«Два листка и почка»

Два листка и почка (fb2) - Два листка и почка (пер. Олег Васильевич Волков) 1562K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мулк Радж Ананд

Мулк Радж Ананд Два листка и почка

Глава 1

«Жизнь похожа на путешествие», — подумал Гангу, когда сел рядом с Бутой, сардаром[1] чайной плантации Макферсона, в крошечный поезд, отправлявшийся в Ассам.

Ему был виден пыхтящий и задыхающийся на подъеме паровозик узкоколейной железной дороги, огибавшей опушку джунглей.

«Путешествие в неизвестное», — сказал он про себя, когда вставшая перед его глазами гуща темной листвы поглотила линию железной дороги.

Он взглянул на Саджани — она сидела напротив с их четырнадцатилетней дочерью Леилой и сыном Будху. Саджани казалась ему чужой, поглощенной чем-то, не имеющим к нему никакого отношения. О чем она думает? — недоумевал он. — Почему она так ушла в себя, словно его нет тут с ней? Как может она забыть тесную близость, связывавшую их с молодых лет? Как она может взвалить на него одного всю тяжесть мыслей о том, что готовит им жизнь на новом месте? Разве не могла бы она поговорить с ним, поддержать его, дать совет или ободрить, вместо того чтобы безмолвно следовать за ним? Вскоре после того, как Саджани стала его женой, она спела ему песенку, распространенную в то время среди горцев, — «Мой спутник в жизни и смерти». Этот напев запомнился ему на всю жизнь. Хотелось верить, что мужчина и женщина могут быть неразлучными в жизни и смерти, хотя он, разумеется, знал, что в конечном счете люди не только умирают в одиночку, но и проходят весь свой жизненный путь одинокими, если только не принимают друг друга такими, каковы они на самом деле, или не любят друг друга по-настоящему.

Дети — Леила и Будху — смотрели по сторонам с интересом и волнением, хотя у них слипались глаза после нескольких бессонных ночей. «Но дети — лишь беззаботные маленькие создания, — размышлял Гангу, — они наивны и бесхитростны, счастливы и доверчивы, они становятся рабами всякого, кто завоюет их расположение, подарив им игрушку или лакомство. Они не отдают себе отчета в том, что в основе жизни лежат страдание и боль, которые люди причиняют сами себе и друг другу».

Среди пассажиров большинство были кули из разных мест Индии, несколько горцев с приплюснутыми носами и узким разрезом глаз и бенгальский бабу[2]; одни сосредоточенно курили, другие дремали или спали.

«Они все молодые и здоровые, — продолжал свои размышления Гангу, — а я уже старею. Мне осталось недолго жить, и я хотел бы умереть дома, в Хошиарпуре, среди родных и близких, а не в этих джунглях, по которым мы едем уже двенадцать суток».

Ему вдруг почудилось, что в его внутренностях уже копошатся могильные черви, пожирая его тело; он стал вглядываться в глубину леса, тянувшегося за окном: воздух казался тяжелым, насыщенным густыми запахами растений, застилавшими небо зловещей зеленой завесой. Демоны, лесные духи, дикие звери — львы, слоны и медведи, даже змеи, хамелеоны, ящерицы и стрекозы, — в общем всякая нечисть, которой неизменно населяло лес его воображение, кишела в этом сыром, непроглядном аду, а над дебрями вставал их владыка — двурогий Яма, бог смерти, с черепом в левой руке и с мечом в правой, как на знакомых Гангу картинках, изображающих преисподнюю.

Гангу очнулся от задумчивости и мысленно перенесся в родную деревню в Хошиарпуре, в свою маленькую глинобитную хижину с бассейном во дворике.

Теперь она казалась ему такой уютной, хотя балка на потолке дала трещину и ее пришлось укреплять подпорками, а стены, видавшие четыре наводнения, отсырели — с них осыпалась штукатурка, и в хижине не было даже дверей. Братьям не следовало закладывать ее вместе с землей. Но разве он мог предотвратить опись? Ведь и хижина и три акра земли принадлежали всей семье, и адвокат Лелла Бели Рам сказал ему, что, по закону англичан, каждый брат отвечает за долги других братьев.

«Как странно, — думал Гангу, — что по закладной младшего брата наросло столько процентов и все три акра земли и хижина достались сетху[3] Бадри Дассу бесплатно, точно в подарок. Ведь если бы я поехал в Амритсар и мне не удалось наняться в стражники, пришлось бы просить милостыню на улице; а на это я никогда бы не решился, это значило бы навлечь позор на свои седины и обесчестить доброе имя предков. Брат молод, он поступил рабочим на шерстяную фабрику в Дхаривале. А мне будет лучше там, на плантации. Бута наверняка уже скопил деньги, и он говорил, что у меня тоже будут и земля и скот и я сделаюсь сардаром, как и он. А у себя на родине он был всего-навсего бедным цирюльником. Устроиться на плантацию на таких блестящих условиях — это почти так же хорошо, как стать сипаем. Даже лучше. Потому что мужчины из нашей деревни, которые нанялись в сипаи, получили бесплатный проезд только для себя, а эти сахибы[4] оплатили проезд всех членов моей семьи. Да притом я слишком стар, чтобы идти в армию. Надеюсь, что эти сахибы не сочтут меня чересчур дряхлым.

— Скажи, брат Бута Рам, сахибы на плантации добрые? — обратился он к сардару, который нанял его на работу.

— Как родные отец с матерью, — ответил тот, взяв в рот трубку с чашечкой из скорлупы кокосового ореха; он держал в зубах трубку и подкручивал рыжеватые прокуренные усы. — Если человеку нужны деньги, — продолжал он, — ну, например, на покупку коровы, на свадьбу или на поминальный обряд, сахибы дают аванс, не взимая процентов, и погашать его можно по частям. Сахиб управляющий знает всех своих рабочих и заботится о них. Он создает им хорошие условия жизни, и все рабочие счастливы и довольны. Сахиб управляющий и сахиб заместитель очень любят всех нас, дают нам советы и помогают, когда нужно сыграть свадьбу и во всех наших бесчисленных семейных делах. Кроме того, они иногда устраивают спортивные состязания с раздачей призов. Поверь мне, рабочие и сахибы по-настоящему любят друг друга и мы обращаемся к сахибам за советом и помощью даже в наших сердечных делах.

— А сколько процентов берут сахибы за ссуду? — спросил Гангу; его преследовал страх перед ростовщиками, из-за которых он страдал всю жизнь и вынужден был оставить свой дом.

— Да столько же, сколько и все, — коротко ответил Бута, и его глаза с желтоватыми белками смущенно забегали по сторонам; он сделал судорожное движение шеей, как будто глотал какое-то горькое лекарство, и добавил, уклоняясь от прямого ответа на пытливый вопрос Гангу: — Ни больше ни меньше.

Гангу почувствовал, что поставил своего собеседника в неловкое положение, на губах у него появилась заискивающая, извиняющаяся улыбка; он начал прислушиваться к учащенным ударам своего сердца, которое почему-то вдруг тревожно забилось. Ему стало не по себе. В его душу закралось смутное недоверие к Буте. Правда, он пытался подавить это чувство, внушая себе, что теперь, когда вся семья уже пустилась в дорогу, нужно смотреть на вещи с хорошей стороны.

— Значит, сахибы хорошо обращаются со своими рабочими, лучше, чем наши помещики с батраками? — допытывался он.

— Новый работник, — ответил Бута ворчливо, пытаясь скрыть замешательство, в которое привел его вопрос Гангу о процентах, — начинает свою жизнь на плантации с легким сердцем и без всяких забот, потому что он там никому ничего не должен. А если ему нужно платить старые долги, сахибы дают денежную ссуду под проценты, чтобы он мог расплатиться с ростовщиком у себя в деревне. Кроме того, работник, как завербуется, получает премию, из которой оплачивается его проезд до плантации. А потом, когда начнет зарабатывать, он, если хочет, может посылать деньги своим родственникам. Сотни тысяч рупий отсылаются каждый год с чайных плантаций.

При слове «сотни тысяч» на лице Гангу появилась робкая недоверчивая улыбка: он в душе подсмеивался над этими обещаниями несметного богатства и в то же время наполовину верил им, как верят в сказку.

Услышав про «сотни тысяч», Саджани, жена Гангу, вспыхнула от изумления. До этого она сидела погруженная в тяжелые думы то о муже, то о своей судьбе, теперь же встрепенулась как птица, поправила конец сари[5], накинутый на голову, и начала украдкой присматриваться к выражению лиц пассажиров: верят ли они в возможность такого чуда? Место, куда они едут, стало казаться ей настоящим раем, после того как она услыхала слова «сотни тысяч», хотя она лишь смутно представляла себе такую сумму денег и даже не умела считать до ста.

Кули, сидевшие вокруг, услышав ответ Буты, подняли головы и обернулись к нему, удивленные и испуганные.

— Работники и их жены, — продолжал Бута, который пустился разглагольствовать, увидав, что не только Гангу, но Саджани и все кули впились в него глазами и всякое его слово глубоко западает им в душу, — имеют более чем достаточно для удовлетворения своих нужд. Если они бережливы, то в скором времени могут покупать себе драгоценные украшения, а впоследствии — скопить достаточно денег, чтобы вернуться домой и приобрести участок земли.

— Но вы говорили, что сахибы бесплатно дают каждому работнику участок земли, как бы в подарок, брат Бута Рам? — спросил Гангу, стараясь изо всех сил не обольщаться заманчивыми обещаниями сардара и трезво смотреть на вещи; для этого Гангу пришлось призвать на помощь все мужество, на какое была способна его мягкая, увлекающаяся и слабая натура.

— Ну, конечно, — произнес Бута, нетерпеливо взмахнув рукой, как бы подчеркивая этим жестом свои слова. — Именно так, — подтвердил он, — я тебе говорил об этом, и бог даст, у тебя скоро будет собственное поле, на котором ты сможешь выращивать рис. Но этого дара придется немного подождать. Если бог говорит — тяни, — он даст тебе веревку, если он говорит — поезжай верхом, — он даст тебе коня. Но нужно быть терпеливым, всегда нужно быть терпеливым. — И он вдруг умолк, словно оракул, изрекший истину, а затем с улыбкой обвел всех взглядом, ожидая одобрения.

Но аплодисментов не последовало — искусственная восторженность не могла скрыть лживости его слов. Сломленный и забитый Гангу все же был достаточно проницательным, как всякий крестьянин; тяжелые страдания приучили его взвешивать каждое слово собеседника, подобно тому как банья[6] из их деревни взвешивал каждое зерно пшеницы. Гангу догадывался, что его обманывают. Но он любил землю. И хотя он прекрасно знал, что не следует доверять обещаниям словоохотливого мошенника, Гангу все же не хотелось прислушиваться к своему внутреннему голосу, и он цеплялся за надежду, хотя в душе его нарастала тревога, вызванная словами Буты, шедшими в разрез с обещаниями, которые тот так щедро и хвастливо расточал в деревне. Гангу готов был идти на какие угодно лишения, лишь бы получить участок земли.

— Тысячи и тысячи работников оседают на землю в Ассаме, когда перестают работать на плантации, — прибавил Бута, стремясь развеять холодок молчания. — Им хочется остаться возле плантаций, где могут работать их дети. И у вас все будет в порядке. Вы же знаете, что сахибы оплатили вам проезд. Они дадут вам и дом, — кирпичный хороший дом, как у англичан, с железной крышей. Они дадут все, что нужно, — решительно все. Поверьте мне. Назовите меня собакой, а не Бутой, если с вами не будут хорошо обращаться. Чем я могу еще поручиться за это? — и он подкрутил усы, смахнув сверкающие брызги слюны, которые повисли на них, пока он разглагольствовал.

Гангу вспомнил распространенную у северян пословицу: «Не верь цирюльнику и брахману — цирюльник, когда сватает, то расписывает дурнушку как красавицу, а брахман, когда составляет гороскоп, то выдает дурные созвездия за добрые». А Бута тоже цирюльник, он лишь переменил свое ремесло и торгует теперь не женщинами, а мужчинами.

— А ведь наша Леила уже взрослая, — сказала Саджани мужу, желая обратить внимание Буты на свои слова. Более легковерная, чем большинство женщин, она приняла всерьез все его обещания.

— Будь спокойна, мать, я устрою это дельце, — живо отозвался Бута. — Не будь я сыном Тота Рама — старшины цирюльников, если не просватаю твою красавицу. У нас там много завидных женихов из хороших семей. И все наши земляки.

Леилу, видимо, смутили обсуждение ее будущего, грубоватые комплименты Буты и строгий взгляд отца, она потупила голову, пряча улыбку, и повернулась к маленькому брату:

— Будху, тебе попала соринка в глаз, дай я выну.

Гангу посмотрел через ее голову на кули, лежавших в разных позах на деревянных полках вагона. Все они были малорослые и тщедушные. Ни за кого из них он не хотел бы выдать свою дочь, разве вон за того юношу с лицом бога Кришны. Тому, бедняге, видимо, нездоровилось: чем выше в горы поднимался поезд, тем хуже чувствовал себя этот парень.

Гангу отвел глаза, так как почувствовал, что у него поднимается какой-то комок к горлу при виде несчастного кули, и стал смотреть в окно. Как чудесно все изменилось вокруг, с тех пор как они вчера пересели в вагоны узкоколейки! Где широкая равнина с возделанными полями и деревнями, разбросанными среди манговых рощ? Куда делись пологие склоны гор, поросшие травой, долины, где зеленели пальмовые рощи, и уступами сбегавшие вниз рисовые поля? Поезд огибал теперь крутые скалы; в глубине ущелья виднелся лес, застланный мягким пухом тумана; над туманом поднимались верхушки холмов, словно островки на реке. Но вот отвесная скала отступила назад, и поезд выбежал из тени на солнце, лучи которого пробивались сквозь облака. Медленно двигавшийся поезд как будто пошел быстрее по висячему мосту, переброшенному между двумя скалами над бешеным потоком, клокотавшим внизу. Гангу заглянул на миг в пропасть в несколько тысяч футов глубиной, и у него захватило дух. Но она тут же исчезла за поворотом, и теперь перед ним расстилалась, насколько охватывал глаз, долина, поросшая густой жесткой травой и кустарником; кое-где весело пестрели дикие рододендроны. В некоторых местах линия железной дороги делала такие крутые повороты, что Гангу мог видеть пыхтевший впереди паровоз и пассажиров, ехавших в последнем вагоне. Затем поезд промчался через несколько длинных мрачных туннелей, страшных, как внезапно нагрянувшая беда, и до отказа наполненных едким дымом. Дальше, вдоль извивающегося зигзагами полотна дороги, вперемежку с островками старого леса на склонах стали то и дело попадаться обработанные участки — террасы с яркой зеленью рисовых полей, окаймленные живописными лианами, перекинувшими свои гирлянды с дерева на дерево, с утеса на утес. Гангу хотелось выскочить из вагона и навсегда поселиться здесь, среди этих райских кущ. Но паровоз, подобный черному духу времени, уносил его все дальше и дальше, не давая ему сосредоточиться; его мысли носились над пенившимися в глубоких ущельях водопадами, которые низвергались в зеленеющие пропасти; они витали над крутыми обрывами, куда не могли вскарабкаться ни козы, ни люди; они метались вверх и вниз по склонам, проносились над головокружительными безднами и парили над скалами. Гангу сидел взволнованный, испуганный и подавленный и чувствовал, как его большое, отважное сердце сжимается от страха и становится крохотным, как зернышко; наконец он увидел у подножья отвесного обрыва сгрудившиеся хижины и сады.

— Ну вот и чайные плантации долины Брамапутры, они самые старые в этом округе, — сказал Бута, собирая свои вещи. — Мы скоро приедем на станцию, а оттуда грузовик повезет нас до места, в самую долину Ассама, — тут всего несколько миль.

Гангу выглянул в окно вместе с другими пассажирами и увидел, что холмы начали снижаться; по их отлогим склонам тянулись, уходя в даль, ровные ряды каких-то растений.

— Тут везде чайные кусты, — внушительно сказал Бута, желая произвести впечатление на своих слушателей, — и тем, кто здесь работает, можно позавидовать, потому что они любуются замечательными бунгало, выстроенными сахибами на головокружительной высоте. Англичане — удивительный народ! Они перекинули мосты через реки и победили духов леса!

Гангу смотрел на расстилавшуюся перед ним, залитую солнцем долину, потонувшую в жарком мареве испарений, потом отвел глаза, снова сосредоточившись на внутренних переживаниях, — в нем опять шевельнулось смутное беспокойство, точно предчувствие нежданной беды.

Раздались хриплые гудки, пронзительный свисток, громкое пыхтенье, угрожающе заскрежетали тормоза, вызвав удивление маленького Будху, и поезд словно нехотя остановился у незатейливого вокзальчика станции Гархи.

Группами по пять-шесть человек кули стали разбредаться, направляясь на разные плантации, куда их завербовали.

Обещанного Бутой грузовика на станции не оказалось, но семья Гангу охотно пошла пешком, чтобы размять ноги после долгих дней вынужденного сиденья в поезде.

Мили две они шли по слегка всхолмленной местности, и это была довольно приятная прогулка. Они миновали плодородную долину, где тянулись рисовые поля. На некоторых полях буйволы, эти любители грязи, тащили за собой стальной плуг — Гангу еще никогда в жизни его не видел. На пять миль к западу простирались чайные плантации Робертсона, а на востоке вздымались горы, они словно хотели дотянуться до снежной вершины Нанди Парбат, сверкавшей так ярко, что Саджани протянула к ней сложенные руки и стала молиться; набожная женщина в своей наивной вере принимала серебристое сияние снегов за гневный взор великого бога Шивы.

Но вот кончились поля, и путники достигли девственного леса; идти стало труднее, тем более, что Будху требовал, чтобы его все время несли на руках. Еле заметная тропинка вилась в густой траве среди зарослей папоротников, каменного дуба и рододендронов, душный воздух был насыщен влагой. Гангу казалось, что он слепнет в этом темном лабиринте. Листья, ветки, теснившиеся вокруг кусты и деревья сплетались в сплошную завесу, и ему стало мерещиться, будто он сливается с этим дышащим тлением зеленым адом. Мерный звук падающих капель, причудливые и зловещие очертания деревьев порождали фантастические видения в его мозгу, а назойливое жужжание, производимое мириадами насекомых, которое порой прорезывала низкая нота жука, похожая на трубный звук, вызывало мысли о небесах, где поселяются праведники, после того как их чистое сердце выдержит испытание адских мук. Время от времени Гангу, с сыном на руках, оглядывался, чтобы посмотреть, далеко ли отстали жена и дочь. Но они, как героини древних времен, шли вслед за ним, вдохновленные близостью обетованной страны, не жаловались на колючки, больно ранившие ноги, и, казалось, не чувствовали голода.

— Кто хочет есть, должен смело идти навстречу неизвестному, — сказал Бута, старавшийся философскими рассуждениями поддержать своих спутников. — Мы, северяне, с рождения придерживаемся этого правила. Мы никогда не отступаем перед опасностью.

Они прошли около семи миль по змеившейся тропинке, и наконец чаща кончилась. Перед ними простиралась долина, окаймленная со всех сторон грядой неприступных гор, из-за которых щедрое апрельское солнце изливало нестерпимый зной. Указав рукой куда-то вперед, Бута сказал, что они уже дошли.

Но они не успели ничего разглядеть толком: ни работавших кули, видневшихся тут и там между длинных рядов жестких чайных кустов, ни бунгало, разбросанных по холмикам на самом солнцепеке и окруженных чудесными тенистыми садами; ни нескольких домов, похожих на жестяные ящики, — сардар уже ввел их в небольшой деревянный сарайчик, и, прежде чем они поняли, где находятся, они оказались лицом к лицу с бабу Шаши Бхушан Бхаттачарья, про которого они уже знали со слов Буты, что это очень важная особа на плантации.

Этот бабу, вертлявое существо с тощим телом, лисьим выражением лица и гривой растрепанных волос, сердито произнес:

— Нашли время, когда являться на плантацию! Свиное отродье! Сахибы отдыхают, и контора сейчас закрыта.

— Бабуджи[7], — смиренно сказал Бута, прижав руки к груди с покорным видом, какого Гангу никогда прежде у него не замечал, — очень трудно завербовать рабочих, согласных уехать так далеко от дома. Прошу тебя, зарегистрируй их.

— Ладно, так и быть, — произнес бабу, — только не забудь, о чем мы договорились с тобой перед отъездом, — при этом Бута поднял руку будто для приветствия, а на самом деле подал ему знак.

Гангу твердо знал, что люди объясняются знаками друг с другом, только если хотят скрыть от других тайную денежную сделку. Он сразу догадался, что Бута обещал дать бабу взятку, и ужаснулся, подумав, что, очевидно, и здесь, так же как в окружном суде в Хошиарпуре, все вершат подкуп и подлости. Его мысли прервало появление в дверях высокого сахиба, неловко кивнувшего всем головой.

— Здравствуй, Шаши Бхушан, — сказал сахиб, коверкая имя бабу.

Шаши Бхушан завозился на стуле, пытаясь в одно и то же время встать, чтобы приветствовать сахиба, и под столом всунуть ноги в свои сброшенные ботинки.

— Салаам, хузур[8], — ответил Бута, прикладывая руку к голове.

Приход белого человека вызвал всеобщее смущение; кули даже побледнели от страха. Сахиб кивнул в сторону Гангу и его семейства и, запинаясь, сказал на ломаном хиндустани:

— Я их осмотрю завтра утром. Они, наверно, устали. Пусть себе идут в квартиру, которую для них приготовили.

— Слушаю, сэр, слушаю, сэр! — скороговоркой повторял Шаши Бхушан, которому удалось наконец подняться. Он до тех пор кланялся, пока сахиб, повернувшись, не вышел.

— Всего хорошего, сэр, — крикнул ему вдогонку взволнованный Шаши Бхушан, подобострастно улыбаясь и переступая с ноги на ногу.

Кули были рады, что их отпустили, им хотелось отдохнуть.

— Ступайте! — скомандовал Шаши Бхушан. — Завтра доктор сахиб осмотрит вас.

Все стали выходить друг за другом из конторы.

— Эй, Бута! — позвал Шаши Бхушан. — Обожди минутку, мне надо с тобой поговорить!

Глава 2

Джон де ля Хавр шел от конторы к бунгало заведующего плантацией, размышляя о смерти. Он провел целый день в своей незатейливой лаборатории, наблюдая за бактериями в плохонький микроскоп и с головой уйдя в разноцветный мирок бесконечно малых клеток, пленявший его стройностью и красотой заключенных в нем смертоносных палочек.

Химический распад заложен в самой природе вещей, невесело думал он. Все процессы изменения и синтеза — лишь побочные явления химического разложения. Нечто подобное происходит и в обществе. Социальное развитие — такой же сложный процесс действия и противодействия, дробления и приведения в систему. Индивид не существует вне своих взаимоотношений с коллективом, он определяется окружающими условиями, в которых родился и воспитывался, обычаями общества, где вырос, привычками и случайностями, наследственностью и всеми физическими и духовными изменениями окружающей его среды: через нее-то его жизнь сливается с жизнью других человеческих существ. Де ля Хавра вдруг неприятно поразил резкий запах, принесенный порывом ветра от уборной кули. Он отвернулся в сторону гор, точно мог вдохнуть чистый, свежий воздух далеких Гималаев. Но аммиачный запах продолжал его преследовать.

— Даже уборные не удовлетворяют требованиям санитарии, — пробормотал он про себя с брезгливой гримасой и пошел быстрее. Ему представились лужи мочи с кишащими в них червями. Сколько в них плодится вредных микроорганизмов! В такой благоприятной среде они возникают сотнями тысяч, миллионами, подумал он.

Если бы монополии дали себе труд хоть немного в это вникнуть, они поняли бы, что в их интересах, чтобы кули не были малосильными и худосочными. Право, человечество лишилось разума, просто обезумело и прямым путем идет к самоуничтожению. Было бы так просто утвердить его план борьбы с холерой, эпидемии которой вспыхивали из года в год и уносили тысячи жизней!

«Я несколько месяцев корпел над этим планом и, однако, готов спорить, что и с сегодняшней почтой опять не будет ответа или будет отказ. А теперь еще эта вспышка малярии в горной деревне, всего за десять миль отсюда, — она неминуемо распространится дальше!»

Он остановился на дороге, поднимавшейся к бунгало заведующего плантацией, и окинул взглядом всю долину. Прямо перед ним, к северу, тянулись невысокие отроги Гималаев, а за ними — одетые снегом вершины, прекрасные, непобежденные и манящие.

Де ля Хавр почувствовал пробуждающуюся в его душе щемящую тоску, его влекло к крутым скалам, похожим на высеченные из камня бастионы крепости. Созерцая уходящие в небо хребты, он подумал, что восхождение на крутые склоны — это то же, что страстная борьба человека в поисках истины — в ней он достигает высшего предела своих способностей.

Холмы у подножья ближайшего хребта были на сотни миль покрыты дикими непроходимыми лесами северного Ассама, там кишели москиты, светляки, ящерицы, пиявки и множество зловредных тварей, представлявших смертельную угрозу человеческому существованию.

Внизу заросли редели, и по каменистым россыпям расстилались на десятки миль невысокие кустарники и рощи из обомшелого бамбука. За ними виднелась чайная плантация, доходившая до холма, где возвышалось, как горный замок, бунгало заведующего; впрочем, замок этот был выстроен из дерева и сильно смахивал на павильон Ипсомского ипподрома; но сходство этим и ограничивалось, так как вместо открытого пространства земли и неба, простиравшегося перед главной трибуной в Ипсоме, вокруг бунгало теснились ели и высокие живые изгороди, посаженные для того, чтобы укрыть от постороннего взора теннисную площадку и небольшую лужайку для гольфа.

Неподалеку, венчая высокий холм, торчало бунгало Рэджи, заместителя заведующего. Де ля Хавр благодарил бога, что жил вдали от Рэджи, за двумя холмами; его собственный домик стоял на каменистой площадке позади больницы, как бы повиснув над дорогой и мостом через бурлящую стремнину речки. Оттуда открывался вид на плантации, раскинувшиеся на целые мили вокруг.

Поселок кули, вытянувший вдоль берега речки ряды своих домиков, с затопленными участками рисовых полей возле каждого из них, приютился почти на самом дне долины; на пологих склонах вокруг нее находились владения пяти плантаций с их двадцатью тысячами акров земли и одиннадцатью тысячами рабочих.

К югу от деревушки кули находился тот очаг, откуда каждый год регулярно распространялась эпидемия холеры. Страх перед этой болезнью отпугивал кули от нижних плантаций, и вербовать рабочих в районе равнин стало труднее. Де ля Хавр знал, что он вырвал бы с корнем это зло, если б только ему развязали руки. Но разве здесь кто-нибудь волен поступать так, как находит нужным? Хоть работай как вол — не будет абсолютно никакого толку! Между тем его план так прост! Все дело в питьевой воде — она главный источник, из которого распространяются заболевания. Не принимать никаких мер просто преступление. На всех плантациях воду берут из колодцев; исключение составляют плантация Мэкра, на которой есть родники, да еще их плантация, где вода подается насосами из речки; но и это никуда не годится. Лучше всего было бы подвести воду с гор по трубам и сделать на каждой плантации центральный резервуар, из которого брали бы воду в отдельные дома. Это обойдется в сотню, другую тысяч рупий, но расход всегда оправдается… Может быть, правление все-таки согласится, подумал он, ускоряя шаги.

Он подходил к бунгало Крофт-Кука, как раз когда старый слуга Илахи Бакс, весь в белом, легкими шагами пересек веранду и, мягко согнув свой гибкий стан, перетянутый широким красным кушаком, ударил в гонг, сзывая всех к чаю.

— Сахиб уже встал? — спросил де ля Хавр, поднявшись по широким деревянным ступеням на крыльцо с маркизой и бросив свой белый шлем на стоящий у входа на веранду столик для шляп.

— Еще не встал, хузур, — ответил Илахи Бакс, заискивающе улыбаясь, так что стали видны его желтые испорченные зубы. — Чай подан, — добавил он.

— Это вы, доктор? — Из гостиной быстрыми шагами вышла высокая, дородная миссис Крофт-Кук. — Прошу садиться, муж сейчас выйдет, он принимает ванну, — и она протянула маленькую вялую руку, которую де ля Хавр поспешил пожать, чтобы покончить с всегда смущавшими его официальными приветствиями.

За небольшими пальмами, расставленными вдоль стен, были видны развешанные шкуры медведей, оленьи рога и другие охотничьи трофеи, — они всякий раз напоминали ему музей естествознания в Южном Кенсингтоне, хотя вся веранда с ее сервантом времен королевы Виктории, портретом королевской семьи, роялем, позолоченными стульями в стиле королевы Анны, люстрой в стиле Людовика XIV и пропастью безделушек больше походила на антикварную лавку, вроде той, которая находилась против универмага Хоррода в Лондоне.

— Как вы все поживаете? — спросил он, все еще чувствуя себя не в своей тарелке.

— Такая жара! Я ее не переношу, доктор. В прошлом году у меня была экзема, и сейчас кожа на лице опять начинает шелушиться. И я боюсь, что у меня опять заболят глаза. Ах! Как бы я хотела, чтобы Чарльз оставил плантацию и мы могли вернуться домой! — одним духом проговорила миссис Крофт-Кук несколько обиженным и раздраженным тоном, словно убеждая кого-то. — И Барбаре надо как можно скорее вырваться из этой несчастной дыры. Не может же она похоронить себя здесь на всю жизнь! А вот и Рэджи, — прервала она себя. — Хэлло, Рэджи!

Де ля Хавр все еще не мог привыкнуть к той преувеличенной приветливости, какую источала миссис Крофт-Кук, хотя он уже давно понял, что эта манера вошла в ее плоть и кровь от долгого пребывания в Индии.

— Привет, — произнес Рэджи, молодой человек с красивым, но прыщеватым лицом, одетый в белую спортивную сорочку. Он поднялся по лестнице и швырнул теннисную ракетку на столик для шляп.

— Привет, — отозвался де ля Хавр едва слышно, так как боялся, что голос ему изменит.

— А разве никого больше не будет? — спросил Рэджи, небрежно развалившись в одном из плетеных кресел у чайного стола.

— Чарльз! Барбара! Чай пить! — пронзительным голосом позвала миссис Крофт-Кук. Но не успела она договорить, как из комнаты вышел Чарльз Крофт-Кук, седой человек небольшого роста, лет пятидесяти пяти; не обладая представительностью жены, он держался самоуверенно, задирая голову, и приветствовал гостей, небрежно брошенным «добрый день!»

— Я думал, Туити, Мэкра и Хитчкок приедут сегодня поиграть в теннис, — сказал Рэджи.

— Здравствуйте! — входя, воскликнула Барбара, приветствуя всех несколько театральным жестом руки. Ее сильно загорелое лицо разрумянилось после дневного отдыха, и она была, повидимому, в прекрасном настроении.

— Да что вы, Рэджи, разве можно играть в такую жару! — сказала миссис Крофт-Кук.

— Жара ведь не на всех действует одинаково, — вызывающе заметила Барбара.

— Не дерзи, Бэбс, — сказала миссис Крофт-Кук. — Конечно, жара на меня влияет, я ее плохо переношу. Я как раз жаловалась доктору, что у меня опять начинает шелушиться кожа из-за экземы, которая была у меня в прошлом году. Сколько раз я говорила Чарльзу, что ему надо выйти в отставку, получить за выслугу лет, и тогда мы уедем домой.

— Это ужасно, папочка, зачем ты только остаешься на такой службе? — произнесла Барбара с притворным возмущением.

— Сорванец! — тихо произнес де ля Хавр, нагнувшись к Барбаре и многозначительно глядя на нее, желая напомнить свой ответ на ее дерзость при их первом знакомстве в клубе; а про себя он подумал то, что не мог высказать вслух: «В самом деле, почему бы нам не предоставить туземцев самим себе? Ведь это их страна. И, по правде говоря, мы не имеем на нее никакого права».

— Маме здесь так плохо живется, папочка, — шаловливо щебетала Барбара. Она всегда кокетничала в присутствии мужчин и была готова пускать стрелы в любую другую женщину, хотя бы это оказалась и ее мать. — Тут нет ни театров, ни вечеров, и для мамы нет подходящего общества.

— Вот именно, дорогая, я всегда это говорю, — отозвалась миссис Крофт-Кук, которая была слишком занята разливанием чая, чтобы заметить подвох в словах дочери. — Здесь ужасная жара. И тебе нет компании. Разве можно белой девушке твоего возраста быть одной среди всех этих кули? Ты всюду разъезжаешь верхом одна, даже без конюха. Тут столько всякого сброда… Вам налить, Джон?

— Пожалуйста, миссис Крофт-Кук, — ответил де ля Хавр и затем, разглядывая поданную ему чашку чая, слегка нагнулся к Барбаре и вполголоса сообщил ей пришедшее ему на днях в голову определение содержимого одной чашки чая: «Голод, пот и отчаянье миллиона индийцев».

— Что вы, что вы, Джон, — громко воскликнула Барбара, окинув де ля Хавра манящим взглядом своих глаз. — Ваши большевистские идеи здесь неуместны. Отец уже сердится на вас из-за меня, — добавила она тише, — вас уволят, если вы не будете вести себя прилично.

— Что он сказал? — осведомилась миссис Крофт-Кук и, не дожидаясь ответа, спросила: — Вам чаю или виски?

— Виски, пожалуйста, миссис Крофт-Кук, — сказал Рэджи.

— И мне тоже, — присоединился Чарльз Крофт-Кук.

— Лай Бакс, принесите сахибам два виски, — приказала миссис Крофт-Кук слуге. — Но ведь у нас нет ни сельтерской, ни льду… Нет, в самом деле, Чарльз, я просто не понимаю, как ты можешь пить теплое, неразбавленное виски в такую жару? Право!

— Как? Разве сегодня не привозили льда? — спросил Крофт-Кук.

— Нет, — ответила миссис Крофт-Кук. — Во всяком случае, конюх не доставил его нам, если лед даже и привезли в контору. Уж эта прислуга! Лай Бакс давно мошенничает с овощами. Я ездила на базар в прошлую субботу и узнала, что артишоки продают по одному анна[9] за сер[10].

— А какую цену он говорил? — спросил де ля Хавр, бросив на нее насмешливый взгляд.

— Два анна! Вы подумайте! Ровно вдвое! Эти туземцы — прирожденные обманщики.

— Пустяки, мама, он славный старик, — сказала Барбара, у которой еще не успело сложиться определенного взгляда на туземцев, потому что она всего год как кончила среднюю школу и большую часть жизни прожила в Дульвиче у тетки. — Вы знаете, как он учил меня готовить омлет сегодня утром? Он сказал: «Мисс сахиб, я поджарю вас, чтобы выучить», правда прелестно?

— Это не плохо, — улыбнулся Рэджи. — В свою последнюю поездку в Калькутту я купил в магазине Тэккера целую книгу таких анекдотов, составленную каким-то бабуджи. Называется «Досточтимый сэр». Настоящие перлы. Непременно дам ее вам. Презанятно!

— Это все оттого, что их так плохо учат, — нравоучительно произнес де ля Хавр. — На самом деле индийцы способны к языкам. А много ли мы сами знаем слов на хиндустани, кроме ругательств и проклятий?

Он покраснел, поняв, что опять не удержался, чтобы не заступиться за туземцев. Но нельзя было оставить без ответа такую явную бессмыслицу, хотя он знал по опыту, что эти споры к добру не приводят.

— Оставьте, Джон, эти туземцы такие лентяи, — перебила его миссис Крофт-Кук, машинально стремясь замять неловкость. — Им нельзя потакать — они прирожденные обманщики и воры. На днях я поймала женщину-кули, она рвала розы в нашем саду, и я ее прогнала. Они выпускают своих коров и буйволов на участок за нашим бунгало, где у Чарльза посажены овощи. Мы не должны их баловать…

Она замолчала при появлении Илахи Бакса с подносом, на котором стояли бутылка виски, графин с водой и два стакана.

— Неужели вы хотите сказать, — продолжала она, когда слуга вышел, — что Лай Бакс и я — ровня? Он все время просит прибавки, с тех пор как съездил в Калькутту к сыну. Старик дал ему образование на деньги, которые заработал в нашем доме, а теперь этот мальчишка настраивает его против нас. Чуть что — старик заявляет, что устал. Вечно он устает…

Чарльз Крофт-Кук нахмурился, наливая виски себе и Рэджи Ханту. Ему было неприятно, что жена говорит такие глупости. Не то чтобы он не разделял ее мнения, но она была чересчур наивна. Прожив двадцать лет в Индии, он твердо усвоил, что англосаксам есть чем гордиться. Помимо того, он вообще не любил пустых разговоров, а в особенности на темы, которых разумнее не касаться. Лично он интересовался лишь одним — чтобы каждый делал свое дело как следует. Он придерживался простого правила, что всех кули, которые работают хорошо, надо награждать, а лентяев и смутьянов наказывать. Этот же принцип он старался применять и у себя дома. Исполнительность превыше всего! Последнее время на настроениях кули сказывались последствия шумихи, поднятой этими типами из партии Национальный конгресс. В глубине души он ощущал страх всякий раз, когда до него доходили слухи о террористических актах в Калькутте. Не то чтобы он чувствовал себя на отшибе в небольшой кучке белых людей, потерявшейся среди тысяч кули; просто все это его слегка тревожило. Его черствость и высокомерие создали ему кое-какой престиж. Кроме того, находясь среди английских служащих на плантациях, надевая, по примеру своих более знатных и важных соотечественников, под жилет стальной нагрудник и не расставаясь с револьвером, он чувствовал себя в полной безопасности.

— Но ведь и ты устаешь в эту жару, мама, — с безжалостным легкомыслием юности продолжала подшучивать над своей матерью Барбара.

— Один французский ученый, — заговорил де ля Хавр, стараясь попасть в тон насмешливо настроенной Барбаре, — изобрел сыворотку, которая уничтожает усталость. Собаки, которым впрыскивали эту сыворотку, работали по шестнадцати часов на топчаке без особого утомления. Полагают, что эта сыворотка может продлить жизнь человека на десять лет. Так что люди смогут лишние десять лет проработать на топчаке, как собаки, не уставая. Надо порекомендовать вашему мужу выписать эту сыворотку, миссис Крофт-Кук. Она была бы полезна всем, в особенности кули!

Де ля Хавр удовлетворенно огляделся по сторонам, ожидая одобрения. Но никто не отозвался, и он, слегка обиженный, с вызывающей улыбкой откинулся на стуле, наблюдая замешательство, вызванное его иронией.

— Вас и всех ваших проклятых кули следовало бы поставить к стенке и расстрелять, — вырвалось у Крофт-Кука, и он засмеялся, чтобы скрыть свое возмущение.

— Чарльз, милый, не бранись! — взмолилась миссис Крофт-Кук, недостаточно чуткая, чтобы понять истинный смысл слов де ля Хавра.

Наступило неловкое молчание; лицо у Крофт-Кука побагровело, и он тяжело перевел дух. Рэджи залпом допил свой стакан. Барбара что-то искала в своей сумочке. Миссис Крофт-Кук переводила недоумевающий взгляд с одного на другого.

— Добились вы каких-нибудь результатов, Джон? — спросила Барбара, чтобы нарушить молчание.

— Нет, — преувеличенно громко ответил де ля Хавр, стараясь не обнаружить овладевшего им смущения. Он понял, что задел Крофт-Кука, поддавшись установившемуся тут тону напускной веселости. Он и на родине чувствовал себя неловко на званых приемах, да, по правде сказать, и вообще в гостях, где люди под личиной утонченных манер и вежливого обращения скрывают свои истинные мысли и чувства. А здесь, в далеком Ассаме, эти светские условности соблюдались, пожалуй, еще строже, чем в других частях Индии, потому что плантаторы были по большей части консервативными дельцами.

В метрополии большинство их наверняка были бы преуспевающими бакалейщиками. Среди молодых людей попадались неудачливые сынки из мелкобуржуазных семей, которых послали сюда, вместо того чтобы отправить в Австралию работать на фермах, потому что чайные плантации пользовались репутацией одной из наиболее организованных отраслей сельскохозяйственного производства и виды на будущее здесь были хорошие. Де ля Хавр, избалованный нежной мамашей, рос настоящим enfant terrible. С годами он даже прослыл занятным собеседником и научился неплохо выпутываться из салонных перепалок; в его поверхностных умствованиях была доля искренности, и в общем все сходило у него довольно гладко. Но в обществе служащих плантации он чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег, а его ученые тирады и академические шутки не имели здесь никакого успеха и нравились только Барбаре.

— Почему? — продолжала расспрашивать Барбара, стремясь как-нибудь завязать общий разговор.

— Мой микроскоп заржавел от пота, стекающего с моего чела, — ответил он, все также натянуто шутливо, — а единственная линза лопнула от моего пристального, сосредоточенного взгляда. Мне придется выписать новую из Германии.

— А почему не из Англии? — спросила миссис Крофт-Кук.

— Потому что английские товары не всегда самые лучшие, — ответил де ля Хавр тоном, прозвучавшим против его воли дерзко и вызывающе.

К подобному замечанию Крофт-Кук уже не мог отнестись как к шутке и недовольно отвернулся. Ему хотелось извиниться и выйти из-за стола, но его задержал недопитый стакан виски. Рэджи кивнул головой в сторону Крофт-Кука и слегка прищелкнул языком. Молчаливое сочувствие шефа помогло молодому человеку подавить бешенство. Миссис Крофт-Кук дала выход своему раздражению тем, что встала и сильно дернула шнурок звонка, чтобы позвать Илахи Бакса убрать со стола. Барбара сидела с опущенной головой, не поднимая глаз, — она не знала, как сдержать де ля Хавра, чтобы он не раздражал ее отца. Она понимала, что их взаимная неприязнь отзовется прежде всего на ней.

Де ля Хавр разошелся настолько, что, не обращая внимания на напряженную атмосферу, чуть было окончательно не испортил дело: он решил произнести первую подвернувшуюся остроту, хотя бы самую плоскую, вроде того, что «Барбара любит готовить французские блюда, а я люблю вещи германского производства», однако спохватился, почувствовав, что это будет донельзя глупо, и ограничился тем, что добавил:

— Тевтоны специализировались на микроскопах, потому что они относятся к микробам более сознательно, чем мы.

Эта попытка оправдаться никого не успокоила. Де ля Хавр остро почувствовал, насколько он далек от остальной компании, и стал лихорадочно искать путей примирения. Не находя достаточно невинной подходящей фразы, он пустился в новые ученые рассуждения.

— Недавно один исследователь сказал, что человек вынужден до сих пор бороться за свое место во вселенной; если он не выйдет победителем из этой борьбы, ему грозит уничтожение, как мамонтам и динозаврам, которые существовали до него; одолеет раса ничтожно малых организмов — микробов. Перед человечеством, две перспективы: худшая несет поражение и уничтожение; в лучшем случае человечество может надеяться стать переходной ступенью на пути к высшим и более культурным разумным существам.

Все попрежнему молчали. С языка Рэджи готова была сорваться фраза: «Мне осточертел весь этот похоронный бред», но он удержался и спросил:

— А как насчет тенниса?

— В такую духоту! — ужаснулась миссис Крофт-Кук.

— Да ведь теннисную площадку только что поливали, не так ли, мама? — вмешалась Барбара.

— В таком случае я схожу посмотреть новых кули, которых привезли на плантацию, — сказал Рэджи обиженным голосом. — Будьте здоровы.

Прощание получилось натянутым, и все чувствовали себя неловко, хотя миссис Крофт-Кук отозвалась громким «до свиданья», а Крофт-Кук добавил:

— Рэджи, будьте добры, взгляните, отправлены ли тюки со склада.

— Кстати о новых кули, — сказал де ля Хавр, — не ответило ли правление насчет моего проекта водоснабжения?

Последовало новое продолжительное молчание, во время которого он еще раз ощутил глубину пропасти, отделившей его от всех бура-сахибов[11], после того как он в прошлом году ушел с Имперской медицинской службы. Он про себя подивился, сообразив, как непримиримо он теперь отстаивает свои позиции перед руководителями плантации.

— Ах, да, — с расстановкой и серьезно ответил Крофт-Кук, мягко и виновато улыбаясь: ведь он сам одобрил представленный де ля Хавром план, — к сожалению, они не хотят утвердить смету.

— Вот как, — сказал де ля Хавр голосом, выдававшим его досаду.

На мгновение он онемел от негодования, но тут же подумал, что успел уже порядочно нагрубить Крофт-Куку за время своего визита и что, каковы бы ни были недостатки управляющего, тот поощрял и поддерживал его план и, видимо, был искренно огорчен ответом правления. Де ля Хавр сдержал свое недовольство и, несколько запинаясь, проговорил:

— Да, жаль… я много потрудился над изысканиями, и… право… досадно… Если бы они только отдавали себе отчет в том, какую опасность представляют эти колодцы…

— Видите ли, — сказал Крофт-Кук, придав своему лицу сочувственное выражение, — правление, вероятно, не уверено в том, что мы вообще останемся здесь надолго, потому что положение становится все более и более напряженным и кризис отражается в чайном деле так же, как и в других областях экономики. Можно себе представить, что получилось бы, если выполнять то, чего требуют экстремистские элементы Королевской комиссии по труду? Впрочем, вы знаете не хуже моего… Эти кули — полуживотные и весьма мало ценят преимущества гигиены…

Тут пристальный взгляд де ля Хавра заставил его неловко заерзать на стуле.

— С тех пор как я здесь живу, — тем не менее продолжал Крофт-Кук, — я убедился, что кули не умеют ухаживать за своими детьми, и одно время смертность была просто ужасающей. А все-таки ребят у них куча. Видите ли, у себя в деревнях миллионы этих кули существуют тем, что ковыряют землю на своих жалких наделах, и их чистый заработок дома выражается в мизерных суммах — какие-нибудь три фартинга в день, а во время голода у них вообще ничего нет. Вы не можете отрицать, что здесь им лучше. Когда они приезжают сюда, их заработок увеличивается раз в десять, и в дальнейшем они имеют возможность вернуться на родину, сделаться там землевладельцами и обрести достаток.

Де ля Хавр опять спросил себя с недоумением, неужели бура-сахиб искренно верит тому, что говорит, — его тон как будто подтверждал это. С самого своего приезда доктор не разделял всеобщей веры проживавших в Индии англичан в величие Британии. Возможно, что сначала его побуждало к этому инстинктивное желание пооригинальничать и выделиться среди всех остальных. Затем он бросил работу на Имперской медицинской службе, потому что, будучи в глубине души сентиментальным романтиком, хотел убедить себя этим смелым поступком, что он и в самом деле считает индийцев людьми и верит в то, что они не только имеют право управлять сами собой, но что они будут управлять справедливо, уничтожив неравенство каст, классов и религий. Слова Крофт-Кука показались ему нелепыми. Но он заглушил свою страстную вспышку и, ища примирения, ответил почтительно:

— Не могу сказать, что мне понятна точка зрения правления, мистер Крофт-Кук, я очень огорчен… и… вы можете подумать… но я гуманист, все это так туманно… вы понимаете, я ведь врач. Я знаю, что эта заразная питьевая вода может погубить тысячи этих кули, и меня мучает совесть. Просто преступление не делать ничего, раз мы знаем, что источники, откуда поступает вода, полны микробов. А если принять во внимание, что труд этих кули ежегодно приносит фирме миллионы фунтов стерлингов, издержки будут не так велики, даже если она и затратит сотню тысяч рупий на то, чтобы эти же кули не гибли от москитов и бактерий…

— Ну что ж, — сказал Крофт-Кук, протягивая руку и прощаясь с де ля Хавром, ибо чаепитие с гостями сильно затянулось, а ему нужно было еще проверить и подписать счета, чтобы отправить их в Калькутту с вечерней почтой. — Я сделаю все, что могу, чтобы правление вновь рассмотрело ваше предложение.

— Я буду вам очень признателен, — пробормотал де ля Хавр. — Я чувствую, что… — он запнулся, не умея высказать то, что думал.

— Конечно, конечно, — вежливо добавил Крофт-Кук. — Ваша точка зрения мне понятна, и я сделаю все, что от меня зависит.

Де ля Хавр растерянно взглянул на Барбару, точно она могла помочь ему найти способ деликатно объяснить Крофт-Куку все, чего тот не понимал. Впрочем, может ли вообще что-нибудь понимать этот черствый человек, который стоит перед ним, как деревянный? Как он может понять, если он окружен каменной стеной предрассудков, если он твердо убежден, что по сравнению со своими хозяевами индийцы ужасно отстали в интеллектуальном отношении, а кули, голые и презренные кули, — существа, стоящие ниже людей?

Что мог понять Крофт-Кук, если думал, что участь раба на плантации все же предпочтительнее той жизни, которую кули вели у себя дома в деревне? Де ля Хавр взглянул на своего собеседника. Управляющий ждал, что врач скажет что-нибудь, что могло бы смягчить натянутость прощания. Но тот молчал, погруженный в свои мысли. В сущности Крофт-Кук лишь разделял всеобщее заблуждение: любой англичанин в Индии был в той или иной степени убежден в неспособности индийцев к самоуправлению. Редкие исключения, вроде самого де ля Хавра, казались просто странными в этой глуши и портили всю картину. Он вспомнил, что даже Туити, один из самых умных людей на плантации, считал, что он, де ля Хавр, преувеличивает. Правда, Туити был неразговорчив и всегда терпеливо, не прерывая, выслушивал де ля Хавра; но его редкие ворчливые реплики и скептическая улыбка, с которой он выколачивал пепел из трубки по окончании горячих филиппик де ля Хавра, достаточно ясно выражали его мнение. Раз вечером в клубе он высказал его более пространно.

— Знаете, — сказал он, — в общем кули здесь до известной степени находятся в более благоприятных условиях. Мы относимся с уважением к их обычаям и предрассудкам. Они имеют кров и пищу. Им позволяют держать коз и кур. У них незатейливые вкусы, и они, по всей вероятности, чувствуют себя неплохо. Представления их скудны, и они довольствуются небольшим запасом слов. Может быть, они действительно угнетены, я полагаю, никто не будет этого отрицать; но они не ощущают этого так, как ощущали бы мы. Этого нельзя забывать. — И он поглубже уселся в кресло и стал шарить по карманам, ища свой кисет с табаком.

Этот случай вспомнился де ля Хавру и на мгновение как будто озарил все; ему вдруг представилось, что, может быть, он и на самом деле преувеличивает. Он приготовился уходить.

— До свидания, миссис Крофт-Кук. До свидания, — стал он прощаться.

— До свидания, Джон, — улыбнулась ему миссис Крофт-Кук, поднимая голову от книги Маргарет Петерсон «Любовь в Сахаре», которую она раскрыла, когда мужчины начали спорить, на том самом месте, на котором остановилась утром.

— Подождите меня, Джон, — сказала Барбара, перед этим уходившая ненадолго. — Я пройдусь с вами.

— Я думала, ты поедешь верхом, моя крошка, — сказала миссис Крофт-Кук, — и заранее распорядилась, чтобы конюх оседлал твою лошадь, тем более, что он всегда слишком долго копается…

— Я не надолго, мама, — ответила Барбара и вышла вслед за де ля Хавром.

Крофт-Кук был слишком занят, чтобы вмешиваться в жизнь дочери, и ограничивался тем, что иногда выражал свое неодобрение ворчанием. И на этот раз он не стал слушать замечаний жены, а налил себе стакан неразбавленного виски и удалился в свою небольшую контору за верандой. А так как он был деловым человеком и, вдобавок, у него в голове стоял легкий туман от виски, он тут же забыл про докладную записку де ля Хавра о холере и углубился в реальные факты, выраженные в фунтах, шиллингах и пенсах.

Глава 3

Ряды кирпичных домиков в поселке кули, с их железными крышами, сверкавшими в бледном сиянии предвечернего солнца, произвели на Саджани огромное впечатление. А когда Бута подвел всю семью к одному из домиков на дальнем конце улочки в глубине долины, она невольно воскликнула: — Да он почти такой же, как дом нашего деревенского судьи!

Гангу собственными руками построил свою глинобитную хижину в деревне и имел представление о том, какие должны быть дома в условиях климата Индии; он понимал, что эта покрытая жестью коробка вовсе не так хороша, потому что в ней будет очень жарко летом и холодно зимой. Его не так-то легко провести, и он был далеко не в восторге от аккуратного вида домика.

— Ну разве тебе снилось, что ты когда-нибудь будешь жить в настоящем доме? — восклицал Бута. — Мы, деревенщина, ничего не умеем. Посмотри, какие домики строят англичане даже для простых рабочих!

Предположение Гангу подтвердилось, когда он вошел в помещение следом за своей взволнованной, дрожащей от возбуждения женой: в тесном домике, стоявшем стена к стене с другим таким же домиком, было жарко как в печке от раскалившейся железной крыши. Он обвел глазами комнату, заглядывал в углы, куда не проникал свет, и ему показалось, что тяжелые, непроницаемые стены придавили его со всех сторон: он никогда не испытывал такого чувства в их деревенской хижине из податливой глины, даже когда задыхался там от дыма. И в то же время, когда он вышел на середину комнаты, ему показалось, что негде повернуться. Но он старался себя подбадривать, надеясь, что они скоро привыкнут к новому дому.

— Здесь мы сложим печку, а в том углу у нас будут стоять ведра с водой, — суетилась Саджани, с увлечением распределяя площадь в новом доме. — Иди-ка сюда, Леила, и ты Будху, — крикнула она детям, которые остались на улице, — ну-ка принесите мне пару кирпичей и немного глины.

— Имей терпение, о мать моей дочери! — остановил ее Гангу. — Давай сначала немного отдохнем, а потом уже начнем складывать печку и выбирать место для ведер. Во всяком случае, этот угол надо отвести для спанья. Немного погодя мы все это наладим.

— Да, да, — подтвердил Бута, — теперь отдыхайте! Мне тоже надо идти. Но я позову Нараина, это ваш сосед, его хижина рядом с вашей. — Нараин! — заорал он так громко, что его голос отдался эхом в железной кровле.

— Я здесь, сардар, — ответил старческий голос.

— Ну вот и отлично; я скажу сторожу, пусть он тут присматривает, — сказал Бута. — Он караулит поселок, чтобы не было краж. А меня ждут дома.

И он поклонился Гангу, смиренно сложив руки; может быть, тут сказывалась привычка человека, принадлежавшего к низшей касте, а может, ему просто было немного совестно и он чувствовал свою вину перед семьей, которую заманил сюда ложными обещаниями.

— Хорошо, Бута Рам, спасибо, — попрощался с ним Гангу, и, когда сардар ушел, он сбросил со спины тяжелый узел с домашним скарбом, вздохнул с облегчением и сел.

— Я сейчас подмету комнату и промажу пол коровьим навозом, если ты побудешь на улице, — сказала Саджани. Домовитая хозяйка, вечно занятая хлопотами по дому, стиркой и уборкой, она не могла спокойно сидеть без дела.

— О, сядь и отдохни хоть немного, мать Леилы, — сказал Гангу с легким раздражением, глядя сквозь низенькую отворенную дверь на фигуру Буты. Сардар торопливо шагал мимо кули, стоявших группами у пыльной дороги. По обеим сторонам ее выстроились домики, в их крышах, как в полированных щитах, отражались лучи заходящего солнца. Утомленный Гангу поднялся и вышел на улицу. Глядя на низкорослых темнокожих кули, сновавших по поселку, он испытывал к ним и симпатию и недоверие: а вдруг они окажутся такими же ненадежными, как Бута Рам или тот бабу из конторы?

— Здравствуй, брат, — произнес Нараин, подходя к Гангу с трубкой в руке. Это был высохший маленький человек, вся одежда которого состояла из повязки вокруг бедер.

— Здравствуй, — ответил Гангу с улыбкой.

— Вы приехали издалека? — спросил Нараин.

— Отсюда до нас двенадцать суток езды, — сказал Гангу. — Мы из округа Хошиарпур.

— Значит, вы пенджабцы?

— Да, мы горцы.

— А мы из Биканера, брат, — задумчиво произнес Нараин.

— Вы давно сюда приехали? — заинтересовался Гангу.

— Ах, давно, брат, очень давно, — вздохнул Нараин, посасывая трубку, он глотнул слюну и продолжал приглушенным голосом. — Лет уже двенадцать.

— Вас тоже привез сюда сардар?

— Да, всех кули сюда привозят агенты с плантаций. По доброй воле никто бы не поехал. Какое проклятие судьбы загнало вас в эти гиблые места?

— Значит, вам плохо живется? — участливо спросил Гангу.

— Что делать, брат, — покачал головой Нараин. — Такая уж наша судьба! Дома мы жили как в тюрьме, а здесь и того хуже. В княжестве Биканер был голод; тогда говорили, что магараджа отдал губернатору так много денег, что у него не хватило на постройку каналов. У нас умерло с голоду двое старших детей, и мы с женой тоже едва не умерли. Потом нам встретился сардар, и он привез нас сюда. Здесь все же лучше, чем было во время голода, потому что мы все-таки каждый день понемногу едим, и у нас теперь еще двое детей, кроме старшего Балу, которого мы привезли сюда грудным, на руках. У нас был договор только на три года, но когда срок кончился, мы не могли вернуться к себе. Я еще должен лавочнику у себя в деревне, потому что по теперешним временам никак не заработаешь достаточно: прежде, когда у сахибов дела шли хорошо и они нам больше платили, было лучше. Мы уже двенадцать лет не видали своих родных, может быть, они все уже умерли. И я не знаю, что стало с моей землей. Я слышал, что магараджа в конце концов сделал канал, и мне очень хотелось бы работать на своей земле и прожить последние годы жизни среди своих. Но уж, видно, не судьба! А ты почему сюда приехал?

— Нечего было есть, — мрачно произнес Гангу.

— Ты уже подписал договор? — спросил Нараин.

— Нет еще, — ответил Гангу.

— Все равно, теперь тебе уже не выбраться отсюда, — заметил Нараин, — ты уже никогда не вернешься на родину.

— Никогда, — согласился Гангу, как будто он и раньше догадывался о правде и примирился со своей судьбой. — А почему? — спросил он с внезапно пробудившимся любопытством.

— Скоро сам узнаешь, брат, — сказал Нараин. — Коготок увяз — всей птичке пропасть. Из этой тюрьмы не вырвешься, хотя здесь и нет решеток. Плантацию стерегут вооруженные стражники, и, если ты убежишь, они приведут тебя обратно. На днях стражники избили Балкришана, мальчика из деревни Сантал, за то, что он убежал; мальчишка надеялся, что ему удастся пробраться в Удх, к матери. А ночью стражники с фонарем обходят поселок и отворяют дверь в каждом доме, проверяя, все ли на месте. До моего приезда здесь каждый вечер была перекличка.

— Бута не говорил мне об этом, брат, — воскликнул Гангу; он возмутился при мысли, что за ним будут следить, хотя в глубине души он уже переломил себя и был готов ко всевозможным унижениям. У него на лбу обозначились скорбные складки, которые потом так и не разгладились.

— Ничего, брат, все обойдется, — начал утешать его Нараин, увидав, что чересчур напугал новичка. Помолчав, он продолжал: — Я же говорю, что здесь у нас по крайней мере есть еда, а в Биканере мы бы погибли с голоду. У меня на глазах умерли три моих брата и двое сыновей. Мы с Шамой целый месяц питались одними листьями, у нее пропало молоко в грудях, и Балу чуть не умер. А теперь вот какой вырос нам на радость, — и нежность к сыну волной поднялась в его груди.

Гангу посмотрел на своих детей, увлекшихся игрой с сыном Нараина, и тоже почувствовал некоторое облегчение.

— Эй, Балу! — внезапно крикнул Нараин, — беги и скажи матери, чтобы она приготовила гостям поесть. — Потом он обернулся к Гангу: — Поужинайте с нами сегодня вечером.

Гангу поспешил отклонить приглашение Нараина.

— Не беспокойтесь, брат. — Как все зажиточные горцы, он с презрением относился к жителям Биканера, считал их грязными, нищими, уличными попрошайками.

— Право же, нет никакого беспокойства, брат, — настаивал Нараин. — Мы с тобой называем друг друга братьями и должны жить дружно, как братья.

— Ты очень добр, но нас так много, — продолжал Гангу отказываться, — хозяйке будет слишком много хлопот. У нас еще остались сдобные лепешки с дороги, мы поедим и ляжем спать.

— Нет, нет, какие там хлопоты, — уверял Нараин; он все еще придерживался старинного обычая гостеприимства, хотя при новых экономических отношениях, укоренившихся в стране, в ходу было правило: «отдай мне свои глаза, а сам шарь впотьмах».

— Ну, спасибо, брат, — согласился наконец Гангу и позвал дочь и жену:

— Леила, дитя мое, иди помоги тете готовить! Мать Леилы, не хочешь ли познакомиться со своей сестрой?

— Пойдемте за мной, девочка, и ты, сестра, — сказал Нараин. — Я вас проведу к матери Балу.

Леила и Саджани пошли за Нараином. Будху, держа в одной руке яркий пушистый шерстяной мячик Балу, другой ручонкой уцепился за передник сестры.

Гангу посмотрел на долину, расстилавшуюся перед ним: солнце окрашивало ее пологие склоны, где росли рядами чайные кусты, то в желтые, то в ярко-красные, то в темно-синие тона. «Тут, должно быть, богатые урожаи», — подумал он. Листья шелестели, и ему вспомнилось, как на его родных полях в годы обильных дождей качаются на ветерке стройные стебли пшеницы, склоняя к земле тучные колосья. Увидел он и себя, ничтожную былинку, затерявшуюся в необъятных просторах полей, когда под вечер он возвращался усталый домой, к своей Саджани; он улыбался тогда и ей, и себе, и всему миру, уверенный, что все везде обстоит прекрасно. Каким невероятно далеким казалось ему теперь время, когда он женился и владел пятью акрами земли! Глядя на долину, которую вечерний свет превратил в золотистый сад, не хотелось верить, что жизнь здесь так ужасна, как рассказывал Нараин. Гангу ничего не замечал вокруг, он так устал после дороги, что мысли путались у него в голове; он чувствовал, как усталость, подобно медленно действующему яду, сковывает его тело; ему трудно было бы даже пальцем шевельнуть; в его душе замерли все желания — он застыл в каком-то смутном оцепенении.

Вдруг послышался шум, Балу прибежал с криком: — Отец! Сахиб, сахиб! — Гангу встрепенулся и стал оглядываться по сторонам.

— Это сахиб Хант, помощник управляющего, — шепнул Нараин, поспешно подходя к Гангу; затем он обернулся к приближавшемуся сахибу, заранее привычно прикладывая руки ко лбу для приветствия.

— Салаам, хузур, — произнес Гангу, тоже поднимая руку к голове.

— Ты новый кули? — отрывисто спросил Хант на ломаном хиндустани; голова у него тряслась, как в лихорадке.

— Да, хузур, — подтвердил Гангу.

— Кто тебя привез — сардар Бута?

— Да, хузур.

— Где он? — спросил Хант, пристально разглядывая Гангу.

Гангу покачал головой, давая понять, что не знает.

— Почему это он не явился доложить мне о своем приезде? — воскликнул Хант, не обращая больше никакого внимания на Гангу.

— Хузур, он пошел домой, — вмешался Нараин. Хант огляделся по сторонам, нахмурился, круто повернулся и хотел уже уйти, как вдруг Леила, не подозревая присутствия белого сахиба, подбежала к Гангу: — Отец, кушанье го… — но при виде белого человека отпрянула назад и в испуге убежала, сверкнув голыми пятками.

— Чья она? — обратился Хант к Нараину.

— Это моя дочь, сахиб, — сказал Гангу.

— Почему же она убежала? — возмутился Хант. — Позови ее сюда!

— Она еще ребенок, хузур, — поспешно ввернул Нараин, не дав Гангу ответить. — А вот и Бута.

— Ну ладно, — Хант махнул рукой и направился к сардару; за ним побежала стайка любопытных, глазастых мальчишек.

— Благодари судьбу, брат, — предупредил Нараин Гангу. — Этот сахиб очень дурной. Он всегда навеселе. И он не уважает ни наших матерей, ни наших сестер. Он открыто живет с тремя женами кули.

— Да ведь моя дочь еще девочка, — прошептал Гангу. — Он не мог бы причинить ей вреда.

— Здесь всего можно ожидать, брат, — возразил Нараин. — Ни одна девушка и ни одна женщина не может чувствовать себя здесь в безопасности. Но пойдем ужинать, а потом вам надо отдохнуть, вы, наверно, устали после такого длинного пути.

И он увел Гангу.

Глава 4

— Какие будут на сегодня распоряжения, сэр? — спросил Рэджи Хант, молодцевато входя в кабинет Крофт-Кука.

Управляющий сидел, зарывшись в бумаги, и в первый момент даже не взглянул на вошедшего; но вот он поднял голову, улыбнулся и сказал: — Доброе утро, Рэджи! — и стал задумчиво перебирать трубки, лежавшие на подносике с правой стороны его огромного письменного стола, словно решая какой-то сложный вопрос.

— Да никаких, пожалуй, — произнес он немного спустя. — Я сегодня намереваюсь на слоне поехать на станцию, встретить поезд, с которым привезут деньги. Не беспокойтесь. Но мне нужен еще охранник. Кого вы можете мне дать?

— Бута вернулся вчера из поездки на равнину, — ответил Рэджи, — правда, он еще не являлся ко мне с докладом. Его сегодня поставили присматривать за расчисткой леса. Он привез с собой всего лишь одного старика кули с семьей из трех человек.

— Ладно, хватит Буты, — согласился Крофт-Кук после минутного размышления. — Я думаю, нам нечего тревожиться за вербовку. Она наладится, когда улягутся беспорядки, вызванные националистами… Дали этой семье квартиру?

— Да, сэр, еще вчера.

— Отлично, — сказал Крофт-Кук; затем, будто что-то вспомнив, взглянул на часы и недовольно нахмурился: было уже половина десятого.

Это не ускользнуло от Рэджи. Он понял: бура-сахиб выражает неудовольствие его опозданием. Сам Крофт-Кук всегда приходил на работу во-время, минута в минуту.

Пробормотав что-то на прощанье уже не столь уверенным тоном, Рэджи вышел из комнаты.

На улице стояла его верховая лошадь Тайпу, высокая и статная, она грызла удила и косила глазом на красную ливрейную куртку Хамир Синга, вестового конторы.

Взяв у него поводья, Рэджи вскочил в седло и через секунду уже скакал по плантации к участку леса, где проводилась расчистка: администрация намеревалась добавить десяток-другой акров к тем полутора тысячам, на которых тянулись стройные ряды чайных кустов.

Всякий раз, объезжая плантации, Рэджи испытывал прилив гордости при мысли о том, что вот он, белый человек, осваивает новые земли. Его переполняло непередаваемое словами физическое ощущение здоровья, он чувствовал его во всем теле — в пояснице, в мускулах рук, в бедрах, в ногах, затянутых в краги до самых щиколоток. Сознание своей силы вызывало невольное желание привлечь чье-нибудь внимание и вызвать восхищение. Он находился в состоянии какого-то экстаза, но иногда по утрам, если ему случалось немного опоздать на работу и Крофт-Кук укоризненно на него косился, телячий восторг сходил на нет. К тому же в эту одуряющую жару пот лил с него в три ручья, что также, конечно, сильно снижало настроение. Он с облегчением подумал, что сегодня после обеда ему не придется ехать за деньгами для конторы на этой нелепой махине — слоне; как бы великолепно он ни выглядел со стороны, восседая в паланкине, после десятимильного пути желудок от тряски расстраивался на неделю, и к тому же он страдал от морской болезни и изо всех сил сдерживал тошноту, чтобы не осрамиться перед кули.

Лошадь, испугавшись тени, которую отбрасывали на дорогу деревья, шарахнулась в сторону. Рэджи взял ее в шенкеля и натянул повод так резко, что она взвилась на дыбы. «Тайпу стала что-то часто закидываться», — подумал он и вспомнил, как едва не свалился с седла, когда она в первый раз сделала свечку. Но лошадь, немного погорячившись, обычно снова устремлялась вперед, нетерпеливо грызя мундштук и роняя пену, и Рэджи любил воображать, что он похож на Наполеона Бонапарта, ведущего свои полки через Альпы; он не раз любовался в своем школьном учебнике истории картинкой, изображавшей этот знаменитый поход. Сознание этого сходства всегда усиливалось, когда Тайпу шла полным аллюром и Рэджи проезжал мимо сотен кули, расчищавших заросли. В этих случаях он всегда взмахивал плетью и поднимал лошадь в галоп, словно брал приступом крепость. И в душе ликовал, подъезжая к кули с таким же видом, с каким, вероятно, Наполеон являлся перед своими солдатами, возвышаясь над ними, как великан над пигмеями, внушая страх и трепет. Эта ребяческая фантазия так часто овладевала им, что он мог вызывать ее в своем сознании в любой момент; и он нередко эго делал, разыгрывая сам перед собой роль императора французов, потому что в двадцать два года и по умственному и по душевному развитию он оставался все тем же школьником из Тонбриджа, хотя уже успел побывать командиром на военной службе и теперь получил должность заместителя управляющего плантацией в Ассаме.

Участок плантации, где работали кули, занимал крутой склон близ бунгало заведующего. Тайпу задыхалась и храпела, галопом поднимаясь в гору с напряженно вытянутой вперед шеей и вздернув породистую голову. Заметив, что она сбавляет ход, Рэджи свирепо пришпорил ее и ударил хлыстом по крупу. Лошадь споткнулась и ободрала колени о корни дерева. Спасительный проблеск здравого смысла в затуманенном фантазиями сознании Рэджи помешал ему до конца разыграть роль Наполеона Бонапарта на потеху кули; он отдал поводья и шагом подъехал к работающим.

— Салаам, хузур! — приветствовал его сардар Бута. Он стоял с лопатой в руке, понукая работающих кули.

Двое из них, находившиеся поблизости, заметили сахиба и покорным жестом поднесли руки к грязному лбу, с которого струился пот; остальные изо всех сил рубили, резали и подсекали заросли кустарника, молодых деревьев и побегов, перевитых лианами.

При виде топоров, которыми рубили сплеча, острых серпов и ножей в груди Рэджи вспыхнул воинственный пыл уничтожения — ему захотелось вот так же врубиться топором в зеленую стену джунглей. Но даже в шутку вряд ли можно было белому человеку делать ту же работу, что и кули, — это считалось недостойным белого; допускалось лишь управление трактором.

— Почему ты не явился ко мне вчера, когда приехал? — обратился Рэджи к Буте на ломаном хиндустани, спрыгнув с лошади.

— Хузур! — промолвил Бута и остановился, униженно кланяясь.

— Поедешь в охране с бура-сахибом за деньгами…

— Берегись, сахиб! — окликнул кули, сгибаясь под тяжестью срезанных веток, которые он нес, чтобы сбросить в овраг, неподалеку от места, где стоял Рэджи.

— Осторожней, болван! — закричал Рэджи и ударил кули хлыстом по ногам. — Обойти не мог? Ты что, не видишь, что я тут говорю с сардаром?

Сделав резкое движение, кули потерял равновесие и упал, но и лежа он все же пытался приветствовать сахиба и простонал: — Я не видел вас, хузур; ветки закрыли мне лицо!

Гангу, работавший поблизости под надзором Буты, видел эту сцену; кровь бросилась ему в голову, и у него застучало в висках.

Черные, блестящие от пота фигуры работающих окаменели; кули решили, что кто-нибудь по неосторожности всадил себе топор в ногу или отрезал пальцы вместе с травой; это случалось нередко. Но увидав «Раджа-сахиба», как они величали Рэджи, кули догадались, что он кого-нибудь избил — это случалось довольно часто. Они опустили глаза и нагнулись, готовые снова взяться за работу после нескольких секунд передышки.

— Давай, давай, продолжай! — нетерпеливо крикнул Рэджи. — Пойдем! — обратился он к сардару и двинулся дальше, обходя ряды работников.

Кули снова лихорадочно принялись за работу, пытаясь украдкой подсмотреть, на кого обрушился гнев сахиба. Но в своей борьбе с природой они поднимали такой шум и обступившие их заросли так застилали глаза, что у них звенело в ушах и туманилось сознание, и они ничего не видели, кроме стволов и сучьев, падавших под ударами топоров и ножей.

— Следи, чтобы эти лодыри работали как следует, и не давай им разбредаться далеко друг от друга, а после обеда приходи в контору к бура-сахибу. — С этими словами Рэджи лихо вскочил в седло и ускакал.

Одна из любимых теорий Рэджи гласила, что надзор за рабочими легче осуществлять, если заставлять их держаться кучнее, не расходясь далеко. Он считал, что кули по природе ленивы и их необходимо беспрестанно понукать. Другая его теория гласила, что управлять нужно твердой рукой: кули уважали только того, кто умел показать им, что он не тряпка! В отличие от большинства людей, которые ограничиваются лишь проповедью своих теорий, Рэджи проводил их в жизнь. Он вдруг вспомнил, что давно не взвешивался. В прошлом году в нем было двести четыре фунта без одежды. С ранней весны его тело покрылось темно-оливковым загаром.

«Я что-то неважно себя чувствую», — подумал он, но тут же начал убеждать себя, что совершенно здоров: ведь еще накануне он возле бараков одной рукой приподнял бревно в триста фунтов, на удивление всем кули. Вот только давно не приходилось играть в поло. И хорошо бы пострелять; надо непременно попросить старика Крофт-Кука, чтобы он организовал охоту. А пока что для тренировки вполне достаточно поездок верхом по плантации. Рэджи наблюдал за работами и, где нужно было, умел проявить твердость.

Если бы только не эта проклятая, гнетущая жара! Тяжелый, насыщенный парами воздух словно застыл, и тишину нарушал только дробный стук копыт. Доехав до того места чайной плантации, где женщины обирали чайный лист с кустов, он вынул большой шелковый платок и вытер лицо и шею. Теплый ветерок, шелестевший чайными листьями, ласкал лицо и освежал голову, проникая сквозь отверстия пробкового шлема.

— Салаам, хузур! — приветствовал его Неоджи, сардар из племени гуркхов, надзиравший за работой женщин и детей. На скуластом, словно каменном, лице надсмотрщика угрюмо поблескивали налитые кровью глаза. Женщины сбились в кучу, как робкие куры при виде воинственного петуха.

— Салаам, — приветливо сказал Рэджи, которому казалось, что женщины украдкой посматривают на него с восхищением. Некоторые женщины действительно восхищались им, но не из-за его личных достоинств, а главным образом потому, что он сахиб. И как бы снисходя к их преклонению, он готов был отбросить маску властелина.

«Как мог тот кули не заметить меня? — вспомнил вдруг Рэджи; ему было как-то не по себе, что он ударил этого рабочего. Несмотря на бьющий через край юношеский задор и наивную веру в превосходство белого человека, Рэджи был не лишен гуманности; но добрые чувства покрылись налетом британского высокомерия и самодовольства; этим, как и малярией, он заразился давно, сразу по приезде. «Меня прямо взбесило, что он чуть было не толкнул меня», — оправдывался он перед собой.

Успокоенный этими доводами, Рэджи снова обрел равновесие, и на губах его появилась улыбка. Ярость и драчливый задор исчезли.

— Эй вы там, обрывайте внимательнее, а то стали попадаться грубые листья, — крикнул Неоджи, заслышав в каком-то ряду кустов хихиканье; размахивая палкой, он подбежал, готовый наказать провинившихся.

Маленькие руки усердно ощипывали побеги чая — два листка с почкой, два листка с почкой…

— Ровней обрывайте верхушки кустов, — подтвердил Рэджи, чтобы проявить свою власть. Он уже с минуту обдумывал, как ему заговорить с какой-нибудь из женщин.

Женщины, согнувшись, усердно обирали кусты, они дрожали от страха, и мысли путались у них в голове.

— Они хорошо справляются с работой, — решил про себя Рэджи, не подозревая, что нагнал на работниц страх. Он относился к ним снисходительно, ему хотелось перейти с ними на дружеский тон, чтобы они почувствовали к нему доверие, — это подготовило бы почву для сближения с одной из них, к чему он давно уже стремился.

— Сколько корзин отнесли на фабрику? — спросил он, чувствуя, как в нем поднимается горячая волна желания, которое томило его еще в седле. Ему хотелось подольше побыть в этой знойной атмосфере, кружившей ему голову, хотя Тайпу уже рыла землю и грызла удила, точно напоминая хозяину, что им уже пора на чайную фабрику.

— Двести десять, хузур, — отвечал сардар, — да и еще порядком наберем.

— Постой-ка, — бормотал Рэджи, подсчитывая в уме и не обращая внимания на своего собеседника, — это выходит по пятьсот фунтов с акра… — увидев женщину гуркху, с приплюснутым носом, светлой кожей и нежным цветом лица, работавшую в конце ряда, он спросил:

— Это твоя жена, Неоджи?

— Да, хузур, — ответил сардар.

— Гм, — промычал Рэджи, не зная, что сказать, и улыбнулся, словно поздравляя Неоджи, счастливого обладателя такого сокровища. Ему хотелось бы знать, какое впечатление произвел его вопрос на сардара, но тот отвернулся. Рэджи мог разглядывать сколько угодно хорошо сложенную женскую фигурку, грациозно склонявшуюся над кустами; руки женщины быстро обрывали с веток белые, словно восковые цветки, молодые листья и побеги и бросали их через плечо в длинную корзину, подвешенную за спиной на ленте, обвязанной вокруг головы. Она стояла согнувшись, и он с бесстыдной настойчивостью рассматривал ее со спины. Но вот он услыхал поблизости шепот и быстро оглянулся.

— Леила, почему это сахиб не уезжает? Неужели он будет следить за нами целый день? — встревоженно шепнула Саджани дочери; они работали бок о бок недалеко от места, где остановился Рэджи. — Как я его боюсь! Это тот самый сахиб, который вчера заходил в нашу хижину.

— Какая ты глупая, мама, — сказала Леила, которую тоже напугало такое близкое соседство с белым человеком — Рэджи находился почти рядом с ними. — Смотри, как ты обрываешь, — добавила она, — ты еще совсем не научилась. Нужно обрывать сразу два листка с почкой, два листка с почкой.

— Говорят, что чай приходится собирать девять месяцев в году, — сказала Саджани, думая о чем-то своем. — Целых девять месяцев!

— Эй, вы там, обрывайте! Обрывайте без болтовни! — закричал Неоджи, чтобы показать свое усердие сахибу, в присутствии которого он и сам испытывал смущение и беспокойство.

Рэджи опять повернулся к сардару и заметил, что у того лицо, обычно бесстрастное, горело багровым румянцем.

— Салаам, Неоджи, — обронил он, разбирая поводья, и тронул Тайпу. Кобыла поскакала по тропинке, сопровождаемая проклятиями, которые посылал ей вслед Неоджи. Но Рэджи был так поражен красотой жены сардара, что ему было не до ее мужа. Солнце пропекало насквозь его пробковый шлем, и при воспоминании о ее лице у самого Рэджи прихлынула к лицу кровь, словно ее гнала вспыхнувшая страсть. Но мало-помалу его успокоил размеренный ритм езды и безмолвие, царившее на плантации, и мысли его приняли другое направление.

Этот Крофт-Кук здорово надоедает, то и дело напоминая, что на плантации необходимо поддерживать престиж белого человека. Вечно долбит одно и то же: «Дисциплина, мой мальчик, дисциплина! Мы должны поддерживать дисциплину!» Вот будет славно, когда этот лысый старый черт уберется наконец в отставку, сердито подумал Рэджи. Экий скряга! Просидел на этой плантации целых двадцать пять лет, уж, наверно, потихоньку скопил кругленький капиталец, а не хочет уходить.

Пока лошадь скакала коротким галопом по неровной дороге, Рэджи перебирал в уме все свои обиды и вспоминал, как он восхищался стариком первое время по приезде. Бура-сахиб был тогда, что называется, на высоте и на первых порах просто очаровал его. Но когда Рэджи привык и освоился на новом месте, он начал испытывать раздражение и досаду, иной раз его подмывало поддать ногой стол во время обеда и обругать своего начальника, который считал каждый съеденный кусок и приказывал слуге поскорее убирать со стола, хотя бы завтрак был не окончен. А по вечерам, отдыхая от работы, Крофт-Кук до того надоедал Рэджи всякими наставлениями, что тот едва мог сдерживать свое раздражение. Но у старика бывали приступы малярии, и тогда Рэджи становилось его жалко; после них Крофт-Кук слабел и у него был скверный вид. К тому же Рэджи отлично знал, что у бедняги нет никаких радостей в жизни. «Эта старая корова — жена — не слишком-то его утешает», — с усмешкой подумал Рэджи. Заместитель управляющего и миссис Крофт-Кук не терпели друг друга. Рэджи отлично знал: этой ханже не правится его приверженность к виски, и она открыто говорила, что боится его общества для своей дочери. Мерзкая старая карга! Сама так и лезет к Хитчкоку, как только его увидит; все в клубе над ней потешаются. Хитчкок рассказывал, что Крофт-Кук как-то раз предложил ему поменяться должностью с Хантом. «Это все ее проделки! — с возмущением подумал Рэджи. — А старик не только терпит все это, а просто сводничает. Он окончательно выдохся, из него песок сыплется; ему пора убираться отсюда».

«Я как раз подходящий человек, мне по плечу это дело», — сказал себе Рэджи с простодушным самодовольством, обводя медленным взглядом зеленые кусты чая. Он приосанился, поднял голову, подобрал поводья и поехал дальше, мечтая о будущем, которое представлялось ему в розовом свете.

Солнце стояло почти отвесно над головой, и знойный воздух колебался у него перед глазами.

— Обеденный перерыв еще не скоро, — пробормотал он, но почувствовал некоторое утешение при мысли, что на чайной фабрике наверняка угостят чашкой чая или даже будет выпивка. И он опять размечтался о том, как будет жить, когда займет место заведующего; а Тайпу все шла рысью вдоль края ярко-зеленых посадок, бесконечные ряды которых тянулись перед ним, словно уходя в беспредельную даль.

Рэджи не сознавал, что все его «теории» и отношение к туземцам сложились под влиянием Крофт-Кука, к чьим советам он вначале прислушивался. Возможно, что на него повлияли и обветшалые трафаретные истины, изрекаемые завсегдатаями клуба, когда у них после нескольких рюмок разыгрывалось воображение и развязывался язык. «Знаете, повсюду наблюдается такое брожение… Этих кули необходимо держать в ежовых рукавицах… Не допускать никаких экспериментов… Будь прокляты эти ублюдки Чаттерджи и Баннерджи, которые подзуживают кули, вызывают мятежи и поднимают шумиху в Законодательном собрании… О чем думает правительство? Разве можно оставлять на свободе этих отпетых негодяев, допускать, чтобы они открыто подстрекали людей к убийству?.. Почему правительство не прекратит все эти безобразия?..» И ораторы, изрекшие эти истины, еще глубже уходили в кресла всем туловищем, с умным видом качали головой и на минуту замолкали, чтобы потом снова разразиться очередной избитой тирадой.

Такие высказывания производили впечатление на Рэджи Ханта; он стал задумываться над этими вопросами и создал свою собственную теорию, которую по-мальчишески восторженно изложил в одном из писем к отцу. «Авторитет белого человека признают здесь потому, что он лучше одет, заставляет уважать свои знания и восхищаться его личными достоинствами, — напыщенно разглагольствовал он на бумаге. — Чтобы держать этих людей в руках, нужно быть сильным, бесстрашным и решительным…» В этом месте он второпях посадил большую кляксу, которая несколько портила общее впечатление; но Рэджи продолжал строчить с неослабевающим воодушевлением: «…и я собираюсь здесь остаться, папа, несмотря на климат, потому что это самый верный путь к заработку в две тысячи фунтов в год».

Перспектива была попрежнему заманчива, и Рэджи расправил плечи, словно он уже созерцал свою будущую славу. Вот только пот, сбегавший струйками по шее и спине, мешал предаваться радужным мечтаниям.

Этакая жарища! А ведь сейчас только апрель; в мае будет еще хуже. Скоро он будет жариться, как бифштекс на сковородке. Что ни говори, здесь тяжелая работа! А там, в Англии, они посиживают себе в холодке и рассуждают о том, какая в Индии чудесная весна. А тут еще эти надоедливые мухи и москиты! Только бы не заболеть малярией, боже избави! Как его трясло в прошлом году! Пока что его еще не схватило.

Было так душно, что у него мутилось в голове.

И до чего долго тянется этот проклятый рабочий день! С половины девятого до часу. То есть, по правде говоря, с половины десятого, потому что он редко являлся в контору раньше девяти. Тем не менее старик Крофт-Кук каждый раз напоминал ему об этом, с подчеркнутым неудовольствием глядя на часы. Экий вредный старикашка! От него ничего не ускользнет. Но тут Рэджи вспомнил с облегчением, что, наверно, уже скоро двенадцать, потому что кули шли к фабрике с корзинами. О господи! Сейчас на фабрике, где грохочут машины и пышет жаром от раскаленной крыши, настоящее пекло.

— Вперед, Тайпу! Вперед, милая старушка, — сказал он вслух, — давай поскачем немножко!

Заслышав ласковый голос хозяина, кобыла фыркнула и радостно заржала. Она сбавила было ходу, но он вонзил каблуки в ее бока, и она помчалась галопом мимо женщин, направлявшихся гуськом с полными корзинами к помещению, где сдавали листья.

— Смирно! — скомандовал сам себе сторож-гуркх у ворот фабрики и, щелкнув каблуками, сделал винтовкой на караул, отдавая честь сахибу.

Рэджи сразу повеселел и козырнул в ответ по-военному; это напомнило ему службу в армии и, как всегда, подбодрило его. Балвант Синг Таппа был единственным дельным парнем среди всего этого грязного отребья!

— Молодец! — сказал он сипаю; у него всегда было слово привета для хорошего бойца; а гуркхи — отличные стрелки и мастерски владеют своими кхокхри[12].

Он спешился, передал поводья сторожу и вошел под чистый, сколоченный из нестроганых досок навес.

Сборщицы поднимались по ступенькам в просторное помещение, где находились весы. Возле них стоял плотный, темноволосый Туити; он взвешивал корзины, пристально всматриваясь в показания стрелки на шкале, и заносил вес в книгу.

«Потешный малый! С такой круглой жирной рожей ему бы не инженером быть, а коммивояжером», — подумал Рэджи, подходя к Туити.

— Алло, Рэджи, — приветствовал его тот.

— Алло, — отозвался Хант. — Много мошенниц поймал?

— Ох уж эти мне сестрички! — презрительно усмехнулся Туити, — им всегда хочется меня околпачить; теперь они норовят класть на дно корзины не кирпичи, а обрубки дерева, поросшие мхом. Одна положила даже ребенка, и он у нее чуть не задохнулся под листьями. А когда я его обнаружил и спросил, зачем она это сделала, она стала уверять, что ей некуда было его девать, пока она собирала чай. Хитрая бестия!

— С тех, кто жульничает, надо удерживать по три анна, — резко сказал Рэджи, — а этой вообще ничего не платить. Все до одной они поганые мошенницы, и не только на работе — даже в постели они устраивают такие фокусы, что в самый последний момент оставят тебя ни с чем.

Он засмеялся, но тут же осекся и весь вспыхнул от смущения. С минуту он молчал, придумывая, что бы еще сказать. Этот Туити больше помалкивал, а между тем Ханту всегда казалось, что за спокойствием и обходительностью инженера скрывается презрение.

— «Ты скажи-ка мне, малютка», — начал Рэджи с наигранной веселостью.

— Что?

— Тьфу, выскочило из головы…

— Ну, тогда, будьте добры, зайдите в сушильню и проверьте, хорошо ли рабочие раскладывают листья.

— Есть, начальник, — насмешливо козырнул Рэджи и прошел в соседнее здание; это был двухэтажный дом с шиферными стенами, железными стропилами и крышей. В просторном помещении вдоль стен до самого потолка тянулись на расстоянии фута друг над другом железные сетчатые полки в ярд шириной.

— Салаам, хузур, — встретил Рэджи сардар, наблюдавший, как по сетчатым полкам кули тонким слоем раскладывают листья, вынимая их из корзин, принесенных женщинами.

— Ну, как идет дело, все ли в порядке? — обратился к нему Рэджи.

Сардар взял горсть вялых листьев, легких, мягких, шелковистых на ощупь; это был признак хорошего качества.

— Да, хузур, — ответил он и принялся сбрасывать лист с полок в контейнеры, чтобы перенести его в другое отделение фабрики, к роллерам.

— Мистри[13] там? — указал Рэджи на дверь в помещение, откуда доносился оглушительный стук роллеровой машины.

— Там, хузур, — ответил сардар.

— Передай ему, чтобы он осторожней обращался с листьями, не давил их и не стирал в порошок, — сказал Рэджи. — Вчерашние цыбики были очень низкого качества.

— Это первый сбор, хузур, — промолвил сардар все с той же заученной почтительностью. — Апрельский чай всегда низкого качества, и зеленый и черный. Следующий сбор будет лучше, а к концу лета чай пойдет только высшего сорта.

У Рэджи не хватило духу подняться в бродильное отделение на втором этаже, где листья разбрасывали по цементному полу и оставляли для ферментации. Сильный запах готового черного чая, стоявший в сушильне, внушал ему отвращение. Он решил заглянуть в упаковочное отделение и проследить, чтобы в деревянные ящики с прокладкой из листового свинца не забивали слишком много гвоздей; этот столяр совершенный идиот, и потом он вечно что-нибудь мастерит для миссис Крофт-Кук. «Хорошо еще, что сегодня не надо отправлять караван с чаем, а за денежным ящиком поедет сам старик Крофт-Кук», — подумал он.

— Все в порядке, — сообщил он Туити. — Мне пора, у меня голова трещит от жары.

— Подождите, пока я кончу взвешивать, — попросил Туити. — Мы пропустим по стаканчику виски.

— Нет, спасибо, — ответил Рэджи. — Я уж поеду домой.

Выйдя из помещения, он заметил, что тусклое от зноя небо потемнело и заволоклось тучами. Нависла гнетущая духота. Рэджи инстинктивно заторопился.

Он подошел к сторожу, державшему его лошадь. Загремел гром, раскат за раскатом, словно в небе зарычала стая голодных львов, которых отпугивали бороздившие свинцовое небо молнии. Его гнедая кобыла рванулась в сторону.

Рэджи с трудом отвязал от седла непромокаемый плащ, второпях набросил его на плечи и вскочил в седло.

Пронесся порыв неистового ветра, и с потемневшего неба стали падать крупные капли дождя, как горячие слезы из печальных глаз. Благоразумнее было бы переждать грозу, но Рэджи был уверен, что успеет добраться до дому. Он погнал лошадь вскачь.

Но не успел он проехать и сотни ярдов, как хлынул ливень, какие бывают только в Ассаме. Ветер дул ему навстречу со скоростью пятидесяти миль в час. Все кругом скрылось из глаз за пеленой ливня, все звуки потонули в оглушительном реве бури. Рэджи нагнул голову и громко кричал:

— Кой хай? Кой хай? Кто там? — боясь, что ураган сбросит его в овраг.

Снова грянул гром, и его лошадь бросилась прямиком через поле, чутьем находя тропинку, которая самым кратким путем вела к дому хозяина. Ослепительные росчерки молний на мгновение озаряли долину призрачным золотисто-зеленым сиянием. За ворчанием и далекими раскатами раздавался удар и такой треск, словно небо и земля раскалывались на части, и Рэджи казалось, что того и гляди весь мир будет уничтожен и он тоже погибнет. Но он старался держать себя в руках и пристально всматривался в завесу дождя перед глазами и мутные потоки воды, бурно мчавшиеся под ногами лошади.

Из домов на краю поля группами выбегали кули с узенькой повязкой на бедрах и с мотыгой на плече. Рэджи догадался, что они будут очищать плантации от стеблей ползучих растений и сорных трав, занесенных туда ливнем с гор.

— Кой хай! — опять закричал он в отчаянии, зовя на помощь, как напуганное дитя; но его голос терялся в шуме ветра и дождя.

Несколько кули, увидев сахиба в затруднительном положении, подбежали и провели его лошадь до бунгало.

— Черт побери! — выругался он с раздражением, поднимаясь на веранду. Когда страх его прошел, он подумал: «А как жаль, что в стране, где так легко зарабатывать деньги, такой отвратительный климат».

— Салаам, сахиб, — простились с ним кули и пошли, борясь с ветром, наклоняясь вперед, словно сгибаясь под тяжестью мотыги, которую они несли на плечах, и неуверенно ступая по скользкой земле.

— А завтрак? — нетерпеливо спросил вышедшего ему навстречу слугу все еще взволнованный Рэджи топом капризного ребенка.

— Вот сухое платье, хузур, а здесь коньяк, — отвечал Афзал. — Завтрак сейчас будет готов.

Рэджи опустился в плетеное кресло, а слуга подошел и начал расшнуровывать ему ботинки.

Сначала Рэджи, как всегда, пытался не поддаваться чувству довольства и уюта, которое неизменно вызывали в нем заботы Афзала, — он не хотел быть чем-то обязанным слуге; но потом откинулся на спинку кресла и отдал себя в его распоряжение.

Между Рэджи и Афзалом установились прекрасные отношения, основанные на раз навсегда признанном факте, что один — хозяин, другой — слуга. Это подразумевалось само собой, и поэтому Рэджи был исключительно щедр, давая слуге не только обильные чаевые, но и свои старые шляпы, обувь и костюмы, в которые тот облачался по праздникам, а также совершенно новые клюшки для поло (Афзал участвовал в соревнованиях, устраиваемых на чайных плантациях). Разумеется, в рабочее время Афзал ходил в ливрее, присвоенной всем слугам на плантации, — в белом кафтане и тюрбане, перевитом зеленой лентой. Но Афзал отлично знал, когда можно сменить это платье на штатский костюм. Он щеголял в пиджаках сахиба главным образом перед женщинами-кули; вообще же старался вытянуть у хозяина как можно больше денег. Место было доходное, Афзал крепко держался за него и умел угождать сахибу, даже когда тот был не в духе.

Глава 5

Леила мечтала приобрести ожерелье, кольцо для носа и стеклянный браслет, какие она видела у жены Буты.

Будху просил, чтобы ему купили точно такой же мячик из цветной шерсти, какой был у Балу, сына Нараина.

Саджани хотела купить побольше продуктов для хозяйства, но в местной лавке все стоило баснословно дорого.

Некоторое время Гангу по какой-то непонятной причине откладывал эти покупки.

Однажды в воскресенье, которое было на плантациях днем отдыха не только для сахибов, но и для кули, Гангу с Саджани решили отправиться вдвоем на базар в деревню Бедхи, расположенную в соседней долинке, в двух милях к востоку от плантаций.

— Отец, возьми меня с собой, — просил Будху, хватая Гангу за колени.

— Да ведь ты устанешь, сынок, — отговаривал его Гангу. — Идти придется далеко; у нас с матерью не хватит сил нести тебя на руках.

— Я не устану, — настаивал Будху. — Ни за что не буду проситься на руки! Я буду идти, как пальван[14].

— Давай возьмем его, — пожалела сына Саджани. — Он целую неделю не дает мне покоя с этим пестрым мячиком. Мы ему что-нибудь купим.

— Ну, так и быть, — согласился Гангу; тут он бросил взгляд на свою дочь; она стояла в другом конце комнаты, опустив голову; ей тоже очень хотелось пойти с ними, по застенчивость не позволяла ей выразить свое желание даже взглядом. — Что ж, — продолжал Гангу, — если он пойдет, то иди уж и ты, Леила. Но как же быть с домом?

— Я попрошу жену Нараина, чтобы она присмотрела, — предложила Саджани.

— Незачем, — сказал Гангу, — лучше возьми с собой все деньги, они нам пригодятся, а украсть здесь больше нечего. Сколько у нас там?

Саджани приподняла щипцами кирпич в углу комнаты и вынула спрятанные под ним монеты.

— Семь рупий и несколько анна, — с трудом сосчитала она.

— Пять рупий осталось от денег, которые Бута дал нам на дорогу перед отъездом из деревни, — бормотал себе под нос Гангу. — Неужели мы заработали всего две рупии с тех пор, как сюда приехали?

— Я кое-что покупала в лавке у сетха Кану Мала, — сказала Саджани. — Не думай, что я утаила от тебя хотя бы один грош. Ведь немало денег пошло на питание.

Но Гангу и не думал обвинять жену в утайке денег. Мрачные мысли не давали ему покоя уже много дней: обещания Буты о большом заработке, бесплатном участке земли, о возможности откладывать часть денег, чтобы встать на ноги, когда кончится срок договора, — все оказалось обманом. Если не считать полученного аванса (а Гангу уже убедился, что это была просто подачка, — Бута сунул им эти деньги, чтобы они скорее согласились), сколько же получила вся семья почти за целую неделю работы? Меньше восьми анна в день на всех: три анна ему, по два анна жене и дочери и три пайсы мальчику. Даже у себя в деревне, когда у него отняли землю, он один зарабатывал по восемь анна на поденщине у помещика! А когда сахиб управляющий вручал Гангу подписанный договор, то сказал, что лишней земли сейчас нет. Гангу предпочел бы получать меньше, лишь бы ему дали землю и у него были свой рис и овощи.

— Ты же знаешь, они удержали за два дня с Будху. Мистри у весов сказал, что мальчик обрывал листья не так, как надо, — вставила Саджани, чутьем угадывая его мысли.

— Разве мы теперь можем купить ему шерстяной мячик? — сказал Гангу. — Пусть уж лучше остается дома.

— Я хочу мячик, мне нужен мячик, — упрямо твердил Будху, уже готовый заплакать.

— Ну ладно, не реви, — уступил Гангу. — Тебе восемь лет, ты уже большой, стыдно плакать из-за всякого пустяка. Пошли!

И он вышел из дома, ведя за руку мальчика; Саджани и Леила пошли следом за ними.

— Где мы сейчас живем, отец? Как называется это место? — спросил Будху.

— Ассам, сынок, — ответил Гангу. — Говорят, что к северу отсюда — Тибет, к востоку — Китай, на юге — Бирма, а к западу — Бенгалия.

— А зачем мы сюда приехали? — продолжал приставать к отцу любопытный мальчик.

— Заработать себе на жизнь, сынок.

Гангу машинально отвечал ребенку, почти не слушая его болтовни. Мысли его блуждали далеко: его обуревали сомнения и страхи. Он глядел на темную зелень аккуратных посадок; плантации тянулись по холмам вдоль дороги миля за милей; его изумлял гений людей, превративших в поля эту неблагодарную землю. Он видел на днях, как сахиб инженер вел трактор по голому, необработанному участку земли, и Гангу был совершенно очарован красотой этой чудесной машины. Но впечатление испортил заместитель управляющего, который с видом победителя расхаживал и распоряжался рабочими, размахивая хлыстом. «Ему, наверно, наплевать, какого мы о нем мнения, — с грустью подумал Гангу, пытаясь разобраться в сумбурных впечатлениях последних дней. — Неужели в стране, откуда он приехал, много таких чудес, как эта машина, и таких людей, как этот сахиб? Неужели все сахибы, которым принадлежит эта земля, нанимают себе работников, пуская в ход наглую ложь? Неужели они считают обман добродетелью и дают лучшие места заведомо дурным людям? Неужели всякий нахальный плут, вроде Буты, может пробить себе здесь дорогу и сделаться сардаром? Неужели сахибы потакают мошенникам? Неужели все хорошие люди здесь погибают, а дурные благополучно живут?» Тут до его слуха донесся мерный шум потока, и Гангу увидал на мосту группу отдыхающих кули. К северу от моста виднелась долина. Как ему говорили, отсюда шла тропинка к деревне.

— Смотри, мама, сколько народу идет на базар, — сказала Леила, поравнявшись с Саджани. Ее волновала мысль, что она идет вместе с этой толпой мужчин и женщин, которые вереницей тянулись по тропинке к деревне, как будто на ярмарку. Но она еще не вполне освоилась с разноплеменными людьми, среди которых они поселились; среди них были и черные, как сажа, с приплюснутым носом, и желтолицые с выдававшимися скулами и узкими глазами; у некоторых был огромный, похожий на жареную пышку, нос и некрасивое перекошенное лицо, изуродованное язвами, похожее на гнилую дыню; правильные черты лица были у очень немногих. Девушка старалась держаться поближе к матери, когда они поравнялись с группой кули, сидевших под исполинским деревом на восточном краю поселка. Но как только они смешались с толпой, шедшей по колеям разбитой буйволами и повозками дороги, Леила уже не испытывала смущения. Дорога извивалась по дну долины, между двумя параллельными грядами невысоких холмов.

Шедшие вокруг кули запели хором, и песня пробудила у Леилы заветные воспоминания, мерцавшие в ее душе, как звездочки в темном небе… Она вспомнила детские годы, дикие горные просторы, где паслись козы, маленьких пастушков, с которыми она играла; вспомнила, как она бродила с сыном сельского учителя Джасвантом, которого мачеха выгнала из дома. Эти холмы чем-то напомнили ей родные горы, только в Хошиарпуре было меньше зелени и козам приходилось карабкаться высоко, чтобы отыскать траву в укромных уголках и расщелинах. Однажды они с Джасвантом заблудились, и Леила чуть не свалилась в пропасть, поскользнувшись на поросших мохом камнях, но Джасвант подхватил ее и спас от неминуемой смерти. Как она тогда испугалась! Она сразу представила себе, как ее будет бранить мать. Потом вдруг возник образ Джасванта, рыдающего над ней! Она молча вытерпела бы все укоры матери, даже побои, но не вынесла бы слез Джасванта. Его худенькое, бледное лицо с грустными зеленоватыми глазами было так привлекательно! Ей хотелось, чтобы он был ее братом, родным братом. Правда, когда они играли в прятки, он всегда старался схватить ее и обнимал так крепко, что у нее хрустели суставы. И он вечно дразнил ее, дергал за фартук или, подкравшись сзади, закрывал ей глаза руками, заставляя догадываться, кто это. Где-то он теперь? Что он делает? Зачем отец увез их так далеко? Если бы они остались в деревне, она могла бы изредка видеть его, хотя мать запретила ей гулять и играть с мальчиками.

— Слышишь колокольчики за этими холмами? — обернувшись к жене, спросил Гангу. — Это караван идет через Кайлас Парбат. Он направляется в страну, где живет лама, который никогда не умирает.

— Как! Далай-лама никогда не умирает, отец? — воскликнула Леила. — Как же он может жить вечно?

— По крайней мере, все так говорят, — сказал Гангу и при этом подумал, что далай-лама, конечно, избранник божий, если он бессмертен, и, наверно, в мире нет другого такого человека. Но может ли это быть? За всю свою долгую жизнь Гангу еще не встречал человека, который достиг бы столь высокого совершенства; вечны только горы, реки, небо, леса; но ведь и горы иногда содрогаются от землетрясения, как он наблюдал в Кангра, будучи мальчиком; а разве реки не меняют русло и деревья не погибают? Наверно, это все выдумки — далай-лама не может быть бессмертен, если только не продлевает себе жизнь путем колдовства. Но все это не имеет никакого отношения к богу; ведь жрец у них в деревне говорил, что бог — невидимое существо, которое пребывает везде и вместе с тем ни в чем не заключено. Гангу еще ни разу не встречался с этим существом; но по временам, когда он смотрел на себя, на людей и на окружающий мир, когда его душа была переполнена счастьем, или когда умирал кто-нибудь из близких, или обламывалась ветка на дереве, — в эти мгновения он ощущал в себе присутствие какой-то необычайной силы, перед которой он невольно преклонялся. Но эта сила не могла быть богом. Никакого бога не было, хотя его жена и была готова молиться день и ночь каким-то камням; были только люди, и различные предметы, и смерть, — и все они делали свое дело, нередко наперекор друг другу, — словом, это была какая-то игра… Вся жизнь была игрой — «леилой». Он вспомнил, как улыбка на лице новорожденной дочери вызвала у него представление об этой чарующей игре, почему он и дал дочери это имя. Он взглянул на нее.

Звон колокольчиков, доносившийся с перевала, отдавался сладостной музыкой в сердце Леилы; она шла восторженная и притихшая, как бесплотный дух, реющий в вышине.

— Ты не устал? — спросила она брата. — Хочешь, я тебя понесу?

— Теперь уже недалеко до деревни, — заметил Гангу, показывая на разбросанные по склону хижины, которые то показывались, то исчезали из виду, пока путники медленно поднимались по извилистой дороге.

Гангу был прав; Леила увидела, как шумная толпа закутанных в белые покрывала, размахивающих руками кули быстрее зашагала босыми ногами по дороге, вздымая целые облака пыли.

Леила тоже прибавила шагу, но, заметив, что мать утомилась и отстает, пошла тише, остановилась и присела на придорожном камне, думая о том, какие чудеса она увидит на базаре.

Островерхие крыши, которые она заметила издалека, были уже совсем близко, и перед путниками открылось широкое плоскогорье, где теснились соломенные, каменные и глиняные хижины с шиферными крышами, над которыми возвышался сверкающий купол храма.

По обеим сторонам дороги стали попадаться полуразвалившиеся ларьки с грудами фруктов и овощей. Дальше пошли уже ряды палаток с пестрыми навесами; там были разложены и цветные ситцы, и белые хлопчатобумажные ткани, атлас, шелка; и куски мыла, четки, гребешки, бусы, зеркала, и детские игрушки, и медная кухонная посуда; там были сладости и лекарства, духи и разноцветная газированная вода; там же сидели знахари и гадалки.

Леила сразу оживилась при виде этого живописного, красочного беспорядка.

Будху вырвался из рук отца и побежал.

Возбужденная Саджани прикрикнула на сына, а сама уже проталкивалась к палатке с цветными тканями.

Гангу остановился; кругом теснилась разношерстная толпа; тут были и толстяки и худощавые, рослые горцы и карлики, все они пришли сюда со своими детьми, с поклажей, посохами и трубками. Некоторое время он раздумывал, в какой лавке покупать.

«Пожалуйте сюда, сюда!», «Милости просим!», «Купите у нас!», «Даю бесплатную премию всякому, кто купит у меня товару на восемь анна!», «К нам! К нам!» — выкликали на разные голоса хозяева ларьков, зазывая покупателей и стараясь перекричать друг друга.

— Я спрошу у хозяина этого ларька, где здесь торгуют мукой и чечевицей, — сказал Гангу дочери и стал проталкиваться к ларьку, где продавали мыло и браслеты.

— Здесь продают продукты, брат? — спросил он продавца.

— Ты что же, будешь жрать бусы да ожерелья? Или ты ослеп? — грубо ответил тот. — Там дальше есть лавка баньи сетха Кану Мала, — и продавец повернулся к женщине, перебиравшей жемчужные бусы. — Они настолько же белы, насколько черна твоя кожа. И не пачкай их своими грязными лапами, — заворчал он. — Вот такая же, как ты, на днях стянула ожерелье у меня с прилавка.

Леила, которая подошла было к ларьку вслед за отцом, сразу отпрянула, опасаясь, что хозяин начнет ругать и ее; но Будху уже тащил сюда мать, увидав в ларьке шерстяной мячик, о котором он так мечтал.

— Купи мне этот цветной мячик, отец! — закричал он.

— Сколько стоит шерстяной мячик? — спросил Гангу у хозяина.

— Четыре анна, ни пайсы меньше, — быстро ответил тот.

— Хочешь два анна? — предложил Гангу.

— Четыре анна, — повторил хозяин, — ни пайсы меньше. Бери его, если хочешь, или уходи; нечего толкаться у моего ларька.

— Пойдем, — сказал Гангу, — мы купим тебе мячик в другой лавке.

Но, разумеется, мальчишка не сдвинулся с места: он уже облюбовал именно этот мячик.

— Я хочу только этот шерстяной мячик, — заревел он, — купи мне этот мячик!

— Я тебя отшлепаю, если ты не будешь слушаться, — пригрозил Гангу, оттаскивая сына за руку.

— Хочу этот мячик! Хочу этот мячик! — вопил мальчишка, упираясь ногами и мотая головой.

— Эх, ладно, иди, мать Леилы, — в отчаянье сказал Гангу, — иди и купи ему мячик, какой он хочет. Идите и покупайте все, что хотите. Я буду вас ждать у лавки баньи.

Чем дальше шел Гангу по улице, где находились более солидные лавки, тем оглушительнее кричали разносчики, тем энергичнее толкались женщины и мужчины, у которых в руках были зонтики и палки.

Над толпой плавал тяжелый запах человеческого пота и коровьего навоза, к которому примешивалось острое зловоние, поднимавшееся от луж на дороге.

Саджани повела Леилу и Будху обратно к ларьку с мячиками.

Женщины вырывали друг у друга из рук бусы и четки на прилавке; некоторые щупали цветные шелковые платки, висевшие на палках, и шепотом выражали свое восхищение всей этой роскошью. Саджани заплатила четыре анна и купила сыну мячик.

— Пойдем, Леила, я и тебе что-нибудь куплю, — обратилась она к дочери.

— Мне что-то не нравятся эти браслеты, мама, — неожиданно сказала Леила. — Кольца для носа очень дороги, да и ожерелье стоит уйму денег.

— Что это на тебя нашло? — воскликнула мать. — Ты ведь очень хотела идти с нами покупать украшения.

— Да так, ничего, — ответила девушка, и они направились в ту сторону, куда ушел Гангу.

Но, конечно, с Леилой что-то случилось, от чего ее сердце, трепетавшее, как испуганная птичка, у нее в груди при виде этих желанных вещей, вдруг похолодело и замерло: она поняла, почему так страдает отец. Она вспомнила, какое у него было лицо, когда он, стоя в дверях хижины, спросил у матери, сколько у них осталось денег. И она отлично понимала, что они не могут тратить деньги на всякие ненужные вещи. Ведь они и уехали так далеко от родной деревни только потому, что обеднели. Отец наслушался россказней Буты и принял их за правду. А теперь ему стало стыдно за то, что он оказался таким простофилей. Но они должны облегчить страдания отца, снять с него тяжесть этих лишних расходов. Теперь ясно, что все его надежды погибли: надо как-нибудь просуществовать, пока ему не дадут землю, тогда положение, может быть, изменится. А сейчас ей хотелось плакать от радости и боли, которыми переполнилось ее сердце при виде всего, что ее окружало здесь, на базаре, с его пестротой и шумом, товарами и людьми, куда она пришла с матерью, маленьким братом и отцом.

Кучка горцев столпилась у огромной лавки сетха Кану Мала. В лавке стояли корзины, нагроможденные друг на друга до самой крыши, подпертой бамбуковыми шестами. Гангу остановился возле нее, посреди дороги, терпеливо дожидаясь, пока подойдет Саджани с детьми.

Маленький Будху погнался за воробьями, которые, задорно чирикая, прыгали на дороге возле мешков с зерном, разгружаемых с гималайских яков.

Над базарной площадью плавали всевозможные запахи: тянуло едким дымом кизяка — тибетцы в тюбетейках, сложив из него маленькие костры, сидели вокруг и курили опиум из своих хукка[15]; запах листьев табака, разложенного для просушки на крыше соседнего дома, смешивался с запахом отбросов, разлагающихся остатков еды и помета, гниющего в лужах конской мочи. Леиле с непривычки стало не по себе, и она присела на железную гирю, стоявшую возле гигантских весов у лавки баньи.

Саджани поспешила подобрать свежий помет яка: она отнесет его домой, чтобы натереть им пол — на плантации было всего несколько буйволов, и навоза не хватало.

Гангу сидел в каком-то оцепенении, изредка отгоняя рукой жужжащего овода или москитов, у него замирало сердце при мысли, что ему предстоит сейчас иметь дело с баньи. Сетх был самоуверенный человек невысокого роста, в грубой рубахе и штанах, с огромным тюрбаном на голове. Прищуренные глаза, крючковатый нос, длинные обвисшие усы, тонкие поджатые губы и острый, колючий подбородок — все говорило о крутом характере и непреклонной воле. С ним шутки плохи, это видно хотя бы и по тому, как он подзывал тибетцев одного за другим, чтобы свести с ними счеты. Тибетцы, подходя к нему, словно теряли дар речи, иные нерешительно возражали, но вскоре соглашались на все его условия.

— Эй, ты, ойсипи, — насмешливо обратился сетх к одному из тибетцев, — протри глаза, почеши в затылке и ответь ясно и просто, что ты хочешь в обмен за эти мешки зерна, и, пожалуйста, не на своем тарабарском языке.

— Хорошо, сетх, — сказал тибетец, — только не называй меня «ойсипи», это по-нашему ругательство. Мне нужен отрез хлопчатобумажной материи, белой английской материи.

— Я продаю только шведскую хлопчатобумажную материю, — заявил сетх.

— Ладно, сетх, — согласился тибетец.

— Эй, — крикнул сетх помощнику, — дай ему отрез хлопчатобумажной материи марки «Ганди».

Повернувшись к тибетцу, он добавил:

— За мешок зерна по цене три рупии за маунд[16] причитается шесть рупий. Отрез материи стоит восемь рупий, по четыре с половиной анна за ярд. Я даю целый отрез, потому что я тебе доверяю, но одну четверть отреза я поставлю тебе в счет в своей книге и буду удерживать за неуплаченные деньги проценты из расчета по одной рупии, как всегда. Договорились?

— Договорились, хозяин, — согласился тибетец, который ничего не понял в этом расчете, потому что не умел считать.

— Нет, нет, — запротестовал стоявший позади старшина каравана, и тибетец у прилавка отрицательно затряс головой в ответ на слова сетха.

— Ах, так! — закричал лавочник. — Ну так проваливайте, будете лапу сосать. Вези свое зерно обратно через перевал. Если ты не хочешь продать, мне продадут другие. Вы, горцы, олухи, не понимаете своей выгоды. Недаром бог сделал вас робкими и подслеповатыми. Всемогущий наслал на вас оспу и изуродовал вас — так вам и надо!

— Слушай, сетх, — возразил старшина каравана. — Ты оценил мои двадцать мешков зерна по шести рупий за мешок; по твоему первому расчету выходило, что целый отрез материи стоит ровно столько же, то есть шесть рупий. А этому человеку ты даешь за мешки только три четверти отреза. Как же это так?

— Ах, вот оно что! — воскликнул Кану Мал. — Выходит, что я неправильно рассчитался с тобой? Теперь я запишу за тобой всю лишнюю материю, которую ты у меня забрал, — и, распахнув длинную ярко-желтую папку, он принялся перечеркивать цифры.

— Нет! — завопил старшина каравана. — Я беру обратно все зерно, которое тебе продал наш караван. Мы его продадим другому торговцу.

— Забирайте все, — крикнул сетх. — Вьючьте своих яков и убирайтесь, поганая горская сволочь. Знайте, что хозяин всех хлебных лавок на плантациях на двадцать миль кругом — я! Скатертью дорога! Счастливого пути! Тащитесь через Гималаи по талому снегу! Кланяйтесь от меня далай-ламе, когда вернетесь восвояси.

Старшина каравана, у которого от негодования появились красные пятна на скулах, отошел от лавки и приказал своим товарищам навьючивать яков.

— Эй, ты, кули, иди сюда! — повернулся сетх к Гангу. — Что тебе надо?

— Хорошей муки и рису, сетх, — сказал Гангу. — И нет ли у тебя чечевицы из Маха?

— Ты с какой плантации? — спросил лавочник. — У нас лавки почти всюду, кроме чайного хозяйства Стивенсона; надо покупать продукты на месте, а не ходить за ними сюда. Здесь у меня оптовый склад.

— Значит, это твой сын торгует на чайной плантации Макферсона? — догадался Гангу. — Он похож на тебя.

— Нет, это мой брат, — нехотя ответил сетх; он не любил упоминать о своем брате, который начал пользоваться слишком большой популярностью у сахибов, потому что кое-как объяснялся по-английски и был образованнее Кану Мала.

— Ты что хочешь купить? Так и быть, я сделаю тебе одолжение и продам в розницу; но вообще я торгую здесь только оптом.

— Почем мука, сетх? — спросил Гангу.

— Как и на плантации — цена одна. — Я вас насквозь вижу — вы все ищите лавку, чтобы купить дешевле и сбить мне цепу. Все вы, кули, хитрые свиньи.

— Мы только недавно сюда приехали, — возразил Гангу. — Откуда же мне знать, что ты хозяин всех лавок? Конечно, мне хочется купить как можно дешевле, потому что я беден.

— А мне хочется взять подороже, — сказал Кану Мал.

— И это называется честно торговать, — процедил сквозь зубы Гангу, — да это просто… — и у него чуть было не вырвалось: «грабеж и воровство».

Обман Буты глубоко потряс его, и теперь Гангу был начеку и смотрел в оба, не доверяя никому. Он принял решение сносить терпеливо все обрушившиеся на него невзгоды.

— Ну, будешь наконец брать продукты или нет? — с некоторой досадой в голосе спросил сетх. — Пошевеливайся, а то мне некогда с тобой толковать.

— Возьму, — поспешил согласиться Гангу. — Мне нужно десять сиров пшеничной муки, пять сиров чечевицы и десять сиров риса; два сира сахару и полсира масла.

— Сетх, возьми назад наше зерно, — сказал старшина тибетского каравана, возвратившись в лавку после довольно бурных переговоров со своими товарищами. — Пусть будет по-твоему.

— Вы свиньи, — обругал его Кану Мал, — и не понимаете своей выгоды. Надо бы тебя проучить и прогнать, но на этот раз я тебе прощаю. Если захочешь что-нибудь продать, сразу соглашайся на мои условия, все равно тебе никто не даст больше. — И он обернулся к помощнику: — Эй, ты, отвесь вот этому кули продукты. Мне надо заняться с этими ойсипи.

Все происходившее, казалось, ничуть не задевало узкоглазых тибетцев; они продолжали стоять, неподвижные и безмолвные, опустив головы, как стояли в своем деревенском храме, где они погружались в бездну нирваны, покорно принимая все, что посылает им бог.

Гангу наблюдал за ними и, несмотря на свое горе, ему было до боли их жалко; он почти мог читать в их душе; он старался представить себе их деревни, где эти люди, обливаясь потом, глубоко вспахивали землю, потом разбрасывали семена и ждали, чтобы пролившийся дождь оросил их борозды, и наблюдали, как раскрываются почки, наливаются колосья и зреет урожай. И тогда лицо их расцветало улыбкой радости, как утреннее солнце в Гималаях. Он сам трудился, как они, сам любил сыновней любовью эту упрямую, скупо рождающую землю, готов был отдавать ей все свои силы, чтобы она принесла ему урожай; он знал, как больно расставаться с плодами своего труда и какое наступает разочарование, когда приходишь к черствому, мелочному, жадному банье или перекупщику из города продать собранный урожай. Его невольно влекло к этим тибетцам; у него разрывалось сердце при виде их страданий. От волнения Гангу не мог выговорить ни слова; он стоял неподвижно, захваченный нахлынувшими на него чувствами.

Взглянув на мужа, Саджани сразу увидала, что он расстроен и подавлен тяжелыми заботами. Но вспомнив, что ей отсыпают продукты, она стала тревожно следить за всеми движениями помощника сетха, который высыпал зерно на разостланное перед ним покрывало.

Будху с радостным криком принес пойманного им голубя, который испуганно бился, трепеща крыльями.

Леила огорчилась, увидав пойманную птицу, и ласково попросила брата:

— О, выпусти его, Будху, выпусти его!

Но голубя понесли домой; ему суждено было прожить много дней над дверью их хижины.

Глава 6

Когда Гангу вернулся с базара, его начало знобить. Они с женой думали, что это от усталости, потому что он нес на голове тяжелый узел с покупками.

Он присел к очагу и закурил хукка, надеясь, что недомогание скоро пройдет.

Будху притащил маленького ребенка соседей и положил возле отца.

Гангу поиграл с малюткой, поговорил с ним на детском ломаном языке, пощекотал его. Малыш смеялся, показывая прорезывающиеся зубки, его словно развеселила вялая неповоротливость старика. Гангу уже чувствовал тяжесть во всех членах, и у него начала кружиться голова.

Когда, приготовили ужин, он сказал, что не хочет есть, а приляжет.

Саджани поглядела в затуманенные глаза Гангу, положила ему руку на лоб и почувствовала, что у него сильный жар. Она навалила на мужа все одеяла, какие у них были, хорошенько закутала и напоила его процеженным чечевичным отваром.

Гангу чувствовал, что его мышцы напряглись, как натянутые струны, готовые вот-вот разорваться; все кости ныли, точно их выламывали. Ему казалось, что его позвоночник раскололся надвое; больной проводил ослабевшими руками по своим твердым как камень икрам, стонал и метался в жару. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, голова горела, словно куча потрескивающего хвороста, охваченная пляшущими языками пламени; Гангу метался, переворачиваясь с боку на бок, как будто пытаясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Потом он вытянулся, прямой и неподвижный, и не то стонал, не то напевал что-то в бреду. Жена держала его за ноги, а дочь натирала ему голову растительным маслом, хотя глаза у них уже слипались. Через некоторое время он стал как будто спокойнее и только глухо, жалобно стонал и тяжело вздыхал.

За дверями хижины земля Ассама задыхалась под покровом душной ночи, на горизонте контуры гор едва различались на фоне туманного неба. Потянуло прохладой; Саджани с Леилой свернулись калачиком по обе стороны уснувшего Будху; усталые и встревоженные, они все время молили богов о спасении Гангу.

Не успели они задремать, как Гангу поднял голову и попросил воды.

Саджани встала; пока она грела воду для мужа, тот вдруг приподнялся на локтях, потом вскочил и выбежал на улицу, словно спасаясь от терзавшей его лихорадки.

Леила побежала за ним, втащила его обратно, опять уложила на постель и села возле него. В глубокой тревоге, оцепенев от страха, смотрела она на неподвижное тело отца. Ей было странно: как это она не чувствует его страданий? Но мать протянула ей стакан с водой, и когда девушка поднесла его к губам отца, ее сердце затрепетало от любви, страх рассеялся, и Леила прижала голову отца к своей груди с почти материнской нежностью. Он отпил два глотка воды, неуверенной рукой, как слепой, протянул стакан, потом со вздохом пробормотал «жарко, ох, как жарко!» и запел:

Ангел смерти подходит к твоим дверям, О человек, готовься к последнему путешествию.

— Что с тобой, отец Леилы, что с тобой? — испуганно спрашивала Саджани, гладя его по голове.

— Не пойду, не пойду! — вдруг закричал он диким голосом, как безумный.

— Боже, что с ним, что с ним? — растерянно воскликнула Саджани. Но Гангу начал всхлипывать, как ребенок, и визгливо кричать. Он отчаянно взмахивал руками, словно боролся с невидимым врагом; ему мерещилось в бреду, что на него надвигается страшный скелет; черные впадины глазниц черепа излучали зеленоватый фосфорический свет, как глаза кошки в темноте. Гангу забился в припадке, заскрежетал зубами, в уголках рта появилась пена, и он до крови закусил нижнюю губу. Лицо исказилось гримасой боли, резко обозначились глубокие морщины вокруг опухших глаз, зловещие тени легли во впадинах под скулами, и черты его лица стали неузнаваемы.

— Что у тебя болит? — спросила Саджани, она не могла понять, что он чувствует, но она хотела бы разделить его страдания.

— Разве ты не видишь, как ему плохо, мама? — шепотом отозвалась Леила. Нагнувшись, она прижалась щекой ко лбу отца. Лицо его казалось безжизненной маской. В неясном свете, пробивавшемся сквозь щели двери, можно было разглядеть каждую черточку его лица, которое четко вырисовывалось на фоне белого шерстяного одеяла, сотканного матерью для Леилы и Будху несколько лет назад. Это лицо, так не похожее на привычное ей с детства лицо отца, казалось каким-то чужим и далеким и напоминало хмурые лица молчаливых пахарей у них в деревне или бездомных бродяг. Девушке приходилось видеть бродяг на улицах в Хошиарпуре: они спали, прикорнув у забора, полуголые, в рваных, прилипших к телу, потемневших от пота рубахах, прикрывшись обрывками домотканых одеял. Приподняв голову, Леила стала всматриваться в лицо отца, силясь понять, что с ним происходит. Но страдание сделало его каким-то чужим и недоступным, и даже кожа, туго обтянувшая его выступающие кости, представлялась ей странной непроницаемой преградой.

Леила прислушивалась к его тяжелому прерывистому дыханию, и ей становилось ясно, что жизнь борется в нем со смертью. Она нежно обняла голову отца и стала осторожно гладить ему виски.

Девушка чувствовала у себя на щеке горячее дыхание отца. Вдруг он глубоко вздохнул и приоткрыл глаза. Над ним склонилось бледное лицо дочери, смотревшей на него с невыразимой нежностью. Его тронуло, что она около него.

— Ты здесь, Леила? — спросил он. — А где Будху?

— Он крепко спит, — ответила Леила.

— Вот и хорошо. Но мне уже пора вставать, скоро утро. Дайте мне воды. Я весь вспотел.

Жена принесла кружку воды и дала ему напиться. Он сделал глоток и повторил:

— Вот и хорошо. Леила, иди теперь спать, дитя мое. Мне уже лучше. И ты тоже, Саджани. — И он откинулся на подушку.

— Мне нельзя умереть, — бормотал он про себя, — пока Будху не вырастет, а Леила не выйдет замуж. — И он разглядывал закопченные железные листы крыши, освещенные слабым отблеском рассвета, который пробивался сквозь щели в двери. В голове не было ни одной мысли. Он испытывал полное изнеможение. Пот лил с него ручьем. Приступ лихорадки как будто прошел, но, казалось, унес все силы Гангу.

Утром он проснулся и еще чувствовал ужасную слабость. Губы запеклись. Его слегка мутило, тело стало словно чужим, каким-то наследием прошлого перевоплощения. Однако он знал, что возвращается к жизни, и уже подумывал о том, что скоро пора вставать; об этом напоминало воркование голубя, который провел всю ночь в углу возле глиняного кувшина.

Но отпустив Гангу, лихорадка перешла к его жене. Когда Саджани начала одеваться, чтобы идти на работу, она почувствовала озноб. Несмотря на уговоры Леилы, она упрямо продолжала хлопотать по хозяйству. Но когда Саджани уже совсем собралась выходить, у нее закружилась голова, она зашаталась и рухнула на пол.

Леила уложила мать на подстилку, тепло укутала одеялами, половиками, джутовыми мешками и стала растирать ей все тело. Видя, что мать не приходит в себя, а только тихо шепчет: «О, боже», — Леила в испуге заметалась по комнате. Налив стакан воды, девушка поднесла его к губам матери.

Саджани тяжело вздохнула, заскрежетала зубами, в уголках губ выступила пена, и вдруг стала кричать, словно мучилась от родов. Она корчилась, сжимала кулаки и металась из стороны в сторону.

Гангу встал, подошел к жене, приложил руку к ее горячему, покрасневшему лбу и почувствовал, как сильно пульсирует кровь у нее в жилах.

— Она заразилась от меня лихорадкой, — сказал он. — Леила, укрой мать одеялами, что были на мне.

Пока Леила укутывала мать, Саджани тихо стонала, потом вдруг нахмурила брови, лицо исказилось гримасой боли, глаза закатились, и она потеряла сознание.

Гангу завернулся в одеяло и заявил, что пойдет за доктором.

— Но ты умрешь, отец, если выйдешь, ведь тебя всю ночь трепала лихорадка, — сказала Леила. Ей удалось уговорить Гангу остаться дома и присмотреть за матерью. Девушка уже собиралась бежать на розыски врача, когда в хижину вдруг вошел Нараин; его обязанностью было созывать кули на работу.

— У меня отец и мать заболели, дядя, — сказала Леила, подходя к нему. — Прямо не знаю, что делать!

— Это; наверно, холера, — воскликнул он, — холера! — и даже не взглянув на больных, бросился к своей хижине с криком: — Холера! Холера! Мать Балу, поскорее уводи детей! Холера! У нас началась холера!

Нараин не мог забыть, как в прошлом году от холеры меньше чем за месяц умерло около двухсот кули. Одно упоминание об этой болезни приводило его в ужас.

Леила трясла Будху, пытаясь разбудить его, чтобы послать за доктором, потому что крики Нараина смутили ее. Но братишка только пробормотал что-то и повернулся на другой бок. Девушка подошла к матери. Слабое дыхание Саджани напоминало шелест крыльев насекомого. У Леилы помутилось в голове от страха, она опять услышала крики Нараина, к которым присоединилось множество других голосов. Она подошла к двери.

Перепуганный Нараин бежал вдоль улицы, ноги его подкашивались, он весь дрожал, одежда промокла от пота. Слухи о холере быстро распространились по поселку; вместо того чтобы идти на работу, кули начали собираться небольшими группами возле домиков, где жили сардары.

Какой-то сардар, решив, что кули хотят с ним расправиться, с перепугу засвистел в свисток.

На его свист сбежались дежурившие в поселке сторожа с заряженными винтовками и окружили толпу перепуганных насмерть, плачущих, стонущих, переругивающихся кули.

Вопли женщин, плач детей, голоса мужчин сливались с кудахтаньем кур и криками петухов, доносившимися из домов сардаров. Несколько минут царил ужасающий гам.

Но вот появился Рэджи Хант, и мигом все смолкло. Он был в пижаме и ярком халате, с револьвером в руке, за ним по пятам шагал вестовой с винтовкой.

— Что это у вас здесь случилось, грязные свиньи? Из-за чего вы подняли крик в такую рань? — заорал Рэджи, стараясь придать своему лицу властное выражение.

— У нас началась холера, — попытался объяснить дрожащим голосом Нараин, выступая из толпы.

— Черт побери! Есть из-за чего поднимать такой шум! Ах вы дурни набитые! — воскликнул Рэджи Хант и обернулся к сардару Неоджи, который свирепо размахивал перед толпой своим кхокхри.

— Не позволяйте им расходиться, — приказал Рэджи и направился к амбулатории, здание которой находилось на вершине холма, чтобы позвать врача де ля Хавра или Чуни Лала. Рэджи то и дело оборачивался на ходу и угрожающе поглядывал на толпу, размахивая револьвером, чтобы никто из кули не вздумал пойти за ним.

Он так упивался сознанием своей власти, что даже забыл про зной и духоту. Солнце уже поднялось над горами, и жаркий воздух колебался над пустынной, сверкающей металлическим блеском дорогой.

Леила стояла на пороге, с тревогой выглядывая из двери, — ей хотелось побежать и объяснить этим перепуганным людям, что нет никакой холеры, но она боялась отойти от матери.

Будху проснулся и уцепился за край ее покрывала, плача от страха.

— Что случилось? — спросил у нее отец.

Девушка стояла в нерешительности, не зная, что делать.

Вдруг она увидела, что к хижине направляются англичанин и индиец в сопровождении стражника.

— Вот в этой лачуге, — сказал, подходя, стражник, и Леила отошла от двери.

Она услыхала, как английский доктор сказал:

— Спросите у женщины, можно ли войти?

Стражник вошел в хижину, гремя тяжелыми бутсами, огляделся и крикнул:

— Пожалуйте, хузур!

Доктора вошли.

Гангу со страхом и надеждой повернул к ним потное лицо, губы его дрожали.

— Как дела, малыш? — преодолевая смущение, обратился де ля Хавр к Будху, который насупившись стоял в дверях с голубем в руках.

Будху смутился и ничего не ответил.

— Ну, ничего, — проговорил де ля Хавр, потрепав мальчика по голове.

Леила, скромно опустившая на лоб край дхути[17], указала рукой туда, где лежали мать и отец.

— Я измерю им температуру, — проговорил де ля Хавр.

Нагнувшись, чтобы сунуть в рот Саджани термометр, он увидел ее остановившиеся глаза, холодные и без блеска. Он положил руку ей на голову, стал щупать пульс, выслушивать сердце — оно не билось!

— Она умерла, — прошептал он. Голос его оборвался.

Гангу с трудом приподнялся и смотрел в лицо Чуни Лала, широко открыв глаза.

— Да, она умерла, — подтвердил Чуни Лал.

Гангу с воплем бросился к телу Саджани. Леила закричала и подбежала к Будху. Перепуганный мальчик, всхлипывая, стоял в дверях.

Глава 7

Чарльз Крофт-Кук приподнял полы фрака, опустился в глубокое, обитое красной кожей кресло в гостиной клуба чайных плантаций и стал раскуривать послеобеденную сигару. Затем он протянул руку, взял с маленького столика калькуттскую газету «Стэйтсмен», развернул ее и не спеша разложил на коленях. Вид у него был усталый и озабоченный, лицо осунулось и сильно покраснело.

Жизнь управляющего плантацией не легка, тем более если целиком отдавать себя работе, как это делал Крофт-Кук. Конечно, Крофт-Кук, как и все подобные ему люди, сильно преувеличивал трудности своей работы, в особенности когда рассказывал о них во время отпуска на родине; он с необыкновенным красноречием затемнял правду вымыслом и превращался в глазах собеседников в подлинного героя.

— Вы здесь благодушно распиваете чай, сидя в удобных креслах у камина, — говорил он подчеркнуто-шутливым тоном, стоя спиной к огню, — и не представляете себе, насколько тяжелы условия в тех отдаленных владениях Британской империи, где выращивается чай, которым вы наслаждаетесь.

И он принимался, не жалея красок, расписывать тяготы своего положения. У слушателей создавалось впечатление, что он был чем-то вроде оси вселенной, вокруг которой вращаются все созвездия.

По его словам, у управляющего плантацией очень много самых разнообразных обязанностей. В своей сфере он был подлинным универсалом. Прежде всего на нем лежал контроль за торговыми и сельскохозяйственными делами плантации. Затем ему приходилось выступать в роли судьи, улаживать мелкие конфликты между рабочими.

— Вы представляете, сколько хлопот может наделать какая-нибудь девушка кули своими любовными похождениями? — тут Крофт-Кук многозначительно покашливал. — Или какое-нибудь дело о колдовстве: оно иногда вызывает невероятное возбуждение среди суеверных туземцев — дело доходит до убийства. Вы знаете, эти люди совершенно не умеют себя сдерживать, — и он покачивал головой с видом мудрого старца.

— Надо быть и доктором, уметь оказать первую помощь в несчастных случаях! Иногда приходится работать за инженера — нужно прокладывать дороги, сооружать временные мосты, строить дома! Все это — между прочим, бесплатное приложение к текущим делам… Случаются набеги горных племен; правда, теперь они бывают реже, — успокаивающе добавлял он и удовлетворенно кивал головой. — Мы правим твердой рукой. Но прежде бывали случаи, что управляющие плантациями погибали, защищая вверенных им людей или спасая свою семью. Эти дикари часто похищали детей англичан и увозили к себе в горы.

Шепот восторженного ужаса пробегал среди слушателей, подстегивая его красноречие. Вдохновение рассказчика росло:

— По непроходимым зарослям джунглей вокруг плантаций бродят дикие звери. Ночью тигры часто заходят в поселок и подбираются к бунгало. Представляете, что бывает, если им удается сцапать спящую на веранде собаку? Конечно, работники плантаций большей частью хорошо стреляют, иначе, сами понимаете, нельзя, — и тут он мрачно усмехался. — Ну а затем и масса всяких мелочей, от них уж никуда не денешься. Взять хотя бы периодические наводнения, которые затопляют плантации, смывают посадки, уносят скот и чайные кусты. — Он не забывал упомянуть и о «серьезных» возмущениях рабочих. Политические беспорядки в округе! Не обходится без восстаний и террористических актов. Правда, все это хотя и не касалось его непосредственно, но так или иначе сильно его задевало.

Разумеется, такой искусный рассказчик, каким стал Крофт-Кук, умел донести до слушателей мораль, заканчивая с усмешкой на губах:

— В общем вы можете быть уверены, что ваш чай стоит тех денег, которые вы за него платите, но тем, кто работает на месте, достается на долю больше тягот, чем выгод. Но это уже из другой оперы, — добавлял он после некоторой задумчивой паузы, — в конце концов, в жизни есть кое-что и помимо работы. Есть и общество и развлечения. У нас там клуб, спортивная и физкультурная площадки и ипподром! В этом все же есть какое-то утешение.

Клуб был в самом деле утешением; он помещался в величественном бунгало, которое по стилю напоминало не то дворец императора в Пекине, не то Версальский дворец с анфиладой высоких гостиных. Обстановка напоминала английские трактиры — старенькое пианино, мишени для комнатной стрельбы, выцветшие фотографии спортивных соревнований, календари с рекламами виски и неизбежные охотничьи трофеи и оружие! Здание клуба стояло в самой глубине долины, его широкая веранда выходила в сторону огромной площадки для поло, теннисных кортов, крокетной площадки и сада; густые живые изгороди и тенистые деревья надежно защищали клуб от цветных рабов, диких зверей, коров и голодных коз.

О нет, жизнь, конечно, не ограничивается одной работой, — улыбнулся своим мыслям Крофт-Кук, комфортабельно расположившись в своем обычном кресле в клубе; вот только немного беспокоит эта вспышка малярии. Хоть бы де ля Хавр зашел и доложил ему, какие меры приняты для дезинфекции жилищ кули. А тут еще Барбара без ума от него. Опять хлопоты! Господи! — вздохнул он и принялся за газету, которую держал в руках.

Барбара сидела у окна и смотрела в сумрак ночи, густо насыщенный ароматами. Земля жила в шорохе листьев, изредка прерываемом кваканьем лягушек или металлическим звуком жужжащих насекомых. Барбара тоже ждала де ля Хавра, беспокоясь, что он схватит малярию, если будет слишком много ходить по жилищам кули. Услыхав, что отец завозился в кресле, она обернулась.

Он пересел боком, положив ногу на ногу, и только что собрался поднести к глазам газету, как вошла его жена; ее свежеокрашенные волосы были ярко-рыжего цвета, а густой слой пудры покрывал не только лицо, но и руки, и шею, и спину, видные из-под низкого лифа светло-лилового вечернего платья, подол которого волочился по полу.

— Ты не видал Хитчкока, Чарльз? — спросила она.

— Нет, — рассеянно ответил Крофт-Кук.

Миссис Крофт-Кук на минуту остановилась в дверях, которые вели в другую гостиную. Она чувствовала какую-то неловкость, хотя уже давно успела привыкнуть к небрежным ответам мужа на ее вопросы, да и трудно было предположить, чтобы она, при ее ограниченности, могла огорчаться чем-либо, что не касалось ее непосредственных прозаических интересов. Так как мистер Крофт-Кук был обычно занят работой и с самого начала охладил наивное желание жены, которая с лучшими намерениями пыталась заинтересоваться тем, что делается на плантации, миссис Крофт-Кук вела очень уединенную жизнь, обычную для англичанки в отдаленные уголках Индии. Она мало виделась с людьми, если не считать времени, которое она иногда проводила на родине, в Йоркшире. Бунгало управляющих были разбросаны по разным плантациям, далеко друг от друга, и ездить часто в гости было трудно. Поэтому она читала Эдуарда Ноблока, раскладывала пасьянсы или, когда Барбара была еще маленькая, учила ее музыке, пела старые романсы, которые помнила с тех пор, как была девушкой, а то просто спала, чтобы как-нибудь убить время, тянувшееся слишком медленно в эти послеполуденные часы в Ассаме. Так было в будни. Но зато она старалась провести как можно веселее и разнообразнее субботу и воскресенье, чтобы вознаградить себя за недостаток общества в течение целой недели. А так как она отличалась крепким здоровьем и была недостаточно умна, чтобы сознательно задумываться над жизненными проблемами, если не считать периодических жалоб на недостаток внимания со стороны мужа и глубоко затаенное желание иметь сына, она примирилась с этой спокойной жизнью, которая проходила между домом и клубом, со случайными выездами в Калькутту в отпуск на две-три недели.

Как-то давно, лет десять назад, в Англии брат ее мужа, Лесли, фотограф, стал открывать ей глаза на то, как мало в жизни дает ей Чарльз. Она начала было прислушиваться к его словам, верить в его расположение к ней, но во-время опомнилась и не сошла с узкой, прямой стези добродетели. Этот случай теперь почти изгладился из ее памяти; тем не менее с тех пор она стала чувствовать, что расстояние, разделяющее ее с Чарльзом, становится все больше и больше. И тем сильнее она мечтала о сыне. В веселом мальчишеском лице Хитчкока было что-то неизъяснимо трогательное, ей всегда хотелось взять его на колени и погладить по голове, как ребенка.

— Хитчкок собирается играть в пинг-понг, — с довольно прозрачной улыбкой сказал плотный Мэкра, заведующий плантацией Стивенсона, проходя мимо нее в столовую.

— Маргрет, дорогая, — входя вслед за мужем, позвала некрасивая, нарядно одетая Мэйбл Мэкра, — мне нужно спросить у вас об одной важной вещи. Помните, дорогая, занавески, которые вам делали для спальни? Сколько дней шил их ваш дарзи[18] и сколько вы ему заплатили? Мой портной берет с меня по восемь анна в день, но мне кажется, что это слишком дорого.

— Он вас грабит, душечка, — с чувством сказала миссис Крофт-Кук, тотчас отказавшись от охоты за Хитчкоком; вопрос миссис Мэкра задел ее за живое, и она разразилась пламенной речью, осуждая недавно приехавших соотечественниц, которые не знали страны и только портили прислугу. — Прошлой зимой, когда здесь была миссис Туити, эта девчонка из Ноттингэма…

Она остановилась, чтобы перевести дух, но тут в разговор вмешался майор Мэкра, спрашивая жену, не хотят ли она и Маргрет составить партию в бридж с ним и Чарльзом.

— Ступай дорогой, мы сейчас, — отозвалась Мэйбл, уводя Маргрет к стоявшему в углу гостиной дивану.

— Я то знаю, к чему это приводит, когда женщины сойдутся вместе, — усмехнулся Боб Мэкра и направился к Крофт-Куку, оглядывая по дороге Барбару. — Человек! — крикнул он, круто повернулся на каблуках и сел.

Молодой слуга в белой ливрейной куртке тотчас же появился в дверях веранды, где он стоял, дожидаясь приказаний.

— Виски для двоих, вы выпьете со мной, Чарльз? — приветливо, одним духом выпалил Мэкра.

Чарльз Крофт-Кук кивнул головой и принялся изливать свои вечные сетования, которые лишь увеличились от того, что он прочел на столбцах газеты.

— Они опять принялись за свое в Калькутте, — произнес он с безнадежным вздохом и, взяв газету, стал громко читать:

«Расследуя покушение девушки-студентки, стрелявшей из револьвера в сэра Стюарта Хамфриза на открытии университета в Калькутте, полиция обнаружила заговор…»

— Я бы на вашем месте не обращал на это внимания, они все время этим занимаются, — прервал его Мэкра и озарил своего собеседника воинственной улыбкой; у него не было настроения спорить о политике.

Но Барбара, до слуха которой долетел его ответ, наперед знала все, что он скажет, если бы на него напала охота выразить свое мнение. С тех пор как она несколько месяцев назад познакомилась с де ля Хавром, она стала с недоверием относиться к принципам, проповедуемым созидателями империи, и все избитые фразы, неизменно повторявшиеся при подобных разговорах, казались ей дешевыми и глупыми: «Эти проклятые националисты вечно обличают правительство в том, что оно эксплуатирует страну и высасывает из нее все соки; как будто они не воевали постоянно между собой еще до того, как мы сюда пришли! Надо поддерживать правительство, которое установит порядок; если мы уйдем, нас заменят японцы и немцы; пусть только поглядят эти смутьяны, как развивается чайная промышленность; это видно хотя бы по огромному приросту населения в стране; ребятишки кишмя кишат у нас на плантациях. Мы превратили Ассам в процветающий, трудолюбивый край».

Она переступила с ноги на ногу, словно намереваясь уйти отсюда — покинуть этот чопорный клуб, удручавший ее своей заносчивой глупостью. Она с отвращением подумала, что и сама сначала поддалась обману, в особенности когда вспомнила, как искренне она возмущалась постоянными критическими замечаниями де ля Хавра, как негодовала, слушая его подшучивания над своей родиной. Она не выносила его поддразниваний, которые развенчивали ее тогдашнюю точку зрения. А потом они однажды поехали верхом к источникам, и он открыл ей глаза на полную тревог жизнь кули, их горячие чувства, попранные пришельцами. Она внезапно осознала, что они такие же человеческие существа, как и все. До этого она, не задумываясь, держалась твердо установившегося мнения, что это жалкие грубые люди, специально созданные богом, чтобы работать и смотреть, как она проносится мимо них в своем малолитражном остине или появляется верхом на лошади в амазонке и шляпе с вуалью. Но и изменив свой взгляд на кули, ей было трудно проникнуться новым отношением к ним. Ведь не могла же она сразу бежать навстречу пролетариям и бросаться им на шею, чтобы искупить свои прежние заблуждения! А Джон только это и делал; по крайней мере ей так казалось… Кроме того, он так носился с этими кули, что это отражалось на его чувстве к ней, он вечно что-то про них писал. Ей это не нравилось; не нравилось и то, что он как будто нарочно выставляет все это напоказ, хотя она, сама того не сознавая, спорила с ним все меньше и соглашалась охотнее. Ей хотелось побороть в себе ту сдержанность, которая вошла ей в плоть и кровь и которую он так страстно осуждал в ней.

Но все-таки она была совершенно пленена им; пленена той непосредственной силой, которая в нем чувствовалась, что бы он из себя ни разыгрывал, пленена страстью, которая все время била в нем ключом, пленена тем искренним рвением, которое было для него так же естественно, как дыхание. Она глядела в окно на густую стену безмолвно задумавшихся над чем-то деревьев, и ей казалось, что она слышит звуки его голоса, каким он с усталой насмешкой рассказывал ей о том, как возникли чайные плантации в Ассаме:

— Здесь была когда-то независимая, страна, и управляли ею князьки горных племен. Англичанин Роберт Брюс заслужил расположение Ахомы, одного из князьков, и поселился у него в столице. Он узнал, что на территории княжества растет дикий чай, и сообщил об этом Ост-Индской компании, которая заинтересовалась новым растением. Оказалось, что это был настоящий чай местного происхождения, по качеству превосходивший китайский, единственный известный в то время. Как раз тогда князь Ахома, покровитель Брюса, начал войну с одним из соседей. По совету Брюса Ост-Индская компания ввязалась в эту войну, предложила свою помощь и, как всегда, взяла на себя роль арбитра. А так как британцы никогда ничего ни для кого не делали без того, чтобы чем-нибудь не поживиться, то обоих воюющих князьков очень быстро свергли с престола, страну оккупировали и здесь была основана огромная компания Ассама с капиталом более чем в миллион фунтов стерлингов. За ней появились и другие чайные фирмы, и дело стало быстро расти. Были обработаны огромные площади, рабочая сила вербовалась среди местного населения, сюда стекались голодные крестьяне из различных районов Индии, и индийское правительство, желая помочь компаниям, разрешало владельцам плантаций сажать в тюрьму или расстреливать всякого кули, нарушившего договор. Это право было у них отнято и передано судам только после того, как за это агитировали целых пятьдесят лет. И надо полагать, что под управлением Британии и с помощью монополий люди местных племен и кули станут настоящими джентльменами и, наверно, скоро начнут носить цилиндры! — закончил Джон злой шуткой.

Тем не менее рассказы о доблести и героизме Роберта Брюса были живы в ее памяти; такие люди, как он, и создали Британскую империю; Барбара это знала. Но она недоумевала, почему национальным праздником в Ассаме стал день святого Андрея, а национальным напитком — «Джонни Уокер»[19]. И, конечно, она никогда не снисходила до барахтающегося в пыли низшего класса с его грязью, пороками и убожеством.

«Очень прискорбно, — говорила она себе, — но что же она может сделать? Совершенно бесполезно портить свою жизнь мыслями о том, что судьба несправедлива к другим людям, и все время страдать из-за этого. Ведь они с де ля Хавром могли бы быть так счастливы друг с другом! Но с ним невозможно было спорить, его ничем не вразумишь. Его красноречие сметало все ее возражения. Она знала только то, что раздваивалась между тем, что усвоила с детства, и своей любовью к нему. И сейчас его опять не было возле нее и она стояла одна, прислушиваясь к жуткой, мертвой тишине этой темной земли и еще более темной гущи деревьев.

Но нельзя показывать вида — никто не должен заметить, в каком она состоянии. Ей не хотелось новых споров с родителями — они ни к чему не ведут! Лучше уж пойти посидеть с матерью и миссис Мэкра.

Она стряхнула с себя оцепенение и прислушалась к тому, что говорит отец.

— На плантации был случай малярии, — сказал он майору Мэкра.

— О! — протянул тот, с наслаждением потягивая виски и моргая глазами, как будто отгонял дремоту.

— А нельзя отправить ее в Англию? — говорила Мэйбл матери Барбары, когда та подходила к ним, но увидав приближающуюся девушку, вспыхнула и быстро переменила разговор:

— Любовь начинается самым неожиданным образом. У нас с мужем началось с мыши. Идите сюда, милая Барбара, садитесь.

Барбара улыбнулась, взяла папиросу с этажерки, закурила и молча села рядом.

— Я всегда говорю, что у каждого человека есть какой-нибудь заскок, — продолжала Мэйбл; несмотря на долгие годы, проведенные в обществе членов клуба, она оставалась все такой же добродушной провинциалкой. — Даже моя мамочка — вы понимаете, это вовсе не значит, что я хочу над ней посмеяться, — даже она безумно боится мышей. Если при ней только заговорить про мышь, у нее сразу делаете я лицо, как у фокусника, который глотает мячики.

— Да перестаньте, — невольно рассмеялась Барбара.

— Можете себе представить, что сделалось с мамочкой, продолжала Мэйбл, — когда она увидала, что на коврике у двери кухни сидит мышка и моет лапками мордочку…

Варвара знала, что Мэйбл будет без конца болтать глупости. Ее часто забавляло воодушевление и огонь, которые та вносила в свою болтовню, но сегодня Барбара была слишком раздражена и обеспокоена, чтобы ее слушать.

— Мне хочется чего-нибудь выпить, — сказала она, вставая, и пошла в столовую. Оттуда выходили Хант, Ральф, Туити и Хитчкок.

— Буфетчик там? — спросила она, увидев стакан виски в руках Ханта.

— Да, — ответил тот, — но он перетаскивает сюда всю стойку. Идите, выпейте с нами.

Барбара улыбнулась и пошла в гостиную впереди мужчин.

Хант и Ральф кинулись наперегонки к самому удобному кожаному креслу, которое стояло посреди комнаты, Хант опередил Ральфа; тот был неуклюж, как настоящий фермерский сынок, широкоплечий, с длинными руками и тяжелой походкой; кроме того, он был пьян. Хитчкок, высокий, красивый и застенчивый, напевал себе под нос, склонив голову, и чем-то напоминал греческую статую. Туити направился к роялю, уселся на табурет и начал перебирать ноты на этажерке.

Барбара рассердилась. Рэджи чуть не разорвал ей платье, кинувшись к креслу; ей было противно, что они в нетрезвом виде и ведут себя, как мальчишки. Она круто повернулась и опять пошла к двери, чтобы заказать рюмку вина.

Она услыхала, как Ральф спросил: «Что это с ней сегодня?» Потом они пошептались, и Хант громко заговорил:

— Жила-была девушка, звали ее Барбара…

Ей вдруг захотелось повернуться и дать ему хорошую пощечину. Но она понимала, что обращать внимание на их поведение было ниже ее достоинства. Она внезапно почувствовала такое отчаяние, что у нее сжалось сердце и глаза наполнились слезами. Чтобы скрыть их, она наклонила голову, дошла до двери и велела подать рюмку вина, потом стала дожидаться у выхода на веранду, пока его принесут, поглаживая пальцами листья пальмы. На душе у нее было тяжело. «Дым попадет в глаза…» — доносился до нее мотив истасканной песенки, которую Туити с трудом выстукивал на дребезжащем стареньком рояле. «До чего все это глупо», — подумала она, в глубине души недовольная тем, что у нее не хватает мужества порвать с предрассудками тех людей, среди которых она живет, хотя для нее уже ясна полная бессмысленность такого времяпрепровождения. Она пыталась как-то отделить себя от этого, обратив свой гнев на некрасивые выходки членов клуба.

Все эти люди, начиная с нее самой, щеголяли здесь друг перед другом, надевая нарядные платья каждое воскресенье, стараясь казаться красивыми и значительными, важничали, напыщенно толковали о политике и делах, отпускали остроты, рассказывали анекдоты или пели романсы. Все это было им совершенно безразлично, а свои искренние чувства они скрывали; они никогда не говорили о тех настоящих, не относящихся к этому всему вещах, о которых они думали, когда были сами с собой. Может быть, им хотелось поговорить об этих вещах, но они боялись, что над ними будут смеяться, если они заговорят о них. И они придумывали другие, ненастоящие мысли и чувства, которые выдавали за свои, не понимая, что это еще смешнее. Барбара готова была смеяться им в лицо, громко расхохотаться, но сделай она это, все подумали бы, что она сошла с ума. Однако Барбара знала, что она не сумасшедшая, а смеется над всеми этими людишками, которые что-то скрывают, что-то делают исподтишка, от кого-то таятся, только потому, что сама она прямодушна и откровенна. Почему они не говорят открыто, как честные, чистые люди? Почему они такие вежливые и лицемерные? Ведь их мерзкие песенки и сальные анекдоты противоречат их добродетельному тону! Разве они не могут быть такими, как де ля Хавр, который откровенно высказывает свои взгляды? Поэтому он ей и понравился. Сначала она возмущалась его откровенностью, но потом увидела, что он настоящий человек — прямодушный, простой, честный; он всегда стремится к правде; правда кипит в его душе, как лава в вулкане, готовая излиться, смести и сжечь всю ложь…

На дорожке за окном послышался стук копыт.

Барбара сделала вид, что ей надоел назойливый припев, громко доносившийся из соседней комнаты; она отставила рюмку портвейна, которую держала в руке, и вышла на веранду.

Де ля Хавр поднимался по ступенькам; за ним шел его помощник Чуни Лал. Их шлемы, рубашки, бриджи и забрызганные грязью высокие сапоги мало соответствовали обстановке клуба.

— Хелло, — окликнула их Барбара.

Де ля Хавр пожал ей руку и повел за собой. Непосредственная и живая, как дитя, пылающая огнем молодой любви, она, казалось, излучала свет в душном мраке этой ночи. Де ля Хавр вспомнил, что его прежде всего поразил ее детский смех, как ему сразу вскружили голову задорные огоньки в ее глазах, изогнутые в улыбке губы, ее высокая грудь, стройные ноги, все гибкое тело девушки.

Они прошли в гостиную; доктор Чуни Лал шел следом.

— Алло, всей компании! — приветливо сказал де ля Хавр, все еще разгоряченный поездкой. Застенчивый как всегда, он был рад, что за громкими звуками песенки, которую все пели хором, никто не заметил, как они вошли, кроме Крофт-Кука и Мэкра.

— Что нового? — спросил Крофт-Кук.

— На все дома, где были случаи заболевания, сэр, наложен карантин, и их жители отделены от остальных рабочих на несколько дней, — ответил де ля Хавр. — Весь поселок опрыскали дезинфицирующими средствами. Но на плантации майора Мэкра тоже был один смертный случай, поэтому я и задержался.

— Когда наконец эти паршивые кули научатся понимать, что такое чистота и гигиена! — нахмурившись проговорил Крофт-Кук.

— Они, наверно, не принимают никаких мер предосторожности, — сухо вставил Мэкра.

— Если бы они знали точно, когда их укусит зараженный москит, — сказал де ля Хавр, смущенно улыбаясь, — они могли бы заранее сходить в амбулаторию и проглотить таблетку хинина… и лекарство было бы у них в крови прежде, чем микроб малярии начнет размножаться. Но мы не знаем этого точно, как не можем предсказать будущего, которое от нас скрыто; москит может укусить их в любое время дня и ночи, ведь они спят без полога… Я уже думал, что, может быть, следует рекомендовать им спать под пологом…

— Да к чему же они будут прикреплять полог, когда они спят прямо на лоне матери-земли? — рассмеялся Мэкра, которому показалась чрезвычайно забавной мысль, что кули будут пользоваться этим средством от москитов. Он был в хорошем настроении; его жирное, обрюзгшее лицо горело от выпитого вина, и припухшие глаза добродушно щурились, как будто в полусне.

— Но вам, наверно, хочется пить? — прервал он себя. — Хотите рюмочку?

— Да, пожалуйста, мы выпьем с доктором Чуни Лалом, — ответил де ля Хавр.

Мэкра кликнул буфетчика.

— Садитесь, доктор, — сказал де ля Хавр Чуни Лалу, который смущенно стоял в стороне, как будто дожидаясь приказаний; сам де ля Хавр сел на красный кожаный диван и откинулся на спинку.

Музыка смолкла, и все, кто пел хором, разбрелись по комнате, напевая или требуя у буфетчика еще вина.

Рэджи Хант, пошатываясь, подошел к Чуни Лалу:

— Мне кажется, темнокожих в клуб не допускают…

— Послушайте, Рэджи, он мой гость, — вскочил с места де ля Хавр и подошел к Рэджи Ханту. — Вы…

Он остановился, боясь сказать лишнее; лицо его побледнело от ярости.

— Рэджи, Рэджи, — позвал Мэкра и, встав, попытался увести Ханта. В душе он разделял чувства Рэджи, как и все правоверные англичане, жившие в Индии; индийцам, как правило, не разрешалось быть членами английских клубов, но, конечно, надо было это сделать иначе, просто поговорить потом с де ля Хавром и попросить, чтобы он впредь не приглашал Чуни Лала.

— Буфетчик, — заорал во весь голос Рэджи, когда тот вошел на зов Мэкра, — вышвырни цветного!

Остальные мужчины молчали, как будто ничего не видя.

Женщины замерли.

Чуни Лал повернулся и пошел к выходу. Де ля Хавр стоял, дрожа от злости.

— Не обращайте внимания, — сказал ему Туити и потрепал его по спине. — Он просто выпил лишнее.

Де ля Хавр пожал плечами.

— До свиданья, — пробормотал он и пошел за своим помощником.

Барбара смотрела им вслед, в зеленую бездну деревьев за балконной дверью, которая вот-вот поглотит их. Она не замечала ничего, что происходило вокруг нее. Ей было душно в стенах этого клуба, атмосфера вражды и ненависти в нем угнетала ее, как потемки, через которые не пробиться ни одной светлой мысли.

Здесь был Рэджи Хант, ограниченный и невежественный, там — умирающие от малярии кули, а между ними — де ля Хавр, который, должно быть, терзается теперь всем этим… А эти жестокие, черствые люди непременно назвали бы его размазней, если бы знали, какое у него нежное сердце; он иногда со слезами на глазах рассказывал… О, если бы они могли сочувствовать, — мысленно воскликнула она, — если бы они видели, что кроме них есть и другие люди, бедные, обездоленные кули, и что им хочется жить и все они страдают… Эти противоречия были так ужасны… А теперь она даже не знала, что подумает о ней де ля Хавр. Ведь он и ее причисляет к этим грубиянам… И все недоразумения, которые могут произойти после такой выходки Ханта… Она этого не вынесет. Ей стало не по себе. Она откинула голову и продолжала смотреть в темноту ночи за дверями.

Глава 8

Внезапная смерть жены сразила Гангу; он молча глядел в ее остановившиеся глаза, блестевшие из-под незакрытых век, и его затуманенное сознание силилось и не могло вместить того, что воспринимали чувства. Как мог он поверить, что подруга, чью привычную близость он ощущал как нечто неотъемлемое от самого себя, безвозвратно ушла от него в вечное безмолвие небесного царства, стала «сварагбаш»?[20] Вначале он впал в какое-то оцепенение и тщетно звал слезы отчаяния — только они могли его облегчить. Но у него лишь вздрагивали губы и он молчал, опустив голову и закрыв лицо руками, безразличный ко всему, что его окружало.

Некоторое время он сидел возле тела, скорчившись, как одеревенелый, потом опять взглянул на покойницу. Ее красивое лицо потеряло свою округлость в борьбе с богом смерти — Ямой; оно неестественно вытянулось, рот открылся, обнажив гнилые, с желтоватым налетом зубы, торчавшие из посиневших десен. Лица, которое Гангу так хорошо знал, воодушевленного, меняющего выражение, уже не было, а было другое, измученное, осунувшееся, с зеленоватыми жилками, просвечивающими сквозь мертвенно-бледную кожу. Это было тело жены, которым обладал Гангу, но куда исчез трепетный жар ее страстных объятий? Он хотел притронуться к ней и не мог; и внезапно, как при вспышке молнии, озаряющей темную ночь, все стало ясным: и трагическая утрата женщины-подруги и чудовищная действительность смерти, глядевшей ему в лицо.

Длинный день тянулся в одиночестве; с ним тянулись нити воспоминаний и мыслей о его страданиях, страданиях детей, — тянулись и опутывали его сердце. Он отослал детей погулять и сидел один, прислушиваясь к биению своего сердца; на его хижину был наложен карантин, и никому не позволяли к ней подходить. Мало-помалу его душа перестала безмолвно сопротивляться страданию, и он горько заплакал; он долго рыдал, задыхаясь и содрогаясь от ужаса, от горя, от безнадежности утраты и своей полной беспомощности. Перед мысленным взором Гангу вереницей проходили события его жизни, то пустые и выщербленные, как черепки разбитого кувшина, то трепещущие счастьем, но большей частью будничные и однообразные: бесконечный круговорот мелких повседневных дел, окрашенных вечным ощущением какой-то сосущей боли под ложечкой, больше от голода, чем от страха. Печаль темным облаком дыма стояла над его воспоминаниями, которые, не угасая, тлели всю ночь в его душе.

На следующее утро Гангу с трудом поднялся с пола, где лежал рядом с сыном; слабость, сковывавшая все его члены после лихорадки, еще более усилилась от тяжелых переживаний прошлого дня. На похороны жены не было денег. В джунглях можно было набрать достаточно хворосту, чтобы сжечь тело, но надо непременно выполнить все религиозные обряды, как полагается. Надо непременно купить красный саван и заказать бамбуковые носилки.

А во время этой злосчастной прогулки на базар за покупками он истратил не только все заработанные деньги, но и все, что осталось от денег на дорогу. Брат сахукара[21], у которого лавка стояла на краю поселка, сразу же по приезде Гангу предложил ему, если понадобятся деньги, взять ссуду под проценты на обычных условиях, но Гангу отказался наотрез; он твердо решил после отъезда из деревни никогда больше не просить помощи у ростовщиков, которые его разорили; все напоминало ему в его изгнании о том, что долги ведут к погибели. Но что же делать сейчас? Сжечь тело жены необходимо, нельзя оставлять его разлагаться в их маленькой хижине в эту жару. Дети боятся и плачут, а сахиб доктор еще вчера велел убрать тело, чтобы они не заразились.

Гангу стоял, опустив голову на грудь, стараясь не смотреть на прикрытое простыней тело, боясь, что печаль, наполнявшая его сердце вместо любви, вызовет новый взрыв отчаяния; тут он вспомнил рассказы Буты о том, что сахиб управляющий, как настоящий май-бап[22], дает взаймы деньги кули, которые нуждаются. Он решил пойти в контору и попросить, чтобы бабу пропустил его к сахибу.

— Пойдем, Будху, — ласково обратился он к сыну, — пойдем, мой львенок, нам нужно все устроить для похорон твоей матери.

У него мелькнула мысль, что будь Будху постарше, он был бы другом, правой рукой отца, они вдвоем несли бы тяжесть, навалившуюся на его старые плечи. Он вышел из дома, мальчик пошел следом.

Солнце уже давно взошло и светлыми бликами ложилось сквозь чайные кусты на медно-красные лица взрослых и детей, собиравших листья. Гангу стало совестно, что он не работает; сердце его глухо стучало в груди — почему бог избрал именно его и взвалил на него столько бед?..

Сборщицы, работавшие группами по восемь-двенадцать человек, напевали, как всегда, песню сборщиков чая:

С корзиной полной на плечах Иду и собираю чай, Два листка и почка, Два листка и почка.

Веселый ритм песенки отдавался мучительной болью в сердце Гангу: Саджани сразу выучила ее и распевала вдвоем с Леилой; ему всегда было неловко петь с ними. А теперь Саджани не стало, а жизнь идет попрежнему.

Он, спотыкаясь, торопливо шагал вперед. Будху принялся ловить лягушку на краю канавы и отстал.

— Пойдем, Будху! — окликнул Гангу. — Если лягушка помочится тебе на руку, у тебя будет проказа. Брось ее, сынок!

Будху подбежал к отцу; он был послушнее, чем всегда: отец был такой удрученный, что мальчик начинал понимать весь ужас случившегося.

Гангу показалось, что небольшой автомобиль бура-сахиба промелькнул на деревянном мостике, перекинутом через канаву от бунгало заведующего к дороге, на которой стояла контора. Он прикрыл нос концом набедренной повязки и подождал, пока уляжется поднятая машиной красноватая пыль.

— Ты пока поиграй, сынок, — сказал Гангу, когда они вошли во двор конторы, — а я сейчас приду.

Весь бледный, задыхаясь от слабости и страха, он поднялся на ступеньки веранды.

— Что тебе нужно? — спросил чапрази[23], Хамир Синг в красной ливрее, сидевший рядом с кули, который махал опахалом.

— Сардарджи[24], — умоляюще произнес Гангу, складывая руки, чтобы выразить почтение к служителю, — мне нужно видеть сахиба.

— Какое у тебя дело к сахибу? — продолжал спрашивать слуга в красной ливрее, рыгая и поглаживая бороду правой рукой.

— Моя жена… — начал Гангу. — Сардарджи, у меня умерла жена, — он запнулся, вытер набежавшие слезы и продолжал: — Я хочу попросить сахиба, не поможет ли он мне ссудой?

— А за комиссию мне? — сказал чапрази, протягивая руку за деньгами.

— Это будет мой долг тебе, сардарджи, — быстро сказал Гангу, зная, что ему не добиться свидания с сахибом, если он не даст взятку чапрази.

— Ты забудешь мне заплатить, а я не запомню, как тебя зовут, — сказал Хамир Синг. — Как я тебя узнаю? Ведь вас много! Ты мне заплати из тех денег, которые получишь от сахиба.

— Хорошо, сардарджи, — согласился Гангу, который сейчас обещал бы что угодно — не потому, что он особенно желал ублаготворить чапрази, а потому, что ему во что бы то ни стало нужно было достать денег на похороны жены.

Хамир Синг пошел в контору.

Через минуту оттуда вышел бабу Шаши Бхушан Бхаттачарья. Заложив руки в карманы брюк и нагнув голову, он поверх очков окинул взглядом тощего, как скелет, рабочего от изможденного лица до жилистых ног.

— Что тебе нужно? — спросил он.

— Бабуджи, у меня умерла жена. Я хочу попросить у сахиба ссуду на похороны, — ответил Гангу, поднося руку к голове в знак приветствия.

— Ты тот самый кули, которого привез Бута?

— Да, хузур.

— Ах ты грязный ублюдок! Я не получил подарка за твою вербовку ни от тебя, ни от этой свиньи Буты, с какой стати я буду докладывать о тебе сахибу?

— Хузур, я не получал денег до самого конца недели, — оправдывался Гангу. — А от выданных на дорогу у меня осталось слишком мало, поэтому я не мог ничего тебе подарить. Но я непременно пришлю тебе корзину сладостей к празднику.

— К чему мне твои поганые сладости! — возразил Шаши Бхушан. — Я не знаю, какой ты касты. Мне нужны деньги.

— Бабуджи, я раджпут[25], и пища в моем доме чистая, — уверял Гангу. — Но ты получишь от меня деньги.

— Где они? — спросил Шаши Бхушан, бесцеремонно протягивая руку.

— Бабуджи, я обещаю дать тебе из тех денег, которые получу от сахиба, только ты поговори с ним по-английски и попроси для меня ссуду, — умолял Гангу. — Моя жена умерла вчера вечером. И я был болен. Сжалься надо мною!

— Почему вы все, кули, не следите за своим здоровьем? — сказал Шаши Бхушан. Он переступил с ноги на ногу и вздохнул, выражая этим и отвращение и соболезнование.

— Так угодно судьбе, ваша милость, — смиренно произнес Гангу и приподнял сложенные руки над головой, чтобы выразить свою благодарность за сочувствие.

Шаши Бхушан повернул ручку двери и ушел в контору.

Гангу со страхом дожидался; его удивлял строгий порядок, царивший кругом: цветочные клумбы во дворе, бамбуковые шторы на веранде; тишину прерывал только скрип пунки[26], которую раскачивал кули, дергая за проволоку. Потом Гангу перевел глаза на дверь, за которой исчез бабу.

— Хамир Синг, — кликнул бабу из кабинета сахиба.

Чапрази тотчас же распахнул дверь, и из нее вышел торжественно-невозмутимый Крофт-Кук, распространяя приятный аромат сигары.

Гангу поднес сложенные руки ко лбу, приветствуя сахиба.

— Все молчали. Крофт-Кук отрывисто спросил, коверкая индийские слова: — Нужны деньги?

— Да, хузур, — ответил Гангу.

— Сколько тебе нужно?

— Двадцать рупий, сэр.

— Что ты мне дашь в обеспечение ссуды и процентов? Есть у тебя какие-нибудь украшения? — спросил сахиб.

— Нет, хузур, — запинаясь проговорил Гангу. — Мы ничего не привезли из деревни.

— Что же у меня останется в залог того, что ты вернешь деньги?

— Хузур, я работаю у вас на плантации, — начал объяснять Гангу. — Я отработаю долг. А если ваша милость даст мне клочок земли, как обещал мне сардар Бута, я буду стараться изо всех сил, чтобы выплатить долг деньгами, которые выручу от продажи овощей и риса.

— Это все очень ненадежно, — возразил Крофт-Кук. — Да на что тебе столько денег?

— Хузур, вчера у меня умерла жена от лихорадки, — сказал Гангу прерывающимся голосом.

— Как! От малярии? — воскликнул Крофт-Кук.

— Да, хузур. Сначала заболел я, а потом она — и умерла, — пояснил Гангу.

— Вон! Вон! — заорал Крофт-Кук, багровея от ярости и толкнул кули ногой. — Дурак! Мерзавец! Убирайся вон! Ты разнесешь заразу по всей плантации! Разве ты не знаешь, что у вас карантин? Кто разрешил тебе сюда прийти?

— Простите меня, хузур, простите, — лепетал Гангу, пятясь задом из почтения к сахибу и униженно простирая сложенные руки; его лицо со впалыми щеками подергивалось от страха.

— Вон! Вон! — продолжал орать Крофт-Кук.

Шаши Бхушан Бхаттачарья, боясь, как бы ему не попало за то, что он впустил заразного больного, вышел вперед, угрожающе размахивая руками, чтобы показать сахибу, что он здесь ни при чем.

Чапрази тоже зашагал по-военному, вытянув руку в красном рукаве, как семафор, и с криком: — Убирайся, низкая тварь, — вытолкнул Гангу со двора.

Гангу вышел из конторы совершенно подавленный: Крофт-Кук внушал ему не меньший ужас, чем сам всемогущий бог. Он то поднимал глаза к небу, как будто ожидая, что его испепелит огонь, ниспосланный карающей десницей божества, то украдкой оборачивался, чтобы удостовериться, что сахиб не гонится за ним с плетью, собираясь наказать его за проступок. После внезапно обрушившегося на него горя он был готов безропотно перенести все унижения; безразлично-покорный, как все индийцы, он говорил себе, что это только возмездие за какие-нибудь грехи, совершенные им в предыдущей жизни. И кроме того, все это было так ничтожно по сравнению с ударом, который нанес ему бог, отняв у него жену!

Как-то раз, еще в Хошиарпуре, когда его ударил один крестьянин из их деревни, он хотел ему отомстить. Но теперь он и не помышлял о том, что отомстит сахибу. Крофт-Кук ударил его за то, что он разносит заразу, он это понимал и пытался убедить себя, что получил бы ссуду, если бы не был в карантине. Он вытер пот со лба и стал осматриваться, ища сына. Жаркий воздух волнами ходил перед его затуманившимся взором; он разглядел Будху — тот вприпрыжку бежал по пустынной дороге.

— Посмотри, какой гвоздь я нашел, — возбужденно обратился мальчик к отцу, протягивая ладонь, на которой лежал ржавый болтик.

— Брось его, сынок, — сказал Гангу; сегодня он был готов поверить, что гвоздь, принесенный домой в понедельник, предвещает несчастье: этой примете верила покойная жена.

Будху начал всхлипывать.

— Ну что ты, сынок, — промолвил Гангу, взяв сына на руки. — Не огорчайся, не нужно плакать, ведь ты знаешь, какое у нас горе? Мне нужно все устроить для похорон матери. Неужели ты такой бесчувственный и тебе не жалко, что она умерла? — И он опустил мальчика на землю.

Будху разрыдался.

Остановившись у моста, который выходил на шоссе, Гангу стал думать, как же ему теперь быть. В душе у него была печаль. Он огляделся и заметил фигуры кули, работавших в разных местах плантации.

Вдруг в его омраченной памяти выплыла, как призрак, фигура сардара Буты, который привез его сюда. Гангу осенило: вот у кого он попросит немного денег! «В конце концов, это он затащил меня сюда, значит, он должен мне помочь, тем более, что он меня обманул. Я не обижаюсь на него за это, и он не обязан мне помогать, но уж так, по старой памяти — ведь как-никак, мы с ним из одной деревни», — размышлял Гангу.

— Беги домой, сынок, — сказал он, погладив Будху по голове, — а я пойду к дяде Буте. Скажи Леиле, что я приду немного погодя.

— Можно мне взять гвоздь? — спросил мальчик.

— Бери, бери, — разрешил Гангу, — только отправляйся домой.

Мальчик побежал через дорогу.

Гангу повернулся и, с трудом волоча отяжелевшие ноги, направился к тому участку, где Бута наблюдал за расчисткой леса.

Но не успел он пройти и нескольких шагов, как уже почувствовал смутный ужас: вдруг сахиб или чапрази увидят, что он здесь разгуливает и опять побьют его?

Он оглянулся на контору, потом обвел взглядом все вокруг. Над плантацией простерлось нестерпимо синее, бездонное небо; с него лился зной, который окутывал маревом всю долину, подавляя все живое. Кругом было так тихо, что Гангу слышал, как колотится сердце в груди. Он устало побрел дальше, не в силах бороться со всем, что бурлило в его душе. Но кругом никого не было, и чувство страха растаяло, как туман, растворившись в гόре, темной тучей заслонявшем от него все остальное. Он чувствовал себя, как обреченный, отданный во власть невидимых сил, теней, созданных фантазией темных людей, которые веками, из поколения в поколение сталкиваются с неумолимой смертью.

Дойдя до края участка, где шла рубка, он увидел кули, остановился и крикнул:

— Сардар Бута Рам!

Бута, стоявший в стороне, опираясь на палку, услыхал голос Гангу и не отозвался. Он еще вчера узнал о смерти Саджани и чувствовал себя не совсем уверенно, так как был косвенным виновником свалившегося на Гангу несчастья, но не желал себе в этом признаться.

— Эй, Бута! — нетерпеливо повторил Гангу громче.

— Гангу Рам, — ответил Бута; его раболепная, трусливая душонка отозвалась на грубый окрик скорее, чем на вежливый зов; он подошел к Гангу.

— Друг, — сказал он тихо и грустно, с выражением печали на лице, — я был так огорчен, узнав, что мать Будху скончалась.

— Не можешь ли ты дать мне взаймы денег на похороны? — попросил Гангу, запинаясь. — У меня нет ни пайсы, а тело лежит в доме уже вторые сутки.

— К сожалению, у меня нет наличных денег, — ответил Бута. — Все свои небольшие сбережения я держу в банке, и не хочу из них брать, потому что требуется разрешение за подписью сахиба — и бабу тоже нужно дать за это. Ты можешь получить ссуду у сахиба под залог украшений твоей жены.

— Сахиб не дает мне ссуды, — сказал Гангу, — я только что от него. Он побил меня за то, что я вышел из карантина. Ах, друг Бута Рам, я не поехал бы сюда, если бы знал, что здесь так плохо! — И он вытер рукой слезы, навернувшиеся на глаза от жалости к самому себе и от обиды на сардара.

— Так сходи к банье на базар, — посоветовал Бута и добавил с напускным участием: — Конечно, он берет больше процентов.

— Мне придется нарушить обещание, которое я дал, — взять ссуду у ростовщика и платить большие проценты, — сказал Гангу. Он отлично знал цену соболезнования Буты, но все-таки старался убедить себя, что тот хорошо к нему относится, и добавил: — Ты понимаешь, брат, ведь не могу же я отдать на съедение шакалам и гиенам тело матери моих детей!

— Ах, извини меня, — коротко ответил Бута, отходя от него. — Мне надо смотреть за работой.

Глава 9

«Если бы можно было навсегда остаться здесь и никуда не уходить», — думала Барбара, сидя на диване в кабинете де ля Хавра, из окон которого была видна больница. Для нее в этой комнате было какое-то необъяснимое очарование. Ей почему-то всегда казалось, что здесь больше жизни, чем во всем ее доме. И она, уже в который раз, стала осматривать комнату, стараясь понять, в чем дело.

В глаза прежде всего бросались книги; они были повсюду — плотно стояли на высокой, почти до потолка, полке, лежали аккуратными стопками по всем четырем углам письменного стола, валялись на полу «в художественном беспорядке», как любил говорить де ля Хавр; книги были даже на камине, подпертые с двух сторон склоненными в задумчивости мужскими фигурками, и под единственной картиной. Как она ревновала его сначала к этой женской головке Модильяни!

Что влекло ее в эту комнату, зачем она пришла сюда сегодня, несмотря на запрещение матери? На стене, как раз против дивана, над грудой рукописей висела запыленная маска с лица статуи бога смерти Ямы, — темный, уродливый дьявол, воплощенная ненависть.

«Порядок в беспорядке», — говорил де ля Хавр о своей комнате; действительно беспорядок! Она встала и провела пальцем по корешкам наваленных на полу книг, чтобы посмотреть, стер ли он с них пыль после того, как она его дразнила, — он только смеялся над ее замечаниями: «Женщина превращает всякую комнату в будуар, а для мужчины это мастерская».

Он всегда умеет вывернуться! И как он говорит! Он становится высокомерным, презрительным и насмешливым — настоящий демон! В его небольшом лице нет ни одной правильной черты, оно просто некрасиво, но стоит ему открыть рот и заговорить о том, что его интересует, как он преображается. Глаза искрятся чувством, умный лоб собирается в складки, по щекам разливается бледность, а подбородок упрямо выдвигается вперед. Какой страстный огонь горит в нем, томя и испепеляя ее душу! Ее любовь к нему зажглась от искры этого огня. Он по-женски чуток — наверно, поэтому она и полюбила его. В порывах страсти он почему-то напоминал ей тигра, в его ласках была такая вкрадчивая нежность. Он не внушал ей ужаса, как все другие мужчины, такие огромные, такие неотесанные. Он говорил, что у нее пониженные половые рефлексы. Она не понимала, что это значит.

Во всяком случае это не отражается на ее чувстве к нему. Ему не на что жаловаться. Она отдалась ему без колебаний и их взаимная любовь так прекрасна; других мужчин до него она не знала. При одном воспоминании ее охватило такое чувство, как будто ее тело лежало на мягком, ласкающем шелку. Он всегда будил в ней ответную страсть, которая наполняла всю ее сладкой болью; и теперь она вся горела от воспоминаний, которые возбуждали и изумляли ее.

Как это у них хорошо получается, думала она, и никто решительно не знает. И ее родители ничего не подозревают, хотя и говорят, что не стоит с ним связываться. Но она ни за что с ним не расстанется. До тех пор, пока он и она не перестанут быть самими собою, их ничто не разлучит. Но где же он, в самом деле? Куда он запропастился? Конечно, было глупо явиться без предупреждения! Она его дожидается уже целую вечность.

Проанализировав свои мысли, она как-то вдруг отрезвела и с испугом подумала, до чего она еще наивна! Все ее чувства напряглись, как натянутые струны, словно ждали его прикосновения, которое должно было их успокоить. Мысль о нем звучала в ее душе, как неясная мелодия, которая лилась и не прерывалась. Она приподнялась на локте; недовольство собой боролось в ней с окружающим безмолвием, склонявшим к покою и безмятежности. Она как будто уже примирилась со всем, что неизбежно вставало между ними и в ней самой, и в окружающем их мире. Голова ее грустно опустилась; она решила оставить ему записку и уйти, боясь, как бы мать не начала беспокоиться.

Барбара встала с дивана, подошла к столу и начала искать чистый листок бумаги среди кипы, исписанной его неразборчивым почерком. «Опять какие-нибудь скучные писания, — подумала она с полупрезрительной улыбкой. — Наверно, это книга, которую он все пишет». Она взяла одну страницу и начала читать.

«В чем кроется действительная причина бедствий всего многомиллионного населения Индии, страдающего от недоедания, глазных болезней и паразитов? В том ли, что по воле судьбы они родились и живут в тропиках, где природа представляет собою настоящий рассадник всевозможных болезней, с которыми люди не в силах бороться? Вначале мне казалось, что это действительно так, что своенравная судьба как будто сговорилась здесь с климатом, чтобы стереть всех с лица земли. Мне представлялось, что я присутствую при разрушении остатков отжившей свой век цивилизации. Но потом я вспомнил, что никуда не годная система образования делает из нас, специалистов, людей с очень узким умственным кругозором, в результате чего мы поддаемся влиянию фраз и лозунгов, которые было бы стыдно приписать даже полковнику Блимпу. А врачи, «за немногими печальными исключениями» веселые, общительные, мужественные люди, питают пристрастие к пиву и глубоко убеждены в исцеляющей силе «прекрасной операции». Лишь очень немногие среди них наделены тем сознательно-творческим воображением, терпением и проницательностью, без которых нельзя приниматься за строительство упорядоченного мирового общества. С другой стороны, все они привыкают к отвлеченным обобщениям и поскольку не видят ничего дальше своего носа и ведут кабинетный образ жизни, то теряют связь с другими людьми, замыкаются в своих взглядах и проявляют мало сочувствия в обращении с человеческими существами. И я пребывал бы в таком же состоянии, если бы не попал в Индию и не столкнулся с трагедией неприкрашенной действительности. Странно подумать, что сотни врачей, работавших в Медицинской службе Индии, не поняли этой трагедии, за исключением, может быть, Росса. Нет никакой необходимости читать Маркса, чтобы разобраться в том, что здесь происходит, — как же это никому из них не пришло в голову? Темнокожие кули расчищают леса, засевают поля, гнут спину, собирая урожай, а жадные до денег, бездушные управляющие и директоры, которые их эксплуатируют, озабочены исключительно своими жалованьем и дивидендами и заняты укреплением своих монополий. Вот почему Индии нужна революция. С одной стороны — многомиллионные массы людей, скованных бесчисленными цепями; на них лежит печать горя, непосильной работы, обреченности; с другой стороны — бессердечные богачи, коснеющие в своем самодовольстве и самоуверенности, никогда не задумывающиеся над тем, что представляет собой их идеал славы, власти и богатства…»

«Как это на него похоже, эти вечные разглагольствования, — подумала Барбара. — Все та же ходульность!» Ее раздражал весь тон статьи, но начавши ее, она продолжала читать, потому что это писал он и это помогало ей понять, какая работа происходит в нем, когда он остается наедине с собой, — о чем он думает, что чувствует.

Она перелистала еще несколько страниц, просматривая заметки, написанные торопливым, неровным почерком.

«Отчет об условиях труда в Индии, — прочла она. — А. А. Парселл и…» вторую фамилию она не разобрала.

Она сначала отложила эти заметки, но потом опять взяла и стала просматривать внимательнее. По-видимому, это были цитаты, между которыми часто попадались замечания самого де ля Хавра.

«Положение кули на плантациях в Индии, — прочла она, — во многих отношениях сходно с положением рабов на плантациях хлопка в Южных штатах Северной Америки, как оно описано в «Хижине дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу. Если и есть какая-либо разница, то, по-моему, обследование должно подтвердить, что существующие экономические условия для кули в Индии хуже, чем условия, в которых находились негры-рабы в Америке».

Она вспомнила, что как-то раз, когда она гостила у знакомых тетки на курорте у моря, она начала читать «Хижину дяди Тома». Она нашла эту маленькую коричневую книжку с очень мелкой печатью на верхней полке небольшого стенного шкафчика с книгами у себя в комнате; она чинно стояла рядом с «Церковными песнопениями» и Библией и показалась ей интереснее остальных книг.

Барбара пробежала несколько абзацев мелко написанного листа, который держала в руке, и ее внимание привлекла фамилия Уильберфорс, почему-то показавшаяся ей знакомой.

«Существующая система работы на плантациях, — писал автор, — не что иное, как ниспосланное человеку проклятие и преступление, чудовищное преступление против человечества. Все сказанное давным-давно уильберфорсами, каннингами, гаррисонами и линкольнами еще нашим прапрадедам про позор рабства следует повторить снова, да еще с добавлениями того, что происходит в настоящее время на чайных, кофейных, каучуковых и других плантациях Индии.

У семидесяти пяти процентов кули на плантациях Ассама пониженное зрение из-за плохого питания, недостатка растительных и животных жиров.

Пятьдесят процентов населения Индии страдает болезнями зубов из-за отсутствия молока в их питании.

Два миллиона женщин умирает в год во время родов вследствие недостаточного питания.

Двадцать процентов живущих в Индии англичан и представителей высших классов Индии умирает от обжорства — другой формы неправильного питания».

Затем она прочла еще одну заметку, написанную чернилами на полях. «Ставки зарплаты на индийских плантациях остаются без изменения уже семьдесят лет. Средний месячный заработок кули в 1870 году составлял пять рупий в месяц. В 1922 году зарплата кули на чайных плантациях Ассама не превышала семи рупий в месяц (около десяти шиллингов и шести пенсов). При этом следует отметить, что цена на рис, которым почти исключительно питаются кули, за этот же период времени поднялась больше чем вдвое. Фактически весь месячный заработок кули целиком уходит на рис. Расходы на одежду, или, вернее, лохмотья, которые носят кули в Индии, составляют незначительную долю их бюджета».

А внизу страницы еще одна выписка, последняя фраза которой была жирно подчеркнута: «На чайных плантациях в Ассаме мужчина получает восемь пенсов за восьмичасовой рабочий день, женщина — шесть пенсов, а ребенок — три пенса; на чайных фабриках рабочий получает девять пенсов за восьмичасовой рабочий день. Кули часто страдают не только от низкого уровня зарплаты, но и от задолженности владельцу, так как в отдаленных районах они вынуждены покупать продукты, топливо и прочее в лавках владельцев плантаций. Эта задолженность, а также удаленность плантации от населенных центров лишает кули возможности искать другую работу, и на практике их жизнь на плантации превращается в экономическое рабство. Обращаются с ними бесчеловечно, а возможность добиться правосудия и восстановить справедливость — бесплодная мечта. Д-р В. X. Резерфорд».

Она глубоко вздохнула; потом в ней поднялось раздражение, и она пожала плечами.

«Что ж, в конце концов…» — сказала она себе, но не докончила и со вздохом опять принялась перебирать перепутанные ею страницы; среди них было еще несколько листков с заметками и цитатами.

Потом она наткнулась на стихи; сверху было написано:

«Лирическое стихотворение в сущности — афоризм, эпиграмма, потому что оно отражает душевное настроение. Тогда зачем почти все поэты пишут так длинно, вытягивая из себя какие-то вымученные переживания, и только отклоняются от того, что они хотели выразить? Зачем выходить из границ того, что они почувствовали сначала, если нет необходимости давать какую-то оценку своему видению? Иначе это обратится в простое рифмоплетство кошка — мошка по правилам стихосложения, установленным обывателями и всякими шлюхами от литературы. Я не считаю свои стихи хорошими, но эти строчки пришли мне в голову про Барбару, и я бросил писать, когда не смог продолжать дальше:

У любви нет крыльев, Чтобы подняться к мыслям человека, У мысли нет мерила, Чтобы измерить всю глубину любви. И наша притворная добродетель…

«Дилетантство», — написал он на полях, и Барбара согласилась с этой оценкой, хотя едва ли сумела бы отличить хорошие стихи от плохих.

Дальше прочла название стихотворения, по-видимому, еще не написанного: «На смерть женщины-кули от лихорадки».

Он слишком озлоблен, думала Барбара. Если бы он хоть на минуту перестал думать о других и взглянул на себя. Он прямо как одержимый со своими идеями грозной и кровопролитной революционной борьбы; он из кожи лезет с этой своей добродетельностью. А Барбаре хотелось жить своей жизнью; у нее не было особого желания переделывать этот ужасный мир. Ей вспомнилось, как при первом знакомстве именно она заговорила об альтруизме, о том, что люди всегда заботятся о благе других.

Он горячо опровергал эго. «Нет, нет, тысячу раз нет! Откуда вы это взяли? Все люди злы и любят только себя, в мире нет ничего ужаснее жестокости человека к человеку». И она вспомнила, как онемела тогда от удивления, пораженная и сбитая с толку его раздраженным голосом, который он все повышал. Ах, если бы он только… она и сама не могла объяснить, чего ей хочется. Она начала писать на клочке бумаги, задумываясь, перечеркивая слова и исправляя буквы…

— Алло! — неожиданно раздался его голос на веранде; она остановилась на полуслове и увидела, что он стремглав, как мальчик, бежит к ней.

Она медленно пошла к нему навстречу, намеренно сдерживая себя, хотя иной раз была способна броситься к нему с распростертыми объятиями.

— Милая! Радость моя! — произнес он, нетерпеливо обнимая ее, и хотел уже поцеловать, но она отстранилась.

— Кого ты любишь больше, меня или революцию? — спросила она с загоревшимися глазами, подняв руки, готовая в случае чего оттолкнуть его.

— Дай, я тебя поцелую, любимая, — сказал де ля Хавр.

Барбара засмеялась.

Он поцеловал ее.

— Где ты пропадал? — стала она журить его. — Я так давно дожидаюсь, что уже решила уйти и начала писать тебе записку.

— Где записка? — спросил он. — Покажи!

— Нет, нет, теперь уже не дам, — воскликнула она и кинулась к столу, но он подбежал раньше, схватил записку так быстро, что она порвалась, толкнул Барбару на диван, а записку спрятал.

Она надула губы.

— Как маленькая, — сказал он и подтолкнул ее так, что она совсем опрокинулась на подушки. Затем он нагнулся и заглянул в глубину зрачков ее серых глаз, как будто ловя в их блеске отражение того, что, как солнце, согревало его чувства, будило жар в его крови, пока сердце не переполнялось избытком жизни…

Она лежала на диване, откинув голову на скользкие шелковые подушки, как обычно при их встречах; на ее полураскрытых губах блуждала улыбка, то готовая перейти в смех, то удивленно-грустная перед приливом нахлынувших ощущений…

Он любовался ею, опьяненный, как всегда в эти мгновения, когда страсть волной вздымалась в его крови; он с наслаждением вдыхал аромат ее молодого тела; как хорошо ему с ней! Он закрыл глаза и в жаркой дремоте отдался чувству, которое ощущал всем своим существом. Немного погодя он приоткрыл их и взглянул на ее разгоревшееся лицо, но тут же смущенно отвернулся, как будто зная, что благоуханная мимолетная нежность, которая от нее исходила, исчезнет, растает от его прикосновения, словит о золотистый луч солнца в зимний день, ясный и робкий, который не знает, остаться ему или скрыться. Лежа рядом, он взял ее лицо в обе ладони, но его душу уже омрачало безумие ночи, которое не выходило у него из головы, и он почувствовал внезапно подкрадывающуюся слабость…

— Можно мне еще поцеловать тебя? — спросил он.

— Ну, конечно, любимый, — рассмеялась она, — для чего же я сюда прихожу?

Он перегнулся над ней своим длинным, худощавым телом и поцеловал ее, сначала осторожно, потом все крепче, крепче, всеми силами удерживаясь от того, чтобы не укусить. И пока он лежал, трепеща и содрогаясь, пока кровь пела и бурлила в его жилах, ему казалось, что весь мир сосредоточился в них двоих, что море и суша, время и пространство навеки расплавились в этом солнце любви. Темная волна страсти захлестнула его сознание, и он стал покрывать поцелуями ее лоб, глаза, щеки, шею, пока краска не залила ее лицо ответным жаром. Он приподнялся, весь дрожа, и припал губами к ее рту; их тела сплелись в тесном объятии, словно подхваченные лучезарной волной… Вдруг де ля Хавр прислушался; ему почудилось, что гравий на дорожке под окном заскрипел под чьими-то шагами. Но он подумал, что ослышался, и опять опустил голову.

Он слышал учащенное дыхание Барбары; оторвавшись от нее, он заглянул в ее серо-зеленые глаза. Они блестели из-под полуопущенных век все тем же веселым задором, как и в первый раз, когда он ее увидел, «соблазняя на поступки, которые, говорят, неизбежно приводят в христианский ад». Но теперь он уже совершенно ясно слышал, что кто-то идет по гравию дорожки, которая вела к веранде. Он разжал руки, обнимавшие Барбару, и встал, еще переполненный жаром объятий. И украдкой взглянул на нее: лицо Барбары, светившееся внутренним огнем, в точности напоминало белокурого ангела Ботичелли, девственно-чистого, как будто она, даже любя его, чуждалась ласк мужчины. Он с изумлением спрашивал себя, неужели она всегда останется такой же непорочной, девственной и чистой, даже после той полноты страсти, которую они испытали? Ведь их руки, ноги, глаза, губы, волосы, все движения сливались в такой полной гармонии, что их дитя, его и ее, должно быть совершенным, даже если все дети в мире появляются в результате неосторожности и ошибок. Ее близость приводила его в восторженный трепет, но его внимание уже отвлеклось в сторону. Он нагнулся над ней в порыве, в котором смешались и желание, и боль, и счастье, и страх, и страдание, и несбыточность его чувства. Он зашептал в непонятном смятении о том, что он ее желает…

— Кого ты любишь больше, меня или революцию? — спросила она, снова надув губки, как ребенок, который просит сладкого.

— Революцию, — ответил де ля Хавр с нежной усмешкой, повернув голову к веранде; взглянув в окошко с места, где он стоял, он сказал вполголоса: — Это Гангу, тот кули, у которого умерла жена, — подошел к двери и крикнул: — Входи, Гангу, входи!

— Салаам, хузур, — поклонился Гангу и уселся, скрестив ноги, на дорожке.

— Входи, входи, — повторил де ля Хавр.

Смущенный Гангу неловко взошел на ступеньки веранды и опять сел.

— Да нет же, иди сюда. Покажись мисс сахиб, — приказал де ля Хавр.

Гангу ошеломило это проявление расположения, несмотря на то, что за последние дни он уже имел несколько случаев убедиться в благожелательности этого сахиба. Поэтому Гангу вошел, дрожа всем телом, волоча ноги, с наклоненной в знак смирения головой.

— Салаам, мисси сахиб, — приветствовал он Барбару, не поднимая глаз.

— Салаам, — ответила та. Она успела подняться с дивана и теперь поспешно приглаживала руками растрепавшиеся волосы.

— Ну, как себя чувствуешь? — спросил де ля Хавр, коверкая хиндустани.

— Мне теперь лучше, хузур, по милости бога.

— А дети здоровы?

— Да, ваша милость, здоровы.

— Они, наверно, тоскуют по матери?

— Да, хузур, на все воля божья. Они помнят мать. Но они скоро привыкнут и к тому, что ее нет.

— Смерть здесь поражает бедняков, — сказал де ля Хавр.

— Да, хузур, — согласился Гангу, — что правда, то правда. Бедным здесь не выбиться. Здесь все делается по чьему-нибудь покровительству. Сардары богатеют, а рабочие голодают. — И он замолчал.

Де ля Хавр заметил, что кули пытается что-то сказать, но у него не хватает духу.

— В чем дело, Гангу? — начал он допытываться. — Скажи, может быть, я чем-нибудь могу тебе помочь?

— Да, хузур, — ответил кули, в замешательстве опустив глаза. — Я пришел просить вас оказать мне милость.

— Какую? Да говори же, говори! — сказал де ля Хавр.

— Хузур! — начал Гангу. — Когда я собирался сюда ехать из своей деревни в округе Хошиарпур, сардар Бута обещал, что мне дадут здесь участок земли, чтобы посеять рис. А когда я приехал, сахиб заведующий сказал, что земли для меня нет. А тут у меня умерла жена, вы же знаете; на похороны денег не было, так что мне пришлось взять взаймы двадцать рупий у баньи. А теперь получается, что моего заработка и заработка детей не хватает, чтобы выплатить долг с процентами. Мы даже не в состоянии просуществовать на то, что мы зарабатываем. Если бы вы могли похлопотать, чтобы бура-сахиб дал мне участок, я был бы вам так благодарен, хузур!

— Хорошо, я это сделаю, — согласился де ля Хавр. — Конечно, тебе должны дать землю; в договорах сказано, что всякий, кто поступает сюда на работу, получает по приезде участок земли, чтобы выращивать рис. Я позабочусь, чтобы условия договора были обязательно выполнены.

Глаза Гангу наполнились слезами.

— Салаам, хузур, я так вам благодарен, — произнес он и повернулся, чтобы уйти, но де ля Хавр остановил его.

— Подожди, — сказал он, засовывая руку во внутренний карман пиджака, вытащил бумажник, вынул из него все деньги и протянул их Гангу.

— Не надо, не надо, хузур, — пробовал отказаться тот, но де ля Хавр сказал тоном, не допускающим возражений: — Бери, здесь пять… постой… десять рупий и восемь анна, все, что досталось на твое счастье! Возьми и снеси банье часть долга, а я постараюсь как-нибудь устроить насчет земли. Салаам, иди и береги свое здоровье.

— Салаам, хузур, — запинаясь, благодарил пораженный такой щедростью кули и стал уходить, пятясь задом, пока чуть не наткнулся на столб веранды.

— Осторожнее, — предупредил его де ля Хавр. — Салаам, — и вернувшись в комнату, обратился к Барбаре: — Вот что здесь происходит каждый день. Твой отец на днях ударил этого несчастного старика.

— Да что ты! — в ужасе воскликнула Барбара.

— Так тут все и делается, — пожал плечами де ля Хавр и взволнованно заходил по комнате.

— Какой ужас! Какое безобразие! — возмущалась Барбара; ей было стыдно, что она не может страдать за этого обиженного кули так же сильно, как страдал де ля Хавр; она никогда не будет в состоянии отозваться иначе, чем обыкновенными фразами соболезнования.

— Не к чему ненавидеть отдельных людей, — сказал де ля Хавр. — Дело не в них, а во всем строе. Мы должны возненавидеть существующий порядок. Нас с тобой воспитали и сделали тем, что мы есть, на деньги, полученные от того, что эти кули работали в поте лица.

В голосе де ля Хавра ей почудился упрек, направленный по ее адресу, какое-то скрытое презрение, какая-то ненависть к ней за то, что ее отец жестоко обращается с кули… И она почувствовала такое отвращение к себе, что даже вздрогнула. Весь ужас как раз в том, что она хочет отдать ему всю себя целиком, быть его душой и телом, а его это как будто не трогает… Разве не было мгновений, когда они всецело принадлежали друг другу, когда души их сливались воедино, не оставляя в них ни одного закрытого уголка, все чувства становились обнаженными и прозрачными? Тогда во всем мире не существовало ничего помимо них, точно на свете были только они вдвоем, деревья, горы и травы… Но иногда возникала натянутость, она взаимно отдаляла их, и это происходило каждый раз, когда они переставали прикасаться друг к другу. Быть может, это в порядке вещей, и настоящая близость между людьми — удел редких мгновений? Быть может, одному суждено отдавать себя всего, а другому отвергать этот дар? Быть может, человеку никогда не удается вполне выразить свои мысли?.. Но всего лишь несколько минут назад, пока не пришел этот кули, они были так близки…

А теперь Джон ходит взад и вперед по комнате, украдкой оглядывается по сторонам и сделался чужим и далеким…

— При чем же здесь существующий порядок? — с раздражением спросила она; что-то подсказывало ей, что он намеренно разыгрывает перед ней драму.

Де ля Хавр криво усмехнулся, потом вдруг сурово насупился, надменно вскинул голову и, остановившись в позе праведного обличителя, полушутя, полусерьезно выругался в лицо Барбары:

— Провались все к чертовой матери!

— О Джон! — позвала она его, напрягая всю силу своей любви, чтобы заставить его подойти поближе.

Но ее восклицание еще больше разделило их. Возникшая из этого отчуждения неловкость еще увеличивалась от испытываемого им чувства стыда, разочарования и угрызений совести за то, что он сблизился с дочерью человека, которого сам же называл эксплуататором, точно искал в ней объект, на котором можно выместить всю свою неудовлетворенную страсть и ущемленное самолюбие…

— Ведь эту вашу добрую королеву Елизавету, Бэсс, — королеву-девственницу, можно называть как угодно, только не девственницей. От нее-то и пошли все династии золотоискателей Бродвея. Она слыхала про драгоценности, алмазы, сапфиры, шелка, кисею и пряности Индостана и готова была продаться в любую минуту, как последняя девка, кому угодно — старому Акбару, Великому Моголу или его сыну Джехангиру — так же легко, как Филиппу Испанскому, лишь бы…

— Да что с тобой, милый? — спросила она. — Ты с ума сошел? — Ей до боли хотелось опять стать близкой его душе, понять его.

— Конечно, — продолжал он свою мысль, — эти индийцы с их гостеприимством и радушием сущие дураки. Они дают себя грабить. Джехангир в пьяном виде подарил все свое царство Нур Магал за ее любовь, за чашу вина, за ее песни. Заболела дочь шаха Джехана, врач-англичанин ее вылечил и что же? В награду за это император дарит нам важные порты… Один английский поэт сказал, что «из всех стран мира золото ценится меньше всего в Индии и больше всего в Англии», и добавил: «это потому, что индийцы — варвары, а мы — цивилизованная нация». Ну так вот, эта цивилизация крупными буквами написана на скрижалях истории, истории цивилизованной британской нации! Наши британцы, которые никогда, никогда не станут рабами, пришли и обратили в рабов многомиллионное население Азии…

— Но ведь ты сам тоже британец! — возразила Барбара, вся как-то сжавшись и ощущая неловкость от злобы, сквозившей в словах де ля Хавра. В самом деле, что за муха его укусила? Она недоумевала, но видела, что он уже сел на своего конька и теперь последует одна из его обычных вспышек, которая уведет его далеко, далеко от нее…

Он, по-видимому, не обратил внимания на ее возражение, а продолжал с неослабевающим воодушевлением:

— Они составили себе огромные состояния неприкрытым грабежом, вымогательством и взятками, чудовищными прибылями, которые они выкачивали из компании по своим акциям. А когда все это награбленное добро было распихано у них дома, в доброй старой Англии, британцы, которые никогда, никогда не станут рабами, пустили его в оборот, вложив все, что было добыто войной и разбоем, в промышленные предприятия Брэдфорда и Манчестера. Угля и железа кругом было достаточно, и можно было выгодно использовать труд рабочего класса. Уатт как раз изобрел тогда паровую машину. Сажа, которую изрыгали доменные печи, смешивалась с сыростью, поднимавшейся из старых болот и трясин Англии; так появился лондонский туман. Но все-таки это был какой-то прогресс!

Барбару, помимо ее воли, уже увлекла его горячность, хотя и пугало его озлобление, она одновременно и ненавидела и любила его, его худощавое, напряженное тело, его высокий, почти женский голос, даже его театральность.

— Ничто не сравнится с ужасами этого первого периода индустриализации в Ланкашире, — продолжал де ля Хавр, сразу почуяв, что он привлек ее внимание, — за исключением того, что происходит в Бомбее, Калькутте, Мадрасе в наши дни. Шестьдесят пять часов работы в неделю за один шиллинг; дети младше девяти лет работали по две смены в день! Пролетариат голодал, а буржуазия прочно внедрялась в ряды английских джентри.

А потом крупным тузам захотелось захватить источники сырья и дешевых рабочих рук в Индии; ремесленники, которые прежде выделывали ткани в этой стране, лишились работы, не будучи в силах бороться с бешеной конкуренцией Британии, и пытались снова осесть на землю, где крестьяне и без того нуждались и были задавлены налогами.

И вот британцы, которые никогда, никогда не станут рабами, отправились в Азию и обратили в рабство ее многомиллионное население, выстроили величественные особняки в готическом стиле в Бомбее, Калькутте и Мадрасе, и поселились в них сами. А в бараки, или просто сараи в два-три этажа, которые были, очевидно, достаточно хороши для цветных, поселили кули, ведь они не умирали, когда их помещали в эти сараи. Право, вид этих кули вовсе не заставлял предполагать, что им нужна кубатура в семьсот кубических футов или площадь в тридцать шесть квадратных футов, которые нормально требуются для человека. «Да помилуйте! Черт побери! — произносят джентльмены с истинно британским добродушием. — Рабочие даже у нас в Англии не имеют той кубатуры, о которой твердят учебники!» Что же говорить об этих язычниках, этом отребье рода человеческого, — у них вообще нет никакого представления о том, что такое гигиена и санитария. Они, по-видимому, достаточно счастливы и довольны тем, что вкусили от благ законности и порядка, которые приносят с собой британцы, им даже переплачивают, если принять во внимание, что они вполне могут существовать на такую ничтожную сумму, как фартинг в день. Разве они не отдали добровольно свою долю риса солдатам во время мятежа и не довольствовались одним отваром? Конечно, их необходимо направить на путь христианства и убедить, чтобы они отказались от своих языческих богов и божков. Миссионеры и стараются изо всех сил. И, конечно, туземцев надо, не торопясь, исподволь, учить грамоте. Правда, образование только делает народ строптивым. А пока что — «климат Пуны замечательно помогает мне от подагры» или «Мэри, не купить ли нам в Малабаре домик в горах с видом на море и пальмами?», а то еще: «может быть, нам удастся съездить «домой» этим летом и провести сезон в Бате; мы как раз поспеем ко дню рождения Ее Величества, и можно будет нанять яхту, чтобы посмотреть на регату в Кауэсе!»

Барбара с некоторым удивлением взглянула на его лицо, как будто желая удостовериться, что из всех его слов было правдой, которую он хотел высказать ей, и что просто говорилось для красного словца в пылу раздражения и придирчивой озлобленности. Может быть, он действительно обнажал перед ней незаживающую рану своей наболевшей души? Если бы только он лежал в ее объятиях, она сказала бы ему, что все, все поняла; пусть бы только на его лбу разгладились морщины от этого пагубного увлечения и он не стоял бы неподвижно перед ней в застывшей позе, недосягаемый, чужой, одержимый какой-то дьявольской страстью все ниспровергать. Она уже готова была сдаться, чтобы он взял обратно свои слова про строй, но в последнюю минуту все-таки сказала, как будто ей было безразлично:

— Продолжай, продолжай, — и сделала вид, что крутит ручку патефона.

— Так вот, — сказал он, понижая голос, — поколение короля Эдуарда нисколько не заботилось о доставшемся ему наследстве, эти люди никогда не жили в странах, которые открыли их предприимчивые предки, а вместо этого проводили зиму на Ривьере и возвращались в Англию весной. «Ах, как чудесно в Англии, когда настает апрель!» — Кто это сказал, а? Сэр Альфред Теннисон или кто-нибудь из этих шелопаев — поэтов девяностых годов? А может, этот педераст… Оскар Уайльд?

— Помилуй, — взмолилась она, еще сильнее чувствуя его отчужденность от этих грубых выражений.

— Когда при короле Георге дельцы вкладывали деньги в предприятия Индии, — продолжал де ля Хавр, — когда они дрались между собой на бирже и заслужили своими нравами прозвища медведей и буйволов, им было не до угнетенных кули с черной, коричневой или желтой кожей, без которых они не могли бы получать свои дивиденды.

Они безраздельно хозяйничали в торговле и промышленности Индии в течение нескольких поколений; а затем британцы, которые никогда, никогда не станут рабами, спохватились, что сами срубили сук, на котором сидели, ввезя в Индию паровые машины. Ведь не только их отечественное производство конкурировало с их же промышленными предприятиями в колониях, но и местный капиталистический класс Индии стал требовать своей доли барышей в местной промышленности; тут они принялись притеснять и эксплуатировать кули, как только возможно, пока не настал день расплаты. Бура-сахиб полагает, что британскую опеку над Индией подменяют чем-то иным; он думает, что ему уже не быть здесь хозяином. Он считает виной этому образование, которое туземцы получают за границей, и сентиментальничанье у нас на родине. У него нет никакого чувства благодарности к стране, где он нажил себе состояние. А твоя мать боится восстаний, красит волосы, помыкает прислугой и топчется на танцах в клубе. А индийцы, получающие свою долю барышей, носят цилиндры, но для своих жен все же придерживаются обычаев пурды[27]. Ну а несчастные, загнанные кули потеют и выбиваются из сил, как окаянные, чтобы заработать четыре фартинга в день под аккомпанемент плетки Рэджи Ханта. Да здравствуют британцы, которые никогда, никогда не станут рабами! Прокричим трижды, ура человеку, который дутыми обещаниями заманил в рабство на плантацию старика Гангу, сторожит его, чтоб он не убежал, и отказывается дать ему клочок земли, который причитается по договору. Но что такое договор с рабом? Это меньше, чем клочок бумаги! Вот что представляет собой ваш порядок!

После того как он кончил эту речь, оба некоторое время молчали.

Барбара почувствовала на мгновение, что он совершенно чужд ей, что он стер ее с лица земли, уничтожил, обратил в порошок и предоставил самой себе, как полное ничтожество. Она ненавидела его за эту позу праведного гнева, а его выпады против ее родителей задели ее за живое. Но она тут же вспомнила, что любит его, что в тайниках души она преклоняется перед ним, что ее влечет к нему, что его тело принадлежит ей, и постаралась простить неугомонный гнев, который им овладел, и только желала, чтобы он подошел поближе и положил голову к ней на колени.

Косые лучи заходящего солнца струили свое великолепие в северное окно кабинета; в воздухе чувствовалось призрачное затишье, которое несли с собой приближавшиеся сумерки. В проеме окна, как китайская картинка, вырисовывался силуэт ветки с листьями.

Де ля Хавр ходил взад и вперед по комнате, все еще возбужденный, все еще занятый разрешением странных, но несомненно важных и серьезных вопросов. Потом он остановился, глядя в окно на расстилавшиеся безмолвные холмы, призывая в душе всю свою нежность к Барбаре, и желая, чтобы у него хватило духу к ней подойти.

Может быть, лучше оставаться здесь одному у окна? Или подойти к ней с видом мученика? Он лишь знал, что ему хотелось бы дать ей все лучшее, что было в нем самом, потому что он ее любит… Потом он почувствовал, что наивно рисуется… И застенчиво подошел к ней, потрепал ее по щеке, поцеловал приподнявшееся к нему лицо…

В дверь постучали: де ля Хавр выпрямился.

— Хузур, бура-сахиб дожидается мисс сахиб, — послышался голос Илахи Бакса, слуги Крофт-Куков.

Глава 10

У Гангу не было ни буйволов, ни плуга, чтобы вспахать свой участок, и ему пришлось копать землю лопатой. Как он жалел, что у него нет больше своих двух буйволов, старой Дины и Моти; он их продал перед отъездом из деревни… А соха, отслужившая ему тридцать лет, наверно, и сейчас валяется возле лужи у его хижины… И перед его глазами опять встала знакомая картина: поросшая лишайником каменная ограда, огород, куда забирались цыплята Судебара Лачман Синга, поля, где беззубый деревенский пес Бхола гоняется за воображаемыми кроликами, молчаливые, скромные женщины, молотившие цепами хлеб на солнцепеке, и запах спелого зерна, доносившийся отовсюду.

Его ноздри невольно раздулись, чтобы вдохнуть этот аромат… Здесь, в Ассаме, воздух был совсем не тот, да и вода не та. Он заскрежетал зубами от охватившей его бессильной злобы на свою слабость, от сознания, что ему некого винить, кроме самого себя. Кровь кипела в нем от досады, что он пал так низко, что вынужден довольствоваться жизнью, при которой он даже лишен возможности иметь своих собственных буйволов и свою собственную соху. И все это по милости Буты! Этот толстокожий малый сам владеет парой буйволов и плугом пополам с другим сардаром, а не хочет дать земляку поработать на них!

Гангу отлично знал, почему Бута отказал ему: небольшой клочок земли, который он сейчас вскапывает, отрезан от участка Буты. Но Гангу знал так же хорошо, что имеет законное право на эту землю; ведь все свои три акра Бута получил нечестным путем, присваивая себе землю, которая полагалась по договору завербованным им кули, — ее по протекции отдавали ему.

И эта хитрая лиса еще смеет говорить, как его мучает совесть, что он так мало сделал для своего земляка, что скоро он пригласит его на поминки в годовщину смерти своего отца и что его так огорчила смерть Саджани; при этом негодный лицемер даже заплакал, как плакал бы, вероятно, при виде мыши, попавшей в мышеловку. Между тем Гангу отлично знал, что если бы не сахиб доктор, ему бы не получить участка.

И он почувствовал, что вообще не может больше видеть Буту из-за того, что тот обманывал его с самого начала, когда так бойко рассказывал о замечательной жизни на чайной плантации, врал и в деревне и в пути, вплоть до самого приезда сюда.

— Обманщик! — вырвалось у Гангу, — он убил мою Саджани своими россказнями! Она начала страдать, как только мы приехали, по молчала, потому что не хотела меня огорчать. А потом она заразилась от меня лихорадкой и умерла!

При воспоминании о жене комок подкатил ему к горлу и глаза наполнились слезами. И чувство негодования росло и ширилось, понемногу переполняя все его существо, пока перед его сознанием не встала горькая правда, что его жестокая судьба избрала Буту своим орудием.

«И его любезности как не бывало, как только сахиб велел ему отдать мне часть своей земли, а в этом клочке никак не больше двух пятых акра, иначе я не сумел бы перекопать его целиком сегодня после обеда этой дурацкой лопатой, которой даже женщине нельзя как следует почесаться, если у нее зачешется спина. Мне осталось вскопать еще три борозды; конечно, если бы этот нечестивый пес дал мне плуг, я бы вспахал весь участок за полчаса.

Он поднял голову и посмотрел на жилища кули, которые расположились рядами по склону ярдах в пятидесяти от него. Его раздражал пот, покрывший все тело; он с силой выдохнул из себя воздух, чтобы перевести дух, а заодно дать выход жаркой ненависти и гневу, которыми переполнилось все его существо.

Легкий ветерок, поднявшийся от бурливой речки, пролетел над скалами и валунами, над деревянным мостом на дороге, зашелестел в траве и повеял прохладой. Гангу задумчиво прищурил глаза и обвел медленным взглядом тропинки, тянувшиеся между темными рядами чайных кустов, которые терялись вдали, как видение урожая, взглядом, словно искавшим что-то новое на этой земле.

Потом он заметил своего сына Будху в стайке мальчишек, покрытых грязью; дети играли, и до него донеслись их веселые крики: — Ты будешь лошадкой, а я всадником.

«Вот и хорошо, он скоро не будет горевать о матери», — подумал Гангу, снисходительно улыбаясь, и перевел взгляд в глубину долины, где кончались рассаженные по склонам чайные кусты. Ниже их были участки, где кули сели рис: там уже виднелась нежная зелень всходов, и Гангу сообразил, что опоздал — сеять рис нужно было месяц назад. Мечты об урожае рассыпались, словно он споткнулся с полной корзиной собранного риса; он перевел усталые глаза на дикие лилии и ирисы, которые росли по краю его крошечного участка, и дальше, на поблекшие, оголенные купы деревьев и кустов, на группы бамбука, заросли, которые еще не сдались и не обнажили спрятавшуюся под ними землю. Там же виднелась плотная фигура какого-то сахиба с чужой плантации; он стоял неподвижно, как вросший в землю пень, как гнетущая тень среди всей этой тишины.

Гангу снова взялся за лопату.

«Хум-хум-хо-хум», мурлыкал он привычный мотив при каждом ударе лопаты, бессознательно приноравливаясь к ритму песни. И ему казалось, что он поет, как певал прежде, когда работал на своей земле, на холмах Хошиарпура.

Но песня прерывалась стонами, песня не ладилась, пока наконец у него не вырвался резкий, усталый вздох. Гангу сплюнул и замолк. У него заныла спина, и он остановился, чтобы передохнуть; жалко, что нет Леилы, она бы набила ему его хукка.

Он взглянул на поселок, и мысли его сосредоточились на дочери. Что она делает? Она такая молчаливая и робкая, словно рассвет на каких-то таинственных холмах. С тех пор как умерла мать, у Леилы столько всяких дел: она работает на плантации, и готовит, и убирает, и носит воду.

Да вон она, идет как раз там, над квадратами рисовых полей; и он стал вглядываться, напрягая свое слабое зрение. Вот она спускается к воде с кувшином под мышкой. Она красавица, но добродетель украшает ее не меньше, чем красота; девушка все делает споро, такая деятельная, молодая и уже такая расторопная. Вот она поставила кувшин на песок, а сама вошла в воду и купается. Там, наверно, и другие женщины — даже здесь слышно, как они плещутся. «Пусть повеселятся, — подумал он, — женщины любят воду гораздо более мужчин».

Он вспомнил, что уже много лет не плавает, когда купается; просто окунется и выйдет. «Все-таки, — продолжал рассуждать сам с собой Гангу, — женщина чем-то похожа на воду; она всегда куда-то стремится, то в одну сторону, то в другую, беспокойная, как волна; ею овладевают разные настроения; то она своенравно-изменчивая, как река в бурю, то безмятежно-улыбающаяся, то ласково-печальная, но нежная и добрая всегда. Да пошлют боги долгую жизнь моей маленькой Леиле! Она моя отрада, дар, оставленный Саджани, чтобы согреть мою старость».

Он снова оглядел маленький мирок, раскинувшийся по обеим сторонам речки: гряду холмов, увенчанных жилищами сахибов, чайные кусты с золотящимися верхушками, тенистые тропинки и канавы между кустами, ряды хижин с черными кровлями в поселке кули, серые лоскутки посевов риса, полевые цветы и перистые верхушки бамбука, разбросанные группами в долине; все золотилось в янтарном блеске догорающего дня.

Он вдруг понял, как много значит для него этот мир, какими крепкими узами привязала его к нему любовь к земле, и с новым порывом опять принялся копать; его босые ноги ощущали теплую свежесть взрыхленной земли — той земли, которая готовилась принести ему свои плоды.

Безумная жажда жизни внезапно затрепетала в его опустошенной душе; он встряхнул головой и выпрямился, словно хотел сбросить с себя мертвенное облако уныния, омрачавшее его сознание, словно хотел изгладить следы долгих лет, избороздившие его душу, словно хотел побороть тяготевшую над ним покорность судьбе, которая за ним гналась, иссушая его силы.

Он как будто воспрянул духом, и его лопата стала бодрее врезаться в полоску земли и глины. Его кроткая, простая душа была счастлива в лучезарном очаровании этого уходящего дня, а земля рыхлилась и рассыпалась на комья под ударами лопаты и обнажала перед ним свои слои, словно ее всю переполняло извечное желание плодоносить.

Но высокая белая фигура сахиба, неподвижно стоявшего с удочкой на берегу речки, бросала мрачную тень на его мысли.

Глава 11

— Сахиб идет, сахиб идет! — закричал подросток, слуга Шаши Бхушана, игравший с детьми хозяина, увидев, что по дорожке к дому бабу идет де ля Хавр.

За грубой парусиновой занавеской на двери задвигались какие-то фигуры; в большую прореху выглянула голова старухи с длинным носом, покрытая свисающими складками сари.

От де ля Хавра не ускользнули ни крики, ни возня за дверью, и он невольно улыбнулся при мысли о стыдливых обитательницах, спешивших закрыться покрывалами, точно их скромность недостаточно оберегали стены дома, глухие, без единого окошка в сторону восхитительной долины. Он знал, что так полагалось по обычаю; в индийских семьях, принадлежавших к «верхушке» общества, женщины закрывали лицо. Шаши Бхушан считал, что имеет основание причислять себя к этой верхушке: как-никак он работал делопроизводителем в конторе, знал английский язык, надевал пиджак из хлопчатобумажной материи — то с брюками, то с дхоти; у него были даже накрахмаленная сорочка, крахмальный воротничок и галстук. Он пользовался у сахибов некоторым весом и мог претендовать на более высокое положение не только по сравнению с кули, но и по сравнению со стражниками. Само собой разумеется, что женщины в его доме должны были закрывать лицо.

Де ля Хавр никогда еще не бывал в домах индийской интеллигенции, хотя проработал целый год врачом Индийской медицинской службы в больнице на станции Джелума, бок о бок с домом главного врача больницы индийца Судебара Майора Хан Бахадур Илм Дина. Но Илм Дин был магометанин, и, разумеется, у него в доме женщины ходили бы с закрытым лицом, даже если бы он и не занимал столь «высокого положения». Разобраться во всех этих таинственных обычаях было довольно трудно.

Но Шаши Бхушан был бенгалец и мог бы менее строго придерживаться этих обычаев. И де ля Хавр не без любопытства входил в дом человека, принадлежавшего к «начальству» плантации. До сих пор ему приходилось бывать только в домах сахибов да в хижинах кули, которые были далеки друг от друга, как два полюса. Его помощник — Чуни Лал, другой представитель туземной администрации на плантации, не был женат и занимал комнату при амбулатории, мало чем отличавшуюся от его собственного кабинета, за исключением нестерпимо ярких акварелей бенгальских художников на стенах.

При появлении де ля Хавра грубая парусиновая занавеска, обвисшая от сырости после дождей, опять зашевелилась; за ней слышались приглушенные голоса, громкий шепот, возобновились возня и движение.

Де ля Хавр ускорил шаги; его беспокоило, как он будет встречен: ему предстояло осмотреть жену Шаши Бхушана, которая должна была рожать.

Едва он подошел к двери, как фигура с замотанной головой, которая раньше выглядывала в прореху, закричала «хай, хай!» и убежала в комнаты по ту сторону небольшого внутреннего дворика.

Де ля Хавр в таких случаях обычно предупреждал о своем приходе, стуча задвижкой, но теперь его остановили усилившиеся восклицания, шорох и движение.

Чувствуя нарастающее смущение, он остановился, оглядываясь по сторонам. Прямо через двор тянулся загаженный курами водосточный желоб, по которому грязная вода из дома стекала в подставленную ниже старую жестяную банку из-под керосина с маркой бирманской фирмы; потом он поднял глаза на пышную зелень чайных кустов, покрывавшую пологие склоны долины до самых отрогов Гималаев, которые синели вдали, у лиловатого края горизонта. В воздухе чувствовался странный резкий запах серы; де ля Хавр стал нетерпеливо стучать в дверь.

— Есть кто-нибудь? — спросил он. Громкая перебранка за занавеской возобновилась с новой силой; тут же ее перекрыл громкий голос самого хозяина, Шаши Бхушана, который тотчас же появился в дверях.

— Добрый вечер, сэр, — проговорил бабу, усиленно кланяясь с извиняющейся, заискивающей улыбкой. — Виноват, сэр. Слуга сейчас вынесет вам стул.

Действительно, появился Раму с плетеным камышевым стулом на голове; но хозяин был так занят сахибом, что ничего не замечал, пока мальчик не задел его сзади стулом.

— Как себя чувствует ваша жена? — спросил де ля Хавр. Вежливость Шаши Бхушана не могла скрыть растерянности и неловкости человека, который всей душой желал бы угодить, но не знает, как это сделать.

— Даи[28] говорит, что ребенок родится часа через два-три, сэр, — ответил Шаши Бхушан. — Она не отходит от роженицы.

— Она настоящая акушерка? — спросил де ля Хавр. Он уже подозревал, что это была простая бабка и что в таком случае ни сам Шаши Бхушан, ни тем более обе женщины не захотят, чтобы он присутствовал при родах. Наверно, Шаши Бхушан потому и не выходил так долго. Его догадки подтверждали непрекращающаяся возня, шум и приглушенный говор во внутренних комнатах. Де ля Хавру говорили, что индийские женщины, не в пример своим европейским сестрам, не допускают, чтобы мужчина-доктор принимал у них роды.

— Да, сэр, она принимала у меня обоих детей.

Де ля Хавр не знал, стоит ли настаивать на том, чтобы ему показали роженицу, или лучше просто вежливо откланяться и уйти, потому что по тону Шаши Бхушана было ясно, что присутствие европейца нежелательно. Может быть, индийские дай не так уж плохи, несмотря на все, что он о них слышал? Но любопытство и чувство профессионального долга взяли верх; он, во всяком случае, должен осмотреть роженицу.

— Не хотите ли присесть, сэр? — предлагал Шаши Бхушан, — слуга сейчас подаст чай; мне хочется угостить вас сластями, которые делают в нашей стране.

— Спасибо, я попробую ваше печенье потом, — отказался де ля Хавр, — а сейчас я хотел бы осмотреть миссис Бхаттачарья.

— Сэр, — с дрожью в голосе возразил Шаши Бхушан, поставленный перед дилеммой, которую он был не в силах разрешить, — простите, сэр, но у меня там не прибрано.

Однако Шаши Бхушан не мог устоять перед пристальным взглядом де ля Хавра. Он опустил голову и, приподняв занавеску, молчаливым жестом пригласил доктора войти. Длительная служба у сахибов давным-давно превратила в угодливость его врожденную любезность.

В помещении раздался крик ужаса, и у де ля Хавра заскребло на сердце — как бы его посещение не ухудшило положение больной, вместо того чтобы принести ей пользу.

Оказалось, что весь шум исходил от повивальной бабки: она выбежала из комнаты и, стоя на маленькой веранде возле кухни, в отчаяньи, воздев к небу руки, вопила что-то на своем языке.

Шаши Бхушан прикрикнул на нее и оттолкнул в сторону. Де ля Хавр знал, что своим вторжением оскверняет кухню и дом, но, махнув рукой на все сомнения, решительно перешагнул порог комнаты.

Все помещение было наполнено дымом от какого-то пахучего снадобья — волны его, подобно туману, застилали все предметы в комнате. Младший сын хозяина громко заплакал, двое других, завидя доктора, разбежались по углам, как мышата.

— Это горит священный тап, сэр, — пояснил Шаши Бхушан, — старая дай очень суеверна и настояла, чтобы мы его зажгли.

Де ля Хавру пришлось однажды вдыхать этот одуряющий запах на приеме у теософической леди Льютенс, но как в особняке на Вигмор-стрит, так и тут он почувствовал легкую тошноту. Остановившись на пороге спальни со шлемом в руке, он вглядывался в облако дыма, отыскивая глазами больную. Наконец он разглядел кровать, но она была пуста.

— Моя жена очень стыдлива, — проговорил из-за его спины Шаши Бхушан.

Де ля Хавру захотелось выругаться от души, как вдруг он заметил женскую фигуру, сидевшую, притаившись, в изголовье кровати; бледное лицо ее тускло выступало в полумраке комнаты. Женщина походила на напуганную горлицу, замершую при виде сокола. Де ля Хавр мог слышать ее неровное дыхание — она, очевидно, вся трепетала от страха и жгучего стыда перед незнакомым мужчиной. Де ля Хавр едва сдерживал свое негодование: он злился сам на себя за то, что вторгся сюда, но, с другой стороны, его возмущали глупые предрассудки этого народа. Он круто повернулся и вышел из комнаты.

— Не беспокойте ее, — отрывисто произнес он. — Пусть она лежит спокойно, а в случае осложнений пришлите за мной; а еще лучше — предупредите меня, когда начнутся схватки, чтобы я был под рукой в случае надобности.

— Слушаю, сэр, слушаю, сэр, — повторял скороговоркой Шаши Бхушан и внезапно смолк, точно навеки замкнулся в себе, решив ни за что не обнаруживать своих мыслей. Именно эта манера индийцев больше всего злила де ля Хавра. Он не выносил такого внезапного перехода к молчанию после малодушного заискивания.

— Так я пойду, — сказал он, кивнув на прощанье, и, неловко приподняв занавеску, торопливо покинул негостеприимные стены.

Долину окутывали наступающие сумерки, и далеко вокруг разносилось надоедливое жужжанье жука.

«Суеверия отступают неохотно», — с грустью подумал де ля Хавр, шагая по дорожке. Потом он стал доискиваться смысла в странном обычае окуривать роженицу тапом. Он успел убедиться, что большинство уцелевших древних суеверий покоится на какой-то здравой основе. Так, например, при насморке, рекомендовалось по нескольку раз шнуровать и вновь расшнуровывать башмаки. Подобное упражнение до некоторой степени содействует приливу крови к голове, то есть туда, где сосредоточились зародыши простуды. Тем не менее он презирал все суеверия, и особенно индийские, так как они давали англичанам лишний повод смеяться над туземцами, — ему же было трудно их защищать.

Пример Шаши Бхушана не мог считаться показательным — большинство кули были людьми бесхитростными и поражали своим врожденным чувством достоинства: его не могла заглушить привычка раболепствовать. В бабу было противно именно то, что он усвоил себе манеру угодничать.

Если бы только англичане с самого начала относились к индийцам, как к равным, вздохнул про себя де ля Хавр, и считали бы их такими же людьми, как они сами! Он был убежден, что спасти положение можно было только одним путем: англичане должны признать достоинства индийцев. На деле происходило обратное: англичане выпячивали самые дурные свойства своего характера, тем самым заставляя и туземцев проявлять свои худшие качества.

Честно разбираясь во всем, наедине со своей совестью, де ля Хавр отчетливо представлял себе, откуда пошло все зло. В Англии жизнь среднего человека наполнена борьбой конкурирующих слоев общества, и это обнажает индивидуальные черты характера каждого человека — мужчины и женщины. Но едва покинув родной край и очутившись в своих заморских владениях, любуясь видом британских кораблей, бороздящих просторы морей и океанов, те же мужчины и женщины начинают сознавать себя потомками тех пионеров, которые когда-то завоевали для них полсвета. Ими тотчас овладевает дух британской гордыни. Мечта о британском величии расшевеливает дремлющую национальную гордость и наполняет сердца, вскормленные на легендах о Лоуренсе, творениях Киплинга и «Журнале для юношества». И люди, в общем благожелательные, деликатные и не зловредные, даже чуткие и восприимчивые на родине, в колониях преображались и выворачивали наизнанку свои представления о равенстве всех людей.

В английских университетах, правда, учились и индийцы. Но их было немного, и к ним относились, как к гостям, даже ставили их выше негров, потому что кожа у них была посветлее. Проводить границу, разумеется, не забывали, даже если иногда и допускалась «мода» на кого-нибудь из этих экзотических чужестранцев — дань любопытству и чувству гостеприимства. Да и были эти чужаки, в сущности, безвредны, поскольку никто из них не помышлял отбивать хлеб и искать заработка. Но картина резко менялась, коль скоро дело доходило до конкуренции. Едва только индийские врачи стали поступать на Имперскую медицинскую службу, как Высший медицинский совет счел необходимым ввести ограничения. Англичане не терпят никаких конкурентов, будь то француз, испанец или грязный еврей. Но на родине, в Англии, все же соблюдалась известная видимость равенства: «справедливость и равные шансы для всех» — таков традиционный британский принцип. Но уже задолго до прибытия в Бомбей, еще на борту парохода, англичане приходили к выводу, что им никак не к лицу обходиться с туземцами, как с равными.

Англичане со своими обычаями и взглядами представляют могучую нацию — можно ли им признать полное равенство с народами Азии? У англичан обычно не хватает воображения, и круг их представлений очень ограничен; большинство их принципов — предрассудки. Но если у них есть свои собственные обычаи и условности, то имеются они и у туземцев, хотя совершенно отличные.

Чтобы помирить обе крайности, индийцам была предоставлена полная возможность обезьянничать с англичан. Обратное нельзя себе даже представить: пусть будет проклят тот, кто вздумает командовать англичанином или превращать его в туземца! Де ля Хавр вполне отдавал себе отчет в том, что значит задеть национальную гордость, потому что сам когда-то разделял это чувство. Теперь же он стал неугоден своим соплеменникам за то, что позволил себе осуждать и идти наперекор принятым условностям, и это в среде, где все на них зиждется.

Легкая ласка вечернего ветерка приятно овевала лицо и шею, но он продолжал идти, погруженный в свои размышления, не замечая ничего вокруг. Теперь его занимала мысль о том, насколько Крофт-Кук, с его манерой запугивать, повинен в том, что Шаши Бхушан сделался таким трусливым. Впрочем, в жизни всегда так бывает: на человека нагонят страху, унизят в собственных глазах, а потом его же объявят подлым и подобострастным.

Все это звучало неубедительно. «Индийцам нельзя доверять, — как-то сказал Мэкра. — Они вежливы и услужливы, пока все идет хорошо, но случись заварушка, и на них нельзя будет положиться ни на йоту — в них нет никакой устойчивости». Де ля Хавр ясно различал тут выпирающую расовую спесь. «Индийцам, мол, доверять нельзя, а англичанам можно».

Ему вспомнилось замечание о неполноценности туземцев, сделанное одним английским профессором, Чарльзом Дэви, с которым они вместе путешествовали по Индии. Тогда де ля Хавр не согласился с профессором, привел в пример рослых и мужественных пенджабских крестьян и указывал на несостоятельность теории распространения рас и арийского мифа — поскольку в мире нет чистых рас, а есть, говоря биологически, только полукровки. Понятно, профессор не мог признать его правоту. Престиж англичан в Индии держится именно на признании того, что сила, мудрость и справедливость являются исключительным достоянием высшей расы. Подобная фикция служила надежным рычагом управления.

И несмотря на все теории и рассуждения, англичане чувствовали себя в Индии не в своей тарелке, потому что были отделены каменной стеной от кишевшего вокруг них многомиллионного населения. Они трусили, да, да, именно трусили, — это было правильное слово. И свой страх превращали в запугивание.

«Как ни странно, дело обстоит именно так!» — сказал себе де ля Хавр, обрадовавшись этому банальному заключению, точно сделал невесть какое открытие. «В конечном счете и расовая гордость, и гордость своей страной, и даже преувеличенная любовь к родине — все это должно было служить укреплению экономического превосходства. Но ко всему этому надо хоть каплю человеческого понимания!» Эти мысли, все одни и те же, в который раз приходили де ля Хавру в голову; он обдумывал их на все лады, что утомляло его и раздражало.

Вдруг в душе его возникло сомнение. Уж так ли искренне огорчила его собственная неудачная попытка признать Шаши Бхушана себе равным? Свойственные ему эгоизм и снисходительность к себе так услужливо подсказывали оправдание!

— Сахиб, сахиб! — внезапно донесся до него резкий крик сзади. Повернувшись, он увидел догонявшего его бегом Шаши Бхушана.

— Сахиб, сахиб, — кричал тот, размахивая фонарем в руке, — ребенок родился!

Де ля Хавр промычал что-то в ответ, кивнул головой и пустился бегом к дому Шаши Бхушана.

Глава 12

Мама, моя мама, О мама дорогая. Воспоминание о тебе Сердце мне терзает.

Так напевала Леила, собирая в лесу хворост для очага. Утром, когда она вышла из поселка, она пела песни родной деревни, те, что запомнились с детства, но потом на губах невольно возникали слова, отражавшие то, что было у нее на душе. Грустные думы о матери сами собой выливались в одну и ту же печальную мелодию, и она все повторяла:

Мама, моя мама…

Мотив и слова глубоко задевали ее чувства — они правдиво и просто передавали все, что она теперь ощущала в отношении своей матери. Первые дни она горько плакала о Саджани, любой предмет в доме, любая хозяйственная мелочь напоминали о ней, и она рыдала, понимая, что та ушла от них навсегда; но теперь острота этой боли несколько притупилась, ее место заняла пустота, сожаление, которое нельзя было выразить иначе, кроме как повторяя бесхитростные слова, сами собой сложившиеся в песенку.

Мама, моя мама…

снова и снова потихоньку напевала Леила. Она шла по глухой тропинке, ничего не замечая вокруг себя, хотя глаза ее видели все — и большие склады плантации, мимо которых она прошла, и уходящие вдаль волнистые линии холмов, покрытые кустами чая. Тени деревьев растворялись в легкой дымке, насыщенной всеми ароматами знойного дня.

Серп в руке Леилы сверкал, точно бросал гневные взгляды на кусты, густую поросль, узловатые корни, опавшие листья, лианы и ветви, таинственно шелестевшие в неощутимом движении воздуха. Внезапно налетевший порыв ветра заглушил нежный шепот листвы, и по лесу пронесся тревожный шум. Девушка остановилась и стала опасливо оглядываться: болтовня и россказни взрослых с детства населили ее воображение привидениями, оборотнями и вампирами.

Ее вдруг неприятно поразила пугающая, полная таинственных теней лесная сень. Под деревьями царил угрюмый полумрак, кругом однообразно гудели шмели и жуки, в гуще листвы звенели на все лады невидимые насекомые, в траве квакали лягушки, со всех сторон теснилась густая растительность, вся спутанная и непроницаемая, — все это невольно настораживало внимание девушки, и в сердце ее стал прокрадываться страх.

Однако она пересилила себя и продолжала углубляться в чащу, бледная и потная от напряжения и духоты, стараясь стряхнуть с себя навеянное сумраком леса томление. И чтобы отвлечься от своих страхов, она стала петь пришедшие ей на память строки любовной песни:

Я хотела сказать ему многое, Но вот он со мною — я смутилась. Друг мой, на сердце остались желанья…

Последние слова песни еще более усилили чувство одиночества. Она смолкла и стала усердно срезать серпом ветви куста, высохшего в тени высокой сосны.

Работа понемногу отвлекла ее от размышлений, взмахи серпа перенесли ее в призрачный мир, какой видишь иногда во сне. Ей вдруг представилось звездное небо над погруженными в ночь горами, обступившими ее родную деревню, потом перед ней возникла вереница лиц, темных, лоснящихся от пота, как те, что она видела вокруг себя в последнее время. И вдруг все смешалось, заволоклось туманом, в котором образы прошлого прокладывали себе путь сквозь листья и ветви, свисавшие со всех сторон прямо перед глазами.

Из этой беспокойной дымки возникала скорбная и строгая мысль — воспоминание о матери. Ее образ так ярко встал перед Леилой, что ей почудилось, точно она ощущает присутствие матери возле себя.

Смутная тень приняла форму матери, опечаленными глазами заглянула в самое сердце Леилы. Тень матери словно хотела сказать: «Не грусти, моя радость, счастье придет к тебе. Я велела твоему отцу обручить тебя, и ты скоро выйдешь замуж и войдешь в дом своего супруга. Но не оставляй своими заботами брата и престарелого отца, потому что меня более нет подле них».

Теперь Леила не смела поднять глаз на мерещившийся ей образ матери: ей казалось, что та стала глядеть на нее холодно и строго, но одновременно у нее было чувство, точно Саджани нежно прижимает ее к своей груди.

Счастливая и робкая улыбка осветила лицо девушки: видение как-то облегчило ее сердце, и она удвоила усилия, подсекая сухие сучья. Призрак матери являлся каждую ночь, и Леила могла совсем ясно представить себе ее облик. Особенно запомнилась минувшая ночь; сначала мать словно стояла перед ней, и от радостной улыбки матери все вокруг ярко светилось; потом мать лежала под алым покрывалом, украшенным золотыми звездами, и улыбка ее внезапно обратилась в слепящую молнию, осветившую все небо; в последней ослепительной вспышке разверзлась земля и проглотила мать — Леила стояла, обнимая воздух простертыми руками. Девушка тогда сразу проснулась; у нее перед глазами повисли медно-красные листья баньяна, росшего у них перед домом; солнце всходило, и его горячие лучи окропили их золотом. Весь день после этого ее томила печаль и она чувствовала себя одинокой. Теперь видение матери снова ее расстроило…

Она провела рукой по глазам и посмотрела вокруг, стараясь отогнать от себя галлюцинацию.

Набрав достаточно хвороста, она растянула по земле веревку, которую принесла из дому, и стала складывать хворост в вязанку. Кривые сучья было трудно уложить плотно, и она выравнивала их и приминала кучу, прежде чем завязать узел.

Она уже собралась было взвалить вязанку себе на плечо, когда заметила на земле неподалеку от себя толстый сук. Такое полено будет тлеть в очаге целый день, подумала она, и ей не придется плакать от горького дыма, раздувая жар; девушка решила его подобрать.

Ее поразил сильный запах шиповника, и она стала осматривать соседний куст, отыскивая цветы. Но едва она раздвинула ветви, тело ее внезапно обвили кольца питона, свисавшего с дерева.

Свет померк у нее в глазах, крик застрял в горле. Она ничего не видела, кроме лиан и ветвей деревьев над головой. Сердце ее забилось в смертельном ужасе, вся она покрылась холодным потом. Гибель казалась неминуемой.

Однако инстинкт самосохранения через мгновение вернул ей желание и волю бороться за свою жизнь, и она попыталась справиться со своим страхом. Ей захотелось во что бы то ни стало остаться живой, непременно освободиться от смерти. Но как ни напрягала она мышцы своего тела и всю силу своей воли, ей не удалось шевельнуться, она была связана — питон сковал ее по рукам и ногам. Гримаса боли исказила ее черты, тело ее корчилось в тщетных попытках освободиться, внутренний жар охватил ее, как огнем. Нет, никогда ей не избавиться от смертельных объятий чудовища! Рыдания и крик застревали у нее в горле, глаза оставались сухими.

Ужас, боль и страх смерти надвинулись на нее вплотную, и она стала мысленно прощаться с жизнью. Где-то над головой у нее раздавалось свистящее дыхание питона, и кольца его зловонного тела казались ей воплощением самой смерти.

Леила испустила дикий крик, полный смертельной тоски. Кольца змеи сжимали ее все сильнее. Она едва услышала собственный голос, донесшийся до нее точно издалека, мгновенная слабость охватила ее — ей захотелось закрыть глаза и отдаться на волю тьмы, окутавшей ее сознание.

Питон упорно сжимал свои кольца вокруг ее тела. И тут Леила почувствовала, что ее правая рука с серпом свободна. С энергией отчаяния она сделала страшное усилие и вонзила острое железо в тело змеи. Та, почувствовав боль, еще крепче стиснула девушку.

Леиле на ноги закапала горячая кровь, и это побудило ее действовать еще энергичнее — она лихорадочно водила серпом, кромсая и перепиливая тело змеи. Смертельно раненное животное едва не сокрушило ей ребра. Наконец последним, сверхъестественным усилием Леила перерезала питона пополам.

Дрожа от ужаса и отвращения, она высвободилась из колец издыхающего чудовища и побежала к своей вязанке хвороста. Страх отнял у нее силы, и ноги были точно налиты свинцом. Однако чувство долга превозмогло: решив во что бы то ни стало не возвращаться домой с пустыми руками, она заставила себя поднять сучья, положила их себе на голову и только тогда поспешила к тропинке, по которой пришла.

Сердце девушки билось так сильно, что стук его точно поглотил все звуки леса. Лишь достигнув опушки, она стала замечать шорох сухих листьев под ногами. Она пошла тише, но вдруг ей почудился звук, который она приняла за рев тигра; это заставило ее снова пуститься бегом. Остановилась она, лишь когда достигла первых домов поселка.

— На твоем серпе кровь, — сердито встретил ее Гангу, когда она вошла в домик. — Ты что, порезалась? Где ты ходила так поздно?

Леила посмотрела на отца отсутствующим взглядом, потом покачнулась и, потеряв сознание, упала на пол в обмороке.

Глава 13

— Ты что, уже уснул, брат Гангу? — спросил Нараин, подходя вечером, после ужина, к двери хижины соседа.

— Нет еще, брат, — устало отозвался Гангу, сидевший со своей трубкой из скорлупы кокосового ореха на краю топчана, на котором спал Будху, Со времени смерти жены он стал молчалив, а случай с Леилой, едва не погибшей в кольцах питона, еще усугубил его мрачность. Да и влажная духота летней ночи, словно нагромоздившей от дна долины до самого неба слои тяжелого, мутного тумана, в котором рассеивался свет бесчисленных звезд, удручала его.

— Нам понравился тамариндовый маринад, который мы прислали, — сказал Нараин, чтобы начать разговор. — Вы что же, на севере всегда едите рис с маринадом?

— Всегда, — ответил Гангу. — И это очень полезно для тебя. Уксус помогает при желтухе.

Последовала небольшая пауза. Причудливый силуэт далеких джунглей будто ожил в туманной ночи и шевелился в липком воздухе.

— Нынче привидениям будет некогда спать, — начал беседу Нараин, присаживаясь на топчан, — они будут праздновать приход Махадью — знаешь, того кули со второй улицы, которого нашли мертвым на заброшенном участке, на том самом, что ты стал обрабатывать с женой и дочерью, когда только приехал. Говорят, он покончил с собой — повесился на собственном дхоти[29], но я думаю, что это не так. Тут месть богини Кали[30].

— Но он еще вчера был жив, здоров, я его видел, — сказал Гангу, вздрогнув.

— Что же, ты и свою жену видел живой и невредимой накануне ее смерти, — возразил Нараин, — и умерла она от той же причины, что и Махадью — после того, как ступила на тот участок, где ничего не растет. Ты разве не знаешь, что даже сахибы забросили этот участок?

— Почему бы такое? — недоверчиво спросил Гангу, уступая любопытству.

— На то есть причина, — охотно ответил Нараин, довольный случаем дать волю языку и воображению. — За мою бытность здесь сахибы уже пять раз пытались засадить тот участок, но любое растение на нем погибает, едва показавшись из земли. Дело в том, что в старое время, когда Ассамом правили еще короли, на этом самом месте стоял храм богини Кали. Ей приносили в жертву козлят, а иногда и людей. Перед жертвенником стояла статуя богини из чистого золота, а в животе у нее была большая полость.

Когда сюда пришли сахибы, они уговорили короля запретить человеческие жертвоприношения. И вот однажды к главному жрецу во сне явилась богиня и стала требовать: «Я голодна, я голодна. Дай мне крови».

Потом сахибы завладели Ассамским княжеством и расчистили джунгли под чай. Однако на месте алтаря богини Кали чай не рос, а все, кому доводилось ступить на этот участок, умирали.

Говорят, что каждый год в ночь на праздник Дурга Пуджа появляется богиня, она воет и произносит заклинания, возникает буря с грозой и кого-нибудь непременно убивает гром: только это утоляет гнев богини.

— Но кули Махадью умер не в день Дурга Пуджа, — возразил Гангу. — А моя жена скончалась за месяц до этого.

— Пути богини неисповедимы; кто знает, какое время она избирает и где пожелает она проявить свою волю? — произнес Нараин, понизив голос почти до шепота.

Гангу, однако, знал. Он-то сам присутствовал при ссоре Махадью с женой Госвами. Та остановила его и громко, при всех сказала: «Твой негодный сын подлый воришка, он украл мою лучшую курицу». Махадью заступился за своего сына, назвал женщину «женой тысячи мужей» и «дочерью беспутной матери» и отверг ее обвинения.

Тут Госвами заступился за свою жену, ударил Махадью, и возник скандал. Стражники всех потащили к сахибу. Несколько свидетелей подтвердили слова жены Госвами, и сахиб предложил Махадью уплатить ей стоимость курицы. Махадью деньги уплатил, но вероятно не мог перенести мысль, что его сын стал вором, и с горя повесился.

Гангу промолчал и замкнулся в себе — обстановка не располагала его к дружеской беседе. На улице тут и там сидели группы кули, покуривая трубки и тихо разговаривая между собой; из хибарок доносились кашель и возня укладывающихся на ночь людей. Им внезапно овладела странная усталость…

— Каждый счастлив или несчастлив на свой лад, — пробормотал он почти про себя, однако так, чтобы Нараин его услышал. — Я теперь могу сочувствовать только собственным страданиям.

Гангу ясно сознавал, что находится сейчас в таком состоянии, что неспособен сблизиться с кем-либо или переживать чужие несчастья.

Но я не хочу замкнуться только в себе и жить для себя, — выразил он вслух свои мысли и взглянул на Нараина, заставляя себя проявить доброжелательность по отношению к своему соседу, но тут его отвлек комар. Он звенел где-то над ухом, а когда Гангу попытался его смахнуть, маленький кровопийца увернулся и сел ему на нос. Этот пустяк раздражил Гангу.

Нараина несколько обидело недоверие Гангу к его рассказу, потом он представил себе, что его соседу после понесенной им утраты не до болтовни и что он не может по-прежнему охотно его слушать. Нараин, при всей его веселости, склонности пошутить и привычке хвастать, был человеком благожелательным и чутким. Он решил переменить тему разговора.

— Ты уже засеял участок? — спросил он соседа.

— Да, — ответил Гангу смягчившись, так как ему было неприятно, что он огорчил своего друга. — Лишь бы вовремя пошел теперь дождь, — продолжал он. — Впрочем, если бы все желания исполнялись, пастухи сделались бы королями.

Гангу не хотелось говорить о своих делах.

— Ты где сегодня работал, брат Нараин? — спросил он.

— Я еще до шестичасового звонка пошел работать на новую дорогу, — начал Нараин усталым тоном. — И что же? Заработал до обеда всего четыре анна. После перерыва я опять работал там дотемна и заработал столько же. Получается восемь анна за день — меньше не дадут, потому что сардарам не разрешают урезывать зарплату, если кули проработал целый день. Однако получу я свои деньги не раньше конца месяца, а жене пришлось купить себе лифчик из тех денег, что оставались от провизии. Теперь волей-неволей иди к сардару за авансом, а он сейчас не в духе. Нынче он побил Сулеймана, кули из Джупленара за то, что тот в шутку бранил его друга Ибрагима.

При упоминании о побоях Гангу опустил глаза. Его самолюбие еще страдало от тех пинков, что достались ему от управляющего. Не хотелось думать об этом случае, потому что гордость раджпута требовала отмщения, а он не отомстил своему обидчику из-за скорби, в которую повергла его смерть жены. Даже не зная Сулеймана, он был на его стороне. Он понимал, что горечь обиды от побоев ранит куда сильнее, чем боль от самих ударов. В понятии Гангу побои оскорбляют больше, чем все другие обиды, которые приходится сносить. Тело его, закаленное тяжелым крестьянским трудом, было, разумеется, мало чувствительно к ударам, но было унизительно не осмелиться поднять глаза на того, кто бил и остался безнаказанным.

— Он не дал сдачи? — спросил Гангу.

— О нет, — ответил Нараин, — сардары — народ привилегированный. Их слово — закон. Взять, к примеру, меня. Прошло много лет с тех пор, как я сюда приехал, а я ни разу не смог побывать в Биканере. У сардаров есть земля, у них есть что обрабатывать, а у меня ведь ничего нет. Управляющий доверяет все сардарам, а те дают нам сколько вздумается. Мне нужна земля, но разве я могу требовать, чтобы мне ее дали? Ею распоряжаются сардары и делают с ней что хотят — вот потому она вся и остается у них: у бабу, у чапрази, у стражников. А что за особенные люди эти стражники, чтобы им отдавали землю? Ты знаешь гуркха Неоджи, того самого, под начальством которого работает моя жена, так ему дали еще участок в пять акров. А знаешь за что?

— Нет, — сказал Гангу.

— За то, что… — тут Нараин понизил голос до шепота, едва пробивавшегося сквозь его моржовые усы. — За то, что младший сахиб управляющий живет с его женой.

Гангу тотчас подумал, что Нараин может вообразить невесть что про способ, каким он получил свой клочок земли. Гангу всегда помнил, что у него красавица дочь.

— Я не хочу этим сказать, что всем дали землю за то, что они уступили своих жен, матерей или дочерей сахибам, — поторопился добавить Нараин, заметив замешательство Гангу. — Однако Рэджи сахиб, как-никак, будмаш[31], и у Неоджи не оставалось выбора. Он бы лишился своего места, да его бы еще выпороли впридачу, как это сделали с Ранбиром, кули из Рэнги, за то, что он отказался отдать свою жену младшему управляющему. Как поступил тогда сахиб? Ранбира упрятал за решетку, а себе взял его жену. Эта шлюха прожила несколько месяцев у него в доме, пока не надоела сахибу — на днях он ее выгнал и отправил снова жить в поселок.

— Ее нельзя осуждать, брат, — сказал Гангу, которому не нравился злобный тон Нараина. — Ведь она была вынуждена так поступить.

— У нее теперь есть украшения и хорошие платья, — горячо продолжал Нараин. — И ей дали землю.

— Все это так, — промолвил Гангу, угадывавший, сколько горечи прячется за озлоблением Нараина.

— Младший управляющий ни за что не даст мне участок, — с грустью покачал головой Нараин, — хотя завтра мне придется отправиться в клуб подготавливать площадку для поло. Вместо того, чего доброго, достанутся, как и тебе, пинки.

Переживания Нараина были близки Гангу — он сам испытал подобные. Правда, теперь он имел участок, но пережитое им горе, куда более тяжкое, чем унижение от побоев, смягчило его сердце, и ему хотелось прощать.

Жизнь, конечно, приучила его мириться с обстоятельствами. Работа под палящим солнцем, косовица, жатва, самые разнообразные обязанности, извечная борьба с природой — все это научило его терпению и упорству — добродетелям, выковывающим суровые сердца, но ослабляющим волю.

К тому же религия, учившая фатализму, как бы подтверждаемому всем тем, что подсказывал ему опыт о неизбежности смерти, невольно склоняла его верить, что после его испытаний наступит небесное блаженство.

Переносить страдания молча, подавлять в себе горечь, вызванную испытаниями, прощать, вырывать вон из сердца обиду и злобу — вот к чему отныне стремился Гангу.

И потому он теперь прощал всем.

В этом чувстве всепрощения не было, однако, ничего робкого и приниженного — он не покорялся никому, а лишь слушался внутреннего голоса, подчинявшего его высшей силе. Ему было нелегко справляться со своими врожденными наклонностями, но он твердо решил не поддаваться чувствам, диктовавшим ему единственный выход, совместимый с законами чести раджпута: смыть оскорбление могла только кровь.

Разве не встречаются в мире добрые люди? Ведь начал же он испытывать расположение к Нараину, хотя ранее вовсе не знал его…

Всепрощение не означает малодушия. «Люди, твердо идущие к цели, не знают ни любви, ни ненависти» — гласила слышанная им где-то поговорка. Легко прощать — вовсе не значит мириться со злом и перестать с ним бороться. В самом деле, истинное уменье прощать представляет тяжелый подвиг, выше которого есть лишь один: уметь прощать, смирившись и не гордясь!

— Нам следует прощать, — обратился он к Нараину.

Тот взглянул на него с изумлением — у него было красное от возбуждения лицо и в висках сильно стучала кровь.

Тут над притихшим поселком раздался протяжный вечерний сигнал рожка — пора было расходиться по домам.

— Вы дома? Эй, Гангу, Нараин? — послышался голос стражника снаружи.

— Пойдем спать, — тяжело вздохнул Нараин, поднимаясь с топчана, — пока нам не досталось от сторожа.

Глава 14

Жизнь хороша, если можно вот так скакать по полю, лихо сбоченившись в седле, верхом на добром коне, в упоении размахивая длинной бамбуковой клюшкой, в погоне за белым деревянным мячом, как носился сейчас Рэджи Хант, играя в поло на клубном поле.

Носясь, как в угаре, по полю, лихо гарцуя верхом на своей лошади, Рэджи Хант размахивал бамбуковой клюшкой, гоняясь за мячом. Он чувствовал себя истинным потомком благородных предков, гордился своей голубой кровью; прежде он хвастал ею в школьные годы, потом в Сэндхерсте и позднее в индийской армии. Он гордился даже и теперь, несмотря на все щелчки судьбы. Крикет — глупейшая игра для девочек да изнеженных мальчиков, хотя и пелось в школьной песне, что сражение при Ватерлоо было выиграно на спортивных площадках Итона. В Кемберлее чаще приходилось месить грязь, нежели попадать по мячу, играя в хоккей, а про армию и говорить нечего: там все диктовалось пристрастием полковника к биллиарду или настольному теннису. Здесь же, наконец, было настоящее поло, спорт богов, подлинная мужская игра, нечто с лихвой окупающее всю проклятую лямку службы, которую приходилось тянуть на чайных плантациях.

«Пусть только дадут носиться, как в угаре, лихо сбоченившись в седле, верхом на резвом коне, скакать, размахивая бамбуковой клюшкой, за белым деревянным мячом, пусть только дадут сразиться в поло — и тогда лети к черту все остальное», — примерно так думал Рэджи, вихрем пролетев мимо белой лошади Мэкра.

Первый тайм прошел блистательно. Лошадь под Рэджи была еще свежей, и сам он кипел неуемным восторгом. К тому же ему удалось забить гол.

Все сложилось как нельзя лучше, куда удачнее обычного, когда он чувствовал себя разбитым еще перед началом игры. Дело в том, что он всегда плохо спал накануне, заранее волнуясь перед игрой, чувствовал себя утомленным после дневной работы, нервничал, пока медленно тянулись часы ожидания, — приходилось обходиться без дневного отдыха, а потом вся эта возня с одеванием и другими приготовлениями; сегодня же он был в отличном настроении.

Жизнь пошла как-то веселее с тех пор, как он высказал в глаза де ля Хавру свое мнение; напряженная атмосфера ссоры словно разбудила в нем какие-то дремавшие запасы энергии.

Сейчас ему предстоит сквитать три гола, которые им забила команда старого Мэкра.

Вот Хитчкок, изловчившись, перехватил мяч. Рэджи так сильно затянул поводья, что морда его лошади покрылась пеной.

Три пропущенных гола Рэджи переживал как личный позор. В сущности, он единственный стоящий игрок в их команде. Этот сморщенный ублюдок Крофт-Кук не умел даже сидеть верхом, не то что ударить по мячу. Толстяк Туити слишком грузен для своей лошади. Единственной опорой Рэджи Ханта был Афзал, стоявший в защите, но ведь нельзя же допускать, чтобы гол забивал лакей, к тому же туземец! От этого мог пострадать престиж белого человека, так что было в сущности правильно ставить слугу позади, защитником.

Зато у противников Хитчкок и Мэкра хорошо сыгрались, и хотя этот Ральф и косил и не очень-то видел ворота, он все же всегда ухитрялся перегородить дорогу и не давал пробиться к своим воротам.

Если бы только удалось провести мяч мимо Мэкра…

Теперь Хитчкок остался позади и мяч лежал перед Рэджи, ярдах в пятидесяти: «А ну-ка, Рэджи, поднажми теперь, валяй во всю, — поощрял он себя, — подскачи-ка прямо к воротам, вплотную. Вперед, Тайпу, наддай, Тайпу, жми, пока не кончился тайм. Вперед!»

Но Тайпу захрипела, потом заржала, точно жалуясь на усталость, и сбавила ходу.

— Ну, ну, — подгонял ее Рэджи, пришпоривая кобылу изо всей силы. Она снова бросилась вперед. Всадник, привстав на стременах, нагнулся, вытянувшись всем корпусом над шеей лошади. Лицо его напряглось от усилий, кровь бурлила во всем теле, он ощущал себя безгранично сильным, переживая какой-то восторг, а в голове смутно промелькнули мечты о рыцарской славе, осенившей его своим золотым сиянием.

Но Тайпу скоро выдохлась. Ни боль от впившихся ей в бока каблуков, ни страх перед новыми ударами не могли заставить ее скакать с прежней резвостью, и она сбавила ход как раз в момент, когда Хитчкок, вымахнув откуда-то, словно тень пронесся перед носом Рэджи и умчался прочь на своей лошади, выхватив у него мяч.

— О черт! — выругался Рэджи и с досады снова со злостью вонзил каблуки в бока Тайпу и передернул ей мундштук во рту. Кобыла, набравшись храбрости, вместо того чтобы повиноваться, описала полукруг, а потом вовсе отказалась идти вперед. Самая дикая, необъезженная лошадь не могла бы так напугать Рэджи, как неожиданное ослушание всегда покорной Тайпу.

— А ну вперед, дура, — процедил он сквозь зубы, и лошадь, словно почувствовав непреклонную решимость седока, подчинилась.

Рэджи обливался потом, а внутри у него все клокотало от негодования, в нем вскипела волна слепой злобы, которой наконец удалось выплеснуться наружу, как порыв бури вырывается на простор из ущелья, долго сдерживаемый в его скалистых теснинах. В эту минуту Рэджи ничего не сознавал и скакал как одержимый, не разбирая дороги. Тут он заметил мяч в сотне ярдов перед собой и направил лошадь к нему. Но Ральф был уже возле мяча.

— Афзал, Афзал, — в отчаянье закричал Рэджи, — к мячу, скачи же, будь ты проклят!

Но прежде чем Афзал успел прискакать на помощь, Ральф подхватил мяч своей клюшкой и под носом у Крофт-Кука забил еще один гол команде Рэджи.

— О боже, — простонал Рэджи, совершенно сраженный таким исходом, — четыре к одному, и все по вине этого плешивого черта, — добавил он, с ненавистью глядя на Крофт-Кука.

Злоба и негодование душили его, он натянул повод, не зная, как успокоиться. Доносившиеся до него аплодисменты зрителей еще более увеличивали его ярость, и он взглянул в ту сторону, где на краю поля был натянут тент; под ним разместились миссис Мэкра, миссис Крофт-Кук и жена полицейского чиновника Смита.

— К черту потаскух, — пробормотал Рэджи, вглядываясь в тень под пологом тента, чтобы увидеть, расставляет ли клубный буфетчик столики.

Легкое дуновение ветерка приятно освежило ему лицо, и он заметил, что солнце уже зашло за верхушки вязов. Он глубоко вдохнул воздух и внезапно ощутил во всем теле истому, смутное волнение в крови, всегда возникавшее у него от верховой езды. Воображению его тут же представилось тело женщины с соблазнительно обнаженным торсом. Ему захотелось поскорее закончить состязание: он так бы и ринулся домой и бросился на свою жертву, буквально набросился бы и растерзал ее на части.

Кровь прилила ему к лицу при мысли о таком блаженстве, и глаза полузакрылись от нахлынувших чувств.

— Друг мой Рэджи, — окликнул его Ральф, — Афзал собирается пробить мяч.

Рэджи сразу очнулся от своих мечтаний.

— Попытаюсь еще раз, — пробормотал он и тронул лошадь. Можно было не торопиться, потому что кули, побежавший за мячом, не добросил его до Афзала.

Рэджи был настороже и приготовился принять мяч, так как знал, что Афзал перепасует его ему. Тут Тайпу неожиданно мотнула головой и, закусив удила, бросилась в сторону, напугав Рэджи внезапностью своего маневра.

— Что сегодня стряслось с этой подлой тварью? — удивился Рэджи и ударил ее по крупу своей клюшкой. Тайпу скосила глаз на всадника и продолжала топтаться на месте, точно хотела сбросить с себя придавившую ее тяжесть. Улегшаяся было ярость Рэджи снова вспыхнула в нем — поведение лошади грозило осрамить его перед всеми.

— Хузур, берегите мяч! — закричал Афзал.

Рэджи взял кобылу в шенкеля и натянул правый повод, чтобы поднять ее с места в галоп. На секунду она замялась. Тогда Рэджи помахал хлыстом перед ее мордой и еще сильнее сжал ей бока. Это смирило лошадь. Она мерным галопом поскакала к мячу. Прежде чем Хитчкок успел наскочить, Рэджи подхватил мяч на лопаточку своей клюшки. Он обвел его между ногами кобылы Ральфа и затем снова завладел им уже в пятидесяти ярдах от Мэкра.

«Победить или умереть», — пронеслось у него в мозгу. Решительное стремление к цели охватило его словно вихрь, и он скакал, стоя на стременах, точно плыл по воздуху. Кто-то преследовал его сзади, стараясь перехватить Тайпу. Сильный удар — и мяч пулей полетел в ворота противника.

— Браво, Рэджи, браво! — закричал Крофт-Кук.

— Ловкий удар, мальчик, — похвалил его обычно сдержанный Мэкра, осаживая свою лошадь. Из павильона также донеслись возгласы одобрения.

Рэджи немного сконфузился, так как сам был поражен совершенным подвигом, и хотя он гордился, что ему удалось превзойти всех своей ловкостью, в душе он не мог не подивиться своей удаче.

— Славно, Рэджи, — поздравил его и Туити. — Давай-ка забьем еще гол до конца тайма.

— Так вперед, друзья! — воскликнул Крофт-Кук, вдруг воодушевившись своей ролью капитана команды. На этот раз кули, стоявший за воротами, более удачно подал сахибу укатившийся мяч.

— Ральф! Следи за ним, — крикнул Мэкра, и Рэджи почувствовал себя польщенным тем, что его считают особо опасным противником и выделяют из остальной команды. Он приготовился подхватить мяч. Теперь его задача — во что бы то ни стало перехитрить Хитчкока. Он захотел переменить место.

Но Тайпу снова заартачилась, била задом, старалась сбросить с себя седока. Рэджи сжал ее ногами так, что их едва не свела судорога. Но кобыла ржала, мотала головой, встряхивала гривой, однако не двигалась с места, точно вросла четырьмя ногами в землю, подобно могучему дубу, готовому выстоять в любую непогоду, лишь слегка покачивая ветвями. Рэджи снова погрозил палкой. Ее Тайпу боялась, и страх заставил ее тронуться вперед; она пошла боком, повертывая голову и стараясь разглядеть напугавший ее предмет. Убедившись, что это лишь знакомая бамбуковая палка с утолщением на конце, она решила не поддаваться.

Кобыла вдруг закусила удила и помчалась к конюшне.

Рэджи боролся, Рэджи изощрялся, Рэджи напрягал все силы. Рэджи ругался и проклинал. Рэджи призывал на помощь всю свою волю, свое умение и свои способности. Рэджи ожесточал свое сердце, насколько оно могло вместить ярость. Рэджи лихорадочно искал те уловки или приемы, какие только мог изобрести его ум. Рэджи вонзил свои каблуки в брюхо лошади. Рэджи хлестал ее по бокам, по крупу и по ногам. Рэджи до крови избивал ее концом своей клюшки, но он ничего не мог с ней поделать, разве что удерживал ее от того, чтобы она не взвилась в воздух.

А Тайпу скакала, точно слышала песнь ветра в ушах. Она мчалась, как буря, вырвавшаяся на простор безбрежной равнины. Она мелькала подобно молнии, и ржание ее было подобно грому. Она взвивалась на дыбы и опускалась на землю с упрямством, порожденным куском железа, вложенным ей людьми в рот. Она испускала звуки, подобно горе, раскалываемой на части землетрясением. Глаза ее налились кровью и роняли гневные слезы. Она разбрызгивала клочья пены… Тайпу ни за что не хотела больше участвовать в игре!

У Рэджи, все еще пытавшегося удержать Тайпу, онемели руки. Мышцы нестерпимо ныли от напряжения. Но более всего страдало его самолюбие — самолюбие опытного кавалериста, всегда смеявшегося над неуклюжей посадкой ассамских плантаторов и теперь публично униженного непослушной кобылой!

Ему еще никогда не приходилось переживать такого стыда. Не справиться на глазах у всех со своей собственной кобылой, позволить ей вывести себя из игры — какой позор!

Он не чаял дождаться конца мучительно долгих семи минут тайма…

Теперь Тайпу скакала в сторону теннисных кортов. Ей навстречу выбежал конюх. Рэджи более всего боялся, что ему придется спешиться, и из последних сил работал поводом, надеясь заставить лошадь свернуть.

Избегая конюха, кобыла повернула и, как снаряд, снова влетела на площадку для игры. У Рэджи появилась надежда — может быть, ему удастся ее смирить? Старый Крофт-Кук размахнулся, но удар пришелся вскользь — мяч пролетел не более двадцати ярдов, и Хитчкок успел его захватить, прежде чем к нему смог подоспеть Афзал.

Туити летел напропалую, прямо на Тайпу. Рэджи на мгновение отдал кобыле повод и крикнул «берегись!», Тайпу слегка прянула в сторону, и они разминулись так, что кобыла Туити пронеслась, едва не задев задние ноги Тайпу. Сердце Рэджи захолонуло, и все поплыло перед глазами. Миновав его, кобыла Туити все же наскочила на лошадь Крофт-Кука, и оба — толстяк и старик — свалились на землю.

Прозвенел гонг.

Тайпу словно поняла, что тайм кончился, — подняв голову, она проскакала по кругу, затем направилась к павильону и как вкопанная остановилась перед ним.

— Возьми ее и утопи, — вне себя от гнева распорядился Рэджи, слезая с лошади и передавая ее конюху.

Невысокий смуглый человек удивленно вытаращил на него глаза, стараясь выразить сочувствие хозяину. Рэджи, однако, не сомневался, что стоит только отвернуться, как поганая рожа конюха осклабится в насмешливой улыбке.

— Дубина этакая, — бросил он в его сторону и направился к тенту. Одежда Рэджи была мокрая — хоть выжми. Вынув из кармана платок, он стал обтирать лицо и шею.

К нему поспешил его слуга Афзал с шарфом и курткой и помог ему привести себя в порядок. Клубный буфетчик откупоривал бутылки пива и шампанское. Афзал подал своему хозяину кружку, наполненную пенистым пивом.

— Вам следовало бы пристрелить эту строптивую лошадь, — обратился Мэкра к Рэджи, входя в павильон.

— По правде говоря, он несколько грузен для своей лошади, — вставил Хитчкок. — По-настоящему каждому из нас следовало бы иметь сменных лошадей.

Рэджи стало не по себе при напоминании о печальном образе, который он являл в последние несколько минут игры. Его прыщавое лицо, всегда легко красневшее, сейчас залилось густым румянцем. К тому же его томило чисто физическое ощущение странного волнения — возбуждение от пива мешалось с упадком, вызванным усталостью и пережитым отчаянием. Однако не улегшийся в нем жар и лихорадочное напряжение не мешали ему замечать, что близился вечер и сумерки понемногу заволакивали долину. Он стал постепенно успокаиваться.

— Подай мне еще пива, Афзал, — приказал он слуге.

— Сию минуту, — ответил тот и принес поднос с полной кружкой.

Послышалось щебетанье женщин, подходивших к павильону. Что-то словно подтолкнуло Рэджи — ему захотелось поскорее встать и уйти.

Он залпом, с полузакрытыми глазами, допил свое пиво и, весь раскрасневшись, медленно направился к своему мотоциклу.

— До свидания, Рэджи, до свидания! — кричали ему вдогонку Ральф, Туити и Хитчкок, пока он переводил рычажок на вторую скорость. Рэджи разбежался, включил мотор и, вскочив в седло, умчался прочь.

Дувший ему в лицо мягкий ветер бодрил его, да и стальная машина, легко справлявшаяся с подъемом, сообщала ему чувство горделивой силы. В нем росло, разливаясь по всем жилам, желание; угрюмое настроение и тяготившие нудные мысли понемногу исчезли; воображение разыгрывалось, пока не унесло его на своих огненных крыльях к каким-то радужным пределам.

Его охватило нетерпение, он был не в силах дольше ждать и досадовал, что нельзя мчаться к дому со скоростью шестьдесят миль в час: крутые виражи не позволяли взять настоящий разгон.

Горевшая в нем всепожирающая страсть заставляла его бросать вокруг себя жадные, голодные взоры; он то смотрел на склоны высоких холмов, то оглядывал затянутую тонкой кисеей тумана долину. Если бы он увидел тут женщину, ему нелегко было бы удержаться, чтобы не схватить ее, прижать к скале или опрокинуть навзничь и тут же на нее наброситься. Чувственные представления совершенно заполонили его сознание, они причиняли ему мучительную головную боль, он едва не бредил.

Мотоцикл с грохотом пронесся по поселку, Рэджи беспрерывно сигналил в ответ на крики детей, игравших в пыли на дороге. Доехав до места, он выключил мотор, резко затормозил и, соскочив, поставил мотоцикл на заднюю вилку.

— Кои хай! — позвал он, сложив рупором ладонь и поглядывая в сторону, где теснились домики стражников, ярдах в двадцати от дороги. Он кричал громко, чтобы жена Неоджи могла его услышать.

Никто не отвечал. Лишь вспугнутый им выводок цыплят перелетел к курятнику, возле домика Афзала.

Тогда Рэджи решил действовать осторожнее и направился к домикам. Желание жгло его, но сердце стало биться ровнее и голова все соображала. Он потихоньку свистнул, потом похлопал в ладоши и еще раз позвал: «Кои хай!»

И снова никто не ответил.

Возле двери домика, куда он поселил жену Неоджи, Рэджи остановился и стал прислушиваться. Если бы тот осмелился прийти, как сделал третьего дня, Рэджи вышвырнул бы его вон. Но нет, там не было никого постороннего. Ударом кулака Рэджи распахнул дверь.

Женщина встала, протирая глаза.

— Ты целый день спишь, — проговорил он, торопливо протягивая руку к ее талии. Женщина, не поднимая на него взгляда, продолжала тереть припухшие глаза. Он обнял ее, шепнув на ухо: — Ложись скорее.

— Ты обещал подарить украшения, деньги, — сказала она, отрицательно покачав головой.

— Я дам тебе и то и другое, — пробормотал Рэджи.

Он подмял ее под себя и грубо навалился на нее всем телом.

— Ой, — воскликнула она, боясь, что он сделает ей больно.

— Не дергайся так и не извивайся, — зашептал он, потянув за шнурок шаровар и опрокидывая ее навзничь на топчан, на котором она лежала до него.

Она уступила, и тело ее замерло, покоряясь силе. Ее широко открытые глаза выражали полное отчаяние, они смотрели на его перекошенное похотью лицо. Отвращение и ужас сжали ей сердце. Рэджи неистовствовал, кусал ее грудь и щипал за ягодицы свою жертву, покорно и неподвижно сносившую проявление его дикого порыва.

Румянец стыда нежно окрасил ее тонко очерченное гималайское лицо, лежавшее недвижно на подушке в обрамлении темных волос — точно такое же, как после свадьбы, когда она впервые познала любовь. Но теперь ее загрязняли следы неистовств Рэджи Ханта.

Глава 15

Два листка и почка, Два листка и почка…

напевала Леила, вместе с мужчинами, женщинами и детьми собирая листья чая.

Два листка и почка, Два листка и почка…

механически, без конца повторяла она, а руки ее тщательно делали свое дело.

Невдалеке от склоненной девушки маячила фигура Неоджи; он внушал ей смертельный страх своим грозным видом. Нежные стебельки крошечных побегов, выделявшиеся на густой зелени чая, как цветы на кустах крыжовника, легко обрывались, едва она осторожно брала их пальцами. Порой девушка так же любовалась узорчатыми прожилками на листьях, как иногда засматривалась в зеркало на отражение своего кроткого лица; ей хотелось прижать их к губам. Однообразная и утомительная работа скоро изгладила из памяти восторженное впечатление, которое произвел на нее вид женщин и девушек, склоненных над чайными кустами, когда она впервые пришла на сбор чая. Полуденное солнце жгло ее тело сквозь платье, словно огнем. Она обливалась потом, нагибаясь над кустами с корзинкой за спиной.

— Эй вы там! Обирайте внимательнее, обирайте внимательнее! — время от времени покрикивал Неоджи, обходя работающих. — Плохо будет тем, кто не наберет положенную норму. Всякий, кто отлынивает, отведает моей палки, а сахибу я скажу, чтобы он вычел у нерадивого половину заработка.

— Кое-кто в милости у сахибов, — пробормотала жена Нараина, обиравшая листья по соседству.

— Верно! Есть такие, что отдают жен сахибам за деньги, а потом хвастают своей властью перед нами, — вызывающе громко сказала Чамбели, так что ее слышали все кругом, в том числе и Неоджи.

— Мама, мама, братец плачет! — крикнул с тропинки возле дороги Балу, старший сын Нараина.

— Ладно, ладно, не забивай мне голову! — ответила ему мать, а сама поспешила к ребенку; если бы не запрещение мужа разговаривать с Чамбели, которую он считал дурной женщиной, она бы не торопилась, да и отвлекаться от работы, пока не выполнен урок, не очень-то хотелось. Нянчиться с детьми жене Нараина было некогда, и она часто думала, что хорошо бы знать способ, как предупреждать их появление на свет. Несколько своих детей ей, правда, пришлось похоронить. Лучше бы, думала она, муж не приходил к ней теперь ночью и не наградил ее еще одним ребенком. Но она начинала видеть толк от своих забот о потомстве: дети понемногу подрастают — скоро они научатся собирать чай и станут помощниками в семье. Балу, которому шел двенадцатый год, уже неплохо справлялся с этим делом. Да и хлопот было с детьми не так уж много — дома их не оставляли. Даже новорожденных брали с собой на плантацию: пока мать работала, они лежали на подстилках под чайными кустами.

Прямо тут же, на лоне матери-земли, под палящим тропическим солнцем, лежали рядком новорожденные. Жена Нараина расстелила обрывок одеяла на тропинке и уложила на него своего младенца, однако окрепший малыш сполз с подстилки и скатился в пыль. Мать подбежала к нему и взяла на руки.

А на днях она разыскала сына в канаве — он упал туда и лежал, уткнувшись личиком в землю. Где-то на южных участках плантаций у одной женщины из Махаблешвара ребенок скатился с обрыва и разбился насмерть. Жена Нараина поцеловала своего младенца и подумала, что хорошо было бы сплести для него гамак и подвесить к ветвям тенистого дерева. Крохотное коричневое существо на ее руках стало требовать молока отчаянным голодным криком. Женщина вынула левую грудь из тесного лифчика и всунула сосок в рот ребенку.

— Я доложу о том, что ты больна, и тебя переведут на половинную ставку, — пригрозил Неоджи, заметив, что она уселась.

— Ладно, ладно, — пробормотала жена Нараина, услышав грубый окрик сардара, но сейчас же бросила кормить ребенка и вернулась на работу. На лице ее блуждала бледная, смущенная улыбка. В ней отражались плохо скрытое возмущение и покорность, чувствовалось безнадежное уныние человека, живущего как автомат, когда уже охладели страсти, любовь и ненависть, оставив на сердце груду золы и пепла.

— Этот презренный сын шлюхи сегодня в боевом настроении, — не унималась Чамбели. В ней кипела злоба на сахиба, ревность к жене Неоджи и презрение к сардару. К тому же ей хотелось выставить себя невинной жертвой и показать, что она сочувствует несчастной женщине подле нее.

— Что ж этот ублюдок, сын бесстыдной матери, думает, что я не знаю, сколько денег и земли ему дают за то, что он торгует своей женой? И та хороша — притихла, как воровка. Эта проститутка и шлюха, готовая отдаться любому встречному, небось отроду колечка не носила, а тут за одну ночь вся вырядилась в драгоценности.

— Собирай внимательно, собирай внимательно, — то и дело понукал работающих Неоджи.

Его жена не смела поднять глаз; она рассеянно обрывала листья, тихая и опустошенная, а в душе ее царило смятение: лишь судорожные вздохи выдавали борьбу противоречивых чувств, которые терзали ее сердце и доводили до отчаянья.

— Чего она молчит? — продолжала приставать Чамбели, — эта сука, готовая путаться с любым кобелем, тварь, чей муж не лучше свиньи, пожирающей отбросы на помойках поселка! Почему же она молчит, эта негодная дочь бесстыдной матери и незаконного отца!..

Жена Неоджи вытерла капельки пота, выступившие на носу, и провела рукой по лицу, точно стирая с него следы похотливых укусов, которые выдавали ее вину, тогда как она хотела быть невинной.

— Вот оно что, — завопила Чамбели, ошибочно приняв движение руки жены Неоджи за угрожающий жест. — Она еще грозит мне! Ах ты тварь, паскуда! — С этими словами она, как хищная птица, выставив когти, бросилась на свою соперницу и стала терзать ее, вцепившись в волосы, кусая что попало, царапая лицо.

Жена Неоджи стала отбиваться, черпая силы в самом своем отчаянии, в самой искренности жара своего раскаянья, но она не могла сладить со своей противницей. Работавшие кругом кули заволновались, послышались возгласы мужчин, женщины закричали, дети заплакали.

Неоджи, подбежав, с размаху ударил своей палкой Чамбели по боку, точно подрубал дерево; однако овладевший ею бес ревности сделал ее нечувствительной к ударам бамбука по ее ребрам, и она еще яростнее впилась в свою соперницу, словно вымещала на ней все свои обманутые ожидания, разочарование и неудовлетворенную плотскую страсть, дремавшие до того в ее полном смуглом теле.

Леила, дрожа от страха, беспомощно поглядывала на опушку леса, где работал ее отец. За туманным маревом, окутавшим поля, едва различались смутные очертания деревьев.

К ней подбежала жена Нараина и, передав ребенка, стала звать Балу.

— Поищи и нашего Будху, тетя, — закричала ей вслед Леила. — О боже, лишь бы он не оказался в этой свалке.

Вокруг дерущихся собралась куча народу, и Неоджи, отказавшись от попытки разнять женщин, лупил направо и налево, расталкивая этих возбужденных, кричащих, ругающихся, размахивающих руками, замученных людей. Его расщепленная бамбуковая палка с треском обрушивалась на головы и плечи кули, и Леила замирала при мысли, что среди них может оказаться ее брат.

— Вы, свиное отродье, смеете меня не слушаться?! — рычал Неоджи, и удары его палки градом сыпались вокруг, он опускал ее, не разбирая, куда попало. Он метался взад и вперед, словно носорог или разъяренный буйвол, и понемногу привел себя в состояние исступления. Возвышаясь над толпой плачущих, стонущих, извивающихся тел мужчин, женщин и детей и над зеленью чайных кустов, он напоминал самого Яму — двурогого, непобедимого бога смерти.

Леила побежала, прижимая к себе плачущего ребенка Нараина, когда звук выстрела пригвоздил ее к месту и она остановилась, не в состоянии сделать шага. Оглянувшись, она оступилась и упала. Как она ни была напугана, у нее хватило присутствия духа осмотреть ребенка и удостовериться, что он не пострадал при ее падении.

Притаившись в тени обвитых ползучими растениями кустов чая, пронизанных солнцем, сверкавшим на глянцевитой перистой листве, она вдруг услышала конский топот, и мимо нее пронесся всадник, подымая за собой клубы пыли. Она вытянула шею и стала прислушиваться. До нее доносились непонятные слова и резкий голос Рэджи Ханта, далеко разносившийся в тихом воздухе.

Выглянув из кустов, Леила увидела, что Неоджи перестал лупить народ, а сахиб объезжал верхом группы кули, сбегавшихся со всех концов плантации, и неистово свистел в свисток.

Тогда она вновь спряталась и поползла к канавке, по дну которой тихо сбегала струйка воды. Напоив из пригоршни младенца, она нагнулась и напилась сама. Ее обступила глубокая тишина, лишь сердце ее трепетало — так билась голубка, пойманная Будху.

— Я тут, Леила, — донесся до нее шепот жены Нараина, тоже спрятавшейся в канаве. Леила бросилась к ней.

— Поползем по кустам вниз к речке, а там перейдем по висячему мосту и вернемся домой, — предложила жена Нараина.

Леила охотно согласилась.

Будху все оглядывался назад, а Балу заплакал. Тут на них набросился стражник и с криком вернул их обратно:

— Ступайте к сахибу, ступайте к нему, свиньи этакие! Он вам всем воздаст по заслугам.

Спотыкаясь, они шли впереди стражника: он привел их к месту, где так внезапно началась свалка. Рэджи Хант сидел верхом на лошади, возвышаясь над возбужденной толпой, люди метались во все стороны, бежали, падали ниц, потом пытались подняться. Резкие окрики Рэджи на ломаном хиндустани перекрывали бормотание, стоны и возгласы, плач и вопли, вздохи и галдеж растерянных людей.

— Сукины дети, вы что, ополоумели, ослиное отродье?

Возбужденную толпу никак нельзя было образумить.

Люди с мольбой простирали руки или же угрожающе ими размахивали, ругаясь, прося и проклиная.

— Я вас всех перестреляю! — выкрикнул наконец Рэджи.

Эта угроза подействовала — люди притихли. Кое-кто застыл на месте, как изваяние. У иных от страха перекосилось лицо и все тело нервно подергивалось.

— Мало мы вас учим, — голос Рэджи дрожал от гнева на самых высоких нотах. — Неужели вы не можете прекратить свои свары? Пора бы вам научиться себя вести… — Он продолжал бы и дальше, но у него осекся голос.

— Все это из-за того, сахиб, — послышался несмелый голос из задних рядов толпы, — что нашим женам, сестрам и матерям нет покоя от приставаний.

— Что? Что? Кто смел сказать? Приведи его в контору, Неоджи, — загремел Рэджи. — Тащи его, я с ним разделаюсь. — К нему вернулась его уверенность — расправиться с одним кули было нехитро. — Разгоните их, — приказал он стражникам. — Пусть все идут по своим местам и работают. И помните! Застрелю любого, кто только пикнет! — Он молча обвел всех грозным взглядом, нагоняя на людей страх. — Вот только посмейте шевельнутся — застрелю на месте, — прорычал он снова. Потом еще раз грозно обвел глазами толпу, внушая страх и трепет, медленно подобрал поводья, тронул лошадь и поехал прочь по направлению к конторе.

Напуганные кули стали взволнованно перешептываться. Кое-кто посмелее выходил из задних рядов и громко обращался к остальным. Рэджи, отъехавший недалеко, круто повернул лошадь и снова налетел на толпу.

— Бей их, бей их, — скомандовал он стражникам, а сам, сжав губы, втянув неподвижную голову в плечи, въехал в толпу, в самую гущу, тесня мужчин, женщин и детей. Все смешалось, люди толкались, ползали, метались во все стороны. Напуганная толпа вопила и причитала, все растерялись, но Рэджи неумолимо направлял свою лошадь прямо на людей — ему хотелось топтать и давить.

— Бей, бей, — приказывал он стражникам, потом, подняв руки, подобрал повод. Лошадь галопом вынесла его из толпы.

Теперь стражники набросились на перепуганных кули и стали как попало молотить их своими палками.

— Так их, так их, — приговаривал Рэджи, остановившийся в стороне и едва удерживающийся от желания вновь ринуться вперед, сокрушая все перед собой.

Подстрекаемые криками сахиба, стражники бегали в толпе, усердно работая палками, пока у них не устали руки.

— Разведите их по местам и не давайте больше собираться! — крикнул Рэджи наконец и умчался коротким галопом.

Глава 16

Помощник управляющего уже ушел, но беспомощная толпа плачущих и насмерть перепуганных кули все еще трепетала от страха. Лишь те, кто оказался посмелее, протискивались вперед и хотели выступить против стражников.

Но стражники, боясь, что, если возобновится галдеж, сахиб снова примчится и тогда им попадет за нерадивость, начали снова осыпать ударами несчастных кули, без разбора и снисхождения.

— Сахибы вас перестреляют, дурачье! — кричали они. Задавшись целью справиться с толпой, стражники удвоили усилия, развивая бешеную энергию, пока измученные люди, не устояв против нового натиска, не потянулись один за другим к дороге. Кое-кто остался беспомощно лежать на месте.

— Рам, рам, — повторяли иные, торопливо шагая.

— Аллах, аллах, — взывали другие, тогда как третьи уверяли, что настал конец света.

Дело в том, что этот град незаслуженных палочных ударов воочию доказал всем безнадежность их участи; так буйвол, если его слишком сильно бить, вдруг начинает храпеть и дрожать, точно поняв весь ужас своей доли.

Фигуры сардаров, только что избивавших всех, стояли у кули перед глазами. И на ходу, второпях, люди украдкой переглядывались, незаметно делали друг другу знаки, шептались, вкладывая в недоговоренные слова все свое презрение и всю свою ненависть.

— Братья, — сказал Гангу, — нам надо идти в больницу и рассказать обо всем сахибу доктору.

— Правильно! — воскликнул кули из Бхутии. — Мы отнесем туда раненых. Надо узнать, кто пострадал.

— Один человек, кажется, умер, — сказал кули из Горахпура. — Видит бог, им придется за это ответить.

— Ступайте по местам да прикусите языки! — донесся голос сардара.

Горахпурец остановился и гневно взглянул на говорившего, но затем потупился и отошел, точно сам испугался своей смелости.

— Оставь его, брат, не надо, — положил ему руку на плечо Нараин. — Пойдем лучше к сахибу доктору, как сказал Гангу.

— Конечно, — подтвердил тот, — этого нельзя так оставить.

Равнодушие и фатализм Гангу, обусловленные не его верой в бога, а доставшимися на его долю испытаниями, едва ли не готовы были уступить место клокотавшей в его душе ненависти к насильникам, и перед ним заманчиво сверкнула мысль о возмездии.

— Пойдемте! — подхватили в толпе. — Пойдемте! — Все как будто ждали этого призыва: он сразу разрядил напряжение и указал на понятный для всех выход.

— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — крикнул горахпурец.

— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — повторили все; ним крик разнесся по долине, как волна, ударился о подножье холмов и всплеснулся кверху, к вершине пригорка, на которой стояла больница.

Де ля Хавр, занятый работой, услышал шум и выглянул в окно. Вид толпы кули, двигавшихся наподобие саранчи через долину, ошеломил его. Он выбежал на веранду, выходившую на обрыв над дорогой.

Передние кули заметили его снизу и еще громче закричали:

— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — Крик, подхваченный многими кули, прокатился по всей толпе; всем хотелось скорее ринуться к нему.

Чтобы смирные, робкие кули, никогда не поднимавшие голоса, разве лишь в день праздника, кули, снующие по плантации с тупым и апатичным выражением, кули, такие покорные, что ни голод, ни чума, ни какая напасть не могли заставить их обидеть человека или животное, — чтобы эти самые кули осмелились громко заявить о своем уважении к нему — это было сверхъестественно! Он не сомневался, что лишь нечто чрезвычайное, ужасное могло вывести их из состояния обычной приниженности.

Сгоряча он едва к ним не выбежал, но потом одумался и решил, что будет благоразумнее подождать и спокойно подготовиться, так как толпа казалась сильно возбужденной.

— Значит, червяк — и тот извивается, — произнес он вслух и с ясностью прозрения представил себе всю картину. Однако он колебался. Внутри у него ключом закипали страсти, вид надвигавшейся толпы напоминал ему бурное предгрозье, он смотрел на вздымающиеся груди, сжатые, твердые кулаки, слышал тяжелую поступь толпы медно-красных людей, но у него не хватало решимости выступить им навстречу. Его то охватывало ощущение человека, упоенного высотой, то им вновь овладевало смущение. Он стоял, подняв узкие плечи, выпрямившись, твердо глядя перед собой, весь напряженный и… опустошенный. Кули ползали перед ним в пыли, простирая руки.

— Что произошло? — спросил он, смягчая строгий тон вопроса невольной бледной улыбкой.

— Господин… господин… — раздался в ответ тяжкий шепот кули, униженные сердца которых сейчас пылали гневом и зажглись надеждой.

— Что произошло? — повторил де ля Хавр, смущенный наступившим напряженным молчанием.

Никто не ответил. Перед ним лежали ниц распростертые в пыли тела, блестевшие от пота.

— Однако в чем дело, Гангу? — обратился он мягче к знакомому человеку, замеченному им в толпе. — Встань и расскажи мне все.

— Господин, — медленно начал Гангу, протягивая сложенные руки. Он пытался продолжать, но нижняя губа его задрожала и горечь обиды сдавила горло — он не мог произнести ни слова.

— Господин, — подхватил более владевший собой Нараин, — Чамбели, женщина, жившая в бунгало Рэджи сахиба, подралась с женой сардара Неоджи, которая поселилась в нем теперь. Когда мы прибежали, чтобы разнять обеих женщин, сардар Неоджи стал нас избивать. Сошлись кули с других участков, тогда подоспели еще сардары и стали нас колотить своими дубинками. А потом Рэджи сахиб подъехал на лошади и топтал толпу. Посмотри — у всех следы побоев. А один человек скончался, и в кустах остались лежать раненые.

По мере того как Нараин рассказывал, унылое сознание тщетности любых усилий все сильнее охватывало де ля Хавра — собственная беспомощность предстала перед ним со всей очевидностью. Он стоял молча, не шевелясь, словно окаменевший. Смутное бормотанье распростертой у его ног толпы доносилось до него как будто издали. Собственная непоследовательность тревожила его душу и раздражала.

— Идите к бура-сахибу и доложите ему обо всем, — вдруг вырвалось у него. И потом, точно отвечая на собственные мысли, он добавил: — Конечно, все это без толку. Кули! Вам нужно самим управлять собой. Почему вы позволяете себя бить? Почему вы не даете сдачи все вместе?

— Мы бессильны сделать что-либо, господин, — сказал кули из Бхутии. — Ведь вы наш властелин.

— Я вовсе не властелин, — с раздражением возразил де ля Хавр. — Я, как и вы, в рабстве у плантаторов. Мне не так достается от них, как вам, потому что они принимают меня за сахиба. Они и им подобные бьют рабочих в Англии так же, как здесь бьют вас. — Он говорил с усилием, ему было неловко выкладывать перед этими людьми свои сокровенные мысли. Он не чувствовал себя заодно с ними, хотя и заставлял себя как-то подойти к ним.

— Бьют, даже если они белые, господин? — усомнился горахпурец.

— Да, — ответил де ля Хавр и потом добавил: — Нет никакой разницы!

— Господин, — униженно обратился к нему Нараин. — Господин, ведь вы могущественны, — замолвите несколько слов за нас сахибу управляющему, расскажите про сардаров и спасите нас от гнева Рэджи сахиба.

— Ступайте со мной, сходим вместе к бура-сахибу, — сказал де ля Хавр. Тут из-за кустов раздался торопливый топот ног, и к нему вышло несколько тяжело дышавших кули, они несли на плечах своих раненых товарищей.

Ропот прошел по толпе, теснившейся во дворе больницы, и все сразу взволнованно заговорили.

Теперь де ля Хавру надо было решить — идти ли ему сейчас к бура-сахибу со всеми или же остаться ухаживать за умирающими. Его не покидало такое ощущение, словно он исследовал своими пальцами зияющую рану, он коснулся мук всей долины, они встали перед ним глухой стеной. Это были муки не только этой долины, но и всей страны — всех других стран, — они сделались для него осязаемой, но непроницаемой сущностью.

— Ободрись, Гангу. И вы все, ободритесь, — обратился он к толпе, подняв голову. — Ступайте все вместе, расскажите бура-сахибу, как все было. И заявите, что вы не выйдете на работу, пока не восстановят справедливость. Скажите ему, что это я вас послал. А я поговорю с ним потом.

Кули встали на ноги и склонили головы, сложив над головой руки.

— Ступайте! — сказал доктор.

— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — с силой воскликнул горахпурец.

— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — вырвалось у всей толпы.

— Пойдемте, братья, — крикнул горахпурец, — пойдемте!

А де ля Хавр уже углубился в себя, анализируя свои ощущения и задумываясь над тем, правильно ли он поступил. Но не нашел ответа. Он лишь знал, что ему надо идти в амбулаторию, чтобы оказать первую помощь. Ни жалости, ни упреков совести, ни любви — в нем не было ничего, никаких чувств. Только как будто его вдруг обескровили. И он смотрел перед собой, притихший, отрешенный, далекий от всего. Даже разумом он не мог думать о толпе иначе, как об однородной массе.

В приемной он очутился перед тремя окровавленными, потными кули, лежавшими почти без сознания один возле другого.

По спине его прошла легкая дрожь.

Глава 17

Кули побрели к конторе управляющего. В свете яркого солнца их смуглые тела казались еще темнее, и они походили на полчища муравьев, медленно ползущих вдоль пыльной дороги между зелеными квадратами плантаций. На широкую долину падала тень гор, поросших лесом. Кули шли, незаметно бросая робкие взгляды по сторонам, и каждый замирал от страха, но они напускали на себя уверенный и спокойный вид, стараясь этим подбодрить друг друга.

— Я боюсь до смерти, — не вытерпел Гангу. — Бура-сахиб непременно прикажет нас избить.

— Не бойся, брат, — подбодрил его шедший рядом с ним кули из Горахпура.

Страх Гангу все возрастал и завладел им так, что он уже не мог с ним справиться. Он обвел глазами видневшиеся сквозь заросли кустов высокие горы, пестревшие деревьями разных пород, точно искал для своей души прибежища где-то в удаленных уголках земли, не знающих тяготевшего над его собственной страной проклятия. Ему стало понятно, что нельзя найти более надежной пристани, чем в себе самом, хотя грудь его сейчас терзали страсти, порожденные бурным протестом против несправедливости. Он продолжал идти, и чувство самосохранения боролось в нем с мужеством, пока он не перестал о чем-либо думать и шел, обливаясь потом, струившимся по всему телу, изнуренный голодом, жаждой и зноем.

— Нет, не надо бояться, брат, — сказал Нараин, сморкаясь и вытирая нос грязными пальцами.

Жара и утомление притупили чувства. Теперь Гангу охватило безразличие; он шел молча, в нем не было ни гнева, ни усталости, ни боли, словно жизнь и смерть были для него одинаковы, — из мира исчезла надежда, и оставалось только ждать неизбежной гибели.

— Я передам бура-сахибу все, что нам сказал де ля Хавр сахиб, — заявил кули из Бхутии с решимостью, плохо вязавшейся с его внешностью. Он шел ссутулившись, вместо того чтобы расправить плечи, и волочил ноги, когда ему надлежало бы ступать прямо и твердо.

Но чем решительнее устремлялась толпа вперед и чем ближе подходила к цели, тем более одиноко и отчужденно чувствовал себя Гангу. Молчание отгородило его от товарищей каменной стеной, и каждое гневное слово, каждый выкрик отдавались в нем болью.

— Вперед, братья, ускорим шаги, — подбадривал толпу кули из Бхутии, и все едва не ринулись бежать, когда их вдруг остановил грозный окрик:

— Остановитесь сейчас же, дурьи головы!

Обернувшись в сторону крика, кули увидели появившегося из-за кустов бура-сахиба. В страхе они готовы были принять его открытый рот со сверкавшими зубами за разверстую пасть дьявола.

— Вы куда идете? — закричал он снова угрожающим голосом.

Бура-сахиб появился не один: с ним были Рэджи сахиб и пять стражников, вооруженных винтовками.

Кули отпрянули было назад, потом остановились как вкопанные; неожиданная засада привела их в ужас, они в отчаянье заламывали трясущиеся руки, многие дрожали в страхе, никто не знал, что делать.

— Руки вверх, свиньи! — загремел Рэджи, направив револьвер на стоявших в переднем ряду кули.

Потные лица отвернулись, словно кули боялись взглянуть прямо в лицо сахибу; иные зажмурились, как будто их слепило сияние полуденного солнца.

— Подождите, Рэджи, — прошептал Крофт-Кук и, решительно сжав губы, рассчитано медленно ступая, пошел на толпу, едва преодолевая внутренний страх перед грозившей ему опасностью.

Толпа смешалась, кули стали пятиться, толкая друг друга, точно на них наступала смерть.

— Не бойтесь, братья, — призывал кули из Бхутии, стараясь пробраться из задних рядов. Наконец, очутившись впереди, он воскликнул:

— Хузур, де ля Хавр сахиб послал нас к тебе изложить свои жалобы. Сардар Неоджи…

— Молчать, дубина! — заорал, бросаясь на него, Рэджи Хант. — Назад, или я тебя застрелю на месте. Де ля Хавру нечего соваться не в свое дело. Все немедленно расходитесь! Марш по домам!

Он подошел почти вплотную к бхутийцу, но, не дойдя двух шагов, остановился и обратился к стражникам:

— Ведите всех в поселок! Немедленно, иначе я их всех перестреляю!

Стражники выступили вперед и стали прикладами подгонять людей, заставляя их идти обратно. Ружья нагнали страх на кули, они кричали и молили:

— Господин, господин, пощади нас!..

— Прочь ступайте, сволочь этакая, — вопил в свою очередь Крофт-Кук, увлеченный лихим примером Рэджи, и наступал на кули под прикрытием стражи. — Сейчас же домой! Я сам переговорю с де ля Хавром.

И он грозно шагал, негнущийся, упрямый и непостижимый, с холодным блеском в глазах.

— Господин управляющий! — возмущенно воскликнул горахпурец.

— Прочь, прочь, — повторял Крофт-Кук, продолжая гнать перед собою кули.

— Бейте их, если они станут нарушать порядок, — приказал он снова страже. — Прочь отсюда! Сейчас же!

— Выполняйте приказ! — с готовностью подхватили стражники и сурово направили свои ружья на толпу.

Кое-кто уже бежал. Все растерянно отступили, смятенные, плачущие, напуганные и разбитые.

Нестерпимая жара обволокла долину. Солнце ослепительно сияло.

Измученные кули брели, орошая своим потом дорожную пыль.

Глава 18

Сгущались вечерние тени, и на Гангу нахлынул страх. Ему казалось, что кваканье лягушек на болотах — это их жалоба на Яму, напустившего на них змей, а слушая непрерывное гудение жуков, он представлял себе, что они пьют кровь, сочащуюся из вен истерзанного страданием человека.

Дети его лежали на своих постелях и спали спокойным сном, в то время как он, растянувшись на полу, не мог избавиться от тягостных размышлений.

Воспоминание о палочной расправе все еще волновало его, и он видел перед собой лица обоих сахибов и толпу избитых и окровавленных людей, мечущихся по долине: сколько во всём этом горечи, безумия и страдания!

Он пролежал весь день и вечер в душном домике, вздыхая и томясь. В сумерках он захотел выбраться на улицу, чтобы нарубить дров и принести воды, но охранявшие поселок стражники загнали его обратно, угрожая ружьями: выходить на улицу после отбоя было строго запрещено.

Гангу послушно возвратился и безропотно лежал в темноте. Его угнетала напряженная тишина. Время от времени он прикладывал ухо к стенке и слышал смутные голоса у соседей. Иногда до него доносился кашель — Гангу безошибочно узнавал, что кашляет Нараин. Потом он различил звук шагов. Гангу горько вздыхал и прислушивался к биению собственного сердца — оно колотилось у него в груди, словно кузнечный молот.

Мысли его неизменно возвращались все к одному и тому же: «Что случилось? Да, что случилось?»

Из глубины памяти возникали воспоминания, мешавшиеся с ропотом голосов, посылавших проклятия сахибам; в нем поднимался справедливый гнев, который он малодушно не смел высказать. И все же тоска заглушала ярость, несвойственную его робкой трепещущей душе, и он целиком был охвачен своим горем, неуверенно повторяя слова молитвы, которой хотел себя подбодрить.

Наконец, оторвавшись от своих мыслей, молчаливой вереницей проносившихся в его душе, он решил пойти к Нараину, который звал его к себе вечером. Одиночество тяготило Гангу, и ему хотелось общения с людьми, чтобы отвлечься от своих мрачных мыслей.

Небо походило на темную бездну, зиявшую между двумя мирами, где витал безмолвный дух огня.

Он обошел в темноте вокруг дома и остановился перед дверью в хижину Нараина: в щели пробивался слабый свет. Он перевел дух и тихонько позвал:

— Брат Нараин!

Тот громко и деланно закашлял, чтобы приглушить смутный шепот и голоса, доносившиеся из его дома.

— Кто там? — спросил он.

— Это я, Гангу!

— Заходи, брат, заходи, — пригласил Нараин и тут же отпер дверь и ввел Гангу в комнату.

Где-то залаяла собака, и сердце Гангу замерло, он остановился, со страхом уставившись глазами в пространство. Жена Нараина спала с детьми в углу, а в свете тускло горевшей глиняной лампы сидели с трубками трое кули — бхутиец, горахпурец и еще один молодой парень. В комнате было накурено и пахло дымом.

— Заходи, брат, заходи, — приглашал Нараин гостя и, усадив его, подал ему трубку. Затем он продолжал рассказ, прерванный приходом Гангу:

— Так вот, эти двадцать кули пожаловались члену королевской парламентской комиссии сахибу Бахадуру из Джорхата и рассказали ему, что их завербовали в Назике, около Бомбея, по договору на один год. Теперь они проработали больше года, а так как им платили очень мало, они едва зарабатывали на пропитание и ничего не могли сберечь на черный день, они хотели покинуть плантацию. По условиям договора, который им объявляли при найме, обратную дорогу домой должен был оплатить хозяин плантации. Депутат пошел к управляющему, они, конечно, между собой сговорились, и в результате кули не только не отпустили домой, но приказали им вернуться на плантацию и проработать еще год. Они отказались и пошли домой пешком. Только их и видели. Так что, братья, нам ничего не остается, как самим договариваться с сахибами.

Рассказ Нараина настолько совпадал с тем, что думал Гангу, что показался ему откровением, и он заблестевшими глазами стал всматриваться ему в лицо.

— Эх, — сказал горахпурец, привлекая пристальное внимание Гангу, — если бы мы только могли действовать сообща и сговориться с кули других плантаций!

— Это было бы совершенным безумием, — возразил Нараин. — Разве ты не знаешь, брат, как поступают белые? Вот одного пария твоего возраста, по имени Вирона Тиланг, засадили в тюрьму, потому что он задумал идти наниматься на Циннамарские чайные плантации, где у него, по слухам, работало много земляков. Его задержали и привели к управляющему. Однако тот не поверил, что Тиланг пришел только в поисках работы, и решил, что его подослали конгрессисты — эти, знаешь, кого не терпят сахибы. Управляющий написал на кули жалобу; бабу, слуги и сторожа ее подтвердили, и парня передали в полицию. В жалобе было сказано, что кули — агент профсоюзов, — есть такие союзы для кули, о которых мы тут даже не слыхали. Сахибы не разрешают их представителям приезжать на плантации и объяснять, что такое профсоюз, однако года два назад сюда к нам пробрался один сахиб из профсоюза, переодетый факиром. Он нам и рассказал, братья, что профсоюз для того и существует, чтобы помогать кули и защищать их права против хозяев. Так вот, я кончу про Вирону: он сказал, что даже никогда не слышал названия профсоюза. И все-таки его посадили в тюрьму — обвинили, что он причинил беспокойство управляющему.

— Что же он, не обжаловал? — спросил бхутиец.

— А кто бы стал его слушать? — с горечью воскликнул Нараин. — Сахибы делают что хотят, брат. Если ты им нужен, они заставят тебя остаться, если нет — прогонят. После войны торговля шла плохо. Мелкие плантации, заработав уйму денег во время войны, позакрылись, а на крупных объявили всем кули, что им будут платить очень мало. Этот низкий заработок уменьшили до того, что в день нельзя было заработать больше, чем три пайсы. Кули стали тысячами покидать плантации. Они десятками умирали от голода по обочинам дорог и все-таки твердо решили не возвращаться на плантации — достаточно они натерпелись горя, получая три пайсы в день! У них на глазах пороли их братьев, творили всякие жестокости — словом, они насмотрелись того, что мы молча терпим сейчас. И не расскажешь, каких только лишений они не перенесли — вот почему они предпочитали смерть возвращению… — Нараин закашлялся — он рассказывал так горячо, что у него не хватало дыхания.

«Если б только я мог разделять его чувства», — думал Гангу, глубоко взволнованный рассказом Нараина. Ему хотелось подбодрить Нараина и выразить свое сочувствие, и он с неподдельным участием спросил:

— А что произошло потом, брат?

— Когда кули стали уходить со всех плантаций, — продолжал с волнением Нараин, справившись с приступом кашля, — сахибы всполошились. Они захотели остановить движение. Сахиб на железной дороге в Каримджане приказал не продавать билетов кули. И они пошли по дорогам, брат. Около шестисот кули задержали в Калауре. Тысячи других сели в поезд в Гоалундо, потому что гандисты заставили начальство на железной дороге продать им билеты. Но в Фаридпуре их задержали по распоряжению магистра города, сняли с поезда, продержали ночь под охраной полиции, а наутро отпустили. Члены конгресса организовали питание для кули в трех милях от города и посадили их в поезда в Коксе. В Белгачи их снова кормили горожане. Но магистрат города вмешался и не разрешил им сесть в поезд, хотя богатые люди из Белгачи и предлагали купить им билеты за свой счет. Все же начальство на следующий день уступило, и кули смогли добраться до Кустеа. Немало их умерло в дороге от холеры. В Каримджани саркар и хозяева предложили кули увеличить им заработок до шести анна в день. Однако они и на это не пошли. Тысячи их бродили по городу в самую жару. Голодные и нагие, они в изнеможении падали на улицах. Многие старались пробраться домой — среди них были люди из Назика и даже из такой дали, как Раджипутана, Бомбей или Мадрас. Агенты плантаторов ночью пробрались к реке и убрали сходни, чтобы кули не могли сесть на пароходы. Потом, при посадке, произошла давка, многие упали в воду и утонули.

Нараин перевел дух, потом вздохнул и повел рассказ дальше:

— Саркар предложил кули вернуться на плантации. «Мы не пойдем, — ответили они, — а хотим вернуться домой, пусть даже придется всем идти пешком — старикам, женщинам с детьми на руках, но мы по горло сыты грубостью хозяев». Им захотел помочь жрец, друг Махатмы Ганди, но что он мог для них сделать? Только ходил взад и вперед от них к саркару и обратно да сочувствовал им в душе. На вокзале в Чанзпуре — в залах и в сквере вокруг — собралось более трех тысяч кули с семьями. Они все ждали разрешения уехать. Но вот один поезд ушел без них, второй ушел, а их все не сажают. Кули потеряли всякую надежду и стали устраиваться, чтобы провести на станции ночь. Когда все заснули, в вокзал ворвался отряд гуркхов и напал на спящих со штыками и прикладами. Ах, братья, ведь тут были дети и новорожденные, они кричали и плакали. Спасаясь, одна беременная женщина застряла между прутьями решетки в проходе у кассы: гуркх выпустил ей внутренности. Когда на шум сбежались горожане с фонарями, многие кули были ранены или убиты. Так что сегодняшний случай с нами — ничто по сравнению с тем, что пережили там. Нам, братья, только и остается, что курить свои трубки, поминать имя божие и никуда не уезжать.

— Я уйду, — сказал горахпурец. — Я убегу. Буду прятаться днем и идти ночью.

— Ты безумец, — накинулся на него Нараин, — как можешь ты отделяться от всех? Если что делать, так надо всем сообща, тут на месте. А кроме того, в зарослях тебя съедят дикие звери. Никуда тебе не уйти, если даже удастся выскользнуть из поселка.

Юноша опустил голову. Ему рисовалась неминуемая гибель и одновременно казалась заманчивой перспектива побега со всякими приключениями. Так он сидел, задумавшись, и в душе его нарастали силы, всегда появляющиеся у человека в момент опасности.

Рассказ Нараина совершенно увлек Гангу. Он почувствовал себя прозревшим — теперь он обрел в себе мужество и решимость встретить опасность, о которой так ясно говорил его товарищ.

— Надо договориться, что нам предпринять завтра, — начал горахпурец…

Но едва он это произнес, как раздался резкий стук в дверь.

Нараин простер обе руки, подавая этим знак не подыматься с пола. Потом он закашлялся и хрипло, точно со сна, отозвался:

— Кто там стучит?

— Почему не потушен свет? — спросил сторож.

— Ладно, ладно, мучитель, не буди детишек. — Нараин ответил таким естественным голосом, смиренным и нагловатым одновременно, что у сторожа не возникло никаких подозрений…

Нараин погасил свет и подошел к двери, чтобы удостовериться, что сторож ушел.

— Хорошо, что мы молчали, когда он подкрался, — обратился он к своим гостям. — Теперь нам придется завтрашние заботы отложить до завтра, а сейчас отправляться спать.

— Да, мне пора к своим детям, — сказал Гангу. И он едва не бегом пустился домой, точно спасался от призраков звездной ночи. Голова его кружилась и сердце билось так, что одно мгновение он едва не потерял сознание. Он пенял на себя за слабость и посмотрел на Леилу, во сне обнимавшую своего братишку в углу их убогой комнаты.

Глава 19

«Если они не поспеют к восьми часам, этот проклятый бунт грозит распространиться дальше», — подумал Крофт-Кук, взвинченный после бессонной ночи. Он устроил себе временную спальню в библиотеке и теперь поднимался на террасу клуба, одетый в мундир ассамского полка легкой кавалерии, в резерве которого он числился.

За ночь клуб превратился в подобие крепости. Бесстрашные леди провели беспокойную ночь на походных кроватях, расставленных в столовой, мужчины несли охрану попеременно со стражниками.

Членам клуба положение казалось серьезным, хотя кое-кто имел лишь смутное представление о том, что в сущности произошло. Но разговоры вращались исключительно вокруг Джона Лоуренса, Генри Кэннинга и осады Люкноу в 1857 году, и господа сидели и расхаживали по залам и гостиным клуба, грозно увешанные оружием, ощетинившись заряженными пистолетами и двуствольными охотничьими ружьями. Были вытребованы по телеграфу полиция из Силхета, солдаты из Манипура и самолеты из Калькутты. Сейчас все украдкой, всматривались в небо, где из-за горизонта должны были показаться силы порядка, хотя никто не выдавал своей тревоги и все старались казаться спокойными и подтянутыми.

— Нам следовало быть лучше подготовленными, — ворчал Мэкра, облеченный в форму майора, сохранившуюся со времен войны, когда ему пришлось исполнять временную должность в армии, — ни снаряжения, ни связи — средневековые порядки, да и только, — иначе не назовешь!

— Я снова позвонил, — доложил Рэджи Хант; он чувствовал себя не в своей тарелке — садился, вставал, ходил из комнаты в комнату, без нужды переставлял пепельницы, листал альбомы. Чувствуя, что у него рыльце в пушку — как-никак, весь сыр-бор загорелся из-за него, — этим утром он был тише воды ниже травы, рад угодить всем и каждому. Более того — где-то в глубине души он даже раскаивался в своей горячности. В общем он старался держаться благонравным мальчиком, не смеющим ослушаться взрослых, но был готов дать отпор, если бы кто-нибудь стал его упрекать.

Ральф нервничал и был встревожен.

— Кто их знает, когда они наконец появятся, — проговорил он, никак не умея нащупать верную линию поведения: до приезда в Индию он вел мирную сельскую жизнь в Хэмпшире и сейчас не знал, как себя держать в возникших критических обстоятельствах и очень боялся допустить оплошность.

— Прибыли, Туити? — в упор спросил Мэкра. Он, правда, чувствовал, что сугубо военный тон здесь несколько неуместен и что проявлять так резко свою власть более подходит в армии, но неожиданность событий застала его врасплох, и он по привычке проявлял свое раздражение грубым фронтовым обращением.

В окне гостиной показалась грузная фигура инженера; он шел вразвалку, громыхая сапогами и держал в зубах сигарету.

— Где Хитчкок? — отрывисто спросил Мэкра.

— Спит, сэр! — отрапортовал Туити, по-военному щелкнув каблуками, точно в насмешку над майором.

— Пьян? — прорычал Мэкра.

— Полагаю, что есть грешок, майор, — ответил Туити, подавив улыбку. И добавил, прикрывая иронию шуткой:

— Необходимо было подкрепиться, сэр, после тревожной ночи.

— Тревожной ночи! Как раз! — пробормотал Крофт-Кук. — Небось всю ночь проиграли в бридж.

— Да вы и сами как будто не в форме, не так ли? — Мэкра пристально взглянул на инженера.

— Если вы так полагаете, сэр, — продолжал игру Туити.

— Это относится ко всем вам, — продолжал Мэкра распекать своего собеседника. — Бэртон, Смитс и Кресуэл ушли утром из клуба, несмотря на строжайшее приказание.

Он с возмущением повел носом, выдержал паузу и продолжал несколько более мягким тоном:

— Согласитесь, что мы обязаны прежде всего укреплять дисциплину, не так ли? — Он снова остановился. Потом вспыхнул и повысил голос: — Представляете себе, что будет, если эта толпа кули нападет на нас? Резня, вот что, — и хуже того — весь наш престиж полетит к чертовой бабушке!

— А им что за дело? — пробормотал про себя Крофт-Кук.

— Доброе утро! — приветствовала всех миссис Крофт-Кук, появляясь с зонтиком в руках, оживленная, экспансивная, совершенно не желающая считаться с общим волнением.

— Какое восхитительное утро, не правда ли?..

Чарльз Крофт-Кук нахмурился и отвернулся с гримасой. Последовало неловкое молчание. Лишь солнце разбрасывало всюду огненные блики.

— Во всем виновата Барбара, — обратилась миссис Крофт-Кук к мужу, точно извиняясь перед ним за дочь. — Она так плачет, даже миссис Мэкра не может унять ее.

— Он думает, что сумел провести нас, — сказал Мэкра, жуя губами, точно у него было неприятное ощущение во рту. — Вчера вечером явился сюда под предлогом встречи с Туити, а на самом деле с целью пронюхать про наши приготовления.

И он крепким словом обругал де ля Хавра.

— Неслыханно, Чарльз, — повернулся он к Крофт-Куку, — этого нельзя так оставить!

— Я его немедленно уволю, правление потом подтвердит мое распоряжение.

Мэкра направился в комнату отдыха разыскивать свою жену Мэйбл. Крофт-Кук и Хант пошли за ним.

— Все нынче не в духе, — надула губки миссис Крофт-Кук, увидя, что все ее покинули на веранде.

— Первый же самолет заставит их отказаться от своей тактики, — заявил Мэкра. — А наряд полиции из Силхета сумеет внушить им страх божий. — Майора крайне раздражало безмятежное спокойствие Туити, равнодушно покуривавшего в кресле, и он всеми средствами старался втянуть его в разговор.

Туити поднял с пола оброненную газету «Зритель».

— Все эти военные приготовления, по-моему, излишни, — сказал он ровным, невозмутимым тоном. — Надо было выслушать претензии кули, не затевая всей этой канители…

И он стал отыскивать страницу с карикатурами Джорджа Бельчера, чтобы подавить в себе возмущение. К нему накануне вечером приходил де ля Хавр посоветоваться, нельзя ли склонить остальных покончить со всем этим делом мирным путем. Но где там! Все точно взбеленились — повырядились в военную форму, обвешались оружием, спали с револьверами под подушкой и пооборвали провода, вызывая солдат в помощь своей вооруженной страже.

«Подобные стрелки-любители, — говорил себе Туити, — опаснее всего в первую голову для себя и своих друзей». Он достаточно хорошо знал кули, чтобы не верить в то, что они захотят драться, да и де ля Хавр при всей своей горячности был в сущности благонравным парнем. Не уверял ли он, что всего лишь посоветовал кули изложить свои жалобы Крофт-Куку и Ханту, а те стали ему угрожать, а теперь вовсе потеряли голову! Пора бы этим людям знать кули — они достаточно жили среди них… Положительно их ограниченность злила Туити.

— Хэлло, Мэк, старина, у вас геройский, вид, — воскликнул Хитчкок, войдя, пошатываясь, в комнату, красный как рак, с глазами, воспаленными от пьянства и бессонницы…

— Вы дерзите, Хитчкок, — ответил Мэкра, — и к тому же мертвецки пьяны.

— Вы будете преданы военному суду за оскорбление старшего офицера, заодно с де ля Хавром, — усмехнулся Туити и, прищурившись, хитро поглядел на Хитчкока.

— Мы внимательно отнеслись к вашему другу, — обратился Крофт-Кук к Туити. — Но он подстрекал чернь к убийству и должен ответить за свои действия. Бунт затеял, как вы знаете, он, а не я. Все эти беспорядки…

Крофт-Кука угнетал беспорядок, вся нелепость событий его глубоко возмущала. Нормальная работа на плантации была нарушена. Слоняться без дела по клубу, когда надо было в этот час сидеть в конторе, разбирая почту, ему казалось преступным, так как это выбивало из колеи, а он был прежде всего человек порядка и рутины. И ему уже мерещились неизбежные убытки, пассивный баланс и иные последствия беспорядков.

— Он дезертир и подлец, — провозгласил Мэкра, — почему бы ему не остаться на ночь тут с нами? По правилам его бы надо поставить к стенке со всей его наглой бандой!

В наступившем молчании еще острее чувствовалась напряженная, наэлектризованная атмосфера. Хитчкок, маскируя свое смущение, стал что-то насвистывать.

Вдруг в затянутом сеткой окне послышалось низкое гудение самолета.

Мэкра, Хант и Ральф выскочили на веранду. Им навстречу торопилась миссис Крофт-Кук, размахивая зонтиком.

— Самолет летит! Самолет летит!

— Ребята, готовьтесь! — возбужденно крикнул Мэкра.

— Спасены, спасены! — радовался Крофт-Кук, махая рукой и глядя в небо.

Бомбардировщик Королевских военно-воздушных сил, описав круг над плантацией, выключил мотор и пошел на посадку. Крофт-Кук тоже вышел на веранду.

Из своей комнаты появились дамы — напудренные, надушенные и прелестные, несмотря на чрезвычайную обстановку. Они стали выглядывать из окна гостиной на политую площадку для поло.

Туити стоял в дверях, насмешливо прищурившись, и наблюдал героическое поведение мужчин. «Им чудится по крайней мере снятие осады с Альказара», — подумал он и стал размышлять, сколько прячется злобы и ненависти за простым фактом появления бомбардировщика на мирной плантации. Каким низким целям заставляют служить такое совершенное изобретение человека! И все же инженер в нем невольно восхищался стоявшим перед ним изумительным творением инженерного искусства.

Офицер Королевских военно-воздушных сил соскочил на землю и отдал честь Мэкра. Майор проводил его на веранду.

— Долетели без приключений, — рассказывал офицер, — но посадка была трудной — мы не сразу обнаружили площадку для поло. За нами летят четыре бомбардировщика — им будет легче приземлиться. У них на борту взвод легкой йоркширской пехоты под командой унтер-офицера. Командир соединения приказал перебросить сюда еще две роты пограничных стрелков.

— Позаботьтесь о завтраке, Хант, — распорядился Мэкра, взволнованный предстоящими событиями. — Бомбардировщики прибудут сюда с минуты на минуту, и нам можно будет наступать на территорию противника.

Глава 20

Поднявшийся над долиной утренний туман растаял под ослепительными лучами солнца. В чистом воздухе стояла полная тишина, и над густым пологом листвы опрокинулся безоблачный купол небосвода. Вся природа, охваченная медленно надвигающимся полуденным зноем, цепенела и замирала, будто переставало биться сердце жизни.

Вдруг послышался шум, напоминающий жужжание насекомых в чаще леса. Он все нарастал и ширился, разливался по горам и долам, волнами расходился во все стороны, пока не наполнил весь воздух. Он был так грозен и необычен, что его вполне можно было приписать какому-нибудь колдовству или волшебным проделкам сахибов. По мере его приближения стало казаться, что кто-то рвет пополам небо.

Первый самолет, поблескивая, пронесся в воздухе, оставляя за собой дымный след. Треск мотора гулко отдавался на земле. За первым самолетом показалась вторая стальная птица, третья, четвертая. Они с резким рокотом пролетали над головами кули.

Кули с любопытством, удивленными, широко раскрытыми глазами следили за полетом этих сверкающих, невиданных созданий. Они поднимали головы, загораживая солнце руками, и стояли, очарованные ураганной музыкой этой злой силы. Не могло быть сомнения, что это дело рук дьявола. Потом, оторвавшись от зрелища, они переглядывались между собой с изумлением и страхом.

Стальные птицы летели с резким, громким шумом, который не прекращался, как не прекращалось их кружение сомкнутым строем.

Первое изумление прошло, и в душу кули постепенно проникла тревога.

— Это духи земли, они вышли, чтобы нас уничтожить, эти демоны покинули преисподнюю, — сказал старик кули.

— Хай, хай! — вскрикнула женщина, видя, как самолет мгновенно спикировал вниз и опять взмыл кверху.

Стоявший рядом с ней ребенок завизжал.

Тревога перерастала в ужас. Люди в поселке в панике выбегали из домов и устремлялись куда глаза глядят.

— Это летающие повозки, — объяснил Гангу, который как-то побывал в военном городке у двоюродного брата и слышал рассказы о самолетах, хотя и не видал их. — В каждом из них сидит по сахибу.

— Там сахибы? — с недоверием спросила старая женщина. — Не может быть! Это злые духи. Я своими глазами видела, что они появились из-за гор, как призраки, всего несколько мгновений назад.

— Злые духи? Как бы не так! — возразил Нараин. — В них бомбы, и они скоро начнут их сбрасывать на нас. Бегите в долину и прячьтесь, если вам дорога жизнь!

— Бегите в долину, если вам дорога жизнь! — закричал кули из Бхутии.

— Бегите в долину, — повторил кули из Горахпура, — если вам дорога жизнь!

— Хай, хай! — раздались крики женщин.

— Мы гибнем! — кричали мужчины.

Все в страхе бросились бежать куда глаза глядят.

— Пойдемте к де ля Хавру сахибу! — кричал Гангу, но никто не слушал.

Все бросились прочь без оглядки; каждый спасал свою жизнь, думал только о себе; лишь те, у кого были сыновья и дочери, стали разыскивать своих детей, пренебрегая опасностью.

Стальные птицы, гудя, проносились над поселком так низко, что почти задевали крыши убогих домиков.

Отовсюду раздавались вопли, крики и стоны — поднялся невыразимый гам.

Наконец стальные птицы улетели, но воспоминание о них продолжало преследовать дрожавшее от ужаса население.

Гангу, разыскивавший своих детей, чтобы увести их, вдруг увидал, как бежавшая куда-то изможденная женщина-кули, бледная от смертельного ужаса, зашаталась и свалилась на землю. Он подбежал и попытался нащупать пульс, но она была уже мертва. По ее выступающему животу он увидел, что она была беременна.

— Такая смерть — избавление от жизни, наполненной горестями, — пробормотал он и подбежал к своей хижине. Его дети стояли на пороге, дрожа от страха: они с ужасом и любопытством следили за самолетами.

— Идемте, — сказал он и остановился, не зная куда идти, но в эту минуту услыхал, как Нараин крикнул:

— Де ля Хавр сахиб здесь! Де ля Хавр сахиб здесь! Успокойтесь! Пойдем!

Гангу увидал фигуру доктора, показавшуюся за рядами хижин. Он схватил детей за руки и повлек их за собой. По выражению лица сахиба казалось, что в общей сумятице он один сохранил хладнокровие.

— Следуйте за мной, и вас не тронут! Следуйте за мной! — кричал доктор.

— Де ля Хавр сахиб! Де ля Хавр сахиб! Идите на шоссе за де ля Хавр сахибом! — орал бхутиец.

— Идем! Не бегите! — звал кули из Горахпура, асам ни на шаг не отходил от сахиба, так как был до смерти перепуган.

Вокруг де ля Хавра собралось много народу.

Он сделал им знак и направился к шоссе. Шел он осторожно, стараясь не толкнуть плачущих ребят. В нем не было ощущения силы и подъема — наоборот, он был словно скованным. Он внушал себе, что, как-никак, борется за свободу, личную неприкосновенность и достоинство человека, что он борется за жизнь этих людей. «Пусть, — говорил он себе, — поражение на данном этапе неизбежно, тем не менее надо стремиться что-то сделать, хоть самую малость».

Но не успел он и следовавшая за ним толпа кули пройти и сотни шагов, как на шоссе показался отряд людей в одежде защитного цвета.

Раздался залп. Пули просвистели над его головой, и следовавшие за ним люди рассыпались, прежде чем он понял, что происходит. Не успел он опомниться и сделать шаг, как второй залп поднял клубы пыли у него под ногами.

Бледный, осунувшийся, он стоял как громом пораженный; в глазах у него потемнело. Тут он увидел, что солдаты сомкнутым строем идут на них с Крофт-Куком и Мэкра во главе. Позади него раздавались резкие вопли, громкие стоны, кто-то прерывисто вскрикивал — это был шум толпы бегущих, спотыкающихся, падающих существ, которые смешались в одну кучу. Он пристально смотрел вперед невидящим взглядом и понимал только одно, что кругом него царит ужас, невыразимый ужас.

Он услыхал команду Мэкра: «Стой!», а потом: «Вольно!»

Перед ним стоял воплощенный дух Империи, самой торжествующей Империи.

— Берегитесь, вы, кретин! — заорал Мэкра, сделав несколько шагов по направлению к нему. — Если бы вы не были белым человеком, я убил бы вас наповал, вас и всю шайку, которая идет за вами. Прекратите это нелепое шествие!

— Я вас увольняю, — добавил, появляясь из-за Мэкра, Крофт-Кук, грозно вытянув руку и указывая пальцем на де ля Хавра.

Изумленный де ля Хавр не находил слов для ответа.

— Скажите спасибо, что вы еще целы! — крикнул Рэджи Хант, проталкиваясь вперед.

Де ля Хавр вспыхнул и посмотрел на него в упор, потом опустил голову.

— Восстание подавлено! — пробормотал он с усмешкой.

— Налево кругом! Шагом марш! — скомандовал Мэкра, и взвод солдат зашагал обратно по дороге.

Глава 21

Де ля Хавр шел по знакомой дорожке к бунгало Крофт-Кука с таким чувством, что идет по ней в последний раз, и едва ли не ожидал, что она должна как-то измениться в тон его настроению, чуть ли не окраситься в темные, трагические цвета. Однако природа оставалась, как всегда, неизменной и равнодушной. Ее могли изменить лишь какие-нибудь катастрофы, вроде землетрясений, или испепелить небесные молнии заодно с грешниками в день страшного суда. К тому же тревога его души отнюдь не напоминала роскошные страдания пораженного любовью героя фильма или мелодрамы. Его переживания казались ему пошленькими и даже неуместными. Более всего его мучило, что он никак не мог побороть чувства жалости к себе при мысли, что должен навсегда расстаться с Барбарой.

Он и сам считал собственные мысли мелкими и наивными: ему хотелось добросовестно в себе разобраться и определить создавшееся положение. Всего неделю назад все у них с Барбарой обстояло наилучшим образом, вопреки отдельным шероховатостям и неизбежным недоразумениям. Она была с ним очаровательна, и ее заразительное веселье сообщалось и ему. Барбара дурачилась, смеялась, остроумно всех передразнивала, в глазах ее дрожал смех, она отгоняла от себя все заботы. Между ними установились самые нежные отношения, все казалось уместным и полным смысла, даже пустая сентиментальная болтовня. Даже наивные планы о квартире с кафельной ванной представлялись де ля Хавру вполне реальными. И когда общество отвергло его, признав отступником, Барбара все же пришла к нему… Что же заставило ее написать, что она порывает с ним всякие отношения? Неужели она так обиделась на его упреки по поводу вечера у полицейского чиновника Смита, куда она пошла без него? Правда, он приревновал ее. Впрочем, если как следует разобраться, окажется, что он, пожалуй, лишь разыграл ревность, считая это хорошей политикой… Де ля Хавр перебирал в уме все подробности их ссоры: его возмущение тем, что она не хочет провести с ним свободный вечер, последовавшие извинения, окончательное решение идти на этот злополучный вечер… Все это нисколько не помогало ему понять, почему она так внезапно к нему переменилась.

Де ля Хавру приходили в голову всякие мысли: не так ли в жизни и у других людей все зависит и изменяется от пустяков, от самых ничтожных причин? Дуновение ветерка способно повлиять на людские отношения, разлучить любящие сердца, обречь человека на одиночество…

Теперь он догадывался, что ссора по поводу Смита была лишь предлогом — на самом деле она не могла оставаться на его стороне, когда все поголовно на него ополчились. Ей и прежде немало доставалось от матери за увлечение им. Родители месяцами настраивали ее против него. Он мог понять ее точку зрения: приученная с детства считать личное счастье высшим благом жизни, она мечтала лишь о подходящей партии, а все остальное ей было в высшей степени безразлично. Влюбившись в него, она не сразу сообразила, что он не мог дать ей желаемое, а придирки родителей лишь подливали масла в огонь — она не хотела отказаться от него из духа противоречия. Теперь же, под влиянием всеобщего негодования, вызванного его поведением в памятную ночь «осады» клуба, все, что накоплялось у нее в душе под влиянием родительской воркотни и наставлений, всплыло наружу: она решила с ним порвать, и его замечание про Смита послужило ей удобным поводом для разрыва.

Мимо него торопливо прошел кули с вязанкой хвороста на голове. Он невольно вздрогнул и огляделся вокруг себя: одни участки плантации выступали бледно-голубыми пятнами в сгущавшихся сумерках, другие погрузились в тень, и тишину долины нарушал шум воды, доносившийся то глуше, то громче.

Мысль о Барбаре засела в нем гвоздем. Он теперь думал, что его разум превосходно во всем разобрался, а вот чувство никак не мирится со случившимся. Что за непостижимые тепловые и световые законы, что за непонятный магнетизм привязали его к ней? Он убеждал себя в том, что если она только теперь узнала, что он ей не подходит, то ему с самого начала было ясно, что она скоро ему надоест. Ведь достаточно было бы в будущем пустячного события, какой-нибудь мелочи, поступка, слова, чтобы они изменились по отношению друг к другу, хотя бы успели до того как следует сжиться. Де ля Хавр решил, что в нем нет ничего постоянного, кроме любопытства и жажды познания, но и это его не успокоило.

Так продолжал он свой путь, копаясь в противоречивых душевных ощущениях.

Сумерки ограничивали видимость — конец дорожки уже тонул в темноте, и камыши в пруду возле нее походили на подвижные тени. Картина вечера усугубила его мрачность — он готов был себе представить, что шагает в какую-то темную пропасть, которая его неминуемо поглотит. Потом ему захотелось стряхнуть невеселые мысли, набраться энергии и бодрости. Но откуда их взять, когда прежние мучительные думы не раз заставляли отступать и останавливали его порывы? Кризис как-то не разрешался. Он подумывал о каком-нибудь театральном жесте, драматическом объяснении, но решил, что все это будет притворством. Наверно, его облегчили бы слезы — вот поплакать бы сейчас, как в детстве! Но слезы не приходили — очевидно, не было подходящего настроения. Де ля Хавр стал вспоминать свое детство и видел себя воспитанником в Итоне — в коротких штанишках и воротничке.

Сосредоточивать свои мысли на собственных переживаниях было отличительным свойством де ля Хавра — он и теперь на все лады разбирал и преувеличивал свое чувство, в общем искреннее, и стал им чуть ли не бахвалиться. Ему бы хотелось свести все свои ощущения к одному чувству. Однако это не удавалось — чувство ускользало от него и походило на книжные рассуждения о чувстве, в какие бы поэтические одежды он его ни рядил. Даже странно, подумал он, как у него всегда вдохновение перемешивается с тяжкими усилиями — не только когда дело идет о воспоминаниях, но и о чувствах, переживаемых в данное время. Наконец он отказался от погони за сильными ощущениями и сложными чувствами и стал несколько спокойнее перебирать воспоминания о своем детстве.

Он увидел себя взирающим на мир большими, удивленными глазами, снедаемым ненасытным любопытством. У него была привычка бродить в одиночестве по лесу в окрестностях Челтенхэма — он собирал коллекцию насекомых. Эту склонность развил в нем молодой русский натуралист с взъерошенной головой, научивший его вылавливать сачком всяких насекомых. С этого началось его раннее увлечение зоологией — очевидно, оно и заставляло его чувствовать себя неловко и скованно в гостиной матери. Нередко это чувство связанности разряжалось грубыми выходками и вспышками, но оно же побудило его писать стихи. Незначительность и пошлость источников большинства идей, вкупе выглядевших так внушительно, вызывали у него теперь улыбку. До чего человек любит сам себя тешить, сказал он себе под влиянием минутного желания быть вполне искренним с собой. Но подобное саморазвенчивание показалось ему жестоким — снисходительность к себе была больше в его натуре. Он тут же открыл внутри себя тот беспокойный, вечно ищущий, ненасытный дух, который побуждает к деятельности, доискивается причин явлений и сути вещей, стремится к обобщающим выводам; это-то и порождало широту взглядов и всепонимание, которыми, как ему казалось, он мог бы похвастать.

Перед его мысленным взором возникла фигура пьяного отца: тот сидит в кресле, пытаясь разжечь свою трубку, и слюни текут на книгу, раскрытую у него на коленях. Он помнил, как боялся старика и, одновременно, как любил, усевшись к нему поближе, слушать его рассказы об Индии, где он провел много лет на гражданской службе. Эти рассказы и привели де ля Хавра сюда. И конечно, если бы отец узнал, что произошло, он возненавидел бы своего сына и проклял его, как отступника.

Отец был чиновником, слепо преданным той бюрократической машине, которая перемалывала людей в жерновах своих законов; это было теперь для де ля Хавра очевидным — происшедшие в Индии перемены открыли ему глаза.

В памяти воскресали студенческие годы, когда не хотелось заниматься медициной, а увлекали поиски редких книг и дни проходили в писании фантастических поэм. Он никогда бы не окончил курса и попусту растратил свои силы, если бы не боялся отца.

Без Индии ему никогда бы не постичь огромного значения медицины. На всю жизнь остался в памяти приезд в Лахор и преследовавший его повсюду на улицах крик голодных людей, выпрашивающих на хлеб, крик, нагоняющий такую же тоску, как вой собаки. Он тогда впервые стал присматриваться к детям, бежавшим за рикшей в надежде получить подаяние. Прежде он всегда отворачивался от грязных, вшивых, покрытых струпьями нищих, всяких калек, валявшихся в уличной пыли, выставлявших свое убожество и отталкивающих своей униженностью.

Потом он провел два года тут и в Джедуме, лишенный книг и приборов, за тридевять земель от научных достижений Европы.

И теперь финал — ссора с Барбарой.

Вспомнив о ней, он почувствовал, что в нем начинают закипать гнев и раздражение; он пошел быстрее, чтобы избавиться от досаждавших ему мыслей. Как бы ему хотелось с беспощадной суровостью высказать всю правду! Но не уподобится ли он тогда Дон-Кихоту, сражающемуся с ветряными мельницами? Теперь он казался себе обиженным, и эта обида сводила его с ума.

Мягкие тени ночи накапливались на горизонте, освещенные вершины Гималаев окрасились в густой голубой цвет. От невидимой земли поднимался шорох миллионов живых существ. Быстрые горные потоки, низвергаясь с крутых склонов, наполняли всю погруженную в темноту долину своим ровным сильным гулом.

Де ля Хавр вглядывался в окружающие его потемки — все теперь погружалось в ночь. В ветвях прошумел порыв ветра, и по спине де ля Хавра прошла неприятная дрожь. Он остановился, глубоко втянул носом воздух, чтобы унять расшалившиеся нервы. Однако ему трудно было обрести равновесие, беспокойное настроение не проходило. Он рассеянно оглянулся кругом: он шел через поросшие густой травой луга и пастбища. Но вот за кустами мелькнули огни бунгало Крофт-Кука.

Теперь, когда он был у цели, он почувствовал, что затеял это напрасно. Лучше бы вернуться. Все равно, здесь он теперь отрезанный ломоть, человек для всех чужой! И все же немыслимо уехать из Ассама, не повидавшись с Барбарой. Ему было не под силу переносить несчастье с улыбкой на губах. Себе-то он мог признаться, как ему дорога эта девушка; кто бы она ни была, что бы собой ни представляла, он хотел на ней жениться. До встречи с Барбарой ему еще никогда не приходилось испытывать такой полной взаимной любви. Да, он готов провозгласить на весь мир, признаться, не боясь насмешек, что он желает эту девушку. Его жгли сейчас воспоминания об ее ласках, о горячих объятиях, в которых они забывались, опьяненные друг другом. «Пока ты есть ты, и пока я есть я, и пока мы оба в этом мире, нас ничто не разлучит», — как-то сказала она ему, перефразируя стихи Броунинга. Он тогда взглянул на нее изумленно и ответил: «И я тоже обожаю тебя». И потом она призналась: «Милый, я постигла красоту твоей любви. Не чудо ли, что ты полюбил меня?» Ее наивная непосредственность вселяла в него мужество, и он был уже готов дать достойный отпор тем хлыщам, которые стали бы смеяться над его выбором, говоря, что между ним, де ля Хавром, развитым и образованным человеком, и этой пустышкой нет ничего общего, либо цинично ухмыляться, признавая его помешанным. Свою силу он почерпнул бы в невыразимой улыбке ее глаз. Но об этом нельзя было говорить никому, чтобы не прослыть сентиментальным. На миг перед ним открылось значение пуританского подавления плоти: стоит человеку обнаружить свои личные, глубоко интимные чувства, свою нежность, громко их высказать, как он становится уязвимой мишенью для насмешек.

И де ля Хавр снова и снова — в который раз — спрашивал себя, как могла Барбара обо всем забыть, порвать нежные узы, которые их связали. Тем не менее она именно это и сделала, теперь ему оставалось только подавить свою горечь и устраниться. Де ля Хавр предполагал уехать в Бомбей и занять должность рентгенолога в Онкологическом институте, если она была еще вакантной… Все бы ничего, если бы не болела сердечная рана, если бы не было так тоскливо думать о разлуке навсегда, разлуке, равносильной смерти, если бы не было такого упорного желания снова владеть этой чудесной девушкой…

Он очнулся от своих грез, когда уже прошел мимо кухни с ее чадом, и теперь поднимался по ступеням веранды. Шипящий огонь калильных ламп бросал бледный свет на листву карликовых пальм и привлекал мириады насекомых, падавших с опаленными крыльями вокруг их матовых шаров, обтянутых металлической сеткой. Де ля Хавр нервничал все больше, он боялся, как бы все не стали в душе смеяться над его визитом…

— Салаам, хузур, — приветствовал его Илахи Бакс, выбежавший ему навстречу из помещения для прислуги. — Бура-сахиб в клубе. Мисси-сахиб и мэм-сахиб дома.

— Я хотел бы видеть мисс-сахиб, — сказал де ля Хавр.

— Я сейчас спрошу у мэм-сахиб, — ответил слуга и ушел в гостиную.

Время ожидания показалось де ля Хавру очень длинным: было что-то унизительное в том, чтобы стоять тут, когда раньше он мог просто пройти без доклада. Вдруг ему представилось, что миссис Крофт-Кук прикажет его не принимать, но тут же рассердился на себя за то, что предположил в ней такие низкие побуждения. Чувство какого-то отвращения к себе заставило его вздрогнуть — ему хотелось бы очутиться за тридевять земель отсюда.

— Пройдите, хузур, — пригласил его вернувшийся слуга.

— Добрый вечер, милый Джон, — приветливо улыбнулась миссис Крофт-Кук, протягивая ему кончики четырех пальцев для пожатия, — какой приятный сюрприз!

— Добрый вечер, миссис Крофт-Кук, — ответил он небрежно, чтобы скрыть свое смущение, и делая вид, что ничего не произошло.

— Я полагаю, что вы пришли проститься с Чарльзом, — продолжала она, — я еще вчера утверждала, что вы ни за что не уедете, не повидавшись со всеми нами. Садитесь, пожалуйста.

Де ля Хавр осторожно ступил по тигровой шкуре, расстеленной перед диваном, и сел в самый уголок, стараясь занимать как можно меньше места. Он смотрел себе под ноги и не знал, что говорить. Наступила пауза.

— Вы уже уложили вещи? — спросила хозяйка. — Если нужно…

— Благодарю вас, все сделано, — ответил де ля Хавр, заранее пресекая сладенькое предложение помочь ему. — Дома ли Барбара? Я хотел бы повидаться с ней.

Усилие, какого стоил ему этот вопрос, заставило его густо покраснеть, он даже прикрыл веками глаза, и все перед ним словно поплыло в тумане.

— Полагаю, что она дома, — последовал ответ, которому миссис Крофт-Кук постаралась придать как можно более безразличный оттенок. — Она, кажется, в своей комнате с Мэйбл; ведь вы знаете, Мэкра гостят сейчас у нас. Они собираются в отпуск в Англию и захватят с собой Барбару. Да вот и майор. Сейчас я ее позову.

— Привет, — произнес Мэкра, входя, поскольку ему было уже неловко повернуть обратно, после того как миссис Крофт-Кук о нем объявила.

Майор выглядел импозантно со своей большой головой, крупным лицом и значительным взглядом с каким-то нероновским выражением. Де ля Хавр взглянул на него и улыбнулся довольно жалкой улыбкой, хотя про себя презирал этого человека и ничуть не собирался уступать ему в чем-либо. Ему бросилась в глаза тяжелая, квадратная челюсть Мэкра. Но он тут же отвел взгляд, боясь, как бы тот не заметил, что он пристально на него смотрит, и стал украдкой оглядывать стены, увешанные мечами и ружьями, мордами кабанов и тигров с неподвижным взглядом стеклянных глаз и знакомыми картинами в рамках, покрытыми паутиной. В эту минуту де ля Хавр остро осознал свою всегдашнюю слабость, особенно проявляющуюся в трудных обстоятельствах: все его бахвальство обычно заканчивалось плачевно — его слабая воля была неспособна к сопротивлению. В данную минуту он чувствовал, что трусит перед Мэкра. Важная осанка майора нагоняла на него страх. Он снова взглянул на него и увидел, что тот тоже чувствует себя неловко — пожалуй, не меньше, чем он сам: Мэкра мрачно уставился на что-то за окном и выглядел порядочно смущенным.

— Барбара сейчас явится, — объявила, впархивая обратно в комнату, миссис Крофт-Кук. — Не хотите ли виски, Джон? Мэк, налейте ему виски.

— Благодарю вас, мне не хочется, миссис Крофт-Кук, — ответил де ля Хавр.

— Тогда, может быть, кофе с пирожным?

— Нет, благодарю, у меня от кофе бессонница, — снова отозвался он.

— Ну, тогда фруктовой воды — нам только что привезли из города.

— Пожалуйста, я охотно выпью стакан.

Миссис Крофт-Кук направилась к веранде распорядиться.

Это проявление гостеприимства заставило де ля Хавра призадуматься: что у миссис Крофт-Кук шло от сердца, а что диктовалось условностями? Он тут же отбросил мысль, что она могла искренне ему сочувствовать; ему хотелось бы, что бы это было так, вот и все. Он прекрасно знал, как ловко общество умело ограждать себя всякими условными правилами и вежливыми фразами от смущения и неприятных переживаний. Подлинные, невысказанные страдания человек должен был таить про себя, тем тяжелее их переживая. Его подмывало разразиться горячей филиппикой, высказать в лицо все, что он думал, нарушить это невозмутимое самодовольство и затем хлопнуть за собой дверью, навсегда уйти из этого душного ада. Наберется ли он по крайней мере мужества смело сказать в лицо правду — правду, выношенную в себе за долгие, долгие дни? Де ля Хавр исподтишка огляделся. Мэкра наливал себе в стакан неразбавленное миски. Он и хозяйка сохраняли невозмутимый вид, словно решительно ничего не произошло, что нарушило бы течение жизни в их мирке. Нет, у него никогда не хватит смелости — он должен, как это ни ужасно, отнестись к своему унижению так же, как они. Де ля Хавр нервно переменил положение в кресле.

Его юношеское самолюбие страдало от того, что он, некогда всеобщий баловень, кому разрешалось говорить невпопад умные вещи и по временам глупости, кто был признан непогрешимым, что именно он теперь страшился чужого высокомерия и прятался, как улитка в свою раковину. И все же, как ни гадко у него было на душе от обиды, он не мог отрешиться от своих переживаний.

— Скоро ли придет Барбара? — не удержался он от вопроса.

— Я схожу за ней еще раз, — сказала миссис Крофт-Кук.

— На вашем месте я бы выкинул ее из головы, молодой человек, — проговорил Мэкра, играя с сифоном содовой воды. — Она чересчур независима, чересчур сумасбродна.

Де ля Хавр не нашелся, что ответить — он лишь опустил голову и проклинал себя за то, что пришел сюда. Убежать бы от этих бессмысленных разговоров! Потонуть в бурном море собственных сожалений, забыть, навсегда забыть позорное прошлое, отвратительное настоящее и начать жизнь заново!..

— Она слишком молода, чтобы выходить замуж, — донесся до него голос миссис Крофт-Кук сквозь вихрь его смятенных мыслей. Она говорила тоном матери, не только думающей о своих детях, но озабоченной участью всех несчастных и заблудших.

— Ваше счастье, что вы с ней не связаны, милый Джон.

Он бросил на нее взгляд, потом отвел его в сторону. Бог мой! Как можно так лицемерить! В эту минуту он ненавидел ее всей душой за ее тупость и несообразительность. Особенно мерзко было равнодушие этих людей; даже слова, топтавшие его лучшие чувства, они произносили дружественным тоном. Только с его прямодушием и верой в людей можно было прийти сюда. В мире нет, очевидно, места правдивым чувствам, от людей бесполезно ждать понимания. Толстокожесть, ограниченность и отсутствие такта у этой женщины выводили его из себя. Он стал лихорадочно искать предлог, чтобы откланяться и уйти, — ну, хотя бы сказать, что он еще не все упаковал или что надо передать Чуни Лалу больницу… Но де ля Хавр не умел принимать решений, он тут же вообразил, что если он сейчас уйдет, не повидав Барбары, над ним будут смеяться еще пуще, тем более что никто не просил его сюда приходить. Жалость к себе и нежность к Барбаре совсем ослабили его решимость, и он продолжал сидеть, жалкий и растерянный.

Вошел Крофт-Кук и, обменявшись с ним рукопожатием, уселся в кресло.

Потом вошла Барбара в сопровождении Мэйбл. Вынужденная улыбка блуждала на ее лице, выражавшем покорность и уныние, под глазами легли глубокие тени. Она едва слышно поздоровалась и опустилась на диван так, как падает с ветки увядший листок.

Напряжение де ля Хавра росло — вся душа его устремилась навстречу девушке, ища понимания и ответа. Краска гнева, вызванная фальшью миссис Крофт-Кук и покровительственным тоном Мэкра, уступила на его лице место бледности — ему не хватало воздуха, он задыхался. Малейший знак внимания, нежный намек Барбары привел бы его в себя, потушил бы паливший его огонь. Но она сидела, низко опустив голову, будто внимательно разглядывала свою руку, — между ними стояла непроницаемая стена: девушка совершенно отстранилась от него и сидела теперь словно совсем чужая.

Де ля Хавр попытался переломить себя и взглянуть на Барбару посторонним взглядом. Ему почудилось, что красота ее стала несколько более зрелой — весна перешла в жаркое лето. Но чувствуя себя в центре всеобщего внимания, он перестал на нее смотреть, не смея заглянуть ей в глаза, чтобы угадать ее настроение.

Однако власть воспоминаний была сильнее его решимости от нее отвернуться. Стоило ему вспомнить, какую пылкую страсть вызывало в нем ее мимолетное прикосновение, и он ощутил прежний жар в своем сердце… Что спросить у нее, как заговорить. Лишь бы как-то сломить лед, завязать разговор! Ведь он знал ее всю — ее тело, ее движения, манеру говорить, беззаботность; пусть сейчас жизнерадостность и утрачена ею, она, несомненно, ответит, скажет желанное слово!.. Ее далекое и непроницаемое лицо, подернутое грустью, разрывало ему сердце, молчание сводило с ума… Ему надо попросить ее выйти с ним и поговорить наедине.

— Что пишут сегодня в газетах, Чарльз, про нашу обожаемую королеву Мэри? — спросила миссис Крофт-Кук, принимаясь за газету. Положение ее мужа было щекотливое. Он пошел на разрыв с де ля Хавром только из-за дочери. Если бы она не была в этом замешана, он бы с самого начала помирился с де ля Хавром. Между самонадеянным Хантом и де ля Хавром Крофт-Кук не колеблясь выбрал бы доктора, но теперь все зашло слишком далеко и ему нельзя идти на попятный. Дело получило широкую огласку, и он бы выглядел ослом в глазах Мэкра и всей администрации, если бы уступил.

— Тебе пора ложиться, мама, — произнесла Барбара с деревянной улыбкой, столь непохожей на ее всегдашнюю живость. Улыбка тут же исчезла, и лицо девушки приняло сердитое выражение.

Де ля Хавр вдруг понял, как ничтожны и смешны все его попытки проявить решимость. Он с презрением подумал о том, как дешево стоит любовь и все его чувства в этой атмосфере: было как-то совестно, что он их здесь обнаружил. Эти люди довели его до того, что он стал стыдиться самого себя. Он ненавидел их за эту манеру всякими недомолвками и молчаливыми угрозами сминать и парализовывать все лучшие порывы, выхолащивать достойное и благородное из любого поступка. Беспредельное отвращение, вдруг овладевшее им, заставило его резко подняться с места.

Лицо его горело от обиды; тем не менее он постарался сказать самым естественным тоном:

— Ну что ж, я начну прощаться, у меня еще бездна дел до утра.

В горле у него пересохло и голос дрожал, что еще больше увеличивало его смущение. Но прежде чем ему успели ответить, он повернулся к Барбаре:

— Вы проводите меня до калитки, не правда ли, Барбара?

Девушка с удивлением взглянула, пораженная таким маневром. Она не могла не ответить на него и не отозваться на зов, прозвучавший в его фразе. Краска бросилась ей в лицо, она невольно оглядела всех, ожидая порицания, потом медленно, притворно тяжело, точно сильно устала, поднялась с места и на секунду остановилась, едва не сгорая от смущения.

— Прощайте, миссис Крофт-Кук, прощайте, миссис Мэкра, — нарочито громко, чтобы прикрыть неловкость, сказал де ля Хавр и сделал несколько шагов к двери. — Вас я еще увижу завтра в конторе, мистер Крофт-Кук. Прощайте!

Он, чуть не споткнувшись, вышел. Барбара последовала за ним, чувствуя, что за каждым ее шагом следят. Женская гордость страдала в ней, необходимость идти за ним при всех казалась ей унизительной; ее возмущало, что он пришел, несмотря на письмо, в котором она просила никогда больше не пытаться ее видеть. По-видимому, догадывалась Барбара, этот человек, которому она отдалась, полагает, что она стала его собственностью, и теперь пришел предъявлять свои права, рассчитывая, чего доброго, что она будет просить у него прощения. Предложение проводить его, несомненно, прозвучало для всех как открытое подтверждение его прав. Она выходила из гостиной полная ярости, вызванной чувством унижения ее женского достоинства и позором, на какой он ее выставлял перед другими.

— Барбара, захвати платок, раз ты идешь на улицу, — ведь холодно, — донесся ей вслед голос матери. Но она даже не обернулась.

Де ля Хавр ждал ее внизу лестницы.

— В чем дело? — спросила она, спускаясь по ступенькам. — Что тебе нужно?

— Я… я хотел проститься с тобой, Барбара, — ответил он, протягивая правую руку, чтобы ее обнять.

— Нет, — отстранила она его руку и отвернулась от него к кустам, окутанным легким туманом.

— Барбара, любимая, разве ты не поедешь со мной? — спросил он, собрав всю решимость, чтобы наконец искренно высказать свои чувства.

— Твоя жизнь так отлична от нашей, — сказала она, — не могу же я отказаться от всех своих близких и друзей…

— Но ведь ты хотела… ты говорила…

— Я не в состоянии жить на твоем уровне: ты всегда кипишь, вечно в напряжении…

— Но ведь все эти месяцы и ты так жила! — воскликнул он в отчаянии.

— Я многого не понимала, и потом я многим восхищалась в тебе… но дальше я так не могу. Ты видишь, я совсем больна и разбита.

Слова ее доносились словно за сотни миль, и вся она казалась безнадежно далекой. Куда делись ее мягкость, дивная гибкость ее тела, приводившая его в трепет, то неуловимое очарование, каким она умела привлечь его к себе, когда он бывал чем-нибудь занят?

— Барбара, моя любимая, — снова протянул он к ней руки.

— Нет, — сердито отрезала она с непреклонным видом.

— Ну что ж, тогда прощай, — сказал он и повернулся, точно собираясь уйти.

— Прощай, — отозвалась она, но оба медлили.

— Бэбс, Бэбс, да накинь же платок, ты простудишься, — снова донесся голос миссис Крофт-Кук.

— Прощай, — снова повторил де ля Хавр и попытался привлечь ее к себе, чтобы поцеловать.

— Нет, нет, любимый, — взмолилась она.

Де ля Хавр видел, как в освещенном проеме двери мелькнул силуэт миссис Крофт-Кук. Он повернулся и быстро зашагал прочь. По щекам его струились слезы; его душила горечь переживаний…

«О боже! — наивно подумал он, — ведь я поступил честно и не виноват…»

Им овладело странное безразличие. Лишь изредка в опустошенной душе проносились беспорядочные мысли — сожаление или раскаяние, — как осенние желтые листья, подхваченные порывом ветра.

Глава 22

Дни Гангу снова потекли унылой чередой. Он и его семья сравнительно легко отделались, когда наступила расплата после беспорядков. И хотя Гангу как одного из зачинщиков вместе с Нараином, кули из Бхутии и Горахпура привели к сахибу управляющему и приговорили к штрафу в пятьдесят рупий, его, тем не менее, оставили на свободе, если так можно назвать рабскую долю. Сахибы, перед которыми он униженно кланялся и пресмыкался, сочли, что его достаточно застращали: он безропотно согласился уплатить штраф, хотя вначале и попытался уклониться от уплаты; правда, Гангу был теперь в таком настроении, что согласился бы на что угодно, так как на все махнул рукой.

Но он все еще не успокоился и сомневался: его постоянное бормотанье, возгласы и жалостливые причитания служили источником беспокойства для его дочери, опасавшейся, что он сойдет с ума. Сынишка — тот был твердо уверен, что отцом овладел джин. Крушение попыток его товарищей кули добиться справедливости и не покидавшее его предчувствие собственной гибели привели к тому, что ему стали чудиться нереальные события. Гангу мерещились неодолимо наступающие победоносные английские войска со сверкающими на солнце штыками; лица солдат землистые, страшные, с круглыми, немигающими, широко открытыми глазами. Взгляд их режет, как сталь. На солдатах запыленные мундиры, и они походят на покойников, вставших из могил. Эта армия идет мстить ему за какие-то содеянные в прошлом преступления. Как только эта картина вставала перед ним, он закрывал глаза, но видение не исчезало, и он в страхе начинал бормотать: «Кто вы такие, и что вы смотрите на меня? Кто вы, пожирающие меня своим взглядом? Кто вы?.. Что я вам сделал? О, пощадите! Сердце мое кровоточит! У меня умерла жена! Дети мои осиротели!»

Напуганный, он начинал пятиться, точно отступая перед невидимыми полчищами. Потом опускал голову и падал на колени, словно не мог вынести неумолимого блеска устремленных на него глаз. И перебирая зерна воображаемых четок, взывал:

— Бог мой, бог мой, избавь меня. Укрой меня от злобы врагов моих. Моя жена умерла! Мои дети осиротели! Мое сердце кровоточит!

Иногда Гангу праздно сидел в углу комнаты, сокрушаясь о своей участи. Порой ему казалось, что время остановилось. Иногда его отуманенное сознание необычайно прояснялось, и он словно приобретал способность постигать бесконечность вселенной. То, что в этом состоянии приходило ему в голову и представлялось его взорам, казалось чем-то давно известным, виденным и понятым ранее. Он говорил себе: «Пусть вся земля продана, куплена и отобрана — это сделано не по божьей воле! Бог никогда не хотел, чтобы одни жили в довольстве, а другие страдали от безысходной бедности. Бог создал достаточно земли, чтобы прокормить все человечество, между тем люди умирают от голода, изнемогают под тяжелым бременем нужды, точно мир создан не для всех, а для немногих».

Порой взор Гангу словно проникал сквозь время, перед ним вставали неясные картины сбывшихся пророчеств, но в этих видениях не было места для него. Его желания ограничивались собственным клочком земли у речки, на котором зеленели бы всходы риса. Он подолгу сидел возле своей хижины и глядел на свой участок и на расстилавшуюся перед его глазами долину. Непрерывный поток воды, орошавшей посевы кули, каким-то образом укреплял в Гангу представление о бессмертии.

Гангу мог целыми днями смотреть на речку, следить, как падали по скалам и камням струи воды, как они пенились и кипели, низвергаясь на порогах, как широко разливались, орошая землю и принося ей желанную прохладу. Прозрачные струи омывали лодыжки у женщин, играли с детьми, вселяли бодрость в мужчин и питали склонившиеся над водой нежные растения и шуршащие камыши.

Бегущий поток представлялся Гангу символом жизни; воды несли в своем лоне все ее тяготы и заключали в себе творческое начало. Но порой он угадывал в потоке угрозу — дремлющую разрушительную силу. Эта скрытая сила могла проявиться неожиданно — и тогда горе бедным людям, которым придется испытать на себе ее неукротимую ярость! Этот страх перед стихией не очень мучил Гангу, испытавшего на своем веку столько невзгод: ожидание бед и тревог вошло у него в плоть и в кровь. И ему даже казалось, что лучше уж какой-нибудь конец, чем постоянное напряженное ожидание приближения бури.

И вот однажды, спустя несколько недель после беспорядков, эта буря разразилась.

Духота не давала Гангу спать — в середине лета в Ассаме невыносимая жара. Всю ночь над влажной притихшей землей нагромождались в небе тяжелые тучи. Люди в своих клетушках мучились, стонали и задыхались — трудно было дышать неподвижным, тяжелым воздухом.

На заре тучи надвинулись вплотную, словно сжимая в кольцо осажденную землю, их темный строй внушал страх, как картина конца мира.

Когда рассвело, подул свежий ветер — он развеял ночной туман, а люди, просыпаясь, стали жадно, всей грудью, дышать: ветер принес облегчение, и все почувствовали себя бодрей.

Свет утра наконец забрезжил, одолев ночные потемки, подавая людям надежду. Погруженная в туманную дымку равнина постепенно сбрасывала с себя ночные тени, окрашиваясь в трепетный нежно-розовый цвет.

Потом деревья, чайные кусты, трава — все окрасилось в густой зеленый цвет. И птицы запели свои песни, радуясь наступлению дня.

Но не чудесный, а злой день был уже у порога, хотя природа и встретила его со всеми почестями.

С неба надвинулся передовой отряд духов Индры[32], вооруженных громами и молнией, и нападение их было подобно оглушительной канонаде, сотрясающей землю тяжелой поступи боевых слонов, или бешеной атаке кавалерии.

Копыта небесных коней высекали искры молний на вершинах Гималаев, струи дождя лавиной обрушивались на землю. Стремительные потоки воды понеслись в долину, образуя водовороты у стволов затопленных деревьев.

Земля словно изливала потоки слез в речки и ручьи, безжалостно смывая с участков кули нежные всходы риса. В ярких вспышках молний роскошная зелень горных лесов мерцала наподобие слитков золота, холмы на юге долины сотрясались от эха оглушительных раскатов грома. Кули пробуждались ото сна в неверном свете утра — кто отягченный заботой, а кто и с легкой душой; ведь среди них были те, кого обездолил поток, и те, кому нечего было терять от наводнения.

Гнев богов не нарушил душевного покоя Гангу: он хладнокровно наблюдал за бурей, словно в этот час мучительной тревоги за урожай, утрата которого повергла бы его в отчаянье, он вдруг избавился от томившего его предчувствия еще худшей беды, от нестерпимой тяжести, теснившей грудь Гангу со времени утраты Саджани.

Шум низвергавшихся на крышу потоков понемногу стихал, и бушевавшая буря постепенно прекращалась, переходя в тихий дождь. Вместе с непогодой постепенно растворились в дымке утра печаль, страх и любовь, наполнявшие сердце Гангу.

Глава 23

Хлопоты по подготовке охоты для его превосходительства сэра Джеффри Бойда, губернатора Ассама, занимали все время мистера Крофт-Кука. Его превосходительство объявил о своем намерении совершить инспекционную поездку по чайным плантациям, особенно по тем, где произошли беспорядки, по «очагам восстания», как их обозначали в официальной переписке.

Чарльз Крофт-Кук радовался предстоящему посещению губернатора, во-первых, потому, что гостеприимство, которое ему предстояло оказать столь высокой особе, должно было неизмеримо поднять его авторитет в высшем обществе, во-вторых, из-за того, что сам Крофт-Кук, как и его превосходительство, полагал, что официальный визит, обставленный подобающей церемонией, как нельзя лучше отвечает видам двойственной политики правительства — политики твердой власти, сопряженной с отеческой заботой о благосостоянии подданных его величества.

«По глубокому убеждению покойного лорда Керзона, — писал ему по этому поводу губернатор, — азиаты падки на всякие парады и зрелища. Их короли должны быть Великими и Великолепными, а королевы подлинно Величественными и Прекрасными».

Его превосходительство, по-видимому, упустил из виду, что бог наградил его едва пятью футами роста, что он облысел, пока тянул чиновничью лямку, и, по общему признанию друзей, более походил на страхового агента, чем на магараджу Патиала, Акбара или Великого Могола, хотя и подпирал шею высокими воротничками. Супруга его, ее превосходительство леди Люси Бойд, за время долгого пребывания в Индии успела сморщиться от жары и, уж конечно, нисколько не напоминала царицу Савскую или Нурмахал.

Однако не следует упускать из виду, что его превосходительство в значительной степени воплощал в себе способность правительства Индии пускать пыль в глаза, а ее превосходительство могла в этом деле дать своему супругу не одно очко вперед. В остальном можно было вполне положиться на страх, который должен был внушить туземцам белый цвет кожи его превосходительства и его супруги.

Чарльз Крофт-Кук был заранее во всем согласен с губернатором, потому что сам всю жизнь трепетал перед сильными мира сего не меньше любого темнокожего. Ему уже приходилось принимать у себя на плантации лорда Керзона и сэра Джорджа Макферсона, генерального директора чайной компании, и теперь в третий раз в своей жизни он лез из кожи вон, чтобы не ударить лицом в грязь.

Первым делом Крофт-Кук созвал со всей округи охотников, чтобы организовать облаву на зверей. Не хитрая штука устроить ружейную охоту: выставил стрелков с двустволками на опушку джунглей и выгоняй на них сколько хочешь дичи. Охота на слонов и тигров была делом посложнее, требовала длительных приготовлений, иногда в течение месяца и более, и по крайней мере сотни загонщиков и нескольких ручных слонов, «хозяев земли», как их называют в Индии.

Чарльз Крофт-Кук распорядился предоставить в распоряжение охотников столько кули, сколько им понадобится для сооружения кхедды — деревянного загона для слонов.

Загон опоясал частоколом и рвом около двадцати акров джунглей. От холма, с вершины которого гости должны были наблюдать за охотой, прорубили несколько радиальных просек, чтобы зрители могли все видеть.

Поставленные на эту работу кули делали ее охотно и споро, довольные переменой, временно избавившей их от мотыжения, подрезки кустов и сбора листа, сильно им надоевших.

Работавшие рядом Гангу и Нараин были даже весело и беззаботно настроены — потому ли, что подружились и общительный Нараин всегда умел рассеять мрачное настроение своего собеседника или потому, что, махнув рукой на прошлое, примирились со своей зависимостью, как с любой другой тяготой, накладываемой жизнью. Работать все равно надо, а тут подвернулось дело интересное, тем более, что потом можно будет полюбоваться на охоту и поглядеть на самого лат-сахиба![33]

Правда, работать в лесу было нелегко: воздух был сырой и душный, густая растительность не пропускала ни малейшего дуновения ветерка, заросли, обступившие со всех сторон, стесняли движение, а колючки и острые корни рвали одежду и ранили ноги. Ко всему этому прибавлялась необычайная жара. Люди целый день обливались липким потом, а сардары подгоняли их все ретивее, по мере того, как приближался знаменательный день прибытия лат-сахиба.

Когда кхедда и просеки были готовы, милях в пяти оттуда охотники выследили стадо слонов. Кули, превращенные в загонщиков, окружили его и стали осторожно гнать животных по направлению к загону. Диких слонов можно гнать лишь в сумерки, поэтому людям приходилось быть начеку круглые сутки и использовать подходящий момент для гона. Вся операция заняла неделю — за это время кули не выходили из джунглей и их жены приносили им раз в день еду.

Наступил критический момент. Стадо приблизилось вплотную к загону. Он был построен на крутом берегу реки — все лазы в нем прочно заделали. Слоны, раз очутившись в русле реки, не имели иного выхода, кроме ворот в частоколе; — к ним вел пологий спуск. Выше и ниже по течению реку перегородили поставленные в ряд ручные слоны. Загонщики, вооруженные палками, факелами и трещотками, погнали стадо. Англичане с ружьями и пистолетами шли позади линии загонщиков. Так слонов завели в кхедду и держали там, пока были сделаны все приготовления к ловле.

Обязанности кули на этом не кончались. Хотя ров в девять футов глубиной и шириной представлял как будто надежную преграду для слонов, можно было все же опасаться, что отдельные животные проломят частокол и перейдут ров по тушам свалившихся туда в давке животных. Поэтому надо было непрерывно отгонять их от частокола, отпугивая шумом или махая зажженными факелами. Кули дежурили до тех пор, пока всех слонов наконец не загнали во внутреннюю ограду, около пятидесяти футов в диаметре, сооруженную из массивных бревен, доставленных сюда из джунглей.

После этого в ограду въехали на ручных слонах погонщики. Они оттесняли от стада самых крупных животных, пеший охотник накидывал им на заднюю ногу петлю, и слонов привязывали тросом к деревьям. Из десяти пойманных слонов с семью проделали эту операцию без особых хлопот. Им накинули арканы на шею, и теперь их можно было выводить из ограды. Но с тремя старыми животными пришлось порядочно повозиться. Не столько помогли окрики и хлыст Рэджи Ханта — даже Крофт-Кук считал их тут неуместными, — как дружные усилия кули, проявивших мужество, сообразительность и ловкость.

Крофт-Кук опасался, как бы не пришлось перегонять стадо в главную кхедду до прибытия их превосходительств: дело в том, что это можно сделать только при благоприятном настроении животных — конечно, нельзя предвидеть, когда именно наступит этот психологический момент.

По счастью, его превосходительство вполне распоряжался своим временем и мог как угодно менять расписание своих визитов на другие плантации. Ему ничего не стоило отменить такой пустяк, как дурбар — прием, где он должен был обратиться с речью к кули, — лишь бы не пропустить драгоценный финал охоты.

На высоком берегу реки, у крутой излучины, была сооружена беседка из зелени для его превосходительства, ее превосходительства, мистера и миссис Крофт-Кук, майора и миссис Мэкра и прочих английских гостей со всей округи, — оттуда открывался вид по крайней мере на полмили кругом.

Его превосходительство со свитой прибыли сюда из своей резиденции — бунгало Крофт-Кука — в паланкинах на ручных слонах. Господ охотников, надлежащим образом вооруженных, расставили по местам, замаскировав зеленью. Все это происходило под вечер тихого дня. Вскоре взошел и месяц.

Начался гон. Его превосходительство и свита пришли в сильное возбуждение от поднятых загонщиками криков, рожков, барабанной дроби и выстрелов. Чарльз Крофт-Кук превзошел себя, давая объяснения различным фазам охоты. Миссис Крофт-Кук с энтузиазмом — и в который раз — передавала впечатления лорда и леди Керзон от подобного зрелища. Его превосходительство нашел, что оно напоминает индийскую свадьбу, тогда как у его супруги для всего этого находилось лишь одно слово: «прелестно, прелестно», которое она не уставала повторять. Туити воздерживался от замечаний, понимая опасность, которой подвергались загонщики, особенно, когда темная масса слонов, словно лавина, все сокрушающая перед собой, ринулась к берегу реки, где были расставлены кули.

Звуки охотничьих рожков и рев животных, крики и выстрелы — все вместе производило адский шум, и напуганные слоны бросились в реку. Кули зажгли кустарники, и навстречу животным метнулись злобные языки пламени. К диким слонам, бросавшимся во все стороны в поисках выхода, медленно приближались их прирученные собратья.

Чтобы спастись из западни был только один выход, и тот вел к неволе. Направляя стадо к воротам кхедды, его гнали мимо беседки, — это вызвало такой трепет и волнение в сердцах зрителей, что ее превосходительству леди Люси Бойд сделалось дурно и миссис Крофт-Кук пришлось приводить ее в чувство.

Звук рога возвестил о поимке стада. Когда тюрьма уже прочно захватила своих пленников, его превосходительство и несколько смельчаков из числа его свиты проследовали вниз и зашли за ограду: успех был полный. Первая часть программы окончилась.

На следующий день его превосходительство со свитой, разместившись на слонах в пяти паланкинах, отправились на охоту за тигром.

Возле реки, у подножья пологого склона, на север от кхедды, была расчищена площадка. Вдали вздымались, как башни, отроги Гималаев, сверкавшие снежными вершинами в лучах утреннего солнца. Они возвышались над склонами, лиловыми и синими на расстоянии, но в действительности зелеными там, где их покрывали леса.

Накануне у опушки леса был привязан буйвол — охотники считали вероятным, что тигр к нему выйдет. На заре зверь задрал буйвола и оттащил его к самой речке, в высокую траву. Ручные слоны с охотниками окружили это место и стали суживать круг. В сотне ярдов от мертвого буйвола погонщики остановили слонов с охотниками; дамы наблюдали за всем издали, на безопасном расстоянии.

Специально приученный слон вошел в круг, чтобы выгнать тигра, очевидно, укрывавшегося где-то возле своей добычи в траве и кустарниках.

Тигр неожиданно выскочил из своей засады и с рычанием бросился на слона, а затем на кули, выдвинувшегося из цепи загонщиков. Он ободрал ему лицо и вывихнул плечо.

— Кролик, кролик, — пищали издали дамы в полном восторге.

Губернатор, поощряемый Рэджи Хантом, выстрелил по бегущему тигру, но промахнулся. Пуля задела бивни слона, и тот качнул головой.

Охотник на слоне, увидя, что ему грозит опасность, прицелился и выстрелил — пораженный тигр упал.

— Ура, — троекратно провозгласил Рэджи Хант, подбрасывая пробковый шлем. — Ура его превосходительству губернатору!

— Его превосходительство застрелил тигра, — возбужденно кричал Крофт-Кук, в восторге махая руками.

Загонщики бросились к подстреленному зверю и прикончили его дубинками.

Тут его превосходительство и вся свита сошли с паланкинов и проследовали к убитому тигру.

Рэджи Хант растолкал кули своим обычным методом — бранью и подзатыльниками, проявляя на этот раз исключительное рвение и прыть.

Его превосходительство ступил одной ногой на распростертое полосатое тело тигра, как имел обыкновение поступать в таких случаях. Его личный секретарь тут же сделал несколько снимков, расставив позади губернатора остальных участников охоты. Так к многочисленным свидетельствам охотничьих подвигов его превосходительства, накопленным им за последние двенадцать лет, прибавился еще один трофей.

Загонщики стояли в стороне, онемев от восхищения. Не любовался зрелищем один лишь пострадавший кули.

Глава 24

Все кули получили по рупии в награду за охоту. Крофт-Кук великодушно выплатил им, кроме того, по четыре анна в день за все время «отпуска» с плантации. Всех кули, взятых на замечание после беспорядков, простили и сняли с них половину штрафа. Этот широкий жест был сделан перед отбытием сэром Джеффри Бойдом в видах упрочения доброго согласия между сахибами и кули.

Гангу не испытывал чрезмерной благодарности за эти щедрые дары, так как половину штрафа ему приходилось как-никак платить. Помимо этого, на нем висел долг, сделанный после смерти жены, и он задолжал еще за семена для посева, а урожай не суждено было никогда собрать.

Поскольку его смыла вода. Гангу даже продукты покупал в кредит. На все это, разумеется, набегали проценты из расчета одной пайсы на рупию, и все вместе фиксировалось в иероглифических записях ростовщика и в сердце Гангу, если не в его голове.

Не испытывая, как уже сказано, ни признательности, ни радости, Гангу оставался равнодушным — постоянные заботы, жизнь, наполненная беспрерывной, никогда не прекращающейся нуждой — все это приучает не только безразлично сносить всевозможные унижения, но и не придавать значения мелким удачам. Человек становится апатичным, безучастным — он смиряется перед бегом времени и ждет, когда перестанет биться сердце, наступит конец. В таком настроении Гангу не нужны были никакие богатства, ни серебро, ни золото, а только пища. Потому что, как бы злая судьба ни глушила все остальные ощущения, чувство голода, вкусовые ощущения, словом, голос желудка нельзя заглушить у человека. Слюнки от голода текут у всех, несмотря ни на какие правила и препоны — тут природа берет свое.

Гангу, словно в прежние годы в деревне, трудился весь день как вол и воспринимал теперь все с какой-то тупостью животного. Он осознал разницу между собой и хозяином, хотя помнил о днях юности, когда никому не спускал обид и давал сдачи, помнил о ненависти, страхе и огорчениях. Но теперь для Гангу все растворялось в пустоте нирваны, где добрая и злая доля представляется одинаково справедливым даром неизбежной и неумолимой судьбы, которой распоряжается всемогущее и вездесущее провидение, воплощенное в Шиве, Вишну и Кришну.

Иногда его выводила из этого безмятежного состояния какая-нибудь грубая или жестокая выходка сардаров на плантации, которые, кстати сказать, порядочно загордились и задрали нос со времени усмирения беспорядков и визита губернатора. Они теперь бранились и дрались еще ожесточеннее.

Угадать причины их рвения было нетрудно: каждому из них выдали по пяти рупий — разумеется, они чувствовали себя героями. Гангу по опыту знал, что едва у человека заведется что-либо в кармане, как жизнь сразу кажется ему милей: все как будто идет гладко, человек вырастает не только в своих, но и в чужих глазах, потому что, как-никак, тот, у кого что-то есть, принадлежит к меньшинству и ему надо оберегать свое достояние от большинства. И ангелы защищают тех, у кого есть деньги, против чертей — несчастных шелудивых бедняков, грязной, прикрытой лохмотьями толпы. Вид ее внушает омерзение, и от нее отворачиваются: сердцем признают ее притязания, а все же отворачиваются.

Гангу, когда был помоложе, жил в достатке, владея своими пятью акрами земли, и теперь мог убедиться, что судьбе было гораздо легче его разорить и превратить в нищего, чем справиться с его гордыней. И поняв это, он смирился.

Но иногда достававшиеся ему удары бывали чересчур неожиданны или резки, и тогда они выводили его из равновесия. Однажды к нему на дом явился ростовщик с исполнительным листом на половину его заработка — вторая удерживалась на погашение штрафа.

— Ты, подлая свинья, не хочешь вернуть мне моих денег! — накинулся на него ростовщик; ему столько раз приходилось повторять эти слова, что теперь он боялся, как бы они не перестали производить впечатление, и, чтобы их усилить, он то грозно их выкрикивал, то произносил свистящим шепотом. — У меня пять тысяч рупий разошлось по должникам, мне теперь не только процентов, а, пожалуй, и капитала не увидеть как своих ушей! На что мне твои грошовые серебряные безделушки — разве это залог! Ну времена настали! Говорят, что скоро выйдет новый закон о долгах, что мне делать? Как вытянуть свои деньги у этих босяков?

Ростовщику приходилось прятать когти, потому что хоть он и подкупал сахибов, посылая им корзины с фруктами, но вход в поселок ему был запрещен. Да и страшновато было, как бы его не прирезал какой-нибудь доведенный до отчаянья должник. Но с Гангу, выказывавшим беспредельное смирение и уважение, можно было не церемониться.

— Какое мне дело, что у тебя умерла жена и что тебя оштрафовали, — продолжал он орать на Гангу. — Давай мне мои деньги, сволочь ты паскудная, а если не отдашь, я сейчас же скажу в конторе, чтобы у тебя вычитали из заработка.

Если сетх до сих пор не устроил, чтобы на зарплату наложили арест, то — Гангу хорошо это знал — только потому, что за это с него потребовал бы взятку бабу Шаши Бхушан. Теперь же он, как догадывался Гангу, сунул Шаши Бхушану мешок рису или что-нибудь в этом роде, и тот выдал ему исполнительный лист на часть долга.

— Ладно, господин, — согласился в конце концов Гангу, поняв, что ему не удастся добиться уступки никакими мольбами. Он стал утешать себя тем, что Леила и даже Будху все же кое-что зарабатывают: в сущности, он уже сильно постарел, немало на них поработал, и было бы справедливо, чтобы теперь его содержали дети.

Бывали дни, когда Гангу не находил себе места. «Деньги — это все, — повторял он то и дело. — Деньги — это все». И казалось, он вкладывает в эти слова все то, что ему довелось претерпеть за свой век.

— Деньги, друг мой, это все, — говорил он Нараину, усевшись с ним в тени дерева возле их домика как-то после обеда. — Да, деньги — это все на свете. — Развить свою мысль он как будто не умел и продолжал твердить эту фразу, цепляясь за нее, точно видел в ней свет во тьме или хотел обрести утраченное равновесие и избавиться от мучивших его страхов.

— Деньги, конечно, все, — повторил за ним Нараин, — ты, безусловно, прав. Золото — вот главная загадка. В золоте — жизнь человека, оно услаждает взоры раджи и куртизанки с глазами лани. Ни один меч не сверкает так, как золото, брат. Золото покоряет разум, а разум приобретает золото, так что в этом чудном мире одно обусловливает другое. Любая глупость к лицу человеку, если ему улыбнулось счастье, то есть золото, хотя бы наружностью он походил на собаку, а рассуждал как осел. Верно, брат, деньги — это все. В них корень счастья. Мы не должны любить в жизни ничего, кроме золота, разве, может быть, своих детей, потому что плавать по золотому океану было бы трудно, если не спасти от его роскошных, но горьких вод хотя бы крохотный уголок любви.

И Нараин горько рассмеялся своей невеселой шутке.

Гангу посмотрел на небо и внезапно ощутил в себе полное отсутствие желаний. Потом он перевел глаза вниз, на долину, и воспоминание об огорчении, причиненном потерей урожая, промелькнуло в его сознании, как пролетает ветер в листве. Внизу текла река, поверхность ее мерцала, как тлеющие угольки, «как мои чувства», подумал Гангу.

На мгновение сознание его заволокло туманом. Но потом что-то грузное стало подниматься в его опустошенной душе, точно в ней поворачивались колеса тяжелой арбы. Медленно и со скрипом, как переваливаются через бревна моста неуклюжие и несмазанные самодельные колеса, так надвигались в нем невеселые мысли. Овладевшее им ощущение странного сходства с арбой было настолько сильным, что он стал поворачиваться на месте, как колесо, стремящееся сделать полный оборот. Вдруг, вспомнив о присутствии Нараина, он перестал вертеться и снова застыл в прежней позе. Теперь он сидел, подавленный сознанием ничтожности всей своей жизни, наполненной вечным страхом, изуродованной и сломленной страданиями, придавившими душу, — жизни напряженной и горькой, знающей лишь обманчивые подъемы духа. Потом он снова взглянул вверх: над ним раскинулся огромный шатер бледного неба. Там все казалось спокойным и понятным. Гангу поник головой, как всегда безропотный, но сознание его томило тяжелое предчувствие, ожидание чего-то неизвестного.

Глава 25

Возвращаясь как-то из конторы во второй половине ясного летнего дня, Рэджи Хант задумался над изменившимся отношением к нему англичан на плантации: холодок, возникший со времени беспорядков, плохо маскировался подчеркнуто-вежливым обращением. Что ни говори, он стал себя чувствовать паршивой овцой, и все это благодаря влиянию Туити и Хитчкока, взъевшихся на него за увольнение де ля Хавра. Как он сейчас ни лез из кожи, Крофт-Кук никогда не бывал доволен его работой. Ясно, что это молчаливое осуждение не имело ничего общего с нравственностью, потому что, кто мог бы первым кинуть в него камень? Кто из них сам не жил с женщиной из поселка? Хитчкок и Ральф поступали совершенно так же, как и он, но эти лицемеры умели действовать втихомолку, ловко пряча концы. Старый Мэкра и Крофт-Кук тоже остепенились только после женитьбы.

«Упрочить свое положение и восстановить к себе уважение я мог бы только женитьбой», — думал Рэджи. Следовало бы съездить в отпуск и вернуться почтенным женатым человеком. Но тут возникала денежная сторона дела: он получал всего четыреста пятьдесят фунтов в год, а чтобы содержать жену, надо зарабатывать, по крайней мере шестьсот.

То ли дело на гражданской службе, в полиции или в армии — там получаешь деньги на семью, отдельно — на содержание лошади да еще за отдаленность. Его боссы из чайной компании в Глазго были скряги, копеечники, не лучше любого лавочника: добиться чего-либо могли только акционеры, вроде Крофт-Кука или Мэкра.

Ну что бы стоило моему отцу купить несколько паев на мою долю! Однако этот старый боров не истратит на меня ни пенса, пока жива эта шлюха — моя мачеха.

Рэджи не мог забыть, как бессердечно обходилась с ним в детстве эта женщина: она даже на праздники оставляла его в пансионе, чтобы он, чего доброго, не сблизился чересчур со своим отцом. Его одиночество мало разнообразили поездки в Лондон к матери: та занималась живописью и жила на тридцать шиллингов в неделю, которые выплачивал ей отец. И от этих поездок тоже остался тяжелый осадок: мать его то и дело меняла любовников. К тому же у нее была страсть подбирать всюду этих ублюдков-коммунистов, рассуждавших о фашизме и войне. Ему хотелось в те годы сблизиться с девушкой, поделиться с кем-нибудь своими мыслями и переживаниями, но все это осталось мечтой. В Тоунбридже знали в лицо каждого школьника и пойти с кем-нибудь погулять за город было нельзя, хотя он и рискнул как-то совершить с Оливией прогулку в Чельмсфордской роще. Его за что-то возненавидела квартирная хозяйка и живо бы донесла на него воспитателю, если бы что заметила, а в Кэмберлее воспитанников держали в большой строгости.

В свое время он радовался возможности покинуть Англию, но Индию он не взлюбил с момента прибытия, едва высадившись в Мадрасе, где квартировал его лондонский полк. Помнится, по дороге в форт св. Георга его такси на минуту задержалось перед индийской харчевней; там расположились полуголые темнокожие люди в одних набедренных повязках, с невиданными прическами и священными знаками на лбу. Они с невозможным чавканьем ели какую-то густую кашицу, обмакивая в ней каждую пригоршню риса, которую всей пятерней отправляли в рот. Его мутило от одного вида этих людей, грязных, неопрятных и взъерошенных; особенное отвращение в нем вызвал один слепой, который приставал к нему с предложением каких-то услуг, бормоча что-то на непонятном языке. У этих дикарей нет никакой выдержки, решил Рэджи. Вопят, кричат, поднимают возню и хоть кого сведут с ума своими истерическими жалобами, просьбами и сетованиями. Впрочем, все азиаты на один лад — в этом он убедился еще в Порт-Саиде: его там окружила крикливая толпа — кто нагло тащил его к себе в лавчонку, кто с пеной у рта торговался из-за каждого пенса, пытаясь обмануть на каждой сигаретке или подсунуть порнографические открытки. За свое пребывание в Индии Рэджи вынес впечатление, что тут нужно знать только одну фразу — «к черту!», чтобы к тебе не лезли со всех сторон тысячи грязных лап.

Этот первый день в Индии особенно запомнился. Вечером за обедом в офицерском собрании было не до новичка — все были заняты приемом в честь командующего. После первого тоста за здоровье его величества короля Рэджи, совершенно одинокий в этом незнакомом обществе, отправился купаться в бухту, чтобы хоть немного освежиться после непривычной духоты.

— Эти новенькие молодчики что-то чересчур развязно себя держат, — заметил полковник, когда Рэджи вернулся в гостиную, не испытав никакого облегчения от купанья в подернутой нефтью воде залива.

Рэджи тогда же подумал, что не миновать ему терпеть неприятности от этого офицера.

Предчувствие его не обмануло: шесть месяцев спустя этот же полковник уволил его из армии в Ноушере, на северо-западной границе, за неподчинение, после ссоры с одним индийским офицером.

Полковник ни за что его бы не уволил, усмехнулся про себя Рэджи, если бы знал, как ему ненавистна эта жаркая, душная страна с ее кишащими, как черви, черными людьми, больными и вонючими, — о нет, он ни за что бы не положил конец его военной карьере! Вероятно, тот примерно одинаково ненавидел туземцев, хотя давно служил в Индии и мог оценить мужество и верность ее солдат. Впрочем, плантаторы относились к ним точно так же.

Этот безвольный многомиллионный народ подчинялся европейцам потому, что они проявляли смелость, силу и решимость, потому, что они поддерживали справедливость между туземцами и не давали им перерезать друг другу глотки; потому, что туземцы получали от них деньги на покупку такой роскоши, как бусы, браслеты, ножи, коленкор, ситец, табак; вдобавок англичане приобщали индийцев к цивилизации, от которой индийцы отстали на тысячу лет. Их было столько, этих индийцев, что они, конечно, стерли бы в порошок ничтожную горстку англичан, если бы те не держали их в повиновении. Сделать туземцев похожими на людей и управлять ими можно было, лишь внушая страх божий, строго наказывая за всякие глупые проделки и поощряя за благонравное поведение. Так, несомненно, думали все англичане, кроме отступников.

Как бы ни было, сардары относились к нему хорошо, и он прекрасно умел обходиться с Афзалом. Рэджи давно решил, что жизнь — это игра и что надо добиваться счастья. Он был готов играть по любой ставке ради самой игры. В общем да здравствует поло, охота, а все остальное по боку! Итак, поло, женщины, виски… А потому — задумываться не стоит, он и так ходит повеся нос целую неделю. Надо встряхнуться и погулять.

Рэджи ускорил шаги, взбодрился и стал осматриваться кругом. Заходило солнце. Стройные ряды чайных кустов отбрасывали длинные тени. В зеленом лабиринте спутанных ветвей он заметил одинокую фигуру девушки, задержавшейся на работе. При виде ее у него сразу быстрее потекла кровь в жилах, в голове мелькнули приятные мысли; ему даже показалось, что как-то особенно мягко пахнуло на него теплом от долины, над которой медленно таяли яркие краски дня.

Рэджи перепрыгнул через придорожную канаву и пошел к девушке. Она склонилась над кустом, обернувшись к нему спиной. Зародившееся в нем желание целиком овладело им. Он воровато оглянулся: выражение вспыхнувшего лица должно было кому угодно выдать его намерения. Не в силах себя сдержать, он стал подкрадываться к девушке, не сводя жадных взоров с ее грациозного тела, весь трепеща от желания. Будь что будет! Девушка как будто его не замечала, и это еще больше волновало Рэджи. Тяжело дыша, он остановился возле нее и, расставив ноги, точно врастая в рыхлую землю, проговорил срывающимся голосом, протягивая руки к ее талии:

— Тебя как зовут?

— Леила, — едва слышно прошептала девушка, не разгибаясь. Она исподтишка следила за его приближением, и хотя смертельная бледность покрыла ее лицо, а сердце неистово билось в груди и ноги подкашивались от страха, она продолжала машинально обрывать листки, шепча побелевшими губами: «Два листка и почка, два листка и почка». Леила наслышалась об этом сахибе и теперь боялась быть опозоренной, если бы кто увидел, что он к ней подошел.

Рэджи, красный как рак, торопливо оглядывал Леилу, точно оценивал ее красоту. Он зачарованно любовался нежным румянцем на ее лице, вспыхнувшем от стыда и страха, стройными линиями тела, девственной грудью, выступающей под узким лифом. Леила вся трепетала, словно птичка в руках у охотника.

— Подойди ко мне, — приказал он, зная, что у него нет другого пути сближения.

Она отрицательно покачала головой, не подымая глаз.

— Подойди сюда, — повторил он, — смотри, ты пропустила куст.

Девушкой овладел смертельный страх. Она взглянула на куст, хотя знала, что сахиб все выдумал — она очень чисто обобрала все кусты вокруг. Что ей было делать? Она поникла головой и продолжала упорно молчать и стоять потупясь.

— Ты дочь Гангу? — спросил Рэджи Хант веселым голосом, меняя тактику и решив отбросить начальственный тон.

Леила промолчала, понимая в душе, что это упорство может дорого ей обойтись.

Рэджи становилось все труднее справляться со своим волнением, близость девушки его пьянила, и он шагнул к ней, пытаясь обнять.

Леила с проворством кошки ускользнула от него и остановилась, тяжело дыша и беспомощно оглядываясь. Попытки сахиба пугали ее до смерти. От ее прежнего рабочего настроения не осталось и следа; в груди ее поднимался крик ужаса, но из сжатых губ не вылетало ни звука; появление самой смерти так не напугало бы Леилу, как стоявший перед ней Хант.

— Приходи ко мне в бунгало, — отрывисто произнес он, — я тебе дам всяких украшений, бусы…

— Ни за что, — пронзительно крикнула Леила, — уходи! Я позову отца. Мне все равно, кто ты… пусть сахиб, все равно, уходи и не приставай. Мне попадет от отца, если я вернусь после захода солнца… О! — и она издала жалобный стон, похожий на рыдание, и с надеждой оглянулась вокруг: но над ними было только пустынное небо, далекое и равнодушное.

— Не дури, — прошептал Рэджи, нагнувшись к ней.

— Хай, хай! — взвизгнула Леила и бросилась со всех ног бежать с протянутыми вперед руками, едва не задохнувшись от страха.

Рэджи смущенно ухмыльнулся и медленно пошел к дому. Его все еще влекло к этой очаровательной девушке. Обманутое ожидание лишь сильнее разожгло его желание, сердце жарко колотилось в груди, и весь он покрылся испариной. Перед глазами его стоял образ девушки, в отчаянии спасающейся от него бегством — он дразнил и делал ее еще желаннее. Рэджи не привык к такому отпору, упрямство девушки его бесило, он весь горел желанием, нерастраченным со времени истории с женой Неоджи. Недолго думая, он перешел по мосту речку и коротким путем, через рисовые поля и ряды чайных кустов, направился к поселку кули.

Рэджи слышались кругом странные шорохи, нарушаемые лишь звуком его шагов, раздававшимся в неподвижном воздухе. Тени ночи заволокли все вокруг, лишь впереди светил одинокий огонек из домика кули. Рэджи прислушивался к собственному дыханию; нервы его напряглись, ему стало чудиться, что он призрак, идущий на свидание с дьяволом. Охватившее его желание заслонило от него весь мир, он шел, не видя ничего перед собой, словно слепой, положившись на свой инстинкт, привычку и удачу.

Хотя страсть и сделала Рэджи невменяемым, он интуитивно шел в нужном направлении, и вскоре перед ним в темноте стали все яснее обрисовываться очертания домиков кули. Хижина Гангу стояла над крутым оврагом, и Рэджи с трудом туда добрался, весь мокрый от пота. Он перевел дух и стал ждать, пока успокоится бешено колотившееся сердце. Затем он прислушался и, как вор, начал оглядываться по сторонам.

Где-то в отдалении женщина звала своих детей, в другой стороне слышно было, как рубили дрова, но возле домика Гангу все было тихо.

Рэджи осторожно переступил шаг, другой.

Вдруг мимо него быстро прошел мужчина с кувшином на голове. У Рэджи душа ушла в пятки. Впрочем, успокаивал он себя, достаточно одного его слова или движения руки, чтобы все эти кули разбежались прочь, как мыши.

Голова его пылала. Он вздрагивал от собственных шагов — под ногами шуршал гравий, насыпанный вокруг дома. Рэджи трусил.

Но вот и ее домик. Он запомнил его с того дня, как впервые увидел девушку несколько месяцев тому назад. Он, кроме того, знал, где жил Гангу — зачинщик беспорядков; если только она его дочь, то должна быть тут.

Он снова оглянулся, чтобы удостовериться, что за ним никто не следит. Но поблизости не было ни души, хотя кругом слышались чьи-то голоса, кашель, отдельные возгласы.

Тогда Рэджи на цыпочках подошел к хижине и, осмотревшись в последний раз, постучал в дверь и позвал:

— Эй, девушка, выйди-ка ко мне, мне надо переговорить с тобой.

Никто не ответил, но Рэджи услышал шепот за дверью. Он приложил к ней ухо, но, не разобрав ничего, отошел на шаг и стал соображать, что предпринять.

Вдруг из двери показался мальчик, восьмилетний сын Гангу. Он узнал его в лицо, так как тот постоянно приветствовал его и бежал за его мотоциклом.

— Попроси твою сестру выйти, — сказал ему Рэджи, — получишь рупию.

Рупия была монетой сказочной, и поверить сахибу было нельзя. Да и сахиб выглядел сердитым. Будху с пронзительным криком побежал за отцом к Нараину…

— Папа, папа!

Этот крик всполошил Рэджи, и когда мальчик стал снова звать, он потерял голову; вот сбегутся кули и обнаружат, что он тут неизвестно зачем прячется между домиков!

В сердце его вскипела слепая ярость. Он выхватил револьвер и наудачу выстрелил несколько раз в темноту.

Вспышки выстрелов сверкнули над головой мальчика. Тот продолжал звать отца.

Рэджи уже хотел бежать, как вдруг очутился лицом к лицу с Гангу.

— Так получай же, подлая сволочь! — крикнул он, не помня себя от ярости, и разрядил свой пистолет в стоявшего перед ним человека.

Тот со стоном упал на землю.

Рэджи в панике бросился бежать, точно за ним гналась смерть.

Глава 26

После разбирательства, продлившегося три дня, Рэджинальд Чарльз Вильям Хант, помощник управляющего чайной плантации Макферсона, предстал по обвинению в преднамеренном убийстве — а может быть, в убийстве при смягчающих вину обстоятельствах — перед судьей мистером Моуберли и присяжными заседателями — семью европейцами и двумя индийцами.

Секретарь суда обратился к заседателям:

— Вы признаете подсудимого виновным или невиновным в преднамеренном убийстве Гангу Сингха, кули с чайной плантации Макферсона?

Старшина присяжных ответил:

— Большинством голосов мы признаем его невиновным.

Секретарь суда вновь обратился к заседателям:

— Признаете ли вы подсудимого невиновным в совершении убийства, ввиду смягчающих вину обстоятельств?

Старшина присяжных ответил:

— Большинством голосов мы признаем его невиновным в убийстве.

Тогда его светлость, обратившись к подсудимому, сказал:

— Подсудимый, беспристрастным решением присяжных заседателей, к которому присоединяюсь и я, вы признаны невиновным в преднамеренном убийстве и даже в убийстве при смягчающих вину обстоятельствах. Вы свободны!

1

Сардар — надсмотрщик. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Бабу — господин (при обращении); конторский служащий.

(обратно)

3

Сетх — меняла, ростовщик.

(обратно)

4

Сахиб — господин.

(обратно)

5

Сари — вид одежды индийских женщин, состоящей из куска материи; свободным концом сари покрывается голова.

(обратно)

6

Банья — меняла, ростовщик, торговец.

(обратно)

7

Бабуджи — уважаемый господин.

(обратно)

8

Хузур — господин, ваше превосходительство.

(обратно)

9

Анна — 1/16 рупии.

(обратно)

10

Сер — мера веса, равная, в зависимости от района, от 0,6 кг. до 1 кг.

(обратно)

11

Бура-сахиб — человек, занимающий высокую должность.

(обратно)

12

Кхокхри — кривой нож.

(обратно)

13

Мистри — искаженное «мистер».

(обратно)

14

Пальван — богатырь.

(обратно)

15

Хукка — трубка.

(обратно)

16

Маунд, или май — мера веса от 11 до 35 кг состоит из 40 сер.

(обратно)

17

Дхути — паранджа, покрывало на лице.

(обратно)

18

Дарзи — портной.

(обратно)

19

Марка шотландского виски.

(обратно)

20

Сварагбаш — дух умершего.

(обратно)

21

Сахукар — деревенский торговец.

(обратно)

22

Май-бап — меценат, щедрый покровитель.

(обратно)

23

Чапрази — курьер, посыльный.

(обратно)

24

Джи — частица, прибавляемая при почтительном обращении.

(обратно)

25

Раджпут — принадлежащий к касте воинов.

(обратно)

26

Пунка — опахало.

(обратно)

27

Пурда — религиозные нормы поведения, затворничество женщин у мусульман.

(обратно)

28

Даи — повивальная бабка.

(обратно)

29

Дхоти — набедренная повязка.

(обратно)

30

Кали — богиня смерти.

(обратно)

31

Будмаш — властелин.

(обратно)

32

Индра — бог грома.

(обратно)

33

Лат-сахиб — губернатор.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg