«На крыльях мужества»

На крыльях мужества (fb2) - На крыльях мужества 590K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Григорьевич Ян

Василий Григорьевич Ян НА КРЫЛЬЯХ МУЖЕСТВА

Иллюстрации П. Л. Парамонова

ВОСТОЧНАЯ ПОВЕСТЬ-СКАЗКА

О бесстрашном, пламенном, доблестном Джелаль эд-Дине Менгу-Берти, о его упорной борьбе с беспощадными монгольскими воинами великого истребителя народов «Потрясателя Вселенной» кагана Чингисхана, о необычайных битвах, победах, скитаньях и о неожиданной трагической гибели в Курдских горах — этого удивительного витязя, последнего шах-ин-шаха великого Хорезма.

Джелаль-эд-Дин Неукротимый[1]

Рожденный властвовать, средь бурных сеч Не знающий тревоги и смущенья, Ты высился как знамя… Пораженья Не гнули силу непокорных плеч. Изведал Чингисхан твой светлый меч… Властитель, он проникся уваженьем К тебе, грозившему во имя мщенья За честь отцов войною мир зажечь. Шатались армии от сильных взмахов Твоей руки, ты повергал их в прах… Но Азраилу[2]  повелел аллах, — И в курдской хижине возвел он плаху, И принял смерть ты, как и жил, без страха, — Джелаль-эд-Дин, последний Хорезм-шах!

Пролог

ТАИНСТВЕННЫЙ КУМГАН

Пастух Чобан-Коркуд был, пожалуй, самым бедным во всем кочевье Бала-Ишем. Его хижина состояла из нескольких камышовых циновок, подпертых кольями, и все свое имущество — продранный войлок, на котором он спал и совершал священные молитвы, и старый железный кумган без крышки, служивший и для варки и для омовения, и ободранная шуба из облезлого козла, и длинный посох с загнутым концом — все это он мог за один раз легко унести с собой. А весь его скот — гордость и богатство кочевника — состоял из большой лохматой собаки, белой, с красными угрюмыми глазами, которая покорно плелась за ним, куда бы, по обязанности пастуха, Чобан-Коркуд ни переходил.

Много лет он пас овец и ягнят во всякое время года, являясь на ночевку из одной юрты в другую, где его кормили. А старый пес его Акбай равнодушно и гордо следовал за ним, и все собаки узнавали его: обнюхавшись, они расходились без обычной драки. Когда же неопытные щенки пробовали задеть его, то разъяренный Акбай давал им поучительную трепку и спокойно, виляя хвостом, возвращался к ногам хозяина.

И с Чобан-Коркудом произошло необычайное дело. Однажды он лег на свой войлок возле входа в старый шалаш и лежал без движенья на боку, подпирая седую голову костлявым, огрубевшим кулаком. Все из кочевья приходили смотреть на Чобан-Коркуда и говорили, что в старого пастуха вселился безумный джинн. А Чобан-Коркуд отвечал, что он и мог бы продолжать свою обычную работу, но он не будет больше пасти овец:

— Пусть это делают более молодые пастухи. Я же буду смотреть днем на плывущие облака, а ночью — на сверкающие слезами звезды, на дорогу вечности (Млечный Путь) и на улыбку месяца…

Кочевники предложили старому Чобану увеличить вдвое назначенную ему оплату — не две, а четыре овцы в год и даже пять… Но он от всего твердо отказывался, и кочевники уходили прочь, удивленно покачивая головами.

Несколько дней спустя к Чобан-Коркуду приплелась через пески его сестра, очень бедно одетая — в заплатанную, полинялую, когда-то бывшую малиновой, рубашку до пят. Она принесла на руках плачущую, исхудавшую, как лягушонок, маленькую девочку. У этой девочки большая головка еще плохо держалась на плечах. Старушка Айдын обходила юрты кочевья, говорила, что она сестра Чобан-Коркуда, и просила молока для найденной ею в песках сиротки. И она затем приносила брату и лепешки, и сушеный творог, и молоко, собранное в разных юртах в большую глиняную миску.

— Это мое счастье, найденыш Гюль-Джамал, — говорил любопытным Чобан-Коркуд. — Она прокормит и себя, и бабушку, и меня…

Шестнадцать лет продолжалось «счастье» старого пастуха. У него появилась задымленная войлочная юрта, увешанная внутри бархатными ковровыми чувалами, над костром повис на цепи чугунный котел; у входа в юрту лежали ожидавшие милости хозяина две рыжие собаки, а рядом на приколе дремала белая ослица, и возле нее резвился черный пушистый осленок.

А счастье у Чобан-Коркуда появилось так — об этом рассказывал сам Коркуд… А верно ли это или не верно — знает лишь аллах великий и всеведущий, и он ему судья!

Невдалеке от кочевья возвышались полузасыпанные песками развалины древней крепости. В далекие времена за ее неприступными стенами жил хан Баяндер. Много сказок и песен было сложено про его набеги на Хорезм и на Иран, откуда он возвращался с захваченными конями, верблюдами, нагруженными всяким добром, и с пленниками, молившими о пощаде, которых он продавал на невольничьих рынках Мерва, Несы и Мешхеда[3].

Но всякая удача сменяется новым решением аллаха — слава ему и величие! — в те же далекие времена войско неведомых кочевников пронеслось ураганом через пустыню и обратило грозную крепость хана Баяндера в желтые мертвые развалины, жилище совы и скорпиона.

Только мальчишки из кочевья ходили на эти развалины после каждого дождя, столь редко проливающегося в знойной пустыне. Недолговечные мутные потоки прокладывали дорожки между грудами квадратных плоских желтых кирпичей. Мальчишки внимательно осматривали эти дорожки и, счастливые, находили то обломок ножа, то чашу с цветным рисунком, то древнюю почерневшую монету, то зеленые бусинки. Более удачливые находили даже обломки янтаря, жемчужины, серебряные монеты или блестящие кусочки золотых тилля[4].

Бедняк Чобан-Коркуд не гнушался вслед за мальчишками ходить между развалинами в надежде, что щедрая рука удачи принесет ему целую, неразломанную золотую монету.

Однажды его посох коснулся предмета, издавшего звон. Был холодный день, когда ранней весной еще падал мокрый снег, и мальчишкам не хотелось оставить теплые юрты. Оглянувшись и увидав, что никого кругом нет, Коркуд присел на корточки и начал ножом раскапывать находку. Постепенно стал показываться старый медный чайник — кумган, позеленевший от времени, с изогнутой ручкой, вполне исправный кумган. На нем были заметны надписи и узор, покрывавший выпуклые бока.

Пастух принес домой в свой шалаш находку и зарыл ее под войлоком, боясь открыть крышку, — кумган был очень тяжел. Он опасался любопытства соседей и старого пса Акбая, сидевшего у входа и следившего за тем, как его хозяин роет руками песок на том месте, где обычно лежал войлок. Акбай после ухода старика непременно стал бы лапами разрывать это место.

В этот день Чобан-Коркуд впервые за свою долгую жизнь солгал, да простит его аллах и да помилует! Он стал всем говорить, что повредил себе ногу и не может выйти пасти баранов…

Дождавшись ночи, когда все кочевье заснуло и месяц на ущербе безмолвным сторожем смотрел с вышины, Коркуд дрожащими от волнения руками открыл концом ножа крышку, слипшуюся из-за зеленой окиси.

Вдруг со свистом из кумгана вырвался дым, с запахом гари и серы, и туманным облаком полетел в степь, подхваченный порывом ветра.

— Ойе! Ойе! — воскликнул Коркуд, положив палец на подбородок, и долго сидел пораженный, в недоумении, так как ему показалось, что из дыма выглянула голова бронзового цвета с огненными глазами.

Облако быстро растаяло. Коркуд подождал и, видя, что ничего больше не происходит, стал со страхом рассматривать содержимое кумгана. Сверху в кумгане лежал полуистлевший шелковый платок, а в нем была завернута серебряная коробочка в виде початка кукурузы, с вложенной молитвой и заклинаниями. А дальше узловатые пальцы старика нащупали мешочки с монетами.

В голубом свете любопытного месяца пастух увидел, как из первого мешочка на темный войлок посыпались золотистые кружочки, тонкие, с загадочной надписью… Он боялся доставать и развязывать остальные мешочки: перед ним уже было большое богатство — пятьдесят золотых тилля, которых было вполне достаточно, чтобы старого Чобана-Коркуда наполнить надеждами.

Положив обратно в мешочек золотые монеты, старик завернул его в свой матерчатый пояс. Он закрыл кумган и снова зарыл его в песке под войлоком. Впервые Коркуд ударил посохом наблюдавшего за ним верного Акбая, точно боясь, что пес может разболтать о найденном богатстве.

В ближайшие ночи Чобан-Коркуд вынул остальные шелковые кошельки. В одних оказались опять золотые монеты, в пяти же последних он нашел семена: риса, пшеницы, проса, ячменя и джугары. А на самом дне лежала вторая серебряная коробочка, в которую была втиснута туго свернутая длинная узкая записка.

Только через год, когда Чобан-Коркуд побывал в Несе, он разыскал там своего друга детства, ставшего учителем — дамуллой, и тот прочел ему содержание этой записки. В ней стояло следующее:

«Поистине мы принадлежим аллаху и к нему возвращаемся, и нет мощи и силы, кроме как у аллаха высокого, всевластного, делающего несчастного счастливым.

Оставляю завещание своим внукам и правнукам. Я собрал это богатство своей смелостью и трудолюбием. Я не передаю моим сыновьям этого золота. Я хочу, чтобы они сами, своими руками, своим трудом, поставили себе юрту благоденствия и радости. Но жизнь длинна, извилист путь ее, и часто мы наталкиваемся на солончак бедствий.

Возможно, что придут тяжелые времена, возможно, что с востока, или с запада, или с других сторон вселенной примчатся враги дикие, безжалостные, не желающие проявить милость и дружбу потомкам праведного Адама. Будет великая война, когда небо померкнет от горя и кровью оросятся мирные пашни и степи нашей священной земли. Правоверные и прочие люди будут скитаться, не находя себе крова и пищи, и небо раскалится от огня и дыма горящих селений. Поля опустеют и, невозделанные, зарастут диким бурьяном. Люди съедят все запасы, и не останется зерна, чтобы снова засеять обработанную землю. На этот час я оставляю лучшие семена пяти добрых растений, подаренных человеку аллахом — велик он! — чтобы человек мог жить и питаться. Из каждого семени вырастет девять колосьев, а в каждом колосе нальются девяносто девять зерен. Правоверные и прочие люди снова вспомнят мирную жизнь и счастье труда, урожая и дружбы.

К вам я обращаюсь, мои потомки великого нашего племени: храните пять драгоценностей, которые всегда создадут вам славу, безопасность и благоденствие и сделают непобедимыми. Эти драгоценности: мужество, трудолюбие, верность данному слову, уважение к женщине и прославление аллаха, единого, покоряющего и милосердного.

Хан Баяндер».

Чобан-Коркуд вернулся в свое кочевье и никогда никому не говорил о найденном богатстве, которое он хранил в песке под своим старым войлоком. Ведя праведную и воздержанную жизнь, он был щедр к беднякам и гостеприимен ко всем, приходившим в его юрту.

ЧУДЕСНЫЙ ГОСТЬ ИЛИ СОН?

Однажды в тихую летнюю ночь старый Чобан-Коркуд лежал на узком, истертом коврике у входа в свою юрту. Положив под усталую голову свернутую козлиную шубу, он смотрел на звездный узор, вышитый аллахом по темному бархату неба, и, перебирая четки, сделанные из косточек алычи, повторял свое заветное заклинание:

— О аллах, всемогущий и милосердный! О малом прошу тебя: дай мне только достаточно сил, чтобы дожить до светлого дня, когда отрада моих очей Гюль-Джамал перейдет в руки человека достойного, праведного, трудолюбивого и к ней ласкового.

В этот день в песках Каракумов охотился молодой сын Хорезм-шаха Джелаль-эд-Дин Менгу-Берти. Он сбился с пути, попал под ливень и, увидев юрту Коркуда, направил к ней своего коня. Он попросил разрешения переночевать и тихо уселся у входа, обняв руками колени.

Чобан-Коркуд разговорился с молодым ханом. Его лицо понравилось ему своей открытой приветливостью и пастух решил поделиться с ним своей тайной.

При свете костра Джелаль-эд-Дин внимательно прочел послание хана Баяндера и попросил Чобан-Коркуда подарить ему этот свиток. Затем он стал читать другой свиток, на котором были написаны заклинания. Вероятно, Джелаль-эд-Дин произнес одно из них, имевшее особую волшебную силу…

Лежавший рядом рыжий пес, сменивший уснувшего вечным сном Акбая, вдруг заворчал, насторожился, и шерсть на его спине стала дыбом.

Чобан-Коркуд поднялся и остолбенел… Над кумганом курился дымок, как будто в нем тлели угли чилима с табаком. Пес прыгнул вперед и залаял, а дымок быстро принимал очертания неподвижно стоящей тени, из которой появился облик человека. Красивый, стройный юноша, смуглый, с черными сдвинутыми бровями, скрестив руки на груди, смотрел на Коркуда бирюзовыми глазами. Черные как вороново крыло кудри, падающие до плеч, указывали на чужеземное происхождение незнакомца; об этом же говорил невиданный покрой его платья, лилового, с блистающими кое-где золотистыми звездами. За пояс из прозрачных голубых камней засунут кинжал в золотых ножнах. В руках юноши была зеленая смарагдовая палочка длиною в локоть.

Изумленный Коркуд, дрожа от страха, открывал и закрывал рот, из которого не вылетало ни одного звука. Рыжий пес бросился на незнакомца. Тот поднял смарагдовую палочку, и пес, перевернувшись, откатился в сторону и, жалобно повизгивая, умчался прочь.

— Привет, уют и простор твоему дому! — обратился к Коркуду необычайный гость. Его слова в тихом безмолвном воздухе звучали как переливы свирели.

— Будь моим гостем, садись со мной рядом! — прошептал осмелевший Коркуд.

— Ты меня призвал. Я ждал этого давно, чтобы увидеть тебя и узнать, что ты сделал, найдя древний, чудесный кумган. Я готов помочь тебе, если град несчастий на тебя обрушится. Почему ты не призвал меня раньше?

— Мне ничего не нужно! — ответил Коркуд. — Я имею гораздо больше того, о чем я когда-либо молил аллаха, велик он и славен!

Грустная улыбка осветила бледное лицо незнакомца:

— Ты первый из смертных, который доволен своей судьбой и своим достоянием. Я покажу тебе сейчас, что бы ты мог давно иметь… У тебя старая юрта. Дождь протекает сквозь ее войлочную крышу.

— Но у других кочевников бывает то же!.. — робко сказал Коркуд.

— Стань рядом со мной и смотри!..

Коркуд вдел ноги в старые кавуши[5], и подойдя к незнакомцу, опустился рядом с ним на корточки. Он дрожал, и колени его подгибались.

Голубой дымок заклубился над юртой и совершенно скрыл ее. Когда порывом ветра дым унесло в степь, Коркуд увидел на месте старого жилища просторную юрту из белых войлоков, обтянутую пестрой, узорчатой дорожкой. Вход был завешен красивым ковром. Над юртой вился тонкий дымок, доносился запах ароматного плова и горячих лепешек.

— Разве ты не хотел бы видеть около твоего жилища благородного туркменского коня, потомка славного Буйноу, с маленькой головкой, настороженными ушами, лебединой шеей и хвостом на отлете — признаком драгоценной арабской крови?

Огненная зарница осветила небосклон. Коркуд вздрогнул, оглянулся, и когда перевел глаза обратно к новой юрте, он увидел рядом с ней поразительной красоты вороного коня, привязанного на приколе, воткнутом в песок. Конь стоял, подняв гордую голову, и ржал, весь дрожа, в нетерпении ожидая ответа на свой призыв… Невидимые руки бросили перед ним связку сушеной юрунджи (клевера).

— На что мне такой чудесный ханский конь? Я могу мечтать только о старом спокойном иноходце, на котором мог бы сделать поездку к моему почтенному другу дамулле в Несе…

— Ты его уже имеешь!

Это оказалось правдой: вместо вороного коня возле юрты стоял невысокий сивый конь в красных крапинках и мирно жевал свернутую жгутом, как женская коса, сухую степную траву.

Коркуд, изумленный, спросил:

— Скажи мне: что я мог сделать доброго для тебя, почему ты хочешь меня облагодетельствовать?

— Ты оказал мне неоценимую услугу, освободив из кумгана, где я находился девять столетий, запечатанный перстнем царя Сулеймана, сына Дауда. За это я исполню девять твоих желаний. Хочешь, я тебя перенесу на крыльях птицы симург под финиковые пальмы счастливой Аравии, на берега реки Евфрат?.. Или сделаю великим визирем шаха Хорезма и подарю сотню прекрасных невольниц из разных стран? Или ты получишь в дар тысячу баранов с тяжелыми курдюками и столько же тонкорунных белых овец, приносящих по два ягненка?..

— На что мне все это?! — Коркуд замахал руками. — Не обременяй моей жизни тяжелыми заботами. Мне вполне хватит одной верблюдицы с верблюжонком. О ней будет заботиться моя почтенная сестра и приготовлять из верблюжьего молока пенящийся чал[6], которым я смогу угостить тебя, мой добрый покровитель.

Коркуд боялся даже взглянуть перед собой, однако верблюдица уже стояла, и возле нее неуклюже прыгал верблюжонок, стараясь дотянуться до материнского вымени.

— Довольно, довольно! — воскликнул Коркуд. — Я узнаю тебя! Ты могущественный джинн[7]! А джинны бывают опасны и коварны… И теперь, после стольких радостных даров, я боюсь! Я боюсь, не начнется ли для меня пора горьких испытаний. Мне, старому Коркуду-пастуху, ничего не нужно, кроме одного, чтобы моя сиротка Гюль-Джамал, осветившая своей заботой и лаской закат моей жизни, чтобы эта вверенная мне судьбой девушка нашла себе смелого защитника и спутника на ее жизненной дороге…

Коркуд закрыл глаза руками и тихо заплакал.

Он очнулся, лежа, как и раньше, на коврике, положив седую голову на козлиную шубу. Кто-то звал его. Рыжий пес свирепо лаял. Чобан-Коркуд открыл глаза. На том месте, где только что говорил джинн, стоял молодой туркмен и шепотом твердил:

— Очнись, очнись, Чобан-Коркуд! Выслушай меня! Позволь мне эту ночь провести под твоим мирным кровом! Я бежал от преследования ханских джигитов, которые убили моего отца, известного тебе Курба-Джаухер-Клыча… Зовут меня Кара-Кончар…

— С твоим отцом мы были друзьями детства. Этой ночью ты будешь моим желанным гостем.

Кара-Кончар подошел к коврику. Они прижались друг к другу плечами, уселись рядом и стали шепотом говорить.

— Вчера двести ханских джигитов, — шептал Кара-Кончар, — пронеслись бурей по многим кочевьям. Они ограбили юрты, забрали лучших жеребцов и захватили самых красивых девушек. «Это все для шах-ин-шаха», — объясняли проклятые джигиты и срывали серебряные украшения с груди женщин. Разве это все нужно шах-ин-шаху, самому богатому правителю вселенной?

Чобан-Коркуд, всплеснув руками, с ужасом сказал:

— Значит, ханские джигиты завтра могут приехать и сюда, в наше кочевье, и увезут мою внучку Гюль-Джамал? Вот подарок джинна, который кончается печалью!

— Ты должен бояться этого, — сказал Кара-Кончар. — Я давно думал о Гюль-Джамал и давно хотел, чтобы ты отдал мне ее для моего счастья.

— Но мы бессильны перед волей шах-ин-шаха! — ответил Чобан-Коркуд, и оба стали обсуждать, как помочь в надвигающемся горе.

— Где же мой приветливый знатный гость? — спохватился вдруг Коркуд.

— Когда я подъезжал сюда, я видел, как молодой джигит на очень красивом коне отъехал от твоей юрты и поскакал в сторону Ургенча.

Часть I. МУХАММЕД ШАХ-ИН-ШАХ ХОРЕЗМА

I. СЫН ПАНТЕРЫ

Хорезм-шах Мухаммед Алла-Эддин любил поражать воображение окружающей его почтительной свиты неожиданными решениями. Однажды он сказал:

— Из моих двухсот семидесяти жен, украшенных добродетелью, красотой и привлекательностью, я не вижу ни одной, которая принадлежала бы к племени беспокойному, свободолюбивому, всегда кипящему гневом и возражениями.

Все льстецы поняли, что повелитель говорит о туркменах. Старый векиль дворца и смотритель над евнухами заметил:

— Причину этого надо искать в твоей мудрости: ты не хотел иметь при себе во дворце постоянно тлеющий очаг беспокойства и тайных заговоров.

— Нет, это не верно! — возразил более дальновидный, смелый начальник конницы Тимур-Мелик. — Наш повелитель задумал мудрый и необходимый шаг: его величество приобретет верного и преданного друга, когда он будет держать около своего благородного сердца лучший цветок этого смелого, гордого племени.

— Да! Я решил послать опытных моих помощников в каракумские кочевья, их объехать и выбрать девять прекраснейших цветков пустыни. Всех их доставить в мой дворец. Они должны иметь гордую поступь вольного коня, легкость газели, глаза, сияющие как звезды в темную ночь, уметь петь свои песни и быть достойными стать моей женой и подарить мне наследника… — и шах задумался, накручивая на палец, украшенный алмазным перстнем, завиток своей черной шелковистой бороды.

Сидевшие кругом Хорезм-шаха на ковре льстецы оживились и зашептали:

— Такие девушки будут тебе петь степные песни, танцевать, как ветер. Они приготовят тебе лучшие туркменские кушанья, они подарят тебе сыновей, совмещающих твою мудрость, твое мужество и туркменскую веселость, беспечность и страсть к набегам.

— Когда туркмены будут знать, — добавил шейх-уль-ислам, — что избранница их народа стала твоей великой подругой и спутницей жизни, они прекратят свои обычные волнения, имея собственную шахиню, которая будет рассказывать тебе, государь, об их жизни, нуждах и желаниях.

— Это мудрый, дальновидный и необходимый шаг! — хором поддержали все сидевшие близ Хорезм-шаха.

Целый месяц все туркмены были взволнованы. Некоторые кочевья снялись со своих стоянок и ушли далеко в глубь песчаной степи Каракумов. Два кочевья вступили в кровопролитную борьбу, когда их джигиты взаимно похитили девушек, предназначенных в жены Хорезм-шаху.

Все же приказ был выполнен, и караван верблюдов, разукрашенный серебряной сбруей, пестрой бахромой и шелковыми коврами, доставил в столицу Великого Хорезма, город Ургенч, во дворец шаха, девять «украшений вселенной», черноглазых и снежнозубых смуглых степных красавиц.

Осмотр и оценку привезенных невест взяла на себя властная мать Хорезм-шаха Туркан-Хатун, родом из племени кипчаков. Поэтому осмотр туркменок она делала с особой строгостью. Сам повелитель Хорезма, став женихом, не имел права увидеть избранницу до торжественного обряда венчания, порученного шейх-уль-исламу вместе с имамами, улемами и хором завывающих и прыгающих дервишей.

Туркан-Хатун, со своей обычной злобностью и недовольным шипением, осматривала и обследовала каждую девушку. Обнаженные, заливаясь слезами, закрывая руками лицо, они стояли перед шахиней-матерью, покорно исполняя все ее прихоти.

— Тощая, как голодная курица, — презрительно ворчала шахиня, ощупывая ребра одной. — Видно, питалась только джугарой… Зубы у тебя как у совы, а ноги тонкие, как у джейрана. Ты неуклюжа, как птица пеликан, такие же толстые, как у нее, твои губы…

Туркан-Хатун была недовольна всеми девятью девушками. Однако Хорезм-шах нетерпеливо требовал немедленной свадьбы. Поэтому Туркан-Хатун выбрала одну, по имени Ай-Джиджек (лунный цветок), и приказала ее одеть в самые роскошные брачные наряды. Остальным девушкам, униженным и оскорбленным пристрастным осмотром, Туркан-Хатун приказала вернуться в кочевья. Сопровождавшие караван белобородые старики говорили между собой:

— Конечно, мать-царица нарочно бранит наших красавиц. Ведь она кипчакского рода, ей хочется унизить туркмен. Она выбрала Ай-Джиджек не потому ли, что эта чудесная девушка — сирота, у нее нет родных, которые могли бы приобрести влияние и значение при дворце?

Уже в пути караван был возвращен по приказу Хорезм-шаха. Он пожелал, чтобы все прибывшие с караваном, в том числе и восемь звезд, подруг невесты, присутствовали на свадебном празднестве.

На этом празднестве Мухаммед Алла-Эддин показал, что иногда он может поступать вопреки воле своей матери. Он проявил исключительную щедрость, наделив роскошными подарками всех туркменских гостей и опустошив этим значительно свою сокровищницу. Он был поражен, увидев туркменских красавиц, блиставших очарованием и улыбками, точно яркое созвездие Плеяд в летнюю ночь.

Туркан-Хатун, заметив, что Хорезм-шах готов включить в число своих жен еще восемь туркменок, посоветовалась с кипчакскими ханами, и шаху было сообщено, что все кипчаки волнуются и готовы сделать набег на туркменские кочевья, если они заметят дальнейшее благоволение к этому беспокойному племени.

Мухаммед Алла-Эддин ответил, что «для него счастье и спокойствие родины выше всего» и что он отпускает «восемь звезд» обратно в свои кочевья к родителям.

Царица Туркан-Хатун, отдувая важно губы, шептала своим приближенным:

— Я все предусмотрела, все подготовила… Я выбрала самую смуглую, темную, как жук, самую тощую, самую слабую. Я уверена, что она скоро подохнет.

Однако эта маленькая, худенькая туркменка с черными спокойными глазами не оправдала надежд самоуверенной кипчакской ханши. Ай-Джиджек была гибкая, стремительная и выносливая, как пантера, и легкая, как степная дикая коза.

После торжественной свадьбы, которая, однако, по настоянию шахини-матери прошла более скромно в сравнении со всеми предыдущими свадьбами Хорезм-шаха, она поселилась в отведенной ей особой пристройке к дворцу, окруженной высокой стеной. Там были садик из молодых персиковых деревьев и кустов роз, бассейн с пестрыми рыбками и высокий старый карагач, на который Ай-Джиджек взобралась в первый же день, чтобы с его верхушки увидеть родные песчаные степи.

Мухаммед Алла-Эддин посвятил новой жене только первый десяток дней, а потом вспоминал о ней изредка, предоставив избраннице полную свободу в пределах ее маленького мирка.

Ее навещали приезжавшие из степей туркменки и влиятельные старики. Они привозили подарки — белых ягнят, живых куропаток, сушеный творог, и крупный розовый виноград, выросший в предгорьях Копетдага, и маленькие шелковые ковры, на которых просили ее молиться о счастье туркменского народа.

В урочное время Ай-Джиджек подарила Хорезм-шаху смуглого, как абрикос, очень крикливого мальчика, над которым шейх-уль-ислам произносил торжественные молитвы, а подосланные шахиней Туркан-Хатун колдуны завывали заклинания. Приезжавшие из степей туркменские певцы возле люльки с мальчиком распевали родные былины о подвигах своих героев, желая, чтобы новорожденный царевич тоже стал степным героем — батыром.

Занятый походами и государственными делами, Хорезм-шах надолго забыл о своем маленьком сыне. Он был очень удивлен поэтому, когда спустя семь лет Ай-Джиджек попросила его посмотреть на ее мальчика, названного Джелаль-эд-Дином.

Хорезм-шах прислал за ним несколько всадников и в подарок — коня, прекрасно убранного золотой сбруей. Джигиты вернулись, сказав, что мальчик отказывается сесть на этого коня.

— Почему? — воскликнул разгневанный Хорезм-шах. — Неужели, воспитанный женщинами, мой сын стал сам подобен изнеженной, робкой девушке? Я ему нарочно послал спокойного белого коня, на котором детям ездить безопасно.

Джигиты ответили:

— Твой сын растет батыром. Он сказал, что на присланном твоим величеством коне может безопасно ездить царица Туркан-Хатун или старенький шейх-уль-ислам. А для того чтобы явиться перед великим шахом Хорезма, у него есть собственный конь, приведенный ему как дар туркменского народа. На этом коне он и приедет.

Хорезм-шах был удивлен и заинтересован. Он приказал сыну немедленно явиться и ожидал его в загородном саду Тиллялы.

Маленький Джелаль-эд-Дин прискакал на необычайной красоты рыжем, поджаром туркменском жеребце с огненными глазами. На гибкой шее гривы не было, а от ушей до холки тянулась голая полоса — признак древней редкой породы. Мальчик легко соскочил на землю, бросив поводья джигитам, примчавшимся за ним на взмыленных конях. Держа в руках убитого зайца, он подошел к покрытому коврами возвышению под старым карагачем, где сидел Хорезм-шах. Джелаль-эд-Дин опустился на колени, положил зайца и поцеловал землю между руками.

Мухаммед Алла-Эддин был взволнован, подозвал к себе сына, обнял его, поцеловал в лоб и посадил рядом с собою.

— Прими от меня мою охотничью добычу — я сам затравил зайца моими любимыми борзыми собаками.

— А кто тебя научил ездить на этом коне?

— Моя мать, Ай-Джиджек! — гордо сверкнув глазами, ответил Джелаль-эд-Дин.

Хорезм-шах приказал немедленно для него зажарить зайца на вертеле, а из шкуры сделать для себя охотничьи рукавицы.

Он велел джигиту, державшему коня, сесть на него и проехаться по дорожкам сада. Джигит с трудом взобрался на храпевшего и плясавшего жеребца, а затем вылетел из седла, когда конь взвился на дыбы и сделал несколько бешеных скачков.

Со вторым и третьим джигитами произошло то же — они не могли усидеть на сильном, злобном жеребце.

Хорезм-шах хохотал до слез и приказал больше не трогать коня.

— А тебя конь сбрасывал когда-нибудь? — спросил он сына.

— Старики меня учили: кто не падал с коня, тот не научится ездить. Теперь конь меня слушается, а я к нему привык.

Джелаль-эд-Дин спокойно подошел к коню, погладил его по гибкой, изогнутой шее, легко вскочил в седло и несколько раз промчался по саду, перескочив через кусты цветущих роз.

С этого дня Хорезм-шах полюбил мальчика, брал его с собой на охоту и требовал, чтобы он являлся к нему каждую пятницу, для присутствия на торжественном празднестве в честь Искендера Зулькарнайна Великого.

Вскоре, к бешеному негодованию Туркан-Хатун, Хорезм-шах объявил Джелаль-эд-Дина наследником древнего престола Хорезм-шахов.

Возмущенная Туркан-Хатун, проливая ядовитые слезы, слушала дворцовые сплетни, передававшие новые случаи внимания Мухаммеда к маленькому сыну от ненавистной ей туркменки. Шахиня, однако, присылала для мальчика дорогие подарки, сладости и редкостные плоды. Ай-Джиджек с благодарностью их принимала, но не передавала своему сыну ничего, что исходило из рук завистливой Туркан-Хатун, боясь отравы и смертельных заклинаний, сделанных над подарками, приносящих гибель.

Затем Хорезм-шах разрешил Ай-Джиджек вместе с Джелаль-эд-Дином свободно ездить в туркменские кочевья. Там мальчик участвовал в скачках, в охоте с борзыми собаками на лисиц, джейранов и волков. Он выказывал и ловкость и отвагу, своей легкой походкой, неутомимостью и отчаянной смелостью вызывая восхищение кочевников. Эти качества он получил от своей матери, которую правильно когда-то злобная Туркан-Хатун назвала «туркменской неукротимой пантерой». Тряся головой и шипя, она говорила:

— И сын пошел весь в нее. Кипчаки должны его бояться… И разделаться с ним возможно скорее…

II. ЮНОСТЬ ДЖЕЛАЛЬ-ЭД-ДИНА

Кипучий, всегда стремительный Джелаль-эд-Дин не мог примириться с однообразной жизнью дворца, постоянными приемами посетителей, с торжественными выходами Хорезм-шаха, его пышными речами, в которых он начинал с поучений об обязанностях правоверного мусульманина, а кончал планами будущих походов для завоевания вселенной.

— Ты новый Искендер Великий! — кричали раболепные слушатели.

Согласно приказу отца, Джелаль-эд-Дин всегда находился возле него как престолонаследник, который должен учиться трудному искусству управления государством.

Все свободное время Джелаль-эд-Дин проводил у своей матери Ай-Джиджек, в ее небольшом домике на территории дворца, где она, сидя на террасе вместе с несколькими служанками, искусно вышивала сюзане или ткала небольшие ковры с редкими, старинными узорами.

Одна комната с краю террасы была отведена Джелаль-эд-Дину. Всякий, войдя в нее, мог убедиться, чем увлекается наследник Хорезм-шаха. На стенах висели мечи и кинжалы различных образцов и размеров, саадаки, откуда выглядывали луки и стрелы, а в углу стояли короткие копья с отточенными, как бритва, лезвиями. Там же, на ковре, среди пестрых подушек обычно сидел Джелаль-эд-Дин, погруженный в чтение книги или чистя меч, согласно правилу: «Сталь меча должна быть так же светла, как мысли и сердце ее хозяина». Рядом лежала простая желтая баранья шуба, служившая подстилкой летом и покрывалом зимой. Для изголовья Джелаль-эд-Дин использовал очень легкое, хорезмского образца, седло, обтянутое кожей, с которым он никогда не расставался.

Воспитателем и учителем будущего шаха в воинском искусстве был знаменитый полководец, весь изрубленный в битвах, Тимур-Мелик. Он рассказывал и о своих походах, и хорезмийских богатырях прошлого, как они создавали славу и могущество Великого Хорезма и как дед и прадед Джелаль-эд-Дина сражениями и победами раздвигали границы родной страны.

Одно имя всегда волновало Джелаль-эд-Дина — прославленное имя Искендера Великого Двурогого[8]. Молодой наследник страстно хотел подробнее ознакомиться с жизнью этого необычайного полководца.

У Джелаль-эд-Дина был также и духовный наставник, факих[9] Хасан-Юсуф, тихий, сумрачный старик, приходивший медленными, неслышными шагами, принося в цветном платке несколько старинных книг, пахнущих воском и шафраном. Он читал нараспев арабские тексты и переводил их на узбекский язык, объясняя поучения пророка Мухаммеда, да почтит аллах лик его!

А Джелаль-эд-Дин внимательно слушал старого учителя, всматривался черными пытливыми глазами в его седую бороду и крючковатый нос, следя, как тот водил сморщенным пальцем с желтым ногтем по священным строкам книги… Но мысли его уносились далеко, в горы и равнины Ирана, и вместо рядов арабских букв, сплетенных искусной вязью, он видел стройные ряды воинов, ощетинившиеся длинными копьями, или стремительно скачущих всадников, а впереди — его, в серебряном шлеме с белыми крыльями непобедимого, необычайного Искендера…

Однажды Джелаль-эд-Дин прервал Хасан-Юсуфа во время его разглагольствований о правилах веры и закричал:

— Довольно! Это выше моих сил! Отныне ты мне будешь рассказывать о том, к кому летит моя душа!

Старый ученый оторопел… Он положил палец на нижнюю губу и стал грызть желтый ноготь. А Джелаль-эд-Дин продолжал:

— Скажи мне, достопочтенный наставник, нет ли у тебя такой книги, в которой была бы описана жизнь и походы великого Искендера?

Хасан-Юсуф рассердился:

— Как ты смеешь прерывать чтение «Благородного свитка»[10]?! Почитание аллаха — прежде всего! И я должен научить тебя этому, как приказал мне Хорезм-шах: «Привлечь сына к беседам с людьми богобоязненными и рассеять безумные мысли, так как ему не суждено быть шахом Хорезма».

Джелаль-эд-Дин вздрогнул… То, что он услышал, показалось ему невероятным:

— Но я же наследник древнего престола Великого Хорезма?! Кто может лишить меня этого?

— Кто дал тебе это счастье, тот может тебя и лишить его! Если его величество увидит, что ты слишком любим народом, он назначит своим наследником самого младшего из своих сыновей, ребенка, чтобы в нем еще долго не иметь себе соперника… — Здесь старик перепугался, что сказал лишнее, захлопнул книгу и, схватив свои туфли, хотел убежать, но Джелаль-эд-Дин крепко держал его за одежду.

— Сейчас ты мне расскажешь все, что знаешь про великого Искендера!

Старик засопел, прикрыл широким рукавом глаза и прошептал:

— Да поведет тебя всевышний по светлому пути удачи!.. — Факих выпрямился и, снова став сумрачным, заговорил, как обычно нараспев: — Если ты хочешь знать жизнь и подвиги Искендера-Румийца, истребителя народов, — да не помилует его аллах! — то послушайся моего совета. У твоего отца в потайном месте хранится драгоценная библиотека. Среди редчайших книг, конечно, есть и книга об Искендере…

— Благодарю тебя за важные указания, достопочтенный мой наставник!

Охая, с бормотанием молитв, старик удалился.

На другой день Джелаль-эд-Дин был у хранителя библиотеки, престарелого шахского летописца Шахир-Сулеймана Аль-Хорезми. Раньше ему не приходилось встречаться с этим великим ученым-историком, который изо дня в день, сорок лет без перерыва, записывал в большую толстую книгу летопись всех важнейших событий, происходивших во владениях Хорезм-шаха.

Библиотека находилась в небольшой квадратной комнате с железными решетками на маленьких окнах под самым потолком. Старый летописец, несмотря на жаркий день закутанный в бараний тулуп, сидел на истертом коврике. Перед ним на резной деревянной подставке лежала развернутая большая книга, а рядом с ним на коленях сидел его молодой чтец и переписчик, — старик уже наполовину ослеп и сам не мог ни читать, ни писать. От дряхлости у него тряслась голова, но мысли оставались ясными, и память воскрешала события далеких лет. Он диктовал переписчику фразу за фразой, а тот, повторив, обмакивал тростниковый калям в бронзовую чернильницу и быстро записывал их в большой книге красивой арабской вязью.

Шахир-Сулейман встретил Джелаль-эд-Дина сперва сердито:

— Приходят сюда знатные юноши посмотреть на меня, точно я пляшущий Карагез[11] или ученая обезьяна, а настоящего дела нет ни у кого!

Узнав, что Джелаль-эд-Дин наследник престола, летописец раскашлялся и приказал помощнику вписать в книгу, что в такой-то день такого-то месяца наследный принц Джелаль-эд-Дин Менгу-Берти, желая просветить свой ум светом знания, посетил старинную библиотеку Хорезм-шаха.

— Вот перед тобой драгоценное книгохранилище! — И старик указал трясущейся рукой на пять сундуков из потемневшего дерева, прикованных железными цепями к стене. — Отопри сундуки, — сказал он переписчику, сняв с пояса связку ключей. — Покажи книги дорогому, почтенному гостю.

Зазвенели пружины замков, все пять крышек были откинуты. Переписчик доставал книгу за книгой, громко читал название каждой, написанное на первой странице, и потом передавал ее летописцу. Старик любовно ощупывал каждую и вкратце рассказывал ее содержание. И вдруг одна книга оказалась той, которую искал Джелаль-эд-Дин. Она называлась: «Книга лекаря и философа Каллисфена о жизни, походах, завоеваниях и несчастной смерти царя Азии Искендера Зулькарнайна».

— Больше мне ничего не надо! — воскликнул Джелаль-эд-Дин. — Отложи эту книгу! Я хочу читать ее и возьму с собой!

Старик снова раскашлялся и затрясся:

— Я не могу допустить этого! Я приставлен его величеством беречь библиотеку… Без личного приказа Хорезм-шаха, запечатанного его перстнем, ни одна книга не может быть вынесена отсюда! — И он приказал переписчику: — Читай эту книгу нашему молодому наследнику!.. Начинай!

Певучим, ясным голосом переписчик стал читать. Джелаль-эд-Дин жадно слушал, а старик кивал головой и скоро задремал. Когда повесть дошла до того места, где говорилось: «Искендер из всех книг любил одну, поэму Гомера «Илиаду» о подвигах Ахиллеса и других героев, и эту книгу он всегда держал под своим изголовьем», Джелаль-эд-Дин загорелся и воскликнул:

— Я тоже хочу всегда иметь при себе книгу о подвигах Искендера, написанную так мелко, чтобы она помещалась в моем седельном мешке и всегда лежала под моим изголовьем!

Переписчик, взглянув в лицо Джелаль-эд-Дниу блестящими серыми глазами, прошептал, косясь на дремлющего старика:

— Я перепишу тебе эту книгу, храбрый батыр! На это понадобится сорок дней. Для тебя я все сделаю!

Тогда Джелаль-эд-Дин впервые заметил, что у переписчика хрустальные глаза, что у него ямочки на щеках, когда он улыбается, и что на его маленьких, точно девичьих, нежных руках нет ни одного кольца, ни одного браслета.

— Кто твои родители? Откуда ты?

— Не знаю! Ребенком я была куплена на базаре невольников и с тех пор стала рабыней Шахир-Сулеймана. Он научил меня читать и переписывать книги, их сшивать и рисовать картинки тушью, красной киноварью и золотом. Я благодарна ему, так как, зная это ремесло, я всегда найду работу и не умру от голода.

— Значит, ты девушка?

— Да, меня зовут Бент-Занкиджа.

— Если ты сделаешь то, что обещала, — говорил Джелаль-эд-Дин холодно и спокойно, хотя сердце его затрепетало как птица, — то я заплачу тебе за каждую страницу по динару. А на каждый палец надену по кольцу и руки твои украшу браслетами!

Девушка опустила глаза, и две светлые слезы, скатившись по ее щекам, упали на страницу древней книги.

— Благодарю тебя, щедрый батыр, но мне ничего этого не нужно!..

Джелаль-эд-Дин на мгновение задумался:

— Я выкуплю тебя из рабства! Я подарю тебе свободу!..

Дрожащим от волнения голосом она с трудом проговорила:

— Через сорок дней ты получишь обещанную книгу… Никакой награды за нее я не хочу… Если же ты подаришь мне свободу, то, клянусь, я сама приду к тебе, чтобы стать твоей подругой и не расставаться с тобой никогда.

Джелаль-эд-Дин вскочил… Слова девушки поразили его… Но в это время проснулся летописец Шахир-Сулейман, и Джелаль-эд-Дин, скрывая охватившие его чувства, с достоинством поблагодарил старика, обещав ему на другой день прийти снова, чтобы слушать дальше повесть о жизни и подвигах Искендера Непобедимого…

III. УДАР СУДЬБЫ

В этот знаменательный день старая царица Туркан-Хатун с утра была взволнована в ожидании важных событий. Она отхлестала по щекам всех своих служанок, а двоих таскала за волосы, ударяя лицом об пол, и перешла в зал, где придворная мастерица осторожно подсурьмила ей ресницы, накрасила синей краской брови от виска до виска, изогнув их, как крылья хищной птицы. Она набелила ей лицо и нарумянила щеки. Туркан-Хатун то и дело поглядывала в отшлифованное серебряное зеркало и в конце концов осталась довольна своим отражением.

Затем она выгнала из тронного зала всех служанок, надвинула на голову тюрбан пестрого шелка, с пышным султаном из перьев белой цапли, и с милостивой улыбкой разрешила войти своему любимцу, бывшему простому водоносу, персу Мухаммеду Бен-Салиху, которого она за его красоту и стройный девичий стан назначила управляющим всеми своими поместьями.

Он вошел, гордый и наглый, сознавая свою власть над обожающей его старой шахиней. Он не скрестил рук на груди, как полагалось, заложил их за пояс и, выпрямившись, подходил к ней, поскрипывая красными сафьяновыми сапогами, сдвинув изогнутые брови, стараясь изобразить на лице негодование и тоску.

Туркан-Хатун сидела на восьмиугольном серебряном троне и беспокойно двигалась, оправляя складки широкого парчового платья.

— Я давно добиваюсь, чтобы меня к тебе впустили, радость моих очей! Но, видно, на меня смотрят по-прежнему как на простого водоноса и гуляма[12]. Вот мне награда за мою многолетнюю преданность тебе, прекраснейшая звезда вселенной!

Шахиня, прикрывая расшитым цветными шелками платком накрашенный рот, отвечала воркующим голоском:

— Почему ты так взволнован, мой возлюбленный? Мои обещания будут исполнены. Я же обещала тебе, что сегодня сюда прибудет Хорезм-шах и он тебе предоставит самое высокое положение, какое только может присниться сыну Адама.

— Я перестал верить твоим обещаниям! Я клянусь, что если Хорезм-шах Мухаммед не выдвинет меня на высшую ступень, то я уйду в пустыню.

Он повернулся и быстро направился к выходу, резко отбросив руки шахини, желавшей его обнять, и, снова надменный, чувствуя обаяние своей красоты, вышел из полутемного зала.

Кипчакские ханы с отрядами телохранителей уже съехались, запрудивши улицу, двор и сад шахини. Знатнейшие из них проходили в тронный зал, низко склоняясь, приближаясь к Туркан-Хатун, говорили пышные приветствия и затем садились вдоль стен на длинных узких коврах, положив на колени свои мечи. Вопреки обычаю, все ханы явились вооруженными, некоторые даже в кольчугах и металлических шлемах и латах.

Хорезм-шах, вместе с наследником Джелаль-эд-Дином и несколькими приближенными, прибыл в назначенное время, после второй молитвы муэдзина, призывавшей правоверных с высокого стрельчатого минарета. Шах был в парчовой одежде, с украшенной драгоценными камнями золотой саблей на боку. Огромную белую чалму перевивали алмазные нити.

Когда Хорезм-шах, войдя в тронный зал, увидел множество кипчакских ханов, стоявших на коленях, опираясь на мечи, он на мгновение остановился и обвел всех недоверчивым, угрюмым взглядом. Сделав приветственный знак, подняв ладони и проведя ими по черной бороде, произнес молитву. Все ханы, низко склонившись, повторили приветствие и молитву. Один хан громко воскликнул:

— Да здравствует и царствует много лет наш возлюбленный шах, непобедимый новый Искендер, Мухаммед Алла-Эддин!

И все ханы многоголосым хором повторили это восклицание.

Хорезм-шах сделал несколько шагов вперед. Еще ослепленный ярким солнцем, он с трудом различал в полумраке зала, с отполированными деревянными стенами и решетчатыми окнами, светящуюся золотой парчой свою пышную мать, восседавшую на серебряном троне. Сложив руки на груди и слегка склонившись, Мухаммед быстро подошел к матери и прошептал:

— Селям, почитаемая и любимая, свет добродетели, образец справедливости!

Складки золотой парчи зашевелились. Пестрый тюрбан с пучком белых перьев низко склонился, коснувшись пола. Сделав сыну земной поклон, шахиня снова взобралась на трон.

— Бедная, несчастная вдова, мать твоя приветствует величайшего правителя вселенной! Окажи мне почет и радость и сядь рядом со мной!

Мухаммед выпрямился, поднял глаза и увидел перед собой маленькое лицо, густо покрытое белилами и румянами, и черные колючие глаза, в которых дрожали красные огоньки.

Туркан-Хатун, подобрав под себя ноги, сидела на восьмигранном серебряном троне, похожем на большой поднос. Мухаммеду, как верховному правителю страны, следовало сесть рядом с матерью, но на троне не оказалось места: все было занято ее парчовым платьем, и шах опустился рядом на ковер. Этого только и добивалась Туркан-Хатун, желая показать своим кипчакам, что могущественный Хорезм-шах сидит ниже ее.

Шахиня заговорила вкрадчиво, стараясь придать нежность своему низкому голосу, тряся головой, и ворох перьев на ее тюрбане дрожал:

— Я просила навестить меня, величайший возлюбленный сын мой, чтобы вместе обсудить важные дела. Они касаются счастья и благополучия нашего прославленного рода Хорезм-шахов. Надо оберегать наш трон, нашу власть и защитников нашей власти. Помни, что только одни кипчаки — верные защитники нашего трона. Все же другие племена, населяющие земли Великого Хорезма, ненадежны, вечно недовольные и бунтующие. Их нужно крепко держать за горло, подняв над ними кипчакский меч.

Джелаль-эд-Дин, войдя вслед за отцом и выразив почет бабке, встал в стороне, близ большого расшитого шелками занавеса, спускавшегося с потолка и прикрывавшего стену. Ветер слегка шевелил узорчатую ткань, позволяя видеть за ней широко раскрытую дверь, ведущую на балкон. Наследник был в полосатом красном чекмене с серебряным поясом и мечом в зеленых сафьяновых ножнах. Голову его украшал тюрбан из шафрановой индийской шали. Услыхав речь Туркан-Хатун, Джелаль-эд-Дин спокойно положил ладонь на рукоять меча, предчувствуя, что кипчакские ханы могут обрушить свою ненависть на него.

Хорезм-шах молчал, как бы обдумывая слова матери, и потом сказал:

— Я слушаю тебя, моя премудрая родительница, охраняющая наше гнездо и незыблемость трона Хорезм-шахов.

— До моей скромной хижины долетели слухи, будто ты готов к новым походам в отдаленные страны… Если вдруг ты погибнешь мучеником за правую веру, то здесь, без твоей могучей руки, возможны кровавые беспорядки, да оградит нас от них всесильный аллах! А так как наследник престола, мой беспокойный и надменный внук Джелаль-эд-Дин, предпочитает перешептываться с туркменами, готовыми вырезать всех нас, кипчаков, то пора подумать о том, не следует ли вместо Джелаль-эд-Дина заблаговременно назначить наследником другое лицо, чтобы управлять страной Великого Хорезма.

— Мудрые слова! Драгоценные, как алмазы! — воскликнули ханы.

— Поэтому, — продолжала Туркан-Хатун, — посоветовавшись с преданными ханами родного нам кипчакского народа, я решила, дорогой мой сын, передать тебе просьбу всех кипчаков, чтобы ты назначил наследником престола твоего самого младшего сына, Кудб-эд-Дина Озлаг-шаха, сына твоей молодой жены, кипчакской ханши… Джелаль-эд-Дина же ты отошли на крайнюю границу твоих владений управлять самой отдаленной областью. Здесь же он является постоянной угрозой и тебе, и всем нам.

Все затихли, ожидая, что скажет шах Мухаммед. Он молчал, задумчиво накручивая на дрожащий палец с алмазным перстнем завиток шелковистой темной бороды.

— Если ты откажешься, — угрожающе прошипела Туркан-Хатун, — то все кипчаки уйдут из Хорезма в свои степи, и я тоже, как последняя нищая, пущусь в скитания вместе с ними.

Видя, что Мухаммед все еще колеблется, шахиня повернула голову и подняла маленькую ручку с золотыми браслетами. За ее плечами стоял красавец Мухаммед Бен-Салих. Он понял жест своей повелительницы, быстро вышел из зала и тотчас же вернулся, ведя за руку семилетнего мальчика, одетого в длинный, до пола, парчовый халатик.

— Вот ваш новый наследник престола! — воскликнула резким властным голосом Туркан-Хатун. — Объявляю ханам, бекам и простому народу, что шах-ин-шах согласен видеть в нем опору своего древнего, славного трона.

Все ханы вскочили, подхватили на руки мальчика и несколько раз подняли его кверху:

— Да живет, да царствует наш единокровный кипчакский шах!

Хорезм-шах встал, принял на руки сына, усадил его на трон рядом с бабкой Туркан-Хатун, которая, подобрав платье, подвинулась, уступив ему часть трона.

— Слушайте, ханы и беки! — сказал шах Мухаммед. — Как видите, я исполнил ваше желание. Теперь вы исполните также мою волю. Предстоят большая война и дальний поход на Китай. Я жду, что вы, со всеми своими джигитами, выступите немедленно, как только прозвучат боевые трубы, сзывая непобедимые мусульманские войска!

Все ханы вытащили до половины свои мечи и с треском снова их задвинули в ножны.

— Веди нас на край света, новый Искендер Великий! — закричали кипчакские ханы. — С тобою мы покорим всю вселенную!

Улыбнувшись, Хорезм-шах повернулся, отыскивая глазами сына.

— Теперь я хочу, чтобы наш возлюбленный сын Джелаль-эд-Дин сказал нам, что он думает о новом избраннике? И согласен ли он управлять отдаленной богатой Газной и Тохаристаном?

Джелаль-эд-Дин, побледневший, но спокойный, холодно ответил:

— Благодарю, отец, мне ничего не надо! Я люблю свободу и шум войны!.. — и он стал отстегивать серебряный пояс с мечом.

— Берегись его! — закричали кипчаки. — Смотри, он берется за меч!

Джелаль-эд-Дин, выхватив блестящий клинок, переломил его о колено и бросил обломки перед троном Туркан-Хатун.

— Как защитник трона и как воин отныне я вам стал не нужен… Ты, отец, нашел себе новых защитников… Да сохранит тебя аллах от такой опоры трона!

Джелаль-эд-Дин быстро отошел, откинул край занавеса и стоял в двери балкона, ярко освещенный солнцем.

— Я не останусь здесь, опороченный именем «бывший наследник»! Я покидаю Хорезм и ухожу скитаться по бесконечным дорогам вселенной, искать судьбы в неведомых краях… Если же ворвутся враги в нашу землю, то мы тогда увидим, будут ли кипчаки защищать Великий Хорезм или постыдно изменят? Меня вскормила родная земля Хорезма, и если ей будет грозить гибель, то я клянусь, что вернусь сюда простым воином, чтобы биться за ее свободу!

— Ловите его! — кричали ханы. — Смотрите, как он бешен, он опасен!

Высокий, грузный кипчак, в тяжелой кольчуге и блестящем стальном шлеме, устремился к Джелаль-эд-Дину. Тот с ловкостью и бешенством пантеры прыгнул на грудь кипчака; прижав его к стене, вывернул из его руки меч и быстро выскочил на балкон. На мгновенье он остановился в дверях и крикнул Хорезм-шаху:

— С этим мечом, отнятым у врага нашего народа, я ухожу завоевывать себе светлое имя. Да хранит тебя праведный Хызр!

Джелаль-эд-Дин соскочил с балкона во двор, сел на своего коня и умчался под крики собравшейся толпы:

— Да здравствует наш батыр Джелаль-эд-Дин!

Хорезм-шах завыл от горя:

— Сын мой, любимый сын! Что я наделал! Я потерял своего лучшего сына и друга, и какого друга! Какую я сделал страшную ошибку!

К Хорезм-шаху подошел с надменным лицом Бен-Салих, держа в руках серебряный поднос. На нем лежал лист бумаги с искусно написанным указом об избрании нового наследника.

— Непобедимый, — жеманно, нараспев сказал Бен-Салих, — здесь твоя священная рука должна подписать твое высокое имя.

— Как ты смеешь так говорить? — закричал в ярости Хорезм-шах.

— Здесь надо подписать указ, — настойчиво повторил Бен-Салих.

Хорезм-шах в крайнем бешенстве набросился на любимца шахини, сбил его с ног и стал колотить серебряным подносом. Тот упал ничком, стараясь руками защитить лицо от ударов… А Хорезм-шах топтал его, хрипя и задыхаясь:

— Негодный, лукавый персидский гулям! Как смеешь ты подавать указ мне, тени аллаха на земле?! Это обязанность великого визиря.

— Вай-дод!.. — Пронзительный, дикий крик шахини прозвучал как визг дикой кошки, заглушив голоса взволнованных ханов. — Успокойте моего сына шах-ин-шаха! Разве вы не видите, что в него вселилось безумие?! Перестань топтать преданного мне помощника Бен-Салиха! Его лицо уже в крови, нос разбит!

Ханы бросились к Хорезм-шаху, стараясь его успокоить. Высокий и сильный, Мухаммед легко разметал кипчаков… Три старейших хана, взяв с пола поднос, расправили на нем лист с указом. Почтительно кланяясь, они поднесли его Мухаммеду и осторожно вложили ему в руку калям.

Хорезм-шах подписал указ, не глядя на него, и швырнул калям в стену. Он повторял, хватаясь за голову:

— Какого сына, какого чудесного друга я потерял!

В указе между прочим говорилось также, что управляющий поместьями шахини Туркан-Хатун, Мухаммед Бен-Салих, в воздаяние усердной службы назначается великим визирем и воспитателем нового малолетнего наследника Кудб-эд-Дина Озлаг-шаха.

Приподнявшись и видя, что указ подписан, Бен-Салих, утирая кровь с лица, со злобным торжеством смотрел на Хорезм-шаха и шептал:

— Клянусь, что я отомщу за эту кровь и шах-ин-шаху, и его бывшему наследнику, сыну Джелаль-эд-Дину!..

Туркан-Хатун, наклонившись к лежавшему Бен-Салиху, прошептала ему на ухо:

— Убей обоих — и внука, и владыку!

IV. ДОСТАРХАН ОПАЛЬНОГО ПРИНЦА

…а ведь у нас враг всюду: от заката солнца до восхода его.

Ибн Заххыр

На другой день после посещения бабки Туркан-Хатун и прыжка с балкона Джелаль-эд-Дин сидел в своей комнате в домике матери Ай-Джиджек. Он пересмотрел сбрую верхового коня, выбрал самую скромную и прочную, сам зашил порванные ремни. Осмотрел седло и переменил войлочную подстилку. Почистив, отточил меч, отнятый у кипчакского хана.

— Неважный меч! — проворчал он. — Но для дороги и этот пригодится.

Подобрал для меча ножны, насыпал в ковровые переметные сумы запас изюма, урюка и сухих лепешек, приготовил мешок с ячменем на пять дней кормежки коня.

С любовью завернув в красный шелковый платок красивой вязью написанную книгу об Искендере Зулькарнайне, засунул ее в хуржум и пошел во двор чистить вороного коня.

Он беззаботно напевал сложенную им песенку:

Когда джигиты-молодцы Идут на смертный бой, Враги бегут во все концы От песни боевой. Вперед, джигиты! Смерть врагу! Аллага, Аллагу!

К Джелаль-эд-Дину подошла его мать Ай-Джиджек и с грустью спросила:

— Я с утра присматриваюсь к тебе… Что ты задумал? Ты так усердно и тщательно собираешься, точно тебе предстоит далекий путь.

— О нет, моя драгоценная горлинка! Я хочу проехать в гости к Тимур-Мелику, поохотиться в его загородном охотничьем домике, при котором имеется большой сад с оленями и джейранами.

— Но этот сад Тимур-Мелика славится также дикими кабанами и пантерами? — с тревогой спросила Ай-Джиджек.

— Люди страшнее диких зверей! — нахмурившись, ответил Джелаль-эд-Дин и стал куском войлока растирать блестящую шелковистую шерсть вороного жеребца, продолжая напевать свою песенку:

Неотразимы, точно рок, Могучи, словно львы, И каждый отточил клинок Для вражьей головы. Вперед, джигиты! Смерть врагу! Аллага, Аллагу!

— Я слышал, вы упоминали имя Тимур-Мелика!.. Вот я сам и явился на ваш зов?.. — Высокий и, несмотря на свои преклонные годы, стройный и сильный, Тимур-Мелик входил в калитку сада. За ним торжественно шагал векиль (смотритель дворца) Хорезм-шаха, держа на вытянутых руках серебряный поднос. На нем лежал сверток, обернутый в пеструю шелковую ткань.

Позади слуга-эфиоп нес глиняное расписное блюдо с персиками, инжиром и грушами. Старый полководец сперва склонился до земли перед шахиней Ай-Джиджек, потом, на правах старого друга, обнял и поцеловал Джелаль-эд-Дина.

— К тебе являюсь я по приказу его величества, твоего отца. Шах-ин-шах повелел передать тебе, что он строго запрещает куда-либо выезжать из столицы. А в знак своей радости, что ты перешел из периода юности в возраст мужественности и стал смелым джигитом, что ты доказал, отняв у кипчакского хана его меч, его величество жалует тебе в постоянное владение дворец Тиллялы с фруктовым садом!..

Тимур-Мелик, весело прищурив левый глаз, наблюдал, как Ай-Джиджек и Джелаль-эд-Дин обменялись удивленными взглядами. Он продолжал:

— Его величество приказывает тебе переехать в Тиллялы немедленно, сегодня же, так как завтра вечером, между четвертой и пятой молитвой, хазрет[13] придет тебя навестить в твоем новом дворце. Слуги уже приготовляют тебе и ковры, и шелковые подушки, и посуду, и диких уток, и куропаток для ужина в честь его величества.

— Да ведь этот дворец просила для себя царица Туркан-Хатун? Что она теперь скажет? — воскликнула Ай-Джиджек.

— Поэтому-то шах-ин-шах и приказывает немедленно переехать в Тиллялы, тогда царица Туркан-Хатун уже не посмеет отобрать дворец, тем более что здесь, на серебряном подносе, тебе присылается высочайший фирман, скрепленный подписями его величества, шейх-уль-ислама и начальника диван-арза, что отныне дворец Тиллялы является твоей наследственной собственностью.

Векиль, старательно вытирая рукавом слезы, кланяясь до земли, передал серебряный поднос. Джелаль-эд-Дин схватил сверток, развернул указ, пробежал его глазами и передал матери:

— На что мне все это?! Лучше бы отец назначил меня начальником тысячи своих джигитов, стоящих на границе, и разрешил мне сделать с ними набег на вечно враждующих с нами каракитаев!.. — и Джелаль-эд-Дин стал снова усердно чистить коня.

Ай-Джиджек вмешалась:

— Храбрый и славный Тимур-Мелик! Передай горячую благодарность моего сына и мою за оказанную нам высокую милость и драгоценное внимание. Сегодня вечером Джелаль-эд-Дин будет уже устраивать свои комнаты в новом дворце.

— А эти сладкие плоды и жемчужное ожерелье, спрятанное под ними, шах-ин-шах посылает тебе, пресветлая Ай-Джиджек, в благодарность за то, что ты вырастила такого возвышенно думающего и доблестного сына! — и Тимур-Мелик взял у слуги-эфиопа блюдо с фруктами и передал его матери Джелаль-эд-Дина.

На другой день, в назначенное время, Джелаль-эд-Дин сидел на суфе[14] под высоким деревом в саду Тиллялы. В стороне в ряд стояли девять жеребцов, также подаренных ему Хорезм-шахом. Три из них были серые в темных пятнах, как барсы, три светло-рыжие и три вороные. Каждый жеребец был привязан к приколам за переднюю и заднюю ногу. Каждый конь, по обычаю кочевников, был с головой закутан в войлочную попону, чтобы не кусали мухи, не жгло солнце и не огрубела шерсть. Видны были только вздрагивавшие уши и отгонявшие мух хвосты.

Джелаль-эд-Дин поджидал нескольких знатных приближенных Хорезм-шаха, которых он пригласил на праздник новоселья. Но от них прискакали гонцы с одинаковыми записками, в которых они «сожалели», что, «вследствие болезни и государственных срочных дел, лишены возможности воспользоваться его любезным приглашением».

Прибыл только старый Тимур-Мелик, передать «огорчение» Хорезм-шаха, что, вызванный остро заболевшей матерью Туркан-Хатун, он переносит свое посещение на один из ближайших дней, но требует, чтобы завтра Джелаль-эд-Дин присутствовал на празднике в честь Искандера Великого.

Джелаль-эд-Дин громко свистнул и сказал слова поэта Монтесера:

Вот конь и вот мое оружье! Они заменят мне пир в саду!

На свист появился немедленно старший из джигитов. Джелаль-эд-Дин, взглянув на него, повел бровью. Джигит подошел и наклонился.

— У нас приготовлен большой достархан на много гостей, а их нет! Поставь заставу на дороге и спрашивай всех, кто проедет мимо. Среди них найди таких людей, которые развеселили бы мою душу, и приведи их сюда. Лучше я буду угощать безвестных путников с дороги, чем лицемерных ханов.

— Будет сделано! — ответил джигит и побежал к воротам.

Джелаль-эд-Дин, сидя на суфе и распивая красное, крепкое вино, объяснял Тимуру-Мелику:

— Я не знаю, почему отец хочет держать меня здесь, чтобы я валялся на коврах и слушал сказочников?.. Я люблю горячего коня, светлую саблю и степной ветер…

— Шах-ин-шах прав, — ответил Тимур-Мелик, — тебе уезжать нельзя. Кругом уже разгорается война. Кипчакские ханы просят Хорезм-шаха двинуться с войском в их степи. Туда пришел с востока неведомый народ. Он сгоняет кипчакский скот с хороших пастбищ и пускает туда свои табуны.

— Лучше бы отец выгнал из Хорезма всех кипчакских ханов и стал править без них. Они изнежились и развратились, грабя наших тружеников земледельцев. В тяжелую минуту эти ханы предадут моего отца.

— Почему ты так думаешь? — спросил, подняв брови, Тимур-Мелик.

— Когда шах не доверяет народу Хорезма и отдает защиту власти и порядка иноземным ханам, приведенным в страну злобной царицей Туркан-Хатун, то он похож на того хозяина, который поручает сторожить и стричь своих баранов степным волкам. У него скоро не окажется ни шерсти, ни баранов, да и сам он попадет на обед волкам.

Вскоре вернулся старший джигит, и за ним следовали три всадника, запыленные, потемневшие от зноя. Двое, ехавшие по сторонам, были вооружены, а средний, привязанный веревками к седлу, имел вид пленника.

— Вот, я привел желанных гостей! — крикнул джигит. — Они расскажут занятные новости!

Пленник имел необычайный вид. Он был перевязан много раз волосяными веревками. Синяя длинная одежда с красными полосками[15], нашитыми на левом рукаве, и плоская войлочная шапка с загнутыми кверху полями говорили о каком-то чужом племени. От висков, как два рога буйвола, опускались на плечи свернутые узлом две черные косы. Дикими казались скошенные глаза, неподвижно уставившиеся в одну точку.

— Подведи пленника сюда, — сказал Джелаль-эд-Дин. — Кто это такой и где ты его нашел?

— На границе, в степи, около города Отрара. Ну и крепкий! Жилистый! Едва втроем мы его скрутили.

— Что он говорит?

— Говорит, что он из войска непобедимого татарского владыки Чингисхана. Ехал он в нашу сторону.

— Почему ж ты скрутил его?

— А зачем ему ехать в нашу землю? Может быть, это лазутчик?

Джелаль-эд-Дин внимательно осмотрел пленника, потом спросил:

— Кто ты такой, куда и зачем едешь?

— Я вольный мерген (охотник) Гуркан-Багатур. Я сам себе хан, сам себе нукер. И я бросил войско жадного Чингисхана, потому что этот краснобородый и кислолицый старик приказал переломить хребет моему отцу и двум братьям… Потому что он не терпит на своей земле никакой другой воли, кроме его каганской!.. И я приехал вас предупредить, мирный народ Хорезма, чтобы вы готовились к страшной войне, чтобы вы помнили, что Чингисхан великий полководец, великий и в злобе, и в военной удаче. Если вы поверите одному его слову, то все ваше царство обратится в пепел и дым! Берите мечи и копья, готовьте стрелы! За смелым летит удача, а трусливый сам себя обрекает на смерть!..

— Ты мне нравишься, Гуркан-Багатур! Сегодня ты будешь моим гостем! И вы тоже, — обратился он к джигитам, — садитесь на суфе. Мы будем ужинать, пить сладкое вино и слушать этого невиданного воина. — Джелаль-эд-Дин добавил: — А завтра Тимур-Мелик отвезет Гуркан-Багатура в диван-арз и там подробно расспросит.

— Я зачислю его в мою дружину, — сказал Тимур-Мелик.

Все уселись на суфе, где слуги уже приготовили обильный достархан, а сидевшие поблизости, среди розовых кустов, музыканты и певцы стали услаждать гостей боевыми песнями.

V. НУБА ИСКЕНДЕРУ ВЕЛИКОМУ

Еще до рассвета на широкой крыше дворца Хорезм-шаха, вдоль стен с бойницами и сонными часовыми, выстроились юные ханы, сыновья владетелей Гура, Газны, Балха, Баниана, Термеза и других мелких областей Хорезма. Всех этих юношей и мальчиков шах-ин-шах держал при своем дворце заложниками, чтобы их отцы, заносчивые феодалы, не вздумали «поднять меч восстания». У всех юных ханов в руках были барабаны, медные тарелки и бубны с бубенчиками.

Тут же, на другой стороне плоской крыши, толпились музыканты с длинными трубами — карнаями, пронзительными гобоями и мелкими музыкальными инструментами. В стороне стояли в ряд главные военачальники и высшие правители страны.

Все они раз в неделю, утром в пятницу, собирались на крыше дворца, чтобы участвовать в нубе[16] — торжественном возвеличении памяти знаменитого полководца Искендера Зулькарнайна. Эту нубу ввел в обычай шах-ин-шах, высоко чтивший македонского завоевателя.

Небо, еще темное, в серых тучах, над самым горизонтом прорезалось оранжевой полосой, постепенно становившейся багровой. Вдали, в тумане, медленно пробуждался город Ургенч, и бесчисленные голубые дымки завитками поднимались к небу. Восходящее солнце осветило розовыми лучами верхушки самых высоких зданий: мечетей, минаретов и башен. Все собравшиеся на крыше безмолвно ожидали появления строгого владыки Великого Хорезма.

С высоты минаретов, точно копья взлетевших к небу, стали перекликаться тонкие, словно детские, голоса муэдзинов:

Блажен, кто бодрствует, кого алла-а-а Найдет готовым взяться за дела-а-а! Велик алла-а!

На площадку по внутренней лестнице поднялся Хорезм-шах, в боевом вооружении, точно готовый к битве — шлеме, кольчуге, — опираясь на большой древний меч.

За шахом прошли и заняли места по сторонам векиль, начальник диван-арза, Тимур-Мелик и сын шаха, бывший наследник престола Джелаль-эд-Дин. Хорезм-шах подошел к золоченому трону и взмахнул мечом. Все музыканты заиграли бурную песню в честь Искендера. Когда песня замолкла и только эхо старых башен повторило последние звуки, Мухаммед обратился к собравшимся. Громким, уверенным голосом он говорил:

— Мы, смелые воины Великого Хорезма, возносим сегодня славу нашему непобедимому учителю, великому Искандеру. Он должен в боях всегда нам быть примером. Он сам вел свое грозное войско и сражался в его первых рядах… Нам предстоит далекий, но славный поход. Мы скоро двинем наше доблестное войско на восток, к столице спящего богатого Китая. Покорив его, приведя с собой на родину тысячные караваны верблюдов с богатствами, собранными в китайских дворцах, мы затем двинемся на запад, против моего врага, дерзкого халифа Насира… Клянусь, что я воткну мое копье перед главной мечетью столицы халифа Багдада! Тогда мы раздвинем во все стороны границы Великого Хорезма, и он станет самым большим и могущественным государством всей Азии!..

Все закричали:

— Да здравствует наш новый Искендер, великий шах-ин-шах могучего Хорезма!

Хорезм-шах опустился на трон, держа старый меч перед собою. Все подходили к нему, сложив руки на животе, и, целуя край одежды шаха, говорили ему льстивые речи о его прозорливости, смелости и о предстоящих великих победах.

Джелаль-эд-Дин стоял хмурый и безмолвный. Тимур-Мелик вполголоса его спросил:

— Что ты загрустил? Скажи и ты отцу какой-нибудь привет!

— Я бы ему сказал поговорку наших стариков: «Не говори, что ты силен, — нарвешься на более сильного. Не говори, что хитер, — нарвешься на более хитрого». Чтоб идти в поход…

Ему не пришлось докончить. На площадку вбежал слуга, тихо, на цыпочках подошел к векилю и что-то шепнул ему на ухо. Векиль прошептал несколько слов Джелаль-эд-Дину. Тот громко обратился к Хорезм-шаху:

— Прости, хазрет, что я прерву твою беседу. Явились во дворец три неведомых чужестранца и очень гордо и заносчиво требуют, чтобы ты немедленно их принял.

Хорезм-шах нахмурился, гневно сдвинув брови:

— Но кто они? Кем посланы? Из какой страны явились?

Слуга упал на колени и дрожащим от страха голосом, при общей тишине, сказал:

— Прости, хазрет, прости за дерзкие слова. Они твердят, что приехали с нашей границы, как послы грозного владыки мира, непобедимого царя монголов Чингисхана.

Один из кипчакских ханов воскликнул:

— Степной хвастун! Таких послов надо с позором гнать обратно!

Тимур-Мелик спокойно заметил:

— Зачем спешить? Сперва надо разузнать, кто они и чего хотят.

Другие ханы зашумели.

— Посмотрим на лгунов, степных фазанов, а потом разделаемся с ними!

Хорезм-шах, уже собиравшийся уходить, снова опустился на трон:

— Пусть чужестранцы придут сюда! Я хочу их увидеть.

Слуга быстро удалился. По указанию Тимур-Мелика музыканты заиграли приветственный марш. На площадку поднялись три невиданных раньше иноземца. В синих, до пят, шубах, подбитых лисьим мехом, в собольих шапках, с кривыми саблями на поясе, они стали перед троном гордые, не склоняясь, как делали обычно все посетители, перед шах-ин-шахом.

Один из иноземцев сказал:

— Великий Чингисхан, победитель всех монголов, отправил наше чрезвычайное посольство к тебе, преславному владыке Хорезма, чтобы завязать узел дружбы и доброжелательного соседства. Он присылает тебе подарки и приказал заявить такие слова… Разреши прочесть это его послание…

— Читай!

Посол развернул пергаментный свиток с привешенной синей восковой печатью и стал читать:

«Я разорил Китай и заставил передо мной склониться его могучего владыку. Я покорил множество народов. Я собрал в своей ладони все земли беспредельной Азии. Сегодня я дошел до твоей границы. Если ты хочешь быть со мной в мире, открой твои границы для моих купцов и торговых караванов, а я разрешу твоим купцам свободно торговать в моих землях. Я предлагаю тебе, мой любезный сын, мою дружбу…»

Хорезм-хан гневно вскочил и стукнул мечом:

— Что ты сказал? Как смеет этот ничтожный, безвестный хан называть меня своим «любезным сыном»? Это я, шах-ин-шах, могу назвать твоего дерзкого владыку своим сыном, если пожелаю и он этого заслужит. Я требую к себе почтения и не разговариваю с наглыми! Гоните прочь этих безумных послов степного выскочки!

Хорезм-шах выхватил из рук посла письмо Чингисхана, разорвал и, бросив клочки ему в лицо, быстро удалился, сопровождаемый векилем, во внутренние покои дворца.

Кипчакские ханы волновались и кричали:

— Смерть дерзким! Рубите их! Пусть их каган увидит, можно ли оскорблять нашего великого шах-иншаха!

Один хан бросился на читавшего письмо посла и ударом меча свалил его с ног.

Джелаль-эд-Дин вмешался и, подняв меч, загородил двух монгольских послов:

— Безумные! Остановитесь! Разве вы не помните закон: «Посла не душат, посредника не убивают». Я беру их под свою защиту. Пусть их бережно, под охраной, доставят на границу.

Тимур-Мелик тоже обнажил меч:

— Я позабочусь, чтобы они безопасно вернулись к своему владыке.

Джелаль-эд-Дин приказал:

— Слуги, возьмите тело мертвого иноземца и передайте шейх-уль-исламу для достойного погребения… Какой бессмысленный удар! Какое ненужное убийство! Оно нам теперь грозит ураганом страшных бед…

VI. В ЛАГЕРЕ «ПОТРЯСАТЕЛЯ ВСЕЛЕННОЙ»

В верховьях Черного Иртыша, среди зеленой степи, у подножья одинокого кургана, стоял большой желтый шелковый шатер с золотой маковкой в виде рогатой головы яка. Он был отобран Чингисханом у китайского императора. Позади шатра блистали белыми войлоками две большие юрты, обтянутые пестрыми ковровыми дорожками. В юртах помещались последняя молодая жена Чингисхана красавица Кулан-Хатун с малолетним сыном и ее служанки-китаянки.

Перед желтым шатром, на выметенной площадке, горели постоянные огни на сложенных из камней двенадцати жертвенниках. Между этими огнями должны были проходить все, являвшиеся на поклон к великому кагану. Этими огнями, как объясняли завывавшие заклинания шаманы, очищаются преступные замыслы и отгоняются злые джинны, вьющиеся невидимо вокруг злоумышленника.

С одной стороны шатра был привязан к литому золотому приколу белый жеребец Сэтэр. У него были огненные глаза и белая шерсть по черной коже. Ни один человек не садился на него. Во время походов Чингисхана, как объясняли знающие, на этом белоснежном жеребце Сэтэре ехал невидимый могучий бог войны Сульдэ, покровитель войска монголов, который вел их к потрясающим победам.

По другую сторону шатра стоял всегда оседланный широкогрудый жеребец Найман, любимый боевой конь Чингисхана, светло-рыжий, с черными ногами и хвостом и черным ремнем вдоль хребта, — потомок диких степных лошадей.

Возле священного коня Сэтэра было воткнуто в землю высокое бамбуковое древко с белым девятихвостым знаменем и с изображением беркута, держащего в когтях коршуна. А невдалеке, в ограде, находились отборные кобылицы с жеребятами. Их каган держал при себе, чтобы всегда иметь свежий, пенящийся кумыс.

Вокруг кургана расположились три кольца дозорных телохранителей-тургаудов. Вооруженные, в кольчугах и железных шлемах, они следили, чтобы ни одно живое существо не приблизилось к священному шатру повелителя монголов.

А дальше, в степи, широким кругом рассыпались черные монгольские юрты и рыжие тангутские шатры: это был личный стан — лагерь тысячи избранных телохранителей на белых конях. В эту охрану входили только сыновья знатнейших ханов. Из них каган выбирал наиболее сметливых, смелых и назначал их начальниками отрядов.

Еще дальше раскинулись другие станы, они тянулись по степи и уходили к покрытым густым лесом голубым горам. Между станами паслись верблюды, быки и табуны разношерстных коней. Конюхи с гиканьем скакали, размахивая шестами с арканами, и следили, чтобы кони разных табунов не смешивались или не приближались к косякам кобылиц с жеребятами.

Лагерь монголов жил своей особой жизнью, своими порядками и обычаями. Войско казалось огромным. Про него ходили слухи, что оно велико и страшно, как бушующее море, но только один каган и его ближайшие помощники знали, что монгольских воинов, двинувшихся на завоевание «вечерних стран», было всего сто двадцать тысяч[17]. С этим войском «потрясатель вселенной» решил завоевать Великий Хорезм и сопредельные страны.

В знойный полдень без ветра над степью дрожали волны горячего воздуха. Весь лагерь Чингисхана дремал, и даже кони, обычно бродившие по равнине, теперь стояли неподвижно, сбившись в табуны, и, равномерно покачивая головами, отгоняли вьющихся вокруг них слепней.

Издалека, точно жужжание мухи, донесся тонкий тягучий звук. Потом стал выделяться быстрый перезвон бубенцов. Уже было видно, как клубок пыли катился по дороге… Два всадника мчались в лагерь. Они доскакали до черных монгольских юрт, где одна лошадь грохнулась о землю, а всадник перелетел через голову.

Выбежавшие тургауды, подхватив лошадей под уздцы, провели их к заставе. Оттуда, в сопровождении часовых, оба прибывших прошли в загородку для жеребят, где нашли Чингисхана. Большой, грузный человек, с длинной рыжей, полуседой бородой, в черной простой одежде пастуха, в белых замшевых сапогах, сидел на корточках перед белой кобылицей и, жмурясь, следил за тем, как серый, мышиного цвета жеребенок, на длинных, еще неуверенных ногах, тыкал мордочкой в розовое вымя матки.

Двое прибывших были перевязаны тряпками. Лица их распухли, покрытые волдырями. Они, видно, так изменились, что каган, повернувшись к ним, удивленно спросил:

— Кто вы?

— Великий каган! Мы раньше были твоими тысячниками, а теперь стали выходцами из могилы! Шах Хорезма захотел потешиться над нами и принял нас как разбойников, а его приближенные, надменные ханы, подожгли нам бороды — честь и достоинство воина! Затем нас провели до границы, где отобрали коней и все наши вещи и вытолкали опозоренными.

— А где мой верный помощник и соратник Ибн-Кефредж-Богра?

— За то, что он твердо прочел твое письмо, собаки, подвывавшие хорезмской свинье, зарубили его.

— Как?! Зарубили моего посла?! Убит храбрый, верный Ибн-Кефредж-Богра?

— Увы, это случилось!..

Чингисхан завыл. Он схватил горсть песку и высыпал его себе на голову. Он кулаками растирал лицо, по которому потекли слезы. Он бросился вперед и, грузный, тяжело шлепая косолапыми ногами в белых замшевых сапогах, побежал по пыльной дороге. За ним побежали все бывшие вблизи, присоединялись новые воины, пробудившиеся от крика, не понимая, отчего произошла тревога.

Каган, задыхаясь, добежал до коновязи, оторвал от прикола ближайшего неоседланного коня, схватил его за загривок, навалился ему на спину и понесся через степь к голубой горе. Прибежавшие сыновья Чингисхана и все тургауды помчались за ним.

Они прискакали к подножью высокой горы. На выступе серой скалы, среди искривленных, низкорослых сосен, стоял каган. Он был виден издалека. Он снял шапку, надел ее на кулак, а пояс повесил на шею, это означало, что он всецело себя «отдает на волю неба». Слезы, большие и блестящие, текли по смуглому лицу, по которому каган размазал землю.

— Вечное синее небо! Ты спасаешь праведных и наказываешь виновных! — кричал каган. — Ты накажешь жестоко нечестивых мусульман! Слышите ли вы, мои храбрые багатуры: мусульманский шах убил посланного мною с дружеским письмом преданного моего посла, и его слуги спалили огнем, точно свиные туши, бороды еще двух других послов. Они выгнали их, как бродяг, отняв лошадей. По приказу Хорезм-шаха перебиты мои купцы, посланные торговать, и захвачены все их товары… Будем ли мы это терпеть?

— Веди нас! — кричали монголы. — Мы вырежем их города, перебьем всех с женами и детьми!.. Мы заберем весь их скот и лошадей!

— Там, в Хорезме, не бывает морозов и холодных буранов! — продолжал зычно реветь Чингисхан. — Там всегда лето, там растут сладкие дыни, вата, виноград… Там на лугах трижды в лето вырастает трава. Мы отнимем их земли, сожжем и сровняем с землей их города. На месте разрушенных селений мы посеем ячмень, и там будут пастись наши выносливые кони, и раскинутся монгольские кочевья с нашими преданными женами и детьми. Готовы ли вы идти на мусульманские земли?

— Укажи нам только, где враги, а мы их вырежем и в землю втопчем! — кричали монголы.

— Настала «счастливая луна»[18], и я приказываю немедленно подниматься в поход на вечерние страны!..

К вечеру Чингисхан вернулся в свой шатер и созвал старших военачальников. Тут были и покрытые славою побед соратники юных дней кагана, сгорбленные, седые, высохшие, с отвислыми щеками, и молодые, выдвинутые проницательным его умом багадуры, горящие жаждой возвышения, славы и богатства. Их было тридцать, и каждый имел под своим знаменем тумен — десять тысяч всадников, вооруженных и вполне готовых к походу.

Чингисхан, довольный обильным пиром и началом нового похода, сидел на троне, подобрав ноги. Громко чавкая, он брал куски жареного мяса и совал в рот тем из гостей, которым хотел выразить милость. К концу пира он спросил:

— Где мой недремлющий уйгур?

Сейчас же в шатер вошел престарелый секретарь и хранитель печати уйгур Измаил-Ходжа; согнувшись, приблизился к трону и опустился на колени, держа над головой пергаментный свиток.

— Написал ли ты письмо убийце моего посла, дерзкому шаху Хорезма Мухаммеду?

— Уже готово, мой повелитель!

— Отлично! Читай!

Измаил-Ходжа начал читать нараспев:

— «Вечное синее небо воздвигло меня каганом всех народов. Такого обширного царства, как мое, еще никто не создавал с древнейших времен. За непокорность государей я громлю их земли, приводя в ужас жителей. Почему же ты поступаешь непочтительно? Как мог ты оскорбить моих послов? Пока не поздно, одумайся…»

Чингисхан опустил с трона ноги, как бешеный бросился на Измаила-Ходжу и вырвал из его рук недочитанное длинное послание.

— Кому ты пишешь? Достойному говорить со мной владыке или сыну желтоухой собаки? Так ли нужно говорить с врагами? Ты, верно, хочешь, чтобы шах Мухаммед подумал, будто я его боюсь?.. Дайте другого писца!

Измаил-Ходжа лежал, уткнувшись лицом в ковер и трясясь от страха. Каган схватил его за пояс, выволок из шатра и бросил у входа, толкнув ногой.

Чингисхан вернулся в шатер и снова взобрался с ногами на трон. Обхватив руками правое колено, он долго сидел на пятке левой ноги. Его зеленые глаза то расширялись, то суживались, как у кошки.

Возле трона появился другой писец с калямом, чернильницей и чистым листом пергамента. А Чингисхан, сощурив злые глаза, все молчал, смотря в одну точку. Затем он повернулся к писцу.

— Напиши так: «ТЫ ХОТЕЛ ВОЙНЫ — ТЫ ЕЕ ПОЛУЧИШЬ!..» Печать!

Он схватил золотую печать, смоченную синей краской, и приложил ее к письму. На пергаменте появился оттиск:

Бог на небе. Каган — божья мощь на земле,

Повелитель скрещения планет[19].

Печать владыки всех людей.

И в безмолвии затаивших дыхание гостей Чингисхан вдруг заревел боевой клич монголов, бросающихся в атаку:

— Кю-ур! Кю-ур! Кю-ур!

Узнав голос хозяина, заржали привязанные за пологом шатра любимые жеребцы Чингисхана. Через несколько мгновений во всех концах лагеря стали перекликаться монгольские кони.

— Письмо отослать… на мусульманскую границу… Гонцу дать охрану… Триста всадников…

Писец вышел из шатра, а каган, обратившись снова к сидевшим, заговорил ласковым, мурлыкающим голосом:

— Скоро в мусульманских землях мы повеселимся. Я уже вижу, как от лошадиного пота туманом затянутся и цветущие сады, и поля, и солнце… Как будут бежать испуганные люди и визжать звериным криком увлекаемые арканом женщины. Там реки потекут красные, как это вино, и закоптелое небо раскалится от дыма горящих селений и городов…

Он зажмурил глаза и, подняв толстый, короткий палец, прислушивался, как по всему лагерю продолжали перекликаться жеребцы, слышались крики: «Кю-ур! Кю-ур! Кю-ур!» — и все более усиливался гул пробудившегося монгольского войска.

VII. БЕЙСЯ ЗА СВОЕ СЧАСТЬЕ

Если мы попросим мира у этих врагов с собачьим сердцем — мудрыми не назовет нас мудрец. Уйти без боя — значит отдать им на разграбление мир.

Из арабской сказки

Получив от Чингисхана грозное письмо из шести слов, Хорезм-шах Мухаммед созвал чрезвычайный совет из главных военачальников, знатнейших ханов, высших сановников и седобородых имамов. Усевшись тесным кругом на коврах, все, ожидая шаха, говорили о его военном опыте, о том, что он, конечно, сумеет быстро и победоносно вывести страну из бедствия и разгромить нечистых кяфиров[20].

Мухаммед долго не показывался. Он в это время находился во внутренних покоях дворца, где у него хранилось редкое оружие: иранское, индийское и арабское. Там, вдали от людей, он совещался со своим сыном Джелаль-эд-Дином. Шах-ин-шах был озабочен и очень мрачен. Сын, с виду спокойный, как всегда, горел как в лихорадке и отирал лоб шелковым платком. Шах говорил вполголоса:

— Я встревожен… Гонцы прибыли сразу с трех сторон… Черные тучи надвигаются отовсюду!

— На то и война, — заметил холодно Джелаль-эд-Дин.

— Первый гонец донес, что рыжий тигр Чингисхан уже овладел пограничным городом Отраром, захватил его начальника Инальчик-Каир-хана и, чтобы насытиться местью, приказал залить расплавленным серебром ему глаза и уши… Теперь Чингисхан, наверное, уже двинулся сюда, чтобы найти меня.

— Пусть придет! Его мы и ждем!

— Ты даже и в грозу ужасных бедствий остаешься беспечным.

— У нас столько войска, что отчаиваться незачем.

— Второй гонец прибыл с юга, — шептал Мухаммед. — Он уверяет, что в Кашгарских горах уже видели разъезды монголов.

Джелаль-эд-Дин пожал плечами:

— Какой-нибудь небольшой отряд. Теперь, ранней весной, большое войско полегло бы на засыпанных снегом перевалах.

— Однако, спустившись с гор, монгольский отряд загородил нам путь отступления в сторону Индии.

— Отец, что ты говоришь? Зачем нам куда-то отступать? Все огромное войско в твоих руках и ждет приказа о выступлении.

— Вот еще донесение: монгольские разъезды уже замечены в песках Кызылкумов!

— Хазрет, ведь ты же сам направил в пески отряд всадников в десять тысяч коней.

— Эти всадники не удержат монголов, — бормотал Мухаммед и озирался кругом, точно боясь, что монгольские воины уже появились за его спиной. — Может быть, краснобородый зверь уже подкрадывается к Бухаре, его отряды рыщут кругом, отыскивая нас? Нам с тобою нужно скорее уехать отсюда!

Джелаль-эд-Дин молчал и в бешенстве разорвал в клочья шелковый платок.

— Отчего ты не отвечаешь?

— Ты считаешь меня безумцем… Что ж я могу еще сказать?

— Я приказываю тебе говорить.

— Тогда я скажу, а ты можешь меня помиловать или отрубить голову. — Джелаль-эд-Дин говорил горячо, и губы его дрожали. — Если проклятый Чингисхан уже идет сюда, то наши войска должны не прятаться за высокими стенами городов, а искать его, убийцу, истребителя мирных народов… Я бы выгнал в поле всех кипчакских ханов, храбрых, когда нужно сдирать кожу с наших покорных поселян, но трепетных, как листья, в этот суровый час войны… Я бы им запретил под угрозой смерти входить в ворота городов. Пусть стоят лагерем в поле. Защита воина — острие его меча и верный конь. Рыжий тигр идет сюда?.. Тем лучше! Значит, нам уже известен его путь. Надо повернуть коней и идти по его следам, кусать его пятки, становиться преградой на его пути, нападать со всех сторон, как волчья стая, избивать его верблюдов и вырывать с мясом клочья его рыжей шкуры… Какая польза от того, что в Самарканде за стенами укрылось сто тысяч кипчакских воинов, большей частью всадников, которым место в поле? Они только жрут баранов, а их благородные кони исходят силой…

— Ты осуждаешь приказы твоего отца? Я давно это заметил… Ты жаждешь моей гибели!

Джелаль-эд-Дин опустил глаза, и голос его звучал глубокой грустью:

— Это не так. Я не оставлю тебя в трудное время, когда потрясается вселенная. Но я клянусь памятью своего любимого Искендера Зулькарнайна: я безумец, что так покорно и нерешительно тебе во всем уступал. К чему все твое огромное войско, четыреста тысяч молодцов, если оно не стоит боевым лагерем, если оно не готово броситься на врага по одному движению твоей руки? К чему высокие стены городов, если за ними прячутся не жены и дети наши, а вооруженные силачи, укрывшиеся под одеялами трясущихся женщин! Ты можешь казнить меня, но сделай как я говорю. Отец, поедем в Самарканд и двинемся…

— Только в Иран или Индию!..

— Нет! Нам остались на выбор только два решения: мужество борьбы или позорная смерть в изгнании… Мы с войском выйдем в открытое поле, чтобы схватиться с монголами… Мы будем стремительны, как удар молнии, и неуловимы, как ночные тени… Клянусь моей головой, что ты победишь и прославишься, как шахид — великий полководец! Не медли, действуй!

— Ты не полководец, — сказал величественно шах, подняв палец, украшенный алмазным перстнем. — Ты храбрый джигит, ты можешь быть начальником тысячи, даже нескольких тысяч джигитов, которые как безумные налетят на врага… Я же не могу поступать как храбрый, но безумный джигит… Я правитель великой страны и должен все продумать, все предусмотреть. Я решил иначе. Я оставлю войско моим военачальникам, а сам уеду в Иран, где соберу огромное свежее войско. Я вижу, что счастье оставило меня! В Иране оно ко мне вернется…

— Счастье? — воскликнул с яростью Джелаль-эд-Дин. — Что такое счастье? Разве счастье может покинуть смелого? Нельзя убегать от счастья! Надо гнаться за ним, нагонять его, хватать за волосы и подгибать под свое колено… Вот как добиваются счастья!

— Довольно! Довольно! Ты навсегда останешься взбалмошным джигитом!

Джелаль-эд-Дин поцеловал край одежды отца и вышел из комнаты. В этот день он скрылся, и Хорезм-шах долгое время не имел о нем никаких известий.

Хорезм-шах прошел в залу военного совещания непроницаемый и мрачный. Он величественно уселся на золоченом троне. Шейх-уль-ислам прочел молитву, закончив ее словами:

— Да сохранит великий творец благословенные цветущие земли Хорезма для пользы и славы падишаха.

Все подняли ладони и провели концами пальцев по бороде. Шах сказал:

— Я жду помощи от каждого из вас. Пусть все по очереди укажут меры, которые считают наилучшими.

Первым говорил великий имам, украшенный познаниями во многих науках, престарелый Шихаб-эд-Дин-Хиваки, прозванный «столп веры и твердыня царства».

— Я повторяю здесь то, что всегда говорил с высоты мембера в мечети: «Кто будет убит при защите своей жизни и имущества, тот мученик, тот шахид». Все сейчас должны из мрака мирских дел выйти на путь повиновения и разбить отряды забот мечом отваги и усердия!

— Мы все готовы сложить наши головы на поле битвы! — воскликнули сидевшие.

— Но что же ты советуешь? — спросил шах.

— Ты — великий полководец. Ты — новый Искендер! — сказал старый имам. — Ты должен двинуть все твои бесчисленные войска на берега Сейхуна[21] и там в решительной битве обрушиться на язычников-монголов. Ты должен со свежими силами напасть на врагов, прежде чем они успеют отдохнуть от тяжелого пути по пустыням Азии!

Мухаммед опустил глаза, промолчал и приказал говорить следующему.

Один кипчакский хан сказал:

— Необходимо пропустить монголов во внутренние пределы нашего царства. Тут, зная хорошо местность, мы легко их уничтожим.

Другие кипчакские ханы советовали избегать решительного сражения и предоставить Самарканд и Бухару своей участи, полагаясь на крепость их высоких стен, а позаботиться лишь о защите переправы через многоводную реку Джейхун[22] — чтобы не пропустить монголов дальше, в Иран.

— А ты что предложишь, доблестный Тимур-Мелик?

— Побеждает нападающий. А кто только защищается, тот обрекает себя ветру тления, — ответил спокойно Тимур-Мелик. — Оттого слабый человек, смело нападая, побеждает сильного, кровожадного тигра. А уходит за горы и за многоводные реки тот, кто поджимает хвост, кто боится встретиться с врагом лицом к лицу. Зачем ты меня спрашиваешь? Я давно прошу у тебя: отпусти меня туда, где уже рыщут передовые монгольские разъезды. Я попробую в стычках с ними, верно ли попадает моя стрела, не дрожат ли от старости руки, не отяжелела ли моя светлая сабля?!

— Пусть будет так, — сказал Мухаммед. — Ты скоро на монгольских головах испытаешь свою саблю. Назначаю тебя начальником войска крепости Ходжента.

Все опустили глаза и соединили концы пальцев. Ясно было, что шах разгневался на прямодушного Тимур-Мелика, невоздержанного в речах, как и неудержимого в битвах. Он никогда не подливал меда лести в поток красноречия Хорезм-шаха. В Ходженте стоял незначительный отряд, и для испытанного вождя Тимур-Мелика не было почета стать начальником второстепенной крепости. Но в словах Тимур-Мелика скрывались обидные шипы, и Мухаммед добавил:

— Тимур-Мелик утверждает, что побеждает только нападающий. На войне нужна не слепая храбрость, а прежде всего рассудительность. Я не обижу и не оставлю ни одного города без защиты. В Самарканде имеется сто десять тысяч воинов, не считая добровольцев из горожан, и двадцать могучих боевых слонов устрашающего вида. В Бухаре насчитывается пятьдесят тысяч воинов-храбрецов. Также и во все другие города я послал по двадцать и по тридцать тысяч защитников. Я думаю, что монголы, закутанные в овчины, привыкшие к морозам, не выдержат нашей жары и долго у нас не останутся. Во что обратится войско Чингисхана, если целый год будет задерживаться у всех крепостей? Новых войск к нему не прибудет, а его силы станут скоро таять, как снег летом… Лучшая защита для мирных жителей Хорезма — несокрушимые стены наших крепостей и…

— И твоя могучая рука, твоя мудрость! — воскликнули льстивые ханы.

— А я тем временем, — продолжал шах, — соберу в Иране новые войска правоверных. Я со свежими силами так разгромлю остаток монголов, что и внуки и правнуки их побоятся когда-либо приближаться к землям ислама.

— Иншалла! Иншалла!..[23] — воскликнули все.

— Это истинно мудрая речь непобедимого полководца!

— Мне пора отправляться, — сказал шах. Он встал и, выслушав молитву имама, удалился во внутренние покои дворца.

VIII. ЧИНГИСХАН ДВИНУЛСЯ НА ХОРЕЗМ

Перед выступлением в поход Чингисхан призвал своих четырех сыновей — Джучи, Джагатая, Угедея и Тули-хана, а также главных военачальников на совещание и получение его последних распоряжений. Он решил войско разделить на отдельные отряды, чтобы каждый действовал самостоятельно.

Все безмолвно сидели на разостланных белых войлоках перед уже разобранным ханским шатром; возле него суетились китайские рабы и вьючили отдельные части шатра на опущенных на колени огромных тангутских желтых верблюдов.

Чингисхан, в походной одежде из самой простой черной холстины и крытой китайским черным шелком собольей шубе, накинутой на плечи, сидел на пятках. Перед ним лежал его старинный, слегка изогнутый меч в черных кожаных ножнах и черные рукавицы об один палец. На голове его был черный кожаный треух, подбитый сильно облезлым черным соболем.

Великий каган говорил спокойно, усталым голосом, точно рассказывал давно знакомое, известное дело, иногда проводя большой квадратной ладонью по длинной, рыжей с проседью, жесткой бороде. На большом пальце правой руки — серебряный перстень с зеленоватым камнем яшмы, на котором была вырезана молитва, приносящая удачу. Он засучил одну кожаную желтую штанину и долго чесал обгрызенным ногтем толстую голую икру, покрытую седыми волосами и множеством красных веснушек. Его любимый младший сын Тули затем помог снова натянуть штанину и всучить ее обратно в огромный белый, сильно поношенный замшевый сапог, выложенный внутри темным войлоком.

Каждый уже получил приказ, каким путем и на какой город ему двинуться, но никто не осмелился спросить у грозного владыки, в какую сторону двинется он сам, куда помчится его белое девятихвостое боевое знамя, — он никогда никому не говорил своих планов и приходил в бешенство, когда его кто-либо о них спрашивал.

— В мое отсутствие, — сказал Чингисхан, — над всем войском будет начальствовать осторожный Бугурджи-Нойон. Два передовых отряда поведут: стремительный в набегах Джебе-Нойон, Тохучар и опытный в засадах Субудай-Багатур… Не смейте в полях топтать конями хлеб, иначе идущему позади моему отряду нечем будет накормить коней… Я думаю, что мы встретим Хорезм-шаха Мухаммеда на равнине между Бухарой и Самаркандом… Там мы нападем на него с трех сторон… Уничтожив главное войско шаха, я сразу стану самым сильным повелителем всех мусульманских стран.

Слуги подали на блюде несколько древних, вырезанных из березового корня чаш, наполненных кумысом. Чингисхан сделал возлияние в честь духа-покровителя монгольских войск Сульдэ, отпил кумысу и передал чаши сидевшим. Все отпили, говорили пожелания удачи в предстоящем походе, затем встали и пошли к своим коням.

Быстрыми переходами отряды двинулись на запад. Войско шло таким широким фронтом, что казалось огромным, бесчисленным. Согласно приказу Чингисхана, каждый отряд должен был идти своим особым путем, не двигаясь вслед за другим, так как на стоянках кони объедали всю траву и кони следующего отряда могли остаться без корма. Отряд Чингисхана шел последним, и каждые девять дней к нему скакали с донесениями гонцы из других отрядов.

Самым передовым отрядом, составлявшим правый фланг, начальствовал испытанный соратник великого кагана Субудай-Багатур. В этом же отряде находился старший сын Чингисхана Джучи. У него с отцом были постоянные размолвки. Грозный владыка не доверял сыну, боясь заговоров и придворных переворотов, держал его возможно дальше от себя, давая ему самые трудные и опасные поручения. Джучи считался наследственным правителем самых крайних северных и западных владений монгольской империи Чингисхана — «до тех пределов, до каких может ступить копыто монгольского коня».

Этот передовой отряд имел первое столкновение с войском хорезмийцев близ реки Иргиз. Однако результат двухдневной битвы остался неясен, так как монголы ночью внезапно ушли и скрылись бесследно, оставив в своем лагере много больших горящих костров, желая этим ввести в заблуждение противника, который утром готовился снова напасть на монголов.

В этой битве отряд хорезмийцев все-таки достиг некоторых успехов.

Ими начальствовал Джелаль-эд-Дин. Он оттеснил монголов в солончаковое болото, где часть их утонула, часть была изрублена, остальные быстро повернули и ускакали. Тогда Джелаль-эд-Дин заметил военные приемы монголов: что они, нападая, всегда держались тесными, дружными десятками; что они очень проворны; что, обманным образом, как будто обращаются в бегство, чтобы противник, преследуя, растянулся и рассыпался, — тогда они быстро поворачиваются, снова нападают и легко одолевают. Старые воины говорили Джелаль-эд-Дину, что у монголов следует поучиться военным приемам и хорезмийское войско необходимо подготовить к дальнейшей борьбе.

Особый отряд монголов, который вел сам Чингисхан, быстро подошел к границе Хорезма, близ города Отрара. Все ожидали, что придется идти вверх по берегу реки Сейхун, но Чингисхан приказал продолжать идти прямо на запад, и всадники по караванным тропам углубились в желтые пески Кызылкумов.

Днем февральское солнце ослепительно сияло и пригревало. Ночью лужи замерзали и твердела вьющаяся по глинистым такырам узкая тропа. Войско двигалось бесшумно. Не было слышно ржания коней, звона оружия, никто не решался запеть песню. Отдельные сотни держались близко друг к другу. Остановки делались короткие, и воины, держа повод в руке, засыпали около передних копыт коня.

Ночью впереди рыскали разведчики с пылавшими факелами. Они взбирались на холмы, подавая огнями сигналы, чтобы отряды не сбились с дороги и не перемешались. Рассказывали, что среди враждебных мусульманских войск выделяются узбекские и туркменские всадники на быстрых длинноногих конях. Что они вылетают барсами из-за холмов, врезаются в ряды монголов, производят смятение и так же быстро исчезают, волоча за собой на арканах сбитых с ног пленных.

Сперва монголы предполагали, что их войско двинулось через пустыню Кызылкумов прямо к Ургенчу — главной столице Хорезма. Но через два дня пути, когда мутные воды Сейхуна остались позади, а солнце утром вставало не за спиной, а слева, все поняли, что головы коней повернуты не на запад, а на юг, к славным городам — богатому Самарканду и к знаменитой своей ученостью Бухаре.

Чингисхан ехал на светло-рыжем иноходце с широкой грудью, черными крепкими ногами и черным ремнем вдоль спины… Все войско шло ускоренной тропотой, «аяном» (или «волчьим шагом»), как называют такой ход кочевники. Великий каган сидел на коне невозмутимый и непроницаемый, держа левой рукой в кожаной рукавице ослабленные поводья. Его глаза были зажмурены, открывались изредка тонкие щелки, и нельзя было понять: дремлет ли он на ходу, думает ли свои думы или сквозь щелочки зорко осматривает и близкое и дальнее, все замечая и ничего не забывая.

В этом походе Чингисхан не допускал никакого промедления. Юрты ему не ставили, и он спал на сложенном войлоке. Перед сном он снимал кожаный шлем и покрывал седую голову шапкой с наушниками, подбитой черным соболем. Он дремал, иногда стонал, жалуясь на боль в костях, а около него неотлучно сидели четыре верных телохранителя-тургауда, загораживая своего владыку войлоком от ветра, дождя и снега.

IX. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В БУХАРЕ

Звездное небо поворачивалось — была всенародная распря. Вся поверхность земли содрогалась… Всесветная брань шла.

«Сокровенное сказание»

В Бухаре, на площади, окруженной высокими арками мечети, и в медресе происходило торжественное богослужение. Ряды молящихся, как строки священной книги, стояли неподвижно, следя за движениями седобородого величественного имама. Когда он опускался на колени, склонялся к земле или поднимал руки к ушам, несколько тысяч правоверных повторяли за имамом его движения. Только шорох от бесчисленных падавших и встававших тел проносился, как порыв ветра, по каменным плитам площади.

Когда моление кончилось, к широким ступеням высокой мечети джигиты подвели большого, огненноглазого гнедого жеребца с красным хвостом, украшенного алым бархатным чепраком, расшитым золотыми цветами.

Из мечети вышел высокий, величественный чернобородый Хорезм-шах в белоснежном тюрбане, сверкающем алмазными нитями. Шах обратился к толпе с речью:

— Все правоверные — один могучий народ. И острый меч — одна у нас защита. Аллах вас создал, воины ислама, как лучшее творение вселенной и назначил мусульманам быть повелителями всего, что есть на земле и в небе… Что может вам грозить и вас испугать? Но «благородный свиток» также говорит: «Аллах дает свои милости рабу только согласно его старанию и усердию, а ленивые и трусливые не получат ничего». Поэтому вы должны приложить все ваши силы, чтобы поразить врага мечом бесстрашия… Кто устоит перед волною гнева идущих в бой рядов бесстрашных мусульман? Убивайте врагов везде, где их найдете, и гоните их! Великий в гневе аллах, дай нам победу над неверными!

— Убивайте неверных! Гоните язычников! — кричала толпа.

Хорезм-шах сел на гнедого коня с малиновым хвостом и сказал еще несколько слов:

— Цель наша дать вам добрый совет, и мы вам его дали! Мы выезжаем в Самарканд, навстречу нечестивым иноземцам, которые вторглись в нашу страну и жгут наши селения… Но горе им! Враги встретят, себе на погибель, бесстрашные ряды наших отчаянных воинов… Поручаю вас аллаху!

— Да живет Мухаммед-воин!.. Да здравствует Хорезм-шах-батыр, шахид — победитель неверных! — кричала толпа, пропуская шаха и его нарядных спутников, кипчакских ханов. — Ты наша лучшая защита!

В толпе пронесся шепот. Стали передавать — сперва тихо, на ухо, а потом все громче, — что из Кызылкумов примчались испуганные кочевники и рассказывали, что в песках видны передовые разъезды страшных монголов, что сам грозный истребитель народов Чингисхан с могучим войском быстро идет через Кызылкумы и через день появится перед Бухарой как столб огня.

Какие-то одетые странниками люди стали говорить, что воины Чингисхана неодолимы — ни стрела, ни меч их не ранит, что они необычайно сильны и до сих пор ни один народ не мог их победить, а все им покорялись; что монголы ростом в полтора обыкновенного человека, и каждый может съесть сырого, нежареного барана, и говорят они тонкими, птичьими голосами.

Богатые купцы и другие знатные бухарцы собирались группами и в страхе говорили:

— Не лучше ли послать грозному Чингисхану послов с подарками?

— Стране грозит жестокая война… Спасенья для нас нет! Мы все равно погибнем в разбушевавшемся море бедствий!

Тощий старик, в богатом шелковом халате, с выпученными от страха глазами, взошел на ступеньки мечети и оттуда стал кричать толпе:

— Слушайте, правоверные Хорезма! Вы обмануты! Наш шах-ин-шах умчался не в Самарканд на бой с неверными, а к Келифу, в сторону Ирана, где хочет скрыться… Мы брошены на произвол судьбы. Мы как солома, развеянная бурей… Нам, бессильным, остается только одно — идти с поклоном и мольбой к царю неверных!

Другой старик, перебивая первого, стал еще сильнее вопить:

— Покорно склонившуюся голову меч не сечет! Что нам остается делать? Когда нужно было с нас сдирать налоги, тогда шах и его сборщики стояли возле нас… А теперь, когда враг идет на Бухару и нам грозит разгром, наш шах умчался, как напуганный джейран!

Стоявший невдалеке бедно одетый дервиш бросился на обоих стариков и столкнул их вниз, так что они с криками покатились по ступеням лестницы.

— Ступайте прочь отсюда, шакалы! — закричал он. — Уходите, пока мой меч не изрубил вас!.. Лгуны бесстыдные! Предатели, шелудивые собаки! Здесь все неправда, все клевета на моего отца!

Дервиш сбросил с себя высокую остроконечную шапку с пришитыми длинными лохмами волос, скрывавшими лицо, и старый заплатанный плащ… Тогда он оказался молодым, стройным джигитом в черном чекмене, с коротким мечом на ременном поясе.

— Джелаль-эд-Дин! Батыр Джелаль-эд-Дин! — послышались из толпы голоса узнавших его бухарцев. — Это молодой сын Хорезм-шаха! Останься с нами, Джелаль-эд-Дин!

Он заговорил горячо, звонким голосом, полным искреннего порыва, и вся толпа затихла, слушая его:

— Я с вами здесь, чтобы вместе биться за родную землю! Я вас не покину! Я зову всех, в ком бьется горячее сердце: вступайте в ряды бойцов, готовых идти на смерть за родину и веру! Скорее закрывайте все одиннадцать ворот города! Даже если здесь, перед Бухарой, покажутся нечестивые враги, они обломают свои старые зубы, но не смогут одолеть и разрушить наши высокие древние стены. Чего вам бояться? Гораздо страшнее смерти позор предательства или измена своему народу… Я собираю смелых бойцов на борьбу за правду и свободу, готовых за родину отдать свою жизнь. И я клянусь, что с такими удальцами нам удастся опрокинуть банды жадных иноземцев.

Молодые бухарцы со всех сторон стали проталкиваться к взволнованному Джелаль-эд-Дину. Некоторые старики продолжали кричать:

— Не слушайте безумца! Долой его! Слепая молодость в нем говорит! В таких важных делах надежнее и вернее мудрость старцев!

Молодые бухарцы им отвечали:

— Весь ум у вас в козлиной бороде! Ваш разум помутился от страху: забыли вы и честь, и гордость, и отвагу.

Вдруг на площадь примчался ополоумевший от страха всадник и закричал:

— Прискакал отряд неверных! Монголы окружили своими постами все выезды из города.

Толпа шарахнулась во все стороны и побежала на стены, чтобы с их вышины посмотреть на страшных иноземцев.

Джелаль-эд-Дин оставался спокойно на ступенях мечети и совещался с молодыми добровольцами, как успешнее организовать свой отряд и предстоящую борьбу.

X. МУЖЕСТВЕННЫЙ ТИМУР-МЕЛИК

Железо размягчить можно только железом. Против волка нужна волчья повадка. Низами

Еще находясь на границе Хорезма, близ города Отрара, Чингисхан приказал своим сыновьям Угедею и Джагатаю:

— Вы будете осаждать Отрар, пока не захватите живьем начальника его крепости упрямого Инальчика-Каир-хана. Приволоките его ко мне на цепи, непременно живым! Я сам назначу моему дерзкому противнику небывалую казнь.

Своему старшему сыну Джучи он приказал взять города Дженд и Енгикенд. Остальные части своего войска каган направил в другие стороны.

Алак-Нойона с пятью тысячами всадников Чингисхан послал к городу Бенакету[24], его должен был защищать отряд кипчаков. После трех дней осады кипчаки и жители города выслали богатых купцов и просили пощады. Монгольский начальник приказал, чтобы все мужчины вышли из города и построились рядами в поле: отдельно воины, отдельно ремесленники и отдельно прочий народ. Когда же все воины сложили в указанном месте свое оружие и отошли, монголы на них набросились и всех перебили булавами, мечами и стрелами.

Из остальных жителей монголы выделили самых сильных юношей, разбили их по десяткам, сотням и тысячам, поставили над ними своих начальников и погнали дальше, как скотину, приказывая, чтобы они ломали стены встречных городов и первыми шли на приступ.

Только тогда жители Бенакета поняли, что нельзя добровольно свою жизнь и участь семьи отдавать на волю хищного завоевателя, надеясь на его милость. Они поняли также, что родная земля и семейный очаг должны защищаться до последней капли крови только своим мечом и ножом. Опозоренные монголами жены и девушки рыдали, царапая свои щеки и видя, как угоняют в неизвестную даль их мужей, отцов и братьев… Но было уже поздно и неоткуда ждать спасения!

В пути к монголам примкнули разбойничьи шайки каракитаев и сброд других племен, так что у Алак-Нойона собралось несколько десятков тысяч воинов. Эта банда подошла к городу Ходженту, омываемому быстрой и многоводной рекой Сейхуном. Жители города возложили свои надежды на неприступность старинных высоких стен и ответили отказом на требование монголов добровольно сдать город.

Начальником войск города только что был назначен Тимур-Мелик, искусный в военном деле, известный смелостью, прямотой и упорством. Он спешно соорудил крепость на острове, посреди Сейхуна, в том месте, где река расходится на два протока, и собрал там запасы оружия и еды.

Когда прибыли монголы и пригнали захваченных пленных, то, под ударами плетей и мечей, мусульмане полезли по приставным лестницам штурмовать стены Ходжента. Жители его долго и мужественно отбивались, но малодушные, желая сохранить свои богатства, стали кричать, что не хотят драться с братьями своего народа, и, тайно от Тимур-Мелика, ночью отправили к монголам знатных стариков с богатыми подарками и заявлением, что жители надеются на милость завоевателей и решили прекратить защиту.

Тимур-Мелик, прокляв малодушных, с тысячью отважных джигитов переплыл реку, захватив с собой все суда и укрепился на острове. А жители Ходжента отворили ворота, надеясь на прекращение битвы. Монголы немедленно ворвались в город, проникли во все улицы и дома, все ограбили и вырезали тысячи неповинных стариков, женщин и детей… В Ходженте они пировали и бесчинствовали много дней.

Монголы стали обстреливать из китайских метательных машин крепость на острове, но камни и огромные стрелы до укреплений не долетали. Тогда монголы выгнали из Ходжента всех юношей и, присоединив к ним пленных из Бенакета и других селений, собрали на обоих берегах реки около пятидесяти тысяч человек. Разделив их на десятки и сотни, монголы гоняли их к ближайшей горе за три фарсаха[25], и заставили оттуда таскать камни, решив перегородить плотиной реку Сейхун.

Тимур-Мелик тем временем приготовил двенадцать плотов, накрытых сверху для защиты от монгольского огня мокрыми войлоками с глиной. По сторонам были оставлены прорезы для стрельбы. Ежедневно на рассвете он направлял в каждую сторону реки по шести плотов, и воины его отчаянно бились с монголами, а монгольские пылающие стрелы с горючим составом их плотам не вредили.

По ночам Тимур-Мелик устраивал вылазки. Его джигиты с ножами в зубах подползали к вражескому лагерю, внезапно набрасывались, вырезая спящих монголов, так что монгольское войско постоянно находилось в тревоге.

Искусные китайские мастера, сопровождавшие монголов, построили новые, еще более мощные машины. Эти катапульты, выбрасывающие камни и большие стрелы, начали наносить сильный урон воинам Тимур-Мелика. Видя, что положение его становится безнадежным, Тимур-Мелик в темную ночь, приготовив множество лодок и плотов, сложил на них пожитки и посадил своих воинов. Внезапно на всех судах запылали костры и факелы, и огненным потоком они понеслись вниз по реке, увлекаемые ее бурным течением.

Монгольское войско погналось за ними по обоим берегам. Тимур-Мелик направлял плоты и лодки туда, где показывались монголы. Стрельбой из лука он отгонял их и направлял суда дальше. Проплыв к Бенакету и одним ударом прорвав железную цепь, протянутую монголами через реку, суда и плоты понеслись снова вперед.

Опасаясь, нет ли на реке еще более сильных преград, построенных монголами, Тимур-Мелик, заметив близ Бар-Халыгкента большие табуны, пристал к левому берегу и, посадив воинов на коней, поскакал в степь. Монголы его преследовали. Воинам Тимур-Мелика приходилось останавливаться, сражаться, отгонять монголов и затем снова пробиваться вперед.

Никто не хотел сдаваться, и многие спаслись, проскользнув между монгольскими лагерями. Они пробрались на запад, где присоединились к войску, которое уже собрал Джелаль-эд-Дин.

Тимур-Мелик, оставшись с некоторыми воинами, продолжал отбиваться, углубляясь все дальше в степь, надеясь на силу коней. Когда последние спутники Тимур-Мелика были убиты, а в колчане его осталось всего три стрелы, за ним гнались уже только три монгола. Стрелой он попал в глаз одного и бросился с мечом на остальных. Те повернули коней и ускакали.

Тимур-Мелик всего с двумя стрелами в колчане добрался до колодца в песках, где стояли конные разведчики хорезмского войска. Они дали ему свежего коня, и на нем Тимур-Мелик доехал до Ургенча, где опять занялся подготовкой к дальнейшей борьбе…

XI. БУХАРА КЛАДЕТ ГОЛОВУ ПОД МОНГОЛЬСКИЙ МЕЧ

В дни смертельной опасности при нашествии могущественных врагов горе тому городу, в котором вместо дружного единодушия для защиты родной земли жители раскалываются на два враждующих лагеря, — такой город сам себя обрекает на гибель!

Это испытала Бухара.

В тот день, когда перед городом появился со своим передовым отрядом свирепый рыжебородый Чингисхан и дерзко, чтобы устрашить жителей, поставил свой желтый шатер в виду главных ворот, в Бухаре, как описывает современный летописец, «слышались только голоса малодушных, испуганных и маловерных, желавших покорностью, мольбами и ценными подарками заслужить милость дикого монгольского завоевателя». К сожалению, эту партию малодушных составляли те лица, которые в обыкновенное время были правящими, всесильными и самыми влиятельными в Бухаре, и их долгом было объединить силы всех могущих держать оружие и разместить их по стенам древнего города.

Вместо этого они суетились и кричали:

— Не надо прибегать к безумной борьбе! Теперь нужна мудрая уступчивость! Джелаль-эд-Дин с его призывами к борьбе только погубит священную Бухару. Наш благословенный город охраняют молитвы святых имамов, которые сильнее всех страшных полчищ монгольского владыки. Бухара, где находится столько могил наших великих святых вовеки останется неприступной, вместилищем знаний, звездой на небесах просвещения!

Самыми уступчивыми и напуганными были наиболее богатые лица: купцы, владельцы складов, больших домов, имамы, ученые улемы — все, кто больше всего заботился о накоплении своих богатств, о своем благополучии, стремясь, чтобы ничто не потревожило той обеспеченной, счастливой жизни, которую они до того времени вели.

Однако в городе, помимо уступчивых, было еще несколько десятков тысяч трудящихся ремесленников, кустарей, медников, оружейников, кузнецов, седельников, гончаров, резчиков по дереву и прочих искусных мастеров с их подмастерьями и учениками. Все они горячо стояли за упорную борьбу с хищным врагом, требовали не уступать и не верить коварным монголам, убежденные, что город благодаря древним высоким и прочным стенам сможет устоять и выдержать длительную борьбу.

Но эти народные массы не были объединены для борьбы. Им нужен был вождь, который собрал бы их силы в стойкие и прочные дружины.

Таким вождем мог бы выступить Тимур-Мелик или другие старые, опытные полководцы. Но все они были далеко, разъехавшиеся по своим отрядам, готовым к борьбе с монголами.

Многие указывали на Джелаль-эд-Дина:

— Он был помощником у шах-ин-шаха, он знает военное дело, он уже удачно дрался с монголами в битве при Иргизе!

Другие возражали:

— Имя султана Джелаль-эд-Дина ненавистно бухарским богатым старикам. Они пугаются и кричат: «Султан испортит наши переговоры с монголами и вызовет ненужную резню!..»

На тайном совещании богатых старейшин города было решено послать семьдесят джасусов[26] по всему городу, чтобы разыскать Джелаль-эд-Дина и прикончить на месте как беспокойного врага Бухары, который осмелился возбуждать народ против великого владыки Чингисхана, посланного самим аллахом сделаться повелителем всех мусульман.

Кара-Кончар, неизменный спутник Джелаль-эд-Дина, ходил в толпе, прислушиваясь к голосам спорящих и недовольных, и с негодованием отворачивался, когда до него доносились жалкие речи унывавших и трусливых.

Он слышал, как в одном месте в толпе кричали: «Надо поймать Джелаль-эд-Дина и его джигита Кара-Кончара и отвести их к начальнику города».

Кара-Кончар повернул в боковой темный переулок и заметил, что за ним последовало пять человек. Он замедлил шаг и остановился за выступом стены: «Джасусы! Думают, что им удастся схватить Кара-Кончара! Щенки!»

Когда первые двое поравнялись с ним, он быстро схватил их за шею и изо всех сил ударил лицами друг о друга. Те завопили, обливаясь кровью. Остальные трое отбежали на несколько шагов и остановились. Кара-Кончар набросился на одного из них и пронзил мечом. Двое других с криками убежали.

Кара-Кончар быстро шел узким переулком, который тянулся вдоль стены города, всматриваясь в темноту. Здесь изредка спешили навстречу путник с узлом на плече, женщины, держа за руки детей, старики и прочие жители, перепуганные появлением врага.

В одном месте, близ бойницы, где обыкновенно стоял часовой, впереди показалась тень. Это был Джелаль-эд-Дин.

— Бадавлет[27], я сейчас обошел все базары. Люди потеряли голову, — сказал Кара-Кончар, — люди катятся в пропасть. Завтра Бухара будет вырезана монголами. А между тем отцы города кричат, что они приготовят счастливое будущее священной Бухаре и проклинают султана Джелаль-эд-Дина и всех тех, кто требует вынуть меч для борьбы с врагами.

Джелаль-эд-Дин ответил:

— Нам здесь нельзя оставаться. Нужно собирать войска для большой и долгой войны. Здесь я договорился с часовым из конного отряда. Он пошел к стоянке своих лошадей и обещал принести несколько волосяных арканов. Связав вместе, часовой нас спустит по стене, и мы покинем город. Я ему обещал за это два золотых тилля.

Вскоре пришел часовой. За ним следовало еще несколько человек. Кара-Кончар уже приготовился к битве, но пять человек, всадники конного отряда, стали просить Джелаль-эд-Дина:

— Султан, мы хотим быть с тобой. Мы не останемся в этом городе скорпионов и тарантулов, мы уйдем с тобой драться за родную землю. Но как нам быть? Наши кони здесь, их на веревках не спустишь.

Джелаль-эд-Дин сказал:

— Отныне вы мои братья. Выбирайте: или завтра, когда откроются ворота, выезжайте на конях и скачите в сторону Келифа, или махните рукой на своих коней и сейчас следуйте за мной.

Всадники пожалели своих коней и обещали на другой день догнать Джелаль-эд-Дина.

Кара-Кончар спустился первым по высокой стене, держась за волосяной аркан. Коснувшись ногами земли, он крикнул:

— Аллах нам подмога!

Вторым спустился Джелаль-эд-Дин, третьим — часовой, доставивший арканы.

Яркая луна, затягиваемая тучами, медленно поднималась над спящими рощами, когда три спутника быстро шли прочь от Бухары в сторону Афганских гор, где Джелаль-эд-Дин надеялся начать войну, собирая бесстрашных юношей. Джелаль-эд-Дин направлялся к давно знакомой усадьбе Тимур-Мелика, в которой много раз бывал еще мальчиком. В этой усадьбе Тимур-Мелик хранил своих лучших охотничьих коней, любимых боевых жеребцов, и здесь же он развел большой сад-зверинец, в котором жили одновременно две пантеры, черный олень, несколько джейранов, две семьи диких кабанов и десяток степных диких ослов и тарпанов. Сам Хорезм-шах Мухаммед любил приезжать к Тимур-Мелику специально для охоты в этом заповедном саду-зверинце, чтобы коротким копьем поразить быстро скачущего оленя или тарпана. На кабанов он охотился сидя на коне. Его сопровождало несколько джигитов, готовых выручить шаха, когда на него набрасывался старый кабан, самое страшное животное в единоборстве с человеком.

Джелаль-эд-Дин выбрал из табуна Тимур-Мелика по одному коню для себя и своих спутников и добавил еще по одному, чтобы те везли вьюки с кормом.

— Ты не жалей, что мы забрали столько хороших коней, — сказал он старому дворецкому, смотрителю усадьбы. — На этих конях мы будем бороться против врагов родины, а все остальное, что хранится в этой усадьбе, если ты не успеешь угнать к Келифу или дальше, попадет в руки хищных монголов, они же прикончат и тебя.

Утром примчалось несколько джигитов. Они рассказали, что хозяева города раскрыли все одиннадцать ворот и впустили внутрь священной Бухары страшных кочевников. Монголы разграбили весь город, беспощадно вырезав всех жителей, начиная с самых богатых стариков, забрали только опытных ремесленников, погнав их, как стадо скота, в далекую Монголию.

— Теперь нам предстоит очень трудный путь, — сказал Джелаль-эд-Дин, — мы должны проскользнуть мимо монгольских шаек. Я еду разыскивать моего отца шах-ин-шаха, чтобы убедить его стать во главе могучего войска, которое поднимет священную войну мусульман против иноземных кяфиров!

Джелаль-эд-Дин со своими спутниками быстро направился на запад, всюду расспрашивая, куда уехал и где укрывается Хорезм-шах Мухаммед.

XII. ВСЕ ИМЕЛ — И ВСЕ ПОТЕРЯЛ!

Покинув Бухару, Хорезм-шах Мухаммед направился к Самарканду, но по пути он вдруг резко повернул в сторону и приказал проводнику показать дорогу на Келиф, оберегавший переправу через Джейхун. Шаха охранял отряд около двухсот военачальников и джигитов… Они сперва преданно оберегали его, исполняя все приказания, потом его сбивчивые распоряжения, непонятная цель пути — все это вызывало у спутников недоумение, и они стали разбегаться.

Хорезм-шах прибыл в загородную усадьбу-зверинец своего верного воеводы Тимур-Мелика. Там его ждал большой караван в двадцать верблюдов и сорок коней. Все они были навьючены кожаными чемоданами: в них Хорезм-шах увозил сокровища, все драгоценности, все золото, накопленное в течение многих лет его предками.

Шах торопился. Казалось, его преследовали злые духи. Он не спал по ночам, и не без основания: утром над его постелью находили стрелы, пронизавшие шатер с разных сторон. Каждую ночь он менял место ночлега.

Путь его шел через главные города северного Ирана, где беки и ханы оказывали ему глубокое почтение, однако скорости переходов Хорезм-шаха мешал караван. Поэтому в одной крепости — Бистам — он передал своему эмиру Тадж-ад-Омару часть чемоданов и приказал опустить в глубокий подвал крепости, засыпав сверху землей. Другие чемоданы велел отправить в крепость Адрахан.

Об этих сокровищах впоследствии в народе ходили разные сказки, но никто не знает точную судьбу драгоценностей Хорезм-шаха.

Дальше Мухаммед уже ехал переодетый крестьянином, на крупной, сильной крестьянской лошади. Уже около моря он попал со своим отрядом в битву с монголами… Два самых смелых и опытных полководца, Субудай и Джебе, с отрядом в 10 000 воинов были посланы Чингисханом, чтобы поймать Хорезм-шаха, преследуя его хотя бы до предела вселенной. Битва была отчаянной. Сам Мухаммед смело дрался и поразил мечом и копьем трех монголов, а затем скрылся в зарослях низовья реки Атрек.

В округе Джануй к Мухаммеду приехали эмиры и ханы с изъявлением почета и своей готовности ему служить, а он в крайнем изнеможении, совсем больной все твердил:

— Найдется ли на земле спокойное место, где бы я мог передохнуть от разящих монгольских молний?

Тогда все эмиры признали, что будет наилучшим, если шах сядет в лодку и найдет себе убежище на одном из островов Абескунского[28] моря.

Шах не спорил, согласный на все предложения, и переехал на небольшой одинокий остров, казавшийся пустынным, без признаков жизни.

Когда от берега отъезжала обратно неуклюжая, просмоленная лодка, Хорезм-шах стоял на песчаной косе острова и смотрел вдаль, потемневший и задумчивый. Гребцы-туркмены поднимали косой серый парус, а провожавшие шаха эмиры стояли в лодке, сложив руки на животе, не смея повернуться, пока на них был устремлен взгляд падишаха.

Парус наполнился ветром. Лодку качнуло, и, ныряя в волнах, она стала быстро удаляться в сторону туманных, голубых Иранских гор.

Теперь у Хорезм-шаха были порваны последние связи с его родиной и его вечно недовольными, бунтующими подданными. Ему больше не угрожали ни монгольские набеги, ни мрачная тень рыжего Чингисхана. Здесь, среди беспредельной морской равнины, можно будет с горечью вспоминать прошлое, спокойно оценить настоящее и, не торопясь, обдумать будущее.

На целый месяц Хорезм-шах был обеспечен едой. Эмиры оставили в лощине, между песчаными холмами войлочную юрту, медный котел, мешок риса, баранье сало, кожаное ведро, лопату, топор и другие необходимые вещи.

Теперь шах станет дервишем — искателем правды. Он сам будет о себе заботиться и варить для себя ежедневную пищу.

Шорох и шепот заставили шаха очнуться. Он оглянулся. На бугре среди кустов седой травы несколько человек в отрепьях, ужасного вида, с красными, раздутыми, в волдырях лицами, подползали к нему.

«Откуда эти морды? Что это за люди, потерявшие подобие человека? Распухшие, красные, львиные морды с огромными нарывами и язвами?..»

— Кто ты? — закричал один из звероподобных. — И зачем ты прибыл на наш остров?

— А кто вы?

— Мы проклятые аллахом прокаженные; еще живыми мы разваливаемся как мертвецы. Смотри, вот у этого отвалились все пальцы, а у этого отпали ступни ног и руки до локтей, и он ходит на четвереньках, как медведь, а у этого отпал язык, и он стал немой!

Мухаммед молчал и уже только думал о лодке, которая черной точкой удалялась к голубому иранскому берегу. Он повернулся и, задыхаясь, побежал к песчаной косе. Там собрал сухих листьев, веток и щепок, выброшенных морем, сложил костер и зажег огонь. Столб густого дыма, клубясь, потянулся к небу.

«Этот дым увидят с берега, сюда приплывет лодка и увезет меня обратно на землю, — бормотал Мухаммед. — Пусть там война, пусть рыщут татарские всадники, но там живые, здоровые люди, — они враждуют, плачут, смеются и жить среди них будет радостью после этого острова страданий живых мертвецов. Здесь я теперь понял, что моя жизнь больше никому не нужна».

Несколько дней Мухаммед провел около горящего костра, не выпуская из рук копья, так как прокаженные приползали со всех сторон, желая утащить его одежды и мешок с едой.

Тяжелые мысли одолевали его: «Ужасный год, он налетел со своими бедами, как буря, и сбросил меня со скалы величия… Я все имел и все потерял».

А из-за бугра прокаженные вопили, бросая камни.

— Умри скорее! — кричали они. — Нам надоело ждать: мы хотим разделить твои вещи и твою еду! Мы голодаем!..

Хорезм-шах встал. Вглядываясь в даль, в сторону иранского берега, он все еще надеялся увидеть лодку с высоким парусом. Мысли, тяжелые и мучительные, продолжали волновать его:

«Имел я свой великий, сильный, покорный мне народ. Имел я славу «победителя царей» — и что же? Я как безумный бросил счастье, которое было в моих руках. Теперь я стою перед ужасным концом… Я имел много сыновей, но один был необычайный. Он уже стал моим советником во всех делах. Я же подчинился злобным советам моей безумной матери, обидел сына и потерял в нем преданного друга. Джелаль-эд-Дин сюда не приедет, нет! Я знаю: он теперь бьется с монголами, защищая родную землю. Даже если он погибнет в бою, народ сложит о нем такие песни, что имя его прославится в веках! Я, кажется, схожу с ума… Эти песни мне уже слышатся, они доносятся, точно слетая с облаков… О милый сын! Если бы мне тебя хоть раз еще увидеть, я бы тогда мог спокойно умереть!..»

Из туманной морской дали тихо стала доноситься боевая песня джигитов. Хорезм-шах вздрогнул, выбежал на конец песчаной косы и увидел лодку, которая с каждым взмахом длинных весел приближалась к берегу. Из лодки выпрыгнул Джелаль-эд-Дин и бросился к отцу:

— Отец, отец! Какое счастье, что я нашел тебя живым! Я приехал, чтобы спасти тебя и увезти обратно на родину!

Мухаммед обнял сына, и они сели рядом на обрывистом берегу.

— Я счастлив, что перед концом аллах оказал мне великую милость, дав возможность еще раз повидать тебя. Мой конец близок. Силы меня оставляют. Я уже выкопал себе могилу, в которую ты положишь мое тело и зажжешь над ней большой костер. Но перед смертью я хочу услышать от тебя о судьбе Великого Хорезма.

Джелаль-эд-Дин посмотрел с тревогой на отца, не понимая, почему тот говорит только о смерти, и стал рассказывать:

— Война губительным пожаром разлилась по всему Великому Хорезму. Везде носятся и злобствуют дикие монголы. Они безжалостно избивают наших мирных поселян. Лучших ремесленников они собирают в отряды и угоняют в далекую Монголию. Проклятые кяфиры не жалеют ни женщин, ни детей. Вся земля Хорезма напиталась кровью и взывает с мольбой о защите и мщении.

Хорезм-шах Мухаммед последним усилием воли поднялся, отстегнул свой пояс с кривым мечом с алмазной рукоятью и надел его на Джелаль-эд-Дина. Все джигиты подошли.

— Мой любимый сын! Я передаю тебе священный боевой меч твоих предков Хорезм-шахов. Я знаю, что теперь только ты один сумеешь спасти несчастный народ Великого Хорезма. Джигиты, перед вами стоит новый Хорезм-шах, султан Джелаль-эд-Дин. Он смел и молод, с ним к вам придет желанная победа!

— Живи и царствуй, Джелаль-эд-Дин! — воскликнули джигиты. — И разгроми скорее всех наших врагов!..

Силы Хорезм-шаха оставляли: он зашатался и упал.

Джелаль-эд-Дин бросился к нему, пытаясь поддержать и посадить.

— Не старайся, сын мой. Я принял яд. Прощай, мой любимый! Кто родину в опасности покинул, тот не имеет права жить!..

Джелаль-эд-Дин, сложив руки на груди, долго стоял в глубокой задумчивости. Джигиты сидели в стороне, ожидая распоряжений. Наконец он очнулся, поднял свою старую саблю и положил на грудь отца. Затем, как будто беседуя сам с собою, громко сказал:

— Я получаю в управление царство Хорезма, когда его захватили и терзают монголы. Я вступаю в начальствование над войсками, от которых осталось только имя, — они рассеяны, как листья после бури. Но в эту темную ночь, спустившуюся над мусульманскими странами, я зажгу в горах боевые огни, созывая смелых. Клянусь, что полученным от отца мечом я буду биться до конца моих дней, чтобы освободить родную землю и уничтожить диких, злобных наших врагов!..

Вместе с джигитами Джелаль-эд-Дин осторожно опустил тело отца в могилу. Оно было закутано в белый саван, для чего один из джигитов отдал свой пышный кисейный тюрбан.

Они нанесли много сучьев и сложили над могилой Хорезм-шаха. Высокое красное пламя взвилось к небу, казалось, лизнув облака. Джелаль-эд-Дин долго не мог покинуть могилу. Один из джигитов подошел и коснулся его плеча.

Прокаженные из-за соседнего холма стали кричать:

— Султан Джелаль-эд-Дин! Пожертвуй что-либо несчастным! Мы будем молиться за твоего отца.

— Эй вы, проклятые аллахом! Слушайте: все, что я привез на этой лодке, я оставляю вам, а вы мне обещайте беречь и чтить могилу шах-ин-шаха. За это я и впредь не оставлю вас своей милостью.

Поднялся ветер. Он стал раздувать костер и наполнил парус лодки.

Джелаль-эд-Дин с джигитами медленно отплывали от острова, и долго еще из туманной дали доносилась их песня:

Когда джигиты-молодцы Идут на смертный бой, Враги бегут во все концы От песни боевой! Неотразимы, точно рок, Могучи, словно львы, И каждый отточил клинок Для вражьей головы! Вперед джигиты, смерть врагу! Аллага!.. Аллагу!..

Часть II. ДЖЕЛАЛЬ-ЭД-ДИН НЕУКРОТИМЫЙ

Вместе с Хорезм-шахом Мухаммедом блеск его дома скрылся в тумане. Но честь его была спасена, и этим он обязан султану Джелаль-эд-Дину.

Мухаммед Несави

XIII. ПОМНИ УРГЕНЧ!

Где найти достойные слова, чтобы описать героическую, необычайно тяжелую защиту в течение семи месяцев города Ургенча от свирепых полчищ безжалостных монголов?! Все защитники оказались шахидами, героями, батырами, а защитниками-то были и мужчины, и женщины, и маленькие дети, подносившие родителям, бившимся на стенах, кирпичи и камни. Сам Аллах — величие ему! — в один, самый тяжелый, день пожалел защитников и разом забрал все их души в блистающий звездами подол и унес их в небесные райские сады! А напиравших на город жестоких, диких монголов он поразил своим гневом, обрушив на них разбушевавшуюся великую реку Джейхун, которая смыла город, разметала ворвавшихся монголов и обратила богатейшую столицу Великого Хорезма в молчаливые развалины среди песчаной пустыни…

Случайный путник, проезжающий вдоль левого берега многоводной реки Джейхун, уже в низовьях может увидеть среди пустынной равнины ряд развалин. Там выделяются высокая, круглая башня, и красивый могильный памятник, и груды камней на месте домов, и холмы каменных обломков на большом протяжении… Все говорит о далеком прошлом огромного города, богатого, с красивыми пышными зданиями дворцов, мечетей, караван-сараев. Теперь все это покоится в глубоком молчании под ярким солнцем, и там можно заметить только старого чабана с длинной палкой, пасущего стадо овец. На вопрос: «Что это за развалины?» — он охотно начнет рассказывать о далеком прошлом, семьсот лет назад, когда на месте этих развалин пышно раскинулась столица Великого Хорезма, к которой тянулись богатые караваны с семи поясов земли…

— Это был город бессмертных, наших великих предков! О них можно петь песни и рассказывать сказки, — скажет, покачивая головой, старый чабан. — Узбеки должны гордиться этим героическим городом.

…Когда лодка под косым парусом отплыла от острова прокаженных, султан Джелаль-эд-Дин ее направил не обратно на юг, к Иранским горам, где уже свирепствовали и рыскали в поисках Хорезм-шаха монгольские отряды Субудай-Багатура… Лодка поплыла к северу, к полуострову Мангишлак. Там Джелаль-эд-Дин сошел на песчаный берег и долго беседовал с кочевниками-киргизами, сбежавшимися со всех сторон. Султан объяснял им, в каком тяжелом положении оказалась вся родина, какие теперь нужны чрезвычайные усилия, чтобы выступить на борьбу с иноземными проклятыми кяфирами…

— Если же мы не станем бороться, то весь народ Великого Хорезма будет обречен на ужасную гибель и пропадет в равнинах вселенной!

Киргизы дали Джелаль-эд-Дину и его спутникам верховых коней и достаточно продовольствия для тяжелого пути. Некоторые кочевники сами присоединились к отряду смелого султана, заявив, что и они хотят сражаться за родину, хотя бы пришлось погибнуть, сложив головы, как верные шахиды.

Отряд быстрыми переходами добрался до стен Ургенча, столицы Великого Хорезма. Кругом города все находилось в крайнем волнении. Некоторые жители с вьюками на верблюдах и ослах спешили из города в глубину каракумских кочевий; другие, владельцы расположенных вокруг Ургенча поместий, торопились проникнуть в город, чтобы со своим имуществом укрыться за его прочными стенами.

В Ургенче много лет жила, как полновластная правительница Хорезма, кипчакская царица Туркан-Хатун. Держа в своих маленьких когтистых ручках управление страной, она могла бы в этот грозный час объединить весь народ в борьбе с наступающими страшными монголами.

Но злобная мать шаха прежде всего решила спасать себя и бежать из города. Однако перед отъездом она еще раз удивила небеса своей жестокостью. При ее дворе жили и воспитывались двадцать восемь малолетних сыновей эмиров и беков отдельных провинций, подвластных Хорезм-шаху. Это были юные заложники, которых шах-ин-шах держал при себе в столице, желая предупредить возможность восстания неустойчивых ханов.

Туркан-Хатун заявила приближенным:

— Везти с собой этих мальчишек доставит нам лишние хлопоты. Однако и оставить их здесь опасно. Они могут, когда подрастут, захватить власть и стать правителями Хорезма, отняв трон у прямых потомков нашего рода Хорезм-шахов.

Поэтому Туркан-Хатун приказала палачам вывезти всех двадцать восемь принцев в лодке на середину реки Джейхун и, привязав к ногам мальчиков тяжелые камни, сбросить в воду.

Затем властная шахиня, забрав гарем Хорезм-шаха Мухаммеда, спешно направилась большим караваном через пески Каракумов в северную провинцию Ирана. Там весь караван был захвачен монголами, разграблен, женщины розданы воинам, а вся свита перебита. Сама Туркан-Хатун была отослана к Чингисхану. Монгольский владыка ей обрадовался и приказал, чтобы бывшая царица Хорезма во время его обедов сидела возле входной двери, пела песни о гибели своей родины, а сам он изредка бросал царице обглоданные кости…

Кипчакские ханы в Ургенче после отъезда своей царицы Туркан-Хатун заметались, не зная, что предпринять. Они усилили строгости по отношению к населению, приказали раисам избивать всех тех, кто недостаточно усердно посещал мечети, и ввели новые налоги, якобы для усиления защиты города.

Главную власть в городе захватил султан Хумар-Тегин. На военном совете начальников отрядов он показал подметные письма монголов. В них население приглашалось безбоязненно открыть ворота и довериться монголам, которые не сделают никакого вреда.

— Почему нам не договориться с ними? — говорил султан Хумар-Тегин, — Лучше поднести им большую дань и покончить дело миром, чем подвергать всех жителей ужасам вторжения, резни и пожаров.

Участвовавшие в военном совете другие военачальники возражали:

— Ты, падишах, вероятно, забыл, какие ужасы монголы заставили испытать жителей Бухары, Самарканда, Мерва и других городов? Там осажденные тоже просили пощады и бросали оружие. Монголы отобрали лучших ремесленников и послали их к себе на родину, а остальных перебили палками с железными шарами.

— Все-таки надо узнать, чего хотят монголы.

Ночью султан Хумар-Тегин с небольшой свитой тайно выехал из Ургенча и прибыл в загородный дворец, где пьянствовали три сына Чингисхана — Джучи, Джагатай и Угедей. Он предстал перед ними, сложив руки на животе, как проситель.

Монголы встретили его насмешками:

— Что ты нам привез? Где золотые ключи от ворот? Что тебе надобно?

— Я давно хотел поцеловать землю перед владыкой Востока. И я прошу принять меня в монгольское войско, где я докажу мою преданность великому кагану.

— На что ты нам, неудачный защитник Ургенча! И можно ли поверить тебе, если ты, главный правитель города, первый же предал и его, и родную землю? Ты получишь от нас в благодарность то, чего заслуживаешь.

Султан Хумар-Тегин и вся его свита были выведены в поле, за границу лагеря, и там монголы содрали с них одежды и переломили им хребты.

Они долго еще лежали живые, брошенные, как падаль. Ночью их раскрытые глаза видели звездное небо, и они не могли пошевелить рукой, когда к ним подползали шакалы и начинали терзать их тела.

XIV. ОРЕЛ РАСПРАВЛЯЕТ КРЫЛЬЯ

Джелаль-эд-Дин со своим небольшим отрядом благополучно прибыл из Мангишлака в Ургенч, где сейчас же направился в военный совет столицы. Там он нашел заседавших напыщенных и надменных кипчакских ханов, обсуждавших план войны. Там же он застал трех своих братьев. Они встретили его враждебно. Джелаль-эд-Дин рассказал о смерти Хорезм-шаха Мухаммеда, о том, что тот назначил его своим преемником, правителем всего Хорезма, и показал алмазный меч, врученный ему отцом для того, чтобы он встал во главе всех войск, поднявшихся на священную войну с монгольскими полчищами. Военный совет отнесся не только с недоверием, но и с открытой враждебностью к Джелаль-эд-Дину.

— Мы знаем только одного наследника — Озлаг-шаха, и мы сами встали во главе войск для борьбы с монголами. Никакого другого начальника мы не допустим. Скорее уезжай отсюда и помни, что если ты будешь добиваться власти, то тебе и всем твоим сторонникам грозит суд и позорная смерть.

Джелаль-эд-Дин свистнул и засмеялся:

— Время покажет, какие страницы, славные или позорные, вы напишете в книге судеб Великого Хорезма!

— Прочь, прочь отсюда! — ревели, потрясая мечами, разъяренные кипчакские ханы.

Тогда Джелаль-эд-Дин сделал то, что было им давно намечено, он отправился на главный базар столицы. Там кругом площади были расположены мастерские кузнецов, медников, оружейников и других ремесленников. Он повидал главных старшин ремесленных общин: Беркуша-Пехлевана, Мухаммеда-Пулад-Уста, Сурхад-Хаким-Ака и других. Они стали вместе обсуждать, как устроить наиболее успешной защиту города. Все они были опытные мастера, прославленные своими изделиями: непробиваемыми кольчугами, прочными, светлыми мечами, легкими щитами и другим оружием, и среди многочисленных ремесленников города они пользовались особым уважением.

— Мы уже не раз обсуждали между собой, что нам делать. Во-первых, мы решили не обращаться за помощью и советом к кипчакским ханам. Султан Хумар-Тегин уже показал, насколько можно им доверять. Ургенч, этот крупнейший город Великого Хорезма, благодаря своим древним, прочным стенам может оказаться неприступным для монголов. Однако, пока кипчакские ханы спорили и рассуждали, что делать и кому начальствовать, три монгольских царевича уже постепенно обложили столицу, чтобы лишить ее всякой связи с внешним миром.

— Что же вы сделали? — спросил Джелаль-эд-Дин.

— Мы разделили город на участки, в каждом во главе поставлен наш человек. Если не будет предательства — а его в рядах наших тружеников быть не должно, — то город продержится долго и монголам его не одолеть. Все изготовленное нами оружие мы раздадим защитникам, а сами будем продолжать изготовлять новое. Вода у нас есть, продовольствием мы обеспечены надолго. Ты можешь быть спокоен, султан Джелаль-эд-Дин, что мы с честью будем держать в руках свое оружие… А ты, наш молодой шах-ин-шах, как намерен бороться с врагами?

— Я покидаю Ургенч для того, чтобы проехать через горы и повидать владетелей Гура, Гарата, Газни, Кандагара и других вождей родственных нам племен и постараться объединить их в одно могучее грозное войско. Нелегко будет это сделать, потому что все эти племена искони привыкли враждовать между собой. Но разве можно враждовать тем, кому грозит общий страшный враг и в дни, когда потрясается вселенная?..

Разговор продолжался недолго. Все встали, прочли молитву и обнялись, пожелав друг другу удачи, после чего Джелаль-эд-Дин отправился к своему отряду, который во главе с Тимур-Меликом ожидал его у подножья стен Ургенча.

В эту же ночь Джелаль-эд-Дин со своим отрядом направился через Каракумские пески к крепости Неса, у подножья гор Копетдага. Путь был очень труден, всадники прибыли полуживые, на истощенных до крайности конях.

В Несе стоял монгольский гарнизон в семьсот воинов. Не ожидая опасности, они отдыхали, имея хороших, сытых коней. На склоне горы паслось стадо баранов.

Джелаль-эд-Дин, укрываясь среди песчаных барханов Каракумов, собрал своих воинов и устроил совещание.

— Смотрите: там пасутся свежие, бодрые кони. У монголов имеется мясо и хорошее оружие, а у нас почти ничего. На наших конях двигаться дальше невозможно.

— Так что же нам делать? — спросили джигиты. — Мы измучены, а монголы в два раза сильнее нас.

— Но разве в нас не кипит огненная кровь героев? сказал горячо Джелаль-эд-Дин. — У нас сохранились наши длинные ножи и зазубренные в боях мечи. Мы должны подкрасться к монголам, как злобные волки, и их разгромить. Или мы это сделаем и спасемся, или нам грозит неминуемая гибель. За смелым летит удача. Нападение мы сделаем сейчас, пока монголы еще нас не заметили…

Джигиты Джелаль-эд-Дина обрушились на монголов, как град среди летнего дня. Привыкшие к легким победам, монголы никак не ожидали такого яростного, внезапного нападения. Они бежали во все стороны и всюду натыкались на отчаянно рубившихся, смелых воинов. Большая часть монголов была рассеяна и перебита, остатки спаслись, спрятавшись в подземных каналах — кяризах. Все их оружие, продовольствие и кони достались отряду Джелаль-эд-Дина.

Он сказал своим товарищам:

— Мы не можем здесь оставаться ни одного лишнего дня, так как другие отряды врагов рыщут поблизости. Выбирайте коней и оружие. Мы сейчас же едем дальше.

Это была первая победа хорезмийских войск над монголами, развеявшая сказку о их непобедимости и создавшая славу Джелаль-эд-Дину. Он немедленно двинулся дальше и горными тропами благополучно пробрался к Афганистану. Там он стал собирать войско для разгрома монголов. В Несе к Джелаль-эд-Дину присоединился уроженец этого города, ученый историк Мухаммед Несави, сопровождавший затем его в походах и написавший замечательную книгу о его жизни и всех его войнах.

XV. ГОРОД БЕССМЕРТНЫХ[29]

Народ там непреклонный. Это такие люди, которые в ярости принимают смерть, бросаясь на собственные мечи.

Из восточной сказки.

Для осады такого большого города, как Ургенч, Чингисхану пришлось отправить более значительные силы, чем против других городов. На эту древнюю богатую столицу Великого Хорезма монгольский владыка двинул сразу войска всех трех своих сыновей — Джучи, Джагатая и Угедея.

Первоначально монголы не показывались возле города, и жители его даже не представляли себе, какого вида вторгшиеся орды кочевников пустыни. Монголы окружили Ургенч широким кольцом отрядов, а сами занимались грабежом ханских усадеб и окрестных рустаков (селений), захватом скота, продовольствия и всякого имущества. Ургенч долго сперва не чувствовал близости войны. Можно было свободно въезжать и выезжать через главные городские ворота — «Ворота мира», где был только поставлен небольшой конный сторожевой отряд.

Однажды среди дня на главной дороге показалось стадо скота, в облаке пыли направлявшееся в город. Вдруг из этого облака послышались отчаянные крики, и откуда-то, как шайтаны, вылетели странные, дикого вида всадники в меховых шубах, скакавшие во весь дух на небольших лохматых конях с длинными гривами и хвостами. Они стали рубить мечами пастухов и старались угнать скот обратно.

Из ворот Ургенча сейчас же выехал отряд всадников и, обманутый малочисленностью врагов, напал на монголов. Те обратились в притворное бегство, завлекая преследовавших, и ургенчские всадники вскоре попали в засаду, где их окружило множество монголов. Произошла отчаянная схватка. Не многим хорезмским воинам удалось вырваться из кольца и прискакать обратно в Ургенч.

Тут жители столицы поняли, что началась настоящая война. Вскоре монголы начали свое упорное неуклонное наступление на город. Они захватили в рустаках много юношей и погнали их перед собой к стенам города. По приставным лестницам они заставляли юношей взбираться на стены и ударами мечей избивали сопротивлявшихся. А наверху между бойницами уже стояли защитники с топорами, дубинами и копьями и сбрасывали вниз нападающих.

— Не бейте нас! — кричали влезавшие юноши. — Мы тоже хорезмийцы!

— Зачем же вы идете против нас! Оборачивайтесь назад! Бросайтесь на монголов, сбивайте их с лестниц!

И защитники беспощадно избивали каждого, кто появлялся на стене, так что никому не удавалось проникнуть внутрь города. Всюду показывались силачи Берхуш-Пехлеван, Мухаммед-Пулад-Уста и другие их товарищи, воодушевляя защитников, разбивая черепа монголов топорами и молотами на длинных рукоятках.

Но монгольские военачальники продолжали гнать своих воинов и пленных на приступ стен. Те снова карабкались по лестницам и падали вниз.

Летописец того времени говорит, что при штурме и обороне города погибло монголов больше, чем жителей. Кости убитых образовали целые холмы, которые еще полвека спустя были видны возле развалин старого Ургенча.

В то время как весь город кипел беспокойством и тревогой, только один старый дворец Хорезм-шаха стоял мрачный, опустелый и безмолвный, еще недавно бывший «средоточием вселенной», откуда летели во все концы Хорезма молнии приказов сурового бадавлета.

Стройный, тонкий юноша прошел легкой походкой мимо старых слуг, которые с копьями в руках по привычке дремали при входе во дворец. Он с удивлением осматривал залы, недавно полные народа, ожидавшего милости или гнева шах-ин-шаха. Гулко звучали шаги. Бронзовые подсвечники, серебряные кубки и кувшины в беспорядке громоздились на мраморных столах, точно приготовленные для отправки. В одной зале юноша встретил шахского приближенного полководца сердара Огул-Хаджиба. Он шел в сопровождении джигитов, нагруженных мечами, копьями и другим оружием.

— Прости, великий сердар, что я тебя останавливаю, — сказал, скромно сложив руки на груди, юноша. — У меня к тебе большая просьба.

— Я слушаю тебя, мой юный друг.

— Я прошу указать мне путь, чтобы разыскать султана Джелаль-эд-Дина. Он так внезапно уехал из Ургенча, что я не успела его увидать. Он обещал взять меня с собой.

— Теперь такое время, что нельзя ждать и медлить: опасность может внезапно запереть ворота спасения и открыть ворота бедствия. Я слышал, что наш смелый орел Джелаль-эд-Дин направился к верховьям Джейхуна. Там около Герата он надеялся встретиться с вождями племен, чтобы приготовиться к битвам с монголами. А кто ты, смелый юноша? Может быть, я тебе помогу.

— Я Бент-Занкиджа, переписчица, секретарь и чтица шахского летописца Шахира-Сулеймана Аль-Хорезми. Он до сих пор каждый день записывал важные события в книгу подвигов и речей шах-ин-шаха Мухаммеда. Но теперь он стал так слаб, что, взяв с собой «Книгу событий», ушел из дворца к внучатам, которые обещали кормить и поддерживать его. Я ему уже не нужна и хочу найти Джелаль-эд-Дина. Я научилась писать книгу подвигов, а от кого же теперь их можно ждать, как не от нашего хорезмского орла?

— Значит, ты девушка? Хватит ли у тебя сил на дальнюю дорогу, на трудности и ужасы, когда с боем придется пробираться между страшными, дикими врагами? Подумай раньше.

— Я все передумала и хочу одного — разыскать молодого бадавлета и стать его секретарем.

— Тогда я тебе помогу. Сегодня ночью я выезжаю из Ургенча с двумя тысячами всадников: ведь корма для коней в городе уже не осталось. Мы направимся через пески прямо в сторону города Мерва, а оттуда будем искать путей, чтобы найти султана Джелаль-эд-Дина. Имеется ли у тебя конь?

— У меня нет ничего, кроме крыльев мужества. Но меня ничто не остановит.

— Хорошо. Если у тебя нет коня, я тебе его дам, а также кинжал и легкое бамбуковое копье.

— Да хранит тебя праведный Хызр и принесет тебе удачу!

Древний город, бывший столицей Великого Хорезма, оказался в самом тяжелом положении, отрезанный от всякой помощи. Расположенный в низовьях великой реки Джейхун, среди беспредельных равнин, Ургенч славился как торговый и промышленный центр на скрещении древних караванных путей. Его мастерские вырабатывали замечательные железные изделия, знаменитые кольчуги, шлемы, оружие, закаленные мечи. Целые кварталы жили шумной жизнью, выделывая щиты, седла, конскую сбрую, тонкие, нежные ткани для тюрбанов благочестивых мусульман. И весь многолюдный город в один день всполошился, узнав, что на него надвигаются полчища монголов… Тысячи ремесленников стали собираться на площадях, обсуждая, что делать, как выдержать борьбу с наступающим врагом…

Несмотря на то что, по слухам, монголов двигалось так много, что их войско напоминало разлившееся море и что их отряды растянулись вдоль всего течения Джейхуна, жители решили защищаться.

Хотя в городе было много кипчакских ханов, державших в своих руках управление Великим Хорезмом, эти ханы вызывали к себе только глухую ненависть своими грабежами мирного населения и полным равнодушием к его нуждам и лишениям. Станут ли они теперь драться за него с прославленными воинами рыжебородого завоевателя Чингисхана? Население отвернулось от них.

Было множество героических поступков, замечательных случаев мужества и самоотверженности не искушенного в борьбе, но смелого населения Ургенча. Увы! — после падения города некому было о них рассказывать. Лучшие батыры погибли в схватке с монголами, а когда мощные волны реки смыли последних борцов и унесли их тела вместе с остатками разрушенных зданий, тогда уже никого не сохранилось, кто бы мог поведать обо всем, и только от случайно уцелевших узнал народ, как беззаветно боролись жители Великого Хорезма.

Старый Шериф-Бобо имел кузнечную мастерскую на главной дороге из Ургенча в Бухару. Он чинил повозки, обтягивал железными ободьями колеса, ковал омачи, кетмени и много лет делал мелкие починки крестьянам.

Долгую жизнь прожил Шериф-Бобо на перекрестке пыльной проезжей дороги и вывел в люди семерых сыновей: трое из них стали медниками на большом базаре в Ургенче, двое с караванами ходили по бесконечным дорогам Азии, а два последних, еще подростки, помогали отцу в мастерской.

Когда пришли первые тревожные известия о нашествии страшных, жестоких монголов, Шериф-Бобо стал настойчиво расспрашивать проезжих, сходил в соседнее селение к дамулле и пришел к определенному решению: надо бросить свою мастерскую, взять с собой нож, топор и полукопье и отправляться в Ургенч к старшим сыновьям, чтобы вместе защищать от врагов старый родной город.

Он собрал все свои инструменты, спрятал их в яме, туда же сложил запасы ячменя и пшеницы, засыпал все соломой и песком… Оседлав старую рыжую кобылу, нагрузил на нее переметные сумы с домашним имуществом и едой и направился в Ургенч. Рядом с ним шагали два младших сына и старушка жена.

— Теперь настало время, о котором говорят только в старых сказках: пришли враги беспощадные и злобные, и нам всем нужно браться за оружие и выйти биться со злодеями. Старый Шериф-Бобо покажет молодым джигитам, что он тоже может защищать родную землю и умирать за нее.

В Ургенче Шериф-Бобо нашел своих сыновей уже готовыми к борьбе. Они гремели железными молотками, изготовляя мечи и наконечники копий. Все пятеро получили свои места на городских стенах, где им предстояло избивать и сбрасывать взбиравшихся монголов.

У старого оружейника Беркуша-Пехлевана была внучка Огуль-Бостан. Она мирно жила в городе, занималась хозяйством в доме своей матери. Когда она увидела, что кругом соседи поднимаются на борьбу, она сказала:

— Я покажу всем, что наши девушки так же смело и самоотверженно встанут на защиту родных древних стен, как и наши джигиты.

Будучи крепкой и выносливой девушкой, она с раннего утра, стоя на стене, без устали забрасывала камнями появлявшихся монголов. Ее заметили, и один старый, богатырского вида монгол взялся ее уничтожить. Три раза уже взбирался он на стену, но принужден был отступать, забрасываемый камнями.

— Я доберусь до этой проклятой девчонки! — кричал монгол и упорно снова взбирался по лестнице.

Ему уже удалось схватить ее за руку и выхватить меч. Огуль-Бостан как тигрица бросилась на него, обхватила за шею, и они вместе полетели вниз на камни, где оба разбились.

У монголов было страшное оружие — горшки с зажигательной жидкостью; они швыряли их в дома, и тогда деревянные части вспыхивали, как солома.

Но ургенчские женщины поднялись все, как одна, на защиту своих жилищ: они тушили пожары, рубились мечами, поражали стрелами, укрывали раненых, и злобные хищники ничего не могли с ними поделать.

Мухаммед-Пулад-Уста имел определенное место на стене, откуда он очень удачно и ловко сбивал поднимавшихся монголов ударом топора на длинной ручке по черепу. Это вызывало их бешенство. Они подкатили и поставили против места, где он стоял, метательную машину, которая швыряла большие камни и обрубки дерева. На крыше этой машины они поместили несколько отборных лучников. Пулад-Уста, прикрываясь щитом, удачно продолжал свое дело. Внезапно, точно стая дроздов, взвились стрелы над стеною. Стойкий герой упал, тяжело раненный. Его нельзя было оттащить в безопасное место, так как стрелы летели непрерывно. Тогда его маленький внук стал подползать и складывать стенку из камней. Она медленно поднималась и в конце концов прикрыла раненого защитника, позволив приблизиться жене, которая обмыла и перевязала его раны.

Шли дни, шли недели и месяцы, монголы продолжали нападать на Ургенч, карабкаясь на стены, а защитники так же упорно и мужественно сбивали и отбрасывали их. Прошло полгода, а город оставался столь же неприступным!

Восточные летописцы говорят, что, не получая известий о падении и сдаче Ургенча, Чингисхан свирепствовал, казнил без надобности сотнями пленных и посылал грозные приказы сыновьям, требуя скорейшего захвата столицы Хорезма. Он их обвинял в том, что они только пьянствуют, ссорятся и действуют недружно. Наконец он повелел, чтобы главным начальником монгольских войск был младший сын Угедей, а Джучи и Джагатай ему подчинялись.

Для более успешной осады Чингисхан прислал китайских мастеров. Они построили огромные машины-катапульты, мечущие тяжелые камни, зажигательные стрелы и сосуды с горючей жидкостью. Монголы пригнали пленных, заставили их засыпать большой ров, окружавший город. Тогда удалось придвинуть катапульты ближе к стенам, и они стали разрушать и поджигать город. Горючая жидкость вызывала сильные пожары в Ургенче, где большая часть построек была деревянная.

Затем Джучи приказал пленным сделать под стеной и под одной башней подкоп, по которому отряд монголов проник в город и занял квартал. Впервые на башне поднялось монгольское знамя Джучи — белое, с семью концами. Однако другие кварталы продолжали отчаянно защищаться, и монголам приходилось завоевывать улицу за улицей, неся огромные потери.

Жители Ургенча проявляли изумительное мужество и беззаветную самоотверженность.

Говорят, что два праведника ходили между защитниками и особенно их воодушевляли: шейх Недж-ад-Дин-Кубра и факих Али-ад-Дин Хаяти. Были еще удальцы: полководец Сипех-Алар, Кухи-Дуруги, Эр-Бука-Пехлеван и другие батыры, как, например, Фиридун-Гури, который с отрядом в пятьсот человек появлялся в самых опасных местах и отбрасывал монголов.

Рассказывают об одной победе, одержанной над монголами благодаря мужеству и находчивости Фиридун-Гури. Монголы решили навести мост через большой канал близ ворот Акабилан. Три тысячи человек спешно занялись этой постройкой, когда ворота внезапно раскрылись и Фиридун-Гури со своим отрядом бешено набросился на работавших. В отчаянной схватке все монголы были перебиты.

Прошло семь месяцев осады. Уже большая часть города была разрушена, когда монголы решили, что огонь действует слишком медленно и что следует отвести от города воду Джейхуна. Для этого они разрушили главную плотину великого канала. Вода широко и бурно разлилась и затопила весь Ургенч. Вся огромная площадь, которую занимала столица, долго еще потом оставалась покрытой водой. Кто из хорезмийцев спасся от монголов, тот утонул или погиб под развалинами подмытых рекой зданий.

Так нашла свой конец древняя, прекрасная и многолюдная столица Великого Хорезма и никогда больше не была восстановлена. Все ее защитники выказали высшую доблесть, какую только может проявить человек: они не колеблясь отдали свою жизнь за свободу родины.

Героический Ургенч по справедливости должен считаться «Городом бессмертных», потому что память о его защитниках никогда не умрет и будет воодушевлять на новые, такие же светлые подвиги.

С гибелью Ургенча развалилось когда-то сильное и могучее государство Великого Хорезма. Некому было собрать его опять в одно целое, так как монгольские отряды рыскали и свирепствовали во всех областях, а тюркские ханы не умели или не хотели объединиться в один прочный союз.

Только Джелаль-эд-Дин пытался еще восстановить Великий Хорезм.

XVI. НАДО КОВАТЬ ПОБЕДУ

Во взгляде его огонь, а лицо — как заря.

Из восточной сказки

…Многие спрашивали, в чем тайна обаяния Джелаль-эд-Дина?

Почему к нему стремятся и джигиты, и простой народ, и военачальники, почему в него верят, почему его любят?

Лица, видевшие его много раз, говорят, что он среднего роста, лицо смуглое, что всякий, увидав его, скажет, что это узбек или туркмен. Его глаза слегка скошены, на устах обыкновенно блуждает бодрая, приветливая улыбка… Но что особенно в нем привлекательно — это его задорный смех, его кажущаяся беспечность, его вера в себя, в то, что своими силами, своей волей он сможет всего достигнуть.

У Джелаль-эд-Дина не было зависти, желания власти, а между тем к нему все стремились и просили его стать во главе отрядов.

Следует отметить еще одну замечательную черту Джелаль-эд-Дина — его умение быстро мирить, объединять враждующих ханов, собирать в одно целое соперников и таким образом создавать более сильное, спаянное одной волей войско.

Когда пал Самарканд, позорно сдавшись без боя, когда Бухара добровольно положила свою голову под меч Чингисхана, когда Ургенч был осажден монгольскими отрядами и, казалось, не было никакой надежды на спасение несчастного народа Великого Хорезма, Джелаль-эд-Дин, как всегда, смеялся, ободрял павших духом, говоря, что будущие победы у нас в руках, но слезами их не ускорить ни на один день.

После разгрома монгольского отряда у Несы Джелаль-эд-Дин с тремястами джигитов пробрался через горные хребты северного Ирана в Афганистан и стал искать там вождей тюркских племен — харлуков, узбеков, халаджей, туркмен, афганцев, гурцев и других.

Всем он говорил, что пора позабыть прежние распри и ссоры, помня только главную задачу — борьбу против ворвавшихся в земли Хорезма злодеев — и то, что все мы сыны великого племени, что у всех в жилах течет одна огненная кровь потомков тех богатырей, которые пришли с диких степей востока в плодоносные равнины Мавераннагра[30] и завоевали весь край, создав из него единое могучее государство Великого Хорезма: «Мы создали Великий Хорезм и должны сберечь его могучим и свободным…»

Джелаль-эд-Дин всегда призывал и ханов, и эмиров, и рядовых джигитов с такой страстью, такой убежденностью в правдивости своих слов, что все невольно задумывались и проникались горячей верой в то, что вместе с Джелаль-эд-Дином, под его начальством, можно будет одержать блестящие победы.

Из всех друзей Джелаль-эд-Дина, его верных спутников, особенно был полон такой же верой в его непобедимость, в его славное будущее старый, изрубленный в боях сердар Тимур-Мелик. Но ведь Джелаль-эд-Дин являлся учеником Тимур-Мелика, и в словах Джелаль-эд-Дина слышались отзвуки тех речей, тех поучений, которые сердар Тимур-Мелик с детства внушал своему пламенному, смелому питомцу.

Буйный и шумный лагерь раскинулся между скалистыми седыми горами северного Афганистана. На зеленых склонах паслись сотни коней, костры дымились и уходили далеко в глубину ущелья.

На одном бугре возвышался шатер, сшитый из полосатой ткани, с блестящей медной маковкой в виде летящего сокола. Группы всадников проезжали в разных направлениях. Некоторые с криками неслись во весь дух, подбрасывая высоко легкие копья, и ловко хватали их на скаку.

Старик крестьянин, изможденный и тощий, ехал по главной тропе и обращался с вопросами ко всем встречным. Ему отвечали насмешками:

— Куда ж ты отправился на своей старой кобыле? На ней можно только молотить джугару, а не воевать.

— Скажи это своей бабушке, а моя кобыла скачет более резво, чем все кони, на которых вы здесь хотите разбить злобных кяфиров.

Пожилой воин с длинной бородой, засунутой за ворот кольчуги, придержал нарядного жеребца и спросил:

— Ты мне скажи толком, почтенный дядюшка, кого ты ищешь, чего тебе надо?

— Я слышал, что здесь собирается войско для борьбы с врагами, которые хотят поработить Хорезм, и что начальствовать над нашими смелыми джигитами будет бешеный коршун султан Джелаль-эд-Дин Неукротимый. Верно ли это? Я хочу драться в его отряде и сумею рубить моим топором врагов родины не хуже, чем все молодые воины. Меня зовут Шериф-Бобо…

— Твое желание весьма похвально, почтенный дядюшка Шериф-Бобо, и я тебе помогу. Ты можешь проехать в глубину этого ущелья. Спроси там шатер сипехсалара Эр-Бука-Пехлевана. Скажи ему, что тебя прислал Тимур-Мелик… Если ты захочешь быть конюхом моих лошадей, то я буду тебя кормить. Там же ты и меня разыщешь.

— Спасибо тебе, великий сердар Тимур-Мелик. Я давно слышал твое славное имя и буду счастлив стать твоим воином.

В главном шатре происходило совещание вождей и эмиров. В этой большой долине собрались разные отряды: гурцев, харлуков, афганцев, халаджей и других племен.

Все вожди сидели кольцом на лиловом афганском ковре, и чаша с крепким сладким вином переходила из рук в руки.

Но мира не было на этом совещании. Каждый хотел главенствовать, каждый доказывал, что его войско если не многочисленнее, то храбрее, упорнее в бою, стремительнее в наступлении. Самым важным из вождей был Амин-аль-Мульк — глава афганцев. С ним бешено спорили глава халаджей Аграк-Мелик и глава гурцев Ихтиар-ад-Дин-Харпуст.

— Халаджи хороши, когда надо делить добычу.

— А гурцы особенно ловки, когда воруют коней!

Прибывший на собрание сердар Тимур-Мелик не мог успокоить ссорившихся. Споры становились все горячее, и уже раздавались бранные слова, после которых вожди хватались за оружие.

— Успокойтесь, почтенные сердары и ханы. Мы съехались, чтобы заключить союз дружбы в дни грозной опасности.

— Разве возможен такой союз, когда войска ведут себя как разбойники в степи на большой дороге?

— Все гурцы всегда были ворами! — хрипел голос с одной стороны шатра.

— Халаджи даже ворами не могут быть — они бегут при виде обнаженного меча.

Вдруг издали послышался шум приближавшейся толпы.

— Слушайте, к нам кто-то едет.

Доносились песни, распевавшиеся молодыми голосами, взрывы смеха и громких приветствий.

— Это к нам едет пьяная свадьба, — воскликнул Амин-аль-Мульк. — Не время пьянствовать, когда мы должны точить мечи.

Топот коней оборвался у самого шатра, и в него ввалилось несколько человек. Впереди шел молодой стройный батыр в серебристой кольчуге с расстегнутым воротом. Шлема на голове не было, и кудрявые волосы рассыпались по плечам. Задорная и вместе приветливая улыбка открывала крупные белые зубы. Прищуренные глаза смотрели весело, в то же время впиваясь в каждого и не выпуская из своего внимания ни одной мелочи.

— Джелаль-эд-Дин! К нам приехал султан Джелаль-эд-Дин! Да живет он тысячи лет! — закричали голоса.

— Где он, мой старый, любимый друг Амин-аль-Мульк? — кричал молодой батыр. — Вероятно, тебе меня сейчас и не узнать? Ведь ты держал меня на коленях и ласкал, когда мне было семь лет!

— Не подходи ко мне, султан Джелаль-эд-Дин! Сперва я должен разделаться с Ихтиаром Харпустом и отрубить его беспутную голову.

— Этого не может быть! — воскликнул Джелаль-эд-Дин. — Харпуст хорошо пьет вино, уважает своего дядю и готов перед ним поцеловать землю.

— Не приехал ли ты со свадьбы, бадавлет? Почему ты такой веселый?

— Я не со свадьбы приехал, а еду на свадьбу. Нет ли у тебя, Амин-аль-Мульк, дочери, которая меня не отвергнет? Я сейчас же на ней женюсь!

— Для тебя, бадавлет, такая царевна всегда найдется.

Вражда и ссоры в шатре уже затихли. Все смеялись и обменивались с Джелаль-эд-Дином шутками.

— Нам предстоит сейчас пир — большой и роскошный пир!.. Я нашел тут недалеко долину близ города Первана, в которой мы скрестим мечи с монголами. Они уже гонятся за нами по пятам и скоро будут здесь… В такой день мы все должны быть братьями. Мы дети одного народа. Объединившись, мы станем непобедимыми и разгромим монголов. Кто здесь ссорился? Прячьте мечи и берите кубки вина. Я вам клянусь, что мы сейчас накануне большой победы!

XVII. КАНУН ВЕЛИКОГО ДНЯ

Я не хочу от тебя ничего, кроме дружбы. И если я получу ее, вся земля и народы для меня пыль, а жители — мухи.

Ибн Хазм

Джелаль-эд-Дин объехал всю долину, где на склоне горы рассыпались домики городка Первана, окруженного старой, полуразвалившейся стеной. Здесь наконец он нашел то, чего искал. Он поднялся на холм, долго всматривался в суровые, скалистые отроги гор, заметил высоко, на опушке фисташковых зарослей, группу наблюдавших людей. Кто они? Свои? Или подосланные монголами лазутчики?

Быстро опустившись вниз к ручью, Джелаль-эд-Дин передал лошадь джигиту возле шатра вождя афганцев Амин-аль-Мулька. Там собрались сердары и эмиры. Джелаль-эд-Дин сел на ковре в общий круг и сказал:

— Я нашел в этой большой долине место, где с двух сторон опускаются друг другу навстречу отроги гор. Они образуют отличную защиту для войска от боковых ударов. Дозорные мне донесли, что сюда уже спешно приближаются, нахлестывая коней, мохнатые монголы. Они торопятся, точно боясь нас потерять. Но, найдя нас, они тоже пожалеют. Я знаю, как они будут действовать. Они нападут на нас воющей толпой, стараясь напугать, смять копытами коней. А мы должны их перехитрить. Мы выстроим всех наших воинов тесными рядами поперек долины. Мы должны приготовить для монголов то, чего они не ожидают. Наши джигиты будут стоять пешие: каждый воин должен чувствовать локоть соседа, стоящего рядом.

— А где же будут кони? — послышались голоса.

— Кони будут стоять за спиной, привязанные за повод к поясу. В самом центре надо поставить самых опытных лучников, чтобы при атаке они сбивали монголов ударами в глаз и в горло. Когда же монголы откатятся, то мы ни в коем случае не должны их преследовать. Ряды останутся на месте. Монголы будут нападать на нас несколько раз и снова откатываться, а наши воины будут по-прежнему стоять неподвижно, вызывая удивление врага. Таким образом, наши кони останутся бодрыми и свежими, а кони монголов к концу дня вымотаются. Сбоку будут стоять барабанщики, ожидая моего приказа. И вот, когда я увижу, что монголы уже устали, что их кони измучены, я прикажу ударить в барабаны. Тогда все наши молодцы сядут на коней и бросятся преследовать этих злобных кяфиров. Сверкающие планеты благоприятствуют и сбросят нам на руки давно желанную победу. За смелым следует удача!.. Клянусь вам памятью Искендера Великого, завтра мы вдребезги разобьем монголов!

— Не знаешь ли ты, бадавлет, кто начальствует над монголами?

— Мои дозорные поймали одного заблудившегося монгола, и тот рассказал, что их ведет родственник самого Чингисхана — Шики-Хуту-Ху, раньше бывший судьей и палачом. Его и послал Чингисхан, чтобы он казнил всех нас, дерзких противников монгольского вторжения.

Джелаль-эд-Дину не спалось. Он ходил по лагерю, разговаривал с воинами, сидевшими у костров и кормившими коней, объяснял им план намеченной битвы.

Из-за гор поднялась круглая луна и озарила серебристым светом всю долину. Один за другим потухали костры, замолкали речи. Величественный покой своими легкими крыльями навевал сон на глаза лежащих хорезмийцев, и глубокая тишина воцарилась по всей долине.

Только изредка с горных вершин доносился тягучий вой голодного волка или визгливый плач шакалов. Нельзя было решить, звери ли это подают друг другу вести, предчувствуя скорый кровавый пир, или это перекликаются подползающие монгольские лазутчики.

Джелаль-эд-Дин сидел на коврике близ своего небольшого походного шатра. Тяжелые думы его охватывали, сомнение боролось с уверенностью, что завтрашняя битва принесет поражение высокомерным врагам, что, наконец, он сумеет перебить им хребты и показать всем братьям, что косматых монголов можно так же успешно побивать копьем и стрелами, как до сих пор смелые хорезмийцы побивали свирепых кабанов или могучих тигров.

Он опустил усталую голову на руку, сон дымным облаком закрыл ему глаза, и вдруг он очнулся от шороха.

Впереди, на краю коврика, сидела маленькая фигурка в черной одежде… Глубокие морщины прорезали ее лицо. Это была старушка с сумкой в руках.

— Кто ты? Дух ночи или выходец из могилы? И что тебе здесь надо?

— Ты мне обещал дать свободу, и я ее получила. Но я умоляла тебя еще о великом счастье быть у твоих ног и тебе помогать. Ты умчался и не подумал обо мне.

— Я помню все, но это я говорил девушке, благоуханному цветку ранней весны. Вероятно, ты ее бабушка и мне о ней расскажешь?

— Нет, я Бент-Занкиджа!.. Чтобы разыскать тебя, я нарисовала на лице морщины, я подобрала посох, оделась нищенкой и пошла, согнувшись, по дорогам. Моя кажущаяся старость защитила меня от злых людей. На меня налетали монголы, но, махнув рукой, оставляли в покое. Ты можешь отослать меня прочь, и тогда я брошусь на кинжал, благодаря небо, что еще один раз увидела твое светлое лицо!

Джелаль-эд-Дин взял кувшин с водой и поставил его перед девушкой. Он вошел в шатер и вынес оттуда сверкающее ожерелье и красивое шелковое платье с цветными узорами.

— Меня здесь хотят женить, и друзья прислали подарки. Сбрось с себя нищенские лохмотья и надень этот праздничный наряд. Смой все свои морщины — тебе больше не придется чего-либо опасаться.

Девушка положила перед Джелаль-эд-Дином ковровую сумку и сказала:

— Здесь две книги: одна — жизнь Искендера Двурогого. Не знаю, сохранил ли ты в своих скитаниях ту, что я тебе написала. Вторая книга еще чистая: в ней я буду отмечать победный полет смелого молодого орла!..

Бент-Занкиджа взяла кувшин и цветное платье и отошла за шатер. Она вернулась и теперь стояла перед Джелаль-эд-Дином, озаренная луной, юная, стройная и радостная, как взмахнувшая крыльями чайка.

Девушка подняла руки над головой и, глядя на небо, где рассыпались мигающие звезды, говорила:

— В твоих руках я вижу поводья, управляющие бегом счастливых планет. Верь в удачу всего, что будешь предпринимать, верь в свое сверкающее будущее.

Джелаль-эд-Дин вскочил и схватил Бент-Занкиджу за ее маленькие руки.

— Ты чудесная лунная пери[31], посланная мне судьбою. С тобой счастье меня не покинет.

— Сегодня необычайный день моей жизни! — прошептала Бент-Занкиджа. — Сегодня цветок счастья осыпал меня своими лепестками.

XVIII. ПОД БОЙ БАРАБАНОВ

Справиться с одним — это устрашить сотню.

Восточная поговорк

За ночь Перванская долина закуталась облаками тумана. Другого конца ее не было видно, но оттуда уже слышался вой, звуки труб и крики, переходящие в визг: «Кю-ур! Кю-ур! Кю-ур!» («Бей! Бей!»).

Солнце медленно поднималось из-за гор, и слабый ветер тихо унес молочно-белые клочки тумана.

В глубине долины показались монголы. Они собрались там огромной толпой. Слышались звон оружия, ржание коней. Отдельные всадники проносились по равнине, делая круги, и возвращались обратно.

Хорезмийцы уже были наготове. Они стояли тихими, безмолвными рядами, растянувшись между выступающими горными отрогами. Султан Джелаль-эд-Дин слегка перестроил боевую линию воинов, поставив впереди их сотню отборных джигитов. Он прибавил к ним около двухсот палванов[32] с тяжелыми топорами на длинных рукоятках. Сюда же явилось много лучников; у них были длинные, в рост человека, луки, а в их колчанах острые, закаленные стрелы.

Монголы зашевелились и вдруг понеслись вперед сплошной лавиной с отчаянными криками: «Кю-ур! Кю-ур!»

Опережая один другого, они скакали во весь дух, направляя главный удар на середину боевой линии хорезмийцев. Не уменьшая бега, обрушились на стоявших впереди отборных джигитов и палванов и пронеслись дальше. Все перемешалось. Стрелки и палваны делали свое дело: они дробили черепа монгольских богатырей и их коней ударами своих тяжелых топоров. Стрелы метко попадали в лица нападающих, пробивали глаза коням, отчего те, обезумев от боли, неслись в сторону, натыкаясь на своих же. Другие монгольские части налетали на боковые ряды стоящих хорезмийцев и получали от них такой же решительный отпор…

Вдруг позади монгольского отряда стал раздаваться протяжный звон бронзовых щитов, призывающий к отступлению. Услыхав это приказание, монголы все разом повернули своих коней и понеслись обратно. Но хорезмийцы, помня строгий приказ султана Джелаль-эд-Дина, не стали их преследовать.

По всему полю битвы лежало множество убитых и раненых всадников и их коней. В некоторых местах раненые монголы отчаянно кричали, стараясь выбраться из-под навалившихся на них коней.

Джелаль-эд-Дин на своем красавце вороном жеребце промчался вдоль боевой линии хорезмийского войска.

— Молодцы богатыри! Еще вам придется выдержать два-три таких удара, и мы разгромим этих мохнатых воинов и отправим их к страшному Иблису[33]. Потерпите и ждите удара в барабан!

Монголы совещались и перестраивались довольно долго. Хорезмийцы, вспоминая прошедшую битву, отмечали, что монголы нападали не в одиночку, а десятками, помогая друг другу и защищая упавших.

— Это у них хороший обычай, — говорили воины. — В этом нам следовало бы им подражать!

Солнце медленно поднималось и стало над головой. Монголы снова бросились неудержимым потоком. Их кони неслись вскачь, вздымая пыль. Всадники, засучив правый рукав и подняв кривые мечи, кричали: «Кю-ур! Кю-ур!..»

Хорезмийцы их ждали. На месте прежних палванов уже стояли новые и так же грозно и бесстрашно разбивали головы монгольским коням и их хозяевам.

После отчаянной схватки снова зазвенели монгольские бронзовые щиты и вся их ревущая и дикая толпа покатилась обратно, к другому концу долины.

Много раз повторялась резня. Солнце стало спускаться. И тогда, во время кровопролитного боя, когда монголы, после звона щитов, опять повернули обратно, по знаку Джелаль-эд-Дина затрещали барабаны. Быстро и радостно хорезмийские воины вскочили на своих застоявшихся коней и бешеным вихрем понеслись догонять монголов. На своих неуставших конях они легко настигали врага и выбивали его из седел, устилая всю долину монгольскими трупами.

Монголы были не в силах сдержать неожиданный удар хорезмийцев. Они в ужасе мчались прочь с места роковой битвы и гибли десятками и сотнями.

Начальник монгольского войска Шики-Хуту-Ху наблюдал за битвой со скалы. Увидев гибель своих воинов, он думал уже только о спасении жизни и о возвращении в монгольский лагерь.

Переменив в пути нескольких коней, Шики-Хуту-Ху примчался к Чингисхану.

Согласно монгольскому обычаю, он подполз к трону своего повелителя на четвереньках, покрывшись с головой вывернутой шубой. Плача, он рассказал о разгроме и полной гибели монгольского отряда.

Великий завоеватель остался совершенно спокоен, как всегда ничем не выказав даже своего удивления.

— Зачем ты ползаешь по земле, как черепаха, почтенный великий судья Шики-Хуту-Ху? До сих пор тебе в жизни сопутствовало счастье, и это тебя сделало беспечным и самоуверенным. Ты был оком смотрения моего и ухом слушания моего… Проигранная битва послужит тебе на пользу, научив не браться за то, чего ты не умеешь.

Шики-Хуту-Ху встал, утирая шубою слезы. Чингисхан посадил его рядом с собою. Он долго молчал.

Вдруг каган вскочил и издал такой дикий вопль, что все в шатре упали на землю, спрятав лица в ладони. В глазах его засветилась упрямая, жесткая воля.

— Я знаю, кто виноват в этом разгроме, — ревел Чингисхан низким, хриплым голосом. — Это все он, желторотый птенец, желающий сразу стать орлом! Я ему покажу мощь монгольского войска! Приказываю всем моим багадурам, нойонам, всем начальникам отрядов немедленно отозвать войска, занятые осадою городов, и собраться здесь, около моего лагеря. Я сам их поведу, чтобы поймать султана Джелаль-эд-Дина. Я захвачу его живым и сам задушу своими руками.

XIX. СМЕЛОСТЬ ПРОТИВ СИЛЫ

Чингисхан сказал: «Я истреблю их до потомков потомков и до последнего раба».

«Сокровенное сказание»

В шатер Чингисхана вошел монгольский часовой-кэбтэул[34], за ним легко шагал молодой джигит в серебристой кольчуге с небольшим копьем в руке. На острие копья белел листок пергамента. Кэбтэул сказал:

— Я привел к тебе, повелитель, посла от шаха Хорезма, султана Джелаль-эд-Дина. На копье вдето письмо от него.

Чингисхан сидел неподвижно на своем золоченом троне. Он подобрал под себя ноги и перевел угрюмый взгляд на гонца.

— Какой же это может быть посол? Это девушка, и очень смелая девушка, если, переодевшись нукером, она открыто явилась в мою берлогу. Что ты мне скажешь? И почему девушки у вас стали воинами?

— Я принесла тебе письмо от моего султана Джелаль-эд-Дина… А сделалась я воином, потому что у нас, чтобы защищать родину, и девушки взялись за оружие.

Старый писарь-уйгур снял с копья листок пергамента, сперва долго его рассматривал, потом сказал:

— Это действительно письмо… От Хорезм-шаха Джелаль-эд-Дина… Письмо дерзкое и написано непочтительно.

— Читай же! — приказал Чингисхан.

— Вот что он пишет:

«УКАЖИ МЕСТО, ГДЕ МЫ ВСТРЕТИМСЯ ДЛЯ БИТВЫ. ТАМ Я БУДУ ТЕБЯ ЖДАТЬ».

Чингисхан добродушно засмеялся, так что его толстый живот запрыгал.

— Ты приехала в счастливый для тебя день. Сегодня грозный лев сыт, и я тебя отпущу обратно.

— Я только жду твоего ответа, великий каган.

— Молодой гонец, — сказал Чингисхан, — отправляйся к своему господину и скажи ему: «Могу ли я дозволить тебе безнаказанно обрывать украшенья моих златоцарственных поводьев. Ты, желторотый птенец, захотел встретиться в бою со старым беркутом. Плохой конец ты для себя выбрал. Я не буду назначать места встречи. Я погонюсь, точно гроза, за Джелаль-эд-Дином и разыщу его всюду — в облаках или на дне моря. Я поймаю его живым и задушу собственными руками».

— Я передам твои слова, повелитель! — сказал гонец. — Но будущее лежит в руках аллаха, и он один знает наш конец.

Чингисхан нахмурился и махнул рукой:

— Проводить этого гонца за пределы лагеря! И чтобы никто его не обидел!

Когда гонец вышел, Чингисхан вскочил и стал так бешено кричать и реветь, бросая на пол бронзовые чашки и сосуды, что все попадали на ковер и спрятали лица в ладони.

— Где Бугурджи-Нойон?

— Я здесь, непобедимый! — ответил, лежа на животе, старый, полуседой монгол.

— Встань и слушай меня. Ты пошлешь гонцов ко всем отрядам, которые рассыпались по разным городам. Пусть они немедленно съезжаются к городу Талькану. Там я объединю все мое войско и отправлюсь в погоню за этим дерзким птенцом. Он захочет скрыться от меня в Индии, но я постараюсь перехватить его на горных перевалах. Он дерзкий и думает, что только дерзкие побеждают. Но таких людей нам нужно опасаться. Из потомков такого боевого петуха могут вырасти драконы, которые пожрут моих ленивых и неспособных внуков. Поэтому мы, монголы, должны его уничтожить. Я разыщу его, вымотаю, отниму все его силы и задушу!..

Получив грозный приказ кагана, монгольские отряды стали съезжаться отовсюду, и около Талькана их собралось до семидесяти тысяч воинов.

Чингисхан немедленно повел их через Афганские горные проходы с такой стремительностью, что воины не имели возможности приготовить себе пищу. Все тяжелые обозы были оставлены в Талькане. Одна неотвязная мысль сжигала монгольского повелителя: нагнать Джелаль-эд-Дина, который с остатками своей гвардии спешно направлялся через афганские перевалы к Индии.

Как только Чингисхан ушел в горы, на его тяжелые обозы напал спустившийся через снежные хребты начальник гарджистанской горной крепости Аширэмир Мухаммед Марагани.

Он увез с собой столько телег с золотом и другим добром Чингисхана, сколько мог захватить; угнал большое количество лошадей и освободил много пленных.

Потом эмир Мухаммед Марагани исчез со всем награбленным добром в трущобах Гарджистана.

Только через год Чингисхан послал в Гарджистан отряд, который после пятнадцатимесячной осады разгромил все крепости горцев.

Радостный и веселый примчался Джелаль-эд-Дин к шатру Амин-аль-Мулька. Подъехав к входу, он осадил коня. Из шатра неслись злобные крики, звон разбитой посуды.

— Начинается старая песня — дележ добычи! — сказал Джелаль-эд-Дин, сходя с коня, и бросил поводья джигиту.

Он вошел в шатер и увидел дикую свалку: ханы и эмиры, недавно еще сражавшиеся бок о бок против монголов, теперь готовы были растерзать друг друга. Туркменский хан упрекал двух кипчакских ханов, что они получили от монголов верблюда, нагруженного золотом и подарками, за что обещали покинуть Джелаль-эд-Дина. Кипчакский хан ударил плетью по голове Аграка, предводителя воинов кельджа, и кричал:

— Ты обвиняешь других, а сам тоже получил дары от монгольского владыки.

После этого Музафар-Малик, предводитель афганцев, и Азим-Мелик, вождь харлуков, стали уверять, что из их объединенного войска ничего путного выйти не может, что все смотрят в разные стороны, все хотят уйти в свои земли, а также стремятся в Гарджистан, чтобы там урвать часть из захваченного золота в обозах Чингисхана. Некоторые ханы стали жаловаться на высокомерие и грубость кипчаков, которые держатся как господа среди других племен и постоянно их унижают и оскорбляют.

— Эти самые ханы раньше боялись монголов. Они уверяли, что монголы непохожи на обыкновенных людей, что стрелы и удары мечей не могут их поранить, а потому они непобедимы. Поэтому же монголы будто бы не страшатся никого на свете, и нет такой силы, которая могла бы бороться с ними и их победить. А теперь, когда мы их разбили, все увидели, что и монгольское племя так же, как и все люди, может быть ранено, истекая такой же, как у всех, кровью. Теперь кипчаки переполнились хвастовством и стали оскорблять нас, бывших главными противниками монголов и разгромивших их при Перване…

Джелаль-эд-Дин стоял, сложив руки на груди, и с грустью смотрел на ссорившихся вождей.

— О чем вы спорите? — сказал он. — К чему эта вражда? Я чувствую, что тень Чингисхана незримо бродит здесь среди вас и подсыпает золото в ваши кошельки. Знайте, что если вы разойдетесь по своим землям, то Чингисхану легко будет одолеть каждого из вас в отдельности. Если же мы будем держаться дружно, вместе, как это было в битве при Перване, то станем неодолимы, и я клянусь вам, что мы разгромим этого страшного старика, освободим родину от его диких полчищ и будем свободно и спокойно жить в любимых нами землях Хорезма!

Но уговоры Джелаль-эд-Дина были напрасны, и половина войска от него ушла. С бешенством отчаяния он смотрел, как ханы садились на своих коней и уезжали, покидая лагерь. С ним остался только верный Тимур-Мелик и преданный, непоколебимый Амин-аль-Мульк. Теперь надежд на разгром Чингисхана уже не оставалось…

Печальный сидел он при входе в шатер и по своей привычке точил иззубренный в бою меч.

Вдруг он увидел скачущего к нему всадника. Подъехав, тот резко осадил коня — это была Бент-Занкиджа. Она соскочила с седла и стояла вытянувшись, опираясь на маленькое копье.

— Бадавлет, я привезла тебе ответ от монгольского дракона.

Джелаль-эд-Дин вскочил:

— Ты все-таки бесстрашно побывала у него?! Я никогда не забуду твоей услуги. Но как случилось, что этот хищный тигр тебя выпустил живой из своего логова?

Бент-Занкиджа рассказала о своей беседе с Чингисханом, об его ответе с угрозой Джелаль-эд-Дину и о беспрепятственном выезде из монгольского лагеря. Она добавила: «Там, где славный богатырь погибает, там часто слабая женщина находит безопасную тропу».

— Эта угроза Чингисхана страшна, — сказал нахмурившись, Джелаль-эд-Дин. — Кислолицый старик попусту никогда ничего не говорит и если что обещает, то сделает. Но меня сломить трудно, и я не прекращу борьбы! Из этого ответа я вижу, что сейчас нам нужно быстро сняться с этого лагеря и уходить в Афганские горы и ущелья. Ты же, мой юный, смелый и преданный друг, впишешь интересную страницу в твоей книге, рассказав о своей беседе с «потрясателем вселенной» Чингисханом… Мы пойдем к границам Индии, перевалив через Афганские хребты, и там я соберу войско, достаточно сильное, чтобы встретиться в решительной схватке с монгольским повелителем и перегрызть ему горло!

После ухода союзных отрядов Джелаль-эд-Дин уже не мог вступить с монголами в открытый бой, как хотел раньше, — его войско уменьшилось в два раза. Поэтому он спешно отправился на юг.

Его задержала быстрая и многоводная река Синд, стесненная горами. Султан искал лодок и плотов, чтобы переправить войско, но стремительные волны разбивали все суда о высокий скалистый берег.

Наконец привели одно судно, и Джелаль-эд-Дин пытался посадить в него свою мать Ай-Джиджек и других спутниц. Но и это судно развалилось от ударов волн о скалу, и женщины остались на берегу вместе с войском.

Вдруг примчался гонец с криком:

— Монголы совсем близко!

А ночь в это время все затянула своим покрывалом.

Чингисхан, узнав, что Джелаль-эд-Дин ищет переправы через Синд, решил его захватить. Он вел войско всю ночь и на заре увидел противника.

Монголы стали приближаться к войскам султана с трех сторон. Они остановились несколькими полукругами, а река Синд была как бы тетивой лука.

Чингисхан послал Унер-Гулиджу и Гугуз-Гулиджу с их отрядами оттеснить султана от берега, а своему войску дал приказ:

— Не поражайте султана стрелами, повелеваю схватить его живым и притащить ко мне на аркане.

Джелаль-эд-Дин находился в середине мусульманского войска, окруженный семьюстами отчаянными всадниками. Заметив на холме Чингисхана, который оттуда распоряжался боем, султан со своими джигитами бросился в атаку с такой яростью, что погнал монголов, даже сам монгольский владыка обратился в бегство и помчался, нахлестывая плетью коня.

Казалось, что победа могла перейти в руки Джелаль-эд-Дина, но дальновидный и осторожный Чингисхан перед битвой спрятал в засаде большой отряд отборных воинов. Они вылетели сбоку и напали на Джелаль-эд-Дина. Отбросив его, они понеслись на правое крыло, которым начальствовал Амин-аль-Мульк. Монголы смяли его ряды, оттеснили в середину войска, где все воины перемешались и стали отступать.

Затем монголы разбили также и левое крыло. Джелаль-эд-Дин продолжал биться вместе со своими преданными джигитами до полудня и, потеряв обычное спокойствие, бросался как затравленный зверь то на левое, то на правое крыло.

Монголы помнили приказ кагана: «Не пускать в султана стрел», и кольцо вокруг Джелаль-эд-Дина все сжималось. Он бился бешено, стараясь прорваться сквозь ряды врагов.

Поняв, что положение стало безнадежным, султан сбросил шлем, кольчугу и другие воинские доспехи и оставил себе только меч с алмазной рукоятью. Он вскочил на любимого туркменского коня, направил его к реке и с ним кинулся с высокой скалы в темные волны бурного Синда.

Переплыв реку и взобравшись на крутой берег, Джелаль-эд-Дин погрозил оттуда мечом Чингисхану и ускакал, скрывшись в береговых зарослях.

Чингисхан от чрезмерного удивления положил палец на рот, показал на Джелаль-эд-Дина сыновьям и сказал:

— Вот каким у отца должен быть сын!

Монголы, увидев, что султан бросился в реку, хотели вплавь пуститься за ним в погоню, но Чингисхан запретил. Половина войск Джелаль-эд-Дина тоже бросилась в реку, значительная часть переплыла на другую сторону, остальные нашли свою смерть в бурных волнах. Все, кто спасся, направились к границам Индии, где Джелаль-эд-Дин обещал снова собрать войско, чтобы продолжать борьбу с ненавистными врагами родины.

Монголы перебили всех оставшихся на месте сраженья. Воины султана успели бросить в реку его жену, мать и других женщин, чтобы те не достались врагам.

Остался в живых только семилетний сын Джелаль-эд-Дина, захваченный монголами. Они поставили его перед Чингисханом. Мальчик, повернувшись боком к кагану, косился на него смелым, ненавидящим глазом.

— Род наших врагов надо вырывать с корнем! — сказал Чингисхан. — Потомство таких смелых хорезмийцев вырежет моих внуков. Поэтому сердцем мальчишки накормите мою борзую собаку!

Палач-монгол, улыбаясь до ушей от гордости, что он может перед великим каганом показать свое искусство, засучил рукава и подошел к мальчику. Опрокинув его на спину, он в одно мгновение, по монгольскому обычаю, вспорол ножом грудь. Засунув руку под ребра, он вырвал маленькое, еще бьющееся сердце и поднес его Чингисхану.

Тот несколько раз, как старый боров, прокряхтел:

— Кху! Кху-кху!

Повернув саврасого коня и сгорбившись, Чингисхан, угрюмый, двинулся дальше, вверх по каменистой тропинке.

XX. СНОВА ЗАПЫЛАЛ КОСТЕР БОРЬБЫ

Хвала же тому, кого не уничтожают превратности времени и не поражают никакие перемены, кого не отвлекает одно дело от другого и кто одинок по совершенству своих качеств.

Заххыр

Стоя на береговых камнях реки, Бент-Занкиджа колебалась недолго. Она держала за повод коня. Он тянулся к воде, громко фыркая, и вздрагивал, когда темные волны быстро проносились мимо, обдавая его пеной.

Что же делать? Пробраться правым берегом, через заросли, поискать переправы? Или смело броситься в реку? Хватит ли у нее сил, чтобы переплыть бурные, стремительные потоки?

Она оглянулась. На горном хребте показалось несколько монголов. Они начали спускаться по крутому скату. Будь что будет! Впереди — надежды и Джелаль-эд-Дин. Она найдет спасение… Позади — позор, рабство и смерть.

Чего бояться? Она увидела, как плывут через реку несколько хорезмийцев, как, держась за гривы коней, они упорно борются с течением, окунаются с головой в воду, но все же постепенно приближаются к другому берегу. Вот один уже вышел из воды… За ним другой… Они оглянулись, что-то закричали ей и пошли берегом вниз по течению.

Колебаться больше нельзя. Она проверила свою сумку. Книга об Искендере вложена в бычачий пузырь и тщательно завязана. Вторая — тоже. Вода им не повредит… Долой кольчугу! С ней утонешь в реке. Щит и меч тоже полетели в воду. Остался только индийский кинжал за поясом. Через два-три шага уже начиналась глубина. Уцепившись за гриву коня, Бент-Занкиджа вместе с ним погрузилась в воду.

Долго пришлось ей бороться с могучими волнами реки. Течение уносило ее вниз. Постепенно она стала замечать, что противоположный берег приближается. Не раз, казалось, силы ее оставляли, но, настойчивая, она снова упорно загребала рукой и била ногами по воде. Конь, казалось, слился с ней в одном порыве, из воды были видны только его торчащие уши и фыркающие ноздри. Но он сильно загребал ногами. Оба боролись за свою жизнь, и наконец конь вынес девушку на берег. Там сидели на камнях несколько хорезмийцев, отжимая из одежды воду. Криками они поощряли Бент-Занкиджу. Двое бросились к ней и подхватили на руки, когда она уже теряла сознание.

Она очнулась, лежа на холме, на зеленой лужайке. Кругом сидели воины, босые, почти без одежды. Все смеялись, счастливые, что синее небо снова раскинулось над ними и что где-то далеко позади, за горами, остался кислолицый, страшный старик.

Невдалеке стоял молодой пастух-чабан в белом шерстяном плаще и что-то кричал, размахивая руками и указывая на юг.

Из зарослей выехал на неоседланном коне величественный, как всегда, хотя и полуодетый, старый Тимур-Мелик. Он объезжал лежавших — некоторые были совсем без сил, — и всех он уговаривал вставать и двигаться дальше.

— Идем к крепости Джебаль-эль-Джуди. Там нас ждет индийский царь Рана-Чатра. Он собирает войско против нас. Но там же нас ждет стадо жирных баранов и султан Джелаль-эд-Дин. А вы хорошо знаете: где Джелаль-эд-Дин, там уже мы не пропадем.

Все стали подниматься и поплелись тропой, проложенной среди высоких зарослей, ведя за собой усталых коней. Раза два слышалось глухое рычание тигра. Шакалы неистово завывали со всех сторон.

Вскоре наступила ночь и все затянула густой паутиной. Багровая луна стала медленно подниматься из-за деревьев, и в ее неверном свете шагавшие полуодетые, изможденные воины казались выходцами из могилы.

Под утро впереди засветились яркие костры. Это были остатки хорезмийского войска, с радостью приветствовавшие своих друзей и товарищей по оружию.

На одном из костров Джелаль-эд-Дин поджаривал на углях молодого барашка. Возле костра стоял часовым с копьем в руке суровый Кара-Кончар, неизменный спутник султана. Невдалеке к деревьям были привязаны их кони.

Джелаль-эд-Дин, хмурый и задумчивый после гибели своей семьи, все же всех подходивших встречал шутками:

— Что повесили носы? Самое главное — мы живы, руки и голова целы. Мы снова всего добьемся. У тебя, я вижу, нет сапог? Клянусь, завтра я сдеру их с надменного индийского царя Рана-Чатры и подарю тебе. Только сейчас не падай в колодец отчаяния и расправляй крылья мужества!

Султан обратился к другому джигиту, сидевшему поблизости:

— Эй, Курбан, спой песню! Развесели наши сердца!

Молодой джигит запел:

Полон стрел мой колчан. Я не пил, я не пьян! Мне, джигиту, напиться бы всласть!

Все окружающие подхватили любимую песню джигитов:

Ведь на то и война, Чтобы чашу вина Опрокинуть и замертво пасть!

Запевала продолжал:

Сердце полно любви. Где же губы твои, Черных глаз прежняя власть?

Джигиты снова хором подхватили:

Ведь на то и война, Чтобы выпить до дна Поцелуи — и замертво пасть.

Постепенно лагерь затихал. Джигиты, растянувшись на земле, с тревогой думали о том, что готовит им наступающий день.

Вдруг неожиданно в стороне зазвучала новая песня. Сильный, красивый женский голос пел:

Лети, моя песня, быстрей ветерка В тот край, где на скалах лежат облака, Где бродят в ущельях и мгла, и туман, И хищные птицы, и легкий джейран. Лети, моя песня, не зная преград, Туда, где на солнце шумит водопад, Где смелый охотник добычу несет, Торопится к милой и песню поет.

Сидевший у костра Кара-Кончар вздрогнул и вскочил.

— Этот голос! Эта песня! Как она попала сюда? Ведь ее захватили монголы и поместили в гарем Чингисхана. Сейчас я ей пошлю ответ.

И Кара-Кончар запел:

Лети, моя песня, в тот радостный край, Что сердцу дороже и ближе, чем рай! Туда, где под солнцем, не зная тревог, Цветет, распускаясь, душистый цветок. Глаза что агаты, и рот ее ал, И голос так нежен моей Гюль-Джамал! Ей смелый охотник добычу несет, Торопится к милой и песню поет…

Песня оборвалась. Кара-Кончар, схватив копье, сказал:

— Я сейчас разыщу наших девушек.

Джигиты закричали:

— Приведи их всех сюда!

Кара-Кончар быстро пробирался через густые заросли и наконец вышел на поляну. Там на ковре сидела молодая женщина в золотистом полосатом платье. Возле нее расположилось еще несколько нарядно одетых девушек в ожерельях и браслетах. В стороне стояли вьючные кони.

Одна из девушек вскочила и бросилась к Кара-Кончару:

— Как я счастлива, что судьба снова скрестила наши дороги! Я спаслась только чудом. Мы — часть гарема и хор певиц Чингисхана. Мы находились в Тулькане при его тяжелом обозе, и нас сторожили суровые часовые. Внезапно на обоз напали горцы из Гарджистана. Перебили стражу и выпустили на волю всех пленных. Я тоже, как другие, взяла из обоза часть золота. Теперь я богата, я могу тебя, Кара-Кончар, одеть в новые одежды.

Кара-Кончар рассказал о битве при Синде и о том, что все оставшиеся при Джелаль-эд-Дине испытывают муки бедствий.

— Мое золото я дарю вам! Покупайте баранов, кормитесь! А мне ничего не надо, кроме одного: чтобы с тобой идти дальше по длинным дорогам нашей скитальческой жизни.

— Пойдем к султану Джелаль-эд-Дину. Он здесь и собирает новое войско. А наши джигиты просят, чтобы все девушки пришли к ним.

Гюль-Джамал и ее спутницы отправились к костру султана. Джигиты встретили их песней:

Товарищи-друзья, боевой народ! Дайте дорогу — красавицы идут. Знатная пора для нас настает! Дайте дорогу — красавицы идут! Здравствуйте, здравствуйте, Милые мои! Лицом вы как розы, Станом — муравьи.

Прибывшие рассказали о своих переживаниях в лагере Чингисхана и о неожиданном спасении.

Джелаль-эд-Дин всех их усадил в круг джигитов и сказал:

— Счастье нас не оставляет, а само к нам приходит. Будущие победы от нас не ускользнут и принесут нам славу.

XXI. ПЕРВАЯ БИТВА С ИНДУСАМИ

И лучезарный юноша сражался на путях аллаха и оберегал честь рода своей славой.

Из древней сказки

Все утро Джелаль-эд-Дин был занят приведением в порядок своего разноязычного войска. Он призвал всех вождей отдельных племен и устроил совещание:

— Чем меньше наше войско, тем больше в нем должно быть железного порядка и решимости. Сейчас это стадо быков, пускай породистых, но все же несколько волков легко смогут его разогнать. Поделите всех джигитов на десятки, в каждом должен быть назначен он-баши (десятник). Десять десятков должны выбрать себе юз-баши (сотника). Я буду давать распоряжения только через сотников. Пусть все воины выстроятся в одну линию перед городом. Мне нужно из них выбрать лучших и затем создать ударное ядро. Остальных разделить на правое и левое крыло. С этим надо очень торопиться. Индийский царь Рана-Чатра идет сюда, нам навстречу, и, вероятно, захочет разгромить, пока наши воины измождены и устали.

В это время произошло событие, которое надолго осталось загадкой. Вдруг из зарослей вылетела стрела. Она скользнула, коснувшись черных волос Джелаль-эд-Дина, пролетела дальше и ранила одного из сидевших на траве воинов. Если бы стрела пролетела на палец ниже, султан был бы убит.

Кара-Кончар и несколько джигитов бросились в заросли, но там никого не оказалось. Они нашли только брошенный лук и саадак с закаленными боевыми стрелами.

Долго обсуждали потом: кто мог покушаться на бадавлета? Монгольский лазутчик? Или убийца, подосланный индийским царем, не желающим, чтобы Джелаль-эд-Дин проник в его владения?

— А нет ли здесь старого заговора царицы Туркан-Хатун и ее кипчакских ханов или завистливых сыновей Хорезм-шаха, озлобленных тем, что они обязаны будут ему подчиняться как законному носителю власти?

Джелаль-эд-Дин сказал спокойно:

— Беда нам грозит отовсюду, но неизвестно, откуда обрушится небесный гром. Будем думать только о той опасности, которая сейчас перед нашими глазами — об индийском войске Рана-Чатра.

Войско Джелаль-эд-Дина растянулось прямым строем на равнине близ города Джебаль-эль-Джуди. Самая середина его выдвигалась вперед углом. Здесь были поставлены лучшие меченосцы, копейщики и стрелки. Джелаль-эд-Дин выбрал из всех своих джигитов около двухсот всадников. Они ждали знака, готовые броситься всюду, куда их пошлет султан. Индийское войско находилось на другом конце долины.

— У индийцев семь тысяч воинов, — сказал Джелаль-эд-Дину подъехавший сотник.

— Тем лучше.

— Но у них у всех отличное оружие.

— Тем прекраснее! Завтра все это оружие будет в наших руках.

Большая часть индийского войска, закованная в нарядные доспехи, сверкала на солнце. Бронзовые украшения на шлемах, медные крылья — чтобы воины казались страшнее. Музыканты неистово дули в трубы, гремели на барабанах и ударяли в медные тарелки.

Джелаль-эд-Дин отдал последний приказ:

— Я брошусь в самую середину вражеского войска, чтобы разделаться с царем Рана-Чатрой. Со мной будут лучшие воины. Мы расколем строй индусов, а вы все броситесь в прорыв, тесните и уничтожайте правое и левое крыло.

— Но что мы, беспомощные, можем сделать? У нас же нет оружия! — говорили воины.

— Для того мы и бросимся на индийцев, чтобы это оружие получить.

Сражение развернулось с необычайной быстротой. Джелаль-эд-Дин понесся на врага как птица. Из найденного в зарослях лука он выстрелил в царя Рана-Чатру, пробил ему глаз и свалил с коня. Затем он отчаянно бился с индийцами, поражая мечом вражеских всадников. Рядом с ним, как духи смерти, бились Тимур-Мелик и Кара-Кончар.

Индийцы держались очень недолго. Увидев гибель своего царя, они обратились в повальное бегство, бросая оружие. Хорезмийские воины гнались за ними, перехватывали хороших коней, собирая мечи, копья и луки.

Это сражение при Джебаль-эль-Джуди дало возможность всем воинам Джелаль-эд-Дина получить хорошие одежды, вооружение и коней.

Из Джебаль-эль-Джуди вышли знатнейшие жители с подарками, приглашая в город на празднество, где всем воинам заготовлено угощение.

Джелаль-эд-Дин захватил роскошный шатер индийского царя. Он лежал возле него на подушках и беседовал с Бент-Занкиджой, которая вписывала новую славную страницу в книгу походов султана.

— Ты видишь, мой юный друг, как все в жизни зависит от нашей воли и решимости. Если бы я не бросился в это сражение, мы были бы обречены на самую плачевную гибель. Но имеются еще тайные силы, которые могут нас погубить и поворачивают судьбу в нежелательную для нас сторону: рука доброго Хызра на один палец отклонила стрелу, пущенную моим врагом, владельцем этого лука… Не случись этого, сегодня тебе пришлось бы написать последнюю страницу твоей книги.

— Но кто был загадочный убийца?

— Это раскроет время. Если он твердо решил меня погубить, то скоро опять появится на моем пути. Это не отвлечет меня от намеченной цели, и я буду продолжать борьбу.

XXII. АЛЕМ-ГИР[35] И ЦАРЬ ИНДУСОВ ИТУЛЬМЫШ

Три лазутчика прибежали один за другим. Все с ужасом, задыхаясь, говорили:

— Бадавлет, что мы будем делать?.. Идет несметное войско… Сто тысяч воинов… Нам конец!.. Надо бежать отсюда как можно скорее.

— Ну и беги! — сказал Джелаль-эд-Дин. — А я остаюсь и нападу на это войско. Эй, джигиты! Скорее созовите всех сотников!

Начальники сотен прибежали немедленно. Уже до них дошел слух, что индусы собрали огромное войско. Все уселись кругом на земле и с волнением смотрели на Джелаль-эд-Дина, ожидая, какой выход он предложит.

— Нам предстоит отчаянная битва. Но даже гибель в борьбе за победу лучше, чем сохраненная жизнь жалкого труса. Во время бегства все наши джигиты разбредутся и потеряют мужество и братское единство. Сейчас мы повторим бой, который имели с царем Рана-Чатрой.

— Но тогда наши силы были равны, — сказал один сотник.

— А теперь мы сильнее, — ответил Джелаль-эд-Дин. — Какие воины собраны против нас? Это носильщики вьюков, погонщики мулов, крестьяне — все думают только об одном, чтобы вернуться домой, в свою хижину. Им нет никакого дела до нас, и они не захотят терять голову в битве с нами. Опасен только отборный отряд телохранителей Итульмыша, который его окружает. Но мы набросимся на него и рассечем, как нож рассекает тесто, приготовленное для лапши… Чтобы разгромить любое войско, надо поразить его сердце или его голову. Здесь голова — царь Итульмыш, и мой алмазный меч отрубит ее. А вы постарайтесь разделить вражеское войско на две части.

Вскоре показались индусы. Они шли широким, чрезвычайно растянутым боевым порядком, точно желая охватить кольцом войско Джелаль-эд-Дина. Посредине развернутого строя возвышались могучие боевые слоны, одетые в кожаные панцири, убранные цветными тканями. Погонщики слонов сидели у них на шее и железными крюками ударяли их по черепу, стараясь разъярить.

На самом высоком цейлонском слоне, под малиновым балдахином, разукрашенным золотой парчой, сидел царь Итульмыш. Все время он поворачивался в разные стороны и, размахивая руками, подавал знаки своему войску. Конница была в очень нарядном вооружении, в медных латах. Коней покрывали парчовые и бархатные чепраки.

Увидев войско Джелаль-эд-Дина, индусы остановились. Музыканты на обоих концах строя стали извлекать дикие звуки из своих длинных труб, колотили в барабаны и медные тарелки, слоны трубили, подняв к небу хоботы, а воины запевали боевые песни.

Джелаль-эд-Дин переоделся в одежды убитого царя Рана-Чатры. На голове его сверкал серебряный шлем с двумя белыми крыльями цапли. Стальная кольчуга была украшена серебряными цветами и золотыми звездами. Он сидел на коне Рана-Чатры, выделявшемся своей могучей красотой и нарядной сбруей, убранной драгоценными камнями, и был похож на древнего сказочного богатыря.

Впереди царя Итульмыша гарцевали две сотни отборных всадников на выхоленных конях. Они должны были ограждать его от внезапного нападения.

Крикнув: «Вперед, за мной непобедимые!» — Джелаль-эд-Дин, как сверкающая молния, помчался на середину индусского войска во главе своего отборного отряда. Он бешено нападал на встречных всадников, крутясь, как раненый зверь. Возле него, как всегда, бились Кара-Кончар и Тимур-Мелик, показывая чудеса ловкости: одним ударом меча они рассекали встречного всадника через плечо до пояса.

Увидев, что Джелаль-эд-Дин мчится прямо на него, отбрасывая по пути всех встречных, Итульмыш поспешно соскользнул со слона и, пересев на коня, помчался в тыл.

Его слон, задравши хобот, бешено трубил. Прискакавший Джелаль-эд-Дин пустил стрелу в горло слона. Тот в ярости поднялся на задние ноги, стал кружиться на месте и, сбросив погонщиков, неуклюжими скачками понесся вдоль боевого строя.

Все индусское войско, не видя больше на слоне своего повелителя, управляющего боем, пришло в замешательство, решив, что он убит, и боевой порядок сломался.

В это время войско Джелаль-эд-Дина врезалось в середину индусов, в отчаянной схватке раскололо его на две части, и враги стали поспешно отступать, не успев даже пустить в дело своих боевых слонов, которые беспорядочно бегали между сражающимися.

Джелаль-эд-Дин не преследовал неприятеля. Он остался со своими воинами на месте боя, поднялся на холм и оттуда продолжал наблюдать за действиями индусов.

Царь Итульмыш, увидев, какого решительного и грозного противника он приобрел в лице Джелаль-эд-Дина, стал совещаться со своими приближенными. Все советовали ему немедленно заключить мир.

Посольство с большим знаменем, расшитым золотом, выехало к Джелаль-эд-Дину. Во главе его был великий визирь, красивый седой старик в пышной парчовой одежде. Приблизившись, он в знак почета сошел с коня и сказал:

— Наш пресветлый повелитель царь Итульмыш восхищен твоей храбростью, алем-гир, и приглашает тебя быть его гостем. Прекрати враждебные военные действия и… — Тут визирь заговорил шепотом: — Он готов, бисмилля![36] — принять тебя как сына и предлагает в жены свою красавицу дочь…

Визирь указал на группу всадников, отделившуюся от войска:

— Вот сам царь направляется к тебе.

Джелаль-эд-Дин подождал, пока Итульмыш подъехал, тогда он сошел с коня и его приветствовал:

— Хазрет! Салям тебе, султан Дели и шах-джехан всей Индии!

Войско Джелаль-эд-Дина расположилось лагерем тут же, на поле битвы. Прибыли повозки, привезли котлы, мясные туши и кувшины с вином.

Однако, несмотря на примирение, положение Джелаль-эд-Дина становилось все более непрочным и опасным. Индийские князья, внешне оказывая гостеприимство, готовили против него заговор, выжидая только удобного случая для уничтожения хорезмийцев.

XXIII. СКИТАНИЯ В ПОИСКАХ ЕДИНСТВА

В течение нескольких лет Джелаль-эд-Дин вместе со своими войсками скитался по различным государствам Азии и с боями, пройдя по Северной Индии, ушел на запад. Он убеждал всех государей заключить дружеский союз, объединить войска, чтобы создать большую воинскую силу, которая могла бы не только противостоять монголам, но и выгнать их навсегда из Хорезма и других близлежащих земель.

Но все его попытки объединить эти государства не достигали цели. Начиная с его брата Гияс-эд-Дина все вожди тюркских племен и государств были заняты мелкими пограничными ссорами, враждовали и не хотели поставить перед собой высокую цель объединения.

Тогда Джелаль-эд-Дин направился еще дальше на запад, в земли багдадского халифа Мустансира. Когда он не смог его уговорить стать во главе мусульман для борьбы с монголами, он разгромил его войско и затем прошел в Азербайджан и Арран.

Наконец султан попал в Грузию, где местные феодалы тоже отказались объединиться с ним для общей борьбы с Чингисханом. Здесь ему пришлось неожиданно повернуть обратно и направить свое войско на восток, чтобы напасть на полчища монголов, ворвавшихся в Азербайджан, откуда он быстро их отогнал.

Но главная цель — объединение единоверных войск — все-таки не была достигнута. Хотя султан и разбил вторгнувшийся большой монгольский отряд и тот бежал на восток, все же властители разных государств должны были призадуматься и понять, что мелкая вражда принесет им гибель, что нужно объединиться под управлением сильной руки и что такая сильная рука имеется только у Джелаль-эд-Дина.

Три могущественных властителя, в их числе багдадский халиф Мустансир, прислали особые посольства к Джелаль-эд-Дину с просьбой стать во главе объединенных сил и создать прочный военный союз.

Джелаль-эд-Дин находился в это время в Азербайджане, где отдыхал, приводил в порядок войско и выжидал событий перед новым походом, так как монголы, разгневанные и ожесточенные за свое поражение, снова явились с войском в тридцать тысяч всадников и стали разыскивать своего главного противника Джелаль-эд-Дина.

Мусульманское посольство состояло из трех великих визирей, присланных тремя властителями. Они прибыли с подарками и караваном съестных припасов, подносимых Джелаль-эд-Дину. Султан в это время находился в азербайджанских горах, а его войско расположилось в ближайших селениях и долинах.

Джелаль-эд-Дин принял посольство в своем индийском желтом шелковом шатре, расшитом изображениями черных индийских богов и золотых цветов.

Все три визиря были с остроконечными белыми бородами, в шелковых полосатых одеждах. Они говорили медовые речи, предлагали заключить прочный союз, который внесет порядок, прекратит постоянные междоусобные войны и явится толчком для создания силы, способной энергично отразить новое нападение монголов.

— Конечно, я вам помогу, — ответил Джелаль-эд-Дин. — Но вы должны быть твердыми и верными данному слову и не заключать за моей спиной тайных соглашений с врагами, в первую очередь с бесчестными и жестокими монголами… Вы особенно рады отправлять посольства к лживым и коварным монголам в надежде, что они вас пожалеют и пощадят… а они вас изрубят и обратят в пепел.

Беседа с визирями происходила на склоне горного перевала. Там они пробыли три дня и уехали.

Однако Джелаль-эд-Дин плохо верил обещаниям стариков, и мрачное настроение его не рассеивалось.

В это время прибыл один человек, вызвавший общее удивление. С ним были три коня, нагруженных корзинами и переметными сумами. Всех поразило его лицо, покрытое волдырями и шрамами. Один глаз вытек, уши отрезаны.

— Кто ты и зачем приехал? — спросил Тимур-Мелик.

— Я купец, Нуреддин-Фаркат. Езжу с мелкими товарами, которые любят женщины: иголками, наперстками, кольцами, ожерельями, лентами, зеркальцами, красками и сурьмой, а также китайскими шелками и одеждой.

— Но мы не женщины, — заметил Джелаль-эд-Дин.

— У меня имеются и товары, пригодные также и для воинов: шелковые рубашки, пояса, кошельки, кинжалы и прочие мелочи… А тебе, Хорезм-шах, я хочу предложить индийскую шелковую рубашку, достойную царей, с прекрасным рисунком и жемчужными пуговицами, которая принесет тебе счастье.

Продавец достал из корзины и развернул рубашку рубинового цвета, искусно расшитую золотистыми цветами.

— Не бери этой рубашки! — закричала Бент-Занкиджа. — Я читала в лечебных книгах, что такой рубиновый шелк изготовляется в Индии колдунами. Они его пропитывают кровью дракона. Если такую рубашку наденет человек, то все его тело покроется нарывами и он погибнет в страшных мучениях.

— Ты лжешь! — воскликнул взбешенный продавец. — Это царская рубашка! Такие носят только высокие по рождению ханы и эмиры.

— Меня беспокоит еще одна догадка, — сказала Бент-Занкиджа. — Я вижу у тебя за поясом кипчакский кинжал. Точно такой кинжал с ручкой из слоновой кости носил любимец кипчакской царицы Туркан-Хатун… Как эта вещь, оказалась у тебя?

Тимур-Мелик, который давно пристально всматривался в торговца, вдруг сказал:

— Я узнаю тебя, хотя теперь твое лицо изуродовано. Конечно, ты бывший гулям, а потом великий визирь царицы Туркан-Хатун — Мухаммед Бен-Салих. Может быть, ты расскажешь нам, к каким джиннам ты попал в лапы, что они тебя так разукрасили и откусили уши?..

Торговец поспешно сунул рубашку в корзину на спине лошади. Он повернулся и смело стоял перед Джелаль-эд-Дином, злобно сверкая своим единственным глазом.

— Да, это верно. Я действительно бывший гулям Бен-Салих. Я удивлен, что вы меня узнали. Монголы схватили меня и бросили головой в костер. Тогда я получил ожоги лица и потерял глаз. С трудом мне удалось залечить раны. Одним глазом я вижу людей насквозь, как многие из вас не видят и двумя… Мою госпожу Туркан-Хатун монголы увели с собой, и она теперь поет песни «потрясателю вселенной», увеселяя его за обедом. Такова судьба человека — она всегда в руках аллаха, и никто не может знать вперед, опустится ли ему на плечо птица счастья или саранча беды!

— Тебя ожидает удар кинжалом, — сурово сказал Тимур-Мелик. — Путь предательства тебе давно знаком.

Кара-Кончар, положив руку на меч, приблизился к торговцу.

— На твоих руках кровь невинных: не ты ли по приказу злобной царицы утопил в реке двадцать восемь детей хорезмских ханов, которые воспитывались во дворце Туркан-Хатун?

Один из воинов воскликнул:

— Тогда погиб мой маленький брат! Ты его убийца! Я сам задушу тебя! — И он бросился к торговцу, но его задержал Тимур-Мелик:

— К чему нам пачкать светлые мечи его грязной кровью? Сбросим его с горы. — Тимур-Мелик выхватил меч, занес его над головой Бен-Салиха и угрожающе сказал: — Прыгай сейчас в пропасть, и пусть тебя спасает твой покровитель, злобный Иблис!

Бен-Салих подошел к краю обрыва, взглянул вниз и прыгнул. Но, видно, его час еще не настал. На склоне обрыва он вцепился в фисташковое дерево, и оно его задержало. Там же чернела расщелина. Бен-Салих встал на ноги и крикнул:

— Я не забываю и не прощаю ничего! Я вам отомщу!.. И более всех пострадает султан Джелаль-эд-Дин. Берегись меня!.. — И Бен-Салих скрылся в расщелине скалы.

Несмотря на окружающие со всех сторон опасности, на монгольские отряды, замеченные на горных тропах в поисках Джелаль-эд-Дина, он был так же весел, как всегда. Потребовав себе кувшин с рубиновым вином и усевшись в кругу нескольких лиц, он заговорил о вечности, о любви, о будущей судьбе народов, о высших задачах, предназначенных человеку.

— Что ж я не слышу песен? — сказал султан.

— Разве можно петь сейчас, когда голос певца могут услышать наши враги?

— Бент-Занкиджа, спой мою любимую песню!

Девушка тихо сидела в общем кругу позади Мухаммеда Несави.

— Хорошо, бадавлет, я спою, только вполголоса. Мне так страшно, что опять подберутся враги.

И в тихом вечернем воздухе полились мелодичные звуки песни:

Улетает джигит… Пусть аллах сохранит Моего молодого орла От чужого копья, От паденья коня, От скользнувшего набок седла. Мой джигит молодой, Лучше дома со мной Будем милых лелеять детей! Молодой мой джигит, Если ты не убит, Возвращайся ко мне поскорей!

Джелаль-эд-Дин, сжав себе руками голову, отвернулся в сторону и долго сидел, глубоко задумавшись. О чем он думал? О том ли, что променял спокойствие и счастье семейной жизни на бесконечные боевые скитания? Что для него радость иметь детей уже почти потеряна, а впереди предстоят новые тревоги и смертельные опасности? О том, что потрачено так много сил и так мало еще сделано?..

Сидевший рядом Тимур-Мелик положил руку на плечо Джелаль-эд-Дину и сказал:

— Незачем горевать, незачем думать о смерти, когда мы здоровы, полны сил и наверное еще увидим счастливые дни удачи…

Составитель книги о жизни и походах Джелаль-эд-Дина — Мухаммед Несави, желая отвлечь султана от мрачных мыслей, обратился к нему с такими словами:

— Я уже видел много твоих подвигов… Я слышал твои речи к воинам, твои боевые приказы, и я бы хотел узнать еще кое-что, если только ты не обидишься и дашь искренний ответ.

— Говори, мой дорогой друг. Я на все отвечу тебе с открытой душой.

— Ты видишь, султан, что сейчас черное крыло смерти часто веет над всеми нами. Мы не знаем, проживем ли мы много лет или этот день для нас последний? А между тем жизнь течет, дети подрастают, старики торопятся узнать все о борьбе последних лет против монголов… Теперь — прости, если я буду очень резок, — я прошу тебя, чтобы ты говорил со мной, как будто писал свое завещание. Я бы хотел запечатлеть в моей книге для нашего подрастающего поколения твои заветные мечты и пожелания, в надежде, что они будут выполнены. Эти твои слова сохранятся вечно, и никакие монгольские зверства и преследования не смогут их вытравить из памяти народа.

Джелаль-эд-Дин подумал и ответил:

— Я бы мог сказать много, очень много. Но чем больше я буду говорить, тем скорее все будет перезабыто… И я вспоминаю такой случай. Несколько лет назад, в бурю, я нашел приют в бедной юрте-шалаше пастуха в степном кочевье. Он перед этим откопал в земле древний кумган, очень тяжелый, и просил меня этот кумган вскрыть. Я сумел это сделать. Внутри, в кумгане, лежала записка — завещание знаменитого в народных сказаниях Хана Баяндера своим детям и внукам. Часть завещания я переписал и всегда ношу с собой. Вот что написано в этом свитке… — И он вынул из серебряной коробочки на своем поясе свернутый листок. — «Оставляю завещание моим внукам и правнукам. Им я не передаю золота и богатства. Я хочу, чтобы они сами, своими руками, своим трудом поставили себе юрту благоденствия и радости. К вам я обращаюсь, мои потомки великого племени. Храните пять драгоценностей, которые всегда создадут вам славу, безопасность, довольство и сделают непобедимыми. Эти драгоценности: мужество, трудолюбие, верность данному слову, уважение к женщине и почитание и прославление аллаха единого, покоряющего и милосердного.

Хан Баяндер».

В это время по тропинкам с двух сторон стремительно промчались два джигита. Озираясь, они торопливо говорили:

— Бадавлет! Сюда направляются три монгольских отряда. Они, конечно, разыскивают тебя. Ты должен немедленно уходить отсюда и временно укрыться в горных трущобах. А всему нашему отряду, вероятно, придется мечами проложить себе дорогу в леса Азербайджана.

— Этот переход будет особенно опасен, — сказал Джелаль-эд-Дин, — здесь монголы попытаются наконец захватить меня в свои лапы.

— Разреши нам следовать с тобою! — воскликнули Несави и Бент-Занкиджа. — Мы не покинем тебя, даже если бы нам грозила гибель.

Джелаль-эд-Дин встал, расспросил, где показались монголы, поручил Тимур-Мелику начальствование над оставшимися воинами, приказал следовать за собою Кара-Кончару, Несави и Бент-Занкидже и еще нескольким джигитам. Обняв друзей, он пожелал им счастья, сел на коня и быстро направился к северу через горный перевал.

XXIV. ГНЕЗДО БЕРКУТА

Гроза бушевала над скалистыми хребтами Курдских гор. Казалось, злые духи слетались со всех концов вселенной и бились в небесах, нагромождая серые, дымчатые тучи над глубокими ущельями, и обрушивались потоками ливня, которые водопадами стекал по диким кручам, смывая искривленные стволы арчи и фисташек, швыряя камни, летевшие в пропасти бешеными прыжками.

Группа всадников упорно пробиралась горной тропинкой, проложенной вдоль хребта высоко над обрывом. Видно, важная причина гнала их по крутизнам, где отовсюду грозили обвалы и гибель, так как размытая почва не давала возможности коню поставить прочно копыто на скользкой тропинке. Иногда всадники, спешившись, осторожно шли под косым ливнем, прижимаясь к скале, ведя за собой усталых, намокших коней.

Среди шедших впереди, вслед за старым проводником в высокой барашковой шапке, выделялся один, в стальном шлеме, закутанный в короткий синий с желтой каймою плащ. Он вел под уздцы дивного вороного жеребца, который, изгибая лебединую шею, пытался на ходу схватить стебли горных трав.

— Где же тобою обещанное селение? Все ты врешь, лживый курд! Куда ты нас ведешь? Хочешь, чтобы мы свалились в пропасть? Дорога становится все труднее! Помни, что я тебя не отпущу живым: ты полетишь вместе с нами в преисподнюю, показывая нам дорогу в вечный огонь.

Проводник остановился и сложил руки на груди.

— Да проклянет меня аллах и да поразит громом, если я говорю неправду! Я веду тебя в самое высокое горное селение — Гнездо беркута. За ним начинается перевал. Оттуда ты сможешь перебраться на другую сторону хребта. Дорога там легче, и ты свободно уйдешь на север. Ты сам говорил, что кругом рыщут монгольские отряды и ты боишься встречаться с ними.

— Ты лжешь, старик! Я никогда их не боялся! Я снова жду встречи с этими шакалами. Но мне нужно пройти на север, в Азербайджан, кратчайшим путем. Там ждет меня мое новое войско.

Проводник протянул руку:

— Видишь ли ты впереди, в просвете между облаками, селение? Луч солнца, пробившись сквозь тучи, осветил крыши. Это мой дом. Это мое селение Гнездо беркута. Теперь мы уже близко.

— Гнездо беркута? — воскликнул воин в стальном шлеме, смуглый, стройный, с черными проницательными глазами. — Старуха гадалка когда-то мне предсказала: «Берегись гнезда беркута!»

— Я хозяин — ты мой гость! И я отвечаю своей головой за твое благополучие.

— А кто старшина этого разбойничьего гнезда?

— Я же — старшина селения и наблюдаю за порядком. Приезжай спокойно, мой хан. У меня ты отдохнешь, как в доме друга.

Селение было расположено почти на вершине скалистого хребта. Веками тяжелым трудом курды, измученные постоянными нападениями и междоусобными войнами, сложили из каменных глыб свои дома на самом краю глубокой пропасти, которой обычно и дна не было видно из-за непроницаемых белых туманов; как молоко в крынке, они наполняли до краев все ущелья.

Селение действительно, точно гнездо беркута, прилепилось на такой крутизне, что, казалось, один человек на тропинке, огибающей выступ скалы, мог бы удержать целый вражеский отряд.

Три верных друга и спутница отчаянного скитальца — Несави, Бент-Занкиджа и Кара-Кончар — неотлучно сопровождали Джелаль-эд-Дина, готовые биться и защищать его до последнего вздоха.

Селение было окружено прочной каменной стеной, сложенной в древнейшие времена. Со стены можно было наблюдать за всеми подъезжающими по узкой тропинке. Дома с плоскими крышами, сложенными из расколотых топором бревен и жердей, обмазанных глиной, поднимались, как уступы, как широкие ступени, один над другим. Не только кошка, но и ловкие курды могли свободно пройти через все селение, прыгая с крыши на крышу.

Кара-Кончар стал неистово стучать в ворота, разбудив всех собак. Большие и лохматые, они показались на стене, заливаясь хриплым лаем, готовые разорвать всякого прибывшего. Скоро на площадке над воротами показались курды:

— Что вам здесь нужно? Поворачивайте коней обратно, в адское пекло, откуда вы появились! Для темных бродяг наши ворота заперты.

— Ваше счастье мы привезли вам! Скорее открывайте ворота!

— Знаем, какое счастье вы нам привозите! Ваши кони съедят наше сено, накопленное на зиму и с трудом собранное на скалах для своих коров. Проваливайте!

Проводник оказался действительно старшиной селения. Пронзительным голосом он стал кричать на стоящих на стене, осыпая их отборными ругательствами:

— Шакалье охвостье, сыновья шлюхи, свиные объедки, змеиные языки! Мы промокли до кишок, пока вы грели у очагов ваши толстые животы, набитые прокисшей джугарой, а теперь вы не хотите повернуться, чтобы открыть нам ворота! Скорей, не то мы их сломаем!

Тогда люди на стене забегали, и потемневшие старинные ворота, сложенные из кривых бревен, со скрежетом раскрылись. Джелаль-эд-Дин со своими спутниками въехал внутрь селения.

Старшина предложил следовать за ним и всех привел к старинного вида каменной постройке, тоже сложенной из гранитных глыб и плит; она держалась на краю бездны при помощи бревенчатых подпорок. На крыше собрались женщины и дети.

Дворик был маленький, выложенный плитами. Кара-Кончар привязал коней Джелаль-эд-Дина под навесом и бросил им охапку сена, найденного на крыше.

— Вьюки можете оставить здесь, никто их не тронет.

Но джигиты, умудренные опытом, втащили все вьюки и седла по приставным деревянным лесенкам на крышу, откуда через темное отверстие спустились внутрь здания.

Внутри дома старшины, в просторной комнате для гостей, в высоком очаге запылали дрова. Несколько женщин, с закутанными до глаз лицами, в черных куртках и широчайших красных шароварах, стали суетиться возле большого котла, подвешенного над огнем на длинной железной цепи, приготовляя ужин путникам.

С Джелаль-эд-Дина стекала вода. Сложив все свое оружие на низкой широкой тахте, затянутой пестрым персидским ковром, он скинул с себя одежду и сапоги и развесил на веревке перед огнем. Переодевшись в длинную, до колен, рубашку и домотканые шаровары, Джелаль-эд-Дин опустился на колени на войлоке перед очагом и стал греться. Скоро, измученный продолжительной дорогой и тяжелыми переходами через хребты, он незаметно задремал.

Несави и Кара-Кончар ушли добывать ячменя для коней. Хозяин, получив в качестве задатка золотую монету, тоже вышел.

Пока Несави и Кара-Кончар с другими джигитами были заняты кормлением коней, а женщины рубили мясо для кебаба, в дом старшины проник незамеченным ужасного вида одноглазый человек — лицо его было исполосовано старыми, зарубцевавшимися шрамами, а уши отрезаны — в знак понесенного наказания за воровство.

И тут произошло необычайное, непредвиденное, свалившееся на Джелаль-эд-Дина и его спутников как горный обвал, как величайшее горе, как непоправимое несчастье, как коварная выходка злого демона, красноглазого джинна.

Одноглазый подкрался сзади к тихо задремавшему перед пылавшим очагом Джелаль-эд-Дину и сильным ударом большого, отточенного ножа пронзил спину величайшего героя-батыра.

И тот светлый и единственный, выходивший невредимым из самых опасных схваток, рвущийся в бой отважный сокол, разбивавший отряды непобедимых монголов, кто ускользнул из железного кольца самого могучего Чингисхана, кто был победителем в сотнях битв, вдруг пал от подлой руки предателя…

Джелаль-эд-Дин упал вниз лицом, на руки… Пытался встать. Из его спины и рта текла кровь.

Убийца вытащил нож и бросился к выходу, но в дверях он столкнулся с тремя курдскими женщинами. Первой шла жена старшины, всегда спокойная Каринэ, высокая и величавая. Она увидела торжествующего злодея с большим ножом в руке и лежавшего Джелаль-эд-Дина, который, захлебываясь собственной кровью, пытался подняться и что-то сказать, но слышалось только хриплое бульканье…

Каринэ, сразу поняв, что случилось что-то ужасное, непоправимое, — так как убийство гостя произошло в ее доме, и она и ее муж первыми за него ответят, — как бешеная волчица бросилась на убийцу. В ее руках была железная сечка, которой она готовила кебаб. Одним ее ударом она рассекла руку, державшую нож, вторым поразила голову, сбив полосатую грязную чалму.

С диким воплем убийца бросился из дому, растолкав женщин. Но навстречу ему по лестнице уже поднимался Кара-Кончар. Тогда убийца по другой приставной лестнице взобрался на крышу соседнего дома, на бегу стараясь тряпкой затянуть разрубленную руку, из которой хлестала кровь.

Несави, увидев раненого Джелаль-эд-Дина, положил его боком на войлоке на полу. Он сорвал с себя рубашку, разодрал ее на полосы и с помощью прибежавшей Бент-Занкиджи старался быстро и туго перевязать рану своего друга-покровителя.

Кара-Кончар бросился вслед за убийцей на крышу, поймал его, накинул на него мешок и перевязал веревкой. После этого, вернувшись к Джелаль-эд-Дину, он, как всегда холодный и спокойный, горящим взглядом следил за бледнеющим и угасающим лицом великого воина…

Кровь из раны стала проступать медленнее, и Джелаль-эд-Дин заговорил как в бреду, будто обращаясь к войску:

— Слушайте, смелые, неукротимые воины… Отныне я ухожу в страну, имя которой — народная сказка… В ней я буду жить… Моя слава, мои заветы будут учить мальчиков, как стать бесстрашными джигитами… Как воодушевить воина на битву с более сильными противниками… Как приносить радость воспоминаний старикам… Слушайте, хорезмийцы и все племена! Дружно все стойте плечо к плечу!.. И не позволяйте ханам откалываться от народа и забегать с подарками к безжалостным врагам, в надежде, что эти наши убийцы и мучители их пощадят… Только крепкий союз всех слабых племен сделает их неодолимыми… И монголы растворятся в нашем народе, как горсть соли в море… Тогда мы создадим страну счастливых и свободных!..

Голос его слабел. Он еще что-то шептал, но уже слышались только хрипы и бульканье кровавой пены. Джелаль-эд-Дин вытянулся, простирая руки к товарищам. Они стояли возле него на коленях и чувствовали, как в их руках холодеют его пальцы и в них прекращается трепетание жизни…

Кара-Кончар и другие джигиты сложили на площадке посреди селения большой высокий костер из бревен и жердей, выломанных из ближайших загородок. Наверху, на разостланном ковре, они положили тело великого воина-батыра. В головах у него было седло, рядом лежало копье с двумя красными кистями и колчан, в котором находились три стрелы с орлиными перьями. Кинжал и меч Кара-Кончар и Несави поделили между собой, поклявшись совершить ими дела, достойные их погибшего великого друга. В ногах большого костра был сложен другой, поменьше, над которым джигиты поставили распорку из трех бревен: на ней они повесили за ноги головой вниз убийцу со связанными за спиной руками. В стороне толпились курдские женщины и с рыданьями причитали, оплакивая великого батыра и проклиная убийцу, который поднял на него руку, покрыв тем селенье Гнездо беркута неизгладимым позором.

Погода стояла тихая. Все окрестные ущелья, как молоком, были наполнены до краев белым густым туманом… Вдруг на противоположной стороне глубокого ущелья из тумана стала выезжать вереница всадников. Они передвигались медленно, один за другим, с трудом взбираясь на кручу. У них были низкорослые кони с длинными хвостами и гривами и белое знамя с семью концами.

— Это монголы! — воскликнули курды. — Горе нам! Не свернут ли они с главной дороги, чтобы подняться сюда?

Старшина стоял в головах покойника. Рядом с ним седой мулла, держа в руках священную книгу Корана, показывая, что в нее заглядывает и по ней читает, нараспев говорил суры благородного свитка.

Джелаль-эд-Дин лежал как живой, с нахмуренными бровями. Его побледневшее, даже сквозь загар, лицо казалось грустным, полным незаслуженной обиды. К телу Джелаль-эд-Дина безмолвно подошла Бент-Занкиджа и, прижавшись щекой к его похолодевшему лицу, долго тихо плакала. Затем она достала из своей дорожной ковровой сумки его любимую «Книгу походов Искендера Великого» и осторожно положила ее под голову героя.

Кара-Кончар принес из дома старшины пылающую головню и разжег солому и хворост, подложенные под жерди обоих костров. Они, затрещав, запылали высоким огнем. Языки пламени, казалось, старались лизнуть клубившиеся серые облака. Буря давно ушла на запад. Ветер стих, и ни один листок не шевелился на недавно омытых дождем деревьях.

Когда оба костра догорели, Кара-Кончар раздал оставшиеся вещи из походных вьюков Джелаль-эд-Дина товарищам-джигитам, семье старшины и некоторым беднякам.

Затем они оседлали и навьючили коней, задали им корму, и когда все было готово, Кара-Кончар с несколькими джигитами позвали старшину на крышу его дома. Тот, с ужасом на лице и подгибающимися коленями, пошел за ними. Там Кара-Кончар сказал:

— Хозяин, который не уберег от руки убийцы своего гостя, не заслуживает пощады.

— Ты сказал правду! — ответил старшина. — Таков наш закон.

— Таков наш закон! — подтвердили джигиты.

Старик стоял спокойно, безропотно и не сопротивлялся, когда его схватили сподвижники Джелаль-эд-Дина и сбросили с крыши в молочный туман, в глубокую пропасть…

Джигиты вернулись к коням, вскочили на них и направились на север, к перевалу, откуда начиналась дорога в Азербайджан. На любимом коне Джелаль-эд-Дина, столько раз выносившего его невредимым с поля битвы, ехала Бент-Занкиджа.

Надо было спешить: отряд монголов уже поднимался по тропе, ведущей к Гнезду беркута.

…И стал он предметом рассказов сказочников, и сообщали о нем друг другу путники на дорогах, и передавали молву о нем по странам, и потекла повесть его по земле, неся с собою удивление.

Из арабской сказки

Примечания

1

Сонет — О. Орловской. Стихотворная обработка песен далее — Н. Н. Ушакова и М. Б. Сандомирского.

(обратно)

2

Азраил — ангел Смерти.

(обратно)

3

Мерв (ныне Мары), Неса (Ниса), ее развалины западнее Ашхабада, Мешхед — древние города Средней Азии.

(обратно)

4

Тилля — древняя золотая монета.

(обратно)

5

Кавуши — туфли без задников (шлепанцы).

(обратно)

6

Чал — кислый напиток из верблюжьего молока, напоминающий кумыс.

(обратно)

7

Джинн — всесильный (злой или добрый) дух.

(обратно)

8

На монетах Александр Македонский изображался в шлеме с бараньими завитыми рогами.

(обратно)

9

Факих — ученый, законовед.

(обратно)

10

«Благородный свиток» — так обыкновенно назывался Коран, священная книга мусульман.

(обратно)

11

Карагез — персонаж среднеазиатского народного кукольного театра типа русского «Петрушки».

(обратно)

12

Гулям — слуга.

(обратно)

13

Хазрет — «Высочество» или «Величество», почетный титул, прибавляемый к имени шаха, султана и т. п.

(обратно)

14

Суфа — возвышение из дерна, устраиваемое под тенистым деревом для летнего отдыха.

(обратно)

15

Красные полоски на плече — знаки отличия офицера в монгольском войске.

(обратно)

16

Нуба — торжественный концерт, серенада.

(обратно)

17

Остальные воины огромного войска были из других присоединившихся к походу народов и племен.

(обратно)

18

«Счастливая луна» — то есть день, который шаманами признан «счастливым» для начала какого-либо дела или похода.

(обратно)

19

Скрещение планет. По астрологическому учению того времени каждый человек имеет свою планету-покровительницу. От скрещения хода планет разных лиц происходят перемены в их судьбе.

(обратно)

20

Кяфир — иноверец (немусульманин).

(обратно)

21

Сейхун — Сырдарья.

(обратно)

22

Джейхун — Амударья.

(обратно)

23

Иншалла! — Дай-то аллах!

(обратно)

24

Дженд, Енгикенд, Бенакет — древние города на берегах Сырдарьи.

(обратно)

25

Фарсах — мера длины, около 7 километров.

(обратно)

26

Джасусы — шпионы, доносчики.

(обратно)

27

Бадавлет — дружеское обращение к влиятельному человеку.

(обратно)

28

Абескунское — Каспийское море.

(обратно)

29

«Оборона Ургенча представляет, несомненно, одно из замечательных явлений в истории» (Академик В. Бартольд).

(обратно)

30

Мавераннагр — земли Средней Азии между Сырдарьей и Амударьей.

(обратно)

31

Пери — добрая фея, ограждающая от «злых духов».

(обратно)

32

Палван — силач.

(обратно)

33

Иблис — злой дух в мусульманском веровании, дьявол.

(обратно)

34

Кэбтэул — личный телохранитель; «он обязан голову рубить по самые плечи и плечи — на отвал всякому, кто попытался бы ночью проникнуть во дворец».

(обратно)

35

Алем-гир — берущий, захватывающий мир.

(обратно)

36

Бисмилля — во имя божье!

(обратно)

Оглавление

Джелаль-эд-Дин Неукротимый[1]

Пролог

  ТАИНСТВЕННЫЙ КУМГАН

  ЧУДЕСНЫЙ ГОСТЬ ИЛИ СОН?

Часть I. МУХАММЕД ШАХ-ИН-ШАХ ХОРЕЗМА

  I. СЫН ПАНТЕРЫ

  II. ЮНОСТЬ ДЖЕЛАЛЬ-ЭД-ДИНА

  III. УДАР СУДЬБЫ

  IV. ДОСТАРХАН ОПАЛЬНОГО ПРИНЦА

  V. НУБА ИСКЕНДЕРУ ВЕЛИКОМУ

  VI. В ЛАГЕРЕ «ПОТРЯСАТЕЛЯ ВСЕЛЕННОЙ»

  VII. БЕЙСЯ ЗА СВОЕ СЧАСТЬЕ

  VIII. ЧИНГИСХАН ДВИНУЛСЯ НА ХОРЕЗМ

  IX. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В БУХАРЕ

  X. МУЖЕСТВЕННЫЙ ТИМУР-МЕЛИК

  XI. БУХАРА КЛАДЕТ ГОЛОВУ ПОД МОНГОЛЬСКИЙ МЕЧ

  XII. ВСЕ ИМЕЛ — И ВСЕ ПОТЕРЯЛ!

Часть II. ДЖЕЛАЛЬ-ЭД-ДИН НЕУКРОТИМЫЙ

  XIII. ПОМНИ УРГЕНЧ!

  XIV. ОРЕЛ РАСПРАВЛЯЕТ КРЫЛЬЯ

  XV. ГОРОД БЕССМЕРТНЫХ[29]

  XVI. НАДО КОВАТЬ ПОБЕДУ

  XVII. КАНУН ВЕЛИКОГО ДНЯ

  XVIII. ПОД БОЙ БАРАБАНОВ

  XIX. СМЕЛОСТЬ ПРОТИВ СИЛЫ

  XX. СНОВА ЗАПЫЛАЛ КОСТЕР БОРЬБЫ

  XXI. ПЕРВАЯ БИТВА С ИНДУСАМИ

  XXII. АЛЕМ-ГИР[35] И ЦАРЬ ИНДУСОВ ИТУЛЬМЫШ

  XXIII. СКИТАНИЯ В ПОИСКАХ ЕДИНСТВА

  XXIV. ГНЕЗДО БЕРКУТА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg