. Возле крыльца образовалась давка; все бросились на землю, хватали, ловили блестящие медяки, вырывали их друг у друга, толкались, кричали… Дальние, которые забрались было на заборы, на крыши, теперь, увидев, что княгиня бросает деньги, стремглав скатились вниз и принялись проталкиваться ближе к крыльцу. Княгиня подала боярину Греже мешочек с медяками и приказала бросать их в толпу подальше. Но и после этого не обошлось без давки и шума: одних сильно помяли, других свалили на землю, втоптали в грязь чью-то шапку, у кого-то сорвали с головы платок…

Вдруг толпа вздрогнула, заволновалась, все повернулись назад и увидели приближающийся отряд всадников.

— Кто там? — спросил князь Витаутас стоявшего рядом островецкого воеводу.

— Это наш боярин Морозов, старик. Он со свитой прибыл выразить тебе свое почтение, — объяснил воевода.

— Морозов! Русский! Знаю, знаю, — обрадовался князь, — я еще от отца слышал, что русские — наши лучшие и самые верные союзники против крестоносцев и меченосцев.

Когда конный отряд приблизился, вперед выехал седой старик. Двое слуг придержали стремена и помогли боярину слезть с коня.

Древний старик, облачившийся в старомодное военное платье, с трудом передвигал ноги. Он не мог удержать голову, которая беспрерывно тряслась, весь дрожал, его длинная седая голова колыхалась, губы тряслись. Слуги вложили в его дрожащие руки поднос с хлебом-солью.

— Будь здоров, наш князь! Бью тебе челом и прошу принять наш хлеб-соль. — И, с этими словами вручив князю поднос, боярин, придерживаемый двумя слугами, поклонился и рукой притронулся к земле.

Князь принял подношение, отведал хлеб-соль и, передав поднос рыцарю Греже, поздоровался с боярином.

— Спасибо! Здравствуй, старина! — И, сделав шаг вперед, похлопал боярина рукой по плечу.

— Я верой и правдой служил отцу твоему, князю Кестутису. Ходил с ним на Балгу, бил ляхов. Два раза был ранен… — И старый воин хотел распахнуть на груди платье и показать свои былые раны.

— Знаю я тебя, старина, знаю. Спасибо. Как живешь? В чем нуждаешься?

— Чего? — пробормотал старик.

— Он глухой и почти не видит, — объяснил князю воевода.

— Сколько же ему лет?

— А кто его знает: может, сто, может, полтораста. Ведь еще совсем недавно он с двумя слугами на медведя ходил.

Князь пошептался с воеводой и крикнул старику в ухо:

— Жалую тебя казной, старина!

— Чего? — снова прошептал боярин.

Все притихли.

— Будь здоров! Живи еще долго, долго! — еще громче крикнул боярину в ухо князь и, прощаясь, похлопал его по плечу.

Похлопала боярина по плечу своей рукой и княгиня.

Провожающие оттеснили толпу в сторону; двое бояр подвели князю белого коня и придержали стремена. Княгиню с почестями усадили в коляску. В других колясках разместились боярыни из ее свиты, туда же были сложены платья, вещи княгини; все бояре и провожающие быстро заняли свои места возле колясок и рядом с князем, и красочная кавалькада растянулась через весь городок.

Толпа сопровождала кавалькаду, многие бежали огородами, перекатывались через заборы и торопились обогнать всех, чтобы еще раз вблизи увидеть князя и княгиню. Провожая их, все кричали:

— Да здравствует наш князь!

Некоторые и верхом, и пешком провожали князя до самою Островца.

Чем ближе подъезжала кавалькада к городу, тем больше собиралось вокруг нее конных и пеших, которые толпами и поодиночке бежали по полям, выходили из лесов, ждали на дороге и, обнажив головы, беспрерывно приветствовали:

— Да здравствует наш князь!..

Князь со своим двором приехал в Островец в полдень. Хлебом-солью встретили его местные бояре, белорусские священники и толпы людей. В церкви звонили в колокола.

Никогда еще, даже в больших сражениях, так сильно не билось сердце у Юргиса Греже, как теперь при виде стен Островца. Он задрожал, пришпорил коня и, когда толпа преграждала путь, готов был мечом прокладывать себе дорогу. Он устремлял свой взгляд далеко вперед, к стенам и воротам замка, где собрались местные бояре, и все искал свою возлюбленную Маргариту. Но ни ее, ни ее матери нигде не было видно.

«Неужели и из Островца их вывезли?» — мелькнула мысль в голове Греже, и он глянул на князя.

Но князь разговаривал с польским вельможным паном, островецким боярином Кристином, а княгиню окружали островецкие боярыни, и она, казалось, совсем забыла о Маргарите и о нем.

Приняв из рук островецких бояр хлеб-соль, князь с княгиней и своей свитой, сопровождаемый ликующей толпой, вошел в город и поселился в отведенных для него палатах замка. Выходя из коляски, княгиня Анна снова бросила в толпу несколько горстей блестящих монет.

— Светлейшая княгиня, а где же моя Маргарита? Где же боярыня Книстаутене? — на крыльце спросил боярин Греже и пожаловался: — Может быть, и отсюда их увезли?

— Терпение, боярин Юргис, они здесь — я уже узнала от островецких боярынь.

— Милостивая княгиня, — поцеловал ей руку Греже, — позвольте мне первому увидеть их.

— Хорошо, боярин, но ведь здесь они считаются не нашими заложницами, а крестоносцев. Уже некоторое время они находятся в ведении краковского воеводы. Только по его приказу островецкий воевода освободит их!

— Княгиня, значит, сегодня я еще не увижу их?

— Терпение, боярин Юргис. Увидишь еще сегодня, только надо дождаться короля Ягайлу, а с ним прибудет и краковский воевода.

— Княгиня, прикажите мне самому побеспокоиться об освобождении благородных женщин, а я вызволю их и без согласия краковского воеводы: они не заложницы и не немки — они были коварно похищены, и позор тому рыцарю, чья дама сердца томится в неволе, а он с мечом в ножнах ждет ее освобождения у ворот замка.

— Боярин Юргис, будь столь же терпеливым и прозорливым, как твой князь: придет время — рассчитаешься со всеми врагами, а теперь превратись в змея. Я не хочу видеть тебя с опаленными крыльями. — И княгиня скрылась в своих комнатах.

XLIV

Не успел князь Витаутас даже осмотреться на новом месте, как в Островец прискакали гонцы и сообщили, что король Ягайла уже подъезжает. Князь взял с собой две сотни всадников и выехал за стены замка навстречу королю. Княгиня со своими боярынями ехала в коляске. За две версты от городка они встретили передовой королевский дозор, стрелков и ловчих. Все они сошли с дороги и, сняв шапки, пропустили кавалькаду князя. Ягайла со своими магнатами остановился посреди дороги и ждал, пока подъедет Витаутас. Когда князь сошел с коня, краковский епископ шепнул королю, чтобы он поступил так же.

Вышли из своих колясок также княгиня Анна и королева Ядвига.

— Ура светлейшему королю польскому и светлейшей королеве польской! — дружно поприветствовали королевскую чету вельможи, бояре и спутники Витаутаса.

Спутники польского короля растерялись: они надеялись, что литовцы добавят еще «и великому князю литовскому!», поэтому нестройно ответили:

— Niech żyję książę Witold!.. Niech żyję księżna Anna! *

Ягайла первый протянул Витаутасу руку и сильно сжал его ладонь. В эту минуту король почувствовал вину перед своим кузеном, почувствовал, что он грешен перед ним, что обидел его и толкнул в объятия извечных врагов Литвы — крестоносцев. Мелькнула у него перед глазами смерть Кестутиса 59… Вдруг он часто заморгал, не выдержав, привлек Витаутаса за руку и… оба кузена на глазах у своих вельмож, бояр и спутников обнялись и троекратно поцеловались. Поцеловались и королева с княгиней. Оба государя поцеловали им руки, и тот, и другой поинтересовались их здоровьем.

— Ну, как живешь, брат? — спросил Ягайла, все еще часто моргая, и снова взял Витаутаса за руку.

— Благодарю, брат, помаленьку, — ответил Витаутас, ничуть не тронутый чувствительностью кузена.

Все бояре, магнаты и спутники держались спокойно и следили за каждым движением светлейших кузенов и их жен.

Поприветствовав друг друга, они, казалось, уже не знали, о чем говорить.

— Поедем вместе, брат, — сказал Ягайла, и, только он глянул — два магната подвели белого коня и придержали стремя. В это же время подали коня и Витаутасу. Княгиню Анну королева пригласила в свою коляску и усадила рядом с собой. Краковский епископ и князь Земовит, соперничающие между собой, поторопились оказаться справа от короля, но увидев, что бояре Витаутаса нарочно держатся на почтительном расстоянии от светлейших кузенов, тоже попридержали коней.

— Как прекрасно выглядит твоя светлейшая королева, — похвалил Витаутас и глянул на коляску королевы.

— Спасибо тебе, брат, она чувствует себя превосходно, хотя несколько устала в дороге. А как твоя светлейшая княгиня? Не устала ли, ведь путь был неблизкий?.. Хотя выглядит она прекрасно… — ответил Ягайла, и оба государя придержали своих коней, пока коляска не тронулась с места.

— Она очень хотела познакомиться с твоей королевой и увидеться с тобой…

— И мы давно не виделись, Витаутас. Постарели оба, поседели. Ты еще не так, а я — видишь. Нелегок хлеб короля.

Оба кузена разговаривали только по-литовски.

Хотя вельможные паны Ягайлы не знали литовского языка, король то и дело оглядывался назад и старался говорить потише, чтобы их не слышали другие.

— Ну, как ты с крестоносцами порвал? Много заложников оставил?

— Бояр немного, только брата Жигимантаса никак не удалось вызволить.

— А немецкие замки в Жемайтии уничтожил?

— До Велиуоны все сметены, но и Велиуона долго не продержится!

— А кто там из твоих бояр так крошит немецкие замки?

— Судимантас.

— Судимантас? Брат твоего тестя? Помню, помню. Помню я Судимантаса, помню… Отважный боярин, помню… Ну, скажи мне, брат… — И Ягайла, украдкой глянув на ехавших сзади своих вельможных панов и бояр Витаутаса, прямо спросил: — Скажи мне, брат, чего ты теперь от нас потребуешь?.. Знаешь, трудно с ними… И с шляхтой, и с прелатами трудно. И ничего я с ними поделать не могу: и привилегии дал, и от всех налогов освободил, и одарил, а им все мало и мало! — И Ягайла снова глянул на своих магнатов.

— Чего я, брат, могу требовать! Я потребую только то, что мне принадлежит.

— А что тебе принадлежит?

— Мне вся Литва, а тебе — вся Польша!

— Не согласятся они с этим, не согласятся. — Король Ягайла покачал головой и задумался.

Потом король принялся размахивать уздечкой. Сзади, из коляски государынь, донесся веселый смех.

— Но, брат, ведь твой посол, брат мазовецкого князя, плоцкий епископ Генрик от твоего имени пообещал мне все это в Риттерсвердерском замке в присутствии моих бояр! — не оборачиваясь назад и не поворачивая головы к Ягайле, заметил Витаутас.

— Да, пообещал, и я охотно отдал бы тебе все, отдал бы и Литву, и русские земли, но они не согласятся.

— Как они могут не согласиться, если ты, король, при свидетелях пообещал мне все это? И грамоту об этом составили…

— Да, брат, если бы все от меня одного зависело, но они, я хорошо знаю, не согласятся на такое. И я ничего не могу поделать с ними. Они даже меня не слушаются… Этот епископ Выш — у него больше власти, чем у меня, и он такой упрямец, такой упрямец… Он и мою дорогую королеву подбивает…

Вдруг Ягайла глянул назад, на епископа и магнатов, и, направив коня ближе к Витаутасу, вполголоса сказал:

— Они потребуют от тебя и твоей княгини верности мне и обещания, что ты будешь княжить в Литве и русских землях только до своей смерти!

Сказав это, Ягайла снова чуть отъехал от Витаутаса.

Витаутас молчал.

— Говори смело, если даже они и расслышат несколько слов, то ни епископ, ни другие мои магнаты литовского не знают. А твои ведь преданны!

— На такое я не пойду, — после долгой паузы ответил Витаутас, не глядя на Ягайлу.

Ягайла встревожился и торопливо сказал:

— И они заупрямятся. Уж я-то хорошо знаю. А ты, брат, соглашайся. Сдержишь потом свое слово или нет, а теперь, чтобы все было спокойно, соглашайся.

Позади, в коляске, снова послышался веселый смех и приятные голоса государынь.

— Нет, — коротко ответил Витаутас, опять не поворачиваясь к Ягайле.

Так беседуя, они выехали из леса. В островецкой церкви снова зазвонили колокола и, словно море, заволновалась толпа у стен замка.

— Брат, давай поедем завтра в островецкие пущи поохотиться. Я заметил, зверей здесь много. Там и поговорим с глазу на глаз. А здесь нам будут мешать.

— Завтра-послезавтра я уже должен уехать отсюда; меня ждут важные дела: не взята Велиуона… Жемайтия… Еще и с орденом придется говорить.

Ягайла вроде бы вздрогнул, быстро повернул голову к Витаутасу и уже неуверенно спросил:

— На что же ты согласишься?

— Только на то, что было предложено мне через брата мазовецкого князя Генрика.

— На это не согласятся они!.. А Скиргайла? А Швитригайла? А другие мои братья?..

— Они поклянутся хранить верность мне, а я дам им русские земли.

— Поклянутся тебе, а мне?

— Поклянутся и тебе.

— Они не согласятся клясться тебе. Не согласятся. Я-то их знаю. Этот епископ… с Земовитом между собой дерутся, а против меня заодно, и такие упрямцы… что, если они не согласятся, тогда и все остальные не согласятся… и королева…

— А может, мне удастся переубедить их? — повернувшись к Ягайле, спросил Витаутас.

— Нет, их не переубедишь, не подкупишь: это такие упрямцы, что и мою дорогую королеву…

— А если я Земовита посажу справа от тебя, а епископа — слева?

— Не делай этого, Витаутас, — испугался король, — епископ никогда не согласится. И прелаты не согласятся. Пусть они между собой дерутся. А мне нести этот крест до гробовой доски… Земовит несколько уступчивее…

— Тогда прикажи епископу вернуться в Краков.

— Не послушается! Не вернется!

— Тогда прикажи заключить его под стражу и запри в замок.

— А Рим! Что скажет Рим! — снова испугался польский король. — И Рим за него… Только ты, брат Витаутас, не разрушай больше наше единство… Беда мне с ними… Прелаты тоже хотят в епископы; Кропидло бунт поднимает, а епархий больше нет!.. Надо новые храмы строить, а откуда я деньги возьму, если они налоги платить отказались…

— Нет, не могу. Жемайтия провозгласила меня своим королем, и я хочу короноваться.

— Жемайтийским королем?

— И литовским. Ты польский король, а я должен быть королем жемайтийским и литовским. Этого требуют честь и интересы нашего государства.

— Брат Витаутас, клянусь тебе ранами Христа, что я ничего не имею против твоего коронования. Я уже слышал… Я даже помогу тебе. Ты достоин этого. Литве это необходимо. Я попрошу римского императора, он пришлет тебе корону, только теперь ты не разрушай наше единство и согласись!

— А если твои магнаты не согласятся, чтобы я короновался, если заупрямится епископ, прелаты?

— Если однажды уступишь ты, то в следующий раз придется уступить им.

Витаутас долго молчал, а потом спросил:

— И что же они мне предложат?

— Литву и русские земли без Луцка… до твоей смерти и… верность мне!

Витаутас ничего не ответил.

Толпа у замковых ворот заволновалась еще сильнее. Оба государя придержали своих коней, и, когда приблизилась коляска, Ягайла поехал рядом со своей королевой, а Витаутас — рядом с княгиней. Они молча миновали ворота замка.

Короля Ягайлу с королевой, как недавно князя Витаутаса с княгиней, тоже встречали островецкие бояре хлебом-солью. Священники окропили их святой водой.

Князь Витаутас, увидев, что польские шляхтичи стараются как бы оттереть его в сторону, чтобы все почести достались только одному королю, нарочно пришпорил коня и рядом с Ягайлой въехал в город через замковые ворота. И через город они ехали один — с одной, второй — с другой стороны коляски государынь.

Князь с княгиней, проводив королевскую чету до дворца островецкого воеводы, вернулись в замок.

— Ну как, договорились? — сразу же спросила княгиня.

— Нет, — задумчиво ответил князь.

— В этом нет ничего плохого: кто быстро договаривается, тот потом быстро ссорится… А вообще-то помирились?

— Это несложно, но что же будет дальше? — ответил все еще чем-то озабоченный князь.

— Обо всем говорили?

— Говорили.

— Не согласен?

— Он-то вроде согласен, но его магнаты не согласны.

— О господи, магнаты королем командуют! — удивилась княгиня и спросила: — Насчет чего его магнаты не согласны?

— Насчет Луцка.

— Тогда и ты не соглашайся! Без Луцка не соглашайся!..

— Они потребуют от меня и тебя клятвы в верности польской короне.

— Без Луцка — никогда! — вспыхнула княгиня.

Витаутас улыбнулся в спросил:

— А с Луцком?

— С Луцком — да.

— А если только до моей и твоей смерти? — снова улыбнулся князь.

— С Луцком — пусть: поживем — увидим… А потом, когда наденешь на голову корону, когда станешь королем всех земель, а также Луцка с Волынской и Подольской землями… И с краями Нарева и Буга… А кто из его магнатов против?

— Не знаю. Я только с королем разговаривал. Завтра узнаем… А вы о чем разговаривали с королевой?

— Мы обо всем понемногу. Королева похвалила мои янтарные бусы, восхищалась вышивкой… И я похвалила ее платье, сказала, что очень хотела познакомиться с ней…

— А она что?

— Она тоже уверяла, что очень хотела познакомиться со мной. Интересовалась твоим здоровьем.

— А насчет дел не намекала?

— Она мне ничего, и я ей ничего.

— Она тоже поедет в Вильнюс?

— Я не спрашивала, а она ничего не говорила… Она вроде бы хорошая и приятная такая, но уж ее боярыни! Спесивые, с огромными перстнями, золотыми цепочками. Одна, когда я выходила из коляски, и говорит другой, чтобы я слышала: ей, говорит, только корону на голову… Дура! А завидует, видно… Они все ненавидят меня за то, что я не королевских и не княжеских кровей. А кто из магнатов сопровождает короля? — живо спросила княгиня Витаутаса.

— Всех не знаю, видел только краковского епископа Выша, князя Земовита, краковского каштеляна Яська Топора из Тенчина, Спытку из Мельштейна, Миколая Мальджика, Сепинского и еще нескольких, знакомых мне по первому моему приезду в Краков. Спытко из Мельштейна — очень способный и справедливый боярин. Он был преданным мне человеком. Мальджик и Сепинский — тоже надежные бояре. Знаю, они не пойдут против меня. Мне неизвестно, как король, но магнаты их не любят. И они с ними не ладят.

— Маленькие вороны тоже меж собой воронов не терпят. А ты не обращай на них внимания… Князь, Спытко из Мельштейна — это краковский воевода. В его ведении находятся заключенные в островецкий замок боярыня Книстаутене с дочерью. Их держат как заложниц крестоносцев. Князь, немедленно посылай боярина Юргиса к Спытке, чтобы он освободил свою возлюбленную и ее мать. Боярин Юргис сам объяснит Спытке, что они не немки, а твои боярыни.

Князь хлопнул в ладоши и приказал вошедшему придворному позвать боярина Греже.

— Боярин Греже, вот тебе мое кольцо: отправляйся к краковскому воеводе, Спытке из Мельштейна, и передай, чтобы он немедленно освободил из островецкого замка моих боярынь, Книстаутене с дочерью, — приказал князь вошедшему Греже и подал ему кольцо.

— Князь, прикажи мне, чтобы я сам освободил их из застенка.

— Боярин Юргис, я тоже приказываю тебе первым поздравить боярыню с дочерью и попросить их прибыть из замка прямо ко мне, — велела ему и княгиня.

— И еще, боярин, — остановил Греже князь, — пользуясь случаем, передай краковскому воеводе, что я еще сегодня хотел бы увидеться с ним.

Греже поклонился и, придерживая рукой меч, вышел.

Тоскливо тянулись дни и месяцы для Маргариты Книстаутайте и ее матери в островецкой тюрьме. Кроме того, поспешные переезды из одного замка в другой, подальше от наступающих отрядов крестоносцев и жемайтийцев, так измучили благородных женщин и подействовали на их настроение, что ни мать, ни дочь уже не надеялись когда-нибудь обрести свободу. Целыми часами, целыми днями простаивала Маргарита у крохотного оконца и, напевая или плача, смотрела на хмурый тюремный двор, бросала взор на далекие леса и поля, где свободно гуляют люди, летают птицы и где так много места для всех.

Ни мать, ни дочь не знали, за что их держат в заключении. Разве они виноваты, что отряд Скиргайлы, которому было приказано преградить путь в Москву дочери Витаутаса Софии, ошибся и вместо княжны взял в плен Маргариту Книстаутайте. А когда мать не захотела выпускать из объятий свою дочь, забрали и ее. Правда, воевода отряда, поляк, обвинял Маргариту и ее мать в том, что они умолчали, кто они такие, и сказали только тогда, когда княжна со своими спутниками уже была далеко, вне досягаемости…

А сколько они обе, особенно Маргарита, вытерпели в Кернаве, когда крестоносцы шли на Вильнюс, и день изо дня ждали, что Витаутас осадит замок. И мать, и дочь молились христианским и своим богам и просили у них, чтобы побыстрее пришел князь со своими полками. Они знали, что в полках Витаутаса в первых рядах будут Кристийонас с Мартинасом и рыцарь Греже. Знали и не ошиблись. Однажды под вечер, когда вокруг Кернаве запылали деревни, Маргарита увидела из башни под стенами замка рыцаря Греже на его резвом скакуне; тут же узнала своих братьев, боярина Минтаутаса… Хотела она кричать, звать их; хотела ногтями рвать стены башни, но в это время вбежала стража замка и, завязав им рты и глаза, по тайному подземному ходу сначала вывела из замка в лес, а потом увезла в Тракай… Страшное, жуткое было это путешествие через мрачные тракайские пущи. Если б не мать, Маргарита верхом сбежала бы и или погибла бы свободной, или добралась бы до своих. Когда женщин ночью на лодке переправляли через озеро из горящего Тракайского замка, Маргарита хотела покончить с собой, но гребцы успели схватить ее и уже без чувств вытащили из воды. А сколько слез, сколько слез они каждый день проливали в Островце!..

Боярыня Книстаутене за один год постарела, похудела, померкла ее красота. И у Маргариты поблек яркий румянец щек, и уже не радовалась она своим юным дням, не вспоминала о своих девичьих грезах. Казалось ей, что все уже было, все уже прошло, и больше она ни своего возлюбленного рыцаря Греже не увидит, ни свободу не обретет.

Однажды вечером стояла Маргарита у окошка и, глядя на синеющую вдали пущу, грустно напевала:

Ой, злая, злая девичья доля — Я полюбила парня чужого. Парня чужого я полюбила, Сердце младое ему подарила…

— Лаймуте, доченька, почему такую грустную песню поешь? Почему ты свое сердечко надрываешь? — остановила ее мать.

— Как же я, мамочка, буду радостную петь, если сердечку моему не весело, если завяла уже моя руточка, — ответила Маргарита и, качая головой, запела дальше:

Счастье развеял суровый ветер — Не доведется милого встретить. Ой, злая, злая девичья доля — Я полюбила парня чужого…

— Погоди, доченька, кажется, идет кто-то: слышишь, ключи звенят…

— А нам-то что, мамочка, пускай себе ходят, пускай себе звенят…

Ой, злая, злая девичья доля… —

пела Маргарита, не отходя от оконца…

Краковский воевода принял Греже очень вежливо и был страшно удивлен, когда узнал, что это тот самый бывший рыцарь крестоносцев, о храбрости и способностях которого разрушать замки говорил весь Краков.

Воевода тут же приказал подать коня и выбрать красивую коляску. Они вместе с боярином Греже поехали в замок, где томились боярыня с дочерью.

Сердце у Греже снова сильно забилось, и иногда он отвечал невпопад на вопросы вежливого воеводы.

— Значит, она здесь? — только и спросил Греже, когда они подъехали к замку, и больше уже ничего не мог сказать.

Если б не вежливость воеводы и не приказ княгини немедленно возвращаться к ней с пленницами, боярин Греже вряд ли в эту минуту сдержался бы и не вызвал на поединок тюремных стражей своей дамы сердца, своей возлюбленной.

— Быстрее! — довольно грозно сказал он надзирателю, когда тот, позванивая связкой ключей, остановился возле двери.

Дверь была отперта, Греже толкнул ее ногой и, ступив через порог, увидел такую картину: боярыня сидела на стуле и, закутавшись в шаль, дремала, а Маргарита, поднявшись на цыпочки, смотрела через маленькое, заплетенное железными прутьями окошко на двор замка и наблюдала, как за западе угасают отблески заката.

— Маргарита!.. Лаймуте!.. — позвал Греже и шагнул к ней.

Маргарита вздрогнула, отпрянула от окошка и, протянув руки, воскликнула:

— Рыцарь!

Греже успел подхватить ее на руки.

— Маргарита!.. Маргарита!.. Счастье мое… Лаймуте! — только шептал ей Греже, прижимая девушку к груди, и не знал, слышит она его или лишилась чувств.

— Боярыня, вы свободны!.. Сама княгиня освобождает вас… Я — ее посол.

— Рыцарь, это сон или дух твой? — поднялась со стула Книстаутене.

Она и впрямь не верила, что перед ней — рыцарь Греже.

— Я, боярыня, я… Но я уже не рыцарь и не крестоносец, я воин нашего князя и слуга княгини!

— Рыцарь, — шептала удивленная боярыня, — это ты? Это ты сам? Это не сон?!

И тут Маргарита открыла глаза, посмотрела рыцарю в лицо и снова зажмурилась.

— Рыцарь, — боярыня начала приходить в себя, — скажи мне, где мои сыновья?.. Живы ли они?.. Здоровы ли?..

— Живы, боярыня!.. твои сыновья! Они живы! Маргарита, твои братья живы… Я уже не крестоносец!

— Где мои сыновья, рыцарь? Немедленно скажи мне, где они, если они живы?

— Боярыня, они в полках князя Витаутаса — Кристийонас в Гродно, а Мартинас выметает крестоносцев из Жемайтии.

— О добрый боже! Праамжюс могучий! — Боярыня сложила руки и подняла глаза к потолку. — Они живы! Живы мои сыновья, живы!.. Лайма, слышишь, они живы!..

— Мамочка, не сон ли это?.. — откликнулась Маргарита и из объятий Греже бросилась в объятия матери.

Увидев такую трогательную встречу, воевода вышел было в дверь, но теперь он снова вернулся и торжественно сообщил Книстаутене и ее дочери, что они свободны, что это было недоразумение и что коляска ждет их у ворот замка.

До покоев княгини их проводил краковский воевода, вежливый Спытко из Мельштейна. Он передал благородных женщин княгине и был немедленно принят князем Витаутасом.

XLV

На следующий день, пятого августа 1392 года, во дворце островецкого воеводы собрался общий польско-литовский сейм. В городе не было костела, только церковь, поэтому Ягайла с королевой выслушали две обедни в своей дорожной часовне и потом еще долго стояли на коленях на привезенной с собой скамье, покрытой дорогим ковром, и молились. Обедню слушали и Витаутас с женой и всеми своими вельможами; присутствовал и весь королевский двор. После обедни был завтрак. На завтраке польские вельможные паны вертелись вокруг боярынь и бояр Витаутаса, наговорили много лестных слов княгине, подольщались к самому князю и лезли из шкуры вон, прикидываясь большими друзьями литовцев.

На завтраке и позже на общем заседании присутствовали и боярыня Книстаутене с дочерью. Они уже были прекрасно одеты княгиней, и по ее милости на лицах благородных женщин от пережитых волнений не осталось ни следа. Книстаутайте казалась красивее всех боярышень и боярынь. Прислуживая княгине, боярин Греже больше внимания уделял Маргарите, чем самой княгине. Он уже успел перемолвиться несколькими словами о Книстаутайте и теперь ждал только удобного случая, чтобы сказать ей все.

Уже во время завтрака хозяин Островца, магнат польского государства Кристин завел разговор об укреплении акта Кревской унии и о том, что Королевство Польское собирается щедро наградить князя Витаутаса.

Вельможи Витаутаса вели себя скромно, тихо и, пока не наступила их очередь говорить, молчали и только слушали речи поляков.

Но когда после сытного завтрака все собрались в большом зале и краковский епископ Выш начал говорить об утверждении акта Кревской унии, о переходе Волынской и Подольской земель полякам, всполошились и бояре Витаутаса.

— Мы с поляками не воевали, и поляки с нами тоже; мы не побежденные, чтобы принять такие бесславные условия и отказаться от своих земель: Луцкое княжество никогда не принадлежало полякам! Оно должно быть возвращено нам, так как оно было наше, — строго заявил боярин Гоштаутас.

— Луцк уже включен в состав Королевства Польского, и наш светлейший король не может менять свое решение, — возразил краковский каштелян Ясько Топор из Тенчина.

— Он включен без согласия нашего князя, и поэтому решение светлейшего короля Польши нас не касается, — отразил выпад краковского каштеляна боярин Гедгаудас.

— Успокойтесь, mości panie, чего вы требуете?! — поднялся магнат польского государства, хозяин Островца Кристин. — Наша светлейшая королева Ядвига, выходя замуж за вашего светлейшего князя Ягайлу, и Литву, и русские земли, и Луцкое княжество принесла с собой в приданое. — Сказав это, он сел.

— Верно! Верно! Он правду говорит! — шумно поддержали его прелаты и магнаты польского государства.

— Светлейшая королева могла принести в приданое только свои земли! — крикнул с места кто-то из бояр Витаутаса.

— Мы только так договаривались, — упорствовали поляки.

— А где тот договор? — перекричал их аукштайтийский боярин Гаршва.

— Это акт Кревской унии!

— Мы никогда не видели его, и ни один из нас не приложил к нему свою руку! — в один голос закричали жемайтийские бояре.

— Он закреплен и печатью вашего князя…

— Это насильно! Это за посулы! — раздалось со всех сторон.

В зале стало очень шумно: все сразу начали говорить, кричать, размахивать руками, стучать мечами по полу, и среди бояр Витаутаса послышались голоса, призывающие князя покинуть сейм.

Меньше всех на этом собрании говорили король Ягайла и князь Витаутас. Поначалу не вмешивались в споры бояр и королева с княгиней. Король вообще был обязан во всем слушаться своих вельможных панов, и ему уже заранее было сказано, на какие уступки он может пойти. Пусть даже будет рушиться все государство, но польский король в одиночку, без согласия своих магнатов, даже с королевой, не мог и не смел изменять их решение. Князь Витаутас ссылался на упорство своих бояр, так как хорошо понимал, что теперь он нужнее полякам, чем поляки ему. Он не придавал большого значения ни этому сейму, ни этим решениям; иначе, чем его бояре, смотрел он и на акт Кревской унии. Князь решил управлять Литовским государством, принимая во внимание не волю и пожелания польских панов, а руководствуясь собственным пониманием и во благо всех своих подданных. В других вопросах он легко шел на уступки, но тоже резко возражал против отделения от Литвы Луцкого княжества. Луцк был нужен ему как ключ к Черному морю. Кроме того, если признать Луцк частью Польского государства, то со временем придется отказаться и от других оспариваемых русских земель.

— Брат Витаутас, — заговорил Ягайла, подбодренный кивком головы епископа, — ты получаешь свою вотчину Тракай, Гродно, получаешь Жемайтию, русские земли… Мы прощаем тебе и твоим сторонникам все проступки… Далее, мы считаем тебя выше всех твоих и наших братьев… Что ж еще тебе требуется? Зачем тебе этот Луцк с Волынской и Подольской землями? У поляков они под боком, а тебе эти земли только лишних хлопот прибавят… Княгиня, переубеди своего князя.

— Светлейший король, еще в начале этого года через брата мазовецкого князя Генрика твоей милостью уже было подтверждено, что Луцк принадлежит Литве… Это было в Риттерсвердерском замке, — ласково ответила княгиня Анна.

— Но Луцк уже прикреплен к Польскому государству, — нетерпеливо заметил сандомирский воевода.

— Но тогда, когда он был утвержден как часть Литвы, он еще не был прикреплен к Польше, — довольно холодно заметил Витаутас и, словно почувствовав к чему-то отвращение, отвернулся к окну и нахмурившись задумался.

Установилась неловкая тишина. Витаутас шевельнулся, кашлянул и прищурившись продолжал (пристально смотреть в окно.

Все поняли, что князь не уступит. Король испугался, как бы он не покинул сейм, и, глянув на магнатов, заерзал на своем месте.

Епископ обменялся взглядами с Земовитом, посмотрел на королеву и кивнул ей.

Тогда заговорила наследница польского трона, королева Ядвига:

— Хорошо, светлейший князь, мы уступаем и отдаем тебе Луцк с Волынской и Подольской землями до твоей смерти. После твоей смерти все земли, принадлежащие Литве, кроме тех, которые ты, князь, с нашего согласия уступишь своему брату Жигимантасу, отойдут к Королевству Польскому… Твой брат Жигимантас будет княжить в вверенных ему землях на тех же условиях и только до своей смерти!

— А как будет с моими поместьями, которые муж записал мне в приданое? — спросила княгиня Анна.

Королева подумала и объяснила:

— Мы и наш муж, король Владислав, выдадим тебе, светлейшая княгиня, письменное обязательство в том, что ни мы, ни наши наследники не отберем этих поместий и позволим тебе владеть и пользоваться ими до твоей кончины!

Королева продолжала:

— Но и вы, светлейший князь и светлейшая княгиня, должны будете подтвердить свою верность Королевству Польскому, обещать не покидать нас, не искать другой власти, кроме той, которой сегодня мы одарим тебя; кроме того, вы пообещаете в случае необходимости всемерно поддерживать нас; всех наших врагов считать также своими врагами. А наших сегодняшних наместников в Литве и наших верных слуг, которые воевали против тебя, князь, с сегодняшнего дня вы обязаны считать своими друзьями. Все это вы, светлейший князь и светлейшая княгиня, сегодня должны будете подтвердить письменно.

— Аминь! — закончил краковский епископ и в знак согласия со сказанным склонил голову. Склонили головы и прелаты, и другие польские магнаты. Немного подумав, склонил голову и князь Витаутас, и княгиня Анна, а за ними и вельможные бояре.

«Хорошо, — подумал Витаутас, но не сказал этого вслух, — на сей раз уступлю я, однако в другой раз придется уступить вам».

Так подумав, он с княгиней подошел к королю и королеве и из вежливости поблагодарил за подарки. Но когда князь и король с близкого расстояния посмотрели друг другу в глаза, во взгляде каждого можно было прочесть какое-то взаимное недоверие.

Потом княз Витаутас и княгиня Анна каждый от себя лично выдали грамоту, подтверждающую все то, о чем они договорились 60.

XLVI

Если у польского короля и его магнатов времени было предостаточно, чтобы спокойно веселиться и пировать, то князь Витаутас сидел на пиру только из вежливости. Неотложные дела звали его в Вильнюс; надо было торопиться в Жемайтию, договариваться с орденом и приводить в порядок дела в своем большом государстве, правителем которого он теперь стал. Тщетно король Ягайла и его магнаты приглашали князя в островецкие пущи поохотиться, а княгиню — погостить в Краков. Витаутас решительно отказался. На пиру они с Ягайлой сидели за общим столом, как равные, рядом со своими женами. Потом, все так же сидя за столом, смотрели на танцующие пары, разговаривали и попивали из глиняных кувшинов чистую водицу. И снова приветливые, вежливые польские магнаты любезничали со спутницами княгини Анны, обнимались с вельможными боярами Витаутаса и лезли из шкуры вон, желая показать свою культурность и богатство.

Магнат Польского государства, островецкий воевода, обняв боярина Рамбаудаса, ходил с ним по залу и разговаривал.

— О да, мы, польские бояре, мечом завоевали свои привилегии, и сегодня мы зависим от своего короля столько же, сколько король от нас, — хвастался привилегиями польской шляхты островецкий вельможа.

— Хорошо вам спорить со своим королем, когда вы уже несколько десятилетий ни с кем не воюете. Нас с нашим князем связывают общие дела по нашей защите, а поэтому все мы бояре и все равны, — ответил ему Рамбаудас.

— Ну, а как у вас мелкая шляхта?

— У нас никакой шляхты нет.

— Тогда мелкие бояре?.. Или как вы их называете?

— Тоже боярами… В правах мы, бояре, все равны.

— А как с привилегиями?

— У нас нет никаких привилегий.

— Тогда чем же они отличаются от вас, а вы от них?

— Ничем.

— Ну, а эти полудикие жемайтийцы, которые в лесах живут и все еще идолам поклоняются?.. Как вы их называете?

— Если они конными или пешими вступают в полки или исполняют другие воинские повинности — тоже называем боярами… И я — жемайтийский боярин… Никаким идолам жемайтийцы не поклоняются, они верят во множество богов.

Магнат Польского государства не понял его и подумав спросил:

— Ну, а ваши Пикуолис, Ковас, Перкунас, Милда, Жемина… Разве это не боги?

— Но и не идолы. Это силы природы, вроде ваших святых, только названные другими именами, — осторожно объяснил боярин Рамбаудас.

Все-таки польский магнат обиделся за сравнение христианских святых с языческими богами и, скрестив руки, сказал:

— Наши святые — это благословенные мученики, пролившие кровь за святую веру римских католиков… А ваши кто? Болотные мерзости, черти из преисподней. Боярин, вы еще во мраке блуждаете. Вас еще не озарил дух святой…

— Боярин, боярин, я говорю о тех жемайтийцах, которые живут в лесах… Ну, а в Вильнюсском крае вы уже всех святым духом озарили?

— В Вильнюсском крае все литовские бояре окрещены и актом нашего милостивого короля одарены привилегиями и уравнены в правах с магнатами Королевства Польского.

— Неизвестно, подтвердит ли эти привилегии наш князь.

— Но ведь они дарованы нашим королем, государем Польши и Литвы. Князь не может ни подтвердить привилегии, ни лишить их.

— Это в Польше, но в Литве он хозяин.

— Не думаю, чтобы теперь бояре Вильнюсского края так легко отказались от своих привилегий, которые они заслужили у нашего короля, — усмехнулся вельможа.

— Тогда им придется отказаться от литовского подданства и перебираться в Польшу.

— Как это?! — возмутился польский вельможа, отпустил руку боярина Рамбаудаса и подчеркнул: — Теперь больше нет никакой границы между Литвой и Польшей… Послушайте, mości panie, что говорит канцлер князя. — С этими словами вельможа остановил проходившего мимо краковского каштеляна и повторил недавно услышанные слова Земовита: — Я всегда говорил, что не акт Кревской унии плохо составлен, а что его плохо объясняют… Вот канцлер князя говорит, что…

Вельможи поспорили. Подошли еще Спытко из Мельштейна, Миколай Мельджик, Миколай Сепинский и другие. Одни согласились с Рамбаудасом, другие поддержали сторону островецкого вельможи. Наконец разрешил спор мудрый краковский каштелян Ясько Топор из Тенчина:

— Это верно, mości panie, на сей раз о привилегиях бояр мы ничего не говорили и насчет границ ничего не решили, но мы собрались не в первый и не в последний раз; на другом съезде поговорим о границах обоих государств, а также о правах поляков в Литве и литовцев в Польше. — И вельможа польского государства, обняв жемайтийского «медведя», повел его к заставленному напитками столу.

— Если не будет дел поважнее, поговорим и о привилегиях бояр, — шутил вельможа Витаутаса, которого все старались обласкать.

— Ну и жемайтийский медведь, — буркнул островецкий магнат и подошел к епископу, чтобы посетовать на упрямство варвара.

В то время, когда во дворце, отведенном польскому королю, пировали, спорили и обнимались вельможи Литвы и Польши, а их государи потягивали из кувшинчиков чистую воду, рыцарь Греже никак не мог наговориться со своей возлюбленной Маргаритой Книстаутайте. Все, что до сих пор разделяло их, уже миновало, унеслось, словно вешние воды. В чужой, далекой стране они оба стали еще ближе друг другу, чем были в Жемайтии или Мариенбурге. Эта разлука не только не остудила, но еще сильнее разожгла их чувства.

— Маргарита, дорогая, — говорил Греже, сжимая белые руки возлюбленной и с мольбой глядя в ее светлые глаза, — после всего, что тобой выстрадано, а мною пережито, стоит ли нам медлить: замки твоего отца разорены, поместье — разграблено; братья — воины в княжеских полках, матери нужен покой, который только мы оба можем обеспечить ей, поэтому не лучше ли было бы нам обвенчаться сейчас?.. Хотя бы и в Вильнюсе?

— Нет, мой дорогой рыцарь Юргис, хотя мое сердце преисполнено благодарностью и любовью к тебе, хотя замок моего отца разрушен, поместье разграблено, братья мои — воины, а у нас с матерью нет крыши над головой, все равно пока что я не пойду за тебя… Когда два года назад ты с князем и бывшими твоими друзьями крестоносцами приехал в наш замок, я видела тогда, как задумчив и озабочен был наш государь… Сегодня он выглядит таким же, а может быть, его ждут еще большие дела… И как же, мой милый Юргис, я могу в такое тревожное время отнять у него одного из лучших витязей? Пожениться мы еще успеем. Но теперь ты служи ему, а я вернусь в свой замок, буду управлять им, буду работать, молиться за тебя и за него… Я буду ждать тебя, благословлять твои подвиги. А если…

— Что — если?

— А если нам суждено больше не увидеться, то я клянусь тебе, рыцарь: никому другому я не достанусь!

— Маргарита, я не оставлю тебя ни в замке, ни в другом опасном месте! Если ты теперь не согласишься выйти за меня, в таком случае я отвезу тебя на жемайтийское взморье, в Палангу, куда давно не ступала нога крестоносца и меченосца, где не только мужчины, но и женщины умеют мечом защищать свою свободу. Правда, пока Литва еще накануне великих сражений, но там будет безопаснее. Только оставив тебя там, я спокойно вернусь в княжеские полки…

— Рыцарь, дорогой мой, я тоже хочу быть свидетельницей твоих подвигов в этих походах, а до Паланги даже их отзвуки не донесутся…

Беседу прервал вошедший в горницу слуга, который сообщил, что светлейший польский король требует их в общий зал.

Когда боярин Греже и Маргарита Книстаутайте вошли в зал и, приблизившись к столу, за которым сидели государи со своими женами, поклонились, король вдруг хлопнул в ладоши, встряхнул волосами и обратился к пирующим:

— Mości panowie i panie! Здесь среди нас находится благородный боярин, бывший рыцарь ордена крестоносцев… Но он наших кровей: это потомок древнего рода прусских бояр Греже… Его предки были вырезаны крестоносцами. Хотя он, истинный христианин, и простил их как христианин, но не может простить их как рыцарь и поклялся вечно мстить ордену… Боярин Греже уже давно любит Маргариту, дочь нашего жемайтийского боярина Книстаутаса, христианку, и уже много лет носит на своем шлеме ее перчатку и мечом защищает ее красоту и добродетели. Поэтому сегодня мы и хотим их обоих осчастливить и соединить в супружестве. Маргарита Книстаутайте сирота, поэтому я буду ей отцом, а светлейшая княгиня Анна будет посаженой матерью. Венчание состоится еще сегодня в моей дорожной часовне. Обвенчает их мой каштелян. Я ей даю приданое и дарую в вечное пользование десять поместий в Польше! — закончил король и тряхнул волосами.

— А я прибавлю ей столько же поместий в Жемайтии и Литве! — торжественно заявил и князь Витаутас.

Княгиня Анна обняла Книстаутайте и, поздравив, поцеловала в белое личико. Поцеловала Маргариту и королева Ядвига.

Бесконечно счастливый боярин Греже и сияющая боярышня благодарили светлейших государей и государынь за милость и подарки, а когда магнаты и бояре поздравляли их, желали им счастья и согласия в жизни, они только кланялись, смущались и весело улыбались.

Вечером каштелян, в присутствии короля Ягайлы и княгини Анны, литовских и польских бояр, магнатов и огромной толпы любопытных торжественно соединил их узами брака.

После бракосочетания снова был пир, и длился он всю ночь. Но на другой день все поднялись рано, так как оба государя должны были уезжать в Вильнюс. Однако всем пришлось ждать, пока встанет король. Проснувшись, он долго потягивался, зевал в постели, потом долго одевался, долго слушал две заутрени, долго молился, а когда позавтракал и собрался в путь, солнышко было уже высоко.

Из Островца обоих государей проводили толпы народа, звонили церковные колокола, и толпы конных и пеших сопровождали кавалькаду далеко за город.

Некоторые польские бояре вернулись в Краков, остальные провожали своего короля и королеву в Вильнюс. В Вильнюсе они должны были передать Витаутасу обширное княжество Литовское, посадить его на трон великих князей литовских и договориться об отношениях со Скиргайлой, Швитригайлой и другими братьями.

Оба государя ехали рядом и беседовали, хотя разговор то и дело прерывался.

Королева и княгиня ехали каждая в своей коляске вместе с боярынями.

Князь Витаутас был невесел, неразговорчив, хотя лицо его казалось спокойным. Он обращал мало внимания на происходящее вокруг, а все щурился, всматривался в даль и думал.

Король Ягайла был подвижен, разговорчив и очень озабочен собой. По-королевски он держался лишь до тех пор, пока кавалькада въехала в пущу. В лесу король снова почувствовал себя в своей стихии. Он снял с себя сверкающие доспехи, отдал своему боярину дорогую мантию, расшитую шапочку, а вместо нее надел мягкую кунью шапку, стянул белый кафтан ремешком и взял в руки лук. В лесу он забыл и про Витаутаса, и про свою дорогую королеву, и про княгиню, не задавал больше вопросов и своим боярам, а только смотрел, вглядывался в пущу и ждал, не выскочит ли какой зверь. Мелькал в кустах барсук, заяц или серая куница — король вздрагивал и хватался за лук. Проезжая через чащу, он уже знал, в каких местах, в каком чернолесье держатся лоси, серны, где живут туры, медведи, где собираются осенью стада кабанов… Его внимание привлекали изредка перелетающие через дорогу сойки, глухари, серые рябчики. Он не мог не остановиться и не послушать, как в глубине пущи стонут филины, дерутся соколы… И уж не упускал возможности поохотиться за каким-нибудь крупным или мелким зверем.

Они уже подъезжали к Слониму, когда из чащи выскочил большой лось и, остановившись посреди дороги, стал принюхиваться к приближающейся кавалькаде. Король не выдержал: он приказал доезжачим отпустить гончих и трубить в рог. Началась охота на лося. В пущу въехали все бояре и сам Витаутас, но князь держался среди своих спутников, он не погнался за зверем. Лось ушел, но настроение короля Ягайлы не испортилось. Он был весел и доволен, что закончил спор с Витаутасом, что избавился от многих докучливых забот и что теперь-то уж ни королева, ни вельможные паны не будут мешать ему охотиться. Он не торопился из леса к ожидающей его на дороге кавалькаде, а все медлил, оглядывался, прислушивался к таинственным голосам пущи и тихо насвистывал литовскую песенку.

Вдруг все спутники услышали совсем рядом в чаще громкую, звонкую песень соловья.

Бояре Витаутаса удивились и переглянулись; удивились, ибо стояла поздняя осень, когда не только соловьи, но и другие птахи не поют; некоторые даже подумали, что это издевается над ними лесной дух. Сначала не понял в чем тут дело и князь Витаутас, но когда соловей умолк, сразу громко рассмеялись спутники и спутницы короля и королевы. Тут же из чащи появился сам король. Бояре и боярыни встретили его словами похвалы, все улыбались, все хотели сказать ему что-то ласковое, приятное, и всем стало весело и хорошо. Даже королевские ловчие и доезжачие — и те смело улыбались и радовались хорошему настроению своего государя.

Король еще раза два прищелкнул языком, свистнул соловьем, а потом, веселый и довольный, выехал на дорогу.

В такие минуты прекрасного настроения король бывал очень добрым, очень щедрым и снисходительным. В такие минуты он одаривал своих подданных поместьями, титулами, списывал долги, прощал провинности и проступки. Но на сей раз, в присутствии князя Витаутаса, никто не посмел обратиться к нему с просьбой.

Кавалькада ехала дальше. Боярин Греже должен был прислуживать княгине, но теперь он чаще ехал рядом с коляской своей жены и с равной старательностью заботился об обеих. В Лиде, где кавалькада ненадолго остановилась, жена показала Греже замок, в котором она была заточена, рассказала, как ждала его, сколько перенесла. И он не остался перед ней в долгу и показал стены замка, разрушенные его таранами и пушками. Но теперь воспоминания о тех печальных переживаниях принесли им больше радости, больше удовольствия, чем страданий.

Уже в Лиде королева Ядвига начала заботиться о крещении литовцев. Она отправила вперед бояр, чтобы те искали в деревнях еще не окрещенных. Старосты сгоняли таких поближе к дороге, выстраивали возле чистой проточной воды и ждали королеву. Королева обходила всех и каждому собственноручно дарила белую рубашку.

Так как священников, знающих литовский, не было, проповедь перед крещением говорил король Ягайла или князь Витаутас. Они оба как умели знакомили людей с христианской верой, объясняли таинство крещения. Потом мужчин отделяли от женщин, всех сгоняли в воду, и ксендзы крестили каждую группу в отдельности. Каждой группе давалось одно общее имя, мужское или женское.

Если где-то некрещеных оказывалось немного, местные бояре или старосты, чтобы угодить государям, приказывали креститься всем подряд.

За Лидой, ближе к Вильнюсу, край становился все пустыннее и мрачнее; повсюду еще виднелись развалины, пожарища и другие следы, оставленные крестоносцами, которые недавно здесь свирепствовали и грабили. Вся область была настолько опустошена, а население так напугано, что местные бояре или старосты мало где организованно встречали кавалькаду. Все деревни и хутора по дороге были сожжены. Небольшие группы людей собирались возле пожарищ и ждали проезжающих государей, а дождавшись, опускались на колени и умоляли помочь им: дать скота, хлеба, орудий труда… Просили выкупить из неволи отцов, сыновей, братьев, угнанных крестоносцами… Чтобы заслужить милость государей, такие бедолаги крестились все, были ли они язычниками или уже христианами.

Невесел стал король Ягайла; еще глубже задумался князь Витаутас, страшная картина разоренного края удручающе подействовала на всех.

Наместник Ягайлы в Литве Ясько Олесницкий с несколькими сотнями польских и литовских всадников очень торжественно встретил обоих государей еще довольно далеко от Вильнюса. В самом городе их уже ждали многочисленные бояре Литвы, Белоруссии и Жемайтии, а также толпы людей.

Два года назад Витаутас и его союзники полностью уничтожили город и разрушили Кривой замок, но теперь Вильнюс нельзя было узнать: в городе уже больше каменных домов, чем деревянных. Вырос еще один храм и для двух был заложен фундамент.

Боярин Греже со своей женой и тещей тут же навестил могилу Книстаутаса и заказал панихиду. И с Вильнюсе он должен был много объяснить и рассказать своей любимой жене.

Недолго гостили в Вильнюсе король с королевой: только уладили вместе с Витаутасом некоторые важнейшие государственные дела, подписали договор со Скиргайлой и через два дня с большим отрядом священников и многочисленной свитой отплыли по Нерис и Швянтойи в Аукштайтию крестить язычников, однако, не дойдя до Укмярге, вынуждены были вернуться назад, так как узнали, что в северной Литве свирепствуют ворвавшиеся туда меченосцы.

Возвратившись, Ягайла и Ядвига не захотели дольше оставаться в столице Литвы. Король торопился в брестские пущи охотиться, королева надеялась по пути окрестить еще не один десяток литовцев. Прощаясь, Ягайла снова пожимал кузену руку, смотрел ему в глаза, и словно жалел, что приходится расставаться с ним и уезжать из Литвы. Королева Ядвига тоже очень ласково простилась с князем и назвала его своим любимым братом. Витаутас торжественно проводил королевскую чету далеко за город.

Вернувшись в Верхний замок, Витаутас сразу же начал собираться в путь. Перед тем как оставить Вильнюс, он сменил гарнизон крепости, назначил новых начальников. Многих поляков взял к себе на службу, а многих вообще отпустил в Польшу. Так, например, Миколая Сепинского он сделал канцлером Литвы, Миколая Мальджика — казначеем, а Спытку из Мельштейна отправил своим наместником в Луцк — управлять Волынской и Подольской землями, и подарил ему огромные поместья в тех краях. Боярина Рамбаудаса князь сделал старостой Жемайтии; Кершиса, Кинсгайлу, Мишкиниса, Гаршву и других назначил старостами замков. Скерсгаудасу подарил принеманскую Судуву. Не забыл и про Шарку и велел ему быть егерем Жемайтии. А боярина Греже князь не отпустил от себя и поставил командовать всеми отрядами пушек и стенобитных машин.

Накануне отъезда из Вильнюса сел князь в Высоком замке у окна и подвел итоги своих походов. Он уже почти добился всего того, что поставил себе целью десять лет назад, когда убежал из подземелья Кревского замка к крестоносцам, и о чем думал два с половиной года назад в замке Книстаутаса. Но по сравнению с другими замыслами, которые уже зрели в его голове, это было только начало. Много врагов у Литовского государства: на западе угрожали ему орден крестоносцев и поляки, на востоке — татары, на севере — меченосцы. Ни с одним из этих соседей пока что не удалось договориться. Но и на сей раз, как и тогда, в Ужубаляйском замке, князю казалось, что труднее всего будет с поляками.

Князь распахнул окно. Стояла ночь. В небе мерцали мириады звезд. На горе Гедиминаса шумели деревья и внизу вторила им Вильняле. Утром надо было выезжать, но сон не шел к князю, и он, прислонившись к окну, задумался…

Кто-то открыл дверь зала. Князь обернулся и увидел боярина Греже.

— Что скажешь хорошего, мой боярин? — спросил князь.

— Прибыли гонцы из Жемайтии.

— Какие новости они нам привезли?.. Хорошие?.. Плохие?..

— Не слишком хорошие, великий князь.

— А что? — спокойно спросил Витаутас и повернулся лицом к боярину Греже.

— Марквард фон Зальцбах повесил боярина Судимантаса.

Князь помедлил, подумал и, опустив глаза, сказал:

— Недешево он обошелся им, мой Судимантас.

— Недешево, великий князь: весь Неман был красный от крови.

— Они отомстили ему за все обиды, нанесенные ордену, — сказал князь и снова спросил: — А моя княгиня уже знает о гибели своего дяди?

— Нет, ей еще никто не доложил об этом, хотя придворные уже знают.

— Позаботься, боярин, чтобы она не узнала до завтра: она и так измучилась в дороге.

Боярин Греже поклонился.

— А что теперь с отрядами Судимантаса?

— Его отряды были рассеяны, но теперь собрались и снова осадили Велиуону. Они ждут тебя, великий князь.

— А кто командует ими?

— Кулгайлис.

— Кулгайлис?! Погоди!.. Ведь я приказал Судимантасу поймать его и повесить!

— Он жив, великий князь, и теперь хочет искупить перед тобой прежнее свое непослушание.

— Хорошо, боярин… Пусть теперь он, искупая свою вину, повесит Маркварда фон Зальцбаха… А еще что?

— Прибыли и послы великого магистра ордена.

— А они — по какому делу?

— Они просят перемирия в Жемайтии.

— Предложите им перемирие в Пруссии.

— Они желают говорить только с тобой, великий князь.

— Хорошо, примите их и угостите, а я поговорю с ними завтра.

Боярин Греже поклонился и уже хотел выйти, но князь остановил его:

— Полки в Киев уже отправлены?

— Из Вильнюса уже вышли, а в Гродно послан гонец.

— А князь Скиргайла?

— Князь Скиргайла отправится сегодня ночью — он ждет своих бояр… Я могу идти, великий князь?

— Погоди. А где твоя жена?

— Она при светлейшей княгине.

— Она и останется при княгине, а завтра, после приема послов крестоносцев, мы прежде всего направимся в Велиуону.

— Да благословит господь все твои дела, великий князь, а я всегда буду твоим верным подданным и слугой… Спокойной ночи…

Но тут широко распахнулась дверь, и в зал, крича и ломая руки, вбежала княгиня Анна:

— Князь! Князь! Витаутас, крестоносцы повесили моего дядю!

— Успокойся, моя дорогая княгиня: он умер как настоящий воин.

— Но его повесили!

— Все ничтожества так поступают со своими опасными врагами.

— Месть им, князь, месть!

— Княгиня, ведь мы христиане.

— Но и они христиане.

— Их христианское учение обязательно лишь для нас, но не для них! Успокойся, моя дорогая княгиня. Завтра ты возьмешь двести спутников на черных конях и с боярскими женами и дворцовыми девками поедешь на поминки дяди… Боярыни, успокойте мою княгиню и утешьте ее. — И князь, ласково обняв свою супругу, передал ее собравшимся на пороге боярыням и служанкам.

Оставшись один, князь снова подошел к окну и задумался: то ли сначала заняться решением спора с крестоносцами по поводу Жемайтии и Пруссии, то ли с поляками — по поводу Белоруссии и Литвы, то ли исподволь распутывать то и другое и готовиться к последней битве.

1930

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Роман А. Венуолиса «Перепутье» описывает короткий, но очень сложный отрезок времени в истории Литвы: 1390–1392 гг. Чтобы его лучше понять, необходимо взглянуть на предшествовавшее десятилетие, насыщенное трагическими событиями.

Литовский народ полтора века вел упорную борьбу за свое существование с рыцарями Тевтонского ордена. Свои агрессивные цели рыцари прикрывали распространением христианства. Объективно в христианстве нуждался и класс литовских феодалов, но отождествление немецкими рыцарями крещения с порабощением отталкивало от новой идеологии не только народные массы, но и феодальную верхушку. Борьба против Тевтонского ордена становилась таким образом защитой язычества и вела к политической изоляции Литвы.

Во второй половине XIV в., кроме великого князя, имевшего столицу в Вильнюсе, большое значение приобрел и тракайский князь. Его силы главным образом сдерживали натиск тевтонских рыцарей, его главенство признавала и пользовавшаяся широкой автономией Жемайтия. В 1377 г. умер великий князь Альгирдас (Ольгерд), наследником которого был его сын Ягайла. Брат Альгирдаса, поседевший в боях с немецкими рыцарями Кестутис (Кейстут), ладивший с покойным великим князем, надеялся также и на тесное сотрудничество со своим племянником. Но вышло иначе. Некоторую роль в нагнетании конфликта между ними сыграло и то, что Ягайла искал пути для принятия христианства, а выражавший патриотические чаяния широких слоев населения Кестутис упорно держался язычества. Вспыхнувшая открытая борьба между Ягайлой и Кестутисом привела к гибели последнего в 1382 г. Сыну Кестутиса Витаутасу (Витовт) после долгих скитаний, хотя и удалось помириться с великим князем, пришлось довольствоваться уделом в Гродно. Междоусобная борьба ослабила Литву, заставила ее уступить Тевтонскому ордену Жемайтию. Кроме того, в 1385–1386 гг. Ягайла стал польским королем. Литва была крещена (кроме Жемайтии) и приобрела сильного союзника, напор Тевтонского ордена временно был приостановлен, но совершилось это ценой подчинения Литвы Польше В главные литовские замки были введены польские отряды. Жемайтия не подчинилась Тевтонскому ордену, но была отделена от Литвы.

Создавшееся положение использовал Витаутас, оказавшийся весьма способным политиком и полководцем. Он поднял восстание против Ягайлы. Хотя очень скоро ему пришлось бежать к тевтонским рыцарям (в борьбе все меры были хороши), положение Ягайлы в Литве сильно пошатнулось. В глазах населения Витаутас был сыном успешно воевавшего с крестоносцами Кестутиса и борцом против засилия польских феодалов. Не признававшие власти ни Тевтонского ордена, ни Ягайлы жемайтийцы сразу же признали Витаутаса своим князем. Литовские и белорусские гарнизоны крепостей переходили на его сторону (например, в Гродно), а надежной опорой Ягайлы постепенно становились только польские войска. Руководство Тевтонского ордена не доверяло Витаутасу: оно взяло заложниками многих членов его семьи и родственников, но обойтись без него не могло. Только при его посредничестве крестоносцы могли договориться с жемайтийцами, а главное, они надеялись, сделав Витаутаса своим орудием, овладеть литовскими землями. Орден и Витаутас до поры, до времени действовали сообща, пытаясь перехитрить друг друга.

Видное место в романе А. Венуолиса занимает поход тевтонских рыцарей и Витаутаса на Вильнюс в 1390 г. Этот поход на самом деле состоялся, и Венуолис, описывая его, мало отклоняется от источников. Полякам и литовским сторонникам Ягайлы удалось на этот раз отразить удар, но население становилось все более враждебным Ягайле. В глазах народа виноватым в междоусобной борьбе и разгуле чужеземных войск был не сын, а убийца Кестутиса. Усиливались позиции Витаутаса, а не Тевтонского ордена.

Надо сказать, что Ягайла правильно оценил создавшееся положение и нашел выход. Он предложил Витаутасу стать своим наместником (фактически — великим князем) в Литве при условии, что последний признает его своим сюзереном. К этому времени Витаутасу удалось под разными предлогами вернуть почти всех своих заложников. Разрушив порученные ему замки ордена, Витаутас со своими силами двинулся в Литву. В Островце он встретился с Ягайлой, где и был заключен договор на предложенных Ягайлой условиях (1392 г.).

Приходом Витаутаса к власти кончается роман. Это событие положило конец междоусобной войне и пребыванию в Литве польских старост. Попытка тевтонских рыцарей утвердиться в Литве сорвалась.

Название романа А. Венуолиса символично. Оно на самом деле отражает то сложное перепутье, на котором стояла Литва в конце XIV в.: это переход от династических междоусобиц к власти единого монарха, от язычества к христианству, от политической изоляции к общению с соседними народами. Роман повествует и о крестовых походах на Литву, и о кровопролитной борьбе литовского народа с крестоносцами. На перепутье стоит и рыцарь Греже, который в конце концов вернулся на родину.

С. Гудавичюс

ПРИМЕЧАНИЯ

В настоящих примечаниях поясняются некоторые факты и понятия, которые, возможно, неизвестны русскому читателю. Имена исторических личностей даны в написании, принятом в литовской советской историографии; здесь же приводятся наиболее часто встречающиеся варианты. Также указано местонахождение менее известных или сменивших название населенных пунктов и замков.

1

Комтур — одно из высших званий в Тевтонском ордене.

(обратно)

2

Жемайтиец — житель Жемайтии, исторической области на северо-западе современной Литвы

(обратно)

3

Витинги — потомки родовой знати пруссов на службе у крестоносцев. В XIII–XV веках составляли часть мелких феодалов.

(обратно)

4

Аукштайтия — историческая область на юго-востоке современной Литвы.

(обратно)

5

Курляндия — историческая область в западной части современной Латвии. С 1917 года официальное название — Курземе.

(обратно)

6

Миндаугас (Миндовг;?—1263) — великий князь литовский (с 1236), король (1253–1263). Принял католичество в конце 1250 или в начале 1251 года; разгромив войска Ливонского и Тевтонского орденов у озера Дурбе в 1260 году, в 1261 году отрекся от католичества.

(обратно)

7

Кестутис (Кейстут; ок. 1300–1382) — князь тракайский и жемайтийский, великий князь литовский (с 1381). Сын Гедиминаса.

(обратно)

8

Милда — богиня любви.

(обратно)

9

Жемина — богиня земли и плодородия.

(обратно)

*

О боже! О святая Мария! (нем.).

(обратно)

10

Перкунас — бог грома и молнии, выполняющий военную и — косвенно — хозяйственную функцию. Один из главных богов балтов.

(обратно)

11

Сулица — короткое метательное копье.

(обратно)

12

Лаума — первоначально богиня родов и земли, позже ведьма, как добрая, так и злая.

(обратно)

13

Скиргайла (Скиргайло; ок. 1353–1397) — удельный князь Великого Княжества Литовского. Сын Альгирдаса. Правил Полоцком, был наместником Ягайлы в Литве. С 1395 года — киевский князь.

(обратно)

14

Витаутас Великий (Витовт; ок 1350–1430) — великий князь литовский (с 1302). Сын Кестутиса Руководил войском Великого Княжества Литовского (по мнению других историков — всем войском союзников) при разгроме немецких рыцарей в Грюнвальдской битве (1410). Наиболее выдающийся правитель Великого Княжества Литовского.

(обратно)

15

Ягайла (Ягайло, Ягелло; ок. 1351–1434) — великий князь литовский (1377–1381, 1382–1392), король польский Владислав II (с 1386). Сын Альгирдаса. Являлся номинальным главнокомандующим войска союзников в Грюнвальдской битве.

(обратно)

16

Альгирдас (Ольгерд; ок. 1296–1377) — великий князь литовский (с 1345). Сын Гедиминаса Делил власть с братом Кестутисом.

(обратно)

17

Кревская уния 1385 года — соглашение о династическом союзе между Польшей и Великим Княжеством Литовским. Используя Кревскую унию, польские паны стремились превратить Великое Княжество Литовское в провинцию Польши. Против такой политики выступал Витаутас.

(обратно)

18

В 1387 году Витаутас правил землями Луцка.

(обратно)

19

Мариенбург — немецкое название Мальборка, города в дельте Вислы.

(обратно)

20

Пикуолис (Пикулас, Поклюс) — бог гнева, войны.

(обратно)

21

Кривис (криве) — жрец у балтских народов, название восходит к мифологизированному родоначальнику жреческой традиции.

(обратно)

22

Русне — древний поселок в дельте Немана, ныне — местечко в Шилутском районе.

(обратно)

*

Отче наш, иже еси на небесех… (лат.)

(обратно)

23

Крево — замок на территории Сморгоньского района современной Белоруссии.

(обратно)

24

Кестутис был задушен, обстоятельства смерти Бируте, его второй жены и матери Витаутаса, не выяснены.

(обратно)

25

Пуня — замок на правом берегу Немана, на север от Алитуса.

(обратно)

26

Велиуона — замок на правом берегу Немана, один из важнейших пунктов защитной системы литовцев между Каунасом и Юрбаркасом.

(обратно)

27

Канклес — народный струнный музыкальный инструмент, напоминающий гусли.

(обратно)

28

Караляучюс — немецкое название — Кенигсберг. С 1946 года — Калининград

(обратно)

29

Братик — так называли в Литве членов ордена, не прошедших посвящения в братья.

(обратно)

*

Да, да, хорошо. (нем.)

(обратно)

*

О святой Бонифаций! (лат.)

(обратно)

30

Хоругвь — организационно-тактическая единица в рыцарском войске, состоявшая из 25–80 копий.

(обратно)

*

Святой, святой, святой господь бог…(лат.)

(обратно)

*

Молись за нас! Молитесь за нас! (лат.)

(обратно)

*

Витаутас идет, Витаутас, князь Витаутас (нем.).

(обратно)

31

Гедиминас (Гедимин; ок. 1275–1341) — великий князь литовский (1316–1341). Сделал Вильнюс постоянной столицей государства. В годы его правления крепнущее Великое Княжество Литовское сдержало агрессию феодалов Западной Европы, остановило продвижение Золотой орды на запад.

(обратно)

32

Праамжюс — бог вечности.

(обратно)

33

Вайдилуты — жрицы огня.

(обратно)

34

Ковас — бог войны.

(обратно)

35

Деревянный Кривой замок, сожженный в 1390 году, заново не отстраивался.

(обратно)

36

Казимир Каригайла (?—1390) — Мстиславский князь. Сын Альгирдаса.

(обратно)

*

Вперед, братья! (польск.).

(обратно)

37

Гора Гедиминаса — холм у слияния рек Нерис и Вильняле. На ней сохранились остатки Верхнего замка (замка Гедиминаса). Нижний замок находился у подножия горы.

(обратно)

*

Кто там? (нем.).

(обратно)

*

к вящей славе божией (лат.).

(обратно)

38

Панямуне — район у Немана ниже Каунаса.

(обратно)

39

Судува — историческая область между Неманом и Наревом, населенная балтским племенем — ятвягами.

(обратно)

40

Добжинская земля — территория древних пруссов на правом берегу Вислы в ее нижнем течении. В 1226 году мазовецкий князь Конрад пригласил сюда для борьбы с пруссами крестоносцев — в Добжинской земле обосновался рыцарский орден Добжинских братьев. После Грюнвальдской битвы вошла в состав Польши.

(обратно)

41

Бартенштейнская крепость находилась на территории Пруссии, ныне — Калининградская область.

(обратно)

42

Княжна София вышла замуж за Василия I в 1390 году.

(обратно)

43

Муштинис — денежная единица.

(обратно)

44

Опольский князь Владислав отдал Добжинскую землю Тевтонскому ордену под залог.

(обратно)

45

Иоанн Альгимантайтис (? — ок. 1402) — сын гольшанского князя Альгимантаса. Поддерживал политику Витаутаса.

(обратно)

*

Витаутас предатель! Предатель Витаутас! (нем.).

(обратно)

*

Черт возьми, проклятые свиньи!(нем.).

(обратно)

46

Кернаве — замок на правом берегу Нерис на территории Ширвинтского района. Входил в систему защиты Вильнюса.

(обратно)

47

Александр Вигантас (Вигант, Вигонд;?—1392) — литовский князь. Сын Альгирдаса.

(обратно)

48

В своей поэме «Конрад Валленрод» Адам Мицкевич выдвинул гипотезу, что великий магистр, по происхождению литовец, своими действиями стремился нанести вред ордену. Такое романтическое отношение к Конраду Валленроду кое-где проскальзывает и в романе А. Венуолиса.

(обратно)

49

Риттерсвердер — замок на расположенном вблизи Каунаса острове Немана.

(обратно)

50

 Рагайне — замок в Пруссии, на левом берегу Немана, позже — город. Ныне — город Неман Калининградской области.

(обратно)

51

Семба (Самбия) — историческая область на западе современной Калининградской области, в то время населенная одним из племен пруссов.

(обратно)

52

Дмитрий Карибутас (Карибут;? — после 1404) — государственный деятель Великого Княжества Литовского. Сын Альгирдаса. Князь Новгорода-Северского (до 1393). Некоторое время правил Лидой.

(обратно)

*

жителей Великой Польши (прим. автора).

(обратно)

*

милостивые паны (польск.).

(обратно)

*

паны магнаты (польск.).

(обратно)

53

Плоцкий епископ Генрик, приехавший на переговоры, женился на Рингайле (Рингалле), сестре Витаутаса.

(обратно)

54

Сигизмунд (?—1437) — из династии Люксембургов. С 1410 года — германский император. Поддерживал Тевтонский орден,

(обратно)

55

Меттенбург, Новое Гродно — замки на Немане.

(обратно)

56

Медининкай — замок в 31 км к юго-востоку от Вильнюса.

(обратно)

57

Жигимантас (Сигизмунд; 1365–1440) — великий князь литовский (1432–1440). Сын Кестутиса. Был заложником у крестоносцев с 1389 по 1398 год.

(обратно)

58

Белз — город на севере современной Львовской области.

(обратно)

*

Да здравствует князь Витаутас!.. Да здравствует княгиня Анна!

(обратно)

59

Хотя историки предполагают, что Кестутис был задушен по приказу Скиргайлы, но в Крево он прибыл по приглашению Ягайлы.

(обратно)

60

Островецкий договор, заключенный в 1392 году, положил конец войнам между Витаутасом и Ягайлой. В 1401 году Ягайла официально подтвердил, что Витаутас останется великим князем до своей смерти. В 1413 году была заключена Городельская уния (в селе Городло на Западном Буге), в которой говорилось, что и после смерти Витаутаса Литвой будет править отдельный великий князь.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

XXXV

XXXVI

XXXVII

XXXVIII

XXXIX

XL

XLI

XLII

XLIII

XLIV

XLV

XLVI

ПОСЛЕСЛОВИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg