«Огонь войны (Повести)»

Огонь войны (Повести) (fb2) - Огонь войны (Повести) (пер. Юрий Владимирович Белов,Александр Алексеевич Зырин,Юрий Иванович Рябинин) 751K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нариман Джумаев

КАРАВАН ИДЕТ ПО ЗВЕЗДАМ (перевод А.Зырина)

ДВОЕ НА ОДНОЙ ДОРОГЕ

Коренастый, крепкий парень скорым шагом двигался по пыльной дороге, поспевая за вислоухим белым ишачком, тащившим на спине какой-то груз. Парень вглядывался вдаль. Едва на горизонте замаячили постройки крепости Старый Чарджуй, он остановился, утер ладонью пот со лба и с облегчением вздохнул.

Покрытый слоем пыли ишачок продолжал бежать и значительно опередил хозяина. Но тот не двигался с места и беспокойно, не отрывая глаз, всматривался в сторону крепости.

«Э, будь что будет!» — казалось, в конце концов решил он, огляделся и побежал за ишачком.

Парень согнал его с дороги прямо на солончак и направил в сторону железнодорожного полотна. Путник шагал торопливо, то и дело подтягивая пояс на тонком поношенном халате. На середине солончака он снова замедлил шаг и оглянулся: к нему мчался всадник. Парень в халате поглубже надвинул на глаза мохнатую папаху, догнав ишачка, выровнял груз и стал подгонять, вполголоса покрикивая: «Ыш, ыш!» Всадник подъехал, не сбавляя галопа, и разом остановился. Конь всеми четырьмя копытами уперся в землю. Однако парень не обратил на всадника ни малейшего внимания, даже головы не поднял. Он только подтянул войлочный потник под грузом на спине ишачка.

Всаднику это явно не понравилось. Недоброе лицо его покраснело.

— Эй ты, папаха! — сердито бросил он. — Не видал тут оборванца на пестрой кобыле, с желтой попоной?

— Видел, видел… — не поворачивая головы, нехотя пробормотал парень. — Только что проехал — сторону крепости…

— Ты что мямлишь, будто камней в рот набрал? — вскинулся всадник. — Жвачная скотина! Гляди на меня и отвечай толком!

Но и окрик не смутил путника.

— Я и говорю: только что проехал… — отозвался он по-прежнему вяло и невнятно. — Чего же еще-то?

На мгновение глаза у всадника застыли и округлились, вот-вот выпрыгнут из орбит. Он глотнул воздуха и вдруг завопил, срываясь на визг:

— Он еще спрашивает! Сучий сын!! Да ты знаешь, с кем говоришь! Я мирахур его светлости эмира!

Однако на коренастого парня то обстоятельство, что перед ним один из высших чиновников Бухары, произвело своеобразное впечатление. Невозмутимо сплюнув, он, наконец, обернулся к подъехавшему, глаза сверкнули издевкой.

— О всевышний! — притворно взмолился он. — Трудно в наш век угодить людям. Того и гляди, примут за кого-то другого… Но, к сожалению, ты не создал соловьями «сучьих детей» вроде нас грешных.

— Замолчи! — Мирахур, казалось, готов был взорваться от злости. — Несчастный дикарь! — Дав шенкеля рвущему поводья коню, он бросил его прямо на парня. Оттолкнув конем ишачка, хлестнул парня плетью по спине.

Ишачок пошатнулся, увесистый вьюк со звоном упал на землю. Парень молча, с затаенным гневом глянул на оскорбителя и наклонился, чтобы подобрать поклажу. На какое-то мгновение их сверкающие гневом взгляды скрестились, и вдруг лицо мирахура пожелтело, как воск. Он инстинктивно потянулся за саблей.

— Так это ты, Бехбит? — изменившимся голосом воскликнул он. — Вот когда попался…

Услыхав свое имя, парень кошкой прыгнул в сторону и, пригнувшись, стал позади ишачка. Свистнула сабля, описав блестящий полукруг. Мирахур не дотянулся до врага: сабля отсекла ухо ишачку и концом порвала рукав халата у парня. Ишачок с ревом рванулся вперед. Неприметным движением выбросив корпус, Бехбит сбоку перехватил руку мирахура, дернул изо всей силы на себя. Мирахур вылетел из седла. Не выпуская руки, из которой выпала сабля, Бехбит придавил мирахура к земле. Придерживая за узду беспокойного коня, поднял саблю. Сильным взмахом разрубил валявшийся на земле вьюк, выхватил из него небольшой, но, видно, тяжелый мешочек, бросил его на седло. Переведя дыхание, глянул на дорогу.

Она была пуста, лишь вдали маячили три-четыре человека с ишаками. Бехбит нащупал ногой стремя. В этот миг мирахур — он лежал без сознания — очнулся, приподнял голову. Парень шагнул к нему.

— У меня нет охоты марать руки твоей поганой кровью, — раздельно сказал он. — Только запомни: во второй раз пощады не будет!

Мирахур глотнул воздуха, намереваясь ответить, ко снова потерял сознание, голова беспомощно ударилась о землю. А Бехбит прыгнул в седло, гикнул. Конь, ударив копытами, подался назад, потом рванулся и полетел крупным галопом.

Не давая коню сбиться с шага, Бехбит поминутно оглядывался. Пусть ищут парня на пегой кобыле — он оставил ее у знакомых еще два дня назад. Теперь уже и цель близка. Ага, вот впереди, на расстоянии голоса, виднеется ровный срез железнодорожной насыпи. Двигаясь вдоль нее, Бехбиту надо выйти к Диван-багу, что на самой окраине Нового Чарджуя.

Внезапно в зарослях гребенчука, высотою достигавшего лошадиной морды, послышался треск. Испуганный конь прянул в сторону, седок схватился за гриву, чтобы не вылететь из седла. Из-за куста гребенчука выросла голова в невысокой — на конус — папахе.

— Сто-о-ой! — загремел грубый голос. Вслед за тем послышался лязг затвора, и длинный, со следами ржавчины ствол винтовки уперся Бехбиту прямо в грудь.

С БОРОДОЮ ИЛИ ЕЩЕ БЕЗУСЫЙ — НЕ РАЗЛИЧИТЬ

Немного погодя мирахур снова пришел в себя, со стоном приподнялся на локтях. Он сразу же различил вдали, на дороге, группу всадников — человек пятнадцать. Стиснув зубы от нестерпимой боли, встал на ноги.

— Э-эй! Э-ге-ге! — слабым голосом закричал мирахур и опять повалился, точно подсеченный серпом колос джугары[1].

Всадники на дороге услыхали его. Первым на гнедом жеребце прирысил светлоголовый всадник грозного вида. Он соскочил на землю возле распластанного вверх лицом мирахура, заботливо приподнял его голову. Мирахур с трудом открыл глаза. Тем временем подъехали остальные. То был отряд лутчеков — конных стражников на службе у местных властей Бухары. У большинства всадников за спиной виднелись английские одиннадцатизарядки, трое-четверо были вооружены трехлинейными винтовками. Только двое, казалось, вовсе не имели оружия. К одному из них — человеку с густой длинной бородой — все обращались почтительно: «Ваша милость». На лице его, заросшем буйной щетиной, трудно было что-либо разглядеть — только конец красного носа да глаза, быстрые, горящие недобрым огнем. Второму невооруженному также оказывали знаки почтения, называя его «господин Абдурашид». Шелковая повязка скрывала всю нижнюю часть его лица — нельзя было различить, безусый он или уже с бородкой.

Тот, кого называли «ваша милость», с помощью одного из всадников слез с коня.

— Это кто? Неужели мирахур? — недозольно спросил он.

— Совершенно верно! — поспешил ответить Абдурашид.

Мирахур тем временем окончательно пришел в себя.

— Бехбит, — с трудом выговорил он, — Бехбит-палван[2]… Только что ушел прямо из рук!

Бородатый вытаращил глаза и вдруг, задрожав от ярости, выкрикнул:

— Ушел?! В какую сторону?

Затем, обратившись к светловолосому — очевидно, старшему над отрядом, приказал:

— Хаким, живо по коням! Прикончить. И пока не привезете его шкуру — на глаза не попадайтесь!

— Будет исполнено, ваша милость! — вытянулся тот, прыгнул в седло и Натянул поводья.

Поднявшись на ноги, мирахур махнул рукой в сторону железнодорожного полотна:

— Вон туда ускакал. Если поторопитесь, нагоните…

— Нет, надо мне самому, — сказал молчавший до сих пор Абдурашид. — А то ничего не выйдет.

И он, хлестнув коня, поскакал через солончак прямо к видневшимся вдали телеграфным столбам. Хаким и еще двое всадников пустились за ним вслед.

ЗОЛОТАЯ МОНЕТА

Бехбит едва успел натянуть поводья. Дуло винтовки уперлось ему в грудь.

— Слезай с коня! — грубо приказал ему долговязый сарбаз — эмирский солдат-наемник в островерхой папахе.

Бехбит растерялся, но не подал виду.

— Дружище, — с улыбкой спокойно проговорил он, — к чему такое нетерпение? — Затем пошарил в кармане халата, вытащил пять-шесть монет и подкинул на ладони.

В это время из кустов гребенчука вылез еще один сарбаз, коротенький и толстый — шире своего роста. Зевая, он спросил товарища:

— Что ты тут кричишь?

Бехбит, будто невзначай, уронил на землю монету и закричал, запричитал, словно жалкий бедняк, теряющий последнее достояние:

— Монета! Ради бога, отдайте мне! Последние деньги…

Оба сарбаза кинулись к монете, точно вороны на добычу.

Винтовка с длинным стволом полетела на землю. Монета закатилась под куст гребенчука. Толкаясь и хватая друг друга за руки, сарбазы поползли под куст. Дрожащие ладони лихорадочно шарили по земле.

С презрительной улыбкой глянув на эмирских наемников, Бехбит ударил плетью лошадь. Отъехав на значительное расстояние, обернулся: сарбазы на прежнем месте, словно два голодных пса, грызлись из-за кости.

Перед Бехбитом убегала вдаль невысокая железнодорожная насыпь. Направляя коня вдоль нее, всадник продвигался к городу Новый Чарджуй. Этот город — русское поселение на бухарской земле, у скрещения железной дороги с Аму-Дарьей, — стоит совсем недалеко от крепости Старый Чарджуй. Город и крепость в то время — первые годы после Октябрьской революции — представляли собой два враждебных мира: в Новом Чарджуе власть принадлежала Совету рабочих и солдатских депутатов, в Старом — все еще сидел кровавый бек, ставленник эмира Бухары.

Бехбит не мог скрыть радости по поводу того, что выскользнул из рук алчных сарбазов: он ехал, вполголоса напевая. И невдомек ему было, что в это время его преследователи уже приближались сарбазам.

А те, забыв, обо всём на свете, все еще дубасили друг друга, царапались, лягались из-за злосчастной монеты.

— Эй, вы! Из-за чего драка? — грубо окликнул их Абдурашид.

Но они только в недоумении таращили на него глаза.

— Здесь только что был всадник. Куда он направился?

Немного придя в себя, коротенький сарбаз, которому не досталась монета, не обращая никакого внимания на вопросы, с ненавистью глянул на длинного и отошел в сторону.

Долговязый, чтобы подальше спрятать отвоеванную монету, проглотил ее и кое-как объяснил причину драки. Не раздумывая; Абдурашид вынул из кармана золотую, монету и кинул обделенному. Тот, изловчившись, поймал ее на лету, точно собака — корку хлеба.

— Туда пошел! Туда! — обрадованно затараторил он, махая рукой в сторону железнодорожного полотна.

Преследователи поскакали в указанном направлении.

БЕЖАТЬ — ПОЙМАЮТ, ОСТАНОВИШЬСЯ — СХВАТЯТ

Небо над Чарджуем было чистым, лишь в стороне стояло белое облачко, словно барашек, отбившийся от стада. Оно было золотистым по краям от лучей заходящего солнца.

Все ближе город, сверкающий белизной домиков, утопающий в садах. И на душе у коренастого силача Бехбита становилось все светлее. Счастливо улыбаясь, он поглядывал на розовеющее облако. «Сирота вроде меня, — подумал парень, вспоминая свою нелегкую жизнь. — Его согревают лучи солнца, а меня…» Он не успел закончить мысль: справа послышался топот коней. Резко обернувшись и разглядев погоню, Бехбит закусил губу и изо всей силы хлестнул коня.

Конные лутчеки во главе с Абдурашидом, взмахивая плетками, мчались во весь опор. Расстояние между ними и Бехбитом сокращалось.

Он еще раз глянул на преследователей, соображая, как бы все-таки спастись. Горячий пот струился по лицу. «Что же делать? Бежать — поймают, остановишься — схватят. Пожалуй, не отобьешься от четверых… Буду защищаться! Если погибну, то как подобает мужчине».

Вытащив из-за пазухи револьвер, Бехбит спрятал его в рукаве. Всадники уже обводили его спереди. Вырвавшись вперед, всадник с повязанным лицом — Абдурашид — схватил коня за узду.

— Вяжи ему руки! — крикнул он лутчекам.

Бехбит, глянув в распаленные яростью узкие глаза врага, отозвался, притворяясь, что теряет силы:

— Вяжи, вяжи! Чему быть — не миновать…

Один из всадников начал стягивать с поясницы кушак, второй согнулся, втискивая рукоять плетки за голенище сапога, Хаким безуспешно пытался сладить с норовистой лошадью.

Поняв, что удобный Момент наступил, Бехбит выхватил из рукава револьвер и в упор дважды выстрелил в Абдурашида. Но тот успел увернуться — обе пули попали в оказавшегося позади Хакима. Лошадь взвилась на дыбы, и бездыханный всадник рухнул на землю. Заткнув револьвер за пояс, Бехбит сильными руками схватил еще одного преследователя за халат на груди, рывком свалил с коня. В этот же миг сильный удар по затылку вышиб из седла Бехбита. Когда поднимался, лутчек с раскрасневшимся от гнева лицом бросился на него. Бехбит изо всех сил ударил врага ногой в живот и сбил наземь, но не удержался и сам повалился лицом вниз. Этим воспользовался Абдурашид: спрыгнув с коня, он рукоятью револьвера стукнул Бехбита по затылку. У того искры посыпались из глаз; он еще попытался встать, но носок сапога ударил его по голове. Теряя сознание, Бехбит перевалился на спину и замер…

ПЛОХИЕ ВЕСТИ

Один из лутчеков, поддерживая мирахура под мышками, помог ему взобраться в седло.

— Ждите нас у караулбеги, — приказал бородатый. — А мы с господином мирахуром проедем в Старый Чарджун.

Взяв с собой трех всадников, бородатый вместе с мирахуром направился в сторону крепости.

Еще не стемнело, когда они, пропетляв по кривым улицам Старого Чарджуя, постучали в ворота двора на самом краю города-крепости.

Открыл им толстобрюхий старик с желтым нездоровым лицом и козлиной бородкой. Поприветствовав гостей, он умильно затараторил:

— Добро пожаловать! Его светлость Искандер-паша с нетерпением ожидает вас! — И, прижав ладонь к груди, попытался согнуться в поклоне.

Тем временем ворота распахнулись настежь, всадники въехали во двор. Двое прислужников, суетясь, помогли им спешиться и, взяв коней под уздцы, отвели куда-то. Бородатый вместе с мирахуром прошли в отведенные им покои.

Длинный тощий человек легко поднялся им навстречу, пожал руки. Колючие голубые глаза его внимательно разглядывали каждого, и взгляд их был неприятен. Указав на ковры, длинный предложил гостям сесть. Бородатый сел, по восточному скрестив ноги, а мирахур утер лицо ладонями и повалился на бок.

Тощий — это и был Искандер-паша — протянул каждому по пиале с чаем.

— Хороших новостей нет, господа, — начал он, ощупывая глазами бородатого, который поежился от неприятного чувства, — а есть новости плохие: большевики захватили караван с оружием. Ни винтовок, ни пулеметов у нас пока не будет…

Бородатому словно горячий уголь кинули под пятку: забыв о выдержке, он выкрикнул тонким, раздраженным голосом:

— Как?! Большевики получили оружие, предназначенное нам? А у нас такая нужда… Имей мы больше оружия, давно Керки был бы в наших руках!

Искандер-паша хладнокровно выслушал его возбужденно-бессвязную речь и проговорил утешающе:

— Запаситесь терпением, уважаемый господин! У британского командования имеется достаточно винтовок и пулеметов. Недели две придется подождать…

— Да мне оружие сейчас нужно, сейчас! — в отчаянии простонал бородатый.

Они говорили довольно долго, и в конце концов Искандер-паша убедил собеседников не терять надежды. Поздно ночью толстобрюхий хозяин проводил гостей. Они отправились в ближайший аул, где находилась ставка караулбеги — такого же, как и мирахур, важного сановника Бухарского эмирата.

СИЛА НЕ ТОЛЬКО В ОРУЖИИ

Где-то за железнодорожной насыпью, совсем близко, ударили револьверные выстрелы — раз, другой… Командир конного дозора круто осадил рысака, прислушался. Потом решительно свернул с насыпи, наполовину обернувшись, подал команду:

— За мной!

Четверо кавалеристов, у каждого фуражка со звездочкой ремешком подтянута к подбородку, свернули вслед за ним. Командир с красноармейцами вылетели на железнодорожную насыпь как раз в тот момент, когда лутчеки стягивали ремнем руки на спине лежащему без движения Бехбиту.

Завидев красноармейцев, один из них — то был Абдурашид — выпрямился, в страхе завертел головой. В этот самый миг другой лутчек, помогавший связывать Бехбита, уже прыгнул на коня; лихорадочно вырывая из-за голенища плетку, он порывался удариться в бегство вслед за третьим лутчеком, который во весь опор мчался прочь от места схватки. Не отрывая взгляда от приближающихся бойцов с красными звездами, Абдурашид вдруг заметил, что лошадь, на которой сидит лутчек, его лошадь.

— Слезай! — не своим голосом закричал Абдурашид, хватаясь за узду. Только на своем коне он надеялся уйти от погони.

Но лутчек, вырвав, наконец, плеть из-за голенища, хлестнул ею по голове Абдурашида и рявкнул:

— Прочь! А то…

Но докончить не успел: присевший от удара Абдурашид выпрямился и свалил лутчека с коня на землю. Едва успел вскочить в седло, как поверженный лутчек поднялся на ноги и вцепился в стремя. Лошадь прянула в сторону, увлекая его за собой, но он не разжал рук. Тогда Абдурашид, стиснув зубы, выхватил нож, с маху всадил в шею своему недавнему сподвижнику. Крупное тело грохнулось на поблескивающий серебром солончак…

Командир дозора на скаку выхватил маузер, прицелился в удаляющегося всадника, выстрелил. Тот на секунду выпустил поводья, пошатнулся в седле, но тотчас опять схватился за узду. Он скакал напрямик в сторону крепости Старый Чарджуй.

— Прекратить преследование! — поднимая маузер, крикнул командир. Трое всадников, поравнявшись с ним, натянули поводья. Красноармейские дозоры из города в силу соглашений не должны были приближаться к бухарской крепости. К тому же здесь можно было нарваться на сильный отряд лутчеков. И бойцы повернули к месту, где валялись два трупа, и один из красноармейцев развязывал руки Бехбиту. В стороне бродили три оседланные лошади, потерявшие всадников.

Командир — молодой туркмен, стройный, смуглокожий — спрыгнул с коня, подошел к раненому и вдруг радостно крикнул:

— Бехбит-палван! Так это ты?

Парень с трудом повернул голову. Он медленно поднимали веки, они снова опускались.

— Товарищ Союн… — тихо сказал он, увидев командира.

— Да как же ты… — Командир подскочил к нему, обнял за плечи. — Ребята, — обратился он к бойцам, — поглядите вдоль рельсов, из чего бы сколотить носилки.

— Зачем? — Слабо махнув рукой, Бехбит поднялся с Земли. — Только голова зашиблена. А в седле, пожалуй, усижу…

Поймав коней и усадив раненого, маленький отряд направился к городу. Невдалеке от станции бойцы оставили Бехбита — время пребывания в дозоре еще не кончилось, — и молодой командир Союн Сулейман увел бойцов обратно в степь. А Бехбит, ведя в поводу коня, отнятого в схватке с мирахуром, свернул в улочку, ведущую к базару. Отыскав чайхану, устроился на ночлег. Утром узнал, как найти военного комиссара Чарджуйского Совета.

У двухэтажного здания Совета на перекрестке центральных улиц дежурили всего два красноармейца с винтовками. Вообще вооруженных было в городе не видно, и Бехбит не удивлялся этому. В тех местах, откуда он прибыл, — в туркменских аулах по берегам Аму-Дарьи, близ города Керки, во владениях эмира бухарского, люди знали: совсем недавно, в мае 1919 года, красные войска Закаспийского фронта начали из-под Чарджуя наступление на запад. Они уже прогнали белогвардейцев из города Мерва. Это значит: скоро придет конец кровавой власти эмира. Его, как и белогвардейцев, снабжают винтовками и пулеметами англичане, но английское оружие бессильно против красных богатырей!

Бехбит-палван, с трудом подбирая русские слова, растолковал красноармейцам, кого он ищет. В кабинете, куда его привели, русоголовый плотный человек приветливо поднялся из-за стола.

— Комиссар Крайнов! — представился он, протягивая руку.

— Здравствуй, знакомый товарищ комиссар! — с улыбкой, освещающей широкоскулое открытое лицо, на родном языке сказал Бехбит, крепко пожимая мозолистую ладонь.

— Постой, постой! — проговорил комиссар по-узбекски. — Ведь и я тебя знаю. Встречались как-то в Керки, у товарища Алексеева, так? Помню, тебя называли палван? А вот имя — позабыл, прости!

— Три года прошло, как не забыть! Мое имя Бехбит-палван, — все так же широко улыбаясь, отозвался Бехбит.

— Ты же вот запомнил, как меня зовут…

— Так то тебя! Ты большой человек, всем виден. А таких, как я, — тысячи тысяч.

Комиссар обнял парня за плечи, усадил на диван.

— Правильно, друг, но и неправильно: нас, руководителей, выдвинули тысячи таких, как ты, из своей среды. И у нас с вами — одна жизнь, одно дело и цели одни. В этом наша общая сила. Так говорят большевики, и Ленин так учит. Слыхал про Ленина?

Бехбит радостно закивал головой, усталые глаза оживились, вспыхнули.

— Вот так! Ну, рассказывай, как дела.

Комиссар сел за стол, приготовился слушать.

— Дела неважные, — с помрачневшим лицом начал Бехбит. Ему вспомнилась стычка с лутчеками, невольная дрожь прошла по телу. — Помнишь, товарищ комиссар, наших заправил — Эмин-палач, Зормат-бай. Игдыр Одноглазый? Сейчас у каждого свой отряд лутчеков. Головорезы на подбор… С английскими одиннадцатизарядками, патронов хоть отбавляй. Английское оружие небольшими караванами все плывет да плывет через афганскую границу. Отряды все время вблизи города Керки. Видно, главари что-то затевают…

Телефонный звонок заставил его умолкнуть. Комиссар взял трубку.

— Хорошо… Приходите живее, как раз кстати! Так… — Он посмотрел на Бехбита. — Ну, а бедняки что же?

— Бедняки? Товарищ комиссар, — Бехбит выпрямился на диване, — мы тоже не спим. Уже сто семнадцать человек у нас в отряде! Сами решили собраться и следить: как только эмирские собаки что-нибудь замыслят против советского гарнизона Керки — ударим в спину всей силой. У нас молодец к молодцу, каждый хоть стрелять, хоть рубиться — не струсит. Ну, пока раздобыли двадцать винтовок…

— Так бы сразу и сказал! — Комиссар живо вскочил с места.

— Нет, нет, товарищ комиссар! — Бехбит тоже вскочил с дивана, замахал руками. — Не надо нам оружия! Мы у врага вместе с руками вырвем. Я совсем не за этим пришел. Я… Меня наши дехкане[3] выбрали вроде бы депутатом, уполномоченным…

— Ну, какие же у тебя полномочия? Вот и получил бы оружие… — Но комиссар не успел закончить: Бехбит, с трудом сгибая зашибленную в схватке руку, достал из-за пазухи туго набитый звенящий мешочек, развязал ремешок и содержимое вытряхнул прямо на стол. С тяжелым звоном покатились массивные золотые монеты, высыпались и легли грудой мелкие серебряные теньги[4].

Комиссар молча смотрел на это богатство удивленными глазами. А Бехбит подошел к нему, взял за руки и сказал, указывая на стол:

— Вот бери, комиссар! Это налег от наших дехкан. Пусть советская власть уже как бы считает нас своими подданными…. И пусть красные солдаты скорее разобьют белых!

Комиссар еще некоторое время молчал. Его не смутила бы какая угодно неожиданность — только не это. Он понимал чувства Бехбита и пославших его бедняков-туркмен. Однако вправе ли он принимать такие пожертвования от иностранных подданных? Ведь формально Бухара — независимое государство, к тому же нейтральное. Правда, цена эмирскому «нейтралитету» — грош.

— Ну-ка, расскажи, откуда это приношение? — спросил он наконец.

— Дехкане собрали! — оживился Бехбит. — Сказали: пусть скорее придут красные бойцы! А власти эмира над нами не бывать, мы все равно ее свалим… Хоть всем нам погибнуть! И вот решили собрать… Здесь от двух тысяч дворов ровно четыре тысячи восемьсот девять тенег. Дай, пожалуйста, мне расписку, что принял.

В эту минуту раздался стук в дверь, она сразу же отворилась, вошел юноша в офицерском кителе, в очках, с пистолетом у пояса.

— Товарищ военком! — Он четко сдвинул каблуки, глянул на Бехбита. — Разрешите доложить? — Крайнов кивнул. — В песках задержан караван. Называют себя торговцами, а во вьюках — ящики с оружием. Все английского производства. Всего шестьдесят пять ящиков: в тридцати — винтовки, в пяти — разобранные пулеметы. Остальные с патронами и гранатами.

— Добро! Посиди-ка здесь… — Он указал юноше на стул.

И тут по коридору кто-то загрохотал сапогами, дверь с шумом отворилась, вошли трое вооруженных — командиры, члены военной коллегии Совета.

— Читай, комиссар! — Один из пришедших положил перед Крайновым телеграфный бланк, сам остановился у стола, сдвинув на затылок каракулевую кубанку.

Двое других сели на диван, шепотом начали переговариваться с юношей в очках, кивая на Бехбита.

— Значит, наш керкинский гарнизон в осаде? — поднял голову Крайнов.

— А чей это хлопец? — Сидящий на диване член коллегии, рабочий с пушистыми усами, показал на Бехбита.

— Наш! — ответил Крайнов. — Как раз оттуда, из-под Керки… Я потому и попросил вас, товарищи, зайти.

— Английский полковник, французский майор… Батарея, пулеметы… Откуда у беляков такой сила? — в раздумье проговорил третий член коллегии, болезненного вида человек в кожанке, немец или венгр, судя по произношению. — Не провокация ли есть? Ты как думаль, комиссар?

— Вполне возможно! — Крайнов сел, взял в обе руки телеграмму. — Белым под Керки значительных сил не перебросить, у самих на фронте бока трещат. Английские части, по сведениям, с фронта убраны. Возможно, имеем дело с провокацией. Но суть в другом. Сколько бы белых ни появилось, они могут подбить на выступление местных богатеев. Предлог найдется… Вот тогда гарнизону Керки придется туго: отрежут! А силы там группируются, и оружие из-за границы подходит. Сами знаете. Да вот и товарищ сообщил, — он показал на Бехбита.

— Комиссар! — Парень вскочил с дивана, подтянул пояс на халате. — Давай оружие! Видишь, пришла пора нам ударить по баям и их шайке! Давай оружие!

— То-то, — усмехнулся Крайнов. — А хотел от друзей с пустыми руками уходить. Товарищ Ефремов! — Юноша в очках вытянулся, щелкнул каблуками. — Составь наряд: выдать товарищу Бехбиту для партизанского отряда в районе крепости Керки из трофейного английского оружия семьдесят винтовок, пулемет, три ящика боеприпасов…

Бехбит радостно хлопнул ладонью по обшивке дивана:

— Теперь держись, палачи вместе с подручными! Ай, спасибо, комиссар!

И сейчас же вслед за тем нахмурил брови и почесал в затылке.

— А как же я доставлю оружие в отряд? — спросил он в раздумье. — Если караваном, от лутчеков не отбиться в пути…

— Подумаем, как помочь тебе, — отозвался комиссар и взял трубку телефона. — Дежурный? Командира мусульманской роты Союна Сулеймана ко мне! Сменился с дозора? Все равно. Срочно! Сейчас, товарищи, начнем совещание, — сказал он, положив трубку и обращаясь к членам военной коллегии. — Ты, товарищ Бехбит, тоже оставайся.

ПРИГОДИЛИСЬ ЧАСЫ НА ЦЕПОЧКЕ

Как только погоня скрылась из виду, Абдурашид остановил лошадь. Огляделся. Шагом поехал в сторону крепости. Сумерки сгущались, и он не решился ехать в крепость один, без лутчеков — разнузданные стражники бека ночью могли ограбить его и убить. Дрожа от холода, кутаясь в халат, почти без сна провел ночь в полуразрушенной пустой мазанке. А утром, помятый и усталый, поехал к крепости Старый Чарджуй.

У полураскрытых ворот пять-шесть сарбазов, одетых кто во что, шумно резались в карты; они не заметили, что приближается всадник. Но когда тот оказался в воротах, один из игравших, бросив карты, заорал:

— Эй, ты! Куда? Стой!

Абдурашид даже головы не повернул на окрик. И тотчас все сарбазы вскочили на ноги, похватали валявшиеся поблизости ружья.

— Стой! Стреляем! Остановись! — закричали они на разные голоса.

Но Абдурашид и в самом деле не слыхал их: в ушах у него все еще раздавалось пение пуль. Тогда старшин из сарбазов забежал вперед, охватил под уздцы коня:

— Скотина! Кому говорят? Куда прешься!

Это привело всадника в чувство.

— Еду к сборщику податей его светлости бека, — одерживая злобу, ответил он.

— А чего же не останавливаешься?

— Вот встал. Чего еще?

— Плати штраф.

— Понимаешь, ни одной монеты не захватил! — Абдурашид похлопал себя по карманам халата.

Но начальник сарбазов был не расположен шутить.

— Бросьте-ка его пока в подвал! — приказал он подчиненным.

И, как ни отбивался и ни кричал Абдурашид, его стащили с коня, связали руки и отволокли в сторону.

— Негодяи, что вы делаете? — барахтаясь, кричал он. — Его светлость бек задаст вам жару!

Но стражи были неумолимы. Наконец Абдурашида осенило.

— Ну-ка, освободите мне руку, — совсем другим тоном попросил он. И когда просьбу исполнили, полез в потайной карман под халатом и, вытянув за цепочку золотые часы, молча протянул старшему.

Тот сразу же приказал освободить пленника. Жадные сарбазы сгрудились вокруг старшего, обсуждая, как им разделить добычу. Абдурашид вскочил в седло.

Полчаса спустя он уже рассказывал Искандеру-паше обо всех тревожных событиях прошедшего дня. Бесцветное лицо собеседника было невозмутимо, только в глубине глаз пряталось презрение.

— Плохо, друг мой, — сказал, вставая, Искандер-паша. — Но надо спешить. Поэтому…

И он коротко изложил план действий. К вечеру отоспавшийся Абдурашид опять направился в сторону Нового Чарджуя — на этот раз пешком. На окраине города, в домике «верного человека», он сбросил халат и облачился в гимнастерку. Сбрил редкую, чуть пробившуюся бородку, на голову надел фуражку с красной звездочкой. После этого уверенно вышел на улицу и пропал в темноте.

«ЗАДАНИЕ СТРОГО СЕКРЕТНОЕ!»

Командир мусульманской роты Чарджуйского гарнизона — в те годы мусульманами часто называли коренных жителей Туркестана, без различия национальностей — Союн Сулейман только что сменился с дозора и еще не успел отдохнуть. Но срочный вызов к военкому не омрачил его настроения: он знал, что Крайнов может вызвать только по важному делу. Кроме того, комроты помнил, что к комиссару направился спасенный красноармейцами Бехбит-палван. Бехбита он знал по Керки еще с 1917 года. Парень явился сюда явно неспроста, цели своего прихода открывать не хотел. Может быть, у комиссара все разъяснится.

Открыв дверь в кабинет военкома, он сразу же увидел Бехбита.

— Тоже знакомы? — весело спросил комиссар, увидев с какой радостью они обняли друг друга за плечи.

— Жизнью обязан ему! — указывая на молодого командира, ответил Бехбит. И коротко поведал о стычке за городом и о давнем знакомстве с Союном.

— Вот и добро! Комроты Союн Сулейман! — Комиссар встал, туркмен-командир вытянулся, руки по швам. — Слушайте приказ. Советский гарнизон крепости Керки подвергся нападению экспедиционного отряда белых, опирающегося на поддержку местных феодалов и баев… — Он вкратце изложил обстановку в районе Керки. — По решению военной коллегии Совета отряду красных партизан, действующему в окрестностях Керки, направляется транспорт оружия. Вы назначаетесь начальником транспорта, в ваше распоряжение — катер с командой и трое красноармейцев… Выберите у себя в роте. Связной партизанского отряда товарищ Бехбит — с вами. Задание строго секретное! — Комиссар твердо, пристально взглянул в глаза сначала Союну, потом Бехбиту.

В кабинете больше никого не было: короткое совещание закончилось, члены коллегии ушли.

— Есть вопросы?

— Нет! Все ясно.

— Мандат получишь утром. Сегодня как следует отдохните. А завтра до полуночи выступить! Ну, — комиссар крепко пожал руку одному и другому, — до счастливой встречи, друзья!

Откозыряв, Союн Сулейман вышел, за ним — Бехбит. Командир повел старого приятеля к себе домой. По дороге им было о чем поговорить. Уроженец Керки, Союн Сулейман до Октября работал в родном городе на хлопкоочистительном заводе. В 1917 году с красноармейским отрядом уехал в Каган, потом Чарджуй. Он со вниманием слушал рассказ Бехбита о знакомых с детства местах, которые предстояло ему вскоре посетить вновь.

В одинокой квартирке Союна — комнате в глубине тенистого, двора — приятели наскоро поужинали. Хозяин перевязал гостю рану на голове. После этого оба улеглись на полу и сразу же заснули.

Бехбит, как и подобает сельскому жителю, проснулся первым, еще на заре. Утомившийся за день Союн крепко спал, укрывшись шинелью. Бехбит умылся и только после этого тронул друга за плечо:

— Проспали первых петухов!

Союн Сулейман мгновенно вскочил на ноги, натянул галифе, сапоги. Умывшись, заторопил Бехбита:

— Скорее к бойцам! Там и позавтракаем.

Улицы еще дышали ночной прохладой. В казарме мусульманской роты, на краю широкого плаца, уже кипела жизнь. Бойцы с котелками направлялись к походной кухне.

К командиру с рапортом подошел заместитель — невысокий узбек с простоватым лицом, бледность которого оттеняли черные вислые усы. Выслушав рапорт, Союн Сулейман с улыбкой протянул заместителю руку и изо всей силы стиснул ему ладонь. Тот не уступал — началось обычное у них состязание на выносливость. Союн сжал крепче — у соперника лицо исказилось гримасой…

— Сдаюсь, сдаюсь! — торопливо сказал он. — Ох, и сила же у тебя, командир!

— То-то, товарищ Эргаш! Надо укреплять мускулы. — Союн Сулейман откровенно и добродушно гордился своей физической силой. — Ну-ка, пройдем в канцелярию.

До завтрака они с писарем проглядели списки красноармейцев роты. Бехбит, притихший, восхищенный всем увиденным в казарме, сидел тут же, с любопытством рассматривая обстановку: оружие и обмундирование бойцов и командиров — по большей части таких же, как он, крепких, смуглокожих парней.

Отослав писаря, комроты объяснил заместителю предстоящую задачу:

— Надо выбрать трех бойцов. Для чего? Для трудного и ответственного дела, где, может, придется голову сложить за революцию. Все трое должны быть, во-первых, надежны, во-вторых, выносливы, в-третьих, по возможности родом из районов, близлежащих от Керки. Ты, Эргаш, давно в роте, людей знаешь лучше меня. Кого посоветуешь?

Медлительный Эргаш разгладил усы, изобразил на лице сосредоточенность и снова взялся за списки. Спустя минут пять сказал:

— Вот, например, Мемик Хатам-оглы… Он у нас уже несколько месяцев. Как раз родом из-под Керки. Такой расторопный парень! — Замкомроты чему-то украдкой улыбнулся. — Правда, он только что вернулся с задания… Исполнительный. Его хоть куда пошли — один за троих расстарается…

Союн Сулейман молча пометил в списке. Эргаш продолжал:

— Дальше — Нурягды Сапар-оглы. Этот паренек простой, незаметный. Зато сердце у него как раскаленный уголь! Беззаветно предан делу революции, всегда готов на самое трудное задание. У нас его так и зовут: «Беззаветный»…

— Хорошо! — кивнул головой Союн. — А третьим возьмем земляка моего Вельмурада. Я его знаю. И меткий глаз Вельмурада нам пригодится.

Вызвали всех троих. Исполнительный Мемик Хатам-оглы, невысокий, плотный, с рыжеватыми усиками, изо всех сил тянулся перед командиром, точно посох проглотил, и глядел, не моргая, узкими бесцветными глазками. Нурягды, сын Сапара, оказался тонким, узкоплечим юношей, на нежном лице чуть пробивались темная бородка и усы. У Вельмурада-мергена — открытое смуглое лицо, зоркие, с широким разрезом глаза, оправдывающие прозвище: мерген — меткий, умелый стрелок.

Красноармейцы молча выслушали приказ: отдыхать до вечера, затем быть наготове в казарме, обо всем — никому ни звука.

После завтрака во взводах начались занятия. Союн с Бехбитом отправились на гарнизонный склад оружия. У самого выхода из казарм Бехбит заметил человека, показавшегося ему подозрительным. Человек кутался в дырявый халат, иногда приплясывал и гнусаво тянул что-то себе под нос. Он горбился, ежился, но Бехбиту показалось, что он вовсе не больной, не истощенный, а довольно высокий и крепкий. Неопрятная грязная борода мешала разглядеть опущенное лицо, только нос — острый, кирпично-красный, напоминающий морковку — был хорошо заметен даже издали. Во всем этом Бехбнту почудилось что-то знакомое.

«Где же я встречал его? — думал юноша, напрягая память. — И зачем он тут околачивается?.. Что, если за мной следит?!» — мелькнула треножная мысль. Бехбит знал, что сановникам эмира и беков Чарджуя и Керки давно известно об отряде керкинских партизан, пронюхали они и о поездке Бехбита с деньгами в Чарджуй. Стычка с лутчеками почти у цели путешествия едва не закончилась трагически. Вполне возможно, что вражеские лазутчики ходят за ним по пятам и в городе.

— А в песках сейчас уже не то, — довольно громко сказал Бехбит, обращаясь к Союну. — Ни травинки не встретим, все высохло. Вот бы нам туда месяц назад!..

— Ни травинки, говоришь? — Союн Сулейман с недоумением обернулся к нему.

Они шагали довольно быстро, подозрительный бродяга остался далеко позади.

— Слушай, это я нарочно говорю. — объяснил Бехбит. — Обернись, погляди-ка на того бродягу, что у ворот. Какой-то он подозрительный…

Союн обернулся, поглядел, но издали ничего примечательного не увидел.

— Возможно, — пожал он плечами. — Только некогда нам возиться с ним. Управимся ли до вечера с оружием, да с припасами, да с катером…

И они прибавили шагу. К вечеру все было готово. Захватив красноармейцев, они перевезли на пристань ящики с оружием, продукты на дорогу. Катер, еще днем получивший приказ командующего Аму-Дарьинской флотилией, ожидал их у сходней на самом краю пристани. На борту обоих друзей встретил капитан — сутулый, морщинистый, с прокуренными до желтизны усами.

— Горбунов, — глухо сказал он, подавая руку.

Молчаливые матросы помогали грузить поклажу. Над рекой сгустились сумерки, кое-где на пристани зажглись неяркие огни. Невдалеке от сходней начинались густые прибрежные камыши. Что-то задвигалось в них. Бросив работу, Бехбит неслышно, на цыпочках, пробежал сходни, потом припал к земле, пополз. Так и есть! Все тот же подозрительный бродяга, уже не съеживаясь, пристально глядит на катер и на погрузку. Бехбит подполз еще ближе, потом вскочил на ноги — и сразу же упал, запнувшись о камыши. Бродяга мгновенно сорвался с места, но Бехбит в два прыжка настиг его. Тот ловко кинул ему под ноги палку. Превозмогая боль от ушиба, Бехбит погнался за ним; обернувшись, коротко крикнул своим, чтобы шли на помощь. Бродяга выбежал из зарослей — здесь стояла оседланная лошадь. Бехбит выхватил револьвер. В этот миг позади раздался топот, треск камышей и голос Союна:

— Не стреляй! Живым возьмем!

Они вдвоем с Нурягды пересекли врагу путь к отступлению. Бродяга вскочил в седло, замахнулся ножом, но его мгновенно сбросили наземь. Барахтаясь на земле, бродяга достал что-то из-за пазухи, запихал в рот и начал торопливо жевать.

— Выплюнь! — крикнул Бехбит, прижимая дуло револьвера к переносице бандита. — Не то стреляю!

Бродяга обмяк, перестал биться, с хрипом выплюнул комок бумаги. Союн Сулейман осторожно завернул изжеванную бумагу в носовой платок.

ОПАСНЕЕ ВСЕХ — ВРАГ НЕВИДИМЫЙ

За несколько часов до схватки у пристани долговязый Искандер-паша, сидя на ковре в полутемной прохладной комнате, внимательно читал бумажку. Ее только что привез бродяга с носом-морковкой, он сидел тут же, у Двери на полу. В бумажке было написано:

«Господину Искандеру-паше.

Керкинский смутьян Бехбит, ускользнувший из наших рук, побывал у комиссара Крайнова. О чем они говорили, пока в точности неизвестно. Я предполагаю, что Бехбит приехал просить оружия для своей шайки. Как известно, караван с оружием, отправленный нам, захвачен красными и находится в Чарджуе. Наверное, часть этого оружия будет выдана Бехбиту. Сегодня вечером он должен отправиться в путь. Они хотят повезти оружие караваном, через пески. Разговор об этом подслушал Курт Сулгок.

Начальником каравана назначен Союн Сулейман, большевик, с ним трое солдат. В числе этих трех — я, ваш верный слуга. Сам не знаю, как мне удалось попасть в состав каравана. К счастью, остались незамеченными мое опоздание из «командировки» и последствия стычки у Старого Чарджуя, когда я едва спасся. Я по-прежнему на отличном счету у замкомроты Эргаша. Этот растяпа и любитель удовольствий нам еще сможет пригодиться.

О выступлении каравана дам знать через Курта Сулюка.

Абдурашид».

Искандер-паша свернул и спрятал бумажку, потом бесцеремонно, холодно оглядел запыленного бродягу.

— Н-ну, вот тебе за труд, милейший! — Двумя пальцами он протянул ему несколько монет. — А теперь — поторопись! До ночи привезешь еще одно донесение. От него же.

Часа два спустя Искандер-паша в халате, светлой чалме и защитных очках подъезжал верхом к высоким воротам двора, где разместился мирахур с лутчеками. Двое вооруженных стражников распахнули перед ним ворота, ввели коня под уздцы во двор.

Выслушав сообщение, мирахур злобно захохотал, глаза сверкнули яростью:

— В песках я переловлю их, как зайцев. С живых шкуру спущу!

— Не забудьте: среди них Абдурашид, — глядя ему прямо в глаза, напомнил Искандер-паша.

— Ладно! — отмахнулся тот и нетерпеливо вскочил на ноги. — А ну, молодцы! Седлай!

ВСЕ РАВНО — ВПЕРЕД!

Пойманного, связав ему руки, притащили на катер. Он без движения лежал на полу каюты.

— Кто ты такой? — спросил его командир Союн Сулейман.

Бродяга поднял голову, обернулся. Потом замотал головой, замычал, видимо стараясь дать понять, что он немой. Бехбит, подойдя к нему вплотную, при свете керосинового фонаря под потолком стал рассматривать его руки. И вдруг схватил за плечо.

— Притворяешься, негодяй! Ведь ты Курт Сулюк, из лутчеков мирахург! Смотрите, — и он жестом подозвал командира и капитана. — На правой руке нет большого пальца. Ох, и запомнили наши дехкане эту руку с плеткой, когда налог из них выколачивали!..

В самом деле, на правой руке бродяги отсутствовал большой палец.

— Ну, будешь говорить, Курт Сулюк? — подступил к нему командир.

— Ай, буду, ваша милость! — плаксиво заголосил тот. — Ради аллаха, помогите мне сесть. — Его приподняли и усадили спиной к стене. — Верно говоришь, был я лутчеком у мирахура, но только давно уже ушел… И сейчас живу поденщиной… Ай, отпустите бедняка, что я вам сделал? Хозяин велел сторожить лошадь, она теперь убежит…

— Довольно болтать! — грозно прервал его Союн Сулейман. — Кто поручил тебе следить за нами?

— Следить? Помилуйте, я же лошадь…

— Ну, а это что? — Союн положил на стол полуизжеванную бумажку.

— Это? — Глаза у бродяги забегали… — Здесь заклинание против болезни. Надо проглотить…

— Что же ты вздумал лечиться в такой неподходящий момент?

Бродяга потупился. Потом опять заголосил:

— Ай, отпустите! Лошадь хозяина уйдет…

— Значит, скрываешь? Ну, посиди в трюме до завтра. Бехбит, позови бойца. Бросьте этого в трюм! Руки связать покрепче!

Погрузка была закончена, и Союн Сулейман приказал отчаливать. Матросы встали по своим местам, капитан взялся за штурвал. Выведя судно на быстрину, он передал пост боцману. Тем временем Союн, поставив лампу на стол, рассматривал бумажку, отнятую у бродяги. Бехбит — он немного знал грамоту — поглядывал на стол через плечо командира. Скоро и капитан Горбунов спустился к ним в каюту.

На бумажке можно было различить четыре строки, написанные чернилами. Кто-то писал довольно грамотно по-узбекски арабскими буквами. Но чернила расплылись, бу-мажка изорвалась. Прочесть можно было только обрывки слов:

«…дин……индер-паш…

…руз оруж……реке.

…ежнее…….

Абдур…д».

Часа полтора сидели они втроем, прикидывая так и сяк, по-узбекски и по-русски. Выходило, что на второй и третьей строках написано что-то вроде: «…Груз оружия… по реке. Прежнее…» Две оставшиеся строки содержали какие-то имена.

Союн Сулейман крепко задумался, обхватив руками бритую голову. Капитан закурил трубку и открыл иллюминатор. Молчание нарушил Бехбит:

— Кто-то доносит о нашем грузе…

— Да! И этот соглядатай среди нас! — Командир ударил по столу ладонью. — Ведь только при погрузке стало известно, что повезут на катере. А прежде знали мы с тобой да еще комиссар Крайнов. Неужели…

Он не решался высказать подозрение, замолчал. Капитана позвали наверх. Так в этот день ни к чему и не пришли.

Наутро Союн с Бехбитом еще раз допросили захваченного лутчека. Тот мялся, скулил, но толком ничего не сказал.

— Расстрелять его — и все! — вгорячах бросил Бехбит, когда Курта Сулюка увели.

— С этим не запоздаем, — остановил друга командир. — Здесь кроется целый клубок, а этот — всего лишь ниточка… Понимаешь, боится он кого-то, потому и молчит.

Бехбит понемногу остыл. В голове клином засела мысль о том, что где-то рядом предатель и все дело может сорваться. Мрачен, задумчив был и молодой командир.

К вечеру встала полная луна. Тихо, безветренно было над широкой, пустынной Аму-Дарьей. В лучах месяца тусклым серебром отливали волны. Катер шел посередине реки, тщательно выбирая фарватер. Нелегко вести судно в темноте, без маяков на берегу и бакенов на отмелях. Но капитан Горбунов, старый опытный амударьинец, хорошо знал реку. Во вторую ночь пути, так же как и в первую, он почти не спал, то и дело сам брался за штурвальное колесо. К утру потянулись берега, густо поросшие камышом. Капитан, посоветовавшись с Союном, решил сделать остановку.

Надо было выбрать место, безопасное на случай нападения со стороны берега. Еще некоторое время катер разрезал встречные волны. Потом справа по борту показался зеленый остров, протянувшийся как раз посреди русла реки. В одном месте узкий залив вдавался глубоко в сушу. Капитан знал эти места и уверенно направил катер прямо в залив. Бросили якорь. Густые высокие камыши скрыли суденышка чуть ли не до верха трубы.

Закончив осмотр залива, Союн Сулейман спустился в каюту. Вдвоем с Бехбитом они склонились над картой берегов Аму-Дарьи. Вдруг хлопнула крышка люка, по трапу загрохотали торопливые шаги.

— Товарищ командир! — В каюту почти свалился один из матросов, русский парень. — Смотрите! Убежал этот, как его… басмач в общем! — И он бросил на стол обрывки ремня, которым были связаны руки пленника.

Вскочив с места, Союн и Бехбит схватили обрывки ремня.

— Ножом обрезаны! — первым сказал Бехбит.

Союн Сулейман, за ним оба парня бегом поднялись на палубу.

— Кто на посту? — резко крикнул Союн.

— Я, товарищ командир! — Нурягды Беззаветный встал по команде «смирно», приклад винтовки к ноге.

— Выведите арестованного! — приказал командир.

Нурягды ответил: «Есть!» — и хотел было повериться кругом, но вдруг заметил в руках Союна обрывки ремня — и замер с открытым ртом и остановившимися глазами.

— Что?! — прищурившись, сквозь стиснутые зубы спросил Союн Сулейман. — Проверяли, в каком состоянии арестованный?

— Н-н-нет, товарищ… командир, — выдавил из себя побледневший, как холст, боец… — Когда принимал пост, осмотрел только лестницу из трюма. Мемик сказал: «Следи, чтобы с берега никто…»

— По возвращении будете преданы суду революционного трибунала! — оборвал его командир.

Позвали Мемика, сменившегося утром. Усиленно протирая заспанные глаза, он доложил, что ночью арестованный был на месте. Опросили всю команду. Никто не слышал всплеска, не видел, чтобы с катера бежал человек. Обыскали все уголки — Курт Сулюк исчез, точно растворился в воздухе.

Отпустив всех, Союн Сулейман прошел в носовую часть катера и, засунув пальцы за ремень, уставился в неподвижную стену камыша на берегу. Голова горела от тревожных, вихрем проносящихся мыслей. Где враг?

— Товарищ командир!

Союн обернулся — капитан с мостика подзывал его к себе.

— Новая беда: бак с горючим кто-то пробил. Плыть дальше не на чем…

Союн похолодел. «Проверяли?» — одними губами спросил у капитана. Тот кивнул головой. Союн Сулейман местом пригласил его в каюту. Здесь сидел Бехбит — хмурый, с потемневшим лицом. Он уже знал о несчастье с горючим.

— Так чья же это работа? — Союн как бы спросил вслух самого себя, но глаза его вдруг впились в капитана.

Тот понял его мысль, побагровел и, отвернувшись, глухо проговорил:

— Если вы о команде — то ручаюсь за каждого. Жизнью ручаюсь! Впрочем, проверьте! И расстреляйте меня, — старик ударил себя в грудь кулаком, — если найдете среди команды предателя!

— Нурягды, конечно, тоже не виноват, — сказал после минутного молчания Бехбит. — Парень молодой, неосмотрительный.

— Тогда что же, Мемик? — отозвался Союн Сулейман. — Дисциплинированный красноармеец, в роте на лучшем счету…

— Остается Вельмурад-мерген… — Бехбит не докончил: он вспомнил, что Вельмурада рекомендовал сам командир.

Они переглянулись. Хотя Союн и не подозревал земляка, ко все-таки ему пришло на память: Вельмурада он знал еще с Керки, однако в роте этот боец появился не так давно.

— Ну что, в самом деле? — Молодой командир нашел силы улыбнуться. — Может, проверим друг друга? Прямо по пословице: «На пахоте земля жестка — бык косится на быка». Найдем подлеца, пусть готовится к смерти заранее. Думать же о другом надо. Как быть? Ни дальше плыть, ни вернуться…

— Погоди, командир! — Бехбита передернуло от одного только слова «вернуться». — Погоди! Я вот что думаю. — Он подозвал рукой обоих, и когда те придвинулись поближе, заговорил, озираясь, вполголоса. — Неподалеку отсюда, на левом берегу, аул, там у меня знакомые. Достанем верблюдов. Или отнимем! Снарядим караван, пойдем песками. Но только чтобы не возвращаться?

СЛУХОМ ЗЕМЛЯ ПОЛНИТСЯ

Теряя последние силы, Курт Сулюк резким движением приподнялся над поверхностью воды и одной рукой уцепился за свисавшее с берега корневище. Несколько минут отдыхал, потом выкарабкался на берег. Пришлось полежать, отдышаться. Солнце уже припекало, он обсох и согрелся. Побродив по зарослям камыша, отыскал тропинку. Она вывела его на проселочную дорогу.

Аул, куда он пришел около полудня, оказался знакомым. Курт Сулюк отыскал дом одного из влиятельнейших баев — Рахманкули. Тот встретил изможденного оборванца неприветливо. Но едва Курт Сулюк назвал имя «Искандер-паша» — обхождение переменилось. Уплетая за обе щеки лепешку скислом молоком, Курт Сулюк рассказал баю о своих злоключениях.

— Наблюдайте за рекой, — наставлял он внимательно слушавшего дородного бая. — Катер, возможно, попытается пристать к берегу… Правда, того, чем питается огненная машина, больше не осталось. Но если попробуют — хватайте всех… Только там один наш очень важный человек. Смотрите, не ошибитесь! И оружие не трогайте, пока не прибудет люди от Искандера-паши.

Поблагодарив за угощение, Курт Сулюк потребовал у хозяина одежду для себя и самого резвого жеребца, чтобы поскорее известить Искандера-пашу.

К рассвету следующего дня он был уже в ставке караул-беги, отсюда его доставили к Искандеру. Тот, выслушав известие, велел одному из наиболее надежных лутчеков, по имени Шукур Данавсыз, седлать коня. С запечатанным конвертом Шукур выехал в пески — туда, где мирахур со своим отрядом подстерегал караван Бехбита.

«ТЫ НЕ ИЗ ПОДРУЧНЫХ ЭМИНА-ПАЛАЧА!»

С катера спустили на воду шлюпку. Бехбит на веслах пересек быстрину, высмотрел на левом берегу укрытую бухточку, затянутую водорослями. Выбрался на берег, в заросли камыша, лодку привязал за колышек.

Поблизости от этих мест жил дальний родственник Бехбита Хайдар-водонос. Лет шесть тому назад он не поладил с влиятельным баем и вынужден был покинуть родной аул. Поселившись в безлюдной местности, занялся прежним ремеслом: наполнял свежей водой кожаные мехи, вьючил ка верблюдов и отвозил в пески пастухам. А оттуда привозил саксаул, который продавал дехканам.

Выбравшись из зарослей, Бехбит пошел к подножью древней разрушенной крепости. Солнце уже поднималось к зениту. В стороне, за широким солончаком, виднелся аул. «Только бы застать Хайдара», — с тревогой думал Бехбит.

Со стороны реки подул свежий ветер, завихрил беловатую пыль на солончаке, погнал в сторону аула. Едва пронесся вихрь, из-за обрушенного забора показались три всадника. Бехбит незаметно переложил револьвер из-за пазухи в рукав.

Мордастый парень, безусый, с рассеченной бровью, едва не наехал конем на Бехбита.

— Кто такой? — тряхнув жирными щеками, прогнусавил мордастый. — Что-то я тебя не знаю…

— Поденщина я, уважаемый бай-ага[5],— глядя в землю, сколько мог смиренно ответил Бехбит. — Не знаете, в этом ауле не найдется какой-нибудь работы?

— Найдется, ка-ак же! — Всадник был польщен и смягчился. — А ты от реки направляешься?

— От реки. Хотел наняться рыбаком, да платят гроши…

Бехбит оттягивал время, силясь придумать что-нибудь, если начнутся расспросы.

— Не видел русскую большую лодку с дымом?

— Русскую лодку, которая стучит «такыр-такыр»? — Бехбит продолжал изображать простачка. — Видел! Знаете, бай-ага, она уже давно прошла. Сейчас, наверное, за Шахристаном.

— Так, — буркнул мордастый и повернул коня. Следом за ним пустились двое всадников, не проронивших ни слова.

«Тут уже побывал Курт Сулюк!» — с тревогой подумал Бехбит. Когда всадники скрылись из виду, он с облегчением вздохнул и переложил револьвер обратно за пазуху.

Надо было как можно скорей повидать Хайдара-водоноса. «Только бы он не ушел в пески!» — с этой мыслью Бекбит прибавил шагу. Обогнул аул, подошел к убогой мазанке на самой окраине.

Поблизости от мазанки Бехбит увидел привязанную за колышек белую верблюдицу — рослую, красивую. «Добрый знак!» — подумалось ему. Белад верблюдица — редкое животное, высоко ценимое дехканами. Кроме того, ясно было, что Хайдар находится дома.

Косматая крупная собака с лаем кинулась на незнакомого. Откинув полог, из мазанки вышел худой человек с длинным, коричневым от загара лицом. Теребя редкую седоватую бороду, отогнал собаку и радостно приветствовал сородича. Не заходя в жилище, Бехбит изложил хозяину суть дела.

— Так-то оно так… — замялся Хайдар-водонос. — Да сможем ли мы добраться песками,?

— Почему не сможем? — Бехбит начал горячиться. — Конечно, дело опасное. Но ведь ты ненавидишь угнетателей-баев, сам от них пострадал, верно? Надо свалить эмира и беков, тогда и баям прижмем хвост. Ну, а если побаиваешься — продай нам верблюдов. И проводи хоть до границы песков…

— Вот еще! Чего это я испугался! — недовольно пробормотал Хайдар.

— Очень хорошо! Значит, постараешься для освобождения парода?

— Эх-х… — тяжело вздохнул старик. Он и в самом деле был робок, нерешителен, однако не хотел обнаруживать этого. — Так и быть! Пойду!

Уговорились, что в полночь Хайдар с верблюдами подойдет к реке. У бухточки его уже будут ждать бойцы с грузом.

Возвращаясь, Бехбит заметил стоящую близ берега довольно большую рыбачью лодку. Хозяев поблизости не было видно. «Вот бы на ней перевезти ящики!» — подумалось ему: шлюпка с катера была слишком мала.

Но пока пришлось обходиться шлюпкой. Когда на нее с катера перегружали первые ящики, Бехбит изложил командиру план действий; тот одобрил.

Под вечер шлюпка причалила к берегу. Оставив матроса, Бехбит с командиром, крадучись, приблизились к тому месту, где стояла рыбачья лодка. Еще издали они увидели костер. У костра сидели двое, о чем-то лениво и недружелюбно переговаривались, на костре булькал котелок.

— Ну, что это за улов? — услышал Бехбит, подкравшись совсем близко. Говорил плотный, неповоротливый человек, с плоским сонным лицом и приплюснутым носом. Волосатая грудь виднелась из-под халата. — За весь-то день? Да я лучше найму другого!

Его собеседник, тощий безусый парень в дырявом халате, что-то вполголоса бормотал в свое оправдание и, подкидывая в огонь сучья, помешивал в котелке.

«Волосатый-то, видно, хозяин, а этот арендатор либо просто батрак», — решил Бехбит. Он возвратился к Союну.

— Подождем, пока хозяин уйдет, — предложил Союн Сулейман. — А тогда с батраком договоримся.

— Вряд ли он скоро уйдет, — усомнился Бехбит. — Время потеряем. Давай-ка я прикинусь лутчеком, свяжу их и уведу. А вы берите лодку, перевозите груз. Хайдар прибудет сюда в полночь, узнаете его по белой верблюдице. Отправляйтесь в путь. У старых гробниц сверните в пески. Оставляйте заметки — надламывайте верхушки саксаула. Я отпущу этих и догоню вас.

— Вроде грабежа, значит, предлагаешь? — Союн заколебался.

— Почему? Ведь не отнимаем же мы лодку! Креме того, хозяин ее, кажется, бай, угнетатель. Попугать его не вредно.

— Смотри, чтобы только попугать! — Союн Сулейман погрозил пальцем.

Командир возвратился к месту высадки. Бехбит, вынув револьвер, шагнул прямо к костру:

— А ну, руки вверх! Живо!

Тощий парень проворно вскочил на ноги. За ним, пыхтя, поднялся плосконосый. Увидев оружие, оба подняли руки.

— Нечего трусить! — с напускной грубостью прикрикнул на них Бехбит. — Не узнали? Я из лутчеков Эмина-палача… Отвечайте: вы видели русскую большую лодку с огненной машиной? Она должна была идти вверх по реке.

— Н-нет, добрый господин… Мы не видели, — дрожа, ответил толстяк. Он почему-то боязливо косился на батрака. — Только… слышали… какой-то стук по реке…

— Я ничего не знаю! — глядя в землю, хмуро отрезал тощий парень.

— Ох, врете вы оба! — продолжал разыгрывать роль лутчека Бехбит. — Придется отвести и вас к Эмину-палачу.

Он вам покажет, как запираться. Эй, ты! — Он обернулся к парню. — Свяжи-ка ему руки! Наверно, хозяин твой? Все равно — не будет врать… Так! А теперь я тебя тоже свяжу.

Когда руки обоих пленников были связаны, Бехбит скомандовал: «Пошли!» — и погнал их впереди себя подальше от берега. Там, где начинались заросли карликового тополя, Бехбит велел им сесть.

— Сейчас прибудут всадники. Подождем! — И сам устроился под деревом. Надо было дождаться утра. Бехбит хорошо выспался на катере, ко сну не клонило. Пленники, напуганные всем происходящим, также не могли заснуть.

Часа два спустя Бехбит прислушался: пленники о чем-то шептались. «Скажем», — донеслось до его ушей. Это говорил плосконосый. «Как хочешь, — отзывался батрак. — Если это от Эмина-палача, все равно пощады не будет. Оберут до нитки…"

«О чем это они?» — с любопытством подумал Бехбит.

— Отпустите нас, добрый хозяин! Смилуйтесь: мы сказали неправду. Огненная лодка русских прошла утром, остановилась в заливе на острове.

Бехбит придвинулся вплотную к пленникам. При свете луны льстиво сверкали глазки плосконосого. А тощий парень сердито нахмурился и отвернулся.

— Ты бай? Много у тебя земли? — обращаясь к толстяку, спросил обычным своим голосом Бехбит. Ему наскучила роль пособника врагов.

— Какой он бай! — презрительно бросил парень. — Лентяй, лежебок да еще жадюга: за каждый грош тягается. Лодка-то по наследству досталась…

— А ты что, любишь баев? — с усмешкой спросил Бехбит. — Может, пойдешь служить к Эмину-палачу?

— Я люблю свободу!

— Ну, то-то же! — Бехбит окончательно сбросил маску. — Только за свободу драться надо! Так запомните оба: о том, что я был здесь и говорил с вами, никому ни звука!

Он развязал пленникам руки. Толстяк, подобострастно кланяясь и отступая, направился к своей лодке. А парень в драном халате остался. Переминаясь с ноги на ногу, он, казалось, хотел что-то сказать.

— Ты чего? — спросил Бехбит.

— Слушай, добрый человек, скажи правду: ведь ты не из подручных Эмина-палача? Верно я признал?

— Почему думаешь?

— Разве они так поступают с людьми? Ведь ты ни разу не ударил, не выругал… Денег не потребовал…

— Ну, а твой хозяин?..

— Он сначала не сообразил! — Парень оживился. — Я-то сразу догадался. Только он побаивается меня, потому и не сказал, что по реке к острову прошла лодка большевиков из Чарджуя. Ну, а потом, уже здесь, он говорит: «Давай скажем про лодку, может, этот головорез отпустит». А я думаю: «Если ты лутчек, я его тогда на середине реки утоплю. А если не лутчек, то пусть говорит…»

— Понял теперь, что надо делать? — спросил Бехбит. Парень молча, с улыбкой на костлявом лице, кивнул головой. — Прощай же! — Бехбит протянул руку. — Жди, встретимся наверняка. Недолго осталось!

Выйдя из зарослей тополя, Бехбит направился в ту сторожу, откуда доносилось теплое дыхание песков. Луна закатилась, край неба на востоке посинел, потом порозовел. С первыми лучами солнца Бехбит вышел на край пустыни. Тесной кучкой здесь стояли полуразрушенные купола гробниц. От них в пески тянулась узкая тропинка. Вот куст саксаула, верхушка обломана. Сбоку тропинки ка песке чуть виднеются следы широких верблюжьих лап. Здесь недавно прошел караван!

Потянулись барханы, аул и кромка зелени у берега скрылись из виду. Бехбит шагал, не чувствуя усталости, переваливая через барханы, издали примечая кусты саксаула со сломанными верхушками, двигаясь напрямик от одного к другому. Солнце поднялось и палило нещадно, во рту пересохло. Барханы простирались вокруг.

«Без передышки движутся», — подумал Бехбит с удовлетворением, но и с некоторым беспокойством.

Было тихо. Горячий легкий ветерок доносил запахи засохших трав. Вдруг впереди послышался лошадиный топот. С тревогой оглядевшись, Бехбит увидел всадника: он поднялся на бархан, и его фигура четко вырисовывалась на фоне бледно-голубого неба. Бехбит камнем упал на песок, распластался, точно ящерица. Неизвестный всадник — бородатый, в светло-синей чалме — тоже остановился, торопливо соскочил с коня, рывком снял винтовку из-за спины. Свел коня за куст, сам стал на колено и выстрелил раз, другой… Бехбит, прижимаясь к земле и сплевывая песок, быстро пополз к нему. Приподнял голову, взглянул в ту сторону, куда стрелял всадник в синей чалме. Так и есть! Цепочка верблюдов поднималась на дальний бархан. Четверо в защитных гимнастерках и фуражках шагали по сторонам и только после третьего выстрела схватились за винтовки и залегли, а дехканин в халате и папахе завернул верблюдов и погнал вниз, в лощину. Бехбит разглядел и стрелявшего; то был Шукур Данавсыз, один из самых свирепых и отчаянных лутчеков мирахура. Обозлившись на неудачу первых выстрелов, он палил теперь не переставая.

Бехбит подкрался сзади, обеими руками крепко схватил врага за горло, рванул на себя. Лутчек опрокинулся навзничь, выронил винтовку. Бехбит всем телом навалился ему на лицо и грудь, придавил к земле раскинутые руки…

ОВЦА БЕЖИТ К ВОЛКУ В ЗУБЫ

В поисках каравана с оружием отряд лутчеков, возглавляемый мирахуром, второй день рыскал среди барханов. Была осмотрена каждая тропа, опрошены все пастухи, встреченные со стадами в песках. Но никто не знал о большевистском караване.

Утро второго дня близилось к концу. Мирахур с хмурым неподвижным лицом ехал, опустив поводья. Конные лутчеки двигались поодаль нестройной гурьбой. И вдруг мирахур замер в седле, приложив козырьком руку к глазам, засмотрелся вдаль. На горизонте он заметил тонкую струйку дыма.

— Эй, ты! — грубо окликнул он одного из всадников — начальника десятка. Тот подъехал. — Погляди: в самом деле дым идет?

Онбеги сощурил заплывшие глаза, повертелся в седле, но ничего не ответил.

— Что же ты? — в нетерпении крикнул мирахур. — Тьфу, проклятый! Мансур! — Он махнул рукой другому всаднику, в папахе и засаленном английском френче. — Погляди-ка, видишь дым?

— Вижу, ваша милость! — Лутчек хищно улыбнулся, оскалив гнилые зубы. — Это уж, наверно, они, красные…

— Ха, пожалуй, верно! Эй, онбеги! — И он приказал десятскому с группой всадников обойти стороной место, где виднелся дым, ударить с тыла по тем, кто там находится.

— Вай! — обрадованно гикнул тот. — Овца бежит к волку в зубы! А ну, ребята! — Хлестнув лошадь, он поскакал в сторону со своим десятком.

Мирахур с остальными тоже прибавил ходу. «Как же с ним расправиться? — думал он, вспоминая Бехбита, которого считал уже пойманным. — Шкуру содрать с живого? Или, может, к хвостам коней привязать?»

Так и не придумав достойной казни врагу, мирахур с отрядом в несколько десятков человек мчался с бархана на бархан. Солнце поднялось уже совсем высоко. Наконец, взобравшись на гребень крутого бугра, они увидели в довольно широкой плоской котловине группу людей вокруг костра. Чуть поодаль паслись верблюды с вьюками на спинах и четыре нерасседланных коня.

Четыре коня — как раз то, что докосил лазутчик! Правда, на людях у костра не видно красноармейских гимнастерок и фуражек… Переоделись!

— Вперед! Да поможет нам Али — сподвижник пророка! — Выдернув из ножен кривую саблю, мирахур замахал ею над головой! Конь под ним приподнялся на дыбы, заплясал на месте — и рванулся вперед.

Лутчеки с гиканьем и визгом, размахивая саблями, ножами, винтовками, поскакали нестройной кучей. Вымахав низину, стали развертываться полумесяцем.

Люди у костра заметили опасность и похватали ружья. Треснуло несколько выстрелов, один из лутчеков покатился на землю, еще под одним споткнулась лошадь.

Вытаращив глаза и пошевеливая колючими усами, пригнувшись над гривой коня, мирахур очутился позади лутчеков, которые, словно волки на отару, накинулись на людей у костра. Разгоряченный конь вынес мирахура прямо на человека в шелковом халате и персидской смушковой папахе конусом. Человек палил из маузера и что-то кричал.

— Вы куда? — сквозь шум боя донеслось до мирахура. — Что вы делаете? Мовламберды, опомнись, господин мирахур!.. Ведь это я, Файзулла!..

Тут только до взбудораженного сознания мирахура дошло: что-то неладно. Осадив коня, он привстал на стременах, помахал саблей.

— Погоди! Назад!.. — Но его никто не слушал. Лутчеки топтали конями поверженных у костра путников, гонялись за теми, кто пытался бежать, рубили наотмашь.

— Сто-о-ой!!! — заорал что есть мочи мирахур. — Стой, скоты! Кому говорю?! Наши это…

Но вот, наконец, на него обратили внимание. Всадники прекратили битву, и кое-кто, сойдя с коней, подбирал своих и чужих. Вдруг в стороне раздался топот, гиканье, выстрелы — подоспела обходная ватага во главе с онбеги. Сам мирахур выбежал им навстречу, расставив руки. Удивленного онбеги с руганью стянули с седла.

Боевой пыл у всадников медленно остывал. И никто не заметил, что в стороне, по склону бархана, проехал на взмыленном коне еще какой-то незнакомый одинокий всадник.

РИСКОВАННЫЙ МАНЕВР

Шукур Дакавсыз судорожным рывком попытался высвободить руки, вдавленные в песок сильными руками Бехбита. Издалека заметив борьбу, к месту схватки прибежал Союн Сулейман. Он навалился лутчеку на ноги. Подоспевшие Мемик и Вельмурад связали пойманного, сняли оружие.

Лутчека обыскали. В поясном шве шаровар оказалась зашитой записка:

«Мирахуру Мовламберды Кайтак-мирэе.

Большевистский караван не пошел в пески. Оружие отправлено по реке, катером, в ночь на… июня. Возможны остановки вблизи Шахристана и выше по течению. Немедленно с отрядом выходите к Аму-Дарье, мобилизуйте дружинников. Не скупитесь в расходах. Обеспечьте доставку донесений мне.

Искандер-паша».

— Понял теперь, что к чему? — спросил Союн Сулейман Бехбита, прочитав вслух записку.

Они сидели на верблюжьей попоне чуть в стороне от каравана. Нурягды с Хайдаром раскладывали костер, готовили чай. Вельмурад ловил, чтобы стреножить, норовистого коня Шукура.

— Понял! — Бехбит сел к Союну ближе, поправил папаху на голове. — Тот самый Искандер-паша, которому писал… какой-то мерзавец, затесавшийся к нам…

— Да. Знаешь, кто это?

Бехбит покачал головой.

— Искандер-паша, политический советник эмира, командированный с чрезвычайными полномочиями к бекам Чарджуя и Керки, выдающий себя за турка, «добровольца в борьбе за веру», на самом деле британский разведчик капитан Саймон Мэллори Александер. Перебежчики из Бухары давно рассказали о нем… Молодой, но опытный и коварный, как фаланга. Значит, он где-то близ Чарджуя, и слежка за нами — дело его рук. Так же как и вооружение байских шаек под Керки. Эх, никого нельзя послать о Чарджуй, к военкому!..

Бехбит внимательно слушал, о чем-то размышляя. Наконец, улучив момент, спросил:

— Мы поймали двоих, посланных к этому Искандеру и от него. У обоих записки. А почему они на словах не передают? Ведь такие короткие донесения…

— Чудак ты! — Союн Сулейман хлопнул парня по плечу. — Разве эти лутчеки, наемные убийцы — единомышленники Искандера-паши, эмира и беков? Что между ними общего? Разве они борются за одно и то же? У лутчеков одна цель — награбить побольше пли продаться кому подороже. Искандер-паша их отлично знает. Потому и требует письменных донесений… Но, как видишь, и прогадывает!

— Этот предатель, что у нас завелся, тоже пишет бумажки.

— Этому другого выхода нет.

— Слушай! — Бехбит подскочил на месте, скуластое усталое лицо осветилось улыбкой. — А что, если мы эту записку Искандер-паши отправим мирахуру? Пусть ловит нас на реке!

— Вот это мысль! — Командир живо обернулся к нему. — Но кого пошлем? Тебя они знают…

— Вельмурада пошлем.

— Помни: предатель среди нас!

— Только не Вельмурад!

— Рискнем, значит? — Союн Сулейман пристально глянул прямо в лицо своему давнему приятелю.

Тот выдержал взгляд. Оба они отвечали за успех дела: один — перед советской властью в лице военкома, другой — перед народом, восставшим против угнетателей.

— Давай прежде опросим этого басмача, — сказал Бехбит. — Выведаем, о чем они там еще не написали.

— Мемик, — громко позвал командир. — Тащи сюда задержанного!

Мемик сидел с винтовкой в руках на холмике, у подножья которого лежал связанный Шукур. Данавсыз. Временами слышалось, будто они о чем-то переговариваются. Услыхав окрик командира, Мемик встал. Потом довольно громко проговорил:

— А ну, подымайся, падаль! — и ударил пленника прикладом.

Тот тяжело поднялся на ноги и вдруг нагнулся, схватил горсть песку и, кинув в глаза Мемику, побежал к своему коню. Руки у него оказались несвязанными — каким-то способом он перетер или порвал ремень, стягивавший их. Добежав, лутчек из седельной сумки выхватил нож, нагнулся, чтобы обрезать путы на ногах коня, и в этот миг прозвучал выстрел.

— Не стреляй! Живого… — успел только крикнуть Союн. Но поздно. — Мемик опустил винтовку, лутчек лицом вниз бился на песке.

Бехбит кинулся к нему — казалось, смертельно раненный Шукур Данавсыз хотел что-то сказать.

— Он… этот… эт-т… — пробормотал Шукур, когда Бехбит приподнял его за плечи. Глаза у лутчека остановились, остекленели.

— Что же ты сделал?! — в отчаянии закричал Мемику Бехбит.

— Ну, подумаешь, — с деланным безразличием ответил Мемик. — Одним негодяем стало меньше. Ты же видел: он бежать хотел…

— Красноармеец Мемик Хатачм-оглы, — строго сказал командир. — Неправильно поступили! Убивать пленного не было необходимости. Погорячились во вред делу.

— Виноват, товарищ командир! — Мемик с глуповатым лицом вытянулся в струнку.

Союн махнул рукой: горю не поможешь…

Через некоторое время, когда все пили чай у костра, а Вельмурад стоял в дозоре, к нему подошел командир:

— Товарищ Вельмурад, получите задание. Опасное и ответственное! — Союн Сулейман очень пристально глянул в глаза красноармейцу, в самые зрачки: лицо Вельмурада не дрогнуло, не напряглось. Особой радости он тоже, казалось, не испытывал.

— Слушаю, товарищ командир, — просто сказал он.

«На этого положиться можно!» — в мыслях отметил Союн. Коротко изложил бойцу задание. В заключение сказал:

— Выезжайте немедленно. Вас сменит Нурягды.

Вельмураду для маскировки пришлось сбросить гимнастерку, облачиться в старенький халат и папаху Хайдара-водоноса; тому отдали одежду, снятую с убитого лутчека. Сев на коня Шукура Данавсыза, Вельмурад-мерген отправился в путь. С гребня бархана махнул на прощание друзьям рукой.

«СОЛНЦЕ НАД МАКУШКОЙ — ДОСТАВАЙ ГОРБУШКУ!»

Лутчеки мирахура и тс, кто остался в живых из сопровождавших караван, понемногу приходили в себя. Тем временем Вельмурад, привлеченный шумом и пальбой, успел незамеченным подъехать совсем близко, разглядеть все происходящее и снова укрыться за барханом. Отсюда было хорошо видно и слышно все, что происходило в низине.

Мирахур, спешившись, все еще удивленно таращил глаза на человека в шелковом халате, с маузером, постепенно узнавая в нем Файзуллу, служившего хранителем имущества у кушбеги — первого министра Бухарского эмирата. Файзулла, оправившись от смертельного испуга, накинулся на мирахура:

— Что же ты натворил, безбожник?! Твои головорезы побили верных слуг кушбеги! Ну, погоди, с тебя спросят за это!

— А вы что здесь делали? — хмуро спросил мирахур. — Мы вот большевиков ловим, второй день в песках…

— У нас дела поважнее! Его светлость кушбеги приказал доставить вот эти сундуки через афганскую границу в Мазари Шериф.

— Что за сундуки?

— Понимаешь, — Файзулла наклонился к уху собеседника. — Кушбеги отправляет за границу золото и драгоценности. Трудно ручаться за безопасность столицы.

— Ах, вот как? Потихоньку сплавляете богатства? А мы тут, как собаки, рыщем по пустыне, жизни не жалеем… Ну-ка, открывай сундук! Мне и моим всадникам следует за то, что мы очистим дороги от большевиков.

— Как ты смеешь?! — округлил глаза Файзулла и угрожающе поднял маузер. — Его милость кушбеги…

Но кончить не успел — мирахур цепко схватил его за локоть, вывернул руку. Подняв упавший маузер, выстрелом прикончил верного слугу первого министра и закричал:

— Молодцы мои! Бей их!! Вероотступники ограбили казну! Все наше будет!..

Лутчеки словно только этого и ждали — в минуту расправились с теми из караванщиков, которые еще оставались в живых, и кинулись к сундукам. Но мирахур с маузером в руках растолкал наиболее проворных.

— Стой!! Куда? Не сейчас, не сейчас! Прежде поймаем большевиков. Ну-ка, — он указал на лутчека с толстым носом и вороватыми зелеными глазами, — вставай в караул у сундуков. Еще ты… и ты…

Поставив у груза тех, кто понадежнее, мирахур стал разъяснять остальным, в чем вина перебитых караванщиков:

— Подлые, хотели удрать за границу! А мы здесь сражайся с большевиками? Нету дураков! Поделим все, что они тут награбили. Только не сейчас…

— Верно! — отозвался носатый лутчек. Он надеялся урвать побольше за свою преданность мирахуру. — А сейчас: «Солнце над макушкой — доставай горбушку!»

Всадники принялись было готовить себе еду. В это время из-за бархана показался Вельмурад верхом на коне. Первым его заметил носатый лутчек.

— Эй, стой! — окликнул он. — Ребята, еще один!

Лутчеки повскакивали на ноги, все уставились на Вельмурада. Овладев собой, он громко сказал:

— Нет, я не из тех. Поглядите хорошенько!

— А ведь у него конь Шукура Данавсыза, — изумился один из лутчеков.

— Да, — ответил Вельмурад. — Я на время взял его коня. Меня срочно направил к вам Искандер-паша. Кто из вас мирахур?

Лутчеки притихли, все взгляды обратились к мирахуру. Делая вид, что признает его только теперь, Вельмурад поклонился, прижав руку к груди:

— Искандер-паша передает вашей милости срочное известие, — и протянул мирахуру записку, взятую у Шукура.

Преисполнившись важности, мирахур уставился глазами в бумажку и начал водить по ней пальцем, однако всем было видно, что грамота ему не далась.

— Ну-ка, прочти мне, что здесь нацарапано — не разберу! — сердито бросил он Вельмураду, заметив, что лутчеки начали весело переглядываться.

— Известие секретное, господин! — полушепотом предупредил Вельмурад.

Мирахур поднял глаза:

— А ну, молодцы! Отдыхать, обедать! Нечего глазеть, нечего?

Когда лутчеки занялись каждый своим делом, мирахур присел на сундук. Вельмурад стоял перед ним навытяжку.

— Ты кто? Откуда родом? — спросил мирахур.

— Я из племени Бешир. Зовут Яйлым.

— Так, так… Из Беширев, значит… Читай, что тут написано!

Вельмурад прочел вслух.

— Вот как, рекой, значит, направили! А мы здесь рыщем. Все это Абдурашид: затесался к красным и ни черта не может сообщить толком!

— А кто такой Абдурашид? — простодушно спросил Вельмурад.

— Не знаешь? Э, да ты, видать, новичок! А что там еще велели передать?

— Еще приказали, чтобы красных с каравана доставили живыми. А мне велели оставаться при вашей милости.

«Неплохо, — подумал мирахур. — Грамотный парень всегда пригодится». Вслух сказал:

— Так и быть!

НЕВЗГОДЫ

Выйдя в путь вечером, караван шел до глубокой ночи. Затем устроили короткий привал, дали отдых верблюдам и сами подкрепились немного. На рассвете сделали второй привал. На этот раз освободили животных от груза, накормили.

Новый день обещал быть тихим, безветренным. Словно нарисованные на фоне светло голубого неба, неподвижно стояли на гребнях барханов желтые кисточки трав, мертвенно-зеленые ветки саксаула. Склоны барханов испещрены узорами — здесь положили стежки суслики, жуки, песчаные хорьки. Утренний воздух прохладен.

— Хорошо-то хорошо, — поглядев вокруг, сказал командиру Хайдар-водонос. — Да только лучше все-таки поторопиться. «С дорогой справится идущий, с долгами — отдающий». Не ровен час, погода может так завернуть, что и не расскажешь…

И командир поторапливал бойцов. К полудню зной сделался нестерпимым. Мерно покачиваясь, тяжело ступали верблюды. Впереди, ведя в поводу белую верблюдицу, шагал Хайдар, он что-то протяжное напевал себе под нос. Чуть в стороне, на расстоянии крика, шел Бехбит, внимательно оглядывая окрестность.

Вдруг светло-голубое небо словно подернулось пыльцой. Стало труднее дышать. Ударил порыв ветра — и сразу в лица людей пахнуло жаром, будто из топящейся печи. Ветер крепчал с каждой секундой, делаясь все горячее. У людей пересохли губы, ноздри.

— Шагай, шагай! — наклоняясь головой вперед, крикнул командир.

Вместе с Хайдаром они тянули за повод верблюдицу на гребень бархана. Скоро весь караван очутился в низине. Ветер здесь был чуть слабее, хотя такой же горячий.

Он дул с юга, прямо в лицо путникам. Такой ветер называется в этих местах афганцем.

Союн Сулейман приказал остановиться. Нашли защищенное от ветра место, сняли груз; верблюды сразу же легли. Командир с одним из бойцов ушли в дозор, остальные тоже легли, укрывшись попонами. Ураган бушевал до вечера, занося путников горячим, колючим песком. Время от времени люди прикладывались к мехам с водой.

Только к ночи ветер унялся, небо посветлело, проглянули редкие звезды. Душный зной уступил место ночной прохладе. Тогда тронулись в путь и шли без остановок до позднего утра следующего дня, пока снова не начало припекать безжалостное солнце.

Мемик и Нурягды шагали рядом, в хвосте каравана. От зноя и усталости разговаривать не хотелось. Однако Мемик все-таки нарушил молчание.

— Слушай! — окликнул он Нурягды, затем подошел ближе и заговорил вполголоса. — Ты веришь, что мы действительно выполняем приказ военкома?

Нурягды обернулся к нему с удивлением.

— Командиру не доверяешь? Присягу не забывай!

— Как забыть… Только что же это мы везем? По всем признакам, оружие… И везем в Керки. А там крепость, и недостатка в оружии вроде не было…

— Знаешь, — сердито глянул на товарища Нурягды, — оружие или нет, лучше бы ты держал язык за зубами. Болтать — не к лицу красному воину!

— Так-то оно так… — Мемик некоторое время шагал молча. — Ну, а что, если тут не оружие, а товары? Чтобы с афганскими купцами торговать.

— Что мы — лавочники? — сердито и в то же время с ноткой неуверенности бросил Нурягды.

— Кто говорит… А знаешь, что за человек этот Бехбит?

— Не знаю. Но верю ему!

— Говорят, он отчаянный парень — вор и контрабандист…

— Слушай! — Нурягды остановился, юношески пухлые губы его дрожали. — Я пока не вижу поводов для подозрений. Но будь уверен, если увижу — я знаю, что делать! Изменников революции покараю своей рукой!

— Ти-ише, что ты? Не волнуйся так! — замахал на него руками плотный Мемик. — Я и говорю, никаких поводов для подозрений… Но если что, будем действовать вместе.

В это время командир дал приказ остановиться. Подкрепились сухим хлебом и водой, легли отдыхать. Бехбит с винтовкой взобрался на гребень бархана — была его очередь караулить.

Когда все задремали, Нурягды тихонько поднялся, огляделся. На душе у него было смутно: слова Мемика не давали покоя. Что, в самом деле, в этих ящиках? Оглядев их со всех сторон, парень попробовал поднять крышку на одном — не поддастся, крепко прибито. Надпись На ящике не по-русски.

Нурягды хотел только слегка приподнять крышку. Пожалуй, можно ножом. Он отправился к одному из вьюков, где хранился его собственный небольшой мешочек с имуществом. Когда вернулся, командир приподнял заспанную голову, потом встал, оправил гимнастерку. Огляделся — и вдруг замер.

— Смотрите! — крикнул он тревожным голосом.

Нурягды, спрятав нож, подбежал, поглядел: в стороне от ящиков лежал мех для воды, продырявленный, наполовину вытекший. На песке растеклось и уже начало подсыхать влажное темное пятно.

НЕПРИСТУПНЫЙ ОСТРОВ

Поздним вечером на окраине широко раскинувшегося аула вперебой залаяли собаки. Громко зацокали копыта, в улицу въехала большая группа всадников. Свора бешено лающих собак проводила их до самого центра аула.

— Опять лутчеки завернули к Кочкар-баю, — с тревожным вздохом проговорил оборванный старик; он пускал воду на свой клочок земли. — О всевышний, отврати от нас эту напасть!

Старик перекрыл воду и пошел в свою лачугу. Когда допивал чайник чаю, на байском дворе заблеяли козы.

— Так… Палевого козлика забирают в котел! — Старик в ночной тишине различал каждый звук. Он услышал, как на байском дворе разжигали печи, чтобы варить плов для гостей.

Потом собаки залаяли на северной окраине.

— Пошли будить Сахата-бахши[6], — определил старик.

Почти всю ночь шум пиршества у бая не давал ему сомкнуть глаз. Только к рассвету там угомонились. При первых лучах солнца одни лишь воробьи весело чирикали в листве — аул спал.

Когда солнце стояло уже высоко над землей и воздух раскалился, точно внутри недавно протопленной печи, мирахур проснулся весь в липком поту. С трудом расклеил заспанные глаза, медленно поднял тяжелую после ночной гулянки голову. В комнате никого. Мирахур прокашлялся. Неслышно ступая, вошел толстомордый слуга с кувшином и тазиком для умывания. Мирахур, кряхтя, поднялся на ноги, умылся. В это время с льстивой улыбкой появился хозяин Кочкар-бай.

— Позови-ка Яйлыма! — приказал мирахур слуге.

Поприветствовав гостя, бай распорядился приготовить завтрак. Живо была расстелена скатерть, появились чайники, подносы с едой.

Красноармеец Вельмурад-мерген, принявший вымышленное имя Яйлым, скромно вошел и сел у самого входа. Мирахур жестом пригласил его к скатерти.

Он уже вполне доверял своему новому приближенному. Мирахур задумал сделать его своим личным секретарем. От сообразительного, грамотного секретаря и сам научится «умным словам». А тогда друзья и недруги скажут о нем: «Какой опытный, разумный слуга эмира!»

— Как думаешь, где сейчас лодка русских? — спросил мирахур.

— Я думаю, следует обыскать берега. За день она не могла уйти далеко. Надо также опросить тех, кто ее видел.

— Тогда после завтрака мы отправимся, захватим двух-трех «языков»! Ну, бай-ага, начинайте! — Он предложил хозяину первому приступить к блюду с пловом.

Некоторое время они препирались — кому начать, наконец мирахур уступил. После завтрака мирахур хвастливо заявил:

— Не станем вызывать сюда Искандера-пашу! К чему? Ведь сегодня же до вечера мы управимся с делом.

Весь остаток дня отряд лутчеков, разбившись на группы, рыскал по берегу Аму-Дарьи, высматривал, вынюхивал. Были опрошены рыбаки, лодочники, дехкане, работавшие близ реки. Однако никаких следов «огненной лодки большевиков» обнаружено не было. И странное дело: все задержанные и опрошенные в один голос клялись, что даже не слыхали о такой лодке.

Только на следующее утро лутчеки, расположившиеся на постой у местного лавочника, донесли мирахуру:

— Есть слух, что на острове посреди реки стоит какое-то судно.

Выбежав во двор, мирахур скомандовал седлать. Прихватив почти весь отряд — до сорока всадников, галопом пустился к берегу. Напротив острова, в зарослях камыша отряд спешился. Остров, видневшийся за широким плесом, казался безлюдным.

— Ну, кто на разведку? Надо переправиться к острову на лодке. — Мирахур окинул глазом свое воинство: ни один не подал голоса. — Трусите, сучьи дети? Эх вы!.. Одна голова — один раз умирать!

— Я пойду, — выступил перед ним Яйлым. — Дайте мне в помощь кого-нибудь еще.

К Яйлыму подошел рослый лутчек Абды, усатый, с простоватым круглым лицом.

— А чего бояться? — басом сказал он. — Вот я пойду.

Вдвоем они взяли рыбачью лодку и без помех переправились к костру.

«Только бы стрелять не начали, — с опаской думал Яйлым-Вельмурад, направляя веслом лодку к заливу. — Что же они, спят?» — подумал он минуту спустя уже с другим чувством. Остров молчал. Заросший густым камышом, точно опоясанный зеленой стеной, он казался крепостью, которую создала сама природа.

Лодка пристала к берегу. Они привязали ее, крадучись пошли в глубь зарослей. Абды невозмутимо таращил круглые глаза, однако был начеку и держался смело. Винтовку дулом вперед крепко сжимал обеими руками.

Какой-то шорох раздался поблизости. Абды оглянулся на Вельмурада.

— Ну, чего струсил? — с деланной беспечностью спросил тот. — Может, и встретим какого рыбака… Возьми винтовку на ремень!

Простодушный Абды покорно повесил ружье на плечо. Они вошли в густые заросли. Из-под самых ног с шумом вылетел фазан. Вздрогнувший Абды схватился было за винтовку.

— Эй, богатырь! — снова со смехом окликнул его Вельмурад. — Не за фазанами охотиться идем! А если трусишь — возвращайся, нечего было увязываться со мной!

Покраснев, Абды смущенно засопел и поправил на плече винтовку. Тропинка вывела их на открытое место. Внезапно топот тяжелых ног, щелканье затворов, грубые окрики над самым ухом заставили их замереть на месте.

— Стой, проклятые басмачи! — во всю мочь крикнул кто-то по-русски. — Бросай оружие! Не то сейчас отправим к чертям на базар…

Абды побелел, съежился; винтовка скользнула на землю. Его лицо приняло плаксиво-жалкое выражение, усы обвисли. Вельмурад тоже кинул на землю винтовку, поднял руки. Четверо матросов, кто с винтовкой, кто с пистолетом, выйдя из зарослей, подобрали оружие. Двое из них были незнакомы Вельмураду. Но и матросы с катера смотрели на него, как на врага.

— Ну, шагай вперед, продажная душа! — толкнул один из них Вельмурада в спину. Двое других повели силача Абды.

Пленников привели к берегу залива. Здесь, кроме прежнего, теперь стоял еще один катер, поменьше. «Вот откуда незнакомые», — отметил в уме Вельмурад.

Из зарослей вышли еще двое, один из них — капитан Горбунов, со звездочкой на кожаной фуражке, замасленная блуза перепоясана ремнем с кобурой. Горбунов сразу же приступил к допросу:

— Рассказывай, зачем пожаловали? Да не вздумай запираться, предатель!

Капитан, видимо, не сомневался, что Вельмурад и есть таинственный лазутчик, пересылавший врагу записки. Но Вельмурад об этом как раз и не знал! Он спросил с удивлением:

— Кто предатель? Вы что, не узнали меня?

Горбунов рассердился, закусил желтоватый ус.

— Не знаешь, кто предатель? Тут тебе не дети малые! Думаешь, мы не распутали твои уловки? Говори все, что тебе известно, не то вот твой последний час!

Он приказал увести Абды, бессмысленно таращившего глаза на окружающих. Потом опять крикнул на Вельмурада:

— Рассказывай!..

— Товарищ капитан, — заговорил тот. — Здесь какое-то недоразумение…

— Тут тебе нет товарищей!

Вельмурад умолк и лихорадочно стал вспоминать все, что знал об их экспедиции. Пришли на память слова мирахура о некоем Абдурашиде, который находится у красных. Вспомнил он, что бойцы не знали, какой груз следует с караваном, лутчеки же об этом знали отлично…

— Товарищ капитан! — еще настойчивее повторил он и умоляюще приложил руки к груди, прося не перебивать. — Выслушайте меня! А потом уже решайте, как хотите…

Казалось, капитан смягчился. Он сел на пробитую бочку из-под горючего — их за ненадобностью сгрузили на берег — и приготовился слушать. Вельмурад, стоя перед капитаном, подробно рассказал все, что с ним произошло.

— Вы можете пока не верить мне, — заключил он. — Давайте я докажу, что не предатель. Заманю врагов на остров — они ведь все равно не уйдут, зная, что катер находится здесь. А вы устроите им засаду.

— Хорошо! — Капитан встал с бочки. — Проверим тебя.

Горбунов приказал пока увести Вельмурада и допросил простака Абды. Тот не запирался. Его показания были на пользу Вельмураду. Капитан решил принять предложенный план. Он ушел в свою каюту, велел привести Вельмурада.

— Верю тебе! — сказал без предисловий старый капитан. — Если дело удастся, представим тебя к награде.

— Ай, зачем? — с улыбкой отмахнулся Вельмурад-мерген. — Свалить бы эмира — вот лучшая награда…

Они выработали план предстоящей операции. Матросы на острове должны были дождаться, когда лутчеки причалят к берегу и начнут высаживаться, после чего встретить их залпами из засад.

— Еще одна просьба, — в заключение сказал Вельмурад. — Если будут пленные, я также постараюсь быть среди них, а вы не показывайте виду, что знаете меня. А после надо устроить так, будто я бежал от вас. И еще одного с собой прихватил. Я надеюсь, будучи среди лутчеков, еще многое выведать и принести пользу революции.

Капитан согласился. Вельмурад в лодке переправился на берег и скоро оказался в стане мирахура.

— Яйлым! — радостно встретил он разведчика. — Что так долго? Где Абды?

— Абды остался следить за красными. Они сейчас перегружают свои ящики. В полночь собираются отчаливать» Надо не мешкать, сейчас же напасть на них!

— Дорогу знаешь? Лодку найдем?

— Все будет! Надо пятнадцать человек.

— Ты парень с головой. Ну, помогай аллах!

Раздобыв рыбачью лодку с парусом, Вельмурад с отрядом лутчеков к вечеру переправился на остров.

— Помните: держаться всем вместе, не разбегаться! — наказывал он перед самой высадкой. Подождав, пока все сошли на берег, он крепко, замысловатым узлом, затянул лодочный канат, чтобы никто сразу не отвязал.

Отряд, стараясь не шуметь, подошел к зарослям. Вдруг ему навстречу ударил залп… другой… Передние с криками попадали на землю, остальные кинулись врассыпную. Но меткие. — пули настигали бегущих. Пять уцелевших подняли руки и жалобно молили о пощаде.

Матросы отвели пленных к месту стоянки, перевезли в трюм большого катера. Вельмурад, легко раненный в плечо, находился среди них. Скоро его вывели — будто на допрос.

— Прости меня, друг! — поднялся навстречу капитан, когда Вельмурад сел и спросил, откуда взялся второй катер.

— Мы послали вниз по течению шлюпку с двумя матросами, — рассказывал капитан. — Они вызвали быстроходный катер с горючим.

Когда стемнело, оба катера снялись с якоря. В каюту вызвали на допрос еще одного лутчека, по имени Вели. Припугнув пистолетом, его спросили, указывая на Вельмурада:

— А ну, что ты знаешь про вашего главаря?

Насмерть перепуганный лутчек чернил Вельмурада, как только мог. Их увели и обоих посадили в пустом помещении на палубе. Вельмураду дали нож, надрезали веревку на руках. Охранявший их матрос беспечно раскуривал, потом притворился задремавшим. Вельмурад разорвал веревку, стягивающую руки, шепотом подозвал лутчека:

— Скорее ко мне! Сейчас освобожу…

Обрезав веревки у него на руках, Вельмурад сказал:

— Бежим! Плавать умеешь?

— Д-да… — пробормотал пленник, у него зуб на зуб не попадал от страха.

Шагнув к борту, они прыгнули в воду. Матрос поднялся, поглядел вслед бежавшим — и пошел докладывать капитану об удаче операции.

Оба беглеца, подхваченные течением, сразу потеряли друг друга из виду. Напрягая силы, Вельмурад устремился наперерез течению. Пришлось скинуть сапоги, мешавшие плыть. Прошло с полчаса, пока он выбрался на берег. Пройдя немного в направлении аула, встретил своего сотоварища — тот лежал на траве, все еще не оправившись от усталости и страха.

— Брат мой! — приподнялся Вели навстречу Вельмураду. — Клянусь, до конца дней моих не забуду твоей доброты…

— Живее подымайся! — оборвал его Вельмурад.

Но тот устал до последней степени и не в силах был стоять на ногах. Они сели, Вельмурад стал рассказывать, каким образом на катере лутчек Абды надрезал путы у него на руках и незаметно сунул нож.

— Что, и Абды в плену? — спросил Вели.

— Да. Он оставался на острове наблюдать за красными; но попался к ним в руки. Прикинулся изменником, и они его не связали. А теперь вот помог нам бежать. Ты тоже там распинался…

— Не выдавай меня. Яйлым, дорогой! — взмолился лутчек.

— Ладно! — махнул рукой Вельмурад-Яйлым. — Но и ты при случае поможешь мне. Пошли!

Вскоре их окликнул дозорный. Лутчеки сидели вокруг костра на окраине аула. Мирахур с приближенными расположился поодаль. Еще издали острые глаза Вельмурада разглядели рядом с мирахуром незнакомого — белолицего, в чалме и тонком халате. Красноармеец инстинктивно подался назад, но мирахур уже окликнул его, подзывая жестом.

— Сейчас, господин мирахур! — проговорил он. — У того костра сумку забыл…

А сам прибавил шагу, направляясь в сторону от костра к прибрежным зарослям. «Это, конечно, Искандер-паша! — стучало у него в мозгу. — Только бы он не успел разглядеть меня…» Но Искандер-паша остротою зрения мог бы поспорить с ястребом. Едва Вельмурад появился вблизи костра, англичанин что-то шепнул мирахуру. Тот секунду оторопело хлопал глазами, потом вскочил, выпалил в воздух из маузера, заорал во всю мочь:

— Держи! Молодцы мои! Хватай изменника!..

Поняв, что все пропало, Вельмурад пустился бежать.

Но силы были на исходе. Споткнувшись, он упал — и тотчас на него навалились несколько человек. Лутчеки с криками и ругательствами вязали ему руки.

— Тащить? — спросил кто-то.

— После! — злобно бросил мирахур. — Только стерегите в оба!

ИЗБАВЛЕНИЕ

Увидев продырявленный мех и влажный песок под ним, Нурягды остолбенел.

— Что же ты стоишь? — вывел его из оцепенения голос командира. — Скорее чайник!

Остатки воды кое-как собрали. Узнав о несчастье, люди впали в уныние.

— Бритвой порезано, — сказал Бехбит, осмотрев мех.

Опять им обоим пришлось крепко задуматься.

— Кто же из двоих? — глядя вдаль, спросил Союн Сулейман.

— Обоих расстрелять к черту! — внезапно, сжав кулаки, обернулся к командиру Бехбит. — Или прогнать. Без них доведем караван, втроем…

— Это не выход! — решительно отмахнулся Союн. — Мы таким образом ничего не выясним. Ведь только один из них — шпион… Если отправим их обратно в Чарджуй, значит они по пути обязательно встретят лутчеков. Двое отбились бы, погибли бы наконец, но шпион приведет врагов по нашему следу… Выход пока один: отстранить обоих от дозоров, стоять нам с тобой.

— Погоди… — Бехбит хотел что-то возразить, но Союн Сулейман встал.

— Решено! В конце концов я командир.

С заходом солнца караван выступил. «Шестьдесят верст, не меньше, надо пройти за ночь, — с тревогой думал Союн, шагая, позади. — Тогда еще один переход, не больше. Люди вытерпят… А верблюдов загубим».

Бехбит по-прежнему шел чуть впереди, высматривая более удобный путь. Хайдар-водонос держал за повод верблюдицу. Оба красноармейца шагали рядом.

— Кто же все-таки продырявил мех? — вполголоса будто у самого себя, спросил Нурягды.

— А может, этот самый Хайдар… — так же тихо отозвался Мемик. — Что-то не нравится он мне. Ведь говорят, его чуть ли не силой повели с караваном. Наверное, хочет, чтобы мы свернули обратно к реке. А там сбежит…

— Погибнуть за революцию — это я понимаю! — Нурягды обернулся к товарищу. — Но тут… Может, в самом деле измена?

— Да, за революцию… — эхом откликнулся Мемик. — Вот и Вельмурада отослали. Куда, зачем?

— Н-ну, я винтовку из рук не выпущу! — Нурягды погрозил кулаком в темноту. — Всем троим по одной пуле найдется.

Шли без остановки всю ночь. Пески за день накалились, прохлада не наступала. Снова у людей пересохли губы, но нечем было смочить их, остатки воды берегли. Верблюды приустали. На рассвете старый косматый самец в хвосте каравана упал и не смог подняться. Пришлось устроить привал. Каждому досталось по два глотка воды.

— Дальше пойдем? — тихо спросил командира Бехбит.

— Да! Пока вода есть, нужно идти. Давайте, товарищи, навьючивайте!

Бойцы тяжело поднялись на ноги, взялись за ящики.

— Товарищ командир, — пряча глаза, глухо проговорил Нурягды. — Скоро придем?

— Скоро! — Союн Сулейман старался казаться бодрым. — Товарищ Нурягды, о чем речь? Помнишь приказ: войти в контакт с красными партизанами в районе Керки. А что трудно — ничего не поделаешь. За революцию люди жизни кладут…

— Нет! — Нурягды выпустил из рук угол тяжелого ящика, решительно выпрямился. — Неизвестно, что везем… Вода кончается… — Казалось, он теряет рассудок. — А, чего тут! — Он рванул винтовку из-за плеча.

— Красноармеец Нурягды Сапар-оглы! — загремел командир. Словно пораженный электрическим током, юноша-боец вздрогнул, опустил руки.

— Да, он правильно говорит… — раздался в наступившей тишине голос Мемика.

— И ты тоже? — с горящими ненавистью глазами шагнул к нему Союн Сулейман. Он рывком передвинул на ремне маузер, чтобы не было соблазна схватиться за оружие. — За контрреволюционные речи приказываю обоим сдать боеприпасы! Партизан Бехбит!

— Есть!

— Отобрать патроны у обоих!

Бехбит молча, насупившись, выполнил приказ. Командир взмахом руки распорядился продолжать погрузку и выступать. Тронулись в путь. Снова слепящий зной, в полдень глоток воды. Ноги вязнут б раскаленном песке. Глухо стучит густая кровь в висках, точно повторяя одно и то же слово: «Во-ды! Во-ды! Во-ды!»

Снова падает косматый верблюд. Ящики с него перегружаются на других животных.

Солнце клонится к барханам, темнеет небо.

— Если бы за ночь прошли столько же, сколько вчера, к утру достигли бы Одинокой башни, — говорит командиру Хайдар. — А там — вода. Но сил нет, понадобится еще два перехода…

— До Одинокой башни далеко еще?

— По пути завернем в аул, отдохнем.

Вечером остановились, несколько часов поспали. Не спал, охраняя стоянку, Союн Сулейман. Поднялись, когда засияли звезды, и двинулись дальше. Наступившая ночь, словно пожалев путников, едва ощутимой прохладой овевала их иссохшие лица, потрескавшиеся губы. Не прошли часу, опять повалился на бок верблюд в хвосте каравана. Тщетно Хайдар силился поднять его на ноги. Вдруг к упавшему верблюду подбежал Нурягды. Взмах рукой, слабо сверкнуло лезвие ножа — и верблюд захрипел, забулькала кровь в перерезанном горле.

— Скорее чайник, котелок! — крикнул Нурягды. Посуда быстро наполнилась еще теплой кровью. Нурягды первый хлебнул и протянул котелок командиру.

Люди медленно, долго пили кровь издыхающего верблюда. Напившись, сели на прохладный песок. Каждый чувствовал, что силы возвращаются.

— Извини, командир! — глухо сказал Нурягды. — Но медлить нельзя было… Я от отца слышал: кровь помогает в голод и жажду. А верблюд все равно погибал.

Двинулись дальше. К утру захромал, зашатался еще один верблюд. Из трех оставшихся животных одна белая верблюдица шла бодро, как ни в чем не бывало.

Когда занялась новая заря и небо на востоке побагровело, точно подернутое кровью, остановились на короткий привал. Вдруг Бехбит, стоявший в дозоре на гребне бархана, закричал, радостно замахал папахой:

— Вижу человека! Охотник движется к нам!

Командир бегом поднялся к нему. А Бехбит уже махал руками куда-то в сторону. Командир пригляделся: из-за бархана верхом на куцем ишаке трусил старик в лисьем тулупе. Скоро он подъехал совсем близко.

— Знакомый! — обрадовался Бехбит. — Доброго здоровья, Везир-ага!

Подъехавший — старичок с козлиной бородкой, сухой и прямой, точно жердь, — держал и руке беркута. Следом бежала желтая собака. Старичок тоже обрадовался встрече.

— Бехбит! — воскликнул он, улыбаясь щербатым ртом. — Откуда ты здесь?

Затем без страха поздоровался за руку с красными бойцами, восхищенно оглядел их обмундирование, звезды на фуражках. Внимание его привлекла белая верблюдица.

— Здоров ли, Везир-ага?

— Слава творцу! А вы здоровы ли? Куда держите путь?

— Скажи, далеко отсюда Одинокая башня?

— Не-ет! Идите, как шли. Потом перевалите цепь холмов. Потом заросли песчаной акации…

— Слушай, старик, — нетерпеливо перебил Союн Сулейман. — Ты скажи коротко: сегодня дойдем?

— А-а-а… Бай-хов! — Старик покачал головой, защелкал языком. — Понима-аю. Вода кончилась?

— Верно, кончилась вода, — со вздохом подтвердил Бехбит.

Везир-ага на минуту задумался, глянул на белую верблюдицу. Потом решительно сказал:

— Берите у меня, полный мех!

— А ты сам?

— Здесь недалеко пастухи с овцами. На полдня пути…

Отвязав мех с водой, старик передал его Бехбиту. Командир крепко и долго жал руку старому охотнику, благодарил от имени трудового народа. Потом отдал в подарок небольшой, искусно отделанный кинжал. Старик чувствовал себя глубоко тронутым.

— Счастливо дойти вам, сынки! — попрощался он с отрядом.

— И тебе счастливой охоты, Везир-ага!

Удаляясь, старик долго оглядывался на величавую и бодрую верблюдицу.

— Ах, краса, услада взору и сердцу! — повторял он с блаженной улыбкой. На душе у него было радостно: встреча с белой верблюдицей — добрая примета.

МОЖЕТ БЫТЬ, ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА…

Крепко связанный по рукам и ногам, Вельмурад лежал, не имея возможности шевельнуться. Крупные злые комары то и дело жалили его лицо, руки. Ныло раненое плечо, наспех перевязанное на катере.

Он слышал, как вызвали к мирахуру и англичанину лутчека Вели, побывавшему в плену. Кажется, лутчек рассказал все, что видел. У большого костра скоро затихли, а мирахур и Искандер-паша еще долго переговаривались вполголоса. «Абдурашид…» — послышалось Вельмураду. «Все выходит, как он доносил…» — это сказал Искандер-паша.

Вельмурад вспомнил все услышанное от капитана Горбунова. Сомнений больше не оставалось: в отряд, сопровождавший караван, затесался вражеский лазутчик по имени Абдурашид. Подозрение падает на двоих: Мемик или Нурягды?

Мемика Вельмурад знал уже несколько месяцев. Нурягды появился в мусульманской роте сравнительно недавно. Выходило, что он и есть» Абдурашид.

Надо скорее предупредить своих. Но как вырваться из лап врага? Следует попытать единственное средство.

— Слушай! — жалобным голосом обратился Вельмурад к охранявшему его лутчеку. — Позови, будь добр, земляка моего Вели!

— Цыц ты, богоотступник! — Караульный пнул его ногой.

Но Вельмурад не отставал.

— Позови, а? Что тебе стоит? Заработаешь две-три теньги…

Услышав слово «теньга», лутчек живо поднялся, и минуту спустя над Вельмурадом склонился заспанный Вели.

— Что же это с тобой сделали, Яйлым, брат мой?! — запричитал он.

— Видишь, как награждается верная служба? Это все тот, чужак. С ним когда-то поругались мы… Помнишь, ты обещал отплатить мне добром? Разрежь веревки!

Они говорили шепотом, хотя караульный, позвавший Вели, еще не вернулся, он беспечно сидел у большого костра.

— Что ты?! А как же я?

— Бежим отсюда! Смотри не думай отказываться! Ты давал клятву. А знаешь, что ждет клятвопреступника в потустороннем мире?

Лутчек больше не возражал, со вздохом перерезал веревки, связывавшие руки и ноги Вельмурада. Вдвоем они отползли от места расположения отряда.

— Ну, спасибо тебе! — Вельмурад пожал руку своему избавителю. — И хорошо, что ты порываешь с этими бандитами. Может, встретимся… Теперь я у тебя в долгу.

Вели скрылся в темноте. Вельмурад, взяв у него винтовку, отправился к коновязям. Конь Шукура Даназсыза, уже успевший привыкнуть к новому хозяину, встретил его заливистым ржанием.

Покружив по зарослям и запутав следы, Вельмурад выехал на дорогу, потом на солончак. Он по праву считался не только искусным стрелком, но и хорошим следопытом. Местность была ему знакома: сам он родился и вырос на противоположном берегу Аму-Дарьи. При первых же проблесках рассвета он выехал на караванную тропу, по которой прибыл в аул с отрядом лутчеков.

Вельмурад правильно рассчитал, что караван пойдет в направлении Одинокой башни. Ему посчастливилось: в в седельной сумке Шукура Данавсыза отыскалось несколько бухарских монет. У пастухов Вельмураду удалось купить на них два меха воды, хлеба, жареной баранины. Добрый конь за сутки одолел путь, по которому так долго тащился тяжело груженный, обессиленный голодом и жаждой караван. На второе утро, взбираясь на бархан, Вельмурад вдруг услышал совсем близко негромкий возглас:

— Хайт! Хайт!

Пристально глянув в сторону голоса, он увидел едва приметную на песке желтую лису. Скользнув по склону, она исчезла в кустах. Сейчас же над барханом взмыл серым комом охотничий беркут. Пролетев над кустами, он, видимо, не заметил добычу, затрепетал сильными крыльями и взмыл вверх. Снова послышался окрик:

— Хайт! Хайт!

Беркут описал полукруг и, сложив крылья, камнем упал вниз — прямо на голову лисы. Сильными когтями вцепился ей в загривок.

Вельмурад залюбовался охотой, направил коня к беркуту. Навстречу из-за бархана выехал на куцем ишачке сухощавый старик. Живо спрыгнув на землю, он отнял у беркута лису. Не очень дружелюбно ответив на приветствие Вельмурада, он принялся свежевать, добычу.

— Яшулы[7], вам не встретился караван: четыре верблюда, один погонщик, еще четверо вооруженных?

Старик охотник пристально оглядел неизвестного. Затем покачал головой.

— Не встречался! — И продолжал свежевать лису.

— А как кратчайшим путем проехать к Одинокой башне? — продолжал допытываться Вельмурад.

— Сынок, откуда мне знать? Я старик…

Только тут заметил Вельмурад, что в руках у старого охотника маленький, красиво отделанный кинжал — тот самый, что он уже видел у командира Союна. «Да ведь они только что прошли здесь! — мгновенно сообразил Вельмурад. — А меня старик принимает за лутчека».

— Караван прошел здесь! — уверенно сказал он. — И ты, старик, напрасно отмалчиваешься: я тоже из красвыхи хорошо знаю молодого командира, который подарил тебе этот кинжал…

— Ай, не знаю, не мое дело… — покачал головой охотник. Но когда Вельмурад сказал, что везет командиру важные сведения, старик все-таки сказал, как пройти кратчайшим путем вслед каравану.

ОДИНОКАЯ БАШНЯ

Не дойти верблюдам! — сказал на привале Хайдар-водонос, отозвав командира в сторону. — Только белая еще держится, остальным нужна вода, иначе — конец…

Союн Сулейман закусил губу, на минуту задумался. Потом подозвал Бехбита.

— Нужно всю воду, какая есть, отдать верблюдам! — предложил тот, выслушав командира.

Выдав людям по пиале, всю остальную воду выпоили животным. Оба красноармейца с тоской в покрасневших от усталости глазах наблюдали, как исчезает драгоценная влага. Однако не проронили ни слова.

В полдень на краю застывшего желтого моря показалась Одинокая башня — глиняный минарет на месте древнего поселения. Потухшие глаза людей засветились надеждой.

— А там и вода! — громко, чтобы все слышала сказал Бехбит, помогая Хайдару вести караван вверх по склону.

Как раз в этот момент средний верблюд осел на задние ноги и стал клониться на бок.

— Что ты, Звездочка? Чух, вставай! — пытался подбодрить обессилевшее животное Хайдар.

Но верблюд беспомощно повалился на песок, натянул веревку, едва не повалив головного и замыкающего.

— Режь скорее веревки! — успел крикнуть Хайдар.

Упавшему верблюду уже ничем нельзя было помочь.

Бойцы молчат стали снимать ящики. Хайдар с глазами, полными слез, не двигался с места.

Оставив часть груза, налегке пошли к одинокой башне. Она возвышалась посреди широкой глинистой площадки — такыра. Вокруг башни квадратный дворик, обнесенный вязким земляным забором, в стороне могильные холмики. Командир с Бехбитом, первыми прошли во двор. Вход в мазанку при башне ничем не прикрытый, виднелся с южной стороны. Они вошли в мазанку. Здесь было темно, прохладно. В углу стоял деревянный топчан, у стен сундуки. В нише отыскались чайник, пиала. Дверь из комнаты открывалась в башню. Здесь пахло кислятиной, было пусто. Лесенка вела в подвал.

Караван вступил во двор, стали разгружаться. Бехбит, побывавший в подземелье, принес оттуда кувшин с водой.

Напившись, командир спросил:

— Откуда это? Колодца тут не видать…

— Те, у кого есть вода, оставляют. Ведь это «святое место». Должен где-то быть и хранитель.

— Значит, ты унес его воду?

— Там еще четыре глиняных кувшина полны воды. Она предназначается не только ему, а любому путнику.

Когда все напились и отдохнули, Бехбит, Мемик и Хайдар, взяв белую верблюдицу, отправились за ящиками, оставленными в песках. Еще издали, с гребня бархана, заметили возле них какого-то человека: он пытался заостренной палкой приподнять крышку на одном из ящиков. Подойдя ближе, разглядели: человек тощий, высохший, в островерхом колпаке и затрепанном халате, редкая бороденка висит чуть ли не до пояса. Красноватые, без ресниц глаза. Тонкие, просвечивающие уши, — казалось, они шевелятся от ветра.

Выяснилось, что этот нелепый, захудалый старикашка и есть «хранитель святого места». Поблизости паслась облезлая желтая коза, привязанная к колышку. Поздоровавшись со стариком, принялись грузить ящики. В это время коза сорвалась с привязи. «Хранитель святого места» с проклятиями пустился за ней. Ему бросился помогать Мемик. Догнав козу, он за веревку привел ее и передал старику. При этом они о чем-то коротко переговорили.

Скоро весь груз был доставлен к Одинокой башне. Впервые за все время тяжелого пути отряд собрался вокруг костра, у чайников с горячим чаем. Только Нурягды, хотя и без оружия, наблюдал за местностью. Мимо прошел «хранитель», ведя в поводу облезлую козу.

— Как жизнь, сынок? Откуда родом? — окликнул он красноармейца. — Куда держите путь?

— Не знаю… — помедлив, с тяжелым вздохом ответил юноша. Ему очень хотелось излить душу перед человеком, хотя и совершенно незнакомым. — А родом я из Дейнау, с того берега…

— Охо, издалека! И что же, наверное, в Афганистан теперь завернете? С товарами?

— Почему в Афганистан? — насторожился Нурягды. — Ведь мы в двух переходах от Керки…

— Да, да… Только этой дорогой как раз придете на границу.

И старик, погоняя козу, заковылял дальше.

На смену Нурягды на пост пришел Мемик.

— Иди пей чай! — сказал он. Однако Нурягды не уходил.

— Гы знаешь, что мы свернули в сторону от Керки? — спросил он, глядя в упор на Мемика.

— Нет, — с невинным видом отозвался тот.

— Старик здешний сказал…

В этот момент «хранитель святого места» опять появился за оградой, вблизи поста.

— Уважаемый! — окликнул его Мемик. — В какую сторону отсюда Керки?

— Вон туда, прямо, прямо! — помахивая рукой, показал старик. Получалось, что караван, выйди к Одинокой башне, отклонился от прямого пути к городу, в окрестности которого якобы направлялся.

— Похоже, и вправду едем с афганцами торговать… — растерянно проговорил Мемик.

Нурягды схватил его за руку.

— Измена! Теперь без сомнения измена! Но я не допущу! Пойду один в Керки, в Совет, приведу красноармейцем.

— Но эти-то, с караваном, все равно уйдут… Знаешь, у меня нашлось несколько патронов, возьми-ка пару на всякий случай.

— Ага! — обрадовался тот. — Без верблюдов небось им не тронуться с места!.. — И он побежал, но не к костру, где заканчивалось чаепитие, а к вьюкам: там хранилась его винтовка. — Без верблюдов им не уйти!

Мемик подождал, пока Нурягды, точно ослепший от гнева, достал свою винтовку, зарядил и начал огибать костер, направляясь туда, где в тени забора отдыхали оба оставшихся верблюда. После этого Мемик прямо с поста бегом пустился к башне с криком:

— Товарищ командир! Союн Сулейман! Скорее!..

Встревоженный Союн вскочил на ноги. Его опередил Бехбит: разгадав намерения злоумышленника, он бросился наперерез Нурягды. Тот уже прицелился из винтовки в голову верблюдицы. Бехбит схватился за ствол винтовки, вырвал ее из рук тщедушного бойца. Ударом свалил наземь. Вдвоем с подоспевшим командиром они связали руки Нурягды, бросили его в подвал под башней.

Над барханами спускалось солнце.

СЕРП И МОЛОТ НА РУКОЯТИ КИНЖАЛА

Лутчеки во главе с мирахуром в течение нескольких часов тщетно обыскивали заросли — Вельмурад исчез. Вернувшись на стоянку, мирахур, бледный от ярости, начал допрос:

— Кто приближался к пленнику? Кто мог ему помочь?

Опросили тех, кто ночью стоял в карауле. Наконец, выяснили: когда многие уже уснули, к пленнику подходил Вели, но его также не оказалось в лагере.

На поиски Вели были снаряжены всадники, осмотревшие дальние дороги, въезды в аул. Между тем незадачливый Вели, от страха и пережитых волнений вконец лишившись сил, всю ночь и весь день просидел в глухом и топком месте зарослей, вблизи стоянки отряда. Он положился на судьбу, и она оказалась благосклонной к нему.

Убедившись, что катера большевиков ушли вниз по реке, к Чарджую, Искандер-паша приказал мирахуру следовать с лутчеками в сторону Керки, при этом разделить отряд: одной части двигаться вдоль берега, другой — песками. С первой группой отправился сам «борец за веру» — британский агент.

Мирахур, шедший со второй частью отряда, не отказался от мысли поймать и наказать неудавшегося «личного секретаря». В ауле с помощью Кочкар-бая были наведены справки: оказалось, пастухи встречали всадника, он направлялся на юг. Приметы совпадали: то был Вельмурад-Яйлым.

Мирахур с пятнадцатью всадниками отправился в пески. Шли по следам бежавшего, не жалели плетей лошадям.

Старый охотник Везир-ага еще издали завидел отряд мирахура. Однако не смог разглядеть, что это лутчеки, а те, заметив старика, свернули в его сторону.

— Эй ты! Старая сова! — приподнявшись на стременах, окликнул охотника мирахур. — А ну, стой!

Лутчеки на конях окружили старика. Ученый беркут неподвижно сидел у него на пальце, желтая собака жалась к ногам ишачка.

— Отвечай, видел ты всадника? Дня не исполнилось, как он должен был здесь пройти.

— Не видел, уважаемый господин! — Везир-ага почтительно склонил голову.

— Ну, а караван? Караван из четырех верблюдов, с красными солдатами?

— Какой караван?

— Нечего прикидываться, старая обезьяна! — У мирахура кровью налились и без того злые глаза. — Эй, молодцы! Вспорите ему шкуру!

Трое дюжих лутчеков сдернули старика наземь, сорвали с него халат. Засвистели плети… Везир-ага, стиснув зубы, старался не проронить ни крика, ни стона. Его поставили на ноги.

— Вспомнил, какой караван?

Старик мотнул головой.

— Поклянись, что не видел ничего!

— Как можно давать клятву без причины?

Тем временем лутчеки начали рыться в седельных сумках охотника. Внезапно что-то с металлическим звоном выпало оттуда на песок. Один из лутчеков нагнулся и поднял кинжал. Мирахур заметил, велел подать ему находку. Обеими руками взяв искусно отделанный кинжал, мирахур вдруг отпрянул: на рукоятке были выгравированы серп и молот. Ниже какие-то буквы.

— Эй, кто может прочесть по-русски?

Лутчек в английском френче, с вороватыми глазами подъехал, взял кинжал.

— «За мирову-ю… ре… ре-вол…» Ай, не знаю, что за слово! — виновато глянул он на мирахура. — Здесь еще имя: «Со-юн Сулей… ман».

Мирахур вздрогнул, руки его затряслись. Союн Сулейман, керкинский большевик-туркмен, красный командир иэ Чарджуя! Начальник каравана… Значит, он прошел здесь и старик лжет!

— Будешь говорить?! — тихо и с хрипом спросил мирахур.

Старый охотник молчал, сухое лицо было спокойно.

Мирахур, не торопясь, достал из ножен кривую саблю.

— Кровопийцы! — неожиданно звонко и сильно выкрикнул Везир-ага. — Все равно последний ваш час…

Со свистом рассекла воздух сабля. Осиротевший беркут отлетел в сторону и опустился на куст саксаула.

…Всадники поднимались по склону, перекликаясь и перешучиваясь, точно не произошло ничего достойного внимания. Перевалив гребень, рысью понеслись в низину. В это мгновение гулкий выстрел эхом раскатился по-над барханами. Мирахур, словно внезапно чем-то удивленный, обернулся, потом отпустил поводья — и рухнул головой в песок, повиснув одной ногой в стремени.

КОСА УДАРЯЕТ ПО КАМНЮ

Перед сумерками старый Хайдар-водонос покормил и напоил верблюдов, потом сел спиной к башне и задумался. Много непонятного было в том, что происходило у него перед глазами. «Кто-то продырявил мех для воды… Потом двое бойцов не поладили с двумя другими. Теперь одного связали… И если нападут лутчеки, нам, пожалуй, не отбиться».

Подумав еще немного, Хайдар встал и направился к командиру.

— Научи меня стрелять из русского ружья, — попросил он. — А то придут враги, некому будет встретить…

— Очень хорошо придумали, уважаемый Хайдар-ага! — обрадовался Союн. Он исподволь, с начала пути, наблюдал за стариком и видел, что тот понемногу избавляется от природной робости.

Взяв две винтовки и патроны, они соорудили мишени — груды изразцовых черепков. Союн показал, как заряжать, прицеливаться, нажимать спуск.

— Да это проще, чем стрелять из фитильного ружья! — восхищался Хайдар. Выпустив обойму, он только две пули отправил мимо цели.

— Можешь становиться в дозор, Хайдар-мерген! — сказал командир.

Бехбита, которого сменил на посту Хайдар, сразу же позвал к себе командир.

— Неважные наши дела, — начал Союн Сулейман. — Мы почти у цели, но не можем сделать ни шагу. Да если б и смогли, надо разведать местность. Здесь уже можно встретить керкинских лутчеков, так?

Бехбит кивнул.

— Придется кому-то идти в аул.

— Придется, — согласился Бехбит. — И пойти должен я. Но, кажется, наш Мемик тоже родом из этих мест. Может, мы вдвоем достали бы лошадь. Тогда я смогу добраться до нашего отряда.

Командир в раздумье почесал давно не бритый подбородок.

— Хорошо. Только осторожность и еще раз осторожность!

Позвали Мемика. Он подтвердил, что в ауле поблизости от Одинокой башни у него имеются знакомые и родственники.

Четверть часа спустя оба разведчика были готовы тронуться в путь.

— Те, кого я пошлю, — вполголоса наказывал командиру Бехбит, — должны будут назвать меня по имени и добавить: «Палван трижды наказала. Кто этих слов по скажет — тому не верь!

— Хорошо. Счастливый путь, товарищи милые! — Командир пожал обоим руки.

Всю ночь разведчики шли без остановки, на заре приблизились к аулу. Перед глазами раскинулись ярко-зеленые квадраты огородов, желтоватые полоски джугары, кущи фруктовых деревьев, серые мазанки, насыпи вдоль арыков. Тянуло свежестью увлажненных земель, громко квакали лягушки. Точно таким же был и родной аул Бехбита. Сердце его сладко и тревожно заныло.

Оба путника напились из арыка, припав к воде шершавыми, потрескавшимися губами.

— Далеко живут твои? — спросил Бехбит у Мемнка.

— Вон за тем арыком. Двоюродный дядя там жил. Правду сказать, человек с достатком: три лошади, овцы… Пару лошадей даст нам, конечно.

После происшествия с Нурягды Бехбит больше не сомневался в честности Мемика. Но он все же отметил: с приближением к аулу Мемик чувствует себя как-то более уверенно.

Они свернули на тропку, по которой гоняли стадо. Пройдя зарослями джиды, вышли к воротам высокого двора.

— Погоди здесь, — сказал Мемик, — сейчас возьму лошадей и вернусь.

В эту минуту заскрипели ворота. Оборванный парень, — видимо, батрак — вывел на поводу красивого, упитанного коня. Он остановился у колодца, достал воды. И вдруг необъяснимая тревога закралась в сердце Бехбита.

— Не ходи! — шепотом сказал он. — Потом.

Мемик нахмурился. Еще один человек, в чистом халате и белой пышной папахе, показался в воротах, тоже с конем в поводу. Бехбит не успел спросить товарища, кто это, когда появились еще двое. Лицо одного из них показалось знакомым.

«Да ведь эта… это один из лутчеков, которые тогда, под Чарджуем! — Рука Бехбита невольно потянулась за пазуху, где хранился револьвер. — У них еще был старший — на лице повязка…» Казалось, Мемик заметил движение Бехбита, тревогу на его лице, и он подался в сторону.

— Кто это у дяди?.. — в раздумье протянул Мемик, секунду спустя.

Не Бехбит внутренне уже напрягся до предела.

— Как поступим, Мемик? Твое мнение?

— Хм, мнение… Сам видишь! Здесь, пожалуй, враги. Придется поискать лошадей в другом месте. Есть тут еще родственники… Даже двоюродный брат…

— Идем к нему!

Выйдя из зарослей джиды, они перешагнули арычек. Прячась в тени густолистых деревьев, подошли к дверям неказистого домика.

— Хегки! — вполголоса окликнул Мемик.

Внутри домика послышался шорох. Тонкая дверь отворилась. Сощурив непривычные к свету глаза, наружу выполз чахлый человек с серым, сморщенным лицом — по виду наркоман, опиекурильщик. Разглядев Мемика, обрадованно крикнул:

— Заходи, заходи, Абду…

Но Мемик с исказившимся от гнева лицом подскочил к нему, зажал ладонью рот:

— Не шуми!! Выдашь… Живо достань нам лошадей!

Все происшедшее не осталось незамеченным для Бехбита.

— Что ты кричишь на человека? — укоризненно сказал он. Потом обратился к наркоману: — Ты что-то хотел сказать?

— Я-а-а… н-е-ет, ничего, — завертелся тот.

— Ничего значит? Хорошо, давай лошадей!

— Только одна есть, у соседей… Я сейчас!

— Погоди] Кто у тебя в доме?

— Сынишка… Он спит.

— Разбуди и пошли за лошадью. Сам оставайся!

Они втроем вошли в домик. Действительно, на подушках у стены лежал парнишка лет четырнадцати. Он не спал. Получив приказание привести от соседей лошадь, паренек лениво поднялся, натянул чувяки. Поковырял в носу.

— Только живее! — наказал Мемик.

Паренек шагнул к порогу. Потом обернулся, будто желая о чем-то спросить.

— Но Абдурашид-ага.. — начал он, обращаясь к Мемику. И докончить не успел.

— Ни с места, эмирская собака! — загремел Бехбит, выхватывая револьвер и направляя на Мемика-Абдурашида.

Тот мгновенно кинулся на пол, сильным толчком выбросил вперед тощего Хегки. С расширенными от ужаса глазами наркоман повалился на Бехбита. Парень оттолкнул его изо всей силы. — Хегки отлетел к очагу; задрав ноги, упал прямо на горящие дрова. Завизжал, забился; легкий халат мгновенно вспыхнул, темная комнатушка наполнилась дымом. Выбравшись из очага, наркоман стремглав кинулся к двери, раздувая языки пламени на халате, помчался к арычку. Мальчишка закричал, отбежав в сторону. Абдурашид куда-то исчез.

Прихватив с пола какую-то палку, Бехбит побежал за Хегки. У самого арыка Бехбит нагнал его и ударом по ногам сбил на землю — к счастью для него, наркоман покатился в воду; огонь, зашипев, потух. В этот же миг Бехбит почувствовал ошеломляющий удар по затылку. Обернувшись, он увидел Абдурашида. Те же злые, узкие глаза, что у того, под Чарджуем, с повязкой на нижней челюсти. Вот кто скрывался под маской красноармейца Мемика! Бехбит наотмашь ударил врага по скуле. С трудом удержавшись на ногах, Абдурашид отскочил. Вторым ударом Бехбит свалил его на землю. Теперь ему захотелось добраться до наркомана, который, словно лягушка, выполз из воды на берег. Но в этот миг в зарослях послышался топот множества ног, злобные крики. Свора лутчеков приближалась. Оглядевшись, Бехбит понял, что ему не уйти. Вскинул револьвер, поймал на мушку того, что бежал впереди. А сам в три прыжка достиг домика и захлопнул дверь!

— Тащите хворосту, колючек! — услышал он голос снаружи. — Огня скорее!..

В домике не было окна, Бехбит не мог отстреливаться. Ему стало ясно, что спасения нет.

— Эй вы! — закричал он, приоткрывая дверь. — Не надо огня! Сдаюсь!

— Бросай револьвер! — скомандовали снаружи. — Руки вверх — и выходи!

Выбросив револьвер, Бехбит с поднятыми руками вышел из домика. Дула винтовок были направлены на него Со всех сторон.

— Боитесь, негодяи? — криво улыбнулся Бехбит.

— Веревку! — закричали где-то позади.

Двое приблизились вплотную:

— А ну, руки назад!

— Вяжи, вяжи, — подбадривал Бехбит. — Только веревку выбирай покрепче.. — И вдруг со страшной силой толкнув обоих, кинулся в толпу лутчеков, у одного выхватил винтовку. Размахнулся прикладом — несколько человек с воплями покатились на землю. Остальные, отбежав, не смогли стрелять, боясь поразить своих.

Припав на колено и перехватив винтовку, Бехбит выпустил несколько пуль. В это время один из тех, кто валялся ка земле, незаметно подкатился к нему под ноги, ухватил за ступню. Бехбит ударил его ногой, но коротенький, плотный лутчек не отстал. Бехбит на секунду потерял равновесие, и тут же его ударили прикладом по голове, а осмелевшие лутчеки накинулись на него и придавили к земле.

«ПУСТЬ ШАКАЛЫ СОЖРУТ ЕГО»

После встречи с охотником Вельмурад-мерген с четверть часа ехал в направлении, какое указал ему старик. Потом сошел с коня, немного отдохнул, закусил. Проверил, не засорился ли затвор у английской одиннадцатизарядки. Снова сел верхом. И вдруг услышал шум, говор где-то поблизости, за барханами. Конь, повернув голову в сторону, откуда доносился шум, звонко заржал. Вельмурад мигом соскочил с коня, снял винтовку. Ведя коня в поводу, озираясь, зашагал в направлении шума. С гребня бархана увидел, как отряд мирахура повернул от того места, где остался бездыханный труп охотника Везир-ага.

Вельмурад целился довольно долго. Когда после выстрела мирахур повалился с седла наземь, трусливые лутчеки бросились было наутек. Но кто-то — видимо, старший — подал команду, и отряд, повернув коней вспять, стал разворачиваться полумесяцем.

Метким выстрелом Вельмурад свалил еще одного. После этого лутчеки, спешившись, залегли и открыли беспорядочную пальбу. Они поначалу не знали, где враг. Вельмурад несколько раз менял позицию, но в конце концов его все-таки выследили. Несколько пуль, точно разъярен-ные пчелы, прожужжали мимо ушей. «Куда бежать? — с тревогой подумал Вельмурад. — Как бы не потерять направление…»

В это мгновение несколько лутчеков, точно разгадав его мысли, начали перебегать в лощину, садиться на коней. Воспользовавшись тем, что пальба ослабла, Вельмурад тоже приблизился к своему коню. Вскочив в седло и нахлестывая коня плеткой, он проскочил низину и на противоположном склоне спешился. Отсюда были видны все те, кто собирался сесть на коней. Хладнокровно прицелившись, Вельмурад уложил двоих. Еще один, раненый, в корчах, свалился на песок. Двое пустились удирать.

Но Вельмурад не заметил, как из оставшейся группы несколько лутчеков обошли его с тыла. Просвистели пули над головой — и он почувствовал удар в бок. Теряя сознание, опрокинулся навзничь, винтовка выпала из рук.

Некоторое время враги не отваживались приблизиться к нему. Наконец, крадучись и держа винтовки наготове, подошли к Вельмураду вплотную. Раненый открыл глаза.

— Стреляйте, гады! — прохрипел он. — Пощады у вас просить не стану.

Один из лутчеков поднял винтовку. Но другой остановил его:

— Побереги патрон! Пусть шакалы сожрут его. Идем лучше соберем раненых!

ИСКАНДЕР-ПАША ПРИНИМАЕТСЯ ЗА ДЕЛО

В ту же ночь, когда Союн Сулейман отправил двоих разведчиков, на окраине аула послышался топот коней, звон оружия. Отряд лутчеков, возглавляемый самим Искандером-пашой, прибыл на место отдыха и ночевки. Заскрипели ворота прочного, обнесенного высоким забором двора, и навстречу дорогим гостям вышел хозяин — длиннобородый черный человек, тот самый, кого лутчеки почтительно называли: «Ваша милость». Это был казий — духовный судья Керкинского бекства; накануне он с небольшим отрядом прибыл в одно из своих многочисленных имений.

Искандеру отвели лучшую комнату. Он, пожалуй, проспал бы до полудня, но утром крики и выстрелы разбудили его. Поспешно вскочив и одевшись, он вышел во двор. Тре вога уже улеглась. Толпа лутчеков, громко галдя, внесла во двор двух человек — обоих без сознания. Один из них, коренастый широколицый парень, был, кроме того, еще связан по рукам и ногам.

— Абдурашид?! — изумленно воскликнул англичанин, глянув на того, кто не был связан. — Жив?

— Если очухается, значит жив! — беспечно бросил кто-то из лутчеков.

Искандер-паша пощупал пульс. Обернувшись, приказал:

— Воды!

Сам оглядел Абдурашида, не подававшего признаков жизни. На виске заметил синяк.

— Нокаут! — по-английски проговорил Искандер-паша.

— Чего? — не понял подоспевший казий.

Англичанин знаками пояснил: кулаком стукнул себя по лбу. Казий понимающе кивнул головой.

— А этот? — спросил Искандер-паша, указывая на Бехбита.

Ему рассказали, что это за человек. Бехбита бросили в хлев.

— Стерегите получше! — наказал англичанин.

Вскоре казий вернулся, оставив Курта Сулюка на посту охранять пленника. В это мгновение Абдурашид открыл глаза, попросил пить. К его губам поднесли наполненную водой пиалу. Напившись, он снова впал в забытье.

Только на закате Абдурашид, наконец, опомнился. Поднявшись, он попросил чаю с опием. Наркотик обычно восстанавливал его силы. За чаем он поведал Искандеру и хозяину дома о своих злоключениях.

— Значит, оружие, можно сказать, наше! — хлопнул в ладоши чернобородый.

— Да. Я только немного наберусь сил. Возьму караван, скажу, Бехбит направил…

— Помните: время — деньги! — наставительно сказал Искандер-паша, откладывая в сторону начисто обглоданную кость.

— Торопиться сейчас вредно, — вежливо отозвался Абдурашид. — Ведь мы должны были достичь отряда. Это еще полдня пути. Надо выждать, иначе Союн Сулейман не поверит мне.

— Верно, — согласился казий. — Однако можно заранее послать караван к Одинокой башне, все высмотреть.

На том и порешили. Два часа спустя Абдурашид с небольшим отрядом и четырьмя верблюдами выступил. Сразу же казий вызвал одного из лутчеков:

— Приведи-ка этого, который в хлеву!

Лутчек отправился за Бехбитом. Однако шум и ругань в воротах заставили его насторожиться. Трое неизвестных, потрясая кулаками, с ругательствами ворвались во двор. Им навстречу вышел сам казий, за ним Искандер-паша.

— Проклятый обирала! Жадная лисица! Бесовское отродье! — на разные голоса орали пришедшие. — Живо отдавай то, что ты присвоил!

— Братья, что за шум? — увещевал их чем-то явно обескураженный казий. — Садитесь, сейчас во всем разберемся…

— Нечего хитрить! — не унимались те. — Нас не проведешь!

Скоро Искандер-паша выяснил причину скандала. Оказывается, пришедшие были родственниками мирахура из дальнего аула. Он направил им на сохранение добычу, отнятую в песках у слуг кушбеги. Лутчеки, сопровождавшие добычу, заехали переночевать во двор казия и оттуда не выезжали.

Искандер-паша, не скупясь на посулы, пытался выпроводить незваных гостей из дома казия, но не тут-то было. Устав препираться, они начали уже засучивать рукава. Пришлось вызвать лутчеков, слуг. Соединенными усилиями они вышибли вон назойливых просителен и заперли ворота.

С ВЫСОТЫ НАБЛЮДАТЕЛЬНОГО ПУНКТА

Когда оба разведчика еще только собирались покинуть Одинокую башню, командир Союн Сулейман вовсю развернул работы по устройству обороны. Был извлечен из ящика и собран пулемет, набиты патронами лепты. В заборе проделали бойницы. Внутри башни обнаружились ступени, ведущие на самый верх.

— Прекрасный наблюдательный пункт! — сказал Союн, выходя на круглую площадку. — А в крайнем случае здесь можно установить пулемет.

— Наверное, у нашего «хранителя святого места» здесь тоже был наблюдательный пункт, — пошутил Бехбит. — Правда, без пулемета… Он как завидит, что путники обходят его логово, чтобы не платить за постой, так и начинает сыпать в них проклятиями, обвинять в безверии… Они, спасаясь от обстрела, и сворачивали к «святому месту».

После ухода разведчиков Хайдар-ага занял пост на верху башни. А Союн прилег вздремнуть около ящиков.

Стемнело. Под мягким светом молодого месяца неподвижные, словно облитые молоком, лежали песчаные холмы. Ни звука, ни шороха вокруг.

Но вот из кельи «хранителя» неслышно выполз наружу в легком халате старик, огляделся, опять вполз в мазанку, затем опустился в подвал, где лежал связанный Нурягды.

— Кто тут? — услышав скрип открываемой двери, тревожным шепотом спросил пленник.

— Тиш-ше, сынок. Это я. Тебе, наверное, трудно с веревками на ногах? Дай-ка я освобожу тебя!

Прежде чем Нурягды успел что-либо подумать, старик перерезал веревки на руках и ногах. И сам тотчас удалился.

Нурягды взбежал по лесенке — дверь не заперта! Плохо соображая, что делает, выбрался во двор. Никого! Крадучись, прошел к забору, перемахнул и зашагал по такыру, к песчаным холмам.

А Хайдар-водонос на верху башни все-таки задремал ненадолго. И когда проснулся, заметил черную точку на краю такыра.

— Союн! — окликнул он командира.

Тот мгновенно вскочил, сбросил попону.

— Поднимись ко мне! — позвал Хайдар.

Вдвоем они долго разглядывали темный предмет. Без сомнения, он удалялся.

— Нурягды! — вдруг вспомнил Союн и кубарем скатился вниз.

Полуподвал оказался пуст. В мазанке, похрапывая, спал старик.

— Кто выпустил его?! — закричал командир, хватая старика за плечо. Тот изумленно вытаращил глаза.

— Кого? Разве я знаю ваши дела?

— А ну, снимай туфли!

Схватив туфлю «хранителя», Союн зажег паклю, спустился в подвал. Без труда нашел следы на мягкой пыли. Старик побывал здесь!

— Вот что, святой человек! — Союн взял старика за шиворот. — Может, ты и не виноват. Но пока посиди взаперти. А если попробуешь своевольничать, придется истратить на тебя пулю!

И он, втолкнув старика в подвал, завалил дверь топчаном. Прошло еще два-три часа, небо и холмы порозовели. Командир втащил пулемет на башню и, не отрывая глаз, оглядывал окрестность. А когда заметил группу всадников на краю такыра, даже вздохнул с облегчением: кончилась проклятая неизвестность!

Вызвал Хайдара. Стали совещаться.

— Это не от Бехбита, — сказал Союн. — Тем еще рано.

— Значит, враги… Постой, постой! — Хайдар пригляделся. По-моему, под одним из них конь мирахура! Такой белогривый только у него одного…

— Ай, молодец, Хайдар-мерген! — похвалил командир. — Эй, вы! — Он поднялся во весь рост, приложил руки ко рту. — Сто-о-ой!!

Всадники на секунду натянули поводья. Потом, заметив человека на верху башни, повернули вспять.

Гулкая дробь пулемета вспугнула утреннюю тишину. Трое всадников сразу же полетели с седел. Остальные пустились во весь опор.

Защитники Одинокой башни не знали, что несколько спасшихся лутчеков — это все, что осталось от отряда, уведенного мирахуром за ними в погоню.

НА ВСЯКУЮ ЛИСУ НАЙДЕТСЯ ПРИМАНКА

Бехбит, связанный, лежал в коровьем хлеву. Понемногу он пришел в себя. Над грудой навоза, в углу, с назойливым жужжанием вились мухи. Какие-то мошки садились ему на лицо, щекотали глаза, ноздри.

Перекатываясь по грязному полу, Бехбит приблизился к отдушине. Свежий воздух вернул ему память к силы.

«Товарищи ожидают меня, — с тоской подумал он. — А я…» Он стиснул зубы.

Что же все-таки предпринять? И Бехбит примялся разглядывать стену, двери. Вдруг на косяке, которым служило необтесанное бревно, он заметил едва выступающий над поверхностью сучок.

Глаза его так и впились в этот кусочек дерева. Извиваясь всем телом, Бехбит приподнялся так, чтобы связанные руки оказались на уровне сучка, и стал тереть о сучок веревку, стягивающую руки. Минут десять, не жалея сил, напрягая мускулы, раздирал волокна, и перетертая веревка лопнула. Руки его — железные руки силача — были свободны.

Освободить ноги оказалось делом минуты.

Встав на ноги, Бехбит расправил затекшие мышцы, но вдруг у двери послышались голоса. И Бехбит сразу притворился немощным.

— Ага, жив, собака! — послышался знакомый голос Курта Сулюка. — Слышите: стонет. Может, вывести его?

— Погоди, пусть придет в себя. — Это сказал чернобородый казий. Он, видимо, ушел, Курт Сулюк остался.

Бехбит уже давно знал характер и привычки этого лутчека: в сердце у него не отыскалось бы ни зерна сострадания, человеколюбия. Только жажда наживы, алчность. А может, на этом и сыграть? Ведь говорится: на всякую лису находится приманка. Что касается человека, то его в западню чаще всего приводит собственное сердце.

Бехбит застонал громче. Он стал изображать тяжкое страдание, бред. То и дело выкрикивал бессвязные слова: "Золото… Идемте выкопаем, там хватит на всех…» И в конце концов цель была достигнута: Курт Сулюк, прислушавшись, задумал узнать, чем это бредит пленник. Даже не достав из-за пояса маузер, лутчек отворил двери хлева и подошел к лежащему Бехбиту. Не успел он рта раскрыть, как очутился в железных объятьях старого знакомого.

Притиснув врага к полу, Бехбит сдавил ему горло. Сняв папаху, пояс, халат, маузер и нож, засунул Курта Сулюка головой в навоз. Оделся и вышел во двор.

Не могло быть и речи о том, чтобы проскользнуть незамеченным через широкий двор имения казия. Бехбит решил действовать осмотрительно. Шагах в двадцати, у стены хозяйского дома, лежали тюки с шерстью. Надо было спрятаться за ними. Потом добраться до стены, перемахнуть наружу. А там, наверное, должны стоять оседланные лошади на привязи.

До тюков с шерстью Бехбит добрался благополучно. Но тут из хозяйского дома вышел лутчек. Не обращая на него внимания, Бехбит взвалил один из тюков себе на спи-ну и пошел к дому. Одна из дверей оказалась открытой; полная белолицая женщина что-то делала, склонившись над сундуком с откинутой крышкой. «Жена хозяина», — мелькнуло в сознании парня. Еще не придумав, как ему поступить, он обратился к женщине:

— Куда свалить этот тюк, укажите, тетушка… — И прикрыл за собой дверь.

Женщина покраснела, хихикнула: рослый, плечистый парень явно нравился ей. Она даже не подумала сопротивляться, когда Бехбит ладонью закрыл ей рот и пригнул к сундуку. «Коза — о жизни, мясник — о жире», — подумал Бехбит. Приподняв пухлую, податливую тетку, с силой впихнул ее в сундук, сверху бросил одеяло. Шепнул: «Сиди без звука!» — и, пригрозив ножом, захлопнул крышку сундука. Потом огляделся: что делать дальше?

В смежной комнате послышались голоса. Подойдя к нише, Бехбит прислушался. Беседовали Абдурашид и казий.

— Шукура Данавсыза необходимо было прикончить, — словно в чем-то оправдываясь, говорил Абдурашид. — Он мог выдать меня красным. Вообще он ненадежным стал — я это давно заметил…

— Ну и черт с ним! — сказал казий. — Но вот этот, что к мирахуру в доверие втерся, наделал бед. Сколько людей потеряли зря!

— Зато уж и я закрутил головы большевикам! — снова начал похвальбу Абдурашид. — Солдаты почти поверили, что везут товары в Афганистан и что командир — предатель…

Они еще долго беседовали, потом пришел Искандер-паша. Все трое вышли в другую комнату, позвали слугу с тазом и кувшином — мыть руки. Бехбит наблюдал сквозь приоткрытую дверь за двором: там сновали лутчеки, и невозможно было выйти незамеченным.

Хозяин и гости поели, Абдурашид собрался в путь. Вызвали лутчеков, снарядили верблюдов; караван отправился. Потом на дворе поднялся шум, потасовка с родственниками мирахура. Наконец все стихло. Казий стукнул в стену.

— Жена! Эй, Бике-джан!

Ему никто не отозвался. Бехбит понял, что сейчас казий войдет сюда, открыл дверь, спрятался у самого выхода с ножом в руке. Казий, выйдя во двор, скоро появился у дверей в женскую половину дома; заложив под язык порцию жевательного табака — наса, он спрятал в карман шаровар табакерку из тыквы, шагнул в дверь. «Ых-х…» — и мягкий звук падающего тела. «Это тебе за всех керкинских бедняков, которых ты грабил!» — со злобой подумал Бехбит. Снова выглянул за дверь: никого. Бегом пересек двор и спрятался за широким стволом шелковичного дерева. У забора стоял амбар, доверху наполненный сеном. С него можно было прыгнуть за забор. Только в этот момент-по двор вышел и сел на завалинке лутчек.

Бехбит выжидал. Вот показался оборванный узкоплечий парень-слуга. Чуть выйдя из-за дерева, Бехбит поманил его. Парень подошел.

— Отнеси охапку сена в хлев! — вполголоса приказал ему Бехбит. Он рассчитывал на то, что слуга, увидев мертвого Курта Сулюка, поднимет шум.

Парень потащил сено — и через секунду, как и ожидал Бехбит, выскочил из хлева с истошным воплем. Лутчек испуганно вскочил. Бехбит в два прыжка достиг амбара, перемахнул через забор. Несколько оседланных коней привязано у самых ворот. Он выбрал коня покрупнее, менее уставшего, и, прежде чем лутчеки, столпившиеся во дворе, начали приходить в себя, только пыль вдали на дороге заклубилась по следам дерзкого беглеца.

СРЕДИ БАРХАНОВ

Вельмураду показалось, что прошло много часов с того времени, когда ватага лутчеков, собрав оружие и раненых, удалилась и наступила тишина. Он то приходил в себя, то снова терял сознание. Наконец полностью очнулся, с трудом открыл словно налитые свинцом веки. Нестерпимо ноет раненый бок, горит голова. Но самое мучительное — жажда…

Со стоном перевалившись на здоровый бок, Вельмурад огляделся. Кругом пески, безлюдье. Испепеляющий зной летнего полудня.

Вдруг совсем рядом послышалось конское ржание. Значит, он не одинок в пустыне! С трудом повернув голову, увидел: к нему идет его конь, принадлежавший некогда лутчеку Шукуру. Вот он остановился. Собрав последние силы, Вельмурад дотянулся до стремени, потом до седельных сумок. Здесь небольшой мех с водой. Дрожащими руками развязал, поднес ко рту. Стало легче, глаза посветлели. Он взглянул на своего спасителя: умный конь большими темными глазами наблюдал за тем что делает человек. «Пей, Акгулак!» Вельмурад поставил мех с водой на песок, конь выгнул шею, отхлебнул, оставив немного воды на дне меха.

Вельмурад не знал клички коня и назвал его по внешнему признаку: Акгулак — Белоухий.

Вполголоса окликая его, Вельмурад ухватился руками за стремя, поднялся на колени. Передохнув немного, вскарабкался на коня, лёг животом поперек седла, тронул поводья. Акгулак шагом двинулся вперед. «Одинокая башня отсюда недалеко, — думал Вельмурад, — кажется, направление не потеряно…»

Конь бодро взбирался на барханы, спускался, снова взбирался. Стиснув зубы, Вельмурад старался не стонать.

Но скоро начало ныть и дергать так сильно, что, наконец, раненый потерял сознание.

Наступили сумерки. Притомившийся копь замедлил шаг. По-прежнему кругом, насколько хватает глаз, лежало застывшее море барханов, им не было конца и края.

Вельмурад, без сознания, понемногу сползал с седла головой вперед и вдруг тяжело рухнул на песок. Умный конь сразу же остановился, звонко заржал, вспугнув извечную тишину пустыни.

Глубокой ночью Вельмурад снова пришел в себя. Слабо мерцали звезды. Близился рассвет. Часа два спустя сквозь тяжелую полудремоту вдруг он услышал где-то далеко: Туг-дуг-дуг дуг… Тук дук… Туг-дуг-дук…» Пулемет!

Вельмурад приподнялся на локтях, достал мех с водой, выпил все, что оставалось, вывернул мех и облизал изнутри. Но дотянуться до стремени, влезть в седло уже не смог. Нестерпимо, остро болела рана.

Перевалившись на бок, Вельмурад вынул нож — последнее оружие; его он купил у пастухов вместе с мехом воды и запасом пищи…

Нет! Ведь товарищи совсем близко. Он должен дойти, рассказать, все, что узнал. Должен ползти вперед, пока есть хоть капля сил!

И раненый боец пополз. Конь медленно шагал сзади. Уже совсем рассвело. Впереди виднелись густые заросли саксаула. Но доползти до них Вельмурад не смог опрокинувшись навзничь, он снова потерял сознание.

А верный Акгулак бродил вокруг хозяина. Вдруг конь поднял ухо, прислушался — и рысью помчался на бархан.

Едва волоча ноги, с бархана спускался человек в красноармейской порванной гимнастерке без ремня, с непокрытой головой. Конь подбежал прямо к нему. Взяв его за узду, человек пошел по следам и увидел раненого, без движения лежавшего на песке.

— Вельмурад! — с изумлением и радостью воскликнул красноармеец и, опустившись на колени, осторожно приподнял голову лежащего. Тот на секунду открыл глаза, помотал головой. Почти без звука выдохнул:

— Воды…

Вельмурад в полубеспамятстве не узнал пришедшего. Да будь он и в памяти, нелегко ему было бы признать в осунувшемся изможденном бродяге с полубезумными глазами недавнего однополчанина, красноармейца Нурягды.

— Пить… — снова проговорил раненый.

— Нет у меня воды! — еле слышно пролепетал распухшими от жажды губами юноша. Он уже давно понял, что заблудился и не сможет выйти на Керки. Поэтому решил вернуться, но, кажется, потерял свой след.

Услыхав голос, раненый чуть приметно вздрогнул, шире открыл глаза и — вдруг узнал того, кто склонился к нему.

— А, предатель! — проговорил он сквозь стиснутые зубы, слабеющей рукой поднял нож. Но рука тотчас, же упала на песок.

— Вельмурад, погоди! — отскочив, крикнул Нурягды. — Я не предатель. Это они… Везут краденое продавать в Афганистан…

— Что? — переспросил раненый.

Тогда Нурягды сел на песок и сбивчиво пересказал все, что слышал и что надумал за время пути и пребывания под арестом. Вельмурад слушал внимательно. Когда юноша кончил, он поманил его к себе:

— Слушай хорошенько. Значит, я ошибался насчет тебя. Тебя обманули. Запомни: Мемик — предатель… Запомни и передай нашим!.. А я…

Он откинулся на спину, руки вытянулись по швам. Нурягды, сдерживая рыдания, наклонился над умирающим, обеими руками приподнял голову. Открытое, при-ветливое лицо Вельмурада неузнаваемо изменилось — вытянулось, нос заострился. Навек остекленели зоркие глаза. Нурягды приложил ухо к груди — ни звука.

— Хорошо же, гады! — со стиснутыми кулаками проговорил он и медленно поднялся на ноги. — Поквитаемся!

Горстями откидывая песок, Нурягды долго копал яму. Похоронив товарища и насыпав могильный холмик, вскочил на коня, отпустил поводья. Догадливый конь сам выбрал направление — видимо, чуял невдалеке людей, воду. Однако, пройдя с полверсты, начал спотыкаться. Тогда Нурягды соскочил и пошел пешком, ведя в поводу обессилевшего от голода и жажды Акгулака. Но они прошли совсем немного — у коня стали подламываться передние ноги.

Как раз в этот момент над ближайшим барханом промелькнула чья-то папаха, послышалось ржание. «Враги», — пронеслось в сознании Нурягды. Он стиснул нож — оружие, оставленное погибшим другом. Но тревога оказалась напрасной: из-за гребня навстречу ему выехал в чужом, желто-зеленом халате, на рослом коне сам Бехбит-палван.

— Ты?.. — смог только изумиться Нурягды.

Не говоря ни слова, Бехбит достал мех с водой, протянул юноше. Потом дал напиться и Акгулаку.

— Годится под седло? — спросил, указывая на коня, Бехбит…

— Пожалуй… Бехбит-ага, слушай! Сейчас я похоронил Вельмурада…

Бехбит вопросительно глянул на него. Нурягды рассказал о последних минутах товарища.

— Какой товарищ был! Какой человек!.. — Бехбит стянул с головы папаху — так делали русские бойцы, прощаясь с павшими. — И умер, как герой.

— А я, глупец, мальчишка! — в отчаянии рванул на себе гимнастерку Нурягды. — Нет мне прощения!.. Но я отомщу за товарища!

— Успокойся, я верю тебе. — Бехбит положил руку ему на плечо. — Сейчас у нас другие заботы. Я направляюсь в аул, природу наших. А ты ищи дорогу к Одинокой башне. Лутчеки во главе с Абдурашндом уже отправились туда. Абдурашид — таково настоящее имя предателя Мемика. Придешь — передай командиру все, что узнал от Вельмурада и от меня. Только не забудь условный знак: «Бехбит-палван трижды наказал». Иначе тебе не поверят.

Они обнялись — и разъехались каждый в свою сторону.

ЗДЕСЬ ПОЩАДЫ НЕ ПРОСЯТ

Большая группа всадников спустилась с бархана и остановилась в широкой низине. Это собрался отряд, которому надлежало окружить и захватить — хитростью или штурмом — Одинокую башню. Четверо лутчеков сидели на верховых верблюдах. Два всадника, отделившись, выехали на гребень.

— Что-то не видать мирахура с его отрядом, — проговорил усатый толстяк Шакули-мурт, брат казня.

— Да, — неохотно отозвался Абдурашид.

Их кони стояли рядом, стремя в стремя. Некоторое время они внимательно оглядывали горизонт.

— Не видать, говоришь? — вдруг спросил Абдурашид. — А это что? — Он привстал на стременах, приложил козырьком руку к глазам.

К стоянке отряда, то поднимаясь на гребень, то опускаясь, двигались на конях три лутчека. Из них один, видимо, раненый, с трудом держался в седле.

— Кто такие? Откуда? — издали зычным голосом прокричал Шакули-мурт.

— Мы из отряда мирахура, — подъехав и соскочив с коня, сказал рябой лутчек в грязной бухарской чалме. — Ради аллаха, дайте скорее пить… И раненый у нас…

— А где остальные? Где мирахур? — Абдурашид в раздражении едва не наехал конем на рябого.

— Всего трое нас осталось… А мирахура — фюйть! — он сделал выразительный знак ладонью.

— Чего же ты мямлишь, рябая скотина?! — заорал Абдурашид, соскакивая на землю и хватая лутчека за шиворот.

И тому пришлось поведать шаг за шагом всю бесславную историю их ватаги.

— Ну, от нас большевикам не уйти! — уверенно сказал Абдурашид усатому, когда лутчеки пошли к отряду. — За все заплатят сполна.

По команде Шакули-мурта отряд двинулся в путь. Вскоре на горизонте показалась Одинокая башня.

— Ждите меня здесь, — сказал Абдурашид. Он торопливо переоделся в красноармейскую форму. — Пусть со мной идут верблюды и три всадника. А еще один пусть наблюдает за нами. Если мне опять удастся обмануть красных, мы войдем за ограду, и я полчаса спустя махну белой тряпкой. Тогда двигайтесь смело. Если дело не выгорит и нам придется отступать или обороняться, спешите нам на подмогу. А впрочем, два-три человека — разве это враг? — Ему хотелось подбодрить трусливого Шакули-мурта.

Небольшой караван — четверо вооруженных и четыре верблюда — выступил в направлении башни. Один из лутчеков держал повод переднего верблюда, двое других шагали в хвосте. Абдурашид-Мемик, отстав немного, взвел предохранитель пистолета и сунул оружие за пазуху.

С наблюдательного пункта старик Хайдар первым заметил караван.

— Идут наши! — радостно крикнул он Союну, который внизу набивал патронами пулеметную ленту.

Бросив свое занятие, командир побежал к башне.

— Много их? — спросил он на ходу.

— Ведут четырех верблюдов. Только почему-то верховых, не вьючных. Бехбита вроде не видать…

— Как так? — удивился Союн. Он поднялся на площадку башни, натянул на глаза козырек фуражки. — Эх, бинокля нет… Ага, вон впереди Мемик! А с ним какие-то незнакомые. Ну-ка, принеси еще ленты к пулемету! — с внезапной тревогой приказал он.

Хайдар заспешил вниз. Союн продолжал разглядывать. Мемик выглядит каким-то потрепанным, лоб повязан тряпкой. «Встретили лутчеков?» — подумал командир. Тем временем караван приблизился.

— Стой, Мемик! — Союн поднялся на барьер, окружающий площадку, поднял руку.

Вздрогнув от неожиданности, Абдурашид-Мемик замер на месте, знаком приказал каравану остановиться.

— Здорово, товарищ командир! — овладев собой, с деланной радостью отозвался он. — Ну, чего нам стоять? Эй, держи верблюдов, товарищ! — обернулся он к лутчеку.

— Где Бехбит? — громко спросил с башни Союн.

— Ему пришлось заехать еще в один аул. Там часть его отряда. Сказал: «Поезжайте, я нагоню». Пока не нагнал.

— Больше он ничего не сказал?

— Больше ничего.

«В чем же дело? — лихорадочно соображал Союн. — Если Бехбит пустил его вперед, почему он не сообщил пароль? Что-то здесь не то…»

— Мемик! — закричал он. — Иди один, остальные пусть не двигаются с места.

Мемик подошел к ограде, остановился у пролома. Вдруг Хайдар, которому командир приказал сопровождать его, толкнул в бок:

— Нурягды… Смотри, Нурягды идет!

В самом деле, с востока, наперерез каравану, с которым прибыл Мемик, двигался человек в красноармейской одежде. Он вел в поводу обессиленного коня.

— Конь-то у него вроде тот, на котором Вельмурад уехал, — сказал вполголоса Хайдар.

— Эй, Нурягды! — Командир Союн, обернувшись в сторону востока, поднял маузер. — Ни с места, иначе стреляю!

— Товарищ командир! — Нурягды сделал еще несколько шагов и остановился. — Меня послал товарищ Бебит-палван. Он велел передать: «Бехбит трижды наказывал».

Абдурашид, тоже повернувшийся в ту сторону, откуда появился Нурягды, расслышал его слова. Лицо его налилось кровью, глазки еще больше сузились. Эту перемену заметил Союн.

— Подходи Нурягды! — приказал он, опуская маузер.

Но Нурягды, бросив коня, направился не к командиру, а к Мемику.

— Как дела, Абдурашид, ваша милость? — громко, звенящим голосом спросил он и, пригнувшись, выдернул из-за голенища нож.

Но почти в то же самое мгновение Абдурашид отскочил в сторону, выхватил из-за пазухи пистолет. Два выстрела ударили один за другим. Раненный в груд и живот Нурягды все-таки успел рвануться вперед; падая, вцепился Абдурашиду в ногу, дернул. Подоспевший Хайдар прикладом стукнул предателя по руке, вышиб пистолет, второй удар обрушил ему на голову. Союн Сулейман подбежал, поднял голову теряющего сознание Нурягды и, с колена прицелившись из маузера, снял одного за другим двоих «караванщиков». Третий пустился наутек. Хайдар-мерген упал на землю, тщательно прицелился — и третий лутчек отправился вслед за первыми двумя.

Тяжело раненный, истекающий кровью Нурягды доживал последние минуты. Командир держал на коленях его голову. Пухлые, почерневшие губы юноши-бойца пытались выговорить какие-то слова, обрывки фраз:

— Тов… товарищ комроты! Я не винов… Бехбит… Бехбит своих прив… Скоро на помощь… На пом… Ох-х… — Тело Нурягды дернулось, на губах выступила кровь.

— Спи, дорогой товарищ! — Союн прикоснулся губами к еще теплому лбу юноши. — Прости, мы не верили тебе. Борьба нелегка, враг коварен… Прости!

— Ай, ай!.. — горестно качал головой старик Хайдар. — За лучшую жизнь сгинул парень. А сам и не видел жизни!

— Давай-ка этого в башню! — кивая на недвижно распластавшегося Абдурашида, приказал Союн. — Ага, вон и хвост змеиный показался!

Они едва успели подтащить к подножью башни связанного Абдурашида, отнести труп Нурягды в мазанку и уложить на топчан, как из-за холмов на такыр вышел человек с белой тряпкой ка палке. Союн и Хайдар поднялись на башню, к пулемету.

— Эй, красный командир! Союн Сулейман! — издали закричал «парламентер».

— Подходи ближе, не робей! — вставая, громко ответил Союн. — Что, сватать пришел? Мы невесту не выдаем!

— Брось шутить! Вас там двое или трое, нас много. Сдавайтесь! Полчаса вам на размышление. Сдадитесь — всех помилуем, кроме командира. Ну, его, так и быть, не повесим, а расстреляем… Если через полчаса не вывесите белого флага, пеняйте на себя!

— Все у тебя? — спросил командир.

— Все.

— Тогда живо шагай обратно, передай тому, кто тебя послал: «Земля под ногами, небо над головой, кто сумеет — пусть дотянется». Большевики не из тех, кто просит пощады! Но и вы пощады не ждите!

Несколько минут оба защитника башни молча лежали около пулемета. Долго ждать не пришлось. Темные точки показались на самом краю такыра. Рассыпавшись редкой цепью, они быстро приближались. Вот уже можно различить всадников на конях. Чуть заметно вздрагивает башня — десятки копыт сотрясают гладкую, сухую поверхность такыра.

— Алла-а!.. У-р-р!.. Во имя пророка!.. — доносится издали рев двух десятков глоток. Лутчеки размахивают саблями, на фланге группа смешивается, открывает ружейный огонь.

Союн Сулейман с неподвижным лицом и немигающими глазами передергивает затвор пулемета, снимает задержку. Прищурив левый глаз, ловит в прорезь прицела край вражеской цепи. Плавно жмет гашетку, медленно ведет стволом пулемета вдоль цепи. Грохот оглушает лежащего рядом Хайдара; он тоже старается не спешить, выпуская пулю за пулей из трехлинейки, — кажется, это винтовка Нурягды. Пули взбивают пыль под копытами коней. Упал с седла один, другой… Споткнулся конь, и всадник, перелетев через его голову, распластался вниз лицом. Повернув ствол пулемета, Союн очередями прошивает тех, кто спешился и ведет стрельбу с колена и лежа. Выстрелов уже больше не слыхать. Часть всадников заворачивает коней, нахлестывая их плетьми, пытается спастись бегством. Но куда убежишь на гладком, словно поднос, такыре! Чуть подняв прицел, Союн длинной очередью срезает беглецов. И только одной группе, человек в пять, удается достичь ограды. Кони с маху влетают во двор Одинокой башни, лутчеки визжат, размахивая саблями и ножами. Но старый Хайдар-водонос не напрасно учился стрельбе из русского ружья! Хладнокровно прицелившись, он снимает с седла одного, другого. Третьего приканчивает из маузера Союн. Двое оставшихся соскакивают на землю, кидаются на колени, тянут руки к небу. Один из них — незадачливый «парламентер».

— Что, пощады захотели? — разгоряченный боем, кричит сверху Союн. — У кого просите? Ведь у вас сила…

Пленники молчат. Кони, потерявшие всадников, бродят внутри ограды, ошалело мечутся по такыру.

ЗВЕЗДНЫЙ ПУТЬ

«Аулом смутьянов» обычно называли туркменский аул Ак-яб, на северо-западе Керкинского бекства.

«Не приведи всевышний иметь дело с жителями этого Ак-яба! всплескивая руками, говорили друг другу эмирские чиновники, бекские холуи. — Там ни налог собрать, ни лутчеков разместить на постой… Такие скандалисты — совсем не признают властей!» Сами дехкане Ак-яба тоже не слишком пеклись о безупречности своей репутации. «Верно, мы спуску никому не даем, — говорили они. — Не трогай нас, так и мы не тронем. Но уж если тянут у нас из дому последнее — дадим по заслугам. Вот почему эмирские кровососы нас не жалуют!»

«Смутьяны» особенно осмелели после того, как из России дошли вести о революции. Верховодили Бехбит-палван, побывавший в Керки, и кузнец Ниязкули. В кругу дехкан за чаем, с пастухами в степных отарах, у рыбачьего костра на Аму-Дарье — всюду они призывали односельчан, гнать эмирских налогосборщиков, разоружать лутчеков, отнимать золото и хлеб у баев. Власть эмира к беков — гнилая власть, она опиралась на поддержку белого царя. Рабочие и дехкане России прогнали царя — так долго ли продержится эмир со своими подручными? Надо приблизить сто гибель. Так говорят большевики — самые умные и храбрые из русских.

И когда в мае девятнадцатого года за Чарджуем развернулись бои, красные солдаты пошли в наступление, а керкинскому беку и баям караваны повезли английское оружие из-за границы, тогда Бехбит-палван и Ниязкули собрали больше сотни молодцов из Ак-яба и ближайших аулов, увели в прибрежные заросли. Вооруженные кто чем, партизаны ожидали начала боев у русской крепости Керки, куда стягивались отряды лутчеков. Тогда же дехкане собрали деньги в виде налога Чарджуйскому Совету — самому крупному и влиятельному в русских поселениях не Аму-Дарье, и отправили Бехбита к комиссару Крайнову.

Время от времени партизаны группами выходили из зарослей, тайком наведывались в родные аулы, к семьям. В этот день с несколькими товарищами приехал к себе домой сам Ниязкули-кузнец, оставшийся за командира. Вечером, при светильнике, завесив двери одеялами, пили чаи в отдаленной комнате, беседовали.

— Пора бы уже вернуться Бехбиту, — сказал один из партизан. — Если дольше ждать, опоздаем под Керки. Отряд белогвардейцев уже вторую неделю под городом, лутчеки стягиваются туда же.

— Завтра вернемся, обсудим со всеми. — Ниязкули не успел поставить недопитую пиалу с чаем, как на дворе послышался шум.

— Какой-то вооруженный к нам! — крикнул, вбегая, сынишка хозяина.

Все повскакивали с мест. Сейчас же вслед за мальчишкой в дверях показался плечистый парень в халате, с маузером у пояса, папаха надвинута на лоб. Сдвинул папаху на затылок — и все с облегчением вздохнули: Бехбит!

— Позови волка — он тут как тут! — пошутил кто-то.

Бехбит обошел всех, каждому крепко пожал руку. Потом, ни слова не говоря, сел и принялся за чай с лепешками. Спустя минут пять отложил угощение, выпрямился.

— Вот теперь поговорим! — Он весело оглядел присутствующих. — Все живы-здоровы? Слушайте добрые вести: у Одинокой башни нам приготовлено оружие — винтовки с патронами, пулемет. Английские, правда, по послужат народу! Медлить нельзя: к Одинокой башне подбираются лутчеки. Путь неблизкий, сами знаете.

…Восток едва засинел, а крупные звезды ещё не потухли, когда до сорока всадников, покинув зону орошаемых земель, Углубились в пески. Кпереди отряда рысью ехал Бехбит. Партизаны скакали, вооруженные кто чем — трехлинейками, английскими винтовками. У некоторых охотничьи ружья, пистолеты, револьверы. У каждого — сабля.

Отряд спешил к северу к скоро вышел на тропу, ведущую прямо к Одинокой башке. Перевалив две гряды барханов, начали взбираться на третью. На гребне Бехбит разглядел силуэты двух всадников. Они, не таясь, приближались к отряду.

— Едете? — крикнул один из них. — Живее, Шакулимурт потерял терпение.

— Пусть еще потерпит немного! — отозвался Бехбит. Он понял, что перед ним дозор лутчеков. Шепотом скомандовав обойти врагов и кончить дело без выстрела, сам приблизился к дозорным.

Однако один из них узнал Бехбита по голосу. Повернув коня, пустился было наутек. Но впереди, на гребне, уже виднелись партизаны — путь к отступлению был для врагов отрезан. Выхватив хорошо отточенную саблю — ее своими руками выковал Ниязкули, Бехбит бросил коня вперед. Меткий глаз и тяжелая рука были у Бехбита. Второй лутчек бросил винтовку и поднял руки.

Остановив отряд, Бехбит принялся допрашивать пленного.

— До двадцати наших пытались атаковать Одинокую башню и почти все погибли, — рассказывал лутчек по имени Баллы. — Казия убили в его доме… Искандер-паша и Шакули-мурт собрали всех, кто остался, готовят новый штурм. Часть отряда здесь, невдалеке.

Бехбит вполголоса посовещался с партизанами. Потом обратился к лутчеку:

— Баллы, дехкане знают тебя. Ты не причинил народу зла. Хочешь теперь совершить доброе дело?

— Хочу! Будь прокляты баи! А я не пропащий человек.

Бехбит приказал ему скрыто подвести отряд к стоянке лутчеков и обмануть бдительность дозоров. Все тронулись в путь. Перед рассветом остановились. По знаку Бехбита спешились восемь человек, с ножами и револьверами пошли вслед за лутчеком.

— Здорово, Сердар! — окликнул Баллы кого-то из дозорных.

В стороне, у догоравшего костра, дремало до десяти лутчеков.

— От Шакули-мурта? — спросили от костра.

— Да! Ну-ка, идите все ко мне! — Баллы достал из-за пазухи кошелек с заранее приготовленными монетами. Увидев золото, лутчеки сгрудились вокруг него.

Бехбит взмахнул рукой. Выскочив из засады, партизаны набросились на ошеломленных врагов. Никто из них не успел даже схватиться за оружие. Связывать их деятельно помогал Баллы.

Шакули-мурта с этой частью отряда не оказалось. Бехбит решил больше не мешкать, без остановок двигаться к Одинокой башне. Связанных пленных усадили на коней, захваченных здесь же.

С первыми лучами солнца отряд спустился на такыр, посреди которого возвышалась Одинокая башня. Отряд шел крупной рысью, мимо трупов, темневших на глинистой земле. Союн с Хайдаром уже успели переловить лошадей и верблюдов, собрать оружие убитых врагов.

Озаренная нежно-розовыми лучами раннего утра, высилась башня, ставшая крепостью революции. Все ближе отряд. Вот на верхушке башни встают во весь рост двое. Союн Сулейман, завидев Бехбита, радостно машет фуражкой. Хайдар палит в воздух из винтовки.

Передовые всадники перемахивают через ограду. Бехбит соскакивает с коня и обнимает Союна, друга и товарища по борьбе. Обросший черной бородой, с воспаленными глазами, Союн Сулейман приветливо жмет руку каждому из сорока партизан.

— Отдыхать! — командует Бехбит своим.

Выслав дозоры, партизаны принимаются поить коней, варить похлебку.

— Ну, получай подарок революции, товарищ командир Бехбит! — Союн Сулейман весело хлопает друга по плечу.

Вместе с тремя партизанами они разбивают ящики, пересчитывают винтовки, коробки с патронами, гранаты.

После обеда и отдыха отряд сходится у башни. Стоят кучей — строя пока не знают. Союн и Бехбит, подтянутые, аккуратные, обходя людей, каждому вручают оружие и патроны. Неумеющим показывают, как обращаться с винтовкой.

Когда церемония закончена, Союн вскакивает на ящик и поднимает руку:

— Товарищи партизаны! Выполняя приказ революции, оберегая оружие, которое вы сейчас получили, погибли два красных бойца, два дорогих товарища наших… Нурягды Сапар-оглы — труп его здесь. Вельмурад-мерген — его похоронили в песках. Почтим же память героев!

Он снял фуражку, склонил голову. За ним обнажил голову Бехбит, потом остальные.

— И поклянемся, — продолжал минуту спустя Союн, — что не выпустим из рук оружия, пока хоть один враг останется живым на нашей земле!

— Клянемся! До победы станем биться! — закричали партизаны, потрясая винтовками.

В это время Хайдар и еще трое вынесли из мазанки завернутый в белое труп Нурягды, тихо ступая, вышли за ограду и опустили в заранее вырытую могилу.

— Отряд, слушай команду! — Бехбит, надев папаху, вышел вперед, поднял маузер.

Четыре десятка винтовок грохнули в небо нестройным залпом. Еще раз. И еще… Над могилой бойца вырос холмик, Хайдар установил на нем шест с неумело вырезанной звездой.

Перед вечером Союн Сулейман, Бехбит и еще трое партизан — более пожилых и уважаемых, по выбору всего отряда, — сели, уединившись в углу двора. Сюда же привели связанного по рукам Абдурашида. Разбор дела был коротким. Сын бая, бухарский подданный, старший толмач кан-целярии генерал-губернатора, подпоручик русской службы Абдурашид Карасаллах-оглы после революции бежал из Ташкента в Бухару. Здесь его приблизил к себе советник эмира, британский агент Искандер-паша. Направил для агентурной работы в Чарджуй. Под именем Мемика Абдурашид проник в Красную Армию. Выслеживал сторонников советской власти в Чарджуйском бекстве. Помогал мирахуру. Препятствовал доставке оружия коркинским партизанам, шпионил, вредил. Застрелил красноармейца Нурягды.

Приговор был суровым и справедливым: расстрелять!

…Когда совсем стемнело и догорали последние костры, отряд сел на копей. На верблюдов погрузили трофейное оружие, усадили пленных, заодно и «хранителя святого моста», чтобы не разболтал врагу о виденном.

— Ну, спасибо тебе, Хандар-мергси! — Держа коня в поводу, Союн пожал руку старому дехканину. — Бери своих верблюдов, шагай восвояси…

— Нет! — вдруг вскрикнул с мгновенно загоревшимися глазами Хайдар. — Я с тобой, командир! С отрядом… Разреши!

— С нами? Слышишь, Бехбит? — Союн обернулся к другу. — Что ж… Хайдар — отличный боец, надежный товарищ. Занимай место в голове колонны, партизан Хайдар.

И старик с гордо поднятой головой проплел мимо всего отряда, ведя в поводу белую верблюдицу. Партизаны на конях восхищенными глазами разглядывали величественно-красивое животное — символ добра и удачи.

— Вперед, друзья! — Союн вскочил на копя, поднял руку. — На Керки! На помощь товарищам!

Цокот копыт разнесся по такыру. На небе загорались крупные звезды. Ближе к полуночи широкая звездная дорога пролегла от горизонта к горизонту, разделив небосвод на две части. Млечный Путь… «Дорогою белой верблюдицы» называют его туркмены. Это дорога правды, счастья парода. Дорога побед.

ОГОНЬ ВОЙНЫ (перевод Ю.Рябинина)

ВОСПОМИНАНИЯ ГВАРДИИ СЕРЖАНТА КАДЖАРА САДЫКОВА

Мать рассказывала мне, что кровь из моей пуповины пролилась на каракумский песок. Наш глинобитный домишка стоял на самом краю села, и сразу же за растрескавшимся, скособоченным дувалом, почти подпирая его, теснились дымящиеся на ветру и медленно оплывающие барханы. Но мне, еще в пеленках увезенному из села в город, так и не пришлось жить рядом с барханами. Увидел я их по-настоящему только на фронте, в Приднепровье.

…Подходил к концу сорок третий год. Вокруг нас угрюмо громоздились горы песка. Кривыми зигзагами на них темнели траншеи.

На нейтральной полосе, прямо против моего окопа, левой рукой обнявши землю, закостенело лежал человек в выцветшей шинели.

Я знал его. Он был сапером, к каждую ночь, неожиданно появляясь из темноты, ему приходилось проползать мимо меня туда, к нейтральной полосе, — искать и обезвреживать немецкие мины. Вчера он даже спрыгнул ко мне в окоп, чтобы покурить украдкой, в рукав шинели. Мы перебросились несколькими словами. До войны он был маркшейдером в Горловке, — я никогда и ничего не слышал об этой профессии. Покурив и старательно затоптав окурок, он полной грудью вдохнул степной, саднящий ноздри воздух и даже, как мне показалось, закрыл глаза от удовольствия.

— Ух, какая силища! Дай бог, останусь живым, приеду после войны отдыхать сюда, вместе с женой и детишками.

И вот он лежит на скосе песчаной двугорбой высоты, и его правая рука повисла в воздухе, зацепившись за колючую проволоку. Пули, пролетающие над ним с той и другой стороны, иногда задевают о проволоку, и тогда ворчливо и недовольно тарахтят привязанные к ней проржавевшие консервные банки. Рвутся снаряды, и взрывные волны, накатываясь на деревянные рогатки, опрокидывают их. А сапер лежит, безучастный ко всему, не меняя позы. И только рука его замедленно и безвольно шевелится вместе с проволокой.

Нужно было бы вызволить его оттуда и предать тело земле. Но как это сделать! По самому гребню высоты идут вражеские траншеи, ощетинившиеся дулами автоматов и пулеметов.

… Подходил к концу сорок третий год. Путь от Волги до Эльбы не был пройден еще и наполовину. И никто из нас не знал, что в запасе у нас целых семнадцать месяцев войны.

Одиннадцать автоматчиков — отделение, которым я командовал, — используя выпавшую передышку, готовились к предстоящему штурму. Старательно надраивали автоматы, и они сверкали, как ложки в ресторане.

…Перед наступлением нас построили. В строй встали десять человек. Одиннадцатый оцепенело застыл перед строем и на него были направлены дула наших автоматов. Его левая рука, неуклюже забинтованная, висела на перевязи. Он старался не смотреть на нас, отводя плохо слушавшиеся глаза в сторону двугорбой высоты, которую нам предстояло взять.

Днем он сам прострелил себе руку, обернув ее мокрой тряпкой. О чем он думал, совершая это преступление? Может, о том, что вернется домой, к близким и будет за праздничным столом похваляться своими воинскими подвигами… А что он думал сейчас, стоя перед теми, кто делил с ним все тяготы окопной жизни?..

Нам было не по себе. Каждый из нас готов был пойти на самое опасное задание, только бы не это… Но он служил в нашем отделении, мы, и никто другой, обязаны расстрелять его.

Зачитали приговор.

— По предателю Родины…

Десять автоматов вздрогнули.

— …огонь!

Автоматы затрепыхались в наших руках, словно норовили вырваться. Потом наступила полная тишина. А он стоял, как и прежде, стараясь не смотреть на обмотанную грязным бинтом руку. Видно, все мы, поддавшись приступу минутной жалости, понадеялись друг на друга. Жалость! А ведь он не жалел нас, когда спускал курок автомата, хотя знал, что после этого на каждого из нас придется чуточку больше смертельной опасности и чуточку меньше надежды дожить до победы.

…И снова:

— Огонь!

Стройный, короткий залп эхом отдается в вечернем влажном воздухе.

Я давно заметил этого автоматчика, укрывшегося в одном из колен траншеи, откуда хорошо простреливалась прилегающая местность. Шагах в трех от меня траншея делала изгиб, и добравшись до этого изгиба, я мог бы достать его прикладом. Но он короткими очередями заставлял меня прижиматься к земле. Наконец, выждав удобный момент, я рывком метнулся вперед. И не успел еще перевести дыхание, как рядом со мной на дно траншеи упала граната с длинной деревянной ручкой. Я инстинктивно потянулся к ней, но откуда-то из-за плеча неожиданно вывернулся Гриценко и схватил ее раньше меня. И тотчас же оглушительный взрыв швырнул его на меня. Я не выдержал навалившегося и как-то враз отяжелевшего тела и упал. Когда я встал на ноги, то первое, что увидел, был окрашенный и склеенный кровью белобрысый чуб Гриценко.

…В безлунные ночи Днепр поблескивал тускло, словно вороненная сталь. Древняя песенная река! Как мечтал Гриценко зачерпнуть в горсть твоей воды и пить, пить, пить ее. Он не дошел до тебя нескольких шагов, и навсегда остался лежать под невысоким холмиком на гребне двугорбой высотки. И как бы хорошо ни был ты виден, Днепр, с той высоты, Гриценко никогда не увидит тебя и не услышит твоего голоса. А я слышу, и мне сдается, что он похож на голос моего деда. И будто говорит он мне: «Убить врага могут и смельчак и трус. Но пожертвовать жизнью ради товарища способен только герой».

Конец зимы мы провели в окопах, вырытых по левому берегу Днепра. Только здесь, в самых низовьях, немцы еще удерживали правобережье. А выше Каховки их отбросили так далеко, что добраться до реки им трудно было даже самолетом.

Готовясь к предстоящей переправе, я осматривал свой вещевой мешок. Первым делом выбросил из него платяную щетку, недавно подобранную в немецком блиндаже. В наступлении можно обойтись и без нее. Главное, чтобы были набиты патронами автоматные диски да две-три гранаты оттягивали солдатский ремень, чтобы отполированная ручка зачехленной лопатки привычно постукивала по бедру, а в вещевом мешке, любовно завернутая в полотенце, лежала буханка хлеба. Если все это в порядке, остается не спеша, сноровисто намотать портянки, повесить на шею автомат и ждать команды.

Так или примерно так поступал почти каждый из нас. И только ефрейтор Самсонов словно не к переправе готовился, а собирался на гулянье в городской парк. Он остервенело тер сапоги бархоткой, старался придать им зеркальный блеск.

Набегающий ветер перемещал небольшие, с ладонь, ровные листки бумаги, во множестве валявшиеся на берегу. Это были немецкие листовки, только что сброшенные с самолета. В них нам предлагалось сдаваться в плен.

Свернув из листовки цыгарку, Алексеенко глубоко затянулся и долго не выпускал дым. На его лице появилось выражение сосредоточенной задумчивости, словно он в эту минуту решал что-то важное для себя.

— И что это за бумага у фрицев, мутит с нее, — сказал он, смешно сморщив лицо, и метнул цыгарку в воду.

По Днепру в разных направлениях плыло несколько лодок. Изредка между ними падали вражеские мины или снаряды. И в том месте, куда они падали, вскидывались яростно-белые, бурлящие фонтаны воды. По тому, как разрозненно и беспорядочно ложились снаряды, мы безошибочным солдатским чутьем угадывали, что хоть немцы и зазывают нас в плен, но сами они уже навострили лыжи на запад.

И вот на старой, каким-то чудом державшейся на поверхности лодчонке, мы плывем по Днепру. Снаряды падают, обдавая нас тяжелыми брызгами холодной воды. На волнах, белыми брюшками кверху, покачивается мертвая рыбешка. И все ближе и ближе придвигается к нам правый холмистый берег реки.

В первое правобережное село мы вошли после того, как там уже побывали бойцы первого батальона. Заплаканные, не знающие, как выразить свою благодарность, украинки, повязанные белыми платками, на широком расшитом рушнике протягивали нам каравай теплого пахучего хлеба.

…Только мы оставили позади крайние хаты села, как кто-то крикнул:

— Гляньте-ка, фриц!

И все увидели, как затравленным зверем мечется в пустом поле фигура немецкого солдата. Кто-то выстрелил ему вдогонку. Но он был так далеко, что автоматная очередь не достала его.

— Волков! — крикнул я. — А ну-ка, сними его.

Волков, человек немногословный и обстоятельный, поставил на сошки противотанковое ружье, прицелился и нажал спуск. Немец словно бы споткнулся, замер на мгновенье и рухнул, как подкошенный.

— И чего это ему удирать вздумалось, — недовольно проворчал Волков, направляясь в поле и увлекая за собой других.

— Чего, чего! — возразил ему Суханов. — Совесть нечиста, наверное… Вот чего.

— Совесть! — продолжал ворчливо Волков. — А ты видел, чтобы у фашистов совесть водилась?

Алексеенко присел возле немца на корточки.

— Братцы, а ведь он жив…

В отделении Алексеенко исполнял обязанности санитара. Но ему еще ни разу не доводилось показать себя на деле. Немец оказался его первым пациентом. Поэтому, наверное, и тряслись у нашего Алексеенко руки, когда он короткими крестьянскими пальцами, выпачканными в крови, неумело накладывал повязку.

Просвечивающиеся красноватые веки немца, опушенные белесыми выгоревшими ресницами, на секунду приоткрылись и тут же захлопнулись снова — совсем, как у куклы. Страх сковал его.

Конечно, тот пулеметчик, что зарылся в землю на самой вершинке кургана, знал, что сопротивляться бессмысленно.

Но и сдаваться не хотел. Рота ушла вперед, а наше отделение вот уже с полчаса топталось из-за него на месте. Ближе всех к нему лежал Поляков. Ему оставалось сделать короткий рывок, чтобы очутиться в ложбинке, где его уже не достанут пули. А если бы немец захотел все-таки и там достать его, то ему самому пришлось хотя бы на самую малость выглянуть из своего укрытия.

— А ну-ка, прижмите его ненадолго, — подморгнул нам Поляков. — Я попробую.

И разом скороговоркой затараторили наперегонки наши ППШ. Пулеметчик замолчал на мгновение. Но и этого было достаточно, чтобы Поляков переметнулся в безопасную зону. Немец почуял недоброе, но было уже поздно. Тяжело отдуваясь, Поляков полз к высотке, готовый бросить в окопчик гранату.

— Эн, немец, слышишь? Хенде-хох! — крикнул он.

Пулеметчик ответил злой захлебывающейся очередью.

А когда Поляков совсем уже было изготовился к броску, тот приподнялся с гранатой в руках. Чья-то автоматная очередь подсекла его.

Об этом селе, которое называлось Ивановка, мы знали и раньше. Почти всю зиму наша рота стояла в селе Казачьи лагеря. А на противоположном берегу реки, на склоне холма раскинулась Ивановка, И вот, спускаясь вниз по правобережью, мы пришли сюда.

Окна приземистых мазанок под почерневшей, иссохшей соломой зияли провалами, как глазницы человеческих черепов. Некоторые из них были перекрещены истрескавшимися досками. И горькая полынная тишина стояла вокруг: не слышалось ни мычания коров, ни кудахтанья кур. Даже собаки словно бы разучились гавкать. Молча, голодными глазами встречали они нас.

— Когда вы стояли на том берегу, — сказала нам молодая, но уже с глубокими, тяжелыми морщинами женщина, — мы вечерами слушали, как вы поете.

И вытерла уголком чистенького, аккуратно залатанного в нескольких местах платка наполненные слезами глаза. Я протянул ей банку консервов. Но она из-за слез не увидела их. По всему ее виду я чувствовал, что множество слов, скопившихся вот для этой минуты, нетерпеливо теснилось в ее груди. И у нас были припасены вопросы, но не было времени. Командир роты поторапливал нас.

Сводки Совинформбюро, несколько опередив события, сообщили об освобождении этой железнодорожной станции. И возможно, кто-нибудь далеко отсюда радовался сейчас этому событию. А мы в это время лежали, прильнув к земле, на самой ее окраине. Нудно моросил мелкий противный дождь. Все, что было на нас, вымокло до нитки. От холода коченели ноги.

На рассвете, то ползком, то перебежками, вжимаясь в чавкающую и расползавшуюся грязь, мы вышли к полотну железной дороги. Дождь затих. Чем ближе подвигались мы к станции, тем яростнее заливались немецкие пулеметы. Пули злобными стаями проносились над нашими головами. И мы перестали замечать, что под нами не земля, а сплошное месиво холодной вязкой грязи.

Впереди меня полз Миронов. Вдруг я увидел, как он привстал и, удобно устроившись, словно перед ним были не яростно отстреливающиеся немцы, а тренировочные мишени, прицелился и выпалил весь диск своего автомата. А потом быстро перемахнул через железнодорожное полотно. За ним перебежали другие.

Наши части обошли немецкие траншеи с тыла и появились так неожиданно, что фашистские пулеметчики не сразу поняли, в чем дело. А когда они разобрались, что к чему, им больше ничего не оставалось делать, как поднять руки. И только один из них стоял, тесно прижав ладони к бедрам, и смотрел на нас. Соседи что-то торопливо и зло говорили ему, но он по-видимому не слушал. Мне уже приходилось встречать таких ярых гитлеровцев со слепым застывшим взглядом, и я знал, что они бывают способны на все. И, как бы подтверждая мои мысли, долговязый немец с лицом, искаженным гримасой безотчетной одержимости, выхватил откуда-то небольшую, как куриное яйцо, гранату, прижал ее к животу и выдернул предохранительную чеку.

Граната взорвалась трескуче и негромко. Фанатик как-то нелепо подскочил и опрокинулся на спину. Стоявшие рядом немцы резко отбежали в сторону, обрызганные кровью самоубийцы.

здесь непонятно — страницы шли друг за другом (94–95), а текст вот так, как есть

дом, костру — погреться.

— Смотрите, это ж пшеница горит, — раздался чей-то возмущенный голос.

И все мы, будто по команде, отодвинулись от костра. Горит пшеница. Это тогда, когда тысячи, десятки тысяч людей пухнут с голоду.

Названия села, хоть убейте, не помню. Не то Широкая Балка, не то Богоявленка. Бой за него разгорелся с самого утра. Нашу роту автоматчиков оставили в резерве. И мы, пока было время, отдыхали в заброшенном сарае. Только я задремал, как прозвучал голос с привычными командными интонациями:

— Вещевые мешки оставить!

Командир роты стоял в светлом проеме двери, освещенный мягким утренним солнцем.

Все ясно, нас вводят в бой.

Мы идем по глубокой сырой балке, почти не сгибаясь. В поле, за балкой, под вражескими пулями нам придется продвигаться ползком, прятаться за случайные бугорки, вжиматься в любую ямку и колдобину.

Вот оно и поле, бугристо повышающееся к горизонту, со всех сторон прощупываемое немецкими пулеметами. Их не видно, они хорошо замаскированы, но мы по участившемуся сердцебиению чувствуем их близкое присутствие и понимаем: не зевай!

Фронтовику все нипочем: отыщется ровный, более или менее сухой кусок земли — вот и постель готова. А небо, если с него не льет, — чем не крыша? Когда неистовствует солнце или высыпают все до одной звезды, солдат не поднимет глаз к небу, если только не услышит нарастающего рокота авиамоторов. Зато стоит набежать тучам, глаза солдата сами по себе обращаются вверх: не собирается ли зарядить дождь? А то, может, повалит сырой промозглый снег?

Но сегодня небо чистое, как днепровская гладь в погожий день. И если бы не легкие серебристые облачка, то его можно было бы вовсе не приметить. И земля что надо — ни мокрая, ни сухая. Идешь — и ни грязи тебе, ни пыли. Слабый ветерок чуть шевелит привядшие былинки. Вдоль дороги вперемежку торопятся на запад повозки и тягачи с зачехленными орудиями, пехотинцы и мотоциклисты, Коптят небо походные кухни. Все спокойно.

Спокойствие на войне обманчиво.

…Немецкий шестиствольный миномет ярился сильнее взбесившегося верблюда. При желании можно было увидеть, как в небе описывают огненные дуги грузные снаряды. Но ни у кого не возникало такого желания. Напротив, каждый старался в эти мгновенья плотнее прильнуть к узкому дну окопа. Мины ложились в шахматном порядке, разбрасывая острые, как бритвенные лезвия, осколки металла.

При взрывах горячие и сильные волны воздуха, подобно распрямившейся стальной пружине, били по стенкам окопа. Стенки сближались, и казалось, вот-вот ты будешь раздавлен ими. Когда в ноздри бил едкий запах жженного пороха, мы с облегчением вдыхали и приподнимались с земли. Одна за другой над брустверами окопов появлялись серые, видавшие виды солдатские шапки. И люди, только что жавшиеся к земле, отряхивались как ни в чем не бывало, и кто-то даже пробовал шутить…

Когда мы врывались в город или селение, изгоняя немцев, нас везде встречали заплаканные глаза женщин. В Николаеве они были такими же, как и в Ивановке. Правда, не было ни букетов, ни оркестров.

…Из подворотни, чуть не столкнувшись с нами, выскочила двое с винтовками: парень лет девятнадцати и мальчишка.

— Там немцы!

— А вы кто такие?

— Мы? Партизаны…

Из окна дома, на который нам указал парень, высунулся короткий темный ствол автомата, и по булыжной мостовой зацокали пули.

— Сколько их там?

— Один…

— Один? — переспрашиваю я, помня, что они сначала сказали: «Там немцы».

— Немец один. Но с ним два полицая, распоследние сволочи. Со двора их подкарауливает Мишка. Так что бежать им некуда. Вот сейчас пульну в них гранатой, — и парень вытащил откуда-то из-за пазухи лимонку.

— А ну, погоди, — схватил я его за руку.

Мне не раз приходилось быть свидетелем отчаянной дерзости юных партизан, поэтому не хотелось, чтобы сейчас этот парень рисковал. Я вспомнил одного в Мелитополе — за неоправданный риск он зря поплатился жизнью.

Крепко стиснув лимонку и прижимаясь к стене, я стал медленно продвигаться к окну, из которого строчил автомат. Если он не выглянет из окна, — подумалось мне, — ему ни за что не усидеть меня. А выглянуть он вряд ли решится».

Но случилось то, чего никто не ожидал. Дверь дома шумно распахнулась, и из нее на улицу выскочили двое верзил, будто кто-то торопил их пинком пониже спины; остановились в нерешительности, озираясь вокруг и подняв руки над головою. За ними вышел немец. Секунду помедлив, он с силой швырнул наземь автомат и тоже поднял руки. Партизан, что постарше, подскочил к полицаям и с размаху огрел прикладом одного из них.

— Э, друг, — крикнул я. — Так нельзя!

— Если бы ты знал, товарищ сержант, сколько этот гад своими руками сгубил людей. Я дал слово, что сам вздерну его на первой перекладине.

— Если так, — сказал я, — потерпи немного. Я думаю, что военный трибунал пойдет тебе навстречу.

Все наше отделение расположилось в одной хате. На улице шел дождь вперемежку со снегом. А здесь, в светлой крестьянской горнице, нам было хорошо. Я зашивал прожженную угольком дырку в шинели. Алексеенко громко храпел на широкой лавке, подложив под голову большие красные руки. Заман писал письмо, а Самсонов брился». Словом, каждому нашлось дело.

Поздно ночью нам предстояло сменить ребят, державших оборону на островке в одном из лиманов. Когда мы высадились из лодок, все еще шел частый мокрый снег. На вытянутом длинной и узкой полосой островке стояла мертвая тишина. Только слышно было, как вязли солдатские сапоги в липкой, как тесто, почве.

— Песочек, кажется, — проворчал кто-то.

— Ц-ц-ц! — предупредил я.

Земля легко поддавалась лопаткам. Но так же легко вырытые окопы заполнялись водой.

Перед самым рассветом начался бой. Немцы, воспользовавшись плохой видимостью, успели высадить десант. Их лодки ушли назад. Наши лодки тоже уплыли, забрав тех, кого мы сменили. А островок был слишком мал, чтобы на нем долгое время могли сосуществовать мы и они.

Целые сутки проторчали мы на этом островке. Если бы кого-нибудь из нас спросили тогда, что такое рай, то любой, не задумываясь, назвал бы тот дом с мирно потрескивающей печкою и разостланною на полу соломой.

А в лимане творилось настоящее столпотворение: ветер крутил жгуты из снега и дождя, забрасывал нас мокрым песком. Стоя по колено в воде и почти беспрерывно стреляя по немцам, которые остервенело держались за небольшой плацдармик на западной оконечности острова, мы уже перестали разбирать, когда на нас падали комки земли и камни, а когда осколки.

За высокой дамбой нам открылось совершенно ровное, если бы не воронки от снарядов, поле. Там и здесь, наспех присыпанные землей, торчали мины. Они чем-то напоминали шляпки грибов. В дымчатом свете утреннего солнца мы, старательно обходя эти грибы, повернули к дороге, ведущей в Одессу.

Отяжелевшие от усталости ноги, всю ночь месившие грязь в сплошном бездорожье, болезненно ныли. Автомат и вещевой мешок все сильнее оттягивали плечи и сдавливали спину и грудь. Ввалившиеся от бессонницы и утомления глаза сами собой закрывались. Но, как путешественник, завидя издали брезжущие огоньки привала, убыстряет шаг, так и мы все заметно оживились, внутренне встряхнулись и приободрились, едва увидели вдали очертания большого города.

Словно бы сбившись в большой и бестолковый караван, улицу запрудили машины самых разных марок. Они ревут и вздрагивают корпусами, хотя водителей за рулем нет.

Над нами, весело тарахтя, проносится «кукурузник» и сбрасывает, пачка за пачкою, листовки.

— Ты посмотри, Каджар, — говорит Алексеенко, стоя на затертых ступенях, ведущих вниз, в бывшую пивную. — Посмотри, сколько чемоданов и разного барахла на машинах. Небось, награбленное все это. Оттого, видно, так люто они и сопротивляются.

— Я сам думаю о том же, — отзывается Каджар. — Ведь они понимают, что их песенка спета, что заперты они со всех сторон, как в мышеловке, и все-таки отбиваются. А вон в соседнем квартале давно уже прекратили сопротивление — вышли на улицы с поднятыми руками.

— А возможно, здесь какие-нибудь особые немцы, — высказываю догадку я. — Эсэсовцы, наверное?

На мостовую медленно, как осенние листья, переворачиваясь в воздухе, падают и падают листовки. В них напечатаны стихи;

Ты одессит, Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда!

Солдаты, поймав листовку, читают стихи, смеются и снова, очередь за очередью, бьют по заложенным кирпичами окнам дома.

ПОЕДИНОК (перевод Ю.Белова)

Уже давно в кипящем радиаторе дунайская вода смешалась с ледяной водой горных речушек. Дорога длинная, день жаркий, и томительная дрема одолевала солдат. Усатый ефрейтор со странной фамилией Рябоштан, сидящий рядом с Генджи, то и дело встряхивал головой, как это делают, когда отгоняют назойливую муху, и шевелил белесыми бровями. Мимо нас проплывали крохотные кукурузные поля, редкие перелески, аккуратные, непривычные на вид домики со ставнями и черепичными крышами.

— Далеко от родимых мест занесло нас, — вздохнул Рябоштан. И вдруг спросил соседа. — Тебя как звать-то?

Генджи посмотрел на него с удивлением. Который уже раз спрашивал его об этом Рябоштан и все, видно, не мог запомнить имя.

— Генджи меня зовут. Понял? Генджи!

— Слушай, — примирительно сказал ефрейтор, уловив в голосе Генджи нотки раздражения, — давай, я тебя просто буду знать Генкой?

Генджи усмехнулся. Он уже привык к тому, что русские переиначивают туркменские имена на свой лад.

— Давай, Генкой.

Рябоштан помолчал, потом продолжал:

— Ты не обижайся… Дружок у меня был, тоже Генкой звали. Мы с ним вот так, как с тобой, знаешь, сколько прошли да проехали! Автомат-то, что у тебя, раньше ему принадлежал. Эх, золотой был парень! С таким хоть в бой, хоть в разведку, хоть куда — такой был парень.

Дорога петляла, уходила то влево, то вправо, порой даже как будто поворачивала назад. Но солдаты знали, что едут они все-таки на запад, и это было приятно. Радовались все. Но Генджи испытывал особое чувство. Как-никак он был теперь настоящим солдатом, принявшим несколько дней назад боевое крещение. И автомат с потертым, поцарапанным ложем, принадлежавший раньше его назввнному тезке, тоже возвышал Генджи в собственных глазах, — как бы приобщал его к подвигам, которые совершал тот, другой Генка, золотой парень, убитый под Белградом.

Механизированная колонна уже пересекла Трансильванию и двигалась по дорогам Венгрии. Шли, минуя города и деревни, названия которых не запоминались, громыхали повозками на мостах, перекинутых через мелкие речки, пылили на проселках. Европа летела под колеса машин, спешащих туда, где шли тяжелые кровопролитные бои.

Генджи еще не знал, что это такое — настоящий бой. Недавняя стычка с небольшой немецкой частью, отбившейся от своих, была короткой, и наши почти не понесли потерь. Но ему она представлялась грандиозным сражением, и оттого, что немцы не оказали серьезного сопротивления, Генджи казалось, что воевать — это совсем просто, что-то вроде охоты на джейранов, ну, на волков, в крайнем случае.

И еще одно обстоятельство вселяло в него гордость — наконец-то окончились месяцы унизительной, полной горечи службы в медсанбате, где он помогал прачкам. Джигит таскал воду для стирки! Срам? Он даже перестал писать письма домой, — нельзя же признаться, что тебе не доверяют настоящего дела.

— Почему? — горячился он. — Что, я хуже других, да?

Командир медсанбата — уже седая женщина-майор — вначале терпеливо разъясняла ему, что на фронте всякое дело одинаково важно и почетно, но однажды, когда Генджи, забыв о субординации, совсем разошелся, вдруг вспылила и приказала посадить его под арест. Отсиживая положенный срок на гауптвахте, Генджи долго думал о случившемся и пришел к выводу, что доктор тоже стыдится своей нестроевой службы, втайне завидует тем, кто воюет по-настоящему, поэтому и сорвала злобу на нем.

— Зря кипятишься, — успокаивал его земляк и сослуживец Хайдар. — Не в тылу отсиживаешься. Слышишь — пушки бьют? Фронт. Меня, например, служба в медсанбате вполне устраивает. Облегчаем, так сказать, страдания…

— А я хочу сам бить фашистов, — горячо возражал Генджи. — Понимаешь, сам!

— Рапорт подавал? — поинтересовался Хайдар.

— Сколько раз!

— А почему хода ему не дают? — глаза Хайдара сузились, словно бы он присматривался к приятелю, испытывая недоверие.

— Н-не знаю, — почему-то смутился под этим взглядом Генджи.

— А ты подумай, — как бы намекнул Хайдар; казалось, будто он знает о нем что-то такое, о чем не принято говорить вот так, запросто. — Подумай. Как у тебя с биографией, не репрессирован ли кто, нет ли родственников за границей. А?

Генджи раньше как-то не задумывался об этом, но теперь, под испытующим взглядом Хайдара, стал мучительно перебирать в памяти все, что знал о близких и дальних родичах. И вдруг со смятенным чувством вспомнил, как мать рассказывала о каком-то не то троюродном дяде, не то о чьем-то шурине, будто бы живущем в Афганистане. Может быть, в этом дело?..

И Хайдар, пристально наблюдавший за его лицом, понял, что зерно сомнения, брошенное в душу неугомонного юнца, проросло.

«Ага, — злорадно подумал он, — и ты не такой уж чистый, каким кажешься себе. Сопляк, а туда же — «на фронт, на фронт». Вот тебе и фронт! Сиди теперь, ломай голову…»

Вслух Хайдар сказал:

— Я тебе, Генджи, как товарищ советую: ты эти свои рапорты забудь. Мне никакого дела нет, а там, — он многозначительно выделил это слово, — там могут и заинтересоваться, почему ты так рвешься на передовую. Понял?

— Так ведь… — начал было Генджи и осекся.

«Если там все известно, то ничего уже не докажешь». — Так, по крайней мере, говорил взгляд Хайдара — холодный, подозрительный и как бы отделяющий Генджи от остальных солдат, у которых «чистые» биографии.

Еще стоял летний, изнуряющий зной, но краски осени уже тронули мадьярскую степь. То здесь, то там среди зелени вспыхивал вдруг под солнцем багрянец, и тогда каждый понимал, что лето прошло, впереди дожди и слякоть, а конца войне еще не видать, хоть и катятся фашисты на запад. Пожалуй, и эту зиму провоюем…

— Слышь, Ген, — Рябоштан тронул рукой колено Генджи. — Спать охота — мочи нет. Ты на меня поглядывай, чтобы не свалился, я вздремну малость.

— Давай, — улыбнулся Генджи, — спи.

— Только как до Тимошева доедем — толкни в бок.

— Во-первых, не Тимошево, а Тимошкара, — откликнулся командир роты лейтенант Сатыбалдыев, — а, во-вторых, он находится в Румынии, а мы уже едем по Венгрии, ефрейтор.

В кузове засмеялись, задвигались, к Рябоштану стали поворачиваться лица, на которых загоралось ожидание хоть какой-нибудь разрядки.

— Целую страну ефрейтор проспал!

— Ай, да Рябоштан!

— Ты попроси, чтоб разбудили, когда к Берлину подъезжать будем!

Рябоштан добродушно улыбался в ответ.

— Придется мне уроки географии во взводе ввести, — сказал Сатыбалдыев. — А то такие, как ефрейтор Рябоштан, заблудятся в Европе.

Зажав автомат коленями, Рябоштан молитвенно сложил руки на груди, шутливо запричитал:

— Всеми святыми молю, товарищ лейтенант, не сажайте за парту — ей богу, пропаду. Я лучше каждое утро пятнадцать километров буду пробегать в противогазе. Не способный я к географии, истинный бог — не способный.

— Кроме географии, — сказал, краснея от смущения Генджи, — надо еще атеизм преподавать — ефрейтор бога часто вспоминает.

И снова засмеялись вокруг.

В бой они вступили с ходу. Произошло это так неожиданно, что Генджи не успел понять, что к чему. Раздались отрывистые команды, солдаты стали выпрыгивать из машин, растерянно оглядываясь, ища глазами врага.

Генджи представлял линию фронта в виде ряда укреплений, ходов сообщений, замаскированных орудий. А тут ничего этого не было. Просто, когда идущие в голове колонны бронетранспортеры приблизились к какому-то селу, по ним неожиданно ударили пушки. В ответ зарокотали крупнокалиберные пулеметы.

"Начинается», — с замиранием сердца подумал Генджи.

Но бой был короткий. Видимо, немцы не закреплялись в этом селе, а готовили оборону где-то дальше.

— По машинам! — прокатилось вдоль дороги.

У околицы Генджи увидел подорванную немецкую пушку, уткнувшуюся стволом в землю, а чуть поодаль — нашу «тридцать четверку», возле которой возились чумазые танкисты, Башня у танка была помята, наверное, в нее угодил снаряд.

И хотя вокруг было тихо, Генджи снова подумал взволнованно: «Начинается».

Уже темнело, когда колонна остановилась на длинной улице села. Поступил приказ пешим порядком продвинуться вперед и, не мешкая, рыть траншеи. Солдаты, предчувствуя близость серьезных событий, азартно взялись за дело. Всюду слышалось тяжелое дыхание, звон лопат, натыкающихся на камни, глухие удары выбрасываемой земли. Они рыли и поглядывали вперед, туда, где в предвечерних сумерках виднелась насыпь, похожая на берег недавно вырытого канала. Там проходил противотанковый ров, за которым укрепились немцы. Солдат, которые сунулись было за эту насыпь, обстреляли из пулеметов. Один был убит, и весть об этом тревожила необстрелянных бойцов. И только старые солдаты спокойно и деловито рыли траншеи, как будто выполняли привычную для многих крестьянскую работу.

Сжимая горячими ладонями черенок лопаты, Генджи подумал: «Вот начнется бой, сделаю что-нибудь такое…» И вдруг вспомнил свой разговор с Хайдаром там, в медсанбате. И ему стало стыдно. Неужели Хайдар был прав? «Я тебе скажу, чего ты рвешься в окопы, — презрительно сказал тогда Хайдар. — Тщеславие — вот что гонит тебя. Думаешь, кончится война, а у тебя и захудалой медальки не будет. Не так разве?»

Генджи покраснел, словно девушка, но не стал спорить. Всегда убеждавший себя в том, что на передовую просится, чтобы вместе со всеми бить врага, он, услышав от Хайдара ехидные слова, с удивлением и досадой понял: ведь в чем-то нрав этот недобрый и скрытный человек, земляк, с которым свела его судьба за тысячи километров от Туркмении. Была у Генджи тайная мечта — заслужить орден. Но он не видел в этом ничего плохого. Ордена дают героям, а какой джигит не считает себя способным на геройский поступок! И вот неожиданно, совсем по-другому смотрит на это Хайдар — с пренебрежением, даже с презрением..

Лопата с глухим стоном входила в сухую землю. Праи был Хайдар или нет? Неужели ради одной лишь сланы пришел сюда Генджи? Он надавил сапогом на неподатливое железо, потом сильно отбросил землю в сторону.

Нет, не в славе дело, решил он, придирчиво вглядываясь в себя. Главное — это возможность самому участвовать во всенародной битве с врагом. А орден… Если он будет героем, орден достанется ему по праву.

Как его предки, прежде чем войти в святой храм, оставляли у порога грязную обувь, так и он хотел с чистой душой вступить в смертельный бой. И сейчас, мысленно заглядывая в самые сокровенные уголки души, он удовлетворенно отмечал, что помыслы его не достойны осуждения. И бог с ним, с Хайдаром, с его подозрительностью и желанием унизить, обидеть человека. Сам-то он чего стоит?..

Про незнакомого родственника, живущего за границей, он и не вспоминал.

Когда траншея стала глубиной по грудь, объявили перекур.

— Слышь, Генка, — сказал Рябоштан. — Ты, я вижу, совсем с ног валишься. Притулись к стенке и вздремни малость. Я разбужу, не бойсь.

Генджи сел на корточки, обнял автомат, склонил голову и сразу же уснул.

Его разбудил паровозный гудок. Он не сразу понял, что это такое, но потом догадался, — где-то неподалеку, наверное, за кукурузным полем, была железнодорожная станция. С трудом распрямив затекшие ноги, он встал и огляделся.

Занималась заря. Одинокая звезда еще поблескивала в белесом небе. Отовсюду доносились обычные звуки просыпающейся степи — звонкая перекличка птиц, жужжание насекомых, шорох трав. И гудок паровоза прозвучал как-то странно, неуместно среди всех этих звуков. И не верилось, что за желто-зеленой, неспокойной под ветром стеной кукурузы затаился враг и что гудит его паровоз, может быть, пригнавший эшелон с пополнением, которое вот-вот вступит в бой.

Над головой нудно, леденя душу, провыл снаряд, и следом за ним из-за кукурузного поля долетел звук выстрела — словно гром прокатился вдали.

— Не иначе бронепоезд, — с непонятным восхищением сказал Рябоштан. — Вот он даст нам сейчас!

Но вдруг ударили минометы. Все чаще мины падали совсем близко вздымая снопы земли, и по стенкам окопа, еще хранившим глянцевые следы лопат, стекала струйка песка. А где-то мина угодила уже в траншею, оттуда донесся душераздирающий крик смертельно раненого человека.

Генджи прижался к холодной стенке окопа, всем телом ощущая, как дрожит земля! Он сейчас не мог думать ни о чем, кроме этого беспрерывного, давящего на ушные — перепонки грохота. «Вот… вот», — повторял он, когда рвался снаряд, и этому не было конца. Каждый его нерв, натянутый до предела, нетерпеливо ждал тишины, потому что такое не могло продолжаться бесконечно.

И все-таки она пришла неожиданно, долгожданная тишина. Впрочем, тишины в полном смысле не было — просто весь этот дьявольский грохот ушел куда-то назад, отделился от линии траншеи. Взгляд Генджи остановился на куске железа с рваными краями, который всего несколько секунд назад очутился совсем рядом, вдавленный в срез земли у кромки траншеи. Генджи протянул руку, и пальцы ощутили еще не ушедшую теплоту металла, который мог бы оборвать его жизнь. И только теперь он с ликующей ясностью понял, что самое страшное позади.

— Ну, раз огонь в наш тыл перенесли, жди атаки, — необычно громко сказал Рябоштан, стряхивая землю с плеч.

Генджи поднялся и увидел мелькающие в кукурузе каски и пилотки. Не сводя с них глаз, он вставил в автомат полный диск, тщательно, как на учениях, прицелился и плавно нажал спуск.

Он видел, как санитар, придерживая тяжелую сумку на боку, пригнулся, побежал вдоль насыпи и тут же, словно наткнулся на невидимую степу, замер на мгновение и упал, неловко подвернув руку.

Генджи перехватил автомат, выпрыгнул из окопа, кинулся к санитару. Он упал с ним рядом, спросил, задыхаясь:

— Ну как ты?

И отпрянул, заглянув в его удивительно спокойное, неживое уже лицо.

В шуме и треске боя он услышал приглушенный хриплый зов:

— Санита-ар!

Генджи осторожно перевернул труп, снял сумку с тусклым красным крестом на выгоревшем брезенте и пополз к раненому.

Атака была отбита.

— Закурим, братцы, — весело сказал Рябоштан, разгоряченный боем, и, рассыпая махорку, стал скручивать папиросу.

К ним подошел лейтенант Сатыбалдыев, снял каску, вытер платком потный лоб.

— Это ты раненым помогал? — спросил он Генджи.

— Так санитара… — хотел оправдаться тот.

Лейтенант перебил его:

— Ловко это у тебя получается. Так что сумку держи при себе. Понял? Помощь раненым будешь оказывать.

Час назад Генджи обидело бы такое назначение, но после того, как он добровольно побыл санитаром, увидел устремленные на него глаза, полные доверия и надежды, приказание командира показалось ему даже почетным. В конце-концов не каждый найдет в себе смелость под огнем пробраться к человеку, которому нужна помощь…

За леском в небе висел аэростат.

— Ишь, вывесили колбасу коптить, — усмехнулся Рябоштан, попыхивая самокруткой. — Жаль далеко — пуля не возьмет.

— Оттуда небось Будапешт видать, — мечтательно сказал кто-то.

Над ними кружили самолеты с черными крестами на крыльях, и солдаты, не таясь, с любопытством разглядывали их, зная, что бомбить они не станут — свои рядом.

В конце дня снова ударили минометы. И снова после шквального огня по передовой мины стали рваться где-то позади, а в кукурузе замелькали пилотки и каски поднявшихся в атаку немцев.

Генджи очнулся в полуразрушенном окопе. Он еще не знал, что обстрел прекратился, — в ушах продолжало гудеть, и голова разламывалась от нестерпимого гула и грохота. Он стряхнул с себя землю и приподнялся. Где-то в стороне длинными очередями строчил «максим», но солдаты, приникшие к стенке траншеи, не стреляли, а словно бы напряженно вслушивались во что-то.

И когда они, обрушивая сапогами края окопа, поднялись к устремились вперед, Генджи тоже, превозмогая слабость и тошноту, побежал за всеми.

«Максим» прижимал немцев, не давая им поднять даже головы, и взвод почти без потерь дошел до назначенного места и, используя пахнущие гарью воронки, занял оборону. Это была явно невыгодная позиция — немцы находились не только впереди, в кукурузном поле за противотанковым рвом, но и слева, за насыпью шоссе.

Теперь Генджи окончательно пришел в себя. «Жив, я жив — нарастало в нем радостное чувство, — и снова в бою!» Ровно и сильно билось сердце, цепко следили за всем происходящим глаза, руки сжимали автомат, а ноги — только дай приказ — готовы были снова понести его под огнем вперед. И это радостное, какое-то праздничное чувство, и сознание своей готовности все преодолеть, все вынести и сделать, что приказано, и то, что, несмотря на грохот боя и посвист пуль, он совсем не ощущает близости смерти, все это было удивительно и совсем не похоже на его представление о войне.

Генджи казалось, что в бою сразу станет виден человек — трус побледнеет и не сумеет сдержать дрожь, храбрец с горящими глазами будет идти во весь рост под пулями, предатель поднимет руки. Но он видел вокруг только напряженные, сосредоточенные, полные отчаянной решимости лица, в общем-то, совсем обыкновенные, почти такие же, как в поле, во время посевной. И сам он основательно зарывался в землю, чтобы уберечь себя от пули или осколка, и поднимался, и бежал, как только приходил приказ наступать.

— Ты не боишься смерти? — с недоброй усмешкой спросил его Хайдар, когда они расставались.

— Я хочу жить. Но место джигита сейчас в бою, — ответил тогда Генджи.

— Ты не ответил на вопрос, — настаивал Хайдар. — Всякие высокие слова я тоже умею говорить. Но признайся — ты боишься умереть?

— Все когда-нибудь умрут.

— Но одно дело умереть в семьдесят лет, другое — в семнадцать. Ты хоть раз целовал девушку?

Генджи потупился.

— Зачем ты об этом?

— Вот видишь, — обрадовался Хайдар. — Ты еще не изведал всех прелестей жизни, ты, как цыпленок, вылупившийся из яйца, не знаешь, как прекрасен мир. Вот почему ты рвешься в бой, навстречу смерти. И может случиться, что ты так никогда и не узнаешь сладости любви, А женщины… Нет, тебе не понять. Знаешь на кого ты похож? На миллионера, который не знает о своем богатстве. Хотя таких, наверное, не бывает.

— Что ты все пугаешь меня? — скрипнув от злости зубами, сказал Генджи.

Хайдар засмеялся.

— Чудак ты! У тебя есть самое большое богатство, которым может обладать человек, — молодость. А ты собираешься швырнуть его собаке под хвост.

— Самое большое мое богатство — не молодость.

— А что же?

— То, что дорого и молодым и старикам. Родина.

Хайдар тихо засмеялся.

— Так нельзя спорить, мальчик. Что Родина священна, я знаю не хуже тебя. Только зачем поворачивать так разговор? Мы же ведем речь о храбрости и трусости, об их корнях. Я утверждаю, что только не знающий цену жизни может не дорожить ею.

Генджи вскипел.

— А я считаю, что человек, который вот так рассуждает, когда Родина в опасности…

Но Хайдар хмыкнул, покачал головой и пошел прочь.

Атака не удалась. Взвод Сатыбалдыева, потеряв несколько человек убитыми, отходил к своим окопам. Ложась, отстреливаясь из автомата, снова пробегая несколько шагов, Генджи почти добрался до траншеи, как вдруг услышал вскрик странный, приглушенный. Он обернулся, шаря глазами по неясной, подернутой сумерками земле, и увидел ефрейтора Рябоштана. Тот, видимо, мучимый невыносимой болью, метался, рвал на себе гимнастерку. Вещмешок на его спине дымился. «Там же патроны, может, даже гранаты», — мелькнуло в голове у Генджи. И уже не думая о чем-другом, боясь опоздать, кинулся назад, туда, где, вздымая фонтанчики земли, ложились немецкие пули. Он не заметил фашистского пулеметчика, который повернул ствол и прицелился. Доли секунды решили исход поединка: Генджи упал возле Рябоштана, над ним с запоздалым свистом пролетела стая пуль. И лишь одна, чиркнув по рукаву, сорвала кожу.

Отбросив в сторону дымящийся вещмешок, Генджи поволок раненого в сторону своих позиций.

Позже, когда брали его санитары медсанбата, Рябоштан, словно слепой, наощупь отыскал ладонь Генджи и слабо пожал ее своими горячими пальцами.

— Ты у меня из кармана достань, — сказал он, — сверточек там…

Что-то тяжелое было завернуто в платок.

— Что это? — спросил Генджи.

Ефрейтор снова пробежал пальцами по его руке сверху вниз.

— Возьми себе. Пригодится.

Это был маленький трофейный револьвер.

Как-то Рябоштан, солдат бывалый, прошедший, как говорится, огонь и воду, сказал ему:

— Вот ты еще солдат необстрелянный, не знаешь, что самое страшное на фронте. А самое страшное, парень, это под обстрелом в окопе сидеть. Верно. В атаку идешь — тут дело ясное. Вот ты сам, вот вражья траншея, давай жми, пуля дура, штык молодец. Даже когда немец жмет, а ты пятки смазываешь, — тоже все понятно. Делай свое дело, не зевай. А коли артобстрел или, того хуже, минами он тебя закидывает — тут уж самое гиблое положение. Высунуться — ни-ни. Стало быть, ты уже не стрелок. Двигаться тебе тоже никуда нельзя. Лежи знай, да прикидывай в уме — в тебя или мимо. Мимо — стало быть, пофартило, радуйся, солдат. А чему радоваться, спрашивается? Ведь коли обстрел, то какой-то процент пострадавших должен же быть, так? И если не тебя, то твоего же товарища тот осколок заденет. Выходит, и радость не в радость. Так-то, парень.

Говорил он спокойно, с добродушной улыбкой, но слушать его Генджи было неприятно. Он сам не понимал почему. Просто молодое сердце его не принимало такую солдатскую мудрость, которая учила помнить о смерти.

И вот теперь, проводив Рябоштана и вернувшись к своим, он вдруг вспомнил прощальный взгляд ефрейтора, благодарный и почему-то немного виноватый. И он подумал, что теперь смерть не будет для него таким уж далеким, почти отвлеченным понятием, что «процент пострадавших» — это в сущности вполне конкретные люди, его товарищи по оружию, и, может статься, он сам однажды будет в этом числе.

Но эти мысли не привели его в уныние, не расслабили волю. Тем более, решил он, каждый свой час, каждую минуту надо быть солдатом, настоящим солдатом.

По цепи передали: приготовиться к атаке.

И вот они уже вышли из укрытия под свинцовый дождь, побежали, падая и поднимаясь вновь, задыхаясь от бега, переламывая в себе страх, — вперед, только вперед…

За рвом, прижатые пулеметным и автоматным огнем, залегли, стали окапываться. Но какой-то офицер, которого Генджи видел впервые, вскочил, поднял над головой пистолет и закричал во всю силу Легких:

— За мной! Вперед! Ур-р-ра-а!

Не оглядываясь, зная, что солдаты пойдут за ним, он побежал по-молодому легко, как на стадионе. И бойцы поднялись за ним, тоже закричали «ура», побежали, обгоняя друг друга, к кукурузному полю. Генджи мельком увидел среди бегущих лейтенанта Сатыбалдыева, командира своего отделения сержанта Горелика, и не молодого уже, медлительного ярославца Мороза, еще несколько знакомых лиц, но тут же забыл о них, увлеченный бегом, близостью рукопашной, хриплым «а-а-а», плывущим над степью.

Захрустела, ломаясь, стеганула упруго по рукам кукуруза. Здесь, где-то здесь должны быть гитлеровцы. Взгляд метался из стороны в сторону, искал и не находил врага, и палец на спусковом крючке занемел от напряжения.

Стихло «ура». Только металлический шелест, хруст невысокой кукурузы да тяжелое дыхание бежавших рядом солдат слышал Генджи.

А вражеских окопов все не было видно, и люди, слишком рано начавшие бег, стали задыхаться. И вдруг прямо перед ними поднялись из-под земли фашисты в касках и в упор ударили из автоматов.

Генджи упал, успев увидеть, как повернули назад наступающие. Он полоснул очередью по открывшейся вдруг траншее и услышал крик Сатыбалдыева:

— Ложись! Отходить в порядке!

И только после этого, и то не сразу, пришли в себя оставшиеся в живых и открыли встречный огонь, не давая немцам подняться в контратаку.

А Генджи лежал и все строчил из автомата, пока ППШ в последний раз не вздрогнул и не умолк.

Рядом лежал сержант Горелик. Генджи увидел его бледное, с капельками пота лицо, пальцы, судорожно вцепившиеся в землю, и услышал его хриплый, полный страдания голос:

— Генджи… друг… застрели… не могу…

Это был уже не тот весельчак Горелик, которого солдаты в шутку называли заместителем командира взвода по смеху.

— Ты держись, — Генджи подполз к нему, — держись, я помогу. Выберемся…

Тогда Горелик слабым движением руки оттолкнул его и еле слышно сказал:

— Брось ты… я ж понимаю… А ты беги, пока можно… беги…

Но Генджи уже закидывал его руку себе на шею, готовый вытащить сержанта из-под огня, спасти. В это время острая боль кольнула в затылок, и поплыли перед глазами стебли кукурузы, комья земли, высокое небо, — все это закрутилось, смешалось, исчезло…

Сознание возвращалось к нему медленно. Как сквозь сон, услышал он чье-то бормотание. И вдруг понял: говорят по-немецки.

Сразу же заработали четко и ясно мысли. Рядом немцы. Нельзя двигаться, примут за мертвого, уйдут, а тогда… Эх, жаль, что расстрелял все диски. А может, рядом есть годное оружие?

Генджи приоткрыл глаза и увидел Горелика. Как же это он забыл о нем? Ведь сержант ранен, надо перевязывать его…

Совсем рядом захрустела под чьими-то тяжелыми шагами кукуруза. И это равномерное «хырт, хырт» только ранило слух, заставляло сжиматься сердце. Все ближе, ближе… Больше не было сил в бездействии слушать этот хруст. Генджи приподнялся на руках, напружинился, ища глазами автомат Горелика, готовый вскочить и драться до последнего. Автомата почему-то не было возле неподвижного тела сержанта.

Тогда Генджи медленно стал подниматься. Отряхнул колени, с трудом разогнул спину и увидел немцев. Их было трое. Они шли навстречу, спокойно разговаривая между собой, и смотрели на него скорее с любопытством, чем с опаской. И это их равнодушие к нему больше всего поразило Генджи.

— Монгол? — спросил один из них и ткнул его пальцем в грудь.

Генджи, собрав все силы, перехватил его руку, заломил, подставив ногу. Немец, застонав, упал. Генджи отскочил а сторону, затравленно озираясь, увидел лежащую на земле винтовку, бросился к ней, но не успел — сильным ударом его сбили с ног.

Ему связали за спиной руки, потом толкнули сзади стволом: иди. И тут он в последний раз увидел уже застывшие глаза Горелика, и ему показалось, что они сохранили выражение стыда и обиды. «Он видел мой позор», — с болью подумал Генджи.

У него было время подумать о случившемся. Глупо, конечно, поступил он с самого начала, притворившись мертвым. Если бы сразу же раздобыл оружие, сейчас не шел бы под конвоем. Может быть, даже сумел бы прорваться к своим.

И от сознания того, что все могло сложиться иначе, у него совсем разыгрались нервы. Но почувствовав, что дрожит, он вдруг подумал, что немцы совсем иначе могут истолковать его состояние, будут торжествовать: мол, советский солдат дрожит от страха. Не бывать этому! Он распрямил плечи, выше поднял голову. Ему припомнился фильм, который он смотрел еще в колхозном клубе. Там пленных балтийских матросов беляки кидали с высокого обрыва в море, а они до последнего держались гордо, мужественно. И Генджи стал насвистывать «Интернационал», сначала тихо, потом все громче. Он ждал: сейчас разъяренные фашисты начнут избивать его прикладами. Но конвойные по-прежнему шли сзади. Только когда миновали лесок и подошли к саду, один из них весело крикнул:

— Русс, финиш! Мюзик давай!

На пути попалась канава. Прыгая через нее, Генджи почувствовал, как пистолет, подаренный Рябоштаном, ударил по ноге. Странно, они не обыскали его.

В крестьянском домике, крытом соломой, за деревянным грубым столом сидел офицер. Пальцы его рук, лежащих на чисто выскобленных досках, были в чернилах, как у школьника. Глядя на Генджи бесцветными мутноватыми глазами, он постучал пером о дно стеклянной чернильницы и спросил по-русски:

— Имя? Фамилия?

И тут Генджи осенило. Он изобразил на своем лице глуповатую улыбку и сказал:

— Мен русча не понимайт. Мен туркмен.

Рука офицера застыла в воздухе.

— Что-о?

— Мен Туркменистан живейт, — еще шире улыбнулся Генджи. — Ничего не знайт.

Офицер положил ручку пером на чернильницу.

— Ну, вот что, — багровея, сказал он. — Ты мне дурака валять брось. Понял? И не таких обламывали!

Генджи продолжал улыбаться, часто моргая.

— Мен туркмен, — твердил он, — мен ничего не знайт.

Офицер поднялся, опершись руками на доски, перегнулся к нему через стол, дыхнул перегаром:

— Погоди, ты еще соловьем у меня запоешь!

Его толкнули в какую-то яму, закрыли на засов скрипучую дверь.

Генджи осмотрелся. Земляные стены. Потолок из жердей и хвороста. В углу несколько пустых плетеных корзин, рассохшаяся бочка, полка с глиняной посудой. Видно, кладовая крестьянского дома.

«А этот, наверное, из предателей, — вспомнил Генджи офицера, — уж очень здорово по-русски говорит». Генджи достал пистолет, осмотрел. «Эх, надо было шарахнуть по нему, а там — будь, что будет!»

Он подкатил бочку к передней стене, поставил вверх дном, осторожно влез, заглянул в щель под потолком.

Вечерело. Двор был пуст. Только тощая курица лениво копалась в навозной куче. Неужели не поставили часового?

Нет, вот он сидит у двери, грызет вареный кукурузный початок. Напасть бы на него, отобрать автомат…

Генджи снова стала бить нервная дрожь. «Спокойно, спокойно, — говорил он себе, — нельзя горячиться. Надо все хорошенько обдумать, взвесить, может, еще и удастся вырваться».

Он закрыл глаза и стал медленно считать, как учил его Рябоштан. Вот был солдат! Никогда не терялся. Говорил Генджи: «Главное в пашем деле — голову не терять».

Почувствовав, что успокоился, он снова посмотрел в щель. Немец обгладывал початок, словно мясную кость.

Генджи осмотрел потолок. Чуть нажми — отлетят жерди, свободно можно вылезти.

Он осторожно выставил пистолет в щель. И замер. Немец бросил в курицу объеденный початок, та с кудахтаньем кинулась прочь, растопырив крылья. Немец засмеялся, встал, потянулся. В это время Генджи нажал спуск. Выстрел раздался негромко, словно сломали сухую палку, немец медленно повернулся, удивленно посмотрел на закрытую дверь кладовой и упал.

Генджи рванул перекладину, обдирая руки, отшвырнул хворост, подтянулся и выбрался наружу. Схватил немецкий автомат, оглянулся. Вокруг было по-прежнему тихо. Даже курица снова вернулась к навозной куче.

Немец был тяжел, но Генджи все же подтащил его к подвалу и сбросил в дыру. Потом, пригибаясь, побежал к сараю в углу двора. За сараем — он заметил раньше — начиналось кукурузное поле.

Только к полуночи ему удалось миновать немецкие окопы и выйти на нейтральную полосу.

Оставался последний бросок.

Он лежал, прижимаясь к земле. В черном небе то и дело вспыхивали и медленно опускались осветительные ракеты. Выбрав момент, Генджи поднялся и стремительно кинулся через поле. Сверху, словно прожектор, ударил по нему нестерпимо яркий свет ракеты, и он снова приник к земле. Но едва погасла она, вскочил и побежал дальше, боясь только одного: чтобы не подстрелили свои.

Перед окопом он снова упал, прислушался. Было тихо, но его напряженный слух уловил впереди не то шепот, не то шорох осыпающейся земли.

— Ребята! — позвал он негромко. — Товарищи!

— Пароль! — сразу же откликнулись из-за бруствера.

— Я свой, — захлебываясь ст радостного волнения, заговорил Генджи, — я во вчерашнем бою к немцам попал, убежал.

— Не русский, что ли?

— Туркмен я.

— Один?

— Один.

— Ну, давай ползи. Только смотри — мы наготове. Чуть что — на тот свет пойдешь.

Генджи узнал голос.

— Это ты, Мороз?

В окопе помолчали. Потом тот же голос сказал:

— Генджи, что ли?

Сатыбалдыев молча выслушал его сбивчивый, горячий рассказ. Потом сказал:

— Вот ведь как бывает. Ну, ладно. То хорошо, что хорошо кончается. Вовремя ты явился. На рассвете уходим. Сменяют нас. Иди отдыхай пока.

Сильно поредевший, измотанный боями взвод Сатыбалдыева отвели на отдых. Солдатам выделили домик, стоящий среди виноградников.

День был теплый. Генджи лёг в тени под яблоней, закинул руки за голову и стал бездумно, наслаждаясь бездельем и тишиной, смотреть в синее небо. Там, в вышине, совсем как в мирное время, кружились голуби, и ему приятно было следить за их полетом.

Неподалеку, в соседнем доме, остановились солдаты из пополнения. Они разговаривали, смеялись, плескались водой, но Генджи не обращал на них внимания. И вдруг ему показалась, что там раздался хрипловатый басок Хайдара. Генджи сразу же сел, вглядываясь в лица солдат. И он увидел Хайдара. Голый по пояс, он вытирал полотенцем свою щуплую грудь и блаженно улыбался.

— Ну, рассказывай, вояка, — сказал Хайдар, — сколько человек уже убил.?

Генджи нахмурился.

— Я солдат, не убийца.

— Ладно, не придирайся к словам. Конечно, я имел в виду фашистов.

— Не считал…

Хайдар нагнулся, сказал доверительно:

— Напрасно. Может пригодиться. Мне тут наши ребята рассказывали, что ты уже успел подпортить свою биографию…

— То есть как это?

— Ну, ну, не смотри на меня так. Был в плену?

— Так я же… — от возмущения у Генджи сорвался голос.

— Не кипятись, — Хайдар посмотрел на него с обидным сочувствием. — Я же объяснял тебе, что такое анкета. Там, — он многозначительно поднял палец, — не будут разбираться, кто ты, да что ты, просто дадут анкету — заполни. А в ней — такой вопросик: «Был ли в плену?» И в скобочках пояснение: да, нет. И все. Написал «да», — значит, нет тебе доверия.

— Да что я — враг народа, что ли? Я же не сам, в бою оглушило меня…

Хайдар усмехнулся:

— И туго же до тебя доходит… Я ж говорю: только «да» или «нет». Понял? Без всяких комментариев.

— Так я же сбежал, к своим вернулся, — возмутился Генджи. — Одну только ночь…

— «Темная ночь», — пропел Хайдар и сразу же нахмурился. — За одну ночь, знаешь, что сделать можно? Докажи, что ты не дал там подписку.

У Генджи сжались кулаки.

Хайдар обнял его за плечи, заглянул в глаза:

— Ну чего ты… Я же тебе добра желаю, по-дружески. Как-никак старше тебя, кое в чем разбираюсь лучше. Я-то верю тебе, а вот другие… Так что не сердись.

Генджи вызвали в штаб. Командование представляло его к награде, и надо было заполнить анкету.

Ручка дрожала в его пальцах. Он вдруг вспомнил, что именно такая же, тонкая ручка была у фашистского офицера.

Фамилия… имя… год рождения… социальное происхождение. Нетвердой рукой выводит он ответ за ответом. И кажется ему, что Хайдар стоит за спиной и усмехается недобро, обнажая свои желтые зубы.

Он проснулся, когда еще только рассветало, и почувствовал щекочащий ноздри запах дыма. Наверное, это и разбудило его.

— Ага, проснулся, — равнодушно сказал Хайдар. — Заполнил анкетку?

До чего же неприятный человек, этот Хайдар. Он просто не может не делать людям зла.

Генджи сел, протер глаза, потянулся, хрустнув суставами, и стал смотреть, как Хайдар раздувает огонь под котелком. Вокруг валялись перья. «Что это он варит» — подумал Генджи и вдруг догадался: голубей!

Он вскочил, сжал кулаки.

— Ты что делаешь? — голос его прозвучал слишком громко в предутренней тишине.

Хайдар отпрянул, испуганно взмахнул руками.

— Тише ты, раскричался… Не видишь — завтрак готовлю. Попробуешь — пальчики оближешь.

— Да ты… ты… — Генджи от возмущения не находил слов. — Ты — негодяй! Вор!

Хайдар уже успокоился, снова присел у костра. Сказал:

— Хватит громких слов. Подумаешь, пара жалких голубей… Из-за этого такой шум.

— Да ты позоришь имя солдата! — крикнул Генджи. — Чтобы набить только брюхо, ты готов на любое… на любую подлость!

Внизу текла речка. Отсюда, с холма, было видно, какая в ней чистая прозрачная вода, и слышно, как журчит она, негромко и ровно. В соседнем лесу заливались соловьи. Небо над головой было синим, и белые легкие облака на нем висели неподвижно, пронизанные солнцем. Солнечные лучи согревали землю, и она пахла дурманно, волнующе.

Генджи лежал в траве возле только что вырытого им окопа и радовался журчанию речки, пению соловьев, голубизне неба и солнцу, такому щедрому в этот осенний день. Ему было хорошо еще и оттого, что сегодня утром командир батальона, обходя позиции, задержался возле него и сказал: «Представление утверждено, товарищ Сейранов. Скоро вы приколете к гимнастерке свой первый орден «Слава» третьей степени. Поздравляю».

В нескольких шагах от него все еще углублял свой окоп Хайдар. Пот катился по его лицу, застилал глаза, и он время от времени утирал рукавом гимнастерки. Иногда, распрямляя ноющую спину, он поглядывал на Генджи, и злость закипала в нем. «Лежит, на солнышке греется… И, наверное, об ордене думает. Сопляк, а добился своего. Теперь зазнается. Как же, герои… А всего-то и дела — железка о пяти концах. Слава… Подумаешь! Пуля, она не будет разбирать, где герои, где не герой».

И он с новым ожесточением продолжал рыть свой окоп.

«Каждый за своим счастьем гонится, — рассуждал он. — А в чем оно, счастье? Никто не знает… Этому вон посулили орден — уже на седьмом небе. Дуракам, им немного надо — в президиуме на собрании посидеть, медальку получить, начальству руку пожать. Дурачье! Это же все — обман, пыль в глаза. Жизни не знает, вот и… А мне бы только эту заваруху пережить. Уж я тогда не растеряюсь».

Ему показалось, что кто-то стоит над ним, он вздрогнул и боязливо распрямился. Никого не было. Да и кому дано читать чужие мысли?..

Брод охраняли трое. Старшим был сержант Федотов.

Прощаясь с ними, лейтенант Сатыбалдыев сказал:

— Пойдут здесь немцы или нет — неизвестно. Но если пойдут — ваша задача остановить их, не пустить в лес.

Он уехал, а трое остались на холме и стали готовить оборону.

Вокруг стояла такая тишина, что не верилось в близость войны. Но и Федотов, и Генджи, и Хайдар знали, что большая танковая колонна немцев, прорвав фронт, вклинилась в расположение наших войск, стала нападать на попадавшие на пути разрозненные части. В конце концов ее остановила наша артиллерия, и уцелевшие танки, отчаянно сопротивляясь, повернули обратно.

Танк сначала двигался по тому берегу, потом развернулся, остановился на секунду и, взревев мотором, вошел в реку. Почему-то немецкие танкисты не повели машину через явно видный брод, у которого сохранились по берегам следы колес, а переправились в стороне. Подминая гусеницами легкий кустарник, танк мчался к лесу. За ним на траве оставался мокрый след.

Сжимая рукой противотанковую гранату, Генджи выскочил из окопа и побежал ему наперерез. Но сержант опередил его. Генджи увидел, как метнулся из-под танка багрово-черный столб взрыва и упал, осыпаемый комьями земли. «Готов один», — подумал он, но, открыв глаза, увидел, что танк продолжает идти и разворачивает на ходу башню в их сторону. И в это время под гусеницу полетела вторая граната. Грянул еще один взрыв. Черная лента гусеницы поползла с катков, складываясь горкой. Но танк был еще жив.

В это время Генджи уже скатился с холма и, пригибаясь и падая, прячась за кустами, обошел танк. Фашисты не заметили его. Генджи швырнул гранату в бензобак и покатился по обрывистому берегу к реке. Взрывная волна настигла его у самой воды, и он едва удержался, вцепившись в какие-то корни. Оглянувшись, увидел, как из густого дыма, окутавшего умолкнувший танк, рванулось к небу яркое пламя.

Солнце опускалось все ниже, и тень от сгоревшего танка, удлиняясь, тянулась к реке.

Генджи и Хайдар сидели в одном окопе возле пулемета. Генджи грыз травинку и поглядывал на реку. После гибели сержанта он стал командиром расчета. Хайдар, который был старше его вдвое, сначала возмутился, но Генджи вдруг поднялся, одернул гимнастерку и сказал жестко, подражая лейтенанту:

— Оставить разговорчики, товарищ Дабараев. Перетащите в окоп, где пулемет, все имущество.

Хайдар поворчал, но приказание выполнил. Спустившись в окоп, он сначала обиженно молчал, потом не выдержал.

— Ты, наверное, рассчитываешь и вторую степень «Славы» получить, — с ехидцей сказал он. — Все-таки танк уничтожил…

— Танк подбил сержант, — глухо ответил Генджи. — Ты же видел.

Но Хайдар не унимался:

— Так об этом только ты да я знаем. А сержанту теперь награды вроде бы ни к чему.

Генджи посмотрел туда, где совсем недавно был окоп, а теперь возвышался свежий холмик с камнем наверху.

«Сколько же мерзких мыслей в голове этого Хайдара, — подумал он. — Ради того, чтобы показать себя в лучшем свете, он готов обокрасть даже убитого: мол, сержант ни при чем, это мы, герои, подбили танк… Ах, негодяй!..»

— Слушай, — тихо, сдерживая гнев, сказал Генджи, — у сержанта, может, сынишка растет где-то. Узнает, как геройски погиб его отец, гордиться им будет, сам захочет героем стать. А ты…

— Да что ты все мне лекции читаешь, — даже как будто с обидой проговорил Хайдар. — Я сам грамотный, побольше твоего учился. И пожил больше, и жизнь лучше знаю. Если всегда следовать всем этим писаным и неписаным законам, ничего не добьешься. А человек должен стремиться к чему-то большому, красивому. И будет справедливо, если он добьется своего. Но на пути ему придется поступиться мелочами. И это тоже справедливо. — Он увлекся и заговорил горячо, брызгая слюной. — Ты пойми, семья его неизвестно где, да и есть ли она у него. А мы — вот они, здесь. Те в глубоком тылу, а мы вместе с ним смотрели в глаза смерти. Значит, по справедливости.

— Да замолчи ты! — крикнул, бледнея, Генджи.

И тут же умолк. «Такого не перевоспитаешь, — подумал он. — Но выполнить свой солдатский долг я его заставлю».

Хайдар обиженно замолчал. И чем больше он думал о происшедшем, тем сильнее закипала в нем злоба.

«Мальчишка, щенок, а поучает, покрикивает. И надо было опять встретиться с ним! Да и на передовую я попал, вернее всего, из-за этого сопливого героя. Если бы он не писал рапорты об отправке в стрелковую часть, то про нас и не вспомнили бы до конца войны. Ведь надо же кому-то колоть дрова и кипятить воду для стирки. Так почему не мне? И в действующей армии, и в то же время почти в безопасности. А теперь выходит, зря я старался, угождал и врачам, и сестрам, и санитаркам, и прачкам… А все он, Генджи!»

Хайдар косил глазом на ненавистное лицо. Была б его воля, не сдобровать бы Генджи! Но ничего, думал он, еще будет время сквитаться за все…

Ночь была на исходе. Бледнело небо, и звезды тускнели, теряя свой чарующий таинственный блеск. Иной свет, придя им на смену, разливался в вышине!

Дома Генджи любил выйти из дома в такой час, пройти по росистой траве и остановиться на краю поля, откуда видно все небо и спящая еще земля, и светлеющий горизонт. Но сегодня, боясь выдать себя, он остался в окопе. Запрокинув голову, с непонятным волнением наблюдал Генджи неприметное исчезновение звезд.

Тихо было вокруг. Но постепенно тишина заполнялась звуками утра — сначала чуть слышными, потом становящимися все громче, звонче, радостнее. И если б не мрачная громада танка между холмом и лесом, все вокруг выглядело бы совсем мирным.

И хотя подбитый танк напоминал о том, что на этой просыпающейся поутру земле идет война, появление людей в кустах за речкой застало Генджи врасплох. Он еще был под впечатлением окружающего великолепия и не сразу сообразил, что это враги. И еще некоторое время он смотрел на них тем размягченным, добрым взглядом, каким провожал меркнувшие в небе звезды.

А они все шли, не спеша, боязливо озираясь, пока не уперлись в реку. Тогда один из них, наверное, офицер, поднял бинокль и стал осматривать противоположный берег, а остальные молча стояли рядом с ним и ждали команды. Разглядеть их внимательнее было нельзя, потому что позади них вставало солнце и слепило глаза.

Хайдар, привалившись к стенке окопа, спал, и Генджи толкнул его ногой.

— А? Что? — спросонок спросил Хайдар.

— Тише, — шепотом, хотя немцы были далеко и не могли его услышать, сказал Генджи. — Немцы. Вон, за рекой.

Хайдар трясущимися руками раздвинул маскировочные кустики на бруствере и тоже стал смотреть на немцев.

— Много — прошептал он, — человек пятнадцать.

— Шестнадцать, — уточнил Генджи.

Немцы посоветовались и пошли к броду.

Генджи взялся за рукоятки «максима», осторожно повел стволом.

Хайдар схватил его за рукав.

— Не стреляй, не надо, — быстро заговорил он, все время поглядывая на немцев. — Они не заметят. Пусть идут себе. Мы танк подбили. Нам никто ничего не скажет.

Генджи движением плеча стряхнул его руку.

— Войдут в воду — будет самый момент, — сказал он, словно не поняв его. — А то труднее будет уложить.

Но фашисты не спешили. Только один из них, сняв сапоги и брюки и подняв их над головой, осторожно пошел в реку, что-то крикнул оставшимся на берегу, и те засмеялись в ответ. Вода доходила ему до пояса. Немец вышел на этот берег, оделся и, придерживая автомат на груди, не спеша пошел к танку.

Было ясно, что враги не сунутся сюда, не разведав как следует.

Генджи тщательно прицелился в тех, что расположились на другом берегу, и стал стрелять длинными очередями, пока не кончилась лента. Немцы заметались, кинулись к кустам, четверо остались лежать на прибрежной гальке.

Вставляя новую ленту, Генджи поискал глазами того, который перешел на эту сторону. Его нигде не было видно.

— Не заметил, куда этот делся? — спросил Генджи.

Хайдар замотал головой.

— Нет, я туда смотрел… Убежал в лес, наверное.

На том берегу не было заметно никакого движения.

Видно, немцы решили, что нарвались на крупное советское подразделение, и ушли прочь.

— Да где же этот? — снова спросил Генджи, вглядываясь в кустарник. — Ну-ка, прочеши из автомата вон то место.

— Да он убежал, — сказал Хайдар.

— Куда ему бежать? — возразил Генджи. — Давай-ка я проползу к танку, посмотрю там.

Хайдар опять схватил его за руку.

— Не надо, Генджи, умоляю, не уходи, — голос его дрожал. — Тебя могут убить. А как же я… Мне одному не удержать это место.

«Боишься», — злорадно подумал Генджи и взялся руками за край окопа, готовясь вылезти. Хайдар не пускал его, вцепившись в рукав.

— Да пойми ты, — сказал раздраженно Генджи, — если этот немец останется у нас под боком, он может здорово нам навредить. А если опять подойдут их танки, представляешь?

Губы у Хайдара дрожали.

— Генджи-джан! Не уходи!

Генджи разозлился.

— А ну пусти! — он рванулся и выпрыгнул наверх. — Держи автомат наготове, не зевай, гляди в оба.

Он пополз по мокрой траве, как и в прошлый раз, обходя танк стороной. Был уверен, что немец спрятался там.

Хайдар, выставив автомат, напряженно смотрел, вперед. Боясь остаться один, он готов был сейчас любой ценой сохранить жизнь ненавистного ему человека. Глаза его бегали от мелькавшей в кустах спины к тому месту за танком, которое указал ему Генджи. Только бы немец не заметил ползущего, не выстрелил…

Возле танка зашевелилась трава, тускло блеснул металл, и Хайдар, вымещая на фашисте злобу, стал палить в это место, пока не опустел диск. Пока, дрожащими руками он вставлял второй, немец встал во весь рост. Хайдар увидел его окровавленное лицо, поднятые руки, всю его жалкую фигуру, едва стоящую на ногах, и снова нажал спуск…

Прощаясь, лейтенант Сатыбалдыев сказал:

— Мы рассчитываем приехать за вами вечером. В крайнем случае завтра утром. Ну, а если что случится… Впрочем, ничего не случится.

Но, видно, что-то случилось. Перевалило за полдень, а за ними никто не приезжал.

— А если они забыли про нас? — хныкал Хайдар. — С голоду помрем.

— Перестань, — недовольно сказал Генджи. — И без тебя тошно.

— Хоть за водой к речке сходить бы…

Генджи знал, что он не решится идти днем, но все же сказал:

— Нельзя, потерпи до темноты.

Оставленный на троих однодневный запас хлеба и спиной тушенки они, не думая, что застрянут здесь, съели еще вчера. Днем, томимые жаждой, они не заметили голода, и только вечером, вдоволь напившись, почувствовали пустоту желудков.

— Правильно говорит русская пословица: «Век живи — век учись» — вздохнул Генджи. — Надо было оставить немного продуктов на всякий случай.

Хайдар глотнул слюну и, промолчав, ушел в другой конец траншеи.

Луна еще не взошла, но звезды горели ярко, освещал землю призрачным светом.

В траве отчаянно трещали кузнечики. Из лесу доносились тревожные крики какой-то ночной птицы. А внизу все журчала, переливаясь на камнях, неугомонная речушка.

И вдруг среди этих звуков Генджи услышал новый звук — будто бы кто-то чавкал поблизости. Он вздрогнул» насторожился. Уж не волк ли? И тут его ноздри уловили запах копченой колбасы. Хайдар…

— Ты что же это? — подскочив к нему, крикнул Генджи срывающимся голосом. — Ты что — один тут? Припрятал и грызешь в одиночку, как волк…

Большая синяя муха села на горбатый нос Хайдара и замерла. Она не двигалась даже когда Хайдар во сне чмокал влажными губами. Может быть, сдохла?

Генджи вспомнил, что бабушка в детстве рассказывала ему о ядовитой крови злых людей. Он махнул рукой. Муха улетела.

Хайдар продолжал спать. Его мясистое, одутловатое лицо и во сне было недобрым. Две глубокие морщины на щеках придавали ему презрительное выражение, а густая черная щетина, отросшая за два дня, делала его мрачным. Но тело не соответствовало выражению лица — было рыхлым и даже на вид немощным.

Генджи вспомнил, что в медсанбате Хайдар старался делать только легкую работу. Он даже вызывался стирать белье, предпочитал это вовсе уж не мужское занятие рубке дров. И оружие он не любил.

«Баба», — презрительно подумал Генджи и отвел взгляд от спящего.

Потом в карауле был Хайдар, а Генджи уснул, подложив под голову вещмешок.

Боязливо оглядываясь, Генджи сжимал вспотевшими ладонями автомат.

Когда из лесу медленно вышел верблюд, он не поверил глазам. Верблюд — здесь?

Хайдар толкнул ногой спящего.

— Генджи! Эй, Генджи! Немцы! На верблюдах!

Генджи вскочил, стирая ладонью с лица остатки сна.

— Где? Чего паникуешь?

Но теперь уже и Хайдар увидел, что никакой это не верблюд, а обыкновенная лошадь. Бочка на бричке за спиной лошади делала её похожей на верблюда. А за бочкой наш солдат стоял во весь рост, потряхивая поводьями.

— Эй! — крикнул он, увидев вылезающего из окопа Генджи. — Где тут удобнее воды набрать?

Колонна автомашин и танков двигалась в густом тумане. Желтые дрожащие пятна света от фар расплывались; таяли в нескольких шагах.

Вдруг колонна встала. От машины к машине передали команду:

— Командиры взводов — к комбату!

Совещание было недолгим. Вернувшись, офицер приказал оставить при себе боевое снаряжение и построиться возле машины.

— Командиры отделений сажают своих людей на танки, — сказал он. — Пойдете десантом вперед. Надо выяснить, что там впереди. Выполняйте.

В тумане они пошли мимо машин к танкам, ожидающим в голове колонны. Сержанты покрикивали, торопя солдат.

Хайдар тяжело взобрался на задний танк, притих у башни.

— Куда? — крикнул ему сержант. — Наше отделение впереди.

Но Хайдар сделал вид, что не слышит, завозился, устраиваясь поудобнее на сырой броне.

Генджи задержался возле него, сказал зло:

— Не позорь себя и нас. Слышишь?

Рядом пробежал офицер, крикнул:

— По машинам! Живо! Трогаемся!

Взревели моторы. Расплывчатые огни уплывали назад, таяли на глазах.

Танки шли медленно, словно прощупывая дорогу.

Какие-то неясные силуэты выплывали из тумана и вновь исчезали.

Вдруг Генджи вздрогнул и щелкнул предохранителем, — это произошло мгновением раньше, чем услышал он глухой пушечный выстрел и сдвоенный стук болванки — об асфальт и броню.

И сразу же разнеслась команда, подхваченная несколькими голосами:

— Закрепиться у дороги!

Автоматчики спрыгнули и побежали к кювету.

Головной танк вспыхнул, и в тумане бушевавшее над ним пламя тоже было расплывчатым и неясным, как и все вокруг.

Остальные танки, отстреливаясь, стали медленно отходить.

Генджи слышал, как рядом, чуть позади него, тяжело дыша, роет землю Хайдар, и подумал с неприязнью: «Дорожит своей шкурой, гад. Не ленится большую лопату носить с собой».

Приглушенные туманом гремели выстрелы.

Генджи казалось, что заняли они невыгодную позицию, и стоит туману рассеяться, как взвод окажется перед немцами, словно на ладони, и будет расстрелян из пулеметов и автоматов. Это, видимо, помял и командир, поначалу приказавший отходить. Но стоило кому-нибудь подняться, как над головой начинали петь пули, — немцы были совсем рядом. Строчил пулемет. Тогда поступил новый приказ: закопаться в земли. Но спасет ли эта мера — никто не знал.

И тут, как на зло, задул ветерок, понес над дорогой, над полем, над прижатыми к земле солдатами клочья тумана, приближая развязку.

Был только один выход — заставить замолчать вражеский пулемет. Тогда можно было еще уйти.

Приготовив гранату, Генджи медленно, очень медленно пополз вперед. Когда, наконец, ясно стал виден пулеметный расчет, он размахнулся и кинул гранату. Она с треском разорвалась, и Генджи, вскочив, побежал назад. И тут он увидел в стороне ползущих людей в зеленых шинелях. Он упал, лихорадочно соображая. Неужели поте-ряд ориентировку и побежал не в ту сторону? Или это… Ну, конечно, немцы обходят, чтобы захватить врасплох. Скорее! Надо предупредить своих!

Он пополз, обдирая ладони, и все-таки опоздал: ячейки были пусты.

Сначала он обрадовался: успели-таки наши отойти! Но потом встревожился: как же теперь одному?

Надо было догонять своих. Он пополз, потом поднялся, готовый к стремительной перебежке, — и увидел знакомые кирзовые сапоги с толстыми металлическими набойками. Такие набойки были только у Хайдара. Ранен? Убит?

Сапоги задвигались, — видимо, Хайдар поджал ноги. И Генджи понял: живой. Он упал рядом, толкнул Хайдара, спросил срывающимся шепотом:

— Ты что, ранен? Где взвод?

Лицо Хайдара было совсем близко — искаженное страхом, с трясущимися губами.

— Все… конец…

У Генджи вспыхнули глаза. Но он не успел ничего сказать: из тумана, словно зыбкие тени, выходили немецкие солдаты.

И тут случилось неожиданное. Хайдар вскочил и побежал им навстречу, подняв руки, спотыкаясь и чуть не падая, выкрикивая какие-то слова.

Генджи поднял автомат и пустил ему вслед длинную очередь…

МСТИТЕЛИ (перевод Ю.Белова)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Кемал лежал на левом боку, и наверное поэтому сон его был неспокойным и чутким. Когда раздалась команда, он проснулся сразу, как от толчка, и, еще не открыв глаза, стал шарить правой рукой, отыскивая автомат. Но пальцы его наткнулись на что-то мягкое и теплое. Он отдернул руку, еще не понимая в чем дело.

— Ну, ты, малохольный, — беззлобно проворчали рядом.

И сразу жгучая, словно потревоженная рана, мысль вернула его к действительности: плен.

Он лежал с закрытыми глазами. Рядом, на карах, шевелились, просыпались люди, поскрипывали доски под ними, кто-то закашлял, натужно, с надрывом, кто-то выругался.

Так было каждое утро с тех пор, как Кемал, разбив о каску наседавшего на него немца свой замолкший и уже ненужный автомат, перестал быть солдатом. Он никак не мог привыкнуть к тому, что на нем не удобные, по ноге, кирзовые сапоги, а деревянные, сделанные руками военнопленных башмаки, неприятно цокающие при ходьбе, что на шинели с отрезанной полою, сзади, на спине, выведены большие буквы «SИ», что он обязан подчиняться угрюмым конвойным в зеленых мундирах…

Иногда, проснувшись ночью, он прислушивался к храпу и стонам соседей по бараку и с тоской, сжимающей грудь, думал: а, может, это сон? Может быть, никогда и не было той страшной минуты, когда немецкий солдат, увидев его беспомощность, вдруг осклабился и презрительно сказал что-то, наверное, оскорбительное и обидное, а потом ткнул в живот автоматом и приказал идти.

— Живей! Живей! — сноба разнесся по бараку визгливый голос.

Кемал стал накручивать на ноги обмотки, сделанные из кусков шинели, старательно обвязал их бечевкой.

— Слышал? — хрипло спросил его сосед по нарам Хайдар. — Говорят, хлеба нам дадут.

Давно небритое лицо Хайдара казалось мрачным, только глаза на нем горели лихорадочным огнем.

Кемал усмехнулся:

— Опять ты о своем…

Их было больше тысячи, военнопленных в бараке. И все давно уже недоедали. А в последние дни администрация заявила, что американцы разбомбили хлебный завод и что отныне дневная норма ограничивается одной миской супа. Каждый знал, что это такое, лагерный суп: мутная вода с кусочками брюквы.

Тяжело было всем. Но Хайдар, казалось, особенно остро переносил голод, старался любой ценой раздобыть для себя сверх нормы хоть глоток похлебки.

Сейчас он уловил осуждение в словах Кемала. Глаза его забегали. Понизив голос, он сказал:

— Зря ты, Кемал. Жизнь есть жизнь, жевать каждому надо. Закон природы.

Кемал проверил, крепко ли держатся обмотки.

— Знаешь, друг, кроме законов природы есть еще и человеческие, — возразил он, мельком глянув на Хайдара. — Забудешь о них — в животное превратишься.

Глаза Хайдара сузились, губы дрогнули.

— «Человек», «животное»… А если жить хочешь? Понимаешь — жить! А умереть доходягой — это по каким законам? Вон — посмотри.

Между нарами, едва передвигая ноги, брел человек с землистым помертвелым лицом. В глазах его уже не было мысли, они смотрели перед собой покорно равнодушно.

— Так что ж, по-твоему, дави каждого, лишь бы выжить, а остальные пусть подохнут? — с раздражением сказал Кемал.

— А почему я должен заботиться о других? — взгляд Хайдара был злобным. — Ты обо мне позаботишься? Умничать легко…

Он тяжело слез с нар и направился в угол, где толпились, переговариваясь и жестикулируя, несколько человек. Это был «базар», где за пайку хлеба можно было выменять немного махорки, обмотки или даже обломок лезвия бритвы.

Подойдя к толпе, Хайдар достал из кармана серый мешочек.

— Есть табак, — негромко произнес он. — Настоящий, румынский. Щепотка табака — пайка хлеба. Есть настоящий, румынский…

Несколько человек, страдающих от отсутствия курева сильнее, чем от голода, сгрудились вокруг Хайдара. Он уже развязал мешочек, как вдруг, оттерев кого-то плечом, протиснулся к нему Кемал.

— А ну постой, — сдерживая нарастающий гнев, сказал он. — Я видел вчера — этот табак ты набрал из окурков. Так что ж ты обманываешь товарищей?

Стоящие вокруг настороженно молчали.

Хайдар вскипел.

Кемал протянул руку.

— Давай сюда. За все получишь две пайки.

— Здесь на двенадцать, — дрогнувшим голосом возразил Хайдар, понявший, что богатство уплывает из рук и он уже не в силах вернуть его.

— Хватит и двух, — спокойно сказал Кемал.

И раскрыл мешочек:

— Закуривайте, ребята.

К нему потянулось несколько худых дрожащих рук.

Кемал сшил из второй полы шинели ушанку. Получилась она не ахти какая, но все же грела голову, и Кемал с удовольствием осматривал ее. Потом окунул щепку в жидкие чернила и вывел на шапке звезду.

Второй его сосед по нарам, Никодим Арсентьевич, ужаснулся:

— Да ты что, спятил? Жить надоело?

— А что? — притворился наивным Кемал.

Никодим Арсентьевич боязливо оглянулся. Сказал сквозь зубы:

— Дура! И сам в петлю угодишь, и нас под монастырь подведешь.

Кемал улыбнулся в ответ.

— Ну повесят меня. А вам-то что?

Никодим Арсентьевич покачал головой.

— Опять же скажу: дура. Войне-то скоро конец. А тут ни за что, ни про что голову сложишь. Терпи, раз уж так вышло…

— Ну, уж нет, — запальчиво возразил Кемал, — если не сбегу, то здесь покажу фашистам, что такое советский солдат.

Никодим Арсентьевич даже руками замахал, боязливо отодвигаясь и оглядываясь.

— Прямо сумасшедший, — пробормотал он, но тут же посмотрел на Кемала, и в его взгляде была не только боязнь. — Ты думаешь я… Я ведь тоже не собирался засиживаться, а вот — почитай всю войну по лагерям скитаюсь. Три года — стаж! Всякое повидал. Покрепче тебя были люди, а где они теперь?.. А ты — звездочку на шапку. Одно слово — дура.

— Так ведь люди увидят — воспрянут духом, — стоял на своем Кемал.

Никодим Арсентьевич снова покачал головой и молча отвернулся.

Странный человек этот Никодим Арсентьевич. Он то притягивал к себе, казался мудрым и добрым, и тогда Кемал думал, что нашел верного товарища, то отталкивал своей мелочной суетливостью, боязнью хоть на полшага переступить запретную черту внутреннего распорядка лагеря. Нет, — говорил себе Кемал, — нам с ним не по пути. Мясорубка плена перемолола в нем человеческое достоинство, он, как и Хайдар, мечтает лишь об одном — выжить, любой ценой выжить. Такой и предать может.

Кемал тряхнул головой: э, черт с ним! Лихо заломил самодельную ушанку и спрыгнул с нар. Он не спеша шел по проходу и, заранее радуясь тому впечатлению, которое должен был произвести, оглядывался по сторонам. Вот сейчас кто-нибудь увидит его звездочку, ахнет от удивления, толкнет соседа — смотри, мол, вот отчаянный парень!

И вдруг его взгляд остановился на зеленой артиллерийской фуражке: над козырьком, там, где ей и положено было быть, сияла совсем новенькая с неповрежденной эмалью, звездочка, с серпом и молотом в центре.

Кемал в растерянности остановился, стал пристальнее вглядываться и увидел, что у многих на шапках и фуражках были прикреплены звездочки — настоящие военторговские или вырезанные из жести.

Сердце забилось у Кемала гулко, радостно. Значит, не он один, значит, много здесь таких, которые не перестали считать себя советскими солдатами! Значит, и верно — скоро конец войне, если немцы смотрят на все это сквозь пальцы!

Конец войны…

Он так ждал этого, знал, что победа придет, что ока близка, но только сейчас вдруг с особой остротой понял: фашистской Германии скоро конец.

Лязгнул засов, заскрипела дверь. В барак внесли завтрак.

Никодим Арсентьевич получил маленькую буханку хлеба на десятерых, торжественно понес ее к нарам. И он сам, и те девять, что шли с ним рядом, не сводили с буханки глаз, судорожно глотали слюну, и кадыки их под заросшими щетиной подбородками двигались вверх-вниз, вверх-вниз.

Делить хлеб Никодим Арсентьевич умел, — когда на самодельных весах взвесили нарезанные им пайки, то они оказались совершенно равными.

— Силен мужик! — восхищенно сказал кто-то. — Кончится война — иди в магазин работать или на склад за-место весов.

Никодим Арсентьевич разделил свою пайку на маленькие ломтики и медленно жевал каждый, закрыв глаза и испытывая несказанное удовольствие. Какое это счастье, что на свете есть хлеб, пусть даже такой, липкий, пополам с опилками… Жаль только, что, как ни тяни, а кусочков становится все меньше…

Если голодный поест хоть немного, веселеет душа у него, и жизнь кажется не такой мрачной и безрадостной.

Вот уже пошли разговоры о том, о сем…

— Эх, братцы, а ведь, как ни крути — войне-то конец скоро!

— Это точно.

— Сижу вот и думаю: а что я в гражданке делать буду? Из автомата стрелять я, положим, умею, окоп вырыть тоже могу. Ну, самокрутку скрутить еще. А в мирное время?

— Вот самокрутки и будешь крутить.

— Ха-ха, после войны мы на папиросы перейдем.

— Эх, скорее бы домой! А там и специальность получишь, и работу по душе найдешь.

— Далеко однако до дому…

Никодим Арсентьевич лёг на спину, устало прикрыл глаза. Ему не было еще и сорока, но три года плена сделали свое дело — он постарел лицом, волосы на голове поредели, пробилась седина, в глазах, казалось, навсегда затаилась скорбь. И люди годами старше его называли Никодима Арсентьевича папашей или батей, а то и грубовато — паханом.

Он лежал, прислушивался к разговорам и думал.

Люди все больше говорили о близкой свободе, а он боялся вслух произнести это слово, — казалось, что в миг рухнут надежды, которыми жил столько лет, если осмелится распрямить плечи, поднять голову, смело взглянуть на мир. Нет, надо терпеть, смириться и терпеть до конца. До какого конца? Он и об этом боялся думать. Все равно, лишь бы прожить еще один день, еще одну ночь, встретить утро с надеждой, что оно не последнее…

Он украдкой пощупал карман, пришитый с внутренней стороны шинели, — там хранил он заветные хлебные кусочки, по одному от каждой пайки. По опыту знал — всякое может случиться, а пока есть запас — не пропадешь.

Он сел, свесил ноги, посмотрел, не наблюдают ли за ним, потом сказал, как бы сам себе:

— Ах, черт бы его побрал, уронил!

И, кряхтя, полез под нары.

Он ничего не ронял, но эту маленькую хитрость считал необходимой: для того, чтобы сохранить в тайне истинную цель своего ползания под нарами.

Он медленно полз по холодному земляному полу, и узкие полосы света, падавшего сквозь щели, плыли под ним, слегка кружа голову. Он щурил глаза, стараясь отыскать неосторожно оброненную кем-нибудь крошку. Иногда это ему удавалось, и он тут же, обдув, отправлял ее в рот.

Голоса сверху доносились глухо и невнятно, да он и не прислушивался к ним, увлеченный своими поисками. Заботился только об одном — чтобы не шуметь, не привлечь к себе внимания. Стыдно все-таки попасться за таким занятием.

Вдруг до его сознания дошли слова, от которых похолодело сердце.

— …и перебьют всех до единого.

Это был голос Супрунова.

Ему ответил Каджар:

— Это точно?

— Из верного источника. Объявят эвакуацию лагеря, поведут к лесу, а там… — Супрунов защелкал языком. — Говорят, там уже пулеметы выставлены. Так что не сегодня — завтра.

— Да-а… Надо потолковать с ребятами.

Они задвигались, поползли к краю, стали слезать с нар.

А Никодим Арсентьевич все стоял на четвереньках, замирая от страха. В голове его, как птица, вспугнутая в ночи, забилось слово: смерть, смерть, смерть…

Он не мог больше ползти и прилег, прижался пылающей щекой к земле.

Не сегодня — завтра…

За три года он всякого насмотрелся, пережил столько, что в иное время хватило бы на все тридцать лет. Но смерть обходила его стороной. Тысячи людей, с которыми допелось ему делить на десять частей буханку хлеба, уже давно ушли из жизни. Их поглотили печи крематориев или общие могилы. А он все жил, жил, жил и заботился только об этом — жить!

И вдруг — не сегодня, так… Пусть даже послезавтра, через неделю — но смерть. Их поведут к лесу, а там пулеметы…

Он много раз видел, как падали скошенные пулеметными и автоматными очередями люди. Видел, а теперь сам…

Как же так? Перенести столько нечеловеческих мук, выжить в самые страшные годы, а накануне освобождения, перед самым концом войны упасть на опушке какого-то леса и остаться здесь навсегда.

Нет! Он не пойдет на смерть! Он и сейчас должен остаться в живых, во что бы то ни стало остаться в живых, вернуться домой, увидеть поле в ромашках, услышать жаворонка в голубом небе, ступить на скрипучее крыльцо родного дома…

Он снова встал на четвереньки.

Пойти к немцам и сказать. Этим все равно умирать, а он будет жить. Супрунов и Каджар… и Кемал тоже… Трое — это заговор. Трое — это хорошая цена за жизнь.

Никодим Арсентьевич выполз из-под нар, огляделся, пошел не спеша по проходу.

Теперь он иначе смотрел на знакомых людей. Грустные, веселые, «доходяги», новички — все они были обречены. И тот, что латал щинель, и тот, что дремал, прислонясь к деревянной стойке, и тот вон, который перематывает портянки…

Никодим Арсентьевич шел между нарами, слышал обрывки фраз, вдыхал тяжелые запахи пота давно не стиранного белья, эрзац-кофе, который давали пленным по утрам, — шел и видел дверь. Деревянную, грубо сколоченную из неструганных, потемневших от времени досок. Там, за этой дверью, было его спасение.

— Никодим Арсентьевич!

Он вздрогнул и оглянулся. К нему подходил Супрунов.

«Узнал, что я подслушал? Тогда — конец», — подумал Никодим Арсентьевич и по привычке втянул голову в плечи.

— Говорят, у вас есть сахар, — виновато улыбнулся Супрунов. — Понимаете, какое дело. Товарищ у нас заболел, так вот… нам только пару кусочков. Вы не думайте, обменяем на хлеб.

Нет, Супрунов ни о чем не догадывается. Да и вообще очень спокоен, застенчив даже. Странно. Если он знает о близкой смерти, то не может быть таким спокойным. А если не он тогда говорил? Бывают же похожие голоса…

— Ну, так как, папаша? Уступите? Для больного ведь.

Сахар Никодим Арсентьевич зашил в полотенце, обмотал его вокруг пояса под нательной рубахой, и чтобы достать его, надо было идти в укромное место и там добираться до потайного кармана.

— Ну, что ты, Супрунов! — он попытался изобразить на лице улыбку. — Я ведь сладкого не люблю. На хлебушек давно выменял. Уж поверь — для больного не пожалел бы, понимаю ведь.

И тут Никодим Арсентьевич увидел Каджара. Тот разговаривал с Кемалом и смеялся чему-то, закидывая голову.

Сомнение закралось в душу Никодима Арсентьевича.

А был ли вообще этот разговор о расстреле? Может быть, говорили вовсе не о себе, а так — рассказывали давнюю историю, а ему померещилось бог знает что… Или это такие люди, которым сам черт не брат. Есть же презирающие смерть. Встречал таких, видел, как умирали, слышал их последние слова. Будто бы привычные, много раз слышанные слова, а так они звучали за секунду до автоматной очереди, что трепетала душа и, казалось, сам готов на что угодно ради святой, своей родимой земли.

Он вдруг представил, как встанут на краю свежей могилы Супрунов, Кемал и Каджар, как вскинут они голову перед нацеленными в грудь воронеными стволами и кто-то, может быть Супрунов, крикнет такие вот, берущие за сердце, навсегда остающиеся в памяти слова. И он вздрогнул, будто стал уже свидетелем этого. И еще потому, что вдруг спросил себя; а я?

И ему стало страшно.

Три года он боролся за жизнь. Рылся в вонючих отбросах, ползал под нарами, подбирая крошки, унижался, выпрашивая добавку и откладывал по кусочку, по корочке на черный день, хотя каждый день был для него черным. Знал: пойти в доносчики — и будешь всегда сыт. И не шел.

А теперь?

Никодим Арсентьевич еще раз посмотрел на дверь, задержал взгляд на крупных проржавленных гвоздях, вздохнул и пошел обратно. Забравшись на нары, он лёг лицом вниз и затих.

Было еще темно, когда их выстроили по плацу, перед бараком, для утренней проверки. Кемал достал из-за ворота номерок. Он висел на шнурке, как талисман, но не приносил, не мог принести счастья, не мог уберечь от бед, спасти от смерти. Это был единственный документ, удостоверяющий, что ты военнопленный № 1438248. Можно забыть фамилию, имя, которое дали тебе родители, а этот номер надо помнить всегда. Так ему объяснили в тот день, когда привезли в лагерь.

— Все, что нужно знать о тебе, сохранит бумага, сам ты должен помнить только вот этот номер. Итак, место рождения?

— Ленинград, — сказал Кемал.

Русский писарь вскинул на него глаза.

— На какой улице жил?

— На Кемине.

Писарь хмыкнул, пожал плечами:

— Несколько лет жил в Ленинграде, а такой улицы не знаю.

Однако Кемал не соврал. Он в самом деле родился в «Ленинграде» — так назывался колхоз в долине Аму-Дарьи. Но уточнять эту деталь не имело смысла. Ленинград — и все. Тем более, что ленинградец звучит гордо.

Для своих, конечно. У немца же, который вел регистрацию вновь прибывших, при упоминании города задергалась щека. Кемал со злорадным чувством подумал тогда, что он, наверное, воевал под Ленинградом.

Утренняя проверка окончилась. Пленных группами отправили на работу. Кемала, Каджара, Хайдара и Никодима Арсентьевича послали в город — расчищать развалины после ночной бомбежки.

Двое молчаливых, уже в летах, конвойных вывели их за ворота. По мощеной мостовой гулко били деревянные подошвы. «Словно скелеты идут» — невесело подумал Кемал.

Они шагали по немецкой земле и жадно смотрели вокруг. Глаза искали что-то такое, что вызвало бы ненависть, гнев, презрение. Но ни влажная от недавнего дождя земля, ни рощица вдали, ни серое утреннее небо не вызывали этих чувств.

За рощицей открылся город. «А ну, — подумал Кемал, — посмотрим, лучше ли он нашего Чарджоу?» И вдруг удивился, отметив, что не испытывает к этому немецкому городу ничего, кроме любопытства.

Улицы были узкие. Кирпичные островерхие дома с обеих сторон жались один к другому. Там, за еще закрытыми ставнями, шла своя, незнакомая пленным жизнь, были люди, которых они считали врагами. Но эти люди не были солдатами и не вызывали той ненависти, которую питали пленные к серо-зеленым шинелям. И мысли у идущих были мирные. Кемал подумал, что живут здесь тесно, не в пример нашему, — и вздохнул, вспомнив родное приволье, каракумские бескрайние просторы.

Попадались разрушенные дома. Но улицы возле них были чисто убраны. Значит, еще не часто бомбили город.

Хайдар нагнулся и поднял что-то с мостовой. Кемал больно сжал его руку в локте.

— А ну, брось! — с закипающей злостью сказал он.

Хайдар с сожалением разжал пальцы, и примятый окурок упал им под ноги.

Хлопали ставни. Стали попадаться прохожие. Небо светлело, и дома, словно просыпаясь, становились веселее.

— Что идешь, как на похоронах? — сказал Кемал Хайдару. — Окурки высматриваешь? А на тебя немцы смотрят. Выше голову! Пусть знают, какие мы есть. И рот не разевай — не туристы ведь.

Хайдар проворчал что-то, но пошел веселей.

Тесные улочки вдруг расступились, открылась просторная площадь. За ней потянулась тихая улица с аккуратными домиками. Во дворах — фруктовые деревья.

У одного из таких домов остановились. Конвойный ушел, но вскоре вернулся и жестом приказал входить.

Во дворе было тихо. Пленные сразу увидели слегка дымившиеся развалины, — видимо, совсем недавно на этом месте стоял дом. Теперь же от него осталась часть стены с голубыми обоями и чудом уцелевшей картинкой в золоченой раме, да груда битого кирпича и штукатурки.

Неслышно подошел немец, наверное, хозяин или управляющий, — плотный, с брюшком и плешиной, в крагах, брюках галифе и военном мундире без погон. Он стал что-то быстро говорить, поблескивая стеклами пенсне и указывая на развалины. При этом под носом у него шевелились усики, подстриженные, как у Гитлера.

Один Каджар кое-как понимал по-немецки и перевел:

— Говорит, человека завалило во время бомбежки. Надо откопать. Хотят похоронить, как положено.

Плешивый немец показал, где взять инструмент.

Кемал выбрал себе удобный, не очень тяжелый лом и, прикинув его в руке, вдруг словно обжегся мыслью: а ведь это оружие!

Он краем глаза посмотрел на конвойных. Старики уже тотальные. Ничего не стоит стукнуть ломом по голове, завладеть автоматами и тогда…

У него даже дух захватило.

Но солдаты оказались не такими уж простаками. Один из них, ефрейтор, в очках с толстыми стеклами, поймав взгляд Кемала, снял с плеча автомат и сказал что-то второму, кривоногому, с острым морщинистым лицом. Тот тоже взял автомат на изготовку и присел в сторонке, внимательно присматриваясь к пленным.

Принялись за работу. Кирками, ломами раскалывали глыбы, откапывали, освобождая проход вниз. Известковая пыль щекотала ноздри, оседала на взмокших лбах.

Кемал тихо сказал Каджару по-туркменски:

— Слушай, а что если прихлопнуть конвойных и дать ходу?

Каджар, вогнавший кирку в щель, не разгибаясь, посмотрел на него снизу вверх.

— А куда побежишь — думал?

Кемал присел возле него, заговорил с жаром:

— Да разве мало развалин в городе? Спрячемся, переждем до темноты, а там ищи-свищи.

— А с собаками ты никогда дело не имел?

— Так у нас же автоматы будут — перебьем.

— Не так просто, Кемал, — Каджар положил ладонь на его колено. — Вреда от такого дела будет больше, чем пользы. И сами не спасемся, и товарищей подведем.

Они не заметили Хайдара, который подошел и слушал.

— Ой, не доведешь ты нас до добра, Кемал, — испуганно прошептал он. — Подумай, что предлагаешь.

— А что — ерунду предлагаю? — разозлился Кемал. — Сражаться предлагаю! А трусы пусть не мешают.

— Аг, ну тебя, — обиделся Хайдар. — Заваришь кашу, а расхлебывать всем придется.

Он отошел, а Каджар сказал серьезно:

— Смотри, Кемал, не наделай глупостей. Без меня ничего не предпринимай. Понял?

— Ладно. — угрюмо буркнул Кемал и с силой ударил ломом по обломку стены.

К ним подошел весь покрытый пылью, но таинственно улыбающийся Никодим Арсентьевич.

— Ребята, — оглянувшись, негромко позвал он. — Смотрите — картошка. На темных его ладонях лежали темные обгорелые комки.

— А ну? — Каджар разломил картофелину, откусил, улыбнулся. — Подгорела малость, но пойдет. Где взяли?

— Там подвал, — захлебываясь от радости, возбужденно заговорил Никодим Арсентьевич, — картошки уйма! Видно, пожар был, обгорела, но внутри хорошая!

Кемал, почти не очищая, жадно съел несколько картофелин.

— Чарджуйские яблоки, а не картошка! — восхищенно сказал он. — Заберем, сколько сможем. Ребят в бараке угостим.

— Там, в этом подвале, может, еще что есть? — спросил Каджар.

— Не знаю, — виновато развел руками Никодим Арсентьевич, — темно очень. С краю пошарил — картошка. А дальше не пролезть, завал.

— Не беда, — улыбнулся повеселевший Кемал, — пробьем дорогу. Покажите — где.

Они осторожно стали расширять лаз.

Когда пленные сели передохнуть, остроносый конвоир подошел поближе, остановился — ноги калачиком — и, показав пальцем на Кемала, спросил что-то по-немецки. Его и без того изборожденное морщинами лицо стало при этом совсем сморщенным, и нельзя было понять, улыбается он, сердится или просто собирается чихнуть.

— Спрашивает: сколько лет? — перевел Каждар.

— О! — неопределенно сказал немец, узнав, что Кемалу всего восемнадцать, и посмотрел на него долгим взглядом.

«Считает мальчишкой», — с обидой подумал Кемал и вдруг вспомнил, что собирается убить его и что, не будь Каджара, морщинистый старик уже лежал бы где-нибудь в развалинах с проломленным черепом.

«Ничего, — подумал Кемал, — повоевать мне довелось и еще наверняка придется. Фрицев на мой век хватит».

— Не смотри, что молод, — развеселившись, сказал он конвоиру. — Я уже и повоевать успел.

Немец не понял и засмеялся.

Тогда Кемал встал, вскинул руки, будто прицеливался из автомата, сделал страшные глаза и крикнул:

— Фашист — та-та-та-та! Ферштейн? — это слово он уже знал, так же, как «хальт», «хенде хох», «шнель».

Морщины на лице солдата чуть разгладились, взгляд стал серьезным.

— Их нихт фашист, — негромко сказал он.

Кемал понял и засмеялся:

— Ишь ты! Отказываешься, значит? Почуяли, что жареным запахло! Гитлер капут — поэтому нихт?

— Их нихт фашист, — упрямо повторил немец, не отведя взгляда от озорных глаз Кемала.

— Ладно, кончай, — примирительно сказал Каджар, поднимаясь. — Давай работать.

Проход в подвал был готов.

— Давайте, я первый, — сказал Кемал и повернулся к Каджару:

— Дай зажигалку.

Ступени круто шли вниз. Под ногами дробилась и осыпалась битая штукатурка. Зажигалка то и дело тухла. Не хватало только сорваться и сломать себе шею.

— Ну, как? — услышал Кемал нетерпеливый голос Никодима Арсентьевича.

— Да погодите вы, — с раздражением ответил Кемал. — Ни черта не видно.

Он снова щелкнул зажигалкой. Желтое дрожащее пламя выхватило из темноты полки, заваленные отрезами какой-то материи. Кемал даже остановился, пораженный. Ох, ты, вот живут люди! Небось свой магазин имеют. Или так — на черный день.

Ступеньки кончились, и он, пригнувшись под нависшим сводом, шагнул к полкам. Протянул руку к отрезу и тут же отдернул ее, — пальцы наткнулись как бы на кучу легкой пыли, от прикосновения ткань бесшумно рассыпалась прахом. Видно, все это богатство опалило жаром.

— Буржуи проклятые, — проворчал Кемал и стал осматриваться, отыскивая съестное.

Никодим Арсентьевич пролез в щель где-то правее входа, там и должна была быть картошка. Кемал сделал несколько шагов вправо и увидел то, что искал: куча припорошенных известью картофелин лежала под проломом у самой стены подвала.

— Есть! — крикнул обрадованный Кемал, снял свою кургузую шинель, потом гимнастерку, завязал рукавами ворот и стал набивать ее картошкой. Шинель он надел поверх нательной рубахи.

— Вот, — тяжело дыша сказал Кемал, передавая набитую картошкой гимнастерку товарищам. — Будем возвращаться, разложим по карманам, угостим наших.

Он сказал «нашим» и сразу вспомнил товарищей по стрелковой роте, воюющих сейчас где-то, и знакомую полевую кухню, и знаменитую кашу, которой славился повар Пахомов, которого все называли почему-то Пахомычем. Сердце сжалось от минутной тоски. Эх, сейчас бы вместе с ними, пусть даже в самом жарком бою, в пяти шагах от смерти… «Лучше бы убило меня тогда, — с болью подумал Кемал, вспомнив, как попал в плен. — А то оглушило, и очутился среди врагов». Но он тут же поправил себя: не среди врагов, а среди своих товарищей, оказавшихся по несчастью в плену. И улыбнулся: какое это чудесное слово — товарищ…

Здесь, за колючей проволокой, под дулами автоматов, они в подавляющем большинстве своем оставались верными законам армейского товарищества, жили по принципу, который приняли сердцем: сам погибай, а товарища выру-чай. В душе они оставались солдатами, пусть даже безоружными, готовыми в любой момент пойти в смертельный бой. Собственно, они и вели этот бой, невидимый, тайный, но не менее опасный бой с лютым врагом. Даже такие, как Никодим Арсентьевич, которых сломил страх, все-таки не шли на предательство, оставались верными солдатскому долгу в этих страшных условиях лагерной жизни и смогут прямо глянуть в глаза своим, когда они придут. Даже Хайдар… Впрочем, с Хайдаром надо было еще разобраться, он не внушал доверия, и к нему все еще приглядывались.

— Чем же занимается хозяин дома? — услышал Кемал голос Никодима Арсентьевича.

Каджар спросил конвойных по-немецки. И уже по тому, как посерьезнели лица конвойных, Кемал понял, что фашист занимается отнюдь не торговлей тканями.

— Этот тип, — сказал Каджар, сдвинув брови, — делает передвижные газовые камеры.

— Душегубки? — голос у Кемала дрогнул.

Каджар кивнул.

В это время в глубине сада показалась знакомая плотная фигура хозяина. Немцы заметив его, вскочили и хрипло закричали на пленных:

— Лос! Лос! Шевелись!

Застучали ломы и кирки.

Немец подошел, остановился, широко расставив ноги в начищенных ботинках и крагах, и заложил руки за спину. Стекла пенсне отсвечивали, и глаз было не видно. Он молчал, но его гитлеровские усики недовольно шевелились.

В это время из подвала с трудом, боком, вылез Хайдар. Он не удержался, решил сам посмотреть, что хранится внизу, и теперь, не видя еще хозяина, радостно заговорил:

— Вот, братцы, где…

Он стоял на четвереньках и отряхивал шинель. И тут увидел блестящие краги. Он медленно, наполняясь страхом, стал поднимать голову и встретил стеклянный взгляд фашиста. Не вставая с колен, Хайдар протянул к нему руку и разжал черную ладонь, на которой лежала обгорелая картофелина. Говорить он не мог и только замотал головой, стараясь, видимо, показать, что ничего дурного он не сделал, только достал эту картофелину…

Немец молча шагнул к нему и сильно ударил кованым ботинком в лицо.

Хайдар всхлипнул и повалился навзничь, обливаясь кровью. Теперь он видел только ноги, обутые в блестящие краги, и, теряя власть над собой, закричал:

— Не убивайте! Я не виноват! Я сдался добровольно, я буду служить вам…

Но немец уже уходил своей твердой размеренной походкой.

Никодим Арсентьевич нагнулся, над Хайдаром, поднял его голову, стал вытирать тряпкой окровавленное лицо.

Хайдара бил озноб. Он всхлипывал и смотрел вокруг глазами, из которых медленно уходил страх.

— Хайдар! — позвал Кемал. — Ты что, правду сказал?

Хайдар остановил на нем непонимающий взгляд.

— Ну, то, что добровольно сдался в плен, — пояснил Кемал, напряженно ожидая ответа.

Хайдар вдруг вырвался из рук Никодима Арсентьевича и сел.

— Отвяжись! — истерически закричал он. — Умник! Праведник! Учить меня будешь?

— Оставь его. Знаешь, у русских есть поговорка: «Не тронь… вонять не будет». Потом разберемся.

Придя а себя, Хайдар пожалел о случившемся. Немец все равно ничего не понял, а перед своими он себя разоблачил. «Поди, докажи теперь, что не добровольно сдался. Надо было сразу сказать, что просто так сболтнул, от страха, чтобы немца обмануть, а я вместо этого накричал на Кемала».

Хайдар со злостью вгонял в трещину лом и раскачивал глыбу. Тревожные мысли не давали ему покоя.

Как быть теперь? В лагере ему не поздоровиться, это ясно. Среди немцев действует антифашистская организация, предателям они не прощают. Запросто могут придушить ночью… А что, если пойти к эсэсовцам?

Он даже оглянулся тайком, словно боялся, что прочтут его мысли. Но никто не обращал на него внимания.

— Лос! Шевелись!

Снова по песчаной дорожке шел к развалинам хозяин.

— Работай! Работай, ребята! — закричал Хайдар, холодея от ужаса. — Лос!

Кемал стоял на уцелевшей стене. Собственно, делать ему здесь было нечего, взобрался он на стену с единственной целью получше осмотреть двор. Он мог спрыгнуть, но в последний момент решил остаться, гордость не позволила показать свой страх перед фашистом.

Немец шел не спеша, тяжело печатая шаг. На этот раз он даже не взглянул на пленных, направляясь к воротам. Может быть, ему позвонили по телефону, и теперь он шел по важному делу, которое занимало его целиком.

Он поравнялся со стеной, и Кемал сверху увидел его светлую плешину, два блеснувших стеклышка пенсне, скрепленные золотой дужкой на крупном носу. И словно что-то толкнуло Кемала. Он не успел ничего подумать и даже почувствовать, — просто нагнулся, взял почти целый кирпич и со всей силы бросил его вниз.

И только когда немец упал, Кемал, мгновенно вспотев, понял, что он сделал. Он слышал, как хрустнул череп, как потемнела от крови плешина, как отлетело, исчезнув в пыли, пенсне. Никто не мог видеть немца по эту сторону стены, за шумом работы услышать этот дьявольский хруст, но ведь сам Кемал стоял на виду у всех, и часовые, если только смотрели в его сторону, конечно все поняли. Ему было страшно отвести взгляд от лежащего внизу фашиста, но он пересилил себя и оглянулся.

Конвойные стояли рядом. Остроносый угощал ефрейтора сигаретой, что-то сказал, и оба засмеялись.

Нет, ничего не заметили. Значит, у Кемала есть время хорошенько все обдумать.

Он спрыгнул вниз и взялся за лом.

Он работал исступленно, бил и бил ломом по кирпичным сцементированным глыбам. А мысли лихорадочно метались в его голове. Что делать? Что теперь делать?…

Кемал не заметил, как Хайдар, на ходу развязывая веревку, которая заменяла ему ремень, зашел за стену. И тут раздался душераздирающий крик.

Бледный, с трясущимися губами и глазами, неимоверно расширенными от ужаса, выбежал Хайдар из-за стены и заметался по двору.

Конвойные щелкнули затворами, ефрейтор приказал на всякий случай:

— Хальт!

Это было излишним, так как кроме Хайдара никто не двинулся с места. Только перестали работать.

— Там! Там! — кричал Хайдар, указывая на стену.

Ефрейтор на секунду глянул туда, подскочил к Хайдару и сильным ударом автомата сбил его с ног.

— За что? Это не я! — завопил Хайдар.

Но ефрейтор деловито, словно всю жизнь только этим и занимался, несколько раз пнул его сапогом в лицо и выругался:

— Verdammt noch mal![8]

Ефрейтор приказал что-то солдату, и тот засеменил на своих кривых ногах к воротам, — наверное, к телефону.

Кемал не выдержал, шагнул вперед.

— Не троньте его! — крикнул он, взмахнув ломом. — Это я убил!

Но ефрейтор по-своему понял его жест, вскинул автомат и скомандовал властно:

— Platz nehmen Puhe![9]

Каджар шагнул к Кемалу:

— Ты?

Кемал опустил голову.

— Так вышло… Не удержался…

Ефрейтор снова прикрикнул на них:

— Still, Schweinehunde![10]

Прибежал запыхавшийся солдат, сказал что-то ефрейтору, тот кивнул, не сводя с пленных настороженного взгляда.

Хайдар неподвижно лежал у их ног.

— Он не виноват, — взволнованно сказал Кемал Каджару. — Это я. Пусть заберут одного меня. Я скажу им.

— Молчи уж! — зло прервал его Каджар. — Раньше надо было думать. А теперь все равно. Будут они разбирать, как же!

У ворот послышался шум мотора. Громко топая сапогами, вбежали солдаты, подхватили под руки бесчувственного Хай дара и поволокли на улицу. Потом унесли тело убитого.

— Эх, грех на душу взяли, — вздохнул Никодим Арсентьевич. — Нехорошо вроде получилось.

— Я же хотел… — начал было Кемал.

Но Каджар не дал ему договорить:

— Ладно, хватит об этом. Беритесь-ка за работу.

И уже вечером, когда они возвращались в лагерь, Каджар сказал:

— Вообще-то, как говорится, собаке — собачья смерть. Боюсь только, не наболтал бы он там лишнего, может, что и слышал такого. Вы не знаете — он ведь ходил, капал немцам. Но мелочам, правда, лишнюю пайку зарабатывал. Но таком на всякое способен.

Никодим Арсентьевич только вздохнул в ответ. А Кемал сказал:

— Все равно я себе не прощу, хоть он и предатель.

Каджар усмехнулся:

— Давай, давай, покайся перед аллахом. — И вдруг перешел к другому:

— Видите, на стене крупные буквы? Так вот там написано: «Лучше умереть, чем быть рабом в Сибири!» Чуете, чем пахнет?

И засмеялся тихо, с затаенной радостью.

Кемал долго не мог уснуть. Лежал с закрытыми глазами, думал о случившемся и ругал себя за опрометчивость, не жалея слов.

Рядом завозился кто-то, тронул его за плечо, шепотом спросил по-туркменски:

— Не спишь?

— Это ты, Каджар?

У самого уха Кемал почувствовал горячее дыхание.

— Слушай, — зашептал Каджар. — Боевой союз военнопленных хочет дать тебе задание…

У Кемала перехватило дыхание.

— Мне? Союз?

Рука снова легла на его плечо.

— Тише ты, балда, — с доброй усмешкой произнес Каджар русское слово. — Слушай…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Над головой что-то сухо трещало, и Хайдар, очнувшись, первым делом подумал, что горит соломенная крыша. Надо было вскочить и вбежать, пока не рухнули стропила, пока еще можно спастись. Но тело не слушалось, словно бы его вообще не было.

Хайдар с трудом открыл глаза. Он увидел серо-голубой свет, разлитый ровно и спокойно, — это было похоже на редеющий туман, за которым угадывается яркое летнее небо.

Может, это дым заволок все вокруг?

Где-то рядом продолжало трещать пламя. Нет, горит не вверху, а где-то сбоку. Может быть, нары? Если он не встанет — тогда конец»..

Он собрал все силы и попытался подняться. Острая боль, пронизавшая тело подобно электрическому току, заставила его расслабить мышцы. На какое-то время Хайдар потерял сознание, а когда снова пришел в себя, увидел вверху на этот раз плывущий, неверный свет. Что-то, в бесконечной вышине, клубилось, двигалось, таинственно превращаясь в иное, столь же непонятное и жутковатое. И к серо-голубому примешивался багряный цвет, то почти совсем исчезающий, то вдруг вспыхивающий с небывалой силой. И все трещало, трещало сухо где-то рядом.

Хайдар скосил глаза и увидел сначала часть кирпичной красной стены, потом зарешеченное окно на ней, второе, третье… И когда глазам стало больно, — заплясало, заискрилось прошитое стежками дыма языкатое пламя над грудой потемневших уже, шевелящихся, как живые, бумажных листов.

Только теперь Хайдар понял, что лежит во дворе под открытым небом.

От излишнего напряжения глаз закружилась голова. Грязно-красная стена вдруг стала плавно изгибаться, как отражение в потревоженной воде, поплыла куда-то… Или это он сам стремглав летит в бездну?..

Конец?

Он не знал, что из подвала гестапо его перевезли в городскую тюрьму и что тюремщики, мельком глянув на него, привычно определили его состояние как безнадежное и отказались принять. Тогда гестаповцы выволокли его из машины и бросили во дворе на асфальт. Им он тоже был не нужен.

Ему предстояло умереть. Но он жил еще.

Мысли путались, обрывались, возвращаясь, как по кругу, к одному и тому же: вот и все.

Тихо вокруг, только потрескивают, похрустывают, исчезая в огне, листы бумаги…

Ты тоже исчезнешь, Хайдар. Это было известно давно, только казалось таким далеким. И вот оно — пришло. Так что ты сейчас думаешь, Хайдар, в свой смертный час, когда ни к чему кривить душой?

Если бы у него было хоть немного сил, им овладело бы отчаяние. Но он был слишком слаб для чувств. Только мысли еще трепетали в нем. Он хотел вспомнить что-то важное, дорогое сердцу, может быть, далекое детство, мать, свой дом. Но почему-то вспоминалось совсем не то. И вдруг пришли на память слова Генджи, сказанные там, в одиноком окопе на холме: «…у сержанта, может, сынишка растет где-то. Узнает, как геройски погиб его отец, гордиться им будет, сам захочет стать героем».

Сержант подбил фашистский танк. А ты, Хайдар? Что ты сделал такого, чем мог бы гордиться твой сын? Придут сюда советские войска, узнают всю правду о твоей жизни, о твоей трусости и предательстве, напишут на родину, — и отвернутся от тебя близкие и родные. И мать, постарев вдруг на много лет, скажет скорбно: «Лучше бы ты не родился, Хайдар».

А друзья? Что скажут твои друзья? Впрочем, были ли у тебя друзья, Хайдар?.. А те, с кем свела тебя судьбам в армии и в плену, плюнут только: собаке собачья — смерть.

И они будут правы. Потому что у них у всех одна большая цель, ради которой шли они на смертельную схватку с врагом, и праздник Победы будет и их праздником.

Хайдар застонал от боли.

Гулко протопали сапоги. Сноп искр взвился к серому небу, — костру подбавили пищу.

А сапоги обратно — бах, бах, бах…

«Что это жгут? — тяжело подумал Хайдар. — Ах, да — подходят каши…»

Это слово, такое привычное, такое желанное недавно, вдруг обожгло его. «Наши? Кому — наши? Разве про меня скажут — свой?»

Он понимал, что не доживет до прихода советских войск, даже если придут они через час, но было горестно сознавать свою непричастность к этому празднику.

«Э, да теперь все равно», — пытался отмахнуться от назойливых мыслей, но они продолжали одолевать его, и были больнее той физической боли, которая владела всем его обессилевшим телом.

Высоко в небе возник и стал нарастать гул самолета. Немецкий? Нет, звук не тот…

Самолет пролетел совсем низко, но Хайдар не увидел его, но мог повернуть голову. Рев мотора прорезала дробная пулеметная очередь. Пули полоснули по кирпичной стене, посыпалась красная пыль.

Рокот мотора затихал вдали. Самолет улетел. Улетел туда, где ждали его. К своим. Может быть, когда пролетит он над линией фронта, его увидят в их взводе, Генджи увидит и улыбнется… Они там все вместе…

Хайдар вспомнил вдруг тот бой, когда у него впервые появилась и потом накрепко засела в голове мысль: сдаться. Он лежал тогда в наскоро откопанном, очень мелком окопчике и ногтями остервенело скреб неподатливую землю, стремясь еще хоть немного, хоть на сантиметр сделать окопчик глубже. А справа от него и чуть впереди пятидесятилетий земляк его Мамед и русский Иван били в тумане по невидимым фашистам из автоматов.

Наверное, они погибли тогда. При этих мыслях нахлынуло на него злорадное чувство. Ведь жив еще! Пусть били его, пусть рылся в отбросах, пусть с презрением смотрели на него товарищи, главное — жив. На день, на месяц, а все-таки дольше светило для него солнце!

Где оно сейчас, солнце? Он повел глазами по небу — тусклое, серое, безрадостное А сейчас бы солнца, хоть лучик.

Чье-то отрывистое дыхание почудилось ему у изголовья. Хайдар закатил глаза под самый лоб и зажмурился от страха и безысходного отчаяния. Собачья клыкастая морда склонилась над ним. Он снова открыл глаза и встретил взгляд собаки — старчески слезливый, грустный. Как он попал сюда, этот паршивый пес? Может быть, немцы уже ушли, и ворота тюрьмы открыты? Если бы он мог встать!..

Собака горячо дыхнула ему в лицо и лизнула шершавым языком.

Вот он какой, твой конец, Хайдар! Ты родился человеком, рос человеком, учился, мечтал стать ученым, а умрешь, как последнее ничтожество. Даже бездомный пес жалеет тебя.

Хайдар с трудом разжал запекшиеся губы.

— Пшел… Пшел вон, — пробормотал он.

Но собака не уходила. Наверное, даже замахала хвостом, потому что глаза у нее подобрели.

— Пош-шел! — отчаянно простонал Хайдар, напрягся и потерял сознание.

Видимо, что-то произошло, пока он был в беспамятстве. Очнувшись, он почувствовал, как дрожит земля, и увидел небо, застланное красной пылью. Запах гари щекотал ноздри, и Хайдар сейчас больше всего боялся чихнуть, знал, что это отзовется невыносимой болью. Взгляд его метался в облаках пыли и дыма, старался отыскать то, что помогло бы понять происходящее.

Ветер отнес дым и пыль, и Хайдар увидел, что от красной стены осталась только часть, та, которую поддерживал бетонный упор. Значит, бомба… Или сами взорвали… Если бы не этот упор, степа рухнула бы на него… Хайдар испугался. Он все еще хотел жить.

Совсем рядом злобно зарычал пес. Скосив глаза, Хайдар увидел его целиком. Это была наверняка бездомная собака, худая, с свалявшейся клочковатой шерстью неопределенного цвета. Может быть даже она была когда-то белой. Перед ней, изогнувшись дугой и злобно шипя, стояла кошка.

"Тоже нашли место», — злобно подумал Хайдар.

И вдруг ужаснулся: а не из-за него ли они ссорятся? Рассказывали, что одичавшие собаки и кошки питаются трупами. Но ведь он не труп!

Хайдар дико закричал, рванулся и в последнее мгновение увидел в разрыве туч ослепительно яркое солнце.

Оно медленно блекло, словно остывало в его стекленеющих глазах.

Собака, все еще грозно рыча и оглядываясь на кошку, медленно подошла к неподвижному телу, остановилась и стала принюхиваться. Черный шершавый нос ее нетерпеливо вздрагивал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Их вели по знакомой дороге. Не раз ходили они здесь в лес за дровами. От лагеря до опушки было не меньше часа ходьбы.

Никодим Арсентьевич оглянулся по сторонам и сердце его сжалось. Еще никогда не было так много автоматчиков с ними, значит… значит, правда то, что он услышал тогда под нарами.

Слезы затуманили его глаза. «Эх, Варя, столько мучений вынес я в надежде, что рано или поздно снова увижу тебя, сколько унижался, — и на вот!.. А Сашка, наверное, уже большой — не узнаешь… Выходит — не суждено свидеться нам, родные…»

— Никодим Арсентьевич!

Он вздрогнул, сбился в шаге. Рядом шел Каджар, как ни в чем не бывало, смотря вперед. Только губы шевелились.

— Идите, не обращайте на меня внимания. И слушайте.

Тревожно и радостно, с надеждой застучало сердце. Они же знали, готовились… может, выручат еще… десант или еще что…

— Нас ведут на смерть. Это точно, объяснять некогда. Но мы не можем погибнуть, как бараны на убойном пункте. Мы солдаты. И мы должны бороться. Будет дан сигнал — пистолетный выстрел. Помогайте тем, кто бросится на конвойных. Надо захватить оружие и — в лес. Не трусьте, Никодим Арсентьевич. Выживают смелые.

Цокали по мостовой сотни деревянных подошв. Угрюмо шли по обочинам конвоиры.

Где-то вдали, наверное, в городе, громыхнул взрыв, и все разом, замедляяя шаг, повернули в ту сторону головы.

— Шнель! Шнель!

Снова мерно цокают деревяшки по булыжнику.

И вдруг в разрывах туч блеснуло солнце. Засверкало, повеселело все вокруг, заулыбались пленные: солнышко… Но тучи снова сомкнулись.

Вот и проселок, сворачивающий к лесу. Дугой изогнулась колонна.

Ну, когда же, когда?

Его ждали, но в утренней загородной тишине, нарушаемой лишь глухими шагами по влажной земле и редким бряцаньем оружия, прозвучал он неожиданно — коротко и резко. На какую-то долю секунды все замерли, потом ринулись в разные стороны.

— Бей гадов!

Резанула воздух автоматная очередь. Кто-то закричал дико, предсмертно. И снова — выстрелы, крики, топот ног, прерывистое дыхание, удары…

— К лесу! Отходите к лесу!

Он был рядом, спасительный лес.

И они уходили все дальше, тяжело дыша и поминутно оглядываясь и прислушиваясь сторожко, еще не веря, что вырвались, что спаслись. И здоровые поддерживали раненых, которых успели подхватить на бегу.

Никодим Арсентьевич задыхался, ноги подкашивались.

— Не могу, — он рванул ворот лагерной куртки, приник к шершавой коре дерева.

И услышал голос Каджара рядом:

— Стоп! Тихо!

Замерли люди. И ясно услышали шум моторов совсем недалеко.

Немцы?!

Каджар вскинул добытый в бою автомат, оглядел всех быстрым изучающим взглядом.

— Не паниковать. В нашей группе человек тридцать, так? Оружие — автомат и винтовка, патронов… у меня двадцать семь… Винтовочных?

— Полный магазин и четыре обоймы, — ответил Кемал, обладатель винтовки.

— Так вот — ни один патрон не должен быть израсходован зря. Бить только, когда полностью уверен, что не промажешь. Я это к тому, что если меня убьют, — тот, кто возьмет автомат, чтоб знал. И про винтовку также. Ясно? А сейчас всем оставаться на месте. Надо выяснить, что к чему. Пошли, Кемал.

Пробираясь между голыми хлесткими кустами, они подползли к опушке.

— Лесок-то оказался жидковат, — шепнул Кемал.

— Да, но других здесь не бывает, — ответил Каджар. — Пусть небольшой, по лучше, чем в поле.

Они раздвинули кусты и увидели немцев возле автомашин. Офицер что-то кричал солдатам, указывая на лес, и вдруг сделал руками, словно хотел обнять кого-то.

— Фолькштурмовики, — одними губами сказал Каджар. — Окружить хотят. Давай назад.

Их ждали с нервным тревожным нетерпением.

— Ну?

— Что?

— Немцы?

— Много?

Каджар поднял руку.

— Положение наше, прямо скажу, паршивое. Не забывайте: мы на немецкой земле, не на своей. Помощи ждать неоткуда. — Голос его стал уверенным, звонким. — Значит, товарищи, один выход — драться. Ведь не для того мы бежали, чтобы снова вернуться к фашистам. Там смерть наверняка. А здесь, если и смерть, то в бою. Задача, я думаю, ясна. — Он снова оглядел всех пристальным, цепким взглядом. — Слушай мою команду. Занять позицию под прикрытием вон тех спиленных деревьев. Живо!

— А чем драться будем — палками? — крикнул веснушчатый парень.

— Надо было не зевать, когда разбегались, — сказал ему Каджар. — Теперь потруднее будет, но кто хочет сражаться, тот добудет себе оружие. Ложись!

Впереди, в просветах редколесья, показались фигуры фолькштурмовиков.

— Идут, гады, — сквозь зубы проговорил Кемал. — Сейчас мы их угостим…

— Без команды не стрелять, — предупредил Каджар и вдруг обернулся: — Ребята! Заманить их надо. Вот эти, что поближе, оставайтесь на месте, остальным, как только скомандую, подняться и бежать в глубь леса. Там залечь.

Немцы подходили все ближе. Уже видны были их напряженные лица, шарящие по кустам глаза.

Каджар махнул рукой: давай!

Человек двадцать вскочили и побежали назад, вихляясь между деревьями.

Фолькштурмовики увидели их.

— Хальт! Хальт!

Топот сапог, хруст веток, хриплые возбужденные голоса слились с беспорядочными выстрелами.

Когда до завала, за которым укрылись беглецы, осталось каких-нибудь пятнадцать шагов, Каджар выстрелил.

И сразу же нажал спуск Кемал. Два немца рухнули.

— Ура! — закричал Каджар.

Кемал и лежащие поблизости подхватили:

— Ур-ра-а!

Немцы повернули назад.

— Хватайте оружие! Быстро — оружие! — скомандовал Каджар и снова дал короткую очередь.

Несколько человек, кто посмелее, скатились с бревен и кинулись к убитым. Над их головами пели пули, но они видели перед собой вороненую сталь винтовок и уже не обращали внимания ни на что. Взяв в руки оружие, они снова становились солдатами.

— Теперь надо отходить, — прерывисто дыша, сказал Никодим Арсентьевич.

— Верно папаша говорит, — подхватил веснушчатый — тот, что спорил недавно с Каджаром.

Теперь у него была немецкая винтовка, и он прижимал ее так, будто родное дитя.

— А куда отходить? — спокойно спросил Каджар. — В поле нас, как сусликов, перехлопают.

— Так что ж, пропадать теперь здесь?

Они сидели, прислонившись спинами к бревнам. Только Кемал смотрел в ту сторону завала, туда, куда отступили немцы.

Каджар спросил его:

— Не видать?

Кемал молча покрутил головой.

— Ну, вот что, — Каджар обвел сидящих тяжелым взглядом. — Мы теперь не шатия-братия, а воинская часть в окружении. Меня союз военнопленных назначил командиром группы. До соединения с нашими регулярными войсками, разумеется. Так вот, прежде всего я требую дисциплины. Настоящей, армейской. Объясняю обстановку. Группа окружена фашистами. Нам остается только одно — принять бой. И лучше всего это сделать здесь, в лесу, который даст нам больше преимущества. Без боя нам не вырваться, это факт. Приказываю: занять круговую оборону.

Где-то на другом краю леса раздались выстрелы — гулкие винтовочные и резкие автоматные. Потом оборвались внезапно, и стало так тихо, что люди услышали шорохи ветра в голых ветвях над головой.

Они успели обыскать, оттащить в сторону и завалить хворостом трупы убитых фолькштурмовиков, чтобы раньше времени не обнаружить место недавнего боя.

Каждый, кто имел теперь оружие, выбрал удобную позицию, замаскировался. У Никодима Арсентьевича винтовки не было, и Каджар зачислил его в резерв.

— Следите, если убьют кого, сразу же занимайте его место, — пояснил Каджар и пошутил. — Стрелять-то не разучились?

— Ну уж, — обиделся Никодим Арсентьевич, — скажешь тоже.

Немцы шли редкой цепью со стороны дороги. По их поджарым фигурам, по особой манере держать автоматы, по той спокойной деловитости, с которой шли они на поиск.

Каджар понял, что это настоящие солдаты. Они умело перебегали от дерева к дереву, постепенно растягиваясь вправо, видимо, хотели обойти бревна, за которыми укрылись беглецы.

«Да, этих на ура не возьмешь», — подумал Каджар и краем глаза глянул на товарищей. Он встретил горящий, нетерпеливый взгляд Кемала и подмигнул ему: ничего, мол, все в порядке.

— Остановите тех, что обходят, — негромко сказал Каджар, выбрал себе долговязого немца с тонким, горбатым, как у бабы-яги, носом, подвел под этот нос мушку и легко нажал на спуск.

И сразу справа и слева захлопали выстрелы.

Каджар видел, как повалился навзничь «его» немец, как упали еще трое. Остальные залегли и открыли огонь.

Плохо быть безоружным в бою. Никодим Арсентьевич лежал на сушняке у ног стрелявших. Сверху на него сыпались кусочки коры, отбитые пулями, рядом падали стреляные гильзы, пахнущие сожженным порохом, а он — странное дело — был почти спокоен. И сердце стучало ровно, и не щемило в груди, и мысли были ясными. Он снова ощущал себя солдатом, пусть временно безоружным, но знающим свою задачу, видящим врага, готовым сразиться с ним не на живот, а на смерть.

Немцы отползли назад, притаились. Стрельба постепенно стихла.

— Замышляют что-то, — раздумчиво сказал Каджар, вглядываясь в лесную просинь.

Где-то там, за опушкой, на дороге, урчали моторы, шли какие-то приготовления.

— А танки они на нас не двинут? — спросил веснушчатый и огляделся испуганными глазами. — Подавят, как тараканов.

Танковых частей поблизости нет, — сказал на всякий случай Каджар, хотя совсем не был в этом уверен. — А вот если фаустпатроны подвезут — жарко нам будет. Но ничего, ребята, двум смертям не бывать. Так, что ли, говорят?

Про себя он подумал: «Продержаться бы до темноты. Тогда и оружием разживемся, и уйти сможем. Но до захода солнца далековато еще»…

С наступлением темноты пойдем на прорыв, — сказал он. — Это приказ.

Никодим Арсентьевич с восхищением смотрел на Каджара. Вот ведь человек. Взял на себя командование в такой обстановке, не падает духом, смотрит весело. Выходит, у них и в лагере была своя организация, а он и не знал ничего, думал только о себе… Нет, теперь, что бы ни случилось, он не будет прежним, не может быть… В конце концов борцом быть даже легче… Эх, довелось бы эти три года пережить заново — все было бы по-другому…

— Идут, — взволнованно сказал Кемал, сказал тихо, но его услышали все.

Люди засуетились, стали выглядывать, стараясь определить, что ждет их на этот раз.

— Гранаты они могут бросать только с близкого расстояния, — сказал Каджар. — Так что следите.

Немцы поднялись по команде и, пригибаясь и прячась за деревья, молча побежали в атаку.

— Прицел держать, — приказал Каджар. — Огонь!

Залп был дружный. Немцы сразу же ответили. Автоматные очереди полоснули по штабелям бревен, за которыми залегли мстители. До, это были уже не беглецы, а войны, крепко державшие в руках оружие.

— Вести только прицельный огоиь! — крикнул Каджар. — Бей их, гадов!

В это время на левом фланге разорвалась граната. По донесшимся оттуда стонам Каджар понял, что есть пострадавшие.

— В резерве! — крикнул он. — Заменить выбывших!

И дал короткую очередь по солдату, который на мгновение показался из-за дерева. Тот выпустил автомат, схватился за грудь и рухнул.

Очевидно, немцы не ожидали такого отчаянного сопротивления. Оки сначала залегли, потом, постреливая, отошли назад.

Наступила передышка. Каджар, пригнувшись, побежал на левый фланг.

— Ну, как тут, что? — спросил он, не сразу разглядев раненых.

— Трое убитых, — ответил Никодим Арсентьевич, — да вот восьмерых тяжело…

Убитые лежали рядышком в стороне, прикрытые рваными шинелями. Раненые крепились, как могли.

Один, бледный, с впалыми щеками, заросшими седоватой щетиной, проговорил с трудом, словно оправдаться хотел:

— Он ее, гад, наверное, подержал малось… когда кольцо сдернул… вот и… едва долетела..

Видимо, ему совсем стало невмоготу, он закрыл глаза, скрипнул зубами и уже простонал, а не сказал:

— Худо мне, братцы… Не пожалейте патрона…

— И меня… ребята, — прохрипел второй, раненый в грудь. — Я сам… Только винтовку давайте… Не могу.

Каджар обвел долгим взглядом столпившихся вокруг бойцов, и они опустили глаза.

— Сколько у нас патронов?

Пересчитали, оказалось — восемьдесят два.

— Прости, браток, — хрипло застыдился раненый в грудь. — Потерплю как-нибудь… Пусть одной пулей больше будет…

— И меня тоже… простите, — со стоном выговорил тот, что завел разговор о смерти.

Каджар поднялся, выпрямился, сказал тихо:

— Эти пули не пропадут даром, товарищи.

И столько в этих словах было душевной боли, искренности, внутренней убежденности, что Никодим Арсентьевич весь потянулся к нему, как извечно тянутся слабые к сильным.

Каджар говорил, что наши уже рвутся к Берлину. И кто знает, если бы не владел Никодимом Арсентьевичем страх все эти годы, может, он давно бы выбрался из плена, и был сейчас среди тех, кто идет на фашистскую столицу…

— Поесть бы чего, братцы, — мечтательно сказал кто-то рядом. — А то как в присказке — кишка кишке кукиш кажет.

Вокруг засмеялись. Медлительный басок отозвался:

— Зря волнуешься. Твоим кишкам этим делом долго еще заниматься придется.

Никодим Арсентьевич вспомнил, что в полотенце у него, обмотанном вокруг пояса, зашиты кусочки сахара, те самые, которые пожалел он Супрунову.

— Хлеба нет, — суетливо задирая рубаху и отыскивая концы полотенца, сказал Никодим Арсентьевич, — а вот сахару… немного, правда… сейчас я… Вот, берите, ребята, ешьте, — торопливо говорил Никодим Арсентьевич, раскладывая на грязном полотенце свое богатство. — Ешьте, я сладкого не люблю…

Над головами пропела и разорвалась в лесу мина.

— Миномет установили! — закричал Кемал.

— К бою! — скомандовал Каджар и побежал на свое место. — У кого оружия нет, бери колья!

Вторая мина упала совсем близко, осыпала притаившихся беглецов щепой и землей.

— Эх, была не была! Вперед, ребята! Круши их! Ур-ра-а!

— …а-а-а! — нестройно подхватили остальные и побежали за ним, стреляя на ходу, размахивая палками.

Никодим Арсентьевич бежал между деревьями и все никак не мог разглядеть впереди немцев. И вдруг увидел одного совсем рядом, в двух шагах. Он целился из винтовки куда-то в сторону. У него было красное мясистое лицо, белесые брови и глаза, — когда он обернулся, — голубые, еще не наполненные ужасом, просто сосредоточенные глаза. Ничего особенного в облике этого немца не было, но вызвал он у Никодима Арсентьевича такую злобу, такую ненависть, что он даже застонал, кидаясь вперед и обрушивая на мясистое лицо страшный удар. Нагибаясь за винтовкой, он увидел Кемала, который прислонился к дереву и целился куда-то. «Ага, — торжествующе подумал Никодим Арсентьевич, — теперь и у меня есть оружие».

И в это время что-то случилось.

Он видел винтовку, к которой тянулся рукой, знал, что Кемал еще не выстрелил, а только целится, что надо обязательно бежать вперед, идти на прорыв, иначе все они здесь погибнут… Но словно кипяток плеснули на голову. Он хотел выпрямиться, стараясь понять, что же все-таки произошло, стал падать навзничь и увидел красное, разгорающееся, как огонь, небо. «Ага, — с облегчением успел подумать он, — продержались-таки до заката».

Примечания

1

Джугара — местный сорт злаков.

(обратно)

2

Палван — богатырь, силач.

(обратно)

3

Дехканин — земледелец, крестьянин.

(обратно)

4

Теньга — старинная монета, имела хождение в Бухаре.

(обратно)

5

Ага — дядя; обращение к старшему.

(обратно)

6

Бахши — народный поэт-импровизатор.

(обратно)

7

Яшулы — почтительное обращение к старшему.

(обратно)

8

— Проклятье!

(обратно)

9

— По местам! Молчать!

(обратно)

10

Тихо, собачьи свиньи!

(обратно)

Оглавление

КАРАВАН ИДЕТ ПО ЗВЕЗДАМ (перевод А.Зырина)

ОГОНЬ ВОЙНЫ (перевод Ю.Рябинина)

ПОЕДИНОК (перевод Ю.Белова)

МСТИТЕЛИ (перевод Ю.Белова) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg