«Змеиный поцелуй»

Змеиный поцелуй (fb2) - Змеиный поцелуй 479K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ефим Евгеньевич Сорокин

Новое произведение Ефима Сорокина, известного читателю по книге «Енох», вновь обращено к прошлому. Но, повествуя о делах давно минувших времён, автор обнажает современные проблемы…

Офонасей Микитин отправляется в далёкую сказочную Индию с тем, чтобы найти Церковь, основанную здесь св. апостолом Фомой. Ему предстоит пережить множество приключений и бедствий, стать жертвой человеческого коварства и бесовских злоухищрений.

Это не пространное изложение «Хождения за три моря», и сходство имени главного героя с именем известного купца — фантазия писателя. Автор избрал столь необычный стиль повествования, чтобы новыми языковыми средствами донести до читателя правду Божию: Церковь — Тело Христово — неделима, и Истина свято хранится в Единой, Соборной и Апостольской Церкви Православной, сколько бы враги, внешние и внутренние, ни пытались её разрушить…

Ефим Сорокин

ЗМЕИНЫЙ ПОЦЕЛУЙ

повесть

1

Никто не видел, как он вошёл в деревню, но наутро все узнали, что поселился ятри[1] на краю рисового поля в хижине умершей бездетной старухи, которую почему-то не сожгли с умершим мужем. Позже выяснилось, что первыми ятри увидели сын брахмана[2] Арун и Мара из табора.

На восходе солнца они покинули берег реки, где всё вокруг было тайно сопричастным их уединению, и поспешили к опустевшей хижине, у порога которой уже пророс дикий рис. Но внутри хижины, в прямом бледном луче, идущем от прорехи в соломенной крыше, увидели они спящего на земляном полу человека. И долго, дивясь, смотрели на него, потому что ятри был белокож и светловолос. Но ни Арун, ни Мара не могли никому рассказать о ятри, ибо брахман запрещал сыну близко подходить к табору, потому что наты[3] принадлежали к низшей касте. Поначалу говорили, что в таборе о белом человеке поведал ребёнок, которому от роду было три дня, и этому многие поверили, потому что у натов уже случалось подобное.

Пожилая молочница Анасуйя в предрассветный час, когда ещё не проснулись и не залаяли деревенские собаки, как обычно, понесла в дом судьи Нидана масло, творог и дахи[4] и в нежном серебристо-молочном свете зари заметила у одинокой хижины красный сполох, который напомнил ей красную юбку Мары. А когда молочница увидела Аруна, прямого, как ствол банановой пальмы, который несмелым и застенчивым шагом шёл по земляным перемычкам рисового поля, она мягко опустила кувшины на землю, накрыла их большими зелёными листьями и поспешила к хижине, надеясь найти там какие-нибудь улики тайной встречи и из самых лучших побуждений донести о том брахману. Обратно от хижины Анасуйя бежала, точно молодая слониха. Сквозь редкие чёрные усики под крупным пористым носом проступили бусинки пота. Пока брахман совершал омовение и утреннюю пуджу[5] на берегу реки, молочница, точно оживший раскрашенный бут[6], в нетерпении ходила туда-сюда перед его домом, покусывая крашенные бетелем[7] губы.

— Он белый! — воскликнула молочница и всплеснула полными руками.

— Кто белый? — безучастно переспросил подошедший к Анасуйе жрец, думая о твороге, который та, как обычно, непременно расхваливала. Брахман не находил взглядом ни кувшина, ни крынки.

— У него белая кожа… светлые волосы! — молочница поправила на полной груди яркое сари. — Белый человек в заброшенной хижине!.. От маковицы до века левого глаза у него жуткий шрам!

— Шрам? — в раздумье произнёс брахман. — Если он плохой человек, пусть его боги позовут его обратно!.. Что он делает в хижине?

— Он спит, — загадочно произнесла Анасуйя.

— Спит? — переспросил брахман таким тоном, будто молочница поведала о чём-то необычном.

— Да, он спит.

И молочница что-то взахлёб зашептала брахману на ухо. Тот сорвал с кустарника лист, выдавил на нём ногтем несколько знаков и протянул записку молочнице с просьбой отнести судье Нидану. Молочница завернула листок в уголок сари и поспешила к дому судьи.

Судья Нидан умел выколачивать из людей налоги, поэтому крыша его дома была восьмискатной и, понятно, покрыта черепицей. Староста деревни был глубоким стариком, и все обращались к Нидану. И раджа был доволен Ниданом. Кроме того, судья знал толк в рисе и шерсти. В последнее время Нидан вёл себя так важно, будто уже купил себе слона. Несмотря на раннее утро, тонкие острые усики судьи были уже подщипаны. Он прочитал записку брахмана и позвал своих молчаливых братьев, которые помогали ему собирать налоги. Чуть задрав свой хищный нос, Нидан благосклонно слушал молочницу, а та, видя благорасположение судьи, рассыпалась в подробностях. Слуга принёс Нидану белый плащ.

Подходя к хижине на краю рисового поля, судья увидел, что возле неё собралась чуть ли не вся деревня. Пришли даже наты из табора, пришёл даже их вождь, у которого на груди висел амулет, как говорили, с костью дьявола. Пришёл даже нелюдимый перевозчик, оставив без присмотра свой бамбуковый плот на берегу реки. В зарослях манговых деревьев, у белого коня ятри, среди детворы, блеснула острая лысина брахмана.

Когда брахман в сопровождении Нидана подошёл к хижине, все расступились…

Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе[8], на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём хождении, но из всех мест, которые посетил, он подробно остановится на одной ындийской деревне, название которой не произнесёт, а об остальных местах, которые посетил, скажет вкратце, дабы пребывание его в этой загадочной деревне стало мало-мальски понятным. И когда Офонасей рассказывал о тех днях, ему самому они казались лучше, интереснее, чем когда он проживал их. Никто ничего не мог понять относительно имён, потому что Офонасей изменил имена, дабы по ним нельзя было определить местность, где происходили события. Даже времена года как бы накладывались друг на друга, и это было сделано рассказчиком сознательно, дабы недобрый пытливый ум, по географической карте идя вслед за русичем по Ындии, не смог выведать местопребывание катакомбных христиан.

2

— Каким богам ты молишься? — спросил меня брахман.

— Христу Распятому, я — христианин.

И сказал ему веру свою. Христа он не знал. Это смутило меня. И, полный сомнений, я спросил себя: «Не зря ли я сделал крюк и пришёл сюда, не облазнился ли я, не обманул ли меня хаджа Махмет-хазиначи[9] в Джуннаре?»

Нидан первым признал во мне купца. Он слышал про Московию, но про Тверь не слыхал. Присел рядом, и я долго описывал ему гостиный двор в Твери, мясные, сурожские, ножевые ряды, рассказывал, какие звери, птицы и люди живут на Руси. Немного приукрашивал, не без этого, и Тверь с моих слов становилась похожа на снежную, морозную сказку и, должно быть, казалась не менее загадочной, чем Ындия из Твери. В то время я уже тосковал по родине и подробно описывал Нидану волжские просторы, сильное и спокойное движение воды, неварное солнце, от которого всюду — мягкий блеск, описывал благорастворение воздухов, напоённых смолистым запахом елей и сосен… Налог? Налог есть, как не быть! Только плати!.. Оборони, Боже!..

Молодая красивая натка провела пальцем по своему лицу, как бы повторяя безобразную извилину моего шрама, и вопросительно посмотрела мне в глаза. И я рассказал ей, как по пути в Ындию, близ Азъ-тархана, трое татар предупредили, что пара сотен головорезов сторожат нас ниже по Волге, чтобы ограбить и взять в полон. Мы одарили азътарханских татар, и они поклялись бесшумно провести нас мимо засад, но сбежали, как только наши ладьи запутались в рыболовных сетях. Мы сражались, и в одном из нападавших, прежде чем его сабля рассекла мне лицо, я узнал татарина, которого одарил сукном. И, когда я рассказал об этом, вокруг меня недовольно и осуждающе зашумели. «Слава Богу, — подумал я, — у народа, к которому я попал, не считается за добродетель обмануть и ограбить иноплеменника». В тёмных очах молодой натки (как пишут бесерменские[10] витии) я уловил пламенную страсть.

Тут произошло неожиданное. Всё вдруг замерло, стихло. По жерди, над головой, извивающимся страхом скользнула змея. Прыгнула вниз, хвостом держась за жердь, и ужалила меня в лоб. И снова тишина. И жутковатый шорох в рисовой соломе.

Брахман оказался весьма благоискусен в змеиных укусах. Даже раджа знал о брахмане-лекаре и однажды привозил к нему своего гостя, ужаленного змеёй на охоте. Жрец взял мою голову длинными чуткими пальцами и, чуть прищурившись, внимательно стал изучать ранки. Колотьба в моей груди не унималась. Наконец брахман сказал:

— Змеиный поцелуй.

Люди шумно вздохнули:

— О!

И только Нидан отнёсся к словам брахмана недоверчиво, точно ждал каверзы от жреца. Судья хмуро улыбнулся, зорко, как опытный ворон, следя за всеми. Люди нет-нет да и посматривали вверх, на то место, где исчезла змея. Шептали в недоумении:

— Змеиный поцелуй?.. Змеиный поцелуй?..

— Такое иногда случается. — Все смолкли, даже юркие ребятишки присмирели, когда брахман заговорил. — Сердце этой змеи переполнено любовью. У змеи, которая тебя поцеловала, ятри, девичье сердце! Эта змея никогда не причинит тебе вреда. Она любит.

Я недоверчиво улыбнулся, но улыбнулся открыто, и жрец не обиделся. Во всяком случае, обида никак не проявилась на желтоватом, в глубоких морщинах лице.

— Ни один заклинатель змеи не сможет приручить её, и ни один мангуст не сможет одолеть её, ибо она любит. Но теперь, пока змея рядом, ни одна женщина не подойдёт к тебе. А когда ты умрёшь (я не знаю, как хоронят в твоей стороне, ятри), прежде чем тебя сожгут, пустят по водам или предадут земле, эта змея свернётся на твоей груди и умрёт вместе с тобой.

Я не поверил брахману, но его слова несколько озадачили меня. Поразмыслив, я решил, что змея послана Господом для моего вразумления. В последнее время я до того избаловался, что в городах, которые проходил, непременно осквернял себя с некрещёными жёнками. Они были красивы и дёшевы. И любого цвета кожи. Порой даром. Трудно было посмотреть на них без вожделения, когда груди у них голы и только на гузне — плат. А гузно выглядит, как правило, весьма вызывающе. И, хотя читал я покаянные молитвы, но, подходя к новому городу, ловил себя на бежавшей тайной трусцой мысли: непременно зайду к позорным жёнкам. И любодейственную страсть паки проявлял. И вот, похоже, долготерпение Господа закончилось, и Он, чтобы обуздать мою похоть, по немощи моей послал мне змею с девичьим сердцем.

Вечером меня посетила молочница Анасуйя, возраст которой не боялся любвеобильной змеи. Молочница пришла за домашними бутами. И я ещё раз спросил женщину, знает ли она Христа Распятого.

— Нет, — был ответ. И снова сомнения охватили меня, и дым очага и запах рисовой похлёбки показались мне в тот вечер нестерпимо горькими. Собирая домашних бутов, молочница сновала по хижине, то открывая, то загораживая собой огонь очага. Тогда я спросил Анасуйю о вере её, а она только сказывала:

— Верую… верую… — и кланялась домашним бутам.

Я был озадачен. Сколько я ковов[11] лишних дал?! И дебрью лесной, и колючкою злой. И во рту, кроме кичиря сухого, ничего не было. Думал, вы во Единого Бога Отца веруете… и в Господа нашего Иисуса Христа… и в Духа Святого Господа Животворящего, и что я вижу? Думал, нашёл-таки Церковь, которую насадил святой апостол Фома!..

— Верую… верую… — шептала коротышка-толстуха с лоснящейся кожей и немного смешно кланялась, сложив, точно папежница[12], ладони у подбородка. А я бездумно смотрел на шею женщины с тремя гладкими, как у раковины, складками.

3

Офонасей не знал и не мог знать, что накануне его прибытия в деревню во дворцовой бутхане[13] голова идола ответила молящемуся радже шёпотом. И раджа, озадаченный, вынул из-под языка золотую пластинку с именем бога и задумался над тем, что прошептал идол.

Ветер поднял белый занавес, когда раджа вышел из внутренних покоев, и телохранители вытянулись в знак приветствия, не удивившись, что на божественном одежда простолюдина.

Древние повествования сохранили много трогательных и поучительных рассказов о царях, которые переодетыми покидали стены своих дворцов и инкогнито ходили по городам и весям, наблюдая жизнь своих подданных. Конечно, подданные узнавали в них вельмож, но они, как правило, скрывали свой титул и представлялись наблюдателями за справедливостью.

И вот однажды в хижину молочницы Анасуйи постучал человек в одежде простолюдина. Постучал так тихо, что Анасуйя сперва подумала, будто большой жук бьётся о бамбуковые жерди хижины. Анасуйя сразу признала в пришедшем вельможу (ибо он был «глубже и свободнее»), пригласила гостя в дом и омыла ему ноги. И когда она омывала ноги вельможе в одежде простолюдина, тот представился наблюдателем за справедливостью. Анасуйя на миг замерла. Но тут же подумала, что бояться ей нечего, потому что уже несколько лет как она вдова, и её муж, которому она была неверна, уже не узнает о её изменах. А молоко она никогда не разбавляла. Анасуйя покорно взглянула на гостя и спокойным голосом спросила:

— Что я должна делать, господин?

— С севера в наши земли идёт ятри. Он купец и вития, поклоняется Распятому, — говорил наблюдатель за справедливостью, лаская пальцами золотую пластинку с буквенной вязью. — Пишет повесть об апостоле Распятого — Фоме. Имя ятри — Офонасей. Ищет в Ындии единоверцев Церкви, которую насадил Фома. Остановится в вашей деревне.

— Этот ятри несёт в себе какую-то угрозу нашему радже и его подданным?

— Нет, скорее, наоборот, он может нам пригодиться. Через его сердце пройдёт битва в неземном измерении.

— Я должна полюбить его?

Наблюдатель за справедливостью был несколько озадачен, ибо из слов молочницы следовало, что пожилой она себя не считает. Владыка улыбнулся про себя и, опасаясь зазря обидеть Анасуйю, сказал:

— Полюби его беззаветно и тихо, как сестра, — и с этими словами наблюдатель за справедливостью щедрой рукой положил в нишу с домашними бутами туго набитый мешочек.

Вельможа отказался от трапезы.

— Ты должна запомнить несколько фраз и при случае вставить их в разговор с ятри.

— Я сделаю всё, что надо, господин, — сказала Анасуйя и приготовилась слушать и запоминать.

Покинув дом молочницы, наблюдатель за справедливостью дошёл до края деревни, как вдруг остановился и зашагал обратно, точно что-то забыл сказать. Подойдя к хижине, заглянул в приоткрытую дверь. Стоя на коленях у ниши с домашними бутами, Анасуйя большими глотками пила из лохани воду, которой только что омывала ноги гостю. Наблюдатель за справедливостью удовлетворённо кивнул и, положив под язык золотой талисман с буквенной вязью, зашагал к краю деревни, где его поджидала колесница.

4

Табор спит, но не спит старый нат — вождь кочующих натов. Смотрит на горящий костёр, будто читает по пламени. Щёлкнула веточка под чьей-то осторожной ступнёй, и старый нат тяжело поднял глаза.

— Я слышала, Сарасака, — присаживаясь, сказала Мара, — что ты знаком с древними обрядами и можешь заговорить всех змей в округе.

Сарасака долго молчал. Он знал обряды тех древних времён, когда наты ещё вели оседлый образ жизни. Мара отчаялась услышать ответ. Нат поднял с земли сухую ветку и бросил в костёр. Смотрел, как занимается она огнём.

— У меня есть ожерелье, — сказала Мара, когда веточка догорела. — Ожерелье досталось мне от матери, а ей — от её матери. Если верить им, что оно такое ценное, ты, Сарасака, на него сможешь купить себе коня, не хуже, чем у белого ятри.

— Змея не подпускает тебя к ятри? — спросил вождь, с недоверием посматривая на Мару. Та глубоко кивнула и, глядя на вождя, положила голову себе на колени. Её длинные волосы, выбеленные лунным светом, коснулись земли. Мара боялась, что вождь уличит её во лжи, что скажет, нет никакой змеи с девичьим сердцем. И Мара сказала:

— Всё тело моё горит, Сарасака! И я умру, если не утолю мою страсть!

— Утром, — пообещал вождь. От старости его голос был скрипуч, как голос попугая. — У белого ятри хороший конь. Длина головы коня тридцать два пальца, длина туловища — сто шестьдесят пальцев, высота — восемьдесят пальцев. Очень хороший конь у белого ятри! Высших кровей конь!

А на следующее утро посреди гладкой возвышенности, окружённой лесистыми холмами, совсем рядом с деревней, вырыли большую яму и накидали в неё камней. Сарасака сложил из них жертвенник. Мара поднялась на холм и остановилась на каменистом выступе, нависающем над поляной. Вдали, за лесом, были видны край деревни с восьмискатной крышей судейского дома, река, как раз то место, где сжигали умерших. Мара наблюдала за старым вождём, который на дне ямы обкладывал камни жертвенника хворостом. Средь бела дня Сарасака развёл гигантский костёр и, выбравшись из ямы, опустился на колени, повернувшись лицом на север, вскинул руки и стал молиться только ему одному известным богам. Мара замерла.

Время шло, но внизу ничего не происходило. Дрожащее марево чуть искажало коленопреклонённую фигуру. Сарасака поднимал руки горе, падал ниц, указывал рукой на пылающий жертвенник, но тщетно. Мара мерила каменный мыс шажками. «У него ничего не получается», — усмехнулась Мара. Она уже ступила на тропинку, чтобы сойти вниз, и вдруг на другой стороне поляны увидела…

— Змеи?! — удивлённо прошептала Мара.

Из леса выползало великое множество змей. Медленно, точно нехотя, они приближались к яме с жертвенником. Некоторые из гадов пытались повернуть обратно, но невидимая сила перегибала их и направляла к огню. Зловещее шуршание послышалось совсем рядом. Трава вокруг каменного выступа зашевелилась. Ползли змеи. Земля внизу, казалось, ожила. Как речная вода огибает островок, так ползущие огибали молящегося вождя. Змеи падали в яму, и запах палёного вскоре достиг утёса, на котором застыла поражённая Мара. С молчаливым преклонением смотрела она вниз на Сарасаку.

И вот он поднялся и, подойдя к каменному выступу, крикнул Маре:

— Пространство, на котором слышится мычание буйволицы, очищено от змей.

5

С детства привыкла Мара к кочевой жизни, кострам, звукам наковальни, лаю собак и мычанию буйволиц. Племя кочевало по Ындии. Неподалёку от деревень наты разбивали свои лагеря, ставя пёстрые незатейливые шатры. В разноцветных лохмотьях входили наты в деревню под весёлые звуки наггары[14], под скрип телег, под приветливый галдёж деревенской голопузой детворы, под растерянный лай собак. Одни из натов пели, другие плясали, были среди них и акробаты, умеющие танцевать на канате, который натягивали между бамбуковыми шестами. Вождь Сарасака научил Мару заклинать змей, и в этом ремесле она достигла совершенства. И ещё долго развлекала бы она деревенских ротозеев, приторговывала бы опиумом, но одна случайность изменила всю её жизнь.

В городе на морском побережье, где наты давали представление, на зрелищной площадке, Мара увидела пророка Ишара. Должно быть, благочестивым поведением в своих прошлых жизнях пророк заслужил красноречие и уважение людей. Говорили, что он женат на изгнанной принцессе, хотя сам принадлежал к низшей касте. Он высмеивал касты, но, главное, веще говорил о том времени, когда все религии объединятся в одну вселенскую веру в единого Бога. Мара без удивления слушала пророка, а после проповеди подошла к нему. Кончик чалмы Ишара точно рог торчал над ушной раковиной с замысловатым узором. Мара сказала пророку, что сама много раз думала так, как он говорил, но не решалась поверить себе. Высоченный Ишар улыбнулся так, как всегда улыбался тем, кто внял его проповеди, и сказал:

— Доверяй себе! Смелее! У тебя, дева, большое будущее! Ты — не простой человек, — пророк посулил Маре трудную, но счастливую жизнь. И продолжил: — Тебя полюбит сын брахмана, и ты станешь его женой, когда он будет жрецом новой объединённой религии!

Однажды фиалковым вечером Мара доила буйволицу и отчётливо услышала голос какого-то невидимого существа. И испугалась, хотя голос был довольно приятным. На всякий случай сделала знак от злых асуров[15]. Мара вглядывалась в сумерки сквозь туман курений, которые загодя разожгла, чтобы уберечь скотину от гнуса, но никого разглядеть не могла. Голос шёл ниоткуда.

— Не бойся меня, Мара! Я тот, с кем ты была в своей прошлой жизни.

— Но кто ты? И кем я была в своей прошлой жизни? — спросила Мара и расправила брови.

— Вы, люди, подвержены времени, и для вас прошлые жизни как бы не существуют. А я вижу…

Мара пришла в тихий восторг от льстивых речей и замерла в ожидании чего-то необычного, потому что наверняка знала, что говорит с богом. Она не видела его, но чувствовала благоухание ароматной воды, притираний и благовоний для рта.

— Божественный, почему ты почтил меня своим присутствием? — волнуясь, спросила Мара.

— Ты — моя небесная невеста, изгнанная за мнимое прелюбодеяние. Я не могу соединиться с тобою, потому что мы пребываем в разных мирах, но наступит время, и мы снова будем вместе. Но для дела, которое боги задумали на Земле, ты должна ответить взаимностью сыну деревенского брахмана. Он уже видел тебя во время представления и воспылал страстью.

— Я сделаю всё, что ты скажешь, — заверила Мара. Так между ними зародилось заговорщицкое согласие.

Офонасей не знал и не мог знать, что в тот день, когда его атаковала змея, Арун и Мара, перед тем как зайти в хижину на краю рисового поля, удалились в недавно проснувшийся лес. Арун нёс корзину со змеёй и ритуальный коврик. Когда Мара, сидя на нём, с закрытыми глазами распевала заклинания, Арун, прислонившись спиной к дереву, не моргая, глядел на сжатый кулачок Мары, точно опасаясь, что она не удержит горчичные зёрна, и змея вернётся с полпути и укусит ту, кто её направила.

— Нам пора, Арун! — ободрила Мара. И они вернулись на край рисового поля. Кулачок левой руки Мары был по-прежнему крепко сжат.

Деревенский брахман, обследуя чуткими пальцами ранки на лбу укушенного ятри, обнаружил пыльцу горчичных зёрен. И подумал: «Кто-то шкодит чарами и посылает змею, чтобы…» Кто и зачем это делает, старый брахман не знал. Вслух он необыкновенно мягко отозвался о змее с девичьим сердцем, сказал, чтобы подбодрить ятри, такого бледного, будто от него всё живое отхлынуло. И балованные голопузые дети, и морщинистые старики с удивлением воскликнули: «О!» Брахман выпрямился и взглянул на то место в соломенной крыше, куда ускользнула змея. Он оказался наблюдательным. Здесь, на рисовой соломе, пыльца от горчичных зёрен тоже оставила едва различимый след. Когда Мара спросила ятри о происхождении безобразного шрама на его лице, а ятри рассказал о нём, Мара повернулась к Аруну и шепнула:

— Нам пора!

И они, поспешая, пошли к тому месту в лесу, где оставили ритуальный коврик и пустую плетёнку с открытой крышкой. Они ждали змею. Мара сидела на коврике, а Арун очарованно глядел на свою возлюбленную. Её смуглая бронзовая кожа блестела. Убогая одежда подчёркивала ладную фигуру Мары. В траве долгожданным извивом скользнула змея и заползла внутрь плетёнки. Арун захлопнул крышку и помог Маре разжать онемевшие пальцы. Зёрна просыпались на коврик.

— Ты боялся за меня, Арун, почему? — спросила Мара, лукаво поглядывая на сына брахмана.

Арун с волнением наблюдал, как нежно раскрываются и закрываются губы любимой. Они были цвета красноспелого перца.

— Ты же знал, что у этой змеи ядовитые зубы слишком далеко в пасти, чтобы причинить вред человеку.

— Укус укусу рознь… И если бы ты просыпала зёрна…

— А я волновалась за ятри, — поддразнивая Аруна, сказала Мара и улыбнулась губами цвета красноспелого перца.

Маре не пришлось изображать страсть к ятри, на чём настаивал божественный голос. Когда она видела или вспоминала ятри, волоски поднимались на всём её теле. И Арун почувствовал неподдельную страсть своей возлюбленной к белому человеку.

6

Вечером того дня, когда были уничтожены все змеи в пространстве, на котором слышится мычание буйволицы, Мара подошла к кибитке вождя. Кибитка выглядела усталой, будто колёса её, не зная отдыха, накрутили не одну сотню ковов. Старый нат лежал на ковре между колёсами — неподвижно, как тяжелобольной. Мара опустилась на колени.

— Змея с девичьим сердцем не умерла, — сказала Мара, чтобы сделать вождю больно.

Старый нат достал из-под подушки ожерелье и протянул Маре. Его усталая рука чуть подрагивала. И тут при свете костра Мара заметила, что амулет на груди старого ната отсутствует, — вместо него на жёстком волосяном покрове как бы невесомо покоится маленький деревянный крест.

— Что это значит? — спросила удивлённая Мара.

— Белый ятри сказал, что у дьявола нет костей, — проскрипел вождь, — и я поверил ему.

— Но где ты нашёл жреца Распятого? — спросила ошеломлённая Мара.

— Я слишком давно живу, чтобы для меня это было трудностью, — заключил Сарасака.

7

Тем же вечером Мара пошла в деревню через лес.

— Он будет моим, — говорила в Маре овладевшая ею страсть.

Волоски на её теле поднимались, когда она вспоминала ятри.

— Ты будешь моим, — сказала уже вслух пламенная страсть устами Мары, когда та подходила к хижине ятри. И тут Мара услышала шорох крадущихся шагов Аруна.

— Ятри будет моим! Он будет моим! — твердила она. Когда Арун, тяжело дыша, встал рядом с ней, гримаска исказила красивое юное личико Мары.

— Так ты на самом деле возжелала ятри? — со сжатым сердцем спросил сын брахмана.

Мара щёлкнула замочком ручного браслета, повернулась и пошла к табору. Арун, волоча ноги, шёл рядом. Он умолял Мару поговорить с ним, хотя не знал, о чём. Его колени подгибались, а Мара шла быстрее, и её походка величавости не теряла. Арун чуть отстал, обиженный и униженный невниманием возлюбленной. И всё же под отдалённый хохот голодных шакалов в непроглядной темени проводил её до поляны.

8

На другое утро молочница Анасуйя, как обычно, понесла судье творог и дахи и, проходя мимо дома брахмана, услышала голос Аруна.

— Отец, он поклоняется невидимому Богу! Этот человек — враг нашей веры, — со смиренной ядовитостью выкрикивал Арун. — А ты, брахман, делаешь вид, будто не замечаешь, что он отвергает наших богов. Их гнев обрушится на нас, если мы не заставим белого ятри уйти из нашей деревни!

Брахман что-то отвечал сыну, но говорил тихо, а деревья поскрипывали на ветру, и молочница не могла расслышать слов жреца. Она подошла к дому поближе.

— Чем ты недоволен, отец? Разве тебя не радует ревность сына об отеческой вере? — с враждебным отчаянием выкрикивал Арун.

— Ревность по вере меня всегда радует, — отвечал брахман, и голос его был суров и одновременно ласков. — А недоволен я тем, что ты свою страсть к Маре скрываешь за словами о вере отцов. Страсть движет тобой, а не вера! И, похоже, сам ты этого не понимаешь. И не хочешь понять. Это очень опасно, Арун, когда дела земные…

— Скажи мне, отец, одобрит меня бут, если я прогоню из деревни врага нашей веры? Ибо мы сильно прогневали бута, приютив белого ятри! — в безумном ожесточении выкрикнул Арун.

— Нет нашей вины, — сказал брахман, — ибо в шастрах[16] сказано: не следует давать приют убийцам, ворам и грабителям… Белый ятри не похож ни на убийцу, ни на вора, ни на грабителя! Самолюбивая робость заставляет тебя…

Арун выскочил из дома. Глаза юноши тревожно горели. За сыном выбежал отец, и молочница стала кланяться ему, точно подкупленная.

— Страсть ведёт тебя, а не вера! — крикнул брахман, прижав высушенные пальцы к священному шнуру на шее. Хотел было вернуться в дом, но вдруг бросился вдогонку за сыном, быстрые ноги которого несли его к краю рисового поля.

Отец не поспевал за сыном — бежал быстро, но время его шло медленно. Худые ноги, полные немощи, отяжелели, словно от прилипшей грязи. Молочница неотступно следовала за брахманом. Коровы, лежащие в липком сизом болотном иле, поднимали свои большерогие головы и с недоумением смотрели на бегущих. Куры, оторванные от птичьего лакомства, смешной развалкой пускались наутёк. А работающие в полях пугливо косились на них. Пот заливал глаза брахману, горячий воздух искажал очертания бегущего впереди Аруна, точно тот перемещался в непонятном пространстве. Таинственным был его бег, ибо он не мог удаляться с такой быстротой, но удалялся. Ястреб, парящий над полем, видел, как люди бросали работу и устремлялись за брахманом и молочницей. А брахман уже не замечал, что передвигается, смешно семеня, не по земляным перемычкам, а по полю.

Арун остановился перед хижиной.

— Выходи, ятри! — с угрозой выпалил он каким-то деревянным, не своим голосом.

Его подташнивало, голова кружилась. Тут в налитой солнцем просвет залетела пушинка и вспыхнула.

— Выходи, ятри! — повелел он снова.

Но хижина по-прежнему отвечала тишиной…

9

Выбежав к хижине, брахман резко остановился. Молочница ушиблась, уткнувшись в спину жреца, — словно налетела на деревянный бут. Анасуйя грузно отшатнулась, заглянула в лицо брахмана и вскрикнула, испугавшись его взгляда: будто тот увидел крокодила, созерцая лотос. Лицо жреца посерело. Он больше походил на свою тень, чем на самого себя. Анасуйя медленно перевела глаза на лицо жреца и, вскрикнув, тихо простонала. На земле лежал Арун. Лицо его было искажено судорогой. Без сомнения, он был мёртв. Неподвижные пальцы что-то сжимали. Анасуйя прикрыла глаза ладонью. Мощно на ветру зашевелилось дерево, как будто хотело что-то сказать. С поля подбежали люди. Медленно подошёл судья Нидан, встал рядом с брахманом, рассеянно поглядывая то на Аруна, то на распятую между кустами красную рубаху ятри, ещё влажную после стирки. Тут в налитый солнцем просвет между листвой деревьев словно вплыла пушинка и вспыхнула. Из-за хижины вышел Офонасей, в недоумении озираясь по сторонам. Заметил Аруна, лежащего в крови. Рука Офонасея неловко заблуждала по груди, точно отыскивая что-то. И не могла найти. Офонасей неуверенно шагнул к Аруну.

Брахман наклонился к сыну, осторожно разжал его пальцы и что-то взял из них.

— Что здесь произошло? — прерывисто, с дрожью в голосе спросил Офонасей.

Брахман вытянул перед собой руку. В скрюченных пальцах жреца безвольно обвис лоскут белой материи. Нидан молча взял его из окаменевших пальцев жреца, помял и вдруг в ярости защёлкал собачьей плёткой. Из толпы вышли крутогрудые братья Нидана. Он же, ухмыляясь, взял растерянного Офонасея за поясок и дёрнул на себя. Расправил лоскут материи и приложил его к низу белой рубахи Офонасея. Раздался пронзительный крик людей, увидевших, как лоскут из руки убитого ловко подошёл к рубахе Офонасея. Тот прерывисто тяжело дышал. Глаза его рыскали по толпе, прося помощи, но натыкались только на хмурые взгляды. Братья Нидана повели Офонасея к заброшенному колодцу. Офонасей пытался что-то сказать, но ничего не получалось. Он позабыл язык, на котором изъяснялся, и кричал по-русски:

— Не я!.. Не я убивец! Не я…

10

Несколько лет спустя, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём пребывании в загадочной ындийской деревне.

— Колодец был неглубок, и, задрав голову, я мог видеть полуобод солнечного света на круглой стене. Но на дне скопились неприятные запахи. Трудно было разобрать, чем пахнет, но от одного запаха можно было скиснуть. Несмотря на ломоту в суставах и сочленениях, внутреннюю пустоту, наготу, сиротство и отчаяние, меня не покидало ощущение, что засохший колодец занят ещё кем-то, кого я не могу увидеть. Стоило мне задремать, как кто-то настойчиво начинал звать меня. Я резко распахивал глаза, но что я мог увидеть? Только в ушах шепоток, удаляющийся куда-то в стену, с моим именем на хвостике. Становилось жутковато, как от шороха змеи в рисовой соломе.

Желая разобраться в произошедшем, я стал подробно вспоминать своё путешествие с того дня, как в Джуннаре, прельстившись моим конём, Асад-хан силой отнял его у меня.

11

Наутро я, как было велено, явился во дворец правителя Асад-хана.

— Офонасей! — прервал молчание правитель. — Оставь своё христианство и прими нашу бесерменскую веру. Послушай Магомета, прими наш закон, — Асад-хан говорил густым басом и внимательно смотрел на меня. А мой взгляд нелепо метался по палатам. Но ответил я, как и подобает отвечать в таких случаях, как пишут богоугодные люди в житиях святых:

— Негоже нам, христианам, подражать нечестивым обычаям вашим.

Нет, слово «нечестивым» сказать я тогда не решился, а тон был таким, точно канон молебный на исход души читал.

— Не подобает нам, христианам, отрекаться от Христа! Плодов Святого Крещения лишать себя не буду!

Хотел ещё добавить про Магомета, как про него в житиях святых пишут, но передумал. За такие слова в бесерменских землях меня тут же и казнили бы. Потому и говорил вполголоса, будто испуганный.

— За жеребца твоего, Офонасей, дам тысячу золотых, — сулил Асад-хан, — только встань в веру бесерменскую.

Я выпрямился.

— Не встану! — с опаской, волнуясь, промолвил я.

— А не встанешь в веру нашу, бесерменскую, и жеребца заберу, и тысячу золотых не дам, и… голову твою возьму.

Любил я в мечтах подражать жизни святых подвижников. И вот, казалось бы, пришло время мученическую смерть принять за Господа нашего Иисуса Христа, а у меня воли не хватает. Плюнуть бы в сторону Асад-хана за такие слова его, а решимости нет. Так духу и не хватило. И не повелел Асад-хан своим воинам схватить меня, не сказал им:

— Сей Офонасей хулит и поносит нашу веру.

Ибо бесерменскую веру, как подвижники-мученики, я не укорил. Но боялся Асад-хана и его подданных. Жить хотелось, на Русь вернуться…

И Асад-хан не пришёл в ярость, как гневались за истину на святых людей бесерменские владыки, не повелел бить меня палками, не капала из язв моя кровь на каменный пол дворца Асад-хана. А дал мне Асад-хан на раздумье три дня. Хотел было я сказать, что никаких мне сроков не надо. И под пытками не изменю Христу Распятому, вере нашей православной. Но промолчал. Ступал нетвёрдо: ведь не по своей земле шёл. Не водили меня по городу, как мучеников истерзанных, никто не ударял в наггару и не кричал:

— Не ругай посланника Магомета и не поноси его преданий о вере бесерменской!

А я не кричал бесерменам ындийским, не увещал веровать в Христа. Иду — глаза в землю прячу. Не показал я пример бесстрастности к временному имуществу, не отдал Асад-хану коня, как сделал бы человек духовной жизни. Скинуть бы перед правителем рубаху и бросить её на пол, да и сказать:

— На, бесермен! Тебе нужнее!

И, возможно, этот добрый пример спас и его, и мою душу.

— Вот истинный христианин! — воскликнул бы тогда Асад-хан. — Хочу и я быть христианином!

А теперь что? Что ждать от бесермена, если сам поступаю не по-христиански? Какой из меня мученик — немощь одна! Только и стреляю глазками по жёнкам. Оно понятно, если бы у нас в Твери жёнки ходили: только на гузне плат, — может, и привык бы, и внимания не обращал на их наготу. Только тогда Господь, может, и не взглянул бы на Русь нашу. Никогда не доверил бы нам веру православную. Говорил же отец Пафнутий про последние времена: девки станут бесстыжими, простоволосыми ходить будут… Может, и на Волгу пойдут нагишом, только на гузне — плат.

Представил я это и перекрестился. Не бывать на Руси такому сраму!

Тень мечети преградила мне путь. А где-то глубоко-глубоко во мне затеплилась радость: мелькнул в толпе человек в роскошной зелёной чалме. Но он ли? Судя по одежде, богатый хоросанец[17], но не местный. Я вскинул лицо, пытаясь разглядеть нужного мне человека за базарным людом. Его походка! Душа моя тихо воскликнула: «Махмет!» Но встретить его здесь, в Джуннаре, было так же несбыточно, как кого-нибудь из тверских родичей. Но вдруг? Почему бы и нет? Я шёл за хоросанцем, и сердечко моё в предчувствии радости беспокойно стучало. Я боялся радоваться. Я панически боялся обознаться. И он, и… не он. Я боялся расстаться с надеждой и окликнуть его не смел. Но твёрдо решил: если человек в зелёной чалме — Махмет, буду бить челом, просить заступничества. Махмет-хазиначи что-нибудь придумает. Махмет-хазиначи поможет! Он человек влиятельный, может быть, тайный казначей независимого Чебокура[18]. Напрямик, сквозь толпу, я направился к богатому хоросанцу. Но он подошёл к ювелирной лавке, возле которой, судя по одеждам, сидела, о чём-то беседуя, высокопоставленная городская знать. Я не решился приблизиться. Но у торговца ядраком спросил, не знает ли он, кто тот богатый хоросанец, который только что вошёл в ювелирную лавку.

— Кто он, я не знаю, — смерив меня хмурым взглядом, ответил торговец ядраком, — но пришёл он с купцами из Чебокура.

Эта новость меня так обрадовала, что я, желая сделать торговцу приятное, купил ядрака так много, точно собирался поперчить пол-Ындии. Довольный покупателем, торговец добавил более миролюбиво:

— Их шатры неподалёку от ворот. Караван богат и охраняется отчаянными рубаками.

Город уже не казался чужим, а люди недружелюбными. Кто бы мне сказал, что я обрадуюсь знакомому бесермену, как родному брату, — разве бы я поверил? Но сомнение ещё оставалось. Он ли? А если он, сможет ли помочь? Но я верил, что накануне Пасхи Господь не оставит меня! Столько земли вокруг, столько городов, деревень, но не встречал я души христианской. Пусть я грешный человек, но я — христианин. Ради грешников Господь и вочеловечился! Махмет-хазиначи — мудрый человек, с добрым сердцем, хоть и бесермен. Он поможет. Я молился Богу и ждал, когда купец из Чебокура выйдет из ювелирной лавки.

12

Я познакомился с ним в Бакы, где из преисподней горит неугасимый огонь. Я отдыхал в корнях большого дерева. Во дворе старая стряпуха что-то жарила, тыкая в сковороде деревянной лопаткой. Из дверей вышел высокий человек в зелёной чалме, долго говорил со стряпухой, поглядывая в мою сторону. Взгляды наши встретились, и высокий человек бросил:

— Она свободна.

И лёгким движением головы в роскошной зелёной чалме указал на дом. Я не сразу сообразил, что нахожусь у дома блудницы. После злоключений в низовьях Волги у меня осталась рухлядь, но не было денег. Точнее, были, но не столько, чтобы тратить их на позорных жёнок.

— Пост, — сказал я.

— Пост? — переспросил человек и изумлённо прищёлкнул языком. — О, Юсуф!.. Иудей Юсуф, не поддавшийся ухищрениям египтянки.

— Я — русич, — сказал я.

— Христианин? Тогда ты — Иосиф, Иосиф Прекрасный. Кажется, так вы его называете?

— Моё имя — Офонасей, я — купец из Твери.

— Неужели ты с Руссии? И куда ты идёшь?

— В Ындию.

Махмет удивлённо приподнял брови.

— Конный путь берегом моря весьма утомителен. А без проводника горы покажутся непроходимыми.

— Я знал, на что иду.

— Мой корабль идёт до Чебокура. Я могу взять и тебя, и твоего коня.

— Я расплачусь соболями, — сказал я, недолго раздумывал над заманчивым предложением.

Махмет поморщился.

— Плыть до Чебокура дней пятнадцать. Будешь услаждать мои уши беседой.

— Слишком расточительно для хозяина корабля.

— В Чебокуре в моей лавке ты сможешь торговать соболями. Будешь продавать и мой товар. Это и будет платой за плавание. Мне кажется, тебе следует принять столь дельное предложение. К тому же никто никогда не рассказывал мне о Руссии. Да и сдаётся мне, в Ындию тебя влечёт не только любознательность торгового человека.

Ещё в море, судя по оговоркам и умолчаниям Махмета, я понял, что он человек не просто богатый, а очень богатый. И доход имеет не только от торговых лавок в разных городах Мазандарана. Власть шаха Персии над этой провинцией весьма условна, и, похоже, откупные платились через моего благодетеля Махмета, Махмета-хазиначи.

Плавание наше не было утомительным. Сидя как-то у коновязи, я делал пометки в своих записях. И поймал на себе цепкий взгляд. Махмет с рук кормил лошадь и смотрел в мою сторону. Я чувствовал, что он собирается поговорить со мной о чём-то важном, но как бы не решается. Махмет крикнул слуге, чтобы тот убрал навоз, и подсел ко мне.

— Я хочу напомнить тебе одну древнюю быль, — Махмет помолчал, точно раздумывая, стоит ли начинать разговор на эту тему, и сказал: — Был день, и Господь объявил Ангелам Своим: «Я сотворю человека из персти неосквернённой. И когда Я вдуну в человека Моего духа, поклонитесь ему». Так было задумано, и так было исполнено. И поклонились Ангелы, только Денница не поклонился. И спросил Господь у Ангела: «Почему ты не хочешь поклониться Моему замыслу и Моему творению?» — «Я не стану поклоняться человеку», — ответил Денница. И Господь сказал: «Уходи! И проклятие над тобою до Дня Суда». И попросил Денница: «Господи, отсрочь мне до дня, когда будут воскрешены». И сказал Господь: «Пусть будет так». И сказал Денница: «За то, что ты сбил меня, я украшу им то, что на земле, и собью их всех, кроме рабов Твоих». Знакома ли тебе эта древняя быль, Офонасей?

— Да, это христианское предание, — поспешил сказать я.

— Да?.. Я попытался пересказать тебе текст Корана, из пятнадцатой суры. Только Иблиса назвал Денницей.

Я не мог понять, куда он клонит.

— Иногда мне кажется, Офонасей, что многие беды на земле от того, что мы плохо знаем друг друга. Если бы ты прочитал Коран, то непременно заметил бы, что коранический Ибрахим и библейский Авраам — одно и то же лицо, что коранический Исхак и библейский Исаак — один и тот же человек. Один и тот же человек Йакут и Иаков. И разве сам пророк Мухаммад не говорил: «Ищите моё начало… и в радостной вести Исы (Иисуса)»?

Я растерянно улыбнулся и сказал:

— Ты родился философом, а не купцом.

Махмет-хазиначи грустно улыбнулся.

Именно грустную улыбку Махмета, всплывшую с донышка моей памяти (как пишут бесерменские витии), прервал галдёж на базарной площади.

13

Собралась большая толпа. Я подумал, что зачитывают указ Асад-хана, и подошёл поближе.

— Кто говорит? — обратился я к стоящему рядом человеку в изрядно поношенной чалме и кивнул в сторону вещающего.

— Тише, — ответил ындус. — Это пророк Ишар!

— Пророк? И что же он пророчит?

— Тише! Слушай пророка! Он проповедует любовь к Единому Богу. Он говорит против каст.

Пророк говорил с уборщиками мусора. Те удивлялись, что с ними разговаривают. Так, должно быть, самарянка удивлялась, когда Спаситель заговорил с ней, не гнушаясь той, чей народ иудеи отвергали.

— Все мы — и персы, и тюрки, и ындусы, и арабы — братья! И может ли быть иначе, когда всех нас, каких бы верований мы ни придерживались, сотворил Бог. Но брахманы, муллы и жрецы других религий в своих узких корыстных целях пытаются нас разъединить. И это у них получается.

Ишар был пожилым ындусом, высоким и поджарым. Меня поразил блеск его сливовых навыкате глаз. И я подумал: «Уж этот донесёт до других всё, что задумал сказать». Тюрбан на голове пророка был завязан несколько небрежно, и кончик рогом торчал над ухом. Одет Ишар был в халат хоросанца, на груди на гайтаичиках висели два амулета.

— Нет посредников между богом и его созданиями, — учил Ишар. — Ищите истину не у брахмана и муллы, а в своём сердце! Какому бы богу человек ни молился, он молится вечному Богу. Перед твоими глазами — бут, но за его пределами тебя слышит бог. Он не принадлежит ни ындусам, ни христианам, ни бесерменам. Умом человек может ошибаться, но сердцем… Я вообще люблю поразмышлять. И не раз задавался вопросом: почему христиане, которые должны любить врагов своих, воюют против бесерменских владык. Ведь Иса, сын Марьям, почитаем бесерменами. В Коране написано: однажды пророк спросил у ангелов: кто такой Иса, сын Марьям, правда ли, что Он — Сын Божий?.. Нет, отвечали ангелы, ибо Бог выше того, чтобы иметь сына. Согласитесь, друзья, отец, мать, дочь, брат — это человеческие понятия! Но Иса — один из Ангелов наших. Разве христиане и бесермены молятся разным богам?

Слушающие в знак согласия кивали, кое-кто осуждающе качал головой. И вот на помост, с которого вещал пророк, поднялись два воина. Ишар был так высок, что воины доходили ему до подмышек.

— Повелением Асад-хана пророку Ишару запрещается проповедовать в Джуннаре!

Воины под руки свели несопротивляющегося пророка с помоста. Народ стал расходиться. Ындус, стоящий рядом со мной, что-то выкрикнул в его защиту. Воин устало отмахнулся и спокойно, вразумляюще, сказал:

— Асад-хан никому не позволит поливать болотным илом служителей Всевышнего! Пусть пророк идёт в Парават. Может, там ему позволят порочить брахманов.

Конный надсмотрщик, пригрозив плёткой, ругаясь, погнал чёрных ындусов на работу.

14

— Юсуф!

Я резко обернулся на знакомый голос: Махмет! Он улыбался, как всегда, лукаво. Он не только узнал меня, но даже заговорил, заговорил по-русски. Правда, говорил он по-русски с большим трудом. Но он хотел сделать мне приятное. Это было дороже произношения.

— О, хаджи! — воскликнул я с горячей мольбой. И, сбиваясь, на разных языках стал рассказывать, как Асад-хан отнял у меня коня и склонял к бесерменской вере. И сопровождал свою речь многочисленными поклонами. Слава Богу, от поклонов голова ещё ни у кого ни разу не отвалилась. И как ни безрадостно было моё положение, я всё же замечал, что Махмет-хазиначи доволен знаками уважения. Слушая меня, он шёл, скрестив за спиной руки, и, глядя в землю, что-то обдумывал. Он остановился, пропуская верблюда, на шее которого жалобно позвякивал колокольчик. Насторожённо-хмурое животное посмотрело на меня высокомерными сытыми глазами. Я подумал, что Махмет молчит, потому что не может помочь мне. И снова затараторил о своём горе. Но хаджи Махмет меня прервал:

— Я замолвлю слово перед Асад-ханом. И надеюсь, что его ответ будет радостным для тебя. И я с удовольствием доставлю тебе эту радость.

И Махмет-хазиначи пригласил меня в свою палатку. За разговором я и не заметил, как мы вышли за город.

Изнутри палатка освещалась лампами. Махмет долго рассказывал мне о своей торговле, потом мы поговорили о пересекаемости человеческих судеб во времени и пространстве, и он вдруг спросил меня:

— Помнится, в Чебокаре ты говорил, будто хочешь отыскать в Ындии Церковь, которую насадил иудей Фома. Ты нашёл этих людей?

Я развёл руками.

— Воли Божьей не было, — уклончиво сказал я. — Не как мы, Господи, а как Ты!

И мы поразмышляли на эту тему. И я рассказал Махмету историю приобщения к истинной вере ындийского царя Авенира, и история эта, как потом оказалось, загадочным образом как бы повторилась и в моей жизни.

15

— Произошло это уже после того, как земли Ындии были просвещены святым апостолом Фомою. Многие уже уклонились от истинной веры (я заметил, что Махмет при этих словах нахмурился), многие держались бесовской прелести. Но один… — я хотел сказать «христианский подвижник», но опять же ради Махмета не сказал, а сказал: — …подвижник по имени Варлаам просветил царевича одного почти независимого княжества светом… — я хотел сказать «светом Христа», но ради Махмета не сказал, а сказал: — …светом Истинного Бога. Царь то добром, то строгостью и суровостью принуждал сына оставить… — я хотел сказать «христианскую веру» и опять ради Махмета проговорил так: — …веру в Истинного Бога. Но царевич прославлял (хотел сказать я «Христа») Единого Бога, Создателя всех видимых и невидимых. Если бы кто другой прославлял Его, царь замучил бы смельчака, но перед царём стоял его сын, его родная кровинушка. Царь оставил препирательства и сказал: «Дадим слово правде!.. Я созову всех мудрецов нашего царства и приглашу христиан. Пусть твой Варлаам встанет против наших мудрецов — пусть состязаются в вере. Если победят христиане, то будешь, сын, жить по своей воле, но если победят наши жрецы, покоришься моей».

— И? — лукаво улыбаясь, спросил Махмет.

— Сошлись к царю множество бутопоклонников, а сторонников истинной веры… было мало, потому что они подвергались гонениям и спасались в катакомбах. Пришли несколько человек во главе с лже-Варлаамом — волхвом Нахором. Царь принудил его выступить на состязании в роли подвижника (ради Махмета я не сказал «христианского подвижника») и проиграть жрецам — бутопоклонникам. Внешне волхв Нахор был очень похож на Варлаама.

Царь обратился к своим мудрецам: «Если победите Варлаама, удостоитесь почестей, если же нет — жестоко казню, а детей ваших обращу в вечное рабство».

Тут неожиданно поднялся царевич. Ночью ему было откровение. В молитвенном бдении предстал ему Сам Господь наш («Иисус Христос», — добавил я мысленно) и объявил, что отец его вместо Варлаама подставит волхва Нахора. И теперь царевич обратился к лже-Варлааму: «Праведным судом рассудил царь! Если выйдешь победителем, Варлаам, я буду служить Господу («Иисусу Христу», — добавил я мысленно), но если проиграешь — своими руками вырву из твоей гортани язык, а потом вырву твоё сердце».

Волхв Нахор глянул на царя. Но что мог сделать царь? Он только неопределённо кивнул на слова сына. И волхв Нахор решил защищать Истинного Бога. Благодать Господа нашего («Иисуса Христа», — мысленно добавил я) действует и через нечистые сосуды, — я хотел сказать, что волхв Нахор доказал, что только христианская вера — истинная вера, но ради Махмета не сказал, а сказал: — Лже-Варлаам победил жрецов — бутопоклонников…

— И вот царевич и волхв остались одни, — подтолкнул меня Махмет.

— Ты знаешь это житие? — удивился я.

— Слышал нечто подобное из жизнеописания Гаутамы Будды.

Я не понял слов Махмета. Он неохотно взглянул на меня:

— Я хотел сказать: «Злые силы служат святым». Они думают, что служат своим людям, тогда как работают на святых, — так, кажется, говорил Иса в Инджиле?

Я не мог припомнить подобных слов Иисуса Христа и устыдился. Бесермен Махмет знает Евангелие лучше меня!

Махмет хлопнул в ладоши — нам принесли вино и фрукты. Такого вкусного вина я не пивал ни в Литве, ни в Крыму, ни в земле Гурзынской, ни в Царьграде. А в Ындии вообще к вину не прикладывался. Варно зело.

— Пусть тот, кто ищет, не перестаёт искать, пока не найдёт, а когда найдёт, будет потрясён, — так, кажется, говорит ваш Иса в Инджиле? И я желаю тебе, Офонасей, найти Церковь, которую насадил твой любимый Фома, — Махмет улыбнулся, и его улыбка своей искренностью заразила и меня. Я почти не сомневался, что мои чаяния сбудутся. Тут Махмет ещё раз в ладоши хлопнул — жёнки явились. Я таких изящных и разузоренных ни до, ни после не видывал. Поражала их непристойность, а глядят келейницами. И я, понятно, пал жертвой обольщения.

16

Проснулся поздно. Полуденная навязчивая муха разбудила жужжанием, а то бы проспал и доле. Лежу один весь в поту, как после чая с малиной, дышу через силу. Палатка накалилась изрядно. Собрался. Водицы розовой испил: Махмет — добрая душа, велел у ложа кувшин поставить. Вышел из палатки осторожной поступью и обомлел.

Махмет-хазиначи идёт осанисто, с хозяйской уверенностью и ведёт под уздцы моего белогривого. Я подумал ещё: уж не грезится ли мне? Жара сбивала с панталыку. Бесконечно радостная картина! Я ринулся к коню.

— Мне ведь теперь, хаджи Махмет, до конца дней своих не рассчитаться, — проговорил я, прижимаясь щекой к гриве коня и гладя его стройную, мускулистую шею. — Брат родной для меня столько не сделает, сколько ты сделал.

— Не думай об этом, — улыбаясь, сказал Махмет. — Как у вас в Инджиле написано: «Мы рабы, ничего не стоящие, ибо сделали то, что и должны были сделать». Ты, Офонасей, не простой человек, только сам этого ещё не знаешь. Особенный человек…

— Что же во мне особенного? — спрашивал я его и рдел от стыда. Пробормотал ещё что-то вроде благодарности. Махмет подал знак молчания.

— …Особенный человек, и помочь тебе — дело богоугодное. Мне ничего от тебя не нужно, — покровительственно сказал Махмет, коверкая русские слова. Как в сказке! На меня точно снизошла благодать снега. Не знал я, как выразить свою благодарность Махмету — поклонился ему. Схватил его за руку, сжал и поцеловал, точно старцу святому. Ангелы, должно быть, радовались вместе со мною. Руки Махмета пахли так же, как цветущие кусты кеа.

— Ну-ну, — успокаивал меня Махмет-хазиначи.

Он повернулся и протянул руку слуге. Тот вложил в руку господина свиток, на каких обычно пишутся торговые договоры. Махмет развернул свиток. На нём грифелем была нарисована карта. Махмет кончиком грифеля ткнул в неё и сухо рассказал мне, как лучше добраться до деревни. От слов Махмета мой конь вздрогнул вместе со мной.

— Неподалёку от неё спасаются христианские отшельники.

Сказка продолжалась.

На прощание мы обнялись. Я оседлал коня.

— Юсуф! — окликнул меня по-бесерменски Махмет и, покровительственно улыбаясь, протянул мне грифель. — Он тебе пригодится.

Мои руки слились с поводьями, ноги срослись со статными округлыми боками скакуна, летевшего, как стрела. Я точно всадник на белом коне… как будто в сказке!

17

Долго я ехал по тенистой дороге, предвкушая скорую встречу с верными из Церкви, которую насадил святой апостол Фома. И, конечно, в скромных мечтах своих уже слушал истории из жизни святого Фомы, о которых не знали ни в Иерусалиме, ни в Царьграде, ни в Киеве. И под басистое дыхание коня уже представлял, как перенесу древнюю быль на бумагу.

К вечеру, изрядно устав, я решил найти речную отмель, чтобы искупаться самому и искупать коня. Месяц сиял так, будто пообещал солнцу, что ночью будет светло, как днём. Когда вышли из тени деревьев на ярко освещённую луной поляну, конь мой вдруг засучил ногами. В тени кустарника, раскинув руки и ноги, лежал человек. Речная волна касалась его тюрбана. Я подошёл ближе. Из-за уха с каким-то немым укором, точно клюв птицы, торчал кончик тюрбана. Я узнал в несчастном пророка Ишара. Его лицо было в кровоподтёках. Халат в том месте, где обычно носят кошельки, вспорот. Пророк простонал в забытьи.

Я омыл пострадавшему раны. Влил ему в рот немного воды. Ишар сглотнул и открыл глаза. Их выражение было весьма неопределённым.

— Махатмы, махатмы, — шептал Ишар не понятные мне слова. Конь фыркнул, а в кустах робко треснула ветка. Я как можно тише вынул меч из ножен. На всякий случай. Обернулся и увидел в кустах двух мальчишек. Они боялись выходить из укрытия.

— Что здесь произошло? — строго спросил я. Но мне не ответили. Я вырвал из земли шершавый лист величиной с ухо слона, ополоснул его в реке, свернул лодочкой и проткнул щепкой. Наполнил получившийся сосуд растительным маслом, плеснул в него виноградного вина и, макая в лекарство тряпицу, стал осторожно обмазывать раны пострадавшему. Он вздрагивал при каждом моём прикосновении.

Мальчишки появились из кустов.

— Есть ли в вашей деревне дхарма-сала[19]? — спросил я. Дети оживились:

— Да-да, наша деревня большая и стоит на дороге, и у нас есть дхарма-сала.

Пророк бредил, пока я обвязывал ему раны:

— Они достигли высшей духовности и вырвались из круга воплощений. Но они желают нас и продолжают воплощения, чтобы помогать нам в нашем духовном развитии. У них знание и сила. Они приветствовали новорождённого Иисуса, помогали Магомету, они… Махатмы!..

Из сбивчивого рассказа мальчишек я догадался, что на Ишара напали грабители.

— Вы решили, что я тоже разбойник?

— Да, — мальчишки белозубо заулыбались. — К воде уже подходили люди, но как только замечали его, тут же уходили…

— И много людей прошли мимо?

— Подходил брахман и ушёл. Подходил воин и тоже ушёл.

Я угостил мальчишек бетелем. Они жевали и улыбались. Я дал знак коню, перестав хлебать воду, он понимающе моргнул и к удивлению мальчишек повалился на бок. Я усадил Ишара в седло и привязал. Голова его с торчащим над ухом рогом сразу опустилась на мускулистую шею коня. В бреду пророк продолжал воевать против кастовых различий.

— Нетерпимые изуверы! Тайное учение Исы, сына Марьям…

Слушая бред Ишара, мы шли пешим шагом. Дорога была пустынной.

Мальчишки проводили нас до дхарма-салы и побежали домой. За углом остановились и крикнули:

— Белая обезьяна!

Точно камешком стрельнули в меня. Слушая их удаляющийся заливистый смех, я гадал, когда именно им пришло в голову обозвать меня, как долго они терпели. Но тут, прерывая мои никчёмные мысли, вышел служитель дхарма-салы. Он проворно заменил догорающий факел у входа и любезно обратился ко мне:

— Тебя привело заходящее солнце, — красиво начал он, хотя была уже глубокая ночь. — Путника, пришедшего на закате, прогонять нельзя. Моя жена почтит тебя омовением ног.

Утром я вложил в пухлые ладони служителя две монеты и попросил ухаживать за пострадавшим. Очень хорошо попросил и сказал, что на обратном пути заеду, и если расходы будут больше моей платы, то непременно доплачу.

18

Офонасей не знал и не мог знать, что в то утро, когда он впервые оказался в деревенской хижине на краю рисового поля, Махмет-хазиначи предстал перед раджой. Солнце, отражаясь в каменных, отшлифованных до зеркальной гладкости ступенях беседки, слепило Махмета. От беседки исходило благоухание. Раджа сидел прямо, твёрдо выставив сильную выю. Махмет-хазиначи передал владыке свиток.

— Что это, почтенный? — спросил раджа, освещённый солнечным блеском, и понюхал свиток. Он тонко пах сандалом.

— Это творение христианских подвижников, божественный. «Житие царевича Иоасафа и отца его царя Авенира». Написано на греческом языке. Наш Офонасей, очевидно, знаком со славянской версией. Может быть, устной. Во всяком случае, отрывок из этой версии он пересказывал мне в Джуннаре. Текст местами напоминает жизнеописание Гаутамы Будды, переделанный под христианские нужды. Мне кажется, мы можем использовать его в наших целях, — Махмет-хазиначи передал радже ещё один свиток.

— Что это, почтенный? — спросил раджа и понюхал свиток. Он тонко пах сандалом.

— Мною, божественный, подготовлены тексты о чудесном рождении Офонасея и его богоизбранности. Они написаны на славянском на бересте и с верными деталями от нашего брата из Литвы. Он купец и не раз бывал в доме Офонасея в Твери. Он описал узор на полотенце, которым мать нашего Офонасея протирала праздничные тарелки; иконы в доме Микитиных; две-три фразы, характерные для речи отца и матери. Думаю, вполне достаточно для человека, который давно уже тоскует по родине и чувствует себя одиноким среди иноплеменников и иноверцев. Остальное он сам довитийствует.

Раджа удовлетворённо кивнул, как кивает человек, привыкший повелевать тысячами.

— Я не сомневаюсь в успехе, зная твоё искусство извращать письмена.

— В этом, божественный, преуспел не я один.

— Но ты один соединил это с утончённо-почтительным отношением к религиям-предтечам.

— И ещё один свиток, божественный!

— Что это, почтенный? — спросил раджа из солнечного сияния и понюхал свиток. Он тонко пах сандалом.

— Это так называемое евангелие Фомы. Возможно, основанное на подлинных записях иудея. Говорят, он писал его ногтем, выдавливая буквы на листьях лотоса. Чтобы расширить христианскую ограниченность автора, наши братья вставили несколько строк от себя.

— Эоны? — спросил раджа из солнечного блеска.

— Да, божественный! Хотелось бы, чтобы и Офонасей прочитал это евангелие. Беда в том, что он плохо знает греческий, тем более александрийское наречие. Но знать этот текст Офонасей должен. Конечно, он не заставит Офонасея отказаться от четырёх евангелистов, которыми ограничен его разум, но будет считаться с фактом, что есть и другие евангелисты. В это он поверит. Он любит Фому, молится ему. И будет всегда терпимо относиться к предложенному тексту. Когда-нибудь нам пригодится его благожелательная поддержка.

Раджа задумчиво нюхал свиток. Потом кивнул, как кивает человек, привыкший повелевать тысячами.

— Поможем ему ознакомиться с этим текстом. И, я думаю, почтенный, мы пойдём дальше и глубже.

— Вы полагаете, что можно доказать Офонасею, будто христианство — только предтеча нашей религии?

— Почему бы и нет? Ведь это правда!

— Но вы, божественный, сами любите повторять: не дразните диких зверей — сначала их надо приручить.

— Конечно, он недостаточно начитан, чтобы понять, что Иисус — такой же, как Будда, Моисей и Магомет, но достаточно начитан, чтобы понять, что все религии говорят об одном. В конце концов, не ему подводить жирную черту под примитивным христианством на Руси. Кстати, почтенный, что ты скажешь о недостатках Офонасея?

— Офонасей верит в Распятого, верит по-детски, наивно, но глубоко, только вот на ындийских жёнок не может смотреть без вожделения. Очень переживает по этому поводу. Грех весьма простительный для примитивного человека.

— Здесь ты, почтенный, преступно легкомыслен. Миражи чувственности будут мешать Офонасею усвоить нашу религию, а за ней — будущее. Мы не можем пренебрегать малым, особенно на первых порах.

Махмет низко опустил голову:

— Таков я, ничтожный.

— А что ты скажешь о его витийстве?

— Я читал его записи в Джуннаре, пока он спал. Повесть об иудее Фоме пишется в духе жития святых, только полнее. Ещё он пишет путевые заметки. Они однообразны и скучны, но есть места, не лишённые художественного изящества.

— И в чём же оно проявляется?

— Православные молитвы написаны на персидском, арабском и других языках. Для русича, знающего языки, становится понятным одиночество Офонасея. И возможный читатель, пожалуй, будет сопереживать. Весьма интересно и ново! Потом: ындийские, арабские, персидские слова и целые фразы перемешаны — создаётся некая акустическая экзотика. Опять же для возможного читателя создаётся иллюзия путешествия весьма далёкого. Это тоже ново для современных текстов. А процесс угадывания некоторых слов создаёт некое напряжение. У Офонасея свой путь, и острая новизна его приёмов подкупает.

— Офонасей уже не молод, почтенный.

Махмет пожал плечами.

— Как сказал в своё время один чинский[20] мудрец: «Только после восьмидесяти прожитых лет я стал понимать линии рыб и растений».

Раджа кивнул, как кивает человек, привыкший повелевать тысячами.

— А повесть об иудее Фоме содержит нововитийные открытия?

— Подробно он описывает те места, где апостол попадает в ситуации, отдалённо напоминающие те, в которых побывал сам Офонасей. Здесь для нас зацепка, божественный, — Махмет лукаво улыбнулся.

— Я понял тебя, почтенный.

— И если Офонасей прочитает евангелие Фомы, то сможет косвенно упомянуть в своём труде строки, вставленные нашими братьями.

Раджа удовлетворённо кивнул, как кивает человек, привыкший повелевать тысячами.

— Да окажутся правдой твои слова!.. Только запомни, почтенный, иудей Фома евангелия не писал. Оно всё, от первой до последней строчки, написано нашими братьями. Это необязательно знать Офонасею, но ты должен это знать.

Они заговорили на непонятном языке, и стражник, стоящий за троном раджи, угадывал лишь отдельные слова. В конце разговора раджа протянул Махмету тугой мешочек:

— Я бы наградил тебя, почтенный, свободной от налога землёй, но ты должен возвращаться в Персию и продолжать трудиться над тем, чтобы со временем эта древняя земля стала землёй эзотерического магометанства.

Махмет принял дар с глубоким поклоном.

— Слава Аллаху, я исполнил своё поручение. И мысленно, божественный, я всегда буду пребывать у твоего стремени, — и с этими словами он удалился.

— Да сохранит тебя молитва пророка, — раджа лукаво улыбнулся и тихо рассмеялся: — Аминь.

19

Наверху зашипела змея, и сквозь её шипение Офонасей услышал голос молочницы Анасуйи:

— О, уважаемая змея с девичьим сердцем! Отведай козьего молока, которое я принесла для тебя.

Шипение змеи прекратилось.

— Я принесла твоему подзащитному воды, чтобы он утолил жажду, и риса, чтобы он утолил голод. Я принесла горстку риса и тебе, уважаемая змея, — говорила Анасуйя, прищёлкивая языком, — никто не посягает на твою любовь… Отойди же! Отойди!.. Поверь мне, благородная змея, не любовная страсть влечёт меня к ятри. Мне кажется, он не причастен к тому, что произошло с Аруном. Я пришла, ибо нужна ему… Ятри!!! — обращалась она уже к пленнику, по стене почти бесшумно скользнула верёвка, к концу которой был привязан узелок. — Такое несчастье, ятри, такое несчастье!

Офонасей осушил кувшин.

— Ведь это не ты, ятри, ударил сына брахмана?

— Нет, Анасуйя, не я, — Офонасей гулко дышал в пустой кувшин.

— А кто?

— Этого я не знаю.

— А где ты был, когда это случилось?

— Да уединился по нужде!.. А когда опростался, выхожу, а…

— Плохи твои дела, ятри! Если сын брахмана умрёт…

— Так он жив?! Арун жив?

— Жив, но очень плох! И с каждым часом ему становится всё хуже и хуже. Он не жилец! Брахман уверен, что это ты… А лоскут? Как лоскут от твоей рубахи оказался в руке Аруна?

— Не знаю. Я оставил лоскут в лесу на колючке. Должно быть, кто-то подобрал и воспользовался им.

— Этому никто не поверит. Но я догадываюсь, кто мог сделать такую подлость.

— Кто же?

— В лесу, неподалёку от нашей деревни, прячутся христиане. Я думаю, сын брахмана нашёл их логово. Они и решили убить его. Да ещё так подстроили, чтобы обвинили тебя.

— Христиане не могли так сделать! — горячо возразил Офонасей. — Христос проповедовал: даже не помысли об убийстве, — добавил Офонасей, поглаживая пористый бок кувшина.

— А разве христиане слушают Христа? Может, у вас, на севере, по-другому, а наши христиане только языком говорят «не убий», «не укради», «не прелюбодействуй». А сами могут украсть ребёнка и распять его на своём празднике. Страшные люди, — секретничала Анасуйя.

— Ты ошибаешься, — возразил Офонасей женщине и дёрнул за верёвку. — Христиане никогда ничего подобного не совершали.

20

В душной влажной темноте заброшенного колодца, чтобы побороть тяготы ожидания, Офонасей мысленно писал повесть о святом апостоле Фоме.

«Когда караульный — солнце — сошёл со своего поста, а стражник — месяц — занял своё место, узник на дне пересохшего колодца услышал почти бесшумное скольжение верёвки. К концу её был привязан узелок.

— Фомо-о, — донёсся сверху призывный женский шёпот, — Фомо-о…

Голос казался знакомым. Фома согнал с шеи комара и посмотрел вверх. «Я здесь», — хотел сказать узник, но во рту так пересохло, что Фома не услышал своего голоса. Язык его треснул от жажды. Узник осторожно дотронулся до спущенного узелка. Через материю пальцы почувствовали прохладный кувшин. Ноздри Фомы задрожали от радости.

— Я — Анасуийя, молочница, вы узнали меня? — донёсся шёпот сверху.

Фома приложился к дрожащему в руках кувшину. Казалось, глотки слышны были и в доме судьи. Влажная сладость струилась и стекала по языку, по гортани.

Анасуйя боязливо оглядывалась, пока Фома пил.

— Такое несчастье, Фомо! Когда я узнала, что вам грозит…

— А что мне грозит, Анасуйя? — спросил Фома, опуская кувшин.

— Как? Разве Фома ничего не знает?

— Мне ничего не объяснили — братья судьи схватили меня и бросили в колодец.

— Разве Фома не знает, что брахман собирается почтить богиню Кали человеческим жертвоприношением? Он хочет принести в жертву вас, Фомо, — шептала сверху женщина, и шёпот её был полон мольбы и страха. — Брахман уверен, что именно вы убили его сына.

Фома снова приложился к кувшину и осушил его.

— Но ведь это не вы, Фомо, убили сына брахмана?

— Нет, Анасуйя, не я. На мне нет вины.

— А кто?

— Этого я не знаю. А почему подозрение пало на меня?

— Вы вообще ничего не знаете?

— Несколько дней меня не было в деревне.

— Не было в деревне? А где вы были, Фомо?

— Я был очень далеко отсюда. Я был в Иерусалиме.

— Я не знаю, где это, но, может, кто-то подтвердит, что вы были там? Как вы попали туда, Фомо?

— Господь восхитил меня на облаце.

— На облаке? Вот оно что… — растерянно проговорила Анасуйя. — Но, боюсь, на паначате[21] никто этому не поверит.

Фома ел рис, подслащённый мёдом с мягким запахом кустов кеа…»

21

Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём хождении:

— И вот, когда я мысленно писал повесть о святом апостоле Фоме, услышал я рядом с собой человеческий голос, чистый и звучный:

— Я выведу тебя из заточения.

Я распахнул глаза. Тайной трусцой пронеслось во мне: «Господь отнимает у меня разум». Но я спасительно спрашивал себя самого: «Может, снова началась малярия, и я — в бреду?»

У меня захолонуло дыхание. Ко мне, не спеша преодолевая непонятное пространство, в белых одеждах шёл человек (если это был человек). Он был очень высокого роста. И таинственно светел. Даже в подземелье я различал бледную смуглость его лица, очень большие, неправдоподобно нежные глаза цвета чёрной смородины, длинные с проседью волосы, ниспадающие из-под небольшой белой чалмы. Он приближался, окружённый сиянием. Я невольно встал на ноги. Он шёл неправдоподобно долго. Колодец, в котором я стоял, был так узок, что рукой я мог дотянуться до противоположной стены. С немым ободрением таинственный незнакомец положил свою руку мне на плечо и улыбнулся. Слишком явным было его прикосновение, слишком явственно проник он в этот мир. Я встряхнулся, ещё надеясь проснуться. Голова слегка кружилась. Только лихорадка могла породить такое видение. Но всё происходящее вокруг уже казалось мне разумным.

— Иди за мной, — был голос. — Здесь дверь, — таинственный незнакомец толкнул рукой каменную кладку, и часть её с колодезным скрипом отворилась. — Не для того ты пришёл с Руси в Ындию, Офонасей, чтобы погибнуть здесь по ложному обвинению.

Я осторожно пошёл за окружённым сиянием человеком.

— Здесь некогда был город… Ты даже представить себе не можешь древность тех времён, Офонасей! Мы могли бы часами гулять по подземным улицам, но на глубине тебе нечем будет дышать.

Сверху, сквозь бреши в причудливо изогнутых корнях, проникал дневной свет, и я зачем-то считал световые пятна. Потом сбился. Мы вышли на довольно просторную площадь.

— Тебе не помешает омыться после темничного заточения, — сказал махатма[22], рукой указав на тонкие струи водопада.

Широкий луч света, идущий сверху, выхватывал и водопад, и небольшой пруд под ним.

— И не пей воды, — предупредил мой спутник, — пока не искупаешься.

Но я уже жадно глотал воду. Пил долго, пока не затянулись трещинки на моём языке. Потом погрузился в воду. Дыхание спёрло — я выскочил из пруда с открытым ртом. Мой загадочный спутник стоял у солнечной бреши в корнях и, скупо улыбаясь, задумчиво смотрел в зелёную даль. Деревья, точно бесами, были усыпаны обезьянами. Их щебет доносился до пещерной площади. Усталость навалилась на меня, и я заснул на замшелых бархатно-зелёных камнях, окаймляющих маленький пруд. А засыпая, успел подумать, что загадочный человек всё время говорил со мной по-русски. И задремал, подложив ладонь под щёку.

Когда проснулся, стал вспоминать сон, который видел только что. Надо было всё вспомнить в подробностях — до одной детали. Сон был замечателен. Я сидел на дне колодца и мысленно писал повесть о святом апостоле Фоме. Вдруг увидел таинственно-светлого человека. Одет он был непонятно во что (как и положено в сновидениях). Он предложил мне свободу, и мы беззвучно пошли по улицам подземного города. Меня подташнивало и безумно хотелось пить… Я собирал остатки сновидения. Это было весьма непростой задачей, ибо в последнее время снилась только зимняя Тверь. Даже запахи снились: кадок с квашеной капустой, грязного снега из-под лошадиных копыт. Лёгкий морозец пощипывал во сне щёки. Я пил студёную воду из деревянного ведра с крепко сбитым заиндевелым обручем… Последний сон был другим. Мы шли улицей подземного города, а сквозь бреши в корнях деревьев сбоку и сверху проникал свет, и я считал бреши. Потом сбился. Дошли до площади с водопадом. Вспоминая сон, я почувствовал на своём лице мягкое солнечное тепло. Не открывая глаз, осторожно приподнял голову. Сон, чего я вовсе не ожидал, не забывался. Можно было открывать глаза. Что я и сделал в надежде увидеть стену удушливого колодца. Но снова оказался на пещерной площади. Рука моя онемела под щекой, и я с удовольствием растирал её, ощущая приток крови. Загадочный человек, как и прежде, стоял у бреши и смотрел вдаль. Я понял, что вернулся в свой давешний сон, и обрадовался, потому что влажная темнота колодца показалась бы мне несказанно горькой. Верно говорят, что в Ындии сны ярче и насыщеннее самой яви. И ындусы доверяют своим снам больше, нежели яви, в которой живут.

— Я должен рассказать тебе, Офонасей, зачем ты пришёл в Ындию, — заговорил махатма, взглянув на меня своими большими, нежными, невинными глазами. — Но рассказать об этом будет непросто. Потому что пришёл ты в Ындию не за тем, чтобы узнать, есть ли товар на Русь, как ты сам думаешь.

И я кивнул. Его сила была сильнее моей воли.

— Да, товара на Русь нет, — сказал я, вспоминая свою повесть о жизни святого апостола.

Загадочный человек посмотрел мне в глаза, и его глаза снова поразили меня — нежные, невинные, святые, точно подёрнутые застывшей слезой.

— Ты никогда не думал, Офонасей, что в своей прошлой жизни долгое время был рядом со святым апостолом?

Я замялся, не зная, что ответить.

— И твоя повесть — это подспудное желание вспомнить свою предыдущую жизнь.

— Я — Офонасей Микитин, — сказал я как можно твёрже. — И, несмотря на свою несущественность, верю, что ценен в очах Господа. И жизнь у меня одна.

Мой собеседник всепрощающе улыбнулся.

— Дело не в том, Офонасей, что ты не знаешь, что жил в другом теле, жил раньше и будешь жить в будущем. Здесь, на Земле, или на другой планете, в другом материальном мире. Ты даже не знаешь, что наша Земля — шар, и она вращается вокруг Солнца. Мир гораздо сложнее, чем ты можешь себе представить, — покровительственно говорил махатма.

Я спросил у него:

— Кто вы? Какой вы веры?

Он улыбнулся снисходительно:

— Если бы ты знал, кто я такой, то весь путь от Твери до Ындии прополз на коленях, чтобы коснуться своим лбом моих ног. Я — не иудей, не бесермен, не ындус, не буддист, не христианин. Бог един! — его глаза, глубокие и пытливые, умоляюще смотрели на меня: — Коран… Авеста… буддийские сутры и веды[23] ындусов, заветы христиан… Все эти веры объединяет поклонение Единому Богу.

Ты, Офонасей, непростительно невежествен и о многом не имеешь понятия. В том числе и о книгах добиблейской поры. Они не утеряны. Их скрывали и скрывают намеренно, чтобы такие, как ты, не могли их читать! Фарисеи и книжники от всех религий прикарманили ключи от знания. Они спрятали их. И сами не вошли, и не позволили войти тем, кто хотел. Это из Евангелия (я не мог припомнить). Как учит Писание: «Горе фарисеям! Ибо они похожи на собаку, которая спит на сене. И сама не ест, и другим не даёт». Но часть добиблейских текстов ты знаешь. Они отрывками вошли в Ветхий Завет. Правду не скроешь, и рано или поздно, люди узнают об этих книгах. И ты, Офонасей, ещё до того, как вернёшься на Русь, сможешь сравнительно изучать Библию, священные книги Чина, Коран, Ригведу, Авесту. Не читая их. Я помогу тебе в этом. Стремление к Единому Богу — вот что связывает все религии мира.

И странный человек (если это был человек) стал цитировать из священных книг всех народов. И с его слов получалось, что в разные времена пророки проповедовали общую веру, веру в Единого Бога. Я внимательно слушал. Да, различия есть! Как различны листья на разных деревьях. Лист русской берёзы не похож на лист эвкалипта, но и эвкалипт, и берёза — деревья. А разве сосна — не дерево? И представления о Творце у всех народов различны! Это моя вера. Как бы народы ни понимали Бога, Он — един. Истинное бытие — в Мировой Душе — в Браме. А душа каждого человека — это частичка души Брамы. Ындусы пытаются вернуться к своему первоначалу путём совершенствования. Разве не тому же учит христианство? Разве не сказано, что царство Божие внутри нас? Разве нет в душе христианина Духа Божьего? Разве Тримурти ындусов не напоминает тебе Троицу христианства? У ындусов для исправления зла божество сходит на Землю под именем Кришны. Разве не сошёл Сын Божий, чтобы призвать грешных к покаянию?

— Ты — купец, Офонасей, — продолжал махатма. — Вспомни благочестиво земли, которые ты проходил, в которых жил и о которых слышал. Вспомни, сколько раз восклицал ты: «Кругом булгак!» Русь редкий год не воюет. Князь Московский покорил вольный православный Новгород. Православные шли на православных и убивали, словно заповедь «не убий» отменили. Поверь моему слову, Офонасей, когда ты вернёшься на Русь, Иван Московский покорит и твою Тверь. И так не только на севере, в христианских землях. Так — везде. Османы грозят захватить Крым и свергнуть Менгли-Гирея. Азътраханский султан спит и видит себя на престоле Золотой Орды. Хасан-бек готовится воевать с султаном Махмедом. А Ындия? И здесь булгак! Каждый, кто в себе силу почувствовал, грозит подмять под себя соседние земли. И так будет до тех пор, пока все народы не объединятся в одно большое государство. Одно государство и одна религия! Вера в Единого Бога! Истина не в Мекке и не в водах Ганга, а в сердце человека! Разве не призывал пророк Исайия и не говорил как о будущей данности о том времени, когда перекуют мечи на орала? Разве не пророчествовал он о времени, когда народ не поднимет на другой народ меча?

Я слушал и терпеливо помалкивал.

— Иисус отвергал кое-что из того, чему мы Его обучали. Иисус не верил в переселение душ. Говорил, что Господь не унизит своё творение до того, чтобы переселить в скотину. Но Он с удовольствием обучался искусству управления праной.

— Вы… обучали Иисуса?

— Да, когда Он был в Ындии.

— Но?.. Вы обучали Сына Божьего?

Махатма снисходительно улыбнулся моему недоверию.

— Да, это было довольно давно. Если разобраться, Моисей был таким же сыном Божьим. И Магомет… И Будда… И Заратустра…

— Я не знаю, что такое прана.

— Это неудивительно. Прана — жизненная сила. Она разлита повсюду в материальном мире. Иисус из Назарета пользовался ей, когда воскрешал мёртвых. И апостола Фому, о котором ты пишешь повесть, пользоваться праной обучал тоже я. Он долго не доверял мне. Но вот в Иерусалиме умерла Дева Мария, и Фома был восхищен на облаке и перенесён в Иерусалим. Потом я объяснил Фоме, как всё происходило. А затем я обучил его искусству праны, и Фома воскресил сына брахмана.

— А я?.. Я могу научиться пользоваться праной?

Махатма улыбнулся мне, как взрослый улыбается нетерпению дитяти. И ответил уклончиво:

— Ты увидишь прану, разлитую, точно роса, на листве деревьев. Но всему своё время, Офонасей, — и мелькнувшая в его губах улыбка как бы говорила: скоро ты узнаешь много нового. — Я дам тебе то, что не видел твой глаз, и то, чего не слышало ухо человека, и то, чего не касалась твоя рука, и то, чего нет в сердце человека. Я пришёл, ибо нужен тебе. Я научу тебя молиться. И ты станешь более восприимчив к зову небес. Ангел пошевелит пёрышком на своих крыльях — и ты почувствуешь лёгкое дуновение. Ты достигнешь наивысшей формы молитвенного созерцания. Я научу тебя этому без особых усилий с твоей стороны. Ум твой должен быть чист. Ни о чём не думай! Всё, что происходит вокруг, не твоего ума дело, — и махатма тихо запел на каком-то древнем языке. Я не понимал смысла его пения, но стал подпевать махатме, повторять слова, которые произносил он. Я не понимал смысла слов, но чувствовал, что перехожу в иное состояние жизни, в высшее состояние, на другой уровень сознания. Что-то происходило и со временем. Мне казалось, что проходят годы. Махатма сквозь годы спокойно произносил слова, а я повторял их, не понимая их древнего смысла, но понимая, что перехожу на другой уровень сознания. И теперь уже с другого уровня я обратился к махатме:

— Трудно согласиться с тем, что вы обучали Бога.

Учитель поощрительно кивнул:

— А тебе никогда не приходило в голову, Офонасей, что твой Бог, Который, как ты говоришь, сотворил небо и землю, а потом вочеловечился через Отроковицу, — великий, милосердный, милостивый, истинный, Который, вочеловечившись, продолжал творить мир невидимый, мир духовный, — что этот Бог ищет своего бога, а тот своего, и так до бесконечности. Как ни ценен человек в очах Господа, всё же человек… такой маленький.

Я не знал, что ответить.

— Я помогу тебе преодолеть твою зашоренность.

— Да не сон ли всё это? — воскликнул я.

— Я не буду утверждать, что это явь, но в том, что это не сон, ты, Офонасей, сам скоро убедишься, — в руках у странного человека я увидел свитки. — Я не могу передать тебе их прямо сейчас, потому что мы, как ты догадываешься, находимся в разных реальностях, но тебе, Офонасей, передадут их. Они помогут понять тебе, зачем ты пришёл в Ындию. Как ветхозаветные пророки были предтечами христианства, так и ты вернёшься на Русь апостолом новой мировой религии.

— Я?! — теперь уже улыбнулся я.

— Ты, Офонасей!

— Но почему? Почему я?! Таких, как я, тьма!

Снова взглянули на меня нежные, невинные, светлые глаза.

— Ночью и слепые, и зрячие — все ходят во тьме. Но вот наступает утро, тогда зрячий видит свет, но зрячих мало. Ты, Офонасей, зрячий! Так сотворил Бог… Бывают светлые моменты в жизни каждого человека. Бог с силой проявляет своё присутствие. И вот Господь открывает тебе, Офонасей, духовную тропинку к нему. Не противься Божьей воле, Офонасей!

22

Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём хождении:

— И ещё махатма сказал, что наступит время, и русичи забудут Бога и станут искренно считать, что человек произошёл от обезьяны. И возрадуются ындийские брахманы, почитающие Хаумана.

— Будя! — ядовито сверкнув глазами, прервёт Офонасея купчик с неприметным лицом.

— Да, будя! — басом поддержит другой купец с невесёлыми глазами. — Оно, конечно, народ мы тяжёлый, может, и пьём лишнее, может, и ноги приделываем к тому, что плохо лежит, нечаянно, так сказать, за своё принимаем… но чтобы… от обезьяны — нет! До такого русичи никогда не опустятся!

— Язычники наши — и то: мы, дескать, от сокола произошли, а мы — от оленя. Понятно, глупость, понятно, Бога знать не хотят. Но хоть красиво! А то — от обезьяны! — купчик с неприметным лицом ядовито усмехнулся.

Все посмеялись над нелепостью, которую услышали от Микитина. Надо же, от обезьяны… Русичи верить будут…

Подали расписную голубую миску с дымящимися огненными щами. Торопливо перекрестились на образа и приступили к трапезе.

— А на то, что турки отобрали твои записи, — тихо произнёс купец с невесёлыми глазами, — смотри как на волю Божью. Стало быть, не нужны на Руси они. И вот что я тебе скажу, мил-человек, послушай моего совета. Ты про то, что русичи будут верить, будто от краснозадых обезьян произошли, не пиши! Не клевещи на русича! Его и так никто не любит. Мы тут посмеялись, а — грех. Не бывать этому никогда!

За столом молча закивали. Офонасей повернулся к советчику — слушает.

— Про змею с девичьим сердцем не пиши! Не поверит никто этой сказке. Да и остальному тогда не поверят, коли про змею вспомнишь. И про светящегося человека тоже не надо! А напиши, как в Ындию ходил, какие города прошёл, какие товары там купить можно, а какие продать, — дыша праведностью, учил купец. — Про жёнок позорных можно оставить, чтобы дьякам было что вычеркнуть, — и добродушно осмотрел сотрапезников, будто спрашивая, оставить аль нет?

Улыбнулись бородатые лица, лишь один ядовито-смиренно:

— Негоже и это, совсем негоже.

— А что на лотосах записал, чтоб не знал никто! Не знай, правда была, не знай, нет! Может, придумал со скуки зимою ындийской — а, Офонасей? Всю зиму, поди, дождь лил, а? Может, придумал?.. Не со зла же… — как бы заступаясь за Офонасея, говорил правдолюбивый купец с невесёлыми глазами. — А потом и сам поверил в то, что придумал.

— Горе пишущему, — со смиренной ядовитостью сказал купчик с неприметным лицом.

— Ну, горе не горе, а…

— Как «не горе»? Пророк Давид сказал.

— Ну, коли сам пророк… то — горе. Зря пророк не скажет, — добродушно повторил правдолюбивый купец. — И те записи, что турки в Трапезунде не отобрали…

— Тоже бы надо сжечь! — посоветовал ядовитый купчик. — А то написал молитву по-бесерменски… Что, думал, мы здесь все лыком шиты, не прочитаем? Прочитали! Ну и зачем ты православную молитву по-бесерменски написал? — речь купчика лилась с враждебным подтекстом.

— Одиночество своё я передать хотел. Тошнёхонько мне одному на чужбине было, и чтобы ты, читатель мой, почувствовал хоть крупиничку моего одиночества, вот и написал я молитву по-бесерменски.

— Ничего я, читатель твой, не почувствовал, — ехидно ответил купчик, — а подумал, что обесерменился ты зело. Не надо нам твоих выкрутасов. И про религии — не надо! Если писать задумал — писать надо скромно, чтобы была польза от твоих слов. Нравственная! Или твои витийства должны быть предназначены для безобидного развлечения. Скучно иногда бывает или наработаешься до однообразия, а тут, скажем, ты со своими виршами, чтобы как-то украсить мою жизнь. А ты, Офонасей, претендуешь чуть ли не на какую-то там духовность!

— Да я и не претендую! Но, если волнует, если болит, как же не писать? Коль Бог талант дал — надо отрабатывать.

— Ой ли? — не унимался купчик. — А может, ты Бога под своё самолюбие подначиваешь? Вот где грех-то! Сам считаешь, что чуть ли не проповедь пишешь, — ехидно продолжал купчик. — Дескать, люди прочитают и будут предупреждены об антихристе… Да все знают! А кто не знает, тот не хочет знать. Стало быть, и пропадать им! «Не о всём мире молю»… Так, стало быть, Богом задумано. Помяни моё слово, Офонасей, ни один — ни один! — из этих, кто за объединение религий выступает, — ни один! — прочитав твои записи, не бросит своего бесовского дела. Ни один! Тогда и разрешите спросить, какая польза нравственная от твоих писаний? Никакой!

— Да ты-то откуда знаешь? Ты кто — пророк?

— Нет, — со смиренной ядовитостью ответил купчик. — Я — не пророк. Я — так себе, букашка мелкая, — желчно парировал купчик. — Только я уверен, что от молитвы больше проку, чем от твоих виршей. Будем молиться, ни один бес нас ни с бесерменами, ни с папежниками не объединит.

— Ну, тут мне возразить нечего! Сам так думаю.

— Ещё бы ты возражал! Горе тебе, Офонасей, если ты погрязнешь в своих писаниях, а к высшей красоте не устремишься! Туда, где тайна божественная! Её словами не опишешь.

— Знамо дело, не опишешь. Только приблизиться к евангельской красоте и простоте можно. Пусть приближение это маленькое для человека, но всё же приближение. Слов нет описать тайну Троицы, только так их, слова-то, можно поставить, что между ними, как лёгкое дуновение этой тайны.

— Смотри и вправду так не напиши, — испугался чего-то купчик, — а то тебе после того, как сам так напишешь, Евангелие может ущербным показаться.

— Не покажется, — ответил Офонасей. — Господь не допустит… Витийство — оно, как молоток. Можно гвозди забивать, а можно тебе по голове дать. Но не выбрасывать же молоток из-за этого.

— Без молотка в хозяйстве никак нельзя, а без твоего витийства можно обойтись. Пользы нет!

— А если я захочу описать, как человек духовно пал и поднялся? Может, кому-то грешному в помощь моё описание будет? Может, прочитав, узнает, что не ему одному плохо, и сможет подняться из бездны грехопадения. Может…

— «Может, может», — передразнил купчик.

— Ну-у, — Офонасей развёл руками.

— Бог витийства не любит, — купчик погрозил ему пальцем и обозвал: — Вития суемудренный…

— Откуда тебе сие известно? — пошёл в наступление Микитин. — Уж не Господь ли с вами беседовал?

— Что это ты на «вы» перешёл? — обиделся купчик. — Кто это — вы?

— Ты и бесы, — понесло Офонасея. — Кто же ещё? А витийство — не грех, грех — дурное витийство! И что за грех, если я каждой строчкой буду Христа прославлять?

— Ага, и молитву по-бесерменски писать!

Офонасей метнул руки на другой край стола и схватил купчика за грудки.

— Не замай! — пискляво кричал купчик. — Не замай! — но и остановиться не мог, чтобы не поддразнить Микитина. — Змея с девичьим сердцем его полюбила!.. Тьфу!

— Прекратите, ребяты, — добродушно сказал миролюбивый купец с невесёлыми глазами и протянул руку к миске с щедро нарезанными ломтями хлеба. И вдруг все замерли. Кто уронил ложку в тарель, а кто — на стол. Из-за миски скользящими шажками выползла змея. Подняла свою листообразную голову, раздула капюшон, сухо зашипела, закачалась, точно готовясь к атаке.

23

Когда Иосиф-солнце, должно быть, спрятался в ров запада, а Иона-месяц, должно быть, показался из чрева востока, Офонасей снова услышал наверху шипение змеи и торопливый шёпот молочницы Анасуйи:

— О, уважаемая змея с девичьим сердцем…

Уговорив змею, молочница грузно уселась на край колодца и спустила вниз узелок с кувшином:

— Ятри, сегодня через деревню проходили два странствующих отшельника. Я подала им милостыню, и они, поблагодарив, спросили, не останавливался ли у нас белый ятри. Я сказала им, что тебя посадили в колодец по ложному обвинению. Они спросили меня, смогу ли я передать тебе свитки, обещанные каким-то господином. Я взялась передать их тебе.

— Позволь, великодушная, поблагодарить тебя, — по-восточному сказал Офонасей. — Но я не смогу прочитать их, ведь здесь, на дне колодца, темно!

— Я принесла светильник, огниво и кремень.

Когда Офонасей запалил фитиль и разгладил бересту дрожащими от нетерпения пальцами, Анасуйя сказала сверху:

— Мне пора, ятри, начинается дождь.

— Тысячу благодарных поклонов, — по-восточному прошептал Офонасей, склонившись над берестой.

24

«Капли неба упали на землю, когда послышался крик младенца.

Роды принимали две повивальные бабы: Агафоклия — мать княжеского бирюча Игнатия, и Мария — мать дьячка Дулы из Спаса Златоверхого, женщины сугубо набожные и уважаемые за свою глубокую непоказную набожность.

Микита поднялся из-за стола, когда полнотелая Мария вышла из-за занавеса спальни.

— Что же? — сурово спросил Микита, не понимая молчания Марии, и повысил голос: — Что молчишь?

— Мальчик, — сказала Мария.

Слёзы дрожали в кротких большущих глазах повивальной бабы.

— Что-то не так? — с беспокойством спросил Микита. — Чего не договариваешь?

Сердце уже было спрошено и отвечало всему естеству: что-то произошло. Высокая Агафоклия, отодвинув худым плечом занавес, вышла со спелёнутым кричащим младенцем. Личико его было прикрыто пелёнкой. Взгляд Микиты беспокойно метался от Марии к Агафоклии, от Агафоклии — к младенцу, от младенца — к Марии.

— Его лицо… — произнесла наконец Мария. Её уста, тронутые едва заметной улыбкой, не могли сказать ничего дурного: — Лицо младенца светится.

Микита неуверенно шагнул к Агафоклии и взял кричащий свёрток в свои большие руки. Агафоклия подняла край пелёнки с лица новорождённого. Микита глянул на лицо сына и поднял вопросительный взгляд на баб.

— Ну и? Что вы несёте? — Микита держал младенца неуверенно, неловко, с трогательной бережностью.

А Мария, глядя на младенца, сказала Агафоклии:

— Микита не видит. — И Агафоклия кивнула, подтвердив догадку Марии.

— Вы это, разыгрываете меня? — спрашивал Микита со скупой улыбкой, которой сам смущался.

Несмело качал младенца. Микита попытался напеть что-то вроде колыбельной. Умилил всех: и Марию, и Агафоклию, и столпившуюся в дверях прислугу, потому что никогда не пел — ни в церкви, ни в застольях. Понял, что сильно перевирает. Будто как сердясь, передал сына Агафоклии.

— Ваш свет только с чистой природой соединяется, а я — природа вроде как нечистая, потому и славу ангелов не вижу, — без сокрушения проговорил Микита. — Что столпились? — попытался ворчать на прислугу, но от скрываемой радости не получилось: — Брешут бабы, а вы ухи развесили, как… слоны.

И все засмеялись. Больно уж сравнение диковинное. Ну и как-никак хозяин пошутил. Такое нечасто.

— Скоро этот свет станет невидимым, — сказала Мария. — Лишь бы он не удалился от новорождённого, и его место не занял грех, — говорила, а головой указывала Миките на занавеску. И Микита заглянул к жене, которая родила ему сына.

Когда пришёл отец Пафнутий прочитать молитвы роженице, свет на лице младенца стал уже невидимым. Батюшка перекрестился, выслушав рассказ Агафоклии, задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:

— Пойду уточню!

На осьмой день понесли мальчика в храм. Батюшка, прочитав молитвы, наложил крестное знамение на чело младенца, уста, перси, взял дитятко в руки, по воздуху сотворил образ креста с младенцем в руках. Отцу Пафнутию напомнили про свет, который шёл от личика младенца. Отец Пафнутий глубоко задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:

— Пойду уточню! — и скрылся в алтаре.

Подождали-подождали, но отец Пафнутий не появлялся.

В третий раз батюшке напомнили про свет при рождении младенца сразу после крещения. Батюшка опять задумался, сделал губы куриной гузкой и, сказав:

— Пойду уточню! — удалился».

25

Офонасей читал и плакал, будто получил весточку с родины, будто из домашней поварни пахнуло теплом и дымком и ещё чем-то родным, уже забытым… солодом, что ли. Офонасей читал и плакал, слёзы, большие, точно ферганские виноградины, запятнали бересту. Читал и плакал, даже раненный татарином глаз плакал. Вкрапливались воспоминания, даже запахи вспоминались. Овчиной пахла рубаха отца… Но кто так гожо написал? Офонасей читал и перечитывал бересту и не мог начитаться. А между строчками вспоминалось.

— Тять? А тять? — он, мальчонка, зовёт отца. Все уже улеглись. В избе темно. — Тять?

— Ась? — чуть ворчливо.

— А Ындия далеко?

— Она тебе на что, Ындия? — скрипит под тятей лавка — шумно переворачивается он на другой бок.

— Ну, далеко?

— Далеко, путь истомен, — и после паузы — помягче, точно вспоминая о чём-то своём: — Если бы Тверь была в сто крат богаче, то и тогда не хватило бы денег на бумагу, чтобы сокровища ындийского царя переписать. Вот она какая — Ындия!

— Тять?

— Ась?

— А какой веры ындийский царь?

— Какой-какой… Известно какой — православной! Какой же ему веры быть, если переправы у них на реках открыты всем желающим, пошлину берут по-божески. Дороги от разбойников свободны, потому как нет в Ындии ни татя, ни человека завистливого.

— Эх, тять! Вот бы и у нас в Твери так же устроить! Мы же тоже православные. Почему же у нас не так?

Микита мнёт в кулаке бороду.

— Кх, они, видать, давно православные, а мы всё воюем и воюем, всё булгак да булгак, народец и ожесточился чуток. А в Ындии… Там до рая недалеко.

— Наивные люди, — прерывая воспоминания, вслух сказал Офонасей.

И гулко прозвучали его слова в заброшенном колодце. Дрожащими пальцами Микитин развернул другую бересту.

«— Ты что, Офонька, задумчивый такой?

Офоня повернулся к матери.

— Ах, мама! Какую книгу я прочитал! Если бы ты умела читать, ты бы позавидовала мне, порадовалась вместе со мной.

— Видать, хорошая книга, коли ты так задумался, — улыбаясь, сказала мать, протирая убрусом парадную посуду на полках. — Отец Пафнутий книгу почитать дал?

— Да, мама! Ему купцы из Киева книгу привезли. Больших денег стоит.

— Откуда же у попа такие деньги?

— Он переписал её и продал. У него, мама, способность переписывать книги. Он, когда переписывает, молится. Поэтому у него буквы красивые получаются. Я, мама, всю ночь не спал, всю ночь читал. Одних лучин извёл…

— Смотри, не запали нас! Упадёт лучина мимо чана… Ночью люди спать должны!

— Ах, мама, да разве можно заснуть за такой книжкой?! Читаешь, и будто перед тобой другая жизнь открывается. Жизнь другая, царства другие, и люди, и реки другие.

— Выдумки люди пишут. Что за книга? Сказки…

— Какие выдумки, мама? — возмутился Офонька. — Какие выдумки!.. Разве могут быть в таких книгах выдумки? Неправда твоя! Ты сама никогда не читала, и не суди, коли сама не читала. Эти книги, отец Пафнутий говорит, жить по-православному учат. Это же житие святого апостола Фомы! Нет, мама, в таких книгах выдумки быть не может!

— Какого Фомы, который неверующий?

— Да какой «неверующий», мама?! — от обиды Офонька готов был разреветься. — Он апостол! Он Ындию крестил!..»

— Да кто? Кто пишет про мою жизнь? — вопрошал себя Офонасей. — И почему?

И вспоминались слова Махмета-хазиначи при последнем прощании: «Ты, Офонасей, особенный, непростой человек, только сам этого ещё не знаешь».

И чего я не знаю? Не о том ли говорил махатма? «Как ветхозаветные пророки были предтечами христианства, так и ты, Офонасей, вернёшься на Русь апостолом новой религии», — вспоминал Офонасей и не мог понять лестного доверия к себе. Ведь то, что с ним происходит, носит печать посвящения в какой-то избранный круг. Надвигалось что-то неотвратимое.

Ближе подносит Микитин фитилёк к бересте, так близко, что ещё чуть-чуть, и пламя копотно лизнёт текст.

«… — Читал я книжку, что ему Пафнутий дал, — Микита мнёт в кулаке бороду. — В Ерусалиме Фому наняли как архитектора. Как в Ындию прибыли, царь ихний дал Фоме сундук золота, чтобы он дворец строил, а тот весь сундук на базаре нищим раздал.

Жена слушает с тревогой, не перебивает, хотя Офонька ей житие Фомы не раз уже пересказывал. То же и муж говорит, только без сыновьего восторга в голосе, с тревогой. Она и жене передаётся. Только исток тревоги мужниной непонятен женщине.

— Царь ихний спрашивает слуг своих, как, мол, Фома дворец строит. Не строит, говорят, весь сундук нищим раздал. Царь Фому в темницу посадил… Отнять надо у Офоньки книжку эту!

— Что же отнимать?

— Не такой он немного у нас, Офонька наш! Больно уж книжкам верит. Жизни не знает, а книжкам верит. А что, если захочет этому Фоме подражать?

— Так ведь житие же, Микита! Как ему не верить? Ты что?!

— Так-то так… А как надумает наш Офонька всё нажитое нищим на площади раздать? Скажет: «Я, как Фома, дворец на небесах построю». Пусть у него только мысль такая будет… Какой из него купец получится? Смех, да и только!

— Что же тогда выходит, Микита? Выходит, по-Божьи и жить невозможно?

Микита не отвечает, только мнёт в кулаке бороду.

— А Пафнутия от дома отдалить надо. Выучил мальчонку — Спаси Бог! Мы люди не каменные — благодарность помним. Вон мастера за горшок каши грамоте обучают.

— Зря ты, Микита! Сколько, он у нас в доме всенощных отслужил. И панихиды, и молебны… Молится за нас, — говорит и гладит убрус по вышитым птичкам. — Может, вредная она какая, книжка эта? Все они там, в Киеве, шибко грамотные. А? Может, к отцу Ферапонту сходить спросить?

— Много твой отец Ферапонт знает! Он отродясь ни одной книжки не прочитал. Его, твоего Ферапонта, с голосу службе учили. Он и Евангелие по слогам читает, когда дьякона нет. Откуда твоему отцу Ферапонту знать? Отнять книжку эту и спрятать! — не очень уверенно заключил Микита.

— Так ведь Офонька…

— Что?..

— Он её всю, почитай, на свою бересту переписал, не хуже Пафнутия. И бересту отнять?

Микита мнёт в кулаке бороду.

— Из головы не выбьешь… Может, отвлечь его чем-нибудь? — и, не давая ответить, продолжил: — Тут с московскими купцами стражник приехал. На площади всех побивает. И не скажешь, что больно велик ростом, — так, как все, чуть повыше. Против нашего Гири — клоп, а Гирю нашего на кулаках одолел.

— Секрет, значит, какой знает?

— Кулаками машет вроде как беспорядочно, а только никто до него рукой достать не может. С завязанными глазами супротив двоих бился — и обоих положил. В ночном бою такому цены нет! Вот бы Офоньку нашего к нему на обучение отдать.

— Как бы не изувечил мальчонку.

— Не изувечит! Мужик с головой и тверёзый всё время.

— И дорого возьмёт?

— Дорого-недорого, а в отъезжих торгах пригодится. Нельзя без этого! Согласился бы!

— Офонька без прилежания ходить к нему будет. Он ведь у нас отродясь ни с кем не дрался.

Отец усмехнулся.

— Прилежание будет! Скажу: без этого дела, Офонька, до Ындии не дойдёшь! Сам побежит, — Микита довольно усмехается в бороду, хитровато прищуривает левый глаз. — Купец должен быть свычен к ратному делу».

Офонасей читал, перечитывал бересту, пока не отворилась каменная кладка с колодезным скрипом.

26

Каменная кладка с колодезным скрипом отворилась. И в образовавшемся проёме, в серых сумерках, мелькнул белый сполох одежд махатмы, проявились очертания его магической красоты. Подспудно я ждал его, был рад ему и на онемевших ногах бросился в образовавшийся проём.

Я шёл за махатмой, как идут за пророком, почтительно стараясь ступать в ногу с ним.

— Я знаю, что тебя не было в хижине, когда покалечили сына брахмана, — не оглядываясь, проговорил махатма.

— Вы знаете, кто покалечил сына брахмана? — спросил я, оглядываясь, точно за нами могла быть погоня. То ли над головой, то ли сзади блазнились мне догоняющие шаги. — Кто же он? Или она? Или они?

— Я хочу помочь тебе, Офонасей, проникнуть в потаённые уголки твоей души, в самую суть твоих желаний, помогу понять тебе твоё предназначение в царстве земли и космоса. — Махатма шёл медленно, очень медленно. А я семенил за ним в серых потёмках по его хрупким следам. — Ты, Офонасей, вития. Ты должен глубже знать не только себя, но и других людей. И единоверцев, и соплеменников, и людей других вероисповеданий. Образ мысли, образ чувств или безчувствие ындуса, буддиста или бесермена. Иначе тексты твои будут поверхностны не только в духовном плане, но и житейском. Коль ты считаешь себя христианином, ты должен писать так, чтобы буддист не улыбнулся снисходительно, прочитав твои мысли о Будде, а папа римский пожалел, что Западная Церковь отпала от православия. А для этого ты должен стать местом, на котором стоишь. Увидишь дерево, и должен стать деревом. Увидишь птицу, и должен стать птицей. Я научу тебя быть тем, что ты видишь. И ты выйдешь из этого мира. И твоё заточение покажется тебе смешным. Ты превратишься в птицу и будешь ловить рыбу в реке. Ты сможешь описать ощущения рыбы, когда её чешую сжимает клюв птицы. А чтобы ты мог описать то, что происходит в ином мире, я научу тебя духом покидать тело… И так ли уж важно, кто покалечил сына брахмана? Господь выключил тебя из внешней среды. Вот это главное! И спроси себя: «Для чего?»

— Мне передали свитки, — сказал я после длительной паузы. — И я прочитал их.

— Тебя что-то смущает?

— Да… Поначалу я был в недоумении, потом в неком тихом восторге, но потом некоторые детали стали смущать меня, — чистосердечно признался я.

— Что же смутило тебя? — обернувшись, на ходу спросил махатма.

— Слова.

— Слова?

— Да, слова… На бересте о моём рождении слишком дерзко губы священника сравниваются с куриной гузкой, христианин так написать не мог. Тем более православный человек.

— Ты так считаешь? — Махатма в смущении остановился и с изумлением посмотрел на меня. — Может быть, ты и прав. Пока этот текст дошёл до меня, его вполне могла коснуться рука неправославного переписчика… Ты сможешь исправить ошибку!

— Но кто?.. Кто написал эти тексты?

— Я не знаю, Офонасей, — на ходу ответил махатма как можно увереннее, но голос его стал голосом лгущего человека (если он был человеком).

— И тятя, и матушка так похожи! И отец Пафнутий похож!

— Несмотря на «куриную гузку»?

— Может быть, и благодаря ей, но нельзя, нельзя подобное писать о губах священника!

— А о губах кого бы то ни было? Я имею в виду человека…

— Ну-у… — я замялся, — если герой отрицательный…

— А кто определяет отрицательность? Ты?.. Человек сотворён по образу и подобию Божьему, не так ли?

Махатма остановился и, обернувшись, улыбнулся непонятной улыбкой. Я был в замешательстве.

— Когда я упоминал Единого Бога вслух, ты не возражал мне, но мысленно всегда повторял: Единого в Троице. Я должен тебе кое-что показать, Офонасей.

— Мне трудно дышать, — сказал я с придыханием.

— Это ненадолго… Мне хочется, чтобы ты воочию убедился, что идея триединства божества была присуща всем или почти всем верованиям, всем или почти всем народам, населяющим вселенную.

27

Мы свернули со знакомой подземной тропы в унылый ход и стали спускаться вниз. Перед нами зиял огромный кратер, на дне которого, в скале, был выбит храм. К нему концентрическими кругами загадочно спускалась каменная лестница. Как освещалось пространство, оставалось непонятным. Красноватый свет будто просвечивался из другого мира.

Когда мы спустились к храму, дышать стало ещё тяжелее из-за поднятой вековой пыли. И я сказал об этом махатме.

— Это ненадолго, — снова сказал он.

И мы вошли под своды древнего храма. Изнутри они поддерживались каменными столбами и пилястрами. Из стен и колонн как бы вырастали буты. Первым я увидел громадного истукана в человеческом обличии с тремя лицами, обращёнными в разные стороны.

— Ни до, ни после об этих истуканах я не слышал, но почему-то запомнил всё, что говорил мне про них махатма, — рассказывал Офонасей купцам на русском подворье в Кафе, — хотя и чувствовал я себя довольно погано из-за нехватки воздуха. Порой казалось, что одна морда будто выглядывает из-за уха другой и подмигивает мне.

— Это образ триединого бога Брахмы, — неспешно рассказывал махатма, точно не замечая, что мне плохо из-за нехватки воздуха. — Всевышнее существо постигается только духом мысленного созерцания…

На стене были выбиты иероглифы, какими пишут в стране Чин, и махатма сказал, что на древнем камне запечатлено славословие буддистов — восхваление ипостаси высшего духа.

— И заметь, Офонасей, иероглифы расположены так, что имена ипостаси высшего духа нельзя прочитать одно прежде другого… А это триединое божество персов Ахурамазда.

Из земли торчал идол с тремя нечеловеческими головами.

— А на этой колонне — памятник древнехалдейской письменности…

Красноватая пыльца из-под моих ног повисла в воздухе храма. Махатма скользил, не задевая ни пылинки. Земляной прах под его ступнями не шелохнулся. А сквозь завесу пыли и духоту казалось, что буты трепещут руками и ногами. А буквенные строки на треснувших языческих скрижалях поочерёдно увеличивались, будто невидимая рука проносила по-над ними чистый кусок льда. А я, не зная древнего языка, читал. И понимал прочитанное. Триединые красавицы и триединые уроды Рима, Египта и Греции дышали на меня сказкой. Мы проходили между ними точно по инобытию.

— Все народы стремились к Единому Богу, но не всегда получалось…

Я уже плохо соображал, не хватало духу попросить махатму поскорее уйти отсюда. И точно через воду слышал его красивый голос:

— Осирис, Исида, Тор… И, хотя иудеи сегодня отвергают Троичное Божество, ты, Офонасей, не хуже меня знаешь, что в книгах Ветхого Завета упоминается о Троице, пусть и подспудно. Я уже не говорю о том, что три имени Единого Бога — Иегова, Эпохим, Адонаи — заменяются одно другим. Про оттенки этих имён ты как христианин…

И тут среди гигантских триединых уродов, на стене, я увидел скромную фреску, где Бог Отец и Бог Сын сидят рядом, а между ними — Бог Дух Святой в виде голубя.

Пол храма заходил подо мною ходуном. Мне показалось, я моргнул и заметил движение век, и очутился на известной мне площади с маленьким прудом и водопадом. Махатма остановился, как и всегда, у солнечной бреши в корнях. Из света доносился щебет обезьян, из кустов алоэ поднимались лягушачьи трели. Я упал на колени у пруда и, сделав ладони лодочкой, протянул их к воде. Она повторила мой жест.

— Никто не сможет увидеть себя в воде без света, — сказал махатма, будто процитировал, но не пояснил откуда. В мыслях у меня было большое замешательство. Я долго пил воду, а насытившись, повалился на замшелые камни и долго созерцал перевёрнутые струи водопада, с середины — солнечные.

Махатма учил меня собирать и концентрировать прану — разлитую повсюду жизненную силу. Я обучался с усердием. Я черпал силы в каждом упражнении, каждом слове махатмы. Мои телодвижения походили на дыхательную гимнастику, которой занимался в Декане продавец чаем. Помнится, он звал меня с собою в страну Чин, где люди желтолицы и узкоглазы. А махатма, следя за моими несложными движениями, время от времени веским словом поправлял мою осанку или разворот ладони и как бы между делом просвещал меня:

— Я попытаюсь объяснить тебе то, что объяснить невозможно ни человеку, ни ангелу…

Я мало что понимал. Махатма думал обо мне много лучше, чем я того заслуживал. В мыслях у меня было большое замешательство.

— …Это вечная мыслеоснова вселенной, из которой излучается Первый Логос или выраженные мысли. «В начале было Слово, Слово было у Бога, и Слово было Бог»…

Я не улавливал связи между словами махатмы и изречением из Евангелия, но терпеливо помалкивал.

— Логос необходим для творения мира. Логос совечен Отцу. У Отца всегда необходимость миротворения. Логос был всегда (прежде всех век). Бог всегда был творцом. А если всегда был творцом, значит, прежде того, как создал наш мир, создавал другие миры. Бог обязан творить. И после создания нашего мира Он творит другие миры и населяет их. Душа путешествует из тела в тело и воплощается в каждом из миров «паки и паки». — Махатма с покровительственным благодушием улыбнулся, и я улыбнулся на его «паки и паки». И вдруг махатма сухо щёлкнул: — Повтори!

И я к своему изумлению повторил однажды услышанное слово в слово.

— Я призываю тебя, Офонасей, избавиться от христианской зашоренности и усвоить, что наша душа при новом вступлении в материальный мир выпивает напиток из чаши забвения, которую подносит ангел. А выпив, забывает свою предыдущую жизнь. Я надеюсь, ты понимаешь, что всё это символы?

— Но откуда это известно? — не удержался я. — Кто-то пронёс чашу мимо рта?

— Ты необычный человек, Офонасей, — сказал махатма, повернув ко мне лицо. Он лучезарно улыбался. Но от меня не ускользнул его мгновенный пытливый взгляд. — В сущности, ты прав. Никто не знает, почему некоторые люди (независимо от кастовой принадлежности) помнят свою предыдущую жизнь. Но махатмы знают об этом, ибо мы вышли из круга воплощений. — Он поправил мой локоть, развернул мою ладонь и опустился на замшелый зеленоватый камень у пруда. — Знаешь ли ты, Офонасей, что Фома написал евангелие, когда вернулся из Иерусалима?

— Нет.

— Между верными, что хоронили Богородицу, ходили уже свитки с рассказами о жизни Христа. Дочь апостола Филиппа достала для Фомы творение Никодима, который снимал Иисуса с Креста. Я надеюсь, что ты, Офонасей, в курсе, что до того, как записал своё Евангелие апостол Матфей, было уже более пятидесяти формализованных благих вестей, написанных людьми, близкими ко Христу?

Притворно соглашаясь, я кивнул, хотя слышал об этом впервые.

— Прочитав Евангелие от Никодима, Фома дал себе слово, что, вернувшись в Ындию, непременно напишет своё Евангелие. И он написал его. Он выдавил его ногтем на листьях лотоса. И я позабочусь, Офонасей, чтобы ты прочитал его.

— Мне передадут лотосы?

— Нет, — махатма улыбнулся нежными, невинными, светлыми глазами. — Лотосы, должно быть, давно рассыпались от времени. Я подарю тебе пергамент с греческим текстом. Надеюсь, что сможешь прочитать его. Он существенно обогатит твоё представление о святом апостоле Фоме, а стало быть, и твою повесть о нём.

— Это было бы замечательно, поскольку у меня трудности с написанием некоторых глав, — мне захотелось поделиться с махатмой, и, оставив упражнения, единым махом я оказался у ног учителя. — Отправляясь в Ындию, я думал, что найду товар на Русь, думал найти верных Церкви, которую насадил святой апостол Фома, думал написать о нём повесть. У меня была цель. И не одна! Но все они кажутся маленькими и несущественными в сравнении с тем, что предстояло в Ындии святому апостолу. И я не могу представить, что мог чувствовать Фома, перед тем как покинул Палестину.

К моей радости, махатма начал рассказ, который много позже я предал бумаге, когда милостью Божьей прошёл три моря и добрался до Кафы в Крыму.

28

«Мучимый страхом Фома всё утро бродил по берегу озера. Накануне ученики бросили жребий, и Фоме выпало идти в ындийские страны. Он скорбел и в скорби своей, в бесплодных размышлениях о том, как добраться до тех далёких земель, незаметно для себя свернул с натоптанной тропинки на узкую, едва заметную. Он шёл уверенно, хотя мысли его, вперемешку с обрывочными воспоминаниями, блуждали. Тропка петляла между виноградников, и Фома, на ходу любуясь спелыми, тугими, блестящими гроздьями, вдруг поймал себя на мысли: «Растёт ли виноград в брахманских землях?» И улыбнулся пойманной мысли, и спросил себя: «Куда я иду?» И вдруг его охватило чувство, похожее на счастье. Фома остановился. «Разве Господь оставит меня? Почему я боюсь Ындии?.. Душа ищет Господа и хочет быть рядом со своим Создателем. Разве в Ындии Господь не будет рядом со мною?» Фома снова зашагал по тропинке, уверенный, что Господь ведёт его. И вдруг Фома почувствовал запах жареной рыбы. Аромат наполнял воздух и напомнил ему жареную рыбу, которую вкушали с воскресшим Спасителем на берегу озера. Тогда Господь, возвращая Петру апостольское достоинство, трижды вопрошал его: «Любишь ли ты Меня?» И Пётр трижды отвечал: «Люблю, Господи!» Фома пошёл на запах. Без труда перелез через ограду и в глубине виноградника вдруг наткнулся на хижину под раскидистым деревом. И с каким-то всемирным испугом догадался, куда он зашёл. И устыдился. Коротышка-толстуха с лоснящейся кожей, стоя у кирпичной печки, ловко орудовала деревянной лопаткой. Фома обратил внимание на три гладкие, как у раковины, складки на шее стряпухи. Он хотел было отступить обратно в виноградник, но женщина уже сказала:

— Это ты, Фома?

И он с досадой раздвинул ветви. Прикрыл грудь и сделал шаг к печке.

— У неё гость, — многозначительно сказала женщина и улыбнулась чёрными усиками. — Тебе придётся подождать.

Фома опустился на корни дерева. В доме жила блудница. Не такая богатая, но и не менее известная, чем в своё время Мария Магдалина. Мысль Фомы споткнулась. Он не посмел плохо подумать о Марии из Магдалы. Даже в прошедшем времени. Фоме вдруг стало стыдно за свои недавние самонадеянные мысли. И пришло же в голову, что именно Господь ведёт его по извилистой тропинке среди виноградников! Какое обольщение!

— Или ты пришёл, Фома, чтобы отвадить эту женскую красоту от блуда? — лукаво спросила стряпуха, поправляя на полной груди яркую накидку. — Как ваш Учитель — Марию Магдалину?

«Я сам не знаю, зачем я пришёл», — про себя сказал Фома. И тут его как бы изнутри осиял свет.

— Не скорби, Фомо, — с любовью сказал Господь, — не скорби, что посылаю тебя к народам диким, ибо встретишь ты много достойных людей. И просветишь их светом истины. Царь Гундафор решил построить дворец, какого ещё не было на ындийских землях, и с александрийскими кораблями послал своего купца Авана, чтобы в Риме он нашёл архитектора. Аван дорого продал мурринейские сосуды, но архитектора не нашёл. И теперь ищет искусного строителя в Палестине, который смог бы возвести палаты, как у римских императоров. С этим Аваном ты пойдёшь в ындийские земли. Встретишься с ним и выдашь себя за человека, опытного в строительном искусстве. Будь мужественным, Фомо, и не страшись. И помни: Я всегда с тобою.

Свет отступил, благоухание расточилось, и запах жареной рыбы уже не показался Фоме таким притягательным. Стряпуха улыбалась чёрными усиками. Рядом с ней стоял высокий человек в чалме и, чуть задрав свой хищный нос, с кисловатым пренебрежением косил взгляд на предлагаемую рыбу. Глазки стряпухи бегали, но, как ни старалась она представить свой товар в лучшем виде, усмешка гостя говорила о том, как мало он верит женским ужимкам.

Исчез свет, но душа Фомы пребывала в сладостном великом чувстве любви к Богу, ко всем людям, пробудилась нежность ко всему белому свету: к человеку, вышедшему от блудницы, к стряпухе у печки, к дереву, которое вдруг нежно простонало, к муравью, несущему былинку, даже к тени муравья, даже к тени былинки. Всё вдруг обновилось, стало интереснее, загадочнее. Хороши были и люди, хороши были и виноградники — всё стало чуть иным, более лёгким. И Фома почувствовал, как в нём прибывают силы. От избытка радости захотелось молиться. А человек в чалме, быстрыми движениями пальцев поглаживая свои острые подщипанные усики, о чём-то говорил с полной стряпухой, шея которой была с тремя гладкими, как у раковины, складками. Иноземец что-то говорил о джунглях, где по стволам деревьев вьются лианы, а по вершинам стелется густой мох. А в листве постоянно слышится зазывный хохот обезьян, которых так много, что… И Фома будто снова услышал голос Господа: «И радости вашей никто не отнимет от вас». Человек в чалме чему-то засмеялся и наклонил голову. Фома радостно улыбнулся, точно увидел потерянного когда-то брата, и едва слышно позвал: «Аван?»

Удивление моё возросло донельзя.

29

— Аван? — махатма замолчал.

Я никогда не жаловался на нехватку выдержки, но тут с каким-то детским восторгом выкрикнул:

— И я! И я хотел написать то же самое! Поверите ли вы мне?

Я чувствовал себя ребёнком у ног отца. Махатма по-отечески улыбнулся. Я благодарно пожал ему руку. И радости нашей никто не отнимет от нас. Отраден был шелест ветра наверху, отрадно журчание водопада. Мне казалось, что я слушал рассказ о Фоме из уст… самого Фомы. Я готов был поверить в переселение душ!

— Я не знаю, как благодарить Господа! В Ындии я хотел встретить Церковь, которую насадил апостол Фома, а встретил… вас! — я чувствовал себя бодрым, лёгким, живым. Я снова удивлялся житию святого апостола Фомы и чувствовал огромное желание ему подражать.

— Ты, Офонасей, упрекаешь меня в том, — с благотворной уверенностью сказал махатма, — что я чашу забвения пронёс мимо уст, а сам описываешь чужую жизнь в далёком прошлом и земли, по которым никогда не ступал. — И махатма снова по-отечески улыбнулся — будто одарил благодарностью.

— А почему вы сами не хотите записать ваш рассказ? Повествование достойное и похожее на происшествие истинное.

— Мне этого не надо. Друзья из высшего мира не рекомендуют мне писать. У меня другой путь. И я надеюсь, что кое о чём напишешь ты. — Махатма жестом велел мне подняться и продолжить дыхательные упражнения. Мы стали уже близки и не повторяли некоторые слова, а обходились жестами и взглядами.

— Я обязательно упомяну, что слышал этот рассказ от вас!

Махатма не возражал.

30

Время шло непонятным образом. Порой казалось, что за день я проживаю седмицу. И я не мог сам себе ответить, сколько раз волоокий, таинственно-светлый махатма приходил за мной, чтобы вывести из заброшенного колодца.

— Готов ли ты освободить себя от накопленной в тебе праны? — спросил однажды махатма.

Я оцепенел в замешательстве, заупрямился было:

— Увы! Это невозможно!

Но махатма сказал, чуть сердясь на мою недогадливость:

— Тебе предстоит великое дело! И немного я помогу тебе!

И ещё заговорил о том, о чём нельзя говорить громко, поэтому перешёл на шёпот. Его смутные подсказки ничего не прояснили, но я начинал привыкать к постоянному слому моего мироощущения. Сила махатмы фиолетово и бирюзово вливалась в меня и обогащала меня. И вот он положил на замшелые камни что-то завёрнутое в белый плат. Я медленно развернул таинственный свёрток. На белой ткани лежал маленький салатовый попугай с мёртво торчащими вверх лапками.

— Я помогу тебе.

Сквозь лягушачьи трели в кустах алоэ я услышал далёкий голос махатмы. И я распростёр над птицей пальцы, задрожавшие от напряжения. Как пишут бесерманские витии, я бросил аркан попытки. И почувствовал, как некая сила вышла из меня с соблазнительной лёгкостью. Попугай вдруг дёрнулся и, напугав меня, выпорхнул из-под моих рук. Мелко, упруго вспарывая воздух крылышками, закружился по пещере и выпорхнул в «окно». И снова тишина, только лягушачьи трели взвиваются к небу из кустов алоэ. Я устало улыбнулся махатме. Он взглянул на меня с едва заметной смешинкой. А я тихо радовался чуду, не пускаясь в его толкование, чуду, которое совершилось на моих глазах, чуду, которое совершилось через меня.

После омовения навалился сон. Сквозь дремотную тишину и лёгкие миражные видения махатма подплыл ко мне, прошептал мне на ухо несколько слов на санскрите. Слова эти я вытвердил наизусть. Перевёл их позже, когда, созерцая, уже просидел несколько дней под тенью баньяна. Слова, нашёптанные махатмой, были ключевыми при медитации. Теперь мне нет нужды держать их в тайне, как это делают ындусы.

«Превратиться в то, чем я действительно являюсь».

Я внимал, пытаясь удержать непослушные веки. Слова махатмы ложились крепко. И тут будто летучая мышь мелькнула. Или моргнул и заметил движение век.

Очнулся я на воле, в тени дерева, в его причудливо извитых корнях, вылезших из земли. И вдруг я заметил, что смотрю на себя самого чужими глазами — глазами… дерева, под которым сижу. Я видел себя сверху и одновременно видел крупно свои босые ступни, поставленные на корни: кровоточила ранка на мизинце левой ноги. Махатма не обманул. Он вложил в меня умение созерцать. И я стал созерцателем. Воздух был приятен и свеж после подземелья. И я воспарил вместе с лягушачьими трелями.

31

Тщательно обыскав Нидана, начальник дворцовой стражи Варун провёл его по вылизанным дорожкам важного сада и велел ждать неподалёку от хрустальной беседки. Раджа услаждался танцами. Нидан от волнения не слышал музыки и, точно провинившийся, поглядывал по сторонам. Дело, которое привело его сюда, ещё совсем недавно казалось самым важным, но теперь, поглядывая из-за золотой осоки на плясунов, Нидан начинал сомневаться, что его усердие будет оценено во дворце. Ждать пришлось долго… Наконец плясуны и музыканты, утомлённые, прошли мимо, и начальник стражи Варун грубо и неторопливо прошипел на ухо:

— Быстрее!

И за локоть повёл Нидана к беседке. Беспокойство Варуна передалось и Нидану. Он посеменил к беседке и бухнулся на колени. Раджа велел подняться, но слова его, упавшие резко и сухо, будто наконечник копья, мешали Нидану разогнуться. Поднялся он с трудом, будто только что выплясывал с танцорами. Он забыл все слова, которые приготовил, и не знал, с чего начать. Одежда казалась неудобной, а самому себе Нидан казался нескладным, как молоденький жираф.

— О, божественный! Если вы согласитесь выслушать рассказ преданного слуги вашего и соизволите рассудить справедливо…

Дрожь проскользнула в голосе деревенского судьи, и раджа улыбнулся, вспомнив слова молочницы Анасуйи: «Нидан нагл, как десять обезьян…» И ещё: «Он жаден с детства, — доносила Анасуйя, — ещё мальчишкой убивал змей, ибо думал, что в их головах драгоценные камни».

— Говори!

Нидан весь расплылся от благоговения, даже горбинка на носу разгладилась.

— В нашу деревню, о, божественный, пришёл белый ятри с севера и поселился в заброшенной хижине на краю рисового поля. Мы приняли его, как и подобает принимать гостя. Брахман Дгрувасиддги прочитал мантры[24], какие положено читать, и просил, чтобы боги белого ятри увели его от нас, если он пришёл не с добром. Он купец и вития. Он говорил, что путешествует по Ындии, ищет товар на Русь и описывает свои наблюдения, — Нидан уловил благосклонный кивок раджи. — Но тут начались события, о которых я и пришёл рассказать… Неподалёку от нашей деревни остановился табор натов. Они скоморохи. И в сыне нашего брахмана Аруне вспыхнула страсть к девушке Маре из табора.

Нидан провёл пальцами по носу, потёр горбинку:

— Брахман Дгрувасиддги запрещал Аруну встречаться с Марой, но страсть оказалась сильнее отцовского запрета. Поначалу Мара отвечала взаимностью, но тут появился белый ятри, и Мара воспламенилась страстью к нему. И однажды Арун не выдержал и, выкрикивая угрозы, побежал к хижине ятри. Это было на глазах у всей деревни. Отец бежал за сыном, умоляя одуматься. Люди, чуя недоброе, побросали работу и побежали за отцом и сыном. Но, когда мы прибежали к хижине ятри…

Нидан сделал паузу, будто не решаясь говорить дальше, но раджа не торопил.

— Арун лежал без сознания в луже крови, а в руке его был зажат вырванный клок материи. Ятри делал вид, что поражён случившимся, но когда я приложил кусок материи к ущербной рубахе ятри… — Нидан снова сделал паузу, но раджа не торопил, а Нидану хотелось показать радже своё несомненное усердие. — Вырванный кусок материи из рук Аруна подошёл к ущербному подолу рубахи ятри. Я приказал братьям бросить Офонасея в колодец.

Нидан говорил уже свободно, разохотился. Прохладный ветерок подул с Гималаев.

— Сын брахмана ещё жив, но ему хуже и хуже. Он жив молитвами любящего отца. Поверьте, о, божественный, если бы дело ограничилось этим, я бы не посмел беспокоить вас, — Нидан поморщил горбатый носик. — Но дальнейший ход событий…

Снова сделал паузу Нидан. В складке губ прибавилось решимости.

— Но тут… Я поручил молочнице раз в день приносить пленнику воду и рис. Три дня назад через нашу деревню проходили саманы[25]. Один из моих братьев видел, как они передали молочнице какие-то свитки.

— Свитки? Она умеет читать? — спросил раджа, окружённый солнечным сиянием.

— В том-то и дело, что нет! Но свитки предназначались для ятри! Я велел братьям доглядеть за странствующими аскетами, а сам остался в деревне, надеясь, что молочница расскажет мне о свитках, но она — это старая сплетница! — даже не явилась. И утром, когда принесла в мой дом молоко, ничего не сказала ни о саманах, ни о свитках. Брахману молочница тоже ничего не сказала. Но она опустила свитки в колодец! Наконец вернулись братья, посланные мной доглядеть за странствующими аскетами, которые передали свитки. И, когда они рассказали мне то, что они рассказали, я сразу решил ехать к вам, о, божественный!

— И что же они рассказали? — сухо спросил раджа, окружённый солнечным сиянием.

— Саманы, которые передали молочнице свитки, совсем не саманы.

— И кто же они? — сухо спросил раджа, окружённый солнечным сиянием.

— Христианские отшельники! И они скрываются неподалёку от нашей деревни! — воскликнул Нидан, выказывая тоном бурное огорчение. — И я решился… Я не знаю… Может быть, надзиратель за лесом не знает об этом…

— Вы забрали свитки у ятри? — спросил раджа.

— Я счёл нужным, о, божественный, посоветоваться с вами, а пока оставить всё как есть. До этих катакомбных христиан и их свитков я думал, что ятри покалечил сына брахмана случайно, а теперь думаю, что случайность здесь то, что сын брахмана ещё жив. И ещё… Подходя к колодцу, молочница почему-то начинала шипеть как змея и тут же сама эту змею начинала уговаривать подпустить к колодцу, в который мы бросили ятри…

— Ты ничего не напутал? — строго спросил раджа, и голос его стал жёстче.

— Нет, божественный! Услышанное тобою так же верно, как то, что в году 354 рабочих дня.

— Я доволен тобой, Нидан, — сухо сказал раджа. — Ты останешься во дворце до утра. О тебе позаботятся, а завтра я снова приму тебя.

Глаза Нидана впивались в размытые солнечным блеском очертания владыки. Нидан, довольный и несколько озадаченный милым обхождением, поклонился повелителю, как божеству. И как бы окаменел. Начальник дворцовой стражи Варун схватил Нидана за локоть и резко оттащил от беседки. Деревенский судья был благодарен придворному воину за услугу.

32

А утром, когда (как пишут ындусские витии) раджа-солнце только-только взял трон мира в своё управление, Нидан, как было велено, уселся на прохладную скамью в тени густокронного дерева и стал ждать, когда позовут. Птичка капнула на горбинку носа судьи, тот выругался, но, вспомнив, где находится, улыбнулся неловкой ситуации, в которую угодил, так, на всякий случай, точно за ним могли наблюдать. Птичка как-никак не из деревенского сада. Но мысленно зыркнул в листву, испепеляя взглядом маленькую пакостницу. Тут он увидел на дорожке молодого вельможу в обществе старика, который внимательно и с почтением слушал его. Нидан подумал, что ему, может быть, и сидеть непозволительно на этой скамье. Велено было ждать у скамьи — у скамьи, а не на скамье! Нидан сорвался с места и спрятался за деревом. Прижавшись к стволу, ждал, когда двое пройдут мимо. Но они присели на скамью.

— О, пестун[26] мой Мадхав, как жаль, что ты не можешь разделить со мною моей радости! Ты не поверишь, но этой ночью я узнал о Христе!

— Но, господин, — сказал пестун Мадхав, — как мог ты узнать о Распятом? Ночью никого из посторонних не было во дворце! Стража отрубила бы голову любому, кто осмелился бы…

— Монах Дионисий огласил меня, Мадхав!

33

В то же утро перепуганный Нидан принёс радже ещё тёпленький донос.

— Беда, божественный! — Нидана подташнивало от страха.

— Что за беда? — усмехнулся раджа из солнечного блеска.

— Я ожидал под деревом и случайно услышал…

— Да что такое? Говори!

— Дионисий… Дионисий… — Нидан не мог собраться с мыслями. Он клялся и божился, делал вид, что услышанное волновало его безмерно, и это было почти правдой. — Дионисий проник во дворец…

— Какой Дионисий?

— Сегодня утром я невольно стал свидетелем разговора твоего сына, божественный, с пестуном Мадхавом, — Нидан взглянул на раджу, выведывая взглядом, как отреагирует тот на его любопытство.

— Говори же! — сухо щёлкнул раджа.

— Вот их разговор: «— О, пестун мой Мадхав, — сказал царевич, — как жаль, что ты не можешь разделить со мною мою радость. Ты не поверишь, но этой ночью я узнал о Христе!

— Но, господин, — сказал пестун Мадхав, — как мог ты узнать о Распятом? Ночью никого из посторонних не было во дворце.

— Монах Дионисий огласил меня, — отвечал царевич, — и совсем скоро я приму Святое Крещение».

Раджа хотел позвать пестуна Мадхава, но Нидан воскликнул:

— О, божественный! Старый пестун сказал царевичу, что новость весьма опечалит вас, и царевич умолял пестуна пока ничего не говорить вам.

«— Препоясанные чресла и власяницы христианских монахов, их измождённая плоть порой производят впечатление, что эти люди подчинили себе бесплотные силы. Может быть, именно это поразило твоё молодое воображение? — спросил тогда Мадхав.

— Нет, — сказал царевич. — Дионисий был в сером, немарком подряснике с пятнами пота подмышками. Он немного косноязычен, и порой одышка заставляет его умолкать».

Раджа приказал явиться начальнику дворцовой стражи.

Тот немедленно предстал перед божественным.

— Царевич спал всю ночь на крыше дворца, — твёрдо сказал начальник стражи Варун. — И никто не приближался к нему.

— По-твоему, — обратился раджа к стражу, — царевич придумал то, что говорил пестуну? Или Нидан лжёт?

Деревенский судья бухнулся на колени, взмолился:

— Да разве бы я посмел?

— Я не знаю, божественный, — страж склонил голову, но голос его оставался твёрд. — Твой сын лежал один на крыше дворца, и при свете луны я мог видеть его лицо. Всю ночь он спал!

— Может быть, ты не начальник дворцовой стражи, а тайный христианин? — сурово спросил раджа.

— О, божественный, — спокойно сказал Варун. — Каждый день я несу во дворце службу, но, если мой господин прикажет, я займусь поисками этого опасного человека Дионисия. Я обыщу все джунгли княжества, а если понадобится — и за его пределами, все его самые дремучие дебри и приведу Дионисия к ногам моего господина.

— Вот этот человек… — раджа указал на коленопреклонённого Нидана. — Этот человек укажет тебе место, которое христиане называют пустынью и где они, как сами полагают, спасаются. Наверняка Дионисий среди них. А если нет, то христиане должны указать место его пребывания.

— Слушаюсь и повинуюсь!

— И всё же я спрошу у тебя, Нидан, — сказал раджа, — почему ты так взволнован? Неужели тридцать миллионов ындийских богов не победят одного Распятого?

— Я боюсь, о, божественный! — что при Распятом ындусы забудут своих богов, как забыли их брахманы, принявшие бесерменство.

— Люди на наших землях всегда отличались веротерпимостью, и тебе, Нидан, следовало бы смотреть на христиан сверху вниз, как смотришь ты на людей, когда собираешь налоги.

Слова раджи несколько озадачили Нидана, и, заметив это, раджа сказал:

— Мы можем принять в свой пантеон и Распятого! И помни, Нидан, облако моей милости ещё не дошло до тебя!

34

В тот же день, когда вечернее облако заблестело огнями, Нидан привёл воинов раджи к кельям катакомбных монахов. Из кустов хорошо просматривались угловатые скальные подножия с выбитыми в них пещерами христианских отшельников. Из келий слышалось тихое молитвенное пение. Начальник стражи кивком поблагодарил судью и велел уезжать. И дал молчаливый знак воинам, и те вышли из леса и, поспешая, двинулись к кельям.

Нидан не смог далеко отъехать, потому что у скал происходило нечто интересное. Судье хотелось вернуться. И вдруг конь стал — на дороге танцевала змея. Жутко, когда змея танцует под звуки флейты заклинателя, совсем жутко, когда змея танцует одна. Конь трусливо сучил ногами, всхрапывал и пятился. Нидан спешился, перебил змею щелчком кнута и по детской привычке распотрошил ей голову. И поспешил в лес.

Было тихо, даже обезьяны примолкли. Нидан воровато выглядывал из-за куста.

Воины Варуна вывели отшельников из пещер. Христиане пели с опущенными головами. Воины наставили на них копья, точно на диких зверей. Подошёл Варун, и копья опустились. Варун о чём-то говорил с отшельниками, но до них было далеко, и судья ничего не слышал. Нидана несколько удивило мягкое обращение Варуна с христианами. И вдруг вспомнился вопрос раджи: «Ты начальник стражи или тайный христианин?» «И откуда, — спросил себя Нидан, — откуда начальнику стражи знать имя монаха, который огласил царевича? («Я поймаю этого опасного человека Дионисия»). Откуда ему знать имя, если при нём оно ни разу не произносилось?»

— Не моё дело, — цыкнув, сказал себе Нидан. — Не моё дело, — повторил он, оседлав коня. И дал стрекача.

В деревню он въехал, когда солнце только чаяло взойти. Молочница Анасуйя метнулась навстречу, когда судья подъезжал к своему дому. Она прижимала полные руки к полной груди, но от волнения и радости не могла произнести ни одного слова. Было понятно, что женщина хочет рассказать свежие новости. Нидан смачно сплюнул жёваный бетель. Анасуйя перестала улыбаться и почти с обидой сказала:

— Я хотела… — и, оставив молоко и творог, грузно поплелась прочь, гордо выпятив полную грудь. Судья наморщил свой горбатый носище и посмотрел вслед молочнице с таким грозным видом, будто хотел спросить, почему её, вдову, брахман не обрил после смерти мужа. Навстречу Нидану вышел один из братьев. Он улыбался:

— Тут у нас такое… такое произошло! Ты ещё ничего не слышал?

— Нет, а что произошло?

— Тогда слушай!

35

Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём хождении:

— Время продолжало идти странным образом. Казалось, не один год прошёл с тех пор, как я покинул колодец. И вот однажды я услышал над лесом трель ястреба. Гордая птица словно жаловалась на что-то. Созерцая ястреба, я принял его за свою душу и увидел происходящее внизу его зрением. Около угловатых скальных подножий столпились люди. Их фигуры чётко вырисовывались на фоне светлой травы. Несколько человек в подрясниках стояли с низко опущенными головами. Воины окружали их.

— Мне нужен монах Дионисий, — сказал один из воинов, — ибо он совратил сына раджи от веры отцов. Если вы, отшельники, укажете место, где он прячется, я отпущу вас.

— Дионисия нет среди нас, — сказал один из монахов, — и мы не любопытствуем, где он.

— Вы, христиане, не умеете лгать, — сказал тот же воин, — я по твоим глазам вижу, старик, что ты знаешь место, где прячется Дионисий.

— Дионисий не прячется — Дионисий спасается… Ты прав, воин, мы, христиане, не умеем лгать. Я знаю, где Дионисий, но тебе не скажу! А если и скажу, ты не найдёшь его, потому что он сам ещё не знает, кем он действительно является.

— Ты говоришь непонятно, старик! Но я развяжу тебе язык!

— Можешь меня замучить — я приму мучения с радостью!

— Гоните их во дворец! — приказал воин.

И вдруг раздался звук — точно дятел мелкой дробью застучал по зимнему дереву. Я очнулся, и душа моя вышла из ястреба.

Я сидел на каменистом выступе над поляной. Внизу, подо мною — довольно глубокая яма с обугленным дном. Совсем недавно неподалёку стоял табор, но теперь от него осталось только пепелище костров, камни кузницы, примятая трава от шатров и повозок. Поодаль, за лесом, был виден край деревни с восьмискатной крышей судейского дома, река, как раз то место, где сжигали умерших. Когда вечернее облако заблестело огнями, внизу, на хорошо утоптанной лесной тропинке, я увидел женщину. И узнал в ней мать Аруна Букалявалику. Грузной утиной походкой поднималась она вверх по тропинке. Остановилась прямо подо мною и подняла заплаканные глаза. Я догадался, что Арун умер.

— Я не убивал твоего сына, женщина, — твёрдо сказал я.

— Ятри, — с мольбой сказала брахманша, опустив глаза, — сегодня ночью в сонном видении мне явился высокий светлый человек и сказал, что ты знаешь секрет праны. И ещё он сказал: «Давным-давно по нашим землям проходил иудей, проповедующий Распятого, и воскресил сына жреца». Я… Я прошу… Я прошу, умоляю, верни моего сына к жизни!

— Что ты говоришь, мать Аруна? — прошептал я с робкой улыбкой удивления. — Фома — апостол! Его персты касались Тела воскресшего Господа! А кто я?

— Если мы, обыкновенные люди, едим мёртвое и делаем его живым, то неужели ты, знающий секрет праны, не попытаешься вернуть матери сына?

— Отойди от меня, мать Аруна! Оставь меня в покое, тишине и радости!

«Ты знаешь секрет праны, — услышал я внутри себя голос махатмы. — Ты — христианин. Страдания мира — это так важно, что Господь твой стал однажды человеком. Неужели тебя не трогают страдания матери?»

— Ятри, я не верю, что ты убил моего сына, — с горечью в голосе произнесла Букалявалика и опустилась передо мной на колени. — И если ты именем своего Бога сможешь вернуть моего сына к жизни…

Рыдания вырвались из гортани несчастной матери. И вдруг раздался звук — точно заяц дробью застучал лапой по сухому дереву. С уступа, на котором я сидел, видно было, как неподалёку от деревни двое мужчин срезали бамбуковые палки для погребальных носилок. К реке, к месту, где сжигали умерших, подъехала повозка, запряжённая буйволами. Стали сгружать дрова и священные коровьи кизяки.

«Ты снимешь с себя подозрение, — снова услышал я внутри себя голос махатмы, — и клеймо со своего имени, потому что сможешь спросить у ожившего, кто убил его, как это сделал апостол Фома».

Прямо у моих глаз порхали две сиреневые бабочки.

— Надежда есть, — неуверенно сказал я.

«Тот, кто убил Аруна, не хочет его воскресения, — услышал я голос махатмы, — и будет препятствовать тебе! Не помогай ему и не делай препятствия из себя самого».

— У тебя любящее сердце, ятри! Никто не может дать без любви, — сказала Букалявалика, — поэтому ты сможешь.

Когда мы подошли к дому брахмана, тело Аруна, завёрнутое в белую материю, уже покоилось на бамбуковых носилках. Поверх белой материи лежали свежие цветы. Я чувствовал на себе недружелюбные взгляды.

Брахман вышел из дома с глиняным горшком в руках. Горшок он держал через материю. Должно быть, там были горящие угли. Брахман дал знак, и мужчины подняли носилки с телом Аруна. Женщины запели. В их песне я смог разобрать только имя Рамы. Моё упование на собственные силы было весьма хрупким, и всё же я крикнул:

— Остановитесь! Я могу воскресить Аруна! И Арун назовёт имя убийцы!

— Он убил моего сына! — вскрикнул брахман, показывая рукой на меня. Поднялось волнение в похоронной процессии. Выступил один из братьев Нидана и щёлкнул собачьей плёткой. Кто-то нещадным ударом оттолкнул меня. Я успел заметить растерянное лицо жены брахмана. Меня связали и бросили у дороги. Утомлённый борьбой, обессиленный, я лежал, связанный по рукам и ногам. Процессия с именем бога Рамы удалялась к реке.

«Чего ты ждёшь? — услышал я голос махатмы. — Ты уже вышел из мира. Твои путы весьма условны».

Его слова прозвучали как приказ, и я почти без усилий сбросил с себя верёвки и побежал к реке. Чтобы сократить путь, бежал лесом. Мчался как загнанный, проламывался через заросли, точно боевой слон. Когда подбежал к готу[27], тело Аруна уже лежало ногами на юг. Уже запалили костёр, и от ароматических палочек уже поднимались благовония. Брахман читал мантры, читал спокойно, как читает человек, пресытившийся горечью. Я бросился на костёр к телу бездыханного юноши. Никто не ожидал моего появления. Даже брахман перестал читать мантры. Огонь обжигал мне ноги, но я, возведя очи и руки горе, воззвал к Богу и просил воскресить Аруна. И Арун резко сел на носилках. Его лицо, покрашенное жёлтыми и красными порошками, испугало меня. Я в ужасе отпрянул. Погребальные пелены сковывали Аруна. Он попытался что-то выкрикнуть. Мать бросилась к сыну. Он умолял, чтобы его развязали. Кто-то запел. А меня не покидало ощущение нереальности происходящего. Брахман окаменело стоял рядом со мной, и только острый кадык ходил по вые, выдавая волнение.

— Велик твой Бог, ятри! — выкрикнул женский голос.

Брахман бросился к носилкам и стал распутывать погребальные узы своего сына. Братья Нидана робко приблизились к ожившему. Осторожно сняли носилки с кострища и поставили у самой реки. Она приветствовала воскресшего Аруна яркой лунной дорожкой. В ночи поднялся шум, и среди этого шума голосов радостно выделялся голос молочницы Анасуйи. Гул одобрения шёл со всех сторон. Вокруг меня щедро расточали хвалы. Арун, иссохший плотью, сидел возле грузной, радостно плачущей матери и рассказывал о том, что произошло с ним в тот день, когда он, съедаемый ревностью, подбежал к моей хижине. Мать смывала погребальные краски с лица сына. Люди слушали с удивлённо распахнутыми глазами, ловили каждый звук из бледных уст Аруна. Но рассказ ожившего не прояснил, кто убийца.

— Когда ты подбежал к костру, ятри, — сказала мне жена брахмана, — я сразу поверила, что ты воскресишь моего сына. Твои руки, обращённые к небу, светились, будто огненные свечи.

Она не могла сдержать своей радости. И брахман, зябко пожимая мосластыми плечами, благодарил меня. Люди пустились в пляс от охватившей их радости. Танцевали с факелами, танцевали до утра, пока плясуны не утомились от танцев. Смех разливался по ветру. А сам ветер играл в надломленных и срезанных тростниках что-то весёлое, лёгкое, утробное. Я ожидал, что многие, увидев чудо, примут Святое Крещение, но этого не случилось, как случилось много лет назад, когда сына брахмана воскресил апостол Фома.

Меня уговаривали остаться в деревне, но мне надо было найти кельи пленённых монахов, которых я видел глазами ястреба. Когда рано утром я покидал гот, дети гурьбой провожали меня. Плакальщицы у реки чистили зубы расщеплёнными веточками. В воде плавал обронённый кем-то кувшин.

Паромщик, переправляя меня на другой берег, сказал непонятно:

— И пьяный, исповедующийся ослу, изречёт истину.

— Пьяный, исповедующийся ослу, изречёт истину? — переспросил я. — Как это?

Но паромщик ничего не ответил.

36

— Да-а, дела-а! — протянул Нидан, выслушав рассказ брата о воскресении Аруна, и направил своего крепко сбитого коня к дому брахмана.

— Как чувствует себя Арун? — спросил Нидан у матери воскрешённого.

— Он спит, — шёпотом ответила счастливая Букалявалика.

— А где пурохит[28]?

Брахманша указала в сторону реки.

Брахман сидел на берегу, прислонившись к стволу дерева. На приветствие Нидана Дгрувасиддги скупо и виновато улыбнулся. Нидан присел рядом. Холм плавно спускался к реке.

— Да-а, дела-а! — протянул Нидан, выслушав рассказ о воскресении Аруна от самого брахмана.

На другом берегу тоскливо покрикивали обезьяны.

— Я не знаю, что и думать, — грустно сказал брахман. — Как отец я рад, что сын мой жив, но как брахман я в недоумении. Почему Арун воскрешён именем Распятого? И как брахман я должен… Аруна надо отправить в город мёртвых.

Нидан вздрогнул. Он только сейчас заметил, что вода в реке покраснела. И урчала громче обычного. Явление, привычное для этого времени года, но Нидан и в кровавом окрасе воды, и в её рокоте уловил намёки богов на предстоящие, не ясные ему перемены. Нидан рассказал брахману о том, как стал свидетелем разговора царевича и его пестуна, об оглашении царевича каким-то Дионисием-христианином. И о том, как раджа повелел пленить христианских отшельников, и, конечно, не забыл упомянуть о словах раджи, что облако его милости ещё не остановилось над ним, судьёй Ниданом.

Вода плескалась у берега, точно пыталась что-то сказать.

Следующим утром о том, что произошло во дворце раджи, Нидан рассказал молочнице Анасуйе, а то, что знает молочница Анасуйя, знает вся деревня.

37

Я искал кельи пленённых монахов. Птицы, которые были мне как братья, подсказывали мне дорогу. И деревья, которые стали мне как братья, подсказывали мне дорогу. И вот, обойдя лесистые холмы, я вышел на большую высокую гору. С неё смотрело вниз множество ископанных пещер, узких, как гробы. Это были кельи монахов, пещерную жизнь которых прервали воины раджи. Я вскарабкался по травянистому склону. Кельи источали едва уловимый запах ладана. Так мне показалось. Может быть, это благоухал какой-нибудь кустарник. Изнутри пещерки были искусно укреплены свежими брёвнышками и бамбуком со свежими срезами. Не составляло труда представить, как текла в этих кельях размеренная монастырская жизнь. И всё же что-то чудное таилось в каждом незнакомом углу, что-то нужное мне, что я искал и никак не мог найти. Я переходил из кельи в келью, и в одной из них у меня захолонуло дыхание. Икона поразила меня. Богородица (если это была Богородица) была темнолика, с яркой такой на лбу, в цветастом сари, какие обыкновенно носят состоятельные брахманки. И с золотым тонким колечком в крылышке носа. А Богомладенец (если это был Он) был в красной чалме. А в нише под иконой я увидел свиток из белого чинского шёлка. Сердце заколотилось, но не сверху вниз, как обычно, а справа налево. Перекрестившись, я протянул руку к свитку и осторожно взял его. И развернул. Находка вызвала у меня головокружительную радость, и я присел на чурбак. Буквы дрожали перед глазами, и я долго не мог не только прочитать написанное, но и угадать, на каком языке текст. Смахнул слёзы и прочитал по-гречески на тонком белом шелку, тканном в воде и лощённом самоцветным камнем:

«Эти тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома».

Признаюсь, мне было немного не по себе. Мне бы поблагодарить Бога за находку, встать на коленопреклонённую молитву, а на меня вдруг напал страх. Мне будто кто-то внушал, что я не успею прочитать текст до захода солнца, а ночью я непременно потеряю свиток. Я вышел на небольшую песчаную площадку перед входом в келью…

Странное ощущение не покидало меня, пока я читал евангелие от Фомы. Оно казалось мне знакомым. И, уже перечитывая шёлковый свиток в другой раз, я вдруг вспомнил, как под стенами Джуннара, в освещённой лампами палатке, мой кунак и благодетель Махмет-хазиначи на моё сетование, что не встретил я в Ындии ни одного христианина, сказал мне: «Пусть тот, кто ищет, не перестаёт искать… А когда найдёт, будет потрясён…» И ещё сказал: «Как говорил ваш Иса в Инджиле». Я терялся в догадках. Всю ночь ёрзал, ворочался с боку на бок — не мог уснуть. Махмет-хазиначи, бесермен, говорил словами евангелия от Фомы! А когда я рассказал Махмету быличку, быличку о том, как лжехристианин Нахор, призванный проиграть язычникам религиозный спор, но по воле Божьей ставший защищать Распятого и одолевший жрецов — бутопоклонников, Махмет сказал: «Злые силы служат святым…» И снова сослался на Ису и Инджил. Я ещё сокрушался, что бесермен лучше меня знает Евангелие. Но в каноническом Четвероевангелии этих слов нет! Про то, что злые силы могут служить святым, я прочитал сегодня в обретённом свитке! Оно, понятно, духу Четвероевангелия не противоречит, но… Сердце лихорадочно колотилось, дыхание перехватило… и махатма при нашей первой встрече, рассказывая мне о книгах добиблейской поры, между прочим уронил слова, что фарисеи-де и книжники от всех религий прикарманили ключи знания и не позволили войти ни себе, ни другим. Эта фраза, несколько видоизменённая, тоже принадлежала евангелию от Фомы. Я даже не знал, что и подумать. Я только вспоминал. «Когда ночь, и слепые, и зрячие — все ходят во тьме. Но вот настаёт утро, тогда зрячий видит свет, а зрячих мало». И эта фраза из евангелия от Фомы. И ещё махатма сказал, что я — зрячий. Но ещё ночь, и я не знаю, что я — зрячий. А вот когда все религии соединятся в одну, наступит утро, и такие, как я… И паки махатма говорил: «Ты должен стать местом, на котором стоишь». И паки: «Я попытаюсь объяснить тебе то, что невозможно объяснить ни человеку, ни ангелу…» И эту фразу я прочитал только что!!! Я стал вспоминать разговоры с другими людьми во время своего путешествия по Ындии, и мне начинало блазниться, что все они знали евангелие от Фомы и вставляли в свою речь фразы из него. Доразмышлялся я до того, что и молочница Анасуйя говорила словами Фомина евангелия. Разве Анасуйя в ту ночь, когда впервые принесла мне в заброшенный колодец воды и риса, разве она, ложно обвиняя катакомбных христиан в моём заточении, не сказала мне: «Много раз ты желал слышать эти слова, которые я тебе говорю, но у тебя нет никого, от кого бы ты услышал их». Разве эти слова я не читал только что? А мать Аруна? Разве она не сказала мне, когда призывала воскресить её сына: «Если мы, обыкновенные люди, едим мёртвое и делаем его живым…» И так со всем Фоминым евангелием. Пожалуй, только одно зачало я никогда ни от кого не слышал.

«…Иисус отвёл Фому в сторону и что-то долго говорил ему. Но никто из учеников не слышал, что Он говорил Фоме. И когда Фома подошёл к своим товарищам, они спрашивали его: «Фомо, что сказал тебе Иисус?» И Фома сказал: «Если я скажу то, что сказал мне Иисус, вы возьмёте камни и бросите их в меня. А из камней выйдет огонь и сожжёт вас».

Лёжа в келье на охапке сена, я думал над этими словами. Снаружи неприятно дул ветер, точно на палубе тавы[29]. Мне казалось, я знаю, о чём не сказал Иисус ученикам своим и о чём сказал святому апостолу Фоме. Среди многого другого, чего не могут вместить книги всего мира, Иисус мог рассказать Фоме, как обучался в Ындии концентрировать прану. «А если это так, — погибельно размышлял я, — тогда получается, что Он — не вочеловечившийся Бог, а пусть необычный, но человек, пророк, как Магомет, Будда, Заратустра, может быть, даже выше пророка, может быть, даже Ангел. И никто из учеников, кроме Фомы, не должен был знать этого, ибо… апостолы таким путём должны были привести языческие народы к Единому Богу. Но почему тогда…»

— Я рад, что ты дошёл до этого самостоятельно, — прерывая мои тяжёлые размышления, прозвучал совсем рядом знакомый голос.

Я открыл глаза. Вход загораживала высокая фигура, загораживала светлым силуэтом. Это был махатма.

— Если бы Фома сказал, что Иисус не Бог, Фому бы побили камнями. Но Бог (кого христиане называют Богом Отцом) огнём из этих камней пожёг бы учеников. Но Фома промолчал, хотя знал тайну. Теперь её знаешь ты, Офонасей. Она тяжела для христианина. Но Бог не пошлёт нам испытание больше того, что мы можем вынести.

— Вы сдержали слово, — сказал я, приподнимаясь на локте. — Я прочитал евангелие от Фомы.

— Как я и говорил тебе: нужное, чего ты ожидаешь, будет найдено. (Эти слова были из Фомина евангелия.) Было бы неплохо сделать с него списки и распространить на Руси…

Я осмелился прервать махатму:

— Что стало с христианами, которых пленили воины раджи?

— Ты меня спрашиваешь?

— Вы постоянно твердите о пользе объединения религий, почему бы вам, учителям человечества, не побывать у раджи этого почти независимого княжества и не устыдить его? Или объединение религий задумано без христианства?

Махатма улыбнулся улыбкой разбуженного ребёнка, и его сливовые навыкате глаза тоже улыбнулись, только снисходительно.

— Я подумаю над твоим предложением, тем более, мне симпатичен этот раджа — борец с винопитием и блудом.

Укорённый, я потупил взор.

— Но на Земле Всевышний действует не столько через ангелов, сколько через человеков, — махатма снова снисходительно улыбнулся.

Порыв ветра ворвался в келью, поднял пыль, труху, но полы одежд махатмы не шелохнулись.

— История иногда повторяется! И, может быть, ты сможешь помочь своим единоверцам, которых ты так долго искал в Ындии и которые оставили тебе, пусть и не по своей воле, евангелие святого апостола Фомы. (Я невольно проверил спрятанный на груди свиток.) И было бы крайне неблагодарно с твоей стороны не помочь этим людям.

— Помочь? Но как?

— Не забывай, что ты именем Распятого воскресил сына брахмана. Об этом скоро узнает не только раджа, но и правители сопредельных княжеств.

38

Утром я созерцал под дождём, сидя у входа в келью в голубоватом тумане из брызг. Воздух был напоён влагой. Пронизанные дождём деревья, которые, казалось, замерли и задумались, вдруг сказали мне:

— Воины раджи во главе с Варуном ищут тебя, отшельник!

Тогда я мысленно спросил листву деревьев, которые стали мне как братья:

— Они ищут меня, потому что думают, будто я знаю, где спасается Дионисий? Но я не знаю этого!

Узор листвы ничего не ответил мне. И тогда я спросил своё сердце, и сердце сказало мне:

— Сын раджи написал на стене углём портрет Дионисия. Ты, Офонасей, похож на него.

— Они хотят убить меня, потому что я похож на Дионисия?

— Они идут, — сказали брызги дождя.

Варун присел передо мной на корточки.

Глаза его держали насмешку. Я слушал воина, палочкой вычищая грязь из-под ногтей. Я понимал язык зверей и птиц, я понимал язык деревьев, но не мог понять, чего хочет от меня воин. Его льдистосверкающий насмешливый взгляд не вязался с подрагивающим в мнимом почтении голосом. Я бы мог усмирить Варуна, и он беспрекословно подчинился бы мне, но я не стал подчинять себе Варуна, хотя на миг представил, как этот гордый воин сгорбился с обвисшими вдоль тела руками. Он обернулся к своим подчинённым и сказал:

— Мы нашли Дионисия.

— Я не Дионисий, — сказал я.

— Да? Кто же ты?.. Сын раджи нарисовал тебя.

Я побежал. Воины бросились за мной. Я бежал сквозь влажную дурманящую траву, мясистую и высокую, спотыкался о корни, падал, поднимался и снова бежал. И тут точно молния ударила из-под земли. Я остановился, жадно хватая ртом воздух, потому что задыхался. Махал рукой, пытаясь помочь себе этим бесполезным жестом. Но меня преследовали. И под хохот обезьян я бросился прочь в дебри. На бегу принял висящего над лесом ястреба за свою душу и его глазами следил за преследователями. Обезьяны пронзительно визжали, подскакивали, рычали, били по земле руками и по стволам деревьев взлетали к кронам. Я слышал визг обезьян как человек, а как ястреб видел их.

Сильный, похожий на большую обезьяну воин, догнав меня, толкнул в спину и ногой прижал к мокрой склизкой земле. Подошёл Варун, велел отпустить меня. Улыбался он мерзко и вежливо.

Когда меня вели по городу, бирюч бежал впереди нас и кричал:

— Дионисий схвачен! Христианин Дионисий схвачен!

39

Господь услышал мои молитвы, и я встретил верных из Церкви, которую насадил святой апостол Фома. Конечно, не так представлял я себе нашу встречу.

Пленных монахов держали в клетке для диких зверей. Клетка была приставлена к небольшой пещере, где молились и спали монахи. В клетку, на свежий воздух, выбирались только те, кому становилось нестерпимо душно и тяжело в пещере. Порой я ловил на себе короткие взгляды. Они казались дружелюбными. Но со мной никто не заговаривал. Изредка до моих ушей долетали обрывки чужого шёпота: «ятри… прана… русич… Фома…»

Первым ко мне обратился престарелый монах, который у пещер-келий безбоязненно отвечал ратоборцу Варуну, что не боится ни угроз его, ни пыток. Монах был почитаем соузниками. Плотию своею он иссох и в фиолетовых сумерках походил на стройного молодого человека. Он присел рядом, скрестив ноги. Его звали Керинф.

— Как ты попал сюда? — его добрый голос какими-то неуловимыми оттенками отдалённо напоминал голос махатмы.

Я вкратце объяснил, что я купец, путешествую по Ындии, ищу товар на Русь, пишу повесть о святом апостоле Фоме, а в Джуннаре мой кунак и благодетель бесермен Махмет-хазиначи рассказал мне о деревне, возле которой могут спасаться христианские отшельники из Церкви, которую насадил апостол Фома. В деревне меня обвинили в преступлении, которого я не совершал, и бросили в старый колодец. Но я бежал. В джунглях набрёл на ваши пустые кельи.

— Да… — я вынул из-за пазухи шёлковый свиток с евангелием от Фомы. — Я думал взять его себе, но раз уж я встретил вас, то по совести должен отдать его.

Ындус не протянул руки за свитком.

— Пусть останется у тебя, — сказал он, взглядом поощряя меня к продолжению рассказа.

— Меня с кем-то перепутали, — вымолвил я как можно непринуждённее, — хотя я православный христианин!.. Воин раджи, когда пленил меня, сказал, что сын правителя нарисовал углём чей-то портрет. И я похож на человека, который изображён на угольном рисунке.

— Ты считаешь, что тебя перепутали с человеком, который огласил сына раджи?

Я кивнул.

— И это весьма странно. Я не ындус.

— А кто сказал тебе, что Дионисий — ындус? — спросил старый монах.

— А разве Дионисий белый, светловолосый и с голубыми глазами? — спросил я.

Монах тихо улыбнулся:

— Как ты овладел секретом праны?

— Не знаю, поверите ли вы мне… — и я рассказал монаху о махатме.

Пока я говорил, пытался понять по его лицу, как он относится к махатме. Не успел я произнести последнее слово, как монах сказал:

— Я хорошо отношусь к махатмам. Это они под видом волхвов посещали родившегося Иисуса в Вифлееме. (Это я уже слышал от бродячего пророка Ишара.) Ты необычный человек, ятри, не каждый смертный удостаивается разговора с махатмой. Но неужели ты до сих пор ничего не понял в связи с Дионисием?

— Что я должен понять?

— Ты не похож на глупого человека.

Монах прямо смотрел в мои глаза. Ему очень хотелось, чтобы я о чём-то догадался. В фиолетовой полутьме ощущались пытливые взгляды соузников.

— Но я похож на Дионисия, поэтому меня и посадили сюда… — я говорил осторожно, точно боялся спугнуть догадку неосторожным словом, и, говоря, вопросительно смотрел в глаза монаху.

— Как же ты не понимаешь! — монах точно в отчаянии поднял очи горе. — Дионисия пока не существует. Точнее, он есть, но пока ещё не Дионисий.

Мне припомнилось, как у келий этот монах сказал ратоборцу Варуну: «Ты не найдёшь Дионисия, потому что он сам ещё не знает, кем в действительности является».

— Но кто же тогда просветил царевича?

— Господь, — спокойно сказал монах. — Царевичу было сонное видение. Ындусы верят своим снам больше, чем действительности, их окружающей. Вспомни!.. Во сне после свадьбы явился Господь царскому сыну и его молодой жене, которых накануне огласил святой апостол Фома. И только тогда они безоговорочно поверили апостолу… Сыну раджи во сне явился монах Дионисий и огласил его, и во сне же Дионисий благословил царевича обратиться к отцу с просьбой прекратить гонение на христиан. И вот раджа собирается устроить состязание между Дионисием и жрецами-бутопоклонниками. Если Дионисий победит жрецов, нас освободят, а царевич примет Крещение.

Я не смел произнести вслух то, о чём подумал, но всё же сказал:

— Если я вас правильно понял, я и есть тот самый Дионисий, только имя у меня другое. А другого Дионисия нет?

— Наконец-то! — воскликнул ындус и лучезарно улыбнулся. — Ты, ятри, — из сна царевича!

— Стало быть, вас и спасти некому? — спросил я, не понимая радости ындуса.

— Но ты можешь стать им, если сегодня ночью примешь монашество.

— С именем Дионисий? — спросил я с невольной иронией.

— Имя ты выберешь по жребию после исповеди, — сказал монах, несколько опечаленный моей иронией. — Среди других имён, возможно, будет и имя Дионисий.

— Но…

— В жизни каждого человека, Офонасей, бывают светлые моменты, когда Господь с силой проявляет своё присутствие. Может быть, не так ярко, как святому апостолу Фоме или Симеону Новому Богослову, но проявляет. Твоя встреча с Богом выглядит иначе, не иди против Божьей воли, Офонасей.

— Но… смогу ли я, даже если стану… Дионисием? Я неискусен в спорах.

— Господь вложит в твои уста то, что ты должен будешь сказать.

— Ты уверен в этом?

— Нет, но я уверен в милосердии Господа. И если бы Ему нужна была сегодня наша мученическая смерть, Он не дал бы нам сейчас надежду в твоём лице. Мы последние из Церкви верных святого апостола Фомы, и Господь не хочет, чтобы слово Божие прекратилось в землях Ындии.

Соузники обступили меня тесным кружком.

— Но почему я?

— Кроме Господа, этого никто не знает. И пока всё идёт к тому, что ты нам поможешь, Офонасей!

В ту ночь меня постригли в монашество. Постригал Керинф. Он оказался епископом. Я долго исповедовался. Всё, чем я жил в последние годы, теряя свою яркость, лилось из меня. Не умолчал и о том, что позорным жёнкам подшёптывал на ушко: «В предыдущих жизнях мы были вместе». Не умолчал и о смущении, в которое впал, когда махатма учил меня искусству управления праной. И о том, что позже, когда я проникся доверием к махатме, смущение не покидало меня. После исповеди из листьев, на которых ногтем были выдавлены имена, я вытянул лист с именем Дионисий.

Задремал я только к утру.

Сквозь сон слышу, будто кто-то читает мантры. Прислушался. Точно. Раскрыл глаза: это епископ во сне читает мантры. Много слов, не известных мне, ещё больше — никому не известных. И до чего красиво, точно соловушка поёт. Спит и мантры читает… Да разве может такое быть? Ущипнул себя. Сам-то, может, сплю? Нет, не сплю! Бр-р!.. Господи, помилуй! Епископ повернулся на другой бок и снова что-то запел. Нагнулся над ним, прислушался. Вроде как проповедь во сне читает про отцев Первого Вселенского Собора. И хорошо, духовно говорит… Может, показалось мне, про… мантры?.. Утомился за день…

А утром, когда бледные тени деревьев проступили сквозь испарения и туман, епископ сказал:

— Сегодня днём должно произойти нечто необычное, потому что ночью цветки лотоса не смыкали свои лепестки.

Странно было слышать подобное от христианина, но я промолчал. Чувствовал я себя неважно, будто за ночь потерял половину своего здоровья. Белые цветы в пруду источали дивный аромат. Я снова задремал. Снились снежные пустоши. Сон был настолько явным, что рука стряхивала с плеча порошинки снега.

40

Проснулся я от противного, уверенно-хладнокровного голоса. Стражник велел монахам выбираться из пещеры. Он пытался пересчитать пленных, но у него плохо получалось, потому что умел считать только до пяти. Улыбки монахов злили стражника. Так и не справившись со счётом, он щёлкнул собачьей плёткой и, забористо выругавшись, отошёл к костру. Несмотря на сырость, костёр его пылал жарко. В тумане шумел невидимый лес. Лягушки не унимались.

На тропинке, идущей по краю пруда, я заметил человека. Он будто выплыл из тумана и тишины. Шёл осторожно, точно не смел наступать на землю, точно прощения просил за что-то. Поначалу я не узнал идущего. На нём была большая круглая шапка из листьев. От дождя. Но, когда человек подошёл ближе, я узнал деревенского брахмана Дгрувасиддги. Стражник поклонился ему. Брахман, глядя в сторону клетки, что-то сказал стражнику, и тот кивнул. Брахман осторожно подошёл к нашей клетке. Епископ Керинф поднялся на ноги…

— Не может быть! Не может быть! — подходя, в растерянности шептал брахман.

Я сидел среди других монахов, и Дгрувасиддги не замечал меня. Во все глаза он смотрел на епископа Керинфа.

— Не может быть… Неужели это ты, Каусика? Нет, этого не может быть!

Брахман точно умолял богов убрать видение. На жреца жалко было смотреть. И вдруг, точно спохватившись, он снял перед Керинфом шапку из листьев. Керинф неслышно рассмеялся замешательству брахмана. Тот выронил шапку, и она с осторожным звуком упала на землю.

— Значит, ты стал христианским жрецом и проповедуешь Распятого?

Керинф кивнул и светло улыбнулся.

— Вижу, бескорыстие, которому ты меня учил, ты сохранил и в христианстве, — продолжал озадаченный брахман, осматривая бедный, в заплатках, подрясник епископа. — Да ты ли это передо мной?.. В юности мы считали тебя мудрецом, чуть ли не святым, и вдруг ты — христианский жрец! Когда ты совершал священные омовения и жертвоприношения, я посматривал на тебя с тайной мыслью, что когда-нибудь ну хоть чем-то буду похож на тебя! Я был счастлив, когда ты впервые назвал меня своим учеником. Ты учил меня искусству созерцания, ты учил меня словесным спорам. Радость окружила меня! Столько вед, сколько знал ты, не знал ни один брахман! И вдруг ты, Каусика, — жрец Распятого! Ты… с обезумевшими врагами богов наших! Как! Ума не приложу! Мне…

— Да-да, — кивал епископ Керинф и улыбался. И в улыбке его сквозило снисхождение.

— А твои стихи?! Твои стихи, которые ты писал!.. Помнишь свою поэму о змее с девичьим сердцем? Я знал её наизусть. Я и сейчас смогу прочитать её слово в слово! Моё сердце наполняла гордость, когда я видел тебя молящимся. Когда я видел, как ты идёшь — красивый, стройный, переступая стройными ногами. Ты не поверишь, Каусика, как я завидовал твоим красивым ступням. У тебя и на руках, и на ногах были красивые пальцы. А у меня и в юности пальцы были некрасивыми, — брахман глянул на свои босые ноги, покрытые грязью, и печально усмехнулся. — Я подражал твоей походке, подражал твоим благородным движениям. Что случилось, Каусика? Я не говорю о твоих высоких мыслях, которые ты красиво умел высказывать! Я, о, ты не поверишь, Каусика, я повторял их вслух и мечтал, будто это мои мысли, и моя Букалявалика, которая любила тебя, слушает меня, подперев рукой своё полное бедро. О, я был очень молод! Но и тогда ради тебя, Каусика, я готов был отказаться от своей любви, от своей Букалявалики, которая любила тебя. Я готов был следовать за тобой повсюду, если бы ты позвал меня. А ты… Я стал обычным деревенским брахманом, но, я надеюсь, я неплохой брахман и совершаю в деревне все обряды. И я вижу, что меня уважают… уважали…

Брахман опустился на камень.

— Боги разгневались на меня, Каусика! Они оставили меня. Не так давно моего сына Аруна смертельно ранили злые люди. Я подозревал белого ятри, христианина, но оказалось, что этот ятри знает секрет праны, и он воскресил моего сына именем Распятого. И мои отцовские чувства помимо моей воли полны благодарности к обезумевшему врагу богов наших… И вот приходит послание от раджи с повелением явиться на религиозный спор с христианами. И вот у самого дворца, в клетке для диких зверей, я вижу своего учителя, который отказался от веры отеческой. И тоже проповедует Распятого. Что творится в этом мире, Каусика? Я многое перестал понимать…

— Это за пределами слов, и мне не хочется тщетно взывать к словам. Истина не в Мекке, не в водах Ганга, истина — в сердцах человеческих. Ни одна из религий не в силах в одиночку познать истину. Они только в разной степени приближаются к ней.

— Значит, состязаться мне предстоит с тобой, Каусика? — робко спросил брахман.

— Нет, Дгрувасиддги, ты будешь состязаться с монахом Дионисием, который огласил сына раджи.

Брахман поднялся с камня.

— Не так я мечтал повидаться с тобой, Каусика!

И, забыв свою шапку из листьев, сгорбившись, осторожно пошёл по тропинке в сторону дворца. Вдруг остановился и спросил сквозь хоровые разливы лягушек:

— Каусика, если я проиграю спор Дионисию, тебя и твоих друзей освободят?

— Мы надеемся, — ответил Керинф сквозь лягушачьи трели.

— Но боги не оставят меня, и я не проиграю спор, даже если бы очень захотел этого, — твёрдо сказал брахман Дгрувасиддги.

В догорающем костре стража треснуло полено и погасло.

Брахман Дгрувасиддги зашёл в туман.

41

Несколько лет спустя, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, Офонасей Микитин будет восстанавливать свои записи, отобранные турками в Трапезунде, где русича приняли за гонца с тайными письмами от Узун-хасана.

На Кафу неожиданно упала благодать снега. Он не таял, и без труда можно было представить, что ты на Руси. В мире стало как бы потише. Офонасей поставил к окну стол, выскобленный и вымытый, положил на него письменные принадлежности. Окно выходило на горный склон, поросший кустарником, пружинисто прогнувшимся под тяжестью неожиданного снега. Снежный день за окном дышал покоем. В ожидании замерли заснеженные ветки граната, растущего у самого окна. Чистый, ещё тонко пахнущий горьковатыми банными вениками Офонасей сел за стол. Он представил, сколько надо написать, и его заранее охватила усталость. И всё же окунул кончик пера в чернила из железной ржавчины и смеси, пахнущей вишнёвым клеем и мёдом. Он писал о последнем появлении махатмы в важном саду раджи.

«Я отдыхал после состязания с бутопоклонниками. Деревенский брахман Дгрувасиддги, узнав в своём сопернике человека, который воскресил его сына, как-то сразу сник. Он выглядел ещё более растерянным, чем у клетки с христианами, когда увидел Каусику — кумира своей юности. Другие бутопоклонники желали поймать меня на слове, но споры закончились их посрамлением. Дождь прекратился, но с дерева, под которым я отдыхал, ещё редко капало. Далёкие тяжёлые облака походили на синие скалистые горы. Стояла напряжённая тишина. И вдруг из-за облаков-скал пробился мощный солнечный луч. И всё вдруг влажно заблестело, заблестело так ярко, что, казалось, и земля стала испускать блеск. Я прикрыл глаза. И меня окликнули. Мучительно я провёл глазами по тёплому влажному золоту трав и снова зажмурился. Когда меня окликнули ещё раз, я уже чётко разобрал:

— Ятри! — и раскрыл глаза.

Передо мною как бы из ничего соткался махатма. Я смотрел на него против солнца. Над головой учителя трепетало сияние. Я поднялся со скамьи. Махатма одарил меня взглядом, полным нежной прозрачности и чистоты.

— Пора возвращаться на Русь, ятри!

— Пора, учитель! Истосковался я по Руси.

— Как пойдёшь?

— Пути на Русь не знаю. Кругом булгак! Можно с бесерменами в Мекку, а оттуда борзым ходом — на север. Но идти с бесерменами не хочу: будут в веру свою обращать.

— Ты уже выше всякой веры, — махатма сделал успокоительный жест рукой. — Доберёшься до Дабула. Там продашь своего коня. Не торгуйся. Дорого продать не получится. В Дабуле коней продают со всего света. Договоришься с хозяином тавы, плывущей в Ормуз. До Ормуза плыть дней тридцать…

Махатма подробно расписал мой обратный путь и, когда закончил свою речь, стало страшно тихо. Как в дурном сне. И в этой страшной тишине снова зазвучали увесистые слова махатмы:

— В Твери построишь храм. В неразберихе, которая будет твориться на твоей родине, неприятностей у тебя не будет. Наши братья позаботятся, чтобы у тебя было достаточно средств и на постройку храма, и на безбедное существование.

Махатма исчез в тусклом полуденном мареве, ушёл в измерение, о котором можно только догадываться. Сад блистал чудным порядком. Я попытался стряхнуть с себя истому. И выскользнул из пространства, в котором только что пребывал вместе с махатмой. На спинке скамьи висел простенький, потёртого вида кушак, вышитый славянским узором. Таким кушаком не прельстятся, если и в полон заберут. Пальцы мои нащупали вшитые мелкие камушки.

В тот день я пошёл на Русь.

42

Дошёл я только до соседнего города. В приподнятом духе гулял я по улицам и благоговейно созерцал завитки камня ындусских храмов, как внимание моё привлёк дружный смех. Я оглянулся. Немногочисленная толпа окружала осла. Но смеялась она не над ним, а над пьяным, который, куражась, ослу исповедовался. Сквозь его словесный понос, над которым потешались зеваки, я уловил паки и паки повторяющиеся слова: «Если ятри хочет узнать истину, пусть подаст нищему под дерюгой». Я вспомнил деревенского паромщика, который перевозил меня через реку в то утро, когда я воскресил сына брахмана. И слова паромщика: «И пьяный, исповедующийся ослу, изречёт истину». Я поспешил к бутхане, у входа в которую, накрывшись дерюгой, сидел нищий. Неподалёку от того места, где паломники снимают обувку. Такой обычай: кто впадёт в большую нужду, садится при входе в бутхану, накрывает себя дерюгой, и прихожане, что буту молиться идут, подают, кто сколько может. Нагнулся и я, кинул несколько шекелей к краю дурно пахнущей дерюги, но не успел выпрямиться, как из-под дерюги меня окликнули:

— Ятри!.. Тебе надо поговорить со мной, — голос был прерывистый, напряжённый и тихий. Меня будто увлекали под локоть.

— Мне? — переспросил я, как пишут бесерменские витии, опьянённый вином высокомерия. — Ты хочешь узнать о нашей вере?

— Я — христианин, а ты, ятри, в гибельном заблуждении.

Начало меня задело.

— Неужели? И в чём же я заблуждаюсь? — усмехнулся я.

— Твои чудеса, ятри, поражают! Ты даже воскрешаешь убитых сыновей брахманов!

— Голос твой со смешком. Неужели есть что-то смешное в том, что я оживил сына брахмана?

— Как Фома?

— Как Фома!

— Смешного действительно мало! Апостол Фома воскресил мёртвого, а твой Арун никогда не умирал.

— Как понимать твои слова? — спросил я несколько растерянно. Мне претили слова нищего.

— Как я их произнёс, так их и понимай! — ответил он спокойно и без колючей резкости.

— Может, я и спора у бутопоклонников никогда не выигрывал? А раджа с Божьей помощью в моём лице не прекращал гонения на катакомбных христиан? — вопрошал я.

— Ты, ятри, говоришь так, будто у тебя уже нет ничего общего с землёю, и ты уже вписан в горний Иерусалим.

Невежливое обращение снова задело меня, но, вслушиваясь в напряжённый голос из-под дерюги, я рдел от стыда, хотя не было произнесено ни слов оскорбительных, ни слов обидных. Чугунная тяжесть разливалась по моим членам. Человек под дерюгой, очевидно, был тучен. Он задыхался.

— Мы не можем долго разговаривать. За тобой идут доглядчики, — и неизвестный назначил мне место встречи в дхарма-сале. — Я думаю, ты придёшь, ибо вряд ли хочешь, чтобы твоё сердце стало космическим злом.

Так мне было грустно после встречи с нищим, что, казалось, и Ангелы на небесах загрустили. Стены лжи падали, падали медленно и плавно. И думалось, что недалёк тот миг, когда так же медленно и плавно упадёт неведомо куда этот мир и моё совершенно ненадёжное житие-бытие в нём. Не стало в моей жизни мгновений, которые могли бы быть вечными! Тля!.. Но пока всё вокруг кишело людьми и животными. Я обошёл лежащих коров, стараясь не задеть их большие длинные рога, но всё же споткнулся и упал. Долго отряхивался под недовольное мычание. Дышать было трудно, а воздух казался грязным. Мне вдруг вспомнился рассказ махатмы об апостоле Фоме. Вспомнил, какими словами описал махатма стряпуху у печки, к которой Фома вышел из виноградника: «улыбаясь чёрными усиками», «поправила на полной груди яркую накидку», «лукаво спросила», «глазки стряпухи бегали», «три гладкие, как у раковины, складки на шее».

Это же Анасуйя! Молочница Анасуйя!.. А ындусский купец Аван: «высокий человек в чалме», «чуть задрав свой хищный нос», «сверху косил взгляд», «пощупывал мелкими быстрыми движениями пальцев свои тонкие усики»?

Это же Нидан! Судья Нидан!.. Как я мог этого не заметить? Эх, Офоня!.. А рассказ о знакомстве апостола Фомы с купцом Аваном? Подобным образом я познакомился в Бакы с Махметом-хазиначи. В том месте не было виноградников, но я случайно выехал к дому позорной жёнки и спешился, чтобы отдохнуть в корнях большого дерева. Эх, Офоня!.. Мне стало дурно, даже в глазах зарябило. А тексты о моём чудесном рождении? Мне наплели о моей избранности, а я уши развесил, как слон. Эх, Офоня!..

«…Отрок был воспитан в страхе Божьем и был обучен книжному чтению. А Священное Писание настолько хорошо изучил, что знанием духовным далеко превосходил своих сверстников. И не только сверстников, но и…»

Это же из жития святых! Офоня, Офоня… И тут я почувствовал, что чей-то хитрый, вострый глазок наблюдает за мной.

Долго пил тёплую воду, поглядывая по сторонам. Казалось, все люди на базаре притворялись, что с интересом рассматривают товары, а сами тайком посматривают на меня. Бдительные ушные раковины поворачивались в мою сторону. Нерадостный стражник у ворот ругал за глаза астролога, предсказавшего дождливую погоду. С тяжёлыми ногами шёл я пыльной дорогой и тащил за собою коня. Навстречу мне попадались люди нерадостные. И воловьи упряжки тащились медленно, точно везли кого-то на заклание. Наконец у обочины я увидел ширококронное дерево, а под ним — ветхое строение дхарма-салы.

Я нашёл уголок за лежащими верблюдами, рядом со спящим тучным абдалой[30] в грязной чалме. Он, очевидно, обкурился гашиша. Верблюд сонно и недовольно посмотрел в мою сторону. На душе было плохо. Хотелось выбежать на середину дхарма-салы, разогнать людей, лошадей и верблюдов, бить себя в грудь и вопить, но я не выбегал, не разгонял, не вопил, а свинцово-тяжело сидел, обхватив свою головушку руками».

43

Офонасей не знал и не мог знать, что накануне того дня, как ему отправляться на Русь, кто-то шумно и властно заколотил палкой по ставням судейского дома. Жена Нидана отпустила рукоять жёрнова и, перестав петь, с испугом посмотрела на мужа. Жёрнов со скрежетом остановился. Властный стук повторился. Крючконосый Нидан зыркнул своим вороньим глазом в сторону стука. Кто из деревенских мог осмелиться? Нидан выскочил в сумерки, ругаясь на борзом ходу.

У двери стоял человек в одежде простолюдина, но осанка изобличала вельможу. Он опустил капюшон:

— Белый ятри идёт на Русь…

Нидан узнал голос раджи. Поклонился ему, как божеству.

— Пошли своих братьев доглядеть за ятри. Чтобы в Дебуле беспрепятственно сел на таву, идущую в Ормуз, чтобы не чинили ятри никаких препятствий. Но уберечь его от лихих людей — не главное. С этим он и сам может справиться. Но с ним могут искать встречи. И, если она произойдёт, пусть твои братья сделают всё возможное, чтобы оградить ятри от новых друзей. И пусть узнают всё о людях, которые будут искать встречи с ятри. Всё, что можно!

— А кем они могут быть? — полюбопытствовал Нидан, угодливо потирая руки.

Гость задумался, стоит ли открыться Нидану, и, подумав, сказал:

— Твои братья и узнают об этом.

— Слушаюсь и повинуюсь, — ответил Нидан с глубоким поклоном, сам удивляясь боязливым холопским ноткам в своём голосе.

— У тебя хороший дом, Нидан, — сказал вельможа в одежде простолюдина и протянул судье туго набитый мешочек.

44

Тучный абдала вдруг зашевелился и заговорил. Этот голос я уже слышал из-под дерюги. Я слушал и рдел от стыда, но однажды осведомлённость абдалы смутила меня:

— Откуда тебе знать, о чём мы говорили с махатмой?

Я внимательно посмотрел на собеседника. Он снял чалму и вытер пот со лба.

— Об этом нетрудно догадаться! Он делился с тобой секретом праны. Говорил, что Христос и апостол Фома обучались у него. И о том, что махатмы под видом волхвов ходили поклоняться младенцу Иисусу. Или о чём-то в этом роде. Он говорил тебе, что Магомет и Будда такие же сыны Божии, как и Христос. И ты, конечно, не смог ответить, что между Христом и Магометом такая же пропасть, как между Творцом и сотворённым, несказанно большая, чем между горшечником и глиной, ибо горшечник не сотворил глину, а только сделал из неё горшок. И ты, конечно, не смог ответить, что в объединённой религии не будет места Христу, — говорил тучный абдала.

— Махатма с большим почтением относился ко Христу, — словно оправдываясь, пролепетал я. И ещё не договорив, мысленно останавливал себя: «Не то… не то!..»

— С почтением он относится к тому образу, который он называет Христом и который настолько ущербен в сравнении с Христом — Истинным Богом нашим, что скорее походит на антихриста. Иудеи говорят о Христе как о незаконнорождённом человеке, а о Деве Марии… лучше и не произносить! И как ты собираешься объединяться с ними? Магометане чтут Ису, сына Марьям, но это не наш Христос. Бесермены понятия не имеют о Троице, которая равна Единице. Они почитают Ису Ангелом, но Ангелы — только творения Божии.

— Как твоё христианское имя? — спросил я абдалу.

— Я думаю, ты догадываешься.

— Дионисий?

Он кивнул.

— Махатма, должно быть, спрашивал, не приходило ли тебе в голову, что твой Бог, Который вочеловечился через Отроковицу и Который как человек ходил по земле, продолжая творить мир невидимый, мир духовный, — этот Бог ищет своего бога, а тот — своего бога, и так до бесконечности. И у тебя, ятри, конечно же, не хватило душезрения ответить, что наш Бог и есть Тот, Который до бесконечности. И мы, люди, ценны в Его очах даже в том зачаточном состоянии, в котором пребываем.

Я покорно молчал.

— Махатма, должно быть, мягко укорял тебя невежеством, что ты не знаешь-де, как устроен мир. Можно подумать, что кто-нибудь знает, как устроен мир! И разве не мог ты ответить, что мир гораздо сложнее, чем это представляет себе волоокий махатма? А Господь наш настолько богат, что для каждого тела у Него есть душа. И чем лучше твой махатма тех фарисеев, которые не приняли вочеловечившегося Бога?

Я достал из-за пазухи шёлковый свиток с евангелием от Фомы.

— А это — что это?

Дионисий развернул свиток, глянул на него и протянул мне.

— Святой апостол Фома не имеет к этому творению никакого отношения.

Я верил Дионисию. Его слова дышали правдой и силой. Я ещё хотел спросить про бересту с моим чудесным рождением, но постеснялся. Махатма лестью залучил меня в свои сети, опутал расположением к себе. А я впал в самоусладу! И теперь с меня взыскано будет строже, чем с бесов. Дух мой чрезвычайно смердил.

— И что же теперь делать со свитком? — растерянно спросил я.

— Я бы посоветовал тебе сжечь его, но ты — вития и трепетно относишься ко всякому тексту… Помолись Богу, помолись апостолу Фоме, чтобы этот свиток тебе не донести до Руси.

Я верил Дионисию.

— Я не осуждаю тебя, ятри, — мягко сказал он. — Верные первых веков христианства свергали идолов на площадях и в храмах языческих городов и принимали за это мученическую смерть. Я же…

— Но кто же покалечил Аруна? — нетерпеливо спросил я.

— Я могу только догадываться. Должно быть, Арун с ними.

— С ними? Выходит, он притворялся?

— Выходит, что так.

— А его отец?.. Мать?..

— Брахман Дгрувасиддги был, очевидно, в полном неведении. Но не мать Аруна!!!

— Но именно она умоляла меня воскресить её сына!

— Тут ещё одна любовная история! Бедный Дгрувасиддги! В своё время его распутная Букалявалика готовила пирожки для молодого мудреца Каусики, которого ты, ятри, знаешь как епископа Керинфа. Точнее, не знаешь о нём ничего. Букалявалика готовила пирожки для Каусики, а мужу говорила, что приносит их в жертву лесному буту. Каусика уже тогда, подобно пророку Ишару, проповедовал объединение религий. Однажды он спрятался за бутом (классический ындусский анекдот), возле которого обычно встречался с Букаляваликой, и, изменив голос, говорил со своей преданной. «Бут» потребовал от женщины полного подчинения мудрецу Каусике, и брахманка поклялась. Впрочем… она любила, любила Каусику тихо и боялась быть назойливой. Конечно, брахман Дгрувасиддги подозревал свою жену в неверности, грозил отрезать ей нос, но не делал этого, ибо был человеком добрым. Ему бы быть христианином! Его отеческая религия была слишком тесна для его большой, доброй, любящей души!.. Об этой любовной истории все уже позабыли, потому что Каусика удалился в один уединённый монастырь в соседнем княжестве. Доходил, правда, и оттуда слушок, что один нищий монах подторговывает одеждой, которую подносили жертвователи. И монах этот со временем скопил крупную сумму денег. Мне кажется, это и был Каусика. Очевидно, когда он вернулся в наши места епископом Керинфом, то напомнил брахманке о давней клятве. И она подчинилась. Тебе не всё понятно, ятри, — спасительно продолжал Дионисий. — В двух словах я попытаюсь рассказать тебе главное… Отец нашего раджи воздвиг небывалое гонение на христиан и уничтожил почти всех верных из Церкви, которую насадил святой апостол Фома. Из епископата уцелел только один иерарх. И тот предатель. Из бывших брахманов, сторонник объединения религий. Он насадил новых священников и монахов уже при теперешнем радже. Но молились они якобы катакомбно, и, понятно, раджа знал о них больше, чем они знали о себе. Но вот раджа посчитал, что наступает время приучать людей к объединённой вере. Тут в Ындию приходит белый ятри…

— Что я натворил! — воскликнул я. И бродяги в другом углу постройки резко перестали галдеть.

— Тише! Ради Бога тише!.. Грехи снимаются покаянием, а пути Господни неисповедимы.

— О чём ты?

— Когда ты появился в деревне, вождь натов Сарасака пришёл ко мне и сказал: «Всю жизнь я носил на груди амулет из кости дьявола, но вот белый ятри сказал, что у дьявола нет костей, и я усомнился в своём амулете». Вождь натов принял Святое Крещение. И весь табор крестился вместе с вождём.

— Ты крестил весь табор? — удивлённо воскликнул я. — И они теперь настоящие катакомбники?

— Их умертвили воины раджи.

— Как?! Расскажи, как это было, — попросил я.

— Обязательно расскажу! Но сперва давай условимся: как только в дхарма-сале погасят факелы, сразу уходим отсюда. Рядом со мною лаз. И достаточно просторный…

— А мой конь? — ужаленно вскричал я.

45

— Старый нат Сарасака привёл ко мне весь табор. И я крестил их в реке. Надо было причастить новообращённых. Пещера-келья, где я служил последние годы, не вместила бы всех. Мы служили Литургию в джунглях. Гладкий камень был Престолом, на который я положил антиминс с мощами святого апостола Фомы, а пень стал жертвенником. Царские Врата — два прямых дерева, на которые я повесил иконы Спасителя и Богородицы. Натка-вдова, которая уже давно не знала мужа, испекла просфоры. Они получились не очень ладными, но белыми-белыми. Головки поднялись и чуть загнулись, из них трудно было вынимать частицы. У вас, в Твери, иерей, возможно, и не стал бы служить на таких просфорах, но верным в гонениях приходилось служить и на пайке темничного хлеба. Когда светло-серебряные покровцы лежали на жертвеннике рядом с солнечно-золотой Чашей, было немного страшновато. Какой-нибудь озорной паук мог спуститься на невидимой паутине в кроваво-красное нутро Потира, а виноградного вина у меня больше не было. Сердце отбивало мерную дробь, когда две сочно-бирюзовые стрекозы невесомо застыли у золотого края Чаши. Но вот её нутро спрятано под светло-серебристым покровцом с пурпурным ангелом. И служба потекла спокойно. Дышалось удивительно легко, ибо воздух ещё не был накалён солнцем. Порой казалось, все пернатые джунглей слетелись на Литургию. «Иже Херувимы» они пели вместе со мной. Я читал за чтеца, пел за певчих, за диакона читал ектеньи и кадил и давал возгласы как священник, не забывая о тайных молитвах. Уже много лет во время Великого Входа я поворачивался к прихожанам, которых не было. Обращаясь к невидимым, я говорил: «…вас и всех верных христиан», а в этот день, выйдя с Чашей и дискосом на «солею», на фоне светло-пушистого зелёного леса я увидел людей, которых накануне крестил.

Слава Богу, я причастил всех, но завершить Литургию было не суждено. Уже после заамвонной молитвы, благословляя народ, я заметил беспокойных птиц и уловил их взволнованный щебет и стрекотание. Я мучительно провёл глазами по лесу и между деревьями увидел всадников, скачущих под предводительством дворцового воина Варуна. Лица моих прихожан испугали меня. Они были словно припорошены пеплом, точно их осеяла рука смерти. И я крикнул: «Воины раджи!» Но мои прихожане растерялись.

Я схватил непослушный антиминс, торопливо сложил его и спрятал в складки рваной набедренной повязки под облачением. Святыня поругаема не бывает! Бросился к жертвеннику и стал потреблять Дары. Краем глаза сквозь мясистую листву деревьев я видел, как приближаются воины. И не мог не отметить, что я и они находимся как бы в разных временных измерениях. Время в лесном алтаре было значительно просторнее. Нечаянный звон лжицы о стенки Потира доносился, казалось, из другой жизни. Я потребил Святые Дары, а воины на разгорячённых конях только окружили моих прихожан. Засвистели боевые диски. Я завернул Потир и дискос в чистую материю, положил в мешок и сунул следом ещё горячее кадило. Но время в лесном алтаре уже пульсировало в такт со временем за его пределами. Как злая обезьяна, набросился на меня воин Варун, загрёб хваткой рукой и прижал к дереву. Объятие его было жёстким. И тут из-за дерева вышел… Кто бы ты думал? Из-за дерева вышел епископ Керинф! Сухой, стройный, как юноша, в белом подряснике с плетёным пояском. Волосы цвета ындийской конопли ниспадают на плечи, аккуратная бородка. Он со спокойной усмешкой смотрел, как воины под собачий лай тупят мечи и копья о безоружных натов. Не знаю, ятри, есть ли на Руси такое поверье, что люди, умершие в день причастия, без мытарств попадают в рай. В тот день я вспомнил о нём. Но почему-то я чувствовал себя виноватым. Керинф вывалил на жертвенник содержимое моего мешка, коротко зашипел, обжегшись о кадило, и вдруг замер с мешком в руке. Между двумя стволами деревьев, служившими Царскими Вратами, стояла Мара.

— Дионисий, — сказала она сквозь слёзы, — они всех убили!.. Скажи, Дионисий, неужели наш Бог только так может забрать нас к Себе?

Тяжёлая давящая тишина стояла в джунглях.

— Нет… (Мне хотелось назвать её по имени, но в тот момент я забыл её имя.) Нет, — повторил я. — Может быть, тебя он заберёт по-другому. Спасение от врагов наших и от руки ненавидящих нас.

Мара повернулась и упала. В спине у неё торчал боевой диск. Неподалёку воин изогнутым, как змея, копьём добивал раненых.

— Здесь нет антиминса, — сказал Керинф, вывернув мешок.

— Антиминс, что это? — спросил Варун.

— Матерчатая икона с мощами. У этих в антиминсе должны быть мощи Фомы.

Керинф обследовал пень — Жертвенник — и каменный Престол. Но антиминса, естественно, не нашёл. Керинф подошёл ко мне и, коротко зашипев, точно снова обжёгся о кадило, приказал Варуну:

— Раздень его!

И Варун сорвал с меня одежды. Керинф прощупал епитрахиль, филонь, даже поручи, но антиминса, естественно, не нашёл. Тогда Варун стал избивать меня, требуя, чтобы я сознался, где антиминс. От одного из ударов я потерял сознание. Приходя в себя, услышал голос Варуна:

— Что за важность такая — кусок материи с костями покойника?

Керинф обследовал корни близстоящего дерева.

— Без него они не смогут служить Литургию.

— А кто здесь будет служить? Ты собираешься оставить его живым?

— Кроме него ещё остались священники, — и усмехнулся. — Катакомбные… Ну прямо как первые христиане…

Дионисий замолчал, и мы вернулись из джунглей в душную дхарма-салу. Служка снял со столба факел, и, опущенный в канаву с мутной водой, он погас с шипением. И дхарма-сала погрузилась во тьму. Дионисий мягко коснулся пальцами моего локтя:

— Пора!

И, откинув полог, полез в ход. Я — за ним.

— Не спеши, — пыхтя, тяжело прошептал Дионисий, когда мы вылезли в тёмно-фиолетовую ночь. Поднял что-то с земли. И, глядя в дыру, из которой мы только что вылезли, чего-то ждал. Из хода донеслось спёртое дыхание. И всё равно как-то неожиданно вылезла чья-то голова. Дионисий опустил на неё заранее припасённую дубину.

— Вот теперь можно идти, — сказал Дионисий.

Дубинка гулко ударилась о сухую землю. А мы, поспешая, пошли. Дионисия мучило удушье.

46

Мы продирались джунглями. Дионисий то и дело повторял мне:

— Лучше запоминай путь.

Он задыхался, и мы часто останавливались.

— Запомни это дерево. Лианы лиловой дымкой обвивают его, — или: — Запомни этот камень, похожий на слоновый череп, — или: — Запомни этот камень с ложбинкой, похожий на отпечаток ступни большой обезьяны.

На привале, в корнях ветвистого дерева, которое я тоже должен был запомнить, я узнал продолжение той истории, начало которой Дионисий поведал мне в дхарма-сале.

— Во дворец! — приказал епископ Варуну. — И глаз не спускать! Не смотри, что он тучен и задыхается.

— У меня не ускользнёт!

И Варун тычками погнал меня к воинам. Они, довольные, будто выиграли сражение, о чём-то мирно беседовали, вытирая окровавленные мечи ветошками из одежды убиенных. Двое собирали боевые диски. Набедренная повязка на мне вдруг ослабла и сползла по моим чреслам. Я нагнулся, чтобы поднять повязку, но Варун грубо толкнул меня. Воины рассмеялись моему позору. Я молил Бога, чтобы золотой уголок антиминса, торчащий из набедренной повязки, не был замечен епископом Керинфом.

Меня привязали за руки и за ноги к копью и понесли, как носят с охоты убитую антилопу.

В темнице положили на грудь каменную плиту. Тут же явился епископ Керинф. Темничный страж поставил на плиту соломенное кресло, и Керинф опустился в него. И положил на колени тяжёлый служебник со Всенощным Бдением и Литургией Иоанна Златоуста. Мой служебник. Керинф лениво перелистывал страницы и, улыбаясь, делал краткие замечания, где, по его мнению, в службу вставлялись не те тропари. Епископ назидательным тоном поучал, как служить должно. Этот старый рукописный служебник достался мне как бы по наследству, и, возможно, при переписке были сделаны какие-то пропуски. Так, перед ирмосами канонов двумя-тремя словами были обозначены подобны, чтобы легче было вспомнить глас, но я не помнил тех тропарей, которые раньше знали все верные от мала до велика. У моего подбородка воткнули в землю факел. Свет слепил глаза. Я видел только огонь и совсем не видел Керинфа. Только слышал его спокойный голос. Он требовал назвать епископа и указать место, где спрятан антиминс. И так продолжалось довольно долго. Я задыхался. Я умолял Господа избавить меня от страданий. Керинф неожиданно рассмеялся. Смех у него сухой.

— Выходит, ты самозванец!.. Раз у тебя антиминса нет, стало быть, и епископа ты не знаешь. Стало быть, в Ындии нет епископа.

Убрали факел. Керинф легко, как юноша, поднялся с кресла и сошёл с каменной плиты. И жестом велел убрать её с меня.

— Ты думаешь, я из тебя буду делать мученика?.. Ошибаешься! Я отпущу тебя. Нет-нет, и следить за тобой не буду. Ты достаточно осторожен, чтобы заметить слежку, и достаточно ловок, чтобы уйти от неё. Что весьма удивительно при твоей тучности. Но о том, что ты был здесь и тебя выпустили, узнают многие, в том числе и твои единомышленники — (усмешка) катакомбники, которые, как и бесермены, противятся объединению религий.

— Так у вас нет епископа? — прервал я Дионисия.

— Поэтому я и нашёл тебя! Чтобы ты на Руси рассказал нашу беду. Все наши епископы убиты! И, быть может, среди православного епископата найдётся один, который согласится возглавить Церковь верных, которую насадил святой апостол Фома, — и, предвосхищая мой вопрос, Дионисий сказал: — Уже много лет назад ушли от нас в западные страны ятри, и только от одного из них, из страны Шам, пришла обнадёживающая весть…

— Почему вы после того, что со мной случилось, почему вы доверяете мне?

— Во-первых, не так уж часто с православной Руси приходят в Ындию ятри, — Дионисий грустно улыбнулся. — А во-вторых, ты поступил по евангельской притче, когда подобрал впавшего в разбойники лжепророка Ишара.

— Откуда ты знаешь?

— Ындия — страна маленькая, — пошутил Дионисий и снова грустно улыбнулся. — У тебя, ятри, большое сердце, и я чувствую, ты выполнишь эту просьбу. Может быть, от тебя зависит сохранение Церкви, которую в древности насадил святой апостол.

И мы снова тронулись в путь.

На ходу я сказал монаху:

— Однажды махатма заставил меня повторить то, что он произнёс только однажды: «Бог всегда был Творцом, значит, прежде того, как создал наш мир, создал и другие миры. Бог обязан творить. И после создания нашего мира Он творит другие миры и населяет их…»

Дионисий остановился и повторил фразу для себя, вслушиваясь в каждое слово.

— Нет, — через одышку сказал монах, — Он однажды сотворил мир невидимый, мир духовный, пакибытие. Но Он — Бог. Он может не творить… Запомни это старое дерево, похожее на винную чашу, и дупло, слышишь, как оно подвывает, когда дует ветер? Запоминай каждую тропинку — обратно пойдёте без меня, пойдёте одни…

— Одни? Со мной пойдёт ещё кто-нибудь?

— Потому мы и возвращаемся в проклятое княжество, что надо подальше от наших мест увести одну христианскую душу.

47

На одном из привалов Дионисий долго говорил мне о вреде витийства. Меня его слова немного задели, и до следующего привала я мысленно отвечал Дионисию. И даже придавал ответам более или менее законченную форму, надеясь позже перенести их на бумагу.

— Ты говоришь, отче, что Бог не интересен светским витиям… А если писать, руководствуясь Евангелием, просить у Господа вразумления? Неужели евангельский путь не превратит творение светского витии в полезное для души, а не в суемудрие? Ведь Евангелие — для всех! Для всех времён и народов и для каждого человека в отдельности. Понятно, духовная мудрость не нуждается ни в каком дополнительном витийстве, но она же делает добрым и благо ущербное. А посему почему бы людям не напомнить о Евангелии случаями из их жизни или из жизни их предков? Понятно, само витийство может не привести к Богу, но талант плетения слов дан Богом. Понятно, это не тот дар, что дан пророкам и апостолам, но дар Божий. Понятно, далеко мне до апостольской премудрости, но скажи, отче, кто мне, грешному рабу Божьему, Офонасею Микитину, может запретить проповедовать Христа Распятого тем даром, который Он же мне и дал? Да, я не пророк, не апостол, и мои грехи — слава Богу! — не дают мне впасть в духовную прелесть, и Господь выводит меня из заблуждений! Если я буду описывать жизнь людей, отмеченных печатью святости или грехами своими, стремясь уразуметь, в чём проявляется воля Божья на этих людях, ради чего Господь выпустил их в мир, почему гнев Божий постиг их или милость Божья над ними, — разве это не по-Божьи? Разве мои скромные труды не приблизят человека к Богу?

Ты говоришь, отче, что океан человеческих вымыслов небезопасен для души человеческой, а я хочу спросить тебя: а можем ли мы (один человек или все люди вместе), можем ли мы придумать то, что до этого уже не сотворил Бог? И так называемый человеческий вымысел — не кусок ли это сотворённого Богом мира, не известный пока людям в их теперешнем греховном состоянии? Да, он может быть открыт человеку прозорливыми бесами, он искажён в сознании и сердце греховного витии, но нельзя же из-за этого запрещать витийство! А если пишет человек, боящийся Бога?

Ты говоришь, отче, что витии должны вызывать эмоциональное сопереживание своими рассказами. Конечно, я хочу, чтобы человеку, о котором я пишу, сопереживали. Сопереживали добру — что в этом дурного? Да, сопереживание захватывает, переносит в другой мир — а разве, когда я слушал тебя в дхарма-сале, я не переносился в лесной алтарь? Может, не стоило и рассказывать?

Ты говоришь, отче, что витийство притупляет чувство реальности. Почему? Может, обостряет его? Почему читатель, читая, становится царём или рабом? Я же, слушая тебя, не стал ни тобой, ни Варуном, ни епископом Керинфом, ни Марой. И разве не должен был я, слушая тебя, сопереживать тебе, находящемуся там, в лесном алтаре, среди зарубленных прихожан? А разве ты, рассказывая мне, подспудно не желал, чтобы я сопереживал тебе? И словами, паузами, жестами не подталкивал меня к переживанию?

Ты говоришь, отче, что само чтение — уже творчество, и творчество не безопасное для души человеческой. Но разве я, слушая твой рассказ о лесном алтаре, не становился чуть мудрее, я бы даже осмелился сказать, духовно мудрее (не душевно, а духовно), хотя могу и ошибаться. И что изменилось бы, если бы я твой рассказ о Литургии в джунглях услышал не от тебя, а прочитал бы на бумаге или на листьях лотоса?

— Ты не сможешь без описания страстей, — отвечал мне Дионисий на следующем привале. — Витии рисуют страстями. В лучшем случае ты будешь только упоминать о них.

— Но они присутствуют в нашей жизни.

— Мы от своих духовно падаем. Ещё от твоих падать будем, когда прочитаем.

— А если мне или кому бы то ни было удастся описать, как подниматься из тины страстей?

— Евангелие подскажет лучше, и святые отцы оставили свои творения.

— Но порой непонятна прелесть сегодняшнего дня. И разве нам не становится чуть-чуть легче, когда мы узнаём, что кто-то в такой же беде, как и мы, и по милости Божьей выходит из неё?

— Всё будет наоборот, ятри! Витии будут до мозга костей развращёнными людьми. Описывать будут в подробностях соития человеческие. И ещё кричать при этом: нас, дескать, Бог такими сотворил! И восхищаться подробностями деталей! Среди витий появятся содомиты, которые будут воспевать содомский грех! Растлители детей будут героями их повестей. А потом появятся витии, которые заставят исчезнуть само слово. Оставят какие-нибудь гортанные звуки, которые запишут на бумаге согласными буквами. И этим будут восхищаться! За это витийство станут платить огромные деньги. Всё это витийство — многотрудная суета. И ты, опираясь на витийство, никогда не увидишь невещественные первообразы божественных символов.

— Конечно, опираясь на витийство, не увидишь невещественные первообразы божественных символов, даже если будешь стараться исполнить волю Божью. Но! Но своими текстами обратить внимание читателя именно на божественные символы, мимо которых ежедневно проходит тьма и тьма людей, — разве это пустое дело? Остановитесь, посмотрите на утреннюю росу. В каждой капельке отражается солнце. Так и Христос отражается в каждой душе. Разве не могу я через свои повести намекнуть читателю о возможности для человека возвести божественные символы до их пакибытийной полноты. Даже зло может способствовать добру. Вспомни жреца Нахора, который обрядился христианином, чтобы проиграть бутопоклонникам религиозный спор, а вынужден был выиграть его!.. Давай отбросим и уничтожим витийство! И уподобимся тем, о ком ты, отче, только что сказал, что будут витии, которые заставят исчезнуть слово. И человек потеряет дар письменного слова. Ты к этому призываешь, отче?

— Говоришь ты красиво, ятри, — вздохнул Дионисий. — Только почему тогда ты поверил махатме и едва не стал чёрным апостолом на Русь?

Мне нечего было ответить Дионисию. Но он же и успокоил меня:

— Что же, пиши, только не заплутайся! Пиши своей совестью и не давай искажателям текстов, — а их будет во всяком времени великое множество, — не давай им повода толковать твои вирши не так, как ты их задумал. Из всех искусств только витийство говорит само за себя.

48

По цветным облакам в небе я догадался, что мы недалеко от деревни, которая совсем недавно провожала меня, как бога. Должно быть, так же в своё время провожали апостола Фому, когда он воскресил сына брахмана. И хотя я, как выяснилось, никого не воскрешал, описать внешнюю сторону одного дня из жизни святого апостола я бы, пожалуй, смог. С Божьей помощью.

Деревню обходили стороной. Но остановились на уступе, с которого хорошо просматривалась деревня. На этом уступе я молился бесам, думая, что на пути к новым духовным открытиям, а мать Аруна нашла меня и просила воскресить её сына, но то, что я считал пробуждением к новой духовной жизни, вдруг обернулось бесовским рылом.

Воздух был нежно прозрачен. Из деревни слышался вялый собачий лай. Женщина вела к реке буйволицу… Из недостроенного храма с крестоносным куполом доносилось пение.

— Быстро они, однако, управляются, — усмехнулся Дионисий, кивком указывая мне на новый деревенский храм.

Углы храма украшали четыре минарета (один был ещё недостроен), а у входа стояли большущие, вровень с куполом, статуи Ганеши и Хаумана.

— Статуи, должно быть, загодя заготовили. Раджа не поскупился, — тяжело дыша, сказал Дионисий с болью и посмотрел на меня: — Как ты видишь, в деревне кое-какие перемены.

— Интересно, а как к ним относится брахман Дгрувасиддги? — спросил я, чувствуя себя смертельно виноватым.

— Разве я не сказал тебе? Дгрувасиддги сразу после религиозного спора поменял миры, и теперь в бутхане служит его сын Арун. Он же совершает языческие требы. Арун временами служил вместе со священником в недостроенном храме. Люди ходят молиться туда и туда. Они знают, что их брахман Арун был воскрешён силою Распятого.

Мне стало плохо. Как в тот день, когда Асад-хан, отобрав у меня коня, склонял принять бесерменскую веру. Хуже, ещё хуже. Ибо я вложил существенную лепту в обман жителей деревни, которая не так давно меня приютила. Мне хотелось исправить ошибку, но я не знал, как. Даже внешнюю невозмутимость не мог сохранить — заходил по уступу, как чёрная пантера…

— Я должен вернуться в деревню и сказать жителям, что я не воскрешал Аруна! Что я…

Дионисий плавным движением руки отогнал большую сиреневую стрекозу.

— Братья Нидана убьют тебя! И брахман Арун, и священник найдут что сказать людям, — с покровительственным благодушием проговорил Дионисий. — Даже если ты успеешь что-то сказать, вряд ли тебе поверят. Слишком многое придётся ниспровергнуть… А ты дал слово, что будешь хлопотать о епископе на Руси для верных Ындии.

Из храма стали выходить люди и посолонь пошли вокруг. Под пышным балдахином, на бамбуковом паланкине несли большую икону, похожую на Спаса Нерукотворного. Только Спаситель был без нимба, а стало быть, Спасителем не был. Нёсшие паланкин вопияли злосмрадную песнь. Уши мои не могли переносить их козлогласования, глаза мои не могли смотреть на духовный блуд. И стыдно, и горько мне было, что я способствовал этой мерзости. Ударяли в кампан — точно громыхала наковальня.

— Это царство бесов на Земле! — с показным спокойствием произнёс Дионисий.

49

Вход в пещеру, где спасался Дионисий, заметить было невозможно. Он прятался в узкой расщелине, в которую тучный монах едва пролез боком.

— Если ещё поправлюсь, застряну как-нибудь здесь да так и помру, — бодро проговорил Дионисий, тяжело дыша.

Дальше было ещё хуже. Мы повернули и оказались у глубокой пропасти. Предстояло пройти по узкому серповидному карнизу, в конце которого за небольшой каменистой площадкой виднелся вход в пещеру, закрытый роскошным вьющимся растением с широкими плотными листьями. Я про себя сразу отметил, что на этих листьях можно писать. Даже ногтем. Я не представлял, как можно пройти по карнизу. Дионисий, тяжело дыша, пошарил рукой в широкой косой скальной трещине и достал моток верёвки. Ловко набросил петлю на уступ возле входа в пещеру и, держась за верёвку, быстро бочком прошёл по карнизу. Обернулся ко мне и благословил.

Птицы летают совсем рядом, стремительно летают! Фьюить-фьюить!.. Так же летать будут, когда по карнизу пойду… Машу рукой: прочь! прочь! Ещё не свалился из-за вас в пропасть… Фьють-фьють! Вспарывают и режут воздух совсем рядом с лицом. Гнёзда, должно быть, рядом. Здесь, в скальных трещинах. Весь склон в трещинах, курчавится зелёной порослью… Птицы тоже напирают, вдавливают меня в скалу. Дышать нечем, задыхаюсь, как Дионисий. А он останавливается на площадке перед входом, ещё раз даёт мне отмашку. Перекрестился… Держусь за конец верёвки, а спиной прижимаюсь к скале, вдавливаюсь в неё. Чувствую спиной каждый скол, каждый маленький выступ. Каждый маленький выступ хочет сбросить меня в пропасть, толкает в спину. Птицы остались где-то слева. Господи, помилуй!.. Шаг, ещё шаг, ещё шаг… Бочком-бочком… Кто же там рядом с Дионисием?.. Кого я вижу!.. Не может быть… С головой, что ли, плохо? Не может быть!.. Я останавливаюсь. В груди колотьба. Как бы не ухнуться вниз. Некому будет с Руси епископа звать. Кто же стоит рядом с Дионисием? Не верю! Глазу своему не верю! Зажмурил его. Тот, по которому татарин кривой саблей рубанул, не видит ничегошеньки. Муть одна… Шаг, ещё шаг, ещё… И росточек её, и фигурка — всё её! Она! Мара! Мара здесь! У ног Мары — жёлтый цветок ярко и золотисто горит. Как бы изнутри горит на фоне чёрных камней. Золотое и чёрное. И зелёное. Листья цветка похожи на крылья зеленокрылых бабочек, тоже светятся как бы изнутри. А сари на женщине цвета слоновой кости. Мара лучше цветка, хотя невесела… Шаг, ещё шаг… И смотрит на меня. Раньше её глаза были полны плотского желания. Не такие у неё глаза. Тихо и робко улыбаются… Из-под ноги выскальзывает камушек. Удара о землю не слышно. Пропасть, что ли, бездонная? Шаг, ещё шаг, ещё… Холодно отмечаю, страха уже нет. Как же Мара здесь оказалась? Выходит, Дионисий что-то не так пересказал мне? Или не всё рассказал? Так-так… Что «так-так», когда ничего не понятно! Сейчас бы уже полморя переплыл! Ближе! Ближе! Прыгаю на площадку. Ступня рядом с жёлтым цветком. Делаю вид, что не удивляюсь присутствию Мары. Расскажут… Киваю ей. Мара поклонилась мне с усилием. Стан её утратил гибкость ивы. Передо мною уже не та юная лотосоокая Мара, которую я видел несколько седмиц назад.

Дионисий плавным движением руки пригласил меня в пещеру, а другой раздвинул ветви вьющегося растения. Пещера была с довольно низкими сводами. Чисто выметена. Я остановился в полнейшем изумлении.

— Что-нибудь не так? — раздался рядом голос Дионисия.

— У меня такое ощущение, что я здесь уже был, — пещера напомнила подземную площадь, на которой махатма учил меня собирать и концентрировать прану. Понятно, чувствовал я себя так, будто вышел куда-то сегодня, а попал во вчера. И «окно в потолке» пропускало свет таким образом, что струи водопада делились на две равные доли — синюю и золотую. Я встал на колени, чтобы умыться. Слава Богу, валуны, окаймляющие прудик, не замшелые, как на подземной площади, а обложены узорными камнями.

— Ты, ятри, очень странно на меня смотришь, — сказала Мара, с усилием присаживаясь у очага.

— Я рассказал ему, как ты заходила в лесной алтарь после расправы и как ты упала замертво с боевым диском в спине. Вот ятри и смотрит на тебя, будто ты воскресла из мёртвых… Когда я вернулся в джунгли за антиминсом, Мара, к моему изумлению, была ещё жива.

— Как удалось тебе бежать из темницы раджи? — спросил я, присаживаясь у земляной насыпи, служившей столом.

— Меня отпустили, — сказал Дионисий, пристраиваясь рядом, — да, отпустили.

— Отпустили? Интересно, как это было?

— Тогда слушай!

50

Очнувшись, я долго не мог понять, где я. Голова была тяжела, будто накануне в меня влили не одну лотти[31] сынды[32]. Я лежал на земле. Мелкие камушки впились в щёку. Мимо ходили люди. По дурному запаху нетрудно было догадаться, где я лежу. И вспомнил, как накануне темничные стражи, заломав мне руки и запрокинув мне голову, вливали в меня сынду. Под ухмылку епископа Керинфа. Я судорожно глотал… Горло болело. Солнце припекало голову. И тут со страхом вспомнилось: «Антиминс!» Я с трудом поднялся и поплёлся прочь из города. Я знал, куда идти, хотя шёл нетвёрдо, меня пошатывало. В груди — дробь наггары. А чувствовал я себя так, будто сатана сломил мой дух. Солнце немилосердно пекло голову, и я шёл, положив на неё ладонь. Временами сознание затемнялось, и я садился на землю. Отдохнув, поднимался и шёл дальше. Уже утром (не помню, спал ли я ночью или всю ночь продирался сквозь джунгли) я вдруг увидел перед собой поляну и остановился. Я услышал гудение, но сперва не понял, что гудят мухи. Потом почуял запах тлена и понял, что гудят мухи.

Когда Дионисий произнёс эти слова, Мара уронила лотти, и мы вздрогнули.

— Хорошо, Мара, — поспешно сказал Дионисий. — Я не буду… Не буду… Скажу только, что похоронил всех. И, когда перетаскивал убиенных в могилу, был уверен, что сверху лягу сам. Но Господь давал силы и, что удивительно, ясность ума. Когда я потащил к могиле Мару, она тихо простонала. Я взмолился: «Господи, если нет моей вины в том, что натов посекли мечами, дай мне выходить Мару, сохрани ей жизнь». И тут я снова услышал голос внутри себя: «Антиминс». Жизнь Мары и антиминс связались в моём предчувствии воедино. Я был почти уверен, если антиминс будет лежать на том месте, где я оборонил его, и Мара будет жить, то всё, что произошло у лесного алтаря, — без моей вины. Я знал, куда бежать… Я метнулся к тому месту, где набедренная повязка слетела с меня… Бегу… Издали вижу свою набедренную повязку… И бегу к ней… Быстрее… Быстрее… Ещё быстрее… И подгоняю себя. Но пространство точно удлиняется по направлению моего бега… Быстрее же!.. И появляется страх… Керинф нашёл мой антиминс… Потому и отпустил, потому что я не смогу служить Литургию… И буду искать встречи со своими… И выведу их на других… Мчусь к набедренной повязке… Но это же не она!.. Господи!.. Останавливаюсь, глажу потную бороду… Вот она, совсем рядом. Чуть осаживаю себя. Вот она! В сочной зелёной траве. И жёлтый уголочек ушком виднеется из повязки. Я вытаскиваю антиминс за уголок… Господи, радость-то какая!.. И обратно бегу к Маре. Я почти знаю, что Мара будет жить!..

Мара сказала, что ей неможется, и пошла к своему ложу в тёмном углу пещеры.

— …Над братской могилой я поставил крест: сложил две палки крест-накрест и связал их лианами. На другой день, когда уже перенёс сюда Мару, отпел всех убиенных у лесного алтаря. С разрешительной молитвой. А Мару соборовал и отслужил молебен за её здравие. По милости Божьей Мара пошла на поправку. Я каждый день причащал её.

Мара простонала во сне.

— Она ещё слаба и говорит умирающим голосом. Поживёте пока здесь. И Мара поправится, и доглядчики раджи немного утихомирятся. Она — свидетельница страшного злодеяния Керинфа. Её сразу убьют, если узнают, что она жива.

51

Когда утром я проснулся, Дионисий, уже седой от мучной пыли, пёк просфоры. Мара помогала ему. Ребром пухлой ладони Дионисий постукивал по тесту, отделял кусочки, катал из них на усыпанной мукой доске колобки и складывал под чеплашку, чтобы не заветрились. Густо пахло тестом. Мара лепила крышечки к просфорам. Раскатывала тесто скалкой, обильно посыпала его мукой и накрывала формой с крестом. Дионисий за работой читал молитвы. Вот он капнул на железный лист капельку растительного масла и, растирая её пухлыми пальцами по чёрной поверхности, неожиданно для меня сказал:

— Если хочешь причаститься, готовься к исповеди.

Блестящий железный лист под пухлым пальцем Дионисия стал походить на блестящую под луной кожу слона, которого хорошенько отмыли бамбуковой шваброй.

— Дионисий? — спросил я. — Моё монашество истинное?

Дионисий ответил не сразу:

— Лжеепископ не может творить истины.

Он положил на масляно лоснящийся железный лист колобок, достал из чеплашки со святой водой загодя опущенную крышечку с крестиком и опустил её на гладкий, как мокрая глина, колобок. И добавил (скорее, для себя):

— Монах — это образ жизни, — вооружившись шильцем, Дионисий проколол просфору в центре креста. — Аминь, — и по концам креста проколол со словами: — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь, — поставил железный лист с просфорами над очагом, в котором уютно потрескивали полешки, и перевернул песочные часы.

На другое утро в катакомбном храме святого апостола Фомы я причастился Святых Христовых Таинств.

52

Как-то раз под вечер, когда Мара отдыхала, сидя на площадке перед пещерой, у нас с Дионисием с глазу на глаз состоялся такой разговор:

— Говорю тебе одному не потому, что Маре не доверяю, а чтобы у вас с ней и разговора не было об этом, чтобы чужие уши случайно не услышали.

Дионисий снова просил с православной Руси епископа. Подробно объяснял, где и когда его будут ждать, ежегодно, ежемесячно. Просил меня повторить его слова — я повторял. И не один раз.

— Но почему ты снова заговорил об этом сегодня?

— На одном из валунов я обнаружил послание: несколько зёрен риса и камешки, положенные так, чтобы я мог найти деревню, в которой умирает один из верных. Его надо соборовать и причастить. Сколько я пробуду в той деревне, одному Богу известно. Но на всякий случай (всё может случиться!), если жизнь сложится так, что мы не увидимся…

И Дионисий рассказал мне про парса — носильщика трупов.

— Будь уверен, доглядчики раджи уже предупредили хозяев судов и предупредят вновь прибывших о том, что белый ятри — преступник, и назначили за тебя хорошее вознаграждение, так что тебя выдадут при первой твоей попытке устроиться на какой-нибудь корабль. А парс — носильщик трупов — пристроит тебя и Мару у контрабандистов. Да хранит вас Бог!

Ночью неутомимый Дионисий покинул свою потайную пещеру.

53

Мара поднималась рано. Умывшись, пила из пруда — пила не с ладошки, а как лань, губами припадая к воде. Не пила, а лобызала своё красивое отражение. И я, смежив ресницы, молился, желая погасить любодейственную страсть. Но веки открывались. Идущий от входа сноп золотого света будто зажигал головную накидку Мары, а выбившаяся прядь волос становилась огненной. Мара окунала кисти в пруд, а потом влажными руками собирала с одежд пыль, поглаживая грудь, живот, бедра и гузно. И полотенце в руках у Мары будто зажигалось, когда попадало в сноп золотого света.

Каждое утро мы приветствовали друг друга улыбкой. Мара улыбалась с грустинкой, как улыбаются люди, перенёсшие тяжёлую болезнь. Шли в пещерный храм и молились. Мы никогда не заговаривали о предстоящем хождении, точно боялись, что кто-то подслушает и унесёт с собой нашу тайну. Она соединяла нас, когда мы рядом стояли на молитве. Она соединяла нас во время трапезы, когда мы, сидя рядом у похожей на могилу земляной насыпи, служившей столом, невзначай касались друг друга локтями (иногда казалось, что Мара своим локотком ищет моей руки). Порой я замечал, что гузно Мары под тугим сари выглядит вызывающе, но гнал от себя блудные помыслы. Тайна невидимо объединяла нас, когда Мара ставила передо мной плашку с чернилами, пахнувшими цветами кустов кеа.

На широких плотных листьях я писал повесть о святом апостоле Фоме и отрывался от текста, когда келья уже была в густых фиолетовых сумерках. Многое приходилось переписывать, вычищать от вредных наслоений, привнесённых во время общения с махатмой. А иные листы надо было просто-напросто сжечь. Но как мне их было жалко! Какой новизной блестела глава, в которой повествовалось об обучении Фомы махатмами! А ещё совсем недавно я гордился достоверностью рассказа! Сам я не мог предать написанное огню. И как-то утром, после молитв, когда Мара поставила передо мною свежие чернила, я протянул ей листы с лживыми главами и шёлковый свиток со лжеевангелием от Фомы и как можно твёрже сказал: «На растопку!»

И вышел из пещеры.

54

Мара разбудила Офонасея и прикрыла тревожными пальцами его рот.

— Что?.. Что случилось? — приглушённым сонным шёпотом спросил Офонасей.

Его губы касались ослабевших пальцев Мары. Светало. От неведомой пока опасности нарастало беспокойство.

— Сейчас из расщелины вылезал воин.

И только она произнесла эти слова, снова появился воин, снял с плеча лук и подпалил стрелу. Она упала в пещеру, и наконечник её смердяще задымил. Офонасей метнулся к стреле и бросил её в пруд. Ещё одна стрела упала рядом и засмердела. И её — в воду! Стрелы посыпались. Очевидно, стрелял уже не один воин, стреляли попеременно. Белый смрадный дым ел очи. Мара бросилась помогать Офонасею. Она выкидывала дымящие зловонием стрелы наружу.

— Что ты делаешь? — вскричал Офонасей. — Теперь они знают, что мы здесь.

— Они и так знают! — подкашливая, выкрикнула Мара, прикрывая нос и глаза ладонью. Стрелять однако перестали. Воины исчезли в расщелине. То ли от зловония, то ли спросонья Офонасей впал в совершенно неуместную растерянность. Мара ждала от мужчины решения. Офонасей тщательно умылся у пруда, даже ногти вычистил. Неожиданно для Мары скинул с себя одежды и омылся весь. Мара с недоумением следила за приглядным русичем, не понимая, почему в минуту опасности он чистит свои одежды. К Маре Офонасей вернулся опрятный. В руках держал невзрачный кушак с драгоценностями. Пальцы невольно прощупывали мелкие камушки.

— Будем прорываться! План, прямо скажу, плохой, но другого не изыскать… Если совершится чудо и мы живыми выберемся из расщелины, сразу — вниз! — веско сказал, сосредоточенно исподлобья глядя на выход, и сам себя подзадоривал: — Если совершится ещё одно чудо и успеем добраться до джунглей, то…

Подумал: «Нелепицу несу!» Посмотрел на кушак с потаённо вшитыми камушками: «Вряд ли драгоценности пригодятся на том свете». Бросил было кушак, но слезящиеся от зловонного дыма глазки Мары попросили не оставлять драгоценности. И Офонасей подпоясался.

Помолились. Читал молитвы Офонасей. Точно заупокойную ектенью возглашал, словно уже покорно согласился со своей смертью.

— Оставь суму! — подкашливая, велел Офонасей Маре.

Та поперёк не молвила, но и не послушалась. А Микитин не проследил, ибо уже метнул аркан на выступ у входа в расщелину.

— С Богом! — спокойно сказал, проверяя упругость верёвки.

— С Богом!

Будто и не собирался в рискованный путь. Будто был уже мёртвым. Ради Христа попросил у Мары прощения, как просят перед смертью.

55

Добравшись до расщелины, мы замерли и прислушались. Были слышны шаги. Я растерялся. Я не знал, что делать… Что делать? Мара простонала: я больно сжал её руку. Из расщелины доносилось дыхание… Я почти спокоен, только не знаю, что делать. Отталкиваю Мару к скале… Птички щебечут… Выпархивают… Так, так… Шаги ближе, дыхание слышнее, совсем близко. Глянул на Мару, улыбнулся ей. А того, что в расщелине… будто вижу его… И точно, что за ним… Надо же, какое хладнокровие!.. Вылезайте… Бью! Вытаскиваю из расщелины… Не ожидал?.. Крутанул его, используя силу его движения. И через бедро!.. Слугу раджи… Перевернулся он в воздухе и, перед тем как рухнуть в пропасть, как бы на миг замер, и я вижу его глаза, по-детски удивлённые… А-а-а!.. Это не он вопит, а другой… Увёртываюсь от меча… И, изловчась, бедром… Лети и ты!.. Мара! Хватаю её за руку. Мара точно вросла в скалу. Выдёргиваю её из скалы и — в расщелину! Лезем, лезем, лезем!.. Выскакиваем… Я невесом. Мара тяжела. Если бы не она, я бы улетел ввысь. Точно кто-то несёт меня. Вниз по склону, к лесу! Летим вниз! Ноги бегут впереди тела. С истошными воплями воины бросаются наперерез. Летим вниз. Сквозь траву, сквозь ветер, сквозь… Всё, что попадается на пути, пропускает нас. Спасаемся бегством! Всё живое смолкло, джунгли присмирели. Мы летим вихрем… Бег, бег, бег!.. Перебегаем поляну — и снова в лес! Ещё поляна: солнце… тень… солнце… тень… Мелькание… Страх гонит нас. Страх и немного надежды. Её немного — много страха. Выскакиваем на тропу… Петляем по ней, перепрыгиваем корни… Молния! Молния бьёт в меня! И прежде чем умереть, успеваю подумать: «Господи, за что ты меня поносной смертью?» И уже знаю ответ: «За двух воинов раджи, которых сбросил…» Монах… Очнулся на земле, кто-то тормошит меня. Кто? Мара… Молния? Ударили головой о сук? Я вижу над собой этот сук… Боль в голове. И дышу тяжело, с хрипами… И Мара дышит тяжело, с хрипами… Глотает тёплый воздух. И я глотаю. Сердце в ребра колотит. Всё, умираю!.. И Мара повалилась рядом… Помираю… Пусть догоняют, пусть убивают. Надо было там ещё сдаться. Монах — душегуб… В голове гудит. И звон. Где-то глубоко-глубоко. Гуд со звоном. И тут перед глазами всё поплыло. И дышать нечем. Ничего не вижу, темно… Смерть… Значит, она такая… И снова всё проясняется. Мара тяжело дышит мне в ухо. У меня будто два сердца. И оба бьют. Одно большое, другое поменьше. Другое — не моё. Это сердце Мары, оно стучит рядом. И дышать уже легче, и воздух уже не такой уж и жаркий, немного с прохладцей… А голову ломит… И снова беспокойство залезает в сердце. И тяжёлым шёпотом Маре… Сползи с тропы! И лезем в кустарник… Как же я так ловко их в пропасть скинул?.. Помнит тело… Лёгкие были… Они теперь разбились… Что куда отлетело… Как сейчас вижу: перевернулся в воздухе… глаза его… детские… А кто тебя звал?.. Ни звука не издал… Молча… Со смиренной ненавистью… Это второй… Чу! Кто-то идёт? Птицы замолчали… Показалось! Невозможно голову ломит! Звенит, горит голова… Неужели мы спаслись? Это Мара говорит. Не своим голосом говорит… Так невозможно бегать… Человеку так бегать невозможно… Быстрее коня… Быстрее чёрной пантеры… А они отстали, потому что человеку невозможно так быстро бегать. Неужели убежали?.. И понесло тебя в Ындию! Вспомнил стариков своих. Батюшка, должно быть, всё так же собирает по утрам домочадцев и прихлебателей на молитву, обходит конюшни, скотные дворы, не спеша идёт в лавку… В обед неторопливо хлебают щи, а после обеда — сон… сон… сон… А матушка с утра хлопочет по дому, выговаривает служанкам. Ох уж эти служанки! Только бы им спать… спать… спать… Облака неспешно плывут над нами… Не цветные… Значит, далеко мы от деревни… Но где?.. Из тени дерева несётся птичий гомон, а само дерево… Утробно посвистывает на ветру. Пожалуй, если на дерево со стороны взглянуть, оно отдалённо напомнит винную чашу… Двоих убил… Монах… Кто-то сладко похрапывает рядом. Это Мара. Она спит. Я застал её врасплох… Я скользнул взглядом и застал её (как пишут ындусские витии) бесстыдно опьянённую сном… Я не смог отогнать от себя миражи чувственности… Просящая улыбка на сонных устах женщины… И я познал Мару. Мы лежали под поющим деревом. Очёсок моей потной бороды устремлён в небо. Улыбка дрожит на лице Мары. В носу у Мары пустые дырочки от серёг. В дырочки набилась пыль.

— Всё будет хорошо, Мара!.. Мы ушли от них, — успокаивал я её.

Не то чтобы я очень верил, что всё будет хорошо, — мне было немного неловко, что я овладел ею как бы без её согласия.

— Мы купим коня, купим бесерменские одежды, и никто нас не узнает.

Дышал я тяжело… Шли мы с непомерной быстротой. Шли под звёздным крошевом. Спали на ходу. Я вёл её, спящую, когда спала Мара. Она вела меня, спящего, когда спал я. Мы спешили, хотя давно уже были за пределами княжества… Может быть… В изнеможении плелись по чужим дорогам… И по бездорожью… Иногда среди спешки я замечал на обочине камень с ложбинкой, похожий на отпечаток стопы большой обезьяны. Мара была особенно тиха…

56

После описываемых событий прошло немало дней.

Мужчина и женщина подошли к горделивой городской стене, когда (как пишут бесерменские витии) солнце-стражник ушло во мрак запада, а месяц — царь звёзд — вышел с восточной стороны. Безлюдные врата ещё не были закрыты. Дозорные насиловали гетеру и не обратили на вошедших внимания. Мужчина и женщина плутали по узким улочкам с глинобитными хижинами. Блудные стоны гетеры ещё долго были слышны. Мужчина и женщина часто оглядывались. Порой им казалось, что за ними кто-то идёт. Заглянули в крохотный дворик. Под навесом, скудно освещённым фитильком масляничной плошки, сидели люди. Мужчина назвал чьё-то имя. Ему ответили. Довольно миролюбиво. Мужчина заговорил на языке, не понятном женщине, и та забеспокоилась. Низкорослый мужчина повёл пришедших по тем же переулкам, по каким они недавно плутали. Каким-то непонятным образом вышли за городскую стену. Шли берегом моря. Потом плутали по лесистым крутым берегам. Из темноты вдруг появился маленький человек и о чём-то взволнованно заговорил с провожатым. Женщина дёргала за рукав мужчину.

— Что? Что он говорит?

Шум моря мешал ясно услышать разговор.

— За нами кто-то шёл, но потом потерял нас, — сказал Офонасей.

Мара немного успокоилась, будто заручилась уверенностью.

— Он говорит, что спрячет нас.

И снова берегом моря пошли к городу. Шли странно и, конечно, запутали слежку, замотали её. Если она, конечно, была. Вдогонку никто не бежал. Снова плутали между глинобитных хижин, снова зашли на чей-то двор, более просторный, чем тот, где нашли провожатого. Он запер Офонасея и Мару в комнате без окон. Понятно, сосудов для освежения воздуха не поставили. Офонасей улёгся на пол. Духота была страшная. В щели над дверью виднелась полоска ночного неба. Мара прилегла рядом и нежно положила руку Офонасею на грудь. Мара что-то ворковала вполголоса. Офонасей точно видел глаза женщины, полные желания. Но совесть укоряла его, и, испытывая известную неловкость, он сказал Маре то, что уже не первый день собирался сказать и не решался:

— Мы христиане…

Рука Мары напряжённо замерла.

— …Но так получилось… С тобой… Там, в джунглях… У меня теперь одна надежда: на милосердие Господа. И я надеюсь. Иначе от отчаяния можно… пропасть окончательно для жизни вечной и бесконечной.

Рука Мары взлетела с груди Офонасея, как мягкое куриное пёрышко на ветру. Мара отпала от мужчины и отвернулась.

— Офонасей, неужели ты и в самом деле ни о чём не догадываешься? — спросила Мара после некоторого молчания.

— О чём, Мара? — спросил Офонасей, чувствуя по тону женщины, что она хочет в чём-то признаться.

— Господи! — прошептала Мара, должно быть, взглядом взывая к звёздам в тонкой полоске над дверью. — Он ещё задаёт вопрос! Неужели на самом деле не знаешь? Ты видишь эти звезды, Офонасей?

— Слава Богу, пока вижу.

— И луну?

— И луну.

— Они были свидетелями!

— Свидетелями чего, Мара? — спросил Офонасей, сам удивляясь своему тону, который не подозревал о предстоящем признании Мары. — Ты говоришь загадками.

— Свидетелями моей любви.

— Ты любишь? — тон Офонасея не допускал сомнения, что он удивлён. — Но кого? Ты говоришь про Аруна?

— Я говорю про тебя!

И Офонасею показалось, что Мара прикрыла глаза.

— …Я тебя тоже люблю… как сестру.

И вспомнил то, что произошло на тропе, в джунглях. Мара покачала головой, очевидно, вспомнив то же, что и Офонасей. Слова неправды сделались в устах Офонасея кровью. А Мара заговорила о любви. Офонасей слушал молча, дышал ласковой лестью. Кольцо бесовской прелести сужалось. Мара сделалась озорна и как бы поглупела…

— Не балуй, — сказал Офонасей и… пал жертвой обольщения.

57

Когда полоска над дверью посветлела, во дворе послышался шум. Офонасей и Мара прильнули к дверной щели.

— Что это принесли?

— Железные гробы, — пояснил Офонасей.

— А что это за люди с мешками на руках? — спросила Мара.

— Это парсы — носильщики трупов.

— Кто-то умер? — спросила Мара.

Её била дрожь, ибо она догадалась, для кого принесли железные гробы.

— Парсы должны помочь нам, — не очень уверенно сказал Офонасей.

Один из носильщиков направился к двери. Шёл по-хозяйски. Это был тот человек, которого ночью повстречали в приморском лесу. Офонасей и Мара отступили от двери.

— Кажется, он что-то хочет сказать нам, — голос Мары подрагивал.

— Носильщики трупов никогда не разговаривают с живыми, — вылетело у Офонасея.

— Вчера ночью из города нас выводил мертвец?

Офонасей не знал, что ответить. Должно быть, и парс плохо держит свою веру.

Дверь распахнулась, и из света вышел низкорослый человек с маленькими детскими ручками. Офонасея поразил собачий взгляд парса.

— Если хотите выжить, — произнёс носильщик трупов, — слушайте меня внимательно… Сейчас вас положат в гробы и понесут к башне. Там положат на покатой плоскости в гробовые ниши. Когда носильщики уйдут, а они все — мои сыновья, как только захлопнется дверь за ними, переворачивайтесь на живот и закрывайте голову руками. И не бойтесь коршунов! Живую плоть они не тронут. Лежать вы будете нагими. Потому что моим сыновьям надо вынести из башни погребальные одежды и сжечь их на глазах у тех, кто заплатил за вашу смерть.

Офонасей и Мара переглянулись. Но маленький парс не счёл нужным что-либо объяснять и продолжал:

— Ждите, пока стервятники разделаются с плотью мёртвых, которых мы похороним вместе с вами. Коршуны отлетят, а вы ждите меня, ждите молча. Не вздумайте разговаривать в башне забвенья!

— А нельзя обойтись без мертвецов и коршунов? — взмолилась Мара.

— Нельзя! — отрезал парс, жутко, по-собачьи глянув на Мару. — Надо, чтобы люди, которые заказали вашу смерть, увидели, что коршуны пируют. К тому же я уже сказал, что умертвил вас.

— Что это за люди? — спросил Офонасей, изумлённый словами маленького человека.

— Они заплатили мне, и я взял деньги, потому что мне очень нужны деньги, — насупясь, сказал носильщик трупов. — Но и вам я должен помочь, потому что я обязан тому человеку, от которого вы пришли. Он — жрец Распятого. И когда-то, очень давно, он выручил меня из беды.

— А почему мы должны верить вам? — спросила Мара.

— Вам больше ничего не остаётся! — и парс шершаво улыбнулся.

— Неприятный, — сказала Мара, когда парс отошёл.

Слабый свет едва угадывал её профиль.

— Дионисий говорил, что он человек надёжный.

— Почему же он разговаривает с живыми? — Мара покусывала губки. Она беспокоилась, будто угодила в ловушку: — Может, он нас за живых не считает?

Выжидая, маялись.

Во дворе стояла дремотная тишина.

Вскоре носильщики трупов сорвали с Офонасея и Мары одежды и обмотали гробовым тряпьём. Парсы обращались с беглецами так, будто они были в самом деле мертвы. И в Офонасея закралось сомнение, суждено ли выбраться ему из башни забвенья.

58

«В раскалённом на солнце железном гробу сладковато подпахивало разложением. Порой мне начинало казаться, что я попался, что я в ловушке, что меня умертвят. И хотелось закричать, застучать головой о железную крышку гроба. Но краешком ума, не подчинённым панике, сквозь духоту и подташнивание, я помнил, что есть какое-то средство, кроме крика, но не мог вспомнить. Тело жгло через гробовое тряпьё. Ындия становилась невмоготу. Носильщик чуть подбросил гроб, очевидно, поправляя шест на плече, и я обжёг нос о крышку. И вспомнил очевидное: молитва! Но я ни одну не мог вспомнить! Не мог вспомнить ни единого слова! Как в дурном сне, когда бесы волокут тебя в ад, а ты не можешь поднять руку, чтобы перекреститься. Но тут спасительно вспомнил «Богородицу». Гроб мой зазвенел. Очевидно, его опустили на столбушки перед дверью в башню. А духота!.. От такой духоты мёртвый умер бы ещё раз. Но тут крышку отворили. Так, должно быть, требовал обряд. Солнечный вар показался мне свежим дуновением. Сквозь ресницы над немой громадой башни увидел коршунов. Человек с зонтиком, закрывающим его от птичьего помёта, читал заклинания. Видел я железное кольцо, ввинченное в каменную башню. К нему крепилась цепь, и пёс рвался с этой цепи к моему гробу. С лязганьем затворилась крышка… Сейчас, когда я рассказываю свою историю, ясно, что я остался жив, но тогда я не знал, чем закончится моё путешествие. Я зашептал молитву. Читал истово, как ни разу не читал ни до, ни после.

В башне с меня сорвали тряпьё и положили на раскалённые камни гробообразной ниши. В соседнем гробу, за невысокой перегородкой — человеческий остов. От движений носильщиков кости превращались в серую пыльцу. Провалился висок черепа. И всё же мне было лучше, чем в железном гробу, только в носу щекотало от пыльцы человеческого праха. Носильщики подняли железные гробы и осторожно спустились вниз. А над башней встала спасительная туча. Я блаженно прикрыл глаза. Внизу заскрежетал дверной засов. И с его скрежетом в мой ум дошла догадка о происхождении спасительной тучи. В испуге я распахнул глаза. Птичьи крылья устрашающе вспарывали воздух. На башню спускалась стая стервятников. От поднятой костяной пыли дышать стало нечем. Крылья били со всех сторон. Я перевернулся на живот, как учил парс. Тут же два стервятника устроились на моём гробу и запировали человеческой мёртвой плотью. И вдруг всё стихло.

Я приподнялся. На нижнем ярусе, у обглоданных свежих костей, ещё сидели два коршуна, серых от костной пыли. Оседая, человеческий прах стекал с крыльев струйками, светящимися на солнце, стекал в зияющий чернотой колодец, накрытый железной решёткой. Мара подавала мне какие-то знаки, но я не мог оторвать взгляда от светящегося, падающего струями человеческого праха. Потом дожди смоют костную пыль с камней. Мара присела рядом. На ней тоже не было никакой одежды. Мы сидели рядом на корточках, точно куры на насесте, и, притихшие, ждали парса. На спине у Мары некрасиво заживший шрам, похожий на приоткрытый беззубый рот.

Тело моё уже ныло от солнечных ожогов. Мару знобило.

— Он не придёт, — в отчаянии сказала Мара. — И мы сгорим на солнце…

— Не сгорим! Скоро вечер…

Не успел договорить, как кто-то снизу поднял решётку колодца, выбросил тюк, а потом выбрался сам. Это был наш спаситель. В тюке была одежда.

По железным скобам, встроенным в каменную стену колодца, мы спустились вниз. Там, у самой воды, был ход, грубо порубленный, но достаточно просторный. Носильщик запалил факел и движением ручки велел следовать за ним.

Я шёл за худым, низеньким и юрким носильщиком, блаженно улыбаясь сказочной прохладе. Шли по естественному карнизу. Вероятно, когда-то подземная река была шире. И меня не покидало предощущение, что скоро, совсем скоро я покину Ындию. И мне становилось грустно, будто я с покачивающейся палубы тавы уже смотрел на удаляющийся берег, который несколько лет был мне домом. И у меня защемило сердце. Я шёл на Русь. Казалось бы, набродился по бесерменским и брахманским землям, от родной еды отвык — а с чего грусть? С чего мнёт кручина?

Послышался шум моря. В проход можно было увидеть немного вечернего неба. Месяц оделся лёгкими тучами. Чуть позже неподалёку от берега увидел судно, хотя опознавательный факел на корме зажжён не был. С непустяковой высоты довольно ловко мы сбежали по крутизне вниз. В темноте звякнула цепью лодка».

59

В тот день снег растаял, и генуэзская Кафа враз стала чужой и уже не походила на Русь ни в каком приближении. Я закончил небольшую главу своего хождения, в которой рассказывал про Дионисия, и, довольный работой, решил прочитать написанное Маре. Как-никак она была участницей тех событий, которые я описал. Мара сидела на коврике у голландки и кривым ножичком вырезала из маленькой тыквы резонатор для змеиной дудки, а я читал ей по-славянски, читал медленно, потому что многих слов Мара не понимала и приходилось переводить.

— Тебе понравилось? — спросил я, надеясь получить похвалу без лести.

— Я только не пойму, Офонасей, почему ты написал, что в алтаре был епископ. Когда я подошла к вратам, в алтаре были только двое: Дионисий и воин раджи. Никакого епископа в алтаре не было, — сказала Мара, разглядывая готовенький тыквенный резонатор.

Её слова были ужасны. От неожиданности я умоляюще поднял руки.

— Постой, Мара! — я долго сидел с поднятыми руками. — Постой! Ты была ранена, тебе было плохо, ты говорила с Дионисием. И могла не заметить епископа. Он искал антиминс, мог присесть, и ты могла не заметить его за престолом или за жертвенником.

Мара пожала плечами.

— Ну если ты хочешь, чтобы был епископ, пусть он будет. Мне всё равно, только… его не было, — покорно сказала Мара с ясной улыбкой и прикрыла глаза.

— Но если, — растерянно проговорил я, взглядом умоляя Мару, чтобы она усомнилась в отсутствии епископа в лесном алтаре.

Мара растерянно смотрела на меня. Тыквенный резонатор выпал из её рук и покатился к моим ногам.

— Я, кажется, поняла, чего ты испугался.

— Если епископа не было в алтаре, а Дионисий сказал, что он был. И искал антиминс, чтобы отобрать его… Ничего не понимаю! Всё рушится!!!

— Я боялась тебе говорить, Офонасей, но иногда мне кажется, что Дионисий нарочно собрал нас в джунглях, чтобы всех перерезали… Я приходила в сознание, когда воины ещё не ушли. Дионисий стоял рядом с ними. И все они чему-то смеялись. И очень громко. И Дионисий смеялся вместе с ними, — из-под прикрытых век Мары скатились слезинки.

— Но тогда получается, что… — «Господи!.. Святый апостоле Фомо!..» — взмолился я. — Получается, что…

Я вскочил с табурета и заметался по дому, словно чёрная пантера по клетке перед кормёжкой.

— Получается, что ты воскресил Аруна, — проговорила Мара, выхватив из-под моих ног тыквенный резонатор для змеиной трубки. — Получается, что ты выиграл спор с бутопоклонниками…

И Мара устало прикрыла глаза.

— Кто же тогда Дионисий?

— Я не знаю, Офонасей, — умоляюще проговорила Мара.

А я метался по дому. Встал.

— Стало быть, и евангелие от Фомы мог написать сам апостол! Мара, почему же ты всё время молчала?

— А ты не догадываешься? — Мара прижала тыквенный резонатор к щеке, смотрела в сторону. — Я сама ничего не понимаю!

Я остановился у окна. Подоконник был завален дохлыми мушками.

«Готов ли ты освободить себя от накопленной в тебе праны?» — вспомнился вопрос махатмы. Руки мои поднялись, я неторопливо распростёр над подоконником свои ладони. Пальцы дрожали от невероятного напряжения… И когда одна мушка, шершаво пощекотав ладонь, вылетела из-под неё и стала с жужжанием биться об оконный пузырь, я прикрыл глаза и отпрянул.

«Ты всё помнишь», — точно из прошлого услышал я чистый, звучный голос махатмы и увидел его, волоокого, на исподе своих век. Я не радовался чуду, которое совершилось на моих глазах, которое совершалось через меня, чуду, у которого была свидетельница. Я только слушал немилосердное жужжание мух.

За окном встали густые фиолетовые сумерки. Как в Ындии. Мысли мои не давали покоя. И от них, точно земляные черви после дождя, вылезали и вылезали вопросы. И невозможно было разобраться в этой муке. Ответов не находилось. Почему Дионисий не позволил мне признаться жителям деревни, что я не воскрешал Аруна? Только ли потому, что опасался за мою жизнь? И ещё кольнуло… И откуда Дионисий узнал, что я привозил раненого пророка Ишара в дхарма-салу? И как тучный монах мог пронести раненую Мару по узкому карнизу в свою пещеру? Под игом новых дум сердце моё плакало. Складывал я эти вопросы, складывал, и получалось… Ничего путного не получалось. Неужели вся эта комедь из-за меня? Для моего обмана?.. Конечно, я спрашивал себя из глубины ума: а что если Мара лжёт? И епископ был в алтаре? Но тогда зачем Дионисий благословил её уходить из Ындии вместе со мной? И зачем ей лгать? В хитрости подозревались все… Эх, Офоня!.. Положение таково, впору возвращайся в Ындию. Да просить ли мне теперь епископа? А если согласится кто, не пошлю ли я его на верную смерть? Эх, Офоня!.. А если Мара лжёт, и я в западне, то… То что?

Подхлёстнутый подозрениями, ночью я не мог заснуть. Мара неподвижно лежала, отвернувшись к стене. Я чувствовал, что она тоже не спит. Луна снежной дорожкой, тоньше и прозрачнее чинского шёлка, спустилась в наше окно.

— Но почему Дионисий позволил тебе уехать вместе со мной? — спросил я среди ночи. — Почему он выходил тебя?

— Не знаю, — был ответ.

Тоном Мара умоляла не мучить её.

— Но он просил епископа с Руси! И указал место встречи.

— Вот видишь, — Мара снова отвернулась к стене и через зевок спросила: — И где же они будут ждать епископа?

— Какая теперь разница?

— А поближе он не мог поискать иерарха?

— Он ищет православного, — не без гордости за русичей сказал я.

Воскрешённые мушки облепили оконный пузырь — лунная дорожка, что тоньше чинского шёлка, казалась дырявой. Она забралась к нам на ложе. Мне подумалось, что оконный пузырь похож на мою душу. И она облеплена грехами, как пузырь мухами. И почему-то вспомнил евангелие от Фомы.

— Ты знаешь, когда у катакомбников я читал евангелие от Фомы, мне казалось, что все люди, которых я встречал в Ындии, говорили кусками из этого евангелия. А сейчас я спрашиваю себя: а разве могло быть иначе? Разве могло оно не впитать мудрость земли, по которой проходил апостол? И записи свои сжёг! — с горьким смехом сказал я. — Ну, полежали бы в суме, плечо бы не оторвали! Другой раз так не напишешь!

Мара перелезла через меня, вышла. Я утомил её, но всё равно её невнимание было досадно. Встал, заживил огонёк светильника и сел за стол. Мара подошла неслышно и что-то положила на стол мне под локоть. Обиженный, я не повернул головы. Мара подтолкнула меня под локоть. Я не отозвался. Тогда увесистая пачка листов опустилась на мою голову. И Мара бросила их на стол и ушмыгнула на ложе. Я узнал свою рукопись, узнал свой острый почерк. Переворачивая листы трепетными пальцами, я жадно читал. Радости моей не было предела, но она не вылезла наружу, точно не верила в то, что видели мои глаза. Вот варёная раздавленная рисинка прилипла к листку, исписанному грифелем, который подарил Махмет-хазиначи. А вот на другом листе молочное пятно. Я поставил на лист крынку, которую принесла Анасуйя. А вот раздавленная вошка, которую я вычесал гребнем, подаренным судьёй Ниданом. Радость не могла удержаться во мне.

Я выставил оконный пузырь. Ароматный ветерок обдувал меня, когда я, сидя за столом, вспоминал уроки махатмы, вспоминал тот день, когда первый раз держал в руках чинский шёлк с евангелием от Фомы. Если бы и его Мара додумалась сохранить! Я уснул за столом, но вскоре проснулся. Лист бумаги прилип к виску. Тихий фитиль ещё не погас. Мара спала, по-детски обиженная, что не получила ласки, которую ожидала. Я задул безмолвный огонь и опустился на ложе рядом с Марой. Она проснулась, обняла меня, так обняла, что блазнилось, будто не только снаружи обняла, но и изнутри.

— Я сделаю всё, что ты скажешь, господин! — прошептала Мара.

60

— Я сделаю всё, что скажешь, господин! — прошептала Мара.

Офонасей не знал и не мог знать, что говорила Мара не с ним, а отвечала божественному голосу.

— Надо принести жертву! — повелевал божественный голос.

Мара догадалась, что жертвоприношение необычное. И уста её сказали:

— Я отдам всё, что у меня есть!

— И тогда мы снова будем вместе! Я буду снова лицезреть, как ты улыбаешься мне. Я снова буду ласкать твои…

Голос баюкал Мару, и она вдыхала ласковые слова, глотала их приоткрытым ртом.

— Какую жертву я должна принести, господин? — между стонами наслаждения мысленно спросила Мара.

А голос ласкал и ласкал, осязаемо поглаживая Мару.

— Надо принести в жертву человека, — спокойно говорил голос.

— Кого? — спокойно спросила Мара.

— Белого ятри.

— Но, божественный, почему именно его?

— Его Бог враждебен нам.

— Но у него наши тексты, и, возможно, я ещё уговорю его донести их до Руси.

— Апостол Распятого Фома молится за ятри. И он сожжёт наши тексты. Я видел будущее, потому и говорю тебе.

— Нельзя ли принести в жертву другого человека, Бог которого враждебен нам? — мысленно спросила Мара.

Нет ответа.

— Божественный?..

Нет ответа.

— Божественный?..

Нет ответа. Мара медленно подняла веки. Офонасей лежал рядом с закрытыми глазами и шёпотом читал молитвы от осквернения.

61

Кафу будоражили слухи, будто флот турского салтана идёт к городу. Слухи подкреплялись дурными известиями доглядчиков. Из города потянулись подводы, гружённые узлами и скарбом. Многие дома опустели, двери не затворялись. За лошадей давали сказочную цену. Но Офонасей не беспокоился. Кушак со вшитыми драгоценностями, взятый со скамьи в важном саду раджи, оставался на чреслах русича. А цены на золото и драгоценности росли быстрее, чем цены на лошадей. Удивлял купчик Феодор. Он выгодно продал лошадей из своей конюшни и за бесценок скупал утварь из богатых домов. Или Федя имел своё судно и собирался плыть на родину по Днепру или, думал Офонасей, купчик решил остаться под турским салтаном. Офонасей купил у Феодора двух лошадей. Для себя и для Мары. Купил недёшево, но не дороже золота.

В тот день Офонасей, вернувшись с базара, почуял в доме что-то неладное, будто побывал кто-то чужой. Вещи на месте… На столе что-то… Что?.. Евангелие… Чернильница… Сдвинул её, а под ней кружочек в тонком слое пыли. Стало быть, не трогал никто. И увидел! Из-под нижней обложки Евангелия виднелась полоска бересты. Тонко положена, чтобы никто не заметил, кроме того, кто сел за стол. Только для него, для Офонасея, положено. Стало быть, чтобы и Мара не заметила. Но кто? Офонасей поднял том и взял писульку.

Тон её доброжелательный, но всё же чувствовалась некоторая неуважительность. Офонасей вчитывался придирчиво. Потом снова положил бересту под Евангелие. Потом, подойдя к образам, заживил огненное зёрнышко лампадки. Потом долго молился. Потом вышел из дома и решительно зашагал к порту.

В порту из-за тюков с каким-то товаром, из-за снующих людей долго наблюдал за трапом судна, несколько дней назад пришедшего из Генуи. Был момент, когда Микитин решил было, что над ним подшутили. И ему казалось, что он знает, кто подшутил. В писульке слышался-таки голос купчика Феодора, лица которого Офонасей вспомнить не мог, как ни старался.

Но вот на трапе судна появился мужчина в чёрном кафтанчике, какие носили генуэзцы. С белым шарфиком на вые. Как только генуэзец сошёл вниз, к нему тут же подошла женщина. Офонасей узнал Мару. Невысокий генуэзец, гордо вскинув подбородок, о чём-то строго говорил с Марой. Она ниже и ниже опускала голову. Недоумение вкупе с обидой затопили Офонасея. Непонятные умыслы окружающих людей раздражали. Мара, кто ты? Доколе сомнения будут пасти меня?.. Потянуло сыроватым воздухом, ударило в ноздри береговой гнилью. Генуэзец едва сдерживался. Он то и дело поправлял на вые белый шарфик. Надменно повернул голову. Его взгляд опасливо прощупывал муравейную толпу. И вдруг зацепился за Офонасея и сверкнул неутолённой ненавистью. И Мара хотела обернуться. Офонасей почувствовал, что она хочет обернуться, но, очевидно, мужчина удержал её резкими словами. И увлёк за собой в глубокий переулочек. Офонасей перепрыгнул через какие-то тюки и бросился вдогон. И, когда сорвался с места, на какой-то миг ему показалось, что в толпе мелькнуло личико купчика Феодора. Офонасей прыгнул в переулочек… Ни единого человека… Чисто… Бег… Бег… Бег!.. Рубаха взмокла, прилипает к лопаткам. Чистый переулок закончился тупиком. Тяжело дыша, уставился в стену. Ну и?.. Прислушался к дальним голосам и близким шорохам. Обратно шёл неспешно. Хотелось утешиться чаркой, но пересилил себя, отогнал бесов винопития крестным знамением. Почувствовал себя отяжелевшим, немолодым. И чего-то боялся. Только что он был охотником и преследовал, но всё вдруг переменилось. Офонасей почувствовал себя дичью, и на него началась охота. И вдруг он понял, куда делись генуэзец и Мара, и метнулся обратно в глубокий переулочек. И сразу налетел на Мару. Она посмотрела в глаза Офонасею с тихой ненавистью. Офонасей заговорил торопливо, пытаясь разъяснить женщине, что… Мара смотрела мимо. Офонасей не успел обернуться, но краем глаза заметил белый шарфик… Чёрный кафтанчик. Сильный удар в затылок свалил Офонасея.

62

Очнувшись, Микитин увидел купчика Феодора и в который раз подумал, что лицо у него неприметное. Лица как бы и нет. Ни за что не вспомнишь, пока не увидишь. Купчик протянул руку, помог подняться.

— Ты, стало быть, не только по торговому делу, но и… — через головную боль спросил Офонасей.

— Ну… Скажем, доглядеть кое за кем велено. И кое-что дознано. Только вот в тебе никак разобраться не мог. То ли ты в неведении пребываешь, то ли тоже с ними.

Холодом пахнуло от слов купчика.

— «С ними» — это с кем?

— А бес их знает, кто они! Орден какой-нибудь… полухристианский или полубесерменский. Нехристи!

Шли портом. Под маленьким золотым солнцем красным кровоподтёком застыло облако. Между суднами с поднятыми тонкими парусами, похожими на просвеченные крылья летучих мышей, пролегла по темно-изумрудной воде блестящая позолотой дорожка. Из чёрной тени судна выплыла лодка и поплыла по золоту. Офонасею на миг показалось, будто гребец в чалме. И Офонасей мысленно написал: «Когда солнце-доглядчик пряталось в схрон запада…»

— Пока ты, Офонасей, по ындийским землям ходил, на Русь еретическая отрава пришла. И уже некоторые священники не исповедуют веру православную, только внешне у них всё православное, а по сути — жидовская ересь! Всё им объединяться со всеми не терпится! Бесерменов и иудеев называют братьями! Только, может, не время ещё антихристу! Может, ещё царь православный не послушает еретиков поганых, которым только бесов причащать.

— А в чём ересь? — через головную боль спросил Офонасей.

— Троицу отрицают, а Христос, говорят, подобен Моисею и Давиду. И не воскресал Спаситель, а во гробе истлел. Говорят, держитесь закона Моисея — и хватит! Иконы хулят… Конец света, говорят, не наступит… А тут ещё ты со своими махатмами!

Свежий ветер приветливо пахнул с моря.

— Я тебе благодарен за писульку, что ты под Евангелием оставил, — через головную боль сказал Офонасей, — только, сделай милость, в другой раз сообщи как-нибудь по-другому, не заходи в мой дом без спросу!

— Теперь-то убедился, что змею у сердца пригрел? — спросил купчик, несколько задетый тоном Офонасея. — Но сейчас не об этом!.. Доглядчики доносят, что флот турского салтана к Кафе подходит. Если по-хорошему, то нонче и уезжать надо бы. Наши все собрались.

— А ты, стало быть, остаёшься?

— Стало быть, так… Попробуем под салтаном выжить.

63

С жуткой головной болью опустился Офонасей на ложе.

Он не знал и не мог знать, что в то же время совсем рядом, в сенцах, Мара, тайком возвратившись домой, стояла с зажатыми в руке горчичными зёрнами и именем повелителя змей заклинала маленькую гадину напасть на белого ятри и предать его смерти.

Через головную боль Офонасей слёзно молился, просил Господа просветить его тьму, ибо жизнь ставила загадки, разгадать которые было не под силу. И духом Офонасей возведён был на небо. Он испытал свет, в котором пребывал, и в нём не было изъяна многоцветия. Он был однородно светел. Всем существом своим, плотью и душой Офонасей был извещён, что будет переживать великий покой и радость беседы со святым апостолом Фомою. И изъятый из мира, пребывая в любви, услышал глаголы Фомы:

— Ты, Офонасей, забыл, что отсюда, из мира духовного, мы помогаем живущим по Христовым заповедям. Причислить тебя к ним очень и очень трудно. Ибо не умеешь ты жить по милости Божьей, и не сумел проявить волю и отказаться от даров бесовских, полученных в Ындии, и предал образ Божий, по Которому сотворён, но я умолил Господа на краткую беседу с тобой. А сам ты только сейчас сделал слёзный шаг пакибытию, и мы общаемся с тобой вне мирских образов. И я хочу сказать тебе, Офонасей, не казни себя за двух воинов раджи, ибо ты не убивал их. Они живы! А женщина, которая прилепилась к тебе, как ты сам уже догадался, двулична и коварна, у неё змеиное сердце. Она повелевает гадами, а у тебя, Офонасей, нет противоядия!

«У меня есть противоядие», — хотел сказать Офонасей, но промолчал, ибо чувствовал себя человеком с нечистыми устами. Апостол снова предупредил:

— У тебя нет его!

И свет отступил, оставив благоухание. Офонасей подошёл к иконам, за которыми хранил мешочек с противоядием. Мешочка за иконами не было. И вдруг ощутил скользящий холодок на голени. Повеяло жутью, и, пытаясь избавиться от неё, Офонасей беспомощно дрыгнул ногой, пытаясь вытряхнуть гадкую тварь из портков. Ещё дрыгнул ногой… Ещё… И маленькая чёрная змея шмякнулась о стену. И тут же была раздавлена табуретом. Офонасей отшвырнул его и, сев на пол, разодрал штанину. Рванул поясок, перетянул ногу ниже колена, бросил в топящуюся голландку кочергу, долго давил на ранки, как бы обведённые пыльцой горчичных зёрен. Метнулся к столу, схватил нож. И полоснул им по раненой ноге.

— Зря стараешься!

Офонасей не обернулся на спокойно-презрительный голос Мары. Он вынул из голландки кочергу и приложил раскалённым концом к ране. Слышно стало, как скрипят его зубы. Мара, стоя в дверях, разжала кулачок левой руки, и горчичные зёрна посыпались на пол. Кусочек чёрной змеи с окровавленными внутренностями, конвульсивно дёргаясь, пополз к Маре.

— Ты сам себе выбрал такой конец, русич! Мы помогли тебе переплыть через море Хвалынское, устроили тебя в лавку в Чебокаре, чтобы ты заработал денег на путь до Ындии, в Джуннаре тебя выкупили у Асад-хана вместе с твоим конём… Неблагодарный русич!.. Ты мог бы стать апостолом на Русь, но наплевал на людей, которые надеялись на тебя и чествовали тебя. Захоти ты…

— Слава Богу, что я не стал чёрным апостолом! — через жуткую головную боль проговорил Офонасей.

— И не думай, что на этот раз змея поцеловала тебя.

— Ту змею, что поцеловала меня в хижине, посылала тоже ты?

— Я предполагала, что брахман Дгрувасиддги непременно скажет о змее с девичьим сердцем. В Ындии все брахманы — немного поэты.

— А зачем вся эта канитель?..

— Это помогло тебе поверить в свою избранность.

— Значит, распорядок действий был продуман до таких мелочей?

— Ты даже не представляешь, до каких мелочей!

Змеиный укус оплыл, и нога стала тяжёлой и неудобной.

— Уйди, — попросил Офонасей Мару, — дай помереть спокойно.

— У меня к тебе предложение, неблагодарный…

Через головную боль и боль в ноге Офонасей смотрел на мятущуюся неверную тень Мары. Женщина вдруг остановилась и что-то достала из-за пазухи. Офонасей обернулся. В руке у Мары подпрыгивал мешочек, точно его оценивали на вес. Это был мешочек Офонасея, мешочек с противоядием.

— У меня к тебе предложение…

Офонасей мысленно просчитал, выбьет ли он мешочек из рук Мары, если сейчас метнётся к ней. Мара тоже просчитала намерение Офонасея. И отступила к двери.

— Ты говоришь мне время и место, где Дионисий назначил встречу возможному епископу с Московии, а я отдаю тебе противоядие.

— Зачем тебе? Если я назову место, то никто не придёт туда.

— Туда могут прийти другие. А их не так много.

— Стало быть, Дионисий — настоящий катакомбник!.. Стало быть, епископ Керинф был в лесном алтаре… Стало быть…

Офонасей мысленно просчитал, как кинет в Мару кочергу, метнётся сам и выхватит из её рук… Начинались лёгкие судороги.

— Как же ты обманула Дионисия?

Мара усмехнулась.

— В то утро, когда воины раджи напали в джунглях на моё племя, я, как и было оговорено, упала ничком на землю и, примирившись с неизбежностью, слушала стоны натов, поедаемых мечами, копьями и дисками. Был момент, когда я начала было думать, что божественный голос — только моё больное воображение и что меня сейчас убьют вместе со всеми. И вдруг наступила покорная тишина. Воин, добивающий раненых, не церемонясь, разорвал у меня на спине сари. Его сильные пальцы посчитали мои позвонки.

«Потерпи!» — крикнул воин и всунул в меня обрубленный диск. Струйка крови скатилась по моей спине. Я поднялась и, как было оговорено, побрела к алтарю, где епископ Керинф допрашивал Дионисия. Вождь Сарасака был расчленён надвое. Жуть увиденного вывернула мою утробу.

— Неужели Распятый… — я спросила у Дионисия в алтаре и отвернулась от священника.

Я чувствовала, что Дионисий смотрит мне в спину, в то место, где торчит ущербный диск. Мне было плохо, и мне снова стало казаться, что меня уже использовали и оставили умирать. Но кто-то подошёл ко мне и осторожно вытянул из меня диск. И поднёс к моим губам какие-то пахучие корешки. Я дотронулась до них губами и слизнула с сильной руки. Воин сказал, что завтра Дионисий придёт сюда и должен застать меня на том же месте едва живой. Тут он что-то увидел в траве, совсем рядом, присел на корточки и дёрнул за желтоватый уголок. И весело окликнул Керинфа. Тот, подойдя, взял в руки кусок жёлтой материи.

— Это и есть антиминс, — странно улыбаясь, сказал Керинф.

Он поднёс материю поближе к глазам и долго пытался что-то прочесть. Потом мял жёлтую материю.

— Неужели это кости Фомы? — потом передал антиминс воину. — Чтобы завтра Дионисий нашёл всё так, как оставил…

— Вот как всё было, Офонасей!.. Твоего Дионисия уже нет в живых, так что — время и место? Глупо упрямиться! Ты проиграл, ятри!.. Место и время?

— А я, дурак, мысленно тебя с собою в Тверь брал, представлял, как жить ты будешь в нашем доме. Частенько убегал в будущее вместе с тобою… По простоте душевной полагал…

— Благодетель! Время и место?

— Вот бы бесов насмешил!..

Вдруг в дверном проёме, за Марой, бесшумно мелькнула чья-то фигурка.

— Время и ме…

Мара неуклюже всплеснула руками и, влетев в горницу точно деревянная кукла, упала на пол. Офонасей схватил мешочек, выпавший из рук Мары, и, высыпав его содержимое в рот, стал истово жевать корень, который казался недостаточно горьким. И только тут заметил в дверях купчика Федю.

— Только не говори, что я снова без спросу, — сказал он, связывая Мару.

Уголки его губ поднялись, изображая улыбку, но тут же опустились, когда он глянул на распухшую ногу Офонасея.

— Лекаря надо! — и посулил: — Я мигом, — но из сеней вернулся и жёстко погрозил Офонасею пальцем: — Я тебе говорил!.. Я тебя предупреждал… Ещё когда змеюка в трапезной на стол упала… Я тебя предупреждал!.. Тебя эта жёнка…

Махнул ручкой и вышел наружу. Только что не плюнул. Не любил купчик витий.

Офонасей сглотнул горькую слюну с лечебным корнем.

— Ты не дойдёшь до Руси, — спокойно сказала связанная Мара, и Офонасей не возразил, потому что Мара не прикрыла глаза и, стало быть, говорила правду.

64

В то время, когда Офонасей и Мара ещё жили в потаённой пещере Дионисия, Керинф велел позвать приближённого брахмана. Тому не надо было объяснять, для чего его вызывает Керинф, потому что лжеепископ вызывал его только в одном случае.

Брахман достал из-за стоящих в нише бутов завёрнутую в листья лопатку из ребра самоубийцы и бережно положил её в мешочек. Следом в мешочек пошёл маленький сосудец с притиранием, пролежавшим положенный срок в теле умершей женщины. Следом в мешочек отправился сосудец с нарисованным на нём человеком без левой руки. В сосуде хранился порошок из правых глаз кошек. А за первым сосудом пошёл другой, с нарисованным человеком без правой руки. В этом сосудце хранился порошок из левых глаз кошек. Отойдя от домашнего алтаря, брахман вдруг остановился, вынул из мешочка сосудцы с порошками и ещё раз проверил, не совпадут ли у нарисованных человечков руки. Кивнул сам себе, убедившись, что ничего не перепутал, и зашагал к джунглям.

В лесном шалаше брахман поставил на земляной насыпи перед лжеепископом Керинфом причудливые сосудцы с порошками и притираниями, вынул из листьев лжицу из кости самоубийцы и, поклонившись, вышел.

Керинф опустил палец в сосудец с порошком из левых глаз кошек и намазал им своё правое веко, потом опустил палец в сосудец с порошком из правых глаз кошек и намазал своё левое веко. Потом Керинф снял подрясник и стал обмазывать себя притираниями, пролежавшими положенный срок в умершей женщине. Когда, согнувшись, Керинф натирал свои красивые ноги, туловище выше пояса стало уже невидимым. Лжеепископ прочитал заклинание и, невидимый и видящий в темноте, вышел из шалаша. Брахман, стоящий у входа, не удивился, услышав голос Керинфа и не увидев его самого.

Вечером в потаённой пещере Дионисия чуткой на слух Маре показалось, будто в фиалковых сумерках кто-то прошмыгнул мимо неё, но, поднявшись навстречу невидимому присутствию, она никого не увидела. А ночью она услышала голос:

— Ты узнаёшь меня, Мара?

— Ты тот, с кем я была рядом в предыдущей своей жизни. Божественный, почему ты почтил меня своим приходом?

— Ты помнишь, что ты обещала мне, когда я приходил к тебе в первый раз?

— Я обещала сделать всё, что ты скажешь.

— И я говорю тебе, я прошу тебя, прошу ради того времени, когда на небесах мы снова будем вместе. Я прошу, чтобы ты сказала Офонасею, что епископа Керинфа не было в лесном алтаре.

— Но, божественный, вряд ли он мне поверит после того, что ему сказал Дионисий.

— Не здесь же ты будешь разубеждать его. А где-нибудь там, за морем, в Ормузе, или в Кафе, или в Твери.

65

Как только вошёл епископ Керинф, лицо раджи засветилось радостью. Он встал с трона и повёл епископа в сад, нежно держа под руку. Властитель был оживлён и даже немного шумен, но говорил с изысканной нежностью. Подошли к беседке, где придворные уже приготовили всё для трапезы. Глядя на обилие закуски и вин, Керинф не посмел сказать владыке, что день постный.

Владыка дал знак, и проворный слуга наполнил чаши вином и встал за спиной правителя. Перед трапезой раджа, как и положено, принёс жертву огню и птицам. Птицы не подохли, а дым жертвенника не стал тёмно-синим. Птицу можно было вкушать, не опасаясь за свою жизнь. Раджа улыбнулся и жестом пригласил Керинфа к столу, и епископ заметил, что лицо владыки посерело, как сереет лицо человека, который собирается подсыпать яд.

За трапезой Керинф доложил радже, что рукоположил двух епископов.

— Наших епископов, — особо подчеркнул Керинф, — из тех монахов, что жили со мною в кельях.

Керинф передал радже свиток.

— Что это, почтенный? — сухо спросил раджа.

— Это богословский труд одного из них. Изложение эзотерического христианства. Очень любопытно! Он развивает православный тезис о единстве всего человечества в Адаме. И заканчивает тем, что все люди — всё тело человечества, соединённое с Богом и являющееся невидимой церковью…

Раджа кивнул, как кивает человек, привыкший повелевать тысячами. И кивок его говорил, что он ознакомится с текстом позже, и одновременно прерывал Керинфа.

— Что с катакомбником Дионисием?

— Наши люди следят за ним. И совсем скоро, божественный, ещё одно катакомбное гнездо будет уничтожено. Оставим только одного священника, и если кто-то из наших попов задумает вернуться в истинное православие, он к нам же и прибежит!

— Значит, совсем скоро мы без помех и спокойно будем наблюдать за справедливостью? — спросил раджа, ожидая утвердительного ответа.

И Керинф не замедлил наклонить голову.

— Есть одно «но», — неожиданно сказал раджа.

И Керинф поднял насторожённый взор.

— Есть ещё в церковной иерархии те, кто знает правду о катакомбниках. Это ты и Арун, забыл его христианское имя, — и замолчал.

— Я не понимаю, господин…

— Ты не допускаешь, Керинф, что Распятый может пробудить в человеке совесть?

— Совесть? — переспросил Керинф, чувствуя неловкость от тона раджи.

— Совесть, совесть.

— Я не пойму, господин, к чему вы клоните?

— Нам нужны новомученики.

— Вы имеете в виду… натов?

Раджа отрицательно покачал головой.

— Вы имеете в виду… Аруна? — в раздумье спросил Керинф.

— Я имею в виду тебя, Керинф! — глаза раджи лукаво улыбались.

— Меня?! — лицо Керинфа странным образом исказилось.

— Не исключено, что Распятый и у тебя пробудит совесть, и ты расскажешь кому-нибудь, как истреблял катакомбников в Ындии. Пусть уж эти страшные дни будут забыты!

Раджа был невозмутим. Керинф дрожащей рукой поднёс к губам чашу. И выпил вина. Раджа, перед тем как сказать самое страшное, тоже пригубил вино.

— Пусть отныне будет так. Там, где отравлен какой-нибудь религиозный лидер, знайте: это сделали мы, это сделали наши братья.

Керинф почувствовал удушье. Взгляд его был полон испуга и недоумения. Происходящее казалось невероятным. А раджа спокойно продолжал, не обращая внимания на сиротскую покинутость в глазах лжеепископа:

— Ты, Керинф, будешь одним из первых мучеников эзотерического христианства.

А Керинф уже беззвучно корчился у ног раджи. А тот смотрел на муки лжеепископа так, точно происходящее у его ног совершалось вопреки его желанию.

— Ты ответишь за это в другой жизни, — зловеще прошептал Керинф.

Раджа даже не усмехнулся на его беспомощную угрозу, а сказал:

— Жизнь даётся человеку только один раз… Пока, Керинф, я ещё не придумал для тебя жития, но должен тебя успокоить — за написанием дело не станет…

Керинф затих у ног раджи. И тот дал знак стоящему за спиной слуге убрать тело.

— …а кости твои так пропитаем благовониями, что даже катакомбники, если они останутся, не отличат их от мощей.

Раджа, неслышно ступая по мягким коврам, вернулся в дворцовый храм, встал на молитву перед бутом и долго молился. И благодарил бута за помощь, но в ответ бут вдруг зловеще прошептал, что в Ындии есть православный епископ. Раджа порезал дёсны о золотую пластинку с буквенной вязью. Бут что-то сказал про страну Шам, что православный катакомбный епископ пришёл оттуда и его встретили, но времена глаголов были непонятны радже, и, вынув изо рта окровавленную пластину, он вопрошал бута с досадой в голосе:

— Есть или будет?.. Встретили или встретят?.. Есть или будет?..

Сатана отвечал молчанием.

1

Ятри — странник.

(обратно)

2

Брахман — член высшей касты в Индии.

(обратно)

3

Наты — каста, в которую входят танцоры, канатные плясуны, жонглёры.

(обратно)

4

Дахи — простокваша.

(обратно)

5

Пуджа — приношение богам.

(обратно)

6

Бут — идол.

(обратно)

7

Бетель — род перца.

(обратно)

8

Кафа — генуэзская колония в Крыму.

(обратно)

9

Хазиначи — казначей.

(обратно)

10

Бесермены — магометане.

(обратно)

11

Ков (инд.) — мера длины, в среднем около десяти километров.

(обратно)

12

Папежница — католичка.

(обратно)

13

Бутхана — храм идолов.

(обратно)

14

Наггара — барабан.

(обратно)

15

Асуры — демоны.

(обратно)

16

Шастры — древние священные книги, излагавшие различные обязанности индусов.

(обратно)

17

Хоросанцы — здесь и далее: мусульмане не индийского происхождения, выходцы из различных областей Азии.

(обратно)

18

Чебокур — город на южном побережье Каспия.

(обратно)

19

Дхарма-сала — постоялый двор у индусов.

(обратно)

20

Чин — Китай.

(обратно)

21

Паначат — деревенский суд у индусов.

(обратно)

22

Махатма — в индийском вероучении «великий дух»; вышедший из круга воплощений, учитель человечества. Здесь: человек, полностью предавшийся бесам и получивший от них сверхъестественные способности.

(обратно)

23

Веды — ритуальные гимны индусов.

(обратно)

24

Мантры — заклинания.

(обратно)

25

Саманы — странствующие аскеты.

(обратно)

26

Пестун — воспитатель.

(обратно)

27

Гот — место у реки, где сжигают умерших.

(обратно)

28

Пурохит — уважительное обращение к брахману.

(обратно)

29

Тава — парусное судно, без верхней палубы.

(обратно)

30

Абдала — дервиш, член мусульманского религиозного братства.

(обратно)

31

Лотти — кувшин.

(обратно)

32

Сында — хмельной напиток.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg