«Зачумленные»

Зачумленные (fb2) - Зачумленные 326K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марсель Паньоль

Марсель Паньоль Зачумленные

Вот история, которую нам рассказал господин Сильвен, сидя на красном камне напротив Грота Зачумленных.

— В 1720 году, как вы знаете, чума опустошила Марсель. Меня там не было, с чем я себя поздравляю.

— Мы тоже вас с этим поздравляем, — сказал я.

— И мы сами себя с этим поздравляем, — добавил Ив.

— Но марсельцам, — вздохнул господин Сильвен, — поздравлять себя было не с чем.

***

После смерти великого Людовика XIV регентом стал герцог Филипп Орлеанский. При дворе интриговали, но Франция, и особенно город Марсель, благоденствовали. Летописцы того времени рассказывают нам, что «все эти негоцианты настолько богаты, что дворянство соседних городов с готовностью ищет союза с ними. Их основная торговля ведется с Левантом, то есть с азиатскими Сирией, Палестиной и островом Кипр, откуда по Средиземному морю они доставляют хлопок, шерсть, кожи, шелк и множество других товаров»… Вот почему Марсель был богат, а все его жители (кроме бездельников и каторжников, у которых был здесь порт приписки) жили весьма достойно. Но в этом счастливом городе был маленький квартал, еще более счастливый, чем другие, который действительно был райским уголком.

Старый Порт ― Лакидон эллинов ― был ни чем иным, как крошечной бухтой, которая удерживала плененное море двумя цепочками холмов на краю неглубокой долины. Отступая от соленой воды, долина поднималась к череде гор, окружающих город. В восьми сотнях метров от Лакидона, на правом склоне, располагалась возвышенность, названная впоследствии холмом Девильер. Снизу холм был покрыт густым кустарником, но вверху склона, на фоне неба, виднелось нечто вроде деревушки, скрытой высокой стеной, над которой возвышалась листва вереницы платанов ― umbrosa cacumena.

Там была маленькая прямоугольная «площадь», окруженная с трех сторон домами, первые этажи которых занимали магазины. В ее центре, на покрытой мхом стеле, из головы торчащей над скалой большой каменной рыбы день и ночь била струя чистой воды, спадавшая в раковину из песчаника. Улица, которая на самом деле была просто дорогой, тянулась справа от площади Сен-Мишель, пересекала площадь вдоль линии фасадов и уходила налево, спускаясь к улице Мадлен. В этих домах жили богатые буржуа, потому что воздух был чист, а открывавшийся из окон пейзаж ― прекрасен. За домами располагались большие сады, обнесенные каменными стенами по меньшей мере трехметровой высоты, в глубине этих садов располагались конюшни. Вполне естественно, что жители этого маленького квартала составляли своего рода общину, и, хотя со всех сторон были окружены городом, жили на свой манер, немного по-деревенски.

Они зависели от отцов города Марселя и не имели никакого особого статуса. Однако царил там господин Панкрас: то был таинственный персонаж, поскольку никто не знал, откуда он прибыл. Но это был очень уважаемый врач, который ежедневно отправлялся в город, дабы исцелять страдания важных буржуа и даже его высокопреосвященства архиепископа. Ему было лет шестьдесят, он все еще был красив, несмотря на морщины и седые волосы, и, хоть был невысок, выглядел весьма величественно. Белая заостренная бородка был предметом всех его забот, и когда он элегантно поглаживал ее своей красивой рукой, на его безымянном пальце сверкал голубоватый бриллиант, бесспорный признак большого состояния, нынешнего или прежнего. Он, несомненно, был достаточно богат, или же, по крайней мере, должен был быть богат. Его дом в центре был самым большим из всех, и хотя он жил один, ему прислуживали двое: госпожа Алиетт, которая была ― как поговаривали ― искусной кухаркой, и старый Гийю, чьи челюсти под седеющими усами были почти беззубыми, ведь ему было уже около пятидесяти.

Другими именитыми жителями квартала были мэтр Пассакай, нотариус с большим носом, зажатым черными бакендардами (черными с сероватым оттенком, причиной которого был свинцовый гребень), Гарен-Молодой, которому было уже лет пятьдесят, но долгая жизнь его отца обеспечила ему это приятное прозвище. Он был очень высокий, с впалыми щеками, прорезанными двумя вертикальными морщинами, с редкими усами под висящим носом, но с живым взглядом и красивыми зубами. Был также господин Комбарну, суконщик, считавшийся очень богатым, потому что он был поставщиком королевской армии. Это был высокий человек, и расцвет сил заставлял сиять его золотистую бороду. Он был груб, говорил мало, но громко и хрипло, и всегда, чтобы противоречить. Его не любили, потому что он не давал поводов для дружбы. Но то был человек трезвый и добродетельный, каждое утро отправлявшийся на мессу в сопровождении жены, трех сыновей и пяти дочерей…

В доме на углу площади, в конце нависающего над пустотой парапета, жил Капитан. Это был Мариус Веран, который раз тридцать пересек океан, чтобы продавать негров в Америках. Так как его судовладельцы оставляли ему долю прибыли ― и потому что именно он делал расчеты, ― он привез из своих поездок больше денег, чем может заработать честный человек. Он был щедр с уличными девками, которых он несколько раз приводил к себе (после наступления темноты), и бросал иногда на площадь гость монеток детям, ради удовольствия наблюдать за их потасовкой… Из-за каких-то африканских болезней он лишился почти всех волос, но нагота его черепа оживлялась длинным зигзагообразным шрамом, придававшим ему воинственный вид.

Помимо этих именитых граждан было несколько мелких торговцев, вроде мясника Ромуальда, как водится, большого и красного, но глупого, когда в руке у него не было ножа, Арсена, галантерейщика-перекупщика, крошечного роста, и пекаря Фелисьена, чьи усыпанные поджаренным миндалем булочки были известны до самого Старого Порта. Несмотря на свои тридцать пять, он все еще нравился женщинам, потому что у него была очень белая кожа ― возможно, из-за муки ― и грудь, заросшая золотистой шерстью. Был также Пампетт, торговец рыбой, Рибар, хромой плотник, Каликст, работавший в галерном порту, и другие, о которых будет сказано позже. Естественно, были женщины, дети и старики, всего более ста человек, живших в мире, поскольку нет необходимости упоминать здесь о пьянстве капитана или о семейных склоках, которые, впрочем, были менее частыми, чем ныне.

Когда наступало теплое время года, под листвой платанов устраивались партии игры в кегли, украшаемые шумными перебранками. Тем временем на возвышавшемся над городом парапете, откуда видно было сверкающую лужицу Лакидона, восседали старейшины. Они говорили о политике, торговле и мореплавании. Время от времени проигравшие в игре в кегли и лишившиеся своего места в турнире приходили их послушать, рассевшись на земле полукругом, как зрители античных театров, в то время как женщины наполняли свои кувшины у фонтана, под звуки сталкивающихся кеглей. У господина Панкраса на всё был ответ, оригинальный, но всегда разумный: было ясно, что этот человек видел мир и, возможно, даже Париж.

Однажды вечером ― это было в начале июня 1720 года, когда платаны заканчивают отращивать свои листья, величина которых всегда пропорциональна силе солнца, ― доказательство того, что Бог является другом игроков в кегли, ― капитан увидел врача, возвращающегося из города в небольшой коляске, которой правил Гийю. Он подошел и предложил Панкрасу отведать на парапете бутылочку муската, которую уже был готов выпить в одиночку.

― Я хочу, ― ответил господин Панкрас. ― Я очень хочу, потому что мне нужно развеять неприятные мысли, которые не дают мне покоя.

― Клянусь честью, ― воскликнул капитан, политика не так важна, наплевать на все, что говорят о регенте и возможной войне. Потому что если бы англичане…

― Речь не идет ни об англичанах, ни о политике, ― вздохнул господин Панкрас.

Капитан наполнил два стаканчика и спросил:

― У вас какие-то личные заботы?

― Личные и общественные, ― ответил Панкрас.

Он поднял свой стакан, посмотрел его на просвет и залпом выпил.

Между тем другие приятели, увидав бутылку, подходили со стаканами в руках. Капитан засмеялся и побежал за другой бутылкой, в то время как новоприбывшие здоровались с доктором.

— Друзья мои, ― сказал капитан, вернувшись и вонзая штопор, ― нужно трижды выпить за здоровье господина Панкраса, потому что у нашего друга заботы.

— И какие же? — спросил нотариус.

— Скорее беспокойство, — сказал доктор, — и, возможно, необоснованное. По крайней мере, я на это надеюсь.

Он выпил второй стакан вина, в то время как капитан наполнял стаканы. Затем, увидев, что все ждут, продолжил:

— Друзья мои, я провел весь день в портовом лазарете вместе с господином Круазе, главным хирургом галерного госпиталя, и господином Бозоном, другим заслуженным хирургом, который несколько раз бывал в Леванте и хорошо знаком с опасными болезнями тех стран. Городские советники вызвали нас, чтобы осмотреть тела трех больничных грузчиков, которые, как они опасаются, умерли от чумы.

При этих словах все тревожно переглянулись.

― И что же? ― спросил господин Пассакай.

— Что ж, мои коллеги были категоричны! Это не чума, и они высказали это совершенно определенно в докладе господам старейшинам.

— Но вы, что вы об этом думаете? — спросил капитан.

Господин Панкрас поколебался, и ответил:

— Я отказался сделать заключение. Разумеется, я вовсе не утверждаю, что эти несчастные умерли от чумы. Но я видел несколько бубонов, которые вызвали у меня некоторые сомнения…

Он увидел, что слушатели немного отодвинулись от него, будто испугавшись.

— Успокойтесь, ― сказал он им. ― Перед изучением трупов мы сняли всю свою одежду и переоделись в рубахи, смоченные в таком крепком уксусе, что моя кожа до сих пор горит. А перед тем как уйти, тщательно вымылись. Вероятно, я зря беспокоюсь, потому что после того, как я выпил эти два стакана вина, мне кажется, что мои коллеги были правы.

— Есть множество заболеваний, которые приносят нам корабли! ― сказал капитан. — Я знаю сотню разновидностей лихорадки, и всегда это одно и то же: горячая кожа, красные пятна, черные пятна, гной, рвота, и ничего не понимаешь… Когда от этого умирают многие, говорят, что это чума, а те, что остались, мрут от страха.

— Особенно в Марселе! ― заметил подошедший клирик. Его звали Норбер Лакассань, ему было тридцать лет, и он считал себя северянином, потому что был родом из Валанса. Он преподавал сольфеджио, мелодию, фугу и контрапункт; марсельцы вовсе не сходили с ума от музыки, а потому у клирика была тощая задница. Но у него было доброе сердце и славный блеск в глазах.

— Что ты еще можешь сказать о Марселе? ― спросил Гарен-Молодой.

— Могу сказать, ― ответил клирик, ― что приехал сюда пять лет назад, и все пять лет я слышу по меньшей мере трижды в неделю, что в порту разразилась чума.

— Это правда, ― промолвил господин Пассакай. ― Но нужно сказать, что у нас есть основания ее опасаться!

— Историки, ― сказал Панкрас, ― рассказывают о девятнадцати вспышках чумы в этом городе. Три или четыре были довольно непродолжительными, но все другие опустошали город больше года, оставляя его почти безлюдным…

― Об этом помнят в семьях, ― грустно заметил нотариус. — До сих пор у меня хранится множество бесполезных завещаний, потому что все наследники умерли в то же время, что завещатели…

― А моя семья, ― добавил Гарен-Молодой, — полностью исчезла бы в 1649 году, если бы по счастью один из моих предков, оружейник королевского полка, не находился во время эпидемии в Эльзасе. Одиннадцать Гаренов умерли от заразы, и только благодаря этому уехавшему вояке семья смогла возродиться…

― Я понимаю, ― вздохнул Норбер, — что эти воспоминания ужасны. Но ведь мы живем не в эпоху невежества, а корабли больше не заходят в порты так же свободно, как прежде… Есть осмотры, патенты, карантин…

― Разумеется, ― согласился господин Панкрас, — мы защищены лучше, чем в старину, а наша наука совершила огромный прогресс… Мне кажется несомненным, что в случае эпидемии…

В этот момент раздался хриплый и мощный голос приехавшего суконщика.

― В случае эпидемии, ― сказал он, ― несомненно, что свершится воля Божья, и все ваши хлопоты ничего тут не изменят… Важно лишь быть готовым к уходу, как буду готов я, потому что только что исповедался…

Он удовлетворенно улыбнулся. А затем спросил:

― Правда ли, что есть основания опасаться… болезни?

— Лишь подозрения, ― ответил Панкрас.

— Господь узнает своих! ― торжественно произнес господин Комбарну. После чего развернулся и ушел домой.

— Клянусь честью, ― заметил Норбер, ― вот человек счастливый тем, что его вера столь безупречна! Возможно, он не станет так улыбаться, когда придет его черед помирать!

― Ну что ж, ― сказал Панкрас, ― я чувствую себя совершенно приободренным, и советую вам, впредь до нового указания, больше об этом не думать, потому что наше беспокойство ничего не изменит… Так что играйте в кегли, а я, я собираюсь заглянуть в свои книги, на всякий случай…

***

Прошло несколько дней, и если не без смутного беспокойства, то без тревоги. Марсельцы легко забывают худшие из забот. Несколько городских слухов добрались, однако, и до площади: поговаривали, что хирург портового лазарета ― один из тех, кто отрицал опасность, ― умер от чумы вместе со всей своей семьей, но поскольку об этом рассказывали те, кто сами ничего не видели, им не вполне верили, тем более что каждый вечер, возвращаясь, господин Панкрас отвечал всем, кто приходил за новостями:

― Пока ничего определенного. Будьте уверены: если инфекция обнаружится, я первым вам об этом расскажу.

Но всякий раз он казался все более встревоженным, а мужчины больше не играли в кегли.

***

10 июля после полудня господин Панкрас вернулся раньше обычного, на скачущей галопом лошади.

Капитан, сидя в одиночестве на парапете, задумчиво курил свою носогрейку.

— Капитан, ― обратился к нему Панкрас, ― соберите у меня всех мужчин, как можно скорее. У меня для них есть важное сообщение! Постарайтесь не говорить с ними перед женщинами или детьми.

После чего он торопливо удалился к себе.

Часом позже мужчины собрались в просторной гостиной доктора, они были мрачны и задумчивы, потому что уже знали, какую новость им предстоит услышать, еще и потому, что служанка подлила масла в огонь, сообщив:

— Господин Панкрас принимает ванну в воде с уксусом, а еще он приказал мне сжечь его одежду.

— Все одежду? — спросил нотариус.

— Всю, что была на нем, ― ответила старая Aлиетт. — Да, тонкую сорочку, кружевное жабо, чулки из шотландской шерсти, прекрасный синий сюртук и башмаки с шелковой тесьмой… Все это, господа хорошие, теперь лишь пепел в кухонной печи!

Величие подобной жертвы доказывало серьезность опасности, и молчание стало еще тяжелее… Наконец, дверь бесшумно открылась, и появился Панкрас. Он был завернут в длинную простыню, которая придавала ему вид римского сенатора. Те, кто сидели, поднялись; он оперся о камин.

— Друзья мои, ― сказал он, ― прошу вас не терять головы, вы мужчины, и я верю, что вы способны выдержать потрясение от очень тяжелой новости. Долг и сочувствие повелевают мне предупредить вас. К несчастью, болезнь, о которой все говорят, это чума.

— Это потому, что так захотел Господь, — безмятежно проговорил суконщик.

Остальные на мгновение будто окаменели, а затем нотариус, голосом, который показался ослабшим, спросил:

— Вы видели больных?

— В настоящее время признано, — сказал мэтр Панкрас, — что два грузчика действительно умерли от чумы, поскольку третий, работавший с ними вместе, тоже от нее умер… Два известных врача прибыли из Монпелье, чтобы провести вскрытие, их заключение не оставляет сомнений в природе заболевания. Кроме того, слухи о смерти хирурга и всей его семьи мне только что подтвердили господа старшины, до сих пор державшие в секрете эту новость. Нет сомнений, что эти несчастные умерли, заразившись от грузчиков, которых осматривал хирург.

Клирик Норбер, пришедший из города, вмешался:

— Господин, думаю, что смогу успокоить вас, потому что я только что встретил своего друга, помощника госпитального врача. Он сказал мне, что в портовом госпитале эпидемия, но подобное бывает там часто. Госпиталь хорошо устроен для борьбы с чумой, и совершенно точно болезнь из него не выйдет.

— Совершенно точно, — воскликнул господин Панкрас, — на сей раз она из него вышла…

Гарен-Молодой вытаращил глаза, потом разинул рот, но так и не смог заговорить.

— Чума! — воскликнул капитан.

— Самое время это сказать, — ответил клирик.

— И где она? — спросил мэтр Пассакай, сохранявший самообладание.

— В двух или трех местах, — вздохнул доктор. ― На площади Ланш моряк по имени Эйссален умер вот уже больше недели назад. На днях портной по имени Крепс умер вместе со всей своей семьей на Пляс-дю-Пале. Наконец, сегодня утром я видел некую Маргариту Доптан, умершую на тротуаре на улице Де-ла-Бель-Табль. Это еще не большая эпидемия, но говорю вам, что город в опасности.

В полной тишине господин Панкрас уселся в кресло и выпил маленькими глотками большую чашку бульона, которую принесла ему старая Aлиетт.

— Город в опасности, ― заговорил суконщик, ― из-за своих грехов и своих преступлений, которым несть числа и которые длятся слишком долго. До сих пор Бог был терпелив, но мне кажется, что он начинает гневаться, и гнев его нескоро прекратится.

— Наш добрый господин Панкрас, — пожал плечами клирик, ― наверное, видит все в черном цвете.

— Я вижу все в черном, — ответил Панкрас, — потому что мертвая, которую я видел, была вся черная.

— Если это черная чума, — воскликнул капитан, — пропадет весь город! Поскольку даже если просто посмотреть на зачумленного, нити этого взгляда хватит для передачи болезни.

— Это не совсем так, — ответил Панкрас. — Но верно, что тонкие субстанции, которые являются движущей силой болезни, распространяются с невероятной скоростью при малейшем дуновении воздуха.

— Но, — спросил мэтр Пассакай, — что же мы должны делать?

— Пока опасность не столь серьезна. У нас здесь прекрасный воздух: мы находимся выше города, воздух очищается мистралем. Но мы должны предпринять некоторые меры предосторожности. Например, мы не будем выпускать детей из расположенных на холме садов, куда никакой чужак не сможет принести заразу. Мы и наши женщины больше не будем спускаться в город, за исключением крайней необходимости, и мы ни в коем случае не пойдем в кварталы, окружающие порт.

Я советую отправиться за провиантом в сторону холмов, и как можно дальше, поскольку инфекция распространяется и через пищу. Наконец, все те, кто был вынужден покинуть нашу площадь, чтобы заняться своими делами, по возвращении должны будут принять ванну с уксусом и тщательно намылиться с ног до головы. Все это не слишком обременительные предосторожности, но их будет достаточно, чтобы защитить нас, по крайней мере, сейчас. Если ситуация ухудшится, мы предупредим заблаговременно.

На следующее утро господин Панкрас позвал к себе мясника, пекаря и бакалейщика. Он вручил каждому по несколько золотых монет и сказал:

— Друзья мои, нужно подумать о будущем. Запрягайте лошадей и отправляйтесь на север, в деревни, которые должны быть еще совершенно здоровы. Ты, Ромуальд, — обратился он к мяснику, — ты должен привезти нам несколько живых овец и пять-шесть засоленных свиней. Ты, пекарь, столько мешков пшеничной муки, сколько сможет увезти твоя тележка. А ты, — сказал он, наконец, бакалейщику (который именовался Биньон, но все звали его Пампетт), — привези гороха и чечевицы, и, главное, пять или шесть бочек, но не вина, а уксуса, и самого крепкого, какой только сможешь найти.

— У меня уже есть четыре бочонка в подвале, — сказал Пампетт, — и я думаю, что…

— А я думаю, — перебил его господин Панкрас, — что если эпидемия не прекратится, мы горько пожалеем, что не запасли его достаточно… Кроме того, привези мне несколько больших пучков мяты, розмарина и полыни. Настояв их в уксусе, мы получим уксус «четырех разбойников», который сотворил чудо во время чумы в Тулоне, ровно семьдесят лет назад. Это не лекарство от болезни, но настойка является одним из самых надежных защитных средств, потому что она убивает невидимых насекомых, которые распространяют заразу. А теперь отправляйтесь, друзья мои, но не путешествуйте вместе, чтобы не привлекать к себе слишком много внимания, и, самое главное, постарайтесь хорошо прикрыть свои повозки тряпьем, чтобы скрыть груз…

Повозки отправились через час, и вернулись лишь в сумерках. Эти трое хорошо исполнили свое поручение. Один отправился в сторону Аллоша, из-за зерновых мельниц, другой в Симиан, а третий в Обань. Они рассказали, что на пути все им показалось спокойным, а фермеры, которые снабдили их продовольствием, не задавали вопросов. Но в этот самый момент Гарен-Молодой, пришедший из города (куда он отправился купить пороха), крикнул им (издали, потому что еще не принял ванну с уксусом), что видел почти пустые улицы, закрытые магазины, и что встретил несколько человек в капюшонах, пропитанных уксусом… Он говорил бы и дольше, если бы врач не отправил его срочно приводить себя в порядок.

Рассказ мясника, пекаря и бакалейщика некоторым образом смягчил впечатление от рассказа Гарена-Молодого, поэтому люди не были чрезмерно встревожены, и каждый спал как обычно, за исключением господина Панкраса, который до рассвета мерил шагами свою комнату.

На следующее утро, около восьми часов, когда каждый был занят своими делами, вдруг послышался похоронный звон, сначала в церкви ля-Палю, затем Сен-Шарль, затем Акуль. Это никого не удивило, потому что было известно, что ежедневно бывает с десяток похорон. Но ветер принес звон колоколов Фаро, затем пришла очередь прозвонить колоколам Андум и Каталан.

Господин Панкрас вышел на порог и прислушался. Сидя на краю парапета, клирик и капитан тоже слушали, как к этому плачу присоединяется Жольет, потом л’Эстак, потом Сент-Анри, а затем и дальняя часовня Ров, которая воспользовалась морским бризом, чтобы добавить несколько своих нот к этому печальному концерту.

― Не нравится мне эта музыка, ― вздохнул Панкрас.

― Конечно, ― сказал клирик, ― менуэты господина Люлли гораздо приятнее для уха и особенно для духа… Что до меня, я не верю, что это чума. Мой друг, помощник в госпитале, сказал мне, что сейчас сезон злокачественной лихорадки, что болота Ювоны распространяют в это время летучий яд, который и является причиной заразы. В то же время есть вспышка сифилиса, из-за двух полков, прибывших из Тулона, и мой друг помощник…

― Твой друг помощник, ― резко сказал господин Панкрас, ― просто дурак, который мнит себя ученым, потому что ставит клистиры. Говорю тебе, что чуму выпустили в город и что по меньшей мере половина из этих людей погибнет.

— Я не сомневаюсь в вашей науке, ― скромно ответил клирик, ― но надеюсь, что впервые в жизни вы ошибаетесь… В любом случае, поскольку мне необходимо идти в город, чтобы получить плату за уроки в этом месяце, я до полудня принесу вам свежие новости.

— Дай Бог, ― вздохнул Панкрас, ― чтобы ты не принес нам ничего другого.

Клирик поднялся, не сумев сдержать улыбки, вежливо поклонился и ушел легким шагом.

Капитан посмотрел ему вслед с озабоченным видом, затем поднялся, сложил руки рупором и закричал:

— Норбер!

Клирик остановился на мгновение и обернулся.

— Если ты подхватишь чуму, ― крикнул капитан, ― не возвращайся сюда умирать!

Клирик поднял над головой скругленные руки, легко подпрыгнул, сделал антраша, поклонился и послал кончиками пальцев воздушный поцелуй в сторону площади. Затем он положил руки на бедра и, пританцовывая, пошел вниз.

Господин Панкрас провел день в кабинете, листая книги по медицине и истории. Около полудня старая Алиетт, не говоря ни слова, расставила столовые приборы на маленьком столике у окна, а затем подала на длинном серебряном блюде жареную зубатку на подушке из фенхеля. Проходя мимо своего господина, она тихо прошептала:

— Остынет…

Господин Панкрас, уткнувшийся носом в толстую книгу, повторил глухо и беззвучно:

— Остынет… но не говори больше ничего.

Вдалеке так и продолжали звонить колокола, а Панкрас читал: «Возьмите верхнюю часть стебля руты, зубчик чеснока, четверть ореха, крупинку соли размером с горошину. Ешьте это по утрам, и можете быть уверены, что предотвратите чуму».

Он пожал плечами, перевернул страницу, и наткнулся на средство немецкого доктора Эстембаха. Рецепт был очень сложным и показался ему заслуживающим внимания, но автор сочинения добавил примечание: «Он давал это средство четырнадцати особам, которые тут же от него скончались: такова была причина того, что мы больше не захотели, чтобы доктор смотрел других больных». Панкрас продолжал читать весь день, оперев голову на руки, не глядя на прекрасную рыбу, которая ждала его на подушке из фенхеля…

Он прочитал, по меньшей мере, двести рецептов, это были только противоядия, сладкий корень, можжевельник, нашатырь, потогонная сурьма, белый лук и измельченные слизни… Авторы книги говорили о «хороших результатах», «облегчении страданий» и «нескольких удивительных выздоровлениях». Тем не менее, в своих заключениях, сочинители заявляли, что «единственным действительно эффективными средствами были молитва святому Роху и благословение святого Франциска».

Наступил вечер, добрый доктор закрыл книгу, поднялся и подошел к окну.

На площади дети играли в кошки-мышки, в шары, в классики… Он с грустью смотрел на этих невинных малышей, наполненных жизнью и весельем, которым грозила ужасная смерть, как вдруг игры остановились, и он увидел, что все дети с тревожным любопытством посмотрели в одну сторону; внезапно все бросились по домам, захлопали двери. Господин Панкрас открыл окно и наклонился, чтобы увидеть причину их ужаса.

По улице, которая шла от Плэн-Сен-Мишель, двигалась страшная процессия. Двое мужчин в длинных серых балахонах, с лицами, скрытыми под капюшонами, с руками в черных перчатках, шли первыми. В правых руках они держали факелы, а левыми постоянно звонили в медные колокольчики. Позади них слышался скрип осей и звяканье подков о мостовую… По мере того как они приближались, мэтр Панкрас расслышал чтение псалмов, и вскоре узнал слова «Помилуй меня, Боже».

Все стояли возле окон, а страшная процессия медленно продвигалась… Она состояла из четырех повозок, которые сопровождали одетые в черное плакальщики. Каждый нес факел и под погребальным капюшоном пел страшные слова.

Мертвые были свалены вперемешку: их бросали на эти повозки, иногда сверху, из окон… Свисала рука, нога качалась рядом с запрокинутой головой с подбородком, указывающим на небо, и разинутым ртом… Многие были голыми. В последней повозке, прислонившись к куче трупов, сидел полностью одетый мертвец в охотничьем сюртуке, в сапогах синей кожи и белым кружевным жабо под черным как уголь подбородком…

Когда бормочущий монах проходил прямо под его окном, господин Панкрас окликнул его:

— Брат мой, куда вы направляетесь?

— На кладбище Шартрё, ― ответил монах. ― Больше нет места ни на Сен-Шарль, ни на Сен-Мишель.

— Но как так получилось, что за такой короткий срок?..

— Так получилось, что добрые люди мрут как мухи, и больше нет времени их исповедать… Что до меня, думаю, что мое испытание подходит к концу, потому что у меня под левой рукой растет большой бубон. Думаю, что доберусь до кладбища, но очень надеюсь оттуда не вернуться…

Пока он говорил, из уголков его рта медленно потекла темная кровь. Панкрас резко захлопнул окно и побежал мыть лицо уксусом, в то время похоронное пение удалялось… и доктору не нужно было звать своих соседей, они пришли к нему толпой, будто чтобы оказаться под его защитой. Передняя была переполнена, и поскольку не все могли войти, мэтр Панкрас попросил их перейти в сад, чтобы там обсудить ситуацию.

Пока все занимали места, появился мэтр Пассакай, нотариус, завернутый в пропитанное уксусом одеяло, потому что он вернулся из города. Он был очень бледен, а его лицо было искажено своего рода гримасой: но взгляд его был ясным и блестящим, как обычно, потому что это был храбрый человек.

— Мой дорогой друг, ― сказал он доктору, ― я хотел все выяснить и побывал в нескольких кварталах, одев пропитанный уксусом капюшон, чтобы избежать, насколько возможно, заражения. Процессия, которая только что прошла, повергла вас всех в ужас: что ж, знайте, я видел по меньшей мере полсотни таких, и многие состояли из десятка повозок. За два дня болезнь распространилась с быстротой молнии, от Каталан до л’Эстака, пришлось расковать цепи полусотне каторжников, которым пообещали свободу, чтобы заставить их подбирать трупы на улицах. Я видел моего друга Эстеля, советника: все эти господа в отчаянии. В три дня умерли тридцать два хирурга и шестнадцать докторов.

Обратились к докторам из Монпелье, Тулона, Экса и Авиньона. Их приехало, сказали мне, шестнадцать, этим утром. В три часа дня один из них умер… Все монахи города помогают с восхитительной самоотверженностью. Я видел, как они стоят на коленях на тротуарах, исповедуя умирающих. Вот что я хотел вам сказать… А теперь, поскольку я не уверен, что избежал заразы, я запрусь на три дня в своем подвале, куда я принес еды. Я выйду оттуда только на четвертый день, будучи уверен, что здоров. Если, к несчастью, бедствие коснулось меня, дайте мне умереть в одиночестве, и не рискуйте жизнью всех, чтобы похоронить меня: просто замуруйте двери и подвальное окно.

— Так значит вы рискнете, ― спросил суконщик, ― умереть без исповеди?

— Я пойду на этот риск, ― твердо сказал мэтр Пассакай, ― из любви к этим детям, и думаю, что добрый Иисус, который их особенно любит, соблаговолит сам исповедать меня, старого мошенника-нотариуса.

На этих удивительных словах господин Пассакай развернулся на своих длинных ногах и отправился в подвал, где его ждали шесть бутылок вина, расставленные вокруг четырех жареных кур.

— Вот честный человек, ― сказал Панкрас, ― который подает нам прекрасный пример. А теперь рассаживайтесь на траве и послушайте меня. Последние несколько дней я задавал себе очень серьезный вопрос: должен ли я, поскольку я врач, отправиться в город и позаботиться о тысячах несчастных? Весьма вероятно, я лишился бы там жизни, но разве это не достойная смерть для доктора?

— Нет, нет, ― закричали многие голоса.

— Останьтесь с нами! Останьтесь с нами! ― говорили женщины.

— Подождите немного, ― призвал Панкрас, ― потому что необходимо, чтобы я заранее обосновал свои действия.

Я знаю чуму, так как я лечил тысячи несчастных во время эпидемии в Гамбурге, в Германии… Я часто говорил об этом бедствии с моими коллегами, я изучил все, что было о нем написано, и не только по-французски, но и на латыни, английском и немецком. Я согласен с господином Бойером, очень известным флотским врачом из Тулона, который писал: «Чума ― жестокая болезнь, от которой нельзя вылечиться, она заразна, от нее спасают лишь огонь и бегство».

Того же мнения придерживался греческий историк Фукидид. Есть сотни средств, но абсолютно точно доказано, что от них нет никакого проку, кроме приближения конца больных, что, в общем-то, не так уж и плохо, но это не та цель, которую мы преследуем.

Я думаю, что лечить зачумленных, это лечить мертвецов, тогда как наш долг ― уберечь живых…

Все стали перешептываться, с облегчением вздыхать и даже посмеиваться.

— Возможно ли, — продолжил Панкрас, — защититься от чумы?

Он подождал несколько секунд и твердо сказал:

— Да.

В этот момент они услышали исходивший из подвального окна голос мэтра Пассакайя:

— Эстель говорил мне, что у каноников Сен-Виктора, которые приняли меры предосторожности, замуровав все входы в свой монастырь, нет ни одного больного!

— Я только что хотел сказать, — воскликнул Панкрас, — что во время всех эпидемий заточенные в монастырях религиозные ордена даже не слышали о чуме, которая бушевала у их стен. Что ж, друзья мои, последуем их примеру, который делает мало чести монахам, долг которых жертвовать всем из христианского милосердия, но прекрасно подходит обремененным семьями горожанам. Для начала мы согласимся, добровольно, со строгой дисциплиной: с этого дня никто отсюда больше не выйдет.

Угрюмый суконщик резко произнес:

— А святая месса? Мне нужно ежедневно вместе с семьей спускаться в церковь Мадлен, и говорю всем тем, кто обычно там вовсе не бывает, что возможно пришло время ходить туда каждое утро и даже дважды в день!

И он пристально посмотрел на господина Панкраса, которого никак нельзя было назвать примером набожности.

— Говорю вам, — сказал доктор, — необходимо на некоторое время отказаться от мессы. Господь, который видит нас, хорошо знает, что это вовсе не из-за отсутствия рвения: он знает, что церковь, как, впрочем, все места, где собираются люди, очень опасный источник заражения. Все здесь знают силу вашей веры, но если, возвратившись после мессы, вы принесете чуму в наше маленькое сообщество, разве вы поступите как добрый христианин?

— Я думаю, — с силой произнес суконщик, — что нужно быть большим безбожником, чтобы допустить, что можно подхватить чуму, слушая мессу! Говорю вам, добрым христианам ничего опасаться этой напасти! Пока ноги меня носят, я не пропущу ни одной божественной литургии. Такого со мной не случалось со времен первого причастия, не случится этого со мной и завтра!

— Так значит, — спросил господин Панкрас, — вы решили принести нам сюда заразу и смерть?

— Я не претендую ни на какое решение, — надменно сказал суконщик. — Господь сам все решает, и ваши старания избежать его воли не только смешны, но и нечестивы. Если ему захочется наслать на нас чуму или смерть, глупо пытаться ему противостоять, и я не стану поддерживать вас в этом преступном предприятии, которое ни к чему не приведет. Предупреждаю вас, что завтра утром я пойду в церковь со всей своей семьей, после чего я отправлюсь в Сен-Барнабе к брату, от которого у меня уже пять дней нет известий, и я вернусь к себе завтра вечером, нравится вам это или нет.

После чего он нахлобучил на себя шляпу и вышел.

— Вот добродетельный глупец, — сказал Панкрас, — который, возможно, будет стоить нам жизни.

— Ну, нет! — воскликнул капитан. — Запрем его в подвале вместе со всей его семьей…

— Если он вернется завтра вечером, так мы и поступим, — сказал господин Панкрас.

— А почему бы не запереть его прямо сейчас? — спросил Гарен-Молодой.

— Потому что, — ответил доктор, — я надеюсь, что увиденное завтра его образумит и он, дрожа, потребует у нас спасительного уксуса. Поговорим о нашем обустройстве, потому что теперь нам придется жить как в осаде. Достаточно ли у нас припасов?

— В любом случае, — сказал Гарен, — воды нам хватит. Фонтан никогда не тек с такой силой…

— Я думаю, — вмешался доктор, — что благоразумнее будет им не пользоваться. Эта вода поступает из бассейна Шартрё, который питается Ювоной — достаточно больному упасть в реку или даже просто охладить в ней свои бубоны, чтобы вода была отравлена. Мы будем пить воду только из колодцев.

— В моем воды на четыре метра, — сказал Гарен, — что даст добрую тысячу кувшинов.

— У меня, — похвастался бакалейщик Биньон, — только два метра, но зато уровень поддерживается весь год… Если я беру оттуда много воды для поливки, уровень немного снижается, но за ночь поднимается вновь…

— Итак, — сказал господин Панкрас, — никаких опасений из-за воды… Теперь еда.

Бакалейщик Биньон вышел вперед.

— С тем, что мы привезли из последних поездок, мои подвалы полны. У меня есть с десяток бочонков анчоусов, которые я привез из Тулона задолго до катастрофы, и десять ящиков соленой трески. У меня целый погреб картошки, пять бочонков оливкового масла, большие банки специй, пять или шесть мешков гороха (он немного поеден долгоносиками, нужно его только перебрать) и две сотни фунтов чечевицы. И потом, — сказал он, смеясь, — у меня есть мои деревянные тыквы!

И в самом деле, как-то он купил у одного испанского капитана небольшой груз тыкв, которые были тыквами лишь по названию. То были деревянные сферы, похожие на большие пушечные ядра, и почти такие же твердые. Но когда их распиливали надвое, внутри обнаруживалась белая мякоть, вкусная и питательная. Тем не менее, клиенты Патриса, напуганные видом и гулкостью этого странного овоща, отказались от большей части груза. Он утешался, говоря:

— Кожура непроницаемая, они четыре года остаются свежими!

А его сын, у которого был веселый характер, советовал открыть фабрику бильбоке.

— У вас их еще много осталось? — спросил господин Панкрас.

— Два погреба, набитых доверху! — ответил сын.

— Возможно они спасут нам жизнь, — сказал доктор. — А ты, пекарь, сколько у тебя муки?

Прекрасный пекарь крепко задумался, поскольку был тугодумом и, наконец, произнес:

— У меня двенадцать тюков муки, что даст не менее двенадцати кинталов по сто фунтов (Кинтал — мера веса, равная 100 фунтам, или 46 кг).

— Сколько это будет фунтов хлеба?

— Примерно вдвое больше, — ответил пекарь. — Но вот чего мне не хватает, так это дров! У меня их всего на неделю…

— При необходимости, — сказал господин Панкрас, — мы сожжем свой паркет. Но мы еще далеки от этого!

— И потом, — напомнил Гарен-Молодой, — зима не была суровой, и во всех погребах еще остается провизия…

Заговорило подвальное окно; нотариус произнес:

— У меня ее два полных воза!

— Как вы себя чувствуете? — прокричал ему Панкрас.

— Жарковато, — воскликнул нотариус. — Но думаю, это из-за двух бутылок вина, которые я только что выпил и которые придали мне бодрости!

— Это точно вино, — крикнул Панкрас. — Теперь попробуйте поспать!

— Не могу! — воскликнул нотариус. — То, что вы говорите, мне слишком интересно! Продолжайте! Продолжайте! Спросите мясника, что есть у него!

Большой Ромуальд вышел вперед, несколько смущенный, и быстро сказал:

— У меня есть половина быка, теленок и три овцы. Если нас тут сотня человек, нам этого хватит на две недели. Может, на три, если мясо сохранится…

— У меня в погребе есть лед, — произнес доктор, — я предоставлю погреб в твое распоряжение.

— А если это продлится больше трех недель? — спросил нотариус.

— Право же, — сказал доктор, — у нас в конюшнях мой мул, ваш и две лошади мясника.

— Вы хотите съесть моих лошадей? — с ужасом спросил мясник.

— Мы хотим жить, — ответил доктор, — и ты тоже хочешь жить. Если мы их съедим, то купим тебе потом самых лучших.

Наконец, в порыве щедрости, каждая кумушка призналась в своих запасах: в то время было принято заполнять шкафы и кладовые настолько, насколько возможно, потому что снабжение ― даже в большом городе ― не всегда было обеспечено так, как сегодня.

Бабушки произвели фурор рассказами о таком огромном количестве банок варенья, что Гарен-Молодой заподозрил их в преувеличении (в чем он ошибался), а матери семейств сообщили о тридцати туазах (туаз ― старинная французская мера длины: шесть футов, около двух метров) колбас, нескольких дюжинах окороков, мешках сушеных каштанов, кукурузной муки, гороха, чечевицы, фасоли, и все это в таких больших количествах, что господин Панкрас радостно потер руки и объявил:

— Друзья мои, я думаю, что немного экономя, мы сможем продержаться по меньшей мере четыре месяца. К этому времени овощи, которые мы посадим в наших садах, созреют, что при необходимости даст нам еще пару месяцев, а это значит, что мы спасены!

Затем вперед вышел капитан и сказал, с обиженным видом:

— А я? Разве у меня ничего не спросят?

— У одинокого мужчины, — предположил Панкрас, — нет больших запасов…

— Потому что вы забыли главное, — ухмыльнулся капитан. — Я могу предоставить в распоряжение общины четыре бочки с вином, то есть около тысячи бутылок, два бочонка рома, бочонок водки, и более ста бутылок различных напитков вроде мараскина, коньяка, агвардиенте, шнапса и виноградной водки, которые являются лучшими лекарствами в мире!

В его адрес раздались, ― вполголоса ― возгласы одобрения.

— А теперь, — сказал Панкрас, — предлагаю вам с аппетитом отужинать. Но затем вы ко мне вернетесь, я осмотрю вас одного за другим, чтобы быть уверенным, что мы не пустим волка в овчарню… До скорого свидания.

В отдалении по-прежнему звонили колокола, но все уже воспряли духом из-за плана доктора.

Когда все разошлись по домам, вновь раздался голос мэтра Пассакайя, звавший капитана, и работорговец подбежал к подвальному окну.

— Что случилось? Вам хуже?

— Нет, — громко сказал нотариус. — Я чувствую, что иду на поправку. Но думаю, что это произойдет быстрее, если вы принесете мне одну из тех бутылок, о которых только что говорили!

— Разумная идея, — сказал капитан.

И бегом отправился в свой подвал.

После ужина господин Панкрас первыми осмотрел детей, и, поскольку в течение двух недель они не покидали площадь, осмотр прошел быстро. Затем пришел черед мужчин: почти все они спускались в город, и обследование было тщательным. Он заставлял их улечься голыми на столе и при свете четырех факелов сначала осматривал их кожу, затем принюхивался к дыханию, обследовал язык и горло, считал пульс, ощупывал животы, подмышки, пах. Каждый раз, когда доктор говорил «этот здоров», старая Алиетт подходила и обтирала мужчину уксусом «четырех разбойников», а затем тот, хохоча, спрыгивал со стола.

К полуночи пришла очередь женщин, затем девушек. Четыре кумушки держали факелы. Они отметили, что господин Панкрас очень тщательно отнесся к этому обследованию: иногда он более минуты прикасался к белой коже краснеющей девушки, затем приблизившись, почти касаясь кончиком носа, искал малейшие следы заболевания или самый крохотный бубон: потому что чума коварное заболевание, которое часто приходит потихоньку. Наконец около трех часов утра все было закончено, и доктор сказал, что совершенно уверен, что чума еще не пришла в их убежище, и это вызвало радостный шум.

Гарен все же заметил, что не вернулись господин Комбарну со своей семьей и клирик.

— Я очень сердит на этого молодого человека, — сказал Панкрас, — а его отсутствие не слишком хороший знак. Что же касается суконщика, мы подумаем об этом завтра.

И все отправились спать.

Когда господин Панкрас раздевался, ему послышалось нечто вроде стона, раздавшегося из подвала… Он упрекнул себя, что не поинтересовался Пассакайем, который возможно умирает на куче дров… Он с тревогой прислушался. Это действительно был голос нотариуса, но он не стонал. Он пел:

Пастушки ветреной корсаж меня вле-е-ечет,

Путь к счастию найти я в нем желаю,

Открой секрет мне сердца твоего,

Его я тайну разгадать мечта-а-аю…

В десять часов утра старая Алиетт пришла будить Панкраса, что было нелегким делом.

— Господин, — сказала она, — суконщик уезжает!

Панкрас спрыгнул с постели, в ночной рубашке подбежал к окну и широко распахнул его.

Комбарну был занят регулированием длины вожжей своей лошади, запряженной в хорошенькую двуколку. На сиденье уже заняла место его жена, позади нее, в кузове, пять дочерей устроились на красивых голубых подушках.

— Господин Комбарну, — сказал Панкрас, — так значит утро вечера не мудренее?

— Напротив, — ответил суконщик. — Вечер укрепил меня в решимости не обращать внимания на чуму и смиренно подчиниться Божьей воле, ничего не меняя в своих привычках.

— В этом случае, раз вы отправляетесь к своему брату в Сен-Барнабе, я думаю, что вы сделаете лучше, если там и останетесь.

— Это еще почему? — грубо спросил суконщик.

— Потому что ради своей безопасности мы будем вынуждены принять против вас и вашей семьи меры, которые вам не понравятся.

— Хотел бы я это увидеть, — кичливо ухмыльнулся суконщик.

— Вы это увидите, — сказал господин Панкрас. — И, вероятно, не позднее сегодняшнего вечера!

На этом он захлопнул окно, а суконщик защелкал кнутом.

Все утро Панкрас руководил последними работами. Сначала он приказал мужчинам проделать проломы в смежных стенах садов, чтобы можно было проходить от одного к другому. Затем отправился описывать, с большой точностью, содержимое подвалов, в сопровождении капитана, который отмечал в старом судовом журнале количество и природу имеющихся припасов. Наконец Панкрас приказал вынести несколько старых соломенных тюфяков, которые перепачкали навозом и кроличьей кровью: их разложили на улице, как если бы они были выброшены из окон… Во второй половине дня все ставни были закрыты, а двери заперты на засовы.

Затем Панкрас склонился к подвальному окошку нотариуса, о котором все несколько подзабыли. Со страхом он услышал подавленный стон.

— Несчастный, — вздохнул он.

Он все же его позвал… На третий раз стон умолк, вдруг сменившись чем-то вроде переливчатого мычания, и Панкрас разглядел нотариуса, сидящего на тюфяке и зевающего. Затем тот потер глаза и спросил удивленным тоном:

— Где я?

— У себя в подвале, — ответил Панкрас. — Как вы себя чувствуете?

— Еле ворочаю языком и голова раскалывается! — простонал нотариус. — И я спрашиваю себя, почему же у меня в носу стоит этот ужасный запах рома.

Весь день все трудились как пчелки. Дети играли в садах под надзором бабушек, рассказывавших о большом злом волке, который никому не причинит никакого вреда, если его не разбудить, но который неминуемо прибежит при малейшем крике. Поэтому дети играли в тишине, а когда у кого-то из них случайно вырывался смех, вся компания, перепугавшись, бежала в конюшни прятаться…

К вечеру провели совещание по поводу возвращения суконщика.

— Ему нельзя позволить войти, — сказал Гарен-Молодой. — Я уже закрыл его дверь на засов. Если ему так хочется помереть от чумы, он может сделать это где угодно.

— Он будет шуметь, — ответил доктор. — И он, конечно же, отправится жаловаться начальству, а я считаю, что нам лучше не привлекать к себе внимание… Пусть уж лучше нас считают мертвыми или уехавшими…

— Но тогда, — сказал Биньон, — что же с ними делать?

— Их семеро, — вмешался нотариус. — Нельзя ведь убить всех!

— Речь не о том, чтобы кого-то убивать, — ответил Панкрас.

— Пока нет! — вздохнул капитан. — Но не забудьте, что черная чума ― это верная смерть для заболевшего и возможная смерть для его соседей. Я полагаю, что возможная смерть имеет право убить смерть бесспорную.

— Это мне кажется разумным, — согласился Панкрас. — Но у господина Комбарну пока нет чумы, по крайней мере, насколько мне известно. Если он вернется сегодня вечером, мы попытаемся его урезонить. Но если он будет упорствовать в своем желании заразить нас, мы запрем его в подвале Гарена, в конюшне. Если он захочет кричать, мы заткнем ему рот. Но я уверен, что он не станет сопротивляться, потому что будет доволен, если его силой поместят в надежное место, не дав исполнить свой долг, что избавит его от любого греха перед Господом.

— Я подготовлю, — сказал капитан, — толстый мешок, чтобы надеть ему на голову, и веревки, чтобы связать его.

— А я, — воскликнул Гарен, — освобожу свой подвал, так как уверен, что этот фанатик…

Но он не смог закончить своей фразы, поскольку внезапно вошла Алиетт и сказала:

— Господин Комбарну вернулся, я увидела его из окошка кухни!

Господин Панкрас бегом поднялся на второй этаж своего дома, за ним последовали нотариус, Гарен и капитан.

Панкрас медленно открыл ставень…

Перед дверью суконщика, справа, стояла его двуколка. На сиденье никого не было. Но в кузове, вповалку друг на друге, лежали жена и четыре дочери… У них были черные и красные лица, страшно распухшие, а мать все еще сжимала в руках самую младшую, которая была похожа на покрытую смолой куклу…

На ступеньках перед дверью, согнувшись в три погибели, стоял мэтр Комбарну… Он громко стонал и вдруг упал на колени, а его синяя фетровая шляпа покатилась по тротуару…

Он с усилием поднял к замку большой блестящий ключ от своего дома, но его рука упала, как мертвая, выронив звякнувший о камни ключ… и суконщик простонал:

— Помогите! Помогите! Откройте мне!

— Господин Комбарну, — дрогнувшим голосом сказал Панкрас, — теперь вы больше не можете войти сюда…

— Ради Бога, — простонал бедняга, — откройте и позаботьтесь обо мне!

— Ради всех нас, — ответил мэтр Панкрас, — не пытайтесь войти сюда: здесь только здоровые, мужчины, женщины и дети… Эта беда случилась с вами по вашей вине, не заражайте других.

Суконщик издал тяжелый вздох и со стоном сказал:

— Господь меня покинул…

— Не думайте так, — обратился к нему капитан, — потому что именно сейчас он призывает вас к себе.

— Моя жена и дети мертвы…

— Потому что он не захотел разлучать вас! — вздохнул нотариус.

— Дайте мне хотя бы питья, — произнес суконщик с душераздирающим криком.

— Я спущу вам укрепляющее, — сказал Панкрас, — но не стану скрывать от вас, что уже ничем не поможешь.

— Я знаю, — пробормотал суконщик. — Но все же как ужасно, что человек с таким состоянием, как у меня, умирает на улице…

— Возможно так лучше, чем умирать дома, — сказал ему капитан. — У вас над головой нет потолка и ваша душа отправится прямиком в рай!

В этот момент на веревке Гарен-Молодой спустил вниз кувшин прохладного белого вина… С трудом умирающий прополз по тротуару и схватил кувшин дрожащей рукой… Еле-еле он поднес его к губам. Но выплюнул первый же глоток с ужасным содроганием, за которым последовал поток черной крови…

— Господин Комбарну, — сказал Панкрас, — вам еще остается немного жизни… Сделайте усилие и попытайтесь сесть на ступеньках моей лестницы, прислонившись к двери…

— Что толку? — тяжело вздохнул умирающий.

— Это будет, — ответил Панкрас, — доброе дело, последнее в вашей жизни, потому что ваше тело будет отпугивать бандитов, которые возможно придут к нам, этим вы спасете жизнь тридцати малышам, которых вы знаете…

И высокий грубый суконщик, сотрясаемый судорогами агонии и извергающий кровавую рвоту при каждом движении, пополз к ступенькам… Он замер, и капитан сказал:

— Кончено. Он умер.

Но Комбарну собрал, преодолевая муки гниющей плоти, последние силы своего сердца. И вдруг, в последнем усилии, он сумел повернуться: в четыре ужасных спазма он прислонился спиной к двери и в последний раз сложил на груди руки.

Алиетт, выглядывавшая из-под руки своего хозяина, вдруг воскликнула:

— Вы видели ангела? Смотрите, ангел!

Ни Панкрас, ни капитан его не увидели: они смотрели, остолбеневшие, как на черном и распухшем лице появилась широкая и светлая улыбка счастья.

С наступлением темноты господин Панкрас долго снаряжал Гарена-Молодого и мясника: он заставил каждого облачиться в три рубахи, затем в балахон до пят, добавил холщовые перчатки и спускавшийся на грудь капюшон и, наконец, щедро полил обоих уксусом «четырех разбойников». Они взяли пару крюков, которые дровосеки используют для подтягивания стволов деревьев, и вышли. Лошадь, по-прежнему впряженная похоронную двуколку, опиралась о ствол платана и беззаботно спала. Они подвели ее к двери Панкраса, и с помощью своих крюков стащили пять трупов, которые художественно разложили вокруг мертвого суконщика, чей подбородок свисал теперь на окровавленное кружевное жабо.

***

Жизнь затворников организовалась с почти военной строгостью. Погребальные колокола, заменившие Ангелус, будили их с первыми лучами солнца, и день начинался с осмотра всех членов общины, которые проходили перед доктором, устроившимся под большой смоковницей нотариуса. Самая легкая лихорадка вызывала подозрение, малейшая болячка казалась обещанием бубона. Больного немедленно изолировали в заново побеленном погребе и купали в уксусе, как корнишон: он выходил из погреба лишь через три дня.

После осмотра женщины занимались уборкой, не производя ни малейшего шума. Девушки заботились о маленьких детях, игравших в саду, а нотариус, сидя под смоковницей, вполголоса вел уроки для самых старших, ему помогал капитан, учивший их географии. Тем временем Гарен-Молодой рисовал новую модель мушкета, мясник мариновал мясо (чтобы его сохранить), бакалейщик пилил свои деревянные тыквы, а пекарь замешивал тесто. Он разжигал печь лишь после полуночи, каждые три-четыре дня, потому что нужно было дожидаться ветра, который разогнал бы предательский дым.

Те, кому было нечего делать, занимались садоводством, но нужно было доставать воду из колодцев напрямую, я хочу сказать, не используя шкивов, которые скрипели, что у шкивов в обычаях. Скоро вырос горох, затем чечевица, затем бобы, и мэтр Панкрас радостно потирал руки. В полдень все вместе ели в большой конюшне доктора, из которой сделали общий зал. Затем, после сиесты, ― которая продолжалась до пяти часов, ― женщины шили и вязали, мужчины играли в карты, в польские шашки, шахматы, а добрые старушки рассказывали детям истории.

Тем не менее, на чердаке дома Панкраса ― который был самым высоким, ― всегда был человек, который через слуховое окно наблюдал за портом и городом. Его сменяли каждые два часа, и он отправлялся с отчетом к доктору. Поначалу наблюдатель видел проезжающие повозки, он видел бегущих прохожих или марширующие команды, в которых капитан, со своей подзорной трубой, узнал каторжников, с которых сняли кандалы. Они несли на плечах длинные шесты, которые заканчивались железными крюками.

Ни один корабль больше не входил на порт, но было видно, что многие из него уходят. Похоронные процессии стали более редкими, улицы казался опустевшими. Никто больше не проходил по маленькой площади: но два или три раза объявлялась тревога…

Видели приближавшихся тихими шагами изголодавшихся бродяг, вооруженных пиками, а иногда и с пистолетами в руках, ищущих еды или поживы… Они подходили к большому фасаду, с ужасом останавливались и убегали со всех ног: добрый суконщик, черный, как негр, с лицом, гримасничающим червями, сидящий в центре своей мумифицированной семьи, преданно охранял общину.

Эта жизнь длилась почти месяц, но, хотя они и были в безопасности, характер затворников портился с каждым днем. Мрачный звук похоронных колоколов, одолевавший их на закате, и необходимость говорить вполголоса внушали им чувство вины. У детей, лишенных возможности шуметь, пропадал аппетит, и матери жаловались. Старики, который так боятся смерти, были первыми, кто терял рассудок.

Матушка Пижон, которой было больше восьмидесяти лет, однажды исчезла. Ее обнаружили под кроватью, и она отказалась покинуть это убежище. Когда ее попытались оттуда вытянуть, она стала издавать столь ужасные крики, что пришлось отказаться от этой затеи, и ее дочь должна была дважды в день приносить ей еду в это нелепое укрытие, где она жила на животе в собственных экскрементах.

Дедушка Ромуальда, всегда отличавшийся здравомыслием, однажды начал ходить на четвереньках, время от времени лая; он объяснил господину Панкрасу, что чума никогда не поражает животных, и потому все должны делать, как он. Панкрас, посчитавший его неизлечимым, с ним согласился, но попросил лаять не так громко, на что тот любезно согласился.

С другой стороны, скука и страх вскоре начали портить нравы этих добрых людей, и было множество прелюбодеяний, казалось, никого не заботивших, кроме мясника Ромуальда, который бесился от того, что обзавелся рогами, но Панкрас утешал его философскими соображениями такой красоты, что мясник, подарив свою жену пекарю, стал жить с маленькой служанкой бакалейщика. Та была этому очень рада, поскольку боялась, с начала эпидемии, умереть девственницей… Эти нравы печалили добродетельного нотариуса, тем более что он сам стал их жертвой, застав себя одним прекрасным вечером в разгар блуда с женой торговца рыбой, которая не была ни молода или красива, но соблазнительна и предприимчива.

Господин Панкрас его утешал, объясняя, что страх смерти всегда возбуждает половое чувство, как если бы человек, считающий себя погибшим, делал усилие для воспроизводства своей личности, дабы одержать победу над смертью…

***

Вечером сорокового дня, когда все дышали воздухом перед обедом, на лестнице вдруг послышался грохот и в дверях появился наблюдатель, с радостным лицом. Это был сын Биньона.

— Победа! — закричал он. — Чума закончилась!

Все разом встали.

— Откуда ты знаешь? — спросил Панкрас.

— Они разводят праздничные костры! — воскликнул сын Биньона. — Самый большой в Старом Порту, а вокруг видны танцующие тени!

Несколько женщин начали танцевать, издавая радостные крики.

— Спокойно! — сказал Панкрас. — И не торопитесь радоваться. Нужно сначала увидеть это!

И он устремился к лестнице, вслед за капитаном. Окно на крыше была раскрыто над лестницей, он проворно поднялся, пока его голова не оказалась над крышей, рядом с сапогами капитана. Он увидел на большом темном пятне города точки, красневшие в ночи, как угли. Чуть ближе, в Старом Порту, танцевал огненный столб.

Капитан раздвинул свою трубу, отрегулировал ее несколько раз… Панкрас стукнул по его сапогу:

— Что вы видите?

— Я вижу большой огонь, — сказал капитан. — А перед этим огнем я вижу тени, которые швыряют в пламя другие тени.

— Так я и думал, — сказал Панкрас, — это костры… Они жгут трупы, потому что уже не успевают их хоронить…

Они спустились, задумчивые, по лестнице, на ступеньках которой их дожидались почти все мужчины.

На следующий день, на рассвете, послышался стук в дверь госпожи Николь. Сначала тихий, потом все сильнее… Многие спрыгнули со своих кроватей и подбежали к закрытым окнам, не осмеливаясь их открыть; они пытались смотреть сквозь щели. Раздался крик:

— Откройте! Это я, Норбер!

Все узнали голос клирика, которого считали погибшим. Но ответом ему было молчание. Тогда он принялся орать:

— Я знаю, что вы прячетесь за ставнями! Откройте или я сломаю дверь!

Господин Панкрас приоткрыл окно, точно над головой этого безумца.

— Ради всего святого, — сказал он клирику, — не кричите и не шумите так сильно!

— Ради всего святого, — призвал клирик, — позвольте мне забрать свои вещи или бросьте их мне из окна! Я ухожу из города и советую вам сделать то же самое: через три дня они придут сжечь наш квартал!

— Что ты такое говоришь? — вскричал Панкрас, побелев как полотно.

— Откройте мне и я вам все расскажу, — ответил клирик, — возможно, этим я спасу вам жизнь…

— Значит, вы пришли с добрыми намерениями, — сказал Панкрас. — Но вы несете нам чуму!

— У меня была чума, я чудом из нее выбрался. Вы хорошо знаете, что нельзя заболеть ею дважды!

― Если так, то во второй раз ее у вас не будет, но ваша одежда пропитана мельчайшими насекомыми, которые принесут заразу всем нам.

— Это верно, — вздохнул клирик, — потому что в течение двух месяцев, под предлогом того, что я ничем не рискую, они заставляли меня собирать сотни гниющих на тротуарах трупов. Итак, что я должен сделать?

— Первым делом, — сказал ему доктор, — ты разденешься и бросишь всю свою одежду за парапет. Затем я спущу тебе мыло, и ты вымоешь себя сверху донизу, особенно волосы. После я спущу большой пузырек уксуса, и ты в течение часа будешь растирать им свое тело, а затем погрузишь в уксус ногти на руках и ногах… В заключение я сброшу тебе пакет с чистой одеждой, и ты сможешь войти.

— Идет, — ответил клирик. И начал раздеваться.

В течение всей операции, которая длилась около часа, за закрытыми ставнями было много дам и девиц, поскольку он был довольно симпатичным юношей, а чума, сделав его тоньше, подтвердила его природную элегантность. На пустынной площади, у фонтана, он вымылся с большим старанием. Когда клирик был готов, Панкрас открыл ему дверь, прижав к собственному носу кусок смоченной в уксусе ткани, и провел его в свой кабинет. Их беседа продолжалась более часа. Мужчины ждали в саду, не говоря ни слова. Они прогуливались, опустив головы, руки в карманах.

Женщины разговаривали вполголоса, маленькими группками, по углам. Другие окружили старую Алиетт, которая пыталась подслушивать у двери доктора. Она не услышала ничего вразумительного, а когда Панкрас открыл дверь, упала к его ногам. И когда он сказал: «Чума на любопытную», она в ужасе убежала, забыв дышать.

В тишине двое мужчин вышли на середину большого сада, и клирик взобрался на крышку колодца. Все выстроились вокруг, а Панкрас и нотариус уселись на краю колодца. Тогда клирик заговорил.

— Друзья мои, — сказал он, — мне очень горько говорить вам, что господин Панкрас оказался прав, и что этот город пропал. Я думаю, что благодаря подзорной трубе капитана вы об этом знаете. Но это знание очень мало и почти очаровательно по сравнению с реальностью. А реальность такова, что трупы выбрасывают из окон, ими завалены тротуары. Все, кто могли уехать, уехали, но еще остается много жителей, число которых ежедневно сокращается, по крайней мере, на одну двадцатую. Мертвых больше не хоронят, их сжигают, но не успевают сжечь всех, несмотря на помощь сотни каторжников, которых каждую неделю приходится почти полностью набирать заново, потому что приговор не спасает их от этой страшной эпидемии. Здесь вы в безопасности, но ненадолго.

— Почему? — резко спросил нотариус.

— Потому что члены городского совета решили сжигать дома зачумленных и даже целые кварталы… Позавчера они сожгли Ля-Туретт. Вчера больше тридцати домов на площади Ланш, и я слышал, что сегодня они возьмутся за Плэн-Сен-Мишель, где эпидемия произвела ужасные опустошения!

— Это же в двух шагах отсюда! — ужаснулся капитан.

— Ну да, — вздохнул клирик. — К тому же я слышал разговор о нашей площади. Согласно докладу полиции, вас всех считают погибшими, и я думаю, что через два или три дня вы увидите хворост и факелы.

— Тогда мы выйдем, — сказал нотариус, — и они ничего не сожгут.

— Это верно, — пожал плечами клирик. — Они не настолько жестоки, чтобы сжигать здоровых людей. Но для начала у вас отнимут всю еду, потому что за нехватками следует голод, и власти конфискуют все запасы. Потом мужчин обяжут работать вместе с каторжниками, чтобы хоронить тысячи разлагающихся трупов. У вас будет крюк, капюшон, перчатки, а чтобы вас утешить, вас станут звать «воронами». Правда, через неделю у вас больше не останется никаких забот, потому что вы сами исчезнете под пустулами и бубонами, а бродячие собаки будут драться за ваши останки. Вот судьба, которая ждет вас, если вы будете настолько глупы, чтобы остаться здесь.

Он не закончил говорить, а женщины уже плакали, сжимая детей в своих объятиях; мужчины стояли неподвижно, беспомощные, как камни, а старики переглядывались с глупым видом.

Первым заговорил капитан.

— Этот юноша прав, — сказал он. — Остается лишь поскорей убраться.

— Вот что мы должны были сделать с самого начала, — пробормотал нотариус. — Я мог бы удалиться в мой домик в Эксе…

— Чума уже там, — сказал клирик. — Нужно было сразу закрывать школы, суды и церкви…

— Тогда, — воскликнул капитан, — есть только одно средство: найти корабль и уплыть на Корсику.

— Мой дорогой капитан, — сказал Панкрас, — это было бы идеальным решением. Но где вы возьмете корабль?

Капитан сделал неопределенный жест, покачал головой и замолчал.

Гарен-Молодой, пекарь и мясник по очереди принялись делать неразумные предложения, как это бывает в безнадежных ситуациях…

Господин Панкрас, никогда не терявший хладнокровия, размышлял.

— Самое простое, — сказал он, — уехать к холмам. Сначала мы отправимся в деревню Аллош, где у меня есть родственник… Если зараза добралась и туда, мы поедем дальше… Честно говоря, я боюсь, как бы деревни не были уже заражены… Нам останутся холмы. Возможно, мы найдем убежище в каком-нибудь гроте, на склоне уединенной лощины, где никто не станет искать нас.

— Но что же мы будем есть? — спросил клирик.

— У нас еще есть большие запасы. К тому же у нас остались четыре лошади и два мула…

— Эти животные очень худые, — сказал мясник.

— Речь пока не о том, чтобы съесть их, а о том, чтобы запрячь их в повозки и экипажи, чтобы перевезти наш провиант. Мы дадим им все оставшееся у нас сено и последний мешок овса. В течение дня мы подготовим наш груз и около полуночи уедем.

— Как вы уедете? — пожал плечами клирик. — Вы думаете, что можно вот так просто взять и уехать? Едва лишь увидят ваши нагруженные повозки, на вас тут же нападут вооруженные банды, которые бродят по городу в поисках любой пищи и грабят погреба в домах зачумленных.

— В полночь? — спросил нотариус.

— Особенно по ночам, — ответил клирик.

— У нас есть двадцать три ружья, — сказал Гарен, — тридцать пистолетов и больше ста ливров пороха.

— При первом ружейном выстреле другие банды прибегут им на помощь. Кроме того, на каждом выезде из города стоят караулы, чтобы зараза не распространилась по всей стране…

— Но что же делать? — воскликнул бакалейщик, растерявшись от страха.

— Выбираться по одному, — сказал клирик, — унося немного еды, спрятав ее под одеждой, и потом каждый сам по себе.

— А женщины? — спросил Панкрас.

— А дети? — резко сказал мэтр Пассакай.

— Вы хотите бросить детей?

Женщины перешептывались.

Клирик развел руками, закрыл глаза, пожал плечами, но так больше ничего не сказал.

Долгое молчание прервал господин Панкрас, сказавший:

— Пройдите в мой кабинет.

Он увел нотариуса, клирика, оружейника и капитана.

***

Как только они ушли, женщины стали говорить, что этот клирик всегда хотел привлечь к себе внимание, что, разумеется, никакой чумы у него не было, и что он, вероятно, провел два месяца у любовницы, которая в конце концов выставила его за дверь. Его обвинили в том, что он всегда насмехался, что у него дурные наклонности. В заключение многие заявили, что нет никаких причин для бегства, и что самым мудрым было бы ждать, как они это делали до сих пор.

Мужчины начали было с ними соглашаться, когда Пампетт, торговец рыбой, дежуривший под крышей, появился на пороге.

— В квартале Плэн-Сен-Мишель, — сказал он, — большой пожар…

Все вздрогнули, потому что клирик об этом предупреждал. Женщины заплакали, а мужчины двинулись к двери господина Панкраса, когда тот появился на ступеньке.

Пампетт сделал ему свой доклад.

— Наш друг, — сказал Панкрас, — нас предупреждал — и уготованная нам судьба больше не вызывает сомнений, но еще ничего не потеряно. Выслушайте меня хорошенько, и повинуйтесь мне без споров, с полным доверием… Мы немедленно приступим к погрузке наших повозок, и укроем наши припасы одеялами. На одеяла улягутся мужчины, женщины и дети, полуобнаженные, изображая трупы зачумленных, я же займусь тем, чтобы придать им пугающий вид.

Другие, под капюшонами, понесут факелы, и станут петь «Помилуй меня, Боже», звоня в погребальные колокола. Я уверен, что наша процессия не привлечет грабителей, а обратит их в бегство. Что же касается солдат, которые караулят на заставах, я их не опасаюсь, и обещаю вам, что пройдем заставы без всякого труда, если каждый сыграет ту роль, которую я ему дам.

Немедленно приступайте к погрузке, и пусть женщины не пытаются обременить нас семейной мебелью, или детскими игрушками, или бесполезными безделушками, которые они почти всегда считают самым важным: я проверю груз и соглашусь только на самое необходимое. Начинайте!

Подготовка к отъезду продолжалась весь день. Смазывали колеса, ухаживали за животными, складывали на повозки мешки с продовольствием, бочонки с вином, ружья, порох, свинец и ткани. Затем господин Панкрас приказал вскрыть подвалы несчастного суконщика.

— Теперь, — сказал Панкрас, — он больше не нуждается в своих товарах, а для нас это станет большим подспорьем.

Затем он устроил, в своей собственной столовой, большую швейную мастерскую с пятнадцатью женщинами, выбранными из числа самых опытных: они начали с пошива двух десятков черных капюшонов, длинных балахонов и рукавиц, то есть перчаток, у которых был только большой палец. Наконец, склонившись над гравюрой, которую дал им господин Панкрас, они принялись, под руководством нотариуса, за шитье четырех военных мундиров, или, скорее, чего-то их напоминавшего, по меркам Гарена-Молодого, Биньона, Пампетта и пекаря, а также рясы для клирика.

Тем временем, ушедший было Панкрас через час вернулся: его появление вызвало возгласы женщин, и даже сам мэтр Пассакай был ошеломлен.

Действительно, пришедший был одет в парадный военный мундир. Лазурный камзол, белые кожаные штаны, красные сапоги с серебряными шпорами, шпага с чеканной золотой гардой, белый плащ, подбитый золотой тканью и украшенный беличьим мехом, образовывали столь роскошный ансамбль, что вставшие было швеи не осмеливались сесть.

— Это точно вы? — спросил нотариус.

— Увы, нет, — вздохнул господин Панкрас, — скорее это тот, кем я был.

— Это мундир капитана королевской гвардии!

— Да, — ответил господин Панкрас, — но есть небольшая разница: воротник моего камзола из желтого бархата, это указывает, что я был главным хирургом королевской гвардии, в звании капитана…

Раздался шепот восхищения, и доктор тихо добавил:

— Я даже имел честь, во время голландской кампании (и он снял свою шляпу, украшенную перьями) заботиться об августейшем здоровье его величества короля.

Слезинка появилась в уголке его глаза, а нотариус в свою очередь тоже снял шляпу.

— Его величеству, — взволнованно сказал доктор, — причиняли беспокойство ветры, сила которых пугала его лошадь: мне удалось их обуздать, и начиная с того дня я оставался при августейшей персоне до печального дня смерти его величества.

После молчания Панкрас сменил тон и резко сказал:

— Вернитесь к шитью, прошу вас, и займитесь мундиром капитана, которого нужно почтить двумя серебряными нашивками…

После обеда на скорую руку работы возобновились в большой спешке, поскольку на небе, поблизости, виднелись огромные столбы дыма, а легкий пепел начал окрашивать в белый цвет садовую траву. Еще не было никакой реальной опасности, но запах пожара доказывал неотложность бегства.

Тем временем Панкрас и мэтр Пассакай удалились в кабинет нотариуса, где они обычно играли в шахматы. Но в этот день они не прикоснулись к башенкам из слоновой кости на спинах маленьких слонов.

Мэтр Пассакай начал с того, что тщательно очинил два гусиных пера и добавил щепотку тонкой сажи к чернилам. Затем он вырвал из регистра страницу прекрасной нотариальной бумаги, и взялся за переписывание, своим красивым четким почерком, нескольких составленных Панкрасом строчек: это был надлежащим образом оформленный пропуск для командира заставы де ля Роз. Он высушил чернила щепоткой золотой пыли, которую перекатил с одного конца листа до другого.

Наконец, вынув из одной из своих папок купчую, которую городской советник Мустье подписал в его кабинете, он скопировал подпись с такой легкостью и совершенной точностью, что Панкрас воскликнул:

— Какое чудо! Можно подумать, что вы делаете это каждый день.

— Нет, — скромно сказал нотариус, — не каждый день, но у каждой должности есть свои нужды…

Пассакай очень хорошо исполнял нужды своей собственной, так как вскоре он достал свинцовую печать с гербом города Марселя и внизу страницы вдавил ее в пластинку горячего красного сургуча, из-под которой выходила голубая лента.

Затем он полюбовался своим творением, весело потер руки и объявил:

— Этот особенно удался, и сам господин городской советник Мустье не осмелился бы сказать, что это фальшивка…

Он свернул драгоценный документ, перевязал его более широкой, чем первая, голубой лентой, и отдал Панкрасу.

— Теперь, — сказал тот, — мы, разумеется, испытаем удовольствие от изготовления фальшивых зачумленных.

Они спустились в его кабинет, где клирик и бакалейщик в добром десятке тарелок подготовили, по его приказу, все необходимое. Там были жженая пробка, клей, варенье, мед, воск, порошок шафрана, гипс, сажа, пакля и все виды цветного теста. Все это господин Панкрас художественно расположил на сорока лицах и телах, доказав, что если он и не умеет исцелять бубоны, то, по крайней мере, замечательно умеет их делать. Это ему настолько удалось, что несчастные пугали друг друга, а когда первые двое показались в саду, многие женщины лишились чувств, а дедушка Ромуальда, по-прежнему на четвереньках, жалобно залаял.

Когда зачумленные были готовы, занялись плакальщиками: они надели балахоны, капюшоны и перчатки, затем им раздали колокольчики, оторванные от входных дверей. Наконец, на несколько минут зажгли смолистые ветки, позаимствованные у садовых сосен.

Наступила ночь, рдеющая у Плэн-Сен-Мишель, а беглецы в молчании принялись за последнюю трапезу, в большой конюшне, плотно закрытой из-за густого едкого дыма, спускавшегося на сады. Фальшивым зачумленным было не по себе, потому что высохшая обмазка стягивала им кожу на лицах, а из-за движения их челюстей бубоны поминутно падали в суп. Ужин был очень коротким. Многие женщины плакали при мысли, что покидают свои дома и мебель: они хотели бы все увезти, и доктор, проверяя нагруженные повозки, выбросил кошку, два больших портрета стариков и пять кукол старой святоши, у которой никогда не было детей. Когда она начала громко причитать, несколько дружеских слов и оплеуха утешили ее рыдания.

После ужина они услышали гудение пожара, хотя он был еще достаточно далеко. Господин Панкрас, с полным спокойствием, завершал постановку.

Повозки выстроились перед воротами, а зачумленные заняли место на одеялах.

Панкрас, не считаясь с застенчивостью, пожелал, чтобы некоторые были совершенно голыми, затем он расположил несколько свисавших ног, надлежащим образом почерневших, две или три руки, окровавленных с помощью комковатого варенья, вдоль бортов, и изменил несколько лиц, раздувшихся из-за сухарей, помещенных между щекой и десной, а в верхней части каждого бугра он нарисовал большую красную точку, окруженную черным. Наконец, нескольким он запихнул в ноздри мякоть черных маслин, которая будто бы вытекала оттуда.

Они намочили капюшоны в уксусе, зажгли факелы, бесшумно открыли двери. Тогда Панкрас, в своем прекрасном мундире, уселся в маленькую коляску, за вожжи которой взялся старый Гийю, и возглавил процессию, в тишине тронувшуюся в путь.

В нескольких шагах позади него ― капитан в мундире с нашивками, с подзорной трубой за спиной. Затем четверо солдат с мушкетами на плечах. Наконец, священник — который был ни кем иным, как клириком — с открытой книгой в руках шел впереди повозок, медленно катившихся между двумя рядами плакальщиков, которые несли зажженные факелы.

Поскольку никого не было видно, поначалу процессия двигалась молча, и так спустилась до бульвара, который был дорогой к свободе — в этот момент господин Панкрас повернулся и поднял руку. Колокольчики мрачно зазвенели, а из-под капюшонов глухо зазвучали псалмы…

***

Клирик не лгал. Город казался покинутым, а масляные лампы, обычно освещавшие улицы, не были зажжены. Но в свете факелов они вскоре разглядели трупы, лежавшие на тротуарах, в лужах или скорчившиеся у ворот, в странных позах… Они видели и мародеров, но их смутные силуэты исчезали в ночи при виде процессии.

Они шли более часа, по длинной обсаженной платанами улице, чья неровная мостовая заставляла повозки подпрыгивать.

Поскольку все убегали при их приближении, а город казался пустынным, их первоначальное беспокойство преобразилось в чувство безопасности, и фальшивые зачумленные на повозках вполголоса начали обмениваться шуточками и щипать самых юных девушек, которые с большим трудом подавляли взрывы очаровательного смеха. Прибыв в Шато-Гомбер, где Панкрас надеялся найти сторожевой пост, он отправил капитана восстановить порядок в колонне и принудить мертвых к молчанию. Хорошо, что он сделал это, потому что на повороте дороги он увидел четыре зажженных фонаря и светящееся окно небольшого дощатого домика.

Двое солдат приблизились, с ружьями в руках.

— Остановитесь!

Панкрас остановился и, повернувшись к процессии, в свою очередь прокричал:

— Остановитесь!

Затем, приблизившись к солдатам, он резко спросил:

— Где ваш офицер?

— Он спит, — ответил солдат. — И мы не нуждаемся в нем, чтобы запретить вам проезд. Под страхом смерти никто не должен покидать город.

— Он спит! — воскликнул Панкрас с крайним возмущением. — Когда весь город агонизирует, когда эпидемия угрожает всей Франции, он спит?

Удивленные солдаты не осмеливались ответить, но один из них, подняв фонарь, сделал пару шагов к доктору. Тогда он увидел детали сияющего мундира, который ночь делала еще краше, и, обращаясь к двум другим, закричал:

— На караул!

Что и было немедленно сделано.

— Если он спит, — воскликнул Панкрас, — мы его разбудим! Отведите меня к нему!

Но им не нужно было входить в домик, так как спящий, разбуженный командами, шел к ним, на ходу торопливо одевая мундир, рядом шел солдат с фонарем.

Когда он увидел Панкраса, он остановился в соответствии с уставом. Поскольку у него была всего одна нашивка, доктор заговорил с ним свысока.

— Лейтенант, — сказал он, — я огорчен, что человек, на которого возложена столь большая ответственность, прибегает ко сну!

— Господин офицер, — ответил тот, весьма смущенный, — я в карауле четыре дня, а человеческая выносливость имеет свои пределы. С другой стороны, если я случайно прикрою глаза, младший по званию сменит меня.

И он показал на приближавшийся из темноты силуэт.

— Младший лейтенант, — сурово ему сказал Панкрас, — где вы были?

— Господин офицер, — ответил тот, — у природы есть не только пределы, у нее есть и нужды.

Панкрас слегка улыбнулся и сказал:

— Хороший ответ.

Затем, непринужденным тоном, он добавил:

— Господа, идемте со мной, поскольку необходимо, чтобы ваши люди не слышали того, что я вам скажу.

После чего он решительным шагом направился к домику, и тщательно закрыл за собой дверь. Рядом с жалким ложем на некрашеном деревянном столе горела свеча.

— Господа, — сказал Панкрас, — возложенное на меня поручение должно остаться в тайне, дабы не пугать население. Чума, опустошающая Марсель, лишь наименее опасная форма заболевания; но хирурги констатировали сотню случаев ЧЕРНОЙ чумы. Если эта форма чумы распространится, все будет кончено для нашего города и, возможно, для нашей страны. На меня возложена обязанность, вместе с каторжниками, которые сопровождают меня под этими капюшонами, похоронить эти ужасные трупы, сбросив их в старую угольную шахту, расположенную неподалеку от Аллоша.

— Почему их не сожгли? — спросил младший лейтенант.

— Потому что, по мнению хирургов, испарений, которые они могут выделить, прежде чем превратятся в пепел, будет достаточно, чтобы заразить весь город.

Он вынул из своего камзола рулон документов и тщательно развернул его на столе.

— Вот приказы, — сказал он. — Я оставляю их вам, потому что они адресованы вам комендантом, чей авторитет непререкаем, и который к тому же мой старый друг.

Свеча осветила печати, подписи и красивый нотариальной почерк мэтра Пассакайя.

В то время как два офицера с почтением рассматривали пропуск, господин Панкрас добавил:

— Я боюсь только одного: как бы мой дорогой Андро Ланжерон, наш бальи, который самоотверженно работает в госпиталях, сам не скончался бы от заразы. Это была бы огромная потеря для нашего города и для всего королевства.

Он вышел, и лейтенант поспешил открыть шлагбаум. Затем он крикнул своим людям:

— Отойдите от этих повозок, если вам дорога жизнь.

Процессия выступила в путь перед глазами двух офицеров.

— Позвольте мне высказать сожаление, — сказал лейтенант, — что офицер вашего ранга подвергает себя столь большому риску.

— Это очень любезно с вашей стороны, — ответил ему Панкрас. — Но в подобных обстоятельствах риск должен быть равным для всех.

Он предложил им понюшку табаку и уселся в коляску, шестеро солдат взяли на караул, а офицеры, обнажившие свои шпаги, отдали ему честь.

Итак, он сел в свою коляску, широко поприветствовал офицеров, и процессия тронулась в путь в ночи, а часовые, напуганные черной чумой, побежали к бочке с уксусом.

Как только они оказались вне взора солдат, Панкрас заставил замолчать колокольчики и псалмы и приказал погасить факелы. На пустынной дороге им было достаточно света звезд. Затем он отдал приказ ускорить шаг, опасаясь преследования в случае, если офицеры вдруг испытают сомнения по поводу законности пропуска. Так они шли в течение двух часов, и, наконец, солнце взошло над успехом экспедиции.

Справа от дороги тянулся большой лес, где сосны смешивались с каменными дубами; когда показалась дорога дровосеков, Панкрас свернул на нее коня, и вся процессия последовала под покровом ветвей. Вскоре они достигли большой поляны, покрытой густой травой и расцвеченной маками.

Панкрас остановил лошадь, сошел на землю и крикнул: «Стой!»

Кающиеся снимали перчатки и капюшоны, зачумленные спрыгивали на дорогу, а женщины поднимали одеяла. Все смеялись от радости, как дети, и бросали друг в друга свои бубоны, а лошади жадно рвали траву, несмотря на удила. Вдруг послышался крик: маленький галантерейщик, который зашел под деревья, нашел пруд, и все побежали мыться.

Усевшись на большой камень, господин Панкрас протянул сапоги Гийю, который разул его и растер затекшие пальцы ног. Тем временем старая Алиетт готовила своему господину его обычную одежду.

Рядом с ним в траве сидели нотариус и Гарен.

— Друзья мои, — сказал им Панкрас, — нам удалась первая половина нашего дела. А ведь этих славных офицеров избавит от иллюзий первый же инспектор: вот почему я снимаю этот слишком узнаваемый мундир. Сейчас же разденьте солдат и спрячьте в узлы одежду, которая может нас выдать. Мы сейчас в полулье от Аллоша, там, за деревьями, уже видны венчающие холм ветряные мельницы… Их существование доказывает, что мистраль здесь дует щедро. Он обеспечивает процветание городка, он же обеспечивает его здоровье. Я убежден, что зараза сюда не добралась, что здесь ее никогда не будет. Поэтому мы попросим убежища у его жителей.

— Я боюсь, — вздохнул нотариус, — что они откажутся принять нас.

— Если мы предложим им устроить в лесу карантин, — сказал капитан, — у них не будет причин бояться нас.

— Кроме того, — продолжил Панкрас, — у меня там есть большой друг, мельник. Его зовут Леонар Гондран, он мой молочный брат. Он должно быть довольно важный человек в своей деревне, и я уверен, что он замолвит за нас словечко.

Зачумленные возвращались от пруда, чистые и веселые, и требовали что-нибудь поесть. У всех был хороший аппетит. Маленький галантерейщик заиграл на флейте, и, чтобы размять затекшие ноги, зачумленные ели, танцуя среди маков.

Женщины сварили картошки, открыли небольшой бочонок анчоусов, бидончик масла и две большие банки варенья, которое они намазывали на сухари. Все ели с большим аппетитом, в то время как солнце медленно приподнимало облака, опиравшиеся на горизонт. Как только показалось солнце, все поднялись. Нотариус, стоя на большом камне, торжественно поблагодарил небеса, и они отправились в путь, болтая как на воскресной прогулке.

Тем не менее, среди этих зеленых и свежих полей Панкрас говорил себе, что несмотря на ранний час они должны были бы видеть работающих крестьян и могли бы расспросить их. Но они никого не видели, и доктор начал опасаться, как бы чума не водворилась и здесь.

Он ошибался. Вовсе не чума прогнала крестьян: то был страх.

Они шли больше часа и наконец увидели на вершине холма целую батарею ветряных мельниц.

— Вот и Аллош! ― воскликнул доктор. — Возможно, мы спасены. Не отставайте и улыбайтесь.

Через несколько минут они заметили группу мужчин, которые с возвышенности смотрели на прибывающих.

Капитан раздвинул свою подзорную трубу, глянул в нее и сказал:

— У них ружья.

— Честно говоря, я этого боялся, — вздохнул доктор. — Нужно их успокоить. Если мы запоем, они не станут нас бояться.

Он затянул веселый провансальский рождественский гимн, все стали ему подпевать, а клирик, пятясь, отбивал такт.

Группа мужчин не двигалась, но вдруг раздался громкий голос.

— Ни с места!

Шагах в двадцати от поющих, из-за изгороди, вышел мужчина. Шествие остановилось, а доктор направился к нему.

— Оставайтесь в десяти шагах от меня, — приказал мужчина. — Куда вы идете?

— Мы идем в Аллош, — ответил Панкрас.

— Откуда вы?

— Мы из пригорода Марселя.

— Значит, вы несете нам чуму. Мы не можем вас принять.

— Мы не заразны, — сказал Панкрас. — Мы из совершенно здорового квартала. Я доктор, и могу утверждать…

— Все, что вы можете утверждать, не имеет никакого значения. Все, что приходит из Марселя, заражено. Мы не можем вас принять. И не пытайтесь двинуться вперед. Начиная с этой большой оливы, в вас будут стрелять.

Господин Гарен сделал шаг вперед и грозно сказал:

— У нас тоже есть ружья.

— Я вижу, — ответил мужчина. — Но если наши часовые протрубят в рожок, здесь появятся пять сотен мужчин и вас перебьют, всех до одного. Наверное, это жестоко, но это чума жестока, а у нас тысяча женщин и детей.

— Я вас понимаю, — сказал доктор. — Но мы могли бы расположиться на одном из этих полей, под вашим присмотром, и если через неделю ни у одного из нас не обнаружится ни малейшего признака болезни…

— Это невозможно, — покачал головой мужчина. — Если мы позволим вам стать здесь лагерем, через пару недель тут будут сотни. Вам ничего не остается, кроме как повернуть обратно.

— Пусть так, — ответил доктор. — Но прежде чем уйти, я хотел бы поговорить со своим молочным братом, которого зовут Леонар Гондран. Это возможно?

— Как? Вы молочный брат Гондрана, мельника?

— Да, — ответил доктор. — Скажите ему, прошу вас, что маркиз де Малоссен нуждается в его помощи.

Караульный стянул свой колпак и пробормотал:

— Сейчас же иду, господин маркиз.

И бегом удалился.

Все были очень удивлены, узнав, что доктор ― дворянин, принадлежащий к одной из самых древних семей Прованса.

— Как! ― воскликнул нотариус. — Вы тот самый маркиз Малоссен, который долгое время был врачом самого короля?

— О да, — ответил ему Панкрас. — Я имел величайшую честь заботиться об августейшем здоровье его величества, нашего доброго короля Людовика XIV, и с огромной скорбью присутствовал при его последней болезни. Его смерть поразила меня так сильно, что после похорон я покинул двор, чтобы посвятить себя науке.

Фальшивые зачумленные столпились вокруг него, гордые тем, что их лечил врач самого Великого короля, и окончательно успокоенные относительно своего будущего.

Через час вдалеке они увидели пару груженых мулов в сопровождении двух мужчин: караульный привел Гондрана, который кинулся бежать навстречу, увидев маркиза. То был старик лет пятидесяти, с совершенно седыми волосами. Но у него все еще было много зубов, и он, казалось, сохранил всю силу своей молодости.

Послесловие переводчика

Вот история, которую нам рассказал господин Сильвен, сидя на красном камне напротив Грота Зачумленных.

— В 1720 году, как вы знаете, чума опустошила Марсель. Меня там не было, с чем я себя поздравляю.

— Мы тоже вас с этим поздравляем, — сказал я.

— И мы сами себя с этим поздравляем, — добавил Ив.

— Но марсельцам, — вздохнул господин Сильвен, — поздравлять себя было не с чем.

***

После смерти великого Людовика XIV регентом стал герцог Филипп Орлеанский. При дворе интриговали, но Франция, и особенно город Марсель, благоденствовали. Летописцы того времени рассказывают нам, что «все эти негоцианты настолько богаты, что дворянство соседних городов с готовностью ищет союза с ними. Их основная торговля ведется с Левантом, то есть с азиатскими Сирией, Палестиной и островом Кипр, откуда по Средиземному морю они доставляют хлопок, шерсть, кожи, шелк и множество других товаров»… Вот почему Марсель был богат, а все его жители (кроме бездельников и каторжников, у которых был здесь порт приписки) жили весьма достойно. Но в этом счастливом городе был маленький квартал, еще более счастливый, чем другие, который действительно был райским уголком.

Старый Порт ― Лакидон эллинов ― был ни чем иным, как крошечной бухтой, которая удерживала плененное море двумя цепочками холмов на краю неглубокой долины. Отступая от соленой воды, долина поднималась к череде гор, окружающих город. В восьми сотнях метров от Лакидона, на правом склоне, располагалась возвышенность, названная впоследствии холмом Девильер. Снизу холм был покрыт густым кустарником, но вверху склона, на фоне неба, виднелось нечто вроде деревушки, скрытой высокой стеной, над которой возвышалась листва вереницы платанов ― umbrosa cacumena.

Там была маленькая прямоугольная «площадь», окруженная с трех сторон домами, первые этажи которых занимали магазины. В ее центре, на покрытой мхом стеле, из головы торчащей над скалой большой каменной рыбы день и ночь била струя чистой воды, спадавшая в раковину из песчаника. Улица, которая на самом деле была просто дорогой, тянулась справа от площади Сен-Мишель, пересекала площадь вдоль линии фасадов и уходила налево, спускаясь к улице Мадлен. В этих домах жили богатые буржуа, потому что воздух был чист, а открывавшийся из окон пейзаж ― прекрасен. За домами располагались большие сады, обнесенные каменными стенами по меньшей мере трехметровой высоты, в глубине этих садов располагались конюшни. Вполне естественно, что жители этого маленького квартала составляли своего рода общину, и, хотя со всех сторон были окружены городом, жили на свой манер, немного по-деревенски.

Они зависели от отцов города Марселя и не имели никакого особого статуса. Однако царил там господин Панкрас: то был таинственный персонаж, поскольку никто не знал, откуда он прибыл. Но это был очень уважаемый врач, который ежедневно отправлялся в город, дабы исцелять страдания важных буржуа и даже его высокопреосвященства архиепископа. Ему было лет шестьдесят, он все еще был красив, несмотря на морщины и седые волосы, и, хоть был невысок, выглядел весьма величественно. Белая заостренная бородка был предметом всех его забот, и когда он элегантно поглаживал ее своей красивой рукой, на его безымянном пальце сверкал голубоватый бриллиант, бесспорный признак большого состояния, нынешнего или прежнего. Он, несомненно, был достаточно богат, или же, по крайней мере, должен был быть богат. Его дом в центре был самым большим из всех, и хотя он жил один, ему прислуживали двое: госпожа Алиетт, которая была ― как поговаривали ― искусной кухаркой, и старый Гийю, чьи челюсти под седеющими усами были почти беззубыми, ведь ему было уже около пятидесяти.

Другими именитыми жителями квартала были мэтр Пассакай, нотариус с большим носом, зажатым черными бакендардами (черными с сероватым оттенком, причиной которого был свинцовый гребень), Гарен-Молодой, которому было уже лет пятьдесят, но долгая жизнь его отца обеспечила ему это приятное прозвище. Он был очень высокий, с впалыми щеками, прорезанными двумя вертикальными морщинами, с редкими усами под висящим носом, но с живым взглядом и красивыми зубами. Был также господин Комбарну, суконщик, считавшийся очень богатым, потому что он был поставщиком королевской армии. Это был высокий человек, и расцвет сил заставлял сиять его золотистую бороду. Он был груб, говорил мало, но громко и хрипло, и всегда, чтобы противоречить. Его не любили, потому что он не давал поводов для дружбы. Но то был человек трезвый и добродетельный, каждое утро отправлявшийся на мессу в сопровождении жены, трех сыновей и пяти дочерей…

В доме на углу площади, в конце нависающего над пустотой парапета, жил Капитан. Это был Мариус Веран, который раз тридцать пересек океан, чтобы продавать негров в Америках. Так как его судовладельцы оставляли ему долю прибыли ― и потому что именно он делал расчеты, ― он привез из своих поездок больше денег, чем может заработать честный человек. Он был щедр с уличными девками, которых он несколько раз приводил к себе (после наступления темноты), и бросал иногда на площадь гость монеток детям, ради удовольствия наблюдать за их потасовкой… Из-за каких-то африканских болезней он лишился почти всех волос, но нагота его черепа оживлялась длинным зигзагообразным шрамом, придававшим ему воинственный вид.

Помимо этих именитых граждан было несколько мелких торговцев, вроде мясника Ромуальда, как водится, большого и красного, но глупого, когда в руке у него не было ножа, Арсена, галантерейщика-перекупщика, крошечного роста, и пекаря Фелисьена, чьи усыпанные поджаренным миндалем булочки были известны до самого Старого Порта. Несмотря на свои тридцать пять, он все еще нравился женщинам, потому что у него была очень белая кожа ― возможно, из-за муки ― и грудь, заросшая золотистой шерстью. Был также Пампетт, торговец рыбой, Рибар, хромой плотник, Каликст, работавший в галерном порту, и другие, о которых будет сказано позже. Естественно, были женщины, дети и старики, всего более ста человек, живших в мире, поскольку нет необходимости упоминать здесь о пьянстве капитана или о семейных склоках, которые, впрочем, были менее частыми, чем ныне.

Когда наступало теплое время года, под листвой платанов устраивались партии игры в кегли, украшаемые шумными перебранками. Тем временем на возвышавшемся над городом парапете, откуда видно было сверкающую лужицу Лакидона, восседали старейшины. Они говорили о политике, торговле и мореплавании. Время от времени проигравшие в игре в кегли и лишившиеся своего места в турнире приходили их послушать, рассевшись на земле полукругом, как зрители античных театров, в то время как женщины наполняли свои кувшины у фонтана, под звуки сталкивающихся кеглей. У господина Панкраса на всё был ответ, оригинальный, но всегда разумный: было ясно, что этот человек видел мир и, возможно, даже Париж.

Однажды вечером ― это было в начале июня 1720 года, когда платаны заканчивают отращивать свои листья, величина которых всегда пропорциональна силе солнца, ― доказательство того, что Бог является другом игроков в кегли, ― капитан увидел врача, возвращающегося из города в небольшой коляске, которой правил Гийю. Он подошел и предложил Панкрасу отведать на парапете бутылочку муската, которую уже был готов выпить в одиночку.

― Я хочу, ― ответил господин Панкрас. ― Я очень хочу, потому что мне нужно развеять неприятные мысли, которые не дают мне покоя.

― Клянусь честью, ― воскликнул капитан, политика не так важна, наплевать на все, что говорят о регенте и возможной войне. Потому что если бы англичане…

― Речь не идет ни об англичанах, ни о политике, ― вздохнул господин Панкрас.

Капитан наполнил два стаканчика и спросил:

― У вас какие-то личные заботы?

― Личные и общественные, ― ответил Панкрас.

Он поднял свой стакан, посмотрел его на просвет и залпом выпил.

Между тем другие приятели, увидав бутылку, подходили со стаканами в руках. Капитан засмеялся и побежал за другой бутылкой, в то время как новоприбывшие здоровались с доктором.

— Друзья мои, ― сказал капитан, вернувшись и вонзая штопор, ― нужно трижды выпить за здоровье господина Панкраса, потому что у нашего друга заботы.

— И какие же? — спросил нотариус.

— Скорее беспокойство, — сказал доктор, — и, возможно, необоснованное. По крайней мере, я на это надеюсь.

Он выпил второй стакан вина, в то время как капитан наполнял стаканы. Затем, увидев, что все ждут, продолжил:

— Друзья мои, я провел весь день в портовом лазарете вместе с господином Круазе, главным хирургом галерного госпиталя, и господином Бозоном, другим заслуженным хирургом, который несколько раз бывал в Леванте и хорошо знаком с опасными болезнями тех стран. Городские советники вызвали нас, чтобы осмотреть тела трех больничных грузчиков, которые, как они опасаются, умерли от чумы.

При этих словах все тревожно переглянулись.

― И что же? ― спросил господин Пассакай.

— Что ж, мои коллеги были категоричны! Это не чума, и они высказали это совершенно определенно в докладе господам старейшинам.

— Но вы, что вы об этом думаете? — спросил капитан.

Господин Панкрас поколебался, и ответил:

— Я отказался сделать заключение. Разумеется, я вовсе не утверждаю, что эти несчастные умерли от чумы. Но я видел несколько бубонов, которые вызвали у меня некоторые сомнения…

Он увидел, что слушатели немного отодвинулись от него, будто испугавшись.

— Успокойтесь, ― сказал он им. ― Перед изучением трупов мы сняли всю свою одежду и переоделись в рубахи, смоченные в таком крепком уксусе, что моя кожа до сих пор горит. А перед тем как уйти, тщательно вымылись. Вероятно, я зря беспокоюсь, потому что после того, как я выпил эти два стакана вина, мне кажется, что мои коллеги были правы.

— Есть множество заболеваний, которые приносят нам корабли! ― сказал капитан. — Я знаю сотню разновидностей лихорадки, и всегда это одно и то же: горячая кожа, красные пятна, черные пятна, гной, рвота, и ничего не понимаешь… Когда от этого умирают многие, говорят, что это чума, а те, что остались, мрут от страха.

— Особенно в Марселе! ― заметил подошедший клирик. Его звали Норбер Лакассань, ему было тридцать лет, и он считал себя северянином, потому что был родом из Валанса. Он преподавал сольфеджио, мелодию, фугу и контрапункт; марсельцы вовсе не сходили с ума от музыки, а потому у клирика была тощая задница. Но у него было доброе сердце и славный блеск в глазах.

— Что ты еще можешь сказать о Марселе? ― спросил Гарен-Молодой.

— Могу сказать, ― ответил клирик, ― что приехал сюда пять лет назад, и все пять лет я слышу по меньшей мере трижды в неделю, что в порту разразилась чума.

— Это правда, ― промолвил господин Пассакай. ― Но нужно сказать, что у нас есть основания ее опасаться!

— Историки, ― сказал Панкрас, ― рассказывают о девятнадцати вспышках чумы в этом городе. Три или четыре были довольно непродолжительными, но все другие опустошали город больше года, оставляя его почти безлюдным…

― Об этом помнят в семьях, ― грустно заметил нотариус. — До сих пор у меня хранится множество бесполезных завещаний, потому что все наследники умерли в то же время, что завещатели…

― А моя семья, ― добавил Гарен-Молодой, — полностью исчезла бы в 1649 году, если бы по счастью один из моих предков, оружейник королевского полка, не находился во время эпидемии в Эльзасе. Одиннадцать Гаренов умерли от заразы, и только благодаря этому уехавшему вояке семья смогла возродиться…

― Я понимаю, ― вздохнул Норбер, — что эти воспоминания ужасны. Но ведь мы живем не в эпоху невежества, а корабли больше не заходят в порты так же свободно, как прежде… Есть осмотры, патенты, карантин…

― Разумеется, ― согласился господин Панкрас, — мы защищены лучше, чем в старину, а наша наука совершила огромный прогресс… Мне кажется несомненным, что в случае эпидемии…

В этот момент раздался хриплый и мощный голос приехавшего суконщика.

― В случае эпидемии, ― сказал он, ― несомненно, что свершится воля Божья, и все ваши хлопоты ничего тут не изменят… Важно лишь быть готовым к уходу, как буду готов я, потому что только что исповедался…

Он удовлетворенно улыбнулся. А затем спросил:

― Правда ли, что есть основания опасаться… болезни?

— Лишь подозрения, ― ответил Панкрас.

— Господь узнает своих! ― торжественно произнес господин Комбарну. После чего развернулся и ушел домой.

— Клянусь честью, ― заметил Норбер, ― вот человек счастливый тем, что его вера столь безупречна! Возможно, он не станет так улыбаться, когда придет его черед помирать!

― Ну что ж, ― сказал Панкрас, ― я чувствую себя совершенно приободренным, и советую вам, впредь до нового указания, больше об этом не думать, потому что наше беспокойство ничего не изменит… Так что играйте в кегли, а я, я собираюсь заглянуть в свои книги, на всякий случай…

***

Прошло несколько дней, и если не без смутного беспокойства, то без тревоги. Марсельцы легко забывают худшие из забот. Несколько городских слухов добрались, однако, и до площади: поговаривали, что хирург портового лазарета ― один из тех, кто отрицал опасность, ― умер от чумы вместе со всей своей семьей, но поскольку об этом рассказывали те, кто сами ничего не видели, им не вполне верили, тем более что каждый вечер, возвращаясь, господин Панкрас отвечал всем, кто приходил за новостями:

― Пока ничего определенного. Будьте уверены: если инфекция обнаружится, я первым вам об этом расскажу.

Но всякий раз он казался все более встревоженным, а мужчины больше не играли в кегли.

***

10 июля после полудня господин Панкрас вернулся раньше обычного, на скачущей галопом лошади.

Капитан, сидя в одиночестве на парапете, задумчиво курил свою носогрейку.

— Капитан, ― обратился к нему Панкрас, ― соберите у меня всех мужчин, как можно скорее. У меня для них есть важное сообщение! Постарайтесь не говорить с ними перед женщинами или детьми.

После чего он торопливо удалился к себе.

Часом позже мужчины собрались в просторной гостиной доктора, они были мрачны и задумчивы, потому что уже знали, какую новость им предстоит услышать, еще и потому, что служанка подлила масла в огонь, сообщив:

— Господин Панкрас принимает ванну в воде с уксусом, а еще он приказал мне сжечь его одежду.

— Все одежду? — спросил нотариус.

— Всю, что была на нем, ― ответила старая Aлиетт. — Да, тонкую сорочку, кружевное жабо, чулки из шотландской шерсти, прекрасный синий сюртук и башмаки с шелковой тесьмой… Все это, господа хорошие, теперь лишь пепел в кухонной печи!

Величие подобной жертвы доказывало серьезность опасности, и молчание стало еще тяжелее… Наконец, дверь бесшумно открылась, и появился Панкрас. Он был завернут в длинную простыню, которая придавала ему вид римского сенатора. Те, кто сидели, поднялись; он оперся о камин.

— Друзья мои, ― сказал он, ― прошу вас не терять головы, вы мужчины, и я верю, что вы способны выдержать потрясение от очень тяжелой новости. Долг и сочувствие повелевают мне предупредить вас. К несчастью, болезнь, о которой все говорят, это чума.

— Это потому, что так захотел Господь, — безмятежно проговорил суконщик.

Остальные на мгновение будто окаменели, а затем нотариус, голосом, который показался ослабшим, спросил:

— Вы видели больных?

— В настоящее время признано, — сказал мэтр Панкрас, — что два грузчика действительно умерли от чумы, поскольку третий, работавший с ними вместе, тоже от нее умер… Два известных врача прибыли из Монпелье, чтобы провести вскрытие, их заключение не оставляет сомнений в природе заболевания. Кроме того, слухи о смерти хирурга и всей его семьи мне только что подтвердили господа старшины, до сих пор державшие в секрете эту новость. Нет сомнений, что эти несчастные умерли, заразившись от грузчиков, которых осматривал хирург.

Клирик Норбер, пришедший из города, вмешался:

— Господин, думаю, что смогу успокоить вас, потому что я только что встретил своего друга, помощника госпитального врача. Он сказал мне, что в портовом госпитале эпидемия, но подобное бывает там часто. Госпиталь хорошо устроен для борьбы с чумой, и совершенно точно болезнь из него не выйдет.

— Совершенно точно, — воскликнул господин Панкрас, — на сей раз она из него вышла…

Гарен-Молодой вытаращил глаза, потом разинул рот, но так и не смог заговорить.

— Чума! — воскликнул капитан.

— Самое время это сказать, — ответил клирик.

— И где она? — спросил мэтр Пассакай, сохранявший самообладание.

— В двух или трех местах, — вздохнул доктор. ― На площади Ланш моряк по имени Эйссален умер вот уже больше недели назад. На днях портной по имени Крепс умер вместе со всей своей семьей на Пляс-дю-Пале. Наконец, сегодня утром я видел некую Маргариту Доптан, умершую на тротуаре на улице Де-ла-Бель-Табль. Это еще не большая эпидемия, но говорю вам, что город в опасности.

В полной тишине господин Панкрас уселся в кресло и выпил маленькими глотками большую чашку бульона, которую принесла ему старая Aлиетт.

— Город в опасности, ― заговорил суконщик, ― из-за своих грехов и своих преступлений, которым несть числа и которые длятся слишком долго. До сих пор Бог был терпелив, но мне кажется, что он начинает гневаться, и гнев его нескоро прекратится.

— Наш добрый господин Панкрас, — пожал плечами клирик, ― наверное, видит все в черном цвете.

— Я вижу все в черном, — ответил Панкрас, — потому что мертвая, которую я видел, была вся черная.

— Если это черная чума, — воскликнул капитан, — пропадет весь город! Поскольку даже если просто посмотреть на зачумленного, нити этого взгляда хватит для передачи болезни.

— Это не совсем так, — ответил Панкрас. — Но верно, что тонкие субстанции, которые являются движущей силой болезни, распространяются с невероятной скоростью при малейшем дуновении воздуха.

— Но, — спросил мэтр Пассакай, — что же мы должны делать?

— Пока опасность не столь серьезна. У нас здесь прекрасный воздух: мы находимся выше города, воздух очищается мистралем. Но мы должны предпринять некоторые меры предосторожности. Например, мы не будем выпускать детей из расположенных на холме садов, куда никакой чужак не сможет принести заразу. Мы и наши женщины больше не будем спускаться в город, за исключением крайней необходимости, и мы ни в коем случае не пойдем в кварталы, окружающие порт.

Я советую отправиться за провиантом в сторону холмов, и как можно дальше, поскольку инфекция распространяется и через пищу. Наконец, все те, кто был вынужден покинуть нашу площадь, чтобы заняться своими делами, по возвращении должны будут принять ванну с уксусом и тщательно намылиться с ног до головы. Все это не слишком обременительные предосторожности, но их будет достаточно, чтобы защитить нас, по крайней мере, сейчас. Если ситуация ухудшится, мы предупредим заблаговременно.

На следующее утро господин Панкрас позвал к себе мясника, пекаря и бакалейщика. Он вручил каждому по несколько золотых монет и сказал:

— Друзья мои, нужно подумать о будущем. Запрягайте лошадей и отправляйтесь на север, в деревни, которые должны быть еще совершенно здоровы. Ты, Ромуальд, — обратился он к мяснику, — ты должен привезти нам несколько живых овец и пять-шесть засоленных свиней. Ты, пекарь, столько мешков пшеничной муки, сколько сможет увезти твоя тележка. А ты, — сказал он, наконец, бакалейщику (который именовался Биньон, но все звали его Пампетт), — привези гороха и чечевицы, и, главное, пять или шесть бочек, но не вина, а уксуса, и самого крепкого, какой только сможешь найти.

— У меня уже есть четыре бочонка в подвале, — сказал Пампетт, — и я думаю, что…

— А я думаю, — перебил его господин Панкрас, — что если эпидемия не прекратится, мы горько пожалеем, что не запасли его достаточно… Кроме того, привези мне несколько больших пучков мяты, розмарина и полыни. Настояв их в уксусе, мы получим уксус «четырех разбойников», который сотворил чудо во время чумы в Тулоне, ровно семьдесят лет назад. Это не лекарство от болезни, но настойка является одним из самых надежных защитных средств, потому что она убивает невидимых насекомых, которые распространяют заразу. А теперь отправляйтесь, друзья мои, но не путешествуйте вместе, чтобы не привлекать к себе слишком много внимания, и, самое главное, постарайтесь хорошо прикрыть свои повозки тряпьем, чтобы скрыть груз…

Повозки отправились через час, и вернулись лишь в сумерках. Эти трое хорошо исполнили свое поручение. Один отправился в сторону Аллоша, из-за зерновых мельниц, другой в Симиан, а третий в Обань. Они рассказали, что на пути все им показалось спокойным, а фермеры, которые снабдили их продовольствием, не задавали вопросов. Но в этот самый момент Гарен-Молодой, пришедший из города (куда он отправился купить пороха), крикнул им (издали, потому что еще не принял ванну с уксусом), что видел почти пустые улицы, закрытые магазины, и что встретил несколько человек в капюшонах, пропитанных уксусом… Он говорил бы и дольше, если бы врач не отправил его срочно приводить себя в порядок.

Рассказ мясника, пекаря и бакалейщика некоторым образом смягчил впечатление от рассказа Гарена-Молодого, поэтому люди не были чрезмерно встревожены, и каждый спал как обычно, за исключением господина Панкраса, который до рассвета мерил шагами свою комнату.

На следующее утро, около восьми часов, когда каждый был занят своими делами, вдруг послышался похоронный звон, сначала в церкви ля-Палю, затем Сен-Шарль, затем Акуль. Это никого не удивило, потому что было известно, что ежедневно бывает с десяток похорон. Но ветер принес звон колоколов Фаро, затем пришла очередь прозвонить колоколам Андум и Каталан.

Господин Панкрас вышел на порог и прислушался. Сидя на краю парапета, клирик и капитан тоже слушали, как к этому плачу присоединяется Жольет, потом л’Эстак, потом Сент-Анри, а затем и дальняя часовня Ров, которая воспользовалась морским бризом, чтобы добавить несколько своих нот к этому печальному концерту.

― Не нравится мне эта музыка, ― вздохнул Панкрас.

― Конечно, ― сказал клирик, ― менуэты господина Люлли гораздо приятнее для уха и особенно для духа… Что до меня, я не верю, что это чума. Мой друг, помощник в госпитале, сказал мне, что сейчас сезон злокачественной лихорадки, что болота Ювоны распространяют в это время летучий яд, который и является причиной заразы. В то же время есть вспышка сифилиса, из-за двух полков, прибывших из Тулона, и мой друг помощник…

― Твой друг помощник, ― резко сказал господин Панкрас, ― просто дурак, который мнит себя ученым, потому что ставит клистиры. Говорю тебе, что чуму выпустили в город и что по меньшей мере половина из этих людей погибнет.

— Я не сомневаюсь в вашей науке, ― скромно ответил клирик, ― но надеюсь, что впервые в жизни вы ошибаетесь… В любом случае, поскольку мне необходимо идти в город, чтобы получить плату за уроки в этом месяце, я до полудня принесу вам свежие новости.

— Дай Бог, ― вздохнул Панкрас, ― чтобы ты не принес нам ничего другого.

Клирик поднялся, не сумев сдержать улыбки, вежливо поклонился и ушел легким шагом.

Капитан посмотрел ему вслед с озабоченным видом, затем поднялся, сложил руки рупором и закричал:

— Норбер!

Клирик остановился на мгновение и обернулся.

— Если ты подхватишь чуму, ― крикнул капитан, ― не возвращайся сюда умирать!

Клирик поднял над головой скругленные руки, легко подпрыгнул, сделал антраша, поклонился и послал кончиками пальцев воздушный поцелуй в сторону площади. Затем он положил руки на бедра и, пританцовывая, пошел вниз.

Господин Панкрас провел день в кабинете, листая книги по медицине и истории. Около полудня старая Алиетт, не говоря ни слова, расставила столовые приборы на маленьком столике у окна, а затем подала на длинном серебряном блюде жареную зубатку на подушке из фенхеля. Проходя мимо своего господина, она тихо прошептала:

— Остынет…

Господин Панкрас, уткнувшийся носом в толстую книгу, повторил глухо и беззвучно:

— Остынет… но не говори больше ничего.

Вдалеке так и продолжали звонить колокола, а Панкрас читал: «Возьмите верхнюю часть стебля руты, зубчик чеснока, четверть ореха, крупинку соли размером с горошину. Ешьте это по утрам, и можете быть уверены, что предотвратите чуму».

Он пожал плечами, перевернул страницу, и наткнулся на средство немецкого доктора Эстембаха. Рецепт был очень сложным и показался ему заслуживающим внимания, но автор сочинения добавил примечание: «Он давал это средство четырнадцати особам, которые тут же от него скончались: такова была причина того, что мы больше не захотели, чтобы доктор смотрел других больных». Панкрас продолжал читать весь день, оперев голову на руки, не глядя на прекрасную рыбу, которая ждала его на подушке из фенхеля…

Он прочитал, по меньшей мере, двести рецептов, это были только противоядия, сладкий корень, можжевельник, нашатырь, потогонная сурьма, белый лук и измельченные слизни… Авторы книги говорили о «хороших результатах», «облегчении страданий» и «нескольких удивительных выздоровлениях». Тем не менее, в своих заключениях, сочинители заявляли, что «единственным действительно эффективными средствами были молитва святому Роху и благословение святого Франциска».

Наступил вечер, добрый доктор закрыл книгу, поднялся и подошел к окну.

На площади дети играли в кошки-мышки, в шары, в классики… Он с грустью смотрел на этих невинных малышей, наполненных жизнью и весельем, которым грозила ужасная смерть, как вдруг игры остановились, и он увидел, что все дети с тревожным любопытством посмотрели в одну сторону; внезапно все бросились по домам, захлопали двери. Господин Панкрас открыл окно и наклонился, чтобы увидеть причину их ужаса.

По улице, которая шла от Плэн-Сен-Мишель, двигалась страшная процессия. Двое мужчин в длинных серых балахонах, с лицами, скрытыми под капюшонами, с руками в черных перчатках, шли первыми. В правых руках они держали факелы, а левыми постоянно звонили в медные колокольчики. Позади них слышался скрип осей и звяканье подков о мостовую… По мере того как они приближались, мэтр Панкрас расслышал чтение псалмов, и вскоре узнал слова «Помилуй меня, Боже».

Все стояли возле окон, а страшная процессия медленно продвигалась… Она состояла из четырех повозок, которые сопровождали одетые в черное плакальщики. Каждый нес факел и под погребальным капюшоном пел страшные слова.

Мертвые были свалены вперемешку: их бросали на эти повозки, иногда сверху, из окон… Свисала рука, нога качалась рядом с запрокинутой головой с подбородком, указывающим на небо, и разинутым ртом… Многие были голыми. В последней повозке, прислонившись к куче трупов, сидел полностью одетый мертвец в охотничьем сюртуке, в сапогах синей кожи и белым кружевным жабо под черным как уголь подбородком…

Когда бормочущий монах проходил прямо под его окном, господин Панкрас окликнул его:

— Брат мой, куда вы направляетесь?

— На кладбище Шартрё, ― ответил монах. ― Больше нет места ни на Сен-Шарль, ни на Сен-Мишель.

— Но как так получилось, что за такой короткий срок?..

— Так получилось, что добрые люди мрут как мухи, и больше нет времени их исповедать… Что до меня, думаю, что мое испытание подходит к концу, потому что у меня под левой рукой растет большой бубон. Думаю, что доберусь до кладбища, но очень надеюсь оттуда не вернуться…

Пока он говорил, из уголков его рта медленно потекла темная кровь. Панкрас резко захлопнул окно и побежал мыть лицо уксусом, в то время похоронное пение удалялось… и доктору не нужно было звать своих соседей, они пришли к нему толпой, будто чтобы оказаться под его защитой. Передняя была переполнена, и поскольку не все могли войти, мэтр Панкрас попросил их перейти в сад, чтобы там обсудить ситуацию.

Пока все занимали места, появился мэтр Пассакай, нотариус, завернутый в пропитанное уксусом одеяло, потому что он вернулся из города. Он был очень бледен, а его лицо было искажено своего рода гримасой: но взгляд его был ясным и блестящим, как обычно, потому что это был храбрый человек.

— Мой дорогой друг, ― сказал он доктору, ― я хотел все выяснить и побывал в нескольких кварталах, одев пропитанный уксусом капюшон, чтобы избежать, насколько возможно, заражения. Процессия, которая только что прошла, повергла вас всех в ужас: что ж, знайте, я видел по меньшей мере полсотни таких, и многие состояли из десятка повозок. За два дня болезнь распространилась с быстротой молнии, от Каталан до л’Эстака, пришлось расковать цепи полусотне каторжников, которым пообещали свободу, чтобы заставить их подбирать трупы на улицах. Я видел моего друга Эстеля, советника: все эти господа в отчаянии. В три дня умерли тридцать два хирурга и шестнадцать докторов.

Обратились к докторам из Монпелье, Тулона, Экса и Авиньона. Их приехало, сказали мне, шестнадцать, этим утром. В три часа дня один из них умер… Все монахи города помогают с восхитительной самоотверженностью. Я видел, как они стоят на коленях на тротуарах, исповедуя умирающих. Вот что я хотел вам сказать… А теперь, поскольку я не уверен, что избежал заразы, я запрусь на три дня в своем подвале, куда я принес еды. Я выйду оттуда только на четвертый день, будучи уверен, что здоров. Если, к несчастью, бедствие коснулось меня, дайте мне умереть в одиночестве, и не рискуйте жизнью всех, чтобы похоронить меня: просто замуруйте двери и подвальное окно.

— Так значит вы рискнете, ― спросил суконщик, ― умереть без исповеди?

— Я пойду на этот риск, ― твердо сказал мэтр Пассакай, ― из любви к этим детям, и думаю, что добрый Иисус, который их особенно любит, соблаговолит сам исповедать меня, старого мошенника-нотариуса.

На этих удивительных словах господин Пассакай развернулся на своих длинных ногах и отправился в подвал, где его ждали шесть бутылок вина, расставленные вокруг четырех жареных кур.

— Вот честный человек, ― сказал Панкрас, ― который подает нам прекрасный пример. А теперь рассаживайтесь на траве и послушайте меня. Последние несколько дней я задавал себе очень серьезный вопрос: должен ли я, поскольку я врач, отправиться в город и позаботиться о тысячах несчастных? Весьма вероятно, я лишился бы там жизни, но разве это не достойная смерть для доктора?

— Нет, нет, ― закричали многие голоса.

— Останьтесь с нами! Останьтесь с нами! ― говорили женщины.

— Подождите немного, ― призвал Панкрас, ― потому что необходимо, чтобы я заранее обосновал свои действия.

Я знаю чуму, так как я лечил тысячи несчастных во время эпидемии в Гамбурге, в Германии… Я часто говорил об этом бедствии с моими коллегами, я изучил все, что было о нем написано, и не только по-французски, но и на латыни, английском и немецком. Я согласен с господином Бойером, очень известным флотским врачом из Тулона, который писал: «Чума ― жестокая болезнь, от которой нельзя вылечиться, она заразна, от нее спасают лишь огонь и бегство».

Того же мнения придерживался греческий историк Фукидид. Есть сотни средств, но абсолютно точно доказано, что от них нет никакого проку, кроме приближения конца больных, что, в общем-то, не так уж и плохо, но это не та цель, которую мы преследуем.

Я думаю, что лечить зачумленных, это лечить мертвецов, тогда как наш долг ― уберечь живых…

Все стали перешептываться, с облегчением вздыхать и даже посмеиваться.

— Возможно ли, — продолжил Панкрас, — защититься от чумы?

Он подождал несколько секунд и твердо сказал:

— Да.

В этот момент они услышали исходивший из подвального окна голос мэтра Пассакайя:

— Эстель говорил мне, что у каноников Сен-Виктора, которые приняли меры предосторожности, замуровав все входы в свой монастырь, нет ни одного больного!

— Я только что хотел сказать, — воскликнул Панкрас, — что во время всех эпидемий заточенные в монастырях религиозные ордена даже не слышали о чуме, которая бушевала у их стен. Что ж, друзья мои, последуем их примеру, который делает мало чести монахам, долг которых жертвовать всем из христианского милосердия, но прекрасно подходит обремененным семьями горожанам. Для начала мы согласимся, добровольно, со строгой дисциплиной: с этого дня никто отсюда больше не выйдет.

Угрюмый суконщик резко произнес:

— А святая месса? Мне нужно ежедневно вместе с семьей спускаться в церковь Мадлен, и говорю всем тем, кто обычно там вовсе не бывает, что возможно пришло время ходить туда каждое утро и даже дважды в день!

И он пристально посмотрел на господина Панкраса, которого никак нельзя было назвать примером набожности.

— Говорю вам, — сказал доктор, — необходимо на некоторое время отказаться от мессы. Господь, который видит нас, хорошо знает, что это вовсе не из-за отсутствия рвения: он знает, что церковь, как, впрочем, все места, где собираются люди, очень опасный источник заражения. Все здесь знают силу вашей веры, но если, возвратившись после мессы, вы принесете чуму в наше маленькое сообщество, разве вы поступите как добрый христианин?

— Я думаю, — с силой произнес суконщик, — что нужно быть большим безбожником, чтобы допустить, что можно подхватить чуму, слушая мессу! Говорю вам, добрым христианам ничего опасаться этой напасти! Пока ноги меня носят, я не пропущу ни одной божественной литургии. Такого со мной не случалось со времен первого причастия, не случится этого со мной и завтра!

— Так значит, — спросил господин Панкрас, — вы решили принести нам сюда заразу и смерть?

— Я не претендую ни на какое решение, — надменно сказал суконщик. — Господь сам все решает, и ваши старания избежать его воли не только смешны, но и нечестивы. Если ему захочется наслать на нас чуму или смерть, глупо пытаться ему противостоять, и я не стану поддерживать вас в этом преступном предприятии, которое ни к чему не приведет. Предупреждаю вас, что завтра утром я пойду в церковь со всей своей семьей, после чего я отправлюсь в Сен-Барнабе к брату, от которого у меня уже пять дней нет известий, и я вернусь к себе завтра вечером, нравится вам это или нет.

После чего он нахлобучил на себя шляпу и вышел.

— Вот добродетельный глупец, — сказал Панкрас, — который, возможно, будет стоить нам жизни.

— Ну, нет! — воскликнул капитан. — Запрем его в подвале вместе со всей его семьей…

— Если он вернется завтра вечером, так мы и поступим, — сказал господин Панкрас.

— А почему бы не запереть его прямо сейчас? — спросил Гарен-Молодой.

— Потому что, — ответил доктор, — я надеюсь, что увиденное завтра его образумит и он, дрожа, потребует у нас спасительного уксуса. Поговорим о нашем обустройстве, потому что теперь нам придется жить как в осаде. Достаточно ли у нас припасов?

— В любом случае, — сказал Гарен, — воды нам хватит. Фонтан никогда не тек с такой силой…

— Я думаю, — вмешался доктор, — что благоразумнее будет им не пользоваться. Эта вода поступает из бассейна Шартрё, который питается Ювоной — достаточно больному упасть в реку или даже просто охладить в ней свои бубоны, чтобы вода была отравлена. Мы будем пить воду только из колодцев.

— В моем воды на четыре метра, — сказал Гарен, — что даст добрую тысячу кувшинов.

— У меня, — похвастался бакалейщик Биньон, — только два метра, но зато уровень поддерживается весь год… Если я беру оттуда много воды для поливки, уровень немного снижается, но за ночь поднимается вновь…

— Итак, — сказал господин Панкрас, — никаких опасений из-за воды… Теперь еда.

Бакалейщик Биньон вышел вперед.

— С тем, что мы привезли из последних поездок, мои подвалы полны. У меня есть с десяток бочонков анчоусов, которые я привез из Тулона задолго до катастрофы, и десять ящиков соленой трески. У меня целый погреб картошки, пять бочонков оливкового масла, большие банки специй, пять или шесть мешков гороха (он немного поеден долгоносиками, нужно его только перебрать) и две сотни фунтов чечевицы. И потом, — сказал он, смеясь, — у меня есть мои деревянные тыквы!

И в самом деле, как-то он купил у одного испанского капитана небольшой груз тыкв, которые были тыквами лишь по названию. То были деревянные сферы, похожие на большие пушечные ядра, и почти такие же твердые. Но когда их распиливали надвое, внутри обнаруживалась белая мякоть, вкусная и питательная. Тем не менее, клиенты Патриса, напуганные видом и гулкостью этого странного овоща, отказались от большей части груза. Он утешался, говоря:

— Кожура непроницаемая, они четыре года остаются свежими!

А его сын, у которого был веселый характер, советовал открыть фабрику бильбоке.

— У вас их еще много осталось? — спросил господин Панкрас.

— Два погреба, набитых доверху! — ответил сын.

— Возможно они спасут нам жизнь, — сказал доктор. — А ты, пекарь, сколько у тебя муки?

Прекрасный пекарь крепко задумался, поскольку был тугодумом и, наконец, произнес:

— У меня двенадцать тюков муки, что даст не менее двенадцати кинталов по сто фунтов (Кинтал — мера веса, равная 100 фунтам, или 46 кг).

— Сколько это будет фунтов хлеба?

— Примерно вдвое больше, — ответил пекарь. — Но вот чего мне не хватает, так это дров! У меня их всего на неделю…

— При необходимости, — сказал господин Панкрас, — мы сожжем свой паркет. Но мы еще далеки от этого!

— И потом, — напомнил Гарен-Молодой, — зима не была суровой, и во всех погребах еще остается провизия…

Заговорило подвальное окно; нотариус произнес:

— У меня ее два полных воза!

— Как вы себя чувствуете? — прокричал ему Панкрас.

— Жарковато, — воскликнул нотариус. — Но думаю, это из-за двух бутылок вина, которые я только что выпил и которые придали мне бодрости!

— Это точно вино, — крикнул Панкрас. — Теперь попробуйте поспать!

— Не могу! — воскликнул нотариус. — То, что вы говорите, мне слишком интересно! Продолжайте! Продолжайте! Спросите мясника, что есть у него!

Большой Ромуальд вышел вперед, несколько смущенный, и быстро сказал:

— У меня есть половина быка, теленок и три овцы. Если нас тут сотня человек, нам этого хватит на две недели. Может, на три, если мясо сохранится…

— У меня в погребе есть лед, — произнес доктор, — я предоставлю погреб в твое распоряжение.

— А если это продлится больше трех недель? — спросил нотариус.

— Право же, — сказал доктор, — у нас в конюшнях мой мул, ваш и две лошади мясника.

— Вы хотите съесть моих лошадей? — с ужасом спросил мясник.

— Мы хотим жить, — ответил доктор, — и ты тоже хочешь жить. Если мы их съедим, то купим тебе потом самых лучших.

Наконец, в порыве щедрости, каждая кумушка призналась в своих запасах: в то время было принято заполнять шкафы и кладовые настолько, насколько возможно, потому что снабжение ― даже в большом городе ― не всегда было обеспечено так, как сегодня.

Бабушки произвели фурор рассказами о таком огромном количестве банок варенья, что Гарен-Молодой заподозрил их в преувеличении (в чем он ошибался), а матери семейств сообщили о тридцати туазах (туаз ― старинная французская мера длины: шесть футов, около двух метров) колбас, нескольких дюжинах окороков, мешках сушеных каштанов, кукурузной муки, гороха, чечевицы, фасоли, и все это в таких больших количествах, что господин Панкрас радостно потер руки и объявил:

— Друзья мои, я думаю, что немного экономя, мы сможем продержаться по меньшей мере четыре месяца. К этому времени овощи, которые мы посадим в наших садах, созреют, что при необходимости даст нам еще пару месяцев, а это значит, что мы спасены!

Затем вперед вышел капитан и сказал, с обиженным видом:

— А я? Разве у меня ничего не спросят?

— У одинокого мужчины, — предположил Панкрас, — нет больших запасов…

— Потому что вы забыли главное, — ухмыльнулся капитан. — Я могу предоставить в распоряжение общины четыре бочки с вином, то есть около тысячи бутылок, два бочонка рома, бочонок водки, и более ста бутылок различных напитков вроде мараскина, коньяка, агвардиенте, шнапса и виноградной водки, которые являются лучшими лекарствами в мире!

В его адрес раздались, ― вполголоса ― возгласы одобрения.

— А теперь, — сказал Панкрас, — предлагаю вам с аппетитом отужинать. Но затем вы ко мне вернетесь, я осмотрю вас одного за другим, чтобы быть уверенным, что мы не пустим волка в овчарню… До скорого свидания.

В отдалении по-прежнему звонили колокола, но все уже воспряли духом из-за плана доктора.

Когда все разошлись по домам, вновь раздался голос мэтра Пассакайя, звавший капитана, и работорговец подбежал к подвальному окну.

— Что случилось? Вам хуже?

— Нет, — громко сказал нотариус. — Я чувствую, что иду на поправку. Но думаю, что это произойдет быстрее, если вы принесете мне одну из тех бутылок, о которых только что говорили!

— Разумная идея, — сказал капитан.

И бегом отправился в свой подвал.

После ужина господин Панкрас первыми осмотрел детей, и, поскольку в течение двух недель они не покидали площадь, осмотр прошел быстро. Затем пришел черед мужчин: почти все они спускались в город, и обследование было тщательным. Он заставлял их улечься голыми на столе и при свете четырех факелов сначала осматривал их кожу, затем принюхивался к дыханию, обследовал язык и горло, считал пульс, ощупывал животы, подмышки, пах. Каждый раз, когда доктор говорил «этот здоров», старая Алиетт подходила и обтирала мужчину уксусом «четырех разбойников», а затем тот, хохоча, спрыгивал со стола.

К полуночи пришла очередь женщин, затем девушек. Четыре кумушки держали факелы. Они отметили, что господин Панкрас очень тщательно отнесся к этому обследованию: иногда он более минуты прикасался к белой коже краснеющей девушки, затем приблизившись, почти касаясь кончиком носа, искал малейшие следы заболевания или самый крохотный бубон: потому что чума коварное заболевание, которое часто приходит потихоньку. Наконец около трех часов утра все было закончено, и доктор сказал, что совершенно уверен, что чума еще не пришла в их убежище, и это вызвало радостный шум.

Гарен все же заметил, что не вернулись господин Комбарну со своей семьей и клирик.

— Я очень сердит на этого молодого человека, — сказал Панкрас, — а его отсутствие не слишком хороший знак. Что же касается суконщика, мы подумаем об этом завтра.

И все отправились спать.

Когда господин Панкрас раздевался, ему послышалось нечто вроде стона, раздавшегося из подвала… Он упрекнул себя, что не поинтересовался Пассакайем, который возможно умирает на куче дров… Он с тревогой прислушался. Это действительно был голос нотариуса, но он не стонал. Он пел:

Пастушки ветреной корсаж меня вле-е-ечет,

Путь к счастию найти я в нем желаю,

Открой секрет мне сердца твоего,

Его я тайну разгадать мечта-а-аю…

В десять часов утра старая Алиетт пришла будить Панкраса, что было нелегким делом.

— Господин, — сказала она, — суконщик уезжает!

Панкрас спрыгнул с постели, в ночной рубашке подбежал к окну и широко распахнул его.

Комбарну был занят регулированием длины вожжей своей лошади, запряженной в хорошенькую двуколку. На сиденье уже заняла место его жена, позади нее, в кузове, пять дочерей устроились на красивых голубых подушках.

— Господин Комбарну, — сказал Панкрас, — так значит утро вечера не мудренее?

— Напротив, — ответил суконщик. — Вечер укрепил меня в решимости не обращать внимания на чуму и смиренно подчиниться Божьей воле, ничего не меняя в своих привычках.

— В этом случае, раз вы отправляетесь к своему брату в Сен-Барнабе, я думаю, что вы сделаете лучше, если там и останетесь.

— Это еще почему? — грубо спросил суконщик.

— Потому что ради своей безопасности мы будем вынуждены принять против вас и вашей семьи меры, которые вам не понравятся.

— Хотел бы я это увидеть, — кичливо ухмыльнулся суконщик.

— Вы это увидите, — сказал господин Панкрас. — И, вероятно, не позднее сегодняшнего вечера!

На этом он захлопнул окно, а суконщик защелкал кнутом.

Все утро Панкрас руководил последними работами. Сначала он приказал мужчинам проделать проломы в смежных стенах садов, чтобы можно было проходить от одного к другому. Затем отправился описывать, с большой точностью, содержимое подвалов, в сопровождении капитана, который отмечал в старом судовом журнале количество и природу имеющихся припасов. Наконец Панкрас приказал вынести несколько старых соломенных тюфяков, которые перепачкали навозом и кроличьей кровью: их разложили на улице, как если бы они были выброшены из окон… Во второй половине дня все ставни были закрыты, а двери заперты на засовы.

Затем Панкрас склонился к подвальному окошку нотариуса, о котором все несколько подзабыли. Со страхом он услышал подавленный стон.

— Несчастный, — вздохнул он.

Он все же его позвал… На третий раз стон умолк, вдруг сменившись чем-то вроде переливчатого мычания, и Панкрас разглядел нотариуса, сидящего на тюфяке и зевающего. Затем тот потер глаза и спросил удивленным тоном:

— Где я?

— У себя в подвале, — ответил Панкрас. — Как вы себя чувствуете?

— Еле ворочаю языком и голова раскалывается! — простонал нотариус. — И я спрашиваю себя, почему же у меня в носу стоит этот ужасный запах рома.

Весь день все трудились как пчелки. Дети играли в садах под надзором бабушек, рассказывавших о большом злом волке, который никому не причинит никакого вреда, если его не разбудить, но который неминуемо прибежит при малейшем крике. Поэтому дети играли в тишине, а когда у кого-то из них случайно вырывался смех, вся компания, перепугавшись, бежала в конюшни прятаться…

К вечеру провели совещание по поводу возвращения суконщика.

— Ему нельзя позволить войти, — сказал Гарен-Молодой. — Я уже закрыл его дверь на засов. Если ему так хочется помереть от чумы, он может сделать это где угодно.

— Он будет шуметь, — ответил доктор. — И он, конечно же, отправится жаловаться начальству, а я считаю, что нам лучше не привлекать к себе внимание… Пусть уж лучше нас считают мертвыми или уехавшими…

— Но тогда, — сказал Биньон, — что же с ними делать?

— Их семеро, — вмешался нотариус. — Нельзя ведь убить всех!

— Речь не о том, чтобы кого-то убивать, — ответил Панкрас.

— Пока нет! — вздохнул капитан. — Но не забудьте, что черная чума ― это верная смерть для заболевшего и возможная смерть для его соседей. Я полагаю, что возможная смерть имеет право убить смерть бесспорную.

— Это мне кажется разумным, — согласился Панкрас. — Но у господина Комбарну пока нет чумы, по крайней мере, насколько мне известно. Если он вернется сегодня вечером, мы попытаемся его урезонить. Но если он будет упорствовать в своем желании заразить нас, мы запрем его в подвале Гарена, в конюшне. Если он захочет кричать, мы заткнем ему рот. Но я уверен, что он не станет сопротивляться, потому что будет доволен, если его силой поместят в надежное место, не дав исполнить свой долг, что избавит его от любого греха перед Господом.

— Я подготовлю, — сказал капитан, — толстый мешок, чтобы надеть ему на голову, и веревки, чтобы связать его.

— А я, — воскликнул Гарен, — освобожу свой подвал, так как уверен, что этот фанатик…

Но он не смог закончить своей фразы, поскольку внезапно вошла Алиетт и сказала:

— Господин Комбарну вернулся, я увидела его из окошка кухни!

Господин Панкрас бегом поднялся на второй этаж своего дома, за ним последовали нотариус, Гарен и капитан.

Панкрас медленно открыл ставень…

Перед дверью суконщика, справа, стояла его двуколка. На сиденье никого не было. Но в кузове, вповалку друг на друге, лежали жена и четыре дочери… У них были черные и красные лица, страшно распухшие, а мать все еще сжимала в руках самую младшую, которая была похожа на покрытую смолой куклу…

На ступеньках перед дверью, согнувшись в три погибели, стоял мэтр Комбарну… Он громко стонал и вдруг упал на колени, а его синяя фетровая шляпа покатилась по тротуару…

Он с усилием поднял к замку большой блестящий ключ от своего дома, но его рука упала, как мертвая, выронив звякнувший о камни ключ… и суконщик простонал:

— Помогите! Помогите! Откройте мне!

— Господин Комбарну, — дрогнувшим голосом сказал Панкрас, — теперь вы больше не можете войти сюда…

— Ради Бога, — простонал бедняга, — откройте и позаботьтесь обо мне!

— Ради всех нас, — ответил мэтр Панкрас, — не пытайтесь войти сюда: здесь только здоровые, мужчины, женщины и дети… Эта беда случилась с вами по вашей вине, не заражайте других.

Суконщик издал тяжелый вздох и со стоном сказал:

— Господь меня покинул…

— Не думайте так, — обратился к нему капитан, — потому что именно сейчас он призывает вас к себе.

— Моя жена и дети мертвы…

— Потому что он не захотел разлучать вас! — вздохнул нотариус.

— Дайте мне хотя бы питья, — произнес суконщик с душераздирающим криком.

— Я спущу вам укрепляющее, — сказал Панкрас, — но не стану скрывать от вас, что уже ничем не поможешь.

— Я знаю, — пробормотал суконщик. — Но все же как ужасно, что человек с таким состоянием, как у меня, умирает на улице…

— Возможно так лучше, чем умирать дома, — сказал ему капитан. — У вас над головой нет потолка и ваша душа отправится прямиком в рай!

В этот момент на веревке Гарен-Молодой спустил вниз кувшин прохладного белого вина… С трудом умирающий прополз по тротуару и схватил кувшин дрожащей рукой… Еле-еле он поднес его к губам. Но выплюнул первый же глоток с ужасным содроганием, за которым последовал поток черной крови…

— Господин Комбарну, — сказал Панкрас, — вам еще остается немного жизни… Сделайте усилие и попытайтесь сесть на ступеньках моей лестницы, прислонившись к двери…

— Что толку? — тяжело вздохнул умирающий.

— Это будет, — ответил Панкрас, — доброе дело, последнее в вашей жизни, потому что ваше тело будет отпугивать бандитов, которые возможно придут к нам, этим вы спасете жизнь тридцати малышам, которых вы знаете…

И высокий грубый суконщик, сотрясаемый судорогами агонии и извергающий кровавую рвоту при каждом движении, пополз к ступенькам… Он замер, и капитан сказал:

— Кончено. Он умер.

Но Комбарну собрал, преодолевая муки гниющей плоти, последние силы своего сердца. И вдруг, в последнем усилии, он сумел повернуться: в четыре ужасных спазма он прислонился спиной к двери и в последний раз сложил на груди руки.

Алиетт, выглядывавшая из-под руки своего хозяина, вдруг воскликнула:

— Вы видели ангела? Смотрите, ангел!

Ни Панкрас, ни капитан его не увидели: они смотрели, остолбеневшие, как на черном и распухшем лице появилась широкая и светлая улыбка счастья.

С наступлением темноты господин Панкрас долго снаряжал Гарена-Молодого и мясника: он заставил каждого облачиться в три рубахи, затем в балахон до пят, добавил холщовые перчатки и спускавшийся на грудь капюшон и, наконец, щедро полил обоих уксусом «четырех разбойников». Они взяли пару крюков, которые дровосеки используют для подтягивания стволов деревьев, и вышли. Лошадь, по-прежнему впряженная похоронную двуколку, опиралась о ствол платана и беззаботно спала. Они подвели ее к двери Панкраса, и с помощью своих крюков стащили пять трупов, которые художественно разложили вокруг мертвого суконщика, чей подбородок свисал теперь на окровавленное кружевное жабо.

***

Жизнь затворников организовалась с почти военной строгостью. Погребальные колокола, заменившие Ангелус, будили их с первыми лучами солнца, и день начинался с осмотра всех членов общины, которые проходили перед доктором, устроившимся под большой смоковницей нотариуса. Самая легкая лихорадка вызывала подозрение, малейшая болячка казалась обещанием бубона. Больного немедленно изолировали в заново побеленном погребе и купали в уксусе, как корнишон: он выходил из погреба лишь через три дня.

После осмотра женщины занимались уборкой, не производя ни малейшего шума. Девушки заботились о маленьких детях, игравших в саду, а нотариус, сидя под смоковницей, вполголоса вел уроки для самых старших, ему помогал капитан, учивший их географии. Тем временем Гарен-Молодой рисовал новую модель мушкета, мясник мариновал мясо (чтобы его сохранить), бакалейщик пилил свои деревянные тыквы, а пекарь замешивал тесто. Он разжигал печь лишь после полуночи, каждые три-четыре дня, потому что нужно было дожидаться ветра, который разогнал бы предательский дым.

Те, кому было нечего делать, занимались садоводством, но нужно было доставать воду из колодцев напрямую, я хочу сказать, не используя шкивов, которые скрипели, что у шкивов в обычаях. Скоро вырос горох, затем чечевица, затем бобы, и мэтр Панкрас радостно потирал руки. В полдень все вместе ели в большой конюшне доктора, из которой сделали общий зал. Затем, после сиесты, ― которая продолжалась до пяти часов, ― женщины шили и вязали, мужчины играли в карты, в польские шашки, шахматы, а добрые старушки рассказывали детям истории.

Тем не менее, на чердаке дома Панкраса ― который был самым высоким, ― всегда был человек, который через слуховое окно наблюдал за портом и городом. Его сменяли каждые два часа, и он отправлялся с отчетом к доктору. Поначалу наблюдатель видел проезжающие повозки, он видел бегущих прохожих или марширующие команды, в которых капитан, со своей подзорной трубой, узнал каторжников, с которых сняли кандалы. Они несли на плечах длинные шесты, которые заканчивались железными крюками.

Ни один корабль больше не входил на порт, но было видно, что многие из него уходят. Похоронные процессии стали более редкими, улицы казался опустевшими. Никто больше не проходил по маленькой площади: но два или три раза объявлялась тревога…

Видели приближавшихся тихими шагами изголодавшихся бродяг, вооруженных пиками, а иногда и с пистолетами в руках, ищущих еды или поживы… Они подходили к большому фасаду, с ужасом останавливались и убегали со всех ног: добрый суконщик, черный, как негр, с лицом, гримасничающим червями, сидящий в центре своей мумифицированной семьи, преданно охранял общину.

Эта жизнь длилась почти месяц, но, хотя они и были в безопасности, характер затворников портился с каждым днем. Мрачный звук похоронных колоколов, одолевавший их на закате, и необходимость говорить вполголоса внушали им чувство вины. У детей, лишенных возможности шуметь, пропадал аппетит, и матери жаловались. Старики, который так боятся смерти, были первыми, кто терял рассудок.

Матушка Пижон, которой было больше восьмидесяти лет, однажды исчезла. Ее обнаружили под кроватью, и она отказалась покинуть это убежище. Когда ее попытались оттуда вытянуть, она стала издавать столь ужасные крики, что пришлось отказаться от этой затеи, и ее дочь должна была дважды в день приносить ей еду в это нелепое укрытие, где она жила на животе в собственных экскрементах.

Дедушка Ромуальда, всегда отличавшийся здравомыслием, однажды начал ходить на четвереньках, время от времени лая; он объяснил господину Панкрасу, что чума никогда не поражает животных, и потому все должны делать, как он. Панкрас, посчитавший его неизлечимым, с ним согласился, но попросил лаять не так громко, на что тот любезно согласился.

С другой стороны, скука и страх вскоре начали портить нравы этих добрых людей, и было множество прелюбодеяний, казалось, никого не заботивших, кроме мясника Ромуальда, который бесился от того, что обзавелся рогами, но Панкрас утешал его философскими соображениями такой красоты, что мясник, подарив свою жену пекарю, стал жить с маленькой служанкой бакалейщика. Та была этому очень рада, поскольку боялась, с начала эпидемии, умереть девственницей… Эти нравы печалили добродетельного нотариуса, тем более что он сам стал их жертвой, застав себя одним прекрасным вечером в разгар блуда с женой торговца рыбой, которая не была ни молода или красива, но соблазнительна и предприимчива.

Господин Панкрас его утешал, объясняя, что страх смерти всегда возбуждает половое чувство, как если бы человек, считающий себя погибшим, делал усилие для воспроизводства своей личности, дабы одержать победу над смертью…

***

Вечером сорокового дня, когда все дышали воздухом перед обедом, на лестнице вдруг послышался грохот и в дверях появился наблюдатель, с радостным лицом. Это был сын Биньона.

— Победа! — закричал он. — Чума закончилась!

Все разом встали.

— Откуда ты знаешь? — спросил Панкрас.

— Они разводят праздничные костры! — воскликнул сын Биньона. — Самый большой в Старом Порту, а вокруг видны танцующие тени!

Несколько женщин начали танцевать, издавая радостные крики.

— Спокойно! — сказал Панкрас. — И не торопитесь радоваться. Нужно сначала увидеть это!

И он устремился к лестнице, вслед за капитаном. Окно на крыше была раскрыто над лестницей, он проворно поднялся, пока его голова не оказалась над крышей, рядом с сапогами капитана. Он увидел на большом темном пятне города точки, красневшие в ночи, как угли. Чуть ближе, в Старом Порту, танцевал огненный столб.

Капитан раздвинул свою трубу, отрегулировал ее несколько раз… Панкрас стукнул по его сапогу:

— Что вы видите?

— Я вижу большой огонь, — сказал капитан. — А перед этим огнем я вижу тени, которые швыряют в пламя другие тени.

— Так я и думал, — сказал Панкрас, — это костры… Они жгут трупы, потому что уже не успевают их хоронить…

Они спустились, задумчивые, по лестнице, на ступеньках которой их дожидались почти все мужчины.

На следующий день, на рассвете, послышался стук в дверь госпожи Николь. Сначала тихий, потом все сильнее… Многие спрыгнули со своих кроватей и подбежали к закрытым окнам, не осмеливаясь их открыть; они пытались смотреть сквозь щели. Раздался крик:

— Откройте! Это я, Норбер!

Все узнали голос клирика, которого считали погибшим. Но ответом ему было молчание. Тогда он принялся орать:

— Я знаю, что вы прячетесь за ставнями! Откройте или я сломаю дверь!

Господин Панкрас приоткрыл окно, точно над головой этого безумца.

— Ради всего святого, — сказал он клирику, — не кричите и не шумите так сильно!

— Ради всего святого, — призвал клирик, — позвольте мне забрать свои вещи или бросьте их мне из окна! Я ухожу из города и советую вам сделать то же самое: через три дня они придут сжечь наш квартал!

— Что ты такое говоришь? — вскричал Панкрас, побелев как полотно.

— Откройте мне и я вам все расскажу, — ответил клирик, — возможно, этим я спасу вам жизнь…

— Значит, вы пришли с добрыми намерениями, — сказал Панкрас. — Но вы несете нам чуму!

— У меня была чума, я чудом из нее выбрался. Вы хорошо знаете, что нельзя заболеть ею дважды!

― Если так, то во второй раз ее у вас не будет, но ваша одежда пропитана мельчайшими насекомыми, которые принесут заразу всем нам.

— Это верно, — вздохнул клирик, — потому что в течение двух месяцев, под предлогом того, что я ничем не рискую, они заставляли меня собирать сотни гниющих на тротуарах трупов. Итак, что я должен сделать?

— Первым делом, — сказал ему доктор, — ты разденешься и бросишь всю свою одежду за парапет. Затем я спущу тебе мыло, и ты вымоешь себя сверху донизу, особенно волосы. После я спущу большой пузырек уксуса, и ты в течение часа будешь растирать им свое тело, а затем погрузишь в уксус ногти на руках и ногах… В заключение я сброшу тебе пакет с чистой одеждой, и ты сможешь войти.

— Идет, — ответил клирик. И начал раздеваться.

В течение всей операции, которая длилась около часа, за закрытыми ставнями было много дам и девиц, поскольку он был довольно симпатичным юношей, а чума, сделав его тоньше, подтвердила его природную элегантность. На пустынной площади, у фонтана, он вымылся с большим старанием. Когда клирик был готов, Панкрас открыл ему дверь, прижав к собственному носу кусок смоченной в уксусе ткани, и провел его в свой кабинет. Их беседа продолжалась более часа. Мужчины ждали в саду, не говоря ни слова. Они прогуливались, опустив головы, руки в карманах.

Женщины разговаривали вполголоса, маленькими группками, по углам. Другие окружили старую Алиетт, которая пыталась подслушивать у двери доктора. Она не услышала ничего вразумительного, а когда Панкрас открыл дверь, упала к его ногам. И когда он сказал: «Чума на любопытную», она в ужасе убежала, забыв дышать.

В тишине двое мужчин вышли на середину большого сада, и клирик взобрался на крышку колодца. Все выстроились вокруг, а Панкрас и нотариус уселись на краю колодца. Тогда клирик заговорил.

— Друзья мои, — сказал он, — мне очень горько говорить вам, что господин Панкрас оказался прав, и что этот город пропал. Я думаю, что благодаря подзорной трубе капитана вы об этом знаете. Но это знание очень мало и почти очаровательно по сравнению с реальностью. А реальность такова, что трупы выбрасывают из окон, ими завалены тротуары. Все, кто могли уехать, уехали, но еще остается много жителей, число которых ежедневно сокращается, по крайней мере, на одну двадцатую. Мертвых больше не хоронят, их сжигают, но не успевают сжечь всех, несмотря на помощь сотни каторжников, которых каждую неделю приходится почти полностью набирать заново, потому что приговор не спасает их от этой страшной эпидемии. Здесь вы в безопасности, но ненадолго.

— Почему? — резко спросил нотариус.

— Потому что члены городского совета решили сжигать дома зачумленных и даже целые кварталы… Позавчера они сожгли Ля-Туретт. Вчера больше тридцати домов на площади Ланш, и я слышал, что сегодня они возьмутся за Плэн-Сен-Мишель, где эпидемия произвела ужасные опустошения!

— Это же в двух шагах отсюда! — ужаснулся капитан.

— Ну да, — вздохнул клирик. — К тому же я слышал разговор о нашей площади. Согласно докладу полиции, вас всех считают погибшими, и я думаю, что через два или три дня вы увидите хворост и факелы.

— Тогда мы выйдем, — сказал нотариус, — и они ничего не сожгут.

— Это верно, — пожал плечами клирик. — Они не настолько жестоки, чтобы сжигать здоровых людей. Но для начала у вас отнимут всю еду, потому что за нехватками следует голод, и власти конфискуют все запасы. Потом мужчин обяжут работать вместе с каторжниками, чтобы хоронить тысячи разлагающихся трупов. У вас будет крюк, капюшон, перчатки, а чтобы вас утешить, вас станут звать «воронами». Правда, через неделю у вас больше не останется никаких забот, потому что вы сами исчезнете под пустулами и бубонами, а бродячие собаки будут драться за ваши останки. Вот судьба, которая ждет вас, если вы будете настолько глупы, чтобы остаться здесь.

Он не закончил говорить, а женщины уже плакали, сжимая детей в своих объятиях; мужчины стояли неподвижно, беспомощные, как камни, а старики переглядывались с глупым видом.

Первым заговорил капитан.

— Этот юноша прав, — сказал он. — Остается лишь поскорей убраться.

— Вот что мы должны были сделать с самого начала, — пробормотал нотариус. — Я мог бы удалиться в мой домик в Эксе…

— Чума уже там, — сказал клирик. — Нужно было сразу закрывать школы, суды и церкви…

— Тогда, — воскликнул капитан, — есть только одно средство: найти корабль и уплыть на Корсику.

— Мой дорогой капитан, — сказал Панкрас, — это было бы идеальным решением. Но где вы возьмете корабль?

Капитан сделал неопределенный жест, покачал головой и замолчал.

Гарен-Молодой, пекарь и мясник по очереди принялись делать неразумные предложения, как это бывает в безнадежных ситуациях…

Господин Панкрас, никогда не терявший хладнокровия, размышлял.

— Самое простое, — сказал он, — уехать к холмам. Сначала мы отправимся в деревню Аллош, где у меня есть родственник… Если зараза добралась и туда, мы поедем дальше… Честно говоря, я боюсь, как бы деревни не были уже заражены… Нам останутся холмы. Возможно, мы найдем убежище в каком-нибудь гроте, на склоне уединенной лощины, где никто не станет искать нас.

— Но что же мы будем есть? — спросил клирик.

— У нас еще есть большие запасы. К тому же у нас остались четыре лошади и два мула…

— Эти животные очень худые, — сказал мясник.

— Речь пока не о том, чтобы съесть их, а о том, чтобы запрячь их в повозки и экипажи, чтобы перевезти наш провиант. Мы дадим им все оставшееся у нас сено и последний мешок овса. В течение дня мы подготовим наш груз и около полуночи уедем.

— Как вы уедете? — пожал плечами клирик. — Вы думаете, что можно вот так просто взять и уехать? Едва лишь увидят ваши нагруженные повозки, на вас тут же нападут вооруженные банды, которые бродят по городу в поисках любой пищи и грабят погреба в домах зачумленных.

— В полночь? — спросил нотариус.

— Особенно по ночам, — ответил клирик.

— У нас есть двадцать три ружья, — сказал Гарен, — тридцать пистолетов и больше ста ливров пороха.

— При первом ружейном выстреле другие банды прибегут им на помощь. Кроме того, на каждом выезде из города стоят караулы, чтобы зараза не распространилась по всей стране…

— Но что же делать? — воскликнул бакалейщик, растерявшись от страха.

— Выбираться по одному, — сказал клирик, — унося немного еды, спрятав ее под одеждой, и потом каждый сам по себе.

— А женщины? — спросил Панкрас.

— А дети? — резко сказал мэтр Пассакай.

— Вы хотите бросить детей?

Женщины перешептывались.

Клирик развел руками, закрыл глаза, пожал плечами, но так больше ничего не сказал.

Долгое молчание прервал господин Панкрас, сказавший:

— Пройдите в мой кабинет.

Он увел нотариуса, клирика, оружейника и капитана.

***

Как только они ушли, женщины стали говорить, что этот клирик всегда хотел привлечь к себе внимание, что, разумеется, никакой чумы у него не было, и что он, вероятно, провел два месяца у любовницы, которая в конце концов выставила его за дверь. Его обвинили в том, что он всегда насмехался, что у него дурные наклонности. В заключение многие заявили, что нет никаких причин для бегства, и что самым мудрым было бы ждать, как они это делали до сих пор.

Мужчины начали было с ними соглашаться, когда Пампетт, торговец рыбой, дежуривший под крышей, появился на пороге.

— В квартале Плэн-Сен-Мишель, — сказал он, — большой пожар…

Все вздрогнули, потому что клирик об этом предупреждал. Женщины заплакали, а мужчины двинулись к двери господина Панкраса, когда тот появился на ступеньке.

Пампетт сделал ему свой доклад.

— Наш друг, — сказал Панкрас, — нас предупреждал — и уготованная нам судьба больше не вызывает сомнений, но еще ничего не потеряно. Выслушайте меня хорошенько, и повинуйтесь мне без споров, с полным доверием… Мы немедленно приступим к погрузке наших повозок, и укроем наши припасы одеялами. На одеяла улягутся мужчины, женщины и дети, полуобнаженные, изображая трупы зачумленных, я же займусь тем, чтобы придать им пугающий вид.

Другие, под капюшонами, понесут факелы, и станут петь «Помилуй меня, Боже», звоня в погребальные колокола. Я уверен, что наша процессия не привлечет грабителей, а обратит их в бегство. Что же касается солдат, которые караулят на заставах, я их не опасаюсь, и обещаю вам, что пройдем заставы без всякого труда, если каждый сыграет ту роль, которую я ему дам.

Немедленно приступайте к погрузке, и пусть женщины не пытаются обременить нас семейной мебелью, или детскими игрушками, или бесполезными безделушками, которые они почти всегда считают самым важным: я проверю груз и соглашусь только на самое необходимое. Начинайте!

Подготовка к отъезду продолжалась весь день. Смазывали колеса, ухаживали за животными, складывали на повозки мешки с продовольствием, бочонки с вином, ружья, порох, свинец и ткани. Затем господин Панкрас приказал вскрыть подвалы несчастного суконщика.

— Теперь, — сказал Панкрас, — он больше не нуждается в своих товарах, а для нас это станет большим подспорьем.

Затем он устроил, в своей собственной столовой, большую швейную мастерскую с пятнадцатью женщинами, выбранными из числа самых опытных: они начали с пошива двух десятков черных капюшонов, длинных балахонов и рукавиц, то есть перчаток, у которых был только большой палец. Наконец, склонившись над гравюрой, которую дал им господин Панкрас, они принялись, под руководством нотариуса, за шитье четырех военных мундиров, или, скорее, чего-то их напоминавшего, по меркам Гарена-Молодого, Биньона, Пампетта и пекаря, а также рясы для клирика.

Тем временем, ушедший было Панкрас через час вернулся: его появление вызвало возгласы женщин, и даже сам мэтр Пассакай был ошеломлен.

Действительно, пришедший был одет в парадный военный мундир. Лазурный камзол, белые кожаные штаны, красные сапоги с серебряными шпорами, шпага с чеканной золотой гардой, белый плащ, подбитый золотой тканью и украшенный беличьим мехом, образовывали столь роскошный ансамбль, что вставшие было швеи не осмеливались сесть.

— Это точно вы? — спросил нотариус.

— Увы, нет, — вздохнул господин Панкрас, — скорее это тот, кем я был.

— Это мундир капитана королевской гвардии!

— Да, — ответил господин Панкрас, — но есть небольшая разница: воротник моего камзола из желтого бархата, это указывает, что я был главным хирургом королевской гвардии, в звании капитана…

Раздался шепот восхищения, и доктор тихо добавил:

— Я даже имел честь, во время голландской кампании (и он снял свою шляпу, украшенную перьями) заботиться об августейшем здоровье его величества короля.

Слезинка появилась в уголке его глаза, а нотариус в свою очередь тоже снял шляпу.

— Его величеству, — взволнованно сказал доктор, — причиняли беспокойство ветры, сила которых пугала его лошадь: мне удалось их обуздать, и начиная с того дня я оставался при августейшей персоне до печального дня смерти его величества.

После молчания Панкрас сменил тон и резко сказал:

— Вернитесь к шитью, прошу вас, и займитесь мундиром капитана, которого нужно почтить двумя серебряными нашивками…

После обеда на скорую руку работы возобновились в большой спешке, поскольку на небе, поблизости, виднелись огромные столбы дыма, а легкий пепел начал окрашивать в белый цвет садовую траву. Еще не было никакой реальной опасности, но запах пожара доказывал неотложность бегства.

Тем временем Панкрас и мэтр Пассакай удалились в кабинет нотариуса, где они обычно играли в шахматы. Но в этот день они не прикоснулись к башенкам из слоновой кости на спинах маленьких слонов.

Мэтр Пассакай начал с того, что тщательно очинил два гусиных пера и добавил щепотку тонкой сажи к чернилам. Затем он вырвал из регистра страницу прекрасной нотариальной бумаги, и взялся за переписывание, своим красивым четким почерком, нескольких составленных Панкрасом строчек: это был надлежащим образом оформленный пропуск для командира заставы де ля Роз. Он высушил чернила щепоткой золотой пыли, которую перекатил с одного конца листа до другого.

Наконец, вынув из одной из своих папок купчую, которую городской советник Мустье подписал в его кабинете, он скопировал подпись с такой легкостью и совершенной точностью, что Панкрас воскликнул:

— Какое чудо! Можно подумать, что вы делаете это каждый день.

— Нет, — скромно сказал нотариус, — не каждый день, но у каждой должности есть свои нужды…

Пассакай очень хорошо исполнял нужды своей собственной, так как вскоре он достал свинцовую печать с гербом города Марселя и внизу страницы вдавил ее в пластинку горячего красного сургуча, из-под которой выходила голубая лента.

Затем он полюбовался своим творением, весело потер руки и объявил:

— Этот особенно удался, и сам господин городской советник Мустье не осмелился бы сказать, что это фальшивка…

Он свернул драгоценный документ, перевязал его более широкой, чем первая, голубой лентой, и отдал Панкрасу.

— Теперь, — сказал тот, — мы, разумеется, испытаем удовольствие от изготовления фальшивых зачумленных.

Они спустились в его кабинет, где клирик и бакалейщик в добром десятке тарелок подготовили, по его приказу, все необходимое. Там были жженая пробка, клей, варенье, мед, воск, порошок шафрана, гипс, сажа, пакля и все виды цветного теста. Все это господин Панкрас художественно расположил на сорока лицах и телах, доказав, что если он и не умеет исцелять бубоны, то, по крайней мере, замечательно умеет их делать. Это ему настолько удалось, что несчастные пугали друг друга, а когда первые двое показались в саду, многие женщины лишились чувств, а дедушка Ромуальда, по-прежнему на четвереньках, жалобно залаял.

Когда зачумленные были готовы, занялись плакальщиками: они надели балахоны, капюшоны и перчатки, затем им раздали колокольчики, оторванные от входных дверей. Наконец, на несколько минут зажгли смолистые ветки, позаимствованные у садовых сосен.

Наступила ночь, рдеющая у Плэн-Сен-Мишель, а беглецы в молчании принялись за последнюю трапезу, в большой конюшне, плотно закрытой из-за густого едкого дыма, спускавшегося на сады. Фальшивым зачумленным было не по себе, потому что высохшая обмазка стягивала им кожу на лицах, а из-за движения их челюстей бубоны поминутно падали в суп. Ужин был очень коротким. Многие женщины плакали при мысли, что покидают свои дома и мебель: они хотели бы все увезти, и доктор, проверяя нагруженные повозки, выбросил кошку, два больших портрета стариков и пять кукол старой святоши, у которой никогда не было детей. Когда она начала громко причитать, несколько дружеских слов и оплеуха утешили ее рыдания.

После ужина они услышали гудение пожара, хотя он был еще достаточно далеко. Господин Панкрас, с полным спокойствием, завершал постановку.

Повозки выстроились перед воротами, а зачумленные заняли место на одеялах.

Панкрас, не считаясь с застенчивостью, пожелал, чтобы некоторые были совершенно голыми, затем он расположил несколько свисавших ног, надлежащим образом почерневших, две или три руки, окровавленных с помощью комковатого варенья, вдоль бортов, и изменил несколько лиц, раздувшихся из-за сухарей, помещенных между щекой и десной, а в верхней части каждого бугра он нарисовал большую красную точку, окруженную черным. Наконец, нескольким он запихнул в ноздри мякоть черных маслин, которая будто бы вытекала оттуда.

Они намочили капюшоны в уксусе, зажгли факелы, бесшумно открыли двери. Тогда Панкрас, в своем прекрасном мундире, уселся в маленькую коляску, за вожжи которой взялся старый Гийю, и возглавил процессию, в тишине тронувшуюся в путь.

В нескольких шагах позади него ― капитан в мундире с нашивками, с подзорной трубой за спиной. Затем четверо солдат с мушкетами на плечах. Наконец, священник — который был ни кем иным, как клириком — с открытой книгой в руках шел впереди повозок, медленно катившихся между двумя рядами плакальщиков, которые несли зажженные факелы.

Поскольку никого не было видно, поначалу процессия двигалась молча, и так спустилась до бульвара, который был дорогой к свободе — в этот момент господин Панкрас повернулся и поднял руку. Колокольчики мрачно зазвенели, а из-под капюшонов глухо зазвучали псалмы…

***

Клирик не лгал. Город казался покинутым, а масляные лампы, обычно освещавшие улицы, не были зажжены. Но в свете факелов они вскоре разглядели трупы, лежавшие на тротуарах, в лужах или скорчившиеся у ворот, в странных позах… Они видели и мародеров, но их смутные силуэты исчезали в ночи при виде процессии.

Они шли более часа, по длинной обсаженной платанами улице, чья неровная мостовая заставляла повозки подпрыгивать.

Поскольку все убегали при их приближении, а город казался пустынным, их первоначальное беспокойство преобразилось в чувство безопасности, и фальшивые зачумленные на повозках вполголоса начали обмениваться шуточками и щипать самых юных девушек, которые с большим трудом подавляли взрывы очаровательного смеха. Прибыв в Шато-Гомбер, где Панкрас надеялся найти сторожевой пост, он отправил капитана восстановить порядок в колонне и принудить мертвых к молчанию. Хорошо, что он сделал это, потому что на повороте дороги он увидел четыре зажженных фонаря и светящееся окно небольшого дощатого домика.

Двое солдат приблизились, с ружьями в руках.

— Остановитесь!

Панкрас остановился и, повернувшись к процессии, в свою очередь прокричал:

— Остановитесь!

Затем, приблизившись к солдатам, он резко спросил:

— Где ваш офицер?

— Он спит, — ответил солдат. — И мы не нуждаемся в нем, чтобы запретить вам проезд. Под страхом смерти никто не должен покидать город.

— Он спит! — воскликнул Панкрас с крайним возмущением. — Когда весь город агонизирует, когда эпидемия угрожает всей Франции, он спит?

Удивленные солдаты не осмеливались ответить, но один из них, подняв фонарь, сделал пару шагов к доктору. Тогда он увидел детали сияющего мундира, который ночь делала еще краше, и, обращаясь к двум другим, закричал:

— На караул!

Что и было немедленно сделано.

— Если он спит, — воскликнул Панкрас, — мы его разбудим! Отведите меня к нему!

Но им не нужно было входить в домик, так как спящий, разбуженный командами, шел к ним, на ходу торопливо одевая мундир, рядом шел солдат с фонарем.

Когда он увидел Панкраса, он остановился в соответствии с уставом. Поскольку у него была всего одна нашивка, доктор заговорил с ним свысока.

— Лейтенант, — сказал он, — я огорчен, что человек, на которого возложена столь большая ответственность, прибегает ко сну!

— Господин офицер, — ответил тот, весьма смущенный, — я в карауле четыре дня, а человеческая выносливость имеет свои пределы. С другой стороны, если я случайно прикрою глаза, младший по званию сменит меня.

И он показал на приближавшийся из темноты силуэт.

— Младший лейтенант, — сурово ему сказал Панкрас, — где вы были?

— Господин офицер, — ответил тот, — у природы есть не только пределы, у нее есть и нужды.

Панкрас слегка улыбнулся и сказал:

— Хороший ответ.

Затем, непринужденным тоном, он добавил:

— Господа, идемте со мной, поскольку необходимо, чтобы ваши люди не слышали того, что я вам скажу.

После чего он решительным шагом направился к домику, и тщательно закрыл за собой дверь. Рядом с жалким ложем на некрашеном деревянном столе горела свеча.

— Господа, — сказал Панкрас, — возложенное на меня поручение должно остаться в тайне, дабы не пугать население. Чума, опустошающая Марсель, лишь наименее опасная форма заболевания; но хирурги констатировали сотню случаев ЧЕРНОЙ чумы. Если эта форма чумы распространится, все будет кончено для нашего города и, возможно, для нашей страны. На меня возложена обязанность, вместе с каторжниками, которые сопровождают меня под этими капюшонами, похоронить эти ужасные трупы, сбросив их в старую угольную шахту, расположенную неподалеку от Аллоша.

— Почему их не сожгли? — спросил младший лейтенант.

— Потому что, по мнению хирургов, испарений, которые они могут выделить, прежде чем превратятся в пепел, будет достаточно, чтобы заразить весь город.

Он вынул из своего камзола рулон документов и тщательно развернул его на столе.

— Вот приказы, — сказал он. — Я оставляю их вам, потому что они адресованы вам комендантом, чей авторитет непререкаем, и который к тому же мой старый друг.

Свеча осветила печати, подписи и красивый нотариальной почерк мэтра Пассакайя.

В то время как два офицера с почтением рассматривали пропуск, господин Панкрас добавил:

— Я боюсь только одного: как бы мой дорогой Андро Ланжерон, наш бальи, который самоотверженно работает в госпиталях, сам не скончался бы от заразы. Это была бы огромная потеря для нашего города и для всего королевства.

Он вышел, и лейтенант поспешил открыть шлагбаум. Затем он крикнул своим людям:

— Отойдите от этих повозок, если вам дорога жизнь.

Процессия выступила в путь перед глазами двух офицеров.

— Позвольте мне высказать сожаление, — сказал лейтенант, — что офицер вашего ранга подвергает себя столь большому риску.

— Это очень любезно с вашей стороны, — ответил ему Панкрас. — Но в подобных обстоятельствах риск должен быть равным для всех.

Он предложил им понюшку табаку и уселся в коляску, шестеро солдат взяли на караул, а офицеры, обнажившие свои шпаги, отдали ему честь.

Итак, он сел в свою коляску, широко поприветствовал офицеров, и процессия тронулась в путь в ночи, а часовые, напуганные черной чумой, побежали к бочке с уксусом.

Как только они оказались вне взора солдат, Панкрас заставил замолчать колокольчики и псалмы и приказал погасить факелы. На пустынной дороге им было достаточно света звезд. Затем он отдал приказ ускорить шаг, опасаясь преследования в случае, если офицеры вдруг испытают сомнения по поводу законности пропуска. Так они шли в течение двух часов, и, наконец, солнце взошло над успехом экспедиции.

Справа от дороги тянулся большой лес, где сосны смешивались с каменными дубами; когда показалась дорога дровосеков, Панкрас свернул на нее коня, и вся процессия последовала под покровом ветвей. Вскоре они достигли большой поляны, покрытой густой травой и расцвеченной маками.

Панкрас остановил лошадь, сошел на землю и крикнул: «Стой!»

Кающиеся снимали перчатки и капюшоны, зачумленные спрыгивали на дорогу, а женщины поднимали одеяла. Все смеялись от радости, как дети, и бросали друг в друга свои бубоны, а лошади жадно рвали траву, несмотря на удила. Вдруг послышался крик: маленький галантерейщик, который зашел под деревья, нашел пруд, и все побежали мыться.

Усевшись на большой камень, господин Панкрас протянул сапоги Гийю, который разул его и растер затекшие пальцы ног. Тем временем старая Алиетт готовила своему господину его обычную одежду.

Рядом с ним в траве сидели нотариус и Гарен.

— Друзья мои, — сказал им Панкрас, — нам удалась первая половина нашего дела. А ведь этих славных офицеров избавит от иллюзий первый же инспектор: вот почему я снимаю этот слишком узнаваемый мундир. Сейчас же разденьте солдат и спрячьте в узлы одежду, которая может нас выдать. Мы сейчас в полулье от Аллоша, там, за деревьями, уже видны венчающие холм ветряные мельницы… Их существование доказывает, что мистраль здесь дует щедро. Он обеспечивает процветание городка, он же обеспечивает его здоровье. Я убежден, что зараза сюда не добралась, что здесь ее никогда не будет. Поэтому мы попросим убежища у его жителей.

— Я боюсь, — вздохнул нотариус, — что они откажутся принять нас.

— Если мы предложим им устроить в лесу карантин, — сказал капитан, — у них не будет причин бояться нас.

— Кроме того, — продолжил Панкрас, — у меня там есть большой друг, мельник. Его зовут Леонар Гондран, он мой молочный брат. Он должно быть довольно важный человек в своей деревне, и я уверен, что он замолвит за нас словечко.

Зачумленные возвращались от пруда, чистые и веселые, и требовали что-нибудь поесть. У всех был хороший аппетит. Маленький галантерейщик заиграл на флейте, и, чтобы размять затекшие ноги, зачумленные ели, танцуя среди маков.

Женщины сварили картошки, открыли небольшой бочонок анчоусов, бидончик масла и две большие банки варенья, которое они намазывали на сухари. Все ели с большим аппетитом, в то время как солнце медленно приподнимало облака, опиравшиеся на горизонт. Как только показалось солнце, все поднялись. Нотариус, стоя на большом камне, торжественно поблагодарил небеса, и они отправились в путь, болтая как на воскресной прогулке.

Тем не менее, среди этих зеленых и свежих полей Панкрас говорил себе, что несмотря на ранний час они должны были бы видеть работающих крестьян и могли бы расспросить их. Но они никого не видели, и доктор начал опасаться, как бы чума не водворилась и здесь.

Он ошибался. Вовсе не чума прогнала крестьян: то был страх.

Они шли больше часа и наконец увидели на вершине холма целую батарею ветряных мельниц.

— Вот и Аллош! ― воскликнул доктор. — Возможно, мы спасены. Не отставайте и улыбайтесь.

Через несколько минут они заметили группу мужчин, которые с возвышенности смотрели на прибывающих.

Капитан раздвинул свою подзорную трубу, глянул в нее и сказал:

— У них ружья.

— Честно говоря, я этого боялся, — вздохнул доктор. — Нужно их успокоить. Если мы запоем, они не станут нас бояться.

Он затянул веселый провансальский рождественский гимн, все стали ему подпевать, а клирик, пятясь, отбивал такт.

Группа мужчин не двигалась, но вдруг раздался громкий голос.

— Ни с места!

Шагах в двадцати от поющих, из-за изгороди, вышел мужчина. Шествие остановилось, а доктор направился к нему.

— Оставайтесь в десяти шагах от меня, — приказал мужчина. — Куда вы идете?

— Мы идем в Аллош, — ответил Панкрас.

— Откуда вы?

— Мы из пригорода Марселя.

— Значит, вы несете нам чуму. Мы не можем вас принять.

— Мы не заразны, — сказал Панкрас. — Мы из совершенно здорового квартала. Я доктор, и могу утверждать…

— Все, что вы можете утверждать, не имеет никакого значения. Все, что приходит из Марселя, заражено. Мы не можем вас принять. И не пытайтесь двинуться вперед. Начиная с этой большой оливы, в вас будут стрелять.

Господин Гарен сделал шаг вперед и грозно сказал:

— У нас тоже есть ружья.

— Я вижу, — ответил мужчина. — Но если наши часовые протрубят в рожок, здесь появятся пять сотен мужчин и вас перебьют, всех до одного. Наверное, это жестоко, но это чума жестока, а у нас тысяча женщин и детей.

— Я вас понимаю, — сказал доктор. — Но мы могли бы расположиться на одном из этих полей, под вашим присмотром, и если через неделю ни у одного из нас не обнаружится ни малейшего признака болезни…

— Это невозможно, — покачал головой мужчина. — Если мы позволим вам стать здесь лагерем, через пару недель тут будут сотни. Вам ничего не остается, кроме как повернуть обратно.

— Пусть так, — ответил доктор. — Но прежде чем уйти, я хотел бы поговорить со своим молочным братом, которого зовут Леонар Гондран. Это возможно?

— Как? Вы молочный брат Гондрана, мельника?

— Да, — ответил доктор. — Скажите ему, прошу вас, что маркиз де Малоссен нуждается в его помощи.

Караульный стянул свой колпак и пробормотал:

— Сейчас же иду, господин маркиз.

И бегом удалился.

Все были очень удивлены, узнав, что доктор ― дворянин, принадлежащий к одной из самых древних семей Прованса.

— Как! ― воскликнул нотариус. — Вы тот самый маркиз Малоссен, который долгое время был врачом самого короля?

— О да, — ответил ему Панкрас. — Я имел величайшую честь заботиться об августейшем здоровье его величества, нашего доброго короля Людовика XIV, и с огромной скорбью присутствовал при его последней болезни. Его смерть поразила меня так сильно, что после похорон я покинул двор, чтобы посвятить себя науке.

Фальшивые зачумленные столпились вокруг него, гордые тем, что их лечил врач самого Великого короля, и окончательно успокоенные относительно своего будущего.

Через час вдалеке они увидели пару груженых мулов в сопровождении двух мужчин: караульный привел Гондрана, который кинулся бежать навстречу, увидев маркиза. То был старик лет пятидесяти, с совершенно седыми волосами. Но у него все еще было много зубов, и он, казалось, сохранил всю силу своей молодости.

Послесловие переводчика

Мне давно хотелось как-то материализовать свою любовь к Марселю Паньолю. Это мой первый опыт перевода художественной литературы, так что… И еще, на форуме официального сайте Марселя Паньоля я нашла вот какое обсуждение:

La fin des Pestiférés 22/09/2011

Здравствуйте, шесть лет назад я влюбился в историю зачумленных, но, как и все, до сих пор чувствую себя обманутым, что она так и осталась незавершенной! Я знаю, она должна была закончиться убийством беглецов, которые нашли убежище в будущем «Гроте зачумленных» неподалеку от Аллоша, именно так Паньоль это часто рассказывал.

Но слышал ли кто-нибудь более полную историю? Или слышал о тех, кто знал кого-то, кто знал кого-то, кому кто-то рассказывал историю, которую услышал от друга Паньоля (прямо археология!). Если нет, для тех, кому это интересно: я думаю, что площадь, описанная в начале, должна была находиться там, где сегодня находятся дома с западной стороны аллеи Сен-Жюльен, которая в 1720 году была краем Плэн-Сен-Мишель.

ALLAUCH13 @ La fin des Pestiférés 29/09/2011

Площадь находилась в верхней части бульвара Девильер, в настоящее время бульвар Франклина Рузвельта. Улица, пересекающая этот бульвар, называется Сен-Савурнэн, она соединяет ля Плэн (площадь Жана Жореса) и бульвар Мадлен, в настоящее время бульвар Либерасьон. От этой площади, которая теперь лишь перекресток, отходит улица Круа-де-Ренье, где жил Марсель Паньоль. Разумеется, речь идет не об аллее Сен-Жюльен, а об аллее Жюльен, по имени владельца. В легенде говорится, что на обитателей грота донесли, потому что они жили вне правил церкви, и они были убиты полицией. Архивы муниципального совета Аллоша об этом молчат.

Phildesfr @ La fin des Pestiférés 01/10/2011

Спасибо вам, Луппи за ваш ответ, и все ваши уточнения. Я действительно думал, что зачумленные были убиты религиозным фанатизмом жителей Аллоша, что могло бы стать циничным и ироничным концом, вторящим смерти Комбарну! Но мне любопытно узнать, как Паньоль рассказал эту часть об Аллоше и гроте. Жители Аллоша дали беглецам убежище или же оставили их на карантине в гроте, благодаря Леонарду Гондрану?

И что говорил Паньоль относительно прошлого Панкраса? Принадлежал ли он к семье Бада, которые между 1621 и 1722 были графами Малоссен, в графстве Ницца, принадлежавшем к Савойскому герцогству? Если да, то как он стал врачом Людовика XIV, и почему он покинул двор после его смерти в 1715 году, чтобы исчезнуть и стать врачом в Марселе под другим именем (заимствованным у святого — покровителя детей)? Выступал ли он безуспешно против узурпации регентства Филиппом Орлеанским?

И зачем он стал бы скрываться во Франции, а не в Савойском герцогстве? Учитывая прошлое Панкраса, я подозреваю, что Паньоль хотел бы выстроить псевдоисторическую интригу, подкрашенную заговором, немного в стиле его книги о Железной маске. Что вы об этом думаете?

allauch13 @ La fin des Pestiférés 01/10/2011

У Виктора Желю (1806–1885), практически последнего марсельского поэта, писавшего на провансальском языке, я нашел в «Эпидемии оспы» следующее: лавочник из Оратуара (Сен-Март), отец семерых детей, пятеро из которых меньше чем за месяц были унесены этой страшной бедой, хотел попытаться спасти тех двоих, которые у него оставались. Он закрыл лавку и отправился искать убежища в Аллоше у мужа кормилицы одного из своих погибших детей. Но прибыв в эту негостеприимную деревню, он встретил группу крестьян, с ружьями в руках, что для него означало немедленное бегство, и у него не было никакого способа преодолеть или обойти этот новый санитарный кордон, который возглавлял муж кормилицы… Сравните!

allauch13 @ La fin des Pestiférés 02/10/2011

Паньоль подбирал имена собственные повсюду. Так Комбарну, марсельский журналист, является автором «L'histoire du Grand-Théâtre de Marseille» (1927). Граф Альзиери-Малоссен был редактором журнала «Nice historique» в 30-е годы. Маркиз Малоссен не числится в списке врачей Людовика XIV. Паньоль не фальсифицировал реальность, просто он ее поэтизировал.

Phildesfr @ La fin des Pestiférés 02/10/2011

Еще раз большое спасибо, Луппи, за эту информацию! В самом деле, я обнаружил, что Альзиери ― это семья, которой король Савойский даровал поместье Малоссен в 1723 году, после того, как отнял его семьи Бада в 1722 году. Паньоль возможно был знаком с потомками.

Разумеется, в списке многочисленных королевских врачей нет ни Бада, ни Малоссена, ни тем более Панкраса, однако, возраст Панкраса позволяет ассоциировать его персонаж с настоящим доктором Жоржем Марешалем (1658–1736), который, напротив, остался на службе при дворе Людовика XV. Я никогда не думал, что Панкрас был реальным человеком, мои вопросы остаются в рамках вымысла Паньоля.

Phildesfr @ La fin des Pestiférés 02/10/2011

Исправление: Жан Альзиари купил поместье Малоссен в 1723 году, оно не было ему пожаловано. Что же касается текста Виктора Желю, который вы мне процитировали, это действительно очень интересная подсказка, чтобы попытаться завершить историю зачумленных Паньоля. Из какого произведения Виктора Желю эта цитата?

allauch13 @ La fin des Pestiférés 03/10/2011

Во время презентации «Поры любви» в присутствии вдовы Марселя Паньоля в понедельник 25 апреля 1977 года, Рене Паньоль, брат Марселя, родившийся в 1909 году, рассказал нам, что Паньоль писал много текстов на отдельных листах, и что ему удалось найти только часть истории зачумленных. Он добавил, что Паньоль, который часто рассказывал истории (это был превосходный рассказчик), переставал говорить, когда видел магнитофон. К счастью, он все же записал несколько текстов. Презентация состоялась в марсельском отеле Sofitel Vieux-Port, в присутствии г-на Гастона Деферра, мэра Марселя.

Phildesfr@ La fin des Pestiférés 28/10/2011

В постскриптуме к моему карманному изданию «Пора любви» Бернар де Фаллуа пишет, что Паньоль начал второй вариант, более полный, чем история зачумленных, но этот вариант также остался незавершенным. Известно ли что-то об этом втором варианте, можно ли найти его в специальном издании Полного собрания сочинений?

Надеюсь, это сообщение даст дополнительную информацию об истории создания "Зачумленных"… Bonne lecture!

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg