«Осман. Хей, Осман!»

Осман. Хей, Осман! (fb2) - Осман. Хей, Осман! 2527K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фаина Ионтелевна Гримберг

Фаина Гримберг Хей, Осман!

Из энциклопедического словаря, Изд. Брокгауза и Ефрона, т. ХХХXIII, СПб., 1892

Осман (или Отман), по прозвищу Аль-Гази (т. е. завоеватель) — первый султан турецкий, сын князя Эртогрула; родился в Виеинии в 1259 г.; в 1288 г. наследовал своему отцу в господстве над турецкими ордами, поселившимися во Фригии. Осман сделался основателем Турецкого или Османского царства, объявив себя в 1299 г. независимым и приняв титул султана. Ему вскоре удалось завоевать всю западную часть Малой Азии. Умер в 1326 г.

Под влиянием завоевательного движения, вызванного Чингисханом, из Хорасана двинулась на Запад, сперва на Армению, орда турок-огузов приблизительно из 50 000 человек под начальством хана Сулеймана (умер 1231); при его сыне Эртогруле (1231–1288) завоевательное движение продолжалось далее на Запад; турки остановились в Малой Азии, где оказали содействие султану сельджукской Конии (или Икониума), Алаэддину, в его борьбе с Византией; за это Алаэддин отдал им в ленное владение пространство земли между Ангорой и Бруссой (но без этих городов). Осман, сын и наследник Эртогрула (1288–1326), в борьбе с бессильной Византией присоединял к своим владениям область за областью, но, несмотря на растущее могущество, признавал свою зависимость от Конии. В 1299 г., после смерти Алаэддина, он принял титул «султан» и отказался от признания власти его наследников. По его имени турки стали называться османскими турками или османами. Власть их над Малой Азией распространялась и укреплялась, и султаны Конии не смогли воспрепятствовать этому. Турки заимствовали от завоёванных греков кое-что из греческой культуры; с этого времени у них возникает и быстро увеличивается, по крайней мере количественно, собственная литература, хотя и весьма мало самостоятельная. Они заботятся о поддержании торговли, земледелия и промышленности в завоёванных областях, о возможной охране личной безопасности. Вообще развивается могущественное государство, военное, но не враждебное культуре; в теории оно является абсолютническим, но в действительности полководцы, которым султан давал разные области в управление, часто оказывались самостоятельными и неохотно признавали верховную власть султана. Нередко греческие города Малой Азии добровольно отдавали себя под покровительство могущественного Османа. Сын и наследник Османа Урхан (1326–1359) продолжал политику отца. Он считал своим призванием объединить под своей властью всех правоверных, хотя в действительности завоевания его направлялись более на Запад, в страны, населённые греками, чем на Восток, в страны, населённые магометанами. Он очень искусно пользовался внутренними раздорами в Византии. Не раз спорящие стороны обращались к нему, как к третейскому судье. В 1330 г. он завоевал Никею, важнейшую из византийских крепостей на азиатской почве. Вслед за тем во власть турок попала Никомидия и вся северо-западную часть Малой Азии до Чёрного, Мраморного и Эгейского морей. Наконец, в 1356 г. турецкое войско, под начальством Сулеймана, сына Урхана, высадилось на европейском берегу Дарданелл и овладело Галлиполи и его окрестностями. В деятельности Урхана по внутреннему управлению государством его постоянным советником был его старший брат Аладдин, который (единственный пример в истории Турции) добровольно отказался от прав на престол и принял пост великого визиря, специально для него учреждённый, но сохранившийся и после него. Для облегчения торговли было урегулировано монетное дело. Урхан чеканил золотую и серебряную монету от своего имени и со стихом из Корана. Он построил себе в только что завоёванной Бруссе (1326) роскошный дворец, по высоким воротам которого турецкое правительство получило имя «Высокой Порты», нередко переносимое на самое турецкое государство. В 1328 г. Урхан дал своим владениям новое, в значительной степени централизованное управление. Они были разделены на 3 провинции (пашалыка), которые делились на округи, санджаки. Гражданское управление было соединено с военным и подчинено ему. Урхан положил начало войску янычар, вербовавшемуся из христианских детей (сначала 1000 человек; позднее число это значительно возросло). Несмотря на значительную долю терпимости к христианам, религия которых не преследовалась, христиане массами переходили в ислам, так как это открывало доступ к почестям и денежным выгодам.

Полузабытое искусство исторического романа — высокое искусство, очень высокое. Исторический роман — законный наследник большого эпоса. Того, кто добросовестно работает над ним, он освобождает от статичного «только современное». Поднимает его над собой, даёт ему чувство беспредельного становления, учит его понимать своё собственное время как нечто динамическое.

И если исторический роман удался хоть наполовину, он даст своему читателю такие переживания, которые не в состоянии дать ему никакое другое художественное произведение…

Л. Ф.

Приветствую тучи с Востока,

жестокого ветра любви,

я сжечь не умею восторга,

который мне душу обвил.

Н. А.

Я давно мечтал жить в Турции,

на Востоке, и вот мечты мои исполнились:

я в Турции.

К. Л.

Идут!

Памяти Сергея Параджанова и Радия Фиша

На преемников римлян, на этих — кто они? — румы[1], греки, византийцы — идут! Кто они? Кто идёт? Кто? На кого? Идут, идут, идут… Здесь будет, здесь, где Чёрное и Средиземное моря, здесь будет…

А когда ещё оно будет? Неужели так скоро? Что значат на часах истории сто лет, или двести лет, или триста лет… Ах, если бы у истории были часы! У гречанки, румийки Клио[2]… Тик-так, тик-так — маленькие золотые — на запястье тонком девичьем — ведь история вечно молода… Но нет, нет, это песочные часы; и медленно-медленно пересыпается песок жаркий далёких беспредельных пространств… Ещё вчера далёкие были пространства, ещё вчера неведомые были пространства; а уже завтра наскачут пространства эти на конях, сюда, придут со своей долей-вкладом в обжитое другими; и зазвучат весёлыми кликами; крикнут громко: «Burada! Burada!» — Здесь! Здесь! — Вот в этом самом месте, здесь!..

Скоро, скоро! Скоро на землях румов и эллинов, румов-эллинов, эллинов-румов, зазвучит славянская и тюркская речь. Скоро они придут сюда, в эти земли, скоро, скоро; для создания, созидания, зидания нового мира…

Там, дальше, за империей византийских правителей — преемников римлян — Восток арабов… Броненосные воины холодных стран — рыцари — проходят крестовыми походами через румские земли — дальше — на Восток арабов… И в самом начале тринадцатого века от Рождества Христова, в 1204 году, рыцари в плащах, меченных знаком креста, врываются в столицу Византии — Румской империи — в город императора Константина[3], давнего уже правителя, в Константинополис. Горит и рушится город. Но ему, городу этому, суждено ещё много раз гореть, быть захваченным и возрождаться, подниматься снова и снова. Чудная судьба суждена городу этому; он сделается столицей великой державы… Но какой же, какой державы, какого государства великого? О нет, я вам сейчас не открою будущность этого города! Тайна… Тайна истории. Покамест секрет. И никто, никто бы не догадался!..

А меж тем пожар Константинополя погас, люди залечивают раны, строят новые жилища, привыкают к правителям новым… Теперь Константинополь — стольный град Латинской империи[4]. Быть может, она, Латинская империя, и есть та самая великая держава? Нет, ей недолгий срок сужден, всего лишь с 1204 года от Рождества Христова до года 1261-го. Но разве мало теперь на землях Византии чужеземцев-захватчиков? Норманнские династии, италийские герцоги и бароны, пришли, казалось, навеки. Здесь уже возвышаются их замки, их крепости… Сколько бутонов, и разве не может любой из них расцвести, распуститься в многолепестковый цветок великой державы?.. Поглядите! Вот государство Фессалоникское… Быть может, оно?.. Нет. Ему судьба — просуществовать всего лишь двадцать лет, с 1204 по 1224 год… А княжество Морейское? Разве не суждена ему долгая жизнь — с 1205-го по 1432 год, более двух веков! Но всего лишь немногим более двух веков, и бутоном великой державы будущей оно не станет… А герцогство Афинское[5]. Нет, и не оно… Быть может, королевство Кипрское, отторгнутое у Византии Ричардом Львиное Сердце; Кипрское королевство, где обосновалась династия Лузиньянов, ведущих свой род от волшебницы Мелюзины[6], до пояса была она красавицей, от пояса — змеёй… Но нет… Кто же тогда?.. Сильная прекрасная Венеция[7], она, да? Она, взявшая в свои руки управление Критом, вставшая в Короне и Модоне, портах Южного Пелопоннеса. А вскоре и Негропонт-Эвбея сделался достоянием Республики святого Марка. Венецианские патриции правят островами Эгейского моря — Сануди основали Наксосское герцогство, Криспи правят на Кикладах, Веньеры владеют островом Афродиты — Киферой[8], Бароцци обосновались на Санторине[9], Гизи держат Миконос, Тинос, Аморгос…[10] Но всё это — не бутоны державы будущей, а всего лишь краски, яркие, прелестные, которым суждено сверкать игристо в палитре грядущего нового мира…

Балканский полуостров — странная земля, пустынная и плодоносная, щедрая и скупая; гостеприимная, но приемлет не всякого пришельца… Седмица столетий минула от Рождества Христова, и явились в старинную эллинскую область Мизию славянские племена и тюрки-болгары[11]. Сложилось славяно-болгарское царство со своей историей, со своим бытием. На Балканском полуострове, как и во всём мире, за каждую пядь земли схватываются смертно. Оттого и византийские правители по большей части на ножах с болгарскими ханами и царями. Но в четырнадцатый день апреля 1205 года болгарский царь Калоян разбил крестоносцев под Адрианополем. Эта битва и спасла византийцев от окончательной гибели. В Трапезунде подняли голову Комнины, династия Ангелов оглавила царство Эпирское. Феодор I Ласкарис основал Никейскую империю…

Кто победит на Балканах? Италийцы? Норманны? Византийские династии? А быть может, славяно-болгарскому царству суждено вырасти в державу большую, великую?.. Кто же? Кто?..

В далёкой дали, далеко-далеко от земель эллинов-румов, утончённые Хань[12] отгородились зубчатой стеной, длинной-длинной, от моря людского, от мерного хода кочевников, которых называют учёные Хань своим ханьским словом «шлем» — «ту-кюэ» — так звучит оно, или ещё — «ту-гю». Потому что, согласно преданиям ханьским, вышли эти несметные, как песчинки песков, как солёные морские капли, кочевые множества из местности, осенённой высоким холмом, очертаниями своими похожим на шлем старинный; вышли давно, очень давно; настолько давно, что говорится о том времени словом «некогда». Некогда, в незапамятные времена, давно, очень-очень давно…

Растеклось, разошлось кочевое людское море на ручейки и реки, а ханьское, китайское ту-кюэ, ту-гю сделалось привычным «турки», «тюрки» — так зовут себя многие; «турки», «тюрки» звучит привычно в землях, получивших название своё по имени похищенной верховным эллинским богом Зевсом царевны Европы[13], дочери восточного правителя, финикийца Агенора.

От арабов, от племён Мухаммада, тюрки восприняли благую веру — ислам. С большой охотой брали на службу тюркских воинов арабские правители — халифы, единившие в себе, подобно великому пророку Мухаммаду, светскую и духовную власть. Прекрасными лучниками и копейщиками были тюрки, лёгкие быстрые конники. Сколько времени прошло? Девятый век прибегает скорыми ногами воина. И вот уже двор халифов составляют тюрки — советники и полководцы. Имя вождя Сельджука зазвучало век спустя, и по его имени назвалось — племя? народ? общность? множество такое? — тюрки-сельджуки.

Одиннадцатый век летит на быстром коне. Династия сельджукидов. Тогрул-бек, Алп-Арслан, Мелик-шах… Средняя Азия, Персия, страна азеров, земля курдов, арабы, джурджины[14] — все подвластны сельджукским султанам. И даже когда хорезмшахи[15] отнимут у них Персию, а рыцари-крестоносцы Палестину арабов, всё ещё останется сельджукидам сердце живое их владений — Конийский султанат с городом, имя коего — Конья — ещё будут повторять во всём мире, сочетая неразрывно с именем человеческим, славным, — Джалаледдин Руми!..[16] Стало быть, вот мы и добрались до великой державы. Сельджукиды. Они? И снова — нет. От их государства останется в мире большее, нежели память о величии правления и завоеваний, — останется живое поэтическое слово, дух и мысль Руми и его соратников. Но память о великой державе будет связываться в нашем сознании совсем с другими именами. Гадайте, гадайте, пытайтесь отгадать…

В 1071 году при Малазгирте султан Алп Арслан — Храбрый Лев — разбил армию византийского императора Романа IV Диогена[17]. Тюркам, и не одним лишь сельджукам, навсегда открылась дорога в Малую Азию. Мы ещё вспомним об этом.

Медленно сливались в единстве греки-румы, тюрки, армяне, болгары, славяне, иудеи. Ненавидели друг друга и — сливались в дружбе-вражде, единились в единых обычаях простого человеческого бытия, обычаев одежды, пищи, музыки и пения… Но кому суждено объединить их всех под распростёртыми орлиными крыльями величайшей державы? Кому?.. Покамест нет ответа! Покамест мы напрасно вглядываемся, напрасно ищем. Ещё не вышли на свет, не явились на глаза истории, девственной румийки Клио, грядущие победители и правители…

Покамест в Конье мирятся с империей Никейской[18], словно бы нарочно вставшей на пути крестоносцев, прикрывая Конийский султанат. Султан Гияседдин Кейхюсрев[19] заключил мирный договор с Феодором Ласкарисом[20]. Сельджуки заключают торговое соглашение с веницианцами, разделив крестоносцев и республику святого Марка…[21]

Одиннадцатый и двенадцатый века — двести лет на сцене истории Передней Азии и Балкан стояли друг против друга, лицом к лицу сельджуки и византийцы. Бывали эти лица и дружелюбными, но чаще хмурыми и мрачными, сумрачными. И более всего говорят об этом противостоянии бытии: «Хроника» Михаила Сирийца, составленная во второй половине XII века; анонимная «Хроника» безвестного монаха-араба; «Всеобщая история», завершённая Бар-Эбреем ближе к концу века тринадцатого.

Румы опасались и крестоносцев и сельджуков. Сельджуки опасались и румов и крестоносцев. Крестоносцев опасались, стало быть, все! Потому Алексий I Комнин[22] и просил у султана Конийского воинской помощи — отразить наступление крестоносных рыцарей.

Вернёмся, однако же, к Феодору I Ласкарису, который мечтает об отвоевании Константинополиса у Латинской империи, о возрождении империи Румской, Византийской. Весной года 1211-го готовится поход на Константинополь. Но Гияседдин Кейхюсрев I вовсе не намеревается дозволять усиление румов. Два десятка тысяч воинов — войско сельджуков — покончат с этими напрасными мечтаниями Феодора. Может ли быть иначе? Может! При Антиохии на Меандре[23] армия Феодора наголову разбивает султанское войско. Сам султан гибнет на поле битвы… Скольким ещё правителям Балкан и Малой Азии суждена подобная участь! Тени грядущих правителей-бойцов, Мурада I и Лазара Хрбляновича[24], смутно провидятся…

Никейская империя спасена. И пусть император Латинской империи Генрих Фландрский одолевает никейские войска, это не сломило Никею! Иоанн Ватацис[25] не воюет с Конийским султанатом; его призывы — иные: вместо полей сражений — базары, вместо воинов — купцы. А меж тем флот и армия Никеи крепнут. Скоро, скоро воскреснет, возродится былая Византия!

Болгарское царство могло бы сделаться соперником, преградой на пути грядущего возрождения византийского могущества. Но у болгар ныне свои новости, беды и споры. Новая сила явилась на Балканы и грянула на Болгарское царство.

Монголы!..

Записывает учёный архидиакон Тома из Сплита[26]:

«Те люди малого роста, но груди у них широкие. Вид их ужасен: лица безбородые и плоские, носы тупые, глаза маленькие и отстоят друг от друга далеко. Одежда непроницаема для холода и влаги, составлена же из двух сложенных звериных шкур — шерстью наружу, и сходна с чешуёй. Шлемы сделаны из железа или из шкуры, кожи звериной. Оружием служат: кривые сабли, луки и стрелы с острыми наконечниками, железными или костяными; и стрелы те на четыре пальца длиннее наших стрел. На чёрных стягах — пучки волос конских. На конях ездят и без седла, а кони малорослы, но крепки и привычны к далёким переходам и долгому голоду. Скачут кони те, как дикие козы, а после трёхдневной скачки довольствуются кратким отдыхом и малым кормом. И люди не заботятся много о пропитании своём; хлеба и не едят, а едят мясо и пьют кобылье молоко и кровь конскую. А пленников гонят перед собою первыми в битву, а если видят, что те не идут, убивают их. А сами монголы биться лицом к лицу не любят, а всё по тылам бьют, или же заманивают летучими отрядами, а после порубят и порежут. Если же кто из них будет убит, закапывают без гроба и тотчас. Мало существует рек, которые бы они не могли переплыть на своих конях. А ежели река особенно широкая, они надувают воздухом меховые бурдюки и плывут, а то плывут на камышовых плотах. А шатры их сделаны из полотна и звериных шкур. Движутся они полчищами, но нет меж ними ни раздоров, ни ропота; они стойко переносят страдания и упорно движутся вперёд и вперёд…»

Гильом де Рубрук[27], посланец к монголам от франкского короля Людовика Святого[28], видел, как монголы пьют рисовое пиво, квашеное кобылье молоко, именуемое кумысом, и красное вино, напомнившее Рубруку вино из Рошеля. И женщины монголов напивались допьяна, как и мужчины. А заедали питье бараньим мясом без соли и хлеба…

А в 1257 году, спустя два года после того, как проехал там Рубрук, монголы взяли прекрасную Конью, султанскую столицу.

В 1241 году умер болгарский царь Иоанн Асен II[29], расширивший небывало пределы Болгарского царства. А уже спустя год Болгарское царство склонилось к стопам Ногая[30], монгольского темника. Болгарские цари платили дань монголам, а болгарские воины ходили в монгольском войске. Войска болгарского царя Константина[31] пошли с войсками Ногая на императора Михаила VIII Палеолога…[32] И рассказывает об этом византиец Пахимер в «Хронике» своей. Но всесильный тогда Ногай то и дело гневался на болгар и славян и опустошал их земли. И сын Ногая, Чака-хан[33], сел на болгарский престол в граде Тырново, потому что женой его была дочь прежнего царя болгар, Георгия Тертера. А Светослав, сын Тертера, пошёл на Чаку, пленил его и отрубил ему голову, и сделался царём. И всего пятьдесят девять лет владели монголы Болгарским царством — от 1242 года — до года 1301-го…

Монголов боялись. Монголов ненавидели. Против монголов объединялись не на долгое время. Все объединялись; и сельджуки, и греки-румы, и армяне, и франки, и норманны, и грузины-дясурджины.

Знаменитый в мире армян Киракос Гандзакеци в своей «Истории Армении» описал ужас и разорение, несомые монголами. Но монголы схлынули с Балканского полуострова, как прилив переходит в отлив. Они покинули земли и государства Европы и сделались малым народом большой степи, безвестными халха[34]. И кто бы знал в подробностях о жизни монгольских правителей времён их величия, если бы не писания летописца Рашида ад-Дина[35], иудея, принявшего ислам; Рашид ад-Дин оставил нам рассказы о монгольских ханах. А с Балканского полуострова они исчезли. И не так легко сыскать их следы.

А византийцы устремлялись к возрождению былой силы. Иоанн Ватацис захватил северную Фракию и Македонию, Адрианополь и Фессалонику. И в битве при Пелагонии никейцы разгромили воинов Латинской империи. Ещё шаг к освобождению Константинополя. И генуэзцы обещались помочь кораблями. Но когда генуэзский флот подошёл к Константинополю, город уже был взят византийским полководцем Алексисом Стратигопулосом. Это случилось 25 июня 1261 года. Но возрождённой византийской империи пришлось лавировать между враждующими Генуей и Венецией. Михаил VIII Палеолог заключил союз с республикой святого Марка. Возрождённая империя простёрлась нагая и желанная для многих. Рыцари-госпитальеры[36] отторгли от неё остров Родос[37], а после — и Додеканезские острова…

Византийская империя и Конийский султанат примирились. Византия занята была теперь борьбой с болгарами и сербами, а Конийский султанат боролся с Левоном II, королём армянского Киликийского королевства[38].

Когда расцветал Конийский султанат под рукой Алаэддина Кейкубада[39], и ширились владения, и возможно было уже помыслить о новом натиске на румов-византийцев; вот тогда-то грозным эхом донеслись до Коньи дикие воинские клики монголов, множественный стук неподкованных копыт низкорослых монгольских коней… У Эрзурума и Ахлата войска сельджуков столкнулись с сильным противником — Джелаледдином Мангуберти, сыном хорезмшаха Мухаммеда.

Монголы разгромили Хорезмское государство в 1220 году. Но Джелаледдину Мангуберти удалось объединить под своей властью Хорасан[40] и сопредельные Хорасану области. И желая ещё более укрепить и расширить свою власть, Джелаледдин Мангуберти решил захватить и Малую Азию — владения сельджукидов. Однако в конце лета 1230 года в долине Яссычимен у Эрдзинджана войска Алаэддина Кейкубада разбили армию Мангуберти. Ещё никто не понимал, что же это происходит! Откуда вдруг надвинулись, явились, пришли в Малую Азию новые люди? А были это бегущие от монголов. Бежали тюркские кочевые племена, бежали горожане из некогда цветущих, а ныне погромленных городов Средней Азии и Персии. Бежали в Малую Азию. Но отнюдь не мирными беженцами, а желали укрепиться, отнять земли у сельджукидов. И вот уже на востоке Конийского султаната кочевники подняли восстание против султана Коньи. Султану Гияседдину Кейхюсреву II с трудом удалось подавить это восстание, возглавленное воинственным шейхом Исхаком. Конийский султанат слабел, а причина событий прояснялась — монголы!

Уже и византийцы поняли! Уже Иоанн III Ватацис[41] предложил сельджукам союз. И вот они, монголы! Уже не беглецы от монголов, а сами монголы! 26 июня 1243 года — битва при Кесе-даге. Византийцы и сельджуки — вместе — против монголов. Но общее войско было погромлено монголами сокрушительно. Полчища монгольские разграбили Сивас и Кайсери, наложили данничество на султанов Коньи и отхлынули на зимнюю стоянку в Муган, к морю Каспийскому. Но теперь византийцы и сельджуки сделались крепкими союзниками…

Кто знает, что бы могло случиться! Но случилось именно то, что и случилось. После смерти Кейхюсрева II началась в Конье смута, сыновья покойного султана делили его наследие, спорили о троне. Монголы оставались далеко, но Михаил VIII Палеолог уже знал, что они такое! И, вероятно, боялся внутренней сельджукской смуты — во что она могла вылиться, переплеснуться?.. Император заключил дружественный договор с монголом, ильханом Хулагу…[42]

А в приграничьях Малой Азии бродили тюркские кочевники, беглецы от монголов. И кто бы мог угадать, догадаться, что же зарождается там, далеко от городов стольных…

В разговорной речи, фольклоре и народной поэзии рождался будущий турецкий язык, смешивая в себе восточно-огузское койне[43] и слова восточно-тюркской письменности…

Ещё держались византийцы и сельджуки, но уже прояснялись всё ярче беглецы от монголов, объединялись в Малой Азии, оставались на страницах летописей и хроник… Агач-эри — в области Мараш — Малатья, чепни — в области Синоп — Самсун, уджей — в области Кейджегиз — Денизли — Ушак, караманцы — в области Эременек — Мут — Силифке — Анамур, гермиянцы — в области Кютахья… Все они писать не умели. Но вокруг нацеливали в них заострённые каламы[44] летописцы, арабские, армянские, византийские…

«В 703 году армянского летосчисления (стало быть, от Рождества Христова в 1254-м) появился некий туркман из кочевников по имени Ислампак (стало быть, Ислам-бек, — мы уточняем сейчас). К нему примкнули из его же рода агачариков и причинили множество бед христианам, разорили много поселений у подножия Тавра, угоняя в плен людей и всё сжигая на своём злом пути. Они заняли и сожгли город Крак», писал в своей летописи Смбат Спарапет.

Кочевники агач-эри грабили караваны и совершали набеги на земли румийские, сирийские, армянские. Монголы двинули на них армию в двадцать тысяч сабель, которыми предводительствовал Байджу-нойон. Разумеется, кочевники были с видимой лёгкостью разбиты и рассеяны. Долго ли, с таким-то воинством! Рассеялись и вновь сбираются в отряды летучие, вновь бродят по землям сирийским, вновь являются на западе и юго-западе Анатолии — Анадола[45].

Ибн-Саид, арабский географ XIII века, насчитал двести тысяч туркманских шатров на западных рубежах Конийского султаната; раскинулись эти шатры у города Тунгузлу (а он же — Денизли, Ладик, Лаодикия) и подле крепости Ханаз. Глава кочевого рода Мехмед ал-Уджи поклонился монголам; объявил, что никого из конийских принцев не поддерживает в их желании занять престол, а сам желает подчиняться ильхану Хулагу. И направил к ильхану своего посланца и просил прислать ему, Мехмеду ал-Уджи, маншур-грамоту и санджак-стяг; чтобы он, Мехмед ал-Уджи, был бы правителем своего малого владения, бейлика. Стяг и грамоту прислали, но после, как-то между прочим, казнили нового бея, то есть Мехмеду ал-Уджи отрубили голову по приказу того же ильхана. И что? Бейлик остался под властью Али-бея, зятя Мехмеда ал-Уджи.

Кочевым малым правителям было всё едино, у кого выпрашивать высокие титулы и права на владения, — у монголов, у сельджуков, у византийцев… Пишет Смбат Спарапет: «А до смерти Константина, отца царя, появился некий Хараман из рода кочующих племён исмаильтян[46], и присоединились к нему многие из его племени, и потребовал он, чтобы величали его султаном. Он сделался настолько сильным, что истинный султан Рукнеддин не осмеливался спорить с ним. Хараман захватил много крепостей и начал притеснять Исаврию и Селевкию, и брал в плен жителей». Рукнеддин предоставил Караман-бею местность Камереддин-или в условное владение («икта») и дал ему титул эмира, а брата его, Бунсуза, сделал эмиром султанских телохранителей (эмир-и джандар). Затем и Гюнери Караманоглу получил титул бейлербея, а Сулейман Эшрефоглу был сделан султанским наибом[47]. Так было. И малые правители кочевников привыкали к оседлой роскоши двора конийских султанов.

А меж тем жалованные владения-икта как-то неприметно преображались — каждое — в «мюльк» — собственность малого правителя. И земли державы начали распродавать в частные руки. И записал в своей хронике ибн Биби о султане Рукнеддине: «И сделал он большую часть своего царства владениями знати и простолюдинов и повелел составить и выдать каждому хотут-и шари, манашур-и султани и эмсале-и дивани — подтвердительные грамоты». А надо сказать, что «простолюдинами» ибн Биби называет как раз тех самых вождей кочевых племён. Но «простолюдин» Караман-бей сделался настолько силён, что едва не сверг султана.

Султаны Коньи платили дань монголам, но уже явились первые проблески грядущего свержения власти и сельджуков и монголов. Начиналось последнее двадцатилетие тринадцатого века. В Анатолию вторглись мамлюки[48] Египта. Тюрки-беи вступили с ними в союз. А весной 1277 года объединённые войска Мехмеда Караманоглу, Эшреф-бея и Ментеше-бея под развёрнутыми санджаками, присланными мамлюкским султаном Бейбарсом, подошли к стенам Коньи и сельджукская столица была взята штурмом. Мехмед Караманоглу выдал некоего Джимри за сына бывшего султана Иззеддина, посадил Джимри на трон, а сам сделался при нём первым советником и правил полновластно. Все грамоты и прочие записи он приказал писать «на языке тюрки». По приказу того же Мехмеда Караманоглу началась чеканка золотой и серебряной монеты с именем нового султана — Ала ад-Дунья ва ад-Дин абу ал-Фатх Сиявуш ибн Кейкавус. Но вскоре Мехмед-бей погиб в одной из стычек с монголами. А Джимри монголы схватили, содрали с него кожу и, набив её соломой, возили по городам Анадола…

Теперь сельджукские султаны искали опору своей власти в монгольских войсках. Монголо-сельджукская армия подавила мятеж туркманов Денизли, а их предводитель Али-бей заключён был в тюрьму Афьон-Карахисара и затем казнён.

Однако было уже поздно. Вслед за караманцами выступили и гермиянцы[49]. Ещё ведь недавно гермиянцы и не думали восставать против власти монголов и сельджуков. Ещё недавно войско Музаффереддина Алишироглу помогало в подавлении восстания шейха Исхака и надзирало из Кютахьи за приграничными туркманами. Ещё совсем недавно бей Хюсамеддин Алишироглу помогал разгромить Джимри… И вот уже осенью 1286 года гермиянцы выступили против нового сельджукского султана Месуда I.

Монгольские ильханы огнём и мечом обрушились на бейлики Карамана и Эшрефа, разграбили земли Ментеше…[50] Это всё были странные битвы, где перемешалось бог весть что! И грузинский летописец Жамтаагмцерели описывает, как на стороне монголов воевали Давид, сын царя Деметре II, и многие правители областей Картли[51].

Всё смешалось, и не было ни правых, ни виноватых! Монгольское государство Хулагуидов раздирали междоусобицы. Газан-хан убил ильхана Байджу, а внук Байджу, Суламиш, кликнул клич и собрал вокруг себя кочевую чернь и последних бродяг. Он раздавал им земли и деньги, жаловал их титулами эмиров, над их отрядами развевались санджаки и за ними шли литаврщики-накаречилер.

Суламиш отправил послание султану мамлюков, но был разгромлен монголами Башгурда, схвачен монгольским вассалом, царём армян Гетумом И, отвезён в Тебриз к Газан-хану и там казнён.

Тщетно пытались сохранить власть Газан-хан и преемник его, Олджайту. «…многие государи поставили на лоб клеймо повиновения и завязали чресла свои поясом покорности…» — писал Рашид ад-Дин. Но это не продлилось долго. Монголы едва сдерживали караманцев. Монгольский эмир Чабан-бахадур поставил наместником в Конье своего сына, Тимурташ-нойона. Но правление Тимурташа завершилось бесславно, он принуждён был к бегству в Египет, где его казнили в тюрьме Каира.

Теперь монгольские правители то боролись за престол хулагуидов, то провозглашали себя вассалами мамлюкских султанов…

А между тем… О какой грядущей великой державе могла идти речь?.. Писал византиец Никифор Григора: «…не только сатрапы и люди, отличавшиеся родом и заслугами, раздробили между собой царство на множество участков, но ещё многие из людей незнатных и неизвестных, окружив себя всяким сбродом, взялись за разбой, не имея при себе ничего, кроме лука и колчана». Запомните слова эти: «…многие из людей незнатных и неизвестных…» И слова о «всяком сброде» также можно запомнить!..

Никифор Григора писал во второй половине XIII века: «Тюрки, наделавшие у себя много сатрапий[52], будучи преследуемыми скифами (так он называл монголов), в свою очередь преследовали римлян (то есть румов-греков)…»

Михаил VIII Палеолог укреплял границы. Он воздвиг крепость Триполи на Меандре. Он отражал набеги кочевников и ходил победоносным походом против бея Денизли, всё того же Мехмеда ал-Уджи. Император, сам описавший свою жизнь, так рассказывал об этом: «…и когда все окружные народы пришли в движение, то, сразившись с одним из них, а именно, с тюрками, близ Карии и источников Меандра и самой Фригии, потому лишь мы не предали их всех истреблению, что решили иных из них сделать своими рабами».

Но далее Михаил повёл себя по-другому; о чём и записал Георгий Пахимер: «Не имевшие оседлости и чуждавшиеся гражданского общества, они занимали пограничные места империи общинно и признавали себя данниками императора, который с охотой принимал в подданство пограничных тюрок, надеясь пользоваться ими как стеною, когда стали бы делать свои набеги монголы».

Но окружённая врагами империя слабела. И сетовал Георгий Пахимер: «Стал пустеть и Меандр; и Магедон, и Кария наводняются врагами империи. И Трахий, Стадий, Стровил, ещё недавно находившиеся под имперским владычеством, сделались в короткое время убежищем неприятелей».

Напрасно сын Михаила, Андроник[53], пытался остановить кочевников. Он восстановил Тралы и дал городу новое имя — Андроникополис. Но тюрки вновь разрушили город, а жителей взяли в плен. Так началась история бейлика Ментеше, в недалёком будущем — сильнейшего эмирата Эгейского побережья. А затем и этот бейлик-эмират канул в вечность, оставив историкам будущим в наследие тщательные поиски его следов…

А надо сказать, что Ментеше-бей был первым обладателем титула «челеби», произведённого от арабско-тюркского — «салабет» — «стойкость»; того самого титула «челеби», который так часто будет встречаться на страницах турецкой истории!..

Ментеше-бею досталось нелёгкое начало. Монгольская конница ильхана Гейхату топтала земли его владений, а самому родоначальнику династии беев Ментеше суждено было погибнуть в сражениях с Алексием Филантропеном… Мятеж Алексия Филантропена, провозгласившего себя самозванно императором, оказался роковым для малоазийских провинций Византийской империи… Послушаем снова Никифора Григору. Итак, борьба тюркских беев с мятежным Византийцем переросла в захват владений императора: «Варвары заняли земли до самого Лесбоса и поделили их между собой… Карман Алисурий получил большую часть Фригии, также и земли от самой Антиохии при реке Меандре до Филадельфии и соседствующих с нею мест. Другой тюрок, по имени Сархан, получил земли, простирающиеся до Смирны и приморских мест в Ионии. А Магнезию на Меандре, Приену и Эфес с окрестностями ещё прежде подчинил себе другой сатрап, Сасан. А земли, идущие от Лидии и Эолии до Мизии, прилегающей к Геллеспонту, заняли Калам и сын его Карас. А земли около Олимпа, а затем и всю Вифинию, получил другой сатрап, Атман…»

Византийские, армянские, арабские писцы поневоле учились писать варварские для них имена и прозвания тюркских вождей.

Тюрки шли на приступ византийских городов-крепостей, но крепкие стены выдерживали. Тогда вставали лагерем и начинали длительную осаду. Город в конце концов сдавался. Так случилось с городом Триполи на Меандре, ключевой крепостью в оборонном поясе Лидии[54]. Запасы муки и немолотого зерна быстро иссякали, а беи меж тем разоряли окрестности. Триполийцы сумели заключить соглашение с торговцами-тюрками, позволив им продавать зерно в городе. Но однажды ночью эти торговцы перебили стражу, открыли городские ворота и подали сигнал войскам гермиянского бея, которые уже готовились к приступу. Город пал…

Одна за другой сдавались крепости Византии…

И только страх византийско-монгольских переговоров остановил тюрок. Однако жители византийских городов не верили в защиту императора, покидали поспешно ещё не захваченные тюрками крепости и перебирались через Босфор… Андроник II решился прибегнуть к помощи наёмников. Он выбрал каталонцев Рожера де Флора, оставившего службу у короля Сицилии Фридриха II. Император дал Рожеру де Флору титул великого дуки. В походе на тюрок выступили вместе с Рожером де Флором аланы и византийцы, а также летописец Рамон Мунтанер. Вот он-то и поведал о случившемся.

Началось с того, что Рожер де Флор отбросил от стен Филадельфии воинов Сасы и Айдына. Затем у города Тире разгромлены были отряды Ментеше. Тюрок отогнали к Железным воротам Тавра. «Тюрки бежали за древние границы империи», — записал Никифор Григора. Казалось, пришёл конец кочевникам. Однако Мунтанер рассказал иное. Наёмники потребовали от императора годовое жалованье. А в ожидании денег принялись грабить жителей. Византийско-аланский гарнизон в Магнисии выступил против каталонцев. Сам Рожер де Флор был убит аланским вождём Гирконом, мстившим каталонцам за убийство сына. Каталонцы повернули оружие против императора и переправились через Геллеспонт[55]. Вскоре они соединились со своими недавними противниками, тюрками-айдынцами.

Всё смешивалось вновь и вновь. Все хотели добычи, все жаждали справедливости. Все были храбры. У всех были совершенно ясные понятия об этой самой справедливости. Кровь лилась рекой, оружие подымалось, добычу делили, города переходили из рук в руки… Поэт-летописец Энвери пел:

Был Саса-бей по имени, храбрец-гази, Что раньше всех пришёл в Айдын Или. Когда он Бирги покорил, Айдыноглу позвал, устроил пир. Затем Айдыноглу пришёл к Айасулуку, Его он покорил и захватил округу. И множество церквей он превратил в мечети, Гази Мехмед-бей, крепкий в вере, как никто на свете! Затем манджаныками Келес окружил, Текфура заставил себе служить. Но вот однажды с моря высадились франки, А с ними греки, сербы и аланы. Пять братьев с войском вышли им навстречу, Неверные разбиты были в сече. К тому ж завистник Саса совершил измену, Сам мусульманин, а помог неверным. Но в газавате том сражён предатель был безжалостно. Эмир добычу разделил средь воинов без жадности…[56]

Что здесь скажешь? Мехмед Айдыноглу был посланцем Якуба I Алишироглу, гермиянского бея. А манджаныки — это баллисты[57]. Келес же — название одной из крепостей. А любого христианского правителя тюрки звали «текфуром». И Мехмед Айдыноглу имел четырёх братьев… Но ведь это, как вы понимаете, ещё не все! Французский учёный Лемерль полагает, что «франки» и прочие из стихов Энвери — вовсе и не каталонские отряды, а византийские регулярные войска. И, возможно, Лемерль прав. А может быть, и нет. И может быть, «франки» — это генуэзцы Фокеи… А может быть, «греки, аланы и сербы» Энвери — это как раз византийский гарнизон Магнисии, не желавший отдавать каталонцам казну Рожера де Флора. А когда же Фокея подверглась нападению каталонского флота?..

Что за счастливое время, что за прекрасная история без правых и виновных, без нападающих и без справедливо обороняющихся!..

Написано много! А где же великая держава? Кто её основатели? Как отыскать их среди всех этих взаимных захватов и нападений и отпоров?..

А вы думаете, что если написано много, то и разобраться легко? Ну, тогда смотрите!

Во-первых, то, что написано в стихах Энвери о захвате города Пирги (он же Биргий) Саса-беем до прихода каталонцев; так вот, оно, написанное Энвери, никак не подтверждается Рмоном Мунтанером! А в измирском списке поэтической хроники Энвери написано вместо «Биргийи» — «Бираги». И во втором упоминании этого города в том же измирском списке допущено искажение. Зато дальше переписчик уже не делал подобной ошибки. И, значит, вполне возможно, что речь идёт о Приене, о том самом городе, который «ещё прежде успел подчинить себе другой сатрап, Сасан».

Теперь, во-вторых, о захвате Мехмедом Айдыноглу Айасулука (то есть Эфеса) Энвери как-то странно говорит: «…покорил и захватил округу»; а вот следующая строка — «и множество церквей он превратил в мечети» — никак не связана, конечно, с захватом Эфеса, а просто подчёркивает преданность Мехмед-бея идеалам газавата — священной войны с неверными. Потому что другой хронист, Фахри, пишет о Мехмеде Айдыноглу почти такими же словами, как и Энвери: «Возвёл мечети и разрушил многочисленные церкви». Однако всё-таки слова немножко не такие. Одно дело — преобразить церковь в мечеть, и другое — разрушить церковь и на её месте воздвигнуть мечеть. Вероятнее всего, речь идёт и у Энвери и у Фахри именно о преображении церквей в мечети, а вовсе не о разрушении хороших зданий, пригодных для подобного преображения.

И, в-третьих, наконец, тот же Фахри говорит о полной победе Мехмеда Айдыноглу над огромным войском «франков и аланов». И это что же? Конечно, отряды Рожера де Флора и аланских наёмников.

Значит, наверное, случилось вот что! Сначала Саса-бей подчинил Приену, а затем уже при помощи своего союзника Мехмеда Айдыноглу покорил (но не захватил, заметьте!) Эфес. После этого воины Мехмед-бея захватили крепость Келес. С отрядами каталонцев и аланов Саса-бей и Мехмед Айдыноглу сражались плечом к плечу, об этом и Мунтанер говорит. И вдвоём беи изгнали каталонцев из Малой Азии. А затем начали бороться друг с другом за власть, и Мехмед Айдыноглу победил.

Так же просто (то есть совсем даже и не просто!) разбирать и толковать все остальные события! (И между прочим, не только события истории Балканского полуострова и Малой Азии, но и все прочие события всех прочих историй.)

А уже четырнадцатый век начинается. Где же великая держава? Где она? А вы ждите, ждите!..

После ухода каталонцев почти все города Эгейского побережья Малой Азии перешли в руки тюркских беев-эмиров. Только Смирна и Старая Фокея и Новая Фокея оставались в руках генуэзского клана Дзаккария… Магнисия, Нимфей, Миляс — всё отошло тюркам.

Тюрки захватили города-крепости и прекрасные гавани. И тюрки, прежде столь сухопутные кочевники, сделались державниками и людьми морей и создали со временем грозный флот…

А всё ищут, ищут многочисленные историки следы бейликов — Эгейских эмиратов. Потому что затерялись эти следы в истории великой державы, наследовавшей им, превратившей их в её вассалов, уничтожившей их…

Это была великая держава. И в столетии двадцатом не стало её. Но в стране, которая почитает себя по праву её прямой наследницей, каждый город свидетельствует о былом величии. Каждый город этой страны может рассказать о величии, и не об одном, о многих величиях.

Вот Константинополис — столица византийской империи, а после — столица другой великой державы.

А вот и две предшествующие столицы той же державы — в самом её начале — Бурса и Эдирне.

А вот Эгейское побережье с городом торговым Измиром — старой эллинской Смирной, где, по одному из преданий о нём, родился Гомер[58].

А вот и берега Средиземного моря. Что они перевидали за свою жизнь, этого и в тысяче книг толстых не опишешь!

Антакья, река Евфрат, гора Немрут, озеро Ван, Диярбекир и город Урфа — тот самый Ур Халдейский, откуда вышел некогда Авраам-Ибрагим, праотец иудеев и мусульман, отец Измаила и Исаака[59].

Малый город Ангора[60] сделался новой столицей нового государства. Эти края помнят хеттов[61], фригийцев[62] и дервишей Коньи.

А далее — Сивас, Эрзурум, гора Арарат, Артвин…

Здесь некогда простиралась великая держава. Здесь некогда простёрлись — одна за другой — многие великие державы и славные государства. Об основании великой державы, последней из великих держав, охвативших Балканский полуостров и Малую Азию, мы будем говорить… Здесь правили Стефан Душан и Газан-хан и Узун-Хасан[63]. Но их имена стёрлись из памяти многих, уступив место именам иных правителей, сделавших эти земли землями великой державы…

Первая битва

Вы думаете, степь — это что? Скучное, однообразное, серое, без голубых вод, без покрова зелёного — край, где задыхаются от пыли, страдают от жажды и утоляют жажду из застоявшихся колодцев? Вы думаете, степь — это пустыня? А на самом деле это край с высокими лесистыми горами, с горными речками и множеством больших пресных озёр, край, покрытый сосновыми борами, лесами и лугами — край благодатный.

А видели вы степь весною? Видели вы это море травы, среди которого ярко пестреют жёлтые и красные тюльпаны, белые лилии, ирисы — яркие цветы — гонцы степной весны… А за ними идут множеством ещё и ещё цветы, одевающие степь в пёстрый узорчатый наряд. Но лето знойное высушит и погубит зелень. А там придёт сырая осень с проливными дождями. А там уж и снежная зима. По зимам в степи свирепо задувают грозные ветры — бураны, бушуют по несколько дней кряду, взрывают тучами снег, кружат над равнинами и много бед причиняют кочевникам, губя табуны конские.

Но весною… О, весною степь манит сочным кормом многое множество живых существ. Множество озёр и болот поят их водою, служат местами для гнездовий и логовищ… Выплывая и вылетая из густых камышовых зарослей, ярко и гибко оказывают себя на воде и вкруг неё, распускают крылья, изгибают шеи, наклоняют клювы — утки, гуси, лебеди, чайки, журавли и цапли. Раздолье птичье. Но орлы, коршуны, ястребы налетают, полошат мирное пернатое дружество, уносят жертву… И тут же близ воды держатся вовсе сухопутные птички — пеночки, скворцы, синицы… Вспархивает из густой травы вальдшнеп, проносится кулик, подымается с земли стайка степных курочек, гнездящихся прямо на земле…

А в самые жаркие дни, когда пересыхают болота, остаются здесь лишь выносливые ящерицы, змеи, жабы, полевые мыши, кроты, суслики, тушканчики да куланы.

Суслики — с крысу величиной — тесно обживают степь норками, взрыхляя обширные пространства земли.

После захода солнца выпрыгивают тушканчики. Днём ведь готовы поохотиться на них и орлы, и лисицы, и волки степные.

А куланы — дикие степные ослы — передвигаются небольшими стадами. Во главе каждого стада — сильный вождь-самец, он и защитник, и вожак в пору перекочёвок. Под охраной своих главарей идут куланы, будто люди — кочевники степей. А быть может, это люди идут, как будто куланы, теснясь вкруг сильного своего вождя…

Утончённые и учёные Хань — китайцы рассказывают о кочевниках-тюрках плохую сказку. Будто бы четыре вора, страшась кары закона, бежали в привольную безлюдную степь. Там, в степи, они повстречали двух нищих женщин, изгнанных из своего рода. Воры и нищенки сдружились, а после и поженились, и на каждую женщину пришлось по два мужа. Позорный, противный врём божеским и человеческим правилам союз! И от этого союза народились племена, заполонившие степную ширь. Дети воров и нищих сами сделались разбойниками… Так рассказывается в предании ханьском. Но сами кочевники-тюрки не думают, конечно, о себе так! Они полагают себя самыми славными и прекрасными людьми на земле! Они почитают своими прародителями самых сильных и храбрых зверей и птиц — волка, барса, беркута, орла!

Переходят кочевые тюрки с места на место по степи бескрайней, перенося свои кочевые жилища. А жилища их — юрты — не тяжелы, легко складываются и вновь разбираются. Внутри юрты тепло, и даже и просторно. За время совсем недолгое возможно собрать жилище кочевника, а разобрать это жилище возможно ещё быстрее! Плотным войлоком обтянуты деревянные решётки юрты. А жилище вождя увешано коврами грубыми и пёстрыми завесами.

Войлок обшивают узорами, выстилают «пол» камышовыми циновками.

А чем заняты кочевники? Они — скотоводы, держат лошадей, овец, когда и верблюдов. Землю они не обрабатывают, не пашут и не сеют.

Лошади и стада овец — вот богатство кочевое! Этим богатством будешь и сыт, и одет, и обут!

Пасутся кони на степной свободе, держатся малыми табунками в несколько десятков голов. Овцы в степи крупные, крепкие, курдюки жирные. Разводят кочевники и коз, густошёрстных, с загнутыми назад рогами.

Степь сделала кочевников скотоводами. Простор лугов, сочная трава…

Но переменчива степь. По зимам приходится искать места, защищённые хоть немного от холодных ветров; и чтобы вода была не так далеко. Зато весною снимаются люди с места зимней стоянки и пускаются странствовать по степи вслед за стадами. Первыми идут сильные мужчины в сопровождении верных сторожей — собак. А там женщины и дети разбирают юрты, навьючивают домашний скарб на верблюдов, садятся, прижимая к груди малых детишек, на ездовых лошадок и пускаются следом за отцами, братьями, мужьями. Спустя день-другой приходят на пастбище. Останавливаются. Но привал не долог. Скотина подъедает траву. И тогда — новый путь — на новые пастбища.

А весна идёт меж тем к концу, степь выгорает. Всё выше и выше поднимаются кочевники — в горы, к прохладе и сочной горной траве. А когда наступают холода, снова идут люди в долины, где всё же теплее, чем в горной высоте, и ветры не так сильно буйствуют.

Всю свою жизнь странствует кочевник-тюрок, и одна лишь смерть кладёт конец его скитаниям.

Порою вспыхивают меж племенами, родами стычки, столкновения из-за пастбищ, а то из-за угона скота. Но больших войн и битв не происходит. Степные вожди давно создали свои законы и стараются жить по своей справедливости.

А работы хватает всем. Мужчины — пастухи. Женщины доят овец и кобылиц, готовят еду, творог и масло. Кобылье молоко сквашивают, выдерживают в больших кожаных мехах-бурдюках. Это кобылье молоко зовётся кумысом; оно спасает кочевников от многих недугов.

Неприхотливы в пище кочевые тюрки. Хлеба почти не едят, а бараниной и кониной лакомятся всласть лишь зимой. С овец, коз и верблюдов настригают отличную шерсть, женщины прядут, ткут, валяют войлок. Из овечьих и козьих шкур шьют одежду тёплую, выделывают бурдюки. Табуны коней гонят на продажу в города учёных Хань. Но тюрки побаиваются китайских городов, таких многоуличных и многоплощадных, таких многодомных и многодворцовых, побаиваются моря загнутых крыш, и повозок и паланкинов, и множества людского. Зато в городских лавках, в обиталищах торговцев возможно купить всё, что только может быть на свете дивного! Серьги, кольца, зарукавья и ожерелья — дочерям. Гребни, скребницы — для коней, уздечки нарядные… Но кочевники плохо понимают, что такое деньги, и потому охотно вешают ханьские, персидские, старые эллинские монеты — на шеи своих дочерей и молодых жён.

Будни сменяются праздниками. Более всего любят кочевники забавляться в праздничные свои дни охотой и скачкой. Скакать наперегонки, вихрем мчаться по степи, даже и без седла; щеголять удалью своей — это любят кочевники. А ещё любят охоту с собаками и приручёнными орлами. Садятся охотники на коней, прихватывают свору борзых собак и выезжают в открытое поле. А на рукавицах больших держат орлов в клобуках. Вот собаки выгнали зайца степного, а то лисицу. Охотник пускает орла вверх! Кидается орёл на зверя и впивается когтями. И уж дождётся хозяина, который и прикончит добычу! А хороший, сильный, выученный орёл справится не только с лисой, но даже и с волком! Такой орёл — драгоценность!..

Кочевые тюрки — люди живые, здоровые; любят жизнь, любят веселье, любят одеваться в яркие одежды, праздники любят! Умрёт кто — и вот уже и поминают умершего играми, скачками, песнями, плясками… Не поймёт сторонний, чужой, что же случилось; то ли смерть, то ли рождение; то ли похороны, то ли свадьба!..

Есть у кочевников свои певцы-сказители. Поют они о подвигах давних богатырей, о любви храбрых девушек и смелых юношей… Жены и дочери кочевников ходят с открытыми лицами, держат голову прямо, глаза не опускают…

Однажды летела песня над землёй. А люди тогда не знали песен, петь не умели. А самая первая на свете песня летела и пела. И где летела низко, там люди перенимали её и учились петь. А над кочевьями тюрок пролетела совсем низко. Оттого они — лучшие во всём мире певцы!..

А степь, она разная. На юге летом жарко, теплынь, будто в самых жарких странах. А зимой — стужа, будто в самых северных землях. Колючим кустарником зарастает к югу степь. Одни лишь неприхотливые, выносливые верблюды могут питаться такими колючими растениями… Ползают большие когтистые ящерицы, ядовитые пауки и скорпионы… А там, дальше, дальше — горы, цепь гор. Небесные горы…

Громоздятся хребты над хребтами всё выше, всё снежнее, всё скалистее. Переваливаешь хребет, а за ним — высокая степь. А за другим хребтом — снова степь. А ещё выше, на самой выси, вровень с вершинами снеговыми — высочайшая степь!

А все хребты сходятся к самой великой горе. Тянется и тянется её вершина — длинное снеговое поле, усеянное крутыми остроконечными пиками. Но эта огромная, многозубчатая вершина, она есть подошва самой высокой, великой вершины, подошва горы Хан-Тенгри. Здесь обитает недоступное человеческому взгляду языческое божество всех тюрок — Небо, Тангра, Тенгри, Танри… По-разному произносят его имя… Но имя это — одно, имя тюркского Бога, Иеговы[64] тюрок…

Недоступна обитель Неба. До вечных снегов надо подняться, чтобы увидеть очертания великой горы. И то, не всегда удаётся увидеть: облака лепятся по ледниковым ущельям, сторожат великую гору…

Высоко-высоко в синеву небес уходят гребни скалистых гор, Небесных гор, суровые, обвеваемые холодными ветрами…

Все на свете, сколько их есть на земле, тюрки поклоняются и молятся недоступному Небу, которое — Бог. Болгары первыми из тюрок принесли сказания о нём на Балканы и высекли в камне огромное изображение всадника — жреца Неба, Мадарского конника…[65]

Но время минуло, пошло дорогами-путями, заставило тюрок принять веру Аллаха или веру Христа… А Небо — оно всегда Небо, вековечное Небо единого Бога земных существ…

Засвистели по степи монгольские стрелы, под копыта неподкованных монгольских лошадей низкорослых упали цветущие города Азии. Закончились простые перемещения по степям: с пастбища весеннего — повыше в горы, а там, когда минует лето, спускаешься на зимнюю стоянку; а придёт новая весна — и снова повторится незамысловатый путь… Но вот пришёл конец подобной жизни. Явилась цель движения. И была эта цель — бегство! Все побежали прочь от монголов. Бежали, переменяя на бегу веру, словно бы в платье новое облачаясь; и переменяли внешний облик, и вправду иные видом своим делались, и вправду облачались в иное платье. И брали себе жён из племён и родов, с какими и не встречались прежде; и уходили к мужьям из иных племён; и вот менялись видом — иные глаза, волосы, иная стать… Бежали!..

Сердились на монголов, рассказывали о них сказку плохую, продолжали всё ту же сказку о песне:

…позавидовали монголы тюркам — зачем те поют столь хорошо! Решили монголы перенять красивое пение. Послали на стоянку молодого молодца, он спрятался близ стоянки и стал слушать. А на стоянке было пусто, как раз откочевали все, одна лишь хромоногая старая собака оставалась. Вечер спустился, собака завыла. А молодой монгольский молодец подумал: «Вот она, тюркская песня!» Запомнил её твёрдо и научил своих сородичей. Оттого-то монгольские песни и походят на вой волков…

То-то и оно! Наши песни — это песни, а песни тех, от кого мы бежим, спасаемся, — это волчий вой!..

И в туркманском племени кайы думали так. Люди кайы бежали от монголов в земли Эрменийе. После, когда монгольские полководцы Джубе и Субудай пошли нападать на страну персов, кайы добрались в Малую Азию. Пасли, перегоняли свои стада между крепостями Эрзурум и Эрзинд-жан, пили воду реки Евфрат. После решили идти на хорошие пастбища, а то ведь уже долго бродили по земле бедной, плохой для скота. А надо было найти хорошие пастбища. Все хотели возвратиться в далёкую даль, туда, откуда бежали уже давно; туда, где раскинулись большие степи, и были там хорошие пастбища, а здесь уже сколько ходишь, а хороших пастбищ нет! Все хотели вернуться на родину, на далёкую родину, на самую первую родину… Может быть, там, в далёких степях травянистых, уже снова тишина, и нет воинственных монголов?..

Один из вождей кайы, Гёкалп, которого ещё звали Гюндюзали, а ещё — Сулейманом, повёл свой большой род. Решил идти мимо Халеба-Алеппо[66]. Подле крепости Джабер разлилась широко река Евфрат. Отыскали брод. Гёкалп повёл коня в поводу, затем поехал верхом. Вдруг копыта конские заскользили в этой вязкой земле речного дна. Всадник вдруг поднял правую руку… Конь заржал в тревоге… Но всадник молчал… Тотчас поскакали к нему лихие молодые — кони хорошие — на помощь… Но всё так скоро сделалось… Всадник вместе с конём его — одно — опрокинулись в воду жёлто-бурую и вот уже и ушли под воду… А кто бы знал, что здесь глубина и быстрое течение!.. Один молодой лихой, безбородый ещё по молодости своей, кинулся со своего коня в воду, вскрикнули многими голосами с берега… Юноша нырял несколько раз, но ничего не добился, не удалось спасти старого всадника. В промокшей одежде, переводя дыхание, подошёл широкими шагами удалец к своему коню и на мгновение одно прикрыл глаза рукою, согнутою в локте. Рукав мокрый тёмный облепил сильную руку… Начали переправляться…

Сункур Текин, старший сын погибшего, принял на себя водачество и уже распоряжался переправой. Второй сын, Гюн Догду, держался подле брата, соглашаясь с его старшинством. У них была одна мать и она была ещё в живых. Самый младший сын Гёкалпа, Тундар, подъехал к своему брату Эртугрулу, тому, который бросался в воду, и притронулся к луке седла Эртугрулова коня. Братья поехали рядом. Их мать умерла давно, когда они совсем были малы. Все в роду понимали, что единству настал конец, разойдутся пути четырёх братьев.

Добрались в долину Сюрмели у реки Пасин[67]. Здесь держали совет. Сункур Текин и Гюн Догду повели за собою многих… Важное, значимое случилось. Родичи, друзья уходили далеко, упорно; шли на прежние, давние пастбища, в далёкую даль, на старую, давнюю родину; туда, откуда ближе к обители Неба… И никогда более Эртугрул и Тундар не увидели своих братьев и многих родичей и друзей. И никто не слыхал о них. Никто не знал, что с ними сталось. Быть может, они добрались до степей праотческих, отыскали вольные места и снова поселились кочевьями вдоль стены длинной зубчатой[68], выстроенной искусными строителями Хань… А кем сделались их далёкие потомки, кто знает! Алтайцами, уйгурами, китайцами? Кто знает!..

С Эртугрулом и Тундаром остались четыре сотни «дымов» — семей. Тундар едва вышел из отроческого возраста. Прежде он знал твёрдо, что защитник его и Эртугрула — их отец. К старшим братьям они оба приглядывались исподтишка, настороженно. Не думали никогда, что отец покинет их так скоро. Не ждали. Когда упал Гёкалп в воду Евфрата, Эртугрул почуял скорый ужас; вдруг почудилось, что теперь, лишившись отца, и он погибнет, потому что привычный мир всех родичей ощерится враждою… И не думая уже и ни о чём, кинулся спасать отца…

А вдруг разрешилось всё до того легко! И Тундар вдруг понял, что теперь старший над ним — Эртугрул. Эртугрул ему теперь и брат и отец. Отец — это было хорошо, защитно, крепко. А вот брат… Брат — это было — опасность!.. Тот самый Эртугрул, который носил его на закорках и совал ему в руку, в грязную по-ребячьи щепоть вкусные катышки курута — твёрдого творога… Тот самый Эртугрул, который теперь взглядывал на него ободряюще, как старший — на младшего, и чуть выставлял вперёд жёсткий подбородок и мигом выпячивал губы и ободряюще смеялся чёрными глазами, щуря их в совершенные щели… Тот самый Эртугрул был — опасность. Сердце Тундара отчего-то вдруг прибаливало и обмирало. Предчувствие опасности было смутное, налетало внезапно, охватывало, но и забывалось легко…

Зимовали в Сюрмели[69]. А весной Эртугрул повёл своих всех в Малую Азию. Дошли в Энгюри[70], стояли у подножья Караджа-дага — Черной Горы, двинулись в Султанёню…[71]

Летом выгорит трава на равнинах. Надобно подняться повыше, в горы, на суват — на летнее пастбище — пасище. Сейчас встали стоянкой. В юрте, сквозь войлок, одевший деревянные решётки, слышны были звонкие переклики молодых баб и девок. Спорили, выбирали на перекочёвку старших… Эртугрул слышал их голоса; и не видя никого из них сейчас, мог всех их вспомнить; вот они ходят щеголевато в сапожках, а волосы упрятали под шапки мужские войлочные — так делают всегда на время больших переходов девушки и молодые женщины… Всё слышно в юрте, все женские крикливые переговоры на вольном воздухе весны… Девки носили на поясах ножи в ножнах. Кочевницу так запросто не осилишь! Немало погибло монгольских пешцев, получив удар от руки верной, девической, но твёрдой, удар ножом в грудь!.. Там, на вольном воздухе, за стенками войлочными его юрты, была одна; смеялась среди других голосов крикливых, смеялась звонко… Единственная уцелевшая отрасль семьи большой, внучка Эртугрулова родича — старика-сокольника… Вот подымутся в горы, девки разоденутся, разуберутся… Она тоже наденет нарядную свою красную рубаху из тонкой шерсти, а рукава белым узором расшиты. Чёрные волосы пустит двумя хвостами конскими, стянет лентами цветными… Она станет его женой! Она смеяться будет тихо и шептать ему в ухо щекотливыми нежно губами много ласковых слов и присловий… припав к его телу, горячему, мужскому, сильному гладкому… его ладони на груди её тугие лягут крепко… и твёрдый налитой конец его войдёт весь в её женские врата радости!..

Эртугрул как сидел на кошме, согнув разутые от сапог мягких кожаных ноги в коленях, так помотал головой, будто сердясь на себя. Он так сидел, голый до пояса, голову наклонив сильно, будто молодой баран, который соперника пугает, грозится широколобой рогатой головой, поросшей кудрями жёсткими… А волосы длинные Эртугрула — перчим — намазаны квашеным молоком — на черноте волос прямых длинных — белые густые мазки. Волосы рекой чёрной прямой — в таз медный спускаются. В распашном халате, перетянутом в поясе кожаным тёмным ремешком, входит, откинув полог, Тундар. На темноту тёмно-коричневую ремешка нашиты красные нитяные узоры. Эртугрул молчит. Тундар льёт в таз воду из лужёного ведёрка. Вода горячая; на очаге нагрета, на вольном воздухе весеннем очаг устроен. Молчит и Тундар. Другое ведёрко приносит, холодную родниковую воду льёт. Халат не снимает, лишь рукава закатывает. Наклоняется и бережно моет волосы длинные старшего брата. Эртугрул молчит, лицо его смуглое чуть краснеет модно, это оттого что голова низко наклонена. Тундар смывает белизну густую квашеного молока, перебирает в воде чёрные длинные волосы брата старшего. Сам Тундар молод ещё и голова его обрита, одна косичка тонкая свешивается с маковки. Но Эртугрул — воин, и волосы его следует убирать, как положено воинам. Тундар полощет в воде волосы брата, собирает большим, почти шаровидным пуком-жгутом, выжимает. Вытирает бережно опять же и с тщательностью — чистым платом шерстяным. Эртугрул сидит, будто самый древний каменный идол степной. Древнейшими насельниками понаставлены были в далёкой праотческой степи такие идолы каменные. Тундар уносит таз, выплёскивает воду наружу, пустой таз у самого полога оставляет. Расчёсывает Тундар длинные чёрные волосы Эртугрула деревянным гребнем, будто гриву конскую. Густо несёт от волос расчёсанных духом квашеного молока. Это запах волос воина. Тундар в молчании водит гребнем, опустив глаза. Эртугрул сидит уже с поднятой, прямо вскинутой головой. Тундар разделяет длинные чёрные волосы брата на два потока по спине широкой мускулистой, на две равных реки. Заплетает медленно волосы брата в две косы длинные чёрные, до пояса косы. Воинский убор волос. Как положено по обычаю старинному, давнему, служит младший брат старшему…

«…А эти люди живут в шатрах и ничего кроме этих шатров не имеют. А летом они идут в те места, где есть вода. А скота у них много: баранов, лошадей, верблюдов. И ходят с жёнами и детьми. И возможно с этими людьми великие дела совершать. Потому что они хорошие наездники, стрелки из лука и храбрые воины. Если сыщется обильная еда, они едят досыта, а если нет обильной еды, обходятся без хлеба, молоком и мясом. Очень привычны они к мясу, но могут жить и без мяса. Холод, зной, голод и жажду они переносят легче, чем какой-либо другой народ в мире. Когда у них сыщется мясо, едят его много, а когда нет — довольствуются водой, вскипячённой с кислым молоком, которого у них довольно. Это кушанье они изготовляют так: берут большой котёл с водой, ставят на огонь, и когда вода закипит, берут куски кислого (квашеного) молока, подобного сыру, кладут в миску, разводят горячей водой и выливают в котёл; а молоко это кислое, как уксус. Потом они делают из муки (если сыщется мука!) очень тонкие лепёшки, режут их мелко и также бросают в котёл. Когда немного прокипит содержимое котла, снимают с огня. Одной миской подобного варева, без хлеба и мяса, они вполне обходятся. Они могут и ежедневно питаться этим кушаньем, потому что очень его любят. А вместо дров сжигают они сухие ветки и высушенный помет своего скота…»[72]

Эртугрул поднимается с кошмы. Молча вытягивает руки нагие, потягивается, расправляет плечи. Тундар подаёт ему почтительно рубаху, кожаную куртку, пояс…

В большой юрте — на покрове длинном — угощение для алайчилер — для алая — ближних воинов, для свиты Эртугрула. Садятся, скрестив ноги. Тундар подле старшего брата садится. Едят в молчании варёное мясо, режут поясными ножами куски. Жёсткое мясо дичи, добытой на охоте; жёсткое мясо, выдержанное в воде, густо засоленной… Не пиршество это, потому едят молча. Не до пиршественных угощений теперь! Скоро сниматься с места, скоро идти… Скоро гнать баранов. Скоро пора складывать юрты. Эх, если бы подняться в небо птицей, раскинув крылья! Тогда бы увиделась равнина бескрайней, стада овечьи — несметными, а юрты — кочевые жилища — круглыми идеально… Так бы увиделось сверху. А на деле оно, конечно, не так, не так…

Мужчины ходят в толстых неуклюжих халатах, нахлобучив на головы шапки войлочные. Только воины ходят, вскинув головы, и чёрные длинные косы перекинуты на грудь. А девок и молодых баб не отличишь издали от мужиков — упрятаны волосы под шапки мужские… Лица смуглоты тёмной, руки с пальцами перекрещёнными засунуты поглубже в рукава широкие. Лошади приготовлены, сумы полосатые матерчатые свисают с седел. Девки и бабы убирают войлок, снимают с юртового остова, с решёток деревянных. Бабы набивают шерсть, битую палками, в мешки большие. Тащат бабы младенцев в люльках. Легко поднять такую люльку; сядет баба перед люлькой, поджав ноги под себя, и даёт дитяти грудь… Мужики взбираются на коней, усадисто, крепкими задами…

А воины завершили трапезу, идут на вольном воздухе, косы долгие — до пояса — чернеют светло на солнце. Идут к своим коням воинским, которые куда получше, постройнее простых кочевничьих лошадей. Бинеджи — всадники сбираются в дружину — билюк.

Обычным порядком шло всё, когда прискакали воины-разведчики, те, что сыскивают лучшие места для стоянки, места, где вода хороша и корм для скотины хорош. А если разведчики приметят опасность, и сразу мчатся во весь опор назад — мчатся предупредить… А там что?.. Какие ещё враги выдадутся! От иных бежать следует, хотя бы и побросав нехитрый скарб; а других возможно встретить направленным оружием, стрелами из луков осыпать, копьями закидать, ножами бить…

В этот раз принесли весть такую:

— Битва! Там, на равнине большой широкой битва идёт!..

Глянули старики глазами красными сощуренными.

— Что? — сказал один из них. — Надо сниматься и уходить подальше от здешних битв!

Сгрудились люди. Невидимая, туго натянутая сеть ожидания раскинулась над людьми на воздухе вольном. Выскочил перед всеми решительно Тундар.

— Старики нашего рода! Вы будто позабыли, что у нас есть глава, наш вождь, предводитель наш Эртугрул! Вы будете говорить, какие нам сотворять деяния! Как будто мы обезглавлены и некому вести нас вперёд!..

Молодые воины закричали, одобряя слова Тундара. Но продолжить речь свою он не успел; вырвалась из девичьей стаи красавица — волосы под шапку мужскую войлочную спрятаны — взмахнула рукой — та самая девица, что женою должна была сделаться Эртугрулу — закричала голосом звонким:

— Слушайте его, все слушайте! Он говорит верно. Мы все — не беспастушное стадо, есть у нас вождь-предводитель! — И вдруг щёки её румянец стыдливости озарил, она смолкла на мгновение, но тотчас ободрилась и выкрикнула звончее прежнего: — Эртугрул!..

И подхватили многие голоса кликами:

— Эртугрул!..

— Эртугрул!..

— Эртугрул!..

Вышел вперёд Эртугрул — усмешка на лице ярком — Эх, друзья и родичи мои! Мы пришли в эту землю, а здесь война. А мы не пусторукие, у нас оружие в руках. Бежать — постыдно! Уж сколько бежали мы и предки наши. Хватит бежать! Вступим в битву, чтобы сделаться наконец храбрыми!

— Да на чьей стороне вступим? — спросил старый сокольник, дед красавицы, невесты Эртугрула.

— Нам на этой земле долго, быть может, пробыть придётся! — заговорил один из ближних воинов Эртугрула. — Что здесь происходит, мы не знаем покамест. Потому надобно нам поддержать здешних победителей!

Молчание пало. Разумными были сказанные слова, но не хотелось соглашаться!..

— Нет, — отвечал на эти слова Эртугрул. — Мы придём на помощь тем, которых побеждают! Мы, как Хызыр[73] бессмертный, будем защитниками преследуемых. В самый тяжкий для них день придём мы на помощь! Мы будем народом храбрецов!..

И тут вступили в спор и разведчики, так и не спешившиеся.

— Я видел монгольские шапки на Тех, что одолевают в этой битве!

— Я шлемы видел, какие надевают монголы в битвах!..

— Монголы побеждают!..

Могучее грозное «Нет!» вырвалось разом из многих глоток…

— На монголов! — крикнул Эртугрул.

И ответом ему прозвучало:

— Эвет! — Да, так! Да будет так!..

Полетели всадники, помчались воины на конях…

Те, которых побеждали, выстроились дугообразной линией и стояли тремя крыльями. Монгольские воины напали на правое крыло. Однако их скоро отбросили и пустились вдогонку. А монголы действовали своим обычайным старым порядком: заманили, окружили и пошли рубить, колоть и резать… И вдруг в битвенный шум, в гром воинских барабанов и крики битвы ворвались неведомые всадники, натянули тетивы луков, сабли вскинули. И ещё только они явились в битве, а уже закричали, ободряя друг друга кликами:

— Ничего не бойтесь!..

— Не отступайте! Не бегите!..

— Враги бегут!..

— Монголы бегут!..

— Мы побеждаем! Мы побеждаем!..

И — чудо! Так воздействовали клики эти бодрые, что ободрились те, которых монголы почти победили. Дружно, заодно с помощниками неведомыми поднялись, вскинулись на врагов, топтали конскими копытами…

И вот монголы побежали, показали спины. Побежали, отступили.

Завершилась битва. Предводитель побеждённых, преобразившихся в победителей, спешился, окружённый пешей свитой. Обернулись к неведомым помощникам. А те подходили, тоже пешие, ступая широко ногами сильными, обутыми в простые сапоги. Головы вскинуты — в шапках-бёрк из волчьего меха, в шлемах войлочных… Многие и без кольчуг — одними лишь рубахами из толстой шерсти защищена грудь… Руки опущены. Размахивают — каждый — правой рукой воинственной — держат луки, боевые топоры, копья и сабли…

Впереди шагал человек, молодой ещё, лицо обветренное, такое смуглое, потемнелое; глядит человек открыто и простодушно…

А перед ним, видно, что правитель строгий со свитой…

— Ты кто? — вопросил правитель этот и засмеялся вдруг…

Молодой воин тряхнул головой:

— Я — Эртугрул из племени кайы!..

— Ты стал моим Хызыром, благодарю тебя. Ты, должно быть, кочевник, волосы твои заплетены в косы…

— Да, — отвечал Эртугрул, — я кочевник и народ мой пасёт стада!..

— А дружина твоя — тубур[74] — хороша и храбра! Я бы не отказался иметь подобных воинов…

— А ты скажи мне своё имя, господин мой! Я вижу твою знатность, ты высокого рода!..

Правитель помолчал и поглядел на Эртугрула пристально. Затем сказал так:

— На призыв наш к Аллаху о помощи — Аллахуэкбер! — ты нам послан! Я желаю повести с тобой беседу, но прежде… — Он усмехнулся. — Прежде я желал бы разделить с тобой трапезу! Ты спрашиваешь о моём имени? Перед тобой султан Алаэддин Кейкубад, сын Кейхюсрева[75], владетель цветущей державы…

Эртугрул поклонился, коснувшись кончиками пальцев опущенных рук до кончиков своих сапог. И сказал, распрямившись, такие слова:

— Если ты, владетель-султан, хочешь дать мне, усталому после битвы, пищу, дай пищу и моим воинам!..

И по приказу султана приготовили много баранины, варёной и жареной. Загорелись огни под котлами. Воины султана и Эртугрула насыщались вместе.

И султан подал знак Эртугрулу и тот пошёл за ним в палатку-шатёр. И принесли хорошее дорогое угощение; такую еду, каковую не видывал прежде и не пробовал Эртугрул. Куропатки и рыба сварены были в вине, приправленном всевозможными пряностями; свежие хлебы круглые были так душисты и тонки, что могли показаться тонкими платами для девичьих рук нежных; а напитки в кувшинах благоухали сладостью. И султан указал гостю место против себя. А Эртугрул смотрел, как ест владетель, и следил за его движениями, и подражал его движениям. И некоторое время ели в молчании. И Эртугрул не нарушал молчания, ожидая, чтобы султан заговорил первым.

И султан начал беседу с тех своих слов, с коих и прервал её.

— Твои воины хороши, — повторил. — Я бы хотел иметь подобных в своём войске.

— Честь — помогать торжеству справедливости, — отвечал Эртугрул тихим голосом. Он взял двумя пальцами маленький тёмно-зеленоватый плод и поднёс ближе к глазам.

— Ешь, не опасайся! — Султан усмехался. — Это оливка[76] — румское лакомство. Румы издавна, уже много столетий сажают оливковые деревья, собирают плоды, вымачивают их в уксусе и едят…

Эртугрул быстро сунул оливку в рот, лицо его выразило отвращение; однако он разжевал и проглотил под взглядом султана, как ни странно не выражавшим насмешки.

— Не так вкусно, да? — спросил султан, и голос его был серьёзен.

— Если бы не ты, а кто другой дал мне это, я бы выплюнул! — Эртугрул потёр ладони о колени, обтянутые грубыми кожаными штанами.

— Если ты хочешь здесь жить, надо тебе полюбить и здешнюю пищу! На самом деле это очень вкусно, только привыкнуть надо.

— Я не знаю, где хочу жить. — Эртугрул был откровенен.

— Мои старшие братья ушли отсюда. У нас у всех осталась вдали наша давняя родина; пастбища, где пасли свои стада прадеды наши и деды. Может быть, следует туда пробираться и целью своего пути сделать возвращение на далёкую родину…

Султан хлопнул в ладони; тотчас слуга внёс кувшин с водой и небольшой таз, протянул руки султан, слуга лил воду, затем подал султану мягкий плат для отирания рук. Затем султан отослал слугу, унёсшего умывальные принадлежности. Эртугрул в молчании разглядывал убранство шатра. Здесь он видел много занятного и неведомого — вышивка на подушках и коврах была такая тонкая и красивая… Он подумал, что его невеста не умеет так вышивать… Какие-то золотые и серебряные сосуды, украшения кидались в его глаза точёными выпуклостями, и словно бы хвалились собой, безмолвные, но уверенные в своём праве блестеть и красоваться… Он вдруг рассердился на себя за то, что невольно восхищался всем этим; за то, что подумал плохое о своей невесте… Ему захотелось громко и упрямо сказать, что просто расшитые покрывала и платы, руками девичьими и женскими женщин и девиц его рода, лучше в своей простоте, нежели всё то великолепие, назойливо окружившее его теперь…

— Кто был твой отец? — спросил султан, не отвечая на слова гостя о возможном возвращении на далёкую родину.

— Вождь Гёк-алп, — послушно отвечал Эртугрул. И в этой внезапно проявившейся так открыто послушливости было совсем детское что-то… — Вождь Гёк-алп, а ещё его звали Гюндюзали, а ещё — Сулейман…

— А по виду твоему и твоих воинов и не скажешь, что вы — правоверные!..

Эртугрул вскочил мгновенно; было в этом скоке нечто пугающее ловкостью, почти звериной; но султан не испугался и глядел с любопытством. Эртугрул быстро сделал темане[77], коснувшись пальцами правой руки сначала губ, затем — лба. И тотчас снова сел на подушку, скрипнул плотный цветистый шёлк… Эртугрул наклонил голову с покорностью, будто предавался собеседнику, подобно тому, как младший должен предаться старшему…

— Я вижу, ты научен учтивости правой веры. — Султан явно сделался доволен. — Кто научил тебя? Есть ли у вас джамии[78] и при них имамы?[79]

— Имамов при нас нет, но я знаю, кто это. Отец мой ещё в юности своей был наставляем в обычаях и законах правой веры одним имамом; так мне рассказывал отец; и отец учил меня и братьев моих, передавая слова того имама. Я знаю также, какие бывают настоящие джамии, я видал их, но издали, внутри бывать не довелось. На стоянках отец приказывал устраивать в одной юрте, нарочно для того поставленной, месджид[80]; и многие мужчины нашего рода молились там. И я повелеваю так делать на стоянках…

Султан слушал внимательно и серьёзно, будто очень важными, значимыми были для него простые откровенные слова молодого главы кочевников…

— Расскажи мне, что ты узнал от отца своего о правой вере, — сказал султан с важностью в голосе. И не было ясно, просит он или приказывает…

Эртугрул заговорил послушно, как дитя умное говорит отцу или деду:

— Я знаю, что нельзя раскрашивать своё тело красками, нельзя прикреплять к волосам конские хвосты, нарочно удлиняя свои волосы и смешивая волосы человеческие и конские. Этого делать нельзя. А также и зубы нельзя подпиливать, это дурное украшение, и не пристало правоверному! — В голосе юноши зазвучала наивная горячность. — А ещё я знаю, что нельзя красить бороду и волосы в чёрный цвет. И нельзя умащаться шафраном. Память у меня хорошая, я помню, как говорил отец: «Пророк — да благословит его Аллах и да приветствует — повелел отпускать бороду и подрезать усы…»

— Скажи мне имя Пророка!

— Пророк наш Мухаммад — да благословит его Аллах и да приветствует! Аллах возносил его без крыльев и открыл ему все слова правой веры!..

— Говори дальше; видно по лицу твоему, что тебе есть, что говорить!..

Эртугрул говорил даже с некоторой поспешностью и с явным довольством; как дитя говорит, когда спешит радостно выказать почитаемому старшему все свои познания…

— А ещё я знаю, что нужно быть щедрым, нужно творить «закат» — непременную милостыню. Вот… «Те, которые расходуют свои имущества на пути Аллаха, подобны зерну, которое вырастило семь колосьев, в каждом колосе — сто зёрен. И Аллах удваивает, кому пожелает. Поистине Аллах объемлющ, знающ! Те, которые тратят свои имущества на пути Аллаха и потом то, что истратили, не сопровождают попрёками и обидой, им — их награда от Господа их, и нет страха над ними, и не будут они печальны»[81].

— Аллах умудряет, кого пожелает умудрить! — набожно произнёс султан. — Благословение я чую душою и умом своим над тобою! — И продолжил слова суры: — «И расходуйте на пути Аллаха, но не доводите себя своими руками до разорения и благоденствуйте, — поистине, Аллах любит добродеющих!»[82]…

— О! Я ещё много помню! — воскликнул Эртугрул, ободрённый благоволением султана. — Вот ещё святые слова Пророка! — И юноша проговорил с восторгом наивного усердия: — «Из Его знамений — что Он создал для вас из вас самих жён, чтобы вы жили с ними, устроил между вами любовь и милость…»[83]

Султан подхватил голосом суровым, но была эта суровость несколько нарочитой, потому что он по-прежнему не скрывал своего восхищения юным своим гостем, — «Не женитесь на многобожницах, — говорил султан слова Пророка. — Не женитесь на многобожницах, покамест они не уверуют: конечно, верующая рабыня лучше многобожницы, хотя бы она и восторгала вас. И не выдавайте замуж за многобожников, покамест они не уверуют: конечно, верующий раб — лучше многобожника, хотя бы он и восторгал вас»[84].

— Я знаю ещё, что следует приветствовать правоверному правоверного: «Да будет мир с тобой». И нельзя рассказывать о том, что ты делаешь наедине со своею женой. И нельзя говорить скверные слова, и нельзя говорить о людях дурное, и нельзя швыряться камнями и швырять грязь в чужое жилище!..[85]

Султан закивал с ещё большей благосклонностью и спросил:

— А как почитать родителей, учил тебя отец?

— Да, да! — радовался своей готовности юноша. — «И установил твой Господь, чтобы вы не поклонялись никому, кроме Него, и были добры к родителям. Если один из них или оба близ тебя достигнут старости, то не говори им: тьфу! — и не кричи на них, а говори им слово уважения. И преклоняй перед ними обоими крыло смирения и говори:

Господи, будь милостив к ним: они воспитывали меня совсем маленьким»[86].

— Как умер твой отец?

— Он утонул, когда переправлялись через реку. Я прыгнул в воду, но не отыскал его тело — течение унесло. Но мы, четверо братьев, отыскали большой камень и поставили на берегу в память о нашем отце. Мой старший брат Сункур Текин высек своими руками надпись: «О, лучший из людей, тебе не довелось насладиться счастьем зрелости своих сыновей, как сокол наслаждается видом полёта птенцов оперившихся. Увы! С большою печалью в наших сердцах мы завершаем поставление этого памятного камня…»[87]

— И ты знаешь тюркские письмена? — спросил султан с большим любопытством.

Однако Ertugrul Gazi eyitdi: ben yazu yazmak bilmezem — Воин Эртугрул сказал: «Я писать не умею».

И тотчас Эртугрул решился и сам задать вопрос:

— И ты ведь родом тюрок, господин мой?

— Да, — отвечал султан, даже и с гордостью, — я — тюрок и не скрываю этого! Мы ничем не хуже румов! Мы от Огуза происходим все, от священного быка древнейшего. В самом Коране, в святой книге Пророка Мухаммада, говорится о нашем предке, о великом полководце Зулькарнайне![88]

— А наши старики рассказывают ещё о Гёк Бури — Голубом Волке, который являлся в сиянии света нашей праматери…

— Всё может случиться по соизволению Аллаха! Но и следует быть осторожным и внимательным, разбирая старые предания, потому что в них много от многобожия!..

— Я слыхал от отца о наших предках-язычниках, Кайы-алпе и Байындыре. Вроде бы они в своих странствиях находили приют в местности Ахлат, когда правил там султан азеров Джеваир… — Эртугрул внезапно замолчал, приметив, что султан задумался… Отчего-то взволновало Эртугрула это раздумье его почтенного собеседника. Юноша сидел с опущенной головой.

Султан заговорил спокойно и уверенно, повелительно:

— «Эртугрул» — верное имя для тебя! Ты и вправду достоин бунчука — «туга» из конского волоса. Я жалую тебе туг, и санджак-стяг, и барабан воинский! Согласен ты сделаться одним из моих полководцев? Дальняя родина дедовских пастбищ осталась далеко позади! Здесь будет земля твоя и твоего народа. Ты ещё молод и нуждаешься в добрых и честных советах. Я буду тебе вместо отца…

— Я согласен! — скоро выговорил Эртугрул. И более ни одним словом не ответил на речь султана.

— Выйдем из шатра и объяви своим воинам!

Султан величественно вышел первым, Эртугрул шёл за ним. Смутное волнение охватило душу. Заметались перед взором внутренним смутные картины, смешиваясь, дробясь, не завершаясь… Вот новая юрта с богатым убранством — золотые и серебряные украшения теперь покорно служат ему, Эртугрулу, не гордясь перед ним своим видом… Вот невеста его сияет радостью глаз, и руки её уже не огрубелые от работы кочевницы, гладят радостно и чуть боязливо мягкие шелка цветные… Хотелось всего этого!.. А если взбунтуются воины его рода? Если не согласятся старики? Но разве он не вождь им? Разве он не возвратил им храбрость? На месте битвы будет погребение павших, и памятные камни следует поставить; но чувство храбрости одушевляет живых!.. Да, он сделается полководцем могучего султана! Но никогда — слугой! Пусть все знают: никогда — слугой!..

Забили барабаны; загремели, взвыли воинские долгие трубы… Собирались множеством воины… Эртугрул поднялся вслед за султаном на невысокий холм, поклонился султану и поцеловал ему руку. Воины Эртугрула смотрели. Гомон стоял ровный, будто ровно гудели дикие пчелы в своём роении…

— Я решил, — начал свою речь молодой полководец; и чувствовал, как идут на язык верные слова. — Я решил перейти вместе со всем родом нашим под крыло милостей султана Алаэддина Кейкубада, сына Кейхюсрева! Довольно бродить нам по землям чужим непрошеными гостями. Мы поселяемся здесь! Отныне в этой стране — наша родина!..

Гомон разносился одобрительный. И вовсе одобрением и восхищением зазвучали голоса, когда по приказанию султана принесли много дорогих подарков — цветную одежду, ткани, оружие, золотую и серебряную посуду… Своими руками султан накинул на плечи Эртугрула пышный красный плащ из дорогой плотной ткани, расшитый плотными золотыми нитями, переливчатыми выпуклыми узорами… Султан объявил, что жалует Эртугрулу и народу Эртугрула местность, называемую Сугют, — чтобы они проводили там зимы; а горы Доманич между Бурсой и Кютхией, и местность Эрмени[89] — жалует Эртугрулу и народу Эртугрула для стоянок летних, чтобы тучнели их овцы и давали много шерсти и молока и приплода…

— Слышали?! — крикнул Эртугрул с холма. — Слышали?! Это теперь наши земли! Мы — хозяева! Мы заслужили наши владения честью и храбростью!..

Началось празднование. Вскинув руки высоко, воины Эртугрула плясали, топая подошвами сапог о землю твёрдую. Чёрные, туго заплетённые косы бились на груди. Уже запели громкие голоса:

Храбрые воины огузов Отряд за отрядом идут! Вождь впереди на коне голубом, небесному волку подобном! Бьют барабаны и накры-литавры. Стяг-санджак развернули. День страшной битвы настал! Эй, убегайте, трусы; герои-йигиты[90] идут! Поле битвы головами покрылось, головы наших врагов саблями срублены, головы наших врагов катаются в поле! Скакали орлиные кони, их подковы спадали. Пёстрыми копьями кололи врагов, булатными саблями рубили…[91]

После воинственных песен запели другие — о жизни человеческой — сложенные в бесконечном кочевье… Протяжно пели. И созвучия звенели бубенцами…

Кайтабанун майасыны йÿклÿ кодум Нäрмидÿр майамыдыр аны билсäм Кара илÿм койунуну йÿклÿ кодум Кочмыдыр койунмыдыр аны билсäм Ала гöзлÿ гöрклÿ халалым йÿклÿ кодум Эркамидÿр кызмыдур аны билсäм…[92] Я оставил верблюдицу свою тяжёлой, Знать бы мне, самец ли, самка ли родились! В своей чёрной ограде я оставил овцу тяжёлой. Знать бы мне, барашек ли, овечка ли родились! Я оставил свою светлоокую красавицу-жену тяжёлой. Знать бы мне, мальчик ли, девочка ли родились!..

Песни были прежние, давние, кочевничьи; тянулись-протягивались, уносили сердца в далёкие-далёкие степи, туда, совсем далеко, где на высокой-высокой горе — престол верховного Бога — Неба…

Савук савук суларыны… Спросишь о холодных-холодных водах — из них пил мой старший брат. Как мой старший брат ушёл, с тех пор я из них не пила. Спросишь о табунах орлиных коней — на них ездил мой старший брат. Как мой старший брат ушёл, с тех пор я на них не ездила…[93]

Это всё было или не было? Или всё это было придумано после, и даже и много после; когда имена потомков Эртугрула сделались у всех на слуху?.. И самым первым написал свои слова летописец Языджиоглу Али. Написал в XV-ом столетии, и сочинение его называлось: «Сельджукнаме», а порою называют сочинение это — «Огузнаме». Языджиоглу Али рисовал потомков Эртугрула преемниками прямыми сельджукских султанов; и выводил тех и других от общего легендарного тюркского праотца — Огуза. А уж после хроники Языджиоглу Али пошли и другие писать… И мой любимый Мехмед Нешри в своём «Зерцале мира» (или лучше: «Зеркале…»?)… Кстати, Языджиоглу Али ничего не писал о битве с монголами и о помощи Эртугрула султану… Но, может быть, всё так и было; или почти так и было. Ведь пребывание племени кайы в Восточной Анатолии как раз и совпадает с нашествием туда монголов. А монголов кайы не любили; вроде бы им не за что было любить монголов…

Надо мне вам сказать, что историей Эртугрула и его потомков слишком часто занимаются люди, которые их совсем не любят. Например, Shaw в первом томе «History of the Ottoman Empire and Modern Turkey»[94] пишет вот такое; то есть об Эртугруле и его воинах пишет: «Кочевое племя без корней, продававшее свою службу тому правителю, кто заплатит больше». Но я думаю, Эртугрул не стал бы помогать монголам. И что, историкам за их книги ничего не платят, что ли?! За труды нужно платить. А война, битва — это ведь и есть труд… Вы, мол, презренные, без корней этих самых; а мы-то, мол, в Нью-Йорке, в Лондоне и в Мельбурне, в Софии и в Афинах польём вас грязью хорошенько! Мы хорошие, а вы, потомки Эртугрула, — плохие!.. А ведь никакого Нью-Йорка и никакого такого Мельбурна и в помине ещё не было! А в Лондоне повторяли с почтением имена правителей, внуков и правнуков Эртугрула; и носили тюрбаны — это называлось у современников Шекспира «турецкой модой». А кто знал тогда Афины и Софию? Кто это знал такие городишки на просторах великой державы?!..

Но как появилась великая держава? Это сделал Эртугрул? Да? Не спешите! Я ещё долго буду рассказывать вам; и если у вас достанет терпения читать мои слова написанные, вы всё-всё будете знать…

А «корни» эти самые, пресловутые такие!.. Эка невидаль! Когда прославились потомки Эртугрула, тогда и тьма целая хронистов и летописцев кинулась воспевать их; и такие тут корни сыскались! — на зависть любому королю стран холодной Европы!..

Мехмед Нешри: «Сочинения, хранящие тайны многих знаний, повествуют о происхождении величайшего этого рода от Огуза, сына Кара Хана, происходившего от Булджаса, сына Яфета[95], который был прекраснейшим сыном пророка Нуха-Ноя, да будет крыло мира над ним! Вот как сделалось это:

Эртугрул был сыном Сулеймана, сына Кая Алпа, сына Кызыл Буга, сына Бай Тимура, сына Ай Кутлуга, сына Тугра, сына Карай Ту, сына Сакура, сына Булгая, сына Сункура, сына Ток Тимура, сына Ясака, сына Чемендура, сына Ай Кутлуга, сына Турака, сына Каз Хана, сына Ялвача, сына Бай-бега, сына Артука, сына Кара Тая, сына Джемкемюра, сына Турача, сына Кызыл Буга, сына Ямука, сына Баш Буга, сына Джумура Мыра, сына Бай Суя, сына Тугра, сына Севинджа, сына Чар Буга, сына Куртулмуша, сына Корхава, сына Бульджука, сына Комаса, сына Кара-оглу, сына Сулеймана, сына Корхулу, сына Боз Лугана, сына Бай Тимура, сына Тортумыша, сына Гёк Алпа, сына Огуза, сына Кара Хана, сына Зиба Бакоя, сына Булджаса, сына Яфета, сына пророка Нуха-Ноя.

Говорят также, что от Кара Хана произошёл Иса-Иисус, а Огуз был сыном Исы-Иисуса, сына Исхака, сына пророка Ибрахима-Авраама — да будет над ним крыло мира!..»

Самый первый список «Cihannuma» Нешри относится к 1493 году. Об Эртугруле и его первых потомках писали и другие. В самом начале XVI-го века появилась хроника «Tevārih-I āl-i Osman»[96] Ибн Кемаля. А писания Ашик-паши-заде не дошли до нашего времени. А в «Та’рих-и гузида» — «Всеобщей истории» ещё ничего нет ни об Эртугруле, ни о его ближайших потомках. А эти все — Белён, фон Хаммер, Цинкайзен, Тишендорф, Гиббон[97] — они ведь ничего хорошего не сказали, хотя… тот же фон Хаммер много разных старинных рукописей собрал… Тут ещё прибегают историки — Йорга, Ников, Жеге, Дюлгер, Закитинос, Амандос, Мотнья… Там же и Гордлевский…[98] Но я, конечно же, больше поверю турецким историкам: Баркану, Иналджику, Гёкбилгину… Тут уже и советские, и болгары лезут со своими руганиями — Удальцова, Новичев, Тверитинова, Степанов, Достян, Ангелов, Гюзелев… Побежали все читать всё-таки Нешри того же, и сочинения Ходжи Сеадеддина, Коджи Хюсеина, Мюнеджимбаши…[99]

Было — не было? Было — не было? Было?.. …подняться ли мне с места моего? Схватить ли тебя за ворот и горло? Бросить ли тебя под мою сильную пяту? Взять ли мне в руку мой воронёный булатный меч? Отрубить ли тебе голову? Я хочу, чтобы ты понял эту сладость жизни! Потому я пролью на землю кровь твою алую…[100]

Эртугрул имел трёх сыновей — Сару Яты, Гюндюза и ОСМАНА…

Жизнью пахнет!

Он родился в Сугюте, в юрте, в зимнем становище, в долине. Вода в реке Сакарья холодной была по-зимнему. Теперь здесь, в Анадоле сделалась родина кайы. А Осман здесь родился.

Здесь кормилица его наклоняла молочные груди низко к люльке-бешику. Он никогда не был из тех, что живут памятью, воспоминаниями живут. Но в старости — а как ещё далеко! — уже в приступах немощи старческой, когда поутру долго не мог подняться, и лежал навзничь, впадал в дремоту; и чудилось раскачивание и тёплые сильные женские руки — то ли его везли на коне, то ли качали в люльке… Раскачивание уносило в дремоту всё глубже… Раскачиваться было хорошо, было — самое первое, самое раннее детство, куда невольно устремляется старческое сознание…

А песни пела кормилица, держа его на коленях своих толстых, обняв сильными руками защитными. Доверчиво прижимался головой к её большой груди под рубахой плотной; вертел головой, тёрся нежным детским затылком… Вот память на песни была у него всегда хороша. За это его особенно все любили, взрослым уже, выросшим, возрастным мужем; воины за него готовы были душу отдать! Потому что в песнях — голосом лёгким сильным — раскрывал широко жизни суть…

Фоган куш тенридин коди табушган типер капмиш тоган куш тирнаки сучулунмуш яна титинмиш боз булут ёриди будун юзе ягди кара будут ёриди ками юзе ягди… Сокол с неба — вниз, крикнул: «Заяц!» и схватил его. Когти сокола выпускались и снова прятались. Шла серая туча: на народ лил дождь. Шла чёрная туча: на все кругом лил дождь…[101]

Он совсем маленьким был и не мог помнить, как румийцы-греки и монгольские отряды нападали на пастухов его отца. Помнил себя в тёплой юрте. В юрте было так защитно, страха мальчик маленький не знал. От женщин, таких сильных, крепких, шло всё хорошее — еда, питье, телесное укрепляющее тепло, такое нужное неокрепшему детскому телу. Но он, едва сделав первые неровные шаги, знал уже, что он принадлежит другому миру, не женскому, а мужскому, миру людей, казавшихся ему совсем высокими. К этим людям его тянуло, к их общности; когда они пели, хотелось тоже запеть…

Кече туруп ёрур эрдим кара кизил бёри кёрдим катиг яни кура кёрдюм кайя кёрюб баки айди киркиб ати кемшелим калкан зюнюн чёмшелим кайнаб яна юмшалим кати яи ювилсин… Встав ночью, я бродил кругом, я видел чёрных и красных волков, я смотрел, натягивая тугой лук. Оглядываясь, волки поднялись на гряду холмов. Крикнув, двинем-ка мы коней, сшибёмся щитами и конями, забурлим и снова стихнем, пусть смягчится жестокий враг…[102]

Византийские отряды из Караджа Хисара[103] налетали на стада людей Эртугрула, угоняли овец. Владетели больших домов и полей, засеянных хлебными злаками, имели под своим началом отряды воинов в хороших кирасах, вооружённых длинными копьями и мечами хорошими. В этих отрядах разные люди были — черноглазые красивые армяне, светлоглазые и светловолосые выходцы из холодных, совсем дальних земель. Все имели — каждая общность — свою правду и справедливость свою. Подданные императора византийцев полагали все эти земли своими, а себя — потомками правителей Древнего Рума[104]. Наёмники честно исполняли свой долг. Сельджукский султан защищал пределы своих владений. Эртугрул, Тундар и люди их тоже знали свои права на свои земли, где паслись их стада. Привычно вскакивали на коней, преследовали похитителей, схватывались в стычках; чаще побеждали, а когда и проигрывали… Привозили в становище своих убитых, женщины выли, оплакивая; мужчины клялись отомстить. Но другой раз привозили пленённых и всё в становище сбирались в любопытстве. Мальчишки показывали пальцами и кидали камешки и комки земли в пленных чужих воинов. Привозили выкуп, звучала греческая речь. В юрте гостевой угощали привёзших выкуп. Начинали понимать речи друг друга. Неприметно для всех греческие слова входили в поток речей тюрок; и тюркскими присловьями уже щеголяли воины румов… А после вновь жили нападениями, стычками, пленениями, смертями…

Эртугрул говорил Тундару и старейшинам, что следует решительно переменить этот порядок дурной.

— Покончить надо с их вольностями! — говорил вождь кайы.

Но многим старикам рода казались румы сильными очень; такими сильными, что куда уж покончить с ними всадникам Эртугрула!

— Надо ждать, надо ждать. Когда султан решит ударить на этих неверных, тогда и мы пойдём с ним…

— Нет, покамест дожидаться будем султанского похода на неверных, они рассеют нас, как беспастушных овец! — возражал Тундар.

Эртугрул оставил старшими в становище Тундара и одного из братьев своей младшей жены, которая недавно родила ему сына, Гюндюза, третьего из его сыновей… Мать Османа, старшая, первая жена, не была довольна. Она ещё сохраняла в себе черты недавней решительной и смелой девушки, перегонявшей в скачках на добром коне иных йигитов. Ещё не так давно лишь она владела сердцем Эртугрула. Теперь она упрекнула его, сказав, что он пренебрегает будущностью их сына:

— Осман одиноким останется, а Гюндюза и Сару Яты окружают дядья и двоюродные братья!..

— Кто виноват, женщина, в том, что у тебя не осталось братьев? Не пойдёшь против судьбы! Откуда мне сейчас угадать, кто из моих сыновей окажется самым храбрым и толковым? В конце концов, судьба изберёт для лучшего своего претворения самого лучшего из них и поведёт за руку!..

Женщина хотела было возразить, что всё это всего лишь красивые слова, но она была умна и понимала, что, быть может, за ней останется последнее слово в их споре; но не стоит быть настойчивой, упрямой и потому глупой! Благоволение мужа стоит дороже! И она приблизилась к Эртугрулу и молча и внимательно поцеловала тыльную сторону ладони его правой руки. Он ответно положил тяжёлую ладонь на плечо жены, крепкие грубые пальцы воителя проницали сквозь шёлковую ткань. Затем он вышел, оставив её одну в юрте…

Эртугрул решил ехать в Конью, к султану. С собою взял пятьдесят йигитов. Вперёд не отправил гонца, ехал незваным. Но он знал, для чего ехал…

Прежде Эртугрул не бывал в резиденции султана. В сущности, когда вступил вождь кайы в длительное время мужской зрелости, любознательность и даже и простое любопытство не оказались в числе свойств его характера. Его не занимала жизнь султана и приближенных султана, равно как и жизнь владетелей земель Рума-Византии. Ему и на ум не входило пожелать выстроить для себя и своих близких жилище, подобное их обширным жилищам, выстроенным из прочного кирпича и камня. Он даже и не понимал, как возможно жить, спать ночью под этими каменными сводами. Ему хорошо дышалось в юрте. И всё новое, воспринятое им и его людьми, покамест не переменило коренным образом уклада их жизни. Нарядные ткани, красивая посуда, новое оружие и украшения лишь разнообразили эту жизнь, но не изменяли. И теперь Эртугрул направлялся в Конью без любопытства ко всей той новизне, каковую ему предстояло увидеть. Его занимало лишь одно: как воспримет султан его слова. А если сочтёт их дерзким и никчёмным вмешательством в дела Конийского султаната, своих владений? Султан был милостив к Эртугрулу, обещал быть ему вместо отца в добрых советах, но Эртугрул ещё ведь не обращался к султану, советов не просил, да и никаких приказаний как султанский полководец не получал… Однако он уже решился, уже двигался, продвигался вперёд, и потому гнал от себя докучные мысли… То, что мы называем рефлексией, было ему так же чуждо, как и осознанное любование окружающими пейзажами. Он смотрел вперёд и вокруг прагматически и по-кочевничьи зорко. Но случалось ночами, на привале, вид тёмно-синей ночи Анадола смутно волновал его существо; он бодрствовал, широко раскрыв глаза, и расширял невольно ноздри на тёмном смуглом лице своём, будто хотел невольно вобрать в себя эту странную волнующую прекрасность…

Отряд Эртугрула проехал мимо развалин древней крепости. Он никогда не узнал о хеттах, самых давних и загадочных насельниках этой земли, хотя в дальнейшем кровь их потомков смешивалась с кровью потомков его и его людей, порождая всё новые и новые виды человеческой красоты. Крепость не заняла его; он только подумал с небрежение…, что она очень стара и ни к чему уже не годна. Зато обрадовал его и его всадников ровный плеск озёрной воды. Они увидели множество гусей и уток, и обрадовались возможности поохотиться с луками и стрелами. Очень скоро набили много дичи и, разведя три костра, принялись готовить свою простую грубую пищу из птичьего мяса. Набирали глины, обмазывали гуся целиком, как был, с перьями; глина затвердевала, перья птичьи застревали в ней, мясо мягчало на огне, запечённое в глиняной оболочке. Но вода в озере была солёная, для питья не годилась.

Эртугрул понял, что город уже близко, когда дорога пошла мимо садов и деревень. Дома были глинобитные, минареты[105] мечетей поднимались. Эртугрул подумал, что род его по-прежнему не имеет имама, и решил попросить об этом султана…

Эртугрул прищурился и глядел на башни Коньи. Каменные плиты были самые разные, попали в стены, защищающие город сельджукских султанов, из мест самых разных. Зоркие глаза Эртугрула хорошо видели большие кресты, изображения человеческих фигур, орлов, простёрших крылья, львов… Однако всё это было ему совсем чуждо и даже и не вызывало удивления; всё это ведь нельзя было притащить на становище, приволочить в юрту для украшения… Нет, это были приметы чужой Эртугрулу жизни, оставляющие его равнодушным…

Подле больших городских ворот толпились, ожидая пропуска в город, люди, тоже разные. Боле всего собралось торговцев. Кучились верблюды и ослы. Помётом несло. Но вот это как раз был привычный дух, знакомый, успокоительный. Глава отряда стражников спросил громким голосом, кто предводитель всадников Эртугрула. Эртугрул по одежде мало отличался сейчас от своих воинов. Он взял с собою хорошую одежду, но думал надеть её для встречи с Алаэддином-султаном…

— Я — Эртугрул-кайы, полководец султана! — объявил, выехав вперёд.

Никого вокруг не занимали ни сам Эртугрул, ни его всадники! Какие-то тюрки, из бедных кочевников; стоило ли обращать на них много внимания! Много этакого добра у султана. Глава стражников спросил, есть ли у Эртугрула пригласительная грамота от султана. Эртугрул не понимал, о чём спрашивают его, и повторил своё имя, и…

— …я полководец султана, да пребудет мир над ним!..

Глава стражников поглядел на Эртугрула; понимал, что от этого кочевника, коего считал диким совсем, возможно ожидать и деяний дикости. Потому поопасился. Принялся растолковывать, однако голосом беззлобным и без презрения:

— Никто не может въехать в город без особого позволения.

— А эти? — Эртугрул чуть насупился. — Вон въезжают. — Он приподнял руку и указал на верблюжью вереницу с людьми вкруг, конными и верхом на ослах. Сам Эртугрул не слез с коня, и потому говорил с главою стражников естественно свысока; а тот не мог понять: то ли кочевник по дикости своей не спешивается, то ли из гордости…

Однако старший стражник продолжал быть терпеливым:

— Эти люди — торговцы, они товары привезли для продажи. У них есть дозволение въехать в город…

— Что же мне, назад возвращаться? — спросил вдруг Эртугрул; и его тёмное лицо приняло выражение доверчивости…

Стражник решил, что этот человек наверняка не лжёт.

— Я сейчас пошлю гонца и ты получишь дозволение, так я думаю. Ты, должно быть, и вправду один из султанских наёмных полководцев…

— Пошли гонца, — коротко бросил Эртугрул. Он был несколько обижен тем, что его назвали «одним из наёмных полководцев». Он хотел было сказать, что вовсе он не какой-то там «наёмный полководец», а султану он как сын; султан сам говорил, что Эртугрул ему будет как сын… Но Эртугрул решил не унижаться до споров с каким-то стражником…

Тут подошли и стеснились верблюды гружёные и группа всадников. Эртугрул окликал своих… Люди из охраны подъехавшего торговца бранились…

Стражник окликнул Эртугрула:

— Эй! Ты отъезжай со своими конниками подальше. Затолкают тебя. А как привезёт гонец дозволение, я тебя кликну…

Эртугрул помедлил, не желая тотчас проявлять послушливость и готовность к исполнению приказов какого-то стража. Но какой-то в полосатом халате и большом тюрбане на голове, сидевший на осле, кричал уже на Эртугрула:

— Посторонись! Дорогу каравану поставщика султана!..

«Слуга султана!» — подумал Эртугрул. Не следовало начинать свой приезд с того, чтобы ссориться с приближенными и слугами султана. Эртугрул гикнул своим конникам, хлестнул бок своего коня. Быстро отскакали подальше…

Эртугрул, в сущности, не был нетерпелив. Но на этот раз ему показалось, что время тянется слишком долго, да и обидно! Вереницы верблюдов вьючных вдруг показались ему бесконечными, а верховые, сопровождавшие караваны, спесивыми и даже и наглыми. Никто здесь не желал показать Эртугрулу хотя бы самое простое почтение!..

Но наконец подъехал от городских ворот один из стражников, позвал сердитого Эртугрула и подал ему свёрток небольшой шёлковый.

— Вот тебе дозволительная грамота султана! Сейчас поезжай в хан[106] Айдина, там остановишься со своими и будешь ждать приглашения из дворца.

Эртугрул не всё понял из этих слов, но почёл ниже своего достоинства спрашивать ещё объяснений. Горделиво въехал в ворота. Но никто не обращал в толчее, в сутолоке никакого внимания на него, и не заметили его горделивости.

Город, сразу показавшийся Эртугрулу очень большим, закружился улицами и базарами. Хороших коней продавали… Из тёмной манящей глубины лавок поблескивало оружие, ковры смеялись узорами. Деньги, пожалованные султаном, Эртугрул сохранил. Он плохо представлял себе, что такое деньги и на что они годны. Торговля и торговцы скорее отвращали его и даже и пугали. Какая-то часть султанских монет пошла на гердан — ожерелье для первой жены. Такие же герданы, только монет в них было нанизано поменьше, он подарил двум своим младшим жёнам. Монеты помельче были пришиты на шапочки трёх сыновей и двух дочерей. Конечно, он знал, что на деньги можно купить разное; но не знал, сколько монет за что дают… Но пожалел, что не взял с собой деньги; у него ведь ещё много их…

Домов было столько в городе — сосчитать их не было возможности! Попадались и дворцы, окружённые стенами. Эртугрул всё же решился спросить дорогу.

— Эй, почтенный человек! — позвал он какого-то длинноволосого в шапке и длиннополом одеянии. Тот охотно подошёл, посмотрел на всадников и улыбнулся доброжелательно и участливо. — Укажи мне дворец хана Айдина, прошу тебя. Султан, да будет мир над ним, передал мне вот этот шёлковый свёрток и указание остановиться в жилище хана Айдина.

Прохожий протянул руку:

— Покажи свой шёлк.

Эртугрул доверчиво подал ему свёрток. Прохожий спокойно развернул свёрток.

— Стой, не тронь! — успел крикнуть кочевник. Но прохожий снова улыбнулся и сказал приветливо:

— Не тревожься! Видишь, внутри твоего жалованного шелка — грамота на пергаменте. Здесь написано, что тебе дозволяется въезд в наш город как султанскому полководцу. «Эртугрул» — ведь так тебя зовут?

— Да, почтенный человек, я Эртугрул, а это мои люди из моего рода.

— Я вижу, тебе ничего не растолковали эти стражники у ворот! Никакого хана Айдина в Конье нет. «Ханом» мы зовём особый гостевой дом, где остаются на ночлег приезжие. Айдин, сын Баттута, содержит большой хан. Я провожу тебя туда.

Всадники поехали медленно, приноравливаясь к мерным спокойным шагам пешехода. Но далеко ехать не пришлось. Скоро увидели большой дом с дворами и галереями. Прохожий любезно взял на себя устройство Эртугрула и людей Эртугрула; показывал грамоту султана; то разворачивал, то снова сворачивал шёлк… Но всё было устроено. И вот уже сидели на подушках ковровых друг против друга в хорошей комнате Эртугрул и его внезапный покровитель.

— Почтенный человек, ты помог мне, а я не знаю твоего имени, — начал говорить кочевник.

— Моё имя — Мухаммад Джелаледдин[107], я — улем, толкователь Корана, нашей священной книги. Ведь и ты правоверный, я догадался.

— А ты не имам, почтенный Джелаледдин?

Собеседник улыбнулся едва-едва, чуть шевельнулись губы. Он явно было моложе Эртугрула, но, конечно же, не мог быть таким наивным, как вождь кочевников.

— Нет, я не имам.

— Это жаль! У нас нет имама, мы сами молимся, как можем.

— У вас, видно, души чистые; ваша молитва дойдёт до Аллаха и без посредничества имамов…

— Ты так думаешь?

— Да.

— Я увидел в Конье много мечетей, все высокие и красивые. Пусть мои люди отдыхают. Поведи меня на молитву в мечеть.

— С охотой и удовольствием исполню твою просьбу!

Эртугрул вдруг быстро приложил ко лбу ладонь, растопырив пальцы; быстро опустил руку и спросил, совсем доверяясь своему новому покровителю:

— А если придёт приглашение из дворца, от султана, да будет мир над ним?

— Хорошо, если оно придёт завтра или через два дня, — серьёзно отвечал Джелаледдин. — Султан занят многими делами, а твой приезд, как я понял, внезапен…

— Султан назвал меня своим сыном, пожаловал мне стяг, барабан боевой и бунчук! Я помог ему в битве…

— Он примет тебя, верь; но и в своей вере надо проявить терпение. Терпение — вот самая важная добродетель…

Эртугрул сосредоточенно наслаждался речью собеседника. Когда-то отец говорил много непонятного, толкуя о законах правой веры; с той поры Эртугрул искренне полагал, что учёные, красные речи и должны быть во многом неясны…

— Я поведу тебя в хорошую старую мечеть…

Они пошли. Вскоре Джелаледдин сказал своему спутнику:

— Ты простая душа, чистая. Ты не любопытствуешь, идёшь к цели пути и думаешь лишь о цели пути.

— А разве иначе возможно?

— Есть на свете люди, которым любопытно, что происходит вокруг них.

— Я мало грешу подобным свойством…

У входа в мечеть Синджари они разулись. Эртугрул оробел. Правоверные слушали проповедника, говорившего с мимбара[108]. Персидских и арабских слов было так много в его проповеди, что Эртугрул не понимал почти ничего. Джелаледдин искоса глянул на него и раздумал пытаться растолковать проповедь. Кочевник явно наслаждался этими звуками непонятных речей…

«Простая чистая душа, угодная Аллаху!» — подумал Джелаледдин.

Эртугрул молился истово, припадая лбом к циновке. На улице Джелаледдин пригласил его в гости:

— Мой дом здесь поблизости…

Всю дорогу до дома Джелаледдина молчали; один только раз Эртугрул произнёс с горячностью, всё ещё впечатлённый молитвой в мечети:

— Сладкие слова Аллаха, сладкие слова!.. Нет, я буду просить султана, буду просить!..

— О чём же? — осторожно полюбопытствовал Джелаледдин.

— Буду просить, чтобы он прислал на наше становище имамов!..

Тут подошли к воротам дома. Был хороший дом. В комнате для гостей подано было хорошее угощение. Эртугрул просил гостеприимного хозяина говорить о божественном и слушал с восторгом красные глаголания. Знаменитый в дальнейших столетиях Руми (а это — вы догадались, разумеется! — был не кто иной, как он!) говорил ему о своём учении, но увидел, что этот простодушный человек едва ли поймёт его. Тогда стал говорить ему свои стихи. Эртугрул имел хорошую память, запомнил поэтические слова и даже годы спустя повторял их своим сыновьям и говорил при этом повторении:

— Вот, знайте, сыновья, что не одна лишь земная жизнь с её благами, желаниями и жаждой исполнения всех этих желаний существует на свете!..

Анда сезлер еринде гёрмекдюр Анда ким гёз гёре не сормактур Анда елсюз агузсуз ичмекдюр Ол чюменде канатсуз учмакдур Йемек ичмек бехиште нурдандур Хошлугун учмак ичре хурдандур Тохуми учмакун намаз олди Йерлери эвлери нияз олди Йемиш у япрак анда сёйлерлер Ирлаюбан будакда ойнарлар Зикрден догди андаги кишлар Дюкели анда яйлаюр кишлар Зикр учмакда куш олуп учар Бахтли ол киши ки зикр эдер Ол ким экди делим делим гётюре Учмак ичре севинюбен отура. И вот каковы обители Рая: Там вместо слов — зрение, Там, где видят глаза, к чему спрашивать? Там пьют без рук и без посредства губ и самого рта, На том лугу летают без крыльев. Еда, питье в Раю — от Аллаха, Твоё блаженство в Раю — от гурии[109]. Молитва стала сутью Рая, Моление стало его землями, его домами. Плоды и листья там разговаривают, Распевая, на ветках резвятся. Из поклонения Аллаху родились тамошние птицы, Там все зимуют, проводя время на яйлах — летних становищах…[110]

Спустя ровно три дня прибыло из султанского дворца приглашение с посыльным. Посыльный громко прочитал слова приглашения; так полагалось; и было хорошо, что так полагалось, ведь сам Эртугрул не мог читать…

Ближе к вечеру он надел нарядную одежду, набросил на плечи тот самый красный плащ, подаренный султаном, и поехал во дворец, в сопровождении своих всадников.

Слуги приняли коней, а другие слуги провели Эртугрулу II его спутников в большой зал. Зал весь был сплошь в копрах цветных, разноцветных — и на полу и на стенах — копры! Будто огромная юрта! «Быть может, в обителях Рая — такие юрты!» — подумал кочевник. В подсвечниках, золотых и серебряных, многое множество свечей горело; и было поздним вечером и ночью — совсем светло! Длинные низкие столы были сплошь уставлены лаганами-блюдами и соханами-мисками, и чашами; и тоже была посуда серебряная и золотая. А благоухание яств и напитков такое было, как в тот день, когда Эртугрул угощался в султанской палатке; только много сильнее и гуще, потому что еды и питий было поставлено куда больше! А на особом помосте поставлен был особый стол. И Эртугрул догадался, что за этим столом будут насыщаться султан и ближние люди султана. Вдруг ему захотелось, чтобы и его проводили слуги к этому столу. Но и его самого, и его спешившихся у дворцовых ворот конников, посадили на нижнем конце одного из тех длинных столов.

Вступил в залу султан, а за ним шли его ближние люди и стражники с молотами, саблями и щитами круглыми золочёными. После общей молитвы расселись гости. Слуги расстелили на их коленях длинные-длинные платы из тонкой мягкой ткани[111]. Эртугрул решился посмотреть на султана; тот сверкал в своём одеянии так светло, что даже и лицо трудно было различить в свете этого дробящегося на множество ломких лучей сверкания. Султан и не заметил Эртугрула; сидел за столом на помосте и бросал изредка слова своим ближним, которые поместились вместе с ним…

На столе Эртугрул приметил тонкие белые чаши, разрисованные цветами… Из такой посудины и пить страшно — до того хрупка!..[112] Сторожко озираясь, приметил, что его и его людей посадили всё же за хороший стол. Места за другим столом заняты были совсем уж бедно одетыми…

Эртугрул приободрился, протянул руку, завернув рукав, и взял кусок жареной баранины, исходивший соком и душистым запахом трав вываренных… Тотчас же он ухитрился капнуть жирными каплями на шёлковый рукав дорогой одежды своего соседа. По одну сторону от Эртугрула посадили его спутников, а по другую сидели неведомые люди — то ли придворные, то ли кто… И человек, рукав которого Эртугрул испачкал, проговорил с довольной громкостью и досадливо:

— Ох, эти этраки биидрак! — Тюрки-грубияны! Ох, эти неотёсанные варвары-кочевники! От них придёт погибель Конье!..

Эртугрул опустил руки на плат-полотенце перед собой и от неожиданности молчал недвижно. И вдруг раздался голос от султанского помоста:

— Не следует говорить такие слова; не следует оскорблять одного из гостей милостивого султана! Пусть мы сами и сделались руми — оседлыми горожанами, пусть жёнами нашими сделались утончённые гречанки и персидки, но забывать нам о наших праматерях-тюрчанках — дурно!..

Эртугрул поднял голову и узнал вдруг своего гостеприимного провожатого; тот в своей скромной одежде помещался за столом на султанском помосте. И тут заговорил и сам султан:

— Джелаледдин прав. Эртугрул — мой нынешний гость и давний спаситель. Он — сильный человек хорошего рода. Он мог бы ударами или даже и убийством ответить на оскорбление, явственно нанесённое ему и его приближенным; но он предпочёл проявить сдержанность, чтобы не нарушать благочиние нашего пиршества!..

Все гости одобрительным гомоном встретили речь султана. Несдержанный сосед Эртугрула вдруг попросил прощения, и Эртугрул тотчас проявил великодушие и отвечал:

— Я прощаю вам ваши слова; думаю, они произнесены были необдуманно! Да и я совершил неловкость в отношении вашей праздничной одежды!..

И тут султан, словно бы нарочно дождавшись окончания речи Эртугрула, подал взмахом руки знак музыкантам, сидевшим у входа в пиршественный зал… Музыканты заиграли и никогда ещё прежде Эртугрул не видел и не слыхал таких чудных для него струнных инструментов — таких тамбуров[113] не видал и не слыхал! Вступили в зал певцы и плясуны. Пение и пляски начались для удовольствия гостей… Эртугрул отёр ладони и пальцы о штаны, как делал всегда после еды, и тихо сидел на своём месте, наслаждался музыкой, пением, плясками. Всё казалось ему прекрасным, красивым, звучным… Спутники его разделяли его наслаждение…

В это время султан и его ближние люди покинули пир. Заметив, что они уходят, Эртугрул забеспокоился — что же делать ему, как поступить?.. Но тот человек, с которым он чуть было не повздорил, вдруг наклонился предупредительно к его уху и проговорил:

— Я примечаю твою тревогу и догадываюсь, отчего ты тревожишься. Но султан благосклонен к тебе, это всем видно! Жди! Он сам позовёт тебя, да будет мир над ним!..

Эртугрул и вправду был простодушен. Он не стал подозревать своего недавнего оскорбителя в желании сотворить дурное, навлечь беду… «Терпение — вот что нужно в этой городской жизни!» — подумал Эртугрул и спокойно продолжил слушать пение под музыку…

Но вот ушли танцоры, за ними вышли со своими инструментами музыканты. Гости начали покидать зал. Эртугрул и его спутники не вставали со своих мест. Вот уже зал опустел. Ушли гости, но вошли ещё слуги и начали особыми железными колпачками тушить огни свечей… Никто не обращался к Эртугрулу, не просил уйти… «Буду ждать! — решил он. — Или мне велят уйти, или позовут к султану!»

И поступил он правильно! Уже совсем стемнело в зале, и лишь за столом, где он оставался со своими людьми, было светло от пламени свечей… Подошёл в нарядной одежде ещё один служитель, поклонился Эртугрулу и, сказав, что послан всемилостивым султаном, попросил Эртугрула подняться и идти.

— Но люди твои, господин, должны будут ждать тебя у ворот дворца! — добавил с почтением.

— Ладно, — откликнулся кочевник кротко. — Пусть проводят моих людей к воротам, пусть отдадут им наших коней…

И после этих своих слов Эртугрул поднялся и двинулся вслед за посланным.

Пришли в один покой, переходя коридорами, галереями, лестницами… Покой скромно был убран. Султан сидел на простой кожаной подушке. Поклонился Эртугрул, и султан велел ему сесть.

— Я обрадован твоим приездом, Эртугрул, я не забыл тебя. И я знаю, ты не из досадников. Должно быть, дело важное привело тебя ко мне. Почтенный Джелаледдин, мудрец, очень хвалил тебя…

И в ответ на эту речь Эртугрул так заговорил:

— Всемилостивейший султан! Мудрый Джелаледдин удостоил меня, бедного невежественного тюрка, своей мудрой беседой. Сладкими словами напитал он мой бедный разум!.. Вместе с мудрецами Коньи я молился в городской мечети. И вспомнилась мне особенно ясно незабываемая наша с тобой беседа о законах правой веры. И душа моя затосковала и возревновала о нашей правой вере! И до сей поры молимся мы без имамов, как можем, сами. Пришли к нам имамов, всемилостивейший!..

Султан усмехнулся:

— Это и есть дело, ради коего ты проделал свой путь в мою столицу? — Смотрел испытующе.

— Нет!.. — Эртугрул покраснел. Тёмная смуглота не скрыла румянца.

— Я буду с тобою откровенен, — сказал султан. — Пожалуй, не знаю я таких имамов, каковые решились бы отправиться на становища твоего рода и поселиться вместе с тобой и родичами твоими. Молитесь уж в своих месджидах, как можете! Тот же мудрый Джелаледдин полагает, что душа твоя чиста и молитвы твои угодны Аллаху. И не огорчайся, мой друг! Придёт время, и многие учёные улемы и имамы сочтут за честь славить Аллаха и толковать священные слова Корана при дворах твоих потомков.

— Это сказал почтенный Джелаледдин? — тихо спросил кочевник.

— Да, это он сказал. А он зря не скажет, речей на ветер не бросает. Он храбр в своих речах, искренен и откровенен. Однако всё же, говори мне, какое дело привело тебя в Конью! Есть у меня догадка, но прежде чем её высказать, хочу услышать твои слова!..

Эртугрул глубоко вздохнул и заговорил:

— Ты, всемилостивейший султан, пожаловал мне и моему народу земли хорошие для становищ летних и зимних. А неверные из Караджа Хисара и не думают почитать твои приказы. Отряды неверных тревожат мои стада набегами, угоняют овец, нападают на пастухов, убивают моих людей! Мы отбиваемся, мстим, но ведь нас не так много, да и оружие у нас не такое хорошее, как у этих неверных…

— Чего же ты хочешь? — Взгляд султана вновь сделался испытующим.

— Объяви войну неверным! — сказал горячо Эртугрул. — Пусть мои всадники идут как верная часть твоего войска…

И султан в ответ на горячность своего полководца проговорил слова согласия:

— Я уже думал о таком походе, равно как и о том, чтобы твои конники-воины помогали мне, как уже случилось однажды. Сейчас возвращайся в хан и завтра поутру отправляйся в своё становище. И готовься к войне! Жди вестей от меня, из Коньи, будут к тебе от меня гонцы!..

И Эртугрул возвратился в гостевой дом, где стоял со своими спутниками. Быстро они собрались, чтобы наутро пуститься в обратный путь. А утром, едва рассвело, прибыли в хан Айдина богатые подарки из дворца, привели и коней, дорогих, красивых и резвых, также в подарок… И Эртугрул, довольный, пустился в обратный путь…

А вскоре прибыли в Эрмени, где в то время были раскинуты юрты Эртугрулова становища, посланцы султана. А воины-всадники Эртугрула уже пребывали в готовности. И выступили в поход. И соединившись с войсками султана, ударили на Караджа Хисар. Надо было вызволить из рук неверных Кютахию.

Крепость Караджа Хисар, которую неверные звали Дорилайон, расположенная на реке Порсук, сдалась. Греки запросили мира, но султан ответил отказом на их условия. Крепость не возвратил им. Тогда неверные, которые являлись подданными императора румов Теодора Ласкариса[114], сговорились с монгольским воеводой Баянджаром и пошли на город Эрегли, они этот город Гераклеей[115] звали, в память о своём древнем богатыре по имени Геракл. Тогда султан вызвал к себе в ставку Эртугрула и сказал ему так:

— Эрегли теперь в руках неверных. Ты должен взять эту крепость!..

А сам султан двинулся на Бога Оюк и скрутил монголов поистину в бараний рог.

А люди Эртугрула стали у стен Эрегли. И гарнизон Гераклеи отбил первые два приступа. И тогда Эртугрул сказал так:

— Мы — люди привычные к лишениям, кочевники; тюрками-грубиянами кличут нас изнеженные горожане, когда оскорбить хотят. А вот теперь наши простота, грубость и привычность к лишениям сослужат нам добрую службу! Я знаю, эти румы изнежены и трусливы ещё более, нежели конийцы, ведь всё-таки в жилах конийцев течёт-бурлит славная тюркская кровь! Станем лагерем перед этим городом Эрегли. Терпение — вот самая важная добродетель того мира, где нам суждено жить. Нам не нужно много еды и питья. А вот неверные в городе привычны к излишествам. Скоро они начнут страдать от голода и жажды. Я верю: они сами сдадут нам крепость!..

Так оно и сталось.

— Этот город — ваш! — сказал Эртугрул своим воинам. — Отдохните от воинских трудов. Берите добычу, кто сколько возьмёт, но не враждуйте друг с другом при этом!..

И воины Эртугрула, не вступая друг с другом во вражду, набрали в крепости много добычи. А пленных жителей и одну пятую часть добычи Эртугрул отправил в ставку Алаэддина Кейкубада…

И два года, три месяца и четыре дня провёл Эртугрул в битвах. Он бы ещё расширил владения султана, однако тяжкие времена настали. Скончался всемилостивый султан Алаэддин Кейкубад, сын Кейхюсрева. И многие годы после его смерти Эртугрул рассказывал своим сыновьям и внукам о милостях, великом уме и великой доблести величайшего из султанов, Алаэддина Кейкубада, сына Кейхюсрева; под рукою щедрой и милостивой его правления процветала некогда Конья… И после его смерти сделалась беда. И сына его, султана Гияседдина[116], победили монголы. И монголы сделались господами земель Малой Азии. Так и пропала династия сельджукских султанов. И снова неверные захватили Караджа Хисар. И минуло двадцать лет. И Эртугрул отошёл давно от воинских дел. Жил вместе со своим народом на становищах, некогда пожалованных. И неверные, и монголы не смели тревожить его. Он не был жаден к богатству; жилища его людей были хорошо украшены, но отступать совсем от обычаев жизни своих предков он не хотел. Он жил вместе со своим народом и доволен был своей жизнью; любил охотиться, любил награждать своих ближних, когда они добывали много дичи. Все три жены Эртугрула жили счастливо, каждая — в своей юрте, нарочно для неё одной устроенной, и имели много одежды дорогой хорошей и украшений… И ни в чём не нуждались люди Эртугрула…

Но византийские хронисты ничего не написали об участии Эртугрула и его людей в войне султана с императором византийским. А летописец деяний потомков Эртугрула, Идрис Битлиси, полагает, что захватил Караджа Хисар не Эртугрул, а один из сыновей его, Осман. Впрочем, когда Идрис Битлиси писал это, Осман уже сделался… Да, Осман…

Тянется вдаль равнина Малой Азии. Инжирные деревья стоят, низкорослые, крепкие. Мохнатая листва оливковых деревьев сплетается в серебристый свод… Эртугрул так и не полюбил есть оливки. А Осман приучился к их вкусу много позднее своего детства, уже когда подружился с Михалисом, о котором наша речь ещё пойдёт…

А по зимам заносит горы и равнины Анадола снегом. И всё голубое и серое кругом…

Эх, если бы Осман был человеком воспоминаний! Эх, если бы он был человеком писаний! Но он человеком таким не был. И лишь в дни старческой немощи, когда поневоле приходилось долгие часы проводить на постели, всплыли в памяти, в сознании, прежде занятом лишь заботами ежедневными, то смутные, а то вдруг яркие живые картины детства, юности ранней…

Должно быть, люди Эртугрула всё ещё не сделались хорошими правоверными, и много сохраняли в укладе своей жизни от обычаев многобожников.

Вспоминается темнота, в юрте она, должно быть. Она, темнота, живая, колеблется, человеческим людским духом пахнет… В темноте клики людские, голоса мужчин и женщин:

— Старайся! Старайся!

— Эх, хорошо!

— Ай! Трудись, трудись!..

В полутьме старый жрец-шаман кладёт на циновку большой бубен. Смутная тень девочки-подростка, тонкой, как веточка древесная, девочки, в рубашке длинной, становится обеими ногами на бубен. Девочка переступает маленькими ступнями на бубне. Шаман-жрец надевает ей на шею связку прутьев наподобие ожерелья… Шаман поёт и выкрикивает… В полутьме видна его фигура в длиннополом халате, отороченном волчьим мехом; и на голове — шапка волчья…

Бубен гремит-звенит… Запахло горячим, бубен нагрели на огне очага… Мужчины пляшут… Слова шамана зазвучали:

— Ой! не великий я, не большой! Где мои духи? Куда ушли? Ой, боюсь, боюсь! Отец, мать, помогите мне с неба. Духи из тумана, прилетайте ко мне! Тучи, туман… Болезни, уходите, уходите!..

Вдруг откидывается полог, дневной свет врывается в юрту, в её внутренность, будто атака сабельных клинков… Это отец!.. Он кричит грозным голосом и гонит всех… Упрекает грозно… Осман уже на руках у отца. Руки жёсткие, грудь отца твёрдая, одежда жёсткая… Вдруг женщина выхватывает мальчика из рук отца… Но мальчик пугается этой женщины, это его мать, но он плохо знает её… Он кричит и толкает её своими слабыми ещё руками… Вдруг вспыхивает огненно перед глазами мальчика лицо суровое отцово… Вскидывается широкая ладонь отца, сжимается кулак… Отец бьёт мать. Она падает, упускает из рук своего сына, мальчик ушибается больно и вскрикивает… Знакомые толстые руки кормилицы, знакомое её толстое тело… Мальчик всхлипывает, ему больно… Неосознанно ища успокоения, он прячется лицом заплаканным в грудь кормилицы, тычется…

Отец запретил жречество-шаманство. В тот день шаман заклинал духов, чтобы вылечить старшую сестру Османа. Девочка болела, худела и кашляла. Мать тогда осмелилась возразить на приказания мужа. И более никогда он не входил в юрту, отведённую ей. Девочка скоро умерла. Осман вовсе не помнил свою сестру. Их было у матери только трое детей. Она жила одинокая, всё ещё красивая, сильная; прежде, давно уже, так любимая Эртугрулом… Когда Осман вырос, он относился к ней почтительно, но никогда меж ними не было близости… И она не ждала от сына ласковых слов, не просила. Одна из последних женщин среди народа Эртугрула, сохранявших давнюю горделивость, свойственную кочевницам…

Осман напрягает память. Видит свою мать, на голове её — светлый плат; лицо смутное сквозь нити — она ковёр ткёт… Его тянет к матери; но он отчего-то знает, что не нужно тянуться ему к ней, не нужно… Он вдруг подбегает к ней… но это уже в другой раз… она сидит на траве, рядом с ней — старуха, беззубая почти… Мать горделивая, сумрачная и замкнутая. Обе женщины прядут. Быстрые, грубоватые смуглые пальцы сучат нить. Нить грубая белая наматывается на веретено простое, острое… Мальчик подбегает к матери, но вдруг замирает, не добежав; стоит, замерев, несколько мгновений, заложив руки за спину, и поворачивается круто и быстро бежит назад… А мать сидит, опустив глаза, горделивая, и не смотрит на сына, не посмотрела. Но она душою всей своей чует, как он подбежал, как хотел сказать ей, своей матери… Хорошие слова сказать хотел… Она это чует, знает…

Отец в голубом кафтане коротком, тесьма тёмная. На голове повязан убор полосатый — чёрный, красный; кисточки красные подрагивают… Отец красивый; глаза чёрные глубокие, но покрасневшие напряжённо; густые брови поседелые нависли над глазами чёрными глубокими; взгляд горький, сумрачный, пристальный; седые усы и бородка круглая окружают выпуклые губы, чуть запёкшиеся, бледные немного… Эртугрул видится сыну совсем старым, хотя не стар ещё; видится тоскующим, хотя любил веселье… Но более всего занимает мальчика отцов пояс широкий, кожаный. За поясом — ножи в ножнах и подвески какие-то деревянные красные, всё тукается, перестукивается, подрагивает-побрякивает…

Отец никогда не носит дорогое платье, один лишь только плащ красный, султаном Алаэддином Кейкубадом, сыном Кейхюсрева, подаренный. Великим султаном, под рукою его процветал Конийский султанат… Дорогое у отца лишь оружие. Порою мальчик не может глаз оторвать от шлема, тонко золочёного, сверкающего-бликующего… Колчан со стрелами оперёнными, тёмно-красный, разузоренный мелкими цветками голубыми…

Тёмные большие пальцы отца прикрывают выпуклый смуглый лобик мальчика… Щекотно… войлочная шапочка наползает на глаза детские смеющиеся…

Круглое личико ребёнка — милое, волосики ещё светлые, почти русые, после потемнеют. Он сходен с отцом, но весёлый почти все дни, часто заливается смехом, закидывает головку. С маковки свешивается, поматываясь, тоненькая коска; так ходил когда-то, давно, брат его отца, младший, дядя мальчика, Тундар, ныне храбрый воин с длинными чёрными косами…

На шее тонкой мальчика — низка голубых ониксовых бусин — от сглаза, от порчи… Мальчик испытывает странно нежное чувство к этим камешкам на простой толстой нитке; это мать надела ему; он не помнит, когда… Вдруг он примечает взгляд отцов, быстро, исподлобья брошенный на эти голубые камешки… Эта низка простых бусин словно бы единит отца и сына в чувстве затаённом к той, кого они видят редко; к той, с которой не хотят говорить… Но на деле-то любят!..

И если говорят что-то доброе о женщинах, мальчик совсем невольно соотносит слова с обликом матери… Звучит густой, с провизгом, голос кормилицы:

— …вот неверные напали на становище. Все как один кинулись защищать свои юрты, очаги, детей своих. Женщины выхватывали ножи из ножен и бежали на битву вместе с мужьями, отцами и братьями. Только одна старая, дряхлая старуха не могла бежать вместе со всеми. Она стояла у юрты своей и смотрела с тревогой на битву, вглядывалась. Там её любимый сын бился. Наши одолели неверных, сбросили с коней и гнали. И вот один из преследуемых, раненный, кинулся к юрте, подле которой замерла старуха. Наши побежали по пятам за ним. И что видят? Старуха вскинула руки и не допускает своих родичей в юрту.

— Ты что, мать? — закричали на неё. — Ты что? Он сына твоего убил!.. Ты пусти нас, мы убить должны его!..

А она горделиво голову подняла и сказала:

— Этот человек — гость мой!..[117]

И сердце мальчика ударялось о ребра детские, обмирало обмиранием сладостным, билось радостно… Он чуял без слов: «И моя мать, и моя мать, она бы тоже так!.. Она смелая, она самая смелая и благородная!..»

Мальчишки растут, балуются, узнают свойства тела своего… На берегу одного ручья — кенаре аб — нужник. Здесь разглядывают концы друг у дружки, маленькие ещё кончики; теребят, мнут — абе алу герефтан; малую нужду справляют друг у дружки на глазах — кто дальше… Говорят друг дружке скверные плохие слова; друг за дружкой гоняются, колотят, вскрикивают сердито и смеются тотчас… Меряются концами — у кого длиннее… Осман маленький знает чужое слово «кир» — конец… Чужое слово, не тюркское; стало быть, плохое!..

— Кир! Кир! Кир!.. — выкрикивает Осман…

За ним бегут; ударяют, хлопают с размаха по спине… Вдруг жёсткие железные руки отца, будто кузнечными горячими клещами, хватают Османа… Он замирает, как птица маленькая, схваченная пальцами человечьими…

— Прочь! — гонит отец мальчишек. — Пошли прочь!..

Они разбегаются молча и поспешно. Вдруг они вспоминают, что ведь отец Османа — вождь Эртугрул, а Осман ведь — сын Эртугрула!..

— Ты совсем забыл, кто твой отец! — произносит отец горько, но голосом спокойным.

— …не забыл. — Осман почти шепчет.

Глаза отцовы глубокие и чёрные приближаются к самому лицу мальчика…

— Забыл мой сын о том, что все мы — люди правой веры! А что повелевает наша святая книга Коран о скверных дурных словах?

— Нельзя их произносить, — шепчет мальчик.

— Плохо я слышу твой голос! Или на тебя болезнь хрипоты напала?

Мальчику худо, но ведь сам виноват, знает…

— Я здоров, — говорит громче. — Я знаю, по законам правой веры нашей нельзя говорить плохие слова…

— А вы здесь только и делаете, что говорите! Это всё персидские слова…

— Чужие слова всегда плохие! — вдруг быстро выговорил, почуяв, что отец смягчается.

— Кто сказал тебе?

— Старухи говорят!

— Старухи и прочие женщины всю свою жизнь — на становищах. А мужчина — воин, полководец; мужчина правит посольства к правителям иных многих стран…

— И к неверным?

— И к неверным! А персы — люди правой веры…

— Чужие, даже если и правой веры, всё равно чужие… — проговорил колебливо.

— Ты и персов-то никогда не видел!..

— Их никто не видел! — Мальчик супился.

— Стало быть, когда-то кто-то видел, слова-то знаете!

— Большие тоже говорят эти слова! Большие видели многих чужих, даже неверных… И все слова чужих — плохие!.. От своих отцов все мальчишки слышали…

— И ты от меня слышал?

— Нет… — смутился, опустил голову, шершаво обритую, косичка мотнулась.

— Видишь, как!.. Тебе отец, стало быть, — не указ?

— Ты — вождь, набольший…

— Разве не следует тебе вести себя, как подобает сыну вождя? Вырастешь — и сам сделаешься вождём, тебя изберёт наш род…

— Не!

— Не хочешь?..

Мальчик не говорит в ответ ни слова. Отец берет его за руку и ведёт в свою юрту. Теперь оба молчат. Прежде мальчик бывал в отцовой юрте два, быть может, три раза… Отец велит ему сесть на простую кожаную подушку… Мальчик не решается вертеть головой, но глаза его смотрят внимательно…

— Садись! — И отец и сам садится лицом к сыну. — Хорошо у меня?

— Да…

— А что тебе по душе более всего в этом жилище? Видишь, хорошие ковры постланы… — Отец явно испытывает его, голос отца нарочитый. Но мальчик понимает. Радуется маленький Осман, стараясь не показать своей радости; а радует его то, что возможно ему отвечать с искренностью на многие вопросы отца…

— Ковры и у женщин постланы!

— Верно! — Чёрные глаза отца, глубокие, продолговатые, вспыхивают улыбкой краткой.

— У тебя оружие хорошее, самое хорошее на становище; вот что мне по душе!

— Верно отвечаешь! А вождём, стало быть, не хочешь сделаться?..

Мальчик ничего не успевает сказать в ответ. Полог приподымается и входит его дядя Тундар, младший брат его отца; мальчик играет с сыновьями дяди Тундара и многое узнал от них… Тундар лёгкими шагами — ведь успел разуться, а маленький Осман и не заметил! — и лёгкими шагами подходит к брату старшему, к вождю Эртугрулу Тундар и слегка пригнувшись, будто для прыжка, целует ему руку…

— Ты повелел прийти после полудня… — произносит спокойно и с почтением.

Дядя Тундар похож на отца, но волосы и глаза — светлее; и в глазах нет этой глубины, глаза поуже — щелями…

— Я для беседы звал тебя, Тундар; да вот, с сыном заговорился!..

— Отец и сын — великое дело! Сыну должно почитать отца…

Осман насторожился.

— Почитает он меня худо! — Глаза отца смеются черно. — Плохие, дурные слова говорит и хочет говорить!..

— Я не хочу!.. — быстро выговаривает мальчик.

Тундар стоит, старший брат не приглашает его сесть.

Мальчик внезапно чувствует себя важнее Тундара; и от этого внезапного чувствования настораживается ещё более и даже немного пугается…

Тундар хмурится.

— Конец ему надобно отрезать за такие дурные слова! Вот я ему отрежу конец!..

Голос дяди серьёзен. Мальчик тщетно ищет глазами на лице большого Тундара малые хотя бы приметы улыбки, смеха. Мальчик ещё совсем мал, ему пять лет; он ещё не видел, как празднуют обрезание[118], и сам ещё не подвергался обрезанию. Он знал, что сделают это сразу и ему и ещё его сверстникам. Но мальчишки постарше нарочно пугали маленьких, будто могут и весь конец отрезать; нарочно!.. В сознании детском проносятся коротким сумбурным вихрем ребяческие предположения и умозаключения… И в этом вихре, охватившем его сознание, мальчику представляется, будто спасения нет!.. Сила воли мгновенно слабеет.

Если всё равно спасения нет, стоит ли быть сдержанным по-мужски?!.. Черты детского круглого лица искажаются, кривятся в плаче, лицо и глаза краснеют… Мальчик прижимает кулачки к глазам и заливается тем отчаянным, безысходным ребяческим плачем, рёвом, который большим так трудно остановить, который даже угрозами и побоями не прекратишь…

Мальчик уже ничего не видит, не различает кругом себя. Всё кругом искривлено, искажено щипучим туманом горьких, отчаянных и безысходных слез… Но вот ладонь отца на маковку ложится тяжёлым теплом… И мальчик замирает в бурном всхлипе, зажмуривает глаза… Плач прерывается…

— Ступай, Тундар, — произносит отец сумрачно, однако сдержанно. — Я после пришлю за тобой. После будем говорить. Напрасно ты так, зря… — Отец не договаривает.

— Шутка ведь это, — нехотя оправдывается Тундар. — Разве наш отец не шутил так с нами?

— Не помню такого, таких шуток не помню, — отвечает Эртугрул.

Тундар кланяется и выходит из юрты.

Эртугрул склоняется к сыну.

— Твой дядя и вправду пошутил. Я не хвалю подобные шутки, но это и вправду всего лишь шутки. В жизни своей ты услышишь и испытаешь над собой ещё много жестоких шуток… — Отец вдруг протягивает сильные руки, подхватывает мальчика и сажает к себе на колени… Как теперь хорошо, как тепло и защитно. И в тысячу раз лучше, чем на коленях у толстой кормилицы! Она — всего лишь женщина, она часто сажает маленького Османа на свои толстые колени; а отец — так редко… потому что отец — мужчина, храбрый воин, вождь, набольший!..

Мальчик борется с собой. Хочется всё-всё высказать, рассказать отцу; тяжело ведь носить в себе, в своей душе все страхи и подозрения, правды и неправды, запретное и полузапретное… Но, может быть, всё равно не нужно говорить, не нужно рассказывать, открывать… даже отцу!.. Но уже не осталось сил сдерживаться!.. Лицо, глаза ещё горят после плача…

— Это не шутка! — выпаливает мальчик. — Не шутка! — повторяет…

Глаза отцовы полнятся внимательной, сдержанной добротой, ласковостью…

— Отчего не шутка? Отчего ты так решил? — спрашивает отец серьёзно; как будто сыну и не пять лет, а много больше…

Мальчик собирается с силами, вздыхает глубоко, — переводит дыхание, всхлипывает невольно… И вдруг обращается к отцу смело, необычайно смело:

— Ты спросил, хочу ли я сделаться вождём…

— Да. Но ты ответил отчего-то, что не хочешь… — Голос отца серьёзный и тёплый…

— Я, может быть, и хочу, только не будут выбирать!..

— Отчего ты думаешь такое? Почему ты решил, что не придёшься по душе людям нашего рода?

— Потому что никого и не будут выбирать! Сыновья Тундара такое говорили… Никого не будут выбирать. А когда мы вырастем, а ты будешь старый, ты всем велишь, прикажешь такое… чтобы все сделали вождём Гюндюза! Потому что ты любишь его мать! А мою уже давно не любишь!.. Только Гюндюз всё равно не будет вождём, потому что сыновья Тундара убьют его и будут сами…

Глаза отца строги, взгляд твёрдый, прямой…

Но мальчик уже не может остановиться, прервать свою откровенную речь:

— Никто не будет вождём! И Гюндюз не будет, и Тундар, и сыновья Тундара! Никто не будет! Я их всех убью! Вождём буду я! И все мои сыновья будут вождями! А мою мать я всё равно люблю, и я всегда буду любить её!..

— Ты всё мне высказал? — строго спрашивает отец.

Мальчик осекается и смолкает мгновенно. На душе тревожно и уже тоскливо. Это страшное чувство, чувствование, когда отвечаешь сам за себя, за все свои слова… Только ты один, сам за себя отвечаешь! И не переложишь этот ответ на другого, даже на отца!..

— Ты много дурного наговорил, — звучат строгие слова отца. — Много дурного, такого, что хуже, чем самые дурные персидские непристойности… — По отцову тёмному лицу, в глазах чёрных глубоких скользит тень улыбки, усмешки… — Настоящий, истинный вождь — тот, кто умеет предотвратить смуту среди своих людей; тот, кто держит их в своих руках крепко, но для их же блага. А если уж нет иного выхода, кроме как убить близкого, надобно тогда обдумать сотню раз, тысячу раз повернуть мысль об этом убийстве в голове своей…

— Гюндюз, и дядя Тундар, и Сару Яты, и все сыновья дяди, все будут переворачивать свои мысли в своих головах, а только потом убьют меня, да?!

— А ты, я вижу, упрямый и сердитый! Что тебе за дело до их голов! Или у тебя своей головы нет на плечах? Держи своих людей крепко, будь силён, умён, милостив, дальновиден, будь храбр, будь полезен для жизни людей нашего рода. Тогда никому и в мысль не вступит убивать тебя и самому вступать на место вождя. Быть вождём — тяжкий труд. Ты ещё узнаешь этот тяжкий труд!.. И не полагай себя наветником, который пересказывает слова других старшему над собой. Я и без тебя знаю мысли Тундара. Будь умным, сильным и храбрым. И Гюндюз, и Сару Яты, и сыновья Тундара подчинятся тебе безоговорочно и сделаются твоими верными…

— И Тундар?

— И Тундар! Только если они окажутся умнее, сильнее и храбрее, подчинишься им ты! А я умру ещё не скоро!..

— Не умирай, я люблю тебя! — Мальчик схватил руку отца, большую, и прижал тыльную сторону большой ладони к своим губам.

— Я умру не скоро, я долго проживу. А ты помни о своём желании сделаться вождём, но никому об этом желании не говори! Не будь спесивым, но и ни с кем не будь на равных. Настоящий вождь заботится и мыслит обо всех своих людях, о благе для них, а вовсе не об удовольствии приказывать! Люди должны подчиниться тебе для их же блага, а вовсе не потому, что тебе приятно видеть их подчинёнными тебе!..

Память старого Османа будто летит во мраке и выхватывает, словно большая когтистая птица — добычу, — картины — одну за одной — живые — то яркие, то смутные… Вот впервые снаряжают мальчика Османа, уже как большого, взрослого воина. Первая сабля, первый палаш, золочёный шлем со знаком трилистника, окованный серебром рог для питья на пиршествах воинских; украшения на поясе воинском кожаном и на поясной сумке — цветно украшенном по тёмной коже кошеле. Гюндюз, младший брат, заплетает отросшие волосы Османа в две чёрные косы… Тогда уже и Гюндюз, и Сару Яты, и сыновья Тундара слушались охотно, почитали Османа как своего старшего… Отец Эртугрул сказал, что у иных тюрок правители носят распущенные волосы и чёлки на лбу.

— Но у нас не так. У нас, у кайы, вожди ходят с косами, как все взрослые воины!..

Гюндюз тоже ведь не носил уже «кукель» — детскую коску на бритой голове, тоже ходил с косами воинскими; но по обычаю старому, должен был служить брату, и делал это с охотой…

Ни бороды, ни усов ещё не было ни у Гюндюза, ни у Османа, ни у Сару Яты, когда их снарядили как взрослых воинов. Надели на парнишек распашные, с запахом, кафтаны, рукава узкие длинные, книзу сужаются рукава, подол чуть выше колен, — верховые люди, конники. А на отвороты ворота нашиты канты, оторочки из меха и дорогих узорных тканей. Штаны с гашником, сапоги без каблуков. Удальством было — ходить в битву с непокрытой головой, без шапки, без шлема; об этом удальстве мальчишки с самого первого, раннего детства знали…

Когда избирали, подбирали украсу для кожаного пояса, сверстники — юная дружина — в один голос сделали Османа своим старшим; и тогда и пояс его украшен был соответно. На поясе — кошель-сумка, нож в ножнах, кресало… Бляхи поясные усажены перлами-жемчугом…

Но что одежда! Самое важное для воина — оружие и доспех. Без доспеха, оно, удальство — драться битвенно; а всё же совсем без доспеха нет возможности… Ещё ведь и добыть надобно доспех!.. Кольчуги хорошие и панцири делают далеко на Востоке, а то в странах холодных. Кузнецы кочевничьи только чинить мастера повреждённые в битвах доспехи и оружие. Наручи и поножи цельнокованые тоже не всякий воин добудет. А щиты большие и в племени изготовят — круглые, деревянные, кожей обтянутые, расписные или простые чёрные…

Щитами защищаться, борониться от нападения… А стрельбой из лука — нападать… Всё в украсах. Красив, красен воин. Бляшками-накладками сплошь выложены налучи и кожаные языки, прикрывающие наконечники стрел в устье колчана. Меч и короткий нож — клинки — на пояс накреплены. Застёжка — иглой…

Отец Эртугрул подарил Осману саблю с наведёнными на клинке золотом изображениями драконов. А на перекрестье палаша — выделан орёл…

Так хорошо, красно был Осман снаряжен, когда вошёл в возраст. Было ему двенадцать лет, когда снарядили его.

— Мы хорошо снаряжены воински, — говорил отец. — Но ведь и многобожнижи, и неверные снаряжены хорошо! Самая важная наша сила — в нашей правой вере! Помни, сын, ты назван по одному из четырёх праведных халифов, память коих чтится людьми правой веры! А власть халифа в мире людей правой веры заменила власть величайшего пророка Мухаммада после его смерти!..

И было четыре халифа праведных первых, почитаемых особо. И первым из них был Абу Бакр, и правил он правоверными с года 632-го по год 634-й. А принял власть над правоверными Омар, и правил десять лет. А за ним — Осман, и правил двенадцать лет. А после Османа — Али, и правил пять лет…

Но кыссахан, старый воин-сказитель, ослепший после тяжкого ранения, более предпочитает говорить о древних правителях тюрок, а более всего — о прародителе тюрок, деде Коркуте. Сказитель поселён в особой малой юрте, при нём — мальчик для услужения. Отец Эртугрул призывает кыссахана на воинские пиры, а также и в свою юрту; и слушает один, или вместе с сыновьями, с Гюндюзом, Османом и Сару Яты…

Кыссахан складно говорит:

— …Как-то раз охотился Коркут во главе своих всадников на коз; это было в горах. Они преследовали одну прекрасную быстроногую козу и вдруг, неприметно для себя, очутились в глубокой пещере. Изнурил голод их. И они, не глядя кругом, накинулись на мясо, которое варилось в котле. Но вот минуло столько времени, что хватило бы на вскипячение полного котла молока, и охотники утолили свой голод и начали осматриваться по сторонам. И они увидели, что пещера эта была домом огромному человеческому существу. И существо это находилось в пещере, и было оно ростом и дородством — с маленькую гору. И здесь же, в этой пещере, содержал он своих баранов. А съедал зараз по сорок баранов, и всего один глаз он имел, а этот глаз его был во лбу. И этот гигант вдруг пробудился — а он прежде спал — и увидел, что мясо варное съедено. И широко раскрытым глазом увидел охотников, они в сравнении с ним казались малыми. Он спросил страшным голосом, кто они и зачем они здесь. А Коркут отвечал, что они гнались за одной козой горной, имевшей золотые рога.

— Кто за ней гнался? — спросил странным грозным голосом гигант.

И Коркут, привыкший быть опорой своим воинам, хотел уже отвечать, что гнался он. Однако воин, который всех обогнал в преследовании этой прекрасной козы, выступил вперёд и сказал:

— Это я гнался за ней!

И тотчас гигант схватил его за пояс, ударил о камень, убил и сожрал. Тут раздался стук копыт и вбежала прыжками коза эта златорогая. И гигант увидел, что она окривела, стрелою охотничьей вышибло ей один глаз. И разгневался гигант:

— Вы искалечили мою златорогую козу! Теперь зарежьте сорок баранов из моего стада и сварите их мясо в котле. А я буду каждый день убивать и съедать одного из вас. Это наказание вам!

Он проговорил такие свои слова и улёгся у входа в пещеру, чтобы никто из охотников не мог бы выбраться наружу. Охотники же испугались его угроз и не знали, как быть. Они зарезали сорок овец и положили мясо в котёл. Тогда огромный человек решил, что они не будут пытаться бежать. Он заснул, и вскоре раздался его громкий и страшный храп в пещере. Тогда Коркут принялся совещаться со своими людьми, а их было сорок. Никто из них ничего толкового не придумал для того, чтобы спастись от гнева этого гиганта. И Коркут обратился к ним со своими словами:

— Что же это вы? Я знаю вас давно. Каждый из вас достоин того, чтобы сделаться правителем большого царства! А теперь вы, все вместе, не можете придумать, как избавиться от этого чудовища! Слушайте меня, друзья мои! Так или иначе, а нас всех обрекли на гибель. Терять нам нечего, потому и решимся поскорее на действия отчаянные. Я думаю, каждый из вас мог бы отсюда выбраться, прикрывшись бараньей шкурой, чтобы уподобиться барану. Но чтобы такая затея оказалась успешной, следует выколоть этому чудовищу его единственный глаз!..

И все одобрили мысль Коркута и решили попытать счастья на пути, который он им указал. Меж тем чудовище спало. Тогда Коркут положил в огонь вертел железный, и когда вертел накалился, Коркут воткнул его остриём в единственный глаз гигантского чудовища, а глаз, как я вам говорил, был во лбу. И гигант завопил от неизбывной боли и принялся шарить кругом своими огромными руками, пытаясь отыскать охотников. Но он никого не смог найти, потому что все они, как велел им Коркут, прятались среди бараньего стада.

— Вам не уйти от меня! — закричало чудовище. — Я покамест не отыскал никого из вас, но я ещё всех вас найду!..

И он снова заснул у входа в пещеру. А сорок охотников убили каждый по одному барану и содрали с каждого барана шкуру целиком. И на другое утро каждый прикрылся бараньей шкурой. И они встали в стадо вместе с баранами. Огромный человек раскрыл вход в пещеру, пробудившись от своего сна. Он хотел выпустить своё стадо на пастбища, как он это делал ежеутренне. Но на этот раз он ощупывал руками каждого барана, потому что боялся, что охотники уйдут в его стаде. Но вот вышли все бараны. И сорок первым из охотников вышел, прикрывшись бараньей шкурой, и сам Коркут. И чудовищный человек закричал:

— Охотники, где вы? Идите ко мне!

А они отвечали ему снаружи громкими голосами:

— Эй, глупый, проклятый, мы здесь!

И, не в силах перенести такую обиду, гигант принялся вопить что было мочи. И, в конце концов, он умер от досады, ударившись головой о стену пещеры. А когда он умер, охотники во главе с Коркутом завладели стадами большими и всем, что было в этой пещере. И они возвратились домой с богатством, и все желания их исполнились.

И пусть и ваши желания исполнятся!..[119]

Осман позабыл, как звучал голос старого сказителя, но рассказы его и песни его запомнил хорошо. Память добрая, хорошая от отца досталась Осману…

Однако же прихотлива память. Она скачет, будто непокорный конёк-жеребёнок, взбрыкивает лёгкими ногами… И вновь Осман видит себя малым совсем, лет пяти, а то семи…

Мальчишки и девчонки малы ещё и потому играют вместе, не отделяются… Но всё же девчонки садятся на лугу против мальчишек и вытягивают змейкой верёвку. Это как будто река. У девчонок своя старшая, у мальчишек — свой предводитель, но это не Осман. А кто? Он не помнит кто. Предводитель встаёт и подходит к девчоночьей стайке:

— Я к вам за ягнёнком пришёл!

Старшая выбранная из девчонок тоже встаёт с травы, отвечает, сдерживая смех, надувая круглые щёки, чтобы не засмеяться:

— Ты бери любого ягнёнка. Мы тебе отдаём. Только сначала переберись через нашу реку!..

И не успеет мальчишка прыгнуть через верёвку, а вот одна из девчонок дёрнула, и мальчишка падает…

Однажды удалось Осману прыгнуть, прежде чем ловкая девчоночья рука отдёрнула змейку-верёвку.

— Перебрался! Через реку вашу перебрался! — победно закричали девчонкам мальчишки.

Те зашептались, склоняя друг к дружке длинноволосые головки в пёстрых маленьких шапочках на маковках…

— Иди к нам, выбирай себе ягнёнка! — сказала выбранная старшая.

Но один лишь небольшой шажок сделал Осман, а девчонки уже припустились бежать, хохоча…

Бойкие девчонки у кайы. И нельзя иначе! На женщине-кочевнице — весь груз тяжёлых забот домашних. Она — помощница матери своей. Отец и братья должны гордиться дочерью и сестрой. А после она перейдёт в юрту мужа, и тогда будет ещё больше забот на её плечах. И пусть говорят мужчины, что не должны женщины давать им советы; однако добрый, мудрый совет не грех принять и от женщины; мудрую женщину почитают…

А чем старше становятся мальчишки, тем чаще играют уже одни, без девчонок, которых всё более матери нагружают трудами многими многих домашних забот. А мальчишки играют, укрепляя в играх свои тела. Ведь скоро и для них придёт пора настоящих воинских упражнений. А покамест играют. Кидают палку — кто дальше. Гоняются друг за другом. В пастуха, овец и волка играют. Крики нестройные звонкие ребячьи, топот босых ног — стоп крепких — на вытоптанной траве…

Скоро, скоро сменяются детские игры вступлением в жизнь взрослых. И самое первое приобщение к делам воина — охота. На всю жизнь полюбит Осман охоту с птицами ловчими.

Эти птицы — ястребы, соколы, беркуты, орлы — давние спутники тюрок; ещё в самой давней кочевой их жизни, в краях, откуда возможно добраться к подножию престола горного, туда, где обретается языческое великое божество — Небо!.. А ведь птицы и небо — это одно! Сильные, когтистые птицы… Может, от них и произошли тюркские племена. Птицы — прародители людских колен… Ведь и имя «Коркут» означает «беркут»!.. В юрте Эртугрула поёт слепой сказитель сказание о древнем богатыре:

Он садился во сне на белую лошадь с седлом золотым. Он взобрался на лошадь, за гриву её ухватившись. В белого кречета он обратился И на небо взлетел. Гурии в небе встретили его, с ними он говорил. Выше гурий взлетел он в небе. Серого гуся он в небе схватил. Опустился на гору и клевал грудь гуся… Что значит сон такой, никто разгадать не мог! Только один самый старый старик знал разгадку этого сна. «Ты счастливый, — сказал старик, — ты достигнешь своих желаний! Кто увидит во сне ястреба, — сказал старик, — тот великим человеком сделается! Кто увидит во сне сову, — сказал старик, — тот получит милость от правителей. Кто увидит во сне, будто ведёт беседу с птицами, тот вершины своих желаний достигнет!..»[120]

Отец Эртугрул также рассказывал сыновьям старинные истории о птицах, выводя из них мудрые поучения…

— Жил на свете в давние времена удалой охотник Домрул. Вот однажды ангел смерти Азраил унёс душу Домрулова друга. Закричал тогда удалой Домрул:

— Эй, Азраил! Я хочу сразиться с тобой и отнять у тебя душу моего друга-йигита!

Явился Азраил в обличье искусного воина. Обрадовался удалой Домрул, потому что привычен был к победам воинским и думал, будто и в этом поединке легко одолеет… Только взмахнул Домрул мечом, а вот уже и на него направлен чёрный меч Азраила… Но — чудо! Уже одолевает Азраила, ангела смерти, удалой Домрул!.. И тут Азраил превратился в голубя дикого и полетел вверх. Удалой Домрул хлопнул в ладоши, захохотал победно и закричал:

— Смотрите все, Азраил испугался меня, превратился в голубя и летит! Но я не успокоюсь, покамест не поймаю его!..

И удалой Домрул вскочил на своего быстрого коня, взял на руку сокола своего и в поле пустил сокола на голубей диких. Двух голубей сокол схватил и после не захотел лететь. Домрул поехал к своему дому. И вдруг Азраил показался перед его конём в подлинном своём обличье ангела смерти. Домрул не мог видеть Азраила, но конь увидел, испугался и понёс… И сбросил удалого Домрула на землю, и сел ангел Азраил на грудь удалого Домрула и признал Домрул своё поражение. Умер удалой Домрул! Потому что смерти не избегнет никто, ни самый мудрый, ни самый храбрый. Всё своё достояние мы оставим на земле и умрём. Но кто думает о смерти в самом цвету своей жизни, тот — живой мертвец!.. А вот теперь я расскажу вам историю о том, как следует обращаться со своими жёнами! Любите их и живите с ними в мире и согласии, но никогда не исполняйте их капризов, даже когда красота их и прелесть будут свыше всех возможных похвал!.. Далеко-далеко на Востоке жил мудрый царь Сулейман[121]. Как-то раз он увидел на берегу большого озера, где он охотился на диких гусей, красавицу юную, которая была дочерью рыбака. Полюбилась она царю и он сделал её своей любимой женой. А он был самым мудрым человеком на земле и понимал наречия всех птиц и зверей. Но поддавшись чарам красоты телесной, он исполнил многие желания своей любимой жены, не видя, как мелка и глупа её душа. И вот однажды, в один плохой день, эта женщина сказала мужу своё новое желание. Она захотела, чтобы он построил для неё огромный дворец из костей птиц. И Сулейман пообещал исполнить и это её желание! И повелел всем на свете птицам собраться, слететься к нему. А когда все птицы собрались, царь объявил им свою волю; сказал, для чего он их всех собрал. Зарыдали птицы и принялись умолять пощадить их! Но ослеплённый любовью к этой женщине, Сулейман оставался неумолим. Тогда все птицы изъявили покорность своей грядущей участи; и только лишь попросили Сулеймана, чтобы он пересчитал их — все ли они явились на его волшебный призыв. Сулейман пересчитал их, и вдруг оказалось, что нет одной маленькой птички бай-гуш. Послали за нею сокола-кобчика. Но сокол-кобчик вернулся к Сулейману ни с чем и сказал такие слова:

— Бай-гуш отвечает, что занят важнейшим делом и потому не может покамест явиться к мудрому царю!

— Что ж! — решил Сулейман. — Если этот бай-гуш не послушался кобчика, быть может, явится ко мне по призыву ястреба!

И царь послал ястреба за бай-гушем.

Но и ястребу маленький бай-гуш сказал, что занят слишком важным делом и не может бросить это дело. Даже ради царя Сулеймана!

Когда царю передал ястреб такие дерзкие слова бай-гуша, разгневался царь; и приказал самому большому соколу полететь и принести бай-гуша в клюве!

И большой сокол исполнил приказание.

— Почему ты, бай-гуш, не явился по моему первому приказанию и по моему второму приказанию?! — грозно спросил царь.

— Я бедная маленькая птичка, — отвечал бай-гуш, — я важным счётом занят был. Я считал, кого более на свете, живых или мёртвых…

— И которых более ты насчитал? — полюбопытствовал мудрый Сулейман.

— Мёртвых больше!

— Ложь ты говоришь!

— Нет, правду!

— Но как же ты считал?

— Я причислил к мёртвым и тех, что просыпают утреннюю молитву.

— Что ж, твоя правда!

А царь ведь и сам частенько просыпал утреннюю молитву.

И вот он спросил бай-гуша:

— А когда я послал за тобой ястреба, почему ты не прилетел? Ведь уже завершил ты тогда счёт живым и мёртвым!

— Я не явился на твой второй зов, потому что считал, кого больше на свете, мужчин или женщин!

— Что же по твоему счету вышло?

— Вышло, что на свете женщин на одну больше, нежели мужчин!

— Это почему же ты так вывел?

— А потому, государь, что я всех мужчин, которые слушаются женщин, причисляю к женщинам![122]

Тогда Сулейман понял, наконец, что не следует ему исполнять прихоти жены. И он отпустил всех птиц. А жене сказал так:

— Вследствие твоей прихоти, самая ничтожная маленькая птица причислила меня к женщинам!..

И с той поры жена не осмеливалась требовать от него исполнения её прихотей и капризов!..

А я рассказал вам, сыновья, для того эту историю, чтобы вы знали, что как бы я ни любил своих жён, матерей ваших, а важные мужские решения принимаю я один, не слушая женских слов!..

Так сыновья узнали, что отец не прислушивается к речам злокозненным, а ценит лишь всё истинное — истинную смелость, истинный ум…

На фоне неба облачного запомнил Осман своего отца, как тот сидит на коне, вскинув голову в шапке войлочной, зорко глядя, бородку чуть выпятив; и большой беркут — на его руке, на большой рукавице…

С шести лет Осман уже ездил на охоту с ловчими птицами вместе с отцом и ближними воинами отца. Восьми лет Осман убил из лука дикого гуся. Это была первая дичина, убитая им. Остановились на месте охоты на три дня и праздновали по приказу Эртугрула возмужание его сына; скакали на конях наперегонки, состязались: кто дальше пустит стрелу из лука… Жиром убитого гуся натёрли руки маленького охотника, так по обычаю положено было…

А в одиннадцать лет Осман уже сам поймал в сеть, нарочно поставленную, своего первого беркута. Отец стоял рядом, но мальчик уже заранее знал, что надобно делать. На лапы птицы навязал путлища и посадил птицу на руку. А после запеленал беркута в подстилку стёганую насёдельную и связал платком поперёк крыльев, и привязал к седлу вверх головой. Только клюв и когти оставались свободными; так надо было, чтобы хватким удачливым вышел беркут для охотника. Зарезали трёх баранов на становище и отпраздновали первую поимку Османом беркута. Этот беркут служил Осману долго и любимцем его был…

Отец Эртугрул всегда перед охотой надевал чистую хорошую одежду. Та из его жён, в юрте которой он ночевал накануне, сама стирала для него белую нижнюю рубаху. Так и сыновей он приучил — чистое хорошее надевать платье, сбираясь на охоту…

Ловчие птицы прекрасной были утехой! Однажды Осман и его младший брат Гюндюз, возрастные уже юноши, выследили черно-бурую лисицу. Осман приметил, что на этот раз беркут Гюндюза выдался ловчее. Впрочем, лисицу в тот раз не поймали. «Но отчего же так?» — подумал Осман. А беркут его был всегда хорош. На другой день снова решили охотиться за этой лисицей с таким редкостным мехом. Вечером до того дня Осман сидел в гостях в юрте супруга своей кормилицы и говорил:

— Не пойму я, что с моим беркутом!..

— Ты бы ему нутро промыл. И сделай, как я научу тебя…

И Осман так и сделал, по научению старого охотника.

Дал беркуту на ночь большой кус курдючного сала, и на ночь посадил над холодной ледяной водой в большом сосуде. От воды поднимался холодный пар. А под утро Осман дал беркуту ещё маленький кусочек парного мяса. Затем Осман дал птице катышек шерсти, нарочно скатанный, чтобы у птицы вся пища вышла из нутра; чтобы птица в голоде остром устремлялась бы на охоту. Затем он промыл птице кишки и желудок подсоленной водой. И когда повторили напуски, беркут Османа взял лисицу!..

Но не всякая ловчая птица — к добру охотника. Случаются зловещие птицы. Если будешь охотиться с такой птицей, рука отсохнет. Тундар подарил племяннику хорошего, выученного беркута. Но один из сыновей Тундара сказал, что это птица зловещая и надо потому отпустить её на волю. Тундар посердился на сына и сказал Осману:

— Завистливые его слова! Он завидует тебе. Я ведь ему обещал этого беркута, но решил почтить тебя, сына моего старшего брата!..

Осман вечером смазал жиром густо кожаную рукавицу. Но поутру остались на ней следы жира. Стало быть, птица не была зловещей. Однако Осман не хотел доверять Тундару и применил ещё и другой способ для опознания зловещей птицы. Стал внимательно разглядывать беркута. Но рука в рукавице, на которой Осман носил беркута, не сохла, не болела. А всё же собаки боялись одного вида этой птицы, поджимали хвосты короткие и без того и выли. И когти у этого беркута были незатупленные и белые — верный признак! И на хвосте у беркута жёлтого были серые пятна — ещё верный признак! И на хвосте вместо обычных двенадцати перьев — четырнадцать. А глаза были у этого беркута разные — один светло-серый, а другой — тёмно-серый. Нет, зловещая птица это была! Старший сын Тундара тоже так говорил. Но младший сказал:

— Я не могу допустить и терпеть, чтобы Осман думал, будто наш отец Тундар хочет погубить его! Я сам буду охотиться с этим беркутом! И не говорите моему отцу!..

Осман и старший сын Тундара тогда подумали, что и младший его сын не доверяет отцу; пробовали отговорить юношу, но он заупрямился. И стал охотиться с этой птицей. Какое-то время всё шло хорошо. Рука не сохла, не усыхала, и никаких бед не случалось. Но минуло тридцать дней, а после — ещё пятнадцать, и все трое отправились на охоту. Охотились на волка. Пустили птиц ловчих. Младший сын Тундара поскакал в нетерпении следом за полётом своей птицы. Конь вдруг споткнулся на скаку и юноша упал на землю и ударился головой о камень. Вышло — насмерть! И Осман, и старший сын Тундара тогда совсем поверили: беркут был подаренный Тундаром птицей зловещей доподлинно!.. А Тундару так и не сказали, что его сын охотился с беркутом, которого Тундар подарил Осману!.. Но вот как-то раз вечером на охотничьем привале старший сын Тундара вдруг вспомнил смерть младшего брата и заговорил такими словами:

— А не могло бы это быть всё же случайностью горькой?..

Осман тогда подумал, что трудно человеку поверить в коварство своего отца! И не стал возражать, а отвечал коротко:

— Да, и я так думаю: это могло быть случайностью горькой!..

Но с той поры старался не доверять полностью ни Тундару, ни сыну Тундара; но делал это так, чтобы они не могли заметить его недоверия к ним!..

А на охоту надевали самую чистую нарядную одежду, помнили завет Эртугрула. И многие девицы на становище заглядывались на Османа, когда он, юный, в чистой нарядной одежде, проезжал на хорошем коне, с птицей ловчей на рукавице согнутой в локте руки… Разных ловчих птиц знал Осман, различал хорошо, зорко их приметы; у кого какой клюв, лапы, когти, глаза. Умел и нарядить птицу, как надобно, чтобы хороша была и ловка… Пёструю петельку с диском-подвеской округлой надевал птице на шею, на грудь. На хвост, на лапы навешивал бубенцы. Маленький колпачок, чтобы головку птицы прикрывать, пёстрым тонким мелким-мелким узором расшит был… А рукавица, чтобы птицу ловчую носить, крепкая сделана была, из кожи сыромятной… Любил сидеть перед юртой и кормить сокола; наклонял голову в простой войлочной шапке, будто говорил тихо с птицей… Бывали у него и ловчие орлы. Орел ловчий — глядит горделиво, гордостно — гроза лисиц, и волков… Вечером, перед охотой утренней, никогда не забывал помолиться Аллаху молитвой особой. И никогда не молился перед охотой огню, как молятся многобожники-язычники… А когда линяли его птицы, устраивал для них своими руками особую клетку большую с четырьмя решетчатыми стенками и крышей. И там две чаши ставил. В одну наливал чистую ключевую воду, чтобы птица могла пить и купаться; а в другую чашу засевал ячмень. Птица грудью ложилась на молодую зелень, расправляла, сушила крылья и клевала молодые побеги… Но старцу Буркуту-Коркуту поклонялся…

— Этот старец святой — от Аллаха! — так говорил.

Старец Буркут-Коркут — человек-беркут — повелевает облаками и тучами. Собирает облака и велит им:

— Идите и проливайтесь дождями для пользы людям!

И облака и тучи идут по небу и проливаются дождями для пользы человеку!..

А по небу ночному длинная небесная дорога тянется. Это летят стаей длинной многие множества небесных птиц, птиц Аллаха…

Много рассказов за свою жизнь выслушал Осман. Однако приметил вдруг, уже возрастным будучи, что более всего помнится слышанное в детстве самом первом, раннем…

Старики говорили, что Небо — Тенри — Тангра — оно и есть Аллах. Но нельзя было верить в такое. Вера многобожников полна соблазнов, но не следует соблазняться! Нельзя верить, будто существуют иные боги, кроме Аллаха! И женщин, когда они поклоняются языческой богине Умай для лучшего деторождения, надобно порицать сурово и налагать на поклонение подобное запреты строгие! И нельзя верить, будто вся земля на свете покоится на рогах жёлтого быка, а под быком-земледержцем — рыба, а под рыбой — море безбрежное. Нельзя верить в это! А в одного лишь Аллаха, в его волю надо верить! Пусть эта воля не может быть понята людьми, но она — для их блага!.. И быть может, и можно носить на себе, и на детях и жёнах своих амулеты из волчьего меха; но непотребно это — верить в божественность волка!.. Но ведь поётся в песнях, что «лицо волка — благословенно», в особенности же — гёк-бури — голубого волка. Да и сам ведь Осман навешивал на своих коней клочки волчьей шкуры. От иных обычаев трудно, а порою и нет возможности отказаться!..

Но Осман не верит в Небо и в сыновей Неба, которых звали — Ак Хан — Белый Хан, Кызыл Хан — Красный Хан, Йешиль Хан — Зелёный Хан; и ещё одного сына звали когда Жёлтым Ханом — Сари Ханом, а когда и Чёрным Ханом — Кара Ханом…

Но закинешь голову, поглядишь в небо, а там будто бы и различишь прекрасное лицо небесной красавицы — Солнечной Девушки; сияет-сверкает её прекрасное лицо округлое… а вот её пальцы огневые тянутся к людям — свет несут на землю… Облака закрывают лицо Солнечной Девушки, потому и лицо невесты на свадьбе тюркской закрывают покрывалом красным — дуваком…

Но можно верить в святого Хызра, который волею Аллаха омылся в источнике бессмертия и с той поры по земле бродит и творит добро людям…

В кочевые жилища тюрок часто заглядывает Хызр, потому что тюрки неприхотливы, никогда не просят о многом…

Самое хорошее на свете жилище — юрта, деревянный её остов четырёхчастный — решётки образуют стены, сверху прикреплены жерди и составляют жерди верх юрты, а круг деревянный скрепляет жерди крыши, и из отверстия выходит дым очага, а свет — входит. И войлоком вся юрта крыта. Собрал — разобрал! Собрал — разобрал! На двух верблюдов, а то на трёх лошадей погрузил — повёз на другую стоянку!.. В проем — вход-выход — входишь-выходишь. Ковровой занавесью завешивается вход-выход… Юрта лучше, чем каменные жилища неверных; лучше, чем дворцы султанов! В летнюю жару в доме сыро и жарко, а в юрте прохладно… Юрта лёгкая, четыре сильные женщины и сложат её, и поставят без труда… А внутри — каких только нет ковров, подушек, кошм!.. Тонкие узоры красные закруживаются кругами яркими… А свернуть всё при укладке — легче лёгкого!..

В самой серёдке внутри юрты — место очага. Здесь разводят огонь, чтобы зимой холодной не замёрзнуть, здесь и пищу горячую можно готовить. А за очагом против входа-выхода — место для почётных гостей. О нём, об этом месте, говорят старики:

— На почётное место не устремляйся!..

И то, не устремляйся; жди, когда хозяин пригласит!..

Рядом с почётным местом гостевым — сундуки резные деревянные, серебряными бляшками изукрашенные. Днём на сундуке постель свёрнутая положена. На гостевое почётное место детям забегать нельзя, оно — только для почётных почтенных гостей и в чистоте содержаться должно. А справа от почётного места — ковры настланы для отдыха хозяев, здесь и супруги спят вдвоём… А налево от почётного места — дети спят и играют… А у входа-выхода конскую упряжь хранят. И в юрту нельзя обутым входить… Порфирородными зовут византийских императоров, потому что они по обычаю рождаются в комнате, красной тканью затянутой, в таком прекрасном покое… Там рождают их матери их, императрицы… Осман же явился на свет в юрте кочевой, в Сугюте, и мать его, когда рожала его, ухватилась за уздечку, привязанную к особому шесту; как все женщины-кочевницы в родах, когда рожают своих детей… И когда маленький Осман, младенец ещё, плакал громко, обносили его троекратно вкруг очага… А когда он, едва на ножках стоящий, кинул в очаг щепку и горсть пыли, тогда муж его кормилицы ударил его по щеке — нельзя бросать грязь в очаг!..

В юрте, где отец жил один, мальчик подросший много времени проводил, разглядывая отцово оружие… Спрашивал:

— Отчего этот лук не похож на другие луки здесь?

Отец отвечал:

— Это очень старый лук. Моя мать ещё в девичестве своём пускала стрелы из этого лука. Если бы осталась в живых одна хотя бы из твоих старших сестёр, я бы ей подарил этот лук прародительницы их…

— И моя сестра стреляла бы из этого лука? В битву ходила бы?

— Нет, ныне, в наше время, девицы в битвах не бьются. А так, на охоту, быть может, ездила бы…

Осман видал, как девицы охотятся с малыми ловчими птицами…

— Ты любил бы мою сестру?

— Да.

— Она ведь была бы девица, женщина! А любить надо сыновей!

— И дочерей, запомни! Женщина родила на свет каждого из нас в больших муках! Дочь возможно выдать замуж хорошо, и тогда зять добрый сделается твоим союзником и другом, а то и сына заменит…

— А раньше, давно, женщины бились в битвах? Твоя мать, моя бабушка, билась?

— Да. Только в рукопашный бой нельзя допускать женщин, потому что пойдёт такая резня, упаси Аллах! Женщины стреляют издали из луков, обстреливают издали врагов…

— А это длинный меч старинный, правда?

— Не тронь его, клинок острый, ты пальцы обрежешь!..

— Трудно сделать хороший меч?

— Даже и плохой меч трудно изготовить! Прежде богатыри отправлялись за мечами в далёкие земли, где живут мастера!..

— А теперь? Я тоже поеду далеко, чтобы добыть меч!

— Теперь в этом нет нужды! Поедешь недалеко в большой город, золотые монеты с собой возьмёшь в кошеле — побольше! — и покупай меч, какой только захочешь!..

— А почему этот нож — каменный?

— Кремнёвый. Потому что очень старый.

— Твоего отца, моего деда?

— Нет, куда старше. От самых старых предков наших.

— И его никто не бросил, не выбросил?

— Грех — бросить, как сор, оружие предков!

— Я тоже не брошу!

— Ты хороший мой удалец!

Похвала отцова как веселит сердце, душу мальчика! И как хочется, чтобы отец не отсылал его из своей юрты подольше; хочется задавать много-много вопросов и слушать спокойные, серьёзные ответные слова отца…

— А рукоять — из камня? Почему такой лёгкий камень, и жёлтый такой?

— Это не камень, это слоновьи рога — бивни…

— Какие рога?

— Далеко-далеко живут огромные звери — слоны. Слон имеет длинный мягкий нос и два рога. Очень дорого стоят такие рога, потому что их привозят издалека…

— Слон — страшный? Страшнее волков?..

— Слон большой, высокий, траву ест. Я слыхал, что на слоне ездить возможно, как на верблюде. Нет, слон сам по себе не свиреп, но если разозлить его, может и затоптать большими толстыми ногами…

— А это железный нож?

— Это железный.

— А это?

— Этот металл — бронза…

— А что крепче?

— Железо закалённое…

— А бронза красивее, да?

— Нож ценится за прочность.

— Мне красивые ножи нравятся, пусть будут прочные и красивые!

— Пусть тебя Аллах сохранит, умная голова!

— Ты зачем смеёшься? Не смейся!

— Да я не смеюсь, нет!

— Нет, ты смеёшься, ты надо мной смеёшься…

— Право, не смеюсь я над тобой…

— Я мало знаю, потому что я ещё маленький. Но ты не смейся надо мной, ты мне всё говори, всё рассказывай мне…

— Я и рассказываю…

— И не смотри на меня так сейчас!

— А как я смотрю?

— Как будто хочешь отослать меня!

— И отошлю. У меня дела есть…

— Нет, сейчас не отсылай! После! Отошлёшь меня после?

— Ладно, соглашусь на этот раз, отошлю тебя после!..

— А это тоже ножи?

— Ножи. Это кинжалы… Эй, не обрежься!..

— Рукоятки золотом обложены… Я хочу такой острый клинок; и чтобы рукоятка золотая!..

— Всё будет! Потерпи, подрасти…

— Долго расту…

— А ещё дольше будешь жалеть о быстротечности детства, когда вырастешь!

— Как? Отчего буду жалеть?

— Не скажу сейчас. Поймёшь, когда вырастешь; а покамест не вырастешь, не поймёшь… Смотри, вот ещё кинжал, рукоять изогнута, видишь, как… Это из далёких земель Хиндостана кинжал… Видишь, камень красный прозрачный, вделан в рукоятку, это рубин, дорогой камень, драгоценный…

— А вот тоже золотая рукоятка…

— Это насечка золотая…

— А здесь цветы на рукоятке…

— Не забывай! Клинки острые…

— Но я ведь буду ходить с кинжалом?

— Будешь. И даже скоро. А покамест берегись, не обрежься!..

— Сколько у тебя кинжалов!..

— Много…

— Тебе от твоего отца достались?

— Какие — от отца, от деда, от прадеда, от самых дальних предков; а какие — сам добыл в битве, в поединках с монголами…

— Вот люди вырезаны на рукоятке! Один другому руку отрезает… Кто они?

— Не знаю. Это древний кинжал, и воины древние изображены…

— Монголы?

— Монголы не древние!

— А какие?

— Монголы — плохие люди! Убивают без толку. Женщин-старух, детей-младенцев не жалеют. Монголов гнать надо, чтобы и следа от них не осталось!

— А ты много бился с монголами?

— Много! Монголы изгнали нас из наших давних земель!

— А когда мы совсем победим монголов, мы вернёмся в наши давние земли?

— Нет, не вернёмся. Теперь наши земли — здесь. У нас будет много земель. Все земли здесь будут наши!

— Ты завоюешь их?

— Из меня плохой завоеватель! Завоюешь ты, но и тебе не хватит жизни твоей. Земель много. И внукам, и правнукам твоим ещё останется для воинского труда!..

— А почему ты плохой завоеватель? Ты храбрый, сильный!..

— Я охоту люблю, пиршества, людей своих жалею слишком…

— А я что, не буду жалеть людей?

— У тебя жизнь будет другая. Ты в другое время будешь жить!

— А ты уже умрёшь, когда я буду жить в другое время?

— Наверно, умру. А даже если ещё и не умру, то сделаюсь старый, немощный, дела свои оставлю…

— Я не хочу, чтобы ты был старый и больной!

— До этого ещё много времени. Теперь не хочешь, а кто знает, чего захочешь, когда вырастешь!

— Твоей смерти никогда не захочу!

— Аллах ведает!

— Аллахом сейчас клянусь: я никогда не захочу твоей смерти!

— Верю!..

— Только ты ещё не отсылай меня сейчас!

— Так вот зачем все твои клятвы! Ладно уж, не отошлю покамест. Но отошлю скоро.

— А после опять позовёшь?

— Позову.

— Покажи ещё мечи. И я уйду. Только после ещё приду!

— Придёшь, когда я позову тебя. Не хочу, чтобы мой сын рос балованным и капризным…

— Только вот этот меч покажи, и я сразу уйду!

— Запомни свои слова! Сын вождя не должен бросать свои слова на ветер!

— Я уйду, клянусь. Только вот этот меч покажи, вот этот.

Отец держит обеими руками плашмя красивый меч, богато украшенный, с клинком широким.

— Это франкский меч. Из далёкой земли франков. Франки сюда пришли захватывать города румов; самый большой их город захватили — Истанбул. Там, в землях франков течёт река Рейн. Там, на берегах реки этой, много мастеров живёт, хорошие мечи куют…

— Ты был там? Давно? Когда меня ещё не было на свете?

— Мог бы я солгать тебе, но мой тебе добрый совет: всегда, когда можешь не лгать, не лги! Нет, я никогда не бывал в землях франков на реке Рейн…

— Ты бился с франками здесь?

— Сегодня для тебя день разочарований! Нет, мне не довелось биться с франками. Этот меч я взял, когда одолел одного монгола. У монголов чего только не увидишь! — оружие со всех концов мира…

Эртугрул много раз повторял сыновьям, что настоящий воин должен носить простую одежду, когда выходит с хорошим оружием.

Сколько раз мальчик Осман лакомился в отцовой юрте лепёшками, испечёнными из муки ячменной.

— Такую муку, смолотую из жареного ячменя, хорошо брать с собой в поход…

В небольшом сундуке Эртугрул сохранял бережно самую простую утварь, доставшуюся ему от отца и матери, — ступу, деревянные потемнелые чашки, нож самый простой, уже совсем затупившийся, деревянное блюдо, украшенное процарапанными простыми узорами, огниво, деревянное стремя, казавшееся таким неуклюжим…

В сундуках было много монет, золотых и серебряных.

— Это деньги, — говорил отец. Брал монеты на ладонь, подбрасывал, золото и серебро падало, сыпалась звонко…

— Когда-нибудь поедем в город…

— В Истанбул?

— Зачем в Истанбул? До Истанбула далеко! Истанбул ещё надо сделать нашим городом! А есть ведь и другие города, большие и маленькие. Поедем… Там увидишь чаршию — торговые ряды — выставлено много разного — одежда, оружие, сладости. Подходишь, отдаёшь вот такие золотые и серебряные диски и забираешь всё, что хочешь…

— Почему?

— Так положено.

— А если не давать ничего взамен, никаких золотых и серебряных денег, тогда можно всё взять?

— Экая голова твоя! Можно всё взять и без денег, только оружием и воинской храбростью. Беда в том, что ведь нет возможности всегда брать всё оружием войны! Даже монголы не могут так жить. Когда-нибудь надо остановиться, утвердить свою власть, дать людям хорошие законы. Это ведь хорошо, когда в твоих городах у людей много денег; хорошо, когда в торговых рядах продаётся всё, что только бывает на свете… Да что я тебе говорю, ты мал ещё!..

— Я всё понимаю! А ты всё знаешь, а ничего не делаешь. Где твои города с твоими законами? Почему наши воины не берут франкские и румские города? Почему ты не становишься самым великим правителем на всех землях?!

— Да я, может, не хочу! Большая власть — большое рабство! У султана власть большая, а сколькими цепями прикован он к этой власти своей! А я — свободный воин! Я не захватил много земель, но ты посмотри, ты скажи, кто посмеет напасть на меня, на моих людей? Никто не посмеет!..

Отец, казалось, говорил сам с собой, не для маленького сына, не для Османа говорил; казалось, сам себя хотел убедить… В чём же убедить?..

— А если ты такой свободный, почему ты хочешь, чтобы я сделался большим вождём и чтобы у меня было много земель и разных городов? Ты же так говорил!

— Говорил. Я так говорил, и говорю, и буду говорить о тебе, потому что время расцвета жизни твоей будет другое. А это ещё что! Как подумаю о временах твоих сыновей, и внуков, и правнуков!..

— Они будут жить в юртах, а по стенкам — вот такие монеты будут сплошь!..

— В юртах! А не хочешь во дворцах?! Все франки и румы будут у них в ногах валяться!

— И монголы?

— Кто будет помнить о монголах! Здесь всё будет твоё, твоё и твоих потомков. Я видел дворец султана Алаэддина Кейкубада, сына Кейхюсрева, я пировал в зале для пиров. Но дворцы твоих внуков прославятся на весь мир! Высокие, белокаменные, а вокруг сады… Эй! да ты не знаешь, что такое сады… Вот, видишь знаки на этой монете! Это письменные знаки, знаки халифов, наместников великого пророка Мухаммада. Это имя Бога, призыв к Аллаху показан этими знаками… Это древняя монета, в государстве древнем персов чеканили её… — Отец вдруг улыбнулся…

Осман положил маленькие пальцы свои детские на большую ладонь отцову. Монета звонко тукнулась в сундук, ударилась о другие монеты…

— Потерялась среди подружек, — тихо сказал Осман. Посмотрел на отца… — Я знаю тебя. Ты не любишь покупать. Ты любишь дырочки пробивать во всех деньгах и делать герданы…

— И дарить… — договорил отец, улыбаясь…

— И пришивать на шапки… — подхватил Осман… Теперь они как будто играли в такую игру…

Но вот лицо Эртугрула приняло суровое и отчуждённое выражение. Мальчик тотчас понял, что играм и беседам задушевным покамест конец. Он вскочил с кошмы, поклонился отцу, руку ему поцеловал и пошёл из его юрты…

* * *

Было кладбище. На кладбище — памятные камни. Мёртвые люди положены в земле под камнями памятными. Он видал мёртвых людей, убитых видал. Они делались, мёртвые когда, такие тихие и будто узнали какую-то тайну… Глаза не хотели закрывать до конца, веки оставались полуприкрытые… Лица желтели, темнели, пятнались пятнами… Но однажды, когда уже лет пятнадцать было Осману, он вдруг заблудился на охоте, отстал от своей дружины. Он знал, что в конце концов сыщет дорогу и был спокоен, медленно ехал на коне своём хорошем. И выехал к ручью. И там, у ручья, но подальше от плескучей воды, лежал мертвец… Это странно было, но в первый раз тогда увидел Осман мёртвое тело человека, умершего уже давно. Это ведь даже и не тело уже было, а так, останки, остатки. Были эти останки убитого давно человека страшными, конечно же. Но и хотелось глядеть на них, глядеть, не отводя пристального взгляда внимательного… Мертвецы ведь по-своему хороши, красивы; а этот, давно убитый, особенно был хорош, притягивал глаза… Члены его, тело его уже сливалось с землёй сыпучей. И останки одежды оземлились, почти что частью земли вокруг сделались. Когда смотришь, всё дробится в глазах тёмными рассыпчатыми дробными пятнами неровными, рассыпчатыми, сыпучими… По останкам одежды Осман различает: не наш, не кайы, не муж рода Эртугрула… И не монгол, нет. У этого мертвеца длинное тело было… Франк?.. Сердце забилось в чувстве радостной тайны… Было странно радостно, было хорошо сознавать, что ведь никогда этот, давно убитый, не откроет никому своей тайны… Видно было, что когда-то давно было это тело, тогда ещё живое, перерублено надвое… Одежда его — не одеяние воина… Остатки пояса… Должно быть, нож в ножнах висел на поясе… Было ли другое оружие?.. Унёс тот, кто убил!.. Осман смотрел, отъехав подале… Так, издали, совсем ясно было видно, что человек изогнулся, выгнулся тогда, давно уже, предсмертно… Голова скособочилась набок… Уже оземлились рассыпчато всё лицо и глаза. Не различить уже глаз. А вот отчаяние, смертное отчаяние умирающего всё ещё различается, видится… Рот приоткрыт в отчаянии смертном… Там темно, черно во рту… А зубы целы, и белые, красивые… Странно хорош, красив в этой тайне своей давний мертвец… Осман ещё отъехал; затем передумал, подскакал близко. Соскочил с коня и быстро разгрёб рыхлую землю рукоятью меча… Быстро-быстро… Разгребал землю вокруг мертвеца… Провалились таинственные останки в яму неглубокую… Осман нагрёб на них землю сыпучую… Полагается, что мертвецу лучше быть под землёй… Что ж, пусть так… Ещё сколько мертвецов — несметное число! — увидит Осман… Но ведь боле никогда не удастся ему побыть наедине с мёртвым, прислушаться в пристальности и внимательности к этой исходящей от мертвеца токами невидимыми, неслышными, странными бессловесной невидимой речи… Страшная сласть чуется в духе, идущем от мёртвого тела!.. Ещё много сластного страшного духа этого вопьют ноздри Османа… Привычно будет… А этот давний мертвец, он будто весь принадлежит Осману, будто непонятное благоволение своё, дружбу свою отдал Осману…

Осман отъехал от могилы на коне своём добром.

— Аллаха исмарладик! — До свидания! — крикнул прощальные слова.

И будто ощутились в воздухе прозрачные ответные прощальные слова погребённого:

— Гюле гюле!..

Ведь не навеки прощаются! Не простишься навеки с мёртвым! Уйдёшь рано или поздно из жизни земной. Великий добродей, милостивый Хызр живёт вечно, а человек обычный, даже и султан, даже и великий полководец, завоеватель многих земель, остаётся в конце концов лишь в памяти людской да в большом величии храмов, городов и дворцов, по его приказаниям воздвигнутых…

* * *

Память резвыми ногами убегает вдруг и вмиг далеко, в детство самое раннее…

Как велось у тюркских вождей, Эртугрул отдавал своих сыновей на воспитание своим ближним ортакам — содружникам. В юрте такого ортака провёл первые годы жизни своей и Осман. Жена этого содружника была кормилицей Османа-младенца; она приняла его из рук повитухи и прижала к большим своим грудям, тёплым и млечным. Её родной сын должен был сделаться сыну вождя молочным братом и другом, так велось по обычаю; но тот младенец умер, не прожив и седмицы после своего рождения. Осман сделался и радостью и заботой ортака и жены ортака. Они уже были люди немолодые, других детей у них не было. А старшие их сыновья погибли в битвах и стычках с монголами, не успев жениться; безбородыми погибли… Осман всегда был почтителен со своими воспитателями, когда сделался уже взрослым, возрастным воином… Они ещё прожили, и жили в довольстве; по его приказу было у них всё, что нужно для жизни довольной, достаточной… Но лежа в старческой немощи, Осман не мог вспомнить их имена… Да зачем? Он и безымянными любил их!.. А братьев своих он, тогда, в детстве, узнал позднее, потому что они воспитывались в других юртах, у других ортаков отца…

Кормилица прикрывала рот, подбородок тонким платком — яшмаком. Голос у неё был певучий…

Ты, кого я, открыв глаза, увидела.

Ты, кого я, открыв сердце, полюбила… — пела она…

Она обнимала маленького Османа и приговаривала певуче:

— Дожить бы мне, увидеть бы мне прекрасную невестку твоего государя-отца, любимицу твоей государыни-матушки!..[123]

Он тогда не понимал, о чём она говорит. Но она и вправду дожила до его первой свадьбы и до рождения его сына-первенца…

Кормилица приводила его в юрту его матери, мать наклонялась и протягивала к нему руки. Мать виделась ему такой красивой, горделивой и строгой. И лежа в старческой немощи, он вдруг сознавал, что никогда в своей жизни он не встречал такой доброй к нему женщины, как его кормилица; и не встречал такой красивой, прекрасной его глазам женщины, как его мать!.. Но тогда, маленьким, он дичился матери, отбегал, прятался за кормилицу, за её широкую синюю шерстяную рубаху цеплялся…

Мать распрямлялась, опускала руки размашисто, высокая, стройная, в платье длинном, расшитом узорами — золотыми нитями — по красному шёлку…

— Назлым — балованный… — роняла коротко.

Кормилица снова брала его за руку, подталкивала к матери. Он упрямился…

— Прости меня, — говорила кормилица; и с неловкостью, толстым своим телом в синей шерстяной рубахе, кланялась матери своего воспитанника…

Мать ничего не отвечала… Горделивая…

— Иди… иди!.. — кормилица всё толкала мальчика к его матери…

Он почуял, что мать его сердится на его кормилицу-воспитательницу. Но он не хотел, чтобы на эту, самую любимую, толстую женщину кто-нибудь сердился!.. И он шёл к матери, только один раз оглянувшись на кормилицу…

В юрте матери было так нарядно, так пестро и ярко от пёстрых чистых ковров, кошм, занавесей… Но почему она смотрела на него своими красивыми чёрными молодыми глазами так сдержанно, так испытующе? Почему не выражали её глаза простую безоглядную тёплую любовь, как небольшие раскосые глаза кормилицы?..

— Вот твои сёстры. — Браслеты на вытянутой руке матери блестели и звенели подвесками…

Две тоненькие девочки-погодки, казавшиеся Осману совсем одинаковыми, тоже блестели и звенели красивой одеждой и украшениями; смотрели на маленького брата робко и ласково. И глаза их были красивые, сходные с глазами матери…

— Чем же мне тебя веселить, дорогой мой гость? — спрашивала мать. И вдруг её глаза вспыхивали чёрным сиянием ласковым до того прекрасно!.. И если бы подольше сияли ему эти глаза тёплой лаской… Но как быстро они вновь делались строги…

Осман и его сестрички сидели на чистом ковре и протягивали тонкие ручонки к большой миске — сохан, наполненной сладкими тестяными шариками… Сласти и строгость чёрных глаз и пестрота чистого яркого ковра связались в его сознании с обликом матери…

Она сажала его подле сундука большого резного деревянного[124]. Мальчик разглядывал резные изображения на стенках сундука… Большой зверь — лев — стоял на задних лапах, приближал своё лицо к лицу усатого человека, будто поцеловать друг друга желали они! Другой лев прыгал, подняв кверху хвост. Львы имели красивые и будто расчёсанные гребнем хорошим гривы. А вокруг сплетались листья резные… А вот и всадники на конях. И львы на конях, и держат в лапах поднятых боевые копья!.. А над ними резные орлы двуглавые раскинули крылья…

Мать говорила:

— Этот сундук поднесли мне послы болгарского царя, болгарская царица послала мне этот сундук в дар! Болгары — тюрки, как мы. Они верят в Небо — в неизбывного Тенгри!..[125]

Мальчик вдруг чуял, что его мать — иная, не такая, как отец и кормилица. Но он хотел быть таким, как отец, а не таким, как мать!..

— Мы верим в Аллаха милостивого, милосердного! — говорил он громко.

— В Аллаха, да, в Аллаха, — повторяла мать задумчиво и замолкала совсем…

Мать устраивала для него, ради него веселье с песнями и плясками. Лица сестричек озарялись улыбками белозубыми. Перед юртой на земле утоптанной девушки плясали вереницей скорой змеистой; будто красивая змея большая вилась-завивалась. Звенели герданы — ожерелья из монет, взблескивало золотое вышиванье-шитье — кругами, цветками — на платьях ярких цветов насыщенных — красных, синих, зелёных… Красные, зелёные, жёлтые яркие платки летели в воздухе, к небу светлому синему, в пальцах девичьих…

И снова он сидел в юрте, на ковре, подле резного болгарского сундука…

— Хочешь остаться здесь, со мной, с твоими сестричками? — вдруг спрашивала мать. Лицо её приближалось к его лицу, глазам, необыкновенно красивое, но чужое. В глазах, в лице её странная тревога была…

И он вдруг пугался. Он и сам не знал, отчего не хочет оставаться с матерью!..

— Нет, — шептал он, опустив глаза. — Я потом приду к тебе опять! А теперь отпусти меня…

Он вдруг начинал бояться матери! Вдруг она не отпустит его?.. И она будто чуяла его страх. И с озорством непонятным странным произносила:

— А если не отпущу?!..

Он вовсе не был трусливым мальчиком. Но её боялся! Боялся этого странного озорства в её голосе. Он хотел одолеть это опасное — а сам не знал, почему опасное! — озорство искренностью своей…

— Я ещё приду к тебе! — говорил он искренне. — Только сейчас отпусти меня. Отпусти! Не олур! — Что тебе стоит!..

Потом являлась кормилица — синяя рубаха, белая косынка, медно-смуглое круглое лицо чуть лоснится на солнце, глаза узкие раскосые… Мальчик бросался к ней… Так хорошо было идти с ней за руку. Эта простая умом, толстая женщина была — сама основа жизни, бытия простого самого…

— Больше не приводи меня к ней! — просил он.

— Аннедир! — Она — тебе мать! — отвечала кормилица. И подавляла вздох…

Он знал имя матери, но отчего-то не хотел произносить его, даже про себя, в уме… Имена сестёр он забыл. Они умерли совсем детьми, не дожив до отрочества, одна за другой, от какой-то болезни. Он никогда не спрашивал, от какой. Мать хотела, чтобы жрец-шаман лечил девочек заклинаниями. Отец не хотел такого. Он сердился на жену за её приверженность язычеству. Она полагала его виновным в смерти дочерей. Она думала, что шаман вылечил бы их. Осман знал, что его отец Эртугрул любил своих дочерей искренне и жалел о них…

* * *

Память замирает. Осман видит себя очами души. Он уже почти отрок, тянется вверх, как деревце молодое, тонкое ещё… Вот его братья… Мальчики теснятся друг к дружке, смотрят на отца во все глаза… Немножко гримасничают… Короткие рубашки… тонкие длинные смуглые босые ноги…

Сюннет-дюгюн — праздник обрезания… Осман и его братья, Сару Яты и Гюндюз… Праздник забылся, потому что было тогда очень тревожно. Осман гордился тогда, ведь его приобщали к правой вере! Он уже не маленький; он знает, что ему не отрежут конец; но отчего-то всё равно тревожился… А вдруг дядя Тундар прикажет, чтобы племяннику отрезали конец?! Тогда Осман уже никогда не сделается вождём, набольшим!..

Очень больно! Однако после быстро зажило. И конец, конечно же, не отрезали…

Он не плачет. И так гордится, так радуется; потому что отец Эртугрул одобряет его сдержанность, его терпеливость к боли коротким сдержанным:

— Машаллах!.. Машаллах!..[126]

В сущности, Эртугрул всегда любил Османа больше других своих сыновей; сам не знал отчего. Быть может, от бойкости этого мальчугана, такого занятного, забавного… Ещё когда Осман сделал первые шаги, шажки, маленькими ножками, Эртугрул обрадовался необыкновенно, отчего-то обрадовался очень сильно… Большой праздник устроил… Ножки мальчика перевязали пёстрой, черно-белой шерстяной нитью, поставили его на открытом месте, перед юртой ортака — его воспитателя. Больших ребятишек собрали стайкой. Эртугрул махнул рукой, и ребята пустились бегом к малышу. Первым тогда прибежал старший сын Тундара; этот мальчик и перерезал ножиком детским путы на ногах малыша. И получил в подарок большую сладкую лепёшку… Эртугрулу хорошо было смотреть на малыша, который не испугался, стоял смирно, глядел серьёзно, сжав губки… Сжимал губки, как большой, как возрастный, взрослый; а щёчки детские, тугие… Тогда же обрили ему голову, а на маковке заплели косичку… Первый раз посадили на коня, старого, смирного… Воспитатель-ортак взял коня за повод… Мальчик сидел крепко, серьёзный, даже совсем не по-детски суровый…

— Пеки-и-и! — О-очень хорошо! — бормотал воспитатель…

И в волнении, совсем не ясном ему, проговорил вполголоса Эртугрул:

— Бакалым!.. Бакалым! — Увидим! Увидим, что из него выйдет!..

А мать была — праздник. Но праздник вовсе не радостный! Праздник даже зловещий, пугающий, непонятный…

Сёстры умерли в месяц сафар, второй месяц в исчислении месяцев года правоверных. Этот месяц почитался страшным месяцем, месяцем несчастий. Это был чёрный месяц, месяц болезней, от которых лица желтеют, делаются «асфар» — жёлтыми, как говорят арабы… Девочки уже были мертвы, уже ведь было всё равно… Однако мать, как безумная, вдруг приказала устроить праздник костров для бережения от зловещего сафара… Разожгли костры за становищем, бросали в огонь старую посуду, прохудившиеся седла; в ладони били, кричали, шумели, стучали в трещотки… Так приказала мать своим ближним женщинам… Отец Эртугрул не препятствовал ей тогда…

Худо было в становище. Кормилица держала маленького Османа на коленях, сказывала сказку крепким голосом успокоительным:

— Было ли, не было ли, а в прежние времена, когда время текло сквозь решето, когда верблюды служили глашатаями, а блохами посыпали лепёшки, когда я качала люльку своей матери, жили двое детей. Сначала умерла их мать, и тогда отец их нашёл себе другую жену. А после и сам он умер от болезни. Покамест он был в живых, мачеха боялась обижать его детей. Но когда отец их умер, она принялась тиранить сирот и била их очень сильно. Однажды не выдержали мальчик и девочка тиранства мачехиного и побежали из дома куда глаза глядят. Бежали долго-долго. И добежали до маленькой бедной юрты. Решились проситься на ночлег. В юрте встретила детей старушка старая.

— Куда вы бежите, дети? — спросила она.

— Мы бежим от злой мачехи!

Старая старушка накормила их и уложила спать на мягких кошмах. А наутро сказала им такие слова:

— За горой есть два озера. Ты, мальчик, выпей воду из правого озера, а ты, девочка, выпей воду из левого озера. Тогда вы станете солнцем и луной.

Дети так и поступили. Дошли до озёр и выпили воды. И тотчас превратились в солнце и луну, взошли на небо и обрели покой!..

— Они и теперь на небе?

— Да, они на небе. Но иногда шайтаны и дэвы — злые духи похищают их. Тогда добрые духи стреляют в духов злых из своих луков. А нам, на земле, видятся их стрелы падучими звёздами — шихап! И если похитят девочку-луну — ай тулунджа — это предвещает голод и смерть. А если мальчик-солнце на короткое время исчезнет — гюнеш тулунджа — это предвестник изобилия… А когда солнце и луна исчезнут совсем, тогда настанет конец света[127]. Все люди, и живые и мёртвые, будут призваны на страшный суд. Аллах будет судить всех по их грехам! Все пойдут по мосту, сходному по тонине своей с волосом тонким, «сират» — «дорога» зовётся этот мост. А внизу, глубоко под ним, — джаханнам — геенна. И все праведники пройдут по мосту благополучно, а грешники падут в огонь геенны. Потому что все грехи каждого записаны в особых книгах…[128]

— Все увидят Аллаха?

— Нет, одни лишь праведники и святые!

— А другие упадут с моста?

— Можно быть не таким великим праведником и всё же не упасть с моста в огонь! А попасть прямо в рай — джанна — фирдаус — возможно, если ты верил в Аллаха. А в раю большой прекрасный сад…

Мать замкнулась в своём одиночестве. А её сын всё рос. Его и его братьев учили воинским искусствам — владеть копьём, мечом и саблей; рукопашному бою учили — драться руками и ногами, ни на мгновение не упуская противника из виду…

В двенадцать лет, ранее, чем всех прочих мальчиков, посвятили Османа, справили положенные обряды, сделали его взрослым, возрастным…

Прежде, во времена многобожия, мальчику вместо детского имени нарекали новое имя. Но по велению Аллаха и пророка Мухаммада, имя теперь нарекали после рождения.

Осману отвели большую юрту, хорошо убранную, наделили его оружием, снарядили как воина…

— Теперь и ты — эр — взрослый муж-воин! — сказал воспитатель-ортак…

* * *

Но не хочется старому Осману вспоминать сейчас жизнь свою, жизнь взрослого мужа-воина — эра. Хочется вновь и вновь обращаться памятью назад, в детство, в детство…

Наступала весна, уходили на пастбища весенние, перегоняли овец. В крепость Биледжик на реке Карасу[129] завозили всё самое ценное, такой был уговор с правителем этой крепости. Были зубчатые стены. Эти стены казались детям очень длинными, длинными-длинными… Женщины несли детей в люльках. Эту живую драгоценность всегда забирали с собой, переносили от зимних становищ на летние — и назад — и снова назад, или вперёд… Потом отцветали маки, выцветали, сжимались в маленькие вместилища зелёные; выцветали, опадали красные лепестки, лиловели… Казалось глазам, будто зубчатые стены крепости тянутся и тянутся по горам… Других крепостей Осман тогда ещё не видывал… Он не помнил, чтобы его водили вовнутрь крепости. Он очень — до сильного сердцебиения! — боялся, когда в крепость уходил отец Эртугрул со своими ближними людьми. Мальчишки рассказывали друг другу страшные истории об этой крепости, о единственной крепости, которую они знали… Полушёпотом пересказывали друг другу страшное — будто в этой крепости, внутри неё, есть страшные темничные камеры — кауши; и будто в этих темницах держат заточенников подолгу, подолгу!.. Заманят в крепость и человек заманенный идёт по галерее длинной-длинной. Идёт, идёт, идёт… И вдруг путь обрывается в темноту. И человек уже не идёт, а летит! В эту темноту летит!.. И падает!.. И лежит на темничном полу с переломанными костями, покамест не умрёт! А может быть, не умрёт ещё долго, в страшных мучениях… Но один человек, которого заманили в крепость, не расшибся, когда упал. Он был очень ловкий, вскарабкался по каменистым стенам темничным и выбрался наружу. Пошёл, пошёл, и добрался до своего дома. Видит — становище. Пришёл к людям и назвал своё имя, спросил об отце и матери, о братьях и сёстрах. А ему отвечают:

— Да, жил такой человек среди нас, его так и звали. Только это было сто лет тому назад! Рассказывают, будто того человека заманили в страшную крепость…

Как услышал человек такое, запечалился. И тотчас начал стареть, стареть у всех на глазах. И сделался за мгновения совсем дряхлым, и умер!..[130]

После таких сказок сердце ещё сильнее бьётся в тревоге. И успокаивается Осман, лишь когда видит, как отец Эртугрул возвращается из крепости. Вот отец показался в распахнутых воротах. За ним люди его свиты несут подарки от правителя крепости Биледжик… Всё хорошо!..

Впрочем, однажды маленький Осман был и в городе. Должно быть, в Конье. Он ехал верхом, а рядом с ним ехал его воспитатель. В городе постройки были очень высокие, каменные. Высокие мечети со сводами. Духовные училища — медресе[131] (отец пытался после объяснять сыну, что это такое — медресе, но Осман был ещё слишком мал, чтобы такое понимать!)… Высокие дома облицованы были голубыми или бирюзовыми плитками… А, может, это был город Аланья[132]; и тогда, значит, Осман видел Красную башню. А, может, они останавливались в караван-сарае в Султанханы…[133] Резные разузоренные башни мечети уходят вверх, совсем вверх. Голову закинешь — даже страшно! Однако отчего-то приятный этот страх, и хочется испытывать его вновь и вновь; вновь и вновь закидывать, запрокидывать голову к высоте разузоренных голубовато-серых башен… Может быть, это в Сивасе?..[134] Или это кюмбет — маленькая купольная мечеть на берегу озера? Маленький кюмбет, похожий издали на вышитую золотыми нитями, перевитыми жемчужинами, девичью шапку… О, какие голубые, бирюзовые купола в Конье!.. А есть ведь ещё самый большой город франков и румов — Истанбул![135] Там постройки ещё выше, и площади раскидываются огромные; и храмы неверных — церкви. А возле церквей продают рабов — совсем чёрных, из далёкого жаркого далека; и совсем беловолосых, привезённых из самых северных краёв… А он был совсем дурачок; думал, будто самый важный городской товар — кетен-халва. И только для покупки этой вкусной кетен-халвы держит его воспитатель круглые деньги-монеты в поясе-кемере…

* * *

Франков он видел, когда ещё мальчишкой бегал в окрестностях становища. Он тогда забрёл к одному овечьему стаду. И вдруг собаки сторожевые яростно залаяли и припустились вперёд… Он тогда помчался следом… Бежать было хорошо, он выкрикивал, вскрикивал:

— Хей!.. Хей!..

Махал радостно руками, когда ему удавалось обогнать собак… Взбежали вместе на холм невысокий, широковатый… И вот тут-то Осман и увидел впервые франков…

На хороших конях ехали незнакомые люди в незнакомой одежде — короткие плащи, сапоги с загнутыми носками, штаны обтягивают ноги, шапки большие, круглые; усы и бороды хорошо подстрижены… Людей было не так много… Собаки исступлённо лаяли с холма… Позади пришельцев ехал один из них в длинной одежде тёмной, верхом на муле. К седлу приторочен был мешок. Этот верховой отстал от своих спутников. И вдруг собаки лающей шерстистой сворой рванулись с холма… Осман закричал что было мочи, отзывая их назад, но они не слушались… Он подумал, что они, пожалуй, разорвут беднягу… Но тот высоко вскинул палку-погоняло, принялся охаживать собак по мордам, тыкать погоняло в пасти ощеренные…

Осман продолжал звать собак. И наконец они побежали назад, по-прежнему сердито взлаивая…

Верховой на муле окликнул своих спутников громким голосом на непонятном языке. Те приостановились. Один из них направил коня прямиком к мальчику, замершему на холме. Осман не боялся; у этих людей вид был важный и не враждебный. Да и чего бояться! Он — дома, на земле людей своего рода…

Всадник на хорошем коне подъехал к холму. Теперь Осман видел его лицо, гладкое и светлое. Мальчик догадался, что перед ним румиец или франк; он слыхал, что румийцы и франки — белолицые…

— Пастух! — обратился к Осману всадник. — Чьи это владения?

Осман поглядел на него с любопытством спокойным.

— Это владения славного Эртугрула, вождя из рода кайы! А я не пастух, я — сын Эртугрула. А вы кто? Почему говорите на наречии тюрок? Куда направляете свой путь?.. Что вы за люди?.. — И тут он не выдержал принятого спокойного тона и спросил погорячее: — Вы франки или румы?..

Он почти понимал речь всадника, только слова этот всадник выговаривал немного странно…

— Я приветствую тебя, сын вождя тюрок! — сказал всадник, хотя видно было, что он сомневается в словах мальчика. — Спутники мои не говорят на языке тюркском, говорю лишь я один; я выучил ваш язык, чтобы служить толмачом. Я перевожу с одного языка на другой. Мы — франки, посланцы императора Балдуина[136], главы Латинской империи. Мы отправляемся в город Тырново, столицу болгарского царя Иоанна Асена[137], чтобы увезти в нашу столицу Константинополис его дочь Элену[138], невесту нашего императора… Мы сбились с дороги и отстали от нашего сеньора, господина Эжена де Три. Наше посольство очень многочисленно. А вон тот человек, наш священнослужитель, которого ты пытался милосердно спасти от жестоких собачьих клыков, имеет при себе охранные грамоты. Мы имеем много охранных грамот, часть их — у его преосвященства, а большая их часть — у господина Эжена де Три… Мы хотим выбраться на большую дорогу, там мы соединимся с нашими многочисленными спутниками, сопровождающими нашего сеньора, господина Эжена де Три…[139]

Осман почувствовал себя важным. И сказал с важностью:

— Я не знаю вас, но я думаю, вы не лжёте! Город ваш Константинополис я знаю, там живут румийцы, там у них много домов и храмов для неверных. А что такое ваши грамоты? Они в мешке у того старика, которого я спасал от собак?

— Ты, принц, умён не по летам. — И произнеся эту похвалу, всадник обратился на своём языке к старику на муле. Тот не медля подъехал поближе, спешился и вынул из своего мешка что-то похожее на куски шёлковой материи, испещрённые узорами…

— Это наши грамоты! — сказал всадник. — Они писаны на пергаменте…

На всякий случай он говорил с мальчиком почтительно, однако всё же забавлялся исподтишка детской наивностью маленького дикаря. Осман и вправду не понял многого из речей франка, но кивнул с важностью головой:

— Поезжайте за мной! Я провожу вас к моему отцу…

Осман вприпрыжку сбежал с холма, забыв в увлечении быстрым бегом о своей важности. Затем всё же вспомнил и пошёл серьёзно вперёд. Франки последовали за ним верхами, гася улыбки на губах…

Все, бывшие на становище, прибежали глядеть на нежданных гостей. Эртугрул вышел к ним, говорил с толмачом и сказал ему такие слова:

— Я прикажу вывести вас на хорошую дорогу. Быть может, я сам буду сопровождать вас. Ваш господин переночует, наверное, в крепости Биледжик. Отдохните в моём становище. Утром вы легко нагоните ваших спутников…

Франки переглянулись, обменялись короткими речами и согласились провести ночь на становище. Эртугрул приказал зарезать двух баранов и готовить угощение. Сделалось весело, запахло палёным, а потом и вкусным запахло… Дети резво перебегали взад и вперёд, то и дело оборачиваясь на гостей, которых посадили на почётный помост, застланный коврами, поставленный перед юртой вождя… За угощением велась на помосте неспешная беседа. Видно было, что гостям не так-то легко сидеть, поджав под себя ноги… Осман бегал неподалёку от почётного помоста, притворяясь, будто ему очень весело и будто ему совершенно безразлично, что происходит на помосте. Но на самом деле ему было обидно! Ведь это же он первым встретил этих людей, и не растерялся, говорил с ними, привёл их на становище… И вот теперь его не замечают, как будто он вовсе несмышлёный…

Но вот старик, тот, которого Осман спасал от собачьих клыков, обернулся, глянул на мальчика и что-то сказал толмачу, а толмач, в свою очередь, заговорил с Эртугрулом…

— Хей, Осман! — окликнул сына Эртугрул. — Забирайся-ка сюда. Ты был сегодня моим послом с этими людьми; теперь послы императора франков к царю болгар хотят говорить с принцем[140] тюрок…

Осман с большой радостью взобрался на помост. Отец указал ему место. Мальчик сел подле отца.

— Господин! — обратился к Осману толмач. — Наш император — твой ровесник, а его невеста, дочь болгарского царя, совсем ещё юна, всего шести лет от роду…

Глаза мальчика засветились, ему было занятно услышать такое… Вот, значит, как делается в других краях, — сочетают браком маленьких детей! И что же они будут, когда останутся в свадебной юрте наедине?.. — Осман едва подавил смешок… — Да нет же, ведь у франков не юрты, а дома из камня!..

— Я надеюсь когда-нибудь явиться послом в это прекрасное становище и заключить союз с прекрасным принцем Османом для пользы моего отечества, Латинской империи, и моего императора, славного Балдуина!..

Осман постарался принять величественный вид… Эртугрул посмотрел на сына и не засмеялся, даже и не улыбнулся…

После трапезы Эртугрул приказал своим людям веселиться, петь и плясать… Гости хлопали в ладоши благодарственно и поощрительно. А всё же Осману показалось, что им не так уж по душе музыка и пляски тюрок. Он тронул отца за рукав, а когда Эртугрул повернулся, мальчик, пренебрегая важностью своей, обхватил тотчас его за шею и пригнул ухом к своему детскому приоткрытому рту:

— Отец, попроси их петь! Я никогда не слышал, как франки поют. И никто ведь не слышал. Попроси!..

Эртугрул мгновение помедлил, но решил на этот раз согласиться с сыном.

— Не хочет ли кто-нибудь из вас, почтенные гости, пропеть песню вашей земли и вашего языка? — спросил вождь кайы с учтивостью.

Толмач поговорил быстро со своими спутниками. Затем один из них велел самому из них младшему пойти в юрту, которая была отведена гостям и где была сложена их поклажа. Юноша пробежал быстрыми ногами в обтягивающих штанах и скоро принёс двойную флейту, каковую подал толмачу. Толмач взял инструмент в губы и заиграл. А юноша запел на непонятном языке. Он пропел несколько песен к удовольствию Османа, но, кажется, одному лишь Осману по душе пришлось звучание этих чужих мелодий и песен на чужом языке. Он только жалел, что не понимает, о чём эти песни. И всё нарастало желание понять и узнать!..

Меж тем празднество завершилось. Гости удалились в отведённое им жилище. Осману всё хотелось узнать, о чём пел юноша-франк. Осман затаился подле этой юрты. Он видел, как его воспитатель ищет его, но, конечно же, не показывался. И улучив мгновение, когда никому бы не мог попасться на глаза, Осман проскользнул в юрту…

Гости зажгли три свечи и сделалось в юрте совсем светло. Осман никогда прежде не видел подобных свечей. Франки заметили мальчика.

— Что угодно — текину — принцу? — проговорил, улыбнувшись, толмач, по-тюркски проговорил.

Другой франк сказал толмачу какие-то слова на франкском языке и толмач ответил… Осман глядел на них, пытаясь угадать, о чём они говорят… А они вот какими речами обменялись:

— Хорош принц! — сказал франк. — Дикари! И живут по-дикарски…

— Напрасно ты так говоришь! — возразил толмач. — У этого мальчика умное лицо. Кто знает, что выйдет из него!

— Неужели ты веришь, что когда-нибудь явишься к этому дикарю послом?

— Может быть, и явлюсь, кто знает! Если не я, то мой сын, или внук…

— Или правнук! — бросил франк насмешливо.

— Однако я должен сейчас говорить с этим мальчиком, — решительно проговорил толмач.

— Мне ничего не угодно, — сказал Осман, смутившись вдруг. — Только скажи мне, о чём песни, которые пел тот молодой франк?..

— Садись, принц! Я с охотой перескажу тебе слова песен моей родины, моих франкских земель, замков и городов, на твоём родном языке… Слушай!..

И Осман сел на кошму и впился глазами в лицо своего собеседника, глядя, как шевелятся его губы… И снова следовали — одни за одними — слова франкских песен. Но теперь это были тюркские слова…

Прекрасная дама! Красавица моя! Когда вы отпускаете своих птиц В тёплое время года, Тогда я пою, чтобы скрыть свою скорбь, Иных причин для пения у меня нет; Стройный стан, открытое сердце, ясный взгляд — Из-за вас мне придётся умереть, Если вы не будете милосердны…[141]

— А почему он должен умереть? — залюбопытствовал мальчик. — Потому что эта женщина отпустила на волю его птиц? Это ловчие были птицы, ястребы, кречеты?.. А женщина кто? Его жена?..

Толмач сдержал улыбку.

— Нет, женщина — знатная красавица, хорошего рода. У нас такой обычай: знатные красавицы держат в клетках в своих покоях певчих птиц в холодное время года, а весной отпускают их на волю. Эта песня поётся от имени храброго воина, который поклоняется красоте этой женщины…

— Она — его жена или невеста?

— Может быть и такое, но вернее всего будет предположить, что он просто-напросто восхищается её красотой.

— Я тоже знаю песню про человека, который любит свою жену. Хочешь, спою тебе?..

Один из франков что-то сказал толмачу.

— Ложитесь, — отвечал толмач на языке франков. — А я ещё побеседую с этим принцем, меня занимает эта беседа; я, пожалуй, опишу все происшествия сегодняшнего дня в моей хронике нашего путешествия…

Франки оставили лишь одну свечу и легли спать. Один лишь толмач при свете одной франкской свечи беседовал с мальчиком.

— Спой мне песню, — согласился толмач, — только я попрошу тебя петь потише, потому что мои спутники устали и скоро заснут…

— Я спою тихо…

И Осман пропел такую песню:

Моя жена, счастье моей головы, опора моего жилища! Когда выходишь ты из юрты, как деревце высокое ты! Чёрные, смоляные волосы твои подобны гриве кобылицы, До самых лодыжек достигают, достают. Брови твои подобны натянутому луку. Губы твои, как миндалинки. Щёки твои, как плоды на дикой яблоне. Ты моя красавица, кавун, вирек, дюлек…[142]

— Хорошая песня?

— Очень красивая нежная песня. Я только не понял последние слова.

— Я тоже ни разу в жизни не видел тот плод, который эти слова означают; он — дыня! А ты теперь расскажи мне ещё слова песен, которые пропел тот молодой…

— Ну, слушай…

Горько плачет знатная красавица. Она говорит своим подругам: Ваши возлюбленные мужья — в плену, Никто не знает, когда они выйдут на свободу! Но моё несчастье тяжелее вашего несчастья! И не затем, чтобы принизить вас Или прогневить ваши души, Я говорю с вами. Высказать я хочу всё, что гнетёт меня. Высказать я хочу всё, что терзает мою душу. Постыдная история моя, Что слёзы вызывает Не из-за потери и несчастья, А чувства горького стыда. Я слышала, одна из вас сказала: Мол, её несчастье больше моего, — Оплакивает она того, кто, Как я полагаю, лучше, чем тот, Кого я больше всех любила. О нём вы просто позабыли. Ведь он бежал, как трус, И этим спасся, Но лишился чести. И говорят: зачем живёт на свете Он и подобные ему, Коль такая трусость, Предательство и бегство Обрекают на смерть Тысячи отважных воинов, Коль при этом гибнут храбрецы, служившие опорой для франков, — Их, как быков, проводят под ярмом В застенок страшный, Полный смрада с грязью? Коль это малодушье многим жёнам Приносит столько горя, Их обрекая на тоску и скорбь! А сколько слёз пролило Немало достойных знатных красавиц, Что остались совсем одиноки, Так же, как вы. Ведь вы тоже сочтёте негодяями Беглецов за их преступление, Которое никогда им не простится. Когда гневаются добрые люди, Которых задел поступок Того, кто прогневил моё сердце — Я могу его упрекнуть за то, Что я его любила, И почитала его своим любимым, Бесчестного наглеца и труса, Покрывшего себя позором, В блестящих доспехах, в крепких латах Бежавшего с поля брани, Предав товарищей. Ах! Что за день! Безумный день, отмеченный позором; Увы! Зачем я родилась в этот день, Чтобы после полюбить его? Из-за этой ошибки Глаза, виновники моей глупости, Наполняются горем и слезами… Увы! В этом мне некого упрекнуть, Кроме себя самой!..[143]

— Эту грустную песню я понимаю! Страшно это — выказать себя трусом! Лучше умереть! А вы, как мы, я понял! У вас тоже так ведётся, что лучше умереть, чем оставаться в живых и жить трусом!..

Толмач был достойным человеком. Маленький принц дикарей, живущих в палатках, пришёлся ему по душе. И толмач подумал, как бы огорчился мальчик, если бы узнал, что возлюбленный песенной красавицы бежал с поля битвы, где франкские рыцари-христиане бились насмерть с маврами-мусульманами![144] Да, люди равно презирают трусость, поклоняются красоте, сострадают женским слезам; но веры, во имя коих люди сражаются насмерть друг с другом, — разные! И быть может, это даже и глупо! Быть может, это даже и глупо, да простит Господь кощунственные мысли! Быть может, это даже и глупо… Но едва ли возможно переменить подобный порядок!..

— Осталась ещё одна песня, — тихо говорил мальчик. — Скажи мне и её слова…

— Это песня о том, как наш великий франкский правитель прежнего времени, а звали этого правителя Карлом Великим[145], хоронил своих ближних воинов, погибших в битве…

Толмач снова подумал, что это была снова битвы христиан с мусульманами; но об этом ничего не сказал мальчику. А говорил лишь о том, что равно может тронуть сердце любого из почтенных и преданных чести людей:

   — Карл рыдает и рвёт свою седую бороду… «В большой печали Карл!» — сказал Немон, приближенный его, —    — Аой! «Вы не должны так горю предаваться, Могучий Карл, — сказал другой приближенный, Джефрейт д’Анжу. — Прикажите, чтобы тела убитых воинов Собрали бы теперь, чтобы положить в могилу!» «Труби в свой рог!» — ответил император.    — Аой! Джефрейт д’Анжу трубит в свой зычный рог: Сам Карл велит, — с коней сошли воины храбрые И вот, собрав друзей погибших трупы, Их всех сложили в общую могилу. Довольно было в славном войске Карла Священнослужителей достойных. Они погибшим отпущенье дали, Затем они, как должно, трупы их Священною травою окурили. И отошли. Что делать больше им?    — Аой! Велел великий Карл стеречь тела убитых. Затем велел их вскрыть перед собою. В парчовый плащ сердца их завернули И положили в белый саркофаг. Омыв вином и перечным настоем, Тела вождей покрыли шкурой лося. И вот великий Карл зовёт всех воинов храбрых: «Тедбальт, Милон, Одон и Джебоин, Везите их тела на трёх повозках! Покройте трупы шёлковым ковром…» — Аой!..[146]

Мальчик подумал, что это, конечно же, песня о неверных!

Вот каковы воины неверных!.. Вырезают у своих мертвецов сердца из груди… Может, они и бились, и погибли в битве против правоверных?!. Но внезапный гнев погас тотчас. «Этот человек так хорош со мной! И я не должен оскорблять, обижать его!..»

Осман поблагодарил учтиво толмача и тихо выскользнул из юрты. И угодил прямиком в жёсткие сильные руки своего воспитателя…

— Долго же ты гостевал у неверных! — проворчал старик.

— А ты подкарауливал меня? Выслеживал?

— Я за тебя в ответе перед отцом твоим. Ты не знаешь, чего ждать возможно от этих неверных!

— Они — гости нашего становища! Я их нашёл!

— Какими бы они тебе ни были гостями, а всегда нужно помнить о том, что они — неверные!..

Осман не стал дальше спорить. Воспитатель взял мальчика на руки и понёс…

Ночью мальчик спал плохо. Его мучили мысли о вере.

«Ведь отец рассказывал слова из Корана, из священной книги; слова о том, что восхищающие нас неверные — на самом деле хуже самых последних рабов, исповедующих правую веру! Ведь так говорил отец? Но был учтив и хорош с этими гостями… Он ведь не притворялся!.. И я не притворялся… Но я во весь день сегодняшний не вспоминал о правой вере в Аллаха!.. А если бы всё время ясно помнил, что я — правоверный…»

Он раскрывал широко глаза, вглядывался в темноту… И не мог найти равновесие, не мог отыскать ответ…

«Отец должен знать!» — наконец засверкала мысль спасительная… Да, отец помнил, знал на память многие и многие слова Корана, священной книги… «Но если бы в нашем становище жил такой человек, который умел бы прочитать священную книгу… Отчего у нас нет такого человека?..» И на этой мысли вопросительной мальчик заснул крепким сном…

Наутро, когда глаза его раскрылись, солнце уже высоко поднялось. Осман вскочил. В юрте никого не было. Он побежал к выходу-входу, запутался в пологе, сердито задёргал руками плотную пёструю ткань…

Перед юртой, поодаль от входа-выхода, сидела на коленях, поджав ноги, упрятанные в длинное платье, его кормилица. Она сидела на старой, протёршейся во многих местах проплешинами, бараньей шкуре, и работала споро на простом ткацком станке с узким навоем, старинном обычном станке кочевниц. Голова её была покрыта платком, спускавшимся на лоб… Она ещё не увидела мальчика, не расслышала ещё шагов детских ног, но уже почувствовала, почуяла его приближение и подняла голову… Он подбежал к ней… Медно-смуглое, узкоглазое её лицо круглое сморщилось в улыбке доброй заботливости…

— Когда поедут гости? — спросил Осман, уже отчего-то тревожась.

И, как оказалось, тревожился он не напрасно!

— Ягнёночек мой! — начала жалостливо кормилица. — Неверные гости уехали уже! Рано-рано поутру они уехали. Наши поехали с ними — провожать…

Мальчик закрыл в обиде, в злой досаде глаза; сильно, до боли, сжимал веки, удерживая в глазах щипучие слёзы, не давая им скатиться на щёки…

— Ягнёночек мой!.. — Кормилица сказала, что и вождь Эртугрул и её муж, воспитатель мальчика, отправились провожать гостей, указывать им дорогу… — Умой лицо, ягнёночек, поешь с утра! Лепёшки с творогом я испекла тебе…

Не на ком было выместить свою обиду, ярую досаду! Только на ней, которая была ему ближе матери!..

— Сама жри свои лепёшки! А меня оставь!..

Он побежал прочь, не оглядываясь… Женщина склонила голову к своей работе. Она знала, что её питомец может быть горяч, но и отходчив. Прибежит, вернётся и, улучив мгновение, схватит её руку, набрякшую от многолетней, целодневной работы домашней; и вдруг поцелует тыльную сторону ладони!.. Она не понимала, отчего её питомец так огорчён отъездом из становища этих неверных; но она чувствовала, что ему больно от обиды, досады; и жалела его, сожалела…

Он побежал за становище, далеко, туда, где встретил вчера нежданных гостей. Было совсем пусто. Должно быть, пастух сегодня и не придёт, — пасёт в другом месте… Мальчик взбежал на холм, внезапный лёгкий ветер вздул полотняную голубую рубашку… Он ведь знал, что они уже далеко, что он не увидит их с этого холма! Но ведь нужно было что-то делать, как-то действовать…

Слёзы высохли в глазах, так и не скатившись на щёки… Но досада не минула…

«Ведь это я их нашёл!.. Я!.. — лихорадочно-досадливо, почти злобно билось, колотилось в детском сознании словами отрывистыми, прерывистыми… — Я их нашёл!.. Я их спас… Собаки разорвали бы их… Я привёл их на становище!.. Я — текин — принц!..» — Впервые он подумал о своей знатности так ясно. Ведь это франкский толмач дал ему понять… Да, Осман — текин! Осман — принц! Осман равен по знатности неведомому Балдуину, мальчику-правителю! Осман, может быть, и сам женился бы на этой девочке, на Элене, дочери болгарского царя!.. В сущности, эти неведомые Балдуин и Элена привлекали его именно своим возрастом, то есть тем, что приходились ему почти ровесниками… И не проходила обида…

«…Не попрощались со мной!.. Будто я — сын пастуха или внук самого бедного воина!.. И этот!.. — Подумалось о толмаче с досадой, с обидой. — И этот!.. Рассказывал мне песни, был хорош со мной!.. И не простился!.. Попробовал бы он не проститься со своим Балдуином!.. Хуже собак эти неверные!..»

Но мальчик был настолько умён, что понимал несправедливость своих упрёков… Чужие люди уехали, не простившись с ним!.. А родной отец? А воспитатель? Разве позвали его с собой — провожать гостей?! А как это было бы хорошо — провожать послов большого правителя, указывать им дорогу!.. Это было бы почти как воинский поход…

Медленно уходила болезненная досада, истаивала обида в детских фантазиях… Он лежал на траве холма, подложив скрещённые руки под голову; глядя в небо, как взрослый… В безбрежной живой, непроницаемой голубизне этого неба он вызывал картины живые, движущиеся… Голубизна сегодня выдалась совсем чистая, облака не плыли стадами овечьими… Он ясно сознавал, что есть ведь один выход, одна возможность для него переменять обстоятельства его жизни. Эта возможность была то, что он ведь вырастет и будет воином и правителем, и предводителем воинов!.. И тогда он сделается силён!.. И тогда он будет делать, поступать по-своему! Всегда, навсегда!.. Впрочем, что-то вдруг мешает мальчику насладиться осознанием его будущего, грядущего всесилия. Мешает сначала нечто смутное, затем смутное ощущение помехи проясняется в слова отца, слова о том, что не следует нападать первым… Это даже и не слова, а память о словах, ощущение сказанности слов… Но ведь он, Осман, сейчас всего лишь придумывает, просто-напросто воображает то, чего на самом деле и нет!.. И наверное, и никогда не будет!.. Ему хочется, чтобы было, сталось, случилось… Но то, что он воображает, оно так пышно, так победительно и прекрасно!.. Может ли такое сбыться?..

…В голубизне неба колеблется живая картина неведомой битвы. Великаны-воины взмахивают огромными мечами, заносят сабли, замахиваются боевыми топорами… На них, на воинах, надеты прекрасные доспехи, шлемы сверкают, развеваются какие-то яркие пышные перья и сияющие плащи… Кони под всадниками изукрашены тоже сверкающими тканями и серебряными и золотыми украшениями… Один воин, похожий на его отца, вырывается вперёд, на какие-то мгновения его фигура мощная и прекрасная занимает всё небо!.. Но это не Эртугрул, отец Османа, это сам Осман! Но какой-то иной, каким он не знает себя… Он взрослый и будто знает, ведает многое такое, чего не знает глядящий на него Осман-мальчик… Воины большого Османа побеждают всех!.. Сменяется картина… Огромный, бескрайний зал… Стены его — бескрайней высоты! — выложены сверкающими плитами… Эти плиты колеблются странно, переливаются… В зале на помосте, застланном коврами, стоит одетый в причудливую богатую одежду маленький человечек…[147] Мальчик-Осман думает, что это, наверное, его сверстник, император Балдуин… Но большой Осман наверняка знает, кто это!.. Большой Осман одним прыжком заскакивает на помост!.. Маленький человечек, неуклюжий в своих длинных пышных одеяниях, поворачивается к большому воину… Лицо маленького человечка — совсем не детское, а старческое, сморщенное, только маленькое, как у ребёнка… Это и страшно и смешно — это маленькое сморщенное лицо!.. Маленький человечек вытягивает руку, будто отдаёт кому-то приказ… На помосте вдруг оказывается девочка, в такой одежде, в такой нарядной шапочке, каких Осман-мальчик не видывал никогда прежде… Девочка стоит, опустив кротко свою красивую головку… Маленький человечек с лицом сморщенным вдруг начинает говорить… Мальчик-Осман на холме своём не слышит голос, произносящий слова; но отчего-то знает, какие это слова… Они как будто на непонятном языке, на языке франков, или румийцев, но мальчик-Осман отчего-то понимает их… Человечек говорит свои слова большому воину:

— Я сделался стар и немощен, — говорит человечек. — Потому я тебе, Осман, отдаю свои владения и свою невесту! Возьми города и земли! Возьми красавицу! Она будет любить тебя!..

Голос человечка делается громким, как звучание воинской трубы… Затем слова делаются совсем невнятными, голос совсем смолкает и сам человечек исчезает… будто истаивает в воздухе неба…

Большой Осман стоит на помосте. Девочка вдруг успела вырасти в большую, взрослую красавицу. Осман протягивает руку, и она протягивает ему грациозно свою руку в красивом рукаве узком и длинном… Рука об руку они плывут в небе… Огромный зал растворился в голубизне… Осман плывёт в небе об руку с красавицей прекрасной…

Мальчик-Осман смотрит и узнает этого большого воина. Потому что ведь это — он сам и есть!.. И не может узнать его. Потому что ведь это он — и не он!..

— Хей, Осман! — кричит мальчик в небо. И не встаёт, не поднимается с травы холма… — Хей, Осман! Ты кто? Ты — это ты? Или ты — я?..

«Ты… Я… Ты…» — неслышно плывёт в воздухе… Осман-мальчик не слышит, но отчего-то знает…

Большой воин и его красавица вдруг, внезапно дробятся и преображаются в яркую вереницу — в голубизне небесной — воинов об руку с прекрасными красавицами…

Воийы улыбаются в усы и кивают с неба улыбчиво мальчику. И странно-неслышно и отчего-то слышимо произносит каждый из них, будто отвечая на любопытство ребёнка:

— Осман!..

— Осман!..

— Осман!..

— Осман!..

Красавицы то опускают глаза стыдливо, то вскидывают горделиво головы, убранные в прекрасные уборы…

— Элена!.. — Зовёт мальчик невольно. Он никакого иного имени женского неверных не знает!..

Первая красавица делает мальчику лёгкий знак отрицания, поведя своей головой, убранной прекрасно… Мальчик видит, как шевелятся её нежные губы, слышит её имя, произнесённое нежным звонким голосом; неведомое ему имя, выговоренное странно…

— Феодора!.. Феодора!..[148]

Как странно выговаривает она своё имя! Никогда прежде не слыхал мальчик-Осман такого выговора, неведомого…

И все другие красавицы — одна за одной — произносят ему свои нежные неведомые имена — нежными голосами… Произносят, выговаривая различно, по-разному, и так странно, странно… И голоса их нежные звучат-поют лукаво, нежно-нежно, упоительно…

— Ирини!.. Ирини!..

— Тамара!.. Тамара!..

— Оливера!..

— София!.. София!..

— Чечилия!..

— Роксана!.. Роксана!.. Роксана!..

— Эме!.. Эме!..[149]

И каждый воин, идущий об руку с прекрасной красавицей, произносит как бы неслышимо, но ясно, отчётливо:

— Осман!..

— Осман!..

— Осман!..

— Осман!..

И необычайная яркость, отчётливость этого движущегося видения медленно вводит лежащего мальчика в забытье… Глаза его тихо и сонно закрываются, веки смежаются… Забытье… Или просто-напросто здоровый детский сон…

* * *

Эртугрул и его ближние всадники едут вперёд, окружая группу, отставшую от посольского поезда…

— Я знаю, — говорит Эртугрул толмачу, — дорога идёт из Истанбула в Тырново, стольный город болгарского царя. Скоро догоним ваших!..

Более, нежели намерения императора Латинской империи и планы царя болгар, занимают Эртугрула возможные действия правителей княжеств небольших — тюркских бейликов. Однако всё же он хотел поддерживать беседу и потому вспомнил:

— Тому назад лет семь прошли, я знаю, чьи-то разбитые войска по землям болгарского царя. Иные воины из этих войск, сбившись с дороги прямой, в отряды разбойничьи сбивались и нападали на наши становища. Били мы их тогда! Но это не франкские воины были, нет, не франкские…

Толмач легко понял желание ясное Эртугрула поддерживать беседу без обиды собеседнику; и принял такой же тон.

— Это были войска маджарского короля Андре[150], — начал говорить франк, умолчав о том, что эти войска, наголову разбитые в Сирии, возвращались из крестового похода, правоверные разбили их! Но об этом толмач умолчал.

— Через болгарские земли они прошли, эти маджары, — сказал Эртугрул…

Они ехали рядом. И нельзя было понять, осуждает ли вождь кочевников болгарского царя… Но всё же толмач заметил:

— Болгарский царь Иоанн Асен пропустил войска Андре только после того, как тот обещал ему свою дочь в жены. Приданым принцессы Анны-Марии пошли земли с городами Белград и Браничево…

Эртугрул ничего не знал об этих городах и не думал, чтобы они ему на что-то занадобились, однако слушал…

— Елена — невеста нашего императора Балдуина — первородное дитя Иоанна Асена и Анны-Марии. Теперь мы заключим договор с Иоанном-Асеном. Это сильный царь. Теперь император Никеи и деспот Эпира не страшны Латинской империи. А король Жан де Бриэн[151] должен сделаться опекуном нашего императора Балдуина, покамест Балдуин не достигнет совершенных лет…

Толмач засомневался: не сказал ли чего лишнего… Но глянув искоса на вождя кочевников, увидел, что тот слушает спокойно и равнодушно…

— Этим распрям конца не будет, — равнодушно бросил Эртугрул. И продолжил: — Пальцев на обеих руках не хватит для пересчёта!.. Ментеше-бей, гермиянский бей, бей Сарухана[152], правитель Коньи… Да ещё ваш император, никейский император, эпирский правитель… Этому конца не будет… Только наши становища стоят в стороне! Мы ни на кого не нападаем. А кто на нас нападёт, того побьём! Время такое… Сыновья мои будут жить в другое время… — Эртугрул замолчал.

— Какими же видишь ты, вождь, эти иные времена? — осторожно спросил толмач.

— Большая держава встанет когда-нибудь. Как-то сделается всё это… — уклончиво отвечал Эртугрул…

Оба всадника замолкли.

«Любопытно! — подумал франкский толмач. — Неужели этот дикарь предполагает, что в каком-то отдалённом будущем именно его потомки встанут во главе некоей великой державы? А похоже на то, что его мысли таковы! Чего только не выдумает дикарская голова с косами, от которых воняет прокисшим молоком!.. А парнишка у него славный! Этих маленьких дикарей, сыновей тюркских князьков, следует постепенно приручать, обращать в христианскую веру и приохочивать к утончённой жизни, разумной и благородной жизни христиан, исповедующих подлинную веру в Господа нашего Иисуса Христа, подлинную веру, на страже коей стоят великие понтифики Рима!..[153] Будущее — за Латинской империей, она — самое великое государство в этих краях, она объединит в себе все царства и княжества! Недаром согласие на брак Иоанна Асена с Анной Марией дал папа Гонорий…»

Ехали через возвышенность, большая утоптанная дорога пошла вниз. Эртугрул пустил коня своего быстрее и немного обогнал толмача…

— Вон они, ваши!.. Тянутся… — Он повернул голову к франку и вытянул руку, указывая вниз…

Там, внизу, тянулось по дороге посольство Балдуина, казавшаяся бесконечной, терявшаяся в далёкой дали вереница всадников и повозок…

Эртугрул показал франкам, отставшим от посольского поезда, удобный спуск вниз, на дорогу. Толмач придержал своего коня и обратился к Эртугрулу, франк был искренен:

— Я не простился с твоим сыном; мальчик, должно быть, сердит на меня! Я знаю детей, у меня два сына. Позволь мне передать юному текину — принцу маленький подарок. Я желаю ему долгой и славной жизни!..

Эртугрул принял из руки франка, обтянутой кожаной мягкой перчаткой, кожаный мешочек…

Отставшие франки соединились со своими спутниками. Длинный посольский поезд двигался по дороге. Посольство императора Латинской империи направлялось за болгарской принцессой, дочерью самого сильного за всю историю болгарских царств правителя, Иоанна Асена II. Вождь невеликого рода тюркских кочевников-кайы Эртугрул, окружённый своими всадниками, смотрел и видел дорогу сверху…

* * *

Проголодавшийся Осман сидел в юрте вместе со своим воспитателем и его женой, трапезовали…

— Ешь похлёбку с ягнятиной, — ворчал старик. — Весь день где-то бегал, бегал!.. Голодный бегал…

— Я не хочу похлёбку. Я лепёшки с творогом хочу!..

— Остыли, ягнёночек!.. — сказала серьёзно и жалостливо кормилица.

— Всё равно вкусные! — упрямо произнёс мальчик, не глядя на неё.

Старик посмотрел на них, повёл головой из стороны в сторону:

— Хей, старая! Балуешь его! Ты балуешь его, а эти франкские неверники голову ему закружили! Думает о себе много. Большим текином себя выдумал!..

Кормилица подала блюдо с лепёшками. Мальчик тотчас ухватил одну и прикусил белыми сильными зубами… Он помнил своё дневное видение, но никому бы не рассказал, ни за что! Даже отцу!..

— Почему ты вернулся, а отец — нет? — спросил мальчик, проглотив кусок жестковатой лепёшки.

— Отец твой поехал на охоту.

— Тебя почему не позвал? — Мальчик супился.

— Я старый. Моё дело — за тобой глядеть.

— За мной не надо глядеть! Со мной всё ладно будет…

Мальчик опустил руку с недоеденной лепёшкой, прислушался чутко… Приехали всадники!.. Осман кинул недоеденную лепёшку на блюдо, опрометью кинулся из юрты…

Отец поднял его в седло…

— Возьми меня в свою юрту! — Он потёрся затылком о кафтан отцов.

— Устал я, сын, голоден я.

— Поешь, а потом возьми меня к себе. Я тоже не ел ещё…

Надо было отца спросить. Ждал в нетерпении. Он всегда понимал, каким надо быть с отцом. Сейчас понимал, что не надо бежать в юрту отцову; надо ждать, пусть от отца придут звать…

Пришлось долго ждать. Или это казалось, будто долго… Наконец пришёл человек из отцовой юрты…

Мальчик прибежал к отцу. Хотелось подольше побыть в отцовой юрте.

— Ночевать оставишь меня? — спросил.

— Нет.

Отец ответил резко. Мальчик догадался, что Эртугрул уйдёт на ночь к одной из жён. Подумал о своей матери, к которой Эртугрул не пойдёт! Но не надо было думать об этом. О другом надо было думать. Надо было спросить…

— Ты ведь не убил их, я знаю. Почему ты не убил их?

— Кого? Франков этих? Глупый ты сегодня…

Надо было спросить отца о многом важном… Слова терялись, убегали, прятались…

— Я не глупый. Я должен понять, как мне думать. Я человек правой веры, а говорил с ними по-доброму. Ты их как гостей принимал. Мы песни их слушали! Как ты думал о себе? Ты помнил, что ты человек правой веры? А я не знаю: я помнил или — нет…

— Ты не знаешь, и я не знаю.

— Отчего у нас, в нашем становище, нет учителей веры?

— Когда-нибудь много учителей и толкователей Корана, священной книги, будет у нас!

— Тогда сейчас говори мне ты. Ведь ты много помнишь из книги. Говори, какими надо быть с неверными…

Отец потёр лоб:

— Что я тебе скажу… Вот сура о неверных. Слушай:

«Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи: „О вы неверные! Я не стану поклоняться тому, чему вы будете поклоняться, и вы не поклоняйтесь тому, чему я буду поклоняться, и я не поклонюсь тому, чему вы поклонялись, и вы не поклоняетесь тому, чему я буду поклоняться! У вас — ваша вера, и у меня — моя вера!“»[154]

— Напрасно мы говорили с ними!

— Почему ты так решил? Разве так сказано? Сказано, чтобы ты не принимал их веру, а не сказано, чтобы ты не говорил с ними! Франки ведь тоже ахл ал-китаб — люди Писания[155]. Знают Мусу и знают Ису, пророков[156]. Франки — не многобожники…

— Это не ответы!

— Нельзя быть праведнее Мухаммада! Франки тоже — люди Писания и нечто им открыто! Самое важное, когда имеешь дело с ними, это чтобы они не говорили против Аллаха! Вот что о них сказано:

«О обладатели Писания! Не излишествуйте в вашей вере и не говорите против Аллаха ничего, кроме истины. Ведь Мессия, Пса, сын Марйам, и дух Его, Аллаха и Его слово, которое Он бросил Марйам, и дух Его. Веруйте же в Аллаха и Его посланников и не говорите — три! — Бог, Марйам, Иса. Удержитесь, это — лучшее для вас. Поистине, Аллах — только единый Бог. Достохвальнее Он того, чтобы у Него было дитя. Ему — то, что в небесах, и то, что на земле. Довольно Аллаха как поручителя!»[157]

Я это так толкую: возможно говорить с франками и разные иные дела иметь с ними, если они не говорят ничего против Аллаха; удерживаются и также и не хвалят свою веру и не склоняют к ней!

— А как же они — не многобожники, если они верят, будто Аллах может иметь дитя от женщины? Чем они тогда лучше многобожников?

— А ты что?! Самым праведным хочешь быть? Я тебе сказал толкование, хорошее толкование. Я — тебе отец. Если неверные скажут об Аллахе дурное, не будут удерживаться, тогда отвечай им, дурные их слова прерывай. А покамест они удерживаются, и ты молчи! Твой приятель, франкский толмач, передал для тебя подарок, но я теперь не могу решиться отдать тебе этот подарок. Ты у нас самый важный праведник; подарок, присланный неверным, ты в руки свои не возьмёшь!..

Щёки мальчика раскраснелись.

— Это подарок для меня! Я всю жизнь здесь, на становище сижу! Задница вся задубела, штаны протёрлись, мысли в голову лезут ненужные! А ты только и делаешь, что повторяешь: «Придёт твоё время, придёт!»

— Я и ещё повторю тебе: придёт твоё время. А время твоих сыновей и внуков будет куда лучше твоего!..

— Повторяй, повторяй! Я здесь хуже самого последнего пастуха. Один только этот франк назвал меня текином. Я не хуже его императора, мальчишки Балдуина! Когда они поедут назад и повезут дочь болгарского царя, надо напасть на них, забрать её и я сам женюсь на ней!..

— Аферим![158] Как не похвалить тебя! Как же это ты женишься на неверной и дочери неверного?

— А я принял твоё толкование слов книги священной! Эта Элена не будет говорить дурное об Аллахе.

— Хорошее дело! Нападём на посольство Латинского императора! У нас ведь большое войско, всадников пятьсот наберём!

— Мы давно стали трусами?!

— Мы давно перестали быть глупыми! Только глупцы полагают, будто силой возможно добиться всего на свете. Кроме силы, кроме сабель, мечей и боевых топоров надо иметь ещё и немного ума в голове. Если ты и вправду текин, будущий правитель и предводитель воинов, сумей всё обдумать, предугадать, рассчитать; сумей добиться своего, не поднимая оружия. Воинов своих береги. Не так легко вырастить хорошего воина… Слушай меня, покамест я в живых. Допустим, мы поступим, как ты захотел, и нападём на посольство. Кого-то перебьём, кто-то спасётся и убежит; дочь болгарского царя сделаем твоей женой. Хорошее дело сотворим! Только одно худо будет: сейчас у болгарского царя и латинского императора — большие сильные войска. Эти войска объединятся и сотрут наше становище в золу от костра! Даже если наши воины проявят настоящие чудеса храбрости… Запомни: большее число воинов победит в любой битве; никогда не выйдет победителем малое число воинов. Запомни, от меня ты это слышишь![159] Надо уметь договариваться с неверными, порою даже и хитрить приходится! Надо беречь и беречь своих воинов. Когда-нибудь и у нас будет огромное войско…

— Эх! Ты только говоришь всё одно и то же: «когда-нибудь», «время придёт», «время внуков и правнуков»! Амое время?

— Придёт и твоё! Недолго потерпеть осталось! Придёт время твоих битв, твоих жён, твоего веселья! Оно придёт. А тому Балдуину не завидуй. Кто цветёт рано, тот рано и увянет! Придёт твоё время…

— Я буду слушать тебя, буду терпеливым. Ты отдашь мне подарок?

— Возьми. Я видел содержимое этого мешочка, это красиво. И ступай теперь…

Осман понял, что теперь следует послушаться отца безоговорочно и проститься с ним, как положено воину прощаться с вождём. Мальчик поклонился и поцеловал руку отца…

Солнце ещё не зашло. Осман прижал к груди мешочек с подарком толмача и побежал на край становища, где начиналась дорога на пастбища. Он боялся встретить кого-нибудь из мальчишек, своих сверстников и приятелей — аркадашлер. Ведь они могли бы заговорить с ним, спросили бы, что у него в руках… Осман не хотел вступать в разговоры и объяснения и потому бежал быстро…

Сильный и легконогий, он не запыхался. Бросился в густую траву и, лежа на животе и подпираясь локтями, чувствуя ясно, как бьётся сердце, бьётся, почему-то в предвкушении радостном, раскрыл кожаный мешочек, потянул за шнурок…

Мальчик бережно и будто и не веря своим глазам удерживал в ладошках своих, в загрубелых смуглых ладошках маленького кочевника, деревянный диск. На диске этом, на деревянном гладком кружке, сделано было поясное изображение юной женщины…

Эртугрул рассказывал сыну о рисунках в книгах, имея в виду, вероятно, персидские миниатюры — эти живые и такие красивые разузоренные картинки, такие красно-золотые. Потомки Эртугрула никогда не будут отказываться взглянуть на себя со стороны. Мы и сегодня можем видеть их изображения во дворцах и в музейных комнатах…[160] Но Осман-мальчик никогда прежде не видел такого изображения человеческого существа…

Она была как живая! Подобные ей явились ему в его видении. Одна лишь вспыхнувшая память о видении этом охватывала всё его существо детское пламенной тревогой. Он — сам не знал, отчего! — запрещал себе думать, вспоминать об этом видении небесном. Тревога и царапающее чувство вины охватывали, палили душу смятенную, потому что ведь он даже отцу не открылся… И никогда никому не откроет своей тайны!..

Она смотрела на него, чуть обернувшись, нежными кроткими глазами светло-карими. Лицо её было овальным и очень гладким и светлым; и нежные розовые губы, казалось, вот-вот должны были приоткрыться для слов… Гладкая шея, украшенная ожерельем с подвесками, была открыта, обрамленная широким прямоугольным вырезом нарядного платья; видно было, что голубого. Причудливо сплетённые и уложенные светло-русые косы, перевитые жемчужными нитями, украшал сложный двурогий убор с венцом золотым; и лёгкое полупрозрачное покрывало вилось вкруг, спадая с наверший венца золотого… Мальчик любовался ею с наслаждением и затаив дыхание… Было страшно, как бы не попало дыхание его на это нежное лицо… Затем он вдруг осторожно приблизил губы… Изображение, совсем приближенное к лицу, расплылось в его глазах… Лёгкий-лёгкий запах неведомых благовоний исходил; даже и не запах, а словно бы тень запаха… Он приложил губы очень бережно к её маленькой-маленькой щеке светлой… Губы ощутили выпуклости мелкие деревянной гладкой поверхности, покрытой красками… Мальчик тотчас отодвинул ладони, державшие, и теперь снова мог видеть её… Он долго хранил этот подарок. Потом изображение красавицы куда-то исчезло, затерялось в обилии разных предметов, большой и малой утвари, наполнившей жизнь его потомков… Самое любопытное то, что изображение не пропало совсем; картинку, миниатюру на дереве, можно увидеть в Топкапы, в музее Чинили кёшк — Изразцового павильона[161]. Кажется, оно нашлось в пятидесятые годы, двадцатого уже века; и первоначально полагали, что это портрет знаменитой Роксаны-Роксаланы, блистательной султанши, фаворитки Сулеймана Великолепного[162]; бытует легенда о её якобы славянском происхождении… Но миниатюра никак не может быть её портретом, как после прояснилось, когда реставратор датировал изображение с большей точностью. Миниатюра старше времени Сулеймана и его Роксаны лет на сто пятьдесят, а то и на двести!.. Мой муж реставрировал эту миниатюру, когда работал в Стамбуле. Он купил в Капалы-Чарши[163] разукрашенную цветочным узором безрукавку — элек, и до сих пор надевает её, часто носит…

* * *

Поздней весной хорошо! Пастухи перегоняют стада, идут с посохами среди овец… Утро, едва-едва ещё рассвело. Небо медленно светлеет, проясняется, будто просыпается, отходит от ночного тёмного забытья, смутное светлое, белеет смутно. Фигуры пастухов тёмные, овцы движутся множеством бело-серым, много их… День развиднеется. Залились отрывистыми напевами-мелодиями навалы — пастушьи рожки-свирели… Осман идёт с пастухами. Стада неспешно идут, пастухи — за ними, среди них. Но исхитряются заходить совсем далеко от становища… Лучше всего бывает на душе, когда Осман взберётся, взойдёт на возвышенность холмистую, нависшую длинно-протяжённо над дорогой, и пойдёт без спешки, так просто пойдёт, куда глаза глядят… А внизу вдруг потянутся караваны, пойдут вереницами верблюды, поедут всадники, разно одетые… Осман доберётся до большой скалы, которая похожа на опечаленную женщину, сидящую. Женщина распустила в печали волосы длинные, раскрыла рот в плаче горестном, да так и окаменела…[164] Пастухи знают, что рассказывают о ней румийцы. Когда-то, очень-очень давно, была она румийской царицей. Тогда румийцы исповедовали многобожие, верили в самых разных, многих богов. Одна из богинь имела двух славных детей — дочь её была луной, а сын — солнцем. А царица эта имела много детей, двенадцать, быть может, или даже и двадцать! Однажды пошли прославлять богиню женщины, подвластные царице, понесли венки из красивых цветов и ягнят для жертвоприношения. Царица увидела шествие и спросила в гневе:

— Куда вы направились? Зачем?! Для чего вы прославляете эту бездетную? Двое детей — это ведь всё равно что вовсе не иметь детей! Вы должны поклоняться мне, потому что я родила и вырастила двадцать детей!..

Женщины остановились, не зная, как им поступить. Они ведь были подданными этой царицы! Но и богиню боялись они оскорбить. И стояли на дороге, склонив головы… Но богиня слышала похвальбу царицы! И тотчас призвала своих детей — дочь-луну и сына-солнце, и стала сетовать, жаловаться:

— Дети мои! Эта царица оскорбляет вашу мать и вас вместе с вашей матерью! Накажите её, как найдёте нужным!..

И юноша-солнце и девушка-луна стремглав кинулись по небу на владения царицы. В это время сыновья её упражнялись на лугу в искусствах воинских. А дочери пряли в большом зале дворца. Юноша-солнце натянул свой лук… И тотчас прянули горячие, жаркие стрелы. Сыновья царицы начали падать мёртвыми. Женщины, стоявшие на дороге, увидели издали смерть сыновей царицы, бросились к ней с кликами ужаса. Царица и сама обмерла от ужаса, узнав о гибели своих сыновей! Но чрезмерная горделивость не покинула её. Закричала она, подняв лицо к небу:

— Ты, богиня! Ты жестокая! Ты приказала убить моих сыновей. Но у меня всё равно больше детей, чем у тебя! У меня остались ещё дочери!..

Лучше бы она не произносила таких вызывающих слов, несчастная! Тотчас прозвенела тетива серебряного лука девушки-луны!.. И дочери царицы стали падать мёртвыми… Одна лишь самая младшая из них успела выбежать из дворцовых ворот и побежала к матери. Девочка добежала к матери, припала к ней, спрятала лицо в складках её одежды… Царица обняла дочь, прикрыла обеими руками… Выражение ужаса крайнего исказило лицо женщины. Она поняла наконец-то, какое горе причинила себе и своим детям гордостью своей непомерной!.. Взмолилась она богине, матери юноши-солнца и девушки-луны:

— Даруй мне прощение, небесная прекрасная! Пощади хотя бы эту мою дочь! А я буду молиться тебе каждый день и каждый день приносить на большой камень, посвящённый тебе, венки из самых красивых цветов, и спелые плоды, и мясо ягнят!.. Спаси мою последнюю, мою теперь единственную дочь от гибели!..

Богиня, сама мать, тронута была материнским горем царицы. Крикнула богиня девушке-луне:

— Девушка-луна, дочь моя! Останови полет своей стрелы! Пощади единственную дочь царицы!..

Но было слишком поздно! Серебряная холодная лунная стрела уже летела неостановимо…

Вскрикнула девочка, последняя дочь царицы, забилась на руках у матери своей в предсмертных муках…

И вот уже мертвы все до единого дети несчастной царицы… Взглянула она на небо, подняв глаза. Но не осталось у неё ни слов во рту, ни слёз в глазах. Прижала она ладони к груди в мольбе немой, безмолвной… И дошла её мольба до богини. Исполнила богиня мольбу немую осиротевшей матери. Превратилась царица в каменное изваяние и навеки встала над дорогой прохожей-проезжей в виде скалы…

А богиня решила, что юноша-солнце и девушка-луна всё же слишком жестоко наказали царицу, истребив детей, ни в чём не повинных. И богиня придумала наказание и для своих детей, за их чрезмерную жестокость, — стали с той поры случаться затмения солнечные и лунные, когда лики солнца и луны затмеваются покровом тьмы…

Осман подходит к скале и быстро взбирается на верхушку большой головы царицы каменной. Ему немного страшно: а вдруг царица или её богиня древняя накажут его за это?.. Но страх даже и приятный, щекотный… Никаких богинь не бывает и никогда и не было! Есть лишь один Бог — Аллах! А эта скала — всего лишь скала. Ветры многих времён выщербили её, оттого она и сделалась сходна с фигурой женской… Зато с верхушки скальной далеко видно!.. Мальчик прикладывает ладошку ребром над бровями…

Там, далеко-далеко, город — касаба! Башня минарета видится маленькой-маленькой, далёкая. Мечеть вздымается угловато, прямоугольно, узорно; маленькая-маленькая, далёкая…

Страшная гибель детей древней румийской правительницы не ужасает мальчика. Он уже знает, что такое смерть насильственная, что такое убийство! Но в этой гибели одновременной множества братьев и сестёр всё же чуется ему нечто страшное. Нет, страшна не смерть, не убийство; страшно отчего-то ему лишь то, что смерть, гибель-погибель явилась свыше, с высоты, неотвратимая… Роковая!.. Если бы он знал, сколько его потомков погибнет неизбывной роковой смертью, — борьба за власть большую, плата за величие большое… Но ведь так ведётся во всём мире! Большая власть, большое величие не даются даром. Зачастую приходится идти дорогами козней, путями смертей, даже смертей братьев… Но до этого ещё далеко. Осман ещё счастлив мечтаниями детства. И ещё довольное время пути его будут чисты и свободны…

Мальчик спускается со скалы, цепляясь ловкими руками за выступы, ступая ловкими ногами в щербины — морщины щёк царицы, застывшей в горе своём вечном… Он бежит по холмистой земле над дорогой большой… Вперёд, вперёд!.. Прибежать бы в сказочное далеко, совсем куда-нибудь!.. Или хотя бы до города — до касабы — добежать… Он знает, что всему этому нет возможности, но всё равно летит, мчится стремглав… Пастухи замечают этот детский бег сына своего вождя…

— Хей! Дур! Дур! — Эй! Стой!.. — раздаются окрики…

Он останавливается с разбега, легко переводит дыхание. Идёт вниз, ленивой походкой спускается, бросив руки вдоль тулова; но идёт не на дорогу, а в противную сторону, где уже грудится большое стадо овечье…

Эти стада большие — овец и поменьше — козьи — они все будто живое мерило текучего времени. С ними не надобно ни водяных, ни песочных часов. С ними время делается простым и живым. И возможно тронуть время руками, запустить пальцы в это кудрявое густое руно времени… Потомки потомков подданных Османа и сегодня пасут стада на пастбищах этих краёв, этих земель… И время прыгает козлёнком, скачет резвым ягнёнком, переступает медлительной овцой курдючной, наставляет круторогое своё чело, будто козел — самец зрелый…

Бродят, пасутся овцы. Тонкими подвижными губами захватывают растения пастбищ, душистые растения. Перемалывают зубами грубые стебли. Шершавыми языками чуют терпкий вкус, а ноздрями — пряный дух. Козы шерстистые, будто плащами шерстяными бахромчатыми покрытые, идут, гремят колокольцами, привязанными на шеи, подвижными. Рыжие, чёрные, черно-белые пятнистые козы… Пастухи удерживают посохи пастушьи, перекинув, раскинув на плечах, удерживают руками, согнутыми в локтях… В холодное время, когда осень придёт прохладой, метят овец; выщипами из ушей овечьих, серьги вставляют в уши овечьи, разного вида, серьги-метки; чтобы знать, различать, чьи овцы, кому принадлежат… В жару летнюю нельзя овец метить — уши загноятся у них… Кормилица рассказывала, что в прежние времена все стада были общие, всему роду принадлежали. Но уже давно такого нет. У одних семей во владении больше овец и коз, у других — меньше…

Шерсть овечья посверкивает в ярких солнечных лучах. Но она всё равно грязная, колючки в ней застревают, травинки, помет. Когда остригут овец, женщины долго будут мыть шерсть. А самая лучшая шерсть выходит после осенней стрижки…

Овцы большими отарами ходят. Но это только со стороны может показаться, будто без всякого порядка ходят овцы. На самом деле перегоняют их с пастбища на пастбище, очерёдность соблюдая; чтобы не стравить всю траву в беспорядочном пасении. Летом овцы пасутся целодневно, иногда только отдохнут от еды, да на водопой их гоняют, чтобы не только ели, но и пили…

А зимой появляются ягнята. Время тревожное и радостное. Пастухи с овцами-матками — как повитухи! Принимают овечьих детёнышей на руки свои, тычут в материнские сосцы, а после прикармливать станут мелким сеном, а ещё после — обрежут хвосты…

Подросшие ягнята и козлята — первые приятели ребятишек становища! Вместе прыгают, скачут. Один лишь вид козлят и ягнят окрепших наводит веселье, заставляет детей смеяться весело-прерывисто, прыгать и скакать вперегонки…

Но овец вовсе не для веселья разводят. Приходит пора стрижки. В горном загоне садится стригальщик с большими ножницами. Нестриженых овец собирают в овчарню и оттуда выпускают по одной. Стригальщик ловит выпущенную овцу, валит на землю и скоро-скоро остригает. И тотчас загоняют её в другую овчарню, где собирают овец, уже остриженных. Иначе весь труд — без толку, потому что шерсть разлетится в разные стороны, запачкается совсем. К тому же, если овец смешать, и после трать время, отбирай стриженых от нестриженых…

Смотришь, как стригальщик делает своё дело, и кажется, будто с необыкновенной быстротой. А ведь стричь надо с бережностью, иначе повредишь овце брюхо, а то сосцы порежешь…

А ещё овец ведь на убой разводят, чтобы мясо розовое, красное вывалить наружу, почки, селезёнку, вымя, летошку, печень, голову с языком… Голову овце поддержат и — по горлу надрез вдоль. И — таз под кровь. А выпустили кровь — и режь дале, чтобы шкуру не испортить. Снимаешь бережно шкуру — сверху вниз тянешь…

Парную, свежую шкуру сразу очистить надо от мяса, жира, сухожилий. Лучше всего солью обработать шкуру, чтобы не испортилась…

А молоко лучше всего парное козье. Женщина доит козу, выдаивает в широкую миску, сосок зажимает всеми пальцами руки, ласково приговаривает, чтобы коза спокойно стояла… Деревянной гребёнкой с загнутыми зубьями вычёсывают пух козий. И какой только одежды тёплой не смастерят женские руки кочевниц из шкур да из пуха!..

А бывает беда — болезни. Вдруг принимается коза мотать кругло головой, за ней — другая, третья… Это вертячка на них напала; червя проглотили вертячего, и напала вертячка!.. Самое страшное — падеж… Дохнут овцы и козы, мёртвых недоношенных ягнят приносят матки. Значит, будет голодно зимой в юртах… Упаси Аллах скотину от болезней скотьих!..

Но прежде чем дойдёт дело до изготовления одежды, придётся немало повозиться с выделкой шкур. Замачивают шкуры, выделывают, дубят, выжигают…

А мясо варят в котлах. От еды сытной люди пьянеют… Вовсе захмелевают от вкуса варёного хорошего мяса, баранины жирной… Бараньи толстые кишки выворачивают и промывают. Начиняют печёнкой, салом курдючным, в кипящей подсоленной воде варят… Вкусно!..

Женщины сыр готовят. Козье молоко скисшее уваривают до сыворотки, в мешочки сцеживают. Сырки лепят, на соломе сушат…

Это только кажется, будто все овцы — одинакие; а на самом деле — шкурки переливаются всеми цветами-оттенками — от золотистого до тёмного, чёрного; от серого до голубого, до серебристого… Вот недавно ещё прыгал ягнёнок на тонких ногах. И вот уже его нет, а вместо него — шкурка серебряно-серая, растянутая, готовая к тому, чтобы одежду мастерить, делать…

На саджеке — железной треноге — сковорода над огнём костра. Ловкая женская рука водит палкой деревянной кругообразно. Сыр золотится, переливается нитями, пахнет сладко-сладко — молоком, травами душистыми, нектаром горных цветов…

Осман — мальчик маленький…

Медленно едет на хорошем коне мать Османа. На седло постланы мягкие постилки, свешивается бахромчатое, ковровое… Умный конь тянется мордой, лицом конским, поглядывает глазами, поставленными косо по обеим сторонам морды длинной доброй… Молодая женщина сидит по-мужски, вдеты в стремена ноги, маленькие изящные стопы в сапожках мягких. Шаровары пестры и широки, халат и рубаха — шёлковые, дорогая ткань… Голова убрана высоко тонкой накрученной тканью белой, скрыты волосы; опускается ткань на шею накидкой… Маленького сына женщина держит перед собой, глядит, опустив глаза, на маковку с косицей… Видит маленькие его босые ножки из-под рубашонки… А ему — неловко, он непривычен к матери, к её рукам, он хочет к своей кормилице… Ему даже и страшновато с матерью, он напрягся, личико насупил…

Барыс-кожевенник со своими аркадашами[165] подрал кору с деревьев горных — кожу дубить. А ещё весна — кругом тюльпаны и маки — жёлто-красное живое, колышущееся поле… Старых лошадей забивают, будут рушить в пыль кости лошадиные… Больных лошадей забивают… Осман не может вспомнить, видел ли он это в своём далёком детстве, тогда…

Нет, видел, видел!.. Лошади стояли, сбились в кучу, слепые, обезножевшие — ноги, как дуги. На ужасных нищих старух, самых бедных похожи лошади. Сбились лошади друг к дружке — головами внутрь. А на месте хвостов дрожат судорожно охвостья, колкие, должно быть… Каждую лошадь отрывают насильно от всех её товарок, тащат вчетвером аркадаши Барыса… А сам Барыс в кожаных штанах, задубелых от крови конской, а меховая шапка набекрень сбилась; бьёт лошадь топориком в шею. Качнулась лошадь и идёт, неверно ступает… И вот уже и лежит, на землю упала. Ноги дёргаются судорожно, мёртвые губы лошадиные сползли с зубов больших, а язык зажат в зубах вместе с жёлтой слюной. А двое уж наклонились — порют кожу… Барыс придумал толочь кости и бросать в землю на пастбищах; говорит, что от этого трава будет лучше, дружнее всходить…

Пахнет, несёт страшно, гнусно… Прибегают собаки, хотят, отведать конины. И от собак пахнет гнусной псиной. Отчего-то сейчас чуется этот дух псины; сейчас, когда убивают лошадей…

Мать Османа подъезжает на коне. Руки её бережно держат сына. А ему неловко и хочется прочь от матери…

— Ханым!..[166] — Барыс низко кланяется матери Османа…

И вдруг Осман замахивается кулачком, подавшись от матери вперёд, и кричит своим детским тонким голосом:

— Ты плохой!.. Ты злой, грязный!..

Барыс усмехается и не удивлён, как будто всё так и должно быть!..

— Жалеешь коней? — Тёмное лицо Барыса запрокинулось к мальчику. — Хорошо, что жалеешь. Конь — друг человеку, воину. Только больному коню — плохая жизнь, уж лучше смерть! И что конь? Конь — друг, а всё же он что? Всего лишь хайван — животина!.. Пахнет худо? Воняет? — Тёмное лицо морщится, щелястый рот насмешлив… — Это сама жизнь пахнет! Жизнью пахнет!.. Бу дюна бойледыр! — Так мир устроен!.. Дерьмом несёт, пахнет! — Жизнью пахнет!..

Мальчик сидит на земле тёплой подле юрты своего воспитателя, играет альчиками[167] твёрдыми, гладкими, хорошими для пальцев… И вдруг, прямо перед ним возникает его мать. Она возникает сверкающим видением прекрасным. Она сверкает в красном платье. Сверкает её высокая красная шапка, увешанная обделанными в серебро сердоликами… Сверкают звоном тонким длинные большие серьги с подвесками — бусинами-камешками в золоте…

— Ху! — подзывает мать. — Ху!..

Он не чувствует близости, она — чужая и прекрасная. Он подымается с земли, оставляет альчики и идёт к матери…

Она ведёт его за руку. Перед материной юртой работают на станках женщины, ткут кушаки и онучи, плотную ткань на рубахи воинам… Мать улыбается. Идёт, гордясь маленьким сыном, горделиво идёт, гордая тем, что держит сына за руку…

В юрте материной красиво. Разубрана юрта коврами — кидаются в глаза прямоугольники и звёзды узоров ковровых — голубые, красные, коричневые, жёлтые… Большой сундук резной — дар от жены болгарского царя, присланный в числе других даров — Эртугрулу — болгарским царём… Но Эртугрул не захотел, чтобы его конники вышли в помощь царю, берег своих воинов. А за подарки присланные отдарил, послал коней хороших… На шесте, на серебряном крючке висит ковровая маленькая сумка с кистями. В этой сумке, расшитой красно-жёлто, молодая женщина, мать Османа, держит резной гребешок и бронзовое зеркальце; здесь же и духовитое гладкое раки-сапун — румийское мыло; до того гладкое и духовитое, что не тереть бы им лицо, а кусать бы, прикусывать, как тестяной шарик сладкий, медовый…

Мать отпускает руку Османа и идёт вперёд в юрте. Мальчик останавливается; глядит, как мать снимает ковровую сумочку с крючка серебряного…

— Ху!.. Ху, чоджум! — Иди ко мне, дитя моё! — зовёт мать…

Она вынула из сумочки своей что-то маленькое, пёстрое… Осман подходит, любопытство его сильно… Мать наклоняется к сыну, пальцы её — в кольцах, золотых и серебряных; женщина без кольца на пальце — нечистая!..[168] Быстрым жестом мать прижимает к его носу то маленькое пёстрое — деревянный, пестро раскрашенный сосудик…

Упоительный запах, аромат, сладчайший дух ударяет в ноздри, охватывает лицо плотным покровом; накрепко сочетается, единится с этим запахом женских пальцев, лёгким кисловатым металлическим душком колец; ощущением деревянной поверхности, чуть ребрящейся, плотности гладких грубоватых пальцев, гладкости металла…

— Что?.. — тихо спрашивает мальчик, закрывая глаза…

— Это гюль…

Мать говорит ему, что в деревянном сосудике пёстром — особенная жидкость душистая, сделанная из лепестков розовых цветов…

— Это гюль, гюль, роза!.. — Она смеётся. — Это жизнью пахнет!..

Сон Ещё одно знамение

Годы шли, катились овечьими отарами.

Давно пал сельджукский султанат. Монголы правят. Но и кайы давно свыклись с монголами. Эртугрул старится в забвении. Сыновья его мужают. Шумно, весело выезжают на охоту с птицами ловчими. И первым среди молодёжи становища — Осман! Вкруг него — самые лучшие, самые ловкие всадники. Все признали юного Османа своим главой. Вместе с тремя сыновьями Эртугрула подросли, возмужали в становище многие юноши. Надежды на новую жизнь одушевляют. Какая жизнь? О, весёлая, стремительная, рисковая!.. Как шумные охоты, оглавляемые Османом… С ним связываются надежды!.. С ним, потому что он — весёлый, уверенный в поступках, действиях своих… Он — счастливый! Потому что перед ним — вся жизнь его будущая, грядущая; пахучая самыми разными запахами — землёй, травой, конским и овечьим навозом-помётом, свежей кровью, гниющими трупами… И розовым маслом, нежным густым сладким духом цветочной сути…

Доброе семя тюрок пронизает Малую Азию и Балканский полуостров. Родятся новые люди, красивые!.. Мир былой античности, прежних владений могучей Римской империи — откроется новым властителям — тюркам. Тем самым «turcae» Помпония Мела, Плиния, Александра Македонского!..

Сбываются предсказания сказочного праотца всех тюрок, Деде-Коркута.

«От белого цветка возродился я, Деде-Коркут. От голубоглазой дочери чудовища родился я, Деде-Коркут. Признал Бога единым, Пророка законным я, Деде-Коркут. Что случится со всеми тюрками — добро или зло, первым предсказал я, Деде-Коркут. Сам совершил насилие над собой я, Деде-Коркут. Завершил все свои дела добром я, Деде-Коркут!..»[169]

* * *

Эртугрул сидел на подушке на ковре, худой, стареющий уже. Против него — Осман. Нельзя узнать прежнего мальчика! Уверенно, весело, открыто смотрят чёрные глаза. Пробиваются полоской чёрной молодые усы. Две тугие чёрные косы на грудь спускаются. Нарядным кафтаном коротким воинским обтянут молодой стан. Лицо загорелое сделалось из округлого детски продолговатым ликом мужчины…

Эртугрул давно понял, этому юному воину уже и ни к чему наставления докучные. Время его пришло!..

Ближний слуга внёс на подносе деревянные чашки с айраном. Осман поблагодарил отца за угощение, как полагалось по обычаю:

— Буйурун!..

Пригубил. Отпил…

Заговорил Эртугрул, также отпив из чашки. На усах, уже седеющих, — белой густотой — капли. Заговорил:

— Все полагают меня достойным! И правоверные и неверные. Я сохранил наш народ. Среди стычек, среди воинских побед и поражений стольких царей, императоров и султанов, беев и князей, я сохранил один род, наш род из племени кайы! Теперь я чую, завершилось моё время. Твоё время пришло. Я тебе хочу передать власть.

Эртугрул замолк. Ещё отпил из чашки. Никого кроме них не было в юрте Эртугрула, слугу выслал старый вождь…

— Разве ты стар, отец? — спросил Осман серьёзно.

— Может быть, годами я и не до того стар. Но что годы? Если тебе сто лет, а ты сам знаешь, что ты молод; стало быть, ты молод! А если в пятнадцать лет чуешь себя стариком, стало быть, ты стар… Я стар. И не оттого, что так уж болен, так уж обессилел; я стар оттого, что чую: моё время миновало. Я совершил всё, что должно было мне совершить, далее держать власть в своих руках — смысла нет для меня!..

— Но сумею ли я удержать власть в своих? — спрашивал Осман даже сумрачно. Вдруг омрачилось его лицо, столь ясное. — Я знаю, меня любят в становище. Я — глава всех охот. Братья мои, твои сыновья и сыновья дяди Тундара, признали меня своим главой. Но гожусь ли я для власти? Оглавлять целый род кайы и оглавлять охоту с птицами ловчими — это ведь разное совсем!..

— Разумно говоришь. Но и я ведь ещё не умер, и, быть может, и не так скоро оставлю эту земную жизнь. Я буду помогать тебе советами. Но власть будет в твоих руках.

— Думаю, пусть люди соберутся, скажут свои слова.

— Кто же осмелится сказать мне супротивное слово? Ты знаешь таких?

— И ты знаешь их. Не буду таиться, и я знаю их. Это дядя Тундар и его люди.

— А сыновья его держат твою сторону.

— Он ведь признал твою власть.

— Когда власть очутилась в моих руках, он был сопливым мальчишкой, жался в страхе к моему боку, от меня ждал милости! И теперь не осмелится моему решению противостоять. Собирай людей, если хочешь. Скажи всем, что будет говорить с ними их вождь Эртугрул, который много лет хранил их от гибели. Не будь меня, давным-давно разорили бы наше становище все эти императоры и цари, беи и князья! Собирай людей, собирай!..

Выходя из отцовой юрты, Осман подумал, что отец и в самом деле стареет. Прежде не был отец наклонен к хвастовству…

Осман собрал людей племени, Эртугрул вышел к ним и сказал такие слова:

— Я уже давно оставил позади в своей жизни молодость свою. Хочу я при жизни своей отдать власть в руки, которые сильнее моих рук…

И вдруг, Эртугрул ещё не договорил, а люди уже догадались о его намерении и высказали это намерение, показав своё согласие; высказали короткими возгласами:

— Осман!..

— Осман!..

— Осман!..

Усмехался в усы Эртугрул. Доволен он был. Крикнул в толпу большую, в людское множество:

— Что?! Биринджи — лучший — наш Осман?

И все голоса отозвались множественным эхом:

— Биринджи!..

— Биринджи!..

— Аслан! — Лев! — крикнул Гюндюз, младший сын Эртугрула. — Наш Осман — аслан — лев! Он самый храбрый!

— Что ж! — сказал Эртугрул зычным, звучным голосом. — Я передаю сыну моему Осману знаки власти! — И с этими словами нагнулся и поднял в свои руки эти знаки власти вождя.

Осман приблизился и принял из рук отца золочёный боевой топор и старинное копьё боевое — маждрак. Но самым драгоценным знаком явился боевой стяг, зелёный, плотного шелка; и на зелёном поле вышита голова старинного богатырского зверя — волка! И это не противно воле Аллаха!

— Пусть развевается этот стяг над воинами в битвах! — воскликнул Эртугрул. — Пусть правоверные зовут моего сына именованием «гази» — «воин». Пусть будет он воином за веру!..

Приветственные радостные клики раздались, полетели на воздух меховые шапки, подброшенные сильными руками воинов как знак радостного согласия…

— Но и я остаюсь с вами, я никуда не ухожу от вас! — воскликнул Эртугрул, поглядел на своего младшего брата Тундара и засмеялся громко… И вдруг закричал-призвал: — Пусть трубят трубы, пусть стучат накры, пусть поют флейты! Пляшите, пойте! Празднуйте начало нового времени!..

Зазвучали музыкальные инструменты. И запел первым сам Эртугрул:

Укрепив на конях бунчуки, на врагов, на неверных, на воров и скверных собак мы полетели, как птицы!..

Отец сделал знак рукою, и Осман продолжил пение:

Стяги взметнулись, поднялся чёрный прах. Наскакали враги. Мы сражались с ними…[170]

Начались воинские пляски. Выходили лучшие в круг поочерёдно, пели — каждый поочерёдно:

Мы крепко подвязали коням хвосты, много раз восславили Аллаха. Погнав коней, мы настигли врагов. Окружили мы нашей силой врагов!..[171]

И другой голос:

На ладьях переправимся мы через речные воды. Направимся в земли врагов, завладеем их странами!..[172]

И ещё голос:

Выступим-ка мы ночью! Переправимся через реку вражескую, напьёмся воды из реки вражеской. Пусть будет разбит вдребезги враг!..[173]

И далее голос:

Припустим-ка мы коней на рассвете, будем искать крови врагов! Сожжём-ка мы жилище правителя врагов! Собирайтесь, храбрые юноши!..[174]

И далее:

Крикнув, двинем-ка мы коней! Сшибёмся щитами и копьями. Забурлим и снова стихнем. Пусть жестокий враг сделается мягким, как воск!..[175]

И далее:

Разъяримся мы, разъяримся, богатырей наших соберём в одну дружину! Снова повернём своё войско, пойдём на врагов!..[176]

Вспомнили старинные песни тюрок; те, быть может, песни, что входили в уши Александра Македонского и Плиния…[177]

Палящее солнце хотело охватить нас. Враг хотел рассеять нас. Наши становища хотел разорить враг. Страшился наш народ! Но привёл наш могучий вождь! Собрал наш род! Теперь не рассеется наш род. Теперь выстраивается наше войско многими рядами!..[178]

Осман хотел смутиться, но почему-то не мог смутиться, не охватывало смущение душу. Ведь ещё не свершил ничего, но казалось почему-то: свершит, свершит!

Пели. Пели голоса:

   — Он бился, насколько хватало его сил. Он взывал к людям своего рода. Он приблизился к войску. Он сказал: «Отомстим врагам!» Он от своего сна пробудился. Он взывал к Аллаху. Он упрямым был и сильным. Кто победит такого воина?! На врага он бросился, разгневавшись. Зарычал он, словно лев! Рубил он головы храбрых врагов. Кто его теперь удержит?! Он сражался в битве. Он схватился с великими врагами. Он бился на коне с белым пятном на лбу. Он сказал: «Возьмём город врага!»    — Он погасил огонь в очагах врага. Он погнал врага. Порубил, погубил он врагов. А настигла стрела — память жива! Потому что он поднимался на великие, большие дела! Потому что он расставлял столы для пиров. Потому что в холодные суровые зимы Он вселял надежду в души людей!..[179]

Эртугрул слушал старинные песни и чувствовал себя совсем старым. Отчего-то вдруг сделались эти старинные песни совсем новы. Песни могут жить очень долго, куда дольше людей. Песни забываются и вновь прекрасными воскресают молодыми… А человек живёт и стареет и уходит один раз! Дале — будет память или не будет о нём памяти. А песня ожила молодая. Та самая песня, которую пели звонкими голосами воины тюрок на свадьбе Двурогого Искандера с прекрасной Роксаной-красавицей!..[180]

Эй ты! Вчера златоверхое жилище твоё мы унесли! Бизимдюр! — Оно наше! Эй ты! Сорок стройных красавиц мы увели! Бизимдюр! — Они наши! Эй ты! Сорок йигитов твоих мы увели, сыновей твоих увели! Бизимдюр! — Они наши! Эй ты! Орлиных твоих коней, караваны твоих верблюдов мы увели! Бизимдюр! — Они наши!..[181]

И дале:

   — И они пришли в этот мир и ушли, Как будто караван: остановились, снялись и ушли — И их похитила смерть, скрыла земля. А бренный мир стоит по-прежнему. Земная жизнь, ты приходить и уходишь. Мир, конец которого — смерть…[182]

* * *

— Послушай, — сказал Осман отцу, — а ты ещё силён и голос твой зычный. И не пойму я твоих слов о времени. Ты не кажешься мне усталым.

— Может быть, я и гляжусь тебе сильным, но время моё минуло.

— Сколько лет ты твердишь мне такие слова о времени твоём и моём! Грех мне спорить с тобою, с моим отцом, но я столько лет слышу твои слова о времени, а они остаются для меня всего лишь словами. Растолкуй мне, что же они значат?

— Значат, что я исполнял то, для чего, должно быть, был рождён.

— То есть у тебя не осталось сил для дальнейших деяний? Нет, я не верю в это. Я повторяю: ты силён.

— Я и не говорю, что я слаб. Я говорю, что я исполнил свой долг в этой жизни.

— Зачем ты хочешь отойти от жизни? Ты ведь её видишь и понимаешь. Ты ещё многое мог бы сделать, совершить…

— Для меня уже многое неясно!

Эртугрул замолчал, не договорив. Осман посмотрел на отца, глаза юноши вдруг сделались пристальными.

— Отец! А я ведь понял, я догадался, почему ты передал мне власть, а сам будешь всего лишь стоять за моей спиной, направляя меня. Я догадался. Ты больше не хочешь, не желаешь иметь всю полноту власти в своих руках. Только и всего! Всё дело — в твоём желании, или, вернее, в твоём нежелании. Ты не хочешь. Или возможно сказать, что, напротив, ты хочешь… И когда я понял это, я подумал и о своих желаниях и нежеланиях… А чего хочу я? И чего я не хочу?

— И чего же?

— Не всё ли равно?

— Отец спрашивает тебя! Ты должен отвечать…

— Чего я хочу? Я не хочу отвечать тебе сейчас…

— Нет, ты ответишь. Ты ответишь, потому что отец твой приказывает тебе ответить.

— Зачем ты передал мне знаки власти? Зачем эти приветствия некоему новому времени? Зачем это празднество? Зачем эти песни и пляски? Зачем всё это, если на самом деле мои желания и нежелания — ничто для тебя?!

— Когда-нибудь и ты сделаешься господином своих желаний и нежеланий.

— Когда придёт моё время…

— Ты затеял смеяться над отцом? Твой голос насмешлив…

— Нет, я не посмел бы смеяться над тобой. Но твои слова о времени, столь постоянные в повторении, твои слова наводят меня поневоле на одну страшную мысль, которую я не смею высказать…

— Не бойся этой мысли. Нет ничего необычайного в том, что она зародилась в твоём уме. Я знаю эту мысль.

— Тогда выскажи её ты…

— Теперь твоё лицо выражает смущение… Но я всё же выскажу твою мысль. Ты подумал, что все твои желания и нежелания сделаются свободными и весомыми лишь после моей смерти!..

Осман молчал одно мгновение. Затем произнёс:

— Отец! Посмотри сейчас на моё лицо. Моё лицо спокойно. Я не хочу твоей смерти. Никакая свобода исполнения моих желаний и нежеланий не заменит мне тебя, твоих верных слов и мудрых советов…

— Тогда…

— О, я знаю, какие будут твои слова! Тогда я лишь должен дождаться наступления моего времени. Оно, конечно же, придёт. Но если тебя не будет рядом со мною, пусть оно не приходит никогда!..

— Я слышу искренность в твоём голосе. Ты самый искренний из моих сыновей…

— Сегодня я услышал много похвал. Но я-то знаю, каков я! Аджамия — вот кто я! Неловкий, неумелый, неуклюжий. Проявлявший смелость лишь в охотах с птицами ловчими. Не бывавший ещё ни в одной битве! Вот и всё, что есть я сегодня!..

— Ты ценишь себя сурово. Но я скажу тебе, что в твоих словах суровых о себе самом я чую бабаитлык — молодой кураж, удальство молодое. Ты ведь тоже чуешь свои достоинства и оттого тебе не страшно бранить себя! Надо только, чтобы всё это пребывало в равновесии — всё хорошее и всё дурное, что ты чуешь, знаешь о себе самом!..

— Не умирай, отец! Всегда оставайся рядом со мной. И я не настолько глуп, чтобы не понимать! Наступает время битв. Ты, быть может, уже слишком возрастен для того, чтобы сражаться на коне. Это и передаёшь ты в мои руки. Я буду твоим полководцем! Но вождь нашего народа — ты, один лишь ты!..

— Не приучай себя, свой разум к подобной мысли! Думай о том, что в будущей своей жизни ты останешься одинок…

— Стало быть, и ты одинок? Ты не полагаешь себя окружённым верными содружниками? А я наконец? Разве я не верен тебе?

— Что есть одиночество? Я в своей жизни имел друзей, имел содружников, знал любовь женщин, познал радость бесед с наставником мудрым и радость самому сделаться наставником. Всё это ещё познаешь и ты! В какое-то время твоей жизни тебе покажется, что ты не одинок, потому что преданный друг слушает твои слова с внимательностью искренней, и прекрасная красавица слушает твои слова с любовью искренней. Но человек приходит в мир одиноким и одиноким уходит! Один лишь Аллах — над нами и с нами, с каждым из нас. Молись Аллаху, но не докучай Ему пустыми просьбами…

* * *

В Малой Азии правил монгол Газан-Хан, сын Аргуна[183]. Сельджукские султаны утратили власть. Они всё ещё существовали, но принуждены были подчиняться монгольским правителям. Возможно было говорить, что сельджукских султанов уже нет. И так мы и говорили, и говорим. Сельджукские султаны склонились перед монголами. Монголы оказывали им милости. Газан-Хан посадил на престол Малой Азии султанов: Месуда, сына Кейкавуса, и Кейкубада, сына Ферамурза, сына Кейкавуса. Но эти султаны не могли править полновластно, а были всего лишь наместниками монгола Газан-Хана. Амид, Малатью, Сивас и Харпурт[184] отдал Газан-Хан под руку Гияседдина Месуда, сына Кейкавуса; а Конья — прежняя столица сельджукских правителей, и побережье отданы были Газан-Ханом Алаэддину Кейкубаду, сыну Ферамурза. Итак, сельджукские султаны всё ещё существовали, но их государство пало, и они сделались наместниками правителя-монгола. Они подчинились ему, собирали его именем налоги с людей, живших в этих землях и городах, и отсылали собранное Газан-Хану.

— Отчего подпали под власть монголов сельджукские султаны? — спросил отца Осман. — Ведь тот прежний правитель Алаэддин Кейкубад, сын Кейхюсрева, о котором ты мне так много рассказывал, ведь он был мудр и храбр, и сражался с монголами. Отчего же всё так дурно завершилось для его потомков?..

Эртугрул задумался, затем сказал такие слова:

— Быть может, слишком рано явились в государстве сельджуков прекрасные города, мудрецы, слагатели стихов и строители мечетей, хорошо устроенные базары и караван-сараи…

Осман удивился этим словам отца:

— Что ты говоришь? Я не могу понять тебя. Растолкуй мне сказанное тобою! Разве может явиться всё хорошее, всё, что служит к благоустроению и украшению государства и власти правителей этого государства, слишком рано? Я бы не удивился, если бы ты сказал, что всё оно может явиться слишком поздно! Но слишком рано! — Нет, я не понимаю этих твоих слов!..

— А я понимаю, что мои слова могут показаться странными! Но я имею в виду одну очень простую мысль. Послушай! Мой покровитель, султан Алаэддин Кейкубад, сын Кейхюсрева, был и в самом деле храбр и мудр. Более того, он имел хорошее, хорошо устроенное войско. Но то, что я тебе сейчас скажу, воспримешь ты, быть может, как очередную странность, высказанную мною. Итак! Войско султана было хорошо устроено, однако государство его с хорошими городами, с прекрасной столицей Коньей, было устроено куда лучше, чем его войско!..

— Я и вправду не улавливаю смысл твоих слов, — произнёс в задумчивости Осман. — Разве государство должно быть устроено хуже войска? Но ведь ты не это хотел сказать мне?

— Конечно же, не это! И не смущайся своего непонимания. Я и сам знаю, что слова мои могут показаться странными. Я говорю их тебе, потому что знаю, ты способен понять меня… Я сейчас говорю вовсе не о хорошем или дурном, лучшем или худшем устройстве государства и войска. Я говорю о равновесии; о том, что государство и войско должны быть равны в своём устройстве. Если государство и войско устроены в равной степени, нет, не плохо, не дурно, а, скажем так, устроены в равной степени просто; такое государство с таким войском может победить, если вступит в войну с другим государством, у которого устройство войска выше, лучше, нежели внутреннее устройство самого государства, то есть нет равновесия… Прежде войско монголов, огромное войско, и было их государством! Но уже давно они получили, как бы в наследство от завоёванных ими династий правителей благоустроенные государства с городами, стихотворцами, мудрецами и мечетями. Все эти государства выше по своему устройству, нежели войско монголов, давно уже монголы живут, лишённые равновесия, о котором я говорю тебе. Всё подчинено монголам! Мудрецы и стихотворцы завоёванных царств славят монгольских правителей; в храмах завоёванных городов жрецы просят богов о здравии и долголетии монгольских правителей. Но всё это одна лишь видимость! Отсутствие равновесия, о котором я говорил, погубит монголов. Скоро они принуждены будут уйти из всех захваченных ими земель. Они откатятся назад, в свои далёкие степи, и будут влачить там жалкое существование, вспоминая былые походы и былую славу. Они превратятся из повелителей половины мира в маленькое племя кочевников, перегоняющее свои стада по степям бескрайним!

— Прости! Но так трудно поверить в это!..

— Это случится. Монголы погибнут вовсе не оттого, что ослабело их войско, но оттого что слишком рано получили в своё управление благоустроенные города… Эти города слишком хороши, а войско монголов слишком простое, хотя и сильное…

— А войско сельджукских султанов?

— И оно было слишком простым для этих городов, слишком хороших!

— Стало быть, устройство государства и устройство войска должны быть в равной степени просты, или же — в равной степени непросты! Но тогда жизнь нашего становища обладает идеальным равновесием. Наша жизнь — жизнь простых пастухов, а наше войско… Да ведь у нас и нет войска! Нас мало; и каждый наш муж, каждый юноша — он и воин, и пастух. В мирное время — пастух, в битве — воин!..

— Ты верно понимаешь. И мы будем созревать медленно, как хорошее, доброе вино румийцев и франков, которое они сохраняют в особых бочках под землёй. Сейчас на этой земле одни лишь мы наделены равновесием! Потому и будущее этих земель, этих краёв — за нами! Твои сыновья и внуки создадут войско, которое будет плоть от плоти великой нашей грядущей державы! В этом войске соединятся все народы, все племена державы! Это войско не будет умнее державы, но и глупее державы это войско не будет. И держава будет великой!..

— Мне кажется… — начал Осман, глядя с восторгом на отца, худощавого и зябко кутающегося в меховой плащ, — мне кажется, теперь я наконец понял, что ты имел в виду, когда всё повторял слова о времени, которое придёт и уйдёт, которое может быть твоим или моим, или чьим-то ещё… Теперь я понимаю грядущее. И я понимаю, что делать мне! Я не стану ни на кого, ни на чьи владения нападать первым. Я знаю теперь: время само принудит меня к действиям…

— Ты ещё в детстве был разумен, любопытствовал и пытался понять многое. Ты говорил недавно, что мой голос ещё зычен, что я в состоянии громко петь и кричать. Но ведь теперь ты понимаешь, почему я, в сущности, слабею всё более и более. Это время, уходящее, убегающее от меня время лишает меня сил. Оно уже не моё. Оно — твоё, сын мой! И не проси меня жить и жить, и править нашим народом. Не проси меня!..

Осман молча поцеловал руку отца, загрубелую тыльную сторону ладони воина…

* * *

Эртугрул ладил с наместником монголов, султаном Алаэддином Кейкубадом, сыном Ферамурза. Несколько раз Эртугрул отправлял в Конью посольство с богатыми дарами. Но что были богатые дары кочевников? Везли коней, овечьи выделанные шкуры, ловчих наученных и воспитанных должно птиц. Сам Эртугрул был в Конье два раза. Во второй раз он взял с собой маленького Османа. Но мальчик запомнил эту поездку смутно. Они проехали несколько городов и все эти города явились для ребёнка словно бы на одно лицо. Он теперь, будучи взрослым, не определил бы, поворошив свою память, который из городов, виденных им, и был — Конья. Да он и мальчиком не знал этого… Вскоре после того, как Эртугрул передал Осману торжественно и на глазах у всего народа знаки власти, отец позвал сына в свою юрту и велел приготовиться к поездке в Конью.

— Поезжай, мой друг и сын! И будь умён. Изъяви почтение султану, притворись, будто бы ты полагаешь его полновластным правителем, не напоминай ему о его зависимости от Газан-Хана! Присмотрись к его придворным и подчинённым. Подумай, кто из них мог бы сделаться твоим союзником, а возможно, и содружником близким! Отправляйся в путь под нашим зелёным стягом с изображением волчьей головы. Пусть все узнают, что теперь ты — вождь нашего рода из племени кайы!.. Будь храбр, умён и спокоен…

Осман начал готовиться к дороге. Он собрал свиту, и большую, определив, кто будет сопровождать его. Для всех была сделана новая одежда. Осман решил, что его одежда почти не будет отличаться от одежды его спутников. Все они носили штаны, белые или бело-голубые, полосатые, но штаны Османа были сшиты из ткани узорной. Шнур украшался кисточками. Самые ближние Осману воины носили штаны с широкими штанинами, алые, оранжевые или тёмно-бордовые. В штаны заправлены были короткие воинские кафтаны. Чёрные кожаные ремни украшены были узорными железными бляхами, но на поясе Османа бляхи были серебряные. И каждый спутник Османа имел при себе заткнутый за пояс шёлковый цветной платок. А шапки на их головах были круглые меховые, более всего — из меха зайцев. Но шапка Османа была из медвежьего меха. В прошлом году он с опасностью для своей жизни добыл на охоте медведя. То был одинокий зверь. И, быть может, от одиночества своего звериного, очень свирепый и храбрый. Его подняли собаки. Но охотники и прежде уже узнали о нём, потому что он несколько раз нападал на пасущиеся стада, чего медведи обычно не делают. Это был крупный бурый самец. Собаки погнали его. Он бежал, затем поднялся на задние лапы и заревел грозно. Тогда охотники начали метать в него копья. Осман же отъехал на коне и пустил стрелу из лука, метко пробив сердце зверя, который рухнул с воем…

В подарок султану везли хороших коней. Эти кони были сильными потомками лошадей кочевников давних, улучшенные хорошим уходом и хорошим подбором жеребцов и кобыл для случки. На таком коне, подкармливая его ячменными лепёшками, возможно было проделать путь необычайной длины. Конь подобный мог подолгу оставаться без воды. Возможно было, в случае чрезмерной устали в пути долгом чрезмерно, надрезать такому коню шейную вену, чтобы выпустить немного крови. Всадник пил для утоления своей жажды кровь коня и смачивал губы коня его же кровью. И взбодрившись таким способом, они продолжали путь. И добирались до ближайшего колодца.

Уже давно в становище Эртугрула воспитывали особенных коней. Этих коней очень хорошо кормили, но и принуждали много двигаться. Сухожилия на ногах таких коней делались совсем отчётливыми. То были кони быстрые и сильные, пригодные для битв и дальних путей. О кочевничьих конях, прародителях этих коней, рассказывал воспитатель Османа такую сказку:

— Однажды царь древности, великий Сулейман, услышал молву о табуне красивых крылатых коней, пасущихся на берегах далёкой реки. О них говорили, будто они ходят пить воду только на озеро джиннов[185]. Сулейман приказал, чтобы этих коней поймали и привели к нему. Но ему отвечали, что нет никакой возможности для поимки этих коней, потому что уж очень они быстры и сторожки. А когда они пьют воду, джинны сторожат их. А Сулейман ведь являлся великим колдуном. Но колдовство его было не противно велениям Аллаха, и по воле Аллаха он понимал язык животных, все наречия птиц и зверей. Думая о необыкновенных конях, он отправился на охоту с ловчими ястребами. Подняли много зайцев и лисиц, затем сделали привал. Царь сел под деревом. А на этом дереве, на одной из высоких его ветвей, свила своё гнездо горлица дикая. И вот царь услышал, как его любимый ястреб сказал этой горлице:

— Я разорю твоё гнездо и убью твоих птенцов!

— О, не делай этого, не губи моих птенцов! — стала умолять горлица.

— Что ж! — отвечал ястреб. — Я, пожалуй, пощажу твоё потомство. Но какую услугу ты можешь оказать мне взамен?

— О, я могу оказать тебе одну великую услугу. Я знаю, кто может поймать для твоего царя необыкновенных коней!..

— Говори! — проклёкотал ястреб.

— В стольном городе царя, в бедном квартале-махалле живёт одна бедная вдова. Она имеет двух сыновей, которые каждый день ходят на базар и там за малую плату берутся разносить покупателям купленные товары. Никто не знает, даже сама их мать не знает, что на самом деле эти юноши — не её дети! Царевна джиннов по имени Маймуна[186] родила двоих младенцев неизвестно от кого! И царь джиннов, её отец, разгневался и приказал отнять у неё сыновей и отдать их в людское жилище, самое бедное. Его посланец, пролетая над городом стольным Сулеймана, увидел, что в самом бедном жилище вдова, день тому назад похоронившая мужа, родила двух мёртвых близнецов. Она была так бедна, что не могла заплатить повитухе, и потому никого не было при её родах. Увидев, что она лежит без памяти, посланец правителя джиннов тотчас унёс мёртвых младенцев и похоронил их в отдалённой местности. А младенцев, рождённых царевной Маймуной, тотчас принёс в жилище бедной вдовы и приложил к её груди. Затем он принял обличье богатой горожанки и явился в жилище вдовы, преобразив нескольких бездомных собак с городского базара в своих девушек-служанок. Они принесли в жилище бедной родильницы корзины с едой, тёплые одеяла и новую одежду. Нарядная горожанка смочила потрескавшиеся губы несчастной мягкой губкой, напоенной водой. Женщина очнулась, открыла глаза, услышала плач младенцев… Она приняла их за детей, рождённых ею, и порадовалась их здоровому виду! А посланец правителя джиннов, преображённый в богатую горожанку, сказал такие слова:

— Бедная женщина! Я проходила мимо твоего жилища и услышала горестный плач новорождённых. Тогда я решила оказать тебе и твоим младенцам помощь. Сейчас мои служанки затеплят огонь в твоём очаге и приготовят для тебя варёную курицу, чтобы ты подкрепила свои истощённые силы!

И служанки засуетились, ведь на самом деле они были собаками! Вскоре силы матери восстановились и она принялась кормить детей своим молоком.

Посланец джиннов просил царя позволить ему навещать вдову и помогать ей и её детям, принося им еду и одежду. Но царь джиннов разгневался и отвечал, что желает наказать свою дочь Маймуну; и потому пусть её сыновья растут в нищете и забвении.

Так и сталось. Юноши, полагавшие себя родными детьми бедной вдовы, и выросли в бедности. Они и не подозревают о своей силе! А между тем они — внуки могущественного царя джиннов. Они могут поймать необыкновенных коней…

Сулейман услышал рассказ горлицы и обрадовался. Но всё же он хотел, чтобы ястреб исполнил обещание, данное горлице. И вот царь притворился спящим. А ястреб разбудил его клёкотом громким. Сулейман сделал вид, будто проснулся, и спросил сердито:

— Для чего ты будишь меня, бестолковая птица?!

— Я бужу тебя для того, что я узнал, кто может поймать необыкновенных коней!

И ястреб пересказал царю Сулейману рассказ горлицы.

— Ты хорошо сделал, когда разбудил меня! — похвалил птицу ловчую Сулейман. — Только помни своё обещание горлице, о котором ты мне сказал! Не разоряй её гнездо!..

И ястреб исполнил обещание, данное им горлице.

А Сулейман возвратился в свою столицу и отдал приказ привести к нему братьев, мнимых сыновей вдовы. Их привели. И царь повелел им поймать коней, и пообещал наградить юношей, если они исполнят его повеление. Юноши поклонились и пообещали всё исполнить. Но они ведь не подозревали о своей силе, и потому просто-напросто убежали из города куда глаза глядят. А отправляться ловить необыкновенных коней они и не думали!..

Великий Сулейман в конце концов понял, что они сбежали. Разгневался он и отдал приказ схватить вдову, их мнимую мать, которую они очень любили, и заточить её в темницу. А когда это было исполнено, царь приказал объявить о заточении вдовы на всех площадях, улицах и базарах своей столицы. И это возымело действие. Не прошло и трёх дней, а юноши явились к царю и наклонили свои повинные головы под грозную руку его гнева.

— Мы исполним твоё повеление! — умоляли они. — Только освободи нашу мать. И молим тебя, не заточай её снова в темницу, если мы погибнем, пытаясь исполнить твоё повеление!

И царь Сулейман дал им такое обещание.

Не зная, как быть, юноши отправились к озеру джиннов на верную гибель. А тот самый посланец правителя джиннов, который некогда спас их от гибели, смерти от голода при самом их рождении, оживив несчастную вдову, теперь увидел, как они идут к озеру. А царевна джиннов уже много лет не покидала своих покоев во дворце. У дверей этих покоев и днём и ночью стояли на страже самые чудовищные подданные её отца. Но давний его посланец, дружественный к царевне, подлетел на крыльях к её окну и постучал крылом. Царевна Маймуна распахнула окно, которое было на высоте немыслимой, и посланник сказал ей:

— Вон идут твои сыновья!

И она увидела своих сыновей, взрослых и красивых, и заплакала. И тогда она просила этого давнего посланца помогать её детям.

И он тотчас сделал, как она просила. Преобразившись в мудрого старца, он вышел навстречу юношам и спросил, куда и зачем они идут. Его почтенный вид внушал доверие, и они всё рассказали ему. Тогда он дал им совет, очень мудрый.

— Я знаю этих коней, — сказал мудрый старец. — Но они пьют не из самого озера, а из колодца неподалёку от озера. Сумейте выкачать из этого колодца всю воду и наполните этот колодец вином.

— Но как мы купим вино? — опечалился один из братьев. — У нас нет денег! А вина должно быть много…

— Я вижу, что вы хорошие, добрые юноши. Вот, возьмите золотые монеты и купите на них тысячу больших кувшинов вина. Наймите возчиков и привезите вино к озеру. Я знаю, никто не воспрепятствует вам!.. А я хочу помочь вам бескорыстно…

И юноши поступили по его совету.

— Надо бы нанять землекопов, — сказал второй брат.

— Нет, — сказал первый. — Я чую почему-то, что мы должны сами осушить колодец.

Нелегко пришлось им, но всё же они осушили колодец и затем наполнили этот колодец вином. Но что делать дальше, они не знали, и коней до сих пор не встречали. Стали юноши искать мудрого старца, но не могли найти его! Тогда стали они думать, и напрягали рассудки свои, покамест их не осенило! Тогда они спрятались вблизи колодца, наполненного вином. И никто не мог бы увидеть их. А вскоре появились необыкновенные кони. Кони понюхали колодец, почуяли винный дух, зафыркали и ушли. И семь дней кряду приходили кони и не хотели пить вина. А на восьмой день не выдержали мучения жажды и стали пить вино. И пили долго и захмелели. И юноши поймали их и отвели к царю Сулейману.

Очень красивы были эти кони золотистой масти. Засмотрелся на них великий царь и пропустил время утреннего намаза. Тогда он совсем разгневался и приказал убить всех этих коней.

— Эти кони джиннов не должны жить! — сказал он.

А юношей он пообещал наградить и мать их освободил из темницы. Но они по-прежнему не знали, что это не настоящая их мать. И вот царь Сулейман сказал им:

— Вы поймали этих коней, вы и убейте их!

Юноши жалели коней, но всё же повели их за город для убийства. И когда проходили мимо большой мечети, наступило время намаза. Юноши стали молиться и вдруг увидели, что два жеребца среди коней также преклоняют колени. И юноши на свой страх и риск решились пощадить этих жеребцов. И они убили всех коней, а этих жеребцов привели назад во дворец к царю Сулейману. И рассказали о том, как эти жеребцы почтили правую веру. Тогда царь сказал так:

— Я обещал вам награду. И я решил так: возьмите этих жеребцов, возьмите свою мать и возьмите три кувшина, наполненных золотыми монетами. И ступайте из моей страны, куда глаза глядят!..

Царь не желал, чтобы сыновья царевны джиннов оставались в его стране. А юношам такое решение показалось вполне справедливым и они, взяв коней, кувшины с золотом и свою мнимую мать, отправились куда глаза глядят из страны царя Сулеймана.

А их настоящая, мать, царевна джиннов, не могла открыться им, потому что они исповедовали правую веру. Тогда она решилась прочесть особые заклинания и вызвала к себе своего давнего возлюбленного, Северный ветер. И она просила его, чтобы он помог своим сыновьям. И прилетел Северный ветер и принялся дуть что есть мочи. И взвились в воздух юноши вместе со своей мнимой матерью, которая вскормила и воспитала их, и полетели. Но кони и кувшины с золотом оказались слишком тяжелы и потому остались на месте. А юноши и их мать прилетели в далёкую страну, где их приняли хорошо и провозгласили юношей правителями этой страны. И они жили долго и счастливо. А кони и кувшины с золотом остались брошенными в пустынных местах. И по этим местам кочевали древние роды тюрок. Один вождь увидел коней и кувшины с золотом и взял их. И на это золото он купил хороших кобылиц и случил их с этими жеребцами. Вот откуда пошли славные кони кочевников!..[187]

И глядя теперь на коней с выпуклыми глазами, ловких, быстрых в езде и послушных всаднику, Осман невольно думал о своих людях:

«Вот так и мы, подобно сыновьям царевны джиннов и Северного ветра, не знаем своей истинной силы! Вот так и в нас, да и в каждом человеке сочетается зловещее и божественное…»

* * *

Посольство, возглавляемое Османом, двинулось в Конью. Осман во второй раз в своей жизни проделал тот путь, который некогда впервые проделал его отец Эртугрул. Но в первый раз, в первую свою поездку в Конью Осман был ещё ребёнком, не понимавшим слишком многого. Теперь же в Конью, прежнюю столицу государства сельджукских султанов, ехал взрослый человек, юноша, наученный воинским искусствам и умудрённый мудрыми советами своего отца.

Оставалось проехать не так уж много, уже видны были вдали стены и минареты. Но наступала ночь и Осман решил, что лучше всего будет не ехать ночью, а встать лагерем близ одного селения. И покамест его спутники ставили палатки, Осман проехал вперёд и увидел большую постройку, напоминающую дворец, имевшую внешние и внутренние дворы, в которых росло много деревьев. Ворота были заперты, и людей не было видно. Осман вспомнил сказки о джиннах, об их таинственных обиталищах, столько раз слышанные в детстве. Теперь, будучи взрослым, он не очень-то верил в существование джиннов. Однако в глубине души он всё ещё оставался мальчиком, жаждущим испытать бодрящее чувство ужаса! И вот он спешился, подошёл к воротам, схватился за кольцо железное и принялся настойчиво стучаться…

И спустя совсем короткое время ворота начали отворяться. Отворивший их человек был ещё молод, одет был в длинное чёрное одеяние и на голове имел маленькую чёрную шапку, похожую на перевёрнутую деревянную чашку. «Кто бы это мог быть?» — подумал Осман. А вслух сказал:

— Я — сын Эртугрула, вождя из племени кайы. Мы — тюрки. Я направляюсь в Конью к султану. Мы остановились здесь, неподалёку, ночуем. Я увидел ваш дом. Любопытство одолело меня. Скажите мне, кто вы?..

Осман всё ещё произносил слова этой своей речи, но уже понимал, что человек в чёрном одеянии не понимает его слов. «Как же мне быть?» — подумал Осман.

Однако всё же он завершил свою речь. И тогда человек в чёрном стал делать ему знаки. Осман разобрал по его жестам, что человек этот хочет, чтобы Осман подождал прихода толмача. И в знак того, что будет ждать, Осман приложил ладони к груди. Человек поклонился ему и ушёл, показав Осману своё доверие, потому что оставил ворота приоткрытыми. Осман же не стал входить без приглашения.

Вскоре первый человек воротился и рядом с ним шёл второй, одетый в такую же одежду и с такой же шапочкой на голове. Они оба были довольно ещё молоды, смуглы лицами, имели усы и небольшие бороды тёмные. Второй пришедший оказался, как и ожидал Осман, толмачом.

— Мерхаба! — Здравствуй! — приветствовал Османа толмач.

И Осман тотчас откликнулся учтивым приветствием.

— Я вижу, господин, по твоей одежде и по всему твоему виду, что ты — знатный тюрок… — обратился толмач к Осману.

Осман повторил всё то, что говорил первому пришедшему, то есть человеку, открывшему ворота.

— Я слыхал о вожде Эртугруле, — сказал толмач.

Тогда Осман спросил:

— Откуда ты знаешь наш язык? Быть может, и ты тюрок?

— Нет, — отвечал толмач, — я румиец, грек. Я выучил ваш язык, чтобы служить толмачом при объяснениях греков и тюрок. Мы все здесь — греки, румийцы. Это селение называется Силле[188]. А этот дом называется монастырём святого Михаила. Мы все здесь — христиане, монахи. Мы отреклись от мира, не имеем ни жён, ни детей, принесли обет целомудрия и целые дни проводим в молитвах нашему Богу!.. Ежели хочешь, будь нашим гостем! Входи…

Осман сомневался, не зная, как поступить.

— Это обиталище неверных! — думал он. — Не будет ли угодным Аллаху разорение этого обиталища? Не следует ли мне созвать моих спутников и стереть с лица земли гнусное это гнездо врагов истинной веры?..

Но тут вспомнил он давние, переданные ему отцом Эртугрулом слова Корана о неверных христианах… И подумал далее так:

«И они ведь — люди Писания. И им Аллах открыл нечто. И если они удержатся и не станут говорить дурное о правой вере, тогда и я могу говорить с ними…»

— Я правоверный, но я войду в ваш дом и буду вашим гостем, если вы не скажете о правой вере ничего дурного. Моя вера — это моя вера, а ваша вера — это ваша вера!..

Греческие монахи поклонились Осману, и он вошёл в ворота…

Они провели его через много комнат, больших и малых. И в этих комнатах он видел разное убранство, не знакомое ему. Привели они его в покои, где жил набольший их монастыря. И набольший этот, которого они называли своим настоятелем, вышел к Осману и приветствовал его через толмача. Этот набольший был уже стар, имел большую седую бороду и был тучен. Одет же он был, подобно обоим монахам, но шапка на его голове была большая и сходная уже не с перевёрнутой чашкой, но с перевёрнутым ведром. А на его груди висел на серебряной цепочке большой золотой крест…

— Отчего так мало вас в этом большом доме? — полюбопытствовал Осман.

— Нас много! — отвечал набольший густым толстым голосом. И толмач переводил его слова. — Нас много. Но все монахи уже завершили день, помолились на ночь и спят. А ты будь нашим гостем! Я — отец Николаос! А они — Василис и Костандис. А монастырь наш поставлен в честь и почитание предводителя небесного воинства, старшего меж ангелами, пресвятого Михаила!..

— Об этом старшем ангеле, предводителе небесного воинства, рассказывал мне отец, — сказал Осман с достоинством. — Этого ангела почитаем и мы, люди правой веры!..

— Я рад общему меж нами! — также с достоинством отвечал набольший, отец Николаос. И он повелел Василису и Костандису проводить гостя в трапезную…

Осман согласился ужинать в монастыре. Василис и Костандис засветили свечи в трапезной. Осман увидел себя в длинном зале. Посреди зала поставлен был стол большой, длинный и широкий. И придвинуты были скамьи длинные к столу. Ничего подобного Осман не видывал прежде. А на переднем конце стола поставлено было кресло большое с подлокотниками… Осман молча дивился на всё это убранство, никогда им не виданное прежде. Он даже и догадывался смутно, для чего всё это предназначено. Но спрашивать не стал. Тут распахнулась одна дверь, деревянная резная, в дальнем конце зала, и вступил в залу важной походкой набольший, отец Николаос. Через толмача, которого и звали Василисом, отец Николаос спросил гостя, не желает ли тот поужинать…

— И не позволишь ли мне, ничтожному монаху, мой знатный гость, разделить с тобою трапезу?

Осману понравилось такое обращение и он отвечал приветливо, что, конечно же, позволит.

— Только об одном позволь и мне, гостеприимный мой хозяин, попросить тебя! Отец говорил мне, что вы, греки, румийцы, равно как и франки, любите есть мясо свиньи; мы же, люди правой веры, не едим этого мяса! Потому не вели сейчас подавать кушанья, приготовленные из свиного мяса!..

— Сейчас Костандис разбудит нашего повара, — отвечал на такие слова Османа отец Николаос, — и повар приготовит свежие кушанья. Дозволено ли тебе вкушать кушанья из рыбы и птицы, о мой знатный гость?

И Осман отвечал, что может есть рыбу и птицу.

Тогда отец Николаос послал Костандиса на поварню; а сам пригласил гостя сесть в большое кресло с подлокотниками:

— Ты мой гость и видно, что ты — знатного рода! Садись же на почётное место за этим столом. Когда я в этой трапезной держу под моею рукою братию мою, монахов и послушников, я сижу в этом кресле. Но в присутствии знатного мирянина, моего гостя, мне не следует гордиться моей властью в этом монастыре! Садись же на это почётное место!.. — И набольший указал рукой в чёрном рукаве из плотной ткани. Ладонь у него была большая, пухлая и бледная, на пальцах он носил несколько колец, одно из этих колец было перстень с печаткой; пальцы настоятеля были также белы и пухлы. Никогда прежде не видел Осман перстней с печаткой.

Настоятель ждал, покамест гость усядется в кресло; для того чтобы и самому тогда сесть на скамью напротив. Но Осман медлил. Он не знал, что сделать, и наконец принял мудрое решение. Он улыбнулся. И его улыбка вышла дружественной и располагающей.

— Отец мой! — сказал он, поскольку обращался к старцу, хотя и неверному. — Отец мой! Прежде я никогда не видел подобного убранства, как в этом доме! Я просто-напросто не знаю, как мне сесть! Мы в нашем становище сидим на кожаных подушках или на коврах, или попросту на земле, поджав под себя ноги, или же скрестив ноги. И если сидим в юрте, в нашем кочевом жилище, то снимаем обувь, разуваемся. А как сидите вы в ваших домах, я не знаю…

Настоятель улыбнулся ласково, всеми чертами своего полного бледного лица.

— Коли так, — сказал он ласково, — коли так, сын мой… — он сказал «сын мой», потому что обращался к человеку, хотя и знатному, но ещё юному, пусть этот человек и был для него неверным, — коли так, сын мой! Я сяду первым, а ты смотри на меня и поступай, как я. Быть может, тебе судьба сделаться великим правителем, и тогда будет у тебя дворец, где иные покои будут убраны по-нашему…

И с этими словами настоятель сел тяжело на скамью, отодвинув её от стола — а он был ещё силён, однако! — затем снова придвинувшись вместе с этой скамьёй к столу.

Осман внимательно проследил глазами его движения. И… решился проделать то же с креслом. И был очень доволен, когда ему это удалось. Он подумал, каким бы он показался теперь, в этом кресле, своему отцу Эртугрулу, и невольно и коротко засмеялся. Он не мог сдержать смеха также и от внезапного, странного для него изгибания тела, пришедшего в непривычное положение… «Должно быть, я сейчас очень смешон!» — подумал Осман. А вслух сказал настоятелю и Василису, занявшему место также на скамье, неподалёку от гостя:

— Трудно сидеть по-вашему! Должно быть, ноги сильно затекают, потому что вы, сидя таким образом, подолгу держите их опущенными вниз…

— Мы привыкли, — отвечал Василис и уловив брошенный на него суровый взгляд настоятеля, сдержал улыбку.

Явился Костандис. Следом за ним шёл помощник монастырского повара. Помощник постлал на столешницу длинную белую скатерть из тонкого полотна. Затем поднёс гостю таз и полил на руки воду из кувшина. А после омовения подал белый плат для утирания рук. Таким же образом омыли руки настоятель, Василис и севший подле Василиса Костандис.

— Повар сейчас приготовит кушанье, — сказал Костандис.

Меж тем помощник повара поставил на стол блюдо, наполненное маленькими зеленоватыми и продолговатыми плодами.

— Отведай, дорогой гость! — пригласил любезно отец Николаос. — Это оливки, они очень вкусны; впрочем, к их вкусу, острому и терпкому, надобно ещё привыкнуть. Зато когда привыкнешь, даже самая богатая трапеза будет без них казаться пресной!..

— Я знаю! — воскликнул Осман. — Отец говорил мне. — И он решительно протянул руку и взял в пальцы маленький плод. Начал жевать. А когда проглотил, обратился с улыбкой к настоятелю: — Я, отец мой, должно быть, создан для этой земли! Потому что её плоды, даже и острые, и горькие, приятны моему нёбу с первого раза!..

— А мне приятны твои речи! — искренне отозвался настоятель.

Осману захотелось поддержать беседу.

— Ты, отец мой, видно, что человек учёный, да и хорошего рода, должно быть!

— Да, сын мой! Кое-какой учёностью и я овладел. И род мой — род почтенный. Но родители мои и деды и прадеды не были знатны. Отец мой держал работильницу, мастерскую, где лудили котлы и прочую посуду. Знакомо ли тебе подобное занятие?

— Да, лудильщиков я видал. Хорошее, почтенное ремесло. Мы их называем «казанджилер», то есть те, которые изготовляют котлы — казаны.

— «Казандзилер»! — повторил, приятно улыбнувшись, отец Николаос. Подобно всем грекам, как прежним, так и нынешним, он не выговаривал шипящих и жужжащих звуков. — «Казандзилер»! Хорошее словечко! Я передам это словечко своему племяннику, старшему сыну моего родного брата. Этот юноша продолжает ремесло своего деда. А родом я с острова Крит! Это очень красивое место, окружённое со всех сторон тёплым морем, похожим по цвету на вино!.. Благодатное место — наш Крит!..

— Для меня полезна беседа с тобой, отец мой! Я узнаю для себя новое из твоих слов. Я ведь не учен, только мой отец, вождь Эртугрул, учил меня!..

— Земной отец — подобие небесного!..

— Но я даже не могу вообразить, как выглядит местность, которую ты называешь «остров»! А море? Каково оно?..

— Ты счастлив, сын мой! Тебе ещё столько предстоит узнать и увидеть! А о морях и островах спроси нашего Василиса, с которым тебе возможно объясниться прямо!..

— Море — это самое лучшее, что есть на свете! — произнёс Василис горячо и мечтательно.

— Задолго до того, как сделаться послушником, а затем и монахом, наш Василис был моряком на корабле, — сказал Костандис.

Затем они все проглотили ещё по одной оливке.

— Так поведай же, Василис, нашему гостю, что такое корабль, и как плавает корабль по морю…

— Это было очень давно, — начал Василис. — Это было на самой заре моей юности. «Василис» — моё монашеское имя.

У нас ведётся так, что ежели человек уходит от мира, он и имя принимает другое. А в миру я звался «Эвтихиос». Мой отец был мореходом. Я, так же, как и отец Николаос, родился на острове, этот остров гораздо больше по своей протяжённости в длину и ширину, нежели остров Крит! И зовётся моё отечество Родос, остров Родос. Древние мои предки верили, будто на этом острове, тогда ещё безымянном, жили некогда, во времена очень давние, кузнецы-тельхины, имевшие красавицу сестру по имени Галлия. Однажды Галлия родила дочь, которую нарекли — Рода. Она сделалась первой правительницей острова, по ней он и назван…

— Должно быть, её отцом был один из ветров, Северный или Южный, — сказал Осман, вспомнив сказку о юношах, сыновьях царевны джиннов и Северного ветра…[189]

— Да! — удивился Василис-Эвтихиос. — Это действительно так! Так рассказывают на нашем острове… А тебе, господин, откуда известно это?

— Нет, я никогда не слыхал ни о вашем острове, ни о его первой правительнице. Но и у нас рассказывают сказки о детях ветров. Только наши ветра — ветра степей, а ваши, как я догадался — ветра воды!..

— Да, — сказал Василис, — наши ветра — ветра морей! Древние называли их Нотом, Эвром, Бореем, а отцом их называли Эола… А впрочем, это ведь было так давно! Быть может, я и имена уже не помню в точности. Так давно я слыхал эти имена ветров от моего отца… — И он продолжил свой рассказ о морях и островах. — Что сказать тебе, гость! Острова — это всего лишь кусаки земли, большие или малые, окружённые со всех сторон водой. Для того, чтобы попасть на остров или покинуть его, надо построить корабль! А что же такое корабль? Это такая посудина, также она может быть большой или малой, люди садятся в неё и движут особо сделанными палками — вёслами — гребут. Посудина движется по морю, по волнам. На ней также укреплены высокие шесты — мачты. На эти шесты натянуты полотнища крепкого полотна. Ветер морской дует, полотнища эти — паруса — раздуваются. И корабль плывёт!..

— Но ведь он может утонуть в воде моря! — заметил Осман горячо.

— Случается и такое! — Василис улыбался; вспоминал, должно быть, свою раннюю юность, родной остров, море и корабли… — Ещё отроком отец привёл меня на корабль. Я научился грести и натягивать паруса… Что тебе сказать о морях и кораблях… Это самое прекрасное на свете! Могу я повторять снова и снова!.. Один ветер дует оттуда, другой — отсюда; оба они сражаются друг с другом за корабль, катят в противоположные стороны волны, гонят каждый в своём направлении… Попутный ветер нежно задувает в корму, натягивает паруса, придаёт кораблю крылья, охотно несёт мореходов по волнам. Корабль тебе ложе, а если с тобою любимая! Любимая, которую ты увозишь далеко… О, тогда колени её — твоя постель; и простёршись на них, ты засыпаешь сладко, как никогда! Девушка прижимает губы к твоим глазам и губам; тихо целует тебя. Брачным покоем, постелью брачной становится для вас корабль! Душа забывает обо всём!.. И тихо минует ночь. Но вот наступает утро. Задувает встречный ветер, изо всех сил дует в нос корабля и старается захлестнуть его волнами и увлечь в пучину вместе с людьми… — Василис, увлечённый своим рассказом, помогал себе жестами широкими, поводил руками. То и дело ему не хватало слов, и тогда он переходил на греческий язык, говорил на родном своём наречии; но Осману отчего-то чудилось, будто все слова рассказчика ему внятны!.. Должно быть, то, что рассказывал сейчас Василис-Эвтихиос, вовсе и не подобало рассказывать монаху; однако отец-настоятель Николаос не останавливал его. Да и гость понимал, что Василис невольно говорит о чём-то наболевшем, тяготящем душу… — О, ужасное морское волнение, о, горчайшее кораблекрушение! Порывы ветра бросают корабль, волны перекатываются через него, и люди, ещё до того, как им погрузиться в морскую бездну, лишаются чувств!.. А моя любимая! — Теперь он уже говорил прямо о себе, почти полностью перейдя на родной греческий язык; но Осман почему-то всё же понимал его; и отец Николаос не прерывал рассказ… — Моя любимая, — говорил Василис-Эвтихиос, — обхватила меня за шею и обрушила на меня бурю ещё более ужасающую. Она лила потоки слёз и просила спасти её! А жестокий ветер вырывал её из моих рук, высокие волны жаждали унести её от меня… Ради того, чтобы соединиться со мной, она пренебрегла всем в своей жизни, оставила богатый дом, покинула тайком своих родителей… И вот теперь волны и морской страшный ветер вырывали её из рук моих!.. Девушка плакала в отчаянии. Она была уверена, что Господь отвернулся от неё и карает её за непослушание отцу и матери. Ведь они выбрали ей жениха, достойного, как они полагали, и вовсе не дурного собой. Однако же она предпочла меня, Эвтихиоса, бедного моряка, сына кормчего, служившего на чужих кораблях и так и не скопившего достаточно денег для приобретения своего судна… Я пребывал в самом страшном горе, но меня совсем рядом ожидало горе, куда более страшное! Кормчий корабля, на котором мы плыли с моей любимой, обратился ко всем, кто обретался на корабле, вот с какою речью:

— Сотоварищи по плаванию, разделяющие с моею командой опасность морского пути, видите, ветер свирепствует, один за другим катятся валы бурные. Парус разорван, корабль залит волнами, у меня уже недостаёт сил противоборствовать потокам морских вод, свирепству бури и встречным ветрам! Довольно сражаться с морем! Уже и молитвы Господу не помогают. Должно быть, древний языческий бог морей Посейдон ополчился против нас. Поступим же по обычаю древних моряков, кинем жребий и жребием изберём жертву…

Этот кормчий вовсе не был жестоким человеком; и говоря жестокие слова, он горько плакал… И вот кинули жребий. И он выпал моей любимой… И не опишешь словами, что происходило далее. Корабль бился в бурных волнах. Любимая моя припадала к моей груди. Я обнимал её так крепко, что не было возможности ни у кого вообразить себе объятие более крепкое. Моряки, которых эта страшная буря совершенно лишила самообладания, рвали что было сил девушку из моих рук, чтобы бросить её в море, в бушующее море, принести в жертву жестокому языческому богу Посейдону! Но и я словно бы лишился разума! Я сжимал девушку в своих объятиях с такою силой, что её так и не смогли оторвать от меня! И нас бросили вместе в море бушующее… И не помню, что произошло затем. Помню лишь гул, страшный гул, и беспамятство. Вернее, беспамятства я как раз и не помню… Судьба сохранила меня. Для того, должно быть, чтобы я постом и молитвою искупал свои грехи в этом святом месте, в монастыре святого Михаила… Я помню, как я пришёл в себя на твёрдой земле, на берегу. Тело моё превратилось, казалось, в одну сплошную боль. Солнце жгло мои воспалённые веки. А море, успокоенное, плескалось тихо и кротко… И вы, должно быть, полагаете, будто я очнулся в одиночестве, будто свирепые волны унесли мою любимую, вырвали её из моих объятий… О, если бы это было так, я был бы тогда почти счастлив!.. Но нет, любимая моя была здесь, со мной. По-прежнему я сжимал её в своих объятиях. Даже буйство морских волн не смогло разлучить нас!.. Я подумал, было, что она лишилась чувств. Я хотел привести её в сознание. Руки мои занемевшие разжались наконец-то. Любимая моя лежала передо мной, простёртая на песке прибрежном, согретом солнцем. Тело её было холодным. И тщетно пытался я привести её в чувство. Любимая моя была мертва. И нет, не свирепство морских волн убило её. Это мои объятия задушили её невольно, лишили её жизни!.. Что сталось со мною тогда, если бы вы знали! Я хотел и себя лишить жизни, хотел кинуться в море и утонуть. Но ведь наша вера запрещает нам самоубийство! — «И нам запрещает самоубийство наша вера!» — подумал Осман, но не произнёс ни слова, настолько потрясал его этот рассказ монаха. А Василис-Эвтихиос продолжал: — Я сидел на берегу, неотрывно глядя на мёртвое тело моей любимой. Потом пришли люди. Я всё рассказал им и просил отвезти меня вместе с мёртвым телом недалеко, назад на Родос. Вняли моей мольбе и отвезли нас, меня, живого, и мою любимую, мёртвую, назад, на наш остров, в отечество наше. Я нарочно не стал скрываться от её родителей и братьев. Любимую мою погребли. А меня её отец и братья избили жестоко. Уже все на острове знали о бегстве девушки со мной. Семья её была опозорена. Меня отвели в суд и судили. Присудили меня к тюремному заточению. Много лет провёл я в тюрьме. Потом захватили наш остров франкские воины. Они освободили из тюрьмы многих заточенников, и меня в том числе. Выучил я наречия франков и тюрок, служил толмачом в разных войсках, и у франков, и у греков, и у тюркских султанов… Я скопил кое-какие деньги и мог бы купить дом и привести в свой дом супругу. Но я не хотел иметь свой дом, не хотел жениться и иметь детей. Овладело моей душой устремление к Богу. Стал я бродить по храмам и монастырям, предавался молитвам и посту. И наконец я постиг цель моего жизненного пути, она мне открылась. Я понял, что должен уйти в монастырь. И вот я пришёл сюда, к отцу Николаосу; я открылся ему. И он принял меня послушником, а затем — великая радость! — я был пострижен!.. Здесь, в этой обители, я буду молиться и Поститься весь тот жизненный срок, который мне ещё осталось провести на грешной земле. Здесь я умру и погребут моё тело на кладбище монастыря!..[190]

Василис замолчал.

Осман, взбудораженный его рассказом, чувствовал смятение мыслей, и, сам того не замечая, катал перед собой по белой скатерти маленькую тёмно-зелёную оливку…

«О, Аллах! — думалось Осману. — Сколько бедствий принесло этому человеку море! Почему же он продолжает любить море? Почему он думает, что море — самое чудесное, что есть на свете? А благочестие этого человека, его устремление к Богу трогает мою душу… Пусть вера его — неверная вера, но он благороден и благочестив!.. И если бы я потерял любимую… Существуют ли у правоверных обители, подобные обителям неверных?.. Надо спросить об этом отца!.. Если бы у меня была любимая!..»

Осман и сам не знал теперь, чего ему желается, хочется более, чтобы у него была любимая, милая его сердцу, или же — уйти от мира, спасаться в молитве…

Настоятель и монахи также сидели в молчании. Так прошло недолгое время. Растворилась большая дверь двустворчатая, распахнулись её створки. В залу вошли повар монастырский и его помощник. На двух подносах широких несли они миски с едой. Они поставили эти миски перед сидящими. Миски исходили паром. Затем помощник повара принёс маленькие сосудики с перцем, солью и уксусом. Эти сосудики были из серебра. А ложки были не деревянные, а также серебряные… И повар поставил серебряную миску с ломтями белого хлеба. Ещё никогда не видел Осман такого белого хлеба!..

Настоятель первым отведал кушанье. Он увидел, что Василис не прикасается к ложке, и приказал ему:

— Ешь, Василис! Сегодня ты повторил то, что некогда рассказывал мне. Должно быть, в нашем госте есть нечто располагающее; нечто такое ты почувствовал в его душе, что побудило тебя открыться ему. Но помни, Василис, о своём монашестве! Ты ушёл от мира и не должно мирское прошлое твоё повергать тебя в подобное волнение. Потому возьми ложку и ешь. Твой духовный отец приказывает тебе!..

Эти слова отца Николаоса остались, разумеется, непереведёнными. Но Осман легко догадался, что эти слова могут значить. Василис же с покорностью взял ложку, набрал в неё жидкое кушанье, поднёс ко рту и покорно проглотил… Но пальцы его, удерживавшие черенок ложки, и губы его дрожали…

Осман также решился отведать. После внезапных откровений Василиса Осману не очень хотелось есть. Но вот он вдохнул вкусный пар… Вдохнул раз… и невольно и другой раз… И уже нарочно и третий раз… И почуял, как сильно проголодался!..

Варево было вкусное, должно быть. В наваре плавали какие-то продолговатые плоды. Осман попробовал. Плоды были мясистые и по вкусу своему не похожи ни на одно кушанье, какое приходилось Осману вкушать до этого дня. Вернее, до этого позднего вечера!..

Вскоре он уже уплетал ложку за ложкой… А насытившись, невольно посмотрел на гостеприимного хозяина таким взглядом, что отец Николаос тотчас велел Костандису принести ещё варева, что тот и поспешил исполнить. И Осман с удовольствием осушил ещё одну миску… Ему было хорошо!..

— Что это за кушанье? — полюбопытствовал он, утёршись белым платком. — Я никогда ещё не пробовал ничего подобного. Это необыкновенно вкусно! Что же это?..

— Я приказал нашему повару приготовить в твою честь самое почётное наше кушанье! — с важностью отвечал отец Николаос. — Этим кушаньем положено угощать самых почётных, знатных и великих монастырских гостей. Самого императора Теодора Ласкариса я угощал этим кушаньем, когда он посетил наш монастырь. Это кушанье — похлёбка из петушьих яичек! Только в нескольких монастырях умеют готовить это вкуснейшее кушанье, как положено. И наш монастырь — в их числе. А на твоём лице я вижу печать грядущего величия. Потому я и приказал угостить тебя именно этим кушаньем…[191]

Осман не знал, что отвечать. Он не знал, насколько чисто подобное кушанье, насколько оно не запретно правоверному… А между тем настоятель продолжил:

— Наша вера не запрещает нам пить вино. Однако я нарочно не велел подавать вино к сегодняшней нашей поздней трапезе. Ведь я знаю, что ваша вера не дозволяет вина! Но тебя, должно быть, томит жажда после острых и пряных кушаний, да и сотрапезники твои, и я сам, мы хотим пить. Поэтому потрудись ещё для нас, Костандис! Ступай и принеси чистую родниковую воду в кувшине, и не позабудь обливные чаши для питья!..

Костандис поспешил исполнить приказание и скоро принёс воду в кувшине и чаши. Вода оказалась необычайно чистой и вкусной. Осман выпил одну чашу, наполненную Костандисом доверху, затем Костандис наполнил его чашу во второй раз…

Осман поднялся со своего места и отодвинул кресло. С непривычки он сделал это до того неловко, что кресло опрокинулось и упало на пол с грохотом. Осман взглянул на своих сотрапезников, приподнял руки, словно бы прося прощения за свою неловкость, и засмеялся. Тогда и они засмеялись…

И Осман собственными руками поднял тяжёлое кресло и водрузил на положенное место. Костандис хотел было опередить гостя, но не успел.

Осман приблизился к настоятелю и сказал так:

— Я благодарю тебя, почтенный отец! Ты и твои люди тронули моё сердце своей добротой, своей внимательностью ко мне, иноверному гостю вашему… Благодарю вас! — И Осман приложил ладони к груди и наклонил голову… Затем продолжил свою речь: — Я хочу знать твою веру, почтенный отец! Я живу на этой земле и потому хочу знать, какие веры возможно исповедовать здесь! Покажи мне ваш храм, его убранство. Расскажи о ваших обрядах. Но я человек простой, неучёный; и ты расскажи мне попросту!

Отец Николаос поднялся со своего места за столом, и вслед за ним поднялись Костандис и Василис.

— Мне приятно твоё любопытство, — сказал Осману настоятель. — Я прикажу открыть церковь монастырскую и сам покажу тебе всё и расскажу! — И он приказал Костандису пойти вперёд и передал ему связку ключей, которую носил прикреплённой к поясу кожаному в особой кожаной кисе поверх своего одеяния.

Отец Николаос, Осман и Василис направились в церковь. Василис шёл впереди. Вечер был совсем поздний, чернотой опускалась ночь, тёплая… Василис освещал дорогу большим железным фонарём-светильником…

Храм был уже приготовлен, двери распахнуты. Костандис остановился у дверей.

Настоятель, Осман и Василис вступили в храм. Осман вдруг понял в волнении, что впервые обретается в храме, и храм этот — не храм правоверных!..

«Это знамение! — думалось взволнованно и тревожно. — Это судьба! — Осман вспомнил речи Эртугрула о времени… — Мои потомки будут владычествовать на этих землях, в этих краях! — родилась невольная мысль. — В нашей руке найдут себе покровительство все веры этих мест, и многие-многие годы не будет вражды меж верами в единой великой державе!..»[192]

Мы поклоняемся Господу, коему поклоняетесь и вы, и иудеи! — начал говорить настоятель. — Но иудеи верят в грядущий приход Спасителя, который возвестит конец бренного мира и наступление царства Божьего на земле. Мы же знаем и верим в то, что Спаситель уже являлся на земле и принял на себя людские грехи, подвергся мучениям и погиб, распятый на кресте ради того, чтобы людям открылся путь на небо! Спаситель искупил наши грехи; и верующие в Него попадут после своей смерти в небесную обитель…

— Ваш Спаситель — пророк Иса, — сказал Осман. — Но в нашем Коране, в нашей священной книге есть возражение против веры в него, там говорится вот что: Аллах, Господь, всемогущ, всеведущ, довлеет над всем; и зачем же Ему иметь сына?.. А впрочем, прости меня, отец Николаос! Я не должен вступать с тобою в спор. Подобные споры ведь непременно приводят к взаимным оскорблениям. Следует держаться той веры, в которую веришь, и не касаться чужой веры!..

— Мудрые слова! — похвалил настоятель, даже с некоторой горячностью.

— Итак, продолжай рассказывать мне. Вы верите в то, что пророк Иса — сын Бога и Спаситель мира…

— Мы верим также в святость матери Иисуса Христа, Господа нашего, Богоматери Марии…

— У нас её имя звучит: Марьям…

— Мне приятно, что и ты знаешь о Ней. Мы верим, что она зачала и родила Господа нашего Иисуса Христа, оставаясь девственницей, никогда не познав мужа…

Осман подумал, что над подобной верой люди грубые и злые могут смеяться, но люди мудрые никогда не станут осмеивать чужую веру. «Я устрою так, — подумал он, — что все веры будут в одном городе и не будут помехой друг другу. Правую веру я поставлю наивысшей! Но никто не будет принуждён отказаться от своей веры во имя веры правой. Все эти христиане и иудеи, о которых говорит отец Николаос, будут свободны в исповедании своих вер!..»

Меж тем настоятель продолжал свой рассказ:

С самого детства своего Господь наш Иисус Христос поражал всех своею мудростью. Однако Он не пожелал сделаться священнослужителем, а предпочёл заниматься ремеслом плотника; ибо мать Его, Дева Мария, была замужем за плотником Иосифом, но Иосиф почитал Её и никогда не касался Её! И вот, до своего тридцатитрёхлетнего возраста Господь наш Иисус Христос был простым ремесленником, носил самую простую одежду, целые дни проводил в самом простом труде! Затем Он начал проповедовать слово Божие! Собралось к Нему двенадцать содружников, которые зовутся Его учениками — апостолами. Все вместе проповедовали слово Божие! Затем Господь наш Иисус Христос был схвачен и казнён по приказанию властей Рима…

— Рума? — перебил Осман невольным вопросом. — Стало быть, это было не так давно? Или же это было давно, однако Рум и тогда уже был?..

— Это было очень давно, — отвечал отец Николаос. — Тогда было, существовало огромное великое государство римлян. Спустя какое-то время оно погибло вследствие многих нашествий его врагов. Но мы, греки, наследовали великой Римской империи, подхватили пошатнувшийся стяг её величия и создали новый Рим — нашу Византию!..

— Это навсегда? — спросил напряжённо-тревожно и внезапно для себя самого Осман.

Настоятель помолчал короткое время. Чувствовалось, что и Костандис и Василис ждут в напряжении ответа.

— Что такое человеческое «навсегда»? — произнёс задумчиво отец Николаос. — Древнее Римское государство было языческим, было державой многобожников. Мы наследовали ему. И быть может, я скажу странное, но кто знает; быть может, и нам наследует некая новая великая держава, в коей исповедоваться будут веры Писания…

«Моя держава! — Мысли вились в сознании Османа смятением вихревым… — Моя держава!.. Я, как пророк Иса, никому, кроме своих близких, неведомый, сотворю великое, буду в основании великого. Он сотворил великую, большую веру для многих людей! Я буду в основании великой державы для многих вер и для людей, исповедующих эти веры!..»

— Что же случилось после гибели пророка Исы? — спросил гость с почтением.

— Его погребли. А когда ученики Его пошли помолиться на Его могиле, они увидели, что гробница раскрыта. А после явился им и Он сам и просил их не оплакивать Его, ибо Он воскрес для жизни вечной!..

— И Он остался с ними?

— Нет, вознёсся на небо, в обитель Господа величайшего!.. Ученики же отправились по всей земле — проповедовать учение великого своего Учителя!..

— Он повелел строить храмы?

Отец Николаос удыбнулся:

— О нет! Он собирал простых людей в полях, в самых бедных домах. Как-то раз Он шёл по берегу озера и увидел, как два бедных рыбака, братья Шимон и Андреас, чинили ветхий парус лодки своей. Он приблизился к ним и проповедовал им. И Он сказал им так: «Бросьте ловить рыбу; ступайте со мной, будем уловлять души людей в прекрасную сеть веры»… А в другой раз Он явился в дом Лазароса и сестёр Лазароса, Марфы и Марии[193]. Мария села у Его ног и слушала в восторге слова Его. Марфа же готовила угощение и суетилась. И наконец Марфа обратилась к Нему и говорит: «Господи! Вели моей ленивой сестре помочь мне приготовить для тебя хорошее, доброе угощение!» И Он поднял глаза на Марфу и ответил ей так: «Ты о многом печёшься, Марфа, а твоя сестра избрала наивысшее благо!» Но так вышло, по Его желанию, что мы не узнаем, о чём Он говорил Марии, а слова Его Марфе останутся в веках. А когда брат их Лазарос умер, Господь наш Иисус Христос воскресил его из мёртвых, вывел из гробницы, где юноша был погребён уже четыре дня и тело уже издавало смрад!.. Господь наш Иисус Христос вкушал пищу в доме прокажённого; блудница каялась в своей блудной жизни и омывала Господни стопы и отирала своими волосами. Он преображал воду в вино на свадьбе бедняков, где не хватало вина. Он исцелял больных…

— Мне всё это нравится! — Осман улыбался. — Особенно история Марфы и Марии! Когда-нибудь я, или мои сыновья и внуки, мы прикажем строить караван-сараи, где возможно будет обрести ночлег путнику любой веры. Но и о душе следует позаботиться и, быть может, более, нежели о теле; и будут построены обители для учителей нашей Правой веры. Но и вы не опасайтесь! Под рукою власти моих потомков ваши монастыри процветут и умножатся… И всё же я не могу понять: если пророк Иса не приказывал строить храмы, если он проповедовал в бедных домах и на берегу озера, тогда зачем же вы строите храмы и обители?

— Мы строим монастыри для того, чтобы удаляться от соблазнов мира и предаваться молитвам и посту. А в храмах мы почитаем Господа нашего Иисуса Христа, возносим Ему хвалы и украшаем храмы в Его честь и чтобы люди молились Ему, окружённые красотой!..

— Ты, отец почтенный, зовёшь пророка Ису Господом; стало быть, ваша вера почитает как бы двух Богов — Господа-Аллаха и пророка Ису?

— Наша вера почитает единство Господа, Иисуса Христа и Духа Святого, пронизающего мир, людскую жизнь. Это святое триединство спасает людей…

— Я, должно быть, слишком прост для того, чтобы понимать подобное, — сказал Осман просто и дружественно. — Но я понимаю, что ваша вера хороша для вас…

— Не устал ли ты? Не хочешь ли отдохнуть перед тем, как мы покажем тебе наш храм?

— О нет, почтенный отец! Я силён и крепок. Моё тело не устаёт во многих движениях, а дух мой не устаёт, воспринимая мудрые слова!.. Сейчас мы стоим в преддверии вашего храма. Пойдём дальше?..

— Мы стоим в притворе. Здесь во время молитвы стоят те, которые готовятся принять крещение, а также стоят кающиеся в грехах своих.

Они прошли далее в просторное помещение.

— Здесь собираются молящиеся христиане. — Отец Николаос повёл рукой…

Василис и Костандис поднимали фонари. Затем Костандис зажёг много свечей… Осман оглядывался… Стены были разрисованы изображениями самыми разными. Более всего здесь было изображений мужских фигур в длинных складчатых одеяниях, вокруг голов нарисованы были круги… Осман хотел тотчас спросить, кто эти люди и где среди них изображение пророка Исы, однако решил, что отец Николаос обо всём расскажет ему сам!..

— Вон там, — настоятель снова указал рукой, — самое священное в нашем храме место — алтарь. Сюда могут входить только священнослужители. Женщины никогда не должны входить в алтарь, потому что жена первого человека согрешила, сорвала плод с древа незнания добра и зла, а Господь не велел приближаться людям к этому древу. Злой дух явился ей в облике змея и соблазнил её; говорил ей, что если люди познают добро и зло, то сделаются могучи…

Осман слушал, невольно раскрывая широко глаза. Эти все рассказы похожи были на сказки, слышанные в детстве…

— Я не оскорблю ваш храм и не попытаюсь войти в эту вашу святыню. Расскажи мне, что обретается в алтаре.

— Престол… Он… пожалуй, сходен с простым столом… Кроме престола — антиминс — плат с изображением погребения Господа нашего Иисуса Христа. А также в алтаре помещаются дарохранительница, жертвенник и горнее место. Всё это знаки святости и могущества Господня. В дарохранительнице хранятся священные хлеб и вино, на жертвеннике они приготовляются… Эти хлеб и вино — знаки тела и крови Христовых, пострадавших в мучениях для искупления людских грехов…

— И вы едите этот хлеб и пьёте это вино?! — воскликнул гость. — Прости меня, почтенный отец, это совсем непонятно для моего простого разума! Прости меня! Но вы что же… как будто бы едите своего Бога?.. Но ведь вы не людоеды? Вы не приносите человеческие жертвы?..

— Нет, нет, успокойся! Наша вера такова, что мы не желаем пролития крови, мы хотим мира! А принятие священного хлеба и освящённого вина — большое таинство! Мы как бы приобщаемся к мучениям Господа нашего Иисуса Христа, и мучения эти — сладки для нас!.. Но никто не может нас упрекнуть в желании пролития человеческой крови!..

— Что ж, должно быть, и такое возможно! Но это, повторяю, слишком хитро для моего простого ума. И, прости меня, почтенный отец, это не очень мне по душе! Нет! Поклянись мне сейчас, поклянись Богом своим в том, что ваша вера не нуждается в человеческих жертвах! Я не хотел входить в ваше святилище, но теперь позволь мне совершить это!..

Настоятель оставался спокоен.

— Я клянусь Господом в том, что наша святая христианская вера не нуждается в человеческих жертвах, подобные жертвоприношения языческие возбраняются строжайше правилами нашей веры и противны ей глубочайше! А теперь, гость наш, войди в алтарь…

Осман вступил в чужое святилище с некоторой робостью… Он оглядывался, но ничего страшного, кровавого не видел… Пахло сладковато… Были золотые и серебряные фигурные сосуды, цепочки, ложки, узорные платы с изображениями человеческих фигур… Отец Николаос показал гостю священные хлебцы и вино… Здесь не было и тени кровопролития…

— Вот эти хлеб и вино — это очень странное для меня в вашей вере! Но если вы не проливаете человеческой крови, я не противник вашей вере!.. А кто изображён на стенах вашего храма? Я знаю, ты рассказал бы мне, но я невольно проявляю нетерпение.

— Не тревожься о своём нетерпении, мой гость! Твоё нетерпение лишь приятно мне, равно как и твоё горячее желание понять чистоту нашей веры. А она чиста, поверь мне, и чужда крови и грязи!.. На стенах же храма ты видишь изображения Господа нашего Иисуса Христа и его учеников — апостолов…

— Где Иса?

— Вот! — протянулась рука в тёмном рукаве.

Иса был с длинными прямыми волосами, смуглым лицом и большими пристальными тёмными глазами…

— А где Шимон и Андреас, рыбаки? — полюбопытствовал Осман.

— Вот они!

— Да, они крепкие люди!.. А Лазарос, Марфа и Мария?

— Вот! — Осман обернулся вслед за настоятелем. — Вот! — Настоятель показал на изображение человека в погребальных пеленах, выходящего из гробницы… — Вот Лазарос, а вот и обе его сестры…

Осман оглянулся и увидел целую стену изображений на досках, красиво выставленных…

— Это иконы в иконостасе!..

Иконы блестели разлито золотом, алой краской…

Вот ангел благословляет Деву Марию, — говорил отец Николаос. — А это изображения евангелистов, они описали житие Иисуса Христа, принесли людям благую весть о нём — эвангелию! Это Матфей; вот этот, со львом, — Марк, он писал своё евангелие в пустыне, где живут львы. Это Лука, он был лекарем, он же изобразил первым Иисуса Христа и Деву Марию. А вот этот, с орлом, — Иоанн, он имел сильный орлиный дух!.. Вот изображения первых служителей церкви Христовой, а это — последняя трапеза Христа и апостолов… Вот изображение самого Христа… А вот это — Дева-Богоматерь, она держит младенца Иисуса на руках…

Осман вглядывался в изображения, окружившие его, казалось, со всех сторон. Он вспомнил изображение красавицы, которое передал ему в подарок толмач франков. Теперь это изображение спрятано надёжно в его юрте в становище. Он подумал, что красавица имеет светлые волосы и светлое лицо… «Это женщина франков. Они ведь часто бывают белолицыми…» А изображения в храме имели смуглые лица и тёмные горящие глаза… Осман украдкой поглядывал на монахов и настоятеля… «Они похожи на изображения в их храме, такие же смуглые лица и тёмные глаза… Пророка Ису и его учеников-проповедников изображают похожими на румийцев-греков, а не на франков! Но быть может, франки изображают их похожими на франков!.. Нет, лучше не иметь в храме никаких изображений!.. Но я это не скажу! Я и без того уже нанёс обиду этим румийцам, а ведь они приняли меня с большим гостеприимством…»

Меж тем отец Николаос показал гостю священные покрывала, чаши из золота и золотые круглые сосуды для воскурения благовоний…

«Я понапрасну обидел их дурными подозрениями! — думал Осман. — Видно, что богослужение их — мирное. А потребление хлебцов и сладкого вина — должно быть, и вправду их таинство, понятное лишь тем, кто примет их веру!..»

— А как вы молитесь? — спросил гость.

— Мы совершаем три больших молебствия в храме — вечерню, утреню и обедню. При сотворении Богом мира был прежде вечер, а затем уже — утро и день. Потому мы начинаем с вечернего молебствия. Мы благодарим Бога за прошедший день и просим благословить наступающую ночь. А уже в полночь начинается утреннее молебствие. Мы просим Бога благословить наступающий день и направить нашу жизнь к исполнению заповедей Божиих! Обедня же — молебствие дня. Мы также соблюдаем посты для очищения телесного состава и чтобы сосредоточиться на мыслях о Боге. И мы празднуем торжественно Рождение и Воскрешение Иисуса Христа!.. Во время молебствия мы поем…

— Почтенный отец, я не могу быть на ваших молебствиях, моя вера — иная, но ты и твои слова внушают мне доверие. Я верю в то, что вера твоя не является злою верой. И могу ли я услыхать одно из ваших песнопений?

— Я исполню это твоё желание, потому что это желание благое, — сказал отец Николаос. И велел Василису перевести, сказать слова песнопения.

Василис тотчас исполнил приказание настоятеля. Осман выслушал похвальные слова Богу христиан…

— Это песнопение создал священномученик Афиноген, коего казнили некогда за его преданность вере язычники, — пояснил настоятель…

И повелел петь Костандису:

— Пропой ты, Костандис, умилительную песнь священномученика Афиногена! Голос твой звучит мягко и красиво и пригоден для прославления Господа…

И зазвучал тонкий, с переливами, голос греческого монаха:

— Свете тихий святыя славы, Безсмертнаго Отца небеснаго, Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа Бога. Достоин еси во вся времена лет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй: тем же мир Тя славит[194].

Костандис смолк. Воцарилось молчание. Затем гость промолвил:

— Это красивая песня!.. Я благодарю всех вас!..

Настоятель первым вышел из храма, за ним гость, а за ними обоими — Василис. Костандис ещё остался, чтобы погасить свечи и запереть двери…

Воротились в трапезную.

— Если ты желаешь, гость, — обратился к Осману отец Николаос, — ты можешь остаться у нас на ночлег. Я велю приготовить для твоего ночлега одну из келий, взять оттуда на время твоего ночлега иконы, дабы они не смущали тебя!..

— Благодарю тебя, но я должен возвратиться к своим спутникам. Я не хочу, чтобы они тревожились обо мне!..

— Твой конь поставлен и устроен хорошо в монастырской конюшне. Сейчас Василис проводит тебя к воротам и передаст тебе твоего коня…

«А сильна вера этих христиан! — Осман повёл головой. — Как я мог позабыть о моём коне?! Сильная вера!.. Едва лишь вступил в обитель их Бога, и вот о коне позабыл!.. Сильная вера!..»

— Я видел ваше гостеприимство и не сомневался в том, что вы обиходите моего коня, как надобно! — сказал Осман с достоинством. — А скажи мне на прощание, почтенный отец, много ли христиан в этих землях?

— Скажу тебе, что очень много!

— Что ж! Я обещаю тебе, что те из них, которые не пожелают принять правую веру, будут обретаться под рукою и покровительством румийских-греческих священнослужителей. В государстве моих потомков будут ведать христианской верой греческие священнослужители! Они будут служить во всех храмах, и служить будут на греческом языке; потому что я вижу: греческие священнослужители мудры и хорошо просвещены, и язык ваш хорошо пригоден для песнопений богослужебных!..[195]

Настоятель простился со своим нежданным гостем и после размышлял долго о его словах; и перед внутренним взором отца Николаоса являлись во множестве греческие священнослужители во всех храмах Малой Азии и Балканского полуострова. Греческие священники господствовали; влияние их превосходило распространённостью и крепостью влияние римского понтифика! И отец Николаос верил искренне и убеждённо: всё это осуществится; всё это сделается повелениями сильных потомков юного воина с перекинутыми на грудь чёрными косами, сына мало кому ведомого вождя кочевников…

Василис проводил гостя к воротам. Отец Николаос успел отдать соответственное распоряжение и у ворот ждал давешний помощник повара, подросток, державший в поводу вычищенного, обихоженного коня…

Осман простился с Василисом:

— Прощай, добрый толмач! Пусть жизнь твоя будет под рукою-покровом твоего Бога!..

— Прощай и ты! Сегодня я говорил на тюркском наречии так долго, как никогда прежде не доводилось мне говорить! И я говорил на твоём языке о море. Кто знает! Быть может, и в этом заключается знамение. Быть может, твой народ, народ пастбищ, сделается на этой земле народом моря?..

— Пусть так и сбудется! — произнёс Осман с невольной убеждённостью. — Прощай!..

И невольно они на миг заключили друг друга в объятия дружеские крепкие. Затем разняли руки, Осман простился и с мальчиком и вскочил на коня… Василис запер за ним ворота…

* * *

Уже стемнело. Осман пустил отдохнувшего коня вскачь и вскоре уже был у своих спутников. Но волнение не оставляло его.

— Я не хочу ложиться спать, — сказал он. — Поскитаюсь по окрестностям, а наутро ворочусь к вам. Не тревожьтесь обо мне!..

Стали было спрашивать его, где он был, куда ездил. Но он отвечал уклончиво, что попросту осматривал селение…

— Здесь большая обитель христианских румийских священнослужителей, — сказал Осман. — Она содержится в хорошем порядке и не враждебна тюркам…

— Как могут быть румийцы-иноверцы не враждебны нам? — осмелился возразить предводитель одного десятка воинов.

— А монголы — они твои большие друзья?! — спросил в запальчивости другой удалец. — Разве одно лишь исповедание правой веры может сделать людей нашими друзьями и союзниками?!

— Хорошо, когда твой союзник и друг исповедует правую веру! — сказал Осман. — Но, увы! Не всегда такое возможно. И не всякий исповедующий правую веру становится твоим союзником! Я скажу вам такое: порою союзник иноверный лучше врага, исповедующего правую веру! Иноверный союзник может проникнуться правоверием, а исповедующий правую веру враг — на деле больший иноверец, нежели все иноверцы в мире!..

Все охотно согласились с Османом. Он всегда говорил дружественно, искренне; и вид его был таков, что хотелось соглашаться с ним…

Он снова сел на коня и поехал прочь от лагеря.

Сначала ехал через луг. И всё не мог успокоиться, всё думал о своём гостевании в монастыре… Потом ему пришло в голову, что селения-то он и не видел. И он повернул коня…

Снова проехал к монастырю, миновал большое строение… Селение само было невелико. Дома выстроены были из камня и глины. За оградами каменными, неровно сложенными, лаяли собаки. Но лаяли сонно, лениво. Ночь уже вступила в свои права. Не видно было огней. Уснуло селение. Осман приметил, что оно как бы делится на две части. Одни дома словно бы тянулись к монастырю, теснились вкруг него; а другие — меньшая часть — сплачивались, грудились вкруг иного храмового строения. Оно было совсем простое, деревянное, но по округлой арке Осман узнал мечеть. Совсем рядом прилепилась скромная хижина, в окошке которой Осман увидел свет.

«Здесь живут правоверные! — решил Осман. — Огонь засвечен; стало быть, в этом доме люди не спят. Я постучусь в дверь этого дома. Быть может, там знают, как отыскать имама — служителя при этой мечети. В первый раз в своей жизни я смогу поговорить с имамом! А ведь некогда сказано было моему отцу, что будут и у нас имамы и толкователи Корана!..»

Осман слез с коня и держа его в поводу, приблизился к маленькому дому. Хижина была низкой; и для того, чтобы постучать в окошко, Осману пришлось пригнуться. И если в большие и крепкие ворота монастыря он стучал громко, то в это скромнейшее жилище он не осмеливался учинить громкий стук…

Осман постукивал тихо, прерывисто, костяшками пальцев. Смутно мерцал в жилище бедном огонёк… Заржал конь Османа… Послышались шаги. Голос спросил на тюркском наречии:

— Кто здесь?

Голос был негромкий, старческий. В становище Эртугрула говорили на другом тюркском наречии, но Осман понял, о чём спрашивает голос… Меж тем спрашивающий предположил, должно быть, что вопрос не понят, и потому повторил по-гречески уже:

— Пьос хтипа? — Кто там?..

Осман, чувствовавший волнение, откликнулся сдавленным голосом:

— Отворите! Я — тюрок и правоверный…

Шаги приблизились. Теперь слышно было, как отодвигают засов. Деревянная низкая дверь отворилась. Осман распрямился. Увидел старого человека, белобородого, с лицом сморщенным и потемнелым. Одною рукой человек запахивал халат, в другой руке держал глиняный светильник. На голове старика накручена была зелёная ткань — чалма…

— Кто ты, всадник? — проговорил старик доброжелательно. — Я тебя не видал здесь прежде. Ты не из тех ли тюрок, которые днём подъезжали к нашему селению? Вы не лагерем ли встали?..

— Да, отец мой истинный! — отвечал Осман с волнением, всё не утихающим… Он называл ещё недавно отца Николаоса «почтенным отцом», но теперь он был сильно взволнован и чувствовал этого бедного старика в чалме таким близким себе… — Да, отец мой истинный! Я из тех самых тюрок. Мы — из племени кайы, мой отец — Эртугрул; я еду во главе посольства к султану Коньи! Я увидел мечеть и, должно быть, при ней есть и имам. Ещё ни разу в своей жизни я не говорил с имамом! Только мой отец земной Эртугрул просвещал меня в нашей вере, как мог!.. Не окажешь ли ты мне милость, не позволишь ли переночевать в твоём доме, и наутро не укажешь ли мне имама, чтобы я говорил с ним?..

— Входи, будь гостем! — Старик посторонился от двери, показывая, что впускает пришельца охотно. — Только прежде обойди дом и поставь своего коня в хлев. Конюшни у меня нет. Придётся твоему доброму коню постоять ночь с моими пушистыми приятелями. Там, в хлеву у меня ослик и коза с козлёнком. Привяжи коня, покорми его сеном; там у меня и поилка есть — каменное корыто…

Осман послушно пошёл с конём, куда указал хозяин, и в хлеву привязал своего коня, обиходив его… Беден был этот хлев и совсем не походил на богатые конюшни султанов и настоятелей франкских и греческих монастырей!..

Вслед за хозяином гость прошёл в дом, пригибаясь, потому что потолок был низок. В комнате Осман увидел завесу…

— Там, за этой завесой, покои моей старухи! — сказал, улыбнувшись щербатым запавшим ртом, старик. — Мы с ней остались вдвоём. Дочерей выдали замуж, а единственный наш сын состоит имамом при одной из конийских мечетей…

— Твой сын — имам?! — обрадовался Осман. — Скажи мне, как отыскать его в Конье?

— Не знаю, стоит ли тебе отыскивать его! Я и сам порою спорю с ним! Он у меня горячий ортак — содружник Султана Веледа[196], сына покойного Джелаледдина Руми. А я — человек старой закалки; мне эти учения не внушают доверия! Старые мечи, они ведь могут покрепче самых новых, да и получше закалены. А ты, я вижу, ещё прост и в правой вере наставлен мало. Но что же это я держу тебя на ногах? Ты, верно, устал! Ступай, садись. Я принесу воду — вымоешь руки и поедим…

— Я сыт… — коротко и смущённо обронил Осман. Теперь он устыдился того, что обильно поужинал в трапезной монастыря вместе с монахами и настоятелем. Хорошо ещё, что его не угощали вином!.. Этот старик, должно быть, хорошо наставлен в правой вере и строго соблюдает все её законы! Попади он в становище Эртугрула, солоно пришлось бы кочевникам! Разбранил бы он всех!

«Должно быть, много ошибок и прегрешений мы допускаем!» — подумал Осман…

— Это что же? — притворно сердился хозяин дома. — Или ты позабыл наши тюркские обычаи гостеприимства?! Если ты в моём доме ничего не съешь и не выпьешь, ты мне — не гость истинный!

— Подчиняюсь! — согласился Осман с весельем внезапным.

— А ты не сказал мне своё имя!..

— Я — Осман, сын Этугрула!..

— О, ты хорошего рода, должно быть! — И старик назвал своё имя, но Осману имя его ничего не сказало…

Старик принёс для омовения рук самые простые таз и кувшин. Сели ужинать. Было так хорошо слышать тюркское наречие, сидеть привычно, со скрещёнными ногами. Пища была тоже самая простая: катышки сухого творога, лепёшки, айран… Гость решился спросить достойного хозяина кое о чём, томившем душу…

— Много ли существует разновидностей плодов земных, которые не дозволены для пропитания правоверным? — спросил Осман с некоторой робостью.

— Не так уж и много! — отвечал старик, проглотив глоток айрана из простой деревянной чашки. — Прежде всего не дозволяется вкушать мясо нечистого животного — свиньи! Неверные не соблюдают этого запрета, но бывают жестоко наказаны страшной болезнью, от которой умирают в муках сотнями! Говорят, эта болезнь происходит от страшного червя, заводящегося в жаркую летнюю пору в мясе живых свиней[197]. Этот червь причиняет свиньям смертельную болезнь, а люди заражаются, отведав заражённого мяса. Так говорится в сочинениях старинного лекаря ибн Синны[198] и в сочинениях его учеников и последователей… Но ведь эти неверные никогда не слушают разумных советов, исходящих из уст правоверных! Видя, что правоверные не вкушают нечистого мяса, проклятые неверные нарочно объедаются этим мясом в свои праздничные дни и мрут, как мухи!..

— А петушьи яички, дозволено ли их вкушать правоверным?

— Петушьи яички?!.. С чего это пришло тебе на ум?.. А-а! Я понял, в чём тут дело! Ты уже успел погостить в монастыре, в обители неверных! Они, стало быть, приняли тебя как почётного гостя и приготовили для тебя самое почётное кушанье…

Осман отставил чашку, щёки его покраснели, он испытывал стыд… А старик продолжал насмешливо:

— Что же ты не остался на ночлег у хозяев, столь гостеприимных? В богатой обители неверных тебя устроили бы лучше, нежели здесь, в бедном жилище сельского имама!..

— Так ты имам, о отец мой истинный?! — Осман невольно сжал ладони на уровне груди.

— Да, я здешний имам! Но для чего тебе это? Я ведь не могу накормить тебя похлёбкой из петушьих яичек; не могу поставить твоего коня в хорошую конюшню! Я не распоряжаюсь в храме, роскошно убранном и разрисованном, подобно обиталищу блудницы! А тебе ведь это надобно! Ты ведь о благе для своего тела печёшься более, нежели о душе!..

— Прости, прости меня, отец мой истинный! — Охваченный искренним порывом раскаяния, Осман прикрыл лицо ладонями и пригнул голову.

— Открой лицо и смотри на меня! — произнёс старик нарочито сердито. Но ясно было, что на самом деле он не настолько сердит на своего внезапного гостя. — Я ведь ещё не ответил на твой вопрос. Эта похлёбка из петушьих яичек не запретна для правоверных…

— А оливки?

— Оливки также…

— А то, что я сидел с ними вместе на их седалищах высоких, — спустив ноги вниз, — это очень большой грех?

— Нет, не очень! Но впредь не трапезуй с иноверными, если нет особой нужды. Многие сходны с тобою в этом — каются в совершении мелких грехов, а меж тем вершат воистину великий грех — не думают со всею серьёзностью об Аллахе!..

— Отец мой истинный! Завтра я прикажу моим людям разрушить обиталище неверных и убить их всех! Ведь это постыдно, когда неверные устраивают роскошный храм, а рядом ютится деревянная мечеть; служители храма неверных живут в прекрасном жилище, а ты, имам, служитель Аллаха, прозябаешь в этой лачуге!..

— Эх ты, петух с неотрезанными яичками! — Старик рассмеялся. — Много нужно тебе смирять свою горячность! Много ты петушишься и горячишься!.. А знаешь ли ты слова Корана о вере? Что ты должен сказать иноверным? Что у тебя своя вера, а у них — своя!..

— Но я так и говорил им!..

— А для чего же ты собрался жечь их дом и убивать их? Или они оскорбили Аллаха поносными словами, речами, поносящими правую веру?

— Нет, этого не было, хотя свою веру они похваляли…

— А ты небось захотел выслушать их рассказы об их вере, и выслушивал с охотой?!

— Увы, отец моей души! Я должен каяться…

— Кайся. А их не тронь! Ты виновен, а не они! Ты пришёл к ним, ты просил их, чтобы они рассказали тебе об их вере. Они всего лишь принуждены были исполнить долг гостеприимства. Если бы иноверный путник постучался в двери моего дома, я бы также не прогнал его. А если бы он спрашивал меня о моей вере, я бы просвещал его… Нет, это ты провинился, а они ни в чём не виновны!..

— И всё же, как терпит султан иноверные храмы на своей земле?

— Султан! Были прежде султаны сельджуков! А ныне какие у нас султаны! Наместники монголов, прихвостни Газан-Хана! А монголам что? Они готовы даровать свои милости жрецам любой веры, даже проклятым многобожникам-язычникам, лишь бы те молились о благополучии и процветании монгольских правителей!..

Осман призадумался. Затем начал говорить, по-прежнему с некоторой робостью:

— Но, отец души моей! Мне верится, что мои потомки создадут великую державу в этих землях! И я верю, что без воли Аллаха подобная вера в будущность великую моего рода не укрепилась бы в моём сердце! И в обиталище неверных мне было ещё знамение! Один из монахов служил в беседе моей с неверными толмачом. И вдруг он заговорил о море, о кораблях на наречии тюрок! Быть может, мы, народ пастбищ, сделаемся в будущем великим народом морей?..

— Кто может знать в точности волю Аллаха! Быть может, и сделаются твои потомки великими, но к чему ты говоришь мне об этом?! По мне последний носильщик — хамал на городском базаре лучше самого великого правителя, если хамал этот исполняет свято заветы священные нашей веры, а правитель склоняется к обычаям и словам иноверных!..

— Но ведь в такой великой державе будет много разных вер! И надобно будет, чтобы все обретались в согласии, в мире!..

— К чему мне такая держава, где вера в Аллаха будет обретаться в одном ряду с верой неправой в божественность ложную пророка Исы?! Я не желаю в такой державе проводить свои дни! Ты или забыл слова Корана, или не знаешь их:

«Не женитесь на многобожницах, покамест они не уверуют: конечно, верующая рабыня лучше многобожницы, хотя бы она и восторгала вас. И не выдавайте замуж за многобожников, покамест они не уверуют: конечно, верующий раб — лучше многобожника, хотя бы он и восторгал вас»[199].

— Я знаю эти слова!.. Но ведь христиане — не многобожники, а люди Писания… — Осман наклонил голову, ожидая вспышки гнева. И вспышка эта последовала без промедления.

— Ты! — Старик сжал тёмный кулачок. — Ты едва просвещён в правой вере, а уже толкуешь, смеешь толковать слова Корана! Есть и были толковщики получше тебя, знай! То, что о многобожниках, то же и о неверных, но людях Писания! Так мы толкуем!

— Но разве не может быть много токований? Святые слова Корана — одни для всех, кто преклонит свой слух к ним, они — единственные! Но ведь толковать их возможно различно. И никто ведь не может знать, какое толкование — верно!..

— А ты, я вижу, спорщик ещё похуже, похлеще моего сына! Вот все вы молодые таковы! Да полно! Сколько раз перечитал ты Коран?..

— Ни разу, отец мой истинный! Смиренно каюсь, но никогда не читал я Коран! Я знаю, что такое буквы, они сходны с узорами красивыми, но я не умею читать!..

Старый имам замолчал. Затем воздел руки кверху и что-то неслышно шептал, шевеля старческими губами, бледными и сморщенными. И произнёс вслух серьёзно, но тихим голосом:

— Я в который раз убеждаюсь в том, что человеку никогда не постичь волю Аллаха! Только что я сурово наставлял тебя и бранил. А теперь вижу, как умудрил тебя, простеца, не ведающего света грамоты, наш Аллах! Нет, не без его воли ты попал сначала в обиталище неверных, и лишь после этого — в мою лачугу! Это и вправду возможно истолковать как знамение свыше! И быть может, по воле Аллаха, милостивого и милосердного, возникнет и та великая держава с многими верами, о которой ты говорил!..

— Но правая вера, вера в Аллаха будет самой важной и почитаемой в этой державе грядущей! — поспешно вставил гость.

— Пусть исполнится воля Аллаха!..

— Отец мой! Я осмеливаюсь полагать, что Аллах привёл меня к тебе, чтобы наставить в правой вере! Прежде он показал мне веру неверных в её блеске, в словах её служителей. А после этого я по воле Аллаха постучался в твой бедный дом. Аллах желал показать мне, что не всё блестящее, манящее нас, является золотом и драгоценными камнями. Истина сияет и в бедности!.. И быть может, в бедности сияет истина более, нежели неправда — во дворцах!..

Старик снова улыбнулся.

— Вот мы с тобою завершили нашу трапезу. Время алтем-намаза — вечерней молитвы давно миновало. Я уже молился, как раз перед твоим приходом! И близится время утренней молитвы. Скоро наш азанчи прокричит с минарета призыв для всех правоверных селения. Сегодня для тебя наступит великое утро! Ты в первый раз в своей жизни будешь молиться, как положено по нашим обычаям! Я наставлю тебя!..

Старик убирал остатки ужина и продолжил говорить с гостем. Теперь он почувствовал, что его долг — наставить юношу!..

— Прежде всего я хочу сказать тебе, — начал старик с важностью. — Я хочу сказать тебе о началах нашей веры. Вера наша ниспослана была Аллахом великому пророку Мухаммаду…

— Но разве возможно увидеть Аллаха? Или это было дано великому Пророку, это видение?

— Разумный вопрос! Нет, Аллаха увидеть нельзя, это верно. Аллах послал к Мухаммаду одного из своих старших ангелов, Джебраила!..[200]

— Я знаю ещё одного старшего ангела, Микаила, предводителя небесного воинства. Но скажи мне, отец моей невежественной души, просвети меня: верят ли христиане в Джебраила? Я знаю, что они верят в Микаила, в его честь они построили тот монастырь, где я был принят как гость…

— С тобою не так легко говорить! Но, должно быть, таково одно из испытаний, посылаемых мне Аллахом! Да, христиане верят и в могущество Микаила, и в святость Джебраила!..

— Выходит, мы все верим в одно и то же?

— Нет! Они не верят в нашего великого Пророка; не верят в то, что Аллах ниспослал Пророку великие слова! Вместо этого верят они в учение ложное, подобное сказкам многобожников! Они клевещут на Аллаха и на ангела Джебраила! Они уверяют, будто Аллах послал Джебраила к женщине Марьям и ангел возвестил ей, что сын, которого она носила тогда под сердцем, — сын Господа!..

— Я знаю, что это ложь, и ложь немыслимая!..

— Ты должен осознать всю глубину лживости подобного утверждения!

— Да, я осознаю; особенно теперь, когда ты просвещаешь меня мудрыми словами!..

— Я должен также сказать тебе, что и между правоверными возможно по воле Аллаха отсутствие единения. Ты сейчас видишь перед собой суннита-ханифита. Мы основываем нашу веру на подлинных словах Пророка Мухаммада, которые он произносил в виде советов, повелений, притч и назидательных рассказов в священных городах, Мекке и Медине. Шииты также являются правоверными; но наша вера более чиста; ибо они свою веру основывают на поучениях и наставлениях, которые произносились зятьями Мухаммада… Коран же есть книга слов Пророка Мухаммада, а не слов, произнесённых его зятьями!..[201]

— Но, стало быть, Мухаммад имел жену и дочерей, если у него были и зятья?

— Отчего бы ему и не иметь жену и дочерей? И запомни для начала: при произнесении имени Посланника Аллаха — Мухаммада, необходимо прибавлять: Да благословит Его Аллах и приветствует Его!..

Осман, однако, заметил, что сам старик забывает, упоминая имя Пророка, прибавлять положенные слова. Но тотчас подумал Осман:

«Аллах привёл меня в дом этого благочестивого старца не для того, чтобы я злорадствовал над погрешностями, невольно допускаемыми старым человеком! Аллах прощает ему погрешности, я это чувствую. И у меня не может быть права кичиться тем, что я эти погрешности могу заметить!»

И подумав такое, Осман попросил кротко:

— Расскажи мне, отец мой, о Мухаммаде, да благословит Его Аллах и приветствует Его!

— Воистину ночь радостного просвещения сегодня! — Лицо старика просияло. — Душа твоя, Осман, мой гость, сама тянется к свету правой веры после того, как узрела тьму веры неправой!.. Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует Его, родился в городе, именуемом Мекка. Наш Пророк принадлежал по рождению своему к хорошему роду, отца его звали Абдуллахом, а мать — Аминой, они происходили из племени курейш, но скоро покинули этот мир. Сирота был воспитан своим дядей, братом отца. В возрасте двадцати пяти лет Мухаммад, да благословит Его Аллах и да приветствует Его, сделался в Мекке человеком почитаемым всеми горожанами. Почтенная вдова по имени Хадиджа передала в его руки дела своей торговли. Вскоре Пророк сочетался с ней браком. Ей было уже сорок лет, однако Господь благословил их потомством, шестью дочерьми, одна из которых, Фатьма, стала продолжательницей рода Пророка. Мухаммад прожил с Хадиджей в любви и согласии двадцать пять лет. Она первой уверовала в Него как в Пророка и за это почитаема правоверными!

В сорок лет Мухаммаду открылась истина правой веры, когда Он уединился в пещере Хира близ Мекки. Там являлись Мухаммаду ангелы. И свет правой веры восприняли от него прежде всего близкие Его. Но многие не хотели верить и гнали Его. И он ушёл в город Ясриб, который с той поры именуется Мединой — городом Пророка. Но противники Мухаммада, да благословит Его Аллах и приветствует Его, были посрамлены и в память о нём правоверные совершают ежегодное паломничество на его родину, в Мекку!..

— И ты совершил такое паломничество?

— Да! И много тягот испытал в пути, был ограблен разбойниками, был в плену у неверных. Но и был вознаграждён, душа моя возрадовалась в святом месте! Это было в дни молодости моей!

— А могу ли я совершить паломничество?

— Разумеется! Это необходимо!

— Но я понял, что ты совершил паломничество всего один раз в твоей жизни!

— Путь в святые места тяжёл. Не у каждого хватит сил одолеть этот путь!..

Осман молчал задумчиво.

— Ты должен узнать молитвы и молиться, как положено. Ты должен узнать и праздники правой веры!

— Расскажи мне, просвети меня! — проговорил с жаром молодой гость.

— Ты и твои потомки, и твои подданные, люди правой веры; все вы должны праздновать святые праздники. Прежде всего — Аль — Ми’арадж — день, когда волею Аллаха Мухаммад вознёсся к Его престолу ещё при жизни своей, а затем вернулся на землю. А в месяц Рамадан, когда впервые был осенён Мухаммад откровением Аллаха, следует поститься. Всем следует поститься, предаваться благочестивым размышлениям и читать святую книгу Коран, если, конечно, они умеют читать! — Старый имам улыбнулся. — Аллах не знает границ в своём милосердии, поэтому от поста освобождены дети, больные люди, женщины в тягости, путники, а также и воины, когда идёт война… А в честь завершения поста устраивается большой праздник. Это Курбан-байрам, а на языке арабов, соотечественников и единоплеменников Пророка этот праздник называется ‘Ид Аль-Адха. И не следует также забывать о том, что в 27-ое число месяца Рамадан происходит ночь решения судьбы — Лейлят Аль-Кадр. В эту ночь было начато ниспослание Корана Пророку. Каждый год в эту ночь Аллах принимает решение о судьбе каждого человека. Эту ночь следует проводить в мечети, произнося в молитве свои пожелания. Аллах услышит, о чём ты просишь, и если ты не просишь о дурном и противном правой вере, Аллах исполнит твои желания… Но ты запомни: не тебе решать, какие твои желания угодны Аллаху!.. А мы ведь с тобой согрешили, потому что пропустили полуночную молитву и ночную молитву-витр. Но пусть будет на мне этот грех! Должно быть, Аллах простит меня. Я чувствую, что встреча с тобой — самая важная в моей жизни!..

— Я знаю, что надо молиться пять раз!

— А какими молитвами, ты знаешь?

— Нет, отец!

— Тогда я назову их тебе! Утренняя молитва совершается между рассветом и восходом солнца; полуденная — в полдень, после того, как солнце пройдёт зенит; а послеполуденная молитва совершается на вечерней заре до захода солнца; а вечерняя молитва совершается тотчас после захода солнца; а полуночная — в полночь… А вот что в Коране говорится о молитвах, в суре «Худ»:

«Выстаивай молитву в обоих концах дня и в близких часах ночи. Поистине, добрые деяния удаляют дурные! Это — напоминание для помнящих!»[202]

— Когда же мы совершим утреннюю молитву?

— Я разбужу тебя. А сейчас приляг, поспи, тебе нужен отдых.

— Но прежде чем я лягу, покажи мне твой Коран!

И старый имам подвёл юношу к деревянной резной подставке. На подставке широкой раскрыта была большая книга с многими страницами. И страницы её были покрыты узором букв…

Осман смотрел во все глаза…

— Когда поедешь назад из Коньи, я подарю тебе этот Коран.

— Я хотел бы научиться читать!

— Это дело угодное Аллаху, но очень трудное! Долго надобно учиться. А ты ведь не богослов, не улем — толкователь Корана, ты — воин. Твоё дело — быть «гази» — воином за правую веру! Но если останется у тебя время свободное, учись чтению!

— Мои сыновья все будут уметь читать и писать. И не только на языке единоплеменников Пророка, но и на нашем, тюркском! Можно ведь читать и писать по-тюркски?

— Ты совсем как мой сын. Он тоже всё толкует, что, мол, надо читать и писать по-тюркски. А я думаю по старинке: священный язык у нас всего лишь один — язык нашего Пророка. Разве Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует Его, говорил по-тюркски?! — Осман хотел, было, что-то возразить, но старик замахал на него обеими руками: — Нет, нет, не спорь! Довольно мне моих прений с сыном!.. Я для тебя пересказал слова Корана по-тюркски. Но я тебе говорю: следует молиться арабскими словами, на языке Пророка!..

И после этих речей старый имам подвёл гостя в угол, вынул из сундука одеяла и расстелил их.

— Ложись, — сказал старик. — Не так много времени остаётся у тебя для ночного отдыха. Скоро настанет время утренней молитвы!..

Старик приготовил постель и для себя. Оба легли. Старый имам вскоре уснул и похрапывал старчески. Но Осман всё не мог заснуть…

«За этот вечер и за эту ночь я пережил больше, нежели за всю мою предыдущую жизнь!.. Но я одно понял: никто за меня ничего не решит! Я сам должен чувствовать волю Аллаха! Но выслушивать следует многих. Выслушивать многих, затем замереть и почувствовать волю Аллаха. И тогда поступить сообразно своему чувствованию!..»

Осман закрыл глаза, сильно сжал веки. А сон не шёл…

«Что-то я должен сделать… сделать сейчас… Но что же?.. Что же я должен сделать? Аллах, я молюсь тебе неположенными словами; я молюсь не так, как следует по обряду!.. Но прости мне этот мой грех! Даруй мне прощение!.. Скажи мне, что я должен сделать сейчас? Я знаю, что я не должен сейчас спать!.. Скажи мне… Подай мне знак!..»

Усилием воли Осман прервал нить мыслей тревожных. Замер. Сосредоточился…

И вдруг его осенило!

Вскочил тихо. Подошёл на носках, словно таящееся дитя, к подставке деревянной, на которой раскрыт был Коран. Одно мгновение ещё не знал, что ему делать. Затем решительно встал на колени, сложил ладони у груди и стал кланяться святой книге… Раз, и другой, и третий… Теперь всё его существо занято было этим преклонением перед Кораном, все его мысли вдруг исчезли… Душа сделалась чиста…

Но вот слух юноши уловил шорох. Старик ворочался на своей постели. Осман кинулся к своему ложу, поспешно простёрся и притворился спящим… Но старый имам некоторое время постанывал, а после поднялся с кряхтением и пошёл во двор; по малой нужде, должно быть… Осман подождал. Теперь он чувствовал нетерпение. Он чувствовал, что ещё не окончено его поклонение святой книге, Корану…

Когда же воротится старик?..

Но вот слышны острому слуху юноши неровные шаги старческих ног… Старик возвратился со двора и снова лёг…

Осман ждал в нетерпении. Он перед сном разделся до рубахи и нижних штанов, но теперь ему вдруг сделалось так жарко, будто он был в меховой одежде. Наконец снова раздалось похрапыванье, старик уснул.

Тогда гость вновь приблизился к святой книге, встал вновь на колени и повторял вновь и вновь свои поклоны вместилищу священных слов!..

Но вот глаза юноши начали слипаться. Голова тяжелела… Однако он всё не ложился… А когда почуял, что забытье одолевает его, откачнулся, чтобы не упасть головой на страницы святой книги, и простёрся на полу, согнув руки и упёршись лбом в свои согнутые в локтях руки…

Ночью глубокой, уже близкой к рассвету, заколебался перед закрытыми в сонном забытье глазами Османа странный туман… Туман клубился, колебался, внезапно прорывался и открывал части прекрасных картин живых… Виделись на фоне голубого неба яркие колеблющиеся башни дворцов, развевались стяги, гремела парадная музыка, мчались какие-то чудные повозки… Толпы народа, одетого разнообразной пестротой причудливых материй, двигались на площадях, а вокруг широких площадей вздымались высокие стены… Смутный гул отдавался в ушах Османа… Во сне он пытался разглядеть явившиеся ему видения, но они колебались, мутнели, снова прояснялись внезапно… Во сне ему виделось, будто он приподнялся на локтях, и вглядывается, вглядывается…

И вдруг Осман услышал голос. Этот голос был самым странным, самым необычайным из всех голосов, слышанных когда бы то ни было Османом. И более никогда в своей жизни Осман не слышал этот голос!..

Этот голос был ясно, отчётливо слышен; и в то же самое время этот голос не был облечён в звуки человеческие. Этот голос был необычайно громок и необычайно тих. Этот голос звучал, казалось, всем на земле, но слышен был одному лишь Осману…

— Хей, Осман! — Голос заполнял слух юноши. — Ты почитаешь мои слова и преклоняешься перед ними! Мои слова — небесные слова. А в этом земном человеческом мире я одарю тебя и твоих потомков благоволением моим и любовью. Навеки! Покамест будет существовать мир людей, будут звучать о тебе и твоих потомках слова земные похвал и восхищения…

Этот голос, входя легко в Османов слух, доставлял неизъяснимое наслаждение; прекрасно было слышать его… Даже и без слов… Одно лишь неизъяснимо прекрасное звучание-незвучание доставляло радость, вызывало на лицо улыбку восторга…

— Ты… Аллах?.. — прошептал Осман во сне. И прошептал живее и громче: — Ты — сам Аллах?..

И неизъяснимый голос вновь заполнил Османов слух:

— Эвет! Это я… Я-а…

Голос исчез, истаял…

Осман мгновенно пробудился, глаза широко раскрылись… Он был бодр, будто проспал целую ночь спокойным сном… Он понял вдруг, что и старый имам, гостеприимный хозяин, также пробудился. Осман, сидя на полу, повернул голову. Встретился глазами с удивлённым взглядом старика, сидящего на постели…

— Ты не спал? — спросил старик. И в голосе его Осман уловил некоторую растерянность.

— Я спал, — Осман ведь, в сущности, говорил правду. Какое-то время он и вправду проспал.

— Ты сидишь на полу, подле святой книги!.. Аджеибшей! — Чудное дело! Странный сон я видел. Во сне явился мне голос самого Аллаха! И сказал мне голос о тебе: «Вот он, тот, кому я отдаю моё благоволение и мою любовь! Навеки».

Осман не мог забыть и свой сон; и теперь подумал, что и вправду случилось чудо! Хотел, было, тотчас рассказать старому имаму и свой сон… Однако вдруг понял, что нельзя рассказывать никому!.. И тогда лишь наклонил голову в ответ на слова старика…

— Кто знает, что случилось?! — восклицал старик. — Аллах билир! — Один Аллах это знает! Я понял, ты необыкновенный человек, и судьба твоя и потомков твоих необычайной будет! Аллах ярдымджын олсун! — Да поможет тебе Аллах!.. А теперь одевайся. Приходит время утренней молитвы!..

Старик принёс воду и всё поучал молодого гостя:

— Сейчас мы совершим с тобою вуду — малое омовение… — Старик полил гостю на руки из медного кувшина — ибрика… — Мы совершаем малое омовение — вуду, потому что мы не покрыты большой нечистотой — джанаба, мы не имели ночью дело с женщиной. Иначе нам следовало бы совершить большое очищение — гусль… Запомни слова Корана:

«…Когда встаёте на молитву, то мойте ваши лица и руки до локтей, обтирайте голову и ноги до щиколоток…»[203]

Но в пути может и не быть воды. На этот случай также существуют соответственные слова Корана:

«А если вы не чисты, то очищайтесь; и если вы больны, или в пути, или кто-нибудь из вас пришёл из отхожего места, или вы касались женщин и не найдёте воды, то омывайтесь хорошим песком, — обтирайте им свои лица и руки. Аллах не хочет устроить для вас тяготы, но только хочет очистить вас и чтобы завершить Свою милость к вам, — может быть, вы будете благодарны!..»[204]

Осман старательно и с умилением, охватившим душу, мылся, руководимый стариком-имамом. Юноша взрослый чувствовал себя, как может чувствовать дитя, исполняющее послушно мудрые, разумные указания большого, старшего; как дитя, ожидающее радостно за своё послушание достойной похвалы…

Старик постелил на полу два сиджаде — молитвенных коврика бахромчатых и начал молитвенный обряд. Осман смотрел на него и повторял все его движения, жесты, слова…

Стоя, они подняли руки кверху, поднесли большие пальцы рук своих к мочкам ушей и направили ладони в сторону Мекки, произнося при этом:

Аллáху áкбар. Аллаху акбар. Аллаху акбар, Аллаху Акбар. Ашхаду ан ля илха йлля ллах, Ашхаду ан ля иляха илля ллах. Ашхаду áнна Мухáммадар расулу ллах Ашхаду анна Мухаммадар расулу ллах. Хаййа ‘áля с-салáт, Хаййа ‘аля с-салат. Хаййа ‘аля ль-фалях, Хаййа ‘аля ль-фалях. Кад кáмат ас-салáт, Кад камат ас-салат. Аллаху акбар. Аллаху акбар. Ля иляха илля ллах[205].

Аллах велик, Аллах велик, Аллах велик, Аллах велик! Свидетельствую, что нет Бога кроме Аллаха. Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Свидетельствую, что Мухаммад — посланник Аллаха. Свидетельствую, что Мухаммад — посланник Аллаха. Спешите к молитве! Спешите к молитве! Спешите к спасению! Спешите к спасению! Настало время молиться. Настало время молиться. Аллах велик, Аллах велик! Нет Бога, кроме Аллаха!

Затем старик и Осман положили правую руку на тыльную сторону левой руки, ниже пояса сложив руки, и произнесли:

Аллаху акбар. Субхáнака Аллахума ва бихамдика. А’узу биллáхи мин аш-шайтáни р-раджйм[206].

После чего Осман начал повторять вслед за имамом суру «Аль-фатиха» — Открывающую:

Бисми ллахи р-рахмани р-рахим, аль-хамду лиллахи рабби ль-’алямина р-рахмани р-рахима, малики йоуми д-дина! ийяка на’абуду ва ийяка наста’ыну ихдина с-сырата ль-мустакыма, сырата ллязина ан’амта алейхим гейри ль-магдуби ‘алейхим ва ля д-далин. Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Хвала Аллаху, Господу миров. Милостивому, милосердному, Владыке Судного дня! Тебе мы поклоняемся и у Тебя одного просим помощи! Веди нас праведным путём, Стезей тех, коих Ты облагодетельствовал, — не тех, на которых Ты разгневан, и — не заблудших![207]

Затем Осман повторил вслед за своим гостеприимным хозяином суру «Ан-Наср» — «Помощь», потому что после суры «Аль-фатиха» дозволялось прочесть любую короткую суру. И старик избрал суру «Помощь»:

Бисми ллахи р-рахмани р-рахим Иза джаа насру ллахи ва ль-фатху во раъэйта н-наса йадхулюна фи дини ллахи афваджан фа саббих бихамди раббика фастагфирху иннаху кяна таввабан. Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Когда пришла помощь Аллаха и победа, и ты увидел, как люди толпами и множествами входят в правую веру Аллаха, то восславь хвалой Господа твоего и проси у него прощения! Поистине, Он — обращающийся![208]

Затем произнесли они:

Аллаху акбар, Субхана рабби ль-’азым Субхана рабби ль-’азым Субхана рабби ль-’азым Сáми’а ллаху лиман хамидаху Раббана ляка ль-хамду

И произнесли два раза кряду:

Субхана рабби ль-а’аля Субхана рабби ль-а’аля Субхана рабби ль-а’аля Аллаху акбар. Аллах велик! Хвала Всевышнему и слава Ему! Хвала Всевышнему и слава Ему! Хвала Всевышнему и слава Ему! Услышит Аллах славящего Его. Владыка наш, слава Тебе! Аллах велик! Хвала Всевышнему, Владыке моему! Хвала Всевышнему, Владыке моему! Хвала Всевышнему, Владыке моему! Аллах велик![209]

Так повторяли они, будучи в состоянии Ният — твёрдой душевной решимости повиноваться и подчиняться воле Аллаха через молитву, посредством коей молящийся несёт Аллаху свои помыслы и намерения, моля об их осуществлении.

Старик-имам и его гость совершили поясной поклон и, возлагая руки на колени выпрямленных ног, произнесли три раза кряду:

Аллаху акбар! Субхана рабби ль-’азым.

И затем оба распрямились со словами:

— Сами’а Аллаху лиман хамидаху.

Затем они опустились на молитвенные коврики, касаясь коленями прежде рук и со словами:

— Аллаху акбар.

Затем коснулись ковриков лбом и трижды повторили:

— Сами’а Аллаху лиман хамидаху.

После чего они, со словами «Аллаху акбар», сели, поджав ноги; так, чтобы ягодицы упёрлись в пятки.

И вновь они касались лбом своих ковриков, и повторили «Аллаху акбар», и прочли три раза «Субхана рабби ль-а’аля».

И снова сели так, чтобы ягодицы упирались в пятки. И произнесли вновь суру «Аль-фатиха». И произнесли далее:

— Ат-тахиййáт ли ллахи ва с-салавáт ва т-таййибáт. Ассаляму ‘алéйка áййуха н-набиййу ва рахмáту ллахи ва баракáтуху. Ас-саляму алéйна ва ‘аля ‘абáди ллахи с-салехина. Ашхаду ан ля иляха илля ллаху ва ашхаду áнна Мухаммадан ‘абдуху ва расýлуху.

Молитвы, благие дела и восславление Аллаху. Мир Тебе, о мой Посланник, милость Аллаха и благословение Его. Мир нам и благочестивым рабам Аллаха. Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха. Свидетельствую, что Мухаммад — раб его и Посланник Его[210].

И далее говорили:

— Аллахýмма салли ‘аля Мухáммадин ва ‘аля али Мухаммадин кяма саллéйта ‘аля Ибрахима ва ‘аля али Ибрахима. Иннака хамйдун маджйд. Аллахума бáрик ‘аля Мухаммадин ва ‘аля али Мухаммадин кяма барáкта ‘аля Ибрахима ва ‘аля али Ибрахима. Иннака хамйдун маджид.

О, Аллах! Благослови Мухаммада и народ Мухаммада, как Ты благословил Ибрахима и народ Ибрахима. Воистину, Ты достославен! О, Аллах! Ниспошли благословение Мухаммаду, как Ты ниспослал благословение Ибрахиму и народу Ибрахима. Воистину, Ты достославен![211]

Затем они обратились к Аллаху со словами:

— Аллахýма салли ‘аля Мухаммадин ва ‘аля али Мухаммадин.

И направляли указательные пальцы своих рук в сторону Мекки.

Затем поворачивали головы направо и произнесли:

— Ас-саляму ‘алейкум ва рахмату ллахи.

Затем повернули головы налево и произнесли:

— Ас-саляму ‘алейкум ва рахмату ллахи.

И завершив молитву, они вкусили от простой трапезы.

Осман видел, что жена старого имама не показывается и не ест с ними. Он хотел спросить о ней, но передумал.

«Стало быть, так надо! Ведь жены и дочери Пророка тоже не показывали свои лица чужим».

Старик проводил Османа в мечеть. Беден, скромен был храм правоверных в сравнении с пышно убранным храмом неверных…

— Но истина веры — здесь, я знаю! — тихо произнёс Осман.

— И никогда не забывай! — строго сказал старый имам.

— Мои потомки воздвигнут прекрасные храмы для правоверных и украсят эти храмы богато.

— Самое важное, это чтобы благодать Божья не отлетала от храма! Возможно заботиться об украшении храмов, но более всего следует помнить о благодати…

— А храмы неверных будут стёрты с лица земли!

— Петух, ты петух! — Старый имам Потянулся рукою сморщенной и потрепал гостя по маковке. — Снова горячишься?! Пусть неверные молятся в своих храмах, у них — своя вера. А самый красивый их стольный храм в стольном городе Истанбуле мы обратим в нашу мечеть, самую большую мечеть!..

Горячность Османа погасла, сменилась доброй насмешливостью:

— Отец! Но ведь прежде, чем это преображение случится, Истанбул должен стать нашим городом. А у нас и вовсе никаких городов нет, мы на становищах живём, кочуем с пастбищ летних на зимние; и снова и снова повторяем этот путь. Городов у нас нет…

— А как же созидание великой державы? — лукаво прищурился старик.

Осман с улыбкой пожал плечами:

— Не знаю, когда это будет!

— А веришь? — Взгляд старого имама сделался цепким.

— Как не верить знамениям Аллаха! — серьёзно отвечал гость.

— Тогда всё будет, всё сделается!

— Да у нас и войска-то нет. Соберём отряды всадников и отбиваемся от врагов! Верю я безоглядно знамениям Аллаха, но я не знаю, как они сбудутся…

— Аллах знает! А ты живи, молись.

— Я запомнил всё, что ты рассказал и показал мне. Сейчас я помню всё это. Но боюсь, что со временем могу кое-что позабыть…

— Если позабудешь нечто, молись, как знаешь, обращай помыслы к Аллаху. Он простит, если ты будешь молиться не всеми положенными словами!..

— Я не всё понял из того, чему ты, отец, научил меня; не все слова были внятны мне…

— Что ж! И в этом нет страшного. Я и сам не всё понимаю. Самое важное — верить в Аллаха и молиться…

— Не забудь, отец, ты обещал подарить мне Коран, когда я буду возвращаться из Коньи!

— Я-то не позабуду, а вот ты… Захочешь ли вернуться в жилище бедного сельского имама после султанского дворца; захочешь ли помолиться в бедной сельской мечети после храмов Коньи?

— Не смейся надо мной! Ты и сам знаешь, я вернусь в это селение, в этот храм, в твой дом! Я намыслил кое-что, но расскажу тебе намысленное мною, когда вернусь. Ты жди!..

Осман уже ехал далеко по улочке узкой, плохо мощённой, а старый имам всё глядел ему вслед в глубокой задумчивости…

Султан Велед

Посольство, возглавляемое Османом, принято было хорошо. Кони, приведённые в подарок, заслужили похвалу. Однако Алаэддин Кейкубад, сын Ферамурза, не преминул показать послу кочевых тюрок превосходство своей столицы…

— Передавай своему отцу благодарность мою! Кони хороши! Но бывают и получше!..

И в султанской конюшне Осману показали дивных лошадей, вывезенных из степей Аравии. Этих лошадей не купили, потому что они были непродажны. Эти лошади уведены были тайно и за немыслимую цену проданы. При взгляде, едва брошенном на них, возможно было сойти с ума от восторга. Глаза этих коней похожи были на глаза красавиц дивных. Шерсть была мягка, тонка и блестела на солнце. Стройные, крепкие, эти лошади казались выкованными из железа. О таких лошадях были слова Аллаха, записанные в Коране:

«Боевые лошади устремляются на врага с раздувающимися ноздрями и с раннего утра мчатся на поле битвы» [212].

При дворе Осман видел много монголов, нарядно одетых. «Правду сказал старик, — подумал Осман. — Это двор монгольских прихвостней! И пусть кони их хороши, а на чьей стороне ещё будет благоволение Аллаха?!..»

И он вспомнил свой прекрасный сон…

В Конье увидел Осман многое из того, что видел ещё его отец в молодости своей. Но увидел и много нового. На холме — хююк, нарочно насыпанном, возвышался дворец султана. В этом дворце жили и правили султаны прежние сельджуков. Много раз пристраивали к основным постройкам новые и новые, много раз украшали покои и стены резьбой красивой. Придворные и родичи султанов также украсили город свой стольный дворцами, в которых жили. С тех пор, как монголы взяли власть, обеднели базары Коньи, но всё же могли поразить воображение такого неискушённого приезжего, как молодой Осман…

Однако были у Османа, сына Эртугрула, свои мысли. Прежде всего побывал он в мечети за холмом. Прекрасным было строение в тени султанского дворца. Полы мечети устланы были коврами, каких не видал Осман даже в юрте своей матери. Но не занимало его мысли богатое убранство. Другое занимало его, другое искал он.

В сопровождении ближних своих людей Осман являлся во всех мечетях города. Он молился с тщанием, но должен был признаться сам себе, что лучше ему было молиться в бедном доме имама в селении Силле…

Осман принялся расспрашивать имамов о молодом человеке, сыне имама такого-то по имени из селения Силле:

— …Он также имам в одной из мечетей Коньи. Я только не знаю, как зовут его!..

Над простодушием Османа даже посмеивались:

— Ты, благородный гость, не знаешь, кого ищешь! Как же мы знать можем этого неведомого тебе человека?!..

Наконец один имам помоложе сжалился над бесплодными усилиями Османа:

— Попробуй поискать в медресе Каратай. Быть может, там сыщешь этого таинственного сына имама из селения Силле!

— Я благодарю тебя, но я не знаю, что такое «медресе»! Ты растолкуй мне!

— Медресе — это духовное училище. Кто выучится там, сможет сделаться имамом, сможет толковать слова Корана…

— И ты выучился в медресе?

— Да, сначала я постиг основы знаний в мактабе, в школе для малых детей, а затем учился в медресе…

— Не следует ли и мне учиться?

— Я вижу по твоей одежде и по твоим волосам, заплетённым в косы, что ты — вождь кочевников…

— Верно ты увидел!

— Зачем же тебе учение в медресе? Твоё дело — воинские искусства — владение конём и оружием!.. — Тут имам понизил голос. — Время ли воину для учения ныне, когда мы подвластны монголам? Я говорю тебе эти слова, потому что понимаю: ты не выдашь меня!

Осман горячо схватил руку своего собеседника:

— Я не выдам тебя! И мы с тобой ещё дождёмся расцвета новой державы тюрок. Верь!..

Затем Осман узнал от имама дорогу в медресе Каратай…

Прежде он никогда ничего подобного не видал. Но ведь он многого не видал, не знал! В медресе было много покоев, больших и малых. В одних покоях жили ученики и учителя; другие предназначались для обучения. Османа приняли хорошо и благоволили его интересу к духовному учению. Показали ему подставки для чтения книг, дощечки и бумагу для письма, калямы… Все покои были убраны не роскошно, но таким образом, чтобы возможно было спокойно приобретать знания. Ковры и мангалы давали тепло, а глиняные светильники — вечерний свет. Ступеньки деревянных лестниц были удобны для подъёма и спуска. Ученики и учителя одеты были в одежду, отнюдь не роскошную, но такую, чтобы в холод было в ней тепло, а в жару — прохладно. Осману и его ближним людям дали отведать пищу, которой здесь питались. Похлёбка и лепёшки были вкусны, хотя и просто изготовлены…

— Что вы станете делать, когда изучите все ваши науки? — спросил Осман.

И один из учителей отвечал ему:

— Мы сделаемся духовными наставниками — муфтиями и будем иметь право принимать решения — фетвы по всем вопросам духовным. И также многие из нас сделаются кадиями — судьями. А другие сделаются мухтасибами и ахунами и будут следить, чтобы люди правой веры соблюдали обряды веры. И сделаемся мы хатибами — будем в мечетях произносить проповеди в дни праздничных и пятничных молитв. И сделаемся мы имамами. И сделаемся муллами, чтобы направлять как должно духовную жизнь общин людей правой веры нашей. И сделаемся муэдзинами, служителями в мечети, будем призывать с минаретов к молитве. И сделаемся мы шейхами — почётными духовными наставниками. И сделаемся учителями — мударрисами, мугаллимами…

— Сколько именований! — воскликнул Осман. — Какие головы умные надо иметь, чтобы всё постичь, потребное для того, чтобы сделаться кем-нибудь таким… Имамом, или же муллой, или этим… мугаллимом…

— Да, много надо учиться, — говорящий спрятал улыбку, сжав губы.

— Я вижу, вы многое познали! А можете ли вы помочь мне отыскать одного человека? Он — сын имама такого-то по имени из селения Силле…

— А как зовут его самого?

— Да если бы я знал! Я бы и сам отыскал его! Я знаю только, что он — также имам в одной из мечетей Коньи…

— И больше ничего не знаешь о нём?

Осман призадумался.

— Да нет… Или погодите!.. Знаю!.. Его отец говорил, что сын, когда приезжает к нему, спорит с ним, потому что верит в Аллаха как-то на новый лад!..

— Вот оно что! Тогда, кажется, мы сумеем тебя направить в такое место, где, должно быть, сыщут этого человека. Ступай в обитель Мевляны…

— Кто это?

— Это покойный Джелаледдин Руми…

— Я слышал это имя от моего отца. Мой отец Эртугрул говорил с ним, когда в молодости своей приезжал в Конью. По словам моего отца, этот Руми был очень умный человек! Но, кажется, Руми умер?

— Да, его уже нет в живых. — Но он основал обитель, дом, где живут его последователи. Во главе их стоит его сын. Султан Велед…

— Этот дом похож на ваше медресе?

— Да, и ещё — на христианский монастырь, если ты видал их.

— Я видал монастырь! Но чем же он может походить на обитель правоверных?

— И тут и там люди собираются в некое единство для того, чтобы уйти от мира, от его соблазнов и суеты, и думать лишь о Боге!..

— Я пойду в обитель, основанную Мевляной!..

* * *

Осман оставил при себе только двоих ближних людей и поехал в обитель Мевляны. На улицах и площадях ходили люди в белых, красных и зелёных одеждах. Проезжали верховые на конях, красиво убранных. Медленно катились повозки на больших колёсах… Осман и его спутники поехали через рощу молодых тополей… Теперь дорога была вымощена большими каменными плитами; видно было, что очень старыми. Из рощи свернул на дорогу высокий человек в длинной одежде белой. Чалма его была повязана так же, как чалмы учителей в медресе, — длинный конец был обмотан поверх чалмы, пропущен под подбородком, просунут под витками снизу вверх и выпущен с левой стороны, где свешивался низко… Сама чалма была зелёного цвета… А человек шагал спокойно, выйдя на дорогу перед всадниками… Осман и его спутники легко объехали пешего человека и окружили его. Он приостановился, но оставался по-прежнему спокоен. Лицо его было молодое, щёки гладкие и светло-смуглые, бородка — тёмно-каштановая и округлая; усы подстрижены аккуратно и тоже тёмно-каштановые…

Осман, удерживая коня, наклонил голову и обратился к этому человеку:

— Я не знаю, кто ты, но я вижу, что твоя голова убрана в такой же убор, как и головы учителей в медресе. Ты, стало быть, учёный человек. Скажи мне, ведь это и есть дорога в обитель Мевляны?

— Да, это она и есть. И сам я направляюсь в обитель Мевляны.

— Тогда иди вперёд, а мы последуем за тобой! Но сначала я хочу задать тебе ещё один вопрос: не знаешь ли ты в Конье одного молодого имама; я вижу, что ты и сам ведь ещё молод! Я не знаю, как зовут этого имама, не знаю, в какой мечети он служит; я знаю только, что он — сын такого-то по имени имама из селения Силле!

Молодой человек резко обернулся и посмотрел прямо в глаза вопрошающего, чуть запрокинув голову, и проговорил:

— Вот чудо! Ведь это же я! Ты ведь ищешь меня!.. — И он назвал своё имя. И повторил: — Аллахым! — О мой Аллах! Чудо!..

Осман соскочил с коня и подошёл к сыну старого имама совсем близко… Помотал головой по-детски… Вгляделся в лицо сына старого имама…

— А ты не похож на отца!..

Молодой человек засмеялся:

— Мой отец очень стар, а я — довольно молод! Но, кажется, мы с тобой — ровесники или же — почти ровесники. Кто ты? Ты похож на юношу знатного из кочевого племени…

— Так и есть! Я — Осман, сын Эртугрула; мой отец — вождь из племени кайы. Я приехал во главе посольства к султану Алаэддину Кейкубаду, сыну Ферамурза, мы привезли в дар наших коней. Но в султанских конюшнях мне показали коней гораздо лучших!..

— Арабских, да?

— Да, арабских… Но куда же мы сейчас пойдём, теперь, когда я нашёл тебя?..

— Я иду в обитель Мевляны.

— Я хотел бы идти с тобой.

— Так идём, как ты и намеревался. Я — впереди; ты и твои люди — за мной…

Осман вновь сел на коня. Осман и его люди двинулись вслед за своим водителем…

Осман вспомнил ещё один вопрос, который захотел задать, и спросил нетерпеливо:

— Отчего же я никак не мог отыскать тебя? В какой из конийских мечетей ты служишь имамом?

— Теперь — ни в какой! — отвечал сын имама из Силле, обернувшись на ходу. — Я ушёл из мечети, отец не знает. Теперь я — мюрид[213] нашего шейха Султана Веледа. Он возглавляет обитель Мевляны после смерти своего отца, великого Руми…

— А твой отец не одобряет тебя. Говорил мне, что спорит с тобой, когда ты навещаешь его…

Теперь сын имама отвечал, не оглядываясь более:

— Я люблю отца, но всё же отец мой и подобные ему похожи на замерзшую землю, из которой ничего не вырастет!..

— Настанет весна, и земля замерзшая оттает, и вырастет трава. Ты поверь мне! Я-то знаю, я ведь кочевник и сын и внук пастухов-кочевников.

— Весна — это учение Мевляны! Трава — это мы, дервиши, мюриды, входящие в наше сообщество — тарикат…

— Знаешь, мне понравился твой отец! Но и ты мне нравишься!

— Хей, Осман! — Молодой человек снова обернулся. — Похоже, из тебя выйдет настоящий вождь тюрок!..

— Похоже! — Осман расхохотался…

Тут они добрались до обители.

Осман и его спутники спешились и привязали своих коней. Коновязь была хорошая. Были там привязаны и другие кони. Помещалась обитель в постройке, похожей и на мечеть и на медресе.

— Тихо ступайте за мной! — сказал сын имама.

Осман и его спутники послушно двинулись за ним.

Зазвучала стройная музыка. Новопришедшие вступили в обширную залу. Стройная музыка, издаваемая дудками, флейтами, накрами в руках искусных музыкантов, лилась с возвышения, помещавшегося над залом и огороженного красивой оградкой… Много людей сидело на полу, устланном простыми коврами, поджав ноги… А посреди зала, освещённого светильниками, укреплёнными высоко, кружились, развевая полы белых одежд, красивые высокие мужи и юноши. Головы их украшены были колпаками белыми, удлинявшими ещё их рост… Одежды их перепоясаны были тонкими чёрными кожаными поясами… Белоснежные руки раскидывались широко… Развевалась белизна… Лица выражали радостный восторг…

Осман, его спутники и их провожатый уселись тихо среди остальных сидящих… Осман хотел бы задать многое множество самых разных вопросов, но понимал, что сейчас ни о чём не следует спрашивать…

Белизна человеческая кружилась, вилась перед его взором… Кружилась, вилась… Кружилась, вилась… Вот ещё быстрее закружились кружащиеся… Неужели возможно и ещё быстрее?!.. Это зрелище вызвало в памяти Османа некое, смутное крайне, видение из детства… Что это было?.. На что похоже?.. Или не похоже?.. Но всё же в чём-то сходное… Он вспомнил! Это был языческий жрец, шаман, которого позвала мать, когда заболела сестра Османа…

Кружение подхватывало… Сделалось чувство такое, будто сердце полетело стремительно вверх, к небу, вырвавшись в страшной боли через рот приоткрывшийся, вырвавшись со своего пололсенного места в груди…

Осман почуял, что лицо его мокро. Вода лилась на его лицо… Он открыл глаза и увидел себя уже не в зале, где кружились люди в белых одеждах, а в малом покое с низким деревянным потолком… Сын имама отставил на пол узкогорлый кувшин, из которого лил воду на лицо Османа; сказал:

— Ты мог бы выбирать в своей жизни! Хорошим вождём ты несомненно станешь, но мог бы стать и хорошим мюридом!..

— Что со мной случилось? — спросил Осман, не вставая.

— Ты лишился сознания, глядя на пляску дервишей…

— Это худо! Я ведь себя знаю как человека здорового…

— А я и не говорю, что ты болен! Я говорю, что ты оказался чувствителен к нашему кружению. А это ведь не простая пляска, это наше таинство единения с Аллахом!..

— Твой отец не говорил мне о подобном таинстве!

— Да я знаю, мой отец учил тебя складывать руки и садиться на пятки, и при этом бездумно повторять непонятные тебе арабские слова молитвы!..

— Да, он учил меня всему этому, но разве это дурно?

— Это вовсе и не дурно, но способствует ли это постижению Бога?

— Да разве это возможно — постичь Аллаха? Я думал, возможно только исполнять всё, что положено…

— И не задумываться при этом исполнении о сути Божественной!..

— Да ведь если всё время задумываться о сути, Божественной ли, человеческой ли, возможно ведь и лишиться напрочь ума!.. Наверное, можно всё время молиться, всё время размышлять о Божественном, но когда жить? Лучше уж попросту исполнять всё положенное, тогда больше времени останется для жизни…

— А что для тебя жизнь? Битвы, кони, еда, женщины?..

— Да… И всё это… И ещё — весна с травою и цветами высокими на лугах; и зима с белым-белым снегом… И заснёшь на траве луговой, а проснёшься — над глазами твоими — небо высоко-высоко… На зелени земной пасутся овцы, а в сини небесной медленно идут своими стадами облака белые…

— Тебе следует стихи сочинять. Душа твоя пригодна для стихов. И всё, о чём ты сказал, всё оно хорошо; только мой выбор — иной! Я избираю наши моления — айин! Их я предпочитаю пресным молитвам моего отца! Мы впадаем в восторг забытья, мы чувствуем Бога всем своим существом! Мы живём в набожности и бедности, собирая милостыню — зекят. Мы хотим достичь истинного спасения. Мы поклоняемся тюрбе — гробнице нашего эвлия — святого шейха Джелаледдина Руми!..

— А что, если и ты прав, и твой отец прав! И прав кто-нибудь ещё, кого я покамест не знаю, кто, быть может, ещё и не родился!.. Правая вера должна покорять всех в державе великой. Поэтому, я думаю, она не должна быть однообразной, должна иметь много лиц, хороших и прекрасных!..

— Выйдет из тебя вождь, а не мюрид! И всё же наш шейх Султан Велед хотел бы говорить с тобой…

— Я охотно буду говорить с ним. Когда это возможно? Я хоть сейчас говорил бы с ним!..

Но этого нельзя было совершить тотчас. Шейх назначил время для беседы, и Осман согласился.

«Мне ведь интереснее говорить будет с ним, нежели ему — со мной. Он — учёный, я — невежественный тюрок… Пусть он будет ведущим в наших беседах, а я соглашаюсь быть ведомым…»

* * *

Спустя несколько дней шейх Султан Велед принял Османа в одном из покоев обители. Прежде всего бросилась в глаза вошедшему великолепная резная подставка, на которой раскрыт был Коран. И листы этого Корана были белы и плотны. А буквы бежали прекрасным узором загадочным… Осман поклонился святой книге… Затем перевёл взгляд на сидевшего неподалёку от подставки с раскрытым Кораном шейха…

Был Султан Велед ещё молод, и лицо его казалось очень смуглым, а борода и усы — чёрными. И глаза его были чёрными и задумчивыми. А его одежда была белой, но чалма была из голубой ткани…

Гость и хозяин приветствовали друг друга, как положено у правоверных. Слуги принесли айран в кувшине, чашки и лепёшки на блюде…

«И здесь меня угощают скромно, как у имама в Силле» — подумал Осман и со словами «Бисмиллях!» — «Во имя Аллаха!» — принялся за еду…

После еды хозяин произнёс, как полагалось:

— Аллах берекет версии! — Благодарение Аллаху!

Осман осушил чашку и, в свою очередь, проговорил:

— Эльхамдюлиллях! — Хвала Аллаху!..

Затем, после трапезы, началась беседа.

— Ты искал обитель Мевляны, Осман, сын Эртугрула? — спросил первым шейх.

— Я слышал о твоём почтенном отце, но искал я… — Он назвал имя сына имама. — Однако я рад, что в конце этих поисков очутился здесь! Меня прежде наставил в вере имам из селения Силле, но вот его сын во многом не соглашается с отцом. А ведь его сын — твой ученик!..

— Это верно, мой ученик. А чему же учил тебя его отец? Как понимал он внутреннее духовное видение — ал-Басира, видение сердца, помогающее постичь Господа?

Осман нахмурился:

— Старый имам ничего такого не говорил мне…

— Я так и полагал! О чём же он говорил, чему учил?

— Он говорил о всемогуществе Аллаха. И учил меня, как надо правильно совершать молитву. Это доброе старое учение. Но я давно уже понял, что не оно приближает к самым важным и тайным истинам веры.

— А что же к этим истинам приближает? Хотел бы я узнать…

— Что приближает? Путь Божественного привлечения — ал-джазба. И на этом пути — духовная связь с Аллахом. Но сам не придёшь к ней. Нужен посредник-шейх, он обладает духовным сердцем-зеркалом. Он открывает способность к Божественному привлечению. И в итоге мы достигаем духовной связи через восторг забытья…

— Должно быть, я как раз это испытал, когда лишился чувств, глядя на кружение людей в белых одеждах? Но я говорю тебе откровенно: пугает и настораживает меня подобный восторг. Не лучше ли простые молитвы, которым учил меня старый имам?

— Как для кого! Быть может, для тебя — лучше! Я же избрал иной путь, я иду по дороге моего отца…

— Я тоже люблю моего отца. Он — первый мой наставник в правой вере. Но я невольно завидую тебе! Твой отец проторил для тебя просторную дорогу, похожую на ту, что ведёт к этой обители. А мой, которого я люблю неизменно, всё говорит мне, что его время кончилось и начинается моё время! И для этого моего времени он сберёг наш малый народ. Он своё сделал. А дальше я должен действовать. И торной дороги нет передо мной!..

Султан Велед слушал внимательно, затем сказал:

— Та дорога, по каменным плитам которой ты ехал сюда, это ведь очень старая дорога. Но плиты, коими она вымощена, ещё старше. Я скажу тебе, какие это плиты. Это плиты-камни, оставшиеся от пути совсем древнего, от дороги, сделанной древними румийцами…[214]

— Я слыхал о древних румийцах. У них была великая держава.

— Да, и от неё ничего не осталось, она канула в вечность!

— Нет, нет, не канула! От неё осталась империя византийцев и, должно быть, что-нибудь ещё, о чём я не знаю….

— Но всё это мирское…

«Что-то подобное я слышал в монастыре христиан, — подумал сын Эртугрула. — Отец Николаос говорил о мирском, земном, и небесном, духовном…»

Но сказать о монастыре Осман побоялся. Он помнил, как разгневал старого имама, упомянув о своей беседе в монастыре…

— Имам, отец твоего ученика, научил меня словам молитв. Это ведь правильные слова?

— Да, это старинные и правильные слова. Это слова на арабском языке, на языке нашего Пророка Мухаммада, да благословит Его Аллах и приветствует Его! Но это не единственные правильные слова! Коран — основа, вечный камень в основании правой веры. Но даже Кораном не исчерпывается наша правая вера… Слушай! Я скажу тебе по-тюркски:

Сини бульдум // сана гельдюм // гёзюм ачтум // йюзюн гёрдюм / Исим верди // делю ольдум // бини ишкун оана сальди Сини гёрдюм // гечер идюн // канум йолин ачар идюн // Ашиклари сечер идюн / каланин йулдурум чальди Велед гельди // сизе айдур // не истёр сиз // синюнледюр // Ким услюйса // бини бильди // дениз ольди // похер бульди[215] Я нашёл тебя, // я пришёл к тебе, / мои очи открылись, // я узрел твоё лицо. // Оно дало мне имя, // я стал называться «безумный», // твоя любовь направила меня к тебе. Я увидел тебя, // ты проходила мимо, моя душа, // ты шла своей дорогой. // Ты отбирала влюблённых, // остальных убила молния, Велед пришёл, // говорит вам: / «То, что вы хотите — // у вас», // Если кто умён, // меня понял, // морем стал, // драгоценность нашёл[216].

Осман слушал понятные слова. Невольно встал перед его внутренним взором портрет светловолосой красавицы, некогда переданный ему в дар франкским толмачом… Вдруг почудилось Осману, что эти строки о красавице, которая — душа, и которая идёт своим путём, и которая отвечает на любовь, но может и погубить; и почудилось ему, будто эти строки — о ней, о девушке с портрета!..

Меж тем Султан Велед смолк. Осман решил, что теперь возможно и ему, невежественному гостю, заговорить:

— Прости меня, шейх! Но разве это не мирские слова? Разве они — не о любви к женщине?.. Прости моё невежество!..

— Прости и ты меня! Я рад буду не называть тебя невежественным, если придёт такая пора! Но покамест я рад тому, что ты сознаешь своё невежество. Эти строки — о душе! И разве они не говорят тебе больше, нежели арабские слова молитв?

Задумался Осман. Затем решился говорить:

— О молитвенных словах я узнал, что их положено произносить. Я произносил их вслед за отцом твоего ученика, не пытаясь много думать об их смысле. Впрочем, он сказал мне по-тюркски, что они означают. Мне было приятно сознавать, что я произношу правильные слова, слова на языке Пророка! Я каюсь, но мне и не так уж был важен их смысл! Я полагал, что уже одно их произнесение моими устами приближает меня к пути постижения Аллаха…

— Ты, в сущности, и не желал продвигаться по этому пути далее светлой долины беспрекословного послушания!..

— Пожалуй, что ты прав! Пожалуй, что так оно и есть!.. Но произнесённые тобой слова понятны мне. И если слова молитв, преподанные мне старым имамом, успокаивали меня, то твои слова тревожат меня. Потому что твои слова о душе, о её пути, слишком похожи на слова любви к женщине!..

— Быть может, взбудораженным, встревоженным сердцем легче прийти к Аллаху? — обронил шейх, полулежа, опершись локтем на подушку…

— Быть может! Но этот путь уведёт далеко от жизни обыденной живой…

— Что для тебя эта жизнь обыденная живая? Что ты называешь обыденной живой жизнью?

— Пытаюсь определить!.. Я говорил твоему ученику, что живая жизнь — это многое… Он сказал, что это битвы, оружие, женщины. Зидание великого государства — это ведь тоже и есть живая жизнь!..

— Ты, я вижу, сам не сознаешь странности своих слов! По-твоему, живая жизнь — это смерть?

— А теперь я не понимаю твоих слов? Отчего смерть?

— А ты полагаешь, будто возможно создать великую державу, не убив никого, не пролив реки крови? И ты запомни: это будет кровь людей, которые и не ведают о твоём желании создать великую державу! Они и не ведают, а ты бросишь их под копыта твоих коней во имя твоей великой державы. Это ведь будет твоя великая держава, а не их!..

— Ну, если так, стало быть, живая жизнь — это ещё и неизбежная смерть! Я никого не бросаю под копыта своих коней! И не моя вина, что люди смертны! Я сам — всего лишь покорный раб того неведомого, что мой отец зовёт временем…

— Я хочу сказать тебе ещё слова на нашем языке, на тюркском:

Голоден, голоден, голоден я, Боже мой! Смилуйся, Господи, дверь мне скорее открой! Райской еды одну миску прошу у тебя, Райского теста кусок пирожка небольшой. Милость твоя велика, словно сотни морей, Чтоб не иссякла, дари её щедрой рукой! «Ну, подойди на вершок!» — приказал ты рабу. Я на сажень подошёл — так открой мне, открой! Только гяуры[217] тебя не желают признать, Крест нацепили они и гордятся собой. Тот, кто, увидев тебя, не сумел полюбить, Или осел, или камень, иль комель гнилой. Солнце ты ясное, небо твой трон, о Паша! Лес и долины наполнены светом — тобой! Луком изогнута бровь, стрелы мечут глаза Прямо мне в сердце, что раною стало сплошной. Брови и очи твои взяли душу в полон, Стан твой прекрасен, и лик, и твой волос густой! Зрячих на свете у нас слишком мало, Велед, Всех же незрячих стремись избегать, дорогой![218]

— Я не знаю, что мне делать! Но как возможно говорить о Боге, будто о любви к женщине? Такие речи надо определять как большой грех!

— Ты произнёс: «Я не знаю, что мне делать!»; и я вспомнил ещё свои слова о странствиях человеческой души:

Её сердце не желает. Что мне делать?! И душа не сострадает. Что мне делать?! Я сказал тебе: «Вина скорей отведай!» Мне в ответ: «Не подобает». Что мне делать?! Я сказал: «Тебя сей ночью обниму я». Но она не подпускает. Что мне делать?! Нет покоя мне от этой острой боли, А она не замечает. Что мне делать?! К ней я страстью воспылал, горит всё тело. Она мне не отвечает. Что мне делать?! Я сказал ей: «Всё моё тебе дарю я!» А она не принимает. Что мне делать?! Она ввергла меня в пламя, я пылаю, А она не выручает. Что мне делать?! Вот и дом её. Велед ждёт у порога. Она дверь не открывает. Что мне делать?![219]

Осман замотал головой, чёрные косы забились на груди:

— Нет, нет! Это не по мне. Ты говоришь о любви к женщине, говоришь о том, что надо пить вино… Женщина в твоих словах обожествлена. Но разве у язычников-многобожников не так?..

— Мы хотим прийти к Божественной сути через нарушение запретов. Это нарушение — одна из разновидностей поиска… Поэтому мы решаемся пить вино и даже вести недостойную правоверных жизнь…

— Это всё слишком мудрено для моего простого разума! Если вы решаетесь вести недостойную жизнь, то чем же вы отличаетесь, прости меня, от неверных, которые всегда ведут недостойную жизнь? И то, неверные также ведь ищут Бога, строят монастыри, отказываются от женщин и вина…

— Мы нарушаем запреты Бога, чтобы прийти к нему…

— Вы испытываете Его? Вы полагаете, Он не накажет вас?

— Конечно же, нет, не накажет! Зачем Он станет наказывать своих верных?

— Не понимаю! Нет, не понимаю! Мудрено для меня… Я хочу простой веры. Ведь ты сам говорил, что старый имам учил меня верно?..

— Да, он учил тебя верно.

— Я хочу верить так, как он научил меня.

— Разве тебе возбраняется верить так, как учил тебя старый имам? Кто запрещает тебе это?

— Никто! Но твои слова тревожат меня и я не могу верить просто!

— Не слушай меня.

— Где же честность? Твои речи соблазнительны, я не могу не слушать…

— А я заставлял тебя?

— Нет.

— Я виноват перед тобой?

— Нет.

— Стало быть, мы завершаем нашу беседу.

— Нет… Я не хотел бы завершить общение с тобой так скоро! Твоё учение не понятно мне, но оно красиво; и я понял, что оно пригодно для умов утончённых и обретающихся в поиске; не подобных моему простому уму!

— Твой ли ум — не ищущий!

— Ты и сам знаешь, что мой поиск — иной. Твоё учение — для поиска духовного. А меня волнует земное… Но я хотел бы побеседовать с тобою не один ещё раз! Ты позволишь мне?

— С охотой! — отвечал искренне сын великого Руми.

И они встречались ещё несколько раз и беседовали дружески…

Султан Велед рассказал своему гостю о многом и сам дивился острому уму Османа…

Рассказал своему гостю Султан Велед о цветущем некогда государстве султанов сельджукских…

— …Они были тюрками, они и сейчас тюрки. Но тюркский язык они презирали и называли «наречием людей базара». В Конье писали по-арабски и на персидском языке. Мой великий отец также писал на персидском. Он ведь был пришельцем в Конье, сюда привёз его мой дед, его отец. А произошёл на свет Мевляна великий в городе Балхе, там говорят и пишут на языке персов…

— Но ведь сами вы — тюрки?

— Я — несомненно тюрок по языку! А кто может разобрать, чья кровь с чьей кровью соединилась…

— Я всё хотел спросить… Ты зовёшься Султаном, так зовут тебя… Твои предки были знатны, правили царствами?

— Нет. Мои предки не правили ни одним земным царством, а только лишь неизмеримым царством духа!.. А имя моё — Мухаммад Бахаэддин Султан Велед…

— Мой отец Эртугрул запомнил встречу с твоим отцом Мевляной и рассказывал мне о нём. Он и сейчас помнит…

— Нет, мой отец ничего не говорил мне о своей встрече с вождём Эртугрул ом.

— У меня нет обиды. Я знаю, многие люди искали общения с Мевляной. И если он не запомнил молодого вождя одного из родов племени кайы, я не могу быть в обиде!..

— Зато я не забуду встречу с тобой! Вот послушай стихотворение, которое я сложил в твою честь:

Тюрк дилине кимсене бакмаз иди Тюрклере хергиз гёнюль акмаз иди Тюрк дахи бильмез иди ол диллери Индже йолу ол улу мензиллери Элюм Тюркдюр билюм Тюркдюр дилюм Тат Эгерчи Тат дилине вардурур йат Великин Рум евинюн кавми йексер Инигур Тюрк дилини сёйлешюрлер… На тюркский язык никто не обращал внимания, К тюркам никто никогда сердцем не склонялся. А тюрки не знали тех языков, арабского и персидского языков, Изысканных фигур стиха, тех великих фигур арабских и персидских стихов. И пусть моя земля — тюркская, моё знание тюркское, а мой язык — персидский. Однако, хотя и есть сноровка, в персидском языке, А всё же люди страны Рум — Малой Азии моей Предпочитают говорить друг с другом на тюркском языке!..[220]

Осман улыбался и сказал:

— Только пойми, как я благодарен тебе! Только пойми, как мне радостно слышать красивые стихи на тюркском языке!.. Но как это вышло такое, что отец твой и дед переселились в Конью?

— Думаю, у наших с тобой предков — одна причина переселения — монголы!

Осман нахмурился, а Султан Велед продолжал:

— Конья — многоязычный город. Здесь живут греки, иудеи, франки. Ты, должно быть, приметил в своих разъездах по городским улицам и площадям людей в самых разных одеждах?

— Да, я приметил.

— Одна из жён моего великого отца, Кира-хатун, была гречанкой. Моя кормилица была гречанкой. Персидский и греческий языки — языки моего детства. Греки написали множество книг, это прекрасные книги!..

— Да, — сказал Осман, — греки мудры. В грядущей большой державе, где многие веры будут вокруг нашей правой веры, как лепестки цветка вокруг его сердцевинки, греки будут ведать верой христиан!.. Я бы так хотел…

— Аллах гёнлюне гёре версии! — Да исполнит Аллах твои желания!

— Буду надеяться на это! Но я восхищаюсь тобой! Ты решился пойти против тех, которые презирали тюркский язык и полагали его грубым базарным наречием, не достойным дворцовых щёголей и учёных богословов из медресе! А ты показал, как возможно сделать этот презренный язык языком красивых стихов!

— Не хвали меня излишне! Были славные тюркские поэты и до меня. И я ведь зачитывался стихами Ахмеда Ясеви…

— Мог бы я увидеть этого поэта и говорить с ним?

— Нет, увы! Уже более ста лет не обретается он среди живых!

— Значит, стихи на тюркском языке писались уже давно?

— Да. Ты теперь разочарован во мне как в первенце? Я не первенец в тюркском стихосложении.

— Я очарован тобою ещё более как честным человеком. Я слышал твои прекрасные стихи. Я не могу согласиться с твоим пониманием божественного, но стихи твои — хороши. Мог бы я услышать, как ты проповедуешь? Ты ведь и проповедник, я знаю!

И Султан Велед просил Османа прийти через три дня в мечеть медресе Ширази.

А когда Осман в тот вечер возвратился в хороший караван-сарай, где были отведены хорошие помещения для него и для его спутников, оказалось, что его дожидается посланец везира Муинеддина Сулеймана Перване, того самого, который потом казнён был монголами. Везир прислал приглашение Осману, гостю султана. Медресе, построенное для богослова Кутбеддина Ширази, чтобы он имел место достойное для наставления и обучения своих учеников, открывало свои двери спустя три дня.

И вот миновало трёхдневие, и Осман явился в новую мечеть, которая называлась Кайсери и помещалась при новом медресе…

Осман оказался среди многих знатных гостей и благородных учёных. Говорились многие речи, речи умные и изысканные. Осман разглядывал чалмы, повязанные щегольски и словно бы преображавшие это блистательное собрание в цветник… Речи следовали одна за одной; и чем далее, тем менее понимал Осман… Но вот взял слово Султан Велед. Он говорил о толковании Корана, а затем вдруг произнёс:

— А сейчас я прочту одно стихотворение моего великого отца, Джелаледдина Руми! Это стихотворение об устроении Рая, скажет вам о Рае гораздо более, нежели все возможные толкования мудрых богословов…

И после этих своих слов Султан Велед начал произносить строки стихотворения… Осман встрепенулся. Он знал эти стихи! Это было то самое стихотворение о Рае, которое некогда читал Эртугрулу Руми!..

— Тюркские стихи! — невольно воскликнул Осман. — Я знаю их! Великий Руми читал их моему отцу!..

Чалмы, подобные пышнолепестковым головкам цветков, заколыхались, заоборачивались, повернулись к Осману, будто цветки на стеблях длинных, поколебленные весенним ветерком…

— Кто это?

— Кто это?

Голоса зазвенели, зашелестели. Глаза глядели — чьи-то с любопытством добродушным, а чьи-то с любопытством презрения — на молодого кочевника… Осман видел и понял эти взгляды…

«О Аллах! — подумал он. — Такими же взглядами окидывали моего отца в дни его молодости, когда он приехал в Конью! Я позабыл, как это произошло: то ли султан призвал его, то ли он сам решился приехать в стольный город… И где же она, та смена времён, о которой толкует мне отец? В дни его юности презирали его в Конье как невежественного тюрка, а сейчас точно так же и меня презирают! Что изменилось? У меня волосы заплетены в косы, так же, как у моего отца. А здесь никто не ходит с таким кочевничьим убором волос!.. Аллах, что мне делать?! То ли нарядиться в здешнюю одежду и убрать голову, как здесь убирают; или же напротив — нарочно, назло всем этим презрительным взглядам, одеваться так, как одевались мои предки, и так же убирать волосы?..»

Султан Велед простёр руку:

— Это гость султана и мой гость! — сказал он, указывая на Османа. — Он прибыл в наш город послом от своего отца, мудрого вождя Эртугрула. Имя нашего гостя — Осман, по одному из праведных халифов. Осман — человек ищущий, мятущаяся душа. Я призываю вас, мои сотоварищи, принять его в нашем собрании как своего! Он горячо воспринял стихотворение о Рае, одно из стихотворений моего отца, написанных на тюркском языке. В далёком от стен нашего города становище Эртугрула помнят стихи моего великого отца и передают из уст в уста, из поколения в поколение…

И все послушались слов Султана Веледа. Теперь на Османа смотрели с большим дружелюбием и участием. Он пожимал руки, протянутые ему дружески, и не скрывал своей простой искренней радости…

Султан Велед дочитал стихотворение до конца, затем ещё какое-то время говорил, после чего уступил место Кудбеддину Ширази. А после речи Кутбеддина раздались клики, обращённые к везиру Муинеддину:

— Сегодня пятница! Сегодня пятница!

— Пусть Его Высочество Султан Велед прочитает пятничную проповедь!

— Просите его! Просите!..

Султан Велед не соглашался, говоря, что видит здесь богословов, куда более достойных для произнесения пятничной проповеди. Но всё же внял словам везира и поднялся на возвышение — мимбар. Поднявшись на мимбар, он сдвинул набок свою чалму и начал красноречиво говорить торжественную проповедь — хутбу. Затем он сотворил молитву и продолжил свою речь…

Громкий звучный голос покорил всех собравшихся. Осман также чувствовал сильное смятение. Он невольно раскидывал руки и бил себя ладонями в грудь. Он хотел было сдержаться, удержаться, но увидел, что все вокруг пребывают в таком же смятении. Сам везир Муинеддин Перване рвал на себе одежды, а Кутбеддин Ширази сорвал со своей головы чалму. И тут все обнажили головы, бросая прочь свои чалмы, как цветы под ветром усилившимся сбрасывают лепестки… Проповедь преобразилась в сема — блаженное слушание и распевание — экстатическое моление последователей великого Мевляны…

И тут Султан Велед поправил чалму, сотворил молитву и сошёл с мимбара.

Все медленно приходили в себя…

— Чудо!..

— Чудо!..

Слова о чуде пронеслись тихие…

Сам везир Перване приблизился к Султану Веледу и почтительно поцеловал ему руку:

— Ты — истинный сын великого Мевляны и хранитель и воплощатель таинств его! — сказал везир.

— Разве мы не видели, что, когда Его Высочество Султан Велед сдвинул набок свою чалму, все люди пришли в состояние забытья восторженного, а как только он поправил свою благословенную чалму, все люди в мечети сразу успокоились? Это — действительное чудо!..

— Да!..

— Да!.. — подтверждали многие голоса.

— Прав почтенный Селмаслы Шейх Мехмед! Это — действительное чудо!..

И на другой день, в беседе, сказал Осман Султану Веледу:

— Я понял, почему тебя зовут «Высочеством»! Потому что истинный правитель этого города — ты!..

— Я — вовсе не правитель этого города, — отвечал серьёзно Султан Велед. — Когда умер мой отец, я даже не хотел сделаться шейхом основанного им сообщества Мевляви! Я проливал слёзы с опущенной головой и повторял, что сироте подобает скорбь, а не обязанности шейха. Челеби Хюсамеддин, ближайший друг и первый помощник моего отца, едва уговорил меня… Но всё же я не жалею о своём согласии. Благодаря мне, сообщество Мевляви процвело. Дарения — вакуфы — в моих руках; и я достойно распоряжаюсь ими… Сильные мира сего покоряются словам учения моего великого отца. Сама Гюрджи-хатун[221], красавица с далёких гор, твердила на память его стихи. Он прислал ей в дар таинственные цветы; она поднесла букет к очам своего супруга, султана Иззеддина Кейкавуса; лепестки коснулись его глаз и он исцелился от глазной болезни, мучившей его! Прислушиваются и к моим стихам. Я смягчил души многих сильных мира сего. Я нашёл для них похвальные слова. Я посвящаю свои строки не одним лишь почитателям и последователям учения великого Мевляны, таким как Аламеддин Кайсар; но и многим сельджукским беям и даже монгольским начальникам, а также султанам и даже и супругам сельджукских и монгольских беев. Мою поэму «Рюбаб-наме» я посвятил монголу Олджайту-хану… Так земные властители покоряются власти таинственных слов, вдохновлённых Небом, вдохновлённых Аллахом!..

После этой своей беседы с шейхом Султаном Веледом Осман размышлял:

«Какие они странные, эти поэты и учёные люди! Отчего они так влекутся сердцами и душами своими к тем, кто воплощает в себе земную власть, такую простую и грубую?! Все эти учёные и поэты воображают, будто возможен их союз с властью земной! А я сам — эта земная власть. И я ещё не худший; я, быть может, даже и лучший, потому что я по молодости своей ещё мягок и любопытен ко всему на свете! А каким сделаюсь, когда возмужаю? Аллах ведает!.. Но я человек простой и останусь таковым. И на самом-то деле не нужны мне советчики из поэтов и учёных богословов, которые воображают себя большими правителями, нежели сами правители! Все они — большие охотники гордиться дружбой с сильными мира сего; а более всего любят показывать, что им дозволено якобы судить и бранить правителей! Экие мудрые глупцы, глупые мудрецы! Когда они перестают забавлять правителей, покровителей своих высоких щебетом своим, тогда правители приказывают попросту казнить их и ссылать в пустыню. И вот тогда-то все эти мудрецы и поэты поднимают отчаянный писк и называют своих былых покровителей „тиранами“! А сами-то прежде как добивались, домогались дружбы с этими сильными мира сего; как подносили им хвалебные стихи!.. Аллах! Чудные, причудливые люди!..»

В другой беседе Осман спрашивал Султана Веледа:

— Содержится ли некий таинственный смысл в ваших кружениях?

Но свои мысли о невозможности дружбы поэтов с сильными мира сего Осман не высказал Султану Веледу, подумав так:

«Всё же он не из тех, которые пресмыкаются у ног правителей. Он — иной!..»

Однако эти свои мысли Осман так и не додумал до конца…

— Да, — отвечал Султан Велед. — В наших кружениях содержится особый смысл, который я попытался растолковать в своём сочинении «Круговорот». Одежда, в которой кружатся, называется хырка. Во время кружения надобно правой рукой браться за ворот своей хырки, а левой — держать правую её полу на уровне пояса… Сначала все, скрестив руки, обходят трижды справа налево вокруг шейха и молятся вместе. И непременно один младший из всех дервишей-содружников молится рядом с самим шейхом. Место шейха относится к первой сфере — мертебе-и ула. А правая сторона от шейха — начало всего движения божественных истин. А в служении шейха Богу самой важной сферой является пятая сфера — человеческий мир, потому что в этом мире завершается нисхождение божественных истин. Поэтому левая от шейха сторона — это конец движения истин. Кружение соединяет начало движения истин и конечный мир нисхождения истин; соединяет сердца… А если ты не всё понял, не горюй! Люди всю свою жизнь готовы потратить на постижение всех этих таинств…

— Да, я не всё понял. Но кое-что понял и я!..

— Не всё постигается умом! В уме человеческом есть некая сухость. Поэтому многие высокие истины постигаются не умом, но чувством, через музыку… Я сам играю на рюбабе и уже учу игре на этом благородном инструменте и моего сына, маленького Арифа… Я играю и на сазе. В музыкальном звучании порою полнее и яснее всего выражается тождественность человеческой души во многих её составляющих самому Аллаху! Я сыграю тебе мою «Аджем пешреви»…

И послушав музыку, Осман сказал так:

— И вправду в мелодии, в прекрасном напеве легче постигается некое таинство. Но я не могу выразить своими словами то, что постигли мои чувства!.. Сыграй мне ещё музыку, придуманную, сочинённую тобой!..

— Я сыграю тебе «Ирак саз самаиси» — «Музыку для иракского саза»… Ирак — страна арабская, но это вовсе не так непременно надо знать для того, чтобы слушать музыку…

И Султан Велед играл Осману и пропел для него много стихов, положенных на прекрасную музыку…

Тенрин ичюн гел бана, ким анасен Тенрийи Вер бу джихани бу гюн, ким аласен Тенрийи Баш не олур бу йолда? Вер таварум сен йеле Башсуз джан гёзюн аш, ким гёресен Тенрийи Уссуни когил бу гюн, йайлада гёргил дюгюн Делю биги ойнагил, ким буласен Тенрийи… Бога ради, приди ко мне, и ты вспомнишь Бога; Оставь этот мир сегодня, и ты воспримешь Бога. Что значит рассудок на этом пути? Пусти своё имущество на ветер; Безрассудный, открой глаза души, и ты увидишь Бога. Свой разум оставь сегодня и радуйся на летнем пастбище, Играй, как безумный, и ты обретёшь Бога…[222]

— А ведь у нас, у тюрок, — Бог и Небо — одно — Тенри! — сказал Осман. — Бог — это Небо, Небо — это Бог!.. Тенри, Тангра, Тенгри… Тенри…

Султан Велед играл и пел…

Имущество, богатство умного человека — слова, Своё богатство он отдаёт, слова берет. Богатство — прах, а слова остаются для живых, Слова остаются живыми, когда умирает, пропадает всё тленное в мире людей. Слово остаётся вечным, богатство — тленно, Возьми живое, оставь то, что умрёт. Посмотри, рождённый умирает, остаётся его знак — слово; Говори хорошие красивые слова, и ты будешь бессмертным. Если от меня тебе останутся злато и серебро, Ты их не бери, а следуй моему слову. Если возьмёшь серебро, оно кончится, исчезнет, Если возьмёшь слово, серебра прибудет. Наследство от человека человеку — слово. Если он возьмёт в наследье слово, его прибыль будет многократна. Слово — истинное серебро! Слово — истинное золото!..

И дальше:

Я, который влюблён в Тенри-Бога, выгляжу безумным, будучи истинно разумным. Я пою как безумный: таралалла, таралалла! Тот, кто наслаждается этим миром, желает этот мир, видит только один этот мир, Когда он уйдёт из этого мира в тот мир, что он будет делать, что он будет делать?..

И далее:

Господь-Тенри сказал Моисею-Мусе: «Я заболел, Разве так человек жалеет своего друга?» Моисей сказал: «Да уйдёт от тебя болезнь! Ты — Создатель, зачем тебе болезнь?» Снова сказал Господь: «Я заболел, ты не пришёл, Сказанное мною слово ты не воспринял». Моисей сказал: «Эту тайну не понимаю, Что хочешь сказать ты этими словами, не знаю»…

И далее:

Ты заснёшь, // твоя душа улетает из тела, // Как птица, где хочет, // ест, // пьёт. Из себя самой одна душа принимает сотню обличий, // Становится городом, //становится базаром, // становится лавкой, // Из себя самой и землёй становится, // и небом становится. // Душа бодрствует, // если тело спит…[223]

«И всё же Султан Велед назвал монгольских ханов „законными наследниками сельджукских султанов!“ — думал Осман. И сердился. И затем думал с горечью: „А кто знает, кого я буду признавать в своей жизни?!“»… И не высказал эти свои мысли вслух…

Но Султан Велед будто читал мысли своего гостя:

— Многие христиане и мусульмане зовут тюрок «бичом Божьим», «предвестниками Антихриста». Тюркам ещё долго и много придётся опровергать подобные слова…

— Мы опровергнем их, когда выстроим великую державу, где всем найдётся место! — сказал Осман решительно.

— Не думай, что будет легко!

— Не будет легко! Я знаю…

— Пусть Небо-Тенри поможет тебе и твоим потомкам создать великую державу, где соединились бы стихи греков-византийцев, арабов-мусульман, персов, тюрок, иудеев и франков…

— А тебе я желаю воспитать ещё многих поэтов-содружников. И пусть тюркские стихи сделаются известны в мире людей!..

А в последнюю их беседу Осман сказал Султану Веледу такое:

— Надумал я одну мысль. Старый имам счёл бы эту мысль, конечно же, дурною. Но ты поймёшь меня, я верю!.. — И Осман рассказал Султану Веледу свою мысль…

Султан Велед ответил:

— Мысль твоя очень любопытна! Поговори с этим сыном старого имама из Силле. А я обещаю тебе, я не стану его отговаривать. Если он выслушает тебя и согласится, стало быть, такова его судьба. И быть может, согласившись с тобой, он изберёт себе участь великую…

И Осман говорил с учеником Султана Веледа, сыном старого имама:

— Я намыслил одну мысль! Твой отец счёл бы её дурною. Но ты, я надеюсь, поймёшь меня. Мне нравится учение великого Мевляны. Но оно всё же — для людей с умом утончённым. А возможно ли создать подобное же учение, такое же сильное, но пригодное и для простых людей? И не согласишься ли ты поехать со мной на становище моего рода? Я хочу, чтобы и твой отец поехал бы со мной! Он научит людей самым простым правилам веры. А ты создашь новое учение. И пусть это учение привлекает к себе разных людей, которые верят в самое разное. И пусть будут в этом учении и обряды христиан, чтобы и они влеклись в итоге к Аллаху… Ну, что скажешь?..

— Что я скажу тебе? Нет, я не поеду с тобой, я остаюсь покорным учеником моего учителя. Я не изменю ему. Пусть ждёт меня в моей судьбе одна лишь безвестность, но я не уйду с того пути, по которому уже сделал много шагов. Что до моего отца, то я не думаю, чтобы и он согласился уехать с тобой. Он вряд ли решится оставить мусульман в Силле, там ведь люди привыкли к нему; он — их пастырь, их мудрый наставник и советчик… О таком учении, какое ты намыслил, ты, конечно же, не говори ему!.. — Сын старого имама улыбнулся. — Он у меня умеет гневаться!.. Но я скажу тебе, что учение, мысль о котором пришла в твою голову, существует на самом деле! Да, оно существует и живёт, и, должно быть, как-то изменяется и растёт в своей жизни. Хаджи Бекташи[224] Вели, основатель этого учения, уже умер. По имени его и его учение зовётся — Бекташи. Его последователи выстроили в Каппадокии обитель их учения — Хаджибекташ… Их мечеть украшена изображениями людей, у них есть обряд наподобие христианского крещения… Полагаю, они и нужны тебе!..

— А как мне отыскать их обитель?

— В Каппадокии есть маленький город тюрок-сельджуков — Гюлынехир. Неподалёку от этого города — гробница Хаджи Бекташа. Там же — и обитель тех, кто следует его учению…

* * *

Приближалось время отъезда Османа из Коньи. Султан устроил большую охоту на лисиц. Охотники пускали ловчих птиц — ястребов и кречетов. Приглашён был на эту охоту и Осман. Радостно предался он привычной с детства забаве. Ноздри его вдыхали насладно дух степи. Руки его были ловки. Его конь мчался, едва касаясь копытами земли, направляемый умелым наездником. Осман пускал с большой рукавицы своего ловчего сокола, гикал во всё горло, затравил нескольких лисиц. Этого сокола подарил ему султан…

Но вот охота завершилась. Кроме лисиц, затравили и много зайцев. И теперь слуги уже разделывали их, обдирая шкуру… В то время как другие слуги готовили красное вино с луком и пряностями… Вскоре загорелись костры… Густо запахло вином, пряностями, луком, парным мясом… Куски жареного и варёного мяса укладывали на подогретые лепёшки и клали сверху перья лука…

Осман кусал жареное мясо с хлебом крепкими белыми зубами. Всё его существо радовалось жизни, её простым запахам, её ветрам и быстроте движений… «Что может быть лучше?» — думалось невольно…

Осман насытился и сидел, насыщая свои глаза видом костров и многих людей… Отблески огня выхватывали и озаряли ярко то шёлк тюрбана, то рукав охотничьего короткого кафтана, то пояс кожаный, то щёку смуглую и клин чёрной бороды…

Подошли к Осману двое юношей, улыбаясь дружелюбно.

— Здравствуй, Осман, сын Эртугрула! — приветствовал Османа один из них.

— Здравствуй! — повторил и другой.

— И я вас приветствую! — отвечал Осман. — Но я не знаю, кто вы!..

— Я — сын наместника султана в Эски Шехире[225].

— А я — внук наместника султана в Инёню…[226]

Осман откликнулся дружески:

— Я знаю эти крепости. Они обе расположены в местности Султанёню…

— Мы здесь в Конье уже целую седмицу, а ты и не видишь нас, не примечаешь! А ведь наши деды и отцы знавали твоего отца Эртугрула, — сказал сын эскишехирского наместника…

Осман не мог припомнить, но произнёс подобающие любезные слова…

— Здесь в Конье, при дворе, о тебе много говорят! — сказал один из юношей…

— Но вы присядьте, прошу вас! — пригласил новых знакомцев Осман.

Спустя совсем короткое время все трое уже уплетали жареную зайчатину…

— О тебе, Осман, говорят, будто бы ты сделался мюридом шейха Султана Веледа!

— Ходят слухи, будто бы ты уже и не собираешься возвращаться в своё родное становище к отцу Эртугрулу!..

— Всё это ложь! — отвечал Осман. — Я с большой охотой слушаю мудрые речи Султана Веледа, но я никогда не думал сделаться его мюридом! У меня много дел в нашем становище. Я непременно вернусь туда!..

Далее разговорились об охотах, о птицах ловчих. Много общих увлечений оказалось у троих юношей. Легко они сдружились и порешили встречаться и когда разъедутся из Коньи…

* * *

Уже задували холодные ветры, когда Осман тронулся в обратный путь. Он простился с шейхом Султаном Веледом, простился и с его учеником верным, сыном старого имама из Силле. Новые приятели Османа, сын эскишехирского наместница и внук наместника в Инёню, ещё должны были оставаться в Конье…

Осман и его спутники долго плутали, отыскивая дорогу в обитель Хаджибекташ.

— Поезжайте к туфовым скалам, — говорили им жители сел и городков, через которые пришлось проезжать…

Ветер усилился, посыпал мелкий снег. Ветер сметал белизну, едва лишь она укладывалась на холодную землю. Осман и его спутники закутались в меховые плащи…

Наконец вдали, в снежной пелене, показались видимые смутно очертания коричневых гор… Теперь слева от приостановившихся всадников поднимались горы, а справа завиднелись уже стены крепости…

— Возможно, направо — Гюлынехир, — обратился к своим спутникам Осман. — Вы поезжайте туда. Я вижу вашу усталость. Отдохните там, переведите дух. А мне об отдыхе не говорите! Меня мучит нетерпение. Я поеду к этим туфовым горам…

Спутники стали отговаривать своего предводителя.

— Посмотри, какой сильный снегопад!

— Разве нельзя и тебе отдохнуть в этом городке, что бы это ни было, Гюлынехир, или другое что?

— Нетерпение — плохой советчик! Сабыр иле хер иш олур! — Без терпения не сделаешь никакого дела!..

— Всё это известно мне! Но я всё же поеду к горам!..

— Тогда и мы поедем с тобой!..

— Не оставим тебя!..

И спутники Османа не покинули его. Они направили ход своих коней к туфовым горам. И снег летел им навстречу…

Но вот ветер утих. Дорога пошла вверх. Здесь белизна снеговая легла плотно…

Ехали осторожно, опасаясь, как бы не поскользнулись их кони…

Скалы высились и громоздились удивительные. Казалось, некий великан, раздувая щёки, выдул в этих горах полости, гребни и причудливые зубцы, острые углы ребристые, а рядом — внезапные округлости, подобные женской груди…

— Эге! — воскликнул Осман, приложив ладонь ребром ко лбу над глазами: — Да здесь люди живут!.. Я вижу проёмы окон!..

Меж тем они уже въехали на тропу широкую. Две женщины вдруг вышли на тропу. Они были уже немолоды, прятали руки в рукава тёмных одежд, отороченных мехом; головы их были укутаны в белые шерстяные платки… При виде всадников женщины приостановились. Осман также сделал знак своим спутникам остановить коней…

— Не бойтесь, женщины! — сказал Осман.

Но они смотрели боязливо и молчали. Осман улыбнулся широко, показав белые зубы. Он хотел приободрить женщин и показать, что ни он, ни его спутники не хотят им зла… Женщины, потоптавшись, сделали несколько нерешительных шажков вперёд… Осман отъехал в сторону, освобождая путь… Тогда одна из женщин, та, что была постарше, всё же заговорила на ломаном тюркском наречии…

— Мы живём здесь, — сказала она нерешительно.

— Как? Здесь, в скалах?

— В пещерах, — осмелев, сказала вторая женщина. И слегка вскинула руку. — Вон там, в скальных пещерах. Там можно жить, там тепло…

Осман приметил, что женщины в разговоре пришёптывают, не выговаривают звуков «с» и «з», как отец Николаос, Василис и Костандис…

— Вы, должно быть, гречанки? — предположил Осман.

— Да, господин. А как же вы узнали?..

— По вашему выговору. Но скажите мне, чьи вы, кто над вами здесь старший, набольший? Кто защищает вас?

— У нас, господин, есть мужья, сыновья и внуки! Наши сыновья служат в монастырском хозяйстве при монастыре святого Василиса[227].

— Здесь и монастыри есть? — спросил Осман.

— Здесь, в горах, не один монастырь! Вон там — святого Феодора, а там — святой Варвары…[228]

— А слыхали вы о монастыре мусульман, который зовётся Хаджибекташ?

— Это в долине! — воскликнули старухи в один голос. — Но вам сейчас туда не добраться. Скоро пойдёт большой сильный снег…

— Откуда вы знаете?

— Мы живём здесь давно. Посмотри на небо. Видишь, как ползёт огромная тёмная туча?.. Сейчас пойдёт снег… Идемте за нами. Укроетесь на время снегопада…

Осман и его спутники переглянулись.

— Ладно, — решил Осман. — Ведите нас, женщины!..

Старухи пошли вниз по тропе, а всадники медленно поехали следом. Женщины уже не опасались их, не боялись, и охотно болтали:

— Хорошо вы сделали, что согласились! — сказала одна. — Сейчас такой снег пойдёт! Боюсь, вы здесь у нас задержитесь дней на пять!..

— Эх! — пожалел Осман. И сказал своим спутникам: — Вы были правы! Вот они — гибельные плоды моего нетерпения! Надо было нам остаться в крепости и переждать там это скверное снегопадное время!..

Спутники увидели, что он искренне огорчён и принялись утешать его:

— Не горюй! Случилось то, что должно было случиться!..

— Не горюй, Осман! Если бы мы остались в крепости, мы бы не увидели, какими бывают эти горы в снегопадное время!..

— Наши горы — самые красивые! — вступила одна из старух…

Так они добрались в разговорах до входа в большую пещеру.

— Подождите! Мы сейчас позовём людей. Они отведут ваших коней в хорошее место, где стоят монастырские ослы…

С этими словами старухи пропали в пещере…

— Как бы нас не обманули, — сказал Осману вполголоса один из его ближних спутников. — А вдруг здесь ожидает нас ловушка? Нас могут перебить даже самым простым оружием. Мы здесь чужие, ничего не знаем…

— Нас много! — сказал другой. — Прежде чем они перебьют нас, мы убьём слишком многих из них!..

— Пусть я покажусь вам ребёнком по уму своему, — сказал Осман, — но мне не верится в то, что люди могут быть коварны настолько, чтобы пользоваться любым случаем для грабежа и разбоя!..

Тут вышла из пещеры одна из старух и за ней шло несколько человек в коротких куртках и длинных штанах, заправленных в сапоги из плохо выделанной кожи.

— Они по-тюркски не говорят, — сказала старуха, обратившись к Осману. Затем обернулась к вышедшим мужчинам и быстро заговорила с ними по-гречески…

Мужчины подошли к всадникам и поклонились неуклюже…

— Не бойтесь! — Старуха вновь повернулась лицом к Осману и его спутникам. — Слезайте с коней. Мы вам зла не сделаем…

Осман захохотал, скрывая смущение:

— Эх, женщины! До чего мы докатились! Вы утешаете нас, как малых детей. Или мы выглядим такими испуганными?

— На вашем месте даже самые храбрые воины затаили бы страх! Вы здесь одни среди чужих, и выбраться отсюда не так легко! Но вы не бойтесь. Мы вам зла не сделаем. Слезайте с коней…

Тогда Осман и его спутники спешились, не говоря более ни слова. А те люди, которых привела старуха, подошли к лошадям и повели их в пещеру. Осману снова сделалось не по себе. Но он не хотел, чтобы его спутники видели и чуяли его потаённый страх…

Старуха поманила Османа и его спутников в пещеру. Осман решительно двинулся за ней, его ближние — за ним. Он думал, что сейчас они нагонят тех, которые повели лошадей. Но те будто сквозь землю провалились вместе с конями…

Старуха догадалась, о чём тревожится Осман:

— Ты не тревожься, господин! Это очень большая и глубокая пещера. Коней увели в боковой ход. Их вернут в целости и сохранности, их накормят и обиходят…

— Мы благодарим, — отвечал Осман коротко. Ему вдруг сделалось смешно… Было смешно, потому что он боялся, и потому что старухи успокаивали его…

Они вышли на лестницу и пошли вверх по каменным ступеням. Не было темно, свет проникал из широкого входа-выхода… Но когда поднялись на площадку, увидели свет, шедший из обширного помещения…

Старуха остановилась и позвала:

— Ицо!.. Ицо!..

На площадку вышел юноша и заулыбался старухе:

— Бабушка! Кто это с тобой?

— Гости, Ицо! По всему видать, знатные тюрки…

Старуха прервала свой разговор с внуком, с которым говорила по-гречески, и сказала Осману:

— Это мой внук Хритос, Ицо! Он вместе со своим отцом, моим старшим сыном Григорисом, расписывает большую залу для монастыря… Идемте, я покажу вам залу, там мой сын…

Осман и его спутники пошли за ней и её внуком и вступили в обширное помещение. На верхней ступеньке деревянной лесенки стоял рослый мужчина и водил кистью по стене. Прежде Осман и его спутники не видели кистей и не знали, как расписывают стены в жилищах…

Старуха что-то сказала своему сыну и тот спустился к гостям.

— Я хорошо говорю по-тюркски, — сказал он, обращаясь к Осману, потому что угадал в нём предводителя, несмотря на Османову молодость…

— А где же ты выучил наш язык? — спросил Осман дружелюбно.

— Я бывал в вашем монастыре, который зовётся Хаджибекташ. Туда уходят и многие из наших греков. Иные обряды в Хаджибекташе взяты из греческой церкви!..

— Покажи, Григорис, как ты украсил эти стены! — прервала разговор старуха…

Более всего Осману хотелось бы сейчас очутиться в Хаджибекташе, но приходилось терпеть…

Зал освещён был факелами, хорошо укреплёнными. Осман и его спутники вертели головами, оглядывались, любопытствуя…

На стенах изображены были самые разные звери, одетые в человеческую одежду… Лисица в пёстром платье и с круглой алой шапочкой на макушке стояла у виноградной лозы, протянув лапы вперёд… Черепаха, одетая как воин франков, беседовала с муравьём, большим, и также наряженным в одежду человека… Здесь, на стенах, были изображены и зайцы, и всевозможные птицы, и даже и рыбы! И все были в одежде людей и замерли, делая конечностями выразительные жесты, как делают обычно люди руками…

Осман и его спутники забавлялись и улыбались, как дети, увидев эти изображения… Сначала они даже ни о чём не спрашивали, только вертели головами, обменивались улыбками удивления… Наконец Осман спросил:

— Что это? Кто эти звери? Отчего они одеты как люди? Ты придумал всё это? — Он обратился к сыну старухи.

— Да, я придумал изобразить их одетыми по-людски! Но сказки об этих зверюшках, птицах и насекомых придумал не я. Эти сказки придумал в самые давние времена человек по имени Эзоп…[229]

— Эти сказки настолько важны и значимы для вас, что вы даже рисуете этих зверюшек и птиц на стенах?

— Да, эти сказки весьма значимы. Это не простые сказки, а притчи. Разве у вас таких нет?

— Может, и есть… Расскажи мне одну такую сказку!

— Я даже и две тебе расскажу, потому что это очень короткие сказки. Вот одна из них, в которой говорится о самом Эзопе. Он ведь жил тяжёлою жизнью, ему пришлось быть рабом. Однажды его продали работорговцу вместе с другими рабами и пришлось им всем брести в караване пешими, добираясь в тот город, где работорговец намеревался продать их. Он жалел ослов и потому нагрузил часть поклажи на спины рабов. Каждый из рабов старался выпросить для себя что-нибудь полегче. И только Эзоп взял на спину тяжёлую корзину с хлебами… Как ты думаешь, зачем?..

Осман вновь улыбнулся и пожал плечами:

— Откуда мне знать, зачем? Должно быть, он был чудной человек, этот Эзоп!

— Я ещё в детстве услышал эту притчу. Но право, я бы и взрослым не догадался сам, без подсказки, зачем это сделал Эзоп, зачем взялся нести тяжёлую корзину. А вот зачем: ведь в течение пути люди в караване питались хлебами, бывшими в корзине. И потому корзина становилась все легче и легче!..

— А если бы работорговец складывал в эту корзину на место съеденных хлебов что-нибудь другое? — спросил один из спутников Османа.

Григорис повёл головой в некоторой растерянности. Затем возразил:

— Обычно так не делается… Поэтому оцените хитрость Эзопа!..

— Наверно, рабы, шедшие вместе с ним, не любили его… — предположил Осман.

— Об этом ничего не говорится! Но у вас странные умы. Я бы подумал, что у всех тюрок умы так устроены. Но ваши из Хаджибекташа совсем другие люди. Сами складывают притчи…

— Это мы ещё узнаем, какие люди в Хаджибекташе, — сказал Осман. — А наши умы простые, это и вправду так! Но расскажи нам и другую сказку. Ты же обещался рассказать две!..

И Григорис рассказал вторую сказку:

— Ты, должно быть, видел, как растёт виноград, — начал он…

— Да, — отвечал Осман. — Я видел и знаю, что из плодов винограда делается вино.

— Ладно! А лисицы очень любят виноградные ягоды. И когда поспевают гроздья ягод, виноградари, те, что выращивают виноград на — продажу, становятся караулом в своих виноградниках с вечера. Потому что ночами лисицы прибегают лакомиться гроздьями, висящими низко. Сторожа стучат в колотушки, чтобы отпугнуть прожорливых лисиц, но это не всегда помогает…

— А почему же они не охотятся на этих лисиц? — спросил Осман.

— Да они охотятся! Ходят на охоту. А среди виноградных лоз лисицу не поймаешь — живо скроется!..

— Мы охотимся на лисиц с ловчими птицами, — сказал Осман. Лицо его приняло выражение задумчивости. Перед внутренним его взором встали — одна за одной — картины многих охот, которыми он предводительствовал…

— Рассказывать ли мне дальше? — спросил Григорис.

— Да, да! — встрепенулся Осман. — Конечно, рассказывай… Что же случилось дальше с этой лисицей? Судя по её изображению, сделанному тобой, она была наделена человеческим разумом. Думаю, в жизни такого не бывает. Но ты рассказывай!..

Григорис колебался.

— Рассказывай, рассказывай! — поощрил его Осман.

— И вот, стало быть, одна лисица, та самая, которую я изобразил, как-то раз прибежала на виноградник. Она улучила время, когда сторожа отлучились, то есть ушли, то ли домой, то ли по малой нужде…

— Плохие были сторожа, — заметил Осман.

— Да, сторожа были плохие. И потому лисица беспрепятственно приблизилась к лозам. Одна гроздь, очень большая, висела совсем низко. Лисица легко могла бы достать её зубами и совсем уж было нацелилась, но увидела, что ягоды зелены. Она побежала подальше и видела, что и на других виноградных гроздьях, висевших так, что она могла достать их, ягоды зелены. Зато виноградины, висевшие высоко, уже поспели… И тогда лисица, поглядывая на них, сказала себе: «Эти ягоды тоже зелёные»!.. Вот и вся сказка!..

— Так она же не слепая была! — воскликнул один из ближних спутников Османа. — Зачем она так сказала? Ведь ягоды же были спелые. Она же видела это!

Григорис коротко усмехнулся.

— Она утешала себя. Ей очень хотелось винограда!

— Мало ли кому чего хочется! — бросил другой Османов спутник.

— Довольно! — приказал им Осман. — Наш собеседник может подумать, что говорит с глупцами! Это ведь всего лишь сказка. Но я понимаю, что в ней есть некий смысл. Должно быть, всё дело в том, что не следует утешаться ложью, когда нечто, желаемое тобой, недоступно тебе!..

— Именно так, — согласился Григорис даже с некоторым воодушевлением.

— Прости моих спутников! — сказал ему Осман. — Они вовсе не глупцы! Они — умные люди. Но они не привычны к подобным сказкам. Наши кочевые сказки — просты, в них нет хитрого смысла! А если даже и происходит в наших сказках нечто такое, чего в жизни не бывает, всё равно возможно понять… В наших сказках разное случается. И люди превращаются в зверей; и даже в солнце, звёзды и луну превращаются. И знамения происходят чудесные. Но ты пойми, всё это попросту, честно, без хитрости… Сказки этого Эзопа хороши, но не для нашего простого ума! Ты уж прости!..

Старуха вмешалась в разговор:

— Григорис, сынок! Ты измучил гостей. Они добирались сюда сквозь снегопад. Да и не сюда вовсе они добирались, а в этот свой монастырь! И я тебе скажу сейчас, и тоже без хитрости скажу: не по душе мне, когда наши греки переходят в их веру! Не по душе, так и знай! Не хочу я обидеть наших гостей, а вот не по душе, прямо и честно признаюсь!

— Ты, матушка, не обижаешь нас! Нам твоя прямота приятна, — заговорил Осман. — Ты, матушка, мне напоминаешь одного славного старика… — Осман улыбнулся, вспомнив старого имама из Силле. — Этот старик тоже не одобряет, если наши любопытствуют и хотят знать побольше о вашей вере. Я этого старика люблю крепко, хотя я знаю, он бы меня и сейчас не одобрил за то, что я сейчас здесь с вами…

Старуха смотрела на Османа чёрными глазами на своём лице старой женщины. И нельзя было понять, о чём она думает… А когда Осман кончил говорить, она всплеснула руками и сказала наполовину по-тюркски, а наполовину по-гречески:

— Ты не думай, гость, будто мы позабыли о гостеприимстве! Иди за мной. Этот монастырь ещё не доделан, монахов здесь нет. Но жить здесь можно! А если всего лишь несколько дней и ночей, то и подавно можно! Пойдём в кельи, отведённые под жилье тебе и твоим спутникам. Для тебя приготовлена малая келья, а для них — одна большая, где будет общежитие послушников. Туда принесут еду. А для тебя моя товарка Анастасо уже готовит кое-что вкусное!..

Осман вновь шагал следом за старухой, шёл под сводами каменными. Вдруг совсем темнело. Белый её платок помелькивал впереди. Старуха не имела с собой ни свечи, ни факела. Впрочем, идти оказалось не так далеко.

Однако, несмотря на путь недолгий, Осман успел на этом пути призадуматься. «В сущности, меня отрезают от моих спутников, — думал Осман. — И надо ли спрашивать, зачем. Неужели мне суждено погибнуть так глупо и просто?.. Но всё же мне хочется верить этим людям! Но хороша ли дорога постоянной подозрительности? Не лучше ли поддаться своему чувству? И вот мне хочется верить этим людям и я буду верить им!..»

Старуха привела гостя в покой, где он увидел такое убранство, которое напомнило ему трапезную в монастыре святого Михаила. Здесь был поставлен стол и седалище-скамья, а у стены поставлена была широкая скамья, покрытая мягкими покрывалами.

— Что это? — спросил Осман, указав рукою.

Старуха без улыбки отвечала, что это ложе для сна… Осман подумал, что спать на таком ложе, укреплённом на ножках и таким образом удалённом от пола, неприятно, должно быть!..

Старуха принесла скатерть и посуду. Затем пришла её товарка, неся за ручку длинную плоский металлический сосуд. В помещении распространился вкусный сладкий запах. Старуха Анастасо подала сковороду на стол и быстро выложила кушанье в сохан — миску. Осман взял нож и деревянную ложку, заранее приготовленные. Вина ему не подали, но подали кувшин с водой. Он налил в чашку. Затем принялся нарезать кушанье. Оно оказалось мягким по вкусу своему, с прибавлением каких-то плодов… Когда Осман спросил, из чего это приготовлено, ему отвечали, что приготовлено это из яиц жареных и плодов инжира, а также и мёд входил в это кушанье…

Осман съел всё, нашёл кушанье приготовленным и поданным очень хорошо. Старухи стояли перед столом, сложив руки на груди, и смотрели. Это, впрочем, не смущало гостя, потому что показывало, что они полагают себя в отношении гостя низшими. Он закончил есть и поблагодарил.

— Накормили моих спутников? — спросил Осман.

Анастасо отвечала, что да, накормили…

Оставшись в одиночестве, Осман осмотрелся. Дверь нельзя было запереть. Но ведь он, по сути, даже и не знал, что это такое — быть при запертой двери. Он решительно снял с этого ложа на высоких ножках одеяла и покрывала и постелил их на пол. И поближе положил нож, вынув из ножен. Спал он крепко и проснулся рано. Быстро поднялся и снова уложил на постель одеяла и покрывала. Он спал, не раздеваясь. Теперь оглядывался. Приметил жаровню, но она была совсем холодная. Приоткрыл дверь и закричал:

— Хей!.. Хей!..

Затопали босые ноги. Прибежал незнакомый парнишка, замахал руками, делал знаки. Но Осман не понимал его. Парнишка ушёл. Осман хотел поскорее увидеть своих спутников. Снова прибежал парнишка, широко раскрывал чёрные глаза, таращился на Османа…

— Григорис… — повторял Осман. — Григорис… Анастасо… Григорис…

Парнишка снова убежал и вернулся уже в сопровождении Григориев. Осман обрадовался человеку, с которым мог объясниться на родном наречии…

— Где мои спутники? — спросил Осман. — А что снегопад? Длится ли по-прежнему? Сможем ли продолжить путь? Я хотел бы поскорее добраться в Хаджибекташ!..

Григорис отвечал, что снег всё ещё идёт, но уже едва-едва, лёгкой сетью.

— Я сам выведу вас на дорогу. У вас кончились припасы, мы дадим вам… Но подожди ещё немного, скоро для вас приготовят утреннюю еду…

— Я хочу умыться.

Давешний парнишка принёс таз и кувшин с водой. Осман сказал Григорису, что хотел бы поесть вместе со своими ближними спутниками. Его проводили в большой покой, совсем сходный с трапезной в монастыре святого Михаила. Но здесь всё было попроще. Все спутники Османа были целы и здоровы. В большом покое сделалось тесно и шумно от людей, от воинов в сапогах и с чёрными косами, перекинутыми на грудь. Тёмные глаза щурились, усы тонкие повисали на смуглых лицах, ярко белели крупные зубы… Голоса переговаривались громко… Осман спросил, как переночевали его богатыри. Отвечали ему, что спалось им хорошо. Он узнал, что в покое, отведённом его спутникам, спали они на покрывалах — мягких ямболиях, постланных на пол. Ложа на ножках не стояли в большом покое… Вчера спутников Османа хорошо накормили жареной бараниной, а сейчас подали для утренней еды малосольный сыр, мягкий хлеб чёрный, оливки, молоко квашеное…

Григорис вывел всадников на хорошую дорогу тропами, которые он, по всему было видно, знал давно и мог ходить по ним с закрытыми глазами.

— Вот идёт дорога вниз, но не круто, — говорил Григорис. — Приглядитесь, сощурьтесь. Видите, вон там, гора с верхушкой снежной, а в долине видны постройки и башня минарета…

Осман пристально смотрел из-под руки. Постройки в долине казались маленькими-маленькими, будто сделанными нарочно для детских игр…

Осман простился по-доброму с Григорисом и направился со своими спутниками вниз, в долину. Снег сыпал мелкой, лёгкой сетью…

Хаджибекташ оказался вблизи большим. Построек было много и обнесены они были стенами. Ворота были открыты. Вооружённые стражи охраняли ворота. Осман приметил хорошие копья. Он, подъезжая к воротам, вскинул руки, показывая дружелюбие.

Осман назвался стражам. Его просили подождать, затем вышел к нему человек в длинной одежде из верблюжьей шерсти. Всадники спешились и передали конюхам коней своих.

Двор обители Хаджибекташ был широким, постройки — просторными. Выделялся округлый купол мечети и высокая башня минарета.

Осман и его спутники провели в обители восемь дней. Они поклонились могиле самого основателя обители и видели, как молились у этой могилы многие люди, среди которых часто слышалась греческая речь. Осману сказали, что в тёплое время, весной и летом, бывает ещё больше паломников.

— Многие наши обряды сходны с обрядами христиан, поэтому христиане охотно приходят к нам и через нас воспринимают правую веру!.. — сказал Осману глава обители.

В мечети Осман увидел стены, расписанные изображениями людей. Но жесты и лица этих изображений были ему ближе, чем те изображения, которые ему довелось видеть до сих пор. Но впрочем, что он видел? Не так уж и много… Ему объяснили смысл изображений на стенах мечети в Хаджибекташе; это были изображения пророков — Мусы, Исы, и самого Мухаммада…

Осман и его спутники ели в обширной трапезной, где над очагами висели на цепях огромные котлы. Вечерами собирались в большой зале дервиши обители, рассаживались на звериных шкурах, медвежьих, волчьих. Место главы сразу видно было, украшенное шкурой дорогой барса… Осман внимательно слушал богословские беседы и диспуты… Однажды он сказал главе обители:

— Я убедился в мудрости вашей; учение ваше проще и яснее для меня, для моего простого ума, нежели учение великого Руми, о котором рассказывал мне его сын, шейх Султан Велед. Я вижу и понимаю, что вы уже и теперь делаете много для распространения правой веры. Потому я осмеливаюсь просить, не отпустишь ли ты кого-нибудь из твоих дервишей, по твоему выбору; чтобы этот человек поехал со мной в моё становище для просвещения моих людей?..

Осман ждал ответа и тревожился. Чувство подсказывало смутно, что не будет ответ хорошим для Османа… В сущности, так и вышло…

— Нет, — отвечал на его просьбу глава обители. — Нет, вам в становище вашем нужен простой имам, честный и сведущий в самом простом богословии, не спорщик и не создатель новых учений о Божественном…

— То же мне говорили и в обители учеников Султана Веледа, — сказал Осман с некоторым унынием.

— Верные слова тебе говорятся! Послушайся. А ежели твоим потомкам суждено сделаться великими правителями, тогда и дервиши, принявшие учение великого Хаджи Бекташи, придут вам на помощь в прекрасном деле распространения правой веры. Я верю, что именно нам, дервишам Бекташи, суждено приводить эти и многие окрестные края к вере правой. А покамест послушайся добрых советов: сыскивай имама добродетельного, простого и честного; и пусть он и просвещает твоих людей в твоём становище…

* * *

Когда Осман и его спутники подъезжали к селению Силле, белый голубоватый снег покрывал горы — склоны и вершины — густо и плотно. На дорогах — бело-голубых — сделалось заснеженно и скользко. Небо, голубое, серое, повисло низко. Пасмурность и сырость окружали дома, улицы. Люди кутались в тёплую одежду. Верблюжий, волчий, медвежий, лисий меха одевали людей зябнувших. В комнатах жались к жаровням…

Осман вовсе не намеревался вновь посещать монастырь святого Михаила. Так он сейчас полагал. Но тогда зачем же купил он в лавке златокузнеца в Конье золотую чашу, усаженную агатами, и два бронзовых светильника, сделанных в виде верблюдов? Спешившись и отдав повод коня одному из самых ближних спутников, Осман, как в прошлый раз, ухватился за кольцо, и застучал в ворота. Он решил, что не станет входить вовнутрь, но попросит вызвать Василиса, прежнего своего толмача… Однако судьба, достаточно щедрая на знамения, послала, казалось, ещё одно… Едва отворились ворота, и Осман увидал рядом с другим монахом и своего толмача… Неожиданно Осман обрадовался и воскликнул невольно:

— Василис!..

И лицо его толмача тотчас приняло выражение радостного оживления, сменившего привычное ровное смирение… Невольно они вскинули руки навстречу друг другу, но тотчас опустили руки, и Василис поклонился прежнему монастырскому гостю…

Но скоро погас миг оживления радостного и лица сделались серьёзны.

— Сегодня я не могу быть вашим гостем, как в прошлый раз, — заговорил Осман серьёзно. — Но передай добрые мои слова привета почтенному отцу Николаосу и Костандису…

Осман обернулся к своим спутникам и велел вынуть из поклажи светильники и чашу.

— Возьми, Василис, эти подарки. Чашу отдай отцу Николаосу, один из этих светильников возьми себе, а другой отдай Костандису. Теперь же — прощай!..

Василис не успел ответить, а Осман уже вскочил в седло и спутники его повернули поспешно за ним… Рука Василиса поднялась на воздух и махала вслед всадникам, ехавшим быстро…

* * *

В скромном жилище старого имама Осман чувствовал искреннюю тёплую радость от встречи с ним. Здесь всё было почти бедным, но близким сердцу Османа. Во дворе мелькнула сгорбленная фигурка в покрывале, с закрытым лицом, и скрылась в доме. Осман догадался, что это жена старого имама, матушка ученика Султана Веледа. Имам встретил прежнего гостя с улыбкой. И на лице молодого человека невольно возникла улыбка ответная…

— Грешный ваш Осман возвращается к вам! — сказал гость, улыбаясь.

— И видно, что грешный по-прежнему! — заворчал старик с притворной строгостью. — Не жди, что я сейчас же накормлю тебя! Не жди!..

— Я и не жду! — Осман наклонил голову в меховой шапке. — Время полуденной молитвы, отец! Совершим абдес — омовение — и помолимся рядом…

Старик был очень доволен и не скрывал своего довольства!

— Нет, я недаром наставлял тебя! Аллах гёнлюне гёре версии! — Да исполнит Аллах твои желания!..

Они разостлали молитвенные коврики, подняли руки до уровня плеч, произнесли: «Аллах акбар! — Превелик Аллах!» Затем, вложив левую руку в правую, прочли первую суру:

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Хвала — Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, цари в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, — не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших…[230]

Оба молящихся склонились и коснулись ладонями колен. Выпрямились, подняли руки и произнесли:

— Аллах слушает того, кто воздаёт Ему хвалу!

И опустились на коврики, и встали на колени, и приложили ладони, и пали ниц. И присели так, чтобы пятки упёрлись в ягодицы. И вновь простёрлись…

— Да будет на вас благодать и милосердие Аллаха! — обратились к ангелам-хранителям…

А за трапезой, такой же скромной, как и в прошлый раз, сказал старый имам молодому гостю:

— Хорошо это, то, что началось новое твоё гостевание у меня с молитвы!..

Осман провёл в доме старого имама два дня, потому что пришлось разместить свиту Османа по домам мусульман селения Силле, а люди эти не были богаты, и дома их не были так уж просторны. Долгое гостевание принесло бы большое стеснение для этих людей, хотя Осман и расплатился с хозяевами за постой золотыми монетами… Жить в палатках было бы слишком холодно…

Перед самым отъездом Осман исполнил своё намерение и говорил серьёзно с гостеприимным стариком…

— Отец, я в Конье предложил сыну твоему поехать со мной, оставить обитель Султана Веледа, известного тебе, и сделаться первым имамом в становище моего народа…

— И что же мой сын? — спросил старый имам, явно встревожившись.

— Увы! Он отказался…

— Аллах бююктюр! — Милостив Аллах! Сын мой не сделался предателем учения своего шейха!..

— Подожди, почтенный отец! Ведь я знаю, что ты отнюдь не одобряешь этих новых учений. Я знаю, что ты не одобряешь учения Джелаледдина Руми, но я предполагаю, что и учение Хаджи Бекташи чуждо тебе!..

— Ещё более чуждо, нежели учение этого Руми, — сухо отвечал старик.

— Тогда почему же ты восхищаешься нежеланием твоего сына поехать со мной?

— Потому что путь предательства — это не путь к Аллаху!

— Тогда осмеливаюсь спросить тебя: если неверный обращается к Аллаху, не предаёт ли он свою прежнюю веру?

— Вопрос и вправду нечестивый и глупый! Неверный, обратившийся искренне в правую веру, отказывается от ложного во имя истинного! Если бы сын мой отошёл от правой веры, я бы сказал себе, что у меня более нет сына! Но мой сын обещался быть послушным своему шейху и это обещание исполняет!

— Я сказал ему, что буду просить и тебя. Но он отвечал мне, что и ты не согласишься…

— Верно он тебе отвечал! Я не соглашусь. Как я могу оставить, бросить на произвол судьбы правоверных в Силле?! Ведь столько лет я — их наставник, советник, заступник!..

— Вот такими словами говорил о тебе и твой сын!

— Но пришло время и для просвещения твоего народа! Я уже подумывал об этом. У азанчи нашей мечети — двое хороших сыновей. Младший учится в медресе в Конье, а старший уже воротился в Силле; он не так умён, как его меньшой брат, то есть не имеет изощрённого разума. Так вот, младшего сына азанчи я надеюсь увидеть моим преемником, он часто наезжает к отцу и мы отвращаем его от прельстительных новых учений. А старший сын азанчи пригоден, как мне кажется, для просвещения твоего народа. Он — простая чистая душа, хорошо знает молитвы и молитвенные правила… И если ты хочешь, я отправлю его с тобой.

Осман согласился. Старший сын азанчи оказался рослым, немного неуклюжим, как бы медвежеватым. Он живо собрался в дорогу; самым важным предметом в его поклаже был Коран. А старый имам исполнил своё обещание о подарке Корана Осману. Также взял с собой сын азанчи многое, потребное для убранства мечети…

Аллах эджир сабыр версии! — Да поможет тебе Аллах быть терпеливым и стойким! — напутствовал Османа славный старик…

* * *

В становище родном люди сделались для возвратившегося Османа словно бы меньше ростом. Показалось ему, что и отец Эртугрул постарел. По-прежнему Осман почасту беседовал с отцом и получал мудрые советы. И теперь Осман разрешал споры людей в становище, мирил поссорившихся; следил за тем, чтобы вдовам и сиротам доставалось причитающееся им. Осман собрал людей и представил им первого их имама:

— Вот этот человек встанет во главе нашей общины. Теперь мы, правоверные, имеем наставника духовного!..

Молодой человек слушал речь Османа с большим вниманием и, как виделось всем, не смущался своей молодостью. Взялся имам за дело, не ленясь. Обошёл юрты и велел женщинам изготовить молитвенные коврики, показав, какими эти коврики должны быть. Собрал имам молодой мужчин рода Эртугрула и встал во главе их, засучив рукава. И не боясь чёрной простой работы, показывая, что и как надобно делать, принялся во главе правоверных за построение первой их мечети. Обжигали кирпичи, месили ногами глину… Поставили две мечети — в Эрмени и в Сугюте. И долго ещё стояли эти простые храмы. Молодой имам сам подготовил одного парня и сделал его азанчи, наставив, как надобно. Зазвучали с минаретов призывы к молитве. И молясь в этих мечетях, Осман думал, что ведь это первые прочные дома его народа, но прежде всего — Божьи дома! Впрочем, он по-прежнему полагал, что в юрте жить лучше, вольнее…

К сожалению, эти первые храмы не сохранились до наших дней. А к первому имаму Осман благоволил до самой его кончины; тот умер за пять лет до смерти самого Османа. Осман отдал ему в жены младшую дочь своего дяди Тундара, и Тундар не посмел возразить. Молодой имам и дочь Тундара положили начало хорошему роду, верой и правдой служившему османским правителям пять столетий. И лишь в начале двадцатого века дальние потомки имама уже не отождествляли в своём сознании османских султанов с государством как таковым. Один из потомков имама и дочери Тундара входил в известный комитет «Единение и прогресс»[231]. Потомки имама и дочери Тундара и до сих пор живут в Турции…

Мальхун — Мара

Лето наступило. Перекочевали в Эрмени. Осман ездил в Эски Шехир и в Инёню к своим новым приятелям, с которыми познакомился на султанской охоте. Эски Шехир — крепость на реке Порсук — давно сделалась настоящим маленьким городком. Инёню также было селением весьма большим. Бейские дома устроены были совсем на городской лад, хотя, конечно, до конийских дворцов им далеко было! В это первое своё после путешествия в Конью лето Осман, казалось, не вспоминал о своих смутных замыслах построения державы. Всадники вереницами двигались то в Эски Шехир, то в Инёню, а то в Эрмени, где Осман устраивал прекрасные большие охотничьи выезды. Пускали с рукавиц соколов и ястребов. Наученные птицы поднимали зайцев и лисиц. После целого дня охоты веселились, пировали на вольном воздухе. Осман стремился воспринять многое из поведения своих приятелей. Хотелось ему быть не хуже этих щёголей. Теперь занимала юношу одна мысль: а не отрезать ли ему свои косы? Явиться бы в тюрбане складчатом щегольском… Он, быть может, решился бы расстаться с косами, с этим старинным тюркским воинским убором волос, но вдруг представлял себе, как огорчится отец Эртугрул… Если бы рассердился, а то ведь огорчится!.. И подумав об отце, Осман обещался себе никогда не отрезать косы!..

Осман не задавался вопросом, чем ему интересны новые приятели. Пожалуй, куда занимательнее ведь было слушать мудрые речи Султана Веледа… Отчего же теперь Осман проводит столько времени в охотах и скачках? Отчего по душе ему весёлая лёгкая болтовня? Какое чувство неудовлетворённости жизнью стремится он заглушить?

Отчего Осман всё чаще и чаще седлает коня и скитается по окрестностям без цели? И сколько ещё продлится его странное смятение?..

Но вот однажды заходит меж приятелями разговор прямой о монголах.

— Как может смотреть народ на нас, его вождей и правителей, если мы не защищаем народ? — воскликнул Осман.

— То и дело я слышу о набегах монголов на мирные селения, о том, какие обиды чинят монголы… А мы не отвечаем, мы бездействуем…

— Эх! — заговорил в ответ эскишехирский друг Османа. — Если так и дальше пойдёт, мы и вовсе лишимся власти! Уже сейчас для султанских подданных ахии[232] важнее нас!..

Осман и прежде слыхал об ахиях, а теперь сказал так:

— Мы должны дружить с ахиями и поддерживать их, и мы должны учиться у них, если они и вправду таковы!

— За чем же дело стало? — откликнулся сын султанского наместника в Эски Шехире. — Поедешь от меня, поезжай через селение Итбурну[233], там распоряжается шейх ахиев, Эдебали. Поговори с ним.

— А ты? Ты говорил с ним?

Но бей отвечал, что говорить с шейхом Эдебали ему приходилось…

— Но мне это селение Итбурну не слишком пришлось по душе…

— Отчего?

— Да так. Сам не знаю.

— Стало быть, ахии не привлекли твоё сердце?

— Нет, я не очень поладил с Эдебали…

— А непременно заеду в Итбурну и буду говорить с Эдебали!..

Сын эскишехирского бея вдруг посмотрел пристально на Османа и сказал с досадой:

— Быть может, и тебе не стоит ездить в Итбурну! Зря я сболтнул об ахиях…

— Да я и сам слыхал о них! И ты обо мне напрасно тревожишься! Даже если мне и не удастся поладить с шейхом, ничего дурного из этого не выйдет. Я — человек не задиристый. Обходиться с людьми я худо-бедно умею…

Однако видно было, что эскишехирский бей недоволен поездкой Османа в Итбурну, хотя сам же и вызвал его на эту поездку…

Но Осман, впрочем, не задумывался о недовольстве своего приятеля. Осман полагал искренне, что его эскишехирский друг просто-напросто беспокоится о нём… «Но ведь со мной ничего не случится!» — подумал снова Осман…

Селение Итбурну понравилось Осману. Здесь дома смотрели наружу узорными узкими нишами белыми. Настоящие окна глядели во внутренние дворы. Деревянные ограды были украшены круглящейся резьбой. Подле ворот были замощённые участки, чисто выметенные, политые с утра водой из кувшинов и вёдер. Самой приметной постройкой в селении был, конечно же, минарет большой мечети. Осман подъехал к храму, сошёл с коня и привязал коня к деревянному столбу; здесь же было вкопано ещё несколько таких же столбов, и несколько лошадей было привязано. Осман вступил в мечеть и увидел, что правоверные собрались для совместной молитвы. И он присоединился к людям селения Итбурну. А когда моление завершилось, один почтенный человек обратился к Осману и спросил дружелюбно, кто он. Однако Осман не успел ответить, потому что вмешался другой житель Итбурну, помоложе, и сказал:

— Я знаю этого молодца! Это Осман, сын вождя Эртугрула. Этот Осман — мастер устраивать охоты!..

Тогда и Осман заговорил:

— Добрые люди, я приехал в селение ваше, потому что хочу говорить с шейхом Эдебали!..

Собравшиеся близ мечети расступились, и Осман увидел шейха. Осман ожидал увидеть мудреца и богослова, подобного тем, каких он видел в Конье и в Хаджибекташе. Но перед ним остановился воин, человек, хотя и немолодой уже, но в одежде воина, в короткой куртке, в сапогах, и на голове его была надета войлочная шапка наподобие шлема, а не чалма. Но кос у него не было.

Шейх Эдебали смотрел на Османа. Осман поклонился.

— Я приехал узнать обычаи и устав ахиев, — прямо сказал он. — Я — Осман, сын Эртугрула!..

— Знаю Эртугрула, — коротко бросил шейх Эдебали. — Когда-то он оказал мне гостеприимство в своём становище в Сугюте…

Эти слова обрадовали Османа.

— Идём в мой дом, — позвал его шейх…

И видя, что шейх Эдебали идёт пешком, Осман также не стал садится на коня, но повёл коня в поводу…

Шейх сам отвёл коня Османова в конюшню, затем сам же и постелил скатерть и принёс похлёбку, приготовленную из мяса козлёнка. Похлёбка приправлена была острыми, пряными травами. Шейх принёс также и питье, выжатое соком из плодов сладких… Вымыли руки и принялись за еду. Во двор выбежала маленькая девочка, лет пяти или шести. Но увидев гостя, смутилась и тотчас побежала в дом…

Осман подумал, что это, должно быть, одна из младших детей шейха…

«Может быть, я не должен задавать ему вопросы о его жёнах и дочерях!» — подумал Осман.

— Женщины и девицы в Итбурну, — заговорил шейх Эдебали, будто угадав, что Осман сейчас подумал о женщинах в семье самого Эдебали, — так вот, я тебе говорю, не могу я справиться с ними! Всего несколько семей, в которых жены и дочери сидят, как положено, на женской половине, и если выходят из дома, закрывают лица. А все прочие ходят, будто жены неверных или кочевницы, открыв лица и высоко подняв головы…

— Вижу, ты человек почтенный, — возразил Осман. — И я у тебя в гостях сейчас! Однако же зря ты равняешь женщин и девушек наших становищ с этими суками неверных! Думаю, ты всё же не хотел обидеть меня! И если бы я нечаянно обмолвился такими словами о женщинах твоего дома, я тотчас просил бы прощения!.. — И Осман отложил на скатерть ложку деревянную, показывая, что не может есть после оскорбления…

Шейх Эдебали посмотрел на него черно, глубоко и сурово. Также отложил ложку. Затем снова поднял её, повертел меж пальцами, глядя по-прежнему на гостя, и наконец сказал:

— Настаивать не стану. Я не из тех, которые желают во что бы то ни стало поставить на своём! Признаю, что ты прав! Прости!..

— Благодарю! — обронил Осман. И тотчас взял свою ложку со скатерти и принялся за еду…

А после трапезы шейх Эдебали по просьбе настоятельной гостя рассказал об ахиях.

— Мы, ахии, — говорил он, — сейчас единственные защитники народа. Наедут монголы — мы отомстим за набег! Какой-нибудь мелкий греческий владетель начнёт притеснять тюрок, опять же — кто защитит? Мы, ахии! К нам примыкают и болгары, и тоски, и гэги[234], и обращаются в правую веру!..

«Оттого и женщины и девицы не соблюдают правил затворничества!» — подумалось Осману. Но из почтения к собеседнику он вслух ничего не сказал. Меж тем, шейх продолжил свою речь:

— Знакомо ли тебе слово «фата»?

— Нет, — отвечал Осман.

— Слово это означает: «боец», «молодец». Ты и сам достоин такого наименования! Так вот, мы, ахии, живём по канонам футувва — чести и храбрости. Каждый из нас — гази — борец против неверных! Мы не позволяем грекам нападать на нас! Смелость и отвага — вот самые важные для нас добродетели. Добродетели эти известны с самых давних времён. Слыхал ты о герое-фата Хатиме ат-Тай’и?

О Хатиме Осман слыхал и был рад сказать это шейху.

— Но Хатим жил очень давно, — продолжил шейх, — жил Хатим ещё задолго до явления нашего славного Пророка Мухаммада, да благословит Его Аллах и приветствует Его! А из правоверных самым лучшим фата был зять Пророка, славный Али. Он был первейшим фата и одним из праведных халифов. Арабы и до сих пор говорят: «Ла фата илла’ Али!» — «Если уж кто и молодец, так это Али!» Я сам слыхал такие слова, когда совершал хадж — паломничество в Мекку…

— Так тебе довелось совершить хадж? Хотел бы и я… Расскажи мне о святых местах!

— Об этом не расскажешь быстрыми словами!..

— Но я горячо надеюсь, что мы видимся не последний раз! Я хочу ещё слушать твои рассказы. И хочу побольше узнать об ахиях. Мне и самому уже охота сделаться одним из них, то есть одним из вас!..

Шейх Эдебали кинул на молодого человека зоркий взгляд и сказал коротко:

— Приезжай, я найду время для беседы с тобой!..

* * *

Воротившись в Эрмене, Осман первым делом направился в юрту Эртугрула…

— Хочу я говорить с тобой, отец. Мне кажется, мы давно уже не беседовали по душам!

— Последнее время я мало вижу тебя, — заметил Эртугрул. — Ты или на охоте, или у кого-нибудь из этих новых твоих приятелей, то в Эски Шехире, то в Инёню…

Осман посмотрел на отца и немного встревожился:

— Здоров ли ты, отец? — вырвалось невольно.

— Я показался тебе хворым?

— Да нет… — Осман смутился.

Эртугрул закутался в меховой плащ поплотнее:

— Давай поговорим…

— Отец, возвращаясь из Эски Шехира, я нарочно проехал через селение Итбурну. Мой друг, сын султанского наместника в Эски Шехире, посоветовал мне это. Мы беседовали, и он сказал мне, что ахии взяли большую силу… Тогда я решил увидеть их шейха…

— Я знаю шейха Эдебали, помню его в дни его молодости. Однажды он целый месяц прятался в нашем становище, кто-то преследовал его; я не спрашивал, кто. Быть может, греки. Ты не можешь помнить, потому что был очень мал тогда…

— Шейх не позабыл твоего гостеприимства.

— Да, он ел и пил в моей юрте, был моим гостем. И я ни о чём не спрашивал его, как и положено по канонам гостеприимства!..

— Я говорил с ним об ахиях. То, что он сказал, пришлось мне по душе! Хотел бы я сделаться одним из них!.. Что ты скажешь мне на это моё желание?

— Скажу, что тебе не следует делать этого. — Эртугрул насупился. — Я при жизни своей сделал тебя вождём наших людей. А твоя душа, стало быть, стремится, тянется к подчинению-послушанию?

— Нет! Отчего ты подумал такое?

— А ты разве не знаешь, куда стремишься? Ты был гостем в обителях, созданных Султаном Веледом и Хаджи Бекташем. Но для того, чтобы вступить в эти обители полноправно, следовало подчиниться шейхам, сделаться мюридом… То же и у ахиев. А тебе ли становиться чьим бы то ни было мюридом! Если тебе и впрямь нужен мой совет, то я советую тебе: если хочешь, езди в Итбурну, слушай речи шейха; бери из его слов то, что найдёшь полезным… Но в сообщество ахиев не вступай!..

— Я поступлю по твоему совету! — сказал Осман решительно.

Ему сейчас хотелось быть очень откровенным с отцом:

— Отец, помнишь я рассказывал тебе о старом имаме из Силле?

— Как забыть!

— Так вот, я просил его сына, мюрида Султана Веледа, поехать со мной в наше становище! Мне хотелось, чтобы и у нас были свои мудрецы, свои сподвижники основателей новых учений. Я хотел, чтобы к нам пришли и люди из обители Хаджибекташ. Но все отказались. И старый имам отказался.

— Не горюй. Оно к лучшему. Люди наши ещё не дозрели до такого разнообразия мудрости. Хорошо, что ты привёз молодого имама.

— Это ведь старик из Силле, он направил меня на хорошую дорогу…

— Хотел бы я повидаться с ним…

— Так поедем!..

— Да нет! — отвечал Эртугрул уклончиво…

И внезапно Осман понял:

«Отец болен! Не хочет никуда отлучаться из становища. Уж не мыслит ли он о своей возможной смерти?..»

Осман уже понимал, что да, отец именно об этом мыслит, о смерти! Но далее сам думать о таком Осман не желал!

Он невольно приложил ладони к ушам, будто возможно было замкнуть свой внутренний слух и не слышать более мыслей страшных!..

— Быть гази — воином за веру правую — почётно и прекрасно, — сказал Эртугрул, — но я не хотел бы видеть тебя мюридом, чьим бы то ни было сподвижником! — Эртугрул помолчал, затем решился произнести: — Даже и сподвижником, подчинённым самого Пророка Мухаммада! — Голос Эртугрула звучал твёрдо.

— Да благословит Его Аллах и приветствует Его! — прибавил Осман, не задумавшись.

— Ты хорошо усвоил наставления старого имама! — Эртугрул смягчился.

— Отец, я буду всегда следовать твоим советам!

— Меня радуют твои слова. А теперь ступай. Мне спать хочется…

Осман вышел из юрты отцовой встревоженный. И с той поры частенько задумывался о здоровье отца. В молитвах Осман просил Аллаха сохранять Эртугрула живым и здоровым как возможно долее. Очень хотел Осман послать к отцу хорошего лекаря, который лечил многих в становище. Лекарь этот по сути являлся шаманом, хотя и напоказ отказался от этого. Но все ведали, что он втайне творил заклинания и даже и приносил в жертву языческим духам лисиц. Осман понимал, что лекаря подобного отец не примет…

* * *

Уже несколько раз Осман приезжал в Итбурну и беседовал с шейхом Эдебали. Но о вступлении в сообщество ахиев Осман более не заводил речь и, конечно же, понимал, что и шейх не открывает ему многого в действиях и канонах ахиев… Тем не менее беседы продолжались. Но в Итбурну уже знали, что сын Эртугрула ездит сюда и по иной причине. И вскоре причина эта сделалась необычайно важна для Османа…

Как-то раз, возвращаясь от шейха, Осман ехал по улице предвечерней. Случилось ему проезжать мимо распахнутых ворот одного дома. Летний день длится долго и потому было ещё совсем светло. Со двора доносились весёлые молодые голоса, смех… Осман подъехал поближе. Он увидел, что во дворе расположились на коврах юноши и девушки. Юноши по одну сторону, девушки — по другую. Они не приближались друг к другу, но пересмеивались, обменивались нарочитыми колкостями. Один из юношей заметил подъехавшего Османа и принялся звать его:

— Иди к нам, Осман-бей! Сегодня у нас праздник. Мололи зерно в белую муку. Завтра девушки замесят крутое тесто и будут раскатывать скалками. Высушат это тесто, нарежут, а зимой будут варить. У вас такое делают ли?

— Нет, у нас не делают, — сказал Осман. И спросил: — Где привязать коня?

Другой юноша охотно поднялся со своего места и принял у Османа коня. В Итбурну уже хорошо знали Османа и полюбили его за его добрый и весёлый нрав и удаль…

Теперь Осману захотелось побыть среди юношей и девушек селения. Видя их такими весёлыми и сидящими друг против друга, видя красивых девушек с открытыми лицами, Осман и сам развеселился… Он, конечно, припомнил сердитые слова шейха Эдебали о том, что девушки селения не прикрывают лиц. Но теперь-то он вовсе не был согласен с шейхом!.. «Наши девушки тоже храбры и свободны! — подумал Осман. — И почему это шейх бранил наших кочевниц?! Что он знает о нашей жизни! Его жены и дочери сидят взаперти в хорошем доме, а наши женщины и девушки должны разбирать и ставить юрты, и ехать верхом за стадами, держа перед собой на седле ребёнка…» Он вспомнил мать и затосковал, потому что он часто тосковал при мысли о матери. Он тосковал, потому что, в сущности, любил не только отца, но и мать. И было ему тоскливо от мысли об их ссоре навсегда…

Юноши и девушки одеты были по большей части в красное. Будто маки и тюльпаны преобразились в молодых и красивых людей и собрались во дворе сельского дома. На головах юношей надеты были шапки войлочные мягкие, украшенные звёздочками парчовыми. В Итбурну юноши также не заплетали волосы в косы, а брили головы. Ведь здесь люди жили трудами на земле. Они держали овец, коз. Но самым важным для них было — выращивать ячмень и пшеницу. Весной они сеяли, осенью убирали урожай, срезали спелые колосья острыми серпами… «Они и не должны носить косы!» — говорил себе Осман… А теперь он вдруг подумал, какими глазами смотрят на него девушки Итбурну… В становище родном многие юные девичьи взгляды устремлялись ему вслед… Но его сердце не билось в ответ сильнее…

А девушки Итбурну, которых он теперь мог хорошо разглядеть, притягивали его. Они блестели кольцами, браслетами на запястьях, монетами, нашитыми на маленькие круглые шапочки. У иных шапочки украшались султанами из перьев птичьих, более всего — фазаньих. У других на лбу сверкали повязки, составленные из серебряных колечек, золотых шариков и красных кораллов. Головы нескольких девушек украшали круглые уборы из червонного золота… Осман, усевшийся рядом с юношей, позвавшим его, испытывал всё же некоторую робость; и тихо сказал соседу:

— А ваше селение богато! Сколько золота на ваших красавицах!..

— Селение — не бедное! — также тихо отвечал юноша. — Но многие из этих уборов переходят по наследству от бабки к внучке…

Осман сторожко оглядывался и приметил нескольких странных девушек. Девушки эти были одеты в хорошие платья, на груди поблескивали коралловые ожерелья. Но головы их украшались шапочками войлочными, сделанными наподобие мужских шапок… Это удивило Османа и он снова склонился к уху своего соседа:

— Друг! Отчего на головах этих девушек мужские шапки?

— Оттого что это «сатанг» — девушки, которые любят девушек!

— Как это? — изумился Осман, повысив невольно голос.

— Тише! — сосед погрозил ему пальцем. — Эти девушки влюбляются в девушек же, страдают от любви, складывают любовные песни и стихи… Но что они творят друг с другом, если добиваются взаимности, я и сам не знаю!..

«Ну и люди в Итбурну! — думал Осман, и насмешливая улыбка чуть растягивала губы под усами молодыми. — Ну и девушки в Итбурну! Шейху, право же, есть за что сердиться на них! Но мне нравится вот так сидеть и любоваться красавицами!..»

Осман глянул на свои сапоги. Штаны на нём были сегодня самые простые, из самого толстого домашнего полотна, а на колени нашиты кожаные кружки из кожи, выкрашенной в тёмно-красный цвет. И сапоги на нём были самые простые, лишь слегка прикрашенные опять же нашивками кожаными… А здесь парни сидели нарядные, в штанах розовых и красных, в рубахах алых… Но кто же мог знать, что сегодня позовут Османа в этот двор?!.. Знал бы, приоделся бы дома, в своей юрте…

Меж тем юноши и девушки принялись загадывать друг другу загадки. В такую игру случалось игрывать Осману и в становище родном, но только в детстве. Это считалось детской забавой, взрослые не загадывали друг другу загадок. Но здесь, в Итбурну, велось иначе.

Одна из девушек в дорогих уборах из червонного золота вдруг обратилась к Осману со своей загадкой:

— Гель бизим эве — кояйим гётюне! — Приди к нам в гости — и я её под тебя подложу!..

Осман невольно покраснел. От волнения он никак не мог сообразить, о чём же его спрашивают. Сосед его уже наклонялся к нему, когда девушки закричали наперебой:

— Нет, нет!..

— Нет!..

— Не подсказывай!..

— Не подсказывай ему ответ!..

— Пусть сам отвечает!..

Сосед Османа откачнулся от него, смеясь…

Осман развёл руками:

— Не знаю. Слишком трудная загадка, никогда не слыхал такой!

Все засмеялись, кто тише, кто громче, кто звонкими девичьими колокольчиками, кто — мужским басовитым хохотком…

— Теперь — пляши!..

— Теперь пляши!.. — зашумели голоса.

Осману сделалось необычайно неловко. Плясать! В этих сапогах простых, в этих простых штанах из полотна домашнего!..

— Не буду я плясать! Оставьте вы это!..

— Оставьте его, — вмешался другой парень. — Он ведь не из наших, для него игры наши внове!

Девушки загомонили, хохоча.

— Пожалеем его, пожалеем! — прозвучало сквозь смех…

«Эх! Попался я в капкан!» — Осману сделалось и смешно и досадно. Но он вовсе не хотел, чтобы эти бойкие девчонки жалели его! Раздосадованный, он вскочил, выбежал на середину просторного двора и принялся плясать… Плясать он умел и любил… Ноги его, пусть и сапоги не очень гожие, а двигались легко — то одна вперёд, то другая… Руки летели над головой, падали вниз, раскидывались крыльями… В становище ему случалось переплясывать самых лихих танцоров!..

«А вот ещё и запою!» — решился он, назло всем здесь решился. Потому что какая же это пляска без музыки, без песни?!..

И он запел…

Красавица! Моё сердце несчастливое, как чёрная болезнь! В голове моей нет ясности от мглы и тумана. Клянусь жгучими чёрными глазами розоволикой, Сделаю для себя запретными хлеб и воду этой земли! Я посватался, отец не отдал, Словно пастух последний встану у юрты твоего отца. Пошлю снова сватов, если не отдаст, Уйду на чужую сторону, совсем уйду! Красавица, гора высока, тебя не вижу, Красные маки не срываю. Кроме моей красавицы, никого не полюблю!..[235]

И вдруг что-то прервало его пляску и пение. А ведь все так захвачены были его голосом поющим, его движениями ловкими!.. И вдруг что-то случилось. Он не знал, что же это случилось, но песня его прервалась невольно, руки упали и остановились ноги… Он плясал спиной к воротам, но теперь обернулся; сам не знал, отчего!..

Девушка, по виду лет пятнадцати или четырнадцати, остановилась в воротах. И когда он обернулся, то вдруг и увидал её всю. И на что-то было похоже, то, как он увидал её; уже в своей жизни он так глядел на кого-то… На кого?..

Девушка одета была в платье нарядное цвета «турунджу» — оранжевое. Платье такое — с оборками в несколько рядов по подолу — показалось Осману тотчас очень красивым. Ворот платья обшит был узорчатой тесьмой, тесьма была бахромчатая и потому на грудь свешивались кисточки. К этим кисточкам привешены были подвески красные, коралловые, и ещё какие-то украшения серебряные… Волосы девушки были — на тюркский манер — разделены на две длинные, долгие пряди и перевязаны сверху, над ушами маленькими, красными широкими лентами…

Но что одежда нарядная! Осман взглянул на её лицо и замер, так и застыл… Руки неловко брошены книзу, ноги в сапогах топнули на месте, притопнули…

Девушка посмотрела серьёзно, не улыбнулась…

Он не мог поверить своим глазам! И прежде жизнь баловала его знамениями чудными и чудными. Но теперь… Как могло такое случиться?!.. Лицо девушки — это ведь было совсем лицо той красавицы с портрета франкского!.. Нежное, гладкое, карие глаза… А волосы тоже не чёрные… В сущности, у неё были каштановые волосы, но Осману, привычному к волосам ярко-чёрным, эти густые каштановые волосы показались совсем светлыми…

Она прошла мимо него и села среди других девушек. Осман услышал её голос, нежный и звонкий, но спокойный.

— Что здесь у вас? — спрашивала она. — Кто этот человек? Отчего он стоит посреди двора?

— Он не сумел разгадать простую загадку! — отвечала одна из девушек.

— Какую же?

— Самую простую — Гель бизим эве — кояйим гётюне!..

Осман всё не мог стронуться с места. Он так и стоял посреди двора. Он видел, как эта милая красавица нахмурила бровки:

— Этот человек — не из нашего селения! — заговорила она. — Откуда ему знать наши игры и шутки? И что же он подумает о нас, когда станет слушать такие загадки? — Гость! — теперь она обратилась к Осману. — Гость! Не думай о нас ничего дурного! Разгадка вот какая: это миндер — мягкая подушка, чтобы не было жёстко сидеть на полу!..

Осман сделал несколько шагов вперёд по двору, отчего-то к воротам… Но её голос нежный остановил юношу…

— Гость, не уходи! — проговорила она. — Здесь никто не хочет обидеть тебя. Не думай о нас дурно…

Каким тёплым было звучание, полнозвучие её нежного голоса!.. А ему вдруг почудилось, будто слух его обострился до последней крайности и оттого различает он каждый, самый тонкий, самый краткий звук её голоса…

— Я не думаю о вас плохо… — А его голос чудился ему теперь совсем незнакомым, неуклюжим каким-то, будто приходящий издали гром близящейся грозы… — Я — Осман, сын Эртугрула!..

Он повернулся от раскрытых ворот и пошёл широкими шагами к месту своему прежнему. Сел. Но она сидела чуть в глубине, среди товарок, и он не видел её. А, может быть, он не видел её, потому что темнело больно в глазах при взгляде его на неё. На всех здесь он мог смотреть, мог видеть их; а на неё — нет, её — нет…

— Так это и есть Осман, сын Эртугрула! — Голосок её поднялся, взлетел до возгласа певческого. — Я могла бы догадаться и прежде. По твоим косам, Осман, сын Эртугрула. Ты — тюркский воин… Мерхаба, Осман, сын Эртугрула!..

Покамест она говорила, покамест звучали все произнесённые ею слова, что пережил Осман?! Ему вдруг начинало казаться, что он занимает её сердце и разум, привлекает её; и тогда охватывала Османа такая, такой силы неимоверной безумная и бессмысленная радость!.. Но вот она перестала говорить, голос её отзвучал. И Осман понял, что все её слова — одна лишь положенная учтивость. И всем телом почуял, как в груди, где сердце, раскрылась очень стремительно большая пустота. Он прежде и не думал, что возможно такое. Такая тоска, тоска… будто он хочет умереть и никак не может умереть…

Может показаться странным, но Осману и в голову не пришло узнать, хотя бы у своего соседа, кто она, эта красавица… А соседу и в голову не пришло самому сказать…

— Будем дальше загадывать! — громко сказала одна из девушек.

— Ты и загадывай! — отозвался кто-то из юношей.

— Эвет. — Голос девушки сделался ещё громче. Этот голос вызывал в душе Османа досаду саднящую. Почему все говорят, а та, единственная, замолчала?!..

Громкоголосая девушка меж тем уже произносила свою загадку:

— Эльле ятар, эльле калкар! — Вместе с людьми он ложится, вместе с людьми и встаёт!..

«Затейливо придумывают!» — подумал Осман.

— Пусть Мальхун разгадывает, — лукаво сказала громкоголосая девушка.

Другие девушки подхватили:

— Пусть Мальхун!..

— Мальхун!..

— Пусть Мальхун разгадает!..

Почему он догадался, что Мальхун — это она? Никто бы не растолковал, почему! А менее всех — он сам!.. И более всего на свете хотелось бы ему, чтобы она не разгадывала загадку. Нет, конечно же, он понимал, что она знает ответ, отгадку; не может не знать! Но он так сильно хотел, чтобы она не разгадывала, чтобы она отказалась!..

— Не буду я разгадывать! — Голос её раздался, чуть нарочно капризный, чуть насмешливый, звонкий…

— Отчего не будешь, Мальхун?

— Мальхун не знает отгадки! Память потеряла, должно быть!

— На кого-то Мальхун засмотрелась!..

Все наперебой поддразнивали Мальхун. Но она не смутилась и не стала оправдываться.

— Не буду! — повторила звонко…

«Джаним! — Милая!» — подумал Осман…

Кто-то уже выговаривал отгадку:

— Это ибрик — медный кувшин для воды!..

— Пусть Мальхун танцует!

— Не буду я танцевать! Не просите! — Звонкая насмешливость в её голосе превращала отказ в милую весёлую шутку.

— Мальхун! Разгадай ещё одну загадку. Девушки-подружки, то, о чём в этой загадке говорится, видали вы тысячу раз и тысячу раз в руках своих держали! Бир гелиним вар — гелен ёпер, гиден ёпер! — Есть у меня невестка такая: кто ни придёт в мой дом — её целует, кто ни уйдёт из моего дома — её целует!..

— Загадки простые! — произносит какой-то парень. — Всё о медном кувшине, да о медном кувшине! Пусть Мальхун танцует!

— Нет, с чего бы ей танцевать? Разве она не знает отгадки? Она просто-напросто не хочет отвечать!

— А почему это она не хочет отвечать?

— Да как это почему? Потому что деликанлия-удалец приехал к нам!

— А конь его, как мчал его к нам, как ехал — дели раван!

— А узда-то у коня — дизгин — шнуром украшенная!..

Осман сидел, опустив низко голову, набычившись.

Смуглые его щёки сильно-сильно покраснели. Он невольно надул щёки и они казались толстыми. Всё лицо его, искажённое его чрезвычайным смущением, сделалось смешным…

— Не пойму я, о ком вы заговорили! — Звонко и спокойно сказала Мальхун. — Только не обо мне! А если здесь, на дворе, и сидят какие удальцы, то мне до них и дела нет!..

И вдруг Мальхун запела протяжно, и так, будто никого и не было, ни рядом, ни вокруг; будто она одна сидела здесь, и пела сама для себя, просто потому что ей хотелось вдруг петь… Эта независимость и какая-то простая горделивость девичья были милы Осману. С детства видел он в становище родном таких женщин и девушек… Сердце Османово билось в тревоге умиления невольного, накатившего внезапно… Вспомнилась невольно мать, всегда такая далёкая, всегда близкая, всегда любимая с болью; и всегда словно бы запретная для любви, потому что отец, Эртугрул, любимый сыном, не захотел любить её!..

На твоей спине рыжий плащ, лисицей отороченный, —

пела Мальхун.

Ты встал на моём пути. В кого превратил ты меня? В полумёртвую змею превратил ты меня…

Девушки подхватили:

Я увидела, как ты стоял на крыше дома, Плащ на плечах развевался. Хотела бы я знать — ты холост или женат? Парень мой — работящий. Руки — единственное его богатство. Ой, боюсь я снега летом и жары зимой!..

И снова пела одна Мальхун:

Ой, сердце моё! Белые башни города. Море пролилось, озеро разлилось. Ой, дайте чужеземцу пристанище, Чтобы он надежду не потерял! Ой, сердце моё! Горы для меня раздвинулись. У моего всадника прекрасный конь с прекрасной уздечкой. Ой, сердце моё! Прилетел журавль из пустыни. Возьмём мы друг друга за руки, пойдём ему навстречу! Ой, сердце моё! Я живу далеко. Войско моего юноши движется ко мне. Все говорят мне: «Твой всадник идёт к тебе!» Ой, сердце моё! Конь моего всадника серый, На лбу — отметина, на шее — отметина. Мой всадник и один может в битву великую вступить!.. Пусть волосы мои силком для тебя станут, мой всадник-птица. Пусть ветвями древесными перед тобой встанут, мой всадник-птица. Куда бы ты ни поехал, страдал бы по мне, мой всадник-птица. Куда бы ни полетел, страдал бы по мне, мой всадник-птица. Уходишь от меня, не забывай меня. Яблоко из моей руки возьми, не забывай меня. Я ухожу, ты остаёшься. Где я возьму терпение? Всадник мой, я ухожу, не забывай меня!..[236]

Сначала Осман вслушивался в слова песни и сердце падало в бездну чёрную, летело, вырвавшись из груди на волю, оставив грудь, зияющую кровавой раной… Но ведь песня — на то она и песня, чтобы звучать для всех, чтобы всем быть родной… И все заслушались, никто и не думал смеяться над Османом, дразнить Мальхун…

Мальхун оборвала пение внезапно. Все молчали, переживая песню. Но тут вышла из дома женщина с платком на голове, лицо её было прикрыто до самых глаз.

«А! Замужние женщины всё же не показываются здесь, в Итбурну, с открытыми лицами…» — подумал Осман.

Женщина вынесла большую миску, наполненную какими-то крупными сушёными ягодами. За ней ещё две женщины, также с закрытыми лицам, принесли в больших мисках нарезанный белый малосольный сыр и оливки… Миски были поставлены так, чтобы юноши и девушки, не смешиваясь, могли дотянуться до угощения. Быстро начали протягиваться руки в рукавах пёстрых, цветных, звякали браслеты. Молодые яркие рты приоткрывались, белые зубы жевали. Все успевали гомонить, смеяться, переговариваться…

Осман решился поднять голову. Не зная, что делать, протянул и он руку, захватил две ягоды, это был инжир. Осман узнал ягоды инжира. Держал две большие, крупные ягоды на ладони. Затем снова протянул руку и бросил ягоды в миску. Решился поискать глазами Мальхун. Быстро глянул на неё. Ждала ли она его взгляда? Она не смотрела на него. Не мог он поймать взгляд её глаз. Все гомонили, шумели. Она перегнулась, наклонилась к одной из своих товарок, сказала что-то. Затем поднялась и быстро пошла к воротам… Теперь Осман выжидал, глаза его горели, будто песок в них попал… Она вышла за ворота… Он боялся встать слишком рано! Вдруг заметят, что он идёт за ней?!.. Очень боялся. Прежде, никогда в своей жизни, не испытывал такого страха!..

Её не было. Он представил себе, как она идёт по улице… А если она живёт совсем рядом? И ведь он не догадается, куда она повернула?.. Сердце сжал в кулак. Спокойно тронул соседа за рукав:

— Хей! Я ухожу!..

Они быстро простились. Осман пошёл к своему коню, вывел коня на улицу, пошёл с конём в поводу… Было светло… Он оглянулся, повертел головой… Увидел её! Платье яркое яркостью цветка мелькнуло. Она шла не быстро, плавно, далеко впереди. Так далеко, что даже казалась маленькой… Он мог бы легко обогнать её, мог бы догнать. Но не решался и даже нарочно старался идти помедленнее… Она шла спокойно, так и в становище ходили женщины и девушки. Ведь это — становище родное, или родное селение — это как большой родной дом, где возможно никого не бояться, не опасаться, потому что все свои…

Всё же он несколько приблизился к ней. И вдруг мужская фигура выдвинулась из-за стены одного дома. Это был один из парней селения, Осман прежде видел его. Мальхун продолжала идти бесстрашно… Тысячи дум тревожных, ревнивых пронеслись в Османовом уме взбудораженном… Неужели она ждала этой встречи? Неужели она способна на дурное, грязное? Осман подосадовал на себя. Он-то как может думать о ней, о ней дурно!..

— Хей! Ханум! — Юноша, вышедший из-за угла, окликнул Мальхун. Но она не приостановилась.

— Ханум! — Юноша пошёл за ней, чуть отставая нарочно. — Ханум! Не ходи под солнцем, молоко твоё прокиснет!..

Юноша и девушка не замечали Османа. Ему захотелось уйти, скрыться, спрятаться в глухом месте; затаиться, страдать от одиночества и в одиночестве. Никогда прежде не чувствовал он себя несчастным, одиноким, ненужным! Или в детстве?.. Нет, не мог вспомнить… Захотелось пожалеть себя, несчастного такого… Но разве прежде с ним, здоровым, сильным, весёлым, такое случалось?.. Осман уже злился, почти яростно сердился на Мальхун. На этого юношу также сердился, но менее… Ему и в голову не вступало, что он не должен сердиться на неё, хотя бы потому что она ведь ничего ему не обещала! Но он влюбился в неё и этого было ему довольно для того, чтобы полагать себя вправе сердиться на неё! Он думал о её песне. Разве она не о нём, не для него пела?.. Как может этот ослиный хвост говорить ей такое!.. Осман знал и сам такие шутки. И в его становище парни такое бросали вслед красивым девушкам; придумывали, как бы сказать поострее. И девушкам такое нравилось. Но теперь Осман злился! Как она может спокойно слушать слова такие? Ведь это — о молоке, груди и солнце — означает похвалу её груди высокой!.. Осману хотелось избить её, а этого парня схватить за ворот и швырнуть с размаха оземь, приподняв над землёй. И чтобы она видела!..

— Солнце зашло! — бросила Мальхун на ходу.

Чутьём влюблённого понял Осман, что она не хочет принимать хорошо слова этого парня. Осман тотчас обрадовался. Вся его злость на Мальхун миновалась, будто растаяла вмиг! Во всём виноват был этот приставучий сын мула!..[237]

— Мальхун! — позвал парень, когда она попыталась обогнать его. — Мальхун! Постой! Хоть слово скажи! Видишь, я шапку на брови сдвинул, так и хожу! А ты молчи, сколько хочешь, я ведь всё равно зашлю сватов!..

— Отец не отдаст меня! — отвечала Мальхун быстро. И чуткий Осман тревогу уловил в её голосе.

— Отчего не отдаст? — Парень упорно шёл за ней. — Что ты забрала себе в голову? Я-то знаю!..

Она ускорила шаг. Но и преследователь её зашагал быстрее. Этого Осман уже не мог стерпеть. Резко бросил повод и подбежал. Вскинул правую руку:

— Ты! Оставь её!

— Какое дело тюркам кочевым до наших девушек? — Парень оскалился на Османа.

Осман пропустил мимо ушей обидные слова. Только сказал:

— Оставь её! Или не видишь? Она с тобой не хочет говорить!

Парень отошёл, но всё ещё хорохорился и потому огрызнулся:

— Тебе что за дело до неё и до меня?

Когда он объединил её и себя в одной фразе, Осман разъярился, сам того не желая!

— Нет мне дела ни до кого! Я только спрошу её сам… — Повернулся к молчаливой Мальхун, не глядя на её лицо… — Скажи, девушка, не досаждает ли тебе этот человек, ты по своей доброй воле говоришь с ним?..

Казалось, вечность миновала, а не всего лишь несколько мгновений.

— Нет, Осман, сын Эртугрула, я не хочу говорить с ним, — отвечала спокойно Мальхун.

— Уходи! Оставь её! — Осман по-прежнему не глядел на Мальхун, обращался лишь к этому досаднику…

— Не для тебя ли я должен оставить её? — спросил тот глумливо.

Осман кинулся на него с быстротою барса, схватил поперёк тулова, вскинул мгновенно кверху, поднял над головой своей, и бросил на землю… Упавший лежал бездвижно, крови на нём не было.

Мальхун не произносила ни слова; стояла, опустив глаза.

— Ты можешь свободно идти, куда шла, — сказал Осман. — А об этом своём односельчанине не тревожься. Я его до смерти не убил.

— Я иду домой, — тихо, но без смущения отвечала девушка. — А за него я не тревожусь; я знаю, ты не убийца и никого не станешь ты убивать в Итбурну. А замуж за него я не пойду.

— Мальхун! Позволишь ли мне идти рядом с тобой до твоего дома?

— Иди, — отвечала она коротко. И не посмотрела на Османа…

Лежащий на земле застонал и попытался приподняться на локтях. Ни Осман, ни Мальхун даже не взглянули на него!.. Осман пошёл рядом с нею, ведя своего коня в поводу…

Он был счастлив рядом с ней! Но ему страшно было помыслить, что она не разделяет его счастья…

— Ты для меня пела песню? — решился спросить он.

— Песня есть песня! Не я сложила эту песню. А пела и вправду, потому что подумала о тебе. Но я в обиду себя не дам! И приняла я твою защиту не для того, чтобы поддаться тебе!

— Ты смелая! Как моя мать…

Они шли в молчании…

— Вот мой дом, — сказала она.

Приостановились у ворот её дома.

— Спасибо тебе за то, что защитил меня, — сказала она. — А сватовства его я не боюсь. Отец не отдаст меня.

— А если бы я прислал сватов? — Голос его дрогнул.

— Нет, — быстро отвечала она. — Не надо!

— Отчего не надо? — спрашивал он в нетерпении. — Боишься? Не бойся меня!..

— Я не боюсь никого.

— Нет, я вижу, боишься…

— Не тебя…

— Скажи мне, кто преследует тебя, кто тебе досаждает? Жизни ему не будет на земле!

— Нет, нет, нет…

— Я приеду снова, сюда приеду, скоро приеду!

— Я знаю, ты ездишь в Итбурну беседовать с нашим шейхом…

— Я приеду, чтобы тебя увидеть! Через одну седмицу приеду, не могу раньше! Я ведь вождь в становище, скоро на перекочёвку пойдём… Нет, я раньше приеду!.. — Он говорил, почти уже не сознавая, какие слова он произносит… — Я скоро приеду. Мне знать надо, что ты здесь будешь!..

— Урала! — Путь добрый! — Быстро проговорила девушка, схватилась за кольцо. Створка ворот подалась, Мальхун быстро вошла. Яркое платье мелькнуло клоком едва ли не кровавым в свете зари вечерней…

* * *

Осман вернулся в Итбурну через пять дней. Хотел тотчас кинуться в дом Мальхун, самому, без сватов, открыться её отцу… Но сумел сдержать себя, пошёл к мечети. Время послеполуденной молитвы миновало. В мечети Осман увидел только одного старика, читавшего Коран, раскинутый на широкой тёмной деревянной подставке. Осман не решался окликнуть его. Но старик сам обернулся на шаги. Он узнал Османа:

— О-о! Мерхаба, сын Эртугрула…

— Мерхаба! — Осман склонил голову.

— Ты не вовремя приехал. В селении пусто, все в поле. А шейх наш уехал.

— А когда вернётся, не знаешь ли ты, отец?

— Вчера уехал. Должно быть, вернётся сегодня, а то завтра…

— Спасибо, отец!..

Осман вышел из мечети, сел на коня и поехал к дому Мальхун. Всё складывалось к его выгоде. Но дома ли она? Быть может, и она ушла в поле? Но он всё же решил, что едва ли такое возможно. Ведь в тот вечер, когда он в первый раз увидел её, на ней была хорошая одежда, украшения хорошие, дорогие… Нет, семья её едва ли бедна! Едва ли ей приходится портить свою красоту полевой работой!..

Осман подумал, что ведь это хорошо, то, что старик в мечети ничего не сказал о том парне, которого Осман бросил оземь. Стало быть, тот жив и цел… «И должно быть, и он никому не сказал обо мне, а что-нибудь выдумал, чтобы объяснить свои ушибы! И то! Кому охота признаваться, что его схватили, как дитятю на руки, и бросили оземь, как дохлую овцу!..»

Осман подошёл к дому Мальхун. Подальше, на лужайку, которую прежде не заметил, увидел теперь коновязь и привязал коня…

Ворота манили большим железным гладким кольцом. Оно поблескивало тускловатыми бликами… Можно было схватиться рукой, пальцами крепкими, и застучать… Но Осман смотрел на кольцо и не поднимал руку… Затем вдруг заложил руки за спину, сцепив пальцы, и стараясь ступать очень тихо, обошёл кругом дома… Из-за стены кирпичной доносились голоса. Внезапно Осман пригнулся резко И хищно, и без разбега вскочил на стену… схватился обеими руками… На одно мгновение задержался… И легко перескочил на крышу плоскую… Вдруг испугался, что его могут увидеть снизу, и быстро и легко растянулся ничком, подняв голову и подперев щёки ладонями…

Теперь внизу, перед его глазами, так хорошо, что он мог видеть всё очень ясно, хотя и издали, с высоты, раскинулся внутренний двор. Осман и слышал ясно все звуки, доносившиеся к нему…

Там, внизу, во дворе, окружённом стенами, уже расцвели пышные красные цветы. Стебли были тёмные, с тёмными зелёными листьями, Осман мог разглядеть колючки — шипы на тонких ветках. Сладкий дух цветочный летел прерывистыми волнами вверх, к нему… Осман всё вспомнил: детство, маленькая жёсткая рука матери, кисловатый запах колечка металлического и прижатый к его носу этот сладкий аромат… Гюль! — Роза!.. Дыхание жизни!..

Внизу, во дворе, журчит вода, чистая, блескучая. Спадает струями в корыто каменное, струясь из маленького, обделанного железом отверстия круглого в прямоугольной каменной плите. Такого Осман прежде не видал. Видал только каменные корыта, из которых поили овец. Но те корыта были куда меньше этого…

На мягкой широкой ямболии сидели девушки. Они были как цветы. И было удивительно и прелестно видеть их рядом с розами расцветшими! Они шили в пяльцах — гергефах; Осман прежде и такого не видал, в его становище не было гергефов у женщин и девиц. Широкий сахан поставлен был, до краёв полный сушёными сливами — джанками. Девушки протягивали тонкие руки, пёстрые и яркие рукава откидывались, тонкие пальчики брали по одной ягодке… Осман тотчас углядел Мальхун. Она для него была красивей всех. Да она и вправду хороша была…

Девушки переговаривались громко, звонко, певуче. Осман тщетно вслушивался, но, к своему изумлению, долго не мог понять, о чём же говорят девушки, на каком наречии… Но вдруг понял и едва не расхохотался, потому что они, конечно же, говорили по-тюркски, но после каждого слога в каждом слове прибавляли звук «з»… «Ай да девчонки! Придумали какую тайность[238]!..»

Девушки сидели, разувшись, поджав под себя босые ноги. Осман видел ясно их маленькие красивые туфли, оставленные подле ямболии…

— Тебе отец новые чехли — туфельки привёз! — сказала одна из девушек, обращаясь к Мальхун и указывая рукой на остроносые туфельки из кожи сафьяновой, украшенные серебряными звёздочками.

— Да, из Коньи привёз, — отвечала ровным голосом Мальхун.

— А я-то думала, — из Эски Шехира! — Товарка глянула на Мальхун лукаво.

Но другая девушка дёрнула первую за рукав, будто хотела остеречь.

— Из Коньи, — повторила Мальхун, не сводя внимательных глаз с шитья на гергефе.

— Мне тоже брат купит новые туфельки! — вступила в разговор третья девушка, совсем ещё юная, почти подросток.

Совсем маленькая девочка вдруг выбежала из дома, подбежала к большим девушкам и схватила маленькой ручкой из сахана несколько слив.

— Рабия! Рабия! — укоряюще воскликнула девушка-подросток.

— Оставь её, — попросила Мальхун. — Пусть дитя играет и резвится. У вас в доме всё устроено слишком уж сурово!..

Приглядываясь, Осман узнал маленькую девочку. Это была дочь шейха. «А та, что постарше, та, должно быть, её старшая сестра…»

— Я не жалуюсь, — сказала девушка-подросток, сестра маленькой Рабии. — Отец хочет всем нам добра…

Рабия, приподняв платьице, полезла в каменное корыто, и принялась весело топать босыми ножками по воде плескучей и подставлять розовые ладошки под струи, сверкавшие на солнце…

— Рабия! Рабия! — встревожилась старшая сестра. И даже привстала. — Что ты делаешь?! А если бы нас видели?!..

Мальхун отложила гергеф, потянулась к подруге и ласково погладила по плечу:

— Кому нас увидеть здесь? Успокойся. Дай ей порезвиться. Ведь как только она подрастёт, твой отец прикажет ей закрывать лицо покрывалом!..

Маленькая девочка меж тем вылезла из каменного корыта и убежала подальше, под деревья зелёные…

— Не говори плохо о моём отце! — сказала её старшая сестра, отводя руку Мальхун.

— Как я могу сказать плохое о нашем шейхе! — отвечала Мальхун мягко.

Девушки снова принялись за работу.

Должно быть, Мальхун захотела, чтобы её товарки не думали о её недавних словах; быть может, она пожалела об этих своих словах о шейхе Эдебали. Быть может, она сказала эти слова, не задумавшись… А когда она сказала, что здесь никто не может увидеть девушек, Осман опустил быстро лицо в ладони и сильно прижался к плоской кровле, будто девушки могли сами увидеть, разглядеть его! Он снова поднял голову и подперев ладонями щёки, глядел вниз… Осман думал о Мальхун, думал о том, что она не должна бояться, она никого не должна бояться! Есть у неё защитник!..

Мальхун запела:

Подле моего дома не ходи, Не смотри на мою подругу. Зачем не позволяют расцвести двум сердцам? Зачем разлучают тебя со мной?

Она пела одна, не оставляя своего шитья. Остальные девушки слушали пение, также работая проворными пальцами…

Не нужно мне богатство земное, —

пела Мальхун.

Вот увижу, продаётся Коран, Куплю моему милому, Пусть читает святую книгу! Пойду я по улице. Покажу свой наряд. Увижу моего милого. Отдам ему душу мою. Увижу его на крыше дома, Подам ему знак рукой. Принесу я в жертву за любимого Душу мою и сердце моё…[239]

«Неужели она заметила меня? Но она глаз не поднимает! Нет, это всего лишь песня…»

А голос певческий девичий продолжал разливаться, переливаться:

Милый мой, мы с тобой красивы, Уже видались мы с тобой в большом городе, в Конье. Ой, боюсь, умрёт один из нас, а другой в живых останется! Ой, сердце моё! Мой всадник — герой! Берет своё копьё, идёт в края далёкие. Мой всадник прекрасен в дни битвы и тревоги. Ой, сердце моё! Гусь, журавль и утка летят! А ты сказал мне: «Ты иди, а я приду!» Прилетел журавль, сидит на лугу. А ты ранил меня в самое сердце! Ой, сердце моё! Мой всадник — неистовый всадник! С судьбою в спор он вступил. Стремя у него — бронзовое, копьё — золотое! С судьбою в спор он вступил!..[240]

Затем девушки, должно быть, устали работать. Поднялись на ноги и ходили между деревьями, раскидывая руки, приподнимая на воздух маленькие розовые босые ноги… Потом они обулись, и маленькие их стопы спрятались в туфельках… Потом одна из девушек захотела плясать и все присоединились к ней… Пошли вереницей, полетели на воздух розовые и белые платочки, расшитые цветочными узорами… Девушки то брались за руки, то разнимали пальцы, кружились — каждая порознь… При этой пляске они пели громко:

На башне дворца я увидела милого, На башне дворца я увидела милого. Звёзды по небу рассыпались. На башне дворца я увидела милого! На башне разноцветной я увидела милого. На башне разноцветной я увидела милого. Звёзды по небу рассыпались. Пляшите и пойте, веселите меня!..[241]

Наконец девушки утомились плясать, побежали назад к ямболии, упали, хохоча, на мягкое… Но тут раздался громкий стук…

— В ворота стучатся, — сказала Мальхун. И видно было, что она тревожится.

— Это, должно быть, моя мать, — сказала старшая сестрёнка маленькой Рабии.

Девушка-подросток встала и пошла в дом вместе с Мальхун, чтобы выйти к воротам.

Скоро они вернулись вместе с женщиной, укутанной с ног до головы в покрывало тёмное. Мальхун была почтительна с этой женщиной, женой шейха. Мальхун предлагала ей присесть на ямболию и угоститься сливами. Но та отказалась тихим, но твёрдым голосом и торопила своих дочерей. После того, как они ушли втроём, ещё две девушки собрались уходить. Поднялись и все остальные.

Мальхун пошла проводить подруг. Осман увидел с кровли дома, как девушки подошли к лужайке с коновязью.

— Смотри, Мальхун! Хороший конь! Чей бы это?

Мальхун отвечала, что не знает, чей это конь. Видно было, что она смущена… «Она узнала моего коня!» — подумал Осман. А Мальхун, должно быть, гадала, узнали ли её товарки Османова коня. Могло так статься, что и узнали.

— Забери этого хорошего коня! — сказала одна из девушек.

— Я не знаю, чей он, — Мальхун ещё более смутилась.

— В Итбурну так не убирают коней, — сказала вторая девушка.

— Я ничего не знаю, — быстро отвечала смущённая Мальхун.

Товарки её ушли. Осман увидел радостно с кровли, как Мальхун ласкает морду его коня, гладит нежными руками. Осман легко прыгнул с кровли на стену, соскочил на ворота, и вот уже подбегал по улице к лужайке с коновязью. Мальхун увидела его и отпрянула от его коня…

— Здесь я! — сказал Осман. — Ты меня будто маковым соком — афионом — напоила. Только о тебе мои мысли. Ты будто куропатка нежная, но от меня, от сокола своего, тебе не уйти!

Мальхун отошла ещё подальше, посмотрела на Османа, голову наклонила и проговорила нараспев:

— Я — пичужка малая, как бы ты, сокол не растерзал меня своим клювом!

— Быть бы мне соловьём, быть бы мне кобчиком! — воскликнул Осман. — Сватов я пошлю!

Лицо девушки внезапно омрачилось:

— Нет, нет!.. Оставь меня… — И с этими словами Мальхун побежала, не оглядываясь, к воротам своего дома.

Осман легко мог бы догнать её, но не хотел никакого насилия в любви…

Он ехал медленно, выехав из Итбурну…

«Отчего же она не хочет, чтобы я посылал сватов? Как она припадала щекою нежной к морде моего коня! Отчего же она не хочет, чтобы я посылал сватов?..»

Подъезжая к становищу, Осман встретил девушек, они мчались на конях, сидя верхом по-мужски, с колчанами за плечами, с луками в руках. У иных сидели на больших рукавицах ястребы-перепелятники… Девушки радостно приветствовали Османа, он отвечал им приветливо… Они помчались далее, и он ещё слышал их голоса…

«Чем плохи наши девушки? И они ведь в юртах выросли, как я! Зачем же я полюбил чужачку, выросшую в доме с крепкой кровлей? Она терзает моё сердце, словно катил — убийца!..»

Он пытался убедить себя и не ездить более в Итбурну.

«Обо всём позабыл я! Сколько времени не показывался в Эски Шехире, в Инёню!..»

Невольно подумал он о своей матери. Ведь это матери улаживают свадьбы сыновей. Осман решился пойти в её юрту. Мать встретила его с большой радостью. Он, как полагалось по канонам учтивости, спросил её о здоровье, сказал положенные учтивые слова… Мать сама заговорила с ним о свадьбе. Она сказала, что многие его ровесники женаты уже, и сыновья Тундара женились. И братья Османа женились и уже имеют малых детей. Мать принялась выспрашивать его:

— Отчего ты не хочешь жениться? И тебе ведь пора иметь потомство! Твои жены будут твоим счастьем, радостью твоей. Твои сыновья будут защитой твоей!..

Осман молчал. Но мать не молчала:

— Какая неутешная любовь — кара севда — легла камнем на твоё сердце?

Осман решился и рассказал матери о девушке из Итбурну.

— А кто её отец и мать?

— Я о них не спрашивал. Мне всё равно, кто бы они ни были!

— А вдруг они — дурные люди?

— Всё равно мне!

— Ты с отцом говорил?

— Нет.

— Боюсь я посылать сватов без согласия твоего отца! Сам знаешь, каково у него со мной… — Она не удержалась и вздохнула тяжело. — Сам знаешь… Отец твой — кречет — тугрул! Боюсь я…

Осман сидел с опущенной головой. Сам он не решался сказать отцу о своей любви.

— Нет, не скажу отцу. И сватов не надо. Сам посватаюсь! Если я привезу молодую жену, отец примет её как дочь! Я знаю! А сватов не даст мне послать к чужачке, не позволит!..

И Осман просил мать, чтобы она никому не открыла его тайной любви. Она пообещала и сдержала обещание…

«Нет, поеду в Итбурну!.. Или не поеду?..»

Осман уходил далеко за становище, поднимался на гору. Здесь никого не было. Он переходил с места на место, карабкался, ступал узкими карнизами. И пел во весь голос:

Твои глаза пленили меня, Твоё лицо пленило меня! Совершенная красота в твоих глазах. Пленив меня, убегает от меня твоя красота. Поклонившись мне, сделала ты мне знак, Отёрла слёзы с моих глаз, Исцелила раны моего сердца. А теперь мимо идёшь и не смотришь. Плача тебе вслед, я погибаю. Я царапаю раны моего сердца. Я ищу убежавшее счастье. Словно дождь, брызжет кровь моего сердца. Ты поймала мейя в свои сети. Не бросай меня! Ты дала обещание, не отрекайся! Мой истекающий слезами глаз — море. По краям его летают птицы. А твои глаза — колдовские. Твоя душа непостоянна, как путник в пути. Твоё лицо — луна. Ты разбила моё сердце. Я сказал тебе: «Любимая, Как ты пришла ко мне? Через долины широкие, через высокие горы Как ты пришла ко мне?» Она сказала: «На пути к тебе, Приносящем многие мучения, Твёрдые горы становятся мягкими, Потому что моё сердце стремится к тебе». «Буч-буч» — поёт птица семюргюк, Клюёт корм, чтобы насытиться. Моя душа — перепел, который Бьётся в огне моей любви к тебе. Мои глаза льют ручьи, Подле них собираются утки и птицы югак. Если кто-то скажет, услышит ухо всякого: Ореол вокруг луны — ветвь можжевельника. Губит меня девушка, это ты губишь меня! Ивовый ствол — твой стан, Можжевельник твоих волос колеблется…[242]

Осман ещё день промаялся в становище, не являясь на глаза отцу. Затем поехал в Итбурну.

Там никому не показывался на глаза, прятался от всех. Выслеживал Мальхун. Наконец подстерёг её возле её дома. Она не удивилась, увидев его.

— Я привёз тебе подарок, — сказал он.

— Не надо! — отвечала она в тревоге.

— Только посмотри! И если не захочешь, не возьмёшь!.. — И с этими словами он вынул из-за пазухи франкский портрет, завёрнутый в шёлковый платок. Развернул и сказал: — Протяни ладони!

Она послушалась. Он положил портрет на её ладони. Мальхун изумилась и заулыбалась.

— Посмотри, ведь это твоё изображение!

— Такая красавица! Были бы у меня такие уборы…

— Будут! — сказал он решительно.

— Нет, нет, возьми это, не оставляй мне!

— Ты говоришь таким голосом, как будто боишься, что у тебя отнимут мой подарок!

— Ничего не говорю тебе. Не оставляй мне этот подарок!

— Отчего ты такая светлая? Быть может, ты — похищенная девушка франков?

Ей понравились такие слова. Она улыбнулась.

— Нет, что ты! Я здесь родилась. Я такая светлая просто потому, что мой отец и моя мать — болгары. Они приняли правую веру. У меня есть и болгарское имя — Мара…

— Мара… Мара… — повторил Осман.

— Мара и Беро — так болгары зовут первых людей, которые когда-то появились на земле. Болгары так верят…

— Моя мать говорила мне, что болгары — такие же тюрки, как мы. Когда ты всё-таки согласишься стать моей женой, я приведу тебя в юрту моей матери. Там ты увидишь красивый большой сундук. Это болгарский царский сундук. Болгары тоже верят в силу Неба — Тенри — Тангра…

— Об этом я знаю, о Небе. Но всё же болгары — не тюрки, они происходят от смешения тюрок и славян. Оттого я и похожа на этот портрет. Потому что франки и славяне — похожи.

— Ты видела франков?

— Да. Большой караван франкский проезжал через Итбурну. Тогда всех девушек заперли в домах, чтобы они не попались на глаза франкам. Говорили, будто франки набрасываются на девушек, как волки на ягнят… Я пробралась к воротам и подглядывала. Мне тогда было десять лет. Франки не показались мне страшными…

— Я видел франкских послов. Их толмач подарил мне это изображение красавицы. Прими его в подарок от меня.

— Я не могу, нет.

— Чего ты боишься? Откройся мне.

— Не говорила и не буду говорить.

— Я не оставлю тебя. Я уеду и вернусь!..

Но Мальхун уже убегала.

Осман не показывался открыто в Итбурну и не знал, что о нём теперь говорят. Он не мог понять, что же с ним творится:

«Если я не счастлив, то отчего же я так счастлив? Никто не скажет мне!»

Он вспомнил стихи Султана Веледа и повторял их вполголоса. Эти стихи для него были простым изъяснением в любви, никакого тайного смысла он не различал в этих строках:

Твоё лицо — солнце или луна? Твои глаза овладели моей душой. Пусть они говорят со мной. Узнай: мои глаза, моя душа — всё это ты! Ты лишаешь меня души, и это — хорошо. Не избегай моего взгляда, ведь ты должна жить в моих глазах. Для тебя мои глаза — прекраснейший дворец. Какую стрелу, какую стрелу ты послала в меня? Прежде я был копьём, а теперь согнулся, как лук. Приди и посмотри на меня, и ты увидишь, Что слёзы моих глаз — это ручьи и реки. Ты прошла сквозь все преграды и явилась мне. Я увидел твоё лицо и превратился весь мир в лето и весну. Сегодня я согреваюсь огнём твоей любви. Снег и дождь не печалят меня. Каждую ночь я вижу тебя во сне. Жизнь моя легка, потому что я думаю о тебе. Я жил и был нищим без тебя. Но вот я нашёл тебя и теперь я богат![243]

Осман отправился в Эски Шехир и рассказал своему другу о своей любви.

— Скажи, — спрашивал Осман, — в чьём правлении Итбурну? Шейх ахиев правит там полновластно?

— Полновластно там должен править я!

— Стало быть, ты можешь приказать отцу Мальхун!

— Да!

— Так прикажи!

— Но ты же знаешь, наместник всё же не я, а мой отец. Он предоставляет мне право приказывать, но в случае с Мальхун, я думаю, приказать должен он!

— Но ты скажешь ему?

— Я попытаюсь! Если шейх не хочет, чтобы отец Мальхун отдал её за тебя, моему отцу придётся нелегко. Он вовсе не желает ссориться с ахиями.

— Но ты…

— Я попытаюсь помочь тебе…

Осман, обрадованный, поехал в Итбурну. Он увидел Мальхун на лужайке у коновязи. Он более не хотел таиться.

— Мальхун! Ты стоишь здесь и будто ждёшь меня. Я знаю, ты часто здесь стоишь, потому что здесь мы говорили с тобой. Здесь ты приласкала моего коня. Я приехал сватать тебя! Дома ли твой отец и твоя мать?

— Мой отец вместе с другими пошёл в дом шейха, куда был позван. Моей матери давно нет в живых. Я не знаю, что сказать тебе. Ты приехал сватать меня? Попытайся. Мой отец скоро вернётся. Я не могу долго оставаться здесь с тобой. Когда отец возвращается от шейха, он всегда сердится и ворчит на меня за то, что я хожу с открытым лицом! Потом он успокаивается. Но будет лучше, если я теперь уйду…

— Подожди ещё мгновение! Сегодня счастливый для меня день! Не знаю, что скажет твой отец, но я ведь могу думать, что ты согласна стать моей женой?

Мальхун поколебалась, затем быстро сказала: «Да» — и отвернула лицо. Он не выдержал и схватил её за руку.

— Оставь, оставь, — говорила она. — Кто-нибудь может увидеть нас!

Он отпустил её руку, но хотел, чтобы девушка ещё хоть немного постояла рядом с ним:

— Что за серебряные вещицы подвешены у тебя к этим кисточкам на твоей груди?

— Я скажу тебе очень быстро и сразу уйду!

— Говори.

— Ты улыбаешься. Ты просто хочешь, чтобы я постояла с тобой ещё.

— Конечно, хочу! Я хочу, чтобы ты никогда не уходила от меня!

— Я говорю быстро! Вот смотри. Вот этими щипчиками я выравниваю брови, вот это — зубочистка, в этом сосудике — розовое масло, а это ключ от сундучка с моими украшениями… А теперь отпусти меня!

— Иди! — заулыбался Осман. Теперь он видел, что и ей не хочется расставаться с ним.

Она повернулась было, чтобы уйти; но вдруг снова подошла к Осману:

— Что бы тебе ни сказал мой отец, приезжай завтра и жди меня здесь, когда мужчины будут в мечети, в час вечерней молитвы. Ты пропустишь молитву ради меня?

— Пропущу! — ответил, не поколебавшись, Осман.

Девушка посмотрела на него серьёзно и побежала к своему дому…

Он дождался отца Мальхун. Когда он увидел почтенного человека в одежде земледельца, в куртке и штанах, заправленных в сапоги, он догадался, что это и есть отец Мальхун. Этот человек входил в дом как хозяин. Подпоясан он был широким шёлковым красным поясом, как подпоясываются богатые крестьяне. Но лица его Осман не мог разглядеть. Он дождался, покамест отец Мальхун войдёт в дом, затем подождал ещё немного, изнемогая от нетерпения. И, лишь посчитав, что прошло довольно времени, Осман подошёл к воротам и, взявшись за кольцо, постучал…

Отец Мальхун открыл одну створку и впустил гостя. Теперь они узнали друг друга. Осман тоже видел прежде отца Мальхун и даже дивился его совсем светлому лицу, светло-карим глазам… Борода и усы у него тоже были светлые; светлее, чем волосы Мальхун…

— Мерхаба, сын Эртугрула, — приветствовал гостя учтиво хозяин.

Они прошли в комнату для приёма гостей и сели на подушки, не снимая шапок. Никакого угощения хозяин не предлагал гостю. Осман терялся, не зная, как это воспринять: то ли как нанесённую обиду, то ли как исполнение некоего обычая, неведомого Осману…

Хозяин смотрел светло-карими глазами и ждал Османовых слов.

— Я за делом пришёл, — начал Осман. — Слыхал я, в твоём доме есть славная куропатка. А чем я не сокол с золотым когтем?!

Куропатку славную мне хочется поймать. Милую, что люблю я, мне хочется купить…[244]

Хозяин усмехнулся светлыми глазами:

— У меня в доме нет куропаток или каких иных птиц, каких бы я мог продать!

— А у меня есть на что купить любую птицу! — сказал Осман гордо. — Я могу дать овец и коней хороших…

— Но у меня дома нет птицы!

Осман знал, что по обычаю не полагается говорить прямо о своём сватовстве. И только спросил, огорчённый:

— Стало быть, нет птицы в твоём доме?

— Нет, дорогой гость, — отвечал хозяин.

— Что ж, тогда прости меня за мой приход внезапный!

Хозяин простился с ним учтиво и проводил до ворот.

* * *

Осман решил не возвращаться в становище, поехал подальше от селения Итбурну. Долго разъезжал по окрестностям. Теперь он понял окончательно, что отец Мальхун нанёс ему обиду…

«Что же мне делать? Убить его я не могу, ведь это её отец. Завтра я буду ждать её. Быть может, узнаю что-то и пойму…»

Осман отыскал место пустынное, лёг, закутался в плащ и заснул крепко. А когда проснулся утром, отправился в Эски Шехир. Но друга своего там не застал, тот уехал в Инёню. Однако Османа приняли во дворце, угостили. Он отдохнул и поехал в Итбурну.

Приехал Осман прежде назначенного девушкой срока и некоторое время ждал её. Он даже решил было, что она уже не придёт. Но ведь она говорила, что придёт, какой бы ответ ни дал Осману её отец. И почему она так сказала? Она знала, что отец не отдаст её Осману! И всё же она придёт, она обещала прийти!.. Он не додумал до конца одну простую мысль, потому что увидел Мальхун!..

Он бросился к ней, но она отвела его руки.

— Я всё знаю. Мой отец отказал тебе. Откажись от меня! Я прошу тебя ради тебя самого! Ты ведь ничего не знаешь! Мой отец не отказал бы тебе, если бы не шейх Эдебали и не эскишехирский бей, сын наместника!..

— Но при чём здесь они? Шейх не хочет отдавать тебя в становище кочевников? Но у нас построены две мечети. И есть у нас имам, благочестивый человек, который прилежно наставляет нас в правой вере…

— Нет, не в этом причина! — говорила девушка взволнованно. — Причина в том, что эскишехирский бей сам хочет жениться на мне! И шейх этого хочет, хочет, чтобы сын наместника взял меня в жены. Тогда наместник поневоле, хочет он того или нет, поддержит ахиев! Шейх Эдебали — очень сильный человек. Если он отдаст сыну наместника девушку из Итбурну, незадачливый супруг окажется в руках шейха, а быть может, и мюридом его сделается!..

— Как я поверю тебе? Ведь сын эскишехирского наместника — мой друг. Этот юноша обещал мне уговорить шейха и твоего отца…

— Сколько раз твой друг уговаривал меня! Но он не по душе мне. Да только разве стали бы прислушиваться к моим словам отказа?! Нет, меня бы отдали насильно. Счастье, что сам наместник умён и запретил сыну жениться на мне. Все в Итбурну это знают, один ты не прислушивался к намёкам…

— Но ведь ты согласна быть моей женой! Я увезу тебя. А выкуп за тебя отошлю твоему отцу. И это будет щедрый выкуп, ты мне поверь!

— Нет, оставь меня. Уезжай и не возвращайся. Уж лучше я выйду за Мехмеда, за того, которого ты бросил оземь…

— Ты неправду говоришь! Я вижу по глазам твоим. Зачем ты говоришь неправду?

— Ох! Ты взял в плен моё сердце! Знай, что сын наместника грозился убить тебя, если я буду встречаться с тобой, слушать твои слова… Он понимает, что я люблю тебя! Ради спасения своей жизни, такой дорогой мне, уезжай и не возвращайся более. Он убьёт тебя!..

— Девушка! Ты совсем не знаешь, с кем говоришь сейчас. Помнишь, когда ты увидала меня в первый раз, ты по косам моим узнала во мне тюркского воина. Я и есть тюркский воин, истинный, тюркский воин, а не изнеженный отпрыск монгольского прихвостня! Завтра я приеду и увезу тебя.

— Нет, нет! Я боюсь за тебя! Эскишехирский наместник соберёт войско, греческие владетели земель присоединятся к нему. Все они давно мечтают разорить твоё родное становище. Ты и твой отец, вы им как кость в горле!

— Ни я, ни мой отец никогда не выступали против них!

— Но вы сильны. Они боятся вашей силы.

— Если наместник не хочет, чтобы его сын женился на тебе, зачем же он станет посылать войско?

— Это будет хороший повод для расправы!

— Ты, Мальхун, умна. Быть может, ты и умнее меня. У меня ум простой, хотя и любопытствующий. Но помимо ума есть в этом мире ещё и мужество истинного мужчины. Завтра жди меня здесь. Я пропущу снова молитву, потому что я увезу тебя. Жди…

— Нет, нет…

Но Осман уже мчался, не оглядываясь…

* * *

На другой день, к вечеру, Осман ждал Мальхун на лужайке. Она пришла даже ранее положенного срока. Но Осман приехал ещё раньше.

— Вот и я приехал похитить тебя! — сказал он. Глаза его смеялись.

И вдруг Мальхун протянула к нему руки. Но он понимал, что ещё не время для ласковых слов и объятий.

— Мальхун! — сказал он ей. — Беги быстрей подальше от селения. Прячься за домами, чтобы тебя не приметили. Я не могу везти тебя на моей лошади у всех на глазах! Но я тебя не упущу из виду, не бойся. Я тебя подхвачу.

— Ты умный, Осман!

— То ли ещё случится! Ты ещё не знаешь, что такое мужской ум, ум мужества! Беги!..

Мальхун побежала. Осман поехал, то быстро, то сдерживая коня, и внимательно следил, как бежит Мальхун. Она вдруг исчезала за выступом стены, но он определял, откуда она покажется… Так они выбрались из Итбурну. Мальхун бежала теперь широким лугом. Осман пустил коня вскачь, нагнал её легко, нагнулся с седла и подхватил девушку. Он бережно устроил её на седле перед собой. Но теперь она не решалась протянуть к своему похитителю трепетные руки. В глазах её он увидел страх. Но этот страх в её глазах был ему по душе. Так бояться и трепетать могла только чистая девушка! Чутьём влюблённого чуял он, что страх её непритворен…

— Мальхун, не бойся, — говорил он ей. — Я увёз тебя для того, чтобы ты сделалась моей супругой по закону правоверных! Ты доверилась мне из любви. Я никогда не обману тебя. Не бойся!..

Девушка молчала, её била дрожь, но она не осмеливалась прижаться к груди любимого. Осман сдёрнул с себя плащ и накинул на девушку…

— Закутайся, Мальхун! Я не хочу, чтобы ты мёрзла!..

Конь мчался во весь опор, двойная ноша не была ему тяжела. Мальхун по-прежнему не произносила ни слова. Ветер летел навстречу коню, всаднику и девушке. Ветер был холодным и обжигал нежные щёки Мальхун. Ей всё ещё было страшно, но она верила своему похитителю. Невольно она уже куталась в его плащ и плащ этот был тёплым, очень тёплым, верблюжья шерсть согревала жарко…

Осман так и думал, что отец Эртугрул примет его женитьбу.

— Теперь для тебя жизнь полетит стрелой, — сказал Эртугрул с улыбкой спокойной. — Ты надумал, что будешь делать дальше? Совет мой нужен тебе?..

Осман посмотрел на отца и понял, какого ответа ждёт Эртугрул. Да Осман и сам хотел ответить как раз так!

— Я всё обдумал, — отвечал он. И замолчал. Он вовсе не хотел грубо отвечать, что ему сейчас не нужны советы отца!

Этругрул также помолчал, не сразу ответил сыну. Затем проговорил:

— Что ж, Аллах верее! — Дай Бог!..

Начали готовиться к свадьбе. Меж тем Осман послал гонца в Эски Шехир. Гонец должен был передать приглашение на большую охоту с птицами ловчими. Охота должна была идти в лугах, далеко от становища.

— Три дня будем справлять свадьбу, — говорил Осман Эртугрулу. — А потом я отправлюсь на охоту…

— Всё ли ты предусмотрел? — спросил Эртугрул задумчиво. Но видно было, что он не намеревается оспаривать замыслы и решения сына.

— Я предусмотрел даже то, что ведь всё может обернуться совсем не так, как я предусмотрел! Пусть Сару Яты и Гюндюз собирают под присмотром твоим верным отряды!..

Эртугрул усмехнулся радостно…

Мальхун накинула плащ Османа на голову и прикрыла лицо. Осман приметил в её руках бохчу — узелок.

— Что это у тебя?

— Ты и не приметил! А это я привязала к поясу. Ты скоро узнаешь, что здесь!..

Женщины повели Мальхун в особливую юрту. Туда пошла и взволнованная мать Османа. В другую юрту повели жениха. Уже у входа вдруг приблизилась к нему поспешно его мать, выбежавшая из юрты невесты.

Осман приостановился.

— Спасибо тебе, мой сын за то, что ты привёл к нам эту красавицу, прекрасную, словно замбак — лилейный цветок! Она будет мне дочерью! — Тут голос немолодой женщины дрогнул.

Осман поцеловал матери руку. Он очень был рад тому, что Мальхун уже успела поладить с его матерью. Быть может, отныне его не будет мучить, точить чувство неловкости; не будет ему казаться, будто он чуждается матери. Теперь его молодая жена будет ей дочерью доброй и почтительной!..

— Лучший месяц для брака — шавваль, а хуже нет для вступления в брак, чем месяц мухаррем! — сказал имам. — Сейчас мы отдалены от несчастливого месяца мухаррема. Пусть будет брачная жизнь благородного Османа, сына Эртугрула, счастливой!..

Меж тем, в юрте жениха приготовили всё для большого омовения, согрели воду в большом котле. Готовили и костюм жениха. Тут явилась из юрты невесты старуха, тёща одного из сыновей Тундара, и передала для жениха подарок невесты. Это был кожаный пояс, посредине которого укреплена была серебряная пряжка, украшенная драгоценным красным, словно кровь, камнем, название его — канташ! Теперь Осман хорошо понимал, что такое увязала в бохчу Мальхун…

В становище воцарилась кутерьма весёлая. Столько надобно было успеть сделать в самый короткий срок! Резали баранов, готовили угощение. Костры запылали. На лугу устраивали всё для пира и плясок. Работали острые ножи в быстрых руках. Женщины разливали в кувшины квашеное кобылье молоко, несли чаши, деревянные, медные, серебряные, расставляли блюда. Поспешно пекли лепёшки… Невеста ведь была тайком увезена из дома отца и потому следовало как возможно скорее заключить брак, следуя канонам правой веры, и отпраздновать свадьбу!..

Множество самых ловких рук становища быстро-быстро ставили юрту, нарядную, где молодые должны были провести первые дни после свадьбы…

Наконец показалась процессия из юрты жениха. Юноши плотно окружили Османа. На нём был короткий щегольской кафтан, отороченный лисьим ярким мехом. И кафтан, и штаны были красного цвета, и сапоги украшались нашивками из красного шелка. На голове жениха повязана была шёлковая алая чалма; к лицу прижимал он крепко шёлковый красный платок, прикрывая нижнюю часть. Это делалось для того, чтобы никто не мог навести на жениха порчу, ни нарочно, ни случайно, и злые духи не могли бы повредить жениху!.. Подвели коня, украшенного красными платками и серебряными украшениями. Осман воссел торжественно. Затрубили в трубы, зазвенели многие струны, дробно застучали в бубны искусные пальцы… Музыка гремела громкая-прегромкая, призывая к веселью шумному. Смех и шутки сопровождали процессию жениха. Зажглись факелы. Яркий мятущийся свет озарял всё кругом, ещё усиливая и сотворяя общее настроение торжественного радостного празднования!..

Остановившись перед юртой невесты, жених стоял, опустив низко голову. В косы его, длинные чёрные, вплетены были красные ленты…

— Хей! Хей! — закричали юноши из процессии жениха. — Эгей! Хей, девицы! Мы пришли! Прилетели соколы за вашей куропаткой!

Девицы вышли из юрты. Они уже успели нарядиться в красивые одежды.

— Мы не отдадим вам, не отдадим нашу куропатку! — закричали они звонко и нестройно.

— А если мы дадим за неё выкуп? — спросил задорно Гюндюз, младший брат жениха.

— Что, девушки, — обратилась к подругам самая бойкая, — не отдать ли им нашу куропатку, не получить ли взамен выкуп?!

— Большой выкуп!

— Великий выкуп!.. — загалдели весело девицы.

— Дадим им большой великий выкуп? — зычно крикнул юношам Гюндюз.

— Дадим!

— Нет, не дадим!.. — нестройно отозвались из процессии жениха.

— А какой же выкуп вы хотите? — спросил Гюндюз.

— Орехи!

— Конийские серьги, сходные с косточками сливовыми, серебряные!

— Браслеты!..

Гюндюз сделал знак взмахом руки. Принесли мешок, заранее приготовленный. Высыпали на землю перед дружиной девичьей орехи и украшения, приговаривая:

— Пусть жизнь молодых будет сладкой и красивой!

Девицы кинулись подбирать и кричали наперебой:

— Пусть жизнь молодых сверкает, как серебро!..

А в юрте невесты тем временем мать жениха говорила по обычаю:

— Не бойся меня, моя невестка! Я пришла посмотреть, хорошо ли ты снаряжена! Не бойся, не прячься! Это не гром гремит, не молния сверкает с неба; это я, твоя свекровь, иду смотреть на тебя!..

Девушки, окружившие Мальхун, расступились. Мальхун сидела высоко, на трёх кожаных подушках, положенных одна на другую.

— Ты — красавица, моя невестка. И наряжена ты хорошо! Согласна ли ты пожить в моём становище?

Мальхун отвечала, также по обычаю, потупившись и краснея лицом:

— Если ты поднесёшь мне в левую мою руку айран, я, быть может, и соглашусь!

— А я никому и ничего не подаю в левую руку! — отвечала мать Османа, как полагалось.

— Ладно! Приму айран в правую руку! — согласилась невеста.

Мать Османа подала ей айран в серебряной чаше. Все смотрели, как Мальхун поднесла чашу к губам и пила. Но вот чаша опустела, невеста выпила всё, до капли. Свекровь приблизилась, обняла её порывисто, затем накинула на голову ей красное свадебное покрывало — дувак:

— Появись для моего сына из этого дувака такая же прекрасная, как солнце появляется прекрасное из прекрасной утренней зари!.. — громко произнесла свекровь…

— Мы ведём к вам нашу куропатку! Мы поймали её в сеть! — закричали девушки снаружи.

Невеста, закрытая с головой дуваком, показалась.

— Наше солнце восходит! — закричали девушки. — Наше солнце восходит и несёт на землю подарки!..

И девушки вынесли содержимое бохчи, которую увязала с собой Мальхун. На плечи самым ближним спутникам жениха накинули шёлковые, разных цветов, халаты, с воротниками и без воротников, расшитые золотыми и серебряными нитями…

Торжественно, под клики радостные приветственные, повели невесту в юрту жениха. Процессия девушек шла впереди. Следом двигалась процессия юношей, окружавших Османа, ехавшего верхом на коне, прекрасно украшенном…

В юрте ждал имам, а также и Тундар ждал их, исполнявший роль отца невесты. На низком деревянном резном столе расстелили белую скатерть. На скатерть поставлено было красивое бронзовое зеркало, а по обеим сторонам от зеркала зажжены были в подсвечниках восковые свечи, одна — во имя жениха, другая — во имя невесты. Мать Османа расстегнула на верхней одежде Мальхун все застёжки и развязала все завязки, чтобы жизнь молодой жены протекала легко, словно речная вода гладкая по равнине ровной… Мальхун приблизила к зеркалу лицо и смотрела неотрывно, как положено было, опять же по обычаю… Сначала она видела в поверхности гладкой и золотистой одну лишь себя, свои большие глаза, смотревшие встревоженно, радостно, отчаянно… Но вот посадили жениха, по обычаю, опять же и опять же! Посадили его так, чтобы невеста могла видеть в зеркале и его лицо… И она увидела, что и он смотрит большими глазами; глаза эти были куда темнее её глаз, совсем чёрные, и глядели так же, как и её глаза, — встревоженно, радостно, отчаянно…

На скатерть положили молитвенный коврик и Коран, лепёшку, поставили чашку, наполненную сладким айраном, белый сыр, орехи и дорогое конийское лакомство — сахар — две головки, жёлтые зернистые, твёрдые…

— Какой махр — обеспечение — даёшь ты своей жене? — спросил жениха имам.

Осман уже обговорил этот махр с Эртугрулом.

— Даю для неё такую-то и такую-то часть моего имущества, из того, которое у меня есть и которое случится мне ещё нажить!..

Женщины и мужчины, собравшиеся в юрте как свидетели заключения брачного договора и бракосочетания, переглянулись, потому что жених показал щедрость большую!

Одна из женщин взяла со скатерти сахар и принялась тереть друг о дружку головки сахарные. Она подняла руки с головками сахарными над головой невесты. Лёгкое скрежетанье сопровождало заключение брачного договора…

Имам начал чтение хутбы. Как полагалось при заключении брачного договора, читал он суру «Человек»:

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

Разве пришёл над человеком срок времени, когда он не был вещью поминаемой. Мы ведь создали человека из капли, смеси, испытывая его, и сделали его слышащим, видящим. Мы ведь повели его по пути либо благородным, либо неверным. Мы ведь приготовили для неверных цепи, узы и огонь. Ведь праведники пьют из сосуда, смесь в котором с кафуром — белой камфарой душистой, с источником, откуда пьют рабы Божии, заставляя литься его течением. Они исполняют обеты и боятся дня, зло которого разлетается. Они кормят едой, несмотря на любовь к ней, бедняка, сироту и пленника: «Мы ведь кормим вас ради лика Божия; не желаем от вас ни воздаяния, ни благодарности! Мы ведь боимся от нашего Господа дня мрачного, грозного». И Аллах избавил их от зла этого дня и дал встретить им блеск и радость. И вознаградил их за то, что они вытерпели, садом и шёлком. Лежа там на седалищах, не увидят они там солнца и мороза. Близка над ними тень их, и снижены плоды их низко. И будут обходить их с сосудами из серебра и кубками хрусталя — хрусталя серебряного, который размеряли они мерой. Будут поить там чашей, смесь в которой с инбирём — источником там, который называется салсабилем. И обходят их отроки вечные, — когда увидишь их, сочтёшь за рассыпанный жемчуг. И когда увидишь, там увидишь благодать и великую власть. На них одеяния зелёные из сундуса и парчи, и украшены они ожерельями из серебра, и напоил их Господь их напитком чистым. Поистине, это для вас награда, и усердие ваше отблагодарено! Поистине, Мы низвели тебе Коран ниспосланием. Терпи же до решения Господа твоего и не повинуйся из них грешнику или неверному! И поминай имя Господа твоего утром, и вечером, и ночью; поклоняйся Ему и восхваляй Его долгой ночью! Ведь эти любят проходящую и оставляют за собой день тяжёлый. Мы сотворили их и укрепили их целость, а если пожелаем, заменим подобными им. Это — поистине, напоминание, и кто пожелает, избирает к своему Господу путь. Но не пожелаете вы, если не пожелает Аллах, — поистине, Аллах — мудрый, знающий! Вводит Он, кого пожелает, в Свою милость, а обидчикам приготовил Он наказание мучительное[245].

Когда имам завершил чтение суры, одна из женщин проговорила заговор:

— Пусть язык свекрови будет мягким, как мех ягнёнка, лёгким, как шерстинка-пушинка, сладким, как мёд!..

И три раза подряд произнесли эти слова…

А покамест имам читал суру, а после говорился заговор, один из свидетелей-мужчин открывал и закрывал сундучный замок, нарочно снятый с большого сундука. Когда стихли слова заговора, мужчина щёлкнул замком, закрыв его, и сказал, обращаясь к жениху:

— Только в брачную ночь откроется этот замок! И не знай иной женщины, кроме той, что будет дана тебе по закону, данному Аллахом!..

Имам спросил жениха, а затем невесту, согласны ли они на заключение брака. И оба дали согласие. Затем Осман объявил своему дяде Тундару, ставшему векилом, замещавшему отца невесты, сколько даёт за неё выкупа. Выкуп хороший был. Никакой отец не отказался бы от такого выкупа за свою дочь!..

Имам вышел из юрты и вскинул над головой руки, соединив пальцы. Это означало, что брак заключён. Трубы грянули громчайше… Молодых вывели к народу и повели на луг. А там уже всё было приготовлено для пиршества. Молодого мужа усадили среди мужчин, а молодую жену — среди женщин. Застучали в бубны, заиграли на флейтах. Юноши пошли плясать, переступая легко ногами, изгибая руки, то отводя их назад, то поднимая изогнутые вперёд. Отец Эртугрул вышел к ним и плясал, переступая медленно и держа обеими руками на уровне груди шёлковый красный кушак…

Затем мужчина и женщина пропели по обычаю Спор Зимы и Лета; это пение должно было означать, что молодые преодолеют все невзгоды жизни и будут жить счастливо!..

Женщина, изображавшая Зиму, начала:

Зима с Летом сражались, смотрели друг на друга враждебными глазами, они сблизились, чтобы схватиться, они собирались друг друга победить. Мужчина, изображавший Лето, отвечал: Лето с Зимой сошлись для битвы, натянули луки доблести. Заняв места друг против друга, они сражались. Они стоят друг против друга, собираясь пускать стрелы.

Проговорив этот зачин, Зима и Лето встали друг против друга, и покамест говорили дальнейшее, подымали то и дело руки друг к другу, как бы изображая знаками поединок битвенный…

Зима сказала:

Зима шепчет Лету: «У меня молодец и конь его крепнут, и болезни уменьшаются, а также укрепляется плоть. Весь этот снег выпадает зимой, благодаря ему растут травы, злые враги при мне стихают, они начинают шевелиться, когда приходишь ты. С тобой появляются скорпионы, мухи, комары, змеи. Тысячи их, свои жала и хвосты подняв, бегают».

Лето отвечал Зиме:

«Пришёл холод и всё кругом охватил, — отвечает Лето, — он завидовал благодатному Лету. Снег, падая, стремился покрыть весь мир. Скапливаются грязь и глина. Бедные и убогие съёживаются от холода, их пальцы трескаются и лишь от огня шевелятся. Задув, налетел ветер, совершенно похожий на буран. Стуча зубами, народ укрылся в жилища. Чёрная туча издаёт гром».

Затем Лето описал радости, приносимые им людям:

Снег и лёд — всё растаяло, потекли воды с гор, поднялись серые тучи, они колышутся, как челны морских людей. Множество цветов выстроилось рядами, они распустились из бутонов. Долго лежа под землёй, они мучались, поднимаясь из земли, они расцветают. Совсем взбудоражились куланы, архары и сайгаки склонились к летовке, Они скачут, выстроившись рядами. Бараны и козлы отделились от самок. Дойное стадо соединилось, потекло всё молоко, козлята и ягнята смешиваются с матками. Летом лошади выгуливаются, поедают траву и от этого тучнеют. Вожди своих родов садятся на сытых коней. Кони, радуясь, кусают друг друга.

И Лето заключил:

От тебя, Зима, бежит щегол, у меня же находит покой ласточка, сладко поёт соловей, самцы и самки встречаются!..[246]

После песен, плясок многих, после вкусной обильной еды настало время соединить молодых в приготовленной для них юрте. И первым туда ввели жениха. А невесту вновь привели в отведённую ей юрту, где старые женщины становища наставляли её, как ей нужно вести себя с молодым мужем. Это были положенные тайные наставления…

Отвели молодую жену к молодому мужу. Было приготовлено брачное ложе в юрте, хорошая пышная постель. Приготовлены были также и тазы и кувшины и вода для омовения, вечернего и утреннего. Осман сидел, ещё не сняв одежду. Мальхун кротко вошла. Он встал к ней навстречу и снял с неё покрывало. Оба не произносили ни слова, как полагалось по обычаям старинным. Мальхун засучила рукава красного шёлкового платья, налила воду из кувшина в таз; Осман снял сапоги и чулки плотные, отороченные мехом, и поставил ноги в воду. Мальхун наклонилась и принялась с бережностью омывать ноги мужа водою чистой…

Когда она закончила это положенное омовение, она вытерла мокрые ноги Османа особливым платом — пешкиром. Это были крепкие сильные ноги. Затем она взяла таз обеими руками и отнесла его к выходу-входу, поставила таз на ковёр, откинула полог, снова подняла таз и выплеснула воду наружу… А когда она воротилась, Осман стоял подле брачного ложа. Она поставила в сторону пустой таз. И затем она приблизилась к Осману, молчащая, рукава её платья были засучены, а глаза потуплены. И Осман поднёс ей подарки, потому что после того, как молодая омыла мужу ноги, он должен поднести ей подарки. Осман поднёс Мальхун подарки, заранее приготовленные; положил в ладони её рук, протянутых к нему, мерджан — оправленные в золото кораллы в ожерелье, а также шёлковое нижнее платье, из мягкого тонкого шелка, цвета зайтинли — оливкового. Эти подарки Мальхун бережно хранила всю свою жизнь…

Теперь положенные обряды были совершены. Осман видел, что его молодая жена не в силах сдержать дрожь всего тела. Она стояла против него, на расстоянии в несколько шагов. А рядом разложено было брачное ложе… И Мальхун поклонилась медленно и принялась освобождать своё молодое крепкое живое тело от свадебного наряда. Осман смотрел на неё. Она сняла с себя всё и надела через голову подаренное мужем платье. Она присела на приготовленное ложе, приподняла ноги, прикрытые платьем, и легла.

Осман разделся до сорочки нижней и нижних тонких шатанов. Затем совершил положенное омовение и молитву, прочитав суру «Могущество»:

Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Поистине, Мы ниспослали его в ночь могущества! А что даст тебе знать, что такое ночь могущества? Ночь могущества лучше тысячи месяцев. Нисходят ангелы и дух в неё с дозволения Господа их для всяких повелений. Она — мир до восхода зари![247]

И завершив молитву, Осман поднялся и приблизился к ложу и лёг. Он был силён и ласков, и никакая женщина не пожелала бы себе лучшего супруга. Он же узнал Мальхун, которая была чиста и достойна его…

Наутро Осман вышел из юрты и старые женщины становища во главе с его матерью подошли к нему. Тогда Осман показал им ночную одежду молодой и они увидели верные знаки алые чистоты Мальхун. Затем Осман вновь скрылся в юрте брачной, а его мать повернулась к людям ожидавшим и взмахнула обеими руками. Все поняли, что невеста была чиста. И тотчас вступили в воздухе над лугом бубны и трубы. И юноши и девушки становища, встав рядами друг против друга, заплясали с весёлостью яростной. Юноши высоко вскидывади ноги, а девушки — каждая — кружились кругом себя, вздувая цветные яркие платья…

Пиршество и пляски, прерванные ночью, возобновились сызнова, с весёлостью ещё сильнейшей!..

Мать Османа прислала в юрту с одной из своих ближних женщин одежду, положенную молодой жене, — белый убор на голову, семь рядов ожерелий серебряных с коралловыми подвесками, серебряные колечки на пальцы, широкое платье из шелка розового светлого, шёлковый лиловый халат, расшитый золотыми нитями и опушённый мехом лисицы…

Две женщины принесли в юрту угощение для молодых супругов — густую похлёбку из мяса ягнёнка, сладкий айран в серебряных чашах, белые лепёшки…

Три дня Осман и Мальхун провели вместе. И они любили друг друга всё более и более, и всё более и более они свыкались друг с другом…

На второй и на третий день мать Османа прислала невестке, как полагалось по обычаю, две белые накидки, сделанные из шерсти белой верблюдицы…

Осман ласкал молодую жену, и она отвечала ему ласками, подсказанными ей сердцем её. Теперь он говорил с ней много и говорил искренне и ласково. Беседу — мухабет — повёл он с нею.

— Потерпи, — говорил он ей. — Потерпи ещё немного, ты не будешь всегда жить в юрте. Я не заставлю тебя менять твои привычки девушки оседлого народа на привычки и навыки кочевницы. Ради тебя я и сам готов переселиться под крышу, под кровлю дома. Потерпи! Ты получишь хороший дом! И этот новый дом будет куда лучше того дома, в котором ты провела прежние годы своей жизни… Ты не полагай меня кочевником невежественным, не думай, будто я ничего не видал, кроме пастбищ и стад. Я видел в Конье дворцы с башнями и куполами, с кровлями округлыми и треугольными, с красивыми арками, воротами, и окружённые стенами с бойницами. Я видел такие высокие башни, что было мне дивно, как могли человеческие руки выстроить подобное! Я видел высокие дома, на плоских кровлях которых сидели люди, угощались вечерней летней порой, играли и пели… Я видел училище богословов — медресе, и стены его, уходящие вверх, сплошь покрыты каменными белыми узорами…

— Я хотела бы жить в хорошем теплом доме, где стены излучали бы весёлое тепло и радость, где я встречала бы тебя радостно… И чтобы в нём были два этажа, и деревянные лестницы, и хорошие долапы…[248]

Произнося свои слова, она улыбалась. Осман же слушал её тихий нежный голос в умилении…

* * *

Спустя три дня Осман распрощался с Мальхун, потому что должен был возвращаться в мир для совершения мужских дел. Она осталась ждать его с покорностью.

Гонец в Эски Шехир уже прибыл и принёс весть, что сын наместника в Эски Шехире будет ждать Османа в условленном месте и они отправятся на охоту. Время ещё оставалось. И ведь по приказанию Османа уже отвезли в Итбурну агарлык — выкуп за невесту. На этот агарлык пошло много золотых монет из сундуков Эртугрула. Посланные отправились и вернулись. И вместе с ними приехал отец Мальхун. Но он вовсе не был огорчён, не желал взять к себе свою дочь.

— Вижу я, — сказал он зятю, — что не простой ты человек! Лучшего зятя я бы не сыскал себе!..

— Ты правильно говоришь, — отозвался отец Эртугрул. — И мы видим, что ты хороший человек. А наш род — семселе — знаемый во многих краях. И дочь твоя получила в подарок многие драгоценные украшения — джеваир. Мы не намереваемся держать её в чёрном теле…

Отец Мальхун отвечал с достоинством:

— Я тоже привёз дары для новых моих родичей! — И он поднёс зятю и отцу зятя новые кафтаны; зятю — красный шерстяной, а отцу зятя — зелёный — из крашеной овчины. А матери зятя привёз отец Мальхун верхнюю одежду из ткани, называемой джанфез — тафта.

— Я не так богат и не так знатен, как вы, — сказал отец Мальхун. — Прежде я был подданным болгарского царя Ивана Асена. Греки нападали на его владения. Этих греческих владетелей земли никто бы не мог окоротить! Разорили скромное владение моего отца. Вот тогда-то я вместе с женой своей и принял правую веру. В Итбурну я хорошо живу. Жаль только мне, что умерла моя жена. А дочь у меня одна. И вижу, что она будет жить счастливо!..

Осман слушал эти речи своего тестя, а затем спросил, знают ли в Итбурну о похищении Мальхун. Осман старался не показать своей тревоги.

— Нет, — отвечал отец Мальхун. — Нет, никто в Итбурну не знает. Я никому ничего не сказал. Когда Мальхун исчезла, я было встревожился, но потом догадался, что её увёз ты, сын Эртугрула!.. Худо было, что все видели твоих посланных. Но я и тут нашёл выход. Я предложил им ехать вперёд, а сам ещё оставался в селении. Я пошёл на площадь перед мечетью и сказал всем, что приезжали сваты от тебя, но я отказал! И затем я сказал всем, что поеду по делам в Эски Шехир. Все подумали, что я хочу рассказать сыну наместника в Эски Шехире о твоём сватовстве и о моём отказе…

— Всё складывается удачно! — воскликнул Осман. И он попросил отца Мальхун, чтобы тот не медля отправился в Эски Шехир…

— Пусть в Эски Шехире ни о чём не подозревают! Поезжай! И проси, чтобы тебе позволили говорить с самим наместником. Скажи, что ты боишься отдать мне свою дочь, потому что боишься, как бы из-за этого не вспыхнула война!..

Отец Мальхун поехал в Итбурну, а сам Осман отправился на охоту, встретившись в условленном месте с сыном эскишехирского наместника, вероломным своим приятелем.

Несколько дней они провели в охотничьих выездах с ловчими птицами. Затем оба охотника, сопровождаемые — каждый — своими спутниками и свитой, разъехались.

Но Осман не вернулся в становище, а помчался в Инёню… А в Эски Шехире вероломный приятель Османа застал посланного от шейха Эдебали.

Посланный передал послание написанное, в котором шейх говорил, что несомненно Мальхун увезена Османом и отец её знает об этом… Но отец Мальхун уже вернулся из Эски Шехира в Итбурну. Шейх меж тем размышлял, как поступить. Он имел в Итбурну большую власть и мог бы приказать заключить отца Мальхун под стражу. Но он этого не сделал, а принял вид, будто ничего не случилось. Он уже предугадывал силу Османа.

Сын наместника в Эски Шехире убеждал своего отца, внушая ему, что Осман хочет захватить власть.

— Ты не думай, отец, будто всё дело в похищении девушки! Дело в том, что Осман похитил девушку из твоих владений. Он пренебрегает нами, он не просит у нас позволения ни на что! Кто он? Он и его отец — независимые правители внутри наших владений? Что это значит? Они этим не удовольствуются, поверь! Как ты не видишь, что они уже давно перестали быть ничтожными кочевниками! В Конью Осман ездил со своим посольством, во главе его, как настоящий правитель!.. Надо положить этому конец!..

И вот наместники в Эски Шехире и в Инёню решили объединить свои войска и напасть на становище кочевников.

Эртугрул не мог знать об этом. Но гонец Османа принёс плохую весть. И тотчас Эртугрул начал отдавать приказы. Составили повозки стенами; часть мужчин и юношей становища осталась и готовилась к бою. Остальные надели джуббы — кольчуги с длинными боковыми разрезами — и помчались к Осману.

— Будьте Осману хорошими акынджилер![249] — напутствовал всадников Эртугрул.

Мать Османа послала его прежнюю кормилицу и воспитательницу в юрту, где оставалась Мальхун, его молодая жена.

— Ей, должно быть, не по себе в одиночестве, — говорила свекровь. — Да и боюсь я, как бы наши женщины не принялись упрекать её!

— Да ведь она-то и есть настоящая причина войны, а все видят, что война вот-вот разгорится! — сказала кормилица.

— Ты ничего не понимаешь! — рассердилась мать Османа. — Эта война всё равно должна была разгореться! Осману суждено сделаться полновластным правителем, а не каким-то наместником, подвластным монгольским прихвостням!.. А когда я говорю о женщинах нашего становища, ты знаешь, о ком я говорю!.. Поэтому ступай и проси почтительно мою невестку прийти в юрту ко мне!.. И если она и вправду умна, а она показалась мне умной, то она послушается и придёт!..

Мальхун сидела в свадебной юрте одна. Две приставленные к ней матерью Османа девушки-служанки попросили позволения отлучиться к своим родителям, и она отпустила их. Увидев полнотелую простую женщину, Мальхун не знала, что и думать. Но и та сразу увидела смятение Мальхун и заговорила быстро:

— Сладкая моя! Не тревожься. Я не принесла дурные вести. Твоя свекровь просит тебя прийти к ней в юрту…

Мальхун тотчас же поднялась, закуталась в покрывало и пошла вместе с посланной в юрту свекрови.

Мать Османа обрадовались, когда полог приподнялся и невестка молодая вступила в её юрту. Угощение уже было поставлено. Мать Османа выслала всех и осталась наедине с невесткой. Она усадила её рядом с собой и обняла её ласково.

— Дочь моя, ничего и никого не бойся, не опасайся! Когда твой супруг, мой сын, отъезжает по своим мужским делам, ты остаёшься под крылом моей защиты. Я — твоя свекровь, твоя вторая мать, я за тебя в ответе перед моим сыном. И в обиду я тебя никому не дам!..

Мальхун выслушала эти слова свекрови и поцеловала с почтением тыльную сторону ладони её правой руки:

— Госпожа! Благодарю тебя за твою доброту. Я давно лишилась матери. Ты сказала, что теперь ты — моя вторая мать. Будь же отныне для меня единственной матерью.

Мальхун говорила искренне; она сразу почувствовала искреннюю приязнь к матери Османа. «Какое-то горе переживает эта женщина, — думала Мальхун, — какое-то неизбывное горе!..»

И во всё время, покамест не было Османа, Мальхун оставалась в юрте свекрови. Они вместе разбирали приданое Мальхун — чеиз, — которое прибыло на повозке вскоре после отъезда отца Мальхун из Эски Шехира. Мать Османа подарила Мальхун много красивых материй, платьев и украшений. Мальхун показала свекрови, как шить на гергефе. И много они беседовали. Свекровь рассказала Мальхун о страшном горе — о смерти своих малолетних дочерей, сестёр Османа…

— Я — мать, я хотела спасти их любой ценой! Да, я искала помощи в обрядах многобожия, в язычестве, но разве не должна мать пойти на всё, лишь бы спасти своих детей? И ты не принимай меня за какую-то властительницу здешних мест, которая правит полновластно об руку со своим мужем-правителем! Супруг мой Эртугрул охладел ко мне. Я не знаю, что тому причиной! Я могла бы утешать себя и говорить себе, что причина этого охлаждения — моё обращение к обрядам многобожия; но не будут ли подобные утешения ложью? Не проще ли мне думать, что он просто-напросто разлюбил меня?! У него есть другие жены, они родили ему двух сыновей, братьев моему Осману… Сару Яты и Гюндюз преданы искренне брату. Но я боялась, что их матери станут настраивать исподтишка женщин становища против тебя…

— Я обретаюсь под крылом твоей защиты, матушка, да я и сама также могу постоять за себя! Это с тобой я добра и кротка, и мягка, словно розовый лепесток! Для тех, кто захочет обидеть меня, я буду колючей веткой, усаженной острыми шипами!..

Мать Османа рассмеялась, затем снова посерьёзнела:

— Ох, дочка! Пусть Аллах не допустит, чтобы ты узнала, каково это — не только делить любовь мужа с другими его жёнами, но и совсем лишиться его любви! Ох, каково это — проводить одинокие ночи, метаться на постели одинокой, кусать пальцы в отчаянии безысходном… Ведь это я была первой, кого полюбил Эртугрул! Мне первой сказал он любовные слова! Как я гордилась его красотой и силой, когда он был молод! Как мне было больно видеть его, когда он уже оставил меня! Как мучается моя душа теперь, когда он день ото дня стареет и я вижу, как слабеет его телесная сила! Но душа его крепка! Ты видела, как он приготовил становище к отпору врагам! Нас голыми руками не возьмёшь! Надобно будет, за оружие возьмутся и наши девушки, и женщины наши!..

Мальхун смотрела на свою свекровь; прежде Мальхун не встречала кочевниц…

— Если в становище все женщины и девушки так же смелы, как ты, матушка…

— Вы, жены и дочери насельников селений и городов, привыкли жить в каменных жилищах, не показывать своих лиц, не делать тяжёлую работу. Мы, кочевницы, иные совсем! Мы с детства привыкаем трудиться и воевать рядом с мужьями и братьями, наши отцы не держат нас взаперти. Да и жилища наши — лёгкие, не сходны с городскими домами-крепостями!..

— А ты не хотела бы, матушка, пожить в подобном доме? — осторожно спросила Мальхун, помня о своих мечтах о хорошем доме для Османа и для себя.

— Нет! — резко отвечала кочевница. Но тотчас лицо её приняло выражение озабоченности; — Отчего ты меня, милая невестка, спрашиваешь о каменном доме? Или тебе настолько тяжела жизнь в юрте?

— Нет, — смутилась Мальхун, — жизнь в твоей юрте мне вовсе не тяжела. Здесь хорошо дышится, прежде мне не дышалось так вольно…

— Ты правду мне говоришь? — спросила сурово мать Османа.

— Я не лгу тебе, матушка. Но я и не могу скрыть от тебя мои желания. Хотелось бы мне, чтобы я могла встречать моего супруга, твоего сына, не только в юрте, но и в каменном жилище, убранном, как убирают дома в городе…

Мать Османа махнула рукой:

— Я знаю, когда-нибудь мой сын переберётся на житье в большой дом, достойный правителя. Но от меня ты не жди такого переселения! Я в юрте родилась и умру в юрте, как бабки мои и прабабки!..

Так проводили время свекровь и невестка. А всадники — акынджилер — уже соединились с Османом и его спутниками. Теперь с ним был и его младший брат Гюндюз.

— Что будем делать? Что решишь? — спрашивал Гюндюз.

— Надо не допустить воинов Эски Шехира и Инёню к нашему становищу! — решил Осман.

— Дорога для них одна — через Инёню, — сказал Гюндюз. — Там они соединятся с гарнизоном крепости Ин Хисар…

— Так вот, этого не будет! — произнёс решительно Осман. — Этого не будет. Мы этого объединения не допустим!..

Гюндюз смотрел на брата недоумевающе. Гюндюз в свою жизнь видел только одну крепость — Биледжик, и она казалась ему неприступной…

— Жаль, что нет с нами нашего брата Сару Яты и сыновей нашего дяди Тундара, — размышлял вслух Осман.

— Можно послать за ними, — предложил Гюндюз.

Осман продолжал свои размышления вполголоса:

— Рисковать или не рисковать?.. Нет, буду рисковать! Гюндюз! Скачи во весь опор к нашему отцу Эртугрулу! Скажи ему, что я прошу отпустить ко мне многих всадников и моих братьев! Отец поймёт меня!.. Бери в охрану десяток храбрецов и лети!.. И спеши, очень-очень спеши! Воины Эски Шехира и Инёню не оставят нам много времени!..

Гюндюз взял себе в охрану десяток спутников, и они полетели в становище. Меж тем, Осман и его акынджи двигались к Ин Хисару…

Гюндюз и его спутники подлетели к становищу на взмыленных конях и увидели, что становище окружено повозками, как будто стеной. Дозорные увидели всадников Гюндюза и встревожились. Тотчас пропустили их. Но покамест они ехали к юрте Эртугрула, по всему становищу уже разнеслась весть об их приезде. Многие решили, что Осман и остальные акынджи погибли! Женщины с криками отчаяния кинулись к приехавшим, хватались за стремена, спрашивали с плачем о своих мужьях, братьях и сыновьях…

— Нет, нет! — отвечали спутники Гюндюза, едва переводя дыхание после быстрой скачки. — Все живы!..

Мать Османа стояла подле своей юрты, обнимая за плечи Мальхун. Обе замерли в молчании. И узнав о том, что братья, мужья и сыновья живы, женщины становища оглянулись на мать и жену Османа.

Тогда мать его отвечала с большой решимостью на невысказанные укоры:

— Хей! Бабы! Нечего пялиться на нас злыми глазами! Война должна была случиться! Ваши сыновья и братья сидят на своих задницах, будто окаменелые или прилипшие к земле нашего становища; но если бы и мой сын так же сидел и не привёз бы себе невесту из Итбурну, всё равно война не миновала бы нас! Неужели вы думаете, что тех, кто сидит, притихнув, подобно мыши, никогда не тронут?! Мышь сидела-сидела, покуда кошка гнездо её не углядела!..

Многие мужчины и женщины захохотали с одобрением в ответ на острые слова матери Османа. Тут поспешил навстречу младшему сыну Эртугрул…

— Отец! — закричал Гюндюз. — У меня нет времени на долгие разговоры… — И он передал отцу просьбу Османа…

Мать Гюндюза не выдержала. А все слышали, о чём просит Осман.

— Осман всех нас погубит! — закричала мать Гюндюза. — Воины Эски Шехира и Инёню — не то что наши акынджилер! Куда сильнее наших всадников эти войска. Они сначала сметут со своего пути наших сыновей, а потом ворвутся в становище и разорят его напрочь! И помину не останется от народа Эртугрула!..

Настроение толпы меняется быстро. Люди, только что засмеявшиеся острым словам матери Османа, теперь зароптали, поддерживая слова матери младшего сына Эртугрула. Тогда Эртугрул, прежде не злоупотреблявший суровостью, вдруг крикнул сердито:

— Молчать! Все молчите! Я ещё жив! Или вы уже не верите мне?! Или теперь бабы сделаются вашими вождями?!..

Все примолкли. И в общем молчании Эртугрул отдал приказ сыновьям и племянникам быстро, как возможно быстрее, собраться и собрать многих всадников…

И это было всё сделано мгновенно. И вскоре всадники уже мчались, летели в Инёню…

Они нагнали всадников Османа и соединились с ними…

— Лошадей поменяли? — спросил Осман брата. Тот отвечал, что успели поменять.

— Спешить надо, спешить! — подгонял всех Осман. Он жалел о том, что и всадники, остававшиеся с ним, не могут пересесть на свежих лошадей…

Осман старался теперь не думать, не размышлять. Он уже принял решение и теперь не нужно было размышлять… Он понимал, что если примется размышлять, то непременно засомневается, а то и просто-напросто ужаснётся этому своему решению, принятому уже твёрдо!.. Никогда прежде ему не случалось брать крепость!.. Да он ещё и в битвах не был опытен! Разве приходилось ему участвовать в битвах?.. И вот так, не обладая никаким опытом, идти на риск, брать крепость?..

Но Осман запретил себе размышлять. Запретил он себе и вспоминать о Мальхун!..

В сравнении с другими крепостями Малой Азии и Балканского полуострова Ин Хисар — укрепление совсем не такое большое, совсем не такое крепкое. Но прежде Осман и его сподвижники никогда не штурмовали крепостей!..

— У нас нет выхода, нет пути назад! — кричал Осман. — Если мы не возьмём Ин Хисар, наше становище погибнет. И мы погибнем! И не думайте, что во всём этом виновен я, не полагайте меня человеком, который потворствует своим прихотям!.. Рано или поздно попытались бы уничтожить нас!.. Так не дадим же совершить это!..

Ни Осман, ни его братья прежде никогда не видели, как берут крепости; не знали, что такое таран, какие бывают стенобитные устройства, как нужно взбираться на стены по лестницам верёвочным…

Осман даже не стал предупреждать людей в крепости. У него не было на это времени!..

— Сразу наскакивайте и кидайтесь в ворота! — приказывал Осман. — Ни о чём не думайте! Сейчас мы узнаем, кто из нас храбрец, а кто из нас — трус!.. Оскальте зубы, орите во всё горло! Нам нужно застать людей в крепости врасплох. Летите, как ветер зимний страшный. Не жалейте никого! Нет у нас времени на жалость!.. Вперёд!..

Чернокосые всадники лавиной вопящей обрушились на ворота крепости Ин Хисар. Не останавливались, будто видели перед собой не ворота, запертые наспех, а путь раскрытый! Резко вышибли створки ворот деревянных ножнами и рукоятями мечей и сабель многих… Удары частили, будто крупный град повалил с неба… Начали было стрелять из луков со стен крепости, но успели убить и ранить немногих. Акынджилер Османовы уже ворвались верхами в крепость и помчались по улочкам и закоулкам, рубя всех, кто попадался им навстречу… Сплошной стон стоял кругом. Бежали прочь не только женщины и дети, но и мужчины, сознавая, что сопротивление бесполезно…

Однако всё же многие из воинов крепости сопротивлялись, бились с всадниками, стремились стащить их с коней. Сопротивление и гибель друзей-сподвижников ожесточали людей Османа вконец. Злобно оскаливая зубы, они с размаха рубили встречных надвое, сносили головы с плеч; на скаку резко наклонялись с седел, выхватывали детей кричащих из рук матерей и били о стены и выступы домов…

Трупы загромоздили улицы узкие… Воины Османа мыслили просто. Быть может, им недоставало логики, но, впрочем, возможно было полагать, что они, напротив, имеют свою логику, отличную от логики иных… Воины Османа даже и не задумывались о том, что первыми напали на эту крепость; не задумывались также и о том, что жители крепости имеют право сопротивляться! Воины Османа просто полагали жителей крепости Ин Хисар своими врагами и полагали себя в полном праве убивать их…

Запах крови заполонил густотой грязной и уже загнивающей воздух. Осман, уже спешившийся, припомнил невольно детство, как мать держала его перед собой на седле… Убитые лошади… Запах крови… А-а!.. То были плохие лошади! Кто бы стал забивать хороших?! Запах крови… Да ведь это оно и есть — жизнью пахнет!..

Осман не обращал внимания на трупы. Времени мало было. Только крикнул:

— Хей, парни! Наша война только ещё началась. Кто думает, будто всё уже кончилось, будто возможно теперь набить сумы добром, вытащенным из домов, завалить баб молодых и девок, и после жрать и пить, сколько влезет, кто вот так думает, тот сам без головы останется! Я ему башку снесу… Укрепляйте ворота живо!.. Времени для отдыха будет мало…

— Когда подойдут войска Эски Шехира и Инёню, мы будем удерживать Ин Хисар? — спросил Гюндюз. Рука его была обвязана повыше локтя окровавленной тряпкой.

— Болит? Тяжёлая рана? — спрашивал Осман.

— Нет, — отвечал младший брат. — Вытерплю!..

— Нет, мы не будем удерживать крепость, — сказал Осман. Он не стал тратить дорогое время на то, чтобы тревожиться о лёгкой ране младшего брата…

Невольно Осман вспомнил Султана Веледа… Как всё бывало в жизни запутанно, странно… Видения, предсказания, рассуждения… А теперь всё до того просто!.. И, должно быть, вот этот простой и отчаянный захват крепости, маленькой крепости, далеко от больших стольных городов, от Коньи, от Истанбула неверных; и, быть может, вот этот захват и есть начало, и есть первый шаг для зидания, сотворения будущей, грядущей великой державы… Но не надо было думать о грядущем, о дальнем! Надо было заниматься только самым близким, только простым… Осман приказал подсчитать потери. В отрядах было убито на удивление мало людей! Они захватили крепость! Впервые в жизни своей взяли, захватили крепость! Прежде никогда не захватывали. Биледжик, или укреплённые стены Коньи — это прежде было нечто совсем чужое, чуждое. От этого чуждого надо было им, кочевникам, уходить подальше. У них была, велась совсем своя жизнь. И ничего им было не нужно. И вот закончилось одно время — и явилось время другое. Верно говорил отец Эртугрул!.. Осман огляделся по сторонам. Сквозь всё это простое зрелище — громождение трупов, кровь, разверстые — разнообразной красноты и раскрытой мясистости — человеческие внутренности, разбитые головы с открывшимся мозгом серым, выбитые двери и ворота домов, разбросанное имущество, порванное, переломанное, с кровавыми следами, — сквозь всю эту простоту Осман увидел радостное величие!.. И вскинул руки к небу, закинул голову, тряхнул косами, закричал, показав большие белые зубы:

— Мы взяли крепость!..

И все тотчас ощутили, восприняли восторг своего вождя и завопили, закричали, вскидывая кверху руки, кидая меховые и войлочные шапки к небу, закричали, поддерживая голосами громкими возглас вождя, закричали:

— Мы взяли крепость!.. Мы!..

И Осман — чутьём, внезапно развившимся, — мгновенно почти сменил — одно за другим — несколько настроений. И всё это видели и восприняли. И он чуял верно, что все его люди воспринимают его настроения, принимают их смену… Восторг сменился возвращением с небес на землю, почти шутливой быстрой весёлостью, дружеской насмешкой над своими… И далее — быстро — после разрядки, которую эта весёлость, насмешливо-дружелюбная, дала; и — быстро — новое, следующее — тон деловой, но и ободряющий…

— Пленные-то где?..

Оказалось, что и пленных-то не сумели толком взять, без привычки! По большей части воинов гарнизона всё же перебили. Других связали всё же. Но в суматохе немало воинов Ин Хисара успело ускользнуть, бежать…

— Эх! — досадовал Осман. — Теперь у нас ещё меньше времени, чем думалось мне! Эти подымут тревогу, валом повалят сюда… Сметут нас, будто кучу шерсти овечьей нечёсаной…

Все знали, что может произойти дальше! Дорога на становище откроется и — конец!..

— Нет, нет, — говорил Осман, — крепость оборонять не будем! Не наше это дело!.. Мы пока что и не знаем, как удерживают крепости. Гюндюз, возьми свою десятку верных и подымись на стену. Увидишь — идут, кричи нам!.. Сару Яты! Когда я скомандую вылетать из крепости, ты останешься здесь…

Осман и Сару Яты быстро отобрали воинов, которые должны были остаться в крепости…

— А после? — спросил Сару Яты. Ему и в голову не приходило не подчиниться приказаниям брата…

— После… — Осман вновь поразился простоте происшедшего! — После того, как я разобью войска Эски Шехира и Инёню, я вернусь сюда, в Ин Хисар. Я буду жить здесь. А ты и Гюндюз, вы будете под началом нашего отца кочевать по-прежнему… Эрмени, Доманич, Сугют — наши издавна края… А здесь, в Ин Хисаре, будет наша крепость, наша первая крепость…

Дозорные закричали в несколько голосов со стены:

— Видать! Далеко ещё, но уже видать!..

Осман встревожился. Он не знал, как быть. Ему вдруг пришло в голову, что он ведь не знает, что приказать своим людям. Войско ещё далеко. Может быть, его люди покамест должны отдохнуть? Это было бы логично и, пожалуй, правильно. Однако чутьём нутряным он сознавал, что именно теперь такое, очень правильное решение было бы как раз неправильным, самым неправильным, неверным!.. Нет, не передышка нужна его людям. Они ведь не то что султанское войско! Они — вольные акынджилер! И ему, их предводителю, не об отдыхе их надобно думать, не о передышке для них, но лишь о том, чтобы они сохранили кураж, азарт, желание биться, налетать лавой!..

— Хей! На коней! — скомандовал зычным голосом. — И быстрей, быстрей!.. Нет у нас времени!.. — И добавил про себя: «Потому что пришло наше время!». Но вслух говорить не стал эти слова. Ни к чему это — смущать своих людей странными словами. Да и что это такое — «наше время»? В этом самом «нашем времени», в нём ведь не только жить возможно, а ещё скорее помереть… «Вот порубят их сейчас — вот и будет их время!» — Осман едва удерживал смешок, так и рвавшийся на губы. Ведь и его могли порубить. Такое пришло время. И ему в этом времени было хорошо. И он знал, что и его людям, которых могут сейчас порубить, тоже хорошо в этом времени…

Вылетели всадники лавой из ворот крепости. Сару Яты смотрел, как запирают и укрепляют ворота. Часть оставленных с ним людей поставил на стражу ворот, других послал на стены. Поднялся с ними. Теперь и у него пробудилось то самое чутье, и вело его, приказывало беспогрешно, командовало…

— Луки наготове! Битва идёт — не стрелять!..

— А мы — метко! Своих не подстрелим! — крикнул один молодой удалец.

— Стрелять только тогда, когда я прикажу! — сухо и громко произнёс Сару Яты. — Будете стрелять, если к воротам прорвутся…

Сверху видно было, с высоты стен, как пошла битва… При Османе было совсем мало людей, в сравнении с тем, сколько было воинов противника. Единственное, чем они могли взять, — куражом, азартом, отчаянностью… Крик Османа летел над битвенной навалицей, будто орёл над равниной. Он выкрикивал отчаянно:

— Вперёд!.. Вперёд! Вперёд!.. — И вдруг вырывалось из глотки простое, зычное, призывное: — У-у!.. Ху-у!.. — громчайше…

Он не щадил себя; знал нутром, что не надо щадить себя! Сейчас не надо. Быть может, и надо будет когда-нибудь. А сейчас, теперь, — не надо!..

И он кричал, выкрикивал, одушевляя своих людей. И сам летел на коне, налетал, рубил размашисто. Всё его существо преобразилось в чутье обострённое до самой последней, предельной крайности. Тело его живое, ноги, руки — всё живо было чутьём. Не было мысли, одно лишь чутье одушевляло жизнь; и уклоняло, спасало от смерти, от раны. Чутье сгибало голову Османа, заставляло вдруг пускать или на миг сдерживать коня. Чутье ведало молниеносно, молниево всеми нападениями; и повинуясь беспрекословно чутью, Осман вскидывал саблю — хороший булат, ещё из отцова сундука… Кровь, множество смертей, крики боли; и это звучание гибели, звуки уничтожения человеческого тела, состава телесного, — прерывистый костный хруст, врубание в мышцы… Оружие одолевало металл доспехов. И звучание искореженного доспеха, кольчуги-джуббы, раненной, прорванной сильным клинком, сменялось тотчас единством многих звуков убиваемого, разрубаемого, ещё живого человеческого тела… И всё это была его жизнь, жизнь Османа, сына Эртугрула. Он счастлив был, он жил полной жизнью…

Движение битвенной гущи вынесло Османа верхового к самому сердцу этой битвы. И сердце это было — отчаянный воин в хорошем доспехе. И хороший франкский меч размахивался над головами противников, опускался хрусткокостяно, рубил, бил верно… Шлем, какого прежде Осман не видывал, такой был, что нельзя было никак разглядеть лицо отважного смельчака… Осман прорвался к этому всаднику, но прорвался со спины, с тыла. И потому закричал решительно:

— Хей! Ты!..

И лишь когда всадник обернулся на крик, Осман ударил!..

Звучание его удара затерялось тотчас в общем звучании битвенном… И тотчас битвенное движение понесло Османа прочь от этого всадника, прочь…

И тут огромное чутье, которым жило теперь всё существо Османа, оказалось и чутьём полководца. Он уже знал, что противники побеждены, что они бегут, отступают. И чутье сказало тотчас, мгновенным дыханием, резким дыхом, сказало, что делать!..

Предки Османа не стали бы преследовать бегущего, отступающего врага; махнули бы рукой и тронулись бы, не оглядываясь, на свои кочевья и пастбища. Но Осман теперь сделался иным, время его пришло! И он закричал призывно для своих:

— Бейте врагов, бейте! Не пускайте. Не давайте им уйти!.. Не давайте им уйти-и!..

И всем этот голос вдохнул в души воинские распахнутые радость погони, преследования, всем людям Османа, всем его акынджилер!..

Все рванули гнать бегущих. Узнали, что за восторг взахлёб, такой восторг, — рубить бегущих, отступающих. На это было неписаное право битвенное — убить, зарубить труса! А кто бежал, показал спину, тыл, тот уже сделался трусом, подставил спину, затылок взмахам, замахам сабель и мечей…

Не выдержал и Сару Яты, вылетели из ворот крепости всадники и также пустились вдогонку за убегающим противником. Вопили радостно во все глотки многие, вертели саблями, вскинув кверху руки… Погнали!..

Войска Эски Шехира и Инёню были разбиты.

Осман, Гюндюз, Сару Яты спрыгнули с коней усталых. Обнимались, хлопали друг друга по плечам, по спине… В сознании Османа мерцало смутно, прерывисто: «Сколько людей мы потеряли?.. Надо побранить Сару Яты!.. Я приказал ему оставаться в крепости…» Но всё это надо было сделать, сказать после, потом, потом… Люди, окровавленные, захмелевшие в битвенном угаре и кураже, собирались вокруг Османа, толпились… Шумели радостно…

— Осман-гази!.. — звучало многими голосами.

— Осман-гази!.. — шумело.

— Осман-гази!..

— Осман-гази!..

Зазвучали благословил Осману. И в общем многоголосье произнёс кто-то слова, созвучные душе Османа:

— Хайр-заман!.. — Счастливое время!..

Счастливое время, боевое время. Живое время!..

— Хей! Гюндюз! Ты будешь ведать разделом добычи. Никто не будет обижен и лишнего никто не получит! Всё делите. Всё наше! Крепость наша!.. Только пленников отпустим…

— Отчего их отпускать? — спросил резко Гюндюз. — Разве они — не добыча? Разве они — не наши?

Осман понял тотчас, что не следует опьяняться победой. Вот ведь только что все были едины в общей радости, все любили искренне своего предводителя, Османа… И вот всё мгновенно повисло, будто тяжёлый меч на тонком волоске… Перед внутренним взором Османа пронеслось мгновенными смутными картинами многое, что могло бы произойти… Гюндюз позволяет и даже призывает увести пленников, сделать их рабами. Осман — не позволяет. Память множества — короткая память, и благодарности от множества нечего ждать! Если Гюндюз сейчас поднимет людей против Османа, соблазнит лёгкой добычей… Поди растолкуй им, почему не следует уводить пленных!.. Отвести Гюндюза в сторону и растолковать всё ему? Решат, будто Осман подкупил младшего брата… Нет, ничего не растолковывать!..

— Добычу делить по справедливости! Пленных отпустить. Всё! Потом благодарить меня будете! А крепость не отдадим!.. Крепость наша будет!.. Гюндюз! Ведай дележом добычи. Кто будет обижен, голову тебе отрублю!..

Эти слова о том, что крепость не отдадут, и о том, что Осман готов отрубить голову родному брату, сыну своего отца, если брат не досмотрит и кто-то из акынджи будет обделён, эти слова, произнесённые уверенно, сделали своё действие. Снова раздались крики приветствий Осману.

Кинулись разбирать и делить имущество жителей Ин Хисара.

— Гюндюз! — окликнул брата Осман, и тот послушно приблизился. — Гюндюз! Я тебе самое трудное дело доверил. Не позабудь отделить хорошую часть для тех, кто теперь охраняет пленных, захваченных в битве!..

Осман приказал запереть этих пленных в одном из хороших домов.

— Я вечером разберусь с ними…

Разделу добычи Осман решил уделить время и за всем приглядеть решил сам. Когда он явился среди воинов, его появление встретили с облегчением, как появление человека, с которым не спорят, который имеет власть настоящую в своих руках. Осман успел поговорить с каждым, все споры разобрать. Осман наделил добычей и Гюндюза, и Сару Яты, и сыновей Тундара. Надо было соображать быстро. Надо было, чтобы братья, родичи не чувствовали себя обделёнными; но чтобы и акынджилер видели, как дороги Осману, как не пренебрегает он своими воинами и не пренебрежёт, даже ради своих братьев!..

Пленные были отпущены только те, которые были взяты в крепости. Захваченные в бою дожидались допроса.

Осман растолковывал Гюндюзу и Сару Яты:

— Мы покамест не настолько сильны! Ин Хисар мы непременно оставим за собой. Но придётся нам мириться с Эски Шехиром и Инёню. Они ведь не сами по себе. Они — ставленники монголов. У монголов — вся власть. А с монголами мы ещё не справимся. Не так мы ещё сильны.

— И ты думаешь, после всего, что случилось, ещё будут мириться с нами? — спросил Гюндюз.

— А если не удастся примирение, нас в пыль сотрут, — спокойно сказал Осман.

Внезапно явился посланный от акынджилер. Осман и братья Османа хорошо знали этого молодца, он был в родстве с воспитателем Османа.

— Осман-гази! — сказал акынджи, поклонившись. — По твоему приказанию добыча была поделена по справедливости. Мы ни на что не жалуемся. Никакой несправедливости не было. Но ты прости нас, мы ведь сразу не подумали об этом. Не подумали мы о том, чтобы и ты был наделён долей из добычи. И мы сами выделили для тебя долю, самую большую…

Осман вскинул невысоко руки — ладонями вперёд:

— Я вам тоже благодарен за то, что не позабыли меня! — Он засмеялся.

— Простите нас! — Акынджи снова поклонился.

— Я тебя помню, а вот имя твоё позабыл, — сказал Гюндюз.

— Его имя — Конур Алп! Хороший храбрец, — сказал Осман.

— Мы вместе с тобой, Конур Алп, и вместе со всеми воинами просим Османа Гази принять положенную ему долю! — сказал Сару Яты.

— Ладно, приму! — согласился Осман.

А после того, как ушёл Конур Алп, сказал Осман так:

— Воины у нас хорошие.

— Воины-то хороши, — Сару Яты снова повернул беседу к возможному примирению с Инёню и Эски Шехиром. — Воины-то хороши, да этими воинами нам не одолеть монголов! Твои слова, Осман!..

— Я поеду в Эски Шехир! — решил Осман.

Братья воспротивились его решению.

— Да ведь тебя там заточат в темницу! Выдадут монголам.

— Как ты поедешь? Тебя убьют там!..

— Стало быть, убьют! — бросил коротко Осман.

— Или ты надумал что? — спросил Гюндюз.

— Если тебя убьют, худо нам придётся! — сказал Сару Яты. — На том пути, куда ты нас завёл, мы пропадём без тебя…

Осман ничего ещё не надумал, но продолжать пустой разговор тоже не хотел.

— Да, я кое-что надумал. И не бойтесь, я вернусь живым! Соберите мне храбрецов для поездки. Не забудьте Конура Алпа! Пленных покамест держите взаперти, но соблюдайте их хорошо, кормите и делайте всё нужное для заживления их ран!..

Собрали всадников, и Осман Гази помчался в Эски Шехир. Но по-прежнему он не знал, как же будет действовать. На взмыленных конях прискакали в Эски Шехир. И вновь Осман почуял, как разум его будто обмер, сложил крылья, и одно лишь чутье всемогущее правило свой пир во всём существе Османовом… Будто вихрь завихрился в его сознании… Осман не думал, не предполагал, не рассчитывал… Он лишь поддался весь, всем своим существом возбуждению нервическому… Разумеется, и он имел нервы, хотя и не подозревал об этом!..

Стража у ворот пыталась задержать Османа и его всадников, но задержать Османа и Конура Алпа им не удалось. Все прочие остались при воротах, а эти двое ворвались на улицы и помчались, гикая отчаянно… Конур Алп, молодой удалец, и не спрашивал Османа ни о чём, а только следовал за ним…

Эски Шехир, недавно принявший остатки разбитого наголову войска, был обителью горя и плача. Внезапное появление буйных всадников, пусть и всего двоих, вызвало тотчас переполох. Люди, подавленные гибелью многих близких, пребывавшие в унынии, испытали при виде Османа и Конура Алпа сильный страх, и прятались поспешно в своих домах, очищая буйным всадникам путь…

Осман и верный Конур Алп ворвались на дворцовый двор. Осман даже и не соскочил, а кинулся с коня, будто опрометью в пропасть, в бездну! Конур Алп также спешился мгновенно и ухватил повод Османова коня… Пригибаясь, Осман бежал во дворец, лицо его было совершенно искажено отчаянием. Он бежал и кричал, вопил:

— Здесь, здесь я хочу умереть!.. — выкрикивал он…

Собственно, он отнюдь не намеревался умирать, но он и не притворялся, не лгал. В сущности, он просто поддавался, отдавался настроению, охватившему его возбуждению…

Он вбежал в покои наместника. Никто не задерживал бегущего буйно молодого воина. Плащ упал с его плеч, ножны, в которых был меч, ударялись о плиты пола…

— Где сын господина? — кричал Осман…

Наместник поднялся к нему, вбежавшему… Осман, споткнувшись, упал на левое колено… Обеими руками Осман оперся об пол, ударился ладонями… Поднял голову… Наместник не был стар. Осман, ещё не совсем очнувшись, всё же заметил, как бледен поднявшийся ему навстречу… Осман медленно, будто заговорённый, поднялся с пола и поклонился низко… Затем произнёс, но уже тихо, голосом хриплым:

— Я молю о прощении. Только выслушайте меня, только выслушайте, молю…

На лицо наместника возвращалась краска. «Он боится меня!» — подумал Осман с торжеством невольным. Но тотчас погнал эту нечаянную мысль прочь, сейчас не нужно было такое думать!..

Наместник повернулся к Осману спиной и спокойно поднялся на две широкие ступеньки, затем сел на подушку и снова был лицом к Осману… «Нет, не боится!..» — подумал Осман… Встал на колени перед наместником…

— Что тебе, сын Эртугрула? Что ты натворил? Я бы должен сейчас приказать, чтобы тебя заковали в цепи, и отправить тебя на расправу к Газан Хану! Сын мой сейчас сидит под замком, запер я его надёжно. Да и сам я…

— Если сюда придут монгольские войска, вам тоже не поздоровится, — тихо сказал Осман.

Наместник молчал.

— Одно дело — быть вместо монголов, а другое — когда монголы придут сюда, — сказал Осман.

— И в Инёню думают так же…

— Я отпущу пленных…

— Ты оставь Ин Хисар. Возвращайся на свои кочевья, в Сугют, в Эрмени. И сидите там тихо! Чтобы я о вас не слышал. И в Эски Шехир не езди, и в Инёню не езди.

— Мы не отдадим Ин Хисар. — Голос Османа был по-прежнему тихим. — Я не поеду больше ни в Эски Шехир, ни в Инёню. И ты обо мне не услышишь. Только оставь нам Ин Хисар. Это не прихоть. И тебе, господин, я верю. Но ты — прости меня! — не полновластный правитель! А я не хочу, чтобы монголы налетели на наши становища. Ин Хисар мне нужен только для того, чтобы дорога на наши становища была надёжно заставлена. Только для этого.

— Лживые твои слова!

— Я не лгу!

— Каких дел ты натворил в крепости!

— Я отпущу пленных!

— Что ты мне толкуешь о пленных!

— Имущество, которое было в крепости, поделили между собой мои воины. Они слушаются меня, но я для них — не султан, не падишах. Я, в сущности, один из них! Если я отниму у них добычу, они разорвут меня и моих братьев в клочки…

— Тебя и твоих братьев?

— Я понял твои мысли. Но если ты позволишь убить меня и на моё место придёт один из моих братьев, будет хуже! Просто потому что умный лучше дурака, от которого возможно ждать чего угодно! Ту часть добычи, какую отдали мне и моим братьям, я отошлю в Эски Шехир. И буду ежегодно посылать из нашего становища одно большое стадо в Эски Шехир…

— Кого из твоих братьев ты можешь отдать мне для казни здесь, на большой площади?

— Никого, мой господин, — отвечал Осман твёрдо.

— Ты всё твердил о монголах. Да, я не хочу видеть их здесь, в опасной близости. Но если я не прикажу казнить на площади кого-либо из твоих самых близких сподвижников, люди города просто-напросто убьют меня…

— Сначала надо захватить кого-либо из моих сподвижников…

— Ты их сам отправишь в Эски Шехир. Пусть они с небольшим отрядом сопровождают пленных, которых ты отпустишь, и добычу награбленную, которую ты мне отошлёшь. А дальше — дело моё…

Осман молчал, придавленный ощущением побеждённости. Его победили. Не совсем, но победили!..

— Моих братьев я не могу…

— И ты пойми меня! Я вовсе не коварен. Я просто опасаюсь за свою жизнь и за жизнь моего сына. Допустим, я просто оставлю тебе Ин Хисар, без каких бы то ни было условий. И что сделается далее? Взбунтуется народ, монголы Газан Хана явятся усмирять бунт. А твои становища сметут с лица земли. Разве не так?

— Твоя взяла, господин, — голос Османа прозвучал совсем тихо. — Но братьев… я не могу!.. Что будет с отцом?!..

— Не можешь — братьев, а кого можешь? И думай быстрее, у нас не так много времени…

Осман опустил голову, затем проговорил:

— Двух сыновей моего дяди Тундара хватит тебе для расправы?

— Хорошо надумал! Посылай их. И не советую тебе рассказывать кому бы то ни было о своём решении! И своим родным братьям не говори ничего, не держи с ними совета…

Тяжело было это ощущение побеждённости. Ещё совсем недавно Осман был победителем. Победа казалась такой лёгкой… А теперь падали на его душу камни унижения… Но делать было нечего!.. Ин Хисар — его первая крепость — стоила того, чтобы всю дальнейшую жизнь держать язык за зубами, никому и ни слова не говорить о сговоре с наместником в Эски Шихире… Вот и цена победы — унизительная тайна, предательство… Что ж! А он хотел победить, оставаясь по-прежнему с душою чистой, как в детстве, когда мальчиком бегал по скалам над большой дорогой? Да нет, он и не задумывался о цене победы. А вот сколько стоит его первая, малая ещё победа! Сколько же будет стоить воздвижение великой державы? Впрочем, пусть об этом думают потомки… И тотчас мелькнула мысль о Мальхун… И он зубы сжал болезненно, чтобы прогнать, прогнать эту мысль…

Осман пообещал исполнить всё, как уговорились. Вышел на двор спокойно, будто ничего и не случилось. Подумал вдруг, что всё к лучшему. Сыновья Тундара верны, конечно, Осману, однако истинной надёжности в них нет. Всё к лучшему, всё к лучшему… Конур Алп ждал с конями. Присев на камень, большой валун, разговаривал беззлобно с каким-то дворцовым слугой; по одежде видно было, что это слуга…

— Хей! — окликнул Осман не так громко.

Вскочил Конур Алп. Сели на коней. Остальные спутники ждали у ворот, где совсем ещё недавно, чуть ли не только что, остановили их, отчаянных. Теперь они болтали со своими недавними противниками, стражами ворот Эски Шехира. Осман немногими словами приказал следовать за ним…

Теперь ехали без спешки.

— О чём это вы болтали? — спросил Осман.

Конур Алп и прочие принялись наперебой и взахлёб пересказывать слова собеседников-эскишехирцев…

— Хорошо мы их потрепали! — радовался Конур Алп…

Остальные говорили такие же слова…

И быть может, прежде, совсем ещё недавно, Осман был бы со своими воинами согласен, но теперь слова их представлялись ему неимоверно глупыми, звучали словно трескотня детской трещотки деревянной…

— Поедем быстрее, — сказал Осман. Времени у него было по-прежнему не так уж много.

* * *

Спутники Османа — и первый — Конур Алп — так увлеклись своим восторгом победителей, что даже и позабыли спросить Османа, удалось ли ему примириться с Инёню и Эски Шехиром… Об этом спросили Гюндюз, Сару Яты и сыновья Тундара. Осман пересказал им свою беседу с наместником, умолчав лишь о сговоре, который отдавал сыновей Тундара в руки наместника для казни…

— Нашу долю добычи отдадим без спора, — сказал Осман. — Наша первая крепость стоит того!.. — А сам подумал меж тем: «Наша крепость и другого стоит!».

Братья ничего не сказали. Но Осман понял, что они не возразят ему. Он приказал сыновьям Тундара собираться…

— Там, среди пленных, один неверник, — сказал Гюндюз.

Осман, уже измученный, но понимавший, что эта мука — навсегда, на всю его жизнь, понял, на ком сорвёт злобу:

— Неверника — не отпускайте! Я сам буду говорить с ним!..

Но говорить с пленным не стал покамест. Отправил в Эски Шехир сыновей Тундара и сказал Сару Яты и Гюндюзу:

— Тревожусь я за них! Не засну нынче ночью.

И вдруг сказал Гюндюз просто:

— Они всё же нам троим — не родные. Я не могу им верить. Да и за нашу крепость надо заплатить…

Мгновенно налилось кровью смуглое лицо Османа. Тотчас он вскинул кулак и ударил Гюндюза… удар пришёлся в скулу… Гюндюз вскрикнул и прижал ладони к щекам… Глаза широко распахнулись, чуть не выскочили из орбит…

— Пёс! — крикнул Осман. — Грязный злой пёс! Уйди от меня. Видеть не хочу… — Осман затопал сапогами…

Сару Яты потянул за рукав Гюндюза, положил ему руку на правое плечо, а когда они остались вдвоём, Сары Яту сказал Гюндюзу:

— Ты его не изводи! Осман честен. Он никого не предаст никогда. Он и нас не будет предавать…

Гюндюз поморщился от боли в скуле:

— Ещё бы ударил посильнее, своротил бы мне скулу! А у меня и без того рана болит. И я тебе скажу, счастье наше, твоё и моё, что наш честный Осман послал в Эски Шехир наших двоюродных братьев! Ничего хорошего я не жду для них!.. Пропадут!.. И как разбунтуется тогда наш честный Осман! Только бы не искалечил нас с тобой!..

Осман метался по крепости, бранил людей, кричал на них:

— Что вы тут, как звери, среди крови и мёртвых тел валяетесь?! Теперь Ин Хисар — наша крепость! Поняли? Наша, как становище! Мы здесь не разбойники, это теперь наш дом! Тела грузите на повозки, там кладбище я видел. Похороните всех!..

— И наших? — спросил робкий голос.

— И наших. И быстрее, быстрее! Чтобы утром было чисто в нашей крепости.

— А… разве мы их не повезём в становище?..

На робость, на эти робкие возражения Осман отвечал раздражённым криком. Он знал, что теперь никто не поспорит с ним, как с равным! Но он уже заплатил за это недёшево…

— Нет, не повезём! Они провоняют, покамест мы их довезём! Привыкайте! У нас ещё много битв впереди. Далеко от наших становищ. Все земли вокруг усеются нашими кладбищами!..

И все покорно отправились убирать мертвецов.

Осман думал, не начать ли допрашивать пленника-неверника. Но нет, чутье подсказывало: нет, не сейчас, не сейчас!.. Он всё представлял себе, как придёт весть о казни сыновей Тундара. И что? Разве Осман умеет притворяться? Но никому он не пожалуется на это. Ни с кем и никогда не будет он откровенным до конца! Время откровенности кончилось… Эх! Почему отец не предупредил и об этом, когда всё толковал о смене времён?.. Почему?.. Потому что и сам не знал. Отец ведь не шейх, не имам, не колдун-многобожник… И нечего Осману гордиться своей честностью! И нечего жалеть себя. Не такая жизнь, чтобы гордиться и предаваться жалости. Не такая, не такая жизнь, чтобы гордиться и жалеть!.. А если он будет себя убеждать в своём неумении притворяться, тогда и пропадёт!.. Нет, он будет притворяться!.. Хватит терзать, мучить своё сердце, душу свою бесплодными мыслями! Теперь он в ответе за жизнь становища, за жизни всех людей рода Эртугрула из племени кайы…

Скрипели колеса повозок, увозили мертвецов…

Наутро Осман сидел в комнате хорошего дома, прикрыв плотно дверь. Глаза его не видели городского убранства, как будто и не было кругом никакого городского убранства. Постучался Конур Алп, который теперь всё старался быть поближе к Осману.

— Прочь!.. — грозно крикнул Осман.

Но Конур Алп почему-то не испугался, как не пугаются обычно гнева своих господ верные слуги, преданные безоглядно.

— Поешь, господин! — крикнул ответно Конур Алп из-за двери.

— Пошёл прочь!..

Конур Алп потоптался за дверью. Но всё же понял, что сейчас не надо поступать вопреки желанию Османа…

Снова Осман сидел в одиночестве. Больше всего на свете ему хотелось сейчас, чтобы кругом упала тишина, чтобы все звуки исчезли… Но голоса и скрип колёс не хотели никуда исчезать, всё звучали и звучали… Захотелось броситься лицом вниз на ковёр и тихонько, тихонько выть… Но нельзя, нельзя… Осман пошёл к братьям и сказал, что очень тревожится об участи сыновей Тундара:

— Может быть, мне самому поехать снова?

Сару Яты и Гюндюз, скула которого опухла после удара Османова кулака, горячо отговаривали Османа от поездки в Эски Шехир:

— Ты мне вторую скулу своротишь, но я тебе скажу: не езди! — повторял Гюндюз. — Если что и случилось, ты не поможешь!..

Осман замахнулся, но не ударил, разжал кулак и бросил ладони на колени…

К вечеру закончилось мучительное ожидание. Примчался один из воинов, которые уехали в Эски Шехир с сыновьями Тундара. Далее всё пошло как раз так, как возможно было бы предположить!

Вернувшийся воин раскричался, прерывисто пересказывал подробности казни. Гюндюз и Сару Яты молчали. Осман скрипел зубами, чуя, как десны уже кровоточат… Такого уговора ведь не было с наместником, чтобы казнены были вместе с сыновьями Тундара и простые акынджилер, сопровождавшие их… Но ведь и ясно было, что казнят всех!.. Осман должен был понимать…

Созвали, собрали людей. Осман кричал, что сейчас же отряды помчатся в Эски Шехир — мстить. В глубине души, в самой её тёмной глуби он опасался, что кричит слишком убедительно… И замолчал, опустив руки, а только что размахивал руками что есть мочи…

И тут бросился на помощь Гюндюз:

— Крепость наша! — кричал он. — Да, пришлось за это дорого заплатить. Но мы закрыли монголам дорогу в наши становища. А воевать с Эски Шехиром и Инёню нам покамест ни к чему. Будем удерживать Ин Хисар, мы завоевали эту крепость. И лишние жертвы нам теперь ни к чему! А Османа мы не отпустим, мы должны беречь его. Не отпустим?..

— Не отпустим!.. Не отпустим! — заорали.

— Не отпустим!..

Гюндюз на этом не закончил свою речь.

— Я теперь ещё и такое скажу! Упрекайте меня, а я скажу! Та добыча, что полагалась казнённым, пусть будет сейчас поделена честно на две равные части! Одну часть мы привезём честно их осиротевшим жёнам и матерям. А другую часть вы заслужили! Поделите меж собой!..

И снова вступил Осман:

— Ни я, ни Сару Яты, ни Гюндюз, никто из нас троих, из сыновей Эртугрула, не возьмёт себе из добычи, взятой в крепости, ни одного браслета, ни одной монеты серебряной! Нашу долю мы отправили в Эски Шехир наместнику. Нам этой жертвы не жаль, потому что жертва эта — ничто в сравнении с гибелью наших содружников!.. Но крепость мы не отдадим! И если наместник из Эски Шехира или наместник из Инёню посягнут на Ин Хисар, мы сумеем ответить достойно, мы зальём их кровью их! Кровью своей они захлебнутся!..

Все эти слова, крикливые в довольной степени, возымели своё действие, равно как и предложение Гюндюза воинам — поделить добычу, оставшуюся после гибели их товарищей, сопровождавших сыновей Тундара…

«Неужели Гюндюз догадался? — думал Осман. — Пусть только попробует намекнуть, убью! Мне теперь не нужны такие, с кем бы я откровенничал! То время прошло…»

Но Гюндюз виду не показывал, на догадливость свою не намекал; да, возможно, ни о чём и не догадывался…

Осман теперь искренне радовался наступившей передышке. Но впереди у него была ещё поездка в становище. Да, решал он, он оставит здесь, в крепости, Гюндюза, а сам поедет… Он поедет… А в становище… Тундар догадается!.. А что?.. Никто не пойдёт за Тундаром… А отец Эртугрул? В конце-то концов! Разве не отец всё толковал о смене времён?.. Вот и пришло время Османа… Осман вдруг подумал, что не вспоминал долго о Мальхун… А как это тяжело: скрывать свои мысли, притворяться, не делиться своими мыслями ни с кем… Легче ещё сто битв пережить!..

Куш Михал

Осман теперь и сам не знал, чего же ему хочется. То ли избить кого-то до полусмерти, а может быть, и до смерти убить. То ли просто увидеть перед собой новое лицо… Но он не стал определять для себя свои желания. Надоело терзаться!.. Самое глупое действие лучше, чем самая умная мысль!.. Да он и знал, что сейчас, пожалуй, может позволить себе какое-нибудь глупое действие. А от умных мыслей он устал…

Осман приказал привести захваченного в плен неверника. Глубокая ночь укутала крепость своим чёрным плащом. На маленьком низком резном столе горела в подсвечнике железном большая свеча…

Пленного привели со связанными руками. Сару Яты пришёл вслед.

— Ты бы видел, какая у него кольчуга! — говорил Сару Яты, присаживаясь на подушку. — А меч! И шлем!.. Правда кольчугу ему попортили, но если бы кто рубанул так по моей джуббе, меня бы уж точно увезли на повозке вместе с прочими мертвецами!..

— Где же это всё? — спросил Осман. Ему захотелось увидеть хорошее оружие и воинское хорошее снаряжение.

Сару Яты велел воину, приведшему пленника, принести и снаряжение и меч неверника…

— Быстрей, быстрей!.. — послал вслед и свои слова Осман.

Он и Сару Яты не обращали внимания на пленника, остановившегося у стены сбоку от двери. Пленник стоял так, что оставался весь в тени. Один раз Осман всё же поднял на него глаза, но не мог разглядеть его, а видел только часть створки двери, светлого дерева, резную, в завитках. Свет большой свечи охватывал дверь и рассеивался по завиткам, то высветляя их, то затеняя…

— Меч франкский, — продолжал говорить Сару Яты об оружии и снаряжении пленника.

Осман ждал нетерпеливо. Пытаясь хоть как-то занять время, он прищурился и снова попытался рассмотреть человека у двери. Руки человека связаны были за спиной, и, стоявший в полутьме, он виделся вовсе безруким. Быть может, Осман приказал бы ему выйти из тени-темноты, но тут послышалось топотанье воинских сапог за дверью.

— О, идёт! — воскликнул Сару Яты, весело предвкушая рассмотрение хорошего оружия и снаряжения.

Осман также сделал движение вперёд, не вставая, однако. Воин вошёл. Положил принесённое перед Османом и Сару Яты. Осман хотел было приказать воину ждать за дверью, но приметил в его глазах чёрных узковатых жадное любопытство к принесённому оружию и снаряжению…

— Поглядим! — Осман сделал воину дружелюбный знак рукою для приближения. Воин подошёл поближе…

Шлем был, так же, как и меч, франкским, купол приострённый, поля немного опущенные, особливая пластина должна была защищать нос…

— Хорошо! — пробормотал Осман. — Хорошо! — Он рассматривал каждый предмет, брал в руки, ощупывал чуткими к предметам подобным воинским пальцами…

Клинок меча был в виде вытянутого треугольника, острый колющий конец, долы узкие. Перекрестие — длинное, изогнутое немного — концами вниз, навершие в виде уплощённого шара… Был ещё и длинный гранёный кинжал… Кольчуга была — арабский бодан — с разрезом у ворота и на подоле, кольца из круглой в сечении проволоки. Был ещё и панцирь, под него, конечно, поддевалась кольчуга в битве. Панцирь был тяжёлый, из пластинок стальных, соединённых крепкими ремешками между собой. Пластины панциря были почти квадратные. Но был панцирь сильно попорчен. Осман также рассматривал с любопытством кольчужные чулки и попорченный в битве хороший круглый щит. Щит деревянный был, обтянутый кожей и расписанный. Ещё возможно было разглядеть изображение конного воина, пробивавшего длинным копьём дракона-змея, вившегося у копыт конских…

Осман припомнил — чуткой памятью воина — и этот шлем, и меч… Это ведь был тот самый человек — сердце битвы…

— Как его взяли? — спросил Осман, оборачиваясь к брату. — Не припомню я.

— А без тебя брали! Этот сын собаки срубил троих наших! Уже ясно было, что ему не вырваться, а змей этот ядовитый машет и машет мечом! И ты посмотри на него! Пара царапин!.. Заговорённый, что ли?..

Осман слушал речь Сару Яты насупившись. То, что говорил брат, было правильное, так и надо было говорить. Но теперь Осману осточертела подобная правильность! Теперь ему хотелось совершить нечто наперекор правильности. Он уже знал, чуял, что правильность подобная — это, пожалуй, нечто вроде лжи! Или просто ложь!.. Правильно было бы отвечать: «Да, да! Этот сын собаки…», и разное другое правильное… Сару Яты продолжал:

— Его бы разрезать живым на три части, как сыновей Тундара разрезали в Эски Шехире!..

— Их разрезали? — спросил Осман. Вырвалось само, он и не хотел спрашивать. К чему было спрашивать?..

И когда Сару Яты ответил (и тоже, быть может, не задумавшись):

— Да!..

Насупившись ещё более и скрывая раздражение, Осман произнёс глуховатым голосом:

— А тебя захотели бы взять?! Ты что, никого не рубил бы? — Осман обращался к Сару Яты, но смотрел на воина, приведшего пленника. Воин молчал. Молчал и Сару Яты, пытаясь разгадать, понять настроение Османа.

— Сару Яты! — сказал Осман. — Уходите оба, идите спать. Мне оставьте этого… Оружие, кольчугу… ничего не забирайте, всё здесь оставьте!..

Сару Яты и воин послушно вышли, молчали, не спрашивали ни о чём, не досаждали Осману…

Оставшись один на один с пленным неверником, Осман по-прежнему хотел нечто совершить кому-то назло! Собственно, даже и не кому-то, не какому-то человеку, а назло всякой правильности!..

Осман решительно поднялся и подошёл в несколько быстрых шагов к пленному. Схватил его за плечо… Плечо было твёрдое. Осман сжал сильно пальцы. Хотелось, чтобы этому плечу стало больно, очень больно!.. Осман ещё не видел лица этого человека, но уже понравилось бороться железными пальцами с этим каменным плечом округлым… Осман коротко рассмеялся… Толкнул пленника в грудь кулаком. Кулак упёрся в молодое сильное тело…

— Ты… повернись… — приказал Осман. Теперь ему уже хотелось, чтобы пленник повернулся, хотелось говорить с пленником; хотелось, чтобы пленник перестал противиться…

Человек повернулся, теперь стоял боком к Осману. Осман знал, как развязать прочный узел. Дёрнул верёвку, расслабил узлы, развязал. Верёвка упала на пол… Пленник пошевелил освобождёнными руками… Осман спокойно повернулся спиной к человеку с развязанными руками и пошёл к своему месту, сел.

— Подойди, — сказал.

Пленник подошёл, стоял теперь на свету. Осман разглядывал его с любопытством.

Пленный неверник был совсем ещё молод, не так высок, имел длинные юношеские ноги и руки, худощавое, по-юношески долгое тело. Полотняная рубаха и такие же штаны из белого полотна были целы. Осман глянул на лицо; оно было золотистое в свете большой свечи, мерцало золотисто… Осман прищурился…

— Подойди поближе! — сказал.

Пленник подошёл. Теперь Осман увидел его кудрявые волосы, тоже золотистые, будто тёмная бронза, коротко стриженные. Лицо было совсем юное, безбородое, но и вправду сильно поцарапанное, и шрам над бровью. И вправду, какие это раны!.. Юноша повертел головой. Осману показалось, что нос пленника длинный и очень прямой; впрочем, впадинка на переносье всё же была. А глаза были карие…

«Похож на отца Мальхун…» — подумал Осман невольно… Но тогда ведь и на саму Мальхун похож!.. Вдруг оказалось, что вспоминать о Мальхун хорошо, тепло… Карие глаза, большие, пленника смотрели разумно, совсем чуть-чуть горделиво, и отчего-то очень мягко… И вдруг Осману все недавние метания, терзания показались незначимыми… И зачем он мучил себя? Что такого случилось? Людей разрезали на части на площади? Это жизнь! Это просто жизнью пахнет!.. Кто знает, что завтра с ним самим случится!.. Он делает всё, как надо. Он не губит, а спасает своих. Это его запомнят, а не сыновей Тундара! И если он виновен, Аллах накажет его. А мучить, грызть себя — это идти против воли Аллаха!.. Глядение на это юное золотистое лицо, встреча глазами с этим мягким карим взглядом успокаивали Османа, будто согревали мягким теплом…

— Хорошо смотришь, — сказал Осман задумчиво.

Юноша наклонил кудрявую голову. Осману понравился этот жест, в меру почтительный, но не раболепный…

— Молчишь? — Осман уже с удовольствием начал говорить с пленником. — Молчишь, молчишь… Что за воин нарисован на твоём щите? Ваш бог?

— Это святой воин, — отвечал юноша медленно, потому что подбирал тюркские слова.

— Смотришь хорошо, а говоришь по-нашему плохо. Этот воин — слуга вашего бога, слуга Исы, сына Марьям?

— Можно и так сказать. Это Георгий Победоносец[250], храбрый воин. Он убил страшного змея-дракона и освободил красавицу…

— Удалец! А я не знал прежде, что вы, неверные, обожествляете своих воинов. Это хорошо. И у нас есть наши удальцы, Хатим и Али!.. Отец мне говорил о них, имам говорил… А панцирь, кольчугу — это я тебе попортил. Хорошо попортил?

— Битва есть битва, — ответил с удивительным добродушием пленник.

— Битва, битва! — ворчал Осман, однако пленник ему всё более нравился. — Я не старик, но ты-то и вовсе дитя, молоко матери не обсохло на твоих губах! Сколько тебе лет?

— Шестнадцать. А матери у меня давно нет, отец в прошлом году убит…

— Кто убил твоего отца? Наши не могли…

— В Эски Шехире мне сказали, что ваши, тюрки! — Юноша говорил смело, но с искренностью спокойной.

— А для чего ты ездишь в Эски Шехир? — строго спросил Осман.

— Мы платим дань эскишехирскому наместнику, — юноша говорил всё так же спокойно и искренне. — И мой отец, и дед. И я должен платить…

— Можешь теперь не платить. Ты под моей рукой теперь. Хочешь быть моим ортаком — содружником?

— Я хочу знать, кто убил моего отца.

— Где его убили? Где ваши земли?

— Харман Кая — наше владение, Приминиос — по-нашему. Ты не знаешь, господин? Это не так далеко от Биледжика.

— Нет, не знаю.

— Тебя, господин, похоже, мало занимают окрестности… — Юный пленник улыбнулся мягко.

— Я тебе руки развязал, а ты уже дерзишь! — Осман тоже усмехался.

— Я хорошего рода, и если я в плену, это не означает, что я должен быть унижен. Меня взяли в честном поединке. — Эти жёсткие слова юноша произносил всё тем же спокойным голосом, мягко и дружелюбно.

— Да ты прав! — Осман махнул рукой. — Садись вот сюда, против меня…

Юноша спокойно сел. На запястьях его оставались следы верёвки, но он не растирал руки и будто и не чувствовал боли.

— Что мне эти окрестности были прежде! — говорил Осман. — Я Биледжик знал с детства, это да… Но теперь буду знать окрестности, это мои окрестности будут. Где убили твоего отца?

— На дороге в Конью. Несколько человек, из тех, что были с ним, спаслось, привезли его порубленное тело…

— Что забыл твой отец в Конье? Зачем ездил туда?

— Он ездил в обитель Мевляви, к Султану Веледу.

— Стало быть, он, твой отец, хорошо говорил по-нашему?

— Он учёный был, читал по-персидски, по-арабски. Он в молодости учился у Димитриса Кидониса Старшего, а тот был по своим познаниям почти такой же, как Григорис Палама[251], великий теологос!..

— Ну, это ваши премудрости! Я — простой воин, не понимаю этого! А зачем твоему отцу было водиться с Султаном Веледом?

— Он говорил, что ездит в Конью к Султану Веледу для увеличения своих познаний, — отвечал юноша с какою-то беззащитностью в голосе.

— Вы, франки, чудные..

— Я не франк. По отцу я — грек, а по матери — болгарин.

— Болгарин… — Осман почувствовал, что улыбается радостно… Болгарин… Такой же, как Мальхун… деревянный резной сундук в юрте матери… — Болгары — почти такие же тюрки, как мы!.. Выходит, мы с тобой — родичи…

— Я слыхал от отца один персидский стих, отец мне пересказал. Это стих со словами вашего бога: «У меня есть войско, которое я поставил на Востоке; я назвал их тюрками. Я вложил в них мой гнев и ярость мою, и всюду, где какой-нибудь человек или народ преступает мои права, я напускаю на него тюрков, и это — моя месть»[252].

— Хорошие слова! Мы, тюрки, ты и я, — мы орудие Бога! Самое важное — что мы с тобой — тюрки.

— Но я хочу найти убийц моего отца.

— Он тогда один ехал в Конью? Один со своими людьми?

— Нет, не один он был! И людей с ним было немного, его людей. Он ехал вместе с владетелем Ине Гёла, но ведь и тот пострадал. Люди из Ине Гёла и привезли тело моего отца.

— Этот владетель Ине Гёла тоже был убит?

— Нет, — произнёс с запинкой юноша.

— Я слыхал, что он монгол. Мы с ним разберёмся, я сам допрошу его!..

— Убит мой отец. Но я хочу мстить его убийцам только в честном поединке.

— Так и будет! Вызовешь его на поединок. Я обещаю тебе. Ортаком будешь моим? Второй раз прошу тебя! — В голосе Османовом прозвучала угроза.

— Я согласен, — спокойно отвечал юный пленник.

— Ты меня успокоил, Бог весть, отчего. На душе прояснело. Слушай! А ты петь умеешь? Так хочется песню послушать!.. Душа хочет!..

— Я умею петь, но только греческие песни. Отец хорошо пел, научил меня.

— Болгарские не умеешь?

— Нет. Я был совсем маленьким, когда умерла мать, некому было научить меня петь болгарские песни. Но я слыхал их и язык болгарский понимаю…

— Он тюркский?

— Он — смесь тюркского и славянского наречия.

— Пой свою греческую песню. Потом растолкуешь мне слова. У тебя должен быть хороший голос…

Юноша оперся ладонями о колени, немного подался вперёд, вытянув шею, как любопытный маленький мальчик, и запел… Голос у него и вправду был хороший, звонкий, сильный и выразительный…

В одной гористой местности Акрит построил замок, И всё, что в мире ни растёт, взрастил Акрит в том замке; Всех птиц, какие в мире есть, привёз и свил им гнезда. И птицы пели, говоря: «Акрит бессмертен будет!» Теперь они поют не то: «Акрита смерть настигнет»! Так птицы малые поют, щебечут, веселятся, Так птицы малые поют, в смысл песни не вникая. С вершины гор взглянул Акрит и Харона увидел. «Куда идёшь ты, Харон мой, и почему так весел?» «Иду я душу взять твою, и потому я весел!» «Тогда сразиться надо нам, на ток вступивши медный; Ты душу заберёшь мою, коль я повержен буду; Коня беру я твоего, коль ты повержен будешь». Вот вышли и вступают в бой, и Харон побеждает. «О горе, горе мне теперь, сразил меня ты, Харон! Так принесите мне стрелу и дайте мне оружье, Дубинку в руки дайте мне на шесть пудов — не меньше; Другую дайте тотчас же, на семь пудов — не меньше!» Вот принесли ему стрелу, приносят и оружье; Одну дубинку принесли, на шесть пудов — не меньше, Другую принесли ему, на семь пудов — не меньше. Берет оружие Акрит и панцирь надевает. В вооружении таком выходит на охоту. Но полпути лишь он прошёл, лишь полпути прошёл он, Как заболела голова и сердце взволновалось; Колени задрожали вдруг; вперёд идти нет мочи. И повернул назад Акрит, вопя, стеная громко: «Несчастная судьба моя! О горе! Умираю! Прощайте, горы дикие и хищные все звери! Я больше не увижу вас, высокие вершины! Пусть птицы плачут обо мне, леса пусть причитают! Приди, красавица моя, и постели мне ложе, А в головах мне положи ты горные цветочки!» Пришла красавица его и стелет ложе смерти, А в головах его кладёт все горные цветочки. «Но почему, красавица, не стелешь мне терновник?» «Послушай, дорогой Акрит, что говорят соседи: „Коня возьму“, — промолвил Ян. „Я — палицу Акрита“, Сказал Георгий; а старик: „Я заберу красотку“». «Не должен Ян забрать коня, Георгий же — оружье. Старик облезлый не возьмёт тебя, моя красотка!» Ломает палицу Акрит, коня он убивает. «Иди ко мне, красавица, чтоб всласть нацеловаться». Она к нему склоняется, на грудь его упала; Он задушил в объятиях прекрасную подругу. Вот так и оба умерли, обоих схоронили…[253]

Осман внимательно слушал, чуть раскачиваясь, из стороны в сторону, кивая головой, теребя правую косу…

— Аман, хайыр олсун! — Пусть благо снизойдёт на тебя!

— Хорошо поешь!..

Юноша пересказал, о чём песня.

— Харон — это старинный бог смерти. Акритами назывались военачальники, охранявшие пределы империи греков-византийцев. Из них самым великим был Василис Дигенис…

— Я знал человека по имени Василис…

— А Дигенис означает двурождённый. Так называли его, потому что мать его была гречанка, а отец — араб…

— Двурождённым, ты говоришь? И ты ведь двурождённый. Ты мне по душе! Но зачем ваши песни так жестоки? Я в детстве слышал песни франков, и песни франков жестоки. Отчего?

— Не знаю, не задумывался.

— Спой мне любовные песни… Нет, погоди! Как твоё имя?

— Михал.

— Я буду называть тебя Куш Михал — Птица Михал[254], потому что поешь ты хорошо, сладко. Но ты храбрец! Когда-нибудь назовут тебя Михал Гази — воин Михал… А теперь пой!.. — Осман приподнял руки и повёл ладонями перед лицом своим…

Михал запел песню:

Есть трава любви на свете. Но не все её находят: Не везде она родится И не всюду вырастает. А родится эта травка На земле на Левадийской И в груди красавиц пылких…[255]

Михал спел ещё несколько песен…

— Утешил меня, утешил… — говорил Осман. — Ложись, не так много ночи осталось для сна. Летит время, летит… А в детстве какое медленное было… Ты ложись… И я буду спать…

Осман растянулся на ковре, подложив под голову подушку. Рядом прикорнул Михал; он спал на боку, крепко, как ребёнок, и откинув по-детски широко руку с раскрытой ладонью…

Утром Осман созвал акынджилер и вывел к ним Михала.

— Это храбрец! — крикнул Осман. — Разве мы такие, как в Эски Шехире или в Инёню? Разве мы казним храбрецов?!

И все откликнулись единым хоровым:

— Не-ет!..

— Я решил отпустить этого храбреца! Он теперь — мой ортак, наш товарищ! Кто против моего решения?

Все одобрили решение Османа, принимали его водачество…

Осман возвратил Михалу воинское снаряжение и оружие. Конь Михала был убит. Осман велел дать ему коня…

— Где твои люди?

— Со мной были три человека, они убиты в битве…

— Надо бы дать тебе провожатых.

— Не надо. Я хорошо знаю дороги здешние.

— Ты храбрый парень! Жди меня у себя в Харман Кая! И помни об Ине Гёле!..

С этими словами Осман проводил Михала.

Затем оставил Гюндюза и часть людей в крепости, а сам вернулся в становище.

* * *

В становище пришлось вытерпеть отчаяние Тундара и его жён, матерей его погибших сыновей. Но Осману теперь казалось, будто всё это никакого отношения к нему не имеет. Он не чувствовал себя жестоким; у него просто не осталось времени на сочувствие, на отчаяние, на притворство… Одна из жён Тундара пыталась поднять людей против Османа и его братьев. Но никто в этот раз не поддержал её. Все были удовлетворены добычей. А Сару Яты ещё и подзуживал втихаря:

— Будем слушать бабу! Баба нами править будет!..

Осману хотелось увидеть Мальхун, обнять её… Но она, как и полагалось молодой жене, не показывалась, ждала супруга в свадебной юрте. Не вышла и мать. По обычаю, сын, вернувшийся с победой, сам должен был идти к ней. Только воспитательница-кормилица обнимала Османа, счастлива была видеть его живым. Но обеспокоило Османа отсутствие Эртугрула. Где отец?

Меж тем, все радовались тому, что теперь у рода Эртугрула есть крепость. Иные даже и не разбирали, что это такое — крепость! А просто решили, что теперь будут богатеть, жить хорошо…

Осман хотел увидеть отца и боялся увидеть его. Он при отце не смог бы притворяться. Вспомнил, как в детстве отец был для него самым близким… А теперь этот парнишка, Михал, был Осману ближе… Отчего? Осман понимал, отчего это! Прежде ему нужен был добрый совет, поддержка, наставник. А теперь возникло стремление самому поддерживать, давать добрые советы, наставлять… Он по-прежнему любил отца, но теперь не знал, каким будет с ним, как заговорит…

Осман стоял в толпе, о чём-то спрашивали его, шумели… Протиснулся Сару Яты:

— Отец ждёт тебя…

Расступились, пропустили Османа. В юрте отца он, войдя, огляделся, не тотчас увидел Эртугрула. Тот лежал на постели, покрылся одеялом с оторочкой лисьей. Осману вдруг почудилось, будто давным-давно не видел отца. Так осунулся отец. Приподнялся, подпёр щёку ладонью, но лёг снова… Осман позабыл о своих прежних мыслях и ощущениях, бросился к отцу, припал на колени у постели…

— Что с тобой, отец?!..

Осман не ожидал увидеть отца таким. Готовился к мучительному разговору; решал для себя, что скажет… Нет, не хотел притворяться, но знал, что откровенным с отцом не будет. И ни с кем… Но все эти муки решения оказались напрасными. Теперь Осман не сожалел отца, нет, но только одного хотел — чтобы отец снова сделался здоров!.. А Эртугрул уже отдалился и от любимого сына, и от всей жизни. Прохрипел:

— Болен я…

— Молчи, молчи! — закричал Осман. — Береги силы!..

Он оставался у постели отца одну седмицу, ходил за больным, не чураясь грязной, чёрной работы. Отец молчал, тяжело дышал… Не отвечал на призывы Османа, который в отчаянии звал его, умолял сказать хоть слово… Эртугрул смотрел диким, отчуждённым от всего вокруг взглядом, глаза его сильно запали… Осман не сомневался в том, что болезненное состояние отца вызвано известием о казни сыновей Тундара… Отец обо всём догадался!.. А может быть, и нет. Отец ведь всего лишь человек! Незачем воображать, будто отец одарён сверхъестественным чутьём, догадливостью сверхъестественной. Отец всего лишь человек… Но теперь с отцом нельзя было говорить, отец не мог ответить. Но ведь отец и прежде болел… Но пусть отец не умирает!.. Осман гнал эту мысль о смерти отца, но уже знал, что отец умрёт…

Эртугрул велел сыну:

— Приведи мать… — И голос был хриплым и страшным…

Осман привёл мать. Эртугрул велел ей сесть у постели. Она села на коленях. Эртугрул взял её руку, недолго подержал в своей руке, разжал свои пальцы, отпустил её руку. Она взяла его тяжёлую руку и поцеловала тыльную сторону ладони… Осман увёл мать. Он чуть задержался у её юрты и услышал, как мать заплакала горько.

Осман вернулся в юрту отца и тотчас понял, что произошло. В юрту вошла особенная тишина, тишина отсутствия живого человека. Отец был мёртв. Осман приблизился, не чувствуя ног, не понимая, как переступает… Отец лежал, сложив руки на животе, чуть пониже груди. Видно было, какой впалый живот, полотно рубахи обтянуло впадину застылую. Лицо потемнело; лоб вдруг сделался низким, седые посёкшиеся косы воина вольного лежали мертво на груди. Глаза были плотно закрыты, веки тяжёлые, потемнелые. Нос сделался острым… Осман видел много мертвецов, но при виде этого почувствовал непонятный страх… Теперь ещё одна тяжесть легла на душу; теперь он часто будет думать, что отец умер внезапно, не простился с любимым сыном… Осман присел у постели. Захотелось вернуть детство, снова увидеть отца сильным, знающим всё, говорящим мудрое…

Осман поднялся, резко повернулся, не глядя на мёртвое тело лежащее, и вышел, прямо шагающий, из юрты…

* * *

Эртугрул был отцом Османа, основателя великой империи, простиравшейся при его потомках от Марокко на западе до Ирана на востоке и от Йемена на юге до Крыма на севере. Никто не знал и никогда не узнает точное место рождения Эртугрула. Он был погребён в Сугюте. И ныне можно видеть там его гробницу. А Сугют ныне — маленький городок в долине реки Сакарья.

Умер Эртугрул в конце XIII века. Мы никогда не узнаем, сколько лет ему было. Хронист Мехмед Нешри пишет, что Эртугрул скончался в возрасте девяноста трёх лет. Это, конечно, условное число, которое должно указывать на долголетие почтенного патриарха грядущих османов. Некоторые историки указывают также достаточно произвольно — следующие даты жизни Эртугрула: 1198–1281.

Возможно, Эртугрул оказал помощь султану Алаэддину Кейкубаду в 1231 году. Согласно одним хроникам, кочевник тогда был ещё совсем юным. Другие хроники называют его «отцом Османа», то есть утверждают, что он уже тогда был отцом своего выдающегося сына.

В сущности, мы очень мало знаем об Эртугруле. Он был хорошим кочевником, хорошим вождём своего рода и хорошим отцом своему сыну.

* * *

В знак траура по умершему вождю люди надели тёмные синие одежды и повязали головы тёмными синими повязками.

Мёртвое тело обмыли, накинули через голову, не надевая в рукава, рубаху, на лицо положили чалму. Затем обернули мертвеца в его нарядную верхнюю одежду. Имам назвал умершего шахидом[256]:

— Он долго болел, а это ведь всё равно что быть убитым за веру! Он — шахид!..

Покойного завернули в кусок белой ткани, называемый «уров», а поверх — в кусок ткани «малла». Уров был длинным, со стороны головы и ног оставались концы в две пяди; концы эти связали узлом. И опуская мёртвого в могилу, придерживали за эти концы. Под уров на тело мёртвое положили новую войлочную шапку и кусок белой ткани; эти дары назначались тому, кто выкопал могилу и открыл мёртвому лицо. Уров оставили в могиле, а малла имам велел взять и отдал Осману:

— И тебя похоронят с этим! Но пусть твоя смерть случится ещё через много, много лет!..

* * *

Наконец-то Осман мог войти в свадебную юрту, к жене. Он не видел Мальхун тысячу лет. Столько всего случилось за это время!.. Случилась крепость, случилась смерть!.. Он хотел соблюсти траурное воздержание. Он уже с некоторой досадой ожидал увидеть на лице Мальхун выражение тревоги; он даже опасался её упрёков. В ответ на подобные упрёки ему пришлось бы огрызаться по-мужски… И в то же время Осману так хотелось увидеть жену!..

И было таким облегчением душе — увидеть её спокойной, дружелюбной, любящей…

— Ты — самая прекрасная жена на свете! — говорил Осман. — Знаешь, как говорили мои предки о плохой жене: «Когда к ней в дом из степи придёт стыдливый гость, муж её дома скажет ей: „Встань, принеси хлеб, поедим, пусть и этот поест“; она скажет: „У тебя испечённого хлеба не осталось“. Так говоря, она ударяет себя по задней части, оборачивается к мужу боком, потом опрокидывает перед ним скатерть; хотя бы сказал тысячу слов, она ни одного без ответа не оставит, на слова мужа внимания не обратит. Это — основа слёз пророка Нуха; от такой также да сохранит вас Бог, такая женщина к вашему очагу пусть не приходит!»

Мальхун смеялась, затем спросила:

— А что о хорошей жене говорится?

— О! О хорошей куда меньше слов: «Когда из степи в дом приходит гость, когда муж её на охоте, этого гостя она накормит, напоит, уважит и отпустит»[257].

Мальхун смеялась весело. И Осман чувствовал, что она ему — ближе всех! Она и молодой Михал, Куш Михал. Они не просят, не ждут от него откровенности. Им не нужно, чтобы он каялся, делился с ними своими мыслями и замыслами…

— Мальхун! — говорил Осман. — Прости меня. Я ничего не привёз тебе, ни украшений, ни тканей красивых…

— Не надо, не надо! — Мальхун смеялась и махала на него руками. — Ты жив! И более ничего не надо для меня!..

Он понял тотчас, как она тревожилась о нём. Но ему было по душе то, что она смеётся, и лицо у неё не грустное…

— Мальхун! Крепость Ин Хисар, наша первая крепость, — вот мой подарок тебе! В этой крепости будет построен наш первый дом. Я не приведу тебя в чужой дом, в дом захваченный! Дом для тебя поставлен будет совсем новый, и всё убранство будет новое. Ты увидишь!..

Было хорошо…

* * *

Но не так долго пришлось наслаждаться отдыхом, покоем, любовью жены молодой… Осман собирался вернуться в крепость, но оказалось, что возвращаться ещё не время. Эртугрул ещё при жизни своей сделал Османа вождём. Осман и не думал, что начнётся смута. Сару Яты сказал, что Тундар подкупает людей.

— Боюсь, не обойдётся без крови!..

Люди становища и вправду разделились. Меньшая часть поддерживала Тундара. Сыпались градом обвинения Осману:

— Мы жили спокойно прежде. Никаких крепостей не завоёвывали!..

— Зачем нам какая-то крепость?! Видали мы Биледжик! Мы никогда не будем жить под этими каменными кровлями. Там задохнуться можно!

— Мы всегда брали девушек из нашего становища. Только Осман взял чужую. Из-за неё война и все беды!

— Сколько народа погибло из наших! И Осман не остановится. Он хочет нашей гибели!..

Уже размахивали руки, правда, не мечами и не саблями, но палками заострёнными, да и ножами длинными…

Осман молчал, слушал и смотрел. Подумал, что уедет в Ин Хисар и возьмёт с собой Мальхун… Только сказал:

— Я оправдываться не буду…

Руки за спину заложил, пальцы сцепил на поясе…

— Вы что?! — кричал Сару Яты. — Осман хочет добра вам.

Он хочет, чтобы вы богатели, чтобы вы жили не хуже, чем неверные, и не хуже, чем тюрки в городах. Поставим дома и мечети, как в Конье!..

Разноголосые крики прервали речь Сару Яты:

— Да не надо нам ничего! Мы будем жить, как жили, как жили и наши предки! Не хотим мы платить кровью и жизнями наших сыновей, нашими жизнями, за прихоти Османа!

— Пусть Тундар будет вождём!

— Тундар!

— Тундар!..

— Осман погубил его сыновей, погубит и наших сыновей, и нас! И жены и дети наши пропадут!

— Тундар!

— Пусть будет Тундар!..

— Тундар — трус! — закричал Сару Яты. — Наши храбрые предки никогда не сдавались, не жаловались, не хныкали, когда теряли своих близких. Тундар — трус!..

— Осман!

— Осман!

— Пусть Осман будет вождём!

— Осман — молодой и сильный! Не пропадём за ним!..

— Надоело задницы просиживать! Мы пойдём за Османом. Всё будет наше!..

Такие слова кричали приверженцы Османа.

Он по-прежнему молчал. Затем, улучив мгновение короткое тишины, заговорил:

— Сару Яты, мой брат, говорит, что я хочу для вас доброго. А я ничего для вас не хочу! Ничего! Я пойду той дорогой, по которой ведёт меня время. А вы можете не идти со мной. Оставайтесь! Да чтоб ваши задницы сгнили! Берите Тундара в свои вожди!.. Сару Яты! Быстрее собирайся!..

Все казались растерянными. Никто не удерживал Османа, даже те, что были за него. Вскоре становище покинули Осман, Сару Яты и два небольших отряда акынджилер. В повозке ехали две жены Сару Яты, его дети и Мальхун. Мать Османа отказалась ехать.

— Я не поеду, сын. Я пригожусь тебе здесь!..

Осман поцеловал ей руку…

Добрались в Ин Хисар. Женщин и детей устроили в одном из домов. Жены Сару Яты были старше Мальхун, но никогда прежде не жили в доме. И потому теперь слушались Мальхун.

— Пусть Гюндюз вернётся в становище, — предложил Сару Яты. — Ведь там осталась твоя мать, Осман.

— Никто не вернётся в становище сейчас, — сказал Осман резко и сухо. — Там много людей — за меня. А моя мать родилась и росла в становище, она за себя постоит!..

Но уже через несколько часов Осман запёрся в той самой комнате, где прежде беседовал с Михалом. Осман то сидел, закрыв глаза, то валился на ковёр и закидывал руки за голову… «А чего ты ждал? — спрашивал он себя. — Чего ты ждал? Что за тобою прибегут, будут за полы одежды хватать, просить, умолять?..»

Он решительно вышел к Сару Яты:

— Брат! Благодарю тебя за то, что ты со мной! Мы не пропадём. Сейчас я уеду, а завтра вернусь…

— Два дня прошло, — сказал Сару Яты.

— Я завтра вернусь.

— Если твоя жена спросит о тебе…

— Она не спросит, она будет ждать меня!..

— Поезжай. А если… — Сару Яты не договорил.

Ясно было Осману, что хочет сказать брат: если приедут посланные из становища…

— Если приедут, пусть ждут, — отрубил Осман.

* * *

Осман выехал один. Направил коня на путь в Харман Кая… Не раздумывал. Ему хотелось отправиться в Харман Кая, и теперь он ехал туда. Если бы он размышлял, то удивился бы самому себе! Отправиться к человеку, которого он едва знал, всего один вечер говорил с ним. И человек этот — не какой-то мудрец или полководец, а мальчишка совсем. И зачем ехать к нему, когда ты в затруднении, в крайности? Просить о помощи?.. Но Осман не раздумывал. Просто ехал!..

Впрочем, он и не знал, куда ехать, в какую сторону… То есть знал, но знал худо. Скоро он сбился и тщетно пытался сообразить, куда же ему сворачивать… Наконец попался ему на дороге крестьянин, шедший за ослом, к седлу которого были приторочены два больших полосатых мешка…

— Хей! — окликнул Осман.

Мужик оглянулся и ускорил шаг, погоняя осла.

— Хей! — снова позвал Осман. Человек боялся его. Осману это нравилось. И должен был этот человек, живший вблизи тюрок, понимать хотя бы немного тюркские наречия… Осман вновь окликнул его. Тогда крестьянин решил, что лучше будет остановиться…

Осман подъехал на расстояние, достаточно близкое, и снова принялся спрашивать дорогу в Харман Кая, громко выговаривая слова, повторяя настойчиво: «Харман Кая… Харман Кая…» и делая размашистые жесты… Это возымело своё действие. Человек с ослом даже произнёс несколько ломаных тюркских фраз, из которых Осман понял, где всё-таки обретается дорога в Харман Кая. Выслушав объяснение и даже почти поняв его, Осман опустил глаза и, приподняв руку, оторвал от пояса маленький серебряный шарик и бросил мужику; а тот поспешно поднял и забормотал какие-то благодарности по-гречески…

«Должно быть, этот человек — подданный моего Куш Михала», — подумал Осман, въезжая на крутой — горбом — каменный мост. От середины моста уже видна была утоптанная дорога, вилась в зелени кустов и низкорослых деревьев. Осман въехал в деревню и увидел вблизи нескольких домов людей, мужчин и женщин, одетых бедно, в рубахи из грубого полотна; мужчины носили на головах полотняные шапки наподобие капюшонов. Рубахи мужские были короткими и виднелись ниже колен голые ноги, смуглые и сильно загрубелые. Женщины тоже ходили босиком, но одежда их была достаточно длинной, чтобы скрывать икры… На Османа посматривали, иные убегали в свои дома. Он ехал медленно, желая показать всем своим видом мирные свои намерения. Вдали завиднелась крепость.

Конечно, Куш Михалу уже дали знать о приезде какого-то важного тюрка, а вид у Османа был важный. Дорога сделалась гористой, и Осман увидел, как отворились ворота крепости и выехал всадник. Зоркие глаза кочевника узнали юного Михала. Осман обрадовался… Но сама крепость показалась ему обветшалой, поставленной, должно быть, уже очень давно. Осман разглядел верхнюю одежду Михала, тот был задрапирован в шерстяной плащ коричнево-красноватых тонов, клетчатый. Голова юноши была непокрыта и кудри золотились, живые, красивые… Осман увидел уже и улыбку на лице Михала, дружелюбную и насмешливую…

— Хей! Аркадаш! Приятель мой! — зычно крикнул Осман навстречу юному всаднику.

Они съехались и приветствовали друг друга. Осман ощутил при виде Михала уже и полнейшее своё успокоение и весёлость. Когда он смотрел в эти насмешливые дружелюбные глаза, хотелось и самому улыбаться весело и насмешливо. Они поехали рядом. Осман хотел было сказать, что крепость стара и обветшала, и что он, Осман, сделает Михала богатым, и тогда тот обновит крепость… Однако же теперь Осман вовремя спохватился и ничего не сказал о крепости. Не стоило начинать, започвать своё гостеванье с этих слов хульных о владениях хозяина, пусть даже вслед за этими словами хулы и последовали бы заманчивые обещания…

Стражники закрыли ворота. Осман посмотрел на людей Михала, кланявшихся гостю, и спросил Михала, велика ли его дружина:

— Я помню, что нам ещё предстоит привести в повиновение правителя Ине Гёла! — сказал Осман.

И тотчас подумал: «Быть может, не прибудут посланные из становища! И пусть! Ин Хисар — моя крепость. Никому не подчинюсь! Сподвижников соберу. Станем делать набеги. Жизнь зря не потрачу свою…»

Дом Михала не походил на замки франков; но, впрочем, Осман и не видывал таких замков. Но франкскому барону этот балканский дом показался бы очень и очень скромным, даже и бедным. Осман также заметил обветшалость этого жилища, но всё же разглядывал дом зорко, взглядом цепким. Осман помнил своё обещание, данное Мальхун, и желал исполнить это обещание. «Мальхун и Куш Михал — вот мои друзья, мои близкие, моя опора! Я всё для них сделаю!..»

Дом был не особенно велик, выстроен в два этажа, выкрашен снаружи тёмно-красным цветом. Внизу и вверху помещались две галереи. Двери комнат отворялись на галереи. Двор перед домом убран был мозаичными дорожками из серых, белых и чёрных камешков, и по бокам этих дорожек — мирты кругами и изгибами. Между этими миртами цвели фиалки — по всему двору, около дорожек, в расселинах между каменными плитами старой лестницы, которая спускалась к воротам от дверей покоев парадных. Дом поднимался высоко над двором. С верхней галереи открывался прекрасный и широкий вид.

Во дворе Осман также увидел кусты розовые, виноградные лозы и большой пруд, назначенный для разведения рыб…

— …Вино делать… — Осман указал на лозы.

— Я не велю подавать вино, — предупредительно сказал Михал.

Осман махнул рукой и отвечал даже и с некоторой досадой:

— Подавай вино! Вели подать много вина…

— Хорошо, — сказал Куш Михал короткое слово. Он уже догадался, что у Османа тяжело на душе; но решил не спрашивать ни о чём. Михал решил держаться за Османа. Боле никто ведь не благоволил к Михалу; родных матери он не знал; брат отца служил при дворе в Константинополисе и не побывал даже на похоронах отца Михала. Одна только дружба с Османом сулила юноше нечто занимательное в жизни, битвенные победы, веселье воинских пиров, жизнь весёлую, свободную, буйную… Смутно думалось Михалу и о юных красавицах, дивной красоты девушках, которых он добудет, похитит, насладится дивным счастьем обладания красотой… И это будет совсем не то что скучная близость телесная с босоногой Эвтихией, у которой пятки потрескались, и пахнет от неё чесноком, мятой, дикими лесными цветами и ягодами, козьим молоком, и волосы её грубые, жёсткие, будто конская грива. И тело у Эвтихии загорелое, даже толстоватый живот — совсем смуглый с тёмным выступом пупка. И старик, отец девчонки, только одно знает — таскаться к Михалу, кланяться униженно и выпрашивать себе всевозможные послабления — и овец бы ему не пригонять на господский двор должное число, и дочерям бы его прясть на себя только, а не отдавать спряденное в дом господина… Один лишь раз Побывал Михал в селе, называемом Теодосия, где жили продажные женщины, певицы и танцовщицы, соблазнявшие мужчин и промыслом этим прокармливавшие семьи свои. Там женщины были в прозрачных одеждах, а груди голые, но тела оплывшие, а лица чересчур набелённые и нарумяненные. Михал полагал себя уже довольно узнавшим женские нравы и достойным красавицы. О такой красавице читывал он в сочинении Анны Комнины[258], когда отец ещё жив был и заботился о сыновьем учении:

«Была она высокой и стройной, как кипарис, кожа у неё бела, как снег, а лицо имеет оттенок весеннего цветка или розы. Кто из людей мог описать сияние её очей? Её поднятые высоко брови были золотистыми, а глаза голубыми. Такой соразмерности членов и частей тела, такого соответствия целого частям, а частей целому никто никогда не видел в человеке. Это была одухотворённая статуя, милая взору людей, любящих прекрасное, или же сама Любовь, облечённая плотью и сошедшая в этот земной мир…»[259]

Вот такую бы привести на своё ложе красавицу!..

Михал отвлёкся от мечтаний и помотал головой. Встретил зоркий взгляд Османа. Оба уже спешились, и коней приняли конюхи.

— Будешь ли ты мыться в бане? — спросил Михал.

Осману вовсе не хотелось признаваться в своём невежестве. Он и не ведал, как моются в бане, да и что за баня…

— Буду мыться, — сказал Осман.

Они прошли в особый покой, где разделись и облачились в одежду для мытья, надели лёгкие штаны и повязались передниками из лёгкой же материи. После чего вкусили всех наслаждений бани: парились докрасна, покрывались пеной душистого мыла, поливали тела холодной ключевой водой. Один из слуг Михала растёр тела хозяина и гостя и умастил душистым хорошим маслом. Осману глянулась баня и он очень хвалил её:

— Хорошее, хорошее дело! — приговаривал гость. — И я такое поставлю в Ин Хисаре.

— И я люблю баню, — откликнулся Михал, весёлый и раскрасневшийся. — Прежде, давно, в городах было много бань, но наши священники говорят, что истинному христианину лучше умываться не водой, а слезами…

— Нет, бани — это славное, хорошо! — Осман уже облачался в просторный мягкий халат распашной. Рядом запахивался в такой же халат и Михал.

— В древние времена было много бань в городах[260], — повторил Михал…

Осман вдруг вспомнил давние свои беседы с отцом, предвидение великой державы… Теперь ему захотелось сказать, что будет великая держава, и будут города, и в городах будет много бань… Но Осман сейчас не сказал ничего…

— …В древние времена были в городах выстроены высокие здания бань, — говорил Михал, — термы назывались…

В малом покое накрыт был стол. Увидев стулья, Осман закивал:

— Хорошо, хорошо! И я ведь не всегда сижу, как сидят наши кочевники, поджав под себя ноги. Сегодня буду сидеть с тобой, как ведётся у вас!

Хозяин и гость сели за стол. Поставлен был кувшин с вином и серебряные чаши.

— Это кипрское вино, — сказал Михал, — хорошее. И сам я буду твоим виночерпием. — И налил в чашу густое тёмное вино, поставил чашу перед гостем…

Осман отпил, сказал:

— Хорошо!..

— Кипр — это греческий остров, — сказал Михал. — Рассказывают, будто в языческие времена Уран, бог неба, поссорился со своим сыном Кроном и тот оскопил отца. Капли крови Урана упали в море близ острова Кипр, и из этих капель родилась богиня любви Афродита и вышла из волн морских на островной берег. Она была нагая красавица… — Михал внезапно прервал свою речь.

Осман улыбался.

Подали белый хлеб в плетёной корзине. Принесли слуги и другие яства. Похлёбка приготовлена была из мяса нежного диких голубей и приправлена солью, перцем, уксусом и оливковым маслом. Окуни начинены были смесью нетолчёных мелко орехов и молотых пряностей. Подано было и жареное мясо зайцев, также приправленное пряностями очень обильно…

— Прости! — сказал Михал. — Ты приехал так неожиданно, у меня потому нет для тебя угощения достойного…

— Ты, Куш Михал, угощаешь меня хорошо! — сказал Осман, отирая засалившиеся ладони о колени, обтянутые кожаными штанами.

— Три дня тому назад я убил на охоте кабана, — продолжал Михал, — но я подумал, что хотя ты и попросил вина, но всё же я не должен потчевать тебя кабаньим мясом…

— Верно подумал! — похвалил Михала гость.

Насытились. Неспешно попивали сладкое вино, кидали в рот вяленые виноградные ягоды, коричневые, сморщенные, очень-очень сладкие, грызли ореховые ядрышки. Душевную беседу повели.

— …Один из наших, тюркских, предков, — говорил Осман, — Барахтегин — косматый вождь-волк, порождённый тёмной глубокой пещерой, вышедший из нутра земли-матери…

— Болгары тоже называют Барака своим предком! — подхватил молодой хозяин, радуясь подобной общности…

— Мы с тобой от одного корня и потому должны быть вместе — барабар — вместе! Ты ведь ортак, содружник мой?

— Я — твой ортак! — Михал легонько стукнул себя кулаком в грудь. — Я — дигенис, двурождённый, от румийцев и от тюрок, я — дигенис!..

— Я знаю, — говорил Осман, — сельджукские султаны создали великое государство, разбили румов при Мириокефали, разбили при Малазкерте…[261] А Конья? Какой город!.. Но я больше сделаю! Всех забудут — сельджуков, монголов. Меня будут помнить!.. В этих краях надобно держаться за меня. Ты тоже запомни: держаться надо за меня, а не за монголов, не за всех этих императоров и царей. За меня!..

— Надоело мне прежнее житье! — говорил Михал. — Ещё мой отец устал от имперской власти. Не хочу быть подданным, хочу быть сподвижником!..

— Ты — мой сподвижник!..

— А если ты велишь моей жене закрывать лицо? — Михал уже немного опьянел.

— А у тебя и жена есть? — подивился гость. — У такого молодого!..

— Покамест ещё нет у меня жены, но ведь когда-нибудь я женюсь.

— Пусть твоя жена ходит с открытым лицом! Она ведь не будет дочерью Пророка Мухаммада, да благословит Его Господь и приветствует Его!

— Она будет красавицей! — сказал решительно Михал, уже захмелевший, сильно захмелевший. — Я, может быть, и сам прикажу ей закрывать лицо!..

— Прикажи! — Осман посмеивался, чувствуя, как тяжелеет в голове. «Вот оно, вино!» — думалось смутно…

Михал затянул песню:

Когда бы среди месяцев царя избрать хотели, То май бы сделался царём над месяцами года: Ведь слаще всех земных красот краса младая мая, Растений всех живой он глаз и цветников сиянье, Лужайкам прелесть придаёт, дарит румянец вешний. Чудесно навевает страсть, влеченье пробуждает…[262]

Ночь Осман провёл в спальном покое на деревянной кровати, украшенной точёными деревянными опорами, арками и колоннами… Одеяла были мягкие — птичий пух… Во время утренней трапезы Осман хмурился, но старался скрыть своё дурное настроение. После утренней трапезы Михал показал гостю дом. Было в доме много комнат, ковры, сундуки. Но более всего заняла Османа комната, в которой сохранялись книги отца Михала, большие, толстые, тяжёлые, заключённые в тяжёлые переплёты с застёжками. Немного склонив голову набок, разглядывал гость книжное собрание. Впрочем, объяснения хозяина не запомнились ему, да Михал и не унаследовал от отца склонности к знаниям книжным. Но более всего заинтересовала Османа чернильница с прикреплённым продолговатым деревянным сосудиком для перьев, украшенным тонкой резьбой…

— Это «дивит» — чернильница персидская, — пояснил Михал. И Осман внимательно выслушал рассказ короткий о том, как учатся писать и читать.

Михал обмакнул перо в чернильницу и написал быстро на листе чистом несколько слов. Осман смотрел с улыбкой, несколько растерянной и ребяческой. Затем попытался и сам воспользоваться пером, обмакнутым в чернильницу, и листом бумаги. Но вместо начертания буквы (а он хотел начертать нечто похожее на то, что написал Михал) явилось на бумаге неровное чёрное пятно. Перо-калам не слушался, не желал держаться в загрубелых пальцах Османа…

Осман коротко рассмеялся и отложил перо:

— Не гожусь я для такого тонкого дела, да и не хочу портить перо и тратить понапрасну чернила!..

Осман пробыл в доме гостеприимного Михала ещё три дня… Старался не думать о том, приехали в Ин Хисар посланные из становища, или же так и не приехали… Вдруг эти размышления делались нестерпимыми, хотелось немедленно, тотчас же вскочить в седло и помчаться в крепость, в его первую крепость… Приехали или не приехали?.. Будто невидимые глазам путы сковывали тело, не давали кинуться на конюшню, чтобы скорее, скорее… А он оставался в доме Куш Михала, ел, пил вино, спал на пуховых одеялах… Подумал о Мальхун и удивился, потому что в первый раз за всё время гостевания подумалось о ней… И это устремление помчаться, и эта скованность странная — всё это вместе было — нет, даже и не ожидание, а выжидание… Он знал, что в какое-то мгновение он вдруг, без колебаний, тронется в Ин Хисар…

И спустя три дня так и сталось. Осман простился по-родственному с Михалом. Перед самым своим отъездом вновь напомнил юному своему ортаку об Ине Гёле. А возвращался Осман в Ин Хисар покойно, в насладе медленной, неспешной езды; не думая вовсе о посланных из становища, которые то ли прибыли, то ли нет… Но он о них не думал…

А только ещё подъезжал к Ин Хисару, ещё далеко от крепости был, когда навстречу ему припустился верховой, парнишка, старший сын Сару Яты, с громким криком-кликом:

— Дядя! Скорей!..

Осман тотчас догадался, но странной выдалась его догадка, не вызвала буйной радости, не вызвала и розмыслов. Только чуть поторопил коня…

Поехал вровень с парнишкой; тот взахлёб рассказывал, как прибыли посланные, как дожидаются Османа уже второй день!..

— Аллах бююктюр! — Господь милостив! — произнёс убеждённо и покойно Осман, и похлопал мальчика по руке в знак согласия и доброжелательства…

А мальчик рассказывал детски возбуждённо, как ждали в крепости Османа, как дядя Гюндюз велел сторожить на башне…

— А я увидел, я!.. И сразу — в седло, и скорей!..

— Куда спешить? — спросил Осман риторически. И сам и ответил риторически же: — Некуда спешить. — И — мальчику: — Я поеду, а ты возвращайся в крепость впереди меня, скажи, что я вернулся, передохну немного, после выйду к посланным, будем говорить…

Мальчик смотрел на дядю во все глаза, восторженно и внимательно. Гикнул, поворотил лошадь и помчался в крепость.

Осман же ехал неспешно и по-прежнему не размышляя о посланных, о том, как будет говорить с ними. Как будто ничего и не произошло, как будто жизнь так и двигалась привычным путём… Сару Яты и Гюндюз встретили Османа; повторили, что посланные ждут…

— Ты им скажи, что я устал с дороги, — спокойно распорядился Осман. — Передохну, потом буду говорить с ними. Румская ракы — виноградная водка есть у нас?

— Есть, — отвечал Гюндюз.

— Прикажи, чтобы подали в мою комнату; знаешь, куда. И орехи пусть принесут. Я устал с дороги. Жене моей дали знать о моём возвращении?

— Она знает…

— Это хорошо. Ещё скажите ей, что я цел и невредим!

— Скажем, скажем…

Осман выпил ракы, несколько чашек, сам наколол орехов, кидал сладкие ядрышки в рот из горсти… Потом лёг и спал какое-то время. Спал без снов, было чувство полного покоя, будто жизнь давно уже установилась и шла, текла, как надобно…

Проснулся бодрым. Вышел к посланным, уверенный в себе, даже равнодушный. Они были смущены, говорили сбивчиво, просили прощения, просили Османа быть вождём. Осман слушал, молчал. Молчание его смущало их, он знал это. Ощутил себя мощным, тяжёлым, будто древний идол — внутри камень, снаружи камень… Посланные высказали всё, смолкли смущённо, заробели… Тогда он и сказал кратко, что согласен быть вождём…

— Если вы все согласны подчиняться мне беспрекословно. Подумайте хорошо! Жизнь ваша будет не такая, как при моём отце Эртугруле. Я не добрый, не такой, как он! Легко не будет вам…

Посланные загомонили. Те, что помоложе, повторяли вновь и вновь, глядя преданно:

— Мы все согласны, на всё согласны. Новая жизнь нужна всем нам. Мы окрепли давно. Нам Тундар не нужен, задницы просиживать не хотим. Мы — с тобой! Будем слушаться тебя…

Осман, Сару Яты и Гюндюз жили теперь то в крепости, то в становище. Семьи их оставались чаще всего в Ин Хисаре. Жены Сару Яты и Гюндюза привыкали понемногу к житью в домах. Они слушались Мальхун, но Мальхун никогда не кичилась тем, что является женой вождя, никогда не была чванливой. Мать Османа жила только в становище, никогда не приезжала в крепость…

Чаща и чаша — летящее время

Наедине с Мальхун был Осман ласков; говорил мало, но искренне ласково. Что-то мешало предаться ласкам молодой жены безоглядно. Что-то? Осман знал, что это! Часть его существа, всего его существа, ушла, ушла в то, что он сделался вождём, настоящим вождём. Порою ему казалось, будто он — словно сказочный богатырь; тело его — человеческое, из мяса и костей, а ноги — из камня… Мальхун любила его, льнула к нему; но она не была беспомощна; не для того припадала к мужу, чтобы просить, ждать от него защиты, внимания. Она просто была, оказывалась рядом с ним, когда это нужно было ему, всему его существу; тогда он неизменно ощущал, что она — с ним, она — его, как неотъемлемая часть его, как его плечо, его рука. Первое время после того, как он сделался истинным вождём, ему казалось, что Мальхун понимает его, Михал понимает его; но однажды Осман понял, что ему ведь и не нужно, чтобы его понимал кто бы то ни было; у него совершенно нет потребности делиться с кем бы то ни было своими мыслями-замыслами, намерениями-подозрениями. Ему было всё равно, будет он жить или умрёт, сколько проживёт, убьют ли его внезапно заговорщики, будут ли сподвижники-ортаки поддерживать его… Он замкнулся в спокойном естественном своём одиночестве и шёл своим путём…

Он приходил к Мальхун с теплом, с радостью, добрый, говорил ей старинными словами:

— Бяру гялгил башум бяхти эвюм тякти… — Приди сюда, счастье моей головы, опора моего жилища…[263]

Осман выполнил своё обещание: Мальхун теперь жила в доме, выстроенном особливо для неё. Осман не хотел, чтобы его жена оставалась в жилище, хозяева которого убиты. Теперь он в душе своей презирал братьев, Сару Яты и Гюндюза, потому что их жены и дети помещались в домах, где прежде жили другие люди, погибшие при захвате крепости. Михал привёл одного грека, искусного в распоряжениях для постройки домов. Куш Михал назвал этого человека «архитектором», и Осман приказал своим людям исполнять все приказания архитектора. Тот, однако, засомневался: сумеют ли кочевые тюрки, никогда прежде не возводившие домов, хорошо слушаться.

— Ты приказывай только, повелевай, — успокоил его Осман, — а они всё сделают! Мои слова были к ним, и будет исполнено всё!..

Архитектор не стал спорить, но уже совсем вскоре дивился послушливости подданных Османовых, как хорошо, ладно работали они, как ловили каждое слово указания, произнесённое по-гречески и переведённое им по-тюркски. Дом вышел похожим на жилище Михала, но совсем новый, чистый. Мальхун любовалась галереями и комнатами, в меру широкими ступенями деревянной лестницы… Осман хорошо вознаградил архитектора, хорошими деньгами. А жены его братьев и ближних приближенных, желая подражать супруге вождя, принялись досаждать мужьям, выпрашивая новые дома на место старых. И так и вышло. Начали сносить, рушить старые дома и ставить на их место новые. Архитектор сделался богат, поселился в Ин Хисаре, а вслед за ним поселились там и греки-златокузнецы, и ткачи тонких тканей. Для правоверных была поставлена мечеть, и новый был в ней имам, совсем юный выученик медресе в Конье. А для греков построена была церковь. Никто не возражал, ни с той, ни с другой стороны, против подобного соседства. Все воодушевлялись мыслями о совместном житье-бытье. Осман изредка ронял короткие слова о грядущей великой общности, о державе славной… И чем кратче говорил, тем более воодушевлял людей…

Мальхун встречала Османа в новом жилище, служанки её были бесшумны и неприметно делали своё дело. Деревянные резные стены; ниши с посудой золотой и серебряной, низкие стольцы, ковровые и кожаные подушки — всё чистотой сияло, манило домашним теплом, к отдыху и спокойному веселью располагало. Тонкие, голубые, золотистые, красноватые, алые переплетения узоров ковровых устилали полы. Более всего Мальхун любила дорогие персидские ковры, широкие, словно реки… Старинные румские кувшины и чаши услаждали взор. Осман любил рассматривать вычеканенные по серебру изображения голоногих и голоруких мужей в шлемах, как они бились копьями, мечами, прикрываясь щитами, выставляя вперёд клинышки бородок…[264] А на поверхности других чаш полунагие девицы плыли по волнам верхом на морских чудищах чудных… К серебряным мискам-соханам полагались в доме Мальхун и ложки серебряные с черенками витыми золочёными… А вечерами являлись с тёплым жарким светом бронзовые светильники на цепочках, один — в виде сказочного чудища-грифона сделанный, другой — в виде верблюда, а и прочие — видом своим звери, птицы с крыльями раскинутыми… Мальхун приказывала подавать баранину, приправленную чесноком и горчицей; утрами кормила мужа белым овечьим сыром, яйцами варёными, молоком козьим. Подавались также: свёкла, горох, яблоки, виноград, инжир, гранаты, медовые пироги… Осман подумывал уже о том, чтобы приохотить своих людей к оседлой жизни, к возделыванию земли и выращиванию злаков… «Мысли у меня, однако, — подумывал Осман, — крамольные для кочевника. Отец Эртугрул, тот понял бы меня, а вот мать никогда не поймёт!..» Ну а сам Осман? Разве он не понимал, что всё это одна лишь видимость, почти что мнимость — всё это мирное, покойное… А будет, будет, предстоит и кровь, и обиды, и тоска неизбывная, и горе, горе, и одиночество, одиночество…

Узнав о том, что её сноха ждёт ребёнка, мать Османа принялась упрашивать сына, просить, чтобы он привёз Мальхун в становище:

— У моей невестки нет матери! Кто наставит на путь? Кто укажет, как надобно вести себя, что делать надобно, чтобы родился мальчик? Я — свекровь! Я должна беречь твою жену, мою невестку…

Осман соглашался с матерью, но под конец её речи сказал коротко:

— Я хочу, чтобы мой сын, мой первенец родился в моей первой крепости.

— Я родила тебя в юрте, а вырос ты не хуже франкских и румских правителей! Султаны Коньи рождались в покоях дворцовых, а мой сын будет править их владениями!..

— Ещё далеко до этого, — сухо отозвался Осман. — Быть может, я и не доживу…

— Сыновья, внуки твои доживут!

— Для этого надо прежде всего позабыть житье в юртах.

— А я слыхала, будто монгольские правители жили в юртах, не изменяли заветам предков…

— Оттого и правление их оказалось нестойким, и не пошёл от их корня великий народ. А от моего корня — пойдёт, верю!..

Осман предложил матери приехать в Ин Хисар, но она наотрез отказалась и всё же упросила его привезти в становище Мальхун, хотя бы не на такое долгое время…

Она обвешала одежду и юрту Мальхун оберегами — голубыми бусами, волчьими зубами, пучками сушёной травы. Тут же поместились и лоскутки бумаги с написанными на них молитвами, зашитые в матерчатые мешочки.

Осман и сам отправился тайком к источнику, вода которого почиталась священной. Он совершил намаз и по обычаю сунул руку в расщелину. Полагалось поймать пальцами любую живность, не видя, и съесть живьём. Ему попалась чёрная змейка, сунул её в рот и размолов зубами белыми, проглотил[265].

Но когда он приехал навестить жену в становище, Мальхун попросила забрать её назад в Ин Хисар. Он не стал спрашивать, почему она хочет вернуться так скоро, но велел приготовить повозку. Он сидел подле юрты, где находилась Мальхун; мать его не показывалась, и он догадывался, что желание Мальхун покинуть становище связано с его матерью. Но он твёрдо решил не спрашивать ни о чём. Тут подошла к нему бывшая его кормилица и воспитательница и попросила позволения говорить. Он позволил.

— Господин мой! — заговорила она. — Мои слова — не донос и не предательство! Но ты знаешь мою любовь к тебе. Из любви к тебе я и должна сказать, отчего госпожа, супруга твоя, хочет покинуть становище. Не так давно это сделалось. Госпожа, матушка твоя, вдруг занемогла, ноги отнялись у неё и она приказала не допускать невестку к ней. Я ходила за матушкой твоей, но только лишь ей немного полегчало, как она принялась передвигаться ползком по юрте своей, собирала-сгребала старую одежду и приговаривала, что следует всё сжечь. «Духи желают погубить ребёнка и роженицу!» — бормотала она. И не успокоилась до тех пор, покамест я не развела костёр перед юртой и не бросила в огонь всё, что она приказала мне туда бросить. Твоя супруга меж тем уединилась в своей юрте и оставила при себе лишь одну служанку, ту, с которой приехала в становище…

— Моя жена испугалась? — встревожился Осман.

— Нет, ты не должен тревожиться. Госпожа Мальхун не из тех женщин, которые то и дело пугаются и теряют себя…

— Что же случилось дальше?

— Матушка твоя разложила на медном подносе перед собой мелкие круглые камешки, снизки бус и бронзовое зеркальце. Она по-прежнему не стояла на ногах. Сидя на ковре, она всматривалась в разложенное перед ней и призывала сорок неразлучных духов. Она громко кричала, что её невестке угрожает опасность… Я так и не поняла, кому угрожает опасность, госпоже Мальхун или её ребёнку… Прежде я никогда не видела твою матушку в таком отчаянии. Она, казалось, обезумела. Она схватила нож и размахивала острым клинком, будто стремясь поразить невидимых врагов. Она выла и всё звала духов себе на помощь… Я решилась велеть, чтобы её связали. А когда это было сделано, она долго и горько плакала, затем впала в сонное забытье. А когда проснулась, то сделалась равнодушна ко всему. Я тогда велела развязать её. Она более не впадала в буйство и лежала тихо. Когда принесли еду, она поела. Затем она поднялась на ноги, походила по юрте и снова легла, но не заснула, а лежала молча. Я оставила с ней её прислужниц и караул возле юрты. Правду вам скажу, я боялась, как бы она в своём безумии не причинила вред госпоже Мальхун…

— Отчего не послали за мной?

— Госпожа Мальхун не велела тревожить тебя. Она сказала, ты сам намереваешься вскоре приехать…

— Что ж! Правду сказала. Я приехал за ней…

Осман так и не повидал мать, только велел бывшей кормилице, воспитательнице своей, приглядывать за его матерью и всячески беречь её…

Первенец Османа должен был родиться в Ин Хисаре. Будущую мать окружали опытные женщины и две хорошие повитухи — эбе. По мнению многих женщин, да и повитух, должен был непременно родиться мальчик. Плод шевелился в утробе матери с правой стороны, она ощущала тяжесть в пояснице и соски её покраснели. Одна из повитух взяла две подушки и под каждую положила кое-что, то есть ножницы и нож в ножнах. Мальхун, не знавшая, конечно, что под какой подушкой лежит, села как раз на ту, под которую положен был нож! А когда в грудях будущей матери появилось молоко, капнули несколько капель в серебряную чашу с водой, и молоко опустилось на дно, не расплывшись, — верный знак рождения сына!..

В самый день родов отперли все замки, на всех дверях и на сундуках, развязали все завязки и пояса на одежде Османа. На шею роженицы повесили на кожаном шнурке большой изумруд, потому что считалось, изумруд служит для облегчения родов. Роздали бедным много мяса, хлеба, золотых и серебряных монет, хороших тканей. В комнате рядом с комнатой роженицы посадили имама, чтобы непрерывно читал Коран. Осман должен был поместиться подле имама и повторять за ним святые слова. Многие суры Осман знал наизусть, на память. Но сейчас он старательно повторял непонятные арабские слова и сам чувствовал, что повторяет, не сбиваясь… Имам читал вполголоса, но Осман повторял за ним громко, словно опасаясь расслышать крики из комнаты роженицы. Да он и вправду опасался!.. Дверь была не прикрыта. Но он слышал лишь свой громкий голос, повторяющий непонятные святые слова. Громкий его голос словно бы гремел в его ушах…

Наконец явилась одна из повитух, держа на руках спелёнатого младенца. Она провозгласила радостно рождение мальчика и поднесла ребёнка отцу — показать. Но Осман даже не ощутил радости, одну лишь усталость. Он даже не в силах был сосредоточиться и разглядеть новорождённого. Он подал женщине приготовленную заранее большую золотую монету — бахшиш[266]. Она приняла со словами благодарности. Осман расслышал плач ребёнка… Затем опустилась необычная тишина. Он огляделся по сторонам и увидел, что он в комнате один. Некоторое время он сидел, переживая свою усталость и удивляясь, почему же в нём, в его душе ничего не изменилось; ведь он сделался сейчас отцом, отцом сына…

Затем ему позволили войти в комнату, где родился его первенец. Бросилась в глаза низкая колыбель деревянная, раскрашенная в красное, жёлтое и зелёное, покрытая тонкой прозрачной тканью… Осман вдруг понял, что боится взглянуть на жену. Вдруг она совсем переменилась, сделалась совсем не той, какою он знал её прежде… Он приблизился к постели и поднял глаза. Родильница одета была в чистое платье «энтари», на голову повязана была красная лента… Одна из повитух указала на ленту и смущённо произнесла:

— Это «кордэля», гречанки посоветовали; говорят, помогает от порчи…

Осман улыбнулся, показывая, что всем доволен. На волосы Мальхун был также накинут голубой платок. На груди — голубые бусы, на запястьях — браслеты из золотых монет. Осман вновь перевёл взгляд на колыбель. Видно было, что ребёнок закутан в голубое одеяльце… Всё было сделано для того, чтобы злые духи не могли испортить ребёнка и молодую мать… Осман снова огляделся. Он будто хотел как возможно долее не взглядывать на жену… Стены украшены были «тилля бахча» — платками, вышитыми золотыми нитями… Наконец Осман решился посмотреть в лицо Мальхун, в её глаза… Он не хотел видеть её бледной, изнурённой. Он уже почти досадовал на неё, ожидая увидеть её такой… Но нет, она не показалась ему изменившейся. Лицо её оставалось красивым по-прежнему, а глаза смотрели радостно и оставались по-прежнему яркими… Осман улыбнулся ей искренне и поблагодарил с радостью за то, что она родила ему сына-первенца… Женщины, приходившие навещать родильницу, дивились подаркам, которые молодой отец поднёс жене. Это были шёлковые материи, тонкие, мягкие и прочные, с вытканными пёстрыми птицами и пышнолепестковыми цветами. Осман также подарил Мальхун ожерелье из ярко-алых крупных рубинов, оправленных в золото. Подарков было много. Поднесли подарки братья Османа и их жены. Из Харман Кая, от Куш Михала, прислана была золотая посуда…

Спустя сорок дней справили обряд «кырклама». Мать с младенцем привели в баню. Ребёнка, плакавшего отчаянно, натёрли солью, затем — мёдом, затем обмыли. Мать также натёрли мёдом и затем омыли чистой водой. После чего одна из повитух сорок раз подряд погрузила пальцы правой руки в сосуд с водой чистой. Ребёнка одна из женщин подняла над головой матери. Повитуха же взяла кости от черепа волка, заранее приготовленные, и подняла над головой дитяти. Другая повитуха поливала мать и дитя водою, освящённой сорокократным прикосновением пальцев… Затем мальчика протащили сквозь отверстие в шкуре волка, в той части, где прежде была его пасть; и приговаривали при этом:

— Вырастай сильным, как волк! Вырастай сильным, как волк!..

Первенец Османа наречен был именем — Орхан…

Теперь Мальхун носила рубаху с удлинённым воротом, готовая всегда напитать сына материнским молоком. Когда мальчик подрос, отец очень полюбил его и радовался весёлому, здоровому и смышлёному виду ребёнка. Орхану не минуло ещё и года, а он уже стремился вставать на ножки. Устроили праздник «кёстек кесме» — «разрезание пут». Связали мальчику ножки шнурком, затем торжественно разрезали шнурок. Праздничное угощение было большое, много лепёшек, сладкого молока квашеного, медовых пирогов, жареной баранины… В бедные жилища, где были дети, раздали по приказанию Османа серебряные и золотые деньги…

Орхан вырастал здоровым, сильным и весёлым, и радовал отца и мать. Лицом и цветом волос похож он был на Мальхун, не унаследовал кочевничьих тюркских черт отцовых. Но Османа это даже и радовало: «Ему здесь жить и править этими людьми! Здесь много светловолосых и светлоглазых. Пусть держат Орхана за своего. Хорошо, что он похож на свою мать и на них…» Когда сыну исполнилось четыре года, Осман взял в дом пожилую тюрчанку из Коньи, чтобы учила его мальчика арабской грамоте и правильному тюркскому языку; а также взял гречанку, дочь старой няни Михала:

— Пусть мой сын выучится с самого раннего своего детства греческому языку, пусть умеет читать греческие книги. Ему здесь жить! — сказал Осман Куш Михалу.

А когда мальчик ещё подрос, ему взяли и настоящих учителей. И нарочно приставленный доверенный воин учил маленького Орхана владеть оружием и ездить верхом…

* * *

В год рождения Орхана Осман сказал своему ортаку Михалу такие слова:

— Знаешь, как говорится у нас? Сабырлы кулуну Аллах север. — Господь любит терпеливого раба своего! Я думаю, ты терпел довольно. Поезжай теперь в Ине Гёл во главе хорошего отряда, возьми в плен владетеля Ине Гёла и привези в Харман Кая. Мы его допросим! И если он виновен в смерти твоего отца, тогда пусть сам на себя пеняет!..

Обрадованный Михал собрал без промедления хороший отряд. Попросился в его отряд и старший сын Сару Яты, подросток Хамза Бей. Отец отпустил его, чтобы сверстники не называли отрока трусом, прячущимся под кровлей отцова дома от воинских дел…

В Ине Гёл знали, конечно, о дружбе Михала с вождём Османом, но вовсе и не ожидали столь скорых от этой дружбы плодов!.. Кто мог подумать, кто мог предположить, что Михал решится на предприятие, столь дерзкое!.. Крепость Ине Гёл охранялась худо, никто ведь не ждал внезапного нападения. Вихрем, ощетинившимся острыми клинками, ворвался отряд Михала в крепость, много народа поубивали, убили двух сыновей владетеля; половина отряда спешилась и вслед за Михалом влетела в большой дом владетеля. Остальные воины Михала ждали, держа коней наготове. Михалу чудилось, будто ноги его быстрые сами несут его, куда надобно! Не помня себя, он бежал по галерее, пригибаясь и придерживая плащ. Владетеля Ине Гёла увидел он на галерее, близ женских покоев. Увидев, что тот хочет скрыться в комнатах женщин, Михал бросился следом за ним, ухватил одной рукой и ударил головой о стену. Под громкие крики и визг женщин Михал поволок пленника… Весёлое сумрачное возбуждение овладело юным воином. Кинулась ему в глаза некстати кормилица с младшим сыном владетеля Ине Гёла на руках. Её раскрытый в вопле рот, равно как и плач ребёнка, раздражили Михала. Свободной рукой он выхватил младенца из рук женщины, тотчас растерявшейся, и швырнул ребёнка, размахнувшись, с галереи вниз. Ребёнок упал на камни двора, череп его раскололся и мозг брызнул красным, белым и серым… Воины Михала радостно кричали. Все успели выскочить во двор, вскочить на коней и помчаться прочь из крепости, мимо распахнутых ворот, мимо убитых стражников… Михал на скаку связывал пленника по рукам и ногам, перекинул беспамятного через седло… Летели с гиканьем…

Но не успели ещё далеко отъехать, а вдали раздался топот конский, и приблизился скоро… Вскрикнул воин, поражённый стрелой. Люди Ине Гёла догоняли отряд Куш Михала…

— В бой! — закричал он, резко поворотив коня. — Сшибёмся грудь с грудью. Мы не трусы, не увидят эти сыны псов наши спины!..

Сшиблись грудь с грудью. Хорошая рубка пошла…

— Победа!.. — выкрикивал Михал. — Победа!..

И вправду победил отряд Михала. Люди Ине Гёла обратились в бегство. Всадники Михала размахивали окровавленными мечами и копьями. Иные, отрезав у поверженных врагов головы, подымали их за волосы кверху. Головы зияли безумными глазами, которые все казались чёрными, распахнутыми ртами с вышибленными зубами, тоже тёмными, будто страшные пещеры… Много крови лилось…

Но из отряда Михала тоже были убитые, и среди них — юный сын Сару Яты…

Приехали в Харман Кая опечаленные. Чужие убитые, враги убитые — хорошо, ладно! А вот свои убитые — горе!..

Вскоре послали за Османом, и он не замедлил прискакать из Ин Хисара. Ко времени его приезда владетель Ине Гёла уже очухался, пришёл в себя.

— За нашего Хамза Бея мы всё равно казним его, — сказал Осман спокойно, — однако нам ведь надобно узнать, виновен ли он в смерти твоего отца, Куш Михал! Будем допрашивать его…

Спустились в подвал, где сидел владетель Ине Гёла. Начали допрос, не хотел отвечать, отпирался. Приказали принести огонь в жаровне. Пожгли владетелю Ине Гёла немного локти, бороду подпалили… Признался!.. Вывели на двор и там, на дворе, один из воинов Османа отрубил голову владетелю Ине Гёла…

А Хамзу Бея после похоронили. Впрочем, иные хронисты писали, что имя юноши было — Бай Ходжа, а Хамза Бей — было название деревни, за которой погребли его. Потом, спустя несколько лет, поставили подле могилы большой караван-сарай по приказанию Османа…

А покамест, после казни владетеля Ине Гёла, Осман говорил Михалу:

— Теперь одно — идём на Ине Гёл.

Старший сын владетеля Ине Гёла собрал воинов, и соблазнил ещё и войско из Караджа Хисара. Но Осман и его братья не стали ждать, покамест двинутся на Ин Хисар и Харман Кая. Собрали акынджилер и встретили врагов в Икиздже[267]. Хорошую сделали битву. Наголову разбили врагов. В этой битве убит был Сару Яты. Осман приказал отнести его тело к большому дубу, о котором рассказывали, будто в ветвях его временами сверкает пламя. Туда же привели и связанного сына владетеля Ине Гёла.

— Вот это, — сказал Осман, — то, что мы сейчас сделаем с тобой, парень из Ине Гёла, мы должны были бы сделать с твоим отцом, да вот, позабыли, торопились очень…

И после этих своих слов он подошёл к сыну владетеля Ине Гёла и ножом острым распорол ему живот. Затем выкопали яму, поставили парня стоймя и закопали в землю, закидав землёй по самый подбородок…

А Сару Яты погребли подле могилы Эртугрула.

А что было после битвы? Сидели на траве, подальше от битвенного поля. Кто из воинов растянулся, дремал; кто ел или пил. Из деревни близ поля нанесли еды и питья, разной снеди. Осман приказал не трогать деревенских, деревню не разорять. А все знали, если Осман приказал, не дай Аллах нарушить приказ!..

Передохнули, двинулись на Ине Гёл…

— Как бы не ударили из Караджа Хисара, — тревожился Гюндюз.

— Ударят они — и мы ударим, — отвечал Осман равнодушно.

— А если султан…

— Будем ещё и монгольских прихвостней бояться? — спросил насмешливо Осман. — Конечно, теперь никто не оставит нас в покое. Все ударят, из Караджа Хисара, из Инёню, из Эски Шехира. Все ударят! Времена моего отца прошли, начались другие времена. И вам всем надо бы поскорее понять, что начались другие времена. А то не поймёте вовремя, да и окажетесь с выпущенными кишками ненароком…

С песнями ехали акынджилер по дороге. Чёрные косы лоснились, на солнце поблескивали плащи, красные, коричневые; оружие сверкало на поясах. Усы топорщились на лицах смуглых. Шапки сияли атласом, бархатом и шёлком, золочёными пряжками, султанами из перьев… Песни орали во всё горло, старинные воинские, от дедов и прадедов, воскресшие вдруг из глубин памяти родовой… Орали во всё горло, драли глотки. Пели о храбрости, о добыче богатой, о конях добрых… Стяги вились на ветру, волчья голова мялась, изображённая, скалилась весело…

Ине Гёл и Караджа Хисар взяли приступом быстрым, легко, нахрапом, наскоком лихим…

«Наши крепости! — думал Осман, позволяя себе тихо, в уме своём восторгаться… — Наши крепости!.. Мои крепости!..»

* * *

Западная Анатолия — Азия, Румелия — балканские края, — започвание, начало Османской державы. Большое государство создали монголы, но оно распалось, а монголы вновь вернулись к своей прежней кочевой жизни. Но Осман знал: его люди перестанут кочевать!

Теперь было чем пожаловать отличных бойцов. Осман принялся раздавать тимары — «кормления». Его гази и акынджи получали от него земли и сборы с городских базаров. Но крестьяне на этих землях оставались свободными…

— Как отдал, так и отниму! — говаривал Осман…

Крестьяне, греки, болгары, только того и хотели, чтобы попасть под руку Османова правления. Ведь попасть под его правление означало свободу от крепи, от крепостной зависимости, от произвола и безмерных поборов болгарских и греческих правителей. Быть свободными, отделываться малыми налогами для этого самого «кормления», содержания Османовых воинов, — чего же лучше!..

Вкруг Османа — отряды, предводительствуемые его сподвижниками. На конях, убранных богато, разъезжают: Конур-алп, Хасан-алп, Торгуд-алп, Акбаш Махмуд-алп, Саксун-алп, Айхуд-алп, Самса-чауш, Су Гюмюш-чауш, Солмуш-чауш, Суламыш-чауш, Абдурахман-гази, Акджа Коджа, Кара-Мурсал, Каратегин, Таргал, Караоглан…[268]

Молодой имам записал Османов закон о тимарах:

«Я жалую тимары и я же могу их отнимать. Но без надлежащих на то причин, не следует лишать тимаров. Я могу распорядиться, чтобы после смерти гази тимар достался его сыну. Если сын этот не достиг ещё совершенных для воинского дела годов, то в походы ходят ближние приближенные его отца. Так я повелел». И потом записи эти перенесены были Ашыком-пашой-заде в его «Османову историю» — «Теварих-и Ал-и Осман»…

Воины Османовы скачут на добрых конях. Ветерок вздымает на древках пучки волос конских, солнце озаряет золочёные шары… Дервиши идут за всадниками, одежды — джалун — развеваются… Холодает, надевают воины джуббе стёганые… Большие глиняные барабаны прикреплены у поясов — дюмбелеки… Ого! Бам-бам — гремят… Ясавулы — гонцы-посыльные — взад и вперёд разъезжают…

— Мерхаба, аркадашлер! — выкрикивает Осман. — Мерхаба, аскерлер! — Привет вам, друзья мои! Привет вам, воины мои!..

Алемдары несут, вздымают стяги — алемы. Едут алпы — герои, бывалые воины. После битвенных дел слушают пение ашиков-певцов…

Воины отправляются на охоту. Пускают соколов ловчих. Множество дичи добывают. Уток, гусей, зайцев солят, коптят, впрок заготовляют… Навстречу войску охотников движутся бедняки. Осман приказал отдавать беднякам часть охотничьей добычи…

Утром выезжает Осман — несётся ему со всех сторон:

— Сабах хайыр олсун! — Да будет утро благоприятным!

— Ийи сабах! — Утро доброе!

Вечером желают доброго вечера. Ближе к ночи, доброй ночи желают.

Осман едет не спесиво. На все приветствия ответствует по-доброму:

— Гюле гюле гидиниз! — Идите смеясь! — Доброго пути!..

Но не только смеяться предстоит воинам Османа. Непрерывно думает Осман о своём войске. Самым лучшим, самым сильным как сделать войско? Собирает Осман новые отряды; то будут алпы-ботуры — тяжеловооружённые конники, облачённые в броню тяжёлую. Такие воины есть у франков, но и у Османа будут не хуже!..

Конечно, много убитых кругом. Лошади убитые, мужчины убитые, дети убитые валяются тут же. Девки с распоротыми животами. Повисает тяжко дух загнивающей крови… Но Осман ведь знает, что это такое. Некогда давно пояснил ему Барыс. Это всего лишь жизнь, просто жизнь! Это жизнью пахнет!.. А поди пожалей кое-кого! Живо тебе самому срубят голову, детям головы расшибут о камни, жёнам и дочерям вспорют животы… Но уж нет! Пусть этакой жизнью враги мои запахнут, а не я!.. Да и что задумываться о крови проливающейся?! Смысла нет. Сегодня кровью гниющей пахнет жизнь, а завтра — только ноздри раздувай — тяни аромат розы!..

Люди Османа рвутся в бой. А он скуп на слова, не обещает ничего понапрасну, не кидает на ветер посулы. Только усмехнётся в усы, да крикнет зычно перед боем:

— Сабыр аджыдыр, амма сону сары алтын! — Терпеть горько, зато потом — золото жёлтое!..

Люди любят, обожают Османа; он им — вождь, он им — отец, брат; он — судья справедливый; он — самый храбрый; он — обо всех подумает, обо всех позаботится…

В мирные дни, седмицы, месяцы ждал народ. Ждали мужи и юноши; ждали, ждали, когда возможно будет опоясаться поясами с оружием, оседлать хороших коней… Ждали женщины и девицы; ждали, когда уйдут в битву отцы, братья, мужья жён своих, сыновья; уйдут и воротятся, ведя в поводу нагруженных коней, верблюдов, ослов, нагруженных тюками, вьюками… Женщины хвалились друг перед дружкой доблестью, храбростью своих мужчин… Вот наскакали гонцы, посланные Османа, вот гикают, выкликают зычно:

— …Каждый, кто хочет воевать!.. Каждый, кто хочет воевать!.. Каждый, кто хочет воевать!..

Все хотят воевать, у всех довольно силы и смелости! Все сбираются вооружённые к Осману, вождю, предводителю… Все навыкли биться, и на конях, и пешими…

Караджа Хисар — взят Османом. Владения прежних приятелей Османа — Эски Шехир и Инёню — взяты Османом.

Осман чует себя вещим воином, он давно уже — алашик — вещий воин, знающий. Остановиться, вернуться к прежней, давней уже, отдалившейся жизни; к такой жизни, какая была при отце Эртугруле, уже невозможно. Уже все в окрестностях, вокруг владений людей Османа, ждут, выжидают, гадают: когда ударят Османовы воины, а не ударить ли самим, первыми, а не покориться ли первыми, или и вовсе не покоряться… Ждут, гадают, выжидают…

Осман решает дела на военных советах, созывает своих полководцев; но все они знают, что Осман — вождь, предводитель; слово Османа — конец и закон…

— Надо бить, покамест владетели окрестных мест не опомнятся! — говорит Гюндюз.

— Нет, — решил Осман. — Нам не для чего разорять земли, которые всё равно будут принадлежать нам! Теперь наша цель — Биледжик, Герминяский бейлик — наша цель. А люди, жители, должны верить нам. В Ыладже, подле Эски Шехира, пусть каждую седмицу будет базарный, торговый день. Пусть все приходят и приезжают. Какой бы веры ни были торговцы и покупатели, никому никто не должен чинить обиды…

Один случай запомнился всем. Греческий торговец гончарным товаром привёз на базар в Ыладжу посуду. Гермиянец-тюрк стал задирать его и пытался взять несколько кувшинов без платы…

— Здесь владения тюрок! — кричал гермиянец.

— Здесь владения Османа!..

— Здесь владения Османа!.. — загомонили кругом.

Кто-то уже звал стражников базарных, поставленных по Османову приказу. И случилось так, что Осман как раз объезжал сам базарную площадь. Кинулись к нему за правосудием. Он приказал отколотить тюрка палками, а греку вернул товар, взятый беззаконно. По приказу Османа объявляли повсюду, что никто из неверных не будет притесняться правоверными. Все зажили в спокойствии и уверенности. Гречанки торговали и покупали на базаре в Ыладже и никто не осмеливался обидеть одинокую женщину!..

Куш Михал всегда обретался рядом с вождём Османом, как самый верный, ближний ортак. Вместе частенько объезжали окрестности крепостей. Куш Михал показывал Осману много развалин древних крепостей. Меж каменных колонн, полуобрушенных, вырастала трава, дети-пастухи гоняли коз…

— Эх, виранлык, виранлык — руины-развалины! — приговаривал Осман. — Сколько в этих землях, в моих землях, сколько этих развалин! Но красивые развалины, красивые…

Куш Михал рассказывал всё, что знал об этих руинах, что слышал от своего отца; рассказывал, какие это древние руины, какой они далёкой, немыслимой почти древности… О государствах древних рассказывал Куш Михал, и произносил именования городов: Афина, Спарта, Фивы, Колонны, Коринфос; и Рим, Рим, Рим, Рома-Рим!..

— Греки-византийцы подхватили павшее Римское государство, продолжили его бытие, и оттого и зовут себя ромеями — римлянами… — говорил Михал…

Осман слушал, молчал, думал о своей державе, которая будет великой и славной; не такой, как Византия, а такой, как Рома — Рим!..

Но молчал теперь об этом. Потому что пришло время дел, а не слов!..

Осман велел Михалу рассказывать маленькому Орхану о древних державах…

После сына-первенца Мальхун родила Осману трёх дочерей. Их также учили читать и писать; они вырастали красавицами, росли в неге и в холе, как и подобает царевнам. А когда достигали дочери возраста цветущего четырнадцати лет, Осман отдавал их замуж за сыновей полководцев своих, справляя пышные свадьбы. Свадьбы дочерей Османа и Мальхун были радостными праздниками для всех подданных Османа. А в год свадьбы старшей дочери родился младший сын Османа и Мальхун, ему дали имя красивое — Алаэддин…

Мать Османа словно бы лишилась разума. Она по-прежнему жила в становище; Осман приказал окружить её бережением и почётом, подобающим матери правителя. Однако наезжал он к ней изредка, да и она не всегда узнавала его; бормотала какие-то заклинания, заговаривалась… Однажды Осман привёз в становище трёх своих дочерей, тогда ещё малых девочек, не отроковиц… В тот день мать узнавала его. Он ввёл нарядных девочек в юрту. Она приняла внучек ласково, угощала сладостями, улыбалась губами сморщенными, рот её немного запал, уже недоставало нескольких зубов; иначе она всё ещё была крепка — истинная дочь тюрок кочевых! Она приготовила в подарок внучкам тряпичных кукол больших; сама смастерила их и сшила для этих кукол яркие наряды, вышила золотыми нитями, расшила жемчужными зёрнами… Живые лица девочек просияли улыбками белозубыми… Так уж выдалось, что сыновья Османа и Мальхун вышли видом своим в мать, а дочери — в отца, черноглазые, черноволосые… Но после Осман узнал, что когда он увёз девочек, его старая мать горько рыдала, повторяя беспрестанно:

— Нет!.. Нет!.. Нет!..

Тогда Осман понял, что мать не настолько безумна. Внучки напомнили ей дочерей её, умерших в детстве своём… Осман понял, что ей больно было бы видеть внучек, и потому не привозил их более в становище. Вскоре мать заболела и слегла. Она страдала от лихорадки и сильных болей в животе. Снадобья и растирания не помогали. Осман приехал и оставался подле неё. Она перестала узнавать сына и умерла, так и не придя в память. Погребение её было торжественным. Спустя год после её смерти родилась последняя дочь Османа и Мальхун. Эту четвертую дочь он любил более прочих своих дочерей. Она сделалась супругой Конура-алпа, тогда уже очень немолодого Османова полководца, нежно её любившего и окружавшего её роскошью, подобной роскоши, коей были окружены франкские принцессы. Внук Османа от этой дочери взял в жены старшую внучку Куш Михала. Одним из их потомков явился Джеляль Баяр, сподвижник Ататюрка[269], возглавивший в 1945 году демократическую партию Турецкой республики… Джеляль Баяр был пламенным оратором, собиравшим многотысячные митинги; на фотографиях ясно видны его густые брови, чуть заострённый нос и пылкий взор умных глаз под стёклами очков…

В Караджа Хисаре построен был дворец; там теперь жила семья Османа. В кругу своей семьи он окружён был истинным обожанием жены и детей. С ними он бывал весел, боролся с сыновьями и давал маленькому Алаэддину победить отца; бегал наперегонки с младшими детьми, посадив на плечи малышку; самолично учил юного Орхана воинским искусствам; любил беседовать со старшим сыном и радовался его успехам в науках:

— Ты будешь истинным правителем, Орхан, учёным, вещим!..

— …Таким, как ты, отец! Таким, как ты, справедливым и смелым! — отвечал сын воодушевлённо и глядя на отца взором чистым, блистающим восторгом…

Волосы Орхана уже были заплетены в косы — воинский стародавний убор…

Мальхун, полнотелая, гордая своей цветущей зрелостью красавица, правила домом, была тверда и мудра; дети слушались её и любили мать любовью нежной и верной. Отец её умер счастливым, видя дочь и внуков счастливыми…

* * *

Осман сказал Куш Михалу:

— Тебе не кажется, что пора подымать людей в новый поход? Я уже знаю, куда поведём воинов. На крепость Тараклы Йениджеси![270] Что? Хорошо, ладно я надумал?..

Осман спрашивал искренне, без тени лукавства. Михал также отвечал с искренностью:

— Ладно ты надумал, но я думаю, не следует идти прямо на Тараклы Йениджеси. Надо повести людей через Соркун, Сару Кая и Биш Таш. А в Мудурни вольются в войско молодцы Самса Чавуша и его брата Сюлемиша…[271]

— Сакарью будем переходить близ Биш Таша?

— Там хороший брод?

— Там худой брод, а в других местах ещё хуже… — сказал Осман как-то равнодушно.

Михал не возразил, молчал.

— Нам надобно идти вперёд, а не дожидаться хорошего брода, — продолжил свою речь Осман. — Путь наш — вперёд, а не туда, где нарочно для нашего прохода понастроены мосты! Многие — за нас, но многие — и против нас. Гарезлии — те, что злоумышляют против нас, много таких. И даавет — приглашение — не нужно им для того, чтобы нас истребить. Мы всегда начеку. Пусть никто не полагает, будто нас возможно застать врасплох, будто мы побежим, как бабы перепуганные, вопя что есть силы: «Вай-бана! — Беда со мной!»…

Осман говорил и чуял, как слушает его слова Куш Михал… «Но я разве для него говорю? Разве для себя говорю? Разве я что умное говорю? Слова говорю… Ничего потаённого не открываю Михалу… А он-то о чём думает?.. Все — каждый — о чём думает?.. Никаких тайн, потайностей никаких не существует! Все знают всё! Только не все могут…»

Подле Биш Таша видели, каков брод. Вода в Сакарье бурлила, пенилась мутно. Осман не раздумывал много, пришпорил коня и пустился вперёд…

Вокруг зазвучали клики ободрительные: Хей! Хей! Вперёд! Аллах защищает правоверных!..

— Вперёд! Святой Георгий с нами!.. — закричали греки, подначальные Куш Михалу…

Осман услышал ясно эти возгласы и, не раздумывая, заорал, перекрывая, перезвучивая все голоса:

— Хе-эй!.. Хей!.. Я, Осман Гази, с вами! Я со всеми вами!.. Я — ваш вождь! Вперёд, за мной!..

Все послали коней в воду. Перешли реку и никто не потонул. Соединились с молодцами Самса Чавуша и дошли до Соркуна. Тамошние греки были за Османа, крестьяне. Многие присоединились к воинам Османа. Захватили Гёйнюк, взяли Тараклы Йениджеси. Куш Михал пригласил Османа и ближних Османовых приближенных к себе в Харман Кая. Там пировали хорошо, потом Осман повёз Михала в Караджа Хисар и продолжили пиршество во дворце Османа. Так было.

Осман отдал строгий приказ: в рабство не обращать никого!

— Добыча — это добыча, взятая с бою! А люди покорённых крепостей не могут быть обращены в рабство. Люди Османовых земель — не рабы!..

Тогда же случилась первая ссора Османа с Эдебали. До той поры Осман стремился поддерживать с Эдебали добрые отношения. Люди Эдебали сражались в войске Османа. Осман оказывал Эдебали почтение. Но теперь Эдебали спросил сердито:

— В какие игры ты играешь со всеми этими неверными? Скоро они влезут на маковку твоей головы, а ты преклонишься перед ними, упадёшь ниц и примешься лизать им ноги!.. И всё это вместо того, чтобы показать им, кто хозяин на земле!..

Осман выслушал слова Эдебали и сделал вид, будто не услышал ничего для себя обидного, оскорбительного. Отвечал спокойно:

— Мы, тюрки, пришли в эти земли пришельцами, чужими. Когда пришли мы, здесь уже люди жили. И многие из этих людей приняли нас хорошо, как добрых соседей. Будет справедливо, если и мы соблюдём законы добрососедства и будем делать добро этим людям…[272]

Этот спор произошёл при Гюндюзе, и при Михале, и другие приближенные Османовы были. И Эдебали понял после Османовых слов, что люди слушают Османа и готовы за Османом идти. Тогда Эдебали замолчал и обдумывал своё…

В конце тринадцатого века взяли Кёпрю Хисар и Биледжик.

Перед самым походом на Биледжик, когда Осман уже говорил Гюндюзу и Михалу:

— Подходит черёд Биледжика!

И вот тогда-то дошли вести плохие из становища… Осман уже не так много думал о прежней жизни, о той жизни, какою жил отец Эртугрул. Та жизнь будто и отдалилась совсем. Осману давно уже казалось, что совсем немного остаётся людей, живущих жизнью кочевников-пастухов… И вот дошли вести. Тундар мутил людей. Говорил Тундар, что все затеи Османовы завершатся гибелью тюрок:

— Нас мало! Неверных куда больше. Придёт время и они просто-напросто затопят нас, как воды большой реки затопляют берег!.. Надо возвращаться к прежней жизни…

Ему возражали, говорили, что вернуться к прежней жизни уже нет возможности:

— Как вернуться? Люди вкусили сладкой жизни, сделались большими горожанами! Теперь они свысока глядят на простых пастухов!..

— Да, — вынужден был признать старый Тундар, — это так, это правда. Но тогда мы должны, пока не поздно, вернуться далеко, в степи, где жили и пасли свои стада предки наши. Я уведу всех, кто захочет идти за мной…

Осман узнал, что Тундар собирает людей; появились у Тундара сторонники, появились и юноши, которых взманило грядущее путешествие в далёкие дали… Осману многие пересказывали, что происходит в становище. Но никто не видел Османа взволнованным, встревоженным. Он спокойно выслушивал все речи о действиях Тундара и казался даже и беспечным. Но ведь все знали, что Осман на самом деле вовсе не беспечен. Он устроил для воинов большой пир в Инджир Пынаре, затем ещё один пир в Кёюн Пынаре. Затем приказал готовить роскошное огромное пиршество в Чакыр Пынаре…[273]

Когда близилась к концу подготовка угощения и веселья, Осман велел своему старшему сыну Орхану отправиться в становище и пригласить Тундара в Чакыр Пынар… Узнав о таком повелении Орхану, Мальхун сделалась бледна и приложила руку к сердцу. Осман посылал первенца к мятежникам. Но она не посмела возражать мужу, отговаривать его от его решения… Орхан же был рад. Он ехал как посол своего отца, ехал во главе отряда отборных воинов… Осман очень хотел послать вместе с сыном Михала, для охраны; но твёрдо решил не делать этого, потому что Тундар должен был видеть доверие к нему Османа. Послать сына-первенца — может ли быть доверие большее? Нет!..

Юный Орхан возвратился живым и здоровым. Он не был посвящён в намерения своего отца, да Осман и сам лишь смутно прозревал свои намерения; и сам не знал, что хочет сделать, как поступит… Орхан передал своему двоюродному деду приглашение в Чакыр Пынар… Осман всегда учил сына:

— Будь начеку. Не расставайся с оружием, спи чутко. Будь начеку даже с братом, даже с возлюбленной красавицей. Ты никого не унизишь своей подозрительностью, не тревожься. Быть начеку — свойство и долг истинного воина…

И посылая Орхана в становище, Осман говорил:

— Ты знаешь, какие слухи разносятся о моём дяде Тундаре. Будь начеку. Ты отправляешься в такое место, где живут противники дел твоего отца…

Осман знал, что сын хорошо научен и вовсе не глуп, а напротив — умён. И всё же сердце Османа ускоряло в тревоге биение своё…

Тундар спросил внучатого племянника:

— Что ты думаешь, Орхан, о своём отце? Для чего он зовёт меня?

— Я думаю, — отвечал Орхан честно, — что мой отец желал бы услышать из твоих уст слова о твоих замыслах…

— А ты знаешь мои замыслы?

— Я знаю то, что о них говорят…

— Твой отец сделал мне страшное зло…

— Я не должен слушать дурное о моём отце, — сказал Орхан серьёзно. — Видишь, я замыкаю слух… — И он приложил ладони к ушам нарочно, затем опустил руки на колени…

— Ты добрый, хороший сын, — произнёс Тундар задумчиво…

— Говорят, ты задумал увести людей в далёкие степи, где они будут жить в юртах. Я тебе честно говорю, я с тобой не пойду. И я полагаю, что многие не пойдут с тобой. А те, которые пойдут, что ж, пусть идут! Отец не станет препятствовать тебе. Так я думаю…

Тундар и Орхан приехали, чуть не рука об руку, в Чакыр Пынар. Люди Тундара поставили юрту парадную. Осман почтительно приветствовал дядю. Но при виде сына-первенца, весёлого, здорового, юношески радостного, Осману захотелось броситься к Орхану, прижать его голову к своей груди… Осман видел внутренним взором, взором своей души, как бросается к сыну, спешившемуся с коня доброго, обнимает отрока за плечи, прижимает его голову к своей груди… Но на самом деле, въяве, он лишь махнул сыну рукой, чуть вскинув ладонь, сделал движение головой, выдвинув подбородок; улыбнулся, немного прищурившись…

На пир явился Тундар в одежде, украшенной золотыми бляхами и драгоценными камнями. Осман первым сделал шаг навстречу дяде и громко произнёс такие слова:

— Никто не упрекнёт меня в непочтительности к старшему родичу! — И проговорив такие свои слова, он наклонился и поцеловал тыльную сторону правой ладони Тундара… Все пошумливали, не знали, что и думать… Тундар сидел на почётном месте…

Осман подал знак, пир начался. Заиграли музыканты, задудели в дудки, застучали в бубны… Поставлено было жареное мясо — ягнятина — грудами, запахло острыми пряными приправами… Кучи орехов, гранаты… На пирах Османовых редко подавали ракы — виноградную водку. Но если уж подавали, то веселье разгоралось буйно!..

Осман, как это обычно велось у него, не мешал общему веселью:

— Я, — говаривал он, — вождь ваш на поле битвенном! А в песнях да плясках вы свободны. Пусть душа каждого гуляет в буйном веселье!..

Так было и сейчас. Воины пели, плясали, утаптывали землю в плясках буйных. А и без того земля была твёрдая… Осман сидел подле Тундара. Орхан плясал с другими отроками и юношами… Тундар и Осман пили ракы — чашу за чашей. Обоим казалось, будто на этом пиру им непременно нужно напиться, напиться до помутнения сознания… И глушили ракы, глушили… Уже обоим чудилось, казалось, что случится, произойдёт нечто ужасное… Вот сейчас случится, вот сейчас произойдёт… И чем больше ракы вливали в горло, тем более чувствовал, чуял каждый, что вот ведь обязан, должен, должен сотворить нечто ужасное… И уже обоим хотелось, страстно хотелось, желалось, чтобы то, чему суждено случиться, случилось бы поскорее, скорее, скорее!..

Тундар поднялся, бросил с размаху чашу золотую оземь. Громким гласом кочевника, чьи корни — в степях бескрайних, закричал:

— Приходит конец тюркам! Пропали наши головы! Всех погубит Осман. Кинутся на нас греки, болгары, франки… Все неверные кинутся на нас и растопчут, погубят, погубят нас!.. Бегите, люди. Тюрки, бегите, спасайтесь! Вернёмся назад, в степи наших предков!.. Смотрите на Османа, он детей моих погубил; так и вас погубит он!..

Многие приостановили свои плясовые прыжки… Вскоре, очень быстро, никто уже не плясал, смолкла игра музыкантов…

Осман чуял, чувствовал, что должен как возможно скорее сотворить то, что должен сотворить. Полётно-птичье, будто мах крыла сокольего, порхнуло в сознании: «Ох! Скорее бы!..» Глядя прямо вперёд и не видя Тундарова лица, а только пёструю ткань плотную одежды, Осман выхватил нож из ножен на поясе и резко, сильно, верно замахнулся и ударил…

Тундар начал заваливаться назад… Грудь зажгло, рот мгновенно заполнился кровью горячей… Тундару вдруг почудилось, будто он и не умирает, а снова чудом каким-то сделался малым дитятей… Эртугрул, старший брат, несёт его на закорках… Катыш курута — творога сушёного, твёрдого — зажат в кулачке ребяческом Тундара… Старший брат, Эртугрул, опасность, страх… Отчего опасность?.. Эртугрул… угроза… Отчего угроза, отчего?.. А вот!.. А нет, не напрасно чуял опасность, угрозу чуял… Пришло!.. Сын Эртугрула… Смерть…

Тундар упал, рухнул вниз лицом на ковёр… Острие Османова ножа поясного — в его груди… Осман, сын Эртугрула… Смерть…

Вдруг прояснилось перед глазами хмельного Османа.

— Играйте! — криком приказал музыкантам. И повторил криком: — Играйте!..

И музыканты задудели, застучали, пальцы побежали по струнам, щипля, дёргая…

— Пляшите! — крикнул Осман. — Все пляшите!..

И сам удивился тому, что многое множество ног, обутых в сапоги воинские, тотчас, по его слову, принялось плясать, топать, дробить подошвами твёрдыми…

Осман сел на ковёр, поодаль от мёртвого тела. Никто не осмеливался убрать убитого Тундара. Осман вдруг сделался трезв, но никаких мыслей не было. Ладонь подбежавшего Орхана легла на плечо отцово…

— Отец… отец… — тихо приговаривал сын. — Я с тобой. Ты не думай, я с тобой…

— Знаю, — бросил отец коротко. Сын не отходил от него.

— Уберите, — сказал Осман спокойно, равнодушно, кивнув на мёртвое тело. И не глядя на сына, приподнял правую свою руку, перехватил ладонь Орхана, потискал…

Тундара похоронили при дороге, идущей из Чакыр Пынара в Кёпрю Хисар…

«Собачьи дети, — думал Осман беззлобно о людях… — Эх, собачьи дети… Слушаются меня. Я сумел этого добиться. Орхану будет легче; все уже будут знать, что его нужно слушаться, потому что он — мой сын. А внук мой будет уже сыном Орхана и внуком Османа! Да, им будет легче. Только бы не вышли безмозглые слабаки; тогда ничто им не поможет; и после скажут: был, мол, Осман, да никого не оставил после себя!.. Но я думаю, так не будет…»

* * *

Куш Михал уведомил Османа о своей поездке в царство болгар.

— Что? — спросил Осман. — Хочешь разыскать родных матери?

— В Харман Кая приехал посланный от родича моей покойной матери. Этот родич — её двоюродный брат, он владеет обширной областью, именуемой Крын, имя его — Элтимир. Он приглашает меня навестить его владения…

— Должно быть, прежде он никогда не давал о себе знать?

— Так и есть! Я полагаю, он услышал обо мне, когда сделались на слуху твои походы и завоевания. Наверное, хочет поболе узнать о тебе, для того и объявился, для того и зовёт меня. Я прошу у тебя дозволения ехать.

— Ты свободен, можешь ехать, куда пожелаешь. Ты — мой ортак, а не раб, не прислужник.

— Близкие родные матери умерли, это дальний родич, я могу и не ехать к нему…

— Ты хочешь угадать, что я думаю о твоей поездке? Или ты боишься меня, моего гнева? Или ты думаешь, я подозреваю тебя в измене? Я могу подозревать, будто бы ты способен строить козни, пойти против меня? Ты обо мне такое думаешь?

Михал потупился, затем сказал решительно:

— Да, я и вправду немного боюсь тебя. А как может быть иначе? Я боюсь тебя, потому что ты велик, величие пугает. Я знаю: ты велик, а я — нет. Я понимаю, что я не равен тебе, и никто не равен. Но я не хочу, чтобы ты полагал, будто я заискиваю перед тобой. Я хотел бы разведать, что происходит на болгарских землях, но не потому что я заискиваю, пресмыкаюсь перед тобой.

— Михал, друг, не надо произносить столько слов! Я верю тебе. Поезжай спокойно…

Куш Михал быстрыми шагами приблизился и, склонившись, поцеловал руку Османа…

Наедине с собою Осман думал: «Честный малый! Он и вправду боится меня. Да он и себя боится; ему чудится, будто он способен участвовать в заговоре против меня! А другие и не задумываются над подобным возможным будущим… А я ведь люблю Куш Михала. Люблю, как брата любят, как сына люблю. Но разве я удивлюсь, если меня предадут? Кто бы ни собрался предать меня, я не удивлюсь! Эх! А сколько ещё народа пропадёт, а сколько обогатится, а сколько…» Ему вдруг сделалось смешно и он засмеялся громко…

Куш Михал возвратился спустя три месяца. И тотчас отправил гонца к Осману в Караджа Хисар. Гонец привёз письмо на тюркском наречии; в письме Михал просил дозволения приехать… Ответ написал Орхан со слов отца. Осман передавал Михалу, что приедет сам…

В Харман Кая, в доме Михала, сидели Осман и Михал за трапезой дружеской.

— Да что же ты дёргаешься, будто рыбина в сковороде! — Осман напускал на себя досадливый и сердитый вид. — Я, может, и великий, но я ещё не настолько бездушный, чтобы не ценить верность и дружбу искреннюю!.. Давай, рассказывай, как там, в болгарских землях. Что там поделывают монголы? Каково болгарам под ними?..

Михал принялся рассказывать. Собственно, Осману было известно, что монголы уже давно распоряжаются в болгарских землях. Хан Ногай поставил царём Смилеца[274], владетеля многих болгарских земель, от Сливена до Копсиса. Но Михал поведал кое-что, о чём не знал Осман. Да вышло, что Осман и о многом не знал. Женою Смилеца была дочь византийского севастократора Константина, брата императора Михаила Палеолога. Тем не менее, Смилец уже успел повоевать с Византией, был побеждён военачальником Михаилом Траханиотом и едва сумел заключить мир, благодаря заступничеству тестя. Старшая дочь Смилеца, Теодора, выдана была замуж за сербского царевича, сына Стефана Милутина. Элтимир, влиятельный при дворе, возглавлял посольство, которое торжественно доставило болгарскую царевну в Сербское царство…

Осман слушал с любопытством; полулежал на ковре, подперев щёку ладонью, и посматривал зорко и щурясь, на Михала…

— Ну, много ты мне нового открыл…

— Элтимир много расспрашивал о тебе. Я, конечно, тебя восхвалял. Предлагать, так ничего не предлагал; ничего не говорил, не загадывал, ни о союзе с тобой, ни о союзе против тебя…

— Хорошо, — откликнулся Осман задумчиво, явственно услаждаясь покоем и беседой занятной… — Хорошо, — повторил Осман. — Только я одного не могу понять, отчего ты грустный возвратился? Что такое приключилось с тобой? К союзу против меня ведь не склоняли тебя. Или родич Элтимир принял тебя худо?

Михал расслышал в голосе Османа дружескую насмешку. В сущности, Михалу нравилось, когда Осман дурачился. Но теперь Михал не поддержал, не подхватил Османову насмешку-посмешность. Сидел Михал у стола, насупившись немного, и виделся Осману рассеянным, задумчивым. А на усмешку Османа ответил Михал хмуростью, раздосадованностью даже…

— Что с тобой, приятель? — Осман приподнялся, вытянул шею к Михалу. — Я ведь над тобой не насмехаюсь, ты не подумай чего худого обо мне! Я тебе всегда заступник и помощник. Что сделалось, говори? Прямо говори, не увиливай. Я приказываю тебе говорить…

— Да это простое дело, не воинское, не державное, — отвечал Михал с неохотой.

— Ты говори. Просто говори, не тяни.

Михал понял, что говорить, открываться всё же придётся. Не хотелось ему, боялся показаться смешным, а пуще боялся услышать от Османа жестокие слова о невозможности исполнения Михалова желания…

И вот что рассказал Куш Михал Осману.

Элтимир хорошо принимал юного родича и повёз его в стольный город Велико Тырново. Там, на богослужении в церкви соборной, Михал увидал истинный цветник юных и прелестных девушек. Смущённый и робкий вступил он на двор церковный, мощённый тёсаными камнями ровными. Церковь была выстроена большая, да ещё две колокольни высокие с четырьмя колоколами. В окнах церкви вставлены были цветные стекла. Михал поднялся по мраморным ступеням к высокой двери. Ему казалось, что в новом плаще из тяжёлого шелка, на самый последний византийский манер, глядится он неуклюже. Небось, все уже заметили его и посмеиваются, подумывают: из какой дали далёкой, из какой чащобы приехал в стольный город этакой дикарь!.. На паперти сидели нищие. Женщины кутались в одежды верхние с оторочкой меховой. Михал шагал, опустив голову, и приметил тотчас маленькие женские ножки в изящных разузоренных башмачках, выглядывавшие то и дело из-под одежд долгополых. А маленькие нежные ручки протягивались в длинных широких рукавах и подавали милостыню в металлические маленькие миски нищих…

В церкви Михал положил монеты на поднос, взял свечи, вставил в большой подсвечник и зажёг. Затем приложился губами к большой иконе Богоматери в богатом золочёном окладе. Мужчины встали справа, женщины — на левой стороне. Михал скосил глаза и будто обожгло его! Никогда ещё не видал он столько красавиц, одетых так нарядно… Старался он вслушиваться в звучание псалмов, подымал глаза на изображения святых на стенах и в арках… Но невольно всё поглядывал на женскую сторону. Наконец решился поднять глаза на купол, увидел грозного Вседержителя[275] и будто опомнился и принялся креститься истово и глаза опустил… Бранил себя, «грешником» называл себя, но едва мог дождаться конца службы. Не помнил, как очутился вновь на дворе церковном. Женщины двинулись мимо него. И тут-то он и увидел ту, которая тотчас же забрала в полон сладкий и горестный сердце его… Дивная это была красавица. В одежде златотканой, стоячий ворот делал шею горделивой, пальцы унизаны были перстнями золотыми с камнями драгоценными сверкающими, серьги большие, с подвесками в виде роз распустившихся, жемчугом сияли; а волосы каштановые, красиво подобранные, украшал золотой венец с подвесками рубиновыми. А лицо было нежнее розового лепестка, губы гранатовые, глаза-очи — бирюзовые… И вдруг очи эти на одно лишь мгновение задержались на Михале. Нет, напрасно он воображал себя некрасивым, неуклюжим; на самом деле многие лица девичьи разгорелись при виде его, многие глаза в его сторону поглядывали…

Михал принялся расспрашивать жену Элтимира о придворных, бывших в церкви. Лишь после того, как перебрали почти всех, и мужчин, и женщин, вспомнил Михал, будто бы совсем случайно, дивную красавицу… Жена родича удивилась:

— Как же ты сразу не приметил её! Ведь это младшая дочь царя, Мария!..

Три дня сряду Михал усердно ходил в соборную церковь, но красавицы своей не видал более. Наконец объявили, что будет вскоре представление мистерии о воскрешении святого Лазаря. Сердце Михала вновь загорелось надеждой. Он подумал, что теперь-то непременно увидит Марию! Так и вышло. Он тотчас узнал её, она одета была уже в другое одеяние, но такое же нарядное, как в прошлый раз. Она не сразу обратила внимание на Михала, потому что увлечена была зрелищем представления. Тронутый её увлечением самозабвенным, Михал также принялся внимательно смотреть и увлёкся прекрасным зрелищем. А на лестнице он шёл позади Марии, однако несколько её служанок всё же отделяло от него девушку. Не зная, что измыслить, Михал опрокинул подсвечник с погасшими свечами. Тотчас сделалась суматоха, все стеснились, столпились. Михал теперь имел возможность пробиться поближе к Марии. Он и пробился и успел сунуть в её нежные пальцы малое письмецо. И какая радость охватила душу его, когда он почуял, как пальцы тонкие девичьи сжали клочок бумаги… Михал поспешно отдалился, служанки окружили царевну… Но как же ответ?.. Вечером Михал заторопился в церковь к вечерней службе. Элтимир несколько дивился набожности родича… В церкви пробралась к Михалу девушка в одежде служанки, прошла, проскользнула мимо; и в руке Михала очутилось малое письмецо — желанный ответ! Красавица писала чётким почерком по-гречески, что и она приметила Михала, и пришёлся он по сердцу ей, однако: «…мой отец никогда не отдаст меня тебе. Я знаю, хотят отдать меня хану Ногаю, обратить в неправую веру…» Впрочем, рассказывая Осману обо всём происшедшем, Михал ничего не сказал об этих словах из письмеца дочери болгарского царя. Михал не желал таиться от Османа, но не желал и раздражать его излишне…

— Я люблю её до потери разума, — говорил Михал Осману. — Если она не будет моей, я умру, наложу на себя руки!..

— И попадёшь в ад, в подземье, — сказал Осман спокойно. — Экие вы, неверные, жестокие нравы ваши! А ты пошли хорошего разузнавача; надо нам знать, когда повезут к Ногаю красавицу твою. Мы ведь её отбивать будем.

Михал кинулся в ноги Осману, целовал его руки. И говорил сбивчиво:

— Я сам, я сам разузнаю, сам… Ты прости, господин мой, прости! Я утаил, я скрыл от тебя!.. Мария называет в своём письме правую твою веру «неправой». Прости её и меня, будь милостив!..

Осман осторожно отнял руки свои от губ Михала. Говорил серьёзно и морщась:

— Оставь, оставь. Я знаю, ты мне верный. А что написала по глупости своей детской девчонка, я о том и думать не стану. Будет она под твоей рукой, сделается умна тогда.

— Сделается, сделается, — бормотал Михал. — А лучше твоей веры нет и не будет никогда!

— На слове тебя ловить не стану. — Осман оставался спокоен. — А если знаешь мою веру, знаешь, какова она хороша, честна, отчего не принимаешь её?

Михал не отвечал, только лежал у ног Османа и теперь уже целовал носки его сапог. И только громким шёпотом, внезапно потеряв голос, лепетал:

— Прости… Прости… Прости… Я верный, верный тебе! Я жену, детей в жертву дам ради тебя!..

— Ладно, ладно. — Осман легонько толкнул Михала в подбородок носком сапога. — Посылай разузнавача, сам не езди, я так приказываю. А правую веру не принимают по принуждению!..

Спустя седмицу уже было знаемо, когда повезут Марию.

— Время есть, — сказал Осман. — Покамест возьмём Биледжик.

Михал, к которому обращены были эти слова, широко раскрыл в удивлении глаза.

— Ты, — обращался к нему Осман, а беседовали они вновь один на один, — ты будь истинным воином, будь гази. Сейчас ты безумствуешь по молодости, ясное дело. Отбезумствуй своё. И я бывал безумен. А потом уж гляди, сменяешь доблесть на бабьи ласки, сам на себя тогда пеняй; а я прощать не стану тебя!

И Михал с почтением, как старшему, как вождю, спокойно поцеловал Османову руку…

Михал отправил разведчика в стольный город болгарского царства Велико Тырново. А сам остался ждать. Было о чём помыслить. Но и когда помыслить? Вечерами лишь. Днями готовил дружину…

— Собраться надо в одно трёхдневно, — приказал, как отрезал, Осман…

И в эти три дня много было труда Михалу: смотрел людей, смотрел, хорошо ли оружие готовлено, добро ли чищено; коней смотрел; сам приподымет у коня копыто, глядит, как подковано. Вышло много труда и кузнецу. Зато поздними вечерами сидел, упёршись глазами пристальными в кувшин с кипрским вином. Наполнял серебряную чашку, медленно пил, малыми глотками… Думал. Всё представлялась мистерия в соборной великотырновской церкви. Вот Христос с учениками стоит на удалении от гробницы. Марфа и Мария, сёстры Лазаря встали у гробницы вблизи, а поодаль — монахи, изображающие односельчан… А Лазарь на гробнице лежит, обёрнутый в погребальные пелены… И вот Иисус Христос велит мёртвому подняться… Все в церкви знают, что представление перед ними, а сердца дрожат, бьются, трепещут… И всё это родное, от отцов-матерей, от прадедов-дедов… Больно отрывать от себя… А ведь и другое-то есть, есть Осман, вождь, устроитель жизни Михаловой. А разве плохо будет: ничем уже не быть отличным от Османа, молиться совместно… Надо ведь только решиться, принять веру Османова Пророка; и тогда будет Михал Осману ближе родного брата, будет ведь!.. «Но нет, не могу, не могу! И ведь Осман и сам говорит, что нельзя принуждённо…» Михал цеплялся за эти слова Османа; убеждал себя в справедливости Османовой… И всё это ведь была правда: был Осман справедлив. Но и то было правдой, что разноверие отделяет Михала от Османа… Тяжело сделалось на сердце у Михала; сам не знал, что же делать… Наконец решил твёрдо: полно мучить себя размыслами бесплодными, надо справлять свой воинский труд!.. Вдруг приметил за собой, что даже и не тревожится о Марии; верит, что она ему достанется. А почему достанется? Кто же это даёт Михалу волю не тревожиться о Марии? Осман Гази!.. Нет, нет, нет, не терзать душу!..

Осман глядел из-под руки на крепость Биледжик. Придерживал коня. Сколько связано памяти с крепостью этой! И не одной лишь Османовой, а ещё и отцовой, Эртугруловой памяти. Сколько раз переходила крепость Биледжик из рук в руки. Сколько раз видывал Осман длинные эти стены старые, видывал ещё мальчишкой, детскими глазами видывал… И вот теперь и Биледжик сделается его, Османовой крепостью… Осман решил, что осада — не дело его воинов. Людей он собрал много. И приказ его был такой: ворота быстрыми ударами таранить, а меж тем, когда начнут бить в ворота, пусть остальные воины взбираются по верёвочным лестницам на стены…

— Наша сила — в быстроте и в натиске буйном! — слова Османа.

Велел всадникам спешиться, а коней чтобы согнали особливые пастухи пастись.

— Нам надо броситься лавой на крепость ещё до того, как в Биледжике соберутся ударить на нас!..

— Можно бы согнать местных неверных, погнать их впереди наших воинов, — предложил не так решительно Гюндюз. И добавил: — Монголы всегда поступали так…

— Оттого у монголов и нет великой державы, — жёстко возразил Осман. — Люди всех этих краёв должны чуять и знать, что они — мои люди. Я свергаю жестоких правителей, устанавливаю законы справедливые; я — освободитель, а не угнетатель, поработитель!.. Все, все люди, какие идут по доброй своей воле под мою руку, будут защищены мною. Погибнут лишь те, которые пойдут против меня!..[276]

Собственно, речь шла о ситуации весьма обычной и до Османа и после Османа, о ситуации весьма обычной повсюду и всегда во всём мире. То есть это когда многое множество людей поставлено перед выбором; отчего-то следует выбрать одного из двух, трёх или четырёх человек, которые стоят над вами, и вам следует выбирать их. Но, собственно, почему кого-либо из них? Нельзя ли выбрать кого-нибудь другого или же себя самого? Такие вопросы кто-то, непонятно кто, исключил напрочь. Но сделал это не Осман; право же, не он…

Самые простые стенобитные орудия ударили в ворота старой крепости. Да разве суть в хорошем оружии? Суть, она в бодрости, силе, она в быстром, как молния, и уверенном натиске! В конце концов сопротивлялся один лишь гарнизон, засевший в цитадели и возглавляемый владетелем Биледжика. Но и это сопротивление сломлено было сильной быстротой Османовых воинов. Уцелевших воинов владетеля Осман приказал казнить на площади. Осман запретил грабить насельников Биледжика. Он приказал также, чтобы старейшины и самые богатые из них явились безотменно на площадь. Тогда Осман произнёс такой приказ:

— Теперь вы — мои люди! Я освободил вас от власти прежнего владетеля. Я не допущу, чтобы хоть один волос упал с ваших голов. Никаких обид мои воины не станут чинить вам. Вы должны собрать столько-то золота, серебра и драгоценных камней. Собранное всё снесите сюда, на площадь. Я раздам это моим воинам. А вы будете жить спокойно, торговать, обрабатывать землю… Все вы — под моей рукой!..

И покорно принесли Осману всё, что он приказал принести. Воины не остались без награды. Но и в крепости не было разрушенных домов и убитых стариков, детей и женщин. Все в окрестностях и подале толковали о милосердии и щедрости Османа. Любили его тою любовью, какою любят Бога. Юноши мечтали быть в его войске…

Осман приметил отсутствие Михала и спросил, отчего нет Михала. Сказали, что Куш Михал ранен и его воины поставили подле крепости палатку и там уложили его. Узнав об этом, Осман крайне встревожился и отправился посмотреть, что сталось с Михалом. Оказалось, Михал тяжело ранен в ногу. Уже было остановлено кровотечение, повязка была наложена, ремнём было перетянуто. Михал потерял много крови, но кости не были повреждены. Он лежал с закрытыми глазами, лицо его побледнело от сильной кровопотери. Осман посмотрел на него пристально; нашёл, что все сделано в уходе за раненым так, как и положено было делать. Осман велел сделать хорошие носилки…

— Доставьте его в Харман Кая со всей возможной бережностью, — приказывал Осман. — Чтобы всё было сделано верно. Густую похлёбку из мяса восьми куриц сварите для него. Я скоро приеду в Харман Кая…

Осман распорядился отправить два отряда быстрых и отчаянных людей для того, чтобы отбить Марию, дочь болгарского царя Смилеца, которую должны были везти к Ногаю. Разведчик, посланный Михалом, вернулся и сказал путь, по которому должны были везти красавицу. Затем Осман отправился в Харман Кая и застал Куш Михала уже немного окрепшим, но и помрачневшим…

— Рад я видеть тебя живым, — сказал Осман дружески и тепло. — А здоровым скоро будешь. Радостную весть привёз я тебе! Скоро привезут к тебе дочь болгарского царя…

Михал улыбнулся невольно, затем вновь помрачнел.

— Что так сумрачно смотришь? — полюбопытствовал Осман, присаживаясь на ковёр возле постели.

— Да так… — уклончиво начал Михал, но вдруг заговорил прямо: — Боюсь хромым остаться, рана не заживает, загноилась.

— Ты молод, рана затянется. А если и будешь немного прихрамывать, так это не беда, гордость для тебя; ты в битве честной ранен был…

— Оно верно… — Михал отвечал без охоты. И добавил: — Оно верно, только ведь красавица видала меня стройным и легконогим, а теперь-то…

— Да что теперь? Да если эта сука и дочь суки не захочет любить тебя, надо голову ей срубить! Разве не так водится у христиан? Я знаю, вы со своими женщинами жестоки…

Михал не ответил на этот раз ни слова, только усмехнулся слабо и грустно.

— Я тебе приказываю, — заговорил Осман. — Я тебе приказываю, чтобы ты через три седмицы был здоров! Ежели красавицу привезут ранее, будет она помещена в моём дворце на женской половине. Моя жена самолично будет присматривать за ней.

Михал поблагодарил тихим голосом, на тюркском наречии. Осман более не задержался в Харман Кая.

* * *

Длинный поезд повозок, украшенных красиво, тянулся, растянулся далеко. Гнали сменных верховых и тягловых лошадей, везли дары хану Ногаю. Ехали охранные воины. Но никто не был готов к нападению. Конечно, уже ходила молва об Османе, но никому и в голову не могло прийти, чтобы Осман так решительно выступил бы против самого Ногая. А так оно и случилось! Османовы отряды налетели бурей, застали охрану болгарской царевны врасплох, пустили в хорошую работу копья и мечи, посшибали всадников с коней. Легко было углядеть повозку царевны, была украшена повозка богаче всех прочих. Отбили от поезда повозку красавицы, где сидели вместе с ней две её ближние служанки. Возничий громким криком просил пощады, его не тронули, он соскочил на землю и припустился бежать. Один из людей Османа вскочил на место возничего повозки царевниной прямо на скаку со своего коня… Погнали повозку. Но охранные болгары опомнились и пустились вдогон. Тогда — и тоже на скаку — один из людей Османа нагнулся в повозку и, выхватив царевну, посадил её перед собой на седло. Она будто обмерла, но оставалась в памяти, глаза её были раскрыты широко. А тот, который занял место возничего, теперь возвратился, прыгнул на своего коня, в седло. Бросили повозку со служанками и мчались, будто летели… Девушка испугалась страшно тёмных лиц похитителей, длинных чёрных вислых усов, бьющихся на грудях крепких чёрных кос… Так летели! Казалось, копыта конские и вправду над землёй… Далеко отстали преследователи, не отнять им было красавицу!..

Теперь всадники Османа ехали уже не так быстро.

— А что, — обратился один из них к сотоварищам, — что если мы не ту везём? Если выхватили не царевну, а служанку-девку?

— Служанки не имеют таких дорогих плащей на себе, — возразил другой воин. — Ты посмотри на серьги! Где такую служанку ты видел, чтобы навесили ей на уши столько драгоценных каменьев?

— А вдруг? — Тот, который предположил, будто схвачена не царевна, а её служанка, уже поддразнивал сотоварищей своих. — А вдруг не та? Вдруг не ту везём?

— Ну, везём другую! — Третий расхохотался. — А как вызнать? Никто из нас ведь не говорит на её наречии, а она не говорит по-нашему. Не та, и, стало быть, и не та! Ей срубят голову, да и нам заодно!..

Железные руки держали девушку крепко-накрепко, но она поняла, что насиловать её не будут.

Царевну привезли в Караджа Хисар и устроили на женской половине дворца. Сама Мальхун утешала её и ободряла.

— Я тоже болгарка, — говорила Мальхун. — А ты ничего не бойся. Ты, я вижу, привыкла к другим лицам, за воина-тюрка ты не пошла бы!..

— Нет, — отвечала девушка тихим голосом, но горделиво. — Я не пойду за такого воина.

— Даже за такого, как мой супруг? — спросила с лукавством Мальхун.

— Я ни за кого не пойду, — проговорила царевна. — Только не потому что плохи воины твоего супруга, а потому что сердце моё отдала я другому человеку! Прикажи отвезти меня в православный монастырь, я стану монахиней. Я благодарна твоему супругу за то, что он избавил меня от смерти. Ведь я не далась бы хану, я убила бы себя. Пусть твой супруг сделает доброе дело, пусть отвезут меня в монастырь…

— Этого никак нельзя! — сказала Мальхун. — Не для того тебя отбили, не для того избавили от участи наложницы в хараме[277] Ногая.

Красавица поникла головой. И тогда Мальхун спросила её:

— Кто же тот, кому ты отдала своё сердце?

И царевна ответила, тяжело вздохнув, что имя возлюбленного её сердца — Михал, он — знатного рода, в родстве с придворным, царским приближенным Элтимиром.

И Мальхун объявила с торжеством, что красавицу как раз и хотят отдать за Михала! И та, не помня себя от радости, обняла горячо Мальхун и расцеловала в обе щёки…

Пышную свадьбу справляли в Харман Кая, много съехалось туда почётных гостей хороших. Михал ещё опирался на трость при ходьбе, но после рана его совсем зажила и он стал ходить быстро и легко, по-прежнему… Но когда красавица увидела его с тростью, нежное её лицо выразило чувство сострадания безмерного; она подбежала к Михалу и обняла его крепко. Трость выпала из его руки, он обнял Марию… Так они стояли, а потом она наклонилась и подняла трость и подала своему любимому…

Под пение радостных песен украсили брачные покои роскошно. Осман прислал множество ковров и припасы для большого свадебного пира — молоко, масло, айран, пригнали стада баранов… Все видели, что это значит — быть другом Османа! Осман сам прибыл на свадьбу в сопровождении свиты, и вместе с ним были и его брат Гюндюз с сыновьями и Орхан. И Мальхун прибыла со своими приближенными женщинами в красивой повозке.

Утром жених явился к невесте, окружённый музыкантами. Невеста ждала, одетая в парчовое платье, расшитое золотыми нитями. Голова её закрыта была покрывалом. Когда приблизился жених, она откинула покрывало. Жених вывел её по лестнице на двор. Длинная весёлая процессия потянулась к церкви. Были здесь гости, певцы, музыканты и плясуны. Осман и его приближенные оставались, однако, в доме и не приняли участия в свадебном шествии. В церкви произошло торжественное венчание, молодые обменялись кольцами золотыми. Но когда все возвращались после венчания, Осман и его ближние приближенные выехали навстречу и Осман своими руками бросал в новобрачных много фиалок и розовых лепестков, а сын его Орхан держал перед ним с почтением корзину, наполненную ароматными цветами…

А пиршество, устроенное по случаю свадьбы Михала с болгарской царевной, помнили и сто лет спустя, таким оно выдалось богатым, весёлым, праздничным!..

Христиане, болгары и греки, приходили во владения Османа и поселялись там. Это были мастеровые люди и торговцы; и земли Османа оживились…

Михал прожил с женою много лет и они были счастливы, имели много детей и дожили до внуков и правнуков…

Вскоре после свадьбы Михала Осман женил Орхана, тогда ещё отрока. Он выбрал в жены сыну дочь ярхисарского[278] владетеля, который был преданным ортаком Османа. Девочка ещё не достигла отроческого возраста, но видевшая её Мальхун нашла её разумной не по летам. Маленькую Люлюфер привезли в Караджа Хисар и справили свадьбу, но истинной супругой Орхана она сделалась, когда оба они подросли. Мальхун сама воспитала девочку и обучила многому хорошему. Много лет спустя выстроили по распоряжению Люлюфер обитель дервишей Бекташи неподалёку от Бурсы, у ворот Каплуджа. Многие произносили имя «Люлюфер» как «Нилюфер». Она приказала также выстроить большой мост, который так и называли: «Мост Нилюфер», и реку называли Нилюфер, а прежде эта река называлась по-гречески — Солоис. Греки почитали Люлюфер как мудрую женщину, называли её — Холофира. Она родила Орхану двух сыновей: Сулеймана-пашу и великого султана Мурада…

* * *

…Монгольское войско встало при Конье. Это должна была быть большая битва[279]. Осман расстановил своих всадников крыльями, сделал три линии всадников с авангардами и резервом. Три дня продолжилась битва, победил Осман. Кончилось монгольское владычество. И здесь же, на поле битвы, среди мёртвых тел людей и коней, среди потоков крови и праздника победы, провозгласили Османа султаном; громом голосов провозгласили, все дружно, и самые ближние приближенные, и простые воины…

Осман приказал основать новый город; первый город, не захваченный, а основанный им, — Йенишехир! Что же могло статься дальше? Обладание Никеей?[280] Очень многие понимали, что впереди — большое столкновение с византийцами… Люди Османа привыкли жить за высокими зубчатыми стенами, золотистыми в ярком свете солнца. Башни крепостей, то округлые, то многогранные, сделались каменными знаками-символами нового правления в Малой Азии и на Балканском полуострове…

В крепости возведён был красивый дворец и разбит был при дворце большой сад — хасбахче. Жизнь семьи Османа сделалась роскошна, но он приучал сыновей к жизни воинской, к её лишениям, приказывал, чтобы его сыновья носили простую одежду…

Чем более возрастало величие Османа и новой державы — государства Османа, тем проще и даже и небрежнее одевался он сам. Носил одежду из самой простой, но крепкой ткани, старинный шлем, обитый толстым войлоком, сапоги. Только оружие всегда было при нём, на нём хорошее, дорогое. Был справедлив, а ходил, держал себя с горделивостью естественной. Греки его владений звали его «львом»!..

Смилец, отец красавицы Марии, был вскоре после того, как похитили её, убит по приказанию Ногая; но скоро и власти Ногая и его сыновей и ставленников настал конец. Новое время началось на этой земле, время Османа!..

* * *

Осман поддерживал добрые отношения с шейхом Эдебали, человеком влиятельным, но меж тем всё возрастало влияние самого Османа. Даже ученики и самые ближние сподвижники и подчинённые Эдебали тянулись уже к Осману. Особенно близок был к Осману один из лучших учеников Эдебали, Дурсун Факих. Особенно ценил Осман Дурсуна Факиха за то, что юноша сочинял красивые стихи на тюркском наречии. Осман говаривал старшему своему сыну, Орхану:

— Этого Дурсуна Факиха надобно беречь! В колыбели его песен вырастает новое тюркское наречие, язык людей Османа!..

В домах, на девичьих собраниях, и в мастерских ремесленников, и на полях, и на пастбищах распевали песни Дурсуна Факиха, простые песни о любви. И в этих песнях устанавливался и креп османский тюркский язык…

С того конца поля, где работали юноши, неслась весёлая припевка:

Сжигает душу жар огня, А ты полюбишь ли меня? Любовь меня с ума свела, Зовёт меня, к себе маня!

А девушки, сильные и крепкие, мотыжат землю, плодородную, но плодов не дающую без того, чтобы натрудить до мозолей кровавых руки, входя в неё железом орудий трудовых. Землю Малой Азии, Анатолии, Анадола. И на припевку парней откликаются девушки пронзительно:

Всем сердцем я тебя люблю, Печалью душу я сгублю. Ты мне судьбой навечно дан: С тобой все муки я стерплю!

А парни подхватывают смолкающие звуки девичьей песенки и запевают своё:

Ты — страсть моя и боль моя! Люблю я, скорбь в душе тая: Не даст согласья твой отец, Ведь он богат, и беден я!

Но девушки отвечают хорошее:

Какой бы ни был — я с тобой, Навеки я твоя, ты — мой, А без тебя мне жизни нет, Поверь: так суждено судьбой!..[281]

Дурсун Факих был безусловно предан Осману, но и от шейха Эдебали не уходил. Конечно, нельзя было сказать, что Осману приходится делить власть с шейхом Эдебали, но он понимал, что в его владениях — человек, думающий о самовластии. И это было, как заноза, для Османа. Вот заноза в пятке; не видно, а больно и помеха… Сколько раз Осман думал, как бы прикончить шейха… Это было бы просто сделать, возможно было бы подослать хороших верных людей… Но Осман прикидывал, что будет после такого убийства… На кого это убийство повесить? Выходило, что и не на кого! Признать, что убийц не удалось поймать? Такое значило бы, что власть Османа слаба. Объявить убийцей тюрка? Чтобы неверные толковали о тюрках и честили бы тюрок «разбойниками»? Казнить как убийцу грека или болгарина? И подобное не годилось, нельзя было настраивать против себя тех же неверных… И ничего другого не оставалось, как только ладить с шейхом… «Сколько он ещё проживёт! — думал Осман. — А только одно остаётся: ладить с ним и помаленьку отводить от него людей…»

Но и шейх отнюдь не был глуп или неприметлив. Зорко и ревниво следил за всеми деяниями Османа. И только на самых тайных воинских советах Осман избавлялся от зорких глаз Эдебали, впивавшихся остро из-под нависших седых и клочковатых старческих бровей. Эдебали сидел, опираясь на бирюзовую оконечность трости, изредка покачивал зелёной чалмой; вступал властно в общие рассуждения, но голос его уже сделался старчески писклив… А сам Осман давно уже понял, разобрал, что дела решаются не на тех советах, куда всех собираешь, где все орут, кто во что горазд. Нет, дела решаются на советах тайных, когда самых ближних и доверенных собираешь. Осман, чем далее, тем более, ненавидел большие шумные сборища, при которых народ толпится и помаленьку науськиваемый разными псами и сыновьями псов завывает то одно, то другое, ревёт и вырёвывает глупые слова желаний и нежеланий… Но никак не было возможности избежать подобных сборищ. А для старика Эдебали сборища эти являлись, как хлеб насущный; и Осман об этом куда как хорошо знал! Сколько было с этими сборищами мороки! Надо было держать ухо востро; надо было подсылать людей, чтобы рассыпались в толпе и настраивали шумливых воинов, как надобно… А Эдебали не дремал; это было его — это море человеческое. Очень он любил настроить исподтишка воинов против какого-нибудь решения Османова и явственно наслаждался воплями протеста против Османовых слов… Осман невольно сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, оставляя кровавые черты кривящиеся на жёсткой смуглой коже… Конечно, после делалось всё, как задумал Осман. После всех криков, писков, оров и визгов и воплей — а всё одно! — получались Османовы приказы и выполнялись беспрекословно. Однако Эдебали хорошо умел портить Осману кровь и наслаждался этим… Пару раз Куш Михал говорил Осману, видя дурное настроение своего друга-вождя:

— Не могу я смотреть на твои мучения! Я убью этого Эдебали. Пусть разорвут меня в клочки, я убью его и освобожу тебя!..

Осман понял, что Михал и вправду готов на такое убийство, и отругал Михала сердито и грубыми словами. И при этом говорил:

— Я тебе приказываю, ты — мой человек! Ты запомни: я и только я приказываю тебе! Ты — не свой, ты — мой! Я запрещаю тебе даже и помышлять быстрыми мыслями о подобном убиении. Не думал я, что ты настолько глуп! Ты что, не понимаешь, не догадываешься, что случится после смерти насильственной Эдебали? Прознают, что это твоих рук дело. Разорвут тебя, и твою жену. Изо всех ртов вонючих, изо всех пастей вонь пойдёт обо мне, что я, мол, мирволю неверным, и неверные, сподвижники мои, убивают правоверных шейхов! Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы я лишился тебя, а после и себя? Не знал я, что ты — дурак!..

Михал видел гнев Османа, но видел, что гнев этот вызывается заботой, тревогой и о Михале самом…

— Да я не так глуп, — защищался Михал. — Но больно мне видеть твои мучения…

— Терпеть надо! — говорил Осман. — У нас говорят: Сабыр селяметтир, ивмек — меляметтир. — Терпение — во благо, поспешность — во зло… Когда-нибудь эта старая лисица сдохнет!.. Когда-нибудь сдохнет сын собаки! — повторял Осман.

И Куш Михал задумывался. Он знал, что его родич Элтимир бежал в Константинополь, сопроводив туда же и вдову незадачливого царя Смилеца и сына незадачливого царя. Вскоре после своего прибытия в Константинополь вдова Смилеца скончалась скоропостижно, сын царя, совсем ещё юный, постригся в глухом горном монастыре; а спустя недолгое время умер и сам Элтимир…

После победы при Конье, после устроения Йенишехира власть Османа очень укрепилась. Но устранить, запретить общие советы воинские, когда на лугу широком сбиралось людское множество, никакой не было возможности… «Эх! — думал Осман. — Когда-нибудь погубят, сгубят державу эти сборища вопящей черни!..» Но делать нечего было, запрет наложить нельзя было… И на очередном таком сборище вышли к Осману выборные десятники от многих десятков воинских и, поклонившись, попросили слова. По обычаю, нельзя было отказать. И Осман позволил говорить. Они и заговорили. С почтением, но в то же время и как воины, знающие себе цену, знающие, что ими крепится власть правителя…

— Хей! Султан Гази! Мы видим, как твои приближенные приохотились к роскоши, живут во дворцах! А вспомни, разве не эта самая проклятая роскошь, воспринятая от неверных, погубила в конце концов и сельджуков? Мы не хотим, чтобы наши мечи ржавели. И ты не трать время понапрасну…

— Время дано правоверным для того, чтобы сражаться за правую веру! — крикнул другой выборный.

— Дойдёт дело до новых битв, — отвечал Осман. — Не так долго остаётся ждать. Готовьтесь, готовьте добрых коней и хорошее оружие…

Загомонили с одобрением, загалдели. Казалось, всё улажено. Но тут выступил вперёд шейх Эдебали, остановился величественно против Османа, стоявшего на возвышении. И оттого что Осман был наверху, а старый шейх стоял внизу, Эдебали виделся всем беззащитным храбрецом, выступившим против тирана. Осман тотчас понял это и поспешно сошёл к шейху и стал рядом с ним. И голову наклонил почтительно и пальцами коснулся лба в знак послушания… Шейх опирался обеими руками на посох-трость… Он отвернулся от Османа и обратился к толпе:

— Согласны ли вы в том, что мы все сражаемся за правую веру? — проговорил шейх старческим голосом, но голос его был хорошо слышен, потому что почтительное молчание простёрлось, едва он заговорил…

— Согласны!..

— Мы бьёмся за правую веру!..

— Мы против неверных бьёмся!.. — раздались громкие ответные голоса.

Шейх приподнял одну руку, по-прежнему опираясь другою на оконечность посоха-трости, и вновь простёрлось молчание.

— Давно я думаю, храбрецы, — продолжил свою речь Эдебали, обращаясь лишь к толпе и не поминая Османа, будто и не бывало Османа… — Давно я думаю, храбрецы! И думаю вот о чём! Мы храбро бьёмся за правую веру; мы одолели монголов, склонявшихся к язычеству, и рассеяли их войска! Но как же мы терпим такое, как же мы терпим, чтобы среди полководцев наших являлся неверный, не стыдясь нимало, как же мы терпим, чтобы он красовался среди правоверных, отдавая им приказания и красуясь своим нечестием? Как же мы терпим?!.. — Шейх замолк на несколько мгновений и слушал радостный гул толпы. Никто не догадался, о ком говорит Эдебали, но все гомонили радостно, уже обрадовавшись возможности пограбить кого-то… — Вы, конечно же, знаете, о ком я сказал! — продолжил шейх. Никто ещё не догадался, но всем было радостно, оттого что шейх обращается к ним столь доверительно… — Вот он! — Шейх снова простёр руку. — Вот нечестивец среди нас! — И шейх указал на Куш Михала, всё ещё стоявшего на возвышении среди прочих полководцев… — Вот неверный, Посмевший оскорбить своим нечестием войско борцов за веру! — я Шейх Эдебали возвысил голос.

Осман молчал. Мысли его метались, будто стая вспугнутых с гнездовья птиц… «Неужели всё кончено? Так и рухнут, пойдут прахом помыслы о великой державе… Я стою здесь, будто наполовину обрушенная колонна древнего храма, никому уже и не нужная и не понятная никому… Если я не воспротивлюсь, они убьют Михала… А если воспротивлюсь, убьют, пожалуй, и меня!.. Потому что Эдебали целит в меня, а Михал для него — препятствие на пути ко мне…»

Осман вспомнил, как проезжал с Михалом мимо развалин-руин одного из этих древних храмов, какими здесь уставлены окрестности… Тогда Осман приостановил коня и указал плетью на развалины и полуобрушенные колонны:

— Это всё будет моё, — произнёс наполовину шутливо, наполовину всерьёз. — Это всё будет моё и моих потомков! — повторил.

Михал отвечал, подхватив шутливость в тоне Османа:

— Ты даже не знаешь, что это такое! Ты хочешь присвоить то, о чём не знаешь!

— Сначала присвою, после — узнаю! — откликнулся Осман. И по-прежнему не было ясно, насколько он шутит, а насколько серьёзен… — Ты мне всё расскажешь. — Осман повернул к Михалу своё лицо и посмотрел ему прямо в глаза. Михал не отвёл взгляд…

И вправду Михал часто рассказывал Осману всё, что знал о прошлом этой земли…

И сейчас Осман не мог бы сказать, что сердится на шейха, или любит Куш Михала. Но надо было отдать должное Эдебали, он сумел поставить на Османа хороший капкан, и теперь капкан этот защемил Османа, как волка… Худо!.. Осман стоял спиной к Михалу и прочим своим полководцам…

— Бре гиди гяур! — раздалось многими голосами в толпе. Выкрикивались и другие ругательства, ещё покрепче. И всё это назначалось Михалу…

— Аферим! Аферим! — Хорошо! — повторял шейх Эдебали. И в старческом его голосе звучали явственно горячность и убеждённость крайняя…

«Паршиво!» — произнёс в уме Осман. Было и вправду скверно, паршиво. И никакие действия не приходили в голову. А между тем Михал, не говоря ни слова, сошёл вниз и направился к своим людям. Он шёл с обнажённым мечом. Люди его также обнажили оружие. Их осыпали грубой бранью, но напасть всё же не решались. Осман не мог не приметить этой нерешительности и обрадовался ей… «Стало быть, я для них ещё что-то значу, ещё не совсем за навоз они полагают меня!..»

Даже Эдебали умерил свой пыл, поняв, что призывать воинов при Османе убить Османова ближнего ортака, расправиться зверски, было бы уж слишком и могло оборотиться против самого Эдебали!

Михал и люди Михала сели на своих коней и поскакали прочь от вытоптанного большого луга, где толпился большой воинский совет… Они отдалялись быстро… И только тогда шейх Эдебали сказал слова своего решения:

— Я не говорю против хорошего полководца, я говорю против нечестивца! Если Куш Михал примет правую веру, тогда он — наш человек! А если он останется нечестивцем, разве мы не вправе пойти на Харман Кая, убить его как неверного, враждебного нам, и взять положенную нам добычу? Разве мы не вправе?!..

Одобрительный гомон-гул был ответом. Наконец-то шейх Эдебали соизволил обратиться к Осману:

— Разве мы не вправе идти походом на владения нечестивца, враждебного правоверным? Что скажешь, султан Гази?

Осман всем нутром своим учуял, воспринял ту тишину, что обняла, обхватила воинское сборище в ожидании его слов. Ждали его слов! И это было хорошо, тишина эта… Медленными, нарочито медленными шагами Осман вернулся на возвышение, повернулся лицом к толпе, к шейху. Теперь Эдебали принуждён был чуть запрокинуть голову в зелёной чалме, чтобы смотреть на Османа…

— Большой совет кончен! — произнёс звучным своим голосом Осман, будто и не слыхал вопросов шейха, обращённых к нему. — Готовьтесь к большому походу, коней и оружие готовьте. Времени будет у вас довольно. Может, и три месяца, а, может, и половина года. Готовьтесь. Боле никаких приказов не даю вам покамест… Боле никаких! — повторил. И добавил: — А приходят в правую веру, когда воспринимают чистоту и благость её. Тот, кого обращают в какую бы то ни было веру насильно, только и думает, как бы воротиться назад, к вере своей прежней. На этих словах завершаю совет!..

Осман сошёл с возвышения и направился к той коновязи, где привязан был его конь. Ближние люди последовали за ним, почти все, кроме нескольких, которых он хорошо заприметил; заприметил, как они подошли к шейху… Толпа медленно рассеивалась в разные стороны, шли к коновязям, садились на коней; но и подле шейха не так мало воинов сгрудилось…

Когда совсем стемнело, Осман прошёл в покой, где спал его старший сын. Он разбудил Орхана, поспешно вскочившего и преданно глядевшего на отца… На том сборище-совете Орхан был при отце… Осман не стал пускаться в обширные объяснения:

— Послушай меня, Орхан, — сказал только, — я теперь, сейчас еду в Харман Кая. Один. Совсем один. Три дня там пробуду. А ты помни: ты — мой наследник, будущий султан, ты — воин, защитник своей матери, своего брата младшего и сестёр своих! Помни! И действуй соответно. Что бы со мной ни случилось, держава наша должна выжить и I жить! Ежели дело дойдёт до моей гибели, до битв междоусобных, сражайся, не останавливаясь ни перед чем. Храни державу. Она покамест — как тугой бутон цветка розы. Но ей суждено будет расцвести пышно. Роза эта не одной лишь сладостью ароматной, но и кровью пахнет и будет пахнуть. Как роза девицы, женщины[282], — сладкая и горькая, кровавая и палящая пламенем любовным… Жизнью пахнет!.. — Осман быстро усмехнулся, запахнул тёмный плащ и вышел, не обернувшись. И вскоре уже скакал одиноким всадником по дороге в Харман Кая…

К своему удивлению, он увидел, что Михал не отдал никаких распоряжений об укреплении крепости. Даже караул у ворот не был удвоен. Осман подъехал к стражникам, они узнали его. Осман спросил коротко, в крепости ли Михал. Отвечали почтительно и утвердительно. Османа проводили в дом также с почтением большим. Не было похоже, чтобы хоть кто спал в нынешнюю ночь в доме Михала. Осман повелел усмешливым голосом слугам:

— Скажите вашему господину, что султан прибыл и желает увидеться с ним!

Прошло так мало времени, что не успел бы Осман прочесть в уме первую суру, а Михал уже выбежал к нему, поспешный, в домашней распашной робе. Подходя к Осману, замедлил шаг, поклонился. Просил прощения за свой вид, спрашивал, не угодно ли Осману поужинать.

— Да, — сказал Осман дружески. — Вели подать ужин, я проголодался. И ещё вот что, — Осман говорил спокойно, будто о чём-то обыденном, — домашние мои — в Йенишехире. Можно тотчас снарядить твою жену в дорогу и отвезти в Йенишехир, там она будет под охраной верных людей; будут её охранять, как моих домашних охраняют… — Осман сбросил плащ на руки слуге, другой слуга суетился, помогая Осману снять сапоги для верховой езды… Михал ещё раз поклонился и сам распахнул перед Османом дверь в малый покой, где уже хлопотали слуги. Осман тотчас заметил, что накрыт скатертью низкий стол, а на ковёр положены кожаные подушки для сидения. Всё делалось для удобства Османа. Внесли таз и кувшин для умывания рук. Михал сам поднёс на обеих руках полотенце особливое Осману. Осман не возразил, принял как должное. Слуги поставили кушанья. Сел почитаемый гость, за ним и хозяин поместился на подушке, скрестив ноги. И лишь когда слуги вышли (хотя что уж, они ведь всё равно знали обо всём), Михал сказал Осману:

— Благодарю тебя, султан Гази, ты не забываешь своего ортака…

— Брось! — Осман сдвинул брови, показывая досаду. — Ты хочешь, чтобы я подумал, будто бы ты осмелился издеваться надо мной?!

— Хорошо! Тогда я скажу попросту: ты здесь — и мне этого довольно для защиты. А жена моя должна оставаться в доме мужа…

— Ты не догадывался, что я приеду? Не верю…

— Не то чтобы не догадывался. Загадывал…

— Караул не удвоил, крепость открыта… — говорил Осман дружески-укорительно.

Михал взмахнул рукою легонько:

— Неохота! От кого я стану защищаться один? От тех твоих людей, с которыми в походы воинские ходил? Да я и не боюсь! Эдебали не победит.

— Не боишься напрасно, — обронил Осман. Они говорили на тюркском наречии, вставляя греческие слова.

— Если пропаду, пропаду с тобой! Никакая рука надо мной не будет. Один ты…

— Знаешь, слыхал, что решили?

— Уже знаю…

— Ты напрасно не боишься шейха Эдебали. Он не станет бросать слова на ветер!

Михал посмотрел на Османа, положив руки на колени.

— Если Эдебали прикончит меня, следом ты пойдёшь под ножи его головорезов.

— Ты уж не пугаешь ли меня? — Осман разглядывал Михала, то опуская, то поднимая глаза.

— Разве я что новое сказал? Ты и без меня всё знаешь, как оно есть…

— Я знаю. Я приехал сейчас сюда в Харман Кая, чтобы тебя защитить.

— Я благодарен, — тихо сказал Михал.

Осман обгладывал ножку индюшачью. Поданы были цыплята, зажаренные и политые мёдом, рыба, начиненная толчёными ореховыми ядрами…

— Кормишь ты гостей всё вкуснее и вкуснее, — Осман приподнял засалившиеся руки, ладони. Михал скоро завёл правую руку за спину, взял с одного малого стольца плат и подал гостю. Осман отёр ладони и отложил плат на ковёр.

— Новый повар у меня, армянин, уже год почти. А ты сейчас только заметил…

— Не уступишь мне повара своего? Я его найму…

— Что, султан Гази, с тобой сегодня? — Михал улыбался белыми зубами. — То жену я отпусти к тебе, то повара… Повара, это пожалуй…

Но Осман не подхватил шутку гостеприимного хозяина, не выразил одобрения. Сказал:

— Вели ещё айрана принести.

Михал поднялся с подушки кожаной и пошёл за дверь, чуть подаваясь всем телом вперёд. Вернулся с кувшином:

— Пей, султан Гази, сам хочу служить тебе слугою…

Но Осман и пил в молчании. Михал не налил себе айрана. Шло время в молчании. Осман допил и поставил чашку серебряную.

— А не поступить ли тебе так, как призывает шейх? — вдруг спросил Осман серьёзно.

— …нельзя ведь насильно… — уклончиво проговорил Михал.

— Ты не хитри со мной. Не о насилии речь.

— Разве мы не мечтали о содружестве всех вер?..

— Это содружество, оно что, основано будет на моих уступках тебе?

Теперь Осман говорил мрачно и властно. Михал невольно опустил голову.

— Я тебе говорю, — продолжил Осман. — Я тебе говорю, что я хотел бы вставать на молитву рядом с тобой, когда муэдзин прокричит азан с минарета. Ты не первый день живёшь на свете моим ортаком. Если я тебя сейчас спрошу, что ты знаешь о пяти столпах правой веры, моей веры, разве ты не ответишь?

Михал сидел, распрямившись.

— Отвечу, — произнёс тихо. И уже громче: — Отвечу. Пять столпов правой веры, твоей веры, таковы: исповедание веры — шахадет — произнесением священных слов: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — Пророк Его»; а второй столп — намаз — с обращением лица в сторону Мекки; и столп третий — сакат — раздача милостыни; а четвёртый столп — рамазан — строгий пост; а пятый столп — хадж — паломничество в Мекку хотя бы раз в жизни…

— Что тебе не по душе в этих предписаниях? Или ты видишь в каком-либо из них нечто дурное?

— Нет. Все они хороши.

— Что же тебе мешает принять их? Что? Гордыня? Твои предки некогда были язычниками, после сделались христианами. Ничто не вечно! Разве твой отец не ездил в Конью?..

— Да, это, должно быть, гордыня, — проговорил Михал упавшим голосом.

— Сделай этот шаг. Мои люди, они ведь любят тебя. Они счастливы будут молиться рядом с тобой.

— А если они станут презирать меня, как презирают труса? — осмелился возразить Михал.

— Разве ты совершишь это из трусости? Все знают твою храбрость…

— Шейх решит, что ты идёшь у него в поводу…

— Ты о шейхе не думай, думай обо мне.

Гость и хозяин снова замолчали.

— А что же моя жена? — вырвалось у Михала.

— Жена твоя может оставаться в своей вере. Никто не желает ссорить тебя с твоей женой. Ты один знаешь, насколько она любит тебя, знаешь её преданность тебе…

— Гордыня, гордыня… — повторял Михал.

— Я рад, что ты понимаешь себя. Теперь найди в себе нужные силы…

— Да! — произнёс твёрдо Михал. И повторил: — Да! — И добавил: — Прошу лишь об одном: позволь мне подумать о шейхе и ничему затем не удивляйся!

Но Осман будто и не слышал последних слов гостеприимного хозяина; слышал только «Да!», дважды проговорённое.

— В правой вере наставит тебя хороший имам, — заботливо говорил султан Гази. — Этот имам поставил первые мечети в становищах моего отца. А учил этого имама человек святой, воистину святой… — Михал сидел притихший, будто онемевший. Осман продолжал говорить: — Завтра поутру следует послать за имамом. И утром же отправимся мы с тобой на охоту! Согласен поохотиться?

— Да, — отвечал Михал покорно.

— Тогда веселее гляди! Поохотимся завтра! А теперь — спать…

Михал сам проводил гостя в хороший спальный покой; шёл почти рядом с Османом, но всё же отставая, и подымал светильник, освещая дорогу…

На другой день с утра послали за имамом. Едва рассвело. И на охоту начали сряжаться. Но Михал приметил, что Осман будто выжидает, ждёт чего-то… или кого-то… Сам Михал с трудом скрывал уныние и старался изо всех сил выглядеть весёлым. Он понимал, что Осман видит ясно его притворство; но понимал и то, что Осман одобряет его силу воли… Всё было готово к выезду на охоту, но медлил Осман…

— Сколько дней будем охотиться? — спросил Михал.

— Три дня пробудем, — отвечал Осман, — а там уж ты поступишь под начал имама. Праздновать твоё вступление на путь истины будем в Йенишехире…

Осман пошёл на конюшню, чтобы самому оседлать своего коня. Тут-то и въехал на двор всадник. Михал тотчас узнал юного Орхана, и все узнали Османова сына. А Орхан уже спрыгнул на землю и улыбался дружески Михалу. Они обнялись и похлопали друг друга по плечам. Орхан ещё не успел спросить об отце, а Осман уже вышел из конюшни, ведя коня в поводу. Орхан быстро подошёл к нему, склоняя голову, и поцеловал отцову руку.

— Ты что? — спрашивал Осман. — Зачем приехал? Как узнал, где я?.. — Но видно было, что Осман ждал сына этим утром, надеялся именно на приезд сына… Однако принял на себя вид суровости. — Кто охраняет мать, сестёр и твоего младшего брата? На кого ты оставил их?

Но Орхана нимало не смутил суровый вид отца. Весело взмахивал Орхан длинными отроческими руками в обтягивающих рукавах короткого кафтана тонкого сукна и торопился высказать последние новости:

— Не подумай, будто я бросил мать, сестёр и брата! Я сказал дяде Гюндюзу… Я не просто так уехал. Да теперь ведь всё улажено. Шейху Эдебали утёрли нос! Сначала, конечно, народ помутился; кричали: «На Харман Кая! На Харман Кая!..»; но так никто и не двинулся со своего места. Пошли другие толки; стали вспоминать храбрость Михала; говорили, какой он доблестный… «Язык!» — говорили. — «Жаль!.. Жаль убивать, лишать жизни такого доблестного храбреца…» Вот что говорили!.. И все, все толкуют, что надобно слушаться тебя, отец, а не шейха!.. Отец, позволь мне отправиться с вами на охоту!..

— Нет, — сказал Осман спокойно и серьёзно, как обычно говорил. — Ты возвращайся в Йенишехир. Вести ты принёс хорошие! Скажи Гюндюзу и матери, что надо готовить большой праздник. Так и скажи. А я вернусь через три дня… — Осман обернулся к Михалу. — Не поднести ли подарок доброму вестнику?

Михал молча снял с пояса охотничий нож в кожаных ножнах и протянул Орхану. Тот вынул нож из ножен, взмахнул, тронул кончиком указательного пальца острое лезвие, улыбнулся весело и поблагодарил Михала…

Выехали на охоту Осман, Михал и самые ближние люди Михала. Следом за всадниками-охотниками ехала арба с провизией. Взяли с собой и повара; Осман уже объявил ему, что берет его к себе на службу:

— Готовить будешь кушанье для меня, для моих пиров малых…

Охотились на куропаток и фазанов. Вытягивались цепью охотники. Сокольничьи несли соколов. Собаки с громким лаем хоровым гнали дичь. Осман и Михал принимали соколов и пускали на поднявшихся птиц. Набили много куропаток, фазанов и диких гусей. Внезапно собаки подняли волка и выгнали на охотников. Осман в азарте соскочил мгновенно наземь и бросился с обнажённой саблей на зверя. Михал прыгнул следом за султаном, громко крича остальным, чтобы они удержали Османа; однако тот уже добивал огромного волка…

Охотились два дня, затем воротились в дом Михала с богатой добычей. Поотдохнув, сели за трапезу. Снова явились вкусные и хорошо приготовленные кушанья. Осман наслаждался явственно и был весел.

— Роскошь губит! — говорил он с улыбкой. — Эх, до чего же губительна роскошь! Мои предки, бывало, довольствовались варёной кониной да молоком квашеным… А я-то…

Эх, роскошь, роскошь, губительная роскошь… — И он ел и пил, блестя глазами радостно…

— Ничто не вечно! — откликнулся Михал. — Если роскошь и погубит твою державу и твоих потомков, султан Гази, то сделается подобное не раньше, чем лет через пятьсот! Не страшно!..

— Кому не страшно? — Осман изобразил нарочитый гнев. — Кому? Тебе? А мне, может быть, страшно!..

— Пять веков — разве мало?

— Да что ты заладил: пять веков да пять веков! Для меня мало пять веков!

— Человек не может и двух веков прожить. Даже ты!

— Но прикинь делу моему ещё хоть пятьсот лет вдобавок!

— Да мне не жаль! Я тебе и тысячу лет прикину, султан Гази.

— Но отчего пятьсот? Отчего именно пятьсот? Как пришло тебе такое в голову?

— Сам не знаю. Вдруг сорвалось с языка. Наверное, оттого что круглое число — пять сотен…[283]

— Пять сотен… пять сотен… — задумчиво повторил Осман. Затем резко повернулся и почти склонился к Михалу: — Ты не хочешь ли отказаться от обращения в правую веру? Слышал ведь, какие вести привёз Орхан. Люди — за тебя…

— Если ты меня испытываешь, — начал Михал, не глядя на гостя, — то напрасно. Я не отступлюсь от своего слова. Я уже сказал тебе своё «Да!»…

В Йенишехире Эдебали рассказал в мечети свой сон. Он говорил, что приснилось ему, будто из сердца Османа произросло огромное дерево-древо, крона которого охватила весь мир; и в тени этого древа били родники, протекали реки, плодородные земли приносили тройной урожай, города вздымали в небо высокие башни… И шейх Эдебали сам толковал свой сон, говоря, что сон этот предвещает всевластие потомков Османа…

А на другой день Осман въезжал в город. Вместе с ним ехал Куш Михал и люди Михала, в закрытой повозке ехала жена Михала со своими служанками и приближенными женщинами и девицами. Шейх Эдебали вышел пешим навстречу Осману, поодаль двигалась целая толпа любопытствующих. Шейх поднял кверху руки, в правой его руке был посох; и шейх заступил дорогу Осману и сказал такие слова:

— Хей, Осман! Аллах отдаёт тебе и твоим потомкам падишахскую, султанскую власть! — И он пересказал и растолковал Осману свой сон. А затем сказал, будто шутя: — Я предрёк тебе власть, а ты чем отблагодаришь меня?

— Проси! — коротко произнёс Осман.

— Я прошу только о милости! — заговорил шейх Эдебали. — Только о милости я прошу тебя. Я — одинокий, бедный старик. Скоро я, быть может, умру. Я давно уже вдовец, но у меня есть незамужняя дочь. Хотел бы я ещё при жизни своей устроить её судьбу. Окажи мне милость, сделай мою дочь служанкой на женской половине твоего дома!..

Все замерли. Теперь Осману не было исхода-выхода, хороший капкан поставил на него Эдебали! Возможно было, конечно, сказать: «Да, я сделаю твою дочь служанкой моей жены!», или же — «Нет, пусть твоя дочь остаётся при тебе!»… Но это значило бы просто-напросто открытое объявление войны шейху! Стало быть, ответ оставался лишь один: «Я возьму твою дочь в жены!»…

И этот ответ и прозвучал из уст Османа:

— Ступай с миром, шейх! Я устрою судьбу твоей дочери, пусть она будет моей женой!..

Шейх Эдебали казался растерянным; он хотел поклониться Осману, однако тот повёл рукой, показывая, что не надо ни поклонов, ни иных благодарностей… Несколько сподвижников Эдебали подбежали поспешно и отвели шейха под руки в сторону…

* * *

Готовился невиданный праздник. Двойной праздник. Осман намеревался праздновать обрезание Куш Михала, а теперь оказалось, что придётся праздновать ещё и бракосочетание Османа и младшей дочери шейха Эдебали…

На широком конюшенном дворе Осман смотрел лошадей, выбирая ту, на которой должен был Куш Михал в день своего обрезания проехать по городу. Осман с досадой браковал лошадей, находя у них всё новые и новые недостатки… Смотрел бабки, перебирал гривы, заглядывал в ноздри конские…

— Я, — говорил, — хочу поднести в дар моему первейшему ортаку лучшего коня! Ведь это будет великий день, единственный день!..

Наконец выбрал Осман подходящего коня, пылкого, быстрого, голова и не большая и не малая, шея прямая и длинная, и длинная высокая холка, и спина прямая, и круп опущенный, и грудь глубокая, неширокая, и длинные сухощавые ноги, длинные бабки… Гнедая была эта лошадь…

Осман спросил Михала, хороша ли эта лошадь. Куш Михал ответил утвердительно. Затем он пошёл к имаму, который ежедневно наставлял его в вере, приготавливая к великому дню… Вечером Осман позвал Михала в один малый покой, где они долго сидели, а покой заперт был на ключ…

— Говорил ты с Мальхун Хатун? — спросил Михал.

Прежде он никогда не осмелился бы спросить Османа о жене, да и самого последнего воина-мусульманина не осмелился бы спросить. Но теперь он спрашивал. И Осман отвечал угрюмо:

— Нет. — И вдруг плотно прижал ладони к лицу, не наклоняя голову… В тоске безысходной он проклинал шейха Эдебали, отнимавшего у него тот мир семейного тепла, где Осман всегда мог отдохнуть душою… Осман знал, что Мальхун не скажет ему ни единого слова супротивного. Всё по виду своему останется прежнее. Но на деле всё уже никогда не будет прежним, Осман знает!.. Знал и Михал. Он знал, что султан Гази не может отречься от своего слова, не может…

— Что случится, то и случится, — веско произнёс Куш Михал.

Осман отнял от лица ладони и посмотрел на своего ортака. Словно бы в первый раз увидел он лицо Михала и удивился. Таким постаревшим увиделось Осману это лицо, прежде юное, подобное спелому яблоку. А теперь это лицо будто отяжелело, черты сделались жёсткими и будто утолщились, брюзгливые морщины окаймили рот…

* * *

В правую веру обратились и люди Михала, вслед за ним, и жена его. А в день обрезания Михала забили большие барабаны-давулы, в будущем так известные, знаемые в династии Османов. На улицах Йенишехира люди встречали стоя этот барабанный бой. И залились громко и протяжно зурны. И двинулось через весь город шествие — богато убранные кони и верблюды. Впереди всех ехал на добром коне сам Михал. Поверх нарядной одежды его накинут был роскошный алый плащ тяжёлого шелка, опушённый дорогим, издалека привезённым греческими торговцами собольим мехом. На голове Куш Михала красовалась высокая шапка, на оконечности которой покачивался пышный султан из павлиньих перьев. Седло, уздечка, стремена Михалова коня украшались золотом и драгоценными камнями, и так и сверкали на солнце. Другие кони и верблюды также были изукрашены хорошо…

Осман поднёс Михалу и его людям много подарков, среди которых особенно были дороги ковры, самые разные. От Мальхун Хатун поднесены были подарки жене Михала.

После торжественного шествия, на которое любовался весь город, совершено было обрезание. Все приветствовали переход Михала Гази в правую веру. Воины Османа любили искренне этого храброго полководца…

Но все продолжали называть Михала его христианским именем, данным ему при крещении. Поэтому его мусульманское имя так и не дошло до нас. Ныне могила Михала Гази находится в селении, носящем его имя. Это селение называется Михал Гази и расположено за рекой, к северу от крепости Биледжик. Впрочем, от крепости остались лишь старые руины стен. Многие потомки Михала Гази носили прозвание Михалоглу. Прозвание это часто встречается в истории Османской династии. Так, Мехмед Михалоглу, бейлербей, полководец, подвизался при одном из сыновей Баязида I, при Мусе Челеби, ведшем борьбу за власть в империи Османов и правившем в Эдирне с 1410 по 1413 год. После поражения Мусы Челеби Мехмед-бей Михалоглу был заключён в такатскую тюрьму Бедеви Чардати. Однако до всех этих событий оставалось ещё много времени…

А покамест Осман развлекал жителей Йенишехира, устроил скачки с подарками победителям, раздачу денег, угощение. Сам Осман много времени проводил со своим другом Михалом и объявил, что брачные торжества начнутся лишь после того, как Михал поправится и будет свободно передвигаться, ходить. С Мальхун Осман так и не говорил ещё. И с Михалом не говорил о предстоящих торжествах брачных. Он то и дело проявлял беспокойство о здоровье Михала; однажды спросил, не болит ли у того раненая нога…

— Нога-то давно не болит, да ты и видел, султан Гази, я хожу легко. Теперь иное болит… — Михал смолк внезапно…

— Заживёт скоро, — уверял Осман, — зато увидишь после, как полюбит тебя жена. И как не полюбить! Копьё у тебя внизу будет чистое, крепкое и всегда в готовности боевой!..[284] — Осман хмыкнул.

— Не о копье речь, — прихмурился Михал. — Душа моя в тревоге. Да ладно! Я хочу поскорее поправиться, хочу не последним лицом быть на свадьбе твоей… Теперь ведь я получил такое право…

Осман отвечал, словно бы и не слыхал слов Михала, совсем будто невпопад отвечал:

— Ты ведь птица, Михал. Можешь ли мне спеть сейчас? Любовную песню можешь ли спеть?

— Отчего не спеть! — голос Михала сделался беспечным. — Сейчас и запою. — И запел тотчас:

Марьяни, Марьяни молодая! Хитрая Марьяни коварная. Околдовала ты меня, Марьяни! Платья мыть на море ты пошла. Хитрая коварная Марьяни. Околдовала ты меня, Марьяни! Полную корзину платьев сложила, Хитрая коварная Марьяни. Околдовала ты меня, Марьяни! Ты подняла на плечо корзину, Ты вниз на берег спустилась. Хитрая коварная Марьяни. Околдовала ты меня, Марьяни! Ветер, весёлый ветер подул, Краешек юбки твоей красной приподнял. Хитрая коварная Марьяни. Околдовала ты меня, Марьяни! Белую ножку твою увидел я. Всё кругом, словно солнце, засияло. Хитрая коварная Марьяни. Околдовала ты меня, Марьяни!..[285]

Осман вслушивался в певческий голос Михала, такой знакомый; вслушивался в греческие слова и даже иные из них и понимал… Думал: «Что же будет? Как же оно сделается?..» Но ответа не находил…

Когда Михал поправился, да и люди его уже могли свободно ходить, тогда и заключён был торжественно брак Османа с младшей дочерью шейха Эдебали. Тогда Осман увидел лицо невесты и услышал её имя — Рабия… Он очень удивился, то есть не имени невесты, а быстрому лёту времени… Будто много тысяч годов тому назад было это — юная Мальхун среди цветов в окружении подруг, маленькая девочка, весёлые девичьи голоса окликают: «…Рабия!.. Рабия!..»

Осман посмотрел на неё. Теперь была она взрослой девицей. Лицо бледное, губы тонковатые, но нежные, глаза опущены и видно, что небольшие глаза, а лицо немного чересчур удлинённое, вытянутое даже. И высокая. Когда она стояла, видно было, что она высокая; и она казалась ещё выше от худобы…

Далее всё было как велось издавна — песни, пляски, обычное свадебное веселье. В песнях называли невесту первой красавицей — баш-гюзель, но видевшие Рабию женщины знали, что уж первой-то красавицей назвать её нет возможности… Звучали пожелания берекет — плодородия…

Во время церемонии заключения брака и после, на пирах, Куш Михал оставался рядом с Османом. В брачном договоре было записано, что султан Гази выплачивает шейху Эдебали большой выкуп, но также и то, что в случае смерти шейха этот выкуп возвращается назад к Осману. Были записаны в брачном договоре и доли имущественные Рабии и возможных её детей, положенные им после смерти Османа. Осман должен был, согласно обычаю, предоставить своей второй супруге жилище, отделённое, отдельное от жилища первой его жены. Рабию также не нищей отдавал шейх, её отец, султану Гази.

Брачные торжества сопровождались многими пирами, угощениями для жителей Йенишехира, обычным весельем. Один из пиров устроен был Михалом, на этом пире Осман всячески показывал своё расположение к Михалу. Пиры продлились целую седмицу. Ничего занятного или достойного удивления не произошло в эту седмицу. После свадьбы шейх Эдебали оставался в Йенишехире. Осман собирал малый воинский совет, должны были собраться в одном из покоев дворца избранные полководцы. Осман не мог не пригласить и своего тестя. Впрочем, и прежде трудно было избежать присутствия Эдебали на подобных советах, хотя присутствие это и было докучно Осману. Шёл разговор о Византийской империи. Осман предоставил слово главное Куш Михалу; и тот в подробностях говорил об императоре Михаиле Палеологе, назвал его воином храбрым, но при этом заметил, что император — дурной полководец…

— Это для нас должно быть важно, — сказал Куш Михал.

Затем он рассказал о несчастном происшествии, случившемся в Константинополисе. А случилось вот что.

Младший сын императора, Андроник[286], имел сильную наклонность к разгульной жизни и мотовству. Этот юноша наделал много долгов и отличался безмерным женолюбием. Однажды завёл он связь с продажной женщиной, каких в стольном городе византийцев немало водится; но эта была особенно известна красотой и бесстыдством. Юный отпрыск императора частенько хаживал к ней ночами. Но спустя какое-то время женщина стала избегать Андроника и откладывала свидания. Андроник принялся караулить, затаясь у дома прелестницы. Так он узнал, что она принимает нового возлюбленного. Раздосадованный Андроник решил расправиться с этим удачливым своим соперником. Ночью, когда незнакомец, кутаясь в плащ, приблизился пеший к жилищу развратницы, Андроник бросился из засады с обнажённым мечом. Однако удачливый любовник сдался не так легко. Начался настоящий поединок, и Андроник всё же одолел. Однако он не успел скрыться с этого проклятого места. Набежали стражники с фонарями, Андроника схватили и завели ему руки за спину. Тогда он громко назвал себя. Но тут осветили лицо убитого, откинув его плащ. И что же? Это оказался старший сын императора, наследник трона Мануил! Сгоряча император, узнав об этом ужасном деле, приказал заключить младшего сына в тюрьму. Сейчас Андроник уже освобождён, но к нему приставлены соглядатаи, отец не пускает его к себе на глаза. Потому в Константинополисе — уныние и разброд…

— И нужно нам действовать, как возможно быстрее! — заключил Михал. — Нужно действовать, покамест император не оправился от потрясения и не примирился с сыном…

И тут подал голос шейх Эдебали:

— Откуда ты, Михал Гази, — вопросил шейх, — откуда ты знаешь всё это? Слушая тебя, возможно подумать, будто бы ты и сам побывал в городе неверных, или у тебя там повсюду наставлены разузнавачи, а сродники твои живут на каждой улице поганого гнездилища неверных!..

Осман почувствовал, как досада накатила. В глазах чуть потемнело; чуял, как дрогнули губы под усами…

«Когда-нибудь я убью этого человека…» — спокойно и чётко прояснилось в уме… И далее ухитрилось ловко ввернуться продолжение фразы чёткой: «…я убью его, непременно убью, если только…» Ощущение зажатого рта сделалось в уме необыкновенно ясным, как будто и на самом деле он зажал себе рот ладонью…

Но Михал нисколько не смутился и не показал вида рассерженности, а отвечал на обвинительный голос шейха учтиво и внимательно:

— Многие греки наши имеют родичей в Константинополисе, я также имею там родичей, с которыми, впрочем, не поддерживаю никакой связи. Но когда в стольном городе случается такая беда, молва разносится куда как широко!..

Все удовлетворились ответом Михала, один лишь Эдебали ворчал. Какое могло быть принято решение? Только одно: следовало воспользоваться случившимся в Византии. Про себя, в уме, Осман подумал, что ведь непременно перед началом подготовки к действиям решительным должен быть ещё один совет полководцев. Но вдруг ему сделалось ясно, что не следует говорить об этом вслух. Он и промолчал.

Прошло ещё пять дней. Осман ни о чём не приказывал. Никто, однако, не упрекал его в бездействии. Верили ему и оттого полагали, что действия его и замыслы — верны, а если он не отдаёт никаких приказов, то, стало быть, так и надо; зачем-то, стало быть, выжидает… Но Осман устал ждать, выжидать. «С чего это я вообразил, будто нечто произойдёт? — спрашивал он себя в уме. — Какие признаки, приметы мне были явлены? Нет, следует бросить пустые мечтания… Пустое, пустое…»

В день шестой Михал Гази спросил Османа, не хочет ли тот пригласить шейха Эдебали к себе для беседы с глазу на глаз.

— Без тебя? — спросил Осман. И в голосе его слышались неуверенность и некая выжидательность.

— Полагаю, я при вашей беседе не нужен, — отвечал Михал обыденно. — Да ведь шейху я не по душе. Не хочу дразнить его понапрасну…

Раздражение и разочарование охватили душу Османа… «Ничего не случится, ничего не случится, ничего не случится…» — билось в голове, позвякивало, будто бляшка на упряжи конской — под ветерком… А вслух Осман вдруг спросил:

— О чём же мне говорить с ним?

— Попробуй узнать, что он думает о выступлении против византийцев, да и обо мне, уж заодно…

— Он не любит тебя, ты сам знаешь, — глухим сделался голос Османа.

— Не любит, да. Но сколько же времени это возможно: не любить и бездействовать? Быть может, и он решится наконец убить меня, подослать убийц наёмных, или другое что… — Михал равнодушно замолк…

«Нет, случится!» — ударило в уме Османовом… Но более ничего не сказал…

Пригласил шейха для беседы с глазу на глаз. Услышал от него именно то, что и ожидал услышать. Шейх Эдебали настаивал, жёстко стоял на своём; говорил, что прежде всего нужно удалить всех неверных из числа полководцев Османа…

— Какое же это войско борцов за веру, если неверные заправляют в нём?! — Эдебали приподымал руки.

— Если ты говоришь о Михале Гази, то ведь он принял правую веру, — заметил Осман, будто нехотя. Спорить с шейхом и вправду вовсе не хотелось… Осман снова сомневался, понимал, сознавал, что обретается в этом томительном ожидании, выжидании…

— Все эти греки, они хитры! — заговорил старик горячо. — Нет в них искренности истинных верных. Нет, истинный правоверный — тот, кто родился от правоверных родителей!.. Все прочие — лжецы!..

— А как же отец Мальхун Хатун, старшей моей супруги? — полюбопытствовал Осман. — Ты ведь хорошо знаешь его, не так давно умер он, и память о нём сохранилась добрая…

— Я не стану говорить о мёртвых, — сказал шейх. — Скажу тебе только одно: истинному столпу веры правой не следует полагать старшей женщиной своего дома дочь обращённого, в ущерб дочери верного!.. — Шейх Эдебали замолчал сумрачно; с видом человека, исполнившего свой долг, пусть и во вред себе…

Сотни злых и жёстких слов готовы были сорваться с языка, но Осман, ощущая внезапное одеревенение губ, произнёс сдержанно:

— Я обдумаю сказанное тобой…

Шейх не выказал радостного удовлетворения, лишь вздохнул.

— Позволь мне проститься с дочерью, — попросил вдруг. Почтительность звучала в голосе.

— Проститься? — переспросил Осман, молясь в душе о том, чтобы уж в его-то голосе не слышалась радость!

— Да, султан Гази, — проститься. Я хотел бы уехать в Итбурну и пробыть там некоторое время. Видно, старость всё же начинает одолевать меня, скудаюсь здоровьем, скудаюсь… Позволь мне, султан Гази, проститься с дочерью…

Осман немного опустил голову, узоры ковра приблизились к его глазам:

— Ты просишь у меня дозволения тебе проститься с твоей дочерью, моей супругой, но отчего ты не спрашиваешь, согласен ли я отпустить тебя в Итбурну?

— Оттого что показалось мне, будто я, старик, сделался помехой делам и замыслам твоим…

— Ты — мой тесть, — отвечал Осман уклончиво.

— Я прошу у тебя дозволения уехать в Итбурну…

— Я дозволяю. Но через две седмицы воротись. Я так приказываю. Ты мне нужен.

«Пусть он будет у меня на глазах! — думалось Осману. — Не хочу, чтобы он вдали от меня строил козни…»

— Чуется мне, что я болен, — проговорил шейх.

— Лишь две седмицы дозволяю тебе пробыть в Итбурну. И с дочерью своей простись при мне. Прежние её служанки пусть отправятся также в Итбурну. Мальхун Хатун, моя старшая супруга, подберёт ей новых…

На этот раз Эдебали согласился без споров… «Шейх знает, что я не доверяю ему, но ведь он знает это давно!..»

Мальхун передали приказание Османа подобрать служанок для Рабии. Сам он так ещё и не повидался с Мальхун после своего второго бракосочетания. Мальхун просила передать мужу-султану, что примется тотчас собирать служанок для Рабии. Осман был доволен. Его посланный передавал приказание султана для Мальхун через её старую доверенную прислужницу, сама султанша не выходила, конечно, к посланному, а доверенная её прислужница выходила, закрыв лицо покрывалом… Осман задержал посланного, отдал ему шкатулку, деревянный резной ящичек, куда вложил два золотых кольца с красными драгоценными камнями, большими рубинами. Велел отнести в покои Мальхун, отдать её довереннице…

Присутствовал во время прощания шейха с дочерью. Рабия встала перед отцом, низко опустив голову, молчала. Шейх Эдебали сурово наставлял её, сумрачно поучал, велел повиноваться мужу во всём…

— Я повторю тебе, дочь, из четвёртой суры Пророка:

«Мужья стоят над жёнами за то, что Аллах дал одним преимущество перед другими, и за то, что они расходуют из своего имущества. И порядочные женщины — благоговейны, сохраняют тайное в том, что хранит Аллах. А тех, непокорности которых вы боитесь, увещайте и покидайте их на ложах и ударяйте их. И если они повинятся вам, то не ищите пути против них, — поистине, Аллах возвышен, велик!»[287]

Рабия поцеловала руку отца. Осман вошёл и вышел вместе с шейхом, так и не оставил молодую жену наедине с её отцом…

После отъезда шейха Осман в первый раз после бракосочетания посетил Мальхун. Время близилось к вечерней трапезе. Низкий стол был уже накрыт. Мягкие лепёшки, сливки, рассольный белоснежный сыр, питье из сока винограда, ореховые ядрышки — всё было красиво поставлено в соханах — расписных глиняных мисках… Мальхун поклонилась супругу. Осман спросил её о здоровье; затем спросил, переданы ли ей кольца в шкатулке. Она поблагодарила и ещё поклонилась.

— Будешь ли меня угощать, хатун? — Осман улыбался. Мальхун видела, что он смущён. Кажется, она была тронута его смущением.

— Ешь, господин мой! — Она засуетилась, полнотелая, но лёгкая в движениях. Оправила подушки, подвинула кожаную подушку мужу, легко наклонялась и распрямлялась; а когда она говорила, голос её чуть приметно дрожал… Осман сел, она стояла за ним. Он повернул голову, сказал ей через плечо своё:

— Садись, жена, опора моего жилища; садись со мной!..

Она тотчас села; не против него, а рядом с ним.

— Ешь! — сказал он. И разломив лепёшку, подал жене половину.

Ели вместе, друг подле друга…

— Ты… — сказал Осман. — Ты знаешь меня, много лет уже знаешь…

Вдруг на её округлом лице жены, матери изобразился страх; она приподняла руки; пальцы были растопырены, будто она хотела закрыть лицо руками… Осман видел ясно, как дрожат её пальцы…

— Нет, нет! — произнёс он поспешно. — Всё хорошо!..

Ночью он остался с нею. Мальхун была ему совсем своя, любимая, давно привычная… Он обнимал её с насладой, но представлялось ему смутно другое женское тело, живое, юное, не изведавшее ещё родовых мук, худощавое, крепкое, тугое… Рабия!..

Молчала Рабия, тихая, худощавая, крепкая, покорная… Осман бывал с нею сердит, сумрачен, не говорил с ней, не намеревался делиться мыслями своими… Но ему было хорошо с её живым телом, с её тонкими розовыми нежными губами, с её грудями, с этим молодым её межножьем, не познавшим ещё болей от выходящей на свет головы дитячьей… Потом он сделался привычен к ней. Он сознавал, что ему хорошо с ней; порою — лучше, чем с Мальхун, потому что она моложе Мальхун, много моложе… В покоях Мальхун старался он оставаться часто, беседовал с ней… Но он сознавал, да и она знала, что прежнего времени, прежних ласки и близости — не вернуть…

Минула ещё седмица. Из Итбурну пришло известие, весть о смерти шейха Эдебали. Кончина его вовсе не была внезапной, шейх слабел у всех на глазах. Осман отдал приказ о торжественном погребении. Рабия оставалась прежней, не плакала, не заговаривала о смерти отца… Вдруг Осман однажды сказал ей, почти ласково:

— Я хочу жить с тобою в согласии и мире. Святые слова Пророка говорят не только о власти мужа над женой. Я — неучёный, но я многое на память знаю. Ты слушай:

«А если вы боитесь разрыва между обоими, то пошлите судью из его семьи и судью из её семьи; если они пожелают примирения, то Аллах поможет им. Поистине, Аллах — знающий, ведающий!»

И Осман продолжил с увлечением:

— «И поклоняйтесь Аллаху и не придавайте Ему ничего в сотоварищи, — а родителям — делание добра, и близким, и сиротам, и беднякам, и соседу близкому по родству, и соседу чужому, и другу по соседству, и путнику, и тому, чем овладели десницы ваши. Поистине, Аллах не любит тех, кто горделиво хвастлив…»[288]

Осман вдруг увидел, что она едва сдерживает слёзы; он заметил. Сказал ей:

— Оплакивай спокойно отца своего, я не стану тревожить тебя…

Поклонившись, она поцеловала его руку. Распрямилась. Он явственно видел слёзы на её глазах. Ушёл…

Осман никогда не ел вместе со своей второй женой, в её покоях. Но Рабия ни единого раза, во всю свою жизнь, не упрекнула его в недоверии к ней. Да она ведь не могла не знать, что он и вправду не доверяет ей. Конечно, ей должно было быть обидно это недоверие мужа. Но кто бы стал доверять дочери врага?..

Михал оставался близок Осману. Был чуток Михал Гази; когда Осману желалось одиночества, вдруг исчезал Михал Гази; когда хотелось услышать песню друга, тотчас угадывал это хотение Михал Гази и пел…

«Я ведь должен опасаться его! — думал Осман. — Я не должен есть с ним, за одним столом не должен есть с ним, в его доме не должен есть. Но я буду есть с ним, всегда буду делить с ним трапезу; не потому что я доверяю ему, а потому что я ничего не боюсь!..»

Однажды Осман спросил прямо:

— А что, Михал, мой друг, а как ты его?.. — Осман не договорил. Да и что было договаривать! Он ждал ответа. Лицо его приняло выражение любопытства, наивного, почти ребяческого…

Михал улыбнулся своему султану Гази. В обрюзгших, расплывающихся чертах проглянул для Османа прежний, давний уже юноша, воин, храбрец юный…

— А я его — ртутью, — улыбался Михал… — …ртутью, да ещё кое-чем… травами кое-какими… толчёными… выдержанными… Прибавлял ему в питье, в пищу помалу… Но я так расчёл, чтобы он долгонько болел…

— Откуда ты знаешь, как надобно делать это?..

— Отец рассказывал, показывал травы…

— Для этого самого?.. — Осман подбирал слова…

— Нет, — отвечал Михал, — не для этого. Мой отец был чистый, святой человек!..

— Да и мой был таков! Эх! Отцы наши были хороши, не то что мы с тобой!..

— Судьба! — Михал улыбался…

Как полагалось, Мальхун и Рабия имели — каждая — по отдельному жилищу. Они не говорили друг с дружкой, не ссорились и не мирились. Рабия родила Осману пятерых детей, всё сыновей. Савджи, Мелик, Чобан, Хамид, Пазарлу — сыновья Османа от Рабии. Но преимущество он всегда отдавал Орхану и Алаэддину, старшим своим сыновьям, рождённым Мальхун. Никто не видел Рабию с открытым лицом. Она являлась, только закрыв лицо ферадже из индийской ткани бенарес в чёрно-серую полоску, с вышивкой чёрного цвета. Постепенно вокруг Рабии собрался круг женщин, преданных благочестию. Она самолично читала и толковала Коран[289]. На женских собраниях, предводительствуемых младшей женой султана Гази, строжайше не допускались сплетни и пустая болтовня. Мальхун и дочери и невестки Мальхун никогда не бывали на этих собраниях. Но ни в покоях Мальхун не говорили о Рабии, ни в покоях Рабии не произносили даже имя Мальхун! Мальхун любила проводить время в загородном доме, прекрасно устроенном и украшенном. Дом, двухэтажный, очень уютный, выстроен был среди хорошего тенистого сада. Были в этом доме широкие окна, террасы, ограждённые резными деревянными столбиками. Сделан был дом из камня и дерева. Широкие каменные ступени вели из сада на площадку перед домом, вымощенную тёсаным мрамором. Площадка эта уставлена была цветочными кустами в особливых кадках. В этом доме праздновали свадьбы младших детей Мальхун. И Она поднесла своей младшей невестке, первой супруге Алаэддина, серебряные браслеты, серьги, ожерелья и подвески на пояс, доставшиеся Мальхун от матери. В этом загородном жилище Мальхун много часов проводила за рукоделием. Много безрукавок и шарфов она выткала и вышила мужу, своему султану Гази; внуков её пеленали в пелёнки мягкого полотна, также вытканного ею. Устроена была в доме и просторная кухня с большим очагом. По стенам развешаны были блестящие сковороды и прочая необходимая в кухонном обиходе посуда. Мальхун любила сюда приходить и по утрам выпивала здесь, стоя, большую серебряную чашку айрана. Спальня, приёмный зал и другие комнаты убраны были коврами. Мальхун окружали приближенные женщины весёлого нрава. Танцовщицы, певицы, рассказчицы сказок пользовались милостями султанши. Особенно привечала она женщин, умевших играть на сазе… Слушая игру и пение, султанша раскачивалась взад и вперёд, приподымала руки и вновь бросала руки на колени…

О, не томи меня, дервиш, Увы, любимый — не со мной, Но день придёт, и ты узришь, Как розы расцветут весной! Дервиш, уйми мою беду — Пришли того, кого я жду. Приди, сорви гранат в саду, — О, был бы милый мой со мной! С отцом родимым разлучил Меня безумной страсти пыл. Познать чужбину мне сулил Моей любви убогий рок[290]…

Но сама Мальхун никогда не пела, хотя многие из приближенных женщин и дочери её знали, что в молодости она пела хорошо…

Вечерами, если не являлся к ней Осман и не было рядом ни детей, ни внуков, Мальхун частенько отпускала ближних женщин и приказывала подать подогретую румскую ракы, подслащённую мёдом. В мисках-соханах подавались ломтики тонкие белых рассольных сыров, зелёные оливки, ореховые ядрышки, гранаты… Из кувшина серебряного султанша своими руками наливала в чашку хмельное питье. Осушив несколько чашек, она покачивала головой, съедала ломтик сыра… Она была баш султаншей, старшей женой, сыновья её первенствовали над сыновьями Рабии… Но зачем ушла, исчезла молодость? Теперь оставалась румская ракы вместо того, что было прежде; вместо пылкой любви молодого Османа, вместо прекрасных часов у колыбели первенца, вместо грудей, переполненных радостно молоком материнским для сына; вместо молодости, вместо молодости, вместо молодости!..

Но ещё чаще Мальхун собирала в зале певиц и танцовщиц, и веселилась песнями и плясками… Случалось, она приказывала петь грустные песни, но они веселили её сердце…

О моё хмельное сердце, Ты — всему виною, сердце; Мы с тобой желали счастья. Ты ж страдаешь, ноя, сердце! Красны розы я взрастила, Да, минуло всё, что было, Но из сердца не изгонишь То, что сердцу было мило! Пусть цветы красивы в поле, — Сердце полно прежней боли. Ты поймёшь ли муки сердца — Боль его печальной доли? Милый мой, любимый мною, Краше жемчуга красою; Чтоб добыть его, сдружилась Я с пучиною морскою. Закипев, вода взбурлится, Через край стремясь пролиться. Не сойтись горе с горою, Боль двоих соединится!..[291]

Случалось Мальхун припоминать слова её безумной свекрови, давно, давно умершей. В юности эти слова казались Мальхун безумными и даже и бессмысленными. Но теперь, когда она, полнотелая, увядшая, отяжелевшая, припоминала эти слова, они представлялись ей пророческими. Теперь ей представлялось, будто свекровь предрекла юной невестке, носившей под сердцем первенца, несчастье! Для Мальхун это несчастье заключалось во втором браке Османа. Она не любила Рабию, то есть она попросту ненавидела Рабию и сыновей Рабии! И Рабия тихо ненавидела старшую супругу Османа. Но обе они чуяли, ощущали над собой, над головами своими, тяжёлую руку Османа, будто невидимое тяжёлое крыло простиралось над ними, над их жизнями, принуждая их сдерживать дурные чувства… Быть может, Рабию возможно было почесть куда более несчастной, нежели Мальхун. Ведь юная Мальхун соединилась с Османом по страстной любви, а Рабию отдали ему в жены, не спрашивая о её желании. Она полюбила супруга своего, но знала, что истинно он любит лишь Мальхун! Но лишь один раз видел он слёзы Рабии. Это случилось, когда умер её отец. Тогда Осман подумал, что старый жестокий шейх являлся, быть может, добрым отцом. Или же она всего лишь неосознанно воспользовалась пришедшим горем, чтобы свободно оплакать свою судьбу…

Но вот являлся Осман; как солнце, он являлся в покои Мальхун, в покои Рабии… И после его ухода каждая, воспрянув душою, продолжала привычные свои занятия жизни. Рабия толковала своим приближенным женщинам:

— …Аллах открывается Пророку Мухаммаду, да благословит Его Аллах и приветствует Его, также и в снах. «Ру’йа» — «видение» — такое случалось не с одним лишь Мухаммадом, да благословит Его Аллах и приветствует Его; но случалось такое и с Ибрахимом и с Юсуфом[292]. Это видение — видение во сне. Во сне Пророк Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует Его, был перенесён в «мечеть отдалённейшую». Также во сне обещал Ему Аллах победу над мекканцами, для того, чтобы мог Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует Его, совершать со своими сподвижниками хадж — паломничество беспрепятственно. «Оправдал Аллах Своему посланнику видение по истине: „Вы непременно войдёте в запретную мечеть, если угодно Аллаху, в безопасности, обрив головы и укоротив, не боясь!“ Он знал то, чего вы не знали, и утвердил до этого близкую победу». Что говорит святой Коран о человеке? Человек состоит из слуха, зрения и сердца, и самое важное в человеке — «рух» — дух!..

Голос Рабии звучал воодушевлённо, потому что она поняла, что ведь Осман, её супруг, султан Гази, любит её, и отнюдь не отдал он всю любовь своего сердца Мальхун!..

А Мальхун понимала, что ведь Осман любит её по-прежнему, как любил некогда, тогда, когда она, юная, беспечная, рукодельничала и пела песни во дворе отцовского дома… И вот полнотелая, давно уже немолодая Мальхун весело встречает новый день. Она садится, весёлая, за своё рукоделие — вышивать, шить. Снова гергеф — пяльцы — друг её. Рассказчица сидит подле неё и ведёт журчащую свою речь. Сказка печальна, однако на душе Мальхун — покой и тихая радость…

— «Наконец брачный караван привёз её к становищу племени Ибн Селяма. Счастливый жених осыпал невесту драгоценными камнями.

Когда в ту ночь Ибн Селям вошёл в комнату для новобрачных, он увидел Лейлу. Поражённый её необыкновенной, ослепительной красотой, он упал без памяти. Окропили его лицо розовой водой, и лишь тогда очнулся он.

Но как только Ибн Селям захотел приблизиться к своей невесте, девушка воспротивилась. Тогда Ибн Селям рассердился и стал упрекать её:

— Что я тебе сделал? Почему ты пренебрегаешь мною? Чем я провинился перед тобой?

— Ты женился на мне, не спросив моего согласия! — отвечала Лейла. — Ты одержим страстью, ты хочешь во что бы то ни стало добиться своего. Но я ни за что не стану твоей. А захочешь овладеть мною насильно, я убью себя, приму яд!

И услышав эти слова, Ибн Селям удалился. Он решил переждать, покамест минует гневливость девушки.

Но Лейла не скрывала своей любви к Меджнуну и проводила дни свои в слезах и стенаниях…»[293]

Рабия умерла за несколько лет до смерти Османа. В дни своей смертельной болезни она говорила, что хочет быть погребённой вблизи могилы своего отца. Её сыновья устроили ей пышные похороны неподалёку от крепости Биледжик. Могилы шейха Эдебали и его дочери сохранились до нашего времени. Мальхун пережила своего султана Гази на три года и увидела своего первенца султаном. Сыновья Мальхун и Рабии имели большое потомство… Могила Мальхун неизвестна… Османские хронисты зачастую путают жён Османа Гази. Иногда Мальхун называют Маль Хатун, а Рабию — Бала Хатун, но, вероятно, Бала — имя другой дочери шейха Эдебали. В некоторых текстах Мальхун определяется как дочь Эдебали, в других — как дочь некоего Йомер-бея, но чаще всего об отце её ничего не говорится. На основании имеющихся сведений всё же принято полагать Мальхун (Маль Хатун) первой женой Османа, а Рабию, младшую дочь шейха Эдебали, второй женой. Брак с Мальхун чаще всего описывается как брак по страстной любви; на дочери шейха Эдебали Осман женился, судя по всему, для того, чтобы поддерживать с её достаточно влиятельным отцом отношения более или менее ровные…

* * *

Тотчас после смерти шейха Эдебали, едва отошли погребальные обряды, Осман назначил Дурсуна Факиха главным судьёй — кадием в Караджа Хисаре. Также на Дурсуна Факиха возложена была обязанность проповедовать в главной мечети Караджа Хисара и при наездах в Йенишехир читать торжественно хутбе — пятничную молитву, в которой излагается покорность и провозглашаются благопожелания султану…

Готовились к войне с Византией. Михал торопил Османа:

— Надобно спешить, покамест в Константинополисе не опомнились от своих бед!

— Да какие это беды! — возражал Осман. — У императора ведь остался сын, этот самый Андроник, о котором ты говорил. Помирится с ним император, или не помирится, всё равно этот Андроник вступит же когда-нибудь на престол! А мы сейчас никак не можем бежать в битву очертя голову! Надо готовиться. Не спеши, брат Михал! Нам ещё долго бороться с Византией, хватит и на нашу долю и на долю наших сыновей, внуков и правнуков! А сейчас нам следует готовить людей, пусть они проводят более времени в упражнениях воинских…

— Ну, это не так просто, — заметил Куш Михал. — Наших людей разве заставишь учиться воинскому делу?!

— Когда-нибудь придётся заставить… — произнёс задумчиво Осман.

— Мы с тобой не заставим! Сыновья твои и внуки будут строить большую армию, великое войско…

— Что ж! — Осман горделиво вскинул голову. — Когда-нибудь выстроится великая армия, а покамест мы будем побеждать нашей силой духа, нашим задором, нашей верой в будущее!.. А что касается воинских упражнений, будем всё же пытаться внедрять их среди наших людей!..

Битвы и законы

Дурсун Факих впервые в пятничной молитве благословил султана Османа. Во всех мечетях Османовых владений в пятничной молитве благословляли султана Османа. Люди искренне и радостно приветствовали эти благословения…

Осман хотел было отменить бадж — плату, которую должны были уплачивать торговцы за места на базарах.

— Пророк ничего не говорил о таких поборах! — настаивал Осман.

— Если ты отменишь бадж на базарах твоих городов, начнётся восстание! — предрекал решительно Михал.

— Да отчего? — удивился Осман. — Я просто-напросто освобожу людей от излишних поборов!

— Признаться, я не ожидал от тебя, султан Гази, такой ребячливости! Сам подумай! Должен ведь поддерживаться на базарах твоих городов хоть какой-то порядок! А кто будет платить стражникам базарным и следителям? Ты будешь платить? Из казны?

— Ладно, не петушись! — оборвал его Осман.

Поступил же Осман следующим образом: провозгласили от его имени указ о том, что каждый торговец будет уплачивать за место деньги, вдвое меньшие, нежели то, что платилось прежде. Плата же стражникам и следителям должна была теперь выплачиваться частью из казны. Осман собрал совет и установлены были налоги, которые должны были уплачивать в казну торговцы. В итоге вышло так, что никому не стало хуже, а только лучше стало всем. Все толковали, что при Османе куда лучше живётся, чем при сельджукских правителях, ставленниках монголов! Болгарские и греческие крестьяне только о том и толковали, чтобы избавиться им от власти своих имперских и царских владетелей и перейти под руку Османа…

Осман приказал составить опись товаров, которые приносили торговцам наибольший доход. Это оказались квасцы, привозившиеся из Алтолуого и Палатьи, из Фокеи и Колонеи; пшеница, ячмень, фасоль и маш, рис, воск, мёд, зебиб — крупный тёмный изюм, пенька, кунжутное семя, шафран, чернильные орешки, сыр, шкуры, обработанные солью козьи кожи, красный сафьян, лен, ковры с мохнатым ворсом, попоны, войлок, шёлк, солодковый корень из долины Меандра, быки, ослы, лошади, бархат, который прозван был «турецким», хлопок, филадельфийская парча, бязь белого цвета с золотым шитьём; нарбонское, перпиньянское, тулузское сукно разных цветов — небесно-голубое, бирюзовое, алое, фисташковое, изумрудное, камлот, шерсть, флорентийское шерстяное сукно, саржа, хлопчатобумажные ткани, называемые «букераме». Большие прибыли приносила также и торговля мылом, венецианским, анконским, апулийским…

Осман дивился новым для него именованиям городов и местностей, повторял, улыбаясь задумчиво:

— Большая земля, большая… много стран…

Чаще всего советовался Осман теперь со своим первенцем Орханом, гордясь его умом и учёностью…

— Как ты говоришь, сынок, италийские земли?..

Орхан начертил большую карту и показывал отцу…

— …Так, так, сын мой!.. Это наши земли… и это… А вот италийские!.. Видишь, и я разбираю… А это — владения императора Византии…

— Это будет наше! — произносил решительно Орхан.

Осман поглядывал на него любовно, спрашивал, поддразнивая:

— А Флоренция, Анкона, Венеция?..

— Не знаю. — Орхан хмурился и плотно сжимал губы. — Это далеко…

— Всего не захватить, — бросал Михал, склоняясь над картой:

— Уж ты не трусишь ли? — усмехался Осман, повернувшись к Михалу.

— Я не трушу, я думаю, — отвечал Михал и надувал щёки, сдерживая смех.

И всё же смеялись вместе, все трое…

Осман езжал на базары и смотрел, как ведётся торговля. Тотчас базарная площадь оглашалась приветствиями, благословениями, славословиями султану. Он, спешившись, приказывал слуге держать коня в поводу и обходил неспешно торговые ряды. Входил в какую-нибудь лавку. Хозяин бросался навстречу:

— Добро пожаловать, султан Гази! — кланялся. — Добро пожаловать!

— Давно я здесь не бывал…

— Счастлив лицезреть! Всё моё — твоё, султан Гази! Требуй, чего пожелаешь!

— Да нет. Я пришёл сюда покупать, а не принимать подарки. Ты здесь хозяин. А я хочу купить у тебя кушак для моего меньшого сына.

— Вот… — Торговец вываливал на прилавок множество кушаков… — Посмотри, султан Гази! Посмотри, какой доброты сукно! А вышивка золотыми нитями… Посмотри!..

Осман перебирал кушаки, спрашивал:

— И сколько же это стоит?

— Сколько заплатишь, султан Гази! Мы друг друга не обидим!

— Я слыхал, ты — человек надёжный.

— Так оно и есть, султан Гази! — И торговец называл цену.

— А не дорого ли выйдет? — Осман принимался торговаться, соблюдая обычай.

— Клянусь Аллахом! Эта самая низкая цена, нарочно для тебя, султан Гази!

— На две монеты меньше, чем ты запрашиваешь, я дам тебе.

— Посмотри, какой прочный нарядный кушак!

— Что ж, правда! Ну, тогда на одну монету меньше!

— Аллах щедр! Пусть твой сын подпоясывается этим кушаком и будет всегда здоров![294]

Осман отдавал деньги. Когда он покупал у торговцев на базарах, он не принимал подарков. Но в праздничные дни торговцы подносили много подарков Осману и его семье…

Осман любил наезжать в Сугют, на пастбища; отдыхать от всех дел войны и правления в местах, где впервые открыл глаза, увидел свет. Но всё же он полагал, что истинная жизнь любого государства живёт, и дышит, и бьётся, словно жилка на виске, именно в городах! Потому он всячески поощрял ремесленников. В Йенишехире он приказал отпустить деньги из казны на покупку инструментов для новых мастерских; куплены были: плотницкие рубанки, долота, железные ножи, а также светильники, бронзовые горшки и котлы. Осман радовался мастерству литейщиков; и никто не поминал о запрете изображать людей, когда султану поднесли в подарок отлитую из бронзы небольшую фигуру воина, в чертах и стати которого легко было узнать самого Османа![295] А посуда, изготовленная гончарами Османовых владений, скоро прославилась. На всех базарах покупали кувшины, покрытые бирюзовой глазурью, расписанные синей краской по белому полю, разрисованные полумесяцами, розами, нарциссами, тюльпанами… Много трудились кожевенники. Выделанные кожи, красный сафьян везли на продажу из владений Османа… Вереницами вступали на базары Османовых владений груженные товарами верблюды, лошади, мулы и ослы; везли вьюками: большие гвозди, иракское мыло, длинные и короткие циновки, лук, чеснок, корень марены, дрожжи, уксус, рыбу, грецкие орехи и каштаны, хну, сахар, коровье масло, лён, бурки, чулки, кошмы, верёвки, миндаль, гранаты, яблоки, черешню, седельную кожу, глиняные чашки и кувшины, вилы, лопаты, рукоятки для заступов, хорошие оливки «шикесте», соль, козью шерсть, инжир, чернослив, пшеницу, ячмень, бараний горох, чечевицу, коровий горох, кунжутное масло, плоды рожкового дерева… Гнали стадами: овец, быков, коз… А меж тем, готовились к войне. Осман приказал освободить от уплаты налогов кузнецов-иноверцев, христиан и иудеев, работавших оружие и латы для воинов. Лучшее оружие было, конечно, арабское. Но случалось кузнецам Османовых владений чинить повреждённое в битвах оружие, прилаживать к булатному арабскому клинку рукоять, выкованную здесь, на месте, в деревне кузнецов Демирджилер… Наконец Осман отдал приказ чеканить монету. О дошедших до нашего времени немногих монетах Османа докладывал, в частности, И. Артур на первом международном конгрессе, посвящённом социальной и экономической истории Турции с 1071 по 1920 год, и проходившем в июле 1977 года в Анкаре…

А надобно было ещё ладить с правителями тюркских бейликов-княжеств. Прежде чем покончить с их независимостью, надобно было с ними ладить… Ладить с Месудом, главой бейлика Ментеше; ладить с Айдыном, правителем Айдынского бейлика; ладить, ладить, ладить…

Надобно было следить, чтобы вакфы — имущество, с которого шли доходы на постройку мечетей и странноприимных домов, управлялись разумно. Ежегодно сам Осман, его сыновья, родичи и ближние приближенные жертвовали деньги на создание вакфов. Полководцам надобно было жаловать тимары — большие земельные владения — кормления. В составе такого тимара хасса-чифлик поступал в распоряжение тимариота — владельца тимара; а крестьяне продолжали оставаться владельцами своих наделов-чифликов, но выплачивали тимариоту установленные налоги. При этом крестьяне не были крепостными, оставались свободными людьми и владельцами своей земли; могли покупать землю и продавать, но продавалась земля вместе с обязанностью выплачивать налоги!..

Впрочем, есть мнение, что первый вакф был основан в Бурсе султаном Орханом, сыном Османа, в 1348 году…

Осман отдал управление Караджа Хисаром своему сыну-первенцу Орхану. Яр Хисар отдан был храброму Хасану Алпу. Ине Гёл достался Тургуту Алпу. Доходы с Биледжика частью шли на содержание жён Османа, Мальхун Хатун и Рабии Хатун. Стольный Йенишехир — «Новый город» — хорошел и благоустраивался всё новыми и новыми постройками. Алаэддин, совсем ещё юный, оставался при отце, а сыновья Рабии были совсем ещё детьми малыми…

Крепость Изник сдалась не тотчас. Ворота были укреплены и только сильным натиском удалось взять крепость. В округе толковали, что Осман покоряет крепости войсками, а людей — справедливостью!..

После взятия крепости Изник были пожалованы Михалу Гази восемнадцать коней гнедой масти, а также парадная одежда «хассуль-хасс» красного шелка…

А все понимали уже, что большого столкновения с византийцами не миновать! Послы императора наведались в бейлик Ментеше и в бейлик Айдына, подговаривая правителей, настраивая против Османа, обещая поддержку и богатую добычу…

* * *

Владетель важной византийской крепости Бурса собрал совет окрестных владетелей-греков и говорил такую речь:

— Люди Османа отнимают нашу землю, отпускают принадлежащих нам крестьян на волю, будто наши мужики — это не наше имущество, а птицы небесные! А что же мы? Сидим! Просиживаем задницы и терпим! И если и дальше мы будем так же терпеть, несдобровать нам! Выход один — гнать этих тюрок военной силой!

Осман знал, что византийцы собирают войска. Отдан был приказ тимариотам выступать в тяжёлом вооружении во главе своих отрядов. И сам Осман должен был выступить, облачённый в полный доспех — бюрюме; на голове его надет был шлем с забралом — юзлюк, сделанный в виде тюрбана. Кольчуга и панцирь защищали туловище. Младший сын Рабии Хатун сопровождал отца как оруженосец — гулом. Были куплены табуны арабских коней, новые дамасские клинки… При Бафее, близ крепости, которую византийцы называли Бафеей, а тюрки — Коюнхисаром[296], вышло на османов византийское войско во главе с губернатором Никомидии Музалоном. Когда произошло сражение, так до сих пор и неизвестно. Иные историки полагают, что сражение случилось 27 июля 1302 года; но другие останавливаются на дате 27 июля 1301 года. Войско Музалона имело две тысячи бойцов. Впервые Византийская империя двинула подобное войско на Османа, совсем ещё не так давно — кочевого тюрка, совсем ещё не так давно — мало кому ведомого, знаемого…

Всадники Османа пошли на греков шеренгой и осыпали врагов дождём длинных стрел. А лучники Османовы уже славились! Луки для всадников умели делать люди Османа! Метко били всадники также из арбалетов-чанра. Византийцы атаковали. И тогда Осман приказал действовать согласно старинной тактике восточных бойцов, носившей арабское именование «ал-карр ва’ал-фарр». Византийский хронист Никифор Григора вот что об этом написал: «Они то прикидываются бегущими, то оборачиваются назад, и так постоянно, чтобы спутать строй неприятельских войск…» Клич разносится:

— Ал-карр ва’ал-фарр!..

И всадники Османа резко поворотили, будто бы уступив натиску солдат Музалона. Затем люди Османовы столь же внезапно повернули и — рывком — на византийцев. Потеснили. И — тотчас — отступление быстрое всадников Османа. И — снова — вперёд на солдат Византии… Двинули конной атакой — лавой… Осман вырвался от окружавших своих воинов, пытавшихся охранять его. Вырвался!.. Врубился в эти блестящие железом на ярком солнце ряды византийцев. Та-ак врубился!.. Головы срубая махом, вышибая челюсти… Хорошо было!..

До Динбоза[297] гнали Музалона. Там, в долине, между крепостью Динбоз и Йенишехиром, пала сеча большая… Другой сын Гюндюза, Айдогду, в этой битве пал. Погребли его на дороге из Коюнхисара в Динбоз, камень поставили надгробный. И до сих пор говорят: если больного коня провести вкруг надгробного камня Айдогду, выздоровеет конь, подаст исцеление всемогущий Аллах…

Бафея — Коюнхисар — оно меж Никомидией и Никеей[298]. Теперь повела Османовых людей дорога судьбы к берегам Мраморного моря. Теперь должны были — одна за другой — падать к их ногам, обутым в сапоги всаднические, византийские владения-крепости Черноморского побережья… Открыт был путь на Никею; Бурса — почти что окружена; отделена, оторвана от империи… Но Осман не спешил штурмовать Бурсу…

Сейчас важно было, чтобы крепость Бурса, важная крепость, оставалась в одиночестве. Владетель Адриани, которую люди Османа звали Эдреносом, к юго-западу от Бурсы, был убит. Владетель Кастелиона, названного людьми Османовыми Кестелом, на восток от Бурсы, был убит. Владетель Кетохеи, названной Ките, к западу от Бурсы, противился подольше. А когда бежал владетель Кетохеи, Осман припустился в погоню. Летели кони без устали до реки Симав на запад от озера Апольёнт. Вот и стены крепостные Лопадиона показались. Вот и высокий старинный каменный мост… Это уже владения правителя Лопадиона…

— Улубад!.. Улубад!.. — закричали люди Османа… Так звали они по-своему Лопадион… Рвались в бой…

Но Осман решил по-иному:

— Не надо, чтобы пошла о нас молва, будто мы бьём всех, направо и налево, не разбирая ни правых, ни виновных!..

И сказав такое, он решил послать человека в Улубад. Не было среди воинов Османа никого, кто хотел бы отказаться от поручения подобного; не было ни одного, кто дрожал бы за свою шкуру!.. Все наперебой предлагали, каждый — себя — в гонцы! Но Осман выбрал своего оруженосца, сына Рабии Хатун. Велел Осман Михалу Гази подъехать поближе:

— Отцепляй, брат Михал, походную чернильницу от пояса, бери калам, пиши! Я буду говорить по-нашему, а ты перекладывай по-гречески, так и пиши!..

И Осман проговорил короткое послание для этого владетеля Улубада. Требовал Осман выдать того, которого преследовал, выдать правителя Кетохеи, укрывшегося в Улубаде… «…А ежели не выдашь, я тогда с полным правом опустошу твои земли!..»

Ждали гонца назад. Смотрели на мост. Никто не осмеливался говорить с вождём, ободрять его. А все знали, как любит султан Гази всех своих сыновей! Но также и знали, что если надобно послать кого на самое опасное, рисковое дело, Осман изберёт одного из сыновей своих!..

Гонец воротился живым и невредимым. Эти византийские владетели крепостей уже ведали храбрость и силу Османову, не могли бы осмелиться казнить посланного султаном Гази… Послание было передано Осману вот какое: «Дай слово, султан, что ни сам ты, ни потомки твои, никогда не ступят на этот мост! Лишь после этого обещания я выдам беглеца!»

Осман вновь отослал сына своего с ответным посланием. Осман обещался никогда не ступать на мост через реку Симав, и потомкам своим обещался заповедать, чтобы никогда не ступали его внуки и правнуки на этот мост. И обещание это выдерживали потомки Османа; через реку Симав переправлялись они только на лодках; а по мосту — никогда!.. Даже и в тот самый первый раз перешёл сын Османа реку Симав не по мосту, а переехал вброд, сыскав мелководье… А владетель Улубада выехал на мост в окружении своих приближенных, а перед ними шёл, опустив голову, и со связанными назади руками владетель Кетохеи, ещё совсем не так давно искавший у него убежища…

Осман гнал владетеля Кетохеи пешим перед конём своим, подгоняя копьём длинным; а тот шёл молча, спотыкаясь, падая, снова подымаясь… Крепость Кетохеи уже была занята бойцами Османа. А владетеля Кетохеи поставили на открытом месте перед самой крепостью. Всем мужчинам, жителям крепости, велено было стоять на стенах и смотреть. Владетеля Кетохеи четвертовали на большом плоском камне; на четыре части разрубили, живого. Сначала отрубили ноги, после — ещё рубили, ещё. И наконец отрезали голову… Осман при этом ничего не говорил, никаких грозных слов не произносил, никому не угрожал. Все и без того поняли, что лучше не идти против него!..

* * *

Осман не хотел идти на Бурсу, но на военном совете Орхан горячо настаивал:

— Надо попытаться!..

— Что же будем людей своих зря губить! — возражал султан Гази сыну-Первенцу.

— Прости, отец! — воскликнул Орхан.

Осман насупился:

— Здесь, в битве, на совете, я не отец твой, а я тебе — султан, твой повелитель.

Орхан поклонился и поцеловал руку Осману. Спросил:

— Позволишь ли говорить?

— Говори, — позволил Осман.

— Ты, султан Гази, позволил мне говорить, я и буду говорить открыто и смело. Ты верную речь сказал. Нужно беречь наших людей! Но излишне покоить их не для чего. Так я думаю. Бойцы всегда должны быть в готовности к битвам. Всегда они должны знать, что смерть не где-то далеко от них, а совсем рядом с ними, скачет обок на коне, тетиву лука натягивает, стрелы пускает… Все мы должны быть в готовности рисковать и погибнуть…

Смущённый молчанием отцовым, Орхан и сам замолк. Осман помолчал ещё, затем произнёс медленно:

— Ладно! Будем рисковать, пойдём на Бурсу!..

А Бурса окружена холмами, просто-запросто не возьмёшь её. Поднялись на один холм к воротам, бились целый день на крутизне. Много полегло правоверных бойцов. Осман приметил двух лучников на стене, стреляли метко. Один из простых воинов Османа добрался к подножию крепости и затаился. Затем натянул тетиву лука и одной стрелой повалил обоих вражеских лучников. А когда они упали, воин вдруг распрямился, вскинул руки и, глядя на султана Гази, вскричал:

— Аллаху акбар!..

И воины откликнулись криками, стройным хором:

— Аллах велик! — Аллаху акбар!..

В этот миг стрела, пущенная со стены, пробила храбреца, он упал… Воины рванулись на приступ. Но в этот раз не взяли Бурсу…

Осман размышлял о правоте Орхана. Видел Осман, что воины, потерявшие многих товарищей, отброшенные от стен крепости, всё равно оказались бодры и преисполнены решимости биться. Осман раздал много наград своим людям. Выставил воинам много угощения, раздавал деньги. Воинам говорил, что надобно предаться воинским упражнениям; говорил много о том, как должно быть устроено большое, великое войско. Надо было приучать воинов к пешим сражениям. Но покамест Осман видел, что сражаться конными привычнее его воинам. Это беспокоило его, потому что вернее и сильнее стрелять из лука возможно в битве пешему воину… Всадников Осман уже разделял на легковооружённых и тяжеловооружённых. Осман отдал приказ, как должны быть снаряжены воины. Каждый должен был иметь лук и колчан со стрелами, меч или саблю, пилу, шило, иглу, верёвки, топор, наконечники запасные для стрел, кожаный мешок-турсук для воды, запас провизии; две лошади. На каждые два десятка воинов полагалось брать одну разобранную войлочную юрту. Приказано было строго смотреть, чтобы всё это снаряжение непременно имелось…

Но покамест люди Османа занялись самым мирным делом — постройками. Впрочем, и это мирное дело, оно предназначалось для грядущих битв. Близ Бурсы поставлены были две малые крепости. В одной из них Осман поставил начальствовать Ак Тимура, своего племянника, сына того же Гюндюза; Ак Тимур был храбрый воин. Другая крепость отдана была Османом под начал совсем простого воина по прозванию Балабанджик, очень разумного и верного молодца. Ак Тимур и Балабанджик обязаны были строго следить, чтобы не чинилось никаких обид местным жителям…

Меж тем, правитель Гермиянского бейлика попытался напасть на Караджа Хисар; однако Михал Гази и другой полководец, Салтук Алп, смяли его войско и отбросили…

Владетель крепости в Леблебеджи Хисаре сдался без боя. Также без боя покорился и владетель Лефке. Ещё один полководец Османа, Самса Чавуш, который был тяжело ранен при осаде Бурсы и едва оправился от раны, стал говорить Осману:

— Прогони этих неверных, а эти крепости отдай правоверным! А хотя бы и мне отдай! Или я не заслужил?..

Осман при всех отвечал так:

— Они против меня не пошли, я ничего не отниму у них из их имущества. А тебе даю я село Кивва на реке Гёксу…

И долго ещё называли это село — «село Чавуша»…

Сдался без боя и владетель Мекедже. Но крепость Ак Хисар сдалась только после того, как владетель её бежал. Он укрылся в укреплении Кара Чепиш на берегу Сакарьи. Берег был крутым и скользким после дождей.

— Эту крепость брать не будем покамест, — сказал Осман.

Повернули на Гейве. А там, в проходе Карасу, устроена была на Османа засада. Но кто-то из местных дал ему знать, и были разгромлены все, умышлявшие на Османа… Вскоре после того Осман решил наново подковать коня и отправился к хорошему кузнецу в Эски Хисар. Покамест находился Осман в Эски Хисаре, пришла из Караджа Хисара плохая весть: гермиянец Чавдар напал на рынок в Караджа Хисаре. Осман со своей ближней дружиной поскакал туда. Увидели ограбленных торговцев и кинулись в погоню за Чавдаром. В горах настигли его, укрывался он в запустелой крепостце Ойнаш Хисар. Люди Османа налетели и быстро, во мгновение ока, расправились с Чавдаром. Многие из его сподвижников были посечены, других пленили. Награбленное всё отняли. Чавдара и его сына отвезли в Эски Хисар и там заперли в темнице. А в Караджа Хисаре возвратили ограбленным торговцам имущество их. Затем Осман приказал, чтобы поставили перед ним Чавдара и сына Чавдара:

— Вы, — обратился к ним Осман, — такие же правоверные, как и мы! Дайте слово, что не будете больше разбойничать. Мы тогда и отпустим вас!

Чавдар и его сын торжественно поклялись и были отпущены. И более никогда не нападали на людей Османа.

Вскоре после того постигла Османа в первый раз в его жизни сильная болезнь. Долго мучил его жар, головная боль терзала его. Лечился он кумысом. Наконец ему полегчало, но чувствуя себя ещё слабым, он отправил в поход на Кара Чепиш и Кара Тикин своего первенца Орхана. С ним послал Осман Михала Гази, Абдуррахмана Гази, а также — Конура Алпа и другого славного полководца, которого звали Акча Коджа…

Этот Акча Коджа много сделал для побед Османа в местностях между Измитом и Юскюдаром. Акча Коджа умер своей смертью вскоре после 1326 года, могила его находится в Кандыра. Один из вилайетов неподалёку от Измита назван в память этого Османова полководца — Коджаэли…

Также и Конур Алп не позабыт; местность, где он погребён, называется Конурпа; могила его — место поклонения правоверных…

А что такое Изник? Это ведь та самая Никея — крепость, город и озеро на северо-западе Анадола…

Осман томился вынужденным бездельем. Он хотел было приказать Орхану посылать гонцов всякую седмицу, чтобы знать, как проходит поход; хотел было приказать, но раздумал. Незачем воинов зря гонять!.. Ждал. Осман призвал к себе особливых «чтецов рассказов» — «касса-хан». Он призывал их частенько в часы своего досуга. Более всего любил он слушать сочинения, в которых описывалась история тюрков, арабов и персов. Но теперь ему хотелось услышать что-нибудь забавное. И ему такое и читали:

«Девица — жемчужина несверлёная и яйцо, заботливо бережёное; это первый, ещё не увядший плод; вино из сока невыжатого, который сам из ягод течёт; свежий луг, в нетронутости хранимый, самоцвет, высоко ценимый. Никто её не касался, ни один мужчина с ней не общался, шутник с нею шуток не шутил, развратник её не развратил. Вид у неё стыдливый, взгляд боязливый; тихая, не речистая, душою и сердцем чистая. Для мужа она — словно кукла забавная, развлечение славное, газелёнок, нежно ласкаемый, шербет, с наслажденьем вкушаемый. Ложе её в зимний холод согреет — на нём и старик помолодеет!

А зрелая женщина — что объезженная верблюдица, и днём и ночью для мужа трудится; это блюдо, без промедления подаваемое, и цель, легко достигаемая, искуснейшая кухарка, опытная лекарка, любящая подруга, спасающая от любого недуга; узел, который жениху легко развязать; дичь, которую нетрудно поймать; добыча лёгкая для того, кто спешит в поход, кобылица наездника, которому силы недостаёт; ласки её милы, узы не тяжелы, тайна её от мужа не скрыта, венцом покорности её голова увита…»[299]

Осман улыбался. В улыбке его виделась странная задумчивость, как будто он слушал нечто, достойное задумчивости подобной, а не просто-напросто весёлые побасёнки… Затем прерывал он нетерпеливым жестом весёлый рассказ и приказывал читать из «Гарип-наме» — «Книги скитальца» Ашыка-паши…[300]

Вспоминал молодость и приказывал читать стихи Султана Веледа:

Стою и рыдаю, сижу и стенаю, Но так меня не оставит Господь, и я рассмеюсь однажды. Если глаза тебя видят, если мир тебя знает, Буду ждать я, рука моя коснётся тебя однажды…[301]

Стихи Осман мог слушать подолгу. Уходил душою в строки ритмические, поводил рукою мерно — взад и вперёд, взад и вперёд… Как-то раз он слушал стихи Султана Веледа целый день напролёт… Чтецы сменяли друг друга, уставали; но Осман слушал без устали…

Меж тем Орхан разделил своих бойцов на три отряда. Один отряд двинулся на Кара Чепиш, другой пробрался и затаился позади крепости, а третий был расположен в долине, неподалёку от крепости…

Несколько дней отряд, возглавляемый Орханом, осаждал крепость. Орхан отступал, едва завидя выехавших из ворот всадников. Наконец отряд его помчался, ударился в поспешное бегство. Преследователи скакали следом. Вдруг один из всадников Орхана соскочил с коня и упал на землю. Конь поскакал без седока следом за отрядом. Но преследователи приостановились. Некоторые из них спрыгнули и быстро схватили упавшего. Его спрашивали сердито:

— Где силы тюрок? Где силы тюрок?..

А он упал на колени и говорил почти несвязно:

— Какие силы? Какие силы? Вы же видите, они бегут!..

Тогда сын владетеля крепости, бывший во главе преследователей, закричал:

— В погоню! В погоню!.. — И с этими словами он выхватил из ножен саблю и отсек голову человеку Орхана.

А этот человек нарочно, разумеется, упал с коня. Так было задумано Орханом. И никто не знает, предвидел ли Орхан гибель этого своего человека. Но ведь этот его человек был в готовности к смерти, к гибели, как все воины Османа и его сына-первенца… Воины, находившиеся в засаде, бросились к воротам крепости, отрезав сыну владетеля путь назад. Тут же примчался и третий отряд, и отряд, предводительствуемый Орханом, возвратился. Тогда владетель запросил пощады, умоляя пощадить его сына.

— А твой сын пощадил нашего товарища беззащитного?! — крикнул кто-то из бойцов Орхана в запальчивости. И тотчас голова сына владетеля слетела с плеч…

Орхан не ждал ничего подобного. Он предполагал, что поведёт переговоры. Но теперь ни о каких переговорах не могло быть и речи! Вся надежда была на удальство бойцов…

— Вперёд! — закричал Орхан, бросаясь отважно вперёд. — Нам одно осталось — брать крепость. Вперёд! На приступ…

Штурмом взяли крепость, одним лихим натиском…

А малое укрепление Ап Сую сдалось без супротивности…

Добравшись до крепости Кара Тикин[302], Орхан написал владетелю послание на греческом языке. В этом послании сын Османа предлагал сдать крепость, изъявить покорность. Взамен пообещал Орхан сохранить владетелю не только жизнь, но и оставить ему правление крепостью. Однако же грек посчитал это послание признаком слабости тюрка и вот что случилось.

Орхан и его люди ожидали возвращения гонца, посланного в крепость для передачи Орханова послания. Ждали уже долгое время. Но вот на стене явились люди крепости и меж ними — гонец Орхана, раздетый догола, связанный по рукам и ногам, и тело его было покрыто кровоточащими ранами. Люди крепости пригнули голову этого человека на край стены и отрубили ему голову палаческим топором. Орхан и его люди смотрели. Голову их сотоварища насадили на копьё крепкое, подняли копьё вверх и размахивали, выкрикивая обидные слова на тюркском наречии…

Орхан в ответ на это зрелище, в ответ на эти обиды, произнёс голосом зычным полководца одно лишь слово:

— Ягма!..

Это означало, что он отдаёт крепость на полное разграбление своим бойцам. Тотчас кинулись-ринулись на приступ и взяли и эту крепость!.. Владетель и его родичи и приближенные были убиты. Остальные люди крепости молили оставить их в живых и всячески изъявляли покорность. Тогда Орхан отдал всю добычу, что полагалась ему, в долю своих воинов; и так же поступил и Михал Гази. А добыча Орхану и Куш Михалу положена была немалая! Но они отказались и таким образом выкупили от смерти жителей крепости и оставили для этих жителей самое необходимое из имущества. Людям позволили снова поселиться в крепости, а наместником Орхан поставил Самса Чавуша. И послал весть о своих делах отцу Осману. Орхан с тревогой сыновней спрашивал отца о здоровье. Осман отвечал, что здоровье его поправилось и что он возвращается в Йенишехир.

А Конур Алп и Акча Коджа то и дело налетали на укреплённые городки вокруг Изника. Конур Алп взял Ак Язы, Акча Коджа — Изникмид, Туз Пазары… Конур Алп сразился с византийцами в Узунджа Биль и разбил их наголову. Акча Коджа, соединившись с отрядами Ак Тимура, напал на Ак Ова… Стали посылать на тюрок войска из самого Константинополиса-Истанбула, но и эти имперские войска не могли одолеть полководцев Османовых! Византийцы отступали назад, пятились в свою столицу. А воины Османа брали одну крепость за другой, отбрасывая в небытие греческие именования городов!..

Орхан возвратился в Йенишехир как победоносный полководец, достойный сын и наследник султана Гази. Все были в большой уверенности, что именно Орхан сделается наследником Османа…

Когда Орхан предстал перед отцом, тот спросил его притворно-грозно:

— Верно ли то, о чём донесли мне? Говорят, будто бы ты вернулся без добычи! Что это значит? Ты был побеждён?..

Орхан видел, что отец лишь притворяется грозным, а на деле хочет повеселить себя, позабавить собственной шуткой… Орхан заулыбался:

— Тебе правду сказали, отец Осман! Я побеждён! Я побеждён своим же обещанием, честным словом, данным мною моим бойцам. Я сказал им: «Ягма!» — и отдал им крепость и всё, что было в крепости. Но я не хотел, чтобы о нас говорили, как о поработителях жестоких, поэтому я отдал свою долю добычи воинам и выкупил жителей крепости из плена и отдал им самое необходимое для их жизни. Так же поступил и Михал Гази!..

Осман слушал с довольным видом, повторяя то и дело:

— Аферим!.. Аферим!..

Орхан рассказал и о надругательстве над посланным, и о тех словах обидных, какие выкрикивали с крепостных стен… Тогда Осман нахмурился. Орхан заметил, как омрачилось лицо султана Гази, и сказал так:

— Отец! Конечно, я мог бы с лёгким сердцем приказать в отместку перебить всех жителей крепости до единого! Но зачем, чтобы о тюрках шла дурная молва! Люди не виновны, виновны их правители. Я полагаю, людей всегда возможно привести к покорности…

— Всегда? — Осман поднял брови.

— При большом упрямстве всегда возможно сотворить большие, многие казни. Но я думаю, что этого следует избегать…

— Думаешь верно!

— А почему ты не спрашиваешь, отец, о положенной тебе доле добычи?

— Я в этот поход не ходил, — отвечал Осман спокойно.

— Однако же все воины требуют в один голос, чтобы ты имел в любом походе свою долю. И я полагаю требование подобное справедливым. Поэтому я привёз тебе, как твою долю, кое-что из крепости Кара Тикин… — Орхан громко хлопнул в ладони. Дожидавшиеся за дверью слуги вошли тотчас. Один из них поставил у ног сидящего Османа большую шкатулку из слоновой кости. Другой подтащил к султану девочку-подростка с закрытым покрывалом лицом. Верёвка была обвязана вкруг её пояса, а конец верёвки крепко держал Орханов слуга, намотав на кулак…

— Вот! — произнёс Орхан. — Это драгоценности владетеля крепости Кара Тикин, а это, — он махнул рукой в сторону девочки, — его дочь!..

Осман не смотрел на девочку, но велел открыть шкатулку. Шкатулка была наполнена золотыми украшениями. Здесь были браслеты, пряжки, кольца, серьги, подвески и застёжки… Всё было сделано искусно и унизано дорогими камнями. Всё блестело и сияло золотисто, бирюзово, лилово, красно-ало…

— Закрой крышку, — велел Осман сыну. — И сам отвези всё это в обитель дервишей Бекташи. Быть может, меня ещё помнят в Хаджибекташе! Приезжай торжественно, как положено сыну и послу султана. Пусть все эти камни и золото пойдут на нужды обители… И пусть все мои люди знают, что я отдал эту мою долю добычи на хорошее дело!..

Орхан поклонился, поцеловал отцову руку, по обычаю… Затем спросил в нерешительности:

— А что делать с этой девушкой?

Осман хотел было отвечать, не раздумывая, что девушку следует отдать Мальхун Хатун, матери Орхана… «И пусть она поступает, как пожелает, — хотел было сказать Осман о Мальхун Хатун. И хотел добавить также: — Я знаю, она будет обходиться с этой девицей хорошо…» Но Осман так и не произнёс всех этих слов… Одна мысль молнией поразила его разум… И другая мысль продолжила первую, как продолжает молнию гром в грозе…

— Оставь девку здесь, — произнёс Осман сумрачно…

Орхан понял тотчас, что отец отсылает его. Орхан махнул рукою слугам. Один из них поднял с ковра шкатулку, и оба слуги вышли за дверь…

— Отец… — Орхан снова чуял свою нерешительность… — Отец, кто знает, что у неё на уме!..

Орхан не договорил. Грозно взглянули на сына глаза Османовы!

— Ты думаешь, у меня силы не достанет справиться с девчонкой, ежели она осмелится напасть на меня? Ты боишься, она искусает, исцарапает моё тело? Я ещё не так немощен! Ступай! Поезжай в Хаджибекташ…

Орхан понял, что разговор закончен, и вышел, исполнив ритуал прощания: поклонившись и поцеловав руку отцу…

Девочка стояла на ковре. Она решилась отступить, отойти от сердитого старика, сидевшего перед ней. Она была босая; видно было, что ноги у неё маленькие и красивой формы. Должно быть, ей велели разуться только недавно, потому что ступни её оставались нежными, розовыми… Осман разглядывал её, но не откидывал покрывало с её лица… В сущности, он уже решил, что станется с этой девочкой… «Если бы она была дочерью самого простого крестьянина, торговца или ремесленника, я бы не поступил с ней так, как я поступлю с ней, — думал спокойно Осман. — Но я должен сделать нечто подобное, хотя бы один раз в своей жизни!.. Дети правителей и знатных должны расплачиваться за то, что они — дети правителей и знатных! И мои потомки будут расплачиваться, я знаю… Но надо позвать Михала… Он тоже должен заплатить…» Осман потянулся, не вставая с подушки кожаной, к прикреплённому на стене бронзовому щиту с колотушкой и ударил громко… Девочка вздрогнула. Вбежал слуга. Султан Гази приказал ему немедленно послать за господином Михалом!.. Осман знал, что Михал в городе, в своём доме городском… За что должен заплатить Михал, Осман так и не определил словами, но знал уже твёрдо, что Михал должен заплатить и заплатит!..

Слуга бросился с поспешностью исполнять приказ султана; поняв тотчас, что приказ этот следует исполнить как возможно скорее!..

«И он заплатит, — думал Осман о Михале… И добавлял в уме: — И я заплачу, и она заплатит!..»

Он потёр двумя пальцами левой руки смуглый свой лоб, уже давно пересечённый бороздками морщин. Припоминал греческие слова. Вспомнил. Приказал маленькой гречанке сесть на ковёр. Она послушно уселась у стены. В её движениях виделась не игривая покорность женщины, но послушность запуганного дитяти…

«Это хорошо, что оно так», — подумал Осман. И мысли его продолжились…

«Я не знаю, перед кем я согрешил, — думалось, — но я согрешил, и знаю я свой грех! Как же это я мог столько лет, всю свою жизнь оставаться чистым? Мои бойцы пачкались в крови, а я лишь отдавал приказы; а если я убивал, то убивал достойно, благородно, или же случайно убивал… Но как я мог столько времени предавать своих людей? Сегодня я наверстаю упущенное, разом всё поправлю, восстановлю справедливость!.. И Михал… И ведь он то же, что и я — убивал достойно, благородно, а то случайно убивал… Разве он заплатил за то, что сделался моим ортаком? Где его плата за это, за его служение мне?.. Но мы заплатим сегодня все!..»

Выходя из дворцовых ворот, у самой коновязи, где привязывали коней сыновья султана и его ближние приближенные, Орхан столкнулся с Куш Михалом, тот слезал с коня и намеревался бросить слуге поводья…

— Что султан Гази? — спросил Михал. — За мной послал, велел прибыть сейчас же во дворец! Не ведаешь, какое дело ныне?..

Орхан, храбрец, уже испытанный в битвах, ощутил явственное онемение губ под усами.

— Нет, — отвечал. — Я не ведаю, какое у отца дело к тебе. Могу лишь сказать, что ничего дурного не случилось…

— Радуюсь! — быстро бросил Михал Гази и шагами скорыми вошёл в ворота…

Орхан сел на коня, оглянулся. Слуга привязывал коня Михала… Спутники-ортаки Орхана двинулись следом за ним верхами… Орхан предполагал, что сегодня произойдёт нечто страшное… Было странно! Прежде отец Осман никогда не любил, не хотел, не желал никаких излишних плотских удовольствий; Орхан знал! Если бы отец захотел только!.. Мог бы иметь сколько угодно таких девчонок!.. Мог бы иметь самых красивых жён и дочерей неверников!.. Но отец никого не хотел! Отец оставался верен Мальхун Хатун, матери Орхана; верен Рабии Хатун, матери единокровных братьев Орхана… И Орхан знал, что ведь отец любил истинно этих женщин, своих жён любил; и все знали… Да Орхан ни мгновения не полагал, что отец оставил в своих покоях пленницу для своего плотского удовольствия!.. А для чего?.. Для чего послал за Михалом?.. Орхан отгонял смутные дурные предчувствия… А знал, знал, что предчувствия эти верны!.. Но ведь говорил сам себе, сам себя убеждал, придумывал самые обыкновенные причины… И наконец сам себе сказал, что ведь всё просто! Султан Гази послал за Михалом, чтобы допросить девочку. Отец умён; отец хочет узнать нечто такое, чего, быть может, не узнаешь от возрастных, взрослых мужчин-воинов!.. Ведь отец Осман так хочет ладить с греками, болгарами; так хочет привлекать их на свою сторону!.. А для этого надобно многое о них узнать, разузнать… И не только о них, о мужчинах-воинах, но и об их жёнах, дочерях; о том, как устроена домашняя жизнь… Да, да!.. Вот и разгадка, вот и разгадка!.. Но ведь Орхан понимал, чуял, что никакая это не разгадка!.. А на самом деле… А на самом деле отец сам знает, что делать, как поступать… Отец знает!..

Орхан пустил коня вскачь на площади…

* * *

Михала тотчас пропустили в покои Османа. Более всего хотелось Михалу войти поспешно и спросить встревоженно: «Что, что случилось?!»… Но Михал сдержался, вошёл спокойно, поклонился у двери… Быстро распрямился и тотчас уловил взгляд девочки… Смутно видны были её глаза сквозь покрывало… Михал остановился у двери…

— И ты садись! — Осман усмехался дружески. — Что это ты такой всполошённый, брат Михал?

— Спешил к тебе, — Михал сел неподалёку от Османа. Замолчал.

Осман ударил колотушкой в бронзовый щит. Вбежал другой слуга, сделал жест ладонями, покорности жест…

Осман распорядился принести еду…

— …Сыр, оливки, яблоки, гранаты, айран… — перечислял Осман. И в голосе его слышалось странное звучание довольства…

Михал полагал, что хорошо знает Османа. И вправду знал, когда Осман хочет острить, дурачиться, посмеяться, даже поиздеваться над собеседником… Но сейчас в голосе Османовом не улавливал Михал знакомых давно, ведомых давно настроений… Сейчас Осман что-то задумал, непонятное Михалу… А ведь и Михал был храбрым воином, полководцем!.. Но теперь ему сделалось не по себе…

— Ты скажи ей, чтобы открыла лицо, — обратился Осман к Михалу.

И Михал тотчас, послушно; сам чуял, что слишком уж послушно, заговорил с девочкой. Он не знал о пленении дочери владетеля крепости Кара Тикин; не знал, кто эта девочка. Но не стал спрашивать. Ведь Осман понимал греческий язык; и, стало быть, не следовало спрашивать лишнее… Михал велел девочке поднять покрывало… Она ответила, голосок прозвучал из-под покрывала немного глуховато…

— Почему она не открывает лицо? — спросил Осман. И на этот раз спросил с любопытством.

— Покрывало закреплено застёжками, — отвечал Михал.

— Тогда подойди ты к ней, брат Михал, и сними покрывало.

Михал встал, подошёл к сидящей девочке, отомкнул застёжки и бросил покрывало на ковёр.

Теперь девочка смотрела на Михала. Он увидел её лицо, лицо маленькой гречанки, такое похожее на лица, изображённые на древних сосудах… Глаза её выражали страх. Но она посмотрела на Михала с надеждой. Он понимал, что она надеется на его помощь ей, потому что он — грек, а она — гречанка. Он и сам чувствовал, чуял, что она близка ему, потому что он — грек, а она — гречанка!.. Ему самому было неприятно это охватившее мгновенно его душу и разум чувство… Но не мог он ничего поделать с этим чувством!..

Волосы девочки были разделены на две длинные пряди, и каждая прядь перевязана была лентой красной. Ясно было, что женщина, которой девочку отдали на попечение, убрала ей волосы на тюркский манер. Верхнее платье было тоже тюркское — красное, с вышивкой у ворота; из-под него виднелась жёлтая шёлковая рубаха нижняя, неровно повисал подол…

Очень кстати вошёл слуга с подносом; принёс всё, что велел принести султан Гази. Поставил поднос на малый столец. Осман отослал небрежным махом руки слугу, тот вышел поспешно, пятился и обернулся спиной лишь на миг, на одно мгновение, у самой двери…

Осман, Михал и девочка сидели мирно, будто хорошие, добрые родичи. Михал невольно всё обращал взгляд на лицо девочки… Она скосила глаза на поднос, посматривала на еду, на айран в кувшине.

Осман приподнял руки, посмотрел на свои ладони; снова подал громкий знак слугам. Раздался стук пяток босых, вбежал ещё слуга, не тот, не прежний. Михал заметил, что слуги испуганы, взбудоражены. Да он и сам чувствовал страх. Отчего? Если бы грозила смерть, если бы грозили пытки, никакого страха не было бы! Осман спросил, где же слуга, принёсший поднос…

— Ты вели ему, — сказал он новопришедшему слуге, — ты вели ему принести воду. Что это с вами со всеми? Мы что, должны есть немытыми руками?

Тотчас произошли новые бега и перебежки; и в итоге явилась вода для умывания.

— Видишь, как у меня сегодня! — произнёс Осман, оборачиваясь к Михалу…

Михала всё более пугала эта дружественность тона… Да отчего? Осман всегда говорил с ним дружески…

Осман и Михал вымыли руки, отёрли платами. Девочке не подали воду, и Осман не приказывал подать ей воду.

— Ешь, брат Михал, — сказал Осман просто и дружески.

Михал медлил. Осман посмотрел на него. Во взгляде этом прочёл Михал явственное любопытство.

— Ты вели ей поесть, — Осман приподнял голову, кивнул в сторону девочки.

Михал велел девочке поесть. Голос Михала был мягок; он чуял гортанью эту внезапную и невольную мягкость своего голоса. Девочка протянула тонкие руки в широких рукавах, начала есть.

Михал понимал, что надо молчать и ждать. Но такое терзание овладело душой! Надо было молчать, но горло сводило, Михал не мог проглотить кусок лепёшки, жевал, двигал челюстями… Наконец проглотил. Снова глянул искоса на Османа, тот ел спокойно. Михал не выдержал, словно бы внутри его существа натянута была тугая тетива… Голос его показался ему самому громчайшим и визгливым.

— Надо бы допросить её… — произнёс Михал. — Кто такая?

— Не знаешь? — Осман спокойно удивился. — Дочка владетеля Кара Тикина…

Михал тотчас вспомнил греческое название этой крепости… Внезапная тоска охватила душу, закогтила душу… Отброшенное, как тряпка никчёмная, греческое именование; лицо девочки, так похожее на древние изображения; невольное внезапное воспоминание о голосе отца; произносящем греческие слова, — всё сделалось таким болезненным, больным душе Михала… «Убью…» — подумал, но подумал до того вяло; и знал, что не убьёт никогда. Только безумец ведь убивает себя или наносит себе раны. А Михал — не безумец! Михал никогда не посягнёт на Османа, потому что Осман — это Михал, Михал — это Осман, Осман — часть Михала, Михал — часть Османа… «Нет, я более не хочу быть греком. Да я и не грек. Надоело мне быть в оковах того, что я грек и потому и связан со всеми прочими греками! То время давно минуло. Ещё мой отец начал рушить то время, когда женился на болгарке, моей матери! Я сам выбираю, кого мне поддерживать, кого отвергать! Прочь оковы! Я — не грек! Я — ортак Османа…»

Увидел глаза Османа…

— Ты знаешь меня, брат Михал, — заговорил Осман. — Ты знаешь, я — человек добрый. Но мы с тобой не заплатили за то, за что надобно нам заплатить. И она не заплатила. — Осман повёл рукой в сторону девочки…

Михал теперь почуял в душе своей бесшабашность. Всё было — всё равно!..

— Что сделать? — спросил Михал. Но всё же снова взял в руки плат и комкал. Стало быть, не был спокоен…

Девочка ела, теперь не глядела ни на Османа, ни на Михала; то ли проголодалась до того сильно, то ли и сама была неспокойна, заглушала поспешным насыщением тревогу…

— Ты понимаешь ли меня? — спросил Осман, смотрел на Михала.

— Да, — отвечал Михал; чуял странную грубость в голосе своём. «Я что же, доказываю себе, что не боюсь Османа? Моего Османа?! Или я хочу доказать себе, что я не боюсь сделать то, что сделаю сейчас?..» Он удивился своему смутному знанию; он знал, что должен сделать; смутно знал, но ведь знал…

— Мы должны это сделать, — сказал Осман Михалу. — У нас нет права не делать этого…

— Я знаю, — отвечал Михал.

Девочка перестала есть и сидела, опустив голову. Михал увидел её пальцы, пальцы тонких рук, выглядывающих из широких рукавов красного платья. Она сжимала, скрещивала пальцы… Осман и Михал говорили по-тюркски…

— Ты ведь не будешь мне говорить, что она ни в чём не виновата? — спросил Осман.

— И мы не виноваты, — Михал пожал плечами…

И снова он удивился тому, что всё знает! Знает, хотя никто не разъяснял ему, никто не рассыпал, не размазывал многие слова. Никто — это кто? Осман? А они — Осман и Михал, Михал и Осман — понимают друг друга, внятны друг другу без слов…

— Тянуть не будем время, — сказал Осман. — Пора! Ты видишь, я не хочу, не хочу! Но у нас, у меня и у тебя, нет права! Мы должны. Исполним наш долг…

Михал огляделся невольно, девочку не видел, не смотрел на неё…

— У тебя нож. — Осман указал рукой, двинул руку, согнутую в локте, указывая на пояс Михала, на прикреплённые ножны…

Михалу хотелось быть откровенным:

— Я хотел бы скорее, — признался он.

— Скорее нельзя нам, — Осман говорил спокойно. Чаще всего он говорил с людьми спокойно.

— Я в готовности, — Михал теперь отвечал, как перед битвой положено отвечать…

— Я не всё могу сделать, — Осман замялся и это было удивительно Михалу… — Не всё могу сделать… — повторил Осман… — Ты начни, започвай, брат Михал!..

А вот этого Михал не ждал; думал, что начнёт первым Осман…

— Отцепи ножны с ножом, — велел Осман, так обыденно…

А на Михала уже находило нечто наподобие забытья. Встал, отцепил ножны, чуть склонился, положил на ковёр ножны… Рванул пояс шаровар, вдруг двинул руки судорожно к вороту рубахи, тоже рванул; рубаху разорвал надвое почти…

Чуял Михал, что Осман спокоен; и знал, почему Осман спокоен. Потому что ещё есть у него время, у Османа. А у Михала уже не остаётся времени…

Девочка вскочила и прижалась к стене спиной, узкой полудетской спиной. Михал двинулся… Не знал, какое у него сейчас лицо…

— …Кириэ!.. Кириэ!.. Паракалё… охи!., охи!.. — закричала девочка… — Господин!.. Господин… Пожалуйста… Нет!.. Нет!.. — Истошный крик, выкрикнутые слова — потонуло всё в плаче заливистом прерывистом…

Более нельзя было медлить… Михал навалился, подмял её… Теперь пошло само… Крепкой рукой хотел зажать ей рот, мял щёки… Вскричала пронзительно, Михал твёрдыми пальцами прижал больно её маленький нос… К счастью, встал хорошо, крепко тайный уд, сильно встал… А непрерывный тонкий истошный её крик лишь прибавлял ему силы… И смутно барахталось в сознании его: «А!.. Вот оно как!.. А ведь хорошо!..» Вдруг Михал попытался вспомнить, насиловал ли прежде… Выходило в памяти, что нет…

Поднялся… Мокрый внизу… Тайный уд свис, кровью девичьей опятнан… Михал не взглянул на неё, отворотился и от неё и от Османа… Пояс наместил на место… Вдруг пожалел рубаху порванную верхнюю… Была хорошая рубаха, полотна хорошего… Стоял спиной к Осману и чуял, как тому нелегко… Память услужливая показала тотчас изображение живое: Осман, смеющийся, играет с детьми Михала; маленький, меньшой, Софи-Стефос сидит на плечах Османа, хохочет весело; Махмуд-Маркос, Юсуф-Костас, Гюльриз-Катерини, Айше-Аника прыгают вкруг, визжат радостно; за руки схватившись, не отпускают Османа…

Михал знает: сейчас пошёл Осман… За спиной Михалоевой — копошенье, пыхтенье… Михал стоит, не оборачиваясь… Внезапно — сдавленный зов Османа, голос:

— Не могу… Михал, ты меня прости, брат!.. Я слаб, я не могу… Тайный уд не встаёт…

Михал наконец обернулся. На девочку не глядел и не видел её. Османа видел. Таким видел его впервые, в первый и последний раз!.. Таким, сломленным, опозоренным; шаровары спущены, раскрыты, висит беспомощной длинной шишкой тайный уд; таким никогда прежде не видел Михал Османа…

— Михал, брат, — бормочет Осман униженно, — я ведь никогда ни с кем… Никого я… кроме жён моих…

Михал молчал, не имея силы… Не имея силы на что, для чего? Утешать Османа не имея силы?..

— Я сделаю… Я долг исполню… — повторил Осман несколько раз, будто в полузабытье…

Осман кинулся к ножнам на ковре, пластанулся, едва не пал ниц… Вскинулся с ковра — нож в руке, голый нож… острый, лезвием блестящий нож… Осман нагнулся неуклюже над чем-то… Михал знал, что Осман нагнулся над беспамятной девчонкой; но не видел теперь Михал, и теперь, теперь, ничего не видел…

Увидел только, увидел, как размахивается кривою дугой рука Османова с ножом в пальцах… Осман припал на колени неловко, неуклюже… Михал резко повернулся и смотрел, как полосует Осман ножом скорчившуюся на окровавленном ковре девчонку… Тонкие ноги её оголились, кровью залились… Она вздрагивала, стоны неровные вырывались, вскрикнула разок истошно… После тишина сделалась, даже слышно сделалось, как режет нож мясо человечье…

— Кончено, — произнёс Михал тихо, но внятно. Жаль уже сделалось ему, жаль Османа… И произнёс: — Кончено…

Осман оперся ладонью о ковёр, ворсистый, окровавленный; поднялся неуклюже, будто устал сильно… Должно быть, и вправду истомился…

Осман и Михал сидели на ковре, ноги раскинув прямо и неловко… Будто захмелели… Михал краем глаза примечал труп девочки… Хорошо она была изрезана, исполосована… разных оттенков алого, красного, густого розового раскрывалось мясисто нутро…

— Позови слугу, — пробормотал Осман.

Михал понял, что Осман не может подняться. Встал Михал, стукнул колотушкой в щит-круг-диск… Слуга вошёл. Михал приметил, что слуга теперь сделался спокоен…

— Принеси мешок, падаль убери, — велел Осман, нашёл силы…

Спокойно принёс слуга кожаный крепкий мешок, сквозь который не могла бы литься кровь, стал укладывать труп в мешок… Голова мёртвой девочки болталась, ударилась глухо о ковёр, елозила затылком… Тёмные каштановые пряди проволоклись… С внезапным хрустом половина туловища оторвалась… «А силён! — подумал Михал об Османе. — Надвое — ножом — это ведь силу надо иметь…» Слуга убрал труп изуродованный… Вышел с мешком; мешок не волочил, тащил на весу…

Михал поглядел на Османа, а тот закрыл глаза. Повёл головой Осман, прилёг на ковёр, не открывая глаз… И тотчас почуял Михал, что и его глаза слипаются…

Проснулись лишь к вечеру. Вымылись в бане. Стояли в банной одежде, в пару… Михал вдруг хохотнул коротко… Осман понял без пояснений…

— Нет, — Осман отвечал на этот хохоток Михала. Знал Осман, отчего хохочет Михал; сколько раз видал Осман, как хохотали вдруг диким искренним смехом люди, даже и бывалые бойцы, при виде мёртвых посеченных трупов сотоварищей своих или чужих женщин и детей. И сколько раз видал и слыхал, как люди смеялись и принимались развесёло прихлопывать в ладони, глядя прямо на тела своих убитых, поуродованных родичей, тоже детей и женщин, матерей, сестёр, дочерей малых… — Нет, — сказал Осман, отгадывая мысль, от которой хохотал Михал нелепым смехом… — Нет, проделывать такое с болгаркой я не заставлю тебя… Ты заплатил, ты исполнил свой долг…

Уже на другой день разошлась весть о смерти дочери владетеля крепости Кара Тикин. Люди, воины Османа, всячески приветствовали и его и Михала, выражали им всяческое своё сочувствие… Глаза глядели участливо, дружески… Все бойцы понимали, через что прошли султан Гази и Михал, жалели их; понимали, что не хотят Осман и Михал ни быть, ни казаться чище воинов, бойцов своих… И за это, за этот подвиг, самый дорогой подвиг, ещё более воины полюбили Османа и Михала!..[303]

Михал уже всё понимал, но удивился всё же тому, что не возненавидели его окрестные греки. Вдруг поняли они ясно, что справедливость и милосердие Османа отнюдь не есть слабость!.. Михал удивился и тому ещё, что ведь невольно желал заставить, принудить себя опасаться, бояться Османа; но лишь восхищался им, любил его!.. Жена и дети Михаловы знали, конечно, обо всём, но не сказали ничего, ни словечка не проронили…

* * *

Осман приказал построить в Йенишехире большую мечеть — джами; с минаретом высоким, с большим передним двором, а посреди двора — фонтан для омовений перед молитвой. Неподалёку от мечети построен был и караван-сарай. Здесь же и кормили неимущих, раздавали еду и денежную помощь. И при большой мечети Осман повелел устроить особое училище, где научались бы лекарскому искусству-мастерству; были там наставники, два грека, арабы и перс; всем наставникам положена была плата, а ученикам — кормление и одежда…

Осман входил в мечеть, но не шёл к своему султанскому месту, а молился вместе со всеми. Теперь много было в городах Османа имамов учёных… Смотрел султан Гази на михраб — молельную нишу, указывавшую в сторону ту, где священный град Мекка… По ступенькам подымался на возвышение — мимбар Дурсун Факих, проповедовал умно, с душою… Михал рядом с Османом вставал на молитву, преклонял колени…

Орхан говорил отцу:

— Надо собирать на советы муджтахидов[304], сведущих в правой вере…

Осман сиживал на таких советах, окружённый почтительностью. Но говорил он мало, больше слушал. Однажды заметил Орхану:

— Я говорю мало, потому что не полагаю себя сведущим. Но и ты не должен слишком много говорить. Ты — будущий султан, правитель будущий, а не духовное лицо…

Орхан понял отца и уже не мешался с горячностью в споры муджтахидов…

Говорили о джихаде, о войне с неверными, притесняющими правоверных. Говорил Осман своё слово:

— Неверные теснят нас, готовы всегда убивать нас, не жалеют наших детей! Но пусть не полагают они и нас бессильными, мы отвечаем на их жестокость джихадом — священной войной!..

Осман приказывал строго придерживаться законов. В судах кади были знатоками уголовного права — укубат. Осман говорил, повторял часто:

— Судите по справедливости всех, и правоверных и неверных! Мы никакую веру не запрещаем, но правую веру притеснять не дадим!..

Говорили на советах сведущие люди:

— Ежели совершено казнокрадство или убийство, это — худ уд — преступление, нарушающее права Аллаха!..

— Шариат — неизменен, но фикх — толкование предписаний Корана и применение их в жизни — подвижен и изменчив!..

Орхан призывал трудиться над фикхом, строить, создавать справедливые законы…

Постоянно говорилось о законах и праве.

— Так положено в правой вере, — говорил Орхан. — Ещё при халифе праведном Османе, именем которого назван мой отец, были советники, устанавливающие закон и право среди людей!..

После явились и мазалим — светские суды, подчинённые правителю и указам правителя…

Осман издавал указы, обязательные для судов. Ему читали толкования муджтахидов и он порою без лишних слов что-то поправлял, менял, толковал иначе… Сколько всего было в жизни — должники, отказывавшиеся от уплаты долга; опекуны, не исполняющие волю умерших, записанную в завещании; сироты и вдовы одинокие, коих следовало защищать и спасать от разорения…

* * *

Осман позвал к трапезе в свои покои Орхана и Михала. Поставлено было много хороших кушаний. Ели по обычаю, неторопливо брали пищу правой рукой; пилав черпали щепоткой, запрокидывали головы, стряхивали в рот кусочки мяса и рис. Молчали. Каждый из них сам себе наливал воду из кувшина узкогорлого и произносил, прежде чем пить: «Во имя Аллаха…» И прежде чем брать кувшин, отирали засалившиеся ладони платом чистым. Слуг не было в покоях. Осман не велел им входить.

Завершили трапезу. Орхан и Михал произнесли — каждый — по обычаю: «Благодарю Аллаха Всевышнего!» Затем Орхан по обычаю произнёс, поклонившись отцу — гостеприимному хозяину:

— Аннам Аллах аляйкум! — Да вознаградит вас Аллах!

И Михал также поклонился и проговорил:

— Аллах икассир хейракум! — Да увеличит Аллах ваше добро!..

Началась неспешная беседа. Говорили опять же о судах и законах. Мирно, спокойно обменивались разумными словами, советами, припоминали разные случаи, потребные как примеры… Затем, как бы внезапно, Осман заговорил так:

— Неверные порабощают своих подданных, держат их в крепи, заставляют, принуждают непосильно трудиться. Как только переходит та или иная крепость, как только те или иные земли переходят под мою руку, я тотчас издаю указ об освобождении людей из крепи. Но теперь я полагаю, что этого мало! Я хочу новый указ провозгласить; и будет в нём говориться, что во всех владениях, моих и моих потомков, во всех владениях, настоящих и будущих, я навсегда запрещаю крепь, запрещаю кабалить, закрепощать людей, какой бы веры они ни были!..

Голос Османа звучал величием мужественным. Орхан и Михал Гази встали, как положено было вставать при звуках боевого барабана…

— Что скажете о замысле моём? — спросил Осман после недолгого молчания.

Горячо, искренне одобрили сын и сподвижник решение султана Гази.

Тогда, выслушав слова одобрения, Осман сказал ещё, что намеревается совершить хадж — паломничество в Мекку…

И не сговариваясь, в один голос, просили Орхан и Михал:

— Позволь, султан Гази, отправиться вместе с тобой в святой путь!..

Но Осман позволил только Михалу отправиться в Мекку.

— А ты, Орхан, — обратился султан Гази к сыну, — останешься здесь, в Йенишехире, чтобы не был нарушен порядок, столь тщательно создаваемый нами. Во всё время моего отсутствия наблюдай за наместниками в крепостях. Никогда враги не должны заставать нас врасплох! И мы всегда должны быть в готовности уничтожить врагов, стереть их с лица земли!..

Орхан и Михал Гази — поочерёдно — целовали Осману Руку.

Он же обнял дружески каждого, как отец, как брат старший…

Песни глухих, пляски слепых

После того, как обнародовали указ Османа об отмене крепи во всех его и его потомков владениях, настоящих и будущих, особенно увеличились, усилились во всех городах и селениях добрые чувства к Осману, султану Гази. Крестьяне, болгары и греки, благословляли его, сделались смелы и горделивы со своими владетелями. То и дело доходили вести о смутах и восстаниях. Крестьяне сбивались в отряды, нападали на дома владетелей, рушили их дома, убивали их самих и разграбляли имущество их. Затем посылали к Осману старейшин своих, просились в Османово подданство. Он принимал всех и ни от кого не требовали перехода в правую веру. Однако многие сами, без малейшего понуждения, принимали правую веру и вскоре уже превосходили набожностью своей не только Османовых тюрок, но и иных персов и арабов!..

Осман и Михал тронулись в дальний путь — в Мекку! Осман взял с собой Алаэддина и двух сыновей Рабии Хатун. Михал также решил взять с собой двух старших сыновей.

Двигались медленно и парадно, торжественно, с частыми остановками. Повозки, лошади, ослы, верблюды… Слуги, конюхи, повара… Сопровождали Османа и Михала также и писари-катипы, которые должны были записывать примечательные события долгого пути…

Радостно встречали Османа. Повсюду звучало обращённое к нему искреннее: «Хош гелмиш! — Добро пожаловать!» Осман ехал на хорошем коне, отвечал на приветствия серьёзно и искренне…

Однако же Осману часто приходилось пересаживаться в повозку. Годы брали своё, принеся недомогания и слабость. Осман теперь частенько жаловался Михалу на боли в ногах, иногда ступни отекали, порою кружилась голова[305]…

— Прошу Аллаха лишь об одном, о возможности совершить благополучно хадж! — говаривал Осман Михалу и сыновьям своим.

Сыновья и внуки были искренне привязаны к Осману и желали ему искренне долгой жизни. Когда всё уже было подготовлено к поездке-паломничеству, Осман внезапно слег. Его болезнь растревожила всех его родных и сподвижников. Орхан принялся отговаривать отца:

— Отец! Нам твоё здравие дороже твоего благочестия! Мы все, твои дети и внуки, молим тебя отложить хадж!..

Но Осман, едва оправившись, поспешил в Мекку… Мальхун осмелилась просить его, чтобы он взял и её с собой; о том же просила и Рабия, давно уже мечтавшая о Мекке, о священной Каабе. Однако Осман ни одну из своих жён не взял с собой. Каждой из них сказал он наедине с ней:

— Ты ещё долго проживёшь и, быть может, ещё не один раз совершишь паломничество! Для меня же это мой последний, первый, единственный хадж! Я это знаю и хочу, чтобы сопровождали меня лишь мужи!..

Мальхун и Рабия, каждая в своих покоях, плакали горько. Возможность существования, жизни без Османа, их супруга, представлялась им ужасом, пустыней…

А покамест они тревожились, плакали и думали об Османе, покамест молились о том, чтобы его дорога к святыне была благополучной, он с жадностью, совсем юношеской, впитывал душою и разумом всё новые и новые впечатления…

Его земли вновь предстали перед его глазами, вновь он видел своих людей, людей, пришедших под его руку… Он уже отчётливо сознавал, что в последний раз видит многое на своём пути…

Михал уже предлагал проделать обратный путь другими дорогами, более благоустроенными, и таким образом, чтобы добраться назад, в Йенишехир, как возможно будет быстрее… Осман возражал ему, но, в сущности, лишь для вида. На самом деле он был с Михалом согласен и думал: «Хотя бы Аллах послал мне милость, хотя бы мне возвратиться из Мекки живым! Ничего другого мне и не надо!..»

Женщины шли в поля для исполнения сельских работ, прикрывали смуглые лица уголками головных платков, поглядывали на спутников Османа, среди которых было много красивых, щеголеватых всадников. Маленькие девочки приостанавливались и смотрели во все глаза, заложив руки за спину… Выкрикивали приветствия и благословения Осману… Он отвечал милостиво и думал: «Бедны сельские люди… Платья затрапезные надеты на этих женщинах и детях…» И он погружался в размышления о природе бедности и богатства… «Возможно ли, чтобы никто из моих подданных не был беден?..» И сам улыбался, понимая нелепость вопроса подобного. И вновь и вновь спрашивал себя… И вновь улыбался задумчиво… И видя его погруженным в мысли, никто не нарушал его покой; замолкали его спутники…

Поднимался на пути город. С гордостью смотрел султан Гази на минареты, высокие, словно башни крепостей. Аисты взлетали с верхушек минаретов… В положенное время Осман и его спутники совершали намаз, молились горячо. Останавливаясь на ночлег в городах и селениях, молились в мечетях, слушали слова проповедей…

Вглядывался Осман в лица своих подданных… Вот пристально смотрит меднокожий, белобородый старик, утопают в морщинах, щурятся чёрные глаза… Старая женщина тянет на верёвке козу… Кого-то напомнила Осману эта женщина… Медленно поднимается со дна памяти смутный облик… Его кормилица!.. Вдруг сознает Осман, сколько же ему лет… Как быстро убежало время!.. Как же убегает, улетает оно, время, оставляя людей старыми, немощными… Как быстро!..

Люди несут Осману и его спутникам дары, подносят угощение — жареную речную рыбу, свежий сыр белый, сушёный виноград…

Разувшись, сняв сапоги и сунув ноги в мягкие шлёпанцы «коша», идёт Осман в мечеть сельскую. Пёстрыми коврами устлано всё кругом… Молитва, снова и снова молитва…

В городах женщины одеты хорошо; головы покрывают красивыми белыми покрывалами, прикрывают лицо до глаз… «Красивы наши женщины, красивые у них глаза!» — думает Осман…

На многих дорогах поставлены каменные и мраморные плиты — чешмы. Вода проведена из чистых родников и течёт струёю чистой из металлических трубочек, вделанных в каменные и мраморные плиты. Всё вместе — плита и металлическая трубочка — это и есть чешма… Это утешение путникам. Повсюду ставят такие чешмы по указанию Османа[306]… Женщины приходят гурьбой, каждая несёт на плече кувшин… Вода хорошая, чистая…

И сам Осман, бывало, подходит к чешме, засучивает рукава, пьёт из горстей, подставляя ладони под струю… Вода хорошая, чистая…

Идут женщины в пёстрых платьях, в платках розовых, лица прикрыты до глаз, несут мотыги… Приветствуют Османа… Тёмнолицый мужик едет на осле, баба полнотелая и собака белая идут следом… У реки женщины моют ковры, топают, притаптывают шерсть босыми плотными ступнями… Завидев процессию, спешат прикрыть лица… Осман видывал на городских улицах, как брошены ковры новотканые под копыта коней и верблюдов, топчут, топчут ковровую шерсть, притаптывают узоры… Но от этого лишь крепнут ковры, лишь крепче и лучше становятся… А после вымоют их — и засияют, засверкают узоры…

Ночевали в домах наместников, в имаретах — обителях дервишеских. В особых гостиницах — ханах — останавливались. Осман и его спутники ели вместе с прочими, брали с большого блюда рис и кусочки мяса, пили воду и айран…

В этих ханах принимали на ночлег всех, людей всякой веры, правоверных, христиан, иудеев…

По приказу Османа выстроено было в городах и селениях много бань, таких, какие ставились в этих землях в древние времена. Михал рассказал когда-то Осману, что священники и монахи запрещают православным мыться в банях:

— Они говорят, что мытье подобное — есть излишнее ублаготворение плоти!..

— Ну, так мы будем ублаготворять свою плоть! — воскликнул тогда Осман. — Мы, а не они, сделаемся наследниками древних жителей этих мест!..

В банях поставлены были мраморные возвышения-курны, чтобы на них лежа, прогревать тело; поставлены были и котлы большие, сверху медные, снизу — каменные, где нагревалась вода… Осман и Михал отправлялись в баню, выходили с очищенными от грязи дорожной телами, дышащими легко…

Устраивались празднества в честь султана Гази. Осман не обижал никого отказом, садился вместе с Михалом, со своими сыновьями и сыновьями Михала на почётные места, устланные коврами…

Рокотали струны ребапов, заливались деревянные флейты-неи… Плясали танцоры в пёстрых кафтанах, затянув туго пояса… Начинались разного рода состязания. Поднимали мужики тяжёлые камни-валуны, наклонившись, вытянув книзу руки и напруживаясь; напрягались лица, темно краснели… Борцы натирали друг друга смешанным с водой оливковым маслом… Осман любовался стройными, могучими красавцами-богатырями-пехливанами… Играли мышцами упругими смуглыми молодые тела, улыбались белые зубы… Многие ещё продолжали отращивать волосы и носить две косы, по старинному обычаю тюрок; но Осман приметил и многих юношей с бритыми головами… Те, что носили косы, укладывали их перед началом борьбы в узел на затылке, стягивали, чтобы не упали, не помешали… Осман с грустью глядел на юношей с бритыми головами… «Эх! Выводятся старые обычаи!..» — думалось невольно… Однако не говорил ничего, не произносил слов осуждения молодых за их новшества…

Борцы-пехливаны проходили, сильные, лёгким шагом мимо почётных гостей.

— О, пехливаны! — возглашал глашатай и дул в бычий рог. — О, пехливаны! Да будет борьба честной и да приведёт Аллах достойнейшего к победе!..

Тела молодые живые блестели в солнечном свете… Разбившись на пары, принялись бороться пехливаны… Вот один ударил другого в ухо… Крики разносятся нестройные, кричат, что так бить не по обычаю!.. А борец, которого так неверно ударили, вдруг отрывает резко соперника от земли и бросает на траву… Многие зрители вскакивают, кричат… А вот ещё пехливан падает поверженный, но напрасно победитель радуется; упавший подымается, захватывает противника своего позади спины, и вот уже оборачивается поражение победой!..

Звенит-гремит музыка… Музыканты покачивают головами в тюрбанах округлых, пальцы длинные перебирают звонко струны, бьют-стучат в бубны… Женщины, прикрывая лица платками, грудятся в отдалении от мужчин, глядят на музыкантов…

В одной из крепостей Осману поднесли в дар мраморную статую, сделанную в глубокой древности. Статуя эта изображала полунагую женщину. Вся нижняя часть её тела, видевшегося таким нежно-изящным, таким белоснежным, была задрапирована складчатой тканью; и трудно было поверить, что эта ткань — на самом деле — камень, белый камень! А груди у этой женщины были, как белые круглые чаши… И в руках она держала нечто круглое, наподобающее круглый белый щит… Но одна рука была отбита более чем до половины… И голова… Не было ни головы, ни шеи — отбиты!.. Но как странно! Такая, без головы, без руки, эта мраморная женщина всё равно оставалась прелестной, оставалась красавицей…

— Идол! — произнёс в задумчивости Осман. — Языческий идол… Но видывал я такое… Следует, конечно, разбить его… — Но Осман не спешил отдать приказ уничтожить статую… Обернулся к Михалу, стоявшему рядом…: — Видно, кто-то уже пытался убить её!..

— Да, — Михал кивнул, — христиане уничтожают такие скульптуры. Видишь, у неё нет головы, нет руки. Ясно, что её свергали с высокой подставки… Христиане уничтожили множество таких статуй!.. А сколько покалечили!.. Сколько я видел языческих богов и богинь с отбитыми носами, отбитыми руками, отбитыми головами… Помню, я был ещё малым, когда отец мой ссорился с церковниками из-за статуй подобных. Отец хотел препятствовать разрушению одного языческого храма, но ничего не вышло! Поп натравил крестьян на отца, едва они не убили своего владетеля!..

— Но я много видывал полуразрушенных капищ и статуй. Помнишь, как ты мне рассказывал о них?.. — Михал кивнул с улыбкой. Осман продолжал говорить: — Но если священнослужители неверных ломают и рушат своё прошедшее, убивают красоту, то мы, я и мои люди, будем это спасать!.. — И Осман велел отправить статую языческой богини в Йенишехир… В наше время эту статую можно увидеть в Анталье, в Археологическом музее, который считается одним из лучших в современной Турции…

В дар Осману подносили оружие, парадную одежду шёлковую, вышитую золотыми нитями… Осман приказывал отдаривать людей деньгами… Слуги вынимали монеты золотые из мешков кожаных, нарочно взятых в дорогу… Осману вдруг показалось однажды, будто он узнаёт те самые монеты, которые показывал ему в далёком его детстве отец Эртугрул!..

Снова проезжали мимо храмов языческих. Осман глядел, молчал… Про себя, в уме, говорил: «Вы, языческие идолы, мы теперь ваши хранители, мы — тюрки! Мы наследники законные тех, которые создали вас… Нашими руками вы будете спасены…»

Подзывал верного Михала, указывал ему на статую кудрявого нагого юноши:

— Погляди-ка, брат Михал! Это ведь ты в юности твоей. Помнишь, как мы увиделись в первый раз? А как ты песни пел, помнишь?..

И вздыхал Михал Гази, улыбка раздумчивая скупо озаряла его лицо, давно уже не юношеское…

Но особенно удивляло Османа это дивное умение древних мастеров вытёсывать из камня изображения, словно бы летящие… Выступали из стен древних, полуразрушенных, летящие лёгкие складчатые одежды, будто крылья широкие… И раскидывались крыльями руки статуй… И даже лишённые голов и рук, совсем живыми казались, виделись все эти изображения…

А прекраснее всего было море!.. «Какое чудо!..» — И Осман расширял невольно ноздри, вдыхая ветер моря… «Какое чудо!.. Стоило ради этого чуда поселиться в этих землях… Мои люди станут морским народом!..»

Скалы замерли каменными морщинами; светло синело, живо морщилось, переливалось море. И вдруг вечер — заря — и волны совсем золотые, живые золотые…

И только плеснёт в душу твою эта красота, и только забудешься, радостью переполнится душа, а вот уже вспоминаешь, ясно видишь, сознаёшь: не одна светлая, голубая, золотистая красота в жизни, а всегда есть и другое — сверкают на солнце прекрасные смуглые мускулистые тела борцов-пехливанов, но ведь эта смесь оливкового масла с водой, она сжигает смуглую кожу на ярком солнце… Конечно, возможно сказать, что одно — красота и свет, а другое — темнота и уродство; но ведь на самом деле это вовсе не так! И одно — красота, и другое — красота. И день прекрасен, и темнота прекрасна; и в усталости, и в смерти, и в боли, и в кровавых ранах — красота…

* * *

Одиннадцатый месяц, называемый Дху Аль Кида, двенадцатый месяц Дху Аль Хиджаж — время хаджа…

Осман охвачен ихрамом — сосредоточением душевным. Все помыслы и чувства устремлены лишь к хаджу. Борода удлинилась, седая, нельзя подстригать бороду… Громко повторяет Осман:

— Я здесь, о Аллах! Я здесь, о Аллах! Я здесь, чтобы следовать предначертаниям твоим… Я здесь, о Аллах!..

И спутники Османа также вошли в состояние ихрама. Михал не помнит своего детства, не помнит ранней юности… Будто бы жизнь его началась здесь, в эти мгновения, когда охватил Михала ихрам… Повторяет Михал:

— Я здесь, о Аллах!.. Я здесь, о Аллах!..

Повторяет слова суры «Хадж»:

— «Среди людей есть такой, кто поклоняется Аллаху на острие: если его постигнет добро, он успокаивается в этом; а если его постигнет искушение, он поворачивается своим лицом, утратив и ближайшую жизнь и последнюю. Это — явная потеря!

Вместо Аллаха он призывает то, что ему не приносит ни вреда, ни пользы, это — далёкое заблуждение!

Он призывает того, от которого вред ближе пользы. Плох господин, и плох сотоварищ!

Аллах вводит тех, которые уверовали и творили благое, в сады, где внизу текут реки. Ведь Аллах делает то, что хочет.

Кто думает, что Аллах не поможет ему в ближайшей и будущей жизни, пусть протянет верёвку к небу, а потом пусть отрежет и пусть посмотрит, удалит ли его хитрость то, что его гневает.

И так Мы низвели его, как ясные знамения, и потому, что Аллах ведёт прямым путём, кого пожелает.

Поистине, те, которые уверовали, и те, которые стали иудеями, и сабии, и христиане, и маги, и те, которые придают сотоварищей, — ведь Аллах различит их в день воскресения. Поистине, Аллах о всякой вещи свидетель!»…[307]

* * *

Мекка — её именование: «Благословенная». Умм-Эль-Курра — Матерь городов — её именование. К ней обращено лицо правоверного на молитве. Мекка…

Мекка — Благословенная матерь городов — меж Долиной праотца Ибрагима и горными грядами гранитными…

Осман и его спутники обошли кругом Каабы, узрели Чёрный Камень, коего касались уста Пророка Мухаммада, да благословит Его Аллах и приветствует Его…

Семь кругов пути совершили Осман и его спутники в память о праматери Хаджар[308]… Изгнанная, скиталась она в пустыне, и меж холомов Сафы и Марвы она искала воду, чтобы утолить жажду своего сына Измаила. И посланник Аллаха Джабраил чудесно наполнил водою пересохший источник. Из этого источника Замзам теперь пили воду паломники…

У подножия горы Арафат, в долине, соединились некогда, в незапамятные времена, после долгих странствий, Адам и Хавва. В этой долине указано было Аллахом праотцу Ибрагиму принести в жертву сына-первенца Измаила. И был Ибрагим в готовности совершить волю Аллаха, и посланец Аллаха остановил руку Ибрагима[309]. И здесь же, много времени спустя, говорил Пророк Мухаммад, да благословит Его Аллах и приветствует Его, говорил свою последнюю проповедь…

Вместе со всеми паломниками поднимается Осман по крутой горе Арафат и громко повторяет:

— Я здесь, о Аллах!.. Я здесь, о Аллах!..

В пустыне, под горячим солнцем, терпеливо молились паломники…

В долине Мины закололи жертвенного верблюда… «Вот приходит нескорыми шагами конец моей жизни, — думал Осман, — и потому, должно быть, я помню сейчас ясно её начало, помню Барыса… Помню запах жизни…»

В шатре Осман переоделся сам, без помощи слуги. Осман и спутники Османовы приветствовали друг друга в знак завершения паломничества, совершили праздничную трапезу…

* * *

На возвратном пути Осман чувствовал себя помолодевшим, сильным; ноги не болели, не отекали. Он проделал тяжёлый путь, жгло его горячее солнце, обдувал песчаный ветер… Но словно бы закалили Османа и спутников его испытания хаджа; вышли они из этого прекрасного горнила окрепшими, ободрёнными…

Но всё же Осман знал твёрдо, что более не суждено ему совершить хадж и более не суждено ему будет увидеть свои владения, земли своих людей; увидеть подданных, отдавших себя под его руку, под власть его…

Теперь ехали, двигались землями, которые населены были болгарами.

Болгары всегда вызывали в душе Османа чувство тёплой близости. С ними связана была память детства, память о матери, о её юрте, о том красивом сундуке, о голосе матери; память о юности, о юной Маре-Мальхун, о Куш Михале…

На полях жали пшеницу серпами простыми. Женщины и девушки работали с открытыми лицами. В уши их были вдеты огромные серьги, украшенные длинными подвесками, бирюзовыми и простыми стеклянными; серьги были такие длинные, что пришлось концы их прикрепить к волосам, заплетённым в косы. Платья были обшиты мехом по подолу, и видны были из-под платьев голые ноги с браслетами на щиколотках. Мужчины носили короткие куртки, также отделанные мехом, и меховые шаровары; шапки меховые украшены были фазаньими перьями. И мужчины и женщины имели на ногах плетёную короткую обувь… Работали и мужчины и женщины споро, и при этом громко пели… Казалось, они нарочно не хотели прерывать своё пение…

— Отчего они поют непрерывно? — Осман обернулся к Михалу.

Но Михал отвечал, что не знает. Тогда Осман велел сыскать толмача, который мог бы перекладывать слова с тюркских наречий на болгарские и с болгарских — на тюркские. По приказу Османа отправились в болгарское селение, где им указали дом человека, нужного им… Алаэддин, возглавлявший это малое посольство к болгарским крестьянам, осматривался с любопытством. Болгарских селений он прежде не видел… Особенно занимали его женщины и девушки, попадавшиеся то и дело на улицах узких; они прижимались к стенам домов, давая путь всадникам… В руках они удерживали веретена и пряли на ходу… У этих женщин, в отличие от жниц, волосы не были заплетены в косы, а забраны в особую сетку, прикреплённую на голове; одни имели на голове шёлковую сетку, другие шерстяную; сетки были разных цветов, как и платья женщин и девушек… Нашли толмача и заплатили ему. Алаэддин тотчас принялся спрашивать его о многом, что было вокруг… Некоторые женщины носили на головах высокие узкие шапки, плетённые из окрашенной в разные цвета соломы… Толмач сказал, что эти женщины происходят из родов, некогда знатных, но обедневших… Поджидая толмача, Алаэддин спешился. Было жарко и он расстегнул кафтан. Вдруг молодая женщина, одетая в рубаху из грубого полотна, всю расшитую цветными нитями, подбежала к Алаэддину и стала разглядывать его рубаху… При этом она что-то говорила, улыбалась и делала какие-то знаки… Но она вовсе не казалась похожей на женщину, которая продаёт своё тело… Вышел толмач, женщина заговорила с ним… Рубаха её надета была на голое тело, и ясно очерчивалась молодая грудь…

— Что она говорит, чего хочет? — спросил Алаэддин.

— Она говорит, что полотно, из которого сшита твоя рубаха, тоньше полотна, из которого сшита её рубаха; зато её рубаха красивее! — Толмач усмехнулся[310].

— Все женщины у вас такие вольные? — спросил Алаэддин, любопытствуя.

— Да, наши бабы, они бойкие! — Толмач поглядел с некоторым самодовольством.

Алаэддин вынул из кошеля на поясе две монеты и отдал толмачу:

— Дай ей!..

Толмач кинул женщине монеты. Она живо наклонилась и подобрала монеты с земли. Алаэддин видел, как обтянулся платьем её зад… Уже давно знал Алаэддин, как ходят жены и дочери неверных, но теперь всё же был несколько смущён… Женщины, жены своих мужей, выставляют себя напоказ чужим мужчинам!.. Экие нравы…

Толмач верхом подъехал к Осману, спешился и поклонился. Осман велел ему снова сесть на коня:

— Поедем неспешно, ты держись подле меня. И скажи мне, почему у вас жатва такая певучая, поют люди неустанно, почему?..

— У нас говорят, что жатва не должна быть глухой, — отвечал толмач. — Глухая жатва, жатва без песен — дурной знак, не к добру!..[311]

Голоса девок и парней, пронзительные, сильные, разносились далеко…

Лю кат ми са зажнали, Пеасна са си запеали… Как женат, как се наджеват, Как пеят, как се натпяват… Гласът ти се слуша Чак до наша нива, Сърпа си оставям, Тебе да послушам…

Осман велел толмачу перевести…

— Они поют простые песни, — отвечал толмач. — В этих песнях говорится, что они начали жатву с песней; что они все стараются жать одна лучше другой, один лучше другого, и стараются перепеть друг друга; и ещё парень поёт, что голос его девицы слышен ему и он оставляет серп, чтобы слушать её песню…

В дороге отдыхали. На ночлег остановились в богатом селе. Навстречу поезду Османа шли гурьбой молодые жнецы и жницы, поклонились низко… После целодневного труда парни и девки по-прежнему пели во все голоса, громко и звонко…

Жетфаре идат од нива, Идат од нива и юначки пеят… —

начинали парни.

Тогда девицы дразняще подхватывали:

Заиграй ты нам погромче, волынщик, Мы идём через ваше село! Пусть ваши девицы завидуют, причитают: «Ох, проклятые чужие девицы, Куда ни идут — играют для них волынки, Куда ни идут — поют для них песни. Целодневно жатву жнут, А все-то они белы и румяны!»…[312]

Осман снова спрашивал толмача, а тот ответил, что парни хвалятся своей неутомимостью, а девицам хорошо; они ведь наёмные жницы, из другого села; оттого им весело, что избавились от надзора докучного отцов и матерей…

— Наши молодые тоже поют, — заметил Осман, — но никогда не поют так долго и громко. А зачем же отпускают родители девиц?

— По бедности, — отвечал толмач.

Осман подумал, что даже самый бедный правоверный не отпустил бы свою дочь, чтобы она ходила с открытым лицом среди чужих мужиков!..

В сёлах болгарских построены низкие дома, наполовину каменные, наполовину деревянные, с крышами низкими. Утварь в домах хорошая — миски-соханы, кастрюли медные с крышками, железные листы — печь хлебы, медные ложки лужёные; масло оливковое держат в долблёнках тыквенных, воду — в кувшинах глиняных…

В одном из сел праздновался в тот день, когда проезжал там поезд Османа, праздник в честь святых Петра и Павла, сподвижников пророка Исы, как пояснили-рассказали Осману. Осман встал у открытых дверей церковных и смотрел… Ему сказали также, что эта церковь поставлена в честь ещё одного почитаемого христианского святого, святого Горгия…

— Слыхал я, слыхал!.. — откликнулся Осман добродушно…

Храм стоял между деревьями; снаружи, неподалёку от церковных дверей, стояли столы и скамьи, женщины и дети сидели… Осману предложили сесть как почётному гостю, но он поблагодарил и отказался… В церкви было тесно. Те люди, что вошли в церковь, слушали священника внимательно и молились; что же до сидевших снаружи, то дети пересмеивались, щипали друг дружку, вскрикивали громко; женщины болтали, даже и мужчины переговаривались…

Священник едва виднелся у алтаря. Священник и клисарь пели дурно поставленными голосами, весьма нестройно. Время от времени священник начинал говорить, но едва возможно было расслышать его… Осман прислушался и понял, что служба идёт на славянском наречии… Он был удивлён безразличием крестьян и задумался… По завершении службы священник вышел к народу, неся на голове блюдо с хлебом, которое придерживал рукою; а в другой руке держал потир. Блюдо покрыто было белым полотном. Люди начали подниматься со скамей и креститься и низко кланяться… Священник поставил потир и блюдо на стол, затем принялся крошить хлеб в потир; возможно было разглядеть в чаше вино. Священник хорошо размешал накрошенный хлеб в вине. Затем он взял в руку ложку медную. Люди, толпясь, подходили по одному. Священник зачерпывал ложкой из чаши и совал ложку в раскрытый рот подошедшего… Люди, казалось, не выказывали своему священнослужителю никакого почтения. Они что-то говорили ему, улыбались, даже пересмеивались с ним… Несколько женщин поднесли на руках маленьких детей, по виду двух-трёхлетних; священник и в детские рты сунул эту смесь из вина и накрошенного хлеба. Осман приметил, что двоих детей вырвало на платья матерей…

Осман пытался припомнить, что это за обряд, но не мог… Спросил Михала, и тот отвечал:

— Они воображают, будто едят тело и кровь Исы, и уверены, что обряд подобный избавляет их от грехов…

Осман задумался… Вспоминал: говорили ему об этом или нет?.. Обдумывал… «Да что они, людоеды, что ли? Надобно на всякий случай присматривать за ними, чтобы они и друг друга не жрали!.. Ох, неверные!.. С правоверными не так легко мне, а каково с неверными!..»

Священник и клисарь отнесли церковную утварь назад в храм, затем на ключ заперли двери и присоединились к народу. Все развеселились, подходили к Осману, кланялись, улыбались… Священник и клисарь также приблизились, поклонились и поочерёдно поцеловали Осману руку. Он всех приветствовал с благосклонностью. Началось веселье. Люди натащили хлебов, кувшинов с вином, плодов разных, блюда с бараниной жареной… Осману и его спутникам подносили в дар большие хлебы с пропечённой верхней коркой, на которой процарапаны были узоры…

Священник и клисарь исчезли не на долгое время, затем явились уже в обычной болгарской одежде. Девки встали в круг, схватились за руки и пошли кружиться и притоптывать под звуки волынки… Молодые мужчины сделали другой круг… Дети и люди постарше подбадривали плясунов громкими возгласами… Священник также покрикивал весело, а клисарь встал в круг…

Расплясавшиеся мужики и парни выбегали к Осману и Михалу и тянули их в свою пляску… В конце концов все-таки пришлось уступить и немного поплясать вместе со всеми… Плясовые движения Османа и Михала приветствовались громчайшими возгласами одобрения…

На другой день, уже на дороге, Осман говорил Михалу:

— Не приметил я у болгар особого благочестия!..

— Это верно, — отвечал Михал. — Болгары привязаны более к своим давним верованиям. Полагаю, они всё ещё верят в Тенгри-Тангра, в Бога-Небо…

Михал почувствовал задумчивость Османа и замолк… Осман вспоминал детство, мать, отца…

Осман и его люди повидали ещё много болгарских сел. Встречали их по-доброму, хорошо, подносили кушанья, подарки… В одном селе пригласили Османа и Михала в большой дом, где собралось в горнице большой много девиц, прявших и ткавших полотно на простых станках деревянных. Османа и Михала усадили почтительно в передний угол вместе с местными стариками. Осман, давно уже свыкшийся с обычаями неверных, всё же был несколько смущён тем, что мужчины уселись глядеть на девиц… Один из стариков заметил смущение Османово и заговорил с ним запросто:

— Ты не думай, султан, будто мы здесь сидим и глядим на девиц, потому что мы сластолюбивы. Нет, мы здесь для того, чтобы поддержать и соблюсти должный ред-порядок; мы здесь для того, чтобы не допускалось никаких бесчинств!..

Осман удивился и подумал: «Какие бесчинства могут натворить эти девицы-рукодельницы?..» И очень скоро, словно бы в ответ на его невысказанный вопрос, раздались за дверьми громкие нестройные мужские голоса, певшие дикую какую-то песню… Осман невольно протянул руку к поясу — за оружием; но тот же старик, что заговорил с ним прежде, тотчас остановил его:

— Не тревожься, султан! Это не разбойники, это наши парни явились веселить девушек!..

Двери — створки — распахнулись широко, и в горницу вступили гурьбой парни. Одеты они были совсем чудно: на ногах — плетёная обувь с белыми онучами; одежда пышная, увешенная бубенцами и медными колокольцами, обшитая мехом бараньим; но самое дивное — были головы, упрятанные в остроконечные шапки высокие, закрывающие лица. В прорези глядели смеющиеся глаза, вышиты были на переде шапок страхолюдные морды полулюдей-полузверей; на шапках также гремели-звенели колокольцы и бубенцы и спадали на меховые плечи гривы буйные, свитые из множества цветных грубых нитей… Парни нарочно ревели, как быки, выли волками, широко размахивали руками меховыми, так, что колокольцы и бубенцы ещё сильнее гремели-звенели…[313] Парни расселись на полу деревянном, на большом свободном месте… Девицы оживились, переговаривались, пытались распознать своих братьев и женихов… Один из парней выскочил в самую серёдку горницы, пышный нитяной хвост прицеплен был к его заду. Откуда ни возьмись объявился волынщик и заиграл что было мочи. Парень заплясал, вытворяя сильные движения бёдрами и задом; он топал ногами, подымал то одну ногу, то другую, вскидывал руки поочерёдно, выпевал слова, свистел птицей лесной… И в песне его пелось о горах и лесах, о ветвях и листьях, о птицах в гнёздах…

…гурона и планинона, и пу гурона дарвену, и пу дарвену вейкине, и пу вейкине листену, и пу листену гнездана, и пу гнездана пилцене…

Этого певца-плясуна сменяли другие. А девицы не прекращали усердных своих трудов, но то и дело поглядывали на парней и кидали весёлые, острые словечки… Раздавались взрывы смеха, взмётывались руки, топали ноги в плясках… Но никаких бесчинств или непристойностей не происходило, старики смотрели строго…

Усталые парни снова уселись на своё место. Девки оставили работу. Парни стаскивали высокие свои шапки и открывали весёлые лица. Девки весело гомонили; иные из них давно уже распознали брата или жениха и теперь с гордостью за себя напоминали о своей догадливости; другие, напротив, прежде не распознали, ошиблись, и теперь их поддразнивали… Девки и парни принялись загадывать друг дружке загадки. Осман посмеивался, вспоминал детство и юность… Многие слова наречия славянского он понимал, потому и смеялся…

Тилилей свири на четири свирки, —

пропела бойкая девица.

Осман попытался сообразить, кто же это может играть сразу на четырёх дудках, но никак не мог понять и невольно смеялся своей недогадливости…

— Теленок!.. Теленок матку сосёт! — выкрикнул один из парней.

«И вправду, коровье вымя — четыре сосца!» — Осман расхохотался…

Видя его весёлым, развеселённым, и все веселились ещё более… Загадывали ещё много загадок. Потом принесено было угощение — орехи лущёные, маслины, сладкие хлебцы… Вина не подали, но принесли в кувшинах сок винограда…

Другой старик пояснил гостям:

— Мы на таких собраниях никогда не подаём вина, дабы не было бесчинств, какие возможны при опьянении!..

Осман это одобрил…

Земли, населённые болгарами, кончались уже на пути Османа. В последнем селении как раз собирались праздновать свадьбу. Женился старший внук главы большого рода сельского — задруги…

По улочкам села и на площади толпились люди, женщины покачивали высокими соломенными шапками цветными, девицы щеголяли в новых цветных платьях. Дудки и волынки будто стремились обогнать друг друга в громкости звучания. Осман подивился тому, что у каждой девицы проколота была правая ноздря и вдето было кольцо, у кого — золотое, у кого — серебряное; эти кольца в ноздрях украшены были бирюзой, цветными стёклышками и даже камнями драгоценными. Многие мужчины одеты были в праздничные кафтаны из хорошего сукна коричневого цвета. Осману сказали, что это сукно выделывают иудеи в городке, называемом Зеленек. Иудеев Осман видывал в иных городах, одеты они были, как тюрки, по сельджукской моде, конийской; но носили на головах не тюрбаны, а красные шапки; жены их закрывали лица…

Свадьбу праздновали не столько пышно, сколько шумно. Процессия двинулась к дому невесты. Несли много круглых хлебов, нарочно испечённых; жениха вели под руки, закрыв его с головой плотным покрывалом красного цвета. Несли большое дерево, сделанное искусно из веток разных деревьев, украшенных лентами, колокольчиками, деревянными, пестро раскрашенными шарами… Мужчины двигались вереницей, топая ногами, и распевая задорные песни. Многие из друзей жениха размахивали красными стягами… Всё это немного напоминало военный поход…

У дверей дома невестиного народ весело стеснился. Родичи невесты не отдавали её жениховой процессии, требуя непременно выкупа. Спутники жениха принялись раздавать этим стражам невесты хлебы, сладости, мелкие монеты… Наконец вывели и невесту, закрытую, как и жених, красным покрывалом… «Должно быть, все свадьбы на свете похожи!» — подумалось Осману…

Быстро составилась процессия невесты. Обе процессии — жениха и невесты — отправились порознь в церковь, где священник должен был совершить обряд венчания… Покамест это происходило, старейшины сельские угощали Османа и Михала и вели с ними беседу. Многое Осман понимал уже и без толмача. Старейшины говорили, что многие их родичи, остающиеся под властью болгарского царя, мечтают о том, чтобы очутиться под рукою Османа, под его властью…

— Так и будет, — говорил Осман, — так и будет! Если не я, то мои потомки уж наверняка избавят всех христиан, и болгар, и греков, и сербов, от власти их правителей!..

Так оно и произошло впоследствии. И греки, и болгары, и сербы сделались свободны от власти своих правителей больших, царей, князей, императоров; равно как и от власти владетелей малых… Потомки Османа ценили людей не за их происхождение, но по их деяниям… Многие болгарские, сербские, греческие аристократы пали в битвах, сражаясь с войсками ближайших потомков Османа за сохранение своих привилегий и своей власти. Другие приняли правую веру и сделались важными лицами при дворах сыновей и внуков и правнуков Османа. Третьи впали в крайнюю бедность; дочери их отданы были замуж за простых пастухов и погонщиков волов; потомки Кантакузинов и Палеологов принуждены были обрабатывать землю, так же, как их бывшие подданные, простые земледельцы… Впрочем, подобное освобождение отнюдь не пошло на пользу ни грекам, ни болгарам, ни сербам. Вероятно, в какие-то времена аристократия необходима для правильного развития культуры. Во всяком случае, когда разрушилась держава потомков Османа, греки, болгары, сербы, гэги и тоски до такой степени отстали в культурном своём развитии от западных европейцев, что уже никогда более не сравнялись с ними, а ведь когда-то греки даже опережали их! Но время процветания миновало навеки. И поныне все балканцы, и греки, и болгары, и прочие, всего лишь провинциалы культуры в сравнении с французами, англичанами, немцами…

Наутро после свадебного торжества полагалось подносить подарки молодым. У очага большого сидел с важным видом старый глава задруги, белобородый дед Дичо. Молодая засучила рукава, скорыми движениями просеяла муку хорошую и замесила тесто. Скоро-скоро смастерила лепёшки, ножичком малым наколола узоры. Испекла лепёшки на углях, сложила лепёшки испечённые на большое плоское блюдо деревянное. Важно поднялся старик, своими руками принёс деревянную миску с мёдом, густым, прозрачным, как слеза; деревянная ложка колом стояла… Молодая брала лепёшку, клала поверх из ложки густой мёд и раздавала медовые лепёшки домашним… Первому — с поклоном — поднесла Осману, за ним — Михалу, спутникам их. После поднесла лепёшку деду Дичо, а после — всем прочим родичам — по старшинству… Последнему поднесла своему молодому мужу…

Старик снова поднялся со своего места.

— Что? — спросил он. — Сладко ли вам?

— Сладко, сладко! — зашумели.

— Пусть таким же сладким будет вам и всякое слово, какое скажет наша Рада! — Дед Дичо указал торжественно на потупившуюся молодоженку. — Как имя её вспомянете, пусть на сердце у вас делается сладко! — Произнеся эти слова, обратился старик к Раде и сказал так: — Спасибо тебе, дочка за то, что усладила наши сердца в это утро! Живи долгие, долгие годы, о задруге нашей радей. Трудись, веселись!.. — Он вынул из-за пазухи ожерелье из монет золотых старинных и надел на шею Рады. — Пусть доброта твоего сердца не ржавеет, не пропадает, как не заржавело во времени многом это золото!..

Молодая женщина поклонилась старику и поцеловала его руку. Стали подносить подарки, приходили свои и чужие. Дарили молодым многое, нужное, — одеяла, одежду… Подносили красивые чаши, иные серебряные; пояса, украшенные золотыми пряжками, усаженными гранатами… Но дар Османа все дары превзошёл! Он поднёс молодым золотое чеканное блюдо, наполненное бирюзой, сердоликами, рубинами…

Тем и завершилось гостеванье Османово у его болгарских подданных…

* * *

Далее поезд Османа продвигался землями, населёнными греками. Приметил Осман, что греки ходят куда пригляднее болгар. Мужчины — в чёрных бархатных шапках, обшитых золотым шнуром; а многие женщины по праздникам и вовсе роскошно — в золоте и шёлке…

Осман поглядывал на Михала; среди болгар Михал весел был; а теперь, среди соплеменников отца своего, не то чтобы сделался грустен или сумрачен, но словно бы призадумался… И Осман и Михал знали, отчего эта печаль, знали!..

Много занимало Османа греческое духовенство, ведь он с юности знавал греков-церковников. В храмах Осман разглядывал пристально иконы, не смущался входить в храмы неверных. Рассматривал Осман дорогие золотые оклады, в которых икона гляделась вся в золоте, видны были только головы матери пророка Исы и самого его в образе ребёнка… Осман беседовал с греческими церковниками. Однажды присутствовал при диспуте о крещении. Прения духовных лиц греков-христиан напомнили ему Конью, молодость… Один из спорящих священников доказывал:

— Никто не может быть обвинён в том, что три раза кряду поливает водой крещаемого младенца, равно как и в том, что поливает его водою однократно! Ибо троекратное погружение символизирует троичность Божества, а однократное — единство Божества в троичности!..

Другой возражал:

— Но поскольку еретики-эвномиане троекратно погружают при святом крещении младенцев, мы не должны так поступать!..

Осману показалось, что спорят они о пустом, но высказал он им хорошие слова об их уме и учёности. А наедине с Михалом сказал ему так:

— Истинные христиане — это одни лишь греки! Я видел, как служат их попы и как молятся прихожане. Полагаю, что все обряды христианской веры по всем моим владениям должны отправлять именно греческие священники[314]. И пусть не забывают наставлять людей в послушании властям!.. Греческим попам будет особое покровительство от меня и от всех моих потомков! А о болгарах я знаю: они — язычники, какими бывали прежде и тюрки. Прочие все — также язычники, должно быть; как полагаешь, брат Михал?

— Полагаю твоё суждение верным, — улыбнулся Михал. — Скоро мы будем проезжать мимо одного селения, где живут сербы. Язычники, язычники, конечно; да и в отличие от добродушных болгар люты сербы, злы… Впрочем, сам увидишь!..

— Увижу! — коротко согласился Осман. И подумал про себя, что будет трудно погасить ненависть, гуляющую вольно меж разными его подданными — греками, болгарами, сербами и прочими…

* * *

В сербском селении низкие глинобитные дома показались Осману куда более бедными, нежели жилища болгар. Мужчины одеты были в грубую одежду, бедную и неуклюжую; женщины повязывали головы простыми платами; девицы ходили гологлавые и босые. Самыми лучшими и богатыми украшениями здесь полагались медные бусы и грубо выделанные серьги…

Однако приняли Османа и его спутников дружелюбно, выставили угощение — баранину, квашеное молоко, хлеб, мёд. Осман одарил старейшин деньгами… И всё же люди показались Осману мрачными и опечаленными… Тогда он решительно спросил старейшин, в чём причина их горя, столь видимого… Старейшины отвечали, что ему лучше уехать поскорее из их селения. Осман спросил, отчего так. Отвечали, что заразная болезнь поразила уже несколько семей. Оттого все и мрачны… Осман тотчас приказал всем своим спутникам уехать из этого селения…

— А я останусь! — сказал султан Гази твёрдо. И такая твёрдость слышалась в голосе его, что сыновья не посмели возразить ему и поспешили исполнить его приказ.

Однако Михал остался. Тщетно Осман приказывал и ему уехать:

— Уезжай вместе со всеми, брат Михал! Я ведь нагоню вас после!..

— Никуда я не поеду без тебя, — отвечал спокойно и с достоинством Михал. — Кто знает, как судьба решит — то ли нагонишь поезд, то ли никогда уже и никакой поезд не нагонишь! Я с тобой во всём. Какая тебе судьба, такая и мне!..

— Полно! Полно! — Осман махнул рукой. — Лишних слов не говори. Оставайся со мной. Одна судьба, так уж одна судьба!..

На другой день Осман отправился вместе с Михалом верным и со всеми жителями селения на похороны умерших… Собираясь, застёгивая пояс на пряжку, Осман такое сказал Михалу:

— Я знаю, ты опасаешься, как бы не убили меня местные насельники. Мы ведь с тобой одни среди них. А видно, что это не греки и не болгары. Эти сербы — жёсткие люди, я ведь всё вижу!.. Только не боюсь! И ты за меня не бойся!.. Они у меня, у внуков моих и правнуков, обручнеют!..[315]

И всё же Михал не отходил от своего султана ни на шаг!..

Сначала погребали одного старика, он был при жизни своей среди старейшин селения. На ночь оставили его в церкви, а наутро вынесли на носилках и понесли на кладбище. Жена, дочери и внучки, одетые в самую красивую свою одежду, встали у гроба, куда мертвеца уложили с носилок. У гроба поставлены были хлеб, блюдо с жареной бараниной и большой кувшин вина. Младшая внучка сняла с головы чёрный плат, нарочно надетый, и положила в открытый гроб. Затем женщины стали подносить к лицу покойника кусочки мяса, хлеба; разлили вино из кувшина по медным чашкам и каждый из родичей умершего, прежде чем выпить, проливал несколько капель на лицо его… Окончив трапезу погребальную, женщины принялись рыдать с завываниями и причитаниями. Они громко спрашивали мертвеца:

— Зачем ты ушёл от нас? Разве мы заслужили такое пренебрежение от тебя? Чего недоставало тебе в жизни с нами? Разве мы плохо служили тебе? Зачем ты оставил нас одних в этой горькой жизни, переполненной несчастьями?!..

Затем хоронили ещё нескольких умерших; женщину с двумя маленькими сыновьями, и ещё другую — с двумя дочерьми и сыном. Они были положены в гробы в своих лучших одеждах, головы их были украшены цветами и ветками базилика… Осман пристально вглядывался в лица мёртвых. Он видел, что их тела не вздулись, а лица не черны… «Стало быть, болезнь не так страшна!» — подумал Осман. Но говорить это вслух не стал, чтобы не нарушать чужой ему погребальный обряд…

Женщины окружили открытые гробы, сидели на земле и стояли; плакали и пели жалобные песни; одна запевала, за ней подхватывала другая, за ней — третья… Осман расслышал, что сербское наречие походит на болгарские говоры; и потому он разбирал, понимал много слов… Женщины очень горевали, били себя ладонями в грудь, рвали волосы на голове, царапали себе щёки так глубоко, что капли крови падали на умерших. Женщины наклонялись и целовали лица и руки мертвецов… И при этих похоронах ели, пили и как бы кормили и поили покойников…

Затем пришёл священник и перекрестил гробы. Он был одет попросту, как обычный крестьянин; только длинные волосы и особенная шапка выдавали в нём духовное лицо…

На кладбище многие могилы украшены были резными деревянными фигурами серн. В этих могилах погребены были женщины. На вопрос Османа, что это за украшения, ему отвечали, что эти украшения должны означать ловкость женщин, какую они проявляли при жизни своей в полевых и домашних трудах. Мужские могилы украшались длинными женскими волосами; эти волосы срезали с голов своих в знак печали по умершим отцам, сыновьям и братьям их жены, дочери и сёстры…

Когда погребли всех, понесли на кладбище простую местную еду и вино в кувшинах. Пили и ели. Осман и Михал также поели хлеба и пригубили виноградного сока… Меж тем селяне, и в их числе и родичи покойников, только что горевавшие отчаянно, пустились петь и плясать, заведя хороводы…

Да знаjеш, моме, мори, да знаjеш, каква jе жалба за младост, на порта би ме чекала, од коньа би ме скинула у собу би ме унела, у уста би ме льубила…

«Всё так, — думал Михал Гази, — всё правда! Горько стариться, горько терять молодость!..» И Михалу представляется эта самая его молодость в обличье простой сельской девицы… вот она ждёт, дожидается у ворот, а он соскакивает лихо с коня своего… а она вводит его в горницу и целует в губы…

Тут явился старый певец с инструментом, наподобающим большую лютню. И наигрывая, завёл длинные песни… Тут и пляски прервались, и все, усевшись на траву, на землю, а кто и на могильные холмики, стали слушать… Осман также навострил уши и много дивился тому, что прозвучало… И вот какая была первая песня:

Две кумы отправилися к куму, Две кумы ко Гречичу Манойлу: Первая — то стройная гречанка, А другая — белая влашанка. Был малютка мальчик у влашанки, У гречанки девочка родилась. Вместе кумы к куму приезжали И младенцев окрестили вместе. На рассвете, при восходе солнца, Говорила стройная гречанка: «Дорогой мой Гречич, кум Манойло! Ты возьми-ка моего ребёнка, А отдай мне мальчика влашанки, — Подложи ей девочку тихонько. Я тебе за это дам — клянуся — Вдвое больше золота, чем весит Неразумный мальчик, сын влашанки». Соблазнился он, суди Ты, Боже! Подменил детей Манойло Гречич… Две кумы отправились обратно. Вот идёт своим путём влашанка, И её ребёнок раскричался. Тут она как будто испугалась: Становилась посреди дороги, Раскрывала бережно пелёнки: Перед нею девочка, не мальчик! От досады бросила влашанка На дорогу пыльную ребёнка И пошла обратно, причитая… В дом она Манойла приходила, Речь такую говорила куму: «Так ты продал крестника за деньги! Накажи тебя Иван Креститель!» Перед ней Манойло клялся лживо: «Ничего, поверь, кума, не знаю! (На руках держал тогда Манойло Своего ребёнка.) Если лгу я, Пусть вот этим мясом напитаюсь». Со двора отправилась влашанка, Понесла пустую колыбельку. Оседлал коня Манойло Гречич И поехал ко двору гречанки. Та ему за мальчика платила, И назад Манойло возвращался. Вот он едет лесом и встречает На дороге чёрного ягнёнка. Он стрелу калёную пускает, Убивает чёрного ягнёнка. Разводил огонь он у дороги, Мясо пек и вкусно им обедал; А одно плечо в мешок свой спрятал И к родному дому подвигался. У ворот его жена встречала, Обливаясь горькими слезами. И её Манойло вопрошает: «Что, жена, с тобою приключилось?» И она всю правду рассказала: «Выпрыгнул из рук моих ребёнок, Обернулся в чёрного ягнёнка И бежать пустился по дороге…» Ей с тоскою говорил Манойло: «Ах, жена, ягнёнка повстречал я… Я стрелой убил его, изжарил И такою пищей пообедал; А одно плечо привёз с собою: Посмотри в мешок мой, что привязан У седла с овсом для вороного». Опускала мать в мешок тот руку И плечо оттуда вынимала, Не плечо ягнёнка, руку сына! Тут жена Манойлу говорила: «Ах, Манойло! погубил ты род свой! За куму достойно ты наказан»[316].

Слава Богу, это всё так было!..

Окончив песню, певец принялся подкрепляться мясом, хлебом и вином…

— Кто такие эти влахи? — тихо спросил Осман у Михала. Ведь это об их женщине поётся…

— Влахи, — отвечал Михал, — живут на берегах реки Дунай; греки зовут Дунай Истром…

— Греков не любят здесь, это я понял ясно. Но как же эти неверные обращаются со своими детьми! Готовы их убивать и продавать и даже и поедать… Разве маленькая девка и малец провинились перед Аллахом? Почему эти неверные выдумывают такие страшные мучения детям?! И отчего же не была наказана женщина, соблазнившая этого грека обменять детей?.. — Осман сделал быстрый жест рукой… — Да я знаю, что на эти вопросы нет ответа. Но я невольно вспоминаю слова Пророка, защитившего дочерей правоверных. Арабы-язычники засыпали песком новорождённых дочерей, когда рождалось их слишком много; однако Пророк повелел всех оставлять живыми. И для того, чтобы никто из женщин не оставался без защиты, Пророк дозволил каждому из правоверных иметь до четырёх жён! И даже если правоверный решится посягнуть на свою жизнь, женщины и дети получат прощение, и слабые получат прощение!.. Вспомни четвертую суру: «Тем, кого упокоят ангелы, причинившим несправедливость самим себе, они скажут: „В каком положении вы были?“ И скажут они: „Мы были слабыми на земле“. Они скажут: „Разве не была земля Аллаха обширной, чтобы вам переселиться в ней?“ У этих убежище — геенна, и скверно это пристанище! — кроме слабых мужчин, женщин и детей, которые не могут ухитриться и не находят прямого пути. Этим, может быть, простит Аллах: ведь Аллах — извиняющий и прощающий!»[317]…

Михал, не пытаясь вступить в беседу со своим султаном, слушал его речь тихую… Но вот певец затянул новую песню, ещё более долгую, нежели первая. В этой новой песне говорилось о воеводе по имени Леко, имевшем красавицу сестру, которой имя было Роксанда или Роса. Эта красивая девушка, сестра богатого воеводы, очень гордилась своей красотой и никак не хотела избрать себе мужа. Однажды в богатое жилище её брата явились трое богатырей, их имена были: Марко, Реля и Милош. Они стали свататься за Роксанду; брат её нашёл слово похвалы для каждого из них. Однако сестра отвечала, что никогда не выйдет замуж, а хочет остаться девицей и всю свою жизнь плести девичью косу. О приехавших женихах отозвалась она дурно; одного из них назвала бродягой — наёмным воином, другого — безродным подкидышем, а третьего — сыном кобылы, по его прозванию — Кобилич… И вот что случилось далее с ними со всеми, и с девушкой в том числе:

…«Не пойду ни за кого я замуж», — Так сказавши, вышла вон Роксанда. От стыда богатыри краснеют, Стало стыдно друг им перед другом. Вспыхнул Марко, как живое пламя; Поднимался он на легки ноги; Со стены схвативши остру саблю, Голову срубить он хочет Леко. Но вскочил поспешно храбрый Милош И за саблю ухватился Марка: «Руки прочь, оставь ты саблю, Марко! Если ты погубишь воеводу, Кто нас принял с честью и почётом, Из-за проклятой бранчливой девки, Ты всю землю опечалишь Лека». Не дал Милош возгореться ссоре. Только догадался храбрый Марко, Что не даст обратно Милош сабли; На кинжал за поясом взглянувши, Побежал он из хором высоких. Как спустился он на двор широкий, Весь мощённый камнем, тут увидел Он пред домом девушку Роксанду. Окружали девушку служанки, Ей держали рукава и полы. То увидя, крикнул Росе Марко: «Ой, невеста, хвалёная Роса! Прикажи служанкам расступиться И лицом ко мне ты повернися: Я в хоромах, Роса, застыдился, Застыдился Лека воеводы, Хорошо в лицо тебя не видел. А когда домой я возвращуся То сестра с расспросами пристанет: „Какова же девушка Роксанда?..“ Обернись же, чтоб тебя я видел!» Расступились девушки-служанки, И лицо ему открыла Роса: «Вот я, Марко; погляди на Росу». Разлютился тотчас храбрый Марко: Подскочил он к девушке Роксанде, Ухватил её за праву руку, Из-за пояса кинжал свой вынул, До плеча отсек ей праву руку; Праву руку в левую вложил он, Вынимал кинжалом Росе очи И в платок их шёлковый собравши, Положил за пазуху Роксанде; И промолвил ей при этом Марко: «Выбирай же, девушка Роксанда, Выбирай, кто всех тебе милее: Или мил тебе наёмный воин, Или мил тебе Кобилич-Милош, Или, может быть, подкидыш Реля?..» Закричала, запищала Роса, Призывала воеводу Лека: «Брат мой Леко! Или ты не видишь, Что от рук я Марка погибаю?» Это слышит Леко, но не может Ни сказать он ничего, ни сделать: Ведь и сам погибнуть может Леко. Не пошёл назад в хоромы Марко, Закричал своим он побратимам: «Побратимы, из хором идите И мою с собой несите саблю; Нам в дорогу время отправляться». Побратимы слушалися Марка: Из хором на двор они спускались. И несли с собою Марка саблю; На коней своих они уселись И широким полем путь держали. Оставался Леко словно камень, Поражённый тем, что видел-слышал; А Роксанда о беде рыдала…[318]

Осман покачивал головой, тихо-тихо приговаривал:

— Каковы эти неверные!.. Каковы!.. За что же терзать чужую сестру? Да ещё если брат её был им гостеприимным хозяином?! Убить сгоряча, такое случается! Но быть таким жестоким, как эти неверные!..

Михал слышал, посмотрел на Османа, но не произнёс ни слова. Взгляды их встретились, они поняли друг друга без слов… Затем Михал всё же заговорил:

— Существует жестокость случайная, существует жестокость вынужденная, и наконец — существует жестокость грубая, подлая, жестокость ради жестокости, такая, какая воспета в этих песнях!..

— Не таись от меня, — тихо проговорил Осман и, схватив руку Михала, быстро пожал. — Я знаю, о чём ты подумал, о чём вспомнил. Да, это так и есть! Мы с тобой совершили множество жестокостей случайных и много вынужденных, но таких жестокостей, как в этих песнях, таких жестокостей ради жестокости мы с тобой не совершали… Но я знаю, — Осман говорил с воодушевлением, тихим, но явственным, — я знаю, эти люди тоже будут нашими, их дети и внуки будут служить верно и преданно моим потомкам!.. Я это знаю!..

Кругом велись тихие и громкие беседные речи, раздавались внезапные громкие голоса. Несколько голосов молодых мужских вновь затянули песню:

Мирjано, oj Мирjано, имаш чарне очи, Мирjано! Даj да ги пиjем jа, даj, Мирjано, даj, даj!..[319]

Снова замолчали Осман и Михал, слушали новую песню, песню о прекрасных глазах красавицы Мирьяны; любовник страстный хочет пить глаза эти губами своими… Эх! Страшная жестокая любовь!..

Осман и Михал оставались в селении сербов ещё несколько дней. Болезнь не являлась более среди людей. Осман сказал сельчанам, что болезнь эта — не заразная:

— Тела умерших не раздулись, лица — не почернели. Эта болесть — не зараза…

Впрочем, в селе стали полагать, что именно присутствие Османа прекратило болезнь… В село прискакал посланный из поезда. Люди, сыновья Османа и Михала, не двигались в путь, ожидали возвращения своих отцов и повелителей. Осман сказал посланному, что спустя день выедет из села:

— А вы все отправляйтесь в дорогу. Мы с Михалом нагоним вас!..

И спустя день Осман и Михал покинули это село, провожаемые благословениями… Они ехали рядом, на хороших конях своих, как езжали множество раз в своей жизни. Вдали завиднелся поезд. Кто-то из поезда обернулся на близящийся топот копытный и, увидев Османа и Михала, издал радостный крик! Все тотчас остановились, ожидая… Но Осман и Михал, улыбающиеся, ехали, не поспешая…

Продолжали беседу о сербах.

— Конечно, эти люди обручнеют и сделаются верными и дельными нашими людьми, — говорил Михал. — Но когда это произойдёт?..

— Это произойдёт непременно, — отвечал Осман с обычным своим спокойствием. — Я знаю и верю, эти люди воспримут правую веру и будут в ней ревностны…

Они подъехали к поезду и весело присоединились к своим спутникам…

* * *

Возвратившись в Йенишехир, Осман собрал очередной совет. Он разглядывал сидевших перед ним… Давние его сподвижники ещё заплетали волосы в косы, носили войлочные шапки; но многие помоложе уже не имели кос и украшали головы тюрбанами затейливыми зелёного и алого шелка…

Осман вновь и вновь говорил о том, что следует строить крепости и ставить в крепостях новопостроенных гарнизоны…

— И смотрите, берегитесь моего гнева! Селян и ремесленников, болгар, греков и прочих неверных, не обижать! Мы должны быть разумны. Эти неверные должны знать нашу силу, но должны и сознавать ясно нашу справедливость! Нельзя допускать нам подлой жестокости. Справедливость — адалет — вот наше знамя, наш стяг!.. Если мы допускаем жестокие наказания, то наказываем лишь тех, кто заслужил подобное наказание!..

И на землях Османовых все узнали силу справедливости. Тех неверных, которые перешли на сторону Османа, никто не притеснял, никто из людей Османовых не звал «врагами правой веры»; никто не смел бросить в лицо неверному подданному оскорбление, сказать ему: «Ты — диндушман — враг правой веры!»… И все неверные приветствовали Османа и при виде его становились перед ним диван-чапраз — со скрещёнными руками — в готовности служить и услуживать ему…

Греческие и болгарские крестьяне хотели быть воинами Османа. Все хотели видеть, лицезреть Османа. Однако же и его сын-первенец Орхан уже давно сделался известен как храбрый и искусный в деле воинском полководец; как разумный представитель своего отца, продолжающий его начинания; как человек мужественный, справедливый, творящий добро… Он предложил Осману собрать большой сход неверных:

— Пусть болгары, греки и прочие соберутся на большом лугу вблизи от Йенишехира. Пусть соберутся выборные от всех их деревень и городов… — И Орхан Гази рассказал отцу задуманное…

Осман одобрил его замысел:

— Аферим! Аферим! Хорошее ты задумал. Но объявишь это людям ты, а не я. Мой путь — уже ведёт меня прочь от жизни на земле; твой путь ведёт тебя в жизнь на земле, среди людей! И не говори, что тебя пугает моя смерть, не произноси излишних слов! Я знаю, что ты — мой самый верный подданный. Я люблю тебя во много раз больше, нежели остальных моих сыновей; но я говорю тебе это в первый и последний раз! Никогда не забывай о справедливости! Адалет — справедливость, правосудие — вот наше знамя, вот наш стяг!..

Орхан поклонился, поцеловал руку отца, уже старческую руку, жилистую старчески тыльную сторону смуглой ладони…

На сходе все дружно кричали, говорили, что хотят быть людьми Османа. Поднялся Осман на возвышение. Он опирался на посох, на простую деревянную палку. Последнее время он всё чаще слышал, чуял боль и слабость в ногах. Но голос его оставался зычным, громким:

— Вы все хотите быть моими людьми, — заговорил Осман. — И мне хорошо услышать это. Но я всего лишь человек, всего лишь простой смертный! Посмотрите на меня! Жизнь моя глядит на закат. Будете ли вы сохранять верность моим сыновьям и внукам?

Громчайшими криками все выражали своё согласие.

— Пусть теперь говорит мой сын! — И Осман отступил немного, давая место Орхану Гази.

Теперь заговорил Орхан:

— Мы все явились сюда людьми разных верований, разных языков; но ведь существует же нечто, единящее нас в единство! Это нечто — желание справедливости! Мы все хотим жить в государстве, где справедливость — султан превыше всех султанов! Я спрашиваю себя… — Орхан приподнял руки, согнутые в локтях, растопырил длинные пальцы, будто пытаясь охватить воздух… — Я спрашиваю себя, кто я? Я спрашиваю себя, кто мы все? Кто я? Кто вы?.. Я, вы слышите, говорю с вами на всех наречиях, по-тюркски, по-гречески, по-болгарски, по-сербски… Так кто же мы все, люди разных вер и разных языков, стремящиеся к единству, к единению? Кто мы?.. Как назвать, как называть нас? И я говорю себе, я отвечаю себе: я — осман! И я говорю себе, когда я — тюрок, я объединяюсь с тюрками; когда я — мусульманин, я в единстве с мусульманами; и так же и вы; когда вы — греки, болгары, сербы, вы — в единстве с греками, болгарами, сербами; когда вы — христиане, вы в единстве с христианами; но когда все мы здесь, вместе, люди разных вер и разных языков, и всё же в единстве друг с другом, кто мы тогда?!..

И вдруг раздались громкие крики, все кричали вместе, заодно:

— Мы — османы!.. Мы — османы!.. Мы — народ османов!..

Все приветствовали радостными, восторженными криками Османа и его сыновей. Он стоял, распрямившись горделиво, лицо его было суровым, но глаза выражали, излучали теплоту…

Орхан, Алаэддин и другие сыновья Османа, сыновья Михала и двое старших внуков Михала громко произнесли слова клятвы:

— Мы — османы! Справедливость — адалет — наш стяг, наше знамя. Мы стоим на защите слабых, мы движемся вперёд. Справедливость, честность, верность — наше достояние!..

И все повторяли слова этой клятвы.

Орхан провозгласил создание отрядов войнуков — христианских подданных Османа, болгар, греков и прочих. И множество людей являлось в эти отряды. Воины-христиане были частью освобождены от уплаты налогов; наиболее отличившиеся освобождались от налогов на всё время своей жизни; а те, которые снабжали военные отряды провиантом для людей и кормом для коней, должны были платить совсем малый налог…

* * *

Все говорили наперебой:

— Мы — османы!.. Мы — новый большой народ!.. Мы даём начало новому большому народу!..

С благословения отца Орхан Гази взялся за обновление армии. Многое надо было сделать. И прежде всего надо было создавать регулярную армию. По приказанию Орхана собраны были корпуса пеших воинов — яя и всадников — мюселлем. Во время походов и военных действий эти всадники и пехотинцы получали жалованье из казны. Каждый воин также получал земельный надел и освобождался от уплаты налогов… Одни историки полагают, что эта основа регулярной армии создана была по приказанию Орхана Гази во время его правления — с 1324 года по 1360 год; однако другие считают время его правления с 1326 года по 1362 год; впрочем, существует и третий вариант; с 1326-го по 1360 год…

Все хотели служить в армии, хотели быть пехотинцами или всадниками; уже велась особая запись, установилась очерёдность и явились и правила, согласно которым, нельзя было в ряды яя и мюселлем брать увечных, припадочных и прочих недужных и слабых телом и духом. Орхан Гази постановил также, что яя и мюселлемами могут становиться лишь мусульмане; для христиан установлены были отряды войнуков. Но многие из них полагали службу в отрядах яя и мюселлем более почётной, принимали правую веру и получали право поступить в эти отряды…

Смерть и султан

В это время Бурса находилась под властью Андроника II Палеолога. Послан был к наместнику крепости Михал Гази, которого сопровождал старший сын. Бесстрашно они вступили в ворота, с ними были воины охранные — всадники. Наместник принял посланных Османа хорошо. Он бы не осмелился казнить этих людей, заточить их в темницу или причинить им какое-либо иное зло. Согласился он и на беседу с Михалом с глазу на глаз. Во время беседы этой Михал доказал наместнику Бурсы, что едва ли есть смысл удерживать крепость:

— Я бы посоветовал сдать город…

Наместник поставил условием подобной сдачи крепости свободный выезд его, его семейства и ближайших приближенных…

— Также мы хотим вывезти часть казны и получить охрану…

Осман и Михал предвидели такое требование и порешили уже ответить согласием.

— Наши воины проводят тебя почти до Константинополиса, — сказал Михал. — Но за это ты должен заплатить…

Стали рядиться. Сговорились на тридцати тысячах флоринов выкупа. Деньги были переданы посольству Михала, он увёз их в Йенишехир. Обещание было исполнено. Наместник, его семейство и приближенные покинули Бурсу и благополучно добрались до Константинополиса… Они это совершили тайно. Орхан же вновь и вновь предлагал гарнизону Бурсы сдаться. Однако взявшие власть в городе надеялись на помощь императора, который так и не прислал никакой помощи…

Началась осада Бурсы, продлившаяся долго, несколько раз шли приступом на крепость, но взять её не могли…

Несколько раз Осман приезжал в войска, ставшие лагерем под стенами осаждённого города. Затем его здоровье сильно ухудшилось и он на некоторое время уехал на отдых в Сугют. Туда к нему приехал и Михал. Спустя недолгое время Михал, который, несмотря на немалый уже возраст, оставался крепок, послал гонца к Орхану, находившемуся в лагере под стенами Бурсы, и дал Орхану знать об ухудшении здоровья Османа. В Сугют приехал Алаэддин и предложил отцу возвратиться в Йенишехир:

— Там лекари учёные помогут тебе стать снова на ноги, а потом ты приедешь в Сугют, а там, глядишь, сможешь встать во главе осаждающих Бурсу…

Осман заморщился, слушая эти слова сына:

— Хей, Алаэддин! — заговорил он едва ли не сердито, насупившись, сдвинув кустистые старческие брови. — Я всегда любил тебя, но я прежде не знал, что ты такой лжец! К стенам Бурсы мне уже не попасть никогда! И в Сугют, в эти края, родные мне, где я родился когда-то, я уже не возвращусь, я знаю! Я бы сейчас и не уезжал отсюда; я бы здесь и умер; здесь, где умерли мои отец и мать; и это было бы верным, совсем правильным — умереть здесь!.. Да вот… человек порою слаб, а я ведь и есть самый простой человек! Я слаб, мне хочется ещё пожить; оттого-то я и соглашаюсь ехать с тобой и отдать себя в руки лекарей…

Алаэддин молчал, опустив голову в красивом зелёном тюрбане.

— Что молчишь? — спросил Осман. — Разве я говорю неправду?

— Ты правду говоришь, отец, — решился говорить Алаэддин. — Но твоя правда — это ещё не вся правда! Отчего ты не подумал обо мне, обо всех нас, твоих сыновьях; отчего ты не думаешь о своих подданных? Разве мы — не люди? Разве Аллах не наделил нас сердцами, могущими испытывать мучительную боль? Почему ты не думаешь о том, что всем нам больно даже предположить возможность твоей смерти?! Мы знаем, что все люди смертны, но мы не хотим твоей смерти, не хотим думать о ней!.. Я не хочу твоей смерти, не хочу!.. Прости меня за откровенность, отец!..

Видно было, что Осман тронут горячностью сына, хотя старый султан изо всех сил пытался принять вид горделивого безразличия…

— Хорошо! — коротко произнёс Осман. — Пусть мои люди собираются в путь. И вели, чтобы приготовили повозку и устлали соломой; это для меня. Твой отец, Алаэддин, уже настолько немощен, что ему трудно ехать верхом!..

Тотчас начались положенные приготовления. Готовился и Михал. Выехали на другое утро…

В Йенишехире оставались с больным Османом верный Михал, Алаэддин и два младших сына от Рабии Хатун, Хамид и Пазарлу. Дорога очень утомила старого султана. Несколько часов Осман пролежал в спальном покое, в полузабытье. Лицо его было покрыто мелкими каплями пота. Все были встревожены, однако сон-забытье ободрил Османа; он пробудился ободрённым и повеселевшим, потребовал подать кушанье, что и было исполнено.

— Принесите побольше айрана, — сказал он, — я слыхал много раз, что айран помогает при головной боли, а у меня после дороги голова немного побаливает…

Осман просил также, чтобы Михал разделил с ним трапезу. Михал с удовольствием сел против Османа, чтобы они оба могли видеть лица друг друга. После еды Осман вновь прилёг и спал не так долго, затем выпил две чашки айрана.

— Лекари ждут, — сказал Михал, — прикажи, мой султан Гази, и я тотчас велю им прийти сюда и осмотреть тебя, чтобы они могли знать, как им лечить тебя…

— Помоги мне, брат Михал, — сказал в ответ Осман, — мне трудно сидеть, но и лежать неохота! Приподыми вон ту подушку повыше… — Михал быстро и ловко приподнял подушку и теперь Осман имел возможность полулежать. Он продолжал говорить: — Лекарей, брат Михал, мы ещё успеем позвать. Ты будь уверен, я буду им послушен. А сейчас позови музыкантов и хорошего рассказчика сказок и занимательных историй. И не возражай своему султану, не спорь с ним! Мы с тобой знаем друг друга давно, ты всегда в моей душе!.. Зови музыкантов!..

Михал и вправду знал достаточно своего султана Гази, и потому поспешил исполнить его просьбу без возражений. В сущности, Михал понимал Османа и потому и не стал возражать, не стал убеждать султана в необходимости призвать лекарей тотчас!..

Явились музыканты во всей красе — с дарбуками, тростниковыми флейтами, трёхструнными смычковыми ребабами. Пришёл рассказчик… Заиграла музыка… Музыканты исполняли одну мелодию за другой… Осман слушал, то и дело приподымал руки и похлопывал в ладони… Михал сидел рядом с ним… Наконец Осман велел Михалу хорошо расплатиться с музыкантами и отпустил их…

— И ты ступай, брат Михал, отдохни! Быть может, тебе ещё придётся оставаться у постели немощного умирающего немалое время!..

Когда Михал ушёл с музыкантами, Осман велел рассказчику начинать; и тот начал говорить историю страстной любви Гарыпа и Шасенем. Осман внимательно слушал…

Звучали слова Гарыпа:

Кадыр алла гарыплага салмаса, Йыглама, Сенем гыз, гитсем гелермен. Ажал етип, пейманамыз долмаса, Йыглама, Сенем гыз, гитсем гелермен. Если чужбина мне Богом не суждена, Не плачь, Сенем, родная, я вернусь. Если час смерти моей не наступит, Не плачь, Сенем родная, я вернусь. И звучали слова ответа красавицы Шасенем: Мундан гидер болсан, Халап-Ширвана, Бар, Гарыбым, саглык, билен гелгей сен. Сени табшырмышам кадыр субхана, Бар, Гарыбым, саглак билен гелгей сен. Если тебе хочется в Халап-Ширван, Отправляйся, мой Гарып, и возвращайся здоровым. Да поможет тебе всевышний Бог, Отправляйся, мой Гарып, и возвращайся здоровым…[320]

Осман долго слушал, затем отпустил сказочника, которому щедро заплатили. Осман велел слуге призвать Михала Гази.

— Что, брат Михал? Я вижу в твоих глазах одно желание, ты хочешь, чтобы лекари вошли сюда. Но потерпи ещё немного… Садись рядом!..

Михал послушно сел.

— Я сейчас слушал историю Гарыпа и Шасенем, — заговорил Осман, — слыхал ты о них? Это хорошая сказка!..

— Не припомню, — отвечал Михал честно.

— Вот, не припоминаешь, и, может, и не слышал… И знаешь ли, что удивило меня сейчас? Я мог бы удивиться уже давно, я мог бы всю свою жизнь удивляться! Но удивился я только сейчас! Ты подумай! Сейчас я слышал из уст рассказчика слова одного из тюркских наречий; не на этом наречии говорили мои отец и мать, мои покойные братья; но всё же я понимаю это наречие. Я понимаю наречия болгар и сербов, есть сходство меж этими наречиями. Чудно ведь это!

— Чудно! — согласился Михал. — Я понимаю все греческие наречия, но они очень-очень похожи…

Осман задумался, оба молчали. Михал увидел, как на глаза Османа навернулись слёзы; старческие слёзы, от которых набухают краснотой запавшие в морщины глаза…

— Ты навестил свою жену? — вдруг спросил Осман. — Мы с тобой ведь родные, я могу спросить тебя и о твоей жене!..

— Ещё нет, не был я дома, не побывал, — произнёс Михал сдержанно. — Она знает о моём приезде…

— Сегодня побываешь дома! А Мальхун Хатун знает ли, что я здесь?

— Да.

— Что она говорит?

— Посылает своих служанок, чтобы спрашивали, когда тебе угодно будет позвать её.

— Мне угодно! — Осман усмехнулся, покривив рот, также запавший, потому что уже недоставало многих зубов. — Мне угодно! Пошли слугу в её покои; пусть передадут ей, что мне угодно видеть её, и скорее. Скорее вели передать ей и пусть скорее появляется здесь она…

Михал послал за Мальхун Хатун.

— Иди, сказал ему Осман, — иди в свой дом, отдыхай. Но когда отдохнёшь достаточно, приходи снова ко мне; хочу видеть тебя!..

Михал, наклонившись, попытался поцеловать руку султана Гази, но Осман отдёрнул руку и приказал:

— Целуй в губы, умирающих так целуют!

И Михал без возражений поцеловал крепко Османа в губы…

Осман представлял себе Мальхун, как она идёт сейчас к нему в сопровождении своей женской свиты… Но растворилась дверь — обе створки — вступила Мальхун, тучная, старая. Но лицо её не было сморщено жалостью; глаза её вдруг засияли радостной любовью. Осман протянул руки. Она села подле него, близко. Он обнял её одной рукой, запрокинул её на подушки и целовал её лицо… Затем отпустил; сам откинулся на подушки, закрыл глаза. Ни слова не сказали друг другу. Осман снова раскрыл глаза, посмотрел на жену.

— Позволь мне оставаться в комнате поблизости, — попросила Мальхун…

Он понимал, что и она боится его смерти. Она не хочет его смерти! О Аллах! Сколько людей хочет видеть его живым, а не мёртвым!.. А Мальхун боится уйти к себе, как будто в её силах не пустить к нему смерть!..

— Оставайся, — сказал он. — Распорядись! Хорошо устройся!.. А теперь иди, я хочу побыть один!..

Она поклонилась ему с неожиданной для тучной женщины лёгкостью и вышла, затворив дверь…

Приехал верный Михал, снова просил у Османа дозволения привести лекарей.

— Да веди их, веди сюда! — Осман хотел было махнуть рукой, но раздумал, отказался от излишнего жеста, решил беречь силы; знал, что силы ему ещё понадобятся…

— Веди, веди греков! — ворчал Осман. — И смотри, смотри! Видишь, я не такой, как тесть мой покойный, шейх Эдебали! Он бы никогда не согласился лечиться у христиан!.. А для меня все люди моих земель — мои подданные…

— И я, твой подданный! — сказал Михал и рассмеялся. Осман глядел, смеялись глаза Османа…

Лекари пришли, осмотрели больного. Он послушно разделся, затем оделся снова. Один из лекарей посмотрел его глаза. Другой посмотрел мокроту в чашке и мочу в глиняном сосуде… Лекари посовещались, затем сказали Осману и Михалу, как надобно лечить больного…

— Если ты позволишь нам, господин, — все лекари — их было трое — кланялись, один из них говорил, — если ты позволишь нам, мы приступим к изготовлению лекарств…

Осман отвечал им по-гречески:

— Позволяю, приступайте! — Он обернулся к Михалу и сказал так: — Позаботься, брат Михал, чтобы этим людям заплатили хорошую плату, и чтобы их не убили, когда я умру! Слышишь?! Чтобы не было никаких толков, будто меня отравили греки!.. Позаботься…

И Михал позаботился обо всём этом в своё время…

Лекарства скоро были готовы. Михал, Мальхун Хатун, сыновья Османа — все были рады хорошему действию лекарств…

Было предписано лекарями смазывать лоб и переносье смесицей, составленной из сока алоэ, шафрана, яичного желтка и уксуса. Головные боли у Османа почти прекратились и глаза слезились гораздо менее, чем прежде. Больному давали розовый мёд с водой; это лекарство уничтожило приступы жара и уменьшило жажду. Другие снадобья почти уничтожили кашель и колотье в левом боку, опухоль ступней также исчезла… Осман шутил:

— Этак я, пожалуй, и вправду поправлюсь!.. Что же тогда сделается? Я готовлю вас к моей смерти, а сам вот не умру! Но когда-нибудь я должен умереть! Что же я скажу вам тогда, когда стану умирать истинно? Мне скучно будет повторять то, что я вам уже сказал!..

Михал спросил лекарей, насколько серьёзно болен Осман:

— Я вижу, что он поправляется. Стало быть, его недуг несмертелен?..

Двое лекарей молчали, смущённые. Но третий решился и заговорил:

— Нет, господин, не стану скрывать, это смертельная болезнь. Я не хочу лгать вам. Эта болезнь заключается в чрезмерном увеличении некоторых внутренних органов, ведающих мужской силой. Также при этой болезни портится кровь и внутренности размягчаются[321]. Смерть бывает мучительной. Но мы сделаем всё для того, чтобы облегчить страдания султана Гази!..

«Я знал, что болезнь эта — смертельная! — думал Михал. — Это знает и Осман. Он не мог ошибиться! Он знает…» Далее не хотелось думать. Михал был моложе Османа, но понимал, что жизнь идёт под уклон, кончается. Умрёт Осман, бывший воплощением деятельной жизни Михала; умерли и ещё умрут многие сверстники Михала, сподвижники Османа. Умрёт и сам Михал… А не хотелось умирать!..

По приказанию лекарей привезли в особых кувшинах, в которых вода могла долго сохраняться, лечебную воду из горячих источников. В этой воде купали больного в большом глазурованном сосуде-корыте. Но всё же временное улучшение сменилось снова ухудшением. Османа мучили боли, волосы выпадали не только с головы, падали волосы бровей и ресниц…

— Я теперь похож на каландара[322] — поющего дервиша, — Осман находил силы для шуток. — Но каландары нарочно бреют бороду, выбривают голову, выщипывают брови и ресницы; а я становлюсь каландаром без бритвы и щипцов!..

Теперь Осман зачастую не мог заснуть ночами от болей. Но он старался быть терпеливым, сдерживал стоны и развлекал себя долгими беседами с Михалом…

— Видишь, — говорил Осман, — видишь, и я задолжал! А теперь вот пришло время расплаты! Каждый из людей — должник. Живёшь, порою даже и долго живёшь должником, но время платить, оно непременно наступает! Для каждого. Теперь это время расплаты пришло и для меня. А время моей жизни уходит… Я помню, мой отец Эртугрул любил говорить о времени…

Иногда Осман призывал к себе Мальхун и она молча сидела рядом с ним, лежащим. Все слова они сказали друг другу уже давно…

— Михал, брат! — сказал Осман. — Следует послать за моими сыновьями. Ты тоже оставайся при мне. Осаду Бурсы пусть покамест возглавят мои зятья, Илери Алп и Ахмед Алп… И пусть никто не произносит излишних слов…

Послали за сыновьями Османа и они поторопились прибыть.

Осман велел приготовить баранину в глиняном горшке и приправить её обильно толчёными травами острыми; также приказал он подать сок винограда и яблоки…

У постели султана Гази собрались его сыновья. По настоянию Османа здесь же оставался и верный Михал…

— Ешьте, — сказал Осман, чуть приподымая руку, словно бы хотел указать на поставленные кушанья. — Ешьте, а я уже не могу есть, не принимает моё нутро пищу. Скоро конец! Но я ещё могу говорить и буду говорить с вами. Но всё же сначала поешьте: я хочу видеть, как вы едите…

Осман полулежал на подушках, одетый в исподнее из белого мягкого полотна, поверх исподнего надет был лёгкий распашной халат. Все послушно принялись за еду. Осман разглядывал сыновей. Взгляд его то и дело останавливался на лицах Орхана и Алаэддина. Вот Орхан… Словно бы лицо Мальхун проглядывает в лице её первенца… карие глаза… светлое лицо… лицо болгарина-славянина… И Алаэддин таков… А сыновья Рабии Хатун — тюрки, красивые тюрки… Хамид, кажется, немного похож на Эртугрула… Осман напряг память; всплыл со дна памяти напряжённой смутный облик Эртугрула, каким помнил его Осман, каким был Эртугрул некогда, уже очень давно… Да, пожалуй, Хамид немного похож на деда… И никто из сыновей Орхана не носит по старинке войлочную шапку, у всех на головах тюрбаны, все срезали косы… Но именно теперь Осману жаль старых обычаев… Надобно быть мудрым; надобно понимать, как понимал отец Эртугрул, что время бывает разное, время приходит и время уходит… Теперь уходит время Османа и приходит время его сыновей…

Осман заговорил:

— Сыновья! Хотел бы я видеть своим преемником Орхана. Согласны ли вы? — Теперь он не смотрел на лица своих сыновей, пальцы его то сжимались, то разжимались; он, должно быть, одолевал боль. Все молчали, чуя в своих сердцах жалость…

— Что молчите? — спросил Осман, справившись с приступом боли. — Да я знаю, знаю, отчего вы молчите. Жалеете меня. Жалейте. Аллах милостивый подарил мне это счастье: никто из моих детей не ждёт, не хочет моей смерти!.. Но согласны ли вы с моим выбором наследника?

Заговорил Алаэддин:

— Думаю, наш брат Орхан будет из всех нас лучшим! Он более всех нас пригоден для того, чтобы править и воевать…

— А ты, Орхан, что скажешь о себе? — спросил отец.

— Я не вправе сейчас говорить, но если моя судьба — править страной и быть полководцем, я исполню это как возможно хорошо…

Осман посмотрел на сыновей Рабии Хатун:

— А вы, Савджи, Мелик, Чобан, Хамид, Пазарлу!.. — Он переводил взгляд с одного лица на другое и называл по имени каждого… — И вы — мои сыновья, и вас я люблю! Скажите мне, что думаете вы о моём выборе!..

И все пятеро — почти в один голос — сказали, что одобряют выбор, сделанный Османом…

— Орхан! — сказал Савджи.

— Орхан! — повторил Мелик.

— Орхан!.. Орхан!.. Орхан!.. — дружно подтвердили Чобан, Хамид и Пазарлу…

— Стало быть, Орхан, — подытожил отец Осман. — Помните, что вы согласились со мной. Не ссорьтесь друг с другом… — Осман сжал губы тёмные, запёкшиеся, и добавил: — Насколько это будет возможно…

И нам не известны никакие ссоры меж сыновьями Османа…

Он попросил воды. Все кинулись к большому кувшину… Осман остановил их:

— Погодите! Не кидайтесь все разом. Случается в жизни так, что нужно действовать порознь… Пусть Михал нальёт мне воды. Пить я ещё могу…

Михал налил воду из кувшина в чашку. Он заметил, что у Османа дрожат руки и приблизив чашку к его губам, бережно напоил его водой… Капли воды оставались на губах Османа…

— Сыновья! — снова начал он. — Я хочу, чтобы вы не обижали моего брата Михала! У меня больше нет родных братьев, они умерли. Но вы помните, что Куш Михал Гази — мой брат, хотя мы и родились у разных родителей; и наши отцы и наши матери не знали друг друга. Но я люблю Михала, как положено любить самого любимого брата; помните об этом, когда меня не станет! Никогда не наносите никаких обид Михалу и его потомкам!..

Это приказание Османа потомки его исполняли не всегда; но в неисполнении этого приказания не были они виновны, и не были виновны потомки Михала. А кто же был виновен? Время, одно лишь переменчивое время!..

— Ещё скажу вам, сыновья! Помните, пешие воины — сила! Надобно заботиться о том, чтобы в войске были хорошие пехотинцы. Заботьтесь и о том, чтобы в ваших войсках всегда были не одни лишь тюрки, но и греки, и болгары, и сербы… Ведь все мы — османы! Ты прав, сын Орхан! И никогда не притесняйте наших подданных иноверных. Пусть они беспрепятственно исповедуют — каждый — свою веру. Лучшие христиане наших земель — греки, пусть греческое духовенство надзирает за всеми прочими христианами наших владений, за исполнением ими всех потребных обрядов. Но не забывайте и о правой вере. Всякий наш подданный, который захочет принять правую веру, должен свободно принимать правую веру. Христианских священнослужителей, если они станут таким нашим подданным препятствовать, следует наказывать строго, но не следует казнить!.. Пусть наши правоверные подданные и наши подданные-христиане живут в мире меж собою! И ещё помните: каково государство, таким должно быть и войско. Сильное государство — сильное войско. Государство людей разных вер и разных языков — и войско людей разных вер и разных языков. Но говорю вам снова и снова: помните о правой вере!.. Мы будем сильными, мы будем править долго, очень долго…

Орхан подумал, что, в сущности, отец хочет сказать о государстве османов следующее: когда-нибудь оно падёт! И едва Орхан подумал такое, как тотчас же отец посмотрел на него и произнёс слова, загадочные, быть может, для всех остальных, но понятные для Орхана:

— Ничто не вечно и не может быть вечным! Вечен один лишь Аллах, вечно Его милосердие и вечно служение Ему!..

Затем Осман снова распределил тимары. Он приказал Михалу записывать это распределение по-гречески, а Орхану — на тюркском наречии. Осман назвал тимары своих сыновей, своих полководцев; не позабыл и воинов, которые отличались в битвах и походах…

— А теперь я хочу сказать тебе, Орхан! Пусть Аллах дарует тебе победы в битвах. Поощряй справедливость и тем украшай землю. Возводи учёность в достоинство, чтоб утверждён был закон Аллаха! Утверждай правую веру!.. Похорони меня в Бурсе. Я знаю, Бурса непременно станет нашим городом. В этом нет у меня сомнений! Знаю я также, что в Бурсе есть у неверных большой храм, который они называют Манастир, купол этого храма блестит, как серебро. В этом храме должна быть устроена мечеть… А я… — голос прервался… — Слушай!.. Орхан!.. Будут соблазнять тебя, понуждать к непокорству Аллаху, но ты никогда не поддавайся! Помни, то, что не заповедано Аллахом, запретно для тебя; совершай лишь то, что дозволено Аллахом! Окружай себя мудрыми богословами, ведающими священное. Прежде чем совершить нечто, обдумай, как будешь вершить, да и стоит ли вершить. Будь милостив к тем, которые покорятся тебе. И не скупись на доброту и милосердие; раздавай их щедрыми горстями, обеими руками. Человек покоряется доброте охотно, а насилию — противится… Положи меня под серебряным куполом…

Осман вновь и вновь смотрел на своих сыновей… Взгляд его то и дело невольно останавливался на лице Орхана; и словно бы проглядывали сквозь это красивое мужское лицо давние черты юной Мальхун… Осман поморщился; он не хотел сейчас, перед смертью, отдавать предпочтение кому-либо их своих сыновей…

— …Справедливости… — бормотал он… — Справедливости… — Словно бы просил, молил Аллаха послать ему, Осману, это чувство справедливости…

Осман приподнялся с трудом и простёр руки к сыновьям, будто хотел обнять их всех… Сыновья подались к отцу, склонились… Руки его упали… На мгновение он закрыл глаза, но тотчас открыл вновь; проговорил тихо:

— Я всё сказал вам. Прощайте. Пусть остаётся подле меня брат Михал и пусть Мальхун Хатун придёт ко мне…

Осман вновь закрыл глаза. Сыновья оставили его с Михалом, и очень скоро пришла и Мальхун. Осман лежал с закрытыми глазами. Тучная Мальхун Хатун села рядом, и во всех её движениях и жестах виделась мягкая и спокойная женская уверенность. Лёгким уверенным движением протянула она руку, взяла за руку Османа и крепко, ласково, безоглядно сжала его запястье… Тогда и Михал склонился и взял другую руку Османа, и удерживал его руку в своей руке…

Осман чуял обе эти руки, удерживавшие его в земной жизни. Было чувство, будто эти руки, мужская и женская, ведут его, всё его существо, уводят в юность, уже далеко… Мысли Османа были смутны…

Он знал, что он — икбалия — счастливый… Жизнь была хороша, но не хотелось умирать, хотелось ещё пожить… Чего не было в жизни? Он пытался понять, вспомнить… Полная свобода? Но разве она не бывает лишь в предсмертном воображении?.. Только в предсмертном воображении бывает свобода… Серебряная крыша… Неверные поставили новый купол на свою церковь, блестящий, как серебро… Там… лежать… под серебряным куполом… Думал… Что было в его жизни?.. Было детство, было ожидание, длинные дни… А затем?.. Было всё — всё равно! Всё равно — жить или умереть; всё равно — предадут или останутся верны… А после?.. Он старится, глаза его теперь готовы изливать слёзы… Он верит людям, а они любят его, почитают…

Он умер, но он не знал, что умер; так и не узнал… Он медленно ехал верхом на хорошем коне через весеннее поле… Маки в траве зелёной колыхались под ветерком… Бескрайнее маковое поле… Он отчего-то совсем свободен… Где он?.. Куда его путь?.. Ему всё равно… Потому что он свободен…

… На быстром коне я выезжаю куда хочу. Когда одеты холмы утренним туманом белым. Меня не сдержит ни сомнение, ни упрёк, Не боюсь корителей, но позорить себя не дам. А вы не знаете разве, что я таков: Когда я сам завяжу узлы, то рублю их сам! В стране постылой не удержит меня никто, И смерть не удержит, потому что я уже бессмертен! А вы не знаете, сколько ночей лихих я провёл без сна, Склонял друзей своих весёлых к ночным пирам. Я привык будить виноторговцев, когда хотел, Я платил им цены, недоступные скупцам. За каждый бурдюк, полный старого вина, Что в наши кубки наливали мы по ночам, И за утреннее вино — когда мы пьём его, Пальцы музыкантши быстро бегают по струнам саза. Чуть свет я подымаюсь и бужу друзей, Когда ещё не время петь утренним птицам. Когда ветер северный крепко держит поводья туч, Я выезжаю навстречу утренним холодам. Ретивый, послушный мне конь несёт меня, Еду по холмам, бесстрашный и весёлый. Я скачу с холма и выпрямляет шею конь, Стройный конь, словно дерево стройное. Я подгоняю его, он бежит всё быстрей, И бег его лихой прибавляет лёгкость его костям…[323]

* * *

После смерти Османа, когда хоронили его, погребали, раздали большую милостыню-садака… Носилки с его телом, облачённым в погребальное одеяние, взяли на плечи сыновья его. Все воины хотели хотя бы недолго понести на плечах носилки с телом Османа. Эти носилки плыли над толпой. Многие люди подставляли свои крепкие плечи под эти носилки…

Осман сплотил народ вкруг себя, его сын-первенец Орхан укрепил государство; внук Османа, султан Мурад, создал империю. Потомки Османа, Мехмед Завоеватель и Сулейман Кануни — Законодатель — создали величие империи…[324]

* * *

Даты рождения и смерти Османа нет возможности установить в точности. Поэтому в трудах различных историков приводятся разные варианты. Рождение: 1258, или 1260. Начало самостоятельного правления: 1299, или 1281, или 1300. Смерть: 1326, или 1324, или 1323…

* * *

Продолжилась осада Бурсы, возглавляемая Орханом по-прежнему. Все понимали, что Бурса будет взята непременно! Это знали и осаждающие и осаждённые. Но осада всё длилась и длилась… И лишь после смерти Османа дело осады внезапно сдвинулось и пошло, как сдвигается с гор лавина снежная, ледяная, и летит, идёт безостановочно, неостановимо!..

— Тело отца ещё не погребено! — сказал Орхан. — Следует как возможно быстрее, по обычаю положенному, похоронить его согласно его предсмертной воле. Поэтому — вперёд! Возьмём Бурсу!..

Орхан двинул простую пехоту — азабов. За ними пошли копьеносцы сильные… Всадники вооружены были луками, кинжалами и саблями… Это уже было хорошее послушное войско… Прежде много раз бросал Орхан всадников на штурм Бурсы, но осаждённые отбивали эти атаки. Теперь он помнил слова отца о пехоте и двинул пеших воинов яя, которыми командовал Джандарлы кара Халиль. Эти пехотинцы носили белые шапки. Вскоре явились в Биледжике мастерские, где выделывались такие шапки для пехотинцев…

Христианские воины Орхана — мартолосы и войнуки — работали, словно крылатые духи! Крепость окружили валом и рвом. Покрывшись щитами, обступили стены, подкопали стены ломами и заступами. И сделав много таких подкопов, уничтожили они основания стен, затем натащили сухих деревьев срубленных и подожгли… Стены рушились… Керамические шаровидные сосуды, начиненные горючей смесью, забрасывались далеко в крепость посредством баллист — манджаныков… Гарнизон крепости погиб почти весь. Жители размахивали белыми полотнищами, моля о милосердии… Бурса сдалась…

Орхан приказал не притеснять жителей Бурсы и не трогать их имущество:

— Кто возьмёт хотя бы соломинку из их домов, будет наказан сурово! — предупредил Орхан.

Но оставшаяся казна владетеля и многое из уцелевшего имущества его приближенных, покинувших город, досталось осаждавшим. Орхан распорядился наделить воинов добычей, он входил во все мелочи. Главной его задачей было: чтобы уцелели и не были ограблены жители, и чтобы воины всегда знали, что они рискуют своими жизнями не напрасно!..

В городе, прямо на улицах, Орхан видел много мёртвых тел. Но эти люди погибли не от мечей и стрел, они умерли от голода, который давно уже терзал осаждённых…

Родилось мощное войске османов, позднее ещё укреплённое «ени чары» — пехотой, куда вошли юноши христианских подданных османов, воспитанные в правой вере… То самое войско славное, о коем многие писали, как писал француз Бертран де ла Брокьер:

«Они способны тронуться с места без всякой подготовки. Сотня французских солдат произведёт больше грома, шума, нежели десять тысяч воинов-османов. При первых ударах в боевой барабан они поднимаются и следуют маршем, не сбиваясь с шага; и они останавливаются лишь по приказу. Легко вооружённые, они способны за одну ночь проделать путь, на который у тех же французских солдат ушло бы не менее трёх дней…»

Осман был в тот же день, когда взята была Бурса, погребён в храме, который неверные именовали Манастир, преображённом в мечеть.

Во дворце, где прежде жил владетель Бурсы, теперь собрались на совет сыновья Османа. Торжественно вручили новому султану, Орхану, то, что оставил для него отец: праздничную одежду, походный мешок, солонку с крышкой, чехол для ложек и пару воинских сапог. Одежда сшита была из крепкого полотна, какое шло у франков на паруса, и на спине вышит был полумесяц большой. Также перешли к Орхану боевые стяги отца, алые и зелёные. Достались Орхану и несколько табунов добрых коней…

— Этим землям нужен правитель — пастырь народов! — провозгласил Алаэддин. — Самое важное наследство, оставленное нам отцом, — стремление к справедливости. Брат Орхан, отец доверял тебе при жизни своей и мы верим тебе. Ты по праву займёшь место отца! Оставайся нашим правителем-пастырем!..

Прочие братья встали и окружили Орхана, приветствуя его.

— Я хотел бы, брат Алаэддин, — заговорил Орхан, — чтобы ты оставался при мне как мой ближний советник.

— Нет, — отвечал Алаэддин. И в голосе его послышались Орхану звуки голоса их отца, Османа! — Нет, мой брат Орхан, я не гожусь для таких дел. Позволь мне заниматься тем, к чему тянется моя душа!..

Орхан помолчал совсем малое время, затем сказал:

— Я знаю, ты уже давно увлечён учением дервишей Бекташи. Должно быть, оно и есть то, к чему страстна твоя душа. Я понимаю тебя. Иди своим путём… Я знаю, все твои деяния были и будут на пользу государству османов!..

Так оно и сделалось. Орхан дал своему единокровному, единоутробному брату Алаэддину во владение местность Фотуре. Но более времени Алаэддин проводил в новой столице османов, в Бурсе. Там, в квартале Кюкюрдлю построил он дервишескую обитель; у ворот Каплуджа построил мечеть, и ещё одну мечеть — у верхних ворот. Также на его деньги построены были дома для многих людей Османа и Орхана, поселившихся в Бурсе…

Поздним вечером сидел Орхан в одном дальнем покое дворца прежнего владетеля Бурсы. Орхан велел призвать того самого рассказчика, который пел и рассказывал отцу Осману в последние дни великого султана Гази. Этот человек приехал в Бурсу вместе со многими, сопровождавшими тело Османа…

— Сегодня, — стал говорить рассказчику Орхан, — ты пой и рассказывай для меня, как пел и рассказывал для моего отца…

И Орхан слушал рассказы и песни, певшиеся ещё совсем недавно для его отца…

Моя красавица, чей тонок гибкий стан, О нежнорукая, кого ты избрала? Я от красы твоей любовным хмелем пьян. Нежноголосая, кого ты избрала? О мускусная лань, твой нежный облик мил, Твоя нагая грудь белей лебяжьих крыл. Ты, словно горлица, нежна, бела, О птица-лань, кого ты избрала? Ты розой дивною цветёшь в своём саду, Звездой упавшею мерцаешь ты в пруду, Я раб твой — милосердия я жду. О нежнокосая, кого ты избрала?..[325]

На другой день, вечером, Орхан призвал Михала и говорил так:

— Михал Гази! Слушай вместе со мной сказки и песни, как ты слушал их вместе с моим отцом Османом! Я поминаю отца не слезами и причитаниями, но песнями и сказками, которые он любил! А ты — живая память о моём отце!..

— Да, это так, — откликнулся Михал. — Я — живая память, но я — увы! — не вечная память! Умру я, умрут ближние сподвижники Османа Гази… Минует время Османа, отойдёт в область преданий, как отошло время Эртугрула, как отошли времена многих и многих правителей… Но ведь тот, кто при жизни думает о смерти, — живой мертвец! Потому будем поминать песнями и сказками человека, столь любимого и почитаемого нами!..

И звучали слова песен и сказок…

Грустно по земле скитаться, вдаль идя от дома к дому. Как и я, томясь любовью и тая в душе истому. Солнце, миру лик являя, дарит жар сиянья странам, Светит солнце всем пределам — каждый миг уже иному! Прежде верная подруга обо мне, скорбя, грустила, А теперь она враждебна, словно бы совсем к чужому! В сердце — горе и рыданье, от веселья отрешён я. «В чём мой грех? За что мне кара?» — я взываю к Всеблагому. Но повсюду взору сердца виден лик моей любимой, Даль над душами невластна — души видят по-другому!..[326]

Затем сказал Михал Гази:

— И я хочу петь, султан Орхан! Отец Осман любил, когда я пел ему греческие песни. Ты знаешь, он звал меня «птицей»!..

И Куш Михал Гази громким голосом запел… И пусть давно уже миновало то время, когда голос его звучал юношески звонко; но и теперь этот голос звучанием своим напоминал Орхану явственно об отце…

Михал пел о греческой весне, душою уходя в пение; ощущая вдруг связанность духовную со своими предками, которую он мог бы представить себе в виде натянувшейся тетивы…

Вот зеленеют уже плодоносные нивы, и травы В розовых почках цветут всюду кругом на лугах, И в кипариса ветвях, сплетённых густо, цикады, Не умолкая, поют и услаждают жнецов, Чадолюбивые вновь под выступом крыши касатки, Гнезда из грязи слепив, маленьких нянчат птенцов. Море уснуло и лишь под веяньем нежным Зефира, Не поднимая волны, держит спокойно ладьи, Не разбивает кормы корабельной и в натиске бурном Пеною не обдаёт скал прибрежных прибой. Надо владыке морей, приводящему в гавань Приапу, В дар, мореход, принести триглы, кальмара кусок, Иль головастого ты на алтарь возложи ему скара И без опаски иди по Ионийским волнам…[327]

Орхан слушал, склонившись на малый столец, подперев ладонью щёку… Имена древних языческих богов греков воспринимали уши Орхана благозвучными и нежнозвучащими… Теперь Михал запел любовную песню:

Из года в год виноград собирают и, гроздья срезая, Вовсе не смотрят на то, что изморщилась лоза; Я ж твоих розовых рук, краса ты моя и забота, Не покидаю вовек, с ними в объятьях сплетясь. Я пожинаю любовь, ничего ни весною, ни летом Больше не надобно мне: ты мне любезна одна. Будь же цветущей всегда! А если когда-нибудь станут Видны бороздки морщин, что мне до них. Я люблю!..[328]

— Славная какая песня! — похвалил Орхан.

— Твой отец Осман тоже любил слушать её, — отозвался Михал.

— Ты, Михал Гази, будь всегда при мне! — сказал Орхан. — Ведь ты — живая память об отце!..

И сделалось так! До самой смерти Михала Орхан Гази осыпал его своими милостями…

И среди многих дел султан Орхан отчего-то вспоминал часто Михалову песню о любви, которая не минует с годами… «Песни греков хороши! — думалсюь Орхану. — А вот у нас нет песен о такой любви. У нас поют лишь песни о страсти к юным девушкам-красавицам…» И Орхан подумал, что ведь его отец любил его мать, даже когда она сделалась тучной и лицо её уже не дивило нежной гладкостью девической кожи…

* * *

Бурса, которую греки звали Пронсой или Прусой, а османы назвали Зелёной, город в Северо-западном Анадоле, первая столица большая османов. Зелёная Бурса — любимица османов, жемчужина в венце османских городов…

Бурса, давний стольный город вифинского царя Прусия, город византийцев; город Орхана!

Арабский путешественник ибн Баттута[329] писал об Орхане:

«…Это великий правитель. Он владеет многими землями, множество у него послушных воинов. Он объезжает свои крепости и смотрит, чтобы всё было как положено. Он отнял у греков-румийцев Бурсу…»

Что такое Бурса? Это самый турецкий город нынешней Турецкой республики. Что такое Бурса? Это старый, очень старый город…

Бурса сделалась для Орхана домом, новым домом. Сюда перевёз он свою жену Люлюфер и своих детей. Здесь увидел он развалины большого строения, древнего, должно быть. Он узнал из книг старых греческих, что это строение — бани, выстроенные в давние времена, в правление императора Юстиниана[330]. Стали называть это место Эски Куплуджа — Старые бани. Но Орхан приказал воздвигнуть новые роскошные банные строения; а горячую воду провели по трубам из горячих источников Чекирге. Вода этих источников считалась и была целебной. В новых банях устроены были мраморные бассейны и высокие своды… Но Орхан более любил наезжать в Чекирге и погружаться в воду источника… Возвращаясь в Бурсу, освежённый, окрепший, омытый целебной водой, направлялся Орхан во главе своей свиты прямиком на рыбный базар и там, спешившись подле какого-нибудь каменного прилавка, выбирал жирную форель и просил торговца-рыбника дать мелкой рыбы для похлёбки… Торговец кланялся и хотел непременно отдать всю выбранную султаном рыбу в подарок; но в конце концов соглашался принять деньги и провожал султана и его свиту многими поклонами и благословениями… Султан любил пообедать наваристой похлёбкой, в которой плавали неспешно куски сазана или щуки. Подавали ему и форель, начиненную пряной смесью из толчёных орехов и зёрен граната…

Сколько раз проезжал Орхан по улицам своего города — несчётное число! Это город Орхана! Он и поныне — здесь! Здесь его разузоренная гробница меж стенами, также покрытыми тонкими узорами; гробница, озаряющаяся светом светильников; красотой своею говорящая не о смерти — о жизни!..

Орхан решил сделать Бурсу истинным стольным городом. Он приказал устроить торговый квартал, где возможно было купить всё — плоды земли и моря, ткани, оружие, орудия ремесленников… Орхан повелел выстроить и большой странноприимный дом-гостиницу, получившую имя — Эмир-хан. В этой гостинице было сделано всё, потребное: большой внутренний двор с прудом и садом; множество комнат, широких и узких, для помещения путников, и для помещения товаров… Орхан построил и мечеть Орхание, прелестную простотой и безыскусностью… Он ведь и сам оставался, несмотря на свою учёность, несмотря на свои выраженные способности дипломата и полководца, простым человеком, здоровым и умным; он, союзник и друг генуэзцев, он, подчинивший себе Фракию… Купол его мечети имел отверстие, из которого дождевая вода стекала в особый пруд. Вокруг большого зала пристроены жилища дервишей, живших при мечети…

И сегодня, если подняться пешком по крутому склону холма, если идти от мечети Мурада II[331] к цитадели, выйдешь к гробницам Османа и Орхана. Эти нарядные разузоренные гробницы воздвигнуты уже в девятнадцатом веке. А первоначально первые османские султаны были погребены в церкви Манастир, преображённой в мечеть; строение Манастир было разрушено землетрясением…

* * *

Орхан сидел на берегах Босфора, выжидал. Его воины не пересекали море, воды пролива. Ждал. Видел слабеющую Византию. Ждал. Смотрел вокруг. Видел.

Болгарское царство переводило дыхание после долгого времени смут и сменяющихся быстро правителей. Взошёл на престол Иоанн Александр[332], сын деспота Срацимира и деспотицы Керацы Петрицы. По материнской линии принадлежал он к славному и древнему роду Асеней, болгарских правителей, корни начала коих уходили глубоко в далёкие степи и горы Азии, туда, где обитель Неба — Тангры-Тенгри-Тенри… Иоанн Александр приходился правнуком (или праправнуком) Иоанну Асену II, небывало расширившему пределы Болгарского царства… От титула деспота Ловеча Иоанн Александр поднялся до престола. Он сам себя поднял, свергнув своего родича Иоанна Стефана. Новый царь примирился с Сербией, выдав свою сестру Елену замуж за сербского правителя Стефана Душана. А победа, одержанная болгарскими воинами над армией императора Андроника III при Русокастро, стала для болгар триумфом. Император молил о пощаде. Иоанн Александр заключил выгодный мир… Болгарской государственности оставалось жить ещё всего лишь полвека. При сыновьях Иоанна Александра, Иоанне Шишмане и Иоанне Срацимире, Болгарское царство прекратило своё существование. Дочь Иоанна Александра, Кера Тамара, сделалась женой сына Орхана, Мурада I, ещё при жизни Иоанна Шишмана, своего старшего брата…

А меж тем, покамест близилось неотвратимо падение Болгарского царства, двинулась к своему падению и Византия… Как это и бывает всегда, начиналось всё исподволь, катилось медленно, и в конце концов привела эта дорога падения Болгарского и Сербского царств и Византийской империи к небывалому возвышению потомков Османа!..

Впрочем, история начавшегося падения Византии, право, стоит более подробного рассказа…

Но с чего же начинать этот рассказ? Какую ниточку вытянуть из клубка сплетённых коварством, надеждами, человеческим отчаянием интриг? За какую ниточку ухватиться, чтобы вести повествование? Не знаю, как решили бы вы, а я решила: пусть нашей Ариадной[333] будет женщина! Итак!..

Император Андроник III, коронованный, подобно своим предшественникам, в храме Святой Софии, был двадцати восьми лет от роду. Перед самым своим коронованием похоронил он свою супругу, Ирину Брауншвейгскую, умершую бездетной. Для сохранения династии необходимо было спешить с новым браком. Давно, прежде, императоры Византии избирали себе жён из числа самых красивых девиц империи, приказывая доставлять множество красавиц во дворец для смотрин. Однако же те времена минули, и теперь правители империи искали невест за рубежами своей страны, стремились породниться с владетелями германских, франкских, италийских земель… Взоры Андроника обратились к областям Италии. Он велел узнавать о дочерях правителей и выбрать из них юную и красивую, пригодную в жены императору; дочь правителя, который мог бы служить своему зятю поддержкой… Избрали дочь графа Савойского Амедея V, Джованну. Она была сирота и находилась под опекой родного брата. В Савойю в одно и то же время явились два посольства; одно — от короля Франции, другое — от императора Византии. Оба владетеля искали руки Джованны. Молодой граф, её брат и опекун, рассудил, что сделаться родственником императора, как бы наследовавшего во многих поколениях великому Древнему Риму, почётнее, нежели стать родственником короля… Согласие на брак Джованны и Андроника было дано.

С этого дня девушка, прежде не окружённая роскошью, получила пышную свиту. Старший брат обращался с ней почтительно, как долженствует обращаться вассалу с императрицей! Послы императора были весьма удовлетворены. С гордостью они повторяли, что не одни лишь славяне и тюрки, но и правители государств почтенных и известных, обретающихся на землях франкских, италийских и германских, смотрят на Византию как на самую великую и славную меж всеми другими державами!

В феврале 1326 года Джованна прибыла в Константинополь. Пожалуй, прежде чужеземные принцессы никогда ещё не являлись в такой пышности. Улицы стольного города заполнили рыцари, оруженосцы, дворяне из свиты Джованны Савойской. Вместе с ней прибыло много красивых девиц, долженствующих сделаться её прислужницами и подругами.

Но морское путешествие утомило невесту. Она слегла и долго болела. Разумеется, она с самого детства знала, что достигнув совершенных лет, то есть лет четырнадцатипятнадцати, она сделается супругой какого-нибудь князя или даже и короля. Она знала, что выбирать будут её, она же будет лишена права выбора. Но это отнюдь не смущало её. И когда она, четырнадцатилетняя, узнала, что руки её добиваются король и император, она в своей девичьей комнате молила Бога сделать её мужем императора! И это сбылось. Последний месяц в стенах отеческого замка Джованна провела, уже чувствуя себя императрицей. Порою ей хотелось, вопреки логике жизни, чтобы никогда не завершалось весёлое беззаботное существование невесты правителя великой империи. Празднества, почтительность и даже раболепие окружали Джованну. Пышные процессии, торжественные трапезы, при которых развлекали гостей танцоры, певцы и акробаты, следовали чередой. Но вот всё это кончилось. Пришёл день отъезда. И вот уже савойская принцесса восходит на корабль; и вот уже гребцы погрузили весла в морские волны… Девичье сердце забилось, но Джованна не позволяла себе проливать слёзы. Она держалась несколько скованно, но всё же с величием, подобающим будущей правительнице великой империи… Пусть плачут другие, те, кто попроще! И действительно, немало слёз было пролито девицами, избранными для сопровождения Джованны Савойской.

Прежде Джованна никогда не передвигалась морским путём. И в самом скором времени юный её возраст выказался, потому что суда попали в бурю, волны накатывались на палубу. В отчаянии девочка теперь не могла удержаться от испуганного плача. Лишённая давно уже матери, она бросилась в объятия своей воспитательницы Изабеллы, немолодой дамы, отличавшейся, по всеобщему убеждению, ясным, но хитрым умом. Эта дама, вдова хорошего рода, имела нескольких сыновей, которые также вошли в свиту будущей императрицы. За время трудного морского путешествия юная Джованна сблизилась со своей воспитательницей ещё более, нежели прежде.

Когда принцесса слегла по прибытии в столицу, Изабелла проявила много ума и самоотвержения, ухаживая за ней. Опытная дама поняла, что причина болезни не только в усталости, но ещё и в употреблении непривычной воды. Изабелла уже сделалась настоящей посредницей между покоями императора и дворцом малым, куда поместили больную невесту. Умная дама всячески успокаивала молодого императора, уже усомнившегося в достоинствах невесты. Андроник хорошо говорил по-итальянски, на том самом тосканском наречии, на котором писали великие — Данте и Петрарка. Но Андронику это наречие служило для жалоб, а Изабелле — для утешения, каковое она стремилась доставить будущему супругу своей воспитанницы.

— Один раз меня уже связали с болящей! — горько жаловался Андроник. — Неужели и во втором своём браке я буду несчастен, связанный нерасторжимыми узами с хилой и болезненной принцессой!..

Он с удовольствием отослал бы свою невесту, которой ещё не успел увидеть, назад, на её родину, если бы не опасался раздражения графа Савойского; то есть он, собственно, боялся не графа, но боялся молвы о том, что император Византии, отослал от себя невесту, оскорбив тем самым одного из правителей Италии… Андроник унывал, размышляя о грядущем браке. Он видел её портрет, но портрет был исполнен не так хорошо; и теперь он с трудом мог вообразить, как должна выглядеть эта девица на самом деле, в живой жизни. Изабелла говорила молодому человеку утешные слова, расхваливала очарование юной Джованны. Даме было уже ведомо, что Андроник не отличается целомудренными устремлениями. Город полнился историями его любовных связей с прекрасными и дорогими куртизанками…

Принцесса же металась на постели и тревожило её очень многое. Она уже сама не понимала, чего ей хочется более — то ли, чтобы её отослали назад в Савойю; то ли поскорее выздороветь… Она боялась, что может не понравиться императору… Но теперь всё чаще являлась в её юную головку неприятная мысль о том, что ведь и император может не понравиться ей!..

А болезнь всё не проходила, девушка худела, бледнела, отказывалась от еды; после каждого приёма пищи бедняжку мутило. Из всей её свиты одна лишь госпожа Изабелла не утратила присутствия духа. Она принялась советоваться с лекарями, однако византийские лекари вели себя с нею чрезвычайно вежливо, но на все её вопросы давали ответы неопределённые. Эти лекари уже знали об унынии и досаде императора. Они пытались поточнее угадать его настроение, но склонялись к решению не оказывать принцессе слишком уж значительную помощь… По городу закружились новые толки; толковали уже о том, что если иноземная принцесса умрёт своей смертью, то император освободится от своего обещания её брату самым естественным образом…

— …И тогда наш Андроник непременно вернётся к обычаю предков избирать себе невест из числа своих подданных! — высказывались многие.

— Довольно с нас Иоланты Монферратской и замухрышки Брауншвейгской![334] — прибавляли другие.

— Да, да! Хватит с нас иноземных принцесс! — чётко формулировали третьи…

Но Изабелла не уставала выспрашивать, выведывать… Она даже решилась посещать рынки, переодевшись в одежду горожанки среднего достатка. За эти месяцы она успела достаточно овладеть греческим языком. И вслушиваясь в базарные толки и болтовню, Изабелла сыскала способ излечения Джованны, своей воспитанницы… На базарах Константинополя много говорили о дурной воде. Говорили также и о том, что больных, захворавших от употребления городской воды, следует лечить целебными водами из источников, бьющих из-под земли…

— …Особенно часто хворают иноземцы, — толковали торговки за прилавками, — со временем, конечно, привыкают к нашей воде, но сначала, покамест не привыкли, хворают сильно!..

— А иные даже и умирают!..

— Благословенна будь наша дурная вода, которая, должно быть, избавит нас от иноземки-правительницы!..

Изабелла в конце концов вызнала, что самые лучшие целебные воды находятся в окрестностях крепости Бурса, захваченной тюрками… Изабелла отправилась к императору, он приказывал пропускать воспитательницу невесты своей беспрепятственно в его покои…

Изабелла сказала Андронику о целебней воде и принялась умолять его:

— Я знаю, в окрестностях Бурсы бьют источники горячих вод, назначенных для купания, и вод холодных, назначенных для питья. Вам остаётся лишь послать за этими водами…

Но Андроник лишь рассмеялся в ответ:

— Вы, моя прекрасная госпожа, напрасно полагаете, будто возможно с лёгкостью отправить депутацию в окрестности Бурсы за водой! Тюрки, называющие себя османами, — враги империи! Они завоевали немало наших владений. Они своими указами освободили наших крестьян от крепостной зависимости, державшейся испокон веков! Ошалелые от этой внезапной свободы, мужики рванулись убивать своих хозяев и разграблять их имущество. Это дикое и буйное мужичье толпами уходит в отряды тюрок. Этим дикарям не дорога чистота веры, они охотно делаются мусульманами!.. Вследствие действий османов мы потеряли уже столько подданных!..

— Я поняла, — отвечала дама, — но тогда я прошу вас лишь об одном! Позвольте мне самой отправиться в Бурсу!

Андроник моргнул чёрными глазами, но тотчас принял величавый вид и произнёс:

— Я не вправе что-либо запрещать вам! Вы не являетесь моей подданной, прекрасная госпожа! Но я не могу и предоставить вам для вашей рискованной поездки охрану. Я не хочу рисковать жизнями моих людей понапрасну. Да и вам я не советую ехать!..

Но Изабелла ответила, что она решилась ехать, а охрана ей не нужна:

— Со мной поедут мои сыновья со своими слугами и оруженосцами…

Андроник снова повторил, что не станет препятствовать поездке…

Принцесса не хотела отпускать свою воспитательницу:

— Если ты покинешь меня, с кем же я останусь здесь? А вдруг ты не вернёшься? Я уже слыхала об этих тюрках: они дикие и страшные! А если они убьют тебя?!..

— Будьте благоразумны, — убеждала принцессу Изабелла, — ведь вы прибыли сюда для того, чтобы сделаться императрицей! И вы непременно сделаетесь ею! Я верну вам здоровье. Об этих тюрках-османах говорят разное; и не только об их дикости! Говорят, что их правитель — весьма почтенный человек, совсем ещё не старый, но достигший возраста мужской зрелости и расцвета; говорят, что этот Урхан — весьма сведущ в разных науках и очень храбр. Говорят и о его благородстве. Захватив Бурсу, он приказал пощадить её жителей и не трогать их имущество!..

Джованна нетерпеливо повела головой:

— Хорошо! Я устала слушать эти похвалы и хочу лечь! У меня нет сил!.. Поезжай, если так уж хочешь…

Изабелла собралась и отправилась в Бурсу. На нескольких ладьях она и её спутники переправились через Босфор. Далее путь лежал по берегу… Очень скоро они натолкнулись на отряд османских воинов, которые окружили их. Любимый сын госпожи Изабеллы, Арто, славившийся в Савойе своей удалью, тотчас же хотел обнажить меч, но мать поспешила утишить его горячность:

— Что толку, если нас всех сейчас убьют? А ведь нас убьют, если мы будем сопротивляться! Мы — на чужой земле. И ведь эти воины не сделали нам покамест ничего плохого!..

Сама Изабелла, равно как и её сыновья, их оруженосцы и слуги, одеты были в костюмы своей родины… Изабелла услышала, как воины, окружившие её и её свиту, повторяют:

— …франга… франга…

Изабелла не расслышала в этих голосах недружелюбия. Она прикрыла лицо покрывалом головным и выехала вперёд на коне своём. Она всегда была хорошей наездницей и теперь слышала, как воины-тюрки заговорили меж собой. И снова в их голосах не слышалось недружелюбия. Тогда она решила, что они хвалят её посадку, её умение держаться в седле… Это может показаться странным, но она была права: действительно хвалили всадницу!..

— Какие женщины у франков! — сказал один воин. — Совести и стыдливости совсем не имеют! Разъезжают на конях и всем показывают свои лица!..

— Да ну! — перебил другой. — Жены и дочери наших пастухов тоже ездят верхом и лиц не прячут!..

Все видели, что Изабелла и её спутники одеты, как знатные господа; поэтому сравнение франкской женщины с жёнами и дочерьми тюркских пастухов показалось всем забавным. Раздался громкий хохот, немного испугавший Изабеллу. Но она собралась с силами и заговорила по-гречески:

— Господа! Кто из вас может говорить со мной? — спросила она, прикрывая лицо.

— Должно быть, это почтенная женщина, — сказал командир отряда своим воинам. — Видите, она имеет покрывало на голове, да и лицо она прикрывает…

— Разве могут быть добродетельные женщины у неверных?! — заметил самый молодой из отряда. — Все они от самого своего нечистого рождения — гювендии — шлюхи!..

— Придержи язык! — вмешался воин постарше. — Разве ты не знаешь, что султан повелел не убивать и не оскорблять иноверцев. В государстве должен быть порядок. Мы все — подданные султана Орхана!..

— Султан говорил о болгарах и греках, о сербах, тосках и гэгах! Но я не помню, чтобы он говорил о франках!.. Франки совершенно бесстыдны; они вовсе не то что болгары или греки!..

— Болгары, греки — это наши! — раздался голос. — Моя жена — гречанка!.. А франки — они чужие!..

Командир вскинул руки, призывая своих подчинённых к молчанию, и обратился к госпоже Изабелле:

— Кто ты, женщина? — Он выпрямился в седле и положил пальцы правой руки на луку. — Что тебе нужно?

Изабелла, не открывая лица, отвечала:

— Я — придворная дама принцессы Савойской, а прибыла сюда я в поисках целебной воды… — Изабелла вдруг почувствовала недоверие человека, к которому обращалась, и замолкла… Сыновья её тотчас заметили смущение матери и подъехали к ней ближе, в готовности защитить её…

Тюркские воины оглядывали отряд спутников Изабеллы. Затем командир тюркского отряда приказал:

— Отдайте нам своё оружие!.. — По-гречески он говорил лучше, чем Изабелла.

— Отдайте оружие! — тихо сказала она сыновьям.

— Положите оружие на землю! — приказал тюрок.

Это было исполнено, хотя спутники Изабеллы и поглядывали настороженно.

Командир тюркского отряда приказал своим воинам собрать с земли оружие франков и велел Изабелле:

— Следуй за мной, женщина! Не могу я понять, кто ты, но это будет вызнано!

Пришлось ехать неведомо куда в окружении тюркских воинов. Изабелла вновь собралась с духом и решилась приблизиться на своём коне к тюрку, командиру отряда. Ей не препятствовали, но тюрок смотрел на неё сурово.

— Доставьте меня к своему правителю, — произнесла твёрдо Изабелла.

— Мы сделаем всё, как потребно! Поезжай спокойно, женщина…

Ехали не так долго и добрались до какого-то селения. Изабелла поняла, что это застава. Ей и её спутникам велели спешиться и проводили в один дом, в большую комнату, где тотчас заперли. Двери были крепки, железные, а на окнах укреплены были железные решётки. В этой комнате, впрочем, не было никакой мебели, ни столов, ни стульев. Комната была совершенно пуста, только пол устлан простыми коврами из толстой шерсти, давно не чищенными, как было видно. Изабелла встревожилась, её жизни грозила опасность, опасность грозила её детям. Арто принялся упрекать её; он говорил, что не надо было отдавать оружие своё тюркам. Она молчала. Прошло немалое время. В комнате сделалось совсем темно. Ни еды, ни светильников не приносили; не было даже воды. Сыновья убеждали Изабеллу попытаться бежать. Мать просила их не предпринимать ни в коем случае подобных попыток:

— Чего вы хотите? Если вы, безоружные, броситесь на тюрок, они попросту убьют вас!..

Сыновья в ответ упрекнули мать за то, что она решилась отправиться в эту поездку. Наконец она рассердилась не на шутку и повысила голос:

— Замолчите! Оставьте меня в покое!..

Все действительно смолкли и невольно прислушались, ожидая ударов в дверь и окликов. Но было тихо.

— Неужели нас никто не охраняет? — размышляла вслух госпожа Изабелла. Прочие молчали.

Что же оставалось? Легли на ковры и спали крепко. А наутро и вправду застучали в дверь сильно и крикнули, чтобы пленники готовились к выходу.

Вышли неумытые. Изабелла снова просила:

— Отведите нас к вашему правителю!..

Давешний командир отряда явился и теперь.

— Тебя, женщина, — сказал, — поведут, куда надобно; и поставят, перед кем надобно!..

Изабеллу и её спутников повели воины. Противиться не имело смысла. Прошли внутренний двор, крытый переход. Никому не связали руки… Спутников Изабеллы вдруг повели в одну сторону, а её саму — напрямик. Однако она молчала, и спутники её смолчали. Та комната, куда её теперь привели, убрана была получше — ковры почище, столец резной, несколько кожаных подушек… Изабелла догадалась прикрыть лицо. На тёмной подушке сидел, скрестив ноги в шароварах и толстых чулках, человек, показавшийся ей с первого её взгляда молодым. И лишь поглядев на него повнимательнее, она увидела, что это мужчина зрелого цветущего возраста. Дверь хлопнула. Изабелла осталась наедине с этим человеком. Он не предложил, не приказал ей сесть, только спросил:

— Кто ты, женщина? Из какой страны франков ты прибыла и чего ищешь? Мне твои слова передали. Кто твоя повелительница? Говори одну лишь правду, иначе плохо придётся и тебе и тем, кто с тобой! Ты хотела видеть султана? Я — султан Орхан!..

Она глянула на его простую одежду, но он тотчас уловил этот взгляд и усмехнулся:

— Ты, женщина, верь мне! Одежду продать можно, можно купить; можно одну одежду надеть, другую надеть; а величие истинное не отнимается! Оно ведь не платье…

Изабелла рассказала о себе и о болезни принцессы, но, не зная, как говорить о причине прибытия принцессы, ничего об этом не сказала. «Не знаю, как быть! — думала. — Пусть идёт, как идёт!»

— Ты самого важного не сказала, — конечно же, султан подметил её умолчание. — Зачем твоя повелительница и ты очутились на землях императора Андроника? Можешь и не отвечать мне, я и без твоих слов знаю всё! Андроник ведь овдовел. Твою принцессу привезли как невесту ему. — Орхан замолчал. Изабелла поняла, что должна подтвердить его догадку.

— Да, — сказала.

— И ты полагаешь, я спасу невесту врага своего?

— Но ведь всё равно император какую-нибудь девицу возьмёт в жены! — рискнула возразить Изабелла. — Разве это не благое дело — спасти болящую?

— Для того, чтобы после брат её сделался союзником императора против меня?

— Тогда отпустите меня! — резко сказала воспитательница принцессы.

— И отпускать тебя не следовало бы! Но я обдумаю, отпустить тебя, или нет!

Затем Изабеллу отвели уже в настоящую темницу, где стены были сырые. О том, что сталось с её сыновьями, она не ведала.

Орхан размышлял. Разумеется, возможно было собрать совет, говорить с братьями, спрашивать Михала… Но отчего-то Орхан понимал ясно: ни с кем не надо на этот раз советоваться, спрашивать не надо. Выйдет пустое из этих советов и расспросов. Спрашивать, советоваться — пустое, только время зря тянуть! Чутье верно говорит: сейчас принять решение может только Орхан, сам!.. И он принял решение, положившись на чутье…

Изабеллу, её сыновей и прочих спутников отпустили, но оружие не вернули. Зато им дали десять кувшинов, нарочно сделанных для перевозки и хранения целебной питьевой воды. Орхан послал в Чекирге и воду привезли. Коней Изабелле и её спутникам также оставили. Проводили до границы владений Орхана, дали повозку для кувшинов. Добравшись до берега, наняли ладью Изабелла и её спутники. Деньги османы оставили им. Изабелла привезла воду для принцессы Джованны. И совсем скоро проявились добрые последствия такого лечения. Девушка поправилась и уже могла без вреда для себя пить воду Константинополя. Свадьба назначена была на октябрь…

Чутье верно подсказало Орхану. Целебная вода, излечившая принцессу Джованну, послужила как бы началом бурного потока событий, приведших в итоге к падению окончательному Византии!..

Свадьба принцессы и Андроника была великолепно устроена. Джованна увидела своего жениха и нашла его привлекательным. По обычаю она должна была переменить имя и стала называться одним из любимых имён византийцев — Анна. Госпожа Изабелла оставалась при ней до самой своей смерти. Сыновья госпожи Изабеллы погибли в междоусобицах и буйствах, постигших империю…

В Константинополе сразу невзлюбили новую императрицу, и чем далее, тем более не любили её. Характер её всё более прояснялся для её подданных. Как это часто бывает у женщин, характер Анны определился и сложился именно после замужества. Прежде всего византийцы были изумлены, а затем и возмущены, видя, как их императрица даже и не пытается воспринять их обычаи, а упорно сохраняет приверженность к языку и обычаям тех мест, где она родилась и росла. Она собрала вокруг себя свой двор, состоявший из одних итальянцев, среди которых особенно выделялся и отличался тот самый Арто. Пошли толки, но Андроник будто и не слышал их. Он подпал под влияние молодой жены и теперь находил окружавшее её общество и все нравы и развлечения этого общества привлекательными весьма. Особенно возмущён был поведением императорской четы великий доместик, владетель фракийской крепости Дидимотика Иоанн Кантакузин[335], умный и образованный человек, представитель знатного рода Кантакузинов, соперничавших с императорским родом Палеологов[336] в знатности и богатстве. Иоанн Кантакузин пользовался любовью и почётом в армии и среди многих знатных семейств. Иоанн Кантакузин, будучи в определённом смысле классическим византийским интеллектуалом, недурно писал; и оттого мы обязаны ему многими сведениями об Андронике и Анне Савойской, равно как и о начале падения империи…

В Константинополе явились рыцарские турниры и прочие новомодные забавы. Число итальянцев, и в особенности савойцев, умножалось в городе день ото дня. Им доставались лучшие должности, их привечали всячески при императорском дворе. Но мало было этого! Хотя Анна и приняла православие, ходили упорные слухи о её приверженности к римским католическим догматам. Слишком многие толковали о том, что она может предать греков, что она втайне готовит подчинение греческой церкви папству! Анна ничего не могла сделать для искоренения подобных толков. Она была совершенно уверена в прочности власти Палеологов. Пожалуй, единственным достоинством императрицы являлась её горячая любовь к мужу, любовь её к Андронику всё возрастала! Иначе оставалась она женщиной недалёкой, не очень умной, да и не получила хорошего образования, не была охотница читать… Она не была способна ни на какое серьёзное размышление, ни на какое тщательно продуманное решение, ни на какой последовательный поступок. Она не была также человеком предвидения, человеком чутья, в отличие от Орхана. А ведь для правителя чутье и дар предвидеть обстоятельства куда важнее даже и образованности и воинственности… Анна также отличалась вспыльчивостью, резкостью, ревновала своего обожаемого супруга постоянно, была мстительна, суеверна, частенько призывала гадалок и знахарок. И при всех этих свойствах своей натуры была слабодушной и доверчивой, падкой на лесть и достаточно легко подчинявшейся разным влияниям. Вокруг неё роем роились приближенные женщины, фаворитки и фавориты. Византийцы говорили насмешливо: «Теперь нами правит гинекей — женские покои дворца!»…

Императрица ничего не понимала в делах, питала к одним людям беспричинную ненависть, а к другим благоволила по неясным причинам. Озлобясь, Анна впадала в бешенство и осыпала окружающих самой низкой бранью на своём родном языке. Затем она внезапно стихала. Андроник умел успокаивать её. Однако же к прочим её недостаткам присоединялась и злопамятность; она хорошо запоминала всех, кого полагала своими обидчиками. Счастьем для империи, впрочем, сделалось полное равнодушие Анны к делам правления.

Спустя пятнадцать лет император Андроник скончался, оставив двух сыновей, девяти летнего Иоанна и четырёхлетнего Михаила. Перед смертью Андроник назначил Анну временной правительницей до совершеннолетия сыновей. Однако это его желание сделать Анну регентшей не было записано, а лишь высказано устно…

Естественно, что после смерти императора взоры византийцев обратились в сторону человека, которого они полагали куда более подходящим для правления империей. Человеком этим оказался всё тот же Иоанн Кантакузин! Он был дружен с Андроником много лет, оказал последнему много услуг. Андроник знал о взаимной нелюбви, которая связывала Анну и Иоанна Кантакузина крепче любой дружбы или любви! При жизни императора Анна и Иоанн принуждены были сдерживать взаимную ненависть. Она упрекала порою мужа в том, что он любит Иоанна более, чем жену и детей. Да и сам Иоанн говаривал:

— Союз наших душ — моей и Андроника — таков, что превосходит дружбу Ореста и Пилада!..[337]

Иоанн Кантакузин сумел сохранить эту дружбу до конца, до смерти Андроника! При жизни императора Анна, будучи недальновидной, мало внимания обращала на те широкие полномочия, которые император предоставил другу. Андроник доверял Иоанну принимать решения и подписывать указы красными императорскими чернилами. Говорили, будто Андроник сделал бы Иоанна Кантакузина своим соправителем и непременно доверил бы ему своих детей. Все уверяли, что на смертном одре император якобы обратился к супруге с такою речью:

— Конец мой близок. Смотри же, когда меня не будет, не поддавайся обману и неверным суждениям иных людей, уверяющих тебя, что Иоанн должен быть отстранён от власти. Следуй советам Иоанна. Если когда-либо он будет устранён, ты погибнешь, а вместе с тобой и наши дети, и наше государство!..

Но другие замечали несколько желчно, что великий доместик и есть источник подобных рассказов. Тем не менее мало кто отважился бы отрицать ум и другие выдающиеся качества великого доместика. Многие, очень многие византийцы уже видели в нём будущего императора; и притом императора, который может доставить империи неслыханное благоденствие.

Мать Иоанна Кантакузина, Феодора, также происходила из императорского рода Палеологов. Сильная духом, Феодора сумела войти в доверие к Анне, и та волей-неволей доверяла теперь Иоанну.

Император умер в монастыре, Анна оплакивала мужа искренне. Феодора не отлучалась от неё и убеждала овдовевшую женщину довериться полностью Иоанну. В это время Иоанн Кантакузин уже водворился в императорском дворце. Он тотчас занялся серьёзно делами, вступил в переписку с губернаторами провинций, писал ежедневно более пятисот писем, поддерживал в империи твёрдый порядок. Он мечтал преобразовать армию, упорядочить финансы, вести борьбу с внешними врагами империи; короче — восстановить былой блеск Византии.

Возвратившись из монастыря, Анна, в сущности, застала во дворце другого императора. Несмотря на всю свою неразумность, Анна встревожилась. Тотчас же явились при ней сторонники, во главе которых встал честолюбивый патриарх Иоанн, мечтавший и сам править государством. Патриарх безбожно льстил императрице и тем приобретал влияние на неё. Его поддерживал Алексий Апокавк, позабывший о тех благодеяниях, какие оказал ему Иоанн Кантакузин. Кантакузин ценил острый ум Апокавка и помогал ему продвигаться по служебной лестнице. Опьянённый собственными успехами, Апокавк совершенно позабыл о благодарности и справедливости; примыкал то к одной, то к другой дворцовой партии и всех предавал, всем изменял, и всегда с выгодой для себя. Теперь и он поглядывал с вожделением на императорский трон. На берегу Босфора Апокавк воздвиг укреплённый дворец. Он также льстил и Кантакузину, но на деле ненавидел друга Андроника, ненавидел, как только возможно ненавидеть соперника.

К этим двоим присоединились, разумеется, итальянцы, которым с самого начала своей жизни в Константинополе покровительствовала императрица.

Впрочем, в первое время после смерти Андроника Анна мирилась с фактическим правлением Иоанна Кантакузина, казалось, даже и с охотой. Но его противники не дремали. Они воспользовались неразумной любовью, которую питала Анна к своим детям.

— Иоанн не остановится, — нашёптывали овдовевшей императрице, — он хочет убить и Вас, и Ваших сыновей!

Анна боялась теперь покидать дворец. По обычаю положенному, она отправилась поминать супруга в монастырь, где находилась его гробница, но, испуганная наветами патриарха, поспешила назад в Константинополь.

Там видит она порядочное управление и ничего более. Тогда, внезапно и неожиданно для Феодоры и Иоанна Кантакузина, мысли Анны приняли новое направление. Она сделалась благосклонною к Иоанну и, в сущности, говорила ему признания:

— Я знаю наверное, — говорила Анна, — что мой император умер, но когда ты приходишь, мне кажется, будто он жив и вошёл ко мне. Когда ты обращаешься ко мне, мне кажется, я слышу его голос…

Апокавк и патриарх Иоанн удвоили свои усилия. Для них обстоятельства складывались благоприятно. Иоанн Кантакузин, нежно любивший свою супругу, не отвечал на признания Анны. Он выказывал ей всяческое почтение и тем самым невольно унижал её женское достоинство. Что может быть ужаснее для женщины, нежели проявления почтения и учтивости в ответ на её любовные признания! Да ведь Иоанн и вправду ненавидел в душе Анну и полагал её совершенно непригодной для дел правления. И кто бы сказал, что он не прав?

Явилось и ещё одно обстоятельство, которое с новой силой разожгло костёр Анниной ненависти, неприязни к Иоанну Кантакузину. Анна никогда не любила его жену Ирину, женщину, превосходившую многих силой духа и гармонией характера. Но теперь, когда Ирина сделалась чрезвычайно почтительна с императрицей, Анна возненавидела её! Анне было бы куда легче, если бы Ирина также проявляла к ней неприязнь. Спокойная учтивость Ирины раздражала Анну до крайности. Ирина любила своего мужа и оставалась любима им; Анна же после смерти Андроника с каждым днём всё более чувствовала своё одиночество… Эта Ирина происходила по прямой линии от болгарского царя Иоанна Асена III[338]. Теснимый узурпатором по прозванию Лахана, царь бежал в Константинополь, где довелось ему претерпеть много горя от императора Михаила Палеолога. Сыновья царя положили начало византийской ветви старинного болгарского царского рода Асеней. Умер царь в своём имении в Малой Азии. Внешность Ирины соединила в себе самые обаятельные черты славян, тюрок-болгар и греков-византийцев; дочери её унаследовали оригинальную красоту матери…

Вскоре Анне стало казаться, будто при дворе постоянно сравнивают её с Ириной и полагают Ирину более достойной императорского венца.

Противники Кантакузина всё более ободрялись. В императорском совете начали разыгрываться бурные сцены. Великому доместику наносили оскорбления. Один из придворных чиновников дерзко заговорил с ним, перебив его речь. Иоанн Кантакузин приказал чиновнику немедленно замолчать, но тот заявил, что человек, желающий внести дельное предложение, имеет право говорить прежде первенцев державы. Кто-то из сторонников Кантакузина тотчас воскликнул:

— Что же это? Если первый встречный станет высказывать свои мысли и навязывать их первенцам и знатным, то мы вскоре очутимся не в империи, а в демократии!

Спор едва не завершился дракой. Но самое важное было то, что ни императрица, ни патриарх, возглавлявший совет, не вступились за Иоанна Кантакузина и его партию, не остановили дерзких, не пожелали выразить порицание наглости и скверным словам и поступкам, явно направленным против великого доместика. Иоанн Кантакузин подал прошение об отставке.

Анна и патриарх испугались последствий подобного решения великого доместика. Они, конечно, мечтали о его устранении, но полагали это совершить, когда Кантакузин будет лишён друзей, сторонников и своего влияния в армии. Императрица сама успокаивала Кантакузина; чиновник, осмелившийся возразить ему, был строго наказан. Кантакузину принесли торжественные извинения. Патриарх поклялся, что будет самолично преследовать каждого, кто осмелится злоумышлять против Иоанна Кантакузина! Кантакузин принял извинения, однако своей жене Ирине он говорил такие слова:

— Я верю зачастую в добрые намерения партии императрицы. Но я имею право полагать, что эти добрые намерения не имеют никакого отношения ко мне!..

Едва разнёсся слух об отставке великого доместика, на улицы и площади Константинополя вышли солдаты и горожане. Они приветствовали Кантакузина и осыпали укорами патриарха. У ворот дворца сбилась толпа шумливая. Испуганная Анна упрашивала Кантакузина выйти к народу. Как только он появился, согласившись на просьбы императрицы, крики против Апокавка и патриарха смолкли, сменившись приветствиями доместику. Смута была предотвращена. Однако же Анна пылала желанием ещё большим, чем прежде, свержения Кантакузина. Апокавк, в свою очередь, шипел, как змея, нашёптывая императрице злые наветы. Для него хороши были любые средства: лесть, подкуп, обман. Патриарх вторил ему, не отлучаясь из дворца, возбуждая императрицу против великого доместика, восхваляя преданность и верность Апокавка. Последний же всячески стремился привлечь на свою сторону итальянских приближенных Анны. В конце концов даже и патриарх уже побаивался Апокавка. Апокавк в своих мечтах уже видел себя на троне. Теперь план его был таков: похитить одного из сыновей Анны, увезти в свою крепость, женить на одной из своих маленьких дочерей, и таким образом принудить императрицу предоставить ему самому, его друзьям и родичам самые высокие должности в государстве, да и управление империей…

Мать Кантакузина, Феодора, тревожилась о своём сыне. Ей представлялись разные опасности, реальные и вымышленные. Однажды ночью она, выглянув из окошка своей опочивальни, расположенной в достаточной степени высоко, увидела во дворе всадника, вооружённого копьём. Она закричала, люди бросились во двор, но никого там не увидели. Феодора горько плакала, видя во всём этом дурное предзнаменование. Ирина же держалась спокойно, с большим мужеством, и утешала мужа и свекровь.

Меж тем Апокавк и патриарх решились действовать. На совете они предложили Кантакузину удалиться в Дидимотику и находиться там на положении полупленника. Кантакузин ответил отказом и напомнил императрице о её обещаниях и извинениях. На это ему отвечали грубой бранью. Он покинул дворец, сказав, что едет в Дидимотику. Тотчас он выехал вместе со своей семьёй, оставив многое из своего имущества в своём константинопольском дворце. Его сторонники сопровождали его. Казалось, движется большая армия.

Кантакузина догнали посланные императрицы, в письменном предписании Кантакузин уведомлялся об отставлении от всех своих должностей. Был также издан приказ о конфискации его владений, которые розданы были его врагам и оскорбителям. Те из его друзей, которые не успели бежать, были посажены в тюрьму, имущество их было разграблено. Среди пострадавших оказалось и семейство близкой подруги Феодоры, матери Кантакузина. Не предупредив сына, Феодора бросилась в Константинополь. Но там её тотчас схватили и заключили в одну из дворцовых темниц.

Кантакузин понял, что теперь ему остаётся лишь одно! И в день святого Димитриса, то есть 8 октября 1341 года, Кантакузин провозгласил себя императором. Но при этом он объявил, что единственная его цель — защитить права на престол юного Иоанна, сына Андроника. Спустя три дня после того, как Иоанн Кантакузин провозгласил себя императором и облёкся в красное, он снял императорский наряд и облёкся в белое — траурную одежду знати.

— Я продолжаю оплакивать Андроника, моего друга! — говорил Кантакузин.

Иоанн Кантакузин отправил посланного в Константинополь и просил освободить его мать, и вновь напоминал Анне обо всех её обещаниях и клятвенных заверениях. Однако Феодора не была освобождена. И состоялось поспешное коронование юного Иоанна, сына Андроника.

Иоанн Кантакузин объявил, что его вынуждают начать междоусобную войну!

* * *

Особенно тосковала о заточенной Феодоре её внучка, дочь Иоанна и Ирины, названная именем бабкиным, Феодора Малая. Девочка всегда была очень привязана к бабке и предпочитала её общество шумному девичьему обществу своих сестёр. Феодору Старшую все полагали женщиной наблюдательной и хвалили её острый ум. Её сыну также недоставало мудрых советов матери.

Феодора-бабушка была хорошо образованна и сама обучала любимую внучку семи искусствам, ознакомив девочку и с тривиумом, то есть с тройным путём словесных наук — с грамматикой, диалектикой и риторикой, и с квадривиумом — четверным путём наук математических — арифметики, геометрии, музыки и астрономии. Девочка оказалась страстна к учению, в то время как её сёстры куда более думали о замужестве. Юная Феодора читывала сочинения греческих и латинских писателей и историков, играла на арфе и любила сидеть против отца за шашечной доской, порою обыгрывая его.

Дидимотика была хорошо укреплена, здесь было всё, что требовалось для хорошего житья. В сущности, житье здесь было даже и роскошнее, нежели в константинопольском дворце Кантакузина. Собрано было в Дидимотике множество припасов в амбарах и подвалах. Полы в комнатах и на широкой террасе были мраморные. Имелась и прекрасная мраморная баня. Пытаясь отвлечься от горестных мыслей и тоски, девочка Феодора вставала рано и шла в тонком муслиновом платье в сад; бродила среди прекрасных деревьев, грушевых, вишнёвых, персиковых… Росли в саду и финиковые пальмы, и айва, и гранаты, и смоковницы, и миндаль, и каштаны… Девушки, по обычаю, разводили цветы. Благоухали фиалки, лилии. Но Феодора, как многие византийцы, особенно любила розы, повторяя вслед за словами, писанными в Геопониках[339], что в розах «есть нечто божественное»…

В просторной столовой круглый стол слоновой кости отделан был золотом. Но Феодора задерживалась теперь в домовой церкви после утренней службы и пропускала первую трапезу. Церковь была выстроена большая, с куполом на восьми колоннах, с хорами. Шесть больших и семь малых икон — все в золотых ризах, паникадила, золотые священные сосуды… Феодора опускалась на колени и молилась истово о спасении бабушки… Богоматерь на иконе представлялась девочке матерински доброй, а грозного Пантократора Феодора немного побаивалась… Уходила в свою комнату, садилась подле резного сундука, но открывать сундук не хотелось, не хотелось снова видеть подарки бабушкины — платья, красивые уборы… Садилась на постель, на покрывало жёлтое шёлковое поверх мягкого тюфяка, набитого травой… Приходила няня, звала за стол. Теперь отец чаще оказывался в битвенной навалице, нежели в кругу семьи. Но кушанье подавалось роскошно, как прежде. Серебряная посуда сияла позолотой и эмалью, а стеклянная — яркими красками — синей, красной… Жареная и копчёная рыба, чёрная и красная икра, белый мягкий сыр — «бранза», чёрное и золотистое сладкое вино, разбавленное ключевой водой. Рыбу приправляли корицей, гвоздикой, грибами, уксусом, мёдом… Феодора откладывала двузубую вилку, и мать Ирина устремляла на девочку тревожный взгляд. Тогда Феодора отворачивала лицо и отщипывала виноград от большой грозди на стеклянном синем блюде. А если мать, вздохнув, уговаривала девочку поесть, та молча уходила от общего стола в свою горенку…

В постные дни ели бобы без масла, ели солёную рыбу, жажду утоляли водой, куда был добавлен уксус в память о крестных муках Господа нашего Иисуса Христа. В посты Феодора молилась ещё истовее…

Однажды в крепость долго не подвозили новых припасов, еды оставалось мало, все тревожились и унывали. Одна лишь Феодора терпела недостатки радостно, будто заслуженное наказание! А когда Иоанн Кантакузин прорвал блокаду и снова явилась в крепости хорошая пища, девочка тотчас помрачнела.

— Милая моя, — говорила мать Ирина, — зачем же губить себя излишней воздержанностью? Этим ты не поможешь бабушке.

— Нет! — упрямо повторяла Феодора. — Нет! Нет! Нет! Я не могу вкусно, сладко есть и наряжаться, покамест бабушка в заточении!.. Нет! Нет!..

* * *

Меж тем война велась и велась. Империя была истощена, казна пустела. Анна распорядилась переплавить церковную утварь и золотые оклады икон, чем ещё более раздражила народ. Богатства императорского дворца — драгоценные украшения, посуда — всё было продано, потому что нужны были средства для платы итальянским наёмникам.

Имущество знатных семейств конфисковывали, людей безвинно заключали в тюрьму. Тех, которые искали убежища в храме Святой Софии, вытаскивали оттуда силой! Личная сокровищница Анны полнилась, страна нищала. Анна пыталась привлечь на свою сторону царя сербов, обещала в жены его сыну свою дочь. Анне и дела не было до горестной участи её подданных. Она даже радовалась, когда сербский царь Стефан Душан опустошал византийские города. Она хотела, чтобы у Кантакузина было как возможно меньше крепостей.

Но при всём при том Анна ведь не умела управлять. Вся власть перешла в руки Апокавка. Он всё более обогащался. Но страх за свою жизнь не оставлял его. Его дворец представлялся укреплённой крепостью, а выходил на улицы Константинополя Апокавк лишь в сопровождении отряда стражников. Он распорядился строить новую обширную тюрьму. Как-то раз он явился на место этого строительства для того, чтобы отдать распоряжения. Из-за чего-то он рассердился на одного раба и ударил его палкой. И вдруг этот раб вырвал палку из руки господина и принялся отчаянно его колотить! Сотоварищи подоспели, также с палками, и вырывали у стражников оружие. Кто-то из рабов взбунтовавшихся отсек Апокавку голову секирой. Перепуганные стражники бросились бежать. Рабы-бунтари выволокли окровавленное, обезглавленное тело Апокавка на площадь, подняли его голову на кол… Дворец был захвачен восставшими. Анна двинула на приступ войска итальянцев-наёмников. Дворец был взят. Восставшие прятались в церкви дворцовой, но их вытаскивали из самого алтаря и убивали. Руки, ноги и головы убитых носили по улицам. Всех, кто осмеливался высказывать слова сострадания, простой жалости, хватали и нещадно стегали плетьми. Анна хотела было приказать бросить искалеченные тела в море, но патриарх решительно отсоветовал ей поступать подобным образом, дабы вконец не раздражить народ.

Тем не менее война продолжалась. Наёмники из Савойи однажды осадили Дидимотику. Мужественная Ирина устроила оборону крепости. Её юные дочери, Елена, Мария и Феодора, словно бы заразились бесстрашием матери. Феодора плакала, когда Ирина запретила младшей дочери подняться на стену и бросать оттуда шары глиняные малые, начиненные зажигательной смесью. Но осада затягивалась. Тогда Ирина посоветовалась с командирами гарнизона, но они не знали, что сказать. И она приняла решение сама. Была она охотница разводить голубей. И теперь пошла она на голубятню, взяла лучшего голубя и, поднявшись на стену, бросила его в небо. Голубь уносил послание к Иоанну Кантакузину, который не мог прорваться в Дидимотику. Иоанн получил послание жены и отослал голубя назад. В его письме она прочла согласие, он заранее одобрял её будущие действия. Среди её челяди был один раб-тюрок. Ирина призвала его к себе и говорила так:

— Я дарую тебе свободу, но не скрываю от тебя, что обрести эту свободу истинно будет нелегко! Ты должен выбраться из осаждённой крепости и доставить моё послание, куда я тебе укажу. Выбирай! Или ты навеки останешься рабом, а возможно, и погибнешь, если Дидимотика будет взята; или ты доставишь моё послание, тайком выбравшись из крепости, и будешь свободен…

— Я доставлю твоё послание, госпожа, — отвечал смело тюрок, — но назад в Дидимотику я не возвращусь!

— Можешь не возвращаться, — отвечала Ирина. — Я ведь всё равно буду знать, что решит правитель, которому я посылаю письмо!..

Тюрок сумел выбраться из осаждённой Дидимотики и доставил послание Ирины в Бурсу. Ирина просила султана Орхана о помощи. Она напоминала ему об их общем болгарском происхождении и при этом тонко льстила ему на византийский манер:

«Мне известно, — писала она, — что Ваше Величество происходит из одного знатного болгарского рода по материнской линии. Я также происхожу от болгарского рода Асеней, известного своей доблестью…»

Далее она молила султана спасти Дидимотику и вмешаться в войну Иоанна Кантакузина с Анной Савойской, приняв сторону Кантакузина. «Мой супруг и я сама, — писала Ирина, — давно уже мечтаем о родстве с могучим правителем государства османов. Мы были бы счастливы видеть его супругой любую из наших дочерей, которые все добродетельны и воспитаны, как подобает будущим жёнам правителей…»

Дочитав до этого места, Орхан усмехнулся, как усмехались его отец и дед, видя или слыша нечто забавное, занятное… Мраморное море, Фракия, прежние владения сельджукских султанов — всё это уже было его… И сейчас он призадумался о Константинополисе-Истанбуле… Заменить корону императоров тюрбаном османов… Если Кантакузин займёт престол, Орхан сделается зятем императора Византийской империи, которую полагают наследницей древней империи Рима… Орхан повёл головою, словно бы отгоняя мечты, и продолжил чтение. Ирина писала, тонко выводя греческие буквы, но и султан Гази Орхан хорошо читал по-гречески…

«Находясь на склоне своих лет в своём поместье, — читал Орхан, — мой отец, несправедливо низложенный государь Болгарского царства Иоанн Асен, сдружился с одним из пращуров Вашего Величества, который признавал право моего отца и моей матери на царский престол Болгарии. Я с детства слыхала о подарках, коими обменивались мой отец и пращур Вашего Величества. Я и посейчас бережно сохраняю золотой гребень, сделанный в землях пращура Вашего Величества; и в памяти моей Всё ещё живы рассказы моей почтенной матери о сундуке, прекрасно сделанном, который она приказала наполнить разнообразными дарами и отослать с чувством благодарности и дружества самого искреннего…»

Орхан вспомнил, что видел этот старинный сундук в покоях своей матери, Мальхун Хатун. Сундук этот достался ей в наследство после смерти свекрови. Отец Осман любил, будучи ребёнком, разглядывать узоры, вырезанные на стенках этого сундука, украшавшего юрту его матери…

«…Болгарское родство… зять императора… Была не была!.. — думалось Орхану. — Дорога османов не минует Истанбул! Я сделаю первый шаг…»

Возможно, он бы ещё некоторое время сомневался, но эмир Айдынского бейлика Сулейман изменнически присоединил своё войско к армии итальянских наёмников Анны, осаждавшей Дидимотику. По пути к Дидимотике войско айдынского князя вторглось в пределы Болгарии и разгромило воинов болгарского полководца Момчила. Тогда Орхан начал действовать быстро и грозно. Осаждавшие Дидимотику бежали, Айдынский бейлик был разгромлен. Правитель Болгарского царства Иоанн Александр принял торжественно послов Орхана, который передавал в распоряжение болгарского царя Кричим, Косник и ещё несколько крепостей, но в обмен на невмешательство Иоанна Александра в борьбу Кантакузина и Анны…

Далее речь могла уже идти о штурме Кантакузином при поддержке Орхана стен Истанбула-Константинополиса и Эдирне-Адрианополя…

* * *

Орхан торжественно въехал в ворота дворца Иоанна Кантакузина в Дидимотике.

Кантакузин и Ирина вышли навстречу султану. Пешие, они приветствовали его, конного…

Уже было решено родителями, какая из дочерей станет супругой тюркского султана. Когда войско Орхана приблизилось к стенам Дидимотики и вступило в бой, Ирина призвала дочерей и сказала им:

— Я верю в скорое освобождение; верю и в то, что ваш отец станет настоящим императором. Но в этой жизни ничто не достаётся даром! Одна из вас должна стать женой тюрка. Султан Орхан уже имеет супругу, но, по обычаю мусульман, может взять себе ещё не менее трёх жён… Я предоставляю выбор вам. Которая из вас согласна на этот брак?

Елена[340], которой с детства нравился Иоанн, сын Андроника и Анны, побледнела… В мечтах она часто видела себя женой привлекательного юноши, видела себя в императорской порфире и короне… «Когда-нибудь, после смерти моего отца, Иоанн может унаследовать престол…» — думалось невольно… И теперь Елена едва не лишилась чувств при мысли молниеносной о возможном крушении своих мечтаний; крушении таком головокружительном, что у неё и вправду закружилась голова, и девушка упала в беспамятстве!..

Ирина бросила на дочь быстрый взгляд и громко позвала служанок. Мать приказала им унести бесчувственную девушку. Тогда Мария, вторая дочь, разрыдалась отчаянно и повторяла сквозь слёзы, что если её отдадут в жены мусульманину, она решится наложить на себя руки!.. — Я умру!.. Я умру!.. — повторяла она…

Тогда тринадцатилетняя Феодора, сжав кулачки, встала:

— Я не умру! Я буду женой этого правителя. Пусть он возьмёт Константинополь приступом и освободит бабушку!..

Мария всхлипнула и замолкла. Ирина посмотрела на младшую дочь:

— Подумай хорошенько, Феодора! Брак — не игра. Ты ещё очень молода. Если я сейчас решу отдать тебя султану, я не переменю своего решения. Елена и Мария старше тебя. Их слёзы и капризы мало занимают меня. Если я прикажу, они подчинятся. А ты ведь ещё дитя…

— Когда ты, матушка, сделалась женой моего отца, ты ведь была немногим старше меня! Будь покойна, а я останусь тверда. Я буду женой султана Орхана!..

И теперь Иоанн Кантакузин и его супруга Ирина встречали торжественно султана Гази. Кантакузин подвёл к спешившемуся Орхану своего приближенного, Димитриса Кидониса Младшего, и сказал по-гречески, что этот его приближенный может выступить в роли толмача…

— Разве я не знаю греческого языка? — несмешливо спросил Орхан.

Иоанн Кантакузин сказал с почтением и учтивостью, что восхищается познаниями султана Орхана и предлагает толмача лишь для соблюдения положенного этикета…

— Что за этикет! — Осман улыбался. — Разве мы не друзья, Иоанн? Когда-то мой отец Осман сдружился с Михалом Гази… Михал был ему верным содружником — ортаком. Но я знаю и другое о греческой дружбе. — Орхан прищурился и заговорил почти нараспев, будто читая вслух:

— «Если у тебя есть друг, живущий в другом месте, и если он проезжает через город, в котором ты живёшь, не помещай его в своём доме. Пусть он разместится в другом месте, а ты пошли ему всё необходимое, и он будет относиться к тебе лучше. А если ты оставишь его в твоём доме, он опорочит твою прислугу, стол, порядки, будет расспрашивать о твоём имуществе, имеешь ли ты то или это. Да что много говорить? Если найдёт возможность, он будет подавать любовные знаки твоей жене, посмотрит на неё распутными глазами, а если сможет, то и соблазнит её. А если и нет, то, удалясь, будет хвастать, чем не должно…»[341] Разве не эти слова написаны вашим книжником?..

Кантакузин любезно улыбался и расточал похвалы образованности почётного гостя… Орхан был в весёлом и насмешливом настроении…

В белых банных повязках Орхан и Кантакузин входили в банный пар.

— Что, друг Иоанн? — Орхан посмеивался. — А ты в этой бане хорошей не поступишь со мной, как царица древняя Клитемнестра поступила со своим супругом Агамемноном?[342] — И Орхан, чуть откинувшись, но крепко стоя на ногах, захохотал.

Кантакузин снова повторил похвалу образованности Орхана.

— Отец хотел видеть меня учёным!.. — Голос Орхана посерьёзнел…

Натирали тела смесью тыквенных выжимок, бобовой муки и толчёных розовых лепестков. Парились, поливались обильно холодной водой…

Сложена была богатая трапеза. Поставлена была золотая и серебряная посуда. Кантакузин заранее осведомился, как желает Орхан принимать кушанье, сидя на ковре, на подушке, со скрещёнными ногами, или же на стуле на греческий манер.

— На стуле, на стуле, — сказал Орхан дружелюбно. — Я ведь сегодня у тебя в гостях! А приедешь ко мне, посажу тебя на кожаную подушку!..

После трапезы Кантакузин спросил Орхана, не желает ли Орхан отдохнуть. Но Орхан отвечал, что чувствует себя весёлым и бодрым; и осведомился, накормлены ли его спутники, предоставлены ли им помещения для жилья. Разумеется, Кантакузин отвечал утвердительно. Но Орхан пожелал сам убедиться. С ним прибыли только простые воины, никого из братьев он не взял с собой. Кантакузин сопроводил гостя, и оба они видели, что люди Орхановой свиты хорошо устроены…

Вернувшись в приёмные покои, сели играть в затрикий[343]. Орхан сказал гостеприимному хозяину:

— Я хотел бы просить тебя, друг Иоанн, позволь мне сейчас, за игрой, беседовать, не с одним тобой, но и с твоей почтенной супругой…

Ирина, до сих пор молчавшая, склонила голову. Её почтительная сдержанность нравилась Орхану. Ему очень хотелось разглядеть Ирину повнимательнее, но он не позволял себе поднять на неё глаза. Сидели дружеским кружком, Ирина следила за игрой, Орхан и Кантакузин передвигали фигурки. Орхан заметил, что Кантакузин играет так, чтобы нарочно проиграть гостю. Но Орхан делал вид, будто не замечает этого; играл серьёзно, обдумывал ходы… Кантакузин проиграл и снова хвалил таланты гостя…

Ирина также обратилась к гостю:

— Позвольте, Ваше Величество, и мне выразить восхищение вашей одарённостью, равно как и Вашей образованностью…

Орхан поднялся со своего места и, не поднимая глаз, поклонился Ирине. Затем снова сел.

— Тебе, Орхан, возможно называть меня не только другом, но и тестем, любящим тестем! — с улыбкой проговорил Иоанн, приподымая руки, будто для объятия, и снова опуская руки на подлокотники деревянного кресла.

Орхан также улыбнулся и приложил ладонь к груди, но ничего не отвечал словами. Кантакузин повернулся к жене:

— Я полагаю, и тебе, Ирина, следует выказать более теплоты к нашему зятю будущему, к нашему названному сыну Орхану!

Ирина снова наклонила голову, и длинные серебряные подвески её головного убора чуть качнулись вперёд.

— Если Его Величество позволит… — тихо произнесла она.

— Я позволю, — отвечал Орхан серьёзно. И уточнил ещё: — Я позволяю…

Теперь все трое молчали. Орхан чувствовал себя в полной безопасности и гадал, что будет дальше…

— Кажется, пришла пора показать невесту жениху! — сказал Кантакузин шутливым тоном.

Орхан видел, как Ирина приметно вздрогнула в своих широких цветных одеждах… «Должно быть, видеть невесту до свадьбы — это не по обычаю!» — подумал Орхан.

Кантакузин по-прежнему говорил шутливо.

— Госпожа Ирина, — он улыбался жене, — ступай и приведи дочь!

Ирина встала и отправилась к двери.

— Сын Орхан, — улыбка не сходила с лица Иоанна Кантакузина, — ты, верно, слыхал много дурного о греках. И сербы, и болгары частенько чернят нас, греков. Но сейчас ты убедишься в моей честности. Я покажу тебе мою дочь и если ты не пожелаешь взять её в жены, я более ни слова об этом не скажу; пусть наш союз тогда остаётся лишь союзом двух государей, но не союзом родичей…

Орхан тотчас — быстрой мыслью — подумал о том, что Кантакузин уже именует себя «государем». Но и на этот раз Орхан промолчал, зная, что молчанием своим подчёркивает свою независимость и даже и несколько унижает собеседника… Нельзя было сказать, что он нарочно намеревается унизить Кантакузина, но чутье некое подсказывало Орхану, что именно молчание сейчас будет для него, для Орхана, султана Гази, лучше чего бы то ни было…

Кантакузин снова приподнял руки, будто хотел потереть ладонь о ладонь, но так и не потёр, опустил руки снова.

— Что до союза, — медленно заговорил Орхан, — то я тебе отвечу словами мудрого араба Шихабаддина Ахмада: «…человек не в состоянии заниматься в одиночку всеми делами; поэтому люди испытывают нужду друг в друге и собираются в большом числе в одном месте и содействуют друг другу в сделках и торговле и создают города, чтобы получать взаимную выгоду от близости!»[344]

В самом воздухе комнаты будто ощутилось колебание мыслей Иоанна Кантакузина. Более всего ему сейчас хотелось, желалось хранить молчание, однако же он понимал, что не время важничать, и потому и произнёс учтиво:

— Мудрые слова!..

Створки двери открылись. Вошла Ирина. Следом за ней, опустив голову, вошла Феодора. Девочка шла, бросив тонко вдоль туники длинной — в пол — едва виднелись носки кожаных башмачков тёмных — руки худенькие в длинных — до запястий — рукавах. Алого шелка туника взблескивала бликами при каждом шаге. Тёмные каштановые волосы заплетены были в две короткие крепкие косички. Ясно видна была тончайшая ниточка прямого пробора на голове наклонённой. По приказанию матери девочка остановилась посреди комнаты. В уши маленькие были вдеты серьги с красными камешками. Теперь девочка стояла достаточно близко от своего возможного жениха. От неё пахло нежными сладкими духами. Волосы ничем не были украшены, но щёки были нарумянены и глаза подведены, и губы соединяла карминная полоска… Девочка не поднимала головы…

Орхан подался вперёд и вглядывался… Эта девочка моложе была его старшей дочери. Впрочем, для него все девочки, да и девушки постарше, и женщины, гляделись на одно лицо. В отличие от своего отца, Орхан любил совокупляться часто; проезжая сёлами, он примечал красивых девушек и охотно вступал во временный брак. Если ему случалось выехать на охоту, крестьяне, греки, болгары и тюрки, прознавали о его выезде и выставляли юных дочерей у ворот своих домов… Орхан щедро отплачивал своим временным жёнам за их ласки. Но свою жену единственную он любил и окружал почтением и роскошью. Теперь, глядя на дочь Кантакузина, Орхан и досадовал, и чувствовал, как охватывает душу высокое мечтание… «…Зять императора!..» Эта девочка может сделаться как бы маленьким засовом… повернётся ключ османский и распахнутся ворота империи… Девочка Феодора — Истанбул — империя… Он знал, что Феодора будет жить в отдельном жилище, ведь по обычаю супруг обязан предоставить каждой своей законной жене отдельное жилище.

Теперь Люлюфер, мать Сулеймана и Мурада, потребует ещё большего почтения и ещё большей роскоши. Да и права будет!.. Но этот новый брак Орхан должен заключить!..

И вдруг произошло необычное. Девочка подняла голову, посмотрела прямо в лицо Орхану. В глазах её трепетали страх и отчаянная решимость. Орхан увидел, что у неё большие глаза, светлые, голубовато-зелёные, с крапинками, точечками…

— Меня зовут Феодора! — Быстро заговорила она детским голосом. — Я Вам буду верной женой! Освободите из тюрьмы мою бабушку… Отец и мать всё скажут Вам!.. — Она резко замолчала.

Ещё при начале её речи Ирина сделала движение к ней, жест возмущения… Но тотчас передумала и не произнесла ни слова…

Орхану понравилась эта короткая внезапная и вопреки всем обычаям речь… Феодора едва сдерживала дрожь всего тела… Она уже чувствовала, что этот человек — единственный близкий ей! Он один!.. Отец, и мать, и сёстры — все предали её… Любимую бабушку она спасёт, но прежней задушевной близости более не случится никогда, Феодора знает… А к этому человеку тотчас потянуло Феодору. Ей уже казалось, что он полюбит её, будет ей отцом, братом… И было ещё одно притяжение, соединённое, сращённое с неизбывным страхом, сладчайшим страхом соития с мужчиной… Она ведь знала, что этот человек будет ей прежде всего мужем!.. Она знала, что он будет целовать и обнимать её… Уже хотелось этого, неведомого покамест объятия… Нутро уже будто вздрагивало, будто пробудилось, ожило внезапно, а прежде не чувствовалось, детское… Руки его были в широких коричневых рукавах суконных, безрукавная куртка шёлковая, тёмно-красная, обшита белой каймой… На голове — круглый, складчатый, с кистью, убор — кисть красная, а убор сам — белый, а верх — тоже красный… Удлинённый тонкий нос, коричневые усы и бородка, тонкие брови, карие серьёзные глаза… «Будет хороша!» — подумал он…

— Ступай! — одёрнула наконец Ирина дочь. В голосе супруги Кантакузина прозвенели нетерпеливые колокольчики материнского обычного раздражения…

Но Феодора не смутилась. Она послушно прошла к двери, толкнула створку и внезапно повернула голову и снова посмотрела на Орхана отчаянным детским взглядом; но в этом взгляде читалась почти явственно будущая женская натура — честная и жертвенная… Орхан сощурил глаза в улыбке быстрой и ободряющей. И девочка мгновенно вдруг улыбнулась ответно. И вот уже исчезла за дверью… Улыбка Феодоры была очень греческая, лёгкая, сверкающая неизбывным весельем… Орхан видывал такие улыбки на лицах древних статуй, на чёрной или красной лакированной поверхности древних кувшинов, являвшихся из этой земли при вспашке её…

— Сколько ей лет? — обратился он к отцу девочки.

— Тринадцать, — отвечал Кантакузин.

— Послушай, тесть, — спросил Орхан, — а в шашки ты играешь?

Ирина не выдержала и рассмеялась. А вслед за ней и супруг её, и сам Орхан…

* * *

Ещё несколько дней гость пробыл в Дидимотике. Обсуждали дальнейшие военные действия. Свадьбу решили играть после взятия Константинополя. Кантакузин и его жена заранее примирились с тем, что их младшей дочери придётся переменить веру. Ирина спросила, как это сделается. Но будущий зять отвечал, что позволяет молодой жене оставаться в той вере, в какой она воспитана от рождения.

Но эта милость вовсе не обрадовала Кантакузина. Он призадумался и решился спросить:

— Как же будет совершён брачный обряд?

— Составим договор, — отвечал Орхан.

— Брак не будет скреплён духовно, — вырвалось у Кантакузина. Он встретил сердитый взгляд Ирины. Конечно, он не должен был это говорить.

— В конце концов, — заметил Орхан небрежно, — ваша дочь может сделаться правоверной, если имеет к тому сильное желание. Но мне известна приверженность греков к учению Исы, поэтому я предпочитаю оказать ей милость и избавить её от перемены веры.

— Мы благодарим тебя, милый сын, за эту милость, которую ты оказываешь нашей дочери! — поспешно вступила в разговор Ирина. Голос её выражал сердечность, казавшуюся непритворной…

Наедине с женой Кантакузин говорил:

— Кто бы мог подумать, что он окажется таким хитрецом, этот тюрок! Теперь в глазах всех людей — от придворного чиновника до последнего мужика — мы с тобой будем выглядеть предателями, а он — милосерднейшим правителем…

— Он болгарин по материнскому роду, — внезапно перебила Ирина.

Но муж будто и не расслышал её слов, хотя они были произнесены внятно.

— Пойдут толки, — продолжал говорить Кантакузин и будто говорил самому себе, — пойдут толки, все примутся хвалить милосердие этих османов, которые позволяют людям — всем и каждому — хранить свою веру, нимало не преследуют иноверцев! Подумать только! В семействе правителя — жена исповедует одну веру, муж — другую. Такого никогда прежде не случалось…

— Ты хочешь нарушить своё обещание? — спросила Ирина. — Ты хочешь нашей гибели?

— Это ведь твоя выдумка — отдать султану нашу дочь! — Кантакузин говорил не с гневом, но с горечью.

— Ты придумал другое? — Ирина также говорила грустно. — Мы просто-напросто нашли путь к спасению, к нашему спасению.

— А держава? — вдруг сказал Кантакузин. — Кто спасёт Византию?

— Никто, — прозвучал спокойный ответ Ирины. — И мысли и слова твои, муж мой, неверны. Возможно пытаться спасти одного человека, или многих людей, или нескольких людей. Но что это значит — пытаться спасти государство, державу?! Разве государство — человек? Разве государство любит, плачет, женится, выходит замуж, рожает детей? Разве людям будет под властью османов хуже, чем под властью императоров, Комнинов[345] или Палеологов? Я думаю о моей дочери! Ей будет хорошо, и для меня самое важное — её благо!

— Хорошо заговорила! — ехидно парировал Кантакузин. — Слушаю новые твои слова и дивлюсь. А знаешь ли ты, что любой человек состоит не только из желудка и тайных удов?! Ещё есть и душа, и разум! Это свиньи думают лишь о корме, и всё равно им, в чьём хлеву поставят их. А человеку не всё равно, под чьей он властью; человеку не всё равно, какая у него вера, какой язык!.. Не все таковы, как твой пращур Асен, не всем так легко преображаться из болгар в греков; из греков, подданных империи, в тюрков, подданных султана…

— Я долго не забуду тебе этих слов! — сухо отвечала Ирина. — Пусть время покажет, кто из нас прав. — Она вышла из комнаты с поспешностью, не желая слышать, что скажет муж.

«Долго не забуду!.. — Кантакузин повторил в уме, про себя, слова жены. — Это „Долго не забуду“, оно, разумеется, должно означать: „В конце концов прощу!..“ Я не был справедлив. Есть своя логика и своё обаяние в том, что сделал с собою пращур Ирины, и многие другие сделали то же самое… И в этом, несомненно, — своя прелесть. От глагола „прельщать“!.. И отчего это выставляют столь часто последним аргументом любого спора понятие „время“? Только и слышишь о времени, которое должно понять, простить, рассудить, всё расставить по своим местам… Как будто время, оно — судья, или друг, или священник… А время, оно ведь просто-напросто ничто, почему-то убивающее нас в конце концов, убивающее каждого из нас, убивающее всех!..»

Ирина действительно простила его. Впрочем, он сам, первым, просил у неё прощения. Она простила его на другой день после того, как он попросил у неё прощения.

* * *

Решено было о составлении брачного договора на двух языках, на тюркском и на греческом.

В своё пребывание в Дидимотике Орхан увидел Феодору ещё один раз. Он стоял на террасе дворца рядом со своим будущим тестем. Кантакузин одет был в длинный шёлковый кафтан, плотного шелка, расшитого серебряными нитями; на голове его была высокая шапка из войлока, украшенная жемчужным узором. Он чуть склонился. Орхан видел клинышек его небольшой бороды, почти седой бороды… Внизу бегали дети; во дворе, глубоко внизу. Орхан пригляделся к их игре и легко понял, в чём она состояла. Мальчики с криками гонялись друг за другом, разделившись на две группы. Пойманные из одной группы становились пленниками другой группы. Кантакузин приметил, что гость рассматривает с большим любопытством эту простую, по убеждению Кантакузина, детскую игру…

— Они играют в ампру, — сказал Кантакузин. — В детстве и я играл в ампру. Мой младший брат, умерший ребёнком, любил эту игру. Но однажды мы, дети, осмелились сыграть в петрополемос, в игру, которая давно запрещена… — Орхан оторвал взгляд от играющих мальчиков и повернулся учтиво к будущему тестю. Кантакузин продолжал: — Петрополемос — это когда кидают друг в друга камни, при этом также разбиваются на партии. Это опасная игра. Если мальчиков заставали за этой игрой, родители обязывались платить положенные деньги в казну, а их дети подвергались публичной порке. Камень попал в голову брата… — Кантакузин ясно почувствовал, как будто бы это было нечто вещное, вопрос, который хотел бы задать Орхан. Кантакузин знал, что Орхан не задаст подобный вопрос… — Нет, — сказал Кантакузин, — это не был камень, брошенный моей рукой. — И внезапно он перевёл разговор на другое: — А потом я полюбил охоту и конную игру в мяч.

— Я также люблю охоту, — заметил Орхан учтиво…

Игра мальчиков навела Орхана на мысли определённые. Он думал о том, что следует вовлекать неверных в османское войско… «Помимо войнуков и мартолосов должно быть что-то ещё… Нужно набирать мальчиков и воспитывать их в правой вере и учить воинским искусствам… Что скажут их родители на это? Нужно попробовать объявить по всем деревням, селениям неверных такой набор мальчиков… Но по доброй воле, только по доброй воле они должны будут отдавать сыновей… Да!.. Набор мальчиков… Из самых простых, бедных мужицких семей… Из одной семьи не брать более одного сына. У тех, кто имеет менее трёх сыновей, ни одного не брать!.. Это будут войска, щедро одаряемые милостями султана… Пехота…»[346]

Орхан подумал, что люди охотно будут отдавать своих сыновей. Ещё бы! Знать, что твоему дитяти уже не придётся заботиться о куске хлеба; знать, что твоих сыновей ожидают почести; знать, что храбрость и ум будут награждены достойно…

Орхан не успел додумать… Играющие мальчишки, дети слуг, разбежались с весёлыми возгласами, давая дорогу красивой кавалькаде. Ехали дочери Кантакузина в сопровождении своих прислужниц. На девушках надеты были длинные платья, позволяющие им по-особенному сидеть в сёдлах, не по-мужски, но боком. Седла и прочее убранство конское было роскошным. Развевались красные шёлковые плащи, потому что девушки ехали быстро. Головы их были покрыты остроконечными шляпами, верхушки шляп украшены — каждая — тремя павлиньими перьями… Перья колыхались и сияли в солнечных лучах… Кажется, девушки не замечали, что ими любуются… Орхан и Кантакузин смотрели молча. Султан Гази улыбался…

* * *

Войска Орхана и Кантакузина, объединившись, осадили Константинополь. Однако город сдался фактически без сопротивления. Одни из ворот столицы византийцев открыл перед Кантакузином фаворит Анны, итальянец Фаччиолати. Орхан отдал город своему будущему тестю. Орхан и его старшие сыновья присутствовали на свадьбе. Кантакузин выдал свою дочь Елену замуж за Иоанна, сына Андроника и Анны. Орхан поднёс жениху и невесте богатые подарки. Кантакузин желал показать всем в Истанбуле, что государство разорено. Впрочем, это ведь и было правдой. Государство было разорено. Однако ни Анна, ни Кантакузин разорены не были. Тем не менее, роскошно одетые тюрки — а даже простые воины оделись по приказу Орхана в лучшие одежды — выделялись среди нарочито бедно одетых гостей на свадьбе Иоанна и Елены. Во время пира не было подано ни одной золотой чаши, ни одного серебряного блюда. Посуда подавалась оловянная или глиняная, уборы жениха и невесты поражали бедностью; позолоченная медь заменяла золото, разноцветное стекло заменяло драгоценные камни. Лишь кое-где мелькали подлинные драгоценности и жемчуг притягивал взгляд необманным сверканием. Что до казны империи, то она теперь помещала в себе лишь воздух да пыль. Жители Константинополя так и говорили:

— В казне лишь воздух да пыль!..

Ирина посоветовала мужу издать указ о роспуске итальянского двора Анны. Все её итальянские приближенные, равно как и наёмные солдаты-итальянцы, были высланы из империи. Дети Анны отправлены были в Тессалоники, дабы их мать более не влияла на них. Судьба Елены сложилась не так уж счастливо. Муж скоро разлюбил её. Задумав жениться на сестре сербского царя Стефана Душана, Иоанн, сын Андроника, хотел отослать Елену в монастырь. Но Анна отчего-то не дала свершиться этому, решительно воспретив сыну новую женитьбу. Впрочем, это вовсе не значило, что она всё забыла и простила Кантакузина. Отнюдь нет! Она ждала, притворяясь смирившейся. Кантакузин посадил на престол византийских императоров своего сына Матфея. Но в конце концов престол был захвачен Иоанном, сыном Андроника. Впрочем, ведь это возможно было бы назвать и справедливым возвращением. Елена, дочь Кантакузина, всё-таки сделалась императрицей. А через сто лет Константинополь пал. Храм Святой Софии навсегда преобразился в одну из самых прекрасных мечетей в мире!

* * *

Орхан женился на Феодоре. Она была с ним счастлива и имела от него сыновей и дочерей, чьих потомков возможно и в наши дни встретить в Турции. Часто, желая доставить жене удовольствие, Орхан приказывал отпускать без выкупа пленников, греков и франков. Орхан завоевал ещё многое множество крепостей и городов. Держава Османов крепла. Но в 1356 году греческие пираты из Старой Фокеи захватили в плен Халила, старшего сына Орхана и Феодоры. Десять лет провёл Халил в плену. Но Орхан принудил императора Иоанна Палеолога, сына Андроника и Анны, содействовать освобождению Халила. Другой сын Орхана, Сулейман, погиб во время соколиной охоты, упав с коня по нечаянности. Орхан умер в 1359-м или же в 1362 году. Ему наследовал его сын Мурад. Минуло много лет, много раз держава Османов оказывалась на краю гибели. Но она восстала из-под копыт всадников Тимура[347], словно птица феникс — из пепла. Весной 1453 года вошёл в Мраморное море флот Мехмеда Завоевателя, прямого потомка Орхана, Османа, Эртугрула… Флотом этим командовал болгарин. В мае 1453 года Мехмед Завоеватель въехал в покорённый город. С карты мира исчез Константинополь, вместо него явился Истанбул — Стамбул!..

* * *

Но не стоит нам убегать так далеко вперёд. Лучше вернёмся к свадьбе Орхана и Феодоры.

Свадьба эта, в отличие от свадьбы Иоанна Палеолога и Елены, сделана была очень пышной. Орхан стал лагерем в Скутари. А напротив, в Силимврии, уже находились Кантакузин с женою и Феодора. Здесь же был и сын Кантакузина, Матфей, и бабушка Феодоры, мать Кантакузина… Если бы Кантакузин и Ирина знали, что закончат свои дни порознь, в монастырских стенах, заточенные, принуждённые к пострижению своим зятем, пережившие смерть сына! Впрочем, даже если бы и знали, то, наверное, не удивились бы. Сколько раз такое или подобное случалось с византийскими правителями и претендентами на престол…

Последний вечер своего девичества проводила юная Феодора наедине с любимой бабушкой, слушая мудрые наставления. Затем старая женщина вдруг заулыбалась и сказала такие слова:

— Милая моя внука! Я дала тебе много полезных советов. Ежели сможешь, последуй им. А сейчас подумай и о счастье наслаждения мужскою любовью. Поверь мне, это, быть может, наилучшая разновидность человеческого счастья!.. — И тихим старческим голосом Феодора Старшая произнесла стихи:

…Дросилла пробудилась и, привстав, Была не в силах даже слова вымолвить: Глядела на Харикла онемелая И насмотреться не могла на милого. И отирала пальцами испарину, Как жемчугами щёки ей покрывшую. И если бы кто видел после сна её, Вскричал бы: «Зевс, родитель небожителей, Тебе известно всё, что услаждает жизнь: Веселье, песни, вкусный стол, вино, Дворец роскошный, серебро и золото, Богатство, словом, и довольство полное. Всё это в радость, кто же против этого, Но что сравнится с девушкой румяною, Когда она к полудню просыпается, Испариною лёгкой увлажнённая, Как луг весенний под росою утренней? Ведь лишь поцеловав ланиты девушки, Такою нежной влагой орошённые, В груди уймёшь ты пламя и огонь зальёшь, Снедающий и жгущий сердце пылкое, Всё безысходной страстью истомлённое И, словно уголь, от любви горящее…»[348]

Феодора Младшая слушала звучание тихого голоса, родного, тёплого, женского; сердце чуялось в груди, билось, замирало; нутряное нетерпение охватывало тело живое девичье…

В это самое время Орхан, после непременной бани, положенной жениху, сидел за книгой. Он взял одну книгу из новых, привезённых ему из Мардина[349]. Уезжая из Бурсы, он всегда брал с собой какую-нибудь книгу. На сей раз это были стихи Тарафы и Амр ибн Кулсума[350]. Орхан любил стихи и просвещённых правой верой, и язычников, арабов и тюрков. Оставшись один на один с книгой, Орхан при свете бронзового светильника углублялся глазами в извилистую вязь строк. Увлекательный ритм возбуждал желание пения…

С паланкинами верблюды — скажешь, то большие лодки: Славный кормчий ими правит, и они верны и ходки. Рассекают лодки пену водяную, как игрок Делит опытной рукою в кучу сдвинутый песок…[351]

Мысли о предстоящих ночах с Феодорой были радостны, но перемежались то и дело мыслями о битвах и победах… Орхан представлял себе, как падёт бейлик Кареси[352], и тогда управление им Орхан передаст сыну Сулейману… Потом надобно будет войти в союз с генуэзцами… Вторгнуться на Галлиполийский полуостров… Надобно будет помочь генуэзцам в их войне с венецианцами. Это вряд ли понравится будущему тестю, Кантакузину!.. Орхан улыбнулся… Эти франки в плащах с нашитыми крестами… Османы ещё увидят, какою поступью отходят крестоносцы по дороге бегства!.. Орхан снова запел:

Вселенная простёрта под ногами У нас, кто всех сильнее и смелей. Так много нас, что нет земли меж нами, Как нет воды меж наших кораблей…[353]

Хотелось думать о головокружительном величии… Хотелось видеть грядущую державу османов величайшей! Османским будет весь Восток арабов! Османской будет Византия! Слово «Константинополис» исчезнет, будет звучать другое именование: «Истанбул»! В этом городе навсегда водворится учёность, свойственная правой вере; арабские, персидские книги придут в книгохранилища; и язык тюрок-османов сделается одним из самых книжных языков!..

Память, отступая всё назад и назад, воскресила раннюю юность. Вспомнился отец, юная Люлюфер, юная любовь… Напевал теперь песню, Люлюфер эту песню любила; грустную, пела весело… Тихо пропел Орхан, глядел на огонь светильника:

Фелек хюснюн дияринда, Чюда кулду бизи шимди. Арамихзда юуче дагляр, Ирактан мерхаба шимди… Судьба на земле любви Разделяет нас с тобою теперь. Могучие горы стали меж нами, Привет твой издалека я слышу теперь…[354]

* * *

Был составлен брачный договор на двух языках, турецком и греческом. Впервые в Европе (а, должно быть, и в мире!) заключался межконфессиональный брак; брак, в котором каждый из супругов сохранял своё вероисповедание…

Сначала должны были пировать в Силимврии, затем — в Скутари. Ахчибаши — главный повар-кухарь в стане Орхана — едва не терял голос, отдавая многочисленные свои распоряжения. Пиршество готовилось великое…

Прибыли генуэзские послы: Андало де Мари и Томмадзо ди Маньерри[355]. Они привезли подарки новобрачному: двадцать один фунт и десять унций серебра, серебряную и золотую посуду; отрезы сукна, скарлата, бархата, камлота, собольи и беличьи меха, сорок четыре меры триллийского вина, сладости, египетский сахар, лимонный сироп, и наконец — драгоценные уборы для невесты и отличной работы кирасу для Орхана…

Сам Орхан поднёс невесте дары ещё более ценные: ларцы розового дерева, изукрашенные искусной резьбой и наполненные крупными жемчужинами, рубинами, алмазами, бирюзой, изумрудами… Поднесены были также невесте от жениха дорогие меха чёрных лисиц, горностаев и соболей. Эти, из холодных дальних краёв привезённые меха, носили теперь османы вместо прежних, давних уже, простых волчьих шуб…

От невесты поднесён был жениху золотой перстень с печаткой, на которой изображено было рукопожатие — символ счастливого супружеского союза. Поднесены были также несколько ящичков — дактилиотек — в которых размещались камни, украшенные резными прекрасными изображениями. Эти изображения сделаны были в древности и оттого являлись ещё более ценными. Вырезанные на сардониксе женские головки, тонкие покрывала, наброшенные поверх затейливых причёсок, большие глаза, пухлые губки, округлые нежные подбородки, прямые носики — всё это теперь вызывало мысли о юной Феодоре…

Крепился мир османов, широко распахнутый. От смешения множества кровей — тюркской, болгарской, греческой, монгольской, персидской, арабской, черкесской, грузинской — нарождалась раса османов, красивейших людей мира!..

Привезли приданое Феодоры — благовония, украшения, одежду, покрывала, мебель. Так же вошли в её приданое от бабушки несколько икон в драгоценных окладах — изображения Богоматери, Иисуса Христа, святого Константина и святой Елены[356]. Рано утром отец, мать и бабушка благословили невесту. Феодора стояла, опустив глаза, одетая в белый шёлковый наряд, расшитый золотыми нитями. На волосах — алмазный убор, запястья окружены алмазными браслетами, в ушах — серебряные серьги с алмазными подвесками. Бабушка напоследок всё крестила внучку, поспешно, быстрыми мелкими движениями руки, пальцев…

Кантакузин и его сын Матфей облачились в узкие длинные кафтаны нарядные — кавадии, парчовые, разузоренные… Но всех наряднее среди византийцев смотрелась молодая пара: Иоанн Палеолог, сын Андроника и Анны, и Елена, дочь Иоанна Кантакузина и Ирины из рода Асеней… Итальянский рытый бархат, аксамит, шёлк блистали цветочными переплетениями на одежде юных супругов…

Выступила процессия. Шли с весёлыми песнями флейтисты и флейтистки, танцоры и танцовщицы…

На равнине поставлен был деревянный помост, закрытый со всех сторон длинными шёлковыми, тканными золотом занавесями. Там, скрытая от людских глаз, уже находилась невеста, сопровождаемая матерью и бабушкой. Красное покрывало плотного шелка теперь было накинуто поверх наряда Феодоры и закрывало её с головы до ног…

На прекрасных, богато убранных конях подъехали спутники Орхана, его свита, его старшие сыновья. На голове султана — белый складчатый тюрбан с кистью алой, словно венчик цветка. В кафтан золотного бархата одет жених — по красному полю вытканы цветки гвоздики. Сверкает персидская парча. Гости генуэзцы разряжены в яркие одеяния…

Иоанн Кантакузин также верхом на коне. Отец невесты простирает руку. Вспыхивают факелы в утреннем свете солнечном, и будто сияние озаряет всё вокруг. Флейты поют, трубы гремят. Все видят невесту, покрытую красным покрывалом. Феодора стоит на помосте. Жених перед помостом — на коне. Хор греческих певиц запевает:

Сегодня только начал плющ вкруг пальмы стройной виться, Увидит завтра стар и млад, какой любовью любит Невесту милую жених, как пылко обнимает, Целует локоны её вкруг шеи лебединой…

Ответно откликнулся хор певцов:

В бою непобедим, — сражён тростинкой тонкой, слабой. Кольчуга, меч, походный плащ отброшены далеко. Железу любится магнит, жених своей невесте — Отважный вождь прелестнейшей из девушек прелестных…[357]

Заиграли музыканты Орхана. Заплясали плясуны. Всадники спешивались с коней, раздались весёлые возгласы:

— Гел, кефим, гел! — Эх, веселье!..

Орхан спешился и поднялся на помост. Он легко, широко шагнул к Феодоре. Она протянула из-под красного покрывала тонкую руку в белом рукаве. Об руку с невестой Орхан повернулся лицом к людям собравшимся. Закричали люди:

— Да продлит Аллах дни Орхана, сына Османа!

— Да продлит Аллах дни державы османов!..

* * *

…Шли к Орхану, шли в его войске, шли крепить государство османов!..

«Балканские крестьяне, греки, болгары и прочие, вскоре поняли, что мусульманское завоевание принесло им освобождение от феодальной власти христианских правителей и церковников, многообразные вымогательства и злоупотребления которой становились всё более тяжёлыми с расширением монастырских владений. Османизация предоставляла балканскому крестьянству выгоды, невиданные ранее. В отличие от государств христианского мира, в стране османов не слыхать было ни о разбойниках с большой дороги, ни о притеснениях и несправедливостях…»[358]

Здравствуй!

…Ничто не вечно. Старинный фотоаппарат выходит чёрным прямоугольником на сцену человеческой истории. И вот мы впервые видим султана из династии османов, запечатлённого на фотографии. Это Абдул-Гамид[359] — крупный нос, глубокие глаза, высокая феска, пышные усы, борода… Ничто не вечно… Младотурки[360] тщетно пытаются спасти большую державу, заклиная её призывом: «Адалет!» — «Справедливость!»… Но ничто не вечно… Держава падает, добиваемая подданными — греками, болгарами, армянами. Европа и Российская империя объявляют державу османов «больным человеком». Новообразованные балканские государства грызутся меж собою. Греки мечтают о возрождении Византии. Но никогда не подняться кресту над храмом Айя София! Новый вождь — Мустафа Кемаль[361] — отбросит греческие, армянские, итальянские, французские, английские войска. Позднее он запретит фески и введёт латинский алфавит. 29 октября 1923 года он сместит последнего султана, Мехмеда VI, и провозгласит Турецкую республику. Завершилась эпоха тюрбанов и фесок, началась эпоха пиджаков и гимнастёрок. Завершилась эпоха великой державы османов, началась эпоха жизни и процветания нового национального государства — Турецкой республики…

* * *

Но ведь и старинный уклад жизнеустройства, и нравы, и наречия-языки Балканского полуострова — всё оно сложилось под рукою-крылом османов, за пять столетий…

Я знаю четыре очарования, четыре прелести этих краёв. Это прекрасные руины — развалины, это простёртые руки мраморные белые и улыбки статуй и красочных изображений — от хеттов до афинян и спартиатов. Это чудесная пища, от мяса варёного в листьях винограда, воспетого Аристофаном[362], до шербета и пилава турецких сказок. Это красивая многоцветная одежда, соединившая античные туники с шароварами, тюрбаны, ожерелья золотых монет, покрывала. И наконец самое важное, порождённое державой османов, — это люди; люди безмерной широты и щедрости души, люди храбрости; люди неизбывной доброты и деликатности, которые никогда не будут одолены, побеждены взаимной мелочной национальной ненавистью. Люди османов!..

Я смотрю, закинув голову, на минареты Голубой мечети[363]… Турция!.. Истанбул… Золотой Рог… Могила Михала Гази… Просто люди — мужчины в кепках; женщины в платках, повязанных под подбородком… Красивые лица… Измир… Анкара… Истанбул… Где затерялись в этих краях следы моих дальних предков?.. Истанбул… Дворцы османов, сады османов, сокровища османов; память о женщинах, которых любили османы — потомки Османа…

Хей, Осман!

Мерхаба! — Здравствуй!

Поклон отцам и матерям

…Я стою в чёрно-пёстром платье длинном. Я откидываю с головы, с гладко причёсанных волос на плечи, старинное, простое, старушечье покрывало, белое, в тёмный горошек. Я поднимаю руки, вытянутые вперёд, простираю руки над пространством слов…

Я приношу мою благодарность живым и умершим — без их трудов не родилась бы на свет моя книга!

И самая первая моя благодарность — Мехмеду Нешри — за его умное и живое описание жизни султанов-османов. Он родился во второй половине пятнадцатого века, а умер в правление Селима I; стало быть, смерть Мехмеда Нешри произошла между 1512 и 1520 годами. Большую часть своей жизни он провёл в Бурсе. Он принадлежал к сословию улемов — учёных богословов и носил почётный титул — мевляна. Свою хронику завершил он в 1493 году, при султане Баязиде II. Вот и всё, что возможно узнать о Мехмеде Нешри. И вторая моя благодарность — турецким учёным — Ф. Р. Унату и М. А. Кёймену — осуществившим двухтомное издание хроники Нешри — Мехмед Нешри, «Китаб-и джихан-нюма. Нешри тарихи». Анкара. Том 1, 1949, Том II, 1957.

И ещё моя благодарность — Ашыку-паше-заде, М. Ф. Кёпрюлу, В. А. Гордлевскому, С. Ф. Орешковой, А. М. Шамсутдинову, Н. Н. Шенгелия, И. Е. Петросяну, Л. Е. Семеновой, М. Стайновой, А. Желязковой. Е. П. Наумову, Е. Гроздановой, лорду Кинроссу, М. С. Мейеру, Халилу Ганему, Эдварду Гиббону, Рафаэлле и Бернарду Леви, С. Фароги, Ш. Памуку, Д. Е. Еремееву, Е. Л. Баркану, Дж. Р. Йогерсту и Джеври Ю, О. Я. Неверову, ибн Баттуте, Н. Ибрагимову, Ангелу Гоеву, Живке Стаменовой, О. А. Сухаревой, В. А. Мешкерис, Н. П. Лобачёвой, М. В. Горелику, Р. Г. Муминовой, Н. Бабаевой, Л. Бахтоваршоевой, М. Рузиевой, Г. П. Васильевой, Е. И. Маховой, Т. Н. Смешко, X. Исмаилову, Р. Бокхорни, Ф. Хуберу, Г. Оберлендеру, А. Норвегу, М. В. Крюкову и В. П. Курылеву, Г. П. Васильевой, Б. Х. Кармышевой, М. С. Муканову, В. Алымбаевой, О. Б. Наумовой, У. Джахонову, А. Оразову и Д. Чарыеву, А. Толеубаеву, X. Есбергенову, А. И. Жигачеву, Николаю Тодорову, Марии Калицин, К. А. Жукову, Никифору Григоре, Гл. Елезовичу, Константину Михайловичу, Михаилу Палеологу, Георгию Пахимеру, Марко Поло, Рашиду ад-Дину, А. С. Тверитинбвой, И. Артуру, Г. Г. Литаврину, Б. Шлюсселю, Ш. М. Мустафаеву, Метину Демирсару, Дж. Руми и Р. Г. Фишу, Ж. С. Мусаэляну, Йордану Андрееву, А. Н. Егунову, Л. Р. Сюкияйнену, имаму-хатыбу Московской соборной мечети Равилю Хазрату Гайнутдину, Абу Мухаммеду Аль-Касиму Аль Харири, а также В. М. Борисову и А. А. Долининой, Ивану Венедикову, Г. Н. Симакову, С. М. Прозорову, Яшару Кемалю, А. В. Смоляк, Эренжену Хара-Давану, В. И. Дубровскому. А. М. Решетову и М. Н. Серебряковой, М. Макалу, Ф. Байкурту, М. Езёну, Ч. Алтану, В. С. Гарбузовой, Э. А. Груниной, Р. А. Гусейнову, С. Г. Кляшторному, Х. Г. Короглы, Борисаву Станковичу, Султану Веледу и М. С. Фомкину, Пулену, Э. С. Намазову, Ю. В. Щеке, о. А. Пшеничникову, Д. Ф. Беляеву, П. В. Безобразову, А. П. Каждая, Шарлю Дилю, Дж. С. Тримингэму, Михалаки Георгиеву, Хансу Шилтбергеру, Стефану Герлаху, Антону Вранчичу и многим другим путешественникам XIV–XVI веков; И. Ю. Крачковскому, А. Б. Халидову, Т. А. Шумовскому, Н. Примовскому, Стефане Стойковой, Н. И. Кравцову, С. Райчевскому, Фол, Борису Пильняку, Э. Йорданову и С. Чортановой, Ф. Триппету, В. Лункевичу, Димитру Талеву, Виолле-ле-Дюку, А. А. Лазовскому, В. С. Жиляковой и А. К. Чепелевой, Эвгени Константинову, С. С. Суразакову, А. В. Кенеман, В. Стайкову, X. Милчевой, Д. Сотириу, Г. Мишеву, Жерару де Нервалю…

И многим, многим другим!..

* * *

И в самом-самом конце — о первой любви…

Мне было семь лет, когда я увидела болгарина Апостола Карамитева в фильме «Легенда о любви», поставленном по пьесе турецкого писателя Назыма Хикмета[364]. Смуглый чернобородый красивый в красивом тюрбане! Большой-большой, потому что на полотне экрана! Живое дыхание балканского османского единства, потому что — Апостол — греческое Апостолис, а Кара — тюркское — земной; чёрный, сильный, как земля…

И много лет спустя — вдруг — фильм Параджанова «Ашик-Кериб»![365] Воскрешение давней — из детства — красоты, воскрешение для меня…

Красивый в тюрбане выпускает голубя, бросает вверх обеими ладонями смуглыми. Голубь летит на чёрный прямоугольник кинокамеры… Фотографический аппарат… Кинокамера… Голубь…

Хей, Осман!

Мерхаба! — Здравствуй!

Хронологическая таблица жизни Османа I

1231 г. — Эртугрул, вождь Кайы, отец Османа, принимает участие в походе сельджукского султана Алаэддина Кейкубада против византийского императора Теодора Ласкариса.

1258 г. или 1260 г. — Рождение Османа в становище Сугют.

1281 г. или 1287,1288,1289 гг. — Смерть Эртугрула. Начало самостоятельного правления Османа. Но некоторые историки датируют начало самостоятельного правления Османа 1299 или 1300 годом.

1288 или 1290 г. — Взятие Караджа Хисара.

1301 г. — Основание Йенишехира, первого города, основанного османами.

1290 или 1298 г. — Убийство Османом его дяди Тундара.

После 1298 г. — Взятие Биледжика.

1299 г. — Битва с сельджуками при Конье, победа Османа, его провозглашают султаном.

27 июля 1301 г. или 1302 г. — Сражение вблизи Коюн Хисара, победа над войсками византийского полководца Музалона.

1315 г. — Построение двух крепостей вблизи Бурсы.

6 апреля 1326 г. — Взятие Бурсы.

1323 или 1324, но вероятнее всего — 1326 г. — Смерть Османа и начало правления его сына Орхана.

1349 г. — Брак Орхана и Феодоры, дочери Иоанна VI Кантакузина и Ирины Асен.

Об авторе

ФАИНА ИОНТЕЛЕВНА ГРИМБЕРГ (ГАВРИЛИНА) — поэт, прозаик, историк, филолог-славист. Одна из финалистов «Премии Ивана Петровича Белкина» за лучшую повесть 2001 г. Автор монографий «Болгары и мир», «Две династии. Вольные исторические беседы»; сборников стихотворений «Зелёная Ткачиха», «Любовная Андреева хрестоматия»; романов «Флейтистка на Часовом холме», «Недолгий век, или Андрей Ярославич», «Гром победы», «Судьба турчанки, или Времена империи», «Своеручные записки благородной девицы Анны Катарины Элены фон Мюнхгаузен…», «Семь песен русского чужеземца». Опубликованы также романы, написанные от лица вымышленных авторов; Жанна Бернар «Платье цвета луны»; Якоб Ланг «Тайна магического знания», «Наложница фараона»; Катарина Фукс «Падение и величие прекрасной Эмбер» и др.

«Хей, Осман!» — один из романов Ф. Гримберг, посвящённых истории Балканского полуострова. Султан Осман I, его жена Мальхун Хатун, его верный сподвижник Михал Гази и все остальные персонажи романа — реально существовавшие лица. Печатается впервые.

Примечания

1

…румы… — Румами в сочинениях арабов, персов, ранних османских хронистов часто называли и византийцев-греков, и жителей Малой Азии, и население Западной Европы. Зачастую в том или ином тексте трудно определить, кого авторы имеют в виду.

(обратно)

2

…румийки Клио… — Румами именовали и древних греков и римлян. Клио — в древнегреческой мифологии муза истории; изображалась, как и все музы, в виде красивой девушки.

(обратно)

3

…город императора Константина… — Император Константин Великий (306–337) провозгласил в 330 г. столицей провинциальный город Византий, получивший название — Константинополь.

(обратно)

4

…Латинской империи… — Латинская империя, основанная крестоносцами, просуществовала с 1204 по 1261 г. Первым ее правителем был Балдуин I Фландрский, последним — Жан де Бриен.

(обратно)

5

…герцогство Афинское… — Это государство также было создано крестоносцами; первоначально называлось Афинской сеньорией (1205–1456), с 1260 г. существовало в качестве герцогства.

(обратно)

6

…династия Лузиньянов, ведущих свой род от волшебницы Мелюзины… — Лузиньяны действительно возводили свой род к этой легендарной женщине-змее. Они правили на Кипре с 1192 по 1489 г.

(обратно)

7

…Венеция… — С 1206 по 1669 г. Венецианская республика господствовала на Крите и с 1209 по 1390 г. контролировала остров Эвбею.

(обратно)

8

…островом Афродиты — Киферой… — Семейство венецианских патрициев Веньеров управляло Киферой с 1207 по 1363 г.

(обратно)

9

…на Санторине… — С 1207 по 1335 г. островом Санторин управляло венецианское патрицианское семейство Бароцци.

(обратно)

10

…Миконос, Тинос, Аморгос… — Венецианцы Гизи правили этими островами с 1207 по 1390 г.

(обратно)

11

…славянские племена и тюрки-болгары… — Эти племенные объединения стали проникать на Балканский полуостров в VII в. О славянских племенах известно мало, греки-византийцы называли их мизийцами, по названию области в Византии, где славянам позволено было поселиться. Тюрки-болгары попали на Балканский полуостров после распада Великой Болгарской империи, раннефеодального государства; подчинив себе славянские племена, они создали Болгарское царство, в недрах которого сформировались балканские болгары — своеобразное единство тюрок и славян.

(обратно)

12

…утонченные Хань… — Фактически собственно китайцы, в отличие от тюрок.

(обратно)

13

…царевны Европы… — По имени этой мифической красавицы получил, как известно, свое название замечательный континент. Слово «Европа» надолго сделалось синонимом понятия «прогресс». Самое забавное то, что, согласно греческому мифу, сама Европа — отнюдь не европеянка, она — дочь финикийца.

(обратно)

14

…джурджины… — Это арабское и персидское название грузин.

(обратно)

15

…Хорезмшахи… — Это правители Хорезма, государства в Средней Азии (951–1220).

(обратно)

16

…Джалаледдин Руми… — Выдающийся поэт и религиозный мыслитель (1207–1273), один из основателей суфизма — интереснейшего течения в исламе.

(обратно)

17

…Романа IV Диогена… — Правил с 1068 по 1071 г.

(обратно)

18

…с империей Никейской… — Никейская империя образовалась после захвата Константинополя крестоносцами. Просуществовала с 1205 по 1261 г. Первым ее императором был Феодор I Ласкарис, последним — Михаил VIII Палеолог.

(обратно)

19

…Гияседдин Кейхюсрев… — Султан из династии сельджукидов, правившей в Малой Азии. Гияседдин Кейхюсрев I первоначально заключил союз с императором Феодором Ласкарисом I, но затем византийцы напали на него, и в бою он был убит.

(обратно)

20

…с Феодором Ласкарисом… — Феодор I Ласкарис — император Никейской империи, правил с 1205 по 1206 г.

(обратно)

21

…Республику святого Марка… — Святой Марк-евангелист, изображавшийся обычно со львом в знак своего мужества, почитался патроном Венецианской республики.

(обратно)

22

…Алексий I Комнин… — Византийский император, правил с 1081 по 1118 г.

(обратно)

23

…при Антиохии на Меандре… — Антиохия — ныне город Антакья в Анатолии. В 40 г. до н. э. в Антиохии состоялась свадьба Антония и Клеопатры. Река Меандр — ныне Бюйюк Мендерес в Турции.

(обратно)

24

…Лазара Хрбляновича… — Сербский правитель Лазар Хрблянович был убит в 1389 г. в известной битве на Косовом поле, где его феодальные войска сражались с армией османского султана Мурада I. «Князь Лазар» — герой многих сербских народных песен (так называемый «Косовский цикл»).

(обратно)

25

…Иоанн Ватацис… — Никейский император Иоанн III Дука Ватац, правил с 1221 по 1254 г.

(обратно)

26

…Тома из Сплита… — Сплит — город в Хорватии, порт на Адриатическом море.

(обратно)

27

…Гильом де Рубрук… — Францисканский монах, совершивший в 1253–1256 гг. путешествие в Монголию.

(обратно)

28

…Людовика Святого… — Людовик IX Святой (1214–1270), король Франции из династии Капетингов, возглавлял два крестовых похода: седьмой (1248) и восьмой (1270).

(обратно)

29

…Иоанн Асен II… — Болгарский правитель (1218–1241). Действительно небывало расширил территорию Болгарского царства, мечтал о завоевании Константинополя.

(обратно)

30

…к стопам Ногая… — Монголы напали на Болгарское царство в конце 1242 или в начале 1243 г., в период правления малолетнего сына Иоанна Асена II, Коломана I Асена.

(обратно)

31

…болгарского царя Константина… — Константин Асен правил с 1257 по 1277 г.

(обратно)

32

…Михаила VIII Палеолога… — Первый император восстановленной после освобождения от крестоносного ига Византийской империи, правил с 1261 по 1282 г.

(обратно)

33

…Чака-хан… — «Царь Чака» — сын монгольского темника Ногая, фактически правившего Золотой Ордой. Чака правил Болгарским царством один год (1299), убит шурином, болгарским принцем Теодором Светославом Тертером.

(обратно)

34

…халха… — Название основной части территории Монголии; в сущности, самоназвание современных монголов.

(обратно)

35

…Рашида ад-Дина… — Выдающийся средневековый ученый (1247–1318), автор трудов по медицине и естествознанию. Из сборника летописей Рашида ад-Дина возможна черпать основные сведения о средневековых монголах.

(обратно)

36

…Рыцари-госпитальеры… — Один из рыцарских орденов, давали обет покровительства путникам, устройства больниц.

(обратно)

37

…остров Родос… — Остров в Эгейском море у побережья Малой Азии, гнездо средневекового рыцарства.

(обратно)

38

…Киликийского королевства… — Киликийское армянское государство существовало с 1080 по 1375 г. При Левоне II Рубениде переживало период расцвета.

(обратно)

39

…Алаэддина Кейкубада… — Алаэддин Кейкубад I — самый могущественный из сельджукских султанов, правил с 1218 по 1236 г.

(обратно)

40

…Хорасан… — Историческая область на северо-востоке Ирана. В разные периоды включал в себя территории современных Ирана, Туркмении, Афганистана.

(обратно)

41

…Иоанн III Ватацис… — Второй правитель Никейской империи, правил с 1221 по 1254 г.

(обратно)

42

…ильханом Хулагу… — В знак прочности этого союза император выдал замуж за ильхана Хулагу свою незаконнорождённую дочь. Хулагу являлся потомком Чингисхана, основал династию Хулагуидов, в 1256 г. захватил Багдад.

(обратно)

43

…койне… — Язык межплеменного или междиалектного общения (лингвистический термин).

(обратно)

44

…каламы… — Тростниковые перья, которыми писали в Средние века на Востоке.

(обратно)

45

…Анатолии — Анадола… — От греческого «Анатоле» — «Восток» — в древности название Малой Азии; в Османской империи — название провинции на западе Малой Азии с центром в Кютахье; с двадцатых годов XX в. — название азиатской части Турецкой республики.

(обратно)

46

…исмаильтян… — «Исмаильтянами» называли европейцы, прежде всего арабов — «потомков Измаила», старшего сына пророка Авраама. Иногда «исмаильтянами» называли и кочевых тюрок.

(обратно)

47

…наибом… — По-арабски «заместитель». Наиб в культурах Ближнего Востока, Средней Азии и Кавказа — помощник, сподвижник духовного лица или правителя.

(обратно)

48

…мамлюки… — Это слово по-арабски означает «невольники». Первоначально являлись гвардией халифов Айюбидов. В 1250 г. верхушка мамлюков свергла Айюбидов и основала собственную династию мамлюкских султанов, правившую до 1517 г. государством, в состав которого входили Египет и Сирия. Мамлюкская династия была свергнута при османском султане Селиме I.

(обратно)

49

…караманцы… гермиянцы… — Караманский и Гермиянский бейлики — средневековые княжества тюрок, с течением времени вошедшие в состав Османской империи.

(обратно)

50

… земли Ментеше… — Бейлик Ментеше — значительное тюркское княжество, впоследствии вошло в состав Османской империи; название получило по имени правителя Ментеше Челеби, погибшего в 1295 г.

(обратно)

51

…областей Картли… — Картли (Карталиния) — область в Восточной Грузии; с конца X в. — ядро единого грузинского государства. Во второй половине XV–XVIII вв. — Картлийское царство.

(обратно)

52

…сатрапий… — Сатрапия — провинция (древнеперсидский и греческий языки).

(обратно)

53

…Андроник… — Андроник II Палеолог, правил с 1282 по 1328 г.

(обратно)

54

…Лидии… — В VII–VI вв. до н. э. государство, а затем область на западе Малой Азии.

(обратно)

55

…Геллеспонт… — Другое название — Дарданеллы — пролив, соединяет в современной Турции Эгейское море с Мраморным, Европу с Азией.

(обратно)

56

…без жадности… — Перевод К. А. Жукова.

(обратно)

57

…баллисты… — Древнее метательное оружие.

(обратно)

58

…родился Гомер… — В древнегреческой эпиграмме говорится:

Спорили семь городов, Чтобы родиной зваться Гомера, — Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос, Афины! (Перевод Л. В. Блуменау). (обратно)

59

…отец Измаила и Исаака… — Библейский праотец Авраам (Ибрагим) почитается в равней степени мусульманами и иудеями. Согласно преданию, от его старшего сына Измаила пошли арабские племена, а от младшего, Исаака, — иудеи.

(обратно)

60

….Ангора… — В 1923 г. Кемаль Ататюрк провозгласил маленькую Ангору-Анкару столицей новообразованной Турецкой республики. Сейчас (на конец XX — начало XXI в.) в Анкаре проживает около трех миллионов человек.

(обратно)

61

…хеттов… — Народ, населявший Малую Азию в XVIII–XII вв. до н. э. На территории современной Турции находится много памятников хеттского искусства.

(обратно)

62

…фригийцев… — Население государства Фригия, существовавшего в Х-VIII вв. до н. э. в северо-западной части Малой Азии.

(обратно)

63

…Стефан Душан, Газан-хан, Узун-Хасан… — Стефан Душан — сербский правитель из династии Неманичей (1308–1355); пытался завоевать Константинополь и создать сербо-греческое царство. Газан-хан — монгольский хан из династии Ильханидов (1295–1304). Узун Хасан — правитель тюркско-огузского племенного союза Аккоюнлу (1453–1478).

(обратно)

64

…Иеговы тюрок… — Тюрки исповедовали своеобразную форму единобожия. Их Бог — Небо — не имел — по их представлениям — человекоподобного или звероподобного вида; он фактически был невидим, как Иегова иудеев.

(обратно)

65

…Мадарского конника… — Так называемый «Мадарский всадник» — рельефное изображение всадника на скале на территории языческого религиозного центра в Мадаре (Болгария); вероятно, это изображение правителя — жреца Бога-Неба.

(обратно)

66

…Халеба-Алеппо… — Халеб (арабский Халаб) — город в Передней Азии, ныне — Алеппо в Сирии.

(обратно)

67

…в долину Сюрмели у реки Пасин… — Пасин — река, протекающая неподалеку от реки Евфрат. Ныне — Пасинлер в вилайете Эрзурум, территория современной Турции.

(обратно)

68

…стены длинной зубчатой… — Великая Китайская стена — крепостная стена в Северном Китае, построена в основном в III в. до н. э.

(обратно)

69

…Сюрмели… — См. примечание 67.

(обратно)

70

…Энгюри… — Город и крепость в центральном Анадоле; впоследствии — Ангора, Анкара.

(обратно)

71

…Султанёню… — Область в Анадоле с центром — городом Эскишехир.

(обратно)

72

…своего скота… — Так пишет о кочевниках-тюрках Руи Гонсалес де Клавихо, посол Кастильского короля Генриха III, в своем сочинении «Дневник путешествия в Самарканд ко двору Тимура» (1403–1406).

(обратно)

73

…Хызыр… — Вариант: Хызр, Хадир, ал-Хидр — один из любимых героев исламского фольклора и книжной традиции; часто изображался в виде мудрого белобородого старца, бессмертного, бродящего по земле и творящего добро.

(обратно)

74

…тубур… — Отсюда и известное нам слово «табор».

(обратно)

75

…Алаэддин Кейкубад, сын Кейхюсрева… — См. примечание 39.

(обратно)

76

…оливка… — Оливка (маслина) — вечнозелёное дерево или кустарник. Плоды этого дерева-кустарника издавна употреблялись в пищу древними греками.

(обратно)

77

…темане… — Приветствие, обращённое к старшему, знак покорности.

(обратно)

78

…джамии… — То есть мечети — исламские храмы.

(обратно)

79

…имамы… — Священнослужители при мечетях.

(обратно)

80

…месджид… — Небольшая мечеть без постоянного имама.

(обратно)

81

…печальны… — Коран, сура «Корова», перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

82

…добродеющих! — Сура «Корова», перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

83

…и милость… — Сура «Румы», перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

84

…восторгал вас. — Сура «Корова».

(обратно)

85

…чужое жилище!.. — Об этом пишет ибн Батта.

(обратно)

86

…маленьким. — Сура «Перенес ночью». Коран. Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

87

…камня… — Такие рунические тюркские надписи на надгробных камнях сохранились и до нашего времени.

(обратно)

88

…Зулькарнайн! — В исламских культурах существует настоящий культ Александра Македонского. Его исламское прозвание — Зулькарнайн — Двурогий — напоминает о том, как он включил в свой головной убор «рога Амона» — элемент, с которым изображали бога солнца древние египтяне.

(обратно)

89

…Сугют, Доманич, Кютхия, Эрмени… — Сугют (Сёгют) — область между Биледжиком и Эскишехиром. Доманич — Горная цепь между Кютхией и Бурсой. Кютхия — Кютахия (Котиайон византийцев) — крепость и главный город бейлика Гермиян. Эрмени — горный проход между Биледжиком и Бозоюком.

(обратно)

90

…йигиты… — удальцы.

(обратно)

91

…рубили… — Из «Словаря тюркских наречий» Махмуда Кашгарского (1072–1077). Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

92

…билсам… — Из огузского эпоса «Китаби Коркут» («Книга Коркута»). Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

93

…ездила… — Из «Китаби Коркут». Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

94

«История Оттоманской империи и современной Турции».

(обратно)

95

…сына Яфета… — Яфет (Иафет) — один из сыновей Ноя. В фольклоре многих народов Яфет — прародитель всех правителей. Надпись на русской иконе лубочной:

Сим молитву деет.

Хам пшеницу сеет.

Яфет всеми владеет.

(обратно)

96

«История османов».

(обратно)

97

…Белен и др. — Историки, занимавшиеся преимущественно историей Византийской империи.

(обратно)

98

…В. А. Гордлевский (1876–1956) — известный востоковед, автор трудов по языку, фольклору, истории Турции.

(обратно)

99

…Нешри и др. — средневековые османские хронисты.

(обратно)

100

…алую… — Из «Книги Коркута». Перевод Ф. Гримберг. Сказания о «праотце» («деде») Коркуте (беркуте) — своего рода общетюркский эпос.

(обратно)

101

…дождь… — Из «Словаря…» Махмуда Кашгарского. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

102

Там же. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

103

…Караджа Хисара… — Караджа Хисар — Крепость Дорилайон на реке Порсук, к юго-западу от Эскишехира.

(обратно)

104

…Древнего Рума… — Византийцы полагали себя наследниками и преемниками Древнего Рима.

(обратно)

105

…минареты… — Башни мечетей, откуда провозглашается призыв к молитве.

(обратно)

106

…хан… — Странноприимный дом, гостиница.

(обратно)

107

…Джелаледдин… — См. примечание 16.

(обратно)

108

…с мимбара… — Это возвышение в мечети; в сущности, кафедра проповедника.

(обратно)

109

…от гурии… — Гурия — сверхъестественное мистическое существо, обитающее в Раю.

(обратно)

110

…становищах… — Стихотворение Султана Веледа, а не Руми. Перевод М. С. Фомкина.

(обратно)

111

…мягкой ткани… — Этот восточный обычай долго держался на Балканском полуострове. В романе сербского писателя Борисава Станковича «Нечистая кровь» (1910) обедневший торговец эфенди Мита ревностно следует османским обычаям и стелит такое полотенце своим гостям; при этом автор замечает, что подобные полотенца уже стали редкостью.

(обратно)

112

…хрупка… — Это фарфор — дорогая китайская посуда.

(обратно)

113

…тамбуров… — Тамбур — струнный инструмент Малой Азии и Балканского полуострова, некий аналог домбры.

(обратно)

114

…Теодора Ласкариса… — Теодор (Феодор) II Ласкарис, император Никеи, правил с 1254 по 1258 г.

(обратно)

115

…Гераклеей… — Город на Черном море в области Кастамону. Ныне Эрегли — один из городов современной Турции.

(обратно)

116

…султана Гияседдина… — Гияседдин Кейхюсрев II, сельджукский султан, правил с 1236 по 1245 г.

(обратно)

117

…гость мой!.. — В разных вариантах эта легенда бытует у многих кочевых народов.

(обратно)

118

…обрезание… — Обряд обрезания крайней плоти, совершаемый над мальчиками, существует, например, у полинезийцев, индейцев, австралийских аборигенов и знаменует своеобразное посвящение в «сословие взрослых мужчин». Но у иудеев и мусульман этот обряд знаменует мистическую связь верующего с Богом. В жарком климате обрезание приобретает гигиеническое значение, предохраняя мужчин от специфического загрязнения наружных половых органов.

(обратно)

119

…исполнятся… — Это общетюркское сказание поразительно похоже на один из эпизодов «Одиссеи», что многократно отмечали этнографы.

(обратно)

120

…достигнет!.. — Фрагмент народного сказания. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

121

…Сулейман… — Легенда о Домруле содержится в эпосе «Книга Коркута». Сулейман — библейский царь Соломон — также любимый персонаж исламского фольклора; ему приписывается власть над духами-джиннами и знание языков птиц и зверей.

(обратно)

122

…к женщинам… — Эту легенду излагает русский этнограф Т. Н. Потанин, работавший в конце XIX — начале XX в.

(обратно)

123

…государыни-матушки!.. — Тюркское присловье из «Книги Коркута».

(обратно)

124

…резного деревянного… — Болгарский сундук IX–X вв., так называемый «сундук из Террачины», выставлен в Риме, в палаццо «Венеция», в музее.

(обратно)

125

…Тенгри!.. — См. примечание 64.

(обратно)

126

…Машаллах!.. — Похвала с призывом благословения Аллаха.

(обратно)

127

…конец света… — Турецкое сказание.

(обратно)

128

…В исламских культурах популярны легенды об этом мосте через геенну.

(обратно)

129

…Биледжик на реке Карасу… — Византийское название — Билохоми — крепость к востоку от Бурсы, ныне город в современной Турции.

(обратно)

130

…и умер… — Из турецкой народной сказки.

(обратно)

131

…медресе — мусульманские училища, где готовили священнослужителей, центры исламской духовной культуры.

(обратно)

132

…Аланья… — Город на побережье Средиземного моря.

(обратно)

133

…Султанханы… — Султанханы (ныне — Кайсери) — город сельджукских султанов, где и сейчас сохранились образцы сельджукской архитектуры.

(обратно)

134

…в Сивасе… — Сивас — город в центральной части Анадола.

(обратно)

135

…Истанбул… — Стамбул — Константинополь — столица византийских императоров, затем — османских султанов; ныне — крупнейший культурный и торговый центр Турции.

(обратно)

136

…императора Балдуина… — Император Латинской империи крестоносцев Балдуин II (1228–1261).

(обратно)

137

…Иоанна Асена… — Иоанна Асена II, см. примечание 29.

(обратно)

138

…его дочь Элену… — Иоанн Асен впоследствии расторг брак своей дочери с Балдуином и выдал ее замуж за императора Никеи, Иоанна III Дуку Ватаца.

(обратно)

139

…Эжена де Три… — Это реальное историческое лицо, руководитель посольства Балдуина к Иоанну Асену (впрочем, это посольство отправил не сам мальчик Балдуин, а регент Жан де Бриен(н).

(обратно)

140

…с принцем тюрок… — Но юный Осман вряд ли мог именоваться «текином» («тегином») — принцем. Нравы в становищах его отца были, кажется, патриархальные; вождь одевался, жил и ел почти так же, как и его подданные.

(обратно)

141

…милосердны… — Цитируется по книге французского историка Э. Виолле-ле-Дюка «Толковый словарь французской утвари от эпохи Каролингов до Возрождения» (1858–1875).

(обратно)

142

…дюлек… — Из «Книги Коркута». Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

143

См. примечание 141.

(обратно)

144

…с маврами-мусульманами… — Имеются в виду арабы.

(обратно)

145

…Карлом Великим… — Карл Великий (742–814) — франкский король, затем император, персонаж французской эпической поэмы «Песнь о Роланде».

(обратно)

146

…Аой!.. — Цитата из «Песни о Роланде». По Виолле-ле-Дюку.

(обратно)

147

…маленький человечек… — Карлик (карлик-волшебник) — излюбленный персонаж восточных сказок.

(обратно)

148

Феодора… — Дочь императора Иоанна Кантакузина, жена султана Орхана, сына Османа (1326–1360).

(обратно)

149

Ирини и проч. — Ирини — византийская принцесса, жена султана Мехмеда II (1440–1445). Тамара Кера — сестра последнего царя Болгарского царства, Иоанна Шишмана, супруга Мурада I, внука Османа (1360–1389). Оливера, внучка Лазара Хрбляновича, жена султана Баязида I (1389–1402). София (Сафийе) — жена султана Мурада III (1574–1595), албанка по происхождению. Чечилия Веньер Баффо — Нурбану, венецианка, жена султана Селима II (1512–1520). Роксана — жена султана Сулеймана I (Сулейман Кануни, Сулейман Великолепный), правил с 1520 по 1566 г. Роксана (Роксолана, Ла Росса) — достаточно известная личность; имела два имени — Хуррем — «смеющаяся» и «Роксана» — по имени жены Александра Македонского. Роксана обладала определенным влиянием на своего супруга, сильно преувеличенным романистами, наделившими ее, в частности, славянским происхождением; происхождение и имя ее неизвестны. Эме де Ривери — жена султана Абдул-Гамида I, креолка; муж ее правил с 1774 по 1789 г. Это наиболее известные европеянки, жены османских султанов. В гаремах Османской империи было много итальянок, испанок, а женитьба на уроженках Балканского полуострова (гречанках, сербках и проч.) являлась своего рода нормой; так же как и женитьба на девушках с Кавказа и из Закавказья, считавшихся очень красивыми.

(обратно)

150

…короля Андре… — Король венгров, тесть Иоанна Асена II, отец Анны, жены Иоанна Асена.

(обратно)

151

…Жан де Бриен (Бриэн, Бриенн) — С 1231 по 1237 г. регент при малолетнем императоре Балдуине II. Этот персонаж истории Балканского полуострова известен нам по балету А. К. Глазунова «Раймонда» (1897).

(обратно)

152

…бей Сарухана… — Саруханский бейлик был завоёван османами в 1390 г.

(обратно)

153

…понтифики Рима!.. — То есть римские папы.

(обратно)

154

…вера!.. — Коран, сура «Неверные», перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

155

…люди Писания… — Так называют мусульмане христиан и иудеев.

(обратно)

156

…пророков… — В Коране говорится и о пророке Моисее (Мусе) и об Иисусе Христе (Исе).

(обратно)

157

…поручителя!.. — Сура «Марьям».

(обратно)

158

…Аферим!.. — Возглас одобрения — Хорошо! Браво!

(обратно)

159

…Запомни, от меня ты это слышишь! — Характерный оборот, бытующий во многих языках Балканского полуострова.

(обратно)

160

…До нашего времени дошло немало изображений султанов; в том числе и выполненные художниками-европейцами, преимущественно итальянцами.

(обратно)

161

…Изразцового павильона… — Помимо прочих экспонатов, в Изразцовом павильоне существует музей турецкого фарфора.

(обратно)

162

…Сулеймана Великолепного… — См. примечание 149.

(обратно)

163

…Капалы-Чарши… — Знаменитый Крытый рынок в Стамбуле.

(обратно)

164

…окаменела… — Плачущая скала, «Скала Ниобы», находится вблизи города Манисы, расположенного неподалеку от развалин древней лидийской Магнесии. Ниоба — персонаж древнегреческой мифологии, мать множества детей, убитых Аполлоном и Артемидой — божествами, олицетворяющими солнце и луну.

(обратно)

165

… аркад ашами… — То есть друзьями, приятелями-сверстниками.

(обратно)

166

…Ханым… — Госпожа.

(обратно)

167

…альчиками… — То есть игра в бабки, в бараньи косточки.

(обратно)

168

…нечистая… — Это общетюркское поверье; кстати, разделяют его и цыгане, поскольку они выходцы с Балканского полуострова. Поэтому мы видим и в наши дни женщин и девушек, украшенных с ног до головы кольцами, серьгами, браслетами, ожерельями. В сущности, это не тщеславие и не щегольство, а сугубо ритуальное украшательство.

(обратно)

169

…Деде-Коркут!.. — Из «Книги Коркута». Перевод фрагмента — Ф. Гримберг.

(обратно)

170

Из «Словаря…» Махмуда Кашгарского. Перевод фрагментов — Ф. Гримберг.

(обратно)

171

См. примечание 170.

(обратно)

172

См. примечание 170.

(обратно)

173

См. примечание 170.

(обратно)

174

См. примечание 170.

(обратно)

175

См. примечание 170.

(обратно)

176

См. примечание 170.

(обратно)

177

…Плиния… — Плиний Старший (23 или 24–79 н. э.). Ученый, писатель. До нас дошел его труд «Естественная история», содержащий множество сведений о Древнем Риме, и в частности о жизни в провинциях Рима.

(обратно)

178

См. примечание 170.

(обратно)

179

См. примечание 170.

(обратно)

180

…Роксаной-красавицей… — Роксана (Рохшан?) — дочь среднеазиатского правителя, жена Александра Македонского (356–323 до н. э.).

(обратно)

181

См. примечание 170.

(обратно)

182

См. примечание 170.

(обратно)

183

…Газан-хан… — См. примечание 63.

(обратно)

184

…Амид и др. — Амид — город в юго-восточной части Анадола, ныне Диарбекир. Малатья — город в восточном Анадоле. Сивас — город в центральной части Анадола. Харпурт — город в центральной части Анадола.

(обратно)

185

…джиннов… — Джинны — в исламском фольклоре — духи природных стихий, то злые, то добрые.

(обратно)

186

…Маймуна… — В легендах о джиннах часто фигурирует их царевна Маймуна. Это имя в переводе с арабского означает «обезьяна».

(обратно)

187

…кочевников… — Общетюркское сказание.

(обратно)

188

…Силле… — В Силле, в десяти километрах от Коньи, и сегодня возможно видеть развалины церкви Святого Михаила.

(обратно)

189

…ветра… — Отцом легендарной Роды был бог моря Посейдон.

(обратно)

190

…монастыря… — Совсем случайно рассказ Василиса похож на византийский любовный роман Евмафия Макремволита «Повесть об Исминии и Исмине».

(обратно)

191

…этим кушаньем… — Приготовленные различным образом поросячьи и петушьи яички являются одним из деликатесов балканской кухни; об этом писали и пишут многие балканские писатели — от Никоса Казандзакиса до Георги Мишева.

(обратно)

192

…великой державе!.. — Действительно, Османская империя являлась многонациональным и многоконфессиональным государством, обеспечивавшим худо-бедно мирное сосуществование людей самых различных общностей.

(обратно)

193

…Шимон и проч. — Евангельские персонажи — апостолы Шимон-Петр и Андрей; святой Лазарь, чудесно воскрешенный Иисусом Христом, сёстры Лазаря, Марфа и Мария.

(обратно)

194

…Тя славит… — Молитва приведена на церковнославянском языке.

(обратно)

195

…песнопений богослужебных… — Православные священнослужители в Османской империи были преимущественно греками.

(обратно)

196

…Султана Веледа… — Мухаммад Султан Велед (1226–1312) — сын Руми, в своем творчестве и в деятельности суфийского ордена Мевляви развивал идеи отца.

(обратно)

197

…в мясе живых свиней… — Речь идет о трихинеллезе. Когда греки попытались разводить свиней в жарком климате Ближнего Востока, животные часто заболевали трихинеллезом; заболевали и люди, поев зараженного мяса; периодически вспыхивали настоящие эпидемии.

(обратно)

198

…ибн Синны… — Абу Али ибн Синна (Авиценна) — выдающийся врач древности, автор многих трудов, из которых наиболее известен «Канон врачебной науки» (980–1037).

(обратно)

199

…восторгал вас. — Коран. Сура «Корова». Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

200

…Джебраила!.. — Имеется в виду архангел Гавриил; кстати, он возвестил Богоматери грядущее рождение Иисуса Христа.

(обратно)

201

…его зятьями… — Речь идет об основных направлениях ислама.

(обратно)

202

…для помнящих! — Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

203

Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

204

Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

205

Перевод Икамат — начала утренней молитвы.

(обратно)

206

Слова, завершающие утреннюю молитву.

(обратно)

207

Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

208

Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

209

Завершение молитвы. Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

210

Завершение молитвы. Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

211

Завершение молитвы. Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

212

Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

213

…мюрид… — Мюрид — «желающий» — человек, поступивший под начал духовного наставника — шейха.

(обратно)

214

…древними румийцами… — Остатки древнеримских дорог возможно видеть и по сей день на Балканском полуострове.

(обратно)

215

Стихи Султана Веледа. Перевод М. С. Фомкина.

(обратно)

216

Стихи Султана Веледа. Перевод М. С. Фомкина.

(обратно)

217

…гяуры… — неверные, иноверцы.

(обратно)

218

Стихи Султана Веледа. Перевод И. В. Боролиной.

(обратно)

219

Стихи Султана Веледа. Перевод И. В. Боролиной.

(обратно)

220

На самом деле это стихотворения Ашыка-паши и Шейхоглу Мустафы, тюркских поэтов XIV в. Переводы А. Н. Кононова и М. С. Фомкина.

(обратно)

221

…Гюрджи-хатун… — То есть грузинка.

(обратно)

222

Стихи Султана Веледа. Перевод М. С. Фомкина.

(обратно)

223

Стихи Султана Веледа. Перевод М. С. Фомкина.

(обратно)

224

…Бекташи… — Ордену Бекташи особенно покровительствовал султан Орхан. Орден Бекташи опекал новообращенных; в частности, янычаров.

(обратно)

225

…в Эски Шехире. — Эски Шехир (Эскишехир) — крепость в Анадоле, на реке Порсук.

(обратно)

226

…Инёню… — Поселение в Анадоле.

(обратно)

227

…святого Василиса. — Популярнейший в Греции святой. Святой Василис — активный «участник» зимних праздников; считается, что он покровительствует детям, дарит им подарки.

(обратно)

228

…святой Варвары… — Святая, более популярная в Западной Европе; согласно церковному преданию, девушка из богатой семьи, решившая спасти свою душу.

(обратно)

229

… Эзоп… — Знаменитый древнегреческий баснописец, легендарная личность; по преданию — фригийский раб.

(обратно)

230

…и не заблудших… — Первая сура «Открывающая». Коран. Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

231

…«Единение и прогресс». — Тайное общество реформаторов, возникшее в конце правления султана Абдул-Гамида II(1876–1909).

(обратно)

232

…ахии… — члены военно-религиозного мусульманского братства. Объединения ахиев были распространены в Средние века на Ближнем Востоке и в Малой Азии.

(обратно)

233

…Итбурну… — Деревня в окрестностях Эскишехира.

(обратно)

234

…тоски и гэги… — Племенные и языковые группы албанцев.

(обратно)

235

Народная песня. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

236

Народная песня. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

237

…сын мула… — Оскорбление. Мулы, как известно, не могут иметь потомства.

(обратно)

238

…тайность!.. — Подобные «тайные языки» в обычае у девушек Ближнего Востока, Турции, Средней Азии, Ирана.

(обратно)

239

Народная песня. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

240

Народная песня. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

241

Народная песня. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

242

Народная песня. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

243

Перевод М. С. Фомкина.

(обратно)

244

Среднеазиатская народная песня. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

245

Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

246

Из «Словаря…» Махмуда Кашгарского. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

247

Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

248

…долапы… — Чуланы, кладовые. Это слово — «долап» — вошло во многие языки Балканского полуострова.

(обратно)

249

…акынджилер… — Конные отряды Османа, набирались из добровольцев.

(обратно)

250

…Георгий Победоносец… — Чрезвычайно популярный на Балканском полуострове святой, покровитель воинов и земледельцев. Рыцарь Георгий освободил красавицу царевну, одолев змея; поэтому изображение Георгия Победоносца часто рисовали на расписных щитах.

(обратно)

251

…Григорис Палама… — Григорий Палама (1296–1359) — выдающийся православный теолог, основатель исихазма — мистического учения, близкого суфизму; и суфизм и исихазм трактуют возможность постижения Бога, Божественной сущности, посредством состояния экстаза.

(обратно)

252

Это строки из «Жизнеописаний» тюркского поэта, суфия из ордена Мевляви, Афляки. Перевод В. А. Гордлевского.

(обратно)

253

Из песни о Дигенисе Акрите, сложенной в Трапезунде в X в. Перевод Г. Дестуниса.

(обратно)

254

…Птица Михал… — На страницах многих османских хроник Михал Гази имеет прозвание Кёсе Михал (Безбородый Михал).

(обратно)

255

Греческая народная песня. Перевод В. Нейштадта.

(обратно)

256

…шахидом… — Шахидами — героями почитаются пожертвовавшие собой во имя благородных целей, долго болевшие, а также и женщины, умершие при родах.

(обратно)

257

Из «Книги Коркута». Перевод X. Короглы.

(обратно)

258

…Анны Комнины… — Анна Комнина — византийская интеллектуалка, дочь императора Алексия Комнина (правил с 1081 по 1118 г.). Анна Комнина написала историю царствования своего отца — сочинение «Алексиада».

(обратно)

259

Так Анна Комнина описывала свою мать Ирину.

(обратно)

260

…много бань в городах… — Византийцы не приняли традиционного для древних римлян времяпрепровождения в банях, христианские священнослужители осуждали частое мытье как чрезмерное угождение грешной плоти.

(обратно)

261

В битве при Малазкерте (Малазгирте, Манцикерте) были разбиты сельджуками в 1071 г. войска византийского императора Романа IV Диогена. В 1176 г. византийская армия потерпела поражение в битве с сельджуками при Мариокефали.

(обратно)

262

Из песен о Дигенисе Акрите. Перевод Г. Дестуниса.

(обратно)

263

Строки из «Книги Коркута». Перевод X. Короглы.

(обратно)

264

…клинышки бородок… — Характерные изображения на древнегреческой керамике.

(обратно)

265

…проглотил… — Из народных традиций турок. Из записей турецкого фольклориста А. Сюхейля (1936 г.).

(обратно)

266

…бахшиш… — Награда, плата, дарение.

(обратно)

267

…Икиздже… — Это деревня в окрестностях Бурсы.

(обратно)

268

…Конур-алп (Конур Алп) и др… — Реальные исторические лица, сподвижники Османа. С их именами связаны названия многих населенных пунктов в современной Турции.

(обратно)

269

…Ататюрка… — Мустафа Кемаль Ататюрк (1881–1938) — руководитель национально-освободительного движения в борьбе с греческой агрессией; реформатор, первый президент Турецкой республики. В частности, Ататюрк ввел латинский алфавит вместо арабской графики, провел ряд реформ, поставивших Турцию в один ряд с государствами Европы.

(обратно)

270

…Тараклы Йениджеси… — Крепость в Анадоле.

(обратно)

271

Мудурни — поселение в северо-западной части Анадола. Сару Кая — крепость.

(обратно)

272

…добро этим людям… — Слова Османа из хроники Нешри.

(обратно)

273

…в Чакыр Пынаре… — Чакыр Пынар — река и долина в окрестностях Биледжика.

(обратно)

274

…Смилеца… — Царь Смилец правил Болгарским царством с 1292 по 1298 г.

(обратно)

275

…грозного Вседержителя… — Изображение Христа Пантократора.

(обратно)

276

…против меня… — Слова Османа из хроники Нешри.

(обратно)

277

…в хараме… — Арабское «харам» означает «запретный»; так называют семью, женщин семьи; в русском языке — «гарем».

(обратно)

278

…ярхисарского… — Яр Хисар (Ярхисар) — крепость и река неподалеку от Биледжика.

(обратно)

279

…большая битва… — В 1299 г. Осман разбил сельджуков в битве при Конье. Но не все хронисты упоминают об этой битве. Таким образом, нельзя в точности сказать, произошла ли эта битва. (Аналогичная ситуация с известным Ледовым побоищем в русской истории.)

(обратно)

280

…Никеей… — Никея (тюркский Изник) — город в северо-западной части Анадола.

(обратно)

281

…суждено судьбой… — Народные песни. Перевод В. С. Гарбузовой.

(обратно)

282

…Какроза девицы, женщины… — Популярное в культурах Ближнего Востока, Турции, Ирана, Средней Азии сравнение женских половых органов с цветком розы.

(обратно)

283

…пять сотен… — В сущности, максимальный срок существования сухопутной империи — пятьсот лет!

(обратно)

284

…в готовности боевой… — В фольклоре мусульман и иудаистов утверждается, что обрезание способствует мужской сексуальной активности.

(обратно)

285

…Марьяни… — Греческая народная песня. Перевод Ф. Гримберг.

(обратно)

286

…Андроник… — Андроник II Палеолог, византийский император, правил с 1282 по 1328 г.

(обратно)

287

…возвышен, велик!.. — Сура «Женщины». Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

288

…возвышен, велик!.. — Сура «Женщины». Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

289

Женщина — толковательница Корана, учительница девочек, характерна для всех исламских культур.

(обратно)

290

Народная песня. Перевод В. С. Гарбузовой.

(обратно)

291

Народная песня. Перевод В. С. Гарбузовой.

(обратно)

292

…с Ибрахимом и с Юсуфом… — Ибрахим — Авраам. Юсуф — библейский Иосиф — популярный герой исламского фольклора и исламской литературы, в которой изображается прекрасным юношей, в конце концов соединяющимся со своей возлюбленной Зулейхой (Зулейкой).

(обратно)

293

Из народной повести «Лейла и Меджнун». Перевод В. С. Гарбузовой.

(обратно)

294

Согласно обычаям исламской культуры, при покупке непременно следует торговаться.

(обратно)

295

В конце 20-х г. XX в. при раскопках в Эфесе была найдена небольшая бронзовая скульптура, которую археологи назвали «турецким рыцарем».

(обратно)

296

…Коюнхисаром… — Крепость в северной части центрального Анадола.

(обратно)

297

…до Динбоза… — Динбоз — крепость неподалеку от Бурсы.

(обратно)

298

…и Никеей… — Никея — турецкий Изник.

(обратно)

299

Из «Девичьей макамы» аль Харири, арабского писателя (1054–1122). Перевод А. Долининой.

(обратно)

300

Ашык-паша — раннетюрский-османский писатель и историк.

(обратно)

301

Перевод М. С. Фомкина.

(обратно)

302

…Кара Тикин… — Крепость к северу от Никеи.

(обратно)

303

…полюбили Османа и Михала… — Подобные жестокие поступки органически входили в жизнь архаической воинской общности. Рудименты этой обрядности мы находим в рассказе И. Бабеля «Мой первый гусь»; в известной русской песне о Стеньке Разине, бросившем в Волгу персидскую княжну.

(обратно)

304

…муджтахидов… — Муджтахиды — священнослужители-теоретики.

(обратно)

305

…кружилась голова… — По описаниям в хрониках возможно поставить Осману диагнозы подагры, атеросклероза, гипертонии.

(обратно)

306

…чешмы по указанию Османа… — Чешмы и сегодня возможно видеть повсюду в Малой Азии и на Балканском полуострове.

(обратно)

307

Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

308

…Хаджар… — Это библейская Агарь, наложница Авраама, мать Измаила.

(обратно)

309

Согласно иудейской традиции, это был младший сын Авраама-Ибрагима, Исаак.

(обратно)

310

Эпизод с рубахами находится в записках путешественника по Османской империи Рейнгольда Любенау (1587).

(обратно)

311

Сведения о фольклоре жнецов взяты из Н. Константинова «Земледелието в България преди освобождението» (1909), а также из работы И. Гешова «Овчарите от Котленско и жетварите от Търновско» (1890). Обе работы опубликованы в периодическом издании «Сборник за народни умотворения», София.

(обратно)

312

См. примечание 311.

(обратно)

313

…гремели-звенели… — Эти оригинальные костюмы возможно видеть и сегодня на деревенских праздниках в Болгарии.

(обратно)

314

Православные священнослужители в Османской империи были преимущественно греками.

(обратно)

315

Впоследствии сербы массово принимали ислам. Много сербов было среди приближенных османских султанов.

(обратно)

316

Сербские песни взяты из обширного собрания сербского филолога Вука Караджича (1787–1864). Перевод Н. М. Гальковского.

(обратно)

317

Сура «Женщины». Перевод И. Ю. Крачковского.

(обратно)

318

См. примечание 316.

(обратно)

319

См. примечание 316.

(обратно)

320

Из туркменского дастана «Ашик-Гариб». Перевод X. Короглы.

(обратно)

321

…внутренности размягчаются… — Поданным некоторых хроник, возможно подумать, что Осман умер от гипертрофии предстательной железы, перешедшей в раковое заболевание.

(обратно)

322

…на каландара… — Каландар — бродячий дервиш, ведущий, подобно греческому салосу-юродивому, нарочито странный и даже аморальный образ жизни.

(обратно)

323

Из доисламской поэзии кочевых арабов. Перевод А. А. Долининой.

(обратно)

324

Мехмед II Фатих (Завоеватель) правил с 1440 по 1445 г. Сулейман Кануни (Законодатель) — с 1520 по 1566 г.

(обратно)

325

Народная песня. Перевод Н. Х. Романовой.

(обратно)

326

Народная песня. Перевод В. С. Гарбузовой.

(обратно)

327

Стихотворение Феэтета Схоластика, VI в. н. э. Перевод Л. В. Блуменау.

(обратно)

328

Стихотворение Македония. См. примечание 327.

(обратно)

329

…ибн Батутта… — Арабский путешественник (1304–1377).

(обратно)

330

Юстиниан I Великий — византийский император (527–565).

(обратно)

331

Мурад II — османский султан (1421–1440); правил также с 1445 по 1451 г.

(обратно)

332

Иоанн Александр (1331–1371) — один из последних болгарских царей.

(обратно)

333

Ариадна — персонаж греческой мифологии, дочь критского правителя Миноса, дала афинскому герою Тесею клубок ниток, помогший ему выбраться из критского знаменитого Лабиринта.

(обратно)

334

Иоланта Монферратская была женой императора Андроника II (1282–1328). Ирина Брауншвейгская — первая жена Андроника III (1325–1341), рано умершая.

(обратно)

335

Иоанн VI Кантакузин — император Византии, правил с 1341 по 1354 г.

(обратно)

336

Палеологи — одна из византийских императорских династий.

(обратно)

337

Орест и Пилад — персонажи древнегреческой мифологии, юноши, связанные крепкой дружбой.

(обратно)

338

Иоанн Асен III — правил с 1279 по 1280 г.

(обратно)

339

Геопоники — византийская сельскохозяйственная энциклопедия X в.

(обратно)

340

Елена, конечно, не предполагала, что с 1353 по 1357 г. будет править ее брат Матфей Кантакузин. Иоанн Кантакузин не декларировал желания основать династию, да ему это и не удалось.

(обратно)

341

«Советы и рассказы Кекавмена». Издание подготовлено Г. Г. Литавриным, 1972.

(обратно)

342

Агамемнон — персонаж древнегреческой мифологии, правитель, герой Троянской войны, убит по наущению жены во время омовения.

(обратно)

343

Затрикий — игра наподобие шахмат.

(обратно)

344

Шихабаддин Ахмад — арабский средневековый писатель.

(обратно)

345

Комнины — одна из византийских императорских династий.

(обратно)

346

Янычарский корпус (Ени чари — новая пехота, новое войско) был создан впервые Мурадом I, сыном Орхана.

(обратно)

347

Тимур (Тамерлан). — С 1402 по 1405 г. османские султаны Баязид I и Мехмед I были вассалами этого знаменитого полководца и правителя Средней Азии.

(обратно)

348

Фрагмент из «Повести о Дросилле и Харикле» византийского писателя Никиты Евгениана.

(обратно)

349

Мардин — город в Северной Месопотамии, культурный центр.

(обратно)

350

Тарафа и Амр ибн Кулсум — средневековые арабские поэты.

(обратно)

351

Из стихотворения Тарафы.

(обратно)

352

…бейлик Кареси… — Это тюркское княжество было захвачено османским султаном Мурадом I, сыном Орхана.

(обратно)

353

Из стихотворения Амр ибн Кулсума.

(обратно)

354

Из народной песни. Перевод В. Симакова.

(обратно)

355

Это также реальные исторические лица.

(обратно)

356

Византийский император Константин I Великий и его мать Елена почитаются святыми. Константин правил с 306 по 337 г., основал Константинополь, поддерживал церковь.

(обратно)

357

Византийские свадебные гимны.

(обратно)

358

Цитата из книги лорда Кинросса «Расцвет и упадок Османской империи» (Нью-Йорк, 1977).

(обратно)

359

Абдул-Гамид II (правил с 1876 по 1909).

(обратно)

360

Младотурки — европейское название членов организации «Единение и прогресс», созданной в 1889 г. В более широком смысле — участники реформистского движения в Османской империи в начале XX в.

(обратно)

361

Мустафа Кемаль Ататюрк — государственный деятель, первый президент Турецкой республики.

(обратно)

362

Аристофан — греческий комедиограф V в. до н. э.

(обратно)

363

Голубая мечеть, или мечеть султана Ахмеда (I), правил с 1603 по 1617 г. Голубая мечеть — один из красивейших храмов Стамбула.

(обратно)

364

Назым Хикмет Ран (1902–1963) — турецкий писатель. Фильм «Легенда о любви» был снят в 1957 г.; это совместная продукция Болгарии и Чехословакии.

(обратно)

365

Фильм «Ашик-Кериб» снят С. И. Параджановым совместно с Д. И. Абашидзе в 1988 г.

(обратно)

Оглавление

Идут!

Первая битва

Жизнью пахнет!

Сон Ещё одно знамение Султан Велед Мальхун — Мара

Куш Михал

Чаща и чаша — летящее время

Битвы и законы Песни глухих, пляски слепых

Смерть и султан Здравствуй! Поклон отцам и матерям

Хронологическая таблица жизни Османа I

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg