«Преступления страсти. Алчность (новеллы)»

Преступления страсти. Алчность (новеллы) (fb2) - Преступления страсти. Алчность (новеллы) 919K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Арсеньева

Елена Арсеньева Преступления страсти. Алчность (новеллы)

Деньги — это самое… самое… (Софья Блювштейн, Россия)

Может быть, если бы она обладала даром царя Мидаса — превращать в золото все, к чему прикасалась, — она могла бы быть счастлива? Едва ли! Ей всегда было мало того, что у нее имелось, это раз, а во-вторых, просто прикоснуться к камню и в следующее мгновение уже держать в руках золотой слиток… хм… так скучно! Деньги были самым важным в ее жизни, ради них она не жалела ни себя, ни других, но столь же важной была афера, игра, риск. Другие на ее месте волокли бы нажитое или награбленное в темный захорон и сидели тихо, пользуясь богатством, но только не она. Чем больше — тем лучше, чем опаснее — тем лучше. Так думала Сонька Золотая Ручка, настоящее имя которой…

А имя ее было совсем даже убого — Шейндля-Сура. Совершенно в духе убогонького местечка Повонзки Варшавского уезда, где родилась она на свет в семье здешнего барыги (то есть скупщика краденого) Лейбы Соломониака. Ничего удивительного в папенькиной профессии, впрочем, не было: здесь все промышляли краденым, давали в долг, драли три шкуры, грабили кого ни попадя, ну а сестра Шейндли Фейга была такой воровкой, что, чудилось, чужое добро само прилипало к ее рукам. Шейндля другой жизни просто не знала, так и думала, что все люди делятся на тех, кто ворует, и тех, у кого воруют. По сути дела, так оно и есть. Умом она не была обделена, ну и, само собой, решила, что лучше не отягощать себя излишними добродетелями, а сразу пойти по той дорожке, которую уготовила для нее судьба: примкнуть к тем, кто грабит. В облапошенных числиться не хотелось, лучше облапошивать самой.

У своих красть считалось не только зазорным, но и опасным: покрепче люди водились в Повонзках, могли и пришить зарвавшуюся девчонку. Для начала нужно было обрести подобающую опору в жизни. Шейндля отлично знала силу своего хорошенького личика и большущих глаз. Еще сестрица Фейга не раз говорила: «Да ты просто рождена для того, чтобы головы мужчинам кружить!» Первой головой, которую вскружила Шейндля, была голова самого состоятельного мужчины в Повонзках: почтенного бакалейщика Исаака Розенбада, за которого в 1864 году восемнадцатилетняя Шейндля вышла замуж. В придачу к бакалейной торговле Розенбад промышлял также скупкой краденого (ну правда, некуда было деться в Повонзках от сей «профессии»!), но держал это в секрете.

Избавившись таким образом от отца, который пытался заставить ее торговать краденым добром на рынке в Варшаве, и от сестры, которая норовила с ее помощью красть у богатых мужчин, Шейндля решила, что теперь-то заживет в свое удовольствие, тратя деньги мужа так, как хотелось. Но тут она обнаружила три не слишком приятные вещи: во-первых, этих денег не столь много, как казалось; во-вторых, муж вовсе не расположен выкидывать их на прихоти молодой жены; в-третьих, за все в жизни приходится платить, и она заплатила Исааку Розенбаду, избавившему ее от жизни в родительском доме, тем, что забеременела…

Говорят, все еврейки — хорошие матери. Или нет правил без исключений, или Шейндля Лейбова Соломониак не была еврейкой, потому что, едва родив дочку, которую назвали Сура-Ривка, юная мадам Розенбад, прихватив пятьсот рублей из бакалейной лавки мужа, исчезла в неизвестном направлении.

Да, да, больше терпеть добропорядочную жизнь она не была намерена! Она решила измениться совершенно, от и до. И для начала требовалось новое имя. Какое? Почему-то первое, что в голову пришло, было — Сима Рубинштейн.

А почему бы и нет? Звучит!

Теперь следовало уехать из Польши в Россию. В Москву! Новоявленная Сима села в поезд и отправилась в путь. Уже тогда она усвоила, что нужно уметь людям пыль в глаза пустить — чем пышнее ты распускаешь перья, тем лучше тебя принимают. Поэтому Сима купила билет второго класса и налгала соседям, будто едет в Москву, чтобы получить наследство от богатой бабушки. Ее мигом окружили заботами — новоявленная богачка такая хорошенькая, а рассказанная ею история о полуголодном детстве такая трогательная… Двое из попутчиков немедля предложили себя в проводники по Москве, явно намереваясь продолжить знакомство. Это были молодые люди с жадными глазами. Ведь Сима уверяла, будто ей всего пятнадцать и она невинная, неопытная девица. Невеста с приданым, решили москвичи — вот и распустили перья.

Карманы своих соседей Сима решила обчистить непременно, но несколько попозже, чтобы преждевременно не поднялся переполох. А пока отправилась прогуляться в вагон третьего класса. Публика здешняя ее разочаровала: голь перекатная, у всех узлы да мешки невзрачные, взглянуть не на что. Приличным чемоданом владел один только юнкер. Сима мысленно хихикнула: чемодан был в точности такой, какой она позаимствовала (в придачу к пятистам рублям) у приснопамятного Исаака Розенбада. Но, может быть, содержимое его окажется поинтересней?

Сима даже не дала себе труда подумать над тем, куда она денется с этим чемоданом. Вряд ли юнкер возит в нем деньги или такие уж большие ценности, ведь если он богат, то не ехал бы в жалком вагоне третьего класса. Она ни о чем вообще не думала. Приступ желания овладеть чужим добром отбил всякое соображение. Так у нее было всегда, так будет всегда… Сима подсела, поклонилась, похлопала своими хорошенькими глазками (между прочим, только они и были хорошенькими в ее лице, курносеньком и даже слегка рябеньком, но силу их Сима уже успела узнать), прикинулась абсолютной глупышкой (мужчины любят миленьких глупышек, это она тоже успела узнать), назвала «полковником» и принялась пялиться на кокарду, форму, сверкающие сапоги…

Юнкер — звали его Михаил Горожанский — был молод и глуп, иначе бы не принял за чистую монету такую пошлую, откровенную, наглую, местечковую лесть. Ведь кем же надо быть, чтобы за полковника семнадцатилетнего юнца принять! Но, видимо, он принадлежал к разряду тех мужчин, которые любят не просто глупышек, а вовсе уж дурочек, и потому мгновенно пал жертвой банальных Симиных чар. Когда подъехали к Клину, он был готов ради Симы Рубинштейн на все, тем паче — на такую малость, как сбегать за лимонадом в станционный буфет. Ну и сбегал, а когда вернулся, не нашел ни Симы, ни чемодана…

Может быть, если бы она сошла на той же станции, ее не поймали бы. А Сима поперлась сдуру с юнкеровским чемоданом в свой вагон второго класса: ну не бросать же там чемодан Исаака Розенбада, все же какая-никакая, а добрая память о бывшем муже, то-се… Кто-то ее приметил и, когда полиция, поднятая на ноги Горожанским, начала поиски, указал на вагон второго класса.

Симу взяли с поличным и отволокли в участок. Спасло ее именно сходство чемоданов — и усвоенное с детства умение зарыдать не тогда, когда тяжело на сердце, а когда сие нужно для дела. Актерка она была первоклассная, и все поверили, что девушка прихватила чужой чемодан по ошибке, приняв за свой. Мало того, в полиции осталось заявление Симы Рубинштейн о пропаже у нее трехсот рублей, и дело дошло до того, что на Горожанского в участке стали посматривать подозрительно: уж не он ли обчистил карманы милой барышни?

Выйдя из этой передряги, Шейндля усвоила несколько уроков. Во-первых, она не желала больше зваться Симой Рубинштейн, то имя попало в полицейские протоколы и может в дальнейшем только навредить, к тому же оно явно несчастливое. Во-вторых, впредь надо быть поумнее и рисковать только ради крупной добычи, а не какой-то жалкой смены белья и вареной курицы, которые в результате обнаружились среди вещей Горожанского. В-третьих, следовало тщательно заботиться о реквизите — ведь не окажись у нее совершенно случайно такого же чемодана, как у юнкера, дело было бы для нее швах…

Шейндля призадумалась. Какое же имя выбрать теперь? Пожалуй, Софья. Оно означает — мудрость. Шейндля, умевшая брать уроки у жизни, с головой, полной самых невероятных замыслов, чувствовала себя умнейшей женщиной на свете, а потому решила, что имя Софья отлично ей подойдет. А прошлое вместе с Исааком Розенбадом и Михаилом Горожанским — вон из головы!

Забегая вперед, можно сказать, что Исаака ей не удалось-таки забыть безвозвратно, да и Горожанский еще раз возник в ее жизни — самым неожиданным и романтическим образом.

Спустя несколько лет судьба привела Соню в Малый театр. Она вообще была большой любительницей драматического искусства, считала себя (и не без оснований!) подлинным талантом, была уверена, что с легкостью утерла бы нос Асенковой, Колосовой и Семеновой, и не упускала возможности бывать в театре, чтобы брать уроки мастерства перевоплощения. Она и в самом деле поумнела с годами и к работе своей относилась весьма серьезно, обдумывала и репетировала выбранные для себя роли тщательно, хотя не исключала из арсенала и внезапное вдохновение. Впрочем, его ведь и профессиональные артисты не исключают!

Так вот о Малом театре. В актере по фамилии Решимов она вдруг узнала все того же Мишу Горожанского из поезда! Судя по всему, он ушел в отставку, подался на сцену — и стал ведущим артистом Малого театра. Соня не могла ошибиться — у нее была отличная зрительная память.

Ох и смех ее разобрал! Бывают же совпадения в жизни! Интересно, был бы рад Решимов повидаться с ней? Небось и не узнает… А ведь он должен чувствовать себя обязанным Соне. Кто, как не она, показали ему, как нужно перевоплощаться, какое огромное значение имеет способность хорошо сыграть свою роль? По сути, она преподала ему первые уроки сценического мастерства!

Соня купила огромный букет роз, вложила в него записку: «Великому актеру от его первой учительницы»… но этого ей показалось мало. Рядом стоял какой-то старикан в мундире. Соня мимоходом улыбнулась ему милой, немного рассеянной улыбкой, которая, как она знала, действовала на мужчин ошеломляюще, и пошла дальше — искать капельдинера, чтобы передать ему букет, приложив к розам золотые часы. Соня, правда, не заметила, что на них выгравирована дарственная надпись: «Генерал-аншефу Хвастову за особые заслуги перед Отечеством в день семидесятилетия». Зато надпись прочел Михаил Решимов — и она его надолго озадачила, особенно в сочетании с запиской «от первой учительницы».

Соне тоже было за что благодарить Горожанского-Решимова. Урок, усвоенный благодаря ему, она не забывала никогда. И хотя болезненные приступы алчности, толкавшие ее на новые и новые кражи, превратились у нее со временем в настоящую манию (род психического заболевания, как считали некоторые врачи, с которыми ей приходилось сталкиваться), она все же умела порою сдерживать их именно для того, чтобы пойти на дело не абы как, с одними только загребущими ловкими руками, а подстелив, елико возможно, соломки и обставив предстоящее действо максимумом реквизита.

Разумеется, ей нужны были сообщники — и они у нее были. Соня до последних дней жизни сохранила привлекательность для мужчин, а уж в молодые-то годы была вообще неотразима. Именно поэтому она так часто выходила замуж. Но, что характерно, покидая мужа для новой страсти, умела сохранить с прежним прекрасные отношения. Она со своими бывшими часто встречалась. Нет, не для милых воспоминаний о тех чувствах, которые их некогда соединяли, а исключительно для дела. Все бывшие Сонины мужья — и Михель Блювштейн, и Хуня Гольдштейн, и прочие (не исключая не раз помянутого Исаака Розенбада!) — становились ее сообщниками, подельниками и не раз оказывали ей весьма ценные услуги, не оставаясь при этом внакладе и сами. Правда, иной раз участие в Сониных предприятиях оканчивалось для них плохо, но, с другой стороны, кто не рискует, тот не пьет шампанского!

Взять хотя бы ту историю с Динкевичем и особняком графини Тимрот…

Соня не была вульгарной воровкой-мещанкой, которая складывает награбленное в чулок и копит на старость. Алчность к чужому добру сочеталась в ней со страстью жить с размахом! Приехав как-то в Вену, она заложила в ломбард некоторые из похищенных ею вещей и, получив под залог 15 тысяч рублей, истратила в один день. Она обожала отдыхать в Крыму, Пятигорске и в Мариенбаде, причем не дешевенькие номера снимала для поправления здоровья, а выдавала себя за титулованную особу, на всякий случай имея при себе целую кучу разных визитных карточек. И к каждой карточке «прилагалась» история жизни. Эти истории Соня разыгрывала с блеском и размахом.

У нее были свои люди в ссудных кассах и конторах по продаже недвижимости. Она всегда знала о предстоящих крупных сделках и не упускала случая приложить к ним свою жадную ручку, которую в ту пору уже прозвали Золотой. От кого-то из своих осведомителей она и узнала о Михаиле Осиповиче Динкевиче, почтенном отце семейства, который после двадцати пяти лет образцовой службы на должности директора мужской гимназии в Петербурге ушел в отставку и решил исполнить свою давнюю мечту: вместе с дочерью, зятем и тремя внуками переехать на родину, в Москву. Динкевичи продали дом, прибавили сбережения — набралось 125 тысяч. Очень неплохие деньги, которые Соня решила немедленно прибрать к рукам. Она принялась следить за Динкевичем… Ну а он-то решил, конечно, что его внезапное столкновение в дорогой кондитерской с нарядной красавицей, от неожиданности выронившей зонтик, было сущей случайностью. И она так на него посмотрела, с таким очаровательным выражением выслушала его извинения, что Динкевич мигом обо всем забыл и счел себя вполне равным дорого одетой даме, в которой за версту можно было признать представительницу самого высшего общества. Во всяком случае, она вполне соответствовала тем представлениям о дамах высшего общества, которые сложились у Динкевича.

Разговорились, сели за столик, пили ликер и кофе… Динкевич в обществе милой дамы чувствовал себя бароном. Осмелился спросить ее имя. Оказалось, ее зовут графиня Софья Ивановна Тимрот, из знаменитой и родовитой московской семьи. Михаил Осипович сообщил, что он тоже из Москвы и намерен туда воротиться с семейством, вот только дом подыскать надобно. Капитал у него небольшой, всего 125 тысяч…

— Удивительное совпадение! — воскликнула графиня. — Мы ведь с мужем ищем покупателя на дом. Граф получил назначение в Париж, послом его величества, так что продать дом нам нужно срочно, и за деньгами мы не гонимся.

— Да что вы, графиня! — вздохнул Динкевич. — Я и мезонина вашего не смогу оплатить. Я человек небогатый.

— Но достойный! — ласково возразила Софья Ивановна. — А это многого стоит. Мой муж — гофмейстер двора. Нам не к лицу торговаться, а дом хочется передать в честные, надежные руки.

Динкевичу казалось, что он спит и видит волшебные сны. Вот он с семейством прибыл в Москву. Софья Ивановна была с ними. В Москве ее и ошарашенных Динкевичей встречал великолепный выезд: кучер, карета с гербами, шестерка гнедых, кучер весь в белом… И вот они стоят у ворот арбатского особняка — истинного дворца, затаившегося за чугунной оградой. На пороге — величавый дворецкий в пудреном парике. А внутри-то, внутри… бронзовые светильники, дубовые панели, венецианские окна, павловские кресла, все красного дерева, бесценная библиотека, ковры… Дом продавался с обстановкой, садом, хозяйственными постройками, прудом — и всего за 125 тысяч!

«Этого не может быть, — думал Динкевич. — Не может быть!»

Вероятно, у него и зародились бы крохи подозрений, но тут принесли телеграмму: «Ближайшие дни представление королю вручение верительных грамот тчк согласно протоколу вместе супругой тчк срочно продай дом выезжай тчк ожидаю нетерпением среду Григорий».

Ну, теперь у простодушного и обалделого Динкевича не осталось ни малейшего сомнения. Он мог только пожалеть графиню и ее мужа, которых служба вынуждает потерять кучу денег. Ведь дом стоит раз в пять-шесть дороже той цены, которую мог дать Динкевич!

Он уже свысока посматривал на Софью Ивановну и несколько поубавил любезности. А между тем Софья Ивановна повезла его в нотариальную контору на Ленивке. Почтенный толстяк поднялся им навстречу. Это был не кто иной, как тот самый Ицка Розенбад, первый муж Соньки и отец ее дочки. Зла на ветреную Шейндлю он не держал, давным-давно простил ей пятьсот рублей, тем паче что по ее наводкам получил уже раз в сто больше. Он всегда был рад оказать Соне помощь в любом ее деле — оказал и теперь, когда кинулся, невзирая на почтительную осанку, целовать руки графине Тимрот.

— Ваше сиятельство! — вскричал он. — Какая честь для меня! Вы решили продать свой прелестный дом? Невозможно поверить! И так дешево? Нет, умоляю вас, я найду покупателя, вы получите куда большие деньги…

— Оставьте, сударь, — с достоинством произнесла Софья Ивановна. — Я дала слово этим людям.

И она указала на Динкевичей, которые едва сознания не лишились, вообразив, что дом от них уплывает.

— Ваше слово, графиня, ценнее золота, — поклонился нотариус, и через пять минут была готова купчая.

Динкевич вручил графине деньги и переехал в особняк со счастливым семейством. Правда, им пришлось искать новую прислугу — весь свой прежний штат Софья Ивановна забрала с собой за границу. Ну разумеется, не могла же она покинуть на произвол судьбы еще двух своих бывших мужей — Михеля Блювштейна (он изображал дворецкого) и Хуню Гольдштейна (кучера)… А через две недели к Динкевичам на Арбат вдруг вторглись двое каких-то наглых господ. То были братья Артемьевы, модные архитекторы, на время путешествия по Италии сдавшие свой дом «графине Тимрот».

Динкевич покончил с собой. След графини затерялся, ну а Блювштейн с Розенбадом и Гольдштейном угодили в арестантские роты. Но лишь спустя два года, а за это время деньги Динкевича исчезли, как сон, как утренний туман, и у Сони возникла нужда в новых поступлениях.

Впрочем, алчностью она была, как уже сказано, больна неизлечимо. Причем усвоила, что той же болезнью страдает большинство человечества. Выражалась эта алчность не только в страсти к деньгам, но и к дешевой жизненной мишуре, которая лишь бы блестела поярче, а поймать на нее, как на приманку, можно любого. Разве одни Динкевичи числились в списке Сониных простодушных жертв, пожелавших поживиться на халяву и поглупевших от этого? Да имя им — легион, и чем ярче сияла пустышка-приманка, тем более жадно разевали рты алчные глупцы.

Ну как можно было устоять перед разодетой дамой, явившейся в ювелирный магазин Хлебникова на Петровке, назвавшейся курляндской баронессой Софьей Буксгевден и набравшей драгоценностей аж на 22 300 рублей? Разумеется, управляющий развесил уши и, как принято выражаться, раскатал губу. Но когда драгоценности были упакованы, обворожительная баронесса вдруг вспомнила, что забыла деньги дома. Она поспешно отправилась домой за наличностью, прихватив бриллианты и оставив в качестве залога сопровождающих ее родных — седовласого почтенного отца и бонну, державшую на руках маленькую и миленькую дочь баронессы. Когда через два часа баронесса не вернулась, управляющий своим куриным умом почуял неладное и заявил в участок, то выяснилось, что «отец» и «бонна» вместе с ребенком были наняты на Хитровке по объявлению в газете…

Или другой случай. В мае 1883 года в магазин ювелира Карла фон Меля вошла клиентка, разодетая по последней парижской картинке. Уж казалось бы, ювелиру следовало быть осторожным — руки слишком многих мошенников тянутся к прелестным драгоценным безделушкам. Но нет, фон Мель оказался совершенно по-дурацки доверчив. Молодая дама представилась женой известного психиатра и выбрала ювелирных изделий на 30 тысяч рублей. Она выписала счет и договорилась, что ювелир припожалует к ней домой и сам доставит покупку. В назначенный час фон Мель с коллекцией бриллиантов вошел в приемную доктора. Покупательница его встретила, взяла шкатулку, чтобы примерить сокровища к вечернему платью, и пригласила в кабинет к мужу. Когда ювелир заговорил об оплате счетов… его скрутили санитары и увезли в лечебницу. А вскоре выяснилось, что психиатру любительница бриллиантов представилась женой фон Меля и объяснила, что муж свихнулся на «камушках». Она даже оплатила вперед его лечение. Разумеется, заботливой супруги не то ювелира, не то врача и след простыл…

Стоит ли уточнять, что эту роль играла Соня?

К драгоценностям у Сони была совершенно патологическая тяга. Она расхаживала по ювелирным лавкам и приглядывалась к блеску перстней и серег, колье и браслетов. Иногда ею овладевало то чувство, которое знакомо человеку однажды изголодавшемуся: вот если не поест сейчас, то просто умрет. Когда ей взбредало в голову получить ту или иную вещь, остановить ее было невозможно! Ну а кроме того, бриллианты охотно брали все барыги, что позволяло пополнить ее бездонный кошелек… И тогда Соня в образе какой-нибудь очередной баронессы отправлялась на дело. Иногда она брала с собой обезьянку, которая неприметно таскала с прилавка баснословные безделушки и засовывала за щеку. Иногда прятала небольшие изделия под невероятно длинные ногти. Умела ловко сунуть понравившуюся штучку в цветочный горшок, чтобы прийти на другой день в другом наряде и спокойно извлечь краденое на глазах дурака-приказчика.

Что касается нарядов, то они были очень непросты и шились, конечно, у особых портных, знающих все тайны воровского ремесла. Они были снабжены особыми карманами, куда, по слухам, можно было сунуть целую штуку ткани! Даже туфли у Сони были особенные, с отвинчивающимися каблучками-тайниками…

И все это было придумано, создано, осуществлено для удовлетворения патологической страсти к деньгам и… к опасным приключениям. Алчность и рисковость — вот две составляющие Сониной натуры, которые вели ее по жизни и составили ей невероятную славу.

Причем она очень заботилась о рекламе своего имени. То есть среди воров и рекламы никакой не нужно было — репутация Соньки в преступном мире росла с каждым днем. Еще в 1872 году она получила предложение войти в самый крупный клуб российских мошенников «Червонные валеты», а уже спустя несколько лет возглавила его. Сфера «деятельности» клуба охватывала всю Россию. Впрочем, предпочитая действовать в одиночку, Соня там же, в Петербурге, создала собственную шайку, пригласив известного вора Левита Сандановича. Позднее к ней примкнули знаменитые воры Березин и Мартин Якобсон.

Но вот среди потенциальных жертв реклама была Соне не нужна. Когда ей осточертевало читать в газетах статьи, полные злобы и ненависти по отношению к знаменитой мошеннице, омерзительной воровке, безнравственной твари, которая довела до самоубийства отца семейства или молодого человека, украв или выманив у них обманом последние деньги (несчастный Динкевич был не единственной жертвой собственного простодушия, и по меньшей мере два приказчика из ограбленных Соней лавок сошли от горя с ума, двое же покончили с собой), она начинала распускать слухи совсем другого рода. Иногда ей удавалось подкупить нечистого на руку репортера, иногда падкие до дешевых сенсаций газетчики сами охотно подхватывали пущенные ею «утки». Так рождались истории, в которых Соня рисовалась не жестокой и наглой воровкой, для которой нет ничего святого, а чуть ли не ангелом добросердечия.

Вот якобы как-то из газет Сонька узнала, что вчистую обворовала (в поезде украла 5 тысяч рублей) несчастную вдову, мать двух девочек. Деньги были единовременным пособием по смерти ее мужа, мелкого чиновника. Сонька почтой отправила вдове пять тысяч и небольшое письмецо: «Милостивая государыня! Я прочла в газетах о постигшем вас горе, которого я была причиной по своей необузданной страсти к деньгам, шлю вам ваши 5000 рублей и советую впредь поглубже деньги прятать. Еще раз прошу у вас прощения, шлю поклон вашим бедным сироткам». Правда в этой истории — только диагноз, якобы сам себе Сонькой поставленный: «необузданная страсть к деньгам»…

А другая байка, призванная прославить Сонино мягкосердечие, была связана с изобретенным ею способом краж, который назывался в определенном кругу «Гутен-морген».

Метод сей гениален по своей простоте. Элегантно одетая (этого, впрочем, можно не уточнять, это как бы само собой подразумевалось, «реквизиту» и костюмам наша героиня придавала колоссальное значение, ибо дорогая и модная одежда была первейшим способом пустить жертвам пыль в глаза) Соня ранним утром, когда самый сладкий и крепкий сон, проникала в гостиничный номер и тихо-тихо начинала искать деньги и драгоценности. Если хозяин просыпался, она страшно смущалась, рассыпалась в извинениях, делала вид, что ошиблась номером. Сонька никогда не покидала номер без добычи, при необходимости могла даже переспать с жертвой и не видела в том ничего зазорного — прибарахлиться да еще и удовольствие получить, что ж тут дурного?!

Ну так вот о рекламе.

Якобы однажды утром Сонька оказалась в номере провинциальной гостиницы, где увидела спящего юношу с бледным страдальческим лицом. На столе лежал револьвер и письма. Сонька прочла одно — к матери. Сын писал о краже казенных денег: пропажа обнаружена, и самоубийство — единственный путь избежать бесчестья. Сонька положила поверх конвертов пятьсот рублей, прижала их револьвером и так же тихо вышла из комнаты.

Нелепая байка (стоит только вдуматься в детали!) была выдумана Соней для оправдания собственной деятельности и для придания своему образу флера не столь черного, как обычно.

Помогло это все не слишком. В Петербурге и Москве Соня успела изрядно примелькаться. Делать было нечего: пришлось прокатиться по другим крупным городам. В их числе оказалась и Одесса.

В октябре 1884 года в одесском кафе Фанкони за столик банкира Догмарова совершенно случайно подсела прелестная дама, не разговориться с которой было просто невозможно. Она оказалась госпожой Софьей Сан-Донато. За свой кофе дама наивно попыталась заплатить банковским билетом в тысячу рублей. Кельнер чуть не упал в обморок от восторга при виде его, но сдачи, понятно, у него не нашлось. Догмаров оказался истинным рыцарем и счел за счастье вмешаться со своим кошельком. Вскоре выяснилось, что милая, очень признательная дама уезжает в Москву вечерним поездом, тем же самым, что и господин Догмаров. Банкир предложил себя в попутчики. Удалось взять одно купе. Ах, как много обещали ее благодарные глаза… Прелестная беседа, шоколадные конфеты, до которых мадам Сан-Донато оказалась великой охотницей и которых у нее с собой была большая бонбоньерка… Догмаров и не заметил, как сон сморил его прежде, чем дело дошло до «благодарности». Утром крепко выспавшийся банкир не нашел ни очаровательной попутчицы, ни денег, ни ценных бумаг на сумму 43 тысячи рублей.

К слову сказать, мастерицей поездных краж она была непревзойденной! Причем отнюдь не ограничивала себя российскими железнодорожными путями. Соня в совершенстве владела немецким, французским, польским языками, ей без труда удавалось выдавать себя за русскую аристократку, путешествующую за границей.

Ничего особо аристократического в ее внешности не было, да и красавицей ее никто не мог бы назвать. И все же… Небольшого роста, но имела изящную фигуру, правильные черты лица; взгляд ее глаз действовал на мужчин сексуально-гипнотически. Знаменитый журналист Влас Дорошевич писал, что ее глаза были «чудные, бесконечно симпатичные, мягкие, бархатные… и говорили так, что могли даже отлично лгать».

Сонька постоянно пользовалась гримом, накладными бровями, париками, носила дорогие парижские шляпки, оригинальные меховые накидки, мантильи, украшала себя драгоценностями, к которым питала слабость.

Жертвами мошенницы становились банкиры, иностранные дельцы, крупные землевладельцы, даже генералы — у одного из них, Фролова, например, на Нижегородской железной дороге она похитила 213 тысяч рублей… Кстати, она вообще питала особую слабость к Нижнему Новгороду — видимо, из-за знаменитой ярмарки, которая совершенно замечательным образом позволяла пополнить кошелек.

Но вернемся в многочисленные купе первого класса, где располагалась изысканно одетая Соня, называвшая себя непременно маркизой, графиней, титулованной богатой вдовой. С ее точки зрения, мужчины поразительно однообразны: так и летели на яркие лепестки. Расположив к себе попутчиков и делая вид, что поддается их ухаживаниям, маркиза-самозванка много говорила, смеялась и кокетничала, ожидая, когда жертву начнет клонить ко сну. Ускоряли сие одурманивающие духи летучим веществом, опиум в вине или табаке, а часто и в конфетах, бутылочки с хлороформом и тому подобное. У одного сибирского купца, у которого разгорелись глаза на маркизу-попутчицу, Сонька похитила 300 тысяч рублей (немыслимые деньги по тем временам!).

Слухи о ней пошли по миру. Ее приметы были известны, людей предостерегали, да они и сами стали осторожней. Кличка ее, обозначение невероятной удачливости, — Золотая Ручка — прилипла к ней, словно клеймо.

И вот однажды случилось то, что должно было случиться: легендарная удача изменила Соньке. Однако «подломили» ее не хитроумные и глазастые сыскари — «подломила» ее сама судьба. Соня влюбилась… Она была уже, что называется, «взрослой женщиной», когда совершенно безумно влюбилась в Вольфа Бромберга, двадцатилетнего шулера и налетчика по прозвищу Владимир Кочубчик. Был он охоч до денег еще пуще, чем Соня, и она, воплощение алчности, порой упрекала в алчности его! Все же деньги — это было самое-самое главное, самое любимое в ее жизни. Они слишком тяжело ей доставались! И ей было невыносимо выбрасывать их, можно сказать, на ветер. И все же Соня никак не могла расстаться с Вольфом. Вот такая это штука — любовь…

Но она оказалась для Сони роковой.

В день ее ангела (бывшая Шейндля так привыкла к взятому себе имени, что искренне считала его своим и непременно праздновала 30 сентября, день Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи) Вольф презентовал ей бархотку с голубым бриллиантом. Бесценный камень был взят под залог у одного одесского ювелира. Залогом являлась закладная на часть дома на Ланжероне. Стоимость дома на четыре тысячи превышала стоимость камня — и разницу ювелир уплатил наличными. Но через день Вольф тайно вынул камень из Сониной шкатулки и вернул ювелиру, объявив, что подарок не пришелся по вкусу даме. Через полчаса ювелир обнаружил подделку, а еще через час установил, что и дома-то никакого на Ланжероне нет и не было. Когда он вломился в комнаты Бромберга на Молдаванке, Вольф «признался», что копию камня дала ему Сонька и она же состряпала фальшивый заклад. К Соньке ювелир отправился не один, а с урядником.

Ее арестовали по такой пошлой причине, как предательство любимого мужчины…

Судить знаменитую преступницу отвезли в Москву. Здесь, в окружном суде, разыгрывая благородное негодование, Соня не признавала ни обвинений, ни представленных ей вещественных доказательств. Отрицала показания свидетелей, которые опознали ее по фотографии. Заявляла, что знаменитая Золотая Ручка — совсем другая женщина, а она, честная вдова, жила на средства мужа, знакомых и поклонников.

Полиция готова была на все, только бы не выпустить из рук преступницу. Поэтому кто-то додумался подбросить ей революционные прокламации. Она возмутилась так, что от прокурора пух и перья полетели. Это было самое праведное на свете негодование, и много лет спустя присяжный поверенный А. Шмаков, вспоминая о том процессе, назвал ее женщиной, способной «заткнуть за пояс добрую сотню мужчин». Ее негодование против «крамольников» немало расположило к ней суд, но все же приговор был суров: «Варшавскую мещанку Шейндлю-Суру Лейбову Розенбад, она же Рубинштейн, она же Школьник, Бреннер и Блювштейн, урожденную Соломониак, лишив всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленнейшие места Сибири».

Отдаленнейшим местом стала деревня Лужки Иркутской губернии, откуда летом 1885 года осужденная умудрилась сбежать. Но через пять месяцев она была схвачена полицией. Сонька слишком исстрадалась от убогой тюремной жизни и жаждала тех удовольствий, которые можно купить только за деньги. Большие деньги! Поэтому она очертя голову ринулась грабить ювелирные магазины, но от жадности не подумала о мерах безопасности так, как думала прежде. В результате была арестована уже спустя пять месяцев. На сей раз приговор был построже, да еще наказание за побег присоединилось — ее приговорили к трем годам каторжных работ и сорока ударам плетьми. Однако до наказания дело не дошло: даже в тюрьме Сонька не теряла времени даром. Воспользовавшись своим легендарным обаянием, она влюбила в себя тюремного надзирателя унтер-офицера Михайлова. Ради нее он был готов на все. Михайлов принес Соне платье и среди ночи вывел ее на волю.

Кстати, говорят, кнутом арестованную все же били, но на «кобыле», скамье для сечения приговоренных, извивалась не Соня, а какая-то другая женщина, которой Соня посулила большие деньги на воле. Опять же, по слухам, долг бы честно отдан: Соня совсем не хотела, чтобы ее хоть кто-то мог назвать сявкой.

Однако сколько веревочке ни виться… Всего каких-то четыре месяца наслаждалась Соня свободой. Теперь ей предстояло отбывать каторжный срок на Сахалине.

Существует легенда о том, как Соня отправилась в путь. До Сахалина нужно было добираться на пароходе, плавучей тюрьме для перевозки заключенных. Незадолго до отправки из Одессы в городе узнали, что на корабле с другими каторжанками повезут и знаменитую Соньку Золотая Ручка, которую Одесса считала своей в доску. Любопытствующая публика заполнила всю набережную, и даже градоначальник со свитой решил подняться на корабль и посмотреть на легендарную преступницу. Произнеся пару незначащих слов, градоначальник пожелал арестантке счастливого пути и снисходительного тюремного начальства. Соня пустила слезу и преподнесла ему прощальный подарок — золотые карманные часы с накладным двуглавым орлом на крышке. Градоначальник поблагодарил и сказал, что у него уже есть точно такие же, вот ведь удивительное совпадение… И только потом заметил на своем животе пустую цепочку. Он сухо велел поскорей увести арестованную в трюм, а про себя пожалел сахалинское начальство.

И не зря. Начальству тому и в самом деле солоно приходилось!

Такие горки, которые пришлось преодолеть Соне, укатают какого угодно сивку, но она была поистине неисправима. Хотя, впрочем, сначала очень старательно делала вид, что смирилась со своей участью. Еще на этапе, когда гнали арестованных по Сахалину от порта до Александровска, места заключения, сошлась она с прожженным вором и убийцей Блохой. Во время кратких свиданий Сонька и ее новый сожитель разработали план побега…

Блоха бежал с Сахалина уже не впервой и знал, что из тайги, где три десятка человек работают под присмотром одного солдата, пробраться среди сопок к северу, к самому узкому месту Татарского пролива между мысами Погоби и Лазарева, вполне возможно. А там — безлюдье, там можно никого не бояться. Останется сколотить плот и перебраться на материк. Но Сонька побаивалась многодневной голодухи и лишений, которые неминуемы, если беглецы пойдут в своей одежде и этим путем. Она вот что придумала: они с Блохой пойдут дорожкой хоженой и обжитой, но прятаться не будут, а Сонька в солдатском платье будет «конвоировать» Блоху. По закону, жители деревень и городов должны были оказывать всякую помощь, в том числе и денежную, конвойным, и Сонька надеялась не только спастись, но и малость разжиться для первых дней на материке. Послушный ее воле Блоха убил караульного, в его одежду переоделась Сонька, и беглецы пустились в путь…

Первым поймали Блоху. Сонька, продолжавшая путь одна, заблудилась и вышла прямиком на кордон, где ее тотчас повязали. Ей полагалось десять плетей, однако врач Александровского лазарета вступился за нее и уговорил начальство отменить наказание: какая-никакая преступница, но сечь беременную… Ну да, Соня сказалась беременной, а когда нужно было идти на проверку к специалисту, послала вместо себя другую ссыльную, в самом деле находившуюся в интересном положении. Ее умение дурачить людей пригодилось и здесь! А некоторые рассказывают, что помогла ей все та же человеческая алчность: сунула доктору «барашка в бумажке», то есть денежку, а то и колечко драгоценное (у нее всегда водились какие-то немыслимые захоронки, до которых не мог доискаться ни один обыск).

Так или иначе, от плетей ее освободили, на правеж послали одного Блоху, которого признали организатором побега. К тому же за ним было убийство конвойного… Блоха получил сорок плетей. Когда его секли, он кричал: «За дело меня, ваше высокоблагородие! За дело! Так мне и надо!» Он мог сколько угодно каяться в том, что связался с Соней, но был закован в ручные и ножные кандалы.

Соня вела себя так, что казалось — воды не замутит. Жила на поселении и постепенно собрала вокруг себя новую банду. Она подкупала охрану, давала деньги в рост, приторговывала самогонкой и квасом, водилась с местными жителями и обводила их, простаков, вокруг своего многоопытного пальца с легкостью. Ее панически боялись, особенно после того, как местный торговец Никитин, главный конкурент Сони, отбивавший у нее покупателей низкими ценами, был найден зарезанным. Никто из местных не сомневался, чьих рук это дело, и все, кто пытался роптать против Сони и ее сожителей-рецидивистов, бравших за горло всякого недовольного, умолкли. Теперь она стала монополисткой, теперь она смогла разбогатеть… и только человек незнающий мог сказать, что богатством ее накопления не назовешь, просто тьфу по сравнению с тем, что было у нее раньше. Все на свете относительно, во-первых, а во-вторых, золотой песок и жемчуг, которыми иногда рассчитывались заключенные да и местные бродяги, помог Соне довольно быстро восстановить душевное здоровье. Деньги — вот что было самое главное в ее жизни, и чем больше их было, тем лучше она себя чувствовала!

К несчастью, личность убийцы Никитина оказалась ясна не только струсившим поселенцам. И тюремное начальство проявило вовсе ненужную Соне догадливость. Всех ее подельников мигом взяли в оборот. Соню не выдал никто, и хотя не было сомнений, что именно она заморочила мужикам головы, зацепить ее оказалось невозможно. Двоих отъявленных рецидивистов казнили, некоторых секли плетьми, ну а Соня вышла, вернее, выползла (потому что с трудом) сухой из воды. Однако все нажитое у нее отняли, оставили на скудном содержании ссыльнокаторжной.

«Ну уж нет! — мрачно думала она. — Нищенствовать тут я не останусь!»

В мае 1891 года она вновь ударилась в бега. На сей раз сама по себе. В погоню бросили два взвода солдат. Искали несколько дней, но этак можно было искать иголку в стоге сена. Соня, как и в первый раз, «нашлась» сама, в смысле — снова наткнулась на облаву. Солдатам было приказано открыть по ней при встрече огонь, и когда из леса на опушку, где протянулась цепь поисковиков, выбежала худенькая маленькая женщина, офицер скомандовал: «Пли!» Но Соня успела упасть на землю мгновением раньше, так что тридцать пуль прошли над ней. Подняться она не рискнула — смирилась с тем, что попалась. Ее скрутили и притащили в острог. За побег Сонька получила пятнадцать ударов плетью. Но сахалинский палач Комлев утверждал, что ударов было двадцать, «потому как считал сам». Злоба у тюремного начальства против нее накопилась такая, что никто даже не вспомнил, что наказывают женщину, и уже не очень-то молодую: ей было сорок пять. Сонька теряла сознание. Фельдшер приводил ее в чувство спиртом, и экзекуция продолжалась. Потом на Сахалине ни одну женщину уже так не наказывали.

Впрочем, никого подобного Соне среди каторжанок больше и не было.

После правежа ее заковали в ручные кандалы и посадили в одиночную камеру. Там, в каморке с тусклым крошечным окном, закрытым частой решеткой, она провела два года и восемь месяцев.

А.П. Чехов в это время совершил свое знаменитое путешествие на остров Сахалин и так описал Соню: «Маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым старушечьим лицом… Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное…»

Как раньше Соня делала деньги на чужих бедах, так теперь тюремное начальство вовсю использовало свою легендарную арестантку для наживы. Соньку Золотая Ручка посещали писатели, журналисты, иностранцы. За плату разрешалось с ней побеседовать. По отзывам, «говорить она не любила, много врала, путалась в воспоминаниях». Любители сахалинской каторжной экзотики фотографировались с ней в компании с кузнецом и надзирателем — это называлось «Заковка в ручные кандалы знаменитой Соньки Золотая Ручка».

Страшный сон одиночного заключения наконец-то кончился. Отсидев срок, Сонька должна была остаться на Сахалине в качестве вольной поселенки. Женщин здесь было мало, и, несмотря на годы и некрасивость, ее с удовольствием взял бы в сожительницы любой немолодой поселенец. Начальство, чтобы жизнь медом не казалась, определило ее «в супруги» рецидивисту Кириллу Богданову, одному из самых жестоких людей, которого знала каторга.

Это была роковая ошибка, потому что «супруги» оказались поистине одна сатана и два сапога пара. Соня пустила в ход все свои способности наживать деньгу, ну а Богданов держал в страхе население и конкурентов. Вскоре Соня опять варила квас, торговала из-под полы водкой и даже устраивала веселые вечеринки с танцами. Она запустила в обиход забытое, нетутошнее слово — «кафе-шантан» — и начала сговариваться с молодыми и привлекательными каторжанками, чтобы те позволили «пускать их в оборот», то есть намерилась открыть подпольный бордель. Кто-то донес… Соню опять крепко прижали, отняли деньги, которые удалось нажить, раскопали все ее захоронки. Вот уж что было немыслимо тяжелым ударом. Ярость и мстительность ее не знали предела. Убить кого-то из «гонителей» руки были коротки и у нее, и у Богданова, и тогда парочка решилась доказать свою ненависть самым решительным образом: ударилась в бега.

Но силы от долгого и нелегкого житья на Сахалине были у Сони уже не те. Вдобавок у нее начала отказывать и сохнуть от кандалов левая рука. Соня быстро выбилась из сил, и Богданов несколько верст нес ее на руках, пока не свалился сам… Тут их и настигли солдаты. Наказывать полуживых людей не стали, только до предела усилили надзор..

Соня, похоже, смирилась с тем, что с Сахалина ей больше ни ногой. Надо было решиться — и зажить здесь, приноровиться к острову. Она поняла, что вела себя глупо и вызывающе, настраивая против себя тюремное начальство. В тюремной больнице старательно читала Священное Писание, а потом решила принять православие. Строго говоря, в родную Тору она тоже с детства не верила, внезапно пробудившаяся религиозность отнюдь не была искренней.

Ну что ж, общеизвестно, что многие воры и разбойники, даже самые жестокие убийцы, раскаивались и становились поистине святыми людьми. Начальство Александровской каторги было не злое — оно искренне верило в целительную силу религиозных постулатов. Соня очень старалась убедить всех, что исправилась. Ее снова выпустили на поселение, она вновь сошлась с Кириллом Богдановым. Держались они тише воды, ниже травы.

К тому времени и относится встреча Власа Дорошевича с Соней. Дорошевич с нетерпением ожидал встречи с «Мефистофелем», «Рокамболем в юбке», с могучей преступной натурой, которую не сломили ни каторга, ни одиночные камеры, ни тяжелые ручные кандалы. Но увидел именно ту, которую по лагерной терминологии именовали «крестьянкой из ссыльных».

Перед Дорошевичем оказалась невысокая, хрупкая старушка, с нарумяненным, сморщенным, как печеное яблоко, лицом, в ветхом капоте. «Неужели, — подумал Дорошевич, — это была Она?» Все, что осталось от прежней Соньки, — мягкие, выразительные глаза, которые могли отлично лгать. По манере говорить она была простая одесская мещанка, лавочница, знавшая идиш и немецкий язык. Прекрасный знаток человеческих характеров, Дорошевич не мог понять, как ее жертвы могли принимать эту женщину за титулованную вдову, даму из общества?!

Ну, он просто не учитывал, что два года и восемь месяцев в кандалах и лишения каторги не способствуют расцвету женской красоты, тем паче в такие годы, как у Сони…

Соня, надо сказать, была столь знаменита своей неуловимостью, что даже тюремное начальство не вполне верило, находится ли именно Золотая Ручка на Сахалине. Поговаривали, что, возможно, вовсе не она, а ее «сменщица», которая отбывает наказание за подлинную Соньку, продолжающую морочить людям голову и обчищать их кошельки в далекой России. Сахалинские чиновники, узнавшие, что Дорошевич видел и помнит фотографии Золотой Ручки, снятые еще до суда, расспрашивали его: «Ну что, она? Та самая?» И журналист, обладавший прекрасной профессиональной памятью, отвечал: «Да, но только остатки той Соньки…»

Сожитель Софьи, Богданов, говорил о ней Дорошевичу: «Теперича Софья Ивановна больны и никакими делами не занимаются». Дорошевич знал ее официальное положение: она варила великолепный квас, построила карусель, организовала из поселенцев оркестр, отыскала фокусника, устраивала представления, танцы и гуляния. А неофициально — торговала водкой, что было строго запрещено на Сахалине. И хотя о тайной ее деятельности было широко известно, никакие обыски не выявляли производителя «зеленого змия», только пустые бутылки из-под кваса находили стражи порядка. Она держала «малину», продавала и покупала ворованные вещи, но засечь краденое полиции не удавалось. Сонька оставалась сама собой… Она надеялась на чудо, на амнистию, на то, что доживет до истечения срока ссылки.

Во время одной из встреч Соня сказала Дорошевичу, что у нее в Одессе остались две дочки, теперь уж взрослые. С умилением рассказывала, что они были столь хорошенькими, что выступали в оперетте в качестве пажей. Она умоляла сообщить ей об их судьбе, так как долгое время не получала от них никаких известий. Как писал Дорошевич, «Рокамболя в юбке больше не было. Передо мной рыдала старушка — мать своих несчастных детей, о судьбе которых она давно ничего не знала».

Влас Михайлович вообще обожал эту тему — раскаяние преступных душ. Верил ли он в то, о чем писал?

Всему на свете приходит конец. Пришел конец и сроку Сониной ссылки.

Как гласят документы Российского государственного исторического архива Дальнего Востока, «крестьянка из ссыльных Рыковского селения Тымовского округа Шендля Блювштейн… по паспорту, выданному начальником Тымовского округа за № 2998–1898 года на основании распоряжения г. военного губернатора острова Сахалина от 28 февраля за № 2247 с.г.» прибыла на станцию Иман (ныне Дальнереченск) с правом поселения в сибирских губерниях, а также в Семипалатинской, Семиреченской и Акмолинской областях.

Почему в Иман? Она прослышала об этом городке еще на каторге. Славное местечко! Рядом китайская граница. Шныряют спиртоносы, вовсю идет торговля золотишком, опиумом, женьшенем. Процветают притоны, народ грабит всякого прохожего и проезжего — тем и живет. Есть где развернуться Сониной натуре! Иман тех лет — некое подобие местечка Повонзки, родного Соне, Владивосток — некое подобие любимой ею Одессы. Только размах преступлений пошире, народ покруче и посвирепей. Но ведь и Соня уже не была той девочкой, которая брала некогда уроки воровского мастерства у сестрицы Фейги…

Приехала Соня в Иман не с пустым кошельком, денег было достаточно, чтобы купить дом и попытаться торговать квасом. Ну а за квасом, она ничуть не сомневалась, пойдет и спиртяшка, и самогон, а там и к опиумной торговле, самому доходному делу, можно пристроиться, потом, глядишь, во Владивостоке притон открыть… Планы у Сони были самые невероятные, однако не все вышло так, как мечталось. Здесь были свои «авторитеты», которые вовсе не хотели пускать к кормушке невесть откуда взявшуюся старушонку, выдающую себя за Соньку Золотая Ручка. В ее баснословную славу никто не верил, и даже принеси она справку из полиции с печатью, ее подняли бы на смех. Зато в полиции ее имя, ее известность сыграли с нею дурную шутку — полиция приставила к ней слежку. Не простой филер из нижних чинов, а офицер, сотник М. Фиганов, опытнейший сыщик, следил за каждым ее шагом. В архиве сохранилось не менее десяти донесений за период с декабря 1898 года по июнь 1899 года. Фиганов сообщал, что Соня ведет законопослушный образ жизни и наказать ее не за что. Местное население к ней относится враждебно, и даже отмечались случаи битья оконных стекол. Что касается мыслей Сони, то сотник отмечал «тоску по своему сожителю Кириллу Богданову, находящемуся на Сахалине», и «отсутствие средств к жизни».

Последний рапорт, датированный 17 июня 1899 года, гласил: «Проживающая на Имане преступница София Блювштейн («Золотая Ручка») продала свой дом и выехала в Хабаровск. О чем Вашему Превосходительству доношу. М. Фиганов».

Не во Владивосток, где расцвела бы, как мечталось, Сонина опиумная торговля, а в Хабаровск. Зачем?

Да затем, что оттуда лежал путь в дальневосточные порты, откуда ходили корабли на Сахалин…

Итак, она вернулась туда, откуда бежала! Все-таки годы ссылки не прошли даром: она сроднилась с Сахалином. Там даже воры и убийцы были свои, прикормленные. Там был единственный родной для нее человек, ее последняя любовь — Кирилл Богданов. Какой-никакой, а все же муж…

Соня немедленно наладила старые связи и вовсю развернула торговлю своим любимым «квасом». Однако здоровье ее было совершенно подорвано. И впервые перед глазами прожженной авантюристки замаячили те места, где деньги — деньги, которые были самым главным для нее в жизни! — не будут иметь значения. Впервые алчная душа ее встревожилась, испугалась… и Соня, со свойственной ей предусмотрительностью, решила похлопотать о тепленьком местечке для этой самой души.

В Сахалинском областном архиве уже в наши дни обнаружился уникальный документ — церковно-приходская книга, а в ней неподшитые и каким-то чудом не потерянные для истории свидетельства о крещении Соньки Золотая Ручка — с ее личным, хотя и весьма корявым автографом.

Итак: «Тысяча восемьсот девяносто девятого года июля 10 дня, нижеподписавшаяся крестьянка из ссыльных Тымовского округа на о. Сахалин Шендель Блювштейн, даю показания в нижеследующем. Родилась я в городе Варшаве от родителей мещан, иудейского вероисповедания. От роду имею 48 лет. До ссылки на Сахалин имела законного мужа Михаила Яковлева Блювштейн, которого в живых нет, от него имею двух дочерей — Софью 24 лет и Антонину 20 лет, они живут в Москве.

Страдая 12 лет в ссылке и иногда читая св. Евангелие, я вполне убедилась, что Господь Иисус Христос есть истинный мессия и что спасение души возможно только в лоне православной церкви. А потому сим удостоверяю, что не ради каких-либо мирских выгод и по искреннему убеждению желаю присоединиться к православной церкви… 1899 года 10 июля». И собственноручная подпись Золотой Ручки: «Шендель Блювштейн».

К изумлению Сони, после крещения она выздоровела… и прожила еще три года. Новообращенная православная лихачила вовсю, радуясь, что обманула всевидящего Бога, но…

В 1902 году Влас Дорошевич вновь посетил пост Александровский. И в журнале «Русское слово» № 317 дополнил свои сахалинские записи следующим комментарием: «В тюремном ведомстве получено сообщение, что известная в свое время железнодорожная воровка София Блювштейн, более известная под кличкой Сонька Золотая Ручка, недавно умерла на Сахалине, где она, отбыв каторгу, жила на поселении. Смерть Софьи Блювштейн, более известной под кличкой «Золотая Ручка», последовала от простуды».

Итак, она умерла на Сахалине, там же и была похоронена на старом Александровском погосте, что на Кладбищенской высотке. Еще до последнего времени находились старожилы, которые ту могилу помнили. Так что мифы о могиле Сони на Ваганьковском кладбище — не более чем мифы. И совершенно попусту тратят время воровские авторитеты, захаживая туда и прося удачи у «мамы Сони». Конечно, деньги — это самое… самое… но факты все же вещь упрямая: Сони там нет.

Замуж за русского миллионера… (Матильда и Анатолий Демидовы-Сан-Донато, Россия)

Ее появления на этом балу ждали нетерпеливо. Прошел слух о новой коллекции бразильских алмазов невероятно чистой воды и баснословной ценности (общим весом почти сто каратов!), которые недавно приобрел известный богач Анатолий Демидов, чтобы сделать склаваж[1] для своей жены Матильды, известной страстью к драгоценностям. Лучшие ювелиры Санкт-Петербурга перебивали друг у друга выгодный заказ, однако он так никому и не достался: Демидов нарочно поехал в Париж, который обожал, чтобы именно там был изготовлен склаваж. Потерявшие столь выгодную работу ювелиры злословили: поручить французу изделие, которое должно в точности повторить одну из знаменитых драгоценностей императорской фамилии — склаваж самой Екатерины Второй — вот уж нелепость! А впрочем, и для матушки-императрицы изготовил украшение иноземец по имени Леопольд Пфистерер, прибывший в Петербург из Вены в первых числах января 1764 года и ставший единственным мастером «Мастерской Ея Императорского Величества алмазных дел». Демидов, спасибо, не дошел до того, чтобы в Россию иноземца выписывать — просто сделал заказ в Париже. И вот работа закончена, драгоценность прибыла в Санкт-Петербург, жена Демидова получила ее и на этом балу должна была впервые предстать в новом склаваже. Что и говорить, шейка у Матильды воистину лебединая, на таких шейках только и носить баснословные бриллианты!

Бал начался, однако Демидовых никто еще не видел. Государыня Александра Федоровна, которая изволила нынче отереть слезы с глаз (мучила, мучила ее таки многолетняя связь мужа с Варенькой Нелидовой, досаждала порою до глубоких ран сердечных!), поглядывала вокруг с нетерпением, надеясь первой углядеть Матильду, но напрасно. И вдруг ветром прошелестела в танцующей, болтающей, смеющейся толпе весть: прибыли!

Глаза у царицы заблестели. Однако тут же — новый шепоток: Демидов явился один, без жены.

— Неужто пришелся не по размеру склаваж? — обменялась государыня с фрейлиной Тютчевой тонкими улыбочками, в которых лишь понимающий человек мог разглядеть изощренное ехидство. Неужели госпожа Демидова столь огорчена, что решила из-за такой малости пренебречь приглашением государя императора и его хорошим — порой даже слишком хорошим! — отношением к изящной француженке?

Тем временем Николай дал знак, и Демидов подошел к нему с поклоном.

— Простите великодушно, ваше величество, — проговорил он. — Супруга моя занемогла и вынуждена была слечь в постель…

Он не договорил — объявили о прибытии госпожи Демидовой!

— Что сие означает, сударь? — неприязненно спросил Николай, которому нравилась Матильда и не нравился ее муж (и за его несносный нрав, и просто потому, что государь недолюбливал вообще всех мужей хорошеньких женщин, возьмите вот хоть некоего Александра Пушкина…). — Шутить изволите?

А лицо Анатолия Демидова сделалось вдруг таким, что и мысли о шутках не могло возникнуть. Самая откровенная ярость выражалась на нем, самая ужасная свирепость. И адресованы столь сильные чувства были высокой изящной женщине в белом, которая в это мгновение появилась в зале. Ее волосы по тогдашней моде были высоко подобраны, и прекрасная шея, скованная сверкающим бриллиантовым колье, привлекала все взоры.

Да, знатоки немедленно определили, что украшение в точности повторяет склаваж императрицы Екатерины. Тот же плотный охват горла, тот же шлейф-бант, прикрывающий ямочку между ключиц, который получил у французских остряков прозвище dе?vot — ханжа, точно такое же несметное число великолепных камней…

Блеск их слепил глаза, и лишь немногие заметили то, на что сразу обратил внимание император, — ужасную бледность Матильды. Досужие глаза видели лишь, что плечи ее прикрыты шарфом, и он заслоняет склаваж сзади, поэтому не разглядишь, как сделана застежка. А для знатоков это имело особое значение, потому что искусство маскировать застежку — дело весьма хитрое и свидетельствует о мастерстве ювелира. В упомянутом склаваже императрицы Екатерины застежка была скрыта бантом. А здесь как, интересно?

Однако были в зале люди, которых явно не интересовали тонкости ювелирного ремесла.

— Сударыня… — прорычал Демидов и сделал движение рвануться к жене, но был остановлен одним взглядом императора — тем знаменитым «взглядом василиска», который наводил ужас на людей и мгновенно обращал их в подобие камня. Застыл и князь, хоть трусом не был никогда, — застыл и только с ненавистью сверкал глазами на жену.

— Сударыня, — проговорил и Николай, но и лицо его, и голос, и выражение глаз при взгляде на Матильду мгновенно изменились. Он был преисполнен неподдельного участия. — Сударыня, нам сообщили, что вы нездоровы. Я, увидав вас, принял было это за шутку, но вы столь бледны… Быть может, супруг ваш прав и вам следовало бы остаться дома?

— Я больше не могу оставаться там! — выкрикнула Матильда, и многие подумали, что никогда не слышали такого ужаса в голосе женщины. — Умоляю вас, ваше величество, защитите меня, спасите меня!

Она бросилась на колени, и шарф скользнул с ее плеч. Общий вскрик изумления пронесся по залу. Нет, разумеется, возглас был вызван вовсе не тем, что застежку склаважа сзади обнаружить не удалось! Вообще о тонкостях искусства ювелирного мало кто в то мгновение думал, потому что все взоры были прикованы к обнаженным плечам Матильды. Сверканье никаких бриллиантов не могло бы скрыть красных рубцов, покрывавших их. Такие рубцы оставляет плеть, это следы ударов, нанесенных немилосердной рукой!

Нетрудно было угадать, чьей именно рукой, кто избил княгиню Матильду, и взоры собравшихся обратились к Анатолию Демидову. Все молчали, ожидая, что скажет император, а он словно онемел от потрясения и гнева.

И в наступившей тишине отчетливо прозвучал шепоток фрейлины Тютчевой:

— Ну что ж, зато она носит самые дорогие бриллианты в мире! Демидовские бриллианты! Пусть еще скажет спасибо, что ее не гноят в подвале Невьянской башни…

Императрица с трудом подавила смешок, да и многие в зале опустили головы, чтобы скрыть ухмылки, потому что остроязыкая фрейлина невольно выразила именно ту мысль, которая явилась большинству присутствующих: мысль о том, что прекрасная, разодетая в пух и прах, украшенная бриллиантами Матильда Демидова, княгиня Сан-Донато, спит, по пословице, в той постели, которую сама себе постелила! Виновны в ее несчастьях были только сама она да ее отец, Жером Бонапарт. И их патологическая алчность.

* * *

Что и говорить, семейство Демидовых, сыгравшее столь значительную и благотворную роль в развитии российской промышленности и известное своим баснословным состоянием, которое во многом расходовалось на цели благотворительные, на меценатство, наживало то состояние отнюдь не трудами праведными. Зиждилось оно на слезах, на кровавом поте безвестно канувших в небытие и жестоко угнетаемых работяг. Впрочем, не нами сказано, что в основе каждого крупного состояния лежит преступление! И неважно, грабеж ли это на большой дороге или в открытом море, либо беспощадное наживание каждодневной копеечки на соляных копях, на рудниках, в каменоломнях.

Многие завистливо уверяли, что сам черт Демидовым деньгу чеканит. Они были необыкновенно удачливы и оборотисты, и, очень может статься, старший из Демидовых, Никита, и впрямь душу нечистому продал, чтобы и он сам, и потомство его ни в чем не ведало неудач, чтобы бесова спорина вела их по жизни и помогала богатеть, богатеть, богатеть.

Родоначальник династии, Демид Антуфьев, был с 1672 года кузнецом при Тульском оружейном заводе и ничем особым не прославился, кроме того, что родил сына по имени Никита Демидович: он-то и стал основателем демидовского состояния. В то время Россия вступила в Северную войну с Карлом XII, шведским королем. Искусно изготовленные Демидовым образцы ружей понравились Петру, и император сделал тульского мастера поставщиком оружия для всего русского войска. Демидов показал себя надежным поставщиком, ну а ружья его были значительно дешевле заграничных, хоть и одинакового с ними качества. Желая наградить его, Петр в 1701 году приказал отмежевать в собственность Демидова лежавшие около Тулы стрелецкие земли, а для добывания угля дать ему участок в Щегловской засеке. Спустя год Демидову были отданы Верхотурские железные заводы, устроенные на реке Невье еще при Алексее Михайловиче. Правда, на Никиту Демидова было наложено обязательство — за устройство заводов платить казне железом в течение пяти лет. Было ему также дано право покупать для работы в заводах крепостных людей.

А еще в награду от царя в грамоте того же года Никиту наименовали Демидовым, вместо прежней фамилии — Антуфьев. Сие было великой честью, и Никита уже мысленно видел своих баснословно богатых потомков Демидовых, основы состояния которых он собственноручно заложил.

Немного погодя Петр приказал приписать к заводам Демидова две волости в Верхотурском уезде, потом Никита вновь построил четыре завода на Урале и один на Оке. Разбогатев изрядно, он стал одним из главных помощников Петра при основании Петербурга, щедро жертвуя деньгами, железом и т. д.

Акинфий Никитич Демидов, удавшийся в отца, с 1702 года управлял Невьянскими заводами. Для сбыта железных изделий с заводов он восстановил судоходный путь по Чусовой, открытый еще Ермаком и потом забытый, провел несколько дорог между заводами, основал несколько поселений по глухим местам вплоть до Колывани, построил девять заводов и открыл знаменитые алтайские серебряные рудники, поступившие в ведение казны. Он же принимал меры для разработки асбеста (или горного льна) и распространял вместе с отцом добывание и обработку малахита и магнита.

Акинфий Никитич хотел получить в свою собственность все солеварни в России. Он предложил передать их ему, обещая повысить и без того завышенные продажные цены на соль, а взамен брался отдавать казне всю подушную подать. Предложение было отвергнуто, несмотря на то, а может быть, именно потому, что протежировал Демидову сам всесильный Бирон: и это понятно, ведь временщик делал у него громадные денежные займы. Но императрица Анна Иоанновна все же высоко ценила щедрого заводчика, а потому без колебаний подписала в 1726 году указ, по которому Акинфий Демидов и его братья вместе с потомством настоящим и будущим были возведены в потомственное дворянское достоинство по Нижнему Новгороду «с привилегией против других дворян ни в какие службы не выбирать и не употреблять».

Именно при брате Акинфия Демидова, Никите, была на Урале, в Невьянске, построена некая башня, уже вскоре ставшая знаменитой…

Удивительная у нее была конструкция! Побывав в Италии и увидав знаменитую Пизанскую башню, Никита Никитич Демидов решил построить такую же в вотчине Демидовых, на Урале.

В то время служил у Демидовых подрядчиком каменных работ некий человек по имени Яков Иванович Колоколов, который «с честью и без архитектора в византийском стиле» построил Входо-Иерусалимскую церковь в самом центре Нижнетагильского завода. Он же стал архитектором Невьянской башни.

У Демидовых имелись и свои превосходные умельцы «каменной» кладки, способные основательно сложить стены уникальной башни из местного кирпича. Чтобы он был прочным, красную глину месили голыми ступнями, пятками, выбирая даже мельчайшие камушки, и, таким образом, получали однородную массу, которая позволяла изготовлять строительный материал без изъяна. Затем в глину добавляли яичный белок и известковую муку. После обжига каждый кирпич — он назывался «подпяточным» — проверяли на прочность следующим образом: сбрасывали с высоты, составляющей одну пятую будущей громадины. В дело шли только уцелевшие кирпичи.

До наших дней специалисты восхищаются оригинальной конструкцией балок, которые усилены железным стержнем, втопленным в тело чугуна. В то время подобного не делали нигде — только у Демидовых. Такую технологию — сочетание двух материалов — стали применять лишь в ХХ веке.

В основе Невьянской башни лежит каменный квадрат со стороной 9,5 метра, а высота его 57,5 метра. Вся башня состоит из четверика (четырехугольное основание), на котором надстроено три убывающих восьмерика, украшенных узорчатыми орнаментами и чугунными решетками. На самом верху башни стоит конусообразный шатер с флагом-флюгером. На флюгере изображен дворянский герб Демидовых. Надо сказать, что этот самый флюгер весьма тяжел, но колышется от малейшего дуновения ветерка, что лишний раз подтверждает: Невьянская башня не падающая, а наклонная, именно такой была задумана и сооружена. Если бы она была склонна к падению и накренилась хоть на миллиметр — флюгер на крыше башни перестал бы вращаться. То, что башня сразу строилась как «падающая», доказывается еще и вот как: в ее стенах и сейчас можно видеть кирпичи, стесанные с одного края. Уложенные почти у основания, они намеренно клонили башню вбок.

На первом восьмигранном ярусе расположена истинная диковина — часовой механизм типа знаменитых английских курантов (Big Ben). В 1767 году они были оценены в 5000 рублей, в то время как строительство всей башни обошлось в 4207 рублей 60 копеек. Выше курантов находятся десять колоколов, которые отбивают каждую четверть часа, а восемь раз в сутки звучит мелодия.

Толщина стен в нижней части башни достигает 178 сантиметров, а вверху — 32 сантиметров.

Но это чудо архитектуры было воздвигнуто в Невьянске отнюдь не только красы и изобретательности ради.

Почему, к примеру, внизу башни такие толстые стены? Дело в том, что они двойные: между стенами был проложен ход в заводскую лабораторию. Здесь определялось качество руды и содержание в ней различных компонентов. Но на самом деле эта лаборатория служила прежде всего для определения содержания в руде серебра. Если оно обнаруживалось, то руду в глубокой тайне переплавляли для получения драгоценного металла, из которого потом чеканили фальшивые деньги.

Ходила такая легенда: однажды Акинфий Демидов, бывший частым гостем у Бирона, проигрался в карты, и когда пришло время расплачиваться с долгом, он вынул из кармана горсть новеньких серебряных монет. Императрица Анна Иоанновна, которая также находилась там, спросила: «Так чьи же это деньги, Акинфий, твои или мои?»

Демидов дипломатично ответил: «Твои, матушка, все твое, и мы все твои, и работа наша…»

Очень может быть, такой разговор и впрямь состоялся, хотя плохо верится. Иначе зачем было Демидову перед нагрянувшей ревизией открывать однажды каналы, соединяющие башню с рекой, и пускать по ним воду, чтобы затопило секретную лабораторию, и мастерские чеканные, и самих чеканщиков вместе со станками и готовыми монетами — чтобы, не дай бог, не проболтались кому, какой размах приняло на Урале фальшивомонетничество…

Богатели Демидовы, богатели с каждым поколением. А золото глаза слепит, как известно, и душу разъедает. Но не всем!

По завещанию Акинфия Никитича значительная доля его наследства предназначалась сыну его от второго брака, Никите; старшие же сыновья возбудили процесс, и по высочайшему повелению генерал-фельдмаршал Бутурлин произвел между ними равный раздел. Старший сын Акинфия, Прокофий (1710–1786), был известен своими чудачествами. Так, в 1778 году, во время царствования Екатерины Великой, он устроил в Петербурге народный праздник, который, из-за громадного количества выпитого вина, был причиною смерти пятисот человек. Как-то он скупил в Петербурге всю пеньку, чтобы проучить англичан, заставивших его во время пребывания в Англии заплатить непомерную цену за нужные ему товары. Однако был он человеком добрым — прежде всего оттого, что владел громадным богатством, умножать которое было ему скучно, — что делать с ним, он не знал, вот и решил прославить свое имя благотворительностью. На пожертвованные им 1 107 000 рублей был основан Московский воспитательный дом. Им же учреждено Санкт-Петербургское коммерческое училище, на которое он пожертвовал 250 000 рублей. Когда стали открываться народные училища, Прокофий Демидов дал на них 100 000 рублей. С именем его связывается также учреждение ссудной казны.

Брат Прокофия, Никита Акинфиевич, отличался любовью к наукам и покровительствовал ученым и художникам. Он состоял в переписке с Вольтером; издал «Журнал путешествия в чужие края» (1786), в котором можно найти много интересных и точных замечаний, указывающих на широкую наблюдательность автора. В 1779 году Никита Акинфиевич учредил при Академии художеств премию-медаль «за успехи в механике».

Сын его, Николай Никитич, был человеком выдающимся. Он начал службу адъютантом при князе Потемкине во время Второй турецкой войны; построил на свой счет фрегат на Черном море. В 1807 году пожертвовал дом в пользу Гатчинского сиротского института. Во время Отечественной войны 1812 года выставил на свои средства целый полк солдат (он так и назывался «Демидовский»). После войны подарил восстановленному Московскому университету богатейшее собрание редкостей; построил в Петербурге четыре чугунных моста. Живя с 1815 года почти постоянно во Флоренции, где он был русским посланником, Николай Демидов, однако, много заботился о своих заводах, а также принимал меры к улучшению фабричной промышленности в России; жертвовал весьма щедро на инвалидов, помогал жертвам наводнения в Петербурге. С его легкой руки в Крыму началось разведение виноградных лоз, тутовых и оливковых деревьев. Кроме того, он составил во Флоренции богатейшую картинную галерею. Благодарные флорентийцы за основанные им детский приют и школу в 1871 году поставили ему памятник.

Его-то сыном и являлся Анатолий Демидов, который однажды женился на племяннице самого Наполеона…

Анатолий Демидов слыл (да и был) человеком непростым. С одной стороны, он весьма тщился походить на своего старшего брата Павла Николаевича, который несколько лет служил губернатором в Курске и считался благотворителем края, а также был известен как учредитель «Демидовских наград», на которые жертвовал при жизни и назначил выдавать в течение двадцати пяти лет со времени его смерти по 20 000 рублей ассигнациями. Поэтому Анатолий тоже делал крупнейшие пожертвования на благотворительность. Он основал «Демидовский дом призрения трудящихся» в Санкт-Петербурге, «Николаевскую детскую больницу», учредил ученую экспедицию в Южную Россию… Но все это делалось не от души, а как бы по обязанности, вернее, в поддержание семейной традиции. По характеру же был он поразительно безрассуден и жесток — как обдуманно, так и повинуясь своевольной натуре своей.

Люди, владеющие таким богатством, как Демидов, привлекают всеобщее внимание. Каждый их поступок становится достоянием публики. Поэтому все в России, а также многие за границей знали, насколько невыносим бывает Демидов. Со своими крепостными людьми он обращался, будто злодейский завоеватель: мужчин сек за малейшие проступки (часто собственноручно), девушек насиловал, женщин и детей не щадил. Слухи о его бесчинствах дошли до императора Николая, и тот счел, что поведение Анатолия позорит старинный род, который всегда был обласкан русскими царями. Теперь же ему стало противно даже принимать при дворе человека, о поведении которого шла столь дурная слава. Император намекнул Анатолию, что ему не вредно бы уехать из России за границу — хотя бы на время. Впрочем, Николай рассчитывал, что Анатолий Демидов останется где-нибудь во Франции или Италии навсегда, а если и вернется, то заграница его основательно обтешет.

Надежды государя не сбылись. Не заграница обтесала Анатолия Демидова — он ее обтесал!

Впрочем, начиналось все вполне комильфо. Демидов, оскорбленный пожеланием (а фактически приказом) императора, решил во что бы то ни стало произвести на Европу самое обворожительное впечатление. Анатолий был весьма неглуп и прекрасно понимал, что, если станет вести себя с иностранцами так же, как с русскими, то есть так, как того властно требовала его натура, аристократия отвернется от него с презрением и негодованием, а дурная слава о поступках вмиг докатится до России. Поэтому он принял облик друга и покровителя муз — покупал картины, поддерживая художников и помогая им снискать известность, он давал деньги ученым на различные исследования. Да и любовницами (а их он имел множество) у него были не просто дамы полусвета, но актрисы, которые благодаря его покровительству преуспевали на подмостках, так что и здесь он прослыл не то чтобы развратником, но опять же покровителем муз.

После этого Анатолий счел, что составил себе доброе имя в Европе и может предъявить его как визитную карточку в России. Он, надо сказать, обладал алчностью к титулам, алчностью особого рода. Чаще она называется тщеславием. Правнук тульского оружейника желал быть не просто баснословно богатым (он уже таким являлся) — он еще желал быть именитым богачом. Мечтал титуловаться «вашим сиятельством» и быть запросто вхожим в светское общество любой европейской страны, а прежде всего — России.

Анатолий уже понял, что царь его недолюбливает. Но женщины были к нему неравнодушны, поэтому он крепко надеялся завоевать, вернее, купить благосклонность царицы. Купить ее можно было только благотворительностью, и вот тут-то Анатолий принялся жертвовать на больницы и институты. Но все, что он выхлопотал своими стараниями, это звание камергера высочайшего двора. Теперь он должен был непременно присутствовать на всех балах и светских раутах… да и только. Но этого ему было мало, мало, мало! Его аппетиты утроились, его желания выросли: ныне он хотел именоваться «вашим высочеством». А следовательно, нужно было стать членом царской семьи, женившись на великой княжне…

Разумеется, Анатолий согласен был взять в супруги не дочь самого государя, а какую-нибудь из дочек его братьев, дядьев, племянников, кузенов — все-таки Романовых в России расплодилось множество. Однако ему деликатно дали понять, что аппетиты выскочки, чье дворянство пожаловано менее столетия назад, чрезмерны. Мол, деньги деньгами, но со свиным рылом в калашный-то рядок соваться не стоит.

Анатолий впал в ярость и сорвался вновь за границу, дав понять при дворе, что о нем еще услышат. И услышат не единожды!

Он явился во Флоренцию, где когда-то служил русским посланником его отец и где по нему, как известно, осталась самая благодарная память. Имя Демидова сделало Анатолия желанным гостем, а когда великий князь Леопольд II Лорранский узнал, что он готов продолжить дело своего отца и сделать несколько крупных пожертвований, то принял его с распростертыми объятиями. Анатолий не просто осыпал Флоренцию благодеяниями, но и купил небольшую область Сан-Донато, а герцог в благодарность пожаловал ему титул князя Сан-Донато.

Фактически получалось так, что Анатолий купил себе титул. Об этом вслух не говорилось (в смысле, в его присутствии), однако шепотки летали, да еще как. А в России вообще не раз и не два даже при дворе злословили: мол, сей парвеню поступил, как настоящий выскочка. Как ни назови его, выходит все одно и то ж…

Купленный титул «не засчитался» царем: в России он силы не имел, зваться его сиятельством Анатолий Демидов имел право только за границей.

— Вам нужно прославиться, — сказал ему Жюль Жанен, французский журналист, с которым в это время Демидов весьма сдружился. — У вас есть деньги, есть титул — вам нужна слава, которая сделает вас знаменитым в России.

В ту пору в Старом и Новом Свете, особенно во Франции, в большую моду вошли умные люди, исследователи, совершающие дальние путешествия и географические открытия. Например, Шампольон прочел египетские иероглифы… Жанен тоже мечтал о мировой славе первооткрывателя; отчего-то уверился, что в Южной России могут быть открыты баснословные богатства скифов, и уговорил Демидова финансировать поездку туда. Не найдя сокровищ скифов, Жанен все же написал интереснейший отчет о путешествии. Однако Демидов счел, что славы простого мецената ему мало, и опубликовал его отчет под своим именем (Жанен был щедро вознагражден, и весьма немалые деньги излечили его уязвленное тщеславие), вернее, под псевдонимом Nil-Tag (все знали, что под ним скрывается Демидов): «Esquisse d’un voyage dans la Russie mе?ridionale et la Crimе?e». Вышли также «Lettres sur l’Empire de Russie». Потом Демидов дал средства на путешествие по России французcкого художника Дюранда, составившего и издавшего в Париже альбом видов: «Voyage pittoresque et archе?ologique en Russie».

За деятельность во благо науки Демидову пожаловали ордена, в парижских салонах его встречали с интересом. Дамы стали уважать не только содержимое его кошелька, но и его интеллект. Правда, вскоре стало ясно, что слухи об этом интеллекте изрядно преувеличены. Да и натуру свою Анатолий не мог изменить. Демидов оставался таким же сластолюбцем, каким был всегда, таким же жестоким и необузданным человеком, но если раньше он давал себе волю лишь в России, несколько сдерживаясь в Европе, то теперь сдерживаться перестал, полагая, что князю Сан-Донато все дозволено.

Ничуть не бывало! Его жестокость лишь первое время считалась проявлением оригинальности. После того как он кошмарным образом избил, почти изувечил свою любовницу, Фанни де Монто, предмет поклонения парижан (Демидову надоела веселая красотка, и он хотел от нее избавиться, для чего избрал самый радикальный способ, чтоб не приставала больше), Париж отвернулся от него.

Зализывать раны, нанесенные его тщеславию, Анатолий уехал во Флоренцию, где его все еще носили на руках. Жанен, который к тому времени порядком порастратил отступные за свое авторское право, решил снова заработать на чудачествах своего покровителя. Однако мигом понял, что слава интеллектуала Демидова больше не волнует. Речь шла о восстановлении реноме и привлечении к своему имени самого благосклонного внимания.

— Вам нужно жениться на принцессе, — сказал однажды Жанен Демидову. — Такой брак позволит вам войти в королевскую семью, все двери откроются перед вами!

Тот посмотрел на журналиста как на сумасшедшего. Ведь это было самой заветной мечтой Анатолия, однако он давно убедился, что ни одной царевны или принцессы (назовите как хотите!) из русской императорской фамилии ему не видать как своих ушей.

— Да кто говорит о русской императорской фамилии? — пожал плечами Жанен. — Племянница Наполеона I вам подойдет? Принцесса, состоящая в родстве с немецкими герцогскими и королевскими домами, а через них и с русской императорской фамилией. Ее мать, принцесса Вюртембергская, — родственница самого русского императора Николая по линии его матери. Ее кузина замужем за братом царя… Девушка, о которой я веду речь, — дочь короля Вестфалии Жерома. Правда, теперь он носит имя князь де Монфор, но сути дела это не меняет.

— Принцесса Матильда! — догадался Анатолий, и глаза его вспыхнули. Впрочем, они тут же подернулись пеленой уныния: — Нет, она никогда не даст своего согласия.

— Она, может быть, и поартачится некоторое время, — ухмыльнулся Жанен, который хорошо знал человеческую природу, — но уверяю вас, что согласие князя Монфора вам уже обеспечено.

Алчная природа Жерома Бонапарта, младшего брата Наполеона, была притчей во языцех. Также всем было известно, что он великий ловелас. Еще в 1803 году он женился на дочери балтиморского купца Елизавете Паттерсон, но в 1805 году оставил ее по требованию Наполеона и вернулся во Францию. Император был одержим страстью породниться с королевскими семьями и заразил этой страстью все свое многочисленное семейство.

Став французским принцем и получив после Тильзитского мира новообразованное Вестфальское королевство, Жером женился в 1807 году на принцессе Екатерине, дочери короля Фридриха Вюртембергского. С тех пор Жером превесело существовал в Касселе среди роскоши и блеска, меняя любовниц, мало заботясь об управлении, вполне подчиняясь разорительным для страны требованиям Наполеона. Да и сам он быстро привык жить на широкую ногу, транжиря направо и налево все, что попадало ему в руки. Но закончилось все разорением королевства.

Во время войны 1812 года Жером командовал одним из корпусов французской армии, но скоро был отослан обратно в Кассель — как военный он оказался несостоятелен. Еще до Лейпцигской битвы, положившей конец его царствованию, Жером бежал из своей резиденции от казаков Александра Чернышева и вернулся туда 17 октября только для того, чтобы вновь бежать — в Париж, с захваченными драгоценностями и казной. Именно Жером подстрекал Марию-Луизу, жену Наполеона, не ждать его в Париже, а отдаться под покровительство отца, императора Австрии, и главного врага Наполеона — русского государя Александра. Многие поговаривали, что еще неведомо, как сложились бы судьбы Европы, если бы во время Ста дней, вернувшись в Париж, Бонапарт застал там жену и сына… Но его ждало Ватерлоо, второе отречение и ссылка на остров Св. Елены. А меж тем брат Наполеона Жером, получив от своего тестя титул князя Монфора, припеваючи жил в Австрии, Италии и Бельгии, проматывая все, что получал, мгновенно, вечно нуждаясь в деньгах и изыскивая самые невероятные способы для пополнения кошелька. Долгов у него было гораздо больше, чем средств для их погашения. Ходили слухи, что он тайно распродает обстановку своих (вернее, принадлежащих королю Вюртембергскому) дворцов — так и пополняет свой кошелек. Ушлый Жанен не сомневался, что сей господин при случае с превеликим удовольствием продаст и дочь свою, тем паче что он и сам женился на некоей даме по имени маркиза Барлонини — гораздо старше его — лишь ради денег. А брак Матильды (бесприданницы, между прочим) с Демидовым сулил не просто богатство — он сулил пожизненное состояние, растратить которое до основания было невозможно просто потому, что это невозможно.

Но, разумеется, хоть он и был готов немедленно броситься в объятия «этого русского» вместе с дочерью, Жером принял высокомерную позу.

— Конечно, предложение князя Сан-Донато делает нам честь и все такое, но над ним нужно хорошенько подумать, — рассеянно сказал он Жанену. — Да, титул у него княжеский. Но ведь всем известно, как он получил его. Этот русский ведь не принадлежит к кругам высшей аристократии.

Жанен бросил на Жерома всего один взгляд, однако брат Наполеона сразу понял, о чем подумал бывший журналист: о том, конечно, к каким кругам принадлежал сам Жером до того, как взлет Наполеона вознес на вершины роскоши и почета и его, и его не слишком-то высокородное семейство.

Впрочем, Жером был не чужд чувства юмора и не стал дуться на скользкий намек, а продолжил:

— Ведь Матильда все же племянница императора и внучка короля. К тому же она редкостно красива. Мне нужно время на раздумье.

— Конечно, — кивнул Жанен. — Мы подождем. Князь очень увлечен вашей дочерью, однако вы, должно быть, слышали, что вкусы его чрезвычайно переменчивы…

Жером понял, что его отеческое раздумье не должно быть слишком долгим. И в самом деле, он поставил рекорд в быстроте принятия решения — уже через час позволил князю Сан-Донато ухаживать за Матильдой.

С той минуты дворец Орланди, где жили Жером и Матильда, наводнили посланцы с дарами и приглашениями на балы, концерты, рауты, увеселительные прогулки, маскарады… Демидов снял на берегу реки Арно великолепный дворец Корини, построенный в стиле барокко, и когда Матильда побывала там первый раз, она уверила себя, что все рассказы о диких нравах русских преувеличены, а князь Сан-Донато — милейший из людей.

Что и говорить, Матильда была истинной дочерью своего отца. Алчность и тщеславие его она унаследовала вполне. Другое дело, что она была слишком хорошо воспитана, чтобы позволять себе проявлять эти качества, которые непрестанно снедали ее душу, ну а если она чувствовала, что в ее глазах вот-вот вспыхнет предательский алчный огонек, Матильда умела вовремя опустить ресницы.

Дворец, его роскошь, все признаки неисчислимых богатств, которые так и били по глазам… Аристократка не по духу, а лишь по титулу, она охотно готова была простить жениху и дурной вкус, и тщеславие, и напыщенность, и дурные манеры, которые порой проявлялись у Демидова. Тот ей не слишком-то нравился, если честно. Он был некрасив, но это искупалось деньгами, деньгами, деньгами… И Матильда решила, что некрасивый супруг при такой красавице, как она, — лучше, чем привлекательный. Он более выгодно оттенит ее собственную красоту.

Слово «выгодно» вообще было самым любимым ее словом. Так же, как и ее отца.

Матильда и впрямь была очень красива — пшеничные волосы, голубые глаза, бело-мраморная кожа… Воспитание, ум, образованность служили достойной оправой для ее красоты, и когда русский посланник Потемкин докладывал своему императору в Россию, что «принцесса Матильда сияет, словно бриллиант», он не слишком-то преувеличивал.

И вот во Флоренции зародился, а потом и распространился слух, что брак между Матильдой и князем Сан-Донато — дело решенное. И тут Анатолий обнаружил, что не все так уж благожелательны к нему в городе, который он считал столь дружественным. Оказывается, из Парижа дошло куда больше нежелательных слухов, чем хотелось бы, и происшествие с Фанни де Монто ужаснуло людей. Нашлось множество доброжелателей (или недоброжелателей, это уж как посмотреть!), которые решили предупредить Жерома о том, что отдавать дочь за такого несусветного дебошира, как Демидов, не стоит.

— Стоит, стоит! — ухмылялся Жером, мысленно подсчитывая деньги, которые вскоре потекут в его карман… потекут если не золотой рекой, то золотым бурным ручьем. — Князь Сан-Донато — милейший человек. Уж я-то знаю!

— Пожалейте свою дочь, — предостерегали его. — Русский миллионер сделает ее несчастной.

Но Жером, чистым взором глядя на очередного доброжелателя, прикидывал, сколько дочерей на выданье у этого человека, ухмылялся, представляя, с каким удовольствием он и сам отдал бы их всех — и вместе, и порознь — за князя Сан-Донато, и продолжал восхвалять жениха Матильды за его внимательность и предупредительность.

В самом деле, Демидов был необычайно внимателен к прихотям Матильды. Он скупил, чудилось, все книги, относящиеся к эпохе Наполеона, и прислал ей в подарок — зная, что она неравнодушна к славе своего дядюшки. Была за баснословную сумму приобретена также и мебель, которой пользовался Наполеон, находясь в сссылке на Эльбе, и подарена Жерому. Ну а те драгоценности и наряды, которые Матильда получала в подарок, хоть и свидетельствовали о несколько вычурном вкусе Демидова, все же способны были ослепить даже монахиню.

Матильда вовсе не была монахиней. То есть плотские страсти не раздирали ее, вот уж нет, но страсть к деньгам… к богатству… Вскоре она уже была влюблена в Демидова по уши. Он ей казался поистине золотым человеком!

«Я невероятно счастлива, — писала Матильда одной из подруг. — Мне даже трудно выразить, с какой уверенностью я смотрю в будущее!»

Ну да, она ведь тоже понимала, что прикасается к богатсву, которое растратить просто невозможно!

И вот начались приготовления к свадьбе. Анатолий заказал для Матильды в Париже самые дорогие туалеты и белье, выкупил у Жерома знаменитые жемчуга ее покойной матери, Екатерины Вюртембергской, и подарил их невесте (отец как-то умудрился позабыть, что драгоценности должны были перейти к дочери по наследству сами собой, и заломил за них несусветные деньги, которые Демидов ему и отдал).

И вот 1 ноября 1840 года состоялось венчание — сначала в греческой православной церкви, а потом и во Флорентийском соборе. Дамы онемели, узрев английские кружева, в которых появилась невеста… Ходили невероятные слухи о тех туалетах, в которых она будет предъявлена Европе во время свадебного путешествия.

Однако молодожены доехали только до Рима. Когда Анатолий добивался аудиенции у папы римского (что было непременной прихотью его тщеславия), он получил письмо от русского посланника Потемкина, который выражал возмущение: почему-де Матильда не испросила позволения венчаться по православному обряду? Демидов должен явиться к посланнику с объяснениями. Да, порядок, регламентирующий браки между русскими подданными и иностранцами, предписывал такую процедуру, однако Демидов не счел нужным ей последовать.

Вообще письмо его ужасно возмутило.

— Я должен явиться по этому высокомерному вызову, словно какой-то крепостной! — кричал Анатолий, комкая письмо. — Да моя жена — кузина императора! Потемкин не соображает, с кем имеет дело!

Он отписал такой ответ посланнику, что разгневанный Потемкин потерял голову… и явился к нему лично. Демидов во время разговора замахнулся на него палкой — дело двинулось к дуэли, и остановить ее удалось лишь с трудом. Дошло до того, что полиция Ватикана потребовала, чтобы Демидов немедленно покинул Рим. Тут Матильда впервые поняла, что за все в мире надо платить, и ее путь к несметным демидовским сокровищам вовсе не обязательно будет идти по золоченой дороге, усыпанной бриллиантами. Позору придется натерпеться немало!

Немилость Рима много значила во Флоренции. Город отвернулся от князя и княгини Сан-Донато. Вдобавок из России пришел императорский приказ: Демидову немедля явиться ко двору. Дело в том, что выходка его весьма осложнила отношения России и Ватикана, и без того бывшие в то время непростыми. Анатолий призадумался — существовала угроза, что прямо на границе к нему приставят стражу, закуют в кандалы и отправят в Сибирь, конфисковав все, что он имел…

Матильда, услыхав о его опасениях, лишилась чувств. Для нее главным было одно: мужа могут лишить состояния! Оно отойдет в царскую казну, а жена Демидова будет обречена на нищету!

С нею вместе ужасался и горевал ошеломленный Жером.

Впрочем, он был известен своим оптимизмом, а может быть, и легкомыслием, и посоветовал дочери ехать с мужем в Россию.

— Но меня тоже отправят в Сибирь! — зарыдала Матильда.

— Может, еще и не отправят, — пожал плечами Жером. — Может быть, все это лишь домыслы. А вот то, что ваши слезы могут растопить любое мужское сердце, — истинная правда. Падете на колени перед русским царем, поплачете хорошенько — глядишь, все и обойдется.

И, поцеловав Матильду в лоб, он дал ей свое отеческое благословение на дальний и опасный путь.

Оптимизм и благословение Жерома, впрочем, мало утешали Матильду в дороге. Погода стояла прескверная, рано начались холода, морозы кругом — даже во Франции и в Германии — царили воистину русские. В Оломоуце Демидовым пришлось задержаться, чтобы переоборудовать кареты: на дворе было минус пятнадцать… «Все вокруг темное, серое, стылое…» — писала в отчаянии Матильда в своем дневнике. Демидов не мог развеять ее печали: он сам пребывал в величайшей меланхолии, воображая себя закованным в кандалы и бредущим в Сибирь. Да и мысль о конфискации всего его имущества тоже не повышала настроения. Впервые он задумался о том, что деньги, о которых он никогда не заботился, могут исчезнуть. А он к ним так легкомысленно относился! Между тем деньги — основа его славы и благосостояния. И Анатолий дал себе слово впредь, если только выберется из передряги, не быть столь расточительным.

Матильда тоже думала о его богатстве, только в другом смысле. Она спрашивала себя: а в самом ли деле настолько велико оно, чтобы окупить все ее страдания? Дорога ведь выдалась поистине мучительная. Последним городом, в котором можно было усмотреть признаки цивилизации (на взгляд изнеженной принцессы), была Варшава. А дальше… Этот непрестанный холод, а главное — ни намека на приличный постоялый двор, где можно было бы согреться и толком отдохнуть! Спать приходилось в карете. Когда добрались до русской границы, таможенники беззастенчиво перерыли весь багаж. Матильда, чтобы не стоять на холоде, укрылась в какой-то лачуге, где топили по-черному: дым шел прямо в избу. Она едва не угорела там! Потом два дня пришлось пролежать в постели в самой богатой избе. Ни простыней, ни наволочек не было в той постели… Бедная принцесса думала, что вот-вот сойдет с ума, если прежде не умрет, конечно.

Тем временем морозы усиливались. Было уже двадцать градусов. Остановиться на ночь негде, согреться нечем. Каждое утро Матильда разглядывала свое лицо в крошечном зеркале, с ужаcом выискивая признаки обморожения. Но ее носик спасали меха, в которые она куталась, благодаря им удалось и руки-ноги не отморозить. А вот у одного из демидовских ямщиков тулупчик худоват оказался, и однажды ночью бедолагу обнаружили окоченевшим…

Только мысли о грядущей роскоши, которую, быть может, она обретет в Санкт-Петербурге, давали Матильде силы выжить. Представлять свой новый дом на Английской набережной, заниматься его обстановкой, выписывая самые дорогие ткани для обоев, заказывая роскошную мебель, покупая наилучший фарфор и хрусталь, выбирая на стенах места для великолепных картин, а главное — отыскивая в ювелирных лавках самые роскошные украшения для себя, придумывая модели новых, заказных колье и серег, мысленно рисуя фасоны платьев, в которых она будет блистать, являлось для нее спасением в стужу. Горячечные мечты согревали Матильду днем и утешали ночью, потому что мужу было как бы не до нее. Да ведь, согласитесь, и впрямь затруднительно заниматься любовью в двадцатиградусный мороз, облаченными в толстенное белье, теплую одежду и закутанными в меха от кончика носа до пальцев ног…

И вот наконец кошмар окончился. Когда Матильда переступила порог демидовского особняка на Английской набережной, ей показалось, будто она попала в рай. Ничего подобного принцесса раньше не видела и даже вообразить себе не могла! Все тяготы пути были мигом позабыты, Матильда не уставала благодарить небеса за то, что когда-то они свели ее с Анатолием.

И тут к ней вернулись воспоминания об угрозе, нависшей над мужем. Матильда едва не лишилась рассудка. Теперь вcе состояние, которое скопили поколения Демидовых на труде крепостных, казалось ей заработанным ею самой. Матильда выстрадала его во время ужасного пути по России! Она его не отдаст!

Император пока отказывал вновь прибывшим в приеме. Анатолий становился с каждым днем все мрачнее. Ему, честно говоря, было совсем не до того, чтобы воплощать в жизнь то, что Матильда нафантазировала себе во время нелегкого пути. Вымечтанные ею хлопоты по украшению дома, заказу драгоценностей, пошиву нарядов так и оставались мечтами. Анатолия заботило лишь одно: почему царь до сих пор не назначает аудиенцию?

Он не скрывал от жены своих опасений, и Матильда однажды поняла, что больше не способна переносить неизвестности, решила взять дело в свои руки. В конце концов, она родственница русского государя. И может действовать через свою кузину, великую княгиню Елену, ранее звавшуюся Фредерикой Вюртембергской, — жену великого князя Михаила Павловича.

Родственницы встретились. Великая княгиня Елена посоветовала Матильде, что нужно делать, дабы получить аудиенцию. Она должна представиться такой обеспокоенной, такой беззащитной… Демидову же следовало пока держаться в тени.

Николаю между тем и самому надоело откладывать встречу с супругой Демидова, о красоте которой он был наслышан. Его разбирало любопытство. И он с первого взгляда понял, что слухи его не обманули. А Матильда увидела, как вспыхнули его холодноватые голубые глаза, и поняла, что не напрасно так тщательно подбирала одежду и украшения, отправляясь на аудиенцию.

— Мы — родственники, значит, я имею право вас поцеловать, — с улыбкой сказал царь и сделал несколько шагов ей навстречу.

Матильда почувствовала его губы на своей щеке и подумала, что готова на все. Даже отдаться этому пугающему человеку (слухи о том, что Николай по приговору врачей отлучен от супружеской постели императрицы, но отнюдь не страдает от одиночества, уже достигли ушей Матильды) ради спасения мужа… и демидовского состояния, само собой разумеется!

Однако обошлось. Николай оказывал Матильде явные знаки внимания, но никак не покушался на ее добродетель. Так что ей вполне платонически удалось добиться, чтобы опала Демидова была снята и его снова начали приглашать во дворец. Правда, муж не слишком-то обрадовался. Во-первых, его бесило, что «какая-то женщина», пусть даже его собственная жена, преуспела там, где он проиграл. Во-вторых, он вдруг вспомнил старинную поговорку: «Близ царя — как близ огня, того и гляди, опалишься!» — и сам себе диву дался: ну чего, в самом деле, так рвался ко двору? Здесь ведь по струнке ходить надо. Не лучше ли было в Париже?

Услышав, что муж хочет вновь отправиться в Париж, Матильда пришла в восторг. Теперь, когда царь вернул Демидовым свою милость, она не видела смысла оставаться в Санкт-Петербурге. К тому же Анатолий никак не оценил ее подвиг, ее старания. Матильда не получила никакого подарка за свои хлопоты перед царем, а ведь она на столь многое готова была пойти ради того, чтобы вернуть супругу благосклонность государя!

Порою Анатолий казался ей попросту скупым. Матильда нашла объяснение этой новой черте: он не хочет раздражать своим богатством мстительных приближенных государя, а может быть, опасается его взбесить. В конце концов, Матильда знала историю о том, как министр финансов Людовика XIV, всесильный Фуке, сам себе вырыл яму, устроив для короля прием, превосходящий по роскоши все, на что был способен король…

Нет, лучше уехать!

Матильда радостно прибыла в Париж. Стояла весна, с каждым днем теплело, и даже ужасный путь не показался ей таким ужасным, как раньше. Настроение у нее было куда лучше, чем по пути в Россию, что вполне можно понять, верно?

Демидовы поселились в лучшем из городов мира, сняв дом на углу улиц Сен-Доминик и рю де Бургонь. Поначалу парижане как бы отшатнулись от вновь прибывших: слишком уж мрачную память оставил по себе «русский дикарь». Однако личность принцессы Матильды очень многих привлекала. Племянница самого Наполеона, Боже мой!

Гости зачастили в их дом, Демидовы тоже получали приглашение за приглашением. Анатолий мрачнел все больше, ощущая, что его воспринимают всего-навсего и просто-напросто мужем его жены, а не одним из богатейших людей в Европе. Как будто она что-то значила сама по себе, без его денег. Подумаешь, принцесса… Нищенка! Матильда без него просто нищенка! Задето было его тщеславие, но и жадность тоже страдала: ведь в Париже в его доме появился не кто иной, как Жером Бонапарт, дорогой тесть… Он и в самом деле обходился Демидову слишком, слишком дорого!

Расточительность Жерома не знала границ, его желания были поистине разорительны, а страсть к картам способна была опустошить алмазные копи Голконды. Ну да, он совершенно не умел играть, а может, ему просто не везло. Но какая разница, по какой причине Жером раз за разом вставал из-за карточного стола проигравшимся в прах?

Анатолий сначала давал деньги на уплату долгов тестя, потом перестал. Его решение поберечь состояние, решение, к которому он пришел по пути в Россию, было так же далеко от воплощения, как в тот день, когда он его принял. Демидов чувствовал, что начинает ненавидеть это алчное и враз расточительное семейство, тем паче что он и сам был таким же — алчным и расточительным одновременно. А кому приятно беспрестанно видеть в зеркале отражение собственных недостатков?

Жером получал отказы у зятя и начинал приставать к дочери — подзуживал ее снова и снова просить деньги у Анатолия. Впрочем, Матильду и подзуживать не нужно было. Она после успеха своей миссии у русского государя пребывала в уверенности, что именно ей принадлежит честь спасения и жизни мужа, и демидовского состояния, а значит, она имеет на него полное и неоспоримое право не только как жена Анатолия, но и как спасительница богатств (она и ее обожаемый папенька, конечно). Да кто он вообще такой, этот Демидов? Его дело — подписывать чеки!

Высокомерие Матильды стало переходить границы, разъяряло Анатолия, и наконец-то он дал волю всем своим так долго и старательно сдерживаемым порокам, из которых наиболее ужасным была неконтролируемая ярость. Теперь Матильде выпало узнать на собственном опыте, что все те слухи, которые ходили о ее муже раньше, и все те сплетни, которые долетали до нее и которые они с Жеромом считали проявлениями обычной человеческой зависти, были совершенно правдивы. И все, что ей рассказывали об участи Фанни де Монто, тоже было, к несчастью, истинной правдой.

Матильда поняла, что вышла замуж за чудовище. За очень богатое чудовище, напоминала она себе, разглядывая в зеркале новые и новые синяки, появлявшиеся каждый день на ее чудесной белой коже. Да, Анатолий начал бить жену. Ее расточительность и расточительность ее отца приводили его в неистовство. Только себе он мог простить безудержное мотовство! Ну что ж, в конце концов, деньги-то его и его предков. А Матильда — кто она такая? Содержанка, по сути дела…

Любви между ними больше не было. С ее стороны любовь свелась к непрестанному предоставлению новых и новых счетов (правда, теперь к ним прибавились счета за роскошные палантины и шарфы, а также шали, которыми Матильда маскировала свои избитые плечи!), с его — к оплате их счетов. Они ни о чем не разговаривали, не обсуждали каких-то дел — они только яростно орали друг на друга, изобретая все новые и новые оскорбления.

Весь аристократизм Матильды куда-то улетучился. Вюртембергские предки в ней стыдливо притихли, зато все чаще напоминала о себе бабушка, Мария-Летиция Ромолино, по мужу Бонапарт, которая после смерти своего супруга, Шарля-Мари, не гнушалась самолично ходить с корзинкой на базар и торговаться там за каждый грош. Никакой беды она в том не видела, пятерых детей, в числе которых находился и будущий император Франции, нужно было поднимать на ноги, однако лексикон Летиции сделался после таких торгов очень своеобразен. Множество слов из ее лексикона теперь частенько появлялось в речах, вернее, выкриках Матильды, и Анатолий недоумевал, кого вообще он взял в жены: утонченную принцессу или проститутку, постельные услуги которой оплачивает… Слишком щедро оплачивает и слишком мало получает.

— Я еще способен понять, за что плачу вам, вы со мной иногда спите, — злобно бросил он однажды Матильде. — Но при чем тут ваш отец? Я в жизни не был мужеложцем. Ваше семейство мне слишком дорого обходится!

Матильда зарыдала и принялась упрекать его в грубости, называть неотесанным дикарем и употреблять другие словечки, которые снова и снова подсказывала ей с того света Летиция, а Анатолий просто ушел и перестал посещать ее опочивальню. Женщину для утех всегда можно найти. У него вновь появились любовницы, а содержание жены (и тем паче — ее отца) было изрядно урезано. И что же случилось тогда? Матильда сама пришла к нему в спальню с проявлениями самой обворожительной нежности, против которой просто невозможно устоять. Ну, Анатолий, ясное дело, не устоял, и на какие-то мгновения он даже поверил, что вернулись чувства, когда-то соединявшие его с Матильдой. Увы, ею двигала не любовь… вернее, любовь, но не к мужу, а к его деньгам, и это Демидов понял весьма скоро.

Понял — и больше никогда не забывал.

— Все на свете можно купить, тем более — женщину, — брякнул он как-то раз спьяну.

Фраза была произнесена в обществе, очень много народу ее услыхало. Как назло, в то мгновение в шумной зале воцарилась тишина. Взоры всех присутствующих устремились к Матильде. Большинство смотрели сочувственно, и она не смогла сдержать слез, которые навернулись на глаза. Да, она несчастная жертва своего безумного мужа, да…

«Он мне заплатит! — подумала Матильда с ненавистью. — Он мне за это заплатит!»

Она пригрозила мужу, что напишет царю и попросит его о разводе. Она даже написала письмо и отправила его!

Демидов испугался… Опала была еще недалеко от него, он страшился проявления государева гнева, как огня! Анатолий пообещал жене, что уплатит все долги Жерома, а для нее купит коллекцию бразильских алмазов, которая появилась на торгах, и закажет баснословное колье-склаваж.

Матильда поразмыслила и сочла, что это приемлемая цена за ее миролюбие. Вслед первому курьеру помчался второй, с новым письмом, в котором Матильда просила прощения у государя, что попусту его обеспокоила. Их-де супружеские недоразумения вполне улажены, далее они будут продолжать жизнь в мире и согласии.

«Как вам будет угодно, — вскоре получила она галантный ответ из России. — Во всяком случае, можете не сомневаться, что Николай, ваш кузен, всегда готов прийти к вам на помощь, как рыцарь — на помощь прекрасной даме!»

Прошло некоторое время, и дела потребовали присутствия Демидова в России. В Санкт-Петербурге он вел себя тише воды, ниже травы, и Матильда воспряла духом… настолько, что однажды показала мужу письмо из Парижа — от своего неисправимого отца. Жером в отчаянии сообщал, что новый карточный долг ему предстоит уплатить немедленно, иначе ему останется только покончить с собой или бежать из страны… Далее была указана сумма долга. Увидев ее, даже Матильда, которая в принципе не сомневалась, что им с отцом все дозволено, подумала: папенька на сей раз хватил через край, и Анатолию это, пожалуй, не понравится.

У нее как раз были деньги — муж буквально вчера выдал ей содержание на месяц. Если Матильда отправит их отцу, она целый месяц уже ничего не получит от Анатолия. А нынче вечером бал во дворце, где она должна появиться в знаменитом склаваже, только что доставленном ювелиром… Украшение, конечно, прекрасно, но и наличные ей нужны. К тому же то, что у нее есть, — всего лишь часть необходимой отцу суммы. Так, безделица. Она не решит отцовских проблем.

Ну что же, значит, придется показать Анатолию письмо Жерома. Конечно, он будет разгневан, естественно, поднимет страшный крик и начнет махать кулками, но, была убеждена Матильда, деньги даст, а жену и пальцем тронуть не посмеет. Ведь нынче бал, они оба должны предстать перед императором. Анатолий боится его, боится…

Она злорадно усмехнулась — так, наверное, усмехается укротительница, которая посадила на поводок свирепого льва. Но ведь даже самый прочный поводок может оборваться!

Матильда забыла об этом, когда пошла к Анатолию, держа в руке письмо отца и позабыв стереть с лица ту легкомысленную и высокомерную улыбку, с которой она в последнее время общалась с этим дикарем, своим мужем…

* * *

Ее появления на балу ждали в бразильских алмазах. И вот они на балу появились…

— Мне нужно поговорить с вами, сударь, — холодно произнес император. — А вы, мадам, проследуйте к государыне. Там о вас позаботятся.

Матильда вышла, опираясь на руку фрейлины Тютчевой, которую послала к ней царица. Ее окружили заботой, ее утешали, но все ласки, которые ей расточали, казались ей притворными, прежде всего потому, что таковыми они и были.

Искренними прозвучали лишь слова фрейлины Тютчевой, сухо она проговорила:

— Не понимаю, зачем вы терпите?! Как можно такое терпеть? — проговорила она сухо. — Лично я ни за какие деньги не стала бы. Вам нужно расстаться с этим ужасным человеком.

— Но как мы будем жить, я и мой отец? — прорыдала Матильда.

— Я не знаток законов, но не сомневаюсь, что после развода вы получите очень приличное содержание, — усмехнулась фрейлина.

Матильда призадумалась. Почему-то мысль о том, что, разведясь с мужем, она сможет вести вполне обеспеченную жизнь, раньше не приходила ей в голову. Она была убеждена, что вернется к прежнему нищенскому существованию. А впрочем, каким бы ни было назначенное содержание, это будет всего лишь содержание, а не несметное богатство, в котором она жила сейчас. Жила тяжело, порой невыносимо, но разве деньги не искупали все?!

«Ах, если бы Анатолий умер… — подумала Матильда. Не впервые подумала, между нами говоря. — Я его наследница. Хотя есть еще какие-то братья, дяди, племянники, другие Демидовы, которые непременно оспорили бы завещание. И все-таки я что-то получила бы… Хм, вот именно — что-то! А я хочу все!»

Слезы снова хлынули из ее глаз, а разумная фрейлина продолжала уговаривать:

— Конечно, нашей сестре, женщине, много приходится терпеть от мужчин. Государыня — образец многотерпеливости. Однако ведь и погибнуть можно от этакой жестокости! За зверское обращение с вами господин Демидов Сибири достоин!

Слово «Сибирь» воодушевило Матильду. И если прежде оно казалось ей символом всего самого ужасного на свете, то сейчас звучало отрадней ангельских труб.

Сибирь… Вот если бы император взял да и разгневался до такой степени, что отправил бы Анатолия в Сибирь! Подписал бы указ — и сослал немедленно, не позволив ему даже вернуться домой и проститься с женой. О, какое было бы счастье! А вторым указом передал бы все его состояние Матильде Сан-Донато. В полное пользование. Если на то будет царская воля, другие Демидовы не осмелятся спорить.

Она вспомнила, как несколько часов назад умоляла Анатолия заплатить долг отца, а он отказывал. Матильда зарыдала (у нее вообще всегда были близко слезы, а уж теперь-то…) и воскликнула, что готова встать перед мужем на колени, только бы он спас отца от неминуемой погибели.

— Ну, готовы — так встаньте, — передернул плечами Демидов. — Это будет очень забавно. Такого в моей жизни еще не было: племянница Наполеона валяется у меня в ногах, чтобы я дал денег ее промотавшемуся отцу… брату того же Наполеона… Эх, не зря, не зря наши русские мужички начистили рыло вашему дядюшке, когда он в Россию сунулся! Все вы, Бонапарты, попрошайки, не более того.

Ох, как она взъярилась!

— Вы грубое животное! — раздался оглушительный визг. — Да мы… да моя семья… Мой покойный дядюшка-император — величайший, благороднейший человек, мой отец героически сражался против ваших полчищ, когда они вторглись в Европу, в том числе бил и воинов полка, снаряженного на деньги вашегоотца! Это была компания трусов и дикарей! Да-да, трусов и дикарей, а не полк!

Как ни странно, притом что Демидов наезжал в Россию нечасто, он являлся все же истинным патриотом. Патриотизм его был свойства странного, а впрочем, весьма часто встречающегося среди русских. Сами они родное отечество могут бранить отъявленным образом, однако не выносят, когда то же позволяет себе кто-то другой, тем паче — иностранец. Мужчину они вызывают на дуэль, ну а женщина рискует получить пощечину. Именно пощечина и досталась Матильде. Вместе с обещанием, что никогда и ни копейки он, Демидов, не даст промотавшемуся мерзавцу, брату другого мерзавца. Да и мерзавке, которая живет за его счет, в его стране, а позволяет себе оскорблять и его самого, и его страну, он тоже больше не даст ни гроша.

«Ни гроша, вы слышите, мадам?!» — собирался выкрикнуть Анатолий ради пущего впечатления, но не успел: Матильда кинулась к нему, выставив вперед навостренные когти. В первую минуту Демидов даже испугался этой фурии, а потом схватился за кнут. Но и то ему пришлось порядочно избить жену, прежде чем она перестала проклинать всех русских вообще и в частности — семейство Демидовых, этих зверей, во имя своей алчности когда-то затопивших подвалы Невьянской башни.

Самое страшное родовое оскорбление! Не в бровь, а в глаз била Матильда, ну и получила, как считал Анатолий, по заслугам.

Сейчас израненные плечи Матильды зябко дрогнули. Нет, это ее муж заслуживал, заслуживал самого страшного наказания, и Сибирь будет подходящим местом для того, чтобы он хорошенько осознал свой грех перед женой. Он еще готов будет ползать перед ней на коленях, но тогда уже поздно, поздно станет!

Улыбка расцвела на лице Матильды… и наивная фрейлина Тютчева, исподволь наблюдавшая за ней, решила, что несчастная госпожа Демидова решила последовать ее советам.

— Вот и умница, — сказала она. — Женщина должна уважать себя!

Матильда едва ее слышала. Да и много ли понимает какая-то старая дева в том, что должна или не должна делать женщина! Матильда вся отдалась своим мечтам о свободной жизни, о свободе распоряжаться деньгами Демидова. Они завели ее столь далеко, что, услышав мужские шаги в соседней зале, всерьез вообразила, будто это идут сообщить ей об аресте мужа. И даже когда увидела перед собой не кого другого, как Анатолия, не могла остановить полета своего воображения и решила, будто он просто получил позволение проститься с ней перед тем, как отправиться по Владимирскому тракту в глухие и страшные сибирские рудники…

С некоторым изумлением Матильда обнаружила, что не слышит звона кандального. Сморгнула с глаз радужный туман и оглядела Анатолия. Нет, на нем не рубище арестанское, и кандалов в самом деле не видно… Он, конечно, бледен, и лоб покрыт каплями пота, однако там не стоит клейма, каким положено клеймить отъявленных злодеев… Матильда домечталась и до этакого!

— Сударыня, — проговорил Демидов сдавленным голосом. — Отныне вы свободны. Мы разведены высочайшим указом.

Фрейлина Тютчева, задержавшаяся при этой сцене, радостно ахнула и ободряюще улыбнулась Матильде. Но та ничего не заметила. Она непонимающе глядела на мужа.

— Ваше письмо… — продолжал Анатолий. — Ваше письмо, посланное из Парижа, то самое, в котором вы молили государя развести вас со мной… Его величество решил дать ему ход и подписал вашу просьбу. Отныне вы свободны от меня.

«Отныне вы свободны от моих денег!» — похоронным звоном прозвучало в голове Матильды, и она рухнула в глубочайший обморок.

Очнувшись и поняв, что это не злая шутка, а правда, а главное, осознав, что с волей императора не поспоришь (ведь он был убежден, что действует ради Матильды!), она кое-как собралась с силами и принялась подсчитывать убытки и прибыли. Так моряк, потерпевший кораблекрушение, бродит по берегу пустынного острова, который ему предстоит обживать, и с особой пристальностью озирает каждую мелочь, выброшенную волнами на берег. Вот моток веревки, вот бревно, вот черпак, а вот мешок сухарей, которые размокли и превратились в соленую кашу, ее и в рот не взять… Матильда давно забыла, что значит — считать деньги, но теперь навыки, которыми она неплохо владела во время авантюрной и полунищенской жизни Жерома во Флоренции, как раз накануне того, как к ней посватался князь Сан-Донато, снова возвращались к ней.

Итоги «царской заботы» были таковы.

Николай объявил супругов разведенными. За Матильдой он признавал право жить в Париже. Демидову же было запрещено впредь появляться там. Кроме того, Анатолию предстояло пожизненно выплачивать Матильде ренту в сорок тысяч франков в год. Такая же сумма должна была выплачиваться и Жерому (последнее условие Антолий воспринял как мелкую месть со стороны государя и на всю жизнь затаил на него обиду, хотя Николаю, понятное дело, от его обиды было ни жарко ни холодно).

А вообще-то Демидов понимал, что довольно легко отделался. Он продал знаменитый склаваж за полцены и сделал первые выплаты бывшей жене и тестю. Это была его собственная мелкая месть — на сей раз императору, который хотел бы приобрести склаваж в качестве свадебного подарка для младшей дочери.

К лицу Матильды отныне навсегда прилипла гримаса скорби. Но глубоко ошибся бы тот, кто подумал бы, что она оплакивает свою разбитую судьбу! Она оплакивала утраченное демидовское состояние и втихомолку проклинала Жерома, который, по сути, стал причиной случившегося. Она уехала в Париж и зажила там жизнью одинокой состоятельной дамы. Ее особняк на рю Курсель и небольшой замок Сен-Гратиен всегда были полны народу, готового посудачить о новинках литературы, музыки и политики, особенно — о русских дикарях и в их безобразном поведении как на мировой арене, так и в частной жизни. А в тщательно причесанной и убранной небольшими бриллиантиками голове Матильды бродили мысли, что, не сглупи она в свое время и не напиши того злосчастного письма царю, эти бриллианты могли быть гораздо крупней!

Матильда бывала и при дворе — особенно когда президентом Французской республики был избран ее кузен Луи-Наполеон. Она прожила очень долгую жизнь, до 1904 года, но никогда не забывала своего баснословного прошлого и не уставала рассказывать о том времени, когда была владелицей самого огромного состояния России. Алчность ее нашла некоторое удовлетворение в тщеславии.

После того как Луи-Наполеон стал президентом Франции, Жером Бонапарт был назначен директором Дома Инвалидов, а в 1850 году — маршалом. Спустя два года он был провозглашен наследником французского престола с титулом французского принца крови и императорского высочества. В 1853 году самый веселый и жизнелюбивый из Бонапартов женился в третий раз — на маркизе Джустине Балделли. Он оставался престолонаследником до рождения в 1856 году у Наполеона III сына (принца империи Наполеона-Эжена).

Что касается Анатолия Демидова, то оставшаяся жизнь его прошла в постоянных путешествиях. Умер он в 1870 году… в Париже, куда его вынудила приехать разразившаяся Франко-прусская война. А впрочем, человека, который запретил ему пребывание в этом городе, уже все равно не было в живых!

Обворожительная маркиза (Мари-Мадлен де Бренвилье, Франция)

Кончина этой дамы была столь ужасна, что невольно заставляет исполниться к ней самой горячей жалости… но лишь до той поры, пока не узнаешь, что, собственно, послужило причиной такой жестокости людей по отношению к ней. Да всего-навсего ее собственная жестокость! Она получила по заслугам. Но разве заслуженно пострадали те, кого мучила и убивала она? Нет, они не совершили никаких преступлений против нее. Жертвами ее они стали по одной причине — из-за непомерной, изумляющей алчности сей особы. Звали ее Мари-Мадлен де Бренвилье, и она стала во Франции притчей во языцех, именем почти нарицательным, олицетворением невероятной алчности и ошеломляющей бессердечности… а также удивительной красоты, которая сопутствовала ее ужасным качествам.

Есть такое растение — саррацения. Ему подобна и незамысловатая росянка. Они в самом деле похожи на цветы, но вместо лепестков у них — так называемые ловчие листья. Растения такого рода выглядят неодолимо приманчиво для глупеньких мошек, но стоит тем коснуться его листьев, как они захлопываются — и насекомое погибает, отравленное ядом, который она приняла за нектар. Да, это лишь обманка, яд прикинулся нектаром, лист-ловец прикинулся цветком… Точно так же Мари Бренвилье лишь прикидывалась нежной и милой женщиной с сострадательным сердцем. Но вместо сердца у нее был бездонный кошель, наполнить который было невозможно!

А между тем все началось именно с сердца — с сердечной привязанности, с любви. С самой пылкой и страстной любви, которая однажды вспыхнула в сердце Мари-Мадлен Бренвилье, обворожительной супруги маркиза де Бренвилье, полковника Нормандского полка. Люди, видевшие сию даму, описывают ее самыми восхищенными словами, словно некий нежный цветок: «В возрасте двадцати восьми лет маркиза Бренвилье была в расцвете красоты; при невысоком росте отличалась прекрасной фигурой; у нее было поразительно миловидное округлое лицо, а правильные черты казались тем правильней, что их никогда не искажали никакие внутренние волнения; при взгляде на нее казалось, что это лицо статуи, которое силой волшебства вот-вот обретет жизнь, и очень многим случалось принимать за отсвет безмятежности, присущей чистой душе, то холодное и жесткое безразличие, что является всего лишь маской, скрывающей уязвленность…»

Чем же была уязвлена обворожительная особа, жена преуспевающего человека, дочь состоятельного, высокопоставленного отца? Да ничем таким особенным. Просто хотела быть свободной и богатой, просто жаждала неограниченной власти над своими поступками и поступками других, а такую власть, как она полагала, дает лишь большое, нет — очень большое состояние. Однако глупенькие людишки никак не были способны понять ее устремления — отец и прочие родственники с детства твердили Мари, что страсти свои, алчность свою нужно усмирять, а в жизни надобно следовать не удовлетворению собственных потребностей, а скучным заповедям Божиим…

Она выскочила замуж за человека, которого презирала всей душой, лишь потому, что мечтала как можно скорей избавиться от докучной родительской опеки. Однако убедилась вскоре, что мужу на нее вообще наплевать: прибрал к рукам приданое жены (двести тысяч ливров сумма немалая!) — и оставил ее в покое, снова предался скучной жизни военного, и в жизни той совершенно не было места заботе о жене, об удовлетворении ее прихотей. Самым большим «уязвлением», которое терпела Мари, была невозможность найти родственную душу, человека, который бы во всем ее понимал.

Но однажды случилось так, что Господь услышал ее молитвы… А впрочем, вряд ли Господь — скорее всего, враг рода человеческого обнаружил, что нашел себе достойную слугу, а потому послал ей в утешение некоего господина по имени Годен де Сент-Круа.

Он был дворянин, а потому к имени его, как правило, прибавляли звание «шевалье», и служил капитаном полка де Траси, который стоял рядом с Нормандским полком, где обретался маркиз де Бренвилье.

Обоим мужчинам было лет по тридцать, они вскоре подружились, да так, что маркиз предложил Сент-Круа, у которого не было своего жилья, обосноваться в его доме. Да, у Сент-Круа не было ничего своего: ни дома, ни имущества, ни денег, ни жены — он пользовался тем, что мог обрести благодаря благосклонности друзей. И вот, внимательней приглядевшись к жене великодушного маркиза де Бренвилье, шевалье решил попользоваться также и ею… благо со стороны Мари-Мадлен к сему не наблюдалось никаких препятствий.

Итак, две родственных души обрели друг друга с первого взгляда и вскоре соединились телесно — в одной постели. На ту пору — а дело происходило в 1665 году — не случилось никакой, даже самой немудреной войны, и полковник Бренвилье, изнывая от скуки, занялся тем, что направо и налево транжирил и свое состояние (не слишком-то значительное, между нами говоря), и состояние жены (во много раз его собственное превышающее). Приятное занятие поглощало его целиком, и он совершенно не обращал внимания на то, что творилось у него под носом. Жена и ее любовник устраивали свои дела, как хотели, особо и не заботясь скрываться, а муж и в ус не дул. Мари-Мадлен подумала, что ей, оказывается, очень повезло с мужем, зря она на него сердилась раньше, и какое-то время жила в полном счастье и гармонии с Сент-Круа. Блаженство ее было нарушено однажды самым резким и неприятным образом. О нет, не подумайте, никакой пошлости вроде того, что не вовремя воротился ревнивый супруг, не произошло. Просто слухи о легкомыслии дочери и попустительстве зятя дошли до отца Мари-Мадлен де Бренвилье, господина де Дрё д’Обре, и это ему очень не понравилось — и как дворянину, и как судейскому чиновнику.

Разумеется, отец не мог поверить, что его родная дочь в принципе лишена каких бы то ни было моральных устоев, а может быть, он не считал, вопреки общепринятому мнению, всех женщин сосудами греха, но во всем случившемся он обвинил только Сент-Круа. Причем взялся за дело обвинения столь серьезно, что вскоре добился заключения его в Бастилию. Арест свершился в тот момент, когда маркиза и ее любовник отправлялись в карете на увеселительную прогулку, так что, можно сказать, Сент-Круа был вырван из привычной жизни в разгар удовольствий и радостей. Вырван и брошен в тюрьму. Тюрьма вообще, а Бастилия тем паче отнюдь не является тем местом, о пребывании в котором может мечтать человек, пусть он даже прелюбодей, предатель друга и злодей в душе.

Сент-Круа, озирая убогое узилище, осклизлые каменные стены, крошечное зарешеченное окошко под потолком, нары, на коих ему предстояло спать, взмолился в ужасе. Однако молился он без надежды на Божье милосердие, а взывал к тому, чье имя произносил гораздо чаще, то есть к дьяволу. И в то мгновение почудилось ему, будто властелин ада услышал его мольбы, потому что Сент-Круа обнаружил, что он в каземате не один, у него есть сосед, и сосед этот — некто, чье имя наводило страх на людей добропорядочных, богобоязненных, уважающих закон и почитающих жизнь других такой же ценностью, как жизнь собственную.

Звали того человека Экзили, и был он одним из самых известных и ужасных отравителей, о каких только приводилось слышать во Франции и за ее пределами. Он был родом из Италии, которую ему пришлось покинуть: слишком странные слухи ходили о его делах, хотя доказаны многочисленные свершенные им отравления не были. Он продолжал деятельность свою и в Париже: ведь всегда найдутся люди, готовые хорошо заплатить за то, чтобы вырыть яму ближнему своему, — но в конце концов попался в руки властей и был брошен в Бастилию. Однако, даже чуя свой смертный час, не мог побороть страсти к уничтожению. О нет, Экзили не отравил Сент-Круа, хотя, ей-богу, это пошло бы только на пользу человечеству, — он передал ему все те знания, которыми владел, только и всего. Причем передал он Сент-Круа не только тайну ядов, неумолимых, как сама смерть, но и посвятил его в бездны коварства, с которым совершал свои преступления. Экзили сообщил, что убийца должен являться своей жертве отнюдь не в капюшоне палача, а прикрывать истинный лик самым нежным флером, смягчать отраву самым сладким медом, расточать не угрозы, а приятные, ласковые речи… Именно он привел Сент-Круа в пример коварства милые такие растения — саррацению и росянку, приманчивые и губительные.

Сент-Круа провел в тюрьме год. За это время он перенял у Экзили все, что было возможно, и, лишь только вышел на свободу, решил как можно скорей применить новые знания на практике. Разумеется, он поделился ими с Мари Бренвилье — а как же иначе, ведь она ждала его весь этот год — хлопотала о его освобождении, подкупала тюремщиков, чтобы скрасить его заточение, передавала еду, теплые вещи, мягкую постель и цветы!.. Она даже нового любовника не завела. Однако история умалчивает о том, что именно явилось причиной такой верности: истинная страсть к Сент-Круа или же то суровое попечение, которым окружили ее отец, перевезший дочку в Париж, и науськанный им маркиз де Бренвилье, которому вдруг стало не наплевать на то ветвистое украшение, кое он носил на голове по милости супруги, и который вдруг заделался ужасным ревнивцем.

Однако обстоятельства сложились так, что маркиз отбыл из Парижа в свой полк именно в то время, когда Сент-Круа вышел из заточения, что и способствовало встрече любовников.

Отдав дань радостям плоти, они перешли к более «возвышенным» занятиям, а именно — принялись обсуждать новые знания Сент-Круа и те возможности, которые сии знания перед ними открывали. У обоих просто руки чесались подкрепить теорию практикой. И тут верные любовники и единомышленники чуть было не поссорились впервые — они никак не могли решить, кого первого отравить. Сент-Круа затаил огромную обиду на своих тюремщиков, которые чинили-таки ему многие неприятности, и если они делались мягче масла в те дни, когда до них доходили подачки мадам де Бренвилье, то становились тверже булата, когда их милосердие не оплачивалось. Да, да, Сент-Круа мечтал прежде всего отомстить им.

Однако его любовница, женщина весьма практичная, подсказала, что надо быть выше мелкой мести. В конце концов, тюремщики находились на службе. Ну работа у них такая: терзать заключенных. Не окажись у них в руках Сент-Круа, они мучили бы кого-то другого. А почему именно Сент-Круа сделался их жертвою? Да потому, что его упек в узилище господин де Дрё д’Обре, отец Мари-Мадлен. Так не лучше ли расправиться с ним, тем паче… тем паче что после его смерти Мари-Мадлен должна унаследовать очень немалые деньги, которые позволили бы ей зажить с любовником в свое удовольствие и не считать каждый грош, который пока она вынуждена была клянчить у расточительного, но в то же время такого скупого супруга. Ведь, по законам того времени, мужу принадлежало только приданое жены, а все деньги, которые становились ее собственностью после заключения брака (скажем, при получении наследства), переходили в ее полное распоряжение, если, конечно, она сама не желала передать их супругу. А Мари-Мадлен совершенно точно знала, что она этого не захочет.

Право, прикончить де Дрё д’Обре был прямой резон, и Сент-Круа с подругой по зрелом размышлении согласился.

Оставалось изготовить яд…

Любовники только начали потихоньку покупать необходимые для сего ингредиенты, как вдруг случилось нечто, весьма их окрылившее и вселившее уверенность в том, что дело их постине правое. Экзили был выпущен из тюрьмы (по протекции одного из прежних клиентов, человека признательного). Итак, отравитель снова вышел за свободу. И хотя за ним был установлен надзор, это не помешало ему тайно принять Сент-Круа в своем новом жилище близ площади Мобер (к слову сказать, именно Сент-Круа через подставное лицо и снял для Экзили домик) и в знак признательности изготовить для него один из самых сильных и быстродействующих ядов, предупредив, что снадобье, прежде чем применить, необходимо все же опробовать на ком-нибудь — неважно, на ком, важно только, чтобы смерть того человека не вызвала особого возмущения и удивления.

Маркиза де Бренвилье согласилась, что в таком деле особенно уместно следовать старинной мудрости: «Семь раз примерь, один отрежь», и решила «отрезать» свою горничную — Франсуазу Руссель. Как-то утром она позвала девушку к себе в комнату во время завтрака и предложила ей отведать ломтик отличной ветчины и несколько ложек смородинного варенья, собственноручно сваренного маркизой. Мадам де Бренвилье была известна как великолепная кулинарка, а потому горничная, которой не часто удавалось поесть досыта, охотно согласилась. Однако почти тотчас ей стало невыносимо дурно — в желудок словно бы острые иглы вонзились! Маркиза разохалась и разахалась, принялась упрекать Франсуазу, что та не следит за своим здоровьем. Признать вину в том, что, может быть, ветчина, приготовленная ею, оказалась не слишком-то свежей, Мари-Мадлен решительно отказалась. И выразила бурную радость, когда Франсуаза вдруг почувствовала себя лучше…

Кстати, не так уж кривила она душой. Франсуаза была милая, безропотная девушка, отличная горничная, каких поискать. Да и приятно иметь под рукой человека, на котором можно еще разик испытать зловещее зелье…

Маркиза сообщила любовнику, что средстиво нужно более сильное, более скородействующее, и тот, посетив Экзили, принес новую склянку с ядом. Буквально в тот же день Мари-Мадлен получила от отца весть, что он едет отдохнуть в свой замок Офмон и приглашает дочь провести с ним там несколько недель.

Уж как ни ненавидела Мари-Мадлен своего чрезмерно сурового (как она полагала) отца, а все же она сочла известие поистине подарком судьбы. Ведь Офмон расположен в глуши Эгского леса, довольно далеко от Парижа, ну а в относительной близости к нему находился только провинциальный Компьень. В те баснословные времена не было такого понятия, как компьютер, даже об арифмометре люди еще не знали, а между тем в голове у Мари де Бренвилье находился именно компьютер, который позволял ей моментально просчитывать все последствия тех или иных ее шагов. Она мигом поняла, какую выгоду дает ей уединенное положение Офмона, и с такой превеликой радостью согласилась на предложение отца, что этот суровый человек был растроган. Он вспомнил, какой ласковой милой малюткой, обожавшей своего père, была его дочь когда-то, и ему показалось, что те прекрасные времена вернулись. Невдомек ему было, бедолаге, что милая малютка спит и видит, как бы ускорить кончину своего ненаглядного père, что дни его сочтены, а ее предупредительность, ее неустанная забота о нем значат лишь то, что она втирается к нему в полное и безоговорочное доверие. И вскоре случилось то, что вполне можно обозначить выражением «он ел из ее рук».

Это произошло в буквальном смысле.

Не прошло и двух недель семейной идиллии, как Мари подала отцу отравленный бульон. С ласковой улыбкой проследила, чтобы де Дрё д’Обре его выпил, — и приняла от него пустую чашку. А потом, услышав его стоны, ворвалась в его спальню с выражением неописуемой тревоги и принялась настаивать на том, чтобы позвали врача. Де Дрё д’Обре, впрочем, полагал, что у него желудочная колика. После рвоты ему стало несколько легче, но потом приступ возобновился.

— Врача, врача! — твердила Мари, не скрывая своего беспокойства.

Де Дрё д’Обре был убежден, что дочь тревожится за него, а она думала лишь об одном: подействует ли зелье или все закончится ничем.

Не закончилось.

Отцу все еще было плохо, и послали за доктором в Компьень. Однако тот приехал в то время, когда у больного наступило небольшое облегчение, и недалекий провинциальный лекарь тоже сослался на желудочную колику. Маркиза же Бренвилье настаивала на серьезном лечении, требовала отвезти отца в Париж. Ну, перед шквалом ее тревоги, заботливости, доброты де Дрё д’Обре никак не мог устоять. Лекарь, хоть и обиделся из-за недоверия к своим знаниям, все же вынужден был согласиться: да, в Париже врачи лучше, что и говорить. Невдомек было и де Дрё д’Обре, и лекарю, что Мари страстно хочет разорвать цепочку, которая соединяла всех, кто видел течение и развитие «болезни» отца, хочет представить парижскому врачу совершенно иную картину, чем та, которую он мог себе представить.

Ну что ж, парижский доктор, преисполненный веры в свои знания, установил, что у де Дрё д’Обре уже не желудочная колика, возникшая от слишком тяжелой провинциальной пищи, а разлитие желчи. Отказала печень, а все почему? Потому что его слишком долго пользовал какой-то жалкий провинциал.

Де Дрё д’Обре устыдился, вспомнив, как настаивала Мари на переезде в Париж, как долго он сопротивлялся ее уговорам… Впрочем, стыд недолго мучил его: уже на четвертый день после возвращения он скончался, благословив рыдающую дочь и уговаривая ее не отчаиваться слишком сильно.

Однако Мари де Бренвилье отчаивалась, отчаивалась! Прежде всего потому, что после вскрытия завещания выяснилось: денег ей осталось не столь уж много — все состояние отца отошло к старшим братьям, хотя они же получили и наследственные судебные должности, ранее исполняемые одним де Дрё д’Обре, которые сами по себе приносили немалый доход. А тут еще и куча денег им досталась!

Мари была в ярости, страшно жалела, что отец не страдал еще сильнее, что она не подсыпала ему еще более злого яду. Тем более что вскрытия не проводили, ведь смерть столь немолодого человека выглядела вполне естественной.

Выражение печали не сходило с лица Мари. Все принимали его за естественное проявление горя, однако она была полна планов добраться-таки до состояния де Дрё д’Обре, а значит — добраться до братьев. Дорожка казалась ей проторенной: яд подействовал раз, подействует и другой. Но теперь ей была необходима помощь любовника — ведь не могла же она поселиться сначала у одного брата, потом у другого и обоих собственноручно спровадить на тот свет. Тут и самому тупому из людей их кончина показалась бы подозрительной. А маркиза ни за что не хотела навлечь на себя ни малейшего подозрения. Она должна была оставаться ангелом для всех!

Они с Сент-Круа долго думали, как самым естественным образом подстроить погибель младших де Дрё д’Обре, и наконец придумали.

Теперь в игру вступил весьма преданный Сент-Круа человек — его лакей и доверенное лицо Лашоссе.

Это был субъект с темным прошлым. В свое время Сент-Круа спас его от тюрьмы, а может быть, и от казни, так что Лашоссе был вполне предан ему. Тем паче что ему светила весьма щедрая награда после того, как оба молодых де Дрё д’Обре отправятся на тот свет, а маркиза с ее любовником приберут к рукам их состояние.

Братья Мари-Мадлен заслуживали, с ее точки зрения, смерти тем более, что им тоже не нравилась связь их замужней сестры с любовником, которую маркиза вовсе не скрывала, пользуясь тем, что муж далеко, а отца уже нет в живых. Братья ужасно донимали ее своими упреками! Однако, как ни печально, с немедленным уничтожением этих высокоморальных зануд маркизе приходилось повременить (в разумности и расчетливости, как мы уже говорили, Мари-Мадлен отказать было нельзя). Она рассчитала, что несколько скоропостижных смертей, случившихся подряд в одном и том же семействе, непременно вызовут подозрение, особенно при том, что результатом их будет получение мадам де Бренвилье крупного наследства. Нужно было подобрать такой яд, так его использовать, чтобы он действовал медленно, и картина умирания де Дрё д’Обре напоминала течение хронической болезни.

Для того чтобы не ошибиться, следовало провести опыты, конечно. Мари-Мадлен пораскинула умом… Опыты на собственных служанках исключались, это и дураку понятно. Во-первых, непременно вызовут подозрения, во-вторых, хорошими служанками разбрасываться не стоит. Нужно найти материал, как выражаются образованные люди, in anima vili, то есть малоценный. Найти тех, кто и так обречен на смерть!

И Мари-Мадлен обратила свои взоры в больницы. Она почему-то была убеждена, что всяк, попадающий в сии богоугодные учреждения, заранее приговорен, ну и не видела ничего дурного в том, чтобы исполнение приговора свыше ускорить. Она слыла дамой благочестивой и сердобольной, а потому ни у кого не вызвало удивления то, что она затеяла сама варить для больных многочисленные бульоны, собственноручно готовить для них сладости (страсть к кулинарии вообще была ее большой страстью!), отправлять им из своих погребов вина. Маркиза, конечно, приносила свои подарки сама, сама же и раздавала их больным, окружала избранных особым попечением и заботой, вызывая горячую благодарность у них и умиление у окружающих. Она проявляла неприкрытое беспокойство, наблюдая, как больные постепенно хирели и увядали, превращаясь в живые скелеты, и во всеуслышание ругала общественную медицину и государство, которое не отпускает никаких средств на содержание бесплатных больниц для бедных, так что им приходится существовать лишь на доброхотные даяния, весьма скупые. Правда, браня человеческую скупость, Мари-Мадлен при этом не давала в кассы больниц ни единого су, потому что расстаться даже с малой монеткой ей, при ее непомерной алчности и скупости, было страшно тяжело. То есть она могла швыряться деньгами ради своих прихотей и ради причуд своего любовника, но для других — нет и нет! Вот разве что для того, чтобы ускорить их погибель…

Несчастные, чья жизнь была сочтена Мари-Мадлен in anima vili, исправно покидали сей мир после более или менее замедленного течения своей хвори. Вскрытие не обнаруживало никаких следов яда — таково было искусство Экзили, а вернее сказать, не слишком-то высокое развитие патанатомии в описываемые нами времена. Картина их умирания была тщательно наблюдаема Мари-Мадлен, и постепенно она поняла, какой именно яд нужно дать братьям. Она приступила к делу с горячим воодушевлением и очень, очень издалека — опять же дабы избавить свою персону даже от тени подозрений!

Совместными стараниями они с Сент-Круа устроили так, что в дом к братьям де Дрё д’Обре (а они жили вместе, поскольку были оба еще неженаты, и сестра их спешила закончить свое предприятие прежде, чем оба обзаведутся семействами и количество претендентов на состояние, таким образом, возрастет, а значит, возрастут и ненужные хлопоты, ведь маркиза вовсе не была так уж одержима страстью к человекоубийству, а занималась сим делом только ради денег) был принят на службу уже упоминавшийся выше Лашоссе. Он стал лакеем у судьи де Дрё д’Обре, однако частенько по совместительству, так сказать, прислуживал и советнику де Дрё д’Обре, брату младшему. И вот настал день, намеченный Мари-Мадлен для уничтожения старшего брата. Лашоссе, посвященный во все детали задуманного, выжидал удобного случая. Судья попросил подать стакан вина, и тот был ему подан Лашоссе. Однако не зря говорят: «Хочешь сделать хорошо — сделай это сам!» Мари-Мадлен умела подливать отраву в такие вина и бульоны, которые отбивали вкус яда. А Лашоссе чего-то не рассчитал, и судья де Дрё д’Обре мгновенно ощутил неприятный привкус, а потому выплюнул вино, едва пригубив, и принялся бранить слугу. Тот выкрутился, причем очень ловко: мол, к младшему мсье де Дрё д’Обре приходил нынче врач, господину советнику было прописано лекарство, которое он уже принял, а нерадивый лакей не помыл бокал, из коего тот его принимал, вот вино для господина судьи налили в тот же бокал, оттого у вина и сделался отвратительный вкус, в чем Лашоссе искренне кается и умоляет его простить. На коленях умоляет! И в доказательство своего искреннего раскаяния хитрец и впрямь бухнулся на колени перед судьей де Дрё д’Обре.

Тот был человеком вовсе не злым, несмотря на свое служебное положение, а кроме того, вопиющая тупость и неряшливость слуг были в те времена (и только ли в те?!) явлением совершенно обыкновенным. Поэтому де Дрё д’Обре простил Лашоссе и попросил принести другого вина в другом бокале. Повторить попытку отравления немедленно Лашоссе не рискнул.

Мари Бренвилье, узнав о случившемся, едва не схватилась за кинжал и не зарезала Лашоссе на месте. Надо же так опростоволоситься! Теперь ее брат будет настороже… А между тем с исполнением приговора надлежало спешить. Во-первых, оба брата, и судья, и советник, все чаще упрекали сестру развратным поведением и даже грозили заточить ее в монастырь кармелиток. А во-вторых и главных, приданое Мари-Мадлен благодаря стараниям супруга совершенно истощилось, ей же нужны были деньги для того, чтобы должным образом содержать Сент-Круа (в описываемые времена альфонсов обитало во Франции видимо-невидимо, да только ли во Франции и только ли в описываемые времена?!), ну и для собственных радостей, конечно. Одним словом, требовалось действовать безотлагательно. Маркиза и ее любовник решили, что смерть двух людей не вызовет подозрений, если вместе с ними погибнут еще несколько человек. Отравления на ужинах случались частенько: тут повар недоглядел, и в хорошие грибы попали ядовитые, там посуду медную плохо почистили, и опасная окись меди отравила все, что в ней готовилось…

Пока же Мари-Мадлен пообещала братьям исправиться, забыть Сент-Круа и в доказательство своих благочестивых намерений отправилась в поместье мужа — в глушь деревенскую. Более того! Чтобы устранить даже тень недовольства со стороны ее братьев, Сент-Круа поспешил жениться, получив очень немалое приданое за своей женой. Между ним с маркизой было решено, что мера эта вынужденная, что в самом скором времени он непременно станет вдовцом, а пока надо потерпеть. Цель оправдывает средства!

Тем временем господа де Дрё д’Обре, довольные послушанием сестры и ее расставанием с любовником, отправились в свое имение Вилькуа и там устроили званый обед для соседей. На обед был подан огромный пирог с голубями — любимое кушанье братьев, которому они отдали должное. За столом прислуживал Лашоссе и настойчиво рекомендовал пирог прочим гостям, однако для местных жителей блюдо было обыкновенным и особого интереса не вызвало — только несколько гостей из вежливости отведали пирог, а остальные к нему даже не притронулись.

Им и повезло остаться в живых и даже не испытать никакого недомогания. Те же, кто съел хоть небольшой кусочек, занедужили. Но они отделались только рвотой и коликами, а потом выздоровели, хоть и с трудом. А вот оба брата де Дрё д’Обре занемогли всерьез. Пять дней жесточайших страданий вынудили их приказать увезти себя из Вилькуа в Париж. Там созвали консилиум, на котором врачи единодушно повесили головы — картина состояния советника и судьи была самая печальная. Кое-кому течение их болезни напомнило болезнь их отца, покойного де Дрё д’Обре, — ну что ж, господа доктора сочли, что в достопочтенном семействе свирепствует некая наследственная хворь, которая и уносит несчастных де Дрё д’Обре одного за другим. Умер отец, теперь умрут сыновья… Прогнозы оправдались спустя два с половиной месяца после того, как братья поели злосчастного пирога.

На сей раз было проведено вскрытие, на котором особенно настаивал личный врач советника де Дрё д’Обре, носивший фамилию Башо. Он был очень привязан к своему подопечному, упрекал себя в том, что знания его оказались недостаточны для того, чтобы спасти от смерти такого хорошего человека, и надеялся найти сведения, которые помогут ему при лечении других людей. При вскрытии обнаружилось, что внутренности обоих братьев почернели и словно бы прогнили, что могло быть следствием воздействия яда, однако подобное же воздействие производит на органы и болезнетворный желудочный сок. Итак, причина смерти казалась странной и неясной, но общественное мнение все же сочло, что виновата болезнь, развившаяся из-за употребления дурной пищи.

Лашоссе остался вне подозрений. Более того, он так старательно ухаживал за советником де Дрё д’Обре, что получил от него предсмертный подарок — триста экю. Ну и еще тысячу франков ему вручили, как и обещали, маркиза и ее любовник.

Мадам де Бренвилье вступила в права наследства, однако некоторое время она находилась в трауре, вела жизнь затворницы и вызывала в обществе огромное сочувствие тем, что так внезапно и странно лишилась всех своих родных.

А между тем Экзили неожиданно и тайно покинул Францию (то ли чуял надвигающиеся беды, то ли просто решил удалиться на покой от своего смертоносного ремесла). Он исчез без следа, и тогда Сент-Круа, которому досталось все его алхимическое имущество, сам взялся за изготовление ядов. Знаниями для того он обладал вполне достаточными.

Казалось бы, зачем ему новые яды, если цель достигнута и больше никто не стоит между наследством и маркизой де Бренвилье? Но дело в том, что денег никогда не бывает много. Вернее, их всегда мало, особенно для тех, кто одержим алчностью. И любовники справедливо полагали, что на свете имеется достаточно людей, которые желали бы избавиться от ближних своих, так что помощь им может стать весьма прибыльным ремеслом. Именно поэтому Сент-Круа перевез к себе все препараты и приспособления, которыми раньше пользовался Экзили, и оборудовал в доме особенную комнату-лабораторию. Он не шутя увлекся химией, этой волшебной наукой. Мечтой его было изготовить яд, который способен убить человека самим дыханием своим, по крайности — прикосновением к коже. Тайной подобных ядов владели не столь давно, менее столетия назад, умершая королева Екатерина Медичи и ее придворные медики Козимо Руджиери и мэтр Рене, однако тайна тех перчаток, которые в свое время были подарены королеве Жанне д’Альбре и которые стали причиной ее скорой смерти, Екатерина Медичи унесла с собой в могилу. Сент-Круа неустанно искал секретный и загадочный яд, ну а пока приторговывал чем мог: простой и действенной отравой, которую надобно элементарно подсыпать в пищу неугодному человеку — и ждать его кончины и своих выгод, которые с той кончиной связаны.

Первым клиентом его стал закадычный приятель, бывший в курсе увлечения Сент-Круа химией. Звали этого господина Пенотье, и он был точно так же одержим алчностью, как и маркиза де Бренвилье. Правда, мечтал он не только о получении наследства после своего тестя, но и о доходных должностях, а посему намеревался убрать с пути и тестя, и всех, кто эти должности занимал.

Тесть, взявший на службу некоего лакея по имени Жорж, рекомендованного Сент-Круа, вскоре скончался. Пенотье получил немалое состояние и должность второго казначея Лангедока. Однако он мечтал также о месте сборщика податей с духовенства, которое занимал некто Сен-Лоран. Оставшийся без хозяина Жорж поступил на службу к нему… Вскоре Сен-Лоран умер в страшных мучениях, и при вскрытии обнаружилась та же картина, которую прежде наблюдали у братьев де Дрё д’Обре и у бывшего казначея Лангедока. Однако врачи по-прежнему не могли установить, точно ли повинен в случившемся яд. Науке он не был известен, а составлял тайну Экзили и его наследника Сент-Круа. Поэтому вновь сочли, что виновна некая болезнь, неведомая современной медицине, и на том успокоились.

Но не успокоилась мадам Сен-Лоран, которая очень любила своего мужа. Она не верила в случайность его смерти, тем паче что из дома исчез лакей, прежде служивший мужу и принятый к нему после службы у казначея Лангедока, который тоже скоропостижно и необъяснимо скончался. Мадам Сен-Лоран не уставала говорить о странном совпадении в обществе, которое и без того вовсю обсуждало многочисленные смерти, которые вдруг начали случаться в Париже. А между тем к списку их прибавилась еще одна, совершенно невероятная.

Умер Сент-Круа! И случилось это самым поразительным образом.

После исчезновения Экзили он оставил за собой его лабораторию близ площади Мобер и там продолжал его опыты. Работал он в стеклянной маске, которая должна была предохранять его лицо от смертоносных испарений: ведь Сент-Круа искал именно такой яд, который должен убивать испарениями, однако самому пасть жертвой своего ремесла ему совершенно не хотелось. Но в ту минуту, когда он, склоняясь над печью, следил, как закипает новый смертоносный препарат, стеклянная маска от неистового жара лопнула — и Сент-Круа упал замертво. Итак, он все же создал страшный препарат… Другое дело, что и он унес тайну в могилу, как и его предшественники!

Шли часы. Жена Сент-Круа, обеспокоенная долгим отсутствием мужа, отправила за ним слугу, все того же неоценимого Лашоссе. Тот обнаружил своего господина мертвым и понял причину его смерти. Он только и мог, что спрятал осколки маски, но уничтожить всего прочего не успел: другие слуги случайно увидели мертвого Сент-Круа и вызвали полицию. Явился некий комиссар Пикар и приказал опечатать комнату вместе со всем, что там находилось.

Лашоссе начал было протестовать, уверяя, что в комнате находилась принадлежащая ему шкатулка: там-де хранились его собственные деньги и он требует эти деньги вернуть. Однако ему ответили, что сначала произойдет следствие, а деньги никуда не денутся. Лашоссе очень в этом сомневался, хотя делать было нечего: все бумаги и вещи Сент-Круа стали достоянием полиции.

Он немедля сообщил о случившемся маркизе де Бренвилье, которая все еще пребывала в столь же глубоком, сколь и притворном трауре и жила затворницей в провинции. Мари-Мадлен в ужасе примчалась в Париж. Причиной такой поспешности была не только скорбь, но и забота о содержимом все той же шкатулки Сент-Круа. Дело в том, что там хранилось некое обязательство маркизы — выплатить Сент-Круа тридцать тысяч ливров. Ну да, отношения между пылкими любовниками были в денежном отношении строго регламентированы. Сент-Круа полагал, что страсть страстью, а табачок все же врозь, и взял с маркизы расписку в том. Потом получил деньги, а расписку вернуть забыл… Мари-Мадлен понимала, что сама по себе несчастная бумажонка уже представляет для нее огромную угрозу.

И она, мадам де Бренвилье, эта холодная и расчетливая особа, потеряла голову. Компьютер дал сбой! Маркиза ринулась к комиссару Пикару и предложила ему взятку за шкатулку — там-де хранятся ее личные, тайные бумаги, которые могут подорвать ее репутацию. Комиссар денег не взял и вежливо ответил, что если бумаги и в самом деле принадлежат маркизе, то они будут ей возвращены после окончания следствия, ну а ее дамские тайны таковыми и останутся, это он ей может обещать как истинный рыцарь.

Однако вовсе не о сохранении каких-то там «дамских тайн» беспокоилась маркиза! На свою репутацию добродетельной дамы ей было наплевать — она испугалась за свою жизнь, а потому снова ринулась прочь из Парижа и укрылась в самом надежном месте, какое только могла отыскать: в монастыре в Льеже. Там настоятельницей была ее сестра, обожавшая Мари-Мадлен и готовая сделать все ради нее. Под ее покровительством мадам де Бренвилье могла чувствовать себя в полной безопасности, тем паче что в те времена светская власть не имела никакой возможности вторгаться на территорию, где господствовала власть церковная. Монастыри обладали полной, как мы бы теперь сказали, экстерриториальностью, и Мари-Мадлен перевела дух, решив, что спасена.

Между тем события разворачивались следующим образом.

Шкатулку Сент-Круа вскрыли в присутствии комиссара и прочих официальных лиц. И первым делом нашли в ней некий свиток, на котором значилось — «Моя исповедь». О, сколь деликатные люди жили во Франции в те времена, сколь высоко почитались ими законы рыцарства! Существовало такое понятие, как тайна исповеди… Сент-Круа еще не подозревали ни в чем дурном, а потому свиток был деликатно брошен в огонь немедленно. Можно себе представить, сколько потрясающих признаний сгорело, от скольких хлопот были бы избавлены судебные дознаватели, прикажи комиссар Пикар прочесть признания Сент-Круа!

Между прочим, о своем поступке стыдливые присутствующие пожалели уже через несколько минут, когда обнаружили среди вещей покойного еще одну шкатулку. При виде ее Пикар немедленно вспомнил обеспокоенную, вернее, перепуганную маркизу де Бревилье — и приказал открыть шкатулку как можно скорей.

Что же оказалось там? Прежде всего лист бумаги, озаглавленный «Мое завещание» и содержащий текст следующего содержания:

«Покорнейше умоляю тех, к кому попадет эта шкатулка, оказать мне одолжение и передать ее в собственные руки маркизе де Бренвилье, проживающей на улице Неф-Сент-Поль, поскольку все, что находится в шкатулке, имеет отношение только к ней и принадлежит ей одной, да к тому же содержимое никому не может принести никакой пользы, а равно и корысти; в случае же, если маркиза умрет раньше меня, прошу сжечь шкатулку со всем содержимым, ничего не открывая и не перебирая. А чтобы потом не было ссылок на неведение, клянусь Господом, которого безмерно чту, и всем святым в мире, что все сказанное здесь — истинная правда. В случае же, если мое желание, всецело законное и здравое, не будет выполнено, пусть так поступившим будет стыдно передо мной и на том, и на этом свете, и торжественно заявляю, что такова моя воля.

Составлено в Париже пополудни 25 дня мая месяца 1672 года. Подписано де Сент-Круа».

«Ага, — подумал было Пикар, — вот они, те самые дамские секреты маркизы де Бренвилье. Любовная история, конечно…»

Впрочем, он тут же усомнился в правильности своей догадки, потому что под листком с завещанием обнаружился пакет с надписью: «Предназначен г-ну Пенотье, каковой и надо ему отдать».

Ну, поскольку предположить, что Сент-Круа состоял также в любовной связи с Пенотье, было трудно, комиссар Пикар насторожился. Недавний взлет Пенотье по служебной лестнице и слухи, ходившие в связи с ним, вспомнились ему — и он принялся куда более внимательно знакомиться с содержимым шкатулки, составляя опись и непрестанно жалея, что бросил в огонь исповедь Сент-Круа.

Право же, предметы, обнаруженные в пресловутой шкатулке, имели лишь некое касательство к каким-то там любовным историям, а были в совокупности своей необычайно странны. Например, там оказался пакет с сулемой, еще один — с римским купоросом, а третий с прокаленным очищенным купоросом. Известно было, что это очень ядовитые вещества. Нашли стеклянную посудину с прозрачной жидкостью, определить которую на первый взгляд оказалось невозможно. Отыскались здесь опиум, некий минерал, именуемый адским камнем (химики называют его ляпис, и он тоже используется для изготовления ядов), пакетик с сурьмой (очередное опасное средство!), несколько пачек писем и лишь потом — тридцать четыре послания маркизы де Бренвилье. Но ко времени их обнаружения комиссар уже поостерегся считать их чисто дамскими секретами и проявлять по отношению к ним рыцарскую деликатность. Письма были прочитаны, и картина отношений, причем не только любовных, открылась перед дознавателями — отношений столь страшных, что они поняли: самые неправдоподобные догадки о причинах смертей, недавно поразивших некоторых именитых граждан Парижа, верны.

После составления описи был призван опытный аптекарь Ги Симон, который провел анализ загадочной жидкости и сделал вот какой вывод:

«Этот хитроумный яд ускользает при любых исследованиях; он настолько таинствен, что его невозможно распознать, настолько неуловим, что не поддается определению ни при каких ухищрениях, обладает такой проникающей способностью, что ускользает от прозорливости врачей; когда имеешь дело с этим ядом, опыт и знания бесполезны, правила сбиваются с толку, поучительные изречения бессмысленны.

Он производит злокачественное действие во всех частях организма, куда проникает, и повреждает все, чего коснется, воспаляя и сжигая жестоким огнем все внутренности.

Яд плавает на воде, он легче ее и вынуждает оный элемент подчиниться; он также оказался неуловим при испытании огнем, после какового от него осталась только безвредная пресная материя; в животных он скрывается так искусно и с такой хитростью, что совершенно невозможно его распознать; у животного все органы остаются здоровыми и невредимыми; проникая в них как источник смерти, этот хитрый яд в то же время сохраняет в них видимость и признаки жизни.

При вскрытии подопытных животных ничего не было обнаружено, кроме незначительного количества свернувшейся крови в желудочке сердца».

Анализ поверг всех в состояние ошеломления и ужаса…

Среди личных писем мадам де Бренвилье обнаружены были долговые расписки с упоминанием того, за что они были даны: смерть отца, братьев, отравление «ненужных подопытных» в общественных больницах… Подобные же расписки нашли в пакете, адресованном Пенотье, и тогда выяснилось, что не только, ох не только последние его успехи по службе и в получении доходов были связаны с дружбой с Сент-Круа — много народу переуморил ученик Экзили, чтобы богател его приятель Пенотье…

Пакет, принадлежащий маркизе, поражал неким документом, озаглавленным «Моя исповедь» и написанным, как стало ясно, собственноручно маркизой де Бренвилье. Право, у любовников была патологическая страсть исповедоваться! Подобно тому как убийца испытывает необоримую тягу снова и снова являться на то место, где он пролил человеческую кровь, эти двое испытывали необоримую тягу выворачивать душу наизнанку и признаваться в совершенных ими гнусностях. Ну, насчет Сент-Круа — это из области догадок, поскольку исповедь сожгли, а вот Мари-Мадлен де Бренвилье чистосердечно признавалась своим гипотетическим читателям в том, что утратила девственность в семь лет, что отравила отца и братьев, что пыталась отравить сестру, когда та уже пребывала в монастыре кармелиток, а также в том, что предавалась самому непристойному, изощренному, невероятному прелюбодеянию со множеством мужчин… Мессалина завистливо вздохнула бы, читая признания Мари-Мадлен де Бренвилье, ну а комиссар Пикар преисполнился горячим желанием как можно скорей передать сие исчадие ада в руки палача.

Объявили в розыск возможных пособников Сент-Круа. Лакей Жорж скрылся, но Лашоссе был схвачен, пытан и, конечно, много чего порассказал о нежных любовных отношениях Сент-Круа с маркизой де Бренвилье, непомерная алчность которой и заставила Сент-Круа совершить первое убийство, а потом твердым шагом пойти по пути преступлений. Маркизу заочно приговорили к отсечению головы, а Лашоссе очно к четвертованию и колесованию, что и осуществили вскорости. В отношении Пенотье было предпринято следствие, которое тянулось довольно долго.

А что же маркиза?

Да лишь то, что она оказалась совершенно недосягаема для правосудия в том монастыре, где скрывалась. Некоторое время погоревав по Сент-Круа, она утешилась с новым любовником, которого нашла опять же среди военных — в окрестностях монастыря стоял кавалерийский полк. Пикар, узнав об том, вспомнил, как страстно клялась она в любви Сент-Круа, как писала: «Я пришла к решению покончить с жизнью, если буду вынуждена расстаться с вами. Для этого я выбрала то, что вы с такой нежностью мне подарили, этот тонкий яд… Вы увидите, что я с удовольствием пожертвую ради вас жизнью, но не обещаю, что перед смертью не подстерегу вас где-нибудь, чтобы сказать вам последнее прости!» — и подумал, что яд, подаренный Сент-Круа, вряд ли понадобится мадам де Бренвилье, ее ждет топор палача!

Но еще надо было вытащить маркизу из ее убежища. Как? Светская, королевская, государственная власть, как уже было сказано, не имели никакой силы в монастыре, тем паче — другой страны, ведь Льеж находится в Бельгии. Нарушив его неприкосновенность, король рисковал получить анафему от самого папы римского! Нужно было схватить маркизу вне монастырских стен.

Жил в то время во Франции лейтенант коннополицейской стражи Франсуа Дегре — один из тех людей, которые составляют славу и гордость мирового правопорядка. Личность легендарная, воистину историческая! Охота за нарушителями закона была целью его жизни, проницательность его и изобретательность не имели границ, в деле сыскном он не ведал себе равных. Дегре был великим мастером переодеваний, перевоплощений, маскировки, и он решил предстать перед маркизой в образе обольстительного мужчины — ведь она была неравнодушна к мужчинам. Но какой мужчина может беспрепятственно проникнуть за стены монастыря? Только облеченный саном.

Носить сутану Дегре мог с такой же непринужденностью, как мундир или платье светского щеголя. Он представил настоятельнице поддельные рекомендательные письма из Рима и оказался допущен в святая святых. А за приватным ужином в обществе аббатисы был представлен ее сестре, о которой ему было рассказано, что она — жертва людской злобы и зависти, ищущая справедливости у алтаря нашего Творца.

Дегре горячо одобрил такое поведение, но постепенно свернул с душеспасительных речей на изысканные тропы светской беседы. Маркиза пришла в восторг. Она соскучилась по обществу по-настоящему галантных мужчин, ведь ее кавалерист был сущий мужлан, а Дегре умел блистать в любой компании. А уж каким очаровательным он мог быть, когда хотел! Сейчас же он старался казаться совершенно обольстительным.

Есть такая старинная поговорка: «Клобук не делает монаха». В описываемое нами время она была чрезвычайно в ходу. Монастырские стены скрывали многие тайны порою самого что ни на есть интимного и непристойного свойства, поэтому маркиза ничуть не удивилась, обнаружив, что обворожительный аббат не прочь приволокнуться за нею. Он назначил свидание — сначала в монастыре. Но в святых стенах, да еще под неприязненными взорами монахинь, ему никак не удавалось проявить той пылкости, которой жаждала маркиза и которой, судя по его поведению, жаждал он сам. Умело разжигая пламень, Дегре довел маркизу до того, что она сама назначила ему свидание… причем в известном только ей тайном убежище за пределами монастыря.

Это была победа! Лишь только маркиза появилась в уединенном доме, Дегре стиснул ее в объятиях, как бы не владея собой… но тут же объятия его разжались — и Мари-Мадлен оказалась в руках стражников, прятавшихся в засаде. После чего ей было сообщено, что она арестована и должна предстать перед судом.

Узреть на месте пылкого любовника сурового преследователя было слишком для нежной, чувствительной отравительницы. Она лишилась сознания и пришла в себя лишь в Париже, в тюремной камере…

Слишком долго и страшно описывать те пытки, которые пришлось перенести Мари-Мадлен де Бренвилье, прежде чем она полностью признала свою вину в том, что была, как говорится, большой мастерицей «подсунуть заряженный пистолет в бульон». Наконец правосудие свершилось. Смерть под топором палача уже казалась ей желанным облегчением. Она не щадила никого — не пощадили и ее. Все мыслимые и немыслимые истязания пришлось ей перенести, потому что она запиралась в каждом слове, цеплялась за малейшую попытку отрицания очевидного и никак не хотела признавать свою вину.

Очень может быть, на своем пути страданий Мари-Мадлен не раз вспомнила страдания жертв своих. Может быть даже, она жалела их, задумывалась о том, стоили ли деньги той боли, которую она теперь вынуждена терпеть…

Впрочем, почему-то кажется, что этого так и не произошло, что, окажись у Мари Бренвилье возможность повторить преступления, она бы их повторила. Ведь люди, вместо сердца у которых слиток золота, не способны раскаяться.

Пиастры, пиастры! (Генри Морган, Англия)

Знатоки человеческой природы уверяют, будто весьма редки случаи, когда, к примеру, женщины легкого поведения идут на панель исключительно из бедности. Как правило, главная движущая причина здесь — тяга к древнейшему искусству. Точно так же отнюдь не из бедности и бессмысленных попыток жить честным трудом идут на преступление грабители. Особенно если грабеж становится образом жизни и происходит не на большой дороге, а в открытом море, что сопряжено с великими опасностями и риском.

Да, пираты рискуют каждую минуту… но и выигрыш от их риска таков, какой и не снился добропорядочному гражданину или заурядному сухопутному «работнику ножа и топора». Обесценивается собственная жизнь, которой можно в любую минуту лишиться, обесценивается жизнь других людей, которых бросают за борт, чтобы завладеть их имуществом… одно только богатство, одно только непрестанное обогащение имеет значение, и в конце концов оно становится смыслом существования человека. Другое дело, что после этого в нем остается уже очень мало человеческого…

Вот так же страсть к обогащению стала смыслом существования Генри Моргана, одного из самых знаменитых пиратов мира. Никто из них не отличался милосердием, что да, то да, однако история Генри Моргана способна изумить любого тем многообразием преступлений, которые можно совершить ради удовлетворения собственной жадности.

Родился Генри Морган в 1635 году в Англии, в провинции Уэльс, называемой также Валлийской Англией, в графстве Монмутшир. Отец его был земледельцем, и весьма зажиточным. Однако юный Генри не проявил ни малейшей склонности к тяжкому сельскому труду в местечке Пекари, где жила его семья, и к медленному приумножению отцовского состояния. Он хотел разбогатеть быстро и радикально, так, чтобы не считать каждый грош, нажитый непосильным трудом. Слухи о пиратах давно отравляли ему жизнь, тешили его воображение, и решил он попытать счастья средь волн морских. В те времена довольно много джентльменов отправлялось на ловлю удачи в океаны (ведь и само слово «пират» — по-латыни pirata — происходит, в свою очередь, от греческого peirates, а оно — от peiran — «пробовать, испытывать, искать»; таким образом, первоначальный смысл слова «пират» — «искатель счастья»), однако они, как правило, испрашивали на то разрешения у короля. Назывались эти искатели денег и приключений каперами, корсарами или приватирами, и обозначалось так частное лицо, получившее от государства лицензию на захват и уничтожение неприятельских судов и кораблей нейтральных стран в обмен на обещание делиться с нанимателем. Генри же Морган не намеревался ни у кого спрашивать дозволения. И делиться ни с кем тоже не собирался. Он слышал, будто в Карибском море жизнь пиратов особенно вольготна, и вознамерился заделаться флибустьером или буканьером — так в XVI и XVII веках назывались морские разбойники, грабившие главным образом испанские корабли и колонии в Америке.

Итак, пятнадцатилетний Генри сбежал из дому, добрался до ближайшего порта, попал в гавань, где стояли корабли, шедшие на Барбадос, и нанялся на некое судно матросом, полный уверенности, что сделал первый шаг на пути к скорому обогащению. Шаг-то он, конечно, сделал, однако путь вышел каким-то уж больно долгим и тернистым…

То ли Генри не слишком ретиво драил палубу и вязал концы, то ли еще чем-то разозлил капитана, то ли просто капитан этот по натуре оказался отъявленным злодеем, однако, лишь только судно пришло на Барбадос, как Генри из матросов погнали. Да это еще полбеды! Вдобавок его продали в рабство!

Надо сказать, попасть в рабы в те времена было делом вполне обычным для всякого неосторожного белого человека. Колонии росли, расширялись владения плантаторов, а работать в них было некому. Одно за другим сюда шли суда, груженные «черным золотом» — неграми, однако их все равно не хватало. Хозяевам приходилось трудиться вместе со своими слугами, что мало кому из них нравилось. Именно поэтому здесь шла такая же торговля людьми, как, например, в Турции, слуг продавали и покупали, как продают и покупают лошадей. Некоторые недурно наживались на таком промысле: они ехали, к примеру, во Францию, набирали людей — простодушных горожан и крестьян, — суля им всякие блага и мгновенное обогащение, но на островах мгновенно продавали их плантаторам, и у своих хозяев эти люди были вынуждены работать, как ломовые лошади. Белым рабам доставалось даже больше, чем неграм. Плантаторы уверяли, что к неграм надо относиться лучше, потому что они работают всю жизнь, а белых покупают лишь на какой-то срок (по тогдашнему закону, белого человека нельзя было продать в пожизненное рабство), ну и надо взять от раба все, что можно. Поэтому господа третировали своих слуг с не меньшей жестокостью, чем буканьеры — своих жертв, и не испытывали к ним ни малейшей жалости, заставляя трудиться от рассвета до заката и наказывая за малейшую провинность так жестоко, что и во сне не приснится. В обычае было избивать человека в кровь и мазать его израненную спину лимонным соком или посыпать солью; или привязывать нерадивого слугу к дереву над муравьиной кучей; или связывать и оставлять на поживу москитам…

Первые уроки несусветной жестокости Морган брал именно на плантациях Барбадоса, и здесь он совершенно избавился от такого «предрассудка», как жалость к ближнему своему. Все силы его были направлены на то, чтобы угодить хозяину и выжить. Ему это удалось, и вот наконец-то истекли пять лет, на которые он был продан…

Между прочим, позже Генри изо всех сил отрицал данный факт своей биографии и открещивался от того, что был рабом, а уверял: мол, работал по найму! Ну да, в самом деле, некоторые судовладельцы за проезд в Новый Свет заключали контракт с пассажиром: пять лет отработать на плантациях. Однако на такие условия мало кто соглашался. И плохо верится, чтобы Генри, который стремился к самому скорому обогащению, заключил несусветно кабальный договор, исполняя который можно было бы запросто и жизни лишиться. Ну а то, что он отрицал факт своего рабства, вполне понятно: ведь это весьма унизительная штука, а Морган был человеком очень гордым и тщеславным.

Освободившись, Генри перебрался на Тортугу, где стояли уже снаряженные пиратские корабли, готовые к выходу в море. Вот где матросы всегда были нужны! Генри немедленно нанялся на один из кораблей и за короткое время познал их образ жизни, сколотив за три или четыре похода небольшой капитал. Часть денег он выиграл в кости (Генри был везучим игроком), часть получил из пиратской выручки. Итак, мечта его начинала сбываться! Однако Генри хотел другого. Деньги должны были не просто бренчать у него в карманах, не просто появляться от случая к случаю — карманы должны были лопаться от денег! А служа на чужом корабле, ты вечно будешь получать лишь малую часть добычи. Генри же мечтал иметь если не всю ее (ведь даже капитан принужден делиться с командой), то хотя бы гораздо большую часть. Значит, ему нужен был собственный корабль…

У него завелось несколько друзей, одержимых столь же честолюбивыми мечтами и планами. Самыми близкими из них были Моррис и Джекман. Троица скинулась и сообща купила судно. Морган уже показал себя отличным моряком, к тому же он поистине заболел «морской болезнью» — себя без волн и палубы не мыслил, ну а его друзья-компаньоны предпочитали вести жизнь плантаторов. Поэтому именно Генри назначили капитаном, и он отправился к берегам материка.

Началось все с того, что Морган захватил испанские шаланды, груженные деревом кампече, которое стоило баснословных денег. Потом пираты разорили на берегах Мексики испанское селенье Вилья-Эрмосе, находившееся в двенадцати лье от берега. Правда, когда они возвращались к кораблю, нагруженные добычей, то наткнулись на изрядный — триста человек! — испанский отряд. Начался бой, однако полил дождь, порох у испанцев отсырел, а поскольку молодчики Моргана во время пиратских абордажей привыкли к сражению в ближнем бою — на саблях или в рукопашной, — то и вышли в неравной схватке победителями.

Генри вообще везло — его добычей становилось одно судно за другим. К тому же именно в то время вице-губернатором Ямайки стал дядюшка Генри Моргана — полковник Эдвард Морган. И он оказывал своему разбойному племяннику самое откровенное покровительство.

Разграбление Гранады прославило нового флибустьера и сразу выдвинуло его в первый ряд среди «коллег».

Надо сказать, что искали поживу пираты как на море, так и на суше. Но очень часто в небольших селениях нечего было взять — разве только церковь разграбить… Моргану надоело «щипать по мелочи». Поняв, что нужно тщательно искать сведения о том, что и где можно взять, он свел дружбу с местными индейцами. И вот как-то, выпив лишнего (а Морган спаивал простодушных людей безо всякой жалости), те рассказали пирату про Гранаду.

Это был богатый город, названный так в честь знаменитой Гранады в Испании. У Моргана загорелись глаза. Он тоже слышал про Гранаду, но до сих пор не знал, как к ней подобраться: местный гарнизон располагал семнадцатью пушками, стоявшими на центральной площади. Серьезная огневая мощь! Предположим, пушки были и у Моргана, однако к городу, отстоявшему на приличном расстоянии от побережья, на корабле не подойдешь… Вернее, судно Моргана могло бы пройти по реке, на берегу которой находилась Гранада, но он привык маневрировать на широких морских просторах, а скованный меж двух берегов, его корабль стал бы малоподвижной мишенью для орудийного огня.

Морган частью подпоил, частью подкупил индейцев (к тому же испанцы здорово надоели им своей жестокостью), и туземцы взялись помочь пирату. Сто разбойников отправились в плавание по реке в индейских пирогах, причем путешествовали только по ночам. И вот на шестую ночь они причалили к берегу, на котором стояла Гранада…

С помощью индейцев пираты пробрались сквозь тайный лаз в городской стене и среди ночи захватили знаменитые пушки. Лишенные огневой поддержки, испанцы страшно растерялись, ну а пираты теряться не привыкли. Человек триста жителей они загнали в собор и заперли там, многие были убиты, ну а остальные в панике разбежались, в то время как нападавшие не потеряли ни одного человека.

Начался грабеж, и Морган убедился, что лазутчики его не обманули: Гранада оказалась настоящей сокровищницей. Сам собор был весьма богат, а имущество горожан заставило даже его, повидавшего разное, разинуть от изумления рот. Добыча оказалась баснословно богатой!

Многие знают, что над водной гладью голос человека разносится очень далеко и звучит отчетливо. Слухи об удаче Моргана разнеслись по морям и опередили его возвращение. С одной стороны, и хорошо, с другой — плохо, потому что найдутся желающие поживиться богатством. Больше всего Морган опасался губернатора, поэтому, лишь вернувшись на Ямайку, он перемигнулся с дядюшкой и во всеуслышание заявил, что в Гранаде взято было не все, а лишь то, что можно унести, поэтому добыча не так велика, как гласят слухи. Разумеется, он готов честно поделиться с губернатором…

Морган был обаятелен и велеречив, как дьявол, и мог заморочить голову кому угодно, не только простодушным и доверчивым индейцам. Губернатор получил то, что ему причиталось, не подозревая об истинном размере добычи.

В те времена на Ямайке жил старый, прославленный черной славой пират Эдвард Мансфельд, голландец из Кюрасао. Он как раз снаряжал флотилию для похода на материк и искал толковых людей. Он давно приметил Моргана своим опытным глазом, а теперь мигом понял, что это не только отважный, но и очень хитрый человек. Лихо облапошил губернатора!

Мансфельд сам был великим хитрецом, а потому уважал это качество у других. Кроме того, удачливость и смелость Моргана восхищали его. Поэтому он и предложил Генри отправиться в поход в качестве вице-адмирала. А надо сказать, что Мансфельд, постарев, пошел тем путем, которым шли многие пираты (и которым предстояло пойти самому Моргану спустя много лет): он обязался служить интересам английской короны за то, что ему прощались все старые грехи и дозволялось оставлять себе изрядную часть добычи. То есть из флибустьера он стал официальным корсаром, или приватиром, вернее — их адмиралом. На путь узаконенного грабежа Мансфельд и подвиг Моргана.

В то время Англия находилась в состоянии войны с Голландией, и из Лондона был дан приказ: потрепать голландские владения. После того как приказ был выполнен, естественным образом захотелось хорошенько поживиться. Мансфельд посоветовал захватить испанский остров Сан-Каталина. Однако пограбить там оказалось практически нечего, да и то всю добычу адмирал забрал себе. Так же он поступил с деньгами, вырученными от работорговли (всех жителей острова продали в рабство). А когда Морган начал возмущаться, Мансфельд пригрозил, что сдаст его властям.

Корабль Моргана немедля оторвался от флотилии. Вице-адмирал сам с себя сложил полномочия. Однако во вкус командования многими кораблями Морган уже вошел. Пусть в этом рейде ему не повезло, но, если разумно организовать дело и поставить разведку…

Он всерьез задумался о том, что Мансфельд, пожалуй, слишком зажился на свете. Староват он для должности адмирала, есть кое-кто помоложе и побоевитей! Но в обход Мансфельда должность, которая дает такие огромные возможности для обогащения, не получишь…

Морган не замедлил бы вызвать Мансфельда на поединок, однако удача в дуэльном деле слишком случайна. Генри нисколько бы не затруднило подослать к адмиралу наемного убийцу с пистолетом и кинжалом, однако слухи об их разногласиях слишком далеко разнеслись: понятно, на кого сразу укажет общественное мнение. А Морган уже усвоил, что реноме для джентльмена удачи значит ничуть не меньше, чем просто для джентльмена. Будучи подлецом в душе, он весьма опасался прослыть таковым среди других. Пораскинув умом, Морган связался с одним из тех индейцев, которые хорошо послужили ему при штурме Гранады и которых он щедро наградил, поступив весьма дальновидно, как теперь выяснилось.

Приятели встретились, и индеец сказал Моргану, что знает тайны старинных ядов. А подсыпать отраву нужному (вернее, ненужному) человеку — не самое сложное дело!

Морган, как прожженный преступник, немедля взялся за обеспечение своего алиби. Самым наилучшим способом показалась ему женитьба. И то, пора было… Тем паче что приданое у прелестной Бетти Морган, его кузины, было поистине королевским, уж дядюшка, вице-губернатор, позаботился о дочери.

На свадьбу было приглашено полторы сотни человек, и слухи о ней разнеслись по островам. Морган провозгласил, что его злейшим врагом станет тот, кто не выпьет в день свадьбы за его здоровье в ближайшей портовой таверне. Тем паче что выпивка бесплатная — новобрачный угощает!

Дошел слух и до Мансфельда, который находился в те дни в Тортуге. Он отлично знал, что Моргану непременно донесут, если старый адмирал не выпьет за его семейное счастье. Мансфельд уже жалел, что поссорился с этим молодым и свирепым волком, чувствуя, что его, старого волка, время уходит, и хотел помириться с Морганом… Он зашел в ту таверну, куда хаживал всегда, бывая в Тортуге, и спросил вина — во здравие Генри Моргана и его жены… С тех пор и Генри, и Бетси и впрямь долгие годы пребывали в отличном здравии, ну а Мансфельд умер по неведомой причине спустя два дня и был погребен, как и положено пирату, в пучине морской.

Темная история. История, которая наводит на многие размышления. Но теперь Морган был официально возведен в ранг адмирала всех пиратов и мог делать в окрестных морях все, что ему заблагорассудится.

Он собрал флотилию из двенадцати кораблей с командой в семьсот человек. Там были англичане и французы. Морган созвал пиратов на совет и стал выяснять, куда же нужно идти. Один из пиратов предложил идти на кубинский город Эль-Пуэрто-дель-Принсипе: у его жителей было много денег, ибо туда часто приезжали торговцы из Гаваны и привозили деньги; здесь они скупали кожу, которую затем перепродавали. Предложение было заманчивое. Но когда пираты уже вышли в море, один испанец, долгое время находившийся в плену у англичан, понял из их бесед, что они намерены разграбить его родной город. Ночью он прыгнул за борт и поплыл к берегу. Правда, за ним тотчас же спустили каноэ, но беглец достиг берега значительно раньше преследователей и моментально затерялся среди деревьев. На следующий день он переплыл с одного острова на другой и таким образом добрался до Кубы. Он знал все тропки и довольно скоро достиг Пуэрто-дель-Принсипе, где предупредил испанцев, что сюда направляются пираты. Жители города тут же стали прятать свое добро, а губернатор вышел с отрядом рабов к той дороге, где могли появиться пираты. Он приказал срубить побольше деревьев, завалить ими дорогу и устроить там и тут засады. С пушками. В городе и в окрестных селениях губернатор набрал человек восемьсот, оставил на каждой засаде достаточный для отпора врагу отряд, а остальных привел на довольно открытое место вблизи города, откуда можно заметить приближение неприятеля издали.

Пираты наткнулись на испанцев, когда они еще только укреплялись. Все взвесив, они свернули в лес и обошли несколько испанских укреплений. Наконец пираты вышли на открытое место, которое испанцы называли саванной. Пиратов заметили, и губернатор тотчас же выслал им навстречу всадников. Он полагал, что пираты, видя, какая на них надвигается сила, дрогнут и разбегутся. Однако все произошло не так, как ему думалось: пираты, наступавшие с барабанным боем и развевающимися знаменами (Морган отлично понимал, как это взбадривает!), перестроились и образовали полумесяц. В таком строю они стремительно атаковали испанцев. Те выставили довольно сильную заградительную линию, но бой продолжался недолго: заметив, что их атака не действует на пиратов, ведущих беспрерывную стрельбу, испанцы начали отходить, причем первым дал деру губернатор, который бросился к лесу, стараясь побыстрее скрыться. Но немногие добежали до леса и спрятались в зарослях — большинство пало на поле битвы.

Пираты немедля двинулись на город, воодушевленные бесспорной победой! Действительно, в бою — а длился он часа четыре — убитых и раненых у них почти не было. В городе им снова оказали сопротивление — плечом к плечу с солдатами гарнизона сражались женщины. К ним присоединились и остатки испанцев, разбитых в саванне. Горожане все еще надеялись уберечь Пуэрто-дель-Принсипе от разграбления, некоторые закрылись в домах и стреляли из окон. Однако пираты пригрозили спалить весь город и истребить всех женщин и детей. Испанцы очень испугались — они-то хорошо знали, что пираты мигом выполнят свои посулы, — и сдали город.

Итак, банда Моргана захватила Пуэрто-дель-Принсипе. Пираты согнали всех горожан, взятых на поле боя, вместе с женщинами, детьми и рабами в церковь, а потом принялись грабить. Хватали все, что попадало под руку. Перешарив все улицы, пираты стали опустошать окрестности, и каждый день приносил им новую добычу и новых пленных. Времени у них было в обрез, ибо они собирались оставаться в городе, пока не иссякнут пища и питье. Несчастным пленникам, сидевшим в церкви, приходилось очень туго, они проводили время куда менее приятно, чем пираты, живя впроголодь и испытывая всяческие муки, которые им причиняли пираты, старавшиеся выведать, где спрятано их добро и деньги. Изверги не говорили: либо принеси деньги, либо повесим, а сразу действовали. Морган был истинным королем в царстве безграничной алчности, и подданные его были таковы же.

Когда припасы кончились и грабить уже стало больше некого, пираты решили уйти. Они приказали пленникам внести выкуп и пригрозили, что в случае отказа всех увезут на Ямайку. А кроме того, посулили, что подожгут город и оставят после себя лишь руины и пепел. Все это они передали пленникам через четырех пленных испанцев.

Четверо испанцев вернулись и в один голос заявили предводителю пиратов: горожане готовы сделать все, лишь бы не допустить пожара, но у людей больше ничего не осталось. Морган сказал, что подождет четырнадцать дней, но деньги должны быть доставлены во что бы то ни стало. Пока испанцы торговались с Морганом, стремясь спасти город от сожжения, семь или восемь пиратов отправились на охоту и поймали негра, который возвращался в город с письмом к одному из пленников. Когда письмо вскрыли, оказалось, что оно послано губернатором города Сантьяго, который писал, что вскоре придет многочисленное подкрепление и горожанам не следует спешить с выкупом, они должны добиться новой отсрочки дней на четырнадцать. Морган понял, что испанцы, прикидываясь бедняками, его обманывают. Он велел перенести всю добычу на берег к тому месту, где стояли корабли, и объявил испанцам, что, если завтра же они не внесут выкуп за город, он тотчас же предаст его огню.

И добился-таки своего… С фантастически богатой добычей флотилия Моргана ушла от Пуэрто-дель-Принсипе. Разумеется, Моргану и в голову не приходило остановиться — он был верным рабом своей алчности, которая требовала новой и новой поживы. Сам-то он был убежден, что свободен, как ветер, что сам принимает решения, но именно алчность владела всеми его замыслами и диктовала ему поступки.

Теперь он принял решение захватить и разграбить Портобелло (иногда город называют на испанский манер — Пуэрто-Бельо).

Город этот находится на побережье Коста-Рики (а Коста-Рика по-испански значит «богатый берег») и является, наравне с Гаваной и Картахеной, самым значительным из всех, заложенных испанским королем в Вест-Индии. Он защищен двумя крепостями, которые расположены у самого входа в гавань и способны отразить атаку любого корабля. В них всегда находился постоянный сильный гарнизон — триста солдат. В городе насчитывалось около четырехсот коренных жителей, а кроме того, там пребывали и купцы, ожидавшие, пока нагрузят их корабли.

Морган хорошо знал эти места. Он высадился на берег примерно в десяти милях западнее Портобелло, посадил отряд в каноэ и гребные лодки, на борту оставив только необходимую охрану, нужную для того, чтобы затем ввести корабли в гавань. К полуночи пираты добрались рекой до местечка Эстера-Лонга-Лемос и там высадились. Оттуда они двинулись к первым форпостам города. Их вел англичанин, который уже бывал здесь в плену и знал все дороги. Англичанин пошел вперед, прихватив с собой трех или четырех пиратов. Они двигались совершенно бесшумно, тихо сняли часового и доставили его к Моргану. Морган стал допытываться, в какую пору в городе встают и какие силы у защитников. Часовой на вопросы ответил. Пираты заставили его пойти во главе отряда и пригрозили, что прирежут его, если выяснится, что он хоть в чем-нибудь соврал.

Спустя четверть часа отряд наткнулся на редут. Пираты заняли его, не потеряв ни одного человека. Перед штурмом Морган заявил испанцам, что, если они не сдадут редута, пощады им не будет. Но испанцы решили сражаться и открыть стрельбу хотя бы затем, чтобы их услышали в городе и подняли там тревогу. Редут взяли довольно быстро — подорвали его вместе со всеми защитниками. Затем пираты отправились прямо к городу. Большинство жителей еще спали: никто из них и вообразить себе не мог, что можно отважиться напасть на столь укрепленный город, как Портобелло. А взрыва они не слышали…

Как только пираты вошли в город, все, кто был на ногах, принялись собирать свое имущество и прятать его в ямах. Испанцы еще надеялись задержать пиратов; часть из них отправилась к крепости, а другие к монастырям, беря с собой всех попадавшихся по пути. Губернатор тоже прибыл в крепость и приказал открыть по противнику сильный огонь, однако пираты не медлили. Они осмотрелись и бросились на укрепления, где стояли пушки; пока их заряжали, семь или восемь испанских солдат уже упали замертво. Бой длился с раннего утра до полудня, но пираты никак не могли захватить крепость. Их корабли стояли перед входом в гавань, и тех, кто вздумал бы бежать морем, встретила бы мощная стена выстрелов. Огонь обрушился на крепость с обеих сторон. Но стоило пиратам подойти к стенам поближе, как испанцы тут же обращали их в бегство — сбрасывали горшки с порохом, кидали большие камни, чем причиняли наступающим большой ущерб. Морган и его товарищи совсем было пали духом. Но вдруг над малой крепостью они увидели английский флаг и с возгласом «Победа!» валом кинулись на штурм.

Выиграв бой, Морган снова возгорелся отвагой и отправился в город, чтобы изыскать способ для захвата малого форта. Он приказал доставить к нему знатнейших жителей города и прихватить из церковной сокровищницы серебро, золото и разные драгоценности, а затем отдал распоряжение сколотить лестницы, по которым могли бы подняться сразу четыре человека. Морган приказал группе монахов и женщин отнести лестницы к крепости и прислонить их к стенам. Он уже грозил губернатору, что заставит монахов штурмовать крепость, но губернатор не пожелал ее сдать. «Пока я жив, — сказал он, — крепость сдана не будет». Поэтому Морган и в самом деле заставил монахов, священников и женщин приставить лестницы к стене и подниматься по ним: он полагал, что губернатор не станет стрелять в своих людей. Однако губернатор щадил их не больше, чем пиратов. Монахи именем Господа и всех святых взмолились, чтобы губернатор сдал крепость и сохранил им жизнь, но никто не внимал их мольбам. Беднягам пришлось поставить лестницы, а затем пираты влезли на них с ручными гранатами и горшками с порохом, но встретили не менее яростное сопротивление. Тогда часть пиратов подожгла крепостные ворота, а остальные одновременно проворно забрались наверх.

Испанцы увидели, какие силы надвигаются на них, и решили бежать. В крепости остался только губернатор, который, отчаявшись, стал истреблять своих же людей, словно врагов. Пираты предложили ему сдаться, однако он ответил: «Никогда! Лучше умереть как храброму солдату, нежели быть повешенным как трусу». Пираты решили взять его в плен, но им это не удалось, и губернатора пришлось убить. Его жена и дочь, которые были в крепости, просили пиратов пощадить их мужа и отца, но просьбы эти оказались тщетными.

Когда крепость пала — это случилось уже под вечер, — все пленники были доставлены в особые здания: мужчины в одни, женщины в другие. Пираты выделили караул для их охраны, а затем перенесли своих раненых в дом, стоявший поблизости. Когда все было кончено, пираты принялись пить и развлекаться с женщинами. В ту ночь, как рассказывал один человек, бывший среди пиратов, полсотни отважных людей могли бы переломать шеи всем разбойникам, но их не нашлось…

На следующий день пираты стали обшаривать и грабить городские дома; при этом они допытывались у пленных, кто в городе богаче всех. Пленники рассказали, и пираты схватили богачей, чтобы дознаться, куда они дели свое добро. Всех, кто упорствовал и не желал по своей воле признаваться, тащили на дыбу и терзали, пока он не отдавал богу душу или не открывал все, что от него требовалось. Были и такие, кто не имел вообще никакого добра, они также умирали под пытками, как мученики. Пираты не отпускали никого, и пленники показывали, где спрятано их добро.

Между тем президент Панамы, получив известие о нападении пиратов, стал собирать отряд для освобождения Портобелло, о чем стало известно. Но пираты не слишком тревожились. Правда, держались они неподалеку от кораблей и, если бы сила оказалась не на их стороне, готовы были тотчас же поджечь город и уйти в море. Спустя четырнадцать дней многих стала косить эпидемия, тела убитых и умерших лежали непогребенные. Большинство раненых пиратов погибло. Погибло и много испанцев, однако не от обжорства, а от голода и горя: ведь если в былые времена они начинали день чашкой шоколада, то теперь считали за счастье поживиться кусочком хлеба или обрезком ослятины.

Между тем у Моргана все было готово для выхода в море, на корабли уже погрузили добычу и необходимые припасы. Кроме того, через пленников Морган сообщил, что требует выкупа за город, иначе он предаст все дома огню и сровняет крепость с землей. Желая дать испанцам возможность собрать деньги, он отпустил двух человек и потребовал от них, чтобы они ему доставили сто тысяч реалов. Эти испанцы добрались до президента Панамы и сообщили ему все, что произошло в Портобелло.

Президент собрал людей и подошел к окрестностям Портобелло. Пираты, стоящие в дозоре, выбрали момент, когда испанцы были в теснине, и бросили на них хорошо вооруженный отряд в сто человек. Пираты перебили множество испанцев и вернулись в крепость. Президент Панамы предупредил Моргана, что если он сейчас же не покинет крепость, то испанцы нападут на них и никого не пощадят. Однако Морган не ведал страха и не знал покоя от своей алчности. Он ответил, что до тех пор не покинет крепость, пока не получит выкупа, а если все же вынужден будет уйти, то сровняет крепость с землей и перебьет пленников. Губернатор Панамы никак не мог придумать, как же сломить разбойников, и в конце концов бросил жителей Портобелло на произвол судьбы, приказав своим людям покинуть город. Наконец горожане собрали деньги и выплатили пиратам сто тысяч реалов выкупа.

Президент Панамы чрезвычайно удивился, как четыреста человек без пушек смогли взять, казалось бы, неприступную крепость. Он послал к Моргану человека с просьбой рассказать, каким же образом тому удалось захватить столь мощное укрепление. Морган встретил посланца очень приветливо, вручил ему французское ружье длиной в четыре с половиной фута, патронташ с тридцатью зарядами, также французский, и прочие принадлежности. Вручив подарки, Морган передал через этого гонца президенту, что дарит ему ружье и что через год или два сам придет в Панаму. Президент в ответ послал Моргану подарок: золотое кольцо с изумрудом, поблагодарил Моргана, а также передал ему, что с Панамой пиратам не удастся проделать то же самое, что с Портобелло, даже если им удастся подойти к городу.

Наконец Морган отбыл. Кроме того, он не мог отказать себе в желании кое-что прихватить с собой на память и поднял на борт несколько басов, то есть небольших пушек, стреляющих картечью, а все остальные приказал заклепать. Спустя некоторое время Морган подошел к южным островкам близ Кубы и там, по обычаю, уже описанному прежде, разделил всю добычу. А она составила двести пятьдесят тысяч реалов золотом, драгоценностями и серебряными изделиями, а сверх того, взято было много холста, шелков и других товаров. Разделив добычу, Морган вернулся на Ямайку, в Порт-Ройяль, и там его все превозносили и славили: ведь он добыл кучу денег.

Пожив некоторое время на Ямайке, Морган убедился, что его люди спустили всю выручку (сам он давал деньги в рост под чужим именем и значительно приумножал свое состояние), и снова собрался в поход к испанским берегам.

На сей раз местом встречи своей флотилии он назначил остров Ваку. Там можно было отремонтировать корабли и запастись съестными припасами: на острове повсюду водились дикие свиньи. Вскоре там собралось довольно много английских и французских пиратов, и они решили пойти с Морганом, потому что последний поход, окончившийся столь удачно, его повсеместно прославил. В то время из Новой Англии прибыл на Ямайку королевский тридцатишестипушечный корабль. Губернатор отослал его Моргану, чтобы тот попытал на нем счастья, напал на какой-нибудь укрепленный город и захватил изрядную добычу. Прибытие этого корабля очень обрадовало Моргана: ведь в его флотилии не было ни одного судна, которое можно было бы использовать для осады крепостей. Кроме того, он повстречал французский корабль с двадцатью четырьмя пушками, но его экипаж не пожелал идти в поход под командой англичанина.

Однако капитан французского корабля, встретившись с Морганом в открытом море, когда у того иссякли запасы провизии, дал ему провиант и даже не взял за это денег, отсрочив платеж до возвращения Моргана на Ямайку и Тортугу. Морган отплатил ему черной неблагодарностью: приказал взять в плен и доставить на свой большой корабль (который он только что получил), а потом потребовал от него передачи судна на том основании, что оно захвачено англичанами.

Вслед за тем Морган собрал у себя военный совет с капитанами других пиратских кораблей, где обсуждалось, в какое именно место испанского побережья надлежит отправиться. Договорившись, пираты подняли паруса и взяли курс на восточную оконечность острова Эспаньола, чтобы затем отправиться к острову Савоне. Решили, что суда сперва разойдутся, а потом снова соберутся в условленном месте, и там уже капитаны договорятся окончательно, куда же им идти дальше.

На всех кораблях выпили за здоровье короля и будущие успехи! При этом многие подняли стрельбу. На корабле Моргана шальным выстрелом из мушкета какой-то пират угодил в пороховой погреб, и судно — а на нем были, кроме англичан, и пленники-французы — взлетело на воздух. Без малого тридцать человек, находившиеся на палубе, погибли, но те, кто был в каютах, спаслись и отделались довольно легко. Например, Моргану слегка свело ногу (все каюты находились на корме корабля, а пороховые погреба на английских судах располагались в носовой части). Спаслось бы еще больше народу, если бы команда не перепилась до такой степени. Англичане не знали, чем объяснить произошедшее несчастье, и свалили все на французов, обвинив их в том, что это они подорвали английский военный корабль, получив от испанцев поручение так или иначе завладеть английским кораблем.

Спустя восемь дней после взрыва английского корабля по приказу Моргана выловили разлагающиеся тела убитых. Однако не для того, чтобы их похоронить, как повелевал печальный долг, а… чтобы снять с них одежду и золотые кольца. Морган был жаден, как сам дьявол!..

Трупы выловили, обобрали их, отрубили пальцы, на которых были кольца, а затем бросили тела за борт на съедение акулам. Долгое время потом волны прибивали к берегу человеческие кости.

Морган сделал смотр всем своим силам и решил разграбить город Маракайбо. Когда его корабли вошли в залив Маракайбо, пираты, чтобы их не было видно из сторожевой башни, откуда море просматривалось очень далеко, стали в недосягаемости от берега, а к вечеру снова двинулись в путь.

На следующий день, едва забрезжил рассвет, корабли подошли к крепости Де-ла-Барра, которая отделяла вход в лагуну. Испанцы там построили новые укрепления и как раз незадолго до прибытия Моргана установили на них тяжелые пушки.

Пираты спустили все маленькие суда, на которых можно было перевезти людей на берег. Испанцы в крепости также начали срочные приготовления к бою и открыли огонь из больших пушек. Они спалили все дома, окружавшие крепость, чтобы расчистить место для стрельбы, и продолжали стрелять всей батареей. Морган и его люди вступили в форт только к вечеру. Там не оказалось ни души: едва пираты подошли вплотную к крепости, ее защитники взорвали часть порохового запаса и ушли под прикрытием дыма. Пираты очень удивились, никого не обнаружив в столь укрепленном месте. Они подбежали к погребу, еще полному пороха, и увидели, что огонь от зажженных фитилей пробирается по пороховым дорожкам и горит уже на расстоянии дюйма от большой кучи пороха. Промедли они хоть одно мгновение — и крепость взлетела бы на воздух вместе с теми, кто ее захватил. Морган приказал немедленно вытащить порох из крепости и подорвать крепостные стены, а все пушки cбросить со стен, лафеты сжечь, а стволы заклепать, чтобы их нельзя было восстановить.

Команда немедленно поднялась на борт, чтобы поскорее добраться до Маракайбо. Однако на тамошних отмелях в часы отлива остается так мало воды, что отойти от берега очень трудно, и несколько кораблей осталось на месте. Чтобы не терять времени и быстрее достичь города, их команды пересели на другие суда, имевшие меньшую осадку. Спустя сутки, ровно в полдень, флотилия подошла к городу Маракайбо и встала недалеко от берега, чтобы обеспечить высадку огнем малых пушек. Сделать это оказалось так же легко, как и при высадке у форта: все испанцы скрылись в лесу и бросили город на произвол судьбы; в нем остались только совсем дряхлые старики, которые не могли уйти из города, да и терять им было нечего. Войдя в город, пираты обыскали все закоулки в поисках засады, которую могли устроить либо в домах, либо в лесах вокруг города. Не заметив ничего подозрительного, они разделились на отряды (каждый такой отряд состоял из команды определенных кораблей) и заняли дома на площади. Кафедральный собор был превращен в арсенал, и вокруг него постоянно стояла стража.

Войдя в город, пираты решили отправиться за добычей и пленниками. На следующий вечер они вернулись, ведя за собой пятьдесят мулов, навьюченных добром, и около тридцати пленных: были среди них и мужчины, и женщины, и дети, и рабы. Как обычно, их стали терзать, пытаясь узнать, куда скрылось население города. Одних просто истязали и били; другим устраивали пытки святого Андрея, загоняя горящие фитили между пальцами рук и ног, третьим завязывали веревку вокруг шеи, так что глаза у них вылезали на лоб и становились «словно куриные яйца», как писал очевидец. Кто вообще не желал говорить, того забивали до смерти. Пытки продолжались три недели. Ни один из несчастных не избежал ужасной участи. Одновременно пираты совершали ежедневные набеги на окрестности города и всегда приносили большую добычу, не было случая, чтобы они вернулись с пустыми руками.

После того как пираты выявили сотню богатейших семейств Маракайбо и разграбили все их имущество, Морган решил отправиться в Гибралтар. Впопыхах снарядили корабли и доставили на них добычу и пленников. Затем подняли якоря и взяли курс на Гибралтар, изготовившись к будущему сражению, причем каждый из пиратов заранее знал свое место в бою.

Испанцы дружно открыли огонь из тяжелых пушек. Но пиратов этот отпор не смутил, а раззадорил: они по опыту знали, что там, где крепко защищаются, наверняка много добычи.

Рано утром пираты сошли на берег и двинулись лесной дорогой, чтобы напасть на Гибралтар с тыла. Но часть все же шла главным путем, чтобы у испанцев создалось впечатление, будто именно отсюда готовится основной удар. Однако такие предосторожности были ни к чему: испанцы хорошо помнили, что произошло два года назад при налете французов, и предпочли добровольно покинуть эти места, чтобы снова не подставлять свои шеи под топор.

В городе пираты не встретили никого, кроме лишь одного придурковатого испанца. Когда его спросили, куда же ушли все жители, он ответил, что не знает, потому что ему не сообщили, когда удирали. Затем пираты спросили, знает ли он, где тут поблизости плантации. Он сказал, что за всю свою жизнь был только на двадцати. На вопрос, не знает ли он, где хранилось в церкви золото и серебро, он ответил «да» и привел их в алтарь. «Здесь, — сказал он, — я видел все церковное золото и серебро, но где оно теперь, не знаю». Больше от него ничего нельзя было добиться, и тогда его связали и стали избивать. Простодушный человек вскричал: «Не трогайте меня, я покажу вам мой дом и все мое золото и добро!» Он привел пиратов к своей хижине, где закопал несколько глиняных мисок, деревянных тарелок и прочую рухлядь, а также три реала. Пираты спросили, как его зовут, и он ответил: «Я дон Себастьян Санчес, брат губернатора Маракайбо». Тогда пираты снова стали пытать его, бить и калечить, и вскоре все тело его стало одной сплошной раной. Несчастный просил его отпустить и пообещал привести пиратов к своей инхенио (мельнице для размола сахарного тростника), где у него якобы хранится все имущество и живут его рабы. Когда его развязали, он уже не мог ходить, и его посадили в седло. Но стоило им войти в лес, как бедняга признался, что у него нет инхенио и вообще нет ничего и что живет он в богадельне (потом пираты сами убедились в этом). Пленного снова связали, избили, нацепили на руки и на ноги камни, взяли пальмовые листья, подожгли и сунули прямо в лицо, страшно изуродовав, и снова стали бить. Он терпел истязания с полчаса, а затем испустил дух. Пираты обрезали веревки, подтащили тело к дереву и бросили. Так истинным мучеником кончил свои дни этот несчастный человек.

В тот же день партия пиратов привела какого-то бедняка с двумя дочерьми. От них потребовали привести туда, где прятались остальные. Однако испанцы, заметив пиратов, тотчас же уходили дальше в лес, и бедолага не мог найти ни одного человека. Пираты же думали, что он их намеренно водит вокруг да около, и в ярости повесили на дереве, хотя несчастный умолял сохранить ему жизнь. Потом пираты разделились и принялись искать людей в окрестностях города, стараясь захватить их врасплох в тех местах, куда испанцы волей-неволей должны были приходить за какими-нибудь плодами и кореньями. Наконец удалось поймать одного негра. Ему пообещали, что возьмут с собой на Ямайку и, если добыча будет найдена, дадут ему столько денег, сколько он пожелает, а также оденут его в испанское платье. Негру все это пришлось по душе: он сразу же вывел пиратов туда, где скрывались испанцы. Как только пираты захватили несколько человек, они заставили негра убить одного из пленников, чтобы тот не перебежал к испанцам.

Этот негр причинил очень много горя испанцам. Пираты ходили с ним целых восемь дней. Всех пленников, захваченных в пути, они принуждали за ними следовать, а награбленное добро везли на мулах. Под конец пираты набрали столько пленных, что не могли уже двигаться дальше, поэтому решили вернуться в Гибралтар, куда и привели всех, кого им удалось захватить, — мужчин, женщин, детей и рабов. Всех вместе их набралось двести пятьдесят человек.

Когда пираты добрались до места, они стали выпытывать у пленных, не спрятали ли они денег и не знают ли, где их схоронили другие. Всех, кто не хотел признаваться, убивали после ужасных пыток.

Особенно досталось одному старому португальцу, про которого негр сказал, что он очень богат. Пираты связали старика и спросили, где у него деньги. Однако тот поклялся всеми святыми, что у него нет ничего, кроме сотни реалов, да и те украл слуга; ему не поверили и избили так, что на бедняге не осталось живого места. Поскольку он и после этого не пожелал признаваться, его подвесили за большие пальцы рук и ног к четырем столбам, так что он повис в воздухе примерно в полутора футах над землей. Но и того мало: пираты положили ему на ягодицы камни весом в двести фунтов, а потом подожгли пальмовые листья и ими опалили лицо и волосы несчастного. Но, невзирая на тяжкие пытки, он так и не признался, что у него есть деньги. Тогда его освободили и привязали к столбу в той церкви, в которой находился арсенал; его морили голодом, выдавая ежедневно лишь крохотный кусочек мяса, ровно столько, чтобы он совсем не протянул ноги. Пробыв в оковах дней пять, он подозвал одного дружелюбно настроенного пирата и сказал, что хочет достать денег для выкупа — пятьсот реалов. Едва пират сообщил об этом остальным, как те задали бедняге великую взбучку. Ему сказали, что с него теперь сдерут уж не сотню, а тысячу реалов, иначе не жить ему на свете. Португалец стал спорить, настаивая на том, что он человек бедный и торговлей спиртными напитками едва зарабатывал себе на жизнь, но пираты упорно требовали от него тысячу реалов. А бедняга видел, каким пыткам подвергают испанцев, требуя сказать, где спрятаны деньги. Некоторых подвешивали за половые органы и многократно пронзали саблями, а затем истерзанная жертва умирала в муках на глазах мучителей, причем порой несчастные еще жили четыре-пять дней. Других привязывали к деревянному кресту и всовывали между пальцами рук и ног горящие фитили. Некоторых связывали, разводили огонь и совали в огонь ноги, предварительно намазав их салом, так что люди эти тотчас же вспыхивали; обожженных пленников затем бросали…

Перерезав хозяев, принялись за рабов. Наконец нашелся один раб, который согласился провести пиратов к выходу из лагуны, где стояли корабль и четыре барки, груженные ценными товарами из Маракайбо. Одновременно пиратам удалось отыскать раба, который знал, где прятались губернатор и большая часть женщин Гибралтара. Вначале, когда того раба схватили, он отказался отвечать; когда же его связали и повели на виселицу, он согласился привести пиратов в то место, где скрывался комендант. Возможно, он не только убоялся пыток, но и хотел отомстить своим хозяевам.

Пираты отрядили человек сто на двух маленьких судах к выходу из лагуны, где стояли корабли, а остальные направились на поиски губернатора. Пленных доставили на суда и на следующий день вышли в путь. Сам Морган с отрядом в триста пятьдесят человек отправился на поиски губернатора, который ушел вверх по реке в глубь страны и там основательно укрепился. Но, узнав от гонца о приближении разбойников, губернатор собрал своих людей и ушел в горы по такой узкой дороге, что пройти по ней можно было только гуськом. Кроме того, испанцы сделали на ней засаду, откуда можно было перестрелять всех пиратов, если бы те отважились погнаться за ними.

Но все получилось совсем иначе. Пошел дождь, вода хлынула потоками, и мулы с деньгами и добром, женщины и дети начали тонуть. У пиратов часть оружия стала явно непригодной, порох подмок. Если бы испанцы выделили пятьдесят человек, вооруженных пиками, они без труда перекололи бы всех разбойников. Но беглецы были в такой панике, что думали только о спасении. Наконец с большими трудностями пираты перебрались через потоки воды. Испанцы могли бы еще спастись, но женщины и дети так устали, что на них просто жалко было глядеть. Они должны были бежать через лес почти по пояс в воде: почва в тех местах низменная и во время больших дождей, когда вода сливается с гор, буквально все оказывается затопленным.

Спустя двенадцать дней пираты вернулись в Гибралтар и привели с собой новых пленников. Они послали нескольких к скрывавшимся горожанам и сообщили, что ждут выкупа: если те не пришлют денег, город будет сожжен. Вскоре посланцы вернулись и сказали, что губернатор согласен заплатить пять тысяч реалов. Испанцы дали пиратам заложников, и Морган увез их в Маракайбо, предупредив, что не отпустит до тех пор, пока не принесут все деньги. Испанцы хотели заплатить выкуп и за того негра, который привел пиратов, но Морган не выдал его. Если бы он попал в руки испанцев, его бы сожгли заживо.

Умные люди говорят: удача вселяет мужество и желание добиваться еще больших успехов. Воинам удача сулит славу, купцам — страсть к приумножению своего богатства, ученым — к знаниям. Итак, когда счастье улыбнулось Моргану и он убедился, что буквально все его предприятия оказываются успешными и награбленное делает его баснословно богатым человеком, он не остановился, а задумал еще более смелые походы. И удача вновь сопутствовала ему.

И вот Морган выступил в поход на Панаму. У него было пять кораблей с пушками и тридцать два каноэ, на всех полные команды.

Пираты подняли паруса и гребли по течению. В первый же день они прошли примерно шесть испанских миль и к вечеру достигли места, которое называлось Рио-де-лос-Брадос, где часть отряда сошла на берег, чтобы отоспаться (на плаву об этом нечего было и думать — в такой тесноте сидели на палубах). На берегу обнаружили возделанные поля. Пираты надеялись найти какие-нибудь овощи или фрукты, чтобы утолить голод, однако испанцы унесли буквально все и дома оставили совершенно пустыми. Пираты расположились на ночлег, надеясь, что на следующий день им удастся найти, чем набить желудок. У них был с собой табак, и они курили вволю.

На следующий день пираты вышли на рассвете и к полудню достигли местечка Крус-де-Хуан-Гальего, где должны были оставить свои корабли, потому что река стала очень мелкой — в ее верховьях давно не было дождей. Кроме того, в воде плавало много бревен, которые мешали продвигаться дальше, и приходилось предпринимать большие усилия, чтобы проводить корабли через заторы. Проводники сообщили, что в двух-трех милях выше начинается участок, где удобно идти берегом; решено было часть отряда направить по суше, а другой части следовать по воде на каноэ. Путь длился четыре дня, и все жестоко страдали от голода.

Когда достигли укрепленного селения, пираты тотчас же приготовились к бою, надеясь разжиться пищей и питьем. Они теснили друг друга, каждый стремился вырваться вперед! Однако, захватив укрепление, нашли полтораста кожаных мешков из-под хлеба и мяса, а в них лишь несколько краюшек хлеба. Их было явно недостаточно, чтобы накормить такую ораву. Хижины, построенные испанцами, сровняли с землей. Поскольку ничего больше не нашлось, пираты съели кожаные мешки, да с таким аппетитом, словно это было мясо. Каждый готовил их по своему вкусу, некоторые даже дрались из-за них; те, кто успел захватить мешки, были рады, что им достался лакомый кусочек…

Один из пиратов позднее рассказывал о походе так: «Вероятно, люди, которые никогда не покидали домашнего очага, полагают, что кожа совершенно несъедобна; и, разумеется, им любопытно было бы дознаться, как же пираты готовят ее. Делают они это так: растягивают кожу на берегу, придавив двумя камнями, и оставляют, чтобы она отсырела, потом из нее выдергивают волосы и поджаривают на угольях, а потом режут на куски и жуют».

Путь продолжался, но ни в селениях, ни на окрестных полях почти ничего не находили, только на пятый день в местечке под названием Барбакоа заметили место, где, очевидно, совсем недавно рыли и закапывали яму; и действительно, там оказалось два мешка муки, две большие бутыли вина и бананы. Видимо, кто-то прятал свое добро впопыхах. Морган отдал приказ разделить найденные запасы между самыми ослабевшими, а потом отряд снова отправился в путь. Те, кто от усталости уже не мог идти, сели в каноэ, а другие, кто плыл в них и раньше, сошли на берег. Так пираты плелись до самого позднего вечера, пока не добрались до какого-то поля и там заночевали. Испанцы и здесь поступили так же, как и в других местах, — они опустошили плантацию.

От голода не спалось. Думали уже не о богатстве, а только о еде. Одни ели листья, другие — семена деревьев или траву, настолько все оголодали.

Поднялся ропот. Одни пираты хотели вернуться назад, другие — и таких было большинство — принялись ругать их. Однако вскоре все ожили: один из проводников сказал, что неподалеку должно быть селение Санта-Крус, жители которого, без сомнения, никуда не ушли, и поэтому там найдется кое-что съестное.

Но когда подошли к деревне, то увидели густой дым: испанцы сожгли все постройки, исключая укрепления и казенные скотные дворы. Коров, которые паслись неподалеку, куда-то увели, так что нигде не было ни одной скотины, кроме собаки, которую пираты тотчас же убили и разодрали на части. На королевском складе нашли не то пятнадцать, не то шестнадцать глиняных сосудов с испанским вином и кожаный мешок с хлебом. Пираты, захватив вино, напились без всякой меры и чуть не умерли: их вырвало всем, что они ели в пути, — листьями и всякой прочей дрянью. С перепугу они даже решили, что испанцы добавили в вино яд.

Только на девятый день мучительного пути (то и дело пиратам приходилось прорываться сквозь индейские засады, откуда их осыпали стрелами, а потом лучники убегали) несколько поредевший отряд пиратов взобрался на гору, откуда открылся вид на Южное море и на большой корабль с пятью или шестью барками: суда шли из Панамы на острова Товаго и Тавагилья. Тут отвага снова наполнила сердца джентльменов удачи; и еще больше они возликовали, когда спустились с горы в обширную долину, где паслось много скота. Они тотчас же набросились на стадо и перебили всю скотину, которую удалось догнать. Туши тотчас же разрубили и неободранные куски мяса бросили в огонь; едва опалилась шерсть, как пираты накинулись на сырое мясо так, что кровь текла по их щекам.

Пройдя еще немного, ободрившиеся, набравшиеся сил пираты заметили башни Панамы. Они бросали вверх шляпы, заранее празднуя победу.

На следующий день проводники, шедшие вместе с пиратами, предупредили Моргана, что лучше было бы свернуть с большой дороги и поискать другой путь, ибо испанцы на ней, безусловно, устроили засады. Пираты пошли через лес на расстоянии мушкетного выстрела от дороги; и хотя идти было очень трудно, они не унывали: ведь уже столько пережито, а желанная добыча совсем близка. Испанцы, как и говорил проводник, укрепились на большой дороге и, заметив, что пираты избрали другой путь, вынуждены были выйти им навстречу.

Испанские силы состояли из двух эскадронов, четырех батальонов пехоты с двумя косяками быков, а кроме того, у них было много индейцев, негров и мулатов. Силы испанцев казались несравненно больше пиратских, а уклониться от боя было невозможно. Тогда Морган решил напасть первым и сражаться до последнего вздоха: ведь на пощаду никто не мог надеяться. Он разбил свой отряд на три батальона, но вперед выставил двести французских буканьеров, поскольку у них были наилучшие ружья и все они слыли прекрасными стрелками. Буканьеры двинулись вперед, остальные последовали за ними.

Когда большая часть пиратов спустилась в долину, испанцы стали кричать: «Viva el Roy!» (Да здравствует король!) Одновременно пиратов атаковала конница, но всадникам мешало болото, и они продвигались очень медленно. Двести охотников, на которых как раз и мчались всадники, подпустили их поближе, потом часть буканьеров вдруг встала на колено и дала залп, затем то же самое сделали остальные, так что огонь велся беспрерывно. Испанцы же не смогли причинить им никакого вреда. Пехота попыталась прийти коннице на помощь, но ее обстрелял другой пиратский отряд. Тогда испанцы решили выпустить с тыла быков и привести пиратов в замешательство. Однако люди Моргана мгновенно перестроились: в то время как остальные сражались с наступающими спереди, люди в арьергарде дали по быкам два залпа; животные обратились в бегство вопреки стараниям их погонщиков, которые бежали вслед за ними.

Бой продолжался примерно часа два, пока испанская конница не была разбита наголову: большинство всадников оказалось убито, остальные бежали. Пехота, убедившись, что нападение кавалерии принесло мало пользы, и не имея дальнейших приказов, которые должен был бы отдать их предводитель, выстрелили из мушкетов, бросили их и побежали во всю прыть. Пираты, измотанные голодом и утомленные долгой дорогой, не смогли пуститься в погоню. Некоторые испанцы, не надеясь на свои ноги, прятались в зарослях тростника у небольших прудов, однако пираты находили их и тут же убивали. Захватили и командира конницы, который был ранен в бою. Морган приказал допросить его, и тот сообщил, каковы у испанцев силы.

Подсчитав людей, Морган установил, что убитых среди пиратов почти нет, а ранено всего несколько; между тем испанцы потеряли убитыми шестьдесят человек, помимо раненых и разбежавшихся по лесам. Столь небольшие потери воодушевили всех пиратов. Они решительно направились к городу, прихватив с собой пленных.

Когда пираты вошли в Панаму, им открылось нежданное и негаданное зрелище: улицы были наглухо перекрыты брустверами из мешков муки, на которых стояли великолепные бронзовые пушки. Хотя пираты и бросились на штурм, однако взять баррикады было гораздо труднее, чем драться в чистом поле, потому что пушки стреляли картечью и наносили куда больший урон, чем мушкеты в только что выигранном бою. Однако, несмотря на все это, спустя два часа город оказался в руках пиратов, и они перебили всех, кто им сопротивлялся. Хотя испанцы и вывезли из города большую часть имущества, все же остались склады, набитые всевозможными товарами, шелком, полотном и прочим добром.

Как только сопротивление было подавлено, Морган приказал собрать всех своих людей и запретил им пить вино, сказав, что у него есть сведения, будто вино отравлено испанцами. Конечно, это было ложью, но он понимал: после крепкой выпивки его люди станут небоеспособными. Впрочем, угроза появления врага казалась маловероятной.

Морган приказал поджечь дома, и пламя распространилось очень быстро; если загорался какой-нибудь один дом в проулке, то спустя полчаса и от остальных домов оставались только головешки. На следующий день весь город превратился в кучу золы; уцелели лишь склады да конюшни: они стояли в стороне. Все животные сгорели вместе с домами, и погибло много рабов, которые спрятались в жилищах и уже не смогли вырваться наружу. Словом, последние остатки сопротивления были подавлены. В руинах сожженных домов находили серебряную посуду и слитки серебра, которые испанцы бросали в колодцы и которые остались целы.

На следующий день было снаряжено еще два отряда, каждый по сто пятьдесят человек, чтобы разыскать жителей города, рассеявшихся по окрестностям. Через два дня пираты вернулись и привели с собой двести пленников — мужчин, женщин и рабов. Некоторое время в водах Панамы пираты нападали на барки с различными товарами, шедшие на острова Товаго и Тавагилья, груженные шелком, сукном, сухарями и сахаром; на каждой было взято примерно на двадцать тысяч реалов чеканного серебра. Захватили также два испанских корабля со съестными припасами, что дало возможность Моргану остаться в Панаме, обшарить всю страну и разграбить ее.

В то время как часть пиратов грабила на море, остальные грабили на суше: каждый день из города выходил отряд человек в двести, и, когда эта партия возвращалась, ей на смену выходила новая; все они приносили большую добычу и приводили много пленников. Походы сопровождались невероятными жестокостями и всевозможными пытками. Чего только не приходило в голову пиратам, когда они допытывались у всех без исключения пленников, где спрятано золото! Не давали пощады даже монахам, хотя и не рассчитывали получить с них деньги: просто убивали всех подряд из одной только ненависти к их праведной жизни. Женщин тоже не щадили, кроме тех, с кем им хотелось позабавиться. Морган и в этих бесчинствах был впереди бесчинства… но однажды произошла с ним некая загадочная история, которая вошла в легенду. Вот как рассказал о ней один из разбойников, бывших в том походе.

«Пираты, возвращавшиеся с моря, привезли с собой с островов Товаго и Тавагилья группу пленных, и среди них была жена одного богатого купца, молодая и красивая. Я не стану описывать ее красоту, а только скажу, что и в Европе краше не было и нет никого. Ее муж отправился в Перу с товарами, и она скрывалась от пиратов со своими родственниками, пытаясь утаить свое добро. Как только ее привезли к Моргану, он тотчас же приказал отделить ее от ближних и поместить вместе с рабыней в особые покои, хотя эта женщина со слезами на глазах молила оставить ее вместе со всеми. Он приказал дать ей все, что нужно, и послал ей к ужину блюда с собственного стола, хотя пищу ей и готовила рабыня. Сперва женщина сочла все эти знаки внимания проявлением благородного нрава Моргана, была очень удивлена и решила, что пираты вовсе не такие злодеи, как о том ей говорили другие испанские женщины. Когда испанцы вышли из города навстречу пиратам, одна женщина попросила принести ей что-нибудь на память о ладронах (так испанцы называли пиратов, ладрон — вор и разбойник). Оказывается, перед битвой любопытные панамские женщины просили, чтобы им дозволили хотя бы издали посмотреть на битву, однако мужья сказали им, что предстоит не бой, а резня, на которую противно смотреть, поскольку, добавляли они, разбойники не люди, как мы, а звери. Поэтому многие женщины, увидев позднее пиратов, были очень удивлены и кричали: «Jesus, los Ladrones son como los Espanoles!» (Господи, разбойники такие же люди, как и испанцы!)

Морган каждый день заходил в церковь, где содержались пленники, и проходил мимо помещения, где находилась эта женщина, здоровался с ней и иногда даже занимал разговором (он довольно хорошо говорил по-испански), обещая дать ее друзьям и родственникам свободу. Словом, все шло, казалось бы, как подобает. Так продолжалось три дня, а затем он попытался ее обесчестить и предложил ей стать его наложницей, за что посулил разные драгоценности. Женщина та была весьма добродетельна, она его поблагодарила и сказала, что находится в его власти, но сперва она думала, что он человек порядочный, и не предполагала, будто его благородству так скоро придет конец. Она сказала, что представить себе не может, как у него появилась такая мысль, тем более что командиру столь сильного войска не следует подобные требования предъявлять к человеку, жизнь которого полностью в его руках. Эти слова не могли угасить все более и более распалявшегося вожделения Моргана, он еще настойчивее стал добиваться своего, обещая ей возвратить все потерянное богатство, причем в драгоценностях, которые ей было бы легко сохранить. Но она отклоняла его предложения со всей учтивостью, на которую только была способна. Однако Морган, не добившись ничего по-хорошему, решил применить силу, но она сказала, что достанется ему только мертвой, после чего окончательно умолкла. В конце концов сопротивление женщины так разозлило Моргана, что он приказал перевести ее в другое помещение и запретил кому бы то ни было приходить к ней. Он приказал также отнять у нее платье и давать лишь столько пищи, чтобы она не умерла с голоду. Но она нисколько не опечалилась и проявляла такую же стойкость, моля Бога, чтобы он дал ей силы выдержать издевательства Моргана. Но Морган обращался с ней невероятно жестоко под тем предлогом, что она якобы переписывается с испанцами и однажды будто бы послала к ним раба с письмом. Я никогда не предполагал, что женщина может вести себя с такой стойкостью; сам я ее не видел и не беседовал с ней, хотя изредка тайно приносил ей немного еды. Скажу еще, что она испытала затем много бед не только от врагов, но и от своих друзей».

Тем временем Морган, пробыв в Панаме недели три и добросовестно разграбив все, что попадалось ему под руку на воде и на суше, отдал приказ готовиться к отъезду.

24 февраля 1670 года Морган вышел из Панамы со всеми своими силами. Он вел за собой сто пятьдесят семь мулов, груженных ломаным и чеканным серебром, пятьдесят или шестьдесят мужчин, женщин, детей и рабов. Эти несчастные страдали от жажды и голода. Печальнее всего было смотреть на бедных женщин, прижимавших к груди детей, которых им нечем было кормить. Они на коленях просили Моргана, чтобы он отпустил их, однако жалобы несчастных не вызывали у него никакого отклика. Он отвечал, что не желает слушать их стенания: ему нужны деньги, а без денег и не подумает кого бы то ни было выпустить из своих рук. Вот если за них дадут богатый выкуп, тогда они смогут идти, куда пожелают.

Очевидец событий рассказывал:

«Красавице, о которой мы уже говорили выше, Морган приказал идти с двумя пиратами, и бедняжка испытывала те же страдания от палящего солнца и трудностей пути, как и остальные женщины. Морган не запрещал оказывать женщинам услуги, но на эту несчастную (я не без основания называю ее именно так, поскольку судьба подстерегала ее повсюду) дозволение его не распространялось. У нее были друзья-монахи, и она попросила их заплатить за нее выкуп; однако монахи за деньги несчастной женщины выкупили своего собрата; ей не удалось отправить и рабов с письмом: Морган перехватил письмо и рабов увез с собой на Ямайку. Но пираты все же узнали, что деньги на выкуп дала эта женщина, и отпустили ее, а монаха схватили».

Когда Морган вошел в поселение на берегу реки Чагре, он сообщил всем пленным, что они должны внести свой выкуп в трехдневный срок, иначе он заберет их с собой. Тем временем он принялся заготавливать рис и маис. Часть пленных была выкуплена.

Тогда Морган созвал своих людей и потребовал от них, по старому пиратскому обычаю, дать клятву, что никто не утаит ни шиллинга, будь то серебро, золото, серая амбра, алмазы, жемчуг или какие-нибудь другие драгоценные камни. На всякий случай он провел обыск, причем приказал обыскать и себя самого, а также всех капитанов. Воришек не нашли, хотя это не значило, что их не будет впредь. На следующий день отряды получили свою часть добычи, каждому воину досталось по двести реалов.

Слитки серебра оценивали в десять реалов за штуку, драгоценности шли буквально за бесценок, и много их пропало, о чем Морган предупредил пиратов. Заметив, что дележ вызвал у команд недовольство, Морган стал готовиться к возвращению на Ямайку. Он приказал разрушить крепость и сжечь ее, а бронзовые пушки доставить на борт своего корабля; затем он поставил паруса и без обычных сигналов вышел в море; кто хотел, мог следовать за ним. За Морганом пошли лишь три, а может быть, четыре корабля, на которых находились его единомышленники, те, кто был согласен с дележом добычи. Французские пираты погнались за ним на трех или четырех кораблях, рассчитывая расквитаться за этот откровенный грабеж. Однако у Моргана были изрядные запасы всего съестного, и он мог идти без стоянок, что его врагам было не под силу.

Забегая вперед, следует сказать, что испанцы покинули разрушенную Панаму и отстроили новый город под тем же названием в другом месте.

О бесчинствах Моргана можно рассказывать долго… Его не исправила даже тюрьма. Да-да, вскоре после возвращения на Ямайку Морган был арестован (за время его похода Англия и Испания заключили мирный договор). Попал под арест и бывший губернатор, приятель его дядюшки, хорошо нажившийся на пиратских доходах, которые ему исправно платил Морган за, как мы сказали бы теперь, «крышу». И губернатора, и пирата отправили в Англию. Все думали, что королевский суд постановит вздернуть пирата за все его прегрешения на виселице, но двор не смог забыть оказанных им услуг. Все-таки, как это ни дико звучит, государственный престиж Англии как королевства хоть и грабительского, но сильного, с которым связываться опасно, Морган поддерживал истово! Поэтому его не только не повесили, но даже выпустили… под честное слово, так сказать, но на самом деле — под залог тех процентов, которые будут отчислены двору из будущих грабежей. Морган не боялся того, что его доходы уменьшатся. Он не сомневался, что в море он совершенно свободен, может делать что хочет, все пути к обогащению ему открыты.

И все же пиратский адмирал знал, до какой степени важно для будущего избавиться от судебных преследований. Будь у него важная должность, он мог бы обделывать свои дела куда свободней! Он пустил в ход деньги, и вскоре… вскоре получил постановление суда с приговором: «Виновность не доказана». А также королевский рескрипт о назначении его вице-губернатором Ямайки и главнокомандующим ее военно-морских сил.

Волк был отпущен на волю, мало того — получил полную возможность шнырять среди овец и делать с ними что ему вздумается…

И тут с Морганом произошло очень странное превращение.

На высоком посту, став к тому же и «главой судебного ведомства», бывший пират превратился в добросовестного преследователя флибустьеров, своих прежних друзей и собутыльников. О нет, он не раскаялся в прежних деяниях и не намеревался обратить прежних приятелей на путь истинный! Просто он отлично знал все маршруты пиратских кораблей, их стоянки, способы утаивать добычу и требовал… огромных взяток за прекращение преследований. А кончилось все это тем, что его состояние достигло миллиона фунтов стерлингов. Алчный пират стал подлинным мульти-миллионером, потому что, если перевести эту сумму на нынешний курс, получится просто фантастическая цифра. Причем это были только известные деньги. А сколько кладов зарыл он по островам Карибского архипелага — кладов, которые безуспешно пытаются отыскать любители приключений и по сей день, — неведомо. Тайну их Морган унес с собой в могилу… вернее, в пучину морскую.

О нет, он не пал в бою при абордаже и не был, по обычаю, брошен в море. «Праведная» жизнь явно не пошла ему на пользу… Он умер смертью вполне «сухопутной» — от цирроза печени. Некогда сухой, поджарый, неотразимый и красивый (при всем своем жестоком нраве Морган был красавец!) флибустьер превратился в преждевременно состарившегося толстяка, разбитого всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями, в числе которых был и туберкулез. Ему исполнилось лишь пятьдесят три года, когда он отправился в ад. А куда же еще?! И если его душа там мучилась и страдала, терпя все те мучения и страдания, которым он некогда подвергал свои жертвы, то и бренным костям бывшего пирата не было покоя. Моргана торжественно, с подобающими его последнему сану церемониями, похоронили в Порт-Ройяле в церкви Св. Екатерины. Но спустя четыре года произошло сильное землетрясение. Из моря пришло цунами. Огромная волна захлестнула город, разрушила и уничтожила кладбище и много зданий. Останки самого знаменитого английского флибустьера были смыты в море.

Страна золота (Эрнандо Кортес, Испания)

— Наместник провинции Кутластлан докладывает Владыке Гнева: на восточном краю Анауака, где власть Владыки переходит с суши на воду, к берегу пристали крылатые корабли с неведомыми существами. Пришельцы умеют делать гром и молнию, тела их покрыты твердым панцирем. И еще среди них есть двуглавые, двурукие, шестиногие люди-олени. У них белая кожа и борода, как у Кецалькоатля, бога воздуха. Их немного, но они могут поражать с помощью своих выпускающих молнию палок на расстоянии пятисот-шестисот шагов. Пришельцы разбили лагерь на берегу. Наместник просит приказа: пропустить их дальше или сокрушить?

В глубины джунглей безостановочно мчались гонцы-вестники, перенося устное послание наместника королю Монтесуме. Пропустить пришельцев, загадочных и пугающих людей, дальше в глубины страны или сокрушить, бросив на них всю мощь народа ацтеков?

О том, что сейчас жители загадочной страны обдумывают его участь, отлично знал предводитель пришельцев — Эрнандо Кортес. Ему были смешны те мучительные раздумья, в которых, наверное, находится Монтесума и его советники. Сокрушить? Как бы не так! Сокрушены будут индейцы, а вовсе не он! Не они решают судьбу Кортеса, а он решает их судьбу! Их — и этой страны, полной золота, которым он жаждал овладеть.

И все же он оставался на берегу, около своих кораблей, и не трогался с места. Он ждал. Чего? Ответа Монтесумы. Зачем?

Затем, что прекрасно понимал: одному, даже с его отрядом, против всей страны ничего не сделать. Сюда нужно не нахрапом вломиться, а прокрасться. Первый свой крадущийся шаг Кортес уже сделал.

Неделю назад случилось одно событие… Флот Кортеса остановился на прибрежном острове Косумель, где люди из отряда Альварадо ограбили деревни и святилища индейцев. Кортес строго наказал их, а награбленное вернул островитянам. Местные индейцы чуть ли не в ноги кланялись доброму белому человеку. Марина, бесценная Марина, любовница, переводчица, советница, сообщила Кортесу, что теперь они считают его Кецалькоатлем, богочеловеком, который сошел на землю Анауака, чтобы принести ей счастье… Слух о том должен был дойти до центра континента. До Монтесумы. Этот слух должен был расположить короля к пришельцам. Кортес ждал…

Ждал и, глядя, как колышутся верхушки деревьев, как блестит вода у берега, как сменяется день ночью, вспоминал, размышлял, рассчитывал, усмехался. Он вспоминал, как попал сюда. Размышлял, какие силы привели его сюда. Рассчитывал, какие прибыли принесет ему здешняя баснословная земля. Усмехался тому, что все его соратники, друзья, родственники считали его беззаветным искателем приключений, в то время как вся жизнь его подчинена трезвому расчету. Он был человеком, рожденным считать деньги. Большие деньги! Перебиваться с песо на песо он не мог и не хотел. Не хотел даже перебиваться с тысячи песо на тысячу. С сотни тысяч на сотню тысяч — еще куда ни шло. Но это было самое малое, на что он согласился бы. При одном непременном условии — чтобы сотни тысяч песо были золотыми!

И вот из джунглей появилась группа людей. Они принесли пришельцам свежие кукурузные лепешки, яйца, индеек, фрукты. А вслед за ними появились другие люди с поклажей, и Кортесу показалось, будто блеск тропического солнца сделался еще ярче. Это прибыл наместник со своей вооруженной свитой. Носильщики развязали тяжелые тюки и разложили подарки: литое золото и серебро в пластинках и слитках; тысячи драгоценных камней в прекрасно выделанных глиняных кувшинах; фигурки различных животных: ягуаров, уток, орлов — из золота; кованые пластинки из серебра с изображением символов ночи… Казначей экспедиции только золото одного рельефа солнца оценил в двадцать тысяч испанских дукатов.

То были дары далекого повелителя страны — Владыки Гнева, дворец которого находился в сказочном городе Теночтитлане.

Затем наместник передал пришельцам слова правителя Монтесумы. Марина переводила:

— Привет вам, наши гости! Владыка желает, чтобы вы не делали ни шагу по землям его страны; возвращайтесь как можно скорее на вашу неведомую родину по волнам моря, забросившего вас на наши берега!

Так сказал наместник. По его знаку процессия исчезла во мраке джунглей.

«Богочеловек» посмотрел на золото, лежащее у его ног. Усмехнулся, потянулся… Монтесума мог выслать против него армию, а прислал подарки и униженную просьбу… Можно считать, что он уже признал свое поражение!

Кортес знал, что не ошибся, когда пустился в столь рискованную авантюру. И сворачивать с пути не собирался. Он никогда не сворачивал с того пути, который выбирал! Разумеется, выбирал сам, а не кто-то другой.

Эрнандо Кортес был еще юнцом, когда родители сунули его в этот дурацкий университет в Саламанке. Изучать право! Ничего нелепей нельзя было придумать. Он выдержал целых три семестра — правда, ходил не столько в университет, сколько мимо него. Проводил дни и ночи в тавернах и у красоток. В одну из них влюбился, да так, что застрял однажды в ее спальне на всю ночь и не заметил, как вернулся супруг. Кортес прыгнул с балкона, переломал ноги. Его подобрала ночная стража и отвезла в больницу. Лежа в повязках, не в силах сдвинуться с места, он слушал рассказы соседа — бывшего моряка. Волнующие, беспокойные рассказы! О том, как молодой искатель приключений, Васко Нуньесе де Бальбоа, странствовал по невероятной стране, которую сначала считали Индией. Нашел огромное море, которое назвал Тихим океаном, и объявил его воды испанскими владениями. Это послужило окончательным, решающим доказательством того, что новый континент — не Индия, а совсем другая земля, которая находится между Европой и Азией. Бальбоа в одно мгновение стал знаменитостью, однако недоброжелатели и завистники оклеветали его. Бальбоа схватили и казнили. Дело продолжил его соратник Франсиско Писарро, ставший во главе бродячего отряда конкистадоров. Другая экспедиция, которой предводительствовал Франсиско де Кордова, нашла на полуострове Юкатан дивные, богатые города доселе неведомого народа майя. Правда, все члены экспедиции чуть не погибли там вместе с предводителем, но несколько человек, кое-как добравшиеся домой под разодранными парусами, рассказывали чудеса: они нашли Страну Золота!

Грихальва… Монтехо… Альварадо… Одно за другим прославлялись имена героев авантюр. Только имени Эрнандо Кортеса среди них не было.

И не будет, угрюмо думал Эрнандо, если я буду жить так, как жил. А сколько у них золота! Но у меня его не будет, если…

Выздоровев, он плюнул и на любовь, и на университет, и на всю Испанию. Завербовался в солдаты, а вскоре первый раз в жизни пустился в морское плавание. Его дядя, дон Николас де Овандо, наместник в Новом Свете, дал Кортесу «репартимьенто» — внушительное имение на острове Эспаньола (так называли тогда остров Гаити, открытый Колумбом) и несколько сотен рабов-индейцев: пусть обрабатывает землю, выращивает сахарный тростник или что ему угодно.

Но Эрнандо было скучно: он мечтал о золоте и власти, а не об уделе плантатора, занятого выращиванием урожая. Он ждал удобного случая, чтобы вырваться из нового плена, куда сам себя загнал. Случай не замедлил представиться. Военная экспедиция во главе с доном Диего Веласкесом отправилась на Кубу в поисках серебра, золота и для захвата рабов, Кортес присоединился к отряду. Он принимал участие в захвате Кубы и основании новых колоний. Тогда же началось и строительство столицы острова, города Гавана.

Сначала ему казалось, что Куба — рай земной, где он найдет свои золотые реки, текущие в серебряных берегах. Но опять попал в беду… и опять из-за женщины. Пообещал жениться на младшей дочери Веласкеса, который стал наместником Кубы, а потом передумал, да еще примкнул к заговорщикам, недовольным действиями наместника, слишком ретиво прибиравшего к рукам богатства Кубы. С жалобой на Веласкеса Кортес пытался пробраться к высшим властям, находившимся на Эспаньоле, но люди наместника перехватили его лодку… Пришлось примириться с наместником и обручиться с его дочерью. Однако под венец с ней идти не слишком-то хотелось, и Кортес нашел очень оригинальный способ избежать брака: попросив в качестве приданого назначить его главой одной крупной экспедиции, которая отправлялась в земли, населенные ацтеками. Просьба была удовлетворена. Более того — его произвели в капитан-генералы.

Кортес взбудоражил весь Сант-Яго. Он сулил щедрое вознаграждение золотом, землей и рабами. На призыв принять участие в экспедиции сразу откликнулись триста добровольцев. Многие из них продавали свое имущество, чтобы приобрести оружие и лошадей, ценившихся на Кубе очень дорого. Все свои деньги Кортес вложил в задуманное предприятие, вполне уверенный, что затраты окупятся, да еще как. Он сам снарядил шесть каравелл, закупил оружие, провиант, множество стеклянных бус, которые, по отзывам предшественников, шли у индейцев нарасхват — за них платили золотом!

Даже внешне Кортес преобразился. Он простился с прежними привычками и стал носить красивую шляпу с белыми перьями, роскошный камзол с золотыми галунами. Приказал изготовить черный бархатный штандарт, расшитый золотом, с красным крестом, окруженным белыми и голубыми лучами, и с надписью: «Братья! Последуем за крестом! Веруя в это знамение — мы победим!»

Пока шли приготовления к экспедиции, Кортес получил от своего боевого товарища в подарок юную рабыню Малиналь, недавно крещенную в католическую веру и названную Мариной. Это было настоящее сокровище: пятнадцатилетняя Марина была не только красавицей, но и знала испанский язык, прекрасно говорила на языках ацтеков и майя, знала их обычаи. Веласкес, которому очень не нравилось появление юной красавицы Марины рядом с его будущим зятем, разгневался и хотел было отложить экспедицию до венчания, но Кортес тайно вывел свой флот из гаванского порта, твердо решив, что больше никто и никогда не сможет указывать ему, что делать. Одновременно он порвал все договоры, согласно которым должен был делиться добычей с Веласкесом.

Перед отплытием Кортес обратился с речью к своим воинам: «Я поведу вас в страны, которые гораздо богаче и обширнее всех, известных европейцам. Великолепная награда ждет каждого, кто проявит бесстрашие в бою. Будьте мне только верны, и я сделаю вас обладателями сокровищ, какие и во сне не грезились испанцам!»

Покончено с прошлым! Вот Кортес в начале пути к неисчислимым сокровищам… или к страшной гибели. Ведь экспедиция Кордовы погибла, а Грихальва, хоть и вернулся разбогатевшим, однако поживился только на побережье, в глубь материка он не добрался. Можно вообразить, сколько золота там, в городах ацтеков! В сказочном Теночтитлане, где обитает этот Владыка Гнева Монтесума, испанцы смогут до отказа нагрузить свои корабли золотом. Эрнандо Кортес надеялся, был почти уверен: уж ему-то удастся прибрать к рукам все сокровища Золотой Страны!

На одиннадцати каравеллах находилось 110 матросов, 553 солдата, включая 32 аркебузира и 14 пушечных мастеров (артиллеристов), да еще 200 местных индейцев для черных работ. Основное вооружение состояло из десяти больших и четырех малых фальконетов, не считая личного оружия солдат и офицеров. Кавалерия была малочисленной — всего шестнадцать всадников. Но ведь в тех землях не знали лошадей, так что Кортес надеялся на эффект неожиданности.

Да, Кортес не ошибался. Могущественный Монтесума II, владыка обширного государства ацтеков, покоривший множество народов и племен, имевший сильную армию, не мог сопротивляться. Его держал в плену суеверный страх перед бледнолицым богом Кецалькоатлем, который в незапамятные времена отбыл за океан, обещав вернуться в Мексику, водворить здесь справедливость и вступить во владение страною. Монтесума был убежден, что это свершилось… Можно бороться с людьми, однако нельзя и помышлять о том, чтобы разгромить солдат грозного, но справедливого бога.

Напрасно советники Монтесумы, в том числе его брат Куитлауак и племянники Куаутемок и Какамацин, убеждали отправить сильный отряд против испанцев, истребить всех или принудить уйти из Мексики. Монтесума боялся навлечь на себя немилость богов. Он перестал быть Владыкой Гнева…

Прежде чем выступить в поход, Кортес решил завести дружбу с одним местным племенем, представители которого даже внешне отличались от ацтеков. Их уши и ноздри были украшены золотыми кольцами с цветными камнями. На нижней губе висела золотая пластинка с затейливым узором. Ни Марина, ни конкистадор Агиляр, бывавший в этих землях раньше, не понимали их речей. Оказалось, индейцы принадлежали к народу тотонаков, некогда очень сильному и могущественному, а сейчас покоренному ацтеками. Кортес узнал, что не только тотонаки ненавидят ацтекских правителей, но и некоторые другие племена и народы. И Кортес решил воспользоваться этим. Он торжественно обещал тотонакам защищать их от ацтеков «до последней капли крови», но взамен потребовал стать под защиту испанского государства. Вожди тотонаков согласились.

Однако, прежде чем пускаться в глубь страны, он решил основать крепость, которая была бы опорным пунктом его войска на случай неожиданностей. Его назвали Вилья рика де ла Вера-Крус («Богатый город истинного креста»), или, короче, Вера-Крус. Тотонаки, обращенные в католичество, работали на строительстве вовсю.

Тем временем Кортес решил укрепить свой престиж в Испании. Иначе Веласкес представит его перед королем обычным грабителем, убить которого будет иметь право всякий. Надо направить корабль с донесением о новых богатых землях, приобщенных к короне, самому Карлу V. И просить его полномочий на дальнейшие действия. Кортес решил, что золото замолвит за него словечко красноречивей любого адвоката. Он убедил своих солдат и офицеров, чтобы сейчас каждый из них отказался от своей доли добычи в пользу испанского короля. Он сам подал пример и отказался от своей «пятины», то есть пятой части всего награбленного. В послании к королю на все лады расписывались заслуги Кортеса, а также говорилось: «Здешняя земля эта столь же обильна золотом, сколь и та страна, из которой царь Соломон добывал этот металл для своего храма». Сам алчный, как дьявол, Кортес отлично знал, что король не уступает ему в жажде золота. И рассчитывал, что щедрые дары и еще более щедрые посулы сделают свое дело.

Корабль отпыл. А Кортес окончательно решил идти в глубь страны. И для начала он… он решил уничтожить все свои каравеллы!

Решение может показаться безумным. Сам Кортес вложил в них целое состояние, и не только свое. Ведь корабли — плавучие крепости, единственное средство связи с Кубой. Но он знал, что престоящие трудности породят множество недовольных и слабых духом. И решил отрезать все пути к оступлению.

«Идти вперед, все время оглядываясь назад, — говорил он возмущенным солдатам после того, как преданные ему ломцаны посадили суда на мель, где их разрушило прибоем, — значит обречь себя на поражение. Только беззаветная вера в успех дела принесет нам победу. Впрочем, трусы и малодушные могут и сейчас вернуться домой, ведь одно судно уцелело. Пусть они отправляются на Кубу и там расскажут, как покинули своего командира и своих товарищей, и теперь терпеливо ждут нашего возвращения. А мы вернемся, нагруженные мексиканским золотом!»

Понятно, что алчность победила. Кортес хорошо знал человеческую природу! Отныне он мог не опасаться, что кто-то из его людей попытается сорвать его честолюбивые планы. Учитывать отныне предстояло только планы врага.

16 августа 1519 года армия Кортеса, хорошо отдохнувшая и снабженная всем необходимым, направилась к столице Мексики — Теночтитлану. В марше участвовало четыреста пехотинцев и пятнадцать всадников. На вооружении у них, кроме личного оружия, было лишь семь пушек. Пришлось оставить гарнизон в городе Вера-Крус, зато у Кортеса появились союзники — тотонаки, смотревшие на него как на поборника их независимости. Тысяча триста их воинов готовы были сражаться за него. Кроме того, испанцев сопровождало сорок знатных тотонаков, правителей городов, вождей племен и других влиятельных лиц. Считалось, что это советники Кортеса, фактически же они были заложниками. Кортес опасался, что, когда его вероломство откроется, союзники превратятся во врагов. Именно поэтому ему нужны были заложники.

Впереди лежали крутые перевалы Кордильер. Подули холодные горные ветры. Дождь шел вперемешку с градом. По ночам конкистадоров пронизывал мороз. Тотонаки были совершенно не подготовлены к такому суровому климату. Они болели и гибли десятками. Но Кортес не считался с потерями и торопил людей. Вскоре начался спуск в долину, а там показался красивый каменный город, блестевший белизной штукатурки стен. Поэтому испанцы назвали его Кастильбланко («Белая крепость»). Правители города встретили армию Кортеса настороженно, однако дали продуктов. По наущению Кортеса Марина красочно расписывала индейцам неодолимую силу лошадей и пушек. Слухи полетели вперед, далеко опережая отряд…

После следующего перегона передовой отряд испанцев наткнулся на огромную каменную стену высотой почти в три метра и толщиною более шести метров. Наверху были специальные оборонительные сооружения. В стене имелся лишь один проход, со всех сторон отлично простреливаемый. Так охранял свои владения небольшой индейский народ Тласкалы — один из немногих народов, который не покорился ацтекам и сохранил свою независимость. В одном из последних сражений с тласкаланцами погиб любимый сын Монтесумы.

Тласкаланцы попытались атаковать испанцев, не испугавшись даже лошадей, которые внушали местным жителям суеверный страх: они считали их единым существом с всадниками и боялись этих чудовищ! Воинственный пыл тласкаланцев не угас и после того, как заговорила артиллерия. «Мы обмыли раны, — писал Берналь Диас, один из конкистадоров, оставивший после себя мемуары, — и смазали их, за неимением масла, жиром, вытопленным из убитого индейца». Человечьим жиром лечили испанцы и раненых лошадей.

Наутро Кортес увидел перед собой тридцатитысячную армию, командовал которой известный воин и храбрец Хикотенкатль — сын одного из главных правителей Тласкалы.

Блестели разноцветные перья на головах индейцев, их оружие, копья и стрелы с остриями из обсидиана, боевые украшения. На многих были шлемы в виде масок диких зверей со страшными, оскаленными зубами. С пронзительным криком, тесня друг друга, тласкаланцы набросились на испанцев, осыпая их градом стрел, дротиков и камней. Кортес распорядился во что бы то ни стало пробиваться вперед, чтобы выбраться на равнину. И тут в бой смогла вступить испанская артиллерия. Один снаряд уносил десятки жизней. А когда доходило до рукопашной, дрались лишь передние ряды, другие только мешали. Около часа длилось сражение, в котором испанцы почти в упор расстреливали индейцев. Но, несмотря на страшные потери, они отошли в полном порядке и лишь после приказа своих касиков, полководцев. Кортес был уверен, что теперь у тласкаланцев отпадет всякая охота воевать с ним. На требование пропустить испанцев через Тласкалу последовал презрительный ответ Хикотенкатля: «Испанцы могут идти, когда вздумают. Но мир с ними мы заключим лишь после того, когда их мясо будет отделено от костей!»

5 сентября 1519 года было дано еще одно сражение, в котором против испанцев выступило пятьдесят тысяч человек. Но пушкам по-прежнему противостояли луки и стрелы. В следующий раз тласкаланцы решили напасть ночью, потому что их жрецы уверяли: пришельцы не боги, но и не обыкновенные люди. Они — дети солнца. Поэтому следует напасть на них, когда солнце отдыхает. Но воины Кортеса спали не раздеваясь, с оружием в руках; их лошади стояли оседланными. По первому сигналу тревоги все испанцы были на ногах и встретили неприятеля дружными залпами.

Потери тласкаланцев были страшными, но и положение победителей отчаянным. Пятьдесят человек пало от ран и болезней, остальные едва стояли на ногах. Сам Кортес заболел опасной лихорадкой. Отчаявшись, испанцы требовали от Кортеса возвратиться в Вера-Крус и послать единственное уцелевшее судно за подкреплением на Кубу. Но Кортес был убежден: надо продержаться еще несколько дней, и тогда сами тласкаланцы запросят мира.

Переговоры с неприятелем вела Марина. Она ничем не выдала то отчаянное положение, в котором находились испанцы, она говорила с тласкаланцами, как победитель с побежденным…

Хикотенкатль не верил ее игре. Имея в своем распоряжении двадцать тысяч воинов, он наотрез отказался подчиниться испуганному совету вождей. Но он сделал вид, будто согласен на мир, и послал в лагерь Кортеса делегацию с подарками. Их встретили радушно, однако недоверчивая Марина убедила Кортеса не верить им. Схваченные и допрошенные, индейцы быстро сознались в том, что им поручено выведать численность неприятеля, так как на завтра назначен штурм храма, в котором засели испанцы. Кортес приказал отрубить руки индейцам и отослать назад.

«Испанцы читают в наших сердцах!» — воскликнул в отчаянии Хикотенкатль, когда увидел своих искалеченных воинов. Он отказался от сопротивления, тласкаланцы предложили Кортесу мир — в тот момент, когда испанцы уже считали свое дело окончательно проигранным. Хикотенкатль готов был стать союзником Кортеса в борьбе против Монтесумы — хотя требовал независимости для своего народа. Кортес милостиво согласился, однако держался величаво и сурово, как и подобает победителю.

Вера в силы Кортеса и его людей выросла еще больше, когда в его лагерь явились пять послов Монтесумы с большим количеством золотых вещей и других подарков. Монтесума выражал готовность подчиниться испанскому королю и ежегодно выплачивать ему большую дань золотом, серебром, драгоценными камнями и тканями. Он просил Кортеса лишь об одном: не утруждать себя походом в Теночтитлан, «так как путь этот далек, горист и безводен».

Известие о том, что воинственные тласкаланцы побеждены, напугало Монтесуму до смерти!

Ну что ж, Кортес мог бы удовольствоваться его униженным предложением. Но ему нужны были не земли для испанской короны, не дань испанскому королю. То был лишь предлог, повод для оправдания в глазах испанских властей. Кортес жаждал несметных богатств ацтеков — для себя!

С послами он держался неприветливо, но демонстрировал дружбу с Хикотенкатлем. Когда об этом стало известно Монтесуме, он окончательно потерял голову и прислал письмо, в котором… приглашал Кортеса в свою столицу! Но Кортес решил для начала посетить Тласкалу, чтобы усилить неуверенность Монтесумы, который очень боялся союза испанцев со своими противниками-тласкаланцами.

Весть о победе испанцев облетела всю Мексику. Из дальних городов, покоренных Монтесумой или враждовавших с ним, к Кортесу являлись послы с просьбой о помощи и с обещаниями поддержки. Кортес изучал расстановку сил в стране, старался вникнуть в сложные взаимоотношения различных индейских народов и племен. Его советчиком стал старший Хикотенкатль — слепой отец храброго военачальника. Считая испанцев союзниками Тласкалы, он подробно рассказывал Кортесу об армии Монтесумы, тактике ацтеков, их оружии. В знак искренней дружбы он даже предложил Кортесу в жены свою дочь. Однако Кортес отдал донну Луизу — так девушку назвали после крещения — в жены Альварадо. Другие знатные тласкаланцы тоже породнились с испанцами, дав им в жены своих дочерей.

В дальнейшем походе Кортеса сопровождали шесть тысяч тласкаланцев. Впереди лежал город Чолула — один из крупнейших религиозных центров Мексики. Здесь находились сотни храмов, самым знаменитым из которых был храм бога воздуха, воздвигнутый на огромной пирамидальной насыпи.

Вообще Чолула был значительно просторней, богаче и благоустроеннее Тласкалы. Его содержали в образцовой чистоте. В городе насчитывалось около двадцати тысяч домов. Местная знать была, несомненно, богаче тласкаланской. Здесь Кортесу поднесли богатые дары, способные надолго успокоить самого алчного из людей. Но не его! Во-первых, он жаждал золота Монтесумы, а во-вторых, не верил дружелюбию индейцев. И не зря! Вскоре Кортесу стало известно, что на многих улицах Чолулы устроены завалы и скрытые рвы-ловушки с воткнутыми внутри кольями. Снаружи они замаскированы землей и досками. Женщины и дети спешно покидали город, а мужчины вооружались; на крышах зданий подготовлены запасы метательных камней. Было ясно, что готовится нападение на экспедицию.

Все это искусно выведала для Кортеса беззаветно преданная ему Марина, которая подружилась с женой одного из правителей Чолулы. Марина уверяла, что ненавидит белых, и доверчивая женщина проболталась ей о предстоящих событиях.

Оказывается, на некотором расстоянии от Чолулы стоит в полной готовности двадцатитысячная армия, присланная Монтесумой, который собрался с силами и призвал на помощь всю свою храбрость. Нападение должно произойти в тот момент, когда экспедиция Кортеса начнет уходить из города. Как только завяжется сражение на улицах, подоспеет и армия ацтеков.

Кортес созвал военный совет, на котором был разработан план кровавой мести, которая должна была ужаснуть Мексику и навсегда отбить у кого бы то ни было охоту восставать против испанцев.

Пригласив к себе местных касиков, Кортес заявил им, что завтра покидает город, но нуждается в двух тысячах носильщиков. Они были ему обещаны — правители Чолулы решили, что под видом носильщиков можно заслать в лагерь испанцев воинов…

Рано утром у трех ворот, ведущих в храмовый двор, стояли испанские солдаты. Замаскированные пушки были установлены так, чтобы покрывать огнем значительную часть двора. Сам Кортес возглавил небольшую группу всадников. Когда двор заполнили воины-носильщики (их пришло около трех тысяч), явились жрецы и правители Чолулы, Кортес заявил, что все знает о заговоре. А потом дал знак артиллеристам. Пушки в упор расстреляли трехтысячную толпу, собравшуюся на храмовом дворе, окруженном высокими стенами. Нигде не было спасения от огня, так как все выходы были заперты испанцами. Те, кого пощадили снаряды, пали от солдатских мечей.

Когда в городе узнали о случившемся, начался штурм храма, однако и это было предусмотрено Кортесом. Пушки теперь били по нападающим. А потом отряды тласкаланцев (чтобы ненароком не перебить союзников, у них по приказу Кортеса головы были повязаны гирляндами из осоки) ударили с тыла, откуда никто не ждал нападения. Битва была беспощадной. Несколько десятков жителей спрятались в высоких деревянных башнях одного из храмов. Испанцы подожгли их, и все там находившиеся сгорели заживо. Более шести тысяч человек погибло в Чолуле в тот день. Кровавая бойня прекратилась лишь тогда, когда испанцы устали убивать…

Неожиданный поворот событий напугал касиков, возглавлявших ацтекскую армию. Они повернули назад, к Теночтитлану. И вскоре в разрушенную Чочулу прибыло новое посольство от Монтесумы с подарками и почтительной просьбой прибыть в Теночтитлан.

Путь экспедиции пролегал через плодородные земли. Как только испанцы приближались к новому городу или селению, навстречу выходили касики с золотом, продовольствием и богатыми дарами. Страх опережал испанцев! Но Кортес выступал сейчас как друг и защитник всех, кто пострадал от притеснений Монтесумы, и доверчивые индейцы становились его союзниками. Именно благодаря их подсказкам Кортес обходил удобные дороги, на которых хитрые ацтеки устраивали засады, а пробивался горными неудобными тропами.

И вот вдали показалась заветная цель — столица Мексики. В это время вновь прибыли послы Монтесумы с очередными подарками и очередным посланием. Монтесума умолял испанцев вернуться, обещая наградить Кортеса четырьмя мерками золота, а каждого из его солдат — одной меркой. Он клялся в дальнейшем выплачивать испанскому королю такую дань золотом и серебром, какую тот пожелает.

Многие готовы были согласиться, условия казались заманчивыми. Но только не Кортес! Он написал ответ: «Мудрый Монтесума должен понять, как рассердится испанский король, если мы вернемся, не выполнив его поручения. Гораздо легче будет обо всем договориться лично, чем через бесконечных послов».

И вот прибыло новое посольство — самое пышное из всех. Его возглавлял двадцатилетний племянник Монтесумы Какамацин. Он преподнес Кортесу три огромные, невероятные жемчужины, и солдаты Кортеса, взглянув на них, поняли, что их предводитель был прав: в столице ацтеков их ждет не какая-то там жалкая мера золота, а поистине неисчислимые богатства.

Какамацин, повелитель Тескоко, второго по величине города Мексики после Теночтитлана, не раз уговаривал Монтесуму всей военной мощью ацтеков обрушиться на конкистадоров. Другой племянник Монтесумы — Куаутемок, а также брат Куитлауак поддерживали его. Но Монтесума боялся и послал Какамацина присмотреться к испанцам.

Какамацин все больше убеждался в том, что они — отнюдь не боги и не посланцы Кецалькоатля, а простые смертные, правда, вооруженные значительно лучше ацтеков. И ему стало ясно, что, прояви Монтесума решимость и волю, никогда бы испанцы не дошли бы до Теночтитлана. И он проклял своего слабовольного дядюшку! Теперь оставалось надеяться только на милость завоевателей…

В Иштапалапане, которым управлял брат Монтесумы, Куитлауак, Кортесу были оказаны царские почести. На другой день — 8 ноября 1519 года — он вступил в столицу Мексики — Теночтитлан.

Испанцы и сопровождавшие их тласкаланцы входили в столицу с юга. Впереди двигались кавалеристы во главе с Кортесом. За ними шла пехота — всего триста пятьдесят человек. Носильщики несли пушки, боеприпасы и другие грузы. Замыкали шествие тласкаланские воины. Вместе с носильщиками их было около шести тысяч пятисот человек.

У городских ворот Кортеса встречал сам Монтесума в паланкине, отделанном полированным золотом. Никто, кроме ближайших родственников Монтесумы, не смел на него взглянуть, поэтому вся свита шла, опустив глаза. Золотые подошвы сандалий Монтесумы не касались земли, перед ним расстилали драгоценные ткани. Кортес возложил на повелителя ацтеков ожерелье из граненого стекла… Знакомство состоялось!

Сам Монтесума за руку ввел Кортеса в отведенный ему и его армии роскошный дворец.

Кортес не позволил приступать к пиршеству, прежде чем не были приняты необходимые меры предосторожности. Внимательно осмотрев все здание, убедился, что оно обнесено сплошной толстой стеной с массивными башнями на определенном расстоянии друг от друга. Установив фальконеты так, чтобы они держали под обстрелом все входы, и расставив часовых, он объявил, что за самовольные отлучки будет карать смертной казнью. Лишь после этого началось пиршество.

На следующий день Кортес явился к Монтесуме с визитом. Испанец искусно повел речь о преимуществах католической религии перед идолопоклонством. Вообще-то ему было плевать на всех богов в мире, но он понимал, что склонить могучего повелителя Мексики признать власть римско-католической церкви означало то же самое, что выиграть крупное сражение без единого выстрела. Примеру Монтесумы последовали бы его сановники, потом дошла бы очередь и до простых людей. Идеи смирения и покорности, проповедуемые церковью, были на руку конкистадорам. «Они шли с крестом в руке и ненасытной жаждой золота в сердце», — напишет епископ Лас Касас, современник Кортеса, единственный священник, протестовавший против массового истребления индейцев.

Монтесума слушал покорно и уныло. Он верил в то, что Кортес если не сам Кецалькоатль, то его посланник…

Шли дни, Кортес присматривался к жизни правителя ацтеков. Некоторые вещи казались ему нелепыми, некоторые изумляли. Например, Монтесуме (он ел один, опасаясь дурного глаза!) в конце обеда подавался напиток, о котором в Европе еще не знали, — шоколад, приправленный ванилью и другими пряностями. Его взбивали, как сливки, и подносили в золотых кубках. Более двух тысяч кувшинов шоколада потреблялось ежедневно во дворце. Посуда, из которой ел Монтесума, не могла подаваться ему вторично. Ее получали в знак высокой милости придворные и слуги. Когда Монтесума принимал пищу, во дворце царила полная тишина. Насытившись, он курил — занятие, в то время неизвестное европейцам…

У Монтесумы имелось много жен. Во дворце были оборудованы десятки ванных комнат. Монтесума ежедневно купался и не менее четырех раз в сутки менял одежду, ничего не надевая дважды.

Все это было забавно, но Кортес хотел знать другое. Он знакомился с городом. Все испанцы должны хорошо ориентироваться на местности — пусть они находятся здесь сейчас в качестве гостей, но ведь в любой момент могут превратиться в пленников… Кортес посетил городской рынок, главный храм и некоторые другие важные места. Сам Монтесума вызвался сопровождать Кортеса при восхождении на Большой Теокалли — храм бога войны Уицилопочтли, главную святыню Теночтитлана и самое высокое здание в городе.

Налюбовавшись видами Теночтитлана с высоты птичьего полета и отметив выгодное стратегическое расположение города, Кортес пожелал взглянуть на ацтекских богов, находившихся в святилище.

И взорам испанцев предстал исполинский истукан со свирепым и безобразным лицом. Правой рукой он держал лук, в левой находились золотые стрелы. Тело истукана было опоясано змеей, составленной из жемчуга и драгоценных камней, а на шее висели золотые человеческие маски и цепь из золотых и серебряных сердец. Так выглядел Уицилопочтли — ацтекский бог войны, в честь которого был сооружен огромный храм. На специальном камне, установленном около идола, жрецы приносили ему в жертву военнопленных, рабов и жителей покоренных племен, вспарывая им грудь и извлекая еще трепещущее сердце…

В подавленном настроении ушли испанцы из храма. Теперь они знали, что их ждет, если дела пойдут не так, как хотелось бы. Снова начался ропот среди конкистадоров, но случайная находка в одной из комнат дворца всех воодушевила вновь. Ненароком кто-то обнаружил замурованную дверь. Испанцы взломали ее — и попали в большую кладовую, переполненную золотом и драгоценностями. Рядами стояли тяжелые золотые слитки, лежали груды богатых тканей, теснились поставленные вплотную чудесные произведения ювелирного искусства. Вспомнили слух, будто в этом дворце Монтесума хранит свою личную казну.

Велико было искушение обчистить ее, но до поры до времени решили ничего не трогать. Дверь заделали. Солдаты получили строжайший приказ молчать о находке. Головы испанцев вновь затуманили мечты о наживе. А Кортес теперь знал: если все пойдет так, как он хочет, он станет одним из богатейших людей мира.

Чтобы добиться этого, нужно покорить Мексику. Не дружба с Монтесумой нужна была Кортесу, а покорность его! Самым лучшим выходом казалось — взять в плен самого Монтесуму, сделать его заложником испанцев. Тогда они будут в безопасности даже на случай нападения ацтеков.

Но Кортес понимал: насильно захватить Монтесуму нельзя. Его нужно убедить перебраться во дворец испанцев…

На следующее утро Кортес в сопровождении пяти офицеров направился с визитом к Монтесуме. То, что все были в латах, шлемах и при оружии, никому из ацтеков не внушило подозрения. Они знали, что испанцы не расстаются со своими доспехами. Монтесума встретил гостей, как всегда, приветливо, но Кортес сурово обвинил Монтесуму в том, что по его приказу было совершено нападение на приморские селения, где живут тотонаки — подданные испанского короля. Люди Монтесумы осмелились даже поднять руку на испанцев! Кортес пригрозил, что должен был бы разрушить Теночтитлан, но помилует его при условии, если Монтесума немедленно отправится вместе с испанцами в их дворец.

Монтесума опешил от такой наглости. Он настолько растерялся, что даже не подумал отдать приказ схватить испанцев. Он просто тянул время, предлагал Кортесу в заложники сына и дочь, но конкистадоры начали терять терпение, потрясали оружием… Монтесума окончательно пал духом и согласился.

Когда Монтесума был доставлен во дворец к испанцам, Кортеса осенило: ему выгодно сохранить видимость независимости пленника. Тогда именем Монтесумы можно будет управлять всей страной, постепенно прибирать к рукам государственный аппарат ацтеков, выкачивать из Мексики ее золото и другие богатства…

Кортес отвел Монтесуме самые лучшие комнаты дворца. Туда переехали его жены и слуги. Ему, как и прежде, отдавали высшие почести. Он совещался со своими военачальниками, принимал решения, отдавал приказания. Испанцы выказывали повелителю ацтеков знаки глубокого уважения. Но при этом и днем и ночью у всех входов и выходов стояла вооруженная охрана. Испанцам был известен каждый шаг именитого пленника.

Постепенно Монтесума привык к новому положению, смирился с ним. И даже стал по привычке одаривать золотом и безделушками своих тюремщиков! Покорившись судьбе, он больше не возмущался и не протестовал. Дошел до того, что предоставил Кортесу самому наказать касика взбунтовавшейся провинции.

Кортес обрадовался возможности навести страх на всю страну, запугать народ, показать непокорным, что малейшая попытка неповиновения будет жестоко караться. Касик был сожжен заживо, и огромная толпа, присутствовавшая при казни, стояла тихо и покорно. Народ был уверен, что приговор вынесен самим Монтесумой…

Целых шесть месяцев Кортес правил Мексикой за спиной Монтесумы. Вожди ацтекских племен, наблюдая за этим, пришли в ужас. Созрел заговор. Во главе встал Какамацин — племянник Монтесумы. К нему примкнули касики крупнейших городов. На военном совете заговорщиков Какамацин призывал взяться за оружие, и его все поддержали. Были назначены день и час нападения на дворец испанцев. Казалось, что они обречены, однако среди собравшихся заговорщиков находился один родственник Монтесумы, который расценил призывы Какамацина как стремление самому захватить власть в стране. И он все сообщил правителю, а тот немедленно уведомил Кортеса… Ему казалось, что только Кортес — опора его трона! Верные Монтесуме люди заманили Какамацина и нескольких его приближенных в ловушку. Через несколько дней был схвачен Куитлауак. Вскоре все главари заговора, скованные одной цепью, сидели в темнице, куда их заточил Кортес.

Настал день, когда Кортес напомнил Монтесуме, что подданные испанского короля должны ежегодно выплачивать ему дань. Монтесума собрал вождей ацтеков и отдал им приказ. Слово Монтесумы по-прежнему было для всех законом. Зная это, Кортес предложил немедленно разослать во все города сборщиков налогов в пользу короля. И вот кладовые Кортеса наполнились золотой и серебряной посудой, многими сокровищами. Монтесума также узнал, что обнаружена его тайная кладовая. Отлично понимая, что Кортес не расстанется с этими сокровищами, Монтесума решил «подарить» их испанцам, чтобы, так сказать, сохранить лицо. Теперь Кортес мог распоряжаться этим кладом как хотел.

Три дня испанцы извлекали и сортировали драгоценности. Потом все золотые вещи были переплавлены в толстые квадратные слитки — так удобней было делить добычу. Ослепленные алчностью, они не пощадили даже великолепные произведения искусства, ценность которых превосходила стоимость золота, из которого они были сделаны. Несметные богатства распалили жадность солдат, потребовавших немедленно приступить к дележу. Как ни уверял Кортес, что скоро золота станет еще больше, солдаты не соглашались ждать. Они стали замечать таинственное исчезновение многих драгоценностей и не без оснований подозревали в том Кортеса.

Приступили к дележу. Из всей массы прежде всего была взята одна пятая для короля и другая — для Кортеса. Но еще он потребовал возмещения тех расходов, которые понес на Кубе при снаряжении экспедиции, а также компенсации Веласкесу за уничтоженные суда (это был просто способ прикарманить лишнее золото, никакого возмещения Веласкес не получил) и, наконец, оплаты издержек, затраченных на посольство, отправленное в Испанию. Далее сбросили пай для семидесяти человек гарнизона Вера-Крус, а также стоимость двух коней, павших при Тласкале и Альмерии (это тоже присвоил Кортес). Только затем уж приступили к наделению участников экспедиции. Но и тут сперва получили доли оба епископа, затем офицеры, затем самопальщики и арбалетчики — им предоставлялось по двойному паю. Когда же очередь дошла до остальных солдат, пай каждого оказался столь ничтожен, что многие его даже не брали (и это опять же оседало в кармане Кортеса).

После дележки дисциплина заметно упала. Два-три десятка испанцев наслаждались богатством, остальные роптали. Солдаты размышляли: во имя чего они перенесли столько невзгод, не раз рисковали жизнью? Получалось, что ради обогащения Кортеса…

Чтобы не дать разрастись недовольству, Кортес выведал у Монтесумы, где находятся три крупнейших золотых месторождения Мексики. Несколько испанцев были посланы обследовать их и привезли данные о баснословных запасах. Солдаты воодушевились: правду говорил Кортес, быть им богачами! Ропот утих.

Кортес поистине ощутил себя всемогущим властелином Мексики! И вот однажды он потребовал от Монтесумы, чтобы тот передал испанцам крупнейшее сооружение Теночтитлана — храм бога войны. Сокровища храма не давали покоя предводителю конкистадоров.

Монтесума протестовал, но поделать ничего не мог. Для начала он позволил на вершине храма поставить часовню с иконой и крестом. Кортес отметил свою победу торжественным богослужением. Он уже начал разговоры об обращении Монтесумы в католическую веру. Но неожиданно дело приняло совсем другой оборот.

Торжественный молебен чужим богам, совершенный на глазах у всех в храме Уицилопочтли, был воспринят жителями Теночтитлана как страшное кощунство. Ацтекские жрецы объявили Монтесуме, что боги намереваются покинуть столицу, если не будут наказаны испанцы. Разгневанные боги требуют изгнания всех пришельцев за пределы Мексики.

Монтесума сразу же сообщил Кортесу «волю богов». Тот был поражен, как громом. Он позабыл об опасности! В любую минуту он может погибнуть, а что еще страшней — лишиться груд золота и драгоценностей, которые сделали его одним из богатейших людей Европы!

Кортес мигом придумал коварный план и заявил, что готов отправиться в обратный путь. Но для того, чтобы вернуться на родину, ему надо соорудить три больших судна. Пусть Монтесума даст своих лесорубов и плотников. И будет готов отправиться в Испанию, чтобы представиться королю.

От дальнего путешествия Монтесума надеялся как-нибудь увильнуть, а пока он дал Кортесу все необходимое и пообещал удерживать народ в повиновении, пока идет постройка судов.

И опять начались для испанцев тяжелые дни и ночи, когда глаз почти не смыкали и даже спали с оружием. Уставшие от постоянного напряжения солдаты с нетерпением ждали того дня, когда можно будет наконец распрощаться с Теночтитланом и перейти на суда, где они окажутся в безопасности.

А тем временем надвинулась новая неприятность. Диего Веласкес, губернатор Кубы, прослышав об успехах и богатствах своего несостоявшегося зятя, снарядил в Мексику новую экспедицию. Во главе ее был поставлен его близкий друг — генерал Нарваэс. Силы его намного превосходили силы Кортеса.

Сразу по прибытии в Мексику Нарваэсу удалось выведать во всех подробностях, как обстоят дела у Кортеса. Предателями оказались три недовольных дележкой солдата.

Кортес и не подозревал о прибытии большого испанского флота и о новой опасности, ему грозящей, а Монтесума уже знал обо всем. В полученном им донесении была с помощью рисунков изображена высадка новой экспедиции. Знал Монтесума и о намерении новоприбывших арестовать Кортеса, и он повеселел, предчувствуя освобождение. Кортес заметил это, выведал у Монтесумы, в чем дело, и немедленно начал действовать.

Он написал выдержанное в почтительных тонах послание Нарваэсу, в котором предлагал ему союз и дружбу. Обещал честно поделиться своими богатствами. Вручить послание он поручил патеру Ольмедо, беззаветно ему преданному. Но главные надежды возлагались не на письмо, а на золото, которым был снабжен святой отец. Он должен был тайно раздавать его офицерам Нарваэса, чтобы привлечь их на свою сторону. Хитрость удалась. Вскоре среди вновь прибывших испанцев царил разброд, появились первые перебежчики к Кортесу. К тому же Нарваэс вел себя, как разбойник с большой дороги, и восстановил против себя индейцев.

Кортес знал обо всем, что происходит в стане врага. Решив, что настал благоприятный момент, он выступил навстречу Нарваэсу с отрядом из семидесяти наиболее преданных ему солдат. Монтесуме же объявил, что если в его отсутствие произойдет нападение на оставшихся в Теночтитлане испанцев, то первой жертвой будет он сам.

Сражение между отрядом Кортеса и армией Нарваэса разыгралось в темную и дождливую ночь, когда генерал менее всего мог ожидать нападения. Люди Кортеса действовали четко и слаженно. В первой же схватке был тяжело ранен сам Нарваэс — острым зубцом пики ему выкололи левый глаз. «Санта Мария, я убит!» — закричал он, изнемогая от боли. Его вопль напугал тех, кто еще пытался обороняться…

Вскоре все сдались на милость победителя — ведь он обещал никого не наказывать и сулил золотые горы каждому, кто к нему примкнет. Кортесу сейчас невыгодно было убивать солдат Нарваэса, своих соотечественников. Еще предстояли бои с индейцами, и он смотрел на сегодняшних противников как на завтрашних собственных солдат.

Оставалось лишь захватить каравеллы. И это тоже удалось сделать быстро и без особого кровопролития. В сражении погибли всего шесть человек Кортеса (потери его противника тоже были невелики — двенадцать убитых и два десятка раненых), но зато он получил такое подкрепление людьми, артиллерией, конницей, флотом, о котором не мог и мечтать. Теперь в распоряжении Кортеса находились 1300 солдат, среди которых было около сотни всадников, более восьмидесяти арбалетчиков и почти столько же самопальщиков.

Кортес мечтал о расширении подвластных ему территорий. Мысленно он уже видел себя неограниченным властелином Нового Света, равным по могуществу самому испанскому королю. И тут из Теночтитлана пришла весть о всенародном восстании.

Кортес форсированным маршем двинулся к столице Мексики, размышляя о том, что же вызвало восстание. Оказалось, его спровоцировала кровожадная алчность испанцев, которые напали на безоружных, увешанных множеством золотых украшений ацтеков, пришедших праздновать день Уицилопочтли, грозного бога войны. Перебив, переколов и перестреляв шестьсот человек, находившихся в храме, испанцы тут же стащили с них золотые браслеты, ожерелья, драгоценные камни, перьевые накидки. Лестница храма была залита кровью, завалена грудами мертвых тел.

Жажда мести охватила всех ацтеков от мала до велика. Тысячные толпы вооруженных людей, полных решимости умереть или победить, атаковали испанцев в их укреплениях. Их вел Куаутемок, племянник Монтесумы.

Гибель испанцев была неминуема, но спас их и на сей раз Монтесума. Он взошел на возвышение и долго уговаривал народ разойтись. Авторитет повелителя ацтеков был еще так велик, что его послушались, штурм приостановили. Индейцы знали, что запас продуктов у испанцев невелик, а питьевой воды нет вовсе, значит, рано или поздно они вынуждены будут сдаться… Их добьют голод и жажда.

Ацтеки не ведали, что во дворе своего дворца испанцы обнаружили небольшой, но обильный источник пресной воды — большая редкость в стране, где колодцы почему-то давали только соленую воду. Теперь им легче было держаться и ждать помощи.

И они дождались — вернулся Кортес.

Успехи вскружили ему голову. Он не сомневался, что в два-три дня восстановит в столице порядок — стоит лишь как следует припугнуть индейцев. Однако город снова заполнили полчища вооруженных индейцев.

По сигналу тревоги через минуту все испанцы были на своих местах. Как бы не замечая стрельбы из ружей и пушек, ацтеки рвались вперед. Кортес очень скоро убедился, что имеет дело не с беспорядочной толпой, а с армией, умело руководимой и хорошо знающей, во имя чего она сражается. Кортес понял, что недооценил Куаутемока, который появлялся на самых опасных участках, воодушевляя своих воинов личным примером.

Лишь с наступлением темноты бои прекратились. Индейские воины могли отдохнуть, чтобы с утра возобновить штурм крепости. Испанцы же должны были воспользоваться передышкой, чтобы заделать проломы в стенах, исправить оружие, подготовить боеприпасы.

Кортесу удалось поспать только два часа. Но он обдумал план действий на завтра.

С первыми лучами солнца наступление возобновилось. На сей раз Кортес изменил тактику. После первого же залпа распахнулись ворота, и в расстроенные ряды индейцев врезалась испанская конница. За нею шла пехота, подкрепленная тысячами тласкаланских воинов. Внезапность атаки принесла временное преимущество испанцам. Ацтеки поспешно отступили, но вскоре, спрятавшись за баррикадами, привели в порядок свои боевые ряды. И снова полетел в неприятеля град камней и стрел. План Кортеса, рассчитанный на то, чтобы решительной атакой обратить индейцев в бегство, не удался.

Торопливо отступая во дворец, Кортес вспомнил о Какамацине, Куитлауаке и других знатных пленниках — участниках заговора, вероломно преданных Монтесумой. Все они, скованные одной цепью, находились в темнице.

Кортес приказал освободить брата Монтесумы Куитлауака, надеясь, что в благодарность за свое освобождение он станет предателем. Но Куитлауак возглавил армию ацтеков вместе с Куаутемоком.

Силы испанцев иссякали. Кортес решил еще раз прибегнуть к посредничеству Монтесумы, но император отказался вести переговоры. Кортес уверял его, что твердо решил покинуть столицу, и Монтесума в конце концов нарядился в парадные одежды, надел золотые сандалии, украсил голову диадемой и в сопровождении своей свиты взошел на зубчатую стену дворца.

И тотчас прекратился шум боя. Замолкли неистовые барабанщики и музыканты, которые подбадривали наступавших. На полуслове стихли команды. Воцарилась благоговейная тишина. Люди преклоняли колена, падали ниц и отводили глаза в сторону, чтобы не осквернить своим взглядом великого Монтесуму. И слова его, произносимые тихим голосом, были хорошо слышны даже в задних рядах наступающих. Вот что он говорил:

— Зачем вижу я народ мой с оружием в руках против дворца моих предков? Вы думаете, быть может, что повелитель ваш в плену, и хотите освободить его? Если бы это было так, то вы действовали бы справедливо. Но вы обманываетесь. Я не пленник. Чужеземцы — мои гости и друзья. Я остаюсь с ними по собственному желанию и могу оставить их, когда захочу. Не для того ли вы пришли сюда, чтобы прогнать их из города? Не нужно. Они отправятся по своей собственной воле, если вы очистите им дорогу. Итак, возвращайтесь в свои дома. Сложите оружие. Белые люди возвратятся в свою землю, и тогда снова все будет спокойно в Теночтитлане.

Возможно, что и на сей раз Монтесуме удалось бы сдержать гнев народа. Но стоило восставшим услышать, как он назвал ненавистных чужеземцев своими друзьями, к нему преисполнились такой же ненавистью и презрением, как и к испанцам. Словно бы слетела с него маска величия и мудрости, и он предстал в своем истинном облике — трусливого предателя своей страны.

Тысячи стрел и камней полетели в Монтесуму. Испанцы бросились прикрывать его своими щитами, но поздно: один камень проломил ему голову, несколько стрел вонзились в тело. Монтесума упал без чувств, и его поспешно унесли во дворец.

Испанцы трогательно заботились о нем: даже раненый император мог быть им полезен. Но потрясенный последними событиями, которые гласили: настал конец его власти, народ ненавидит его, — Монтесума не хотел больше жить. Он отказывался от лекарств и пищи, срывал повязки с ран. 30 июля 1520 года сорокалетний Монтесума скончался… Такова была бесславная смерть некогда славного правителя, самого могущественного повелителя ацтеков, уничтожившего свой народ и свою страну.

А осада дворца продолжалась. Главным опорным пунктом нападающих был Большой Теокалли. Куитлауак и другие военачальники наблюдали отсюда за всем, что происходит в стане врага. На вершине храма расположились самые меткие лучники. Оставаясь неуязвимыми, они осыпали испанцев стрелами. Одной из таких страл был ранен Кортес.

Но мужества ему было не занимать! Монтесуме не снилась такая сила духа. Монтесума легко выпустил из рук страну, власть, богатства, потому что они на него словно с неба свалились, ожесточенно думал Кортес. Ну а он-то, Эрнандо Кортес, не выпустит ни крохи, потому что положил несколько лет жизни, чтобы завладеть золотом ацтеков. И оно будет, будет принадлежать ему — все золото этой Золотой Страны. А если нет — лучше умереть.

Кортес решил любой ценой овладеть храмом и уничтожить статую бога войны Уицилопочтли, вдохновителя нападающих. Он решил сам возглавить отряд, который пойдет на штурм храма. К левой руке его привязали щит, усадили на коня — и Кортес повел своих воинов на приступ.

Лошади скользили, спотыкались, падали на гладких плитах, которыми был вымощен двор храма. Всадникам пришлось спешиться. С бою брали солдаты Кортеса каждую лестницу пирамиды, каждый проход, каждую террасу. Сверху на них обрушивались вместе со стрелами и копьями горящие головни, бревна, тяжелые камни. Но испанцы продвигались все выше и выше, оставляя позади убитых и раненых. Самая отчаянная схватка разыгралась на обширной верхней площадке храма. Ацтеки собрались возле святилища, испанцы — возле христианской часовни. Два ацтекских воина вцепились в Кортеса и потащили его к краю неогороженной площадки. Они решили погибнуть, но заодно погубить ненавистного врага. Уже в двух шагах от пропасти Кортесу удалось вырваться из их рук, столкнув вниз одного из воинов.

Ацтеки сражались до последнего. Испанцы овладели верхней площадкой храма лишь после того, как были перебиты все воины. В живых остались только три жреца, взятые в плен. У испанцев было убито сорок пять человек, а все остальные ранены.

Но перевязывать раны было некогда. Едва захватив храм, испанцы вытащили статую Уицилопочтли и на виду у тысячных толп индейцев, стоявших у подножия горы, столкнули ее вниз по бесконечной лестнице. Затем подожгли деревянное святилище. Огонь пожара был виден на десятки километров вокруг… А ночью Кортес предпринял вылазку в город и сжег около трехсот домов. Он знал, что ацтеки по ночам не сражаются, и воспользовался этим. В огне погибли сотни мирных жителей.

Кортес был убежден, что ему удалось внушить ацтекам ужас перед могуществом белых, и решил устроить переговоры.

Ко дворцу испанцев явились военачальники ацтеков во главе с Куитлауаком и Куаутемоком.

Кортес сказал:

— Полагаю, теперь все вы убедились, как безрассудно сопротивляться испанцам. Ваши боги попраны, алтари разрушены, дома сожжены. Тысячи воинов погибли от наших орудий, под копытами лошадей, от разящих стальных клинков моих солдат. Все эти беды вы навлекли на себя своей непокорностью. Но я готов приостановить страшную кару, если вы немедленно сложите оружие. Если же вы не сделаете этого, я превращу Теночтитлан в груду развалин и не оставлю в живых никого! Некому будет даже оплакивать жалкую участь вашей столицы.

Марина слово в слово перевела его речь. Но потом ей пришлось переводить и ответ! А он явился для Кортеса полной неожиданностью.

— Да, ты разрушил наши храмы, ты надругался над нашими богами и погубил немало воинов и мирных жителей. Вероятно, еще многим ацтекам придется распрощаться с жизнью. Но мы будем довольны, если на каждую сотню наших бойцов, проливших свою кровь, придется хотя бы один убитый белый. Взгляни на наши улицы, каналы, крыши домов. Все они переполнены народом. Люди видны всюду, куда бы ты ни кинул свой взор. Это — наши воины. Наши силы неиссякаемы, они растут с каждым днем. Вы все погибнете от голода и болезней. Вы все обречены на смерть. Запасы ваши на исходе, и нет вам спасения, все вы попадете в наши руки. Знайте, что мосты разрушены, и уйти живыми вам не удастся!

Последние слова Куаутемока потонули в воинственных выкриках. Под градом стрел Кортес и Марина бросились во дворец…

Теперь Кортес понял, что настала пора спасаться. Но он понимал и другое: покидая столицу Мексики, он теряет власть над всей страной, теряет все, что было им добыто, завоевано, захвачено. Да и немало людей погибнет при отступлении. Но другого выхода не было. Куаутемок знал, что говорил! Сейчас испанцы лишь один раз в день получали несколько ломтиков хлеба. Колодец наполнялся очень медленно. Раненые невыносимо страдали. Силы людей иссякали. А хуже всего было то, что подходили к концу запасы пороха. Еще пара сражений — и умолкнут аркебузы и фальконеты, самое грозное оружие испанцев, которое помогало им одерживать верх над ацтеками. И тогда все будет кончено!

Для того чтобы уйти из столицы ацтеков, нужно было если не восстановить разрушенные мосты через каналы, то хотя бы устроить взамен завалы, что было нелегко. Приходилось работать на виду у ацтеков, обстреливавших испанцев с противоположного берега. За два дня с трудом удалось восстановить переправы через семь каналов, окружавших город. Возле каждой из них возникали перестрелки, вспыхивали короткие, но ожесточенные схватки. Для охраны всех семи переправ у Кортеса не хватало людей.

Чтобы разработать план отступления, Кортес созвал военный совет. Прежде всего предстояло выбрать благоприятное время для отхода.

— Ночью ацтеки не воюют, — говорили многие. — Если действовать осмотрительно, то, может быть, удастся ускользнуть незамеченными и под покровом ночи миновать самый опасный участок пути — плотину.

Здравый смысл говорил Кортесу, что сотням испанцев и тысячам их союзников-тласкаланцев нечего надеяться уйти незамеченными, но все же он решил уходить ночью.

Пытаясь обмануть противника, Кортес в тот же день выпустил на волю одного из пленных жрецов и поручил ему передать своим соотечественникам, что через неделю испанцы покидают Теночтитлан. И если им будет предоставлен свободный проход, они вернут ацтекам все золото.

Разумеется, Кортес и не помышлял о том, чтобы распрощаться со своим богатством, которое досталось с таким трудом! По его приказанию золото, серебро и драгоценные камни, хранившиеся в кладовых, были снесены в большую комнату. При свете факелов сверкали груды драгоценностей. Оттуда была взята «королевская пятина». Она была столь велика, что ею навьючили восемь лошадей и нагрузили до предела восемьдесят тласкаланцев. Но после этого остались груды золота и серебра, которые некому было нести. И Кортес разрешил своим солдатам брать столько, сколько они смогут унести сами.

Испанцы так и набросились на неожиданную добычу. Они набили золотом свои карманы и мешки, золотыми цепями опоясались, надели золотые украшения. Теперь все казалось не столь страшным! Но ни они, ни Кортес даже не подозревали, что их ждет…

Была темная, холодная и дождливая ночь, когда распахнулись ворота крепости, в которой более полугода прожили испанцы. Кортес знал, что в плотине имелось три пролома, и распорядился заблаговременно построить прочный переносной мост, по которому можно провести пушки и лошадей. Главным отрядом командовал сам Кортес. Он охранял лошадей и носильщиков, нагруженных золотом, а также женщин и заложников из числа пленных и придворных Монтесумы.

По улице, на которой еще недавно шли ожесточенные бои, испанцы двигались, не встречая сопротивления. Вскоре авангард отряда достиг плотины. Испанцы уже радовались, что провели «этих дикарей». Но чуть позже выяснилось, что Куитлауак специально приказал ацтекам дать испанцам отойти как можно дальше от цитадели — чтобы невозможно было вернуться туда. И лишь только испанцы и тласкаланцы начали поспешно наводить мост через пролом, отделявший улицу от плотины, как внезапно раздались звуки труб, потом загудел огромный барабан — и мгновенно ожил весь вроде бы только что спящий город. Со всех концов к плотине ринулись воины, а в озере появились сотни пирог. В испанцев полетели тысячи стрел, камней и копий словно бы из ниоткуда — из непроницаемой ночной темноты. Сотни невидимых рук пытались перевернуть мост, тащили испанцев в пироги. Наконец мост перевернулся, в воду рухнули люди, лошади, орудия… Тот, кто умел плавать и не был нагружен золотом, мог еще надеяться на спасение, если его не захватывали в плен. Но таких были единицы. Всякий же, кто наполнил свои карманы и вещевые мешки золотом — а таких было большинство, — сразу шел ко дну.

Паника испанцами овладела страшная. Дисциплина рухнула. Каждый думал лишь о своем спасении.

Всю ночь на разных участках плотины шла жесточайшая битва. И лишь с рассветом уцелевшие испанцы и их союзники-тласкаланцы оставили позади злополучную плотину и выбрались на берег. Смертельно усталые и измученные, покрытые ранами, забрызганные кровью, в одежде, превращенной в лохмотья, они оглянулись — и ужаснулись.

Армия Кортеса перестала существовать. Две трети ее полегло в бою, потонуло или было захвачено в плен. Ничего не осталось и от награбленных богатств. Это была воистину «Ночь печали». Вместе с Какамацином, закованным в цепи, и другими знатными заложниками утонули и дети Монтесумы. В пучину озера канули также дневники Кортеса и вообще все документы экспедиции.

Нестройной толпой, едва держась на ногах, даже не перевязав кровоточащих ран, брели испанцы вперед, стараясь уйти подальше от страшного места. На их счастье, ацтеки не торопились преследовать конкистадоров. Они хоронили погибших, врачевали раненых, подсчитывали трофеи.

Но вот вдали показался какой-то заброшенный храм. Здесь беглецы рискнули сделать первый короткий привал. Вскоре большинство людей уснуло мертвым сном. Не смыкали глаз лишь часовые и с ними Кортес.

Теперь у него было достаточно времени, чтобы поразмыслить над катастрофой. Он лишился всего. Погибло и утонуло более восьмисот испанцев и двух тысяч тласкаланцев. Потеряны артиллерия и кавалерия, ударные части. Оcтавшиеся в живых совершенно без сил. А главное — развеян миф о непобедимости испанцев…

Наутро остатки экспедиции Кортеса двинулись на север Мексики. Надо было двигаться вперед, опережая погоню.

Уже пятый день находились испанцы в пути. Оставалось три-четыре дня до Тласкалы. Кто знает, как отнесутся к ним тласкаланцы после такого сокрушительного поражения? Не превратятся ли вчерашние союзники во врагов? Не присоединятся ли они к ацтекам, чтобы навсегда избавиться от владычества белых?

Однако Кортеса подстерегали беды, о которых он прежде и не помышлял. В долине Отумбы его поджидали отряды касика Сиуаки, известного своей храбростью во всей Мексике. Они должны были, по замыслу Куитлауака, окончательно истребить остатки армии Кортеса, не дав ей добраться до Тласкалы.

И снова началось сражение. Каждый испанец понимал, что пощады не будет, и готов был возможно дороже продать свою жизнь.

Бой шел несколько часов. Конкистадоры уже дрались из последних сил, а у противника вступали в бой все новые, свежие и боеспособные части. И вот в самую тяжелую минуту Кортес заметил находившегося чуть в стороне главного военачальника Сиуаку. Никто не ожидал того, что случилось потом… Кортес, пришпорив коня, мгновенно очутился рядом с ним. Прежде чем его телохранители пришли в себя, Сиуака был проколот копьем Кортеса, а его знамя очутилось в руках испанца.

Потеря знамени для индейцев была равносильна поражению. Значит, такова воля богов… В суеверном ужасе индейцы бросились бежать, подставляя спины под мечи неприятеля, оставляя за ним поле битвы.

Испанцы не верили своим глазам. Огромная мощная армия бежала от горстки изнемогающих людей. Испанские историки впоследствии назовут столь невероятное событие «Чудом при Отумбе».

Разгромив индейские войска, Кортес собрал грандиозные трофеи. Несколько часов испанцы были заняты тем, что обирали мертвых: сдирали с них браслеты, кольца, серьги, снимали дорогие головные уборы и пышные перьевые одеяния. Таким образом, им удалось частично возместить то, что было утрачено в «Ночь печали».

Заночевали они в одном из храмов, где было вдоволь продовольствия и воды. Вскоре колонна достигла границ Тласкалы. Под страхом смерти Кортес запретил своим головорезам обижать местных жителей, отнимать у них продовольствие, одежду, драгоценности. Ведь тласкаланцы сейчас были его единственной опорой и надеждой на реванш.

Тласкаланцы и рады были бы отказаться от союза с испанцами, но выбора у них не было. Они знали, что ацтеки никогда не простят им выступления на стороне конкистадоров. Надо было, следовательно, поддержать испанцев до конца, помочь им восстановить изрядно потрепанные силы.

Кортес продолжал уверять тласкаланцев, что заботится об их независимости от ацтеков, а между тем готовился к реваншу — ему во что бы то ни стало хотелось отомстить ацтекам и вернуть потерянные богатства, причем возместить ущерб сторицей. Он сам даже не знал, чего желает сильней — мести Куаутемоку и остальным своим врагам или золота, золота, нового золота.

Пожалуй, если бы все сокровища ацтеков легли сейчас к его ногам в обмен за немедленный уход из Мексики, он ушел бы восвояси. Но уж никак не за меньшую цену! Другое дело, что никто не собирался предлагать ему ничего подобного.

Значит, впереди новые бои. Вот только поправит он свое здоровье, залечит рану на голове и вернется в строй!

С превеликим трудом уладив назревавший бунт в своем войске (многие хотели вернуться на Кубу), Кортес начал готовиться к выступлению, между делом проводя карательные экспедиции по близлежащим городам, подчиняя их своей власти и укрепляя свои тылы.

И тут он неожиданно получил значительное подкрепление. Предназначалось оно, разумеется, не ему, а экспедиции Нарваэса. Веласкес, убежденный, что Нарваэс правит Новой Испанией, как тогда называли Мексику, а Кортес давно низложен, направил в Вера-Крус пять каравелл с солдатами, арбалетчиками, лошадьми, боеприпасами, не считая всевозможного военного снаряжения. Кортес воспринял прибытие кораблей буквально как знамение небес. Теперь можно было снова думать о завоевании Мексики, покорении ацтеков и захвате Теночтитлана. Но теперь он понимал: чтобы овладеть Теночтитланом, надо овладеть и озером Тескоко, посреди которого расположена столица ацтеков. И он силами тласкаланцев начал строить корабли для грядущих боев.

В это время скончался от оспы правитель Тласкалы (оспу завезли в Мексику испанцы), и Кортес возвел на престол его двенадцатилетнего сына. Подросток во всех делах пользовался указаниями Кортеса и беспрекословно выполнял его волю. Понимая, что в борьбе с ацтеками решающую роль предстоит сыграть тласкаланцам, Кортес начал обучать их основам европейской тактики, военным приемам и дисциплине испанцев. Теперь его войска состояли из 25 тысяч тласкаланцев и 600 испанцев, среди которых было сорок всадников и около ста самопальщиков и артиллеристов. С этими силами и начал Кортес свой второй поход на столицу ацтеков.

Тем временем и в Теночтитлане произошли большие перемены. Правитель Куитлауак скончался от оспы, свирепствовавшей в столице, и на престол взошел Куаутемок, который начал готовиться к обороне Теночтитлана.

Армия Кортеса дошла до города Тескоко. Он находился на берегу того самого озера, которое окружало столицу ацтеков. Здесь Кортес решил спустить на воду бригантины, построенные в Тласкале (их доставили сюда в разобранном виде). Но чтобы стать подлинным хозяином озера, надо было вначале завоевать города, расположенные по его берегам.

Первый удар был нанесен Иштапалапану. Покончив с массовым уничтожением жителей и захватив с собой все, что можно было унести, испанцы подожгли город с разных сторон. Но доведенные до отчаяния жители Иштапалапана взломали плотину, чтобы затопить свой родной город. Кортес приказал трубить сбор и немедленно отступать. Шатаясь под тяжестью награбленной добычи, его люди с трудом пробирались вброд через воду, которая час от часу поднималась. Путь их был сначала освещен огнем пылающих домов, но, по мере того как отдалялись от пожара, свет бледнел, и они неверными шагами брели по колено, а иногда и по пояс в воде. С неимоверным трудом добрались они до пролома, сделанного индейцами в плотине; здесь глубина была еще значительнее, и струя вырывалась с такой стремительностью, что люди насилу могли держаться на ногах. Испанцы все переправились благополучно, но многие из тласкаланцев, не умевшие плавать, были снесены течением. Добыча пропала вся. Порох был совершенно испорчен, оружие и одежда воинов насквозь пропитаны соленой водой… С рассветом они увидели озеро, покрытое стаями челноков, наполненных индейцами. В испанцев полетели тучи камней и стрел. Единственным их желанием было — добраться до Тескоко. Прибыли туда упавшие духом, изнуренные усталостью, в таком жалком состоянии, в каком еще не находились после самого трудного похода и упорного боя. Таков был финал сражения, в котором, правда, и положение победителей вряд ли было завиднее положения побежденных.

Неудача не обескуражила Кортеса. Оправившись после Иштапалапанского сражения, он постепенно захватил все города и селения, окружающие столицу ацтеков. Обещанием всяческих благ Кортесу удалось восстановить жителей многих городов против правителей Теночтитлана, и они деятельно помогали испанцам и тласкаланцам.

Кольцо блокады все теснее сжималось вокруг столицы, лишенной продовольствия. А Кортес и его армия теперь ни в чем не испытывали недостатка. Его склады ломились от захваченного у местных жителей зерна и других продуктов. Много было награблено также золота и драгоценностей.

Тем временем в порт Вера-Крус прибыло еще три корабля, на борту которых находилось более двухсот пехотинцев и восемьдесят кавалеристов. Среди прибывших находились также королевский казначей, призванный охранять интересы государства, и доминиканский монах с объемистыми тюками, заполненными индульгенциями — римский папа авансом прощал все возможные проступки и прегрешения христианским воинам, истреблявшим язычников. Каждый испанец, руки которого были обагрены кровью, поспешил приобрести индульгенции, чтобы на том свете попасть в рай.

Два месяца шла ожесточенная борьба за дальние, а затем и за ближние подступы к столице Мексики. Испанцы уже явственно видели очертания столицы: громаду Большого Теокалли и другие памятные им места. Однако единодушия в войске не было. Многие солдаты с содроганием и ужасом думали о предстоящих боях. Они знали, что, пока Кортес жив, он не откажется от своих планов получить баснословные богатства ацтеков. И недовольные решили: Кортес должен умереть. И с ним должны разделить эту участь его ближайшие помощники.

Так созрел заговор. Решили: когда Кортес после очередного похода вернется в Тескоко и станет, по своему обыкновению, пировать с друзьями, надо на них напасть и заколоть всех кинжалами. Был также разработан подробный план дальнейших действий: возвращение в Вера-Крус, а оттуда на Кубу. Но среди заговорщиков нашелся предатель.

Кортес приказал повесить Вильяфану, главаря заговора, но других его участников Кортес не тронул. Они были так напуганы и благодарны, что оставили все мысли о неповиновении.

После Вильяфаны пришла очередь Хикотенкатля — верного союзника, полководца тласкаланцев. Тот наконец-то понял, что стал жертвой обмана Кортеса, цель которого — руками индейцев истреблять и порабощать других индейцев, чтобы самому властвовать в их землях, и наотрез отказался продолжать войну с ацтеками. Хикотенкатля привезли в Тескоко и повесили на городской площади.

Чтобы задобрить тласкаланцев, Кортес пошел на необычные меры. Например, один из параграфов его приказа по армии гласил: «Никто да не обидит союзника, никто да не отнимет у него добычу». Кортес понимал, что в предстоящих сражениях успех в огромной мере зависит от тласкаланцев и других обманутых им племен, которых он вел в бой против ацтеков. Поэтому пришлось немного умерить аппетит своих соотечественников, отношение которых к «союзникам» было презрительно-высокомерным, как к низшим существам.

И вот 13 мая 1521 года началась решающая битва за столицу ацтеков. Она длилась более трех месяцев, не прекращаясь ни днем, ни ночью.

Прежде всего Кортес распорядился разрушить водопровод, снабжавший столицу питьевой водой. Население стало испытывать в ней нужду. Затем с помощью бригантин, которые с легкостью справлялись с индейскими пирогами, овладели дамбами и плотиной. Потом были окончательно перерезаны все сухопутные пути вокруг столицы. Блокада сомкнулась.

Ацтеки сражались с исключительным мужеством. Нашли даже действенное средство борьбы с бригантинами: забивали в дно озера неподалеку от дамб сваи, невидимые в воде. Натыкаясь на них, бригантины застревали или получали серьезные повреждения. Одну из бригантин ацтекам удалось даже захватить. Эта дерзкая операция заставила испанцев впредь быть осторожнее.

Затянувшаяся борьба истощала силы испанцев и их союзников. Кортес стал думать о более эффективных средствах, которые ускорили бы желанную развязку. Было решено произвести вылазку в самый город.

После нескольких часов боя передовые части дошли до главной магистрали, по которой испанцы когда-то вступили в Теночтитлан. Бруствер, защищавший вход в город, был разрушен артиллерией, почти все защитники его перебиты. Испанцы гнали индейцев до самой площади, на которой возвышалось всем памятное здание главного храма Уицилопочтли. Рядом находился и дворец, столько месяцев бывший резиденцией Кортеса и главной базой конкистадоров. Испанцы снова очутились в самом сердце Теночтитлана…

Это ошеломило защитников столицы. Многие панически бежали, пытаясь спрятаться за стенами главного храма. Но воины Кортеса тоже достигли верхней площадки, где вместо разбитой статуи Уицилопочтли уже стояла новая. На ходу сорвав с нее золотые украшения, испанские солдаты сбросили статую вниз, а также жрецов, находившихся в святилище.

При виде такого святотатства силы ацтеков как бы удесятерились — от ярости. Испанцев вытеснили на площадь и заставили в панике бежать, оставив даже пушки. Тщетно Кортес и его офицеры пытались восстановить порядок. Но в самую критическую минуту по одному из боковых переулков подоспела небольшая группа всадников. Она врезалась в ацтекские отряды, расстроила их ряды, вызвала смятение. Нелепые, фантастические страхи перед лошадью снова ожили в представлении индейцев, суеверный ужас помутил их разум, и они стали разбегаться куда глаза глядят.

Хотя Кортесу не удалось удержать захваченные им позиции, моральное значение смелой вылазки было очень большим. Союзники Куаутемока призадумались: видимо, и правда нет на свете силы, которая могла бы устоять перед белыми! Чтобы спастись, надо перейти на сторону Кортеса.

Так и сделали правители города Шочимилко, племя отоми и правитель Тескоко, который предоставил Кортесу пятидесятитысячную армию. Однако даже с такой поддержкой вторая вылазка испанцев закончилась плачевно.

Как заставить ацтеков сложить оружие? Какими средствами сломить их волю к сопротивлению? Чем их устрашить? Кортес отдавал приказы сжигать самые красивые здания столицы, но сопротивление после этого только усилилось.

Шли дни, недели, а конца битвы и не предвиделось. С большой тревогой наблюдал Кортес за тем, как ацтеки совершенствуют свое военное мастерство. Куаутемок был неистощим на выдумки и хитрости. Сваи-ловушки для бригантин были делом его ума!

Два месяца непрерывных боев до крайности измотали всех, и Кортес решился дать генеральное сражение. Он или победит, или проиграет все!

Отряды испанцев пошли в наступление по всем трем плотинам. Их сопровождали вначале бригантины, а затем — пироги новых союзников. Таким образом, и в уличных боях пехота имела поддержку флотилии. Рукопашные схватки на крышах зданий вели тласкаланцы.

Но после первых же часов боя в сердце Кортеса стали закрадываться сомнения. Уж слишком легко достаются испанцам улица за улицей… Внезапно раздался трубный звук такой силы, какой ранее не приходилось слышать. Это был условный сигнал, по которому отряды Куаутемока, заманившие испанцев и их союзников в глубь города, внезапно повернули и перешли в наступление. Одновременно из всех боковых улиц вышли притаившиеся там сильные отряды, умышленно пропустившие армию Кортеса вперед, чтобы потом отрезать ей все пути к отступлению. В одну минуту наступающие были смяты, взяты в клещи и обращены в бегство. Многие были сброшены с плотины в воду. Их мигом подхватывали ацтеки и втаскивали к себе на лодки, чтобы затем принести в жертву кровавому Уицилопочтли. Особенно старательно спасали испанцев. Ведь каждый белый пленник был наилучшим военным трофеем (не считая, разумеется, лошадей, которые ценились еще дороже).

Кортес, находившийся по другую сторону пролома, беспомощно наблюдал, как гибли его воины. А через несколько минут на него самого набросились шесть сильных воинов и потащили к лодке. Тяжело раненный в ногу, Кортес отбивался из последних сил, и если бы ему на выручку не подоспели двое испанцев и несколько тласкаланцев, не избежать бы Кортесу плена, стать бы ему жертвой богу ацтеков!

Кортесу с огромным трудом удалось потеснить ацтеков и вывести уцелевшие войска. Погибло несколько сот тласкаланцев, и в плен попали шестьдесят испанцев. После памятной «Ночи печали» это было самым крупным поражением испанцев. «Мостом бедствия» назвал Кортес роковой пролом, у которого потерпела поражение его армия.

С заходом солнца, когда испанцы намеревались отдохнуть, она вдруг услышали странные заунывные звуки. Только один раз слышали их испанцы прежде, но они запечатлелись в их памяти на всю жизнь, ибо раздались в «Ночь печали». Звучал большой барабан из змеиной кожи, хранившийся ранее в храме бога войны Уицилопочтли. Только при событиях особой важности жрецы били в этот барабан, гул которого был слышен за многие километры. И невольно все повернулись в сторону храма, откуда раздавались душераздирающие звуки.

То, что испанцы увидели, повергло всех в ужас. Воины Кортеса оказались невольными свидетелями страшной казни, которой были подвергнуты их пленные товарищи. И каждый знал, что его ждет та же участь, если он попадет в руки ацтеков.

Целую неделю пировали ацтеки, отмечая свою победу. Ежевечерне они приносили Уицилопочтли новые жертвы и умоляли своих богов о помощи.

Союзники Кортеса заколебались. Многие без всякого предупреждения, под покровом ночи уходили — огромная армия таяла на глазах. Последними ушли тласкаланцы — те, на кого Кортес больше всего надеялся. Его стопятидесятитысячная армия за несколько дней сократилась в шестьдесят раз…

Положение испанцев стало отчаянным. Но ацтекам не удалось прорвать кольцо блокады вокруг своей столицы. Голод все сильнее давал себя знать в перенаселенном городе.

И тогда один за другим начали возвращаться к Кортесу его союзники, окончательно уверовавшие в непобедимость испанцев. А он принимал их не очень любезно, с деланым безразличием, как бы оказывая большую честь. Из Вера-Крус тысячи индейских носильщиков в течение нескольких дней доставили боеприпасы и новое оружие.

Теперь Кортес изменил тактику борьбы. Он перешел к планомерному разрушению столицы — дом за домом, улица за улицей, канал за каналом. Разрушение города шло под защитой артиллерийского огня, сметавшего отряды ацтеков, пытавшихся воспрепятствовать этому.

Теперь конница получила широкий плацдарм, на котором могла действовать, не опасаясь ни завалов, ни засад. В Теночтитлане начался страшный голод. Люди питались кореньями, которые выкапывали во дворах, грызли кору деревьев, пили солоноватую жижу вместо воды. Они ели червей, жевали травы и мох, собранный со дна озера…

Кортес предложил защитникам города сдаться.

Ацтеки собрали военный совет. Они не обманывали себя ложными надеждами, понимая, что дальнейшая борьба бесполезна, все средства сопротивления исчерпаны. Голод и болезни ежедневно вырывали больше жертв, чем орудия и мечи испанцев. Но они предпочли гибель сдаче. «Лучше умереть с оружием в руках, чем превратиться в испанских рабов!» — таково было единодушное решение.

Куаутемок дал врагам последний бой. Толпы народа хлынули со всех концов на лагерь испанцев. Но все героические атаки неизменно разбивались о смертоносный огонь артиллеристов.

Когда выдохся наступательный порыв ацтекских воинов, Кортес возобновил планомерное, методическое разрушение столицы. Это было единственным занятием десятков тысяч его союзников. В бессильной ярости наблюдали жители столицы, как некогда цветущий город превращается в развалины, в пустыню.

В захваченных зданиях испанцы все чаще и чаще обнаруживали людей, умирающих от голода или доведенных до последней степени истощения. Но те с презрением отворачивались от испанцев. Несчастные даже издевались над победителями, чья алчность и жажда золота были известны всем. «Где зарыто наше золото, вам уж никогда не узнать, — говорили они с усмешкой. — Ведь мертвые не разговаривают…»

Оставшиеся ацтеки твердо решили умереть с оружием в руках. Жены и дети разделяли с воинами все опасности боя, подносили камни и стрелы, перевязывали раненых.

Кортес еще раз предложил Куаутемоку прекратить бессмысленное сопротивление. На вершине одного из самых больших храмов у базарной площади был водружен испанский флаг. Тем самым Кортес как бы объявлял, что Теночтитлан находится в руках испанцев. Но борьба продолжалась, хотя уже три четверти столицы лежало в развалинах. Сейчас испанцам противостояли уже не воины, а толпы горожан, среди которых было много женщин и детей. Сражались они чем попало. Земля была покрыта грудами тел убитых, так что разъяренным противникам приходилось перелезать через эти кровавые курганы, чтобы сразиться друг с другом. Почва была пресыщена кровью, которая бежала по поверхности ручьями, вода в каналах сделалась багрового цвета, что приводило в ужас даже воинов Кортеса, хотя их сердца давно свыклись с кровопролитием и насилием. Сорок тысяч жителей погибло в этих сражениях.

Тысячи людей пытались спастись на пирогах, но их настигали бригантины. С них в упор расстреливали бегущих, опрокидывали, топили их зыбкие суденышки. Пловцов захватывали в плен. Среди таких пленников оказался и Куаутемок…

— Я сделал все, что было в человеческих силах, для защиты моего народа, — сказал он, когда его доставили к Кортесу. — Но, видно, сами боги ополчились против меня. Ты победил нас. Твоя сила превозмогла мою. Так делай сейчас со мной что хочешь. А лучше всего — позволь мне покончить с собой, чтобы избавиться от ненавистной жизни!

И он прикоснулся к кинжалу, висевшему на поясе Кортеса. Но Кортес успел схватить руку Куаутемока. Кортес знал, как велик авторитет этого человека, и считал более выгодным иметь его живым пленником. А еще выгоднее было бы расположить к себе Куаутемока, сделать его своим послушным орудием.

Весть о пленении Куаутемока мгновенно распространилась среди ацтеков. И сразу же прекратилось их сопротивление испанцам. Тринадцатое августа 1521 года принято считать днем окончательного покорения Теночтитлана и всей Мексики.

Столица была повержена, но город превратился в место, наполненное гниющими трупами, в источник страшной заразы, начавшей уже поражать и завоевателей. И Кортес распорядился вывести свои войска из Теночтитлана. Испанцы ушли, унося добычу, которая, однако, оказалась намного меньше того, чем они располагали до «Ночи печали». Ацтеки выполнили свою угрозу — потопили большую часть своего золота или закопали его в земле, чтобы оно не досталось неприятелю. Кортес пытал Куаутемока, желая выведать, где находится золото. Он забыл свое торжественное обещание — не подвергать предводителя ацтеков «ни малейшему оскорблению». Ноги Куаутемока поливали маслом, а затем поджигали. Испытывая ужасные страдания, Куаутемок не проронил ни слова. Рядом с ним пытали правителя Тлакопана. Тот не выдержал и застонал, и Куаутемок с упреком сказал ему: «А я, ты думаешь, нахожусь в моей купальне?» Испанцы ничего не добились.

Забегая вперед, добавим: спустя несколько лет Кортес приказал повесить Куаутемока по подозрению в заговоре с индейцами майя. Целью заговора было восстание против испанских захватчиков.

При дележке добычи, как всегда, разразились свары. Разочарование солдат-ветеранов, завоевателей Мексики, было огромным. Все они рассчитывали стать богачами, но на долю рядовых достались жалкие гроши, даже кавалеристы получили всего по сто песо. За что же они воевали?

Ни для кого не было секретом, что Кортес прикарманил изрядную долю награбленного золота и драгоценностей. Он и не пытался держать слово и наделять всех поровну! Кто недоволен, может уходить — так теперь объяснялся он с людьми, которые за него умирали, и расставался с ними без сожаления. Точно так же, без сожаления, расстался Кортес и со своей верной помощницей Мариной, оказавшей неоценимые услуги экспедиции. Он отдал ее в жены одному из своих конкистадоров.

Еще целых два года после завоевания Мексики длилась тяжба между губернатором Кубы Веласкесом и Кортесом. Щедрые золотые и серебряные приношения помогли в конце концов Кортесу решить затянувшийся спор в свою пользу. Но напрасно Кортес и его конкистадоры полагали, что завоеванием Теночтитлана завершено покорение всей страны. Они жестоко ошиблись. Прошли годы, заполненные восстаниями, военными походами и карательными экспедициями, пока в Мексике с помощью меча и креста не наступило некоторое «умиротворение».

Алчный, беспринципный и жестокий, Кортес продолжал грабить страну еще много лет, чувствуя себя ее полновластным властителем. В 1540 году он вернулся в Испанию. В следующем году неугомонный конкистадор вновь отправился в поход — за золотом Африки. Он командовал эскадрой в военном походе против Алжира… Но в том походе Кортес не слишком нажился, основу его благосостояния (умер он состоятельным, но не баснословно богатым человеком) составили сокровища, вывезенные из Мексики.

Испанцы объявили Кортеса национальным героем. Останки его перевезли в Мехико и захоронили на месте первой встречи с Монтесумой. В его честь назвали город, бухту и отмель. Но смею предположить, что Кортесу гораздо приятней было бы узнать, что его изображение было запечатлено на денежных знаках Испании.

Итак, теперь он принадлежал богатству, которое некогда принадлежало ему. Завидная участь…

Ну, для алчного человека — наверняка.

Тайны царя Мидаса (Мидас, Фригия)

Наверное, не сыщется в истории человечества более алчного существа, чем сей царь, который пожелал однажды, чтобы все, к чему он прикоснется, обращалось в золото!

Вот как это было.

Богиня фригийской горы Ида как-то раз встретилась на дионисиях — то есть празднествах в честь бога винограда и вина Диониса — с одним сатиром. Ничего особенного в нем не было, в отличие, скажем, от учителя Диониса Силена, который всем известен. Ну, сатир да сатир, молод, козлоног, похотлив. Однако отчего-то именно он приглянулся Иде, и она пустила его в одну из пещер своей горы (так в тех краях говорят, когда намекают, что женщина дозволила мужчине все, что можно или нельзя дозволить)… Неведомо, что произошло с тем сатиром дальше (я же говорю, особой он был совершенно незначительной и никто не протоколировал его поступки), но вот с Идой случилось то, что случается со всеми женщинами, которые забывают об осторожности. Вскоре она ощутила себя беременной и очень тому обрадовалась. Может быть, она просто хотела ребенка. А может, хотела ребенка именно от вышеобозначенного сатира, и это значит, что он все же зацепил чем-то ее сердце.

Так или иначе, в положенный срок родила она ребенка и назвала Мидасом. Младенчик был просто красавчик — веселый, бойкий, непривередливый. Ида не могла на него налюбоваться! Однако она совершенно не собиралась отрешиться от своей жизни на горе и посвятить себя воспитанию сына. Да и пока она вынашивала ребенка, материнские чувства в ней несколько подостыли. К тому же вокруг мелькало множество молодых, козлоногих и похотливых сатиров, проводить время с которыми можно было куда веселей, чем с каким-то младенцем, который все же иногда плакал, да и пеленки ему нужно было менять, поить и кормить опять же.

Словом, полюбовавшись сыном и похвалив себя, что произвела на свет такого красавца, Ида поручила одной из своих ореад — так называются нимфы гор — отнести младенца в дом фригийского царя Гордия.

А Гордий был сам по себе фигурой весьма и весьма примечательной, и потому о нем стоит сказать несколько слов.

Он вовсе не родился царем. На свет Гордий появился в семье бедного крестьянина, крестьянином и сам вырос и смиренно пахал себе землю, как вдруг однажды на оглоблю его воловьей упряжки опустился орел — царский орел, символ верховной власти. Конечно, Гордий очень удивился. А еще больше он удивился тому, что орел как сел, так и не собирался никуда улетать, и вид у него такой, будто на той невзрачной оглобле он собирается сидеть весь день. Это неспроста, подумал Гордий, это что-нибудь да значит! Только вот что?

Он был простым человеком и не умел читать знаки судьбы, а потому погнал своих волов в город Тельмесс, что во Фригии. В Тельмессе находился надежный оракул, который мог дать ответ на вопрос: что означает появление царского орла. Но уже у городских ворот Гордий встретил некую юную предсказательницу, которая, увидев орла, продолжающего восседать на оглобле, настояла на том, чтобы Гордий принес жертву Зевсу-царю, лишь только войдет в город.

— Позволь мне отправиться с тобой, крестьянин, — сказала она с самым невинным видом, — ведь очень важно правильно выбрать жертвы. Боюсь, ты не сможешь без моей помощи.

— Конечно! — с готовностью согласился Гордий. — Ты, сразу видно, не только красивая, но и мудрая девушка. Именно о такой жене я мечтал. Может быть, ты выйдешь за меня замуж?

— Сразу же после жертвоприношений, — улыбнулась девушка, которая, как уже было сказано, была прорицательницей, а потому отлично знала, кто хочет взять ее в жены.

А случилась эта история как раз в то время, когда царь Фригии неожиданно скончался, не оставив потомства, и оракул провозгласил: «Фригийцы, ваш новый царь приближается со своей невестой, сидя в повозке, запряженной волами!»

Фригийцы с трепетом ждали решения своей участи, собравшись на рыночной площади Тельмесса, и вот появилась повозка Гордия. Да, она была запряжена волами, как и сулил оракул, а кроме того, на оглобле по-прежнему сидел царский орел, и горожане в один голос радостно вскричали:

— Вот наш царь! К нам прибыл наш царь!

Тогда орел наконец улетел, поскольку его дело было исполнено. На оглобле остался золоченый след его когтей, и все поняли, что орла, конечно, послал Гордию сам Зевс-громовержец, чтобы показать свою особую к нему благосклонность.

В благодарность за такое счастливое решение своей судьбы Гордий снял упряжь с вола, особым узлом привязал к оглобле, а потом и повозку, и упряжь посвятил Зевсу, после чего оракул объявил, что тот, кто сумеет развязать узел, станет владыкой всей Азии. Упряжь и оглоблю перенесли в акрополь Гордия — города, который основал новый царь, — и там их веками зорко берегли жрецы Зевса, пока Александр Македонский не дерзнул разрубить его мечом (тогда, между прочим, и возникло выражение — разрубить гордиев узел, то есть найти мгновенное и необычное решение запутанной проблемы).

Итак, вот этому самому Гордию ореада и принесла младенца, рожденного богиней Идой.

А надо сказать, что был Гордий бездетным, посему с большой охотой принял на воспитание сына богини Иды. Сразу стало ясно, что вырастет Мидас везунчиком: царь сам видел, как по колыбели, в которой лежал его воспитанник, взобралась вереница муравьев и сложила у него между губ пшеничные зерна. Это чудо прорицатели истолковали как знак, предвещающий огромное богатство, которое должно свалиться на Мидаса.

(Некоторые, впрочем, уверяют, будто сначала Мидас попал на воспитание к какому-то другому царю, а именно к тому, который жил в македонском Бромии и правил там бригами, или мосхами, как тот народ еще называют. И якобы после смерти того царя Мидас еще ребенком стал его наследником, но, спасаясь от врагов, пришел с толпой своих бригов в Азию, попал во Фригию — и был усыновлен бездетным царем Гордием. На самом деле не играет особой роли, когда именно Гордий усыновил Мидаса. Главное — что Мидас унаследовал его трон и стал править Фригией. Бриги, пришедшие с ним, стали тоже называться фригийцами, а цари Фригии долгое время носили потом имя то Гордия, то Мидаса.)

Итак, когда Гордий увидел, что его приемному сыну муравьи несут хлебные зерна, и когда это было истолковано как предзнаменование грядущего богатства и удачи, он очень порадовался, потому что его владения были не столь богаты, как ему хотелось, а он мечтал иметь сокровищницу, полную золота.

Свою мечту Гордий передал приемному сыну, она стала его путеводной звездой, ни о чем другом Мидас и думать не мог, как только о богатстве. Его учителем был сам Орфей, и Мидас оказался хорошим учеником великого певца и музыканта (недаром спустя много лет сам Аполлон призовет его быть судьей в одном музыкальном споре!). Однако голова его была занята другим — он думал не об искусстве, а о золоте, о деньгах, о богатстве! Частенько он отправлялся в святилище Зевса и смотрел на старую оглоблю, на которой виден был золотой след от когтей царственного орла. И упоенно мечтал: вот бы научиться так же оставлять золотой след на том, к чему прикоснешься!

Впрочем, нельзя сказать, что Мидас так уж сильно бедствовал или даже нищенствовал. Просто он желал несбыточного. А вообще-то проводил жизнь в удовольствиях, царствовал после смерти Гордия мудро и справедливо. Он ввел в стране культ Диониса, поскольку считал, что именно этому богу отчасти обязан своим рождением (все же сатир, его отец, был служителем Диониса, да и зачат Мидас был, как мы помним, именно на дионисиях!), и основал город Анкару. А еще он посадил знаменитые розовые сады, которые привлекали во Фригию множество путешественников и которые чуть было не назвали восьмым чудом света (а не назвали из-за недоброжелательных происков Аполлона, о которых будет сказано позже). Из-за красоты и аромата тех роз и произошла история, о которой пойдет сейчас речь.

В свите бога Диониса было много сатиров, но первым и самым почитаемым среди них был старый Силен, бывший учитель Диониса. Как-то раз, крепко подвыпив, он отстал от буйного дионисийского воинства, направлявшегося по лесистым скалам Тмола с песнями, плясками и традиционными криками: «Вакх,[2] эвое!» из Фракии в Беотию, забрел невесть куда, попал в сады Мидаса и, сраженный сладким ароматом, завалился спать под одним из розовых кустов. На него наткнулись садовники (их у Мидаса было множество, и всем хватало работы, потому что роз в тех садах цвело несчетное количество!), связали гирляндами цветов, с трудом дотащили до царского дворца — Силен к тому времени пробудился, но никак не мог очухаться и понять, что с ним вообще происходит и куда его, собственно, влекут, — и поставили перед Мидасом.

Тут Силен наконец совершенно пришел в себя и с удовольствием принял знаки великого уважения, которые оказал ему Мидас. Царь чувствовал себя так, как будто встретился с ближайшим родственником (по сути, и верно, ведь все сатиры — дети богини Геи, а значит, братья, и Силена вполне можно было считать дядюшкой Мидаса).

Силену тоже понравился гостеприимный царь, который щедро напоил его фригийским вином, и в благодарность старый мудрый сатир принялся рассказывать царю чудесные сказки о том, что за потоком Океана (в древние времена люди считали Океан огромной рекой, омывающей землю) есть материк, полностью отделенный от прочих стран и земель, и там расположено множество прекрасных городов, населенных высокими, счастливыми долгожителями, живущими по справедливым законам. Это страна гипербореев, и туда на зиму улетают лебеди, рассказывал Силен. Великая экспедиция — по меньшей мере десять миллионов человек! — однажды отправилась на кораблях через Океан, чтобы посетить гипербореев, но, решив в конце концов, что их родная земля самая лучшая в Старом Свете, они, разочарованные, вернулись… Поведал Силен Мидасу и про ужасный водоворот, который не может преодолеть ни один из мореплавателй. Рассказал, что где-то на земле есть место, где две реки текут рядом. Деревья, растущие по берегам одной реки, дают плоды, которые, если их съесть, заставляют человека стонать, плакать, страдать, пока он не исчахнет. Ну а деревья, растущие по берегам другой реки, дают плоды, которые возвращают молодость даже очень старым людям. Но вот что смешно и странно: сначала к отведавшим тех плодов возвращается средний возраст, затем молодость, юношество, отрочество, детство, затем младенчество — и наконец они совсем исчезают с лица земли!

Мидас, очарованный выдумками Силена, держал его у себя целых пять дней и ночей и готов был оставить навеки, но он слишком глубоко чтил Диониса, а потому вынужден был проститься с его любимым учителем. Царь дал Силену охрану, чтобы та с почетом сопроводила старого сатира к лагерю Диониса.

А между тем веселый и могущественный бог был немало опечален: он уже забеспокоился о судьбе Силена. И вдруг увидел его перед собой живым, невредимым, полупьяным, веселым, счастливым и довольным!

Силен долго рассказывал Дионису о том, как чудно он проводил время у Мидаса, какой тот гостеприимный человек, обходительный, любезный, как приятно с ним беседовать, поскольку он верит всякому слову, какое ни скажешь, — самый лучший слушатель для рассказчика-вруна! Дионис решил наградить Мидаса, который доставил такое удовольствие его старому учителю, и отправил к царю Фригии людей — спросить, что же он желает в награду.

Мидас так и обмер. Золотой след от когтей орла словно бы вспыхнул перед его глазами! Алчность обуяла его, и, не раздумывая, он ответил:

— Хочу, чтобы все, к чему я ни прикоснусь, превращалось в золото.

Дионис, услышав такое, очень удивился и сам явился перед Мидасом, чтобы спросить:

— Да что хорошего в золоте? Прекрасны виноградины, когда солнце золотит их, и золотое вино чарует нас. Но твердый, холодный, мертвый металл… Его нельзя пить, нельзя есть, он не согреет, не развеселит… Мидас, не хочешь ли ты чего-нибудь другого?

— Как это — золото нелья есть и пить? — удивился Мидас. — Да ведь за него можно купить все на свете, любую еду и любое питье! Даже виноград лучше всего выглядит, когда его подают на золотом блюде, а вино еще вкуснее в золотых чашах. Мое единственное, самое заветное желание — иметь все золото мира. — И он повторил: — Хочу, чтобы все, чего я касаюсь, превращалось в золото.

Дионис усмехнулся, но не слишком весело, ведь прекрасно знал, к чему приведет Мидаса его алчность. Но своего слова он не мог взять назад, а потому кивнул Мидасу:

— Твое желание исполнено!

И исчез так же внезапно, как и появился.

Мидас озадаченно посмотрел ему вслед, потом огляделся, размышляя, к чему бы прикоснуться. Ему не верилось, что Дионис не обманул его. Слишком уж просто все получилось. Вот если бы гремел гром, сверкала молния, происходили светопреставления земные и небесные, Мидас поверил бы. А так… Конечно, Дионис пошутил.

Царь сокрушенно покачал головой, понурился — да так и замер, обнаружив, что на ногах у него что-то блестит. Да ведь это его кожаные сандалии обернулись золотыми!

Мидас не поверил глазам. Недоверчиво махнул рукой — и обнаружил, что ему очень тяжело двигаться. Да ведь и туника его тоже сделана из тончайшего листа золота…

Получилось! Дионис не обманул его! Какое счастье!

Мидас помчался ко дворцу, касаясь всего, мимо чего проходил. Сорвет зеленую ветвь с дуба — в золотую превращается ветвь в его руках. Сорвет в поле колосья — золотыми становятся они, и золотые в них зерна. Сорвет яблоко — яблоко обращается в золотое, словно оно из садов Гесперид. Когда он мыл руки в придорожном источнике, вода стекала с них золотыми каплями. Все, к чему прикасался Мидас, тотчас обращалось в золото.

И вот он во дворце своем. Колонны стали золотыми, то же самое случилось и с полом, и со стенами, и со скамьями… Поскольку уже настал вечер, то зажгли светильники, и Мидасу чудилось, будто они горят в десять раз ярче, потому что золотые стены отражали их свет. Влетев в столовую, он был вне себя от возбуждения.

Здесь его ждала дочь, его любимая дочь.

— Что случилось, отец? — испугалась она, когда Мидас облегченно плюхнулся на стул. — Твоя одежда, твоя обувь, стул, на который ты сел… Они золотые!

— Да! — закричал Мидас. — Я самый счастливый, самый богатый человек в мире!

Дочь всплеснула руками не то испуганно, не то радостно, а Мидас почувствовал, что ужасно проголодался. Схватил кусок свежевыпеченного хлеба — и был очень озадачен, когда тот вдруг превратился в золото. А вслед за ним и мясо, и виноград, и яблоки…

Мидас испугался. Как же так? Все, чего он касался, становилось куском золота — он не мог ничего съесть.

Он глотал слюнки, так и бегая глазами по столу. Сыр, какой чудесный, свежий сыр… Но к нему не притронуться! Золотистый виноград стал теперь золотыми камушками. Вино, так любимое вино льется золотой струей… однако ведь человеку невозможно пить расплавленное золото, если он не хочет погибнуть в мучениях. Мясо — золото. Все — золото!

Дочь смотрела на него сочувственно. Богатство — это хорошо, но отец рискует умереть с голоду, сделавшись самым богатым человеком в мире.

— Я помогу тебе, — ласково сказала она, беря кусок хлеба и протягивая отцу. Невзначай она коснулась его плеча — и о ужас! Нежная, прелестная девушка вмиг стала твердой и холодной золотой статуей.

Слуги, которые видели все это, кинулись врассыпную, страшно перепугавшись.

Прижимая к себе дочь, онемев от ужаса, Мидас озирался по сторонам, словно не зная, к кому воззвать о помощи. Он стоял у окна, и звезды, взошедшие на небеса, были ему хорошо видны. Четко рисовались узоры созвездий. Он видел Волопаса, Деву, Пса. И Мидас вдруг вспомнил одну старинную историю, которая была связана с этими созвездиями.

…Щедро награждает Дионис людей, которые чтят его как бога. Так он наградил Икария в Аттике, когда тот гостеприимно принял его. Икарий хотел получить в дар нечто, что принесет ему счастье и богатство. Дионис подарил ему виноградную лозу, и Икарий первый развел в Аттике виноград. Он нажил огромные деньги, продавая плоды лозы, а еще больше испытал счастья и блаженства, когда пил первое вино. Но печальна была судьба этого человека. Однажды он дал вина пастухам, а они, не зная, что такое опьянение, решили, будто Икарий отравил их. Пастухи убили Икария, а тело его зарыли в горах. Дочь Икария, Эригона, долго искала отца. Наконец с помощью своей собаки Майры нашла она могилу Икария. В отчаянии повесилась несчастная Эригона на том самом дереве, под которым лежало тело ее отца. Дионис взял Икария, Эригону и ее собаку Майру на небо. С той поры горят на небе ясною ночью созвездия Волопаса, Девы и Большого Пса.

Стоя на золотом полу и глядя в небо, обнимая золотую статую, бывшую некогда его дочерью, голодный и испуганный до полусмерти Мидас горько плакал, и слезы, стекая по его щекам, падали на пол с металлическим звоном: ведь они тоже обращались в золото. Страшно был наказан царь за свою алчность, он и врагу не пожелал бы такое пережить!

— Ох, Дионис, — заплакал Мидас, — избавь меня от этого кошмарного дара! Верни мне мою дочь!

Но Дионис был слишком далеко и не услышал крика царя.

Всю ночь проплакал бедный царь, держа на руках золотую куклу и мечтая о том, чтобы исправить все, что он натворил.

— Я больше никогда не буду жадным, — молился он всем богам Олимпа. — Пожалуйста, пришлите ко мне Диониса!

Наконец до Диониса дошел слух о том, что Мидас зовет его, и он явился пред отчаявшимся царем.

— Ты по-прежнему все так же любишь золото и алчешь все обращать в него одним прикосновением? — спросил он.

— Нет, — вскричал Мидас, — забери у меня свой дар! Я хочу стать таким, каким был прежде. И пусть все вокруг меня станет таким, как было.

— Ну, это не так просто сделать, — сказал Дионис. — Тебе придется отправиться к истоку реки Пактол, что находится у подножия горы Тмол, и там искупаться.

Мидас осторожно положил на пол золотую статую своей дочери и ринулся вон из дворца. Дионис посмотрел ему вслед и покачал головой, ибо умел провидеть грядущее, а оно не сулило царю ничего хорошего: его алчность всегда будет мешать ему…

Между тем Мидас мчался быстрее скорохода и очень скоро оказался среди лесистых отрогов Тмола, там, где берет свое начало река Пактол. Он побежал по серому песку на берегу реки и прыгнул в воду. Касаясь его тела, вода начала обращаться в золотые шарики, но с каждым мгновением их становилось все меньше, и через какое-то время Мидас с восторгом и облегчением увидел, что теперь на его руке водяные, а не золотые капли. Постепенно и одежда его, и сандалии стали прежними: льняными и кожаными.

Не меньше часа провел Мидас в реке, проклиная свою алчность и давая слово никогда, никогда не мечтать более о богатстве…

Наконец он выскочил из реки, даже не обратив внимания на то, что серый песок по ее берегам так и блестел от вкраплений золота, и помчался во дворец. Первым делом он обнял золотую статую — и через мгновение она вновь стала живой девушкой. А потом он кинулся к столу и принялся хватать и запихивать себе в рот сыр, мясо, хлеб, оливки, виноград, яблоки, запивая все это огромными глотками вина.

Никогда в жизни ему не было так вкусно!

А Дионис насмешливо смотрел на него.

— Спасибо тебе! — воскликнул Мидас, насытившись. — Какое счастье, что дочь моя снова со мной, а пища моя так вкусна!

— А как же золото? — улыбнулся Дионис. — Ты больше не хочешь много, много, много золота?

Мидас призадумался. Конечно, дочь с ним, она жива и здорова, а мясо такое жирное и нежное, и хлеб дышит паром, и виноград сладок, а все же… Не поспешил ли он, столь необдуманно расставшись с даром Диониса?

Он вспомнил яблоки своего сада, похожие на яблоки из садов Гесперид, — и алчность снова ужалила его за сердце.

— Скажи пожалуйста, Дионис, — робко проговорил Мидас, — если ты отнял у меня свой дар, это значит, что ты ничем не наградил меня за гостеприимство по отношению к Силену, ведь так?

Дионис поразмыслил и согласился, что да, царь Мидас так и остался невознагражденным.

— Хорошо, — кивнул бог, — загадай еще одно желание — и я исполню его, клянусь, потому что высоко чту моего учителя Силена и бесконечно благодарен тебе за почет, который ты ему оказал.

Мидас счастливо улыбнулся. Он отлично знал, чего попросит теперь!

— Я хочу, — сказал он, дрожа от жадности, — чтобы все, что я выберу и пожелаю, обращалось в золото.

— Я сделаю это, — кивнул Дионис. — Но смотри, если ты снова причинишь кому-то вред, я уже не смогу ничего исправить.

— Все будет хорошо! — замахал руками Мидас. — Я буду очень осторожен.

А голос его дрожал и срывался от счастья, когда он представлял свою сокровищницу, доверху набитую золотом.

— Твое желание исполнено, прощай, — сказал Дионис и удалился туда, где его по-прежнему ждали сатиры, менады и вакханки, где звенели хмельные крики: «Вакх, эвое!»

Отвесив ему вслед прощальный и почтительный поклон, Мидас кинулся в сад и поднял там какой-то камешек. Камешек в его руке остался таким же, как был.

— Я хочу, — нетерпеливо выкрикнул Мидас, — чтобы камень стал золотым!

И тотчас на ладони его оказался золотой слиток.

О счастье!

Все в мире богатство теперь принадлежало Мидасу! Его самое заветное желание было исполнено!

Прошло какое-то время, и вот однажды царь Мидас, самый богатый человек на свете, повелитель самого богатого государства, шел по рыночной площади — и вдруг увидел жалкого нищего.

Мидас удивился: он давно не видал нищих в своей стране, ведь у всех было благодаря волшебному дару царя полным-полно золота. Потом он подумал, что этот несчастный забрел из какой-то другой страны.

— Я сделаю тебя богатым и счастливым, — сказал Мидас. — Не благодари меня, не надо!

Он пожелал, чтобы пыль вокруг нищего стала золотой, а камешки в ней — золотыми слитками. Усмехнулся, увидев их блеск, и пошел, довольный, дальше. Однако на углу он обернулся — и остолбенел, увидев, что нищий с отвращением отметает от себя золотую пыль и отшвыривает слитки.

Царь был так изумлен и оскорблен, что бегом вернулся к нищему и закричал обиженно:

— Что ты делаешь, несчастный, неразумный?!

— Да у меня и так полно золота, — грустно проговорил нищий. — У нас у всех девать его некуда. И что? На него не купишь даже кружку воды у водовоза. Нет ли у тебя, добрый человек, серебра или меди?

— Что ты такое говоришь? — спросил Мидас, ничего не понимая. — Зачем тебе серебро или медь, если есть золото, золото, золото!

— Выслушай меня, — сказал нищий. — Вот моя история. Много лет я трудился не покладая рук, откладывая часть денег на те времена, когда стану старым и не смогу работать. Когда придут трудные дни, думал я наивно, я смогу прожить остаток моей жизни в достатке, да еще и оставлю наследство детям. Но однажды случилось так, что все в нашем государстве внезапно разбогатели. Царь стал платить очень щедро и только золотом. Вскоре торговцы поняли, что глупо продавать товары за медь, когда все платят золотом. Серебро и медь постепенно исчезли. Но золота у всех стало слишком много! Оно обесценилось, оно никому не нужно, все сделались одинаково богаты, и за него уже ничего не купишь. Оно стоит не более, чем обычный камень! Поэтому я и прошу у тебя серебра или меди.

Мидас стоял, будто громом пораженный. Что же он натворил! Самый драгоценный в мире металл стал из-за его глупости не ценнее придорожных булыжников и уличной пыли!

Мидас захотел воззвать к Дионису и попросить его забрать от него и этот дар, но вспомнил: бог предупреждал, что больше не возвратится к нему.

«Не пойти ли мне снова к реке Пактол и не омыться ли в ее водах?» — уныло подумал он.

Сказано — сделано. И вот Мидас снова оказался на берегу волшебной реки. Он вошел в ее воды и долго стоял, погрузившись по самую макушку, чтобы даже из помыслов его ушло желание превращать все в золото. Наконец ему стало не хватать воздуха, и он вынырнул. Вышел на берег, взял первый попавшийся камень…

«Красивый получится слиток, — подумал Мидас. — Пусть-ка он обратится в золото!»

Камень остался камнем. Мидас сначала облегченно засмеялся, а потом повесил голову. Итак, он лишился и этого волшебного дара Диониса…

«Но все же я успел кое-что скопить!» — подумал алчный царь.

Торговля в царстве Мидаса постепенно наладилась, а он по-прежнему оставался одним из богатейших людей мира. И все-таки его не покидала тоска по тем временам, когда он мог превращать вещи в золото одним своим помыслом, и он не переставал жалеть о том, что так необдуманно избавился от дара Диониса. Он был бы счастлив снова встретиться с Дионисом и попросить вернуть последний дар, но боги не являются к смертным просто так…

И вот как-то раз боги пригласили Мидаса быть судьей в их музыкальном состязании. Разумеется, позвали его не из-за богатства, а из-за того, что он некогда был учеником самого Орфея, великого Орфея.

Состязания шли своим чередом, участников становилось все меньше, и вот наконец перед зрителями и слушателями остались стоять только двое — солнечный бог-покровитель искусств Аполлон и лесной бог Пан.

Аполлон играл на лире, а Пан — на свирели. Главный судья, бог гор Тмол, да и все остальные склонялись на сторону Аполлона. Честно говоря, он и впрямь играл лучше. Тмол уже почти решил отдать ему лавровый венок победителя, но Мидас воспротивился. Не то чтобы ему больше нравилась игра Пана, чем Аполлона… Но козлоногий Пан, весельчак и выпивоха, охальник и гуляка, был из породы сатиров — спутников Диониса — и дружил с веселым богом вина и виноделия. Вот Мидас и подумал: «Когда Дионис узнает о том, что я присудил победу его другу, то непременно захочет меня наградить. А когда он спросит, чего мне хочется, я попрошу вернуть дар обращать все, что ни пожелаю, в золото!»

Да, да, алчность вновь обуяла царя…

Забыв о справедливости, он важно сказал, что Пан играл лучше Аполлона, а значит, победа принадлежит ему.

А условия того состязания были таковы, что победа могла быть присуждена лишь единогласно. Если кто-то из судей был против, победителя просто не выбирали, вот и все.

Аполлон страшно обиделся.

— Не повезло Орфею с учеником! — бросил он зло. — Ты только позоришь имя своего учителя! Ты понимаешь в музыке не больше, чем осел. Вот именно, ты настоящий осел, и тебе очень пристанут его уши!

Разгневанный Аполлон исчез, а довольный Пан пригласил Мидаса выпить с ним. Напились они крепко, а когда наутро Мидас пробудился, он обнаружил, что Дионис так и не явился наградить его, зато наградил Аполлон. И наградил весьма щедро — за ночь на голове Мидаса выросли ослиные уши!

Пан очень посочувствовал собутыльнику и подарил ему большущую шапку, которая надежно скрывала «подарочек».

— Носи ее всегда, — сказал он, — и никто ни о чем не узнает.

Легко сказать — «носи всегда»!.. А как же стричься? Как брить бороду? Ходил, ходил Мидас небритым и нестриженым, но в конце концов ему это надоело. Он позвал цирюльника и, взяв с него клятву под страхом смерти молчать обо всем, что увидит, снял перед ним шапку.

Брадобрей подстриг его и побрил — и ушел из дворца, крепко стиснув зубы. Он просто изнывал от желания рассказать хоть кому-нибудь о том, что видел на голове у Мидаса. Но не мог — боялся за свою жизнь. Однако секрет прямо-таки распирал его! И вот однажды, не в силах больше себя сдерживать, брадобрей пошел на берег реки, выкопал там ямку и шепнул в нее: «У царя Мидаса ослиные уши!» Ему немедленно стало гораздо легче. Он засыпал ямку землей, чтобы прикрыть свой голос, и ушел домой, совершенно счастливый. Впервые за много дней он мог спать спокойно!

Но минуло некоторое время, и на том месте, где брадобрей вырыл ямку, вырос тростник. И когда дул ветер, тростник начинал шелестеть, а в его шелесте отчетливо можно было расслышать слова:

— У царя Мидаса ослиные уши… у царя Мидаса ослиные уши…

Кто-то услышал, рассказал другому, тот — третьему, и постепенно тайна царя стала известна всем. Как говорится, секрет в безопасности, когда о нем знает только один человек, а если знают двое — то знают все.

Когда Мидас прослышал, что о его уродстве теперь известно всем, он горько пожалел, что присудил победу Пану. Вот куда завела его неуемная алчность! Но некого было винить, кроме себя, во всех несчастьях своей жизни он был повинен сам!

Конечно, царь все же приговорил болтливого брадобрея к смерти, но это ничему не могло помочь. Жить в таком позоре Мидас не мог. Он напился бычьей крови — ведь всем известно, что она смертельна для ослов, а Мидас теперь был в некотором роде ослом — и умер, оставив по себе память как об одном из самых алчных, богатых — и неразумных людей на свете.

Церковь на высоком берегу (Александр Меншиков, Россия)

В октябрьский день 1729 года на высоком берегу сибирской реки Сосьвы, на самой окраине Березова, стоял высокий немолодой человек в простой крестьянской одежде и смотрел, как недавно взошедшее солнце красит лучами светлые, свежеошкуренные бревна, из которых сложена новая церковь. Строительство ее было только что закончено, и можно сказать, что всю работу сделал этот человек сам. Ну разве что сын ему помогал через силу, да солдаты-охранники, да кое-кто из местных, русских поселенцев и самоядов,[3] приобщился. Но больше всех старался он, и вот теперь, когда дело было завершено, он чувствовал и радость от окончания богоугодного труда, и некоторую растерянность (что делать дальше, чем жить теперь?), и тихий, даже от самого себя скрываемый страх. Потому что, еще когда только прибыл он в Березов, местная самоядская колдунья нагадала, что жить ему осталось немного — вот выстроит церковь, и тогда сразу… Церковь достроена, значит, и век измерен?

Впрочем, сейчас о таком возвышенном деле, как смерть, думать было особо некогда. Человека, стоящего на обрыве, влекли куда более земные заботы. Плотники пришли за расчетом, он должен отдать им обещанное копейка в копейку. Никак нельзя обжулить, когда речь о Божьем храме идет!

Он сунул руку в карман армяка и вынул малую горсть денег. Серебряные монеты редко попадались среди медяков. Он все их тщательно счел: вышло ровно, и больше у него ни копейки, ни грошика не оставалось. Сжал кулак — и вдруг усмешка мелькнула на его губах. В кулаке сейчас помещалось все богатство его — человека, который прежде не то что медяки и серебро — золото из горсти в горсть пересыпал, как дитя малое песочек, тысячи и десятки тысяч разбрасывал, не считая, а драгоценные камни в злато оправлял и не только на пальцы нанизывал, но и вместо пуговиц на камзоле нашивал. И ходил он тогда не в латаном, худом армячишке, а в шелках да бархатах, и волосы его были не седыми, не в скобку грубую остриженными, а прятались под шелковистым вороным париком, и лицо не скрывалось в усах и бородище, а было чисто выбрито. Он чуть не первым в России начал бриться, приноравливаясь под нравы Иноземной слободы, столь милые сердцу молодого государя Петра Алексеевича. Он и сам был молод, нет — юн тогда, этот человек, стоявший сейчас на берегу Сосьвы…

Тогда его звали просто — Алексашка, теперь кликали просто — Данилычем, и между двумя прозваниями как-то незаметно укладывалась иная жизнь, в которой его звали Александром Даниловичем Меншиковым. А титулов у него имелось чуть ли не больше, чем монет зажато сейчас в кулаке: «Светлейший Святого Римского и Российского государства князь и герцог Ижорский; в Дубровне, Горы-Горках и в Почепе граф, наследный господин Аринибургский и Батуринский; его императорского величества всероссийского над войсками командующий генералиссимус, верховный тайный действительный советник, государственной Военной коллегии президент, генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской, подполковник Преображенской лейб-гвардии, полковник над тремя полками, капитан компании бомбардирской, от флота всероссийского вице-адмирал белого флага, кавалер орденов Святого апостола Андрея, датского Слона, польского Белого и прусского Черного Орлов и святого Александра Невского кавалер…»

Данилыч только головой покачал, вспомнив батюшку своего, спившегося плотника. Вот подивился бы, услышав сие чинопочитание! Небось и не поверил бы, что речь о родном сыне идет. А еще больше озадачился бы, узнав, что, оказывается, ведет род свой от неких польских шляхтичей, некогда переехавших в Россию. Такую байку запустил Александр Данилыч, когда метил в герцоги Курляндские. Происхождение свое от Александра Невского или еще кого-то из столпов земли Русской он никак исчислить не мог, хоть наизнанку вывернись, а вот изыскать среди поляков свои корни шляхетские, то есть дворянские, кое-как можно было исхитриться. Жалованное царем княжеское достоинство — дело хорошее, однако неплохо бы и соломки подстелить…

А впрочем, со слабой улыбкой подумал Данилыч, ничто, никакое безродство никогда не мешало ему в жизни. Он был первым подле государя во всех его делах, он был первым во всяком бою, во всякой учебе и стройке, затеваемых Петром. Алексашка даже первым опробовал обеих его самых любимых женщин — Анну Монс и государыню Екатерину, ныне покойную, некогда звавшуюся Мартой Скавронской… Он был первым и в приятнейшем деле насыщения своей алчности, которая в нем зародилась и разрослась на тех должностях, куда он был щедро назначаем своим другом-государем. Богатство само липло к его рукам… ну а когда не липло, Алексашка умел взять его силой, хитростью, наглостью — тут уж ему не было равных!

* * *

На театре русской истории полным-полно действующих лиц, исторические роли которых могут быть изображены как мрачно-черной, так и сияюще-белой краской. Взять хоть князя Владимира, святого и грешного, да и великого государя Ивана Васильевича Грозного, да того же Петра! Таким же был и Александр Данилович Меншиков.

Службу он начал с 1686 года денщиком молодого Петра, а попал к нему от верного друга Франца Лефорта. Предполагалось, что Алексашка — долгие годы его другим именем никто и не называл! — станет просто ушами и глазами пронырливого немца в царских покоях, однако Лефорт, как высоко ни ценил веселого, смышленого молодца, все же и сам удивлялся, сколь высоко взлетел тот через самое малое время. Петр не мог не оценить исключительные дарования и усердие Алексашки. Он был словно зеркалом молодого государя — зеркалом, в котором отражались все его наилучшие и наихудшие качества. Однако это зеркало, даже отражая худшее, вселяло в Петра не уныние, а бодрость, заставляло идти дальше в своей государственной деятельности, непохожей на все предыдущие, искать новые пути и средства, а если надо — брать их с бою. И в том Алексашка тоже был рядом с царем, если надо — даже и впереди.

Помогал ему в создании «потешных» войск в селе Преображенском (значился бомбардиром Преображенского полка, где Петр являлся капитаном), участвовал в потешных маневрах, поездках на Плещеево озеро и в Архангельск. Боевое крещение Алексашка получил во время Азовских походов (1695 и 1696 годы) против Турции. С исключительным мужеством и отвагой бился на стенах сильнейшей вражеской крепости Азов. Спустя год сопровождал Петра в Западную Европу, вместе с ним учился кораблестроению на голландских и английских верфях, осваивал основы дипломатии, находясь в составе «Великого посольства».

Все двадцать лет Северной войны (1700–1721) Алексашка почти безотлучно находился там, где велись боевые действия. При кровопролитном штурме неприступной шведской крепости Нотебург (Шлиссельбург) он одним из первых ворвался на стены. За мужество, проявленное в сражении, был пожалован чином шлиссельбургского коменданта и в том же году получил графский титул. Заодно с генерал-фельдмаршалом Борисом Шереметевым Алексашка — впрочем, к тому времени его уже остерегались так называть, только сам Петр мог, — руководил осадой крепости Ниеншанц на Неве. Когда крепость сдалась и была переименована Петром I в Шлотбург, ее комендантом царь назначил Меншикова. Спустя несколько дней на лодках с отрядом гвардейцев Петр и Меншиков в жарком абордажном бою захватили два шведских военных корабля в устье Невы. В честь этой победы была выбита знаменитая медаль «Небываемое бывает», а царь и Алексашка стали кавалерами первого (и впоследствии — высшего) российского ордена — Святого Андрея Первозванного.

16 мая 1703 года Александр Данилыч участвовал в закладке крепости Санкт-Петербург («Санкт Питер бурх»), ставшей через несколько лет столицей России, и вскоре сделался ее генерал-губернатором, а также — губернатором возвращенной от шведов Ингерманландии (Ижорской земли). Вскоре ему привелось участвовать во второй осаде и штурме Нарвы: под стенами крепости «разыграли» сражение между русскими и шведскими войсками, чтобы выманить часть гарнизона Нарвы на подмогу «своим», так вот «шведами» командовал царь, а русскими — Меншиков. Хитрость удалась, и после взятия крепости он был назначен генерал-губернатором «нарвских и всех завоеванных земель».

Александр Данилыч мужественно руководил обороной Санкт-Петербурга от шведского флота в мае-июне 1704 года, за что был пожалован генерал-поручиком. Спустя год Петр направил своего ближайшего сподвижника во главе кавалерийского корпуса на помощь союзнику — польскому королю и саксонскому курфюрсту Августу II Сильному. За победу над шведским ставленником Станиславом Лещинским Август II наградил Меншикова высшим польским орденом Белого Орла, а император Священной Римской империи Леопольд I пожаловал его, по просьбе Петра, княжеским титулом. Теперь Алексашка именовался — светлейший князь…

Храбрость его и военная изобретательность были изумительны. Под Гродно 40-тысячной русской армии угрожало окружение превосходящими силами Карла XII — светлейший вывел ее из окружения и спас. Он руководил строительством Печерской крепости в Киеве для обороны города от шведских войск, командовал русской кавалерией в Польше.

Он успевал везде и всюду, нигде не зная поражений. Возглавил лихую кавалерийскую атаку в сражении при Калише, увенчавшемся блестящей победой русских войск, за что был награжден драгоценной тростью, изготовленной по собственноручному чертежу Петра I. Ну а Август II подарил светлейшему князю местечко Оршу, откуда, по преданию, происходил род Меншикова (вернее, начал вдруг происходить, когда понадобились более «увесистые» предки, чем батюшка-плотник).

Впрочем, ценил его Петр не за этих выдуманных предков, а за неустрашимость и отвагу. В сражении у села Доброго (30 августа 1708 года) Меншиков командовал кавалерией, действия которой, по сути, обеспечили победу над шведами. Он вел авангард корволанта [4] в сражении у деревни Лесной и уничтожил 16-тысячный корпус под командованием Левенгаупта, шедший с огромным обозом (10–12 тысяч подвод) на соединение с армией Карла XII. Петр назвал битву при Лесной «матерью Полтавской победы» — значит, во многом «отцом» ее был Меншиков.

2 ноября 1708 года войска под командованием Меншикова штурмом взяли Батурин — резиденцию гетмана Левобережной Украины, предателя Мазепы, перешедшего на сторону Карла XII. Город был сожжен. Двигала Меншиковым отнюдь не только месть и жестокость по отношению к предателям: Батурин был фактически огромным складом, и после его уничтожения шведы лишились огромных запасов продовольствия, фуража и боеприпасов накануне суровой зимы.

В Полтавской баталии, решившей судьбу Северной войны и России, светлейший князь, как всегда, командовал кавалерией и находился в самой гуще боя, под ним было убито три лошади. Армия Карла XII бежала, Меншиков и генерал князь Михаил Голицын во главе кавалерийских отрядов догнали шведов у местечка Переволочны и принудили сильнейшую в Европе армию к капитуляции без единого выстрела. Александр Данилович сообщал в своем донесении царю: «Бегущего от нас неприятеля здесь мы настигли, и только что сам король с изменником Мазепою в малых людях уходом спаслись, а остальных шведов всех живьем на аккорд в полон побрали, которых будет числом около десяти тысяч, между которыми генерал Левенгаупт и генерал-майор Крейц. Пушки, всю амуницию тоже взял». Фактически в плену оказалось более 16 тысяч шведов. За Полтаву Меншиков был удостоен чина генерал-фельдмаршала. При торжественном въезде Петра в Москву 21 декабря 1709 года Александр Данилович находился по правую руку царя, что подчеркивало его исключительные заслуги и исключительное расположение к нему Петра.

Петр во многих военных вопросах полностью доверял интуиции и прозорливому, расчетливому уму своего фаворита и сподвижника, поэтому почти все распоряжения, которые царь рассылал войскам, проходили сначала через руки Меншикова. Можно сказать, он был у Петра как бы начальником генштаба: царь подавал идею — Меншиков находил способы воплотить ее в дело, причем его быстрые и решительные действия вполне соответствовали кипучей энергии Петра. Не зря царь называл его «дитя моего сердца»!

Казалось, все его действия обречены на удачу…

В апреле-июне 1710 года он организовал осаду крупнейшего торгового порта Шведского королевства — Риги, и крепость через месяц сдалась. Во время военной кампании в Прибалтике и Прутского похода Меншиков управлял Санкт-Петербургом и губернией, руководил строительством военно-морского флота и высшим органом государственного управления — Сенатом.

В 1712–1713 годах вновь пришлось участвовать в войне, на сей раз — за пределами России. Меншиков командовал русскими войсками в Померании (Северная Германия) и в союзе с датско-саксонскими войсками взял шведские крепости Штральзунд и Штеттин, за что был награжден высшим датским орденом Белого Слона и высшим прусским орденом Черного Орла.

Следующие годы, до смерти государя в 1725-м, Меншиков занимался государственной деятельностью, строительством и благоустройством новой столицы, укреплением и оснащением российского Балтийского флота, ставшего в Петровскую эпоху одним из сильнейших в Европе. В 1719 году светлейший князь был назначен президентом Военной коллегии (это соответствует чину военного министра, в качестве президента Военной коллегии он отвечал за состояние и приумножение всех вооруженных сил России). После заключения Ништадтского мирного договора со Швецией (1721 г.) Меншиков был пожалован чином вице-адмирала.

Это был человек воистину незаурядный. В Меншикове сочетались талант военачальника и хватка предпринимателя. Он основал немало заводов, приносивших огромную пользу государству (и немалый доход самому князю, а как же без этого!). Он учреждал торговые компании, заботился о привилегиях для российских купцов в европейских державах, держась при этом курса: «Меньше покупать за границей, а больше — продавать». Именно Меншиков одним из первых в России стал создавать предприятия по переработке сельскохозяйственного сырья и полезных ископаемых.

И все же во многом он оставался тем же Алексашкой, который когда-то совал за щеку утаенную от отца монетку. Он обогащался где мог и как мог, и алчность его росла прямо пропорционально тем невероятным возможностям, которые открывались для ее насыщения. Другое дело, что насытить ее было совершенно невозможно. Есть такая пословица — брюхо добра не помнит. А римский философ Саллюстий аналогичным образом выразился и об алчности: «Алчность всегда безгранична, ненасытна и не уменьшается ни при изобилии, ни при скудости. Богатство не уменьшает алчности».

Древние философы вообще знали толк в алчности и умели сказануть так, что слова их оставались в веках. «Деньги ведь что еж, которого легко словить, но непросто удержать», — писал Клавдий Элиан. И ему вторил Публилий Сир: «Жадного деньги возбуждают, а не насыщают».

Меншиков являлся живой иллюстрацией к этим мудрым изречениям…

Он по праву считался одним из богатейших людей России. После победы при Полтаве в его владение были переданы города Почеп и Ямполь, увеличившие число его крепостных на 43 тысячи душ мужского пола. Теперь он стал вторым после царя душевладельцем в России. Меншиков пополнял свое состояние где мог и как мог — военными трофеями, огромными доходами с вотчин, предпринимательством (кирпичное производство, хрустальный завод, винокурение и т. д.), казенными подрядами — не брезгуя взяточничеством и воровством государственных средств.

В 1711 году Петр впервые узнал о злоупотреблениях Меншикова. Тот был публично бит по физиономии, но, конечно, это его не остановило. Утерся — и продолжал свое! Три года спустя назначена была, по доносам, особая следственная комиссия. И с тех пор она работала по делам Меншикова практически постоянно. Были годы, когда он беспрестанно находился под следствием, но его спасало покровительство Петра I, нуждавшегося в деятельном и верном сподвижнике, ну и расположение Екатерины, с его помощью познакомившейся с Петром и испытывавшей благодарность Александру Даниловичу всю жизнь. Она заступалась за старинного друга от всей души, всеми средствами!

Лишь благодаря снисходительности Петра Александр Данилыч отделывался выплатой крупных штрафов. «Где дело идет о жизни или чести человека, то правосудие требует взвесить на весах беспристрастия как преступления его, так и заслуги, оказанныя им отечеству и государю, — писал Петр, — а он мне и впредь нужен».

Ну что ж, Меншиков продолжал увеличивать свое состояние всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Не довольствуясь взятками с многочисленных просителей, которые обивали его пороги (в защиту его можно, впрочем, сказать, что ему несли и несли, беспрестанно искушая этими подношениями, ну он и искушался охотно… чтобы никого не обидеть), Меншиков брал свою долю с грабежа имений польской шляхты, отнимал земли у смежных с его имениями помещиков. И конечно, обкрадывал казну на всевозможных подрядах.

Лишь к концу царствования Петра, после того, как бурная страсть Екатерины к Виллиму Монсу подорвала доверие царя к Екатерине и ко всем, кому она покровительствовала (Петр безосновательно подозревал Александра Даниловича в сводничестве), Меншиков подвергся серьезной опасности, будучи вновь уличенным в злоупотреблениях. Но судьба распорядилась так, что вскоре Петр умер… и его смерть открыла Меншикову дорогу к еще большей власти.

Не странно ли, что именно на этой дороге, усыпанной, чудилось, алмазами и золотом, уставленной сплошными триумфальными арками, он набрел на ту яму, куда и рухнул с оглушительным грохотом?

Умирая, Петр начертал слабеющей рукой: «Отдайте всё…» — и перо выпало из его рук. Император покинул мир сей, оставив семью и приближенных разгадывать эту загадку. Более всех разгадкой ее был озабочен Меншиков. И это понятно. В прежнем завещании наследницей была названа Екатерина, но после гадкой истории с Монсом Петр то завещание разорвал. Кого же он имел в виду теперь? Жену, которой возвращал милость? Старшую дочь Анну, которую больше всех любил? Младшую Елизавету? Или жалконького мальчишку, внука своего, сына царевича Алексея, тоже Петра, который воспитывался где-то на задворках дворца?

Эх, кабы Екатерина была названа в завещании… Александр Данилович знал: это все равно что он сам взошел бы на престол. «Отдать всё» любой из царевен — значит немедля свалиться в опалу. Девицы его терпеть не могли — слишком уж своеволен, шапку перед ними не ломает, потому что отлично помнит — именно ему была обязана матушка возведением на престол. Этого чванства дочери рижской прачки и солдатской потаскухи, искренне считавшие себя достойными российского трона, Меншикову простить не могли. Теперь-то, когда перед которой-нибудь из них, очень возможно, забрезжили корона и скипетр, Меншиков призадумался, что, может, и зря он так, вот уж где стоило соломки подстелить… Но сделанного не воротишь, можно лишь подсуетиться и девиц куда-нито девать. А куда можно девать девиц, как не выдать замуж? У Анны имелся уж сговоренный Гольштейн-Готторпский герцог Карл-Фридрих — следовало ускорить свадьбу и спровадить старшую царевну за пределы России. А для младшей поскорей подыскать жениха: или во Франции, или среди каких-нибудь прусских герцогов.

И уж совсем худо будет, если возьмут верх приверженцы старины, которые спят и видят возвести на трон «жалконького мальчишку» Петра. Не могут позабыть, что отец его, царевич Алексей, погибший в застенках Шлиссельбурга, и мать, царица Евдокия, в монастырь заточенная, мечтали повернуть Россию на прежний путь. В таком случае, знал Меншиков, и ему, и богатству его придет бесславный конец. Либо сошлют куда Макар телят не гонял, либо вовсе голову снесут. А добро его расхитят новые временщики… Для них, что ли, наживал?!

Действовать нужно было незамедлительно. Так он и поступил. Последние минуты государя истекли в пять часов 28 января 1725 года. В это время при Екатерине находились Меншиков и Иван Бутурлин, полковник дворцовой гвардии. В восемь во дворце собрались члены Сената и Синода — так называемый генералитет. Никогда еще эти господа не являлись во дворец, столь исполненные сознания собственного величия. Ведь им предстояло избрать нового императора. Или императрицу…

Сначала предложили наследником малолетнего Петра Алексеевича — при регентстве Сената и Екатерины. Нашлись те, кто напомнил, какие тяжкие воспоминания оставило регентство Софьи при начале нынешнего царствования. Вспомнили, что в России, вообще-то, есть коронованная императрица. Может, отдать ей престол и не мучиться? Тут же добавили: правда, Петр лишил ее престолонаследия… В разгар спора обратили внимание на группу офицеров, которые невесть что делали на столь высоком собрании. На них сурово прикрикнули. Меншиков подал незаметный знак Бутурлину, тот подошел к окну, взмахнул рукой — оттуда раздался барабанный бой. Во всех дверях появились гвардейцы. Стало известно, что дворец занят гвардией.

— Я получил приказ от ее величества императрицы! — заявил Бутурлин в ответ на возмущенные крики собравшихся.

Со двора, где стояла гвардия, неслись другие крики. Смысл их заключался в том, что солдаты и офицеры готовы были изрубить в куски каждого, кто откажется признать императрицей Екатерину.

— Ну что ж, — поспешно произнес адмирал Апраксин, — идем выражать наши верноподданнические чувства императрице.

В самом деле, больше ничего не оставалось. И господа верховники отправились в палаты Екатерины.

Алексей Григорьевич Долгорукий бросил мстительный взгляд на Меншикова, ничуть не сомневаясь, чьих рук это дело. Впрочем, в этом никто не сомневался, а потому никто и не удивился, что в момент принятия присяги Александр Данилович находился рядом с троном.

Екатерина даже и не пыталась разбираться в тонкостях правления, она лишь номинально восседала на троне. Меншиков же делал то, что привык делать, когда Петр, к примеру, уезжал, оставляя власть своему фавориту.

Это и прежде многим не нравилось, теперь же — еще больше. Не было Петра, его железной воли; авторитета Екатерины явно недоставало, чтобы беспрестанно защищать Меншикова. Герцог Голштинский был люто недоволен. Вокруг него группировались Голицыны и Долгорукие, которые мечтали о правлении Сената… ими возглавляемого. Тогда Меншиков, предчувствуя взрыв возмущения и возможный военный переворот, издал указ (за подписью Екатерины, конечно, но все знали, кто водил ее рукой!) об учреждении Верховного Тайного Совета из девяти человек. Именно Совет отныне брал в руки самые важные государственные дела, как внутренние, так и внешние.

Реформа, которая многих сначала воодушевила, была сущей фикцией. Меншиков стал членом Верховного Совета, некоторые члены которого мечтали ограничить власть императрицы… то есть самого Меншикова. Но…

Как он хотел, так и вышло, и вся полнота власти в России перешла в его руки. Талантливые, умелые, ловкие — и страшно загребущие.

Теперь, когда казна государственная фактически принадлежала ему, Меншиков временами становился даже где-то как-то бережлив по отношению к ней. Например, считая проект инженера Миниха (того самого Карла-Бурхарда, который еще блеснет при последующих царствованиях!) по постройке Ладожского канала слишком расточительным, собственной волей не дал ему дополнительно пятнадцати тысяч человек рабочих и запретил выделять средства, считая траты неразумными. Вообще какое-то время Меншиков даже занялся делом прямо противоположным тому, чем занимался всю жизнь: не расхищал, а копил. С другой стороны, во взятках за решение тех или иных вопросов он получал достаточно, да и отчисления в казну вскоре стали притекать через его бездонные карманы, в которых исправно оседали.

В те годы светлейший наладил отношения с австрийцами, прерванные в связи с делом царевича Алексея, фактически насильно вывезенного из Австрии еще в 1718 году, и заключил с ней союзный договор. Договор сей, хоть и с различными изменениями и дополнениями, сохранял свою силу вплоть до середины XIX века.

Странный он был человек, Александр Данилович Меншиков. Он без раздумий умер бы за Петра и Россию. Без раздумий! Но поступиться хоть копейкой из тех денег, которые по какому-то наивному праву считал своими, не мог…

И вот всесильный светлейший решил возвести себя на герцогский престол. Умер герцог Курляндский, и Анне Иоанновне требовался супруг. Меншиков был женат, причем весьма счастливо, и он решил: ведь герцогиню можно оставить вдоветь где-нибудь и за пределами герцогства, навязанного ей в свое время Петром Великим. Еще в июне 1726 года светлейший выставил свою кандидатуру на курляндский трон, однако у него был сильный соперник в лице Морица Саксонского, побочного сына короля Августа Сильного, блестящего маршала Франции, в которого Анна была до безумия влюблена.

Несмотря на сильное давление из Петербурга, курляндский сейм избрал Морица Саксонского… Немедленно в Митаве стало известно о том, что 20 тысяч русских штыков уже в пути. Анна Иоанновна, которой до смерти хотелось замуж за Морица, сама поехала в Ригу, где ждал Меншиков, и просила отступиться. Светлейший был неумолим:

— Россия не желает такого герцога, и русская царевна (Анна была племянницей Петра, дочерью его старшего брата Иоанна, в свое время за малоумием отстраненного от управления страной) не может выйти замуж за незаконнорожденного!

Ночью Митава была занята русскими войсками (на самом деле их было не двадцать тысяч, а несколько сотен). Меншиков вступил в Курляндию и встретился с Морицом. Между ними состоялся весьма драматический разговор на самых повышенных тонах. Меншиков пренебрежительно спросил Морица:

— Кто ваши отец и мать?

— А ваши? — с точно такими же интонациями поинтересовался Мориц.

Дело едва не дошло до дуэли!

Предприятие Меншикова по завладению герцогским троном провалилось. Слишком сильно было противодействие Европы этому фактическому присоединению к России Курляндии. Верховный Совет порадовался случаю расстроить планы всесильного временщика, Екатерина посоветовала Данилычу не вмешиваться в авантюру: «У тебя, светлейший князь, и без того карманы полны!», ну а тех военных сил, которыми он на данный момент мог располагать, было явно недостаточно, чтобы не только переворот свершить, но и выдержать возможное наступление из Европы. Ввязывать Россию в новую войну в планы Меншикова никак не входило, и ему пришлось отступиться от Курляндии и вернуться в Петербруг.

К слову сказать, планы Морица тоже не осуществились, и Анна Иоанновна продолжала вдоветь еще три года, пока игра Судьбы не забросила ее на российский трон.

Итак, Меншиков вернулся в Северную Пальмиру, размышляя о своих карманах, якобы полных.

Он был умен и прекрасно понимал, что коронование Екатерины — лишь временная отсрочка решения, которое рано или поздно придется принимать. Здоровье ее было не слишком крепкое, несмотря на внушительную корпуленцию. Сказывались неумеренное питье, еда, разгульная жизнь — Екатерина привыкла к этому при Петре, и вдовство ее никак не ограничивало, напротив, дало куда большую свободу, особенно по части блуда. Ее от такой жизни может хватить внезапный удар… И что тогда? Тогда снова встанет вопрос о престолонаследии…

И снова те же мысли закружились в голове Александра Даниловича. Если трон вдруг перейдет к сыну Алексею или к одной из царевен, Меншикову будет угрожать смертельная опасность. Герцог Голштинский никуда не желал уезжать из России и пытался вмешиваться во все государственные дела. Французского принца для Елизаветы добыть не удалось (все же она была рождена еще до брака Петра и Екатерины), а ее прусский жених внезапно умер. Воспитатель молодого царевича Петра Остерман, внезапно выдвинувшийся из самых низов и начинавший приобретать большое влияние, носился с проектом выдать Елизавету за Петра, тетку — за племянника (разумеется, когда тот подрастет), таким образом узаконив обе ветви власти.

Церковь была против этого брака, но Меншиков прекрасно понимал, что любого священника можно заставить сделать что угодно не мытьем, так катаньем, особенно если того потребуют интересы трона, а священник будет знать свою выгоду. Александра Даниловича страшно обеспокоил сам проект родственного брака. Главное, что царевича Петра вдруг начали воспринимать всерьез! И народ, и духовенство видели в нем законного наследника: все же переход власти по мужской линии всегда был предпочтительней в глазах русских людей. Уже нижегородский архимандрит Исайя поминал при молитвах «благочестивейшего великого государя нашего Петра Алексеевича», а на осторожные упреки отвечал: «Хоть голову мне отсеките, так буду поминать, а в присланной мне форме (благоверного великого князя) поминать не буду, потому что он наш государь и наследник». И архимандрит был не одинок в своем упрямстве. В полицию то и дело доставляли людей, которые будоражили умы разговорами о том, что законный-де государь от трона отставлен…

Меншиков, «полудержавный властелин», как позднее великолепно назовет его Пушкин, пораскинул своим немалым умом, заглянул в будущее — и увидел только один путь, по которому мог пойти. Как ни странно, путь был подсказан ему Остерманом и его проектом брака Петра и Елизаветы.

Точно, Петра надо женить. Но не на Елизавете.

У Меншикова было две дочери. Руку Александры, младшей, Данилыч совсем недавно не отдал принцу Ангальт-Дессау — происхождением принц не вышел, мать его была дочерью какого-то аптекаря. Женихом старшей, Марии, являлся Петр Сапега, представитель знатного польско-литовского рода, и это была хорошая партия, но, к сожалению, не казалась хорошей Екатерине, весьма неравнодушной к молодым красавцам (Петр был воистину красавец). Она расстроила помолвку, сделала Петра своим любовником, а для того, чтобы набросить на связь флер приличия, помолвила его со своей племянницей. Сначала Меншиков счел себя оскорбленным, однако тотчас понял, сколько козырей дает ему в руки любвеобилие императрицы.

Да бог с ним, с Сапегою! Марию, невероятную красавицу, нужно выдать за царевича Петра! Ах, какие возможности откроются перед тестем государя! А уж что можно сделать до коронации… Ведь у мальчишки ума своего нет, что в него вложишь, тем он и думать станет.

Между тем императрица заболела. Меншиков действовал решительно и не отходил от нее. Спустя несколько дней он вырвал у нее завещание, согласно которому Петру предписывалось вступить в брак с Марией Меншиковой.

Обе царевны могли сколько угодно валяться в ногах у матери, умоляя ее не наносить такого оскорбления их роду (все же по отцу они были истинные Романовы, древняя боярская кровь, в родстве с царицей Анастасией, женой Ивана Грозного!). Екатерине было уже все безразлично, кроме ее состояния и близкой кончины, она была совершенно беспомощна и не могла противиться Меншикову, которого назначила рейхсмаршалом.

Еще менее мог и решался теперь противиться ему Верховный Совет. Настанет время, когда «верховники» попытаются поднять голову и сделают-таки это, но пока они были совершенно парализованы оборотистостью своего врага. Центр государственной и политической жизни столицы и страны постепенно переместился во дворец светлейшего князя, на Васильевский (или, как тогда называли, Преображенский) остров.

Под влиянием Меншикова в Верховном Совете было решено, что Петр Алексеевич будет считаться несовершеннолетним до шестнадцати лет, а до тех пор регентом будет… Нет, не Совет, которому регентство принадлежало по праву, а единолично Меншиков! Что же до царевен, то, когда Петр достигнет совершеннолетия, они получат каждая по 1 800 000 рублей и разделят бриллианты императрицы.

Конечно, Меншиков понимал, что, мягко говоря, не все в восторге от такой перспективы. И он поторопился обезопасить себя, заранее избавившись от участников возможного сопротивления. Например, его зять Антон Девиер, которому он когда-то отдал сестру по воле Петра и которого ненавидел, являлся одним из тех людей, которые способны возглавить будущий заговор. Меншиков поразил его мгновенно и жестоко.

Девиер был арестован. Его обвиняли в следующем: в присутствии царевен не высказывал сильного огорчения по поводу болезни ее величества; уговаривал не горевать, а пойти танцевать племянницу императрицы; сидел на кровати царевича и шептал ему на ухо, что сам ухаживает за его невестой Марией Меншиковой, а когда в комнату вошла Елизавета, Девиер фамильярно сказал: «О чем горюешь? Выпей стаканчик водки!»

После того как его доставили в застенок и принялись пытать, Девиер показал то, что и хотел услышать Меншиков: что он состоял в сообщничестве с Толстым и Бутурлиным. Расправа с заговорщиками была короткой. Бутурлин (за его былую поддержку Меншикова) был всего лишь сослан в свое имение. Толстой же и Девиер были лишены звания, чинов и имущества и отправлены один в Сибирь, другой на Дальний Восток, к берегам Охотского моря. Девиер, кроме того, бит плетьми.

Тут перепугались и сами царевны, и герцог Голштинский. Они ведь открыто бранили Меншикова! Как бы и их не нашли кнут и дыба! А что? Разве не расправился Петр со своей единокровной сестрой Софьей самым жесточайшим образом? Разве не расправился Меншиков с Девиером? Его ничто не удержит на пути к власти!

Ну, разумеется, Алексашка был не так глуп, чтобы уготовить царевнам и герцогу участь Девиера. Но малая толика страха никогда не повредит, справедливо считал он. Герцог Голштинский и царевны согласились на отступное: Анна и Елизавета сейчас получат по два миллиона, их интересы не будут забыты при установлении порядка престолонаследия в будущем, герцог с Анной в самое ближайшее время отправятся в Голштинию, Петр будет поддерживать претензии герцога на шведскую корону… а Александр Данилович Меншиков, светлейший князь, из тех денег, которые выговорены Голштинскому и Анне, получит 60 тысяч рублей.

Вот таков он был — накрывая на стол будущему императору, не забывал сметать крохи в свой бездонный карман!

А между прочим, юному Петру было за что быть благодарным светлейшему, только он этого по младости лет и глупости не слишком понимал да так, к сожалению, не понял и не оценил. Выдворением из страны герцога Гольштейн-Готторпского Меншиков фактически предотвратил раздел государства (ведь Карл-Фридрих настойчиво требовал в дополнение к приданому за цесаревной Анной Петровной недавно завоеванные провинции Российской империи — Эстляндию и Лифляндию). Его непомерные запросы поддерживали в Европе, да и те придворные круги в России, которые кормились со стола всевозможных иноземных посланников и постоянно получали от них подарки и подношения. Таким образом, светлейший выступил один против довольно крупной группировки придворной знати, в числе которой был и кое-кто из многочисленных Долгоруких. Алексашка красть-то крал, но наивно считал, что краденое все равно остается в России. И все, что идет на пользу ему, идет на пользу стране. Неведомо, знал ли он выражение Людовика XIV: «Государство — это я», но вел себя совершенно так, будто являлся единоличным столпом Отечества. А впрочем, в ту пору так оно и было… Он совершенно вошел в роль державника-императора — страну кромсать он не позволит! Голштинский герцог вынужден был удовольствоваться деньгами — и, изрядно запуганный, покинул со своей супругой пределы России. Легкомысленная Елизавета (Елисаветка, как ее порой не слишком почтительно называли) была в ту пору очередной раз беременна невесть от кого и не представляла собой никакой угрозы планам светлейшего.

6 мая 1727 года Екатерина умерла, чего давно ожидали. Все поздравляли нового императора и его будущего тестя, который неотлучно находился при Петре и которого тот заискивающе называл батюшкой. Тут же присутствовал надменный, даже несколько надутый Александр Александрович Меншиков, старший и единственный сын светлейшего, определенный императору в наперсники. Меншикову-меньшому было от чего задирать нос: в свои тридцать лет он уже имел должность обер-камергера, чин генерал-лейтенанта и орден Андрея Первозванного. Также ему был пожалован орден Святой Екатерины, что дало повод недоброжелателям язвить и издеваться: ведь до сих пор давали орден только женщинам.

12 мая устроили большое празднование в доме Меншикова на Преображенском острове, куда был приглашен двор (в Зимнем торжествовать казалось неудобно — похороны Екатерины еще не состоялись). Петр вошел в залу — перед одиннадцатилетним, преждевременно созревшим мальчиком почтительно склонились гости — и во всеуслышание заявил:

— Сегодня я хочу уничтожить фельдмаршала!

Конечно, не одно недоброжелательно настроенное к Меншикову сердце радостно дрогнуло — ведь обычно Александра Даниловича именовали фельдмаршалом. Настало общее замешательство. Однако тотчас стало ясно, сколь несбыточны надежды недоброжелателей: император протянул будущему тестю патент на звание генералиссимуса. Меншиков давно домогался этого чина, и вот наконец-то его тщеславие, бывшее отнюдь не слабее алчности, удовлетворилось!

Спустя неделю после похорон императрицы состоялась помолвка Петра и Марии Меншиковой. Сначала настроение в зале было унылое, но вот вошел юный император — и с его появлением, чудилось, свечи загорелись ярче и музыка ударила громче, так оживилось все вокруг.

Не от отца — угрюмого Алексея, а от деда — великолепного Петра — унаследовал одиннадцатилетний отрок, видом и ростом более похожий на пятнадцатилетнего юношу, свое непобедимое, дерзкое, почти назойливое обаяние, которое заставляло человека трепетать враз от радости, что упал на него взор царя, и от страха, что взор упал именно на него. Он был мальчик еще, и основной чертой его натуры было ничем не подавляемое, буйное, непомерное своеволие. Как если бы, провидя свою раннюю кончину, он норовил схватить и попробовать все, до чего только могли дотянуться его слишком длинные даже при его росте руки (наследственная черта!) — руки загребущие, как говорят в народе. И он хватал, хватал этими руками все подряд: жизнь, людей, радость, страну свою огромную, абсолютную власть. Хватал, вертел, рассматривал с разных сторон, пытаясь понять, как же все устроено… и чаще отбрасывал, безнадежно изломав. Он был еще дитя, получившее в качестве погремушек и бирюлек великую державу… Да, дитя, и не более того, но этого не смел видеть никто, кроме Александра Даниловича Меншикова.

И вот когда появился в зале он, то Петр, который только что заставлял волноваться и трепетать собравшихся, вдруг, словно расшалившийся не в меру щенок, заслышавший грозный окрик хозяина и, виляя хвостом, бросившийся к нему, с покорной, детской, растерянной улыбкой повернулся к высокому, статному, роскошно одетому человеку, который возвышался над всеми присутствующими не только и не столько ростом, а как бы всем существом своим. Что и говорить, Александр Данилович Меншиков, светлейший князь, адмирал, генералиссимус, глава Верховного Тайного Совета, глава Военной коллегии и прочая, и прочая, и прочая, был в полном смысле слова «батюшкой» державы…

При его появлении все в зале мгновенно пришло в движение: так куклы на ниточках своих да веревочках действуют в руках опытного кукловода. Меншиков, будто фокусник из рукава, извлек откуда-то внушительную фигуру архиепископа Феофана Прокоповича, и обряд обручения начался. Условия сего действия были еще вчера обсуждены членами Верховного Тайного Совета, две цесаревны и Голштинский герцог безропотно поставили на протоколе свои подписи. Со вчерашнего дня в домах высшей знати только об этом и говорили, а все же каждое новое условие договора встречалось вздохами и восклицаниями восторга (весьма напоминающими горестные и завистливые стенания).

Мария Александровна Меншикова в качестве царской невесты получила титул высочества и орден Св. Екатерины (право, на ее прелестной груди он был все же более уместен, чем на груди ее брата). Младшая дочь Меншикова, Александра, возводилась в чин камер-фрейлины и удостоена была ордена Св. Александра. Варвара Михайловна Арсеньева, свояченица Меншикова, главная его союзница во всех делах (благодаря ей Данилыч сломил страстное сопротивление Марии, вовсе не хотевшей идти за одиннадцатилетнего мальчишку, пусть даже и императора), получила такой же орден. («Ну хоть будет чем украсить герб!» — пробурчал кто-то из гостей, оставшийся незамеченным, однако слова сии тотчас же начали перелетать из уст в уста и долго еще проливали бальзам на израненные души всех присутствовавших при обручении.)

Но продолжим перечислять то, что уложил в свою копилку алчности и тщеславия ненасытный Данилыч. Государевой невесте, ее императорскому, стало быть, высочеству Марии Александровне был назначен особый штат двора в 115 человек, а сумма на его содержание выделялась 34 тысячи рублей в год, в том числе на ее стол двенадцать тысяч и на платье — пять тысяч. Оставшееся ассигнование предназначалось на жалованье придворным чинам: гофмейстеру, камергеру, камер-фрейлинам, штатс-фрейлинам и прочим, а также обслуживающему персоналу, включавшему лакеев, гайдуков, пажей, певчих, поваров, конюхов, гребцов и т. д. Весь пышный штат возглавляла Варвара Михайловна Арсеньева. Теплое местечко обер-гофмейстерины, предназначавшееся для нее, должно было приносить ей две тысячи рублей в год.

И много еще было сказано такого (например, о включении светлейшего, невесты и прочих Меншиковых в «генеральный календарь на 1728 год» наряду с царем и членами царского семейства: дочерьми Петра I и брата его Ивана), что крепко испортило настроение гостям. Однако развеселило их и порадовало то, что испортило настроение и «батюшке», и невесте, и всем Меншиковым: в разгар празднества царь простился с невестою и новыми родственниками, велел всем продолжать веселиться без него и уехал… с Иваном Долгоруковым в Петергоф, на охоту.

Меншиков недовольно нахмурился. Он-то полагал, что проявил большую ловкость, когда попытался подружиться со старой аристократией, которую прежде презрительно, вслед за Петром (и, кстати, за Иваном Грозным, чего он не знал), называл: «Бояр-р-ре!» И прежде всего перепало благ Долгоруким. Михаил Владимирович получил кресло в Сенате, князь Алексей Григорьевич стал гофмейстером двора великой княжны Натальи Алексеевны, сестры молодого государя, и вторым его воспитателем, разделив службу с Остерманом, жалованным титулом барона. Ну а сын Алексея Григорьевича, Иван, замешанный в дело Девиера и исключенный из гвардии, получил свой прежний чин и находился теперь в камердинерах юного Петра (как выяснилось, постепенно вытесняя Александра Меншикова-младшего из роли наперсника). Слишком, не по летам, важен и напыщен Александр, и наоборот — весел, жив, обаятелен Ванька Долгорукий. Потакает всем прихотям Петра, откровенно и непристойно веселит, то и дело сводит с Елисаветкой, в чрезмерное декольте которой государь то и дело заглядывает — и слюнки у него так и текут, так и текут. Молодой, да ранний! На невесту свою, Марию, он с вожделением не смотрит, взор его нескрываемой скукой подергивается. А неладно это, неладно… Надо бы Александру повнимательней быть к Петру, стоит с сыном побеседовать, чтоб чванство свое забыл. Да и Маше следует приказать выйти из роли мраморной статуи, в которую она, по девичьей своей скромности и осознанию собственной красоты, слишком уж вошла…

Обуреваемый этими мыслями, удалился светлейший с бала, но ни одного из своих решений выполнить не успел — его железное здоровье пошатнулось. Меншиков надеялся преодолеть болезнь по-русски: посещением мыльни, но она нисколько не помогла — наоборот, ухудшила самочувствие. После того он уже не выходил из дому, хотя поначалу не придерживался постельного режима. Его навещали повседневные посетители, члены Верховного Тайного Совета: Апраксин, Головкин, Голицын, Остерман. Светлейший вел деловые разговоры, писал письма. Но вскоре консилиум медиков запретил больному заниматься делами, и число визитеров значительно поубавилось. Открылось кровохарканье, и врачи, слетевшиеся к его одру, словно вороны, начали каркать: состояние-де безнадежно! Светлейший не верил в свою близкую кончину (и правильно делал, ему оставалось жить еще два года, причем изведать за них столько, что иному и на целый век хватит!), однако был он человек предусмотрительный, а потому написал для государя завещание и поручил свою семью Верховному Совету. Но потом пожалел, что поддался переполоху: крепкий организм одержал победу и светлейший пошел на поправку. Улучшение, к несчастью, наступало чересчур медленно.

Тогда в подлинность болезни генералиссимуса наконец поверили, тем более что и царь с сестрою, навестив «батюшку», вышли от него со странным выражением лиц: не то печальной неуверенности, не то надежды на близкое освобождение из-под деспотической власти.

Все время, как и обычно, в доме на Преображенском толклось великое множество народу, однако искали общества не больного старого министра, а здорового молодого царя. Да, за какие-то несколько недель болезни и молодой государь, и Верховный Совет как-то привыкли обходиться без него. И если в первые дни ощущалась некая робость из-за того, что не у кого было каждую минуту совета спрашивать, то потом все начали находить в отсутствии Меншикова все больше удовольствия и даже лелеяли надежды: а вот кабы Данилыча и в самом деле Бог (или черт?) прибрал, как оно хорошо-то было бы! И почти тотчас после того, как Меншиков слег в постель, была выпущена из Шлиссельбурга инокиня Елена — Евдокия Лопухина, первая жена Петра Великого и бывшая царица, врагом которой всегда был Меншиков — немало она была обязана ему и своим заточением, а потом и смертью сына. Впрочем, как ни тяжко было Александру Даниловичу узнать о сем, он понимал, что нельзя держать в тюрьме бабку царя. Вообще ему самому нужно было об ее освобождении давно позаботиться… И все же, выздоровев, он постарался не допустить приезда Евдокии в Петербург, а отправил ее в Москву под предлогом, что внук на коронацию приедет в старую столицу.

Петр согласился на эту меру, и Меншиков вдруг обнаружил, что согласие его что-то значило: если бы Петр начал противоречить, светлейшему пришлось бы подчиниться. Кажется, юнец начал входить во вкус государственной власти! Да, во время болезни «батюшки» он все сильнее привязывался к сестре и предпочитал бывать в ее обществе, тем более что там собиралось множество интересного и веселого народу, а прежде всего — тетушка Елисавет.

Современник описываемых событий писал о ней: «В семнадцать лет, с рыжими волосами и бойкими глазами, со стройной талией и пышной грудью, она была само удовольствие, пыл чувств и страстей». Она привлекала своей жизнерадостностью, любовью к верховой езде, к охоте, и Петр с удовольствием носился вслед за ее амазонкой по полям и лесам по целым дням, вечерами слагая неуклюжие вирши о ее рыжих кудрях и синих глазах. Ну и по ночам он убегал вместе с Иваном Долгоруковым в поисках самых низменных удовольствий, которые не мог испытать с Елизаветой. Да, мальчик очень быстро превратился в мужчину, но лишь в смысле физиологическом, а не нравственном. Невеста же привлекала его все меньше. Мария совершенно стушевалась перед яркой и приманчивой прелестью Елисавет. С каждым днем она все меньше нравилась Петру, и он смотрел на свое будущее — как мужа этой холодной красавицы — почти с отчаянием. До светлейшего дошел слух, что юный царь однажды бросился на колени перед сестрой, предлагая подарить ей свои часы, только бы она избавила его от Марии.

Что в глазах Александра Даниловича значило — от него!

Он был возмущен и немедленно отправился в покои царевича в своем же дворце. Его появление произвело всеобщий переполох. Петр выскочил в окно, Наталья — в дверь. Его стали избегать. Наталья прозвала его Левиафаном и Голиафом. Она имела дар подражания и передразнивала Меншикова там и сям, высмеивая его, как могла, а пуще — его семью, в том числе важного Александра и замкнутую, надменную дочь.

Меншиков, несмотря на то что имел троих детей, не слишком-то разбирался в молодежи. Он привык к раболепию, почтению, послушанию. Ему было дико, что кто-то может ему прекословить. Даже Маша, когда пыталась возразить против решения отца сделать ее государевой невестой, имела дело не с ним, а с теткой Варварой Михайловной Арсеньевой, которая просто-напросто пригрозила постричь ее в монастырь, предварительно выпоров до полусмерти. И всех ее слез и прекословья отец так и не узнал, а потому пребывал в уверенности, что дочь невыразимо счастлива уготованным ей жребием. Ну а уж если он ничего не понимал в собственных детях, где ему было понимать в чужом ребенке, преждевременно повзрослевшем, преждевременно преисполнившемся самоуверенности воистину императорской?

Чтобы справиться с непомерно возросшей самостоятельностью Петра и его амбициями, Меншиков решил усилить свое давление. И вот тут-то он допустил роковую ошибку, потому что отныне это означало не просто пригнуть Петра к земле, но и унизить его достоинство. Достоинство молодого мужчины и молодого царя! Подобного Петр не мог снести.

Любой человек, который случайно оказался бы в тот день в Преображенском дворце, мог бы наблюдать очень странную картину.

Александр Данилыч Меншиков, разъяренный до такой степени, что лицо его приняло винно-красный оттенок, пинками гонял по комнате какого-то человека, резво бегающего на четвереньках туда-сюда, пытаясь увернуться. Правильнее будет сказать, что несчастный двигался на трех конечностях, ибо одною рукою прижимал к груди некий пухлый сверток. Меншиков тоже не просто так гонял свою жертву, а норовил именно сей сверток у бедняги выхватить, однако тот не давался и, когда ловкие руки светлейшего оказывались в опасной близости, просто-напросто падал плашмя, закрывая сверток своим телом и героически перенося более чем чувствительные тычки под ребра.

Наконец несчастный ненароком разжал пальцы — и в то самое мгновение светлейший, подобно коршуну, бросился вперед и вырвал у него вожделенный сверток, проворно спрятав его за спину и отскочив на безопасное расстояние, как если бы опасался, что жертва кинется отнимать свое добро.

Ничего подобного, разумеется, не случилось. Обобранный просто уставился на Александра Данилыча с выражением крайнего отчаяния.

— Ну чего, чего? — грубовато, но добродушно проговорил Меншиков. — Что за беда? Государь еще молод и не знает, как обращаться с деньгами. Я эти деньги взял; увижусь с государем и поговорю с ним.

Придворный, дрожа губами, с трудом встал, поклонился и, пятясь, вышел. Меншиков победно перевел дух и сунул сверток в ларец, стоявший на столе. Крышку он запер, ключ, привешенный на цепочке, надел себе на шею и с усталым, но победным выражением проворчал, обращаясь невесть к кому:

— Видали, люди добрые? За всем пригляд, глаз да глаз нужен! Все норовят растащить, все растратить, все на бирюльки спустить… Десять тысяч червонцев! Цех петербургских каменщиков поднес их императору, а государь отправил… в подарок сестре. Девушке молоденькой в подарок десять тысяч червонцев! Статное ли дело? Наталье Алексеевне я перстенек поднесу, а денежки в… в казну.

Ну что ж, казна в ту пору и впрямь была пуста, однако чуткое ухо вполне могло уловить заминку перед словом «казна», которое для Меншикова, бесспорно, было равнозначно со словом «карман». Свой карман.

Светлейший не понимал, что натворил. Любому стороннему наблюдателю ясно было бы, что вряд ли Петр (при самом благом расположении к Александру Данилычу!) стерпит обиду, нанесенную горячо любимой сестре, вдобавок — унизившую его перед слугою, которому велено было передать деньги.

И в самом деле — где-то вдали раздался хриплый яростный крик, потом по коридору загрохотали шаги бегущего человека, дверь распахнулась — и в кабинет ворвался царь Петр.

Его загорелое, округлившееся, обветренное (следствие частых забав на свежем воздухе) лицо было сейчас бледно и искажено возмущением. Порыв негодования вынес юного монарха на середину комнаты, но там, как скала, возвышался светлейший, вмиг переставший быть суетливым ростовщиком, подсчитывающим прибыль, и обратившись в олицетворение государственной важности: голова гордо вскинута, локоны любимого вороного парика обрамляют толстые щеки, губы надменно поджаты, взор невозмутимо-спокоен и проникнут истинным величием, живот выпячен, рука заложена за борт камзола — чудилось, он изготовился позировать для парадного портрета. И впечатление было столь внушительным, что пыл Петра разбился бы об эту твердыню самомнения подобно тому, как волна разбивается о неколебимый утес, Меншиков одержал бы новую победу своей власти над молодым императором — когда б вслед за Петром в комнату не ворвалась вся его непременная компания: Елисавет, Иван Долгорукий и невольная виновница происшедшей стычки великая княжна Наталья Алексеевна.

Она была на год старше своего царствующего брата, хотя не напоминала его ни красотою, ни обаянием. Принято было считать меж иноземными посланниками, что она умна, добра, великодушна и благотворно влияет на излишне норовистого государя, однако сейчас ни ума, ни добросердечия, ни великодушия никто не увидел бы в ее узеньких, как бы заплывших глазках: в них светилось неприкрытое злорадство.

Заслышав ее тяжелую поступь и запыхавшееся дыхание, почуяв ее насторожившуюся фигуру за своей спиною, Петр даже подпрыгнул, вновь исполнясь энергии, и подался к Меншикову с таким пылом, что, кажется, еще миг — и сшибся бы с ним грудь с грудью.

— Как вы смели, князь?! — крикнул он каким-то петушиным голосом. — Как вы смели, князь, не допустить моего придворного исполнить мое приказание?!

Меншиков тупо моргнул, рот его приоткрылся. По лицу светлейшего было видно, что он не верит ни глазам своим, ни ушам, что он воистину ошеломлен, в первый раз наблюдая такую выходку от государя, которого, как ребенка, привык держать в почтительном страхе перед собою. Потребовалось не меньше минуты, чтобы он опомнился и провозвестил:

— Ваше величество! У нас в казне большой недостаток денег. Я сегодня намеревался представить вам доклад о том, как употребить эти деньги, но, если вашему величеству угодно, я ворочу те десять тысяч червонцев. И даже из моей собственной казны дам миллион!

А вот это было совсем уж неосторожно: кичиться перед царем своим богатством. Елисавет по-мальчишески присвистнула, в маленьких глазах Натальи Алексеевны вспыхнула алчность, а Петр с сердитым мальчишеским выражением выкрикнул:

— Пусть вы богаче меня, но я — император, мне надо повиноваться! Я здесь хозяин!

И, топнув на побледневшего Меншикова, как на крепостного, Петр резко повернулся и замаршировал прочь, такой длинноногий и длиннорукий, что всякое движение его казалось разболтанным и неуклюжим. Вдобавок он был так зол, что пинал то там, то сям мебель.

— Государь! — прохрипел Меншиков, беспомощно простирая вслед ему руки. — Ваше величество! Не изволите ли отправиться прогуляться в сад с невестою? Вы давеча выражали такое пожелание — ее императорское высочество ждет.

Видно было, что от растерянности светлейший решил вернуть себе власть над Петром простейшим напоминанием о его обязательствах — но не тут-то было. Не родился еще на свет мальчик, которому напоминание о несделанных уроках доставило бы удовольствие, тем более ежели тот мальчик — государь. Вдобавок при словах «ее императорское высочество» Елисавет громко фыркнула, а Наталья, возмущенно передернув пухлыми плечами, выскочила за дверь.

Петр холодно оборотился к будущему тестю и бесцеремонно бросил:

— Сперва хотел гулять, а теперь раздумал. И вообще, к чему лишние любезности? Довольно ей моей клятвы. К тому же всем хорошо известно, что я не собираюсь жениться раньше двадцатипятилетнего возраста. Такое у меня намерение!

Елисавет послала государю восхищенную улыбку, и тот гордо произнес — как бы только ей, но с явным намерением, чтобы услышал и Меншиков:

— Не терпеть же, когда он несет вздор да еще и дерзость норовит! Смотрите, как я его поставлю в струнку!

Царь и его компания удалились, но по коридору долго раздавались перекаты веселого молодого хохота.

У Меншикова был вид человека, которого крепко ударили по голове, и он уже готов упасть, но в последнем изумлении озирается, не соображая, кто и с какой стороны его стукнул.

Это были первые признаки разрушения того, что прежде казалось незыблемым вовеки. Любой другой человек внял бы им и призадумался над случившимся. Но Александр Данилович просто не был способен понять свою ошибку и изменить свое поведение.

Говорят так: кого боги хотят погубить, того они лишают разума. В самом деле, они в одночасье лишили Меншикова его расчетливости, предусмотрительности, его умения на три хода вперед предугадать действия противника… Главное, они лишили его возможности увидеть в Петре именно озлобившегося противника, а не послушного раба. Меншиков, стряхнув ошеломление, вел себя с прежним деспотизмом. Он открыто восстал против склонности Петра к Елисавет — склонности, которую глазастые иноземные дипломаты уже именовали в своих донесениях страстью.

Вскоре после вышеописанной сцены с десятью тысячами Петр попросил у Меншикова пятьсот червонцев. Тот спросил, на что нужны деньги. Петр отмолчался было, потом буркнул нехотя:

— Мне они нужны!

Меншиков с фальшивой улыбкой вручил ему червонцы, но догадался, для чего просит Петр. Для подарка рыжей Елисаветке, конечно! И Меншиков постеснялся отнять у царевны деньги, снова вернуть их, так сказать, в казну (или в карман, что было для него, как уже сказано, равнозначно). Это вызвало новый взрыв ярости. Незыблемое недавно сооружение накренилось куда сильнее, чем Пизанская башня!

На самом деле Меншиков даже не подозревал, насколько навредила ему болезнь. Если государство неделями существовало без него, то, может быть, сможет существовать и месяцами, и годами? Так думали прежде всего Долгорукие, весьма ободренные той искренней привязанностью, которую выказывал Петр к Ивану. Мысль о том начала распространяться среди придворных и прежде всего — внедряться в голову царя.

Величественное здание над названием «Александр Данилович Меншиков» кренилось все сильнее и неудержимей, и вот…

К осени 1727 года Меншиков окончил постройку часовни в своем ораниенбаумском поместье. Освящение должно было стать великолепным праздником, на котором он хотел помириться со своим воспитанником. Петр обещал быть непременно, однако Меншиков дал промашку: отказался пригласить Елисавет. Ну кому охота видеть, как жених твоей дочери открыто волочится за другой!

Лишь только Елисавет сообщила Петру, что приглашения ей не прислали, он немедля послал сказать Меншикову, что не придет на праздник, и уехал в Петергоф.

Освящение прошло великолепно: был весь двор, вся знать, сам Феофан Прокопович совершал богослужение… Но, чуть выйдя из-за стола, объевшиеся и опившиеся гости поспешили в Петергоф, поближе к царю. Причем многие наперебой докладывали ему одно и то же: Меншиков на богослужении некоторое время занимал место, на котором стоял бы государь, окажись он там.

Петр насупился так, что все поняли: запахло грозой.

По совету расположенного к нему статс-секретаря Волкова Меншиков все же подавил гордыню и приехал в Петергоф. Там вовсю отмечали именины Елисавет. Это было сильной пощечиной Александру Даниловичу, тем паче что он, не в силах преодолеть самолюбия, явился в Петергоф слишком поздно и Петра не видел. Проведя ночь в своих апартаментах, Меншиков попытался наутро увидеться с царем, но тот велел сказать, что уезжает на охоту. Меншиков пошел к Наталье Алексеевне, однако та при приближении «батюшки» опять выскочила в окно, как уже делала не раз. Он ринулся к Елисавет (одно это показывает, что он начал осознавать опасность происходящего)…

Царевна приняла «Левиафана», но держалась очень независимо. Он никого не стал упрекать — понял, что уже нельзя! — просто пожаловался на неблагодарность и сказал, что готов бросить все и податься в гетманы Украины, если не нужен России. Раньше такая угроза — бросить все! — у всех вызывала дрожь в коленях, теперь же Елисавет и бровью не повела и даже смотрела с выражением некоего ожидания в глазах: мол, давай, бросай скорей!

Разъяренный Меншиков вышел от нее и наткнулся на Остермана. Вот был хороший повод сорвать раздражение и страх, наконец-то почувствовать себя снова тем, кем он был всегда!

Меншиков начал кричать: государь, мол, ведет себя неразумно, не приехал на освящение часовни, а это грех… Остерман, его воспитатель, отбивает у него почтение к православной вере, а ведь за такие дела можно и колесованным быть…

— Колесование — за другие преступления, — ничуть не испугавшись, негромко и спокойно возразил Остерман.

— За какие еще? — крикнул Меншиков.

— За подделку монеты, — прозвучал такой же тихий и спокойный, но весьма уверенный и весьма пугающий ответ.

Меншиков откровенно струхнул. В самом деле, водился за ним такой грех, но об том как бы никто не знал…

Да дело даже не в этом. Если всегда осторожный и даже раболепный Остерман осмелился ляпнуть такое, значит, Петр окончательно отрешился от «батюшки»!

Меншиков почувствовал себя от потрясения настолько дурно, что решил отлежаться дома. Может, все и пройдет, наивно думал он, пряча голову под подушку в буквальном и переносном смысле. Может, минует еще…

Но все уже было кончено. Петр все для себя решил — не сам, с помощью подсказок Долгоруких, однако решил. В тот же день, вернувшись с охоты, он вызвал к себе майора гвардии Салтыкова и отдал ему приказ забрать из Преображенского дворца все его вещи.

Если бы Меншиков в ту ночь решился призвать на помощь гвардию, которая еще подчинялась ему, которая уже однажды возвела на престол Екатерину, а значит, и его… кто знает, как сложилась бы его судьба и судьба России. Но тогда он имел многочисленных сторонников и действовал от имени претендовавшей на трон Екатерины — теперь же остался в одиночестве, был лишен сообщников, готовых привести в движение гвардию; именем императора действовал не он, а его противники. Ночь прошла в сомнениях и метаниях, а наутро другого дня, 7 сентября, было уже поздно: Петр отдал приказ, чтобы гвардия и Верховный Совет отныне получали предписания от него одного и подчинялись ему одному.

Извещенный о нем Александр Данилович ринулся в Зимний — и не был принят. В это время был снят почетный караул вокруг Преображенского дворца. Салтыков объявил генералиссимусу, что он арестован…

С Меншиковым сделался припадок, из горла пошла кровь, он упал в обморок. Думали, что с ним будет апоплексический удар. Были в то время у него в гостях приятели: Волков, Макаров, князь Шаховской и Фаминцын. В первом часу ему пустили кровь. Приятели утешали светлейшего надеждами, что с ним не произойдет особенного бедствия — ну, уволят его от двора и почестей, удалят в деревню, и будет он оканчивать жизнь в уединении, пользуясь скопленными заранее богатствами.

Слушая утешения, в которые он не верил, Меншиков лежал беспомощный, не в силах ничего предпринять для поправления сложившегося положения. И тогда за дело взялась его семья.

Петр был у обедни у Святой Троицы. Жена Меншикова, ее сестра Варвара Арсеньева и его младшая дочь Александра явились туда и бросились к ногам государя, решив молить о прощении светлейшему. Петр небрежно отворотился от них и вышел из церкви. Княгиня Меншикова отправилась за ним во дворец, но ее не допустили к царю. В тот же день у него обедали князья Долгорукие, члены Верховного Тайного Совета и фельдмаршал Сапега с сыном. Петр говорил: «Я покажу Меншикову, кто из нас император — я или он. Он, кажется, хочет со мной обращаться, как обращался с моим родителем. Напрасно! Не доведется ему давать мне пощечины!»

Имелась в виду пощечина, некогда данная Меншиковым царевичу Алексею…

В том, что Петр вдруг вспомнил обиды и унижения, причиненные некогда его покойному отцу Меншиковым, и решил посчитаться за них, не было ничего удивительного. Удивительно другое: почему он не вспомнил о них раньше? Откуда вдруг взялась в нем эта завистливая мстительность? А понятно откуда — ее старательно пробуждали Долгорукие, и можно было не сомневаться, что Меншиков еще не испил до дна чаши горечи, которую приуготовил ему вырвавшийся на волю юнец. Между тем княгиня Меншикова с дочерьми, не добившись свидания с царем, обращалась к великой княжне Наталье Алексеевне, потом к цесаревне Елисавете — обе от нее отвернулись. Княгиня обратилась к Остерману, пала в ноги ему и униженно молила о помощи, о заступничестве перед царем. Все мольбы ее были безуспешны, хотя эта женщина, всеми уважаемая, никому в жизни не причинившая зла, заслуживала хотя бы сочувствия. Но государева опала — как зараза: она поражает всех, кто рядом с опальным, поражает до смерти, в чем Дарье Михайловне предстояло вскоре убедиться…

Между прочим, в Петербурге было замечено, что среди членов семьи Александра Даниловича, униженно молящих Петра о милости, не было Марии Меншиковой. Теперь уже ни у кого не осталось сомнений, что прежние слухи правдивы — невеста государева не питала к нему пылкой любви, не напрасно царь честил ее ледяной, мраморной статуей. Да и склониться пред великой княжной Натальей Алексеевной и цесаревной Елизаветой Петровной она не пожелала даже во имя отца.

А тот по-прежнему находился в своем доме под арестом. Майор гвардии Салтыков не отпускал его от себя ни на шаг. Все, что Александр Данилович мог сделать, это только написать своему воспитаннику, который от него отступился, своему бывшему зятю, который его отверг. Он так и поступил. В письме было сказано, что он не чувствует себя виноватым ни в чем, но готов смиренно принять немилость государеву и умоляет отпустить его на свободу и дать почетную отставку. Меншиков не прибавил слов — «в память о заслугах, оказанных мною Отечеству»: то ли из гордости, то ли из надежды, что Петр вспомнит о том, что разумелось само собой. Напрасная надежда! Письмо осталось без ответа. Как и то, что было отправлено Наталье Алексеевне…

Счастье — мать, счастье — мачеха, счастье — бешеный волк, говорят в народе. И теперь последнее стало совершенно ясно Меншикову. Алексашка, великий и в то же время подлый, алчный и тщеславный и в то же время самоотверженный патриот, прощался со всеми своими заслугами куда скорей, чем получал их, а с богатствами — куда скорей, чем грабил и копил. Дает жизнь по денежке — отнимает сундуками, верно и это изречение.

Тогда же Петр подписал указ (загодя составленный Остерманом), согласно которому Меншиков с семьей ссылались в свое поместье Ораниенбург. Опальный временщик лишался всех своих должностей, чинов и орденов и должен был дать обязательство ни с кем из своей глуши не вступать в переписку. В то же время по церквам был разослан приказ ни в коем случае не поминать при перечне высочайших имен Марию, бывшую невесту императора.

Уже на другой день Меншиковы, а с ними вместе Варвара Арсеньева покинули Петербург.

Особых скоплений народу на улицах не было, толпа провожала многочисленные экипажи изгнанника равнодушными взглядами, которые изредка оживлялись, когда начинали распространяться о нем новые слухи: что Алексашка-де просил займа у прусского короля, обещая выплатить все его долги, когда сделается императором, что завещание Екатерины было написано им собственноручно и ее подписи там не было, что он готовил военный переворот, собираясь удалить от постов всех офицеров гвардии и заменить их своими людьми… Молва, словом, приписывала Алексашке и не замышляемые им злодейства.

Однако, если Александр Данилович думал, что ссылкой в Ораниенбург его несчастье ограничится, он глубоко ошибался. Он недооценивал мелочности и мстительности Петра, Натальи и Елизаветы (а эти две дамы подзуживали императора как могли). Приказ за приказом исходили из дворца, курьер за курьером летели вслед за ссыльными… и в Березае семья была разлучена (есть определенная ирония судьбы в сем названии, столь созвучном со словом «Березов», где закончится жизнь Александра Даниловича, но тогда об этом никто не знал, да и о топонимических тонкостях размышлять было недосуг).

Березай — небольшая почтовая станция на пути из Санкт-Петербурга в Москву. Едва ли сыщется другая, равная ей по унылой заброшенности. Однако в тот осенний день здесь можно было увидеть внушительный обоз разнообразнейших повозок, телег и фургонов, причем каждый был навьючен доверху. Здесь было четыре кареты, каждая запряжена шестью лошадьми, сто пятьдесят берлин,[5] одиннадцать фургонов, в которых находились сто сорок семь слуг… На первый взгляд могло показаться, будто какой-то богатейший человек путешествовал так, как было принято в те годы, когда путешествие на дальнее расстояние по центру страны имело такой вид, какой в позднейшее время могла бы иметь разве что экспедиция в отдаленнейшие пределы империи. На самом же деле это были последние отблески величия, вернее, имущественного великолепия Меншиковых. В Березае у них была отнята по распоряжению царя значительная часть имущества, а семью разделили.

За исполнением монаршего распоряжения лично следил императорский курьер Шушерин, бывший из числа приятелей Ивана Долгорукого, и он являл собою живое воплощение государственной важности.

Ссыльных уже настигали в пути мстительные приказы царя: в Вышнем Волочке разоружили слуг временщика, в Твери велели отправить назад те экипажи и слуг, которые были бы сочтены курьером лишними, в Клину у Марии Меншиковой отняли обручальное кольцо. Взамен император отправил ей перстень, который она дарила ему при обручении. Отняли также все ордена, которыми некогда были награждены сам светлейший и его семья (разумеется, и те, которыми жаловались они при помолвке). Ну а в Березае от них отлучили Варвару Михайловну Арсеньеву и повезли на заточение в монастырь в Александровской слободе.

Горе семьи было страшным. Дарья Михайловна чуть живая прощалась с любимой сестрой. Александр Данилович бесконечно ценил свояченицу, которая обожала его всю жизнь, и хоть называли ее злым гением семьи, все же она была этой семье беззаветно предана.

От всех напастей Меншиков был при смерти: ему снова пускали кровь, исповедали, приобщили Святых Тайн… Однако срок его жизни и мучений не был еще исчерпан.

Отлежавшись в Березае, он снова смог пуститься в путь.

Почти месяц спустя после отъезда из Санкт-Петербурга поезд Меншиковых прибыл в Ораниенбург. Поскольку времена были беспокойные, при строительстве Александр Данилыч приказал поставить дом в крепостной ограде. Теперь вышло, что он сам соорудил себе же тюрьму.

Выход за ограду семье был воспрещен. Ко всем входам и выходам были приставлены часовые, дополнительные стражники вставали на охрану спальных покоев по ночам, опальным не давали шагу шагнуть без присмотра. Писать Меншиков мог только в присутствии приставленного для его охраны офицера.

Несчастья, впрочем, на том не закончились, однако теперь они были сопряжены с немалым позором для имени Меншикова. Конечно, он в жизни не знал, о чем писал Шота Руставели: «Легкомыслен, кто стяжает, жадностью себя черня», однако можно не сомневаться, что стыда натерпелся немало в своей глуши, получая вести из столицы.

Всеобщее мнение давно уже утвердилось, что Меншиков нажил состояние взяточничеством и казнокрадством. Теперь, после его падения, всплывало наверх многое, что прежде не смело показаться на свет.

В Тайном Совете еще в сентябре было читано принца Морица Саксонского (претендента на Курляндское герцогство) письмо, отданное Меншикову в день его ареста и оставленное им без внимания. Из этого письма открылось, что упомянутый Мориц обещал князю единовременно две тысячи червонцев и, кроме того, ежегодный взнос на всю жизнь по сорок тысяч ефимков,[6] если Меншиков пособит ему получить герцогское достоинство. Поднялись еще кое-какие письма, и 9 ноября состоялся указ описать все движимое имущество Меншикова, находившееся в покинутых московских и петербургских домах, дачах и имениях. По слухам, только в его петербургских домах было найдено столового серебра на двести тысяч рублей, золотых червонцев — на восемь миллионов, серебряной монеты — на тридцать миллионов, драгоценностей и камней — на три миллиона рублей. Нашли еще 70 пудов серебряной посуды в тайнике. Ну и так далее…

С каждым новым слухом о столь фантастическом богатстве росли возмущение и злорадство против Меншикова, о деяниях которого приходили новые и новые известия.

17 ноября доставлена была из Стокгольма реляция графа Николая Головина: якобы Меншиков писал к шведскому сенатору Дикеру: хотя русские министры стараются, чтобы Швеция не приступила к Ганноверскому трактату, выгодному для Англии, но на это не следует обращать внимания; войско русское все у него, Меншикова, в руках, а здоровье государыни Екатерины (тогда бывшей на престоле) слабо, и век ее продолжаться не может, и чтобы сие приятельское внушение Швеции не было забвенно, ежели ему какая помощь надобна будет. Кроме того, открылось, что Меншиков шведскому посланнику Ведекрейцу в Петербурге объявлял о том же и взял с него взятку пять тысяч червонцев, присланных английским королем. Говорили, будто у Меншикова отыскалось письмо к прусскому королю, в котором он просил себе взаймы десять миллионов талеров, обещаясь со временем возвратить, когда получит помилование. Оказалось тогда, что Меншиков, вымогая многое от разных лиц, злоупотреблял подписью государя и, заведуя монетным делом в России, приказывал чеканить и пускать в обращение монету дурного достоинства…

Да, многое из тайного сделалось нынче явным. А потому наряжена была судная комиссия для исследования преступлений Меншикова. К нему отправили сто двадцать вопросных пунктов по разным возникшим против него обвинениям, и неприятели его (а у него, чудилось, были теперь одни только неприятели, приятелей вовсе не осталось!) злорадствовали:

— Поглядим, каково он повертится! Ежели Бог даст, то не отсидеться ему долго в Раненбургской тиши, отведает плетей или шлиссельбургской сырости, в лучшем случае — сибирских морозцев. Ну а в монастыре не одна Варвара-горбунья окажется; надо думать, и Машка Меншикова клобук примерит, и сестра ее, и мать, и брат!

А что же Петр? Неужели он ни разу не вспомнил о том, кого прежде называл «батюшкой», не попытался вступиться, да хотя бы просто ни разу не пожалел его? Нет, ему было не до того. И вовсе не потому, что голова его разрывалась от государственных дел. Один из иноземных посланников доносил своему правителю: «У императора нет другого занятия, как бегать днем и ночью по улицам в компании царевны Елизаветы и сестры, посещать камергера (Ивана Долгорукого), пажей, поваров и еще Бог знает кого… Кто бы мог поверить, что эти безумцы Долгорукие способствуют всевозможным кутежам, внушая царю привычки последнего русского! Я знаю одну комнату, прилегающую к бильярду, где помощник воспитателя устраивает для него запретные игры. В настоящее время царь ухаживает за женщиной, которая была прислугой у Меншикова, он подарил ей пятьдесят тысяч рублей. Ложатся спать только в семь часов утра!»

В Москве, куда в феврале 1728 года Петр со всем двором прибыл для коронации (уже в том, что она назначена была в старой столице, видно непререкаемое влияние Долгоруких, чему не смог в свое время противиться даже Меншиков), положение ничуть не изменилось, хотя государя должно было остепенить присутствие бабки: царица Евдокия наконец-то встретилась с внуками. Конечно, родственная нежность — немаловажная вещь, однако этих трех людей (Евдокию, Петра и Наталью) объединяла прежде всего ненависть к низвергнутому временщику, которого они теперь считали своим главным супостатом, преувеличивая его влияние на Петра Великого.

Восемь дней после коронации в Москве шли празднества. Город с утра до вечера оглашался колокольным звоном, по вечерам горели потешные огни; в Кремле и в других разных местах Москвы устроены были фонтаны, из которых струились вино и водка.

Манифест по случаю коронации прощал некоторые подушные и штрафные деньги; смягчалось наказание, определенное для некоторых преступников: тех, которых по приговору суда ожидала смертная казнь или ссылка в каторжную работу, повелено было сослать в Сибирь без наказания плетьми. Многие царедворцы произведены были в высшее достоинство или получили новые чины; в их числе Илья Алексеич Казаков получил графский титул, так что теперь князь Федор Долгорукий брал в жены графиню Анну Казакову… Что и говорить, Петр отблагодарил его по-царски! Не коснулось милосердие только одного человека — Александра Данилыча Меншикова.

Впрочем, и он не был забыт.

Друзья Меншикова (а их таки оставалось немало, любивших в зарвавшемся временщике прежнего щедрого, бесстрашного, удалого Алексашку!) хотели воспользоваться царским праздником и выпросить для удаленного князя милости, но взялись за дело неловко и горько ошиблись. Ах, как сокрушался князь Федор, что не знал об сем умысле, не остановил услужливых дураков, которые, по пословице, и впрямь оказались опаснее врага! Но что сделано — то сделано. Через несколько дней после коронации у кремлевских Спасских ворот поднято было подметное письмо, в котором оправдывался Меншиков. Может быть, автор сего письма достиг бы своей цели, если бы просил только милосердия к Меншикову, однако в нем было написано больше обвинений против его врагов, находившихся в царской милости, чем доводов в защиту светлейшего князя. Подметное письмо задевало и Долгоруких, и самого царя. В нем говорилось, что особы, заменившие Меншикова около молодого государя, ведут императора к образу жизни, недостойному царского сана.

Ничего нельзя было сказать хуже! Ничего нельзя было сделать хуже, чем представить Петра глупцом, которым легко помыкают другие, именно потому, что это было правдой. А правда, увы, неугодна царям. Да и кому она вообще нужна?

Начались поиски авторов письма, которое вместо желаемой пользы принесло окончательную опалу бедному изгнаннику. Позже выяснилось, что написал его… духовник царицы Евдокии, подкупленный Ксенией Колычевой, сестрой Дарьи Михайловны Меншиковой! Но выяснилось это куда позже, а пока авторство было приписано Варваре Михайловне Арсеньевой. Так или иначе, письмо достигло прямо противоположной цели, к которой было направлено!

Сестра жены Александра Данилыча для Долгоруких была все равно что сам Меншиков! Они пустили в ход все свое влияние, чтобы окончательно расправиться с поверженным врагом и стереть самую память о нем из головы и сердца Петра. Верховный Тайный Совет уличил светлейшего в участии и составлении подметного письма и приговорил к тяжелой каре: лишив всего имущества, сослать с семейством в Березов, что в Сибири, на реке Оби (вот оно, совпадение с Березаем, когда вспомнились и сбылись пророчества недругов насчет сибирских морозов), а сестру жены Меншикова Варвару Арсеньеву заточить в Сорский женский монастырь в Белозерском уезде и там выдавать ей по полуполтине в день на содержание.

Во исполнение указа Верховного Тайного Совета Меншикова с семейством отправили в Сибирь с особенными приемами жестокости и дикого зверства. Мало казалось того, что у него отняли все состояние, дома, земли, богатства! Когда 16 апреля ограбленного ссыльного вывезли из Раненбурга с семейством в рогожной кибитке, приставы Плещеев и Мельгунов, давши проехать восемь верст, догнали его с воинской командою и приказали выбросить из кибитки все пожитки под предлогом осмотра: не увезли ли ссыльные с собою лишнего. Тогда их обобрали до того, что Александр Данилыч уехал только с тем, что на нем было надето, едва имея белья для перемены, а у его дочерей отняли все сундуки, кроме одного, в который уложили немного теплого платья и материалы для женских работ. Княгиня Дарья Михайловна, ослепшая от слез, отправилась в путь больная и по дороге умерла в Услони, близ Казани. Едва дозволивши мужу и детям похоронить ее (зарыли абы где, выкопав могилу прямо на берегу), ссыльных и десять человек прислуги повезли далее по Каме — в Тобольск, а оттуда в Березов.

Что же это за место, куда забросила судьба-мачеха всевластного, тщеславного, алчного Алексашку, который добился столь многого, но в конце жизни лишился всего?

Находился Березов в тысяче верст от Тобольска, на обрывистом берегу реки Сосьвы, неподалеку от ее слияния с Обью, среди тундры и тайги. Край почти вечной мерзлоты: морозы до минус сорока пяти, зима длится семь-восемь месяцев. Птицы там замерзали на лету и лопались стекла. Впрочем, стекол в том доме, где жил Меншиков, не было, окна затянуты рыбьим пузырем, как у всех местных жителей. В ноябре и декабре солнце здесь восходит в десять утра и заходит в три. В июне оно скрывается за горизонтом меньше чем на два часа, но, впрочем, не успевает так уж сильно досадить живущим здесь, ведь лето длится только три недели, а весну и осенью густой туман окутывает землю, поэтому весны от осени не слишком-то отличишь: как бы постоянные сумерки стоят. Небо всегда в тучах и всегда дует ветер. Что и говорить, место отчаянное!

Вот сюда в августе 1728 года и прибыл опальный Алексашка с остатками своего злосчастного семейства.

Сначала их держали в городской тюрьме, потом дали разрешение построить дом. Воевода Боровский относился к ссыльным тепло, даже отечески, и не раз благодарил Александр Данилович его за доброе отношение. Вспоминая, что в Тобольске люди вдруг начали швырять в ссыльных камнями — просто так, «по доброте душевной», — Меншиков крикнул тогда: «Бейте меня одного! Пощадите женщин!» Конвойные, пораженные его мужеством, разогнали толпу, но не раз рассказывали потом об этом случае. Дошел слух и до Боровского, он проникся великим уважением к Меншикову. И окончательно это уважение утвердилось после того, как бывший светлейший князь и генералиссимус почти в одиночку построил дом для своей семьи, собственноручно работая пилой и рубанком. Потом Александр Данилыч захотел поставить в Березове, на высоком берегу Сосьвы, новую церковь. Здесь все сделать сам он не мог — пришлось выкладывать деньги — из тех десяти рублей, что имела семья на пропитание в день. Помогали десять слуг, которых удалось сохранить, ну а в найме работали местные. В ту пору одна местная колдунья, шаманка (на местном наречии она называлась «тудин»), то ли со зла против чужой веры в единого и самого могущественного Бога, то ли тоже по некоей непостижимой «доброте», нагадала Александру Даниловичу смерть в тот день, когда церковь будет окончена. Но пророчество его не остановило и не заставило затягивать работу. Может быть, не слишком поверил он шаманке, а может быть, причиной явилась та покорность судьбе, которой бывший временщик с некоторых пор исполнился и которая стала отныне основой его существования.

Меншиков беспрестанно читал теперь Библию, к которой были приложены также «Слова» Симеона-Богослова (книга была ему оставлена среди немногого имущества), и особенно часто старая книга открывалась теперь на той странице, где было написано: «Бог наш всеблагий оставил сильных, мудрых и богатых мира и избрал немощных, не мудрых и бедных по великой и неизреченной благости своей…»

И Меншиков, который стал теперь и беден, и мудр, размышлял: «Ежели так все, как речет святой Симеон-Богослов, то мы причислены к числу избранных, раз Господь, возведший меня на высоту суетного величия человеческого, низвел меня в мое первобытное состояние? О, все мы ищем Божий промысел в напасти, человеками содеянной, уверяя себя, что эти твари ниже нас и есть не более как дым и тени». И следующей мыслью было — значит, и враги его были орудие Божие? И он наивно приходил к выводу, что сие — истинно. И Алексашка усмехался: они и не помышляют о подобном, они считают, что вольны в своих деяниях. Они удавились бы с досады, проведав, что он, Алексашка, пусть поверженный, все же не намерен обращаться с мольбами о пощаде к победителям, а в неволе своей даже наслаждается свободою духа, которой не знал, когда правил делами государства в пору многоядения и многопития.

И тут же он начинал просить прощения у Бога за то, что тщеславная гордыня еще не вполне его покинула: «Трудно избежать помысла тщеславия, ибо что ни сделаешь к прогнанию его, то становится началом нового движения тщеславия. Воистину, если б сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и он не мог бы выдумать ничего ужаснее! Стыжусь признаться, однако, несмотря на бедствие, в котором нахожусь, я надеюсь еще дожить до того, что увижу здесь врагов моих, погубивших по злобе своей меня и мое семейство».

Его дети и воевода Боровский — единственные, при ком позволял себе откровенничать Алексашка (а с кем здесь было еще откровенничать, не с шаманкой же тудин?!), — смотрели на него со страхом (не повредился ли в уме от переизбытка страданий, этак-то пророчествуя?) и сомнением: ну уж, конечно, не стал бы он просить милости у повергших его… Небось не удержался бы от того, чтобы послать мольбу о помиловании — сейчас не может, потому что писать таковые запрещено и ни одно его послание не покинет Березова, ну а как сталась бы возможность?

А между тем очень скоро Меншиков доказал, что и впрямь не намерен ни у кого валяться в ногах: в Березове волею судеб оказался Алексей Волков, прежний адъютант Меншикова, два или три года назад отправившийся с экспедицией Беринга на Камчатку, а теперь, верно, возвращавшийся в столицу и делами службы закинутый в глухомань. Его случайно встретил Меншиков-младший и вскричал:

— Разве ты не узнаешь меня, Александра?

— Какого Александра? — сердито спросил Волков.

— Александра Меншикова, сына светлейшего князя! — отвечал тот.

— Да, я знаю сына его светлости, — кивнул Волков. — Да ведь он не ты!

Тут Александр вышел из себя и упрекнул упрямца:

— Неужли ты не хочешь узнавать нас в нашем несчастье, ты, который так долго и так часто ел хлеб наш?!

Волков был потрясен. Он и знать не знал об опале, постигнувшей некогда всесильного временщика, но как благородный человек он пожелал встретиться со своим прежним благодетелем. И даже готов был задержаться с отъездом, чтобы Меншиков мог отправить с ним какие-нибудь письма, например все то же прошение к государю о милосердии.

Александр Данилович с Волковым охотно повидался, чтобы порасспросить об удивительной земле Камчатке, но ничего писать не стал.

Среди тех изречений, которые теперь так внимательно читал Меншиков, было одно — из Ефрема Сирина: «Покаяние есть великое горнило, которое принимает в себя медь и переплавляет ее в золото; берет свинец и отдает серебро». Такое ощущение, что он не сожалел ни о чем случившемся, веря в «провидение Божье», и готов был со смирением принимать все происходившее с ним. Горе, истинное горе причиняло ему только то, что вместе с ним страдают дети. Но он знал, что после того, как будет построена церковь и Бог приберет Алексашку, судьба их должна быть облегчена: обыкновенно после смерти главного опального участь его семьи смягчалась.

Забегая вперед, стоит сказать, что надежды его отчасти оправдались. Когда в одночасье сгорел в горячке Петр II и на престол вступила Анна Иоанновна, она вернула из ссылки Александра и Александру. Впрочем, заслуги ее милосердия в том не было. Да и Эрнесту Бирону, ее могущественному фавориту и министру, смешно приписывать великодушие по отношению к несчастным. Дело в том, что Меншиков был еще не дочиста ограблен Петром и Долгорукими, в лондонских и амстердамских банках все еще лежали его огромные накопления — до девяти миллионов рублей. Банкиры наотрез отказались передать их кому бы то ни было, кроме членов семьи Меншикова. Бирон, расчетливый курляндец, увидел единственный способ прибрать деньги к рукам: женить сына на Александре Меншиковой. Вот тогда брату с сестрой и пришло помилование. Александру был возвращен княжеский титул, ему дали две тысячи крепостных из девяти тысяч, некогда принадлежавших его отцу, и назначили прапорщиком в Преображенский полк, где он прежде был генерал-лейтенантом. Ему и Александре, ставшей женой Густава Бирона, дали по миллиону (ей в качестве приданого, которое было немедленно отнято Густавом, сделавшим жену очень несчастной, отчего она скоро сошла в могилу), остальное получил Бирон-старший, который тоже отождествлял себя с государственной казной…

Накануне отъезда из Березова Александр и Александра увидели на его улочках не кого иного, как… Алексея Григорьевича Долгорукого! И они могли убедиться в том, что предвиденье не обмануло их отца: немедленно после вступления на престол Анны Иоанновны Долгоруких, которые не одобряли ее при обсуждении кандидатуры будущей государыни на Верховном Тайном Совете и настойчиво требовали ее расставания с Бироном, настигла опала, да какая ужасная… Все они были сосланы, многие казнены, и теперь уже им привелось узнать, что счастье — воистину мачеха и бешеный волк. Алексей Григорьевич тоже умер в Березове — так же, как и уничтоженный им Меншиков.

А что же Мария, бывшая государева невеста? О судьбе ее сохранились только слухи, причем слухи самые противоречивые. Согласно одним, она умерла от чахотки осенью 1729 года, что ускорило смерть отца. По другим слухам, умерла Мария не от чахотки, а потому, что не смогла разродиться близнецами. Отцом их был якобы Федор Долгорукий, сын Василия Лукича Долгорукого, одного из главных гонителей Меншикова. Он, как гласит некое предание, еще до собственной опалы последовал за Марией в Березов и, пользуясь благосклонностью воеводы Боровского, тайно с ней там повенчался. Ну а после ее преждевременной смерти уехал неведомо куда.

Впрочем, существует еще один слух о судьбе Марии. Якобы они с князем Федором умудрились бежать из Березова… Вообще говоря, такое вполне возможно. Следовало по Сосьве дойти на карбасе до Оби, потом по течению до Обской губы, то есть залива, а там — до мыса, где кочи — суда, корабли поморские — поворачивали на Старую Мангазею… То место давно утратило славу золотоносного, какой владело век назад, однако кое-где там удавалось все же намыть золото, чем и пользовались поморы. Их кочи мелькали в тех краях до августа, и на одном из последних якобы и уплыли князь Федор с Марией, сделав по Сосьве тысячу верст за десять дней. Их подобрали поморы, довезли до Архангельска, ну а уж там они поднялись на иноземный корабль и отплыли в Англию.

Хочется сказать — дай Бог…

Ну а что же сам Алексашка?

Все сложилось именно так, как напророчила ему шаманка-тудин. В октябре 1729 года поразил его апоплексический удар, через месяц — второй. Лечили его тогда отворением жил и кровопусканием, но в Березове не нашлось никого, кто мог бы это сделать. Даже окажись у Алексашки в руках сейчас все его миллионы, алчно накопленные или присвоенные им в свое время, они не помогли бы ему отыскать врача, который бы спас его от смерти, ибо врача в Березове просто-напросто не было.

Александра Даниловича Меншикова похоронили у алтаря построенной его руками церкви. Потом река Сосьва, выйдя из берегов, подмыла высокий берег и унесла церковь, а вместе с ней — и могилу того, кто некогда звался «Светлейший Святого Римского и Российского государства князь и герцог Ижорский; в Дубровне, Горы-Горках и в Почепе граф, наследный господин Аринибургский и Батуринский, его императорского величества всероссийского над войсками командующий генералиссимус, верховный тайный действительный советник, государственной Военной коллегии президент, генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской, подполковник Преображенской лейб-гвардии, полковник над тремя полками, капитан компании бомбардирской, от флота всероссийского вице-адмирал белого флага, кавалер орденов Святого апостола Андрея, датского Слона, польского Белого и прусского Черного Орлов и Св. Александра Невского кавалер…»

1

Склаваж (от французского esclavage — рабство, неволя) — колье-ошейник с бантом или другим крупным декоративным элементом

(обратно)

2

Вакх, Бахус — одно из имен Диониса.

(обратно)

3

В старину самоядами (самоедами) называли все без разбора северные туземные народности.

(обратно)

4

Корволант — летучий отряд, сформированный из драгун и пехотинцев, посаженных на лошадей.

(обратно)

5

Колесный экипаж типа «берлина» назывался так потому, что был изобретен именно в Берлине. Он открыт спереди, но спины седоков защищены. Сзади — запятки для багажа или лакеев. Такие кареты получили широкое распространение в Европе в XVIII веке и считались легкими и комфортабельными экипажами, предназначенными для элегантных выездов и прогулок по городу.

(обратно)

6

Название русского серебряного рубля в описываемое время. «Ефимок» — искаженное слово «иоахимсталер» — западноевропейская серебряная монета, из которой в XVII–XVIII вв. чеканились серебряные деньги в России; в 1704 г. он был принят за весовую единицу рубля.

(обратно)

Оглавление

Деньги — это самое… самое… (Софья Блювштейн, Россия)

Замуж за русского миллионера… (Матильда и Анатолий Демидовы-Сан-Донато, Россия)

Обворожительная маркиза (Мари-Мадлен де Бренвилье, Франция)

Пиастры, пиастры! (Генри Морган, Англия)

Страна золота (Эрнандо Кортес, Испания)

Тайны царя Мидаса (Мидас, Фригия)

Церковь на высоком берегу (Александр Меншиков, Россия) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg