«Преступления страсти. Коварство (новеллы)»

Преступления страсти. Коварство (новеллы) (fb2) - Преступления страсти. Коварство (новеллы) 1074K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Арсеньева

Елена Арсеньева Преступления страсти. Коварство (новеллы)

Беспощадная королева (Кристина Шведская)

– Ты предал меня, – прошептала Кристина, наклоняясь к человеку, распростертому на полу. – Ты изменил мне. А ведь я любила тебя. Ты изменил мне, ты смеялся надо мной!

– Так ты хочешь убить меня из-за какой-то ерунды? Из-за нескольких ночей, которые я провел не в твоей постели? – пробормотал он, с трудом владея языком. – Называешь меня предателем… Но почему, почему?! Ну, я написал этой даме… ну и что?!

– Если бы даме! – фыркнула Кристина. – Пиши ты всего лишь этой жеманной даме с очаровательными черными глазками, маленькими белыми ручками и ножками, с тонкой талией, роскошной прической и безвкусными платьями…пиши ты только ей, ты остался бы в живых. Но я хочу убить тебя из-за писем, которые ты написал именно испанской даме. Именно сестре испанского амбассадора. Ты не только изменил мне – ты предал меня!

– Все мужчины изменяют женщинам, – пробормотал несчастный, надеясь оправдаться, но тотчас понял, что совершает величайшую глупость в своей жизни.

Пожалуй, последнюю глупость…

– Я – не все, – отрезала Кристина. – И ты будешь последним мужчиной, который мне изменил. Потому что ты изменил не женщине – ты изменил королеве!

Обреченный молчал и только в ужасе смотрел на нее.

– Пощади… – наконец смог прошептать он.

Кристина высокомерно подняла брови.

– Пощадить? Пощадить предателя? Ни-ког-да! – И повернулась к нескольким мужчинам, которые стояли невдалеке с обнаженными шпагами в руках: – Убейте его, господа.

– Ты чудовище! – успел выкрикнуть человек, лежащий на полу, а потом к нему подошел ошеломленный, потрясенный священник, отец Ла Бель, который никак не мог понять, какие демоны властвуют нынешним днем – 10 ноября 1657 года, и за что, за какие грехи ему, смиренному настоятелю монастыря в Авене, предназначено участвовать в этом кровавом, страшном представлении.

А все начиналось так мирно, так обыденно… Правда, день выдался дождливым и ветреным. Пока отец Ла Бель шел по грязным и заброшенным аллеям сада Дианы в Фонтенбло, плащ его порядком вымок. Время перевалило чуть за полдень, но, чудилось, настали сумерки, таким мрачным было все вокруг. Отец Ла Бель всмотрелся во мглу и увидел несколько огоньков в окнах павильона Принцев. Да, это был сейчас единственный обитаемый павильон Фонтенбло. Молодой король Людовик почти не ездил сюда – кардинал Мазарини не давал денег на содержание дворца, и поэтому король охотно поселил здесь, в галерее Оленей, соединенной с павильоном Принцев, свою гостью, бывшую шведскую королеву Кристину. Дама вела себя слишком эпатирующе, чтобы отводить ей пристанище в самом Париже. А здесь она и с глаз публики удалена, и все же в королевской резиденции обитает…

Королева Кристина ждала монаха в галерее Оленей. Одетая не как персонаж шутовской комедии (о ее странных вкусах болтал весь Париж, даже до монастырей слухи доходили!), а как обычная женщина – в черное бархатное платье с фламандскими кружевами, она прогуливалась под руку с восхитительно красивым молодым человеком. Кристина представила его Ла Белю. Это был маркиз Жиан Ринальдо Мональдески. Называя его имя, королева со странным, мрачным выражением в глазах несколько раз повторила, что это ее самое близкое, доверенное лицо.

Ну, близкое так близкое, доверенное так доверенное…

Впрочем, рассказывали, что и вон тому красивому, мрачному брюнету она тоже доверяла. И он тоже был близок. Звали его, как сказала королева, Сантинелли.

Ла Бель слушал королеву с опущенными глазами и невозмутимым лицом. Чего он в своей жизни только не наслушался и про доверие, и про близость!

Если бы он знал, что последует потом… Если бы он знал, что учинит эта особа, которая еще недавно звалась шведской королевой!

* * *

Некоторые думают, что родиться в королевской семье наследной принцессой – огромное счастье. Ничуть не бывало! Счастье состоит в том, чтобы освободиться от множества докучных, бессмысленных обязанностей – по управлению государством, во-первых, а во-вторых, сбросить с плеч невыносимый гнет – необходимость рано или поздно сделаться женой и матерью…

Кристине Шведской удалось избавиться от всей этой ерунды, которая называется долгом. Не сразу, не очень легко – но удалось!

Наверное, ее предки переворачивались в гробу… Отец, король Швеции Густав II, очень любил дочь! С самого ее рождения так любил, что даже не начал по примеру многих мужчин ворчать, узнав, что королева Мария-Элеонора Бранденбургская вместо долгожданного сына-принца разрешилась девчонкой. Случилось это 8 декабря 1626 года, и отец всегда в день 8 декабря благодарил Бога за то, что тот даровал ему сильную умом и характером дочь.

– Она будет настоящей королевой! – говорил Густав II.

И с детства Кристину-Августу (таково было полное имя девочки) готовили к трону. Родители никогда не обижали дочь предположениями, мол, если у них родится сын, то королем будет он, а ее отодвинут в сторонку. Отец вообще воспитывал ее как мальчишку и нимало не огорчился, когда Кристина однажды свалилась с норовистого коня и сломала ногу. Срослась нога не совсем правильно, после чего всю жизнь Кристина чуточку прихрамывала. Однако дефект никак не отразился на ее легкой, стремительной походке.

Когда король Густав погиб в битве при Лютцене, а королева Мария-Элеонора скончалась, не пережив горя, их дочь была официально объявлена наследницей престола. До 1644 года за Кристину правил регент граф Аксель Густафссон Оксинштерн, который был канцлером при дворе ее отца. Она получила великолепное образование. Граф Оксинштерн учил Кристину секретам внешней и внутренней государственной деятельности, и в шестнадцать лет она стала законной королевой Швеции. Причем не только на словах, но и в реальности! Какой-то досужий историк написал тогда: «Она управляет всеми делами сама… время свое делит между государственными делами и научными занятиями. Она нисколько не заботится о своем туалете и внешнем убранстве, она выше женщины и вообще не может называться ею».

Ничего себе! Что бы он понимал в женщинах, этот болтун! Ведь именно в то время Кристина узнала, сколь тяжелая доля уготована женщине. Безразлично, королева она или нет!

Стоило ей вступить на престол, как на нее буквально ворохом посыпались брачные предложения. Кристина сто раз говорила, что замуж не хочет, не хочет, не хочет, и если согласится на подобную глупость, то лишь при одном условии: она будет сама себе хозяйка, станет делать лишь то, что пожелает, не считаясь ни с каким мужем! Дети? Какие дети? А зачем они ей?! Ее дети – подданные, у нее миллион дел, ей просто не до того, чтобы возиться с крикливыми отпрысками.

Кристина дала от ворот поворот не менее чем десятку женихов, когда перед ней предстал ее двадцатисемилетний кузен – принц Карл-Густав, сын пфальцграфа Иоганна Казимира Цвайбрюкенского и Катарины, дочери шведского короля Карла IX, бывшего также дедом Кристины.

Разумеется, у Кристины не было никаких причин не отказать кузену, и, разумеется, она отказала. Однако Карл-Густав не отправился восвояси, как делали все женихи, а впал в жесточайшую хандру, принялся надоедать Кристине новыми и новыми мольбами и рассказами о своей любви. Самое смешное, что Кристина верила: Карл-Густав влюблен не в королевский трон Швеции, не в титул королевы, а именно в Кристину как в женщину. Ну вот нравились ему низкорослые, рыжие и зеленоглазые интеллектуалки, которые терпеть не могут обычные женские платья и норовят нарядиться то в мужскую одежду, то вообще в какие-то бесполые вещи, которые и платьем-то назвать трудно. И вот у ног этого странного существа, облаченного в странные одеяния, Карл-Густав готов был проводить всю жизнь… А между тем он был умен, силен, у него было множество талантов, которые теперь пропадали втуне!

Конечно, такая безусловная преданность (любовь!) заслуживала награды. Однако Кристине и в голову не взбрело наградить Карла-Густава тем простым и естественным образом, каким испокон веков женщины осчастливливают мужчин. Не то чтобы она так уж берегла девичью честь… Если быть совсем честными, от девичьей чести в то время уже ничего не осталось, Кристина распростилась с ней, едва была объявлена совершеннолетней. Однако распростилась из чистого интереса, можно сказать, из интереса научного, и позволила осуществить над собой дефлорацию с тем же пытливым выражением глаз, с которым сама препарировала лягушек на уроках естествознания. «Знать, знать, знать!» – вот каким был единственный движитель ее натуры. Иногда знание ее разочаровывало… Разочаровал и итог ритмичных движений, которые совершались в горизонтальной позиции под грузом мужского тела. Говорят, они приносят удовольствие… Какое там удовольствие, о Боже! Поднявшись и одернув юбки, Кристина поняла, что ее интуитивное отвращение к брачной жизни, которая предполагает регулярное совершение означенных однообразных телодвижений, было совершенно верным. Тем более если результатом сих действий станут родовые муки! Нет, нет, нет, это не для нее!

Тем не менее Кристина прекрасно понимала, что у каждого правителя должен быть наследник. Мало ли что может с нею случиться… упадет с лошади, к примеру, и шею сломает… страна не должна попасть в пучину безвластия из-за ее причуд. Но кто взойдет на трон после нее? Граф Аксель Густафссон Оксинштерн, бывший регент, конечно, человек умнейший, однако он не королевского рода. К тому же Оксинштерн не скрывал высокомерного презрения, которое он питал к женщинам, позволявшим себе появиться перед мужчинами в платье, запачканном чернилами… Ну да, у Кристины была такая привычка – увлекшись писанием, вытирать пальцы да и само перо об одежду. Ну и что, подумаешь, беда! В конце концов, она – королева, значит, ей все позволено. И пальцы чернильные о платье вытирать, и с негодованием отвергать корсет, который немилосердно сдавливает тело, и даже носить ту деталь одежды, которую ввела в моду французская королева Екатерина Медичи. Эта штука называлась «панталоны» и представляла собой некую разновидность мужских штанов, правда, сшитых из тонкой ткани и носимых не напоказ, а под платьем. Екатерина придумала эту штуку для того, чтобы удобнее было садиться верхом по-мужски, а не в дамское седло – она была страстной наездницей-амазонкой. Будь воля Кристины, она вообще ходила бы только в мужском костюме – невероятно удобно, следовало бы всем дамам попробовать, и, раз испытав это удовольствие, они вообще никогда из штанов не вылезали бы! Но уж коли суровый этикет и глупейшие правила приличия (опять-таки установленные мужчинами, кем же еще!) требуют ношения безумного количества юбок, батистовые панталоны можно скрыть и под ними.

Несколько придворных дам упали в обморок, увидав королеву без корсета и в панталонах. Да и ладно, пусть полежат, решила Кристина… Граф Аксель Густафссон Оксинштерн, который был в курсе всех причуд юной королевы и вообще вечно совал свой породистый, с изысканной горбинкой нос во все дела, позволил себе сообщить Кристине, что в Европе дама, которая носит панталоны, считается безнравственной, потому что не готова поручиться за свою честь и прибегает для охраны ее к безобразным образчикам портновского искусства.

– Вот кабы вам ходить с голой задницей в мороз, вы бы, наверное, еще раньше плюнули на всякую нравственность, – отбрила Кристина, которая обожала инвективную лексику и пускала ее в ход надо или не надо – просто для того, чтобы посмотреть, как сухое, суровое лицо графа Акселя пойдет бурыми пятнами.

Во всяком случае, именно тогда она и решила, что Оксинштерн должен быть отстранен от власти. Конечно, не резко, не обидно – все же Кристина ему весьма обязана, он верно служил ее отцу и ей, – но все же отстранен. Аксель Оксинштерн и его сторонники были к тому же заинтересованы в затягивании войны в Германии, в то время как Кристина, которую поддерживала союзница Швеции Франция, стала настаивать на скорейшем заключении мира… И Кристина решила убить двух зайцев одной пулей. «Зайцами» в ее понимании были проблема престолонаследия и излишняя самостоятельность графа Акселя. «Пулей» стал влюбленный Карл-Густав. Кристина взяла да и назначила его наследником престола.

А сама задумала спасаться бегством – из собственного королевства.

* * *

Кристина прижалась лбом к сырому и холодному оконному стеклу. Лоб горел, казалось, стекло вот-вот расплавится.

Нелегко. Да, нелегко, но это нужно пережить!

Раздался тихий стук в дверь.

– Входите, – приказала Кристина.

То был отец Ла Бель. Кристина с любопытством смотрела на него. Она привыкла видеть его замкнутым, сдержанным, но сейчас монах был невероятно бледен, глаза его покраснели, а руки тряслись.

– Вы пришли сообщить мне, что он сказал на исповеди? – спросила королева.

– Я пришел… я пришел… – бессвязно пробормотал монах и вдруг упал перед ней на колени:

– Я пришел, чтобы умолять вас, мадам… Пощадите его! Помилуйте этого несчастного. Он плачет, стонет, катается по земле, зовет вас… При виде его отчаяния сердце разрывается!

– У вас слишком мягкое сердце, – недовольно сказала Кристина. – Встаньте и соберитесь. Я не желаю слышать ваших просьб, я уже все для себя решила. Уверяю вас, мой приговор даже мягок. Он предал свою королеву. Обладай я своими прежними возможностями, он был бы колесован. А теперь всего лишь умрет от удара шпаги. Смерть, достойная воина, благородного дворянина.

– Ваше сердце и ваша гордость уязвлены, мадам, я понимаю, – проговорил отец Ла Бель, пытаясь унять дрожь голоса. – Но заклинаю вас проявить милосердие. Заклинаю вас страданиями и ранами Господа нашего Иисуса Христа!

Королева нетерпеливо тряхнула головой:

– Идите и делайте то, что вам надлежит.

Священник не уходил. Он поднялся с колен и теперь стоял, понурив голову.

– Подумайте, мадам: ведь место, где вы хотите пролить кровь, принадлежит королю Франции. Это его дворец, в котором вы не более чем гостья, да простится мне моя смелость. Что подумает король, когда узнает о случившемся? Вы не боитесь огорчить и разгневать его? Ради Бога, помилуйте несчастного!

Он с надеждой взглянул в лицо Кристины – и увидел, как вспыхнули ее щеки. Она была оскорблена. Ла Бель мысленно проклял себя. Он только ухудшил дело!

– Мне и только мне принадлежит право вершить правосудие над всеми, кто предал меня и изменил мне. Мои поступки никак не касаются брата моего, короля Людовика. Тем более что слуга мой не подчиняется французскому правосудию. Я сама расследовала его преступления, я выношу ему приговор и караю его. Идите, сударь, если не хотите, чтобы этот несчастный, как вы его называете в своем косном милосердии, умер без покаяния.

Кристина снова отвернулась к окну, и вся ее поза выражала такую непреклонность, что Ла Бель со вздохом побрел прочь, с ужасом представляя, что сейчас будет: вот он войдет в галерею, которой предназначено стать местом казни, и приговоренный с надеждой воскликнет:

– Ну? Вы добились милосердия?

А Ла Белю останется только отвести глаза и выговорить:

– Тебе придется надеяться на милосердие Господне, сын мой…

Та же сцена виделась и Кристине. И она ждала, что через несколько мгновений раздастся последний стон казненного.

Пронзительный вопль раскатился по переходам просторного дворца, Кристина содрогнулась, прижала руки к груди… В то же мгновение позади послышались торопливые неверные шаги. Королева опустила руки и обернулась с видом самого величавого спокойствия.

Вошел Сантинелли, как она и думала. В руке обнаженная шпага… Глаза Кристины так и приковались к клинку. Тот был чист, не окровавлен.

– Что такое, Сантинелли? – яростно спросила Кристина. – Все кончено? Нет? Он еще жив?

Сантинелли смотрел безумными глазами. Почему-то только сейчас Кристина заметила, что у него почти такие же глаза, как и у того, другого, – у приговоренного. Тоже черные, тоже прекрасные… Неужели ей придется отныне выдерживать эту пытку: смотреть в его глаза для того, чтобы вспоминать другие – закрывшиеся навеки?

Нет, еще не закрывшиеся, porco Madonna! Не закрывшиеся!

О Господи, скорей бы все кончилось…

– Ну так что? – нетерпеливо топнула Кристина.

– Мадам, – с усилием выговорил Сантинелли, – я пришел… я хотел просить вас… Я умоляю вас пощадить его!

– Что?! – Кристина не верила ушам. – Ты просишь за него? Ты раскрыл его предательство, ты раздобыл мне его проклятые письма, – и ты молишь о пощаде для него, подлинного ничтожества? Но ведь ты ненавидишь его! Я знаю, что ненавидишь!

– Я ненавижу его, – тяжело кивнул Сантинелли. – Но вы требуете невозможного! Если бы мы с ним встретились на дуэли… или если бы я убил его ударом кинжала из-за угла, как мечтал много, много раз… Я бы смог, я смог бы! Но он плачет, лежит у моих ног… Разве я в силах убить человека, который стоит передо мной на коленях?!

– Осужденный тоже становится на колени перед палачом, и тот опускает топор на его голову, – холодно сказала Кристина.

– Я не палач! – воскликнул Сантинелли.

– Или ты сейчас же исполнишь роль палача, или я прощусь с тобой навеки, и ты никогда более не увидишь меня.

Некоторое время царила тишина. Затем Сантинелли покорно склонил голову и побрел к двери.

Кристина снова прижалась лбом к стеклу и принялась ждать.

* * *

6 июня 1654 года в торжественном зале Упсальского замка, где собрался риксдаг, Кристина сложила с себя корону Швеции, передав королевские регалии своему кузену. В тот же день Карл X Густав был провозглашен королем и коронован в соборе Упсалы.

Риксдаг гарантировал бывшей королеве безбедное содержание – около 200 тысяч риксдалеров. За Кристиной оставались также несколько поместий в стране. Кроме того, она сохранила королевский титул: стала как бы государем без страны и не была ничьей подданной, имея под своей властью небольшой двор численностью примерно в двести человек и лейб-гвардию. Уникальное политическое положение! Бывают города-государства, ну а Кристина стала женщиной-государством.

Сразу же после отречения она уехала в Брюссель и там в рождественскую ночь тайно приняла католичество. Переход королевы Кристины, дочери самого видного протестантского полководца Густава II Адольфа, под покровительство престола святого Петра весьма поднимал престиж этого самого престола в глазах протестантских государей. Не случайно папа римский Александр VII организовал для Кристины невиданно роскошный триумфальный въезд в Вечный город, описание которого распространилось по всему христианскому миру.

Для Рима ее приезд был целым событием. Исполинский палаццо Фарнезе был приготовлен для приема Кристины со свитой. У ворот города королеву ждала карета, запряженная шестеркой белых лошадей и исполненная по рисунку знаменитого скульптора Бернини, – подарок папы. Но Кристина не нуждалась в карете – она въехала в город верхом, сидя в мужском седле. Собравшиеся на улицах толпы народа в первый раз увидели женщину, которая после того на протяжении тридцати пяти лет являлась одной из странных достопримечательностей Рима. По описаниям современников, она не была слишком хороша собой – небольшого роста, худощава, но крепка, с крупным носом и смуглой кожей. Но если таковы устные описания, значит, живописные портреты льстили Кристине. А может быть, и нет. Она ведь была очень умна – поэтому под кистью художника взгляд ее больших глаз светился умом и… страстью. Она впитывала удовольствия жизни, как губка! Хрипловатый голос ее, который на итальянцев произвел впечатление грубого, немелодичного, очень многим казался исполненным мучительной чувственности.

Голос был первым средством, которым она очаровывала мужчин…

Итак, приняв католичество и сменив имя на Мария-Александра (последнее – в знак преклонения перед папой римским), Кристина поселилась в Риме. Об образе жизни, который она вела, можно судить по собственному высказыванию: «Мое времяпрепровождение состоит в том, чтобы хорошо есть и хорошо спать, немного заниматься, приятно беседовать, смеяться, смотреть итальянские, французские и испанские комедии и вообще жить в свое удовольствие».

В последние слова она вкладывала особый смысл. Папа Александр VII был сразу смущен теми малыми заботами о благочестии, которые проявляла новообращенная. Для начала она заявила, что она считает вопрос веры сугубо личным делом каждого и не собирается пропагандировать католицизм. Кроме того, Кристина воинственно отстаивала принципы гражданских свобод личности в обществе. Она, к примеру, покровительствовала римской еврейской общине.

Папа намеревался отечески побеседовать с заблудшей «дочерью», однако отложил разговор на окончание карнавала – а надо сказать, стояла весна, и в Риме вовсю бушевал карнавал. О, тот карнавал надолго остался в памяти римлян благодаря особому разнообразию и пышности увеселений, придуманных для Кристины! Он даже был назван в ее честь – карнавалом королевы. Римская знать, для которой гостья города была экзотической игрушкой, соперничала в великолепии устроенных ради нее празднеств. Князь Памфили воздвиг перед своим дворцом эстраду, на которой избранное общество проводило дни и ночи за пиршеством и азартной игрой. Барберини тешили Кристину турнирами, скачками и костюмированными шествиями на прилегающей к их дворцу площади с фонтаном Тритона. В палаццо Андобрандини шесть тысяч человек слушали новую оперу, переполненную всякими диковинными явлениями, вплоть до арабского каравана с верблюдами и слонами, несущими на спинах башни.

Среди увеселений не была забыта и ученость. Знавшая чуть ли не с десяток языков, штудировавшая античных классиков, владевшая лучшей библиотекой своего времени и писавшая афоризмы (ее перу принадлежат «Максимы», созданные в духе Ларошфуко), Кристина ознаменовала первые годы своего пребывания в Риме основанием Аркадской академии!

Во всех празднествах и увеселениях Кристине всегда принадлежало призовое место. Вообще-то, в городе, где первым человеком являлся папа, всегда чувствовался недостаток в некоем главном лице забав и развлечений. Казалось, теперь судьба определила эту роль бывшей шведской королеве. Около нее собиралось все, что было в Риме блестящего и преданного наслаждениям. Кристина легко нашла себе множество новых друзей, среди которых был и молодой, красивый и элегантный кардинал Адзолини. Говорят, он заслужил расположение Кристины тем, что расстелил перед нею свою кардинальскую мантию, когда она не решалась выйти из кареты на грязную площадь перед Сан-Луиджи деи Франчези. Не суть важно, что подобный подвиг галантности уже был свершен полвека тому назад Уолтером Рейли во имя английской королевы Елизаветы. Воображение Кристины все равно было поражено. Однако в ее сердце и в ее постели в то время царил другой итальянец – маркиз Жиано Ринальдо Мональдески. Это был человек довольно примитивного нрава, однако в постели (по собственному выражению королевы, которая, как уже говорилось, не стеснялась в выражениях) – «жеребец необъезженный». Недаром она назначила его своим конюшим…

Что такое? Неужели Кристина перестала считать ритмичные телодвижения в горизонтальной позиции скучным занятием?

Да, представьте себе, с некоторых пор перестала! И именно благодаря Мональдески, в которого влюбилась безумно. Влюбилась за его глаза, за его невероятно красивые глаза.

Не она первая, не она последняя влюбилась в красивого молодого мужчину с обворожительными глазами. Хуже, что и она была у Мональдески не только не первая, но и далеко не последняя.

А тем временем, пока восхищенная Кристина познавала прежде отвергаемые ею радости жизни, бедный папа Александр уже начал каяться, что пригласил в Рим особу столь необузданного нрава. И не только потому, что слухи об ее с Мональдески скандальных ночах, проводимых то на площадках Испанской лестницы, то на Квиринале, то на набережной Тибра, то в Колизее – самом Колизее! – обрастали все новыми и новыми сумасшедшими, именно что скандальными подробностями. Все это папа Александр хоть с трудом, но пережил бы, поскольку римское папство трудно удивить сексуальной несдержанностью, многие главы церкви кому угодно дали бы сто очков вперед на сем поприще… Гораздо больше почтенного прелата смущали политические игрища Кристины.

Едва обустроившись в Вечном городе, она начала плести интриги с французским министром иностранных дел. Целью их был захват города Неаполя, тогда контролировавшегося испанцами, объявление его своим королевством, а французского принца наследником. Оказывается, Кристине снова захотелось стать королевой, но уже не в сумрачной и промозглой Швеции, а на брегах теплого Неаполитанского залива. Политические игры доставляли Кристине огромное удовольствие. Ее всячески поддерживал Ринальдо Мональдески, и Кристина немало удивлялась, обнаружив, что у ее «жеребца» есть не только неистощимая мужская сила, но и ум подлинного интригана. Отличался также кавалер ее двора Сантинелли. Эти двое соперничали между собой и в постели Кристины, и на политическом поприще, что придавало жизни бывшей шведской королевы незнаемую ею раньше остроту и пряность.

* * *

Теперь в галерее разыгрывалась поистине страшная сцена.

Сантинелли, войдя туда исполненным решимости, покачнулся, увидев осужденного, лежащего у ног отца Ла Беля. Священник и сам-то был на грани обморока, а лицо жертвы было вообще неузнаваемо от слез и ужаса. Приговоренный превратился в комок страданий. Он выл, стенал…

– Оставьте его, падре! – крикнул Сантинелли, пытаясь собственным криком пробудить в себе злобу. – А ты… ты уже получил отпущение грехов! Настало время умереть! У меня больше нет права давать тебе отсрочку. Вставай и умри!

И он бросился с обнаженной шпагой на обреченного. Тот вскочил и прижался к стене, глядя широко открытыми, незрячими от слез и страха глазами.

– Еще… еще мгновение… – выдохнул он.

Однако Сантинелли больше не слушал. Он больше не мог выносить всего этого, ненависть и жалость раздирали его сердце. Он нанес удар…

Однако приговоренный лишь покачнулся: оказывается, он носил под колетом панцирь, о который клинок заскрежетал, словно о стекло. Он лишь покачнулся, но не упал. Тогда Сантинелли выхватил кинжал и ударил им, метя в голову. Но жертва отпрянула, и клинок лишь распорол щеку.

– Отец мой, отец Ла Бель! – вскричал раненый.

– Ко мне! – крикнул Сантинелли, и в павильон вбежала стража королевы. Повинуясь знаку, данному Сантинелли, солдаты выхватили кинжалы и принялись наносить удары. Однако ни один из них не был смертельным…

При виде кинжалов, то и дело взлетающих в воздух, при виде брызг крови, пятнающих пол и стены, Ла Бель не выдержал и бросился вон из галереи. Но только он закрыл за собой дверь, как ноги его подкосились, и аббат в полуобмороке упал на колени.

В комнату рядом с местом казни вошла Кристина. Она прижимала руки к ушам, чтобы не слышать воплей, непрерывно издаваемых несчастной жертвой. Это был уже не человеческий голос, а рычание умирающего зверя. Умирающего, но еще не добитого. Священник воззрился на королеву с надеждой, однако ее лицо было искажено гневом.

– Пойдите скажите им, что они должны его прикончить! – закричала Кристина. – Он должен умереть! Он должен наконец умереть! Пусть он замолчит!

Ла Бель не мог бы сказать, что страшней: видеть убийство или безумие в глазах этой женщины. Он суетливо распахнул дверь и снова вбежал на галерею, подбирая полы сутаны, чтобы не упасть. И отпрянул в ужасе – ему навстречу полз окровавленный полутруп.

– Она… Милосердие… – выдохнул он, и кровавая пена пузырилась на его губах.

– Моли о милосердии Господа! – выдохнул Ла Бель, закрывая лицо руками.

Умирающий еще шевелил губами, может быть, шепча последнюю молитву. Однако Сантинелли, желающий только одного: чтобы поскорей прекратилась эта бойня, кинулся к нему – и решился перерезать жертве горло. Обреченный захлебнулся своей кровью, рухнул наземь и наконец-то затих.

* * *

Католические церковные службы быстро прискучили Кристине, даже несмотря на то, что в римских храмах звучала великолепная оперная музыка. Случалось, что торжественная месса была прерываема взрывами ее громкого хохота в то время, как склонявшийся к ее уху кардинал Адзолини передавал ей шепотом подробности шедшей вчера комедии.

Папа Александр долго старался делать вид, будто ничего не слышит и не знает. Его увещевания были кротки, но делались, так сказать, в пользу бедных: они совершенно не действовали на Кристину. Папа не смог добиться от нее даже такой малости, как заставить носить в церкви четки, что подобает всякой знатной даме. Кристина не хотела делать хорошую мину при плохой игре, и все тут. Она открыто смеялась над отцом католической церкви и грозила уехать из Рима, если ее будут слишком усердно донимать нравоучениями.

Поведение ее становилось все более и более раскованным, а общество, ее окружавшее, – все менее и менее приличным. Каждый вечер Кристина проводила в театре, где держала себя так, что римский народ скоро перестал стесняться ее. Однажды она опоздала к представлению, публика выразила досаду и нетерпение свистками и криками. Кристина поднялась в своей ложе и начала комически раскланиваться. В другом подобном же случае на свист она отвечала свистом. Теперь, как только она появлялась на улицах, острые на язык римляне кричали ей скабрезности в духе итальянской комедии. Кристина отвечала, высунувшись в окно кареты и выкрикивая афоризмы куда более забористые, чем те, которые вошли в ее книгу «Максимы». Такие словесные пикировки доставляли ей массу удовольствия.

Одно бывшей королеве не нравилось: недовольный святой престол начал ужимать ее в деньгах. Таким образом папа Александр рассчитывал обратить ее к пути истинному… однако просто обратил к пути из Рима. Обидевшись, Кристина решила проучить «этих святош». Она продала часть своего имущества и драгоценностей, села на корабль и отправилась во Францию, бросив дворец на произвол судьбы. Пока кастеляны Ватикана спохватились, оставшаяся в Риме свита королевы растащила серебряную посуду, сорвала со стен гобелены, распродала картины и даже сняла часть медных листов, которыми была покрыта крыша.

А Кристина между тем высадилась во Франции, в Марселе, одетая в свой знаменитый костюм, придуманный ею самой нарочно для того, чтобы поразить воображение французов, которые считаются законодателями мод. Ее ноги, обтянутые белыми чулками, мог видеть любой и каждый, и вовсе не потому, что юбки Кристины приподнимал нескромный ветер – юбка едва доходила ей до колен. Итак, на ней были белые чулки (и башмаки с пряжками, на высоких каблуках, тоже белые), юбка до колен, а также цветной камзол мужского покроя, украшенный лентой через плечо. На голове у нее красовался напудренный до снежной белизны парик, увенчанный бархатным беретом с большущим пером. Перо и берет были изумрудного и нежно-травяного цвета, поэтому глаза Кристины казались еще более зелеными. А сопровождала бывшую королеву свита, состоявшая из карликов, шутов, слишком красивых и слишком молодых итальянцев, а также философов, витающих в облаках.

Французы были поражены, это правда. Они называли Кристину Арлекином в юбке!

О впечатлении, которое Кристина произвела в обществе и при дворе, можно судить по отрывку из мемуаров мадемуазель де Монпансье, королевской кузины: «После обеда мы вместе с королевой отправились в комедию. Там она меня удивляла чрезвычайно. Чтобы выразить свое одобрение фрагментам, которые ей нравились, она клялась именем Бога.[1] Она почти ложилась на своем кресле, протягивала ноги в разные стороны и задевала их за ручку кресла. Она принимала такие позы, какие я видела только у Травелина и Жоделе, арлекинов итальянской и французской комедии. Она громко читала вслух стихи, которые ей запомнились, и говорила о тысяче вещей, и говорила, надо сознаться, очень хорошо. Иногда ее охватывало глубокое раздумье, она сидела некоторое время молча и тяжело вздыхала, а затем вдруг просыпалась и вскакивала на ноги. Она была совершенно необыкновенна!»

Пока Кристина предавалась светским увеселениям, Мональдески заскучал… и вскоре Сантинелли узнал, что красавчик Ринальдо завел интрижку с родственницей испанского посла, приехавшей в Париж погостить. Дама была невероятно хороша собой и чудовищно ревнива. Мональдески нужен был ей всего лишь на несколько ночей, однако даже на столь короткий срок он должен был принадлежать только ей, лишь ей одной. Она отказывала любовнику в своих ласках до тех пор, пока он не начал поливать грязью женщину, которая содержала его. Испанка обожала эпистолярный жанр – ну что же, Мональдески внезапно обнаружил в себе склонность к писанию писем. Послания летели одно за другим.

О чем только он не писал! О хромой ножке шведской королевы и ее пристрастии к амонтильядо… об ее увлечении каббалой и склонности замаривать мужчин пустопорожними разговорами в постели, а потом набрасываться на них, словно изголодавшаяся львица, сладострастно обсасывая некоторые части их тел до тех пор, пока несчастный не начнет вопить о пощаде… о том, что Кристина не делает различия между мужчиной и женщиной и обожает запах не дорогих притираний и арабских благовоний, а грубого мужского пота… Он рассказывал о том, каким образом она доводит любовника до сладострастных криков – о, ни одному мужчине не придет в голову столько прихотливых фантазий, сколько приходит ей, фантазии эти не знают передышки… И о непомерных амбициях Кристины вскользь – но не раз – обмолвился Мональдески: о том, что она при поддержке французского короля хочет получить неаполитанский трон, потому что уже жалеет, что бросила свой насиженный шесток в промозглой, промороженной, унылой Швеции…

Он разболтал все, что только мог разболтать! На беду, испанка оказалась хоть ревнива и сладострастна, но не глупа. Она немедленно отнесла ворох его посланий своему родственнику, представителю Эскуриала. Тот сначала сдавленно хихикал, читая скабрезные подробности о частной жизни шведской королевы, потом хохотал в голос и звал святого Иакова Кампостельского в свидетели (набожен был не в меру!), ну а потом онемел, когда дошел до изложения во всех подробностях плана захвата Неаполитанского королевства.

Немедленно была предъявлена нота Людовику XIV. Король, Мазарини (автор плана смены власти в Неаполе) и его шведская гостья ломали головы, пытаясь разгадать, как могла их тщательно охраняемая тайна сделаться известной испанцам… Что ж, загадку разгадал Сантинелли, который следил за Мональдески. Он и выдал соперника королеве. Да мало того – умудрился выкрасть у испанки (подкупив ее слугу баснословной суммой) некоторые письма Мональдески. Это были, конечно, неопровержимые доказательства измены, и неизвестно, чем была сильнее ранена Кристина: предательством любовным или политическим. И она не успокоилась до тех пор, пока не расправилась с Мональдески.

* * *

Наконец несколько слуг унесли окровавленное тело, а другие попытались отмыть пол в галерее. Чудилось, кровь успела намертво въесться в мраморные плиты, с таким трудом отмывалась.

Отец Ла Бель наконец почувствовал, что может передвигать онемевшие ноги, и побрел в покои королевы.

Она стояла с каменным выражением лица.

– Это был близкий вам человек, – сказал Ла Бель. – Вы говорили, что он близок вам, дорог вам! Мне казалось, что вы любили его!

Она пожала плечами:

– Ну и что? Теперь я могу снова любить его. Смерть все искупает, и сейчас я точно знаю, что он меня уже не предаст! Надеюсь, вы сохраните тайну того, что здесь произошло?

Священник вышел, так резко повернувшись, что полы его сутаны взвились.

Конечно, сан обязывал его хранить тайну исповеди. Но не тайну преступления!

Жаль, что он не оглянулся. Увидел бы, как Кристина заплакала…

* * *

Но потом успокоилась?

Похоже, что да. Во всяком случае, так казалось Сантинелли, который был ей теперь ближе всех.

Однако все прежние французские приятели отвернулись от шведской королевы. Кто-то проговорился о случившемся в Фонтенбло… Людовик весьма недвусмысленно заявил, что такую кровожадную гостью в своей стране терпеть более не желает. А Мазарини так хотел избавить Францию от Кристины, что предоставил в ее распоряжение свой собственный дворец в Риме. Ну что ж, пришлось ей воспользоваться гостеприимством кардинала.

Кристина отправилась в Рим, думая, что ей предстоит нелегкая участь – выдержать сцены с папой Александром. Однако тот счел виновником всего Сантинелли…

Кристина сначала поддерживала своего бывшего любовника, пыталась его защищать, но в конце концов и сама стала думать, что именно он и есть виновник. В конце концов, не кто иной, как Сантинелли, предоставил ей свидетельства предательства Мональдески и разбудил демона в душе королевы, заставил ее возненавидеть любовника. Значит, Сантинелли и должен отвечать! Зачем, ради всего святого, ей нужен Сантинелли? Папа грозится уменьшить ее доходы чуть ли не втрое – разве стоит такой дорогой цены голова убийцы?!

И Кристина отвернулась от него, не сказала ни слова в его защиту, когда он предстал перед судом, а затем и отправился на плаху. Кристина постаралась как можно скорей забыть и о нем, и о злосчастном Мональдески.

В своем чудесном дворце Риарио, как и некогда в Стокгольме, она окружила себя художниками, учеными, музыкантами. Хормейстером у нее служил сам Алессандро Скарлатти. Арканджело Корелли дирижировал оркестром. Скульптор Бернини был обязан ей всем в своей жизни за ту помощь, которую Кристина оказала ему в трудные моменты.

Но королева все больше тяготилась своей зависимостью от папы Александра, который выполнил-таки угрозу и свел ее содержание к 60 тысячам пистолей. Невозможно малая сумма при широте ее натуры и образе жизни!

Кристина решила отправиться в Швецию и спросить, не согласятся ли соотечественники вернуть ей престол, тем паче что Карл-Густав как раз к тому времени умер.

Увы, шведы встретили бывшую госпожу, мягко говоря, неприветливо, предпочтя отдать трон четырехлетнему сыну Карла-Густава, но не ей. Кристина отправилась назад в Рим и в пути узнала, что папа Александр также отошел к своим предшественникам, на небеса.

С одной стороны, его смерть была ей на руку, потому что отношения папы с нашей героиней совсем разладились. С другой стороны, реальным наследником Александра мог стать кардинал Фарнезе, который Кристину с ее замашками и причудами на дух не выносил, и при его восшествии на папский престол у нее горела бы земля под ногами и в Риме.

Ожидая решения конклава, Кристина задержалась в Гамбурге и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, занялась поисками философского камня. Конечно, не сама и не одна, а в компании с двумя выдающимися алхимиками того времени, Барри и Бандиерой.

И вот из Италии пришли новости, которые оказались максимально благоприятными для королевы Кристины: конклав предпочел видеть на престоле святого Петра, не ее недруга Фарнезе, а ее друга кардинала Роспильози, теперь названного римским папой Климентом IX. А секретарем своим он назначил кардинала Джулио Адзолини, который был без ума от манер и modus vivendi Кристины Шведской.

Теперь в Риме вполне можно было наслаждаться жизнью! И даже когда спустя три года папа Климент IX умер, а его преемник по имени Климент X держал себя с Кристиной довольно холодно, это не омрачало ее жизнелюбия и философического отношения к тем ухабам, которые порою бросала ей под ноги жизнь. С тех пор королева безвыездно жила в палаццо Кормини на Виа дела Лунгара, занималась своей академией и своей библиотекой, услаждаясь на досуге операми, комедиями, роскошными обедами и азартной игрой.

Правда, эпикурейство ее было несколько омрачено избранием следующего папы – Иннокентия XI. Крутой и непокладистый старик закрыл в Риме все театры и потребовал выезда из Вечного города всех иностранцев. На счастье, Кристина незадолго до его воцарения сдружилась с французским посланником маркизом Де Лаварденом, у которого была личная гвардия в восемьсот человек. Конечно, он защитил экстравагантную амазонку. Кроме того, ее дом стал на время оплотом сопротивления папе, в стенах дворца бывшей шведской королевы нашли убежище другие иностранцы, гонимые папским режимом. Сбиры Ватикана были бессильны против этой дамы, которая неведомо каким образом умела вызывать в людях, особенно в мужчинах, глубочайшую себе преданность. Может быть, она была не таким уж ужасным чудовищем, каким перед смертью считал ее бедолага Мональдески?..

А он был давным-давно забыт, потому что над гвардией маркиза Де Лавардена начальствовал некий человек по имени маркиз Дель Монте. Красавец (конечно, черноглазый!), авантюрист, дуэлянт, волокита, кутила, отъявленный мошенник… ну разве могла королева Кристина не влюбиться в этакого субъекта?! Он тоже, как и сама Кристина, напоминал некий персонаж итальянской комедии. Может быть, отчасти из-за родства душ, отчасти из-за прекрасных глаз, королева прощала маркизу все слабости. Он сделался последней ее сердечной привязанностью, истинным олицетворением сентиментальной сентенции о том, что последняя любовь считает лишь счастливые мгновенья…

Дель Монте умер внезапно, в начале 1689 года, во время приготовлений к какому-то очередному карнавалу. Кристина была совершенно убита горем и увидела в его смерти предзнаменование скорой собственной.

И не ошиблась. В апреле того же года королева Кристина наконец-то отправилась на встречу с обожаемым ею Дель Монте, ненавидимым ею Сантинелли, отвергнутым ею Карлом-Густавом, уитым ею Мональдески… Обряд ее погребения пышностью своей превосходил все, что могло измыслить прихотливое воображение людей эпохи барокко, истинной дамой которой называли Кристину Шведскую.

Незадолго до своей смерти она заказала Адзолини (он, кстати, унаследовал все ее состояние, отчего ошибочно зачислен многими историками в ее любовники) изготовить несколько памятных досок, которые можно было бы прикрепить где-то в ее любимых парках и на стенах тех домов, где она жила.

Благодарный Адзолини исполнил, конечно, просьбу королевы, однако время не оставило от них и следа. И даже в Риме, который Кристина обожала и который обожал ее, мало кто помнит и знает о пребывании там королевы Шведской. Не странно ли, что существует всего лишь одно место, где ее вспоминают постоянно – историки, досужие гуляки, экскурсоводы, туристы?

Это – галерея Оленей в Фонтенбло.

– Здесь королева Кристина убила своего любовника Мональдески, покарав его за предательство, – говорят экскурсоводы, и те, кто слышит их слова, мысленно переносятся в тот пасмурный день 10 ноября 1657 года…

Дружка королев (Андрей Курбский)

За тяжелыми дверьми государевой опочивальни творилось тайное действо. Молодой царь Иван Васильевич впервые владел новобрачной женой своей Анастасией Захарьиной.

Тянулась ночь. Дружки подремывали за дверью: красавец Андрей Курбский, пронский воевода, Алексей Адашев, приятель молодого государя, да дядя невесты Григорий Захарьин, да дядя жениха Юрий Глинский.

– Ну, пора, что ли? – спросил, позевывая, Захарьин.

– Рано еще, – отозвался Адашев.

Курбский молчал. Он знал, что ему мерещится, что ни звука не может донестись из-за тяжелых, плотно затворенных дверей, прорваться сквозь толстенные кремлевские стены, ан нет – так и чудилось жаркое дыхание, стоны, вздохи сладострастные…

Анастасия там. С другим… Прошлый год он, Курбский, через матушку свою, Настину тетушку, поднес ей серьги-двойчатки с бубенчиками… Не столько родственный дар, сколько намек. Отказалась было она от серег, насилу тетушка ее уломала, насилу уговорила не обижать ни ее, ни сына. Настя серьги взяла, но так и не надела их ни разу. Через подкупленную девку-горничную княгиня Курбская вызнала: так и лежат они в шкатулке. Не люб, значит, Настьке подарок князя Андрея… а значит, и он сам не люб. А ведь он мало что богат и знатен – красавец писаный! Галантен, как настоящий шляхтич, знает обхождение с дамами, по-польски говорит. Даже и по-латыни изъясняется! Любая боярышня, тем паче худородная Захарьина счастлива была бы, что такой человек пред нею заискивает, благосклонности ищет…

– Да дура она, – уговаривала матушка Курбского, видя, как помрачнел сын от Настиной холодности. – Нос задрала, вишь, не в меру… Что за глупости себе в голову взяла! Ну, пошутил с ней какой-то прохожий-проезжий монах, посулил, мол, царицей станет. Да разве умная девка такую чушь заберет в голову? Больно нужна она царю!

– И мне не нужна, – твердил подвыпивший с горя князь Андрей. – Пусть ее кто хочет забирает!

И вот… забрал. И та, о которой он грезил тайно, красивейшая из дев, встреченных им в жизни, незабытая и незабываемая, сейчас стелется под мужским телом, навеки отданная ему во власть! И мужчина тот – царь. И она будет – царица.

Ох, как ненавидел Курбский ее, как ненавидел… Она, видимо, чувствовала его ненависть, ведь в церкви, пока Курбский с венцом стоял позади нее у аналоя, Анастасия так и клонилась вперед, словно его ненависть прожигала ей спину.

Не совладав с собой, рванулся князь к тяжелой двери. До блеска начищенные медные оковы сверкали, как золото. Приник к двери, выкрикнул зычно:

– Здоровы ли молодые? Свершилось ли доброе?

Что-то глухо стукнуло в дверь, Курбский отпрянул – почудилось, в голову попало. Никак башмаком швырнули. И крик:

– Пошел вон! Все вон!

Курбский стоял недвижимо, сдерживая дрожь. Щеки горели, будто нахлестанные.

Позор, ну, позорище…

Пьяненький князь Юрий Васильевич Глинский помирал со смеху, зажимая рот рукой, чтоб не слышно было разгоряченному молодому там, в спальном покое:

– Каково он тебя? Под руку попал! Теперь знаешь, что оно такое, ему под руку попасть?

Курбский угрюмо молчал, словно вопрос относился не к нему.

– И чего сунулся? – сердито буркнул Адашев. – Я ж говорил, еще не время.

– Не бойся, государь на это дело спорый! – хихикнул Глинский. – Сосуд распечатать – ему раз плюнуть. Но вот чего он всегда не любил, так того, ежли печать уже до него была сорвана. Смекаешь, княже?

Глинский многозначительно умолк.

– Ты, князь Юрий Васильевич, романеи упился, – с трудом шевеля побелевшими губами, произнес Курбский. – Чего несешь?

– Несу? Это курица яйца несет! – куражился Глинский. – Я не потерплю, чтоб каждый-всякий… Еще неведомо, какие простыни нам покажут, понял? Молодая-то молчит, как прибитая… А ведь я знаю, знаю, как ты ее обхаживал! Думали, шито-крыто все останется? Кто о прошлый год на именинах у Бельского орал, мол, слава Богу, что Захарьины дали от ворот поворот – не больно-то их квашня перебродившая мне надобна!

– Откуда взял? – растерялся Курбский. – Тебя же там не было, у Бельского-то.

– Слухом земля полнится, – паясничал Глинский. – Жаль, поздно проведал про сие… Но ничего, лучше поздно, чем никогда. Погодите, мы еще выведем вас всех на чистую воду вместе с этой блудливой девкой!

Кулак Курбского звучно влип в его рот – словно кляпом заткнули прохудившуюся бочку. Какое-то мгновение Глинский смотрел на него, выпучив глаза, потом опрокинулся навзничь, сильно стукнувшись затылком об пол.

Курбский испуганно наклонился над ним:

– Как бы не сдох!

– Не велика беда! – пропыхтел взопревший от ярости Григорий Захарьин. – Вот же гнилостный язык… Но ты, брат Андрей Михайлыч, тоже хорош гусь! Как же ты смел про нас такое у Бельского…

– Еще и вы подеритесь, – презрительно обронил Адашев, стоявший у притолоки и с любопытством внимавший происходящему. – Самое время лаяться!

Григорий Юрьевич мигом остыл, спохватился, мученически возвел горе свои темно-голубые, как у всех Захарьиных, глаза:

– Ой, что-то они там и впрямь долго!

Курбский резко отвернулся. Адашев проворно рыскал взглядом от одного к другому и потаенно усмехался в кудрявые усы.

…Через некоторое время бледный, сдержанный Курбский вышел к гостям и сообщил, что доброе меж молодыми свершилось. Знаки девства царицына были предъявлены свахам и придирчиво ими осмотрены.

Свадьба Ивана Васильевича и Анастасии Романовны состоялась.

* * *

Русский царь собирался воевать казанского царя. Казань – ад на земле! Вечная угроза для русского народа. Набеги, грабежи, убийства, угон в полон мирного народа… Пора было покончить с бесчинством.

Дважды, в 1548 и 1550 годах, ходил Иван Васильевич на Казань. Но выступал поздно осенью, и его заставала зима. Войско вязло в снегу. Пушки тонули в Волге.

Дважды чуть ли не со слезами бессилия царь приказывал своему войску отступить, а по следу его шли одерзевшие казанцы и опустошали Русскую землю.

Поговаривали в Москве, что третьего похода не будет, однако весной 1552 года сборы начались. Выступать намечено было на июль месяц.

– Тебе когда рожать? В октябре? – спрашивал Иван Васильевич опечаленную жену. – Ну и не тревожься – вернемся мы в октябре. Ежели же я дождусь твоих родин и выйду по осени, опять в снегу и грязи завязнем. Дело Курбский говорит – надо идти на Казань посуху, в июле выступать, не позднее.

Анастасия втихомолку злилась на князя Андрея Михайловича за его, безусловно, правильные советы, пусть они даже совпадали с ее собственными мыслями. Злилась на ближних царевых людей – священника Сильвестра и Алексея Адашева, которые, конечно, тоже подстрекали царя к выступлению и внушали ему уверенность в удаче.

Казань воевать надо, нет слов. Но она не верила ни одному слову, которое исходило от этой троицы, а прежде всего – от Курбского.

Она не могла объяснить своего ужаса перед князем. Но не раз и не два мысленно говорила себе: «Какое счастье, что я ему отказала!» Да, счастье – и не только потому, что, став женой Курбского, она не стала бы женой любимого государя Иванушки. Счастье – потому что она не смогла бы жить с Курбским, Анастасия это знала точно.

Но как же страшно ей было оттого, что его любовь превратилась в ненависть! Воевода пронский нужен царю, он храбрый воин, но что бы только не отдала Анастасия за то, чтобы Курбский в походе не участвовал, чтобы был как можно дальше от Ивана Васильевича!

Но что может слабая женщина? Кто послушает ее?

Князь Андрей Михайлович Курбский, командовавший при взятии Казани правым крылом русской армии и стяжавший себе большую славу, вдобавок разогнал луговую черемису, враждебную к русским, и был назначен боярином. Его полк тоже двинулся в Москву в сопровождении заваленных добром подвод.

Позади обоза тянулась вереница пленных татар. Их не трогали. Русское сердце отходчиво, никому не хотелось браниться с обездоленными бабами и детишками. Особо жалостливые охотно тетешкали детей, а заядлые бабники уже благосклонно поглядывали на красивых татарок. Однако некоторых воинов еще пьянил угар боя, они не вполне насладились местью, и особенно злы были потерявшие в бою братьев, отцов или сыновей. От таких «удальцов» приходилось даже охранять пленных.

Пуще всех лютовал конный ратник Тимофей Челубеев. Всем было известно, что во время татарского набега много лет назад у него угнали в полон молодую жену, и до Тимофея доходил слух, что она в Казани, у какого-то богатого татарина. Когда дым боя рассеялся и победители вполне почувствовали себя хозяевами в захваченном городе, удалось найти в развалинах нескольких русских пленников. Каким-то чудом оказалась среди них женщина, знавшая жену Тимофея. Плача, поведала она, что его жену, бывшую редкостной красоты, сразу купил на торгах и взял к себе в гарем знатный бек. Спустя год она умерла, родив господину дочь. Ничего о судьбе того ребенка русская рабыня не знала, поскольку ее продали другому хозяину.

Тимофей исполнился лютой ярости ко всем казанцам. Ум его помутился от горя. В каждом мужчине он видел похитителя Василисы, а в каждой девочке – ее дочь, наполовину татарку. Среди пленных и впрямь было много детей-полукровок. И вот однажды, когда дошли до озера Кабан, случилась страшная история. Видимо, больная душа Тимофея в тот день больше прежнего не давала ему покоя. Не в добрый час попалась ему на глаза Фатима – девушка лет четырнадцати необыкновенной красоты. Можно было без сомнения сказать, что в ее жилах течет русская кровь: чернобровая, смуглая, с тонкими чертами лица, которыми иногда отличаются восточные женщины, она обладала ярко-синими глазами и роскошной светло-русой косой. Фатима всегда прятала лицо, потому что многие молодые воины смотрели на нее разгоревшимися глазами, а некоторые откровенно лелеяли надежду взять ее в жены, тем паче что она отчасти русской крови. Подобные разговоры Тимофею Челубееву казались чудовищными и бесили его до крайности.

И вот когда дошли до озера и остановились напоить коней, Тимофей вдруг кинулся к веренице пленников, схватил на руки Фатиму и бросился с ней к озеру. Девушка билась, молила о пощаде, но Тимофей словно обезумел – швырнул ее в воду и начал топить. И тогда Курбский направил коня в озеро. Он сам не знал, почему отважился на отчаянный поступок! Может, Бог его надоумил. А верней всего, дьявол.

Курбский вырвал полуживую девушку из рук Тимофея. Скакун рванулся в сторону и вынес хозяина из воды, а обезумевший Тимофей бросился в волны – и более не всплыл.

– Прими, Господи, душу раба твоего! – дрожащими губами прошептал Курбский и передал Фатиму подбежавшим женщинам.

Она скоро пришла в себя и стала спрашивать, каким образом спаслась. Все указывали на Курбского. В легкой кольчуге, без шелома, князь стоял на взгорке и задумчиво смотрел на коварное озеро. Высокий, могучий, с открытым лбом, гордым взором и величавой повадкой, Андрей Михайлович был необычайно красив. Несчастной Фатиме он показался воплощением Бога на земле. Девушка припала к земле, покрывала сапоги князя слезами и поцелуями, клялась служить ему отныне и вовеки и отдать за него жизнь по первому его слову.

Курбский поднял Фатиму, взял двумя пальцами за подбородок и долго смотрел в восхищенное полудетское лицо. Потом сказал:

– Я окрещу тебя и подарю царице. Служи ей, как ты хочешь служить мне.

Фатима склонилась в знак того, что покоряется его воле, однако в голосе звучало упорство:

– Отдай меня кому хочешь, но служить я буду только тебе!

Вскоре войско двинулось дальше. Во Владимире русские полки встретила радостная весть: как раз на день Дмитрия Солунского (8 ноября, или 26 октября по старому стилю) царица родила сына.

– Жена подарок сделала и мне, и себе к своим именинам! – радостно твердил Иван Васильевич: ведь именины у царицы были 28 октября, на Анастасию Римлянку, или, по-русски, Настасью-овчарницу.

Когда дозволено было посетить молодую мать и поздравить ее, все преподносили богатые подарки и Анастасии Романовне, и младенцу. Князь Курбский среди всего прочего подарил царице синеглазую и золотоволосую смуглянку по имени Настя. Это была Фатима, окрещенная после рождения царевича в честь святой мученицы Анастасии и самой царицы.

Анастасия Романовна поблагодарила – и отдала девушку в помощницы мамкам и нянькам маленького царевича.

Митенька рос медленно, был маленьким, болезненным, а уж до чего крикливым – просто не описать словами. Но не раз младенчик успокаивался на руках у Насти.

Вдобавок ко всему новая нянюшка рассказала старшей мамке о том, что в Казани болезненных ребятишек прикармливают козьим молоком – не коровьим, нет, оно тяжело для маленького животика, а именно козьим, разведя его теплой водой. Дали такого молока Мите – и он поздоровел на глазах. Старшая мамка, Евдокия Головина, была женщина добрая. Она не замедлила поведать все царице, и Анастасия осталась очень довольна.

Или сделала такой вид? На самом-то деле ей не очень нравилась Настя, только никто об этом даже не подозревал.

А не нравилась лишь потому, что подарил ее – Курбский.

Шло время. Вот и Рождество осталось позади, зима катилась к закату, хотя еще цеплялась за жизнь последними морозами и метелями. Мужа Анастасия видела теперь мало, только ночью на супружеском ложе, которое он продолжал делить с ней, почти не отдаляясь в свою опочивальню. Целые дни царь проводил в Малой избе, которую отдал Алексею Адашеву и в которой тот принимал народные прошения, разбирал жалобы и давал ответы, либо в Благовещенском соборе у попа Сильвестра, либо в приемной комнате, беседуя с Курбским. Тот совсем забросил и свой старый Пронск, и Ярославль, дарованный ему в вотчину, – безвыездно жил в Москве и так же, как царь и его окружение, казался озабоченным одним вопросом: воевать Ливонию в будущем году или погодить немного, чтобы служилый народ отдохнул после Казани? А может, пойти на Крым?

Царице, впрочем, и в одиночестве особенно некогда было скучать. Девушки из ее светлицы были с утра до вечера заняты вышиванием покровов и икон, а в ее дневном деле всегда преобладало дело милосердия, помощи бедным, нуждающимся. Кроме нищих, множество людей, особенно женщин, взывало к милосердию царицы и подавало ей через дьяков челобитные о своих нуждах. Все дообеденное время Анастасии Романовны было занято чтением таких прошений. Конечно, не она собственноручно разбирала каракульки: для сего дела имелся дьяк. В челобитных вдовы и сироты ведали о своей горькой нужде и бедственном положении.

Анастасия внимательно слушала разнообразие пеней на жизнь, порою подавая знак: этому полтину, тому гривну, третьему один-два алтына. В самых тяжких бедах жаловала и рубли. Иногда задремывала. Вот и сейчас затянуло вроде бы голову дремотою, но тотчас вскинулась, услышав: «…якобы государь наш Иван Васильевич за спинами прятался, а все подвиги свершал князь Курбский. Он и в бой полки вел, он и коня государева за уздцы тянул, чтоб заставить царя выехать на бранное поле…»

– Что такое? – вскрикнула царица.

Дьяк покрывался красными пятнами и комкал какое-то прошение, бессвязно бормоча:

– Прости, матушка-государыня, не пойму… бес попутал… подсунули мне сие, подсунули… не вели казнить…

– Дай сюда! – протянула руку Анастасия.

Дьяк мученически завел глаза, однако не посмел ослушаться и подал скомканную грамотку. Плюхнулся в ноги. Анастасия досадливо отмахнулась от него и с трудом начала разбирать корявую скоропись.

Какой-то человек, забывший назвать свое имя, просил у царицы заступничества. Он убил слугу своего за то, что тот «лаял царя и называл оного трусом». Оказывается, слуга был при Казани в полку Курбского и теперь болтал языком направо и налево, что царь при воинском деле молитвами ограничивался да поклоны бил. Курбский есть истинный герой, а вовсе не государь-полководец! Дескать, Курбскому пришлось чуть ли не умолять царя, чтобы прервал он молебен и дал позволение на подрыв казанских укреплений. Уже бой кипел в городе, войскам необходимо было видеть впереди царя, а он все молился. Чуть ли не начали опамятовшиеся татары вытеснять наших за пределы стен, когда бояре взяли царского коня под уздцы и повлекли его на поле боя. Увидав своего вождя, русские обрели новые силы и вырвали победу у врага. «Больно мне было слушать наветы на царя, и я зарезал своего раба, за что попал под суд и расправу, а ты, христолюбивая царица, прими за меня заступу и оборони», – заканчивал челобитчик.

– Молчи об сем, – тихо приказала Анастасия дьяку, швыряя письмо в печку. – И прочь поди.

Он мигом исчез, а она еле владела собой от ярости.

Вот, значит, как…

Уж наверняка не один лишь слуга этого челобитчика распространяет лживые слухи. И не с печки же он упал, что вдруг начал оговаривать царя. Наверняка все наветы исходят из уст самого Андрея Михайловича, неуемное тщеславие которого не удовлетворено полученными почестями. Ему хочется больше, больше… ему хочется всего! Если дело этак дальше пойдет, он не замедлит приписать себе всю заслугу взятия Казани.

Вот они каковы, друзья и советники государевы! Живут за счет царя, за его счет величаются. Алексей Федорович Адашев слывет в народе заступником добреньким, он всякую жалобу досконально рассматривает и примерно наказует неправедных обидчиков, помогая обиженным. Конечно! Помогает как бы от себя, а наказует-то именем государя!

Этак искусно и сложилось мнение: Адашев добр да справедлив, а Иван Васильевич не в меру горяч и никому спуску не дает. Так и воображает себе народ молодого царя: вздорное дитятко, способное сделать что-то толковое, лишь находясь под присмотром Адашева, князя Курбского да попа Сильвестра, который чуть что – сразу сечет царя словесными розгами.

И разве только русские люди так думают? Князь Андрей Михайлович общается с ливонскими да аглицкими заезжими людьми и купцами, с поляками да немцами – можно не сомневаться, что и перед ними он клевещет на господина своего. А Сильвестр и Адашев его медоточиво поддерживают. Эти-то, безродные, уж вовсе молчали бы. Их место – во прахе. Ох уж эта русская спесь – каждый мнит себя равным по уму государю, каждый спит и себя на престоле видит! А ведь лишь в сказках Иван-дурак на престол садится. В сказках – не наяву!

Анастасия с трудом унимала ретивое. Хотелось выбежать из палат, ворваться в Малую избу, где заседала Избранная рада советников, хотелось гневно обличить Курбского… Да он просто пес, осмелившийся укусить хозяина!

В ее воспаленном воображении вина Курбского многократно увеличилась. Теперь чудился Анастасии чуть ли не заговор на жизнь государя-Иванушки, а значит – и на жизнь ненаглядного царевича. Уж не Фатиме ли, басурманке крещеной, предназначено совершить злодеяние?

Царица вскочила и со всех ног бросилась в детскую. Вспугнутые со сна боярыни, кудахча, затопали следом, не понимая, что вдруг приключилось с матушкой.

Анастасия приоткрыла дверь и замерла, увидев маленького Митю, который радостно агукал на руках похорошевшей, раздобревшей Насти-Фатимы. Личико у младенчика розовенькое, округлившееся, кулачки бойко молотят по воздуху. Невозвратно отошли в прошлое тяжелые минуты его непрекращающегося, жалобного плача, от которого у матери разрывалось сердце.

Анастасия устыдилась своих мыслей. Не надо выдумывать страхов – хватит и тех, которые существуют наяву. Главная беда в том, что Иван Васильевич безоглядно доверяет и Сильвестру, и Адашеву, и князю Андрею. Чем бы его доверие поколебать? Как бы государя отрезвить?

Какая жалость, что она так поспешно и необдуманно сожгла письмо! С другой стороны, что такое письмо? Даже стань о нем известно Курбскому, он всегда может отпереться: в чем его вина, ежели чей-то раб обезумел и ударился в словоблудие? Не раз приходилось Анастасии слушать речи князя, и она прекрасно знала, как умеет тот обаять человека, одурманить его разговорами. А государь, как никто другой, падок на словесные украшательства и доверчив. Нет, надо придумать что-то похитрее!

Она думала весь день до вечера, но ничто не шло на ум. А вечером возникла новая тревога: заболел муж.

Иван Васильевич поранил ногу на охоте, напоровшись на сук, и вот уже который день прихрамывал. В нем с детства жило отвращение к болезням, лечиться царь смерть как не любил и болеть не умел, однако ногу уже ломило не в шутку, пораненная голень распухла и покраснела. Место вокруг раны сделалось сине-багровым, при небольшом нажатии сочился гной.

Немец Арнольф Линзей, придворный архиятер, сиречь лекарь, от робости слегка приседая, выговаривал царю: рану следует вскрыть и хорошенько прочистить, удалить из нее гной и приложить целебную мазь его, Линзеева, рукомесла, а не то…

– А не то что? – задиристо спросил Иван. – А то помру, да?

Линзей немедля осадил назад.

– Нет, государь, конечно, нет, однако… – забормотал растерянно.

– Да ты не бойся, – усмехнулся Иван. – Уж наверняка среди моих ближних и дальних нашлось бы немало, кто тебя только поблагодарил бы, отправься я к праотцам. То-то пели бы и плясали! А уж трон делить бросились бы – только пыль бы замелась!

Анастасия тихо ахнула. Муж покосился на нее, и она неприметно качнула головой в сторону лекаря.

– А ну, выдь-ка ненадолго, – устало сказал Иван Васильевич, откидываясь на подушки. – Покличу, когда понадобишься.

– Ну, что ты надумала? – спросил жену, когда они остались одни.

Анастасия нерешительно помалкивала. Мысль, ожегшая ее, вдруг показалась просто глупой.

– Говори, не томи!

Она прилегла головой на плечо мужа.

– Вспомнилась мне старая сказка, – шепнула, осторожно подбирая слова. – Помнишь, как кот решил объявить мышам, что помирает? Лег возле их норок и лежит, прикинувшись дохлятиной. Неразумные мыши осмелели и ну баловать на его неподвижном теле! Кто за усы Котофея дергает, кто с его хвостом забавляется, а самая большая мышь забралась на его голову и, приплясывая, объявила себя властительницей всех мышей… Ой! – Анастасия испуганно вскрикнула, потому что царь схватил ее за руку – так же внезапно, как кот дурочку мышку.

Приподнялась. Муж смотрел на нее блестящими глазами, вскинув брови, как бы спрашивая, все ли и верно ли понял.

Анастасия кивнула. Царь усмехнулся и поцеловал ее.

* * *

Непривычная тишина воцарилась в кремлевских покоях. Разговаривать здесь старались вполголоса, а то и шепотом: за стенкой лежал в постели умирающий государь.

Никто не мог постигнуть происходящего. Чтоб от какой-то пустяшной раны, от пореза, можно сказать, пожив всего лишь двадцать два года!

Царя жалели, но все ж бояре прежде всего думали о себе. Для Захарьиных смерть Ивана Васильевича означала не просто крушение всех их устремлений и мечтаний, но и прямую гибель. Мало кто из бояр готов был поклясться в верности царевичу Дмитрию. Поговаривали о других наследниках, о князе Владимире Старицком.

– Обезумел народ! – негодовали Захарьины. – Обезумел! Когда помирал великий князь Василий Иванович, никто и пикнуть всерьез не посмел в пользу прочих наследников, помимо сына его, Ивана. Даже у Шуйских хватило совести молчать! А уж младший брат Василия, Юрий, больше имел прав на престол, чем нынешние второстепенные Старицкие! Ведь Владимир – сын не великого, а удельного князя!

В Малой приемной палате, примыкавшей к опочивальне царя, стены обиты зеленым сукном, а под сводчатые потолки подведена золотая кайма. Над дверьми и окнами нарисованы библейские бытья и травы узорные. По лавкам вдоль стен сидели разряженные бояре, однако не все явились в парадном платье с изобилием золота, в котором положено было являться ко двору.

При виде царицы вставали, кланялись: кто с сочувствием и почтением, кто спесиво, кто с плохо сдерживаемым злорадством.

Отсутствовали, ссылаясь на дела, избранные – князь Курбский, Алексей и Данила Адашевы. Лишь недавно словно нехотя пришел поп Сильвестр.

Анастасия приблизилась к постели мужа, ловя его взгляд. Он смотрел на царицу, слабо улыбаясь, но, когда перевел взгляд на бояр, ставших в почтительном отдалении, лицо его посуровело:

– Что же вы, господа бояре? Слышал я, вы отказываетесь целовать крест нашему наследнику, царевичу Дмитрию, и присягать? – негромко спросил Иван Васильевич, однако каждое слово его было хорошо слышно притихшим людям. – Лишь Иван Висковатов, да Воротынские оба, да Захарьины, да Иван Мстиславский с Иваном Шереметевым, да Михаил Морозов исполнили свой долг. Остальные-то чего мешкают?

Анастасия, приподнявшись, смотрела, как бояре отводят глаза и пожимаются, пятясь к дверям. Боялись поглядеть в глаза царя.

Вдруг, посунув остальных широким плечом, вышел вперед окольничий Федор Адашев, отец Алексея, и, разгладив окладистую бороду, гулко, как в бочку, сказал:

– Прости, коли скажу противное. Ведает Бог да ты, государь: тебе и сыну твоему крест целовать готовы, а Захарьиным нам не служивать! Сам знаешь: сын твой еще в пеленицах, так что владеть нами Захарьиным. А мы и прежде беды от бояр видали многие, так зачем же нам новые жернова на свои выи навешивать?

– Да где тебе, Федор Михайлович, было боярских жерновов нашивать? – тонко взвыл оскорбленный до глубины души Григорий Юрьевич Захарьин. – В то время тебя при дворе знать не знали и ведать не ведали. Сидел ты в какой-то дыре грязной со чады и домочадцы, а нынче, из милости взятый, государю прекословишь? И где сыновья твои? Они ведь тоже из грязи да в князи выбрались щедростью государевой! Был Алешка голозадый, а нынче Алексей Федорович, извольте видеть, бровки хмурит в Малой избе! Но как время присягать царевичу настало, ни Алексея Федоровича, ни Алешки и помину нет?

– А ну, тихо! – внезапно выкрикнул Иван Васильевич и резко откинулся на подушки, словно крик совершенно обессилил его.

– Эх, эх, бояр-ре… – сказал с укором.

Голос его звучал едва слышно, и спорщики невольно притихли, уняли свой пыл.

– Если не целуете креста сыну моему Дмитрию, стало быть, есть у вас на примете другой государь? – спросил Иван, обводя пристальным взором собравшихся. – И кто ж? Уж не ты ли, Кашин-Оболенский? Или ты, Семен Ростовский? А может быть, ты, Курбский? – чуть приподнялся он на локте, вглядываясь в приоткрывшуюся дверь, и Анастасия увидела только что явившегося князя Андрея. – Что ж, у тебя это в роду! Дед твой Михаил Тучков при кончине матушки нашей Елены Васильевны много высказал о ней высокомерных слов, да приговаривал, мол, не Ивашкино на троне место! Может, и ты скажешь, что место на троне нынче не Митькино?

– Напраслину речешь, государь, – негромко отозвался Курбский, проходя ближе, к его постели. – Я ведь еще и словом не обмолвился. Хоть ты и великий царь, а все ж не Господь Бог. Почем тебе знать, что я думаю?

Прежде он не осмеливался так говорить с Иваном Васильевичем. Всегда держался с достоинством и даже высокомерно, но чтоб этак вот… Впрочем, с некоторых пор Анастасия и не ждала от него ничего другого.

– Значит, не ты будущий государь? – словно бы безмерно удивился царь. – А кто? Уж не Владимир ли Андреевич Старицкий вами чаемый государь? Не этот ли сынок мамкин?

– Пусть и мамкин, да не пеленочник! – проворчал кто-то от порога.

– Не хотите моему пеленочнику служить – значит, мне служить не хотите! – вскричал Иван.

Только Висковатый да Воротынский-младший сделали протестующее движение – остальные стояли недвижно и безгласно.

– Вот как, значит… – тяжело выдохнул Иван Васильевич. – Чужим стал я для братьев моих и посторонним для сынов матери моей… Ну, хоть смерти моей дождетесь или прямо сейчас подушками задавите? Царице моей с сыном уйти дадите или…

Голос его снова прервался. Анастасия вцепилась в руку мужа и зажмурилась.

Молчание. Все молчат! Никто не возражает!

– А ну, пошли все вон! – гаркнул Иван Васильевич.

По толпе бояр пробежала дрожь. Анастасия испуганно распахнула глаза, а Линзей едва не выронил склянку со своим лекарственным зельем.

– Смрадно мне от вас, – добавил царь, морщась с отвращением. – Подите вон! Воздуху дохнуть дайте!

После минутного промедления в дверях образовалась давка. Все спешили поскорее выйти, но кто-то задерживал толпу. Анастасия увидела, что это Курбский. Встал в дверях, раскинув руки, и не дает никому пройти.

– Что же вы, бояре? – спросил с укоризною. – Куда спешите? Разве забыли, зачем пришли сюда? И ты, государь, погоди нас гнать. Не все еще дело слажено.

Растолкав людей, Андрей Михайлович приблизился к дьяку Висковатому, который держал крест для присяги.

– Вот зачем мы сюда пришли! – И он склонился перед царем: – Я, князь пронский и ярославский, присягаю на верность и крест целую тебе, великий государь, а буде не станет тебя, то сыну твоему Дмитрию! И накажи меня Господь за клятвопреступление, как последнего отступника.

У Анастасии закружилась голова. Словно во сне увидела она только что вошедшего Алексея Адашева, как всегда, с потупленными глазами и в черном кафтане, и брата его Данилу, одетого куда щеголеватее. С напряженными, суровыми лицами они пробивались к царскому ложу. Федор Адашев с глупым выражением толстощекого, распаренного лица следил, как сыновья целуют крест и клянутся в верности царевичу.

Ждал своей очереди подойти присягнуть и Сильвестр.

В рядах бояр настало смятение.

Анастасия переводила взгляд с одного растерянного лица на другое, не в силах понять, что вдруг произошло. Она могла бы руку отдать на отсечение, что Курбский явился сюда с недобрыми намерениями, однако именно его поступок переломил общее настроение. Именно его – человека, в котором она видела первого предателя! Что же, выходит, письмо, из-за которого разыгралась вся сия история, было клеветой на героического и верного князя? Или… или каким-то немыслимым образом Курбский проник в истинный смысл того, что происходило в последние дни в царской опочивальне?

Она могла предположить все, что угодно. Никогда не докопаться до истины! Остается только снова поверить Курбскому, а заодно умилиться верности братьев Адашевых и Сильвестра.

Анастасия зло стиснула пальцы. Зря, все было зря! Хотя почему – зря? Она хотела убедиться в верности этих людей царю – и убедилась. Или… или она желала убедиться в их неверности?

– Беру на себя обет, – продолжал тем временем Иван Васильевич. – Коли пошлет Бог дольшей жизни, отправлюсь паломником в монастырь Кирилла Белозерского, на поклонение мощам, с женой и сыном. Все слышали? А теперь идите. Идите все. Устал я. Иван Михайлович, – повернулся он к Висковатому, – ты в приемной держи крест за меня. Авось кто еще присягнуть надумает…

Голос царя дрожал то ли от слабости, то ли от сдержанного смеха.

На другой день с красного крыльца Большой палаты было объявлено, что царь, Божией милостью и молитвами, пошел на поправку, ибо царская смерть без ведома Божия не случается, как и смерть любого другого человека. Все Божьими руками охраняемы, умирают по суду его, никто не может быть убитым до назначенного ему дня…

– Ошибалась ты в Курбском, – сказал государь жене.

Она молчала. Сказать было нечего…

* * *

Клятва, данная Иваном Васильевичем, – поехать в случае выздоровления по монастырям – очень беспокоила его бывших друзей, в одночасье ставших недругами. А уж как ранили напоминания о том роковом дне, когда Иван подверг верность своих советников такому изощренному испытанию… Удивительно, что никто из них сначала не заподозрил опасности, не увидел ловушки. Отвыкли видеть в царе самостоятельное лицо, слишком крепко уверовали, что вполне властны над его душой и помыслами. И основания для такой самоуверенности были! Не раз и не два они трое беседовали меж собой, что никак не государева, а именно их заслуга, что миновали буйные времена боярской вольницы. Теперь они, лучшие из лучших, избранные, решали судьбы страны и бояр, все реже и реже советуясь с Иваном Васильевичем. Как сказал премудрый Соломон: царь хорошими советниками крепок, будто город башнями. И вполне естественно, ежели в головы их не раз закрадывалась мысль: раз советники так уж хороши, то зачем царь вообще?

Впрочем, нет, конечно, Иван нужен, пока нужен. Народ любит его, народу необходим некий наместник Бога в человеческом образе. Но Анастасия… Она всегда внушала советникам неприязнь – прежде всего потому, что слишком уж крепко был к ней привязан царь. Сильвестр делал все, что мог, чтобы держать Ивана в отдалении от жены, строго ограничивал время их близости, наставлял, что не годится жене так часто вмешиваться в дела своего господина, ее дело – сидеть в тиши, подобно сверчку запечному. Однако и он, со всеми своими премудростями и канонами, оказался бессилен пред стихийной силой женственности, исходящей от Анастасии. Вот ведь искусительница!

А были они на самом краю гибели. Решив не допустить к трону Захарьиных, Сильвестр, Курбский и Адашев уже готовились принять присягу князю Старицкому, который поклялся не ущемлять их власти и влияния. С тем и отправились в опочивальню цареву. Но все переломилось в последнее мгновение. Вовремя они узнали, что «умирание» государя – чистое притворство. Кабы не узнали, где б они были сейчас, все трое, привыкшие называть себя избранными и полагать всемогущими?

Нет, нельзя, нельзя допустить, чтобы Иван скользким угрем вывернулся из рук советников своих. Нельзя допустить, чтобы в паломничестве в Кирилло-Белозерский монастырь, куда он так рвется, царь обдумал случившееся как следует, чтобы по-прежнему оставался под влиянием своей лукавой жены. Понятно, на каких струнах его души играет Анастасия: царь-де рожден поступать так, как ему хочется, а не как другие присоветуют. Ныне же он делает все именно по воле других. Вот в чем главная опасность путешествия – в близости Анастасии.

Советники привлекли на помощь знаменитого проповедника Максима Грека, некогда бывшего на службе у отца Ивана, великого князя Василия Ивановича. Взывая к великодушию государя, старец сказал Ивану, что обет его не согласен с разумом. После взятия Казани осталось много вдов и сирот, гораздо лучше заняться устройством их судеб, чем исполнять обещания, данные в горячке.

– Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном! – изрек Максим Грек на прощание, и слова его произвели огромное впечатление не только на царя, но и на Анастасию. Все знали о ее впечатлительности, знали, как трясется она за жизнь сына, и были почти уверены, что смутный страх, напущенный Максимом, не сможет не завладеть слабой женской душой.

Но, видимо, что-то свихнулось в мироздании, коли эта женская душа оказалась гораздо сильнее, чем советники рассчитывали. На другой день было объявлено, что царь своих обетов не изменил и в паломничество отправляется буквально завтра же. Ночная кукушка опять всех перекуковала!

Адашев и Сильвестр были вне себя от ярости, однако оба высокоумных мужа в упор не видели то, что мгновенно открылось перед хитроумным Курбским: именно в словах Максима Грека заключалось безошибочное средство низвергнуть Анастасию и вернуть себе влияние на царя. Средство жестокое, горькое, злое, может быть, ядовитое… однако необходимое.

– Ну что ж… – протянул князь Курбский. – Как сказал Максим? «Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном». Так, что ли?

– Ну, так, – насторожился Адашев, услыхав в голосе своего друга насмешливый оттенок. Он уже знал, что о самом важном и серьезном Андрей Михайлович никогда не говорит важно и серьезно – всегда с усмешечкой, словно красуясь. – И еще добавил, что опасность будет грозить именно царевичу.

– Как говорится, любящий совет сохраняет жизнь, а не любящий его вконец гибнет, – пожал плечами князь.

– Ты… ты хочешь сказать… – Адашев впился глазами в его лицо.

Угрюмый Сильвестр вскинул голову.

– Именно так, – с той же усмешкой подтвердил Андрей Михайлович. – Именно это я и хочу сказать.

– Но каким же образом… – Сильвестр оживился, его черные глаза заблестели.

– А то уж мое дело! – загадочно откликнулся Курбский.

Судно царское шло по Шексне, приближаясь к Волге. По течению двигаться было легко, и расшива летела, как стрела. День выдался прозрачный и солнечный, как в раю. Звенели в вышине птицы. Митя играл на руках у Насти-Фатимы, тянулся к облачкам, повисшим в небе и причудливо менявшим под ветром свои очертания. Потом пенные гребешки привлекли его, и нянюшка подошла ближе к борту расшивы.

– Ах, красота… какая красота! – вздохнул Иван Васильевич, умиленно оглядываясь и подталкивая жену, у которой от яркого солнечного света слипались глаза. – Ну ты посмотри, ну посмотри же!

Анастасия огляделась. И впрямь чудо как хорошо кругом: широкое приволье сизой от ветра реки, по которой бегут белые барашки, широкое приволье береговой излучины, окаймленной вдали нежно зеленеющим березняком, и над всем этим – огромное, просторное небо, пронизанное, словно серебряной нитью, жаворонковой трелью…

Но вдруг словно бы чьи-то холодные пальцы стиснули сердце царицы.

Она обернулась, ища испуганным взором сына. На миг от души отлегло. Да вот же он – играет, гулит на руках у Насти!

Анастасия с облегчением перевела дух.

Вдруг Настя-Фатима покачнулась, поднесла ко лбу руку, словно у нее закружилась голова. Вскрикнула испуганно, наклонилась над бортом – и, не успели стоящие невдалеке люди шагу шагнуть, перевалилась вниз, канула в воду вместе с царевичем, которого крепко прижимала к себе.

Оба сразу пошли ко дну и даже не всплыли ни разу.

* * *

Прошел год. Потрясенный гибелью сына царь постепенно приходил в себя. Доверие его к Избранной раде, к советникам своим упрочилось. Он составил новое духовное завещание, в котором оказал величайшее доверие своему двоюродному брату Владимиру Андреевичу, князю старицкому и верейскому, объявив его, на случай своей преждевременной смерти, не только опекуном нового царя (у царицы недавно родился сын, названный Иваном), не только государственным правителем, но и наследником трона, если царевич Иван скончается в малолетстве.

Но лишь для поверхностного, непосвященного взгляда монаршая милость к Старицким вызвана была волею самого Ивана Васильевича. На самом деле она явилась результатом той кропотливой работы, что «избранные» царя вели с ним после смерти первого его сына, медленно, по обломкам, воссоздавая здание былого доверия и послушания государя своим мудрым советникам, которые желали – всей душой жаждали! – спасти царевича Дмитрия, и благочестивый Максим Грек его предупреждал, однако никто ничего не смог сделать с непреклонной волей царя: он упорствовал в своих заблуждениях и в результате сам навлек беду на себя и свою семью. И виновата в том только Анастасия…

Новая победа над духом царя была полная. Вместе с написанием духовной в пользу Старицкого он дал Адашеву чин окольничего. Сильвестр от всякого внешнего возвышения отказался: ему более чем довольно было восстановления былой власти над государем – ради того он и жил. А князь Курбский был послан с полками на взбунтовавшуюся луговую черемису и башкир…

В этом, конечно, трудно усмотреть монаршую милость. Можно не сомневаться, что Анастасия вылила на голову князя Андрея Михайловича ушаты грязи: ведь именно Настя-Фатима, некогда подаренная ей Курбским, сделалась причиною гибели царевича! И хоть на царя подействовал довод Курбского, дескать, бедная нянька и сама погибла, не сбежала ведь, учинив злодейство, а стала жертвой того же несчастного случая, вернее – Божьего промысла, все же Иван Васильевич не мог смотреть равнодушно на князя Андрея. Но, с другой стороны, Курбский был воин, а где место воина, как не на войне?

Адашев очень жалел об отсутствии Курбского. Сам он всегда испытывал к Анастасии Романовне глухую неприязнь, зачастую мешавшую ему принимать верные решения. Да и не был он знатоком женской души. А вот Курбский, красавец и щеголь, словоблуд и блудодей, таковым знатоком был. И особенно тонко чувствовал он именно душу Анастасии, как будто его былая любовь к ней, обратившаяся со временем в ненависть, пролагала между ним и Анастасией некие странные духовные тропы, протягивала некие незримые нити, благодаря которым он точно знал, когда, в какую минуту и чем можно причинить ей боль.

Вот чего сильнее всего боялся Адашев – жалости царя к жене. Слишком уж сражена была она смертью первого сына, слишком больна после тяжелых родов, чтобы вызывать в муже ту неприязнь, которую тонко пробуждали в нем советники. Им тоже приходилось помнить о христианском милосердии к больной, поверженной женщине, хотя бы внешне выказывать его признаки. Князь Андрей, конечно, чего-нибудь измыслил бы, но его нет.

Приходилось ждать его возращения, в одиночку сдерживая царские замыслы. А тот был одержим расширением границ России. Советники же его полагали, что всяк сверчок должен знать свой шесток.

У Ивана Васильевича давно чесались руки проучить Стекольну (так он в злости называл Стокгольм) и Ливонский орден, который не пропускал Россию к новым северным землям и к морю. Казалось, решение о походе на Ливонию принято, однако Сильвестр и Адашев с Курбским да Курлятьевым-Оболенским легли костьми, чтобы переубедить царя.

– Ты, царь, чрезмерно возгордился легкими успехами под Казанью, коли дерзаешь идти воевать, не уничтожив в тылу своем опасного врага, – твердили они в один голос. – Гляди, как бы твоя алчность не навлекла на тебя большую беду. Прежде чем идти воевать Ливонию, надо покорить Крым и, довершив начатое под стенами Казани, до конца уничтожить татарское разбойничье гнездо!

Для Анастасии эти намерения были как нож острый. Она знала: в Ливонский поход царь отправит своих воевод (Курбского, Шуйского, Басманова, Данилу Адашева), а в далекий Крым сам поведет войско, как водил на Казань. Опять расставаться с ним? Опять ночей не спать в страхе за него – и, значит, за себя и детей? Всю силу своей любви и влияния на мужа Анастасия употребила для того, чтобы втихомолку «куковать» ему по ночам: нельзя, неразумно тащиться в Дикую степь! Слишком сильный противник крымчаки. Ничего война с ними не даст России, кроме лишней траты сил и расхода человеческих жизней. Хотя для Анастасии, конечно, имела значение только одна-разъединственная жизнь – ее мужа…

Порою царице становилось жаль государя. Он был мастером быстрых, порою мгновенных решений, но там, где требовалось долго взвешивать «за» и «против», невольно уподоблялся остановившемуся вдруг маятнику, не знающему, в которую сторону качнуться – вправо или влево. В палатах жены Иван Васильевич был уверен: надо посылать войско только на Ливонию. Но стоило поговорить с «избранными», особенно с Курбским, как ореол покорителя злокозненного крымского хана начинал грезиться ему, да так явственно, что блеск его застил глаза.

Строго говоря, то была не столько борьба Ивана Васильевича с самим собой, сколько скрытная, темная, ожесточенная борьба царицы и «избранных» за душу государя.

И в это время юродивый Василий Блаженный возле недостроенного собора на Рву возле Кремля начал выкликать о русской крови, которая смешается с молоком тучных ливонских коров и напитает землю от Балтийского моря до самой до Москвы. Царь еще пуще заколебался.

Может быть, и правы его советники? Может быть, и впрямь не ходить в Ливонию? Обратить свои взоры на Крым?

Анастасия пала духом.

Однако тут обстоятельства переменились. Кто-то увидал неподалеку от собора на Рву попа Сильвестра; кто-то разглядел ганзейских купцов, которые как раз посетили Москву и за каким-то чертом потащились поглазеть на иссохшего старикашку-юродивого, который – надо же, а? – кричал именно то, что купцам было живота дороже: никак-де нельзя трогать ливонские земли, надобно тащиться в Дикую степь, ее поливать русской кровью. Ну а когда стало известно, что с теми же ганзейцами виделся князь Курбский, любитель всяческой иноземщины и частый гость Болвановки (Немецкой слободы в Москве), Иван Васильевич взорвался, как тот пороховой заряд, коим некогда была подорвана Казань.

Что же такое творится, а? Значит, и вещий юродивый служит Малой избе? Опять норовят советнички прибрать царя к рукам, будто несмышленого ребенка!

Ну, так не будет по их воле! Курбский – воевода лучший из лучших, от него польза в войске немалая. А Сильвестр… Ну что же, время его проходит. У Алексея же Адашева мыслей глубоких нет, у жизни на скаку обучается. Пусть пока трудится в Малой избе, от него там есть польза, ну а начнет заноситься чрезмерно – его всегда можно отправить в Ливонию, на подмогу к брату его, Даниле. Пускай-ка покажет свою ратную доблесть, а то застоялся, аки конь в стойле!

Итак, воевать с Ливонией было решено окончательно.

В конце зимы 1558 года огромное войско под началом замиренного казанца, преданного московскому царю хана Шиг-Алея, вторглось в Ливонию и страшно опустошило страну: в четырнадцать дней сожгло четыре тысячи дворов. Казанцы, черемисы и другие инородцы, бывшие теперь в русских полках, да и сам татарин Шиг-Алей, по всему видно, притомились в мирной жизни и немало-таки отводили душеньку!

После этого ливонцы решили купить мир и отправили в Москву послов с 30 тысячью марок. Полная была победа! Одно омрачало государево торжество – заболела Анастасия.

Лекарь Линзей сообщил, что Анастасия Романовна после родин тяжко хворает по женскому своему естеству. Наросла-де в царицыном теле некая зловредная опухоль, коя и понужает крови отходить постоянно. Для облегчения состояния государыни потребно… вернее, не потребно… то есть крайне нежелательно посещение ее ложа супругом.

– Что-о? – прошипел Иван. – И ты мне еще будешь указывать, когда с женкой, ребром моим, еться можно, а когда нельзя? Сначала Сильвеструшка со своими правилами и Божьими неугодствиями, а теперь еще и ты?! А почем тебе, курья душонка, погань иноземская, знать, что наросло у царицы внутри? Ты это самое нутро у нее шупал?

Линзей вконец перепугался и завопил заячьим голосом, что пределов скромности ни разу не преступил, а пользовался лишь опросами царицы и осмотрами, кои проводили ближние боярыни, в числе их – государева невестка.

– Что-о?! – опять выкрикнул царь. – Бабьи сплетни собирал, значит? А может, не токмо бабы перед тобой языками мели, но и ты перед ними? Сказывай, кому тайны царевых хворей доверял! Не ты ли Курбскому с Адашевым да Сильвестром про антонов огонь, что у меня от раны на ноге произошел, сказывал? А? Помнишь про антонов огонь, сучье вымя?!

Это было последней каплей в чаше выдержки Линзея. Несчастный немец простерся ниц и принялся биться головой об пол, выкрикивая, что тогда доверительную беседу царя с царицею подслушала нянька покойного царевича, Фатима, нареченная в святом крещении Настей. А поскольку татарка сия была предана князю Курбскому от кончиков ногтей до кончиков волос, то и не замедлила поведать ему судьбоносный секрет. Линзей сам видел, как Фатима шептала что-то князю на ухо в укромном дворцовом закоулке, а Андрей Михайлович дерзкою рукой щупал ее молодые прелести, причем она выглядела чрезвычайно довольной. Оставив Фатиму, Курбский направился прямиком в Малую избу, откуда все трое, он, Адашев и Сильвестр, явились в опочивальню цареву – крест целовать и клясться в верности…

Выкрикнув это, Линзей обессиленно умолк. Он был уверен, будто сделал все, что мог, для продления собственной жизни. На самом же деле он сделал все, что мог, для ее прекращения.

– Чего ж ты об сем раньше-то молчал? – яростно выкрикнул Иван Васильевич.

Потом, бросив взгляд на полуживую от страха и всех этих ужасных признаний Анастасию, сгреб злополучного лекаря за шкирку и без всяких усилий оторвал от земли его тщедушное тело. В три шага пересек просторный покой, выскочил в сени – и тут, на глазах у стражника, который уже давно и с величайшим недоумением вслушивался в шум, поднятый в царицыной опочивальне, держа Линзея левой рукой, а правой сжимая свой остроконечный посох, с силой приколол своего архиятера к стене, аккуратно затянутой зеленым свейским сукном.

Исполнено сие было по всем правилам лекарского искусства: посох угодил бедолаге прямо в сердце.

* * *

Надо полагать, окажись в это время князь Андрей Михайлович в Москве, сыскалось бы и ему местечко на колу. Однако он славно сражался в Ливонии, а царь не настолько обезумел от обиды, чтобы лишить свои полки чуть ли не наихрабрейшего воеводы. Притянул к допросу Адашева с Сильвестром – те высокомерно и уверенно отперлись от всех возводимых на них вин. Кончилось тем, что они же и поперли на царя: клятву-де они давали от всего сердца, только сейчас впервые услышали, что история с антоновым огнем была не более чем представлением, скоморошиной. И как же смел государь этак непотребно поступить со своими наипервейшими и наипреданнейшими советниками?!

Царь почувствовал себя виноватым и опять примирился с ними. Впрочем, он не имел много времени разбираться с чьим-то мнимым или действительным предательством. Анастасии на глазах становилось все хуже да хуже, и только тут Иван Васильевич понял, какого свалял дурака, не совладав с горячностью и нетерпеливым своим сердцем.

Каков бы подлец ни был архиятер Линзей, ему кое-как удавалось держать в узде царицыну хворь. А теперь как быть? Слух о том, что царь собственного лекаря нанизал на посох, быстро прошел по Москве. Русские люди, с их глубокой, исконной ненавистью к иноземцам, не могли нахвалиться царем. А Болвановка, немецкая слобода, замерла, затаилась. Царь не сомневался, что хоть один-то лекарь там был, но поди сыщи его, когда все обитатели Болвановки делают круглые и честные глаза и клянутся своим лютеранским богом, что слышать ни о каких лекарях ничего не слышали, видеть их в глаза не видели! Может быть, попроси их о помощи Курбский… Но князь был в Ливонии.

Тут до Москвы докатился слух о том, что на речке Малой Коряжемке близ Вологды живет преподобный Христофор. Его праведная жизнь привлекает туда учеников и богомольцев, построил-де он храм и принял начальство над братией. Но самое главное, что близ того монастыря бьет ключ с водой, которая исцеляет все болезни. Все!

Сильвестр взахлеб нахваливал Христофора Коряжемского и всячески советовал везти больную царицу на богомолье в его обитель. Иван Васильевич колебался. Еще неведомо, поможет ли вода царице, а что в такую дорогу везти истекающую кровью женщину – безумие, он понимал без всяких советников и архиятеров. Поэтому царь послал гонцов за Христофором с наказом прибыть самому и привезти той целебной воды для облегчения царицыных страданий.

Анастасия так ослабела, что была согласна на все, лишь бы выздороветь.

Христофор Коряжемский по санному пути явился в Москву, читал молитвы над Анастасией, отпаивал ее целебною водой, беспрестанно встречался с Сильвестром и смиренно увещевал царя, что всякая болезнь ни от чего другого насылается на человека, как от Божьего к нему нерасположения:

– Человек-де хочет так или инако, а как Бог скажет: стой! – так все человеческие затеи и прахом пойдут.

Ну, понятно! Замыслы преподобного Христофора были шиты белыми нитками: Бог-де наказывал строптивого царя за нежелание примириться со своими мудрыми советниками. Намекал также Христофор на то, что Курбский несправедливо от царя отдален… после чего сам был немедля спроважен в свою пустынь.

И тут, когда Иван Васильевич совсем отчаялся найти лекаря, явился к нему некий человек по имени Элизиус Бомелиус. Сказал, что он знатный лекарь, и вызвался царицу посмотреть.

По слухам, в Москву сей Бомелиус явился из Ливонии, спасшись там от русских и татар лишь благодаря своему удивительному лекарскому искусству. В Ливонию он прибыл из Германии, а родом не то из той же Германии, не то из Голландии. Человек он непоседливый, а попросту говоря, бродяга, что, однако, не помешало ему получить в Англии степень доктора медицины.

Правда, на доктора он был мало похож: высокий человек с черными волосами, которые падали на плечи локонами и отливали не вороненой синевой, а веселой, искрящейся рыжиной. У него была острая, веселая бородка и туго закрученные усы, кончики которых вздымались выше ушей. Роскошный сборчатый воротник окружал его довольно молодое лицо, на котором сверкали дерзкие прищуренные глаза. Довершали картину темно-зеленый камзол, сшитый на польский образец, короткие круглые панталоны, открывающие стройные, сильные ноги в туго натянутых чулках, башмаки с острыми носками… и шпага на роскошной, украшенной позолотой и лентами перевязи. Бомелию было не более тридцати лет, он смотрелся красавцем, отважным и галантным рыцарем, отъявленным щеголем и чем-то неуловимым напомнил царю князя Курбского. А уж когда Бомелий отвел в сторону шляпу и с припрыжкой раскорячился в иноземном вычурном поклоне, Иван Васильевич насмешливо прищурился.

– Кого вы ко мне привели, братцы? – спросил негромко, но с такой издевкой в голосе, что Висковатый, видевший государя во всякую минуту и знавший, на что он способен в гневе, откровенно заробел. – Что за ферт? Усы-то, усы… Небось медом напомажены, чтоб загогулиной завились? А ну, закрыть окна! Того и гляди, пчелы со всей округи к нам слетятся, чтоб этими усищами полакомиться.

Бомелий, не дожидаясь позволения, вскинул голову, выпрямился и сверкнул озорными зелеными глазами, вмиг сделавшись похожим на большого черного кота.

– Осмелюсь возразить вашему царскому величеству, – сказал он по-русски, забавно, но вполне уверенно выговаривая слова. – Сейчас на дворе ест месяц эприл, и пчелы еще почивают в своих ульянах. Икскюз ми – в ульях! Что же касается мой гардероб, то мне не было доставлено времени на изменение его – ваши стражники вывели меня из-за стола. Вашему царскому величеству должно быть известно, что каждый маэстро… мейстер… о, прошу простить… каждый мастер для своей работы облачается в нужный одежда. Кузнец надевает свой кожаный передник, епископ – стихарь, солдат – латы и шлем. Если мне будет приказано… – Он изящно повел своей чрезвычайно белой, холеной рукой, на которой мрачно блеснул золотой перстень с печаткою, в сторону, и все увидели небольшой сундук, внесенный в приемную комнату вслед за Бомелием. – С дозволения вашего царского величества…

Иван Васильевич кивнул, и перед Бомелием тотчас распахнули дверь малого бокового покойца. Благодарно сверкнув своими ослепительными глазами, иноземец проследовал туда вслед за слугами, тащившими сундук.

Какое-то время в приемной царило молчание. И царь, и дьяк Иван Висковатый были равно ошарашены и видом, и дерзостью незнакомца.

– Где же это он научился по-русски зело борзо тараторить? – наконец разомкнул уста государь, однако в голосе его на сей раз не было ни тени издевки.

Висковатый понял, что иноземное обращение «ваше царское величество» пришлось Ивану Васильевичу чрезвычайно по сердцу.

Висковатый не успел ничего ответить – дверь распахнулась, и на пороге появился совершенно иной человек, чем тот, который был здесь минуту назад. Бомелий был облачен в черные одеяния, ниспадающие на пол тяжелыми складками, а по ним змеились, пересверкивали узоры созвездий, нанесенные на ткань с необычайным искусством. На голове Бомелия был остроконечный серебряный колпак, и даже усы его казались теперь менее дерзкими.

– Ты кто ж таков? – изумился царь. – Звездочтец?

– По-вашему – звездочтец и звездогадатель, а по-латыни – астроном и астролог, – величаво склонил голову Бомелий, и в руке его оказалась зрительная трубка. – Вот в сию трубу я наблюдаю звезды, слагаю гадательные таблицы и могу предсказать жизненный путь каждого человека.

– Это потом, – отмахнулся царь. – Сейчас у меня другая забота. Скажи мне… Правду ли говорят, будто ты великий лекарь? Царицу вылечить можешь?

– Чтобы ответить, я должен взглянуть на государыню, – сказал Бомелий осторожно, однако слов его оказалось достаточно, чтобы лицо царя налилось кровью.

– Взглянуть? – воскликнул он с провизгом. – А зачем? Ты же звездочтец! Вот и посмотри на звезды в свои гляделки, вот и прочти по ним, что там с царицею неладно и как ее лечить.

– Я готов составить гороскоп ее царского величества, – покладисто кивнул Бомелий. – Однако звезды слишком высоки и далеки от нас. Что же касается сугубо земных тайн, к которым относится наука врачевания…

– Будь по-твоему! – Иван Васильевич порывисто вскочил на ноги. – Пошли, доктор Елисей.

Как всегда, ветер взвихрялся по кремлевским переходам, когда по ним стремительно шел царь, но теперь вихрь этот имел серебристый шлейф – следом, шаг в шаг, не отставая, спешил Бомелий.

У двери царицыных покоев дремала сенная девушка, которая при виде государя чуть не скатилась с лавки.

– Спит? – сумрачно спросил Иван Васильевич, и коленопреклоненная девка кивнула, звучно стукнувшись головой об пол.

Царь приотворил дверь:

– Ну, гляди.

Бомелий, чуть нахмурясь, пытался рассмотреть в глубине опочивальни бледное пятно царицына лица.

– Нагляделся? – ревниво обернулся к нему Иван Васильевич, и Бомелий задумчиво кивнул.

– Что скажешь?

– Слишком мало видел я, ваше царское величество, чтобы решить нечто определенное, – задумчиво проговорил Бомелий. – Однако все же увидел достаточно, чтобы сказать: мои силы и знания тут бессильны.

И он потупил глаза, в которых сквозило сочувствие слишком откровенное, чтобы не оскорбить властелина.

– Ладно, – прохрипел царь, тяжело опуская голову на руку. – Иди с Богом.

– Если я понадоблюсь вашему царскому величеству, – чуть слышно проговорил Бомелий, – вам стоит лишь послать за мной. Я обучен не только лекарскому искусству – знаю многие языки, в том числе и некоторые басурманские, могу послужить толмачом…

Иван Васильевич уже не слушал, все сильнее и сильнее вжимая лицо в прикрывавшую его ладонь.

* * *

Когда хоронили царицу, возле Девичьего Вознесенского монастыря яблоку негде было упасть. Не только двор, но и вся Москва провожала ее к месту последнего упокоения. Все плакали, и всех неутешнее нищие, называвшие Анастасию доброй матерью. Им раздавали милостыню на поминовение усопшей, но никто не брал, ибо горька была им отрада в этот день печали.

Государь шел за гробом и, казалось, сам был близок к смерти. Его не вели, а тащили под руки. Он стенал и рвался в ту же могилу, и один только митрополит осмелился напомнить царю о христианском смирении. Порою он с надеждой начинал озираться, словно среди сонма печальных лиц надеялся найти кого-то, кто помог бы ему избыть горе. Не узнавая, смотрел на брата, на князя Старицкого, на какого-то зеленоглазого иноземца в черных одеждах, которых пробился близко-близко к гробу царицы и с ужасом вглядывался в ее лицо, на которое смерть наложила тени…

Перед тем, как закрыли крышку гроба, Иван Васильевич вдруг вырвался из рук сопровождающих и бросился вперед с криком:

– Куда ты от меня? Как обойму тебя отныне?

Его унесли почти беспамятного, а государыню под звуки рыданий и песнопений опустили в могилу.

А спустя несколько недель, когда царь несколько отошел от горя, явился к нему лекарь Бомелий и сообщил, что, по его мнению, царица была отравлена. Видел он на ее мертвом лице зеленоватые следы, которые оставляет некий особенно злой и хитрый яд. Его раньше применяла французская королева Екатерина Медичи, прослывшая знатной отравительницей. Яд тот неразличим на вкус, а действует медленно, неуклонно, однако на лице умершего остаются потом особые следы…

Начали искать, расспрашивать. И выяснили, что за месяц до смерти государыни явилась к ней с незначительной челобитной некая женщина из дома Алексея Адашева, а в благодарность преподнесла серьги дивной иноземной работы. И Анастасия, пораженная их красотой, носила серьги, не снимая. Но после смерти ее они пропали бесследно, никто не знал куда. Может, выбросили, может, украли…

Царь стал допрашивать пристрастней. В это время прибился к нему некий человек из рода Скуратовых-Бельских, именем Григорий Ефимович, но чаще зовомый Малютой – видать, в насмешку, поскольку был он сложения богатырского, а еще рыж, аки огнь. Малюта славился своими зубодробительными способностями… люди при встрече с ним сами языки развязывали… Кто-то и открыл, что в то время в доме Адашева беспрестанно мелькал Василий Шибанов, верный слуга и молочный брат князя Андрея Курбского. Василий то и дело наезжал из Ливонии от князя Андрея в Москву с разными поручениями… Не он ли и серьги те Адашеву привез?

Начался сыск. Результатом стало то, что Адашев отравился в Фелине, куда был назначен незадолго до того воеводою. Смерть его выглядела вполне естественной – якобы угас от сердечной слабости, – однако на мертвом лице его обнаружились те же предательские зеленые следы. Отравился, как бы признавая свою вину!

Сильвестр умер в ссылке. Из прежних друзей царя, обратившихся во врагов, только Курбский остался недосягаем.

Сразу после смерти Анастасии он открыто заявил о том, что порвал все связи с Московией и сделался подданным польского короля. В Россию не вернется никогда!

Этого давно следовало ожидать, и слухи о том, что князь Андрей Михайлович замыслил измену, носились в воздухе. Царь незамедлительно отправил на плаху его жену и сына. А что? Курбский ведь прекрасно знал, какая участь их ждет как родню изменника. Заботился бы о них – загодя вывез бы из Москвы. Сам-то ведь уже который год носа туда не казал, прекрасно понимая, что сразу угодит в застенок! Направо и налево честит государя зверем и убийцею, а сам, предатель, немало успел посодействовать тому, что дела русских в Ливонии снова пошли из рук вон плохо!

Боярство затаилось. Уже привыкли, что государь воспринимает их как некое единое существо. Когда говорил, точно вырыкивал: «Боя-ррре!..» И чудилось, поминает силу нечистую, имя которой – легион. Согрешил, выступил из воли царской кто-то один, а пороть будут всех. Со дня на день ждали новых гонений, очередного передела вотчин, а то и еще чего хуже.

Сначала стояло затишье, как перед бурей, и пот не переставал струиться по челам боярским. Безвестность и ожидание кары порою страшнее ее самой! Когда Дмитрия Ивановича Курлятева-Оболенского увезли со всем семейством в простых возках в монастырь, вздохнули почти с облегчением: ну, началось! Хотя, если рассудить, Курлятев-Оболенский тоже должен был головой думать. Ясно же, что первая молния ударит именно в него, самого ближнего среди бояр к приснопамятным Сильвестру и Адашеву, а также беглецу Курбскому. Мог бы подсуетиться, припасть к ногам царя, покаяться. Уже успели узнать: царь любит прощать, когда истово молят. Приблизил ведь к себе дьяка Висковатого, а тот прежде первым другом был Адашеву с Курбским. Но – покаялся и был прощен.

Иван Васильевич Шереметев-Большой тоже сплоховал. Не выдержал – чесанул к своему прежнему дружку Андрею Михайловичу в Литву. А давал же своеручную запись, мол, не примет на себя измену. И бояре именитые за него ручались. Разве удивительно, что клятвопреступника, схватив, повлекли в застенок, а дом разорили?

Вися вниз головой в оковах, Шереметев был пытан Малютой: куда кубышку-де припрятал? Место добру изменника – в царевой казне! Воевода молчал, бормотал что-то несусветное. Привели любимого его брата Никиту, жгли огнем перед глазами, душили чуть не до смерти – все равно молчал.

– Бывают люди, которым барахло милее родной крови, – вызверился Малюта.

Ивана Шереметева разложили на острой, горбом слаженной, пыточной скамье, привязали за руки и за ноги, до предела натянув все мышцы, и держали так, не давая шевельнуть ни рукой, ни ногой, почти сутки, не обращая внимания на его вой.

Тогда в застенок явился сам царь. Поглядел на бывшего воеводу и укоряюще покачал головой.

– Где добро твое? – спросил почти ласково.

– Оно руками нищих перенесено в небесную сокровищницу, ко Христу! – проблеял коснеющим языком Шереметев, и впрямь известный своими доброхотными даяниями.

Царь умилился и велел развязать его путы.

Ивана Шереметева выпустили из заточения и вернули в прежнюю должность. Правда, брат его Никита помер в темнице. Что ж, ведь не бывает так, чтобы около огня ходить и совсем не опалиться!

* * *

Шло время. И вот стало известно: из Литвы исходят некие послания, гнусно русского царя порочащие. В них сравнивался он с самыми отъявленными злодеями мировой истории от времен ветхозаветных. Автором тех посланий был Курбский, клеветник и предатель. Разносчиком же – его слуга Василий Шибанов. Частенько царь зубами скрежетал, мечтал добраться и до слуги, и до господина. Однако руки его были коротки, коротки… Курбский перебрался в Польшу, таился там, жил, как зверь лесной, изредка высовываясь и огрызаясь на царя в своих эпистолах… И каково же было изумление государя, когда в Москве внезапно появился человек с письмом от Курбского!

И не просто так появился, а пришел в Кремль и встал перед государевым крыльцом, прося встречи.

Иван Васильевич, облачившийся с особенной пышностью, был в синей с золотом парчовой ферязи да в серебряной шапке, опушенной соболем, так что его обритая голова была скрыта. Имея вид необыкновенно важный, опираясь на посох, он стоял под шатром крыльца, впереди всех. Вокруг теснились, стараясь оказаться поближе к царю, Малюта Скуратов, Алексей Басманов, Афанасий Вяземский, признанные любимцы; Никита Захарьин, брат покойной царицы Анастасии, появившийся недавно при дворе Васька Грязной, окольничий Головин, а также Василий Колычев, прозванный царем Умным за въедливый, быстрый и подозрительный ум, один из вдохновителей и руководителей опричнины, глава царева сыска; еще какие-то недавно взлетевшие до высот новые приспешники. Скромно сторонился остальных молчаливый Иван Михайлович Висковатый, ставший недавно главой Посольского приказа.

Внизу, под крыльцом, на белом просеянном песочке, который привозили для кремлевских дорожек аж с Воробьевых гор, стоял на коленях, склонив голову, худощавый незнакомец в дорожном платье служилого человека, но без оружия: чужих в Кремль с оружием не пускали. В простертых руках он держал запечатанное письмо.

– Встань, смерд, – приказал царь негромким голосом. – Кто ты есть таков?

Человек поднялся и сперва безотчетно отряхнул с колен белый песочек, а только потом взглянул на царя.

– Я есть не смерд, а ближний человек князя-воеводы Андрея Михайловича Курбского. Имя мое Василий, сын Петров, от роду Шибанов.

– Да ты дерзец, как я погляжу, – не удивленно, не зло, а довольно равнодушно молвил царь. – И с чем же ты явился ко мне, смерд Василий Шибанов, ближний человек изменника и предателя князя Курбского?

Худое, с резкими чертами лицо Шибанова передернулось, глаза вспыхнули ненавистью, но голос звучал ровно:

– Господин мой, прославленный подвигами и честью воевода, письмо тебе шлет. Изволь принять.

– Письмо? – Царь вскинул брови, словно и не заметив, как Шибанов величает Курбского. – Ну давай, коли принес… Нет, погоди! – Он резко выставил вперед посох. – А не отравлено ли письмо? Почем я знаю, чего ждать от Курбского! Возможно, он решил отравить меня, как некогда он и дружки его, злочестивый поп Сильвестр да проклятая собака Алешка Адашев, отравили жену мою, царицу Анастасию?

– Вольно тебе напраслину возводить на невинных, – ответил Шибанов, однако всеми было замечено, что при упоминании царицы Анастасии глаза его воровато вильнули. – Ты же видишь: держу я письмо сие голыми руками. Разве великодушный князь мой позволил бы мне смерть в руках держать?

– Да бро-ось… – лениво, словно от докучливо жужжавшей мошки, отмахнулся Иван Васильевич. – Что ли я Курбского не знаю? Нашел великодушного! Великий вор и ворог государев, подлец из подлецов. Наслышан я, как бежал он из Дерпта: тайно, под покровом ночи, словно тать с места душегубства своего, бросив на произвол судьбы жену и малолетнего сына!

– Княгиня сама… – запальчиво начал было Шибанов, однако царь перебил его с той же ленцой:

– И об сем наслышан я. Курбский-де спросил у жены своей, чего она желает: видеть его мертвого пред собой или расстаться с ним живым навеки. А его великодушная супруга с твердостию ответствовала, что жизнь супруга ей драгоценнее счастья. Тут Курбский наш благородный, заботливый муж и отец, простился с женой, благословил девятилетнего сына, заливаясь слезами, покинул дом, перелез через городскую стену, сел на коня, подготовленного верным слугой, – и, как заяц, дал тако-ого дёру!

Голос царя, постепенно возвышаемый, сделался громовым:

– Бла-го-сло-вил, видите ли. Заливаясь слезами! Поскольку именно ты, Шибанов, был тем самым верным слугой, который помог ему бежать, скажи, как на духу: долго ли те слезы катились по его поганому лицу? Или они были столь же притворны, как былая дружба и верность его, как воинская доблесть и честь? А теперь порассуди, Шибанов. Если этот пес мог жену свою и чадо кинуть на расправу мне, зверю лютому, каким он меня теперь пред иноземцами выставляет, если он кровь от крови и плоть от плоти своей не пожалел, – так что amp;#769; для него жизнь такого ничтожества, как ты? Это я к тому, – вновь негромко и вполне миролюбиво добавил царь, – что послание сие все-таки вполне может быть насквозь пропитано ядом. Но ты не думай, я не боюсь ни тебя, ни твоего подлого господина. А посему – давай сюда письмо.

Он резко выбросил вперед руку.

Малюта Скуратов с озабоченным лицом сунулся было перекрыть путь Шибанову, однако царь нетерпеливо мотнул головой, и Скуратов остался на месте.

Шибанов осторожно преодолел два шага, отделявшие его от крыльца, поднялся на первую ступеньку, потом на вторую. Глаза его настороженно бегали, он чуял в показном спокойствии царя какой-то подвох, но никак не мог понять, чего ждать и опасаться.

Ему осталось либо протянуть руку с письмом снизу, с последней ступеньки, либо встать вровень с царем. Все замерли. Видно было, как раз или два дернулся от волнения острый кадык Шибанова, а потом посланный Курбского, мстительно поджав губы, все же поднялся на царево крыльцо, став против государя, и протянул ему запечатанный сверток.

В то же самое мгновение царь приподнял свой тяжелый посох и с силой вонзил завершавший его осн, острый наконечник, в ногу Шибанова, пригвоздив его к полу.

Изо рта Васьки вырвался короткий вопль. Лицо его сделалось бледным, как у мертвеца, руки судорожно взлетели, однако тотчас упали. Он зажмурился, пытаясь овладеть собой, но остался стоять неподвижно, лишь изредка сотрясаясь крупной дрожью.

– Прими письмо, Иван Михайлович, – приказал царь, всей тяжестью опираясь на посох и глядя, как из пронзенного сапога Шибанова короткими толчками бьется кровь.

Висковатый выдвинулся вперед и вынул из безжизненно повисшей руки Василия послание. Его худые пальцы, всего лишь, против общего обычая, с двумя или тремя перстнями, заметно дрожали.

– А теперь читай, – велел государь, отводя спокойный взор от Шибанова и глядя поверх его покорно склоненной головы.

Висковатый сорвал печать и лишь пробежал глазами по первым строчкам, как лицо его сделалось столь же бледным, как лицо раненого.

– Осмелюсь сказать, великий государь… – начал он умоляюще, но Иван Васильевич резко дернул головой, и в глазах его плеснулось бешенство:

– Читай! Кому говорят!

Висковатый покачнулся от его рыка и, подняв к глазам письмо, начал своим негромким, мягким, но звучным голосом:

– «Царю, некогда светлому, от Бога прославленному, – ныне же, по грехам нашим, омраченному адскою злобою в сердце, прокаженному в совести, тирану беспримерному между самыми неверными владыками земли. Внимай! В смятении горести сердечной скажу мало, но истину. Почто различными муками истерзал ты вождей сильных, знаменитых, данных тебе Вседержителем, и святую победоносную кровь их пролиял во храмах Божиих? Разве они не пылали усердием к царю и Отечеству? Вымышляя клевету, ты верных называешь изменниками, христиан чародеями, свет тьмой и сладкое горьким!.. Зато писарям своим царь наш очень верит и выбирает их не из дворянского рода, не из благородных, но больше из поповичей или из простонародья, а делает это из ненависти к своим вельможам, как будто, по словам пророка, «один хочет жить на земле»!»

– Довольно, – прервал Висковатого государь. – Довольно. Прочее понятно. Все то, чего ожидал я от Курбского: письмо ядом так и брызжет, пусть и токмо словесным. Но это клевета и пустая ложь, которую надо в одно ухо впустить, в другое – выпустить.

– Грязные, гнусные слухи распространяет обо мне твой хозяин, – обратился Иван Васильевич к Шибанову, который еле стоял, качаясь, как былина. – Не от него ли исходит клевета, будто я выколол глаза Барме и Постнику, двум боговдохновенным строителям моего любимого храма Покрова-на-Рву? Якобы возблагодарил я их за труд палачеством и мукою, дабы не могли они воздвигнуть второго такого же чуда на земле. Какая чушь! Подлая чушь! Признайся, Васька, сия клевета – рукомесло твоего разлюбезного князя?

Бледные губы несчастного слуги слабо дрогнули, но ни звука не сорвалось с них.

– Его, его, не усомнюся! А как ты думаешь, Шибанов, – вкрадчиво спросил Иван Васильевич, – почему именно тебя послал ко мне Курбский? Тебя – вернейшего из верных, спасителя жизни его! – на верную погибель? Не знаешь? Ну так я тебе скажу. Ты был обречен с той минуты, как увидел страх на лице своего обожаемого князя. Вспомни, сколько раз он отступал пред ливонцами, сдавал им уже взятые с бою города! Да когда б не моя воля и непрестанные посылы в бой этих «храбрых воевод», они и палец об палец не ударили б! Ливония давно могла быть нашей, если бы воеводы мои были менее «храбры»! Ты ведь знаешь правду, Шибанов. Именно поэтому ты был обречен. И еще потому, что стал свидетелем и осуществителем подлых замыслов предательства Курбского и его клеветы на господина своего. Хуже! На Отчизну свою! Ведь клеветать на меня – значит клеветать на Россию, ибо в глазах всего мира Московское государство – это я, царь Иван Васильевич. Позор человеку, который за тирана мстит Отечеству. Позор! Курбский стыдился тебя, а значит, боялся. Он давно-давно замыслил избавиться от тебя, но подлая душонка подсказала ему, что дельце это лучше всего обтяпать иными руками, благо они уже обагрены кровью. Моими руками! И твой господин не ошибся, Шибанов, потому что я тебя, конечно, убью, хотя ты лучше князя своего, ибо остаешься верен ему, даже и обрекшему тебя на смерть.

Иван Васильевич улыбнулся, и губы его были столь же бледны, как у обескровленного Шибанова.

– И не только тебя… Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и лишь только ты появился в Москве, об сем сделалось мне ведомо. Да неужто многоумный Курбский не подозревал, что я проведаю о твоем посещении Горбатого-Шуйского, Ховрина, Головина, Шевырева и прочих? Ты был у них с подметными письмами, каждый принял послания Стефана-Августа и Курбского, читал их и говорил с тобою о них. Все о многовластии, подобном польскому, мечтаете? А то многовластие не для России! Россию в единый кулак сжать надо и держать крепко, не то распадется государство, яко кус, многократно изрезанный! – Царь недобро прищурился. – Да ведь боярам на Отчизну плевать. Каждый на себя одеяло тянет, лишь о своем ломте грезит. У них было время донести государю своему о подлых, изменных замыслах и письмах Курбского, но никто не сделал этого. Ну что же… Их зароют в одну могилу с тобой, Шибанов, и все они могут поблагодарить за то твоего отважного и благородного господина, князя Андрея Михайловича… Служителя сатаны!

Казалось, уже невозможно побледнеть сильнее, однако лицо Шибанова сделалось вовсе впрозелень при последних, исполненных едкой горечи словах царя. Он качнулся и устоял на ногах лишь потому, что Иван Васильевич еще сильнее налег на посох.

Государь удовлетворенно кивнул, словно имел на затылке глаза и мог видеть происшедшее, не оглядываясь.

– Поднимите его на дыбу, – равнодушно сказал он, выдергивая окровавленный осн из ноги Шибанова.

Василий тотчас начал заваливаться на подломившихся ногах. Два стражника подхватили его под руки, не дав упасть, и поволокли прочь, оставляя на белом песке красный след.

Царь проводил их взглядом и ушел с каменным лицом к себе в палаты.

* * *

На этом история предательства Андрея Курбского, разумеется, не закончилась. Отдав на расправу своего самого верного слугу, он продолжал держаться принятой роли обличителя и клеветать на русского царя. Конечно, среди Ивана Васильевича было не больно-то много людей, которые его измышления читали, однако Элоизиус Бомелиус, тот самый лекарь, ставший доверенным человеком царя и прозванный в России Елисеем Бомелием, их таки читывал. Он мог считать себя единомышленником с Курбским – ведь и Бомелий втерся в доверие к Ивану Васильевичу для того, чтобы следить за ним и доносить о действиях этого странного и опасного человека в орден иезуитов, к которому принадлежал сам и в который тайно вступил в свое время Курбский. Доносить о действиях – и втихомолку отравлять, расшатывать его могучее здоровье, туманить зельями рассудок, сводить потихоньку с ума.

Однако даже против воли своей Бомелий не мог не подпасть под удивительное обаяние русского государя, и, как это ни странно, он тоже ненавидел Курбского. Ведь Бомелий не был предателем, он был всего лишь лазутчиком во вражьем стане, ну а Курбский…

Право слово, Бомелия иногда зло брало против беспечных русских. Живут одним днем, вперед никто не смотрит! Ведь настанет время, когда о них обо всех, о России и ее царе мир станет судить лишь по запискам люто ненавидящих их страну наемников, которым платят деньги именно за бесстыжую клевету. Хоть бы кто из русских взялся за перо во имя будущего! Нет, даже царь Иоанн, которому предстоит больше всех быть заплевану и облиту грязью, не находит нужным сделать это. Лишь изредка отписывается, вернее, коротко огрызается в ответ на пространные и тоже клеветнические послания Курбского, которые продолжают поступать из Польши.

И Бомелий с горькой усмешкой думал: ведь князь Курбский, предатель, беглец, изменник, станет когда-нибудь для грядущего историка самым правдивым и точным источником сведений о зверствах и злодействах лютого душегуба Иоанна Грозного. А вранья там, у Курбского-то, лаптем не расхлебать! Опять вспомнил старые басни о якобы недостойном и трусливом поведении царя при взятии Казани. А сам-де он был там первый герой. Врет не только о прошлом, но и о нынешнем. Пишет о людях убиенных, а они потом вдруг обнаруживаются живыми, как Иван Васильевич Шереметев, например. Опричиники-де губят людей во множестве, до тысячи трупов с улиц подбирают. Если принять это за правду, выйдет, что за месяц были убиты все московские жители, подбирать уже некому! Ну сколько в Москве народишку живет? Двадцать тысяч? И на том спасибо. Курбскому ли того не знать! Но опять же врет, путает… До смешного доходит. Описывая казнь князя Александра Горбатого-Шуйского, им же самим искушенного на измену, называет его почему-то Андреем Суздальским.

Да и много такого в его писаниях, от чего у современника рот до ушей в усмешке растягивает. Но почему-то никто не взялся опровергнуть его и запечатлеть события в их правдивости и точности. Летописцы-де на то есть… Знаем мы этих смиренных монахов, скрипящих перышками в тиши своих келий! Тот царь, который добр к монастырям и церквам, который жертвует на них без счета, в истории прославлен будет. А если кто начал не только на Бога надеяться, но и сам не плошать, того тихий монашек ничтоже сумняшеся так пропишет, что, прознав сие, со стыда сгоришь… Да уж на том свете, когда поздно что-то исправлять.

А царь…

Весы, какие-то странные весы порою снились Ивану Васильевичу. На одной чаше лежал огромный, причудливый ломоть земли по имени Россия, а другая чаша была гигантская, непредставимая, и в ней булькала, переливалась человечья кровь, пролитая им, царем московским Иваном, по счету – четвертым, по прозвищу – Грозный. И порою видел он во сне некоего светлого и всемогущего, который, вняв самым затаенным мольбам, опустошает кровавую чашу, возвращая жизнь всем тем, чья кровь была пролита по государевой воле. И чем больше воскрешенных людей радостно отходило прочь от сей роковой чаши, тем больше трещин изрезало тело земли-России, разламывалась, крошилась страна, словно хлеб, выпеченный в голодный год из отрубей. И вот уже ветры, жадные ветры, налетевшие из чужих, дальних, вечно голодных земель, развеивали эти жалкие крошки так, что и следа прежней России было не сыскать, а сами воскрешенные бродили в пустыне неприкаянно…

Царь просыпался с криком, звал Бомелия. Выпивал большими, ненасытными глотками его благодетельное питье – успокаивался. Приказывал сменить постель: прежняя была вся мокрая от ледяной испарины, иссушавшей тело. Ложился, думал, постигал очевидную истину: окажись на его месте любой другой, обуреваемый страстью быть государем великой, могущественной державы, он был бы вынужден пройти тем же кровавым путем, на каждом шагу сбивая ноги о роковые ошибки и слыша за собою ропот обескровленных призраков. Любой другой! Да тот же милостивец Адашев, окажись лицом к лицу с возмущенным боярством. Тот же Курбский! Русскому не надо искать врага в иных землях – он сам себе первый враг, ибо никто иной, как русский человек, не мнит себя равным одновременно и Богу, и диаволу.

Правдива, правдива старая сказка о том, как Господь предложил мужику исполнить любое его желание, просить чего захочется, но при условии, что сосед его получит в два раза больше. «Выколи мне один глаз!» – потребовал мужик.

Русские мы, русские, всяк за себя – один Бог за всех. Ну, еще и жестокий царь…

Люди живут днем сегодняшним, и только государь прозревает грядущее. А поскольку человек так создан Богом, чтобы жить в страхе, только страху он и подчиняется, только страх движет его помыслами, обращая их на жизнь нормальную, человеческую, а не на бесстыдное посягательство на чужое добро, чужие жизни, чужих жен, в конце концов. Только страх держит человека в нравственной узде, страх перед Богом или законом, безразлично! Значит, дело государя во имя укрепления державы этот страх насаждать. Может быть, когда-нибудь и настанет царство вечной истины, при коем люди станут заботиться прежде о других, лишь потом о себе… Ну, тогда явятся на смену страху другие вожжи и узды. Но еще Пилат уверял Христа, что царство истины никогда не настанет, и до сих пор именно он, а не Сын Божий почему-то оказывается прав. Значит, страх, только страх – последнее оружие государя, желающего силы и славы Отчизне!

Повинуясь этому убеждению, государь Иван Васильевич и жил, крепя свою державу. Но Бомелий оказался прав, ибо предательство Курбского навсегда запечатлело его в памяти истории как грозного и неправедно жестокосердного злодея.

Забытый император (Мария-Луиза – Наполеон)

– Ваше высочество…

– Вы забываетесь, мадам Биньоль!

– Прошу прощения, ваше высочество, я должна вас…

– Опять?! Я императрица! Вы должны титуловать меня – ваше величество!

– Ах, мадам… Прошу извинить меня, извинить великодушно, но по мне, так лучше именоваться высочеством и оставаться дочерью такого человека, как ваш батюшка император Франц, чем носить титул величества – и хранить верность этому ужасному существу, с которым вы имеете несчастье быть обвенчанной.

– Существу? Как вы смеете! Я люблю его. Я давала клятву быть ему верной женой.

– Он тоже давал клятву быть вам верным мужем.

– И что вы этим хотите сказать?!

– Ах, моя бедная девочка… простите, ваше высо… ваше величество. Разве вы не помните, что рассказывали слуги из Фонтенбло, бывшие свидетелями альковных забав вашего супруга? Прикажите, я позову их – и они подтвердят каждое свое слово под присягой. Да он изменил вам столько раз, сколько… сколько… Да бессчетное число раз!

– Довольно! Мне надоело это слышать! Выйдите отсюда, мадам Биньоль, я больше не хочу вас видеть!

– Я должна вам повиноваться, ваше высочество, но умоляю, прислушайтесь к моим словам, вы напрасно отказываете себе в невинных радостях пло…

– Во-он!!!

Субтильная мадам Биньоль была особой юркой и проворной – только это и спасло ее от подушки, летящей ей прямо в голову. А женщина, с которой она говорила, заперев дверь на задвижку, рухнула на кровать и зарыдала, в ярости ударяя кулаками в перину.

Невинные радости плоти, о которых упоминала коварная мадам Биньоль, были безумно желанны для молодой женщины, которая за четыре года своего супружества привыкла к самой что ни на есть изощренной и интенсивной интимной жизни. Лишенная этих самых радостей, она жестоко страдала, мучилась ночами, злилась днями, но не могла пересилить в себе любви и верности тому, кто приобщил ее к незваным радостям. Она любила своего мужа, хотя из блистательного императора он превратился теперь в опозоренного и всеми проклинаемого изгоя, в пленника тех стран, воевать с которыми отправился с такой помпой и потерпел такое сокрушительное поражение.

Армия бросила его… союзники предали… народ восстал против него… Неужели она, его жена, изменит и предаст лишь потому, что внутри ее слабой женской сути горит неутихающий огонь похоти? А между тем, говорят, он свой огонь готов погасить с первой попавшейся шлюхой… Она зарыдала, уткнувшись в пышную перину, но уличный шум заставил ее приподнять голову и прислушаться.

За окном творилась что-то странное. Звуки, которые доносились с улицы… Что за странные звуки?

Молодая женщина, как завороженная, поднялась с постели и подошла к окну.

Мадам Биньоль, которая подслушивала под дверью, услышала скрип паркета под ее шагами и злорадно усмехнулась. Кажется, дело скоро будет сделано…

Знаменитый историк Фредерик Масон называл мадам Биньоль одной из самых искушенных в политике женщин своего времени и к тому же известной куртизанкой. «Ей были неведомы ни угрызения совести, ни сомнения, ни чувство признательности. В юности она вела довольно легкомысленный образ жизни, уподобляясь не отличающимся строгими нравами итальянкам. До сих пор без интриг она не мыслит себе жизни и, когда ей случается стать участницей какой-нибудь дипломатической авантюры, чувствует себя в своей стихии. Все время находясь при дворе, она была не из тех, кто уступает свои позиции и ретируется».

Мадам Биньоль некогда была любовницей знаменитого Шарля-Мориса Талейрана, князя Беневентского, – министра иностранных дел при Наполеоне, ушедшего в отставку еще в 1807 году, но постоянно шпионившего против императора и подготавливавшего его крах. Мадам Биньоль и теперь выполняла задание своего покровителя. Верность Марии-Луизы императору была досадной помехой на пути планов Талейрана – содействовать упрочению на троне Франции Людовика XVIII, бывшего графа Прованского. Наполеон был сослан на остров Эльба. Но все же он представлял собой слишком серьезную угрозу планам победителей: и благодаря своей еще не угасшей популярности, и благодаря своей непредсказуемой натуре. Он был еще способен слишком на многое, и одной из движущих сил, которые могли бы раскрутить эту неистовую пружину, была его любовь к жене. Да, он изменял ей со многими женщинами, повинуясь неуемной, поистине петушиной потребности своего организма, но любил ее одну. Ее – и долгожданного сына, ради которого женился на Марии-Луизе, ради которого укреплял и лелеял свою огромную империю. Теперь любовь жены и желание вернуть трон себе, ей и сыну могли подвигнуть его на самые неожиданные поступки.

Со свойственной ему изощренной хитростью Талейран решил склонить Марию-Луизу на измену мужу, а потом вынудить и разлюбить его.

Итак, для начала он распорядился довести до сведения императрицы все случаи супружеской неверности Наполеона, не скупясь на подробности. К тому же он знал чувственную натуру Марии-Луизы и употребил все свое изощренное коварство, чтобы спровоцировать адюльтер.

Пока ехала по Франции, всюду, где бы она ни оказывалась, где бы ни останавливалась на ночь (в Рамбуйе, в Гросбуа, в Труа, в Шатинон-сюр-Сен), ее окружали офицеры-красавцы, как на подбор. А у двери в ее комнату днем и ночью дежурил самый высокий и самый белокурый, поскольку у субтильных француженок-брюнеток, например, у мадам Биньоль, подобные аполлоны были идеалом мужской красоты.

Но Мария-Луиза любила Наполеона и хотела, несмотря на неутоленное желание, оставаться верна ему.

И все же в Дижоне агенты Талейрана добились своего…

Сначала мадам Биньоль подзуживала ее, как могла, а вслед за разговорами, призванными снова и снова озлоблять Марию-Луизу против мужа, поблизости от ее дома началась настоящая оргия. И звуки неистового распутства долетали до Марии-Луизы через открытые окна… В Дижоне нашлись три юные красотки, согласные за немалую сумму участвовать в публичном спектакле, который должен был проходить с вызывающим правдоподобием.

В книге «Скандальная хроника Реставрации» говорится: «С этой целью три потаскушки занялись любовью с двумя кучерами и рассыльным из булочной, способными удовлетворить женщину шесть-семь раз кряду без малейших признаков усталости.

Компания расположилась в гостиничном номере и, не щадя сил, приступила к делу. Они не только распутничали, но, согласно инструкции, сопровождали свои откровенные телодвижения громкими непристойностями. Слова, оскорбительные для слуха всякого порядочного человека, нарушая тишину ночи, слышны были на противоположной стороне улицы, в комнате Марии-Луизы.

Вскоре бедняжка, наподобие кошки во время течки, от возбуждения стала царапать ногтями простыни, и тело ее стало судорожно подергиваться, словно она уже принимала участие в сладостной баталии.

К полуночи действия в гостиничном номере стали еще более активными и сопровождались такими изощренными выражениями, что Мария-Луиза, не в силах бороться с собой, выскочила в ночной рубашке из постели и, подбежав к двери, подозвала красавца-часового и быстро впустила его в свою комнату…»

«Талейран сделал все, чтобы погубить эту любовь», – резюмировал Фредерик Масон, однако с выводом он поторопился. До подлинного предательства было еще далеко. Изменив один раз, Мария-Луиза вновь воздвигла вокруг себя стену супружеской верности, черпая силы в воспоминаниях о том, как складывались их отношения с Наполеоном. А складывались они, надо сказать, весьма причудливо!

Дело в том, что Мария-Луиза с самого детства лютой ненавистью ненавидела и Бонапарта, правителя Франции, и французов вообще. Доходило до того, что, когда они с братом, эрцгерцогом Фердинандом, играли в оловянных солдатиков, никто не хотел предводительствовать французской армией. Дети называли французов бандой дикарей и скотами, ведь они казнили любимую тетушку Фердинанда и Марии-Луизы, королеву Марию-Антуанетту, – это раз, а во-вторых, имели наглость разбить армию их отца, австрийского императора Франца, под Аустерлицем. Из-за него австрийское императорское семейство принуждено было покинуть Вену и перебраться в Будапешт, хотя тамошний дворец был куда менее пышен и комфортабелен.

Разумеется, именно чертов корсиканец, Наполеон Бонапарт, был олицетворением всех пороков и злодейств, он был ответствен за те неприятности, что постигли Габсбургов. Однажды, когда битва на ковре в детской закончилась разгромом французской армии, Мария-Луиза взяла булавки и с яростью принялась вонзать их в глаза, нос, шею и грудь маленького солдатика с треуголкой на голове, изображавшего Наполеона.

– Монстр! Чудовище! Людоед! – кричала она.

Потом девочка с силой швырнула фигурку об стену, и та разлетелась вдребезги, а на отлетевшую голову Мария-Луиза еще и каблуком наступила.

Эх, если бы она знала, что придет день, когда это чудовище станет для нее дороже всех людей на свете…

Участь всех принцесс предрешена от рождения. Рано или поздно они в интересах высокой политики вступают в династический брак. Мария-Луиза прекрасно знала, что настанет день, когда, следуя высоким интересам австрийской политики, ей придется выйти замуж за какого-нибудь принца крови. Поэтому она старательно постигала то, что полагалось уметь каждой принцессе: училась играть на музыкальных инструментах и на бильярде, занималась верховой ездой, осваивала изысканные манеры и иностранные языки. Она выучилась говорить по-немецки, по-турецки, по-английски, по-итальянски, по-испански, по-французски, знала латынь – она готова была общаться на родном языке с принцем из любой страны, будь он даже из Древнего Рима!

Однако в те времена пуще всех этих достоинств ценилась добродетель будущей невесты. Она должна быть девственницей!

Император Франц сам был горячим мужчиной и знал, как горяча кровь его сородичей, а потому требовал особенно тщательно оберегать целомудрие Марии-Луизы. А дабы у нее не возникало нездорового любопытства по отношению к лицам мужского пола, были приложены все усилия, чтобы девочка вообще не знала о существовании таких лиц.

По свидетельству того же Масона, «дабы сберечь невинность Марии-Луизы, ее воспитатели в принимаемых ими мерах предосторожности перещеголяли даже казуистов знаменитой испанской школы; их изощренность граничила с дикостью. К примеру, на птичьих дворах разгуливали одни только куры, и никаких петухов; ни одного кенаря в клетках – одни канарейки; в доме держали лишь одних сучек. А книги! На них жалко было смотреть: при помощи ножниц из них вырезали целые страницы, вымарывали строки и даже отдельные слова. И как это цензорам не приходило в голову, что именно это могло навести их воспитанницу на мысль разгадать тайну зияющих пустот…»

Подобные фокусы привели к тому, что эрцгерцогиня в пятнадцать лет искренне считала своего отца женщиной…

Неведомо, чем бы все кончилось, однако австрийская армия потерпела очередное поражение – под Ваграмом, и император Франц решил: чем безуспешно пытаться справиться с корсиканцем силой, стоит попробовать умилостивить его, принеся ему жертву – девственницу-красавицу, как сказочному дракону.

Между прочим, такая мысль приходила не только ему одному.

Между Парижем и Санкт-Петербургом шли тайные переговоры о возможном браке великой русской княжны Анны Павловны и Наполеона. Корсиканец страстно мечтал жениться на настоящей принцессе, принцессе крови, иметь от нее наследника, который состоял бы в родстве со всеми королевскими фамилиями Европы, чтобы упрочить свою династию. Однако вдовствующая императрица Мария Федоровна ненавидела Наполеона и всячески затягивала переговоры, не имея ни малейшего желания отдавать дочь «кровавому чудовищу». Да, это прозвище в Европе было обычным для Наполеона!

Но Наполеон не унимался. Еще в Эрфурте, свидевшись с Александром Павловичем и поразившись его славянской красоте, Наполеон дал понять, что готов развестись с Жозефиной и жениться на сестре русского императора.

Александру идея очень понравилась, и он, недолго думая, написал великой княжне Екатерине Павловне об ожидающем ее счастье. Однако, вернувшись во Францию, Наполеон передумал.

Екатерина Павловна, особа очень тщеславная, страдавшая переизбытком гордыни, уже считавшая себя невестой французского императора, чуть с ума не сошла от ярости. Брат обожал ее, и она заставила Александра поверить, что оскорбление, нанесенное русскому царствующему дому, можно смыть только кровью.

Для начала Александр публично обозвал Наполеона хамом и порядочной свиньей, потом выдал сестру за герцога Ольденбургского.

И тут император Франц решил обойти русских прежде, чем Александр помирится с Наполеоном. Союз России с Францией был его кошмаром. Ведь при таком раскладе сил Австрия будет обречена… Последний шанс спасти державу – выдать за Наполеона свою собственную дочь, австрийскую принцессу.

Одновременно императору Францу пришла в голову еще одна плодотворная идея, которая могла бы осенить только такого… э-э… фривольного мужчину, как он. Наполеону уже исполнилось сорок лет, и его физические силы порядком подорваны. А Марии-Луизе едва минуло восемнадцать, и она была крепкой, здоровой девушкой. Женитьба на молоденькой женщине, наделенной – уж в том-то Франц не сомневался – неуемным темпераментом, отличительным свойством представителей австрийской августейшей фамилии, приблизит его кончину. Любовные излишества истощат организм «чудовища» и могут способствовать преждевременному маразму.

Австрийский канцлер Меттерних, посвященный в план императора, пришел в восторг:

– Этот брак непременно должен состояться! – воскликнул он.

И вот в один прекрасный день Меттерних явился к принцессе Марии-Луизе и сообщил ей, что официально уполномочен Наполеоном просить ее руки у императора Франца I.

Принцесса едва не рухнула без чувств от ужаса:

– Нежели мой отец согласен на это?!

Меттерних прославился своей иезуитской хитростью. Он ответил:

– Император оставляет вам свободу выбора.

Но тон, каким были сказаны слова, не оставляли зато никаких сомнений… Мария-Луиза мигом вспомнила, что она не просто Мария и не просто Луиза, поняла, что ради государственных интересов ей придется пожертвовать своим счастьем, и прошептала:

– Я поступлю так, как пожелает мой дорогой папа…

Перед тем как отправить дочь во Францию, император Франц с помощью Меттерниха, который привык изъясняться эвфемизмами, провел с ней инструктаж. Так что отправилась юная невеста во Францию с определенной миссией: извести Наполеона, лишив его физических сил и рассудка, и, ускорив его конец, освободить Европу от его тирании.

В течение последующих четырех лет она вела себя в точном соответствии с коварным планом австрийского императора. А Наполеон за эти годы лишился государства, на созидание и упрочение которого затратил пятнадцать лет.

В то время как Мария-Луиза собиралась в путь, Наполеон думал только об одном: понравится ли он пышнотелой красавице, у которой такая неподдельная, самая настоящая оттопыренная нижняя губа – верный признак габсбургского царствующего дома. Этот вопрос так его мучил, что в оставшиеся до встречи недели он делал все, чтобы выглядеть моложе: напяливал корсет, пудрился, обливался душистой водой, заказал себе расшитый узорами костюм и даже выучился вальсировать, поскольку было известно, что Мария-Луиза обожает танцевать именно тот танец, который Наполеон недолюбливал, – вальс.

Забросив государственные дела, Наполеон лично следил за тем, как обставляются апартаменты будущей французской императрицы. Он захотел подарить ей весьма необычный будуар в восточном стиле, целиком обтянутый индийским кашемиром, стоившим более 400 000 франков (120 миллионов старых французских франков).

Время от времени он вынимал из кармана миниатюрный портрет Марии-Луизы и, радуясь, как дитя, рассматривал его.

Герцогиня д’Абрантес по этому поводу заметила: «Наш Соломон в ожидании своей царицы Савской впал в детство…»

И вот Мария-Луиза прошла через обряд венчания по доверенности и отправилась в дорогу, будучи как бы замужем, но еще ничего не зная о супруге. Компаньонкой ей была сестра жениха Каролина Бонапарт, и можно было ожидать, что Мария-Луиза засыплет ее вопросами о Наполеоне. Но она пришибленно молчала всю дорогу и тупо смотрела на его миниатюрный портрет.

За окном кареты непрерывно дождило, и Мария-Луиза не могла отрешиться от банальных размышлений о том, что сама природа льет слезы над ее участью…

При въезде в маленький французский городок Курсель двое мужчин, завернутых в плащи, сбежали с церковной паперти, где они укрывались от надоедливого ливня, и преградили путь карете Марии-Луизы.

Кучер осадил лошадей, карета остановилась. Один из загадочных налетчиков – поменьше ростом – открыл дверцу. Он насквозь промок, и прядь волос прилипла к его бледному лбу.

Мария-Луиза тоже побледнела – от страха.

– Его величество император, – с поклоном пробормотала Каролина за ее спиной.

«Корсиканец! Кровавое чудовище!» – Мария-Луиза перестала дышать.

Это на самом деле был Наполеон. Не в силах ждать дольше, он выехал из Компьеня в сопровождении Мюрата навстречу невесте.

– Мадам, я счастлив вас видеть, – проговорил он и, стремительно вскочив в карету, осыпал поцелуями смущенную австрийскую принцессу.

– Трогай! – крикнул он кучеру. – Нет, погоди! – последовал через мгновение новый приказ.

Вся свита могла видеть, что Каролина выбралась из императорской кареты и пересела в другую.

– А теперь – быстрее в Компьень! – крикнул император.

Лошади помчались во весь опор, и карета, как ураган, пронеслась через Суасон и другие разукрашенные, принаряженные городки. Дети растерянно кричали:

– Да здравствует император!

Но кареты не останавливались.

Что же происходило внутри императорского экипажа?

– Как вас напутствовали в Вене? – спросил Наполеон первым делом.

Мария-Луиза покраснела, но все же нашла силы ответить:

– Принадлежать полностью мужу и во всем ему повиноваться.

При этих словах Наполеон потер руки и накинулся на юную девушку с поцелуями и объятиями, да столь пылкими, что ее декольте мигом стало гораздо глубже.

В Компьене она вышла из кареты с круглыми глазами и изрядно ошеломленная. Придворные с воодушевлением уселись за богато накрытый стол, однако Наполеон взял Марию-Луизу за руку и увел в комнату. Там же находился монсеньор Феш. Император отошел с ним к окну и возбужденно спросил:

– Церковь признает брак по доверенности?

– Да, сир.

– Значит, императрица и я – законные супруги?

– Да, сир!

Наполеон облегченно вздохнул и улыбнулся.

– Благодарю вас! – сказал он и, отослав епископа, Каролину и фрейлин, вернулся к Марии-Луизе:

– В таком случае раздевайтесь и ложитесь, я сейчас вернусь.

Четверть часа спустя, переодевшись, приняв ванну и надушившись, он вновь явился, дрожа от возбуждения, в халате на голое тело.

Так началась супружеская жизнь этих двух людей, столь разных – невероятно разных! – и все же созданных друг для друга, если говорить о радостях альковных.

2 апреля 1810 года, в яркий солнечный день, на площади Согласия, там, где семнадцать лет назад была гильотинирована королева Мария-Антуанетта, французский народ приветствовал новую императрицу и очередную австриячку. Люди отнеслись к ней очень доброжелательно: Наполеона в ту пору просто обожали, а нашумевшая история о том, как он штурмовал австрийскую цитадель прямо в карете, лишь прибавила ему популярности. Как ни странно, скандал возник только в недрах императорской семьи. Патриотические чувства внезапно обуяли сестер Наполеона: Каролину, Полину и Элизу. Они сочли, что француженкам не к лицу нести шлейф австриячки!

– Королева неаполитанская! Великая герцогиня королевства Тосканского! Принцесса Боргезе! – закричал Наполеон. – Тем, кто ходил с корзинкой на рынок, думаю, будет не зазорно подержать трен королевы!

Дамы сделали реверанс венценосному брату и смирно приняли шлейф Марии-Луизы.

Вышеупомянутая супружеская жизнь протекала весьма интенсивно – и потому, что Наполеон не мог удержаться, чтоб не накинуться на свою молодую жену в любом укромном уголке, и потому, что Марии-Луизе очень понравилось исполнять задание отца… то есть она вкладывала в процесс всю душу и все тело. И если она еще не влюбилась в Наполеона, то была очень близка к тому. Она ласково называла его Нана, Попо или «мой противный кавалер» и говорила дамам из своего окружения:

– Невероятно, но грозный полководец, оказывается, может быть обходительным и любезным.

Мария-Луза любила изысканно поесть, а еще полюбила и утонченные постельные развлечения. Она дарила Наполеону восхитительные ночи… правда, быть может, несколько утомительные для человека, несущего бремя главы государства. По утрам великий император вставал с абсолютно пустой головой, едва держась на ватных ногах, с мутным, ничего не выражающим взглядом, и ему очень не хотелось заниматься государственными делами. Однако его любовный пыл не утихал, так же как и стремление во что бы то ни стало зачать наследника, чем он и занимался по нескольку раз в день, хотя и произносил плохо подготовленные речи, диктовал бессвязные письма и вообще вел себя странно.

«Пользуясь его страстным желанием иметь сына, Мария-Луиза очень скоро довела его до того, – пишет доктор Пассар, – что этот вполне здоровый мужчина сорока одного года почти все время находился в состоянии сексуального возбуждения. Застигнутый приапизмом в тот момент своей жизни, когда ему необходима была упорядоченность чувств и трезвость мысли, чтобы с подобающим величием завершить предначертанное ему судьбой, Наполеон стал марионеткой, и каждая проходившая мимо женщина вызывала у него безудержное половое влечение».

Количество любовниц Наполеона не уменьшалось, и, доводя почти до обморока от ревности Марию-Луизу, он спешил к княгине Альдобрандини и герцогине де Монтебелло, и… Да имя им легион!

Историк Александр Маан горестно вздыхал на эту тему: «Будь Мария-Луиза Цирцеей или злой феей, посланной, чтобы освободить Европу от поработившего ее тирана и отомстить за смерть Марии-Антуанетты, ничего лучшего она не могла бы придумать.

Играя на его слабых струнах и, в частности, используя его страсть к прекрасному полу, и до того его ослепляющую, что он не замечает, как оказывается во власти своей возлюбленной, Мария-Луиза выбрала самый верный способ превратить Наполеона в развалину. Из-за своей самоуверенности он часто попадает впросак. Так, невзирая на последствия, он не может устоять перед женщиной знатного и в особенности королевского рода. Ей ничего не стоит покорить его сердце и, пустив в ход все свое очарование и даже магию титула, целиком завладеть им, создав ему при этом массу сложностей. Ради нее он мог лишиться друзей и без нужды еще больше озлобить врагов.

Разнежившись в ее объятиях, он проснется однажды и воскликнет: «Весь мир против меня!»

Между тем столько взаимных супружеских усилий не могло пройти даром. И уже в августе 1810 года юная императрица, стыдливо покраснев, сообщила Наполеону, что Bоn Dieu услышал их молитвы – она ждет ребенка. Император немедленно занялся назначением лиц, которые должны были составить двор будущего Римского короля.

Теперь во дворце непрестанно царила радостная суматоха. В невообразимых количествах заготавливалось приданое для новорожденного. Можно было подумать. что чепчики и подгузники ему будут менять каждые полминуты!

И вот 19 марта 1811 года, к вечеру, у Марии-Луизы начались схватки. С этого времени и до тех пор, пока она не разродилась, во дворце творилось что-то невообразимое. Роды произошли на другой день ранним утром. Наполеон бросился в комнату жены и как вкопанный застыл на месте. Все столпились вокруг роженицы, а Римский король, предмет стольких волнений и забот, валялся на ковре! Впрочем, при виде императора мадам Монтескью быстро подняла новорожденного.

А после рождения ребенка случилось нечто неожиданное – Мария-Луиза страстно влюбилась в Наполеона. Вот что писала она отцу, изрядно изумленному таким поворотом дела:

«Я никогда не представляла себе, что буду так счастлива. После рождения сына моя любовь к мужу еще больше возросла, и я без слез не могу вспоминать о его нежности ко мне. И если прежде я не любила его, то теперь не могла не полюбить.

Я пришлю вам портрет малыша, и вы увидите, как он похож на своего отца. Мальчик прекрасно себя чувствует и проводит целый день в саду. Интерес императора к сыну просто поразителен. Он носит его на руках, играет с ним и однажды, вызвавшись кормить его, отдался этому с таким рвением, что малыш занемог…»

Парадоксально, но при всем при том ненависть, которую Мария-Луиза питала к корсиканцу, не исчезла бесследно, помимо воли заставляя совершать те или иные поступки. В ней уживались два начала, по словам историков:

«Под воздействием одного она была любящей матерью и женой; под воздействием другого – злой феей. Эта двойственность приводила к тому, что она одновременно делала Наполеона счастливым и подталкивала к гибели; видела в нем нежного, любящего мужа и прекрасного отца, и одновременно он был для нее олицетворением духа Революции – революции, казнившей ее двоюродную тетку Марию-Антуанетту, замучившей до смерти дофина; он был демоном, который жестоко унизил ее «дорогого родителя», пленил папу римского, разорил Священную Римскую империю; из-за него, безжалостного завоевателя, ее родину усеяли могилы и огласил плач вдов и сирот».

Нежная, чувственная «злая фея» отвлекала Наполеона от дел, изнуряла его, ослабляла волю.

Александр Маан, хорошо изучивший все, что касалось Марии-Луизы, писал:

«Авторы мемуаров о том времени все сходятся на том, что Наполеон много месяцев после свадьбы не занимался государственными делами. Прежде неутомимый труженик, долгие часы проводивший за письменным столом, он ложился в десять часов и вставал в два часа ночи, чтобы вновь вернуться к своим досье и картам. После женитьбы привычки Наполеона коренным образом изменились; по утрам он долго оставался в постели и утратил свою феноменальную работоспособность. Как-то, находясь уже на о. Святой Елены, Наполеон попытался объяснить, чем была вызвана эта перемена в его образе жизни после женитьбы и почему он забросил государственные дела. Он оправдывал себя тем, что, вступив в новый брак с молодой женщиной из аристократической семьи, был вправе ненадолго забыться в ее объятиях, околдованный ее чарами. Но при этом он забывал, что был не простым смертным, а тюремщиком, державшим в неволе всю Европу, по меньшей мере половина которой затаилась и выжидала удобного момента, чтобы разорвать цепи и вырваться на свободу. И малейшее расслабление могло стать для него роковым».

Так и случилось. Пока Наполеон позволял себе «забыться», от него откололась Испания, а Пруссия, Швеция и Австрия тайно вступили в союз с Россией .

Итак, император Франц мог быть доволен своей послушной дочерью.

А события на мировой арене разворачивались своим чередом, очень невыгодным для Наполеона.

Император на эту тему выразился так:

– Русский царь был оскорблен тем, что я женился на австрийской эрцгерцогине, и мы вступили в войну.

Отчасти так оно и было.

Европа вновь закипела. Австрийский император, предчувствуя поражение зятя, поспешил вступить в коалицию.

Узнав об этом, Наполеон обернулся к императрице и сказал:

– Ваш отец – болван!

Мария-Луиза не знала такого слова, но на всякий случай улыбнулась. Однако после завтрака обратилась к первому встречному придворному:

– Император, говоря о моем отце, употребил слово «болван». Не могли бы вы объяснить мне, что оно значит?

– Так, ваше величество, отзываются о мудром, авторитетном человеке и притом хорошем советчике, – пробормотал смущенный придворный, считавший, что с честью вышел из положения.

А на следующее утро Мария-Луиза председательствовала в Государственном совете. Завязался спор по какому-то незначительному вопросу. Чтобы восстановить порядок, императрица обратилась к великому канцлеру Камбасересу со словами:

– Господин Камбасерес, вам предоставляется честь привести нас к согласию по столь важному вопросу. Рассудите нас, так как вы первый болван Империи.

Реакция была настолько бурной, что императрице пришлось заглянуть в словарь.

Таким образом она узнала мнение императора о ее дорогом папочке и о том, что австрийский император отныне стал ее врагом.

Разумеется, это не могло ее обрадовать…

* * *

Минуло три года. Позади осталась война с Россией, которая, по сути, уничтожила Великую армию Наполеона. Войска союзников и в их составе – австрийские части приближались к Парижу. Отряды казаков подходили к Монтеро. Дела были совсем плохи, Наполеон решил взять командование военными действиями на себя.

Он призвал к себе брата, бывшего короля Испании Жозефа, недавно изгнанного оттуда, и приказал:

– Если я не вернусь из этого похода, позаботься об императрице и моем сыне. Если я одержу победу, то больше никогда не буду воевать. Война внушает мне отвращение. Все мои помыслы и дела будут направлены на благо моего народа…

Через несколько минут он вошел к императрице и сообщил:

– Дорогая, я отбываю в Витри-ле-Франсуа, чтобы остановить наступление противника. Теперь нам предстоит сражаться на французской земле.

– Когда же вы вернетесь? – прошептала Мария-Луиза, рыдая.

– Сие, дорогой друг, известно одному Богу! – невесело ответил Наполеон.

Поцеловав сына и крепко обняв жену, он поспешно вышел из комнаты.

Это была их последняя встреча…

Со своей армией, которая уменьшалась, как снег под солнцем, Наполеон отходил на юг, рискуя попасть в окружение и открыть путь на Париж.

Тогда он задумал следующий маневр: вновь повернуть на север, увлекая за собой врага и отводя его от столицы. Привыкнув делиться с женой всеми помыслами и замыслами, Наполеон отправил ей письмо, которое сыграло роковую роль в его дальнейшей судьбе:

«Друг мой, все последние дни я провел в седле. 20-го мы взяли Арси-сюр-Об, а в шесть часов вечера противник атаковал нас. Но в тот же день я выиграл сражение, а противная сторона потеряла 400 человек убитыми. Мы захватили два артиллерийских орудия и противник тоже – два. Итак, мы квиты. 21-го неприятельская армия перешла в наступление, чтобы обеспечить продвижение своих обозов по направлению к Бриену и к Бар-сюр-Об. Я принял решение идти к Марне, напасть на их коммуникации и отбросить неприятеля подальше от Парижа и Сен-Дизье. Прощай, друг мой. Поцелуй сына».

Даже не зашифровав письмо, Наполеон передал его с нарочным. А ведь обычно письма уходили тщательно зашифрованными…

«В тот день, – пишет Жюль Бертран, – Наполеон вел себя, как безумно влюбленный, которому необходимо посвятить обожаемую супругу в свои планы и тем самым как бы ощутить ее близость. Этот миг слабости, скорее всего, и погубил его».

Через несколько дней Мария-Луиза поинтересовалась у министра полиции герцога де Ровиго, есть ли какие-нибудь известия от императора.

– Нет, ваше величество, – ответил тот с поклоном.

– Вот как? – усмехнулась императрица. – Ну тогда я вам их сообщу. Я получила сегодня утром письмо.

– Но ведь курьера от его величества не было, – удивился герцог.

– Письмо от императора мне переслал маршал Блюхер, – пояснила Мария-Луиза. – Оно было найдено среди прочих писем у попавшего в плен курьера. Я с ужасом думаю о возможных последствиях. Император всегда зашифровывал свои письма, и они благополучно доходили до меня. И надо же, чтобы именно это, в котором император впервые сообщает мне о своих планах, оказалось незашифрованным и попало в руки неприятеля! Мне страшно, герцог…

Ей было чего опасаться. Письмо Наполеона, перехваченное союзниками, перевели Блюхеру, и он его прочел.

Теперь, зная тайные планы императора, союзникам достаточно было, изменив направление, двинуться на Париж, путь к которому был открыт. Гибель империи Наполеона была не за горами.

Теперь Наполеон понимал, что он обречен, готовился к самому худшему и спешно отдавал распоряжения на случай печального исхода дел… а такой исход был неминуем.

«…Императрица с сыном не должны находиться вдалеке от меня, ибо, как бы события ни развивались, дело кончится тем, что их насильно увезут в Вену, – писал Наполеон брату Жозефу. – Конечно, вероятней всего, это произойдет, если меня не будет в живых. О моем поражении (если таковое случится) или смерти вам станет известно раньше, чем министрам. Позаботьтесь отправить императрицу с Римским королем в Рамбуйе. А Сенату, Совету и всем войскам прикажите идти к берегам Луары. В Париже пусть останется префект, или верховный комиссар, или мэр… Но, главное, сделайте все, чтобы императрица и Римский король не попали в руки неприятеля. Уверяю вас, если это произойдет, Австрия будет удовлетворена и, отправив императрицу с ее очаровательным сыном в Вену, под предлогом ее счастья, заставит французов принять все условия, продиктованные Англией и Россией. Мы же заинтересованы как раз в противоположном, а именно: чтобы императрица и Римский король не оставались в Париже, поскольку их участь неотделима от участи Франции. Я не знаю ни одного случая в истории, чтобы монарх добровольно сдался на милость победителей, оставшись в незащищенном городе. Итак, если мне суждено остаться в живых, я сам за всем прослежу. Если же я умру, то мой царственный сын и императрица-регентша во имя чести Франции не должны позволить захватить себя. Пусть они удалятся в самый отдаленный захолустный городок в сопровождении горстки моих солдат… В противном случае скажут, что императрица добровольно оставила трон сына и, позволив увезти себя в Вену, развязала союзникам руки. Странно, что вы сами этого не поняли. Мне кажется, в Париже от страха все потеряли голову. Что касается меня, то я предпочел бы, чтобы мой сын был убит, чем воспитан в Вене как австрийский принц. Я высокого мнения об императрице и уверен, что и она тоже не желает этого. Хотя матери и вообще женщине трудно принять такое решение. Когда я смотрел в театре «Андромаху», я всегда жалел Астьянакса, оставшегося жить в своем доме, и считал, что ему лучше было бы не пережить своего отца».

Письмо взволновало всех в Париже. Размышляли об одном: следует ли подчиняться приказу почти двухмесячной давности? Часть членов Совета умоляли императрицу не считаться с письмом и оставаться в Париже.

Тогда Жозеф, потребовав тишины, прочел другое письмо Наполеона, датированное 16 марта, в котором, в частности, говорилось следующее:

«Если неприятель приблизится к Парижу настолько, что сопротивление станет невозможным, отправьте регентшу с моим сыном по направлению к Луаре… Помните, я предпочитаю, чтобы он утонул в Сене, чем попал в руки врагов Франции…»

Теперь сомнений не было: нужно подчиняться.

Мария-Луиза и наследник уехали в сопровождении свиты, среди которой находились агенты Талейрана.

31 марта 1814 года была подписана капитуляция. Казаки уже готовились пройтись парадным маршем по Елисейским Полям, а Наполеон еще ничего не знал о последних событиях и мчался галопом в Париж.

В резиденции королевского двора, близ Жювизи, он повстречался с генералом Бельяром, который вел кавалерию в Фонтенбло.

– Париж эвакуируется, – сообщил генерал. – Завтра в девять часов утра неприятель вступит в город. Ворота охраняет национальная гвардия.

– А мои жена и сын? Что с ними? – спросил Наполеон, не веря своим ушам.

– Императрица с сыном и весь двор третьего дня выехали в Рамбуйе. Я полагаю, оттуда они проследуют в Орлеан.

Сраженный этим известием, Наполеон решил вернуться в Фонтенбло. Но прежде чем покинуть Жювизи, он наскоро написал жене несколько слов.

«Друг мой! Я стремился сюда, чтобы защищать Париж, но время упущено. Вечером город был сдан. Я собираю армию в Фонтенбло. Чувствую себя хорошо. Для меня мучительно, что страдаешь ты».

Всеми покинутый император уединился в своем любимом замке и стал ждать Марию-Луизу. Однако уделом их стала не встреча, а долгая переписка.

Каждый день на протяжении месяца – а часто и по нескольку раз в день – Наполеон и Мария-Луиза обменивались письмами, исполненными любви, нежной заботы и участия. Эти двое, низложенный император и императрица в изгнании, поддерживали друг друга в несчастье, словно самые обыкновенные люди, забыв о своем былом могуществе и величии…

Мария-Луиза:

«Дорогой друг. Спешу поблагодарить тебя за нежное письмо от 31-го, полученное мною сегодня в три часа утра. Оно меня очень порадовало: ведь мне так необходимо знать, что ты рядом и хорошо себя чувствуешь. И все же меня огорчает, что ты одинок и что с тобой мало преданных людей. Я боюсь, как бы с тобой не приключилось беды. Мысль об этом меня убивает. Пиши мне как можно чаще. Мне нужно знать, что ты не забываешь меня и по-прежнему любишь.

Сегодня нам пришлось провести ночь в отвратительной грязной гостинице. К счастью, нашему сыну отвели лучшую комнату, а это самое главное. Чувствует он себя прекрасно, а сейчас вот плачет и требует игрушки. Одному Богу известно, когда я смогу исполнить его желание.

Мое здоровье ухудшилось, но я не падаю духом, и обо мне не беспокойся. У меня достанет сил перенести все невзгоды, которые выпадут на нашу долю, прежде чем мы окажемся в безопасности. Бог даст, скоро ты пришлешь нам весточку, и с ней известие о мире. Это единственное, чего я желаю в жизни. Остаюсь твоей верной подругой».

Спустя два дня:

«Друг мой! Ночью я получила твое второе письмо от 31-го и очень обрадовалась. Сейчас, когда на нас обрушилось столько невзгод, это мое единственное утешение. Расположились мы в здании префектуры, мне здесь очень нравится и твоему сыну тоже; из окон – великолепный вид на Луару. Завтра я принимаю городские власти… И на завтра же назначен Совет министров. Эти господа полагают, что в сложившихся обстоятельствах ты позволишь отправить к тебе кого-нибудь, кто непосредственно от тебя получил бы ответ на многое, о чем не напишешь в письме. К примеру, куда мне направиться, если я буду вынуждена покинуть Орлеан. Так вот, если не возражаешь, назови, пожалуйста, кому это поручить».

Наполеон незамедлительно ответил:

«Друг мой! У тебя есть следующие возможности:

1. Оставаться в Блуа.

2. Прислать ко мне любого, кого ты сочтешь нужным.

3. Я предоставляю тебе полную свободу действий, как то, обращаться с воззваниями к народу, собирать Советы, иными словами, делать то же, что временное правительство в Париже.

4. Написать прочувствованное письмо отцу и вверить ему судьбу свою и сына. С письмом отправь герцога Кадора. Дай почувствовать отцу, что мы нуждаемся сейчас в его помощи… Навеки твой. Н.»

Мария-Луиза прочла письмо, задержалась взглядом на словах об австрийском императоре… задумалась… Наверное, это был бы наилучший выход для нее, решила она, вздыхая.

4 апреля, отправив нежное послание императрице, Наполеон составил акт отречения от престола в пользу своего сына, Наполеона II, при регентстве императрицы. В столь тяжелую минуту ему очень было нужно письмо жены, и оно пришло:

«Милый друг! Я ничего не знаю о тебе со вчерашнего вечера. Как долго тянется время! Я буду счастлива, если сегодня ночью получу от тебя весточку и узнаю, что ты по-прежнему в Фонтенбло и у тебя все в порядке.

Вчера я провела заседание Совета министров, о чем уже писала. Все пришли к заключению, что при теперешнем положении дел мир совершенно необходим, и его надо достичь любой ценой. Господа министры готовы письменно изложить доводы в пользу этого. Что касается меня, мое единственное желание, чтобы мир был заключен и мы опять были вместе.

После обеда я получила письмо от тебя и отправила свое тебе. Мне необходимо чаще получать от тебя известия, это поддерживает меня и помогает не падать духом. Да, наше положение не блестяще, и поскольку я бесконечно люблю тебя, мне очень тяжело».

6 апреля по настоянию маршалов Наполеон подписал новый акт отречения, в котором отказывался за себя и своих наследников от трона Франции и трона Италии.

В очередном письме Марии-Луизе он умолчал об этом, чтобы не огорчать ее известием, что она больше не только не жена, но и не мать императора. Но в тот же день Наполеону пришлось сообщить Марии-Луизе о предстоящей высылке на остров Эльбу. Он постарался сделать это так, чтобы ситуация не выглядела совсем безнадежной, а потому говорил не о ссылке, а о «полном державном обладании островом»…

«Друг мой! Получил твое письмо от 7-го числа. Меня порадовало, что здоровье твое много лучше, чем можно было бы предположить, зная, в каких заботах и волнениях ты живешь. Подписана амнистия, и адъютант русского императора должен выехать за тобой и сопровождать тебя сюда. Сделай все, чтобы остаться в Орлеане, так как я сам готовлюсь к отъезду и жду только, пока Коленкур уладит с союзниками связанные с моим отъездом дела. Александр желает, чтобы я жил на острове Эльба, отданном мне в полное владение, а ты и наш сын – в Тоскане. Это позволило бы тебе быть поблизости от меня, пока ты не начнешь скучать; кроме того, это прекрасная страна с благоприятным для твоего здоровья климатом. Однако Швариенберг противится этому, ссылаясь на твоего отца. Похоже, злейший наш враг – твой отец. Пока я еще не знаю, чем все закончится.

Невыносимо тяжело осознавать, что я не могу предложить тебе ничего иного, как разделить со мной мою горькую участь. Я покончил бы с жизнью, если бы не знал, что от этого возрастут и умножатся твои страдания.

Прощай, друг мой. Поцелуй сына».

Полковник Гальбуа, которому было поручено передать письмо, был также уполномочен сообщить Марии-Луизе, что Наполеон отрекся от трона. Услышав известие, императрица упала в обморок.

Очнувшись, она вспомнила те слова, что произносились в церкви при венчании. Оставить все и следовать за ним… в болезни или здравии, богатстве или бедности… Ей хотелось быть с Наполеоном при любых обстоятельствах!

Она выехала из Блуа в Фонтенбло, но по дороге на нее и остатки ее двора напали казаки. Дрожа от страха, доехала Мария-Луиза до Орлеана, где адъютант царя Александра, граф Шувалов, уведомил, что ее встреча с Наполеоном будет возможна только после того, как она увидится с отцом. В действительности же было принято решение не пускать Марию-Луизу ни в Фонтенбло, ни на Эльбу.

Из Орлеана отправилось нежное послание:

«Дорогой друг! Получила оба твоих письма. Мне бесконечно тяжело, что ты оказался в такой беде; единственное, о чем я мечтаю, – это иметь возможность утешить тебя и доказать, как я тебя люблю. Я убеждена, что имею большое влияние на отца и смогу многого добиться. Только что я отправила письмо, в котором прошу его о встрече. До этого я решила подождать и не ехать с тобой.

Целую и люблю всем сердцем. Твоя верная Луиза».

Узнав, что Мария-Луиза намерена встретиться с отцом, Наполеон ужаснулся, несмотря на то, что сам советовал ей сделать это. Он предчувствовал, что Мария-Луиза не сможет противостоять влиянию императора Франца. Для него, только что лишившегося империи, мысль потерять еще и жену была нестерпима. Чувствуя себя бесконечно несчастным, Наполеон делал все, чтобы соблазнить ее прелестями жизни на острове Эльба:

«Милый друг! Получил твое письмо. Я принимаю близко к сердцу твои страдания, и это единственное, что я не в силах перенести. Постарайся все же преодолеть превратности судьбы. Сегодня вечером я сообщу тебе об окончательном решении относительно нашей дальнейшей жизни. По договору в Фонтенбло мне отдают остров Эльба, а тебе и нашему сыну – Парму, Пьяченцу и Гуасталлу. Доход от этих территорий с населением в 400 000 человек составляет примерно 3-4 миллиона в год. По крайней мере, у тебя будет свой прекрасный дом и богатые владения на случай, если пребывание на моем острове станет для тебя тягостным, а я – наскучу. Так, наверное, и случится: ведь когда я состарюсь, ты будешь еще молодой.

Меттерних сейчас в Париже. Где твой отец, я не знаю. Хорошо бы устроить так, чтобы ты встретилась с ним по пути. Если не удастся получить Тоскану и твоей судьбой уже распорядились, проси у отца Люккское княжество, а также Каррару, Масса и анклавы, с тем чтобы твои владения имели выход к морю.

Как только все будет готово, я выезжаю в Бриар и жду тебя там, оттуда мы с тобой вместе направимся в Специю, где сядем на корабль…

Чувствую себя хорошо. Мужество не покинуло меня, и я не падаю духом. Мне покойно на душе от того, что ты довольствуешься моей печальной судьбой и даже думаешь, что будешь и впредь со мной счастлива. Прощай, друг мой, мыслями я с тобой, и мне тяжело от того, что ты страдаешь. Навеки твой. Н.».

Мария-Луиза рвалась к нему всей душой:

«Дорогой друг, не имея от тебя вестей и не зная, что с тобой, я просто не нахожу себе места. С нетерпением жду твоего письма, также от папа amp;#769; и надеюсь на свидание с ним. Может, мой печальный вид смягчит его сердце, и он соблаговолит меня выслушать, а я буду отстаивать интересы твоего сына, а значит, и твои. Надеюсь на успех, и никакие трудности, в особенности когда дело касается тебя, не могут остановить меня. Я ведь и так страдаю! И только мысль о тебе удерживает меня на этом свете. Я должна жить ради тебя, ради твоего спокойствия.

Я стараюсь держаться и не падать духом в ожидании встречи с папа amp;#769;. Не забывай ту, которая еще никогда так трепетно не любила тебя. Твоя верная Луиза».

Это письмо немного успокоило бывшего императора. Но уже 12 апреля, в полночь, он получил другое, написанное в спешке:

«Дорогой друг, де Сент-Олэр только что передал мне письмо Меттерниха. Он пишет, что нам с сыном будет гарантирована полная свобода, но ради нашего благополучия нам следует перебраться в Австрию и там ждать, пока все не утрясется».

Известие о том, что Марию-Луизу хотят увезти в Австрию, повергло Наполеона в отчаяние. Он ощутил себя неспособным бороться. Это было последней каплей в горькой чаше бед… Бывший император принял яд, который всегда носил при себе в походном несессере. Но яд, видимо, выдохся и, вызвав спазмы и рвоту, причинил страшные муки, чем все и кончилось.

Письмо от жены немного ободрило его и убедило, что жить, пожалуй, стоит. Луиза писала:

«Меня вынудили уехать из Орлеана и запретили следовать за тобой, а в случае неповиновения грозят применить силу. Прошу тебя, милый, будь осторожен: нас обманывают. Я очень беспокоюсь за тебя. Но знай, у меня достанет твердости, и при встрече я заявлю отцу, что непременно хочу соединиться с тобой и не потерплю над собой никакого насилия. Мы взяли из казны все, что смогли увезти, и при первой же оказии я постараюсь передать это тебе, хотя уповаю на то, что сделаю это сама.

Твой сын сейчас спит, а у меня тревожно на душе. Но я твердо знаю одно: никуда дальше Рамбуйе не поеду. Помни о моей любви и решимости бороться за нее. Люблю и нежно целую».

«Добрая Луиза! По моим расчетам, ты уже виделась с отцом. Мне сообщили, что встреча происходит в Трианоне. Я настаиваю, чтобы ты завтра же прибыла в Фонтенбло и мы вместе отправились обживать землю, сулящую нам приют и отдохновение. Если ты решишься пренебречь привычным образом жизни и высоким положением, я буду счастлив. Поцелуй сына и верь в мою беззаветную любовь. Н.».

И вот 17 апреля на Наполеона обрушился страшный удар. Мария-Луиза сообщила ему о решении Франца Австрийского:

«Дорогой друг! Два часа назад приехал отец, и я тотчас встретилась с ним. Он был необычайно нежен и добр, но к чему все это, если он причинил мне невыносимую боль, запретив следовать за тобой и видеть тебя. Напрасно я пыталась убедить его, что это мой долг. Но он не желает даже слышать об этом и говорит, что я проведу два месяца в Австрии, а потом поеду в Парму и оттуда уже – к тебе. Это решение меня окончательно убьет. И теперь единственное мое желание, чтобы ты был счастлив без меня. Для меня же счастье без тебя невозможно.

Умоляю тебя, пиши как можно чаще! Я буду всегда о тебе думать и писать каждый день. Не падай духом, Бог даст, в июле я к тебе приеду, о чем, разумеется, я не обмолвилась этим господам.

Чувствую себя с каждым днем все хуже. Я так грущу, что не знаю даже, что тебе сказать. Пожалуйста, не забывай меня и верь: я буду всегда тебя любить. Целую и люблю всем сердцем».

Сраженный этим известием, Наполеон не нашел в себе силы ответить. Он чувствовал, что больше не увидит Марию-Луизу…

Шло время. Она продолжала писать мужу нежные письма, вычеркнув из своей памяти несчастный адюльтер, который произошел в Дижоне. Он тоже попытался поверить в лучшее. Вспоминая те времена, когда готовил для своей австрийской невесты дворцы в Париже, теперь он приготовил для жены роскошные апартаменты на острове Эльба и, как пишут историки, «позаботился даже о стеклышках с картинками для волшебного фонаря и о фейерверках. Для росписи потолка в гостиной придумал аллегорический сюжет в слащавом романтическом духе: два голубка, связанные ленточкой, удаляются от своего гнезда, ставшего для них тесным».

21 мая 1814 года Мария-Луиза въехала в Шенбрунн под приветственные крики огромной толпы. Жители Австрии встречали свою эрцгерцогиню так, словно она возвращалась в фамильный дворец после четырех лет тягостной ссылки:

– Да здравствует Мария-Луиза! Да здравствует Австрия! Долой Корсиканца! – кричала толпа.

Мария-Луиза понимала: ее возвращение на родину означает окончательную победу коалиции над Наполеоном. Да она и сама сдавала одну позицию за другой. Сначала согласилась поменять императорский герб на карете на свой собственный, эрцгерцогини Австрийской. А какое-то время спустя ушли в прошлое воспоминания о том, как она злилась на мадам Биньоль, называвшую ее «высочеством». Мария-Луиза уже не возражала против титула герцогини Пармской и герцогини де Колорно. Мало-помалу, уступая настойчивым уговорам отца, она стала появляться в свете, танцевать на балах…

Это шокировало не только находившихся в Вене подданных Франции, но также многих австрийцев. Старая королева Мария-Каролина, сестра Марии-Антуанетты, которая, между прочим, терпеть не могла Наполеона, сказала Марии-Луизе:

– Дорогая, замуж выходят один раз в жизни. И на твоем месте я привязала бы к окну простыни и убежала…

Мария-Луиза рассердилась. В чем дело? Разве она не намерена когда-нибудь встретиться с мужем и жить с ним в прежней любви и счастье… когда папа amp;#769; позволит? Разве она не пишет ему по-прежнему самые нежные на свете письма? Вот такие, например:

«Я счастлива, что ты хорошо себя чувствуешь и намерен заняться постройкой загородного дома. Надеюсь, в нем найдется маленький уголок и для меня, ведь ты знаешь, что я твердо решила соединиться с тобой, как только позволят обстоятельства, и я молюсь, чтобы это произошло поскорей. Ты, конечно же, распорядишься разбить около дома сад и доверишь мне уход за цветами и растениями. Я слышала, тебе не позволили выписать из Парижа людей для этой цели. Какая несправедливость! Как неблагородно по отношению к тебе! Меня возмущает подобная низость. Впрочем, чему тут возмущаться, если в мире, в котором мы вынуждены жить, так мало возвышенных душ!»

А между тем император Франц твердо решил ни в коем случае не допускать соединения этих двух возвышенных душ. Прекрасно зная пылкую натуру своей дочери, а также получив некие известия от Талейрана, он решил пойти по пути врага рода человеческого, некогда искусившего Еву яблочком. В роли сего фрукта предстояло выступить некоему господину, носившему имя Адам-Альберт де Нейпперг.

Современник описывал его так:

«Это был человек немногим более сорока лет, среднего роста, привлекательной наружности. Гусарский мундир, который он обычно носил, в сочетании со светлыми вьющимися волосами придавал ему моложавый вид. Широкая черная повязка, скрывавшая пустую глазницу, нисколько его не портила. И единственный глаз смотрел с живостью и необыкновенной проницательностью. Хорошие манеры, учтивость, вкрадчивый голос и разнообразные таланты располагали к нему людей. В заурядной в общем-то судьбе генерала Нейпперга есть одна любопытная подробность: он был наполовину француз. Его отец, граф Нейпперг, будучи в Париже с дипломатической миссией, познакомился с французским офицером из аристократической семьи, и тот стал запросто бывать у него в доме. Графиня Нейпперг не осталась равнодушной к многочисленным достоинствам графа де… который усиленно за ней ухаживал. Граф Нейпперг мало интересовался женой и предоставил ей полную свободу, лишь бы она не мешала ему предаваться гастрономическим радостям и азартным играм. Между графиней и молодым офицером завязался роман, результатом которого было появление на свет генерала Нейпперга. Подтверждает сей факт письмо матери упомянутого генерала, найденное среди бумаг покойного графа де…

Такое стечение обстоятельств – повод к серьезным размышлениям для тех, кто считает, что вмешательство рока в судьбы людей не бывает случайным, но всегда имеет какую-то высшую цель».

Генерал Нейпперг и Мария-Луиза виделись и прежде: в 1812 году в Париже он состоял при императрице в должности камергера. Теперь появление рядом с ней любезного господина, не сводившео с нее пламенного взгляда своего единственного глаза, вызывало у Марии-Луизы подозрения и неприязнь. И не зря, ведь австрийский император поручил генералу шпионить за его дочерью и любыми способами не допустить ее встречи с Наполеоном.

Полученные Нейппергом секретные инструкции были сформулированы вполне определенно:

«Переписка и все другие виды сообщения герцогини де Колорно с островом Эльба подлежат самому строгому контролю. Разрешается использовать для этой цели все необходимые источники информации.

Графу Нейппергу предписывается решительно, но с подобающим тактом отвлечь герцогиню де Колорно от мысли о поездке на остров Эльба, так как это разобьет отцовское сердце, тогда как все самые сокровенные мысли его величества – о благополучии горячо любимой дочери… В случае, если все увещания будут тщетны, генералу надлежит последовать за герцогиней де Колорно на Эльбу».

Итак, прямое и непосредственное отцовское благословение на очередной адюльтер было получено! И облеченный высочайшим доверием дон-жуан приступил к выполнению особого задания.

«У этого тридцатидевятилетнего мужчины с черной повязкой, прикрывающей пустую глазницу, в жилах текла молодая, горячая кровь; он мог дать десять очков форы всем ловеласам на свете, вместе взятым, в деле покорения дамских сердец, и сам Дон Жуан мог бы поучиться у него искусству обольщать», – писал о нем современник. А в «Скандальной хронике Реставрации» отображена одна история, которая в свое время передавалась из уст в уста, как потрясающий эротический анекдот, достойный пера знаменитого Боккаччо:

«Остановившись однажды в Мантуе в гостинице синьора Франкони, к обворожительной восемнадцатилетней дочери Лизе которого он испытывал необоримое влечение, Нейпперг заказал комнату и хороший обед. Когда девушка принесла еду, он попросил ее показать язык, пощупал пульс и сказал, назвавшись врачом, озабоченно покачав головой:

– Вы серьезно больны, и вам необходима срочная помощь. Ложитесь на кровать. Я не смогу приняться за обед, пока не осмотрю вас.

Обеспокоенный синьор Франкони поинтересовался, не могла ли дочь сначала все же обслужить постояльцев.

– Нет, – авторитетно заявил Нейпперг, – ее болезнь очень заразна.

Лиза в сопровождении Нейпперга поднялась в комнату, а крайне озабоченный Франкони вынужден был обслуживать клиентов. Раздев девушку и уложив в постель, Нейпперг стал медленно ее ощупывать.

– Скажите, вот здесь вам не больно? – спросил он, сжимая руками ее груди.

– Нет, – ответила она.

– А вот тут?

Кончиком указательного пальца он при этом нежно надавил на сосок левой груди и потер его, как будто хотел стереть с него какое-то пятнышко.

Лиза смутилась и вздрогнула.

Генерал нахмурился.

– Повышенная чувствительность левого соска, – констатировал он. – Значит, я не ошибся. Посмотрим, как обстоит дело с правым.

Послюнив палец, он прикоснулся к правому соску так, словно он снимает божью коровку.

С Лизой такое проделывали впервые; из ее груди вырвался стон, похожий на хрип.

– Болезнь очень запущена, – сказал Нейпперг. – Вы находитесь на грани кризиса. Но я вас вылечу.

Он спустился в гостиную, отвел хозяина в сторону и сказал:

– Ваша дочь опасно больна, у нее заразная лихорадка в очень тяжелой форме. Я категорически запрещаю вам входить в ее комнату. Я сам буду навещать ее, пользуясь лестницей с внешней стороны дома, чтобы не заразить кого-нибудь при встрече. Два ближайших дня я буду ее кормить и ухаживать за ней. Все необходимое для этого у меня есть. Ни о чем не беспокойтесь.

Синьор Франкони горячо поблагодарил Нейпперга, и тот сейчас же поднялся в комнату к Лизе. Девушка, растревоженная необычными прикосновениями, чувствовала, как откуда-то из глубины поднимается жаркая волна и охватывает ее всю, но по наивности приписывала это началу перемежающейся лихорадки.

Мнимый доктор достал из кармана какую-то баночку и, взяв на палец немного мази, стал массировать соски обеих грудей.

По телу Лизы пробежала судорога, и она опять громко застонала.

– Вы страдаете болезнью, весьма распространенной среди молодых девушек, которые долго не выходят замуж. В вашем возрасте у вас уже должен быть жених.

– Вы правы, – пролепетала Лиза, испытывая странное томление.

– Врачебный долг обязывает меня предложить вам средство, которое может вас вылечить, – произнес внушительным тоном генерал. – Скажите, вы не ощущаете покалываний вот тут? – продолжал он, указывая бесстрашным жестом то место, которое древние называли «разбитое сердце»…

– О да, да! – воскликнула девушка, все больше возбуждаясь.

– В таком случае всякое промедление преступно, – сказал Нейпперг. – Я буду вести себя так, как если бы был вашим мужем. Мы никому об этом не скажем, все останется нашим с вами секретом. Ведь дело касается вашего здоровья…

Тело Лизы было как натянутая струна, и девушка не сказала, а скорее выдохнула, что она согласна.

Тогда бравый генерал скинул мундир, снял башмаки и, взобравшись на кровать, с безукоризненным искусством применил свое средство.

Синьор Франкони два дня ставил свечки и молился о выздоровлении дочери, и Нейппергу никто не мешал наслаждаться прелестями восхитительной Лизы, которой, казалось, оригинальный способ лечения пришелся весьма по вкусу. Через два дня Нейпперг исчез, оставив у соблазненной им особы воспоминание о себе как о докторе, безгранично преданном медицине».

Историки, как принято выражаться, не лгут…

Понятно, что, находясь в обществе столь изощренного соблазнителя, Мария-Луиза подвергалась серьезной опасности.

Нейпперг очень старался: его тешила сама мысль наставить рога Наполеону. Остроумный, галантный кавалер, он умел искусно покорять женские сердца, и Мария-Луиза постепенно проникалась к нему доверием. Женщине всегда приятно видеть, что ей поклоняются! И она даже не подозревала, что Нейпперг не только ухаживает, но и шпионит за ней, регулярно отправляя своему императору краткие, но деловые донесения:

«Сегодня здесь был проездом доверенный короля Жозефа с секретным поручением на остров Эльба. Из достоверных источников известно, что императрица в спешке написала и передала с ним несколько строк и свой локон – ко дню рождения императора Наполеона. По дороге посыльный заедет в Неаполь, куда, видимо, стекается вся информация».

Ну и так далее. А между тем Мария-Луиза все рвалась на Эльбу.

«Я буду счастлива, – писала она Наполеону, – приехать к тебе, как только мне отдадут сына. По моему настоянию его уже должны были привезти сюда, как вдруг пришло письмо от отца. Он просит незамедлительно вернуться в Вену, где на Конгрессе будет решаться судьба нашего сына. Судя по всему, Бурбоны делают все возможное, чтобы отнять у меня Парму. Здесь за мной следят австрийская, русская и французская разведка и контрразведка, а г-ну де Фитц-Джеймсу приказано арестовать меня в случае, если я все же вознамерюсь поехать на остров Эльба. Но, несмотря ни на что, верь – мое желание видеть тебя неизменно, и моя любовь к тебе придаст мне силы преодолеть все препятствия. Я уверена, что, если только меня не удержат силой, мы в ближайшее время будем вместе; но пока еще трудно сказать, какой оборот примет дело.

Я постараюсь выехать как можно скорее, а сейчас не могу позволить даже краткого отдыха посланному тобой офицеру. Если станет известно, что он здесь, его могут арестовать и тогда, несомненно, расстреляют. Ты не представляешь себе, какие строгие введены здесь порядки, даже австрийцы возмущены. Генерал Нейпперг сказал, что ему приказано изымать все мои письма к тебе…»

Да, действительно, Нейпперг сделал такое признание, чтобы заручиться еще большим доверием Марии-Луизы. И вскоре после этого в компании друзей он заявил:

– Не пройдет и шести месяцев, как я стану ее любовником, а в недалеком будущем – мужем.

Он исполнял свою шпионскую задачу очень тщательно: записывал ее разговоры, имена посещавших ее людей – все, вплоть до того, как изменяется выражение ее лица при упоминании о Наполеоне. Ну и, конечно, следил за каждой попыткой Марии-Луизы встретиться с неизвестными людьми, о чем докладывал императору Австрии. И вот однажды от него в Вену пришло следующее донесение:

«За последние десять дней три посланца Наполеона пытались склонить императрицу последовать на остров и соединиться со своим супругом, не дожидаясь высочайшего разрешения; они сообщили, что бриг императора стоит на якоре близ Генуи в ожидании ее величества. Но императрица твердо решила отклонять все предложения, ибо не хочет ранить отцовское сердце вашего величества. Эмиссары, в числе которых был и польский офицер, граф Лончинский, с недавних пор известный под фамилией Жермановский, вынуждены были уехать, не добившись от нее согласия. Муж чтицы Марии-Луизы, капитан Гуро, служивший на Эльбе, ушел в отставку. Покинув остров, он приехал к жене и привез от императора письмо. У меня есть все основания предположить, что в письме, написанном в очень несдержанном тоне, Наполеон в довольно резких выражениях упрекал императрицу в том, что она покинула его в несчастье, а также согласилась на разлуку с сыном. Письмо это крайне огорчило императрицу, и она даже занемогла. Это новое доказательство столь непочтительного к ней отношения лишь еще больше укрепило решение августейшей принцессы не ехать на остров. Во всяком случае, эта поездка не состоится без разрешения вашего величества, ибо опасения, которые она внушает, пересиливают желание соединиться с мужем. Разумеется, императрица не отправила отставного капитана Гуро обратно на Эльбу, а, напротив, намеревается взять его со своей свитой в Вену, где за ним, вероятно, установят наблюдение».

Да, Нейпперг не ошибался, утверждая, что Мария-Луиза больше не хочет ехать на Эльбу. Она и правда уже не хотела. И вот почему.

В своем последнем письме измученный долгой разлукой Наполеон потребовал, чтобы жена выехала к нему немедленно, угрожая «увезти ее силой в случае, если она будет медлить с отъездом». Кто знает, если бы она прочла это одна, столь нескрываемое желание только польстило бы ей. Но Нейпперг, театрально ужаснувшись, умудрился перевернуть ситуацию с ног на голову, и простодушная Мария-Луиза, которая привыкла доверять ему, тоже начала ужасаться.

Увезти силой, пишет Наполеон. Что это значит?! Что, ее похитят, как какую-нибудь дешевенькую танцовщицу из кабаре? Насильно отвезут на Эльбу? И… что она там будет делать?

Этот вопрос – главный вопрос ее нынешней жизни! – вдруг предстал перед ней с пронзительной ясностью. Она наконец разглядела выбор: жизнь с изгоем на краю света, без завтрашнего дня, – и безмятежная обеспеченная жизнь без всяких неприятностей, неожиданных происшествий, которую предлагал ей отец. И Нейпперг… к которому ее влекло теперь куда больше, чем к Наполеону.

Мария-Луиза больше не колебалась. И, отбросив сомнения, она написала императору Францу I обстоятельное письмо:

«Три дня назад некий офицер привез мне от императора письмо, в котором он приказывает мне немедленно приехать на Эльбу, где он ждет меня, сгорая от любви…

Спешу заверить вас, дорогой папа amp;#769;, что сейчас я менее, чем когда-либо, склонна предпринять это путешествие, и даю вам честное слово, что не предприму его никогда без вашего на то согласия. Сообщите, пожалуйста, как бы вы желали, чтобы я ответила императору».

Нейпперг мог торжествовать победу. Теперь ему оставалось только пожать ее плоды. Что он и сделал в Швейцарии, уже неподалеку от австрийской границы.

Когда маленький караван бывшей французской императрицы прибыл на озеро Четырех Кантонов, внезапно разразилась гроза. Она застигла путников на склоне горы Риги и заставила их искать пристанища в довольно убогой гостинице «Золотое солнце».

Вот что писал по этому поводу один из свидетелей происшествия:

«В гостинице на горе Риги был нарушен установленный и до той поры строго соблюдаемый порядок, а именно: дежурный выездной лакей ночью спал перед дверью в спальню императрицы. Однако в гостинице комнаты, расположенные по обе стороны коридора, имели один выход, поэтому присутствие под дверью лакея представляло некоторое неудобство для императрицы. Как бы там ни было, на этот раз дежурному лакею велели устроиться на ночь на первом этаже.

Это позволило генералу Нейппергу без труда проникнуть в комнату Марии-Луизы. Под видом того, что хочет успокоить молодую женщину, напуганную небесным громом и блеском молний, он прилег на ее постель, прижал к себе и стал ласкать. Нейпперг знал свое дело и воспламенил Марию-Луизу там, куда вечно спешащий Наполеон наведывался лишь второпях.

Ослепленная страстью, экс-императрица забыла про грозу.

Несколько дней спустя тайный агент довел до сведения австрийского императора, каким образом генерал Нейпперг удерживал Марию-Луизу на континенте. Без всякого стеснения Франц I воскликнул:

– Слава Богу! Я не ошибся в выборе кавалера!»

Вот так был предан великий Наполеон. Предан человеком, в котором он видел свою последнюю надежду и опору.

Осталось рассказать лишь о последствиях этого предательства.

С каждой ночью, проведенной с Нейппергом, узы, соединявшие Марию-Луизу с Наполеоном, ослабевали. Да и днем немало находилось народу, желавшего их ослабить…

Как-то вечером в салоне, при гостях, Боссе, бывший камергер королевского дворца в Тюильри, заговорил о супружеской неверности Наполеона.

– Придворные дамы из свиты императрицы отдавались ему за одну шаль, – смеясь, рассказывал он. – Одной только герцогине де Монтебелло пришлось подарить три…

– Вы забываетесь! – оборвала его побледневшая Мария-Луиза.

Не успела она успокоиться, как однажды утром ей подали странный документ, подписанный папским нунцием. Можно себе представить, с каким смятением и растерянностью прочла она, что брак Наполеона и Жозефины не был расторгнут по всем правилам и потому ее, Марии-Луизы, союз с ним, ныне экс-императором, был недействительным. Следовательно, она с 1810 года состояла в «незаконном браке»…

Далее представитель Святой церкви великодушно добавил: поскольку мадам де Богарнэ отошла в мир иной (Жозефина умерла в 1814 году), ничто больше не мешает двум сожительствующим царственным особам соединиться законными узами. В заключение в документе говорилось: «Будущие поколения воздадут должное наичестнейшему и наивеликодушнейшему монарху, его величеству Францу I за то, что он пожертвовал дочерью ради блага своего народа. Но если это чудовище (Наполеон) не оправдало наших чаяний, то это не снимает с нас ответственности за то, что мы не пресекли вовремя эту скандальную историю и продолжали считать невинную жертву супругой того, кто по канонам католической церкви мог бы стать им только теперь. Все вышеизложенное означает, что сей монстр, овдовев, стал свободен и имеет законное право вступить в новый брачный союз…»

Мария-Луиза пришла в ужас. Значит, она была не женой, а сожительницей, а ее сын – незаконнорожденный?!

Давно забытая ненависть к «французскому людоеду» вспыхнула с новой силой. Мария-Луиза, ревностная католичка, не могла простить Наполеона за то, что по его вине она четыре года прожила во грехе.

И все же…

Невзирая на равнодушие, которое Мария-Луиза демонстративно проявляла по отношению к Наполеону, стал распространяться слух, что она продолжала переписываться с изгнанником и тайно готовилась отбыть на Эльбу.

В это время в Вене проходил международный конгресс, на который собрались главы и первые министры стран-победительниц. Нашлись дипломаты, не замедлившие воспользоваться этими разговорами, чтобы поднять вопрос о правомерности получения Марией-Луизой титула герцогини Пармской.

Разъярившись донельзя, бывшая императрица Франции обратилась к отцу. Тот посоветовал ей не скрывать свою связь с Нейппергом, что станет для членов Конгресса самым веским свидетельством ее полного разрыва с Наполеоном.

Буквально два часа спустя при дворе объявили, что генерал Нейпперг произведен в обер-шталмейстеры, а также назначен камергером герцогини Марии-Луизы. Это означало, что теперь он с полным правом мог находиться в одной карете со своей возлюбленной. И этим правом он успешно пользовался, добавляя к нему право находиться с ней в одной постели.

С тех пор они открыто прогуливались по улицам Вены вместе, посещали концерты и даже совершали загородные прогулки.

Современник событий писал по этому поводу:

«Теперь даже тень воспоминаний не омрачала настоящего, и ничто не напоминало Марии-Луизе императора. Она любила Нейпперга и не старалась больше скрывать свою странную привязанность к этому человеку, целиком завладевшему не только ее умом и сердцем, но и всем ее существом. Она ездила со своим камергером верхом или в коляске. Случалось, они останавливались на какой-нибудь ферме и пили там молоко, заедая его хлебом домашней выпечки. Или же, сидя в рощице под деревьями, наслаждались красотой окрестных пейзажей. Любовные игры на лоне природы, прямо на траве, в укромных, живописных уголках – все это было восхитительно и очень поэтично, под стать идиллиям Геснера и пасторалям Флориана. Мария-Луиза была весела и остроумна, и это свидетельствовало о том, что она счастлива…

Странное пристрастие заниматься любовью под открытым небом привело к тому, что однажды любовники резвились так беззастенчиво, что притаившиеся за изгородью крестьяне получили наглядный урок по части любовных утех.

В окрестностях Вены некоторые пастухи могли похвастаться тем, что знают, какого цвета «ежик» у ее императорского величества эрцгерцогини Австрийской…»

Свободное поведение Марии-Луизы впечатлило членов Конгресса, и герцогство Пармское было пожаловано ей – но не как бывшей французской императрице, а как неверной жене Наполеона I.

А между тем события на острове Эльба внезапно развернулись совсем не так, как того хотелось бы неверной жене и ее любовнику. Совершенно как в анекдоте, вернулся муж… причем, как водится, в самый неподходящий момент, когда от него ничего подобного не ждали.

«Император проводил дни, – описывал один из его приближенных, – в самых приятных занятиях. Никто из нас не мог предугадать, когда он покинет остров. Мы не задумывались над этим, и нас это вполне устраивало. Отношения с Францией, с нашими семьями не прерывались. Власть государя на острове почти не ощущалась. Правда, поземельный налог в 24 000 франков поступал в казну с опозданием. Но Наполеон сообщил мне, что не намерен прибегать к каким-либо принудительным мерам. Прочие государственные доходы получались сполна. Наше суверенное небольшое государство управлялось, можно сказать, по-отечески, и доброжелательная, спокойная атмосфера вознаграждала нас за вынужденную умеренность. Мы были счастливы также сознанием, что наши судьбы неотделимы от судьбы Наполеона».

Мария-Луиза знала, что муж ее, такое ощущение, вполне смирился со своей жизнью изгнанника. Он беззастенчиво вступал в связи с женщинами… Впрочем, изменял он и Жозефине, и Марии-Луизе всегда, и обе они закрывали на это глаза, поскольку знали неуемный темперамент Наполеона. Требовать от него верности было просто невозможно! Мария-Луиза и не требовала. Другое дело, она с высокомерной мудростью не видела проявлений адюльтера. Зато теперь скрупулезно подсчитывала их, отыскивая в каждом оправдание своей собственной связи с Нейппергом. Однако вся разница шашней Наполеона и ее истории любви к Нейппергу состояла в том, что там были именно кратковременные шашни, а здесь – любовь. Наполеон мечтал о воссоединении с женой, жена – лишь о том, как бы не допустить этого воссоединения.

Мирная, почти идиллическая жизнь разнежила Наполеона. И, наверное, он долго еще продолжал бы диктовать мемуары и возиться в саду, когда бы в феврале 1815 года ему не прислали пачку английских газет. Прочитав свежие новости, Наполеон помертвел. В хронике событий сообщалось, что члены Венского конгресса сошлись во мнении, что «корсиканский людоед» находится слишком близко от Европы, и намерены отправить его на остров Св. Елены.

Вот тут-то Наполеон и решил бежать с Эльбы как можно скорей, высадиться на берег Франции и потребовать возвращения императорского престола. Он рассчитывал на успех, зная, что французский народ недоволен реставрацией Бурбонов, которые вели себя еще более бесцеремонно, чем прежде, до революционных событий.

1 марта 1815 года он вновь ступил на французскую землю.

«Дерзкий авантюрист покинул Эльбу». – «Тиран приближается к берегам Франции». – «Узурпатор высадился на мысе Антиб». – «Корсиканское чудовище идет к Грассу». – «Бонапарт вступил в Лион». – «Наполеон на подступах к Парижу». – «Его императорское величество ожидается сегодня в Тюильрийском дворце»… Так менялись газетные заголовки по мере триумфального шествия Наполеона к Парижу с 28 февраля до 20 марта 1815 года.

Он постоянно отправлял тайных агентов с письмами в Австрию:

«Дорогая Луиза, я писал тебе из Гренобля, что овладею Лионом и скоро буду в Париже. Мои передовые части подошли к Шалон-сюр-Сон. Нынешней ночью я выезжаю вслед за ними. Стекаясь со всех сторон, за мной следуют толпы народа, один за другим полки в полном составе переходят на мою сторону. Отовсюду ко мне направляются делегации крестьян. Когда ты получишь это письмо, я уже буду в Париже. В Лион спешно прибыли граф д’Артуа и герцог Орлеанский. Они обратились с торжественной речью к шести пехотным и двум кавалерийским полкам, наивно полагая пробудить у них чувство преданности Бурбонам. Но встреченные криками «Да здравствует император!», они были вынуждены незамедлительно бежать без всякого эскорта. Спустя час я вступил в Лион, встреченный с необычайным энтузиазмом. Все улицы, набережные и мосты были забиты толпами жителей. Прощай, друг мой, будь весела и приезжай поскорее ко мне с сыном.

Надеюсь обнять и поцеловать тебя еще до конца этого месяца. Нап.».

И вот Париж!

«Дорогая Луиза, я вновь император Франции. Народ и армия ликуют. Так называемый король бежал в Англию, а может, и еще куда-нибудь подальше. Над всеми плацами развевается мой штандарт, и верная старая гвардия – со мной рядом… Целые дни уходят на смотры армии, насчитывающей двадцать пять тысяч человек. Безопасность Франции гарантирована. Я жду тебя с сыном в Страсбурге 15 или 20 апреля. Прощай, друг мой. Навеки твой, Нап.».

Проходило время, но ответов на свои письма Наполеон не получал. Наконец стало известно, что его послания до Марии-Луизы просто не доходят: по приказу Франца I их перехватывают и передают членам Конгресса.

Тогда Наполеон решил отправить тайного агента, графа Монрона. В Шенбрунне тот встретился с верным Наполеону бароном Меневалем, одним из приближенных экс-императрицы, и, передавая письмо для Марии-Луизы, пояснил:

– Мне даны полномочия увезти императрицу, переодев ее, если понадобится, в мужское платье, не обращая внимание на ее возражения, продиктованные кокетством.

Однако на глазах Меневаля разворачивался бурный роман Марии-Луизы и Нейпперга, а потому он подумал, что лучше сжечь письмо императора…

Меневаль считал своим долгом открыть Наполеону глаза. Однако сделать это от своего лица он не рискнул, а направил его секретарю анонимное письмо, в котором, не скупясь на подробности, сообщил о супружеской неверности Марии-Луизы.

Император, впрочем, не поверил ни единому слову, решив, что это провокация Австрии, России и Пруссии, чтобы разлучить его с Марией-Луизой.

– Я сам отправлюсь за ней во главе своей армии! – заявил он.

Да, близилась война. Чтобы не оставаться во враждебно настроенной Австрии, барон Меневаль решил вернуться во Францию и испросил аудиенции у Марии-Луизы. Та, прощаясь с ним, разрыдалась.

– Я предчувствую, – сказала она, – что моя связь с Францией прервется, но я всегда буду помнить о земле, ставшей для меня вторым отечеством. Передайте императору, что я желаю ему добра. Надеюсь, он поймет всю безвыходность моего положения. Я не буду просить его о разводе и льщу себя надеждой, что мы расстанемся полюбовно и он не затаит против меня злобы. Наш разрыв неизбежен, но он не изменит моего к нему отношения.

Узнав, что Мария-Луиза готова к разрыву, Наполеон пришел в бешенство. Он сам начал руководить военными действиями… но счастье уже отвернулось от него, и под Ватерлоо он был разбит.

Новым местом ссылки ему был определен маленький остров Св. Елены, куда его и отвезли. Причем он все время думал о том, что лишь по своей вине не смог вернуть жену… об империи он уже даже не думал.

Мария-Луиза вздохнула с облегчением и отправилась в свое Пармское герцогство вместе с Нейппергом.

Шло время, и на смену былой любви к Наполеону к ней возвращалась ненависть к нему. Та самая, которой она была преисполнена с самого детства. Ту часть жизни, когда Мария-Луиза была французской императрицей, она вычеркнула из памяти. А новая жизнь… Новая жизнь привела к тому, что в положенный срок Мария-Луиза родила от Нейпперга дочь, названную Альбертиной.

* * *

Шло время. Наступил 1821 год. Мария-Луиза без ума любила Нейпперга и окончательно забыла прошлое.

Между тем дни человека, которого она вычеркнула из памяти и сердца, были уже сочтены. Но он не переставал думать о жене, не переставал изводить себя мыслями о том, что, окажись она рядом в дни возвращения с Эльбы, он не лишился бы своей империи вторично.

В день, когда Наполеон чувствовал себя особенно плохо, он сказал доктору Антоммарки:

– Я желаю, чтобы вы взяли мое сердце, поместили его в винный спирт и отвезли в Парму, моей дорогой Марии-Луизе. Вы скажете ей, что я нежно любил ее, что я никогда не переставал ее любить; вы расскажете обо всем, что видели, обо всем, что имеет касательство к моему нынешнему положению и к моей смерти.

Немного позже Наполеон сказал маршалу Бертрану:

– Я бы хотел, чтобы Мария-Луиза не выходила вторично замуж… Увы! Я знаю, что ее заставят выйти за какого-нибудь захудалого эрцгерцога из числа ее кузенов… Наконец, пусть она позаботится об образовании нашего сына и о его безопасности…

Тут император улыбнулся слабой улыбкой и, как бы отвечая на критические замечания, которые мысленно делал каждый из присутствующих, добавил:

– Можете быть совершенно уверенными: если императрица не делает никаких попыток облегчить наши страдания, то лишь потому, что ее окружили шпионами и они держат ее в полнейшем неведении относительно всего, что мне выпало испытать. Ведь Мария-Луиза – воплощенная добродетель…

Последнее утешение в своей жизни бывший великий император находил в том, чтобы оправдать измену жены. А между тем она была уже во второй раз беременна от Нейпперга.

И вот Наполеон скончался. Сердце согласно его воле поместили в стеклянный сосуд, чтобы затем отослать Марии-Луизе, однако власти острова сделать это не позволили, поэтому доктор Антоммарки повез герцогине Пармской только посмертную маску ее бывшего мужа. Наполеона похоронили в долине Жераниом (Герани), и лишь двадцать лет спустя его прах был перевезен в Париж.

Мария же Луиза узнала о смерти мужа из краткой заметки в «Газетт дю Пьемон». И написала своей подруге мадам де Гренвиль следующее:

«Я нахожусь сейчас в великом смятении: «Газетт дю Пьемон» столь уверенно сообщила о смерти императора Наполеона, что почти невозможно в этом сомневаться. Признаюсь, известие потрясло меня до глубины души. Хотя я никогда не испытывала к нему сильного чувства, я не могу забыть, что он – отец моего сына и что он обращался со мною вовсе не так дурно, как говорят об этом в свете. Напротив, он проявлял ко мне большое уважение, был безупречно внимателен, а это единственное, что можно пожелать в браке, совершенном в интересах политики. Видит Бог, я скорблю о его смерти, и хотя мы все должны быть счастливы, что он закончил свое злосчастное существование вполне по-христиански, я бы тем не менее пожелала ему еще долгих лет счастья и полноценной жизни, лишь бы только эта жизнь протекала вдали от меня.

Здесь множество комаров. Я ими так сильно искусана, что похожа на какое-то чудовище, так что очень рада, что могу не показываться на люди…»

На следующий день герцогине Пармской вручили официальное извещение о смерти Наполеона. Мария-Луиза тотчас же решила, что герцогский двор будет носить траур в течение трех месяцев, и принялась вместе с Нейппергом составлять ноту-некролог, предназначенную для опубликования в прессе. Современник писал:

«С первых же строчек перед ними возникла проблема: как именовать покойного? Наполеон? Это значило бы признать, что он был государем. Бонапарт? Это слишком напоминало бы о кровавых днях Революции. Император? Об этом не могло быть и речи. Бывший император? Это значило бы допустить, что он был им. Тогда как?

Нейпперг нашел выход из положения. С нескрываемым удовольствием он написал следующее: «Вследствие кончины светлейшего супруга нашей августейшей государыни…»

«Светлейший супруг» значило «принц-консорт»…

И это все, чем Мария-Луиза могла почтить человека, который держал в руках великую империю.

А вот выдержка из других мемуаров, автор которых некая мадам де Ту:

«Наконец она получила возможность связать себя священными узами брака с г-ном Нейппергом, обладавшим столь выдающимися мужскими способностями. Действительно, вот уже шесть лет бедняжка дрожала при одной лишь мысли о том, что этот человек, природой предназначенный для того, чтобы доставлять наслаждение, мог из-за внезапного, необдуманного порыва уйти от нее и проявлять свои таланты где-нибудь в другом месте. Она решила сочетаться с ним браком, даже не дожидаясь окончания официального траура».

Таким образом, 8 августа был совершен тайный обряд бракосочетания в дворцовой часовне, а на другой день Мария-Луиза родила сына.

Сын Нейпперга от первого брака так описывал жизнь супругов:

«Невозможно представить себе более благополучного союза, более нежной любви к детям, более счастливого супружества. Мой отец каждый день, едва проснувшись и еще не встав с постели, писал несколько строк ее величеству. Ответ никогда не заставлял себя долго ждать. Записка ее величества часто приходила первой, и в некоторые дни обмен посланиями был более чем оживленным».

Эта идиллия была нарушена в октябре 1821 года, когда доктор Антоммарки, приехавший с о. Святой Елены, явился в герцогский дворец. Мария-Луиза отказалась принять и посланца, и исполнить последнюю волю покойного: принять его сердце. То есть она могла бы потребовать его у правительства острова, но… нет.

Все, что мог Антоммарки сделать, это передать для Марии-Луизы посмертную маску Наполеона.

И жизнь господина и госпожи Нейпперг пошла своим чередом. Уже ничто не напоминало о тех днях, когда герцогиня Пармская была супругой одного из удивительных людей своего времени. А как-то раз семейный врач, доктор Герман Роллет, застал детей интенданта Марии-Луизы «за игрой с каким-то предметом из гипса, к которому они привязали веревку и таскали по комнатам, воображая, что это карета».

Роллет наклонился и с изумлением узнал в предмете… посмертную маску императора.

Преданного и забытого.

Любящие братцы (Мария-Антуанетта, Франция)

А вот Мари-Антуанетт, Ее распутней в мире нет. Продажные девицы – Пред нею голубицы. Чтоб утолить любви экстаз, Троих мужчин зовет зараз. А что же делают они? Здесь нет большой загадки: Под одеялом короля Играют вместе в прятки. А коли нет мужчин вокруг И Полиньяк[2] не с ней, Она займет своих подруг Забавой посрамней. «Французские штучки» – Скромней этой сучки, Которая ждет кобеля, Все шлюхи Парижа На голову ниже Законной жены короля. Вот эту паскуду – В короне покуда – Мы выгоним вон из страны. Пусть ведьмы к себе на шабаш приглашают Любимую дочь сатаны. Австрийскую квочку, Испортив ей ночку, К родне отвезет батальон. А коль не захочет – Нож повар наточит И сварит отличный бульон.

Вот такую милую песенку распевали на улицах Парижа в смутные дни и ночи 1789-1793 годов, до тех пор, пока «красный революционный повар» не наточил-таки свой нож… вернее, пока знаменитый парижский палач Самсон не опустил лезвие гильотины на нежную белую шею французской королевы Марии-Антуанетты. Она была приговорена к смерти Трибуналом, который называл себя олицетворением народа.

Народ ненавидел королеву-австриячку, как ее прозвали презрительно. Однако возникла эта ненависть не сама по себе. Королева была не зла – она была неразумна и легкомысленна, не более того. И ненависти не заслуживала. Ненавидеть ее научили народ два человека… О нет, вовсе не какие-нибудь замученные непосильным трудом ремесленники или крестьяне – два преуспевающих аристократа, проведшие жизнь в роскоши и безделье. Они носили высокие титулы. Один был кузеном короля, другой – его родным братом. Можно сказать, родственники королевы.

И вот такую родственную услугу они ей однажды оказали – предали ее на расправу черни, а заодно предали свой класс, свою страну… да и самих себя.

Как это произошло? С чего и когда началось?

Да с того самого дня 16 мая 1770 года, когда французский дофин, то есть наследный принц, Людовик, сын короля Людовика XV, взял в жены принцессу Марию-Антуанетту, дочь австрийской императрицы Марии-Терезии.

Принцесса была обворожительна. Голубые глаза, пепельные волосы, роскошный бюст (несмотря на юный возраст, ведь ей всего пятнадцать, а что дальше-то будет!), тонкая талия, легкая походка, а главное – сияющее, радостное выражение готовности к счастью на лице. Именно оно очаровывало куда больше, чем даже красота.

Принцесса всем полюбилась сразу. В Страсбурге глава магистрата из любезности обратился к ней по-немецки, но она прервала его:

– Не говорите больше по-немецки, мсье. С сегодняшнего дня я понимаю лишь по-французски.

Этими словами она покорила народ Франции. Ну да, тот самый народ, который через двадцать лет…

А впрочем, не будем забегать вперед.

Итак, Мария-Антуанетта, словно райская птица, спорхнула на плечо (выражаясь фигурально) французского принца – долговязого и сутулого, с приятным, но несколько унылым, хотя и, безусловно, аристократическим лицом, и, полное ощущение, начисто лишенного темперамента. В том, что молодожены – небо и земля, можно было убедиться при их первом поцелуе, происшедшем публично, когда красотка Туанетта только ступила из своей кареты на французскую землю. Встречавший ее дофин приблизился, они поцеловались. Причем принцесса покраснела, а он – побледнел.

Люди, знающие толк в любовных делах, обменялись понимающими взглядами. Ведь известно: если мужчина бледнеет при первом поцелуе с женщиной, толку от него в постели нет и не будет.

Впрочем, не требовалось быть знатоком любовной психологии и таинственных примет, чтобы угадать: избытком темперамента Людовик не отличается. Ведь у шестнадцатилетнего наследного принца еще не было ни одной любовницы! Какой кошмар! И даже на попытки придворных дам заняться его фривольным образованием (дело, кстати, при французском дворе обычное, да и не только при французском) он всегда отвечал не вежливым отказом (отказ был бы еще понятен, дама, скажем, не нравится, потому что у нее, к примеру, слишком духи резкие, талия не очень тонкая, а бюст не столь пышный, как хотелось бы, а цвет платья вызывает раздражение… да мало ли причин!), а полным непониманием того, что от него хотят.

– Принц безнадежен! – решили декольтированные педагогессы и отстали от него.

А между прочим, привить некоторый опыт юноше до того, как он взойдет на ложе к жене, совсем даже неплохо. Ведь иначе ей придется быть объектом его неумелых ласк, и кто знает, не отобьют ли они у нее вообще охоту заниматься любовью.

– Держу пари, наш Луи крошке Туанетте не понравится, – ухмыльнулся один из блестящих молодых господ, принимавших участие в венчальном обряде.

Стоявший рядом с ним кавалер облизнулся.

Третий вздохнул с робкой надеждой.

Первого собеседника звали Луи-Филипп-Жозеф, герцог Шартрский. Он принадлежал к роду герцогов Орлеанских, потомков знаменитого Филиппа Орлеанского, младшего брата, короля-солнце, Людовика XIV. Герцоги Орлеанские всегда мечтали сменить свой титул на королевский, они традиционно находились в оппозиции королю, а значит, и ближайшему наследнику. Проще сказать – терпеть не могли ни того, ни другого.

Сходные чувства питали к дофину и двое других кавалеров, хотя приходились ему не кузенами, а родными братьями. Один из них звался Людовик-Франсуа-Ксавье, граф Прованс, второй, самый младший из принцев, – Карл-Август, граф д'Артуа. Они тоже потихоньку мечтали о престоле – старший больше, поскольку был честолюбив, младший меньше, поскольку был добродушен, романтичен и, единственный из всех братьев, красив.

Но сейчас всех трех собеседников обуревала вовсе не зависть к титулу наследного принца, а лютая ревность. Все трое с первого взгляда влюбились в обворожительную австриячку, и теперь каждый отдал бы полжизни за то, чтобы нынче ночью очутиться в ее постели.

Впрочем, нет, граф д’Артуа лелеял мечты более возвышенные – он хотел бы сначала осыпать Туанетту цветами, а уж потом… может быть… после вихря нежнейших поцелуев…

Граф Прованс был юноша более реалистический. Он желал Туанетту, как может мужчина хотеть женщину, однако сперва намеревался поразить ее блеском своего ума и образованности.

А вот Шартр хотел бы иметь ее вульгарно и грубо, как он привык обходиться с женщинами. Даже проститутки чурались его! Хронист Маре описывал его подвиги так: «Наконец-то герцог Шартрский посетил Бриссодиху.[3] Когда он появился в ее заведении, она предоставила ему самый лакомый кусочек, который имела. Эта честь выпала девице Лавинь по прозвищу Дюрансон. Она занялась его светлостью, и они расстались только после третьей попытки. Благородный господин казался очарованным и дал ей пятнадцать лун. Он сказал хозяйке, что хотел бы продолжить скачки, но девушка отказалась. Она нашла юношу ужасно грубым в его ласках, в нем не было никакой утонченности, и он ругался, как трактирщик. Многие девицы потом подтверждали это мнение; все свидетельствовало о том, что герцог будет грязным развратником».

Ожидания подтвердились самым блестящим… вернее, самым неприглядным образом. Слухи о похождениях Филиппа Шартрского были скандальны и непристойны. Современники таким образом описывали его фантазии:

«Грубость молодого герцога вскоре стала такой непомерной, что многие жрицы любви просто отказывались иметь с ним дело, в ужасе от его манер. Отверженный проститутками, несчастный мог искать утешения только у актрис и светских женщин. Вместе с шевалье де Куаньи, герцогом де Фронзаком, графом де Безенвалем и графом д’Осмоном он давал улице Сен-Лазар ужины, где были позволены любые эскапады. Однажды вечером во время такого ужина-сюрприза Филипп приказал подать своим гостям огромный слоеный пирог.

«Кондитер, – сказал он, обращаясь к собутыльникам, – положил в этот пирог такой лакомый кусочек, который оживит самых привередливых гурманов… Вы любите перепелов? Мой повар заверил меня, что мы найдем внутри самую аппетитную, самую сочную перепелочку в мире». (Заметим в скобках, что тогда были в моде маленькие пухленькие женщины, которых называли «перепелочками.)

И он хлопнул в ладоши. Внезапно корка пирога отлипла, и прелестная пятнадцатилетняя блондинка, совершенно голая, по свидетельству Пьера Нодена, выскочила, как чертик из табакерки, «из своего маленького печеного домика, в котором пряталась». Выскочив на ковер, она пробежала через комнату, «крутя попкой и тряся грудью». Все присутствующие с вожделением смотрели на малышку, и герцог счел нужным пояснить, что, конечно, все будут иметь право испробовать ее, но, «чтобы быть уверенным, что гостям подано достойное блюдо, он намерен вначале сам его попробовать».

В комнате раздался ропот недовольства.

– Не нужно спорить, – сказал, улыбаясь, герцог, – я обращаюсь с вами так же, как обращаются в Версале с королем.

Филипп имел в виду знаменитую «пробу», меру предосторожности, бывшую в ходу при дворе много столетий. Монархи так боялись яда, что требовали, чтобы блюда оставались всегда накрытыми, дабы никто не смог ничего в них подсыпать или подлить, «чтобы невозможно было употребить яд». Кроме того, перед тем как подавать любое блюдо государю, специальный кухонный офицер должен был попробовать его. Если через несколько минут он был все еще жив, «продукт» несли королю. Если же офицер умирал в страшных муках, еду выбрасывали. Этот простой метод позволял подавать королю на стол только совершенно проверенную еду.

«Проба», предложенная Филиппом, преследовала другую цель. И граф де Безенваль позволил себе заметить со свойственной ему искренностью и прямотой:

– Я хотел бы покорнейше напомнить вам, что тот офицер никогда не «перчил» еду на королевской кухне.

Его острота вызвала смех присутствующих. (Поговаривали, что герцог Шартрский, посещавший самые грязные и подозрительные притоны, подцепил некоторое время назад дурную болезнь и – как говорили в то время – был «наперчен».)

Филипп совершенно не рассердился. Напротив ответил такими гнусными шутками, которые являлись свидетельством прекрасного расположения духа.

Потом он усадил девочку у своих ног и потребовал от нее смешных мелких услуг…

Распалившиеся сотрапезники нетерпеливо ерзали в своих креслах.

– Не волнуйтесь, вы там, стадо свиней, – любезно бросил им герцог. – Я предоставлю в ваше распоряжение гарнир к этому пирожку.

Он похлопал в ладоши. Дверь тотчас открылась, и лакей впустил в комнату полдюжины девиц из Оперы, совершенно голых. Им было от восемнадцати до двадцати пяти лет, и они были, конечно, не так свежи, как первая девушка, но, безусловно, столь же порочны.

И оргия началась…»

Вот так-то…

К женщинам – всем женщинам вообще, проституткам и светским дамам – Филипп относился одинаково: с презрением. Но к некоторым из тех, кого он мог заполучить в свою постель (в том числе и к собственной жене, смиренной Марии-Аделаиде), Шартр испытывал снисходительное презрение, к другим – тем, которых иметь он не мог, – презрение, смешанное с ненавистью. Именно это чувство – ненависть – и вызвала у него Мария-Антуанетта, потому что он, опытный потаскун, немедленно понял, что ему здесь ничего не отломится.

Бог его знает, почему эта женщина и этот мужчина – она была, напомним, красавица, да и Шартр внешне парень хоть куда! – с первого взгляда так невзлюбили друг друга, что даже не давали себе труда свою неприязнь скрывать. Но уж не в ту ли минуту и было положено начало цепочке событий, которые в конце концов доведут их обоих до эшафота?

На братьев супруга своего Мария-Антуанетта смотрела куда благожелательней. Некоторые наблюдатели усмотрели даже чрезмерный интерес в тех взглядах, которые она на них бросала. Но уж это чепуха, право слово!

Ладно, еще графом Провансом Туанетта могла бы нездорово увлечься, но Карлом д’Артуа, бывшим младше ее почти на два года, тринадцатилетним юнцом, – вряд ли. Во всяком случае, в первые дни ее пребывания во Франции. А уж потом обстоятельства складывались так, что могла бы, да. И виноват тут был вовсе не распутный нрав принцессы (довольно-таки затруднительно вырасти распутной под строгим материнским оком императрицы Марии-Терезии!), а ее собственный супруг.

Спустя несколько лет, когда Марии-Антуанетте приписали и Прованса, и Артуа, и Алекса Ферзена, и многих других мужчин, а также женщин, находились среди придворных дам особы справедливые, которые честно признавались:

– Даже если королева и наставляет рога королю, тут одно можно сказать: я бы на ее месте сделала это куда раньше.

Да уж… Да уж!

Архиепископ Реймсский явился окропить святой водой ложе новобрачных принца и принцессы, а потом все вышли. Мария-Антуанетта сидела в постели и с изумлением наблюдала, как ее молодой супруг тоже выходит из спальни… Странно, может быть, вернется? Нет, не вернулся, так что эту ночь, как и многие, ох, очень многие последующие Мария-Антуанетта провела одна. А Людовик на следующий день записал в дневнике: «Ничего». То же самое слово он мог бы писать и впоследствии.

Ночами Мария-Антуанетта тихонько плакала, не понимая, что происходит. Она внушает мужу отвращение? Такова была первая мысль, которая пришла в голову неопытной девушке. Однако днем Людовик был с нею просто обворожителен и не скрывал нежности. И дни проходили очень весело. Король Людовик XV объявил неделю праздников. Фейерверки, балы, спектакли, пиры… Но 30 мая в честь завершения празднеств на большой площади вдруг произошло несчастье. Несколько светящихся ракет упали в толпу. На ком-то загорелась одежда, люди заметались в панике… На следующее утро подсчитали: сто тридцать два погибших и сотни раненых.

Мария-Антуанетта рыдала в своей комнате, видя в случившемся дурное предзнаменование. Оно оправдалось в ту же ночь, потому что Людовик опять не пришел.

И так она проводила ночи одна целых три года, оставаясь девственницей, виня себя, виня мужа, виня злую судьбу…

На самом деле винить нужно было только нерешительность Людовика и его врачей. Дело в том, что его детородный орган был словно бы связан некоей нитью…

Вот что писал в 1774 году граф д’Аранда, испанский посол:

«Одни говорят, что нить сдерживает лишь крайнюю плоть, которая не освобождается в момент проникновения и вызывает такую острую боль, что вынуждает Его Величество сдерживать возбуждение во время акта. Другие предполагают, что эта крайняя плоть слишком плотно прилегает к пенису и не позволяет ему войти в состояние полной эрекции.

Если речь идет о первом случае, то подобное случалось со многими и регулярно происходит во время первых опытов. Но они обладают бо amp;#769;льшим плотским аппетитом, чем Его Величество в силу его темперамента и неопытности. При большом желании в порыве страсти нить обрывается полностью или, по крайней мере, так, что более или менее упорядочивает акт. Но когда объект так застенчив, вмешивается хирург, делает надрез и освобождает его от существующего препятствия.

Если речь идет о втором случае, то предстоит более болезненная и опасная в его возрасте операция, поскольку она требует чего-то вроде обрезания. Итак, небольшая хирургическая операция быстро привела бы все в норму, но трусливый Людовик-Август предпочитает ждать естественной развязки…»

А время шло. Мария-Антуанетта каждую ночь ждала, однако… Людовик или не приходил к ней, или, приходя, ровно ничего не мог и лишь попусту раззадоривал жену.

Она нервничала, раздражалась по пустякам, а порою отпускала такие шпильки… Однажды, когда придворные дамы стали отговаривать ее от поездки верхом, она воскликнула:

– Ради Бога, оставьте меня в покое! Я не принесу вреда здоровью наследника!

Ох уж эти бесплодные мечты о ребенке! Мария-Антуанетта прекрасно знала, чего от нее ждет все королевство. Но что она могла сделать? Потому она и написала матери, узнав, что герцогиня Шартрская, жена герцога Филиппа, родила мертвого ребенка: «Как это ни ужасно, я согласилась бы на это, я выдержала бы это».

Да, она готова была на все. Пусть мертвый ребенок, но все же ребенок! Он помог бы ей вырваться наконец из теперешнего недостойного состояния, стать настоящей, нормальной женщиной, покончить с невыносимым положением замужней девственницы.

Слова в письме матери вполне объяснимы, и все-таки жаль, что они стали известны герцогу Филиппу, который воспринял их как издевку. При всем своем бездушии, он тяжело переживал смерть младенца, на которого семья возлагала столько надежд. К тому же в глубине души он знал, что отчасти сам виноват в несчастье: не раз болел дурной болезнью, заразил ею жену… Слова Марии-Антуанетты ударили его в самое сердце и заставили еще больше возненавидеть молодую королеву.

10 мая 1774 года Шартр отказался участвовать в похоронах Людовика XV. Это добавило ему популярности у простолюдинов, ненавидевших и покойного короля, и вообще королевскую власть. В народе по наивности полагали, что герцог протестует против вызывающей роскоши двора. Однако отказ был всего лишь проявлением его бессильной ненависти и зависти.

Так или иначе, двери Версаля для Шартра закрылись. Людовик XVI вообще запретил герцогам Орлеанским появляться при дворе. Шартр, без преувеличения сказать, был в восторге от королевского решения, придавшего ему ореол политического мученика, и он превратил свой дворец Пале-Рояль в штаб мятежников. Недавно Шартр пустил в галереи дворца торговцев и трактирщиков – лавки с кофейнями сделались уютными явками для проведения мини-митингов. Давно вошло в традицию, что под деревьями Пале-Рояля проститутки назначали встречи своим клиентам. Теперь там кучковалась оппозиционно настроенная публика, которая между актами оживленно обсуждала распутство королевы, еще пуще возбуждаясь от занимательных бесед.

Филипп был, конечно, в курсе всех дел, творившихся в Версале. Он отлично знал о том, что разочарованная Мария-Антуанетта пыталась забыться в хороводе балов и празднеств. Разумеется, вокруг нее так и кружили настойчивые воздыхатели – опасное положение! Она ведь лишена любви! При дворе вовсю сплетничали, а персонажами сплетен были уже знакомые нам братья: граф де Прованс и граф д’Артуа.

Граф де Прованс успел жениться на дочери короля Сардинии Виктора-Амедея III – Луизе Савойской. И тем не менее он по-прежнему вожделел Марию-Антуанетту. О да, он был умный, образованный, начитанный человек, его насмешливый, коварный, эгоистичный ум, его тщеславие и скупость отвращали от него принцессу, и она все больше времени проводила с Карлом д’Артуа. Они были похожи: оба обворожительны, элегантны, остроумны, но в то же время легкомысленны и беззаботны. Карл был истинно влюблен (ну и что, что его тоже обвенчали с сестрой Луизы Савойской, Мари-Терезой?)…

Эти двое веселились очень легкомысленно: то прятались в кустах во время игр в парках Версаля, то катались на ослах. Причем Мария-Антуанетта почему-то с них все время падала так, что юбки ее самым нескромным образом задирались…

Прованс сходил с ума от ревности. Шартр сходил с ума от ненависти и бессилия. Они желали унизить женщину, которая оскорбляла их чувства. И оба, не сговариваясь, пошли одним путем: клеветы и оговоров.

В 1774-1789 годах Париж наводнили памфлеты, посвященные «многочисленным любовным похождениям нашей распутной австриячки». В выражениях авторы не стеснялись, и вот, например, только один отрывок из опуса некоего Гупи:

«Мария-Антуанетта на какое-то время, кажется, задержала свой взор на графе д’Артуа. Но очевидно, что этот принц, не способный, впрочем, ни на какую работу мысли, сообразил все-таки, что становиться ее любовником довольно рискованно. Из-за этого или из-за того, что он предпочитал беспутную жизнь необходимости сдерживаться и быть осмотрительным – к чему обязывало бы подобное положение вещей, – между свояком и свояченицей все свелось к ночным прогулкам и играм слишком невинным, чтобы кипящая энергией Мария-Антуанетта долго ими довольствовалась».

А вот что автор пишет от имени принцессы:

«Чтобы постоянно держать д’Артуа впряженным в мою колесницу, я не отказывалась от его ценных уроков и даже превосходила его. Его природное непостоянство взяло верх над моими бесконечными уступками. Он стал со мной небрежен. Я вынуждена была позволить ему насладиться другими удовольствиями и даже принять в них участие, чтобы не потерять его окончательно».

Кто же был непосредственным сочинителем памфлетов, стишков, песенок, откровенно порнографических рассказиков? О, ни Прованс, ни Шартр не скупились на деньги, чтобы оплачивать первоклассные перья – Бомарше, сочинителя бессмертных комедий, Бриссо, будущего трибуна, Мирабо, красноречивого адвоката, но всех опережал плодовитостью знаменитый Шодерло де Лакло, личный секретарь герцога Филиппа Шартрского, автор «Опасных связей». Они были талантливы, порою до гениальности, но произведения их были очень хорошо оплачены, хотя питались не только деньгами, но и ненавистью к тем, кто исключал их из круга привилегированных лиц. И они не уставали оттачивать свое мастерство, изобретая все новые и новые гнусности о королеве.

Стефан Цвейг писал об этом: «Маленькие печатные или рукописные листки передаются под столом из рук в руки, заслышав чужие шаги, их тотчас прячут за корсаж. В книжных лавках Пале-Рояля книготорговцы приглашают благородных господ, обладателей бриллиантовых пряжек на туфлях, кавалеров Креста Святого Людовика, в заднюю комнату и, тщательно закрыв дверь, извлекают из какого-либо пыльного угла спрятанный в макулатуре новый памфлет против королевы, контрабандой доставленный из Лондона или Амстердама. Но печать удивительно свежая, пожалуй даже, влажная, возможно, памфлет отпечатан в этом же доме, в Пале-Рояле, принадлежащем герцогу Орлеанскому, или в Люксембургском дворце. Не колеблясь, знатные покупатели платят за брошюру подчас больше золотых, чем в ней страниц. Их, этих страниц, десять-двадцать, но какими ехидными, пикантными остротами они сдобрены, какими скабрезными эстампами украшены. Такой пасквиль – чудесный подарок возлюбленной-аристократке, одной из тех, кому Мария-Антуанетта отказала в чести быть приглашенной в Трианон; такой подарок доставит больше удовольствия, чем драгоценное кольцо, чем веер. Написанные анонимами, тайно отпечатанные, непостижимым образом распространенные, порхают эти клеветнические сочинения повсюду – и в Версале, и в парке дворца, и в будуарах парижских дам, и в провинциальных замках. Гнаться за ними, пресечь их распространение – безнадежная затея: какие-то невидимые силы препятствуют этому. Листки эти оказываются в самых неожиданных местах. Королева находит их под салфеткой у столового прибора, король – на своем письменном столе, среди бумаг; в театральной ложе королевы, пришпиленный иголкой к бархату барьера, торчит злобный стишок, а ночью, стоит лишь ей взглянуть из окна комнаты вниз, как она услышит давно уже всеми распеваемую насмешливую песенку, которая начинается вопросом:

Каждого мысль гложет: Сможет король? Иль не сможет? Королева страдает в тоске…

А заканчивается песенка, после перечисления некоторых эротических подробностей, угрозой:

Королева Туанетта, В вас любви к французам нету, Убирайтесь-ка обратно в Австрию.

Некоторые авторы памфлетов даже обвиняли Марию-Антуанетту в желании отравить супруга, чтобы расчистить графу д’Артуа дорогу на трон. Граф де Прованс, мечтающий о троне денно и нощно и бывший первым на него претендентом, очень заботился о своей репутации доброго и любящего брата короля Людовика XVI, а поэтому всячески чернил его жену и младшего брата.

В 1779 году в Париже ходила по рукам злая поэма под названием «Любовь Карла и Туанетты» и множество подобного чтива. И что, разве только жители Сент-Антуанского предместья читали ее? Сначала придворные дамы прятали в веерах скабрезные стишки, заучивали наизусть, а затем горничные сих дам распространяли их среди своих любовников. Так аристократия просвещала народ… себе на погибель. Интимная жизнь короля и королевы обсуждалась во дворцах и притонах, на рынках и площадях. Король, который или НЕ ХОЧЕТ, или НЕ СПОСОБЕН, – что более позорное можно сказать о мужчине в стране, известной своей галантностью и куртуазностью?

И вот уже в осмелевшем народе, не без участия «цепных псов» – графа Прованса и герцога Шартра, сочиняют и распевают скабрезные песенки:

Сегодня снова спорим мы: Да СМОЖЕТ ли король? Сыграет ли он, наконец, Свою мужскую роль? Рыдает королева, Ах, вне себя от гнева: Не может возбудиться, Не может продолжать. И … его годится Мочу лишь изливать! Надежда наша, о Луи, Да вздуй же ты свою Мари!

Падал престиж короля. Падал престиж власти. Качались столпы, ее подпирающие…

Разумеется, Марии-Антуанетте приписывали не только Карла д’Артуа. Каждый ее шаг обсуждался и смаковался. Стоило ей выехать с каким-нибудь кавалером (с Лозеном, например, или с Куани), и досужие болтуны немедля зачисляли его в ее возлюбленные. Утренняя прогулка в парке с придворными дамами и кавалерами – и тотчас же всюду шушукаются о невероятной оргии.

Как вам понравится такое:

«Мария-Антуанетта почти каждую ночь отправляется в Трианон, где в наряде амазонки предается наслаждениям то с женщинами, то с мужчинами попеременно. Среди ее ночных друзей-атлетов особенно заметен прекрасный семнадцатилетний юноша. Его приятная внешность, нежная кожа, подбородок с едва пробивающимся пушком, символом мужественности, его голос, стройный стан возбудили желания похотливой Марии-Антуанетты. В будуар королевы его привела камеристка Кампан, наперсница ее удовольствий…»

С первых дней пребывания Марии-Антуанетты во Франции ее близкой подругой стала Тереза-Луиза де Савуа-Каринян, княгиня де Ламбаль, молодая и красивая двадцатипятилетняя вдова. «Мария-Антуанетта совершала с подругой ночные прогулки под деревьями парка, обнимала ее, резвилась, отбрасывая всякий этикет», – сообщают мемуары современников. Разумеется, на королеву обрушилась волна злословия и обвинений в противоестественных пристрастиях.

Ну а уж когда Мария-Антуанетта сдружилась с мадам де Полиньяк, эта волна превратилась в настоящий шквал. Жанна де Полиньяк была красивая, далеко не добродетельная интриганка. На пятнадцать лет она сделалась доверенным лицом королевы. «Все видели, как они гуляли обнявшись, прилюдно обнимались и, держась за руки, говорили часы напролет».

Все эти вроде бы забавные обвинения спустя десяток лет всплывут в «Полной исповеди его святейшества графа д’Артуа, переданной им по его прибытии в Мадрид главному инквизитору и ставшей гласной благодаря приказу Его Величества, чтобы показать нации его подлинное раскаяние. Напечатано в подвале Бастилии, в Париже, 23 июля 1789 года».

И вот что якобы в той исповеди говорилось:

«По мере того как я терял общественное уважение и доверие, бешенство все больше терзало мою душу. Я связывал свое безумное душевное состояние с варварской королевой, которую один из самых несчастных королей взял из Германии с целью найти в ней счастье к своей жизни. Вскоре души наши слились. Самое ужасное из преступлений укрепило этот союз. Не обращая внимания на право крови, я испачкал в грязи брачное ложе и оплодотворил королевскую семью. Все становится на свое место: движимые лишь яростью и местью, мы поставили нужных нам министров, избавились от добродетельных людей, стыдливость которых мешала осуществлению наших планов. Мы ограбили королевскую казну, а отец народа, помешанный на предателях, не ведал о несчастье своих детей и о страшной буре, угрожавшей монархии.

Отвратительная де Полиньяк, это ужасное чудовище, фурия, привила свои гнусные вкусы обожавшей ее королеве. Она делила себя с ней и со мной. Для интимных встреч мы объединились в одно из самых ужасных трио. Эту мегеру ничто не остановит: ее душа проникла в мою, нами руководил один и тот же гений, мы испачкали Францию – незначительное преступление, не насытившее нашей ярости. Нашим заветным, сердечным желанием стало полное разложение ее жителей».

«Отец народа, помешанный на предателях…» Да, Людовик пытался приструнить пасквилянтов, которые начали переходить всякие границы. Но попытки были так робки… его деликатные намеки на предательство в собственной семье, среди братьев, оборачивались против него же – хор обвинений становился все громче, а сами обвинения – все грязней.

Граф де Прованс надеялся, что, узнав о приключениях супруги, король вышлет ее в Австрию, и тут-то она, как перезрелое яблоко, свалится в его заботливо подставленные руки. Довольно странный способ завоевать женщину – очернить ее предварительно…

Но Прованс ошибся в своих расчетах. Ведь наконец-то случилось столь давно чаемое всеми событие – австрийский посланник втемяшил-таки в пугливую голову молодого короля, что без наследника он как бы не настоящий король, а сделать наследника можно только с помощью того орудия, которое сейчас дремлет в королевских панталонах безо всякой пользы.

Людовик XVI решился все же на операцию. А через некоторое время однажды утром Мария-Антуанетта вышла из спальни и гордо заявила:

– Я – королева Франции!

К несчастью, она не забеременела немедленно, и во дворце начали шептаться, что Людовик XVI не может иметь детей. Неприятная мысль вскоре утвердилась и в народе, так что беременность Марии-Антуанетты, объявленная весной 1778 года, была приписана герцогу де Куани. В «Исторических эссе о жизни Марии-Антуанетты» говорится: «Каждый высказался по поводу этой беременности. Женщины, считавшие, что королева интересуется лишь женским полом, не могли ее простить: у нее – любовник! Нужен был герой – его нашли. Был выбран герцог де Куани. Этот любезный, с приятной внешностью господин, обладающий прекрасным здоровьем, уже давно привлек внимание королевы. Он вел себя с великой осторожностью и не выдал бы возлюбленную, если бы та афишировала свою беззаботность. Просчитали момент и место, где произошло зачатие. Вспомнили о бале в Опере, где королева укрылась под серым капюшоном. Несколько дам из ее свиты были одеты так же. Говорили, что Мария-Антуанетта, желая переодеться, скрылась среди подруг и проскользнула в ложу герцога. Через несколько минут обеспокоенная свита принялась ее разыскивать. Все увидели, как она вышла из ложи… Она так была возбуждена тем, что только что, по-видимому, там произошло, что чуть не упала на лестнице без чувств. Одна из женщин все это заметила и описала на деревянных дощечках. Они пошли по рукам, и почти все придворные дамы записали этот день в дневниках золотыми буквами».

19 декабря 1778 года в Версале родилась Мари-Тереза-Шарлотта, получившая титул Мадам Руаяль. И во время крещения граф де Прованс, не простивший королю того, что измышления о его импотенции, а потом и бесплодии рушатся одно за другим, показал, что называется, свое истинное лицо.

Крестным отцом был король Испании, который избрал своим представителем графа де Прованса. Кардинал, совершавший обряд, задал вопрос об имени, которым предстояло назвать ребенка.

– Ваше преосвященство, – перебил брат короля, – ритуал предписывает узнать сначала имена и заслуги отца и матери ребенка.

Кардинал растерялся.

– Что же тут узнавать? – пробормотал он. – Ведь всем известно, что новорожденная – дочь короля и королевы Франции.

И тут граф де Прованс повернулся к придворным и усмехнулся. Недвусмысленные ухмылки появились и на многих других лицах…

Да, де Прованс чувствовал себя обокраденным и не делал из своей обиды секрета. В приватном послании к шведскому королю, своему другу, он с горечью признавался: «Не могу таиться, сложившиеся обстоятельства чрезвычайно волнуют меня… Внешне я очень быстро взял себя в руки, и поведение мое осталось прежним, правда, я не подчеркиваю свою радость, которую, разумеется, приняли бы как проявление лицемерия, что, в сущности, было бы правильным… Внутренне же мне тяжелее сохранить равновесие. Иногда чувство еще восстает, но я надеюсь держать его в узде, если и не удается полностью овладеть им».

Впереди его ожидали еще более значительные испытания, ведь рождение в 1781 году дофина, крещеного Луи-Жозефом-Ксавье, поставило крест на его мечтах о престолонаследии. Еще сильнее бесился Филипп Шартрский. Атаки против королевской четы активизируются, язык памфлетов становится все более развязным, Марию-Антуанетту изображают как ненасытную и извращенную эротоманку, короля – как жалкого рогоносца, дофина – как бастарда:

Забавные носятся слухи Про жизнь королевской семьи: Бастард, рогоносец и шлюха – Веселая тройка, Луи!

Разумеется, столь же двусмысленные разговоры последовали, когда в 1785 году на свет появился принц Луи-Шарль, получивший титул герцога Нормандского. Надо сказать, рождение Луи-Шарля (так же, как и смерть его!) было окружено тайной. В тот день Людовик XVI небрежно черкнул в своем дневнике: «Роды королевы. Рождение герцога Нормандского. Все прошло так же, как и с моим сыном». Да и вообще, король чаще именовал мальчика герцогом Нормандским, чем сыном. Впрочем, и сам титул достаточно необычен: во Франции его никто не носил со времен четвертого сына Карла VII, правившего в 1422-1461 годах. Известно также, что шведский аристократ, граф Аксель Ферзен, который пылко любил королеву и которого любила она, не только был в июне 1784 года в Париже, но и встречался с королевой наедине. Кроме того, спустя много лет, узнав о смерти юного узника Тампля – тюрьмы, куда в годы террора был заключен престолонаследник, – Ферзен запишет в дневнике: «Этот последний и единственный интерес, который у меня оставался во Франции. В настоящее время его больше нет, и все, к чему я был привязан, больше не существует». С другой стороны, преданность Ферзена королевскому семейству была известна, он обожал Марию-Антуанетту, и скорбь его при известии о смерти сына любимой женщины может означать только скорбь, ничего более.

Впрочем, оставим судьбу узника Тампля, несостоявшегося короля. Не о том сейчас речь.

К 1780 году в Париже возникло множество тайных сект или братств, ставивших основной целью не религиозное просвещение, а поиск наслаждения. «Антимасоны», «Орден счастья», «Общество момента» – к членам их принадлежали лица обоего пола, которые не помышляли ни о чем другом, как «об удовольствиях, изданных самой природой». Каждый год рождалось новое подобное общество. Существовали ассоциация извращенцев, общество садистов, товарищество лесбиянок – все они встречались в определенные дни и предавались омерзительным играм по строгим правилам.

И вот княгиня де Ламбаль, близкая подруга Марии-Антуанетты, стала магистром всех шотландских лож во Франции. В это время несколько тысяч знатных дам принадлежали к обществу масонов (в частности, маркиза де Полиньяк, графиня де Шуазель, графиня де Майи, графиня де Нарбон, графиня д’Афри, виконтесса де Фондоа).

Присутствие женщин сделало ложи особенно привлекательными. Множество мужчин, которые раньше и не помышляли о масонстве, надели переднички. И все эти галантные дамы, оставившие общество Марии-Антуанетты ради плотских утех и распевания псевдо-революционных песенок, подготовили, сами того не сознавая, некую движущую силу, которая совершила революцию. Ведь главным магистром французских масонов был герцог Шартрский.

Среди масонов было много членов парламента.[4] Шартр через своих сподвижников поддерживал парламент в его борьбе против королевской власти. Он постоянно демонстрировал отвращение к придворному стилю жизни: в 1787 году в собрании нотаблей защищал третье сословие и отстаивал права парламента перед королем; во время голода 1787-1788 годов помогал нуждающимся съестными припасами, что способствовало росту его популярности; в 1789 году был избран от дворянства в Генеральные штаты, где примкнул к депутатам от третьего сословия, провозгласившим себя Национальным собранием.

«Парламенты, – пишет современник тех событий, – функции которых непомерно возросли, начали во всем противостоять правительству. Сопротивление местных дворов, объединившихся и провозгласивших неделимость, отказывающихся подчиняться эдиктам короля и даже арестовывавших офицеров, становилось нетерпимым…»

«Эту невероятную анархию, – подтверждает Вольтер, – терпеть дольше было невозможно. Либо корона должна была восстановить свою власть, либо парламенты должны были взять верх. Это была власть, восставшая против власти, и либо та, либо другая должна была пасть».

Герцог Орлеанский занимал ту же позицию, что и его сын, – позицию предательства. Король запретил им появляться при дворе, их лишили части доходов, а в глазах народа Орлеан и Шартр приобрели ореол мучеников. Их приветствовали на улицах, а некоторые уже поговаривали, что, может быть, Орлеаны были бы не так уж плохи на троне…

Тем временем во дворце произошло событие, которое еще больше подорвало престиж королевской власти, а также заставило Марию-Антуанетту более трезво взглянуть на происходящее в стране.

Речь идет о знаменитом «деле об ожерелье», столь захватывающе описанном Александром Дюма-отцом в романе «Ожерелье королевы». Упрощенно суть его такова.

Некий кардинал Роган воспылал страстью к королеве и пожелал склонить ее к греху. Он заказал у ювелиров драгоценное ожерелье и велел показать его королеве. В то время в Париже обитала некая авантюристка (кстати, принадлежавшая к числу масонов, а мы помним, кто предводительствовал ими во Франции) мадам Ламотт, которая входила в круг приятелей кардинала и пожелала завладеть сокровищем. Она и ее супруг нашли среди проституток Пале-Рояля ( мы помним также, кому принадлежал дворец) некую «статистку» по имени Николь, которая была внешне очень похожа на королеву. Встречаясь с ней, Роган был убежден, что встречается с королевой, которая готова отдать ему свою благосклонность. Мадам Ламотт написала фальшивую расписку ювелирам, получив от них ожерелье, а от кардинала – деньги, и попыталась бежать. Вся история вскрылась, когда ювелиры пришли во дворец требовать свои миллионы. Об этом стало известно в парламенте, и советник Фрето де Сент-Жюст воскликнул:

– Хорошенькое дельце! Кардинал-мошенник и королева, оказавшаяся замешанной в деле о подлоге! Сколько грязи на скипетре и на жезле! Настоящий триумф для свободолюбивых идей!

Так и хочется спросить: а не для того ли и была затеяна вся афера с ожерельем?

Конечно, королева сделала огромную ошибку, поручив парламенту разбирать это дело. Многолетнее безразличие монархов к парламенту теперь обернулось против них, судьи считали, что настало время публично и основательно проучить короля и королеву. Двадцатью шестью голосами против двадцати двух кардинал Роган был оправдан полностью и безоговорочно. Оправдали и Николь, и знаменитого Калиостро, который тоже был замешан в афере. За все «на растерзание» отдавалась мадам Ламотт. Ее секли плетьми, заклеймили буквой «V» (voleuse, то есть воровка) и приговорили навсегда заточить в монастырь Сальпетриер.

Но оправдательный приговор кардиналу стал одновременным осуждением Марии-Антуанетты. А наказание мадам Ламотт…

Герцог Филипп Орлеанский (в то время отец его уже умер, и Шартр унаследовал титул) возглавил орду сочувствующих авантюристке и мошеннице. Вообще он пользовался малейшим, самым причудливым поводом укрепить свою популярность в народе. Еще в 1784 году, восемь месяцев спустя после первого полета братьев Монгольфье, он решил полетать с братьями Роббер на воздушном шаре «Каролина».

– Я собираюсь в Орлеан, – объявил Филипп толпе, пришедшей в парк Сен-Клу, чтобы проводить шар.

Полет, впрочем, не удался. Филипп, неосторожно сбросивший сразу весь балласт, вмиг оказался на высоте 3000 метров и вынужден был проколоть оболочку «Каролины», чтобы спуститься. Падение было головокружительным, приземление ужасным, а испуг свидетелей неописуемым. И приземлился герцог не в Орлеане, а в парке в том же Версале. Хохоту было…

Оскорбленный Филипп поклялся, что все-таки докажет двору и королевской семье, что с ним следует считаться…

И вот теперь такая возможность ему представилась.

Герцог устроил публичное собрание в защиту заклейменной воровки, знать посылала в монастырь подарки, каждый день к Сальпетриеру подъезжали кареты с гербами. Посетить воровку считалось криком моды среди высокопоставленных парижан. И однажды среди разряженных дам мелькнула даже княгиня де Ламбаль. Неведомо, приехала ли она, повинуясь законам Богини Моды, которой всегда рабски поклонялась, или явилась по тайному поручению Марии-Антуанетты. Все решили именно так, и это бросило новую тень на имя королевы.

А когда через несколько недель Ламотт невероятным образом оказалась в Англии, почти никто в Париже не сомневался: именно королева спасла свою «подругу» в благодарность, что та на суде великодушно скрыла ее соучастие в афере с ожерельем.

На самом деле королева была в ужасе. Зато ликовал герцог Филипп, без которого не обошлась эта история. Собственно, «присматривал» за ней и авантюрист-романист Шодерло де Лакло, секретарь и доверенное лицо Орлеана.

Теперь вполне открылся простор для досужей болтовни о сговоре королевы с воровкой, а главное, и сама Ламотт получила возможность продолжать безнаказанно врать и клеветать. Вскоре стало известно, что в Лондоне готовятся к печати ее «мемуары» по делу об ожерелье.

Королевская семья заволновалась.

Мадам де Полиньяк ринулась в Лондон, чтобы за 200 тысяч ливров купить молчание аферистки, но та деньги взяла… и незамедлительно издала свои «мемуары» трижды под разными заголовками и у разных книгоиздателей. Книги по форме изложения несколько отличались друг от друга, но суть в них была одна: королева сама заказала колье и получила его от Рогана, мадам же Ламотт была ее доверенным лицом, поскольку их с Марией-Антуанеттой связывала more lesbico, альковная близость.

Вот когда Мария-Антуанетта ужаснулась. Вот когда одумалась. Теперь она готова была взять назад каждый свой необдуманный поступок, каждое легковесное слово… но было уже поздно. Зерна клеветы мадам Ламотт упали в почву, столь щедро удобренную Провансом и Шартром, что всходы появлялись практически мгновенно.

События теперь разворачивались стремительно.

Парламент отказывался повиноваться королю и откровенно подчинялся Филиппу Орлеанскому. Летом 1789 года герцог был одним из самых популярных людей в Париже. 14 июля была разгромлена Бастилия – тюрьма, считавшаяся символом народного угнетения, хотя среди ее узников отроду не бывало простолюдинов. В момент штурма, кстати, в крепости было всего семь узников. Накануне взятия Бастилии по улицам Парижа под крики: «Да здравствует герцог Орлеанский!» не раз проносили его бюсты из папье-маше.

В сентябре начались ежедневные хлебные бунты. Прошлогодний страшный ураган с градом выбил часть урожая от берегов Шаранты до Эско, и мука стала редким продуктом. И вот, несмотря на голод в стране, 1 октября Людовик XVI, допустив ужасную ошибку, дал обед офицерам Фландрского полка. Мария-Антуанетта появилась на обеде с дофином на руках, все пили шампанское, а оркестр играл: «О, Ричард, о, мой король, мир покидает тебя», что оказалось странным пророчеством…

Банкет произвел отвратительное впечатление на простолюдинов, а друзья герцога Орлеанского воспользовались этим, чтобы устроить скандал и еще больше восстановить народ против королевского двора.

5 октября разъяренная парижская чернь ворвалась в Версаль, и на следующий день королевская семья была привезена под арестом во дворец Тюильри.

Почти два года провели здесь в заточении Людовик и его семья. Вначале с ними обращались лояльно: дети жили с родителями, и королева, наконец, получила возможность проводить с ними большую часть времени. 20 июня 1791 года королевская семья предприняла отчаянную попытку спастись бегством, но она закончилась неудачей. Правда, удалось исчезнуть герцогу Прованскому, который провел эти два года, непрестанно ужасаясь тем, какой ход приняли события, отчасти им же и спровоцированные, и не переставая втихомолку надеяться, что короля вынудят отречься от престола в пользу брата, то есть в его пользу. Надежда, конечно, была бессмысленной, потому что, взбреди французам в голову обременить себя новым королем, им бы стал герцог Орлеанский… вернее, Филипп Эгалите. Да-да, теперь его звали именно так («égalité» – по-французски «равенство»).

Неудачная попытка бегства королевской семьи обеспокоила революционеров, особенно Филиппа. Мысль о том, что кузен и Мария-Антуанетта могли ускользнуть, перебраться в Англию, как многие другие аристократы, и оттуда являть прямую угрозу «революционным завоеваниям», которые бывший герцог, отрекшийся от титула, фамилии, прошлого, считал своим кровным достижением, неким ключом в будущее, была ему нестерпима. Он начинает активно подталкивать своих приятелей из Ревтрибунала вплотную и безотлагательно заняться участью арестованных.

Умело направляемый народный гнев принял угрожающие размеры. Там и сям звучали требования смерти для королевской семьи, фонаря или топора для аристократов…

Кругом пели:

Ah! ça ira, ça ira, ça ira! На фонари аристократов! Ah! ça ira, ça ira, ça ira! Их перевешать всех пора.

Францию охватило исступление убийства. В Конвенте один депутат как-то провозгласил:

– Я считаю истинными патриотами только тех, кто, как и я, способен выпить стакан крови!

Современник писал: «Несколько негодяев, сбежавшихся со всех концов республики, чтобы жить грабежом и убийством в городе, огромные размеры которого и происходящие в нем волнения открывали широкий простор для преступлений».

Да, теперь в парижской толпе было полно темных личностей, приехавших из-за рубежа и из провинции в надежде вволю пограбить, а также тьма девиц легкого поведения, которые покинули свой уютный Пале-Рояль, дарованный им бывшим герцогом Шартрским, ради того, чтобы своими руками делать Революцию.

Многие историки полагают, что именно эти женщины виновны в самых жестоких событиях. Если бы не они, страшные потрясения, охватившие страну, были бы менее кровавыми, может быть, даже и террора не было бы, и Людовика XVI бы не гильотинировали…

Вот что писал Филипп Друль, член Конвента: «Когда голова приговоренного падает под мечом закона, только злое и аморальное существо может этому радоваться. К чести людей моего пола скажу, что если и встречал это чувство, то только в женщинах; они вообще более жадны до кровавых зрелищ, чем мужчины; они, не дрожа, смотрят, как падает нож гильотины, этот современный меч, одно описание которого исторгло вопль ужаса у Учредительного собрания, которое не захотело даже дослушать его до конца: но там заседали мужчины; женщины в сто раз более жестоки».

И далее:

«Отмечают, что именно женщины в народных движениях способны на самые ужасные деяния: месть, эта страсть слабых душ, мила их сердцу; когда они могут творить зло безнаказанно, то с радостью хватаются за возможность избавиться от собственной слабости, ставящей их в зависимость от судьбы. Это, конечно, не касается женщин, в которых образование или природная мудрость сохранили достойные нравственные принципы, делающие их необыкновенно привлекательными. Я говорю о тех, кому незнакомы женские добродетели, их видишь в основном в больших городах, в этой клоаке, где собраны все пороки».

Да, женщины, которые вопили, требуя смерти, прикалывали на чепцы кокарды, били монахинь, таскали по улицам пушки или распевали неприличные куплеты, явились прямиком из Пале-Рояля, чтобы поддержать своего обожаемого душку Филиппа. Но и от него требовали взамен поддержки, ведь они лишились работы с тех пор, как закон ограничил проституцию, требовали от политики компенсации. Некоторым из них было поручено раздать деньги французским гвардейцам, чтобы те братались с народом. Другие, более красивые, расплачивались с солдатами своим телом. По всему Парижу бывшие проститутки с заткнутыми за пояс пистолетами «работали» во имя нации.

«Красные амазонки» заставляли трепетать даже депутатов. Послушаем графа де Воблана.

«Приходя в Собрание, я обязательно встречал какую-нибудь женщину с перекошенным от патриотического пыла лицом, наводившим ужас на окружающих. Эта фурия называла меня по имени, шипя, что скоро она увидит, как моя голова покатится с плеч, а она напьется моей крови».

В этой связи забавно звучит характеристика известной истерички-революционерки Теруань де Мерикур: «Она не могла больше заниматься проституцией и кинулась очертя голову в революцию. Революция доставляла ей чувственное наслаждение…»

Итак, прелестные и нежные создания орали громче всех, требуя смерти для короля…

Бывшие монархи были переведены в мрачное здание в центре Парижа. Людовик ХVI все никак не мог поверить, что подданные могут лишить его трона, и не соглашался отречься. А их замыслы шли гораздо дальше – подданным нужна была голова короля.

В январе 1793 года начался судебный процесс, который поразил короля: по приговору его лишали не трона – жизни. Всего два голоса определили его участь. Если бы не эти двое аристократов, он остался бы жив. Одним был бывший граф Лепелетье. Вторым – бывший герцог Орлеанский…

Перед смертью Людовик провел последние два часа с семьей.

И вот заветная мечта Филиппа исполнилась. Однако еще жива была королева…

Но ее участь уже перестала волновать Филиппа Эгалите: теперь его куда больше беспокоила собственная судьба. Ведь 5 апреля 1793 года его старший сын герцог Шартрский вместе с генералом Дюмурье перешел на сторону австрийцев. После этого Конвент издал декрет, согласно которому все члены семьи Бурбонов, кроме содержащихся в Тампле (в том числе Филипп Эгалите и два его сына), должны быть арестованы и сосланы в Марсель. После шестимесячного заключения в форте Сен-Жак в Марселе бывший герцог был переведен в Париж и заключен в тюрьму Консьержери.

Вскоре состоялся судебный процесс. Его обвиняли в том, что он… хотел возвести на французский трон герцога Йоркского. Несмотря на вздорность обвинений, суд вынес смертный приговор. Услышав его, принц обратился к председателю суда: «Если вы решили погубить меня, то вам следовало бы отыскать для этого сколько-нибудь благовидный предлог. Теперь вы никого не убедите, что сами действительно считаете меня вновным во всем том, в чем вы меня обвинили».

Жаль, Мария-Антуанетта не узнала о том, что ненавистного кузена настигла справедливая месть! А впрочем, ничья жизнь, кроме своей собственной и жизни ее детей, ее уже не волновала.

После казни мужа она еще какое-то время продолжала прежнее существование, но однажды ночью к ней пришли трое мужчин, чтобы увести сына. Через несколько дней Марию-Антуанетту перевели в тюрьму Консьержери. В маленькой сырой камере ее ни на минуту не оставляли одну, отобрав все вещи и подвергая непрестанным унижениям, понять которые может только женщина.

Конвент и Комитет общественного спасения использовали членов королевской семьи как разменную карту, чтобы ликвидировать опасность интервенции – все-таки Мария-Антуанетта была иностранкой. Некоторое время велись переговоры, но под давлением общественного мнения 16 октября 1793 года суд вынес смертный приговор королеве.

В день казни Мария-Антуанетта поднялась очень рано – часов не было, так что она не могла следить за временем. С помощью служанки королева стала надевать белое платье. Охрана следила за каждым ее шагом, и наконец осужденная, не выдержав, воскликнула: «Во имя Господа и приличия, прошу вас, оставьте меня хотя бы на минуту!» Вошедший в камеру палач остриг роскошные волосы Марии-Антуанетты: это был его трофей. Ее посадили в грязную телегу и повезли по улицам Парижа. Толпа улюлюкала вслед.

Гильотина находилась неподалеку от дворца Тюильри, на площади Революции. Когда Марию-Антуанетту подвели к плахе, она неосторожно наступила на ногу палачу.

«Простите меня, мсье, я не нарочно».

Такими были последние слова французской королевы.

Спустя двадцать дней – 6 ноября – на эшафот взошел бывший герцог Орлеанский. Говорят, что перед казнью он позавтракал устрицами, жареным цыпленком и выпил две бутылки шампанского. Итак, к нему относились все же лучше, чем к несчастной королеве, преданной им. С другой стороны, он имел заслуги перед Революцией, а она – нет. Но конец их, предателя и его жертву, ждал один – эшафот.

Что же касается другого предателя, де Прованса, то он, как уже было сказано, в 1791 году бежал из Франции в Брюссель. В 1792 году он воевал против революционного правительства на стороне интервентов, в 1793-м, после казни короля, граф де Прованс объявил себя регентом при его малолетнем сыне, который содержался в тюрьме в Париже. В том же году он поселился в крохотном дворце в Вероне. После того как в 1795 году правительство Директории официально сообщило о смерти маленького сына казненного короля, эмигранты провозгласили графа Прованского Людовиком XVIII. Он успел-таки поцарствовать… успел получить свои тридцать сребреников и насладиться ими вполне!

Поверженный герой (Самсон, Израиль)

– Прокляты мы Богом, не иначе, прокляты… Пришли с моря в Ханаан филистимляне и заняли прибрежную долину на юге. Сначала только в Азоте, Екроне, Аскалоне, Газе и Гате правили филистимлянские цари, но, видно, Бог решил, что мало испытаний пало на наши головы. Немного времени минуло, но пришельцам уже тесно на побережье, они продвинулись на земли племен Иуды и Дана. Трудно устоять нашим мирным пастухам против закованных в железо воинов. И вот уже сорок лет мы терпим чужеземное иго!

– Да, такова воля Господа… ибо сыны Израилевы продолжали делать злое пред очами его, вот и предал он нас в руки филистимлян на сорок лет. Но суров Бог, да и милосерд. Может быть, скоро, скоро настанет час спасения нашего!

Эти люди, что привычно сетовали на судьбу и надеялись на избавление от филистимлянского гнета, и не ведали, что Господь, который и в самом деле был суров, но милосерд, уже положил начало делу спасения народа Израилева, ибо нынче ночью в городке Цоре зачала жена одного человека…

Звали его Маной, происходил он из рода Дана и давно уже потерял надежду иметь сына, ибо взял в жены неплодную женщину (имя ее затерялось где-то во тьме веков). Из года в год с неустанным усердием Маной обрабатывал, взрыхливал и поливал семенем своим сей виноградник, да толку с того не было никакого. И вдруг однажды явился перед ним и его женой какой-то странный человек.

Впервые пришел он, когда Маной был в поле, а жена оставалась в той жалкой хижине, которую Бог определил им в удел. Встал незнакомец против света – так, что жена Маноя не могла разглядеть его лица, и только пыль клубилась в солнечных лучах вокруг его головы, словно золотистый нимб. И такой же светящийся ореол окружал всю его высокую фигуру.

– Кто ты, добрый человек? – спросила жена Маноя. – Лица твоего не видно мне.

– Смотреть на лицо мое не нужно тебе, – раздался голос, какого жена Маноя раньше не слышала ни разу. Она даже и не подозревала, что у человека может быть такой звучный, необыкновенный голос, внушающий разом и доверие, и страх. – Я пришел сказать тебе: была ты неплодна, но все же зачнешь и родишь сына в положенный срок. От самого чрева младенец сей будет назарей Божий, и он начнет спасать Израиль от филистимлян. Но только берегись – не пей вина и сикера и не ешь ничего нечистого. Да когда родишь сына, смотри, чтобы бритва никогда не касалась головы его.

Кровь так и бросилась в лицо жене Маноя. Однако не пророчество о рождении героя поразило ее, а слова о вине и сикере. Откуда этот человек знает, что она не прочь приложиться к кружечке? А впрочем, разве трудно угадать… Все соседи пьянствуют, чуть выпадет свободная минута, а иной раз и не дожидаясь ее. За то и наказует Господь сыновей и дочерей Израилевых: за винопитие да грехи неумеренные. Вот и наслал на них филистимлян, словно опустил на их спины бич свой, и никак от кары Господней не избавиться, да и от чужеземцев тоже.

Стоп-стоп… До женщины только сейчас дошли слова незнакомца о каком-то сыне… о сыне, который у нее родится… чтобы бороться с филистимлянами… Она даже зажмурилась, потрясенная, а когда открыла глаза, никого рядом не было, и даже золотистая пыль не реяла в воздухе, а плотно лежала на земле.

Жена Маноя вышла из хижины и посмотрела на землю. Никаких следов! Был здесь кто-то или нет?

Она еле дождалась возращения мужа и, задыхаясь от волнения, все рассказала ему. Маной усмехнулся недоверчиво, а когда обиженная жена отошла от него, украдкой помолился Богу и попросил:

– Господи! Пусть придет опять к нам человек, которого посылал ты, и научит нас, что нам делать.

Бог внял просьбе Маноя, и на другой же день опять возник перед его женой незнакомец, окруженный золотистым ореолом, и повторил все, что говорил в прошлый раз. Но Маноя снова не оказалось дома. Тогда жена его умолила гостя подождать и кинулась в поля. И позвала своего мужа, и наконец Маной, который всю дорогу бежал со всех ног, отер со лба пот и недоуменно уставился на незнакомца.

Вроде бы человек как человек. Волосы перехвачены ремешком, пыльный серый хитон, на ногах веревочные сандалии. И в то же время было в нем что-то странное. Такое странное, что Маноя оторопь взяла и язык его к гортани прилип. И все же он набрался сил и спросил:

– Ты ли тот человек, который говорил с сею женщиною?

– Я, – кивнул незнакомец, и солнечные лучи заиграли вокруг его головы.

– Ты сказал, жена моя неплодная зачнет и родит, – недоверчиво пробормотал Маной. – И хоть, прости, не слишком я верю в такое, но… если исполнится слово твое, как нам поступать с младенцем сим и что делать с ним?

– Пусть он остерегается всего, о чем я сказал жене твоей, – ответил незнакомец. – А она пусть не пьет вина и сикера, не ест ничего нечистого и соблюдает все, что я приказал ей.

У Маноя от радости слегка помутилось в голове, ибо ничего на свете он так не желал, как иметь сына. Он хотел отблагодарить незнакомца за чудесное пророчество. На все готов был для него и воскликнул радостно:

– Окажи нам честь и будь нашим гостем. Позволь удержать тебя, пока мы изготовим для тебя козленка.

Однако незнакомец только головой покачал:

– Хотя бы ты и удержал меня, но я не буду есть хлеба твоего, если же хочешь совершить всесожжение Господу, то вознеси его.

Маной удивился. Может быть, сей человек – служитель Бога? Жрец-священник? Да, говорят, они умеют провидеть будущее, эти жрецы. И он спросил почтительно:

– Как твое имя? Открой нам его, чтобы нам прославить тебя, когда исполнится слово твое.

Незнакомец снова покачал головой, и снова солнце закачалось в глазах Маноя.

– Не спрашивай об имени моем. Оно чудно и непостижимо. Лучше делай то, что я сказал тебе.

Заробевший Маной принес козленка и заколол его на камне, а потом возжег костер для всесожжения и хлебного приношения. И тут случилось чудо, о котором долго еще рассказывали в Цоре и его окрестностях, так что рассказы дошли и до наших дней: когда пламень стал подниматься от жертвенника к небу, незнакомец вдруг оказался в этом пламени!

Увидев сие, Маной и жена его рухнули ниц и долго оставались недвижимы, а когда подняли головы, незнакомца уже не было видно, да и пламень жертвенника погас. Маной испугался так, как не пугался никогда в жизни, и пробормотал:

– Верно, мы умрем, ибо видели ангела Божия.

Но жена его поразмыслила и сказала рассудительно:

– Если бы Господь хотел умертвить нас, то не принял бы от рук наших всесожжения и хлебного приношения, и не показал бы нам всего того, что мы видели, и не открыл бы нам всего того, что мы теперь знаем.

Маной удивился столь разумным словам своей прежде легкомысленной жены и даже не нашел, что сказать в ответ. Он молча взял ее за руку и повлек на ложе – исполнять предначертание Господне. Истово трудился он на ниве сей, и как же это было сладостно – знать наверняка, что сбудутся наконец многолетние чаяния, что он зачинает сына!

Однако Маной не знал, что долгожданный сын его, герой народный и богатырь, сделается однажды жертвой такого черного предательства, что оно будет занесено на скрижали истории всех времен и народов, ибо любящего предаст любящая…

* * *

Наверное, все-таки старательно соблюдала жена Маноя предначертания ангела Божия, не уподоблялась более своим многогрешным соплеменникам, поскольку в положенный срок родился-таки у нее крепенький мальчишка, который рос, как и положено богатырям, не по дням, а по часам. Его назвали Самсоном, потому что это имя означало «солнечный» или «служитель солнца» – жена Маноя не могла забыть незнакомца, вокруг которого солнце сияло и плавилось в сонме играющих пылинок.

Конечно, Маной и его жена не болтали кому попало о пророчестве, однако все же раз или два распустили языки, и слухи о будущем подвиге Самсона распространялись между людьми, и все смотрели на него с надеждой, уверенные, что начал Дух Господень действовать в нем в стане Дановом, между Цорою и Естаолом.

Родители выполняли все, что заповедал небесный гость. Впрочем, ничего удивительного или непривычного здесь не было, ибо именно в том и состояла суть старинного обряда назарейства: не пить вина, не есть винограда «от зерен до кожицы», не стричь волосы и не оскверняться прикосновением к мертвому. Подлинными назирами (или назареями) могли стать только те, кто соблюдал этот обряд в Земле Израиля. Жестокий закон, конечно… Вот, например, греческая царица Елена обязалась блюсти обет назарейства семь лет, если ее сын вернется с войны невредимым. Сын вернулся, царица исполнила клятву и через семь лет прибыла в Иерусалим, чтобы принести священную жертву. И тут узнала, что ей придется блюсти обет еще семь лет: предыдущие, проведенные вне пределов Святой Земли, «не считаются»!

Кроме назарейства, которое соблюдалось определенный срок, существовало также пожизненное. В таком случае назиры имели право стричь волосы раз в год. Однако был еще один вид назарейства, когда человеку вообще запрещалось стричь волосы в течение всей жизни. Вот таким назиром и стал Самсон.

Он рос себе и рос: крепкий, сильный, золотоволосый… и ужасно скандальный. Будущему мессии прощалось все, чего не простили бы обыкновенному человеку: задиристость (разумеется, в Цоре не было таких самоубийц, которые решились бы вступить в кулачный поединок или побороться с самым сильным человеком в мире!), грубость, безудержная хвастливость своей силой и даже непомерное сластолюбие. Причем вот что было удивительно: заранее зная о своей судьбе – спасти народ Израиля от филистимлян, – Самсон должен был бы остерегаться общения с этим племенем. Ну и в самом деле он до поры до времени держался в стороне от мужчин, однако женщины филистимские влекли его безумно. На своих соплеменниц он поглядывал со скукою и ни около одной подолгу не задерживался, предпочитая блудниц, у которых нет заботливых папаш, могущих, невзирая на пиетет, который должно испытывать к будущему герою, скрутить его с помощью друзей и родственников и потащить к алтарю.

Но вот однажды, оказавшись на ярмарке в городке Фимнаф, он увидал девушку по имени Сула, которой пожелал обладать. Но она была дочь весьма сурового семейства, такую не выманишь ночью на свидание, такую не лапнешь грубо среди базарной толчеи, такая даже поцелуя не даст прежде, чем священник не пробормочет слова венчального обряда. Самсон спешно ринулся из Фимнафа в Цору и рассказал отцу своему Маною и матери о том, что желает жениться на филистимлянке.

Родители его, надо заметить, давно махнули рукой на причуды сына и поняли, что лучше их исполнять, чем пытаться воззвать к его разуму. Конечно, Самсон никогда не поднимет руку на родителей, однако в гневе вполне способен разрушить все вокруг. Ведь даже он сам не ведал пределов своей силы. Поэтому – делать нечего! – родители принарядились и отправились в Фимнаф сватать Самсону филистимлянку, робко уповая на то, что отец невесты откажет. По пути, для очистки совести, Маной пытался ворчать:

– Разве нет женщин между дочерями братьев твоих и во всем народе моем, что ты идешь взять жену у филистимлян необрезанных?!

Но Самсон знай твердил свое:

– Ее возьми мне, потому что она мне понравилась.

В это время ангел небесный, покровитель Самсона, наблюдал за ним из высей горних и одобрительно кивал, потому что брак сей был первым актом трагедии, замысленной и поставленной Богом Израиля. Трагедии уничтожения филистимлян.

Итак, Самсон вел родителей к Фимнафу. А в те баснословные времена зверья плодилось на земле – несчитано и путь изобиловал самыми неожиданными опасностями. И вот, когда путники приблизились к виноградникам Фимнафа, послышалось грозное рычание – откуда ни возьмись появился молодой лев и преградил им путь.

Родители Самсона пустились наутек, читая молитвы и прощаясь с белым светом, однако Самсон в бегство не ударился, а набросился на льва. Тот был несколько изумлен наглостью человека, которым он уже намеревался пообедать… Но вышло иначе: Самсон разорвал льва, аки жалкого козленка. Конечно, обыкновенному человеку затруднительно было бы и козленка разорвать, но силища у Самсона и в самом деле была немереная. Ему и оружия не было нужно, голыми руками управился.

Смыв с себя кровь в придорожном ручье, чтобы не пугать встречных-поперечных своим диким видом, Самсон как ни в чем не бывало отправился догонять родителей, которые с перепугу добежали уже почти до Фимнафа, и сказал им, что лев убежал. Он и сам не знал, почему соврал (он часто совершал поступки, объяснить которые не мог). Может, матушку волновать не хотел. Может, еще почему. Вот не сказал, да и все. К тому же он вовсе не считал победу над зверем таким уж особым подвигом. Подумаешь, большое дело – разорвать льву пасть!

И вот наконец семейство Маноя явилось в Фимнаф, в тот дом, где жила Сула. Сначала, узнав, что девушку пришли сватать иудеи, отец Сулы стал было нос задирать, но, увидев Самсона, чуть не лишился чувств от радости. Больше всего на свете он хотел иметь внуков. Однако обе его старшие дочери рожали от своих мужей таких слабых младенцев, что те умирали, едва появившись на свет. Сула была его третьей дочерью, на нее он возлагал последние надежды! Конечно, размышлял отец, этот здоровенный нестриженый назарей сделает Суле замечательных детей, а ему, значит, желанных внуков. Пора, пора влить свежую кровь в жилы старинного рода…

Однако он считал зазорным для себя вот так сразу согласиться с предложением какого-то иудея и начал манежиться: мол, он не знает, кто такой Самсон… и мало ли что говорят о его неимоверной силе… вот если бы за его дочь посватался богатырь, могущий избавить жителей Фимнафа от льва, который рыщет неподалеку от виноградников и никому не дает собрать урожай…

«Эх и дурак я! – подумал Самсон. – Зачем смыл с себя кровь? Почему не сказал отцу и матери, что убил льва? А теперь ведь не поверят… хвастуном назовут…»

Да, поступил он глупо. Но делать нечего: пришлось промолчать и сделать скучную физиономию. На счастье, вскоре отцу Сулы надоело важничать, и он дал понять, что отнюдь не возражает, чтобы в его дом вошел такой красавец (а надо сказать, что по филистимским обычаям того времени так и выходило: жених переселялся в дом к невесте, вернее, муж – в дом к жене).

Ну что ж, Самсон и Сула чинно встретились под взглядами родни и обменялись клятвами любви и верности. Дело осталось за малым – сыграть свадьбу.

Накануне пира Самсону понадобилось зачем-то сходить в Цору, и он, минуя виноградники, взглянул в овраг, куда швырнул останки льва. И что за удивительную вещь он обнаружил! Оказывается, в пасти льва поселился пчелиный рой, и даже меду там оказалось уже довольно много. Ну что ж, Самсон достал медовый сот и с удовольствием поел. А потом пошел своей дорогой.

Ну, наконец-то все приготовления были закончены, и началась свадьба. По филистимскому закону выбрали тридцать дружек, которые должны были сидеть рядом с женихом все семь дней пированья. Ох, как расфуфырились знатные филистимляне! Какие умопомрачительные прически себе сделали! Как ярко накрасили веки синей краской! Как они задирали носы! Как снисходительно взирали на жениха! Как кичились своим умом и богатством!

А у Самсона никакого богатства, кроме силы, не было. Он вспомнил, как победил льва, от которого эти чванливые красавчики бегали наперегонки наутек, и пришел в отличное настроение.

– А хотите, я загадаю вам загадку? – спросил он дружек. – Если вы отгадаете мне ее в семь дней пира и отгадаете верно, то я дам вам тридцать синдонов[5] и тридцать перемен одежд. Если же не сможете отгадать, то вы дадите мне тридцать синдонов и тридцать перемен одежд.

– Ну-ну, – снисходительно сказали дружки. – Загадывай загадку твою, послушаем.

– Вот она, – лукаво усмехнулся Самсон. – Из ядущего вышло ядомое, а из сильного вышло сладкое.

Дружки переглянулись и несколько помрачнели. Никому ничто не шло в голову.

Еще мрачнее они стали через три дня… через четыре… через пять и шесть… Ну а потом поняли, что в жизни им такого не разгадать и придется раскошеливаться.

Разумеется, они были богаты. Но понятие богатства в те баснословные времена изрядно отличалось от того, что мы подразумеваем под ним теперь. Богаты, да. Но не настолько, чтобы взять да и выложить какому-то там иудею свои одежды. Может, у них и было всего две или три перемены, у тех знатных филистимлян. И если по одной отдать, останется всего ничего. И поняли они, что надо что-то делать. Хитрость какую-то подстроить, что ли…

Выждав минуту, подступили они к жене Самсона и ну ее стращать:

– Вызнай у своего мужа разгадку, не то плохо тебе придется. Неужели думаешь, что мы станем разоряться ради него? Убьем его и тебя вместе с ним. И отца твоего не помилуем.

Сула посмотрела в лица своих дорогих соплеменников и поняла, что ничего хорошего ждать от них не приходится. Само собой, ей совершенно не хотелось погибать сразу после свадьбы. Да и вообще не хотелось! И она принялась всячески ластиться и уговаривать своего молодого супруга, чтобы открыл ей тайну.

А ведь он был влюблен… И, как ни крепился, вскоре взял да и рассказал все. Ну какой мужчина устоит, если перед ним плачет молодая и любимая жена? Не то чтобы Самсон ее пожалел… он просто испугался, что она откажет ему в своих милостях. А те милости, которые он испытывал уже в течение шести ночей, ему очень нравились. К тому же он и вообразить не мог, что жена способна предать его.

Да и Сула, честно говоря, не предполагала, что совершает именно предательство. Думала, просто спасает свою жизнь, а ведь вышло так, что погубила себя…

И вот подошло время подводить итоги пари. Самсон уже довольно потирал руки, уверенный, что вскоре будет щеголять в новых нарядных одеяниях, под которые наденет – как и положено знатному человеку! – новые рубашки из тонкого полотна. Он предвкушал миг, когда увидит дружек, утративших свой прежний высокомерный и презрительный вид. Однако он рановато радовался, рановато предавался блаженным мечтам, потому что дружки явились к нему с прежними высокомерными физиономиями и сообщили, что разгадали загадку:

– Да это всего-навсего медовые соты в пасти мертвого льва!

Самсон сразу понял, что своим умом они до верного ответа не смогли бы додуматься. Жена им рассказала, точно…

– Если бы вы не пахали на моей телице, то не отгадали бы моей загадки, – сказал он грубо.

– Мы не понимаем, о чем ты говоришь! – возмутились дружки. – Лучше проигрыш плати, не увиливай!

Да, проигрыш предстояло заплатить, это уж святое дело. Не заплатишь – подвергнешься страшному позору. Филистимляне и так распускали на всех углах слухи: мол, иудеи обманщики, так и норовят увильнуть от исполнения обещания и обобрать всякого честного человека.

Но где, в отчаянии воззвал Самсон к небесам, где ему взять тридцать синдонов и тридцать перемен одежд? У него всего один синдон и одна перемена…

Видимо, Бог Израиля уже крепко ополчился против филистимлян, которые прежде были орудием его кары народу иудейскому, видимо, он уже решил, что некоторая их часть должна быть истреблена, потому что Самсону вдруг пришла в голову такая мысль: если у него одежд нет, а у других есть, значит, надо украсть одежды у других, потому что ему, Самсону, нужно, а они… они обойдутся!

Само собой разумеется, обирать Самсон вознамерился отнюдь не своих соотечественников, а филистимлян. И хоть особым умом он не блистал, а был скорее простодушен, все же догадался, что красть ни в Цоре, ни в Фимнафе не следует: ведь там все сразу угадают, кто вор. Поэтому Самсон ничтоже сумняшеся отправился в дальний город Аскалон, где его никто не знал, и там принялся добывать желанные синдоны и перемены одежд.

А в Аскалоне, надобно вам сказать, обитал народ не слишком-то богатый. Пожалуй, даже зажиточным его назвать было трудно. У некоторых всего-то одна перемена одежды и один синдон имелись, как и у самого Самсона. «Ну разве хорошо отнимать у людей последнее? – подумал Самсон. – Как же они жить будут, без одежды-то? Чем наготу прикроют?»

Поразмыслив, Самсон поступил очень просто: он выслеживал какого-нибудь человека, убивал его, раздевал и забирал одежду себе. Таким образом, несчастному не приходилось голу-босу мыкать горе, а Самсон постепенно разжился теми тридцатью переменами одежды и тридцатью синдонами, которые ему были столь необходимы.

Нагруженный двумя огромными узлами, которые он, с его-то силищей, нес, конечно, как два перышка, будущий спаситель иудеев вскоре воротился в Фимнаф и отдал долг дружкам. Честно говоря, они были не слишком-то довольны, потому что рубашонки и одежонка оказались так себе, довольно поношенные, однако условия пари не обговаривали качества одежды. Пришлось принять, что дают.

Сула пришла в восторг и собралась кинуться мужу на шею, однако Самсон отстранился.

– Ты предала меня! – сказал он зло. – А мне не нужна жена, которая способна на предательство. Прощай, я расстаюсь с тобой навеки!

И ушел в Цору.

Сула едва не умерла от горя и позора. Она плакала, не осушая очей, и ее отец даже стал бояться, что она и правда заболеет и умрет. Честно говоря, порядочная женщина после такого позора должна была покончить с собой, и отец опасался, что именно тем дело и кончится. На счастье (то есть тогда им казалось, что это – счастье, но потом выяснилось, что совсем даже наоборот!), один из дружек, которого звали Мастиян, был давно и безответно влюблен в Сулу. Он страшно горевал, когда ее отдали Самсону, и сейчас, поняв, что она брошена, ринулся к ее отцу, умоляя отдать ему Сулу в жены. Ему было совершенно все равно, что девственность ее похищена другим мужчиной. Он даже соглашался обойтись без нового свадебного пира, лишь бы только Сула была с ним. Только об этом он думал и мечтал.

Отец и дочь согласились без долгих размышлений, ведь им представилась отличная возможность забыть о позорище, в кое их вверг Самсон. Ну и, конечно, Сула была растрогана такой преданностью поклонника и с радостью заключила его в свои объятия.

Тем временем Самсон воротился в родительский дом и занялся тем же, чем он занимался прежде. То есть ничем. Похвалялся своей силой, надо или не надо вступал в драки, иногда – очень редко – помогал отцу обрабатывать поле и возделывать виноградник. Однако работа была совершенно не той участью, для которой его готовили небеса. И вот ангел его хранитель покачал укоризненно нимбом и принялся исподволь воскрешать в памяти Самсона те недолгие часы, которые провел он рядом с Сулой. Вспоминались неудачливому мужу ее нежные губы, ее ясные глаза, ее тело, которому Самсон первый открыл радость объятий и поцелуев…

Очень скоро жить с этими воспоминаниями стало совсем нестерпимо, и Самсон решил пойти к Суле мириться. По своему обыкновению, он заглянул в Аскалон, ограбил там какую-то горожанку и, сжимая в своей огромной ладони ее единственную драгоценность – ожерелье из ракушек, – отправился в Фимнаф, к жене. Да, и еще он прихватил по пути чьего-то козленка, чтобы сделать подарок также и тестю.

Самсон не сомневался, что в доме Сулы все кинутся к нему с распростертыми объятиями, и был немало изумлен, когда этого не случилось. Случилось даже наоборот: Сула при виде его убежала со всех ног, а тесть появился с видом сконфуженным и сообщил, что она больше не жена Самсону.

– Ты ушел от нее, – объяснял тесть, – ну, я и решил, что ты возненавидел ее и бросил. Тяжело жить одинокой женщине… а ее так любил Мастиян… Прости, Самсон, я не знал, что ты вернешься. Признаюсь, ты мне всегда нравился, и я буду просто рад снова назвать тебя сыном. Младшая сестра Сулы… моя младшая дочь… еще красивее твоей бывшей жены, поверь! Ты ничего не потеряешь!

Но Самсон не хотел никакой другой женщины, кроме Сулы. Только она была нужна ему! Он отшвырнул ожерелье, отпустил козленка, который радостно взмекнул и убежал щипать травку, а сам стоял, яростно набычась и бешено водя глазами по сторонам. Ему хотелось убить и изменницу, и ее отца, и ее мужа… Но ведь отчасти он сам был виноват в произошедшем, и он это понимал. Однако не таков человек был Самсон, чтобы долго винить себя.

С чего все началось, подумал он угрюмо? С того, что филистимляне разгневали Самсона своей спесивостью, и он предложил им совершенно беспроигрышное для себя пари. И все было бы хорошо, если бы филистимляне не оказались такими скаредами и не пожалели бы отдать по одной – всего-навсего по одной! – перемене одежд своих и по одному синдону. Они запугали Сулу, вынудили ее к предательству. Разумеется, Самсон был вправе бросить жену. Но если б не коварный филистимлянин Мастиян, она дождалась бы возвращения Самсона! И все было бы хорошо. А сейчас – все плохо. Почему? Потому что во всем виноваты филистимляне, и им нужно хорошенько отомстить. А ударить надо по самому больному – по их добру, за которое они так трясутся…

У Самсона слово никогда не расходилось с делом. А поскольку сердце его было исполнено злобы, он выбрал ну очень изощренный способ мести: пошел в леса-поля, поймал триста лисиц, связал их хвост с хвостом, привязал по факелу между двумя хвостами, потом он зажег факелы и пустил зверей на поля филистимлян. И выжег таким образом и копны, и несжатый хлеб, и виноградные сады, и масличные.

В общем, сделал он то, что сделал, да и вернулся домой, совершенно не заботясь о том, что будет. А может, Самсон полагал, что филистимляне увенчают его лавровыми венками?

Нет, последнее ему точно не грозило. Одна мечта была у филистимлян – прикончить негодяя, который уничтожил плоды их трудов, обрек их вместе с семьями на голод и нищету.

– Кто это сделал? – разносились со всех сторон возмущенные крики. – Кто? Почему?!

– Самсон, – был угрюмый ответ. – Тот самый Самсон из Цоры, которого в Фимнафе бросила жена. Вот он и озлобился на нас.

Филистимляне знали, что прикончить силача не столь просто, как хотелось бы, но сердца их так и пылали местью… и они не придумали ничего другого, как… поджечь дом отца Сулы.

И в этом огне сгорели и она, и ее новый муж, и бывший тесть Самсона, и все их домочадцы.

Узнав о трагедии, Самсон явился в Фимнаф, перебил там всех, кого мог, а остальных филистимлян из ближних городов вызвал на бой в ущелье скалы Етама. Подтянулось туда огромное войско, которое навело на иудеев такой ужас, что они начали рвать на себе волосы и готовы были уже на все, чтобы избавиться от таковой напасти. Конечно, самым простым способом было – выдать Самсона. Поэтому аж три тысячи человек из Иудеи собрались и пошли к ущелью скалы Етама, чтобы уговорить Самсона сдаться, рассудив: спасет ли грядущий мессия их от филистимлян когда-нибудь или нет, неведомо, но сейчас им уже плохо приходится из-за него.

Простим им, маловерам…

Словом, пришли иудеи к ущелью и сказали Самсону:

– Мы пришли связать тебя, чтобы отдать филистимлянам.

Самсон не собирался сражаться с соплеменниками. Поэтому он прикинулся смиренником и сказал:

– Поклянитесь мне, что не убьете меня.

– Нет, – ответили ему, – мы только свяжем тебя и отдадим в руки филистимлян, а умертвить не умертвим.

Он вздохнул и покорился.

Иудеи связали его двумя новыми веревками и повели, словно жертвенного козленка, из ущелья – сдавать своим врагам и угнетателям.

И вот довели Самсона до селения Лех. Филистимляне с криком ярости встретили его, готовые уничтожить. Но в это мгновение Всевышний счел, что настала пора пустить в ход ту силу, которой был наделен Самсон, чтобы выполнить свое жизненное предначертание. Поэтому случилось то, о чем на скрижалях записано следующим образом: «Сошел на него Дух Господень, и веревки, бывшие на руках его, сделались, как перегоревший лен, и упали узы его с рук его. Нашел он свежую ослиную челюсть и, протянув руку свою, взял ее, и убил ею тысячу человек. И сказал Самсон: челюстью ослиною толпу, две толпы, челюстью ослиною убил я тысячу человек. Сказав это, бросил челюсть из руки своей и назвал то место: Рамаф-Лехи. И почувствовал сильную жажду и воззвал к Господу и сказал: „Ты соделал рукою раба Твоего великое спасение сие; а теперь умру я от жажды, и попаду в руки необрезанных“. И разверз Бог ямину в Лехе, и потекла из нее вода. Он напился, и возвратился дух его, и он ожил; оттого и наречено имя месту сему „Источник взывающего“, который в Лехе до сего дня. И был он судьею Израиля во дни филистимлян двадцать лет».

Итак, начало истреблению филистимлян было положено. Однако высшие небесные силы зачем-то дали обреченному на уничтожение народу двадцатилетний тайм-аут. Теперь филистимляне и иудеи сторонились друг друга. Раньше они все-таки пытались как-то уживаться и даже роднились-женились, но теперь вели себя как откровенные враги. Самсон засел в Цоре и исполнял там свою роль судьи-миротворца. О том, как он именно это делал, воспоминаний не сохранилось. Однако в Ветхом Завете говорится, что «Дан будет судить народ свой… Дан будет змеем на дороге». Имелись в виду как раз времена судьи Самсона, который принадлежал к потомкам Дана.

Змей на дороге… Звучит внушительно, что и говорить. Праотец Иаков выразился на эту тему так: «А он подобен змею: оба живут одиноко, у обоих вся сила в голове, оба мстительны, оба, умирая, убивают врагов».

Ну что ж, Самсон вполне соответствовал образу! Он и в самом деле жил один, и если и не отличался глубокой мудростью, то, во всяком случае, держал филистимлян в страхе. Рассказывают, что, когда на Самсона сходил «Дух Господень», он обретал такую силу, что, поднимая две горы, высекал из них огонь, как из кремней. И еще – делая один шаг, преодолевал расстояние между двумя городами.

Филистимляне более не дерзали совершать против Самсона вылазки, подобные той, которая произошла в Рамаф-Лехи, однако только и думали о том, чтобы изловить и уничтожить Самсона. Думать-то они думали, однако воплотить мечты в жизнь было не так просто: все же он был не только силен, но и осторожен и хитер. Однако имелась у него слабость, которой просто грех было не воспользоваться его врагам. Слабость сия звалась – женщины.

До поры до времени Самсон и правда был осторожен, однако иногда эту осторожность терял. Все дело в том, что ему не нравились соплеменницы. Ну вот не влекли его кроткие иудейские красавицы с их опущенными долу глазами и склонностью непомерно полнеть немедленно после выхода замуж! Девицы стерегли свою девственность, аки дракон – сокровища, а на мужних жен и смотреть не хотелось… Да и вообще, ноблесс оближ (такого выражения, понятно, Самсон не знал, однако смысл его понимал – положение обязывает, что да, то да!), неуместно как-то СУДЬЕ пускаться во все тяжкие среди тех, кого он судит. Так что Самсон изредка позволял себе «оторваться» на стороне – на чужой, значит, стороне, в городах филистимских, куда он проникал украдкой под видом скромного странника, а там находил себе блудницу и получал от нее то, что хотел. Правда, действовал с опаской – никогда к одной и той же даме не хаживал.

Но вот как-то появилась в Газе одна представительница древнейшей профессии, к которой Самсон сделался, можно сказать, неравнодушен. Ее он навестил не единожды, а главное, собирался к ней снова.

Прознали о том филистимляне и решили устроить Самсону ловушку. Дали ему спокойно войти в город, закрыли ворота, а около них поставили засаду. Напасть на Самсона решили утром, когда он, умиротворенный и обессиленный, пойдет от блудницы. Однако замысел сорвался потому, что Самсон проснулся не утром, а в полночь, тогда и пошел себе из Газы. Стражи и участники засады мирно спали около городских ворот, видя, наверное, во сне грядущую славную победу над Самсоном. Это был блаженный сон, который, увы, не сбылся и сбыться не мог, так как Самсон, завидев такое количество вооруженных людей, сообразил, что пришли они по его душу. Сила его была с ним, а потому скоро около того места, где прежде были ворота, остались только трупы незадачливых сторожей и их подручных.

А что же случилось с воротами? Они исчезли, исчезли бесследно… И только некоторое время спустя их обнаружили на вершине горы неподалеку от Хеврона. Самсону было приятно лишний раз продемонстрировать «необрезанным» свою силищу!

Сие не значит, конечно, что отношение филистимлян к Самсону улучшилось. За ним продолжали следить, продолжали пытаться застать его врасплох… однако все было бессмысленно. И тогда филистимляне наконец сообразили, что дело тут нечисто. Не может обычный человек быть так силен и неуязвим. Видимо, у Самсона есть какая-то тайна. Тайна его силы! И тот, кто тайну разгадает, Самсона одолеет.

Тем временем наш герой продолжал свои опасные вылазки по красавицам окрестных городов, и однажды встретил он женщину по имени Далила, живущую в долине Сорек.

Она его очаровала! Даже имя ее означало – кокетка, соблазнительница. Самсон влюбился так, что хаживал к ней чуть ли не каждую ночь и прекращать визиты не собирался. Филистимляне скрежетали зубами: добыча так близко, а схватить Самсона – никак не получается!

И тогда какому-то умнику пришло в голову вызнать секрет его силы с помощью Далилы.

Ее решили вульгарно подкупить. Да, она была довольно богата, однако дополнительные деньги еще никому не вредили, тем паче – большие деньги.

И вот властители филистимских городов пришли к ней и сказали:

– Хочешь получить тысячу сто сиклей серебра?

А сиклем, надо вам сказать, звалась серебряная монета, которая весила двенадцать граммов. Всего, значит, получалось чуть ли не полтора килограмма серебра. Немало, очень немало, особенно по тем временам! Целая куча денег!

Далила смотрела на гостей ошеломленно и размышляла: с одной стороны, Самсон – потрясающий любовник. С другой – он ужасный скупец. Сколько раз к ней приходил, а хоть бы подарок какой принес, что ли… Далила поиздержалась уже, покупая ему разные яства и сладости (Самсон, как известно, не пил, но покушать очень даже любил!), а он принимает это как нечто само собой разумеющееся. Приходит, ест, заваливается с Далилой в постель, иной раз от нетерпения разрывая на ней одежды… силища-то у него немереная, а манеры… Фу, грубиян! Потом от дорогих хитонов остаются только тряпки, а он ни разу не подарил ей ни наряда нового, ни украшения какого. Но ведь он далеко не беден. Ясное дело – просто скуп. И чего ради она будет держаться за скупого, к тому же нестриженого иудея? Ох уж эти их обряды назарейские… Главное, нипочем не хочет стричься, хотя Далилу порою ужасно раздражали его чрезмерно длинные кудри. В постели, к примеру, они ужасно мешали.

Словом, хорошенько поразмыслив, Далила обнаружила у Самсона огромное количество недостатков, а достоинство всего одно. Но жизненный опыт учил ее, что клин клином вышибается очень легко, авось найдет она себе другого, а тысяча сто сиклей серебра на дороге не валяются.

Торг состоялся, и Далила приступила к выполнению своей предательской миссии.

Как и водится у женщин, которые чего-то хотят получить от мужчины, она сначала подольстилась к нему, а потом спросила – у разнеженного, размягченного и чрезвычайно довольного собой (вопрос о том, довольна ли Далила, Самсона не слишком-то волновал):

– Ты такой сильный… Скажи мне, чем можно связать эту гору мышц, чтобы ты не смог разорвать путы?

– А тебе зачем? – игриво покосился на любовницу Самсон. В те поры, пожалуй, о садо-мазо еще не слышали, не то он непременно задал бы ей провокационный вопросик…

– Да так просто, знать хочу, – пожала плечами Далила. – Ну скажи, а?!

Самсону хотелось спать, ну, он и буркнул, чтобы отвязаться:

– Если свяжут меня семью сырыми тетивами, которые не засушены, то я сделаюсь бессилен и буду как прочие люди.

А около дома Далилы всегда дежурил на посылках человек – связной, так сказать. И когда Самсон уснул, Далила выскочила во двор и сказала тому связному: немедля тащи сюда семь сырых тетив!

Филистимские заговорщики немало удивились, однако семь сырых тетив сыскали и отнесли Далиле, и уже готовы были войти и связать Самсона, как вдруг осторожная женщина сказала:

– А если он всего лишь пошутил? Ведь он очень хитер… Представьте, что будет, если тетивы его не сдержат? От вас от всех только мокрое место останется. Давайте сначала я свяжу его, словно ради шутки… А потом посмотрим, что будет.

Честно говоря, Далилу прежде всего беспокоила собственная судьба: кто же оставит в живых предательницу?! А участь филистимлян заботила ее лишь постольку, поскольку, прикончи их Самсон, некому будет выплачивать ей обещанный гонорар.

Заговорщики предложение женщины нашли очень разумным и согласились подождать в засаде.

Ну что ж, Далила связала Самсона сырыми тетивами (богатырь спал, как топор) и внезапно вскричала у него над ухом:

– Самсон! Филистимляне идут на тебя!

Самсон вскочил, слегка повел плечом – и разорвал тетивы, как разрывают нитку из пакли, когда пережжет ее огонь. Далила начала хохотать, уверяла, что это была с ее стороны всего лишь забава, зацеловала его, заморочила ему голову и… пристала с новыми вопросами.

– Ну да, я пошутил, – признался Самсон, в голову которого не взошло и намека на подозрительность, так он был уверен в себе. Или самоуверен? – Вот если свяжут меня новыми веревками, которые не были в деле, то я сделаюсь бессилен и буду, как прочие люди.

И заснул снова.

Филистимляне послали гонцов в лавку человека, который торговал мешками и всяческим вервием, и те приволокли целый ворох новехоньких, отличных веревок.

Далила опутала ими любовника, поражаясь крепости его сна и бесчувствию, перевела дух (все-таки нелегко было связать такого богатыря, его ведь и с боку на бок надо было ворочать!) и, погрозив филистимлянам, которые еле сдерживали нетерпение, так им хотелось поскорей схватить Самсона, снова вскричала:

– Самсон! Филистимляне идут на тебя!

Неупотребленные веревки полетели в стороны так же, как незадолго до того летели сырые тетивы. Самсон вскочил. Далила захохотала… несколько принужденно, надо сказать. Однако Самсон слишком хотел спать, чтобы долго сердиться.

– Ну скажи, в чем твоя сила? – пристала она снова, и Самсон буркнул, засыпая:

– Если ты воткешь семь кос головы моей в ткань и прибьешь ее гвоздем к ткальной колоде, то я буду бессилен, как и прочие люди.

Далила, подпрыгивая от нетерпения, усыпила его на коленях своих (так сказано в Писании), а потом взяла семь кос головы его и прикрепила их к колоде. И завопила опять:

– Филистимляне идут на тебя, Самсон!

Через минуту она с грустью смотрела, как дождем сыплются гвозди с его волос.

Ткальная колода отлетела в сторону.

– Если ты меня еще раз разбудишь, я тебя прибью! – посулил злой, невыспавшийся Самсон, опять заваливаясь в постель.

Но тут Далила, которая словно бы уже видела, как уходят от ее дома разгневанные господа заговорщики, унося увесистый мешок с серебром, принялась ныть и канючить:

– Ты меня не любишь… Ты мне не веришь! Ты надо мной издеваешься! Ну почему ты не хочешь мне открыть, в чем сила твоя? Скажи, а… Не то я тебя снова разбужу, косматое чудовище!

Самсону отчаянно хотелось спать, он готов был на все, чтобы Далила отстала от него. И, совершенно забыв о том, что уже была, была в его жизни одна подобная история, когда он поддался уговорам любимой женщины, которая якобы хотела всего лишь любопытство свое невинное утолить, богатырь проворчал:

– Косматое чудовище? Да ведь в том-то все и дело. Ведь я назарей Божий от чрева матери моей. Сила моя – в волосах, в том, что я обеты свято блюл, мне предписанные. Если же остричь меня, то отступит от меня сила моя: я сделаюсь слаб и буду, как прочие люди.

Он уснул сном младенца, а Далила сидела, глядя на массу золотистых спутанных кудрей своего любовника, и думала тяжкую думу. С одной стороны, близится утро, скоро Самсон проснется и уйдет, и если она хочет получить свою груду серебра, нужно спешить остричь богатыря. С другой стороны… а вдруг и последние его слова ложь? Что с нею сделает Самсон, когда проснется и обнаружит, что во сне его остригли, как барана? Да от Далилы мокрое место останется, ничего больше!

Но время шло, надо было на что-то все-таки решаться… И Далила наконец взяла ножницы и осторожно срезала с головы Самсона первую прядь. Он не шевельнулся. Тогда она срезала вторую, затем третью… и скоро целый ворох кудрей лежал на полу. Далила аккуратно смела их в кучку, потом отошла к двери, ступила одной ногой за порог, чтобы в случае чего успеть удрать прежде, чем разъяренный Самсон успеет ее пришибить, и выкрикнула:

– Филистимляне идут на тебя, Самсон!

Богатырь открыл глаза, лениво потянулся, медленно встал… и замер. Еще прежде, чем он сообразил, что острижен наголо, он ощутил, что сила отступила от него, а значит, отступил и Господь, который всегда был с ним.

И тут Далила, которая поняла, что на сей раз все вышло так, как она хотела, подала знак филистимлянам, и те налетели на богатыря, словно стая собак на льва… Впрочем, они теперь называли Самсона бараном.

О, как проклинал он себя за болтливость, когда его связали и потащили на городскую площадь! Как проклинал себя за глупую доверчивость, когда ему выкололи глаза! Как проклинал себя за самоуверенность, когда его отволокли в Газу, в дом узников, проще говоря, в тюрьму, оковали двумя медными цепями и приставили крутить мельничный жернов!

Он проклинал себя, филистимлян, судьбу, проклинал Далилу. Сколько счастья давала она ему! Как приманчиво цвела ее красота… он-то думал, лишь для него. И вот предательство, ужасное предательство…

Если бы он добрался до нее сейчас, то убил бы на месте! И он плакал незрячими глазами, мешая в глазницах кровь и слезы, плакал оттого, что не может исполнить своего желания. Он, бывший некогда первым силачом мира, не может не только врагов поубивать, но даже отомстить женщине, предавшей его!

Шли дни, сливаясь в недели и месяцы. Самсон перестал буйствовать и рваться в своих цепях. Но горечь не иссякала в его сердце. Вот разве что жалость примешивалась к ней теперь. Жалость к Далиле. О да, он по-прежнему хотел убить ее, но плакал теперь именно оттого, что хочет убить ту, которую прежде так любил.

Шли, шли дни… Теперь у Самсона было много времени для раздумий.

«Бог дал мне силу, – размышлял он. – Силу истреблять филистимлян. Но разве я исполнял свое предназначение неустанно? Разве посвятил этому жизнь? Нет. Уже двадцать лет минуло с того дня, как я побивал тьмы их ослиной челюстью. С тех пор жил я мирно, как самый обычный человек, нежил тело свое, дух мой был ленив, и боялись филистимляне не меня, а моего предназначения, которое я так и не исполнил. Вот почему Бог отступился от меня. Вот почему… а вовсе не потому, что какая-то женщина взяла ножницы и остригла меня спящего. В том воля Божья была, а не человеческая. Далила была в руке Божией. И я был в его руке. О, значит, силы я лишился по его воле? Но зачем он оставил меня? Только ли для того, чтобы я понял ничтожество свое и терпел страдания и унижения? Или все же… все же ради иной доли? Или Бог все еще ждет от меня того, ради чего явился я на свет, а постигшие меня испытания – всего лишь знак, чтобы я не тратил сил попусту?»

Так думал он день, и два, и три, и неделю, и месяц. Думал, прислушиваясь к себе, ища ответы на нелегкие вопросы. А тем временем начали отрастать волосы на его голове, а в тело возвращалась сила. Тогда Самсон понял, что Бог еще не вовсе отступился от него, и дал себе слово не тратить больше жизнь свою попусту.

Между тем у филистимлян настал праздник бога Дагона, покровителя рыбной ловли и земледелия. Владыки филистимские собрались, чтобы принести великую жертву ему и возблагодарить за то, что предал Самсона, врага их, в их руки.

Множество народу собралось в Газе из всех городов, началось празднество, шли пиры, вино лилось рекой. И когда опьянели филистимляне, когда развеселилось сердце их, они закричали наперебой:

– Позовите Самсона из дома темничного, пусть он позабавит нас!

И вот во дворец, чьи высокие своды были подперты колоннами, привели окованного цепями слепого Самсона. Отрок ввел его за руку. Самсона поставили посреди зала, дали ему в руки цитру и велели играть для потехи собравшихся. А народищу там было – не счесть. Внизу, в зале, пировали все владельцы филистимские с семьями и приближенными, все знатные горожане, а под высокой крышей устроены были галереи, куда мог собраться простой люд.

И вот для них для всех герой иудейского народа, поверженный богатырь Самсон играл теперь на цитре…

Ну, музыкант из него был невеликий, а потому каждый аккорд, извлекаемый им, был фальшив и встречал только насмешки собравшихся. А впрочем, даже если бы срывались со струн сладкозвучные звуки, филистимлянам было бы не до наслаждения ими. Самсон, великий герой, повержен, он в их руках, они могут делать с ним, что хотят! Вот что было для них главным наслаждением.

Смиренное молчание и послушание Самсона сначала приводило их в восторг, а потом наскучило. На него перестали обращать внимание. Гости вернулись к пированию.

Тогда Самсон почувствовал, что час его настал, и сказал отроку, который водил его за руку:

– Я устал стоять, подведи меня к столбам, на которых утвержден дом, чтобы прислониться к ним.

Отрок так и сделал.

Взялся Самсон обеими руками за колонны и воззвал к Господу:

– Господи Боже! Вспомни меня и укрепи меня только теперь, о Боже, чтобы мне в один раз отмстить филистимлянам за два глаза мои.

И, напрягшись, сдвинул Самсон с места два средних столба, на которых утвержден был дом, упершись в них, в один правою рукою своею, а в другой левою. Все зашаталось вокруг… послышались испуганные крики… Но, перекрывая их, зазвучал голос Самсона:

– Умри, душа моя, с филистимлянами!

Вслед за тем он уперся полною силою – и повалил колонны. Рухнули они, рухнула крыша, обвалились стены, погребая под развалинами всех, кто находился во дворце.

Все погибли. Рассказывают, умерших, которых умертвил Самсон при смерти своей, было более, нежели тех, кого умертвил он за всю жизнь свою.

Не скоро разобрали завалы и вытащили трупы… А когда сделали это, пришли в Газу иудеи – братья Самсона, родичи его, забрали тело героя и отнесли в некое место между Цорою и Естаолом, где был погост и где уже несколько лет лежал во гробе Маной, отец Самсона. В той могиле и похоронили богатыря.

Вот так погиб Самсон, спаситель Израиля от филистимлян. Человек, наделенный великой силой – и великим неумением с нею обращаться. Богу понадобилось дать ему суровый урок, чтобы вразумить.

Но какие бы высшие цели ни ставил перед собой Господь, все же предательство любимой – это слишком жестокое средство, чтобы заставить человека одуматься и исполнить наконец свое предназначение!

Тем более что неизвестно вообще, одумался Самсон или нет. Ведь он просил у Бога помощи не в отмщении угнетателям его народа, а в отмщении «за два глаза мои»…

Он был всего лишь человеком. Да, всего лишь человеком, который, очень может быть, так и не понял, зачем однажды его матери явился некто в светлых одеяниях, окруженный нимбом золотистой пыли.

Сбывшееся проклятье (Михаил Скопин-Шуйский, Россия)

Князь Михайла смотрел на жену, которая припала головой к его ногам, сдавленно рыдая, – и понимал, что ее слезы были не слезами жалости, а слезами прощания. Он умирал и знал, что умирает. Немилосердная боль, которая начала его терзать вскоре после того, как он осушил чарку вина, принятую из рук дорогой тетушки и кумы Катерины Григорьевны, наконец-то утихла.

Он осторожно облизал губы… Даже притронуться к ним было мучительно, так искусал он их в приступах жесточайшего страдания, искусал, чтобы сдержать крики. Князь боялся еще больше испугать мать и жену, которые и так почти лишились от страха рассудка, когда его принесли полуживого из дома Воротынских, с веселого крестильного пира. Он стыдился сам себя – герой Москвы, освободивший ее от поляков (он-то знал, что, кабы не шведское войско, ничего не получилось бы… да и со шведами ничего не получилось бы, кабы не ушли поляки сами из Тушина, вдребезги переругавшись друг с другом… он-то знал, но никому не собирался объяснять, а теперь это и вовсе казалось неважным), любимец народный и, очень возможно, преемник государя Василия Шуйского на царстве (доброхоты доносили, что народ на старика царя, неудачника, ввергшего державу в пучину Смутного времени, войн, разора, голода, очень ропщет, а вот на тридцатилетнего синеглазого красавца, государева племянника, удачливого полководца, глядит с обожанием и надеждой). Он стыдился себя – боль превратила его в сущую развалину, тихо стенающую, скручиваемую судорогами и бьющуюся в приступах страха.

Да, ему было не только больно, но и страшно! Страшно – с тех самых пор, как он увидел на крепостной стене Дмитрова женщину с растрепанными волосами, похожую на ведьму. Раньше она казалась князю Михайле самой красивой из всех красавиц земных, а в тот момент, еще сильнее исхудавшая (хотя куда еще худать-то, и так весу не более, чем в птице-синице!), обветренная, в обтрепанной одежде, мало напоминала ту надменную, осыпанную драгоценностями панну, какой когда-то въехала в коленопреклоненную Москву, чтобы сделаться ее царицей. Только глаза, эти серые неистовые глаза… Только голос, тот же голос, который когда-то заливался серебристым смехом… Но тогда он страшно и гулко выкрикнул со стены проклятие, которое теперь сбывалось.

О, как подступила к нутру боль! Ледяной пот оросил бледное чело умирающего.

Жена почувствовала, как он задрожал, и вскинулась.

– Попа… позови мне попа… – еле слышно выдохнул князь Михайла.

Священник, отец Леонтий, уже несколько часов подремывал в дальней горнице. Слух о том, что умирает герой Скопин-Шуйский, всколыхнул округу. Толпы рыдающего народа клубились вокруг его дома в Александровской слободе, и такие же толпы, только разъяренные, клубились в Москве около дома князя Дмитрия Шуйского. Слух о том, что княгиня Катерина Григорьевна подлила в кубок, который она поднесла Скопину-Шуйскому, яду, разнесся по Москве со скоростью пожара, каковому случалось мгновенно выжечь полгорода. Сразу вспомнили, чья она дочь – Малюты Скуратова отродье, Григория Бельского, известного своей незабываемой жестокостью! Шуйские сидели запершись, уже даже не высовывались на высокое крыльцо и не пытались выкрикивать оправдания, которые сначала были негодующими, а потом стали просто жалобными. Сам царь послал к ним стражников для охраны, но если возмущенная толпа все же ринется на штурм, алебардщики разбегутся, надежды на них никакой.

Впрочем, сейчас мысли отца Леонтия были вовсе не о затаившихся, перепуганных Шуйских. Он смотрел в почерневшее лицо князя Михайлы и понимал, что мгновения его молодой жизни сочтены. Какие же прегрешения может вспомнить человек, снискавший любовь народную, всеобщее преклонение?

– Сыне, – ласково проговорил священник, – на пороге смерти вспомни: милосерд наш Господь. Милосерд и всеведущ. И если тяжко тебе говорить, ты смолчи. Ведь Творцу нашему небесному и без исповеди твоей все ведомо.

– Я знаю, – прошептал умирающий. – Но я должен сказать.

Губы его шевелились почти беззвучно. Он толком не понимал, что мелькает перед его внутренним взором…

Березовые леса… белоствольные березовые леса, через которые мчалась повозка, которую он сопровождал из Выксунского монастыря в Москву… В повозке сидела женщина в черном – испуганная, встревоженная, измученная, преждевременно состарившаяся. Это была инокиня Марфа, бывшая царица Мария Федоровна, из рода Нагих, жена покойного государя Ивана Васильевича, мать царевича Димитрия, убиенного в Угличе по приказу Бориса Годунова, метившего на престол русский.

Убиенного? Или чудом спасшегося? Может, правду говорят, будто царевичу удалось спастись? Василий Шуйский ездил в Углич, дабы расследовать убийство. Но ведь от дядюшки никогда толку не добьешься, думал князь Михайла, сегодня он в одном клянется, а завтра – с таким же пылом! – в другом. При Годунове уверял – в могиле-де царевич, сейчас твердит, что в могиле подменыш лежал. Но тот, кто нынче вознесся на московский престол, опираясь на польские штыки, шпаги и пистоли, и впрямь вполне мог быть сыном Грозного. Умен, боек, образован, удачлив, отважен, изощрен во владении любым оружием. Правда, бояре косоротятся: нет в нем благолепия истинно царского, ведет себя, как юнец. А еще бояре зло косятся на европейские, польские да французские нововведения…

Задор, легкость и веселье, которые отличали нового государя, как раз и привлекали молодого Скопина-Шуйского. К тому же князь Михайла был возвышен Димитрием: чин великого мечника, чин не столько русский, сколько польский, но звучный, почетный и доходный, был ему присвоен. А всего-то и забот – хранить царский меч, заботиться о нем, торжественно выносить на царских выходах, ну а в случае беды немедля подать меч Димитрию – и самому, конечно, встать на защиту его. Должность была создана нарочно для красавца и храбреца князя Михайлы, и, конечно, тот был за нее благодарен. Он даже заглушил в душе сомнения, которые неминуемо посещали всех, кто пошел служить Димитрию. И когда инокиня Марфа в отчаянии вопросила:

– А верит ли народ, что перед ним законный царевич?

– Горе тому, кто не признает в нем истинного сына Грозного! – ответствовал князь Михаил. – Народ растерзает сего неверующего!

Проблеск радости проглянул в лице инокини. Она не помнила сына. Она не знала, погиб он или спасся. Она боялась ошибиться, признавая его. Но коли блестящий царедворец, приехавший за ней, подсказывает ей ответ… Ах, какой камень спал с ее понурых плеч! И она постаралась не заметить угрозу, которая прозвенела в словах князя Михайлы.

И вот мать с сыном – с сыном ли – встретились и бросились друг другу в объятия, и Марья Федоровна отправилась в Новодевичий монастырь – ожидать прибытия невесты Димитрия, польской красавицы Марианны Мнишек, которой надлежало быть перекрещенной в Марину.

Князь Михайла тоже ожидал ее приезда – с затаенным нетерпением. Наверное, что-то подобное испытывал каждый мужчина. Что ж там за дива заморская? За царя отдать дочь была бы счастлива любая, самая знатная семья на Руси. Димитрий владел насильно взятой, но потом влюбившейся в него Ксенией Годуновой, дочерью прежнего государя. Однако всем было известно, что стоило отцу Марианны, воеводе сендомирскому Юрию Мнишку, выразить неудовольствие, как Ксения была немедля отправлена в монастырь. Димитрий с легкостью отказался от прославленной красавицы – ради кого? Ради кого устроена встреча, небывалая по пышности?

Сейчас все это увидят…

Карета Марианны была запряжена двенадцатью белыми в черные яблоки лошадьми. Каждую лошадь вел под уздцы особый конюх, разряженный пуще некоторых шляхтичей. Карета снаружи была алая с серебряными накладками, с позолоченными колесами, обитая изнутри красным бархатом. Марианна сидела на подушках, унизанных жемчугом, и все ее белое платье было усыпано жемчугом и алмазами.

Она вышла из кареты и приостановилась, чуть покачнувшись.

Князю Михайле были видны ее ошеломленные глаза. Лицо – да, лицо не дрогнуло, маленькая девушка отлично владела собой, но расширившиеся глаза…

Более пышную встречу трудно себе и представить. Похоже, у польской панны закружилась голова при виде сотен встречавших ее бояр, думных дворян, стрельцов, детях боярских,[6] гайдуков, гусар… И все разряжены, кругом все сверкает, искрится на солнце. А люди, люди! Сколько лиц, и не только русских. Персы, грузины, турки в толпе… Даже одного арапа можно было увидеть, однако князь Скопин-Шуйский знал, что арапчонка купили для нее отец и жених вместе.

Сначала на царскую невесту смотрели молча. Потом посыпались пренебрежительные смешки:

– Чем она его так приворожила? Ну разве что и впрямь приворотными зельями. Ведь посмотреть не на что, ни росту, ни стати. От горшка два вершка, в поясе тоньше, чем оса: ветер дунь – переломится.

Насмешничали женщины. Мужчины молчали – все как один.

Молчали… И Скопин-Шуйский, кажется, понимал, почему.

Конечно, ни ростом, ни статью полячка даже отдаленно не напоминала русских дебелых красавиц, ту же Ксению Годунову. Но что-то дрогнуло в душе князя Михайлы при виде ее. Эта несказанная гордость в каждой черте лица и в осанке, этот презрительно изогнутый рот, эта легкость движений… Ее хотелось схватить на руки, закружиться, прижимая к себе, хотелось подбросить ее и поймать, хотелось осыпать ласками, которыми не осыпают жен, принимающих супруга на ложе в рубахах, застегнутых до подбородка, дрожащих от стыда, в темноте…

Но великий мечник умел владеть собой ничуть не хуже, чем государева невеста. Не зря о нем говорили, что он еще в детстве имел «многолетний разум»! Ни одна мысль, ни одно чувство не отразились в его красивом лице. Вот только глаза могли бы его выдать, но никто не заглядывал в его глаза.

На свадьбе Димитрия князь Скопин-Шуйский, разумеется, присутствовал тоже. Он стоял с мечом позади государя и на венчании, и на пиру. Матушка его, княгиня Елена Петровна, была в «сидячих боярынях» – за большим столом. Честь великая! Однако особой радости от сей чести на лице матери князь Михайла не видел.

Да и другие боярыни сидели, словно куклы нарумяненные да набеленные, с каменными лицами. Если у всякого (или почти у всякого) мужчины Марина (да, теперь ее иначе не называли) Мнишек вызывала странный, тревожный, необъяснимый восторг, то женщины ощущали к ней отвращение, смешанное с завистью. И сейчас они чувствовали себя оскорбленными. Ведь маленькой полячке, которую сейчас две боярыни, Наталья Мстиславская и Катерина Шуйская (а между прочим, последняя была не только дочерью Малюты Скуратова, но и сестрой покойной Марии Годуновой, убитой прислужниками нового государя, и честь, оказываемая его сестре, была с его стороны как бы знаком того, что Димитрий зла не помнит… но если не помнил он, то помнили другие… только молчали до поры), выводили из церкви, чтобы следовать в столовую избу, оказывались почести, которые прежде никому еще, ни одной царице московской, не оказывались. Ни Софье Палеолог, драгоценный византийский подарок Ивану III, ни Елене Глинской, ради которой великий князь Василий Иванович натворил в свое время столько безумств, ни Анастасии, любимейшей жене Ивана Грозного, ни Ирине Годуновой, которой муж ее, Федор Иванович, был необычайно предан, ни Марье Григорьевне Годуновой… Они все были мужние жены, царицы лишь постольку, что стали женами царей. Их не короновали. А Марина была венчана на царство даже прежде венчания с государем! Теперь она была как бы независима от брачного союза. В случае развода она осталась бы царицей, а если бы Димитрий умер, она могла бы царствовать без него. Эта тоненькая девушка была миропомазана, возложила на свои кружевные воротники бармы Мономаха, она прошла чрез врата, доступные только государям!

И вот сегодня она венчалась с царем по православному обряду, одетая по-русски.

Ее платье, бархатное, вишневого цвета, с длинными рукавами, было столь густо усажено драгоценными каменьями, что местами не различишь цвет ткани. На ногах Марины сафьянные сапоги с высокими каблуками, унизанными жемчугом; голова убрана золотой с каменьями повязкой, переплетенной с волосами по польскому образцу. Говорили, что повязка сия стоила семьдесят тысяч рублей. Громадная сумма, немыслимая! Но Марина то ли привыкла, то ли уже устала удивляться окружающей ее роскоши, и лицо ее сейчас было спокойно.

Великий мечник лишь изредка поглядывал на царицу. Пышный наряд, столь отличный от польского платья, должен был преобразить ее до неузнаваемости. А между тем она и в пудовых одеяниях московских государынь оставалась все той же птицей залетной, все той же заморской королевной, которую так хотелось схватить на руки, закружиться, прижимая к себе, хотелось подбросить ее и поймать, хотелось осыпать ласками, которыми не осыпают жен, принимающих супруга на ложе в рубахах, застегнутых до подбородка, дрожащих от стыда, в темноте…

Изредка до князя Михайлы долетал говорок собравшихся. Судачили и русские, и поляки. Первые злословили над дурной приметой: когда отец невесты, воевода сендомирский, въезжал во дворец в великолепной карете, белый конь, который вез его, вдруг пал. А поляки, немногие из коих были допущены к обряду венчания, втихомолку пересказывали другие странности, которые они видели. Много смеху вызвало у них то, что чашу, из которой пили новобрачные, потом бросили на пол, мол ,тот, кто первый наступит на осколки, будет главенствовать в семье. Видимо, опасаясь непредвиденного, первым ступил на осколки патриарх, и шляхтичи начали тревожно шептаться о том, что, кажется, католическая вера не будет в чести при дворе…

Другие московские обычаи также раздражали гостей. При выходе из храма дьяки сыпали на павшую наземь толпу исконный «золотой дождь» из больших португальских дукатов и дублонов и серебряных монет московской чеканки. Даже бояре не побрезговали подбирать золото. Но когда один такой дублон упал на шляпу Яна Осмольского, пажа царской невесты, тот пренебрежительно стряхнул монету. Русские так и ахнули от столь непочтительного отношения ляха к милостям государя.

Чудилось, воздух дрожал не только от приветственных криков, которыми встречал народ новобрачных, но и от беспрерывного столкновения (словно клинки скрещивались!) недоброжелательств как русских, так и поляков. И даже умилительная речь князя Шуйского не смогла утихомирить собравшихся. А уж князь Василий Иванович таким пел соловьем!

– Наияснейшая и великая государыня и великая княгиня Марина Юрьевна всея Руси! Божьим праведным судом, за изволением наияснейшего и непобедимого самодержца великого государя Димитрия Ивановича, Божией милостью цесаря и великого князя всея Руси и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас, наияснейшую великую государыню, взяти себе в супруги, а нам дати великую государыню. Божией милостью ваше цесарское обручение совершилось ныне, и вам бы, наияснейшей и великой государыне нашей, по Божией милости и изволению великого государя нашего его цесарского величества вступити на свой цесарский маестат и быти с ним, великим государем, на своих преславных государствах!

Скопин-Шуйский хорошо знал своего дядюшку. Особенно велеречив и сладкословен князь Василий Иванович становился в те минуты, когда его переполняла ненависть, которой никак невозможно было дать выхода. И наконец-то в ревнивой тоске, переполнявшей душу великого мечника, проглянул лучик надежды. Пусть так, пусть достался московский престол Димитрию, пусть досталась ему Красота Несказанная, но, похоже, недолго владеть ему и тем, и другим!

На престол метил князь Шуйский. О Красоте Несказанной грезил его племянник.

Князь Михайла и не думал в ту пору о троне. Он просто не знал бы, что делать с ним, и его заставили бы жениться на какой-нибудь родовитой толстухе. Вот кабы получить и то, и другое: и трон, и Марину… Вообще-то сие возможно. Сейчас она – законная государыня. И если бы Расстрига – так втихомолку называли порою Димитрия, которого многие считали всего лишь беглым монахом Гришкой Отрепьевым, – умер, она имела бы право на царство. И могла бы выбрать себе супруга, который владел бы троном…

Раньше цари выбирали себе цариц, а тут будет наоборот. Отцы и деды перевернутся в гробах!

Ну и пусть себе переворачиваются, мрачно подумал князь Михайла, представив выборы царицей нового государя: стоящих перед нею пузатого дядюшку Василия Шуйского, прочих бояр, тяжелых, угрюмых, насупленных, а рядом с ними – себя. Понятно, кого выбрала бы Марина!

А что, если… А вдруг?

Он очнулся.

Между тем новобрачных привели в столовую избу, посадили вдвоем и стали подавать им блюда. Когда подали третье кушанье, жареную курицу, дружка, обернувши ее скатертью, провозгласил, что время вести молодых почивать.

Сендомирский воевода и тысяцкий (им был тот же князь Шуйский) проводили их до последней комнаты. И там у царя из перстня выпал драгоценный алмаз, который никак не могли отыскать.

Еще одна дурная примета, подумал князь Михайла и смиренно опустил глаза, наступив на камушек и удерживая его подошвою. Это судьба, что алмаз закатился к нему под сапог! Это судьба!

Ну, русские вообще склонны во всем видеть веление судьбы. Даже если произошла самая обыкновенная случайность. А впрочем, говорят, что случайностей не бывает…

В то время, как в кремлевских палатах пировали, на улицах Москвы горланили и скоморошничали – тоже о царской свадьбе:

Произволил вор-собака женитися; Не у князя он берет, не у боярина, Не у нас он берет в каменной Москве, Берет вор-собака в проклятой Литве, В проклятой Литве у Юрья, пана сендомирского, Берет он Маринку, дочь Юрьеву. А свадьба была на вешний праздник, А вешний праздник, Миколин день, Он Миколин день был в пятницу…

Ну и дальше в том же духе. Мол, Миколин день, когда нельзя венчаться… Телятина, которую ест царь Димитрий, поганое, поганое мясо, тьфу! Маринка – великая мастерица пляски плясать, для нее нарочно музыканты и в покоях, и в тронных залах играют, только пляшут не скоморохи, а сама невеста государева, да и царь от нее не отстает. Плясавица Маринка! Дочерь проклятая Иродова!

Позднее князь Михайла сам видел не единожды, как это было. Димитрий зазвал к себе в Москву иноземных музыкантов, и те каждый день играли для него. Он с удовольствием танцевал польские танцы, которые были живее, подвижнее неповоротливых, важных русских плясок. Марина порхала, как райская пташка. И добро бы танцевала только с мужем! Великий мечник едва сдерживал скрежет зубовный, когда ее приобнимал за тонюсенькую талию какой-нибудь шляхтич – кружил вокруг себя так, что юбки взвивались, обнажая ножки в шелковых чулочках и красных башмачках. Да разве можно видеть ноги царицы?! А Димитрию – хоть трава не расти. Он гордо улыбался, когда жену его называли польской нимфой, и не имел ни малейшего намерения прятать ее от чужих взоров, держать в терему.

За пляски, за музыку, за воинские потехи, за то, что Димитрий не таков, как благостные прежние цари, жиревшие на троне и больше всего охранявшие свое неподвижное благолепие, его готовы были предать анафеме в каждой церкви.

А в доме у князя Василия Шуйского начали собираться бояре, которые решили наконец дать выход своему недовольству и своей ненависти. Среди них был и великий мечник – князь Скопин-Шуйский, примкнувший к заговору немедленно, как только узнал о нем.

Больше он не задумывался о том, воистину ли Димитрий сын царя Ивана Васильевича. Его происхождение не имело никакого значения. Пусть даже на Димитрии отыщется личное клеймо Грозного, это не поможет ему, не сыщет преданности ни среди народа (да кому она нужна, народная преданность, что с нее проку!), ни поддержки среди бояр (а вот она важна, по-настоящему важна!). Он – другой. Он – не тот, кто нужен русским боярам, чтобы продолжать жить по дедню обычаю и отчему. От него можно ждать всяких каверз. Он сам беспокоен нравом и никому другому покою не даст. Димитрий сделал свое дело – сковырнул с трона выскочку Годунова, ну а теперь Угличскому царевичу пора убраться туда же, откуда он так необдуманно высунулся: в небытие.

Димитрий обречен, и обречены все, кто станет его поддерживать. Человеку разумному (а князь Михайла всегда славился разумностью) следует вовремя отдернуть от него руки, чтобы не кануть в бездну небытия вместе с ним.

А царица Марина?

Чтобы понять, что будет с царицей, князю Скопину-Шуйскому нужно было встретиться с заговорщиками.

Когда племянник появился на собрании, Шуйский не поверил глазам своим. Только вчера стало известно, что Димитрий предложил великому мечнику войти в состав будущей Боярской думы после того, как она будет преобразована по образцу польского Сената. Если бы Шуйскому предложили что-нибудь этакое, он бы, наверное, поостерегся рисковать, вступая в заговоры. А впрочем, тут же смекнул князь Василий Иванович, племянничек небось решил еще бо amp;#769;льших выгод сыскать при перемене власти.

Среди собравшихся в тот день в доме Шуйского были бояре и думные люди, а кроме них – несколько сотников и пятидесятников из войска, которое стянули к Москве, якобы собираясь идти воевать крымчаков (на самом деле Шуйский намеревался задержать его для взятия столицы). Тут еще были кое-кто из гостей и торговых людей, которые первый раз слышали речи Шуйского вроде такой:

– Если мы теперь же не срубим дурного дерева, то оно вырастет под небеса, и Московское государство вовсе пропадет. И тогда наши малые детки в колыбели станут вопить и плакать и жаловаться к Богу небесному на отцов своих, что они вовремя не отвратили неминуемой беды. Либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим пропадать. Теперь, пока их еще немного, а нас много, и они помещены одни от других далеко, пьянствуют и бесчинствуют беспечно, теперь можно собраться в одну ночь и порешить их, так что они не спохватятся на свою защиту.

Вот и прозвучал призыв к убиению государя…

Князь Михайла кивнул и ждал, что будет дальше.

Шуйские, Василий и брат его Димитрий, рассказывали, что они пустили в ход давние связи с торговыми людьми Москвы, вызвали в столицу массу своей челяди из всех имений. На сторону заговорщиков привлечены также служилые люди, а в решительный момент из узилищ выпустят заключенников, которые станут бить поляков.

– Надо поспешить, чтобы дерево еще не выросло до такой степени, что его нельзя ни достать, ни срубить будет, – вещал князь Василий.

– А ну как провалимся? Ну как что-то не так пойдет? – заикнулся князь Татищев.

– А собственно, почему бы? – высокомерно глянул на него Шуйский.

– Дойдут до него слухи… упредит кто…

– Средь нас предателей нет, – почти ласково сказал Скопин-Шуйский. И ухмыльнулся про себя: все они были, по сути, предатели, ибо присягнули Димитрию, а теперь злоумышляли против него.

Ну да. А до того присягали Годунову, а потом злоумышляли против него, перейдя к Димитрию… Так на так – будет этак!

– Мы на все согласны! – с воодушевлением продолжал Скопин-Шуйский. – Мы присягаем вместе жить и умирать. Будем тебе, князь Василий Иванович, послушны: одномышленно спасем Москву от еретиков безбожных. Назначь нам день, скажи, что делать!

Василий Иванович словно бы воспарил над креслом своим.

– Поляков убивать всех. Расстригу – убить.

«А царицу?!» – мелькнуло у князя Михайлы.

– А царицу?

Вопрос был задан. Но спросил не князь Михайла. Татищев, или Федор Романов, или кто-то другой. Скопин-Шуйский не осмелился…

– Полячку в ссылку со всеми, кто жив останется, – проронил Шуйский, и князь Михайла медленно кивнул.

Значит, не сбудется ничего. Значит, придет смириться. Или… а вдруг? Нужно надеяться? Или забыть?

Ладно, он решит потом. Главное – пережить день, на который назначен был бунт.

И вот этот день настал – 17 мая 1606 года.

Толпа врывалась во все дома, где жили поляки, не боясь ошибиться. Ведь жилища их были заранее помечены по приказу Шуйского. Да и вообще, лес рубят – щепки летят. Тех, что пытались защититься, убивали на месте, а те, кто позволял ограбить себя донага, имели надежду остаться в живых, но лишились и вправду всего, даже чем грех прикрыть.

Смятение царило во всем городе.

В это время князь Шуйский, держа в левой руке крест, а в правой обнаженную саблю, ворвался в Кремль через Фроловские[7] ворота. Перед Успенским собором он соскочил с коня, торопливо помолился перед иконой Владимирской Божьей Матери и крикнул окружающим:

– Кончайте скорей с вором и разбойником, незаконным царем. Если вы не убьете его, он нам всем головы снимет. Во имя Господне, идите против злого еретика!

Набатный звон раздавался уже в Кремле. Многие сначала решили, что где-то пожар, но Петр Басманов, ближний боярин Димитрия и друг его, ни на миг не поверил, что звонят к пожару. Тут было что-то иное, и, кажется, он уже знал, что. Выглянул в окошко и увидел то, что являлось ему иногда в самых страшных сновидениях: толпу, бегущую по Кремлю. Толпу, вооруженную чем попало и готовую проливать кровь.

– Стойте, безумные! – закричал Басманов, высовываясь сколько мог в узкое оконце. – Остановитесь во имя Господа Бога! Одумайтесь!

Стрела вонзилась в оконницу рядом с лицом Басманова. Он отпрянул, ринулся в покои царя и в передней комнате столкнулся лицом к лицу с Димитрием.

Дворец, казалось, шатался во все стороны, с такой силой толпа билась в двери. Наконец она ворвалась внутрь.

– Держитесь, мои верные алебардщики, не пускайте их! – закричал Димитрий, не зная, что внизу вместо сотни стражи только три десятка ее (стражу распустили по приказу Шуйского), и не понимая, почему нападающие продвинулись так далеко.

Между тем алебардщики не могли больше сдерживать толпу. По ним дали залп из ружей; и кто-то из них упал, кто-то сдался и сложил оружие. Человек пятнадцать ринулись спасаться на верхние ярусы, думая там встать в оборону, но не успели: толпа вслед за ними вломилась на лестницу и сбила стражу Димитрия с ног.

Путь в царские покои был открыт.

– Спасайся, государь! – крикнул Басманов, понимая, что теперь надеяться можно только на чудо. – Я умру за тебя, спасайся!

Они переглянулись напоследок, и в глазах Димитрия сверкнуло яростное пламя. Оттолкнув выступившего вперед Басманова, он закричал:

– Подайте мне мой меч! Где мой меч?

Димитрий ждал, что Михаил Скопин-Шуйский тотчас явится на пороге, однако государев мечник исчез бесследно вместе с доверенным ему оружием.

– Он предал меня! – воскликнул Димитрий. – Иуда… Да будет тебе страшная, лютая смерть, умрешь в муках и захлебнешься своей кровью!

Он выскочил в сени, вырвал у одного из стражников алебарду и ринулся вперед, на толпу, крича:

– Я вам не Годунов!

Димитрий орудовал алебардой так ловко, что ухитрился свалить двух или трех нападающих, а потом чья-то рогатина вышибла оружие из его рук.

Из толпы выстрелили, но люди мешали друг другу, и выстрелы не попадали в цель. Однако Басманов понимал, что в другой раз промаху может и не быть. Он с силой оттолкнул царя к себе за спину, так что тот оказался в другой комнате, захлопнул за ним дверь.

– Спасайся, государь! – успел еще прохрипеть Басманов, прежде чем пал под ударами ножей.

Труп Басманова отшвырнули. Толпа прокатилась по нему, ринувшись вперед – добывать Димитрия.

Великий мечник так и не появился в тот день во дворце. Он бил поляков на улицах Москвы и только к вечеру узнал, что Димитрий убит, дворец разграблен, а князь Василий Шуйский лишь в последнюю минуту успел остановить убиение царицы. Паж ее Осмоловский погиб, придворные дамы изнасилованы, а кое-кого из самых молодых увели по своим домам московские стрельцы и другие служилые люди.

Вскоре князь Василий Шуйский был венчан на царство. Однако он не ведал ни одной спокойной минуты. Лишь только кончился беспокойный, маетный май, как земля стала переполняться слухами… о воскресении убитого Димитрия. Да слухи еще полбеды, они не стреляют и не разят копьями. Хуже другое – многие земли начали вооружаться и уходить под знамена того, кто назывался этим именем.

В Москве то и дело появлялись подметные письма, уверявшие народ, что Димитрий жив и скоро будет здесь, уговаривавшие москвичей заранее низвергнуть Шуйского, не то злобный царь исказнит всю столицу. Среди бояр тоже начались разговоры… Даже те, кто был совершенно уверен, что 17 мая 1606 года убили Димитрия, а не какого-то подменыша, заколебались. Многие требовали пересмотреть отношение к полякам, запертым в Москве, настаивали, чтобы тем позволили воротиться на родину. Что до Шуйского, он, напротив, втихомолку был за то, чтобы всех оставшихся в живых ляхов перебить. Одно его сдерживало: в таком случае неизбежна война с Польшей, которая еще неведомо как для России закончится. Довольно того, что к новому (а может, все-таки к прежнему?) Димитрию уже примкнули немалые польские силы.

Конечно, это была не королевская армия, а сборище удальцов, которым некуда обратить воинскую отвагу. А тут перед ними замаячили слава, богатство, взятое с бою, – и заодно возможность исполнить святой долг: свершить месть за братьев, убитых в Москве. Это весьма прельщало людей, для которых во всем мире существует весьма точное наименование: авантюристы, иначе говоря – искатели приключений.

По сведениям, полученным Шуйским, вел сие войско (четыре тысячи человек!) князь Роман Рожинский – некогда богатый владелец многочисленных имений в Южной Руси, теперь запутавшийся в долгах и порешивший поправить их одним махом. Удальство и отвага шляхетские были Шуйскому хорошо известны, и он не скрывая тревожился – вот как нагрянет вся свора на Москву… Нет уж, лучше, от греха подальше, пленных поляков удалить из столицы.

Сказано – сделано. Кого увезли в Кострому, кого в Тверь, кого в Ростов. Сам Юрий Мнишек, бывшая царица Марина и то, что осталось от ее двора, отправились в Ярославль.

Ну и какой прок? Мятеж во имя второго Димитрия разгорался неостановимо.

Шуйский доподлинно знал, что сын Грозного убит 17 мая 1606 года. Он видел его мертвым! Василий Иванович боялся слухов о некоем призраке, однако не переставал уповать на то, что всякие слухи рано или поздно рассеиваются. Но время шло, а сведений о Димитрии собиралось все больше. Призрак постепенно обретал зримые черты!

Теперь именем воскресшего царя чинился на Русской земле всякий разбой. Боярских людей возмущали против владельцев, крестьян против помещиков, безродных против родовитых, мелких против больших, бедных против богатых. В городах заволновались посадские люди, в уездах – крестьяне, поднялись стрельцы и казаки. Пошла вольница и словом, и делом: воевод и дьяков убивали холопы, дома их разоряли, женщин насиловали. Однако для Шуйского хуже было другое: ему отказывались служить ратные и дворяне, которые не народ от разбоя хотели защищать, а тоже, на манер поляков, искали богатства и славы.

Царю нужен был хороший военачальник, который смог бы возглавить царское войско, который противостоял бы тем полководцам, которые стакнулись с чужаками и пошли под знамена нового самозванца. По всему выходило, что никто лучше, чем князь Скопин-Шуйский, сделать этого не сможет. Князь Михайла не спорил назначению: ведь жизнь всех Шуйских, в том числе и его, зависела от того, будет ли побежден самозванец, призрак, к которому умудрилась сбежать из своей ссылки Марина. Не просто сбежала, но и признала его своим супругом, признала, что он – настоящий Димитрий. Она, венчанная на царство (нравилось кому-то это или нет), избрала себе царя. И ее избранником оказался не он, не князь Михайла Васильевич…

Скопин-Шуйский и сам понимал, что мечты его похожи на зыбкие сновидения ребенка. Но когда осознал, что Марина вновь принадлежит другому, что она связана с другим узами совместной жизни, борьбы и узами супружеской постели, воистину ощутил себя обязанным уничтожить нового Димитрия.

С осени 1606 года начались ратные успехи князя Михайлы на бренном поприще. Он дважды одерживал победы над мятежниками, в частности, разгромил отряды Ивана Болотникова, восставшего крепостного князей Телятевских, и вынудил его бежать из-под Москвы к Серпухову. За то князь Михаил Васильевич был возведен в сан боярина и получил в свое владение волости Вагу и Чаронду, бывшие прежде во владении Годунова.

Какое-то время князь Михайла оставался в Москве. Боярину неприличным считалось быть холостым, и матушка только тем и занималась, что подыскивала ему невесту. И весьма дивилась: с каких это пор ее послушный, покорный, вроде бы равнодушный к женским прелестям сын (его втихомолку даже прозвали монахом) сделался столь переборчив?

Ну а князь-то Михайла хорошо знал, с каких именно пор, однако ж понимал: перебирай он хоть всю жизнь, Марина останется одна, никто ее в его сердце затмить не сможет. А поэтому, заскучав от хоровода набеленных, нарумяненных, насурьмленных женских лиц, крутившихся вокруг него, выбрал Марью, дочь князя Петра Буйносова-Ростовского. Мог бы найти невесту побогаче и породовитей, однако Марья привлекла его двумя своими качествами: была мала росточком (хоть и, как положено, поперек себя шире), а главное, не мазалась столь немилосердно, как прочие красавицы. Марина-то вовсе ничего в своем точеном личике не красила…

Уже в первую брачную ночь князь Михайла осознал, что нельзя было жениться на женщине, коли вожделеешь другую. Да еще толстушка Марьюшка оказалась в постели столь же застенчива и ленива, сколь и в столовой горнице. А впрочем, она была добродушной и недалекой, мужу не досаждала никак, и если что печалило ее в жизни, то лишь одно: детками брак ее с красавцем Скопиным так и не был благословлен почему-то.

А вот потому и не был!

Между тем смута в Московском государстве усиливалась. Самозванец утвердился в Тушине, поляки продолжали за него держаться, многие князья – тоже. Вскоре после женитьбы князь Михайла был послан царем в Новгород, чтобы заключить союз со шведским королем Карлом IX, так как московское правительство видело, что не сможет обойтись без посторонней помощи. Долго судили да рядили, обсуждали цену, ссорились со псковичами и новгородцами, которые, как водится, ощетинивались против Москвы… Только в половине апреля 1609 года прибыла к Новгороду шведская рать под командованием француза Якова-Понтуса Делагарди. То был человек, рожденный воином и превыше всего ценивший в людях отвагу. Скопин-Шуйский, который трусом не был и свой меч от врага в ножны не прятал, произвел на шведов самое благоприятное впечатление. Кроме того, встречая Делагарди, он поклонился наемнику до земли, после чего потрясенный Делагарди начал видеть в нем самого благородного из людей, которых когда-либо рождала земля Русская.

С прибытием шведов картина в войне Московского княжества и Тушинского вора переменилась. Северные города (за исключением неуступчивого Пскова) стали один за другим отпадать от Тушина. Воинские действия приносили успех – тем больший, что на жалованье наемникам собирали деньги все, кто мог, вплоть до монахов Соловецкого монастыря и купца Павла Строганова, разбогатевшего на поставках соли. С согласия царя Московского шведам была обещана также и Корела.

Между тем слава Скопина-Шуйского в народе росла. Если бывали у него и поражения, слухи о них умалчивали, зато возвеличивались все ратные подвиги молодого военачальника. И это было понятно. Москва устала жить в осаде. Устала терпеть голод и усталого, неуверенного в себе, неприятного, бездеятельного, преждевременно постаревшего князя Василия, воссевшего на трон. А в то же время где-то там, на полях сражения, красавец Скопин-Шуйский радел и бился за русских людей. Может, порою и отступал, ну так что ж, воинская удача переменчива. Зато и наступал, да как!

Чем дальше шло время, тем более казалось людям, что от одного Скопина-Шуйского зависит избавление от смуты и разных воров. Никто не думал, что сила полководца зиждилась более на искусных иноземных ратниках, свято придерживавшихся дисциплины – в отличие от пылких, смелых, отважных, но слишком уж своевольных русских воинов. Впрочем, Делагарди чтил самозабвенную храбрость и считал князя Михайлу вполне достойным тех почестей, которые ему оказывались. Однако порою русский соратник приводил француза в истинное замешательство перепадами своего настроения и приверженностью к пустым суевериям.

…Это случилось, когда осадили Димитров. Едва покончили с поляками под Троицей, едва опустел Тушинский лагерь (там оставался только Роман Рожинский с небольшим войском, лжецаревич бежал в Калугу), пошли под Димитров – выкурить оттуда польского военачальника Сапегу, у которого нашла приют самозваная, как теперь говорили царица. Ходили слухи, что Марина с легкостью награждает особо удачливых защитников Самозванца своими прелестями. Среди ее любовников называли и предводителя казаков Заруцкого, и самого Романа Рожинского, а теперь легкого, удалого и удачливого Сапегу.

Узнав о том, Скопин-Шуйский так разъярился, что немедля отдал приказ приступить к штурму. Натиск русских и шведских войск был столь силен, что сначала успех казался уже достигнутым – видно было, что осажденные теряют боевой дух. Как вдруг на крепостной стене появилась женщина. Сначала, впрочем, ее приняли за юношу, потому что на ней была одежда польского гусара. Однако, скинув шапку и тряхнув головой, так что закрученная на затылке коса развилась и упала на спину, женщина стала подбочась и закричала, мешая польские и русские слова:

– Смотрите и стыдитесь, рыцари! Я женщина, но не теряю мужества и не собираюсь спасаться бегством! Да и кого вы испугались? Предателя и изменника! Разве может Бог встать на сторону предателя?

«Она безумная, юродивая», – переговаривались русские, слышавшие ее крики. Однако Делагарди, бывший при осаде рядом со Скопиным-Шуйским, поразился его изменившемуся облику. Право, у храброго полководца был такой вид, словно он невзначай встретил привидение!

Тут же толмач подсказал Делагарди, что он видит перед собой не кого-нибудь, а Марину Мнишек. Француз вытаращил глаза. Он много слышал о сей удивительной даме, о которой люди говорили со странной смесью ненависти и восхищения, но ни в коем случае не равнодушно, и в первую минуту испытал откровенное разочарование: было бы на что смотреть, было бы к чьим ногам метать Московское царство! Не иначе и первый Димитрий, и второй были одурманены этой невидной, маленькой женщиной. Уж не колдунья ли она, которая наводит чары на мужчин?!

– А про какого предателя она говорит? – спросил Делагарди.

Толмач перевел вопрос, но Скопин-Шуйский только дико поглядел на своего сотоварища и ничего не ответил.

Впрочем, ответ был тут же дан со стены.

– Князь Михайла! – прокричала Марина громким голосом. – Мечник царя Димитрия, слышишь меня? Помнишь ли ты преданного тобою государя? Именем его я призываю тебя к ответу! Не думай, что тебе удастся уйти от мести! Ты предатель, и смерть твоя будет достойна предателя, потому что тебя обрекут на гибель те, кому ты доверишь свою жизнь! Сгинешь вместе со своим Шуйским, таким же предателем и клятвопреступником, как ты!

Толмач, опрометчиво переведший первый выкрик Марины, теперь запнулся и принялся жевать губами, как если бы желал лучше откусить себе язык, чем вымолвить хоть слово. Только после настойчивого требования Делагарди он кое-как изложил смысл речи Марины, но и его было достаточно, чтобы тот почувствовал себя оскорбленным за своего храброго друга.

– Стреляйте в окаянную бабу! – крикнул в то же мгновение кто-то из соратников Скопина-Шуйского, и вокруг загремели выстрелы: люди словно проснулись от зачарованного сна.

Однако пули миновали Марину, как если бы она была заговоренная. Неторопливо подобрав косу, маленькая женщина закрутила узел на затылке и спокойно сошла со стены, сопровождаемая невысоким, но чрезвычайно удалым с виду шляхтичем, про которого Делагарди сказали, что это Сапега.

Как истый француз, Делагарди умел уважать достойного противника и с интересом уставился на польского воеводу, тотчас забыв о Марине и ее выкриках. Он счел женщину полубезумной и не придал ее словам значения. Никаким обвинениям Делагарди не поверил. Ясно же, что для Марины каждый, кто приложил руку к свержению ее мужа, – враг и предатель. Дама просто не соображает, что молотит языком!

Однако на Скопина-Шуйского вопли Марины произвели, кажется, огромное впечатление, потому что весь день он был рассеян, а наутро приказал основным силам отойти от Димитрова, оставив для осады только лыжников. Вообще говоря, решение было разумным, потому что у московского войска не имелось под Димитровом запасов для долгого сидения, а надвигающаяся распутица грозила отрезать их от дорог, в то время как необходимо было еще дать не один бой под Москвой, взять Тушино и Александрову слободу.

Делагарди не покидала уверенность, что со снятием осады Димитрова можно было повременить день-другой, а поспешить Скопина-Шуйского заставили именно проклятия «окаянной бабы». Но он остерегался подступать к другу с расспросами и попытался осторожно вызнать некоторые подробности у толмача. К его изумлению, словоохотливый новгородец, долгое время служивший у шведского купца и понабравшийся умения говорить на свейском наречии, всячески увиливал от рассказов о своем полководце и его службе первому Димитрию. Понятно было, что там крылась какая-то неприятная тайна. Однако нежелание русских чернить своего героя не рассердило Делагарди, а, напротив, пришлось ему по вкусу. Кроме того, сам имея за душой немало грешков, он умел снисходительно принимать и чужие оплошности, твердо помня, что совершенно безгрешен только один Господь на небесах, да и тот совершает порой ошибки, позволяя диаволу безнаказанно уловлять человеческие души.

Объединенное войско направилось под Москву. По пути Скопин-Шуйский несколько оживился. Немало прибавило ему бодрости известие, полученное из Тушинского табора: оттуда ушел Рожинский, а вскоре у него растравилась старая рана, мгновенно сделалась горячка, от коей удачливый польский авантюрист и сгорел в несколько дней.

Весть о смерти одного из сподвижников Самозванца смягчила угрюмость Скопина-Шуйского. Вдобавок в Александровой слободе произошло событие, которое, по мнению Делагарди, должно было окончательно исцелить его друга от уныния.

К Скопину пришла станица (посольство, депутация) от Рязанской земли. Выборные заявили, что вся их земля хочет, чтобы князь Михайла Скопин-Шуйский был избран в цари, потому что никто, кроме него, не достоин сидеть на престоле.

Делагарди с затаенным любопытством наблюдал, как поступит его друг. Впрочем, шведский полководец не сомневался в благородстве Скопина, был убежден, что тот не сможет предать своего сюзерена, как бы плох он ни был, – и ничуть не удивился, узнав, что князь Михайла даже разговаривать не стал с выборными и удалил их от себя.

Скопин-Шуйский запретил болтать о той депутации в войске, не позволил даже сообщать о ней государю, чтобы не восстановить его против рязанцев, однако Делагарди не сомневался, что в Кремле так или иначе обо всем прознали. Он верил, что русский царь сумеет оценить самоотверженность полководца и вознаградить его за благородство.

Словом, в Москву Скопин-Шуйский вошел в блеске своего величия и скромности.

А Москва ликовала впервые за несколько лет унижения и лишений. Начались пиры. Царь Василий со слезами на глазах благодарил, величал, обнимал Скопина-Шуйского, называя его избавителем, освободителем, гордостью и красой русского воинства.

Немало почестей перепало и шведам. Царь Василий угощал их, дарил им лошадей, сосуды, ожерелья. Все москвичи наперебой приглашали их к себе в дома и старались выказать свои расположение и признательность.

Вдобавок пришло радостное известие о взятии Можайска, несколько месяцев находившегося под властью поляков. Правда, Можайск, можно сказать, сам свалился в руки русским, потому что воевода, поляк Михайло Вильчек, сдал город без боя и уехал в Москву, за что получил от Шуйского сто рублей.

Глядя в те дни на счастливое, благодушное лицо царя Василия, никто и заподозрить не мог, какая черная зависть и злоба терзают его денно и нощно.

Разумеется, он узнал о станице из Рязани, знал об отказе Скопина-Шуйского даже разговаривать с выборными, однако не поверил его скромности и чистоте намерений. Ну, князь Василий Иванович вообще никому не верил, даже себе, отсюда и проистекала его привычка клясться по поводу и без повода, когда надо и не надо. Второе: он, в отличие от Делагарди, многое знал о своем удалом родственнике, видел его всяким, в разных положениях, понимал, на что способен князь Михайла, когда речь идет о его выгодах, знал, что от него чего угодно можно ожидать: как самозабвенного служения, так и откровенного предательства. И если сейчас Скопин-Шуйский не подыскивается под своего государя, сие вовсе не означает, что он мысленно не примеряет на себе Мономахову шапку…

Василий Иванович давно уже ревновал к славе своего родственника, да еще его подзуживал брат Димитрий Иванович, завидующий доблести и удачливости Скопина-Шуйского как полководца. Димитрий беспрестанно ныл, что князь Михайла самовольно отдал шведскому королю Корелу с областью (как бы забывая, что без этого шведские войска не вошли бы в Россию, хотя были ей жизненно необходимы). Собственно, и не нужны были подзуживания царю Василию – Скопин-Шуйский и без них стал для него костью в горле. Торжественные встречи, беспрерывные знаки всеобщего расположения показывали, что народ с каждым днем все более хочет видеть царем именно Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского. А восшествие его на престол могло быть только вслед за низвержением с оного государя Василия Ивановича.

Шуйский призвал к себе племянника и изъявил ему свои опасения. Князь Михайла принялся уверять, что ему и в голову не могло прийти ничего подобного, что он и не помышлял о государственном перевороте. Василий Иванович только головой качал, вспоминая, сколько раз он сам на полном голубом глазу уверял Бориса Годунова и царя Димитрия в своей безусловной преданности. И где они теперь, Годунов и Димитрий?

А упорно ходившие меж боярами слухи: Скопин-де Шуйский втайне доброжелательствует польскому королю, и если войско Сигизмунда поспешит к столице, оно найдет в князе Михайле верного союзника…

Царю никак не давало покоя имя Скопина-Шуйского: Михаил. Когда Василий Иванович только повенчался на царство, он встретился со знаменитой пророчицей Оленой, которая изрекла: «На смену тебе придет царь Михаил». Так вот же он, грядущий Михаил!

Говорят, против судьбы не попрешь. Но у Василия Ивановича возникло неодолимое желание обмануть свою судьбу.

Делагарди, человек непростой и прозорливый, чуял недоброе и пытался уговорить Скопина-Шуйского уйти из Москвы. Однако не успел.

23 апреля Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского позвали крестить ко князю Ивану Воротынскому. Кумой была Катерина Григорьевна, жена Димитрия Шуйского, и она поднесла князю Михайле чарку вина. Посреди пира Скопину-Шуйскому сделалось дурно, открылось кровотечение из носа, которое никак не могли унять.

Князя Михайлу отвезли домой. Немедля извещенный о болезни друга Делагарди отправил к нему своего медика, не доверяя царскому архиятеру, которого прислал Шуйский. Но ничто не помогло. К носовому прибавилось и внутреннее кровотечение. Через несколько дней изнемогший от потери крови князь Михаил скончался.

Говорили, перед смертью, уже в полузабытьи, он настойчиво просил у кого-то прощения, клялся, что не мог поступить иначе, что не со зла содеял такое, а во имя родимой страны…

Перед кем клялся? В чем каялся?

Сие осталось неведомо: исповедовавший его священник не открыл последней тайны умирающего. Только все видели, каким угрюмым, почерневшим вышел он с исповеди. А впрочем, немудрено почернеть, видя смерть народного героя и великого полководца!

Когда тело Михаила Васильевича лежало приготовленное к погребению, в дом прибыл Делагарди. Пытались не дозволить ему приблизиться ко гробу, поскольку он-де не православный, однако Яков-Понтус заявил, что имеет на то право, как друг покойного и боевой его товарищ, не раз глядевший плечо к плечу с ним в глаза смерти.

Подойдя ко гробу, Делагарди не смог сдержать слез, пока стоял, преклонив пред мертвым колено. Потом поднялся, говоря:

– Московские люди! Не только на вашей Руси, но и в королевских землях государя моего не видать мне больше такого человека!

Толпа народа провожала гроб Скопина-Шуйского. Его несли сослуживцы князя и пели ему надгробные песни. Их окружала толпа женщин. Это были дочери и вдовы убитых в бою служилых – и начальных, и рядовых воинов. Жену и мать усопшего то вели под руки, то несли, ибо они лишались чувств от слез и горя.

Царь Василий Иванович слезами разливался и вопил, чуть не волосы на себе последние рвал, но никто не верил искренности его горя. И даже в том, что гроб Скопина-Шуйского поставили в Архангельском соборе меж гробами великих князей Московского государства, многие увидели не знак почтения, а злую усмешку судьбы.

Делагарди верил в виновность Катерины Шуйской, но, по его мнению, истинной погубительницей князя Михаила была другая женщина… Яков-Понтус готов был душу дьяволу прозакладывать, только бы сойтись когда-нибудь с ней на узенькой дорожке. Небось не поглядел бы, что пред ним дама!

Впрочем, нетрудно угадать, что сказала бы ему Марина. Например: каждому воздастся по делам его. И если кто предал, тот и сам предан будет.

И она оказалась бы права.

* * *

А предсказание пророчицы Олены сбылось-таки! На смену царю Шуйскому действительно пришел царь с именем Михаил.

Михаил Романов.

Тот самый граф, та самая графиня (Луи-Клермон Бюсси д’Амбуаз. Франция)

Как-то раз, году этак в 1575-м, в мае, если мне не изменяет память, месяце, к молодому Генриху Наваррскому (будущему Генриху IV, а в то время – пока еще зятю французского короля Генриха III) подбежал этот самый король и воскликнул:

– Тебя предали! Тебе изменили! Твоя жена совокупляется с любовником! Прямо сейчас, в своей собственной комнате! Стоя, даже не сняв одежды! И это видят все, кому не лень подняться по лестницам и поглядеть!

Анрио (так частенько называли Наварру обожавшие его парижане, будем так его называть и мы) посмотрел на своего венценосного шурина не без интереса. Повадки короля были сейчас совсем не королевские, далекие от той неторопливости и чувства собственного достоинства, которые подобали повелителю великой Франции. Генрих пребывал в неописуемой ярости! Он просто-таки брызгал слюной и метал молнии, словно разъяренный дракон, которому святой Жорж уже успел изрядно прищемить хвост.

«Значит, это правда, – мысленно вздохнул Анрио. – Вся та болтовня, которую я слышал еще до свадьбы, мол, Генрих Анжуйский[8] питал вовсе не братские чувства к моей дорогой Марго. И не только питал, но и осуществлял их… Причем он до сих пор к ней неравнодушен. Уж не этим ли объясняется его неприязнь ко мне? И не только ко мне, а к тому счастливчику… вернее, к тому несчастному, кого моя прелестница удостоила своей любовью тоже… Клянусь мощами святого Иакова, я не дал бы за его жизнь и того пистоля, который позавчера выпал из моего дырявого кармана и пропал бесследно… Кто же он, бедняга, за упокой души которого скоро будут служить мессу? Честно говоря, мне на него совершенно наплевать, как и на всех прошлых, настоящих и будущих любовников Марго. Да и на нее саму, если уж на то пошло! Измена! Предательство! Да разве супружеская измена – это предательство? Тьфу – и больше ничего. Однако хотя бы для приличия надо изобразить что-нибудь подобное ревности…»

Он старательно напыжился (а поскольку Анрио уродился мужчиной изрядной корпуленции, то стал выглядеть еще более авантажно), сверкнул глазами (а поскольку у Анрио были большие черные глаза, то он стал выглядеть не только авантажнее, но даже в какой-то степени пугающе – ну просто классическое воплощение оскорбленного супруга!) и рокочущим голосом вопросил:

– Кто же этот негодяй?!!

– Этот негодяй, – негодующе взвизгнул Генрих III, – не кто иной, как Бюсси д’Амбуаз!

«Воплощение негодующего супруга» лопнуло, как мыльный пузырь… Анрио ухмыльнулся и пробормотал:

– А, красавчик Бюсси… Ну, тогда бесноваться бессмысленно. Разве вы не знаете, брат мой, что перед ним не может устоять ни одна женщина? Так что предлагаю отпустить бедняжке Марго ее грех и смириться.

У Генриха III от возмущения чуть глаза не вылезли из орбит!

«Жалкий провинциал, распутник! – хотел крикнуть он. – Тебе неведомы высокие чувства! Ты даже на ревность не способен!»

Но он ни слова не вымолвил – так был переполнен негодованием. Пыхтя и булькая, словно выкипающий кофейник, король кинулся по галереям Лувра к покоям матушки-королевы и, только увидев ее черные флорентийские глаза, которые всегда были устремлены на него с горячей любовью, вновь обрел дар речи и воскликнул:

– Матушка, с этим надо что-то делать! Поведение вашей дочери и моей сестры шокирует весь Париж! Вообразите, она даже не дает себе труд запереть двери, когда принимает своего любовника, красавчика Бюсси!

Если Генрих ожидал, что матушка немедленно подберет юбки и кинется колотить блудливую дочку, то он жестоко ошибался. Екатерина Медичи поджала свои и без того тонкие губы и выдавила из себя укоризненно:

– Не знаю, сын мой, какие клеветники доводят до вашего сведения подобные фантазии! Беда моей дочери состоит в том, что она живет в наше несчастное время. В пору моей молодости мы свободно разговаривали с кем угодно и где угодно, и никто не находил в том ничего странного. Вот и я не нахожу ничего странного и предосудительного, что ваша сестра видится с Бюсси. Вы сами говорите, что это происходит не тайком, не в запертой комнате, а на глазах всех желающих! Бюсси знатный человек и первый при вашем брате Франсуа. К тому же… – Тут по губам королевы-матери скользнула мечтательная улыбка: – К тому же он такой красавчик!

И Генрих понял, что и в матушке не найти ему союзницы.

И правильно понял! Вообще не родилась еще на свет женщина, которая могла бы противиться очарованию элегантного, красивого, изящного, черноглазого (разумеется!) Луи-Клермона д’Амбуаза, барона де Бюсси. Говорили, что он проводит все свое время или на дуэлях, или в объятиях красавиц. О да, это был отъявленный, неисправимый дуэлянт! Ходили слухи, будто ему нужен самый незначительный повод, чтобы бросить противнику перчатку или послать картель: повод может «уместиться на лапке мухи», как выражались в те времена. Однажды Бюсси дрался, поспорив о форме узора на шторах! И вообще, он вполне мог сказать, подобно Портосу: «Я дерусь потому, что дерусь!» А уж его любовным дуэлям и числа не было – так же, как и любовным приключениям. Рассказывали, что у него был часослов, в котором он записывал свои истории соблазнения замужних дам, посвящая каждому обманутому им мужу прочувствованный хвалебный гимн.

У Бюсси при дворе было два прозвища – Красавчик и Смельчак.

Ходила даже песенка:

– Кто всех храбрее у нас? – Конечно, Бюсси д’Амбуаз! – Кто всех красивей, спроси? – Конечно, д’Амбуаз де Бюсси!

А королева Маргарита Наваррская писала о нем в своих записках: «Господин д’Амбуаз потрясающий скандалист, но храбрый Бюсси нежен и предан».

По сути своей, он был совершеннейшим двойником королевы Марго (другого пола, понятное дело) и так же, как она, постоянно искал приключений – или любовных, или каких-то иных, желательно поопасней. Эти двое были созданы друг для друга… Просто невозможно удержаться, чтобы не посвятить хотя бы несколько строк истории их любви, которая доставила им обоим столько обворожительных минут и которая стала той, с позволения сказать, лопатой, которая вырыла первую ямку на пути красавчика Бюсси… ямку, со временем превратившуюся в его могилу.

Ко времени их встречи Марго, которая, по слухам, нарочно пришила изнутри к своей любимой юбке вместительный карман, куда она прятала засушенные сердца своих бывших любовников, умерших своей смертью, погибших на дуэлях и павших в сражениях (честное слово! Тальман де Рео, историк и мемуарист, не даст соврать. Вот что он пишет: «Она носила юбки со многими фижмами, в которых было много карманов и кармашков по всей окружности, и в каждый она клала коробочку с сердцем одного из ее почивших любовников; по мере того как они умирали, она заботилась о том, чтобы сердца бальзамировались…»), так вот завела Марго себе новую некрофильскую игрушку – отрубленную голову бедняги Бонифаса де Ла Моля, казненного вскоре после Варфоломеевской ночи. Он был участником заговора, затеянного Анрио Наваррским и герцогом Франсуа Алансонским. Правда, когда дело вскрылось, оба главаря ото всего отперлись, подставив взамен де Ла Моля и его приятеля Коконаса, любовника темпераментной герцогини Неверской, подруги Марго.

Марго было двадцать, ее возлюбленному шел сорок четвертый год (да-да, что бы там ни писал великий враль Александр Дюма-отец… а он вообще здорово наврал и в других своих романах, что мы вскорости и обнаружим!), и он, как выражались в тот галантный век, «более умел побеждать на полях Венеры, нежели Марса». С другой стороны, Маргарита и была истинная Венера, жемчужина красоты, что вполне подтверждалось ее именем – ведь «маргаритос» по-гречески означает «жемчуг».

Великий французский поэт того времени Ронсар восторгался ею в стихах:

Ее чело, мирозданья венец, В божественном нимбе волнистых волос, Вьющихся, льющихся вместе и врозь, С дымным оттенком прекрасных колец.

А историк Брантом восторгался красавицей Марго в прозе: «Никакая другая женщина не умела так изящно подчеркнуть свои прелести. Несколько раз я видел, как она подбирала туалеты, обходясь совершенно без париков, при этом умея так взбить, завить и уложить свои жгуче-черные волосы, что любая прическа ей шла… Я видел ее в белом атласном платье, усыпанном множеством блесток… прозрачная вуаль из крепа, с римской небрежностью наброшенная на голову, создавала ощущение чего-то неповторимо прекрасного… Я видел ее в платье бледно-розового испанского бархата и в колпаке того же бархата, столь искусно отделанном драгоценными камнями и перьями, что трудно представить себе что-то более восхитительное».

Она была создана для того, чтобы кружить головы мужчинам, которые, как принято выражаться сейчас, «заводились» от каждого ее движения, в том числе от трепетания крыльев ее носика – трепетания «живого и подвижного, как ртуть». Словом, беднягу Ла Моля можно понять – голову он потерял, сначала в переносном, а потом и в прямом смысле.

После того как Ла Моль и Коконас были казнены на Гревской площади майским днем 1574 года, Марго и ее подруга герцогиня де Невер послали одного из своих друзей, Жака д’Орадура, выкупить у палача головы казненных. Поцеловав охладелые уста погибших любовников, они затем уложили головы в ящики и на другой день приказали старательно их набальзамировать.

Потом, по прошествии некоторого времени, подруги, как свидетельствуют хроники, «наполнили рот каждого убиенного драгоценными камнями, которые те дарили своим дамам при жизни, и обернули головы в свои самые роскошные юбки; потом все было залито свинцом и помещено в деревянные ящики. Наконец, с помощью самодельных орудий женщины выкопали две ямы на Монмартре, ведь погибшие были мучениками».[9]

Чуть отвлекшись от темы нашего повествования, упомянем (просто к сведению, к слову, так сказать!) о прелюбопытнейшей судьбе, которая была уготована останкам этих двух заговорщиков и любовников распутниц (ибо если мадам де Невер и не могла дать сто очков вперед Марго, то шла с ней голова в голову в любовном гандикапе). Об этом писал в своих «Мемуарах» маршал Франции, современник Людовика XIV, Франсуа Бассомпьер:

«В последнее время мадам де Монмартр,[10] осуществлявшая серьезные преобразования в своем аббатстве и запретившая монахиням покидать монастырь, приказала обнести аббатство оградой; когда при строительстве ограды копали землю, были найдены два ящика, а в них две головы с набитыми драгоценностями ртами; к находке отнеслись с большим благоговением и решили, что головы принадлежали мученикам за веру, которые, усердием христиан, были захоронены в этом месте вместе с драгоценностями; так их обнаружили, и была построена часовня мучеников веры, а головы поместили в оправу и превратили в почитаемую реликвию».

Да, как сказал бы великий сказочник Ганс Христиан Андерсен, вот какие дела бывают на свете…

Впрочем, вернемся к Марго и ее новому любовнику, Бюсси. Эти двое встретились в Реймсе, на коронации Генриха III, и моментально влюбились друг в друга. Бюсси был силен в постели, но не в изящной словесности, поэтому Марго сама воспевала его в пылких стихах:

Моя жизнь – как темная ночь, Если в ней нет света Вашей любви!

«Свет любви» они зажигали где охота взбредет, не стесняясь никого, но Генрих III мучился от ревности, не зная, кого он вообще больше ревнует: Марго к Бюсси или Бюсси к Марго. Ну да… будучи герцогом Анжуйским, он грешил инцестом, а сделавшись королем Франции, «переориентировался» в пидермоны, как изящно выражаются французы, вообще большие любители всего изящного и непревзойденные умельцы давать красивенькие названия самым пошлым явлениям. Не гомик, заметьте себе, а пидермон… пижон, купидон, миньон, батальон, миллион… имя им легион… ряд рифм, сами понимаете, можно продолжать долго. Впрочем, хоть гомо- и бисексуальные отношения были тогда в большой моде (к примеру, один из миньонов (или, проще, «милашек») Генриха, Сен-Люк, не миновал постели той же Марго!), Бюсси ими никак не грешил. Он был, как мы бы теперь сказали, типичный гетеросексуал, а когда не лазил под юбки дамам с целью досконально выяснить, чем одна из них отличается от другой, обожал совать свой нос в различные государственные секреты. В общем, он был известен не только как потаскун (или галантный кавалер, что одно и то же) и дуэлянт, но и как шпион короля, и уж тут-то Генриху III было на него грех жаловаться. Самые красивые жены иностранных амбассадоров охотно открывали ему секреты своих мужей. Однако мужчины не всегда столь легко «велись». Так, по поручению своего патрона, его высочества Франсуа, брата короля Генриха, Бюсси «работал» среди голландцев, пытаясь добиться согласия на то, чтобы Фландрия, которую еще предстояло отвоевать у испанцев, перешла под власть герцога Анжуйского, титул которого, как уже упоминалось, получил теперь, после восхождения на престол брата Генриха, Франсуа. Английское правительство внешне поддерживало это начинание, однако сумело добиться, чтобы голландские Генеральные штаты решительно отвергли честолюбивые планы герцога. Бюсси после этого на некоторое время впал в немилость у д’Анжу, который, в свою очередь, впал в немидлость у брата-короля и затаил лютую злобу на Бюсси, ну а Генрих III уже давно ненавидел его. Отныне король вполне мог дать волю своей ревности и разочарованию государственного деятеля, которого подвел его подданный. На попавшего в опалу Бюсси было устроено два покушения подряд.

В те дни, после легкого ранения на дуэли, он носил руку на перевязи из голубого шелка. Это должно было послужить отличительной приметой для наемных убийц, руководил которыми некий дю Гаст – отъявленный головорез, который был скор и на руку, и на язык: так, божественную Марго он называл королевой шлюх. То есть головорез был еще и весьма проницателен! Поскольку правда глаза колет, Марго ненавидела дю Гаста лютой ненавистью. То есть даже королева шлюх не обладала способностью любить всех встречных подряд… Лгут иные хронисты!

Впрочем, мы снова отвлеклись.

Ближайшим вечером дю Гаст отправил три сотни воинов из своего отряда караулить Бюсси на дороге, по которой Смельчак (или Красавчик, это уж кому что больше нравится) должен был ехать во дворец. Люди разделились на группы, чтобы не упустить Бюсси. А тот находился в компании нескольких друзей, когда на него напали солдаты. Бюсси, как известно, был одним из лучших фехтовальщиков Парижа, даже с рукой на перевязи он умудрился положить немало воинов. Место схватки освещалось лишь факелами, и поскольку один из сторонников Бюсси также незадолго до того повредил себе руку и держал ее на перевязи из голубого шелка (хотя и не столь искусно расшитой чьими-то нежными любящими ручками!), наемники, конечно, перепутали двух мужчин. Когда пронзенный шпагой человек Бюсси упал замертво на мостовую, солдаты решили, что задание выполнено, и отступили.

Тем временем Лувр был взбудоражен появлением одного из сторонников Бюсси, ускользнувшего от воинов в начале схватки и заявившего, что на его господина напали. Друзья Смельчака уже готовы были ринуться ему на выручку, но тут легко раненный Бюсси вбежал во дворец. Марго чрезвычайно обрадовалась и кинулась ему на шею прилюдно, что одни из присутствующих встретили аплодисментами, другие – скрежетом зубовным.

Вслед за этим, очень скоро, на Бюсси по приказу короля на набережной Лувра напали двенадцать всадников. В то время набережная сия весьма отличилась от le quai de Louvre, которую мы имеем возможность наблюдать теперь. Она была застроена множеством домов и освещалась очень плохо, если не сказать – никак. Бюсси соскользнул с коня, в темноте добежал до одного из домов и прильнул к двери, пытаясь укрыться в дверной нише. Почему-то дверь оказалась не запертой… Бюсси вошел внутрь, заложил за собой засов, и убийцы промчались мимо, его не заметив.

Истории доподлинно неизвестно, был ли тот дом пуст, или, как уверяют некоторые, Бюсси обнаружил там некую обворожительную красотку, которая крепко спала в своей постели, сняв по случаю летней жары все покровы. Те же досужие болтуны уверяют, будто Бюсси воспользовался ситуацией… Красотка не возражала, вот уж нет, и вскоре из открытых окон начали разноситься сладострастные стоны, слыша которые завистливо вздыхали наемные убийцы, потерявшие след графа и даже не подозревавшие, что именно их несостоявшаяся жертва имеет самое прямое и непосредственное отношение к этим дивным звукам.

Впрочем, коли сама история о том умалчивает, приложим палец к губам и мы…

Бюсси был, конечно, задира и сладострастник, но вот дураком он отнюдь не был. После двух столь откровенных намеков он понял: пора скрыться из Парижа. Хотя бы на время.

Случай подвернулся весьма кстати: д’Анжу, в очередной раз поссорившись с братом, решил поездить по Франции и убедиться в преданности своих вассалов. Во время поездки он щедрой рукой раздавал звания и земли. Так, например, чтобы укрепить преданность, в частности, Бюсси, Франсуа назначил его губернатором д’Анжу, то есть собственного герцогства! Он рассудил: хоть я и зол на Бюсси, а такими сторонниками бросаться нельзя. И презентовал теплое местечко. Под покровительством новой должности Бюсси мог бы в полном почете и довольстве прожить оставшуюся жизнь, однако ему была суждена совершенно иная доля.

Во время поездки брат короля и его верный друг оказались в замке Монсоро…

Стоял замок на берегу Луары, имел весьма строгие очертания (говорили, что он немного похож на часовню), но зато великолепные, роскошные окрестности. Долгое время Луара служила для него естественной защитой и в то же время единственной дорогой, туда ведущей (дорогу наземную построили к замку куда позже). От веку принадлежал Монсоро семейству де Шамб. Между прочим, одна из них, Колетт, еще в 1440 году была замужем за неким Луи д’Амбуазом… ну не ирония ли это судьбы?! В описываемое нами время владели замком братья де Шамб де Монсоро: Жан и Карл. Они были близнецы, и даже в любви выпала им сходная участь: оба они были без памяти влюблены в одну и ту же женщину, Франсуазу де Меридор.

Правда, в ту пору, когда братья в нее влюбились, она звалась баронессой де Люсе и приехала к своей матушке Анне де Матиньон, обитавшей в замке Лафресноньер. «Обитавшей» – слово более подходящее, чем «жившей», поскольку жизнью те правила, которые установила в своей замке суровая гугенотка де Матиньон, назвать очень нелегко. Особенно тяжело эти правила воспринимала такая веселая и бойкая особа, какой была Франсуаза де Меридор.

Дюма-пэр назовет ее в своем романе «Графиня де Монсоро» Дианой и даст ей такое описание: «Прелестное создание, одетое в длинное шерстяное белое платье, с белокурыми, как у ангелочка, волосами, спадающими на плечи». Это правда – волосы у Франсуазы были светлые, однако ангельской в ней была только внешность. Еще в юные годы за красоту, ум и бойкость нрава она была избрана Екатериной Медичи в свои помощницы. Та, как известно, незадолго до Варфоломеевской ночи создала знаменитый «летучий эскадрон» красоток, которые сражались исключительно в постелях государственных деятелей, тайнами коих хотела обладать «королева-змея», как иногда называли королеву-мать.

Вообще этот эскадрон красавиц заслуживает еще одного небольшого отступления от непрямого курса нашего повествования.

После случайной и трагической гибели на турнире своего мужа, короля Генриха II, Екатерина Медичи потребовала у сына-короля, Карла IX, увеличить число ее фрейлин. Раньше их было восемьдесят, теперь стало двести. Кто-то думал, что все это – суета сует и томление духа, забота о внешней пышности, однако Екатерина, дама очень дальновидная, во фрейлинах своих видела некое секретное оружие, которое должно было позволить ей, пардон, дергать королей, министров и послов за кончик хвоста. То были отборные красавицы – с внешностью богинь и манерами проституток высшего класса, которые старались превзойти друг дружку красотой, бесстыдством и кокетством. Недаром эскадрон называли «небольшим борделем королевства». Как выражался известный нам уже историк Брантом (тот самый, который был влюблен в королеву Марго), «эти фрейлины способны были зажечь любого; не потому ли удалось испепелить не только нас, дворян, служивших при дворе, но и тех, кто осмеливался прилететь на огонек…» Конечно, были и не столь восторженные отзывы: так, отцы церкви ворчали в письмах Екатерине: «Вам следовало бы обходиться прежним, малым составом ваших девиц, чтобы они без конца не ходили по рукам мужчин и чтобы были поцеломудренней одеты!»

Поскольку барышни «без конца ходили по рукам мужчин», а радикальных средств защиты в ту пору еще не знали, они порою, конечно, что называется, «залетали» и в таком случае незамедлительно вылетали из «летучего эскадрона». Поэтому дамы изо всех сил старались исповедовать главное правило, установленное королевой: «У вас должно хватать ума, ловкости и навыков, чтобы не допустить вспухания живота».

Те, кому сие удавалось, вошли в историю Франции своими, с позволения сказать, деяниями. Скажем, Луиза де Беродьер де Руэ (которая чаще звалась «прекрасная Руэ») известна тем, что соблазнила убежденного гугенота, короля Антуана Наваррского (отца Анрио), и обратила его в католичество. Изабель де Линей совратила другого неумолимого протестанта, принца Конде… правда, сама в него влюбилась.

Et cetera.

Франсуаза де Меридор никакими такими государственными подвигами не прославилась. Она проштрафилась на первом же задании! Получив приказ завлечь барона де Люсе, которого королева подозревала в изменнических отношениях с испанцами, Франсуаза сама им увлеклась и ответила тайным согласием на его предложение бросить распутничать, пусть даже в интересах государства, и сделаться приличной женщиной, выйдя за него замуж. Поскольку де Люсе оказался совсем даже не изменником, королева дала свое согласие на брак, тем более что Франсуаза больше не казалась ей перспективной шпионкой. Таким образом, Франсуаза де Меридор стала баронессой де Люсе и начала демонстрировать свои бордельные навыки только восхищенному супругу. Это привело его в непомерное восхищение… даже, скажем прямо, в чрезмерное – в результате он превысил свои силы и возможности и покинул свою молодую жену в самый разгар ласк. Покинул навеки…

Вот тут-то Франсуаза перебралась к матушке (дети де Люсе от первого брака живо оттягали у нее наследство) и уже почти рехнулась было от тоски, как однажды в Лафресноньер заехали братья Шамб из Монсоро и моментально – хором, чохом – влюбились в Франсуазу. И сделали ей предложение! Оба вместе и каждый по отдельности.

Франсуаза до такой степени измучилась в Лафресноньере и так мечтала его покинуть, что чуть было не ответила согласием и Карлу, и Жану. Тоже разом. Просто случай, что Жан слегка опередил Карла. И счастливец получил сразу два «подарка» судьбы: руку Франсуазы и ненависть брата.

Нежность и любовь, которые Карл всю жизнь испытывал к своему близнецу, мигом обратились своими полными противоположностями. Любовь к Франсуазе свела его с ума! Эта женщина должна была, по мнению Карла, принадлежать только ему. Окружающие не узнавали Карла! Раньше он был милым слабовольным мальчиком, любителем книг и охоты, полной противоположностью своему пылкому, полному жизни и страстей близнецу. А теперь сделался одержим одной мыслью, одной страстью… «Счастливый» ли случай или чьи-то происки послужили причиной того, что совсем скоро после свадьбы Жан во время охоты свалился с коня, да так неудачно, что угодил в ловчую яму, утыканную кольями, на одном из которых он и испустил дух? Так вот, случайностью это было или нет, ведомо одному лишь Карлу. Видимо, Франсуаза не верила, что ее деверь способен на такую подлость, потому что, едва минул приличный срок траура, она отдала руку последнему из Монсоро, что было очень удобно – не пришлось менять ни фамилию, ни место жительства…

Как раз в то время, когда граф Карл де Монсоро и его графиня наслаждались первыми месяцами супружеского счастья, в Анжу прибыл принц Франсуа в сопровождении Бюсси. Все владетельные сеньоры были приглашены в замок Анжу. Между прочим, туда приехала на некоторое время и сама королева Екатерина (она вообще любила Анжу, а воздух Парижа порою становился ей тягостен). Она с радостью оказала самый любезный прием одной из своих бывших «летучих красоток» и сама представила ей нового губернатора – сеньора Луи-Клермона д’Амбуаза де Бюсси…

Уже заскучавший было в провинции кавалер несколько оживился при виде хорошенькой блондинки. Что касается Франсуазы, то она, как боевая лошадка при звуках войсковой трубы, вспомнила прошлое, тряхнула гривой, сверкнула глазками и забила копытцем в землю. Результатом этих ее телодвижений было то, что Бюсси снова влюбился… да и Франсуаза на какие-то мгновения очень сильно пожалела, что так поспешила с третьим браком.

Теперь они мечтали только об одном: принадлежать друг другу.

Правда, Бюсси к тому времени заделался сибаритом и уже не хотел отмерять ночами версты верхом, чтобы уделить несколько мгновений торопливым любовным содроганиям, а потом часами мчаться обратно. Он пожелал удобств. Узнав, что Карл де Монсоро – непревзойденный знаток охоты, как современной, так и старинной, Бюсси предложил герцогу Франсуа сделать графа де Монсоро обер-егермейстером, то есть главным ловчим Анжуйского герцогства.

Франсуа согласился.

Чтобы быть поближе к герцогской резиденции, супруги Монсоро переехали в замок Кутансьер, находившийся совсем рядом с родовым поместьем Бюсси – Пон-де-Се. Карл был весьма увлечен обязанностями обер-егермейстера. Франсуаза слишком часто оставалась одна. А тут этот Бюсси…

Неведомо, что толкнуло Франсуазу в его объятия. Может быть, даже тщеславие: ведь Луи-Клермон был любовником самой Маргариты Наваррской! Так или иначе, прелюбодеяние свершилось, и снова в одной постели сошлись два достойных бойца, потому что если королева Марго была «королевой шлюх», то и Франсуаза сохранила навыки шлюхи «летучего эскадрона». Впрочем, ничего плохого нет в том, чтобы женщина была раскованной в постели, – хотя бы для того, чтобы ее муж или любовник не искали разнообразия у другой. Так что Франсуаза с упоением вспомнила былое! Словом, эти двое нашли друг друга и потеряли головы.

Карлу, честно сказать, измена жены не могла примерещиться и в страшном сне. Он вообще был весьма самонадеян, а уж после того, как сделался обер-егермейстером, и вовсе задохнулся тем фимиамом, который сам же себе и воскурял. Конечно, он любил жену, конечно… однако в данный период жизни чувство долга превалировало над любовью.

Короче говоря, внезапная связь любовников могла длиться долго, долго, даже очень долго… Однако Бюсси, который всегда был известен своей скромностью и никогда не хвастал победой над женщиной (если только ей самой не взбредало в голову похвалиться, например, как той же Марго), – так вот Бюсси вдруг взял да и возгордился связью с Франсуазой де Монсоро. И написал одному из своих парижских друзей, маркизу Кутенану, письмецо следующего содержания: «Я долго пытался обложить самку главного ловчего, но наконец расставил сети и поймал ее. Сейчас я держу ее в своей власти и наслаждаюсь ею когда хочу, сколько хочу и как хочу». Далее следовали менее завуалированные подробности, а порою в описании наслаждений Бюсси вообще уходил от эвфемизмов и шпарил открытым текстом.

Кутенан пришел от письма и от успехов друга в неистовый восторг и не преминул похвастать его посланием перед своим братом, маркизом де Ту. И вот тут-то яма, в которую предстояло упасть Красавчику д’Амбуазу, начала углубляться просто неудержимо.

Ведь Кутенан совершенно забыл, что маркиз де Ту терпеть не мог Бюсси. Разумеется, причиной их вражды была какая-то красотка, обоими уж давно забытая (как всегда у этих французов, cherchez la femme!). Так вот имя-то ее забылось, но не забылась обида. Де Ту выкрал письмо у брата и притащил его к королю.

В душе Генриха III никогда не утихала ненависть к Бюсси. Любовь Маргариты король не мог ему простить и радостно воспользовался случаем подстроить ему каверзу… Он вообще был коварен, этот Генрих, очень коварен!

Генрих вызвал к себе графа де Монсоро и показал ему письмо Бюсси.

Бедный Карл… Он был уничтожен! С него мигом слетело все чванство, потерялся весь апломб. Он вновь ощутил себя не уважаемым человеком, обер-егермейстером, с которым милостиво обращается не только герцог Анжуйский, но и сам король, – он вновь стал неудачливым братом счастливчика Жана, которому удалось завладеть самой желанной добычей на свете: Франсуазой де Меридор. И как тогда, раньше, сейчас Карл видел единственное средство избавиться от унижения: уничтожить счастливого соперника.

Он мигом вскочил на коня и помчался в Кутансьер. И отвесил жене пару пощечин, а когда она принялась возмущаться, уверяя, что она чище чистого, белее белого и непорочней непорочного (ну просто девочка!), показал ей письмо де Бюсси.

Это был правильный ход. Очень точный! Ведь Франсуаза, воспитанная в правилах куртуазности, грубых выражений просто не выносила. А тут, изволите видеть, любовник, который ночью сравнивает тебя с богиней, днем называет самкой, да еще и уверяет, что держит тебя в полной своей власти!

Самолюбие ее взыграло. Она повинилась перед мужем (ну, разумеется говорила, что сначала Бюсси ее изнасиловал, потом… потом еще раз изнасиловал, и снова, и опять… потом это как-то нечаянно в привычку вошло, простите великодушно, дорогой супруг, больше не буду!) и покорно проговорила, что сделает все, лишь бы вернуть его прощение и расположение.

Карл немедленно велел ей написать Бюсси, пригласив на свидание в Кутансьер.

– Он ничего не заподозрит, получив ваше послание, мадам? – спросил грозно, на что Франсуаза простодушно ляпнула:

– Конечно, нет! Ведь я ему сколько раз писала!

Карл скрежетнул зубами, склонил голову под тяжестью развесистых рогов, отвесил жене очередную оплеуху и поклялся, что Бюсси дорого ему заплатит.

Франсуаза даже не подумала о том, что совершает предательство. Ей даже в голову не пришло умилостивить супруга, пообещав, что больше не увидится с Бюсси, что отныне она сделается воплощением верности и охранительницы супружеского очага. Нет. Она решила рассчитаться за эту «самку»… между тем Бюсси выбрал это слово всего лишь как эвфемизм, не мог же он открытым текстом написать – «обложил жену главного ловчего»! Итак, Франсуаза мстительно нахмурилась, коварно ухмыльнулась – и написала нежное послание, которому ее любовник очень обрадовался и ринулся в расставленную главным ловчим и его женушкой ловушку. И ей даже в голову не пришло написать ему, предупредить, предостеречь…

И не только ей. Герцогу Франсуа Анжуйскому стало известно, что маркиз де Ту передал письмо Бюсси господину Монсоро. Однако он и не подумал предупредить Бюсси! Воспользовался случаем свести с ним счеты за голландский афронт… Всю жизнь он потом делал вид, будто и не ожидал, что Бюсси идет на гибель, герцог старательно скрывал свое откровенное предательство. Итак, у коварного Монсоро и трусливой Франсуазы появился союзник.

А между тем Бюсси прибыл в замок ночью, как бывало не раз. Вокруг царила тьма, светилось лишь окно Франсуазы. Маленькая боковая дверь была, как обычно, приотворена. Бюсси вошел и начал подниматься по знакомой лестнице. Перед дверью спальни остановился, чтобы перевести дух… и тут что-то почудилось ему. Какой-то шорох… Он инстинктивно отпрянул – и лезвие шпаги просвистело мимо его головы.

Засада!

Бюсси ворвался в комнату. Никакой Франсуазы там не было – только еще один отряд головорезов. Итак, он понял, что возлюбленная его предала.

Это была одна из самых ярких дуэлей в истории Франции, в мировой истории дуэлей… в истории жизни Луи-Клермона де Бюсси… Увы, его последняя дуэль!

Бюсси дрался один против пятнадцати. У нападавших были шпаги и кинжалы. У Бюсси – один кинжал и одна шпага, однако ему удалось убить нескольких нападавших и расчистить себе путь к бегству – вернее, к отступлению! – к окну. Он отвернулся от убийц только на мгновение – и получил удар в голову. Потеряв равновесие, он не выпрыгнул, а вывалился в окно – и упал на пики решетчатой ограды замка.

Говорят, с тех пор призрак де Бюсси является порою в окрестностях Монсоро… Об этом писала, например, уже в позднейшие времена поэтесса Франсуаза де Юссе:

Вышла я ночью на балкон и вижу: Из замка Монсоро полетел призрак Бюсси. Низко полетел – к непогоде, должно быть.

Однако вернемся в июнь 1579 года.

На другой день после убийства Бюсси Карл Монсоро с самым вызывающим видом явился ко двору и заявил, что его люди прикончили вора, который забрался в замок. Франсуа Анжуйский спохватился, что предал вернейшего из друзей, облился крокодиловыми слезами и, воспылав праведным гневом по адресу Монсоро, бросился за правосудием к королю, однако братец Генрих только плечами пожал и сообщил, что каждый волен защищать свое добро от воров всеми доступными ему способами.

Герцог, разойдясь не на шутку, пытаясь заглушить угрызения совести, требовал казни главного ловчего – король только приказал ему какое-то время не являться при дворе.

Карл использовал это время с пользой: он вернулся к жене и немедленно сделал ей ребенка. Потом еще одного. Потом еще… Словом, за рекордный срок в семействе Монсоро прибавилось шесть маленьких виконтов.[11] И, само собой разумеется, ни один из них не был назван Луи-Клермоном…

Может быть, Франсуаза и печалилась по своему обворожительному любовнику, но она это тщательно скрывала. Создавалось впечатление, что она совершенно забыла о Бюсси. В любом случае – ведь именно она помогла любовнику угодить в ловушку, расставленную главным ловчим. Воспоминания о собственном гнусном предательстве не способствуют хорошему самочувствию, а перманентно беременной женщине вообще вредят. Вот прекрасная графиня и выкинула все мысли о Бюсси из своей хорошенькой белокурой головки. Шло время. Карл и Генрих просто прыгали от счастья – один в Монсоро, другой в Париже. Франсуа Анжуйский поступил так же, как Франсуаза, тягостными воспоминаниями себя не обременял, весь ушел в политические игры и о прежних друзьях не помышлял. Такое впечатление, что искренне печалилась о красавчике д’Амбуазе, о смельчаке де Бюсси одна только непостоянная и сладострастная Марго. Она посвятила бывшему любовнику несколько прекрасных, нежных страниц своих мемуаров, а немедленно после его смерти написала вот такой безмерно печальный катрен, в котором излила все свои слезы, все свое горе:

Я узнаю этот голос и, проснувшись, вновь Вижу красу до боли знакомых черт. Скажи, говорю я, рыдая, ярость каких богов Затмила тебе этого солнца свет?

Боги, конечно, способны впасть в ярость, но предательства за ними вроде бы не было отмечено! Только люди, только люди затмили «солнца свет» красавчику Бюсси!

Химера светского видения (Мата Хари, Голландия)

– Я так и не знаю толком, кто был мой отец. Думаю, что он был европеец. Голландский офицер. Не знаю, какова была его судьба, что стало с ним после того, как он увидел священные танцы в храме, и мало того, что увидел, – провел ночь с одной из танцовщиц.

– Как же ему это удалось?

– Ходили слухи, будто он охотился в джунглях, но отстал от своих, заблудился и случайно вышел к храму ровно в полночь, как раз когда юная девственница танцевала перед Шивой. Такой обряд – красавица танцует обнаженной, а потом выходит жрец, в которого вселяется Шива, и соединяется с девушкой. Родившееся у нее дитя живет под покровительством Шивы и принадлежит храму.

– То есть твой отец… вместо жреца…

– Ну да! Девушка была одурманена курениями, она увидела нежданно возникшего в храме мужчину и отдалась ему, как предписывал обряд. И когда появился жрец, он застал их вдвоем.

– А потом?

– Неизвестно. Думаю, что офицера убили. А может быть, он успел убежать. Но девушку не тронули. Сочли, что так было угодно Шиве, что он не пожелал совокупиться с этой девушкой и послал вместо жреца другого мужчину… Через девять месяцев танцовщица родила дочь. Это была я.

– И где сейчас твоя мать?

– Я ее никогда не видела – она умерла при родах. Ей было всего пятнадцать лет. Меня оставили в храме. Я знала, что меня никогда не отдадут богу, но все же ритуальным танцам обучили. Я приводила всех в восхищение своим искусством. Мне было всего тринадцать, когда я танцевала в храме среди других девственниц. Я слышала, будто верховный жрец выбрал бы меня за мое высокое искусство, если бы… если бы не мое происхождение…

(«Вроде бы в прошлый раз она рассказывала, что мать ее – голландка, а отец – индус, что ее родители скрывались от преследований религиозных фанатиков и прятали по монастырям в Азии дочь… Или я что-то путаю? Ох, она столько всего рассказывает о себе, что немудрено запутаться!»)

…Я была оскорблена, узнав об этом. И впервые ощутила в себе тягу к европейцам, на которых раньше смотрела, как на белых дьяволов. Я становилась старше, и кровь звала меня, звала все более властно. Тесный, пропитанный курениями мирок храмов стал мне душен и невыносим. Раньше, девочкой, я страдала оттого, что кожа моя не так смугла, как у других жриц, а теперь была счастлива от того, что становилась все больше похожей на европейскую женщину. И однажды до меня дошел слух, будто меня намерены принести в жертву. Нет, не Шиве – Черной Кали, богине смерти, которой угодно убийство «белых дьяволов». А голландских офицеров становилось все больше в городке близ нашего храма. Они часто заглядывали к нам – полюбоваться на хорошеньких танцовщиц. И среди них был Джон МакЛеод. Он влюбился в меня с первого взгляда, а потом предложил бежать с ним. Мне нечего было терять, и я, боясь смерти, согласилась.

– Но ты любила его? Скажи, любила?!

– Я никогда в жизни не любила никого, кроме тебя…

(«Я снова что-то путаю, или она рассказывала, что ее еще маленькой девочкой отправили в монастырь, но там случился у нее роман со священником, после чего родители отказались от легкомысленной дочери, и она отправилась в индусский храм учиться ритуальным танцам?»)

…Да, меня домогались многие мужчины, и, случалось, я им отвечала, но любовь… Поверь, я поняла значение этого слова лишь в тот день, когда увидела тебя, мой милый мальчик.

– Маргарет, я тоже не знал любви до той минуты, как встретил тебя. Даже не понимал, что она такое, слушал рассказы приятелей с усмешкой. Но теперь… Как бы я был счастлив жениться на тебе! Если бы не моя семья, если б не предрассудки моих родителей! Ты принадлежишь к другой религии…

– Я изменю ей. На самом дел мне безразлично и католичество, и протестантство. Ради тебя я готова сделаться ортодоксальной христианкой.

– Наша церковь называется православной.

– Я стану православной, если ты хочешь.

– И еще не все. У нас косо смотрят на браки с иностранками, а ты не то англичанка, не то немка, не то француженка, не то голландка, не то индуска…

– Я выучу твой ужасный, варварский язык и стану русской.

– А главное… понимаешь… я-то не замечаю, не чувствую, но моя семья… ведь ты…

– Ну да, я знаю, что старше тебя. Но разве, глядя на нас рядом, это можно сказать?

– О да, ты выглядишь, как девушка, но моя семья…

– Я больше не могу слышать, как ты лепечешь – моя семья, моя семья… Что нужно твоей семье?!

– Ей нужны деньги. Если бы у тебя было приданое в миллион франков, тогда, конечно, моя семья согласилась бы.

– Миллион франков?! И ты станешь моим? Мы сможем обвенчаться?

– Да. Я говорил с родителями. Они уже дали свое согласие. Они не хотят стоять на пути к моему счастью, но все же против, чтобы я женился на бесприданнице, да еще…

– Да еще невесть какой национальности, невесть какого вероисповедания, к тому же вдвое старше тебя? Хорошо, ты не женишься на бесприданнице. Я достану деньги. Но тогда мне немедленно нужно уехать в Париж. Ты будешь меня ждать? Ты… не станешь засматриваться на сестер милосердия, на этих глупых девчонок, которые так и вертятся вокруг тебя?

– Ох, у меня теперь, после ранения, остался всего один глаз, да и тот устремлен лишь на тебя, Око дня, моя Мата Хари!

Ее имя и впрямь означало «Око дня», то есть «Солнце». Звучало не слишком-то скромно, конечно, но она давно усвоила, что скромность только вредит женщине, если она одинока и может рассчитывать лишь на себя… ну и, конечно, на всех тех многочисленных мужчин, которые снуют вокруг нее, словно шмели возле пышной розы.

Они сновали, да. Они восхищались ею, они собирали мед ее красоты, таланта, ее легкомыслия и любвеобилия. Но вот настал день, когда тот, кого она любила больше всех на свете, отрекся от нее, предал. Настал день, когда именно мужчины ополчились против женщины. Мужчины выступили против нее, одинокой и всеми покинутой, сомкнутыми рядами – и обрекли ее на смерть.

* * *

Она всегда знала, что красавица. Зеркало говорило это ей напрямую. Отец ее, нидерландский негоциант Адам Зелле, только и делал, что хмурился, когда смотрел на дочь, что значило: он не одобряет расцветающей прелести Маргрит – так произносилось ее имя по-голландски. Но обычно ее называли Маргарет. Она была высокая, как многие девушки Нидерландов. Но в отличие от них не белокожая, не светловолосая и светлоглазая. Пышные темно-каштановые кудри, темные глаза, румяно-смуглое лицо – диковинная красота, неожиданная, яркая и, как бы поделикатней выразиться, слишком уж чувственная. Скромный протестант Зелле стыдился даже мысленно произносить это последнее слово, но про себя думал, что красота не доведет его дочь до добра. Красота и нелепые фантазии, которыми была просто-таки набита ее головка.

Однажды Маргарет заявила, что ее мать – баронесса. Ну а отец, понятное дело, барон. И вообще, она родилась в замке. В Камингхастате, старом фризском поместье. На самом же деле ее отец торговал шляпами, а Камингхастат – всего лишь красивое здание в центре Леувардена, города, где жила Маргарет Зелле. Но все же выдумка была очень хороша! Жаль только, что из школы ей приходилось возвращаться все же не в замок, а в довольно-таки унылый и чопорный родительский дом. Ах, она ничего так не желала, как поскорей выбраться оттуда!

Но вот умерла мать, и отец, вновь женившись, отослал семнадцатилетнюю Маргарет в Гаагу, к дядюшке – продолжать учебу (ей было предназначено стать воспитательницей в детском саду) и искать работу. В то время, в конце XIX века, в Гааге проводили отпуска многие офицеры голландской колониальной армии, расположенной в Восточной Индии. Ведь неподалеку находился знаменитый голландский морской курорт Схевенинген, где уставшие от тропической жары и враждебных индусов (вернее, индонезийцев, ведь Восточной Индией в то время называлась теперешняя Индонезия) вояки поправляли свое здоровье. Мужчин в офицерской форме там было полным-полно, глаза разбегались. И разве удивительно, что Маргарет влюбилась в мундир на всю жизнь?

Притом влюбилась она не только в мундир, но в одного его конкретного носителя. Его звали Рудольф МакЛеод (иногда он писал свою фамилию как Мак-Леод, но разницы тут особой нет). Он был высок ростом (для Маргарет, барышни отнюдь не маленькой даже по современным меркам – выше ста семидесяти сантиметров! – это имело немалое значение), усат, лыс и жутко чувственен. Маргарет была сражена при первой встрече, которая произошла очень забавно.

Шутки ради приятель написал объявление в брачную газету от имени МакЛеода, но встречался с претендентками сам. Но однажды он оказался занят, и МакЛеод лично пришел на свидание, которое закончилось тем, что он с претенденткой тем же вечером оказался в постели. Ну, его можно было понять: семнадцатилетняя красавица экзотической внешности напомнила МакЛеоду столь любимых им малаек. А вот что двигало Маргарет? Конечно, на нее произвела впечатление необоримая мужественность этого человека. Пусть он был старше на двадцать лет, лыс и несколько угрюм – ничего страшного! Брутальность, да еще облаченная в мундир, только и влекла ее, влекла неотвратимо. К тому же женщины всегда используют мужчин в своих целях, порою даже не отдавая себе в том отчета. Очень может быть, и Маргарет не сознавала, что Рудольф МакЛеод – на данном этапе ее жизни – единственное средство выбраться из рутины, из прозябания, из обыденности, уже до смерти наскучившей, единственная ступенька, поднявшись на которую можно было приблизиться к тому волшебному миру фантазий, который привлекал Маргарет с самого детства (и в котором она будет жить всегда, всю жизнь).

Она рассчитала верно. Однако за все всегда приходится платить – и, как правило, куда дороже, чем хотелось бы. МакЛеод увез Маргрит (он называл ее Грит) из благопристойной Голландии на экзотическую Яву, где жизнь ее чудесным образом преобразилась, однако страсть мужа к чрезмерно изысканным, скажем так, способам любви порою пугала ее. Ну что ж, обыкновенное влечение быстро теряет свою остроту, а климат на острове жаркий, распаляет страсти, порою не оставляя в мужчине ничего человеческого. Всю жизнь потом Маргарет придется скрывать свою грудь, на которой зубы мужа оставили ужасные отметины. Правда, среди ее будущих любовников найдутся такие, которые сочтут их пикантными, но она от тех отметин удовольствия получила, мягко говоря, мало.

А ревность мужа порою превращала жизнь Маргарет в сущий ад.

«Мой муж не покупает мне платьев, потому что боится, что я в них буду слишком хорошо выглядеть. Он невыносим. Кроме того, за мной увиваются молодые лейтенанты и влюбляются в меня. Очень тяжело вести себя так, чтобы муж не начал ревновать», – писала вскоре после приезда в колонию Маргарет своей подруге юности в Голландию.

Идеальной для Рудольфа была беременная жена, занятая воспитанием детей. Маргарет родила двоих – сына и дочь, а затем принялась отговариваться от исполнения супружеских обязанностей, ссылаясь на женские недомогания. Она больше не хотела рожать. Не хотела быть привязанной к дому столь крепкими цепями, которые выковал для нее Рудольф! Смешнее всего, что сам-то он проходу не давал хорошеньким служанкам. Натурально, волочился за каждой юбкой… вернее, за каждым саронгом, что более соответствует местной этнографии. Отдаться белому господину – да они только об этом и мечтали!

Ну и до добра такая ситуация не довела. У одной из мимолетных любовниц Рудольфа оказался слишком пылкий поклонник. Ревнивец еще ревнивее МакЛеода! Узнав, что его невеста утратила невинность в объятиях «белого сагиба», он поклялся отомстить. И отомстил… Спустя несколько дней занемог, а потом и внезапно умер сын Маргрит и Рудольфа – Норманн Джон. Только взгляду непосвященного европейца могла показаться неясной причина смерти мальчика. Местные жители сразу распознали: ребенок отравлен. А поскольку поклонник служаночки исчез, ясно было, кто виновник. Его так и не нашли. Ну а нашли бы, изменилось бы что? Сына было не вернуть. И не вернуть мира в семью.

Рудольф МакЛеод умудрился все поставить с ног на голову. Он написал родным, что месть настигла ребенка из-за… непотребного поведения его матери, которая кокетничала-де с малайцем, завлекала его, а потом предпочла ему другого малайца. Так что, уверял МакЛеод, в обществе ее называют не иначе, как шлюхой и туземной подстилкой. Это не лезло ни в какие ворота, а написано было, очень может быть, спьяну (Рудольф в самом деле много пил с горя, он куда тяжелее, чем Маргарет, перенес смерть сына,. с горя же и оговаривал жену), однако голландские обыватели имели очень смутное представление о подлинной жизни в колониях. Они поверили! К тому же Рудольф адресовал свои инвективы сестре, которая невзлюбила Маргарет с первого взгляда и накануне свадьбы умоляла брата остановиться. Теперь она охотно упивалась всякой ложью, которую распространял МакЛеод, и столь же охотно выдумывала ее сама.

Маргарет, конечно, не была такой уж ангелицей, и ее одежды, белые ли, не белые, частенько бывали, так сказать, смяты мужской рукой. Однако, ища утешения в поклонении и отчаянно флиртуя с пригожими офицерами, она не преступал границ супружеской верности. И оставалась в неведении относительно тех слухов, которые распускала о ней любящий супруг, – до тех пор, пока не получила обличительное письмо от отца. Как иронически ни относилась Маргрит к своему папаше-неудачнику (а тот был таковым), он оставался отцом, и прочесть в его письме обвинения в распутстве и беспутстве было невыносимо. Да еще со ссылкой на слова мужа…

Маргарет не поверила, что Рудольф мог поступить с ней так подло. Она ринулась в его кабинет (МакЛеода не было дома) и переворошила письменный стол. А надо сказать, у супруга ее была некая особенность, свойственная обычно графоманам, – он не просто писал весьма многословные послания, но еще и снимал с них копии. Видимо, для истории. Ну, для того хрониста, который когда-нибудь, очень может быть, создаст историю жизни господина Рудольфа МакЛеода.

С личным хронистом Рудольфу МакЛеоду не слишком повезло, однако некоторые из его писем заинтересовали тех, кто спустя много лет собирал материалы о Маргарет МакЛеод, более известной как Мата Хари… Так что не зря трудился наш графоман!

Впрочем, не станем забегать вперед. Итак, Маргарет открыла бювар и, так сказать, перлюстрировала переписку супруга. Она узнала о себе так много нового и интересного, что какое-то время читала письма, как авантюрный роман, периодически разражаясь слезами ярости и обиды. Впервые она столкнулась с откровенным предательством, да еще с чьим – самого близкого человека!

Впрочем, чтение пошло и на пользу: Маргарет словно бы взглянула на себя со стороны. Описывая – с осуждением и даже отвращением – кошачью грацию движений супруги, ее музыкальность («Если она слышит отвратительные местные песнопения, непроизвольно начинает двигаться в их ритме, словно одурманенная»), ее способность принять на себя любой образ («Она лжива, словно колдуньи местных легенд, которые каждую минуту способны прикинуться другим существом и именно этим, а также своими вкрадчивыми телодвижениями и низкими, хрипловатыми нотками голоса прельщают мужчин»), МакЛеод, сам того не понимая, рассыпался перед ней в комплиментах.

Маргрит задумалась…

Ее словно осенило в то мгновение. Она и прежде задумывалась о том, что ее жизнь с МакЛеодом не удалась. Но страшно было представить, как это – остаться без мужа. Что она будет делать, как и чем жить? Она ведь может только одно – и тут Рудольф прав – кружить мужчинам головы! Кружить… кружиться… в танце…

Будущее забрезжило перед ней в новом свете.

Но пока оно казалось слишком нереальным.

Шло время. Муж и жена продолжали ссориться. Их не примирила ни отставка МакЛеода, ни возвращение в Гаагу. Они поселились у сестры Рудольфа, которая не выносила сноху, из чего не делала секрета. Результатом стало то, что Рудольф и Маргарет расстались. Дочь сначала жила с матерью, но потом Рудольф просто забрал ее. Не верил, что Маргарет будет образцовой матерью для девочки, а может быть, просто не захотел платить деньги на содержание ее – а соответственно, и бывшей жены.

Не то чтобы Маргарет обрадовалась… Нет, конечно! Она любила дочь (и потом не раз будет пытаться встретиться с нею, но Рудольф никогда ей не позволит), однако понимала: жить жизнью матери-одиночки – значит поставить на себе крест. Да и дочку довести до нищенского существования…

Теперь Маргарет могла исполнить свою давнюю мечту. А мечта была – поехать в Париж. Бог ее знает, отчего она была убеждена, что все женщины, которые расстались с мужьями, должны непременно ехать в Париж…

Поехала.

Однако спустя месяц вернулась в Гаагу в полном отчаянии. Маргарет решила стать натурщицей, но ни один парижский художник не счел ее подходящей моделью для своих шедевров. В те времена в моде были полногрудые красотки, а у Маргарет мало того, что грудь оказалась невелика, она еще и скрывала ее от мужских взоров, стеснялась шрамов от укусов МакЛеода, а мэтры кисти принимали это за глупое жеманство. Ну кому, скажите ради Бога, нужна жеманная натурщица? Да такое вообще нонсенс!

Впрочем, в Гааге она тоже не зажилась. Нечего ей было там делать! И жить не на что. Маргарет решила сделать вторую попытку.

Потом, спустя много лет, она скажет репортерам: «У меня было всего полфранка, но я сразу пошла в Гранд-отель». Это фигуральное выражение, которое станет понятно чуть погодя.

Итак, что делать в Париже? Попробовать снова ремесло натурщицы? Ну нет… Ночные клубы? Театр «Фоли Бержер», где всегда требовались красивые девочки? Но она не умела танцевать канкан…

На время Маргарет устроилась наездницей в знаменитую школу верховой езды на рю Бенувилль. Обращаться с лошадьми она научилась еще в Восточной Индии. Хозяин, месье Молье, оказывал ей неослабные знаки внимания. Он несколько раз, визуально и на ощупь, обследовал тело Маргарет и сообщил, что, по его мнению, в танцах она будет иметь больше успеха, чем в работе с лошадьми.

И Маргарет вспомнила свои полубредовые видения около письменного стола мужа…

Но что ей танцевать?

Да разве это важно? Важно – как!

Из атрибутов у нее были только красота и очарование. Немалый капитал! Она довольно хорошо говорила на малайском языке и видела на Яве и Суматре танцы аборигенов, вот и все ее способности. Ну и ладно… Маргарет пошла ва-банк: сунулась в Гранд-отель со своей полуфранковой монетой – и выиграла!

«Я никогда не умела хорошо танцевать. Люди приходили посмотреть на мои выступления только потому, что я осмелилась показать себя на публике без одежды», – признается Маргарет позднее.

Честно говоря, время благоприятствовало рисковым и раскованным красавицам. Шел 1905 год, начало нового века получило название «прекрасной эпохи». Париж жаждал необузданных удовольствий, легкомыслия и очарования. На такой благодатной почве пышно и расцвел цветок по имени леди МакЛеод. Еще не Мата Хари…

Первое появление «восточной танцовщицы» состоялось в салоне мадам Киреевской, русской певицы, занимавшейся организацией благотворительных вечеров. Маргарет сразу же имела успех. Уже 4 февраля 1905 года английский еженедельник «Кинг» опубликовал восторженную статью «о женщине с Дальнего Востока, приехавшей в драгоценностях и духах в Европу, чтобы внести струю богатства восточных красок и восточной жизни в пресыщенное общество европейских городов». Газеты сообщали о сценических представлениях, на которых «покрывала поднимаются и падают».

Покрывала падают? Обнаженное тело?!

Париж с ума сходил только от намека на непристойность, а уж здесь-то…

«Эта неизвестная танцовщица из далеких стран – необычная личность. Когда она не движется, она завораживает, а когда танцует – ее обволакивает еще большая таинственность». Ну и все прочее в таком же роде писали журналисты.

На представлении у мадам Киреевской оказался некий вальяжный господин, который глаз не сводил с Маргарет. Его звали Эмиль Гиме, он был промышленником и знаменитым коллекционером. Чтобы разместить свою частную коллекцию, он построил Музей восточного искусства в Париже. Однако посетители не ломились туда. В танцах Маргарет месье Гиме увидел возможность сделать отличную рекламу своему детищу, а заодно заполучить в свою постель по-настоящему экзотическую игрушку.

Маргарет не отказала. Почему она должна была отказать? Ей понравилась идея! Ей все нравилось в Гиме! По его совету она изменила имя – и стала зваться Мата Хари. На самом обычном разговорном малайском языке «мата» означает «глаз», а «хари» – «день», то есть «Мата Хари» – это «Око дня», а проще – «солнце». Не очень скромно, конечно… Ну и что? Скромность украшает только монахинь, а монахиней наша героиня никогда не была.

Новое имя подошло ей наилучшим образом. 13 марта 1905 года Мата Хари стала сенсацией, о которой заговорил весь Париж. Целый мир пал к ее ногам… мир, который обожал ее, поклонялся и завидовал ей, а в конце концов предал ее и уничтожил.

Второй этаж круглого здания музея Гиме, на котором находилась библиотека, теперь выглядел как индийский храм. Восемь колонн в нем были украшены цветами, достигавшими круглого балкона третьего этажа. С каждой колонны на обнаженную Мату Хари смотрели статуи с неприкрытыми бюстами. Мерцание свечей придавало окружающему таинственность. Одна из самых дорогих статуй из коллекции месье Гиме – четырехрукий Шива (Южная Индия, XI век) трех футов высотой, окруженный кольцом из горящих свечей, – была окутана живописным светом, создаваемым лучами прожекторов, установленных на потолке. Тщательно подобранная маленькая группа гостей (библиотека была диаметром всего 8-9 метров) могла видеть восточную танцовщицу достаточно хорошо с любого направления. В перерывах невидимый оркестр играл музыку, вдохновленную «индусскими мотивами и яванскими мелодиями».

Окруженная четырьмя девушками в черных тогах, Мата Хари была одета в костюм из коллекции месье Гиме, который вполне мог считаться по-настоящему восточным. На ней была коротенькая белая безрукавка с индийским орнаментом на груди. Руки унизаны браслетами. На голове сверкала диадема. Блестящие ленты охватывали ее талию и придерживали короткий саронг, который скрывал ее тело ниже пупка и спускался чуть ниже середины бедер. Все остальное было открытым.

Костюм возбуждал. То, что скрывалось под костюмом, вызывало желание…

Это желание так и сквозит в стихотворении, которое посвятил преображенной Маргарет один из многочисленных поклонников:

О Шива, неужель останешься ты хладен, Когда она склонится пред тобой? Когда ее роскошнейшее тело К твоим ногам покорно вдруг прильнет? Великий бог, да неужель не воспылает Желанье насладиться красотой, Которую столь щедро и бездумно Она дарует всем: тебе и мне?

Ну да, вот в чем таился секрет успехов Маты Хари. Она таила под флером искусства головокружительное очарование. Это было смело. Это было опасно. Это было волнующе. Она выглядела как невиданный цветок, который всякий желал обонять.

Или сорвать!

Один корреспондент писал: «Это было как заклинание. И казалось, что стены музея падут, что снаружи за ними не авеню Иены, а какой-то далекий, неизведанный горизонт. Вековые леса дрожали под огненными поцелуями вечного лета. Пластичные, не уступающие высотой пирамидам пагоды на краю этой длинной, обсаженной розовыми кустами аллеи дрожали в голубой дымке пахучих благовоний. И тут появляется прекрасная женщина, производящая такое сильное впечатление своим искусным молчанием и четкой игрой жестов. Она символизирует невинную природу со всеми ее соблазнами, слабостями и радостями…»

Вот так все началось.

Мата Хари в 1905 году танцевала около тридцати раз в фешенебельных парижских салонах. Кроме того, она шесть раз выступала в театре «Трокадеро». Повсюду во время выступления ее окружали восточные ковры, пальмы, расточительное богатство цветов и таинственный запах восточных благовоний.

Парижане начали сравнивать ее танцевальное искусство с номерами других дам, позволивших себе столь же рискованные раскованные танцы. Например, поминали Айседору Дункан. Но сравнение оказалось не в пользу Айседоры: «Мисс Дункан была весталкой, – писали газеты, – а леди МакЛеод – это Венера».

Вокруг нее так и роились легенды, в которых она и сама порой запутывалась. Но газеты и читатели с восторгом проглатывали все подряд. Особенно истории подобного рода: «Благодаря хитрости и уму – ведь это могло стоить ей жизни, если бы ее застали за этим, – ей удалось получить доступ к тайным храмам Индии, где вне досягаемости взглядов обычных смертных баядерки танцуют перед алтарем Вишну. У нее было природное, врожденное чувство поз и движений, потому даже самые фанатичные жрецы, охранявшие золотой алтарь, смотрели на нее как на священную танцовщицу».

Парижанки приглашали ее в свои салоны, чтобы не отстать от моды (она умела себя держать вполне комильфо, что было оценено обществом), ну а парижане наперебой домогались ее.

Многим удавалось добиться чести затащить ее в свою постель, а заодно – осыпать деньгами. Кстати, не только богатым бонвиванам.

Встреча с неким пожилым господином сыграла огромную роль в жизни Маты Хари. Это был адвокат – мэтр Эдуард Клюне. После недолгой, но разорительной для него связи Клюне передал ее с теплыми рекомендациями своему другу, самому знаменитому импресарио Парижа Габриэлю Астрюку. Клюне обожал Мату Хари всю жизнь, оставаясь ее единственным другом. Но он прекрасно понимал, что ни возраст, ни положение, ни состояние кошелька не дают ему возможности содержать такую блестящую женщину. Астрюк же был всемогущ (именно он несколькими годами позже привезет на гастроли в Париж Шаляпина и русский балет Дягилева). Любовная связь скоро сошла на нет, но Астрюк навсегда остался менеджером и агентом Маты Хари. В театре «Олимпия» на бульваре Капуцинов она дебютировала за огромный по тем временам гонорар в 10 тысяч франков. Результат оправдал все вложения и хлопоты. Это был абсолютный триумф!

Вакханалия восторгов царила вокруг Маты Хари. 18 марта 1905 года газета «Ля пресс» писала: «Мата Хари воздействует на вас не только движениями своих ног, рук, глаз, губ. Не стесненная одеждами, Мата Хари воздействует игрой своего тела».

Она раздевается, она меняет костюмы… Ну нет, она не появляется на сцене совсем нагой. Все-таки слово церкви еще играло свою роль. Именно мнение церкви помешало Мате Хари представать голой, «как Ева до грехопадения». Она надевала под одежды тончайшее трико телесного цвета, которое и представало взорам зрителей. Кроме того, она прикрывала грудь и никогда не обнажала ее.

Но речь идет о сцене, не о постели…

Должное ее красоте отдали модные композиторы Пуччини и Массне. После того как она появилась в театре Монте-Карло, чтобы исполнить индийские танцы в опере Массне «Король Лахора», тот написал: «Я был счастлив, когда смотрел, как она танцует!»

Ну что ж, ведь они были прежде всего мужчинами.

В августе 1906 года, после череды гастролей, в том числе в Мадриде, где она познакомилась с французским послом Жюлем Камбоном, нежные отношения с которым у нее то прекращались, то возобновлялись последующие двенадцать лет, Мата Хари отбыла в Берлин. Она приехала по приглашению богатейшего помещика, лейтенанта Альфреда Киперта и вскоре стала его любовницей. Киперт вообще предпочитал женщин с яркой внешностью: его супругой была красавица-венгерка. Но она жила в родовом поместье мужа, а для Маты Хари он снял апартаменты недалеко от Курфюрстендамм, одной из главных улиц Берлина. Вместе с лейтенантом Кипертом Мата Хари побывала на императорских маневрах в Силезии, и это невинное развлечение дорого обойдется ей впоследствии… Киперт не позволял любовнице открыто выступать в городе, где он был известен и где была известна его жена. Наконец Мате Хари надоело потворствовать его желаниям, и она приняла предложение Астрюка отправиться на гастроли в Вену, где танцевала в венском Сецессионс-зале, а затем в театре «Аполло». И в австрийском обществе бесконечно повторялись те слова, к которым она уже привыкла: сенсация, фурор, потрясающе, ошеломляюще…

Но, вернувшись в Париж, Мата Хари обнаружила, что у нее появились многочисленные подражательницы. Немало женщин внезапно открыли для себя, что красивое тело легко находит почитателей, если продемонстрировать его частично или полностью обнаженным. В театрах и кабаре развелось множество голых плясуний.

Мата Хари задумалась. О, конечно, она по-прежнему популярна, каждый ее шаг обсуждается, ее туалеты производят сенсацию («На ипподроме в Лонгшамп появилась несравненная Мата Хари. На ней было возбуждающее воображение плотно обтягивающее платье из синего шифонового бархата, отороченное шиншиллой»)… Но ей уже за тридцать. По-прежнему ли ее тело излучает со сцены былую притягательную силу? И не пора ли расстаться с прошлым?

Она даже сделала такую попытку. Попытка была связана с парижским банкиром по имени Феликс Ксавье Руссо. Он увез красавицу в замок Шато де ла Дорсе, который снял для любовницы, выдавая ее за жену. Танцовщица теперь отзывалась на имя мадам Руссо и вовсю наслаждалась жизнью настоящей баронессы, вспоминая, как рассказывала, будучи еще Маргарет, байки подружкам в школе. Все приводило ее в восторг в замке, особенно спальня, которая была очень большой, примерно тридцать квадратных метров. Кровать с балдахином цвета мальв стояла на возвышении в середине комнаты. Чтобы подойти к ней, нужно было подняться на несколько ступенек.

Разумеется, Мата Хари не все время лежала в роскошной кровати. Ежедневно она скакала на какой-нибудь из четырех скаковых лошадей, какие были в конюшне при замке. Кстати, конюшня была обита красным бархатом!

Между прочим, Мата Хари по-прежнему была великолепной амазонкой. Как-то раз шестнадцатилетний юноша, родственник владельца замка, привез ей письмо из Парижа. Он прискакал из Тура на коне, очень гордился этой своей поездкой и рассказал о ней адресату доставленного послания. Мата Хари тут же вскочила в седло и проскакала на коне по лестнице замка вверх и вниз. Возвращая поводья изумленному юноше, она сказала:

– Вот если тебе удастся сделать то же самое, ты по праву сможешь сказать, что умеешь ездить верхом.

Мата Хари очень любила Ксавье Руссо, да и он отвечал ей тем же. В конце концов он купил ей маленький прелестный дом близ Парижа, в Нёйи-сюр-Сен. Руссо успел обставить дом, но так и не заплатил за мебель – умер, оставив без средств и семью, и любовницу, на которую просадил все деньги.

Шло время.

Мате Хари то везло, то не везло с выступлениями, деньги то появлялись, то исчезали, любовники сменяли любовников, причем она не скрывала, что любой мужчина может провести ночь с ней, несравненной красавицей, если… если у него отыщется в кармане сущий пустячок – семь с половиной тысяч франков.

У нее возникали новые планы. Очень хотелось поставить балет в египетском стиле и еще один, либретто для которого она придумала совершенно неожиданно. Мата Хари озаглавила его «Химера светского видения». В центре сюжета была история о мучениях юного священника, которого преследует видение женщины.

Как тут не вспомнить фразу: «Грядущие события и впрямь бросают тень перед собой…» Умный человек сказал ее! Но нашей героине так и не дано было узнать, что она невольно выступила в роли пророчицы чужой судьбы, придумывая свою незамысловатую историю.

Но опять же не будем забегать вперед.

Идет 1914 год. Наступают события, внезапно изменившие жизнь Маты Хари. Изменившие в последний раз и самым трагическим образом…

Весной она вновь поехала в Берлин, с удовольствием встретилась с по-прежнему богатым и влюбленным лейтенантом Кипертом, заодно подписала контракт с берлинским театром «Метрополь»на участие в балете «Похититель миллионов», премьера которого назначена на 1 сентября. Но 1 августа началась война.

Так вышло, что в тот вечер Мата Хари ужинала в ресторане с высокопоставленным полицейским чином, руководителем зарубежного отдела фон Грибалем. Внезапно раздался шум с площади. Перед императорским дворцом собралась огромная толпа. Все выкрикивали: «Германия превыше всего!»

Мата Хари только плечами пожала: ну, это ерунда, все скоро закончится. Ей вообще-то было чуждо предвидение…

Поскольку Германия и Франция теперь находились в состоянии войны, танцовщица решила отправиться в Париж через нейтральную Швейцарию. Но у нее не оказалось необходимых документов, и пришлось вернуться в Берлин. Багаж же ее бесследно исчез… А там были такие шубы! Их потерю Мата Хари так никогда и не смогла простить немцам. Отчасти из-за этого она вскоре ввяжется в одну опасную игру, которая будет стоить ей жизни.

В Берлине оставаться не хотелось. Выбраться оттуда в Амстердам ей помог какой-то состоятельный немец… О нет, ничего личного, просто безграничная мужская доброта по отношению к беспомощной красавице! Когда его жена позднее спросила, отчего Мата Хари не соблазнила ее мужа, наша героиня чистосердечно призналась: «Потому что у меня была всего одна рубашка. Все остальное уехало и было потеряно. Честно скажу – я чувствовала себя не особо чистой…»

Снова оказавшись на родине, Мата Хари не ощутила никакой радости. У нее совершенно не было денег. Правда, в Гааге жил один очень богатый поклонник – барон Эдуард Виллем ван дер Капеллен. Но Мата Хари хорошо знала, какое значение для этого чувственного мужчины имеет бумажка, в которую обернута конфетка, то есть то, как одета женщина. Ну вот была у него такая слабость: раздевать только хорошо одетых женщин. А у нее не имелось даже рубашки переменить, не то что платья…

Положение было сложным, поэтому однажды, выходя из церкви в Амстердаме и заметив какого-то мужчину, который глядел на нее с вожделением, Мата Хари позволила незнакомцу заговорить с собой. Тот оказался банкиром по имени Генрих ван дер Шельк. Он стал ее любовником, причем чрезвычайно щедрым… Невесть почему Мата Хари выдавала себя перед ним за русскую. Она вообще любила уверять друзей, будто в то время, когда все думали, что она живет в замке, снятом Ксавье Руссо, она ездила в Россию и брала уроки мастерства у знаменитой Преображенской. Конечно, это была одна из ее выдумок. На самом деле весь опыт ее общения с русскими исчерпывался знакомством с Дягилевым, который совершил две непростительные, с точки зрения нашей героини, вещи: во-первых, решил устроить просмотр ее танцев, вместо того чтобы не глядя, с восторгом, подписать с ней контракт, а во-вторых (после просмотра), контракт не подписал, объяснив, что Мата Хари и русский балет – понятия взаимоисключающие.

Ван дер Шельк был добрым и чрезвычайно щедрым человеком – до тех пор, пока кто-то не открыл ему глаза: мол, что ты мечешь бисер перед свиньями? Это всего лишь голландка, актрисулька из Парижа, танцорка, баядерка, которая танцует голой и ночь с которой можно купить. И отнюдь не ценой жизни, как ночь с Клеопатрой!

Что характерно: поразила ван дер Шелька отнюдь не скандальность репутации Маты Хари, а то, что она не была русской. Связь с экзотической иностранкой была блестящим событием в его донжуанской биографии. А с голландкой, пусть даже баядеркой… Фу, какая пошлость!

Мата Хари получила отставку. На счастье, ван дер Шельк остался достаточно джентльменом, чтобы заплатить за отель и по всем многочисленным счетам любовницы. Не успела Мата Хари испугаться грядущего одиночества, как встретила давнишнего своего поклонника Вернера фон Мирбаха. Он-то и познакомил ее, как бы случайно, с консулом Карлом Крамером. А тот сыграл в ее жизни роковую роль… хотя и не имеющую отношения к любви.

Впрочем, сначала это была обычная и привычная для нашей героини связь. Одновременно Мата Хари встречалась с бароном Капелленом, не отказывала в своих милостях Мирбаху, устраивала ангажемент в Гаагском королевском театре, танцевала… Но ей постоянно не хватало денег – что поделать с привычкой жить на широкую ногу! И тогда Крамер открыл ей свое истинное лицо. Он оказался руководителем официальной германской информационной службы в Амстердаме, под крышей которой скрывался отдел германской разведки. Он предложил танцовщице заработать – и немало! – совершенно необременительным путем: путешествуя из страны в страну и общаясь с высокопоставленными офицерами, собирать кое-какую информацию, а потом передавать ее Крамеру. Мужчины, мол, в обществе красивой и умной женщины охотно развязывают языки.

«А что тут такого?» – подумала Мата Хари. И согласилась, отмахнувшись от всех опасений при виде тех сумм, которые получила, мечтая о суммах, которые еще может получить.

Она подумала о своих любимых шубах, пропавших при отъезде из Берлина, и решила, что будет справедливо, если она вытянет из бошей максимум того, что сможет.

Куратором ее был майор фон Репель. Новоиспеченной шпионке присвоили кодовый номер Н-21. Проинструктировали, как вести наблюдения, шифровать сведения, пользоваться химическими чернилами… Инструктаж проходил очень серьезно и скрупулезно.

Мата Хари струхнула. Конечно, она была авантюристкой до мозга костей, но немецкая педантичность, отношение к ней, артистке, как к некоему инструменту шпионажа не только разочаровали, но и испугали. Она и рада была бы отказаться, но деньги… их как бы надо отработать… Впрочем, она столько раз в своей жизни брала деньги у мужчин и не отдавала их! Ей прощали. Крамер и иже с ним – мужчины, значит, привычный номер пройдет, подумала Мата Хари.

«Я кое-что сделаю для них, – решила наша героиня. – Совсем чуть-чуть, чтобы отвязались. А потом скажу, что эта работа не для меня!»

Не то чтобы она была глупа… Легкомысленна – да. Порою по-детски. Порою преступно. Кроме того, она привыкла считать мужчин дураками и соответственно вела себя с ними.

Ну, может быть, они и в самом деле дураки. Но при этом – мстительные и беспринципные. Потому они и предали ее. Любимые, нелюбимые, любящие, ненавидящие… Все.

Конечно, Мата Хари не знала, что в тот день, когда продала душу дьяволу – Крамеру, – она вступила на путь, который приведет ее к осознанию столь простенькой аксиомы. Но заплатит она за это жизнью.

Первым заданием было выяснение в Париже ближайших планов наступления союзников. Кроме того, Н-21 должна была фиксировать, где происходят передвижения войск. Ее обязали поддерживать постоянную связь с двумя координационными центрами германской разведки против Франции: с центром «Запад» в Дюссельдорфе, руководимым майором фон Репелем, и агентурным центром германского посольства в Мадриде, возглавляемым майором Арнольдом Капле.

И вот наконец-то Париж! Немедля устроившись в пресловутом «Гранд-отеле», Мата Хари занялась устройством своих контрактов, выкачиванием денег из мужчин и новыми любовными приключениями. Среди ее кавалеров оказались бывший военный министр Адольф Мессими, лейтенант Жан Аллор, который служил в военном министерстве, Жюль Камбон, генеральный секретарь министерства иностранных дел… В то время кругом речь шла только о войне, поэтому наводить разговор на интересующие темы не приходилось: он сам шел только в этом направлении.

Вскоре у Маты Хари, практически без усилий с ее стороны, собралось достаточно сведений о намерениях союзников на германском фронте. Выходило, что французы, по крайней мере в ближайшее время, не планируют наступательных операций. Ее донесения подтверждают информацию, полученную из других источников, поэтому германское командование готовило очередное наступление лишь к началу 1916 года.

Агент Н-21 получил одобрение, деньги – и новое задание. Теперь Мата Хари должна была поехать в Испанию, а также провести наблюдения на железнодорожных узлах Центральной и Южной Франции за перемещением военных эшелонов и за скоплениями войск. На выполнение этого задания Мата Хари потратила сутки. Все, что она увидела на франко-испанской пограничной станции Андэй, она выдала за результат многодневных наблюдений и передала в Центр через атташе германского посольства, который, в свою очередь, обязан был доставлять информацию в свой МИД с помощью радиограмм.

Однако британская служба радиоподслушивания перехватила его донесение и сообщила в Форин Офис. Поскольку вся кодовая книга германского МИДа была передана англичанам их шпионом Спеком, там мгновенно установили, кто скрывается под псевдонимом Н-21. Имя Мата Хари никого особенно не удивило, а лишь подтвердило сообщения разведчиков из Голландии о том, что французская актриса слишком часто встречается с людьми, которые имеют отношение к германской разведке. Сначала англичане думали, что она только спит с ними. Теперь оказалось, что не только…

Об этом было немедленно сообщено союзникам – в Париж. И когда Мата Хари собралась в свой любимый город снова, ей отказали в визе. Однако буквально через несколько дней – наша героиня еще не успела воззвать к своим высокопоставленным покровителям во Франции – разрешение было дано. Сюрте женераль решила присмотреться поближе к любительнице приключений… как выяснилось, не только эротических.

И все же именно они, приключения, были главными в жизни Маты Хари!

Во время одного из своих кратковременных визитов в Париж она случайно – в ее жизни все происходило совершенно случайно! – познакомилась с капитаном русской армии Вадимом Масловым. Вообще-то звали его Владимир, но имя Вадим казалось танцовщице более благозвучным, а главное – легче произносимым.

Встреча была из разряда тех, которые романтически настроенные писатели называют любовью с первого взгляда. Мата Хари, когда хотела, производила на мужчин не просто сильное – сногсшибательное впечатление. А тут она очень хотела добиться своего… Вадим был красавец как раз в том стиле, который всегда ей нравился: высокий, светловолосый, со светлыми глазами, с холодноватым выражением точеного лица. Однако без арийской замороженности, от которой она уже порядком устала, общаясь с красивыми германцами. На лице нового знакомого стояла некая печать, которой Венера помечает своих любимцев. Ее не каждый способен заметить. Как правило, женщины наделены большей зоркостью, вот Мата Хари ту печать и разглядела.

Страстность, впрочем, была несколько подавлена в Вадиме строгим воспитанием и привычкой к дисциплине. Однако при встрече со знаменитой баядеркой он совершенно потерял голову. Ну что ж, его можно понять. Мата Хари была в то время в самом расцвете своей чувственной красоты и начисто ставила с ног на голову все обывательские представления о возрасте.

Маслов находился во Франции в составе русской союзнической группировки и в Париже бывал не часто. Но вот они встретились – и поняли, что не могут жить друг без друга. С мужчиной и женщиной такое иногда бывает…

Маслов был, конечно, не мальчик, но все же еще не очень искушен. А Мата Хари принадлежала к числу тех счастливиц, для которых всякая любовь (будь их хоть двадцать!) – первая. Самый убедительный довод для них: со мной такого никогда не было.

И в самом деле – не было… Теперь наша героиня, принципиальная противница супружества, мечтала только об одном: выйти за Вадима замуж. Однако осуществить мечту было сложно. Слишком сложно! Во-первых, Маслов себе не принадлежал: он офицер, боевой офицер, а шла война… То и дело свидания срывались оттого, что Вадим отбывал на театр боевых действий, и тогда Мата Хари совершенно теряла разум.

Вот как описывает одну встречу с ней полковник граф Алексей Игнатьев, руководитель Русской миссии в Париже:

«По установленному порядку моей канцелярии, всех посетителей женского пола, как не серьезных, хотя подчас и очаровательных, должен был принимать толстяк Ознобишин, и потому я был немало удивлен, когда мой адъютант Тэсье стал упрашивать меня, в виде исключения, принять в конце дня какую-то даму. Она наотрез отказалась идти к Ознобишину и уже третий день сидела в приемной, настойчиво прося пропустить ее в мой кабинет. Фамилии своей она не назвала.

– Ну впустите, – раздраженно ответил я, но через минуту, сознаюсь, смягчился, увидев перед собой элегантную, очень высокую, хорошо сложенную смуглую брюнетку, непринужденно и почти вызывающе расположившуюся на моем диване. Приглядевшись к грубоватым чертам лица и толстым чувственным губам, я несколько разочаровался. Особенно неприятен был какой-то горловой тембр голоса, а тяжеловатый фламандский акцент во французском языке выдавал ее иностранное происхождение, заставляя даже насторожиться.

– Я безумно влюблена, – без всяких церемоний заявила мне красавица брюнетка, – и очень несчастна. Вы не можете себе представить, как мы друг друга полюбили, и только вы один можете рассеять мою бесконечную тревогу за моего любовника.

– Но кто же он такой? – спросил я в конце концов, терпеливо выслушав все подробности романа, происходившего в излюбленной всеми русскими гостинице «Гранд-отель» в самом центре Парижа.

Не без труда удалось добиться, что сидевшая передо мной героиня романа оказалась отмеченной уже шумной рекламой танцовщицей Мата Хари, а героем – капитан нашего первого полка, некий Маслов.

– Вот уже неделю, как я не имею о нем известий и прошу вас сказать мне, где находится его полк. В лагере или на передовых позициях?

Подобный вопрос был так плохо увязан с романом «Гранд-отеля», что невольно вызвал если не прямое подозрение, то, во всяком случае, какое-то сомнение в правдивости всего длинного рассказа посетительницы.

Я отговорился неосведомленностью, обещал позвонить в бригаду и просил зайти за ответом через два-три дня. Любопытство Мата Хари меня, правда, меньше всего интересовало, но зато я был обеспокоен любовной связью скромного нашего офицера со столь шикарной женщиной. Маслова я отметил еще в Марселе, как симпатичного молодцеватого блондина с Владимиром с мечами на груди. Лохвицкий и Нечволодов дали мне о нем наилучшую аттестацию и обещали предупредить об опасности…»

Может быть, конечно, Игнатьев в мемуарах несколько преувеличил собственную бдительность, а может быть, и нет. Если мужчина не был сражен красотой и шармом известной танцовщицы, а мог судить о ней объективно, то ее настойчивый интерес к событиям, относящимся к разряду секретных, не мог не вызывать подозрения, особенно у профессионального разведчика. Но здесь Игнатьев дул на воду: Мата Хари интересовали не дислокация и передислокация русских – ее интересовал только Вадим Маслов. Их страсть достигла апогея, Вадим сказал, что мечтает видеть ее своей женой… но вот семья требует, чтобы он женился на богатой женщине.

Вообще условие было очень похоже на требование калыма, после уплаты которого Масловы соглашались отдать своего молодого красавчика в пожизненное пользование немолодой и прожженной даме. Однако Мата Хари, во-первых, такого слова – калым – не знала, а во-вторых, была так влюблена, что совершенно потеряла голову.

Отныне все ее мысли крутились вокруг одной темы: где взять миллион? Ни один из ее поклонников не был столь состоятелен. Да и покажите мужчину, который даст любовнице миллион на покупку нового любовника?! Собственности, которую можно было бы продать, у Маты Хари не было. Да и вообще у нее не было ничего, что она могла продать… Вот разве что себя!

Нет, не свое тело. Не свое искусство – сейчас, во время войны, оно не приносило доходов, не те времена. Мата Хари вознамерилась продать себя как шпионку. Если на нее клюнули немцы, то почему не могут клюнуть французы, рассудила она.

Она как раз обдумывала маневры в данном направлении, как до нее дошли вести о Вадиме. Оказывается, он ранен и находится на курорте Виттель в Вогезах. Курорт расположен в запретной фронтовой зоне, поэтому на въезд нужен пропуск. Мата Хари попыталась получить его через лейтенанта Жана Аллора из военного министерства, заодно обмолвилась о своих затруднениях. Ну, она знала, кому и где, а главное – о чем нужно обмолвиться как бы невзначай… Лейтенант посоветовал ей обратиться к его другу в военное бюро по делам иностранцев.

Бюро располагалось на бульваре Сен-Жермен, 282. Другом оказался капитан Ладу, сотрудник французской контрразведки, и он принялся расспрашивать Мату Хари о ее отношениях с лейтенантом Аллором и капитаном Масловым. Такой поворот был для нее неожиданным. Она спросила: «Так вы завели на меня дело?» В ответ Ладу сказал: «Я не верю сообщению англичан, что вы шпионка». Более того, он помог получить пропуск в запретную зону. Мата Хари уже собиралась попрощаться, но тут капитан Ладу предложил ей стать французским агентом и спросил, сколько бы она хотела получить за согласие на такое сотрудничество. Танцовщица решила немного поломаться и обещала подумать.

Пропуск в Виттель ей дали, и Мата Хари совершенно упоительно провела там время в объятиях Вадима. (Потом, спустя некоторое время, в ее номере найдут разные фотографии Вадима и его визитную карточку. На одной из фотографий была подпись: «Виттель, 1916 – воспоминание об одних из самых чудесных дней моей жизни, проведенных с моим Вадимом, которого я люблю больше всего на свете». Именно тогда она дала ему слово, что во что бы то ни стало достанет деньги – а потом станет его женой.)

После возвращения в Париж Мата Хари отправилась к Ладу и сообщила о своей готовности стать его агентом. Она сказала, что сможет добыть среди своих любовников в Берлине планы германского верховного командования, касающиеся ближайшего наступления. На прямой вопрос о причинах согласия Мата Хари ответила: «Для этого у меня есть только одна причина – я хочу выйти замуж за того мужчину, которого люблю, и хочу быть независимой». И назвала сумму гонорара, которую хотела бы получить.

Миллион франков.

На некоторое время Ладу онемел.

Потом согласился.

Впрочем, он ничем не рисковал. Ведь он солгал, когда говорил, будто не верит информации, полученной из Англии. В том-то и дело, что верил: она – германская шпионка. А если не верил на все сто процентов, то допускал это.

Согласие Маты Хари сотрудничать с французской разведкой значило для Ладу только одно: она хочет стать двойным агентом и морочить головы и тем, и другим. И вовсе не исключено, что дамочка действует по указке Берлина.

По опыту он знал, что первоначально все «двойники» из кожи вон лезут, чтобы вызвать к себе доверие. Поэтому какое-то время он мог быть уверен, что информацию Мата Хари будет давать ценную. А потом…

Ну что ж, надо будет не пропустить момент, когда настанет это потом…

Ладу ошибался – Мата Хари самовольно приняла решение о двойной игре. Однако у немцев были шпионы и во французской разведке. И скоро знаменитые английские радиоперехватчики и дешифровальщики перехватили и перевели следующую информацию для Берлина: «Агент Н-21 прибыл, был завербован французами. Просит денег и дальнейших указаний». Крамер ответил информатору: «Дайте ей указание вернуться во Францию и продолжить выполнение задания».

Крамер рассудил так же, как Ладу: «двойник» какое-то время будет поставлять правдоподобную информацию, чтобы упрочить доверие к себе. Ну а потом…

Он тоже намеревался не пропустить это «потом». И если по поручению Ладу Мата Хари должна была добыть информацию о немецких субмаринах у берегов Марокко, то Крамер тоже дал ей очередное задание, причем заранее оплатив его исполнение. Она спокойно взяла деньги, не видя в том ничего особенного. Она ведь все равно не собиралась ничего делать для немцев, а значит, вреда в своих действиях не видела.

Логикой наша дама, конечно, обладала весьма своеобразной…

Она сочиняла какие-то полуправдоподобные истории-донесения для одних и для других, не понимая, что это все уже давно не игра, что она имеет дело не с недалекими и легковерными репортерами, как раньше, когда измышляла варианты своей биографии, а с опытными и циничными контрразведчиками военного времени. Любой ценой она хотела доказать, что она важное и полезное лицо.

Какое-то время Ладу и Крамер выжидали наступления «момента». Постепенно немцы начали понимать, что Мата Хари больше не двойной агент, а работает на Францию. Между прочим, она этого и не скрывала, а наоборот – рассказывала всем своим любовникам направо и налево. Многие из них имели отношение к МИДу Франции или Форин Офис Англии и, без преувеличения можно сказать, начали сомневаться в умственных способностях дамы.

Крамер был так разъярен, что готов был убить неверную агентку. Однако повел себя совершенно иезуитски: подсунул ей «достоверную» информацию о том, что немцы держат подводные лодки – целый флот! – у берегов Марокко, что на самом деле было полной ерундой. Но выглядела информация очень правдоподобно.

Обошлась она французам довольно дорого. Ладу был в ярости! Итак, он пропустил момент! Он был сам виноват, но винил только Мату Хари. И с этой минуты она была обречена. Спасти свою репутацию контрразведчика Ладу мог только одним способом: свалив ошибку на другого, выдав на расправу кого-нибудь подходящего.

Мата Хари с ее скандальной репутацией была самым что ни на есть подходящим объектом для того, чтобы оказаться преданной… И не одним Ладу.

Первый сигнал грядущих неприятностей поступил от Вадима. Он прибыл в краткосрочный отпуск в Париж и сообщил любовнице, что в русском посольстве в Париже его предостерегли от продолжения каких-либо отношений с «опасной шпионкой». Нет, конечно, они не расстаются, но… Не лучше ли хотя бы какое-то время держаться подальше друг от друга?

Вадим уехал, оставив невесту обеспокоенной, расстроенной. Чуть ли не впервые в голову Маты Хари начали закрадываться мысли о том, что она несколько заигралась и все может плохо кончиться. Увы, поздно… Задумалась она слишком поздно!

Утром 13 февраля 1917 года в дверь ее номера в «Элизе-палас-отель» – она по непонятной причине изменила «Гранду»: может, просто по привычке изменять? – постучали. Открыв дверь, Мата Хари увидела шестерых мужчин в форме. Это были шеф полиции Приоле и его подчиненные. Ей предъявили ордер на арест по обвинению в шпионаже и отвезли в тюрьму Фобур-Сен-Дени в Сен-Лазаре.

Мата Хари отчаянно не повезло со следователем. Его фамилия была Бушардон, он был женоненавистник и редкий зануда. Сам по себе он уже был карой арестованному. У него имелась неприятная привычка внезапно вспрыгивать со стула во время разговора, а затем ходить взад-вперед по комнате и барабанить пальцами по стеклу. К тому же он постоянно грыз ногти. Все это постепенно вызывало раздражение у допрашиваемого. Вот так же начало трясти и Мату Хари. Но самое главное – в Бушардоне не было ни жалости, ни сочувствия, ни желания разобраться в деле. Его трясло от ненависти при виде попавшей к нему женщины – нет, не потому, что она, очень может быть, была германской шпионкой. Бушардон вообще ненавидел красавиц, которые выкручивают мужчине душу, а потом бросают его – он пережил неудачную любовную историю, предательство женщины, которой верил, на которую надеялся, и долгие годы мечтал сам предать женщину, которая смотрела бы на него, как на единственную надежду. Но он был одинок, у него не было с кем исполнить свою мечту. А вот теперь… У него был выбор – помочь Мате Хари или предать ее на смерть. Он выбрал второе. Каждую историю, рассказанную арестованной, он превращал в еще один пункт возможного обвинения. Например, невинный пузырек с противозачаточным средством был представлен им как пузырек с невидимыми чернилами (странно тогда, почему Мата Хари не попыталась даже выбросить его, когда в номере шел обыск). Каждое тихо пробормотанное слово тщательно взвешивалось им, он обдумывал, можно ли как-то приспособить его к делу. Потому не имело значения, было то слово правдивым или нет. И его ничуть не трогало то, что многие проступки арестованной были продиктованы любовью.

Мата Хари считала вопросы Бушардона совершенно бессмысленными – по ее мнению, он вообще не понимал, что происходит в голове женщины.

– Я никогда раньше не занималась шпионажем, – твердила она. – Я жила только ради любви и удовольствия. Никогда намеренно не встречалась с людьми, которые могли бы достать для меня информацию. Я люблю офицеров. Я любила их всю мою жизнь. Для меня лучше быть любовницей бедного офицера, чем богатого банкира. Самое большое для меня удовольствие – спать с ними. Причем я не думаю о деньгах. Кроме того, я охотно сравниваю людей разных национальностей. Клянусь вам, что мои отношения с офицерами, которых вы упомянули, были продиктованы только тем чувством, которое я вам сейчас описала. К тому же все эти господа сами приходили ко мне, а я со всей душой говорила им: да. Они уходили от меня полностью удовлетворенными и ни словом не упоминали войну. Я не спрашивала ни о чем секретном. А постоянно я встречалась только с Масловым, потому что люблю его.

К этой любви Бушардон прицепился надолго. Скажем, у него вызвало подозрение прибытие Маты Хари в прифронтовую зону. Она объяснила, что ездила ради встречи с любимым:

– В Виттеле я узнала, что капитан Маслов был сильно отравлен ядовитым газом. Он перестал видеть одним глазом и мог остаться абсолютно слепым. Однажды ночью Маслов спросил меня, как я поступлю, если он на самом деле полностью ослепнет. «Я никогда тебя не брошу. Для тебя я всегда останусь одинаковой», – ответила я ему. Тогда он попросил меня выйти за него замуж. Я согласилась, а самой себе сказала: «Все будет хорошо. Я потребую от Ладу достаточно денег, чтобы мне не пришлось изменять Вадиму с другими мужчинами. Я оставлю маркиза де Бофора. Оставлю барона ван дер Капеллена. Сделаю то, что требует Ладу. А потом выйду замуж за моего любимого мужчину – и стану самой счастливой женщиной на свете».

– Это ложь, – резюмировал Бушардон. – В Виттеле, куда вы поехали якобы ради встречи с любимым, вы занималась тем же, чем всегда, – с головой на подушке.

«Тем же, чем всегда» в понимании Бушардона означало, что она спала с бесчисленными мужчинами в форме, у которых выведывала военные тайны для германской разведки.

А между тем мысли Маты Хари были заняты только Вадимом Масловым. С момента ареста она не получала вестей от него. Потом Бушардон сообщил, что русский офицер в госпитале, состояние его ухудшилось. В отчаянии Мата Хари написала Бушардону: «Я благодарна вам за известие о капитане Маслове. Я очень беспокоюсь и постоянно плачу из-за этого. Пожалуйста, попытайтесь связаться с госпиталем в Эперне. Я очень вас прошу. Я так страдаю от мысли, что он, возможно, умер, а я не была рядом с ним. И он даже, наверное, думает, что я забыла о нем. Вы не можете себе представить, как я страдаю. Пожалуйста, выпустите меня отсюда. Я этого просто не вынесу…»

Жестокость Бушардона состояла не в том, что он непременно хотел доказать, будто Мата Хари – шпионка. Он хотел причинить ей боль. И это ему удалось, когда он предъявил показания капитана Маслова.

Они сводились к тому, что связь его с Матой Хари была мимолетна, он смотрел на нее только как на проститутку, а потому предупреждение командования об опасности встреч с данной особой не имело значения. Он НИКОГДА не делал ей предложения выйти за него замуж, НИКОГДА не говорил с ней о миллионе, НИКОГДА не считал ее достойной своей любви.

Равнодушное предательство любимого сразило Мату Хари. Может быть, оно даже убило бы ее, если бы она не была объята страхом за свою жизнь, во-первых, а во-вторых – если бы к тому времени не испытала предательства других мужчин – тех, кто когда-то говорил ей о любви, а теперь открестился, отшатнулся, отрекся от нее.

Как-то раз Бушардон предъявил обвиняемой письмо, которое Мата Хари написала мэтру Клюне. В письме она описывала попытки флирта со стороны полковника Данвиня. «Полковник принес мне только один маленький букетик фиалок и попросил меня целый день носить его на груди. А вечером он придет, чтобы забрать его. Кроме того, он пожелал ленточку от моего корсета, которую он сам заберет в читальной комнате отеля, если мы будем там одни. Он играл в любовника, как молодой человек».

Бушардон допросил Данвиля, и ответы полковника дали ему основание записать следующее:

«Мата Хари, дерзкая во всем, что она делала, успешно сблизилась с нашим военным атташе Данвилем. Она заставила его поверить, что сама служит Франции, и предоставила ему некие сведения, которые – как она утверждала – хитростью выманила у военного атташе германского посольства фон Калле. Не стоит и упоминать, что эти сведения были устаревшими и не имели никакой ценности. Но полковник, поддавшись на кокетство этой красивой дамы, не разгадал, кем она была. Он влюбился, как молодой лейтенант, о чем теперь горько сожалеет».

– И Данвиль… – беспомощно пролепетала Мата Хари, может быть, даже не зная, что отчасти повторяет слова одного великого человека, также ставшего жертвой своего легкомыслия, а главное – предательства.

Данвиль был всего лишь каплей в той чаше, которую пришлось испить Мате Хари. Незначительной каплей! Лейтенант Аллор. Генерал Жюль Камбон. Военный министр Адольф-Пьер Мессими. Министр внутренних дел месье Леон Мальви… Их было много, и все отказались от нее.

Только мэтр Клюне, тот самый первый обожатель Маргарет МакЛеод, не покинул и был ее адвокатом на процессе. Остальные не отрицали, что обвиняемая Маргарет Зелле (после развода у нее в паспорте была проставлена девичья фамилия) обращалась к ним с вопросами, которые имеют касательство к военной тайне. Возможно, кто-то из ее германских любовников и оказался бы столь же благороден, как мэтр Клюне, но вызвать их на допрос было, понятное дело, невозможно.

Суд над Матой Хари начался, когда военный кризис во Франции достиг апогея. Атмосфера недоверия была такой, что даже сам капитан Ладу угодил в тюрьму… по обвинению в шпионаже. Хотя он был признан невиновным, сам факт показывает, в какой обстановке психоза и взаимной подозрительности жила тогда Франция.

В этой ситуации у Маты Хари не было никаких шансов выкарабкаться.

Капитан Бушардон сам написал обвинительный акт. Он обрисовал свою жертву как женщину, «знание языков, незаурядный ум и врожденная или приобретенная аморальность которой только способствовали тому, чтобы сделать ее подозреваемой. Бессовестная и привыкшая пользоваться мужчинами, она тип той женщины, которая создана для роли шпионки».

Под давлением атмосферы всеобщего недоверия и подозрения и несмотря на то, что суду были предоставлены исключительно косвенные улики, суд не нашел возможности или мужества признать обвиняемую невиновной. Подготовленное Бушардоном обвинение превращало самое безобидное ее действие в подозрительное. А каждое подозрение становилось виной. Процесс мог завершиться только одним приговором: «Виновна!»

Речь шла о жизни человека. Но во время войны, когда потеря сотен тысяч жизней стала ежедневной рутиной, это значило мало.

Мата Хари не имела представления о том, что ее ожидало, когда после полудня 24 июля вошла в зал суда. На ней было синее платье с глубоким вырезом, на голове – шляпа, похожая на треуголку. Спустя несколько часов, прижав руки к груди, она яростно выкрикнет:

– Это невозможно! Это невозможно! – И шляпа упадет с ее головы.

Мэтр Клюне поднимет ее и заплачет.

Потом он добьется приема у президента Пуанкаре, падет перед ним на колени и будет безуспешно умолять главу государства помиловать его подзащитную.

Мата Хари вернулась в ее камеру № 12 в Сен-Лазаре. Пока тянулось время до исполнения приговора, ее взяли под свое покровительство две монахини – Леонида и Мари. Она сдружилась с ними, особенно с первой.

Кассационный суд не нашел никаких оснований оспорить приговор. Теперь оставалось только ждать смерти.

За все восемнадцать ночей, минувших между днем отклонения апелляции и днем казни, Мата Хари сравнительно спокойно спала лишь три раза – по субботам. Она знала, что по воскресеньям казней не бывает.

В понедельник, ставший последним днем ее жизни, вскоре после четырех часов утра в Сен-Лазар прибыл капитан Бушардон и другие лица, которым надлежало присутствовать при казни.

Сестра Леонида провела всех в камеру № 12. Открыв ее, она показала на среднюю кровать. Мата Хари спала. Когда ее разбудили, она снова воскликнула:

– Это невозможно! Это невозможно!

И тут же сказала сестре Леониде, которая еле сдерживала слезы:

– Не бойтесь, сестра, я сумею умереть!

Мужчины покинули помещение, чтобы дать ей возможность одеться. Только доктор Бизар оставался в камере. Пока Мата Хари сидела на кровати и надевала чулки, были хорошо видны ее ноги. Сестра Леонида попробовала их прикрыть. Мата Хари усмехнулась:

– Оставьте, сестра. Сейчас не время для чопорности.

Мата Хари надела жемчужно-серое платье, соломенную шляпу с вуалью, свои лучшие туфли (красивая обувь всегда была ее страстью) и накинула на плечи пальто. На ней не было никаких украшений – когда ее арестовали в феврале, все драгоценности были конфискованы. Она закончила свой туалет, надела перчатки и поблагодарила врача за все, что он для нее сделал. Ей снова пришлось утешать сестру Леониду, готовую расплакаться.

В сопровождении конвоя, сестры Леониды и преподобного Жюля Арбу Мата Хари села в автомобиль, ожидавший ее. От центра Парижа до пригорода Венсен довольно далеко, но улицы ранним утром были пусты, и автомобили проехали путь быстро.

Во дворе Венсенского замка, служившего военной казармой, двенадцать солдат Второго зуавского полка выстроились в два ряда по шесть человек. Офицер зачитал приговор: «Именем французского народа…»

Мата Хари отказалась быть привязанной к столбу, потому ей лишь слегка накинули веревку вокруг талии. И она просила не завязывать ей глаза.

Было 6 часов 11 минут. На небе как раз открылось око дня – взошло солнце.

Офицер поднял саблю.

Раздался залп из двенадцати выстрелов. Офицер подошел к столбу, чтобы произвести «выстрел милосердия» в уже безжизненное тело. Доктор Робийар удостоверил, что Мата Хари мертва.

На часах было 6.15. «Око дня» закрылось, «Солнце» зашло.

* * *

Спустя несколько месяцев капитан Владимир Маслов вышел в отставку по ранению, но в Россию не вернулся, а остался во Франции. Здесь он принял католичество, а потом и постриг в одном из монастырей на юге страны. Никто не знает, полностью ли, мыслями и чувствами, отрешился он от мира – или все же посещала его порой химера светского видения, все же являлся ему призрак прекрасной, легконогой, соблазнительной танцовщицы-шпионки, которая из-за любви к нему натворила столько смертельных глупостей… от которой он трусливо отрекся, которую предал…

Впрочем, не он один!

Возможно, это его утешало.

Возможно, и нет.

«Злой и прелестный чародiй» (Иван Мазепа, Украина)

5 ноября 1708 года в небольшом украинском городе Глухове состоялась очень любопытная сцена. В самом деле, было в событии нечто театральное! «Играли тиятры» по приказу самого государя императора Петра Алексеевича, а в числе актеров были любимцы императора Александр Меншиков и Гаврила Головкин, многочисленные казачьи старшины и рядовые казаки. Участвовали также представители духовенства во главе с самим Феофаном Прокоповичем, в то время еще, правда, не архиепископом Новгородским, а всего лишь преподавателем поэтики, риторики, философии и богословия в Киевской академии, но уже привлекшим благосклонное внимание Петра.

Посреди базарной площади поставили эшафот и возвели виселицу, к которой привязали «чучелу», вернее сказать, куклу, изображавшую в полный рост какого-то высокого человека с лысой головой. На куклу было надето полное гетманское облачение со всеми регалиями, в числе которых выделялась орденская Андреевская лента.

Забили барабаны. Меншиков и Головкин торжественно взошли на эшафот и разорвали в клочья патент на орден Андрея Первозванного, не столь давно выданный человеку, которого изображала кукла, а потом сорвали с гетманского кунтуша и ленту. Лишенную «кавалерии» куклу палач вздернул на виселице.

Так состоялась публичная гражданская казнь человека, который еще недавно стелился перед русским царем, называл себя его верным слугою и другом, а потом предал и его, и Россию, которой присягал на верность.

А 12 ноября 1708 года в том же Глухове, в Троицкой церкви, киевским митрополитом и двумя архиепископами, черниговским и переяславским, в присутствии самого царя, вельмож и казацких чинов была провозглашена анафема и вечное проклятие «вору и изменнику». Та же церемония происходила и в Успенском соборе Московского Кремля.

Звали того вора и изменника гетман Иван Мазепа. Теперь с его именем навсегда сопряглось слово «проклятый». Украинцы называли его «проклятая Мазепа», и в его честь, если это слово вообще употребимо по отношению к предателю, Петр вскоре после казни повелел учредить орден Иуды Искариота.

11 июля 1709 года «из обозу от Полтавы» фельдмаршал и светлейший князь Александр Меншиков, выполняя поручение Петра, отправил в Москву следующее повеление: «По получению сего сделайте тотчас монету серебряну весом в десять фунтов, а на ней велите вырезать Иуду на осине повесившегося и внизу тридесят серебряников лежащих и при них мешок, а назади надпись против сего: «Треклят сын погибельный Иуда еже за сребролюбие давится». И к той монете сделав цепь в два фунта, пришлите к нам на нарочной почте немедленно». Это и был «Орден Иуды» весом в пять килограммов серебра, специально учрежденный для награждения «проклятой Мазепы». Самый вероломный, злобный и подлый из врагов России, став первым кавалером нового ордена, должен был носить его до последних дней своей жизни.

К счастью, никому, кроме Мазепы, вручать сей позорный знак более не понадобилось. А тем, кто свершал сейчас гражданскую казнь, оставалось лишь сожалеть о том, что они не могут свернуть шею самому «иуде Мазепе», как называл его император в своем манифесте. Да, руки у них были, конечно, коротки, потому что Мазепа находился в это время в расположении шведских войск и давал клятву верности другому императору – Карлу XII.

Властелин Швеции, один из блистательнейших воинов своего времени, был кошмаром сновидений царя Петра. При одном упоминании его имени русский государь впадал в грех уныния. Положение России тогда казалось молодому царю настолько тяжелым, что он даже подписывался под своими эпистолами так: «Печали исполненный Петр». И переход на сторону врага гетмана Мазепы с немалым войском стал для него страшным ударом. Ведь гетман был олицетворением всей Украины! Он мог всю Украину повернуть против России и ее царя! Гражданская казнь была для Петра пока что единственным способом выразить свое горькое возмущение.

Но кто же он, тот человек, который нанес такой удар русскому государю? Что подвигло его на предательство? Как он мог на него пойти?

Кто снидет в глубину морскую, Покрытую недвижно льдом? Кто испытующим умом Проникнет бездну роковую Души коварной? Думы в ней, Плоды подавленных страстей, Лежат погружены глубоко, И замысел давнишних дней, Быть может, зреет одиноко… Не многим, может быть, известно, Что дух его неукротим, Что рад и честно и бесчестно Вредить он недругам своим; Что ни единой он обиды С тех пор, как жив, не забывал, Что далеко преступны виды Старик надменный простирал; Что он не ведает святыни, Что он не помнит благостыни, Что он не любит ничего, Что кровь готов он лить, как воду, Что презирает он свободу, Что нет отчизны для него.

Так писал о Мазепе Пушкин, и он хорошо знал то, о чем писал.

Для Ивана Степановича Колединского-Мазепы и впрямь не было отчизны. Он родился в казацкой русской семье, довольно родовитой: фамилия Колединских была одной из самых древних в Малороссии и заслуженных в Войске Запорожском. В 1544 году его отдаленный предок получил от Сигизмунда I село Мазепицы в Белоцерковском повете с обязательством несения конной службы при белоцерковском старосте. От названия сего села и пошла фамилия, которой предстояло сделаться достоянием истории.

Когда родился персонаж нашего очерка, трудно сказать. Источники называют самые разные даты: от 1529 до 1544 года. Судить о его годах мы можем только по Пушкину – мол, был он к 1608 году глубокий старик:

Он стар. Он удручен годами, Войной, заботами, трудами…

Но ведь в те времена годы старости начинали отсчитываться неоправданно рано. А уж если Мазепа мог до одури влюбить в себя молодую красавицу, выходило, что был он не столь уж замшел и дряхл.

Но об этом мы еще поговорим, о любви… А пока – о фактах, так сказать, сугубо биографических.

Исторические персонажи такого масштаба, как Мазепа, неминуемо заинтересовывают литераторов. Уделил ему внимание не только Пушкин – и знаменитый английский поэт Джордж Гордон Байрон впечатлился его судьбой. Пушкин, кстати, возьмет эпиграфом для «Полтавы» несколько строк из поэмы Байрона «Мазепа»:

The power and glory of the war, Faithless as their vain votaries, men, Had pass’d to the triumphant Czar.

Современные переводчики трактуют эти строки так:

Победный лавр и власть войны, Что лгут, как раб их, человек, Ушли к Царю.

Впрочем, не о тонкостях перевода речь. Байроновский Мазепа рассказывает Карлу XII, с которым он вместе бежал после разгрома под Полтавой, историю своей жизни:

Я, государь, готов Встряхнуть все семьдесят годов, Что помню. Двадцать лет мне… да… Так, так… был королем тогда Ян Казимир. А я при нем Сызмлада состоял пажом. Монарх он был ученый, – что ж… Но с вами, государь, не схож: Он войн не вел, земель чужих Не брал, чтоб не отбили их; И (если сейма не считать) До неприличья благодать Была при нем. И скорбь он знал: Он муз и женщин обожал, А те порой несносны так, Что о войне вздыхал бедняк, Но гнев стихал, – и новых вдруг Искал он книг, искал подруг. Давал он балы без конца, И вся Варшава у дворца Сходилась – любоваться там На пышный сонм князей и дам. Как польский Соломон, воспет Он был; нашелся все ж поэт Без пенсии: он под конец Скропал сатиру, как «не-льстец». Ну, двор! Пирам – утерян счет; Любой придворный – рифмоплет; Я сам стишки слагал – пиит! – Дав подпись «Горестный Тирсит[12]».

В самом деле – Иван Мазепа получил хорошее по тем временам образование. Он учился в Киевской духовной академии, затем в Варшаве и три года в Западной Европе. В молодые годы Иван попал ко двору польского короля Яна Казимира (1609-1672). Тот благосклонно относился к украинской знати, хотя вся польская шляхта украинцев презирала. Поэтому Мазепе не совсем уютно было при дворе, и он пытался скрывать свое происхождение, выдумывая каких-то шляхетских предков. Так или иначе, он был назначен «пажом покоевым» (камер-юнкером), учился в коллеже иезуитов. Этот факт его биографии стоит запомнить: он многое объяснит в механике, так сказать, его дальнейшего предательства.

Образованные люди при дворе были редкостью, их ценили, и вскоре Мазепа уже начал выполнять важные поручения короля. Так, например, его отправляли с посланиями к гетманам Левобережной Украины, подвластной России, к Ивану Выговскому и Юрию Хмельницкому. Суть поручений сводилась к тому, чтобы склонять их на измену России, и они были выполнены блестяще: и Выговский, и Юрий Хмельницкий переметнулись к Польше.

Такие задания были Мазепе полезны тем, что помогали ему обуздывать пылкий нрав и вырабатывать, как мы сказали бы теперь, политкорректность. Он был вспыльчив, рука его то и дело тянулась к рукояти карабели (как польские шляхтичи называют саблю), и он всегда был готов постоять за свой щирый гонор, пусть и не вполне польский.

Сверстники и товарищи его, придворные католической веры, охотно издевались над «диким казаком» и как-то довели его до того, что против одного из них Мазепа в горячности обнажил саблю. Это случилось в королевском дворце, а значит, считалось преступлением, достойным смерти. Но король Ян Казимир поверил, что Мазепа поступил так неумышленно, потому не стал казнить его, а только удалил от двора.

Мазепа уехал в имение своей матери, на Волынь, и вот здесь-то произошла история, которая перевернула и жизнь его, и политические, как принято выражаться, симпатии и антипатии.

Рядом с имением его матери жил в своем имении некто пан Фальбовский, человек немолодой, зато бывший мужем молодой жены…

Байрон так излагает завязку этой истории:

Там некий граф был, всех других Древнее родом и знатней, Богаче копей соляных Или серебряных. Своей Гордился знатностью он так, Как будто небу был свояк; Он слыл столь знатен и богат, Что мог претендовать на трон; Так долго устремлял он взгляд На хартии, на блеск палат, Пока все подвиги семьи, В полубезумном забытьи, Не стал считать своими он. С ним не была жена согласна: На тридцать лет его юней, Она томилась ежечасно Под гнетом мужа; страсти в ней Кипели, что ни день, сильней; Надежды… страх… и вот слезою Она простилась с чистотою: Мечта, другая; нежность взгляда Юнцов варшавских, серенада, Истомный танец – все, что надо, Чтоб холоднейшая жена К супругу сделалась нежна, Ему даря прекрасный титул, Что вводит в ангельский капитул; Но странно: очень редко тот, Кто заслужил его, хвастнет. Я очень был красив тогда; Теперь за семьдесят года Шагнули, – мне ль бояться слов? Немного мужей и юнцов, – Вассалов, рыцарей, – со мной Могли поспорить красотой…

Итак, красавец прельстил красавицу, а потом с легкостью обольстил. Обычная история! Однако многие уверяли, будто Мазепа знает некое «слово», которое заставляет женщин падать в его объятия, словно переспелые яблоки. Да уж, никогда в жизни он не знал от женщин отказа, и именно это часто служило причиной неприятностей, которые его настигали.

Таких, как я, любовный пыл Не устает всю жизнь терзать, Сквозь боль и злобу – любим мы! И призрак прошлого из тьмы Приходит к нам на склоне лет И – за Мазепой бродит вслед…

Итак, начался роман Мазепы и Терезии Фальбовской. Любовники переписывались, изливались в чувствах, назначали друг другу тайные свидания. Но нет ничего тайного, что не стало бы явным!

За парочкой всегда следят Глаза чужие… мог бы ад Быть полюбезней… но навряд Был сатана тут виноват.

Слуги были им на посылках, но не зря ведь говорят, что слуги – это враги своих хозяев… Впрочем, самому Фальбовскому тут как раз не на что было жаловаться. Кто-то из них нашептал мужу о том, что пани Терезия слишком часто принимает у себя соседского молодого пана, и все как-то так выходит, что в отсутствие мужа…

Пан Фальбовский начал потихоньку присматриваться к происходящему. Как-то раз, выехавши из дома, увидел он своего служителя, едущего невдалеке. Пан остановил его и узнал, что служитель везет от своей госпожи к Мазепе письмо. Разумеется, письмо было отнято и прочитано. Терезия извещала Мазепу, что мужа нет дома, вернется он не скоро, – и приглашала приехать к ней.

Фальбовский был хитер и отменно умел владеть собой. Он велел служителю ехать к Мазепе, отдать письмо, получить ответ и с ним явиться к нему на дороге. Сам Фальбовский расположился тут же ожидать возвращения слуги.

Через некоторое время у него в руках был ответ Мазепы, радостно извещавшего, что он едет к возлюбленной тотчас.

Представьте же, как был взбешен Наш гордый непреклонный граф! И он, по совести, был прав: Боялся он, чтоб наша связь В потомстве не отозвалась; Бесился, что запятнан герб, Что родовая честь ущерб Несет, что древняя семья Вся происшествием таким Оскорблена с главой своим: Он твердо верил, что пред ним Склонен весь мир, и первый – я. Ах, черт! С пажом! Будь то король, – Ну что ж, куда ни шло, – изволь! Но паж! Сопляк!.. Я гнев понять Мог – но не в силах описать!..

Фальбовский дождался Мазепу при дороге, и был он, конечно, не один. Когда незадачливый влюбленный поравнялся с графом, за поводья его коня схватился десяток рук.

Фальбовский приблизился к всаднику, которого уже стащили наземь, и показал его злополучное письмо к Терезии.

– Ну и сколько раз ты, сучий потрох, нахоженной дорожкой хаживал? – спросил с угрозой.

Ради Терезии смирил гнев Мазепа, не ответил на оскорбление и буркнул только, что едет в первый раз.

– Много ли раз, – спросил Фальбовский у слуги, – был этот пан без меня?

– Сколько у меня волос на голове, – ответил наглый холоп, обладавший пышной чуприною.

Тогда Фальбовский приказал раздеть Мазепу донага, посадить верхом на его же лошадь лицом к хвосту и привязать. Потом лошади дали несколько ударов кнутом и выстрелили у нее над ухом. Лошадь понеслась во всю прыть домой через кустарники, и ветви сильно хлестали Мазепу по обнаженной спине… Но обратимся вновь к Байрону:

Коня сюда! – Ведут коня. Нет благородней скакуна! Татарин истый! Лишь два дня, Как был он взят из табуна. Он с мыслью спорил быстротой, Но дик был, точно зверь лесной, Неукротим: он до тех пор Не ведал ни узды, ни шпор. Взъероша гриву, опенен, Храпел и тщетно рвался он, Когда его, дитя земли, Ко мне вплотную подвели. Ремнем я был к его спине Прикручен, сложенным вдвойне; Скакун отпущен вдруг, – и вот, Неудержимей бурных вод, Рванулись мы – вперед, вперед! Вперед! – Мне захватило грудь. Не понял я – куда наш путь. Бледнеть чуть начал небосвод; Конь, в пене, мчал – вперед, вперед! Последний человечий звук, Что до меня донесся вдруг, Был злобный свист и хохот слуг; Толпы свирепой гоготня Домчалась с ветром до меня. Я взвился в ярости, порвал Ремень, что шею мне сжимал, Связуя с гривою коня, И на локтях кой-как привстал, И кинул им проклятье. Но Сквозь гром копыт, заглушено, К ним, верно, не дошло оно. Досадно!.. Было б сладко мне Обиду им вернуть вдвойне!.. Вперед, вперед – мой конь и я – На крыльях ветра! След жилья Исчез. А конь все мчался мой, Как в небе сполох огневой, Когда мороз, и ночь ясна, Сияньем северным полна. Ни городов, ни сел, – простор Равнины дикой, темный лес Каймой, да на краю небес Порой, на смутном гребне гор, Стан башни: от татар они Хранили степь в былые дни… Был сер и дымен небосвод; Унылый ветр стонал порой, И с ним бы стон сливался мой, Но мчались мы – вперед, вперед – И глох мой вздох с моей мольбой. Лил ливнем хладный пот с меня На гриву буйную коня, И, в ярости и страхе, тот, Храпя, все длил безумный лет. Порой казалось мне, что он Скок замедляет, изнурен; Но нет, – нетрудной ношей был Мой легкий стан для ярых сил; Я шпорою скорей служил: Лишь дернусь, боли не стерпев В руках затекших, – страх и гнев Коню удваивают пыл; Я слабо крикнул, – сгоряча Рванулся он, как от бича: Дрожа при каждом звуке, он За трубный рев мой принял стон. Ремень мне кожу перетер Меж тем, и кровь текла по нем, И в горле сдавленном моем Пылала жажда, как костер.

Байрон устрашающе-пространно живописал многодневные страдания Мазепы, которого уже почти при смерти подобрали казаки. На самом же деле он отделался менее страшно – конь ринулся в свою конюшню. Само собой, он не выбирал дороги, и собственная прислуга насилу признала своего исцарапанного и окровавленного господина, когда лошадь примчалась во двор его матери.

Говорят также, будто обманутый муж раздел Мазепу донага, обмазал дегтем, обвалял в пуху и только потом привязал к седлу лошади задом наперед.

Так было или иначе, понятно одно: после подобного бесчестья Мазепа был вынужден уехать из Польши на Украину, лелея самые неистовые замыслы мести и Польше вообще, и Фальбовскому в частности. Ну, что, как всякий малоросс, тем паче – казак, беспрестанно схватывался он с первым попавшимся шляхтичем, это само собой разумеется, насчет же личной мести история умалчивает, хотя Байрон живописал сожженное поместье Фальбовского.

Но простимся с Байроном…

Итак, Мазепа отправился врачевать поруганное самолюбие на Украину.

В ту пору гетманом, то есть фактическим правителем, Правобережной Украины был Павло Тетеря. Мазепа поступил к нему на службу.

Гетманы сменялись часто, и скоро вместо Тетери избрали Петра Дорошенко. Тот сразу оценил знания, способности и приятное обхождение молодого шляхтича и назначил его сначала ротмистром надворной службы, а затем генеральным писарем, то есть личным секретарем и главой своей канцелярии. Ведь Мазепа, кроме польского и русского языков, знал по-немецки и по-латыни, да и вообще был по своему времени достаточно образован.

«Чародiйство» его равным образом подчиняло себе и мужчин, и женщин. Первые содействовали его карьере, вторые ни в коей мере не отказывали ему в своих милостях.

Во время службы у Дорошенко Мазепа женился на богатой вдове пани Фридкевич. От первого брака у нее был сын, а своих детей Мазепа с нею не нажил. А впрочем, к чему ему были дети? Лишняя докука.

Да и жена ему вскорости изрядно наскучила, и начал он поглядывать по сторонам.

Как-то его пригласили в крестные отцы к дочери молодого князя Вишневецкого. Соседкой Ивана Степановича оказалась кума, бабушка крестницы, княгиня Вишневецкая-Дольская. Бабушка она была весьма условная, красавица редкостная в самой сладкой поре, а уж распущенностью славилась такой, что ни одна приличная женщина не рискнула бы оказаться рядом с нею за столом, боясь заразиться развратностью. Мазепа же не был женщиной, тем паче приличной. Он воспользовался соседством с Дольской, отчего между ними произошли «дневные и ночные конференции», как описывал он впоследствии в одном из частных писем.

Мимолетная связь оставила по себе глубокую память: любовники хоть и разъехались, но продолжали переписываться.

Тем временем настал 1674 год. Мазепа был отправлен на казацкую Раду в Переяславль, где пред гетманом всей левой стороны Украины Самойловичем предлагал от имени Дорошенко мировую и заявлял о его желании находиться в подданстве у московского государя. Между тем гетман Дорошенко вел сложную игру и почитал самым правильным служить сразу нескольким господам. Формально оставаясь подданным польского короля, он уверял московского царя в желании служить ему, но вскоре после Рады отправил Мазепу к турецкому султану – просить помощи у извечного врага православных. А в подарок султану Дорошенко отправил с Мазепой «ясык» – пятнадцать рабов из казаков, захваченных на левой стороне Днепра.

Но произошло непредвиденное: по пути Мазепу с «подарками» захватили запорожские казаки. В ту пору кошевым атаманом Запорожской Сечи был Иван Сирко – тот самый, что прославился своим знаменитым письмом турецкому султану Магомету IV: «Свиняча ты морда, кобыляча срака, кусача собака, нехрещеный лоб, мать твою… не будешь ты и свиней христианских пасти. Теперь кончаемо, ибо числа не знаемо, календаря не маемо, а день такой, как и у вас, за что поцелуй в сраку нас!»

Атаман Сирко был неистовым защитником православных, заклятым врагом татар и турок. По-хорошему, ему следовало бы отрубить Мазепе голову, но он этого почему-то не сделал, жизнь «пособнику басурман» сохранил и отправил его к гетману Самойловичу. Не иначе, подействовало все то же «чародiйство».

Тем временем о попытках Дорошенко сговориться с турками узнала Москва – и Мазепу потребовали прислать туда для дальнейшего разбирательства.

«Чародiйство» не изменяло! Он сумел не только оправдаться, но и понравился главе Малороссийского приказа боярину Артамону Матвееву, а также московскому воеводе Ромодановскому. Мазепу представили самому царю Алексею Михайловичу. И чары опять подействовали: он убедил царя, что Дорошенко совершенно предан русской державе. Для пущей достоверности он целовал в том образа Спаса и Пресвятой Богородицы, то есть давал клятву, которую, с точки зрения порядочного человека, нарушить невозможно и даже опасно. Мазепе вручили призывные грамоты к Дорошенко и отправили обратно.

Однако за это время в уме Мазепы многое повернулось. Он прежде верил, что сила и власть – в Польше, образованной, льнущей к Европе. Но вдруг осознал, что истинная сила и власть, а главное, богатство – именно в полуварварской Москве. Значит, нужно остаться на Левобережной Украине, которая связана с Россией. Остаться у Самойловича.

Образованность, велеречивость и куртуазность манер продолжали служить ему хорошую службу – гетман взял Мазепу домашним учителем для своих сыновей. А через малое время Мазепа стал и генеральным есаулом казачьего войска. Он еще не раз ездил в Москву – искал там новых покровителей. Ведь государь Алексей Михайлович умер, Россией фактически правила царевна Софья Алексеевна. «Чародiй» Мазепа сумел войти в доверие к ее фавориту князю Василию Голицыну и стал размышлять, как получить гетманскую булаву, которая символизировала собой реальную, неограниченную власть. Высокая должность генерального есаула была ему теперь ничуть не интересна.

И он стал-таки гетманом… правда, тут обошлось без чародейства. События ему благоприятствовали. Вернее сказать, события-то были как раз неблагоприятны, но Мазепа сумел обратить их в свою пользу.

Тогда неудачею завершился поход русского войска и казаков против Крымского ханства. Князь и полководец Василий Голицын свалил вину на Самойловича, и тут очень кстати пришла челобитная, которую составили «обозный, есаул и писарь войсковой». Обозным, то есть вторым человеком после гетмана, был некий Василий Борковский, есаулом – Мазепа, а писарем – Василий Кочубей. Они обвиняли гетмана и его сыновей-полковников в разных злоупотреблениях и присвоении войсковых денег.

Василий Голицын от имени царицы приказал расправиться с Самойловичем. Его сослали в Сибирь со всей семьей, а сыну Григорию (к слову, бывшему ученику «домашнего учителя» Мазепы) отрубили голову.

Теперь путь к клейнодам гетманской власти был открыт, и Мазепа заплатил Голицыну десять тысяч рублей за свое избрание. Не жалел он денег и на пиры да щедрые подношения для войсковых старшин и полковников. Откуда у него были такие деньги? Да оттуда, что ему «по наследству» досталось все наворованное Самойловичем (тот и впрямь был нечист на руку, хотя об измене царю Московскому и не помышлял). И вот в июле 1687 года Иван Степанович Мазепа получил вожделенные булаву и бунчук.

Какою мерою мерите, такой и вам отмерится, сказано в Писании. Кто сеет ветер – пожнет бурю: появился первый донос и на самого Мазепу. В нем говорилось, что гетман тайно сговаривается с поляками, скупает земли в Польше, причем под вымышленными именами, словно готовясь рано или поздно дать туда деру. Писали, что Мазепа продает в рабство единоверцев, раздает земли, должности и богатства из войсковой казны кому захочет и сколько пожелает… И это была правда, но московские власти верили Мазепе и отправляли доносчиков к нему же для разбора дел. На верную смерть для них!

А впрочем, в Москве было сейчас не до Мазепы. Власть Софии Алексеевны повисла на волоске. Фаворит ее Голицын угробил войско во втором Крымском походе. Начались волнения. Стрельцы, верные Софье, задумали убить молодого царя. Петр бежал в Троице-Сергиеву лавру, и там образовалась как бы вторая столица. Бояре, патриарх, служилые люди постепенно переходили на сторону молодого царя.

И тут как раз Мазепа приехал в Россию – оправдываться и привлекать на свою сторону князя Голицына. Однако он немедленно понял, что от Голицына проку ему уже будет мало – власть переменилась. Мазепа ждал беды и для себя, старшины втихаря уже сговаривались, кого будут избирать новым гетманом… Но Петр позвал малороссийское посольство в Лавру, и наконец Мазепа предстал перед молодым царем.

Петру нужны были сторонники, кроме того, «чародiй» ему сразу понравился своей внушительностью, куртуазностью и образованностью. Мазепа мигом разглядел в Петре недюжинную мощь натуры – и поспешил присягнуть ему на верность. Ну а для пущей убедительности поднес заранее заготовленную челобитную, вернее, донос на князя Голицына… В челобитной было пылко описано, как Голицын вымогал деньги у гетмана (в награду за избрание его, кстати), и даже перечислялось, что Мазепа вынужден был уплатить князю: одиннадцать тысяч рублей червонцами и ефимками, серебряной посуды более трех пудов, драгоценностей на пять тысяч рублей, три коня турецких с убором…

В результате он отправился на Украину, обласканный новым царем и уверенный в себе, как никогда!

Была та смутная пора, Когда Россия молодая, В бореньях силы напрягая, Мужала с гением Петра. Суровый был в науке славы Ей дан учитель: не один Урок нежданый и кровавый Задал ей шведский паладин. Но в искушеньях долгой кары, Перетерпев судеб удары, Окрепла Русь. Так тяжкий млат, Дробя стекло, кует булат.

Так описывал Пушкин те времена.

Пока Россия «мужала гением Петра», что длилось десяток лет, до начала Северной войны со «шведским паладином» Карлом XII, Мазепа спокойно правил Украиной. В те годы он ладил со всеми – и в Москве, и с казацким старшиной. Его казаки не раз отбивали набеги татар. В то время у России с Польшей был заключен мир, а когда появлялись перебежчики, желавшие сманить гетмана на свою сторону, Мазепа отказывался и даже выдавал посланцев русским властям.

Тут вновь возникла в его жизни княгиня Дольская – давняя подружка. Она стала склонять Мазепу к союзу с новым королем Лещинским, обещала шведскую помощь, если гетман открыто восстанет против Москвы. Но тот держал нос по ветру и чуял сильного хозяина. Пока что сильным хозяином был Петр, и Мазепа старался с ним не ссориться. «Проклятая баба обезумела! – доносил он в Москву. – Хочет меня, искусную, ношеную птицу, обмануть».

И доверие к Мазепе возросло.

Как человек образованный, гетман покровительствовал Киево-Могилянской академии, выстроил учебный корпус, присылал книги для библиотеки. Он построил и украсил две или три церкви за свой гетманский счет и еще примерно столько же перестроил из казенных средств – все в стиле барокко. Часто навещал он со вспомоществованиями Печерский Вознесенский женский монастырь в Киеве, в который постриглась, овдовев, его мать – Мария Магдалина Мазепа. После избрания сына гетманом она стала игуменьей.

Положение Мазепы весьма упрочилось после участия казаков в Азовской кампании, пусть даже она и окончилась неудачей. Перед следующим Азовским походом Мазепа посоветовал Петру завести речные флотилии. Немного позднее, в 1700 году, украинский гетман стал одним из первых кавалеров ордена Андрея Первозванного, высшей награды империи…

Конечно, ему случалось сталкиваться с царскими сановниками, которые вдруг начинали слишком уж своевольничать на Украине или с украинцами. Так, историк Сергей Михайлович Соловьев описывал ссору Мазепы с царским дядей Львом Кирилловичем Нарышкиным, имевшим тогда огромное влияние на Петра. «У Нарышкина была карлица-украинка. Что с ней делал Лев Кириллович, можно только догадываться, если она бежала домой и ни под каким видом не хотела возвращаться назад. Старик сильно огорчился и с угрозами требовал у Мазепы, чтобы тот выдал ему карлицу. Гетман по этому поводу написал Головину: «Если б та карлица была сирота безродная, не имеющая так много, а наипаче знатных и заслуженных казаков родственников своих, тогда бы я для любви боярина… приказал бы ту карлицу, по неволе в сани кинув, на двор его милости к Москве допровадить. Но она хотя карлица, возрастом и образом самая безделица, однако роду добраго казацкого и заслуженного, понеже и отец ея на службе монаршеской убит, – для того трудно мне оной карлице неволю и насилие чинить». В конце концов карлицу схватили против воли гетмана и увезли в Москву».

В мирные же годы приключилась с Мазепой скандальная история, из-за которой он нажил себе смертельного врага среди своих ближайших соратников, почти родственников.

Богат и славен Кочубей. Его луга необозримы; Там табуны его коней Пасутся вольны, нехранимы. Кругом Полтавы хутора Окружены его садами, И много у него добра, Мехов, атласа, серебра И на виду и под замками. Но Кочубей богат и горд Не долгогривыми конями, Не златом, данью крымских орд, Не родовыми хуторами, Прекрасной дочерью своей Гордится старый Кочубей… Так! было время: с Кочубеем Был друг Мазепа; в оны дни, Как солью, хлебом и елеем, Делились чувствами они.

Вскоре они даже породнились: Мазепа стал крестным отцом младшей дочери Кочубея, Матрены, а племянника своего, Обидовского, женил на старшей ее сестре – Анне.

Шли годы. Жена Мазепы умерла, а Матрена подросла и невиданно похорошела. Мазепа вдруг увидел женщину в прелестной девочке – и влюбился. Да, влюбился, забыв о своих годах, забыв о тех годах, что их разделяли, чудилось, неодолимою стеной, забыв о почти родственных узах, которые их соединяли – и разъединяли в то же время.

Он стар. Он удручен годами, Войной, заботами, трудами; Но чувства в нем кипят, и вновь Мазепа ведает любовь. Мгновенно сердце молодое Горит и гаснет. В нем любовь Проходит и приходит вновь, В нем чувство каждый день иное: Не столь послушно, не слегка, Не столь мгновенными страстями Пылает сердце старика, Окаменелое годами. Упорно, медленно оно В огне страстей раскалено; Но поздний жар уж не остынет И с жизнью лишь его покинет.

Хитрый обольститель начал издалека. Сначала в шутку, потом всерьез пускал он в ход и куртуазность польскую, незабытую, и «чародiйство» свое пресловутое, называя девушку то «Ваша Милость», то «разлюбезная Мотронько». Галантностью обхождения казаки тех времен – да только ли казаки и только ли тех времен? – не страдали, вот что нет, то нет. К тому же не какой-то там самый обычный козаче ухлестывал за «Мотронькой», а сам гетман! Первый после Бога на Украине! Умен, богат, опытен, выше всех положением… Не первая была «Мотронька» и не последняя, кто не устоял перед его регалиями.

Не только первый пух ланит Да русы кудри молодые, Порой и старца строгий вид, Рубцы чела, власы седые В воображенье красоты Влагают страстные мечты.

Взаимные страстные мечты закончились тем, что Мазепа попросил у Кочубея руки его младшей дочери. Преодолев первое потрясение, Кочубей решил и отказать вежливо (ну куда это годно, такой брак благословлять?!), и в то же время сохранить дружбу с гетманом. Он тоже был не чужд образованности и припомнил сватовство Константина Багрянородного к святой Ольге, его крестной дочери Елене, мол: «не может восприемник жениться на обращенной», то есть отец – на дочери, хоть и крестной. Однако Мазепа был непрост. Уж он-то бы не заслал сватов, если бы не рассчитывал, что церковные власти снимут для него запрет (в особых случаях такие исключения делались для высокопоставленных персон). И он понял, что Кочубей ему просто не доверяет. Возможно, прознал о том, что подсылы от нового польского короля Станислава Лещинского становятся все чаще. Возможно, каким-то образом проведал, что иных подсылов Мазепа выдает Москве, а иных, например, некоего иезуита Зеленского, который все чаще хаживал к нему от Дольской, принимает в глубочайшей тайне. Кочубей был беззаветно предан России. Он не хотел быть связанным с человеком, который рано или поздно предаст – в этом он почти не сомневался. Кочубей отлично понимал: мщение Петра будет ужасным, и совершенно не хотел, чтобы мщение настигло и его семью. Довольно и того, что старшая дочь Анна была замужем за племянником Мазепы. На счастье, она уже овдовела, ее брачные узы сам Бог разрушил, а вот заключения новых может и человек не допустить.

Поддерживала Кочубея во всем и жена его, которая и сама-то была младше годами, чем гетман. Ну какой матери по сердцу будет отдать дочь за старика? Чахнет молодость близ старости, зачахнет и Матрена.

Не серна под утес уходит, Орла послыша тяжкий лёт; Одна в сенях невеста бродит, Трепещет и решенья ждет. И, вся полна негодованьем, К ней мать идет и, с содроганьем Схватив ей руку, говорит: «Бесстыдный! старец нечестивый! Возможно ль?.. нет, пока мы живы, Нет! он греха не совершит. Он, должный быть отцом и другом Невинной крестницы своей… Безумец! на закате дней Он вздумал быть ее супругом».

Итак, Кочубей отказал гетману, а Матрене запретил даже мыслить о нем. Однако сделать первое было проще, чем исполнить второе. Мазепа не отступал. Он отправлял своего слугу Демьяна к дому Кочубеев, и тот через пролом в ограде переговаривался с Матреной, условливался, когда она сможет принять гетмана. Затем Мазепа сам приходил на свидание. Все кончилось тем, что Матрена бежала к человеку, который отныне заслонил для нее весь мир.

…Целые два дня, То молча плача, то стеня, Мария[13] не пила, не ела, Шатаясь, бледная как тень, Не зная сна. На третий день Ее светлица опустела. Никто не знал, когда и как Она сокрылась. Лишь рыбак Той ночью слышал конский топот, Казачью речь и женский шепот, И утром след осьми подков Был виден на росе лугов.

Эта история всколыхнула Украину. Тайно и неявно Матрену осуждали все, но она была еще слишком юна, эгоистична и неразумна, чтобы понять, какие сокрушительные последствия может иметь ее бегство. Что и говорить, Пушкин облагородил не только имя ее, но и натуру…

Мария, бедная Мария, Краса черкасских дочерей! Не знаешь ты, какого змия Ласкаешь на груди своей. Какой же властью непонятной К душе свирепой и развратной Так сильно ты привлечена? Кому ты в жертву отдана? Его кудрявые седины, Его глубокие морщины, Его блестящий, впалый взор, Его лукавый разговор Тебе всего, всего дороже: Ты мать забыть для них могла, Соблазном постланное ложе Ты отчей сени предпочла. Своими чудными очами Тебя старик заворожил, Своими тихими речами В тебе он совесть усыпил; Ты на него с благоговеньем Возводишь ослепленный взор, Его лелеешь с умиленьем – Тебе приятен твой позор, Ты им, в безумном упоенье, Как целомудрием горда – Ты прелесть нежную стыда В своем утратила паденье… Что стыд Марии? Что молва? Что для нее мирские пени, Когда склоняется в колени К ней старца гордая глава, Когда с ней гетман забывает Судьбы своей и труд и шум, Иль тайны смелых, грозных дум Ей, деве робкой, открывает? И дней невинных ей не жаль, И душу ей одна печаль Порой, как туча, затмевает: Она унылых пред собой Отца и мать воображает; Она, сквозь слезы, видит их В бездетной старости, одних, И, мнится, пеням их внимает…

Где там! Матрена, прообраз Марии, забыла обо всем. Она смирилась с позорной ролью наложницы старого гетмана.

Но если Мазепа полагал, что забудут и смирятся Кочубей и его жена, то он глубоко заблуждался. Иные убоялись бы позора, но Кочубеи вынесли свое горе на людской и Божий суд. С какой стороны ни глянь, выглядело все дурно: гетман Мазепа, старик, по сути дела, похитил девушку. Хоть и чувствовал себя гетман вполне самовластным владыкою, но понимал, что такого поступка ему не простят. Приобретет он себе много явных и тайных врагов, которые начнут его подсиживать – и подсидят, очень может статься, рано или поздно. Поразмыслив, он отослал Матрену в родительский дом и попытался представить дело так, словно никакого греха меж ними не было.

Итак, все, что свершилось, оставалось теперь лишь в ее памяти.

Перед Кочубеем Мазепа выставлял себя невинно оскорбленным:

«Пан Кочубей! Пишешь нам о каком-то своем сердечном горе, но следовало бы тебе жаловаться на свою гордую, велеречивую жену, которую, как вижу, не умеешь или не можешь сдерживать; она, а не кто другой, причина твоей печали… Если упоминаешь в своем пашквильном письме о каком-то блуде, то я не знаю, и не понимаю ничего, разве сам блудишь, когда жонки слушаешь, потому что в народе говорится: Gdzie ogon rzondzi – tam pewnie glowa blondzi.[14] Жена твоя, а не кто другой, причина твоей домашней печали. Святая Варвара убегала от своего отца, да и не в гетманский дом, а к пастухам в каменные расщелины».

Погибающей от тоски красавице Мазепа слал письма, которые должны были утихомирить родителей, объясняя, почему вернул ее домой: «Никого еще на свете я так не любил, как вас, и для меня было бы счастье и радость, если бы вы приехали и жили бы у меня, но я сообразил, какой конец из того может выйти, особенно при такой злобе и ехидстве ваших родных: пришло бы от церкви неблагословение, чтоб вместе не жить, и где бы я тогда вас дел. Мне вас было жаль, чтоб вы потом на меня не плакали, чтоб твои родители по всему свету разголосили, что я держу тебя наложницей. Другая причина та, что ни я, ни ваша милость не смогли бы удержаться, чтобы не жить как муж с женой».

Однако, кроме писем пристойных, явных, были еще и тайные, которые передавали слуга Мазепы Карп и служанка Кочубеев Малашка. Они написаны совсем в другом тоне: «мое серденько», «моя сердечно кохана», «целую все члонки тельца твоего беленького», «помни слова свои, под клятвою мне данные, в тот час, когда выходила ты из моих покоев…» Мазепа негодует на ее родителей, называет мать «катувкой» – палачихой, советует в крайнем случае уйти в монастырь. Но какой-то план действий у Мазепы был заготовлен, и об этом он напоминает возлюбленной: «Я с великою сердечною тоскою жду от Вашей милости известия, а в каком деле, сама хорошо знаешь».

Он надеялся, что Матрена ушла от него, как выражались в те поры, непорожнею. Ждал, что это вскроется. Тогда Кочубеи, чтобы «грех прикрыть», конечно, не только не противились бы браку гетмана и Матрены, но еще и сами настаивали бы на этом. А Мазепа то ли согласился бы, то ли нет… Но желанного ответа все не было, напрасно он надеялся на реванш.

Время шло, год и другой миновали, пыл чувств остывал, постепенно и сама Матрена стала отвращаться от гетмана, понимать, какую глупость сотворила.

Мазепа оскорбился переменой ее чувств: «Вижу, что Ваша Милость совсем изменилась своею любовью прежнею ко мне. Как знаешь, воля твоя, делай что хочешь! Будешь потом жалеть…»

Разумеется, в перемене Мазепа винил не чувства девичьи, незрелые и ненадежные, а самого Кочубея и его жену. А он был мстителен, никакого унижения или даже намека на него не собирался ни от кого сносить. «Больше не буду терпеть от врагов своих, сумею отомстить, а как, сама увидишь», – писал он в последнем послании к Матрене.

Ну как тут снова не вспомнить Байрона и монолог Мазепы:

Весь род мой гневен: кровь – огонь; Нас лучше не задень, не тронь, Не то гремучею змеей Взовьемся мы, готовы в бой…

Однако и Кочубей не собирался проглотить оскорбление, ему нанесенное. Впрочем, кто его ведает, быть может, он давно искал повода подсидеть Мазепу, но опасался, а тут слишком уж горяча была обида. Легко ли теперь девку с рук сбыть, даже с богатым приданым? Вот радость вышла было: посватался к ней молодой шляхтич Чуйкевич, и Матрена согласна была за него пойти, но, когда прослышал о сговоре Мазепа, посоветовал Кочубею не торопиться: в скором-де времени мы подыщем ей знатного пана, пообещал он. Его слова окончательно убедили Кочубея: Мазепа собрался стакнуться с ляхами ненавистными и изменить России. Так что дальнейшие действия Кочубея были продиктованы и жаждой мести, и желанием предостеречь царя. Как потом показал под пытками один из свидетелей, «Кочубей зело плакал и говорил, что из-за измены гетманской быть Украине под ляхами».

Богат и знатен Кочубей. Довольно у него друзей. Свою омыть он может славу. Он может возмутить Полтаву; Внезапно средь его дворца Он может мщением отца Постигнуть гордого злодея; Он может верною рукой Вонзить… но замысел иной Волнует сердце Кочубея… «Нет, дерзкий хищник, нет, губитель! – Скрежеща мыслит Кочубей, – Я пощажу твою обитель, Темницу дочери моей; Ты не истлеешь средь пожара, Ты не издохнешь от удара Казачьей сабли. Нет, злодей, В руках московских палачей, В крови, при тщетных отрицаньях, На дыбе, корчась в истязаньях, Ты проклянешь и день и час, Когда ты дочь крестил у нас, И пир, на коем чести чашу Тебе я полну наливал, И ночь, когда голубку нашу Ты, старый коршун, заклевал!..»

А вот что пишет о замысле оскорбленного отца великий историк Николай Костомаров: «Кочубей искал возможности тем или другим способом сделать гетману зло и пришел к мысли: составить донос и обвинить гетмана в измене. Сначала посредником для представления доноса выбран был какой-то великорусский монах из Севска, шатавшийся за милостыней по Малороссии. Он был принят у Кочубея в Батурине, накормлен, одарен и выслушал от Кочубея и от его жены жалобный рассказ о том, как гетман, зазвавши к себе в гости дочь Кочубея, свою крестницу, изнасиловал ее. Когда этот монах посетил Кочубеев в другой раз, супруги сперва заставили монаха целовать крест в том, что будет хранить в тайне то, что услышит от них, потом Кочубей сказал: «Гетман хочет отложиться от Москвы и пристать к ляхам; ступай в Москву и донеси об этом боярину Мусину-Пушкину».

Монах исполнил поручение. Его допросили в Преображенском приказе, но никакого дела об измене малороссийского гетмана не начинали. Прошло несколько месяцев. Кочубеи, видя, что попытка не удалась, стали искать других путей – объединились с бывшим полтавским полковником Искрой, свояком Кочубея.

Не решаясь сам начинать дело, Искра отправил полтавского попа Спасской церкви, Ивана Святайла, к своему приятелю, ахтырскому полковнику Федору Осипову, просить у него свидания по важному государеву делу. «Я слышал от Кочубея, – сказал ему Искра, – что Мазепа, соединившись с Лещинским, намерен изменить царю и даже злоумышлял на жизнь государя, думая, что государь приедет к нему в Батурин». Ахтырский полковник известил о слышанном киевского воеводу и в то же время отправил в Москву от себя письма о предполагаемой измене гетмана, между прочим, письмо к царевичу Алексею. Царь узнал обо всем 10 марта 1708 года и в собственноручном письме к Мазепе обо всем известил гетмана, сам уверял, что ничему не верит, считает все слышанное произведением неприятельской интриги… Царь заранее предоставлял гетману схватить и сковать своих недоброжелателей. Между тем сам Кочубей, по совету попа Святайла, отправил в Москву к царевичу еще один донос с перекрестом Янценком».

Кто при звездах и при луне Так поздно едет на коне? Чей это конь неутомимый Бежит в степи необозримой? Казак на север держит путь, Казак не хочет отдохнуть Ни в чистом поле, ни в дубраве, Ни при опасной переправе. Как сткло булат его блестит, Мешок за пазухой звенит, Не спотыкаясь, конь ретивый Бежит, размахивая гривой. Червонцы нужны для гонца, Булат – потеха молодца, Ретивый конь потеха тоже – Но шапка для него дороже. За шапку он оставить рад Коня, червонцы и булат, Но выдаст шапку только с бою, И то лишь с буйной головою. Зачем он шапкой дорожит? Затем, что в ней донос зашит, Донос на гетмана злодея Царю Петру от Кочубея.

«Привезенный этим посланцем донос доставлен был в руки государя, – продолжает Костомаров. – Но и этому доносу Петр не поверил и снова известил гетмана. Тогда гетман просил царя через канцлера Головкина повелеть взять доносчиков и прислать в Киев, чтоб судить их в глазах малороссийского народа. Царь на это согласился. Головкин отправил капитана Дубянского отыскать Кочубея, Искру и Осипова, благодарить их от имени государя за верность и пригласить их, для объяснения, ехать в Смоленск, надеясь на царскую милость и награждение. В то же время Петр, отпуская к Мазепе его генерального есаула Скоропадского, обнадеживал гетмана, что доносчикам, как клеветникам, не будет оказано никакого доверия и они примут достойную казнь.

Доносчики доверились Головкину и поехали…

На другой день после прибытия доносчиков начали их допрашивать царские министры. Приступили к Кочубею, и тот подал на письме 33 статьи одного доноса о разных признаках, обличавших, как думал доноситель, гетмана Мазепу в измене».

Он сообщил о переговорах Мазепы с неприятелем и даже упомянул связных – иезуита Зеленского и графиню Дольскую. Кочубей также рассказал, что гетман окружил себя поляками, держит для своей охраны три сотни наемников-иностранцев, препятствует бракам и другим родственным отношениям украинцев с русскими; что укрепления городов пришли в упадок и не обновляются, гетман отбирает владения у семей заслуженных полковников и забирает их себе или дарит своим близким; что самовольно распоряжается войсковой казной, «берет из нее сколько хочет и дарит кому и сколько хочет». Приводил Кочубей и высказывания Мазепы, в которых открыто или намеками говорилось о намерении изменить России. Уверял, будто бы Мазепа заподозрил, что в московской делегации под именем Александра Кикина приезжает в Батурин инкогнито сам Петр, так нужно того Кикина пристрелить…

К сожалению, почти все пункты не подкреплялись доказательствами, поэтому Кочубей и Искра были взяты под стражу, а потом приведены к пытке. После мучений Кочубей написал письмо государю и изложил в своем письме «истинную Причину» своей злобы на Мазепу. «Тут Кочубей рассказал о том, – пишет Костомаров, – что Мазепа, после неудачного сватовства к его дочери, похитил ее ночью тайно, а потом возвратил ее родителям с Григорием Анненковым, приказавши передать Кочубею такие слова: «не только дщерь твою силой может взять гетман, но и жену твою отнять может». После того прельщал Мазепа дочь Кочубея письмами и чародейским действием довел ее до исступления: «еже дщери моей возбеситися и бегати, на отца и мать плевати». Кочубей представил пук любовных писем Мазепы к Матрене…»

Итак, истинная забота о том, чтобы наказать изменника, была представлена как месть оскорбленного папаши, который попусту ввел в хлопоты государевых чиновников, а самого Петра «огорчил зело».

Мазепа, в горести притворной, К царю возносит глас покорный. «И знает бог, и видит свет: Он, бедный гетман, двадцать лет Царю служил душою верной; Его щедротою безмерной Осыпан, дивно вознесен… О, как слепа, безумна злоба!.. Ему ль теперь у двери гроба Начать учение измен И потемнять благую славу? Не он ли помощь Станиславу С негодованьем отказал, Стыдясь, отверг венец Украйны, И договор и письма тайны К царю, по долгу, отослал? Не он ли наущеньям хана И цареградского салтана Был глух? Усердием горя, С врагами белого царя Умом и саблей рад был спорить, Трудов и жизни не жалел, И ныне злобный недруг смел Его седины опозорить! И кто же? Искра, Кочубей! Так долго быв его друзьями!..» И с кровожадными слезами, В холодной дерзости своей, Их казни требует злодей…

Это Пушкин. А вот что пишет Костомаров о дальнейших событиях.

«14 июля, рано утром, при многочисленном собрании казаков и малороссийского народа, Кочубею и Искре отрубили головы. Тела их лежали напоказ народу, пока не окончилась обедня, а потом были положены в гробы и отвезены в Киев. Там похоронили их июля 17, во дворе Печерского монастыря, близ трапезной церкви. Жену Кочубея несколько времени держали под строгим караулом; после казни мужа она была отпущена».

Позднее на гробовом камне высекли надпись:

Поскольку нам смерть повелела молчати, Сей камень о нас должен людям вещати: За верность к монарху и преданность нашу Страданья и смерти испили мы чашу…

Но надпись появится потом. Пока же Петр был глубоко убежден в верности Мазепы и думал, что совершил строгое, но вполне справедливое дело, предавши казни доносчиков, покушавшихся оклеветать перед царем его верного и испытанного слугу.

Ну что ж, вскоре настало в его голове просветление!

Грозы не чуя между тем, Неужасаемый ничем, Мазепа козни продолжает. С ним полномощный езуит Мятеж народный учреждает И шаткой трон ему сулит. Во тьме ночной они как воры Ведут свои переговоры, Измену ценят меж собой, Слагают цифр универсалов, Торгуют царской головой, Торгуют клятвами вассалов. Какой-то нищий во дворец Неведомо отколе ходит, И Орлик, гетманов делец, Его приводит и выводит. Повсюду тайно сеют яд Его подосланные слуги: Там на Дону казачьи круги Они с Булавиным мутят; Там будят диких орд отвагу; Там за порогами Днепра Стращают буйную ватагу Самодержавием Петра. Мазепа всюду взор кидает И письма шлет из края в край: Угрозой хитрой подымает Он на Москву Бахчисарай. Король ему в Варшаве внемлет, В стенах Очакова паша, Во стане Карл и царь. Не дремлет Его коварная душа; Он, думой думу развивая, Верней готовит свой удар; В нем не слабеет воля злая, Неутомим преступный жар.

Получив индульгенцию от царя, Мазепа перестал стесняться. Тем более что, на его взгляд, дни Петра как императора были уже сочтены. Над Европой взошла звезда шведского короля Карла XII, непобедимого полководца. После того как он разбил русских под Нарвой, Мазепа избрал себе нового хозяина – Карла. Одновременно он известил польского короля Станислава Лещинского, что готов служить ему, готов передать левобережные украинские земли под власть Польши. На самом же деле Мазепа мечтал о самостийной Украине… которой он самостийно правил бы. Сначала служа Карлу и Лещинскому. Он намеревался их позднее стравить, пока же, следуя принципу Юлия Цезаря «Divide et impera» («Разделяй и властвуй»), старался изо всех сил, чтобы поссорить Украину с Россией.

Налоги и поборы при Мазепе стали непосильными, однако он внушал простому люду и казакам, что разоряют их постои русских войск и «ярмо московское». Причем Мазепа сам провоцировал «постои» – писал в Москву, что украинский народ «глуп и непостоянен», что у него «зело отпадает сердце к великому государю», и нижайше просил царя Петра: «Пусть великий государь не слишком дает веру малороссийскому народу; пусть пришлет в Украину доброе войско из солдат храбрых и обученных, чтобы держать народ малороссийский в послушании и верном подданстве».

Так же коварно вел себя гетман по отношению к Запорожской Сечи. Сооружая на запорожских землях собственные селитровые промыслы, Мазепа делал это от имени русского царя, озлобляя запорожцев против России. Гетман тайно им внушал, что царь Петр собирается снести Сечь и уничтожить запорожцев – «загнать в Сибирь, как скот» или сделать драгунами и солдатами, а «весь малороссийский народ подвергнуть вечному рабству». А в Москву летели его призывы «того проклятого гнезда искоренити силою оружия».

Мазепа был готов к предательству, и ему потребовался лишь незначительный толчок, чтобы решиться на последний шаг. Он давно видел соперника в царском любимце князе Александре Даниловиче Меншикове. Когда-то Мазепа сватал своего племянника Войнаровского за сестру Меншикова, и князь его обнадежил, а потом отказал. Мазепа затаил обиду. И вот Петр приказал Мазепе с казаками в случае необходимости повиноваться распоряжениям Меншикова. Гетман воспринял приказ как прямое оскорбление: «Не жалостно было бы, если б меня отдали под команду Шереметева или иного какого-нибудь великоименитого или от предков заслуженного человека!»

Именно тогда ему передали очередное сложенное из «цифр универсалов» (то есть шифрованное) письмо от Дольской, где она сообщала, что Меншиков «яму под ним роет и хочет, отставя его, сам в Украйне быть гетманом».

Это правда – политические амбиции Данилыча были непомерны…

Да будь то и ложью, Мазепа, который только и ждал, чтобы кто-нибудь посильней отпихнул его ладью от русского брега, решился наконец на окончательный разрыв с Москвой.

И начались переговоры – все еще тайные, но уже куда более конкретные, чем прежде. Мазепа обещал передать Украину под власть Польши, для шведов он обязался установить на реках мосты-переправы и предоставить им Стародуб, Новгород-Северский, Батурин, Чернигов и другие города и крепости, куда начал заранее отправлять боеприпасы, артиллерию и огромные запасы продовольствия.

Здесь шведская армия должна была перезимовать и ждать, когда Мазепа приведет 50-тысячное объединенное украинско-казацкое войско и привлечет к союзу со шведами донских казаков-булавинцев и Белгородскую татарскую орду. Мазепа обещал привлечь к военному союзу против России и многотысячное калмыцкое войско хана Аюки. В предстоящем походе на Москву Мазепа с войском должен был примкнуть к шведской армии, снабжая ее продовольствием, боеприпасами и фуражом из Гетманщины и Слободской Украины. Соединенными силами гетманского войска, Швеции и Польши предполагалось нанести удар по России, чтобы затем окончательно ее разорить и расчленить на малые княжества и воеводства.

Чего же хотел Мазепа для себя? Отрешившись от мечтаний о царском украинском троне (он понял несостоятельность своих прежних замыслов), гетман хотел принять во владение воеводства Полоцкое, Витебское и княжеский титул (то есть он становился герцогом, подобно Курляндскому, например). Разумеется, Мазепа не сообщил об этом своим сторонникам. Он прекрасно знал, что украинцы по своей воле не пойдут под власть поляков, и, наоборот, убеждал заговорщиков, что хочет вернуть Украине «вольности, от которой москали оставили только тень».

Чем ближе шведы подходили к Украине, тем труднее Мазепе было вести двойную игру с Москвой. Карл XII рассудил, что его армия не может идти дальше в Россию голодной и измученной, поэтому решился идти на Украину, имея там соглашение с казацким гетманом Мазепой, хотел поднять казацкий бунт против Москвы и только тогда внедряться глубже в Русскую державу.

Венчанный славой бесполезной, Отважный Карл скользил над бездной…

Ну а Мазепа скользить над «русской бездной» больше не решался и открыто принял сторону Карла.

В Батурине, вотчине своей, он прихватил часть казны, наскоро организовал оборону против неминуемого возмездия русских и бежал дальше. Когда Мазепа переправился через Десну, с ним было не больше пяти тысяч казаков – вместо обещанной полусотни тысяч. Только здесь, на правом берегу, они узнали, что гетман ведет их не против шведов, а против русских. Мазепа обратился к своему отряду с речью. Казаки выслушали гетмана молча. Но когда через три дня Мазепа, уже в расположении шведских войск, привел свой отряд к присяге, под его началом оставалось около полутора тысяч казаков во главе с атаманом Костей Гордиенко. Они сразу поразили союзников своим буйством. Мазепа пригласил запорожцев в свой шатер на обед. Сечевики напились и начали тащить со стола серебряную посуду. А когда кто-то попытался остановить их, его тотчас зарезали. Впрочем, это были храбрые рубаки, настоящие берсерки, и уцелевшие оставались верны Мазепе до конца.

Известие о предательстве украинского гетмана воистину стало для Петра громом среди ясного неба. Но он быстро предпринял решительные меры. Для начала разослал во все полки, города и крепости манифест об измене «Иуды Мазепы». В манифесте говорилось: «Гетман Мазепа, забыв страх Божий и свое крестное целованье, изменил и переехал к неприятелю нашему, королю швецкому», чтобы с королем Польши «малороссийскую землю поработить по-прежнему под владение Польское и церкви Божии и святые монастыри отдать во унию» (то есть подчинить католическому духовенству и привести в лютеранские и униатские кирхи).

Кроме того, царь обещал амнистию и сохранение чинов и собственности всем, кто оставит изменника и вернется к прежней службе. Также он заявлял о верности украинцев союзу с Россией и запрещал попрекать их предательством Мазепы. Затем Петр I созвал старшину, полковников и знатных козаков в город Глухов для избрания вольными голосами нового гетмана. В это время Меншиков уже взял штурмом мазеповский Батурин и не оставил от него камня на камне.

Жители украинских городов собирались в церквях, где давали клятвенные обещания упорно бороться со шведами и изменниками и быть верными России: «А к вору и изменнику, бывшему гетману Мазепе, отнюдь не пристанем и ни в чем его слушать не будем, и на том всем святый крест целуем».

Вот так и получилось, что поддержки в народе Мазепа не обрел, что было для него смерти подобно. «Скажу прямо: если украинский народ не поддержит шведского короля, я не вижу никакой возможности для него закончить счастливо войну», – писал французский посол при Карле XII де Безенваль. Шведы думали, что приобрели могущественного союзника и хозяина огромной страны, а достался им лишь жалкий беглец, враг всей Украины. Тогда Карл, который явился на Украину под видом «освободителя от москалей», совершенно изменил свою политику и перешел к самому настоящему террору, предавая все «огню и мечу». Но это не помогало. Сопротивление русско-украинских войск и народных партизанских отрядов не ослабевало.

Пытаясь спасти положение союзников-интервентов, а главное, свое собственное, Мазепа звал на украинскую землю полчища крымских татар, турецких янычар и польские войска, чтобы «соединенными оружиями и силами» разгромить русскую армию и защитить «войсковые вольности» и «целость отчизны» от «тирании московского царя». Запутавшийся в провокациях и интригах, заочно казненный и навеки проклятый церковью и всем народом, предатель метался в поисках выхода. Репутация «непобедимых шведов» трещала по швам, и Мазепа сообразил, что совершил страшную ошибку. Победит не Карл. Победит Россия и Петр, которого он так подло предал!

Разочарование его в Карле было безмерно…

«…Поторопились мы некстати: Расчет и дерзкой и плохой, И в нем не будет благодати. Пропала, видно, цель моя. Что делать? Дал я промах важный: Ошибся в этом Карле я. Он мальчик бойкой и отважный… Но не ему вести борьбу С самодержавным великаном: Как полк, вертеться он судьбу Принудить хочет барабаном; Он слеп, упрям, нетерпелив, И легкомыслен, и кичлив, Бог весть какому счастью верит; Он силы новые врага Успехом прошлым только мерит – Сломить ему свои рога. Стыжусь: воинственным бродягой Увлекся я на старость лет; Был ослеплен его отвагой И беглым счастием побед, Как дева робкая…»

Такими словами, по Пушкину, признавал бывший гетман свои ошибки.

В полном отчаянии Мазепа решил оправдаться перед русскими: он послал к царю полковника Апостола с предложением предать в его руки шведского короля с генералами, а взамен просил полного прощения и возвращения прежнего гетманского достоинства.

Посовещавшись с министрами, царь послал свое согласие, но только в случае, если Мазепа действительно сумеет «добыть главнейшую особу». Конечно, Мазепа блефовал самым жалким образом: у него не было ни сил, ни возможностей захватить Карла. И Петр это понимал, поэтому он ничем не рисковал, суля Мазепе прощение. Авантюра кончилась ничем, вдобавок полковник Апостол и многие его товарищи вернулись под царскую руку.

И вот настал день самого решительного сражения между русскими и шведами – битва под Полтавой.

И царь туда ж помчал дружины. Они как буря притекли – И оба стана средь равнины Друг друга хитро облегли. Не раз избитый в схватке смелой, Заране кровью опьянелый, С бойцом желанным наконец Так грозный сходится боец. И, злобясь, видит Карл могучий Уж не расстроенные тучи Несчастных нарвских беглецов, А нить полков блестящих, стройных, Послушных, быстрых и спокойных, И ряд незыблемый штыков.

Итог сражения известен: Карл бежал, с ним бежал Мазепа. Более того, гетман опередил короля, первым переправившись через Днепр. Он знал, что для Карла даже плен будет почетным, а вот его ждет позорная казнь.

И где ж Мазепа? Где злодей? Куда бежал иуда в страхе? Зачем король не меж гостей? Зачем изменник не на плахе? Верхом, в глуши степей нагих, Король и гетман мчатся оба. Бегут. Судьба связала их. Опасность близкая и злоба Даруют силу королю. Он рану тяжкую свою Забыл, поникнув головою, Он скачет, русскими гоним, И слуги верные толпою Чуть могут следовать за ним. Обозревая зорким взглядом Степей широкой полукруг, С ним старый гетман скачет рядом.

«Они очутились в турецких владениях, – описывал Костомаров. – Петру очень хотелось достать изменника в свои руки, и он досадовал, когда при переправе через Днепр у Переволочной не удалось русскому войску захватить Мазепу. Желание казнить своего врага было так велико у Петра, что, вопреки своей обычной бережливости, государь предлагал турецкому великому муфтию 300 000 талеров, если он силой своего духовного значения убедит султана выдать изменника. Попытка Петра не удалась, и едва ли могла удаться, так как и в своем изгнании Мазепа был еще богат. Он успел захватить с собой огромные по тому времени денежные суммы. Он имел возможность уже в своем изгнании дать Карлу XII взаймы 240 000 талеров, а после смерти Мазепы, как говорят, найдено было с ним 160 000 червонцев, кроме серебряной утвари и разных украшений.

Мазепа скончался 18 марта 1710 года, от старческого истощения, в селе Варнице, близ Бендер. Его тело, отпетое в сельской церкви в присутствии шведского короля, отвезено было и погребено в древнем монастыре Св. Георгия, расположенном на самом берегу Дуная, близ Галаца».

Ходили, впрочем, слухи, что гетман отравил себя ядом, чтобы не быть выданным Петру I. Позднее поверх гроба Мазепы захоронили какого-то молдавского боярина. Рассказывали также, что останки Мазепы вскоре перезахоронили в Яссах…

А впрочем, кто его знает, где истлели кости предателя? И кому нужно это знать, по большому-то счету?

Все равно – как всегда! – лучше Пушкина не скажешь: «Мазепа есть одно из самых замечательных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого. История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная церковью анафеме, не может избегнуть проклятия человечества».

Да уж…

На Украине долго еще выражение «проклятая Мазепа!» относилось не только к этому человеку, но и к любому злу.

Примечания

1

У католиков упоминание Господа всуе считается богохульством, они предпочитают клясться именами святых и призывать на помощь святых или Мадонну – Деву Марию, но не Господа. (Прим. автора.)

(обратно)

2

Жанна де Полиньяк – фаворитка королевы Марии-Антуанетты; молва приписывала им противоестественную связь.

(обратно)

3

Прозвище содержательницы знаменитого публичного дома тех времен.

(обратно)

4

Парламентом во Франции того времени назывались судебные учреждения, члены которых назначались королем. Парижский парламент являлся высшей апелляционной инстанцией страны. Владельцы парламентских должностей составили богатое и влиятельное «дворянство мантии». В 1790 году, во время революции, парламенты были упразднены.

(обратно)

5

Синдон – нижняя рубашка из тонкого полотна.

(обратно)

6

Так называлась часть служилых людей.

(обратно)

7

Ныне Спасские.

(обратно)

8

Прежде чем стать королем Франции, Генрих III носил титул герцога Анжуйского, который потом перешел к его младшему брату Франсуа, до того именовавшемуся герцогом Алансонским. (Прим. автора.)

(обратно)

9

Название «Монмартр» переводится с французского как «гора мучеников». (Прим. автора.)

(обратно)

10

Имя аббатисы монастыря Сен-Дени на Монмартре. (Прим. автора.)

(обратно)

11

Такой титул носит во Франции сын графа. (Прим. автора.)

(обратно)

12

Тирсит, Терситом – символ жалкого поэта, который посягнул соревноваться с великими поэтами.

(обратно)

13

Как известно, Пушкин решил несколько «облагородить» слишком уж «простенькое» имя дочери Кочубея.

(обратно)

14

Где хвост рулит, там голова блудит (польск.).

(обратно)

Оглавление

Беспощадная королева (Кристина Шведская)

Дружка королев (Андрей Курбский)

Забытый император (Мария-Луиза – Наполеон)

Любящие братцы (Мария-Антуанетта, Франция)

Поверженный герой (Самсон, Израиль)

Сбывшееся проклятье (Михаил Скопин-Шуйский, Россия)

Тот самый граф, та самая графиня (Луи-Клермон Бюсси д’Амбуаз. Франция)

Химера светского видения (Мата Хари, Голландия)

«Злой и прелестный чародiй» (Иван Мазепа, Украина) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg