«Клубок Сварога. Олег Черниговский»

Клубок Сварога. Олег Черниговский (fb2) - Клубок Сварога. Олег Черниговский (Рюриковичи) 2401K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Петрович Поротников

Виктор Петрович Поротников Клубок Сварога. Олег Черниговский

Из энциклопедического словаря.

Изд Брокгауза, Ефрона

Т. XXXXII, СПб., 1892

лег Святославич - князь черниговский, сын Святослава Ярославича. Впервые летопись упоминает о нем под 1075 г., во время борьбы между Изяславом и Святославом Ярославичами. Олег, с братом своим Владимиром, ходил помогать польскому королю Болеславу Храброму в борьбе его с чехами, союзниками германского императора Генриха IV, к которому обратился за помощью Изяслав, тогда как польский король держал сторону Святослава. Русские князья опустошили Чехию и взяли с неё 1000 гривен серебра. После смерти отца (1076) Олег получил в удел Владимир-Волынский, но был вытеснен оттуда и удалился в Тмутаракань. В 1078 г. Олег, вместе с Борисом Вячеславичем, привёл половцев на русскую землю и победил Всеволода Ярославича на р. Сожиц (Оржиц). Победители вошли в Чернигов, но окончательно им не удалось здесь утвердиться: Изяслав киевский соединился с Всеволодом и, в отсутствие Олега и Бориса, напал на Чернигов. В кровавой сече при Нежатине Ниве пал Борис Вячеславич; Олегу едва удалось убежать в Тмутаракань. Половцы и хозары, должно быть не без ведома византийского императора и великого князя Всеволода, севшего в Киеве после смерти Изяслава, схватили Олега и отвезли в Царьград, откуда он был отправлен в ссылку на остров Родос. Всеволод киевский посадил в Тмутаракани своего посадника Ратибора, но его выгнали князья-изгои Давыд Игоревич и Володарь Ростиславич, которые вскоре, в свою очередь, должны были уступить место возвратившемуся Олегу. В 1094 г. Олег, вместе с половцами, предпринял поход на Чернигов, с целью добыть для себя отцовский стол. Там княжил в то время Владимир Мономах. 8 дней продолжалась осада Чернигова; окрестности и монастыри были выжжены и разграблены. Мономах, видя, вероятно, невозможность дальнейшего сопротивления, передал, наконец, Чернигов Олегу, а сам ушёл в Переяславль. Олег сел в Чернигове, предоставив половцам полную свободу грабежа, так как ему иначе нечем было заплатить им за поход. «Это уже в третий раз - замечает летописец, относящийся вообще неблагоприятно к Олегу, - навёл он поганых на русскую землю; много христиан было погублено, а другие взяты в плен и расточены по разным землям» (Ипат. 158). В 1095 г. против половцев Олег ходил не вместе с другими князьями, а отдельно. Это рассердило Святополка и Владимира; сын последнего, Изяслав, захватил, с согласия граждан, принадлежавший Олегу Муром. В 1096 г. Святополк и Владимир послали звать Олега в Киев, чтобы «урядиться о земле русской пред епископами, игуменами, мужами отцов наших и людьми городскими», как на будущее время защищать русскую землю от поганых. Олег дал гордый ответ: «Не пойду на суд к епископам, игуменам да смердам». Ответ этот, судя по словам летописца, возбудил в Киеве большое негодование против Олега. Святополк и Владимир объявили ему войну; Олег убежал в Стародуб. Князья осадили город. 33 дня продолжалась осада; наконец, Олег просил мира. Противники его потребовали, чтобы он съездил в Смоленск за своим братом Давыдом и вместе с ним приехал на совещание в Киев. Олег поехал, но смольняне не приняли его, и в Киев ни он, ни Давыд не явились. Святополк и Владимир пошли было на Давыда, но помирились с ним, Олег же, с Давыдовыми полками, вновь добыл Муром, захватил Суздаль, Ростов и всю землю Муромскую и Ростовскую, посадил в городах посадников и стал собирать дани. В Новгороде сидел в это время второй сын Мономаха, Мстислав, который выступил против Олега и прогнал его не только из всех завоёванных им городов, но даже из Мурома и Рязани. Положение Олега было безвыходным, но Мстислав, в качестве крестного сына, обещал хлопотать за него пред отцом. Мономах согласился на мир и написал Олегу длинное письмо, в котором убеждал его покончить, наконец, все раздоры и междоусобия. В 1097 г. Святополк, Владимир, Давыд Игоревич, Василько Ростиславич, Давыд и Олег Святославичи съехались в Любече в Черниговской области, на устроенье мира. Князья постановили: пусть каждая линия княжеского рода владеет своей отчиной. За Святославичами - Олегом, Давыдом и Ярославом - осталась Черниговская область; Олег сел в Новгород-Северске. О деятельности Олега на новом княжении сохранилось мало сведений. Он участвовал в княжеских съездах 1098 и 1101 гг. Когда Мономах задумал свои походы на половцев вглубь степей, Олег, под разными предлогами, в большей их части не принимал участия. Только в 1107 г. он, вместе с другими князьями, двинулся в Лубнам против половецкого хана Шаруканя, и последний едва успел спастись, хан же Сугра был взят в плен. Когда половцы делали набег на русскую землю, северские князья всегда давали им отпор: когда в 1113г., например, половцы явились у Выря, Олег соединился с Владимиром, и половцы были прогнаны. Олег умер в 1115 г. За свой беспокойный нрав и все те междоусобия, которые породил он и которые принесли столько вреда русской земле, Олег Святославич был известен под именем Гориславича. Так он назван в «Слове о полку Игореве».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Глава первая. ГОРДИЕВ УЗЕЛ.

олнце палило нещадно. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка.

Несмотря на жару, около тридцати обнажённых по пояс землекопов вгрызались заступами в землю, углубляя траншею под фундамент для будущего храма.

В группе усердных работников выделялись двое, но отнюдь не своим усердием, а одеянием. На обоих были дорогие атласные порты[1], длинные белые рубахи без поясов с красным узором по нижнему краю и такого же цвета оплечьем. Это были великий князь киевский Святослав Ярославич и его старший сын Глеб, князь переяславский. Вместе с князьями работали не смерды[2] и не холопы[3], но младшие дружинники, для того и приехавшие в Печерскую обитель в этот знойный майский день.

Печерские монахи давно вели разговоры о том, что древнейшему из русских монастырей нужен добротный каменный храм взамен обветшавшего деревянного, который того и гляди развалится.

Покуда на столе киевском сидел Изяслав Ярославич, просьбы Печерских схимников[4] оставались без ответа, поскольку недолюбливал Изяслав Печерскую братию. Святослав же, который не единожды укрывал от Изяславова гнева наиболее строптивых Печерских иноков-правдолюбцев, став во главе Руси, занялся богоугодными делами. Им был выстроен каменный храм русским великомученикам Борису и Глебу в самом людном месте Киева наперекор митрополиту-греку. А для возведения храма Успения Пресвятой Богородицы в Печерской обители князь Святослав не только вызвал из Царьграда каменщиков и мастеров-иконописцев, но и самолично вместе с дружинниками своими несколько дней кряду рыл шурфы под закладные камни и прокладывал сточные канавы.

Монахи и прихожане дивились такому благочестию Святослава, многие открыто восхищались князем. Мол, в отличие от брата своего Изяслава, князь Святослав не только о казне своей печётся, но желает также очистить душу свою, творя дела праведные. И лишь некоторые из монахов, осведомлённые о неприязни, возникшей между игуменом[5] Феодосием и Святославом, украдкой переговаривались между собой, что Феодосий нужен Святославу как опора в его противостоянии с митрополитом[6]Георгием. Ради этого и ещё для того, чтобы Феодосий не поминал на литургиях[7] изгнанного Изяслава, новый князь киевский готов не только рвы копать, но и камни тесать своими руками, ибо Святослав, в отличие от Изяслава, зрит дальше и в людях разбирается лучше.

Феодосий всегда недолюбливал Изяслава за грубость и недалёкость, за то, что тот латинян[8] привечал, словно родню свою. Однако, справедливости ради, Феодосий не одобрял дерзкий поступок Святослава и Всеволода, согнавших старшего брата с киевского стола и тем самым нарушивших закон о престолонаследии, установленный Ярославом Мудрым. Именно по этой причине Феодосий упрямо продолжал поминать на литургиях Изяслава великим князем, хотя в Киеве вот уже третий год полновластным владыкой был Святослав Ярославич.

Устав копать, Святослав объявил своим дружинникам передышку.

Молодые гридни[9] дружной гурьбой, побросав заступы, разбежались кто куда. Одни развалились на мягкой траве под столетним дубом, другие пошли пить холодного квасу, которым щедро снабжали княжеских работников Печерские монахи, третьи принялись обливаться водой из большой бочки, стоявшей в тени под навесом.

Святослав и Глеб расположились под тем же навесом. Отец и сын уселись на деревянную колоду и завели неспешный разговор о грядущих событиях, которые надвигались с угрожающей неотвратимостью. Больше говорил Святослав, объясняя сыну, по каким причинам он решил ввязаться в войну с чешским князем Вратиславом[10] на стороне польского князя Болеслава Смелого[11].

- Болеслав мне зять и союзник против Изяслава, - начал Святослав, утирая пот со лба. - Чешский князь враждебен Болеславу и дружен с германским королём Генрихом[12], у коего ныне обретается Изяслав. Вполне может быть, что именно Генрих подталкивает чешского князя к войне с поляками, которые не желают уступать немцам земли в Поморье и по реке Одре. Ежели Генриху удастся примучить поляков мечами чехов, он укрепит свои рубежи на Одре. Заодно Генрих может заставить польского князя силой вернуть Изяслава на Русь. Не зря же брат мой пороги обивает в замке германского короля и мошной перед ним трясёт.

- Коль все это так, как ты говоришь, батюшка, значит король Генрих хоть и молод, но хитёр не по годам, - задумчиво вставил Глеб.

- На всякую немецкую хитрость у нас своя хитрость найдётся, - небрежно усмехнулся Святослав. И сурово добавил: - Токмо на сей раз я хитрить да изворачиваться не стану. Соберу полки да и двину прямиком во владения чешского князя. Поглядим, что тогда запоёт Генрих, когда топот копыт конных русских дружин до Германии докатится. Ведь от Богемии[13] до Майнца[14] рукой подать!

Глеб с опасливым изумлением глянул на отца.

- Ты чего это задумал? Не на владения ли короля Генриха нацеливаешься?

- Думаешь, не по силам мне тягаться с ним? - прищурился на сына Святослав. - А может, думаешь, что и чешский князь мне не по зубам? Молви напрямик.

- Нам от половцев и от Всеслава бед хватает, - хмуро проговорил Глеб, - чтобы ещё влезать в дрязги польского и чешского князей. Они ведь, между прочим, родственники. Князь Вратислав женат на сестре Болеслава. И как родственники всегда смогут договориться полюбовно.

- Стало быть, не одобряешь ты мой замысел похода в Богемию, - печально вздохнул Святослав. - Эх, сыне! И я понимаю, что было бы лучше примирить Братислава и Болеслава без войны к великой досаде германского короля. Кабы не гостевал у Генриха брат мой Изяслав, я так бы и сделал, уж поверь мне. Но Изяслав рвётся вновь занять стол киевский и повсюду ищет ту силу, которая поможет ему вернуть утраченную власть. Болеслав отказал Изяславу в помощи, поскольку сам увяз в распре с чешским князем, за спиной у которого стоит германский король. Я обязался помогать Болеславу в его войне с чехами отнюдь не из родственных к нему чувств, а чтобы показать Генриху и Изяславу, что на всякую вражью силу у меня своя сила найдётся. И коль пособит мне Господь, я не устрашусь пройтись разором по землям германского короля.

Святослав помолчал и добавил:

- Что мне чехи и моравы, ежели я вознамерился дотянуться копьём до стольного града короля Генриха. Не желаю я вникать в козни и тайные замыслы Генриха и Изяслава, ибо у меня других дел по горло. Потому и хочу не распутывать этот гордиев узел[15], но разрубить его мечом по примеру македонского царя Александра…

В июне в Киеве собралось большое войско.

Привёл ростово-суздальскую дружину Олег Святославович. Пришла конная дружина из Чернигова. Киевляне собрали большой пеший полк, во главе которого встал тысяцкий Перенег. Прибыли ратники из Переяславля.

Все это воинство выступило к Западному Бугу, чтобы у Владимира-Волынского соединиться с дружиной тамошнего князя Владимира, сына Всеволода Ярославича.

Святослав хоть и горел желанием возглавить рать, уходившую на Запад, но был вынужден остаться в Киеве, поскольку до него дошёл слух, будто князь полоцкий тоже в поход собирается.

«Выгадал времечко, змей подколодный! - злился Святослав. - Не иначе, в Киеве у Всеслава всюду свои люди имеются. Ну ничего, вот разделаюсь с чехами, доберусь и до тебя, кудесник Всеслав. Ужо припомню я и сожжённый тобой Новгород, и твой тайный сговор с Изяславом!»

* * *

Во Владимире-Волынском русские рати поджидал польский посол, проявляя нетерпение, поскольку польское войско уже в полной готовности стояло под Сандомиром. Князь Болеслав в свойственной ему манере уже объявил чешскому князю «войну до последней головы» и теперь снедаемый ратным духом рвался в битву.

На военном совете в гриднице[16] владимирского князя польский посол Дыглош изложил своим русским союзникам, где именно Болеслав намеревается вторгнуться в пределы Богемии. При этом посол показывал по карте, нарисованной на широком листе пергамента, через какие города и веси предстоит пройти союзным ратям, какие реки и горные перевалы придётся преодолеть.

Вопросы послу задавал Перенег, поскольку именно его Святослав поставил во главе всего русского войска. Молодые князья Олег и Владимир должны были во всем повиноваться тысяцкому. Особенно это уязвляло воинственного Владимира, который за полтора года до этого заключал мирный договор с поляками в приграничном городке Сутейске. Тогда Святослав Ярославич, видя ратные успехи Всеволодова сына, доверил ему главенство на тех переговорах, надеясь на его неуступчивость. Вдобавок Святослав хотел посильнее уязвить поляков, которые не смогли одолеть в битве совсем юного владимирского князя и в результате были вынуждены принять его условия мира.

Дыглош, присутствовавший на переговорах в Сутейске, ныне не скрывал своего уважения к Владимиру Всеволодовичу, хотя тот был самым молодым из предводителей русского войска. Сыну Всеволода лишь недавно исполнилось двадцать три года.

Двадцативосьмилетний Олег внешне напоминал былинного витязя, благодаря широким плечам и гордой посадке головы. К тому же его очень красили усы и небольшая светло-русая бородка. Тяжёлый, пристальный взгляд Святославова сына несколько настораживал польского посла, ему чудились во взгляде Олега то неприязнь к польскому князю, то недоверие к нему, то желание задать какой-нибудь каверзный вопрос…

«Воистину, сын пошёл в отца», - думал Дыглош.

Он неплохо знал Святослава Ярославича, который при всей своей начитанности и обходительности в речах тем не менее втайне питал глубокое недоверие ко всякому мирянину иль духовному лицу, словно исподволь ожидал подвоха или подлости от любого человека. И взгляд у Святослава Ярославича был столь же пронизывающий: взгляд скептика, давно разуверившегося в людских добродетелях.

Перенег дал на передышку войску всего один день.

Этот день Олег провёл в покоях своего двоюродного брата Владимира, с которым успел подружиться ещё в отроческие годы.

Гита, супруга Владимира, спустилась из своей светёлки в мужнины просторные палаты, едва узнала, что ныне у них гостит Олег Святославич. Юная княгиня владимирская вышла к гостю, не стесняясь своего большого живота: она была на шестом месяце беременности.

Увидев Гиту, Олег вскочил с лавки.

Гита приблизилась к Олегу с радостными сияющими глазами. Они не виделись со дня свадьбы: волею Святослава Ярославича молодожёны сразу после свадебного торжества уехали на Волынь, а Олег отправился за леса и долы в далёкий Ростов, где держал свой княжеский стол.

Да поцелуйтесь же! Стоите, как неживые, - подбодрил жену и двоюродного брата Владимир, с хозяйским видом развалившийся в кресле. - Олег, ты же был моим дружкой на свадьбе, так что теперь ты нам с Гитой самый ближний родственник.

Рассмеявшись над собственной неловкостью, Олег и Гита троекратно расцеловались. Потом Олег бережно усадил Гиту на широкую скамью, сам сел рядом.

- Будешь крестным отцом моему сыну? - обратился Владимир к Олегу.

Тот молча кивнул.

За прошедший год Гита неплохо освоила русский язык и могла уже обходиться без толмача, хотя в её речи то и дело проскальзывали слова родного англосаксонского наречия. Владимир, видимо поднаторев в родном языке супруги, пояснял Олегу, что именно имеет в виду Гита, заменяя невзначай какое-то русское слово английским.

- Я вижу, вы оба неплохо кумекаете и по-русски, и по-английски, - невольно восхитился Олег.

- Гите здорово помогают осваивать наш язык её служанки и подруги-боярышни. А я ещё в детстве от отца многого нахватался в иноземных языках, - сказал Владимир без всякого зазнайства. - Он ведь у меня владеет и английским, и немецким, и французским, и греческим. Вот и пригодилась отцова наука!

После обеда, когда Владимир показывал Олегу свой княжеский терем, Гита все время была рядом, расспрашивая про Глеба, который запомнился ей своими мудрыми изречениями, про Янку, его жену и сестру Владимира, которая недавно родила дочь.

Не отставал от жены и Владимир, но его расспросы касались иного.

- Почто Глеб не отправился в поход, а прислал вместо себя воеводу Никифора?

- На то была воля батюшки нашего, - ответил Олег. - В степях под Переяславлем орда половецкая объявилась, ждёт чего-то. Вот Глебу и было велено держать войско наготове, чтобы в случае опасности преградить путь степнякам. Никифор ведь только половину переяславской дружины в поход повёл.

- Брат твой младший Ярослав тоже в поход не выступил почему-то? - недоумевал Владимир. - Мурому-то какой враг угрожает? Мордва, что ли?

- Ярослав и рад бы идти в Богемию с дружиной, но не было ему на то отцовского повеления, - сказал Олег. - И Давыду тоже было велено стеречь Новгород от происков полоцкого князя, а о походе на чехов и не помышлять. Виделся я с Давыдом перед выступлением к Киеву.

- По-моему, не годится Давыд для стола новгородского, - откровенно заявил Владимир. - Новгороду нужен князь-воитель, ибо соседи там воинственные, а Давыд не таковский. С неохотой он за меч берётся. Вот Глеб в Новгороде был на своём месте, как он лихо разгромил Всеслава на речке Коземли!

И Владимир с увлечением принялся описывать подробности семилетней давности битвы, участником которой он не был, но был наслышан о ней от Глебовых дружинников, перебравшихся вместе со своим князем па Новгорода в Переяславль.

Олег кивал головой, внимая Владимиру, который не скрывал того, как он завидует Глебу, победившему в тяжелейшей сече самого Всеслава Полоцкого! Владимир был весь в этом, горячий стремительный, не мысливший себе жизни без войны и оружия!

Олег вдруг поймал на себе внимательный взгляд Гиты, которая сидела на стуле чуть позади Владимира. Тот не мог видеть выражение её красивых карих глаз, увлечённый собственным рассказом. Олег же прочёл во взгляде Гиты: тяготит её присутствие мужа, не позволявшего ей вдоволь наговориться с Олегом. И ещё, по глазам Гиты было видно, что она хочет сказать нечто важное, но не может это сделать при супруге.

Олег, научившийся у мачехи языку мимики, постарался незаметно взглядом сказать Гите, что хоть он и беседует с Владимиром, но видит только её и думает только о ней. А когда Владимир повёл Олега в оружейную комнату, Гита, уловив момент, крепко пожала руку Олега своей маленькой ручкой. На этот жест искренней симпатии Олег ответил таким пылким взглядом, что у Гиты щеки зарделись румянцем. Уходя к себе на женскую половину, она тоже взглядом дала понять Олегу, что ей приятно его молчаливое признание и взаимность, коей она от него ждала и дождалась.

«Дивная! Прелестная! - думал о Гите Олег, поглядывая на Владимира с лёгким сожалением. - А этот дурень, похоже, даже не распознал в своей супруге её необыкновенность! Он, небось, о конях больше заботится, чем о жене своей».

Владимир же, не замечая отрешённого взгляда Олега, с увлечением показывал ему варяжские и фряжские мечи, изогнутые половецкие сабли, топоры и палицы на длинных рукоятках. В оружейной комнате было на что посмотреть!

На ужин Владимир пригласил всех воевод и владимирских бояр[17]. Приглашён был и польский посол.

Застолье после нескольких заздравных чаш превратилось в шумное сборище орущих, спорящих и распевающих песни мужей.

Владимир, видя, что Олег с явно скучающим видом взирает на все происходящее в пиршественном зале, наклонился к его плечу и тихо сообщил, что, мол, Гита желает показать греческие и латинские книги, привезённые ею из Англии.

Молодая челядинка[18] провела Олега полутёмными переходами, где скрипели половицы под ногами и пахло мышами, к лестнице, ведущей на второй ярус терема. Подобрав подол длинного платья, служанка стала осторожно подниматься наверх, освещая себе путь горящей свечой. Олег, топая сапогами, шёл следом.

Жилище владимирского князя очень напоминало Олегу его ростовский терем, такой же тесный и мрачноватый. Вот только в его тереме сверчки были не столь голосисты, как здесь.

С тягучим скрипом отворилась тяжёлая дверь в покой княгини. Челядинка посторонилась, пропуская Олега вперёд.

Олег ступил через порог, склонив голову в низком дверном проёме.

Служанка не последовала за Олегом. Видимо, исполняя повеление своей госпожи, она молча затворила дверь и бесшумно удалилась.

Гита сидела в кресле столь изящном, что всякая мелочь в сочленениях спинки, ножек и подлокотников радовала глаз той скрупулёзной соразмерностью, какая присуща творениям знаменитых мастеров. На княгине был сиреневый просторный сарафан и белая накидка на голове, скреплённая на лбу золотым обручем. Из-под сарафана выглядывали носки кожаных башмачков, слегка повёрнутые набок и плотно прижатые друг к другу: княгиня восседала в кресле не прямо, а немного склонившись вправо, опираясь локтём на маленькую подушку.

Гита читала: рядом на столе среди прочих книг, обтянутых потемневшей от времени телячьей кожей, лежала книга, раскрытая как раз посередине.

Греческий светильник в виде сосуда с одной ручкой тускло горел, распространяя запах конопляного масла. Его света едва хватало, чтобы осветить половину светлицы от одного столба, поддерживавшего потолочные балки, до другого.

Гита предложила Олегу сесть там, где ему удобно, стала рассказывать про книги, которые служат ей грустным напоминанием об утраченной родине, делилась впечатлениями обо всем увиденном на Руси… Ей все-таки одиноко здесь, несмотря на то что русские люди необычайно приветливы. Она очень скучает по морю и по вересковым пустошам, скучает по братьям и сёстрам, оставшимся в Дании у короля Свена. И ещё она постоянно думает об Олеге после той самой первой их встречи в Новгороде.

Последние слова Гита произнесла очень тихо и сразу же смолкла, смутившись.

У Олега от волнения перехватило дыхание и сердцу вдруг стало тесно в груди. Он тоже часто вспоминал кареглазую дочь короля Гарольда[19], не по годам серьёзную, преисполненную душевной стойкости при кажущейся телесной хрупкости. Этим Гита сильно отличалась от русских княжон и боярышень. Ещё в ней было нечто такое, что поразило Олега с самой первой встречи. Взгляд Гиты завораживал, улыбка обезоруживала, а интонация голоса пробуждала в душе Олега какое-то сладкое томление. Он был готов внимать ей бесконечно и бесконечно был готов её созерцать!

Видимо, все эти чувства отразились у Олега на лице, поскольку Гита, уже не пряча глаз, спросила:

- А ты вспоминал обо мне хоть иногда?

- Ответить «нет» значило бы солгать, ответить «да» значило бы не сказать всей правды, - ответил Олег, пожирая Гиту взглядом. - Я думаю о тебе постоянно. Ты даже снилась мне несколько раз.

В следующий миг Олег устремился к Гите и упал перед ней на колени, стиснув её нежные ручки в своих ладонях. Им вдруг овладел такой душевный трепет, словно перед ним сидела не обычная смертная женщина, а сказочная фея из саксонских баллад, которые часто пела Олегу мачеха.

Было трудно говорить и ещё труднее молчать.

- Почему меня отдали в жены Владимиру, а не тебе? - печально прошептала Гита и что-то добавила по-английски, проведя рукой по волосам Олега.

В этот момент в дверь три раза тихонько стукнули.

Видимо, это была служанка Гиты, так как Гита поднялась с кресла, прошептав Олегу:

- Тебе пора.

Но сама продолжала держать его за руку.

Олег притянул Гиту к себе, обняв за плечи. Женщина запрокинула голову, подставляя ему губы. Долгий пламенный поцелуй растворил их друг в друге. Вновь раздался тихий стук в дверь, но они уже не обратили на это внимания.

Глава вторая. БИТВА ПРИ ОЛОМОУЦЕ.

Русское войско вступило в Польшу, но польского войска под Сандомиром не оказалось.

Стало известно, что поморяне[20] в очередной раз совершили набег на владения польского князя, и поэтому Болеслав спешно увёл войско на защиту своей столицы. Для войны с чехами собиралось другое войско, во главе которого должен был встать брат Болеслава, Владислав.

Дыглош, переговоривший с сандомирским воеводой, сказал русичам, что им придётся двигаться к городу Калишу, где пребывает Владислав.

На пути к Калишу русским полкам пришлось переправляться через реки Вислу и Варту, что замедлило их движение. Повсюду в польских городах и селениях на русичей взирали с недоверием и опаской. Это была, так называемая, Малая Польша, куда не раз ходили войной русские князья, начиная с Ярослава Мудрого и его брата Мстислава Храброго.

Земли по реке Буг входили в состав Руси со времён Владимира Святого, как и восточные предгорья Угорских гор[21]. Однако польские князья неоднократно пытались отвоевать Побужье у киевских князей, зарились они и на червенские города, что стояли у притоков Вислы по рекам Сан и Вепш. Население в этих неспокойных краях было смешанным: диалект западных славян давно смешался с диалектом живущих здесь издревле волынян и бужан, восточнославянских племён. Противостояние поляков с русами, несмотря на родственные браки, обострялось ещё из-за того, что польские князья исповедовали католицизм, в то время как на Руси было распространено православие.

Вражда западной Церкви с византийскими патриархами[22], распространившими свою веру на южных и восточных славян, не позволяла соседствующим славянским народам до конца разрешить все противоречия. По этой же причине поляки, хоть и часто враждовали с чехами, но, тем не менее, считали их собратьями по вере, поскольку у чехов богослужение происходило на латыни.

Город Калиш лежал в самом центре польских земель, сюда победоносные русские дружины не доходили ни разу. Зато, по признанию Дыглоша, чехи в прошлом неоднократно разоряли Калиш и всю ближнюю округу. Оказывается, у польских владетелей издавна были две беды: язычники-поморяне, не желавшие принимать веру Христову, и чешские князья, постоянно отнимавшие у поляков земли по реке Одре. Последний раз земли по Одре отнял у поляков чешский князь Бржетислав[23], отец нынешнего властителя Чехии - Братислава. Утраченные области вместе с городом Вроцлавом сумел вернуть польский князь Казимир Восстановитель[24], отец Болеслава. Но сделал это Казимир не вооружённым путём, а пообещав впредь выплачивать чехам дань в виде пятисот гривен[25] серебром и трёхсот гривен золотом ежегодно. Эту дань поляки выплачивали и поныне, так как все попытки избавиться от неё заканчивались неизменным вторжением чехов в Польшу.

Как-то в разговоре с Перенегом Олег поинтересовался, почему князь Болеслав, постоянно побеждая поморян и мазовшан[26], не может одолеть чехов, и вынужден откупаться от них унизительной данью.

- Это не пристало князю, имеющему прозвище Смелый, - добавил Олег.

Перенег, не питавший к полякам особых симпатий, презрительно усмехнулся.

- Признаться, Болеслав столь же смел, сколь и глуп, - сказал воевода. - Вдобавок, невероятно жесток и злопамятен. Договариваться с соседями он не умеет. Многие польские можновладца[27] втайне ненавидят Болеслава и вредят, как могут. Родной брат ему не доверяет, опасаясь отравления. Недаром Владислав подолгу гостит у германского короля, который ему друг. Просто удивительно, что ныне Владислав в Калише, а не в Германии.

Болеслав побеждал чехов в сражении не раз: вояка он отменный, что и говорить. Однако взять верх в сражении - это одно, а победить в долгой войне - совсем другое. Верных сторонников даже среди ближней знати у Болеслава немного, его предают свои же на каждом шагу. - Перенег вновь усмехнулся. - По-твоему, чем занят Болеслав всю свою жизнь? Тем, что либо воюет, либо распутывает заговоры, которые плетут его приближенные. В этом недоброжелателям Болеслава помогают чехи и германский король. Наверняка причастен к этому и Владислав, которому старший брат как кость в горле.

Истинность сказанного Перенегом в какой-то мере подтвердилась при встрече в Калише Владислава и предводителей русского войска. Когда Дыглош стал упрекать Владислава, что тот попусту теряет время и не собирает войско с должным рвением, хотя лето уже в разгаре, брат Болеслава раздражённо заметил, что войну с чехами затевает не он, а Болеслав.

- Иль не вместе ты помыслами с братом своим? - возмутился прямодушный Дыглош. - Иль полагаешь, что германский король отвратит от Польши чешскую беду?

Дальнейший разговор проходил в форме упрёков и язвительных намёков, из коих даже человеку несведущему стало бы ясно, сколь непримиримая вражда разделяет Болеслава и Владислава.

Своей внешностью тридцатитрёхлетний Владислав очень походил на Болеслава. Он был так же широкоплеч и грузен, часто щурил свои близорукие светло-серые глаза, в которых сквозила, как и у старшего брата, затаённая подозрительность. Дремучие низкие брови Владислава и слегка крючковатый нос придавали его широкому лицу мрачное выражение. Пепельно-русые длинные волосы совсем не облагораживали лицо, как и ухоженная небольшая бородка, поскольку недоброжелательный взгляд, кривая ухмылка, словно прилепившаяся к устам, и привычка развязно бросать слова сразу убивали малейшее благоприятное впечатление.

Владислав поносил своего брата с таким наслаждением, словно вёл речь о своём злейшем враге. При этом его нисколько не смущало присутствие русских князей и воевод.

Советником у Владислава был воевода Сецех, который в отличие от него был необычайно красив, словно природа внешним совершенством старалась подчеркнуть изъяны у всех окружающих его людей. Сецех был высок и статен, его большие голубые глаза сверкали как аквамарины, прямой греческий нос удивительно гармонировал с высоким открытым лбом, светлые вьющиеся волосы непослушной гривой лежали на голове. Усы и маленькая бородка придавали Сецеху мужественности, а чувственные уста и мягкая улыбка - женственности: совершенная красота более присуща женщинам, нежели сильному полу.

Именно Сецех разъезжал по городам и замкам, собирая конных рыцарей и пешую рать под знамёна Владислава. Помимо этого у воеводы была ещё одна обязанность: подыскивать для своего сюзерена красивых наложниц. Ни для кого из польской знати не было тайной, что Владислав страдает обжорством, но в ещё большей степени питает склонность к женщинам. По слухам, Владислав был столь неутомим в постельных утехах, что ему постоянно требовались все новые наложницы. Обладая неуравновешенным нравом, Владислав во хмелю иногда калечил какую-нибудь из своих многочисленных любовниц - заботы о несчастной тоже ложились на плечи Сецеха, которому помимо всего прочего надлежало ещё и заботиться о добром имени Владислава.

На одном из пиров, которые часто задавал Владислав, удалось присутствовать и русичам, потому что Дыглош уехал в Познань, откуда он должен был привести отряд воинов. Дыглош усердно опекал русских воевод, дабы не допустить их сближения с Владиславом: до сего случая русичи не получали приглашения на застолье.

Во время пиршества Олег был неприятно поражён тем, как не в меру упившийся Владислав похвалялся перед гостями своими богатствами. Мол, что для него дань чехам, если он в состоянии без особого для себя ущерба откупиться от Братислава на десять лет вперёд.

- Это мой брат сидит в постоянной нужде, так как у пего повсюду враги, - разглагольствовал Владислав, развалясь во главе длинного стола. - Злобой покрылся как плесенью, так и норовит до всех соседних князей мечом дотянуться. А с соседями надо дружить!

Владислав с важностью поднял кверху толстый указательный палец, громко рыгнув при этом.

Глядя на хозяина застолья, Олег невольно проникался к нему все большим отвращением. Ему казалось, что для Польши нет большего бедствия и позора, чем такой правитель. Это значит, как бы ни был жесток и недальновиден Болеслав, благодаря своему умению держать меч в руках, он более достоин стоять во главе поляков. Олега также огорчало, что во главе польского войска, идущего в Чехию, будет стоять столь бездарный полководец, как Владислав.

«Будет ли он по-настоящему воевать с чешским князем, если уже сейчас не скрывает своих симпатий к Братиславу, который к тому же женат на его сестре», - мрачно размышлял Олег.

Чем дольше затягивалось пребывание Олега в Калише, тем больше ему внушал опасений предстоящий поход в Богемию. Ведь хорошо известно, что князь Вратислав воин хоть куда!

Когда на другой день Олег поделился своими опасениями с Владимиром, тот согласился: недооценивать правителя чешских земель нельзя.

- Спитигнева[28], старшего брата Братислава, когда тот правил в Чехии, боялись и немцы, и венгры, и поляки, - молвил Владимир, знавший от отца историю соседних с Русью государств. - Спитигнев на войне был неустрашим и неодолим. Особенно ненавидел немцев, при нем всех немцев изгнали из Чехии за три дня. Вратислав многому научился у Спитигнева, поскольку тот воевал и с родными братьями, не терпя в них даже малейшего своеволия. Вратислав воинственностью нисколько не уступает покойному Спитигневу, то уже испытали на себе венгры и поляки. Младшие братья Братислава, Конрад и Оттон, ратной славы тоже не чураются. Оба ходят в его воле, владея землями в Моравии. Чаю, тяжко нам придётся, коль три этих чешских князя дружно против нас выступят. От поляков-то большого подспорья ждать не приходится.

Однако при всех своих опасениях Владимир вовсе не собирался поддаваться унынию: не такой это был человек. Он тем охотнее желал встречи с противником, чем этот противник был сильнее: повышалась «ценность» победы…

Наконец, Сецеху и Дыглошу удалось собрать девятьсот тяжеловооруженных всадников и около восьми тысяч пехоты для вторжения в Богемию. Было очевидно, что с такими силами Владиславу не только не одолеть чешского князя, но и просто опасно вторгаться на его землю, потому главная надежда поляков в предстоящем походе возлагалась на двадцатитысячное русское войско.

В начале июля польские и русские отряды стали переправляться через реку Одру у города Глогова. Сюда загодя были согнаны из окрестных деревень крестьяне польских магнатов, владевших здешними землями. В лесах над Одрой стучали топоры, сотни лесорубов валили медно-ствольные сосны, заготовляя бревна, из которых на берегу реки сколачивались плоты.

Олег и Владимир, желая видеть все своими глазами, осматривали плоты, уже готовые к спуску на воду, глянули и на то, как трудятся над ними польские смерды, ворочая тяжёлые длинные бревна.

Олег обратил внимание, что у многих польских мужиков нет или носа, или уха, или глаза. Он спросил у Дыглоша, почему у крестьян так много похожих увечий.

Воевода пояснил, что в Польше крестьян за провинности секут розгами, либо наносят им всевозможные увечья.

- Провинившемуся смерду могут отрезать не только нос или ухо, но и руку отрубить по кисть или по локон, - спокойно молвил Дыглош. - А если мужик поднял руку на своего господина, то за это он платит головой. Такой у нас Закон.

Он самодовольно усмехнулся, гордясь суровостью польских законов.

- А это что за люди с железными ошейниками? - Олег кивнул на нескольких работников, которые волокли обвязанное верёвками, гладко обтёсанное бревно. Их измождённые лица потемнели, спутанные длинные волосы были грязны, одежда напоминала лохмотья.

- Это рабы, - небрежно обронил Дыглош, пришпорив коня. - Их жизнь вообще ничего не стоит. Раба можно убить за малейшую провинность. А разве у вас на Руси не так?

Олег отрицательно помотал головой.

- Не так. По «Русской Правде»[29] господин не имеет права убивать ни смерда, ни холопа. Ежели такое случается, то боярин платит за это виру[30].

- Если боярин не имеет права убивать своих рабов, то какой же он господин?! - искренне удивился Дыглош. - Ваша «Русская Правда» написана для рабов, а не для господ. Так быть не должно!

- Когда мой дед Ярослав Мудрый составлял «Русскую Правду», он стремился к тому, чтобы большие люди не ощущали себя богами пред меньшими людьми, - сказал Олег, - ибо всевластие порождает беззаконие. Даже князь не может быть выше Закона.

- Я этого не понимаю, - пожал плечами Дыглош. И добавил в порыве откровенности: - Если честно, князь, то у вас, русичей, странный склад ума, хоть вы славяне, как и мы.

«Плохо, что милосердие ты считаешь странностью», - подумал Олег, но вслух ничего не сказал.

Он и прежде не испытывал к Дыглошу большой симпатии, а теперь и вовсе разочаровался в нем.

* * *

Самый удобный проход из Польши в Богемию пролегал по лесистой равнине, где начинались верховья рек Одры и Моравы. Эту равнину с запада теснили Богемские горы[31], поросшие лесом, а с востока вздымались ещё более высокие кряжи Угорских гор.

На реке Одре, запирая единственную пригодную для конницы и обозов дорогу, стоял небольшой, хорошо укреплённый чешский город Градец.

С осады этого города польско-русское войско и начало войну с князем Братиславой.

Поляки много раз осаждали Градец, когда ходили войной в чешские земли, но захватывали город лишь однажды и то благодаря измене.

Градец с трёх сторон был окружён водой. С северо- запада его омывали воды реки Одры, с юга протекала узкая речка, приток Одры. Каменные стены и башни, окружавшие Градец, отражались в спокойной глади протоки, которая отделяла градчан от вражеского стана, где белели шатры и крытые белым холстом повозки обоза.

Перенег, посовещавшись с Олегом и Владимиром, решил штурмовать город одновременно с двух сторон: с восточной стороны, засыпав ров и подкатив к стене осадную башню, и с западной, преодолев реку на плотах. Польские воеводы с большой долей сомнения отнеслись к замыслу Перенега. Особенно им не понравилась идея русичей попытаться преодолеть западную стену с помощью лестниц, поставленных на зыбкие плоты.

- Я уже не говорю про то, что на плотах зараз не переправить много воинов, - высказался Сецех на военном совете. - Чешские лучники смогут безнаказанно расстреливать наших людей на плотах с угловой башни на мысу и со стены. К тому же на стремнине многие плоты может снести течением, а те плоты, что все же пристанут к стене, градчане легко разобьют, швыряя сверху большие камни. А в случае неудачи уцелевшим воином будет трудно вернуться обратно, нелегко справиться с течением реки.

С мнением Сецеха согласились все польские военачальники.

- Я учёл все это, - сказал Перенег. - Штурм со стороны реки начнётся после полуночи одновременно с приступом восточной стены. Темнота и неожиданность лишат чехов всех преимуществ.

- Ночью тем более опасно пересекать реку, - возразил Сецех и посмотрел на Перенега как на умалишённого. - В темноте очень трудно ориентироваться, а зажечь огонь - значит обнаружить себя.

Польские воеводы, поддакивая, закивали головами. Замысел Перенега казался им полнейшим безумием.

- Тогда изложи нам свой план, как можно ворваться в Градец, - предложил Перенег.

- Я полагаю, самое лучшее - это держать градчан в осаде, засылая в город подмётные письма, прикреплённые к стрелам, - ответил осторожный Сецех. - В этих письмах надо обещать щедрое вознаграждение тому, кто тайно откроет нам ворота или спустит верёвку со стены. Таким способом нам однажды удалось захватить Градец.

- При этом мы не понесли никаких потерь, - горделиво вставил Владислав. И с усмешкой добавил: - Не считая глаза, который выцарапала какая-то бешеная чешская матрона пану Войтыле, когда он захотел примерить её на свой мужской жезл.

Польские военачальники громко захохотали, поглядывая на покрасневшего от досады Войтылу, лицо которого «украшала» чёрная повязка, идущая через левый глаз.

Перенег заявил, что готов согласиться на осаду, но только после того, как все попытки штурма не принесут успеха.

- Я не намерен стоять у этого городишки все лето, - сказал воевода.

Владислав, чтобы сгладить возникшее разногласие, предложил начать со штурма, как бы намекая тем самым, что, обломав зубы о неприступный Градец, русские воеводы впредь станут прислушиваться к мнению поляков.

- Но одно условие, воевода, - добавил Владислав, обращаясь к Перенегу, - польское войско будет штурмовать Градец с суши, а русское со стороны реки. Ты сам предложил использовать плоты, друже. Значит, честь сия принадлежит русские воинам.

Перенег не стал возражать, поскольку иного и не ожидал от союзников.

Весь день польские воины засыпали глубокий ров перед восточной стеной, дабы осадная башня, которую уже собирали из множества составных частей, без помех подкатилась вплотную к стене. Помимо осадной башни у поляков имелись в обозе большие камнемёты, которые непрерывно забрасывали камнями защитников Градеца, чтобы затруднить тем обстрел из луков и катапульт копошащихся возле рва людей.

В это время русичи, укрывшись в лесу, сколачивали плоты из сухих, поваленных ветром деревьев и мастерили длинные лестницы и весла, благо в русском войске было немало плотников и древоделов, возводивших дома с помощью одного топора.

Когда все было готово к ночному штурму, к Перенегу пришёл Владимир и сообщил, что его волыняне, углубившись в лес, случайно наткнулись на потайной лаз в подземелье.

- Дружинники мои поначалу решили, что это медвежья берлога. Разворошили сухие листья и жерди, которые прикрывали лаз, и обнаружили ступени, ведущие вниз, - Владимир был объят радостным волнением. - Я думаю, что этот подземный ход ведёт не куда-нибудь, но в город.

- Счастлив твой Бог, княже, коль это действительно гак и есть, - молвил Перенег, не скрывая радости от услышанного. - Но пусть дружинники твои об этом подземелье молчат! Дабы поляки о нем не прознали и от штурма не отказались. Отвлекать градчан все равно придётся. Пускай поляки этим и занимаются, а мы тем временем проберёмся в Градец как мыши по норе.

И Перенег с заговорщической улыбкой подмигнул Владимиру.

Подземный ход и впрямь вёл в город. Отряд русичей, возглавляемый Владимиром, пробрался в Градец перед рассветом, когда поляки остервенело, но безуспешно пытались сбросить градчан с восточной стены. Но когда в спину защитникам города ударили русичи, всякое сопротивление разом прекратилось, градчане ударились в повальное бегство. Они прыгали со стен в ольховые заросли, росшие по берегам протоки, садились в лодки и плыли вниз по течению Одры. Лишь немногие ещё пытались защищаться, запираясь в башнях и домах.

Хитрый Перенег и после взятия Градеца ни словом не обмолвился полякам про обнаруженный подземный ход. По его приказу несколько сотен русских ратников перед самым рассветом подогнали плоты к западной стене, омываемой водами Одры, чтобы польские воеводы думали, будто русичи именно таким способом проникли в город.

Олегу и Владимиру Перенег сказал:

- Кто знает, может, в недалёком будущем нам придётся отбивать Градец уже у поляков. Сей подземный ход станет достойным ответом на польское коварство, от коего мы пострадать можем.

Он не стал возражать, когда Владислав сказал, что намерен разместить в Градеце польский гарнизон.

- У нас с чехами давний спор из-за этого города, - добавил Владислав.

От Градеца польско-русское войско двинулось лесными дорогами к городу Оломоуцу, что стоял на реке Мораве. Правителем Оломоуца был Оттон Красивый, брат Братислава.

Во время одного из дневных переходов, когда отряды огибали высокую, поросшую елями гору, на её вершине вдруг заклубился густой чёрный дым.

- Это гора Добенин, - молвил Дыглош Перенегу. - На её вершине постоянно находятся чешские дозоры. Можно не сомневаться, этот дым увидят в Оломоуце и ближних к нему городах. Теперь нам не избежать встречи с ратью князя Братислава.

Проходя по землям Моравии, польские рыцари безжалостно разоряли усадьбы чешской знати, жгли деревни и мельницы. В плен брали прежде всего детей, девушек и молодых женщин. На возы грузили все, что имело хоть какую-то ценность: от медных подсвечников до скаток грубого крестьянского полотна.

Но чем ближе к Оломоуцу приближалось польско-русское воинство, тем чаще поляки платили кровью за свою жестокость и алчность. Небольшие чешские отряды внезапно появлялись из лесов и нападали на грабителей, когда те меньше всего этого ожидали. Теперь польские рыцари не осмеливались далеко отдаляться от основного войска.

Русским ратникам Перенег запретил участвовать в грабежах, говоря, что за помощь, оказанную в войне, польский князь и так заплатит им из своей казны.

На подходе к Оломоуцу конные дозоры донесли, что впереди стоит войско Братислава.

Поляки и русичи принялись на ходу перестраиваться в боевой порядок. Центр и левый фланг Владислав отдал своим союзникам, польские конные и пешие отряды собрались на правом фланге.

Лес кончился. Вокруг расстилалась холмистая равнина, кое-где изрезанная неглубокими оврагами и руслами пересохших речек, некогда впадавших в Мораву, до которой было рукой подать.

Вскоре на вершинах дальних холмов показались знамёна и множество торчащих кверху копий. Заблестели пи солнце шлемы и щиты далёкого войска, которое, растянувшись по холмам, перекрыло обе дороги, ведущие к Оломоуцу.

Олег придержал коня, прикрыв глаза ладонью от слепящих лучей солнца. Вражеское войско показалось ему не просто большим, но огромным.

Многочисленность чехов и моравов всем бросилась в глаза, едва рать Братислава пришла в движение и двинулась с холмов на равнину. Пешие отряды двигались в шахматном порядке, конные колонны, сверкая латами, мчались по пологим склонам, обгоняя пехоту и занимая место на флангах.

- Не меньше тридцати тысяч, - проворчал Перенег, вглядываясь в чешское войско, до которого оставался всего один перестрел[32].

Он посмотрел на Олега и Владимира:

- Ну, други мои, с конными полками пойдёте, а я пешую рать возглавлю. Вперёд далеко не отрывайтесь. Помните, Вратислав смел и коварен. Коль мой стяг падёт, то воевода Никифор главенство примет. С Богом!

Владимир возглавил конные сотни волынян, киевлян и переяславцев. Олег - ростово-суздальскую дружину и черниговцев.

Варяг Регнвальд, Олегов гридничий[33], спорил с черниговским воеводой Путятой. Ни тот, ни другой не желал ставить своих конников в задние ряды. Олег мигом прекратил спор, сказав, что вперёд встанет дружина Владимира.

- Владимиру честь уступаешь, княже, - промолвил Регнвальд. - Не по годам ему честь эта.

Отец твой выше Владимирова отца стоит, - вставил Путята, - значит и первенство за тобой быть должно. Гляди, княже, возгордится Владимир, станет и впредь первенства себе требовать.

Но Олег от решения своего не отступил, ибо знал: Владимир хоть и молод, но ратному умению его обучать не требуется. Не растеряется в любой ситуации, не оробеет перед мощью врага. Даже и знает Владимир лучше Олега, как действует в ближнем бою рыцарская конница, ведь ему уже приходилось прогонять поляков за Бут. В тех сечах двухлетней давности Владимир ни разу бит не был, хотя стоял против тяжёлой польской конницы с гораздо меньшим войском, нежели сейчас.

Олег не стал делиться с воеводами своими мыслями. Он хорошо помнил напутствие отца перед выступлением к западному порубежью.

«Головой своей зря не рискуй, - сказал сыну Святослав, - в этой войне от тебя доблести особенной не требуется. Если Владимир будет вперёд рваться, уступай ему честь начинать битву, а себе бери славу одержанных побед. В битве последний успех зачастую важнее первого. Помни об этом, сын мой».

Едва пришла в движение закованная в блестящие латы чешская кавалерия, так тотчас взревели боевые трубы в русских и польских полках. Затрепетали разноцветные флажки на копьях польских рыцарей, которые пошли вперёд, построившись клином. Русские же конники устремились на врага, развернувшись широким фронтом. Это делалось с той целью, чтобы у конных лучников был шире обзор.

Олег мчался на длинногривом гнедом скакуне во главе ростовчан. Прямо перед ним развевались красные плащи киевских и переяславских дружинников. Над островерхими шлемами русичей среди частокола копий реяли черные с позолотой знамёна, на которых был изображён лик Спасителя. Олег старался разглядеть красное знамя Владимира с гербом его стольного града, но не смог его увидеть. Волынская дружина на своих длинноногих угорских лошадях ушла далеко вперёд.

«Не терпится Владимиру сойтись с чехами лоб в лоб, - мелькнуло в голове у Олега. - Ив кого такой норов? Отец его хоть и не робкого десятка, но до сечи не большой охотник. А этот…»

Где-то впереди раздался скрежет и лязг, будто сшиблись две лавины железных чудовищ. Задрожала земля под тяжестью многих сотен всадников. Шум битвы, наплетая, разорвал тишину летнего утра.

Олег не заметил, как оказался в самой гуще сражения. Какой-то чешский рыцарь с такой силой ударил его копьём, что он, приняв удар на щит, едва не вылетел из седла. От удара копье чеха сломалось. Рыцарь выхватил из ножен длинный меч и ринулся на Олега. Олег вздыбил коня и рубанул сверху мечом, целя рыцарю в предплечье, но промахнулся. Удары рыцарского меча были столь тяжелы, что в сердце Олега закрался невольный страх: по силам ли ему одолеть могучего противника?

Лицо чешского рыцаря было скрыто забралом, закруглённый верх шлема украшала богатая насечка в виде листьев дуба. Черно-красный щит был треугольной формы, изображённый на нем вепрь с оскаленными клыками, казалось, олицетворял свирепый нрав его обладателя.

Два ростовских дружинника вовремя прикрыли Олега щитами, когда у того сломался меч.

Выбравшись из лязгающей железом сумятицы ближнего боя, Олег отдышался и примерил в руке рукоять булатного меча, поданного ему верным челядинцем Бокшей.

- Поостерегся бы ты, княже, - опасливо произнёс Бокша, помогая Олегу взобраться в седло. - Не лезь на рожон-то. Чехи - это не половцы! Глазом моргнуть не успеешь, как голову снесут. Как я опосля батюшке твоему на глаза покажусь?

- Что же мне за спинами дружинников отсиживаться! - сердито проворчал Олег, отпихнув Бокшу сапогом. - Я - князь, а не мужик обозный!

Олег вновь ринулся туда, где вовсю шла жестокая кровавая сеча. Он увидел полотнище чешского знамени сквозь мелькающие и скрещивающиеся над головами воинов мечи, и в нем вдруг пробудилось желание повалить вражеский стяг. Это должно ободрить русичей, для чехов же это будет позором.

Чешские витязи распознали в Олеге князя по шлему с серебряной насечкой и по богатому панцирю, они рвались к нему, чтобы сразить или пленить русского князя. Одного рыцаря с черным пером на шлеме Олегу удалось выбить из седла, другого - смертельно ранить, поразив мечом в шею. И тут Олег вдруг оказался один в окружении врагов: все дружинники, находившиеся рядом, были убиты. Кони, оставшиеся без седоков, испуганно метались, стараясь вырваться из страшной кровавой круговерти.

Никогда ранее Олегу не приходилось в одиночку отбиваться от стольких врагов да ещё закованных в прочные латы. Он отбивал удары мечей и топоров щитом, уворачивался, рубил и колол сам. Конь под ним крутился волчком, повинуясь ударам шпор.

Олег позабыл про свой страх, про вражеское знамя, целиком захваченный неравной схваткой, свирепея от мысли, что погибнет как лось, обложенный голодными волками. Щит от сильного удара топором раскололся посередине, панцирь выдержал уже не один удар копья, а меч стал красен от крови сражённых врагов. Чешские рыцари уже не пытались пленить Олега, оценив по достоинству его безумную храбрость. Они взяли князя в плотное кольцо, намереваясь разделаться с ним, изнемогающим от усталости и полученных ран.

Внезапно круг врагов разорвался, рядом с Олегом оказался Регнвальд и ещё трое суздальских дружинников со вздыбленными львами на щитах. Меч Регнвальда был подобен молнии, рыцари старались держаться на расстоянии от варяга после того, как тот сразил могучего чешского воеводу и его оруженосца.

Натиск чехов заметно ослабел, словно что-то надломилось в том яростном порыве, с каким конники Братислава начинали атаку. Вскоре они подались назад.

В преследовании врагов Олег уже не участвовал. У него вдруг закружилась голова, и он стал валиться с коим, не понимая, что происходит. Чьи-то сильные заботливые руки подхватили Олега и уложили на землю. Он ин нашлялся, ощутив во рту солёный привкус крови. Мутило от внезапной слабости, тряслись руки. Закрыв глаза, Олег слышал, как Регнвальд отдаёт кому-то при- ICM3 вынести князя с поля битвы.

«Неужели я смертельно ранен? - подумал Олег, перед тем как потерять сознание.

Очнувшись, он обнаружил, что с него сняты доспехи и над ним хлопочет рыжебородый лекарь Петрила, перевязывая руку повыше локтя.

- Очнулся, соколик! - радостно осклабился Петрила. - Он окликнул слугу: - Эй, Бокша, иди сюда. Жив твой князь!

Олег увидел над собой озабоченное лицо Бокши.

- Эх, княже! - покачал тот головой. - Ну и напугал ты меня! Принесли тебя всего залитого кровью. Я уж думал, конец.

- Где рать Братислава? - тихо спросил Олег.

- Отступили чехи: и конница, и пешцы, - бодро ответил Бокша. - Вся рать их к Оломоуцу подалась.

- Значит, победа наша?

- Наша, княже. - Бокша улыбался. - Пересилила наша сила чешскую!

Олег хотел встать, но лекарь удержал его.

- Сеча закончилась, князь. Спешить некуда, - молвил он. - Бок у тебя сильно повреждён, и рука, и бедро. Крови много потерял, лежи покуда. А ежели тебе чего- то надо, Бокше прикажи. Он сделает.

Закончив перевязку, лекарь отправился к другим раненым, которых выносили с поля битвы.

Вскоре вернулись русские дружины, преследовавшие отступающих врагов. Топот копыт и громкие радостные голоса заглушили стоны раненых.

Владимир разыскал Олега и горделиво показал ему захваченное чешское знамя: на белом полотнище раскинул крылья чёрный орёл с когтистыми лапами.

Отлетался чешский орёл, - усмехнулся Владимир, швырнув знамя на траву.- Завтра на Оломоуц пойдём.

Глядя на радостного Владимира и на поверженное чешское знамя, Олег только теперь до конца осознал, сколь сладостен миг победы…

Глава третья. МЕЛИТРИСА.

В штурме Оломоуца ослабевший от ран Олег не участвовал. Город был взят после двухдневного приступа. Поляки повели себя очень странно, сначала отказываясь карабкаться на стены и предпочитая обстреливать защитников города из луков и катапульт, затем, не желая преследовать отступающее войско Братислава, которое благополучно ушло за реку Мораву.

Недовольный Перенег созвал военный совет, дабы упрекнуть Владислава и его воевод в бездействии, в том, что те перекладывают тяготы войны на плечи русичей. Однако до упрёков дело не дошло: Владислав объявил, что он прекращает войну с Вратиславом и уводит войско домой. Владислав сказал также, что помощь русов полякам больше не требуется, мол, он отпускает их обратно на Русь.

- Обещанную плату вы сможете получить в Кракове, - сказал Перенегу воевода Сецех.

Русские воеводы недоумевали. Было ясно, что поляки чего-то недоговаривают.

Олег не присутствовал на совете и узнал обо всем от Владимира, который пришёл к нему сразу после совета.

- Поляки за нашей спиной договорились с чехами о мире, - мрачно сказал Владимир. - Вратислав дал Владиславу отступное в тысячу гривен серебра. Нам же велено убираться обратно на Русь.

- Что решил Перенег? - поинтересовался Олег.

- Перенег заявил Владиславу, что негоже тайком от союзников сговариваться с врагами. Ещё он потребовал, чтобы и нам чехи заплатили тысячу гривен отступного, поскольку не будь в Моравии русских дружин, чешский князь вряд ли пошёл на замирение с поляками.

- И что же Владислав?

- Прикинулся простачком, - Владимир усмехнулся. - Мол, я выполняю волю старшего брата и сверх полученного серебра с чехов требовать не могу. Владислав предложил уладить все недоразумения в Кракове. Перенег с этим не согласился. Он так сказал: коль полякам угодно прекратить войну с чехами - это их дело. А русичи будут продолжать войну до тех пор, пока чешский князь не запросит мира и у них.

- Ай да воевода! - восхитился Олег. - Ну, теперь несдобровать чехам!

- Перенег правильно поступил, - заметил Владимир. - Надо заставить поляков и чехов считаться с нами.

На другой день польское войско ушло к реке Одре.

Перед уходом Владислав попытался припугнуть Перенега, сказав как бы между прочим, что в войне с русичами Вратислав может прибегнуть к помощи германского короля, войско которого гораздо сильнее чешского.

Перенег ничего не ответил, но про себя подумал: «А нам, милок, и надо на чешской беде проучить короля Генриха. Чай, немецкие латы не крепче богемских панцирей».

В Оломоуце русичи взяли богатую добычу. Перенег позволил своим ратникам разграбить не только дома знатных горожан и дворец местного князя, но и все городские церкви. Он говорил при этом, что уж если поляки, исповедующие латинскую веру, перед таким святотатством не останавливаются, то православным христианам это тем более не зазорно.

Из Оломоуца русское войско двинулось к чешскому городу Глацу, возле которого Вратислав готовил своё воинство к новому сражению.

В Оломоуце был оставлен отряд русских ратников, все раненые и часть обоза. Во главе гарнизона Перенег поставил Олега, который ещё не совсем оправился от ран и не мог сидеть на коне.

В разорённом городе было совсем мало жителей, основная масса их скрывалась в лесах за Моравой. Олег и его гридни разместились в княжеском дворце, который походил на небольшой замок с башнями и рвами. Раненые русичи находились на подворье женского монастыря, избежавшего погрома благодаря смелости настоятельницы Мелитрисы, преградившей путь в обитель самому Перенегу. Тот хоть и догадывался, что среди монахинь скрывается немало жён и дочерей местной знати, предпочёл закрыть на это глаза, восхищённый не столько поступком настоятельницы, сколько её дивной красотой.

Отвечая благородством на благородство, Мелитриса разрешила Олегу разместить в стенах монастыря раненых русских ратников. Она также выпросила у Олега позволения впустить в Оломоуц женщин с детьми, которые, по её словам, мыкаются по лесам и болотам.

Олег выразил сомнение, что жительницы Оломоуца отважатся вернуться в свои дома, зная, что их город по-прежнему во власти русичей.

- Если я поручусь, что беглянкам и их детям не будет грозить рабство и насилие, то люди станут возвращаться, - сказала на это настоятельница. - Дай мне слово христианина, князь, что ты обеспечишь неприкосновенность всем, кто захочет вернуться в Оломоуц.

Олег дал слово, поклявшись на кресте.

Видимо, у Мелитрисы были тайные связи с моравами, засевшими в лесах, так как уже на третий день к запертым воротам приблизилась целая толпа женщин, детей, стариков и пожилых мужчин. Предупреждённые Олегом стражи впустили возвратившихся беглецов в город.

Женщины расходились по своим домам, где царило запустение, и все было перевёрнуто вверх дном. Победители в поисках золота рыли даже золу в очагах, где-то изломали пол, где-то разбросали по двору целую гору навоза в поисках все тех же сокровищ. Мёртвые были уже погребены, о том, что город захвачен врагом, напоминала лишь русская стража на городских стенах, у ворот и у княжеского дворца.

Безлюдный Оломоуц постепенно оживал, наполнялся привычным шумом по утрам местный рынок. Возле небольшого пруда близ женского монастыря каждый день можно было видеть женщин с корзинами свежевыстиранного белья. Кое-где уже работали мастерские. Из лесов продолжали возвращаться беглецы, группами и в одиночку, с узлами на плечах и с маленькими детьми на руках.

Олег обязал сотников следить за тем, чтобы подчинённые им воины не врывались в дома, не грабили, не чинили насилий. Ростовцы и суздальцы уважали своего князя, поэтому никому и в голову не приходило преступить даже в малом его запрет.

Недоверчивый Регнвальд как-то высказал князю недовольство тем, что настоятельница Мелитриса в любое время суток беспрепятственно входит в Олеговы покои.

- Зря ты доверяешь этой паве, княже, - молвил варяг. - Кто знает, что у неё на уме. Не люблю я женщин сильных нравом, такие могут и нож в спину всадить, могут и яду отведать, лишь бы заставить недруга выпить из той же чаши.

- Не могу я поверить, чтобы женщина столь дивной внешности могла сподобиться на подлость иль смертоубийство, - возразил Олег. - Думается мне, друже, пустые твои опасения. Мелитриса в душе выше людских пороков и страстей, ибо прежде всего она служит Господу.

Регнвальд не стал продолжать этот разговор, видя, что Олег очарован красавицей-аббатисой[34] и не может представить её в образе недруга.

Со временем Олег стал замечать, что Мелитриса проявляет явную симпатию к Регнвальду, несмотря на его неприступный вид и извечную подозрительность. Как-то раз аббатиса в беседе с Олегом стала расспрашивать о жене и детях Регнвальда. Олег не стал скрывать, что варяг вдовствует вот уже третий год, рассказал про сына Регнвальда и двух его дочерей. Олегу было приятно, что Мелитриса «положила глаз» на самого лучшего из его дружинников. Он удивлялся, что она так хорошо говорит по-русски. Оказалось, что языку её обучили русские монахи православного монастыря близ города Брно. Мелитриса долгое время скрывалась в том монастыре от отца, который хотел выдать её замуж за сына венгерского короля.

- Я любила одного чешского рыцаря и сказала отцу, что пойду замуж только за него, - призналась Мелитриса, однажды приподняв завесу над своей прошлой жизнью. - Но надо знать суровый нрав князя Спитигнева, чтобы постичь всю тщетность сопротивления его воле. Моего рыцаря насильно постригли в монахи, а потом и вовсе сослали в Италию, где он умер от чумы. В отместку я тоже постриглась в монахини и ушла из отчего дома. Долго скиталась по лесам и горам, пока меня не приютили русские монахи.

Мелитриса помолчала, потом добавила:

- В Моравии и поныне есть православные церкви, а при наших князьях-родоначальниках Ростиславе и Славомире[35] вся Моравия исповедовала православие. Не где-нибудь, а именно здесь составили славянскую азбуку монахи Кирилл и Мефодий[36]. Отсюда новый алфавит, названный кириллицей, распространился среди славянских государств.

Олег взирал на красавицу-аббатису изумлёнными и одновременно восхищёнными глазами. Кто бы мог подумать, что эта женщина является дочерью грозного Спитигнева и племянницей Братислава!

Не удержавшись, он сказал Мелитрисе, что та совершает непоправимую ошибку, позволяя своей дивной красоте увядать в монастырских стенах.

Мелитриса глубоко вздохнула, устремив задумчивый взгляд куда-то мимо Олега, и негромко промолвила:

- Сколь лет минуло, княже, а раны моего сердца все не заживают. Душевная боль уменьшилась, но не прошла. А ныне эта боль только усилилась, ибо боярин Регнвальд удивительно похож на моего суженого, с коим меня разлучили.

После этого разговора Мелитриса долгое время избегала Олега, словно жалея о своей откровенности, или, может, тому виной было известие о поражении чешского войска под Глацем. Что ни говори, но Олег и Регнвальд пришли врагами на чешскую землю и закрывать на это глаза гордая аббатиса не могла.

Мелитриса вновь пришла в княжеский замок лишь после того, как Олег распорядился вернуть в местные храмы самое ценное из награбленного имущества. В беседе с ним аббатиса старалась подчеркнуть, что она здесь с единственной целью поблагодарить русского князя за столь великодушный поступок.

Олег же, действуя по задуманному плану, послал слугу за Регнвальдом.

Мелитриса поднялась, собираясь распрощаться. Тогда Олег властным движением взял аббатису за руку и, глядя ей прямо в глаза, произнёс:

- Война эта скоро закончится, а русы никогда не станут поработителями чехов и моравов. Я думал прежде, что наши дружины пришли в Моравию по просьбе польского князя, не желавшего платить дань князю чешскому. А ныне кажется мне, что русские полки оказались за Богемскими горами по воле Господа, пожелавшего соединить судьбы одного храброго витязя и одной прекрасной монахини.

Глава четвертая. ПОСОЛЬСТВО ИЗ ЦАРЬГРАДА.

Весть о разгроме чешского войска под Глацем дошла до Святослава одновременно с известием о смерти игумена Феодосия.

Дело было перед обедом.

Гонца из Печерской обители Святослав тотчас отпустил, а с гонцом от Перенега уединился в библиотеке, дабы расспросить его получше обо всем, что творится ныне в Богемии.

За обеденным столом князь был весел и разговорчив, чего с ним давненько не бывало.

Ода не разделяла настроение супруга.

- Игумен Феодосий Богу душу отдал, а ты и не печалишься, свет мой, - молвила княгиня строгим голосом. - Не по-христиански это. Неужто не можешь простить Феодосию его былой приязни к Изяславу?

- Пусть грех говорить так, но я скажу: мешал мне преподобный Феодосий, постоянно заступаясь за Изяслава, - ответил Святослав, посерьёзнев лицом. - Ушёл Феодосий к праотцам и слава Богу! С превеликой радостью отстою панихиду[37] по нему, толстенную свечу поставлю за упокой души. Кабы все мои недоброжелатели, подобно Феодосию, разом в иной мир отошли, вот было бы славно!

Святослав предложил супруге выпить за это хмельного мёда, но та отказалась.

- Тогда давай выпьем за то, чтоб и далее русское оружие было победоносно в Богемии, - сказал Святослав, держа чашу в руке. - Чтоб чешский князь и германский король уразумели, как силен великий князь киевский.

- Я вижу, тебе и горя мало, что Олега чуть живого вынесли из сечи под Оломоуцем, - с осуждением проговорила Ода, не притрагиваясь к кубку.

- Я предупреждал Олега, чтобы он особенно не храбрился и себя берег, - раздражённо заметил Святослав. - А он небось, сломя голову, в сечу рвался. Вот и нарвался! Наперёд умнее будет.

Святослав осушил чашу и завёл речь о том, что ныне Судьба к нему благосклонна и что устрашив чехов и германцев он лишит Изяслава всякой возможности возвращения на Русь.

- Не видать этому недоумку стола киевского как своих ушей, - смеялся он.

…В конце лета в Киеве объявились послы византийского императора. Возглавлял посольство сам проэдр синклита[38], в свите его были столь именитые вельможи, что посмотреть на них - вершителей судеб Ромейской Империи - сбежались все киевские бояре. Во время приёма в тронном зале от многолюдства яблоку было негде упасть.

Святослав восседал на троне с подчёркнутой надменностью, разодевшись в лучшие одежды, с золотой короной на голове. Той самой короной, которую русские мастера изготовили по приказу Ярослава Мудрого, когда тот вознамерился провозгласить себя на манер византийских владык кесарем русов. К сожалению, недолго носил эту корону Ярослав Мудрый, призвал его к себе Господь. Новый титул же так и не прижился среди русских князей, владевших столом киевским.

На другом троне рядом со Святославом восседала Ода в длинном, зауженном в талии платье из голубой парчи с узорами из золотых нитей на рукавах и по вороту. Голова великой княгини была покрыта белым убрусом[39], так что не было видно волос. Поверх убруса покоилась золотая корона в виде обруча. Корона удивительно облагораживала облик великой княгини, подчёркивала её красоту и изящество. Тому же способствовала прямая осанка Оды, её выпуклая грудь, на которую свешивались изумительной красоты ожерелья из золота и драгоценных камней. Руки Оды, покоившиеся на подлокотниках, были украшены перстнями: вспыхивали яркими разноцветными бликами гранёные аметисты, рубины и топазы.

Глава посольства обратился к Святославу по-гречески, зная, что великий князь вполне владеет этим языком. Причём в своём обращении проэдр синклита называл Святослава не «великим князем», но «кесарем русов».

В толпе киевских бояр пронёсся вздох изумлённого восхищения. Среди киевской знати было немало таких, кто свободно изъяснялся по-гречески либо понимал многое из говорившегося.

Святослав раздулся от гордости: встать вровень с императором ромеев было его давней и заветной мечтой. И вот эта мечта сбылась!

Главу посольства звали Аристарх: статный мужчина лет шестидесяти с прямым носом и светлыми длинными вьющимися волосами. На нем была туника-далматинка с короткими рукавами, белая с красным узором по нижнему краю. Поверх туники был надет длинный фиолетовый плащ с серебряной застёжкой на левом плече. На ногах - изящные полусапожки из множества плетёных ремешков.

Высокопарная речь главы посольства, обращённая к киевскому князю, была подкреплена щедрыми дарами, которые должны были свидетельствовать о могуществе и богатстве владыки Византии. Дары ромеев произвели впечатление на киевских бояр и особенно на Оду, которая впервые увидела золотые чеканные чаши и сосуды такой изумительной отделки. Золотая птица, издающая переливчатые трели и встряхивающая крыльями, если повернуть в ней какой-то механизм, и вовсе поразила Оду как нечто удивительное и непревзойдённое.

Святослав, давно привыкший и к блеску золота, и к всевозможным безделицам из этого металла, из всех даров выделил мечи с рукоятями из мягкого мыльного камня оленьего рога. Ещё Святославу понравился изящный боевой топорик, украшенный узорами и позолотой. Он велел подать топорик и взмахнул им, как бы примеряясь для удара.

Послы вежливо заулыбались, глядя на нетерпеливое мальчишеское желание Святослава немедленно опробовать приглянувшееся ему оружие.

Впрочем, улыбки византийцев тотчас погасли, едва их глава заговорил о невзгодах, свалившихся на Империю ромеев в правлении нынешнего императора Михаила Дуки[40]. Норманны[41] окончательно изгнали ромеев из Италии, сельджуки[42] постоянно нападают на византийские владения в Азии. Восстали болгары, отложились в Тавриде[43] херсонеситы. Император просит помощи у Святослава Ярославича, ведь из всех православных государей великий князь киевский самый могущественный, это всем известно.

Святослав заверил послов, что он, как православный христианин, не останется глух к призывам о помощи из Царьграда, откуда «по всему миру изливается свет истинной веры Христовой». На этом большой приём был окончен. Послы удалились с довольными лицами, догадываясь, что то, когда и где Святослав выступит против недругов Византии, станет ясно из приватной беседы великого князя с Аристархом.

О многом Святослав и Аристарх договорились уже во время пиршества вечером того же дня. Не зря они сидели рядом за столом и почти не притрагивались к вину, хотя в зале то и дело звучали здравицы в честь императора ромеев и великого киевского князя.

Ночью в ложнице Святослав поделился с Одой своими мыслями.

- Дела у императора ромеев совсем дрянь, - сказал он, сидя у стола в исподних портах и рубахе. Святослав дописал послание ко Всеволоду Ярославичу и, свернув в трубку, собирался запечатать печатью. - И не от большого уважения ко мне ромеи ныне меня кесарем величают, а от того, что беды их обступили, как волки оленя.

Грузинский царь Баграт, хоть и является тестем Михаилу Дуке, но помочь ему ничем не может, ибо сам с трудом от сельджуков отбивается. Наместники ромейские так и норовят в императоры выйти, поскольку у ромеев ныне так: у кого сила, у того и власть. Вот и владетель Тавриды уже который год дань в Царьград не шлёт и с императорскими приказами не считается. Если раньше ромеи от болгар дарами откупались, то теперь болгарам злата не надо, им земли во Фракии подавай.

- Чего же хотят от тебя ромеи? - спросила Ода, сидевшая на ложе и расчёсывающая распущенные по плечам волосы. - Какой помощи?

- Ромеи знают, что в Тмутаракани мой сын княжит. Причём так княжит, что все окрестные народы боятся его как огня. - Святослав самодовольно усмехнулся. - Послы хотят, чтобы я повелел Роману разделаться с корсуньским катепаном[44], а заодно изгнать половцев из степей Тавриды. Житья от них не стало ни грекам, ни фрягам[45]. Главное - хотят ромеи сподвигнуть меня на поход против болгар. Император согласен даже уступить мне на время все крепости по Дунаю, чтобы русские щиты заслонили подступы к Царьграду с северо- востока. Михаил Дука уже смирился с потерей Италии, но потерять азиатские владения он не хочет, потому намерен собрать все войска в кулак и биться насмерть с сельджуками.

- А в это время русские дружины будут защищать восточные рубежи Империи. Так?

Святослав взглянул на жену, настороженный её тоном.

- Ромеи обещают щедрую плату за помощь, - сказал он. - Разве овчинка выделки не стоит?

- Не закончив одну войну, ты намереваешься ввязаться в другую, ещё более кровопролитную, - произнесла Ода после короткой паузы. - Не дело это, Святослав. Подумай, стоит ли рисковать жизнью Романа даже ради всего золота ромеев.

Святослав вдруг усмехнулся, в. глазах у него сверкнули озорные огоньки.

- А как глядели на тебя послы ромейские на обеде и в тронном зале. Какими похвалами тешили! Особенно гот носатый, который пил вино сверх всякой меры. Я думал, боярыни киевские лопнут от зависти, слыша все это. Чай, им таких похвал от гостей заморских вовек не дождаться, коровам толстозадым!

И он весело захохотал.

Ода, видя, что супруг явно уходит от сути разговора, демонстративно задула светильник и легла в постель…

Всеволод, получив послание брата, прибыл в Киев с той поспешностью, с какой могли примчать быстрые лошадиные ноги.

Прежде чем допустить Всеволода к беседе с ромейскими послами, Святослав захотел выяснить, как отнесётся он к тому, что лелеял в своих тайных помыслах старший брат. А замышлял Святослав ни много ни мало отнять у ромеев не только Тавриду, но и земли по Дунаю.

- Прадед наш Святослав Игоревич[46] не где-то, а на Дунае хотел видеть свою столицу, - молвил Святослав брату, встретившись с ним с глазу на глаз. - Кабы не безвременная смерть его, так Русь и поныне твёрдой ногой стояла бы на Дунае. Ромеям все едино с болгарами не совладать, а мы совладаем. Так зачем нам стеречь владения дряхлого старца, ежели можно просто забрать их под свою руку. Подумай, брат, как усилится Русь, коль закрепится на Дунае. Да мы сможем входить без стука к любому из европейских государей! Изгоним греков из Тавриды, а всю их торговлю себе возьмём, станем напрямую торговать с Востоком и Западом!

Всеволод слушал, кивая русой головой и поглаживая густую бороду. Он видел, что у Святослава от заманчивых перспектив голова кружится. Однако Всеволоду, честному и прямодушному, не хотелось действовать коварством, а тем более против византийцев, с которыми его одно время связывал родственный брак. Более того, Всеволод слыл не только на Руси, но и в Царьграде другом и союзником ромеев.

Поэтому он постарался мягко разубедить Святослава: русским князьям более к лицу действовать коварством против степняков-язычников, нежели против единоверцев.

- Можно подумать, единоверцы-ромеи не платили нам подлостью за дружбу, - проворчал Святослав. - Даже договоры с нами они наполняют обилием соритов и утидов[47], часто заменяя существующее положение вещей сослагательным наклонением, дабы в будущем было легче нарушать эти договоры.

- Все равно, брат, не пристало нам уподобляться обманщикам в делах, где не обойтись без крестоцелования, - заметил Всеволод. - По-моему, честнее объявить ромеям войну и отвоевать Тавриду, чем под видом друзей проникать в их владения и вдруг становиться врагами, сорвав личину с лица. Подло это и низко!

- Я так и думал, что с тобой кашу не сваришь, - Святослав рассердился. - Ещё один Феодосий выискался на мою голову! Ещё один праведник поучать меня надумал! Что же ты, брат, Изяслава не вразумлял, когда тот творил дела неправедные?!

- Изяслав ныне пожинает плоды своего недомыслия, - хмуро промолвил Всеволод, - а тебе лучше бы не тягаться с ромеями в коварстве, но доказать им своё величие благородством поступков.

Святослав в присущей ему манере не стал продолжать разговор. Хорошо разбираясь в людях, он знал, в какой ситуации на кого можно положиться. Сделав вид, что слова Всеволода его убедили, Святослав заговорил о том, что было бы неплохо соединить супружескими узами Всеволодову дочь Марию с одним из младших братьев императора ромеев.

- Но ведь Мария обручена с твоим сыном Романом, - слегка растерявшись, промолвил Всеволод. - Дело к свадьбе идёт.

- Не дело сводить на брачное ложе двоюродных браги и сестру, - мрачно сказал Святослав. - Поженили мы сына моего Глеба и дочь твою Янку, видя, как любят они друг друга. Казалось бы, благое дело сотворили. Ан нет! Священники-греки во главе с митрополитом Георгием и поныне брюзжат, что, мол, я потакаю кровосмесительству. А посему подыщем для Романа другую невесту, уж не обессудь, брат.

Всеволод не стал возражать, поскольку сам в душе желал подыскать для Марии иноземного жениха, только не решался сказать об этом.

От Святослава не укрылось, что брат не только согласен, но и рад возможности породниться с семьёй византийских императоров. Поэтому на встрече с греческими послами Святослав сразу заговорил о прекрасной возможности подкрепить военный союз Руси и Византии ещё и брачным союзом. Дальнейший разговор свёлся к тому, когда провести смотрины русской княжны и когда лучше сыграть свадьбу, которой придавалось особое значение ввиду того, что киевский князь считал это событие некой гарантией соблюдения ромеями данных ему обещаний. Об этих обещаниях не знал даже Всеволод. Святослав не собирался посвящать его, видя, что брат ни в коем случае не желает враждовать с ромеями.

Послы уехали обратно в Царьград, а Святослав послал гонца в Тмутаракань с повелением Роману расправиться с корсуньским катепаном…

В начале осени из Киева отправился в столицу ромеев целый караван судов. На самой большой и красивой ладье плыла дочь Всеволода Ярославича. Вместе с КНЯЖ" ной в далёкий Царьград отправились её верные служанки и доверенные люди Всеволода, которым надлежало на месте выяснить, годится ли в мужья Марии предлагаемый жених, не страдает ли он телесной немочью или помрачением рассудка. Послал в Царьград и Святослав своего боярина, которому предстояло договариваться от лица киевского князя с самим Михаилом Дикой.

В эти же дни свершилось ещё одно событие, коего долго ждал Святослав Ярославич.

По его указанию монахи Печерского монастыря вот уже два года составляли «Изборник», куда помещали многие известные труды нынешних времён и времён минувших, повествующие о суде, власти, справедливости и прочем, полезном для пытливого ума. В «Изборник» были вставлены отрывки из разных сочинений, переведённые с греческого и латыни, богословские тексты, но с таким умыслом, чтобы показать, что «князь бо есть Божий слуга человеком милостью и казнию злым».

Таким хотел видеть себя Святослав перед нынешними и грядущими поколениями.

Готовую книгу в новеньком переплёте из телячьей кожи принёс в княжеский дворец новый игумен Печерской обители - Стефан.

Святослав встретил Стефана с непоказным радушием, поскольку в прошлом тот не раз гостил в Чернигове и даже помогал иноку Антонию, спасавшемуся от гнева Изяслава, основать близ Чернигова Ильинский пещерный монастырь. Преемником Феодосия в Печерском монастыре Стефан стал тоже не без помощи Святослава. Двух этих в сущности разных людей связывало одно: стремление поставить Киевскую Русь во главе всех православных государств. И если Святослав на этом поприще был готов действовать копьём и мечом, то Стефан избрал своим оружием славянскую письменность, полагая, что слово, написанное кириллицей, весомее греческих молитв, звучащих во многих русских храмах.

Глава пятая. БЕСЕДА ЗА ШАХМАТНОЙ ДОСКОЙ.

В октябре война в Богемии закончилась.

Отчаявшись одолеть русскую рать, Вратислав попросил мира. Он заплатил Перенегу откуп в тысячу гривен серебром да ещё снабдил русичей едой на дорогу.

Киев встретил победоносное войско колокольным пионом и толпами ликующих людей.

Потом был пир в великокняжеской гриднице, где среди всеобщего веселья звучали похвалы молодым князьям Олегу и Владимиру, достойно проявившим ceil л в трудном далёком походе. Не был забыт и Перенег, чьё ратное умение и жизненная мудрость как нельзя лучше пригодились в столь нелёгком для русских полков испытании. Старшие дружинники, соратники Перенега, провозглашали здравицы и в честь Святослава, давшего им в предводители умелого воеводу.

Олег недолго посидел за пиршественным столом и покинул гридницу вскоре после того, как с пиршества удалилась Ода.

Ещё перед пиром Олег и Ода условились о встрече в одном из укромных покоев на женской половине дворца.

Олега туда провела Регелинда: ему самому не удалось бы отыскать нужное помещение и не привлечь внимание служанок. Дворец был так огромен, что Олег с трудом ориентировался в нем, особенно в тёмное время суток.

Ода встретила его в одной исподней сорочице из тонкого полотна, сквозь которое проступали округлые формы её чуть располневшего, но не утратившего соблазнительной прелести тела. В сорок лет Олегова мачеха выглядела великолепно.

Он с порога громко объявил об этом. Ода рассмеялась счастливым смехом и кинулась Олегу на шею.

Их уста соединились, но всего лишь на мгновение: в светёлку заглянула Регелинда и сердито прошипела:

- Дверь-то на засов заприте, скажённые. Не терпится прямо!

Заперев дверь, любовники с жадным исступлением бросились друг к другу, одолеваемые одним-единственным желанием. Они сплелись в таком бешеном порыве, что едва не задохнулись.

Не насытившись лобзаниями, любовники устремились к ложу. Ода первая потянула Олега за собой. Стянув с себя исподнюю рубашку, она ждала, пока Олег избавится от одежд. Он нежно опрокинул мачеху на постель, действуя немного неловко и торопливо. Они лежали в обнимку - счастливые, разнеженные, благодарные…

Внезапно Ода стала расспрашивать про Гиту, которая недавно родила сына-первенца, ему Олег стал крестным отцом. Так пожелал Владимир.

Олег отвечал на вопросы коротко и односложно. Он вдруг ощутил какую-то неловкость, некий внутренний стыд. Причина этого была ему понятна. Расспросы пробудили в сердце Олега задремавшие было чувства к Гите, образ которой часто возникал перед мысленным взором. Олег догадывался, что Гита питает к нему такие же чувства, но вынуждена таиться, ибо отдана в жены Владимиру. Олегу казалось, что, лёжа в постели с Одой, он в чем-то предаёт кареглазую дочь Гарольда.

Олег мысленно искал себе оправдания.

«Что связывает меня с Гитой? - думал он. - Наши взаимные признания украдкой, единственный торопливый поцелуй, редкие откровенные взгляды… Все это в прошлом и больше не повторится, ибо Владимир мне друг и брат. Не пристало мне, став крестным отцом его первенцу, тайно соблазнять жену».

Ода меж тем принялась рассказывать Олегу, как Святослав сосватал за брата византийского императора Марию, дочь Всеволода.

- Бедняжка пролила немало слез, прощаясь со мной на пристани, - печально говорила Ода. - Не хотелось ей покидать отчий край, ох, как не хотелось! Но разве отцов трогают дочерние слезы, коль сам император изъявил желание с ними породниться. Эти мне мужчины! Во все времена женщины были для вас игрушками иль разменной монетой.

Ода подавила раздражение.

- А как же Роман? - спросил Олег.

- Роману твой отец намерен подыскать другую невесту, которая не будет с ним в родстве ни в ближнем, ни в дальнем. Он, кстати, и для тебя невесту подыскивает, и не где-нибудь, а в Венгрии. Туда недавно послы уехали.

Олег был удивлён и немного раздосадован услышанным: отец при встрече ни словом не обмолвился об этом.

Ода, привалившись к Олегу, заглянула ему в глаза и томно прошептала:

Не отдам тебя ни венгерке, ни польке. Никому!

Лицо мачехи в обрамлении светлых растрёпанных волос в этот миг показалось Олегу самым красивым на свете. Он стиснул Оду в объятиях и запечатлел жадный поцелуй на её алых устах.

* * *

Спустя два дня состоялось венчание Регнвальда и Мелитрисы, которую перед этим местные священники обратили в православную веру, как того требовал обычай.

В Софийском соборе, где проходило торжество, было не протолкнуться. Сюда пришли не только бояре с жёнами, но и великое множество простого люда: ибо весть о том, что воевода Регнвальд привёз из Богемии пленницу невиданной красоты, мигом облетела Киев. Из уст в уста передавались слухи о том, что Мелитриса - дочь покойного чешского князя Спитигнева и что она пребывала в монашестве до встречи с Регнвальдом. Правда обрастала кривотолками подобно снежному кому, катившемуся с горы. В окружении великого князя шептались, будто руки Мелитрисы добивался сам германский король, а она предпочла монастырь короне. Ещё поговаривали: Мелитриса якобы сначала досталась Олегу, который уступил её Регнвальду за то, что тот спас ему жизнь в битве при Оломоуце.

Докатились эти слухи и до Оды, которая в порыве ревности потребовала у Олега объяснений. Она имела возможность встретиться с Мелитрисой, которую Регнвальд приводил во дворец, чтобы показать Святославу. Привлекательность чешки послужила для Оды косвенным доказательством того, что перед тем как достаться Регнвальду, Мелитриса все же побывала в наложницах у Олега. Впрочем, Ода вовсе не собиралась обвинять его в излишнем сластолюбии, поскольку считала: столь красивая наложница, как Мелитриса, достойна Олегова ложа. Оде хотелось лишь услышать признание из уст своего любовника: да, он действительно, обладал Мелитрисой, но несмотря на её дивную красоту, все же расстался с ней, желая по достоинству отблагодарить Регнвальда. Ода в душе была даже готова восхищаться благородством Олега.

Однако Олег не только не признался, но пришёл в негодование от того, что Ода не желает верить его словам, зато доверяет сплетням и слухам.

- Какая собака пробежала меж нами, что ты не веришь в мою искренность? - возмущался он. - Иль тебе действительно хочется знать, что я хуже, чем хочу казаться?

- Я видела, Олег, какими глазами глядела на тебя Мелитриса, когда приходила во дворец. Так может смотреть лишь женщина, таящая в сердце глубокую признательность к мужчине, совершившему ради неё благородный поступок. Возможно, ты заметил, что Мелитриса не равнодушна к Регнвальду, и уступил её ему. Заметь, Олег, я ни в чем тебя не обвиняю. Мне просто непонятно, почему ты отрицаешь, что Мелитриса была твоей наложницей?

Говоря все это, Ода не спускала с Олега внимательного взгляда в надежде, что он выдаст себя смущением или замешательством.

Но Олег был спокоен.

- Я и впрямь поначалу был более близок с Мелитрисой, нежели Регнвальд, но до ласк у нас не доходило и не могло дойти.

- Отчего же?

- Я был изранен и мне тогда было не до женских прелестей.

Олег помолчал.

- Расположенность ко мне Мелитрисы вот чем объяснима. Это я убедил её покинуть монастырь, следуя велению сердца, а не доводам разума. Если бы Регнвальд не питал к Мелитрисе силы чувств, то я не стал бы этого делать. По-моему, Регнвальд и Мелитриса просто созданы друг для друга. Разве нет?

Ода кивнула, соглашаясь. Но тут же промолвила:

- Не сердись, но я слышала, как твой отец упрекнул тебя: мол, зря уступил такую красавицу Регнвальду. Почему он так сказал? Не потому ли, что с отцом ты был более откровенен, чем со мной?

Олег уколол Оду неприязненным взглядом.

- Так ты подслушивала под дверью! Не ожидал от тебя.

- Ах, как некрасиво я поступила! - Ода взорвалась. - Сколь низко я пала! Я скажу тебе больше, мой милый. Я обиняками спрашивала о том же твоего отца и узнала-таки от него истину, которую ты не желаешь мне говорить.

- Отец не мог сказать тебе о том, чего не было, - угрюмо промолвил Олег. - Мелитриса моей наложницей не была.

- Олег, ты лжёшь, - в сильнейшем раздражении Ода вскочила и принялась ходить из угла в угол по светлице, где совсем недавно так радостно отдавалась своему пасынку. - Зачем ты это делаешь? Зачем разрушаешь нашу любовь? Я жена тебе перед Богом, а кто тебе эта смазливая чешка? Я не собираюсь корить тебя, что ты на какое-то время увлёкся ею. Мне просто не нравится, что ты делаешь из этого тайну. Скрываешь от меня то, что известно всему Киеву!

- А мне не нравится твоё желание верить досужим сплетням посторонних людей и не верить мне, - вспылил Олег. - Я, видите ли, разрушаю нашу любовь! Нет, это ты режешь её ножом, возводя на меня напраслину.

Олег сердито вышел из светлицы, хлопнув дверью.

Ода в отчаянии упала на ложе и разрыдалась.

…Вечером Святослав пригласил Олега сыграть в тавлеи[48] и заодно потолковать о том, к чему великий князь давно стремился и о чем не смог договориться с братом Всеволодом.

За окном хлестал проливной дождь; октябрь был на исходе.

Отец и сын сидели за столом друг против друга и неторопливо двигали по клетчатой доске черно-белые фигурки. Столь же неторопливо текла беседа.

- Я решил перевести Владимира с Волыни в Туров поближе к Киеву, - начал Святослав. - Это на тот случай, ежели князь полоцкий отважится разорять земли киевские, покуда я с полками в дальних землях буду. Владимир при своей воинственности не допустит этого. А ты как мыслишь, сын?

Олег уже знал о намерении отца по весне двинуть войско в Болгарию, поэтому ответил искренне:

- По-моему, лучше бы тебе взять Владимира с собой, ибо с ним надёжнее стоять в сече против любого врага. А земли киевские и Борис может постеречь, ему это даже сподручнее будет, ведь он стол свой в Вышгороде держит. От Вышгорода до Киева ближе, чем от Турова.

- Так-то оно так, - согласился Святослав, - но я хочу взять Бориса с собой в поход. Можешь мне поверить, из Бориса ратоборец вырастет не хуже, чем из Владимира. Он уже сейчас конницей так верховодит, что залюбуешься.

- Этому я охотно верю, - улыбнулся Олег, который имел возможность видеть своего двоюродного брата в сражении с половцами.

- Я бы и Владимира взял в поход да не могу рисковать его головой, ведь он любимый сын у брата моего Всеволода, - продолжил Святослав. - Пускай уж Владимир и отец его стерегут Русь от вражеских вторжений до моего возвращения из Болгарии.

Олег удивлённо посмотрел на отца.

- Ты что же, хочешь обойтись в Болгарии без брата своего, Всеволода Ярославича? Это неразумно, отец. Всеволод Ярославич свой человек для ромеев, ведь дочь его недавно вошла в императорскую семью. Кто как не он сумеет договориться с ромеями, падкими на коварство. Всеволод Ярославич быстро распутает все их хитрости, не поддастся на их обман. Ведь они ныне добры с нами, поскольку сами слабы, а как одолеют сельджуков и воспрянут с новой силой, то враз отплатят нам злом за добро. Такое уже бывало.

- Бывало, - покивал головой Святослав, сделав ход белым ферзём. - Токмо я не ради ромейской выгоды поведу полки к Дунаю, а с тем, чтобы Русь навсегда имела за собой дунайские земли. Всеволод не поддерживает мой замысел, не желая ссориться с ромеями, поэтому он мне в Болгарии будет только мешать.

Размах отцовских замыслов восхитил и одновременно озадачил Олега.

Как ни была ныне слаба Империя ромеев, однако недооценивать её военную мощь было нельзя. Испокон веку Византия в одиночку противостоит вражеским нашествиям с Востока и Запада. Византийский флот когда-то спалил негасимым греческим огнём флотилии арабов, дошедших до Царьграда. От этого же страшного огня почти полностью погиб русский флот, посланный на Царьград Ярославом Мудрым. Быстроходных византийских дромонов[49] боятся и норманны, и берберы, и генуэзцы. Войско ромеев по своей выучке и вооружению ничуть не слабее западных рыцарей, а неудачи последних лет во многом объясняются распрями среди самих византийцев и изменами наёмных военачальников.

Все это Олег постарался втолковать отцу, но тот небрежно махнул рукой, заявив, что продумал наперёд любое развитие событий.

- Византия для Руси сила равная, поэтому без надёжных союзников нам её не одолеть, - сказал Святослав, глядя то на доску с фигурами, то на Олега. - Поэтому я задумал не воевать с болгарами, а взять их в союзники против тех же ромеев. Ромеев лучше бить тем же оружием, коим они завсегда привыкли действовать, натравливая своих соседей друг на друга. Ещё я надумал породниться с венгерским королём Гезой[50], который тоже зарится на византийские владения за Дунаем. Вкупе с венграми и болгарами мы ромеев победим непременно, благо воевать на море с ними не придётся.

Тут Святослав объявил «шах» и задорно подмигнул Олегу.

- Кого же ты наметил в женихи дочери венгерского короля? - хмуро спросил тот. - Меня? Романа? А может, Ярослава?

- Тебя, кого же ещё! - весело воскликнул Святослав. - Да ты вроде не рад этому, сынок? Отчего? Иль не по чести тебе породниться с королём венгров?

- Честь-то может и есть, токмо не нужна мне жена-католичка, - сказал Олег, двинув в атаку чёрного коня.

- Дочь Гезы перед тем, как супругой твоей стать, православие примет, как водится, - Святослав постарался успокоить сына.

- Родня-то её все едино в латинской вере останется, - буркнул Олег. - Опять же венгерская невеста ни обычаев наших, ни языка не знает. А я по-венгерски не умею. Хорошая мы будем пара!

- Гита, жена Владимира, англосаксонских кровей. Двух лет не прошло, а она уже по-русски свободно балакает, - возразил Святослав. - И дочь Гезы языку нашему обучится, не велика беда.

- Вот, Гиту я взял бы в жены, отец, - вдруг признался Олег, - а дочь Гезы мне не нужна. Ещё не ведомо, какова она с виду.

- Ты что же, хочешь все мои замыслы порушить?! - Святослав даже пристукнул по столу ладонью. - Будет, как я сказал! Пойдёшь под венец с дочерью Гезы и весь сказ.

- Мне наша невеста нужна, - упрямо набычился Олег. - У князя полоцкого дочь на выданье. Говорят, пригожая. Почему бы не сосватать её за меня?

- Ещё чего! - Святослав так хватил по столу кулаком, что шахматные фигурки разлетелись в разные стороны. - Всеслав Брячеславич нам Ярославичам злейший враг. Иль забыл ты, как мы стояли против него на Немиге! А сколь раз Всеслав на Новгород покушался? Сколь раз к Смоленску подступал, забыл?

- Вот и примирились бы этим браком Брячеславичи с Ярославичами. От этого всей Руси было бы благо.

- Ишь, миротворец выискался, твою мать! - выругался Святослав. - Кабы все так просто было! Всеслав хитёр, он и дочерью пожертвовать может, лишь бы отнять первенство на Руси у рода Ярослава Мудрого.

- А ты, как видно, готов мной пожертвовать ради выгоды своей. До моих чувств и желаний тебе и дела нету.

- Полно! О чем ты? - Святослав поднялся из-за стола и похлопал сына по плечу. - Ты мой помощник в делах. Можно сказать, моя правая рука. Будь здесь Роман, так мне ещё было бы спокойнее. Роман стал бы моей левой рукой. К его храбрости твоя рассудительность как нельзя более к месту.

- А разве на Глеба ты не можешь опереться? - Олег поднял глаза на отца. - Ты же ему Переяславль доверил, до этого он в Новгороде княжил: почётные столы все время занимал.

- Глеб умён и начитан, - медленно заговорил Святослав, как бы взвешивая слова. - События времён текучих, что у нас на Руси, что в других землях для Глеба есть повторение одного и того же. Люди испокон веку воюют друг с другом. Любая долгая война изматывает государство, тем более противостояние нашествиям кочевников. Поскольку Русь стоит на границе половецких степей, то и усилия всех русских князей, по мнению Глеба, должны быть направлены на борьбу с половцами. И все ближние христианские государства для Глеба есть союзники Руси в борьбе со степью. Поэтому он противник того, чтобы русские полки ходили войной в Европу или на Кавказ.

- Пусть Глеб не такой удалой воитель, как Роман, зато с женой ему повезло, - мрачно проворчал Олег.

- Опять ты за своё! - раздражённо воскликнул Святослав. - Не понравится дочь Гезы, ну и плюнь на неё. Пускай она тебе детей рожает, а красой телесной тебя наложницы радовать будут. Вон, у прадеда твоего, Владимира Святого, наложниц было, как у царя Соломона[51], больше семи сотен!

- Наложница может радовать глаз, но не сердце, - стоял на своём Олег. - Сердце будет в радости токмо, ежели рядом с тобой любимая женщина. В Писании, отец, сказано: «Любовь есть тот светоч, который отличает человеков от диких зверей». Негоже князьям случаться, как свиньям!

Святослав устало махнул рукой на сына, сердито пробурчав:

- Ладно, ступай спать! Поздно уже. После договорим.

Глава шестая. ЛАНКА.

Едва прихватило дороги первыми ноябрьскими заморозками, ростово-суздальская дружина двинулась из Киева домой - в Залесскую Русь.

Святослав распрощался с Олегом неласково: тот не пожелал встретиться с венгерскими послами, которые вот-вот должны были приехать в Киев. Хотя Олег был готов уступить воле отца и взять в жены дочь Гезы, при этом он не скрывал того, как ему неприятен этот брак.

Рассерженный Святослав выплеснул своё раздражение на Оду, подвернувшуюся под руку.

- Ты во всем виновата, сорока безмозглая! - кричал он. - Из твоих пустомерзких баллад и песенок Олег набрался мыслей про взаимную любовь, про охи-вздохи, про рыцарей, творящих подвиги ради своих возлюбленных. Кабы знал я, что эдак все повернётся, разбил бы твою лютню о стену, а тебя упёк бы подальше с глаз долой. Ты и Вышеславе забивала голову тем же, потому и не хотела она идти под венец с Болеславом. Ещё бы! Болеслав скорее похож на медведя, а не на красавца-рыцаря.

- Чего ты раскричался? - защищалась Ода. - Олег ведь согласен породниться с Гезой. Он сам сказал тебе об этом.

- «Сказал, сказал…» - передразнил жену Святослав. - Ты видела, с каким лицом он это сказал! Как будто ему на прокажённой жениться велят. Ежели Олег и на свадьбу с таким лицом пожалует, тогда все пойдёт прахом. Венгры просто оскорбятся и будут правы, а я лишусь ценного союзника в войне с ромеями.

- А ты разве собираешься не с болгарами воевать? - Ода удивилась.

Святослав понял, что некстати проговорился, и торопливо поправился:

- Ну, конечно, с болгарами, оговорился я просто.

Однако эта оговорка насторожила Оду. Прожив столько лет со Святославом, она знала, сколь скрытен её супруг и сколь коварен бывает он в своих замыслах. Честолюбия у Святослава было на семерых, поэтому Ода нисколько не удивилась бы, узнав, что её муж замыслил сбросить с трона самого византийского императора.

«Темнишь, муженёк! - размышляла Ода. - Пыль в глаза пускаешь мне и Всеволоду. Не иначе, замыслил твёрдой ногой встать на Балканах! Вознамерился превзойти славой прадеда и прапрадеда своего!»

Ода принялась украдкой наблюдать за Святославом, стала прислушиваться к его речам и даже к тому, что он иногда бормочет во сне, дабы укрепиться в своих догадках. Ей, великой княгине, было небезразлично её будущее. Связанная со Святославом узами законного брака, Ода в случае удачи вместе с мужем вознесётся к высотам величия, но при неудаче ей придётся разделить со Святославом позор унижения.

В канун Дмитриевской недели[52] в Киев возвратились доверенные Святослава, ездившие в Венгрию договариваться с королём Гезой о военном союзе против Византии. Люди Святослава вернулись не одни, а с венгерским посольством, из чего явствовало, что Геза приветствует такой союз. Венгры также поведали Святославу, что их король будет рад выдать свою дочь Гизеллу за сына киевского князя.

Переговоры с венграми Святослав вёл тайком от Всеволода, чтобы тот, недавно породнившийся с византийским императором, не встревожился за своего порфироносного родственника. Собственно, женитьбой Всеволодовой дочери и младшего брата Михаила Дуки Святослав хотел усыпить недоверчивость ромеев. Поставив их перед фактом, русские полки и венгерское войско перейдут Дунай и вступят на землю Империи. Неожиданность - мать победы, любил говорить Святослав.

Однако случилось непредвиденное.

В эти же дни из Германии прибыли послы от Шаламона, прежнего короля венгров, который правил в стране, пока его не изгнали сторонники Гезы и войско польского князя. Шаламон, женатый на сестре германского короля, нашёл пристанище у своего шурина. Вместе с Шаламоном ушли в изгнание преданные ему воины и слуги, а также его мать Анастасия-Агмунда, родная сестра Святослава. Её выдал замуж за венгерского царевича Андраша Ярослав Мудрый, желавший опутать родственными связями всех соседних государей. Как выяснилось, именно Анастасия через своих послов сейчас просила Святослава помочь её сыну лишить Гезу венгерского трона. Более того, Анастасия предлагала брату соединить брачными узами дочь Шаламона и одного из сыновей Святослава, желательно Романа или Олега.

Посольство от бывшего короля Шаламона было намного многочисленнее, чем посольство от Гезы.

Среди послов Шаламона находился барон Ульрих, родственник графа штаденского Леопольда, отца Оды. Пыл среди них и настоятель трирского собора Бурхардт, сводный брат Оды. Прибыла в Киев и Ланка, сестра Шаламона.

Впрочем, Ланка приехала в Киев по своей надобности. Ей хотелось повидаться со своими повзрослевшими сыновьями Рюриком, Василько и Володарем, которые жили в Киеве на полном попечении Святослава. В прошлом Ланка была замужем за Ростиславом, племянником Святослава. Этот Ростислав немало хлопот доставлял своим дядьям, то и дело покушаясь на их владения. Коварство ромеев свело храброго Ростислава в могилу, и Ланка вернулась в Венгрию, оставив сыновей на Руси, поскольку сидевший тогда на киевском столе Изяслав Ярославич не отпустил с матерью отпрысков Ростислава. Он не хотел, чтобы венгры сделали католиков из сыновей русского князя.

Святослав оказался в затруднительном положении. Ему пришлось объяснять посланцам Гезы, что он и не думал втайне договариваться с Шаламоном и что его посольство полная неожиданность. Святослав постарался заверить послов Гезы, что для Киева союз с Гезой предпочтительнее союза с изгнанником Шаламоном.

- Единственно, из любви к сестре Анастасии я согласился разговаривать с послами её сына, - молвил Святослав людям Гезы, собравшимся в обратный путь. - Что бы я ни говорил, как бы ни улыбался послам Шаламона и германского короля, это не более чем дань вежливости. В Германии пребывает и мой брат Изяслав, который мне такой же недруг, как Шаламон королю Гезе. В моё намерение входит задобрить немцев и Анастасию пустыми обещаниями, чтобы они не мешали мне вести войну на Дунае. Если же Шаламон и германские рыцари попытаются свергнуть Гезу с трона, то мои полки непременно придут на помощь.

Послы поверили Святославу или сделали вид, что поверили. Они настаивали на скорейшем заключении брака между Олегом и дочерью Гезы, видя в этом некую гарантию.

Святослав сказал послам, чтобы они привезли Гизеллу в Киев по окончании Рождественского поста[53].

- В Рождественские святки[54] и сыграем свадьбу, - решил Святослав, который и сам не любил тянуть.

С отъездом из Киева посольства Гезы положение Святослава нисколько не улучшилось, так как послы Шаламона и германского короля стали обвинять его в замысле вторгнуться в Германию совместно с Гезой и польским князем. Ничего внятного Святослав на это сказать не мог, ибо его враждебность к германскому королю была известна давно, а поход русских полков против чешского князя, союзника немцев, лишний раз доказал это. К тому же Святослав узнал от барона Ульриха, что сын Изяслава Ярополк отправился в Рим просить помощи у самого папы.

- Папа римский сможет примирить Болеслава и короля Генриха, ведь он духовный владыка над всеми католическими государями, - грозил барон Святославу. - К ним присоединится чешский князь Вратислав, он зол не столько на поляков, сколько на киевского князя, воины которого разорили несколько городов в Моравии. И если этот союз государей пожелает вернуть Изяслава на киевский стол, то разве сможет нынешний властелин Киева рассчитывать на поддержку Гезы, который сам еле держится на троне.

Святославу показалось, что он зря связался с Гезой, который без поляков ни за что не победил бы Шаламона. И если германский король, чехи и поляки вознамерятся вернуть венгерский трон Шаламону, то Гезу сможет спасти только Святослав. Но в таком случае ему придётся забыть про поход на Дунай, забыть свои честолюбивые замыслы и погрязнуть в венгерской распре, выполняя долг её союзника и родственника.

Всеволод, нежданно-негаданно объявившийся в Киеве, добавил смятения Святославу, говоря, что падение Гезы неизбежно.

- Самое лучшее, - твердил Всеволод, - это заключить союз с Шаламоном и королём Генрихом. Шаламон нам племянник, а Геза никто. Негоже, брат, рвать родственные узы в среде Арпадов[55]. Отец и дед Шаламона были женаты на русских княжнах. Сестра была замужем за Ростиславом Владимировичем и троих сынов от него родила. Дружба с германским королём и с Шаламоном нам ещё тем выгодна, что не даст возможности Изяславу сподвигнуть их на войну с нами. Изяславу-то все едино, кого на нас натравлять, ему лишь бы снова в Киеве сесть. Смекай, брат.

У Святослава от тяжких дум голова трещала. Одолевали сомнения и тревоги.

Неужто просчитался он, полагаясь в будущем на Гезу? Неужто прав Всеволод?

* * *

Приезд в Киев Ланки пробудил в Оде уснувшие воспоминания о страстной любви к Ростиславу. Когда тот, гонимый Изяславом, находился в Чернигове, прося защиты у Святослава, Ода вступила в греховную связь с супругом Ланки и даже убедила мужа дать во владение Ростиславу город Курск. Святослав тогда вступился за племянника перед Изяславом, не догадываясь, что княгиня черниговская попирает один из христианских заветов, потеряв голову от любви к красавцу Ростиславу.

Во время скитаний Ростислава Ланки с ним не было, она вместе детьми находилась в Киеве в почётном плену у Изяслава. А когда Ростислав умер в далёкой Тмутаракани, Ланка отбыла в Венгрию.

С той поры минуло почти десять лет.

И вот Ланка восседала в кресле напротив Оды, все такая же миловидная, чуточку располневшая, что нисколько не портило её статную фигуру.

Ода глядела на Ланку: на её круглое лицо с удивительно гладкой кожей, на её небольшой прямой носик, слегка заострённый подбородок; глядела на её тонкие изогнутые брови, черные волосы, заплетённые в косы и уложенные на голове наподобие короны; на длинные ресницы, на тёмные глаза, выражение которых иной раз смущало Оду.

Ода глядела на эту совсем не хрупкую молодую женщину, не лишённую изящества, на её горделивую осанку, на эти таинственные глаза и проникалась к Ланке невольной завистью. Если Оде никто не даёт её сорока, то Ланке и подавно никто не даст её тридцатишестилетнего возраста. Вообще, во всей Ланкиной родне было что-то моложавое, все предки по мужской и женской линии прекрасно выглядели в любую пору своей жизни.

Ода думала об этом, одновременно внимая неторопливому рассказу гостьи.

Ланка же делилась с Одой пережитым. Вернувшись в Венгрию, она вышла замуж за герцога Вамоша, которому родила сына и дочь. Вамош входил в ближайшее окружение Шаламона, в ту пору ещё сидевшего на венгерском троне. Однако пора почестей и дворцовой жизни для Ланки и её супруга закончилась вместе с изгнанием из Венгрии царственного брата. Шаламон укрылся в Германии и все его сторонники, в число коих входил и герцог Вамош, последовали за своим сюзереном.

Ланка сетовала на то, что германский король постоянно использует венгерскую конницу в борьбе с непокорными вассалами, но не торопится возвращать Шаламона на венгерский трон. Впрочем, изгнанники уже давно поняли, что Генрих сам удерживается на троне лишь благодаря уступкам и обещаниям сохранить прежние вольности гордой саксонской знати. Молодой германский король постоянно нуждается в деньгах, поэтому желает наложить руку на доходы Церкви, хотя знает, что этим настроит против себя самого папу римского.

- Генрих упрям и недальновиден, - рассказывала Ланка. - Он окружил себя разорившимися баронами и бедными рыцарями, которые толкают в омут междоусобной войны. Могущественные властители Тюрингии и Саксонии презирают Генриха, за глаза называют его «неоперившимся птенцом». Герцогская династия Вельфов, владеющая Баварией и Тиролем, намеревается отнять у Генриха корону. Вся Германия объята смутой и неповиновением королю, власть которого слаба. Потому-то мой брат и решился просить помощи у Святослава Ярославича…

Слушая Ланку, Ода печально кивала головой, о том же самом ей ещё вчера поведал сводный брат Бурхардт. Ода сочувствовала королю Генриху, который взвалил на себя тяжкий крест объединителя Германии.

Незаметно беседа двух женщин переключилась на былые годы. Ланка тогда была замужем за Ростиславом, а Ода только-только перебралась из Владимира в Чернигов, где Святослав получил княжеский стол после смерти Ярослава Мудрого.

Ода спросила у Ланки, вспоминает ли та хоть иногда Ростислава, живя с новым мужем, который ближе ей по языку и крови. Страдает ли за сыновей, оставшихся на Руси?

- Поначалу мне было очень тяжко выносить разлуку со своими милыми чадами, - призналась Ланка. - Но потом новое замужество, новые семейные-радости, новые дети понемногу притупили душевную боль. К тому же я знала, что мои сыновья растут под надзором опытных воспитателей и ни в чем не ведают нужды. Купцы, торговавшие с Русью, несколько раз привозили мне письма сыновей, написанные то по-русски, то по-гречески. Что до моего замужества с Ростиславом, то я знала, что этот брак не будет долгим.

- Как так? - изумилась Ода. - Откуда ты могла это знать?

- Едва увидев Ростислава, я сразу поняла, что вряд ли буду счастлива с ним. Он был излишне честолюбив и горяч. Мне было ясно, что не усидит Ростислав подле жены и детей, но постоянно будет стремиться на брань и сложит свою голову задолго до седых кудрей. Идя под венец, я уже тогда ожидала худшего. Ожидала и потом, рожая Ростиславу каждый год по сыну, провожая его в поход и встречая из похода. И дождалась, - Ланка грустно улыбнулась.

Ода была потрясена: так Ланка заранее была готова к раннему вдовству! Это не просто прозорливость, думала впечатлительная Ода, это похоже на самоотречение.

- Неужели, видя печальный рок на челе у Ростислава, тебе не хотелось удержать его возле себя? - воскликнула она.

Ода понимала нелепость вопроса, но он сорвался с её уст помимо воли.

- Я сильно любила Ростислава и делала все, чтобы в моем присутствии он забывал про дружину и боевых коней… - Ланка помолчала: - Чем ещё женщина может привязать к себе мужчину, как не любовью? Но наша Любовь имела одно крыло, потому-то полет её был недолог…

Когда Ланка попросила Оду посодействовать, чтобы Святослав предпочёл союзу с Гезой союз с Шаламоном, она услышала искренние сожаления.

- Я целиком на твоей стороне, моя милая, - вздохнула Ода, - но к моему мнению Святослав никогда не прислушивается. Даже советы Всеволода мой муж принимает далеко не всегда, полагая, что у него самого семь пядей во лбу.

Тогда Ланка завела речь о своих сыновьях. Ведомо ли Оде, какие княжеские столы намерен дать Святослав своим подросшим внучатым племянникам?

Ода лишь пожала плечами, всем своим видом говоря, что об этом ничего не знает.

- Я знаю, что Святослав собирается взять Рюрика и Володаря в поход на болгар, - задумчиво молвила она. - О княжеских столах же он никогда речь не заводил, во всяком случае при мне.

Ланка печально вздохнула.

- Отчаиваться рано, - подбодрила её Ода. - Сыновья твои ещё слишком юны, младшему Васильку всего- то шестнадцать лет. Пусть окрепнут, наберутся ума-разума. А я при случае намекну мужу, что Ростиславичи ему как чада родные. И кто, как не он, обязан их столами княжескими наделить.

- Может, мне самой перемолвиться со Святославом, попросить у него стол княжеский хотя бы для старшего Рюрика? - Ланка вопросительно посмотрела на Оду.

Ода в ответ лишь опять пожала плечами. Ей было попятно стремление подруги использовать все возможности, чтобы в будущем её сыновьям не пришлось скитаться по Руси, как скитался их покойный отец.

Ода поселила Ланку в своих покоях. Ей не составило особого труда сделать так, чтобы в один из вечеров Ланка осталась со Святославом наедине. Их беседу слышала Регелинда, выполняя повеление своей госпожи.

Как и следовало ожидать, Святослав сначала дотошно расспрашивал о житье-бытье Шаламона в Германии, о том, велико ли у него войско, готовы ли немецкие графы и бароны исполчиться на Гезу за Шаламона, хватает ли у германского короля забот и помимо венгерских распрей… Расспрашивал Святослав Ланку и о многом другом вплоть до того, хороша ли собой дочь Шаламона?

Ланка отвечала на все вопросы правдиво, так как Святослав сразу предупредил: от её честности будет зависеть его милость к ней. Он прекрасно знал, что Ланка печётся о своих сыновьях, поэтому беззастенчиво играл па её материнских чувствах.

Выспросив все, что ему было нужно, Святослав перевёл беседу в фривольное русло, довольно откровенно предложив Ланке лечь с ним, ибо «Ода надоела до икоты».

Ланка ответила горделивым отказом.

Тогда Святослав насмешливо заметил: это не может не послужить примером того, как следует беречь своё достояние» Ежели достоянием Ланки является её женское естество, то у киевского князя достояние русские земли и города, которые он не может раздавать направо и налево. Не сказав больше ни слова, Святослав удалился на мужскую половину дворца.

За вечерней трапезой Ланка была неразговорчива и слегка подавлена, словно сожалела о своём поспешном отказе.

Ода не знала, как разговорить подругу и чем утешить её. Она не призналась Ланке, что ей ведомо о бесстыдных домогательствах Святослава, дабы не огорчать ещё больше.

Однако Ланка сама завела речь об этом перед тем, как идти спать: её опочивальня находилась рядом с опочивальней Оды.

- Сожалею, что гнусность нрава моего мужа коснулась и тебя, моя милая, - сочувственно молвила Ода, приобняв Ланку за плечи.

- Я не посмела сказать «да» Святославу, поскольку он твой муж, - сказала та. - Но не будь Святослав твоим мужем… - Ланка не договорила, борясь с волнением. - Пусть это тяжкий грех, но ради своих сыновей я готова согрешить, - твёрдо выговорила она.

По глазам Ланки было видно, что ради своих сыновей она пойдёт даже на смерть.

Ода, расчувствовавшись, прижала Ланку к себе и запечатлела поцелуй у неё на лбу.

Не разнимая рук, подруги сели на скамью, не в силах расстаться после такого откровения. Ланка прижалась к Оде, положив голову к ней на плечо.

Растроганная Ода нежно гладила Ланку по плечам и спине, чувствуя горячие слезы на своих глазах.

«А ведь я была любовницей её мужа. И даже хотела отнять Ростислава», - сердце Оды заныло от стыда и презрения к самой себе.

- Скажи, чем я могу тебе помочь, ненаглядная моя? - ласково спросила она, смахивая слезы с глаз. - Хочешь, я потребую, чтобы Святослав дал уделы твоим сыновьям. Или хотя бы один удел на троих. Хочешь?

- Благодарю, - ответила Ланка, - но это излишне. Женское благородство бессильно перед мужским коварством.

- Зато мужское коварство порой бывает бессильно перед коварством женским, - вздохнула Ода.

Ланка подняла голову и заглянула подруге в глаза, не понимая, куда та клонит.

Глава седьмая. ДАВЫД ИГОРЕВИЧ.

Послы Шаламона покинули Киев в конце ноября, так ничего и не добившись от Святослава, который не хотел сближения с германским королём, приютившим у себя Изяслава. Святослав не верил в то, что Шаламон сможет утвердиться на венгерском троне, имея союзниками немцев и чехов. Он сделал выбор в пользу Гезы и не скрывал этого. Послы уехали, но Ланка осталась в Киеве, не желая так скоро расставаться со своими сыновьями. Святослав не только не противился присутствию Ланки у себя во дворце, но всячески выказывал ей знаки своего расположения.

Ланка, наученная Одой, с каждым днём делалась все более податливой к ухаживаниям Святослава, который совсем забросил государственные дела, одолеваемый похотью. По вечерам Святослав и Ланка часто сидели вдвоём при свечах в какой-нибудь небольшой светлице, пили вино, листали книги, вели задушевные беседы. Святослав был мастером проникновенных речей, он старался опутать Ланку сетями своего внимания и очаровать её тем многознанием, каким мог смело гордиться.

Ланка со своей стороны старалась «обаять» князя женственной грацией, кокетливыми улыбками, многообещающими взглядами. Она вела свою игру, действуя так по совету Оды, толкавшей её в постель к Святославу. В откровенной беседе Ода сказала: если подруга и добьётся каких-то выгод для своих сыновей, то только через постельные утехи с её мужем.

- Не бойся, я не стану тебя ревновать, - успокоила она Ланку, - мои чувства к Святославу давно умерли, а вместе с ними и ревность.

И вот однажды свершилось то, к чему Ланка долго себя готовила: она провела ночь в ложнице Святослава…

Вскоре после этого Святослав послал Рюрика, старшего из сыновей Ланки, на княжение в город Овруч, расположенный к северо-западу от Киева. Это была сильная крепость, закрывавшая подступы к Киеву со стороны Полоцкого княжества.

Ланка, вернувшаяся после осмотра владений Рюрика, была в приподнятом настроении. Она поделилась с Одой увиденным, не скрывая своих восторгов. Ей понравился и сам город, и сельская округа с богатыми деревнями. В Овруче сходились дороги из Полоцка, Турова и Чернигова. По этим дорогам постоянно шли торговые караваны. Ещё в Овруче располагались зернохранилища на случай неурожая в киевской земле.

- Ну, что, идёт Рюрику шапка княжеская? - с улыбкой спросила Ода.

Ланка просияла:

- Ещё как идёт!

После вокняжения Рюрика в Овруче ухаживания киевского князя за Ланкой утратили всякую пристойность, словно это событие отдало её тело в безраздельное владение Святославу. Иной раз Святослав позволял себе обнять Ланку при Оде, не стесняясь, тискал при слугах, утрачивая всякое чувство меры. Ода делала вид, что иного от мужа и не ожидала. Единственно, что её раздражало - это шушуканье служанок. Святослав даже как будто помолодел, посвящая все своё время утолению страсти с красивой венгеркой.

Ланка несколько раз просила у Оды прощения, чтобы та не подумала, будто подруга всерьёз прельстилась её мужем.

- Я была бы рада прекратить все это, если бы знала как, - говорила она, - может, мне уехать обратно в Германию?

Ода была иного мнения.

- У тебя ещё двое сыновей без столов княжеских, поэтому не обращай внимания на приличия, дорогая моя. Считай, что я сдаю тебе мужа в аренду в знак нашей дружбы.

Ода тоже не бездействовала. Она принялась всячески хлопотать перед Святославом за своего крестника Давида Игоревича, которому недавно исполнилось восемнадцать лет, как и Рюрику.

Из всех братьев Святослава Игорь был самый незлобливый. Он всегда нравился Оде своим весёлым нравом, безобидными шутками и поразительным умением играть на самых разных музыкальных инструментах от фряжской лютни до скоморошьего бубна. Потому-то Ода и напросилась в крестницы первенцу Игоря.

В жены Игорю досталась дочь полоцкого князя Брячислава[56], имевшая единственное достоинство: красивую внешность. Своим злонравием она пошла в отца, который недружно жил и с братьями, и с сыновьями. Но недаром существует присказка: злому человеку Бог не прибавит веку. Потому, наверно, и скончалась так рано дочь Брячислава, едва успев родить мужу единственного сына. Однако Игорь ненамного пережил нелюбимую супругу, так что его сын с малых лет находился на попечении у своих дядей.

Давыд Игоревич почитал Оду как мать, поскольку та заботилась о нем больше, чем кто бы то ни было.

Ода постоянно твердила Святославу: Рюрик не старше её крестника, а уже стол княжеский имеет. Святослав, устав от упрёков, послал Давыда на княжение в город Канев. Этот город прикрывал южные рубежи киевской земли от набегов степняков.

Накануне отъезда у Давыда произошла беседа с Одой.

Ода постаралась внушить своему крестнику, что никому кроме неё до него нет дела. И это было недалеко от истины. Ода говорила Давыду, что любит его как родного сына и желает видеть могущественным князем.

- Отец твой во Владимире княжил, а потом в Смоленске, - говорила Ода, взирая на юношу проникновенным взглядом. - Дядья не расщедрятся для тебя на высокий княжеский стол, поскольку приберегут честь и выгоду для сыновей своих. Но ежели ты, мой мальчик, заставишь дядей своих считаться с тобой, тогда они позволят тебе встать вровень со своими сыновьями. Ныне ты, благодаря мне, ступил на самую нижнюю ступеньку княжеской лестницы. Мужайся, Давыд, и впредь во всем повинуйся мне, коль не хочешь в безвестности сгинуть.

Слова Оды попали точно в цель! Она видела, как заволновался Давыд, словно молодой зверь, впервые вышедший на охоту. Конечно, он готов повиноваться своей крестной матери, ибо прозябание без славы и почестей было для честолюбивого Давыда самой худшей участью. Он в полной мере унаследовал нрав своей матери: нетерпеливой, жестокой и своенравной. Дай ему волю, он уже сейчас завладел бы если не Киевом, то Переяславлем. Не остановился бы и перед кровопролитием ради этого!

Ода достаточно хорошо изучила своего крестника и знала, каким образом задеть самые потаённые струны его души.

- Молодому князю опорой в жизни может стать не только дружина, но и выгодная женитьба, - продолжила Ода, осуществляя свой замысел, уже согласованный с Ланкой. - Родственники жены непременно будут желать, чтобы их зять обрёл больший вес, и для этого не поскупятся ни на гривны, ни на войско. Я давно подумываю над этим, Давыдушко. Полагаю, что самое лучшее для тебя - это взять в жены дочь Ланки. Сейчас она ещё мала, но лет через пять…

Давыд знал, кто такая Ланка. Он даже встречался с ней во дворце, поскольку его связывала давняя дружба со средним сыном Ланки Володарем. Ланка нравилась Давыду как женщина и осознание того, что у него будет жена, во многом похожая на неё, пробуждало чувство, похожее на снизошедшую милость Господню. То, что Ланка и се супруг живут в изгнании при дворе германского короля, ни в коей мере не настораживало Давыда, поскольку ни был уверен, что Шаламон скоро вновь станет королём Венгрии. Воинственность Шаламона была общеизвестна. Породниться с таким мужественным человеком Давыд почитал за честь для себя и не скрывал этого…

Святослав дал отъезжающему всего семьдесят молодых дружинников, но опять вмешалась Ода и заставила мужа дать Давыду сотню конных гридней.

Попрощаться пришла и Ланка вместе с Володарем.

Прошло всего несколько дней, как Давыд Игоревич вокняжился в Каневе. И вот в дорогу собрался семнадцатилетний Володарь, которого Святослав решил послать на пограничную со Степью реку Рось в один из тамошних пограничных городков. Это был не княжеский стол: в городке жил в основном служилый люд, призванный оберегать киевскую землю от набегов поганых. Поначалу Святослав хотел посадить Володаря князем в городке Витичеве, что на Днепре. Однако не по годам ретивый Володарь пожелал быть поближе к Давыду и к опасностям, которые постоянно грозят русским рубежам из степей.

Ланка теперь все ночи проводила в ложнице Святослава, и даже днём он часто виделся с нею. Венгерка до такой степени очаровала князя, что тот всерьёз стал предлагать ей стать его законной женой. От Оды Святослав намеревался избавиться, сослав её в Германию или в монастырь. Когда Ланка поведала подруге об этом, та на несколько мгновений лишилась дара речи от растерянности. Ода никак не могла предположить, что страсть к Ланке до такой степени захлестнёт Святослава.

Становиться монахиней Оде совсем не хотелось, поэтому она довольно сурово сказала:

- Твои игры со Святославом зашли слишком далеко, милая моя. Пора этому положить конец. Я уступила тебе Святослава не за тем, чтобы самой лишиться почестей и власти. И уж совсем не для того, чтобы твои дети возвысились над моими.

Ода предложила Ланке незамедлительно отправляться в Германию.

- Главное своё намерение ты выполнила, добилась от Святослава княжеской власти для своих старших сыновей. Твоему младшему Святослав вряд ли даст княжеский стол при всем твоём старании в постели: Васильку всего шестнадцать лет.

Ланка не стала противиться желанию Оды, дорожа её дружбой.

Однако отъезду решительно воспротивился Святослав. Он чуть ли не силой спровадил супругу в Вышгород к своему племяннику Борису Вячеславичу.

Святослав напутствовал жену такими словами:

- Погостишь у Бориса до весны, голуба моя. А весной будет ясно, где тебе в дальнейшем быть: на троне княжеском иль в келье монастырской.

Разговор происходил на теремном дворе. Ода, собиравшаяся сесть в крытый возок, обожгла мужа неприязненным взглядом и, не удержавшись, спросила: ' - Ужель так желанна тебе Ланка? Ужель годы, прожитые со мной, для тебя ничего не значат?

Святослав ответил, не отводя глаз:

- Знаю, что грешок есть. Знаю, что не достоин твоего прощения, и не жду его. Не знаю, Господь иль Сатана послал мне Ланку, но прирос я к ней душой и телом. Уж не обессудь. Прощай!

По скрипучему первому снегу возок великой княгини, влекомый тройкой гривастых серых лошадей, покатил в рассветных сумерках по узким улицам спящего Киева в сторону Лядских ворот. Возок сопровождали два десятка конных дружинников. Возглавлял этот небольшой отряд Людек, бывший постельничий Изяслава, а ныне приближенный Святослава Ярославича.

Вместе с Одой в Вышгород поехала и Регелинда, которая была неразлучна со своей госпожой. Всю дорогу она молчала, закутавшись в шубу и делая вид, что дремлет. Ода же, не в силах справиться с душевной болью, беззвучно плакала, глотая слезы, привалившись плечом к тряской стенке кибитки.

Глава восьмая. БОРИС ВЯЧЕСЛАВИЧ.

В Вышгород Ода въехала с твёрдым намерением не дать Святославу заточить её в монастырских стенах. Ланку она теперь считала своим заклятым врагом и призывала на голову бывшей подруги, как и на голову мужа, самую суровую кару Господню.

Перед тем как распрощаться с Людеком, собравшимся в обратный путь, Ода отвела его в сторонку, чтобы перемолвиться с глазу на глаз. Людек и прежде пользовался особой милостью Оды: она частенько одаривала его украдкой гривнами, чтобы через него выведывать о замыслах Святослава.

Людек был огорчён тем, что Ода оказалась в опале. Из-за этого он лишился щедрых подачек. Поэтому когда княгиня предложила Людеку за хорошие деньги извещать её о том, что будет твориться в великокняжеском дворце, он согласился мигом, назвав Оде человека, через которого она будет узнавать новости.

Благодарная Ода даже поцеловала оторопевшего от неожиданности Людека. Хвала Господу, она не будет пребывать в томительном неведении о событиях, происходящих в окружении Святослава. Это поможет ей подготовиться к грядущим ударам Судьбы!

Борис Вячеславич при встрече заключил Оду в столь крепкие объятия, что та едва не задохнулась.

Сей князь обладал неимоверной силой и в свои двадцать три года мог одолеть в рукопашной схватке любого. На святочных гуляниях Борис хаживал один на стенку и ни разу не был повержен наземь. Потехи ради он на многолюдных праздниках взваливал на плечи быка-трёхлетка и расхаживал с ним по площади, а то принимался разгибать подковы или завязывал в узел железные прутья.

Из всех племянников Борис был у Святослава самый любимый. Потому-то он и сидел князем в большом и богатом граде Вышгороде.

Ода знала, что благодаря стараниям Святослава Борис имеет сильную дружину, которая уже показала себя в деле во время недавнего похода на ятвягов[57]. Большой полон привели из того похода.

Беседуя с Борисом наедине, Ода намеренно сгустила краски, дабы выставить своего супруга в самом неприглядном свете. При этом она не пожалела и Ланку, изобразив её как хищницу, вознамерившуюся отнять у неё мужа.

Слушая Оду, Борис все больше мрачнел. Он глубоко уважал Святослава как храброго воителя и почитал его как отца, ведь именно Святослав приютил Бориса у себя в Чернигове в страшный год киевского восстания. Не забыл Святослав про Бориса и став великим киевским князем. Но Оду Борис уважал и любил не меньше. Ещё со времён жизни в Чернигове между ними сложились дружески доверительные отношения. Тому способствовало то, что матерью Бориса была немка и от неё он узнал немецкий язык. Ода, скучавшая по родной речи, часто разговаривала с Борисом по-немецки. Борис знал и греческий. Он иногда называл Оду греческим именем Филотея: «прекрасная богиня».

Разлад в Киеве был воспринят Борисом с большим огорчением ещё и потому, что любовь к Святославу в его душе не перевешивала любви к Оде. Два эти человека были ему одинаково дороги.

Поэтому, дослушав Оду, Борис принялся ругать Ланку и всю её венгерскую родню, которая «вечно лезет на Русь со своими дрязгами».

- Будь моя воля, не пускал бы дальше Буга ни венгров, ни поляков! - горячился он. - С ними не токмо ересь латинская на Русь проникает, но и возникают распри среди русских князей по вине польских и венгерских государей. Ну, чем прельстила Ланка Святослава?

- Она красива, - задумчиво проговорила Ода. - К тому же моложе меня лет на пять.

- Ничего, Бог даст, пресытится Святослав прелестями Ланки и спровадит её в Германию с глаз долой, - попытался успокоить Борис.

- А коль не пресытится? - вскинула голову Ода. - Коль поведет под венец, что тогда?

- Значит, Ланку надо убрать. - Борис сделал жест, будто пронзал кого-то ножом. - Это самое верное дело!

Ода с сомнением покачала головой.

- Я думаю, о безопасности своей возлюбленной Святослав позаботится. Его не надо учить осторожности.

- Тогда… - Борис запнулся.

- Мне уготована участь монашки, - скорбно договорила Ода.

- Ну что ты, Филотея? - вырвалось у Бориса. - Не поверю я, чтобы твой супруг отважился на такое. Ты же прожила с ним столько лет!

- Кто знает, может, Святослав решил заново перекроить свою жизнь и прожить с Ланкой ещё больше, - мрачно проговорила Ода. - Он в отличие от меня властитель своей судьбы.

- Не иначе, мерзавка опоила Святослава приворотным зельем. - Борис выругался.

- Может быть, и так, - вздохнула печально Ода, - токмо мне от этого не легче.

Борис ласково взял её за руку.

- Не будем отчаиваться прежде времени, Сатана и святых искушает, а супругу твоему до святого далеко. Время пока терпит, будем ждать вестей из Киева. По весне Святослав поведет полки в Болгарию, ему тогда будет не до Ланки.

Оде не понравился выжидательный настрой Бориса, ибо она знала, как порой скор на решения её муж. Святослав может запросто растоптать все приличия и сделать Ланку своей законной женой, не дожидаясь весны и не глядя на то, что у Ланки уже есть муж, который дожидается её в Германии.

Постепенно в голове у Оды созрел замысел сколь дерзкий, столь и безрассудный. Она задумала соблазнить Бориса, чтобы покрепче привязать его к себе и вызвать в сердце племянника пылкие чувства, которые в будущем смогут подтолкнуть Бориса к неповиновению. Ода знала, что Вышгород укреплён не хуже Киева. При случае здесь можно было пересидеть любую осаду. К тому же Вышгород находился всего в тридцати верстах от Киева. При благоприятном стечении обстоятельств Борис запросто мог бы захватить киевский стол, если Святослав отправится на Дунай.

К осуществлению своего замысла Ода приступила с присущей ей осторожностью, лелея в душе месть как любимое дитя. Она не вешалась на шею Борису, когда они были одни, не одаривала его кокетливыми взглядами. Она действовала как опытный охотник, хорошо знающий повадки зверя и умело расставляющий капканы.

В один из декабрьских вечеров Ода взяла в руки лют- то, чтобы спеть Борису его любимую саксонскую балладу.

Они сидели в светлице, отдалённо напоминавшей сказочный чертог стенами из толстых брёвен, мощными колоннами из цельных дубов и огромными потолочными балками. На первый взгляд создавалось впечатление, что этот терем творение не человеческих рук, но неких сказочных великанов. И только низкие дверные проёмы и удобные для ходьбы ступени внутренних лестниц говорили о том, что двухъярусный княжеский дом строился людьми и для людей.

Ода нарочно распустила по плечам свои длинные светлые волосы, сказав Борису, что желает быть похожей на героиню баллады, превратившуюся в русалку от разлуки с любимым. На самом же деле Одой двигало иное желание. Она надела своё любимое синее платье, расшитое цветами из серебряных ниток, прямо на голое тело, дабы в нужный момент обнажиться без особых промедлений. В том, что этот момент придёт, Ода была уверена.

Ни о чем не догадывавшийся Борис сидел на низенькой скамеечке и, затаив дыхание, взирал на Оду снизу вверх. Пламя свечей окутывало её неким светящимся ореолом, отчего распущенные волосы казались ещё более пышными. Борис пожирал тётку восхищённым взглядом, находясь под впечатлением от её дивного пения и ещё более дивного вида.

За дверью светлицы притаилась Регелинда, которая принесла поднос с кушаньями, но не смела войти, дабы не прервать пение своей обожаемой госпожи. Регелинда знала, для кого Ода исполняет балладу. Помешать в такой момент значило вызвать сильнейший гнев. В последнее время Ода была очень раздражительна.

Убаюканная печальной песней, а точнее звучанием родного языка, Регелинда вошла в светлицу не сразу, когда песня смолкла, а несколько мгновений спустя. Служанка проделала это так тихо, что не потревожила Бориса и Оду, которые, обнявшись, стояли и самозабвенно целовались, похожие на подростков, дорвавшихся до запретного плода.

«Эк вас, милые, разобрало!» - усмехнулась про себя Регелинда, водрузив поднос на стол и бесшумно пятясь к двери.

Уже в дверях Регелинда обратила внимание, что пальцы Бориса бесстыдно гладят Оду сзади, а та поощряет его, сладко постанывая и сильнее прижимаясь к племяннику.

«Не дошло бы у них до греховного, - озабоченно подумала Регелинда, направляясь в погреб за вином, - они хоть и не кровные родственники, но все же родня. Довольно с Оды и греха с Олегом!»

Но до греховного дошло. Вновь вернувшись в светлицу, Регелинда чуть не выронила из рук глиняный кувшин с греческим вином, так поразил и возмутил её вид двух обнажённых тел, расположившихся прямо на полу на медвежьей шкуре. Борис, красивый и статный как эллинский бог, ритмично делал своё дело, навалившись на Оду сверху. Лицо её было наполовину скрыто растрёпанными волосами, глаза зажмурены, из полуоткрытого рта вырывались сладостные стоны.

Регелинда невольно задержалась на месте, любуясь красиво сложенным телом Бориса, и своей госпожой, гибкой и белокожей.

«Как же молодеет женщина, стоит ей снять все одежды, распустить волосы и допустить к себе мужчину», - подумала Регелинда, сама удивлённая своим открытием.

Выбравшись из светлицы в тёмный коридор, Регелинда присела на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей вниз в мужские покои. Она не хотела, чтобы кто-то из слуг, случайно заглянув в комнату, узрел её госпожу в столь непотребном виде…

На другой день с самого утра Регелинда, не таясь, стала укорять Оду в разврате.

- Я понимаю, что со столь крепким да ладным молодцем любая будет рада возлечь, - сердито говорила служанка. - Однако ж и о чести своей подумать не мешает. Ведь ты, милая моя, не только намного старше Бориса, но и доводишься ему тёткой. Гляди, утонешь в грехах. Омут затянет, и не выберешься.

- Опять подглядывала! - недовольно ворчала Ода, впрочем, без всякого смущения. - И всюду-то ты успеваешь!

Регелинда возмущённо фыркнула:

- Сама же велела вчера принести вам вина и закуски. Запамятовала, что ли?

Ода пропустила вопрос Регелинды мимо ушей.

- На кого, по-твоему, я могу опереться, дабы противостоять Святославу? - сказала она, глядя своей верной служанке прямо в глаза. - Олег далеко. Сын Ярослав ещё дальше. Глеб недалече, но он не отважится выступить против отца ни в большом, ни в малом. Остаётся только Борис.

- Так ты задумала стравить Бориса со Святославом? - испуганно произнесла Регелинда. - Страшное дело затеваешь, душа моя. Не сносить Борису головы и тебе тоже, коль встанете вы на пути у Святослава. Не спасут вас ни стены вышгородские, ни Борисова дружина. У Святослава ныне великая сила: он прольёт море крови, но до вас доберётся. Иль не знаешь ты норов супруга своего!

- Знаю, - гордо ответила Ода. - Потому и собираюсь защищаться. Умру, а в монастырь не пойду!

Регелинда зашептала молитву Деве Марии, прося образумить Святослава либо избавить Оду от ужасных замыслов, которые грозят ей неизбежной смертью.

Ода прогнала служанку, поскольку больше не верила в заступничество высших сил, коим сама молилась до поры до времени. Ныне она уповала на заступничество Бориса, который после вчерашнего казался ей живым воплощением Силы и Красоты.

Теперь Ода уже безо всяких ухищрений предлагала Борису своё тело в любое время и в любом месте. Язык взглядов и жестов, которому Ода в своё время обучила Олега, ныне с лёгкостью перенял Борис. Частые соития с мужчиной, который был не только силен, но и неутомим, закружили Оду в блаженном круговороте. Ей казалось, что она до этого не жила, а прозябала, то подстраиваясь под прихоти мужа, то стараясь удержать подле себя Олега, то изнывая от одиночества и зова плоти, требующей мужских ласк. Ода погружалась в такую пучину сладострастья, что все пережитое ею с супругом и с Олегом казалось теперь слабым подобием истинных наслаждений. Она порой не узнавала саму себя, позволяя Борису любые вольности в постели с нею, даже откровенную грубость, лишь бы испытать новую остроту ощущений. Их отношения зашли так далеко, что уже вся челядь в тереме знала о греховной связи изгнанной из Киева великой княгини с её племянником.

Но внезапно все закончилось. Из Киева прибыл гонец от Людека, который известил Оду, что Святослав находится при смерти.

Услышав об этом, Ода тут же вскочила с постели: было раннее утро. Гонец, парень лет двадцати, покраснев, мял в руках соболью шапку, не смея поднять глаза на княгиню, которая металась, не в силах сдержать торжествующую радость. Ода требовала вновь и вновь повторить сказанное.

Гонец, запинаясь, повторял, как лекарь Арефа, повинуясь воле Святослава, срезал желвак с дурной кровью с шеи князя. Утро и день Святослав чувствовал себя неплохо, хотя и не вставал с ложа, но под вечер ему стало хуже. Лекари не отходили от больного со своими снадобьями, но около полуночи великий князь ушёл в глубокое забытьё и жизнь стала быстро покидать его сильное тело.

- Под утро Арефа объявил, что… - Гонец замолк, поскольку Ода вдруг остановилась перед ним раскрасневшаяся, со вздымающейся грудью.

- Ну? Что объявил Арефа?

- Арефа объявил, что князь Святослав Ярославич не ясилец на этом свете, - еле слышно вымолвил гонец, часто моргая белёсыми ресницами.

- Ах! - Ода с улыбкой положила руки на плечи гонцу. - Какую радостную весть ты привёз мне, друже. Как тебя зовут?

- Баженом, - пробормотал юноша, смутившись ещё больше.

- Ты боярич? - Ода коснулась локонов на его лбу.

- Тятя в боярской думе состоит, а я в молодшей дружине.

- Кто отец твой?

- Боярин Богуслав, - ответил Бажен, чувствуя игривые пальцы Оды на своей щеке.

- Я знаю боярина Богуслава, славный муж, - улыбнулась Ода. - Да и ты, дружок, младень хоть куда. За добрую весть проси у меня что хочешь. - Ода придвинулась к Бажену. - Проси же, не стесняйся! Я дам тебе все, что пожелаешь!

Бажен молчал, сам не свой от такой близости. Ода взяла его голову руками и впилась в юношеские несмелые уста. Долгий поцелуй разбудил Бажена, который наконец осознал, на какую именно награду намекает великая княгиня. Он взялся за округлые женские ягодицы и прижал Оду к себе, при этом поцелуй не прервался.

Внезапно возникшая на пороге спальни Регелинда разразилась яростными ругательствами на немецком языке. Бажен вздрогнул и отскочил от Оды как ошпаренный. Он с изумлением взирал на то, как княгиня и её служанка бурно объясняются по-немецки, наступая одна на другую.

Затем Регелинда принялась выталкивать Бажена из спальни, стыдя его при этом, что он мало таращит глаза, так ещё осмеливается лапать саму великую княгиню.

Ода торопливо сунула сконфуженному Бажену что-то из своих золотых украшений, успев шепнуть, чтобы впредь не терялся.

Регелинда, выставив гонца из спальни, заставила его без промедления отправиться обратно в Киев.

В тот же день, сразу после утренней трапезы поспешили в Киев и Ода с Борисом. Перед отъездом из Вышгорода Борис по просьбе Оды послал гонцов к Олегу в Ростов, к Давыду в Новгород и к Ярославу в Муром.

«Скачите, быстрые кони, чтобы братья Святославичи успели собраться в Киеве до того, как весть о кончине их отца достигнет изгнанника Изяслава», - думала Ода, трясясь в крытом возке на заснеженной ухабистой дороге.

Глава девятая. НЕУДАВШИЙСЯ ЗАГОВОР.

По Киеву гуляла декабрьская вьюга, заметая снегом улицы и переулки. Небо было укрыто плотным пологом из тяжёлых туч, словно траур, царивший среди киевлян, передался и природе.

По городу плыл заупокойный звон колоколов.

В Софийском соборе, главном храме Киева, отпевали великого князя Святослава Ярославича, покинувшего сей мир сорока девяти лет от роду.

Был год 1076, конец декабря.

Службой руководил сам митрополит и вместе с ним все высшие архиереи[58] не только из Киева, но и из Вышгорода, Белгорода, Юрьева, Чернигова и Переяславля.

Огромный храм был полон людей. Напротив гроба с усопшим стояли бояре, киевские и черниговские, были среди них и переяславские бояре, приехавшие сюда вместе с Глебом. Из всех сыновей покойного к отпеванию успел прибыть только он. Рядом с Глебом стоял Всеволод Ярославич с поникшей головой. Было видно, невесёлые мысли терзают его. Чуть в стороне - Давыд Игоревич и юные братья Ростиславичи, все трое. Эти были полны тревоги. Как повернётся в дальнейшем их судьба? Будут ли они в милости у нового великого князя, как были у Святослава Ярославича?

Впереди всей знати стояла Ода в чёрном траурном платке и круглой шапочке с опушкой из меха куницы. Её лицо было бесстрастно, губы плотно сжаты. Ода, не отрываясь, глядела на умершего супруга, время от времени её глаза мстительно сужались, выдавая потаённые мысли. Рядом с Одой возвышался плечистый красавец Борис, на которого заглядывались боярские жены и дочери.

Не успел приехать к отпеванию из-за непогоды и Владимир Всеволодович. От Турова до Киева путь не такой близкий, как из Чернигова или Переяславля.

Неожиданная смерть Святослава Ярославича повергла все его окружение в состояние глубочайшей растерянности и скорби. Особенно скорбели греки, прибывшие в Киев из Константинополя и жившие на подворье у митрополита: было непонятно, кто теперь станет великим князем и выступит ли русское войско для усмирения болгар. В гневе бояре едва не убили лекаря Арефу, который приехал из того же Константинополя года два тому назад по просьбе митрополита Георгия, знавшего про недуг Святослава. Пришлось Оде выручать Арефу, спасать его голову от топора. Спасла Ода и Ланку, которую ушлые священники-греки обвинили в колдовстве и уже собирались сжечь на костре.

Ланка порывалась уехать в Германию, но Ода не пустила её из опасения, что Изяслав, узнав о кончине Святослава, поспешит в Киев. Сразу после отпевания Святослава Ода спровадила Ланку вместе с Давыдом Игоревичем в Канев: мол, надо получше узнать будущего зятя. Ланка не стала противиться, понимая, что находится в полной власти Оды.

Поначалу тело Святослава Ярославича собирались похоронить в одном из приделов Софийского собора. Однако из завещания покойного стало ясно, что последним его пристанищем должен стать Спасо-Преображенский собор в Чернигове. В этом городе Святослав княжил дольше всего, оттуда уходил в походы, прославившие его имя по всей Руси. Видимо, Святослав настолько сросся душой с Черниговом, что и прах свой завещал упокоить в местном кафедральном соборе.

Это было удивительно для Оды и всех тех, кто знал, сколь рьяно желал честолюбивый Святослав оказаться на киевском златокованном престоле. Ведь завещание было написано Святославом в его бытность великим киевским князем.

Когда гроб с телом, установленный на санях, двинулся в путь, весь Киев от мала до велика вышел проститься с тем, кто при всей своей хитрости и жестокости всегда был надёжным защитником Руси. Кого опасались и половцы, и правители соседних западных государств.

Ода ехала в крытой кибитке позади траурных саней. До неё долетали отдельные выкрики из толпы, которая растянулась вдоль улиц от дворца до Золотых ворот:

- Прощай, Ярославич!

- Прощай, заступник!

- Да будет земля тебе пухом!

- Райских кущ тебе, Святослав Ярославич, за доброту твою!

Скрипит снег под полозьями и под копытами лошадей. Звякают уздечки: старшая и младшая дружина в полном составе сопровождают своего князя в последний путь.

По пути в Чернигов Ода несколько раз пыталась заговорить с Глебом о том, как ему надлежит вести себя со Всеволодом Ярославичем, дабы тот не изгнал его из Переяславля, когда дело дойдёт до дележа столов княжеских. Однако подле Глеба постоянно находился Владимир Всеволодович, приехавший-таки в Киев в день отъезда траурного кортежа. Откровенничать при Владимире Ода не решалась, поэтому беседы с Глебом у неё не получилось. Ода хотела и Бориса настроить против Всеволода Ярославича, но тот как назло постоянно находился далеко впереди среди дружинников, прокладывавших путь по занесённому снегом льду реки Десны.

У Оды невольно забилось сердце, когда она вступила н белокаменный черниговский дворец, где ныне хозяйкой была половчанка Анна, супруга Всеволода Ярославича. Все связанное с этим дворцом, все радости и печали, посетившие Оду в этих стенах, вдруг нахлынули на неё. Потому Ода и была так замкнута и неразговорчива с Анной, которая с искренним сочувствием отнеслась к се горю.

Прах Святослава был уже погребён, когда в Чернигов наконец-то съехались его сыновья, все кроме Романа.

На траурном застолье во главе стола восседал Всеволод Ярославич, за которым теперь было старшинство. По правую руку сидели его племянники и сын Владимир, по левую - ближние бояре.

Ода, сидя рядом с княгиней Анной, почти не притрагивалась ни к еде, ни к питью. Во всем происходящем ей чудилось недоброе. И то, как ломают шапки перед Всеволодом и его сыном киевские бояре. И то, что Всеволод отдалил от себя любимцев Святослава, Алка и Перенега. Для них даже места не нашлось за княжеским столом, оба затерялись среди прочих гостей, коих набилось в гридницу великое множество. Одна за другой звучали похвальные речи в честь усопшего, вспоминались его славные дела и мудрые изречения. Слуги едва успевали наполнять чаши и кубки хмельным мёдом.

Ода обратила внимание, что похвалы умершему рассыпают в основном черниговские бояре, а киевляне и переяславцы помалкивают, хотя пьют хмельное питье тоже с усердием.

Неожиданно кто-то из гостей, изрядно захмелев, бросил в зал:

- А где Изяслав Ярославич? Ведь по закону он старшинство должен принять.

Ода заметила, как вздрогнул Всеволод Ярославич, как беспокойно забегали его глаза.

Поднявшийся шум и смех сгладили возникшее напряжение. Мол, Изяславу на Руси не место, коль он папе римскому на верность присягал!

Киевские бояре несколько раз пытались заговорить со Всеволодом Ярославичем: станет ли он продолжателем начинаний Святослава, готовить ли по весне полки для похода в Болгарию. Спрашивали и о союзе с Гезой против ромеев и германского короля, быть тому союзу или нет?

Однако Всеволод Ярославич отмалчивался.

Покидая пиршество и медленно проходя между столами, Ода услышала чей-то голос:

- Все кончено, друже. Замыслы Святослава Всеволоду не по плечу.

Ода узнала говорившего: Гремысл, главный советник Глеба. Соседом Гремысла был черниговский боярин Веремуд, брат Алка.

Он возразил:

- А я разумею, все токмо начинается, не будет покою на Руси, пойдут распри за распрями на радость половцам и князю полоцкому.

- Думаешь, и Изяслав своего требовать станет?

- Станет. И не токмо он…

Ода удалилась на женскую половину терема и вызвала к себе Людека.

Дружинник пришёл вместе с Регелиндой, которая и ходила за ним.

- Ты исполнил моё повеление? - обратилась Ода к Людеку.

Тот молча кивнул.

- И что сыны мои?

- Ответили согласием, - промолвил поляк.

- Хорошо. Ступай.

Людек поклонился и скрылся за дверью.

Регелинда удалилась вместе с ним, чтобы неприметно вывести из женских покоев.

Вернувшись, Регелинда тотчас подступила к Оде с настойчивыми расспросами:

- Ну, душа моя, признавайся, что ты задумала? Какое поручение давала Людеку? Вижу по очам твоим, не печаль по мужу усопшему тебя занимает, иное в голове. Что же?

- Не время предаваться скорби, Регелинда, - ответила Ода после краткого молчания. - Пришла пора Святославичам самим о себе мыслить, ибо отцовской заботы им более не видать, а дядья скоро сами меж собой грызться начнут.

Я думаю, Святославичам нужно стоять за Всеволода Ярославича против Изяслава, - заметила Регелинда. - Коль сядет в Киеве Всеволод, то племянников своих без милости не оставит.

- А я так не думаю, - сказала Ода. - Всеволод воркует по-голубиному, но крылья имеет ястребиные. Он не одобрял многие замыслы Святослава и о сыновьях его вряд ли заботиться станет. Замышляет что-то Всеволод. Сердцем чую, что во вред Святославичам тайные помыслы его. Святославичам надо сплотиться, пока не поздно. Сегодня ночью я соберу вместе и Бориса и Святославичей, чтобы обсудить, как лучше противостоять дядьям.

- С огнём играешь, душа моя, - предостерегла Регелинда.

- Знаю, - Ода жестом велела служанке удалиться.

Ровно в полночь сыновья Святослава собрались в доме, который занимал Борис Вячеславич со своими гриднями. Туда же в назначенный час пришла Ода, сопровождаемая Людеком и Регелиндой.

Из всех присутствующих на этом тайном совете лишь Борис знал, о чем пойдёт речь, но помалкивал до поры, предоставляя Оде самой начать столь щекотливый разговор.

Ода оглядела своих повзрослевших пасынков, задержав взгляд на сыне Ярославе, самом юном среди них. И начала без обиняков:

- Не всякое зло во зло, дети мои. Коль сговоритесь вы здесь против Всеволода Ярославича и его сына Владимира, то в скором времени всю Русь меж собой поделите. Отец ваш о том же мечтал.

Ода сделала паузу, наблюдая за реакцией пасынков и Ярослава.

Те пребывали в недоумении от услышанного.

Первым заговорил Глеб:

- Матушка, я не верю своим ушам! Неужель ты подбиваешь нас идти против Всеволода Ярославича?! Иль Изяслав тебе милее кажется?

Ода решительно перебила его:

- Сядь, Глеб. Я жалею, что позвала тебя сюда. Конечно, где уж тебе поднять меч на отца твоей обожаемой Янки! Но что ты станешь делать, когда твой тесть возжелает твоей смерти?

- Этого не будет! - воскликнул Глеб. - Этого не может быть!

- Неужели ты обзавёлся бессмертием, мой милый? - холодно усмехнулась Ода. - Так поделись с братьями.

- К чему ты клонишь, Ода? - хмуро спросил Олег. - Тебе что-то известно иль ты собираешься мстить Всеволоду Ярославичу? Но за что? Растолкуй нам.

- Вот именно, - поддержал брата Давыд. - Всеволод Ярославич нам ныне вместо отца, враждовать с ним нельзя. Это будет на руку Изяславу.

Ода подавила раздражение.

- Не усидит Всеволод Ярославич на столе киевском, дети мои. Видит Бог, не усидит! Опять Изяслав великим князем станет, а уж он-то припомнит вам свои скитания и унижения. При нем все вы изгоями станете, а Всеволод Ярославич и пальцем не пошевелит, чтобы помочь вам. Это же яснее ясного! От него надо избавиться, и чем скорее, тем лучше.

- Как избавиться? - встрепенулся Ярослав. - Ты не на смертоубийство ли нас толкаешь, мати моя?

- Смерть Всеволода Ярославича развяжет вам руки, дети мои, - продолжила Ода непреклонно. - Неужто охота вам ходить в подручных у дяди своего?!

Теперь возмутился Олег:

- С ума ты сошла, Ода! Позором покрыть нас хочешь. И как ты токмо додумалась до такого?!

Ему вторил Глеб:

- Диву я даюсь, слушая тебя, матушка. Ты не больна ли? Чем так насолил тебе Всеволод Ярославич?

- Дикость это, - согласился Давыд. - Бред! Чушь!

Ода жестом отчаяния уронила руки на колени. Она сидела на стуле напротив своих пасынков, расположившихся на скамье у стены. Борис и Ярослав тоже сидели на стульях, но сбоку от Оды.

Комната была освещена всего одним светильником па подставке. Поэтому все сборище напоминало заговорщиков, не желающих открыто глядеть друг другу в глаза.

На деле же заговора не получалось. Сначала комнату покинул Глеб, наговорив Оде немало обидных слов. Почти сразу следом за ним ушли Олег и Давыд.

С Одой остались лишь Борис и Ярослав.

Видя, что сын старательно борется с зевотой, Ода отправила его спать.

Когда Ярослав ушёл, Борис подошёл к Оде сзади и мягко положил ладони ей на плечи.

- Я предполагал, что этим все закончится, Филотея.

- Слепцы и глупцы! - раздражённо проговорила Ода. - Ты-то, Борис, понимаешь, что братья твои слепы и глупы?

- Они ещё прозреют, Филотея, - отозвался Борис. - Ну, время позднее, ложись-ка спать.

- Ещё чего? - Ода резко встала. - Коль мы с тобой прекрасно понимаем друг друга, то и действовать станем заодно. И немедля! Подымай своих гридней! Мы уходим в Киев! Муж мой погребён, и делать мне здесь больше нечего.

- Что ты задумала?

- Расскажу по дороге, - ответила Ода, направляясь к двери.

* * *

По пути в Киев Ода сообщила Борису, что в её намерение входит вывезти часть сокровищ из великокняжеской казны и спрятать в надёжном месте.

В будущем это злато-серебро пригодится Святославичам, когда у них встанет распря с дядьями из-за столов княжеских, - молвила Ода. - Пригодятся эти деньги и тебе, Борис. Чаю, ты не станешь довольствоваться малым, с твоим-то ретивым сердцем.

Борис все больше поражался властолюбию Оды и ещё тому, как далеко она готова идти. Он и не предполагал, что его обожаемая тётка столь кровожадна в душе, что готова перешагнуть через труп Всеволода Ярославича ради своих пасынков и сына Ярослава. Однако Бориса не покоробил замысел Оды, поскольку в нем тоже сидело недоверие ко Всеволоду Ярославичу, который и раньше-то не очень его жаловал. Говорили, Всеволод Ярославич даже как-то попенял брату, что тот посадил в Вышгороде Бориса, а не его сына Владимира.

«Токмо попробуй отнять у меня Вышгород, дядюшка, - зло думал Борис. - Это тебе дорого обойдётся. Без боя не отдам!»

Над верхушками высоченных елей светила ущербная луна, словно подглядывая за отрядом из тридцати всадников и двумя крытыми кибитками, запряжёнными тройками лошадей.

Стражи у ворот Чернигова недоумевали: и куда это сорвались, на ночь глядя, вдова Святослава Ярославича и её племянник Борис Вячеславич?

Глава десятая. НЕУГОМОННЫЙ ВСЕСЛАВ.

В канун Рождественского сочельника[59] Всеволод Ярославич занял великокняжеский стол в Киеве с согласия и по просьбе киевского боярства и купечества. Простой народ также одобрил восшествие Всеволода Ярославича на трон отца и старшего брата.

В киевских церквах по этому поводу к заутрене колокола заливались малиновым звоном.

С той поры как в Большой дворец въехал Всеволод Ярославич с семьёй и слугами, Ода перебралась в Малый дворец, находившийся неподалёку от огромной Десятинной церкви. В Малом же дворце разместились пасынки Оды и её сын Ярослав. Здесь же гостевал и Борис Вячеславич. Все жили в ожидании того дня, когда новый великий князь приступит к распределению столов княжеских.

И вот этот день наступил.

Провожая пасынков на торжественное княжеское собрание, Ода многозначительно намекнула, что с сего дня Всеволод Ярославич будет меняться на глазах. Что не дождутся они от него былого расположения и что все, сказанное ею в Чернигове той памятной ночью, обернётся печальной явью.

Пасынки отмолчались, не желая ссориться с Одой, 1С которой несмотря ни на что питали самые добрые чувства.

На княжеском собрании Всеволод Ярославич много говорил о единстве Руси, о законности своей власти над младшими князьями, помянул добрым словом покойного брата, заявив, что не станет отменять его последние решения. В подтверждение этого Всеволод Ярославич объявил, что он оставляет Давыда Игоревича в Каневе, а сыновей Ланки, Рюрика и Володаря, в тех городах, которые им дал Святослав Ярославич. Вышгород остался за Борисом Вячеславичем.

Но затем начались перестановки.

Олега Всеволод Ярославич пожелал вывести с ростовского княжения и отправить во Владимир на польское порубежье. Своего сына Владимира великий князь перевёл из Турова в Смоленск, придав ему ещё и Чернигов. Давыд к великому своему неудовольствию лишился новгородского стола и должен был ехать на княжение в Ростов. Глеб из Переяславля перебирался в Новгород. И только самый младший из Святославичей сохранил за собой своё прежнее княжение - Муром.

После торжественного приёма в покоях у великого князя Борис Вячеславич в тот же день уехал в Вышгород. Прощаясь с Одой, заговорщически подмигнул ей.

Вскоре Ода простилась и с Ланкой, которая отправилась обратно в Германию. Судя по тому, как нежно расцеловалась Ланка с Давыдом Игоревичем, пожелав ему удачи в делах, пребывание в Каневе сдружило красивую венгерку с будущим зятем.

- Присмотри за моим младшим, - попросила Ланка Оду, тихо добавив: - И не держи на меня зла.

- Присмотрю и за Васильком, и за Давыдом, - ответила Ода, целуя Ланку. - Выше голову, подруга. У меня нет на тебя ни зла, ни обиды. И никогда не будет.

Ланка уехала в добром расположении духа.

На другой день разъехались по своим уделам братья Ростиславичи и Давыд Игоревич.

Братья Святославичи в Киеве задержались, чему способствовал сам Всеволод Ярославич, чуть ли не ежедневно приглашавший всех четверых к себе на совет.

Оде было любопытно, о чем советуется с племянниками Всеволод. Она пыталась выспрашивать у пасынков, но толком ничего не узнала. Одно ей стало ясно: великий князь желает заручиться поддержкой племянников на случай войны с Изяславом.

Олег, Глеб и Ярослав безоговорочно соглашались стоять за Всеволода Ярославича против изгнанника. И только Давыд, тая обиду за то, что его сместили с почётного новгородского стола на более низкий ростовский, псе время выдвигал великому князю всевозможные условия.

И в беседах с Одой лишь Давыд позволял себе нелицеприятно отзываться о Всеволоде Ярославиче, который, по его словам, донельзя возвысил своего сына Владимира, а Святославичей рассовал по окраинам Руси как сторожевых псов.

В одной из таких бесед сразу после ужина, когда за столом оставались лишь Ода и Давыд с Олегом, хмель ударил в голову Давыду и он разошёлся не на шутку.

- Почто Всеволод Ярославич отдал Чернигов Владимиру! Разве это дело? - ворчал Давыд, раскрасневшись после выпитого. - Ладно бы в Чернигове посадить было некого, а то, слава Богу, есть кого. Чернигов наш заветный удел и не место там Владимиру! Уж коль достался Новгород Глебу, то по обычаю Чернигов мне принадлежать должен. Прав я иль нет?

Если Олег отмалчивался, то Ода поддакивала.

- Конечно, ты прав. Не по чести поступил с тобой Всеволод Ярославич.

- А братья мои не поддержали меня, когда я высказал своё недовольство великому князю, - продолжал возмущаться Давыд. - Им, вишь ли, хочется жить в дружбе с великим князем. Коль двинется Изяслав на Киев, то я скорее ему помогать стану.

- Ты же обещал стоять за Всеволода Ярославича, - упрекнул брата Олег.

- Плевал я на своё обещание! - сердито воскликнул Давыд. - Он свою выгоду блюдёт, а почему я не должен?

- Верно молвишь, Давыд, - вставила Ода.

Олег осуждающе посмотрел на мачеху.

Челядинцы, повинуясь приказу, взяли пьяного Давыда под руки и увели из трапезной.

У Олега и Оды, оставшихся вдвоём, разговор не клеился. Ода была недовольна уступчивостью Олега, не потребовавшего Чернигов себе и безропотно согласившегося ехать на Волынь. Олег же не мог понять, откуда у Оды такая неприязнь ко Всеволоду Ярославичу и почему ей непременно хочется вбить клин между великим князем и его племянниками.

Наконец Олег решительно встал из-за стола. Встала и Ода, показывая всем своим видом, что она возмущена таким непониманием очевидного.

В полутёмном коридоре Олег и Ода прекратили свой спор и в молчании дошли до лестницы, ведущей на второй ярус. Руки, нечаянно соприкоснувшись, внезапно пробудили в них былые чувства…

Спускавшаяся сверху по ступеням Регелинда застала Олега и Оду целующимися.

- Лучше места для этого вы не нашли? - проворчала служанка, чуть ли не силой растащив их в стороны. - То ругаются до хрипоты, то обнимаются. Не поймёшь вас, ей-богу!

Еле удержавшись от смеха, Ода схватила Олега за руку и потащила за собой вверх по лестнице.

- Дверь покрепче заприте, перед тем как бесстыдством заниматься! - бросила вслед Регелинда.

* * *

Сидя в кресле, Всеволод Ярославич с мрачным видом слушал покаянные оправдания хранителя великокняжеской казны Мирослава Олексича.

- Говорю все как на духу, пресветлый князь, - рассказывал Мирослав, стоя перед великим князем со смиренным видом. - Приехав из Чернигова в начале января, Ода потребовала у меня ключи от сокровищницы. Я хотел было возразить, но вместе с Одой был её племянник Борис Вячеславич со своими дружинниками. Он пригрозил мне, что в случае неповиновения меч живо укоротит меня на голову. Что мне оставалось делать?

- Сколько же саней Борисовы гридни загрузили златом-серебром? - спросил Всеволод Ярославич, хмуря густые брови.

- Девять, а может десять, - пролепетал Мирослав. - Не могу сказать точно. Темень была на дворе.

- Чем объяснила Ода своё намерение вывезти злато из казны?

- Княгиня молвила, что в её тайнике сокровища её мужа будут сохраннее. А уж где этот тайник, про то Ода ничего не говорила. Я-то поначалу решил, что она в Чернигов подалась, но потом понял, что ошибся. Теперь не знаю, что и думать.

- Чего тут думать, - пробурчал Всеволод Ярославич. - Ежели Борис помогал Оде в этом деле, значит, сокровища у него в Вышгороде хранятся.

- Может статься, и так. - Мирослав вздохнул.

- Произвёл ли ты подсчёт убытков в казне? - Всеволод Ярославич грозно взглянул на Мирослава.

Тот закивал головой:

- Все учтено, государь. Все подсчитано и записано. Злата почти не осталось. Зато каменьев дорогих осталось великое множество. Серебряной монеты убыло наполовину. Зато медной монеты не убыло нисколько. Много расхищено дорогого оружия и изделий из серебра, но много и осталось.

- Ладно, Мирослав. - Всеволод Ярославич вяло махнул рукой. - Ступай покуда.

Казначей поклонился и, пятясь задом, исчез за дверью.

Великий князь обвёл задумчивым взглядом просторный покой с закруглёнными каменными сводами и побеленными стенами. В узкие окна, похожие на бойницы, сквозь разноцветные стекла пробивались яркие лучи полуденного солнца. Пол, застеленный коврами из Ширвана и Бухары, радовал глаз красотой узоров и сочностью красок.

На столе рядом с пергаментными свитками стояли тарелки с остатками завтрака. С той поры как Всеволоду Ярославичу достался киевский стол, он предпочитал завтракать и обедать в одиночестве, только ужинал в кругу семьи.

Невесёлые думы одолевали великого князя. Митрополит Георгий и греческие послы стараются убедить Всеволода Ярославича продолжить начинания брата и готовить полки к походу на Дунай. Положение Империи ромеев и впрямь требует вмешательства Руси, дабы устоял оплот православия в Европе под ударами норманнов и болгар.

Только вот у Всеволода Ярославича у самого нет уверенности в завтрашнем дне. Кто знает, как поведет себя полоцкий князь, когда узнает, что князь киевский ушёл с полками в далёкую Болгарию. И ещё нельзя забывать про изгнанника Изяслава, который уже прознал, что брат его Святослав почил в бозе. А тут ещё Ода и Борис что-то замышляют! Выгребли золото из казны великокняжеской и делают вид, будто ничего не случилось!

Борис Вячеславич увеличил жалованье своим дружинникам, так к нему отовсюду ратные люди идут. Идут в Вышгород й из Киева, и из Чернигова. Ещё бы! Борис - любимец покойного Святослава, всегда был у него в чести. Да и воитель он отменный! Хоть и молод, но уже покрыл себя славой побед бранных. Такой в подручных ходить не станет, это Всеволод Ярославич уже понял.

Давыд тоже зуб точит на великого князя. Вишь ли, недоволен он столом ростовским! Хотя об Давыде у Всеволода Ярославича голова не болит, ибо полководец из него никудышный. Но вот Роман рубака похлеще Бориса Вячеславича! Роман вряд ли простит Всеволоду Ярославичу то, что обручённая с ним Мария Всеволодовна была выдана замуж за брата императора ромеев. Коль вздумает Роман воевать с великим князем, одолеть его будет непросто. По слухам, у Романа в войске ясов и касогов[60] видимо-невидимо. И как ещё поведут себя братья Романа, вряд поднимут на него меч. Значит, в стороне останутся или примкнут к Роману?

«Куда ни поверни, всюду клин, - мрачно размышлял Всеволод Ярославич, барабаня пальцами по подлокотнику кресла. - Одна у меня опора - сын Владимир. И дружина у него сильная, и сам не промах! А от Святославичей как-то надо избавляться…»

В следующее мгновение великий князь сам поразился посетившей его мысли. Получается, что он подспудно желает смерти всем сыновьям Святослава.

«Да не всем, не всем! - начал оправдываться Всеволод Ярославич перед самим собой. - Как я могу желать смерти Глебу, моему зятю. И против Олега я ничего не имею, ведь он крестник внуку моему. Не желаю зла и Ярославу, с ним всегда можно столковаться. Но вот Давыд с Романом… С этими договариваться бесполезно. От этих проще избавиться!»

Всеволод Ярославич стиснул пальцы в кулак и слегка пристукнул кулаком по подлокотнику.

«И от Бориса тоже надо избавиться, чем скорее, тем лучше, - мстительно думал великий князь. - Засел в Вышгороде у меня под боком, того и гляди всех моих гридней к себе переманит! И Оду неплохо бы куда-нибудь спровадить. Может, в Муром к Ярославу? Иль в Саксонию?

* * *

В начале февраля Всеслав Полоцкий со всей своею силой двинулся на Новгород.

От Глеба в Киев прибыл гонец с просьбой о помощи. Всеволод Ярославич, не долго думая, послал в Новгород сына Владимира с его смоленской дружиной.

До конца марта Глеб и Владимир гонялись за войском Всеслава по приильменским лесам, пограбили обозы, весь полон отняли, но рать полоцкого князя разбить так и не смогли. Немало сел новгородских и боярских усадеб сжёг кудесник Всеслав, прежде чем ушёл за реку Великую в свои пределы.

Злой Владимир вернулся в Киев и сразу выложил отцу свою задумку, как вернее всего покончить со Всеславом.

- Надо прямиком на Полоцк идти, - Владимир грозно сверкал очами. - Все эти попытки изловить Всеслава в лесах ни к чему не приведут. Зверя лучше всего бить в его же берлоге?

- Предлагаешь идти на Полоцк этим летом? - спросил Всеволод Ярославич.

- Не летом, а нынешней весной.

- В самую ростепель? Завязнем ведь в Подвинье в талых-то снегах. Места там сам знаешь какие!

- Именно в ростепель и надо на Полоцк двигать, - уверенно сказал Владимир, - распутица не даст полочанам действовать быстро. Всеслав не сможет собрать все свои силы в кулак и будет вынужден полагаться лишь на дружину. Для него наше вторжение во время таяния снегов станет полной неожиданностью, а неожиданность - половина победы.

Всеволод Ярославич задумчиво погладил густую русую бороду.

Окончательно разделаться со Всеславом значило избавить свои владения от постоянной угрозы вторжения из подвинских чащоб. Также это развязывало Всеволоду Ярославичу руки для неизбежной войны с Изяславом и облегчало ему возможное противостояние с воинственными племянниками.

- Хорошо, будь по-твоему, - согласился великий князь. - Попробуем до лета управиться со Всеславом.

В поход на Полоцк Всеволод Ярославич позвал также Бориса Вячеславича и Рюрика Ростиславича, желая на деле испытать их готовность повиноваться великому князю. Рюрик и Борис сразу откликнулись на призыв дяди. Оба были охочи до рати и считали Всеслава общим врагом всего потомства Ярослава Мудрого.

В середине апреля, когда реки вскрылись ото льда, войско Всеволода Ярославича и его племянников на ладьях поднялось по Днепру до Смоленска. В Смоленске их поджидал Владимир со своими полками. Дальше воинство великого князя двинулось посуху глухими дорогами, обходя стороной города и селения.

И все же застигнуть врасплох полоцкого князя не удалось. Наспех собранная его рать встретила незваных гостей у переправы через разлившуюся Западную Двину. Всеслав понимал, что киевский князь имеет намерение разорить Полоцк, поэтому всячески противодействовал продвижению врагов в глубь своих земель. Переправившись через реку, ратники Всеволода Ярославича то и дело натыкались на засеки и всевозможные ловушки на дорогах, ведущих к Полоцку.

У городка Россошаны Всеслав решился на большую битву, поскольку до его стольного града было уже рукой подать.

Весь день киевляне, смоляне, дружины Рюрика и Бориса рубились с полками Всеслава посреди болотистой низменности, залитой водами реки Россоши. Лишь под вечер Борису и Владимиру удалось разбить и обратить в бегство фланговые полки полочан. Центральный полк во главе со своим князем в полном порядке отступил в лес.

Ночью Всеслав ушёл в Полоцк, признав своё поражение.

Утром следующего дня на военном совете было решено скорым маршем двигаться на город, чтобы не дать времени как следует подготовиться к осаде.

Особенно торопил с выступлением горячий Владимир.

Когда шатры были свёрнуты и погружены на повозки раненые, неожиданно появился гонец на взмыленном коне.

- Ты из Киева от Ратибора? - нетерпеливо воскликнул Всеволод Ярославич, узнав в гонце племянника своего верного воеводы. - Что передаёт Ратибор?

- Ратибор спешит упредить тебя, княже, - тяжело дыша, промолвил гонец, - Изяслав с польским войском идёт на Русь.

- Дождались-таки, - процедил сквозь зубы Всеволод Ярославич и негромко выругался.

Находившийся рядом Владимир подступил к отцу:

- Я с Борисом к Полоцку двинусь, а ты с Рюриком к Киеву поспешай. Так вернее будет.

- Нет, сын, - великий князь отрицательно покачал головой. - Полоцк ты с наскоку не возьмёшь. И войско дробить нам не следует. Вместе пойдём на Изяслава.

Владимир нахмурился, но промолчал. Он привык повиноваться отцу.

Глава одиннадцатая. ВСТРЕЧА НА ГОРЫНИ.

В то утро Олега разбудил не челядинец Бокша как обычно, а воевода Регнвальд. Он бесцеремонно ворвался в княжескую опочивальню, топая сапогами.

- Не время почивать, князь, - встревоженно сказал Регнвальд проснувшемуся Олегу. - Пришла беда, отворяй ворота. Рать польского князя за рекой стоит. По всей видимости, собираются подступить к Владимиру.

- С чего ты взял, что это поляки? - Олег не поверил. - Может, венгры или ятвяги.

- Уж польские стяги от венгерских я как-нибудь отличу, - промолвил Регнвальд, подавая Олегу порты и рубаху. - Поторопись, князь. Скоро туман над рекой рассеится, тогда поляки переправу начнут. Нельзя их на этот берег пускать.

На ходу надевая шапку, Олег выбежал на широкий теремной двор, где уже стояли осёдланные кони, позвякивая уздечками. Вся молодшая дружина была поднята на ноги расторопным Регнвальдом.

Олег вскочил на своего любимого гнедого скакуна, с которым прошёл многие битвы.

Регнвальд махнул рукой страже, чтобы отворяли ворота детинца.

С натужным скрипом открылись внутрь бревенчатой крепости тяжёлые створки высоких ворот, обитые крест-накрест железными полосами.

Пешая стража посторонилась, пропуская полторы сотни всадников, на рысях устремившихся за своим князем, который первым исчез в проёме ворот. Копыта коней дробно застучали по деревянному мосту через глубокий ров.

Было раннее утро. Город ещё спал, лишь собаки брехали кое-где, потревоженные конным отрядом, проскакавшим по узким улицам в сторону Успенских ворот, названных так из-за Успенской церкви, стоявшей неподалёку.

Град Владимир был расположен на небольшой возвышенности посреди заболоченной низины правого берега реки Луг при впадении в неё речки Смочь. Бревенчатые стены и башни, вознесённые на высокие валы, были видны издалека, как бы паря над низменной округой. Холм с поднявшимся на его вершине градом господствовал над речной поймой, заросшей камышами, над дубовыми и буковыми рощами, меж которых тут и там виднелись деревеньки и выселки, над полями и лугами, обласканными щедрым солнцем и обильными дождями.

Земли вокруг Владимира славились плодородием, потому-то и зарились на них поляки, желавшие иметь границей с Русью реку Буг, куда впадает неширокая извилистая речка Луг.

«Ведь урядился же отец с Болеславом относительно здешних земель, почему же польский князь уговор нарушает? - сердито думал Олег, ведя своих гридней к речным бродам. - Иль Болеслав полагает, что со смертью его тестя все договоры отменяются. Пёсье племя эти Пясты[61]! Прав был отец».

Как ни торопился Олег задержать поляков у бродов, тс все же опередили. Ещё в предрассветной мгле польская конница перешла реку Луг и развернулась широким полукругом, готовая в случае опасности вступить в битву.

Оставив дружину в отдалении, Олег вместе с Регнвальдом и пятью гриднями смело подъехал к тому месту, где стоял, воткнутый в землю, большой стяг польского князя. На широком красном полотнище, натянутом на прочные тонкие рейки, раскинув в стороны когтистые лапы, красовался белый коронованный орёл.

Олега и Регнвальда, когда они спешились, встретили трое длинноусых польских воевод в длинных кольчугах и островерхих шлемах с металлическими глазницами.

Один из воевод снял с головы шлем, чтобы быть узнанным. Это оказался Дыглош.

- Здрав будь, князь, - поприветствовал он Олега.

- И тебе доброго здоровья, друже, - ответил Олег. - Управился ли твой князь с поморянами, кои досаждали ему в прошлое лето?

- Болеслав примерно наказал дерзких язычников, рассеяв их толпы в битве у реки Вислоки, - горделиво ответил Дыглош. - Он разорил поморский город Бялогард. Семь тысяч рабов было пригнано в Краков.

- А теперь, стало быть, Болеслав решил повоевать русские земли, - мрачно заметил Регнвальд. - Это, видать, его благодарность русичам за помощь в войне с чешским князем.

- К чему эти упрёки, Регнвальд, - без всякого смущения сказал Дыглош. - Разве по своей воле пришёл сюда Болеслав? Папа римский повелел добыть княжеский трон для Изяслава Ярославича. Сам Болеслав на этот поход не отважился бы.

- Ах вот в чем дело! - язвительно промолвил Регнвальд. - При Святославе Ярославиче ни папа римский, ни король германский не могли сподвигнуть Болеслава помогать Изяславу. С чего это вдруг ныне такое рвение обуяло польского князя?

Дыглош насупился и ничего не ответил.

- Беглец наш тоже небось в войске Болеслава находится? - с кривой ухмылкой поинтересовался Олег.- Могу ли я с дядей своим перевидаться, прежде чем до сечи дойдёт.

- Бог с тобой, князь! - воскликнул Дыглош. - Болеслав не воевать сюда пришёл, но примирить Изяслава Ярославича со Всеволодом Ярославичем.

- Понимаю, - проговорил Олег. - Да вот беда - трон в Киеве один. Вдвоём на нем ещё никто не сиживал.

- По старшинству стол киевский должен принадлежать Изяславу Ярославичу, - примирительно молвил Дыглош. - Неужто Всеволод Ярославич этого не разумеет?

- Старшинство тут ни при чем, - отрезал Олег. - Не люб Изяслав Ярославич киевлянам и все тут. Пусть ищет себе доли в других землях!

- Помилуй, князь, - изумился Дыглош, - где Изяславу искать себе доли, как не в отчей земле?! Виданное ли это дело, чтобы старший сын Ярослава Мудрого ходил в изгоях по несправедливой воле братьев своих?!

Беседу прервало появление того, о ком говорили.

Через реку переправился вброд ещё один отряд всадников, среди которых оказалось немало русских дружинников. Олег сразу узнал воеводу Коснячко и своего двоюродного брата Святополка. Узнал Олег и Изяслава Ярославича, несмотря на белый рыцарский плащ и немецкий шлем в виде усечённого конуса со спускавшейся на плечи кольчужной сеткой.

Изяслав тоже узнал Олега. Спешившись, он подошёл к нему, сопровождаемый воеводой и сыном.

Регнвальд первым поприветствовал Изяслава, видя, что Олег не собирается этого делать.

Изяслав смерил Регнвальда и Олега презрительным взглядом.

- Что не ждали, не гадали увидеть меня живым-здоровым да ещё во главе такой силищи! - Он горделиво махнул рукой в сторону идущих вброд по реке пеших польских полков, среди которых были и немецкие ландскнехты[62] с большими прямоугольными щитами.

- Кривить душой не станем, - честно признался Регнвальд, - не ждали мы эдакого нашествия. Похоже, князь, за тебя горой стоит не токмо Болеслав, но и германский король.

Регнвальд кивнул на большой отряд немецких рыцарей, которые, вздымая фонтаны брызг, обгоняли усталую пехоту.

- Верно молвишь, боярин, - Изяслав приосанился. - Король Генрих мне друг и союзник, как и Болеслав. А ещё, - Изяслав повысил голос, - сам папа римский за меня. По его воле и чешский князь встать может, и король венгерский иже с ним. Вот так-то!

- Высоко ты ныне вознёсся, дядюшка, - с иронией промолвил Олег, - падать вниз не больно будет? У Всеволода Ярославича на твои иноземные полчища своя рать имеется.

- Коль Всеволод Ярославич посмеет грозить мне, то я его отправлю туда, где ныне твой отец, соколик, - с издёвкой проговорил Изяслав. - Это Господь наказал Святослава ранней смертью за его злодеяния против меня. И ты поостерегся бы дерзить мне, Олег. Лучше переходи в мой стан, покуда я сам тебя зову. Воин из тебя справный, мне такие нужны.

- Я в милости твоей не нуждаюсь, дядюшка, - Олег сверкнул глазами. - Я и ныне князь владимирский и завтра им останусь, а кем ты будешь завтра, неведомо.

- Смертный прыщ ты, а не князь! - рассвирепел Изяслав, хватаясь за меч. - Грозить мне будешь?! Да я разнесу твой град по брёвнышку, а тебя на воротах повешу другим в назидание.

Коснячко, Дыглош и Святополк кое-как угомонили Изяслава.

- Лучше бы нам убраться отсюда, княже, - шепнул Олегу Регнвальд и потянул его к лошадям.

Олег не стал противиться. Он уже сидел в седле, когда подбежал Дыглош, прося, чтобы Олег переговорил с Полеславом, поскольку войском верховодит он, а не Изяслав.

- Не о чем мне толковать с князем твоим, - огрызнулся Олег, поворачивая коня на дорогу к городу. - Коль Болеслав заодно с Изяславом, значит, он враг мне.

- Прошу тебя, князь, не поддавайся гневу, - молвил Дыглош, пытаясь удержать Олега. - Во имя сестры твоей, которая замужем за Болеславом, не опускайся до вражды с ним. Болеслав не обнажит меч, ежели ты не обнажишь.

Олег дал шпоры коню и галопом поскакал по дороге.

На спешно собранном военном совете Олег обязал владимирских бояр и старейшин от ремесленных братчин выставить девять сотен пеших воинов при полном вооружении и двести конников. Регнвальду было велено вооружить всю княжескую челядь и даже банщика Пахома, у которого не хватало четырёх пальцев на левой руке.

Делая смотр своей дружине, Олег твёрдым голосом говорил воинам, что нужно продержаться до прихода киевской рати. Мол, гонцы ко Всеволоду Ярославичу уже посланы и скоро будут в Киеве.

Затем Олег и Регнвальд совершили обход стен и башен.

За городские укрепления можно было не опасаться. Валы возвышались на пять сажен[63], рвы перед валами достигали глубины четырёх сажен. С юга и запада ров был заполнен водой из реки Луг, а с северо-запада непролазная топь подступала почти к самому валу, так что было не подойти ни пешему, ни конному. Стены, сложенные из дубовых брёвен, являли собой мощь и неприступность, достигая семисаженной высоты. Башни и вовсе были до десяти сажен.

Все князья, правившие во Владимире до Олега, приложили руку к тому, чтобы этот приграничный город Руси всегда был готов к встрече непрошеных гостей.

К полудню был собран пеший полк, привели своих конных гридней бояре.

Олег остался доволен. С девятью сотнями пеших ратников вполне можно держать оборону на стенах против любого вражеского войска, а наличие четырёх сотен конников даст Олегу возможность совершать стремительные вылазки.

Войско Болеслава разбило шатры в двух верстах от Владимира, перекрыв дорогу на Киев, но идти на штурм не торопилось.

Глашатаи изо дня в день подходили к воротам, вызывая Олега на переговоры с польским князем. Одновременно Болеслав, желая произвести впечатление на владимирцев, взиравших со стен и башен, постоянно проводил различные манёвры на равнине к северу от города. То польская и немецкая конница шла в стремительную атаку на воображаемого врага, то польская и немецкая пехота совершала различные перестроения, повинуясь сигналам труб. Наконец поляки выкатили в поле осадные машины, которые швыряли камни и огромные стрелы на большое расстояние.

Так продолжалось девять дней.

На десятый день случилось непредвиденное. Поляки, воспользовавшись беспечностью владимирцев, установили катапульты в непосредственной близости от угловой северо-восточной башни, такой высокой, что с неё просматривалась вся ближняя округа и ещё равнина за рекой.

Стража на башне подняла тревогу в тот момент, когда первые горящие стрелы упали на тесовую кровлю башни. Поляки выпустили больше тридцати больших стрел, обмотанных просмолённой паклей и зажжённых. Когда владимирцы поняли грозящую опасность, башня уже вовсю пылала, превратившись в огромный костёр. Сильный ветер быстро раздул пламя.

Лучники, посланные на стену Регнвальдом, вынудили поляков убраться подальше от городского вала.

Олег хотел было вывести за ворота конную дружину, чтобы уничтожить польский отряд и захватить катапульты, но Регнвальд удержал его, указав на затаившуюся в дубраве конницу.

- Болеслав только и ждёт этого, - сказал воевода. - Наверняка и немецкие рыцари, и дружина Изяслава тоже прячутся где-то поблизости. Хитёр, ничего не скажешь.

Догоревшая башня обрушилась с оглушительным треском. В стене образовалась большая брешь, заваленная обугленными брёвнами, источавшими горьковатый смрад недавнего пожара.

Все, что смогли сделать защитники, это не дать огню распространиться дальше по стене до другой башни и не позволить пламени перекинуться на городские строения.

Пожарище долго заливали водой, пока оно не перестало дымиться.

Олег собрал городских плотников и древоделов, которым надлежало как можно скорее заделать пролом, пока поляки не двинулись на штурм.

Однако работы не начались. К Олегу пришли выборные от владимирских бояр. Он встретил их на теремном дворе, где происходила разгрузка с телег крицой[64] железной руды, из которой в княжеской кузне изготовляли наконечники для стрел и копий.

- С чем пожаловали, бояре? - спросил Олег, глядя на знакомые бородатые лица.

Бояре слегка поклонились. Затем один из них, по имени Самуил, сказал:

- От Болеслава гонец был. Болеслав готов предоставить тебе, княже, свободный выход из города. По-моему, это для тебя лучший выход. Город от поляков нам не спасти, они все равно прорвутся через пролом в стене.

Самуил печально вздохнул, всем своим видом показывая, как нелегко ему говорить своему князю такое.

- В город поляки, может, и войдут, но в детинец - никогда, - жёстко бросил Олег.

- Князь, ты станешь оборонять детинец, а поляки тем временем, озлобившись, сожгут дома, жён и детей наших полонят, - сказал другой боярин, Земомысл. - Ведь в детинце не уместится все население Владимира.

Третий из выборных - Свиязд - поддержал своих спутников:

- Не надо заливать Владимир кровью, княже. Помощь от Всеволода Ярославича не пришла, а одному тебе с Болеславом не совладать. Ты шурин ему, потому он выпустит тебя вместе с челядью и дружиной. Ступай себе с Богом, князь.

- Уходи, князь. Не испытывай терпение Болеслава, - опять заговорил Самуил, - а уж мы сами о себе промыслим. Я женат на польке, у Земомысла дочь замужем за польским воеводой. Нешто мы с поляками не столкуемся!

- Я вижу, вы уже столковались за моей спиной, - с кривой усмешкой промолвил Олег.

Бояре опустили глаза. Видя, что владимирцы через мир с Болеславом желают избавиться от тягот войны, Олег не стал упорствовать и живо собрался в путь. Болеслав не чинил ему препятствий и даже предложил еды на дорогу, но Олег не взял.

* * *

То был горький путь. Называть поведение владимирцев изменой Олег не хотел, но иного слова подобрать не мог. Обиднее же всего было то, что пришлось без боя уступить город Болеславу, поляк превзошёл хитростью.

Регнвальд успокаивал Олега:

- Пускай ныне Болеслав на коне, а завтра ты на коне будешь. Чаю, война с Болеславом токмо начинается. Всеволод Ярославич будет что есть сил сражаться за киевский стол.

Словно в подтверждение слов Регнвальда на второй день пути у реки Горыни Олег увидел большой стан Всеволодова войска.

Оказалось, что великий князь двинулся на Болеслава и Изяслава в спешке, не закончив войну со Всеславом. Он привёл за собой не только сына Владимира с его смоленскими полками, но и Бориса Вячеславича и Рюрика Ростиславича с их дружинами.

Олег, не преуменьшая опасность, честно поведал про многочисленность вражеской рати и про решимость Изяслава отвоевать великокняжеский стол.

На военном совете все молодые князья стояли на том, что надо дать битву, не вступая в переговоры. Особенно непримиримо был настроен Борис Вячеславич, который прямо заявлял: лучше всего покончить с Изяславом и его сыновьями в сече, дабы в будущем не было хлопот с их потомками.

Всеволод Ярославич после некоторых колебаний согласился с общим мнением, понимая, что и Изяслав наверняка горит тем же желанием.

В ночь перед выступлением Олег засиделся в шатре у Бориса.

Борис рассказал про поход на Полоцк, Олег поделился своими впечатлениями от встречи с Изяславом Ярославичем.

Выслушав Олега, Борис гневно воскликнул:

- Жаль, меня там не было! Уж я дотянулся бы до убийцы моей матери мечом.

- Что ты такое молвишь?! - Олег изумился. - Мыслимо ли такое?! По слухам, Изяслав, наоборот, сильно любил твою мать и часто навещал её в Вышгороде. А когда твоя мать внезапно скончалась, то Изяслав пролил немало слез над её телом, это многие видели.

- Может, впоследствии Изяслав и жалел о содеянном в гневе, но это не снимает с него вину за свершённое зло, - сердито сказал Борис. - У меня видоки[65] имеются, кои доподлинно знают, как умерла моя мать.

- И как же она умерла?

Борис помолчал, нехотя заговорил:

- Моя мать была очень благочестивой женщиной. Когда она овдовела, то Изяслав под видом заботы обо мне совратил её и держал в Вышгороде как свою наложницу. Я подрос, и Изяслав спровадил меня в Киев в греческую школу при Софийском соборе, дабы я не мешал ему и дальше совращать мою мать с пути праведного.

Однажды моя мать отказалась делить ложе с Изяславом и целиком обратилась к Богу. Говорят, ей было видение. Она даже хотела уйти в монастырь, однако этому воспротивился Изяслав. Он постоянно наезжал в Вышгород и продолжал приставать к моей матери с похотью. Об этом доподлинно знают два человека: бывший вышгородский посадник Огнив и служанка моей матери Лазута. Была ещё ключница Власта, но она недавно умерла.

Как-то раз случилось невероятное событие. Моя мать забеременела чудесным образом от Духа Святого. Прознавший об этом Изяслав пришёл в дикую ярость, а когда увидел большой живот у неё, и вовсе разума лишился. Негодяй так избил мою мать, что у неё случились преждевременные роды, которые и свели её в могилу. Это произошло на глазах у Лазуты.

Олег скорбно покачал головой.

- За все это Изяслав заслуживает только смерти, - уверенно сказал он.

- И он её получит! - воскликнул Борис. - Я уговорю Всеволода Ярославича, чтобы он поставил мой полк напротив полка Изяслава. Видит Бог, недолго осталось жить убийце.

Быстро пролетела короткая июньская ночь.

Утром, едва развиднелось за рекой, послышался шум идущего войска. По округе разносился топот копыт, скрип повозок, тяжкая поступь пехоты. Реяли на ветру польские и немецкие знамёна.

В стане Всеволода Ярославича стали готовиться к битве. Полки уже выстраивались на объятой солнцем равнине, и по рядам ратников передавался пароль, когда от Болеслава прискакал гонец.

Изяслав звал своего брата к себе на совет, дабы урядиться с ним миром. Чтобы Всеволод Ярославич не испытывал недоверия, он был готов дать в заложники на время переговоров своего любимого сына Ярополка.

Всеволод Ярославич согласился встретиться со старшим братом.

Русское войско стояло в боевом строю, когда из-за реки прибыл Ярополк с двумя слугами. Всеволод Ярославич в сопровождении двух воевод удалился в стан поляков.

Олег и Борис, движимые любопытством, приблизились к шатру великого князя, возле которого под надзором киевских дружинников находился Ярополк. Там уже был Рюрик, беседуя с Ярополком как с закадычным приятелем.

Ярополк с непоказным дружелюбием поздоровался с подошедшими Олегом и Борисом.

Олег ответил на приветствие, к Ярополку он всегда испытывал симпатию. Когда-то они вместе сражались с полочанами на Немиге-реке и с половцами на реке Альте. В ту пору их отцы были дружны и вместе выступали против врагов.

Борис не стал ни здороваться с Ярополком, ни вступать в беседу с ним. Щуря на солнце ослепительно синие глаза, Борис то и дело поглядывал на противоположный берег мелководной речки, где виднелись польские шатры, с явным нетерпением ожидая возвращения Всеволода Ярославича.

Шло время. Солнце катилось по безоблачному небу, постепенно поднимаясь к зениту.

Стольничий Всеволода Ярославича, выйдя из шатра, предложил молодым князьям подкрепиться.

- С утра ведь не евши.

Олег, Ярополк и Рюрик откликнулись на приглашение и скрылись в шатре. Борис же отказался, проворчав:

- В сечу лучше с пустым желудком идти. Да и не сяду я за один стол с Изяславичем.

Долгое отсутствие отца не на шутку встревожило Владимира, который не распускал войско, ожидая подвоха.

Наконец великий князь вернулся в свой стан. Тотчас Ярополк ускакал обратно.

Всеволод Ярославич объявил молодым князьям и воеводам, что сражения не будет: он договорился с Изяславом полюбовно.

Подробности заключённого соглашения Всеволод Ярославич огласил на совете в своём шатре.

Перед тем как перейти к сути дела, он долго распространялся о том, что негоже Изяславу и дальше скитаться по чужим землям, внося разлад в отношения Руси с иноземными государями. Очевидно, что по закону и по разуму ему место в отчей земле. А коль так, то и старшинство должно быть за Изяславом.

- А посему… - Всеволод Ярославич кашлянул, чтобы придать солидности голосу и подавить смущение под пристальными взглядами племянников, - урядились мы с Изяславом так.

Возникла гнетущая пауза.

- Значит, так, други мои. - Всеволод Ярославич поднял глаза, но тут же опустил их. - Дело, стало быть такое… Киев я уступаю Изяславу, а сам сяду в Чернигове. Переяславль тоже за мной останется. Тебе, Владимир, как и прежде, быть в Смоленске. Рюрик останется в Овруче. Давыд Игоревич - в Каневе. Глеб Святославич - в Новгороде. Давыд Святославич как был на ростовском княжении, так и будет. Ярослав по-прежнему будет в Муроме, Роман останется в Тмутаракани. За Володарем Ростиславичем будет тот град на реке Рось, какой дал ему покойный Святослав Ярославич. Васильку Ростиславичу отныне быть вместе с братом Рюриком в Овруче.

Опять возникла пауза, во время которой Всеволод

Ярославич вздохнул так тяжело, будто собирался объявить кому-то смертный приговор.

- Кроме того, порешили мы с братом Изяславом, что в Турове сядет его старший сын Святополк, - вновь заговорил великий князь. - И ему же достанется Вышгород. Тебе, Борис, надлежит сесть князем в Курске. Град Владимир переходит к Ярополку Изяславичу. Какой стол дать тебе, Олег, мы с Изяславом будем думать в Киеве.

Всеволод Ярославич умолк, не решаясь взглянуть на своих слушателей.

Возникшее было молчание нарушил Борис Вячеславич, который громко выругался. Затем вскочил со скамьи Олег.

- Как видно, мне лишь на милость Господню уповать остаётся, но никак не на милость дядей своих, - язвительно промолвил он. - От Изяслава Ярославича я добра и не ждал, но я никак не…

- Ты без стола княжеского не останешься, - перебил Всеволод Ярославич. - Я же сказал, что о тебе мы будем толковать с Изяславом в Киеве.

- Куда же мне с моей дружиной подвигаться? - спросил Олег. - В Киев, что ли?

- В Киев, - кивнул Всеволод Ярославич. И примирительно добавил: - Я хочу попросить у Изяслава для тебя Вышгород. Так что ты лучше не ерепенься, Олег. Не зли моего брата понапрасну.

Олег нахмурился, но вновь опустился на скамью.

- А коль я не отдам Вышгород ни Святополку, ни Олегу, что тогда? - подал голос Борис.

- Умерь свою гордыню, - осуждающе произнёс Всеволод Ярославич. - Ты ещё годами не вышел, чтобы старшим князьям прекословить. Сказано, быть тебе в Курске. Значит и быть посему.

- Хочешь сказать, что всякое даяние благо, - с недоброй усмешкой промолвил Борис. - Благодарю за щедрость, любезный дядя. Токмо я в такой щедрости не нуждаюсь. Как говорится, иному Бог дал, а иной сам взял. Поглядим, что сможет ваше старшинство против моей силы.

С этими словами Борис вышел из шатра. Через час вышгородская дружина, собравшись, отбыла в сторону Киева.

Поведение Бориса встревожило братьев Ярославичей, которые в его словах усмотрели намерение не уступать дядьям Вышгород.

- У сего безумца хватит, нагл ости и в Киев ворваться, - высказал опасение Всеволод.

Ярославичи поспешили к Киеву. А польские и немецкие отряды от Горыни двинулись обратно на запад.

Глава двенадцатая. ОБЕЩАНИЕ ИЗЯСЛАВА.

Весть о том, что Изяслав Ярославич возвращается в Киев, чтобы вновь занять трон отца и деда, произвела на киевлян ошеломляющее впечатление. Сразу вспомнились события семилетней давности, когда Изяслав был вынужден бежать, спасаясь от восстания простого киевского люда. Вскоре после этого Изяслав вернулся с польским войском и жестоко отомстил киевлянам за своё бегство и за то, что они посмели освободить из темницы пленённого Всеслава Полоцкого и даже посадили его на великокняжеский стол. Тогда по приказу Изяслава семьдесят человек было ослеплено, а наиболее рьяные зачинщики восстания голов лишились, но не сразу и не прилюдно. Хватали их дружинники под покровом ночи и тайно же убивали.

Опасаясь подобной резни, из Киева бежали многие сторонники покойного Святослава Ярославича. Беглецов было бы значительно больше, если бы не воевода Ратибор, оставленный Всеволодом Ярославичем в Киеве. Ратибор велел запереть все ворота и как мог, успокаивал горожан. Мол, Всеволод Ярославич не допустит бесчинств и кровавой мести со стороны брата.

Впрочем, на Людека заверения Ратибора не подействовали: его вина тянула на смертную казнь, не меньше. Это по вине Людека Изяслав Ярославич вторично лишился киевского стола. Таким образом бывший постельничий Изяслава отомстил своему господину за нежелание разыскивать убийц старшего брата Людека.

Перед тем как бежать из Киева, Людек встретился с Одой, которая в знак своей благосклонности к нему за оказанные услуги допустила пронырливого поляка в свою спальню. Оде очень не хотелось расставаться с Людеком, поскольку через него она узнавала все новости из великокняжеского дворца.

Ода посоветовала Людеку вступить в дружину Бориса Вячеславича.

- У него давняя неприязнь к Изяславу, - молвила Ода при прощании. - Там ты будешь как у Христа за пазухой.

- А коль не возьмёт меня к себе Борис Вячеславич? - выразил опасение Людек.

- Скажешь, что ты от меня, - возьмёт, - успокоила Ода.

Они поцеловались долгим страстным поцелуем, затем Людек набросил на плечи плащ и вышел из светлицы. Во дворе его уже ждал осёдланный конь.

Ода видела в окно с высоты второго яруса, как Людек сбежал по крыльцу, как вскочил в седло и выехал за ворота, которые закрыл за ним сторож.

Было раннее утро. Оде захотелось прилечь, и она направилась в спальню, но перед этим послала за Регелиндой.

Регелинда пришла в опочивальню и выслушала повеление отправиться в великокняжеский дворец и разыскать гридня молодшей дружины по имени Бажен, сын Богуслава.

- Скажешь этому гридню, что нынче вечером я жду его, - молвила Ода, ленивыми движениями снимая с себя одежды. - Только говори, когда рядом не будет посторонних глаз и ушей. Поняла?

- Поняла, - сердито ответила Регелинда. И тут же укоризненно добавила: - В распутстве ты погрязла, душа моя. Только что с одним любовником рассталась и уже другого тебе подавай!

- А на кого мне полагаться, по-твоему? - огрызнулась Ода. - Муж - в могиле. Сын далече. На пасынков надежды никакой. Изяслав злопамятен, ещё неизвестно, как он станет ко мне относиться. Поэтому нужен во дворце свой человек.

- Ну попадёшь ты в опалу к Изяславу, от Бажена-то тебе какая польза? - Регелинда недоумевающе пожала плечами. - Он ведь не князь и не воевода. Так, подай-принеси…

- Впотьмах и гнилушка светит, - загадочно усмехнулась Ода.

За обедом Ода поинтересовалась у Регелинды, как прошла встреча с Баженом.

- Повидались мы с ним, - с лёгким раздражением ответила служанка, - пошушукались в укромном месте. Бажен аж засветился весь, когда услышал, что вдова Святослава Ярославича приглашает его вечерок скоротать.

- Полагаешь, придёт?

- Не придёт - прилетит!

Свою встречу с Баженом Ода обставила так, чтобы никто из служанок ничего не заподозрил. Регелинда провела гридня через боковой вход в покои княгини, по пути предупредив, как и где ему надлежит спрятаться в случае чего-то непредвиденного. Ещё Регелинда, по приказу Оды, как бы между прочим обмолвилась перед Баженом, что её госпожа сгорает от страсти к нему, иначе не отважилась бы на такое бесстыдство.

Бажен, совершенно обалдевший от происходящего и от услышанного, бубнил что-то невразумительное, то и дело спотыкаясь в узких переходах терема. Наконец Регелинда бесшумно отворила нужную дверь и бесцеремонно втолкнула гридня в комнату, где ожидала Ода.

«Развлекайтесь, голубки!» - с чувством выполненного долга подумала служанка, направляясь прочь.

Ода встретила Бажена в длинном голубом платье с черными вышивками по вороту и на рукавах. Голубой цвет очень шёл к её глазам. Узкое платье красиво облегало статную фигуру. В то же время черные вышивки придавали некоторую строгость, как и золотая диадема, венчавшая голову.

- Здравствуй, дружок! - с кокетливой улыбкой произнесла Ода, делая шаг навстречу Бажену. - Надеюсь, ты не забыл меня?

- Как я мог, княгиня, - почтительно промолвил дружинник и поклонился.

- Я ведь осталась должна тебе. Сегодня хочу отдать, - без всякого смущения продолжила Ода, покачивая бёдрами. - Надеюсь, ты не против?

Вместо ответа Бажен стал торопливо срывать с себя одежду.

Ода попятилась и скрылась за занавеской, где было приготовлено ложе.

* * *

Изяслав Ярославич вступил в Киев под праздничный перезвон колоколов. Об этом позаботился воевода Ратибор, дабы хоть как-то скрасить недовольство киевлян: почти никто не вышел встречать бывшего изгнанника. Улицы Киева были пустынны, но сквозь щели в заборах, из окон, из приоткрытых ворот люди наблюдали, как проезжает по своему стольному граду Изяслав в сопровождении брата Всеволода и целой толпы слуг и дружинников.

У великокняжеского дворца Изяслава с почётом встречали киевские бояре, выборные от купцов и ремесленников. Пришёл и митрополит.

- Что-то вожаков из народа не видать, - слезая с коня, обратился ко Всеволоду Изяслав. - Отчего бы это, брат?

- В смятении народ. Никто не ожидал, что ты вдруг в Киеве объявишься, - откровенно ответил Всеволод.

- Людишки меньшие думают, что я по их души пришёл? - Изяслав мрачно усмехнулся. - Опасаются меня, что ли?

- Не без этого, - вздохнул Всеволод. - Ты уж прости люду киевскому былые обиды. Время старое ушло, ныне новые времена грядут.

- Вот именно, - пробурчал себе под нос Изяслав. - Кончилось время Святослава и его прихвостней. Теперь моё время начинается!

Кроме Всеволода эти слова расслышал оказавшийся неподалёку Олег и нахмурился.

Хотя на дворе был Петров пост[66], Изяслав тем не менее закатил пир горой, повелев, чтобы на столах и постные кушанья стояли и скоромные. Сидя во главе стола, он с торжествующей улыбкой обратился к гостям. Мол, кто желает пост блюсти, тот может на рыбу и на капусту квашеную налегать, а кто собрался выпить вина за его возвращение, тому есть и жаркое из телятины, и сало, и буженина. Изяслав как бы намекал, что за его столом постникам не место. Какой пост, если он опять великий князь!

Митрополит, сидевший среди самых именитых гостей, скромно помалкивал, понимая, что ныне день Изяслава: и раньше-то не любил поститься, а в такой день и подавно не станет. И если Изяслав подаст пример, то примеру этому последуют все находящиеся в зале, дабы не вызвать неудовольствие.

Гости и впрямь, не стесняясь митрополита, принялись за скоромные блюда. Рекой полилось вино и хмельной мёд. Здравицы в честь Изяслава следовали одна за другой. Сначала похвальную речь о брате произнёс Всеволод, как бы показав образчик всем присутствующим, как надлежит чествовать хозяина застолья, не касаясь при этом прошлых неурядиц и, уж конечно, не упоминая про Святослава Ярославича. Затем пример Всеволода подхватил старший сын Изяслава Святополк, который даже прослезился от волнения. Потом долго и напыщенно разглагольствовал воевода Коснячко, верный спутник Изяслава в его скитаниях. После Коснячко в ораторском искусстве долго упражнялись киевские бояре, спеша выслужиться перед новым великим князем.

Даже сыну Всеволода Владимиру пришлось сказать несколько похвальных слов, выполняя волю отца.

Олег после второй чаши встал из-за стола и удалился из зала. Ему было противно видеть самодовольное лицо человека, после многих лишений вдруг уверовавшего в своё могущество и торжествовавшего при мысли, что он может в любой момент это могущество употребить. Впрочем, Олег позволил себе уйти, заметив, что раньше пиршество покинул митрополит Георгий: он демонстративно не собирался пить за Изяслава и тем более произносить в его честь хвалительные речи.

Вслед за Олегом ушёл с пира и Рюрик Ростиславич, почти силой уведя своего брата Василька.

Олег отправился в отведённые для него покои, поэтому не видел, что происходило дальше.

Изрядно захмелевший Изяслав, стукнув по столу кулаком, потребовал тишины. Гости разом примолкли.

- Я вижу среди пирующих жену моего брата Всеволода, - промолвил Изяслав, - вижу здесь и супругу сына моего Святополка, вижу жён боярских. Но не вижу вдову брата моего Святослава, хотя она, по слухам, живёт в Киеве. Почто Ода не пришла поздравить меня с возвращением? Почто её не пригласили сюда?

Боярин Ратибор сообщил, что за Одой посылали, но она отказалась.

- Немочи её какие-то одолевают, великий князь, - сказал Ратибор, намекая, что у Оды веская причина не присутствовать.

- Какие ещё немочи?! - рассердился Изяслав и вновь грохнул по столу кулачищем. - Послать снова, а не пойдёт - за косы приволочь!

Ода была несказанно удивлена, увидев перед собой посыльного от Ратибора, который, часто кланяясь, стал упрашивать её пожаловать на пир к Изяславу.

- Не токмо Изяслав-батюшка просит тебя об этом, княгиня, но и Всеволод Ярославич, и боярин Ратибор, - твердил посыльный, комкая шапку в руках. - Торжество ныне у них, вся знать гулеванит. Почто бы не уважить именитых людей, княгиня?

- Не до веселья мне, - отрезала Ода. - Недужна я. Так и скажи тем, кто тебя послал.

Посыльный, поохав и повздыхав, удалился.

Ода ожидала чего угодно, но никак не того, что произошло. Изяслав, сопровождаемый несколькими гриднями, ввалился в её покои, переполошив служанок. Регелинда попыталась было преградить путь, но, получив сильную зуботычину, свалилась на пол с разбитым лицом.

- Вот, пришёл справиться о твоём самочувствии, пава моя, - с пьяной ухмылкой произнёс Изяслав, перешагнув через распростёртую на полу Регелинду. - Ретивая у тебя служанка, однако. Может, мне её в дружину взять, а?

Изяслав остановился перед Одой, которая сидела за столом, но при виде непрошеных гостей встала.

В дверях, посмеиваясь, переминались с ноги на ногу дружинники.

- Я чаял тебя в постели увидеть, а вижу на ногах и с румянцем во всю щеку, - изобразил удивление Изяслав.

Он хотел коснуться пальцами щеки Оды, но она ударила его по руке и отшатнулась.

- Напрасно ты брезгуешь мной, голубушка, - с угрозой проговорил Изяслав, дыша вином в лицо Оде. - У меня ведь ныне все просто: кто мне не друг, тот и враг.

- У меня тоже все просто, княже, - в тон Изяславу молвила Ода. - Чего я не хочу, того и не делаю.

- Ох уж мне эти немецкие ужимки! - недобро рассмеялся Изяслав. - Насмотрелся я всего этого в Майнце и Госларе[67]. Что ж, не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Но все едино будет, как я хочу!

Изяслав обернулся к гридням и властно приказал:

- Хватайте эту сучку и волоките за мной.

Большего позора Ода ещё не испытывала. Её как провинившуюся рабыню двое гридней силой тащили вниз но ступеням к выходу. Идущий впереди Изяслав то и дело останавливался, поворачивался к Оде и по-немецки осыпал её отборной бранью. Очевидно, скитаясь по германским землям, Изяслав хорошо освоил язык.

По улицам Киева Оду везли, перебросив через луку седла. При этом дружинник, ехавший на одном коне с Одой, несколько раз заголял у неё зад и похлопывал по нему под дружный хохот своих подвыпивших товарищей.

К счастью для Оды, уже начинало темнеть, поэтому прохожих на улицах было мало, да и те при виде буйных Изяславовых гридней предпочитали свернуть куда-нибудь в переулок.

В великокняжеском дворце Оду заперли в небольшой светлице с одним оконцем, утонувшем в нише толстой каменной стены. Кроме скамьи и грязного ложа ничего не было. Судя по доносившимся громким мужским голосам, где-то поблизости находилась караульная дворцовой стражи.

Ода поначалу мерила комнатушку шагами из угла в угол, прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за двери, обитой железными полосами. Потом долго смотрела в окно на закатное небо, на громаду Десятинной церкви, на тесовые крыши и маковки боярских теремов. Безнадёжное отчаяние сменилось бессильной яростью.

Когда совсем стемнело, за дверью послышались шаги, голоса, бряцанье оружия. Звякнул замок, дверь со скрипом отворилась и в светлицу вступил Изяслав, наклонив голову в низком дверном проёме.

Сопровождавшие гридни внесли в комнату небольшой стол, на который поставили горящий светильник, блюдо с фруктами, блюдо с копчёным мясом, две серебряные чаши и сосуд с вином.

После чего гридни удалились, обмениваясь многозначительными взглядами и ухмылками.

Изяслав придвинул к столу скамью и сел.

- Выпей со мной, княгиня, - сказал он, наливая в чаши темно-красное вино. - Это немецкое вино из подвалов короля Генриха.

Видя, что Ода продолжает стоять, Изяслав силой посадил её рядом с собой.

- К чему это упрямство, княгиня? - недовольно спросил он. - Ты же в полной моей власти, и я волен сделать с тобой, что пожелаю. Ну, за что будем пить? - добавил Изяслав, увидев, что Ода покорно взяла со стола чашу.

Не отвечая, Ода осушила чашу до дна и поставила её обратно на стол, перевернув ножкой кверху.

Изяслав нарочито громко и торжественно провозгласил:

- За восстановленную справедливость и за Божье провидение, которое всегда на стороне обиженных. - Затем залпом выпил вино.

Ода не смогла удержаться от презрительной усмешки после этих слов, а также при взгляде на перемазанные жиром рукава Изяславовой свитки[68], на крошки хлеба в его бороде. Раньше извечная неопрятность Изяслава вызывала в Оде лишь жалость к нему, но теперь это не вызвало у неё ничего, кроме презрения. И этот человек, неряшливый и пьяный, ныне великий князь!

- Я рада, что твои скитания наконец-то закончились, княже, - сказала Ода, однако тон её голоса выдал истинные чувства.

Изяслав набычился, его голос зазвучал совсем по-другому:

- Супруг твой постоянно строил козни против меня, полагая, что мне не к лицу великокняжеская власть. Он токмо себя считал достойным стола киевского, меня же ни во что не ставил! Ну и где ныне наш гордец? Сдох и гниёт в земле. А я, ненавидимый и гонимый, жив и здравствую! Сыновья Святослава в моей воле ходить станут, а со вдовушкой его я в постельке баловаться буду. Так-то!

Изяслав протянул к оторопевшей Оде руки и резко рванул на ней платье. Ткань с треском разошлась, обнажив грудь и плечи княгини.

- Это же не дело, чтобы такая пава томилась на ложе одна без мужских ласк, - молвил Изяслав, с похотливым смехом гладя Оде грудь. - Уж я тебя приласкаю, голуба моя. Останешься довольна! Хе-хе.

Ода влепила Изяславу пощёчину, потом вцепилась ему в бороду. Она бросилась к дверям, но Изяслав настиг её и, схватив за волосы, поволок к ложу.

Ода стала звать на помощь, оказавшись на грязной вонючей постели. Склонившийся Изяслав рвал на ней одежды, яростно приговаривая:

- Кричи громче, паскудница! Может, до чего и докричишься… Может, муженёк твой из могилы встанет и прибежит сюда из Чернигова. Вот потеха-то будет! Да не дрыгай ногами, а не то…

Изяслав с такой силой ударил Оду кулаком по голове, что у неё потемнело в глазах и она на какое-то время потеряла сознание.

Очнувшись, Ода обнаружила, что лежит на постели совершенно нагая, а рядом стоит голый Изяслав.

- Всегда я завидовал Святославу, что жёнка у него такая пригожая, - ухмыляясь, промолвил Изяслав, увидев, что Ода пришла в себя. - Наконец-то, вкушу я сего плода. Хвала Вседержителю, что прибрал Святослава и даровал мне его супругу.

Ода попыталась вскочить с кровати, но Изяслав крепко схватил её за волосы. При этом он весело называл княгиню необъезженной кобылицей, а её густые длинные волосы - лошадиной гривой.

- Ну ничего, славная моя, я тебя живо объезжу! - Изяслав забрался на Оду сверху. - Вот только царапаться не нужно. И кусаться тоже. - Он стиснул её горло своими железными пальцами, устраиваясь поудобнее. - Вот так. Вот и славно!

Внезапно Одой овладело какое-то тупое безразличие. Когда утоливший свою похоть Изяслав опять сел к столу и стал звать Оду выпить вина, то она даже не пошевелилась, а лишь открыла глаза. Изяслав пьяно балагурил и смеялся над какой-то шуткой, услышанной от бояр. Потом он оделся и ушёл.

Ода продолжала лежать в той же позе на спине с бессильно раскинутыми в стороны руками. В ней жило ощущение какой-то раздвоенности, словно до сего случая она пребывала в чистоте и некоей возвышенности мыслей, которые ныне растоптал Изяслав, превратив в объект утоления похоти. У Оды было чувство, что теперь ей никогда не отмыться от грязи и не избавиться от чувства брезгливости при виде мужчин.

Она вела мысленный диалог сама с собой.

«Ты хотела помыкать мужчинами и использовать их в своих интригах. Кого-то обманывала, кого-то затаскивала к себе в постель. А ныне затащили в постель тебя. Изяслав не тобою упивался на ложе, но своею вседозволенностью, своею местью покойному Святославу».

Оде вдруг вспомнилась Ланка, как она рассказывала про свои невзгоды и про подобные же домогательства к ней Изяслава. Но Ланка не только пережила это, но и сохранила душевное благородство, не очерствела, не озлобилась на весь род мужской.

«Значит, Ланка душевно сильнее меня, - думала Ода, - а я слаба. К тому же я так одинока, за меня некому заступиться».

И Ода безмолвно разрыдалась. Проплакавшись, она не заметила, как заснула.

Наутро опять пожаловал Изяслав, протрезвевший и не такой развязный, как накануне. Он принёс Оде несколько роскошных платьев, из которых лишь одно пришлось ей впору. Ода терпеливо сносила руки Изяслава, когда он тискал её грудь и ягодицы.

Сидя за столом с Изяславом, Ода осторожно поинтересовалась, долго ли ей находиться в положении пленницы.

- От тебя зависит, голуба моя. Будешь ласкова со мною, получишь свободу. Да что свободу - будешь жить в этом дворце, а бояре киевские будут перед тобой спину гнуть.

Оде захотелось выплеснуть в лицо Изяславу содержимое своей чаши, но она сдержалась. Слушая разглагольствования о том, какой он Изяслав есть самовластец, Ода мысленно клялась отомстить при первой же возможности. И чем дольше продлится её заточение, тем изощрённые и страшнее будет месть.

Перед уходом Изяслав пожелал вновь возлечь с Одой, которая выглядела необычайно привлекательно с распущенными по плечам волосами и с ярким румянцем на щёках после выпитого вина. Ода не стала сопротивляться, но попросила взять её стоя.

- Не хочу я в этой грязи валяться! - Она брезгливо кивнула на постель. - Не пристало великому князю обладать мною здесь. У смердов постели и то чище.

Изяслава эти слова неожиданно смутили. Он кликнул гридней и велел им проводить Оду в его опочивальню.

* * *

Весть о том, что Борис Вячеславич ушёл с дружиной из Вышгорода, недолго радовала его дядей, пребывавших в Киеве. Спустя несколько дней он ворвался в Чернигов и объявил себя тамошним князем.

Всеволод Ярославич пребывал в унынии: сын его Владимир ушёл к себе в Смоленск, а без смоленских полков он не решался выступать против Бориса Вячеславича, которого, по слухам, черниговцы приняли с большой охотой. Изяслав тем паче не желал покидать Киев, опасаясь, что киевляне не впустят его обратно.

Долго братья Ярославичи судили да рядили, как им быть.

Наконец, Изяслав надумал использовать против Бориса Олега Святославича.

Вызвав его к себе, Изяслав в присутствии Всеволода пообещал: если Олег убедит Бориса уйти из Чернигова в Курск, то в награду за это получит черниговское княжение.

- Сядешь на столе отца своего на зависть старшим братьям, - молвил Изяслав, глядя Олегу в глаза. - Видит Бог, не хочу я обнажать меч на Бориса. Знаю, к моим увещеваниям он прислушиваться не станет, держа обиду за отнятый у него Вышгород. С тобой же, Олег, он не может не считаться. Ежели Борис кого и послушается, так токмо тебя.

Всеволод Ярославич хоть и помалкивал, но по его лицу было видно: с Изяславом заодно.

- А куда же Всеволод Ярославич пойдёт, коль сяду я в Чернигове? - обратился Олег к Изяславу.

- В Переяславль пойдёт, - ответил тот. - Там его вотчина, там ему и место.

- Готов ли ты, княже, крест целовать, что уступаешь мне Чернигов? - опять спросил Олег.

- Ишь, прыткий какой! - Изяслав усмехнулся. - Коль я крест поцелую на обещании своём, то буду обязан на стол черниговский тебя посадить, невзирая ни на что, даже на кровопролитие. Я же хочу его избежать. Потому и говорю тебе, Олег, что от тебя зависит, сядешь ли ты князем в Чернигове. Может статься, не столкуешься ты с Борисом, тогда придётся нам со Всеволодом за дело браться. Вот такие пироги, друг мой.

- Хорошо. Я уговорю Бориса, хоть это будет и нелегко, - произнёс Олег. - Но и ты, дядя, не обмани меня.

- Да Бог с тобой, Олег! - возмутился Изяслав. - За кого ты меня принимаешь? Мы ведь с тобой родня. Даю слово княжеское в присутствии Всеволода, что Чернигов станет твоим уделом, коль оттуда уйдёт Борис.

После уговора с дядьями Олег немедленно собрался в путь. Когда Регнвальд спросил, к чему такая спешка, Олег ответил, не скрывая радости:

- Иду добывать себе стол княжеский.

На дворе был июль 1077 года.

Глава тринадцатая. БЕГСТВО ИЗ ДВОРЦА.

Всю дорогу от Киева до Чернигова Олег размышлял над тем, как уговорить воинственного Бориса не обнажать меч на дядей своих, какие доводы измыслить, чтоб спровадить его с миром в Курск. Впереди на косогоре над широкой Десной уже показались знакомые до боли бревенчатые стены и башни с шеломообразными кровлями, а он так толком ничего и не придумал. И от того настроение было хуже некуда.

Борис был несказанно рад приезду Олега. Он всюду появлялся с ним на пару, то и дело выговаривая боярам черниговским: «Ну вот, а вы твердили мне, будто Олег мне враг. Нам теперь никакой враг не страшен!»

О том же говорил Олегу и Регнвальд:

- Промашку дал Изяслав, отпустив тебя в Чернигов. У Бориса дружина дюже сильная, а вкупе с нашей дружиной его и вовсе не одолеть ни Изяславу, ни Всеволоду. Да и черниговцы, видишь, как обрадовались твоему приходу! Бояре здешние в память об отце твоём все как один встанут за вас с Борисом.

- Что же ты предлагаешь? - хмуро спросил Олег.

- Предлагаю послать гонца в Киев к Изяславу и Всеволоду, дабы им было ведомо: отныне на этой стороне Днепра для них земли нет, - твёрдо ответил Регнвальд. - И ещё, предлагаю слать гонцов к Ярославу в Муром, Давыду в Ростов и к Глебу в Новгород. Надо вам, Святославичам, собраться вместе и решить, как выстоять против дядей своих, не отдать им ни Чернигов, ни Новгород.

- Я вижу, тебе свары хочется, - недовольно промолвил Олег. - Дядья поручили мне договориться с Борисом миром. Им ссоры да сечи не нужны.

- Эх, князь! - печально вздохнул Регнвальд. - Дядья твои не знают, как им с Борисом управиться, потому и уповают на твою помощь. Поверишь Изяславу, ни с чем останешься.

Но Олег не прислушался к этим словам.

К трудному разговору с Борисом он приступил день спустя. Откладывать далее было невозможно, поскольку деятельный Борис собирался идти с полками прямиком на Киев.

- Дядья нас в покое все равно не оставят, брат, - говорил Борис Олегу. - Время сейчас удобное: Владимир ушёл в Смоленск, а Святополк подался в Вышгород. Ярополк и вовсе на Волыни сидит. Никто из них к отцам своим на подмогу не успеет.

Наконец Олег предложил Борису оставить Чернигов и идти на княжение в Курск, честно признавшись, что в таком случае стол черниговский достанется ему.

- Коль разойдёмся мы с дядьями миром, то тем самым утвердим на Руси новый порядок распределения столов княжеских, - сказал Олег. - Не по старшинству возьму я Чернигов, а по родовому праву. Понимаешь, брат?

- Не станут дядья наши княжескую лествицу ломать тебе в угоду, - с сомнением покачал головой Борис.

- Изяслав Ярославич дал мне слово княжеское, - покачал головой Олег. - Тому свидетелем был Всеволод Ярославич. Не хотят дядья враждовать с тобой из-за Чернигова. Уступи им, избавь Русь от кровавой усобицы.

- Дивлюсь я на тебя, брат, - возмутился Борис. - Как легко ты пошёл на поводу у Изяслава, поверив на слово. Да ему обмануть, что плюнуть! В душе Изяслав ненавидит всех Святославичей.

- А ты уступи мне Чернигов, - стоял на своём Олег, - тогда и поглядим, солгал ли Изяслав. Мне бы токмо в Чернигове сесть, закрепить за собой этот удел. Уж я тебя не забуду, брат. Помогу и тебе перебраться из Курска на более почётный стол.

Скрепя сердце, Борис уступил просьбе Олега, но направился не в Курск, а в далёкую Тмутаракань.

- Чаю, с Романом Святославичем я буду един и делами и помыслами, - сказал он на прощание Олегу.

Незамедлительно черниговский стол занял Всеволод Ярославич и сразу стал собирать войско для похода на Полоцк.

Он объявил Олегу новую волю Изяслава:

- Передумал великий князь давать тебе Чернигов, поэтому меня сюда отправил. Уж ты не серчай на меня, Олег. Я тебя не гоню. Наоборот, хочу, чтобы ты вместо меня правил Черниговом, покуда я со Всеславом воевать буду. Думаю, со временем Изяслав и отдаст Чернигов тебе.

У Олега эти слова не вызвали ничего, кроме растерянности. Как скоро наказала его Судьба за легковерие! Как он оказался слеп и глуп по сравнению с Регнвальдом и Борисом!

Однако Олег ещё лелеял слабую надежду с помощью Всеволода Ярославича закрепиться в Чернигове. Он остался на столе черниговском, когда тот двинулся с полками в Подвинье.

В этой распре со Всеславом Всеволоду Ярославичу помогал его сын Владимир. Изяслав ни сам не пошёл против полоцкого князя, ни сыновей не отпустил. Поговаривали, будто не желает Изяслав зла Всеславу, памятуя тайный сговор с ним против братьев своих. А может, опасался Изяслав потерять Киев в третий раз, видя, как косо поглядывают на него киевляне.

Война с Полоцком продолжалась до осени. Осаждали Всеволод Ярославич и Владимир стольный град Всеслава, но взять не смогли. Ни с чем и ушли восвояси.

Как вернулся Всеволод Ярославич в Чернигов, так и приступил к переговорам с братом относительно Олега. Несколько раз ездил в Киев, но его с собой не брал, говоря, что так ему будет легче договариваться с Изяславом. Тянулось это без малого месяц.

Уже в октябре Олег случайно узнал от Анны, супруги Всеволода, что напрасны его надежды на Чернигов: ибо дядья не то что Чернигов, но даже Курск не хотят ему давать.

Анна недавно вместе с детьми приехала из Киева, поэтому была о многом осведомлена. К тому же Всеволод Ярославич имел обыкновение делиться с любимой женой своими заботами. Анна симпатизировала Олегу и негодовала на мужа и деверя, которые явно желают видеть Олега изгоем, опасаясь его честолюбия.

Во время очередной поездки Всеволода Ярославича в Киев Анна решила откровенно поговорить с племянником. Она хотела, чтобы Олег был готов к любому повороту событий, даже к тому, что дядья захотят извести его ядом.

- Опасаются тебя дядья твои, - начала Анна. - Полагают, коль дать тебе малый град, то ты в гневе исполнишься на них и ещё братьев своих призовёшь, а коль дать Чернигов, то и вовсе возгордишься. Вдруг захочешь, как отец твой, в Киеве сесть. Изяслав не просто рад бы от тебя избавиться, но жаждет гибели твоей. Есть слух, что Изяслав убийц нанял по твою голову, Олег.

Анна замолчала. Она сидела на стуле, облокотившись на его спинку и положив ногу на ногу. В свои двадцать семь лет половчанка выглядела замечательно, как степной цветок, обласканный весенним солнцем. Длинное платье из синего мухояра[69] с узорами из бордовых и жёлтых цветов красиво облегало её гибкую стройную фигуру. Густые черные волосы были заплетены по русскому обычаю в косы, украшенные монистами. Голову венчала круглая половецкая шапочка с подвесками из серебряных кругляков.

Олег, стоя у окна вполоборота, слушал и нервно поглаживал маленькую бородку.

Когда Анна умолкла, Олег спросил, глядя в окно:

- А что же супруг твой? Тоже таит нож за пазухой против меня?

- Всеволод под братнюю дуду пляшет. Он боится, как бы Изяслав не сговорился со Всеславом у него за спиной, - Анна вздохнула. - Устала я от этой вражды, Олег. Всеволод стал не тот, каким был при твоём отце. Недоверием объят, мыслями нехорошими полон. Мнится мне, жалеет, что уступил киевский стол Изяславу.

- Наверно, - согласился Олег. - Да, Всеволод Ярославич сильно изменился после смерти моего отца. Что же ты мне присоветуешь, Аннушка?

Анна встала.

- Беги из Чернигова, - тихо промолвила она, положив руку Олегу на плечо. - Денег на дорогу я тебе дам из мужниной казны. Ода не простит мне, ежели с тобой что случится.

Олег с благодарностью прижал Анну к себе, ощутив своею щекой мягкий шёлк её волос.

Спустя час Олегова дружина была готова в дорогу.

- Куда двинемся, княже? - поинтересовался Регнвальд.

- В Тмутаракань, дружище, - без раздумий ответил Олег. - Куда же ещё?

Регнвальд понимающе усмехнулся:

- Верно, княже. Больше некуда.

Перед тем как сесть на коня, Олег зашёл в Спасо-Преображенский собор. Там в полумраке покоилась мраморная гробница с массивным православным крестом вдоль верхней крышки надгробия, последнее пристанище Святослава Ярославича.

Олег постоял, сняв шапку и склонив голову.

«И года не прошло, как ты помер, - мысленно обратился он к отцу, - а я уже изгой. Изяслав-скиталец опять на столе киевском, торжествует и глумится над памятью твоей. Ухожу я из Чернигова. Но, клянусь крестом животворящим, вернусь сюда с Борисом и Романом. Тогда поглядим, чья возьмёт!…»

Вернувшийся из Киева Всеволод Ярославич узнал от супруги, что Олег с дружиной подался в Тмутаракань.

- Вот, беда-то, - сокрушался Всеволод. - Почто не удержала Олега! Договорился я с Изяславом, что Олег вновь сядет князем на Волыни.

- Я не только проводила Олега в путь, но и отсыпала ему триста гривен серебра, - добавила Анна, радуясь в душе, что досадила мужу.

Ей было известно, что Всеволод завёл себе наложницу в Киеве, поэтому половчанка таким образом мстила.

- Ну, жёнушка - вознегодовал Всеволод. - Ну удружила ты мне! Теперь щедрость твоя боком выйдет! Олег ведь не будет сиднем сидеть в Тмутаракани, а соберёт в тамошних землях войско на мои же деньги и двинет вместе с Борисом обратно на Русь. Ты поняла, безмозглая, что наделала!

- Поняла, - огрызнулась Анна. - Надо было вам с Изяславом слово данное держать, так не ушёл бы Олег в Тмутаракань.

- Цыц! - рявкнул Всеволод на жену. - Поучать ещё меня будешь.

* * *

Тем временем Изяслав Ярославич дошёл до того, что отнял у сына жену и начал открыто сожительствовать с нею, нимало не смущаясь толков и пересудов по этому поводу. Безвольный по характеру Святополк не посмел выступить против воли отца, боясь потерять туровский стол. Как бы в качестве отступного Изяслав отдал Святополку и Вышгород.

Изяслав ещё в пору, когда была жива его супруга, подступался к Эльжбете с нескромными намёками. Однако тогда Эльжбета, находившаяся в особой милости у Гертруды, решительно отвергла все похотливые домогательства. Благодаря ей Эльжбета стала сначала наложницей Святополка, а потом и его законной женой. Тому способствовало дальнее родство Эльжбеты с Гертрудой, а также её необыкновенная красота.

Ода поначалу обрадовалась новому увлечению Изяслава, полагая, что красавица-полька, которая была на пятнадцать лет её моложе, отныне станет безраздельно властвовать в опочивальне великого князя. Но не тут-то было. Изяслав по-прежнему держал Оду как наложницу, находя особенное удовольствие наслаждаться её прелестями после Эльжбеты.

Постельничему, прибиравшему великокняжескую ложницу, Изяслав любил говорить, переспав с Одой: такова моя месть германскому королю за все плохое. Если же в постели с Изяславом бывала Эльжбета, то месть великого князя предназначалась польскому князю за негостеприимство. Коснячко, частенько обедавший с Изяславом, не раз слышал от него, что покуда воевода «дрых как сурок», великий князь с утра пораньше «долбал своим мощным мечом Германию и Польшу».

Наконец дело дошло до того, что Изяслав все чаще стал совокупляться с Одой и Эльжбетой одновременно. При этом ему нравилось всячески унижать своих наложниц, доводить их до полного изнеможения, измышляя на пару с постельничим все новые способы совокупления.

Постельничим у великого князя был тридцатилетний детина по имени Спирк, потерявший в сражении левый глаз и два пальца на правой руке. За свою верность и храбрость он и получил столь выгодную должность. Но для Изяслава Спирк был не просто постельничий, он был также его телохранителем, поверенным многих тайн, слушателем и собеседником во время затяжных попоек. Заметив, что Ода и Эльжбета испытывают отвращение к недалёкому, грубому и страшному на вид Спирку, Изяслав, стремясь насладиться их унижением, иногда позволял постельничему силой овладеть какой-либо из женщин.

Для Оды сущим наказанием стало её умение петь и играть на лютне, поскольку Изяслав перед сном любил послушать какую-нибудь саксонскую балладу. Побывав в Германии и неплохо выучив немецкий язык, Изяслав даже разговаривал с Одой по-немецки, когда просил спеть ту или иную песню. Ода, естественно, уступала, но при этом старалась что-нибудь выгадать, зная, что в такие моменты Изяслав особенно мягок.

…Однажды великий князь на несколько дней уехал в Вышгород.

За Одой и Эльжбетой должен был присматривать Спирк. Он делал это столь усердно, что не только трапезничал с пленницами, но даже ходил вместе с ними в баню, дабы везде и всюду слышать их разговоры. В бане Спирк нагонял такого жару, что несчастные женщины на все соглашались, лишь бы поскорее вырваться из пекла.

Но даже осторожный и предусмотрительный Спирк раз не доглядел. Он приказал одному из княжеских гридней проводить Оду из бани в её покои. Случайно этим гриднем оказался Бажен, сын Богуслава.

Оде не нужно было много времени, чтобы рассказать Бажену, как она страдает и как уповает на его помощь, которая будет непременно вознаграждена. Бажен не раз слышал от старших дружинников, что Изяслав Ярославич умышленно не отпускает от себя Оду. Великий князь желает обиняками вызнать у неё, куда они с Борисом Вячеславичем спрятали сокровища, вывезенные из казны. Тщательные поиски золота в Вышгороде результата не принесли.

Падкий на деньги Бажен согласился помочь Оде бежать, уловив в обещании щедрой награды явное подтверждение того, что ей ведомо место сокрытия пропавших сокровищ. К тому же гридень рассчитывал и на другую награду от Оды, коей однажды она его уже побаловала.

Выполняя наставления, Бажен. в тот же день встретился с Регелиндой и взял у неё сонный порошок, который лекари подсыпали в пищу Святославу Ярославичу, когда того мучили сильные боли в спине. Регелинда же должна была приготовить лошадей и ждать в условленном месте: Ода собралась бежать к Давыду Игоревичу в Канев.

О своём намерении она не сказала Эльжбете ни слова, опасаясь, что двоим вряд ли удастся выбраться из дворца. Однако в тот вечер подвыпивший Спирк так долго насиловал Эльжбету, что довёл её до слез. Когда Ода вступилась за несчастную польку, то Спирк набросился и на неё, повалив прямо на пол. Ода изобразила удовольствие, которое якобы подступило к ней против воли. Она исходила блаженными стонами, помогая Спирку своими телодвижениями.

Когда Спирк в изнеможении повалился на медвежью шкуру, которой был застелен пол комнаты, Ода подошла к столу и налила вина в чаши, подсыпав в одну большую дозу сонного порошка. Это видела Эльжбета, но не сказала ни слова, встретившись глазами с Одой.

Взяв чашу с вином, Спирк в мгновение ока осушил её, крякнув от удовольствия. Забравшись на ложе, он стал подзывать Оду к себе, чтобы продолжить начатое, но княгиня попросила дать ей возможность чуточку отдохнуть и допить вино.

- Ну, ежели токмо чуточку, - похотливо осклабился Спирк, широко зевнув.

Вскоре голова его упала на подушку, и он захрапел.

- Ты отравила этого мерзавца? - перепугалась Эльжбета.

- Нет, лишь усыпила. Собирайся-ка в путь, моя дорогая.

В полночь, во время смены стражи по всему дворцу, в княжеской опочивальне появился Бажен, одетый как охранник в голубую свитку, красный плащ и красные сапоги. В руках у него было короткое копье, на поясе - кинжал.

Бажен не стал возражать, когда Ода сказала, что Эльжбета бежит вместе с ней. Он велел женщинам снять длинные платья и облачиться в мужскую одежду. В мешке, который Бажен принёс с собой, оказались порты, свитка, плащ, сапоги и шапка с лисьей опушкой, полная форма гридней Изяслава.

Всю принесённую Баженом одежду Ода отдала Эльжбете, сама же облачилась в одежду Спирка, спящего беспробудным сном. Порты и рубаха были ей явно велики, но наброшенный на плечи плащ скрывал это. Свою шапку Бажен отдал Оде, чтобы она спрятала под ней длинные волосы.

Когда переодевание было закончено, Бажен критически оглядел женщин, которые благодаря своему невысокому росту и стройному сложению смахивали на миловидных юношей в воинских плащах.

- С Богом? - Бажен перекрестился.

Он шагнул к двери, но Эльжбета остановила его, схватив за руку. Другой рукой она выхватила из ножен кинжал, что висел на поясе у Бажена. Ни Бажен, ни Ода не успели понять, что задумала Эльжбета, ни тем более помешать ей. Все произошло быстро.

Подскочив к ложу, где спал Спирк, Эльжбета взмахнула кинжалом и отсекла Спирку его детородный орган по самое основание. Подержав кровоточащую мужскую плоть на своей ладони, полька с торжествующим лицом швырнула её спящему на грудь.

Вытерев краем простыни кровь с кинжала, Эльжбета вернула оружие Бажену.

Гридень сначала привёл своих спутниц в караульное помещение, где в этот поздний час никого не было. Бажен вручил Оде и Эльжбете по короткому копью, коротко объяснив, что делать в случае опасности: куда бежать и где таиться.

- Мы не побежим, - возразила Ода. - Мы будем сражаться, но вырвемся отсюда!

- Лучше смерть, чем ложе Изяслава, - вставила Эльжбета, настроенная не менее решительно.

- Тогда возьмите ещё и кинжалы, в ближней схватке они незаменимы, - Бажен достал из ларца два клинка в ножнах. - Коль дело дойдёт до схватки, то копьём лучше всего разить в живот, а кинжалом - в лицо и шею. Да действуйте молчком, чтобы голосом не выдать себя.

Идя полутёмными переходами и залами огромного дворца, Бажен и его спутницы все время держались в затылок друг другу, как и надлежало передвигаться при смене караулов. Дважды Бажену приходилось называть пароль и объяснять, откуда и куда он ведёт двух сменившихся стражей.

Уже при выходе из дворца сотник, остановивший Бажена, вместо пароля вдруг спросил, откуда взялись эти два красивых воина, их он не видел раньше.

- Прислал на днях нашему князю Болеслав Польский, - мигом нашёлся Бажен. - Они и по-русски-то еле кумекают. Им велено охранять польку, зазнобу княжескую.

Сотник понимающе закивал головой, усмехаясь:

- Видать, дорожит Эльжбетой Изяслав Ярославич, коль такую милость ей оказывает. Может, для Оды Немцов наберёт, а?

- Про то не ведаю, - ответил Бажен. - Но по мне лучше поляки, чем немцы.

- Что верно, то верно, - сотник дал знак стражникам отворить тяжёлые двери, которые являлись последним препятствием для княгинь на пути к свободе.

Глава четырнадцатая. ТМУТАРАКАНЬ.

Семь лет не видел Олег брата Романа и при встрече поразился его стати и красоте.

Роман был всего на год моложе Олега, но в свои двадцать восемь лет выглядел солидно благодаря кудрявой бородке и усам. Он неимоверно раздался в плечах и выглядел прямо-таки былинным богатырём, несмотря на то что ростом был невысок. Золотистые вьющиеся волосы, густо ниспадающие на плечи, в сочетании с высоким открытым лбом, прямым гордым носом и большими ослепительно-синими очами придавали Роману облик древнего эллинского бога.

- Я вижу, смерть родителя нашего преисполнила дядей наглой самоуверенности. Они решили, что кому- то из Святославичей они соизволят дать княжеский стол, а кого-то обрекут на изгойство, - гневно сказал Роман, выслушав печальный рассказ Олега.

При разговоре присутствовал и Борис Вячеславич.

Олег сразу же повинился перед ним за то, что не внял вразумлениям и доверился Изяславу.

Борис не стал укорять Олега, а тем более злорадствовать, сказав лишь, что теперь-то Олег знает, кто ему друг, кто враг.

- Я намереваюсь вести полки на Русь и биться с дядьями за Чернигов, - решительно произнёс Борис. - Пойдёшь со мной?

- Конечно, пойду, - без колебаний ответил Олег. Он взглянул на Романа: - А ты пойдёшь с нами, брат?

- Я бы с радостью, - вздохнул Роман, - но у меня здесь своя война не закончена.

- Завоевать всю Тавриду хочет, - пояснил Борис. - С его войском это можно сделать.

- У тебя дружина тоже не слабее моей! - Роман усмехнулся, блеснув белыми ровными зубами. Не удержавшись, он протянул руку и хлопнул сидевшего рядом Пориса по плечу.

Олегу невольно бросилось в глаза, с какой глубокой симпатией относятся друг к другу два этих красавца-витязя.

Борис был на голову выше Романа, тоже широкоплеч, красив. Но если в чертах лица Романа проступало что-то мягкое, почти женственное, то лицо Бориса более напоминало мужественный лик Святого Георгия. Борис не носил усов и бороды, переняв эту моду у греков. Роман хоть и был старше Бориса на четыре года, но держался с ним на равных. Так, две похожие натуры живо находят общий язык и обретают самую крепкую привязанность друг к другу благодаря родству характеров.

- Так, может, мы с Борисом поможем тебе одолеть здесь твоих врагов, а ты опосля пособишь нам утвердиться на Руси. - Олег обратился к Роману: - Давай, рассказывай, кто тебе противостоит в Тавриде.

- Кабы токмо в Тавриде, - вздохнул Роман. - Сначала-то я воевал с восставшим катепаном Мокием Зилотом, так велел мне отец. Было это в прошлое лето. Против Зилота сражался стратиг[70] Епифан, посланный императором ромеев: я был союзником Епифана. Затем, когда я узнал, что мою наречённую невесту выдали замуж за брата императора, то велел ромеям немедленно убираться из Тмутаракани. Епифан погрузил своих воинов на корабли и перебрался в Тану к генуэзцам, те тоже воевали с Зилотом.

Зилот в конце концов разбил Епифана и генуэзцев. Епифан пал в битве, а генуэзцы выторговали себе мир. Зилот возгордился настолько, что стал зариться на мои земли. Пришлось мне начать с ним войну. Флот Зилота я потопил и выбил его гарнизоны из Феодосии и Корчева. Теперь пойду прямо на Корсунь, столицу Зилота.

- Вместе пойдём, брат, - решил Олег…

Цитадель Тмутаракани, сложенная из белого камня, возвышалась на холме, с которого открывался прекрасный вид на обширную бухту, заполненную множеством торговых судов, на скопище глинобитных и каменных домов, расползшихся по склонам холма и утопающих в густой зелени садов. Вдалеке виднелось море, зеленовато-бирюзовые воды которого были подкрашены бледным пурпуром заката.

В первые дни Олег удивлялся тому, как стремительно в этих краях наступает ночь. Казалось, только-только начало темнеть и вот уже погасли последние отблески заката и все окутал густой мрак.

Находясь на крепостной башне, Олег с удовольствием подставил лицо тёплым струям влажного ветра. Стоял конец ноября, но было тепло, как в мае.

- Хорошо тут, - с глубоким вздохом произнёс Олег. - Зимой, небось, и снега не бывает.

- Бывает, - отозвался Роман, стоявший рядом. - Море сковывает льдом, так что из Тмутаракани до Корчева на другой берег пролива можно верхом доехать за полдня. Однако таких холодов, как на Руси, конечно, не бывает.

- Ты говоришь, у тебя война с мятежным катепаном ромеев. А почто тогда гавань Тмутаракани полна кораблей купеческих? - повернулся к Роману Олег. - Иль купцов война не страшит?

- А что им война? - Роман усмехнулся. - Другого пути на Дон и с Дона нету, кроме как через Тмутаракань. Купчишки народ ушлый, за выгодой они хоть за тридевять земель идти готовы. Нипочём им война, непогода иль лихие людишки. А война и торговлю кормит: оружие всегда в цене. И рабы всегда в цене, и кони.

- Коль возьмёшь ты Тавриду под свою руку, тогда на тебя более могучий враг ополчится - император ромеев, - предостерёг брата Олег. - У него же и войско несметное и корабли огнемётные. Но главное оружие ромеев - это подкуп. Против этого храбрость бессильна.

- Вот завоюю Тавриду, и у меня злата-серебра будет не меньше, чем у ромеев, - уверенно проговорил Роман. - Тогда потягаемся на равных с василевсом ромеев. По слухам, Михаилу Дуке ныне не до Тавриды. В Европе его теснят болгары да норманны, в Азии сельджуки бесчинствуют. А тут ещё восстал ромейский полководец Никифор Вотаниат. Не иначе опять свара за трон начинается. - Роман усмехнулся. - Нам это на руку, брат.

Олег помолчал, потом спросил тихо:

- Марию-то вспоминаешь?

- Ни к чему прошлое ворошить, брат, - проворчал Роман. - Что было, то прошло. Отец незадолго до смерти письмо мне прислал: извещал, что митрополит противится моему браку с Марией, ибо мы с ней двоюродные брат и сестра. Мол, Всеволод Ярославич не смеет против Церкви выступить, потому и отдаёт младшую дочь замуж за знатного гречина.

Олег хотел сказать, что брат Глеб живёт в супружестве с Янкой, которая ему тоже двоюродная сестра, и ничего, но промолчал.

Он перевёл разговор на другое:

- А жив ли сказитель и песнетворец Боян, которого ты взял с собой, отправляясь на княжение в Тмутаракань?

- Жив-здоров, - кивнул Роман. - Ныне он про мои походы песни слагает. Вот только ослеп совсем мой песнетворец, и никакие снадобья заморские не помогают. Беда, да и только.

Глава пятнадцатая. ПОХОД НА ПОЛОЦК.

Бегство наложниц привело Изяслава в дикую ярость. Это усугубилось ещё тем, что вместе с Одой и Эльжбетой бежал один из гридней. Но особенно Изяслава разозлило то, что сотворили с его верным постельничим, который по-существу стал евнухом.

Боярин Богуслав, дабы не поплатиться головой за отчаянную дерзость своего сына, предпочёл укрыться не где-нибудь, а у полоцкого князя. Именно это обстоятельство и навело Изяслава на мысль, что обе беглянки наверняка подались туда же. Соглядатаи, возглавляемые Спирком, который из постельничего превратился в главного прелагатая[71] при великом князе, обшарили все города и веси земли киевской, побывали в Переяславле, Чернигове и Владимире. Но все было напрасно.

Изяслав решил, что Ода и Эльжбета нашли убежище у Всеслава в Полоцке.

Больше всего Изяслава раздражали слухи, ходившие по Киеву. Народ на торгу судачил, злорадствуя, как две слабые женщины одурачили самого великого князя, да ещё и отомстили ему, кастрировав верного слугу. Киевляне втихомолку восхищались и Всеславом, который даёт приют всем несправедливо обиженным. Сколько ни бьются с ним сыновья и внуки Ярослава Мудрого, а одолеть не могут.

В довершение всего в гости к Изяславу пожаловал его старший сын Святополк и прямо с порога начал выставлять претензии отцу.

- Батюшка, не по-христиански ты поступил, отняв у меня жену, - начал Святополк. - Но я не был на тебя в обиде, поскольку ты дал мне за Эльжбету Вышгород. Видит Бог, прелести Эльжбеты стоят такого отступного. Но, отняв у меня супругу, ты не сберёг её. Допустил, что Эльжбета сбежала от тебя с каким-то дворцовым стражем. Это не токмо постыдно, батюшка, это смешно! Над тобой смеётся весь Киев!

- Ты зачем приехал? - набросился на сына Изяслав. - Какого рожна тебе надо? Насмехаться надо мной собрался?

- Насмехаться я не собираюсь, - ответил Святополк с видом оскорблённого достоинства. - Я за отступным приехал.

- Каким отступным? - не понял Изяслав. - Говори толком!

- Отец, ты упустил Эльжбету, значит, за это с тебя причитается отступное, - пояснил Святополк. - Что тут непонятного?

- Ах, вот оно как! - На лице Изяслава появилось выражение коварного ехидства. - Что же ты хочешь, сынок? Случаем, не стол киевский?

- Нет, отец, - Святополк покачал головой. - Стол киевский я требовать у тебя не вправе.

- Ну, слава Богу! - Изяслав принялся часто креститься и кланяться Святополку. - Вот радость-то привалила. Чадо моё стол киевский мне оставляет.

- Перестань, отец, - чуть брезгливо бросил Святополк. - Давай лучше сядем и спокойно потолкуем.

Отец и сын уселись напротив друг друга.

- Я полагаю, батюшка, ты должен мне отсыпать двести гривен серебра отступного за сбежавшую Эльжбету, - сказал Святополк. - Ведь получается, что из-за тебя Эльжбета и от меня сбежала. По-моему, требование моё справедливо. А по-твоему?

Родитель долго взирал на сына из-под нахмуренных бровей.

- А по-моему, сыне, засиделся ты в Вышгороде без дела, - наконец сказал Изяслав. - Пора седлать коней, подымать полки и двигать в поход на Полоцк, благо дорога туда тебе ведома. Ты однажды уже сидел князем в Полоцке. Там вновь обретёшь свою ненаглядную Эльжбету, возьмёшь отступное со Всеслава. И не двести гривен, а сколь пожелаешь.

- Ка… кой ещё поход? - Святополк изменился в лице. - Зима же скоро.

- Со Всеславом токмо зимой и надо воевать, - подбодрил сына Изяслав. - Вспомни, как мы разбили его на Немиге-реке. В самую стужу!

- А ты пойдёшь в поход?

- Я не пойду, сынок, - Изяслав вздохнул. - Стар я уже для этого. Мне стол киевский блюсти надо. И сокровища из казны разыскивать, кои Борис Вячеславич упёр и где-то спрятал.

- Одному мне со Всеславом не совладать, - хмуро произнёс Святополк.

- Владимир Всеволодович с тобой пойдёт, - успокоил его Изяслав. - Он и главенствовать будет. С большой силой пойдёте. Чтоб от Полоцка одни головешки остались! Привезёшь мне голову Всеслава, так и быть, отсыплю тебе двести гривен серебра. Идёт?

- Идёт, - ответил Святополк и невесело улыбнулся.

Киевские, вышгородские и смоленские полки выступили на Полоцк в середине декабря, когда зимняя стужа сковала льдом озера и реки. Им навстречу заснеженными дорогами двигались рати полоцкого князя. Два враждебных войска сошлись под Витебском. Началась долгая осада города Владимиром и Святополком.

* * *

Один из соглядатаев Изяслава побывал в Каневе, передав Давыду Игоревичу наказ великого князя: не упустить сбежавших княгинь, если вдруг они вознамерятся пробираться до черниговских земель или в Польшу степным путём.

Ода была восхищена смелостью и благородством юного Давыда, который, ни мгновения ни колеблясь, предоставил убежище ей и Эльжбете, хотя знал, что может лишиться княжеского стола, коль Изяслав узнает, где скрываются беглянки. Более того, Давыд заплатил Бажену двадцать золотых динаров[72] за содействие в побеге.

Вместе с Одой и Эльжбетой из Киева бежала и Регелинда. Все они скрывались в тереме у Давыда, не показываясь на глаза ни челяди, ни дружинникам. Перед тем как появиться в Каневе, Ода сначала через Бажена известила обо всем Давыда, чтобы разведать, согласится ли он спрятать свою тётку и её спутниц. Давыд выслал за беглецами крытую повозку, посадив кучером Бажена. На этой повозке, когда стемнело, въехали в город.

Затем доверенный человек Давыда провёл всех в княжеский терем.

Спустя какое-то время в гости к Давыду пожаловал Володарь Ростиславич, который владел небольшим градом на реке Рось. Этот град так и назывался Володарев, поскольку нынешний его владелец непрестанно заботился об укреплении и расширении. Вот и на этот раз Володарь объявился в Каневе с единственной целью: переманить на Рось охочих до пограничной службы людей, которые постоянно прибывали в Канев из Киева, Переяславля и ближних к ним земель. В основном это были беглые холопы, лишившиеся земли смерды, а то и вовсе разбойники, уставшие от опасной жизни на больших дорогах.

Ода не утерпела и уговорила Давыда позволить ей встретиться с Володарем, с которым она была близко знакома, благодаря дружбе с его матерью. Эльжбете тоже захотелось посмотреть на среднего сына Ланки, которого она не видела без малого четыре года. Каким он стал?

Восемнадцатилетний Володарь больше походил на отца. Если в его братьях Рюрике и Васильке преобладало сходство с матерью-венгеркой, то в облике Володаря угадывался отец-славянин.

Ода не стала скрывать от Володаря причину своего пребывания в Каневе, зная, что Володарь дружен с Давыдом и всегда поддержит его в любом начинании. Ода сразу заметила, какими глазами поглядывает на красавца Володаря Эльжбета. Володарь тоже оказывал Эльжбете знаки внимания, хотя та и была старше его на семь с половиной лет.

Два князя и две княгини вместе отобедали, попутно обсудив все происходящее на Руси. Ода предложила помянуть покойного Святослава Ярославича, при котором порядка на Русской земле было больше, и столов княжеских на всех хватало, а Всеслав не смел и носа высунуть из Полоцка.

- Я думаю, Олег и Борис не станут мириться с участью изгоев, - заметил Давыд. - Обнажат они меч на дядей своих, и случится это скоро.

«Поскорей бы!» - подумала Ода.

- Коль дойдёт у дядей до распри с племянниками, нам-то чью сторону держать? - сказал Володарь. - Изяслав Ярославич непременно нас под свои знамёна призовёт, ведь по закону мы в его воле ходить обязаны.

- Призовёт - пойдём, брат, - с хитрой усмешкой ответил Давыд, переглянувшись с Одой. - Пойдём к Изяславу Ярославичу, ну а дойдём ли мы до него - будущее покажет. Смекаешь, брат?

Володарь понимающе покивал кудрявой головой.

Вечером, ложась спать, Эльжбета призналась Оде, что Володарь совершенно её очаровал.

- Так, не теряйся, милая, - сказала Ода. - Поезжай вместе с ним в его городок, насладись там юношеским цветом. Благо и ты ему приглянулась.

Эльжбета вскинула на Оду свои лучистые глаза.

- Ты не шутишь?

- Нисколько, - Ода расчёсывала гребнем свои длинные волосы. - Кабы я в своё время терялась, так никогда бы и не познала, что есть женское счастье. Иль сердце твоё томится по Святополку?

- Токмо не по нему! - Эльжбета скривила красивые губы. - Пожалуй, я послушаюсь твоего совета. Напрошусь на Рось в гости.

Через два дня Володарь двинулся в обратный путь. Не удалось ему на этот раз зазвать к себе никого из пришлых бродяг. Однако он был не особенно огорчён: вместе с ним ехала Эльжбета.

* * *

С большим трудом взяв Витебск, Владимир и Святополк повели полки вниз по скованной льдом Западной Двине прямиком на Полоцк.

В начале февраля стольный град Всеслава был взят в плотную осаду. Полочане храбро защищались, благо валы Полоцка были высоки, а стены и башни загодя политы водой, чтобы осаждающим было труднее карабкаться вверх по толстым наледям. Штурмы следовали один за другим. Владимир бросал ратников на приступ то днём, то ночью, то с одной стороны, то с двух сторон сразу. Тяжёлые пороки непрестанно били в ворота, но те были накрепко заложены изнутри камнем. Потери осаждающих становились все больше день ото дня, съестных припасов и корма лошадям оставалось все меньше.

Когда повеяло апрельской оттепелью, Владимир снял осаду и ушёл к себе в Смоленск. Святополк ушёл в Киев.

Изяслав тяжело переживал неудачу под Полоцком. Он вызвал из Чернигова Всеволода и попрекнул его тем, что тот ни сам не пошёл в поход на Полоцк, ни послал никого из воевод своих.

- Моё положение тебе ведомо, брат, - досадовал Изяслав. - Стоит мне надолго покинуть Киев, так беды не оберёшься. Киевляне кого угодно к себе впустят, лишь бы досадить мне. Любой из Ростиславичей им более люб, нежели я. Знал бы ты, брат, с каким трудом собрал я рать для войны со Всеславом, три тыщи еле наскрёб. Не идёт народ под мои знамёна и все тут!

- Приболел я, брат, потому и в поход не пошёл, - оправдывался Всеволод. - К тому же мы загодя условились с тобой: дадим возможность сынам нашим разделаться со Всеславом.

- Вот, они и «разделались»!

- Полно тебе, - успокаивающе произнёс Всеволод. - Витебск сыны наши все-таки взяли, а сей град укреплён не хуже Полоцка. Лето наступит, снова пойдём войной на Всеслава, теперь уже все вместе пойдём.

- Зимой-то с ним воевать сподручнее, чем летом, - продолжал сокрушаться Изяслав. - Эх, кабы знать, что так все обернётся, то дал бы в помощь Святополку кого-нибудь из Ростиславичей иль полки владимирские призвал.

- А ведь я посылал гонца ко Глебу Святославичу, просил его вести дружину новгородскую на подмогу к Владимиру и Святополку, - вдруг вспомнил Всеволод. - Но Глеб почему-то не выступил.

Изяслав так и впился взглядом в брата.

- Не выступил, говоришь. И впрямь странно… Ты ведь тесть Глебу, и он обязан тебя слушаться. Не иначе Глеб своим умом решил пробавляться. Мол, на столе новгородском сижу и дядья мне не указчики! А может, в душе злится на нас за Олега?

Всеволод пожал плечами.

- А что, ежели Глеб тайно сносится со Всеславом? - Изяслав озабоченно заходил по просторной светлице. - Что, ежели он заплатил Глебу, чтобы тот не воевал против него. Иль такого быть не может?

- Не станет Глеб такими делами заниматься, - покачал головой Всеволод. - Не таковский он человек.

- Не лепи из Глеба святого, брат, - раздражённо бросил Изяслав. - В душу к нему ты заглянуть не можешь. Вот сговорится Глеб со Всеславом за нашей спиной, тогда запоем Лазаря!

Как ни пытался Всеволод, но так и не смог избавить брата от его опасений. Вскоре он уехал к себе в Чернигов.

А Изяслав, поразмыслив, начал действовать. В начале мая Святополк с дружиной двинулся речным путём к Ильмень-озеру, чтобы сместить Глеба со стола новгородского волею великого князя.

Глава шестнадцатая. ОБИДА И РАЗОЧАРОВАНИЕ.

По весне Ода перебралась из Канева в Муром к сыну Ярославу. Вместе с ней в Муром перебрались Регелинда, Бажен и ещё несколько слуг, подаренных Оде Давыдом. Эльжбета так и осталась у Володаря.

Впрочем, в Муроме Ода пробыла недолго. Видя, что Ярослав хоть и старше по возрасту Давыда Игоревича, но не столь решителен, Ода переехала в Ростов к Давыду Святославичу. Ей запомнилось, что Давыд Святославич в своё время был недоволен тем, что Всеволод Ярославич переместил его из Новгорода в Ростов. Ода лелеяла надежду подвигнуть обидчивого и злопамятного Давыда пойти войной на дядей своих, как только на Русь возвратятся Олег и Борис.

Давыд, знавший, что Олег пребывает в Тмутаракани, приезд Оды расценил так: мачеха наконец-то снизошла н до него, оставшись в сорок два года без мужа и без любовника. Уверенность в этом придавало и то, что Ода держалась с ним необычайно приветливо и при первой встрече на теремном дворе поцеловала его не как обычно в щеку, а в уста.

От Оды не ускользнуло то, как улыбается ей Давыд, как пожимает ей руку, когда этого никто не видит, как восторгается её красотой. Ей сразу стал понятен настрой мыслей сластолюбивого племянника, особенно после первой же беседы с ним наедине.

Ода рассказала Давыду, что Олег и Борис непременно вернутся на Русь, чтобы отвоевать у дядей столы княжеские. И если он поможет им в этом, то в скором времени все главные города на Руси окажутся у Святославичей. Ода говорила о грядущих сражениях и переменах в княжеской лестнице, а в ответ слышала томные вздохи и нескромные намёки: мол, вот они наконец-то одни и им никто не мешает.

Когда же Давыд попытался обнять Оду, она слегка отстранилась и промолвила, глядя ему прямо в глаза:

- Ты не ответил мне, Давыд. Согласен ли ты воевать со своими дядьями?

- Что?… - По лицу Давыда промелькнула тень досады. - Конечно, согласен. Только я не уверен, что Олег уступит мне Чернигов.

- Зачем тебе Чернигов? - Ода улыбнулась. - Ты можешь сесть князем в Смоленске или Новгороде.

- В Новгороде Глеб княжит, - Давыд завладел рукой Оды и перебирал её пальцы. - Как же быть с Глебом?

- Глеб уйдёт в Переяславль, - живо нашлась Ода. - Он ведь до недавнего времени княжил там.

Давыд задумался.

- Ты и впрямь хочешь смерти Изяславу и Всеволоду?

- Да, - без колебаний ответила Ода, отняв руку.

- И тебе хочется, чтобы Олег непременно сел в Чернигове? - вновь спросил Давыд.

Ода почувствовала в его голосе ту уязвлённую ревность, с какой он когда-то постоянно следил за своей мачехой, подозревая её в тайной связи с Олегом. Не желая ожесточать Давыда и тем более лишать его сладостных надежд, Ода взглянула на пасынка мягким обволакивающим взглядом, проведя кончиком языка по своим губам.

В следующее мгновение они уже целовались. Вернее, Ода лишь подставляла губы для жадных поцелуев Давыда, которые чередовались с укусами. Очень скоро Ода убедилась, что Давыд не просто грубоват и неловок, но в грубости и в том, что причиняет боль, черпает какое-то особенное наслаждение.

Распалённый объятиями и поцелуями, Давыд стал задирать Оде платье.

- За тобой должок, краса моя, - шептал он при этом. - Помнишь, как отец спровадил меня в Муром? Ловко ты провела меня тогда, ничего не скажешь! Согласись, долг платежом красен.

Давыд поставил Оду спиной к себе, оголил ей зад, и велел опереться руками на скамью. Сам живо снял порты и овладел ею, как, наверно, не раз проделывал с холопками.

Ода кусала губы, чувствуя резкую боль. Она молила Бога, чтобы никто не вошёл в светлицу и не увидел непотребное зрелище. Давыд похлопывал Оду по бёдрам, гладил по спине, испуская блаженные стоны.

Ода, несмотря на все своё отвращение, была приятно поражена юношеской неутомимостью. Нежные слова вдруг растопили лёд в её душе, так что и она в конце концов не избежала волны блаженства.

Приведя себя в порядок, они снова уселись на скамью, раскрасневшиеся и размягчённые.

Ода положила голову Давыду на плечо и восхищённо прошептала, пригладив его растрепавшуюся бородку:

- Ты был великолепен!

Тот самодовольно ухмыльнулся, как мальчишка:

- Я ещё и не эдак могу!

- Тогда я долго от тебя не уеду, мой милый, - промолвила Ода, тесно прижимаясь…

В последующие дни Давыд настолько осмелел, что позволял себе при челяди явно выказывать Оде свою симпатию, будто нарочно выставляя напоказ их греховную связь. Даже в присутствии жены Давыд мог приобнять Оду за талию или ласково коснуться губами её шеи, не понимая, что тем самым ставит в неловкое положение и Оду, и свою супругу.

Жена Давыда Оде сразу понравилась. Хотя Любомиле было двадцать четыре года, но выражение её лица и глаз было как у семнадцатилетней девушки, ещё не растратившей своих иллюзий. Любомила любила Давыда и души не чаяла в своих детях: семилетнем Изяславе и пятилетней Варваре.

При Оде Любомила смущалась, поскольку Давыд имел привычку восторгаться своей мачехой. Мол, Ода и на лютне играет, и поёт красиво, и была советницей покойного отца, и в людях разбирается как никто…

Несмотря на то что Ода стремилась подружиться с Любомилой, та всячески её избегала. А после того, как застала Давыда и Оду целующимися, и вовсе замкнулась в себе. Вскоре Любомила заявила мужу, что уезжает вместе с детьми в княжеское сельцо, расположенное на другом берегу озера Неро. Давыд не стал удерживать жену, радуясь тому, что теперь сможет все ночи проводить с Одой.

Однако случилось непредвиденное. Утром из Ростова уехала Любомила с детьми, а ближе к вечеру в город вступила дружина и обоз во главе с Глебом Святославичем.

За вечерней трапезой Глеб мрачно поведал о своих злоключениях.

- Изгнал меня из Новгорода Изяслав Ярославич, - начал Глеб, то и дело подливая себе вина. - Приехал воевода Коснячко от Изяслава и долго городил какую-то чушь, будто я замышляю злое против дядей своих, будто собираюсь мстить им за Олега, ушедшего в Тмутаракань, будто сношусь тайно со Всеславом Брячеславичем. Ну и всякое такое!

А немного погодя в Новгороде объявилась дружина Святополка. Кроме дружины он привёл большой отряд торков[73], якобы для войны с полоцким князем. Мне же было велено убираться из Новгорода в Суздаль.

- Как это в Суздаль? - встрепенулся Давыд. - Сей город в моем владении находится.

- Я то же самое сказал Коснячко и Святополку, - сказал Глеб, - а они мне в ответ, мол, за Волгой земли обширные, там хватит уделов для всех Святославичей. Не нравится Суздаль, проси у брата Ярославль.

Рассерженный Давыд вскочил из-за стола. Глеб продолжил свой рассказ:

- Я думал было созвать новгородцев на вече, дабы узнать, хотят ли они видеть своим князем Святополка, но бояре, сторонники Изяслава, сняли язык с вечевого колокола. Часть моей дружины разоружили, а меня чуть ли не под стражей проводили в палаты к новгородскому архиепископу[74], который должен был примирить нас со Святополком. В общем, столковались мы на том, что мне дают отступного двести гривен, еды на дорогу провожают с честью из Новгорода.

Глеб тяжело вздохнул и умолк.

- А жена твоя где? - обратилась к Глебу Ода.

- Янка вместе с дочерью отправилась к отцу в Чернигов в надежде умолить его дать мне стол княжеский в черниговских владениях, - хмуро ответил Глеб.

- Ну и дела пошли, твою мать! - Давыд выругался.

В трапезной, освещённой пламенем свечей, воцарилось тягостное молчание, которое нарушила Ода:

- Помните, после похорон отца я всех вас, сыновей Святослава, тайно собрала вместе и в присутствии Бориса Вячеславича предлагала… - Ода осеклась: - Вы сами знаете, что я вам предлагала. Уже тогда я предчувствовала грядущие события. И как видите, не ошиблась.

Давыд и Глеб подавленно молчали.

- Что же вы намерены делать дальше, Святославичи? - спросила Ода.

Давыд беспокойно заёрзал на стуле, но ничего не ответил, поглядывая на брата.

Глеб отпил вина из чаши и буркнул, не глядя на Оду:

- Дождусь известий от Янки, а там видно будет.

- А ежели в скором времени Олег и Борис придут на Русь, чтобы воевать с дядьями своими, поддержите вы их в этом начинании? - опять спросила Ода.

Давыд вновь промолчал, ожидая, что скажет брат.

Глеб повторил:

- Там видно будет…

Ода была не просто разочарована такой нерешительностью братьев. Она пылала возмущением, видя, что мужская порода и княжеское достоинство не пробуждают в них стремление к решительным действиям, к готовности бросить вызов и пролить кровь! Один уповает на жену, которой может быть удастся выговорить для супруга хоть какой-нибудь город. Другой храбрится только на словах, а на деле страшится ратных трудов как чумы, полагая за благо довольствоваться тем, что имеет.

Ода ушла в свою светлицу и прямо в платье легла ни ложе. На душе у неё было тягостно и гадко. Ей были стыдно перед самой собой за то, что имела слабость отдаться такому ничтожеству, как Давыд, что имела глупость поверить в его обещания при первой же возможности поднять меч на дядей своих. Такая возможность появилась, но Давыд выглядит потерянным и нерешительным. Ждёт, что станет делать Глеб. А тот, несмотря на свои унижения, за меч браться не собирается по извечной привычке к миролюбию.

Оде хотелось плакать от обиды и разочарования. Получается, что старшие Святославичи, Глеб и Давыд, малодушнее своих младших братьев Олега и Романа. И уж конечно, в подмётки не годятся молодому Борису Вячеславичу, который и в одиночку не побоится выступит!, против старших князей.

На другой день спозаранку Ода приказала запрягать лошадей. Она уже была готова сесть в свой возок, когда из терема выбежал заспанный Давыд и схватил её за Руку.

- Да куда же ты, матушка? И не погостила совсем! - торопливо забормотал он. - Неужто я обидел тебя чем? Не уезжай, останься! Что Глеб-то подумает… Подумает, из-за него ты уехала, не прощаясь.

Ода молча отталкивала Давыда, но он продолжал удерживать её, не давая сесть в повозку. Слуги и телохранители с интересом наблюдали за происходящим.

Наконец Ода натянуто улыбнулась и сказала:

- Сын мой, передай от меня Глебу поклон. Дай, я тебя поцелую на прощание.

Ода схватила Давида за рубаху и притянула к себе, по вместо поцелуя вцепилась зубами ему в щеку да так сильно, что Давыд вскрикнул от боли и резко отпрянул, зажимая окровавленную щеку ладонью. В глазах у него были испуг и недоумение.

Воспользовавшись этой заминкой, Ода юркнула в возок, крикнув вознице, чтобы погонял лошадей.

Глава семнадцатая. СМЕРТЬ ГЛЕБА СВЯТОСЛАВИЧА.

Существование Оды в Муроме в первые дни после возвращения из Ростова было тоскливым и безрадостным. Угрюмая, скучающая, злая она слонялась по терему от рассвета до заката, не зная, чем себя занять. Душа её горела местью к Изяславу и Всеволоду, но орудия мести не было. Ярослав, видя состояние матери, старался не приставать к ней с расспросами. Регелинда и та держалась от Оды подальше, чтобы не вывести её из себя каким-нибудь словом, сказанным невпопад.

Ода пыталась занять себя чтением книг, которых было немало у Ярослава. Но все книги, оказывавшиеся в её руках, были о царях и полководцах далёкой языческой древности, когда миром правил великий Рим, когда греческие и персидские цари в ожесточённом противоборстве строили многие сотни кораблей, срывали с места огромные массы азиатских племён. По ночам Ода просыпалась от лошадиного ржания и грозной поступи тяжеловооруженной пехоты. В её сумбурных снах проносились боевые колесницы, звенели мечи. Давно ушедшие в небытие полководцы казались Оде титанами, полубогами, сверхлюдьми, бросавшими вызов не только собственной судьбе, но и судьбам целых царств и народов. Их жизнь была похожа на величавый полет орлов, на стремительную охоту больших гордых птиц. Все русские князья после Ярослава Мудрого казались Оде мелкими пташками в сравнении с Ксерксом[75], Цезарем[76]и Митридатом[77]. А сын Ярослав и его сводные братья Глеб и Давыд и вовсе казались мотыльками, не способными противостоять даже пташкам.

Ода забросила книги и принялась писать письма к германскому королю и своим саксонским родственникам, призывая их вмешаться в события на Руси или хотя бы усовестить Изяслава Ярославича, убедить дать княжеские столы племянникам-изгоям. Вечерами Ода писала письма, а утром сжигала их в печи, ибо понимала тщетность своих усилий добиться справедливости таким способом.

В разгар лета из Ростова в Муром прибыл воевода Гремысл, верный спутник Глеба во всех его мытарствах.

- Надумал князь мой мечом справедливости добиваться, - поведал Оде Гремысл. - Янка извещает, что Всеволод Ярославич соглашается уступить ему город Курск и только. Глеб считает унизительным для себя княжить в Курске, поэтому намеревается изгнать из Новгорода Святополка Изяславича.

- Давно бы так, - сказала Ода, сидевшая у стола напротив Гремысла.

- Давыд согласился помогать Глебу против Святополка, - продолжил Гремысл. - Давыд перекроет волжский торговый путь, а Глеб тем временем пойдёт с дружиной к Белоозеру, чтобы перекрыть новгородцам верхний переволочный путь из Онежского озера в Белое. Однако с Волги есть ещё один путь до Новгорода - по Оке и Москве-реке через Волок-Ламский и Тверь. Вот кабы Ярослав закрыл сей путь возле Мурома иль в устье Москвы-реки, было бы славно.

Ода оценила замысел Глеба и Давыда, признав его неплохим.

Новгород издревле живёт торговлей, и волжский путь важен тем, что в основном по нему в неурожайные новгородские земли поступает зерно. Если перекрыть переволочный путь у Онежского озера, то новгородцы лишатся соли из своих варниц и пушнины, которой расплачиваются с Новгородом в виде дани северные лесные племена. Путь по Оке есть продолжение торгового пути не только с Волги, но и с Дона, который связывает Нои город с Тавридой и Византией. По донскому пути в Нои город сплошным потоком идёт арабское серебро в обмен на меха и моржовый зуб.

Нарушение торговли хотя бы на одно лето неизменно вызовет в Новгороде возмущение купеческих гильдий, ремесленников, живущих за счёт сбыта своих изделий, мастеров-корабелов, менял и ростовщиков. Вместе с утраченными прибылями может наступить и голод, тогда возмущение новгородцев обернётся восстанием против Святополка.

- Я поняла тебя, воевода, - кивнула Ода. - Можешь передать Глебу и Давыду, что окский водный путь будет перекрыт.

- За это не грех и выпить, княгиня, - улыбнулся падкий на вино Гремысл.

Ода хлопнула в ладоши, призывая слуг. В дальнейшем разговоре она сказала Гремыслу, выпив с ним за успех задуманного дела, что было бы неплохо отрезать Новгород и от днепровского водного пути.

- Далеконько до пути «из варяг в греки» от Ростова, - вздохнул воевода, - и войска для этого потребуется немало. Святополк ведь медлить не станет, непременно попытается силой устранить преграду для кораблей, идущих с севера на юг. В том ему Владимир Всеволодович поможет, ему-то из Смоленска действовать сподручно.

- А ты скажи Глебу и Давыду, пусть они с полоцким князем в союз вступят, - предложила Ода. - Всеслав Брячеславич свяжет руки Владимиру, а Глеб и Давыд тем временем разобьют Святополка.

- Тебе бы самой войском верховодить, княгиня, - Гремысл усмехнулся, но тут же нахмурился. - Вряд ли Глеб пойдёт на союз со Всеславом, с которым он столько раз воевал и от которого много зла испытал, покуда в Новгороде княжил. Всеслав за просто так ничего не делает. За содействие немалую плату потребует, ещё и обманет, чего доброго.

- Унял бы Глеб свою щепетильность, - поморщилась Ода. - Как будто у него выбор есть.

- Так-то оно так, княгиня, - Гремысл вновь потянулся к сосуду с вином.

* * *

Ярослав без особого восторга узнал о намерении Глеба и Давыда попытаться отнять Новгород у Святополка, но открыто противиться задуманному братьями не стал, видя, что мать целиком на их стороне. Разделив свою дружину, он поставил заслоны торговым судам, идущим с Волги и по Москве-реке.

Однако ушлые торговцы, будь то арабы, персы или греки, находили всевозможные обходные пути, пробираясь к Волоку-Ламскому по реке Клязьме. Новгородские и немецкие купцы, которых воины Ярослава останавливали на Москве-реке, бросали корабли, перегружали товар на возы и сухим путём двигались к верховьям Днепра, где покупали новые суда в Смоленске и Дорогобуже, чтобы плыть вниз по Днепру до самого моря.

Если Ярослав лишь заворачивал купцов в обратный путь, то Давыд не брезговал и самым откровенным грабежом. Он намеренно перебрался в Ярославль, чтобы самолично определять, какой товар следует отнять, а какой можно оставить владельцу. Слухи об алчности Давыда докатились и до Мурома. Прознали о бесчинствах, творимых Давыдом на волжском торговом пути, и в Новгороде.

Глеб перевёз в Белоозеро всю соль, заготовленную новгородцами на продажу, туда же его дружинники отправляли связки ценных шкурок, захваченные в городищах чуди[78]. Новгородские сборщики дани ни с чем вернулись домой, поскольку Глебовы воины не пустили их дальше Онежского озера.

Купцы и бояре новгородские стали требовать у Святополка, чтобы он шёл с дружиной против Глеба в Заволочье и одновременно послал другое войско против Давыда к Ярославлю.

Святополк долго колебался, опасаясь вторжения полоцкого князя, который мог нагрянуть к Новгороду, узнав, что войско оставило город. Наконец, когда он решился покинуть Новгород, пришло неожиданное известие: Глеб убит в Заволочье.

О том, как погиб Глеб, Ода узнала от Гремысла, который оказался в Муроме с большей частью дружины, держа путь в Тмутаракань.

В одном из городищ чуди случилась вооружённая стычка, когда лесные охотники не пожелали отдавать добытую за зиму пушнину.

- Мы ведь просто отнимали у чуди меха, ничего не давая взамен, - Гремысл, сокрушённо качал седеющей головой. - Вот и дошло дело до драки. Наши молодцы уложили на месте троих наиболее ретивых, да подожгли дом тамошнего князька, да идолов ихних порубили малость. И вдруг такое началось! Чуди этой из леса выбежало видимо-невидимо, окружили нас и давай бить стрелами. Хорошо, щиты у нас были, а то вся дружина полегла бы в той стычке.

Гремысл помолчал и продолжил:

- Не знаю, как это случилось. Дружинники прикрывали Глеба щитами со всех сторон, но все же одна стрела угодила ему прямо в горло навылет. Расстояние- то было невелико. Оттащили мы его подальше в лес. Глядим, уже не дышит, сердешный. Жизненную артерию та стрела проклятущая перебила. В Белоозере уложили мы тело князя нашего в гроб и водным путём отправили в Чернигов, чтобы, значит, упокоился Глеб Святославич рядом с прахом отца своего.

На радость Изяславу, - не удержавшись, обронила Ода.

Она слушала Гремысла с суровым лицом, не уронив ни слезинки. Нелепая смерть Глеба рассердила Оду, ибо это было на руку Изяславу Ярославичу и Святополку. Все шло не так, как ей хотелось. Словно злой рок преследовал сыновей Святослава Ярославича!

- Не долго радоваться Изяславу, - с угрозой в голосе произнёс Гремысл. - Мстители за Глеба придут на Русь с Тмутаракани. Вот тогда и посчитаемся за все! Коль пособит мне Господь, то своею рукой прикончу злыдня Изяслава. Костьми лягу, но отомщу!

Прощаясь с Одой, Гремысл оставил ей молитвенник Глеба, с которым тот никогда не расставался. Перелистывая молитвенник, Ода наткнулась на строки, помеченные рукою князя. Читая, она не смогла сдержать слез, узрев то жизненное правило, коего самый старший из Святославичей придерживался всю жизнь. И благодаря которому так разительно отличался от своих братьев.

«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей. На всякий час и день грядущий наставь и поддержи меня. Господи, дай мне силу достойно перенести все события моей жизни. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить. Аминь».

* * *

Когда тело Глеба привезли в Чернигов, Всеволода Ярославича там не было. В ту пору он был в Киеве.

Изяслав Ярославич собирался обсудить с братом, когда и где сподручнее в очередной раз начать войну с полоцким князем, дабы покончить с ним раз и навсегда. При этом Изяслав не совсем к месту добавил: «…как с Глебом».

Тут Всеволода прорвало:

- Чему ты радуешься, брат! Тому, что избавился от своего племянника и моего, между прочим, зятя. Дочь моя места себе не находит от горя. Надо же, удумал! Согнал Глеба со стола новгородского, а мне про то молчок. Ладно бы перевёл Глеба с одного стола на другой, а то ведь спровадил его к Давыду в Залесскую Русь. Мол, ищи сам себе доли в братнем уделе. С родней так не поступают. Не по-христиански это.

- А старшего в роду лишать власти великокняжеской, это по-христиански? - поддел Изяслав Всеволода. - Я подлости и жестокости у своих же братьев научился, кои на Бога не оглядывались, когда за выгодой гнались. Особливо Святослав. Так что, брат, не тебе бы говорить, не мне бы слушать.

Всеволод помрачнел и насупился.

- Та несправедливость мною уже искуплена, брат, - молвил он. - Ты ныне опять великий князь. Зачем прошлое ворошить. А может, изгоняя Глеба из Новгорода, ты тем самым мне старался досадить? Неужто ты до сих пор не простил меня за прошлое?

- Брат, я на тебя зла не держу, - примирительно проговорил Изяслав. - Пойми, по закону мой старший сын должен в Новгороде сидеть.

- Однако ж был уговор у тебя со Святославом, - возразил Всеволод.

- Святослав сам тот уговор нарушил, изгнав меня из Киева. А сыновья его слишком много о себе возомнили! Думают, коль побывал их отец на столе киевском, так и лествицу княжескую следует ломать им в угоду.

- И все же с Глебом ты поступил не по чести, брат, - сокрушался Всеволод. - Из Святославичей он был, пожалуй, единственным, с кем можно было полюбовно столковаться. Вот от братьев его всего ожидать можно, эти договариваться не станут, живо за меч схватятся. Особенно, Олег и Роман. Опять же через Глеба можно было бы принудить к миру сорвиголов этих. А теперь как их унять? Они будут мстить за Глеба. И Борис Вячеславич мстить будет.

- Брат, ещё гром не грянул, а ты уже испугался, - беспечно бросил Изяслав. - Вот управимся со Всеславом, тогда и за изгоев возьмёмся. Я хочу Тмутаракань тебе во владение отдать. Ведь по закону земли тамошние Чернигову принадлежат.

Ничего не сказал на это Всеволод. Но от Изяслава не укрылось: в душе он доволен таким намерением старшего брата.

По возвращении в Чернигов Всеволод столкнулся со столь явной неприязнью к себе со стороны Янки, что все размолвки с Изяславом показались сущим пустяком по сравнению с теми душевными муками, какие он испытывал, видя, что ненавидим родной дочерью.

Годовалая дочь Янки увидела вошедшего в светлицу деда и спросила у матери: «Кто это?»

Янка с жестоким спокойствием ответила:

- А это, Оленька, убийца твоего таты.

Присутствовавшая при этом нянька маленькой княжны пришла в такое замешательство, что едва не выронила из рук кружку с молоком.

Всеволод на миг лишился речи, потом стал выговаривать Янке, чтобы она не бросалась такими словами в присутствии дочери и слуг. Мол, вина за смерть Глеба не на нем и даже не на Изяславе, но на безбожных язычниках, обитающих в лесах за Белым озером.

- И я скорблю по Глебу не меньше твоего, доченька.

Сидевшая на лавке Янка стала хохотать безумным смехом все сильнее и сильнее. Всеволод велел няньке унести княжну в другую комнату, а сам бросился к дочери, желая её успокоить. Янка продолжала хохотать, хотя у неё по щекам катались слезы. Всеволод брал дочь за руки, тряс за плечи, говорил ласковые слова, но ничего не помогало. Наконец прибежавшие служанки обрызгали Янку водой и кое-как успокоили.

Отец и дочь теперь трапезничали отдельно. Им было тесно вдвоём в просторном тереме: если Всеволод входил в покой, где находилась Янка, та тут же скрывалась за дверью. Постепенно отчуждение распространилось и на челядь. Никто из слуг не смел в присутствии Янки заговаривать со Всеволодом. Дружинники Глеба, вернувшиеся в Чернигов вместе с телом своего князя, неизменно сопровождали Янку в её прогулках за городской стеной. Всеволодовы гридни не смели приближаться к Янке и даже громко разговаривать при ней.

Каждое утро и каждый вечер Янка приходила в Спасо-Преображенский собор к могиле мужа, подолгу стояла там в одиночестве и беззвучно плакала.

Однажды ко Всеволоду Ярославичу пришёл взволнованный архидьякон[79] Богоявленской церкви, что на Третьяке, и сообщил:

- Дочь твоя, княже, вчерась заказала молебен за упокой души супруга своего. А после молебна заплатила священникам и певчим, чтобы те каждый день Бога молили о скорейшей кончине Изяслава Ярославича и сына его Святополка. Вместо одной свечи поставила на канун две. Я спросил её, по ком вторая свеча, а она в ответ: мол, по отцу моему. Я так и ахнул! Говорю ей, что отец-то живой-здоровый. А она мне: «Для меня он все равно что мёртвый».

Поэтому Всеволод Ярославич с большой охотой покинул Чернигов, когда узнал, что близ Переяславля объявилась половецкая орда.

Уезжая, он не мог заглушить в сердце обиду:

«Дожил! Родная дочь смерти желает. Вот сойдёмся с погаными в сече, наперёд всех пойду. Пущай сразит меня копье половецкое иль стрела. Пущай доченька порадуется!»

Глава восемнадцатая. БИТВА НА СОЖИЦЕ.

Воевода Ратибор, являвшийся посадником в Переяславле, к прибытию Всеволода уже исполчил переяславскую дружину и собрал пеший полк. Конные дозоры извещали о всех передвижениях половецкой орды.

С той поры как Изяслав Ярославич вновь утвердился в Киеве, переяславская дружина заметно усилилась. Причина была в том, что многие киевские бояре, спасаясь от мстительного Изяслава, перебрались в Переяславль вместе с семьями и всей чадью. В нем оказались и бывшие любимцы Изяслава бояре Чудин и Тука, а также боярин Зерновит и его братья. Изяслав не мог им простить того, что они не последовали за ним в изгнание, а предпочли служить Святославу.

На военном совете царило единодушное мнение воевод: нужно без промедления выступать против половцев, которые держат в осаде пограничный городок Лубны на реке Суле.

Всеволод вывел из Переяславля три тысячи всадников и семь тысяч пеших ратников. В составе конницы шла и молодшая дружина Всеволода, приведённая из Чернигова.

На реке Суле степняков не оказалось. На месте пограничного града дымились черные развалины, среди которых лежали бездыханные тела его защитников. Следы орды уводили к реке Сожице, самому большому притоку Сулы. По берегам Сожицы было немало богатых деревень, где жили вольные смерды. Там же стояли два больших города, Прилук и Пирятин, защищавшие Переяславль с востока.

Русские полки настигли половцев в двух переходах от Пирятина.

Всеволод живо развернул дружину и пеший полк в боевой порядок, намереваясь прижать половцев к реке. Степняков было не много, всего около восьми тысяч. Они отыскали броды на реке и уже собирались переправляться на другой берег, когда внезапно появилось переяславское войско. Подвижная степная конница с улюлюканьем устремилась на русичей, на скаку выпуская тучи стрел.

Пеший полк переяславцев замер на месте. Пешцы закрылись большими красными щитами, образовав на зелёной равнине нечто похожее на гигантскую черепаху. Наклонив длинные копья, ратники ожидали удара копной лавины степняков. Но удара не последовало. В каких-нибудь ста шагах от плотных шеренг русской пехоты половцы повернули коней вспять. Отступая, степняки продолжали обстреливать русичей из луков.

Битва зачалась на флангах, куда устремилась основная масса половецкой конницы, намереваясь смять дружинников. Там, где сражался Всеволод, сеча была особенно упорной: половцы видели княжеский стяг и рвались к нему.

Переяславская пехота вновь двинулась вперёд, сминая и рассеивая немногочисленные пешие и конные отряды степняков, пытавшиеся хоть как-то задержать это грозное наступление. Частокол из многих сотен склонённых копий, надвигаясь, неизменно отбрасывал назад храбрых половецких батыров, израненные кони которых дыбились и не слушались седоков. Тысячи красных щитов, утыканные стрелами, были похожи на несокрушимую стену, перед которой оказывалась бессильной дальнобойная мощь половецких луков. Степняки стали искать спасения на другом берегу реки. Поднимая фонтаны брызг, они галопом гнали коней по мелководью. Им вдогонку летели русские стрелы. Выбитые из седел, наездники валились под копыта лошадей, вопли раненых сливались с конским ржанием, бряцаньем оружия и криками военачальников.

Неразберихи и смятения добавляли пленные русичи, которых половцы тоже пытались перегнать на другой берег. Связанные одной верёвкой по десять-двадцать человек, полонянники не могли быстро передвигаться. Они вязли в иле, спотыкались, падали. На них налетали лошади.

Все больше половцев искало спасения в бегстве, все меньше половецких батыров во главе с беками[80] и беями[81] пытались противостоять русичам.

Всеволод уже торжествовал победу, когда кто-то из воевод крикнул ему, что сзади надвигается неведомое войско.

Выбравшись из сумятицы боя, Всеволод погнал коня к небольшой возвышенности, поросшей редким кустарником. Там уже собралось около трёх десятков раненых дружинников, которые тревожно переговаривались между собой.

Прикрыв глаза ладонью от солнечных лучей, Всеволод с удивлением разглядывал большое конное войско, идущее на рысях из дальнего леса. То, что это идут русские дружины, не вызывало сомнений.

- Не иначе, Изяслав поспешает нам на помощь, - промолвил Всеволод.

- Не мог Изяслав добраться сюда так быстро, - возразил воевода Коснячко.

- Тогда это Давыд Игоревич идёт из Канева.

- Откель у него столько конного войска? - выразил сомнение Коснячко.

- Может, с ним вместе идёт Володарь Ростиславич. - Всеволод продолжал гадать. - Может, торки идут вместе с ними.

Из-за слепящего солнца было невозможно разглядеть княжеские стяги, покачивающиеся над шлемами и копьями воинов. Один из конных отрядов своим вооружением действительно напоминал торков.

- Хорошо, кабы так княже, - пробормотал воевода.

Но вот огромное белое облако заслонило солнечный диск. Будто тень упала на землю: все вокруг враз обрело более чёткие краски и очертания. Неведомая конница была уже настолько близко, что у передних всадников можно было различить узоры на щитах. Отлично просматривались и знамёна.

Всеволод не поверил своим глазам, когда узнал красного трубящего ангела на чёрном полотнище. Это было знамя Бориса Вячеславича.

- Проклятье! - выругался поражённый Коснячко. - Да это же дружина Олега Святославича! Он-то здесь откуда?

Всеволод посмотрел туда, куда показывал рукой Коснячко.

Сомнений не оставалось. Это были Олеговы гридни на серых в яблоках лошадях. А вон и стяг Олегов с суровым ликом Иисуса-Пантократора в золочёном нимбе: точная копия с иконы из Спасо-Преображенского собора в Чернигове.

Дружины Олега и Бориса двигались на флангах, а в центре шёл конный полк, на знамени которого была изображена Богородица с младенцем Иисусом. Она считалась покровительницей Тмутаракани.

«А это дружина Романа! - мелькнуло в голове у Всеволода. - Пожаловали-таки князья-изгои. Хитро подкрались, по-половецки!»

Всеволод послал Коснячко разворачивать пеший полк, а сам поскакал к своей дружине, надеясь успеть собрать дружинников в кулак. Однако этому намерению помешали половцы, которые, воспрянув духом, вновь ринулись на переяславцев.

Тем временем полки князей-изгоев с такой силой врезались в боевые порядки пешего переяславского полка, что с ходу разметали его. Битва превратилась в избиение.

Всеволод, проклиная все и вся, пробился с небольшим отрядом гридней к лесочку, протянувшемуся вдоль низкого берега реки. Ускользая от погони, Всеволод и его люди, загоняя коней, сумели-таки достичь большого леса. К ночи беглецы добрались до города Пирятина.

В последующие два дня к Пирятину собирались остатки разбитой переяславской рати. Из трёх тысяч дружинников уцелело чуть больше тысячи. В сече пали виднейшие переяславские воеводы Порей, Симеон и Иван Творимирич. Погиб Тука, брат Чудина. Погибли оба брата боярина Зерновита.

От пешего полка осталась едва ли половина.

Всеволод хотел было идти к городу, но все пути были перекрыты половецкой ордой, которая подобно саранче рассыпалась по переяславским землям. Видя вдали чёрный дым зажжённых половцами деревень, Всеволод двинулся прямиком к Киеву, уповая лишь на помощь старшего брата.

* * *

От пережитого нервы у Всеволода совсем сдали. При встрече с Изяславом, рассказывая о своём тяжком поражении, Всеволод разрыдался, поимённо поминая всех павших воевод и старших дружинников. Горевал Всеволод и над тем, что земля его пожарами объята, что поганые наверняка уже Переяславль осадили, а защитников в городе осталось совсем немного.

Глядя на брата, убитого горем, прослезился и Изяслав:

- Не тужи! Вспомни, что со мною некогда случилось. Разве не скитался я на чужбине, лишённый всего? И теперь, брат, не станем тужить. Будет ли нам владение в Русской земле, то обоим, лишимся ли, то оба вместе. Я сложу свою голову за тебя.

Изяслав повелел воеводам собирать войско от мала до велика, ибо понимал: изгои-племянники злы на него больше, чем на Всеволода. Они, конечно, не оставят в покое главного врага своего. Были посланы гонцы на Волынь к Ярополку Изяславичу и в Смоленск к Владимиру Всеволодовичу.

Первым пришёл Ярополк со своей дружиной. К тому времени Всеволода уже не было в Киеве. Он ушёл со своим войском оборонять от половцев Переяславль. В помощь брату Изяслав дал торческую конницу. Когда к Киеву подошли ладьи со смоленской ратью, осада Переяславля ещё продолжалась. По слухам, князья-изгои помогали половцам штурмовать город. Владимир, вы грузив войско на берег, без задержки двинулся к отцу ни помощь.

Изяслав тем временем послал гонцов в Канев к Давыду Игоревичу и на Рось к Володарю Ростиславичу, приказывая им выступить против половцев и князей-изгоев. Но ни Давыд, ни Володарь этого не сделали.

Настораживало Изяслава и поведение старшего и Ростиславичей - Рюрика, сидевшего в Овруче. На призыв великого князя Рюрик ответил: князья-изгои не за чужим пришли, но за своим. Поэтому он не двинется с места, дабы не оскорблять память о Святославе Ярославиче.

«Ну, погоди, злыдень! - злился Изяслав. - Вот разделаюсь с Олегом и Борисом, доберусь и до тебя! Вкусишь и ты изгойской участи».

Глава девятнадцатая. НЕЖАТИНА НИВА.

Чернигов встретил князей-изгоев распахнутыми воротами и колокольным малиновым перезвоном.

Олег ехал на коне впереди конных полков в кольчуге и шлеме с суровым неулыбчивым лицом.

Улицы города были полны народа. Мужчины и женщины узнавали Олега, приветствовали его как законного князя, радостно махали руками.

Борис, ехавший бок о бок, то и дело говорил:

- Улыбнись же, брат? Видишь, рады тебе черниговцы.

Белый жеребец Бориса тряс головой и прядал ушами, когда напирающая толпа вдруг преграждала ему И путь. Особенно его пугали зычные мужские глотки, хором кричавшие: «Слава Олегу Святославичу! Слава Борису Вячеславичу! Слава! Слава!…»

В детинце у белокаменного княжеского терема Олега и Бориса ждали черниговские бояре во главе с Веремудом.

Дородный седоусый Веремуд не смог удержаться от слез, когда обнимал Олега и Бориса.

- Наконец-то! - взволнованно повторял он. - Пришли мстители за Глеба Святославача.

Брат Веремуда, боярин Алк, видимо, желая сделать Олегу приятное, сказал:

- Теперь можешь смело торговаться со Всеволодом Ярославичем, княже. Княгиня Анна хотела было в Киев бежать, но мы её задержали и вместе с детьми посадили под замок. Она в тереме обретается под надёжной охраной.

Олег ничего не ответил.

Зато Борис поблагодарил Веремуда и Алка:

- Честь и хвала вам, бояре, за усердие ваше. Мы с Олегом в долгу не останемся.

На спешно собранном военном совете больше говорили черниговские бояре, нежели князья-победители и их воеводы. Всем хотелось знать, почему Роман Святославич не последовал за Олегом и Борисом, а послал вместо себя воеводу Албека, касога.

На вопросы отвечал Борис, либо воевода Регнвальд. Выходило, что Роман занят войной с ромеями, которые хотят вернуть утраченные в Тавриде земли.

- Мы с Олегом помогали Роману воевать с ромеями, - рассказывал Борис, - но когда пришла весть о смерти Глеба… - Борис сделал паузу, посмотрев на Гремысла, который, собственно, убедил его и Олега идти походом на дядей, - нам стало ясно: главные наши враги не ромеи, а Изяслав и Всеволод. Поэтому мы с Олегом здесь. А Роман придёт на Русь, когда управится с ромеями. Ему немного осталось.

- По пути на Русь мы договорились с половецким ханом Осолуком и его братом Кутушем, что они нам помогут, - вставил Регнвальд.

- Вернее, с половцами договаривался Олег, - сделал поправку Борис, - ведь он знает половецкий говор.

Черниговские бояре остались недовольны тем, что Олег и Борис отступились от Переяславля, который, по их мнению, вполне могли взять.

Гремысл кивнул на Олега и проворчал:

- Я говорил: возьмём Переяславль приступом и отдадим сей град Борису во владение. Так нет же! На наше хотение у Олега Святославича есть своё разумение.

- Растолкуй нам, княже, от чего ты оставил Переяславль в руках у Всеволода Ярославича, - спросил Веремуд. - Неужто на ответное благородство дядей своих рассчитывал?

При последних словах Веремуда его брат Алк усмехнулся, видимо, не питая никаких иллюзий на этот счёт.

- Уговор с половцами у меня был такой, - заговорил Олег. - Ханы выманивают переяславское войско в поле. За это я обещал им отдать переяславскую землю на разорение. Хотя, видя бесчинства поганых, пожалел я о своём обещании. Потому и не стал разорять Переяславль, дабы не делиться добычей с нехристями.

- Прости, княже, но мне думается, что и не захотел ты скрестить оружие с Владимиром Всеволодовичем, который пробился из-за Днепра к отцу на выручку, - не удержался Гремысл.

- По этой причине тоже, - не стал отпираться Олег. - Всеволод Ярославич мне враг, но Владимира я своим врагом не считаю. И потом, не усидел бы Борис в Переяславле, ведь удел сей искони Всеволоду Ярославичу принадлежит, как Чернигов моему отцу. Чтобы победить переяславцев, пришлось бы истребить их всех. Какой резон Борису быть князем в опустошённом городе? Подумайте сами, бояре.

- Черт с ним, с Переяславлем! - Борис согласился с Олегом. - Вышгород мне гораздо милее.

- За Вышгород с самим великим князем сражаться придётся, - мрачно проговорил Веремуд, - Всеволод Ярославич и Владимир при этом в стороне не останутся. Они непременно встанут за Изяслава. Ежели бы вы покончили со Всеволодом и Владимиром в Переяславле, тогда и на Киев можно было бы без страха идти.

Почти все черниговские бояре с Веремудом согласились.

- Князь, мы понимаем: кровь христианская не водица, но трон правителя всегда на ней покоится, - промолвил Алк, заметив, что кровожадность Веремуда пришлась не по душе Олегу.

- Наша распря с дядьями - это наша распря, - сдерживая себя, произнёс Олег. - Незачем предавать смерти и обрекать на половецкий плен тысячи ни в чем не повинных русичей в сёлах и городах. И так при всякой распре меж князьями Русь-матушка кровью умывается, а так быть не должно. Я готов отстаивать своё право на Чернигов в честном бою. Но всегда я предпочёл бы переговоры, дабы не проливать понапрасну кровь христианскую.

- Так ты, княже, по этой причине отпустил половцев? - поинтересовался воевода Перенег.

- Поганые и так неплохо обогатились на нашей распре, - хмуро ответил Олег. - Довольно с них.

- Бояре, что, мы без них не обойдёмся? - усмехнулся Борис.

- Да будет вам известно, что Изяслав торков и берендеев[82] собирает под свои знамёна, а это сила немалая, - предупредил Веремуд. - Он думает, что вы половцев до битвы с ним удержите. Вот радости-то ему будет, когда узнает, что племянники сами себя ослабили.

- Разве не встанут за меня черниговцы как один? - нахмурил брови Олег. - Неужто князья русские в сварах своих без поганых не обойдутся?

- Одних черниговцев мало супротив киевлян, смолян, волынян и переяславцев, - вздохнул Веремуд. - И это ещё не все, княже. За Изяслава встанут полки из Турова и Пинска, я уже не говорю про черных клобуков.

- Изяслав понимает, что киевляне неохотно будут сражаться за него, поэтому постарается опереться на торческую конницу, на смолян, волынян, на тех же переяславцев, - поддержал брата Алк.

Олег решил, что его думные бояре преувеличивают опасность. Вряд ли Изяславу в столь короткий срок удастся собрать такое большое войско. Всеволод и Владимир в ближайшее время не покинут Переяславль из опасения, что половцы опять могут нахлынуть из Степи. Да и торки не столь уж грозны в ближней сече: они, как половцы, привыкли воевать наскоками, засадами и стрельбой из луков.

После военного совета Олег поделился своими мыслями с Борисом. Тот полностью согласился, посмеявшись над опасениями черниговских бояр. Однако беспечность Бориса основывалась не на уверенности, что Изяславу не под силу собрать сильное войско, а на твёрдом убеждении: сколько бы войска ни собрал великий князь, все равно он будет разбит.

Дружина Бориса была сильна тем, что молодцы в неё отбирались не по знатности, а исключительно по своей удали. Кроме русичей в гриднях у Бориса ходили и ятвяги, и поляки, и берендеи. Во время пребывания в Тмутаракани Борис, благодаря своей золотой казне, увеличил дружину вдвое, набрав почти четыре сотни ясов и касогов, для которых бранные подвиги были смыслом жизни. Во время битвы на Сожице дружина Бориса прошла сквозь пеший переяславский полк как нож сквозь масло.

Сам Борис в сече стоил троих, поэтому и сказал Олегу с бахвальством уверенного в своей силе человека:

- Пущай исполчается на нас дурень Изяслав. Мои витязи покладут его гридней рядком на поле бранном. Самому же Изяславу не уйти от моего меча.

Поздно вечером Олег приказал привести к нему княгиню Анну. Дружинник из людей Веремуда, поняв превратно желание Олега, перед тем как уйти, похотливо улыбнулся:

- Жёнка у Всеволода Ярославича вельми хороша! Такую в самый раз за косы да на ложе.

- Ступай! - раздражённо бросил Олег.

Анна вступила в светлицу, сопровождаемая двумя безусыми гриднями. Её, видимо, подняли с постели: волосы и одежда были в лёгком беспорядке. Против обыкновения на Анне не было никаких украшений. Она выглядела взволнованной и куталась в темно-лиловый плащ с бахромой.

- Как здоровье, Аннушка? - участливо обратился к половчанке Олег. - Вот опять свела нас судьба во граде Чернигове. Да ты присядь, чего стоять-то.

- Век бы не видеть мне ни сего града, ни бояр здешних, - сердито ответила Анна, усаживаясь на стул с высокой спинкой.

- Да ты не кручинься, - успокоил Олег. - Завтра поутру в Киев поедешь вместе с детьми.

Анна вскинула глаза.

- Кто так решил?

- Я, - твёрдо ответил Олег. - Я ныне князь черниговский.

- А признаёт ли это Изяслав Ярославич? - с беспокойством спросила Анна.

- До Изяслава Ярославича мне дела нету, - небрежно сказал Олег.

- Значит, не признает, - упавшим голосом произнесла Анна.

- Со Всеволодом Ярославичем я постараюсь договориться, - после краткой паузы промолвил Олег, - но с Изяславом ни мне, ни Борису толковать не о чем. Либо ему не быть в Киеве, либо нам не жить на белом свете.

- А коль супруг мой не пойдёт на сговор с тобой, Олег. Что тогда? - голос Анны дрогнул.

- Тогда Бог нас рассудит, - не глядя на неё, ответил Олег…

Ещё до первых петухов челядинцы подняли с постели княгиню Анну и её детей. На теремном дворе стоял крытый возок, запряжённый тройкой крепких лошадей.

Прощаясь с Олегом, Анна держала на руках спящую пятилетнюю Екатерину. Девятилетняя Евпраксия, держась за руку с восьмилетним Ростиславом, серьёзными глазами глядела, как её мать, с трудом сдерживая слезы, целует статного князя с суровым лицом и тихо шепчет ему: «Храни тебя Господь!»

Поступок Олега, отпустившего в Киев супругу и детей Всеволода Ярославича, не одобрил никто из черниговских бояр. Однако роптать по этому поводу они не стали, понимая, что Олег мыслит одновременно и разумом и сердцем, иначе не умеет. Не стал укорять Олега и Борис: он не держал зла на Всеволода Ярославича и даже был готов замириться с ним.

Из Чернигова в Переяславль был отправлен гонец, которому было велено на словах передать Всеволоду Ярославичу: Олег и Борис готовы заключить с ним мир при условии, что тот отступится от брата.

Стоял сентябрь. Смерды спешили убирать хлеб на полях, опасаясь всплеска новой войны, которая грозила на этот раз захлестнуть и киевскую и черниговскую землю.

Всеволод Ярославич ответил Олегу и Борису: он сам стремится к миру и согласию, однако кровь его воевод и гридней, павших на Сожице, призывает к отмщению.

Вскоре после того, как вернулся гонец из Переяславля, стало известно, что Изяслав Ярославич и сын его Ярополк во главе киевских, туровских и волынских полков двигаются вдоль реки Десны прямиком на Чернигов. Отдельно от Изяславовой рати движется к Чернигову торческая конница с Поросья. Не задержались в Переяславле и Всеволод Ярославич с сыном Владимиром, идут скорым маршем во главе смоленских и переяславских полков, спеша соединиться с великим князем.

Бояре черниговские пришли было в смятение, но Олег угомонил их, повелев готовить город к осаде. Сам же с Борисом и Албеком во главе конных дружин ушёл из Чернигова.

- Куда подались Олег с Борисом? - приставали к Веремуду знатные черниговцы. - Неужто бросили нас?! Неужто дядей своих испугались?

- Успокойтесь, братья! - отвечал Веремуд. - Скорее небо упадёт на землю, чем Олег и Борис уступят Чернигов без сражения. Ушли они войско собирать, а нам надлежит продержаться до их возвращения.

Однако купцы и бояре продолжали беспокоиться:

- Ежели Олег и Борис за помощью в Тмутаракань поскакали, то слабое нам утешение. Путь туда не близок. Недруги нас трижды выжечь успеют.

- Олег и Борис понимают это не хуже вас, - говорил Веремуд. - Они пошли по городам и села Посемья, дабы набрать там новое войско. Ещё призовут ковуев под свои знамёна.

Враждебные войска собрались под Черниговом сразу после Семенова дня[83].

Воинство Изяслава Ярославича и Ярополка расположилось станом на Ольговом поле напротив Западных ворот. Там же разбили стан торки и берендеи. Всеволод Ярославич и Владимир встали на берегу речки Стрижень близ Восточных ворот.

Всеволод Ярославич, зная, что Олега и Бориса нет в городе, предложил брату попытаться договориться с черниговцами миром.

- Чего с ними толковать? - процедил сквозь зубы Изяслав. - Спалить огнём гадючье гнездо и дело с концом!

Однако Всеволод настоял на переговорах. Воевода Ратибор, отправленный в город, вернулся ни с чем: черниговцы не пожелали сдаться.

На подготовку к штурму ушло два дня. Ратники устанавливали на колеса тяжёлые пороки, сколачивали длинные лестницы, сооружали навесы для защиты от стрел. За всеми работами наблюдали Ярополк и Владимир. Оба знали толк в осадном деле и горели желанием первыми ворваться в город.

Изяслав накануне штурма напился, поэтому был сам не свой, когда на другой день спозаранку запели боевые трубы и пешие полки двинулись к валам и стенам Чернигова. У киевлян всем заправлял воевода Коснячко.

Конные торки и берендеи гарцевали невдалеке от ворот Чернигова на случай вылазки осаждённых.

Смоляне и переяславцы, прикрываясь щитами, швыряли в ров вязанки хвороста, жерди и тонкие бревна. Около сотни воинов пытались придвинуть к воротам таран, укрытый дощатым навесом. Тут же крутился на коне нетерпеливый Владимир, невзирая на град стрел, летевших с башен и стен.

Всеволод Ярославич кричал до хрипоты, видя, как ломаются лестницы и его ратники падают с огромной высоты в наполовину засыпанный ров. Ему казалось, что в действиях осаждающих нет стремительности, слаженности и напора. А когда черниговцы сделали вылазку и подожгли таран, Всеволод и вовсе рассвирепел. Он устремился в сечу, желая загнать черниговцев обратно в город и не дать им закрыть ворота.

В сече Всеволод внезапно столкнулся лицом к лицу с боярином Алком. Тот не растерялся, перехватил поудобнее боевой топор и треснул Всеволода обухом прямо в лоб.

У князя подкосились ноги, в глазах потемнело. Падая, он расслышал торжествующий голос Алка:

- Получи от меня удар на память, княже.

Опамятовался Всеволод у себя в шатре, куда его принесли с поля битвы верные телохранители.

У изголовья сидел Изяслав с потерянным видом.

Едва Всеволод открыл глаза, как Изяслав принялся жаловаться на неудачу. Мол, черниговцы бьются как звери, не дают ни лестницы к стенам приставлять, ни таран к воротам подкатить.

- Полторы сотни воев потерял я убитыми, - сокрушался он, - а покалеченных и того больше. До самой темноты мёртвых и раненых из рва вытаскивали.

- А ты думал, черниговцы рати с нами убоятся? - проворчал Всеволод, делая попытку подняться с ложа. - Иль полагал, что черниговцы в сече сущие младенцы?

Подоспевшие лекарь и слуга убедили Всеволода покуда не подниматься.

- Не забывай, брат, кто княжил в Чернигове до меня, - морщась от боли в висках, продолжил Всеволод. - Святослав сделал из черниговцев отменных воителей и град свой укрепил лучше некуда, рвы глубоки, стены высоки и прочны.

- Да уж, - отозвался Изяслав, - не пожалел брат наш дубовых брёвен для стен и башен черниговских. В крепостном строительстве он всегда был изощрён.

Он заговорил было о том, что завтра нужно сделать передышку: похоронить убитых, исправить поломанные лестницы, сколотить новый навес и таран. Однако Всеволод был решительно против всякого промедления.

- С самого раннего утра надо на приступ идти. Медлить нельзя. Коль нагрянут Олег с Борисом, то окажемся мы меж двух огней.

- К завтрему ты от раны не оправишься, брат.

- Владимир за меня промыслит, - стоял на своём Всеволод. - Я на него полагаюсь как на самого себя.

Но и следующий день не принёс успеха осаждающим. Черниговцы забрасывали их горшками с горящей смолой, лили со стен крутой кипяток, поражали стрелами. Дабы враги не запалили деревянные стены и башни Чернигова, осаждённые постоянно поливали их водой или вывешивали на заборолах сырые кожи.

В отчаянных штурмах прошло несколько дней.

Надежды Изяслава и Всеволода, что им удастся взять город без долгой осады, таяли.

Но наконец долгожданное свершилось. Смолянам удалось выбить черниговцев с воротной башни. Чтобы развить успех, все прочие полки осаждающих устремились на штурм восточной стены. Стена была преодолена, и битва перекинулась в город. Однако торжество осаждающих было недолгим: на узких улицах они но могли использовать своё численное превосходство. Черниговцы с мужеством отчаяния защищали каждый переулок, каждый дом. Битва продолжалась весь день и всю ночь.

Осаждающие ценой невероятных усилий захватили полгорода, но до полной победы было ещё далеко.

Изяслава ранило стрелой в ногу. Дружинники вынесли его в безопасное место, живо разыскали лекаря. Вместе с лекарем пришёл Всеволод, узнавший о ранении брата.

Лекарь уже извлёк стрелу из раны и был занят тем, что пытался остановить кровь, когда перед Изяславом, сидевшим прямо на земле у стены какого-то дома, появился Коснячко.

- Что хочу сказать, княже, - утирая пот со лба, сказал воевода. - Эдак мы половину войска в Чернигове покладем, а ведь ещё придётся с князьями-изгоями сражаться. И грядущая сеча, полагаю, будет пострашнее нынешней.

- Ты это к чему? - морщась от боли, произнёс Изяслав. - Не останавливаться же на полпути.

- Завершать, конечно, надо, княже, - продолжил Коснячко, - токмо я предлагаю не губить понапрасну воинов и одолеть черниговцев огнём. Ветер сегодня дует нам в спину, коль запалить несколько домов, то огонь живо по всему Предгородью распространится, черниговцам ничего не останется, как в детинце спасаться. Верное дело говорю, княже.

При этом Коснячко старался не встречаться глазами со Всеволодом, поскольку знал: в случае победы Чернигов тому достанется. Всеволод нахмурил брови, ему совсем не хотелось получать во владение выжженный город.

Однако Изяслав даже не стал спрашивать мнение брата.

- Поджигай! - рявкнул он. - Да не жалей огня, воевода. Пущай град этот проклятый уйдёт на небеса вместе с дымом!

Чернигов запылал. Море огня, разлившееся по обеим берегам Стрижени, поглотило плотно застроенные кварталы ремесленников и купцов. Кое-где загорелась и внешняя крепостная стена, на которую падали раскалённые головешки и разносимые ветром горящие клочья, оставшиеся от домашнего скарба.

Защитники вместе с семьями бежали во Внутренний город, представлявший собой тройную крепость на холме. Это был собственно детинец, где возвышались главные храмы Чернигова и стоял княжеский дворец. С севера к детинцу примыкал Окольный град, застроенный хоромами бояр и имевший стену, отделявшую его от Предгородья. С запада с детинцем соседствовал Третьяк, - третья крепость - также обнесённый бревенчатой стеной с башнями. На Третьяке был всего один храм, еле заметный среди высоких боярских теремов.

Помимо вала и стен крепость на холме была защищена широким рвом, наполненным водой из Стрижени, поэтому огонь не перекинулся на Верхний город.

Стоя на площадке высокой бревенчатой башни, укрытой кровлей, как шлемом, черниговские воеводы глядели через бойницы на разгул огненной стихии и не громко переговаривались:

- Совсем осатанели братья Ярославичи! Хотят начисто уничтожить славный град Чернигов.

- До чего дожили! Русские князья Чернигов жгут!

- Святослав-то небось в гробу переворачивается.

- Где же Олег с Борисом?

Последний вопрос предназначался Веремуду, который был душой всей обороны.

Веремуд ответил с твёрдым убеждением в голосе:

- Придут. И отомстят лютой местью дядьям своим за содеянное. Помяните моё слово, бояре.

* * *

Черниговские ковуи откликнулись на призыв Олега встать под его знамёна, дабы отстоять Чернигов для потомков Святослава Ярославича: он никогда не обделял их предводителей почестями и военной добычей. В войске Святослава ковуи участвовали во многих походах, тогда-то они и пригляделись к Олегу и Борису.

Ковуями русичи называли ясов, некогда пленённых Ярославом Мудрым и Мстиславом Храбрым во времена кубанских походов. Всех их вместе с семьями Мстислав Храбрый, тогдашний властитель Чернигова, расселил в обширной лесостепи в междуречье Сейма и Остра. Таким образом ковуи служили щитом для черниговских земель от набегов из Степи наподобие киевских торков и берендеев, расселённых вдоль пограничной реки Рось.

Ковуи выставили полторы тысячи всадников.

В Посемье Олегу и Борису удалось набрать пять тысяч пеших ратников. Это были в основном смерды и ремесленники из городов, вооружение которых состояло из топоров на длинной рукоятке, копий с широким наконечником и коротких засапожных ножей. Лишь немногие имели щиты, кольчуги и шлемы. Успешный набор объяснялся просто: Борис сразу выдавал ратникам плату по гривне на человека, обещая в случае победы над дядьями ещё по две гривны. За погибших их деньги могли получить родственники.

Во главе пяти тысяч пехоты и трёх с половиной тысяч конницы Олег и Борис устремились к Чернигову с юга, где степное раздолье позволяло войску двигаться скорым маршем, развернувшись в боевой порядок. Такой тактики всегда придерживались половцы.

Поскольку Олег и Борис повсюду на своём пути продолжали сыпать деньгами, призывая смердов и боярскую челядь в своё войско, слух об их щедрости распространялся по городам и весям с неимоверной быстротой. Кое-где вольные смерды снимались с места целыми деревнями и, вооружившись чем попало, спешили встать под стяги князей-изгоев.

До рати, осаждавшей Чернигов, слух о войске Олега и Бориса докатился, перемешавшись с домыслами и кривотолками: будто у князей-изгоев в войске не меньше тридцати тысяч воинов. Будто к ним опять присоединились половцы, так что конницы у них около десяти тысяч.

- Что делать будем, брат? - оробел Изяслав.

- Надо немедля выступать навстречу, - не раздумывая, сказал Всеволод. - Коль встретим изгоев здесь у Чернигова, боюсь, не одолеем. Черниговцы к ним на помощь из-за стен выйдут, и окажемся мы как мясо в котле между огнём и крышкой.

Изяслав не стал спорить, хотя первым его желанием было спешно отступить в Киев, чтобы там дождаться зимы. И потом продолжить войну с ретивыми племянниками, когда половцы уйдут на зимние стоянки.

Чтобы сбить с толку осаждённых, братья Ярославичи подняли войско посреди ночи и, соблюдая тишину, двинулись к переправе.

За Десной расстилались холмистые равнины, местами пересечённые маленькими речками и глубокими оврагами. Лесные дубравы заступали путь войску, болотистые низины встречали ратников гомоном перелётных птиц, собравшихся в тёплые края.

Ранним октябрьским утром воинство Олега и Бориса после ночёвки оставило городок Уненеж. На первом же переходе у села Нежатина Нива князья-изгои наткнулись на полки Изяслава и Всеволода. Здесь, в тридцати верстах от Чернигова, две враждебные рати и изготовились к битве.

Борис, находившийся в головном отряде, ворвался в село, опрокинув и рассеяв торческую конницу, стоявшую заслоном возле крайних изб. Торки бежали столь стремительно, что оставили раненых и свой боевой стяг. Олег, полагая, что дядья попытаются отбить село обратно, подтянул к Нежатиной Ниве пешие и конные полки, развернув их так, что село оказалось у него в тылу.

Однако Изяслав и Всеволод не торопились начинать сражение, желая дать своему войску передышку поело утомительного перехода. Вдобавок они видели, что пехоты и конницы у князей-изгоев совсем не так много, как о том ходили слухи. Изяслав и Всеволод опасались, что где-то поблизости может скрываться половецкая орда, поэтому предпочли отступить от села, невдалеке от которого рос густой лес, и расположили полки на равнине, став спиной к извилистой речке Либуше.

- Пущай племянники думают, что мы робеем перед ними, - молвил Всеволод. - Надо вынудить их действовать опрометчиво.

- Не дай Бог, в том лесу половцы затаились иль Роман со своей дружиной, - обеспокоенно бормотал Изяслав, вглядываясь в лесную чащу, расцвеченную пурпурно-жёлтой осенней листвой. - Что-то больно храбро ведут себя изгои. Не иначе, чувствуют за собой крепкую силу.

- Потому и не следует нам на рожон лезть. Терпением да умением одолеем племянников, даст Бог.

Допросив пленных торков, Олег собрал военный совет.

- Против нас стоит шестнадцать тысяч пехоты да конницы шесть тысяч, - начал он. - Думаю, не совладать нам с такой силой. А посему предлагаю договариваться с дядьями миром. Полагаю, они, видя нашу решимость, не станут упорствовать и уступят нам Чернигов доброю волею.

Лишь Регнвальд согласился, прочие воеводы настаивали на сражении.

- Нельзя идти на попятный, княже, - говорил Гремысл. - Смерть Глеба, брата твоего, требует отмщения. Пехоты у нас, конечно, меньше, зато конница наша получше. Будем действовать наскоками и расстроим войско Ярославичей. Отец твой покойный многочисленности вражьей никогда не страшился. Вспомни битву с погаными на реке Сновь.

- Я другую битву помню, воевода, - мрачно промолвил Олег. - Битву на Альте и тоже с погаными. Тогда мы еле ноги унесли.

- О чем ты говоришь, брат! - не сдержался Борис. - Чтобы я стал просить Изяслава о мире, никогда не будет этого! Изяслав повинен в смерти моей матери, на нем кровь Глеба. Этого выродка я убью собственной рукой! Чего мы медлим? Пора трубить в трубы!

- Одумайся, брат, - возразил Олег. - Против нас стоит четыре князя. Из них двое, Владимир и Ярополк, воители отменные, ты сам это знаешь. Да и Всеволод Ярославич не робкого десятка. Без черниговцев сечу затевать нельзя.

- Вот именно, - хмуро вставил Регнвальд.

Однако Борис, опьянённый лёгкой победой над торками, ничего не желал слышать.

- Коль ты робеешь, - сказал он Олегу, - то будь в стороне и смотри только. Я один пойду на них. Сила войска не во множестве, но в храбрости.

Воеводы, воодушевлённые Борисом, дружной разноголосицей поддержали его бесстрашный порыв. Громче всех выступал за битву Гремысл и военачальник касожской дружины Албек.

- Будь по-вашему, други, - уступил Олег. - Я центр возглавлю. Тебе, Албек, правое крыло даю. Тебе, Борис, левое. И да поможет нам Господь!

Было 3 октября 1078 года.

Солнце ещё не дошло до зенита, когда со стороны Нежатиной Нивы по скошенным лугам и черным пажитям двинулись на рысях конные дружины. Среди частоколов копий грозно реяли стяги. На солнце блестели щиты и шлемы. Заметно отставая от конницы, серой массой двигалась пешая рать, длинные шеренги которой растянулись почти на полверсты. Дружинники Олега, сдерживая коней, гарцевали рядом с пехотой. Вместе с князем находился Гремысл с Глебовой дружиной. Всего в центральном полку находилось около семи с половиной тысяч пехоты и конницы.

У Албека на правом крыле было девятьсот касожских всадников и шестьсот конных ковуев. У Бориса на левом - восемьсот его дружинников и тысяча ковуев.

На другом конце обширной равнины у самой реки пришли в движение конные и пешие полки. Покачивались в такт движению пешцев поднятые кверху длинные копья, ярко алели овальные, заострённые книзу щиты, трепетали на ветру красные плащи всадников. Даже издали войско братьев Ярославичей выглядело грознее и внушительнее, нежели воинство их недругов.

В центре встал большой великокняжеский полк, в котором помимо киевлян были ещё туровцы и белгородцы. Перед полком Изяслава в челе боевого построения заняли место волыняне во главе с Ярополком Изяславичем. На правом крыле расположились переяславцы во главе со Всеволодом Ярославичем, там же - торки и берендеи. Левое крыло занял Владимир Всеволодович со своими смолянами.

Боевые трубы в полках братьев Ярославичей ещё не закончили свою перекличку, когда вражеская конница уже обрушилась на их фланги.

Смоленская дружина под натиском касогов подалась назад и смешалась с пешим смоленским полком. Стяг Владимира несколько раз падал наземь, но вновь и вновь вздымался над яростной круговертью из блистающих на солнце мечей, щитов и копий. Смоляне изо всех сил пытались сдержать касогов, но все же шаг за шагом отступали к топкому речному берегу, заросшему камышом.

Дружина Бориса сшиблась с конницей берендеев, рядом ковуи рубились с конниками-торками.

Олег, желая усилить атаку, повёл своих дружинников и Глебовых гридней на волынскую дружину Ярополка.

«Коль удастся опрокинуть Ярополкову дружину, то при отступлении волыняне неизменно смешаются с Изяславовым полком, - думал Олег. - А наша подоспевшая пехота загонит недругов в реку».

Однако волыняне стояли крепко, не уступая дружине в храбрости.

Олег сразил одного волынского дружинника, сбил с коня другого, ранил третьего… Вдруг перед ним мелькнул знакомый щит. В следующий миг Олег узнал Ярополка, белый конь которого скалил зубы.

Ярополк на миг задержал занесённый над головой меч: он тоже узнал Олега.

О чем подумал сын Изяслава в этот миг? Дрогнуло ли у него сердце при мысли, что он поднял меч на своего двоюродного брата?

Олег не заметил в глазах Ярополка ненависти и решил, что тот не станет с ним сражаться.

Но он ошибся. Ярополк ударил его мечом, целя в шею. Зазевавшийся Олег с трудом отбил опасный удар. Подоспевший на выручку Регнвальд сбоку нанёс сильный удар копьём в грудь Ярополку.

- Ворон считаешь, княже! - рявкнул Регнвальд ни Олега.

Тот, понукая коня, устремился к Ярополку, желал расквитаться, но князя заслонили телохранители. В схватке с его гриднями Олег получил две лёгкие раны, но и сам сумел ранить двоих. Сражавшийся рядом с Олегом Регнвальд изловчился поразить волынского воеводу.

Неизвестно, что послужило сигналом к бегству Ярополковой дружины, то ли гибель воеводы, то ли большое число убитых и ещё большее количество раненых, но вдруг разом все переменилось. Только что Олег видел перед собой щиты волынян и их сверкающие мечи. И вот уже мелькают разномастные крупы вражеских лошадей, развеваются длинные хвосты. Бегство волынян было стремительным. Сплочённая дружина Ярополка разлетелась, рассыпалась, подобно брызгам, по широкому полю. Гулкий топот сотен копыт заглушал торжествующие крики победителей.

«Теперь черед Изяслава! - Олег вглядывался вперёд, туда, где виднелось чёрное великокняжеское знамя. - Токмо бы Всеволод не разгадал наш замысел. Токмо бы касоги выстояли против смолян».

Киевская дружина устремилась на помощь волынянам, но внезапно очутилась между бегущими берендея ми и наступающей дружиной Олега. Берендеи в панике расстроили конные сотни киевлян, а за ними следом подобно вихрю нагрянула дружина Бориса. Киевляне оказались между двух огней. Изяслав сражался впереди своих гридней, совершенно не понимая, что происходит, куда надлежит пробиваться.

Олегу казалось: нужно ещё одно усилие и враг будет окончательно разбит. Он видел, что дружинники Бориса в ясских шлемах сминают и опрокидывают киевлян, а чёрное знамя с красным трубящим ангелом находится в самом пекле битвы.

Неожиданно возле Олега оказался ковуй на взмыленном коне.

- Вай-уляй! Беда, князь! - выкрикивал он, удерживая на месте своего скакуна. - Борисби убит!

У Олега сердце замерло в груди.

- Что ты мелешь, негодяй! - закричал он, не желая верить услышанному. - Не может этого быть! Не верю. Нет! Нет!…

- Клянусь душами предков, я не лгу, князь, - гонец обиделся. - Алхаз-бей сообщает тебе: Борисби мёртв.

- Не поверю, пока не увижу тело, - рявкнул Олег. - Где оно? Где Алхаз-бей?

Гонец махнул рукой туда, где шла отчаянная сеча. Звенели мечи, дыбились кони, с громким треском ломались копья… Киевляне и часть волынян стояли насмерть против обступивших их врагов.

Олег и его гридни поскакали вслед за гонцом. В голове Олега стучала одна мысль: «Неправда! Борис не мог умереть! Не мог».

Бунчук Алхаз-бея был воткнут в землю чуть в стороне от звенящего железом огромного скопища всадников. Полтора десятка лучников стояли полукругом возле бунчука с луками, взятыми наизготовку. Тут же был Алхаз-бей и несколько его телохранителей, державших лошадей под уздцы.

- Где Борис? - крикнул Олег, спрыгнув с коня.

Алхаз-бей молчаливым жестом указал на тело под красным плащом, лежащее на траве в центре полукруга, образованного спешенными ковуями.

Расталкивая ковуев, Олег бросился к этому плащу и полной уверенности, что красная ткань скрывает кого угодно только не Бориса. Он сдёрнул плащ с неподвижного тела и застыл поражённый увиденным. Перед ним лежал мёртвый Борис.

Голова была разможжена ударом топора, один глаз полностью вытек. Но все же его можно было узнать.

Олег упал на колени и, прижав к лицу безжизненную руку Бориса, зарыдал в голос. Он обливался слезами и горько стонал, проклиная Судьбу, Господа и Изяслава. Все зло в мире казалось ему ничем по сравнению с тем, что случилось. Все пережитые несчастья казались пустяком в сравнении с этим ужасным несчастьем. Олег и не подозревал, до какой степени ему был дорог Борис: у него будто выбили опору, убили саму радость жизни.

Услышав слова Регнвальда о том, что переяславская дружина мчится на выручку к киевлянам, Олег резко выпрямился. На его лице, враз постаревшем, отпечатались гнев и неистовая жажда мести.

Приказав Алхаз-бею увезти тело Бориса в безопасное место, Олег собрал своих воинов и тех ковуев, которые оказались поблизости, чтобы ударить на переяславцев.

- В плен никого не брать, тем паче Изяслава и Всеволода. Рубить всех без пощады!

Не отстававший от Олега Регнвальд был поражён топ безудержной смелостью, с какой Олег ворвался в самую гущу врагов. Переяславцы были опытными рубаками, им хотелось отомстить за своё поражение на Сожице, поэтому упорства и жестокости было в избытке с обеих сторон.

После каждого точного удара мечом Олег приговаривал с мстительным торжеством:

- За Бориса!… За Глеба!…

Княжеские гридни падали с коней один за другим, а Олега не брали ни меч, ни топор, ни копье. Словно заговорённый, он прорубался к стягу переяславцев, видя поблизости от него позолоченный шлем Всеволода Ярославича.

Внезапно между Всеволодом и рвущимся к нему Олегом появился боярин Чудин, потерявший брата в битве на Сожице.

Чудин был силен, но грузен и неповоротлив. Дважды он едва не выбил Олега из седла. Наконец, князь, изловчившись, вогнал острие своего меча Чудину в горло, и тот повалился на лошадиную гриву, захлебнувшись кровавой пеной.

Всеволод Ярославич что-то кричал воеводам, как вдруг осёкся на полуслове. Перед ним вдруг возник Олег, весь забрызганный кровью, со щитом, утыканном стрелами.

Всеволода поразил не столько вид Олега, сколько взгляд, свирепый и безжалостный. Впервые в жизни он ощутил холодок страха в своей груди.

В поединке дяди и племянника все преимущества были на стороне у последнего. Олег был не просто моложе и выносливее, но и гораздо ловчее, а понесённая утрата лишила его страха смерти, лишь жила в нем неутомимая жажда мести.

Очень скоро Олег выбил меч из руки Всеволода и зарубил его коня, который с предсмертным ржанием повалился на землю вместе с седоком. Олег ткнул падающего Всеволода мечом в грудь, но прочный греческий панцирь выдержал удар.

Регнвальд сразил знаменосца переяславской дружины, и стяг Всеволода упал наземь под ликующий вой ковуев. Переяславцы, не выдержав, повернули вспять. Вместе со своими воинами бежал и Всеволод, успев вскочить на какую-то лошадь, оставшуюся без седока.

Олег не участвовал в преследовании врага. На него вдруг навалилась неимоверная усталость. Он сидел в седле с поникшими плечами, бессильно опустив руки и склонив голову на грудь.

Подъехал Регнвальд, осторожно тронул за плечо.

- Князь, ты не ранен? - участливо спросил варяг. - Что с тобой, князь?

Олег поднял голову, по его щекам катились слезы.

- Бориса больше нет, - прерывающимся голосом произнёс он. - Его нет больше…

Регнвальд встряхнул Олега за руку:

- Полно, княже. Не время лить слезы. Смотри.

Регнвальд указал на наступающую пехоту киевлян и переяславцев. В грозном шествии вражеских пеших полков с низко опущенными копьями и сомкнутыми щитами чувствовалось нечто грозное и неотвратимое.

Навстречу им, сжимая в руках топоры и дубины, двигались нестройные толпы смердов, шеренги которых лишь кое-где были прикрыты щитами.

Олег приказал трубить в трубы, дабы вернуть из преследования свою конницу. Предстояло провести перегруппировку сил перед надвигающейся пехотой.

Когда хриплые звуки сигналов прокатились над полем битвы, к Олегу примчался гонец от касогов с известием: в сече со смолянами пал касожский князь Албек.

Олег отправил на правый фланг Регнвальда, чтобы тот возглавил касожскую дружину.

Между тем сошлись пешие полки. Долго было неясно, чья сторона одолевает. Смерды под стягами князей-изгоев, стремительно наступая, так вдавились всей своей массой в великокняжеский полк, что едва не рассекли его пополам. У киевлян в первые же минуты боя погиб тысяцкий. Сотники, не слыша приказов, растерялись, а тут ещё, поддерживая своих пешцев, сбоку ударили ковуи и Борисова дружина. Первыми не выдержали туровцы и скопом побежали к реке под градом ковуйских стрел.

Изяслав, увидев отступление своих ратников, послал Коснячко остановить беглецов. А сам слез с коня и ни усталых негнущихся ногах направился к пешим сотням белгородцев, которые торопливо заполняли брешь в боевом построении после бегства туровцев.

Изяслав шёл и сердито размахивал руками, жестами показывая военачальникам, как надо выстраивать ратников. Подле великого князя были только трубач и оруженосец, который вёл в поводу Изяславова скакуна.

Неожиданно как из-под земли возникли два всадника, на шлемах которых развевались черные пучки лошадиных волос. Это были воины из Борисовой дружины.

Один из наездников с ходу зарубил топором Изяславова оруженосца, другой же поразил копьём самого великого князя. Это произошло перед самым строем белгородцев так внезапно, что никто не успел оказать помощь Изяславу. Дротики полетели в неприятелей, лишь когда оба наездника повернули коней и поскакали прочь.

Изяслав, услышав топот копыт и жалобный вскрик оруженосца, успел обернуться и узнать того, чьё копье ударило его в бок, пробив панцирь. Это был его бывший постельничий Людек.

«Вот подлый лях! - Изяслав лежал на земле и чувствовал, как силы покидают его. - И он тоже с изгоями. Все мои недруги к изгоям подались».

Когда подоспели лекари, Изяслав уже был без сознания. Так, не приходя в себя, он и умер на пятьдесят четвёртом году жизни…

А сражение продолжалось до глубокого вечера. Почти вся Олегова пешая рать полегла на берегу речки Либуши, стиснутая со всех сторон многочисленными полками смолян, киевлян, волынян и переяславцев. В битве пали почти все Олеговы воеводы, в том числе Гремысл.

Видя, что все кончено, Олег велел трубачам дать сигнал к отступлению. Остатки дружин и немногочисленные пешцы, вырвавшиеся из окружения, укрылись в лесу за Нежатиной Нивой. У победителей не было сил, чтобы преследовать разбитого врага.

Глава двадцатая. ЯРОСЛАВ И ДАВЫД.

Сокрушительное поражение у Нежатиной Нивы даже не было до конца осознано Олегом. Смерть Бориса - вот что мучительной занозой сидело в душе, не давая покоя ни на мгновение.

Чтобы замести следы, Олег распустил пешцев и ковуев. С оставшейся немногочисленной конницей он переправился через реку Сейм, двигаясь в северо-восточном направлении. Олег верно рассудил, что Всеволод Ярославич станет разыскивать его своими дозорами по дорогам, ведущим на юг в степи. Искать же за Сеймом Всеволод не догадается.

Добравшись до Путивля, Олег решил похоронить Бориса в тамошнем Богоявленском соборе, единственном каменном храме в городе.

Местный архиерей и весь соборный притч с траурными молитвами и песнопениями установили гроб с телом Бориса в наскоро сооружённом склепе, закрыв сверху тяжёлой каменной плитой.

Регнвальд торопил Олега с отъездом, но тот и слышать об этом не хотел, покуда на плите, под которой навеки упокоился Борис, не будет высечена соответствующая надпись. Олег долго выбирал каменотёса из всех имевшихся в Путивле, наконец остановив свой выбор на семидесятилетнем Рагуиле.

Рагуил был сед и костляв. Длинные волосы, перетянутые на лбу тесёмкой, окладистая белая борода, длинные усы. Во всех движениях была неторопливость, а и суждениях основательность и мудрость.

Гордый доверием князя, сына самого Святослава Ярославича, Рагуил даже не стал торговаться по поводу оплаты за свой труд, хотя слыл в Путивле скрягой.

Все три дня, пока Рагуил трудился над надгробной надписью, Олег находился вместе с ним в храме. Там же он и трапезничал вместе с каменотёсом, повелев слугам приносить еду и питье под своды собора.

В беседах с каменотёсом Олег находил какое-то душевное успокоение. К собственному удивлению, именно от Рагуила он услышал ответы на многие вопросы, мучившие его. Старик не скрыл от Олега, что лишь для вида носит крестик на шее, на деле же тайно поклоняется древним славянским богам.

«Ибо эти боги сотворили мир в его первозданной красе, - как-то молвил каменотёс, - они же истинные покровители Руси».

Однажды Олег спросил у Рагуила, когда они отдыхали после сытной полуденной трапезы у распахнутых дверей храма, почему жизнь людей на Руси такая неспокойная.

- Иные из русичей живут далече от Степи и не терпят зла от половцев, но даже и в лесных дебрях у них нет спокойного житья, - говорил Олег. - Вот, я - князь, а вынужден скитаться на чужбине и обнажать меч на родичей своих, поступивших со мной несправедливо. И покойный Борис, брат мой, ту же несправедливость претерпел. И старший брат Глеб тоже сгинул как изгой в чудских лесах. А ведь когда был жив мой отец, то у меня и братьев моих была совсем другая доля. Кто отмеряет каждому человеку, смерду ли, князю, радостей и горестей в его жизни? Творец? Иль всяк человек сам повинен в своих несчастьях?

Олег пытливо посмотрел в морщинистое лицо каменотёса.

Рагуил помолчал, потом ответил:

- Расскажу я тебе, князь, одну притчу. Услышал я её от своего отца, а тот - от своего.

Выткал бог Сварог[84] нити жизней людских и прилёг вздремнуть. И была жизнь человеков пряма, как лунный свет, и долга, как ветра путь. Токмо не долго так было. Прибежал котёнок-озорник, заигрался в тех нитях и скатал в клубок. Опечалился бог Сварог, отец земли и неба. Созвал он сорок волхвов[85]-ведунов и повелел тот клубок распутать по ниточке. Доныне гадают ведуны, как распутать его, и не могут дознаться. Оттого и перепутана жизнь на Руси, вкривь и вкось вихляется.

Рагуил печально вздохнул и добавил:

- Вот так-то, князь.

Олег задумался. Не глупы были предки, раз ещё с языческих времён подметили: доля человека, хоть бедного, хоть богатого, на удивление изменчива. Смысл древней притчи удивил столь простым обоснованием всех бед и извечных распрей на Руси.

«Стало быть, в том клубке Свароговом и моя ниточка жизни затерялась, - подумал Олег. - Моя затерялась, а у Бориса и Глеба уже оборвалась. Как все в этом мире просто и одновременно непросто…»

Наконец резец каменотёса сделал последний штрих на надгробной плите. Надпись гласила:

«Здесь покоится благоверный внук Ярослава Мудрого, Борис Вячеславич. Сей храбрый князь сложил голову, добиваясь лучшей доли. Было это в лето 6586-е[86] октября третьего дня. Пусть нет на свете Справедливости, зато есть на свете Доблесть».

Перед тем как выступить из Путивля, Олег поклялся над могилой Бориса вернуться и отомстить Всеволоду Ярославичу лютой местью. Убийцу Изяслава Ярославича Олег одарил чем мог, назначил воеводой и с отрядом молодых дружинников отправил в Муром к брату Ярославу. Олег рассчитывал, что Людеку удастся уговорить Ярослава выступить против Всеволода Ярославича. И когда Олег будущим летом вновь придёт на Русь, Ярослав будет ждать его с конными и пешими полками.

С оставшимся войском Олег двинулся степным шляхом к Тмутаракани.

* * *

Весть о том, что дерзкие племянники-изгои попытались оружием добыть себе княжеские уделы, отняв их у дядей своих, прокатилась по всей Руси. Узнали о побоище у Нежатиной Нивы и в далёких вятских лесах.

Когда Людек с дружиной объявился в Муроме, там уже было известно и о смерти Изяслава Ярославича, и о смерти Бориса, и о бегстве Олега в Тмутаракань, и о сожжённом Чернигове…

Ода встретила Людека и его воинов с почётом, несмотря на то что её сын Ярослав не скрывал своих опасений: князья-победители могут потребовать их выдачи.

- Незачем было устраивать столь шумную встречу Олеговым дружинникам, - выговаривал Ярослав матери наедине. - Всеволод Ярославич может враз меня из Мурома выгнать, ведь он ныне первый князь на Руси. Куда я тогда денусь, матушка?

- Смелее надо быть, Ярослав, - осуждающе промолвила Ода. - Тебе уже двадцать четыре года, а ты все на милость старших князей уповаешь. Разве Всеволод Ярославич Бог? Он смертен, как все мы. Борис был всего на полгода тебя старше, но не испугался бросить вызов самому Изяславу. Вот с кого следует брать пример, сын мой.

- И где теперь храбрец Борис? - насмешливо спросил Ярослав.

- А где Изяслав? - холодно ответила Ода.

- Пошёл бы я с Олегом и Борисом, так, может, тоже сложил бы свои кости у Нежатиной Нивы, - проворчал Ярослав. - Чего они добились? Чернигов сожжён. Борис мёртв. Олег еле ноги унёс.

- Могло быть и так, что дядья ваши потерпели бы разгром, ежели бы Давыд и ты пришли на помощь Олегу и Борису, - сказала Ода. И тут же презрительно добавила: - Но где вам отважиться на такое! Обликом вы оба в отца уродились, но норовом явно не в него.

Ярослав обиделся и долго не разговаривал с матерью. Избегал он и Людека, сразу почувствовав, что тот прибыл в Муром с намерением склонить его к войне со Всеволодом Ярославичем.

Зато Ода почти все время проводила с Людеком, к которому прониклась большим уважением, узнав, что от его руки пал ненавистный Изяслав.

По убиенному Борису Вячеславичу волею Оды в главном храме Мурома была свершена заупокойная литургия, на которую в полном составе пришли Людек и его дружинники. В основном это были люди Глеба, лишь несколько гридней было из дружины Бориса.

На другой день было произведено поминальное молебствие в честь воеводы Гремысла, также павшего у Нежатиной Нивы.

Ода всюду появлялась в траурном одеянии и настаивала, чтобы Ярослав и его дружинники тоже облеклись в траур.

- Сделай хотя бы это, - говорила она сыну. - Отдай последние почести в память о тех, кто знал себе цену и предпочёл славную смерть изгойской участи. Полагаю, за это Всеволод Ярославич не лишит тебя стола княжеского.

Ярослав уступил матери, но не удержался и от упрёков.

- К чему эти каждодневные траурные молебствия? - возмущался он. - Не проще ли было в одной литургии помянуть и Гремысла, и Бориса, и всех павших Олеговых дружинников?

- Я вижу, ты предпочёл бы вовсе не вспоминать о павших у Нежатиной Нивы, - огрызнулась Ода. - Но я хочу, чтобы муромчане знали, за что сражались князья-изгои. Хочу, чтобы они видели, каких посмертных почестей удостоились те, кто не желал влачить несправедливую долю. И я верю, что Олег не смирится с поражением!

После таких бесед отношения матери и сына совсем разладились.

Людек несколько раз пытался заговаривать с Ярославом о том, что Святославичам надлежит всем вместе выступить против Всеволода Ярославича и что только i так они добьются для себя почётных столов княжеских.

- Мне почётного стола не нужно, - сразу сказал Ярослав. - Мне и Мурома довольно. Я за то, чтоб столы почётные давались по старшинству и чтоб соблюдался закон Ярослава Мудрого.

Отчаявшись убедить Ярослава, Людек отправился в Ростов к Давыду в надежде склонить его к войне с новым киевским князем.

Давыд благосклонно выслушал Людека. В разговоре с ним он спрашивал: что намерен делать дальше Олег, поддержит ли его Роман в очередном походе на Русь, пойдут ли половцы… Но больше всего Давыда интересовало, как отблагодарят его Олег и Роман, если он придёт к ним на помощь.

- Знамо дело, братья твои в долгу не останутся, - сказал Людек. - В случае победы над Всеволодом Ярославичем Олег сядет в Чернигове, Роман - в Переяславле. А ты, княже, можешь рассчитывать на Вышгород иль Смоленск.

Однако Давыд остался недоволен таким раскладом.

- Передай моим братьям, боярин, что я согласен токмо на Чернигов. Ведь я старше Олега и Романа, поэтому и стол черниговский должен мне принадлежать по праву.

Людек обещал передать. Не задерживаясь более в Ростове, он вернулся в Муром и собрался в путь до Тмутаракани, видя явное отчуждение к себе со стороны Ярослава. Людек полагал, что ему лучше быть там, где готовятся к войне, нежели там, где её страшатся.

В последний вечер перед выступлением Людека из Мурома к нему в покой пришла Ода. Княгиня держала в руках бумажный свиток.

Она положила его на стол и проговорила:

- Это моё письмо к Олегу. Постарайся доставить его в сохранности.

- Не беспокойся, княгиня, - кивнул Людек. Олег непременно получит твоё послание.

- И ещё, - добавила Ода, - скажи, что он может рассчитывать на помощь Ярослава. Пусть только упредит нас, когда его ждать на Руси.

Людек изумлённо воззрился на Оду.

- Прости, княгиня, но Ярослав иное молвил…

- Знаю. Поверь мне на слово, боярин. Душа у моего сына из теста. Ныне он робостью объят, но к весне я сумею вылепить из него храбреца. Так и передай Олегу.

Глава двадцать первая. БИТВА У РЕКИ ХОРОЛ.

Всеволод Ярославич сел на киевский стол сразу после? погребения Изяслава.

Глядя на толпы киевлян, пришедших на похороны его брата, Всеволод не мог понять, то ли скорбят киевляне по Изяславу, то ли радуются его смерти. Во всяком случае, киевские бояре во время тризны больше восхваляли Всеволода, нежели поминали добрым словом усопшего.

Новый великий князь понимал, что победа у Нежатиной Нивы далась ему слишком дорогой ценой и что Олег и Роман не успокоятся, пока не уничтожат его, либо не погибнут сами.

Первым делом Всеволод замирился с черниговцами, пообещав им восстановить сожжённый город. Он даже пообещал боярам со временем дать им в князья Давыд; i Святославича, пока же посадил князем в Чернигове сына Владимира.

Святополка Изяславича Всеволод оставил на новгородском столе. Ярополка Изяславича - на Волыни, придав ему ещё и Туров. Смоленск он оставил за сыном Владимиром, понимая, что в разорённом войной Чернигове ему не лучшее место. В Переяславль был назначен посадником воевода Ратибор. Давыда Святославича и Ярослава Святославича Всеволод Ярославич решил оставить до поры в Ростове и Муроме: все подальше от Киева и Чернигова.

В наследство от Изяслава досталась Всеволоду ещё одна забота. Покойный в своё время, расплачиваясь с поляками за помощь при возвращении его на киевский стол, отдал Болеславу города по Бугу. За те города ещё Святослав Ярославич воевал с поляками и отвоевал-таки их себе. Русским войском тогда командовал Владимир Всеволодович, он же впоследствии и заключал мир с Болеславом в городке Сутейске.

Всеволод Ярославич вознамерился вернуть Побужские земли обратно. Понимая, что поляки не уступят эти земли добровольно, он решил перевести воинственных Ростиславичей на польское порубежье. Старшему из Ростиславичей, Рюрику, Всеволод дал город Перемышль на пограничной реке Сан. Средний - Володарь - сел князем в Галиче, взяв под себя поднестровские земли. Младшего, Василька, Всеволод посадил князем в городе Теребовле, на одном из притоков Днестра.

Заодно Всеволод Ярославич думал обрести в Ростиславичах союзников на случай новой войны с Олегом.

Кроме того, его беспокоил полоцкий князь, который мог выгадать момент и ударить Всеволоду в спину, когда тот затеет войну с племянниками. Всеслав Брячеславич мог также заключить тайный союз с Олегом и Романом, этого Всеволод страшился больше всего.

Когда наступила зима, Всеволод Ярославич отправил в Полоцк целое посольство, желая урядиться о мире на долгие времена. Но хитрый Всеслав сразу разгадал: Всеволоду нужен не столько мир, сколько уверенность, что полоцкий князь не ополчится на него вместе с Олегом и Романом.

«Гладкие речи ты ведёшь, брат, - обращался Всеслав ко Всеволоду в своём письме. - Иль думаешь ты, что я успел забыть, как рати твои пытались взять Полоцк штурмом? Иль полагаешь, что я забыл и простил тебе разорение Витебска? Я не первый день живу под этим грешным небом и всегда отличу искреннее намерение от потайного замысла. Коль ты и впрямь, брат, желаешь заключить со мной вечный мир, тогда уступи мне Смоленск. На меньшее я не согласен».

Всеволод читал и перечитывал послание Всеслава, словно желал отыскать в нем некий тайный смысл. Послы вернулись из Полоцка, сказав, что Всеслав даже не стал с ними разговаривать, вручил им письмо и проводил в обратный путь.

Уступить Смоленск значило отрезать Киев от Новгорода. Утвердившись в Смоленске, Всеслав не только глубоко вклинивался во владения Ярославичей, как бы разделяя их надвое, но и выходил к верховьям Оки и Волги. По этим рекам шла торговля с волжскими булгарами, с Персией и государствами Кавказа.

«Всеславу мало прибылей от торговли с Западом, он захотел и восточных купцов к себе заманить, - размышлял Всеволод. - Губа не дура! Однако, брат, слишком многого ты хочешь. Вот управлюсь с Олегом и Романом и сам на Полоцк пойду!»

Всю зиму Всеволод готовил войско для войны с непокорными племянниками.

По весне он наведался в Переяславль, дабы убедиться в боеготовности тамошней дружины. У великого князя состоялся с воеводой Ратибором такой разговор.

- Совершенно ясно, княже, что Олег и Роман на Русь пожалуют и с немалым войском, - озабоченно молвил тот. - Причём их могут поддержать как черниговцы, так и Давыд с Ярославом. Может выступить на их стороне и Давыд Игоревич, что в Каневе сидит, ведь его уже звал покойный Изяслав против Олега и Бориса, а тот не пошёл. Ещё есть Всеслав Брячеславич, которым не менее опасен…

Ратибор помолчал, собираясь с мыслями, затем продолжил:

- Ростиславичи на Олега и Романа ополчаться не станут, памятуя добро, сделанное им Святославом Ярославичем. Скажу больше, Ростиславичам дерзость братьев более по сердцу, нежели твоё стремление соблюдать наследование столов княжеских по закону Ярослава Мудрого. Хорошо, ежели Ростиславичи в стороне останутся, а коль не останутся?…

Ратибор сделал многозначительную паузу.

Всеволод Ярославич спросил напрямик:

- Так ты думаешь, не совладать мне с Олегом и Романом? Не забывай, и мой сын Владимир и сыновья Изяслава за меня встанут.

- А коль Олег опять половецкую орду приведёт, как в прошлом году? - сказал Ратибор. - Ты сам видел у Нежатиной Нивы, княже, каков воитель Святославич. Были бы с ним тогда половцы, разметал бы он все наше войско! Олег не повторит прежней своей ошибки, можешь мне поверить.

- Я соберу ратников со всей киевской земли: из Вышгорода, Турова, Василева, Белгорода, Овруча, - решительно молвил Всеволод. - Торков и берендеев призову. Переяславцы за меня все скопом встанут. Ярополк Изяславич волынян приведёт. Владимир придёт со смоленскими полками. Как-нибудь одолеем Олега и поганых!

- Самое лучшее, княже, это не доводить дело до битвы, - сказал Ратибор. - Удача - птица переменчивая. Коль Олег с Романом проиграют сражение, для них это будет всего лишь неудачное вторжение. А мы в случае поражения потеряем все. Поразмысли над этим, княже.

- Да уж поразмыслил! - Всеволод рассердился. - Миром мне с племянниками никак не разойтись, остаётся война.

- Воевать можно не токмо мечами, но и деньгами, - со значением произнёс Ратибор. - У тебя же тесть - хан половецкий. Отправь к нему гонцов, пущай тайно сошлётся с лукоморскими ханами. Нехристи до золота жадны, на этой жадности и играть надо. Не задаром же пойдут половцы с Олегом в поход. Значит, надо пообещать ханам намного больше за убийство Олега и Романа. А уж ханы постараются, княже, принесут тебе их головы на подносе.

Обдумав сказанное Ратибором, Всеволод Ярославич так и сделал. Посланцы из Киева разыскали в Приднепровских степях орду хана Терютробы и передали ему тайное послание своего князя.

Хан Терютроба гордился своим родством со Всеволодом Ярославичем. Его дочь выходила замуж за Всеволода, когда тот был переяславским князем, а ныне зять Терютробы стал великим князем киевским. Зная, что на Всеволода точат мечи самые воинственные из сыновей покойного Святослава и опасаясь, как бы Святославичи не одолели Всеволода в этой непримиримой распре, Терютроба со всем рвением занялся осуществлением подкупа лукоморских ханов: именно на них опирался Олег в своём прошлогоднем походе на Русь.

* * *

Смерть Бориса повергла Романа в сильнейшую скорбь. До этого неутомимый и деятельный, он словно надломился в душе. Роман немедленно прекратил войну с ромеями и отступился от города Херсонеса, под стенами которого его войско простояло без малого год. Взяв с херсонеситов откупное в виде десяти тысяч монет серебром, Роман ушёл в Тмутаракань, где приступил к набору дружины из ясов и касогов для похода на Русь.

Олег тем временем посетил кочевья донских полонцев, призывая их будущим летом совершить набег на переяславские земли. Ханы внимали Олегу с интересом: одни немедленно соглашались, другие обещали подумать до весны.

Но когда наступила весна, то в настроениях половецких ханов произошла странная перемена: никто из них больше не горел желанием пограбить переяславские земли. Лишь Саит-хан согласился поддержать Олега. Да ещё давние знакомцы хан Осолук с братом Кутушем, зимовавшие на берегах Хазарского моря[87], тоже изъявили готовность совершить очередной набег на Русь.

Был конец мая. Олег вернулся в Тмутаракань полный недобрых предчувствий. Он был замкнут и неразговорчив, в нем постоянно жила какая-то настороженность. С неистовым рвением упражнялся он в стрельбе из лука, в метании дротика, в поединках на мечах. Смерть Бориса породила в нем одно-единственное желание: добраться до Всеволода Ярославича, даже если для этого придётся навалить горы трупов, сжечь дотла Переяславль и другие города на подступах к Киеву, даже если придётся сражаться с Владимиром. Олег был готов убить и Владимира, если тот встанет у него на пути.

- Неспроста ханы вдруг оробели идти походом на Русь, - молвил Роману Олег, в задумчивости меряя шагами мраморный пол просторной светлицы. - Проведали они что-то, либо кто-то постарался отговорить их от союза со мной. Это, случаем, не Всеволода Ярославича ли козни?

Олег вопросительно посмотрел на Романа, сидевшего у окна.

Роман пожал плечами.

- У нас и без половцев сила немалая, - сказал он. - А на Руси к нам ещё черниговцы присоединятся и муромчане с братом Ярославом. Так что не долго Всеволоду Ярославичу красоваться на столе киевском. Даже ежели это он воду мутит, настраивая против нас ханов, толку от этого никакого. Саит-хан может выставить семь тысяч всадников, а Осолук и Кутуш десять тысяч.

- Не забывай, брат, кто тесть у Всеволода Ярославича, - напомнил Олег. - Хан - Терютроба не останется в стороне, коль зятю его будет грозить смерть иль потеря стола киевского.

Роман презрительно скривил губы.

Терютроба? Пусть токмо попробует встать у нас на дороге!

Разговор переключился на закупку оружия. Олег, насмотревшийся, как хорошо вооружённые полки Изяслава и Всеволода разгромили у Нежатиной Нивы его слабую рать, вознамерился снабдить добротным оружием всех, кто встанет под его знамёна, здесь ли в Тмутаракани или на Руси.

Роман сообщил, что генуэзцы и пизанцы привезли в Тмутаракань много отличного оружия.

- Выгрузили шельмецы с кораблей на берег, а нам продавать не спешат - цену набивают, - добавил он. - Одно слово - фряги. За монету удавятся!

- Что же ты раньше молчал, брат, - Олег рассердился. - Лето на носу, а у нас оружия нехватка. Веди меня к фряжским торговцам, я живо с ними столкуюсь.

- Не берись за это дело, брат, - запротестовал Роман. - Торговаться ты не умеешь и токмо все испортишь. Тут надо с хитринкой подходить. И беседовать лучше не со всеми фрягами скопом, но с каждым отдельно.

- Времени нету на церемонии да хитрости, - отрезал Олег. - Веди меня к фрягам. Поверь, от моих условий никто из купцов отказаться не посмеет.

Роман позволил себе недоверчивую усмешку, но спорить не стал.

Подворье фряжских купцов находилось на самом берегу лимана и походило на крепость. От городских кварталов и близлежащего рынка подворье было отделено глубоким рвом и прочной казённой стеной с башенками по углам. Со стороны моря тоже была стена, хоть и не столь высокая. В стене находились широкие ворота, украшенные наверху лепниной в виде гербов итальянских городов, торговавших в Тмутаракани. От ворот прямо и море вёл широкий мол из белого камня, возле которого вставали на прикол фряжские суда. Рядом находился сухой док для починки повреждённых корабельных днищ. Чуть дальше на берегу был участок, тоже обнесённый стеной, там стояли деревянные вороты для вытягивания на сушу кораблей, которым предстояло зимовать в Тмутаракани.

В фряжскую крепость Олег и Роман пожаловали в сопровождении тридцати дружинников, имевших при себе мечи, кинжалы и короткие копья.

Купцы собрались в большом зале с узкими сводчатыми окнами и сводчатым же потолком. Они расселись вдоль одной из стен на длинных дубовых скамьях с ножками в виде львиных лап. Глава купеческой гильдии восседал особняком на стуле с высокой спинкой.

Для русских князей поставили ещё два стула, так чтобы они могли лицезреть присутствующих и сами быть на виду у всех. Фряжская немногочисленная стража, стоявшая у дверей, совершенно затерялась среди гридней Олега и Романа.

Олег без долгих предисловий заговорил о том, что фряжские купцы доставили оружие в Тмутаракань согласно договорённости с Романом. Но непонятно, почему они до сих пор держат оружие у себя.

- Это верно, у нас была договорённость с Романом Святославичем, - сказал глава купеческой гильдии. - Но у нас не было договорённости о цене за оружие. Князь Роман сказал нам: привезите оружие, а о цене договоримся. Мы назвали свою цену, однако его она почему-то не устраивает. Но цена эта отнюдь не за бросовый товар. Нам стыдиться нечего, ибо привезённые нами мечи, топоры и кинжалы изготовлены из лучшего железа в Европе!

Купцы, сидевшие в ряд на скамье, одобрительно загалдели, кивая головами. Все они, как и глава гильдии, хорошо говорили по-русски, поскольку многие годы общались с русичами в Тмутаракани. Иные из фрягов добирались и до Киева и до Новгорода.

Олег пожелал взглянуть на привезённое оружие.

Расторопные слуги разложили на длинном столе отливающие синеватым блеском длинные и короткие мечи, кинжалы, секиры.

Олег приблизился к столу и стал изучать фряжский товар, примеряя в руке тот или иной меч, осматривая топоры и лезвия кинжалов. Особенно ему приглянулся узкий стилет, похожий на длинное жало. Олег долго разглядывал его и, возобновив беседу с купцами, не выпускал из руки, поигрывая клинком, словно собираясь немедленно пустить в дело.

- Какова ваша цена за весь товар? - спросил Олег, обращаясь к главе купеческой гильдии.

Тот назвал баснословную сумму, при этом слегка причмокнув своими сочными, красиво очерченными губами.

Олегу показалось, что он раньше где-то видел это лицо: чёрную бородку, похотливо улыбающиеся уста, коварные черные глаза, нос с изящной горбинкой. Олег напряг свою память и вспомнил, что несколько раз видел этого человека в княжеском тереме в Чернигове. В ту пору Олегу было лет восемнадцать. Фряжский купец был тогда не так дороден, но улыбка и взгляд у него были такие же. Он ещё откровенно волочился за Одой, одаривая её подарками и при всякой возможности целуя ей руку.

- Кажется, тебя зовут Джованни Брага? - промолвил Олег, приближаясь к сидевшему на стуле купцу. - Ты генуэзец?

Купец расплылся в улыбке.

- О да, князь. Я - генуэзец и зовут меня так. Я был когда-то частым гостем у твоего отца в Чернигове. Твои отец ценил меня.

- Тогда в память о моем отце, полагаю, мы сойдёмся в цене вполовину меньше той, что ты назвал, - сказал Олег, продолжая поигрывать кинжалом перед самым носом у Браги.

Улыбка исчезла с сочных губ генуэзца. Он вмиг ста и серьёзен.

- Такая цена для нас неприемлема, князь, - Брага сделал жест в сторону прочих купцов, выражавших своё согласие глухим ворчанием. - Дружба есть дружба, но выгода есть выгода. Пойми, князь, это оружие лучшее в Европе. К тому же мы везли его в такую даль через многие опасности, мимо алчных норманнов, засевших в Сицилии, мимо коварных греков, которые хотели купить это оружие и за большие деньги.

- Сомневаюсь, чтобы греки стали переплачивать, - вставил Роман. - У них мечи и топоры не хуже. Так что в вашем оружии у них нужды нет.

- Поэтому мы и привезли наше оружие вам, а не ромеям, - с угодливой улыбкой произнёс Брага. - Мы выполнили уговор с тобой, Роман Святославич. У вас, русичей, есть поговорка: уговор дороже денег.

- У нас есть и другая поговорка, - с мрачным спокойствием проговорил Олег. - Жадному человеку Бог не прибавит веку.

- Я с этим не согласен, князь, - начал Брага. - Выгода не есть жадность. Купцу без выгоды нельзя…

Он хотел сказать что-то ещё, но не успел.

Олег резким точным ударом вогнал стилет ему в горло, пригвоздив несчастного купца к спинке стула.

- Кто ещё будет талдычить мне про свою выгоду? - спросил Олег, грозно оглядев побледневших купцов, которые разом примолкли, поражённые увиденным.

- Кто ещё не согласен с моей ценой? - опять спросил Олег, не обращая внимания на то, как его гридни быстро и хладнокровно закалывают фряжскую стражу, попытавшуюся вмешаться.

Вопрос остался без ответа.

- Вот и договорились, - мрачно усмехнулся Олег. - Трое из вас сейчас пойдут со мной и получат деньги. Оружие должно быть перевезено в детинец сегодня к вечеру.

Расправа Олега над главой фряжских купцов быстро стала известна всей Тмутаракани. Теперь, если его дружинники желали приобрести какой-либо товар, никто из торговцев не осмеливался торговаться с ними. Более того, многие купцы отдавали товар за полцены любому, кто грозился, что пожалуется князю Олегу на произвол и дороговизну.

Фряги, вынужденные уступить русичам оружие за полцены, поспешили покинуть Тмутаракань, выражая тем самым своё недовольство жестокостью Олега.

Роман упрекнул брата:

- Эдак ты всех купцов разгонишь. Кто тогда в Тмутаракани торговать станет?

- Нашёл, о чем тужить! - небрежно бросил Олег. - Коль сходятся в Тмутаракани пути торговые, то купеческого отродья здесь никогда не переведётся. Уж поверь мне, брат.

Вскоре выяснилось, что какой-то хазарский купец продал дружинникам лошадей, больных власоедом. Купца приволокли на теремной двор и по приказу Олега забили плетьми до смерти. Родственники умерщвлённого были обложены пеней в полсотни гривен серебром.

Тмутараканские хазары зароптали и даже направили к Роману посольство с жалобой на жестокое самоуправство его брата, но, поняв, что ныне Тмутараканью правит скорее Олег, нежели Роман, вернули своих послов от самых ворот дворца…

У Романа во дворце было около тридцати молодых и красивых наложниц, попавших туда разными путями. Более половины были военной добычей князя, которым почти непрерывно воевал то с ромеями в Тавриде, то c зихами[88] в предгорьях Кавказа, то с половцами. Но бы ли среди наложниц и такие, коих подарили Роману властители окрестных племён: у них было в обычае дарить рабынь, как наиболее изысканный подарок.

Борис в свою бытность в Тмутаракани обратил внимание на одну крещёную хазаринку по имени Марина. Хазаринка изумительно танцевала, пела красивые восточные песни и даже ходила по канату, держа на голове чашу с вином. Борис называл хазаринку Забавницей и часто уединялся с нею после пиров в своей ложнице.

Марина тоже привязалась к Борису. Когда князь уходил в свой последний поход, то она со слезами на глазах не хотела его отпускать.

Когда после поражения у Нежатиной Нивы Олег вернулся в Тмутаракань, Роман сообщил ему, что Марина родила сына от Бориса.

- Марина непременно хотела назвать сына тоже Борисом, но я сказал ей, что у русичей принято называть первенца в честь деда или прадеда и что отцовское имя не даётся никому из сыновей, поскольку всегда присутствует в отчестве. Тогда Марина назвала сына Вячеславом в честь Борисова отца.

Олег, поглядев на младенца, настоял на том, чтобы Марину объявили венчанной женой покойного Бориса, дабы её сын унаследовал право на княжеский стол. Роман не стал возражать, не стал противиться этому и епископ тмутараканский, окрестивший маленького Вячеслава в святой купели. По древнерусскому обычаю Марина в присутствии уцелевших дружинников Бориса, стоя на их мечах, разложенных на земле, была провозглашена княгиней и приняла присягу от Борисовых гридней за своего новорождённого сына.

Марину теперь все чаще называли Забавой, как звал её покойный Борис.

* * *

В конце июня полки, собранные Олегом и Романом, покинули Тмутаракань. В донских степях к ним присоединились конные отряды половцев. Всего в объединённом войске насчитывалось десять тысяч пехоты и двадцать тысяч конницы.

Близ верховьев Малого Донца Олег и Роман наткнулись на орду хана Сугра, который собирался пограбить черниговские земли по реке Сейму. Братья убедили Сугра идти вместе с ними в поход на Переяславль и Киев.

- Где твой брат Шарукан? - спросил Олег у хана на одной из стоянок.

Он помнил о лютой ненависти Шарукана к его отцу, наголову разбившему орду Шарукана в битве у реки Сновь. Сам Шарукан тогда угодил в плен. Чтобы вновь обрести свободу, ему пришлось заплатить огромный выкуп золотом и лошадьми. Было это десять лет тому назад, но Олег и поныне не мог забыть ту страшную сечу на реке Сновь, в которой участвовал и он: три тысячи русичей сражались с двенадцатью тысячами половцев и победили.

- Брат мой воюет с мордвой за степные пастбища, что близ верховьев реки Хопер, - молвил в ответ Сугр. - Дались ему эти пастбища! Сначала согнал оттуда орду хана Отперлюя, теперь вот за мордву взялся. А куда этой мордве податься, коль она зажата между лесом и степью? В степях ханы половецкие хозяйничают, в муромских лесах давным-давно хозяева русичи.

- Я слышал, мордва народ гордый, никому дань не платит, - заметил Олег. - Волжские булгары пытались покорить мордовских князей и не смогли. И Руси мордва не желает покоряться. Да и половцам, как видно, тоже.

- Мой брат не собирается покорять мордву. Он хочет лишь оградить свои пастбища.

- Коль был бы Шарукан с тобой, как думаешь, пошёл бы со мной на Киев? - поинтересовался Олег.

Сугр слегка сощурил свои рысьи глаза и, помедлив, ответил:

- Важно не с кем, важно куда идти. На Киев мои брат пошёл бы. Об этом он давно мечту лелеет.

Выйдя к пограничной реке Суле, Олег и Роман с ходу осадили два городка: Олег взял в осаду Лубен, Роман подступил к Горошину. Половецкие отряды тоже разделились. Сугр и Саит-хан пошли с Романом, а ханы Осе лук и Кутуш - с Олеговой дружиной.

Роман после трёхдневной осады взял и разорил дотла Горошин. Не дожидаясь Олега, который продолжал осаждать Лубен, он вступил на переяславские земли и устремился к городу. Половцы, рассыпавшиеся широким фронтом, жгли все села подряд, выполняя приказ Романа.

Олег, взяв наконец Лубен, тоже хотел идти на Переяславль, но сторожи донесли ему, что с юга надвигается орда хана Терютробы. Тогда Олег, послав гонцов с известием об этом к Роману, повернул войско на юг.

Добравшись до реки Хорол, Олег расположился станом. Не успел он разослать дозорных, как за рекой замаячила половецкая конница. Многие тысячи конников двигались широкой лавой по степи, сверкая на солнце остриями копий и металлическими шлемами. Это шла орда Терютробы.

- Похоже, с Терютробой идут другие ханы, кочующие в Приднепровье, - сказал Осолук, разглядывая с вершины холма конное войско, поражавшее своей многочисленностью.

Кутуш согласился с братом. Он предложил Олегу попробовать договориться.

- Кто знает, одолеем ли мы Терютробу и его союзников, - сказал Кутуш. - Наше-то войско вполовину меньше.

Олег напрочь отказался от переговоров. Кутуш и Осолук переглянулись. Оба знали силу приднепровских половецких орд, но знали они и про отчаянную смелость Олега, про его решимость добраться до Всеволода Ярославича, не взирая ни на какие опасности.

- Что ж, князь, - промолвил Осолук, - поступай, как знаешь. У нас принято подчиняться храбрейшим. Ждём твоих приказаний.

Олег решил дождаться вечера, когда низкое солнце будет мешать дозорным Терютробы вести наблюдение за противоположным берегом реки. Он послал людей разыскать броды, чтобы переправиться через Хорол и ударить на врага, когда тот будет меньше всего этого ожидать. Броды были вскоре найдены. Олег приказал начинать переправу.

Неожиданно к его воинству присоединились конники Сугра, подоспевшие на помощь по приказу Романа. Это сразу взбодрило Осолука и Кутуша.

Приднепровские ханы никак не ожидали, что противник отважится напасть на них, пребывая в явном меньшинстве да ещё за два часа до захода солнца. Но именно заходящее солнце дало возможность Олегу неприметно перебросить войско на другой берег Хорола и расположить его так, что стан Терютробы подвергся нападению сразу с трёх сторон.

Битва, поначалу завязавшаяся среди круглых юрт и крытых кибиток, постепенно перекинулась на степной простор. Многочисленные воины Терютробы храбро сражались, пытаясь сплотиться. В одном месте конница Терютробы обратила в бегство конников Сугра, но неожиданно напоролась на сомкнутый строй пешей русской рати, которая как по волшебству поднялась из высокой степной травы. Русичи перекололи копьями множество половецких лошадей и изрубили секирами несколько сотен отважных батыров Терютробы.

В сече пал один из сыновей хана, когда его отряд конники Осолука загнали в топкое место. Чудом спасся брат Терютробы, переплыв вместе с конём реку Хорол и бросив своих воинов, прижатых к реке конницей Кутуша. Сам хан Терютроба был ранен стрелой и бежал и степь всего с тремя телохранителями, невзирая на то что прочие приднепровские ханы продолжали сражаться.

Олег, бившийся там, где было опаснее всего, зарубил хана Юмагужу, который в спешке растерял всю свою свиту. Смерть Юмагужи и бегство Терютробы решило исход битвы. Огромная приднепровская орда была рассеяна. Победителям достался лагерь, полный всякого добра.

Глава двадцать вторая. СМЕРТЬ РОМАНА СВЯТОСЛАВИЧА.

Роман между тем осаждал большой город Воинь, стоивший на Днепре всего в двух переходах от Переяславля.

На этом настоял Саит-хан, которому непременно хотелось поживиться богатством купцов, издавна имевших в Воине свои склады и подворья. Воинь принадлежал Переяславлю в отличие от Заруба и Витичева, принадлежавших Киеву и лежавших на другом берегу Днепра.

Воинь был обнесён мощными валами и высокими бревенчатыми стенами. Рвы перед валами были глубоки и наполнены водой из Днепра. С огромных башен защитники простреливали из луков и камнемётов все пространство перед городом со стороны степи.

Саит-хан гонял своих воинов на штурм с одними лестницами, рассчитывая лишь на удачу да удаль. Он не слушал Романа, который настаивал: Воинь нужно осаждать по всем правилам военного искусства с пороками, навесами и осадными башнями. Споры порой доходили до ругани, поскольку Роман обвинял Саит-хана в недомыслии, а тот в свою очередь попрекал Романа трусостью.

- Мои воины заняты важным делом, - отвечал Роман, - они сооружают таран и осадную башню. К тому же это не моя задумка штурмовать Воинь.

Когда осадная башня была готова и её хотели подкатить к городской стене, защитники забросали её горшками с горящей смолой из своих камнемётов. Башня вспыхнула как свечка.

В тот день был назначен общий штурм, и половцы уже ринулись на стены, когда заполыхала башня. Роман не повёл своих ратников, поскольку связывал свои надежды на успех именно с осадной башней.

Половцы, понеся большие потери, были отбиты. Разъярённый Саит-хан примчался в лагерь русичей. Неизвестно, какой разговор состоялся у него с Романом, поскольку в княжеском шатре они были вдвоём. Выйдя из шатра, Саит-хан живо вскочил на коня и умчался в свой стан. Оттуда вскоре донеслись трубные сигналы, возвестившие о том, что половцы снимаются с лагеря.

Когда воевода Инегельд и гридничий Потаня вбежали в княжеский шатёр, чтобы известить Романа о том, что половцы уходят, они увидели своего князя лежащим на ковре лицом вниз с ножом в спине. Роман был мёртв.

Защитники Воиня с удивлением наблюдали со стен и башен за стычками, неожиданно разгоревшимися между половцами и тмутараканской дружиной. Беспорядочные стычки переросли в большое сражение, в котором половцы взяли верх благодаря своему численному превосходству. Несмотря на успех, половцы не стали грабить стан своих недавних союзников, но спешно двинулись на юг, явно кого-то опасаясь.

Утром следующего дня к городу подошла рать Олега.

Узнав о случившемся, он был вне себя от гнева. Повелев дружинникам Романа везти тело своего князя и Тмутаракань, Олег ринулся в погоню за ордой Саит-хана.

Ханы Сугр, Осолук и Кутуш разделяли его негодование, считая, что Саит-хан поступил с Романом подло и бесчестно. Особенно злился Сугр, который полагал, что Саит-хан совершил не столько подлый поступок, сколь ко трусливый, убив Романа ударом в спину.

«Саит-хан мог вызвать Романа на честный поединок, - говорил Сугр, - но он, убоявшись сойтись с Романом лицом к лицу, отважился на предательский удар, тем самым опозорив не только своё имя, но и преступив степной обычай. Теперь Олег имеет полное право на кровную месть».

Понимая, что родня Саит-хана наверняка постарался защитить его от мести, Сугр, Осолук и Кутуш решили помогать Олегу. Победа над огромной ордой возвысила его в глазах лукоморских ханов. Понимая, что набег на Русь сорвался по вине вероломного Саит-хана, Сугр, Осолук и Кутуш горели желанием отомстить за это.

Саит-хан, чувствуя, что за ним началась охота, бросился к Дону, дабы заручиться поддержкой своего тестя хана Бурнабы, а также сводного брата хана Иллелуки, курень которого кочевал в тех же краях.

Однако люди хана Сугра добрались до кочевья Бурнабы раньше Саит-хана. Сугр через своих людей убедил Бурнабу не вмешиваться в распрю. По словам Сугра, эта распря должна разрешиться честным поединком либо большой войной, если Саит-хан не пожелает скрестить оружие с Олегом один на один. Сугр сказал также, что он сам, Осолук и Кутуш на стороне Олега. Именно последнее обстоятельство повлияло на решение Бурнабы: он отказал в помощи Саит-хану, когда тот добрался до его кочевья. Иллелука по примеру Бурнабы тоже предпочёл остаться в стороне.

Впервые в жизни Саит-хан почувствовал себя неуютно в родных донских степях. За ним постоянно гнались, оттесняя его орду к солончаковым пустошам.

Сугр прислал родичам Саит-хана дырявый котёл, сломанные стрелу и плеть, тем самым объявляя: всякий, кто станет помогать Саит-хану, будет обречён на такие же скитания. Осолук был более откровенен, потребовав от родичей Саит-хана выдать убийцу Романа живым или мёртвым.

После таких угроз никто из донских ханов не пожелал видеть вблизи своих кочевий орду Саит-хана. Более того, его покинули многие беки и беи, а оставшиеся настаивали на том, чтобы их предводитель вышел на поединок с Олегом и смыл с себя позор кровью врага или своей кровью.

У реки Оскол поредевшая орда Саит-хана оказалась в окружении отрядов Сугра, Осолука и Кутуша. С ними была и дружина Олега.

Видя, что деваться некуда, Саит-хан согласился на поединок.

В назначенный день в поле выехали верхом на конях русский князь и половецкий хан.

Разъехавшись в разные стороны, Саит-хан и Олег на всем скаку устремились навстречу друг другу.

За поединком наблюдала русская дружина и половецкие воины.

Саит-хан сидел на поджаром рыжем жеребце с длинной гривой. Хан был облачен в сарацинскую кольчугу, островерхий аварский шлем сиял на солнце позолотой. Кроме копья и щита хан имел слегка изогнутую саблю и длинный кинжал.

Олег гарцевал на гнедом крепконогом скакуне с коротко подстриженной гривой. Конь был защищён кожаным нагрудником с металлическими бляхами. На Олеге был греческий панцирь с восьмиконечной звездой на груди и шлем со стальной личиной. Оружие было такое же, как у противника, только вместо сабли на боку у него висел длинный прямой меч.

Копья у Олега и Саит-хана сломались после первого же столкновения. Оба схватились за мечи.

Саит-хан оказался на редкость ловким соперником, сабля в его руке была подобна молнии. Поначалу Олег только оборонялся. Перелом в схватке наступил лишь тогда, когда он ранил ханского коня. Сбросив седока наземь, раненый жеребец умчался прочь.

В пешем поединке сильнее оказался Олег. Пойман Саит-хана на ложном замахе, Олег неожиданным уда ром меча обезглавил половца.

Но глядя, как голова в блестящем шлеме катится но траве, Олег не чувствовал в себе мстительной радости или удовлетворения от мастерского удара. Смерть половца казалась ему до такой степени неравным возмездием за смерть брата, что на душе было пусто и горы о Олег был готов перебить всю родню Саит-хана, вырезать жён, детей и слуг, истребить поголовно всех его воинов.

Романа погребли в Тмутаракани в церкви Богородицы.

Был конец лета 1079 года.

* * *

Невзирая на близкую осень, Олег принялся спешно готовить новую рать для похода на Русь. Он обложил особым военным налогом всех купцов в Тмутаракани и Корчеве, тех, кто отказывался платить, гридни волокли в темницу. Но особенно возмутило иудеев и хазар, живущих в Тмутаракани, повеление Олега каждой племенной общине города выставить отряд воинов. И прежде в дружине у покойного Романа служили не только русичи, но и греки, ясы, касоги, хазары… Однако тогда служба была делом добровольным.

Произведя смотр вновь набранных отрядов, Олег остался недоволен увиденным. У него сложилось впечатление, что иудеи насмехались над ним, выставив чуть больше двадцати человек, которые годились для надзора за вьючными животными, но никак не для битвы. Хазарские же купцы пришли сами вступать в войско, оставив дома своих сыновей.

- Зачем ты притащился, Барух, - спросил Олег одного из купцов. - При своей тучности ты не влезешь ни в панцирь, ни в кольчугу, да и на коне вряд ли удержишься.

- Князь, я согласен вступить в пеший полк, - невозмутимо ответил Барух, сжимая в руке копье. Он был без шлема, зато в военном плаще и сапогах, какие носят княжеские дружинники.

- Не смеши меня, - Олег поморщился. - Со своей одышкой ты сдохнешь ещё на марше.

- В молодости я был воином, князь, - горделиво заметил купец. - Азарий подтвердит это.

Олег взглянул на хазарского тадуна[89], находившегося в его свите. Тот кивнул.

- Пусть так, но ныне ты для войны не годишься. Где твои сыновья? Почто они не пришли вступать в моё войско?

- Мой старший болен падучей болезнью, какой из него воин, княже, - оправдываясь, произнёс Барух. - Средний сын на днях вывихнул руку и как назло правую. Младший слишком юн, ему всего пятнадцать лет.

Олег шагнул к другому купцу.

- Здрав будь, Зорах. Ты, я вижу, тоже без сынов пожаловал. Они у тебя тоже все хворые?

- Нет, княже, - Зорах поправил меч на боку. - Слава Богу, сыны мои здоровы. Но в это лето ко мне в гости приезжал из Трапезунда мой двоюродный брат. Так, мои сыновья захотели погостить у него, и я не стал их удерживать.

- Ты отпустил в Трапезунд всех четверых?

- Всех, князь, - не пряча глаз, ответил купец.

Глядя в эти чуть продолговатые тёмные глаза, Олег понимал, что Зорах лжёт.

Купец по имени Рахмил пришёл с сыном от рабыни и с племянником.

Рахмил поклонился Олегу, всем своим видом показывая, что уж он-то знает толк в военном деле. Представляя князю сына и племянника, Рахмил стал их расхваливать: один неплохо стреляет из лука, другой отлично ездит верхом и владеет саблей.

- Все это хорошо, друг мой, - сказал Олег. - Однако я не вижу здесь двух твоих братьев. Где они?

- Они… уехали в Феодосию, но должны скоро вернуться, - заюлил Рахмил. - Войско ведь выступает но завтра.

- А где твой сын?

- Ка… какой сын? - купец растерялся.

- От законной жены, - пояснил Олег. - Его, кажется, зовут Иосиф?

- Ах, Иосиф! - заулыбался Рахмил. - Ну какой m него воин, князь! Он у меня белоручка и неженка.

- А ты приведи его, тогда и поглядим, на что он годен, - велел Олег.

Прочие хазарские купцы тоже явились на смотр при оружии, но без сыновей и младших братьев. Отговорки были разные: ссылались то на болезни родственников, то на их отъезд, то на какие-то обеты.

После смотра Олег раздражённо выговаривал Азарию, которому было поручено собрать полк из хазар:

- Ты не справился с моим поручением, Азарий. А ведь я тебе поверил. Что за сброд ты набрал?!

- Князь, ты же повелел брать в войско всех желающих… - начал было Азарий.

- Всех желающих, но годных для войны, - сердито оборвал его Олег.

- Не серчай, князь, но из тмутараканских хазар доброго воинства не собрать. Здесь же в основном живут торгаши, которые войны страшатся пуще огня.

- А твои конники? - Олег прищурился. - Все до единого молодцы хоть куда! И все они хазары.

- Мои конники родом не из Тмутаракани, - возразил Азарий. - Все они из служилой знати, а знать эта живёт в Самкерце и Саркеле. Ты же бывал там, князь. И видел, что тамошние хазары не чета здешним. Для них война такое же ремесло, как для тмутараканских хазар торговля.

Это было чистой правдой. Когда могучее Хазарское царство развалилось под ударами русских дружин, то осколки военной знати укрепились в низовьях Дона и Кубани, опираясь на выстроенные здесь крепости. Самой большой хазарской крепостью была Таматарха, со временем переименованная обосновавшимися здесь русичами в Тмутаракань. Крепость Самкерц, расположенная на берегу Хазарского моря неподалёку от Тмутаракани, по сути, являлась городом, где проживали исключительно иудеи и хазары. Крепости на Дону, Саркел и Велая Вежа, долгое время были населены только хазарами, не пускавшими половцев на Дон. Когда в Тмутаракани после похода Владимира Святого был установлен княжеский стол, то Белую Вежу занял русский гарнизон, а тамошние хазары перебрались в Саркел.

Хазары признали власть русских князей, видя в них единственную защиту от половцев и касогов, норовивших уничтожить последние островки благополучия не когда великого народа. Со времён Мстислава Храброго хазары, служившие в войске, пользовались почётом и привилегиями. Хазарская конница была большой силой, поэтому все русские князья, правившие в Тмутаракани, в своём противостоянии с ромеями и половцами опирались именно на хазар.

Однако Олег обратил внимание, что хазары охотно воюют под русскими стягами против своих извечных недругов, ромеев, касогов и половцев, но предпочитают не ввязываться в межкняжеские распри на Руси. Тот же Азарий отговаривал Романа от похода на Русь. И хоти хазарские конники последовали за Романом, их недоверие к половцам стало причиной частых ссор между половецкими ханами и хазарскими военачальниками. Азарий пытался и Олега отговорить от бессмысленны х на его взгляд притязаний на Чернигов, поскольку столицу северских земель[90] и Тмутаракань разделяют огромные степные пространства.

«Тмутараканский князь может стать независимым от Киева, - говорил Азарий, - но князь черниговский обязан подчиняться великому князю. Ведь тебе же в тя гость, княже, старшинство дяди твоего Всеволода Ярославича. В его воле ты ходить не сможешь, тем более после смерти Романа Святославича. Тягаться же воинскою силою с Киевом Тмутаракань не может, а ни половцев надежда плохая».

Но к доводам Азария Олег не прислушивался: он поставил себе цель до зимы разбить Всеволода Ярославича и занять черниговский стол, даже если ради этого придётся переступить через трупы родного дяди и двоюродных братьев, включая Владимира.

Кто-то из воевод предложил посадить пешее войско па корабли и отправить морем до устья Днепра и дальше по Днепру до порогов. У порогов пешая рать высадится с кораблей и двинется к реке Ворскле, где и соединится с конным войском. Конница, не обременённая пешими полками, гораздо быстрее преодолеет степь.

Олегу эта задумка понравилась. Правда, он решил, что будет лучше, если его пешая рать, преодолев пороги, двинется на кораблях дальше вверх по Днепру до самого Переяславля. К Переяславлю же Олег намеревался вывести и свою конницу, минуя Змиевы валы в обход через Посемье, где ему были ведомы все пути-дороги.

«Всеволод Ярославич и его воеводы и испугаться не успеют, как мои полки нежданно-негаданно объявятся под Переяславлем», - с мстительным злорадством думал Олег.

Намерение посадить пешую рать на ладьи прибавило головной боли всем тмутараканским купцам, у которых гридни бесцеремонно отнимали самые большие и прочные корабли, обещая будущим летом вернуть суда их владельцам в целости и сохранности. При этом Олеговы дружинники не выдавали купцам ни письменных ручательств, ни денежных залогов, ссылаясь единственно на княжеское слово. Торговцам, привыкшим в делах доверять только распискам и деньгам, всякое честное слово, и в том числе княжеское, казалось некоей формой обмана. Не в силах противостоять дружинникам, купцы принялись прятать свои суда в близлежащих укромных бухтах либо наносили кораблям такие повреждения, что на них было невозможно выйти в море.

Всякое противодействие выводило Олега из себя. Он должен поквитаться со Всеволодом Ярославичем за своих братьев, а какие-то алчные торговцы, трясущиеся за свою прибыль, постоянно выражают недовольство его действиями. Ладно бы, купчишки просто ворчали и таили деньги от военных налогов, но они не дают людей в войско, не желают давать корабли, настраивают против него всех заезжих торговцев.

Олег распорядился, чтобы десять ладей с верными ему воинами днём и ночью стерегли гавань Тмутаракани, дабы ни один купеческий корабль не ушёл отсюда. Ещё несколько ладей были снаряжены для поисков тех судов, которые самые ушлые из купцов успели таки спрятать в укромных лиманах и в устье Кубани среди тростниковых зарослей.

После многодневных поисков Инегельд отыскал и привёл в Тмутаракань три купеческих судна. Ещё два судна сумел разыскать сам Олег, подкупивший хазарского купца Баруха и через него узнавший, где прячут корабли его собратья. Склочность и скаредность Баруха пришлись Олегу как нельзя кстати.

Одновременно на верфях Тмутаракани полным ходом шли работы по починке тех судов, которые были приведены в негодность их владельцами, не желавшими выполнять приказ.

Успевавший всюду Олег самолично осматривал корабли, на которых были устранены все повреждения. Осмотрев один корабль, Олег собрался было заглянуть к оружейникам, занятым изготовлением кольчуг, щитов и шлемов.

Неожиданно перед ним появился запыхавшийся Барух, смятенный и взволнованный.

- Княже, - промолвил он, утирая пот со лба. - Зорах умирает, хочет перед смертью что-то поведать тебе.

- Что с ним приключилось? - Олег удивился. Ещё позавчера Зорах был здоров и весел. Я сам разговаривал с ним.

- Сам ничего не пойму, княже, - растерянно сказал Барух. - Родня подозревает, что здесь не обошлось беи отравления. Что и говорить, недруги у Зораха всегда были. У какого богатого купца их нет?

«Не хватало мне ещё заниматься дознанием, кто подсыпал яду Зораху», - ворчал про себя Олег, шагая по узкой извилистой улице, стиснутой высокими каменными заборами и глухими стенами домов.

Дом Зораха находился недалеко от гавани, поэтому Олег не поехал верхом. Кроме Баруха, охавшего и вздыхавшего, его сопровождали четыре дружинника и челядинец Бокша, который нёс в руках княжескую шапку и плащ: день выдался жаркий.

Подходя к дому, Олег ещё издали увидел толпу у ворот. При виде князя толпа расступилась. Олег прошёл через распахнутые ворота мимо привратника, склонившегося в поклоне. Во внутреннем дворике он увидел местных лекарей, стоявших кучкой й о чем-то шептавшихся.

- Где Зорах? - обратился к ним Олег. - Что с ним?

Лекари поклонились, затем самый старший из них ответил:

- Мы ничего не знаем. Говорят, Зорах очень плох, но нас к нему не пускают. Сейчас у больного находится знахарь Ассир.

Ассир был известен в Тмутаракани как самый лучший врачеватель, его снадобья стоили немалых денег. Этот иудей многих вытащил с того света, поэтому ему прощали сварливый нрав и безграничную жадность.

«Коль скряга Зорах пригласил к себе Ассира, стало быть, дело совсем дрянь», - мелькнуло в голове у Олега.

Он послал Баруха, дабы узнать, когда Ассир закончит осматривать больного, а сам остался во внутреннем дворике, присев на скамью под абрикосовым деревом. Гридни застыли неподалёку, опершись на короткие копья. Бокша, присев на корточки, подманил к себе лопоухую светло-рыжую собаку и кормил её сухариком.

Барух вышел из дверей дома в сопровождении жены Зораха, которая, кланяясь, стала приглашать князя в дом.

Олег, заворожённый взглядом женщины, каким-то странно пристальным, поднялся со скамьи и, сделав знак гридням ожидать его во дворе, прошёл в дом. Он споткнулся о порог, и Барух заботливо поддержал его за локоть.

«Плохая примета», - подумал Олег, шагая по комнатам, где на стенах были развешаны роскошные восточные ковры.

Супруга Зораха в светлом длинном платье, покачивая бёдрами, шла впереди, то и дело оборачиваясь. На вид ей было не более тридцати лет. У неё были удивительные таинственные глаза, слегка раскосые с блестящими белками, отчего зрачки казались ещё чернее.

«Вот уж не думал, что у Зораха такая красивая жена!» - с лёгкой завистью думал Олег.

Идущая впереди женщина отворила очередную дверь и, посторонившись, жестом пригласила войти.

Олег шагнул в комнату. Там царил полумрак, все окна были завешаны темными занавесками, но Олег не увидел ни ложа, ни больного, ни знахаря.

Он оказался в окружении плечистых верзил, которые явно поджидали его. Олег схватился за кинжал, но на поясе висели лишь пустые ножны.

«Барух постарался, когда поддержал меня при входе в дом, - пронеслось в голове у Олега. - Угодил я как кур во щи!»

На него набросились сразу пять или шесть человек, повалили на пол, опутали верёвками, завязали рот длинной тряпкой и нахлобучили на голову мешок.

Затем совершенно беспомощного князя уложили и гроб и закрыли крышкой. Олег, решив, что его собираются заживо похоронить, принялся с таким неистовством биться головой о крышку гроба, что сдвинул её с места. Зазвучали раздражённые голоса, переговаривающиеся по-хазарски. Впрочем, перепалка была недолгой. Олега извлекли из гроба и оглушили, ударив по голове чем-то тяжёлым.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая. ТЫСЯЧА ГРИВЕН.

аздражённым до такой степени Анна видела мужа впервые. Когда в Киев пришла весть о том, что Роман Святославич с тмутараканской дружиной и половецкими полчищами осадили город Воинь, перед этим дотла разорив городок Горошин на Суле-реке, Всеволод Ярославич, не стесняясь жены, выговаривал Никифору за подготовку войска.

- Беда к нам в двери стучится, а ты не чешешься! - распекал Всеволод Ярославич своего тысяцкого. - Олег с полками на Суле стоит, Роман вот-вот под Переяславлем объявится, а у нас второй день вечевой колокол гудит. Что за тяжба у тебя с людишками киевскими, воевода?

Было время утренней трапезы. Всеволод Ярославич восседал за столом, оставив на время еду и питье. Анна хоть и ковыряла деревянной ложкой в тарелке с гречневой кашей, однако все её внимание было приковано к беседе мужчин.

- Не все киевляне согласны встать под твои стяги, княже, - отвечал тысяцкий, - далеко не все. Вожаки из народа ратуют на вече за Олега Святославича, молвят, что не по справедливости обошлись с ним дядья его. Многие киевляне хотят, чтоб Чернигов достался Олегу, ибо по родовому укладу так и должно быть.

- Как должно быть, не вечу решать, а мне, - высокомерно произнёс Всеволод Ярославич. - Так и передай заводилам из черни киевской, воевода. И ещё скажи, что для самых языкастых у меня в порубе[91] местечко всегда сыщется.

Никифор ушёл от великого князя недовольный, но не тем, как встретил его Всеволод Ярославич, а тем, что тот надменно возносится над киевлянами, чего раньше не бывало.

Анна, не удержавшись, высказала своё мнение, когда тысяцкий покинул трапезную.

- Свет мой, кабы уступил ты Чернигов Олегу, так и не было бы войны этой, - сказала она. - Я думаю, ещё не поздно это сделать и тем самым избавить Русь от нашествия из Степи.

Всеволод Ярославич, принявшийся было за кашу, швырнул ложку на стол, так что служанка от неожиданности вздрогнула.

- Тем, кто прячет свои прелести под юбкой, не пристало рассуждать, кто из князей какого стола достоин, - набросился он на супругу. - Жёнам, будь они хоть княжеские, хоть боярские, надлежит себя блюсти. Детей рожать и угождать мужу в постели. Больше от них ничего не требуется. Не суй нос в мои дела, жёнушка. Иль у тебя своих забот мало на женской половине?

Анна оскорблённо вскинула голову: такого от мужа она ещё не слыхала! Сидел за столом её супруг, обликом и голосом Всеволод Ярославич, но в то же время это был совсем другой человек.

- А ты сам достоин ли стола киевского, муженёк? - промолвила Анна, чтобы позлить Всеволода. - Старший в роду князь должен быть осиротелым племянником своим вместо отца, ты же им хуже отчима! Вместо того чтобы с полоцким князем воевать, ты с ближней родней свары заводишь. Иль тем самым ты мстишь покойному Святославу Ярославичу, который и в мире и в рати велик был. Не чета тебе, муженёк!

Всеволод Ярославич сверкнул глазами:

- Ну, потрапезничала и ступай отсюда! У меня и без твоей болтовни дел полон рот.

- А будет и того больше, когда Олег и Роман до Переяславля доберутся, - ввернула Анна, встав из-за стола.

Направляясь к двери, она услышала, как Всеволод длинно выругался ей вслед.

В тот же день великий князь с дружиной и пешим полком ушёл к Переяславлю.

Киев жил ожиданием известий. В великокняжеском дворце росла тревога после вести о поражении хана Терютробы у реки Хорол. Владимир Всеволодович послал к Переяславлю отряд конницы, но сам в поход не пошёл из опасения, что черниговцы опять запрутся в стенах, стоит ему увести все войско из города. Ярополк Изяславич и вовсе не пришёл на помощь, хотя гонцы из Киева были отправлены во Владимир. Создавалось впечатление, что Ярополк выжидает, чья возьмёт в этом очередном противостоянии.

Когда же распространилась весть о смерти Романа и о том, что Олег ушёл восвояси, не было предела радости у сторонников великого князя. Страшная угроза миновала, злой рок прибрал наконец одного из самых дерзких сыновей Святослава Ярославича.

Без Романа и Олег уже не казался Всеволоду Ярославичу столь опасным.

- Без сечи избавились от Романа. Бог даст и от Олега так же избавимся, - молвил великий князь по возвращении в Киев своим ближним боярам.

Бояр этих, доверенных потайных Всеволодовых дум, было всего трое: Ратибор, Никифор и Торстейн.

Многих бояр своих потерял Всеволод Ярославич в битве на Сожице, ещё больше полегло их у Нежатиной Нивы. Дорогую цену заплатил он за стол великокняжеский. И не было у него уверенности, что усидит он на этом высоком столе, покуда жив неутомимый Олег, непременно будет мстить он за погибших братьев своих.

Тогда и задумал Всеволод Ярославич воевать с Олегом не мечами-копьями, а златом-серебром.

Жил в Киеве один иудей-ростовщик, имевший родственников в Тмутаракани. Через него Всеволод Ярославич и решил связаться с тмутараканскими иудеями и хазарами, дабы сговорить их убить Олега за щедрое вознаграждение. Иудей-ростовщик по имени Исаак и прежде имел кое-какие дела со Всеволодом Ярославичем, когда тот был ещё переяславским князем. Исаак имел родню и друзей не только в Тмутаракани, но и в Царьграде, Эстергоме[92], Неаполе… Всеволод обращался к Исааку, если хотел раздобыть редкую книгу или свести заочное знакомство с именитым чужеземцем, либо желал прояснить настроение, царящее при дворе какого-нибудь из европейских государей. Исаак никогда не подводил Всеволода, но брал за свои услуги немалые деньги. Впрочем, оно того стоило.

Вызвав Исаака на откровенную беседу, Всеволод узнал: тмутараканские иудеи и хазары, живущие одной дружной общиной, порядком устали от тех беспокойств, которые причинял им сначала Роман Святославич, непрестанно воевавший с ромеями в Тавриде, а теперь ещё и Олег Святославич, одержимый помыслами беспощадной войны с Киевом. Исаак уверил Всеволода, что его друзья в Тмутаракани, пожалуй, смогут убить Олега при условии, что им хорошо за это заплатят. Сама Тмутаракань перейдёт под власть киевского князя.

Всеволод Ярославич пообещал Исааку отправить и Тмутаракань войско с верным воеводой, но только после того, как будет умерщвлён Олег. С людьми Исаака Всеволод отправил в Тмутаракань тысячу гривен серебра такова была его цена за голову племянника.

* * *

Гонец из Тмутаракани прибыл в Муром в начале лета: Олег и Роман извещали брата Ярослава о своём намерении затеять войну со Всеволодом Ярославичем. Старшие братья звали Ярослава попытать счастья в сече, дабы отвоевать себе черниговское княжение.

Для Оды гонец привёз тайное письмо от Олега. Прочитав его, княгиня принялась всячески настраивать сына на поход.

Ярослав долго колебался, совещался со своими боярами и дружиной. Среди муромских бояр было немало людей воинственных, коим такой мирный князь, как Ярослав, был как бельмо на глазу. Вятские земли граничат с мордвой и волжскими булгарами, от которых всегда хватало беспокойства: при князе, который войны страшится, мордва и булгары совсем осмелели. Муромские бояре с трудом, но уговорили Ярослава помочь братьям совладать со Всеволодом Ярославичем. Ода тоже собралась сопровождать муромские полки, желая повидаться с Олегом и Романом. Советники же Ярослава лелеяли надежду, что в случае победы над великим князем Олег и Роман дадут Ярославу КНЯЖ6С" кий стол в Южной Руси, а в Муром пошлют посадника похрабрее.

После долгих сборов Ярослав во главе трёхсот конных дружинников и двух тысяч пеших ратников наконец-то выступил из Мурома. Перед этим намеренно был пущен слух: якобы войско идёт против мордвы. Степными дорогами воинство Ярослава должно было выйти к верховьям Севрского Донца и там ждать подхода тмутараканских полков. Однако на Северском Донце Ярослав оказался в ту пору, когда Олег и Роман уже миновали эту реку и находились недалеко от Змиевых валов, прикрывавших с юга переяславские земли.

Ярослав двинулся было туда же, подгоняемый Одой, как вдруг пришла весть о разгроме днепровских половцев на реке Хорол и сразу вслед за ней другая - о смерти Романа под Воинем.

Полагая, что Роман пал в битве с войсками великого князя, Ярослав враз оробел и, не слушая своих воевод, повернул полки обратно к Мурому. Ода пыталась стыдить сына, который впервые в жизни отважился на смелый поступок, но не смог побороть своего малодушия.

- Ты спасаешься бегством как заяц, а в это время Олег, быть может, нуждается в твоей помощи, - говорила Ода. - Кто, как не ты, обязан поддержать его теперь, когда нет Романа.

Однако Ярослав ничего не желал слушать. Он торопился вернуться в Муром, дабы Всеволод Ярославич не прознал об этой его попытке ввязаться в распрю за Чернигов. Помогать Олегу после смерти Романа он считал делом безнадёжным.

- Кто утоп, тому ни плот, ни лодка не надобны, - такими словами отвечал матери Ярослав.

Ода была в отчаянии.

По пути в вятские леса дружина Ярослава ненадолго задержалась в Курске. Там Ода узнала от какого-то торговца, что Олег подался к Лукоморью. Торговец, думавший разжиться награбленным добром и потому приставший к воинству Олега, был разочарован исходом войны. От него же Ода узнала, что Роман погиб не в битве, но от предательства половцев. Тревожась за Олега, Ода попросила Ярослава послать в Тмутаракань отряд воинов. Однако Ярослав наотрез отказался. Всякую поддержку Олегу он считал опасной для себя, ибо уже не помышлял о более высоком княжеском столе, но боялся потерять Муром.

* * *

Давыд Святославич тоже получил послание от своих братьев, гласившее:

«Брат наш, Давыд, где ты ныне есть, там и будь. Мы для себя Чернигов промышляем, но никак не для тебя. И твоё старшинство нам ни о чем не говорит, ибо старший князь в роду должен обладать силой духа и умом, а у тебя нет ни того, ни другого. В чужой воле ты ходишь и на чужую милость уповаешь. Не обессудь, брат, но мы и без тебя обойдёмся».

Далее стояли подписи Романа и Олега.

Роман подписался князем тмутараканским, а Олег - князем черниговским.

Тон письма и эти подписи разозлили Давыда, от природы обидчивого и мстительного.

«Высоко нос задирают братья мои, - думал он. - Меня ни во что не ставят! Ещё не запрягли, а уже поехали. Олег уже мнит себя князем черниговским, недоумок! А Роман как был Олеговым подпевалой, так им и остался. Вот дал Господь братьев!»

Давыд послал верных людей в Южную Русь, дабы узнать, чем закончится борьба за Чернигов.

Известие о смерти Романа необычайно обрадовало Давыда. Ему казалось, что Господь услыхал его молитвы и наказал Романа смертью за великую дерзость. Однако больше всего Давыд жаждал смерти Олега, питая в душе ненависть к нему ещё с юношеских лет. Олег всегда заносился, имел тайную связь с Одой, отцовская любовь в большей мере распространялась на него.

Всякую молитву, утреннюю и вечернюю, Давыд начинал с просьбы к Господу лишить жизни его брата Олега, свято веря, что Отец Небесный непременно должен прислушаться. Теперь Давыд и в храм стал ходить чаще обычного. Его приближенные полагали, что он скорбит по убиенному Роману, и не догадывались, какими черными мыслями полна голова их князя.

Поздней осенью в Ростове внезапно объявились гридни из Олеговой дружины, те кто был родом отсюда. Они поведали Давыду о загадочном исчезновении Олега, и о том, что в Тмутаракань прибыл воевода Ратибор с войском. Отныне тмутараканское княжество переходило под власть киевского князя. Ратибор не стал мстить Олеговым дружинникам, как и дружинникам Романа, отпустил их всех на четыре стороны.

Часть воинов ушла в Чернигов, часть подалась в Муром и Ростов, некоторые нашли пристанище в Каневе у Давыда Игоревича.

«Верно сказано в Писании: кто вознесётся сверх меры да будет низвергнут в прах!» - с мстительной радостью думал Давыд.

Никогда ранее он не верил во всемогущество Господа так, как верил теперь. Ему казалось, что он обрёл на небесах всесильного союзника, который непременно исполнит любое желание, стоит только как следует попросить об этом.

Глава вторая. ЗАМЫСЕЛ ОДЫ.

Людек, вернувшийся в Муром вместе с тридцатью дружинниками, поверг Оду в скорбь и отчаяние, рассказав ей со всеми подробностями о странном исчезновении Олега. Людек был убеждён: Олега умертвили убийцы, подосланные Всеволодом Ярославичем. Иначе как объяснить, что сразу вслед за этим в Тмутаракань нагрянула киевская дружина во главе с Ратибором. Ратибор во всеуслышание объявил о смерти Олега Святославича, провозгласив: Тмутаракань переходит под власть великого киевского князя. Не было проведено никакого расследования, при явном попустительстве Ратибора никто не стал разыскивать злодеев, даже тело Олега не было найдено. Впрочем, Людек был уверен: Ратибор-то видел мёртвого Олега, так как он обмолвился однажды в присутствии Регнвальда, что сожалеет о такой кончине храброго сына Святослава Ярославича, умершего не на поле брани.

Но Ода с упрямым исступлением повторяла, что Олег жив.

«Он жив, поскольку никто не видел его мёртвым».

Давыд прислал Оде письмо, полное соболезнований по поводу кончины Олега. Однако между строк этого послания так и сквозили злорадство и язвительные намёки для мачехи, лишившейся самого любимого из пасынков. Эта утрата для Оды конечно же чувствительнее потери дорогого мужа и киевского дворца, писал Давыд на плохой латыни. В прошлом Давыд не раз слышал, как его отец ругает латынь, говоря, что на этом языке пошлость звучит напыщенно, а глупость величаво, потому-то латынь так любима католиками. Давыд нарочно в своём послании подменял подлежащее отглагольным существительным или соответствующим прилагательным, коверкал некоторые слова, схожие по звучанию или смыслу с детородными человеческими органами. Своими эпистолярными ухищрениями Давыд старался подражать покойному отцу, который нередко, издеваясь над братом Оды, священником Бурхардтом, писал тому письма, где гнусность и низость соседствовали с возвышенными мыслями о Боге и людских добродетелях. Святослав Ярославич был большим мастером подобных проделок, благо латынь знал в совершенстве.

Ода, прочитав письмо, швырнула его в печь.

Расхаживая по тесной горенке из угла в угол и прислушиваясь к завыванию вьюги за окном, она горько размышляла:

«Давыд тщится сравниться остроумием с отцом, но все его жалкие потуги тонут и вязнут в нескрываемом злорадстве. Он всегда завидовал Олегу. И вот наконец-то дождался известия об его смерти. Ничтожество! Я не хотела мстить тебе, Давыд, но ты сам вынуждаешь меня к этому».

И Ода, которую одолевали отчаяние и злость, не зная, на кого выплеснуть свою мстительную ярость, вдруг обрела желанную цель и возможность покончить с унылым бездействием. Она стала думать, как бы посильнее досадить Давыду, и решила: самое лучшее - это отравить его жену, а потом и детей.

Представив Давыда, рыдающего над телом любимой супруги, Ода испытала душевное облегчение. Яд она купила при случае ещё прошлым летом у арабского торговца, который уж очень расхваливал своё смертоносное зелье.

Выждав несколько дней, Ода приехала в Ростов.

Она была сильно удивлена, когда увидела в светлице у Давыда огромную икону с изображением Спасителя. Находившаяся в красном углу икона отовсюду притягивала к себе взгляд. Было очевидно, что она взята из какого-то храма: размеры её явно не подходили для этого помещения с довольно низким потолком и маленькими оконцами.

- У меня такое ощущение, что я угодила в монашескую келью, - заметила Ода.

- А у меня такое ощущение, что ты пожаловала ко мне неспроста, - в тон мачехе промолвил Давыд, развалясь в кресле и похотливо улыбаясь.

Ода приблизилась к Давыду и села к нему на колени.

- Твоей проницательности можно позавидовать, - с кокетливой улыбкой проговорила она, одновременно слегка теребя Давыда за ухо. - Я умираю от скуки в постылом Муроме.

- Я же предлагал тебе остаться у меня в Ростове, - сказал Давыд. - Ещё в позапрошлом году.

При этом его руки с жадным нетерпением гладили грудь и бедра мачехи сквозь ворсистую тёплую парчу. На Оде было длинное платье вишнёвого цвета с темны ми узорами на рукавах и по нижнему краю подола. И тщательно прибранных волосах посверкивали заколки, украшенные драгоценными камнями.

- Мы можем где-нибудь уединиться? - прошепчи ла Ода.

Давыд словно ждал этого. Вскочив, он потащил Оду за собой в соседнюю светёлку, где царил беспорядок и витал запах пролитого вина. Лучи бледного зимнего солнца, с трудом пробиваясь сквозь разноцветные оконные стекла, разгоняли по углам душный полумрак. В центре светлицы стоял длинный стол, застеленный белой скатертью и уставленный блюдами с объедками. Вокруг стола были расставлены стулья, о которые Давыд дважды запнулся, таща за собой Оду.

За печью находилась дверь в небольшую комнатку. Там стоял сундук с книгами, небольшой стол, два стула, ларец с письменными принадлежностями на полке у окна. Там же было ложе за занавеской.

Эта комната была хорошо знакома Оде. В прошлый свой приезд она несколько раз уединялась здесь с Давыдом.

Княгиня брезгливо оглядела мятую постель:

- Я вижу, ты частенько балуешься тут с рабынями. Я в такую грязь не лягу.

Давыд смутился:

- Я немедленно велю служанкам застелить чистую простынь, принести другое одеяло и подушки.

Он метнулся было к двери, но Ода удержала его.

- Ладно, не суетись, - промолвила она с небрежной усмешкой. - Попробуем все сделать стоя. Помнится, у нас это получалось. А постель велишь обновить ближе к ночи.

Давыд запер дверь на засов.

Он быстро разделся и помог раздеться Оде. Сначала они целовались, стоя обнажёнными на полу среди разбросанных одежд, возбуждая друг друга прикосновениями рук. Едва дело дошло до главного, как в дверь неожиданно постучали.

- Кого там черт принёс? - рявкнул Давыд.

Из-за двери прозвучал голос челядинца, сообщившего, что к князю пожаловал его тесть, боярин Ингварь.

Давыд выругался и крикнул слуге, чтобы тот проводил покуда гостя к княгине.

- Я приду чуть попозже.

Челядинец также сообщил, что супруга Давыда желает видеть Оду, но не может нигде её найти.

Давыд опять выругался и велел слуге убираться.

- Нам надо идти, - прошептала Ода. - Закончим в другой раз.

- Хорошо. - Давыд принялся торопливо одеваться. - Надеюсь, ты не уедешь скоро?

- Время покажет, - неопределённо ответила Ода.

Боярин Ингварь при встрече завёл разговор о том, что после смерти Олега и Романа было бы неплохо посадить князем в Тмутаракани Давыда или Ярослава.

- Всеволод Ярославич уже взял Тмутаракань под свою руку, - сказала Ода. - Там ныне сидит посадником его воевода.

- Не по закону это, - проворчал Ингварь.

- Ныне Всеволод Ярославич сам себе закон. - Ода вздохнула.

- Мне эта Тмутаракань и даром не нужна, - заявил Давыд. - Неужели Ярослав туда рвётся?

Он посмотрел на Оду.

- В том-то и дело, что не рвётся. Ярославу и в Муроме хорошо.

Ингварю же хотелось видеть своего зятя на тмутараканском княжении, поэтому он стал уговаривать Давыда бить челом Всеволоду Ярославичу, а Оду просил посодействовать. Но Давыд наотрез отказывался менять Ростов на Тмутаракань и даже рассердился па тестя, который возжелал лишить его спокойного житья и отправить на юг в обиталище воинственных племён.

Ода подзадоривала Ингваря, говоря, что тмутараканский князь сидит на злате-серебре, собирая мыту[93] с купцов иноземных, коих съезжается в Тмутаракань каждое лето видимо-невидимо. Боярин продолжил убеждать Давыда, а тот упирался, твердя своё: мол, ему Ростов милее и за златом он не гонится.

Находившаяся тут же Любомила в разговоре не участвовала. Ей было чуждо всякое честолюбие, было ясно, что она целиком на стороне мужа. Родной край был Любомиле дороже тёплого моря и богатств, которые скапливаются на его берегах.

Ода незаметно присматривалась к этой миловидной двадцатишестилетней женщине с немного грустными глазами и длинной русой косой. Она старалась представить её в гробу, находя в этом странное удовольствие. Задуманное зло грело душу. Она с большим удовольствием отравила бы самого Давыда, но ей хотелось сначала помучить его за то, что он не встал на сторону Олега и Романа, за то, что не может скрыть своей радости по поводу гибели родных братьев.

Яд постоянно был у Оды, которая каждый день выжидала подходящего момента, чтобы подсыпать его в питье Давыдовой супруге. И вот наконец такой случай представился.

Служанка принесла чаши с медовой сытой[94] для Оды и Любомилы, которые сидели за пяльцами одни.

Любомила зачем-то вышла из светлицы. Ода вынула медальон, висевший у неё на шее, и уже протянула руку к чаше, но тут какая-то неведомая сила остановила её.

Она вдруг вспомнила про детей Давыда, которых видела каждый день и которые так и тянулись к ней, особенно семилетняя Варвара. А Любомила носила под сердцем третьего ребёнка.

В смятении Ода встала и стремительно вышла из светлицы. Она пришла к себе и, упав на постель, залилась слезами.

На другой день Ода уехала из Ростова, ничего не объясняя Давыду, который был очень огорчён внезапным её отъездом.

* * *

После Рождества в Муром пожаловал посол из Киева - боярин Богуслав, отец Бажена. Всеволод Ярославич требовал выдать ему Людека, на котором была кровь Изяслава Ярославича.

Богуслав передал требование великого князя Ярославу в присутствии Оды, являвшейся главным советником своего сына.

- Коль не выдашь ты Людека, княже, то не быть тебе князем в Муроме, - добавил в конце Богуслав. - Зело сердит на этого ляха Всеволод Ярославич. Людек подговаривал Регнвальда и Инегельда умертвить Ратибора, но не уступать Тмутаракань киевскому князю.

Сидевший на троне Ярослав побледнел, его беспокойный взгляд метнулся к матери, восседавшей чуть в стороне на стуле с высокой спинкой.

- Этого и следовало ожидать, сын мой, - с холодной торжественностью произнесла Ода. - Я думаю, что Людек - это лишь предлог, чтобы изгнать тебя из Мурома.

- На Ярослава Святославича великий князь зла не держит, токмо на Людека, - поспешно сказал Богуслав. - Выдайте этого ляха и вся недолга.

- Людек не один к нам из Тмутаракани прибыл, - проворчал Ярослав. - С ним больше тридцати Олеговых гридней и слуг. Они стеной за него встанут.

- Может, хитростью как-нибудь скрутить иль опоить чем, - неуверенно проговорил Богуслав, поглядывая то на Оду, то на Ярослава.

- Покумекать надоть, боярин, - задумчиво сказал Ярослав. - Ступай покуда. Да держи язык за зубами!

Однако Богуслав не спешил уходить.

- Просьба у меня к тебе, князь, - промолвил он, комкая в руках соболью шапку. - Сыночек мой в твою дружину затесался, в своё время сбежав от Изяслава Ярославича. Позволь моему непутёвому Бажену домой воротиться, княже. Я не столько из-за Людека, сколько из-за чада своего в эдакую даль притащился.

Ярослав хмуро кивнул на мать:

- О Бажене с ней толкуй, боярин. Я тут ни при чем.

Богуслав повторил свою просьбу.

- Я не держу Бажена, - сказала Ода. - Коль захочет вернуться в Киев, пусть едет.

- Вот и славно! - заулыбался Богуслав. - Вот и столковались…

Ярослав согласился выдать Людека великому князю, но этому решительно воспротивилась Ода.

Спор сына и матери продолжался не один день. При посторонних они вели себя чинно и мирно, но стоило им остаться наедине, как затухший вулкан опять начинал клокотать. Оду бесила покорность Ярослава, а сын в свою очередь никак не мог втолковать матери, что ему не по силам тягаться со Всеволодом Ярославичем.

- Ежели Олег и Роман совладать с дядей не смогли, то где уж мне одному, - говорил он.

- Ты глупец, сын мой, - горячилась Ода, - ибо не можешь понять, что Всеволод Ярославич желает лишить тебя Олеговых дружинников, умелых в рати. Ведь стоит тебе выдать Людека, как гридни уйдут от тебя. Этого и добивается Всеволод Ярославич.

- Ты желаешь втравить меня в распрю с киевским князем, - злился Ярослав. - Олеговых гридней я к себе не звал, пусть убираются на все четыре стороны. Мне токмо спокойнее будет.

- Князь без дружины, как наездник без лошади, - ввернула Ода.

- У меня и своих муромских дружинников хватает, - отпарировал Ярослав.

- Скоро и этих у тебя не будет. Какая честь служить такому безвольному князю!

Поняв, что ей не удастся убедить Ярослава, Ода отважилась на смелый шаг.

Она тайно сообщила Людеку, зачем приехал в Муром киевский боярин с десятком воинов.

- Позволь, княгиня, перебить этих псов князя киевского, - сказал Людек Оде. - Потом я с Олеговыми гриднями уйду в Чернигов, чтобы там поднять смуту против Всеволода Ярославича.

- Не могу позволить тебе этого, друг мой, - вздохнула Ода. - Сын Богуслава некогда избавил меня от бесчестья, поэтому я отпускаю его в Киев вместе с отцом. Пусть едут и пусть Всеволод Ярославич узнает, что не столь он могуч, как мнит о себе. Я же предлагаю тебе другое…

Ода рассказала Людеку о золоте, вывезенном ею и Борисом Вячеславичем из Киева сразу после погребения в Чернигове Святослава Ярославича.

- На это золото мы соберём войско и сбросим Всеволода Ярославича со стола киевского, - Ода положила руку Людеку на плечо.

- Княгиня, но где ты намерена собирать войско? - спросил тот. - Ежели у половецких ханов, то на этих союзников надёжа плохая. Предадут они нас. И на Всеслава Полоцкого полагаться нельзя, и на Давыда Святославича тоже.

- Мы уйдём в Саксонию и соберём войско там. Мои братья мне помогут. Надеюсь, и германский король в стороне не останется.

Людек с изумлением воззрился на Оду, которая в этот миг показалась ему божественно мудрой.

«Пожалуй, за золото на Всеволода Ярославича могут ополчиться не токмо немцы, но и поляки», - подумал он.

Боярин Богуслав ни с чем уехал из Мурома, если не считать сына, который с ним отправился домой.

Ода и Олеговы гридни тайно покинули Муром, сильно озадачив Ярослава, который мог ожидать от матери чего угодно, но только не этого. Стража у ворот поведала, что беглецы повернули коней в сторону Клязьменских лесов.

«Не иначе, в Полоцк подались, - решил Ярослав. - Ну, матушка! Удружила так удружила!»

Глава третья. ВЕНГЕРСКИЕ ПРИНЦЕССЫ.

Не чаял, не гадал Всеволод Ярославич, что посыплются на него напасти одна за другой.

В августе половцы, приведённые Олегом и Романом, терзали переяславские земли. Едва миновала эта беда, как в сентябре навалилась другая: Всеслав Полоцкий сжёг Смоленск. Когда подоспело из Чернигова войско Владимира Всеволодовича, от Смоленска осталось лишь огромное пепелище. Бросился Владимир вдогонку за Всеславом, сжигая по пути полоцкие города и веси, но все было без толку. Затерялось в лесах воинство Всеслава вместе с награбленной добычей.

Отправляя Ратибора с войском в Тмутаракань, Всеволод Ярославич терзался сомнениями. Для войны со Всеславом ему скоро потребуются все силы. И будет ли прок от Тмутаракани в ближайшие несколько лет? Но и выпускать Тмутаракань из рук после смерти Олега тоже никак нельзя. Потому и отправился Ратибор в Тмутаракань, чтобы в будущем Киев избавить от угрозы с юга.

Ратибор разогнал бывшую Олегову дружину, которая рассыпалась по всей Руси от Мурома и Ростова до Чернигова и Канева.

Всеволод знал, что многие дружинники затаили злобу на него и при случае не преминут отомстить. Поэтому он задумал потихоньку избавляться от наиболее воинственных Олеговых воевод. Начать Всеволод решил с Людека, полагая, что на том вина большая за убийство Изяслава Ярославича. К тому же Людек нашёл пристанище в Муроме, где княжит самый младший и самый невоинственный из Святославичей. Всеволод был убеждён, что Ярослав не осмелится отказать великому князю из боязни потерять муромский стол.

Однако случилось непредвиденное! Людек и все находившиеся с ним Олеговы гридни бежали из Мурома вместе с Одой. Всеволод полагал, что они побегут в Полоцк, но беглецы нежданно-негаданно объявились в Перемышле у Володаря Ростиславича.

Всеволод Ярославич, не мешкая, послал в Перемышль отряд конников, чтобы захватить Оду и Людека. Только опоздали воины великого князя: муромские беглецы успели бежать в Польшу.

Отрядом киевлян верховодил Спирк, бывший постельничий Изяслава Ярославича. Лишившийся своего детородного органа, Спирк получил среди дружинников постыдное прозвище Каженик[95], отчего был полон злобы на весь белый свет. Но особенно Спирк ненавидел Оду и Эльжбету, мечтая отплатить обеим самой лютой местью.

Спирк нещадно гнал коней, надеясь захватить в Перемышле Оду, но неожиданно судьба свела его с Эльжбетой, которая вот уже больше двух лет была любимой наложницей Володаря Ростиславича.

Князь не дал в обиду любимую женщину. Спирку пришлось убираться из Перемышля несолоно хлебавши.

По возвращении в Киев Спирк изобразил Володаря перед Всеволодом Ярославичем как сущего злодея, который точит нож на великого князя.

Однако Всеволод Ярославич и без того был настроен против Ростиславичей, которые оставались в стороне во время противостояния дядей и племянников. Изяслав звал Рюрика Ростиславича в поход против князей-изгоев, но тот не пошёл, ясно дав понять, на чьей он стороне. Больше всего Всеволод Ярославич опасался, что Ростиславичи могут захватить Киев, стоит ему уйти на войну с Полоцком.

«Ростиславичи дружно стоят друг за друга, - размышлял Всеволод Ярославич, - и тем они опасны. Покойный брат мой Святослав их жаловал, поэтому им потомки Святослава милее моих потомков и уж конечно гораздо милее сыновей Изяслава».

Спирку удалось выяснить, что перед тем, как объявиться в Перемышле, Ода и Людек побывали в Каневе у Давыда Игоревича, который дал им несколько саней и лошадей для перевозки какого-то груза.

Всеволод Ярославич мигом сообразил: Ода захватили с собой сокровища, похищенные ею и Борисом Вячеславичем из великокняжеской казны. Пуще всего злило то, что им удалось уйти с этими богатствами за Вислу.

«Теперь эта змея станет настраивать против меня поляков, - негодовал Всеволод Ярославич, - а то, чего доброго, к венграм подастся. А венгров хлебом не корми, дай токмо в русские дела вмешаться».

Сидевший в Каневе Давыд Игоревич тоже в своё время отказался сражаться на стороне дядей против князей-изгоев. Он даже угроз Изяславовых не испугался. Близкое соседство с Давыдом Игоревичем, который был крестным сыном Оды и явным её союзником, казалось Всеволоду Ярославичу опасным. Поэтому в конце зимы он послал к Каневу войско во главе с воеводой Коснячко.

Коснячко от имени великого князя приказал Давыду уйти из Канева. Тот повиновался, поскольку с двумя сотнями дружинников не мог противостоять трёхтысячному воинству. Всеволод Ярославич не очень удивился, когда узнал, что Давыд нашёл пристанище в Перемышле у Володаря Ростиславича.

«Ворон ворону глаз не выклюет».

Ранней весной ещё более многочисленное войско выступило из Киева к Перемышлю. Главным воеводой опять был Коснячко.

Перед тем как послать войско, Всеволод Ярославич отправил послов в Перемышль к Володарю и в Галич к Рюрику. Посланцы великого князя требовали вернуть сбежавшую супругу Святополку Изяславичу. Но если к Рюрику послы обращались лишь с просьбой о содействии в возвращении Эльжбеты, то от Володаря посол великого князя потребовал безусловной покорности: не только выдать Эльжбету, но и изгнать из Перемышля Давыда Игоревича.

Вспыльчивый Володарь нагрубил киевскому послу и прогнал его взашей.

Когда киевское войско уже стояло под Перемышлем, к Володарю прибыл боярин от его старшего брата Рюрика.

Рюрик устами своего боярина настаивал на том, чтобы Володарь уступил великому князю и не затевал войну из-за женщины, имеющей законного супруга. Поразмыслив, Володарь послушался брата и выдал Эльжбету киевлянам, полагая, что тем самым избавит от преследований и своего друга Давыда. Но не тут-то было. Коснячко требовал, чтобы Володарь указал Давыду Игоревичу путь от себя. И впредь остерегался пускать к себе как Оду, так и её крестного сына. Скрепя сердце, Володарь выполнил и это условие великого князя.

Давыд Игоревич со своей дружиной и челядью ушёл в Венгрию.

В Венгрии к тому времени умер король Геза. Королём стал его брат Ласло, который, не желая ссориться с великим киевским князем, не пустил к своему двору Давыда Игоревича. Тогда тот ушёл в Германию, где находилась и Ода.

Тем временем в Германии Ода развила бешеную деятельность, подбивая немецких князей к войне со Всеволодом Ярославичем. Однако немцы были заняты междоусобными распрями. Одни из них поддерживали короля Генриха в его борьбе за инвеституру[96] и неограниченную королевскую власть, другие выступали против. Ко всему этому добавлялось противостояние с венграми, которые не желали принимать укрывшегося в Германии двоюродного брата короля Ласло Шаламона, не терявшего надежды вернуть утраченный венгерский трон.

Затевая свою собственную интригу, Ода женила Давыда на Илонке, дочери Ланки и герцога Вамоша, сподвижника Шаламона. Понимая, что в грядущей борьбе со Всеволодом Ярославичем приходится рассчитывать лишь на немногочисленную дружину Давыда, Ода через брак с дочерью герцога Вамоша старалась усилить воинство своего крестного сына венгерскими конниками.

Илонке было всего двенадцать лет, но это не смущало ни Оду, ни родителей невесты, поскольку разница в десять лет между мужем и женой воспринималась вполне приемлемо.

На достигнутом Ода не остановилась. Она тайно связалась с Володарем, желая узнать, не согласится ли он взять в жены дочь бывшего короля венгров, который находится в близком родстве с германским королём. Дочь Шаламона, Илдико, по матери была наполовину немкой. Володарь, тяжело переживавший разлуку с Эльжбетой, изъявил согласие взять в жены Илдико единственно из желания досадить Всеволоду Ярославичу и ещё чтобы не отставать от Давыда, подражать которому вошло у Володаря в привычку с детских лет.

Венчание Володаря и Илдико прошло в Перемышле со всей пышностью, так что слух об этом распространился не только по Южной Руси, но и в соседних Венгрии и Польше. Илдико была всего на четыре года моложе Володаря, которому накануне свадьбы исполнился двадцать один год.

Рюрик попытался было отговорить Володаря от необдуманного шага. Однако Володарь на этот раз не послушался старшего брата. Ланка, мать Володаря и Рюрика, помогла Оде убедить своего среднего сына в выгоде его женитьбы на дочери своего брата Шаламона.

Всеволод Ярославич у себя в Киеве метал громы и молнии. Он понимал, что Володарь и Давыд враждебны ему и что их женитьба на венгерских принцессах рано или поздно выйдет ему боком. Затевать войну с Ростиславичами великий князь не хотел, поскольку готовился к большой войне с Полоцком. Поэтому Всеволод Ярославич попытался сблизиться с Рюриком Ростиславичем, обещая уделы его младших братьев и свою дочь в жены. От Рюрика требовалось только одно: держать в узде своих братьев, а Давыда Игоревича изгнать подальше от Руси, либо вовсе убить.

Прагматичный Рюрик счёл благом для себя не враждовать с великим князем, а дружить с ним. Ради этого и ради возможности породниться со Всеволодом Ярославичем он отважился на распрю с Володарем, взяв в союзники младшего брата Василька, княжившего в Теребовле. Впрочем, Рюрик требовал от Володаря только одного - чтобы тот изгнал из Перемышля Давыда.

Под Перемышлем назревала кровавая бойня.

Дабы избежать этого, Давыд Игоревич согласился добровольно уйти за пределы Руси, решив попытать счастья в Тмутаракани. Володарь, отвечая благородством на благородство и дорожа дружбой с Давыдом, заявил, что пойдёт вместе с ним к Хазарскому морю, а Перемышль уступает старшему брату.

Летней порой два молодых князя, взяв с собой своих юных жён, слуг и дружинников, совершили стремительный бросок через половецкие степи. Внезапно нагрянув на берега Кубани, Давыд и Володарь в ожесточённой сече разгромили войско Ратибора. Не малая в том заслуга была венгерских конников, которых много было в их дружинах. Ратибор был ранен в битве и попал в плен.

Давыд и Володарь сидели у шатра, разбитого прямо на поле сражения, когда к ним привели еле стоявшего на ногах Ратибора. Рука и грудь его были обмотаны окровавленными повязками. Пленного воеводу сопровождали венгерские воины, отыскавшие его среди убитых. Вместе с ними шёл юный безусый племянник герцога Вамоша, Антал.

- Здрав будь, воевода! - с усмешкой промолвил Давыд, обращаясь к Ратибору. - Чай, не ждал ты нас, а?

- Видим, не рад ты нам, воевода. - Володарь гордо опирался на воткнутый в землю меч. - Небось в догадках теряешься, откель мы свалились на твою голову? Истекло твоё время, теперь наш черед Тмутараканью править. Ступай-ка на Русь!

- Да передай Всеволоду Ярославичу, что потерн Тмутаракани есть расплата ему за Романа и Олега Святославичей, - добавил Давыд.

Больше месяца пробыл Ратибор пленником у Давыда и Володаря, пока не затянулись его раны. После этого он двинулся с остатками дружины на Русь.

Был год 1080-й.

Глава четвертая. БИТВА НА РЕКЕ ИРПЕНЬ.

Бесславное возвращение Ратибора ввергло Всеволода Ярославича в состояние оторопи. Не успел он порадоваться изгнанию Давыда из Перемышля, как этот изгой, прихватив с собой непутёвого Володаря, отнял у великого князя Тмутаракань. Да ещё грозит: мол, это месть за погубленных Олега и Романа Святославичей!

Всеволод Ярославич был рассержен не столько потерей Тмутаракани, сколько тоном Давыда, который годится ему в сыновья, однако позволяет себе разговаривать с великим князем как с равным!

Своё раздражение он выплеснул на Ратибора:

- Ты тоже хорош, воевода. Не мог с двумя еле оперившимися птенцами совладать. Стыд тебе и срам! Я на тебя понадеялся, а ты и года в Тмутаракани не просидел. Чего брови хмуришь иль скажешь, что не правдивы слова мои?

- Каюсь, княже, - молвил в ответ седоусый Ратибор, сокрушённо качая головой. - Обскакали меня своей прытью Давыд с Володарем. Мне бы не лезть на рожон, а отсидеться за крепкими стенами Тмутаракани, так нет - ринулся в сечу. Я же не думал, что эти соколы залётные венгров с собой приведут и в засаде их укроют. Как ударили венгры мне в спину, так все войско моё расстроилось. Не знаю, как сам-то жив остался.

Ратибор печально вздохнул. Был он воином испытанным во многих ратях и потому тяжело переживал своё поражение.

- Много ли венгров привели с собой Давыд и Володарь? - поинтересовался Всеволод Ярославич.

- Немного, сотни три, - ответил Ратибор. - Однако все на конях и рубаки, каких поискать.

- А сколько своих дружинников у Давыда и Володаря? - опять спросил великий князь.

- Русских конников у них было сотен пять, да половцев не меньше тысячи. Половцы - лукоморские. Они издавна враждуют с тмутараканскими хазарами. Володарь отдал половцам пленных хазар, так те зарезали их всех как баранов.

- Стало быть, и тут без половцев не обошлось, - проворчал Всеволод Ярославич. - Ну, что делать станем, воевода? От двух князей-изгоев мы кое-как в прошлом году избавились, а ныне два других на нашу беду в Тмутаракани обосновались.

- Пущай сидят покуда соколы залётные, - сказал Ратибор. - Мы тем временем с полоцким князем управимся.

- Одолеть бы Всеслава, и наступил бы на Руси мир и покой, - закивал головой Всеволод Ярославич. - Никак не могу рать исполчить на злыдня этого, все напасти какие-то отвлекают. Но в это лето не избежит Всеслав моего возмездия, ужо отплачу ему сторицей за весь причинённый вред!

Однако и в это лето не дошло у киевского князя до войны с Полоцком.

Обрушилась на Киев новая беда. Вдруг заратились торки, жившие со времён Ярослава Мудрого вблизи Переяславля и по реке Рось, оберегая русские земли от набегов из Степи. Причиной тому послужило пленение половецкого хана Белкатгина, который в прошлую зиму совершил набег на черниговские земли. Владимир Всеволодович стремительным ударом разгромил половцев, взяв в плен большую их часть. И этом походе против Белкатгина вместе с Черниговской дружиной участвовали и торки. Предводители торков потребовали у Владимира, чтобы он казним Белкатгина: много зла причинил хан торкам, угоняя их стада и сжигая укреплённые грады. Владимир сначала пообещал торческим беям предать Белкатш на смерти, но потом передумал, узнав, какой огромный выкуп предлагает за себя Белкатгин. В середине лета в Чернигов привезли выкуп и Владимир отпустил хана на свободу.

Когда торки узнали об этом, то в гневе взялись за оружие.

Такого бедствия на Руси давно не бывало. Торки захватили на южном порубежье Юрьев, Канев и град Володарев, пленив жителей от мала до велика. Торки, жившие по реке Трубеж, осадили Переяславль. Другая орда от реки Рось двинулась к Киеву. Вожди тор ков вели свою конницу обходными дорогами через леса и увалы, минуя укреплённые грады и заставы. Долгое время живя бок о бок с русичами, торки прекрасно знали, с какой стороны безопаснее всего выйти к Киеву.

Всеволод Ярославич велел сыну идти с черниговскими полками выручать переяславцев. Сам же разослал гонцов в Муром к Ярославу Святославичу, в Галич к Рюрику Ростиславичу, в Ростов к Давыду Святославичу и во Владимир к Ярополку Изяславичу, призывая племянников спешить к нему на помощь.

Первым пришёл Рюрик Ростиславич со своей сильной дружиной.

Никогда прежде Всеволод Ярославич не оказывал Рюрику таких почестей, как в эту встречу. На пиру и на совете Рюрик, которому было всего двадцать два года, находился рядом с великим князем. Никто из бояр киевских наперёд Рюрика и слова молвить не смел, видя почтение к нему великого князя.

Затем на удивление быстро до Киева добралась муромская дружина.

Давыд Святославич и Ярополк Изяславич на призыв великого князя не откликнулись.

Обойдя крепости и линии валов, торки беспрепятственно рассыпались по всей округе вокруг Киева, грабя села и боярские усадьбы. Один отряд расположился под Белгородом, другой двинулся к Вышгороду. Главные силы торков обступили Киев.

Лазутчики доносили, что у них не меньше двадцати тысяч всадников.

У реки Трубеж произошла битва черниговских полков с торками, но было неизвестно, кто одержал верх.

От дурных предчувствий Всеволод Ярославич осунулся лицом, часто бывал груб и несдержан. Было очевидно, что такую беду за стенами не пересидеть, ибо торки - не половцы: уходить им с Руси некуда. Этот враг был пострашнее половцев, поскольку знал все военные приёмы русичей и силу каждого из князей.

Всеволод Ярославич понимал, что только победив торков в сражении, можно вновь привести это буйное степное племя к повиновению.

В конце августа великий князь вывел из Киева десять тысяч пешцев и четыре тысячи конных дружинников. Ранним туманным утром русичи обрушились на торческий стан, расположенный напротив Львовских ворот. Степняки, полагавшие, что киевский князь не имеет достаточно войска, чтобы противостоять им, не ожидали этого удара. Бросая шатры и повозки, семьи и награбленную добычу, торки обратились в бегство. Толпы беглецов, конных и пеших, устремились к другому стану возле Золотых ворот.

Предводители с трудом навели порядок в своих объятых смятением отрядах. Торки выстроились на равнине для битвы, но русичи, не приняв вызова, так же стремительно ушли обратно за городские стены, уведя всех русских пленных, захваченных торками в окрестных сёлах.

Степняки, наученные горьким опытом, перенесли свои станы подальше от городских ворот, но по-прежнему держались вразнобой: каждый торческий род стоял обособленно.

Всеволод Ярославич решил этим воспользоваться.

Спустя день русичи одновременно напали сразу ни три лагеря. Дело было перед самыми сумерками, и торки опять были застигнуты врасплох. До большой битвы дело не дошло из-за надвигающейся ночи, но русичи ощутимо потрепали торков, отбив немало вражеских знамён.

Видя, что Киев с его мощными укреплениями им не взять, торки решили попытать счастья в другом месте. Вся орда снялась с места и двинулась по дороге на Вышгород.

Воеводы упрашивали Всеволода Ярославича напасть на торков, отряды которых беспорядочно растянулись на марше. Особенно настаивал на решительной битве Рюрик Ростиславич, в полной мере показавший своё мужество во время недавних вылазок.

И Всеволод Ярославич решился.

Без трубных сигналов русские полки покинули Киев и двумя колоннами устремились вдогонку. Конные дружины русичей настигли степняков у переправы через реку Ирпень и с ходу вступили в битву. Прижатые к реке торки отчаянно защищались. Им удалось потеснить конные полки русичей, но тут подоспела пешая рать и в сражении сразу наступил перелом. Обременённые обозами и стиснутые с трёх сторон в узкой речной долине торки сложили оружие. Вожди пришли с повинной ко Всеволоду Ярославичу, который встречал их в большом шатре, сидя на троне в окружении своих воевод.

Великий князь, злой после всего пережитого, обложил торков тяжкой данью, повелел выдать зачинщиков, развязавших войну, а также взял заложников, которых разместил под надёжной охраной в Белгороде.

Вскоре пришло известие о победе Владимира Всеволодовича под Переяславлем. Там торки тоже запросили мира. Владимир, чувствуя свою вину, не взял никакого возмещения и не стал требовать заложников, а просто отнял у торков награбленное и пленников. Он даже отсыпал торческим беям серебра из выкупа, взятого за хана Белкатгина.

После того как торки вернулись в свои городки и кочевья на южном приграничье, Русь вздохнула с облегчением.

* * *

Ярослав Святославич после битвы на реке Ирпень принялся при всяком удобном случае намекать Всеволоду Ярославичу: неплохо было бы перевести его из Мурома куда-нибудь поближе к Киеву и Чернигову. День ото дня просьбы и намёки племянника становились все назойливее, что сильно раздражало великого князя. Неугомонный Ярослав стал привлекать на свою сторону некоторых киевских бояр, желая через их посредство повлиять на своего дядю. Боярин Коснячко однажды заметил Всеволоду Ярославичу, что Ярослав достоин и более высокого стола за то рвение, с каким поспешил на помощь к великому князю.

- Брат его Давыд Святославич с места не сдвинулся, чтобы оборонить Киев от торков, - молвил Коснячко. - Вот и пускай Давыд сидит в вятских лесах как медведь, там ему и место. Ярославу же место подле великого князя, я так разумею.

- А я разумею иначе, - возразил Всеволод Ярославич. - Ни Вышгород, ни Туров не дам я Ярославу, пусть даже не надеется. В Муроме ему быть и весь сказ.

- Почто же так, княже? - спросил Коснячко, который явно благоволил Ярославу.

- У меня Ростиславичи под боком. Один из них тоже помог мне против торков. Дам я Вышгород Ярославу, так, чего доброго, и Рюрик возжелает получить во владение город в земле киевской. Скажет, а чем я хуже?

Коснячко не стал продолжать разговор, видя непримиримый настрой великого князя.

Вскоре после этой беседы в покои к великому князю пожаловал сам Ярослав.

- Кланяюсь тебе, дядюшка, за доброту твою и щедрость, - начал он после обмена приветствиями, и впрямь отвесив низкий поклон. - Отсыпал твой казначей воинам моим серебра по три гривны на брата. Огнищанин[97] твой выдал дружине моей еды и питья с избытком. Кузнецы твои умелые лошадей моих подковали просто любо поглядеть! Все сделано, дядюшка, для того чтобы я поскорее убрался из Киева в Муром. Что ж, иного от тебя ожидать не приходится, коль вспомнить, как ты обошёлся с братьями моими Олегом и Романом. Слава Богу, что хоть отпускаешь меня целым-невредимым.

- Что ты мелешь, Ярослав! - Всеволод Ярославич с такой силой захлопнул книгу, которую читал, сидя за столом, что едва не опрокинул на пол сосуд с квасом. - Откель ты мыслей таких понабрался?!

- А я не слепец и не глупец, - резко ответил Ярослав. - Своих сыновей, дядюшка, ты небось не пошлёшь на княжение в Муром. Не хочешь дать мне Вышгород, дай Смоленск, хоть будет кому этот град от Всеслава оборонять.

- Устоишь ли ты против Всеслава, младень? - позволил себе лёгкую усмешку Всеволод Ярославич. - Ты с мордвой совладать не смог, куда тебе со Всеславом воевать. Не в свои сани не садись.

Ярослав мрачно насупился и сразу обрёл сходство с покойным отцом, тот точно так же хмурил брови и недовольно щурил глаза.

- Теперь мне понятно, дядюшка, отчего столь непримиримо воевали с тобой мои братья и Борис Вячеславич. Жаль, не помог я им в своё время. Но, к счастью, в Тмутаракани другие изгои объявились…

Не прибавив больше ни слова, Ярослав повернулся и вышел из светлицы.

В тот же день его дружина покинула Киев.

Верные люди донесли Всеволоду Ярославичу, что Ярослав повернул коней не к вятским лесам, а на запад ко граду Владимиру.

«Ярополку Изяславичу жаловаться поехал, змеёныш! - сердито размышлял великий князь. - Ярополк последнее время держится независимо. Коль эти два честолюбца меж собой столкуются, то урезонить их будет не просто».

В эти же дни из Новгорода прибыл гонец с посланием от Святополка Изяславича.

В первых строках своего письма он благодарил Всеволода Ярославича за то, что тот вернул ему беглую супругу. Однако далее следовали сплошные упрёки.

«Нужна ли мне женщина, которую познали на ложе все кому не лень? - писал Святополк. - Сначала батюшка мой покойный прибрал Эльжбету к рукам. Да, видать, плохо прибрал, так как эта стерва сбежала от него к Володарю Ростиславичу и следы ловко замела. Отнятая у Володаря, она мигом оказалась в твоей постели, дорогой дядя. Не миновала супруга моя, как она говорит, и объятий двоюродного брата моего Владимира. Впрочем, я не держу на тебя зла, великий князь, ибо бесовская прелесть Эльжбеты кого угодно с ума свести может. Да вот беда: понесла моя непутёвая супруга. Признается, что от тебя, любезный дядя.

У нас в роду не принято сор из избы выносить, поэтому требую с тебя отступного, великий князь. Как водится издавна, отступного за срам в виде денежной пени, а коль родится сын у Эльжбеты, требую для него на будущее стол княжеский и не где-нибудь, но вблизи от Киева. Сыну будущему я сам имя подберу, отчество же у него будет твоё, великий князь. А коль родится дочь, то с тебя на будущее приданое для неё, великий князь…»

Всеволод Ярославич, не дочитав, в бешенстве швырнул свиток на пол.

Писарь, ожидавший, когда великий князь прочтёт письмо от племянника, чтобы затем продолжить начатое послание к императору ромеев, изумлённо уставился на своего повелителя, который сидел и ругался от всего сердца.

- Чего бельма таращишь! - рявкнул на писаря Всеволод Ярославич. - Пшёл вон!

Он заметался по просторной светлице, не находя себе места от возмущения.

«Вот, паскудница, - негодовал Всеволод Ярославич, - какую напраслину на меня возводит! Видна польская закваска, мать твою разэдак! А Святополк недоумок купился на заведомую ложь. Претензии мне выставляет. Ох, дурень! Ну и дурень, прости Господи!…»

Всеволод Ярославич тут же принялся писать ответ, не скупясь на крепкие выражения и обидные сравнения, выставляя Святополка круглым болваном и недотёпой, которым польская потаскуха вертит как хочет. Вместе с тем он клялся и божился, что не прикасался к Эльжбете. Клялся великий князь и дружбой с покойным Изяславом Ярославичем, дабы посильнее пронять Святополка. Не менее рьяно защищал он и сына Владимира, которого в Киеве-то не было, когда сюда доставили Эльжбету. В конце письма Всеволод Ярославич не удержался от упрёков, сетуя на то, что Святополк так легко поверил блуднице, как будто желая через эту её ложь выгоду себе поиметь.

Запечатав свиток, Всеволод Ярославич немного успокоился. Вызвав к себе Святополкова гонца, он вручил ему письмо, сказав:

- Вот мой ответ князю твоему. Завтра же в путь отправляйся.

Гонец отвесил поклон и хотел удалиться, но великий князь остановил его вопросом:

- Правда ли, что Эльжбета дитя ждёт?

- Про то не ведаю, княже.

- А по самой княгине не видать?

- Нет, не видать, - честно признался дружинник. - Стройна как берёзка.

Сказанное гонцом ещё больше успокоило великого князя.

«Небось Эльжбета и не беременна вовсе, - размышлял он. - Негодница просто вознамерилась поссорить меня со Святополком. Ей ли не знать его простоватую натуру и подозрительный нрав. Вот дал Бог племянничков! Одни готовы со света белого сжить, другие требуют земли и города, третьи на выручку не идут, сколь не зови. Одна надёжа на сына Владимира. Скорей бы Ростислав подрастал в помощь старшему брату и мне в успокоение».

Глава пятая. ГРАФИНЯ РОЗАМУНДА.

С той поры как Ростиславичи утвердились в Поднестровье, начались у них споры и распри с Ярополком Изяславичем относительно раздела галицких и волынских земель. Рюрик Ростиславич захватил города в верховьях Буга, Звенигород и Бужеск. Покушался Рюрик и на Белз, но Ярополк сумел отстоять этот город для себя. В отместку за то, что Всеволод Ярославич открыто поддерживает Рюрика и даже собирается выдать за него одну из своих дочерей, Ярополк не внял просьбе о подмоге во время восстания торков, едва узнал, что ненавистный ему Рюрик уже поспешил к Киеву с дружиной.

Потому-то Ярослав Святославич, затаивший злобу против великого князя, встретил радушный приём во Владимире.

Ярополку был тридцать один год. Он был на пять лет старше Ярослава и за свою жизнь успел пройти через многие сражения и опасности. Покойный Изяслав Ярославич, будучи великим князем, брал Ярополка с семнадцати лет во все походы, заметив в нем задатки ратолюбивого мужа; В отличие от старшего брата Святополка Ярополк никогда не терялся в опасности и предпочитал сам руководить битвой, не полагаясь на воевод. Всего двадцати двух лет от роду Ярополк в битве при Голотическе сумел разбить самого Всеслава Полон, кого. Благодаря этой победе Ярополк всегда пользовался уважением старших князей. Не зря Всеволод Ярославич посадил его княжить на польском порубежье, зная про воинское умение.

Ярополк был дружен с Владимиром Всеволодовичем, с которым сблизился ещё в пору самой первой войны с полоцким князем, завершившейся битвой на Немиге. И в дальнейшем Ярополк и Владимир, не взирая на ссоры своих отцов, питали друг к другу самое искреннее расположение.

Ругая Всеволода Ярославича в беседе с Ярославом, Ярополк тем не менее не проронил ни одного плохого слова про Владимира.

Ярослав, никогда ранее не встречавшийся с женой Ярополка, был просто очарован красавицей-немкой.

Кунигунда была невысока ростом, но безупречно сложена. У неё были длинные белокурые, слегка вьющиеся волосы, которые она не заплетала в косы по русскому обычаю, а укладывала во всевозможные причёски, какие носят знатные женщины во Франконии. Супруга Ярополка хорошо изъяснялась по-русски, однако предпочитала общаться с мужем на родном языке, благо Ярополк знал его в совершенстве. Узнав, что Ярослав не только знает немецкий язык, но и сам наполовину немец, Кунигунда искренне обрадовалась. При первой же встрече княгиня и Ярослав так увлеклись беседой друг с другом, что не обратили внимания, как из светлицы ушёл Ярополк, оставив их одних.

По выговору Ярослава Кунигунда сразу поняла, что он в совершенстве владеет тем наречием, на котором говорят в Саксонии и Тюрингии. Расспросив Ярослава про его родню со стороны матери, Кунигунда в свою очередь поведала гостю о своём отце графе Оттоне фон Орламюнде. Сей франконский вельможа был не просто приближенным германского короля Генриха, но во многом и его опорой в противостоянии с папой римским и мятежной саксонской знатью. Когда Изяслав Ярославич жил изгнанником в Германии, то отец Кунигунды оказывал ему покровительство: Изяслав с сыновьями и свитой несколько месяцев гостил в замке графа Орламюнде. Там Ярополк и увидел Кунигунду, которая не по своей воле стала его женой, но по воле властного отца. Граф Орламюнде, разглядев в Ярополке натуру незаурядную, тешил себя надеждой, что в будущем его зять добьётся самого высокого княжеского стола на Руси.

Кунигунде было немногим больше двадцати лет, но она уже родила супругу двоих сыновей.

Как оказалось, на днях во Владимир из Германии приехала мать Кунигунды, графиня Розамунда. За ужином Ярослав имел возможность с ней познакомиться.

Графиня Розамунда была женщиной довольно крупной, с пышными формами, которым было явно тесно под облегающим длинным платьем-сюрко[98]. Чувствовалось, что эта женщина имеет властолюбивый решительный нрав. Беседу за столом возглавляла именно графиня, которая без всякого стеснения поносила германского короля - «безмозглого сатаниста», - досталось от неё и папе римскому - «пройдохе и плуту». Своё недовольство графиня высказала и Ярополку, который, по её мнению, слишком часто уступает великому князю.

- Истинный правитель должен уметь настоять ил своём, - говорила она. - Быть вассалом не значит помнить только о выгодах своего сюзерена и забывать о своих. Мой супруг, хоть и вассал короля, но могуществом не уступает Генриху и заставляет того считаться о собой.

Графине Розамунде пришлась по душе непокорности Ярослава, который по сути дела бросил вызов великом у князю, отказавшись вернуться в Муром.

- В тебе говорит буйная кровь твоей саксонской родни, - молвила Розамунда Ярославу. - Саксонская знать, надо отдать ей должное, не желает пресмыкаться перед королём швабов[99], который мало того, что сумасбродный юнец, но и правитель бездарный. С таким королём Германию ещё долго будут раздирать междоусобные распри.

Графиня Розамунда много распространялась на эту тему. Ярополку это скоро наскучило, он сидел за столом с унылым видом. Кунигунда, наоборот, внимала матери с живейшим интересом, было видно, что события, происходящие в Германии, занимают её больше русских дел. Ярослав плохо разбирался в германских делах и слышал от матери о короле Генрихе только хорошее, поэтому предпочитал помалкивать.

Ярополк довольно бесцеремонно прервал застольную беседу, когда тёща завела речь о том, что её зять просто обязан помочь Ярославу обрести на Руси более почётный княжеский стол. И увёл того на мужскую половину терема.

- Не подумай, брат, что мне безразлична твоя печаль-кручина, - первым заговорил Ярополк, - но мне выступать поперёк воли великого князя никак нельзя. Всеволод Ярославич, коль узнает, что я за тебя вступился, не замедлит Рюрика на меня натравить, ещё и поможет ему одолеть меня. В награду же Всеволод Ярославич уступит Ростиславичам часть моих земель, это уж как водится. Я думаю, великому князю ведомо, что Рюрик на Белз зарится, а брат его Василь хочет у меня городок Плесненск отнять.

Ярослав понимающе покивал головой.

- Мне ведомо, что Рюрик ныне в чести у великого князя. Сам видел, как умасливает его Всеволод Ярославич.

- Опасается наш дядя Рюрика, потому и умасливает, - заметил Ярополк. - Знает, что Володарь и Давыд Игоревич рано или поздно на Русь пожалуют, вот и хочет приручить Рюрика как цепного пса. Владимир ему нужен, чтобы на равных противостоять полоцкому князю. Рюрик же нужен для отпора тмутараканских князей. - Ярополк помолчал и мрачно добавил: - А может статься, Рюрик с Василем ко мне сторожами приставлены, дабы не смел я из великокняжеской воли выходить. Вот такие дела, брат.

Долго не мог уснуть после этого разговора опечаленный Ярослав. Он уже жалел, что столь дерзко разошёлся с великим князем.

«Вот и я в изгои угодил, - печально размышлял Ярослав. - Причём, по своей воле, ведь Всеволод Ярославич не гнал меня из Мурома. Ярополку явно не до меня. Куда же мне податься? Может, в Тмутаракань?»

Однако мысль о походе через половецкие степи, где бродят воинственные орды степняков, подействовала на Ярослава как ушат холодной воды. Он решил, что самое лучшее - это прийти с повинной к великому князю.

«Скажу дяде, мол, бес попутал, - подумал Ярослав. - Вернусь в свой Муром и буду жить, как жил. Пусть небогато, зато князем, а не изгоем».

Успокоив себя, он быстро заснул.

За утренней трапезой Ярослав опять встретился с очаровательной Кунигундой и её властной матерью. Кунигунда показалась Ярославу ещё более прелестной. Её голову венчала небольшая корона, украшенная драгоценными камнями. Волосы, уложенные сзади на затылке, были скрыты под тончайшей сеткой, ослепительно синие глаза сверкали бирюзовым блеском. Кунигунда и длинном голубом платье из шелка была лёгкая и воздушная, напоминая сказочную фею.

Великолепно выглядела и Розамунда в бежевом платье, узком в плечах и сильно расширенном книзу. У платья был закрытый ворот, длинный подол юбки слег ка подобран сбоку и задрапирован. Талию Розамунды украшал красивый пояс, спускающийся на бедра. Голова была укрыта белой накидкой, скреплённой на лбу диадемой.

Розамунда смотрелась так молодо, что её запросто можно было принять за старшую сестру Кунигунды.

Обе женщины оказывали подчёркнутое внимание Ярославу, который смущался под взглядами их красивых глаз и иной раз отвечал невпопад, либо медлил с ответом, теряя мысль. Ему было лестно, что Розамунда и Кунигунда о нем проявляют заботу. Как и вчера, они стали досаждать Ярополку настойчивыми просьбами вступиться за Ярослава перед великим князем.

Ярополку пришлось объяснить жене и тёще своё положение, осложнённое противостоянием с Ростиславичами, претендующими на часть его земель.

- Значит, Всеволод Ярославич недруг тебе и друг Ростиславичам, поскольку он желает породниться с Рюриком, - заявила зятю прямолинейная Розамунда. - Тем более, Ярополк, тебе нельзя отталкивать от себя Ярослава, который может стать твоим союзником в борьбе.

Ярополк ушёл от этого разговора. Было очевидно, что затевать распрю с великим князем из-за Ярослава он не собирается.

- Не беспокойся, дружок, я тебе помогу, - шепнула Розамунда Ярославу после завтрака. - В полдень поднимись на теремную башню. Я буду ждать тебя там.

Ярослав был заинтригован услышанным, но ещё больше его заинтриговал взгляд Розамунды. От такого взгляда красивой женщины и у самого недалёкого мужчины сильно забьётся сердце. Ярослав же был далеко не глуп и сразу сообразил, для какой цели желает с ним уединиться мать Кунигунды.

Он кое-как дождался полуденного часа. Сказав Ярополку, что желает немного вздремнуть, Ярослав сделал вид, что направляется в отведённую ему светлицу, а сам по боковому переходу поспешил к теремной башне. Эта башня была выше воротной башни, с неё открывался широкий вид на узкие улочки Владимира, которые едва виднелись среди высоких тополей и тесовых крыш. Застройка во Владимире была столь плотная, что терема местных бояр буквально лепились вплотную один к другому. С верхней площадки башни, укрытой от непогоды четырёхскатной кровлей, хорошо просматривалась река Луг и её мелководные притоки, один из которых нёс свои медленные зеленоватые воды близ юго-восточного вала владимирского детинца. За рекой виднелись луга и пажити, небольшие деревеньки, утопающие в садах. Горизонт замыкали обширные дубовые и буковые леса, укрывавшие подобно косматому плащу дальние холмы, вздымавшиеся живописными уступами.

Осень была в разгаре, но здешнее солнце щедро одаривало теплом эту благословенную землю, поэтому листва на деревьях только-только начинала желтеть.

«В Муроме уже вовсю идёт листопад», - с непонятной грустью думал Ярослав, любуясь из бойницы окрестными далями.

Он уже решил, что Розамунда не придёт, когда внизу послышались лёгкие торопливые шаги. Из люка в самом центре верхней смотровой площадки показалась голова графини в белом платке, поверх которого поблёскивала золотая диадема.

Увидев Ярослава, графиня мило улыбнулась, сверкнув белыми ровными зубами, и промолвила извиняющимся тоном:

- Я, конечно, негодница, Ярослав. Но мне с трудом удалось отделаться от опеки служанок, не дающих мне и шагу ступить одной.

- Ради такой красавицы я готов торчать на этой башне день и ночь напролёт, - Ярослав подал руку графине, которая путалась в своём длинном платье.

Едва Розамунда выбралась из люка, как Ярослав тотчас заключил её в объятия, словно это была не первая их встреча.

Розамунда не воспротивилась этому, наоборот - сама подставила губы для поцелуя. Её руки обвили шею Ярослава, а по телу пробежала лёгкая дрожь вожделения. С этого страстного поцелуя и начались в Ярослава большие перемены и испытания, к которым он был совершенно не готов.

* * *

Розамунда вознамерилась женить Ярослава на своей племяннице, дабы тот, опираясь на германских родственников, смог завоевать на Руси любой приглянувшийся ему княжеский стол. Уже при встрече с Ярославом на сторожевой башне Розамунда открыла ему свой замысел. Ярослав был полон самых приятных впечатлений после обладания женщиной, телесное совершенство которой никак не вязалось с её сорокалетним возрастом. Услышав от своей любовницы о тех возможностях, какие могут открыться перед ним в случае женитьбы на дочери графа Кобургского, брата Розамунды, у Ярослава закружилась голова от честолюбивых замыслов. Ему сразу расхотелось идти с повинной к великому князю. В своих мечтах Ярослав уже видел себя черниговским князем.

«Кто знает, - думал он, - может, то, что не удалось Олегу и Роману, удастся мне. Ведь я буду опираться не на язычников-половцев, а на христиан-немцев».

Ярополк нисколько не огорчился, когда его тёща объявила, что возвращается обратно в Германию. Однако ему совсем не понравилось, что вместе с Розамундой в Германию собрался и Ярослав.

- Не очень-то надейся на бескорыстную помощь германских князей, брат, - предостерёг Ярополк. - Тамошние властители жаднее и коварнее наших князей. Немецкие графы и бароны впутают тебя в свои распри, нальют елея в уши и в конце концов обманут. Уж лучше обратись за помощью к полякам, это вернее будет.

- По пути в Германию я задержусь в гостях у польского князя, - сказал на это Ярослав. - С сестрой повидаюсь и с тёткой отца моего Марией-Добронегой.

0 том, что Розамунда сватает за него свою племянницу, Ярослав не сказал ни слова. Он решил, что Ярополк нарочно наговаривает на свою немецкую родню, лелея в душе какие-то честолюбивые замыслы и не желая делиться ими с Ярославом.

Часть своей дружины Ярослав оставил во Владимире. Некоторые гридни не пожелали последовать за своим князем в Германию, предпочтя скитаниям по чужим землям службу у Ярополка.

Сразу за Вислой зарядили дожди. Лошади скользили на размытых дорогах, повозки вязли в грязи.

Ещё в Сандомире Розамунда и Ярослав узнали, что двор великого польского князя ныне обретается не в Гнезно, а в Кракове. Это было как раз по пути в Нижнегерманские земли, где находились владения супруга Розамунды и её брата.

Польшу, как и Русь, сотрясали внутренние распри. Старший из сыновей Казимира Восстановителя Болеслав Смелый правил страной долго и деспотично, но в прошлом году, после очередного заговора польской знати ему пришлось уйти в изгнание, спасая свою жизнь. Болеслав нашёл убежище в Венгрии у короля Ласло, которому в своё время помог отнять трон у его брата Гезы. Ярослав так и не смог повидаться с сестрой Вышеславой, женой Болеслава, поскольку она последовала за мужем в изгнание. Не удалось Ярославу встретиться и с Марией-Добронегой, матерью Болеслава: она находилась в Гнезно.

Великим польским князем стал младший брат Боле слава Владислав по прозвищу Герман. Это прозвище он получил за дружбу с германским королём и за расположение ко всему немецкому. Изгнать старшего брата из Польши Владиславу помог чешский князь Вратислав, тесть Владислава.

Обретя польский трон, Гермбн перенёс столицу государства в Краков, поближе к Чехии и подальше от воинственных поморян.

Ярослав с удивлением обнаружил, что Розамунда и Владислав Гермбн не просто знакомы друг с другом, но даже находятся в приятельских отношениях. Это стало заметно при первой их встрече в Кракове. Розамунда неизменно называла Владислава «мой возлюблен и ми брат», а тот в свою очередь говорил: «моя возлюбленная сестра». Оба постоянно разговаривали по-немецки, несмотря на то, что Розамунда неплохо знала польский язык. Обоим было по сорок лет, и возрастное равенство, как и то, что Розамунда в прошлом оказывала услуги Владиславу, искавшему защиты у германского короля от происков старшего брата, по-видимому, настолько сблизило их, что в отношениях и впрямь проглядывало что-то родственное.

Ярослав же начал ревновать. Розамунда несколько раз отдавалась ему с покорностью служанки, поэтому Ярослав считал графиню чуть ли не своей собственностью. И то, как Владислав позволял себе обнимать и целовать Розамунду, совсем не понравилось Ярославу. Не понравился ему и сам Гермбн, который был грузен и неповоротлив как боров. Густые низкие брови, крючковатый нос и тяжёлый подбородок придавали Владиславу несколько мужиковатый вид. Глаза, острые как иголки, постоянно находились в подозрительном прищуре, словно он не доверял всем и каждому.

Владислав, наоборот, был рад Ярославу, поскольку был наслышан о могуществе его покойного отца и о храбрости старших братьев. В беседе он не скрывал того, что Всеволод Ярославич поступает не по чести с сыновьями Святослава Ярославича.

- Ничего, - процедил сквозь зубы Ярослав. - Бог даст, нынешняя спесь моего дяди отрыгнётся ему в скором времени потерей стола киевского.

Мрачный вид Ярослава и его угрозы в адрес великого князя навели Владислава на мысль: Ярослав хочет мстить Всеволоду Ярославичу за смерть своих братьев, но не просто мстить, а лишить дядю великокняжеского стола. Тому способствовала и хитрая Розамунда, которая как бы между прочим обмолвилась, что на стороне Ярослава находится и её зять Ярополк Изяславич.

- Я намерена и германского короля сделать союзником Ярослава, - добавила при этом Розамунда.

Владислав, знавший возможности Розамунды, не счёл это пустым бахвальством: графиня действительно имела сильное влияние на короля Генриха, ведь одно время она была его любовницей. И как поговаривали в окружении короля, лишь связь с Розамундой помогла Генриху удержаться на троне.

Потому-то Владислав на вопрос Розамунды, согласится ли нынешний польский властелин поддержать Ярослава в его справедливой мести, не задумываясь, кивнул. Владислав знал, что, в своё время помогая Изяславу Ярославичу вернуть киевский стол, Розамунда, её супруг и король Генрих неплохо обогатились. За щедрое» вознаграждение Владислав был готов протянуть руку дружбы хоть самому Сатане.

Когда Розамунда и Ярослав, наконец-то, остались одни в отведённом для них покое, графиня игриво обняла своего молодого любовника и хотела поцеловать его в уста, но тот недовольно отстранился.

- Ты устал или чем-то недоволен?

- Почему ты позволяешь Владиславу целовать себя? - сердито пробурчал Ярослав, не глядя на Розамунду. - Не много ли себе позволяет этот толстяк?

- Этот толстяк отныне твой друг и союзник, - заметила Розамунда. - И впредь будь с ним повежливее, мой милый. Видит Бог, он нам пригодится. Погляди, какие роскошные покои отвёл нам Владислав! Здесь нам никто не помешает, мой мальчик.

И Розамунда принялась раздеваться, бросая на Ярослава призывные взгляды.

Глядя на свою любовницу, Ярослав оттаял. Ему впервые представилась возможность узреть Розамунду полностью обнажённой. С распущенными по плечам длинными золотистыми волосами она выглядела на диво соблазнительно и привлекательно.

Прелести графини по достоинству оценил и Владислав, наблюдавший в потайной глазок за двумя липниками. Он не мог расслышать всего сказанного, отлично рассмотрел, что они вытворяли на широкой кровати. Несколько лет тому назад Владиславу посчастливилось однажды обладать прекрасным телом Розамунды. Теперь он завидовал Ярославу, который был явно посноровистее его в деле любви.

«Этого юнца похотливая Розамунда не скоро отпустит от себя, - решил Владислав. - Ради него она горы свернёт!»

Глава шестая. «ЧЕРТОВА ДЮЖИНА».

Когда установился санный путь, в Киеве объявилась Эльжбета с грудным младенцем на руках. Вернее, её доставили Святополковы гридни во главе с новгородским боярином Вяхирем.

Вяхирь оказался остёр на язык. На вопрос великого князя, зачем он привёз польку в Киев, боярин ответил:

- Эльжбета в Киеве есть ответ моего князя на твоё послание, Всеволод Ярославич. Княже Святополк полагает, что одного взгляда на рождённого младенчика достаточно, чтобы понять, кто тут прав, а кто виноват, но вину свою не признает.

И Вяхирь так посмотрел на великого князя, словно хотел уличить его во всех смертных грехах.

- Святополк с ума сдвинулся, да и ты тоже, боярин, коль такие речи мне молвишь! - загремел Всеволод Ярославич, вскочив с трона и схватив Вяхиря за бороду. - Вот велю голову с тебя снять да в дар Святополку преподнесу. Вижу, осмелел он в Новегороде!

Вяхирь потупил очи, однако ответствовал без испуга в голосе:

- Голова моя славы тебе не прибавит, княже. А вот новгородцы вряд ли простят такое. Я в Новегороде человек известный, и голова моя дорого стоит. Тебе, княже, она может стоить стола киевского.

- Угроз твоих я не страшусь, боярин. - Всеволод Ярославич оттолкнул от себя Вяхиря. - Возвращайся в Новгород. Да передай от меня князю Святополку, что на человеческую глупость есть Божья премудрость. Скажешь, что Эльжбету с младенцем я отправлю в Краков к её польской родне. Ступай!

Вяхирь нарочито медленно поклонился и, так же медленно распрямившись, вышел из зала.

«Вот, мерзавец!» - думал Всеволод Ярославич, глядя в спину удаляющемуся новгородцу.

Эльжбета, узнав, что её отправляют в Польшу, потребовала встречи с великим князем, во время которой она то валялась в ногах у Всеволода Ярославича, то истерично осыпала его оскорблениями и угрозами. Эльжбета была подобна фурии[100] - столько блеска было в её полубезумных глазах, а все движения были преисполнены нервного раздражения. Она плакала, хохотала как сумасшедшая, каталась по полу с разметавшимися волосами.

Всеволод Ярославич показал Эльжбету лекарям, и те единодушно заявили: полька страдает припадочным безумием, болезнь эта почти не поддаётся лечению, но, к счастью, по наследству не передаётся.

Коснячко, вернувшийся из Владимира, куда он ездил по поручению великого князя, дабы образумить Ярослава и уговорить его вернуться в Муром, огорошил известием, что Ярослав подался к полякам вместе с тёщей Ярополка графиней Розамундой.

- Не к добру это, княже, - молвил Коснячко. - Розамунда опутает Ярослава лестью как паутиной, настроит его супротив тебя. От этой немки всякого зла ожидать можно, ведь супруг её является правой рукой германского короля. Князь Владислав друг Генриху и с Розамундой в добрых отношениях, поэтому Розамунда может запросто использовать Владислава в своих целях. У поляков ныне единства нету. Ежели Болеслав радел о дружбе с Русью, то Владиславу милее германский король и чешский князь, ибо один ему друг, а другой - тесть.

- Токмо этого нам не хватало! - опечалился Всеволод Ярославич. - Начисто одолели напасти! Делать-то что, воевода?

- Нельзя Эльжбету в Польшу отсылать, эта безумная дров там наломает, - сказал Коснячко. - Пущай до поры в Киеве остаётся, а там видно будет.

- Хлопот с ней много, - Всеволод Ярославич нахмурился. - Я все же спроважу Эльжбету вместе с сыном в Польшу, но сделаю так, что до Польши они не доберутся.

- Грех это большой, княже, - осторожно заметил Коснячко.

- Знаю, - огрызнулся Всеволод Ярославич. - Будет время, отмолю перед Господом. Не о себе радею, но о спокойствии на Руси.

Едва Коснячко скрылся за дверью, как Всеволод Ярославич велел челядинцам разыскать и привести к нему Спирка.

Спирк сначала не поверил своим ушам, когда великий князь заговорил с ним про Эльжбету.

- На днях она отправится в Польшу через Дорогобуж, - молвил Всеволод Ярославич тихим таинственным голосом. - Леса в той стороне густые, людишки лихие там частенько пошаливают. Думаю, вряд ли Эльжбета сей беды минует, ибо на ней рок Господень. Не дал ей Всевышний долгого веку, да и отмерянные лета прожила беспутно, не задумываясь о честном имени своём. Смекаешь, о чем я речь веду?

Всеволод Ярославич пронзил слугу пристальным взглядом.

У Спирка аж во рту пересохло: такая удача.

- Смекаю, князь-батюшка, - прошептал он. - Все сделаю как надо.

- Людей сам подберёшь, - продолжил Всеволод Ярославич. - Таких, чтоб язык за зубами держали и были не робкого десятка, ибо кроме полячки придётся и спутников её порешить. Все добро, добытое кровью, будет ваше. От себя добавлю по три гривны на человека, оружие и коней тоже дам. Послезавтра отправишься в путь. Будете ждать Эльжбету в Дорогобуже, но убьёте её и всех, кто будет с ней, подальше от города на самой границе волынских земель. Уразумел?

Спирк торопливо закивал головой.

- Как сделаешь дело, в Киев возвращайся другой дорогой через Овруч, да тела убиенных получше спрячьте, чтобы шума опосля не было.

- А как с младенчиком быть, княже? - спросил Спирк.

- Убьёте вместе с матерью, - жёстко ответил Всеволод Ярославич. - Все едино чаду безвинному дорога в рай обеспечена.

«Чадо-то в рай попадёт, а вот убийце гореть в аду», - подумал Спирк, но вслух ничего не сказал.

В назначенный день Спирк представил великому князю трёх человек, с которыми ему предстояло изображать татей[101] на лесной дороге.

Одного звали Нерадец. Некогда он служил боярину Туке, но проворовался и бежал от боярского гнева. Когда Тука погиб в сече на Сожице, Нерадец вступил в дружину к Изяславу Ярославичу. После смерти князя Нерадец оказался в дружине Рюрика Ростиславича, но и у него не задержался. Всеволод Ярославич взял Нерадца к себе и держал при конюшне, поскольку тот знал толк в лошадях.

Другой - родом торчин, принявший православную веру и потому покинувший своих соплеменников ради службы у Изяслава Ярославича. За меткую стрельбу из лука Изяслав прозвал торчина Гореглядом. Во Всеволодову дружину его привёл Спирк, давний дружок.

Третьим был бывший палач Изяслава по имени Смага, что значит «смуглый». Матерью Смаги была рабыня с Кавказа, отцом - русич. Смага уродился в мать, такой же смуглый, темноглазый и черноволосый. Последнее время Смага подрабатывал на скотобойне, так как любил кровавое ремесло пуще всякого другого.

Всеволод Ярославич обеспокоился было, не маловато ли помощников набрал себе Спирк. Однако тот заверил: каждый из отобранных в лихом деле троих стоит.

- А я так и вовсе за четверых сойду, - добавил Спирк.

- Стало быть, вас тут целая чёртова дюжина, - Всеволод Ярославич усмехнулся.

Встреча происходила на княжеской конюшне. Вместе с великим князем пришёл Коснячко, который был обязан снабдить Спирка и его людей оружием, провиантом и всем необходимым в пути. Слуги Коснячко должны были сопровождать новоявленных разбойников до самого Дорогобужа и проследить за тем, чтобы Эльжбета не миновала этот город стороной и не избрала другой путь в Польшу.

Для сопровождения Эльжбеты Всеволод Ярославич отобрал четверых гридней из мол од шей дружины, отличавшихся склочным неуживчивым нравом. Помимо гридней в свите было три холопа, в обязанность которых входило ухаживать за лошадьми и управлять тройками, сидя на облучке. Эльжбета отправилась в путь в крытом возке, ещё в двух санях была сложена провизия на дорогу. Гридни сопровождали санный поезд верхом на конях.

* * *

Уже пребывая в Дорогобуже на постоялом дворе, Спирк ещё раз напомнил своим спутникам, с каким условием он взял их на это дело.

- Эльжбета нужна мне живая и невредимая, - сказал он, стоя посреди тесной комнаты, где располагались на ночлег его друзья по намечаемому злодейству.

- Знаем, - отозвался из тёмного угла Горегляд. - Хочешь в полной мере насладиться местью, поэтому перед тем как убить Эльжбету, мы трое должны её поочерёдно изнасиловать.

- Конечно, мы сделаем это, Спирк, - с ухмылкой проговорил Нерадец, - ведь ты сам на такое дело больше не способен. Не беспокойся, друже. Уговор помним.

- Отделаем Эльжбету как последнюю потаскуху, будешь доволен, - добавил, зевая, Смага. - Мне лишь хочется знать, кому из нас первому скакать на красивой польской лошадке. Я думаю, мы все достойны такого подарка, однако кто-то должен стать первым. Кто же?

Спирк, полагая, что вопрос предназначен ему, ответил:

- Бросьте жребий и вся недолга.

Он нарисовал углём небольшой круг на запертой двери и предложил своим спутникам поочерёдно метнуть нож. Чей угодит в самый центр круга, тому первому и достанется Эльжбета.

В метании ножа повезло Смаге. Он весьма довольный завалился спать. Между тем Нерадец и Горегляд снова бросили нож в цель, дабы выяснить, кто из них займётся Эльжбетой вторым. На этот раз более метким оказался Горегляд.

- Не печалься, друже, - успокаивающе обратился к Нерадцу Спирк. - Эти двое разогреют Эльжбету, так что тебе она достанется объятая огнём желания, токмо успевай работать.

Нерадец ничего не сказал, а простоватый Горегляд смачно расхохотался, показав свои редкие желтоватые зубы. Охота за опальной княгиней казалась ему сущим развлечением.

Морозным январским днём, ближе к вечеру четыре всадника выехали из Дорогобужа по заснеженной дороге, ведущей к реке Буг. В тот же день рано поутру в Дорогобуж въехала княгиня Эльжбета со своей немногочисленной свитой.

Там, где дорога ныряла в небольшую лощину, пороcшую молодым ельником, Спирк и его люди устроили за саду. Ночью они грелись у костра в глубине леса, а днём сидели за деревьями каждый на своём месте, готовые к нападению.

По дороге постоянно проезжали то сани с грузом, то верховые. Местные крестьяне везли в город на продажу сено, мороженую рыбу или мёд, купцы держали путь из Галича и Владимира в Киев, скакали с поручением княжеские гонцы.

Прошло два дня. На третий сидевшие в засаде, наконец, дождались тех, по чью душу послал их великий киевский князь.

Первым в дело вступил Горегляд. Пущенная им стрела насквозь пробила шею одному из скакавших впереди дружинников. Второй живо спрыгнул с коня и выхватил из ножен меч. Прикрываясь конём, он вглядывался в густой ельник.

Не теряя времени даром, Горегляд пустил вторую стрелу и сразил наповал возницу, сидевшего на облучке переднего крытого возка. В это же время выскочившие на дорогу Спирк, Нерадец и Смага забросали дротиками двух дружинников, ехавших в хвосте маленького каравана. Тяжело раненные гридни вывалились из седел в снег, где и были добиты. Затем Смага ударом кинжала убил возницу, бросившегося на него с топором. Третьего возницу, кинувшегося наутёк в лес, догнала меткая стрела Горегляда.

Единственный из уцелевших гридней не оробел и бросился на разбойников с мечом в руке. Горегляд не посмел стрелять из лука, опасаясь зацепить стрелой кого-нибудь из своих товарищей. Вытащив из-за пояса топор, торчин поспешил на подмогу.

Дружинник оказался ловким малым. К моменту, когда Горегляд выбрался из леса на дорогу и подбежал к месту схватки, Смага уже корчился на снегу со вспоротым животом. Неподалёку, прислонившись к саням, стоял бледный как мел Спирк, держась левой рукой за обрубок отсечённой по локоть правой руки. Рука, ещё сжимающая кинжал, валялась рядом на снегу. Нерадец, приволакивая раненую ногу, пятился от наступающего гридня, отбиваясь одновременно мечом и кинжалом. В этот момент Горегляд, напав сзади, раскроил гридню череп.

- Почто так прикончил! - проворчал Нерадец, еле стоя на ногах. - Иль не видел, какая шапка на нем? Чистый бобр! А ты такую шапку топором разрубил, недоумок.

- Некогда было приноравливаться, - огрызнулся Горегляд. - Радуйся, что жив остался.

- Вот я и радуюсь, - пробурчал Нерадец, осматривая свою раненую ногу.

Подошедший Спирк рявкнул на Горегляда:

- Чего стоишь столбом? Волоки сюда Эльжбету, покуда тихо. Нам главное - с ней расправиться.

Торчин подбежал к крытому возку и рванул дверцу на себя. В следующий миг из тёмного чрева возка выскочила женщина в длинном меховом шушуне и белом платке, поверх которого была надета парчовая шапочка с куньей опушкой. В руке у неё сверкнул небольшой нож. Это была Эльжбета. Она дважды ударила ножом в лицо Горегляда, не ожидавшего столь стремительного нападения. Первым ударом Эльжбета выбила ему глаз, вторым рассекла шею, так что кровь брызнула струёй.

На вопли торчина прибежали Спирк и Нерадец. Вдвоём они кое-как обезоружили Эльжбету и сбили её с ног.

- Снимай с неё все, - приказал Спирк Нерадцу.

Тот повиновался, при этом то и дело награждая женщину тумаками, поскольку она сопротивлялась изо всех сил. Спирку пришлось одной рукой помогать Нерадцу, ибо тот в одиночку явно не справлялся с Эльжбетой, которая норовила выцарапать глаза своему насильнику либо дотянуться до кинжала у него на поясе.

Наконец на польке не осталось ничего, кроме браслета на руке и золотой цепочки с крестиком на шее.

Нерадец протянул было руку к цепочке, но Эльжбета, изловчившись, укусила его за палец. Нерадец отпрянул. Эльжбета вырвалась и побежала к лошадям, понуро стоявшим над бездыханными телами дружинников. Она уже сунула босую ногу в стремя, когда её настиг Спирк и схватил за волосы. Он повалил Эльжбету наземь лицом в снег.

Обернувшись на Нерадца, он прохрипел:

- Займись этой стервой, а я покуда прикончу гадёныша.

В этот миг из возка раздался плач младенца. Это придало сил Эльжбете. Она выхватила кинжал из ножен на поясе у Спирка и ударила его в живот.

Все произошло так быстро, что Нерадец, заметивший опасное движение польки, крикнул слишком поздно. Спирк услышал предупреждение, когда лезвие кинжала уже вонзилось в него почти по самую рукоять.

Спирк взревел, как смертельно раненный зверь. Левой рукой он вырвал кинжал из кровоточащей раны и всадил его Эльжбете прямо в сердце.

Корчась от боли, Спирк сделал несколько шагов к возку, где плакал младенец, но рухнул на колени: силы быстро покидали его.

- Иди… убей… - промолвил он, кивая на возок.

Нерадец заскочил в карету, и младенец замолк.

Где-то невдалеке раздалось конское ржание. Выскочив из возка, Нерадец прислушался. Со стороны Дорогобужа приближался конный отряд.

- Надо уходить! - крикнул он Спирку.

Тот вяло махнул рукой:

- Уходи сам. Я уж не жилец.

Сидя в седле, Нерадец увидел, как Спирк перерезал себе горло и в предсмертных конвульсиях забился на окровавленном снегу всего в нескольких шагах от мёртвой Эльжбеты.

Глава седьмая. ЯЗЫЧНИК ХОДОТА.

Славянское племя вятичей издревле занимало земли в междуречье Оки и Волги, потеснив лесные племена мери, муромы и мещеры[102]. Вятичи последними из восточнославянских племён покорились власти киевских князей. Вятичей пытались обратить в христианскую веру Владимир Святой и Ярослав Мудрый, но все, что смогли сделать князья-просветители, - это обратить в веру Христову жителей городов по Оке и Волге. Глубинные же владения вятичей, заросшие дремучими лесами, так и остались недосягаемыми для князей и священников, несущих православие. В лесных вятских городищах и селениях, как и встарь, люди поклонялись деревянным идолам, приносили кровавые жертвы. У вятичей, что скрывались в лесах, были даже свои князья, независимые от Киева. Про этих лесных князей знали и в Ростове, и в Суздале, и в Муроме, и в Рязани… Князья, державшие столы в Муроме и Ростове, предпочитали особо не донимать вятичей поборами и не совались в глубинку, чтобы не злить язычников.

Но однажды случилось так, что среди вятичей прокатилась волна неповиновения. Крещёные и язычники повсеместно объединялись в отряды, жгли церкви, убивали священников и княжеских тиунов[103]. Во главе этого движения стоял языческий вятский князь Ходота.

Давыд Святославич, исполчивший дружину против Ходоты, не только был разбит в сражении, но и жены лишился. Сын Ходоты Яровит с отрядом воинов напал на княжескую усадьбу, что неподалёку от Ростова, пограбил её, челядь пленил. Увёл Яровит и княгиню Любомилу в чащобу лесную.

Ростовские послы, прибыв в Киев, слёзно умоляли послать войско против восставших вятичей. Всеволод Ярославич хоть и накричал на послов, виня их и Давыда Святославича в малодушии, но войско в Залесскую Русь все-таки послал, дабы не дать разгореться мятежу. Во главе объединённой киевско-черниговской рати встал Владимир Всеволодович.

Он привёл в Ростов две тысячи конных дружинников и шесть тысяч пеших ратников. Давыд, встретив Владимира в своём тереме, сразу начал сетовать, что войско слишком маленькое. К тому времени Давыд вторично был разбит восставшими вятичами, о чем свидетельствовала перевязанная правая рука и ссадина на лбу.

- Далеко Киев и Чернигов от здешних краёв, потому ни великий князь, ни ты, брат мой, не ведаете в полной мере наших бед, - жаловался Владимиру Давыд. - В городах тутошних люди ещё как-то признают мою власть, ибо народ в городах сплошь крещёный. Но в селениях вятских, кои в лесах затеряны, живут одни язычники. И язычников этих в лесах да болотах великое множество! Их там как комаров! У меня дружина не слабая и в пешем полку воев боле шести тыщ, но у безбожного Ходоты войска оказалось втрое больше. Обступили нас язычники со всех сторон, как волки медведя. Кабы не сила небесная, так не быть бы мне живу.

И Давыд принялся самозабвенно креститься левой рукой на большую икону Спасителя, стоявшую в красном углу просторной светлицы.

- Где случилась последняя битва с воинством Ходоты? - поинтересовался Владимир.

- В Шеренском лесу. - Давыд уселся в кресло, бережно поддерживая раненую руку.

- По ту сторону Волги иль по эту? - вновь спросил Владимир, хорошо изучивший здешние места ещё во время своего княжения в Ростове.

- По эту. Ходота за Волгу не суётся, ибо с мерей враждует. Злодей бесчинствует меж Ростовом и Суздалем. Смерды ему помогают повсеместно, городская беднота тоже на его стороне. Летом до городищ, где Ходота скрывает своё войско, никак не добраться: вокруг чаща да трясина непролазная. Вот и приходится зимой воевать.

- Ты знаешь хоть приблизительно, где главный град Ходоты? Где он сам укрывается?

- Есть у Ходоты несколько убежищ, где он отсиживается в зимнюю стужу. Одно где-то в Шеренском лесу. Хотел я разыскать это городище, но едва ноги унёс от стрел язычников. Другое городище Ходота выстроил, по слухам, близ озера Клещино, либо на реке Вексе, вытекающей из этого озера. Туда я тоже сунулся однажды с дружиной да без толку. Дорог там нету и спросить не у кого, ибо в тех краях токмо язычники обитают.

- Ладно, брат, - ободрил Владимир Давыда, - теперь я стану ловить Ходоту. От меня-то злыдень не уйдёт.

Вскоре Владимир ушёл с войском в занесённый снегами Шеренский лес. Оставшийся в Ростове Давыд ежедневно молился о благополучном исходе похода против восставших вятичей. К счастью, княгиня Любомила не взяла с собой детей, отправляясь в загородное сельцо. Поэтому челядь в тереме часто видела, как десятилетний княжич Изяслав и его восьмилетняя сестра Варвара вместе с отцом, стоя на коленях под иконой Спасителя, просят Небесного Отца сберечь их мать и супругу от гнева безбожных язычников. Давыд пуще всего был обеспокоен тем, что пленённая жена на сносях и по всем срокам уже должна была родить. Вот только как и где это случилось? Может, бросили её язычники в зимнем лесу одну-одинёшеньку на погибель, не желая возиться с роженицей.

Почти месяц рыскало по лесам войско Владимир а Всеволодовича. Несколько раз удавалось выйти на след Ходоты и даже разбить большой отряд восставших. Упорный Владимир разыскал-таки в дремучих лесах укреплённый валом и частоколом град язычников: там, на главной площади, стояли деревянные статуи дрен них славянских богов. А неподалёку на большой поляне теснились могильные курганы знати.

В том граде, затерянном в еловых и сосновых дебрях, и отыскал Владимир княгиню Любомилу с новорождённым младенцем. Давыд не мог нарадоваться возвращению жены. Своего второго сына он назвал в честь отца Святославом, а крестным отцом стал Владимир Всеволодович.

Владимир пробыл в ростово-суздальской земле до середины марта, то и дело совершая стремительные выходы из Ростова к дальним лесным урочищам и озёрам. Было немало сожжено и разрушено языческих городищ и капищ, истреблено и пленено много восставших. Однако ни Ходота, ни его сын так и не попались в руки князю.

Покидая Ростов, Владимир напутствовал Давыда, как тому надлежит воевать с Ходотой и где лучше всего пытаться изловить мятежного князя вятичей. Давыд не скрывал, как опостылела ему эта изматывающая война с язычниками, что ему без помощи Владимира вряд ли одолеть Ходоту, который чувствует себя в лесах как рыба в воде. Давыд просил Владимира задержаться у него в Ростове до лета, но тот больше не мог оставаться в Залесской Руси. Всеволод Ярославич звал сына к себе: до него дошёл слух, что полоцкий князь опять в поход изготовляется.

«Надо упредить Всеслава, ударить на него сразу после весенней ростепели», - писал в послании к сыну великий князь.

Глава восьмая. ЯНКА.

Архипресвитер[104] Хрисанф внимательно приглядывался к вдовствующей дочери великого киевского князя, которая пожаловала в Константинополь с намерением добиться от патриарха разрешения основать на Руси первый женский монастырь. По своему духовному сану Хрисанф являлся правой рукой престарелого патриарха, поэтому почти все просители независимо от их знатности неизменно проходили через него. Хрисанф самолично решал, достоин ли встречи с первосвященником православных христиан тот или иной проситель. При этом алчный архипресвитер не забывал и о своей выгоде, под разными предлогами выманивая деньги и дорогие подарки.

Беседа Хрисанфа и Янки проходила на подворье монастыря святого Мамонта, близ которого находился постоялый двор для купцов, приезжавших с Руси. Немало русичей жило и на подворье. Это были монахи, нищие, ремесленники, трудившиеся в обширном монастырском хозяйстве.

В беседе с Хрисанфом Янка призналась, что ею движет желание постричься в монахини, но на Руси нет ни одного женского монастыря. Новый киевский митрополит Иоанн Продром не осмеливается основывать в Киеве женскую святую обитель без благословения на то самого патриарха.

- От Иоанна Продрома этого и следовало ожидать, - усмехнулся Хрисанф. - Этот святой муж живёт по Слову Божию, а поступает по велению патриарха.

- Преподобный отец Георгий многие решения сам принимал, а коль в чем-то сомневался, то в Царьград ездил ко двору патриарха, - заметила Янка про предшественника Продрома, год назад скончавшегося от болезни.

- Преподобный Георгий, будучи митрополитом ни Руси, помимо этого входил в синклит[105], - сказал Хрисанф. - Если в Киеве Георгий был главой власти духом ной, то у себя на родине он стоял у кормила власти светской, поэтому с ним считался даже патриарх. Нынешний же киевский митрополит насквозь пропах ладаном, ибо возрос в келье и привык жить по священническому уставу. Мыслить самостоятельно он не умеет.

Янке не понравился небрежный тон её собеседника. Чувствовалось, что где-то в глубине души самонадеянный архипресвитер презирает киевского митрополита.

- Что же мне делать? - спросила Янка. - Соблаговолит ли патриарх встретиться со мной? Проделала я не близкий путь…

- Я передам твою просьбу Его Святейшеству, дочь моя, - покачивая головой, промолвил Хрисанф. - Однако… - Он печально вздохнул. - Не берусь обещать, что патриарх в ближайшее время примет тебя, княгиня. Его Святейшество очень занятой человек, к тому же слаб здоровьем.

Хрисанф поднялся со стула, показывая тем самым, что разговор окончен. Прощаясь, он назначил встречу назавтра уже в своём доме, попутно восхитившись тем, насколько легко и свободно Янка изъясняется на греческом.

- После полудня я пришлю за тобой лектику, дочь моя, - добавил Хрисанф перед тем, как осенить Янку крестным знамением.

Янка знала, что лектикой ромеи называют крытые женские носилки, в которых знатные матроны путешествуют по городу в дождь или жару, либо не желая быть узнанными. Обычно лектику несут на плечах восемь рабов. В далёкой юности Янка видела такие носилки в Переяславле, когда к её матери приезжали из Царьграда родственницы или подруги-гречанки.

Идя к двери, Янка чувствовала спиной излишне пристальный взгляд Хрисанфа. Это был взгляд не священника, а скорее распущенного вельможи, падкого на плотские утехи. Ещё во время беседы Янка обратила внимание, что архипресвитер оценивающим мужским оком разглядывает её лицо и фигуру. Хрисанф явно остался доволен внешностью русской гостьи, но Янку подобное внимание священника отнюдь не обрадовало.

Все ромеи, с которыми успела пообщаться Янка по прибытии в Царьград, производили впечатление людей умных и благородных. Особенно её восхитил эпарх[106] Зенон, который знал не только русский язык, но и немецкий с французским. При Янке Зенон разговаривал без толмача с немецкими и французскими купцами. Именно он устроил Янке встречу с помощником патриарха.

«Чего ты хочешь? И у нас на Руси немало заносчивых и даже распутных священников», - разговаривала Янка сама с собой.

И все-таки она была немного разочарована. Ей казалось, что в таком великолепном городе, где на каждом шагу возвышаются роскошные дворцы, храмы и монастыри, где держит свой престол величайший в Европе властитель и живёт глава всех православных христиан, не должно быть людей подлых, как и людей, обуянных низменными страстями.

Проведя остаток дня в размышлениях, Янка убедила себя в том, что явно поторопилась обвинять в чем-то предосудительном архипресвитера Хрисанфа. Мало ли как посмотрел, это ещё ничего не значит.

Янка тщательно подготовилась ко второй встрече с Хрисанфом. Она надела длинное просторное платье, напоминающее русский сарафан, дабы широкие складки скрывали контуры её тела. Правда, Янке не нравился темно-вишнёвый цвет платья, слишком броский по её мнению. Свои длинные русые косы она уложила венцом, а голову покрыла белым, плотно облегающим повоем. Поверх платья Янка хотела было набросить плащ, но знойный день заставил отказаться от него.

Здешняя жара по сравнению с летней порой на Руси казалась Янке невыносимым пеклом. Приятно было ощущать даже слабое дуновение ветерка на душных улицах ромейской столицы.

Янка ехала в носилках, покачиваясь на могучих плечах восьмерых мускулистых рабов, и, слегка отдёрнув пурпурную занавеску, с любопытством разглядывали снующих по улице людей. Такого многолюдства она не видела ни в Киеве, ни в Чернигове, ни в Новгороде, хотя это были самые большие города на Руси. Янку поражали многоэтажные каменные дома, украшенные изящными полосатыми колоннами, барельефами и узкими окнами с закруглённым верхом. Все центральные улицы и площади Константинополя были вымощены каменными плитами.

Впереди носилок шествовал глашатай с жезлом в руке и громким властным голосом требовал, чтобы ему уступали дорогу. Многоликая уличная толпа при виде этого жезла расступалась в стороны подобно испуганному стаду овец.

Дом Хрисанфа находился неподалёку от величественного храма Святой Софии. Выбравшись из носилок, Янка невольно задрала голову, залюбовавшись громадой главного купола, сверкающего позолотой на фоне бледно-голубых небес. Сердце у неё учащённо-забилось, а рука сама собой совершила крестное знамение.

Встретивший Янку слуга-привратник в коротком хитоне и сандалиях склонил перед ней свою кудрявую голову. Другой слуга постарше и в более длинном одеянии повёл гостью по просторным комнатам и прохладным коридорам туда, где ожидал хозяин дома. У Янки разбегались глаза при виде мраморных статуй, огромных сосудов с богатой росписью, стоящих на подставках, при виде мозаичных мраморных полов и роскошных ковров на стенах. Потолки в покоях были столь высоки, что от звука шагов в закруглённых сводах рождалось слабое гулкое эхо. Двери, которые распахивал перед Янкой слуга, были украшены позолотой, как и дверные ручки в виде львиных лап.

Хрисанф, желавший произвести впечатление на дочь киевского князя, догадался по её глазам, что ему это удалось.

На этот раз Хрисанф был облачен не в священническую одежду, а в длинную, сравнительно узкую тунику с широкими рукавами. Цвет туники напоминал цвет закатного неба, нечто среднее между бледно-красным и ярко-жёлтым. Тщательно завитые длинные волосы были уложены в довольно вычурную причёску, которая явно была бы более к лицу юноше лет двадцати, но никак не мужу, перешагнувшему пятидесятилетний рубеж.

Присмотревшись повнимательнее, Янка с удивлением обнаружила, что безбородое лицо архипресвитера смазано какой-то мазью и потому слегка блестит, как покрытое лаком. Благодаря всем этим ухищрениям Хрисанф выглядел значительно моложе и стройнее. Он даже как будто стал выше ростом.

Беседу с Янкой Хрисанф начал с того, что сообщил ей об отъезде патриарха в Афонский монастырь для освещения новой часовни, возведённой на месте смерти нескольких монахов, погибших от рук грабителей.

Янка смущённо перебирала пальцами складки своего платья, не зная, что сказать на это.

- Не беспокойся, дочь моя, - с улыбкой продолжил Хрисанф. - Патриарх не задержится надолго в Афонской обители. Как только Его Святейшество вернётся в Константинополь, я тотчас попрошу его дать тебе аудиенцию.

- Да хранит тебя Господь, отче, за доброту, - промолвила Янка, полагая, что разговор на этом закончится и архипресвитер позволит ей удалиться.

Однако Хрисанф не спешил расставаться со своей гостьей.

Он завёл речь о том, что неплохо было бы княгине, покуда патриарх отсутствует в столице, самой ознакомиться с бытом женских монастырей, дабы увереннее чувствовать себя перед лицом Его Святейшества.

- Я время от времени посещаю один такой монастырь, поскольку его игуменья доводится мне дальнем! родственницей, - пояснил Хрисанф. - Собственно, благодаря мне, эта женщина и стала игуменьей.

При последних словах на лице его возникло и тут же пропало лукавое выражение сластолюбца, знающего толк в грешных делишках.

Янке показалось, что Хрисанф читает её мысли: ей очень хотелось своими глазами взглянуть на то, как живут здешние монахини за монастырскими стенами. Она согласилась сегодня же отправиться в один из женских монастырей.

«С таким попутчиком меня, пожалуй, всюду пропустят», - с горделивым самодовольством подумала Янка.

Хрисанф вызвал слугу и велел запрягать лошадей в свою карету. После мягких бесшумных носилок поездка в грохочущей по камням крытой карете показалась Янке не очень приятной. Ещё ей не понравилось, что Хрисанф то и дело прижимался к ней боком, а его рука все время как бы невзначай касалась её бедра или колена. Всю дорогу он донимал Янку расспросами про её отца, родных и двоюродных братьев, порой удивляя осведомлённостью, но больше раздражая дотошностью.

Янка перевела разговор на свою сестру Марию, которая была замужем за братом низложенного василевса Михаила Дуки. Янка не знала, где живёт Мария и в городе ли она вообще. Эпарх обещал разыскать её, но пока не сделал этого.

- Как же, я очень хорошо знаю Марию Всеволодовну. Она такая красавица! - Хрисанф оживился. - И дети у неё тоже необыкновенно красивые, мальчик и девочка. Ну просто ангелочки!

В следующий миг он промолвил с печальным вздохом:

- К несчастью, дочь моя, твоя сестра недавно овдовела. Храбрый супруг её погиб, сражаясь в Сицилии с безбожными норманнами. Константин Дука был отважнейшим человеком! Да упокоится его душа в райских кущах.

Хрисанф осенил себя крестным знамением. После услышанного Янка весь остаток пути хранила скорбное молчание.

Монастырь находился близ Харисийских ворот, отчего и назывался Харисийским или Святой Великомученицы Марии-Магдалины.

За высокой каменной стеной возвышался построенный в строгом стиле храм-базилика, к которому примыкало двухэтажное здание с арками и колоннадами. В центре обширного дворика бил фонтан из двух мраморных чаш. Журчащие струи изливались из верхней чаши в нижнюю более крупную, а из нижней чаши красивым водопадом выливались в круглый бассейн с высоким бордюром из белого известняка. Рядом с фонтаном были разбиты клумбы, где во множестве росли самые разные цветы, напоминая благоухающий разноцветный ковёр. В густой тени платанов была выложена дорожка из узорных плиток, которая уводила вглубь небольшого парка; там в сочной зелёной листве щебетали птицы.

Привратник, впустивший гостей через небольшую дубовую дверцу в стене, был переполнен непоказным почтением к спутнику Янки, видимо будучи осведомлённым о могуществе этого человека.

Внешне же привратник походил на мясника или воина. Он был широкоплеч, но не грузен. В движениях, чувствовались уверенность и сила, а на скуле красовался багровый шрам. На привратнике была короткая туника и широкий кожаный пояс, на котором висел кинжал.

Обменявшись со стражей парой ничего не значащих фраз, Хрисанф назвал его по имени как давнего знакомого. Янку слегка насторожило, что на вопрос Хрисанфа: «Нет ли чужих в монастыре?», - привратник ответил: «Сегодня здесь только свои».

Короткий разговор Янка услышала краем уха, так как шла по дорожке к фонтану и клумбам. Безупречная чистота, зелень, пение птиц, изумительной красоты клумбы и фонтан - все это восхищало и умиляло чувствительную Янку: именно так и представляла она себе уединённую жизнь женщин, ушедших от мирской суеты. Открывшийся вид пробудил осознание значимости и нужности задуманного. Сколько женщин на Руси обретут душевный покой после жизненных утрат и разочарований, если в Киеве будет основан такой же уютный монастырь.

- А теперь, дочь моя, я познакомлю тебя с матушкой игуменьей, - догнав Янку, проговорил Хрисанф.

При этом его рука мягко легла ей на талию. Янка деликатно освободилась от объятия.

Миновав крытую колоннаду, Хрисанф и его спутница вошли в храмовую пристройку и поднялись по лестнице на второй этаж. Там прошли по полутёмному коридору мимо нескольких одинаковых дверей с закруглённым верхом и очутились в просторной комнате с небольшими окнами. Все окна были забраны толстыми железными прутьями. На побеленных стенах не было ни ковров, ни гобеленов, лишь икона Богородицы в углу и горящая кадильница под ней. У одной стены стояла скамья, у другой большой сундук. Посреди комнаты - стол с раскрытым Евангелием. Часть комнаты была отгорожена ширмой из натянутых на деревянные рамы цветных циновок в человеческий рост.

Комната была пуста. Никого не оказалось и за ширмой, куда заглянул Хрисанф, перед этим окликнув игуменью по имени.

Назвав отсутствующую настоятельницу «блудливой кошкой», Хрисанф с вежливой улыбкой попросил Янку обождать здесь, покуда он разыщет игуменью.

- Это не займёт много времени, дочь моя, - добавил Хрисанф и скрылся за дверью.

Оставшись одна, Янка некоторое время разглядывала скромное убранство помещения. Потом, не удержавшись, заглянула за ширму и увидела кровать со смятой подушкой и простыней. Рядом на полу валялось шерстяное одеяло и нижняя женская рубашка. Повинуясь смутному побуждению, Янка приблизилась к постели, вид которой никак не соответствовал тому, что здесь проводит ночи настоятельница монастыря. Янке сразу бросились в глаза желтоватые пятна на грязной простыне, нечто подобное ей однажды приходилось видеть в великокняжеском дворце в покоях, где развлекалась с рабынями дворцовая стража.

Янке стало противно. Неужели настоятельница позволяет себе растрачивать своё целомудрие, тайно приводя сюда мужчин?

Затем Янка вышла в коридор: ей показалось, что оттуда донёсся приглушенный женский не то вскрик, не то стон.

Коридор был пуст. Однако звук повторился на этот раз более явственно, что-то происходило за ближайшей дверью, таких дверей выходило в коридор пять или шесть. Проходя мимо них вместе с Хрисанфом, Янка не обратила внимания на небольшие деревянные таблички с номерами. Осмотрев ближнюю табличку, Янка обнаружила: табличка легко отодвигается в сторону, двигаясь в желобках между двух тонких реек. За табличкой в двери находилось маленькое круглое отверстие.

Движимая любопытством, Янка заглянула в глазок и обомлела. За дверью было маленькое узкое помещение, куда свет проникал через небольшое зарешеченное оконце. Добрую половину помещения с голыми стенами занимала широкая кровать. На кровати, раскинувшись на спине, лежала совсем юная нагая девушка с разметавшимися густыми каштановыми волосами. Над девушкой нависал тоже голый мускулистый мужчина, на шее которого болтался крестик на тоненькой цепочке. Судя по причёске, это был грек и явно знатный: о том свидетельствовали мужские одежды, небрежно брошенные на стул. Женская одежда лежала прямо на полу, причём эта одежда была монашеской.

Солнечный свет, падая сверху, освещал бесстыдную сцену, от которой поражённая Янка не могла оторвать взгляд. Она отчётливо видела миловидное лицо девушки, глаза которой были закрыты, а из полуоткрытого рта время от времени вырывались громкие блаженные стоны. Именно эти звуки и насторожили Янку. Запрокинутое девичье лицо выражало сильнейшее наслаждение, было очевидно, что для неё весь окружающий мир не существует, утонув в пучине сладострастья.

Наконец Янка нашла в себе силы отойти от двери, вернув деревянную задвижку на прежнее место. Буря самых противоречивых чувств бушевала в её душе. Янка направилась к следующей двери и вновь заглянула в глазок, скрытый под табличкой с номером.

Убранство увиденного Янкой помещения было точно такое же, как и в предыдущей комнате, только на постели оказались две обнажённые девушки, занятые лесбийской любовью. Одна из девушек была черноволосая, её длинные волосы блестели будто смазанные жиром, другая светлая с пышными кудрями. Гибкие девичьи тела, переплетённые в своеобразный клубок, были не лишены грации и женственной красоты. Янка засмотрелась на происходящее с большим интересом. Она слышала про лесбийскую любовь от матери, но воочию не видела ни разу. Более того, Янка полагала, что только мужчина способен довести женщину до наивысшего наслаждения. Супружеский опыт и любовь к Глебу Святославичу служили тому красноречивым подтверждением. Память о счастливом времени, когда Янка была любимой женой её единственного мужчины, и поныне жила в сокровенных тайниках души. И вот Янка увидела двух девушек, объятых страстью друг к другу и занятых тем, чем Церковь строго-настрого запрещает заниматься добропорядочным христианкам.

В совершенном смятении Янка приблизилась к третьей двери и увидела на постели спящую молодую женщину. Та лежала на боку, слегка поджав ноги и засунув руки под подушку. Под одеялом хорошо просматривались контуры стройного тела, растрёпанные волосы закрывали лицо. Рядом на стуле лежала аккуратно свёрнутая женская одежда, сверху лежал серый подрясник.

«Так это все-таки монастырь?! - подумала Янка, направляясь к следующей двери. - И все эти женщины монашки?!»

Больше всего Янку поразило зрелище в четвертой комнате. Заглянув в глазок, она узрела голого мужчину довольно отталкивающей наружности. Мужчина развалился на постели, прислонившись спиной к стене, и наблюдал за тем, как стоящая перед ним на коленях девушка ласкала его огромный вздёрнутый фаллос. Девушка была в исподней белой рубашке с распущенными по плечам светлыми волосами.

Янка так разволновалась от увиденного, что не расслышала приближающиеся сзади шаги и вздрогнула, когда чья-то рука коснулась её плеча.

Она испуганно обернулась и увидела перед собой молодую особу в длинной белой рясе, подпоясанной грубой верёвкой. Золотистые волосы незнакомки были убраны в небрежную причёску, что, впрочем, нисколько не умаляло привлекательности её лица. Глядя на сочные алые уста, прямой нос, округлый подбородок, длинные тёмные брови с лёгким надломом, нельзя было не восхищаться её внешностью. Темно-синие глаза незнакомки с лукавым любопытством взирали на Янку.

- Новенькая? - незнакомка нахально оглядела Янку с ног до головы. - Сложена неплохо. Сколько тебе лет? Ты была замужем? Как тебя зовут?

Янка, растерявшаяся от такого обилия вопросов и от прямого взгляда синих глаз, назвала своё имя, сказав, что ей недавно исполнилось тридцать.

- Ты гречанка?

- Нет, - Янка мотнула головой. - Я родом с Руси.

- С Руси?! - незнакомка изумилась. - Где же ты научилась так хорошо говорить по-гречески?

- На Руси и научилась. Моя мать была гречанка.

Незнакомка понимающе кивнула головой и глянула в глазок, услышав за дверью мужские блаженные стоны.

- Опять здесь этот армянин! - усмехнулась она. - Видать, Клелия пришлась ему по сердцу. - Она закрыла глазок табличкой и спросила: - А ты так умеешь?

Янка совершенно опешила от откровенности вопроса и ничего не ответила.

- Здесь это должны уметь все монашки, - пояснила синеглазая и тут же представилась: - Меня зовут Агапия. Я тут уже второй год, поэтому хорошо знаю местные порядки. Ты можешь иметь неброскую внешность, но если ты хорошо умеешь делать то, что попросят, попой двигать и ножки раздвигать, с радостью оставят здесь, ибо многие наши посетители достаточно пресыщены и хотят чего-нибудь такого. Понимаешь?

- Не понимаю, - сказала Янка, покраснев до корней волос. - Это монастырь или притон?

- Конечно, монастырь, - без колебаний ответила Агапия. - Все городские притоны находятся близ порта и в Космидии. Я и не пошла бы в притон. Я монашка, а не потаскуха.

Янка на мгновение лишилась дара речи. Она кивнула на дверь:

- Может, скажешь, что и Клелия монашка?

Уловив язвительную иронию в голосе Янки, Агапия слегка приподняла свой точёный подбородок.

- Милая моя, все мы во грехе рождены и грешим всю свою жизнь от первого до последнего дня. Только одни грешат и не каются, а другие грехи замаливают каждодневными молитвами. Сегодня я согрешила с мужчиной, сегодня же и покаялась. В притонах же о покаянии не помышляют и чистоту телесную не блюдут, отчего болезни заразные там гуляют. А тут красота!

На лице у Агапии появилась восторженная улыбка.

Подобные утверждения показались Янке крайне безнравственными. Она уже хотела заговорить об этом с Агапией, но тут в конце коридора появился Хрисанф.

Агапия при виде Хрисанфа враз оробела.

- Как ты тут оказалась? - набросился на неё Хрисанф.

Агапия в ответ пролепетала что-то невразумительное, от её самонадеянности не осталось и следа.

- Ступай, разыщи игуменью,- строгим голосом приказал Хрисанф. - Приведи ко мне, даже если она пьяна.

Агапия молча кивнула и торопливо удалилась.

Хрисанф вновь привёл Янку в комнату настоятельницы, но беседы у них не получилось. Янка потребовала, чтобы Хрисанф немедленно отвёз её на подворье монастыря Святого Мамонта.

Архипресвитеру ничего не оставалось, как подчиниться, ибо он видел, что княгиня вот-вот дойдёт до резкостей.

Всю дорогу до постоялого двора Хрисанф всячески заискивал перед Янкой, хранившей каменное молчание. Ему не удалось договориться ни об ещё одной встрече у него дома, ни о поездке в Афонский монастырь.

Уже подъезжая к подворью Святого Мамонта, Янка вдруг в упор посмотрела в глаза Хрисанфу, который продолжал уговаривать её поехать в монастырь на встречу с патриархом.

- А чем я должна буду заплатить тебе за услугу, преподобный отче? - проговорила она резким тоном. - Ты, верно, пожелаешь, чтобы я отдалась тебе. Так?

От этих слов Хрисанф словно онемел и больше не проронил ни слова до самого постоялого двора.

* * *

Первый, кто встретил Янку на подворье русских купцов, был боярин Микула Звездич, сопровождавший её н этой поездке в Царьград. Микула, отвечавший перед великим князем за жизнь и безопасность его дочери, с самого начала был недоволен отлучкой Янки, не взявшей с собой никого из слуг. Звездич недолюбливал всех чужеземцев, а ромеев особенно. Поэтому он обрушился на вернувшуюся Янку с упрёками, называя ромеев христопродавцами, прелюбодеями и негодяями, даже не догадываясь, сколь живой отклик находят его слова в сердце Янки после всего увиденного. Главное же в упрёках боярина Микулы было то, что покуда Янка пропадает неизвестно где, её в это время на подворье дожидается сестра Мария.

- С этого и надо было начинать, пустомеля! - молвила Янка прямо в лицо оторопевшему боярину. - Веди меня живо!

На женской половине постоялого двора, где обычно обитали жены купцов и их служанки, Янку встретила молодая женщина изумительной красоты, одетая в мантию ниже колен, из-под которой виднелась длинное белое платье с красным узором по нижнему краю. Мантия была из шелка цвета индиго и с широкими рукавами. Светло-русые волосы красавицы были заплетены в две косы с жемчужными нитями, голова покрыта своеобразным чепцом из разноцветных лент, соединённых между собой серебряным ободком.

Сначала Янка не узнала в греческой матроне свою сестру. Лишь приглядевшись, она опознала прямой точёный нос Марии, красиво очерченные уста, большие синие очи, доставшиеся ей в наследство от матери-гречанки. Мария же сразу узнала Янку, едва та вошла в комнату.

Со слезами радости сестры заключили друг друга в объятия. Пришедший вместе с Янкой боярин Микула деликатно удалился.

Когда были выплаканы первые слезы, сестры уселись рядышком и завели долгую беседу, то и дело вытирая глаза. Они не виделись почти четыре года. У обеих за это время в жизни случились большие перемены. Янка, овдовев, была вынуждена перебраться из Новгорода сначала в Чернигов, а потом в Киев. Мария, став женой одного из братьев василевса, редко виделась с мужем, который был военачальником и постоянно находился в войске, сражавшемся то с сельджуками в Азии, то с норманнами в Европе. А лишь месяц тому назад овдовела и она…

- Теперь меня сватают за Андроника, брата покойного мужа, - призналась Мария, - но я не хочу выходить замуж за него, ибо знаю, чем закончится и это моё замужество.

- Чем же? - удивилась Янка.

- Суди сама, Андроник тоже военачальник и все время воюет, ведь враги наступают на Империю во всех сторон, - пояснила Мария. - Он не робкого десятка, поэтому, как все храбрецы, не долго проживёт на этом свете. Стало быть, сестрица, меня ждёт новое вдовство.

Мария печально вздохнула.

- Маша, поехали со мной, - сказала Янка, мягко обняв сестру за талию. - Батюшка подыщет тебе в мужья знатного русича. Будешь жить в Киеве. Чай, соскучилась по русской-то речи?

- Вот и Олег тоже предлагал мне не искушать Судьбу и при первой же возможности вернуться на отчую землю, - задумчиво проговорила Мария.

- Какой Олег? - Янка встрепенулась.

- Олег Святославич, брат моего милого Романа, с коим меня разлучили, - Мария с удивлением посмотрела на Янку, поскольку та изменилась в лице.

- О Господи! Неужели Олег жив?! - Янка стиснули ладонь сестры в своих руках. - Когда ты видела Олега? И где?

- В прошлом году осенью из Керкинитиды в Константинополь пришёл корабль с дарами от катепана Хер сонесской фемы[107], который признал власть Никифора Вотаниата, сменившего на троне Михаила Дуку, - принялась рассказывать Мария. - Так вот, помимо дарен тамошний катепан передал Вотаниату и Олега, коего подло пленили тмутараканские хазары, якобы в надежде на вознаграждение от нашего отца, уставшего от войны со Святославичами. Херсонесский катепан заплатил хазарам отступное за пленённого Олега, желая передать его в руки Вотаниата и тем самым снискать милость нового василевса. Первый раз я встретилась с Олегом в Большом дворце, куда его привели прямо с корабля, чтобы показать василевсу. Толком поговорить нам тогда не дали. Потом я ещё несколько раз видела Олега в крепости близ гавани Вуколеонт, где его содержали под стражей. Меня пускали в крепость, поскольку гарнизоном крепости командовал мой супруг.

- Олег не говорил тебе про своих сторонников в Тмутаракани? - допытывалась Янка. - Ведь у него там оставалось войско, где оно?

- Олегова дружина рассеялась. Часть дружинников осталась в Тмутаракани, поступив на службу к Володарю и Давыду Игоревичу.

- А про своих братьев Давыда и Ярослава Олег тебе ничего не говорил? - спросила Янка. - Ведь по сути они предали его.

- Извини, но я расспрашивала Олега больше про Романа, - Мария опустила голову.

- Где сейчас Олег? Могу я его увидеть?

- К сожалению, это невозможно, сестра, - вздохнула Мария. - Никифор Вотаниат ещё весной сослал его на остров Родос. Там ромеи содержат многих знатных пленников.

У Янки вырвался возглас досады. Но она не хотела отступать.

- На Родос, верно, часто ходят корабли из Царьграда. Я отправлюсь туда и повидаюсь с Олегом. Маша, помоги мне.

- Даже не думай про это! - возразила Мария. - Ты знаешь, что ныне творится в нашем грешном мире? Норманны рыскают на своих кораблях у самых берегов Греции, у Крита бесчинствуют берберские пираты, сельджуки завладели всеми землями ромеев в Азии и вышли к Эгейскому морю. Теперь, по слухам, сельджуки строят суда, чтобы переправиться на острова Эгеиды. Остров Родос находится у самого побережья Азии. Никуда я тебя не пущу!

- Никифор Вотаниат отрёкся от престола и ушёл в монастырь, - сказала Янка. - Вот уже три месяца империей ромеев правит Алексей Комнин. Почему бы василевсу Алексею не отпустить на свободу Олега. Пусть Олег с братом Романом воевали с ромеями в Тавриде, так это было ещё при василевсе Дуке. Алексей не претерпел от Олега никакого зла. Маша, помоги мне проникнуть во дворец. Я брошусь в ноги к василевсу, уговорю его отпустить Олега со мной на Русь.

- Сие тоже невозможно, сестра, - вздохнула Мария. - Василевса нет в столице. Алексей с войском находится на азиатском берегу Босфора, где сражается с сельджуками за город Никомедию. Вести оттуда приходят неутешительные.

- Что же делать, Маша? - почти с отчаянием воскликнула Янка.

- Ничего, - холодно отрезала Мария. - Не беспокойся за Олега. Я думаю, он и сам не рвётся на Русь. Батюшка наш вряд ли уступит Олегу без войны даже захудалый городок, не говоря уже про Чернигов. Разве ты не замечала, как он изменился с той поры, как стал великим князем?

Янка скорбно покивала головой.

- Истинно молвишь, сестрица. Батюшка наш ныне совсем не тот, каким был на переяславском княжении. Не пойму, отчего он так невзлюбил своих племянником Святославичей. Не иначе заразился этим от Изяслава Ярославича, Царствие ему Небесное.

- А ты-то почто вновь замуж не вышла? - вдруг спросила Мария. - Гляди, милая, сойдёт красота с тип его лица и останешься да конца дней своих вдовицей. Хочешь, я тебе в Царьграде жениха подыщу?

Янка грустно улыбнулась.

- Мне вдовство милее нового замужества. После Глеба для меня все мужчины кажутся какими-то не такими. Я и в Царьград-то приехала лишь затем, чтобы добиться у патриарха разрешения основать в Киеве женский монастырь. Киевский митрополит мне в этом препятствия чинит.

- Неужто в монашки собралась? - Мария изумилась. - И не жаль тебе жизнь свою губить в монастырских стенах, менять свободу на устав. От себя все равно не убежишь, сестра.

- Я все обдумала, Маша, - тихо произнесла Янка. - И решение моё твёрдо. Отец тоже отговаривал меня как мог, но потом смирился. Вот только… - Янка запнулась. - Не знаю, как и сказать об этом.

- Говори, как есть, - подбодрила Мария. - Неужто я не пойму тебя?

Янка рассказала про архипресвитера Хрисанфа, про посещение Харисийского монастыря и про все там увиденное.

- Я и предположить не могла, что там может царить такой разврат! - возмущалась она. - Неужели в Царьграде такое творится во всех женских монастырях?

- Тебе не повезло, моя милая, - с усмешкой промолвила Мария. - Этот Хрисанф известный на всю столицу развратник. Харисийский монастырь является его собственностью. Он построил его на свои деньги. Отец Хрисанфа был содержателем лупанаров[108]. Сын пошёл в священники, и ремесло отца было ему явно не к лицу. Потому-то Хрисанф и выстроил женский монастырь, по сути притон, где потаскухи обряжены в монашеские одежды. У здешних богачей свои причуды, сестра.

- Ты можешь помочь мне встретиться с патриархом? - спросила Янка. - Иль патриарх такой же развратник, как и Хрисанф?

- Ну что ты! - Мария сделала серьёзное лицо. - Патриарх святой человек. Он очень умён и образован.

Народ его любит, а знать побаивается. Я проведу тебя в патриаршие палаты и без помощи Хрисанфа.

Благодарная Янка запечатлела на щеке сестры крепкий поцелуй.

Глава девятая. УДАЧНАЯ МИССИЯ КОСНЯЧКО.

Отпуская Янку в Царьград, Всеволод Ярославич лелеял тайную надежду: не удастся убедить патриарха в целесообразности основания на Руси женского монастыря. В том же самом был убеждён киевский митрополит, который будучи греком прекрасно знал неприступный нрав патриарха. Именно Иоанн Продром и посоветовал Всеволоду Ярославичу отпустить дочь в Царьград, чтобы таким способом принудить её оставить свою затею.

Однако Янке удалось-таки добиться своего. Патриарх не только благословил её на столь богоугодное дело, но и направил в Киев своего доверенного человека, пресвитера[109] Фому Азарянина. Ему надлежало всячески помогать в основании первого на Руси женского монастыря.

С возвращением Янки из Царьграда митрополит из единомышленника Всеволода Ярославича превратился в его открытого соперника, так подействовало на него появление в Киеве Фомы Азарянина. Всеволода Ярославича отнюдь не радовало, когда он видел, с какой угодливостью поддакивает и улыбается суровому на вид пресвитеру Фоме киевский митрополит в своих раззолоченных одеждах и высокой закруглённой митре[110].

«Видать, важная птица, - размышлял великий князь. - Хоть и не грек, но по всему видать патриарх ему доверяет. Не зря Иоанн так перед Фомой стелется. Обскакала-таки меня любимая доченька! Заставили плясать под свою дуду!»

Не желая сдаваться без борьбы, Всеволод Ярославич сделал последнюю попытку разубедить Янку в намерении уйти в монастырь. Тщательно подготовившись этой беседе, он притворился больным и вызвал Янку к себе, якобы покаяться перед ней за все причинённые обиды. Всеволод Ярославич прекрасно знал о чуткости и благородстве дочери и предполагал коварно использовать это себе во благо.

За узкими окнами под порывами предгрозового ветра шумели высокие тополя и вязы; от этого в великокняжеской ложнице царил мрачноватый полумрак. Едва Янка переступила порог спальни, челядинцы в белых посконных рубахах тотчас удалились, плотно притворив за собой тяжёлую дубовую дверь.

Великий князь лежал на кровати под одеялом. Голова с густой темно-русой шевелюрой и окладистой кудрявой бородой покоилась на высоко взбитой подушке. Всеволод Ярославич выглядел утомлённым: щеки были бледны, под глазами залегли глубокие тени. Он лежал с закрытыми глазами, но открыл их, едва услышал, как скрипнула дверь.

- Садись, доченька, - негромким слабым голосом произнёс великий князь. - Порадуй меня своим присутствием. Редко я стал тебя видеть: то ты в Печерской обители обретаешься, то на подворье у митрополита, то в Царьграде… Не пойму, какая собака меж нами пробежала. Чем не по сердцу тебе дворец, что норовишь бежать из него в монастырь? Ответь мне.

Янка, усевшись на стул, молча внимала.

- Мачеха твоя живёт ныне в Берестове и глаза тебе не мозолит, - продолжил Всеволод Ярославич с укоризной, - дочери твоей я подобрал воспитательниц, каких ты хотела. Ни я сам, ни бояре мои, ни слуги слова тебе поперёк не молвят. Прах мужа твоего перевезли в Новгород и там похоронили опять же по твоей воле. Что ещё могу я сделать? Как замолить вину свою перед тобой?

Янка хранила молчание, глядя на отца странным отрешённым взглядом. Такой взгляд Всеволод Ярославич стал замечать после возвращения дочери из Царьграда. Он полагал, что это Мария настроила Янку против него, потому и повёл о ней дальнейшую речь:

- Мне ведомо, что Мария недавно овдовела. Я надеялся, что она захочет вернуться на Русь, и просил тебя посодействовать в этом, да, видать, не дошли до твоего сердца слова мои.

Всеволод Ярославич тяжело вздохнул.

- На мне вины нет, - тихо сказала Янка. - Я уговаривала Машу вернуться в Киев, но она отказалась.

- Значит, плохо уговаривала, - недовольно заметил Всеволод Ярославич. - Я знатного жениха подыскал. Как раз ей под стать!

- Маша замуж не собирается, - был ответ.

- Что же она, так и будет куковать одна-одинёшенька с двумя детьми на чужой стороне? - проворчал великий князь. - На что надеется?

- У Маши есть друзья в Царьграде, и родня покойного мужа без помощи её не оставляет.

Всеволод Ярославич подавил раздражённый вздох.

Помолчав, он заговорил о том, что надеется на помощь дочери в одном важном для него деле.

- Каком именно? - Янка насторожилась.

- У старшего из сыновей Всеслава Брячеславича неравно супруга померла, - промолвил Всеволод Ярославич, не глядя на дочь. - Я подумал, кабы тебе стать женой Рогволода. От этого всей Руси была бы польза немалая. Рогволод не позволит отцу разорять владения жениной родни.

Янка криво усмехнулась.

- Благодарю за честь, батюшка. Хочешь пустить меня как разменную монету. Не можешь силой совладать с полоцким князем, так надумал в родственники к нему затесаться. Не надейся на это! Не стану я женой Рогволода.

Всеволод Ярославич рассердился:

- Ты норов-то поумерь, дочь моя. Чай, я отец тебе, и re дядя чужой. Не место тебе в монастыре и блажь о ту из головы выбрось! Монастырь женский, так и быть, можешь основать в Киеве, но сама туда ни ногой!

Янка ничего не ответила, но по её глазам было видно, что отступать она не намерена.

Всеволодом Ярославичем овладело отчаяние. Он почувствовал, что бессилен перед волей своей дочери. Даже если он посадит Янку под замок, это вряд ли смирит её.

«Тень умершего Глеба стоит меж нами, - с горечью подумал великий князь. - Любовь к покойному супругу питает нынешнюю неприязнь ко мне».

Всеволод Ярославич решил подобраться с другой стороны:

- Я не меньше твоего скорблю по Глебу, доченька. Супруг твой покойный имел трезвую голову на плечах и гордыней не страдал в отличие от Олега и Романа. Старший из Святославичей был достоин не токмо Новгорода, но и Чернигова. Потому-то и опасался его брат мой Изяслав, советам моим не внемля.

Великий князь сделал паузу.

- Расколола род Ярослава Мудрого вражда меж мною и сыновьями Святослава. Немало крови христианской пролилось из-за этой вражды, будь она проклята. Но могилы павших в сражениях быльём порастут, а сердца живых должны стремиться к миру. Самый младший из Святославичей, Ярослав, затеял ссору со мной, желая добиться более высокого стола княжеского. По матери своей Ярослав наполовину немчин, поэтому обретается ныне в Германии, видимо уповая на помощь германского короля. Видит Бог, не хочу я враждовать с Ярославом. Есть у меня задумка: не оружием и не угрозами одолеть его, но твоею красотою, дочь моя. Тебе же ведомо, что Ярослав не женат.

Всеволод Ярославич многозначительно замолчал.

- Мне ведомо, что Ярослав не токмо не женат, но и красив отменно, - с таинственной полуулыбкой заметила Янка. - Я пошла бы за него замуж, батюшка, да вот беда - Ярослав на три года меня моложе. Стара я для него.

- Ничуть не стара, - возмутился Всеволод Ярославич. - Ты на себя-то глянь, дочь. Твоих летов тебе же никто не даёт и краса твоя ещё долго не завянет. Ярослав только обрадуется возможности породниться со мной, вот увидишь. Этот брак окончательно уничтожит вражду в роду Ярослава Мудрого. Тогда и Ода, мать Ярослава, на Русь вернётся.

- Отец, я соглашусь, пожалуй, стать женой Ярослава, но с одним условием, - после краткого раздумья сказала Янка. - Ты позволишь Олегу вернуться на Русь, вызволив его из ромейского плена.

Лицо Всеволода Ярославича окаменело. Затем на нем отразилось сильнейшее волнение:

- Разве Олег жив? Где ты видела его?

Янка рассказала отцу все, что узнала от Марии.

- Хорошо, дочь моя, - выдавил Всеволод Ярославич. - Я поразмыслю над твоим условием. Ступай покуда, милая.

Янка поднялась со стула, однако уходить не торопилась. Её обеспокоила бледность, разлившаяся по отцовскому лицу, враз осунувшемуся.

- Батюшка, не позвать ли лекаря?

- Не надо лекаря, - резко бросил Всеволод Ярославич. - Иди, милая. Иди.

Перебросив с груди на спину свою длинную косу, Янка удалилась, окинув отца осуждающим взглядом.

Как только дочь скрылась за дверью, мнимый больной опрометью выскочил из постели.

Кликнув челядинцев, Всеволод Ярославич велел разыскать и привести к нему боярина Ратибора.

- Скажите, чтоб бросал все дела и бегом поспешал! крикнул вослед челядинцам великий князь. Сам же принялся торопливо натягивать на себя длинную свитку красного цвета с золотым узором на груди и плечи х, злобно ворча сквозь зубы:

- Вот, выползень змеючий!… Живуч оказался… Видать, кто-то усердно молит Господа за его спасение.

В ожидании Ратибора великий князь нервно расхаживал по светлице, где любил в одиночестве листать книги и сочинять послания иноземным государям. Ратибор ввалился в светлицу, склонив голову в низком дверном проёме и споткнувшись об едва заметный порог.

Всеволод Ярославич, пропустив мимо ушей приветствие, заговорил:

- Не думал я, боярин, что ты при своих седых волосах совершишь такую промашку. Пустишь на ветер тысячу гривен. На каких людей ты полагался, договариваясь с тмутараканскими хазарами об убийстве Олега Святославича? Обдурили тебя как младенца, а вместе с тобой и меня!

Ратибор непонимающе хлопал глазами.

- Что стряслось-то, княже? - пробасил он.

- Ничего не стряслось, боярин, - язвительно ответил великий князь, - ежели не считать того, что «убиенный» хазарами племянник мой жив-здоров.

- Быть того не может! - изумился Ратибор.

Всеволод Ярославич, яростно отчеканивая слова, пересказал все, что узнал от Янки.

- Ну и дела, - только и промолвил Ратибор.

Усевшись за стол, заваленный свитками и книгами, Всеволод Ярославич и Ратибор принялись обсуждать, что делать дальше.

Боярин говорил: пусть Олег жив, но в ромейском плену он все равно что на том свете.

- Роман немало зла сотворил ромеям в Тавриде, и Олег помогал ему в этом, поэтому ромеи будут стеречь Олега крепко, - молвил Ратибор. - Ежели и отпустят на волю, то непременно ослепят по своему обыкновению. А из слепца какой воитель?

- А коль Олегу удастся бежать, что тогда? - спросил Всеволод Ярославич.

- В Тмутаракани Олегу уже не утвердиться, - ответил Ратибор, - там засели воители не хуже его: Давыд Игоревич и Володарь Ростиславич. На Руси у Олега союзников нет.

- А полоцкий князь? Уж он-то поможет Олегу, коль тот появится у него…

Затем Всеволод Ярославич вызвал к себе Коснячко и повелел ему немедленно отправляться в Германию.

- По-немецки ты кумекаешь, - сказал великий князь, - так что обойдёшься без толмача. Сначала передашь от меня грамотку королю Генриху. Потом встретишься с Ярославом, и уж не знаю как, но уговоришь его вернуться на Русь. Скажешь, мол, великий князь готов отдать ему в жены свою старшую дочь с богатым приданым. Ещё скажешь, что вместо Мурома я даю ему Вышгород. И захвати подарков поболе для Генриховых лизоблюдов. Затем, друже, поедешь в Саксонию. Встретишься там с Одой, скажешь от меня, что хочу выдать свою дочь Евпраксию за её племянника Генриха. Потолкуй и с братом Оды маркграфом[111] Удоном: он, кажись, не в ладах с германским королём, хоть и числится в его вассалах.

Коснячко слушал великого князя, кивая головой. Потом спросил:

- Не возьму я в толк, княже. От кого ты большей вы - годы ждёшь: от короля Генриха иль от маркграфа? С кем из них мне договариваться всерьёз, а с кем токмо для вида улыбаться?

- Это ты на месте решишь, - ответил Всеволод Ярославич. - Ещё не известно, как встретит тебя Ярослав и как воспримет твой приезд Ода. Для меня важнее вернуть Ярослава на Русь, а об союзе с германским королём я не шибко пекусь. Но не хочу также, чтобы Ода и её саксонская родня врагами мне были. Уразумел, друже?

Боярин кивнул.

«На этого положиться можно, он не подведёт, д v мал Всеволод Ярославич, глядя на удаляющегося к дверям Коснячко. - Его знают и в Польше и в Германии. Опять же Коснячко всегда благоволил к Ярославу, а Ода благоволила к Коснячко. Бог даст, столкуется».

* * *

Оказавшийся в Германии Ярослав очень скоро разуверился в благородстве и бескорыстии германских князей, которые были удивлены тем, что он пожаловал с пустыми руками. Не имея возможности поживиться добром русского князя, приближенные германского короля попытались опутать Ярослава клятвенными обещаниями: в случае победы над Всеволодом он щедро заплатит им и вдобавок предоставит льготы для немецких купцов, торгующих в Киеве и Новгороде. Епископ[112]мейсенский и вовсе настаивал на том, чтобы Ярослав перешёл в католическую веру, а после утверждения в Киеве привёл бы Русь под влияние Рима.

Беседуя с супругом графини Розамунды и с тем же епископом мейсенским, Ярослав пытался втолковать им, что претендовать на Киев он не может, даже если Всеволод Ярославич вдруг сам умрёт. Ярослав говорил, что на Руси существует княжеская лествица, что переход с одного княжеского стола на другой осуществляется по закону, составленному его дедом Ярославом Мудрым. Самое большее, на что он может претендовать, это Туров или Вышгород, но никак не Киев.

Однако собеседники или не понимали, или не желали понимать. Существуя в жестоком мире, где высшим законом были сила и власть, где все было пропитано враждой и основано на недоверии, немецкие властители всякое состояние дел в соседних государствах мерили своей меркой. Им казалось странным, что они предлагают Ярославу войско для овладения Киевом, а он упрямо твердит, что это невозможно, ссылаясь на какой-то древний славянский закон.

Граф Оттон фон Орламюнде прямо заявил Ярославу, что став великим князем, тот сам может устанавливать законы, либо вовсе отменять их. В качестве примера граф привёл нынешнего германского короля, который возглавил страну в семнадцать лет.

Ярослав все чаще вспоминал предостережения Ярополка и все больше сожалел, что поддался на уговоры графини Розамунды, приехав вместе с нею в Германию.

В голове Ярослава постоянно жила мысль о Кунигунде. Сходясь с её матерью на ложе, он пытался уверить себя, что в сущности мать и дочь - это одно и то же. Влюбившись в Кунигунду, но не осознав этого до конца, Ярослав выплёскивал свои пылкие чувства на её мать. Завидуя Ярополку, князь надеялся, что Розамунда подыщет ему невесту ещё лучше Кунигунды. Поэтому он с таким нетерпением ожидал встречи с племянницей Розамунды.

Однако радужные мечты Ярослава сразу угасли, едва он увидел ту, которую ему прочили в жены. Племянница графини Розамунды была не только некрасива, она была почти безобразна и вдобавок страдала какой-то кожной болезнью. К тому же природа, словно издеваясь, не наделила её даже проблеском ума.

Глядя на это хихикающее без всякого повода бледное белокурое создание, бросающее на него откровенно вожделенные взгляды, Ярослав преисполнился злобой не только на Розамунду и её мужа, но и на всех немцев. Его прекрасная мечта была растоптана самым безжалостным образом. Князь счёл оскорблением, что ему предлагают в жены такую уродину, и без всяких колебании сказал об этом Розамунде.

Графиня попыталась образумить своего любовника, говоря, что за её племянницей дают огромное приданое, на которое можно будет собрать сильное войско. В конце концов, жена не будет Ярославу помехой в том, чтобы он при желании делил ложе с любой приглянувшейся ему красавицей.

Но Ярослав был непреклонен в своём нежелании жениться. Тогда Розамунда перешла к угрозам, заявив, что изгою не приходится выбирать и высоко задирать нос, поскольку милости киевского князя он лишился, а милость германского короля ещё не приобрёл.

Тогда Ярослав, не долго думая, собрался и уехал в Саксонию к матери.

Коснячко там и встретился с Одой и её блудным сыном.

Зная характер Оды, хитрый Коснячко стал через неё воздействовать на Ярослава, который пребывал в унынии после разрыва с Розамундой. Ода, узнав от Коснячко о намерении Всеволода Ярославича выдать замуж за Ярослава свою старшую дочь, мигом оценила все выгоды этого брака. Ей всегда нравилась Янка, к тому же Всеволод Ярославич был готов уступить Ярославу Вышгород. На пару с Коснячко Ода принялась убеждать сына пойти на примирение с великим князем. Ярослав решил послушаться матери, полагаясь на её жизненный опыт. Янка хоть и была старше Ярослава, зато внешне нисколько не уступала Кунигунде, а умом и начитанностью даже превосходила её. Оде также понравилось намерение Всеволода Ярославича отдать в жены её племяннику Генриху свою дочь Евпраксию. Она со своей стороны заверила Коснячко, что сделает все возможное, дабы и этот брачный союз состоялся.

Ободрённый успехом Коснячко даже не стал встречаться с германским королём, а поспешил вместе с Ярославом вернуться на Русь.

Всеволод Ярославич, как и обещал, посадил Ярослава князем в Вышгороде.

Однако не все складывалось удачно. Янка, прознав, что отец не держит данного ей слова и не пытается вызволить из плена Олега, наотрез отказалась выходить замуж за Ярослава. А дабы Всеволод Ярославич не принудил её силой идти под венец, Янка укрылась, как в крепости, в бывшем Андреевском монастыре, превращённом из мужской обители в женскую. Монастырь этот находился на Горе, в самой укреплённой части Киева почти напротив великокняжеского дворца.

Всеволод Ярославич подсылал к Янке для уговоров и Коснячко, и боярских жён, и настоятеля Печерской обители… Но та была непреклонна. Запугивать её было бесполезно, на обман она не поддавалась. Тогда Всеволод Ярославич решился на отчаянный шаг: он предложил в жены Ярославу свою самую младшую дочь от половчанки Анны - Екатерину, которой было всего восемь лет.

Коснячко посоветовал Ярославу не упрямиться и соглашаться, дабы не лишиться выгодного родства с великим князем. О том же писала в письме к сыну и Ода. Ярослав решил согласиться на брак. Для начала была объявлена помолвка Ярослава и Екатерины, которой предстояло подрасти до двенадцатилетнего возраста, прежде чем стать законной супругой.

Летом же опять разгорелась распря с князем Всеславом. Полочане вознамерились было напасть на Пинск, но Владимир Всеволодович вовремя упредил этот удар, осадив Минск. После непродолжительной осады город был взят и дотла разорён. В этом походе в войске Владимира находилась и половецкая конница, присланная ха ном Терютробой. Всеслав устремился было к Смоленску, но и там был бит полками расторопного Владимира.

Глава десятая. ПОДЛОЖНОЕ ПИСЬМО.

В канун рождественского поста в Киев прибыл гонец от Рюрика Ростиславича с посланием к великому князю.

Долго читал то послание Всеволод Ярославич, всё больше мрачнея.

Рюрик упрекал великого князя в том, что тот ело ни не держит. Мол, обещал отдать ему в жены одну и› младших дочерей, а сам тем временем для одной подыскивает жениха в Германии, другую же собирается выдать замуж за Ярослава Святославича.

«Когда торки угрожали Киеву и дружина галицкая тебе позарез была нужна, тогда, великий княже, ты на обещания не скупился, - писал Рюрик. - А как угроза миновала, так ты на меня рукой махнул. Ныне тебе более люб племянник Ярослав. Ему ты дал Вышгород, его и зятем своим сделать собираешься. Диву я даюсь, глядя на такое!…»

Далее Рюрик распространялся о том, что не только слова, но и поступки великого князя происходят от злого умысла. Упомянув вскользь про несправедливо обделённых уделами Олега Святославича и Бориса Вячеславича, Рюрик упрекал Всеволода Ярославича в необоснованной жестокости по отношению к Эльжбете, посланной им на погибель.

«Ежели Эльжбета своим сумасбродством и вывела тебя из терпения, великий княже, то рождённый ею младенец ничем пред тобою повинен не был, - писал Рюрик. - Посему напрашивается мысль, любезный дядя, а не от тебя ли родила несчастная Эльжбета того младенца. Видать, справедливы были упрёки к тебе Святополка Изяславича. В грехах ты по уши, великий князь! Иль надеешься за величием своим как за стеной отсидеться?…»

После прочитанного Всеволода Ярославича сначала бросило в жар, потом в озноб. Он полагал, что навсегда похоронил Эльжбету и её ребёнка, а также и память о них в дорогобужских лесах. Однако злодейство каким-то образом стало известно Рюрику, который отныне имеет возможность не только потчевать великого князя своими нравоучениями, но и в любое время сможет опорочить его в глазах младших князей, не говоря уже о польских родственниках погубленной Эльжбеты.

В голове у Всеволода Ярославича роились мысли одна сумасброднее другой. Сначала он решил, что его предал Коснячко. Затем у него возникли опасения: люди Рюрика проникли в его ближайшее окружение. Наконец великий князь надумал, что самое лучшее - это подослать убийц к Рюрику, дабы окончательно покончить с кривотолками о ребёнке Эльжбеты и о ней самой. Но от кого Рюрик прознал про убийство?

Эта мысль немного отрезвила Всеволода Ярославича. Уж если распутывать этот клубок, то начать нужно непременно с этого вольного или невольного свидетеля.

Всеволоду Ярославичу вспомнилось, что люди Коснячко, побывавшие на месте убийства Эльжбеты и её спутников, нашли мёртвыми лишь троих наёмных убийц. Четвёртый не был найден ни мёртвым, ни раненым. Не досчитались дружинники и одного коня.

«Так и есть, - размышлял великий князь, - злодей, уцелевший в схватке, поспешил унести ноги и не куда-нибудь, а в Галич. Но почто именно туда, ведь Владимир и Луцк гораздо ближе? Почто злодей этот не вернулся в Киев за обещанным вознаграждением? Какого черта его понесло в Галич?»

Обуреваемый сильным желанием найти ответы на все эти вопросы, Всеволод Ярославич послал слугу за Коснячко.

Тот был в полном неведении о помыслах злодея, не вернувшегося в Киев за вознаграждением за проделанную кровавую работу. Коснячко лишь поведал великому князю, что зовут злодея Нерадцем, что в прошлом он успел послужить в дружине Изяслава Ярославича, а после его смерти какое-то время был дружинником у Рюрика Ростиславича.

- Вот почему этот негодяй ушёл в Галич, - понял Всеволод Ярославич. - Рассчитывает на покровительство Рюрика. В Киев он не вернулся, как видно из опасения, что им могут пожертвовать как ненужным свидетелем.

- Что ж, - Коснячко усмехнулся, - верны были его опасения.

- Не доглядел ты, воевода, - укорил Всеволод Ярославич. - Упустил этого Нерадца с его длинным языком. Что теперь делать? Рюрик знает то, чего ему и знать-то не полагается.

И Всеволод Ярославич показал письмо от галицкого князя.

Ознакомившись с содержанием письма, Коснячко озабоченно почесал в затылке.

- Надо умаслить Рюрика, княже, - дал он совет. - Отдай ему в жены какую-нибудь из своих дочерей, иначе хлопот с ним не оберёшься.

- Легко сказать «отдай», - огрызнулся Всеволод Ярославич. - Какую отдать-то? Из младших дочерей Евпраксия уже за племянника Оды сосватана, а Екатерина обещана Ярославу, сам ведь улаживал это дело. Из старших Янка в монастыре заперлась, а Мария и вовсе в Царьграде - не достанешь.

- По возрасту Янка вряд ли подойдёт Рюрику, ему ведь всего-то двадцать три года, - в раздумье промолвил Коснячко, - да и с норовом старшенькая твоя, княже. Вот Мария ему подошла бы! Она не такая разумница, как Янка.

- Мария тоже старше Рюрика, - заметил Всеволод Ярославич, - на четыре года.

- Это не помеха, - отмахнулся Коснячко. - Мария раскрасавица! Рюрик покоя лишится, когда её увидит. Эх, жаль, что она в Царьграде! Неужто её выманить оттуда нельзя?

- Пытался я через Янку вернуть Марию из Царьграда, да без толку, - вздохнул великий князь. - То ли она прижилась среди ромеев, то ли Янка даже не пробовала уговаривать её вернуться на отчую землю.

- Тут надо покумекать, княже. - Коснячко опять почесал в затылке. - Я слышал, Мария недавно овдовела. Тем более нечего ей на чужой стороне мыкаться. Держава ромейская трещит по всем швам! Сельджуки, болгары и норманны скоро поделят её меж собой. Надо бы позаботиться о нашей красавице, княже. Ей, поди, и невдомёк, что у неё над головой уже крыша горит…

Между тем за окном сгустился вечерний мрак. Челядинец принёс бронзовый светильник и осторожно поставил его на стол рядом со стопкой толстых книг в кожаном переплёте. Пламя светильника озарило светлицу с закруглёнными каменными сводами, с закруглённым дверным проёмом и такими же по форме окнами, утонувшими в толще каменной стены. Византийский архитектурный стиль господствовал во дворце великих киевских князей, хотя строили дворец русские каменных дел мастера во времена Ярослава Мудрого. В своё время переняв у ромеев православную веру, русичи невольно переняли у них и навыки каменного зодчества, лишь кое в чем придерживаясь собственных канонов в строительстве.

Великая ромейская Империя, раскинувшаяся за тёплым морем и по берегам Дуная, доживала последние годы. За прошедшие века державу много раз сотрясали восстания и войны, вражеские полчища бывало, докатывались до самого Царьграда, но ромеи всякий раз побеждали своих врагов, поскольку имели мощный флот и сильное сухопутное войско. Ныне у Византии не было ни флота, ни войска, ни денег на вербовку наёмником. Во главе Империи ромеев стоял молодой император Алексей Комнин, который при своей храбрости и воинском умении вряд ли сможет отразить многочисленны врагов одновременно на севере, востоке и западе.

О том и вели неторопливую беседу Коснячко и Всеволод Ярославич, незаметно переключившись со своих насущных забот на те потрясения, которые вот уже который год происходят в азиатских и европейских владениях ромеев. Русские купцы, вернувшиеся этой осенью из Царьграда, рассказывали о мощи сельджуков и норманнов, о том, с каким трудом ромейские полководцысобирают новобранцев под свои знамёна, о том, что всякий православный русич невольно скорбит о печальной участи патриарха и тамошних православных собратьев, обречённых в скором будущем на позор и погибель.

Напасти и тревоги, неотступно преследовавшие его, показались Всеволоду Ярославичу сущим пустяком в сравнении с поражениями и бедствиями, выпавшими на долю Алексея Комнина. Обсуждая с Коснячко действия молодого василевса по спасению своей разваливающейся державы, Всеволод Ярославич испытывал какое-то душевное успокоение от осознания того, что один правитель, может, и сильно грешен, но трон под ним не шатается. Иному же властителю даже весь безгрешный жизненный путь не даёт и слабой надежды на избавление от вражеских вторжений, голода, предательств и прочих несчастий.

«Только Господь в силах спасти ромеев в нынешнем их положении, - думал Всеволод Ярославич, - но и Господь, похоже, от них отвернулся».

* * *

Улаживать недоразумение с Рюриком Ростиславичем отправился тот же Коснячко. Ему предстояло заверить галицкого князя в том, что Всеволод Ярославич дорожит дружбой с ним и в доказательство сего намерен выдать замуж за Рюрика свою самую красивую дочь - Марию. Перед отъездом в Галич Коснячко и Всеволод Ярославич придумали, каким образом выманить её из Царьграда.

С этой целью Всеволод Ярославич повелел самому искусному из своих писарей написать Марии письмо, подделав почерк Янки. В этом письме, написанном под диктовку великого князя, сообщалось, якобы от лица Янки, что она сильно занедужила и уже не надеется выжить, поэтому просит сестру приехать в Киев повидаться с нею напоследок. Ещё в письме стояла мнимая просьба Янки к Марии проследить, чтобы тело её погребли в Переяславле рядом с могилой матери. Поскольку речной путь был скован льдом, то гонец с письмом был отправлен в Царьград сухим путём через Венгрию и Болгарию. Всеволод Ярославич спешил, опасаясь, как бы Мария вторично не вышла замуж за какого-нибудь ромея.

Янка, занимавшаяся обустройством женского монастыря, который так и назывался Янчин монастырь, решила: наконец-то её оставили в покое. Однако не тут-то было.

Однажды в конце ноября в гости к ней пожаловал великодержавный родитель. Всеволод Ярославич делал вид, будто желает самолично посмотреть, как живут в монастырских стенах первые русские монахини, тем более что в монастырь захотела на днях уйти одна из наложниц великого князя. Но проницательная Янка сразу догадалась, что как раз жизнь монахинь-то интересует отца меньше всего.

Когда они остались с глазу на глаз в монастырской трапезной, Янка спросила напрямик:

- Ну, будет воду-то в ступе толочь, батюшка. Молви прямо, зачем пожаловал. Новые виды на меня у тебя появились. Не так ли?

Всеволод Ярославич невозмутимо отпил яблочной сыты[113], отёр не спеша густые усы и глянул на дочь из-под косматых бровей.

- Ты думаешь, мне безразлична твоя судьба? - ворчливо начал он. - Думаешь, отрадно сознавать, что моя дочь-красавица сама себя в монастырь упекла. Мне от бояр своих стыд и срам!

- Ой ли? - Янка недоверчиво прищурилась.

Она сидела за столом напротив отца, откинувшись ни спинку стула, прямая и строгая в сером монашеском облачении. Голова была покрыта белым повоем. Розовые щеки Янки, сочные алые губы, белый лоб и чистые голубые очи выглядели столь ярко, что унылое монашеское одеяние казалось неподходящим обрамлением её красоте.

- Ишь, вырядилась! - Всеволод Ярославич стал похож на сварливого бородатого старца. - Я же запретил игумену посвящать тебя в монашеский сан. Неужто подлый гречин запрет мой нарушил?

- Ничего он не нарушал, - нахмурилась Янка. - Я сама пожелала носить такую одежду. Инокини здесь в таких же рясах ходят, потому не пристало мне в цветастые сарафаны рядиться, живя с ними под одной крышей.

- Ну вот что, дочь, - решительно проговорил Всеволод Ярославич. - Довольно тебе монахиню из себя строить и при внешней лепости своей заживо себя хоронить. Надумал я выдать тебя замуж за Святополка Изяславича. Святополк старше тебя на пять лет. К тому же он в Новгороде княжит, а тебе Новгород всегда нравился.

- Мне Новгород был по сердцу, поскольку там Глеб был, - промолвила Янка. - Без Глеба мне и Новгород не мил.

- Хватит об этом! - Всеволод Ярославич слегка пристукнул ладонью по столу. - Глеба больше нет, а ты есть. Тебе на роду написано князей рожать, а не поклоны бить в келье монастырской. Пойдёшь замуж за Святополка Изяславича. И весь сказ!

- Не пойду, - тихо, но твёрдо произнесла Янка.

- Лучше не перечь мне, дочь, - рассердился Всеволод Ярославич. - Слишком много воли ты себе взяла, как я погляжу. Святополк, может, и не вышел умом, зато после меня второй князь на Руси.

- Помнится, ты же сам не пожелал выдавать Марию за Романа Святославича, поскольку они были двоюродными братом и сестрой, - продолжала упорствовать Янка. - И я со Святополком в таком же родстве состою. Митрополит осудит тебя за это, батюшка.

- То не твоя забота, краса моя, - Всеволод Ярославич вновь приложился к кувшину с яблочной сытой. - С митрополитом я как-нибудь столкуюсь. Ему особо витийствовать смысла нету, ибо патриархия в Царьграде сегодня есть, а завтра её там может и не быть. Времена- то ныне сама знаешь какие. Стало быть для Иоанна Русская земля и убежище и вторая родина. Ссориться с киевским князем из-за сущей ерунды митрополит не станет.

Янка, видя, что отец все предусмотрел и настроен решительно, пустилась на хитрость. Она сказала, что готова покинуть монастырь, но в Киеве не останется, а поедет к брату в Чернигов.

- Езжай! - махнул рукой Всеволод Ярославич. - Может, Гита наставит тебя на путь истинный.

Опасаясь, как бы отец не передумал, Янка на другой же день спозаранку по зимнему первопутку отправилась в Чернигов. Свою дочь она взяла с собой. Сани с княгиней и её маленькой дочкой сопровождали два десятка конных дружинников. Приглядывать за своенравной дочерью Всеволод Ярославич поручил своему стремянному Григорию, к которому Янка благоволила, так как тот был сыном священника.

Прибыв в Чернигов, Янка не застала там ни Владимира, ни его жену. Выяснилось, что князь выстроил для себя замок у городка Любеча. Туда огнищанин и отправил Янку, дав ей провожатых.

Но и в любечском замке Владимира не оказалось. Как поведала Гита, супруг её пропадает в вятских лесах, гоняясь за неуловимым языческим князем Ходотой.

Любечский замок поразил Янку своей неприступностью. Он возвышался на горе с отвесными склонами, единственный пологий спуск был со стороны Любеча.

Городские кварталы, тесно застроенные, подступи ли почти вплотную к Замковой горе. Перед въездными по ротами замка был выкопан широкий ров с подъёмным мостом. За воротами большой въездной башни шёл узкий проезд вверх по склону холма, огороженный с обоих сторон поднимающимися уступами бревенчатыми стенами. Дальше шли главные ворота крепости и начиналась основная стена из дубовых брёвен. По краям от главных ворот возвышались массивные четырёхугольные башни с узкими бойницами наверху и с тесовой четырёхскатной крышей.

Проход через главные ворота кончался небольшим двориком, где размещалась стража. Отсюда был ход на стены. На этом дворе были расположены каморки с очагами для обогрева воинов в студёное время года. В стенах, огораживающих дворик, было прорезано множество клетей, в которых хранилась разные продукты - вяленая и сушёная рыба, мёд, сало, зерно.

В глубине дворика стояла самая высокая башня замка - вежа. Только через вежу можно было попасть внутрь детинца, где находился парадный двор и княжеские хоромы. Терем тоже был выстроен как крепость с единственным входом со стороны главных ворот, с толстыми стенами и башенками наверху. Он был трёхъярусный и мог вместить кроме княжеской семьи ещё полсотни слуг и столько же гридней. Напротив терема стояла небольшая деревянная церковь с кровлей, крытой свинцовыми листами. С теремной крыши по бревенчатым скатам можно было легко спуститься на подходящую вплотную крепостную стену.

Янка в сопровождении Гиты обошла весь замок, не уставая удивляться и восхищаться тем, как её брат обезопасил свою семью и казну на случай непредвиденной войны.

Стало быть, не доверяет черниговцам Владимир, коль предпочитает коротать зиму в любечском замке, - сказала она, отогревая озябшие руки у печки-каменки. За стенами терема гулял ледяной ветер, его дыхание было особенно чувствительно на стенах замка и на вершине главной башни, откуда только что спустились Янка и Гита.

Что верно, то верно, - промолвила Гита, кутаясь в шерстяную накидку. - Черниговцы хоть и покорны, но покорность их подобна тонкому льду в мартовскую оттепель. Бояре приняли к себе многих Олеговых дружинников, пришедших из Тмутаракани. Знать черниговская и не скрывала скорби по злодейски загубленному Олегу Святославичу.

По лицу и тону Гиты Янка догадалась, что та разделяет чувства черниговских бояр. Янка тут же вспомнила, что Олег является крестным отцом первенцу Гиты и Владимира.

Она не замедлила сказать, что Олег жив, но пребывает в плену у ромеев. Гита, не сдерживая радости, принялась расспрашивать Янку.

Беседа молодых женщин постепенно переключилась на великого князя, который, по мнению Янки, окончательно утратил добрые качества христианина. Гита была недовольна свёкром прежде всего за то, что тот все кровавые распри поручает разрешать Владимиру.

- Кто непрестанно воюет с полоцким князем? - возмущённо вопрошала Гита и сама же отвечала: - Мой муж. Кто вот уже вторую зиму сражается с вятскими язычниками? Снова мой муж. Как по весне выйдут половцы из степей, опять же Владимир ведёт полки к границе. Иль у Всеволода Ярославича нет дельных воевод? Иль он сам уже ни на что не годен?

Янка улыбнулась: смелые речи ведёт Гита! И если ведёт такие речи при ней, значит, доверяет и уверена, что Янка не станет доносить отцу. Янке было приятно такое доверие.

До сего случая у неё не было возможности как следует присмотреться к Гите: они встречались всего раза три да и то мельком. Ныне случилась первая возможность поговорить по душам.

Когда Янка призналась, что отец вознамерился выдать её замуж за Святополка Изяславича и она приехала в Любеч с единственной надеждой, что брат Владимир поможет ей избежать этого брака, Гита с непониманием посмотрела на свою гостью.

- Мне кажется, твой отец желает тебе блага, милая моя, - серьёзно сказала Гита. - Я тоже не понимаю твоё желание уйти в монастырь. Ты потеряла одного Глеба, но имеешь возможность произвести на свет другого, чтобы растворить в любви к сыну горечь нерастраченной любви к усопшему. Ты знатного рода и должна быть выше страданий, о которых так любят писать в книгах слабохарактерные мужчины, дружные с пером.

Янка окинула Гиту оценивающим взглядом: так вот ты какая англосаксонская принцесса! Кто бы мог подумать, что в стройной и хрупкой на вид женщине с поистине ангельским лицом таится столь мужественный нрав.

- И потом, дорогая моя, каким образом Владимир сможет помочь тебе? - продолжала Гита. - Не может же он запретить великому князю и отцу.

- Владимир имеет влияние на Святополка, - пояснила Янка, - он сможет убедить его отказаться от меня.

- Ты ещё не стара, Янка, и можешь родить сына, - молвила Гита. - Не отказывайся от блага, какое хочет даровать тебе твой отец.

- Мой отец преследует единственно свою выгоду этим браком, но никак не моё благо, - Янка вздохнула. - Он хочет покрепче привязать к себе Святополка, только и всего. Быть игрушкой в его руках я не хочу. И наконец, самое главное - я не люблю Святополка. И знаю, что никогда не смогу полюбить его.

Последние слова отняли у Гиты желание возражать: она почувствовала, с какой ответственностью подходит Янка к таинству брака.

Теперь уже Гита незаметно приглядывалась к Янке: да, высоко ценит свои чувства её старшая золовка! Возвышен её жизненный принцип - дарить себя только любимому. Нелегко жить с таким принципом среди коварных и похотливых мужчин! Владимир-то, может, и поймёт Янку, но родной отец никогда.

* * *

Владимир вернулся в свой любечский замок в конце зимы. Результатом похода в вятские леса он был доволен, несмотря на рану, полученную в сече, и на потери в дружине.

- Не будет больше Ходота вятичей мутить, - сообщил он жене и сестре. - Спровадил я его таки к праотцам и сына его тоже. Хитёр был Ходота, как лис, и силен как медведь. Но на его хитрости у меня своя сноровка нашлась, а на силу - умение ратное. Теперь-то вятичи поутихнут.

- Себя ты не бережёшь совсем, - выговаривала мужу Гита, помогая лекарю менять повязку на ране. - Коль обо мне с детьми не думаешь, так хотя бы об отце своём подумай. Куда он без тебя? Кто оборонит его от половцев и от полочан?…

Ухаживала за раненым и Янка, которая надолго задержалась в гостях. В один из февральских вечеров у брата с сестрой произошла обстоятельная беседа относительно брака со Святополком, замышляемого их отцом. Янка просила брата отговорить Святополка от сватовства к ней. Владимир обещал помочь.

Весной из Киева в Новгород прибыл доверенный посол от Всеволода Ярославича с намерением убедить Святополка сочетаться законным браком со старшей дочерью великого князя. Но посол вернулся ни с чем: Святополк наотрез отказался взять Янку в жены, ссылаясь на запрет архиепископа, считавшего супружество двоюродных брата и сестры большим грехом.

Всеволод Ярославич хоть и не подал вида, что огорчён отказом Святополка, но в душе вознегодовал на него, поскольку питал большие надежды вытащить Янку из монастыря благодаря этому супружеству. Тем большее рвение стал проявлять он, желая сделать Марию женой Рюрика Ростиславича. Коснячко прекрасно справился с порученным ему делом: Рюрик изъявил готовность взять Марию в жены. Оказывается, он был наслышан о её красоте и нынешнее вдовство почитал большой удачей для себя.

Уловка с письмом с блеском удалась. Едва в конце апреля установился водный путь по Днепру, Мария прибыла в Киев и не одна, а с детьми. Ей хотелось, чтобы отец полюбовался на своих внуков.

Скандал разразился, едва Мария ступила под своды великокняжеского дворца. Всеволод Ярославич признался дочери, что, сострадая к её вдовьей участи и мытарствам среди чужих людей, он с помощью подложного письма вызвал её, дабы сделать супругой славного князя Рюрика Ростиславича.

Мария, поначалу лишившаяся дара речи от подобного коварства, придя в себя, разразилась гневной тирадой:

- Я вижу, великий князь киевский перещеголял ромеев, падких на обман. После случившегося, отец, ты теряешь своё доброе имя в моих глазах. Господь ещё накажет тебя за обман и лживое сострадание ко мне. Я не чувствовала себя чужой, живя среди ромеев. Скорее я буду чужой здесь, ибо не могу доверять даже родному отцу. Сначала ты лишил меня возможности стать женой Романа Святославича, которого я сильно любила. Ныне обрекаешь меня на очередное замужество, которое мне изначально постыло.

Всеволод Ярославич как мог, успокаивал Марию, расхваливая Рюрика и ругая себя. Он говорил, что держава ромеев вот-вот рухнет, и ему было важно вызволить свою дочь из обречённого на разорение Царьграда.

- Ты не знаешь Алексея Комнина, - раздражённо возразила Мария. - Он не допустит падения Царьграда.

- Я бы согласился с тобой, доченька, будь Алексей хотя бы наполовину Богом, - сказал Всеволод Ярославич, - но он, к сожалению, смертный человек, как и все мы.

- А разве ты не поможешь ему отстоять от врагов своё царство? - Мария глянула отцу прямо в глаза. - Помнится, на Руси тебя всегда называли другом ромеев. Иль ты предпочитаешь дружить только с сильными ромеями?

- Я предпочитаю блюсти интересы Руси, - по лицу и голосу Всеволода Ярославича было ясно, что ему совсем не по душе подобная дерзость.

Он видел, что это уже не покорная отцовской воле девушка, но молодая женщина, кое-что повидавшая в жизни. И Всеволод Ярославич прекратил этот разговор, устав от собственных оправданий и не желая более терпеть вызывающую смелость Марии.

Немногочисленная свита Марии была удивлена, когда от великого князя пришли бояре и поставили ромеев в известность: Мария Всеволодовна остаётся на Руси, а греческое судно, на котором она прибыла в Киев, может отправляться в обратный путь.

В Галич был немедленно отправлен гонец, известивший Рюрика, чтобы тот готовился встречать невесту.

Во избежание кривотолков и дабы исключить вся кую возможность для бегства - в Киеве проживало не мало греков, готовых оказать Марии любую услугу, свадьбу было решено играть в Галиче.

Мария, садясь в крытый возок, окружённый плотным кольцом конных дружинников её отца, с недобром усмешкой заметила киевским боярыням, пришедшим поглазеть на неё:

- С каким почётом провожают меня к будущему мужу. Наверно, и за свадебным столом позади меня буде т стоять вооружённый мечник.

Всеволод Ярославич, направлявшийся к своему коню, раздражённо обронил:

- Надо будет, я тебя цепью прикую к ложу Рюрик и Мария обожгла отца взглядом, полным ненависти, и скрылась в карете, сердито хлопнув дверцей.

- А вы чего тут столпились, сороки! - уже сидя верхом на коне, набросился Всеволод Ярославич на боярских жён. - Ступайте отсель!

Челядинцы, повинуясь властному жесту великого князя, принялись бесцеремонно выталкивать киевлянок с красного двора.

Глава одиннадцатая. ОСТРОВ РОДОС.

Не зря сказал мудрец: всякий человек разумен в чужой беде, но в своей бессилен.

За все время долгого путешествия в душном трюме корабля, слыша у себя над головой сквозь доски палубного настила греческую речь, Олег пребывал как бы в двойственном состоянии. Его телесная оболочка осознавала, что свалившееся на неё несчастье называется пленом, но разум яростно протестовал против этого. Столь внезапный переход от свободного состояния в положение полнейшей зависимости действовал на Олега угнетающе. Он сразу догадался, оказавшись на греческом судне, что хазары передали своего пленника ромеям.

Олег решил было, что ромеи намерены выдать его Всеволоду Ярославичу за определённую мзду. Однако путь корабля от берегов Тавриды пролегал только по морю, причём кормчий держал курс на юго-запад, устье Днепра же находилось в западной стороне. Это Олег определил по звёздам, когда его выводили на палубу подышать свежим воздухом в ночное время. Князя привязывали за руки к мачте, так что он не мог дойти даже до борта судна. Прекрасно зная греческий язык, Олег пытался заговаривать со своими стражами или с моряками корабля, но никто не отвечал на его вопросы, видимо подчиняясь суровому запрету.

На десятый день пути Олега вывели на палубу средь бела дня. Он увидел высокий скалистый берег, тянувшийся справа по борту. Среди ослепительно белых скал виднелись далёкие купола христианских храмов с крестами. В расщелинах и узких долинах, сбегающих к морю, зеленела трава, росли деревья с широкими кронами и низкорослый кустарник с пышными цветами.

Когда корабль обогнул скалистый мыс со сторожевой башней, Олег увидел панораму огромного города, утопающего в зелени деревьев, застроенного каменными дворцами и базиликами, обнесённого мощной крепостной стеной, тянувшейся вдоль морского побережья и по дальним холмам, отступившим вглубь материка. Последние сомнения развеялись в душе Олега: его привезли не в Синоп или в Трапезунд. Его привезли в Царьград.

Если пребывая в корабельном трюме, Олег ломал голову над тем, почему хазары не выдали его Всеволоду Ярославичу, а передали ромеям, то теперь он не мог понять, с какой целью его привезли сюда.

Три дня Олег просидел в дворцовой темнице, куда ромеи сажали только знатных пленников. Его кормили отменными кушаньями, разрешали гулять дважды в день на тюремном дворе и даже позволили в сопровождении стражи сходить в городскую баню. Прежнюю одежду у него забрали и выдали другую такого же покроя, но более нарядную.

Сначала с Олегом встретился проэдр синклита Арсений: женоподобный мужчина с бледным тонким лицом, гладко выбритым и припудренным. Завитая шевелюра вельможи со спины выдавала его за женщину, вдобавок, голос у Арсения был вкрадчивый и довольно тонкий. Словно, возмужав, он по-прежнему изъяснялся на мальчишеском фальцете.

Арсений, вскользь упомянув о переменах, случившихся в Империи за последний год, заговорил с Олегом о том, что новый император ромеев Никифор Вотаниат желает взять его к себе на службу. Оказывается, Вотаниат был наслышан о непримиримой вражде между Всеволодом Ярославичем и Олегом. Со слов Арсения выходило, что император в душе всегда был на стороне Олега и его брата Романа, поскольку знавал их отца Святослава Ярославича. «Истинного властителя по уму и делам», - как выразился Арсений об отце Олега.

После проэдра синклита Олега в его заточении навестил логофет дрома[114], сановник, ответственный за межгосударственные дела. Звали его Протоген.

Протоген долго сетовал на то, что с кончиной Святослава Ярославича исчезла всякая надежда на военную помощь со стороны Руси. Мол, Всеволод Ярославич и не помышляет о помощи греческим христианам против их недругов, увязнув в распрях. Теперь, когда закончилось противостояние с племянниками, появилась надежда, что великий князь наконец вспомнит про договор, заключённый с ромеями ещё Святославом Ярославичем, по которому русское войско должно было оборонять границу Империи по Дунаю.

«Если же Всеволод Ярославич не пожелает следовать этому договору, то, быть может, сын Святослава Ярославича сделает дело, которое задумывал его славный отец, - молвил Протоген, многозначительно поглядывая на Олега. - Мы со своей стороны выполняем условия договора. Греческие зодчие и иконописцы поныне заняты строительством и украшением храмов в Киеве, Вышгороде и Печерском монастыре».

Олег не сказал ничего ни Арсению, ни Протогену, поскольку знал, что с ним желает встретиться сам император. У него жила надежда, что Вотаниат, коль он доброго мнения об его отце, не только дарует ему свободу, но и поможет отомстить Всеволоду Ярославичу за смерть Романа.

Однако все оказалось не просто. Перед самой встречей с императором к Олегу в темницу пожаловал новелисим[115] Тимофей, который бесцеремонно потребовал от узника подписать грамоту. В ней было написано, что князь добровольно поступает на службу к императору ромеев и вдобавок передаёт в дар Тмутаракань и Корчев. Олег наотрез отказался подписывать.

В тот же день Олег встретился с василевсом, стариком лет семидесяти, который благодаря высокому росту, крепкому сложению и южному загару выглядел довольно молодо. Сразу было видно, что Никифор Вотаниат всю жизнь провёл в армии. Он не обладал приятными манерами, был вызывающе груб и надменен. Облачённый в пурпурные, расшитые золотом одежды, с золотой тиарой на голове и с символами власти в руках, бывший мятежный полководец, а ныне император, увидев, что Олег не подчинился церемониймейстеру и не поклонился, вскочил с трона и закричал громко и резко:

- На колени, червь! Иль ты не видишь, кто перед тобой! Склони голову, иначе я велю швырнуть тебя в нечистоты. Эй, слуги, согните этого упрямца!

Из толпы византийских вельмож, блистающих золотом украшений и разноцветьем пышных одежд, выскочили сразу несколько человек в одинаковых коротких туниках и сандалиях на босу ногу. Они кинулись было на Олега, но получили от него столь решительный отпор, что двое, сбитые с ног, так и не смогли подняться. Остальные трое безуспешно боролись с Олегом, покуда тот не сломал одному из них руку. Когда несчастный закричал от боли, другой слуга потащил его в сторону. Самого здорового из слуг, темнокожего гиганта Олег схватив за тунику, поднял над головой и швырнул прямо к подножию императорского трона.

Толпа знатных ромеев хором ахнула и невольно расступилась в стороны от разъярённого русича.

Тут уже на Олега набросилась стража, повинуясь императору, который гневно топал ногами:

- Тащите в темницу этого пса! Да не церемоньтесь с диким скифом! Волоките его в яму и подлейте туда навозной жижи, чтобы этот гнусный мерзавец насквозь провонял смрадом. В дерьме ему самое место! В следующий раз, негодяй, ты будешь ползать передо мной на коленях и лизать пыль у моих ног. Ехидна! Червь!…

Стражи тащили Олега по залам дворца, а зычный голос императора звучал им вслед, отдаваясь гулким эхом в высоких сводах. Более громкого и неприятного голоса Олегу слышать не приходилось.

Но ему повезло. О случившемся узнала императрица и, вмешавшись, запретила помещать Олега в зловонную яму, где обычно проводили свои последние дни приговорённые к смерти насильники и убийцы. Его перевели в тюрьму, находившуюся в крепости у военного порта, и обращение с ним осталось по-прежнему предупредительным.

Вскоре Олег, встретился со своей двоюродной сестрой Марией, которая была замужем за начальником гарнизона крепости. Муж Марии был родным братом свергнутого Никифором Вотаниатом василевса Михаила Дуки. От Марии Олег узнал, что Дука человек скромный и слабовольный, по сути, за него управляли государством придворные евнухи. Это оскорбляло высшую знать Царьграда и предводителей ромейского войска, которые помнили славные победы василевса Романа Диогена, доводившегося отчимом Дуке. Вот почему никто из знати не поддержал его, когда Никифор Вотаниат восстал в Азии и объявил о своих притязаниях на трон. Михаил Дука постригся в монахи, а его красавица-жена сочеталась браком с занявшим трон Вотаниатом. Мария рассказывала Олегу про императрицу, с которой она была в дружеских отношениях и которую звали также Марией. Императрица была родом из Грузии, её отцом был царь Баграт, союзник ромеев против сельджуков.

В темнице Олега ещё не раз навещали приближенные василевса, пытаясь уговорить подписать злосчастную грамоту, обещая взамен титул куропалата[116] и предводительство над дунайским войском ромеев.

Олег продолжал упорно отказываться. Тогда по приказу императора и, как выяснилось позднее, тайно от императрицы его заковали в цепи и на корабле отправили на остров Родос. Пленника держали в цепях до самого прибытия на остров.

Кораблю пришлось пробиваться сквозь зимние штормы, от этого Олег сошёл на берег крайне измотанный болтанкой и шумом грозных волн. За все пять дней пути он не съел ни крошки, страдая от морской болезни, и от слабости еле держался на ногах.

Город, где Олегу предстояло дальше влачить участь пленника, носил то же самое название, что и остров. Город имел семь гаваней, в которых помимо торговых судов стояло много боевых кораблей ромеев с двумя-тремя рядами весел. Белокаменные крепостные стены Родоса тянулись по возвышенностям, окружавшим городские кварталы. Улицы были в основном широкие и прямые и имели небольшой уклон: город напоминал чашу благодаря холмам, окружавшим с трёх сторон приморскую долину.

Цитадель Родоса была видна издалека из-за своих мощных четырёхугольных башен и стен, сложенных из огромных каменных блоков. Она примыкала к военной гавани и к сухому доку, где чинились повреждённые корабли. По сути, цитадель была разделена на две крепости: нижнюю, расположенную у моря, и верхнюю, господствующую над городом.

Командир дромона, доставивший Олега, передал своего пленника в руки стражей в присутствии катепана Ксенона. Согласно устному приказу императора, Олега следовало держать под строгим надзором до особого распоряжения из Столицы.

Ксенон поселил пленника в большом доме в самом центре цитадели, приставив к нему стражу из тридцати варягов. Вернее, Олега разместили в доме, который полностью принадлежал страже. Простоватый Ксенон не делал различия между варягами и русами, считая варварами и тех и других, полагая, что общей их родиной является северная сторона у берегов далёкого Студёного моря.

Предводителя варяжского отряда звали Хэльмар, ом был родом из Дании. Хэльмар скоро подружился с Олегом: его тоже по воле Никифора Вотаниата сослали из Столицы на Родос как зачинщика мятежа варяжской дружины.

Варяжская дворцовая гвардия состояла на службе у византийских императоров ещё со времён Владимира Святого, впервые приславшего в Царьград отряд наёмников как особый дар. Варяги, во все времена славившиеся безудержной храбростью, выносливостью и силой, со временем стали главной опорой трона ромейских василевсов. В лучшие времена Империи варяжская гвардия насчитывала до шести тысяч воинов. Ныне их возле трона ромейских владык было гораздо меньше, всего около двух тысяч. Ко времени правления Никифора Вотаниата в столице помимо варягов несли службу наёмные отряды из немцев и англосаксов.

Хэльмар был падок на вино и женщин. Выпив лишнего, он отличался болтливостью и вспышками беспричинного гнева. Однажды, вернувшись из ночного караула, Хэльмар разбудил Олега и предложил попробовать винца, принесённого одной местной трактирщицей, на которую любвеобильный Хэльмар недавно положил глаз.

Олег, который последнее время мучился бессонницей, с готовностью согласился. Разливая в бронзовые чаши темно-красное вино, Хэльмар описывал Олегу, до чего же хороша в постели «грудастая Меланья».

- Она что, приносит тебе вино прямо в караульную башню?- удивился Олег.

- Не совсем, - с усмешкой ответил Хэльмар. - Я спускаю Меланье верёвку в том месте, где восточная стена делает угол, и поднимаю наверх прелестницу. Ну а развлекаемся мы, конечно, в караульной башне. А чего опасаться? Мои воины меня не выдадут, ведь все они мои земляки. Они последовали за мной на Родос добровольно.

Хлебнув вина, Хэльмар принялся рассказывать, как он пострадал из-за зависти к нему главного военачальника варяжской гвардии - Намбита. Намбит был родом из Швеции.

- Хотя какой к черту Намбит свей, ведь его мать была немкой, - бурчал Хэльмар, закусывая ветчиной и солёными оливками, - этот полунемец сместил меня из сотников в простые воины за то, что я во время состязаний в присутствии этериарха[117] трижды поразил цель топором, копьём и стрелой, получив в награду золотой ларец, украшенный изумрудами. У жадюги Намбита глазищи так и загорелись при виде роскошного ларца. Он так разволновался, что лишь дважды точно метнул копье, всего один раз поразил цель из лука, а топоры и вовсе кидал не туда, куда надо.

Хэльмар захохотал, вспомнив сконфуженное лицо своего недруга.

- Когда ларец оказался у меня в руках, то Намбит едва не лопнул от обиды и зависти. Он смотрел на меня такими глазами, словно я отнял у него самое дорогое. Мне бы промолчать в тот момент, но я не сдержался и, подмигнув, сказал, мол, ничего не поделаешь: лучшим достаётся лучшее. Потом был пир, на котором я сидел рядом с этериархом, хотя это место всегда принадлежало Намбиту. С того дня все и началось…

Хэльмар опрокинул в рот очередную чашу. Из дальнейшего рассказа следовало, что Намбит стал постоянно придираться, налагать незаслуженные наказания. Иногда дело доходило до перебранок и драк. В драках Хэльмар брал верх, поскольку был значительно моложе. Дабы поддержать свой пошатнувшийся авторитет, Намбит после очередной ссоры разжаловал Хэльмара в простые воины. За него вступились варяги и стали предлагать Намбиту решить спор с Хэльмаром в честном поединке по обычаю предков. Хитрец Намбит сделал вид, что согласен, а сам донёс императору и этериарху, будто Хэльмар и его воины замыслили мятеж. Когда подлый поступок Намбита стал известен Хэльмару, он в ярости бросился на труса с мечом. Хэльмар наверняка убил бы негодяя, если бы не вступились друзья Намбита. Свара, разгоревшаяся в помещении дворцовой стражи, перекинулась в ближние залы Большого Палатия. Лишь появление этериарха во главе большого отряда равдухов[118]прекратило кровопролитную стычку среди варягов. Убитых не было, но раненых было много, в том числе и Намбит.

Суд императора был краток и суров: Хэльмара отправили в ссылку на остров Родос. Все это случилось за три месяца до появления Олега в Царьграде.

* * *

В небольшой дружине Хэльмара особо выделялись три воина. Одного звали Хальфдан, за неимоверную силу он имел прозвище Медведь. При этом рвущий цепи и разгибающий подковы Хальфдан на вид не обладал столь уж мощной мускулатурой и в плечах был не шире Хэльмара. Воин по имени Гутрум был сыном купца. В ранней юности посетив многие страны, он хорошо изучил более дюжины языков, чем неимоверно удивлял своих грубоватых товарищей, с трудом выучивших язык ромеев. Третьему воину было всего двадцать лет. Звали его Эйнар. У него был дар сочинять изумительные по своей мелодичности песни. Эти песни он сам и исполнял во время застолий, подыгрывая себе на греческой двенадцатиструнной арфе или на лютне, подаренной ему любимой девушкой, которая ждала его в далёком городе датских королей - Роскилле. Воины-даны прониклись к Олегу особым почтением, узнав, что он доводится племянником их королеве Елизавете: её они именовали на свой лад Эллисив. Между собой даны звали пленника Хельг: так звучит по-датски имя Олег.

Спустя всего месяц Олег уже спокойно гулял по городу за стенами цитадели, бывал в портовых харчевнях, в местных храмах, на рынке. Даны, всюду неотступно сопровождавшие Олега, служили скорее свитой, нежели стражей.

Ксенон смотрел на это сквозь пальцы: он видел, что пленник прекрасно уживается с варягами. Прознав про родство Олега с датской королевой, Ксенон стал приглашать Хэльмара вместе с Олегом к себе в гости на полуденные трапезы, где частенько бывали местные вельможи с жёнами и богатые заезжие купцы.

Олег досадовал, что за все время его пребывания на Родосе он не повстречал здесь ни одного купца с Руси. Ксенон говорил, что русские купцы не заходят так далеко в Эгейское море.

- С тех пор как мавры захватили Египет, а сельджуки приморскую Азию, даже греческие купцы не имеют торговли ни на Крите, ни на Кипре, ни здесь на Родосе, - досадовал прямодушный Ксенон.

Олег и сам видел, что жители Родоса постоянно пребывают в тревоге от слухов, что на азиатском берегу вновь замечено войско сельджуков. Несколько раз уже при Олеге из Азии на Родос переправлялись шайки грабителей: остров от материка был отделен всего пятнадцатью вёрстами. Воины гарнизона то и дело спешили туда, где бесчинствовали незваные гости. Казнь пойманных пиратов на главной площади была излюбленным зрелищем для родосской черни.

Олег словно попал в другой мир, где не бывает зимних холодов, а ясная солнечная погода преобладает над дождливыми пасмурными днями. Здешние люди, будь то горожане или земледельцы, трудились как пчелы от зари до зари в своих мастерских, на полях и виноградниках. Если же случался праздник, то всех обуревало такое веселье, какого Олегу не приходилось видеть нигде на Руси. В песнях, шутках, пантомимах ряженых, без которых не обходилось ни одно торжество, было не мало пошлого и непристойного, но никому из местных жителей это не резало слух и не оскорбляло взгляд. Вся кая непристойность имела смысл, уходила корнями и толщу веков, когда на этой благословенной земле обитали прекрасные эллины, возводившие беломраморные храмы, полные солнечного света и изящной гармонии.

Развалины древних языческих храмов встречались повсюду: и в городе, и за городскими стенами. От одних святилищ время не оставило ничего, кроме фундамента и нескольких колонн, другие стояли без кровли, но имели в сохранности стены.

Один такой храм находился совсем недалеко за чертой города, возвышаясь на холме в окружении платановой рощи. Свою первую прогулку за городом Олег совершил к этому храму, разглядев его с караульной башни цитадели. Издали храм имел целый вид, но вблизи эта иллюзия исчезала. Прочный остов большого здания, сложенный из сероватых известняковых блоков, хранил на себе следы разрушений по вине безжалостной Природы и ещё более безжалостных людей. От прошедших землетрясений на стенах храма обозначились глубокие трещины, ветры и дожди раскрошили облицовочный мрамор, куски которого валялись повсюду. Движения воздушных масс до такой степени выветрили колонны, поддерживавшие поперечную каменную балку над входом, что от их монолитной стройности не осталось и следа. Хотя было видно, что все колонны состоят из поставленных друг на друга мраморных кругляков, прорезанных по внешней поверхности продольными желобками.

«Вот так и люди, - размышлял Олег, трогая пальцами шероховатую поверхность колонн, - внешне все вроде бы без изъянов, а вглядись повнимательнее… У кого-то, как и у меня, уже ранняя седина в волосах, у кого-то печальные морщины на лбу, кто-то хоть и держится прямо, а по ночам мается от болей в пояснице».

Олег медленно вошёл в храм.

Сзади раздался предостерегающий окрик Хальфдана:

- Будь осторожен, князь. Тут кругом змеи!

Это было не лишнее предостережение. На Родосе действительно было множество ядовитых змей. Местные крестьяне были вынуждены даже в самую жару ходить в сапогах из толстой воловьей кожи.

Зная о змеях, Олег, отправляясь на прогулку, вооружился длинной палкой. Внутри храма он увидел среди камней разрушенного постамента позеленевшую от времени бронзовую статую языческого бога. Статуя лежала на боку. Отлитый из бронзы бог был безупречно красив и столь же безупречно сложен. На его лице застыло выражение царственного величия, даже поверженный наземь он являл собой божественную силу.

Олег попытался поднять статую, но не смог даже сдвинуть её с места. Он вышел из храма и позвал данов, которые сидели в тени платана на обломках каменных блоков.

С помощью своих спутников Олегу удалось установить статую в вертикальном положении. Для большей устойчивости даны подпёрли ноги статуи большими камнями.

- Это Аполлон, языческий бог света, - сказал Олег, любуясь статуей. - Не правда ли, красив!

Даны согласились.

- Почему он с луком в руке? - спросил юный Эйнар. - Может, Аполлон также покровитель охотников или воинов?

- Аполлон солнечный бог, - пояснил Олег. - Его стрелы есть олицетворение солнечных лучей. Древние греки объясняли внезапную смерть человека тем, что будто бы Аполлон поразил его своей стрелой. Ещё он был покровителем певцов и музыкантов.

Один из данов слегка подтолкнул Эйнара в бок, шутливо заметив:

- Ну вот, Эйнар, был у тебя один покровитель - Хэльмар. А теперь будет два.

Стоявший в стороне от всех Хальфдан вдруг промолвил:

- Коль это и впрямь языческий бог, то почему он голый? Бог не может быть нищим, которому нечем прикрыть свой срам кроме как фиговым листом.

Даны посмотрели на Олега, ожидая, что он скажет.

- Для древних эллинов красота обнажённого тела была сродни душевному благородству человека, - ответил Олег. - В те далёкие времена люди служили и поклонялись прекрасному, находя это прекрасное и в окружающей их природе, и в своих соплеменниках, и конечно же в богах.

Ответ Олега не произвёл должного впечатления на Хальфдана.

- Если этому Аполлону приделать усы и бороду да приодеть, то он, пожалуй, станет похож на Иисуса, - с усмешкой сказал он.

- Где ты видел Иисуса с луком в руках? - проронил рыжебородый Виглеф.

А Эйнар задумчиво добавил:

- На лице у Иисуса должна быть печать перенесённого страдания, а этому языческому богу, судя по всему, страдания были чужды.

Олег внимательно взглянул на Эйнара, поражённый его проницательностью.

Глава двенадцатая. ФЕОФАНИЯ.

День поначалу не предвещал ничего особенного. С раннего утра Олег отправился на рыбалку вместе с Хэльмаром и ещё пятью данами. Они взяли лодку у знакомого рыбака и вышли в море там, где низкая песчаная коса образовывала нечто вроде лагуны.

Синева небес сливалась у горизонта с синевой моря. Вольный ветер гнал к берегу небольшую волну. Лодка покачивалась, и это навевало разнеживающую дрёму. Даны посмеивались, глядя на Олега, развалившегося на носу судёнышка, позабывшего и про удочку с наживкой и про все на свете.

Неожиданно остроглазый Эйнар тревожно указал рукой вдаль.

Там, над самой кромкой моря возникла гряда белых облаков, которые постепенно превращались в паруса кораблей.

- Кого-то несёт? - проворчал Хэльмар.

Он приказал Гутруму и Хальфдану грести к берегу.

Очнувшийся от дрёмы Олег встал и, прикрыв глаза от солнца, стал рассматривать далёкие силуэты приближающихся кораблей. Их было не меньше десятка, они шли вереницей друг за другом. На переднем корабле ярко вспыхивал на солнце обитый медью таран. На корме развевалось знамя на наклонном древке.

- Это ромейские корабли, - сказал Эйнар, разглядев на красном полотнище знамени изображение золотого двуглавого, орла.

Хальфдан и Гутрум враз стали медленнее работать вёслами. Виглеф и вовсе предложил продолжить рыбалку: чего опасаться?

- Гребите, гребите, - поторопил гребцов Хэльмар. - Кто знает, зачем идут сюда ромейские корабли? Может, намечается поход на сельджуков, а может, это по его душу.

И Хэльмар выразительно кивнул на Олега.

Даны мигом все поняли.

- Ты хочешь его спрятать? - спросил Эйнар, глядя в глаза Хэльмару. - И объявить, что он сбежал. Но в таком случае виновным будет Ксенон, а ему это не понравится.

- С Ксеноном я договорюсь, - отмахнулся Хэльмар.

Лодка с данами и Олегом вернулась в торговую гавань Родоса, опередив флот примерно на полчаса.

Но опасения Хэльмара были напрасными. Оказалось, что корабли пришли из Мраморного моря и привезли на Родос христиан, спасшихся от сельджуков по еле недавнего падения Никомедии. Этот большой город был столицей богатой азиатской провинции ромеев - Вифинии. Сельджуки завоевали Вифинию ещё три года назад, ныне они овладели и Никомедией, расположенной на берегу Мраморного моря.

Кораблями ромеев, пришедшими от берегов Босфора, командовал сам друнгарий флота[119] по имени Дамаст Музалон.

С Ксеноном Музалона связывала давняя дружба, поэтому он доставил на Родос тех никомедийцев, которые не пожелали обосноваться в душном и тесном Константинополе, куда и без того сбежалось бессчётное число христиан из Малой Азии. Сам Дамаст был родом из Никомедии, поэтому и радел о своих земляках, разом лишившихся всего имущества.

Ксенон разместил никомедийцев на постоялых дворах и в пустующих старых казармах близ западной городской стены. Для наиболее знатных беженцев были отведены дома в лучшей части города. Семью самого Музалона Ксенон поселил в своём доме.

Вечером того же дня на званом ужине в гостях у Ксенона собрались его друзья и родственники, были приглашены и Хэльмар с Олегом. Ксенон попросил Хэльмара, чтобы тот позвал также Эйнара.

Застолье было невесёлое, более похожее на поминовение христиан, павших в неравной битве при защите Никомедии от сельджуков.

Женщины пришли в траурных платьях, столь же неброско были одеты и мужчины. В самом начале трапезы местный епископ сотворил краткую молитву во успокоение душ христиан, завершивших свой земной путь под мечами и копьями.

Ксенон перед самым пиром познакомил Музалона с Олегом, заметив при этом, что на пленника имеет определённые виды император Вотаниат. В ответ Музалон сказал фразу, которая озадачила Олега и явно смутила Ксенона.

- Я думаю, Олег не совершит ошибку и не станет служить вчерашнему императору, но предпочтёт службу императору завтрашнему.

Сидя за столом рядом с Хэльмаром и Эйнаром, Олег обдумывал сказанное Музалоном, ибо сказано это было явно неспроста. Он то и дело поглядывал на соседний стол, за которым восседали Ксенон, Музалон и их жены. Разгорячённый вином друнгарий резко отзывался о Никифоре Вотаниате, который, по его мнению, намеренно ослабил гарнизон Никомедии, дабы с потерей этого важнейшего города отказаться от борьбы за азиатские владения Империи и сосредоточить все усилия на удержании европейских провинций и островов Эгеиды.

- Старик полагает, что сицилийские норманны опаснее сельджуков, ибо у норманнов есть флот, а у сельджуков флота нет, - раздражённо говорил Музалон. - Он надеется, что море остановит сельджукские полчища. Как будто заветной целью их были Никея и Никомедия, с захватом которых они прекратят войну. Это же бред! Сельджуки будут воевать и дальше, ведь теперь от Константинополя их отделяет лишь Босфор. Да, пока у сельджуков нет боевых кораблей, но пройдёт время и у них появится собственный военный флот. Такое уже было триста лет тому назад во время нашествия арабов. Тогда наши предки недооценили арабов, полагая, что дикие кочевники не смогут перейти с коней на корабли из-за боязни моря. И поплатились за это! Арабский флот дважды осаждал Константинополь с моря. Предков спасло владение негасимым огнём, которым были сожжены корабли арабов.

Кто-то из гостей заметил, что и поныне секретом негасимого огня владеют только ромеи. И какой бы огромный флот ни создали сельджуки, он все равно будет сожжён.

- На греческий огонь уповает и наш старичок, - не весело усмехнулся Музалон. - А по мне лучше бить сельджуков на суше и не подпускать к морю.

- Мне кажется, друзья, что нашего седовласого василевса больше занимает не война, а прелести василевсы, - вставил Ксенон. - Согласитесь, после грязных войсковых потаскух делить ложе с такой красивой женщиной царского рода - это воистину сон, ставший явью.

Мужчины оживлённо загалдели, дополняя замечание Ксенона недвусмысленными репликами. Кто-то со смехом сказал, что в возрасте Вотаниата можно работать на ложе с женщиной языком, но никак не детородным органом, способным лишь мочиться и то не всегда.

- Скорее всего у них все заканчивается невинными поцелуями и несмелыми объятиями, как у маленьких детей, - высказался подвыпивший Музалон. - Вряд ли красавица Мария допускает к своему телу этого мужлана, рыгающего как верблюд.

Музалон хотел было ещё что-то сказать, но тут в трапезной появилась невысокая молодая женщина в сером шерстяном платье без рукавов; такие платья были в моде у местных знатных женщин в жаркое время года. Голову незнакомки покрывала тончайшая накидка, прикреплённая к волосам заколками. Женщина села за стол рядом с супругой Музалона, при этом ему пришлось сдвинуться в сторону вместе со стулом, чтобы опоздавшей гостье хватило места.

Олег заметил, что незнакомка чем-то похожа на Музалона: то ли небольшим прямым носом, то ли росчерком губ, то ли изгибом бровей. Она выглядела серьёзной и задумчивой и явно не вписывалась в развязную беседу, которую вели между собой Музалон и Ксенон.

Олег напряг слух и уловил, что Музалон, обращаясь к пришедшей, называет её сестрой. А его жена называет свою соседку только по имени - Феофанией.

Пиршество тянулось долго. Гости провозглашали здравицы в честь Дамаста Музалона и других ромейских военачальников, сторонников непримиримой борьбы с сельджуками. Поднимались чаши и в память о соратниках Дамаста, сложивших головы в сражениях. Бесшумно сновали слуги, меняя блюда на столах и унося объедки. Иногда кому-то из гостей делалось дурно, и его выводили из зала соседи, либо те же слуги. За перегородкой играла музыка: флейты и какие-то струнные инструменты. Звучали исключительно греческие мотивы.

Когда сумерки тёплой южной ночи заполнили пиршественный зал, были зажжены масляные светильники на высоких подставках. Колеблющиеся от дуновений ветерка оранжевые язычки пламени создавали игру света и тени, расцвечивая яркими бликами ячейки толстых разноцветных стёкол в узких закруглённых кверху окнах просторной залы. В распахнутые настежь двери влетали запахи и шелест листвы из прилегающего к дому парка.

Наконец гости насытились и напились. Ксенон попросил Эйнара исполнить какую-нибудь из его песен, подходящую для настоящего момента. Эйнар запел грустную песню под названием Хемланден, что в переводе с датского означало «Родная земля». В голосе молодого песнетворца, оторванного от отчего края и любимой девушки, слились тоска и грусть, которые напитали мотив и слова песни потрясающей проникновенностью.

Все находившиеся в зале невольно притихли, очарованные. Никто кроме Хэльмара не понимал содержание песни из-за незнания датского языка, но всем был понятен её высокий смысл: пел человек, тоскующий по родине. Олег не впервые слышал эту песню, Хэльмар частенько просил Эйнара спеть её, но и он с трудом удержался от подступивших слез. Ведь и он мыкается ни чужбине, страдая душой, когда видит во сне родные русские лица и далёкий Чернигов.

Из никомедийцев, присутствующих на пире, многие плакали, словно заново переживая и осознавая тяжкий момент утраты родного города. Олег заметил слезы и на лице Феофании. Женщина была все так же серьёзна и задумчива, лишь катившиеся по щекам слезы выдавали её душевное волнение. Олег не мог оторвать глаз от лица Феофании, скорбного, благородного и прекрасного. А она смотрела на поющего Эйнара, который подыгрывал себе на лютне, так, что Олег отдал бы полжизни за такой же взгляд.

Наконец песня смолкла. Сидевшие за столами мужчины и женщины пребывали в каком-то оцепенении, заворожённые и потрясённые. Струны смолкли, но высокая печаль продолжала царить в зале. Она сковала людям уста, растревожила их сердца и исторгла слезы из глаз: такова была волшебная сила песни!

Когда всеобщее оцепенение прошло, знатные матроны и вельможи со всех сторон устремились к Эйнару, который мигом оказался в центре внимания. Его одаривали золотыми монетами, похлопывали по плечам, ему говорили похвальные слова в превосходных степенях, на которые так богат греческий язык. Женщины целовали его, не стесняясь мужей и братьев, желая выразить своё восхищение столь чудесным пением. Эйнара называли новым Орфеем[120], любимцем муз, «сладкозвучным соловьём», который и бездушный камень заставил бы плакать.

Подошла к Эйнару и Феофания. Она сняла с шеи золотую цепочку с кулоном из оникса, на котором был искусно вырезан крылатый конь.

- Это Пегас, олицетворяющий духовную сущность любого поэта, певца и музыканта, а также творческий порыв, - Феофания протянула кулон Эйнару. - Пусть он помогает тебе, друг мой, и дальше творить столь же прекрасные песни.

Домой Хэльмар и Эйнар возвращались совершенно пьяными. Олегу приходилось направлять их путь, иначе они забрели бы не туда, куда нужно. Если Хэльмар был пьян от вина, то Эйнар был опьянён восторженным признанием его дара. Он шёл по тёмным пустынным улицам Родоса, опираясь на плечо Олега и разглагольствуя о красоте Феофании и о её душевной чуткости, правда, не забывая при этом в столь же восторженных словах отзываться о супругах Ксенона и Музалона, одаривших его золотыми монетами.

- Даю голову на отсечение, друг Эйнар, больше всего этих матрон восхитил ты сам, а не твоя песня, - промычал пьяный Хэльмар. - Ещё бы! Такой красавчик. Просто ангел во плоти! Ты раззадорил похоть этих слезливых матрон, Эйнар. Любая из них готова прыгнуть к тебе в постель, так что не теряйся, дружок.

Эйнар сердито отвечал, что не желает слушать такую похабщину.

- Я видел глаза этих прекрасных женщин, в них не было вожделения, - молвил он с пылким возмущением. - Я чувствовал на себе их пальцы, но в этих прикосновениях не было похоти.

- Ты наивен, Эйнар, - ворчливо отозвался Хэльмар. - И ещё многого не понимаешь в жизни. А в женщинах, дружок, ты и вовсе не разбираешься.

Олег не слушал эти препирательства, отыскивая дорогу в лабиринте улиц и переулков, стиснутых каменными изгородями и затенённых помимо ночного мрака ещё и густыми кронами деревьев, нависших сверху.

Мысли его были о Феофании.

* * *

Церковь Богородицы в Никефории, предместье Родоса, привлекала внимание Олега тем, что своим куполом и архитектурными пропорциями очень походила на Спасо-Преображенский собор в Чернигове. Даже внутреннее убранство храма было отчасти схожим с внутренними помещениями черниговского собора. Вот только настенные росписи здесь были совсем другие, воспроизводившие не крестный путь Иисуса Христа, а жизнь его матери Девы Марии.

Настоятель храма преподобный Аарон приметил русского князя, который часто посещал его храм или один, или в сопровождении воинов-данов. Аарон свёл знакомство с Олегом и постепенно узнал почти все события из его жизни. Узы взаимной симпатии незаметно связали Олега и Аарона. Бывало, они уходили на задний двор и там, сидя на скамье в тени лавровых деревьев, вели долгие задушевные беседы.

Так было и в тот день, но лишь с одним исключением: Аарон и Олег решили прогуляться до часовни Святой Екатерины, которая находилась на холме шагах в трёхстах от церкви Богородицы. Холм с часовней и окружающая его платановая роща входили в храмовый участок, обнесённый невысокой, но прочной стеной из больших валунов, скреплённых глиной.

Дорожка, выложенная обломками мраморных плит, вела вверх по склону холма. Медленно идя, Аарон и Олег вели неторопливую беседу. Вернее, говорил Аарон. Ныне он решил рассказать Олегу про свою неудачную жизнь. Оказывается, до посвящения в монашеский сан Аарон долгое время был секретарём в канцелярии эпарха, потом служил в войске, предводительствуя отрядом тяжёлой кавалерии. Звали его тогда Панфилом. Частые ранения и столь же частые смены василевсов на троне Империи оборачивались для Панфила всевозможными напастями. Один василевс ценил Панфила, но тем не менее отнял у него жену. Другой преследовал за преданность своему предшественнику. Третий приблизил к себе, однако поручал ему самые грязные дела. В конце концов Панфил не выдержал и постригся в монахи. За шесть лет ревностной службы он, получив в монашестве имя Аарон, дослужился до настоятеля храма.

- И это не предел моих устремлений, друг мой, - молвил Олегу Аарон уже на вершине холма, с которого открывался чарующий вид на море и на гряду островов вдалеке. - Со временем я стану епископом, а то и митрополитом. Кто знает, быть может патриарх прикажет мне возглавить митрополию на Руси.

С этими словами Аарон хитро подмигнул Олегу. Тот лишь улыбнулся. Кто бы мог подумать, что и священническая ряса не смирит честолюбие этого человека.

Олег и Аарон задержались у входа в часовню, любуясь видом далёкой морской глади. Аарон продолжал развивать свою мысль, говоря, что лишь духовное звание даёт возможность человеку незаурядному полностью проявить себя. Ведь священники всех рангов подчиняются патриарху, но не василевсу. А в патриархи, в отличие от василевсов никогда не проходят люди ограниченные, либо просто самодуры, каким является нынешний император Никифор Вотаниат.

- Вот ты, князь, испытал на себе несправедливость от великого князя киевского, во вражде с которым потерял двух родных братьев и одного двоюродного, - продолжил Аарон. - Благодаря козням все того же великого князя оказался в плену. Теперь у тебя нет ни родины, ни власти, ни свободы. Никифор Вотаниат может пощадить тебя, но может и не пощадить. Поэтому, князь) я предлагаю тебе, пока не поздно: отрекись от мирской суеты и постригись в монахи. Я помогу тебе в этом. Служение Господу очистит от всего греховного и возвысит тебя, князь. По прошествии времени ты сможешь, как и я, стать настоятелем храма или монастыря, к тебе пойдут люди со своими чаяниями и печалями. Ты станешь посредником между прихожанами и Богом, станешь в какой-то мере властителем душ заблудших и отчаявшихся. Слово Божие есть высшая и самая праведная власть в мире, поверь мне. Ему внимают с почтением не только простые люди, но и короли.

- Ты призываешь меня отречься от жизни, в которой я, может, и не праведно жил, зато был воином и князем, - сказал Олег. - Да, ныне я низвергнут подлостью и предательством в униженное состояние, но это не значит, что я не обрету вновь свободу. Я не расстался с мыслью о мести. Я лелею свою месть в глубине души. И верю, что даже если Господь окончательно отвернётся от меня, я и без его помощи пройду свой жизненный путь, как бы тернист он ни был.

- Я не понимаю твоего упорства, князь, - вздохнул Аарон. - Ты похож на пловца, угодившего в стремнину бурной реки. Как бы ни была сильна твоя воля, однако довлеющий над тобой рок всё равно сильнее. Неразумно отталкивать руку помощи от Господа, протянутую тебе через моё посредство. Вспомни, сколько горести принесла тебе княжеская власть! Сколько раз ты смотрел в глаза смерти, будучи облечённым ею. Что завидного в этой власти? Чем она манит тебя, князь? Уж не сонмом ли опасностей, преследующих всякого властителя? Неужели прожитое ничему тебя не научило, друг мой?

Вопросы Аарона прозвучали с тем пылким чувством, с каким обычно обращается к пастве священник, уверенный в своей незыблемой правоте.

Поскольку Олег хранил молчание, Аарон продолжил:

- Вдумайся, князь. Ведь есть иная власть, не менее могущественная, чем венец правителя, и при этом более безопасная. Неужели тебе не хочется, чтобы пред тобой склоняли головы прочие князья, в том числе и великий князь киевский? Неужели тебя не прельщает великолепие, каким окружены князья Церкви?

- Зависть не красит любого смертного, а князя тем более, - ответил Олег. - Я постараюсь, друг Аарон, объяснить своё нежелание следовать твоему совету. Да, у митрополита почёта больше, чем у самого великого князя. А ещё есть власть золота, коей поклоняются торговцы всех мастей, иные будут побогаче князей. Видел я хоромы богатых купцов в Тмутаракани, таким и король германский позавидовать может. И здесь, на Родосе, богатые купцы живут как короли! Так что же мне теперь купцам завидовать по причине своей бедности?

Аарон молчал, слушая неторопливую речь Олега.

- Поведаю я тебе, друже, притчу одну. Услышал её от одного каменотёса. Года два тому назад бежал я с разбитым воинством своим к половцам в Степь и задержался в Путивле, чтобы похоронить достойным образом своего двоюродного брата Бориса. Путивльский каменотёс в перерывах между делом и рассказал мне сию притчу.

Жил некий каменотёс, которому надоела его изнурительная работа - вырубать из горы камни под палящими лучами солнца.

«Как это утомительно тесать камень под жарким солнцем! - сказал он себе. - Я бы хотел оказаться на его месте высоко в небе и быть, как и светило, всемогущим».

И случилось так, что его просьба была чудесным образом исполнена, и он стал солнцем.

Довольный, он начал посылать вниз свои лучи, но вскоре заметил, что они отражаются от облаков.

«Что за радость быть солнцем, если облако может остановить мои лучи?» - воскликнул он.

И тогда превратился он в облако и летал по всему свету, проливался на землю дождём, но затем был развеян ветром.

«Значит, ветер может рассеивать облака. Он, должно быть, самая могучая природная стихия! Так я хочу быть ветром». - И он стал ветром.

Он дул, налетал порывами, бушевал. Но однажды путь ему преградила высокая неприступная гора.

«Какой смысл быть ветром, если его может задержать какая-то гора?» - И он превратился в гору.

А спустя немного времени он почувствовал, как по нему бьют молотом - кто-то очень сильный пробивал себе путь сквозь гору.

Это был каменотёс.

Выслушав Олега, Аарон понимающе покивал головой. Теперь ему стал ясен жизненный принцип странного русского князя. И удивительное дело - после услышанного Аарон проникся к Олегу ещё большим уважением. Русы всегда удивляли то своей подкупающей наивностью, то мужеством, не поддающимся описанию, то непредсказуемостью поступков.

«Берегись, старик! - мысленно обратился Аарон к Никифору Вотаниату. - Ты держишь в клетке опасного зверя. Одно неверное движение, и этот зверь мигом растерзает тебя. Мы, ромеи, сильны хитростью и величием власти, но русский князь силен твёрдостью духа. И это делает его сильнее того, у кого он в плену. Странно, но это так».

* * *

День спустя Олег был приглашён в дом катепана, причём за ним прислали слугу с осёдланным конём. Это означало, что Олега желают видеть одного, без сопровождения кого-либо из данов.

- Не иначе с тобой хочет серьёзно потолковать сам Дамаст Музалон, - заметил Хэльмар, сделав многозначительное лицо. - Если ты столкуешься с ним, то тебе будет не страшен и Вотаниат. Музалон не даст тебя в обиду, князь. Род его имеет большое влияние в Столице. Ссориться с Музалонами Никифор Вотаниат не посмеет.

Настроенный на встречу с друнгарием флота, Олег отправился в дом катепана. Каково же было его удивление, когда вместо Ксенона или Музалона в покое он увидел Феофанию. Она была в длинном платье из голубого шелка, по которому шли узоры под цвет серебра. Платье струилось по гибкому телу волнистыми складками, подчёркивая узкую талию и мягкую округлость бёдер. Обнажённые руки молодой женщины были унизаны серебряными браслетами, на шее была серебряная цепочка. Подстриженные в знак траура рыжие волосы достигали полуобнажённых плеч. Завитые густые локоны придавали бледному лицу Феофании ореол невинной прелести. Волосы были скреплены на лбу диадемой, которая добавляла Феофании царственности и очень шла к её глазам. Взгляд этих глаз - не то голубых, не то серых - сковал Олега, едва он очутился наедине с той, о ком частенько вспоминал последние дни.

- Извини, князь, за столь внезапное приглашение, - молвила Феофания, приблизившись к Олегу. - Я случайно подслушала ваш разговор с преподобным Аароном. Вы стояли у самого входа в часовню Святой Екатерины, а я была внутри. Я молилась, потом услышала ваши шаги и голоса. Меня поразила твоя притча, князь.

Феофания умолкла, борясь с волнением.

Олег взирал на неё сверху вниз: сестра Музалона была ниже его плеча. Миниатюрность лишь добавляла ей очарования, а голос действовал завораживающе.

- Что же было поразительного в той притче? - тихо спросил Олег, не отрывая глаз от лица гречанки, такого близкого и красивого.

Во внешности Феофании было что-то от величия и совершенства черт древних мраморных богинь. Это наполняло Олега трепетом, словно образ языческой богини чудесным образом возник в виде стоящей перед ним женщины.

- Не Аарон, а каменотёс, случайно повстречавшийся тебе, и есть посланец Судьбы, - сказала Феофания, глядя Олегу в глаза. - Притча - это не поучение, князь. Это скорее воплощённый в притче образ твоей жизни, а может и сама твоя жизнь. Тот каменотёс оказался гораздо прозорливее Аарона, который служит отнюдь не Богу, а своему честолюбию. И ты честолюбии, князь. Но ты честнее и благороднее в своём честолюбии того же Аарона.

- Аарон в отличие от меня не был рождён князем, - возразил Олег. - Моё честолюбие наследственное. Если Аарону честолюбие помогло выбиться из низов в военоначальники, то моё честолюбие не позволяет мне быть вторым там, где я могу и хочу быть первым.

- И тебя не пугают опасности при достижении цели?

- Только в опасности князь может понять, чего он стоит.

- Прекрасные слова из уст настоящего воителя.

- Так говорил мой отец, которому я стараюсь подражать.

- Я расспросила Ксенона про тебя, князь, и про твоего отца, - улыбнулась Феофания. - Ты достоин своего родителя.

- Мне приятна твоя похвала, несравненная… - Олег невольно запнулся, почувствовав на своей руке прохладные пальцы.

Неведомая сила толкнула Олега и Феофанию друг к другу, соединив их уста в долгом и страстном поцелуе. Все случилось так неожиданно, что, разжав объятия, они от смущения не знали, что сказать и куда деть глаза.

- Ну вот, - смущённо пролепетала Феофания, - теперь у тебя будет повод думать, что я развратная женщина.

Преклонив колено, Олег взял её ладони и прижал к своему пылающему лицу.

- Я постоянно думал о тебе с тех пор, когда впервые увидел, - молвил он. - Твой облик услада для очей.

Феофания ничего не ответила, но Олег почувствовал: наклонившись, она тихонько касается губами его волос на макушке…

Глава тринадцатая. БИТВА ПРИ КИНОС-СЕМЕ.

Гнетущее состояние, похожее на заговор среди друзей и родственников Ксенона, постепенно сменилось торжеством, когда из Фракии пришло известие: братья Исаак и Алексей Комнины подняли мятеж против Никифора Вотаниата, который, по их мнению, бездарно ведёт войну и с сельджуками, и с норманнами. Корабли Музалона, невзирая на зимние штормы, покинули родосскую гавань и устремились к Константинополю, куда вели мятежные братья присягнувшие им войска.

В ромейской империи опять назревала гражданская война. Однако противостояния не получилось: знать Константинополя легко отреклась от Никифора Вотаниата в пользу Алексея Комнина, которого войско провозгласило василевсом.

Новый василевс столкнулся с ещё большими трудностями, нежели Вотаниат, в своё время захвативший трон у слабовольного Дуки. Казна Империи была пуста. Войска, не получавшие жалованье на протяжении двух лет, разбегались, сдавая крепости врагам и обнажая границы. Тут и там объявлялись самозванцы на трон из бывших полководцев, опиравшихся на жадные до грабежей наёмные отряды и толпы дезертиров. Государственный фиск[121] почти не работал, были нарушены торговля и снабжение Столицы продовольствием.

Алексей Комнин прежде всего обратился к восточным делам. Флот Империи сосредоточился у азиатского побережья. В тёмное время суток с кораблей высаживались на сушу легковооружённые воины и повсеместно нападали на сельджуков, затем сразу же возвращались обратно на корабли. Всю весну продолжались вылазки с флота и стычки с азиатами, которые мало-помалу стали отступать из приморских областей вглубь страны.

Узнав об этом, Комнин приказал своим военачальникам и флотоводцам начать высаживать в Азии не только лёгкую, но и тяжёлую пехоту и конницу, дабы захватывать в приморских областях городки и предместья, оставленные сельджуками.

В связи с этим приказом Ксенон объявил набор в войско по всему острову. Ему удалось призвать под свои знамёна около четырёх тысяч человек, правда, более половины никогда не держали в руках оружие. Многие из новобранцев были выходцами из Азии, нашедшими пристанище на Родосе, теперь они горели желанием отомстить сельджукам за свои страдания и утраты.

Кроме вновь набранных, плохо обученных воинов Ксенон имел и другое войско - небольшое, зато отлично вымуштрованное и вооружённое. В него входили пятьсот оплитов[122] с тяжёлым вооружением, столько же лучников и триста закованных в броню конников. Ещё в распоряжении Ксенона находилась городская стража, в том числе и наёмники-даны.

Каждый день жители Родоса могли наблюдать с городских стен и башен за тем, как опытные военачальники обучают новобранцев держать строй, совершать на ходу перестроения, отражать атаки конницы и двигаться в полном вооружении. Ежедневно с раннего утра и до вечера на равнине за городом гудели военные трубы и раздавался громкий боевой клич, смешиваясь с топотом копыт.

Наблюдая за военными приготовлениями ромеев, Олег подмечал все то, чего не было в русских дружинах. Например, ромейская пехота, дабы ухудшить вражеским лучникам прицельную стрельбу, обычно садилась на землю, закрывшись щитами и подняв кверху копья. Русские же пешие ратники так никогда не делали, считая постыдным склоняться в три погибели перед вражескими стрелами. К тому же щиты у русских позволяли закрыть стоящего воина целиком, а у ромеев щиты были не столь велики и громоздки.

Ещё Олегу приглянулись специальные зубцы на ромейских мечах, с помощью которых воин при известной сноровке мог легко захватить оружие врага. Помимо прямых мечей, длинных и коротких, у ромеев имелись и слегка изогнутые мечи, тоже обоюдоострые в отличие от сельджукских сабель. Разглядывая захваченное оружие сельджуков, их кольчуги и шлемы, Олег поражался: вооружение здешних азиатов-язычников было схожим с вооружением половцев.

«Может, это две ветви одного могучего кочевого народа?» - размышлял он.

Олегу вдруг захотелось ратных подвигов, захотелось узнать, каковы в сече эти грозные сельджуки, коих ромеи никак не могут одолеть. Когда вокруг изо дня в день шла подготовка к войне, когда все разговоры велись лишь о том, что пора изгнать ненавистных захватчиков, в Олеге заговорила его ратная закалка. Разве гоже ему, христианину, оставаться в стороне от борьбы с общехристианским злом?

Олег попросил Ксенона зачислить его в войско в один отряд с данами. Перед этим он поговорил с Феофанией, дабы заручиться её поддержкой.

- Иного от тебя я и не ожидала, - сказала Феофания, пообещав замолвить за него слово.

Об отношениях между Олегом и Феофанией знали все в окружении Ксенона. Олег почти каждый день бывал в доме катепана.

Но Ксенон не только не стал противиться вступлению Олега в войско, но даже назначил его своим помощником. Отныне Олег стал стратоцедархом[123]. Ксенон подарил ему красивый панцирь из металлических пластин, инкрустированный позолоченной медью, шлем, украшенный султаном из белого конского волоса, круглый щит, длинный узкий меч и роскошный пурпурный плащ с золотым узором в виде лавровых листьев.

Когда Олег предстал перед Феофанией в таком наряде, та невольно ахнула от восхищения:

- Ты вылитый Георгий Победоносец.

На первом же военном совете Олег дал понять Ксенону и прочим военачальникам, что прекрасно разбирается в военном деле. Он так дельно рассуждал о предстоящих схватках с сельджуками, словно уже когда-то имел с ними дело.

На вопрос одного из таксиархов[124], откуда Олегу ведома тактика сельджуков, если он впервые отправляется воевать с ними, князь ответил так:

- У нас на Руси тоже есть бедствие - набеги половцев из Степи. Я воевал с половцами с семнадцати лет, поэтому знаю не понаслышке, что такое степная конница. Слыша ваши рассказы о битвах с сельджуками, я невольно вспоминал половцев: у них такая же тактика, как и у сельджуков.

Ксенон не мешал Олегу заниматься подготовкой войска к походу, и тот с головой окунулся в дело, как изголодавшийся человек, дорвавшийся до еды. Прежде всего, Олег настоял на том, чтобы небольшие круглые щиты тяжёлой пехоты были заменены на большие овальные, либо прямоугольные, как у немецких ландскнехтов. Немецких наёмников он видел на кораблях Музалона, заходивших на Родос несколько месяцев тому назад.

Затем Олег вознамерился увеличить численность ромейской конницы, но столкнулся с обычной на Родосе проблемой: здесь не было сильных и рослых лошадей. Знатные юноши, служившие в коннице, покупали коней в Греции и на острове Эвбея, где разводили сильную породу под стать мощным коням западных рыцарей. Местные же лошадки были неприхотливы, но низкорослы и теряли всякую резвость, когда на них навешивали защитные латы.

Тогда Олег посадил на родосских лошадок лучников, заставляя их метко стрелять в цель на полном скаку. Его задумка понравилась ромейским военачальникам, знавшим, что у сельджуков почти все лучники конные.

Постоянно находясь в военном стане, Олег особенно сблизился с молодым военачальником по имени Малак, который командовал оплитами. Для своих тридцати лет Малак, который был родом из Адрианополя, имел большой военный опыт. Он вступил в войско ещё при императоре Романе Диогене, совершил немало походов, сражался и с венграми, и с болгарами за Дунаем, и с норманнами у берегов Адриатики, и с сельджуками в Вифинии. В двадцать шесть лет Малак стал друнгарием, тогда он воевал в Азии под началом Никифора Вотаниата. В отличие от Ксенона и его друзей, Малак никогда не ругал Вотаниата. Наоборот, он восхищался его умением командовать и чувствовать момент главного удара по врагу, неизменно приводивший к победе.

- Вокруг Никифора Вотаниата всегда были самые дерзкие и умелые военачальники, - рассказывал Малак Олегу. - Он предпочитал возвышать молодых воинов, доказавших свою храбрость, но при этом требовал от всех и каждого безусловной преданности. За это Вотаниата старались держать подальше от Константинополя: тамошняя знать его побаивалась. Не доверял ему и василевс Михаил Дука.

- Как выяснилось, опасения Дуки были не напрасны, - усмехнулся Олег. - Вотаниат все-таки сверг его с трона.

Беседа проходила в шатре, куда Олег перебрался из крепости, дабы постоянно находиться с войском.

- Я считаю, что Вотаниат напрасно ввязался в дворцовые дрязги, - заметил Малак.- У него был дар побеждать на войне, но для царской власти он не годится. Хотя свергнутый Дука тоже не годился для трона. - Малак тяжело вздохнул. - Все беды нашего государства оттого, что всяк берётся не за своё дело.

- А на своём ли месте находится Музалон? - спросил Олег.

Этот на своём. Что и говорить, флотоводец он отменный! - кивнул Малак. - В роду Музалонов было много флотоводцев. Дед Дамаста наводил страху на норманнов и египтян, отвоевал у арабов остров Крит.

- Стало быть, есть люди в державе ромеев, занимающиеся своим делом, - Олег налил в чаши вино из узкогорлого сосуда. - Давай, друже, выпьем за то, чтобы таких людей год от года становилось больше.

Последнюю ночь перед отплытием с Родоса Олег провёл в покоях Феофании. В эту ночь прекрасная гречанка была особенно нежна с ним. В окна спальни изливала свой призрачный свет луна.

Её свет смешивался с желтоватым светом маленького светильника. Этого света хватало лишь на половину спальни, так что широкое ложе у дальней стены, на котором нежились двое влюблённых, пребывало в полумраке.

Умащенное ароматными притираниями нагое тело Феофании так благоухало, что Олег просто пьянел и от этого запаха, и от прекрасной наготы обожаемой женщины, и от сладостных мгновений обладания ею.

Отдыхая после бурных ласк, Олег признался:

- Я будто и не жил до встречи с тобой, несравненная моя. Только теперь я почувствовал и оценил истинную радость жизни.

- Но ведь ты - пленник, - подтрунила Феофания, приподняв голову и мягким движением руки убирая длинные локоны со своего лица. - Ты оказался на Родосе не по своей воле.

Думаю, я оказался здесь по воле Господа, который все видит и дарует каждому то, что он заслужил, - сказал Олег после краткого молчания. - И я в плену не у слуг василевса, но у твоих чар, лада моя.

Последние слова Олег произнёс по-русски, поэтому Феофания не поняла и переспросила. Олег объяснил, что означает слово «лада».

Феофания попросила Олега назвать ещё несколько ласкательных эпитетов из русского языка. Она вслушивалась в произношение и пыталась повторять слова, удивляясь богатству и разнообразию чуждого ей славянского наречия.

- Греки считают себя знатоками любовной поэзии с самых древних времён, но нашим корифеям будет трудно соперничать со стихотворцами с Руси, если такие появятся. Русский язык гораздо богаче греческого, - сделала вывод Феофания, ко всякому делу имевшая серьёзный подход.

- Мне больше хочется рассуждать о совершенстве вот этих ног, нежели чего-то другого, - с улыбкой заметил Олег, целуя её колено.

Затем он стал покрывать поцелуями бедра любимой женщины, талию, спину, плечи, грудь, при этом называя по-русски каждую часть женского тела с добавлением уменьшительно-ласкательных прилагательных. Феофания то и дело переспрашивала, стараясь что-нибудь запомнить. Даже интимные части тела, по её мнению, звучали по-русски совсем не пошло и не резали слух. Женские органы, которые в греческом языке обычно были связаны с ругательствами, в русском звучании показались Феофании сотканными из прекрасных чистых звуков.

Олег очень удивился, когда Феофания попросила его произнести хотя бы одно русское ругательство, производное от мужских или женских половых органов. Покопавшись в памяти, Олег нашёл такое ругательство, производное от слова «блудница».

Замечательно, что русичи ругаются хуже греков, вернее, делают это чище, не опошляя гнусным смыслом чудо, подаренное людям Адамом и Евой, - подвела итог Феофания.

* * *

Около тридцати больших и малых судов покинули гавань Родоса, едва солнце показалось над горизонтом.

Олег поднялся на флагманский дромон в числе последних. Ксенон ничего не сказал ему на это, понимая причину.

Только Хэльмар шутливо бросил Олегу, одиноко стоявшему у борта отплывающего корабля:

- Похоже, друг, ты с трудом вырвался из объятий?

Олег взглянул на улыбающегося Хэльмара:

- Теперь я бессмертный, ибо сердце своё я оставил на Родосе.

- Главное, чтобы ты не оставил там разум, - Хэльмар похлопал Олега по плечу. - Судя по твоему утомлённому лицу, ночью поспать не пришлось. Сочувствую и завидую тебе, князь.

К ним подошёл крепыш Хальфдан и заговорил с присущей ему простоватостью:

- Я всегда утверждал, что маленькие и рыжеволосые женщины обладают особой страстностью в постели. Я прав, князь?

Хэльмар сделал знак Хальфдану, чтобы тот придержал язык.

Однако Олег не рассердился и не обиделся.

- Не могу подтвердить твою правоту, друг Хальфдан, - сказал он. - Ты не поверишь, но мы, лёжа в постели, занимались… грамматикой. Оказывается, Феофании не нравятся греческие ругательства, поэтому я приводил примеры русских ругательств для сравнения. Особенно её впечатлило вот такое русское словцо…

И Олег по-русски обругал Хальфдана.

Тот похлопал светлыми ресницами, взирая на Олега с самым глупым видом. Хэльмар же, полагая, что князь таким способом ставит Хальфдана на место, громко расхохотался. Глядя на Хэльмара, не удержался от смеха и Олег. Наконец загоготал и Хальфдан, поняв, что над ним потешаются…

После часа плавания с передовых кораблей заметили впереди азиатский берег - белые скалы, обрамлённые густой зеленью деревьев. Особенно выделялись пальмы своими пышными кронами. Это был далеко выдающийся в море полуостров Херсонес Родосский. С него и с соседнего полуострова, находившегося севернее, сельджуки были выбиты ещё весной. Ныне заканчивался июнь.

Войску Ксенона надлежало восстановить разрушенную крепость в местечке Кинос-Сема и двигаться дальше вглубь материка, чтобы очистить от сельджуков всю приморскую Карию до отрогов горного хребта Тавра.

Об этом состоялся разговор у Ксенона с начальником гарнизона в городе Элеунте, где родосское воинство выгрузилось с кораблей на берег. Сельджуки, покидая Элеунт, сожгли половину города и разрушили большой участок стены. Уцелевшие горожане и воины гарнизона, не жалея сил, под палящим солнцем восстанавливали стену и углубляли ров перед ней на случай нового вторжения азиатов, которые, по слухам, были недалеко.

Ксенон повёл своё войско к Кинос-Семе по дороге, петлявшей среди одиноко стоящих горных утёсов, над которыми в безоблачном небе парили величавые орлы. Все селения, где побывали сельджуки, носили следы опустошения. Немногочисленные местные крестьяне при виде ромейского войска оставляли работу на полях и сбегались к дороге, чтобы вблизи увидеть силу, которая изгнала ненавистных сельджуков и на которую жителям предстояло уповать в будущем.

Крепость Кинос-Сема, что в переводе означало Собачья Могила, была расположена в долине между горами и морем. Через неё пролегала единственная хорошая дорога, ведущая с материка на полуостров Херсонес Родосский. Сельджуки основательно разрушили крепость, когда им с большим трудом удалось её взять. По всей видимости, они не собирались надолго задерживаться на полуострове, где было мало пастбищ для коней. Сельджуки ушли в Азию, как только ромеи начали беспокоить их своими внезапными нападениями с моря.

Разбив лагерь на равнине и выставив дозорных на холмах, войско Ксенона принялось за работу. Сначала предстояло разобрать завалы из камней, которые были повсюду: и внутри крепости, и снаружи в полузасыпанных рвах. Работами распоряжался чернобородый грек Посид, построивший за свою жизнь немало крепостей. В обязанности Посида входило следить за состоянием всех крепостных сооружений на Родосе и заниматься их починкой.

- Флот годится лишь для того, чтобы перевозить морем людей, лошадей и всевозможные тяжести, - любил повторять Посид. - Флот не спасёт Империю от нашествий азиатских кочевников. Только мощные крепости спасут её от этого зла.

Олег с уважением относился к Посиду, видя, как под его умелым руководством развалины обретают грозный вид неприступной цитадели. Причём Посид не просто восстанавливал по прежнему плану укрепления, он вносил в этот план изменения, дабы максимально затруднить врагу штурм крепости. Из-за этого у Ксенона с Посидом были постоянные разногласия. Ксенон стремился поскорее восстановить крепость, не заботясь особенно об её неприступности. Он хотел вести войско дальше к отрогам Тавра, где, по слухам, сельджуки расположили свои летние становища.

- Надо уповать не на камни, а на войско, - говорил Ксенон Посиду. - Силу одолеет лишь сила! Крепостями от беды не загородишься.

В конце концов было решено разделить войско. Большую его часть Ксенон повёл в Карию, а пятьсот воинов, в основном новобранцев, оставил достраивать крепость. Главой этого отряда Ксенон назначил Олега.

Олег был недоволен таким решением, но Ксенон остался неумолим:

- Не забывай, что я в ответе за тебя перед василевсом. И перед Феофанией тоже

Олег понял, что главной причиной такого решения Ксенона было его некое обязательство перед Феофанией. Быть может, она даже попросила держать Олега подальше от опасностей.

Первые дни после ухода войска в Карию Олег неистово подгонял своих воинов, дабы поскорее достроить крепость и устремиться вдогонку. Но скоро ему стало ясно, что на окончательную достройку крепости уйдёт месяц, а то и больше. Тогда Олег охладел ко всему, связанному с переноской камней, замешиванием раствора, рытьём траншей и рвов. Он целыми днями слонялся по окрестным холмам, густо поросшим стройными кипарисами и колючим кустарником. В укромных долинах между холмами тут и там прятались маленькие селения из двух-трёх крестьянских семей. Деревни побольше находились на берегу моря, где жили рыбаки и ловцы раковин.

Вскоре Олега везде и всюду узнавали и приветствовали. Он был желанным гостем и у пастухов в горах, и у земледельцев на равнине, и у рыбаков в приморской низине. Людям было удивительно, что знатный военачальник, возглавляющий местный гарнизон, доступен и приветлив в общении с бедняками. А когда стало известно, что Олег родом с Руси, почтение к нему только увеличилось. Людям казалось: неспроста далёкая православная Русь помогает ромеям в их борьбе с сельджуками.

Олег поражался благодатному климату, царившему на азиатском побережье. На здешней земле стремительно шли в рост пшеница и ячмень. Под щедрым южным солнцем наливались соком плоды на грушевых, персиковых, абрикосовых деревьях. Повсеместно в изобилии росли сливы, орехи, яблоки, алыча. По склонам холмов тянулись виноградники. У местных жителей было столько вина, что в нем купали коней и мулов - верное средство от лишая и чесотки.

Если лошади и быки были только у зажиточных крестьян, то ослов, коз и свиней имели в своём хозяйстве даже самые бедные.

«Ежели тут на камнях здешние смерды собирают столь щедрые урожаи, имеют в изобилии скот и плодовые деревья, то в каком благоденствии живут земледельцы в глубинах Азии, где, говорят, погода ещё более? мягкая», - думал Олег.

Ему казалось: если где-то и существует земной рай, то он непременно в этих краях.

«Да, ромеи есть избранный Богом народ, владеющий самыми благодатными землями на стыке Европы и Азии, - размышлял Олег. - Неудивительно, что соседи стремятся отнять эти богатые земли и караванные пути. Что и говорить, землица здешняя щедро кровью полита и костьми засеяна после войн и нашествий, какие прокатились тут в прошлом. А что ожидает этот край в будущем, одному Богу ведомо».

В Кинос-Сему примчался гонец из крепости, запиравшей проход на северный полуостров - Херсонес Книдский. Гонец сообщил Олегу, что из-за реки Меандр вышло войско сельджуков, дабы отрезать пути отступления Ксенону, который уже выбил сельджуков из двух городов на Карийской равнине. Сельджуки разделились: часть ушла в равнинную Карию, чтобы напасть с тыла на войско Ксенона, часть двигается сюда к приморским крепостям.

Олег собрал сотников на военный совет. Присутствовал и Посид. Он первым взял слово:

- Если отряд сельджуков невелик, то наша крепость выстоит. Но если варваров много и они пойдут на штурм со всех сторон, то наш удел будет печальным. Стены выведены до нужного уровня, углублены и рвы перед ними. Однако башни ещё не достроены и ворота как следует не укреплены. Продовольственный запас у нас очень скуден, а воды в крепости нет вообще, поскольку приведены в негодность каменные цистерны, куда обычно воду носили из близлежащих колодцев.

Посид ещё долго перечислял недоделки и слабые места в обороне крепости. Наконец он сделал вывод:

- Запершись в крепости, будет возможно выстоять дней десять даже при пятикратном перевесе врагов. Но к более длительной осаде крепость не готова.

- Вот и славно, - бодро заявил Олег. - Значит, встретим врага в открытом поле. А крепость пусть будет приманкой.

Никто из сотников не посмел возразить Олегу, авторитет которого был подкреплён ещё на Родосе во время подготовки войска.

Ничего не возразил и Посид: он просто не нашёл, что сказать на столь смелое заявление стратопедарха.

«Если этот русич не сумасшедший, то Ксенон явно не в своём уме, коль поставил его во главе гарнизона».

Посид теперь сожалел о том, что прежде всего восстановил в крепости казарму, конюшню и подсобные помещения, лишь после этого приступив к восстановлению укреплений. Однако изменить было ничего нельзя, оставалось продолжать начатое, ожидая прихода сельджуков.

Олег между тем отправил своего гонца в город Элеунт, прося подмоги у начальника тамошнего гарнизона. Помощь пришла, но насчитывала всего триста пеших воинов и около семидесяти конников. Словно извиняясь за столь слабую поддержку, стратиг Элеунта прислал в дар Олегу великолепного белого коня в богатой сбруе.

Олег, как мальчишка, обрадовался коню больше, чем отряду воинов. Он полдня гарцевал, определяя, умеют ли разворачиваться в боевой порядок присланные конники. Каждого Олег самолично проверял на умение владеть мечом и копьём.

Посид, наблюдая с высоты недостроенной башни за действиями Олега, преисполнился к нему невольным уважением. Было очевидно: ратное дело русич знает. Теперь в голове Посида вертелись уже другие мысли:

«Хвала Господу, что именно Олега оставил Ксенон охранять Кинос-Сему».

Наступил день, когда дозоры, выставленные в нескольких верстах от Кинос-Семы, сообщили о приближении сельджукской конницы.

Олег вывел из крепости своё маленькое войско и двинулся навстречу врагу.

Отрядом азиатов командовал опытный военачальник Унсал-бей. Он неплохо знал приморские районы Карии, где ему не раз доводилось сражаться с ромеями. Сначала ромеи отступили. Затем отступать пришлось сельджукам, которые не смогли закрепиться в разрушенных ими же крепостях. Теперь сельджуки решили поменять тактику: не жечь и разрушать, а, наоборот, укреплять захваченные крепости и города, по примеру ромеев.

Унсал-бей приказал своим воинам не грабить местных крестьян и рыбаков, а за взятую у них провизию платить серебром. Предводители сельджуков стали понимать: без расположения местного населения трудно противостоять византийцам и удерживать завоёванные земли. Особенно строго Унсал-бей следил за тем, чтобы его воины не трогали христианские храмы и монастыри.

Возле небольшой часовни, возведённой на развилке дорог, конники Унсал-бея наткнулись на ромейскую пехоту, стоявшую в боевом порядке. Сельджуки на глазах у ромеев отпустили с миром троих странствующих монахов, нашедших временный приют в пустовавшей часовне. Унсал-бей даже дал монахам по серебряной монете: на них было выбито имя и изображение его повелителя султана Малик-шаха[125].

Именно Малик-шах лишил ромеев почти всех азиатских владений. Унсал-бей надеялся, что военачальник, преградивший ему путь, преисполнится страха, когда монахи расскажут про щедрость полководца сельджуков и покажут монеты грозного Малик-шаха.

Одна часть плана Унсал-бея удалась: монахи действительно предстали перед Олегом, который их допросил. Но вторая так и не свершилось: Олег не испугался султана, о победах которого он почти ничего не знал.

Унсал-бей видел, что у ромейского военачальника не более восьмисот пеших воинов против его двух тысяч всадников. Поэтому он без колебаний повёл в бой свою конницу. Ромейская пехота, построившись ромбом, мужественно отбивалась, закрывшись большими щитами и наклонив длинные копья. Находившиеся в центре ромба около полусотни лучников пускали стрелы, не подпуская врагов на близкое расстояние. Ни робости, ни смятения в рядах ромеев не было.

Но все-таки сельджуки вынудили ромеев уйти с равнины на близлежащий холм, покрытый диким орешником. Унсал-бей попытался было взять холм в кольцо, но ромейский военачальник упредил его манёвр, стремительным броском переместив свой отряд с холма в низину, изрезанную неглубокими лощинами. Кинувшиеся вдогонку всадники были вынуждены приостановить бег своих коней перед природными впадинами. Спешившись, сельджуки вновь напали на ромеев, полагая одолеть их своей численностью. Но ромеи искусно использовали неровности местности, не позволяя врагам зайти им в тыл или обойти с флангов. Сельджуки были вынуждены атаковать в лоб, неся при этом ощутимые потери, гак как в отличие от ромеев имели более короткие копья.

Полководец ромеев, гарцевавший на белом коне, действовал так, словно читал мысли Унсал-бея. Его отступление было не похоже на бегство: он использовал любую возвышенность, овраг или рощу, чтобы задержать идущих за ним по пятам всадников.

Унсал-бей знал, что горы скоро расступятся и близ крепости Кинос-Сема откроется прекрасная равнина. Когда ромеям придётся либо, вступив в неравную битву, быть прижатыми к морю, либо, укрывшись в крепости, сражаться в осаде.

День клонился к закату, когда наконец вдалеке попалась крепость с недостроенными башнями. К радости Унсал-бея, ромейская пехота обратилась в бегство по наравлению к Кинос-Семе. Сельджуки не преследовали врагов, полагая, что те хотят укрыться за стенами крепости.

«Бесконечного везенья не бывает, - усмехался Унсал-бей. - С утратой выгодных позиций уменьшается и храбрость войска. Ромеи устали, ведь им пришлось отступать и отбиваться в течение целого дня».

Каково же было его удивление, когда он увидел, что ромейская пехота остановилась посреди равнины, выстроившись длинной шеренгой.

Унсал-бей выехал к своему передовому отряду, чтобы оценить ситуацию. Он никак не мог понять, что замыслил противник. Застывшие в шеренге ромеи устало опирались на копья всего в полете стрелы. Ни справа, ни слева не было холмов или густого леса, а до крепости было ещё не близко. Если конница сельджуков опрокинет ромеев, то спасутся немногие.

«Если ударить без промедления, они будут наголову разбиты. Крепость можно будет тогда взять голыми руками», - промелькнуло в голове Унсал-бея.

Однако что-то его тревожило. Ромейский военачальник, до этого действовавший безукоризненно, вдруг совершил промах. И это настораживало.

Чем дольше колебался Унсал-бей, тем настойчивее рвались в сечу его удалые санчак-беи[126]. Ромеи обречены, чего медлить!

И Унсал-бей решился. Взмахом руки он послал в атаку половину своего отряда. А сам во главе другой половины стал наблюдать за разворачивающейся битвой.

Казалось, ничто не спасёт ромеев от летящей на них конницы. Грозный топот, разливаясь по равнине, звучал победной музыкой в ушах и сердце Унсал-бея. Напрасно мечется позади своих пехотинцев предводитель ромеев на белом коне. Неизбежное сейчас свершится!

Унсал-бей оскалил зубы в торжествующей усмешке, увидев, что все ромеи разом подались назад от накатывающейся конной лавины. Но в следующий миг его лицо исказилось от ярости, а из груди вырвалось проклятие: он увидел, что шеренга ромейской пехоты скрывала за своей спиной два ряда толстых кольев, вкопанных в землю под углом в сторону атакующих. Отступив за колья, ромеи опять застыли в шеренге, наклонив копья и прикрывшись щитами.

Конница на всем скаку налетела на это неожиданное препятствие. Сразу же образовался завал из покалеченных лошадей и вылетевших из седел наездников. Задние напирали на передних, усиливая сумятицу. Унсал-бей видел, как дыбятся кони, как воины находят смерть на острых кольях и копьях. Боевой клич сельджуков захлебнулся, потонув в диком ржании лошадей и криках раненых воинов. Конница, повернувшись, устремилась прочь от смертоносного частокола, ей вслед свистели стрелы и дротики. Тела мёртвых сельджуков покрыли зелёную равнину.

Разъярённый Унсал-бей разделил стоявшую в резерве конницу на два отряда, приказав военачальники обойти ромеев с флангов и отрезать от крепости. Новая атака обещала быть успешной: строй ромеев был прикрыт частоколом лишь с фронта, а фланги были открыты.

Тем временем из крепости появился маленький конный отряд и поскакал на подмогу своей пехоте.

«Что может сделать горстка всадников против тысячи храбрецов? - подумал Унсал-бей. - Бесконечного везенья все же не бывает. Пришёл мой черед торжествовать!»

Но опять случилось непредвиденное. Конница сельджуков, обойдя частокол с флангов, была готова смести пехоту ромеев, но летящие галопом кони вдруг стали проваливаться в ямы, скрытые столь искусно, что заметить их на зелёном лугу было невозможно. Конная атака вновь захлебнулась. Ромеи с близкого расстояния засасывали врагов стрелами и дротиками, возле зияющих ям громоздились павшие лошади вперемежку с ранеными и мёртвыми воинами.

Унсал-бей встретил своих военачальников руганью и упрёками, срывая на них досаду. Он велел всем спешиться и снова идти в битву.

- Теперь, когда хитрости ромеев исчерпаны, нам остаётся только уничтожить их в пешем сражении.

Поскольку погибла почти половина сотников и боевой дух его войска заметно упал, Унсал-бей решил сам возглавить своих воинов. Знамя на высоком древке, помещённое в центр боевого построения, было хорошо заметно и сельджукам и ромеям.

Сельджуки ринулись на частокол, и возле него закипела яростная битва. Воины султана рубили колья саблями, проделывая проходы. Унсал-бей находился в самой гуще сражения. Он искал глазами ромейского полководца, считая делом чести своей рукой убить того, кто хитростью погубил так много его храбрых воинов.

Удача улыбнулась Унсал-бею. В самый напряжённый момент боя, когда вот-вот должен был наступить перелом, он столкнулся лицом к лицу с полководцем ромеев. Тот, оставив коня, тоже сражался пешим. Позолоченный шлем и панцирь выделяли витязя из боевого строя ромеев.

Сельджуки потеснили неприятеля от частокола, и битва уже разворачивалась на равнине. Численный перевес по-прежнему был на стороне нападавших.

Унсал-бей вглядывался в лицо ромейского военачальника, наполовину скрытое забралом с узкими глазницами, едва успевая отбивать удары его меча. Это был достойный противник! Одной только силой и напором такого бойца было не одолеть, в схватке с ним требовалось прежде всего умение. Однако умения владеть клинком Унсал-бею было не занимать.

«Я по праву возьму себе и позолоченный шлем и красивый панцирь», - думал он.

В следующий миг сабля вдруг вылетела из его руки от удара ромейского меча. Вернее, противник ловко захватил её специальным крючком на мече.

Унсал-бей схватился за кинжал, висевший у него на поясе, но не успел выдернуть его из ножен. Вражеский меч поразил ему горло. Ноги Унсал-бея подкосились, он упал наземь, захлёбываясь кровью.

Смерть вождя лишила сельджуков мужества, и они обратились в бегство…

* * *

Победа при Кинос-Семе необычайно прославила Олега. Этот успех был ещё более значим на фоне неудач Ксенона, который так и не смог вытеснить сельджуков за отроги Тавра и даже потерял отвоёванные города. Ксенон и его военачальники по возвращении в Кинос-Сему с удивлением взирали на пленных, на захваченных лошадей, на груду вражеского оружия, сваленную у главных ворот крепости. Особенно их обрадовала смерть Унсал-бея.

Ксенон не удержался от того, чтобы не поддеть Посида, который продолжал трудиться над возведением башен крепости, удачно избежавшей штурма.

- Я же говорил тебе, Посид, что не крепости, а войско в открытом сражении избавит эту землю от сельджуков.

Посид в долгу не остался:

- Эти слова пристало говорить Олегу, но не тебе, Ксенон. Ты бесславно вернулся под защиту этих стен.

Глава четырнадцатая. МЕСТЬ.

Над Тмутараканью бушевала гроза. Свинцовые с проседью тучи нависали над городом. Во дворах и на улицах тревожно шелестели листвой тополя и платаны.

Темно-бирюзовые воды обширного залива были покрыты мелкой рябью. Если в гавани Тмутаракани, укрытой длинным мысом, море было спокойно, то за мысом стихия дыбилась пенными гребнями волн. Они сплошной чередой накатывались на берег, усеянный перевёрнутыми рыбачьими лодками.

Тучный Барух, кутаясь в плащ, спешил по узком улице к дому своего давнего приятеля Рахмила. Улица была пустынна: надвигающаяся гроза разогнала людей по домам. Опустел и рынок. Барух как раз и шёл с него, закрыв на замок свою лавку.

«Зачем я понадобился Рахмилу?» - недоумевал Барух, останавливаясь возле знакомых ворот и ударяя по ним висевшей на верёвочке колотушкой.

В центральном помещении дома, куда слуга провёл Баруха, за овальным столом восседал и сам хозяин, два его брата, купец Гилел и ростовщик Хаим.

- Я прочёл твою записку, Рахмил, но ничего из неё не понял, - сказал Барух после обмена приветствиями. - А слуга, принёсший записку, исчез столь быстро, что я не успел его ни о чем спросить.

- Присаживайся к столу, любезный Барух, - сухо промолвил Рахмил. - Скоро ты обо всем узнаешь.

Барух оглядел всех присутствующих, сидевших с каменными лицами, и опустился на свободное место между Гилелом и Хаимом.

Всеобщее молчание тяготило Баруха, полагавшего, что его собираются втянуть в какой-то заговор, и он громко спросил:

- Кого ждём? - Барух кивнул на свободный стул. - И что здесь затевается, хотел бы я знать.

- Обещаю тебе, дружище, скоро ты все узнаешь, - так же сухо ответил Рахмил. - А ждём мы Зораха, который не может без опозданий.

- Уж этого у него не отнять, - мрачно усмехнулся старший брат Рахмила Фавл.

Опять повисла долгая пауза.

- Но все-таки по какому поводу собрание? - вновь не утерпел Барух. - Если дело касается денежных расходов, то я…

- Дело касается твоей жизни и наших жизней тоже, - с оттенком нескрываемого раздражения заметил Хил, младший брат Рахмила.

Глаза Баруха округлились от удивления, а рот сам собой открылся. Теперь он уже не сомневался: случилось что-то плохое. И это плохое неизбежно должно коснуться всех купцов Тмутаракани, а значит, и его, Баруха, тоже.

«Что же произошло? - ломал голову трусоватый Барух. - Где этот проклятый Зорах?»

Наконец пожаловал и Зорах. Усаживаясь за столом, он вслух сетовал на дождливое лето. Из-за этого ныне плохо уродился лен, что чревато убытками ему, Зораху, который перешёл с торговли шерстяными тканями на торговлю тканями льняными.

- Мы собрались здесь, чтобы обсудить нечто более важное, друг мой, - вежливо напомнил Рахмил.

- Что именно? - спросил Зорах. - Нашу тяжбу с фряжскими купцами?

Отвечая, Рахмил указал рукой на Гилела:

- Как вы знаете, друзья, Гилел имеет обширную торговлю скотом и изделиями из кожи в восточных провинциях Империи. С тех пор как Малую Азию наводнили безбожные сельджуки, вся торговля там пришла в упадок. Но с воцарением Алексея Комнина ромеи стали побеждать сельджуков и отвоевали обратно все Эгейское побережье Азии. Недавно войско ромеев изгнало сельджуков из Вифинии, взяв штурмом самый большой тамошний город - Никомедию. Гилел случайно оказался там спустя всего несколько дней после ухода сельджуков. Ему посчастливилось своими глазами увидеть василевса ромеев и его свиту: Гилел был приглашён на пир по случаю очередной победы.

Рахмил сделал паузу, затем продолжил:

- Так вот, на пиру у василевса Гилел увидел… Кого ты там увидел? - обратился к очевидцу Рахмил.

- Я увидел русского князя Олега Святославича, - ответил Гилел. - Он меня не узнал, а может, просто не заметил, ведь гостей на пиру было великое множество. Но я его сразу узнал.

- Так он жив? - изумлённо и вместе с тем испугам но воскликнул Барух.

- Не только жив, но и находится в большом почёте у ромеев, - пояснил Гилел. - Они назначили Олега стратопедархом, доверив ему часть своего войска. Во всяком случае, на пиру у василевса Олег держался на равных с самыми знатными ромеями. Мне удалось узнать, что Олег даже собирается жениться на гречанке из влиятельного рода Музалонов.

- Вот это да! - ахнул поражённый Зорах. - Вот это новость! Кто бы мог подумать, а?

- Ромеи обещали нам убить Олега, - сердито прошипел ростовщик Хаим, - именно на таких условиях мы заключали с ними сделку.

- Никифор Вотаниат, может, и убил бы, но он не удержался на троне, - сказал Рахмил. - Комнин же славится своим благородством и милосердием, поэтому он и пощадил Олега. А может, за него замолвила слово двоюродная сестра Олега Мария, которая тоже была в почёте у ромеев, когда жила в Царьграде. Как бы там ни было, но Олег жив и здравствует. Это плохо, друзья.

- Я думаю, Олег не забыл, благодаря кому он угодил в плен к ромеям, - вставил Фавл.

После этих слов Барух беспокойно заёрзал на стуле, а Хаим принялся нервно пощипывать свою жиденькую бородку. Не скрыли своего беспокойства и Гилел с Рахмилом. Только Зорах оставался спокоен.

- Вы полагаете, что Олег станет мстить нам? - заговорил он, обращаясь ко всем присутствующим. - Могу вас успокоить, друзья: страхи пустые. Подумайте сами, если бы Олег был волен в своих поступках, то он уже давно вернулся бы в Тмутаракань и мы все испытали бы на себе его гнев. Олег служит в войске ромеев, это значит, что он сменял участь пленника на службу наёмника, либо вовсе решил круто изменить свою судьбу, породнившись с домом Музалонов. Зачем Олегу жалкая Тмутаракань, если у него есть возможность поселиться в столице ромеев! Зачем ему быть удельным князем, терпя несправедливости от великого князя киевского, если ныне перед ним открыты двери в покои самого императора!

- Гилел, каким войском командует Олег? - поинтересовался Зорах. - Конницей или пехотой?

- Как мне сказали знающие люди, Олег командует пешей гвардией императора, которая состоит не то из варягов, не то из англосаксов.

- Ну вот, слышали? - воскликнул Зорах, глядя на Рахмила и его братьев. - Станет Олег думать о Тмутаракани, находясь так близко от трона. Я полагаю, Олег скоро станет наместником какой-нибудь ромейской провинции, а то и вовсе выйдет в советники императора. Олегу нет нужды оглядываться на прошлое: слава и почёт, каких он раньше никогда не видел, ныне кружат ему голову.

- Может, про нас грешных Олег и не вспомнит, - Рахмил, всегда отличался осторожностью, - но вряд ли он простит Всеволоду Ярославичу смерть своих братьев и свои скитания. Добившись могущества у ромеев, Олег может употребить это могущество против великого киевского князя. А удобнее всего затевать распрю с Киевом как раз из Тмутаракани: не нужно забывать, сколько друзей у Олега среди касогов и половцев.

- Олег может и станет мстить Всеволоду Ярославичу, но в Тмутаракань он не вернётся, - стоял на своём Зорах. - Не здесь, а в Константинополе - истинный размах для его честолюбия. К тому же я уверен: будущая жена Олега из рода Музалонов не только сама не поедет в тмутараканскую глушь, но и супруга своего не пустит.

- Олег может начать мстить Всеволоду Ярославичу через Володаря и Давыда Игоревича, нынешних князей Тмутаракани, - заметил Хил. - А если начнётся война с Киевом, то это неизбежно грозит нам убытками. Всеволод Ярославич не замедлит послать войско, Володарь и Давыд станут сопротивляться изо всех сил, ибо деваться им некуда. Кончится все тем, что от Тмутаракани не останется камня на камне.

- Если Олег может натравить Володаря и Давыда на Всеволода Ярославича, то он с таким же успехом может натравить их и на нас, - промолвил Хаим. - Этого тоже нельзя исключать.

- Но мы же не сделали ничего плохого Володарю и Давыду, - возмутился Барух. - Если бы мы не пленили Олега и не передали его ромеям, то вряд ли Володарь и Давыд смогли бы закрепиться в Тмутаракани.

- Полагаю, ты не собираешься объяснять им это, - процедил сквозь зубы Рахмил. - Олег родич для Володаря и Давыда, а месть за родича у русичей священна. Эти два молодца, не моргнув глазом, разделаются с нами!

- Ну, тогда я не знаю, - схватился за голову Барух. - У кого искать спасения?

- Я же говорил вам, что Олега лучше всего убить, - прошипел Хаим, - но твои братья-недоумки захотели разжиться ромейскими деньгами. Мало вам было серебра от киевского князя!

- Ромеи же обещали сгноить Олега в темнице, - защищался Фавл.

- Или ослепить, - подтвердил Рахмил.

- Все ромеи лжецы и мерзавцы! - выругался Хил.

- Что же делать? - перекрывая раздражённые голоса, воскликнул Барух. - Может, подослать к нему убийц?

- Знаешь, во сколько это нам встанет? - спросил Рахмил. - Не меньше пятисот гривен серебра.

- О! - Барух опять схватился за голову. - Сплошное разоренье!

- В окружении Комнина нам Олега не достать, - сказал Гилел, знавший, сколь неподкупна императорская гвардия. - Вот если бы нам удалось выманить его, скажем, в Тмутаракань или Корчев…

- Ты с ума сошёл! - в ужасе вскричал Барух.

- Тогда нам всем конец! - поддержал Хаим.

- Нет, нет! Только не сюда, - закивал Рахмил.

Купцы принялись спорить, бранясь и размахивая руками. Склонные преувеличивать опасность, они были готовы бежать из Тмутаракани куда глаза глядят. Лишь Зорах был убеждён, что опасности никакой нет, и пытался уверить в этом остальных.

- Какая месть? О чем вы говорите? Я думаю, даже Всеволод Ярославич более не интересен Олегу, а про нас он и вовсе думать забыл. Олег ныне пребывает в центре событий, от которых зависит дальнейшее могущество Империи ромеев. Зачем ему мышиная возня, какая творится на Руси? Уверен, Олегу милее родина его невесты, а не забытый Богом Чернигов! Скорее у моей жены вырастет борода, чем Олег вернётся на Русь или сюда в Тмутаракань. Так что, друзья, умерьте ваши страхи. От честолюбия избавиться невозможно, поэтому место Олега в свите императора ромеев.

Зорах разглагольствовал с такой уверенностью, что сумел убедить своих собеседников. Даже осторожный и недоверчивый Рахмил поддался на уговоры, видя, что ни у кого из присутствующих нет сомнений: ромейский плен на деле обернулся для Олега величайшим благом. А значит, невозможно поверить, чтобы он променял это благо на прозябание в Тмутаракани или на вражду с киевским князем.

Успокоившиеся купцы разошлись по домам, когда стихла гроза и закончился короткий ливень, пронёсшийся над Тмутараканью.

* * *

Война с зихами досталась нынешним тмутараканским князьям как бы в наследство от Романа и Олега Святославичей. Те не успели окончательно разбить зихов из-за распри с великим киевским князем. В этой войне на стороне тмутараканских князей выступили касоги - извечные враги зихов. Собственно, касоги и подтолкнули Володаря и Давыда Игоревича к войне, едва князья-изгои захватили Тмутаракань.

Давыд не горел желанием воевать с зихами, поскольку готовился к отражению полков великого киевского князя. Он полагал, что Всеволод Ярославич не успокоится, пока не закрепит Тмутаракань за собой. Поэтом в поход отправился Володарь, которому не терпелось прославиться среди местных племён громкими победами. Однако зихи дали Вол одарю достойный отпор, окружив его войско в горах. Лишь благодаря проводникам-касогам Володарю удалось тайными тропами выбраться из ловушки.

По прошествии двух лет тмутараканские князья отважились на новый поход в Зихию. Теперь уже было ясно: Всеволод Ярославич настолько увяз в распрях на Руси, что ему не до Тмутаракани. На этот раз Володарь и Давыд основательно подготовились, призвав в своё войско не только хазар и касогов, но и половцев. В конце лета, когда был собран урожай с полей, конные и пешие полки князей углубились в Зихские горы.

В Тмутаракани осталась небольшая дружина во главе с хазарским тадуном Азарием. В ту пору у него установилась тайная любовная связь с Зельдой, женой купца-иудея Зораха. Зельда была сколь красива, столь и развратна. Зорах был старше её на двадцать лет и с некоторых пор совсем перестал интересоваться прелестями жены, которая в свои тридцать с небольшим лет страстно желала мужских объятий.

Сначала Зельда соблазнила сына Азария, который был дружен с её средним сыном. Но он недолго удовлетворял похоть Зельды, и вскоре она положила глаз на его отца, благо Азарий был частым гостем в доме купца. Поскольку Зорах предпочитал сам вникать во все мелочи торговли, его частенько не бывало дома. Любовники встречались прямо среди бела дня под крышей Зорахова дома. Обычно Азарий входил через заднюю дверь, которую ему открывала служанка Зельды. Этим же путём он и покидал дом.

В тот августовский день Азарий, как обычно, пришёл к Зельде, которая встретила его в своей спальне уже обнажённая. Она лежала на постели под парчовым балдахином, одаривая Азария кокетливыми улыбками опытной искусительницы.

«И зачем купцу такая красивая жена? - думал Азарий, торопливо раздеваясь. - Зачем скряге Зораху такое сокровище, если он уже почти евнух?»

А Зорах в это время находился на торговой площади, где повстречал Баруха и затеял с ним перепалку, требуя вернуть давний долг. Поскольку Зорах явно завысил проценты, Барух отказывался платить, называя это грабежом.

Внезапно огромный рынок наполнился смятением, примчались какие-то конники и закричали, что в гавань Тмутаракани входят ромейские боевые корабли. Из крепости на холме доносились тревожные сигналы труб. Торговцы все как один стали закрывать лавки, селяне из окрестных деревень - кто верхом на осле, кто на повозке - поспешили прочь из города. Тмутараканцы же толпами побежали на пристань, чтобы своими глазами увидеть непрошеных гостей. В толпе любопытных оказались и Зорах с Барухом, мигом позабывшие про свои разногласия.

С ромейских кораблей, стоявших в ряд у стенки причала, по широким сходням спускались лучники и щитоносцы, выстраиваясь на пирсе длинными шеренгами. Из чрева одного из кораблей через широкое отверстие конюхи выводили лошадей. Кони были взнузданы, но не осёдланы. С другого корабля сгружали бочки и тюки. Всюду сновали греческие моряки в коротких хитонах и грубых штанах до колен, тут и там раздавались военные команды.

- Не поймёшь, то ли купцы, то ли войско? - недоумевал Зорах. - Что бы это значило, а?

Барух не ответил. Вместо этого он как-то страши» вскрикнул и указал пальцем на группу военачальников, которые неторопливо спускались по сходням с самого большого дромона.

Зорах глянул и ахнул. Первым в этой группе шагал Олег Святославич. Облачённый в греческие одежды, он смахивал на знатного ромея. Судя по тому, с каким по чтением обращались к Олегу его спутники, было понятно, что главным здесь является русский князь.

Невозможное случилось! Олег вернулся в Тмутаракань.

Кое-как выбравшись из толпы, Барух и Зорах бросились каждый к своему дому. Сначала им было по пути.

Расставаясь на повороте улицы, Барух спросил:

- Куда ты намерен бежать, друг мой?

- За море, в Трапезунд, - Зорах задыхался от бега. - А ты?

- Все равно куда, лишь бы подальше. - Барух скрылся в переулке.

Зорах тяжело зашлёпал сандалиями дальше по улице, огибая лужи, блестевшие в лучах полуденного солнца. На одном из перекрёстков он столкнулся лицом к лицу с Рахмилом, который тоже озабочено куда-то спешил.

- Привет тебе, Рахмил! - с ходу выпалил Зорах. - Знаешь ужасную новость?

- Знаю, - буркнул Рахмил и язвительно добавил: - Кто-то недавно говорил: скорее у моей жены вырастет борода, чем Олег вернётся в Тмутаракань.

Зорах лишь сокрушённо покачал головой в круглой шапочке ортодоксального иудея. Возразить ему было нечего.

- Прощай, Зорах! - Рахмил продолжил свой путь.

- Прощай, - машинально повторил Зорах, держась рукой за сердце, готовое выскочить из груди.

Добравшись наконец до своего дома, он поразился царящему здесь спокойствию. Первым делом Зорах обругал привратника, который, как ему показалось, слишком медленно отодвигал засов. Проходя по внутреннему двору, он увидел молодых служанок своей жены, которые стояли кучкой и о чем-то шептались. После недовольного окрика Зораха девушки пришли в такое замешательство, как будто их застали за чем-то предосудительным.

- Почему бездельничаете? - набросился на служанок купец. - Где госпожа?

- Госпожа у себя в спальне, - не поднимая глаз, ответила одна.

При этом остальные служанки странно потупились, что навело Зораха на нехорошие подозрения.

- Разве госпожа нездорова? - встревожился он.

- Н-не знаю, - помедлив, ответила та же служанка. - Может быть.

- Почему тогда ты торчишь здесь? - рассердился Зорах. - Иди, узнай, здорова ли госпожа. И пусть немедленно придёт ко мне, если с ней все в порядке.

- Госпожа запретила нам её беспокоить, - прозвучал ответ.

Зорах был окончательно сбит с толку. Он знал, что эта рыжеволосая грузинка самый приближенный к его жене человек. Именно с ней супруга любит посудачить о нарядах, благовониях, причёсках и прочей женской ерунде. Именно этой грузинке она доверила ключи от всех комнат в доме. И вот рыжая Леза заявляет, что госпожа не желает её видеть.

«Тут что-то не так! - Зорах, сердито растолкав служанок, направился в покои жены. - Эта рыжая бестия чего-то недоговаривает!»

Вломившись в спальню, Зорах застыл столбом, увидев на ложе два обнажённых тела. Единственное окно было завешано плотной тканью, поэтому Зорах не сразу узнал в голом мужчине своего давнего приятеля Азария. Зато свою жену купец узнал сразу, несмотря на то, что она стояла на четвереньках спиной к нему и к Азарию.

Когда любовники заметили Зораха, то пришли в неописуемое смущение. Зельда с головой укрылась одеялом, Азарий принялся что-то мямлить, стараясь представить случившееся как недоразумение, не больше. При этом он неловко натягивал на себя одежду, стараясь не встречаться взглядом с Зорахом.

Когда Азарий полностью оделся, купец схватил его за руку и заговорил взволнованным голосом:

- Как хорошо, друг мой, что я застал тебя здесь. Мне нужна твоя помощь! Причём немедленно!

Азарий, ожидавший совсем иного, недоумевающе захлопал глазами.

- Пока ты тут развлекался с моей женой, в Тмутаракани объявился Олег Святославич, - пояснил Зорах. - Ромеи дали Олегу войско и корабли. Он в Тмутаракани, понимаешь? - Зорах нетерпеливо встряхнул Азария за руку. - Мне нужно бежать из Тмутаракани. Помоги!

- Самое лучшее бежать ночью, - мигом сообразил Азарий, - а пока тебе следует затаиться.

- Но где?

- У меня дома.

- А ты уверен, что Олег не станет мстить и тебе? - обратилась к Азарию Зельда, выглянув из-под одеяла.

- Уверен, - Азарий надел широкий пояс с кинжалом и взглянул на Зораха. - Собирайся, идём. Времени мало.

- А мне как быть? - спросила Зельда, откинув одеяло. - Обо мне вы подумали?

Азарий и Зорах переглянулись.

- Не думаю, чтобы Олег опустился до мести слабой женщине, - оказал Азарий.

- Согласен, - кивнул Зорах и повернулся к жене, которая сидела на постели, обняв себя за плечи. - Оставайся дома, радость моя. Тебе нечего опасаться. Впрочем, Азарий позаботится о тебе в моё отсутствие. Думаю, вы весело проведёте время.

И Зорах подмигнул смутившемуся Азарию.

* * *

Олег и не предполагал, что торжество мести так приятно согреет ему душу, истомившуюся на чужбине по русской речи, по родным русским лицам, по городу на берегу Хазарского моря.

Первым делом, спустившись с корабля на пристань, он приказал закрыть все городские ворота, расставить стражу на стенах и в гавани возле купеческих судов. Затем воины Олега - варяги и англосаксы - окружили иудейский квартал. О бесчинствах, сотворившихся там впоследствии, с ужасом рассказывали жившие по соседству с иудеями арабские и персидские купцы. По их словам, наёмники Олега убивали всех взрослых мужчин и юношей старше четырнадцати лет и насиловали женщин, невзирая на возраст: знатных иудеек, простолюдинок, рабынь. Все имущество убитых поступало в Олегову казну.

Досталось от наёмников и тмутараканским хазарам, которые издавна были тесно связаны с местными иудеями родственными браками и единой верой в Яхве[127]. Хотя хазарских купцов и ростовщиков было убито гораздо меньше, чем иудеев, но многие из них в тот день лишились имущества. Не избежали насилия их жены и дочери. Иудеи и хазары пытались спасаться бегством, их ловили по всему городу не только наёмники, но и конники Азария, который изо всех сил старался заслужить милость князя.

Ближе к вечеру Олегу принесли на подносах отрубленные головы Баруха, Гилела, Хаима, Рахмила и его братьев.

Олег вызвал к себе Азария:

- Где проныра Зорах?

Азарий пожал плечами.

- Среди убитых его нет, княже. Сбежать из города он не мог.

- Приказываю тебе разыскать этого негодяя, иначе простишься со своей головой.

Азарий поклонился и, пятясь задом, исчез за дверью.

Олег ужинал в кругу своих военачальников, когда к нему пожаловал Азарий, ведя за собой связанного Зораха, измазанного в грязи и с синяком под глазом.

При виде подносов с человеческими головами, стоявших в ряд на длинной скамье у дальней стены трапезной, Зорах задрожал, будто охваченный ледяным ветром.

Олег встал из-за стола и сделал несколько шагов навстречу Зораху, которого Азарий подтолкнул в спину, дабы тот оказался в самом центре просторной гридницы.

- А ты живучий, Зорах! - с мрачной усмешкой промолвил Олег, возвышаясь перед согбенным иудеем, как скала перед старой сосной. - Помнится, когда я последний раз был в твоём доме, ты был при смерти. Много воды утекло с того дня, а ты все ещё жив. Все твои друзья-сообщники мертвы, - Олег сделал широкий жест рукой в сторону окровавленных голов, - а ты по-прежнему живёхонек, Зорах. Тебе можно позавидовать!

За спиной князя прозвучал смех его сотрапезников. Позволил себе улыбку и Азарий.

- Княже - пролепетал Зорах, - в том злодеянии против тебя повинны Барух, Хаим, Рахмил и его братья. Это они втянули меня в это нечестивое дело, клянусь чем угодно!

- По чьему наущению твои сообщники сговорились погубить меня? - спросил Олег. - Молви правду, иначе я за твою жизнь и ногаты[128] не поставлю.

- Это Всеволод Ярославич прислал нам деньги на твою погибель, - молвил Зорах, глядя в пол. - Деньги от великого князя получил Хаим и до поры держал их у себя. В случае неудачи гривны надлежало отправить обратно в Киев. После твоего пленения в моем доме, княже, Хаим разделил серебро между всеми, кто участвовал в заговоре.

- Много ли отвалил вам серебра Всеволод Ярославич? - усмехнулся Олег.

- Тысячу гривен, - еле слышно ответил Зорах.

Кто-то из военачальников изумлённо присвистнул.

- Недёшево оценил мою голову Всеволод Ярославич, - Олег погладил свою небольшую русую бородку. - Мне лестно узнать об этом. Вот дядюшка-то расстроится, когда прознает, что я жив-здоров. Такие деньжищи пропали зря!

- Пощади меня, княже, - взмолился Зорах.

- Зачем тебе жизнь? - насмешливо поинтересовался Олег. - Богатств своих ты лишился, сыновья твои мертвы, жена твоя обесчещена и уведена на рабские подмостки. У тебя ничего нет. Ничего и никого.

- Я хочу отправиться в славный град Иерусалим, княже, - Зорах впервые осмелился взглянуть Олегу в глаза. - Хочу поклониться Гробу Господню и затем до конца дней замаливать грехи свои на священной горе Синай.

- Что ж, тогда давай выпьем мировую, - проговорил Олег самым дружеским тоном. - Эй, слуги! Вина сюда!

Повинуясь жесту Олега, Азарий развязал руки Зораху.

Челядинец в белой рубахе принёс на подносе две чаши с вином, серебряную и золотую.

Олег подал золотую чашу Зораху, а сам взял серебряную.

- Из уважения к твоим сединам я позволяю тебе испить со мной вина из золотой посуды. Сам же довольствуюсь серебром. За твоё удачное путешествие в Иерусалим, - добавил Олег, поднимая чашу.

Однако Зорах не спешил пить вино, взирая на князя с явным недоверием. Ему не понравилась поспешность, с какой князь вручил ему золотой кубок.

- Э, друг мой, да ты меня в чем-то подозреваешь! - промолвил Олег, уже поднеся свою чашу к губам, но так и не отпив из неё. - Ладно, давай поменяемся.

С грубоватой бесцеремонностью Олег отнял золотую чашу у Зораха, сунув ему свою серебряную.

Подобное действие успокоило Зораха. Видя, что князь преспокойно пьёт вино из золотой чаши, Зорах залпом осушил свою.

- Ну, вот и все, купец, - со злорадным торжеством произнёс Олег поставив чашу слуге на поднос. - Ты получил по заслугам.

Зорах почувствовал сильную боль в горле и желудке одновременно. В голове у него зашумело, а языку стало тесно во рту. Осознание того, что он попался на коварную уловку князя и сейчас умрёт от яда, повергло несчастного купца в дикий ужас. Он хотел закричать от обиды и злости, но из горла вылетел лишь хрип. Задыхаясь, Зорах рухнул на пол и через несколько мгновений испустил дух.

Олег же как ни в чем не бывало, направился обратно к столу, чтобы продолжить трапезу.

- Князь, - несмело сказал Азарин, - могу я попросить тебя о милости?

Олег обернулся:

- Я слушаю тебя.

- Мне жаль жену Зораха, - промолвил Азарий. - Прошу тебя пощадить её. Дело в том, что я вдовец…

- Можешь взять её себе.

- Благодарю, князь! - Азарий приложил руку к груди. - Но это не все.

- Не все? - Олег удивлённо приподнял брови. - Чего ты ещё хочешь? Надеюсь, ты оставишь мне Тмутаракань?

Сидевшие за столом военачальники дружно засмеялись.

- У жены Зораха есть любимая служанка с рыжими волосами, - неуверенно проговорил Азарий, смущаясь, что приходится о таком просить у князя да ещё в присутствии его старших дружинников. - Я хотел бы взять эту девушку себе.

- Да ты просто грабитель, Азарий, - с напускной суровостью сказал Олег, занимая своё место во главе стола. - Может, ты вручишь мне свои прошения списком, а?

Старшие дружинники опять разразились смехом.

- Это моя последняя просьба, княже, - произнёс Азарий.

- Ступай! - Олег махнул рукой. - Коль разыщешь среди пленниц ту служанку, можешь владеть ею. Сегодня я милостив.

Воеводы вновь покатились со смеху, подталкивая друг друга в бок и кивая то на отрубленные головы на подносах, то на распростёртое посреди гридницы тело Зораха.

Олег и сам не удержался от смеха, уловив в своей последней фразе нечто кощунственно-дьявольское. Что и говорить, залил он Тмутаракань кровью!

Был год 1083-й.

Глава пятнадцатая. МЫТАРСТВА ДАВЫДА ИГОРЕВИЧА.

Долго идут вести из Тмутаракани в далёкий Киев-град, но все же доходят.

Поздней осенью добрался до Киева иудей Исаак, чудом уцелевший во время резни. В один день потерял Исаак всю свою родню: сестёр, братьев и племянников. Семья его проживала в Киеве, а он сам наведывался в Тмутаракань лишь по торговым делам да ещё по поручению Всеволода Ярославича, который знал про связи Исаака и выведывал через него много для себя полезного.

На этот раз раббе Исаак ошарашил Всеволода Ярославича ужасающими известиями. Он, не сдерживая слез, рассказывал великому князю про бесчинства Олеговых наёмников, которые не щадили живых и глумились над мёртвыми, охотясь за иудеями по всей Тмутаракани. Пострадало и немало хазар, тех, что были в близком родстве с иудеями.

- С жён и дев иудейских воины Олега срывали богатые одежды и украшения, обрезали у них косы на парики, оскверняли наготу женскую грубым насилием прямо на глазах у малых детей, - делился виденным Исаак. - Всякого, кто пытался защитить честь жены или дочери, убивали на месте. Лишали жизни и тех, кто защищал самого себя от унижений, и тех, кто не пытался защищаться. Кровь безвинных иудеев и хазар ручьями текла по улицам в тот страшный день. Имущество убитых тут же расхищалось. Опустевшие дома продавались или сдавались внаём всем желающим. Не совершалось погребальных обрядов. Тела убитых грузили на повозки, вывозили за город и сваливали в наскоро вырытые ямы, которые так же на скорую руку засыпались землёй и заваливались камнями. Всякого, давшего убежище иудею, подвергали унизительной порке либо взымали с него денежную пеню. Уцелевших иудейских женщин и детей за бесценок продавали в рабство грекам и армянам, слетевшимся как воронье.

- Велика ли дружина у Олега? - обеспокоенно расспрашивал Всеволод Ярославич. - И почто Володарь и Давыд не дали ему отпор? Как они вообще впустили в город злодея?

- Войска у Олега много, - отвечал Исаак, сокрушённо качая головой с обрезанными в знак траура волосами. - Кого только нет под его знамёнами: и греки, и варяги, и немцы, и англосаксы… Олег вступил в Тмутаракань беспрепятственно, поскольку Володарь и Давыд в ту пору воевали с зихами в горах. По возвращении в Тмутаракань им пришлось договариваться с Олегом полюбовно, так как их жены и дети оказались у него в заложниках. Олег вернул князьям жён, детей, челядь и все имение на условии, что они покинут Тмутаракань и будут искать себе доли на Руси.

- Токмо этого мне не хватало, - невольно вырвалось у Всеволода Ярославича.

Словно в подтверждение сказанному Исааком, спустя несколько дней в Киеве объявился с дружиной и обозом Давыд Игоревич.

Всеволод Ярославич на время забыл про свою неприязнь к племяннику, чтобы разузнать от него побольше об Олеге, возвращение которого беспокоило великого князя сильнее извечной вражды с неугомонным полоцким князем, сильнее угроз поляков, требующих вернуть им червенские города. Что, если уже будущим летом мстительный Олег опять, как встарь, наведёт половцев и касогов на Русь?

Всеволод Ярославич не спрашивал об этом напрямик у Давыда, не желая показывать свою обеспокоенность. Однако это подспудно звучало в речах великого князя, слышалось в его долгих паузах, читалось по его глазам. Давыд был достаточно проницателен, чтобы почувствовать внутреннее напряжение дяди. И не возрадоваться этому в душе он не мог, ибо только за тем и прибыл в Киев: попугать Всеволода Ярославича Олеговым могуществом.

Со слов Давыда выходило, что Олег имеет не только сухопутное войско - тысячу всадников и десять тысяч пешцев! - но и больше тридцати боевых кораблей.

- А с василевсом ромеев Олега связывает тесная дружба. Благодаря содействию Алексея Комнина он взял в жены знатную гречанку Феофанию Музалон.

- Ты видел жену Олега? - Всеволод Ярославич верил и не верил услышанному.

- Не видел, лгать не стану, - ответил Давыд, - зато её видела моя жена. Ведь она была какое-то время в заложницах у Олега. Феофания несколько раз встречалась с моей супругой, а также с супругой Володаря, прознав, что наши жены доводятся родственницами венгерскому королю.

- Бывшему королю, - раздражённо вставил Всеволод Ярославич.

- Какая разница? - Давыд пожал плечами. - Пусть Шаламон ныне в изгнании, но разве из-за этого он лишился своей королевской крови? Изяслав Ярославич тоже некогда побывал в изгнании, царствие ему небесное, но и на чужбине он не утратил своего великокняжеского достоинства.

- Это ты к чему?

- К тому, что истинного короля делает не трон, а высокое рождение. Ныне хоть и царствует над венграми Ласло, двоюродный брат Шаламона, но какой он к черту король!…

- Мы, кажется, говорили о Феофании, - напомнил Всеволод Ярославич. - Ты сказал, что твоя жена виделась с ней. Что же она рассказала про неё?

- Много интересного, - Давыд оживился, словно ожидал этого вопроса. - Феофания принесла Олегу богатое приданое. Настолько богатое, что он содержит своё войско на деньги жены.

- Наверно, и корабли купила Феофания? - ухмыльнулся Всеволод Ярославич.

- Нет! Корабли подарены Алексеем Комнином, насколько мне известно.

- Поистине, царский подарок, - многозначительно заметил Всеволод Ярославич. - С чего бы это вдруг, а?

- Все очень просто. Олег нужен Комнину, дабы оградить владения ромеев в Тавриде от набегов половцев. Ещё, полагаю, василевс рассчитывает на его помощь против сельджуков. Имея флот, Олег сможет легко перебросить своё войско по морю и высадить в любом месте азиатского побережья, примыкающего к Вифинии…

Беседа затянулась допоздна, но великому князю так и не удалось понять: собирается ли Олег в поход на Киев будущим летом.

Давыд не скрывал того, что питает надежду получить княжеский стол на Руси. После чего он был готов предать забвению вражду, которая до недавних пор стояла между ним и его великодержавным дядей. Однако Всеволоду Ярославичу показалось, что ретивый племянник нарочно прикрывается именем Олега, дабы припугнуть великого князя и вынудить уступить ему какой-нибудь город в киевской земле.

Не сказав Давыду ничего обнадёживающего, Всеволод Ярославич спровадил племянника в Вышгород, якобы желая сделать приятное Оде. Она печётся о своём крестнике и видеть его, несомненно, будет рада.

Давыд двинулся в Вышгород с тяжёлым сердцем, словно предчувствуя свои грядущие мытарства. Он уже жалел, что не отправился вместе с Володарем в Галич к Рюрику Ростиславичу.

В Вышгороде Ода встретила Давыда пылкими объятиями и пламенными поцелуями. Столь откровенное проявление радости слегка смутило Давыда, ибо Ода позволяла себе целовать крестника и при его жене, причём так, что это вгоняло в смущение и Давыда и любого, кто это видел. Ода же ничего не замечала. Давыд был для неё ангелом, возвестившим о воскрешении уже оплаканного Олега. Он не просто видел Олега своими глазами, но и разговаривал с ним. Ту беседу Давыд пересказал Оде слово в слово. Описывая Олега, он не пожалел красок: мол, и стати не занимать, и богатством одежд не уступит великому князю, и в облике появилось что-то величавое.

После всего услышанного Оду переполнили чувства, вновь пробудившиеся в ней после первого же слуха, что Олег не сгинул в ромейском плену. С приездом Давыда эти чувства уже били фонтаном в сердце впечатлительной Оды. Целуя и обнимая Давыда, она воображала, что целует и обнимает Олега. Её не смущало то, что любимый вернулся из плена с женой. Наоборот, это радовало и окрыляло надеждами, что ромеи помогут Олегу в его неизбежной борьбе со Всеволодом Ярославичем за черниговский стол. В том, что война рано или поздно начнётся, Ода была уверена.

Ярослав поразился переменам, произошедшим в матери с приездом в Вышгород Давыда. Ода как-то сказала сыну: ему теперь нет надобности брать в жены дочь Всеволода Ярославича, так как это может не понравиться Олегу.

- А при чем здесь Олег, матушка? - недоумевал Ярослав. - Не все ли ему равно в своей Тмутаракани, на ком я собираюсь жениться? И Всеволод Ярославич для меня более выгодный союзник, нежели Олег.

Ода принялась доказывать, что Олег не задержится в Тмутаракани и не откажется от мести вероломному дяде.

- Коль дойдёт у Олега до сечи со Всеволодом Ярославичем, неужто ты не примешь сторону брата своего? - молвила Ода. - Неужто для тебя выгодная женитьба важнее зова крови?

Во время таких бесед с матерью Ярослав в страхе хватался за голову, умоляя замолчать.

- И стены имеют уши, матушка, - говорил он. - Не дай Бог, дойдут твои речи до великого князя. Я тогда и Вышгорода лишусь и своей наречённой невесты.

Я вижу, сын мой, от робости ты никогда не избавишься, - выговаривала Ода. - Ив кого ты такой уродился? Отец твой ни в чьих милостях не нуждался, сам всегда самовластием был! Бери пример с крестника моего. Он хоть и моложе тебя, но ни в чьей воле не ходит. Сам себе господин.

- Хорош господин: ни кола ни двора! - Ярослав усмехнулся. - Я изгойствовать не хочу…

Давыд же в отличие от Ярослава не скрывал своих симпатий к Олегу, твёрдо веря: уж теперь-то Всеволода Ярославича можно одолеть. Давыд с нетерпением ждал новой войны, желая извлечь для себя выгоду из этой междоусобицы. Он пытался подбить и Ярослава к тому, чтобы в нужный момент ударить великому князю в спину и тем самым обеспечить Олегу полную победу.

- Неужто Олег не отблагодарит нас за это? - говорил Давыд. - Неужто не приблизит к себе, а?

Ярослав напрямик заявил, что не желает зла своему будущему тестю и что подобные разговоры ему не по душе. Поэтому в самом конце зимы Давыд покинул Вышгород, не желая доставлять неприятностей Ярославу: из-за него тот мог угодить в немилость ко Всеволоду Ярославичу.

Давыд двинулся во Владимир к Ярополку Изяславичу.

Узнав об этом, Всеволод Ярославич позлорадствовал: «Скатертью дорога! Уж коль Давыдушко с Ярославом не столковался, то с Ярополком ему и подавно не столковаться. Ярополку своих забот хватает».

Однако, к удивлению великого князя, весной в Киеве объявился Ярополк, который пожелал замолвить слово за Давыда: изгойская участь казалась ему величайшей несправедливостью.

- Ладно бы меж вами кровь была, великий княже, - молвил Ярополк дяде, - но ведь ты не претерпел никакого зла от Давыда. Почто не соизволишь дать ему стол княжеский? Насколько я знаю, Давыд многого и не требует.

- Вот и уступи ему Луцк иль Туров, сын мой, - кивнул Всеволод Ярославич, - выкажи Давыду свою щедрость и благородство. У меня лишних городов нету. Кабы я был уверен, что Давыд не держит на меня нож за пазухой, то, пожалуй, и наделил бы его уделом. Но мне ведомо, какие мыслишки гуляют в голове у него. Покуда он пташка мелкая, вреда не будет, но стоит Давыду обрести ястребиные крылья, так урезонить его будет не просто. Мне с Ростиславичами хлопот хватает! А тут ещё Олег опять в Тмутаракани объявился.

Упоминание великим князем Ростиславичей рассердило Ярополка.

- Не тебе бы упоминать про хлопоты с Ростиславичами, великий княже, - сказал он в сердцах. - Ростиславичи на мою волость зарятся, не на твою. Опять же Рюрик Ростиславич в зятьях у тебя ходит. Ты, видно, дядюшка, по-родственному закрываешь глаза на то, как Рюрик грозит мне и братьев своих к тому же подбивает. И потом, мне странно слышать, чтобы великий князь не имел участия в судьбе своего изгойствующего родственника, коему он по закону вместо отца приходится.

- Ну, вот что, Ярополк Батькович, довольно об этом! - разгневался Всеволод Ярославич. - Ишь, законник выискался! В твоих поучениях не нуждаюсь. Давыд сам себе такую долю выбрал, не желая склонять голову перед великим князем. В изгоях ему место. По горшку и крышка!

Ярополк вернулся во Владимир, досадуя, что надумал вступиться за Давыда себе во вред. Досадовал он и на великого князя: совсем очерствел душой и не понимает, что Давыд, озлобившись, может вступить в союз с полоцким князем, либо с Олегом. И союз этот обернётся против Всеволода Ярославича.

Желая использовать Давыда себе во благо, Ярополк стал уговаривать того искать пристанище у Ростиславичей.

- Ведь Володарь тебе друг, - говорил Ярополк. - Неужто он не вступится за тебя перед Рюриком? Рюрик уступил Володарю Перемышль, даст и тебе удел. В вотчине Рюрика городов хватает.

Давыд послушался и отправился к Володарю в Перемышль, не догадываясь, что владимирский князь желает сделать его яблоком раздора между Ростиславичами и Всеволодом Ярославичем.

Но может, у Ростиславичей и дошло бы до вражды с великим князем, да вспыхнула распря меж ними самими. Володарь и Василько Исполчились за Давыда против старшего брата, который хотел изгнать того на все четыре стороны. Тут Давыд снова сделал благородный жест: примирил братьев Ростиславичей, а сам с дружиной ушёл в половецкие степи. Жену и маленькую дочь Давыд оставил на попечение Володарю.

Всеволод Ярославич решил было, что изгойствующий племянник направил бег своих коней к Тмутаракани, но он ошибся. Давыд объявился у днепровского устья, где принялся грабить купцов, идущих к Киеву речным путём из Тавриды и Царьграда. Посадив дружину на захваченные купеческие суда, он не только не пропускал на Русь иноземных торговцев, но и заворачивал обратно русских, отнимая у них товар.

Лето было в разгаре, но вся торговля в Киеве замерла. Город был полон немецких и свейских купцов, которые не смели идти на кораблях днепровским путём в греческие земли, опасаясь дружины князя-изгоя. Немало собралось в Киеве и русских торговцев из Новгорода, Чернигова и Смоленска: они по той же причине не решались продолжить дальше путь. Великокняжеские мытники подсчитывали убытки, поскольку пошлинные сборы сократились в несколько раз.

Всеволод Ярославич собрал боярскую Думу, чтобы решить, как быть с Давыдом. Слать ли войско против него или же договариваться миром.

Пылая гневом, великий князь дал понять своим воеводам: он не огорчится, если те в своём усердии уничтожат всю дружину Давыда, а заодно и его самого. Но к удивлению Всеволода Ярославича, большинство бояр были настроены не воинственно.

Их точку зрения выразил рассудительный Коснячко:

- Войско послать можно, княже. Токмо дело это зряшное, все равно что мечом с комарами воевать. В случае опасности Давыд с гриднями своими запросто в степях затеряться сможет. Ищи-свищи там! А стоит войску нашему вернуться в Киев, как он опять за старое примется. Держать же войско все лето у днепровского устья слишком накладно, княже.

- Тогда придётся держать дружину и возле днепровских порогов, - вставил кто-то из бояр, - ведь Давыд и там объявиться может.

- Что же делать? - недовольно спросил Всеволод Ярославич.

- Нужно дать ему стол княжеский, - ответил Коснячко.

- Не бывать тому! - рявкнул Всеволод Ярославич. - Может, мне ещё в ножки Давыду поклониться! Я велю своему тестю Терютробе покончить с ним и вся недолга.

- Половцы, конечно, могут изловить Давыда в степях, - заметил Коснячко, - токмо как скоро они это сделают. Покуда наш гонец разыщет становище хана, да покуда половцы соберутся, глядишь, и лето пройдёт. К тому же половцы могут и не совладать с Давыдом, ведь у него есть корабли. Давыд посадит дружину на суда и переправит на острова иль на другой берег Днепра.

Бояре дружным разноголосьем поддержали Коснячко. Конечно, справиться с изгоем можно, говорили они, но война дороже встанет. Самое лучшее урезонить Давыда тем, что дать ему волость.

- Будь по-вашему, - выдавил Всеволод Ярославич.

Желая своею уступкой Давыду возбудить к нему вражду со стороны Ярополка, Всеволод Ярославич намеренно назначил в удел бывшему изгою город Дорогобуж, который находился во владении владимирского князя. Тем же летом Давыд утвердился в Дорогобуже на княжеском столе, вернув купцам часть разграбленных товаров.

Ярополк не замедлил прислать в Киев своего посла с претензиями к великому князю, который по его мнению рядил не по закону и не по чести, расплачиваясь за свои ошибки чужими владениями. Владимирский посол был столь резок со Всеволодом Ярославичем, выполняя волю своего князя, что его бросили за это в темницу, где он и просидел три дня. После чего посол был отпущен обратно во Владимир с грамотой от Всеволода Ярославича.

В той грамоте великий князь написал Ярополку следующее: «Над упрёками твоими, сын мой, я смеюсь, ибо виданное ли это дело, чтобы яйца курицу учили! Иль ты думаешь, что гора, на которой стоит твой терем, равна по высоте горе, где стоит мой дворец? Владениями своими ты не кому-то, но мне обязан, ибо я тебя на владимирский стол посадил. И я же могу лишить тебя этого стола. Помнится, кто-то очень сильно радел о несчастном Давыде Игоревиче и призывал меня к великодушию по отношению к нему. А ныне, когда Давыд Игоревич обрёл наконец княжеский стол, куда подевалось твоё участие к нему, сын мой?…»

Далее Всеволод Ярославич, подражая знаменитым риторам древности, пустился в рассуждения о человеческой натуре, которая не явно, так подспудно держится за богатство, публично рассуждая о бескорыстии и христианском не стяжательстве. На подобные витийства Всеволод Ярославич был большой мастак.

Ярополк, прочитав послание великого князя, пришёл з сильное негодование и по примеру Давыда разграбил обоз киевских купцов, направлявшийся в Польшу. В городе Луцке был поставлен отряд воинов с целью не пропускать из Киева торговые караваны, идущие в Европу.

Всеволод Ярославич послал к Луцку войско во главе с Ратибором. Ярополк собрал все свои силы и напал на киевлян, когда те были на марше.

В произошедшей беспорядочной битве волыняне одержали верх. Ратибор был взят в плен. Насмехаясь зад великим князем, Ярополк велел отрезать у Ратибора бороду и послал её в дар Всеволоду Ярославичу.

Назревала очередная княжеская распря.

В это время в Киев и прибыл посланец от Олега Святославича.

Глава шестнадцатая. ВОЙНА НА ВОЛЫНИ.

Всеволод Ярославич решил оказать честь тмутараканскому послу, дабы тот передал Олегу: великий князь, несмотря ни на что, питает к нему глубокое уважение. В тронном зале было полно киевских бояр и старших дружинников. Были здесь и старцы градские, и выборные от ремесленных братчин. Присутствовал и доверенный человек от митрополита, облачённый в чёрную рясу.

Всеволод Ярославич восседал на троне, прямой и важный, с короной на голове. Его длинное одеяние, расшитое золотыми нитками, переливалось в лучах солнца, которые пробивались сквозь узкие окна под самым потолком. Одна рука великого князя покоилась на под локотнике трона, другая сжимала посох, украшенный золотым яблоком.

За троном стояли два мечника в коротких красных плащах и в шапках с лисьей опушкой.

Всеволод Ярославич волновался, но внешне выглядел спокойным и невозмутимым.

Посланец Олега отвесил великому князю глубокий поклон и заговорил низким хрипловатым голосом:

- Мой князь желает знать, каким образом разрешится его давняя распря с великим киевским князем. Ежели Всеволод Ярославич уступит Олегу Святославичу черниговские земли, то быть миру. Ежели этого не будет, то быть войне.

Для обсуждения условий Всеволод Ярославич собрал своих ближних советников. Совет проходил в тот же день под вечер в любимой светлице великого князя, примыкающей к библиотеке.

- Все очень просто, други мои, - начал Всеволод Ярославич. - Посланец Олега привёз войну и мир. Что нам выбрать? Молви, Коснячко.

- Знаю, не по душе тебе придётся сказанное мною, княже, но все же скажу, - Коснячко подавил печальный вздох. - Люд киевский не жаждет воевать с Олегом, а черниговцы и подавно сражаться с ним не станут. Ростиславичи тоже вряд ли исполчатся на Олега. Не пожелают враждовать с ним и его родные братья Давыд и Ярослав. Даже твой старший сын Владимир, княже, и тот будет против войны. А посему самое лучшее уступить Олегу то, чего он требует, и разойтись миром.

Всеволод Ярославич выслушал Коснячко с бесстрастным лицом. Затем великий князь пожелал узнать мнение боярина Ратши.

- Олег поступил хитро, - сказал Ратша, поглаживая свою узкую темно-русую бороду. - Он не нагрянул внезапно с половцами к нашим рубежам, как в прошлые годы, но предложил нам самим выбрать войну иль мир. Расчёт на том и строится, что простой люд в Киеве и Чернигове, да и в других городах, конечно же предпочтёт «тар. Стоит нам выбрать войну, и все мы вместе с великим князем прослывём погубителями Руси. Олег же будет выступать как миротворец. У нас нет выбора, великий князь. Лучше дать Олегу отступное и замириться с ним, чем рисковать в битве с таким грозным противником.

Ратша знал, что говорил: он сам участвовал в сражении у Нежатиной Нивы и потерял там сына и брата.

Всеволод Ярославич мрачно покивал головой, соглашаясь.

- Слишком велико отступное, - хмуро заметил боярин Торстейн. - Черниговские земли раза в три больше киевских и переяславских. Все Подесенье и Посемье придётся отдать, а также приокские земли и мещёрские лeca до самой Волги. Представляете, други, как Олег возвысится после этого!

- Он человек благородный и не станет употреблять свое могущество во вред великому князю. - Это сказал боярин Никифор, который хорошо знал Олега с юных лет, поскольку был дружен с его отцом.

- Так что же будем решать, бояре? - Всеволод Ярославич обвёл присутствующих долгим взглядом. - Соль затеем войну с Олегом, то, чаю, дорого обойдётся победа над ним. Однако ж и мир тоже достанется дорогой ценой.

Бояре хранили молчание. Наконец высказался Коснячко:

- И все же лучше мир, княже.

Остальные согласились.

Свой ответ Олегу Всеволод Ярославич написал на пергаменте, где превозносил хвалу тмутараканскому князю за его готовность решить миром давний спор. Правда, Всеволод Ярославич не может избавиться от опасения, а не метит ли Олег на киевский стол, требуя себе Чернигов. Ведь из Чернигова до Киева рукой подать. Поэтому великий князь намерен уступать Олегу Черниговские земли не все разом, а частями, начав с самых дальних к Киеву. Будущей весной Олег, если ему угодно, может прислать своих посадников в Муром и Рязань. Ещё через два года в его владение перейдут земли в верховьях Оки до городов Козельск и Мосальск. А ещё через два года Всеволод Ярославич готов уступить ему Посемье. По прошествии следующих двух лет под власть Олега перейдёт все Верхнее Подесенье с главным городом того края Новгородом-Северским. И наконец, ещё позже Олегу достанется Нижнее Подесенье вместе с Черниговом.

Отправляя своё послание, Всеволод Ярославич не был уверен, что Олег согласится с такими условиями. Однако великому князю надо было выиграть время, чтобы привести к подчинению Ярополка, на которого уже двинулся Владимир со смоленскими полками.

Лето кончалось, когда в Киев прибыл другой посол из Тмутаракани. Олег принял условия своего дяди.

Всеволод Ярославич мог торжествовать. Теперь Олег будет повязан договором с ним и не выступит на помощь Ярополку, война с которым ещё продолжалась. Да и могущество на Руси Олег обретёт не сразу, а постепенно с увеличением подвластных ему земель. Всеволод Ярославич тешил себя тайной надеждой, что по воле случая Олег быть может сложит голову в битве или умрёт от болезни, тогда договор потеряет силу. И великий князь с чистой совестью сможет изгнать Олеговых посадников из приокских городов, а также из Посемья и Подесенья.

«А ежели к тому времени меня самого приберёт Господь, значит, это сделают мои сыновья, - думал Всеволод Ярославич. - Пущай Олеговы потомки княжат в Тмутаракани. Там им и место».

* * *

Владимиру не без труда удалось разбить Ярополка, который бежал в Польшу. Бегство было столь стремительным, что Ярополк впопыхах бросил в Луцке жену с двумя малолетними сыновьями, тёщу и всю свою казну.

Луцк был взят Владимиром без сопротивления. Выпи освобождены все пленные киевляне и воевода Ратибор.

На лучан произвело плохое впечатление бегство их князя, по сути дела бросившего их на произвол судьбы. Владимир обошёлся с лучанами милостиво и даже не доставил к ним на постой своих воинов.

Так же без сопротивления сдался и главный город волынских земель - Владимир. Всеволод Ярославич, полагая, что достаточно проучил Ярополка, отправил в Польшу посла, желая заключить мир. Однако Ярополк, которому поляки обещали свою помощь, мириться не захотел.

Тогда в отместку Всеволод Ярославич отдал владимирское княжение Давыду Игоревичу.

В середине октября в самую мокреть от непрекращающихся дождей польское войско в двух местах переправилось через пограничную реку Вепь и с ходу захватило города Верещин, Щекарев и Грабовец. Отряд немецких рыцарей, возглавляемый Ярополком, под покровом нога занял город Червен. Таким образом спорные червенские города уже в который раз за последние полвека оказались под властью Польши.

Польский князь Владислав Герман, желая заверить великого киевского князя, что он пожаловал на Волынь зa своим, направил в Киев послов, которые долго и витиевато объясняли Всеволоду Ярославичу: мол, ещё его брат Изяслав, будучи в изгнании в Польше, обещал вернуть полякам червенские города.

«Так пусть же справедливость наконец восторжествует, - говорили послы. - Ещё князь Владислав желает, чтобы великий киевский князь смилостивился над Ярополком и вернул ему град Владимир. Иначе князь Владислав это сделает сам».

Всеволод Ярославич заявил польским послам, что их князь явно взял ношу не по себе. Истинная же справедливость заключается в том, что червенские города принадлежали и будут принадлежать Руси. А тех поляков, что не пожелают сами уйти с Волыни, русичи похоронят в волынской земле.

Хотя Всеволод Ярославич и грозно разговаривал с послами, однако дать немедленный отпор польскому вторжению он не мог. К тому времени Владимир уже вернулся в Смоленск, а чтобы собрать войско из киевлян, черниговцев и переяславцев, требовалось дней десять.

Но тут Всеволода Ярославича выручили братья Ростиславичи, которые дружно и без промедления выступили на подмогу к Давыду Игоревичу по первому его зову.

Война была скоротечная, полная всяких неожиданностей и хитростей.

У городка Устилог, что на Буге, польское войско, идущее прямиком на Владимир, столкнулось с дружиной Давыда. Произошёл встречный конный бой, в котором поляки одержали верх благодаря своей многочисленности. Однако во время преследования волынской дружины польские рыцари угодили в засаду. Сидевшие в засаде венгерские конники, ударив в спину зарвавшимся полякам, произвели среди них настоящий переполох. Подоспевшая пехота спасла своих рыцарей от полного разгрома.

На другой день поляки подступили к Устилогу, жители которого открыли ворота. Но едва конники вступили в город, как из-за частоколов, из переулков, с крыш домов в них полетели камни и стрелы. Тотчас была опущена решётка в воротной башне, и передовой польский отряд оказался отрезанным от основного войска. Со стороны ближнего леса показались атакующие сотни волынской дружины и пешая владимирская рать под черным знаменем с позолоченным ликом Спасителя.

Пока поляки отбивались, их отряд, окружённый в Устилоге, погиб весь до последнего человека.

Когда волынские полки отступили обратно в лес, польский князь бросил свою пехоту на штурм Устилога. Поляки карабкались по лестницам на стены, а защитники города сыпали на штурмующих горячую зону, лили кипяток и смолу. К вечеру все приступы были отбиты.

Польский князь оказался в затруднительном положении. Спешно выступив в поход, он не взял с собой осадных машин, дабы не замедлять движение войска на размытых дождями дорогах. Теперь Владислав Герман не знал, что делать. Устилог был хорошо укреплён. Городские валы достигали в высоту семи сажен, на них возвышались стены из дубовых брёвен почти такой же высоты. С двух сторон город омывали воды реки Буг, с двух других шёл глубокий ров, куда также была пущена вода из Буга.

Вдобавок дождь сменился густым снегопадом. Все вокруг преобразилось. Снегопад был такой густой, что ничего нельзя было различить в десяти шагах.

В ожидании ясной погоды польские воеводы не гнали своих воинов на штурм. Тем временем немецкий отряд, которым кроме Ярополка командовал граф Орламюнде, от города Червена двинулся к городу Белзу. Собственно, именно немцы подталкивали нерешительного Владислава Германа к захвату не только червенских городов, но и всего Побужья и Волыни. Чтобы польский князь чувствовал себя смелее, германский король дал ему в помощь графа Орламюнде и его вассалов под благовидным предлогом освобождения из плена жены и дочери.

Под Белзом немцы наткнулись на объединённое войско братьев Ростиславичей. Граф Орламюнде, имевший шестьсот закованных в латы рыцарей, четыре тысячи тяжеловооружённых пехотинцев и столько же легковооружённых кнехтов[129], с удивлением и пренебрежением взирал на небольшое русское войско, в котором было не более пятисот всадников и около трёх тысяч пешцев.

- Они намерены разбить нас со столь малыми силами? - презрительно усмехнулся граф Орламюнде, обращаясь к Ярополку.

- Напрасно смеёшься, дорогой тесть, - хмуро промолвил тот. - Я хорошо знаю Ростиславичей, доводилось с ними воевать. Эти молодцы воители хоть куда!

В тот заснеженный ноябрьский день надменный граф в полной мере оценил правдивость слов своего зятя, когда немецкий конный клин врезался в дружину Ростиславичей. В начале успех сопутствовал немецким рыцарям. Свежевыпавший пушистый снег очень скоро покрылся телами павших русичей, их брошенными красными щитами и длинными копьями. Стяги Рюрика и Володаря колыхались в самой гуще галицких и перемышльских дружинников, которые беспощадно погоняли коней, спасаясь бегством от грозного врага. Над заснеженным полем звучал победный немецкий клич: «Гот мит унс![130]»

Граф Орламюнде летел на огромном вороном коне, укрытом длинной белой попоной с черными крестами. Торжествующая радость клокотала в его груди: он видел, что русской коннице некуда деться. Сейчас его храбрые франконские витязи прижмут русичей к тем холмам, что длинной грядой вздымаются впереди, и спасения Ростиславичам не будет. Граф страстно желал взять в плен Рюрика, который был зятем великого киевского князя«чтобы обменять на свою жену и дочь.

Неожиданно бегущая русская конница исчезла из глаз. Только что впереди мелькали красные плащи русичей, крупы коней и вот их уже нет. Словно сквозь землю провалились!

Граф Орламюнде выругался, не понимая, как такое могло случиться. Конная лавина рыцарей промчалась ещё не меньше ста сажен, прежде чем все стало ясно.

Впереди открылась глубокая низина, более напоминавшая высохшее русло реки. Русская конница нырнула в неё и теперь разворачивалась, чтобы там, в низине, встретиться с врагом лицом к лицу. Передвижения русских дружинников напоминали водоворот, их разномастные лошади то дыбились, то скакали по кругу. В хаосе из мелькающих щитов, плащей, лошадиных хвостов, голов, поднятых кверху копий пребывали в неподвижности лишь княжеские знамёна, являясь центром спокойствия среди всей этой суеты.

Графу Орламюнде показалось, что русские дружины в ловушке и у Ростиславичей нет иного выхода, как с честью пасть в битве. На равнине у них оставалась хотя бы возможность для манёвра.

Рыцари начали спуск в долину, наклонив копья и сдерживая коней на скользком склоне. Чёрный орёл на красном немецком знамени горделиво раскинул крылья. Казалось, пернатый хищник тоже торжествует победу.

Закончив спуск, рыцари перевели коней на быстрый аллюр, дабы усилить свой удар. Однако русичи не стали дожидаться этого удара. Повернув коней, они обратились в стремительное бегство по длинному ложу узкой извилистой долины, зажатой между крутых высоких холмов. По-видимому, местность была хорошо знакома русичам, так как они уверенно управляли лошадьми, переведя их в галоп. Немцы, ринувшиеся в погоню, очень скоро отстали.

В тот момент, когда русские дружины в очередной раз скрылись из глаз за крутыми выступами нависающих сверху утёсов, графа Орламюнде вдруг охватило какое-то беспокойство. Тревога его возросла, когда примчавшийся из арьергарда всадник сообщил, что выход из долины перекрыт большим отрядом русских пешцев. А ещё спустя какое-то время по шлемам и щитам рыцарей застучали стрелы, падавшие откуда-то с неба.

Подняв голову, граф Орламюнде увидел на вершинах утёсов, на фоне затянутых грязными облаками небес густые цепи русских лучников.

«Ловушка! - скрипя зубами от ярости, подумал граф. - Западня! О майн гот!»[131]

Рыцари повернули назад. Теперь им приходилось пробиваться в пешем строю, поскольку многие лошади были ранены русскими стрелами. К тому же преодолевать крутизну ведущего из низины склона, засыпанного снегом, и одновременно сражаться с русскими пешцами в конном строю оказалось невозможно. Немцы медленно выбирались из злосчастной низины, перешагивая через своих убитых. Передние рыцари шли сомкнутым строем, действуя мечами и копьями, задние вели в поводу лошадей и помогали идти раненым, которых становилось все больше и больше.

Уже в сумерках граф Орламюнде вывел остатки своей конницы к тому полю, откуда он так лихо начал атаку. Заснеженная равнина была истоптана, повсюду лежали тела убитых воинов: в основном немецких кнехтов и ландскнехтов. Павших русичей было совсем немного.

«Неужели Ярополк разбит? - в отчаянии думал граф Орламюнде, еле держась в седле от усталости. - Неужели он бежал, бросив меня?»

Колонна рыцарей миновала поле недавней битвы и повернула к лесу, за которым лежала дорога на Червен. Там должен был находиться немецкий стан.

В ночном лесу царила зловещая тишина. Опавшая листва, засыпанная свежим снежком, глушила топот копыт. Сквозь голые ветви деревьев в темных небесах были видны звезды. Откуда-то сзади, с равнины звучал заунывный волчий вой.

«Ныне у серых пир, - думал граф Орламюнде. - Полакомятся немецкой мертвечиной. Но где же стан?»

Обширная лесная поляна была пуста, если не считать несколько брошенных повозок, разбросанные вороха сена и вязанки хвороста возле черных потухших кострищ. В центре поляны одиноко возвышался большой белый шатёр, украшенный гербами графов Орламюнде.

Теперь не оставалось сомнений в том, что пешее войско разбито и бежало.

- По всей видимости, Ярополк повёл нашу пехоту обратно в Червен, - проговорил кто-то из оруженосцев графа.

Рыцари спешивались на поляне, разжигали костры, шарили в повозках в поисках съестного. Тишину ночи наполнил шум и гам усталых обозлённых людей: храпели кони, стонали раненые…

Граф Орламюнде вошёл в свой шатёр: там царил беспорядок. Походное ложе было перевёрнуто, стол, стул, cкамья - опрокинуты. Исчезли сундуки графа с одеждой и казной.

Высланные дозоры сообщили, что войско Ростиславичей заняло Белз: на стенах его слышна перекличка русской стражи. Ещё были обнаружены следы немецкого войска, спешно ушедшего в сторону Червена.

Граф Орламюнде приказал выступать вдогонку за пехотой, несмотря на то что его люди и кони были крайне измотаны.

- Ежели мы промедлим до утра, то Ростиславичи окружат нас здесь и перебьют как куропаток, - отвечал граф на ворчание своих строптивых баронов. - Мы даже не сможем принять бой, ибо у нас половина людей ранена.

Рыцари двинулись в путь по лесной дороге. Наиболее ослабевших раненых положили на повозки, в которые впрягли рыцарских коней.

Ночная мгла и сильная усталость лошадей и наездников замедляли движение растянувшейся колонны. Ехавший впереди граф Орламюнде клевал носом, одолеваемый сном.

На рассвете рыцари догнали свою пехоту, которая расположилась станом на берегу реки Гучвы.

Предводители пешего войска были злы и неразговорчивы. Отвечая на расспросы графа Орламюнде, они всю вину за поражение валили на Ярополка, который, по их словам, только мешал. Граф захотел поговорить с зятем, но того не оказалось в стане.

- Не знаем, куда подевались Ярополк и его гридни, - недоумевали военачальники. - Во время битвы он мелькал на левом крыле, а когда пешие полки Ростиславичей погнали наше воинство к лесу, тут Ярополк и пропал.

- Может, он убит иль угодил в плен? - раздражённо бросил граф Орламюнде. - Почему вы не присмотрели за моим зятем?

Военачальники оправдывались: мол, люди Ярополка и сам он были верхом, поэтому у них было больше возможностей для спасения.

- Если жив, то непременно объявится, - заявил кто-то. - У него ведь тоже лишь один путь - на Червен.

У графа Орламюнде уже не было сил, чтобы гневаться. Он приказал оруженосцам снять с него доспехи и завалился спать на сырой соломе прямо у костра.

Но толком поспать графу не дали. Оруженосцы растолкали его, говоря, что в стане объявился Ярополк, который настаивает на немедленном выступлении к Червену.

Граф Орламюнде не успел прийти в себя, сидя на соломе возле наполовину потухшего костра, когда услышал над ухом спокойно-язвительный голос своего зятя:

- Ну что, дорогой тесть, теперь ты знаешь, каковы воители Ростиславичи. И они идут сюда!

Приказ о немедленном выступлении мигом облетел лагерь, который зашевелился как растревоженный муравейник. Однако вышла заминка: рассерженные бароны гурьбой подступили к своему сюзерену, требуя дать новую битву и смыть позор поражения. Воинственный вид и пыл вассалов воодушевили графа Орламюнде, который болезненно переживал даже малую неудачу. Им был отдан другой приказ: «Готовиться к битве!»

Теперь немцы действовали гораздо осмотрительнее, став спиной к реке Гучве и прикрыв фланги конницей.

Войско Ростиславичей на этот раз нисколько не уступало по численности войску графа Орламюнде: видимо, к нему примкнули ратники из города Белза.

Когда проревели трубы с той и с другой стороны, призывая к битве, из немецких рядов вылетел на горячем скакуне Ярополк, вызывая на поединок Рюрика. Старший из Ростиславичей не заставил себя ждать. Пришпорив своего мосластого серого коня с белой гривой, галицкий князь ринулся на бой с копьём наперевес.

Два наездника сшиблись на виду у войск и вновь разъехались в стороны. Когда противники сшиблись вторично, у Рюрика сломалось копье. Ярополк благородно отбросил своё копье и взялся за меч.

Поединок на мечах был недолог. Ярополк сумел разить Рюрика под мышку, и тот упал с коня. Подбежавшие гридни подхватили своего князя и унесли прочь.

Ярополк, потрясая копьём, стал вызывать на поединок среднего Ростиславича - Володаря. Тот принял вызов.

Володарь скакал на Ярополка на кауром тонконогом коне, защищённом кожаным чепраком со множеством металлических бляшек. Они издавали тонкий мелодичный звон, когда жеребец набирал ход.

Под Ярополком был жеребец белой масти, подаренный немецкой родней. Приученный к турнирам конь, казалось, сам выбирал нужный угол атаки. При разбеге эн резко встряхивал головой, словно задирая несущегося на него каурого скакуна.

Князья сшиблись: у обоих сломались копья. Однако удар Ярополка был так силен, что оглушённый Володарь бессильно завалился на гриву своего коня. Дружинники поспешили унести своего князя в безопасное место.

Ярополку принесли новое копье, и он вызвал на поединок младшего Ростиславича - Василька.

Из рядов немецкого войска летели торжествующие крики. В конных и пеших полках Ростиславичей царило унылое молчание. Было ясно, что Ярополк опытнее и сноровистее, берет прежде всего умением, а не силой. Он и по возрасту был гораздо старше каждого из Ростиславичей. Опыт подобных поединков, приобретённый Ярополком во время пребывания в Германии, сослужил ему ныне неплохую службу.

Воеводы Ростиславичей не ждали ничего хорошего и от поединка младшего, Василька, с Ярополком. Но отговаривать храбреца и силача от богатырской забавы было бесполезно.

На сей раз удача отвернулась от Ярополка. Василько сильным и ловким ударом копья выбил его из седла.

Полки Ростиславичей взорвались приветственными криками, в то время как по немецким шеренгам прокатился вздох разочарования и сострадания к поверженному Ярополку, которого уносили на скрещённых копьях гридни.

Но Васильку было мало этой победы. Он стал вызывать на бой графа Орламюнде. Граф, считавший делом чести принять вызов, выехал навстречу.

Проведя за свою жизнь не одну сотню поединков, он был уверен в себе. Если Ярополк сумел одолеть двух старших Ростиславичей, то ему просто Бог велел победить самого младшего.

Однако случилось невообразимое! При столкновении с Васильком у графа Орламюнде создалось впечатление, что он налетел на каменную стену. Копье графа разлетелось в щепки, а он сам с трудом удержался в седле. Копье Василька тоже сломалось. Противники взялись за мечи.

Сражаясь с Васильком, граф Орламюнде не мог видеть его лицо. На русиче был шлем с личиной: металлическая маска, блестящая и бесстрастная.

Теребовльский князь был настолько силен, что после нескольких ударов его меча щит графа пришёл в негодность. По мере того как граф Орламюнде изнемогал в схватке с могучим соперником, у него складывалось впечатление, что перед ним не живой человек, но железное существо. Этот монстр сейчас разрубит его пополам! У графа сломался меч, он схватился за кинжал, но тот вылетел из его руки, выбитый точным ударом. Все, смерть!

Увидев занесённый над ним меч, граф Орламюнде поднял руки, прося о пощаде. Русский князь убрал меч в ножны и снял с головы блестящий шлем.

Граф Орламюнде ахнул: перед ним была девушка!

- Кто ты? - промолвил по-русски поражённый граф. - Кто ты, прекрасная?

В ответ раздался мужской смех: все-таки это был мужчина.

Граф никак не мог избавиться от изумления. Он впервые в жизни видел мужчину со столь красивыми, женственными чертами лица. Брови вразлёт, огромные голубые глаза, опушённые изогнутыми длинными ресницами, божественные уста и длинные вьющиеся волосы светло-русого оттенка совершенно ошеломили графа и привели в растерянность. Как будто у него на глазах сильного витязя превратили в прекрасную девушку или, наоборот, восхитительную молодую женщину наделили гигантской силой. Природа то ли подшутила над младшим из Ростиславичей, то ли выказала ему свою величайшую милость, соединив, казалось бы, несоединимое: мощь и красоту.

- Теперь я твой пленник, князь, - сказал граф Орламюнде. - Ты волен повелевать мною.

Василько задумчиво покивал красивой головой. Затем промолвил:

- Граф, ежели ты дашь мне слово больше не вторгаться в пределы Руси, я дарую тебе свободу.

- Даю слово, князь, - без раздумий произнёс граф Орламюнде.

Василько протянул графу руку в кольчужной перчатке для рукопожатия, тем самым заключая мир…

Граф Орламюнде сдержал данное слово, без боя уступив Ростиславичам города Червен и Грабовец. После чего немецкое войско ушло в Германию.

Оставшийся без союзников Владислав Герман совершенно пал духом, когда под Устилогом польское войско оказалось лицом к лицу с полками Ростиславичей и дружиной Давыда Игоревича.

Польские воеводы убедили своего князя дать сражение русским.

Это была очень упорная битва. Польские рыцари дважды опрокидывали конные дружины Ростиславичей, но пешие полки галичан и волынян всякий раз спасали положение, не позволяя прижать русское войско к реке Буг.

Под вечер, когда Василько во главе теребовльской дружины и венгерских конников рассёк польское войско на две части, победа стала склоняться на сторону русичей.

Желая укрепить расстроенный центр своего воинства, Владислав Герман решился на отчаянную атаку встык перемышльского и галицкого полков. Польский князь повёл в сечу телохранителей: отборный отряд храбрейших витязей. От их удара галицкая дружина подалась назад, знамя упало. Все смешалось в яростной рубке.

Поляки воспряли духом и все сильнее теснили русичей. Но тут Владислав Герман был ранен стрелой в руку навылет. При мощном телосложении он обладал робкой душой избалованного ребёнка и жутко боялся боли. Бросив меч и щит, польский князь обратился в постыдное бегство, проклиная своих телохранителей, которые не уберегли его.

Видя бегство своего князя, поляки мигом лишились мужества и оставили поле битвы. К концу ноября Давыд Игоревич и Ростиславичи окончательно изгнали их за пределы Руси, отняв города Щекарев и Верещин.

Глава семнадцатая. ЯРОПОЛК ИЗЯСЛАВИЧ.

В одной старинной притче говорится: однажды лиса попросила барсука выгнать из её норы енотовидную собаку. Барсук прогнал собаку, однако облюбовал лисью нору и остался в ней жить.

Эту притчу Давыд рассказал братьям Ростиславичам как укор: их помощь вышла ему боком.

- Спору нет, вами биты и немцы и поляки, - молвил Давыд на пиру по поводу славно завершённой войны, обращаясь к братьям. - Без вашей подмоги мне одному ни за что не совладать бы с недругами. От всех владимирцев вам низкий поклон. - Стоящий над столом Давыд слегка поклонился в сторону Ростиславичей, сидевших напротив. - Однако дело вышло как в той сказке про барсука и лисицу. Кум пособил куме избавиться от незваного гостя и сам же куму из дома выгнал. Не по-людски это, братья. Не по-христиански.

Владимирские бояре, сидевшие за соседними столами, одобрительно загудели, соглашаясь.

Рюрик Ростиславич сдвинул на переносье свои жёсткие тёмные брови и сказал, глядя исподлобья:

- Коль на то пошло, брат, ты тоже согнал Ярополка с владимирского стола.

- Не я согнал, а великий князь киевский, - поправил Давыд. - Волею Всеволода Ярославича взял я Волынь, которую вы, братья, отнять у меня норовите.

- Что нами в бою было взято, то наше по праву войны, - резко бросил Рюрик.

- Ты не на чужой земле находишься, - заметил Давыд. - Я звал тебя на помощь по-дружески, по-братнему. Ты же отнял у меня почти половину вотчины и молвишь, что так и надо.

- К чему эти упрёки, брат? - вступил в разговор Василько. - Ты не одолел бы без нашей помощи поляков, не одолеть тебе их и в будущем одному. Поляки ещё придут с войной. Так пусть червенские города останутся у тех, кто может за них постоять. Уж мы-то отучим поляков без зова на Волынь ходить!

- Верные слова! - поддержал Володарь. - Пусть червенские города с нашими гарнизонами станут для Волыни надёжным щитом.

- Благодарю за заботу, - Давыд усмехнулся. - Надо понимать, что Белз захвачен вами, дабы оградить мои земли от вторжений с юго-запада, а град Перемиль - для защиты от врагов с юга. Со всех-то сторон вы обо мне позаботились, ничего не скажешь. Токмо я-то полагал, что на юго-западе у меня врагов нет, ибо там ваши владения лежат, братья Ростиславичи.

Владимирские бояре недовольно заворчали, выражая своё отношение к поступку Ростиславичей, которые, пользуясь случаем, захватили даже град Перемиль, до которого ни поляки, ни немцы не дошли. На этот город давно покушался Василько, спор из-за Перемиля был у него ещё с Ярополком Изяславичем.

В дальнейшей своей речи Давыд открыто обвинил Ростиславичей в подлости и двуличии, поскольку, сражаясь с немцами и поляками, они изначально имели целью поживиться за счёт владений владимирского князя.

- Ежели вы думали, что я в порыве благодарности стерплю ваше коварство, так нет же, братья, - сурово произнёс Давыд. - Либо вы подобру-поздорову возвращаете мне захваченные города, либо…

- Либо что? - вскинулся Рюрик.

- Либо пусть нас рассудит Бог, - Давыд кивнул на свой меч, висевший на стене гридницы.

- Так ты грозишь нам! - Рюрик вскочил из-за стола. - Уповаешь на защиту Всеволода Ярославича? Мы великого князя не испугаемся: война так война!

- Побили мы поляков с немцами, побьём и киевского князя! - дерзко выкрикнул Василько, грохнув по столу кулаком.

И только Володарь был огорчён перепалкой. Он дорожил дружбой с Давыдом, но в то же время не желал отставать от братьев, которые втайне задумали образовать на юге Руси независимое от Киева княжество. Володарь хотел, чтобы Давыд присоединился к Ростиславичам в неизбежном противостоянии со Всеволодом Ярославичем, который, конечно же, не потерпит раскола Руси. Вот почему Володарь постарался примирить Давыда со своими братьями, увещевая каждого в отдельности.

Однако подвыпивший Рюрик не желал ничего слушать. Он заявил, что покидает пиршество и град Владимир, дабы вернуться сюда хозяином и властелином.

- Никогда не будет этого! - гневно вскричал Давыд.

- О сем не тебе решать, а нам, - презрительно бросил Василько, направляясь к выходу из зала следом за старшим братом.

Володарь был в отчаянии. Бросившись к Давыду, он стал твердить, что непременно заставит братьев с ним примириться. После чего тоже выбежал из трапезной.

Ушли с пира и старшие дружинники Ростиславичей.

Володарю не удалось примирить братьев с Давыдом. Но не желая обнажать меч на давнего друга, с которым было пережито немало плохого и хорошего, он не примкнул к братьям, которые в декабрьскую стужу двинулись походом на Владимир.

Давыд в схватке потерпел поражение и бежал в Киев с женой и остатками дружины.

* * *

Давыд рассчитывал, что великий князь вступится за него перед Ростиславичами. Однако Всеволод Ярославич велел ему отправляться на княжение в Дорогобуж, прежнюю его волость.

В Киеве, Чернигове и Переяславле началась подготовка к войне с зарвавшимися Ростиславичами, но Давыду Игоревичу было ясно: великий князь собирается отбивать Волынь отнюдь не для него. Через Оду, которая часто бывала в Киеве, Давыд узнал, что Всеволод Ярославич просто очарован тёщей и женой Ярополка, взятыми в плен Владимиром и доставленными в Киев. Графиня Розамунда настолько обольстила Всеволода Ярославича своими «прелестями», что великий князь в угоду красивой немке решил восстановить Ярополка на владимирском столе.

Для войны с Ростиславичами из Смоленска был вызван Владимир. То, что вооружённой распри не избежать, стало понятно после безуспешной попытки киевских послов убедить Ростиславичей вернуть Волынь Ярополку.

«Друг немцев и поляков нам враг», - таков был их ответ.

Не дожидаясь весенней ростепели, Владимир двинул полки на Волынь. Проиграв два сражения кряду Ростиславичи скоро поняли, что старший сын Всеволода Ярославича им не по зубам. Тогда они решили затягивать войну, уповая на валы и стены града Владимира. Но им и тут не повезло. Владимирцы, хранившие добрую память о Владимире, некогда княжившем у них, темной февральской ночью открыли ворота и впустили в город киевские и смоленские полки. Рюрик и Василько успели бежать, а Володаря Владимир взял в плен.

Ростиславичи запросили мира и получили его, после того как вывели своих ратников из Белза и червенских городов. Пришлось Ростиславичам отказаться и от Перемиля в обмен на пленённого брата.

Догадываясь, что Ярополк наверняка вынашивает замыслы нового вторжения на Волынь, Владимир без промедления отправил к нему своего доверенного человека с приглашением на владимирский стол. Польский князь пытался убедить Ярополка в том, что приглашение скорее всего ловушка. Тем самым великий князь пытается выманить Ярополка из Польши, зная о дружбе между ним и своим старшим сыном. Но Ярополк поверил Владимиру, а не Владиславу Герману.

Ненадолго задержавшись во граде Владимире, Ярополк отправился в Киев, чтобы забрать тёщу, жену и детей. Там он встретил подчёркнуто радушный приём со стороны Всеволода Ярославича, который ни словом не попрекнул Ярополка прошлым. Великий князь всячески превозносил свою дружбу с ныне покойным отцом Ярополка и ругал коварных Ростиславичей, которые «не помнят добра».

Всеволод Ярославич показал Ярополку церковь Святого Петра, которую тот начал строить ещё три года тому назад, подрядив греческих каменщиков. Великий князь не скрывал того, что деньги, отпущенные Ярополком на возведение храма, иссякли ещё в прошлом году и он выдал на строительство серебро из своей казны, дабы греческие мастера не бросили дело. Теперь храм был возведён почти до самого купола и виден издалека, возвышаясь над бревенчатыми хоромами бояр. Белокаменные пропорции храма радовали глаз стройностью линий, мягким полукружьем закомар[132] и полукуполов над боковыми порталами.

Церковь Святого Петра была заложена Ярополком неподалёку от крепостной бревенчатой стены, окружавшей так называемое Изяславово городище. Это городище покойный Изяслав Ярославич отстроил для себя и своей дружины после памятного восстания киевлян и первого его бегства к полякам. В Изяславовом городище церковь Святого Петра была единственным каменным храмом.

Ярополк долго бродил вокруг недостроенного храма, топча сапогами подталый мартовский снег. Он с мальчишеским любопытством разглядывал настенные барельефы, узкие закруглённые кверху окна и такие же закруглённые главные врата. Его сопровождал главный зодчий Маврикий, рассказывая про этапы строительства.

Каменщики кланялись в пояс Ярополку, благодаря его за щедрость, не догадываясь, что последние девять месяцев им платил из своих средств Всеволод Ярославич. Ярополку было по душе это проявление признательности, поскольку он видел: трудятся на совесть. Благодарен был Ярополк и Всеволоду Ярославичу: тот не опорочил его имя перед зодчими и, платя им за работу, ни словом не обмолвился, что деньги эти его.

Вот почему, когда Всеволод Ярославич поинтересовался, встанет ли Ярополк под его знамёна, коль Олег Святославич опять пойдёт войной на Киев, ответ Ярополка был положительный к радости великого князя.

Розамунда же чувствовала себя в великокняжеском дворце как дома: это было видно с первого взгляда. Она и не скрывала, что состоит в интимной связи с великим князем, который даже исполняет некоторые её женские прихоти. Супруга великого князя половчанка Анна, видя, какую власть взяла над её мужем немка, вот уже полгода как покинула Киев, перебравшись в Переяславль, где ныне княжил её сын Ростислав.

Розамунда не замедлила дать понять Ярополку, что именно её заботами ему вернули владимирское княжение.

В Киеве Ярополк встретился и с Одой, которая постаралась примирить его со своим крестником Давыдом, говоря, что и тот пострадал от Ростиславичей. Впрочем, благородный Ярополк и без того не держал зла на Давыда, который долгое время был в немилости у Всеволода Ярославича.

На обратном пути во Владимир Ярополк заехал в Дорогобуж, дабы удостовериться, поддержит ли его Давыд в войне против Ростиславичей. Ярополк собирался отвоевать у них все Южное Побужье, некогда входившее в состав Волынского княжества, а ныне принадлежавшее Ростиславичам. Давыд выразил готовность воевать.

Едва растаял снег, как Ярополк и Давыд с конными и пешими полками ворвались во владения Рюрика Ростиславича. Война развернулась за города Щёкотов и Бужеск. Рюрик, разбитый в сражении, бежал к брату Володарю в Перемышль.

Пока Рюрик и Володарь собирались с силами, Ярополк и Давыд обрушились на Василька, взяв в осаду его стольный град Теребовль. Василько был не готов к войне, он послал гонцов к братьям с просьбой о помощи.

Ожесточённейшая сеча вспыхнула под Теребовлем, когда туда подошли наконец полки Рюрика и Володаря. Желая поддержать братьев, Василько вывел за стены города и свою дружину.

Неожиданно битву прервало появление гонцов от великого князя. Гонцы вручили послания Всеволода Ярославича двум враждебным сторонам, приказывая им вложить мечи в ножны. Ярополк и Давыд безропотно подчинились и немедленно ушли каждый в свою вотчину. Не рискнули и Ростиславичи пойти наперекор великокняжеской воле. Уходя в свой удел, Ярополк тем не менее удержал за собой захваченные у Рюрика города Щёкотов и Бужеск.

Рюрик по этому поводу послал недовольное письмо в Киев, в котором упрекал великого князя: тот якобы выказывает явное предпочтение Ярополку.

«У меня, твоего зятя, Ярополк подлым образом отнял два города в Побужье, а ты, любезный тесть, даже не чешешься! - писал Рюрик. - Видать, сильно умаслил тебя недруг мой. А может, Ярополк купил твою милость златом-серебром? Коль он на Галич покусится, ты и тогда пальцем не пошевелишь?…»

«Сын мой, и ты в своё время отнял у Ярополка эти города неожиданным наскоком, - писал в ответном поcлании Всеволод Ярославич, - так что теперь вы с Ярополком квиты. Забудь об этой утрате, сын мой, ведь вотчина твоя без Щекотова и Бужеска обеднела ненамного. Помысли лучше о миролюбии и нестяжательстве христианина и впредь не ищи врагов в пределах Руси-матушки».

Письмо великого князя только разозлило Рюрика: он ожидал иного отношения к себе со стороны тестя.

Супружество Марии Всеволодовны и Рюрика Ростиславича проходило в сплошных склоках. Мария не только не любила супруга, но относилась к нему с подчёркнутой неприязнью. Рюрик чувствовал себя этим глубоко оскорблённым и при живой жене часто ночи проводил один либо с рабыней. Заступничество же Всеволода Ярославича за Ярополка и вовсе вывело мстительного Рюрика из себя. Он призвал братьев на совет, дабы сообща придумать, как отомстить Ярополку, а заодно проучить и великого князя.

Если Василько был готов поддержать старшего брата в любом деле, приносящем вред Ярополку, то Володарь не горел желанием воевать с ним. Прежде всего потому, что у Ярополка за спиной стоял великий князь.

- Ныне удача на стороне Ярополка, - молвил Володарь, - поэтому нам воевать с ним не с руки. По-моему, братья, следует выждать, когда задует другой ветер в настроении великого князя.

- Ярополк ждать не будет, - хмуро заметил Рюрик.

Словно в подтверждение этих слов в середине лета Ярополк и Давыд сообща напали на вотчину Василька и захватили небольшой городок Броды. Но этого Ярополку и Давыду показалось мало, и они двинулись дальше к городу Плеснеску.

Пришлось Ростиславичам снова браться за оружие. В битве на реке Сереть Ярополк и Давыд разбили дружины Ростиславичей. Впрочем, Ярополк первым и предложил мировую. Он даже соглашался уступить обратно Плеснеск в обмен на Звенигород, находившийся в вотчине Рюрика. Но Звенигород был гораздо больше Плеснеска и стоял на пересечении дорог, ведущих из Киева в Польшу и Венгрию, поэтому Рюрик воспротивился обмену.

Война продолжилась. До глубокой осени происходили стычки в долине реки Сереть. Ярополк и Давыд рвались к Теребовлю, но так и не смогли пробиться через заслоны Ростиславичей и ушли восвояси.

Однако этот успех отнюдь не окрылил Ростиславичей: они видели, сколь силен в рати Ярополк. Он мог добиться своего и без помощи великого князя.

Глава восемнадцатая. НЕРАДЕЦ.

От двух горевших светильников в трапезной было почти светло. Вдобавок в зеве большой печи вовсю гудело пламя. Холоп в грубой суконной рубахе и таких же портах, заправленных в старые изношенные сапоги, возился у печи, подбрасывая в огонь суковатые сосновые поленья.

У длинного стола, застеленного белой скатертью, сидели братья Ростиславичи, хмурые и озабоченные. Перед каждым стояла серебряная чаша с вином, но ни один не притрагивался к хмельному.

- От Ярополка надо как-то избавляться, - молвил Рюрик приглушённо. - Не даст он нам спокойного житья. Так и будет ходить в наши земли, чтобы грабить села и захватывать города. А великий князь и пальцем не пошевелит в нашу защиту, чтоб ему пусто было!

Рюрик оглянулся на холопа, который ворошил в топке длинной кочергой:

- Ступай покуда! Понадобишься - позову.

Холоп низко поклонился и вышел, прикрыв за собой тяжёлую скрипучую дверь.

- Верно молвишь, брат, - сказал Василько. - Покуда жив Ярополк, покою нам не будет. Но как с ним покончить? Сам ведь знаешь, каков он ратоборец!

- Надо заманить его в ловушку, - промолвил Рюрик и сделал жест рукой, будто поймал на лету муху.

- Что ты задумал, брат? - насторожился Володарь.

- Есть у меня отчаянный малый, который при случae сможет прикончить Ярополка своей рукой, - начал Рюрик. - Я подошлю его к Ярополку, чтобы он поведал, будто бояре звенигородские задумали перейти под власть волынского князя. Мой посланец скажет Ярополку: заговорщики ночью откроют ему ворота, коль он скрытно подойдёт к Звенигороду с отрядом ратников. Неужто Ярополк не соблазнится на это?

- Думаю, соблазнится, - произнёс Василько, - давно он на Звенигород облизывается.

- Хитрость-то в чем? - спросил Володарь.

Человек мой будет проводником войску Ярополка и в пути свершит своё дело, - ответил Рюрик.

- А коль не свершит? - Володарь засомневался. - Чаю, слуг и телохранителей подле Ярополка будет немало.

- Я своего человека знаю, - усмехнулся Рюрик и взял чашу со стола. - Выпьем, братья, за успех задуманного дела.

Человеком, с помощью которого Рюрик вознамерился избавиться от ненавистного волынского князя, был Нерадец.

Князь держал Нерадца при себе, поскольку знал: такой человек рано или поздно пригодится. Живя в Галиче, Нерадец ни в чем не имел нужды. Он знал, что галицкий князь не выдаст его Всеволоду Ярославичу, даже если тот потребует этого. Рюрик жил недружно со своими боярами, которые тяготились княжеской властью. Дабы не позволить им организовать заговор, Рюрик постоянно ссорил бояр между собой, используя при этом Нерадца. Того не коробило, что князь поручает ему лишь грязные дела: когда нужно попугать какого-нибудь боярского сыночка или удавить ненужного свидетеля. Занятые склоками между собой, галицкие бояре были не опасны Рюрику, опаснее для него было их единство.

Рюрик дорожил Нерадцем, поэтому велел ему убить Ярополка лишь в том случае, если будет возможность спастись самому.

- Коль тебя убьют иль возьмут в плен, это сослужит мне дурную службу, - напутствовал Рюрик. - Пусть смерть Ярополка окажется на свету, но ты при этом должен остаться в тени.

Нерадец пообещал сделать все как надо. Замыслу Рюрика с самого начала сопутствовал успех. Ярополк поверил и спешно выступил с дружиной к Звенигороду.

Нерадец вёл владимирцев окольными путями, дабы подойти к Звенигороду не с севера, а с запада со стороны Перемышля.

Шёл месяц май. Смерды повсеместно были заняты работой на полях. Чтобы владимирская рать не привлекла внимания, Нерадец выбирал только лесные дороги. Где лесов не было, там войско двигалось ночью или в предрассветных сумерках. Дружинники даже спали на ходу на повозках обоза.

Возле Нерадца постоянно находились трое владимирцев, поскольку до конца ему Ярополк все же не доверял. Дабы убедиться в правдивости сказанного о боярском заговоре, осторожный Ярополк послал в Звенигород своих доверенных людей под видом купцов. Мнимые купцы должны были добраться до Звенигорода по прямой дороге, разведать всё, что нужно, и дожидаться дружины в условленном месте.

Опасность своего положения Нерадец почувствовал, когда до Звенигорода оставалось не более трёх переходов. На одной из дневных стоянок в лесу кто-то из владимирских воевод, с особой подозрительностью относившийся к Нерадцу, обмолвился при нём о соглядатаях Ярополка, высланных заранее в Звенигород. Нерадец ничем не выдал себя, понимая, что именно на то и рассчитывал говоривший.

Нерадец по-прежнему находился в передовом отряде, выискивая укромные пути к Звенигороду. Теперь, когда и до Перемышля было рукой подать, появилась возможность попытаться спастись бегством, но Нерадец и не помышлял об этом, желая во что бы то ни стало выполнить дело.

Однажды под вечер передовой владимирский отряд наткнулся на конный дозор перемышльского князя. Точнее Нерадец нарочно вывел владимирцев на него. Во время короткой схватки владимирцев с перемышльцами Нерадцу удалось затеряться в лесу. Когда владимирцы спохватились и, не найдя Нерадца среди убитых и раненых, бросились искать его по всем направлениям, тот в это время притаился возле лесной дороги, по которой двигалось основное войско. Набросив на плечи военный плащ, которым он укрывался по ночам, и надев на голову шапку, снятую с убитого дружинника, Нерадец незаметно выехал на коне из кустов и смешался с замыкающим отрядом владимирцев, охраняющим обоз.

Ярополк лежал на возу на мешках с ячменём, пытаясь хоть немного вздремнуть, но на тряской дороге это ему никак не удавалось.

С наступлением сумерек щебет птиц смолк и лесную чащу окутала тишина, нарушаемая лишь топотом сотен копыт и скрипом тележных колёс. Да изредка шуршала листва на молодых деревцах, росших близко от дороги, когда проезжающий всадник задевал ветки плечом.

Нерадец знал, что в этот вечерний час Ярополк должен находиться в обозе. За время пути он выяснил, когда владимирский князь спит, а когда бодрствует. Заметив впереди княжескую лошадь, привязанную к одному из возов, Нерадец, понукая своего коня, стал пробираться вперёд. В арьергардном отряде Нерадца почти не знали, поскольку он весь путь находился в голове войска. К тому же сгущавшиеся сумерки и нахлобученная на самые глаза шапка помогали злодею в его намерении.

Ярополк, ненадолго погрузившись в сон, вдруг проснулся от резкой боли в груди и ещё от того, что ему стало трудно дышать. Князь с удивлением увидел торчащий у него в груди кинжал. В следующий миг ехавший рядом с повозкой дружинник хлестнул плетью своего коня и ринулся в лес напролом.

Поднялись шум и суматоха. Несколько гридней поскакали вдогонку за беглецом, другие столпились вокруг истекающего кровью князя. Кто-то звал лекаря, кто-то посылал за воеводами.

Подоспевший лекарь вытащил из раны кинжал, но остановить кровь так и не успел.

- Он меня убил, - тихо простонал Ярополк и тут же испустил дух.

Дружинники повезли своего князя сперва во Владимир, а потом в Киев, где его погребли в церкви Святого Петра. При крещении Ярополк получил имя Пётр, потому и храм в Киеве был заложен им в честь этого святого.

(По словам летописца, Ярополк Изяславич был кроток, смирен и братолюбив. Давал каждый год десятину з Богородицкую киевскую церковь, где венчались его отец и мать, и просил у Бога такой же смерти, какая постигла святых Бориса и Глеба. Бог услышал его молитву, заключает летописец.)

Был год 1086-й.

* * *

Нерадец благополучно ушёл от погони и добрался до Перемышля, где его с тревогой ожидали Рюрик и Володарь.

Убийца Ярополка долгое время скрывался в Перемышле. Так решил Рюрик, полагая, что в более многолюдном Галиче Нерадца было бы труднее скрывать от любопытных глаз. К тому же в Галиче его ненароком могли опознать заезжие владимирцы или киевляне: ведь подозрение в убийстве падало прежде всего на старшего из Ростиславичей.

Глава девятнадцатая. КУНИГУНДА.

Смерть Ярополка Изяславича явилась тем событием, которое повлекло за собой целую череду междоусобиц в юго-западной Руси. Зыбкое равновесие, удерживавшееся между владениями Ростиславичей и Волынью, нарушилось. Подняли голову не только Ростиславичи, но и поляки, возымевшие намерение опять завладеть червенскими городами. Давыд Игоревич, вновь занявший владимирский стол волею великого князя, был не столь удачливым полководцем, поэтому в скором времени Ростиславичи отняли у него не только Бужеск и Броды, но покушались на Белз и Перемиль.

Подозрения Всеволода Ярославича в том, что в смерти Ярополка повинны Ростиславичи, вскоре подтвердились.

Жена Володаря приехала погостить к супруге Давыда во Владимир и проболталась о том, что убийца Ярополка скрывается у них в Перемышле. Илдико назвала своей подруге Илонке имя убийцы, призналась она и в том, что её супруг желает поскорее спровадить этого опасного человека в Галич к старшему брату, который, по словам Володаря, и затеял злое дело.

Илонка, едва Илдико уехала обратно в Перемышль, поделилась услышанным с мужем. Давыд без промедления отправил гонца в Киев, чтобы, поставив в известность великого князя, попытаться подбить его на войну с Ростиславичами.

К тому времени в Киеве опять появились вдова и тёща покойного Ярополка, которые с самого начала не сомневались в причастности Ростиславичей к убийству их мужа и зятя. Обе женщины убеждали Всеволода Ярославича наказать братьев за злодейство. Поэтому гонец от Давыда пришёлся как нельзя кстати.

Помимо мести за погубленного зятя, расчётливая Розамунда задумала соединить брачными узами овдовевшую Кунигунду и Ростислава, младшего сына великого князя. Её не смущало, что Кунигунде было двадцать восемь лет, а Ростиславу лишь недавно исполнилось семнадцать. Розамунда полагала, что красота её дочери сводит на нет возрастное неравенство. К тому же юный Ростислав испытывал явную симпатию к Кунигунде, выглядевшей гораздо моложе своих лет.

Всеволод Ярославич посадил Ростислава князем в Переяславле, своей родовой вотчине. После Новгорода и Чернигова Переяславль считался третьим по значимости княжеским столом на Руси, куда сажались только те з младших князей, которые в будущем имели хоть какое-то право на высокий киевский стол.

Это обстоятельство подстёгивало честолюбивую Розмунду в её намерении. Во имя своей цели она не вылезла из спальни великого князя, подговаривая и дочь лечь в постель с Ростиславом.

- Коль распробует младень твоё тело, почувствует себя мужчиной, вкусив твоих прелестей, сам станет упрашивать отца о свадьбе, - говорила дочери Розамунда.

Кунигунде и самой нравился Ростислав, красивый и статный. От матери-половчанки он унаследовал большие блестящие миндалевидные глаза, тонкий прямой нос и черные изогнутые брови. Темно-русые волосы вились пышными кудрями, что придавало лицу необычайное очарование. Цветом волос и росчерком губ Ростислав пошёл в отца-русича. От отца же он унаследовал высокий рост, широкие плечи и физическую крепость ла. В свои семнадцать лет Ростислав без особого труда натягивал лук из турьих рогов, далеко кидал тяжёлое боевое копье и был неодолим среди сверстников в рукопашной схватке. Всеволода Ярославича лишь огорчало то, что его младший сын не стремился к книжным знаниям, не учил языков и не был силен в богословии. Ратное умение и скачка верхом были для него самыми любимыми занятиями.

Однако Кунигунда не спешила отдаваться Ростиславу, дабы тот не счёл её ветреной. К тому же доходили ухи о том, скольких киевских боярышень успел соблазнить и бросить красавец Ростислав, не говоря уже о челядинках, многие из которых не избежали его ложа. Кунигунде хотелось стать единственной избранницей Ростислава, а не очередной его победой. Молодые люди вместе выезжали на конные прогулки, часто гуляли в парке под столетними дубами.

Княгиня Анна, мать Ростислава, вот уже два года безвыездно жила в Переяславле. Её отношения с супругом разладились до такой степени, что им обоим лучше жилось врозь, нежели вместе. Даже в огромном киевском дворце им было тесно: Анну смущало и раздражало присутствие там Розамунды, которая вела себя как хозяйка.

Всеволоду Ярославичу Кунигунда нравилась. Он благосклонно выслушивал Розамунду, которая расписывала великому князю, сколь сладостна и безмятежна будет жизнь его сына в браке с её красавицей дочерью.

Но то ли Розамунда, расхваливая Кунигунду, перешла меру допустимого, то ли Всеволод Ярославич вдруг на старости лет лишился разума от красоты девушки. Случилось непредвиденное: и великий князь и его младший сын оба воспылали сильной страстью к Кунигунде.

Неопытную Кунигунду внимание к ней со стороны юного княжича и далеко не молодого великого князя привело в смятение: оба ждали от неё именно тех проявлений симпатии, которые рано или поздно сводят на одном ложе мужчину и женщину. Розамунда же считала случившееся великой удачей. Она постоянно твердила дочери, чтобы та не скупилась на улыбки и старому князю и его юному сыну.

- Став женой Ростислава, ты станешь переяславской княгиней, - твердила Розамунда, - а став любовницей Всеволода Ярославича, ты обретёшь ни с чем не сравнимое могущество. Только вдумайся в это!

Однако Кунигунда не собиралась вдумываться. Ей претила сама мысль о близости со стариком, каким бы могуществом он ни обладал.

- Я желаю добропорядочного замужества, матушка, - отвечала Кунигунда, - ты же толкаешь меня в разврат! Это постыдно и греховно! Если ты не блюдёшь свое тело, то я своё блюду.

Такие речи в конце концов разозлили Розамунду, которая решилась не просто унизить дочь, но наказать её. Больше всего Розамунду выводило из себя то, что обожаемая дочь посмела сравнить мать с блудницей! Как будто она делит ложе со Всеволодом Ярославичем из любви к нему, а не из желания добиться счастья для своей капризной и неблагодарной дочери.

«Что ж, - мстительно думала Розамунда, - я отучу тебя от капризов, милая моя. Я заставлю тебя испить из той же чаши, из которой пью сама, не жалуясь и не ропща».

Однажды Розамунда вдруг объявила дочери: Всеволод Ярославич передумал женить на ней своего младшего сына.

- Похоже, великий князь подыскал Ростиславу невесту в державе ромеев, - добавила она.

После сказанного матерью девушке показалось, будто у неё земля уходит из-под ног. Кунигунде, жившей последние месяцы с ощущением близкого счастья, надеявшейся и верившей в то, что Ростислав станет ей мужем, хотелось плакать от обиды и отчаяния. Прекрасный замок её мечты рушился на глазах!

- Неужели ничего нельзя сделать, матушка? - спросила Кунигунда, чуть не плача.

- Наверно, и можно что-нибудь сделать, дочь моя. Голько для этого, боюсь, придётся переступить через греховное и постыдное, - нарочито медленно проговорила Розамунда. - Ежели ты снизойдёшь до великого князя и ляжешь с ним в постель да сделаешь это не единожды, тогда, быть может, Всеволод Ярославич и пожелает выдать тебя за Ростислава, дабы не потерять такую красивую наложницу. Решай сама, дочь моя. Мне после твоих упрёков делить ложе со стариком нет охоты.

Кунигунда принялась целовать у матери руки и просить прощения за сказанное сгоряча. Она умоляла её уговорить, задобрить великого князя, вырвать у него согласие на брак.

- Матушка, ведь ты же умеешь повелевать мужчинами, когда захочешь, - Кунигунда стала перед матерью на колени.

- Когда захочу, - сделала ударение Розамунда, - а я ныне не хочу. Я решила блюсти своё тело, дочь моя.

Ни слезы, ни мольбы дочери не разжалобили графиню, которая в мести была так же тверда, как и в любом другом деле.

Тогда Кунигунда решилась на отчаянный шаг. Она вознамерилась уговорить Ростислава тайно обвенчаться с нею в какой-нибудь церкви за пределами Киева. Однако на беду Ростислав уехал по какой-то надобности в Переяславль. Этот внезапный отъезд только укрепил Кунигунду в её опасениях: великий князь своими происками старается разлучить с нею своего младшего сына.

В отчаянии Кунигунда сказала матери, что согласна лечь в постель с великим князем, согласна на все ради Ростислава.

- Но это же греховно и постыдно, дочь моя, - с язвительной усмешкой заметила Розамунда.

Кунигунда ничего не ответила на этот упрёк, чувствуя недоброжелательность к себе. Она и хотела бы возненавидеть мать, но не могла.

Розамунда свела на ложе свою дочь и Всеволода Ярославича с умением опытной искусительницы. Сначала графиня подстроила так, что великий князь смог подглядеть за обнажённой девушкой, совершавшей вечернее омовение в большом ушате у себя в опочивальне. Затем Кунигунда вместе с матерью несколько дней кряду ходили по пятам за великим князем, упрашивая его наказать Ростиславичей за убийство Ярополка. Когда же Всеволод Ярославич наконец объявил, что начнёт против братьев войну, Кунигунда, якобы в порыве признательности, пожелала сойтись с великим князем на ложе.

В постели девушка вела себя так, как ей велела мать, имевшая возможность хорошо изучить сластолюбивые наклонности Всеволода. Ночь, проведённая с Кунигундой, показалась ему сплошным потоком непередаваемых ощущений. Великий князь будто обрёл вторую молодость. И хотя придворный лекарь предостерёг Всеволода Ярославича, что в его возрасте подобные излишества до добра не доведут, тот был глух к этим словам. Великий князь рвался-вновь и вновь на ложе с Кунигундой. Розамунде с немалым трудом удалось не допустить этого, ибо она видела, каких душевных сил стоило дочери преодолеть отвращение к старому князю и отдаться ему.

Розамунда сказала Всеволоду Ярославичу, что его ждут новые ласки красавицы, если он исполнит своё обещание и сурово накажет дерзких Ростиславичей.

В предвкушении новых наслаждений Всеволод Ярославич сам повёл полки в юго-западную Русь. Воеводы недоумевали, глядя, как великий князь, забыв про свои года и седую бороду, лихо гарцует на коне впереди марширующих походным порядком колонн. Подобного ратного рвения никто не замечал за Всеволодом Ярославичем и во времена, когда тот был моложе и здоровее. Было непонятно, что произошло с великим князем, отчего ему не терпится вступить в битву с Ростиславичами.

У города Перемиля киевские полки соединились с войском Давыда Игоревича, который горел желанием отнять у Ростиславичей города Бужеск и Броды.

Братья, узнав, что на них идёт войной сам великий князь, попытались сначала договориться миром. От Ростиславичей в Перемиль прибыли послы. Они были заранее на все согласны за исключением одного - послы наотрез отказывались признавать причастность Рюрика к убийству Ярополка. Свидетельство жены Володаря послы называли просто бабьими сплетнями, обращать внимание на которые великому князю никак не пристало.

Всеволод Ярославич, видя несговорчивость послов, прервал переговоры, сказав: даже у ангелов небесных иссякло терпение взирать на вызывающую дерзость Ростиславичей.

Сначала великий князь взял приступом Броды и Бужеск, потом осадил Звенигород. К этому городу от Перемышля, Галича и Теребовля спешно двигались полки Ростиславичей, возлагавших надежды на своё единство и на то, что со Всеволодом Ярославичем не было его старшего сына, ратолюбивого Владимира. Давыда братья не опасались.

(О той битве под Звенигородом летописец сообщает скупо, видимо, не желая умалять величие Всеволода Ярославича, начавшего войну с Ростиславичами с успешного взятия двух городов.

«Сошлись две враждебные рати в чистый четверг в четвёртый день Петрова поста, словно в память об убиенном князе Ярополке Изяславиче, носившем в христианстве имя Пётр, - написал летописец. - Крепко стояли в сече волыняне и киевляне. И пособил Господь Всеволоду Ярославичу обратить вспять дружины Рюрика и Володаря. И увлеклись преследованием киевляне, расстроив ряды свои. А затаившийся до поры Василько Ростиславич со своим конным полком обрушился на киевлян, чаявших себя победителями, и много воев погубил, и бояр, и воевод, и Всеволодовых любимцев… И вновь пособил Господь Всеволоду Ярославичу, наслав на землю сильный ливень, будто потоп случился. Этот ливень избавил Всеволода Ярославича от злой участи побеждённого и заодно не дал Ростиславичам считать себя победителями»).

Как бы там ни было, но Ростиславичи полагали: в сражении под Звенигородом они взяли верх над великим князем. Во всяком случае, Всеволод Ярославич, оставив Звенигород, повёл полки прямо на Галич.

Ростиславичи всячески препятствовали переправе киевлян и волынян через Днестр. Но Всеволод Ярославич хитро произвёл переправу темной ночью. На рассвете Ростиславичи отважились на новую битву и потерпели полный разгром. Рюрик заперся в Галиче, а его братья ушли каждый в свою вотчину собирать свежие рати. Складывать оружие Ростиславичи не собирались.

Но осадив Галич, Всеволод Ярославич с каждым днём все больше убеждался: без осадных машин взять с наскока большой и хорошо укреплённый город ему не удастся. Не получится взять Галич и измором, поскольку, по слухам, Рюрик загодя свёз в свою столицу весь хлеб из округи, согнал множество скота и вдобавок открыл для горожан княжеские закрома, дабы в осаждённом городе не было нужды в съестных припасах. Всеволод Ярославич попытался связаться с галицкими боярами, зная, что многие из них тяготятся властью Рюрика. Однако у галицкого князя всюду был глаз да глаз: никто из лазутчиков назад не воротился. А вскоре осаждённые сбросили со стены мешок, в котором были головы двух галицких бояр, к которым, собственно, Всеволод Ярославич и засылал лазутчиков.

Близилась осень, а рать великого князя по-прежнему стояла под Галичем. Всеволод Ярославич на военных советах по-мужицки ругался, споря до хрипоты с воеводами, которые не желали понапрасну губить воинов. Уходить бесславно от Галича он не хотел. Нужна была победа, на худой конец признание Рюриком своей вины в смерти Ярополка. Но галицкий князь не собирался сдаваться, уповая на помощь братьев.

- Надо разбить Василька и Володаря, тогда Рюрик станет посговорчивее. Подмоги ему ждать будет не от кого, - говорили воеводы великому князю. - Стоянием же под Галичем нам ничего не добиться.

Тогда Всеволод Ярославич повёл войско против Василька, считая его более опасным противником из двух младших Ростиславичей. У городка Микулина великий князь наткнулся на рать теребовльского князя. При всей своей храбрости Василько понимал: с пятью сотнями конников и четырьмя тыщами пешцев ему не по силам тягаться со Всеволодом Ярославичем и Давыдом, объединённое войско которых насчитывало две тысячи всадников и десять тысяч пехоты.

Теребовльский князь принялся метаться со своими отрядами по лесистой местности, испещрённой оврагами и холмами. Это было не похоже на бегство, как подумал сначала Всеволод Ярославич, так как воины Василька то и дело нападали из засады на полки великого князя. Чаще всего нападения случались поздним вечером либо рано утром. Киевлянам и волынянам приходилось удваивать караулы, пребывая в постоянном напряжении от бесконечных мелких стычек. Сражаться приходилось, то отбивая у врага табун своих же лошадей, то выручая водоносов, ушедших к реке и угодивших в засаду.

В конце концов киевским воеводам удалось окружить лихую рать теребовльского князя* В отчаянной беспощадной сече полегло почти все воинство младшего из Ростиславичей. Самому Васильку удалось-таки пробиться сквозь боевые порядки киевлян и уйти с остатками дружины в свой стольный град.

Всеволод Ярославич подступил к Теребовлю в начале осени. Одного взгляда на город, стоящий на обрывистом утёсе над рекой Теребовлей, было достаточно, чтобы понять всю тщетность попыток овладеть им без долгой осады. Поскольку воеводы были против осады, великий князь повёл полки к Перемышлю, где княжил третий из Ростиславичей, Володарь.

Он не стал рисковать сражением в открытом поле и тоже заперся в своём стольном граде.

Перемышль был расположен на высоком мысу правого берега реки Сан при впадении в неё речки Вяры. Своей неприступностью город превосходил не только Галич, но и Теребовль. Если стольные города Рюрика и Василька пусть с большими потерями, но ещё как-то можно было взять приступом - в их укреплениях имелись слабые места, то стольный град Володаря был совершенно неприступен со всех сторон.

Всеволод Ярославич отправил посла к Володарю с требованием выдать убийцу Ярополка, который, по слухам, скрывается у него в Перемышле. Быть может, требование великого князя так и осталось бы без ответа, если бы не Давыд, тоже пославший гонца с предложением Володарю о встрече.

Эта встреча состоялась рано поутру у юго-западных ворот Перемышля. Два князя, безоружные прогуливаясь вдоль крепостного вала на виду у своих дружинников, стоявших в отдалении, долго вели неторопливую беседу. Неизвестно, о чем беседовали Давыд и Володарь, некогда бывшие неразлучными друзьями, а ныне ставшие недругами. Может, вспоминали молодые годы, а может, рядили, как примирить великого князя с Рюриком. Но выходило, что первым шагом к этому была, как ни крути, выдача злодея, на коем была кровь Ярополка.

И Володарь пообещал Давыду выдать Нерадца великому князю.

* * *

Совет в княжеской гриднице был недолог. Все думные бояре Володаря высказались за то, чтобы выдать убийцу Ярополка великому князю, полагая, что месть Всеволода Ярославича за подло погубленного племянника священна. И уж коль на то пошло, то отдуваться за свершённое зло должен Рюрик, а никак не перемышльский князь.

После совета Володарь темными переходами прошёл в помещение, охраняемое двумя вооружёнными гриднями. Там, на нарах у стены, закинув руки за голову, лежал Нерадец.

По лицу вошедшего князя Нерадец догадался об ожидавшей его участи. Однако он ничем не выдал своего волнения или беспокойства, по-прежнему лёжа на смятой постели с безразличным видом.

- Великий князь стоит с полками под Перемышлем, - мрачно промолвил Володарь, стараясь не встречаться взглядом с Нерадцем. - По твою душу пришёл сюда Всеволод Ярославич. Коль не выдам я тебя, то он грозит все села вокруг Перемышля сжечь. Бояре мои постановили откупиться от великого князя твоей головой.

- Вона как! - отозвался нехотя Нерадец.

Было непонятно: то ли он упрекает князя в слабоволии, то ли сочувствует ему.

- Мне жаль, что так получилось, - добавил Володарь с тяжёлым вздохом.

- Мне тоже, - в тон ему сказал Нерадец.

- В полдень тебя выведут за ворота и передадут людям великого князя. - Володарь оперся рукой о низкую потолочную балку и взглянул на Нерадца. - Поступить иначе я не могу. Мне не по силам с ним тягаться.

- Понимаю, - Нерадец сел на ложе. - Думаю, славную дыбу приготовит мне великий князь.

Володарь, ничего не ответив, направился к двери. Возле неё он задержался и обернулся к Нерадцу, который натягивал сапоги.

- Не надевай сапоги. Надень-ка лучше лёгкие опорки. Когда тебя выведут за ворота, беги к речному обрыву и прыгай вниз. Сопровождающая тебя стража будет без луков, руки тебе связывать не станет. Коль повезёт, переплывёшь реку Сан и укроешься в камышах на той стороне. Это все, что я могу для тебя сделать.

- Я везучий, княже, - усмехнулся Нерадец. - Благодарю за милость.

Воевода Коснячко, посланный с десятком воинов, чтобы доставить Нерадца в великокняжеский стан, впоследствии рассказывал, что злодей бросился с высокого берега прямо в речную стремнину и утонул.

- Точно ли это был Нерадец? - уточнил Всеволод Ярославич.

- Точно, княже, - ответил Коснячко. - Я сразу узнал его, а он - меня.

- Говоришь, утоп в реке? - допытывался великий князь. - Говоришь, не выплыл?

- Своими глазами видел, что не выплыл, - подтвердил Коснячко, - течение в том месте дюже сильное и бурунов много.

- Что ж, собаке собачья и смерть, - Всеволод Ярославич перекрестился.

На другой день полки великого князя ушли от Перемышля. По возвращении в Киев Всеволод Ярославич узнал от своего огнищанина, что сын Ростислав не только пребывает в великокняжеском дворце, хотя ему велено быть в Переяславле, но и все ночи проводит в спальне Кунигунды.

- Да что ночи, князь-батюшка. Его и днём от Кунигунды не оторвёшь, - доносил верный огнищанин своему господину. - Эти голубки и теперь уединились в спаленке. Чаю, сыночек твой, княже, совсем голову потерял от прелестей немочки.

- Да как он посмел, негодник, - Всеволод Ярославич рассвирепел. - Да я его в поруб упеку! И Кунигунде от меня достанется.

Всеволод Ярославич, как был в походной одежде, ринулся на женскую половину дворца, дабы самому удостовериться в правдивости сказанного.

Огнищанин не солгал. Кунигунда и Ростислав действительно пребывали на ложе, когда пред ними предстал разгневанный Всеволод Ярославич.

Великий князь разразился длинной тирадой по поводу женской развращённости и сыновней непочтительности. Однако гневный тон вдруг перешёл в нечленораздельный хрип, после чего к ужасу застигнутых врасплох любовников и слуг Всеволод Ярославич страшно побледнел и без чувств рухнул на мозаичный пол.

Прибежавшие лекари кое-как привели великого князя в чувство. Однако разговаривать он не мог: отнялся язык.

Киевская знать была в смятении. Все решили, что Всеволод Ярославич долго не протянет. Среди бояр и купцов образовались две группы: одна выступала за то, чтобы киевский стол достался Владимиру Всеволодовичу; другая ратовала за то, чтобы великим князем стал Святополк Изяславич. В Новгород и Смоленск были отправлены гонцы.

Вскоре Святополк и Владимир прибыли в Киев, причём оба с дружиной.

На двадцатый день после злосчастного обморока ко Всеволоду Ярославичу вернулась речь. Первой фразой, произнесённой им после долгого безмолвия, был вопрос: «Где Кунигунда?»

Слуги привели Кунигунду к постели больного. Вид Всеволода Ярославича с глубоко запавшими глазами и обострившимися скулами вызвал слезы у девушки. Она, стоя на коленях, принялась просить прощения у великого князя. В знак примирения Всеволод Ярославич протянул Кунигунде слабую руку.

Впоследствии лекари говорили втихомолку, что одно присутствие немки в опочивальне действует на больного лучше всяких лекарств. Самый опытный из лекарей заметил, что другого такого обморока Всеволод Ярославич не переживёт.

Видя, что великий князь пошёл на поправку, Святополк Изяславич уехал обратно в Новгород. Владимир задержался, дабы подождать полного выздоровления отца. Прежде всего Владимир спровадил в Переяславль своего сводного брата Ростислава, строго-настрого запретив ему показываться в Киеве.

Княгиня Анна, мать Ростислава, с самого начала не приветствовала сближение сына с дочерью графини Розамунды. Анна обещала Владимиру извещать его обо всех намерениях строптивого Ростислава, которому даже смерть отца казалась благом: ему удалось бы быть с Кунигундой.

Однако Владимира больше беспокоил не Ростислав, а Ростиславичи и поляки, которые вовсю бряцали оружием. Лишь надвигающаяся зима удержала их от очередного вторжения на Волынь.

Глава двадцатая. СДЕЛКА.

Всеволод Ярославич сдержал своё обещание. В течение пяти лет под власть Олега перешла большая часть черниговских владений на Руси. В связи с этим Давыду пришлось перебраться из Ростова в Новгород-Северский, а Ярославу перейти из Вышгорода в затерянный в вятских лесах Муром. Теперь под властью братьев Святославичей находился Окский торговый путь и путь по Дону до Хазарского моря.

Во время встречи братьев в Новгороде-Северском Давыд не скрывал своего злорадства:

- Трепещет великий князь! Перед тобой трепещет, брат. - Давыд подмигнул Олегу. - Припугни его, он тебе и Чернигов отдаст. Кончилось времечко Всеволода Ярославича, ныне наше время пришло. Станем властителями Руси от Волги до Днепра!

- Говорят, Всеволод Ярославич хворый совсем, - молвил Ярослав. - Ему о душе пора думать. Поэтому надо бы вытребовать Чернигов у дядюшки, покуда он в здравом рассудке. Не ровен час помрёт, тогда Владимир нам без боя Чернигов не отдаст. А он воитель храбрый!

Олег слушал братьев, стараясь не показывать, как неприятны ему эти разговоры. В кои-то веки ему удалось выбраться на Русь, вдохнуть воздух Родины, напитанный весенним цветением садов и трав, услышать родную северскую речь. Не успел Олег нарадоваться всему этому, - почитай восемь лет не был на Руси! - а братья его уже омрачили настроение, наговаривая злыми языками на великого князя. Знают они, что путь Олега лежит в Киев, где предстоит встреча со Всеволодом Ярославичем, дабы заключить новый ряд. Отсюда стремление внушить Олегу, что дядя ныне слаб, поэтому его можно одолеть и без войны.

Слабость Всеволода Ярославича Давыду и Ярославу прежде всего виделась в том, что Ростиславичи не изъявляли ему свою покорность, как полагалось по княжеской лествице, а победить упрямых братьев силой он не мог. Не смог победить и непокорного полоцкого князя. И теперь, если поляки вновь затеют войну за червенские города, то самое лучшее, полагали Давыд и Ярослав, это помогать полякам, а не великому князю.

- Всеволод Ярославич немало нам зла сделал, за это мстить полагается, - зло молвил Давыд, глядя в глаза Олегу. - Надеюсь ты не забыл, как погибли наши братья Глеб и Роман?

- И за Бориса Вячеславича отомстить надо, - вставил Ярослав.

- Не пойму я тебя, брат, - сказал Олег, обращаясь к Ярославу. - Ведь ты собираешься взять в жены дочь Всеволода Ярославича. Неужто тебе не жаль своего будущего тестя?

Ярослав нахмурился, помрачнел.

- Расстроилась помолвка, - пояснил Давыд. - Митрополит запрет наложил. Мол, двоюродных брата и сестру сочетать браком нельзя, не по-христиански это.

Олег понимающе покивал головой. Всего на два дня задержался он в Новгороде-Северском, затем двинулся дальше вдоль реки Десны ко граду Чернигову. На пути у него не раз щемило сердце от здесь пережитого. В этих холмистых краях, ещё когда был жив отец, Олегу в составе черниговской дружины довелось участвовать в преследовании половецкой орды хана Шарукана. В этих знакомых местах Олег вместе с Борисом Вячеславичем спешно собирали пешую рать за несколько дней до роковой битвы у Нежатиной Нивы. По этим светлым лиственным лесам князь уходил с остатками дружины и телом Бориса ко граду Путивлю, что на Сейме-реке.

В Чернигове Олег встретился с Владимиром и его женой Гитой. Гита особенно старалась, чтобы между её супругом и Олегом не промелькнуло и тени отчуждения. Владимир в своё время принимал участие в сожжении Чернигова, а в битве при Нежатиной Ниве именно приведённые Олегом касоги перебили так много Владимировых дружинников. Сам Владимир в той сече был ранен стрелой в ногу.

После жестокой межкняжеской распри Чернигов был отстроен заново. И хотя городские улицы и переулки пролегали там же, где и раньше, придирчивый глаз Олега подметил много новшеств.

Все Предгородье, сплошь и рядом застроенное домами из свежеотёсанных брёвен, выглядело уже не таким, каким запомнился Олегу этот самый обширный квартал Чернигова. И ремесленное предместье за речкой Стриженые ныне было совсем другим. Олег словно очутился в другом городе, где не бывал раньше. И только в Окольном Граде и в Детинце все оставалось по-прежнему. Так же гордо возносился к небу главный купол белокаменного Спасо-Преображенского собора. И княжеский дворец из белого камня все так же радовал глаз фигурными изразцами на стенах между узкими закруглёнными кверху окнами, блестевшими на солнце ячейками из разноцветного венецианского стекла.

Олег задумчиво бродил по широкому княжескому двору, окружённому конюшнями, кузницей, баней и другими строениями. Здесь все дышало памятью о днях юности. Даже видневшиеся за высоким тыном терема бояр, потемневшие от времени, были неразрывны с его молодостью. Находясь в плену на чужбине, Олег вспоминал эти терема такими, какими видел их из окна своей опочивальни. И сад, засаженный вишнёвыми и яблоневыми деревьями, очень много значил для него, ибо примыкал к женской половине дворца. Летними вечерами, притаившись в тени деревьев, Олег ещё будучи подростком любил слушать, как поёт грустные саксонские баллады у раскрытого окна его мачеха.

Олег во власти печальных дум долго бродил в саду по прошлогодней опавшей листве.

Здесь его нашёл Владимир, сообщивший, что ко княжескому дворцу пришла большая толпа черниговцев.

- Желают видеть тебя, брат. Я распорядился пропустить бояр на подворье, а чёрный люд оставить за воротами. Этих смутьянов впускать в Детинец опасно.

Олег поспешил на красный двор, почувствовав, что ему предстоит волнительная встреча с бывшими соратниками, ушедшими в Чернигов, когда в Тмутаракани утвердился Ратибор, ставленник великого князя.

Едва Олег появился во дворе, как бояре гурьбой обступили его, оттеснив Владимира, который поднялся на высокое крыльцо и взирал сверху на происходящее. Бояре поочерёдно тискали своего князя в крепких объятиях со слезами и громкими радостными восклицаниями, словно не веря, что лицезреют любимого из сыновей Святослава Ярославича целым и невредимым после всех злоключений.

Тут были и старики, выделялись своей дородностью Веремуд с братом Алком; были и ровесники Олега, и молодые бояричи. Всего не меньше шестидесяти человек. Среди родных и знакомых лиц Олегу особенно приятно было видеть Регнвальда, Инегельда, Потаню и Воибора: с ними ему довелось плечом к плечу участвовать во многих битвах.

- Что, князь, не удалось твоему отцу уничтожить Олега Святославича! - крикнул Владимиру боярин Алк. - Тщился ворон сокола одолеть, да сам без перьев остался!

И Алк торжествующе захохотал. Вслед за этой репликой посыпались другие не менее язвительные, сопровождаемые дружным смехом.

Владимир молча скрылся в тереме, а его место на крыльце заняли гридни с короткими копьями и суровыми лицами, всем своим видом показывая: доступ в княжеские хоромы для черниговских бояр закрыт.

Ещё долго шумели на красном дворе черниговские бояре, считающие, что пришла пора решительной битвы со Всеволодом Ярославичем. Олегу с большим трудом удалось их угомонить, сказав: он отныне намерен все споры с великим князем решать не мечом, а миром. Наконец бояре разошлись по домам. Было видно, что многие из них недовольны миролюбием Олега.

- Я уж думал собирать пожитки да в Любечский замок перебираться, - такими словами встретил брата Владимир, когда тот появился в дворцовых покоях. - Думал, бояре сегодня же тебя на черниговский стол посадят. Что и говорить, брат, тут у тебя сторонников больше, нежели у меня. Мои-то в Киеве да Переяславле.

- Сиди, где сидишь, брат, - ответил Олег. - Я не ищу Чернигова. Хочу, чтобы все было без ненависти и по закону. К сожалению, боярам я это втолковать не смог, - добавил он со вздохом.

- Это потому, что здешние бояре никак не могут забыть черниговское пепелище в год битвы у Нежатиной Нивы, - хмуро пояснил Владимир.

Вошедшая в покой Гита прервала разговор, позвав мужчин к ужину.

На другое утро спозаранку Олег покинул Чернигов, держа путь к Киеву. Перед самым отъездом он зашёл в Спасо-Преображенский собор к могиле отца.

«Вот, батюшка, еду в Киев мириться со Всеволодом Ярославичем, - мысленно обратился Олег к каменному надгробию. - Не знаю, одобришь ли ты мой шаг, но затевать новую междоусобицу я не хочу…»

Огромный Киев, раскинувшийся на холмах над Днепром, как и прежде поражал великолепием белокаменных храмов, многолюдством, шумом на торжищах. По пути следования Олеговой дружины улицы были полны народом. Всем хотелось взглянуть на князя-изгоя, причинившего столько хлопот своим дядьям, а ныне обрётшего такое могущество, что не считаться с ним не может даже великий князь.

Олегу было приятно такое внимание к нему киевлян, радовало то, что ненависти к нему не было.

«А ведь киевлян немало полегло под Черниговом и у Нежатиной Нивы, - думал Олег, отвечая взмахами руки на приветствия из толпы. - Видно, простой люд понимает: в тех сражениях правда была на моей стороне».

Всеволод Ярославич встретил племянника не в тронном зале, а в библиотеке. Едва Олег переступил порог светлицы, как великий князь вскочил с кресла и устремился навстречу.

Дядя и племянник обнялись на глазах у находившихся тут же писаря и воеводы Коснячко.

Всеволод Ярославич так растрогался, что даже прослезился. Он усадил Олега напротив себя и принялся сетовать на своё житье-бытье. Мол, одолели недруги, так и норовят Русь растащить себе на уделы. Сначала Всеволод Ярославич долго ругал полоцкого князя, потом перешёл на Ростиславичей, которым, видишь ли, мало земель по Днестру и Сану, хотят ещё и Волынь к рукам прибрать.

Олег внимал великому князю, слабо кивая головой и разглядывая того, из-за козней которого он некогда лишился удела на Руси и в конце концов угодил в плен к ромеям. Перед ним сидел сутулый человек с жёлтым нездоровым лицом и длинной темно-русой бородой, в которой немало было седых волос. Прежней силы и стати во Всеволоде Ярославиче уже не было. Он выглядел похудевшим, даже усохшим. От этого морщины резко обозначились на лице. Особенно Олега насторожил взгляд великого князя, в котором проскакивали порой полубезумные искорки. Если Всеволод Ярославич вдруг терял мысль, он начинал нервно постукивать кулаком по краю стола либо тёр виски пальцами, что-то бормоча себе под нос.

В такие моменты Олег вскидывал тревожный взгляд на Коснячко. Тот успокаивающе кивал головой, мол, такое бывает и все к этому привыкли.

Внезапно посреди разговора Всеволод Ярославич принялся диктовать какое-то письмо своему писарю, но сбился и замолк. А когда писарь несмело сообщил своему господину, что данную фразу великий князь диктует ему уже третий раз, то Всеволод Ярославич разгневался и прогнал писаря с глаз долой. Коснячко, попытавшийся было вмешаться, тоже был немедленно выставлен за дверь.

Оставшись наедине с Олегом, Всеволод Ярославич принялся ходить из угла в угол, стуча посохом по каменному полу. Теперь великий князь жаловался на своих бояр, которые готовы предать его, чтобы возвести на киевский стол Святополка Изяславича.

- Даже сын мой Ростислав и тот нож на меня точит. Это жена моя Анна, змея половецкая, настраивает его супротив меня. Её бесит то, что я надумал жениться.

- На ком, дядюшка? - Олег изумился.

- На вдове Ярополка, - с мальчишеским самодовольством ответил Всеволод Ярославич. - Немочку Кунигунду помнишь? Вот на ней и женюсь! Ножки у неё знаешь какие, белые да гладкие! А грудки будто соком налиты! И лицом мила на загляденье! Да что я тебе рассказываю…

Всеволод Ярославич с необычайной для его болезненного вида прытью выбежал из библиотеки и вскоре вернулся, таща за руку очень красивую молодую женщину в длинном белом платье с закрытым воротом и узкими рукавами. Голову женщины покрывал облегающий белый повой, поверх которого была надета изящная золотая корона.

- Вот она - Кунигунда! - Всеволод Ярославич неожиданно толкнул женщину вперёд, так что она упала на колени. - Ну, какова?

Первый раз Олег увидел Кунигунду лет десять тому назад в Киеве, когда вернулся из изгнания Изяслав Ярославич с сыновьями. Но и по прошествии стольких лет она не утратила своей дивной красоты, из-за которой ныне угодила в наложницы к старику.

Все это Олег прочёл у девушки на лице, помогая ей встать.

- Здравствуй, Кунигунда Оттоновна, - промолвил он. - Помнишь ли ты меня?

- Если мне не изменяет память, ты - Олег Святославич, двоюродный брат моего покойного мужа, - ответила Кунигунда, пристально вглядевшись в Олега.

Тут вмешался Всеволод Ярославич, который вдруг велел молодой женщине раздеться донага.

- Сейчас, племяш, ты увидишь подлинную красоту, - осклабился великий князь, подмигнув оторопевшему Олегу.

Поскольку Кунигунда не спешила выполнять приказание, Всеволод Ярославич наградил её сильным шлепком пониже спины.

Шевелись, краса моя! - Великий князь был весь во власти какого-то нездорового возбуждения. - Уж тебе-то нечего стыдиться своей наготы!

Кунигунда принялась робко возражать, пытаясь разжалобить Всеволода Ярославича, но, наоборот, только рассердила его. С бранью великий князь сорвал с головы Кунигунды корону и повой, а затем стал задирать платье, награждая девушку пощёчинами, если она сопротивлялась. Снять платье с Кунигунды Всеволоду Ярославичу не удалось, тогда он стал рвать его на части. Швыряя обрывки материи себе под ноги, Всеволод Ярославич осыпал Кунигунду упрёками, в которых явственно проглядывала месть одновременно с ревностью.

- Ты же любишь глаза таращить на статных молодцев. Было дело, сама подол задирала пред моим сыном Ростиславом. Чего краснеешь, паскудница? Иль скажешь, не было этого? Покрути задом и пред Олегом Святославичем, сей витязь Ростислава за пояс заткнёт! Ну, чего отворачиваешься?

Утомившись, Всеволод Ярославич опустился в кресло и принялся пить какое-то снадобье из небольшой чаши, стоявшей на столе рядом с книгами.

Олег сидел на стуле с каменным лицом. Полуобнажённая Кунигунда с царапинами от пальцев великого князя на спине и бёдрах стояла рядом, закрыв красное от стыда лицо руками.

Коснувшись пальцами едва заметного шрама на колене молодой женщины, Олег спросил как ни в чем не бывало:

- Откуда это у тебя?

- С лошади упала, - тихо ответила Кунигунда, отняв руки от лица.

- Так ты любишь кататься верхом?

- Люблю.

- Небось каждый день выезжаешь верхом за город, а? - Олег посмотрел Кунигунде в глаза снизу вверх.

- При живом муже я часто верхом каталась, а ныне мне великий князь запрещает даже думать об этом.

- Отчего же так, дядюшка? - обратился Олег к великому князю.

- Дай ей волю, она мигом удерёт, - проворчал Всеволод Ярославич. - И я останусь без жены-красавицы. Пусть во дворце сидит, неча зад о седло сбивать.

Олег пожал плечами.

- Я думал, у вас обоюдное согласие сочетаться браком…

- Не хочу я этого замужества! - Кунигунда упала на колени перед Олегом, вмиг забыв про свою наготу. - Избавь меня от этого страшного старика!

- Чего-о?! - Всеволод Ярославич грозно поднялся с кресла. - Вот я тебя, паскудница!…

Великий князь со злым лицом устремился к коленопреклонённой Кунигунде, но Олег заслонил собой молодую женщину.

- Не дело это, дядюшка, - осуждающе промолвил он. - Ты ведь христианин, а не бохмит[133] какой, чтобы при живой жене вдругорядь жениться. Что скажет на это твой тесть хан Терютроба?

Всеволод Ярославич небрежно махнул рукой, вновь усаживаясь в кресло.

- Помер Терютроба в прошлом году.

В душе Олега невольно шевельнулось чувство мстительного удовлетворения. Ему сразу вспомнилась битва на реке Хорол с ордами днепровских ханов, которых возглавлял Терютроба. Могучего союзника лишился Всеволод Ярославич.

«Что ж, дядюшка, пора потолковать и о наших с тобой уговорах», - подумал Олег.

- Коль исходить из твоих условий, изложенных в письме пятью годами ранее, то в следующем году я должен вступить во владение Черниговом, великий княже, - сказал Олег. При этом он поднял молодую женщину с колен и легонько подтолкнул к двери. Кунигунда несмело сделала два шага и оглянулась на великого князя.

- Ступай, - кивнул тот.

Едва Кунигунда скрылась за дверью, как облик Всеволода Ярославича враз переменился. Из глаз у него опять потекли слезы, на лице появилось страдальческое выражение. Он то предлагал Олегу отступное в виде золота, то просил заколоть его ножом прямо здесь, но не лишать Чернигова.

- Ведь я есть великий князь, а чем я ныне владею? - жаловался Всеволод Ярославич. - Окромя Киева и Переяславля мне подвластны лишь Смоленск, Туров, Ростов и Новгород. Полоцк как стоял особняком, так и стоит. На западе Ростиславичи самовластцами себя возомнили. На востоке от Волги до Десны ныне ты хозяин со своими братьями. Коль отдам я Чернигов, то от моего величия и вовсе ничего не останется. Повремени, Олег. Дай срок, я и сам тебе Чернигов уступлю.

- Уступишь ли, дядюшка? - с сомнением проговорил Олег. - У тебя и впредь отговорки найдутся.

- Уступлю, уступлю! - с жаром подтвердил Всеволод Ярославич. - Кабы я таил злой умысел, то разве отдал бы под твою руку Курск, Новгород-Северский, Козельск и все Окские земли до самой Волги. Подумай сам.

- Братья поведали мне, что Ода ныне в Киеве обретается, - сказал Олег после паузы. - Могу я повидать её?

- Конечно, можешь, - кивнул Всеволод Ярославич. - Ода живёт в Малом дворце, что напротив Десятинной церкви.

- Как она? Здорова ли? Я ведь десять лет её не видел.

- Здоровёхонька! Что с ней сделается? У неё забот немного в отличие от меня.

- Ладишь ли ты с нею, дядюшка?

- Живём душа в душу, - Всеволод Ярославич погладил бороду. - С Одой легко ладить, не то что с супругой моей. Бывают, конечно, и у неё капризы, не без этого. Но я всегда Оде уступаю, ибо она женщина мудрая. Пожелала перенести прах Бориса Вячеславича из Путивля в Вышгород, я не стал противиться. Знаю, что это был любимый град Бориса и вышгородцы его любили, когда он сидел там князем.

Услышав о Борисе, Олег невольно вздрогнул, впившись глазами в лицо великого князя. Как посмели тронуть эту священную для него могилу!

- Все перевезли в сохранности: и гроб с телом, и саркофаг, и надгробную плиту, - торопливо добавил Всеволод Ярославич, заметив недовольство в лице Олега. - Каменщики вышгородские все установили в прежнем виде. Ода сама за этим следила.

- В каком храме Вышгорода погребён Борис? - спросил Олег.

- Знамо дело в каком, в самом лучшем - церкви Святых Бориса и Глеба, - Всеволод Ярославич осенил себя крестным знамением…

После беседы с великим князем Олег отправился в Малый дворец, чтобы повидаться с Одой. Всеволод Ярославич просил остаться до обеденной трапезы, мол, за Одой можно и слугу послать, но Олегу не терпелось встретиться с мачехой именно там, где он когда-то расстался с нею на целых десять лет.

Видимо, Оду успели предупредить о приезде Олега: она ожидала его в покое с высоким закруглённым потолком и побеленными стенами. В небольшие окна, пробиваясь сквозь толстое богемское стекло, лились горячие лучи майского солнца. Сочные яркие краски переливались на больших восточных коврах, расстеленных на полу.

Ода была уже не та, какой её помнил Олег. Перед ним стояла заметно располневшая женщина с миловидными чертами лица, одетая так, чтобы хоть немного скрыть свою полноту. Длинное светло-серое платье с блёстками, поверх него византийская туника чуть ниже колен, расшитая узорами. Наряд дополнялся лёгкой накидкой, наброшенной на плечи. Длинные золотистые волосы были уложены в роскошную причёску, дополнением к которой являлась корона, украшенная драгоценными каменьями.

Ода заметно волновалась. Олегу сразу бросились в глаза высоко вздымающаяся грудь мачехи и слезы, готовые вот-вот пролиться из её глаз.

Он и сам не смог удержаться от слез, когда заключил Оду в объятия. Притаившаяся за дверью Регелинда, подглядывая, тоже вытирала слезы со своих щёк. Сидя рядом с Одой на скамье, сжимая её руки в своих руках, глядя в голубые глаза, такие близкие и родные, Олег лишь теперь ощутил, сколь долог был срок его скитаний. Он с упоением внимал Оде, наслаждаясь звучанием её голоса.

Оде хотелось узнать от Олега о жизни на чужбине, о жене и детях, нынешнем положении в Тмутаракани. Олег же на все вопросы отвечал кратко и односложно.

- Не сразу, милая моя, - сказал он, обнимая Оду за плечи. - Не хочется мне в миг радостной встречи ворошить свои прошлые невзгоды. Об этом у нас ещё будет время поговорить.

Олег принялся расспрашивать Оду о прожитом, узнавая о событиях, происходивших на Руси в его отсутствие.

Неожиданно Ода прервала свой рассказ о поездке в Германию и спросила, как-то по-особенному взглянув на Олега:

- Признайся, я сильно подурнела?

- Ты располнела, но совсем не подурнела.

- Так тебя не отвращает моя полнота? - вновь спросила Ода с некой надеждой в голосе.

Вопрос и тон сразу пробудили в Олеге уже подзабытое чувство влечения к мачехе.

- Не отвращает, - тихо ответил он.

Ода закрыла глаза и подставила губы для поцелуя.

Регелинда, уловив долгую паузу в беседе Олега и Оды, осторожно заглянула в светлицу. Служанка увидела их целующимися и вновь спряталась.

«Дорвались, наконец», - с усмешкой подумала Регелинда.

* * *

То, что Ода не питала больше враждебности ко Всеволоду Ярославичу, не удивило Олега. Во-первых, старый князь являл собой довольно жалкое зрелище после тяжело перенесённой болезни. Во-вторых, одна из младших дочерей Всеволода Ярославича Евпраксия вышла замуж за племянника Оды Генриха по прозвищу Длинный. Ода сама способствовала этому браку, дабы сильнее привязать род Ярослава Мудрого к династии саксонских графов. Всеволод Ярославич собирался и другую свою дочь от половчанки Анны выдать замуж за сына Оды Ярослава. Если бы не решительный запрет митрополита, он так бы и сделал.

Разлад с женой и то, что многие киевские бояре втихомолку поговаривали: пора звать на киевский стол Святополка Изяславича, который в более здравом уме, вынуждало Всеволода Ярославича искать себе союзников. Вот почему он держал подле себя Оду, а до недавнего времени и сына Ярослава. Вот почему он пошёл на сближение с Олегом и Давыдом Святославичами, уступив им больше половины черниговских земель.

Все это Олег понял из беседы с Одой, которая была в курсе всех дел и забот Всеволода Ярославича. Ода просила Олега не затевать свару из-за Чернигова именно теперь, когда великий князь пребывает в разладе со своим боярством и со Святополком, рвущимся на киевский стол. Падение Всеволода Ярославича не принесёт пользы Олегу и его братьям, поскольку Святополк по складу своего характера весьма завистлив и податлив на дурные советы. Став великим князем, он непременно затеет новый передел княжеских столов, и ещё неизвестно, чего дождутся от него Олег и его братья. Так полагала Ода. Олег не мог не признать её правоту.

Однако, согласившись на уступку Всеволоду Ярославичу, Олег потребовал и от него уступки, причём немалой. Он отказывался от Чернигова на ближайшие три-четыре года при условии, что великий князь нынче же отпустит Кунигунду и её мать в Германию.

Такое условие выбило Всеволода Ярославича из равновесия. Он долго кричал и бранился, обвиняя Олега в том, что тот якобы сам положил глаз на Кунигунду. Ни Коснячко, ни лекари долго не могли успокоить великого князя, который разошёлся не на шутку. Это было во время его второй встречи с Олегом.

После к Олегу пришёл Коснячко и попытался уговорить не сердить великого князя в теперешнем его состоянии.

- Ныне Всеволод Ярославич более похож на дитя капризное, нежели на мудрого правителя, - молвил Коснячко. - Отнять у него Кунигунду, это все равно что отнять последнюю радость жизненного бытия. Анна-то открыто брезгует делить ложе со своим супругом.

- Можно подумать, Кунигунда не брезгует, - Олег криво усмехнулся. - Иль она из вдовы превратилась в пленницу? Ты, боярин, разумеешь ли, что за подобное насилие над дочерью графа Орламюнде германский король, его сюзерен, может Всеволоду Ярославичу войну объявить. И ладно бы открыто, а то ведь Генрих в средствах-то не шибко разборчив. От него всяких козней ожидать можно. А вы тут носитесь с полоумным стариком как с дитятком малым, не ведая, чем это может обернуться для Руси в ближайшем будущем.

Коснячко понимающе закивал головой, вздыхая:

- Верно молвишь, верно. Токмо Всеволод Ярославич ныне скор на необдуманные решения и в гневе неукротим.

- Боишься в опалу угодить, боярин? - вновь усмехнулся Олег. - Я вижу, роль первого советника при великом князе тебя устраивает. Гляди, коль не будет по-моему с Кунигундой, то я вступлю в сговор со Святополком. Братья меня в этом поддержат. Вместе-то мы сбросим Всеволода Ярославича с киевского стола. Тогда тебе, боярин, придётся бежать из Киева куда глаза глядят.

Коснячко переменился в лице.

- Уразумел я, княже. Все уразумел! - торопливо забормотал он. - Завтра же попробую уговорить Всеволода Ярославича отпустить Кунигунду и её мать в Германию. Пусть убираются ко всем чертям!

- Ну то-то, боярин, - Олег миролюбиво похлопал Коснячко по плечу. - Ты ведь меня знаешь. Я-то на Киев не зарюсь, поэтому лучше дружить со мной, чем враждовать.

- И я о том же постоянно толкую дяде твоему, - заверил Коснячко и добавил, понизив голос: - Скажу честно, княже. Всеволод Ярославич страшится войны с тобой пуще Божьей кары. Ему и поныне снится сеча у Нежатиной Нивы.

Олег так и не узнал, как уж Коснячко сумел убедить Всеволода Ярославича не гневить Бога и германского короля и расстаться Кунигундой по-хорошему. Правда, для этого воеводе потребовалось несколько дней.

Все это время Олег не видел Всеволода Ярославича, постоянно находясь в обществе Оды и Янки, которая тоже горячо поддерживала намерение дать Кунигунде свободу. Любые разговоры об отце вызывали у Янки неприкрытое отвращение, поэтому Олег и Ода старались при ней не обсуждать дела и поступки Всеволода Ярославича.

Кунигунда разрыдалась от нахлынувших на неё чувств в тот день, когда узнала, что она и её мать могут уехать в Германию.

На главном дворцовом дворе стояли повозки с запряжёнными в них лошадьми, сновали слуги, тащившие поклажу графини Розамунды. Всем распоряжалась сама графиня, поскольку все её немцы-слуги давно были спроважены Всеволодом Ярославичем из Киева во Владимир. С Кунигундой и её матерью остались лишь четыре немки-служанки.

Коснячко дал в сопровождение своих челядинцев и дружинников, чтобы те помогли знатным немкам невредимыми добраться до Владимира, откуда в дальнейший путь их должен был проводить Давыд Игоревич. Розамунда должна была передать владимирскому князю послание от Коснячко со всеми необходимыми указаниями.

Проводить Кунигунду в дальнюю дорогу пришли Ода и Янка. Пришёл и Олег.

Двух своих сыновей от Ярополка Изяславича Кунигунда была вынуждена оставить на Руси. Ей было дозволено взять с собой лишь маленькую дочь, которая родилась в год смерти отца.

Попрощаться с Кунигундой Ода пришла не одна, а с девятнадцатилетней Евдокией, дочерью покойного Изяслава Ярославича, и ещё с одной девушкой по имени Хильда, которая выглядела года на два моложе Евдокии.

Представляя Олегу девушек, Ода назвала Хильду своей дочерью, пояснив при этом, что она появилась на свет в Германии в год, когда Святослав Ярославич стал великим киевским князем.

Олег с трудом сдержал волнение, мигом догадавшись: эта невысокая светловолосая и голубоглазая девушка, так похожая на Оду, и есть его дочь, о которой Ода впервые рассказала ему незадолго до похода русских полков в Богемию.

Хильда держалась с Олегом непринуждённо, не догадываясь, что он ей не брат, а отец.

Все женщины, пришедшие проводить Кунигунду в путь, были с нею в добрых отношениях и искренне радовались за неё. Особенно бурно проявляли участие Хильда и Евдокия. Они не постеснялись расцеловать Олега, благодаря его за помощь. Сама Кунигунда не только поцеловала Олега, но и поклонилась ему в ноги по русскому обычаю.

Наблюдавший за происходящим Коснячко находился все время чуть в стороне. Всеволод Ярославич же так и не пришёл пожелать Кунигунде и её матери счастливого пути.

Перед самым отъездом Олега из Киева произошла его встреча с Никоном, который ныне был игуменом Печерской обители вместо умершего Стефана. Никон, хоть и давно покинул Тмутаракань, все же продолжал радеть о далёком тмутараканском приходе, где он долгое время состоял иеромонахом[134]. Благодаря его стараниям епископия там была заменена архиепископией. Тем самым церковная кафедра в Тмутаракани по своему значению сравнялась с церковной кафедрой в Херсонесе Таврическом. Архиепископом тмутараканским и корчевским стал Николай, ученик Никона и бывший настоятель тамошнего Богородицкого собора.

- Отец твой при всем своём безмерном честолюбии всегда о Руси радел, не выделяя особо Киев иль Чернигов, - сказал Никон Олегу, сидя с ним в келье Печерского монастыря, а точнее в пещере, которая соединялась узкими коридорами с другими пещерами, где обитали монахи. - Тем мне был люб отец твой. Не ломал он шапку перед иноземцами в отличие от братьев своих. И сие тоже было важно, ибо Русь - это клин, вбитый меж Востоком и Западом. Тут слабины давать нельзя! И Святослав Ярославич это понимал, не то что Изяслав Ярославич, царствие ему небесное. Ты, Олег, есть отросток могучего побега, - продолжил Никон, глядя в глаза собеседнику. - И где бы ты ни сидел - в Чернигове ли, в Тмутаракани, - покой на Руси и её могущество будут зависеть от тебя, ибо ты не токмо умом светел, но и меч крепко держишь. Таким же был отец твой. Всеволод Ярославич тоже таким был до поры до времени, а ныне весь вышел. Да ты сам видел, каков ныне в Киеве великий князь.

При этих словах на лице у старца появилась смесь жалости и презрения. В дальнейшем Никон говорил о том, что грядут суровые времена для Руси: ей грозят не только княжеские усобицы, но и вражеские вторжения. Поэтому Никон просил Олега удерживать братьев своих от необдуманных поступков и ни в коем случае не ссориться с Владимиром Всеволодовичем.

- Ты да он - истинные заступники Руси. На Ростиславичей надёжа плохая, на Давыда Игоревича тоже и тем паче на Святополка Изяславича. Всеволод Ярославич недолго протянет на этом свете, поэтому важно, чтобы после его смерти Владимир сел в Киеве, а ты - в Чернигове.

- А как же Святополк? - невольно вырвалось у Олега. - По закону ему надлежит быть великим князем.

- Для Святополка и новгородского стола довольно, - резко сказал Никон. - Не может он ни воевать, ни в боярской думе заседать. Я знаю, что Владимир сам не решится закон преступить и пойти Против киевского боярства. Поэтому, Олег, тебе надлежит убедить в этом его.

- Мне?! - изумился Олег. - Станет ли слушать меня Владимир?

- Тебя - станет, - твёрдо произнёс Никон. - Этот воз вдвоём тащить надо, Олег. Коль ты пособишь Владимиру утвердиться на киевском столе, а сам сядешь в Чернигове, то все ваши недруги сразу примолкнут. Воинская слава Владимира широко на Руси известна, столь же хорошо ведома и твоя дерзкая отвага. На двух таких воителей никто не отважится меч обнажить. А это - благо для земли Русской.

Крепко запомнилась Олегу та беседа…

Глава двадцать первая. БУЛГАРЫ.

Был год 1088-й.

В тот год к муромскому князю Ярославу Святославичу прибыли послы от волжских булгар с жалобой на лихих ушкуйников, обосновавшихся в устье Оки и на некоторых волжских островах. Булгарские послы просили Ярослава послать на Волгу ладьи с дружинниками, дабы очистить торговый путь от разбойников.

Князь знал, что большинство ушкуйников, грабивших купцов на Волге, родом из Новгорода Великого. Новгородцы издавна ходили на судах-ушкуях по Волге до самого Хвалынского моря. Ушкуйники были прекрасно организованы и вооружены. Одолеть эту буйную вольницу не просто, поскольку основная масса ушкуйников всегда сможет найти убежище в Новгороде. А те, кому дорога в. Новгород закрыта, смогут укрыться в ростово-суздальских землях, там немало укромных рек и речушек.

Всего этого Ярослав не стал объяснять булгарским послам, сказав лишь, что волжский торговый путь пролегает не по его владениям и он не в ответе за его безопасность.

Но отделаться от послов оказалось не так-то просто. Посольство возглавлял вельможа Килсар, который, судя по всему, у себя на родине был большим человеком. Килсар принялся возражать Ярославу, прекрасно владея русским языком.

- В Ростово-Суздальской земле, по которой пролегает волжский торговый путь, ныне князя нет. Княжеские посадники в Ростове, Ярославле и Суздале сказали нам, что им по силам обеспечивать безопасность иноземных купцов на волжском пути лишь от Твери до Костромы, - заговорил Килсар, успевший побывать в Ростове и Ярославле. - Волжский торговый путь от Костромы до устья Оки сподручнее охранять муромскому князю, так сказали нам посадники. Потому мы и бьём тебе челом, князь. Ведь от Мурома до устья Оки и впрямь ближе, нежели от Костромы и Ярославля.

- Вы что же хотите, чтобы я все лето держал войско на Волге? - сердито спросил Ярослав. - А коль половцы нагрянут из Степи иль мордва пойдёт в набег на мои земли. Как мне тогда быть?

- А как нам быть, князь? - молвил Килсар в тон Ярославу. - Ты говоришь о возможных напастях, наши же купцы терпят эти напасти уже который год. Русские купцы, торгующие в Булгарии, не жалуются на разбой: мой государь обеспечивает им безопасность на воде и на суше. Почему бы тебе, князь, не взять пример с моего повелителя?

Ярослав подавил раздражённый вздох. Будучи человеком миролюбивым, он не любил воевать и всегда опасался воинственных степных кочевников. Поэтому предпочитал держать свою дружину в Муроме на случай вражеского вторжения. Воевать же с разбойниками он и вовсе считал ниже своего достоинства.

Дабы хоть как-то уладить дело, Ярослав отослал булгарских послов к своему брату Олегу, который находился с дружиной в Чернигове, собираясь вместе с Владимиром Всеволодовичем воевать с поляками. Послы, проделав нелёгкий путь, успели застать Олега в Чернигове и изложили ему свою жалобу.

Олег написал Ярославу письмо, полное упрёков по поводу его бездеятельности, приказав в это же лето очистить Волгу от ушкуйников. Дабы успокоить и ободрить послов, Олег ознакомил с содержанием своего письма Килсара.

Поблагодарив Олега и одарив его подарками, булгарские послы незамедлительно двинулись в обратный путь к Мурому.

Случилось так, что в Чернигове в ту пору находились Ода с дочерью Хильдой. Ода собиралась навестить в Муроме Ярослава, поэтому они примкнули к посольскому каравану.

Ярослав был рад приезду матери ещё и потому, что она подыскала ему невесту в Германии: одну из дочерей маркграфа мейсенского. Ярослав хотел непременно иметь жену немку, поскольку благодаря матери немецкий язык был для него род неё русского. Однако Ода помимо радостного известия доставила сыну и послание от Олега, которое Ярослава сильно раздосадовало. Не подчиниться старшему брату он не мог, гоняться за ушкуйниками на речных просторах ему тоже не хотелось. Тогда Ярослав пустился на хитрость. Он собрал пешую рать, посадил её на ладьи и послал к Окскому устью. Сам же с конной дружиной двинулся к Волге сухим путём.

Булгарские послы, приветствуя такое начинание муромского князя, взошли на свой корабль и последовали за русскими ладьями. Килсар не догадывался, что Ярослав тайно велел своим воеводам пройти на судах по Волге до устья реки Суры, это было по пути в Волжскую Булгарию, затем любыми средствами отделаться от послов и вернуться обратно в Муром.

Воеводы в точности исполнили распоряжение своего князя. Они не только не пытались искать ушкуйников, но даже не преследовали разбойные суда, замечая их не однажды. Близ устья Суры русичи разбили стан, вытащив ладьи на берег.

Булгарские послы недоумевали, глядя на действия муромских воевод. Килсар пришёл в сильный гнев, когда русская рать повернула к дому. Кто-то из воевод приказал забрать у послов их корабль, чтобы, по его словам, неповадно было таскаться в Муром с глупыми жалобами.

Булгарские послы были вынуждены добираться до своих земель пешком, терпя многие лишения.

Ода хоть и пожурила Ярослава за подобное обращение с иноземцами, однако не в такой степени, чтобы тот почувствовал свою вину. Она сама была против того, чтобы Ярослав в это лето пропадал где-то на Волге, присмотренная невеста была уже на пути в Муром. Затягивать дело со свадьбой Ода не хотела, поскольку Ярославу было уже тридцать четыре года: пора заводить семью.

Когда пришло известие, что мейсенская невеста добралась со своей свитой до Чернигова, где её встретил Давыд Святославич, Ярослав по совету матери отправился навстречу своей суженой, дабы оказать честь ей и выказать уважение сопровождающим её родственникам. Из Мурома Ярослав, с небольшой дружиной добрался до Рязани, а оттуда выехал к городку Козельску, что лежал в верховьях Оки близ владений Давыда.

В Козельске и состоялась встреча Матильды с наречённым женихом. Матильда была не единственной дочерью маркграфа мейсенского Эккарда, но по словам Оды самой красивой. Ярослав был несколько разочарован, увидев свою невесту: ей было далеко до совершенной красоты Кунигунды. Но и отталкивающего впечатления на него Матильда не произвела.

В отличие от Кунигунды, живой и непосредственной, Матильда была несколько медлительна в словах и движениях. В ней чувствовалась какая-то скованность, она словно стыдилась своего голоса и боялась показаться угловатой. Кроме того, на первый взгляд Матильда выглядела хмурой и замкнутой. Однако в её неразговорчивости была повинна привычка основательно присматриваться к незнакомым людям и новой обстановке. Жизнь в родовом замке своего отца приучила Матильду к повседневной размеренности и к узкому кругу знакомств, где главенствующую роль играли мать, тётка и сестры.

Внешне Матильда очень походила на свою мать Брунгильду, которая сопровождала любимую дочь в этом путешествии. У девушки были довольно пухлые румяные щеки, благодаря высокому круглому лбу и слегка заострённому подбородку лицо её представляло собой овал. В волосах цвета потемневшего сена, наподобие ранней седины были заметны отдельные пряди светло-жёлтого оттенка. Тонкие брови плохо гармонировали с глазами песочного цвета, недостаточно большими для столь широкого лица. К тому же у Матильды был несколько крупноватый нос, который своим основанием у лба как бы разъединял брови и глаза. Не будь этого недостатка, лицо выглядело бы намного красивее. Зато неоспоримым украшением были губы: сочные и полные, яркого цвета и безупречной формы.

Тело у Матильды было плотное, крепкое, но при довольно высоком росте она не выглядела толстой или неуклюжей в своих длинных до пят одеждах.

Ярослав обратил внимание на то, что Матильда и её мать, во-первых, носят только серебряные украшения и, во-вторых, совершенно не говорят по-русски. Зато их очень обрадовало то, что жених свободно изъясняется на немецком.

Ярославу польстило, что брат Давыд при встрече с похвалой отозвался о Матильде.

- В самом соку девица! - с похотливой улыбкой молвил Давыд. - Коль разохотишь ты её в постели, брат, то лет десять сразу с плеч сбросишь. Видишь, какая её мать, статная да пригожая. Не дашь сорок лет. Это потому, что порода у них такая моложавая, кровь здоровая и сочная. Значит, и дети будут крепкие да красивые. Завидую я тебе, брат. - Давыд похлопал Ярослава по плечу. - Экую паву под венец поведёшь!

- Чай, твоя Любомила тоже не дурнушка, - заметил Ярослав.

- Так-то оно так, - согласился Давыд. - Однако ж моей жёнушке нынче тридцать четыре исполнилось, а твоей невесте и восемнадцати нету.

Ярослав без колебаний пригласил брата на свою свадьбу, которая должна была пройти в Муроме. Путешествие из Козельска вдоль Оки вглубь вятских земель, поросших дремучими лесами, более походило на обзор Ярославовых владений, которые он показывал Брунгильде и её дочери. Не только графиня, но и вся немецкая свита были поражены обширностью Руси. Владения же Ярослава, по мнению Брунгильды, в несколько раз превосходят владения её супруга, маркграфа мейсенского. Чем ближе к Мурому продвигалась свита жениха и невесты, тем любезнее становились немцы, воочию убедившись в богатстве и беспредельности земель русского князя.

Однако радужное настроение было омрачено бедою, когда добрались до Рязани. Город и все окрестные села были полны людей, бежавших из Мурома и ближней к нему округи. Выяснилось, что несколько дней тому назад на Муром напали в неисчислимом множестве булгары. Привёл их Килсар, который таким образом отомстил Ярославу за неуважение к послам булгарского кагана.

Очевидцы рассказывали, что булгары сожгли Муром дотла. Множество русичей было захвачено в полон, немало их погибло от огня и вражеских мечей. Булгары спалили ближние к Мурому боярские усадьбы и деревни зависимых смердов.

К счастью, Ода и Хильда успели выбраться из горящего Мурома и добрались до Рязани. Она, как и Муром, стояла на Оке. Муромчане бежали из своего обречённого города в большинстве своём по реке: кто в лодке, кто в насаде, кто на плоту…

Ода, натерпевшаяся страху и насмотревшаяся на бесчинства булгар, настаивала на отмщении.

- Вы сможете настигнуть булгар, ибо обременённые добычей они не могут двигаться быстро, - говорила она Давыду и Ярославу. - Отпускать их безнаказанными нельзя. Такая удача легко сподвигнет булгар на новый набег в будущем.

Ярослав, может, и возразил бы матери, если бы не уцелевшие муромские бояре, которые лишились всего имущества и теперь жаждали мести. Вся старшая дружина проголосовала за то, чтобы настигнуть булгар и рассчитаться с ними сполна. Идти наперекор дружине Ярослав не осмелился, к тому же Давыд изъявил готовность выступить вместе с братом.

Графине Брунгильде было сказано, что свадьба непременно состоится, но чуть позднее, и не в Муроме, а в Рязани. Немцы, волею судьбы занесённые в самую глубь Руси и ещё вчера полагавшие, что столь обширная держава хотя бы с востока недоступна для вражеских вторжений, ныне не знали, что и думать, глядя на множество измученных и оборванных людей. Вид этих несчастных производил на немцев впечатление, будто постигшая русичей беда с низовьев Оки скоро докатится и до Рязани.

Ода спокойным голосом, в котором, однако, звучали металлические нотки, постаралась успокоить графиню и её приближенных. Она уверила Брунгильду, что булгары не дойдут до Рязани и скоро будут разбиты русичами. В подтверждение слов Оды начался набор ратников в полк, и день спустя войско двух князей покинуло Рязань, держа путь к Мурому.

Давыд и Ярослав настигли булгар близ устья Оки. Однако они не только не разбили дерзкого врага, но сами еле унесли ноги от храбрых воинов булгарского кагана, которыми предводительствовал опытный Килсар.

Глава двадцать вторая. ПОЛЬСКИЙ УЗЕЛ.

Смерть Болеслава Смелого, который умер изгнанником при дворе венгерского короля Ласло, казалось бы, избавила нынешнего польского князя Владислава Германа от извечной угрозы из Венгрии. То, что старший брат до последнего дня своей жизни точил на него меч, было ему хорошо известно.

Ненамного пережила Болеслава женя Германа Юдифь, дочь чешского князя Братислава. Юдифь была столь слабого здоровья, что все рождённые ею дети умирали во младенчестве. Каким-то чудом выжил последний ребёнок, которого отец назвал в честь брата Болеславом. Юдифь же умерла на второй день после родов.

Герман сам страдал многими недугами от неумеренного образа жизни. Оставшись с младенцем на руках, он взял в жены сестру германского короля Юдиту-Марию, к тому времени овдовевшую.

Супругом Юдиты-Марии был знаменитый Шаламон, правивший венграми до тех пор, пока его не лишили трона двоюродные братья Геза и Ласло. Шаламон до последнего часа надеялся отвоевать венгерский трон для своих потомков, но так и умер в Германии изгнанником. Юдита-Мария вышла замуж за польского князя не по любви, но уступая желанию брата, который был другом Владислава и не желал, чтобы тот уходил из-под его влияния. Больше всего Генрих опасался, как бы поляки не подыскали своему князю супругу на Руси или в Венгрии.

За полтора года до женитьбы на сестре германского короля Герман вызвал из Венгрии вдову Болеслава с сыном Мешко, которому в ту пору было семнадцать лет. Этим своим шагом польский князь хотел примириться с вдовой брата и своим племянником, дабы тот, возмужав, более не считал своего дядю врагом. В окружении Германа были люди, которые подталкивали его к браку с Вышеславой, матерью Мешко. Многим из польских магнатов хотелось, чтобы польский князь, как его отец и старший брат, искал бы сближения с Русью, а не с Германией. Герман, и раньше относившийся к Вышеславе с большой симпатией, пообещал, что если его сын от Юдифи умрёт, то он назначит своим преемником Мешко. Ребёнок и впрямь был очень слабого здоровья.

Но такое положение вещей не устраивало новую супругу Владислава Германа, которая надеялась сама родить наследника польского трона. Не устраивало это и тех польских магнатов, которые желали союза с Германией и ратовали за отвоевание у Руси червенских городов.

Конец распрям в ближайшем окружении Германа положила очередная война с поморянами. Враг сокрушил польское войско под Колобжегом и на реке Унде. Поморяне вступили в Великую Польшу, не встречая достойного сопротивления. Польские можновладцы предпочитали отсиживаться в своих замках, нежели помогать князю защищать страну. Герман обратился за помощью к германскому королю. Генрих послал в Польшу отряд рыцарей, но он был наголову разбит поморянами под Познанью.

Древнюю столицу Польского государства Гнезно окружили пожары: горели деревни и выселки в междуречье Вислы и Варты. Так поморяне мстили полякам за жестокость во времена походов Болеслава Смелого, который пытался насильно обратить их в веру Христову.

По совету Вышеславы Герман обратился за помощью к Руси. Дабы в Киеве с большим сочувствием отнеслись к польской беде, он вместе со своими послами отправил на Русь и Вышеславу.

В окружении великого киевского князя закипели страсти. Одни бояре не могли простить полякам их недавнего вторжения на Волынь, эти люди советовали Всеволоду Ярославичу оставить Германа с его бедою наедине. Но были среди киевских бояр и сторонники польского князя, которые говорили: по покойной матери своей Герман доводится Всеволоду Ярославичу племянником. И негоже бросать в беде близкого родственника, несмотря на былые разногласия.

«Владислав Герман сделал добрый жест - вернул в Польшу Вышеславу с сыном, - твердили Всеволоду Ярославичу пропольски настроенные бояре. - Вышеслава по отцу приходится тебе, княже, племянницей. И ты ей ныне вместо отца. Коль не поможешь Владиславу, от этого пострадают и Вышеслава с сыном. Пусть не жаль тебе зловредного князя, тогда пожалей поляков-христиан, которые ныне страдают от жестокости язычников».

«Помогать полякам - дело неблагодарное, ибо сильной княжеской власти у них в стране нету, - говорили Всеволоду Ярославичу противники Польши. - Князь Владислав зависим как смерд от своих магнатов да ещё от жены-немки. Сегодня он - князь, а завтра - в грязь. Вот кабы на польский трон сел Мешко, сын Болеслава Смелого. Ему помочь не грех! Мешко ищет сближения с Русью, а не с Германией».

С некоторых пор Всеволод Ярославич в делах войны полагался прежде всего на мнение сына Владимира, поэтому немедленно послал за ним в Чернигов. Владимир уже влезал в польские дрязги: воевал и за Болеслава Смелого против чехов, и против Болеслава за многострадальные червенские города.

Владимир Всеволодович без колебаний встал на сторону тех бояр, которые предпочитали не влезать в польские дела, полагая, что на Руси и своих забот хватает. Прежде всего постоянная половецкая угроза. Нельзя забывать и про непокорного полоцкого князя.

Однако посланцы Германа добрались и до Новгорода. Поклонившись в ноги Святополку Изяславичу, недвусмысленно намекнули, что коль у того в будущем дойдёт до распри с Владимиром из-за стола киевского, то польский князь в стороне не останется: матерью Святополка была родная тётка Владислава Германа. Послы сказали Святополку, что его отец в прошлом лишь с помощью польского войска дважды отвоёвывал великокняжеский стол. Пора бы отплатить добром за добро.

Святополк поспешил объявиться в Киеве, опасаясь, как бы Всеволод Ярославич не принял решение без него. Одновременно в Киеве появился и Олег Святославич, к которому Вышеслава отправила гонца ещё из Польши, не особенно рассчитывая на помощь германского короля. Олег прибыл с небольшой дружиной, не скрывая того, что его войско движется к Киеву степным шляхом. Он был полон решимости сражаться с поморянами, при этом желая, чтобы в Польше упрочилось положение сестры Вышеславы и её сына.

Мешко должен стать единственным наследником Владислава Германа независимо от того, сколько сыновей родит ему жена-немка, - таково было условие Олега, переданное польским послам.

Послы соглашались на все условия русских князей, что очень не нравилось Всеволоду Ярославичу. Он сомневался, что польский князь пойдёт против всемогущих знати и духовенства в том случае, если сейм выскажется против сына Болеслава Смелого. К тому же был и германский король, имевший свои виды на Польшу.

Олег, споря с великим князем, утверждал: сидя в стороне, Русь ничего не выиграет. По его мнению, Русь должна была вмешаться в польские дела и, помогая Владиславу против поморян, сделать так, чтобы отныне Польша более тяготела к Руси, а не к Германии.

С Олегом соглашался Святополк, который уже не особенно считался со Всеволодом Ярославичем, видя, что киевское боярство горой стоит за него. Кто-то из доброжелателей Святополка посоветовал ему сочетать браком сестру Евдокию и Мешко, сына Болеслава Смелого. Таким образом юный Мешко неминуемо выйдет из тени, куда его норовит упрятать новая супруга Германа. Жена же Мешко станет олицетворением его союза с будущим великим киевским князем, и польской знати придётся считаться с сыном Болеслава Смелого. Этот брак лишний раз подтвердит уже высказанное Владиславом Германом намерение сделать Мешко своим преемником на польском троне.

Всеволод Ярославич сказал Святополку, что по его мнению русская княжна вряд ли станет залогом польского трона для Мешко. Таким залогом может быть лишь русское войско. Но тогда русичам придётся воевать не только с поморянами, но и с теми польскими магнатами, которые не приемлют вмешательство Руси в их дела.

- Сей польский узел развязать невозможно, его сподручнее разрубить, - молвил Всеволод Ярославич в боярской думе, - но сделать это должен сильный польский князь. У поляков же такого князя нет. Герман слабоволен и дряхл, а Мешко юн и неопытен.

- Значит, нужно разрубить польский узел русским мечом, - заявил Святополк, который непременно желал видеть свою сестру великой польской княгиней. - В своё время Ярослав Мудрый прибрал Польшу к рукам, помогая Казимиру победить мазовшан. Пойдём и мы по стопам Ярослава.

Боярская дума согласилась со Святополком. Всеволоду Ярославичу ничего не оставалось, как известить послов о том, что русское войско придёт на помощь польскому князю.

Покуда шла подготовка к походу, Олег и Владимир отправились в Чернигов. Дело в том, что лишь присутствие Олега могло помочь Владимиру убедить черниговцев принять участие в войне с поморянами. К Чернигову же подошли и Олеговы полки, пришедшие из Тмутаракани. Вместе с ними в Чернигов прибыли Ода с Хильдой. Они намеревались ехать дальше до Мурома: дело касалось брака между Ярославом и дочерью маркграфа мейсенского.

Накануне выступления войска из Чернигова Олег принял булгарских послов, которые жаловались на бесчинства ушкуйников на Волге и на бездействие муромского князя. Олег не придал особого значения жалобе, но тем не менее письменно повелел брату Ярославу обезопасить волжский торговой путь от разбойников.

В поход на поморян помимо Владимира, Олега и Святополка двинулся и Давыд, княживший на Волыни. В объединённом русском войске было тридцать тысяч пехоты и шесть тысяч конницы.

Когда грозное русское войско вступило в пределы Польши, многим польским можновладцам вспомнились уже подзабытые времена Ярослава Мудрого, который трижды ходил с полками в Польшу, выручая польского князя Казимира, изнемогавшего в войнах с мазовшанами. Ныне, как и тридцать лет назад, русские полки победоносно прошли всю Великую Польшу, неизменно обращая в бегство поморян, впервые столкнувшихся со столь сильным противником.

Поморяне запросили мира и получили его у стен своего стольного града Мендзыжега. Мир был заключён русскими князьями на условиях выдачи всех пленённых поляков и выплаты отступного в виде пяти тысяч гривен серебра.

В Польше Олег узнал о сожжении булгарами Мурома и о поражении в битве Давыда и Ярослава.

* * *

Свадебное торжество в Рязани получилось вовсе не таким, как его себе представляли родственники невесты и жениха. Матильда, видя унылое лицо Ярослава, была ещё более хмура и неразговорчива, чем обычно. Над дружинниками довлело недавнее поражение, поэтому за столами только и было разговоров, что о новом походе булгар. К тому же княжеский терем в Рязани был мал и не мог вместить всех приглашённых на свадьбу.

К удивлению Матильды и её матери, Ода корила Ярослава тем, что он по причине своего извечного малодушия вынужден теперь ютиться в тесноте и выглядеть посмешищем. Ярослав безобразно напился, и к брачному ложу челядинцы отнесли его на руках. Все это произвело на Матильду удручающее впечатление. Наутро она спросила у матери, нельзя ли расторгнуть её брак. На что Брунгильда ответила, что это невозможно, поскольку Матильда по пути сюда приняла в Киеве православие и обратного перехода в католичество быть не может.

- У тебя ныне даже имя другое - Домна, - со вздохом добавила Брунгильда. - Крепись, дочь моя. Муж твой слабоволен и плохой полководец, но человек он, по-моему, хороший. Думаю, с ним ты не будешь так страдать, как я страдала с твоим бессердечным отцом.

- Зачем мать Ярослава настраивает его на войну с чужеземцами, хотя видит, что он не хочет воевать? - спросила Матильда.

- Что делать, доченька, - ответила Брунгильда. - У нас в Германии существует извечная вражда с полабскими славянами. Русичи, как видно, постоянно враждуют с этими ужасными булгарами. Мир не может существовать без войн.

- Я боюсь, что Ярослав при своей невоинственности может пасть в битве. Мне тогда грозит раннее вдовство, - высказала опасение Матильда.

Разговор графини с дочерью происходил в маленькой горенке: здесь они провели остаток ночи после затянувшегося свадебного пира. Поскольку не в меру упившийся Ярослав испачкал рвотой брачную постель, Матильде пришлось перебраться к матери, благо спальня графини была расположена почти по соседству с опочивальней молодожёнов.

Брунгильда ничего не успела ответить Матильде, так как в горенке появилась Ода. По лицу её было видно: она услышала последние слова своей снохи.

- Твоя тревога напрасна, дочь моя, - с улыбкой промолвила Ода, подходя к сидевшей Матильде и целуя её в румяную щеку. - Не придётся Ярославу в поход идти.

Матильда с удивлением и недоумением посмотрела на свекровь. Вопрос был и во взгляде Брунгильды.

- Нынче утром прискакал гонец из Чернигова, - пояснила Ода. - Сюда идёт с войском Олег, старший брат Ярослава. Он настоящий воитель, не то что мой сын.

Матильда и её мать много слышали про Олега. У них не возникло вопросов о человеке, с которым считается великий киевский князь и дружит василевс ромеев.

Десять дней спустя к Рязани подошли конные и пешие полки Олега Святославича. Весь город вышел посмотреть на черно-красные с позолотой знамёна с ликом Богородицы и Спасителя, которые покачивались над частоколом копий и рядами шлемов. В дружине Олега бок о бок ехали на длинногривых конях русобородые русичи в красных плащах и чернобородые касоги в блестящих панцирях с изогнутыми саблями. Были там и хазары в коротких кафтанах с круглыми щитами и в шлемах с личиной, отчего все всадники походили друг на друга, как близнецы-братья. Устрашающе выглядели даны: длинноволосые и бородатые в рогатых шлемах. Ясы гарцевали на тонконогих невысоких лошадках, сбруя их была украшена множеством серебряных бляшек.

Вместе с Олегом был и Давыд, который сразу после свадебного торжества уехал к себе в Новгород-Северский. Затем он присоединился со своей дружиной к Олегову воинству.

Ярослав принялся было настаивать, чтобы и его взяли в поход на Булгарию, но Олег и Давыд убедили брата остаться с молодой женой.

Недавно вернувшийся из Польши Олег привёз для Оды печальную весть: умер её племянник Генрих, недавно женившийся на Евпраксии, дочери Всеволода Ярославича.

- В окружении польского князя поговаривают, что здесь не обошлось без козней германского короля, который якобы положил глаз на Евпраксию, - сказал Олег. - Ходит слух, будто он сам собирается жениться на Евпраксии. Всеволод Ярославич недолюбливает германца, поэтому очень огорчён всем этим. Но не знает, как вырвать Евпраксию из лап развратного короля.

- Я должна ехать в Германию, - без раздумий решила Ода. Проводив в поход Олега и Давыда, она живо собралась в дорогу. Вместе с ней поехали Хильда и Брунгильда со свитой.

Добравшись до Киева, Ода и Брунгильда угодили на торжество по случаю победоносного возвращения русских полков из Поморья. Одновременно праздновалось бракосочетание сына Болеслава Смелого и сестры Святополка.

Киевским боярам, сторонникам Святополка казалось, что теперь-то поляки, узрев силу Руси, будут сидеть смирно в своих лесах и пустошах за Вислой. Более того, пирующие в великокняжеском дворце громогласно славили Мешко и Вышеславу Святославну, а не Германа, словно того уже не было в живых, а на польском троне сидел сын Болеслава.

Самые воинственные из бояр разглагольствовали: пора бы проучить и чешского князя Братислава, который до сих пор берет с поляков дань, наложенную на них ещё его отцом. Мол, если Владислав Герман и платит чехам унизительную дань, то его преемнику Мешко это совсем не пристало.

Среди всеобщего веселья лишь Всеволод Ярославич выглядел хмурым и озабоченным. Когда Ода спросила великого князя о причине его печали, то услышала в ответ:

- Жаль мне Мешко и Евдокию, княгиня. Мнится мне, ничего хорошего не выйдет из брака, где приданым невесты были русские дружины. - Всеволод Ярославич подавил тяжёлый вздох. - И ещё печалюсь я, княгиня, о малой моей Евпраксии. Отстала моя доченька от одного берега, а к другому так и не причалила.

Ода, как могла, успокоила великого князя, сказав, что едет в Германию для помощи Евпраксии.

Глава двадцать третья. МАТИЛЬДА.

Появление в Рязани Олега Святославича во главе сильного войска стало для впечатлительной Матильды началом её душевных страданий: именно в Олеге она вдруг узрела мужчину своих мечтаний. Какая знатная девушка на выданье в той стране, откуда была Матильда родом, не мечтает и не молит Богородицу, чтобы судьба послала ей в мужья благородного, храброго и богатого рыцаря, имени которого страшатся враги веры Христовой. Мечтала о таком рыцаре и Матильда, наслушавшись преданий о честных и смелых соратниках императора Карла, некогда основавшего в Европе государство франков.

Все в облике Олега настраивало Матильду на мысль, что он как никто другой похож на рыцаря из старинных баллад. Рост, посадка головы, тембр голоса и в особенности взгляд, прямой и суровый, порождали в девушке уверенность, что её молитвы дошли таки до Господа. Однако приходилось признать: молитвы дошли до Вседержителя слишком поздно.

На фоне Олега Ярослав теперь казался Матильде человеком никчёмным и глупым. Девушку переполняла досада, что ей суждено рожать детей от такого ничтожества. От своей матери Матильда узнала много подробностей из жизни Олега, которые той поведала Ода.

После всего услышанного Олег и подавно предстал перед Матильдой в ореолах борца за попранную справедливость и заступника христиан. Разделавшись с врагами польского князя, Олег тут же поспешил на помощь брату Ярославу, пострадавшему от булгар. Такое братолюбие произвело на Матильду сильное впечатление. Тому способствовала и графиня Брунгильда, как-то признавшаяся Оде, не зная, что дочь её случайно слышит: хорошо бы её дочь была женой Олега.

«Ведь истинным властителем вятских и северских земель является Олег Святославович, а не его братья, - сказала Брунгильда Оде перед самым их отъездом в Германию. - Я не удивлюсь, если узнаю со временем, что Олег завладел Киевом и Черниговом. Если Ярослав по делам своим и образу мыслей - вассал, то Олег по мыслям и делам - король!»

«И мне, несчастной, Судьба уготовила участь быть женой жалкого вассала», - подумала тогда Матильда.

С отъездом матери и свекрови в Германию в Матильде вдруг заговорила гордость. В ней пробудилось желание наперекор всему вскружить голову Олегу. И тогда, быть может, её давняя мечта осуществится! Ведь Олег не станет придерживаться строгой христианской морали, оказавшись в путах любви. Скорее всего он поступит так, как ему подскажет сердце, а именно - заберёт Матильду у своего бесталанного брата.

Девушка, не теряя времени даром, принялась за дело. Прежде всего она стала учить русский язык, дабы к возвращению Олега из похода на булгар иметь возможность общаться с ним без толмача. Ярослав всячески помогал жене осваивать язык новой родины, наивно полагая, что этим самым она хочет сделать ему приятное.

Однако поход на Волжскую Булгарию окончился для Олега и Давыд а неудачей. Поначалу разбив конницу булгар в двух сражениях, в дальнейшем братья Святославичи так и не смогли переправить свои полки на другой берег Волги к булгарским городам и селениям. Пешее войско булгарского кагана, посаженное на большие и малые суда, всякий раз мешало переправе, а со стороны степи русский стан постоянно тревожили внезапными нападениями конные сотни.

В бесплодных метаниях по волжскому берегу в поисках бродов прошёл остаток лета. Едва наступил сентябрь, Олег и Давыд вернулись на Русь.

По мнению же Давыда, поход был удачен потому, что русичам удалось выстоять против конницы и пехоты булгар, превосходивших их числом. А то, что русским полкам не удалось дойти до булгарских городов, так в том повинны не булгары, а река Волга, широкая и стремительная в своём течении. Натерпевшийся страху во время неудачной битвы с булгарами близ устья Оки, когда только стремительное бегство да лесные дебри спасли русичей от полного разгрома, Давыд ныне испытывал душевный подъем, поскольку воочию убедился, как можно воинским умением одолеть храбрость и многочисленность.

Но Олег не разделял мнение брата. Ему, побеждавшему в своё время и половцев, и чехов, и сельджуков, и поморян, нынешняя неудача казалась просто позором. Враг не только не допустил его до своих богатых и цветущих городов, но и не позволил довести дело до большого сражения. Своими действиями булгарский воевода Килсар, казалось, говорил: мол, на ваше ратное умение у нас своё умение есть.

- Готовьтесь, - говорил Олег братьям, - будущим летом опять в поход пойдём. Мы заставим булгар разгребать пепелища своих градов. Стройте побольше ладей, дабы на них вся наша пешая рать уместилась. А я тем временем половецких ханов в поход сговорю.

Если Давыд, отправляясь к себе в Новгород-Северский, заверил Олега о своей готовности, то Ярославу эта затея изначально казалась обречённой на неудачу. И нынешний поход, по мнению Ярослава, служил тому подтверждением. Более того, ему казалось, что братья оказывают медвежью услугу. Раздразнив булгар, оба уйдут в свои уделы, а Ярославу в случае нового набега придётся отбиваться одному. Он так и сказал об этом Олегу во время одной из бесед.

Олег выслушал Ярослава с мрачным раздражением. Нежелание воевать с булгарами и даже страх перед ними выводили его из себя, поскольку это казалось ему постыдным для русского князя, сына знаменитого Святослава Ярославича, никогда не робевшего ни перед каким врагом. Олег понимал, что бесполезно стыдить и укорять Ярослава за малодушие, ибо душа брата никогда не стремилась к ратному делу.

Олег сказал, что может оставить часть своей дружины на случай осеннего вторжения булгар в Вятскую землю. Но Ярослав наотрез отказался от помощи, заметив, что закрома и житницы у него не бездонные.

- Мне целую прорву народа всю зиму кормить придётся, - молвил он, - из разорённого Мурома и ближних к нему сел. А в Рязани припасов раза в три меньше, чем было в Муроме. Не знаю, как я своих-то дружинников содержать буду. Вот так-то, брат.

- Ты бы лучше вспомнил про тех русичей, что в булгарской неволе томятся, - не удержался Олег. - На чью помощь им уповать, как не муромского князя.

Ярослав ничего на это не сказал. Было видно: он готов подчиниться старшему брату и пойти вместе с ним на булгар, но без желания и веры в успех.

Матильда, видя некоторое отчуждение между Олегом и Ярославом, всячески старалась показать, что ей гораздо более по сердцу воинственность, нежели робость. Во время редких встреч с Олегом в рязанском тереме Матильде обычно не хватало запаса выученных русских слов, чтобы выразить ему свои мысли и чувства. Олег, разговаривая с Матильдой, часто переходил на немецкий язык, который он неплохо знал благодаря Оде.

Ему льстило, что Матильда постоянно им восхищается, старается казаться в его глазах умной, откровенно делится пережитым. Девушка никогда не болтала о пустяках, её больше интересовали мужские темы: походы и сражения, дальние страны и обычаи других народов. Олег же, немало повидавший на своём веку, был для Матильды необычайно интересным собеседником. Ярослав, видя, что жена сторонится общества боярских жён и дочерей по причине плохого знания русского языка, не препятствовал её беседам с Олегом по вечерам. После этого Матильда становилась гораздо веселее и общительнее.

Олег быстро понял, что Матильда при каждой новой встрече старается очаровать его, намекнуть взглядом и поведением, что он ей небезразличен как мужчина. И как бы мстя Ярославу за робость и слабоволие, с которыми тот даже не пытается бороться, он переступил черту дозволенного. Во время одной из бесед Олег вдруг взял девушку за руку и пристально посмотрел ей в глаза. Матильда не отняла руку и не отстранилась. Наоборот, она закрыла глаза и подставила уста для поцелуя.

Долго сдерживаемый фонтан плотского желания прорвался с такой силой, что Матильда почти утратила всякий контроль за собой. Целуясь со своим сорокалетним любовником, она стонала от блаженства. Требуя от Олега большего, Матильда сама задрала подол своего длинного платья. Вид юного женского тела внезапно пробудил в Олеге такое нестерпимое желание, что он мигом позабыл обо всем на свете.

Стащив с себя порты, Олег с грубоватой торопливостью завалил Матильду на стол, повернув её спиной к себе. Развязка этого безумства наступила не скоро, так как Олег, вдруг ощутив в себе небывалые силы, дважды избавился от семени. Матильда в кровь искусала себе руки, чтобы не закричать от наслаждения, которое накатывалось на неё волнами и довело в конце концов до полуобморочного состояния.

Когда все кончилось, девушка без сил упала в кресло. Её лицо пылало, губы алели как роза, глаза блестели. В этот миг Матильда показалась Олегу самой красивой женщиной на свете.

- Как ты хороша! - промолвил он, пожирая её взглядом и одновременно приводя в порядок свою одежду.

- Как ты неутомим! - в тон Олегу ответила Матильда. - Ты будто Солнце, а я словно снег. Ещё бы чуть- чуть, и я растаяла бы вся без остатка в твоих объятиях, милый.

Растроганные этим обоюдным признанием и пребывая в восхищении от всего случившегося, Олег и Матильда устремились друг к другу, чтобы обменяться быстрым поцелуем.

Уже лёжа в постели и засыпая, Олег все думал о той, что не принадлежала ему как жена, но благодаря которой он ныне испытал давно забытое наслаждение.

«Дивная моя!… Несравненная! - размышлял он, погружаясь в сон. - Отнять бы тебя у Ярослава-недоумка да увезти с собой в Тмутаракань…»

Эта мысль на следующий день не показалась Олегу безрассудной, поскольку сладостные мгновения, проведённые вчера с Матильдой, не давали ему покоя. Для Олега словно открылось нечто неизведанное и сокровенное, вдруг ставшее доступным и пробудившее новую радость жизни. Встретившись с Матильдой за утренней трапезой, он с трудом удержался, чтобы не поцеловать ей руки со следами от укусов.

Но вместе с ними за столом был Ярослав, поэтому Олег заговорил о соколиной охоте, до которой брат был большой любитель. Беседуя с Ярославом, Олег нет-нет да и бросал взгляд на Матильду.

Она казалась ему теперь совсем другой, нежели раньше. Уста девушки, её нос, лоб, подбородок отныне были для Олега совершенством красоты, не говоря уже о глазах, излучавших свет, тайну, радость и все самое сокровенное, чего женщина не в силах утаить от любимого мужчины.

День, проведённый вместе с Ярославом на соколиной охоте, показался Олегу скучным и долгим. Он кое-как дождался вечера, вернее того часа, когда вновь оказался с Матильдой наедине. Олег сразу же спросил, не заподозрил ли чего Ярослав, заметив укусы у неё на руках. Матильда сказала, что нет.

- Он вообще человек невнимательный, - с улыбкой добавила девушка. - И ему далеко до тебя.

Олег принялся осыпать Матильду похвалами. Он хотел сказать ей многое, но для этого ему не хватало знания немецкого языка, а по-русски Матильда пока понимала плохо. Затем Олег, совсем как влюблённый юноша, принялся покрывать лицо Матильды поцелуями. Ему непременно хотелось поцеловать не только уста, но и глаза, и нос, и подбородок, и шею… Олег так увлёкся, что не услышал скрип ступенек: кто-то поднимался с нижнего яруса терема на верхний.

Матильда, оттолкнув Олега от себя, быстро поправила на голове кружевное очелье с серебряными подвесками у висков.

Судя по лёгким шагам, это была какая-то челядинка. Она пробежала мимо светлицы, направляясь в комнату служанок.

Едва опасность миновала, Олег вновь устремился к Матильде.

К счастью для любовников их никто не потревожил…

Из-за Матильды Олег задержался в Рязани дольше, чем собирался. Ярослав уже несколько раз намекал, что ему накладно содержать Олегово войско так долго. Настаивали на выступлении к Тмутаракани и воеводы. Олег же находил все новые отговорки, чтобы задержаться в Рязани ещё на день, а потом ещё и ещё.

Но однажды случилось то, чего Олег и Матильда так опасались. Их застала вместе ключница в сенях за час до полуденной трапезы. Ключница пришла, чтобы пересчитать берёзовые веники, заготовленные для бани на зиму, и увидела жену своего князя и его брата, занятых непотребным делом. Не сказав ни слова, женщина повернулась и скрылась за дверью.

Перед вынужденно быстрым выступлением из Рязани Олег встретился с ключницей, которую звали Чаруша за полноту (Чарушей вятичи называли пузатый глиняный сосуд для теста).

Разговор вышел короткий.

- Это тебе за молчание, - Олег протянул ключнице кошель с серебряными монетами. - Тут пятьдесят гривен.

- Щедр ты на диво, князь, - Чаруша усмехнулась краем губ и посмотрела Олегу в глаза. - Думаешь, поломанная женская судьба стоит этих денег. Убери. Не возьму.

- Бери, глупая! - Олег силой вложил кошель Чаруше в руки. - Хочу, чтобы ты не токмо Ярославу, но и мне служила.

Чаруша взглянула на Олега теперь уже с удивлением.

- В чем же будет состоять моя служба тебе, князь?

- Присматривай за Матильдой. Стань для неё оберегом от всех бед. Дорога она мне, понимаешь?

- Понимаю, князь, - серьёзно произнесла Чаруша. - Что ж помогу, чем смогу. Вот токмо по-немецки я не разумею.

- А ты пособи Матильде наш язык выучить, - сказал Олег. - Заодно и сдружишься с нею.

- Какая я ей подруга, - Чаруша вздохнула, - мне ведь уже тридцать четвёртый год пошёл.

- Разве в возрасте дело? - возразил Олег. - Чтобы для Матильды новая отчизна не была чужбиной, рядом родной человек нужен. И не мужчина, а женщина. Это даже хорошо, Чаруша, что ты знаешь про случившееся между нами. Тайна - самое лучшее основание для женской дружбы.

Глава двадцать четвертая. ДОЧЬ ХАНА ОСОЛУКА.

О смерти сестры Вышеславы Олег узнал от Феофании, вернувшись в Тмутаракань.

Покуда Олег ходил с войском в Польшу и на булгар, Феофания побывала в Киеве, куда добралась вместе с караваном торговых судов. С купцами же она проделала и обратный путь до Тмутаракани.

Этот поступок удивил и рассердил Олега: он знал о беременности жены, которая отважилась на столь не близкое путешествие.

- Коль ты о себе не печёшься, то хотя бы о будущем младенце подумала, - недовольно выговаривал Олег.

Феофания на укоры отвечала: ей наскучило сидеть затворницей в княжеском дворце. Она дальше Херсонеса никуда не выбирается, хотя живёт в Тмутаракани уже пять лет.

- Ты давно обещал показать мне Киев и Чернигов, - молвила Феофания. - Я долго ждала обещанного, покуда не решилась сама добраться до Киева. И не жалею о содеянном.

Олег мрачно слушал восторги Феофании по поводу всего увиденного. На неё произвёл благоприятное впечатление не только сам Киев, подобно Царьграду раскинувшийся на холмах, но и великий князь, который свободно владел не только греческим, но и немецким, английским и французским языками. Феофания и сама неплохо знала немецкий и французский, поэтому образованность Всеволода Ярославича была ей особенно приятна. Она также восхищалась его скромностью: понимает по-венгерски, по-польски и по-половецки, однако не считает себя смышлёным в этих языках из-за неумения свободно на них изъясняться.

Ещё Феофания была просто поражена огромным количеством книг. По её мнению, даже в императорской библиотеке в Царьграде книг меньше, чем у великого киевского князя.

- Всеволод Ярославич необычайно начитанный человек. Он так много знает. Мудрость веков, почерпнутая из книг, уместно и колоритно вплетается в его речь.

- Представляю, сколь глупым и грубым кажусь тебе я, имеющий всего-то три сундука с книгами, - произнёс Олег с лёгкой язвинкой в голосе. - Ты прости уж меня недостойного, лада моя, что я не разумею по-английски да по-французски.

- Я вовсе не осуждаю тебя за это, милый, - Феофания не обратила внимания на его язвительность. - Я знаю, что ты прежде всего воин в отличие от своего дяди…

Это замечание ещё больше рассердило Олега:

- Ах, вот как! Стало быть, я всего лишь воин, а мой дядя - прирождённый правитель. Ему, выходит, княжеская шапка к лицу, а для меня и шлем сгодится. Благодарю, супруга! Вижу, не зря ты съездила в Киев. Опутал тебя Всеволод Ярославич своими умными словесами.

- Ну, не сердись, Олег, - попросила Феофания. - Всеволод Ярославич мудрее тебя и возрастом старше. С годами и ты обретёшь большую мудрость. Всему своё время.

- Это небось тебе дядюшка мой наговорил, - Олег хмуро взглянул на жену.

- Нет, это моё мнение. Признаюсь, я была в душе настроена против Всеволода Ярославича, памятуя твои прошлые скитания. Но после встречи и после бесед я больше не испытываю к нему неприязни. Ведь в былой вашей вражде был боле повинен Изяслав Ярославич. Разве не так?

- Не так, - огрызнулся Олег. - В ту пору дядья мои одинаково были настроены против меня. Негоже Всеволоду Ярославичу чернить покойного и обелять себя как эдакого миротворца. Я-то помню, как дядья стояли против меня в сече у Нежатиной Нивы.

- Незачем ворошить прошлое. Ныне Всеволод Ярославич очень дорожит дружбой с тобой.

- Ещё бы не дорожил при моей-то силе! - Олег зло усмехнулся…

Ни Феофания, ни Олег не догадывались о том, что трещинка, возникшая между ними после этой беседы, в скором времени превратится в пропасть.

Олег был раздражён тем, что Феофания при встрече со Всеволодом Ярославичем ни разу не заговорила о Чернигове. Затем ему не понравилось, что жена, родив столь долгожданного сына, решила назвать его Всеволодом. Олег остался недоволен выбором имени для сына, но переубедить Феофанию не смог.

В их супружестве с самого начала чувствовалось некоторое преобладание Феофании, которая всегда умела настоять на своём. Ослеплённый любовью 1С ясене, Олег не считал уступки ей чем-то постыдным для себя. Но на этот раз, уступая, Олег поставил непременное условие: следующий сын будет назван Романом в честь его брата. Феофания без колебаний согласилась…

Тем временем череда смертей, случившаяся в Польше, свела на нет все усилия русских князей, пытавшихся укрепить своё влияние на трон Пястов.

Всего через полгода после смерти Вышеславы были отравлены во время пира Мешко и его жена Евдокия. Наследником польского князя объявили малолетнего Болеслава, рождённого Владиславу Герману его первой женой, дочерью чешского князя Братислава. Теперь подле трона подвизались немцы, приехавшие в Польшу вместе с новой женой Германа, доводившейся сестрой германскому королю.

Святополк Изяславич потребовал от Всеволода Ярославича решительных мер, а именно нового вторжения в Польшу, дабы наказать тех польских можновладцев, которые, оглядываясь на Германию, осмелились отравить Мешко и Евдокию.

Между тем Всеволод Ярославич настолько увяз в распре с Ростиславичами, продолжавшими покушаться на волынские земли, что и слышать не хотел о новом вторжении в Польшу. Отвечая отказом Святополку, Всеволод Ярославич писал, что поляков за их подлость накажут поморяне, которые ныне вновь обратили мечи на своих извечных недругов. Дела у Владислава Германа стали столь плохи, что он, по слухам, собирался со всем своим двором бежать к германскому королю.

«Ежели не Бог, то Сатана ныне мстит полякам мечами язычников, - писал Всеволод Ярославич в Новгород. - Чаю, скоро вновь узреём в Киеве польских послов со сладкими речами и униженными поклонами, токмо не дождутся ляхи нашей милости. Об убиенной же сестре твоей я велел отслужить панихиду в Десятинной церкви. Крепись, сын мой, ибо сказано в Писании: «Через страдания плотские и душевные укрепляет нас Господь в вере».

Олега же не трогали беды поляков. Ему были безразличны и склоки великого князя с Всеславом Полоцким и Ростиславичами. Он был обуян одним-единственным стремлением проучить волжских булгар за их дерзость.

В начале лета полки Олега, усиленные половецкими отрядами, подошли к Рязани, где соединились с дружинами Давыда и Ярослава.

К тому времени Матильда родила сына, которого её супруг назвал в честь отца Святославом. Она тайком поведала Олегу: рождённый сын есть плод их прошлогодней тайной страсти. Ещё Матильда призналась, что, если бы не ключница Чаруша с её дружеской чуткостью, она сошла бы с ума от столь долгой разлуки с Олегом.

Войско братьев Святославичей вступило на землю Волжской Булгарии в конце июля. Пешая рать двигалась по Волге на ладьях, конница шла вдоль берега реки. Булгары встретили Святославичей и их половецких союзников, собрав все свои силы.

В тяжелейшей двухдневной битве булгары были разбиты. Олег преследовал врага с жестокой радостью в сердце. Убитых булгар считали сотнями, пленных - тысячами. Русичи и половцы устремились к вражеским городам. Полагая, что основное войско булгар уничтожено, Олег и его братья разделились. С Олегом остались половцы осаждать столицу - город Биляр. Давыд с полком окружил город Булгар. Ярослав со своими рязанцами подошёл к городу Сувару. Дабы укрепить воинство младшего брата, Олег дал Ярославу отряд половцев.

Половцы-то и примчались на своих резвых лошадях к осаждённому Биляру с известием: булгары, сделав вылазку, разбили под Суваром войско Ярослава. Такая же участь постигла под Булгаром и Давыда, который совершенно растерялся во время вражеской вылазки, совершенной темной ночью.

Олег оставил Биляр и бросился на помощь братьям. Булгарский военачальник Килсар действовал ловко и смело. Сначала он заманил в ловушку половцев, увлёкшихся грабежом булгарских селений по берегам реки Камы, затем неожиданно напал на войско Олега и обратил в бегство всю его пехоту. Лишь благодаря железной стойкости конных полков удалось отбросить воинов Килсара.

После таких неудач Давыд и Ярослав совсем упали духом, настаивая на возвращении домой. Олег же упрямо стоял за продолжение войны, считая для себя делом чести победить булгар. Однако разлад среди половецких ханов вынудил его прекратить войну.

В конце концов Олег сам увяз в половецких склоках, пытаясь сподвигнуть степняков к новому вторжению. Он всю осень провёл в половецких станах, перекочёвывавших с летних пастбищ на свои зимние стоянки. Ханы относились к Олегу с неизменной благосклонностью: он знал их язык и обычаи. Однако от нового набега на булгар предводители донских половецких орд наотрез отказывались. Самый могущественный хан Шарукан подговаривал своих соплеменников к набегу на Переяславское княжество, где сидел юный Ростислав Всеволодович. Прочие ханы более склонялись попытать счастья с Шаруканом, нежели с Олегом.

Из лукоморских половцев воевать с булгарами согласился лишь хан Осолук, но и тот выдвинул условие: Олег должен взять в жены одну из его дочерей. Осолук давно знал Олега, вместе с ним хан ходил походом на Русь в пору, когда Олег с братом Романом пытались силой отнять Чернигов у Всеволода Ярославича. С той самой поры хан Осолук и возымел желание породниться с Олегом, который, по его мнению, обязательно должен был стать первым князем на Руси благодаря своей храбрости и настойчивости в достижении цели.

Олег согласился взять в жены одну из дочерей Осолука при условии, что сам выберет кого захочет. Хан не стал возражать. У него было пять незамужних дочерей. Все были рождены хану его младшими жёнами. От трёх старших жён у Осолука было три сына и ещё четыре дочери, уже выданные замуж за половецких батыров.

- Сыновей у меня мало, князь, - сказал Олегу Осолук, - поэтому я разборчив в выборе мужей для своих дочек. Ведь зятья по степному обычаю как сыновья для тестя.

Олег остановил свой выбор на шестнадцатилетней Тухруз. Она единственная из дочерей не опустила взор перед ним и глядела прямо в глаза во время смотрин, словно говоря: «Выбери меня, князь. Не пожалеешь!»

Олег выбрал Тухруз, которая была не только смела, но и красива. Впрочем, все ханские дочери были обворожительно прелестны, но лишь в Тухруз Олег почувствовал сильный характер и явную симпатию к нему. Вскоре Олег узнал: Тухруз является любимой дочерью хана Осолука, который готов дать за ней неслыханно щедрое приданое.

- Самым лучшим приданым, хан, будет твоя конница, - сказал Олег во время пышной трапезы, знаменовавшей помолвку русского князя и половецкой хатунь.

- Узнаю Олега Святославича! - Осолук подмигнул своему брату Кутушу. - Я не забыл своего обещания, князь. Шесть тысяч моих батыров на быстрых конях пойдут за тобой, куда пожелаешь.

- Мы сами пойдём за тобой, князь, - добавил Кутуш, поднимая короткий рог с кумысом. - За наши победы!

Перед обрядом крещения ханской дочери Олег согласился участвовать в половецком свадебном обряде. Жениху предстояло не только догнать невесту в гонке верхом на конях, но и одолеть её в поединке, управляясь лишь плетью и арканом. Олег показал родственникам своей невесты, что он не только уверенно справляется с полудиким степным жеребцом, но и неплохо кидает волосяной аркан.

Далеко не все из старших дружинников одобрили женитьбу своего князя на дочери хана Осолука, но только Регнвальд осмелился на откровенный разговор об этом.

- Что ты творишь, княже? - молвил Регнвальд Олегу, оставшись наедине с ним. - Одумайся, пока не поздно.

- Поздно, - Олег вздохнул. - Пусть по христианскому обряду Тухруз ещё не супруга мне, зато по степному обычаю мы отныне муж и жена.

- Зачем тебе эта половчанка? - недоумевал Регнвальд. - И это при живой-то жене. Думаешь, Феофании это понравится?

- Мне нужна не дочь Осолука, а его конница, - сказал Олег. - Ты же знаешь, Регнвальд, что без сильной конницы булгар не одолеть. А я должен их одолеть! Феофания не глупа и поймёт меня, коль захочет.

- Вот именно, коль захочет, - буркнул Регнвальд.

Вновь присоединившись к Олегу после его возвращения из ромейского плена, воевода питал большую симпатию к Феофании. Она казалась ему не просто восхитительной женщиной, но прежде всего самой подходящей спутницей жизни для Олега. Феофания не только рожала мужу детей, она и помогала ему в управлении Тмутараканью. Имея могущественных родственников в Царьграде, Феофания могла влиять на императора ромеев, который был заинтересован в дружбе с её супругом.

- Алексею Комнину вряд ли понравится, что, имея такую замечательную жену, ты взял в супруги какую-то половчанку, - выговаривал Регнвальд. - Что с тобой, князь? Стоит ли победа над булгарами дружбы с императором.

- Какое дело Комнину до того, кого я ввожу в свою опочивальню, - огрызнулся Олег. - Я правлю сам по себе и в его воле не хожу!

- Одно дело вводить в опочивальню наложницу, другое заводить вторую жену, - возразил Регнвальд. - У христиан такого обычая нет и не было.

- Прадед мой Владимир Святой кучу жён имел, но никого из иноземных государей это не коробило. Повторяю, мне нужна половецкая конница для войны с булгарами. Только ради этого я женюсь ныне на Дочери хана Осолука, - подытожил Олег.

Но Регнвальд оказался прав в своих опасениях. Феофания была возмущена.

- Мне обидно сознавать, что в наших отношениях для тебя не оказалось ничего святого. Ты взял жены половчанку, переступив не только через христианский обычай, но и через мою любовь к тебе, - сказала она Олегу. - Ты помешался на войне с булгарами. Но только ли в этом дело? Думаешь, я не знаю, от кого родила дочь хазаринка Забава, которую ты держишь при себе из-за сына, рождённого ею от твоего покойного брата Бориса Вячеславича. Ты охладел ко мне, Олег.

Олег слушал в мрачном молчании. Действительно, за последние два года он чаще сходился на ложе с рабынями и с той же Забавой, нежели с Феофанией.

Причиной тому были частые разлады. Будучи натурой пылкой и незаурядной, Феофания могла доказывать супругу свою правоту и на конной прогулке, и за столом в трапезной, и в постели. Влияние её на государственные дела было таково, что иной раз Олег узнавал о свершённом от своего огнищанина или секретаря, заведующего перепиской с иноземными государями. Никому в свите Олега не приходило в голову подвергать сомнению правильность сделанного Феофанией, будь то отправка послов, закладка нового храма или строительство боевых кораблей.

Олег не мог не согласиться: все начинания Феофании были во благо Тмутаракани. Но ему все больше не нравилась зависимость от Империи ромеев, которая проявлялась в присылке из Царьграда священников всех рангов в храмы и монастыри Тмутараканского княжества. Автокефалия тмутараканской епархии не столько ставила её в независимое положение от киевского митрополита, сколько привязывала к константинопольской патриархии. И это было отчасти сделано Феофанией, умеющей навязывать Олегу своё мнение.

Своё равноправие во власти над Тмутараканью и зависимыми от неё землями Феофания доказывала и тем, что именовалась архонтиссой[135] тмутараканской и корчевской. Она имела даже собственную печать с гербом Тмутаракани, на которой стояла надпись по-гречески: «Архонтисса Матрахии, Зихии и всей Хазарии». Этой печатью Феофания пользовалась столь же широко, как и Олег своей, на которой была примерно такая же надпись по-русски: «Архонт Михаил, повелевающий Матрахией, Зихией и всей Хазарией». Михаилом Олег был назван при крещении.

Феофания не желала слушать никаких объяснений Олега, настаивая на том, чтобы он отослал половчанку обратно к её отцу. В этой размолвке она позволила себе даже откровенную грубость, сказав мужу, что согласна делить его с крещёной хазаринкой Забавой, но не с дикой язычницей, пропахшей дымом костров.

Олег, вспылив, наотрез отказался расставаться с Тухруз. Это противостояние почти три месяца держало в напряжении всю Тмутаракань. Особенно переживали греческие и хазарские купцы, благоволившие к Феофании за её заботу о процветании торговли между Таврикой и столицей ромеев. Регнвальд при всяком удобном случае как мог увещевал Олега.

Во время одной из бесед Олег даже накричал на него, будучи во хмелю.

- Ежели хочешь знать, воевода, не нужны мне ни гречанка, ни половчанка, - заявил он оторопевшему Регнвальду. - Глаза б мои не видели обеих! Томлюсь я по Матильде, жене моего брата Ярослава. О ней все думы мои.

Регнвальд, видевший Матильду и считавший её глупой и некрасивой, не остался в долгу:

- Сдурел ты, княже. Начисто с ума сдвинулся! Да рядом с Матильдой и Осолукова дочь чистая пава, не говоря уже о Феофании. После таких слов я с тобой, дурнем, и разговаривать-то не хочу.

Регнвальд ушёл, в сердцах хлопнув дверью.

А неделю спустя, видя, что Олег не намерен уступать, Феофания объявила: она расстаётся с ним навсегда. Забрав дочь и оставив Олегу сына, гордая гречанка взошла на корабль и отправилась в Константинополь.

Множество тмутараканского люда пришло на пристань попрощаться. Женщины не скрывали слез, мужчины кланялись в пояс. Тмутараканские купцы и священники продолжали уговаривать Феофанию остаться, даже когда она уже ступила на корабельные сходни.

Олег не пришёл на пристань. Стоя на высокой дворцовой башне, он смотрел на караван из двадцати торговых судов, среди которых выделялась хеландия под красными парусами. Это было посыльное ромейское судно, прочное и быстроходное.

Командир этого корабля не раз выполнял поручения Феофании. Ныне хеландия увозила из Тмутаракани бывшую архонтиссу Матрахии, Зихии и всей Хазарии.

Глава двадцать пятая. СМЕРТЬ РЮРИКА РОСТИСЛАВИЧА.

Воинственность Олега, разгромившего таки волжских булгар и принудившего кагана вернуть русских пленных, не столько обрадовала, сколько напугала Всеволода Ярославича. Он полагал, что в союзе с половцами Олег вполне может отважиться захватить не только Чернигов, но и Киев. Понимая, что Чернигов рано или поздно придётся уступить, Всеволод Ярославич опять придумал хитроумный ход, желая обезопасить себя от близкого соседства со столь воинственным племянником.

Великий князь затеял переговоры с Давыдом Святославичем, желая привлечь того на свою сторону обещанием передачи ему Чернигова. В переговорах Всеволод Ярославич делал упор на то, что по старшинству не Олег, а Давыд более достоин Чернигова. С этим нельзя было не согласиться: Давыд действительно был старше Олега на целый год. Более того, в случае неожиданной смерти Святополка Изяславича у Давыда были все права на высокий киевский стол, как у самого старшего из оставшихся племянников Всеволода Ярославича.

Все это Всеволод Ярославич изложил Давыду, пригласив его в Киев.

Давыд сразу смекнул, что великий князь желает видеть своим преемником на киевском столе его, а не Святополка. И более того, в душе даже желает смерти тому, кто строит козни против своего дяди. Давыд не преминул заявить: ему самому Святополк никогда особенно не нравился и он готов поддержать великого князя, если у того возникнет распря с новгородским князем. За обещанный Чернигов Давыд был согласен воевать даже с братом Олегом, чем очень расположил к себе Всеволода Ярославича.

Во всей этой интриге целью Давыда было удержать Олега в Тмутаракани подальше от Чернигова, а целью Всеволода Ярославича привязать к себе Давыда и Ярослава, чтобы использовать обоих против Святополка, если тот вздумает взять киевский стол силой.

Вернувшись из Киева в Новгород-Северский, Давыд сначала заручился поддержкой Ярослава: мол, в наследовании важных княжеских столов следует придерживаться старшинства. Затем Давыд послал гонца с письмом к Олегу, прося его не гневаться и не враждовать из-за Чернигова, куда он намерен перейти по воле великого князя.

Олег в ответ написал, что иного и не ожидал при вечной изворотливости Всеволода Ярославича и недалёкости своих братьев, которые даже ради малой выгоды готовы попрать и братнюю любовь, и христианские заповеди.

«Что же, брате мой, лишь в одном ты первенствуешь надо мной: на свет ты появился раньше меня. В остальном же тягаться со мной ты не можешь. А Всеволоду Ярославичу того и надо! Что ж, Давыде, бери себе Чернигов и ходи в воле великого князя. Токмо не думай, что коль станешь ты черниговским князем, то я в твоей воле ходить буду».

Давыд написал Олегу ещё два письма, в которых благодарил за уступчивость и снисхождение. Он просил не держать на него зла, ибо не Давыдова вина, что великий князь поступает не по разуму, а по дедовскому обычаю. На эти письма Олег ничего не ответил, и это очень встревожило Всеволода Ярославича. Он решил покуда оставить в Чернигове своего сына Владимира.

Лишь известие о том, что Олег занят войной с обезами, немного успокоило Всеволода Ярославича и убедило в том, что нашествие из Тмутаракани ему пока не грозит.

Но вскоре иные заботы вскружили голову великого князя. Сначала вернулась Ода вместе с послами от германского короля. Всеволод Ярославич был поставлен в известность, что его дочь Евпраксия вышла замуж за Генриха и не жалеет об этом. Послы привезли письма Евпраксии для отца, матери и сестёр.

Всеволод Ярославич не очень-то доверял немцам, которые вовсю расхваливали своего короля, изображая его доблестным воином, мудрым правителем и честным христианином. Поэтому великий князь тщательно расспросил обо всем Оду, которая перед отъездом в Германию обещала позаботиться об Евпраксии.

Со слов Оды выходило, что лучшего мужа, чем Генрих, не сыскать. Она пребывала под благоприятным впечатлением от того, как пылко влюблён Генрих, какие благородные поступки он совершает. К тому же Евпраксии тоже нравился молодой король с манерами и речами рыцаря из старинных баллад.

- Где есть любовь, там нет разума, - проворчал Всеволод Ярославич, все выслушав.

- Именно в любви счастье женщины, - возразила Ода.

Всеволод Ярославич хотел сказать что-то ещё, но натужно закашлялся. Прибежавшие лекари под руки увели старого князя в опочивальню, чтобы напоить лечебными снадобьями и уложить в постель.

С Одой остался воевода Коснячко, хоть и поседевший, но не согбенный годами как Всеволод Ярославич.

- Что в Польше-то творится? - спросил Коснячко, знавший, что немецкое посольство пробиралось на Русь через Краков.

- Польским воеводам удалось разбить поморян, - ответила Ода. - Хотя война ещё продолжается и неизвестно, что будет дальше. Владислав Герман сильно болен, у него распухли ноги и он не может ходить. Все дела решает воевода Сецех, назначенный опекуном малолетнего сына Германа.

- Наш тоже совсем плох, - Коснячко понизил голос, кивнув на дверь, куда лекари увели великого князя, - хвори одолевают. То бывает светел разумом, то начисто все забывает. Я так мыслю, - Коснячко приблизился к Оде, перейдя на шёпот, - кто-то из лекарей нарочно опаивает его каким-то дурманом. Не иначе, козни Святополка.

Живя в Киеве и часто бывая в великокняжеском дворце, Ода увидела царящую там обстановку. В окружении Всеволода Ярославича появилось много новых людей, в основном молодых, обуянных честолюбивым желанием влиять на великого князя больше остальных. Каждый на новых советников старался втереться в доверие, беззастенчиво потакая Всеволоду Ярославичу в его слабостях.

С возрастом сильно изменился и сам великий князь. У него теперь не было прежнего желания вникать во все дела и заботы, вести переписку с иноземными государями, выслушивать судебные тяжбы и проверять боеспособность старшей дружины. Ныне одолеваемый недугами Всеволод Ярославич гораздо больше времени проводил на ложе. Даже когда он не спал, его старались не беспокоить понапрасну. У Всеволода Ярославича вошло в привычку уединяться с молодыми наложницами не только в ночное время суток, но и днём. Бояре и купцы, желая разрешить какую-нибудь тяжбу, приводили во дворец красивых рабынь, зная, что женские прелести способны пробудить во Всеволоде Ярославиче особое сочувствие к просителю.

Хуже всего было то, что приближенные великого князя постоянно затевали склоки друг с другом, отстаивая интересы людей, стоящих за их спиной. Нити из дворцовой кутерьмы тянулись к имовитому киевскому боярству, которое все больше входило в силу. Под шумок негодяи всех мастей растаскивали сокровища из великокняжеской казны, спекулировали на продаже соли и пушнины, обирали до нитки зависимых смердов и городской ремесленный люд. Жалобы народа на произвол тиунов и подъездных[136] как правило не доходили до великого князя, который все больше превращался в куклу на троне.

Из прежних советников остался лишь Коснячко. Остальные либо погибли в сражениях, либо состарились и умерли, либо ушли на покой.

Видели все это и сыновья Всеволода Ярославича. Младший Ростислав, княживший в Переяславле, откровенно презирал отца, насмехаясь над его похотливостью и старческим слабоумием. Подстрекаемый своей матерью, Ростислав намеренно не выполнял повеления, идущие к нему из Киева, желая показать местным боярам и своей дружине: великий князь для него ничего не значит. Старший сын Владимир, княживший в Чернигове, редко бывал в Киеве, ибо был постоянно занят отражением какой-нибудь опасности: он то воевал с половцами, то с Всеславом, то с Ростиславичами…

Однажды случилось так, что Владимир сильно заболел. В это же время до Киева дошёл слух, что Рюрик Ростиславич ищет себе невесту в половецких станах. В подтверждение тому вскоре объявилась дочь Всеволода Ярославича Мария, сообщившая отцу, что Рюрик расторг их брак, Мария поведала, что претензии к ней мужа сводились к следующему: мол, она рожает одних только дочерей, а нужны сыновья-наследники. В супружестве с Рюриком Мария действительно родила двух дочерей, которых и привезла с собой в Киев.

Советники убедили Всеволода Ярославича в том, что поступок Рюрика есть прямое оскорбление. Более того, женитьбой на половчанке Рюрик желает заручиться в будущем помощью половецких ханов в своём противостоянии с великим князем.

Масла в огонь подлил Коснячко, который сообщил, что злодей Нерадец живёхонек и находится в Галиче. Мария Всеволодовна своими глазами видела его среди телохранителей Рюрика.

- Гляди, княже, - молвил Коснячко, - Рюрик бросает тебе вызов. Ныне, полагаю, он ещё одолим. Но как спутается с половцами, сила его возрастёт многократно.

Выслушав своих советников, Всеволод Ярославич объявил поход на Галич. Причём он решил сам возглавить войско, зная о болезни старшего сына.

Володарь и Василько, узнав о намерении великого князя, попытались убедить старшего брата пойти на поклон ко Всеволоду Ярославичу.

- Идёт на нас большая сила, а мы не готовы к войне, - говорил Володарь. - Выдай ты Нерадца и верни в свой терем Марию. Тогда мы разойдёмся миром с великим князем.

Василько соглашался с братом.

- Всеволод Ярославич того и гляди скоро помрёт, тогда, брат, ты можешь смело разводиться с Марией и жениться на ком угодно. Покуда же лучше не дразнить лихо.

Но Рюрик не прислушался к братьям.

- Коль вы робеете пред великим князем, то я не оробею сразиться с ним и без вас, - заявил он. - Незачем мне дожидаться смерти его от болезни. В сече любое копье может Всеволода Ярославича жизни лишить. Унижаться пред выжившим из ума стариком я не стану.

Исполчив дружину и пеший полк, Рюрик без промедления устремился навстречу рати великого князя, которая уже миновала города Луцк и Перемиль, приближаясь к верховьям Буга.

У городка Плеснеска две рати разминулись, но обнаружив это, вернулись и сошлись в небывалой по ожесточённости битве близ села Убежичи.

Галичан было раза в два меньше, чем киевлян и союзных с ними владимирцев и туровцев, но благодаря умелому расположению на пересечённой оврагами местности Рюрику удалось в самом начале сражения вклиниться своею дружиной между владимирцами и великокняжеским полком. Галицкие лучники перестреляли половину лошадей у дружинников владимирского князя и тем пришлось сражаться спешенными против конных.

Галицкая пехота обманным бегством заманила пеших туровских ратников в топкую низину близ разлившейся в весеннее половодье реки Сереть. Туровцы бежали, устилая землю телами убитых и раненых.

Но видя бегство своих фланговых полков, киевляне не растерялись и долго сражались одни, выдерживая натиск галичан одновременно с трёх сторон. Сгрудившись на холме, они полдня отбивались от обступивших их врагов, изнемогая от усталости.

Тут вернувшиеся владимирцы ударили галичанам в спину, мигом изменив картину сражения. Теперь галичане оказались меж двух огней. Когда упал стяг Рюрика, они обратились в повальное бегство…

Всеволод Ярославич сидел на убитом коне, прихлёбывая из чаши целебный настой, когда перед ним появился торжествующий Коснячко, нёсший за волосы отрубленную голову.

- Гляди, княже! - Воевода сунул голову чуть ли не под нос великому князю. - Вот он - Нерадец. Долго мы за ним гонялись, но настигли-таки!

Коснячко злорадно засмеялся.

- Убери, воевода! - морщась, Всеволод Ярославич старался не смотреть на голову. - Что за дикость! Христианин ты иль нет?

Коснячко насупился и зашагал прочь, перешагивая через груды мёртвых тел.

«Жалостливый стал! - сердито думал он. - Когда посылал злодеев по души княгини Эльжбеты и её сына, то не жалел».

Великокняжеские гридни долго искали на поле битвы Рюрика и наконец нашли его, покрытого множеством ран. Рядом с князем лежали бездыханными его телохранители на почерневшей от крови земле.

Чуть живого галицкого князя уложили на щит и принесли ко Всеволоду Ярославичу, который при виде внучатого племянника залился слезами.

- Видит Бог, не по твою голову я шёл сюда, - молвил Всеволод Ярославич, склонившись над Рюриком. - Мне была нужна твоя покорность, а не жизнь. Эх, Рюрик, Рюрик… Ныне из-за твоей непокорности я грешен стал, ибо на мне кровь твоя. Скажи мне свою последнюю волю, сыне. Обещаю выполнить её.

Рюрик слабо пошевелил бескровными губами, силясь что-то сказать, но силы уже покидали его. Всеволод Ярославич не расслышал даже шёпота. Через несколько мгновений Рюрик умер.

Всеволод Ярославич зарыдал пуще прежнего, глядя в мёртвые глаза племянника, в которых ему чудился немой упрёк. Подоспевшие лекари и слуги кое-как успокоили старого князя, чуть ли не силой уведя его от бездыханного тела.

Забрать мёртвого брата приехал Володарь. Ему-то великий князь и передал во владение удел Рюрика как следующему по старшинству.

Был год 1092-й.

ОБ АВТОРЕ.

Поротников Виктор Петрович родился в 1963 г. на Урале. После окончания школы продолжил учёбу на кафедре «Древняя история» в Петербургском университете им. М. В. Ломоносова. Одновременно посещал литобъединение начинающих авторов при Петербургском отделении Союза писателей.

Первый исторический роман «Василий Буслаев» вышел в издательстве «Терра» в 1998 году, следующий - «Святославичи» - в том же издательстве в 2000 году.

В 2001 году в издательстве «Астрель» вышли романы «Митридат» и «Игорь Святославич», в 2002 году - «Князь Святослав II», в 2004 году - «Дарий».

Исторический роман «Клубок Сварога» - новое произведение писателя.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА.

1048 г.

Рождение Олега Святославича.

1073 г.

Вокняжение в Киеве Святослава Ярославича, отца Олега.

Княжение Олега в Ростове.

1076 г.

Поход русских полков в Богемию под началом Олега и Владимира Мономаха.

27 декабря 1076 г.

Смерть Святослава Ярославича. Вокняжение в Киеве его брата Всеволода Ярославича. Переход Олега из Ростова на княжение во Владимир-Волынский.

1077 г.

Всеволод Ярославич уступил Киев старшему брату Изяславу Ярославичу, вернувшемуся из изгнания. Олег, лишившись владимирского княжения, устремился в Тмутаракань к брату Роману.

26 августа 1078 г.

Олег и Борис Вячеславич разбивают войско Всеволода Ярославича в битве на реке Сожице.

3 октября 1078 г.

Олег и Борис Вячеславич терпят поражение от войска своих дядей в сражении у села Нежатина Нива.

Июль 1079 г.

Олег с братом Романом идут в поход на Переяславль из Тмутаракани. Смерть Романа Святославича под Воинем.

Сентябрь 1079 г.

Олег, благодаря измене тмутараканских иудеев и хазар, попадает в плен к византийцам.

1080 г.

Византийский император Никифор Вотаниат ссылает Олега на остров Родос.

1082 г.

Женитьба Олега на знатной гречанке Феофании Музалон.

1083 г.

Олег возвращается в Тмутаракань и жестоко мстит иудеям и хазарам за измену.

1084 г.

Договор со Всеволодом Ярославичем о передаче Олегу и его братьям части черниговских земель.

1088 г.

Поход Олега, Владимира Мономаха и других князей на выручку польскому князю Владиславу Герману, воюющему с поморянами.

1089 г.

Поход Олега на волжских булгар.

1090 г.

Женитьба Олега на дочери половецкого хана Осолука.

1094 г.

Вокняжение Олега в Чернигове.

1115 г.

Смерть Олега Святославича.

[1]

Порты - штаны

(обратно)

[2]

Смерд - крестьянин-общинник в Древней Руси.

(обратно)

[3]

Холоп - раб.

(обратно)

[4]

Схимник - послушник, принявший монашеский постриг и давший необходимые при этом обеты: послушания, безбрачия, целомудрия.

(обратно)

[5]

Игумен - настоятель православного монастыря.

(обратно)

[6]

Митрополит - священнослужитель высшей степени церковной иерархии. Духовная власть митрополита распространяется на церковный округ - митрополию.

(обратно)

[7]

Литургия - богослужение, совершаемое в утренние часы.

(обратно)

[8]

Латиняне - так в Древней Руси называли католиков, так как у них церковная служба совершалась на латыни.

(обратно)

[9]

Гридень - дружинник.

(обратно)

[10]

Чешский князь Вратислав, сын Бржетислава Первого, правил с 1061 по 1092 г.

(обратно)

[11]

Польский князь Болеслав Смелый, сын Казимира Восстановителя, правил с 1058 по 1079 г.

(обратно)

[12]

Здесь имеется в виду Генрих IV, сын Генриха III, правивший в Германии с 1056 по 1105 г.

(обратно)

[13]

Богемия - древнее название Чехии.

(обратно)

[14]

Майнц был одним из любимых городов германского короля Генриха Четвертого.

(обратно)

[15]

Гордиев узел - в античные времена в малоазийском городе Гордионе находилась боевая колесница легендарного царя Гордия, на которой ярмо и дышло были соединены ремнем, завязанным очень сложным узлом. Легенда обещала владение Азией тому, кто сумеет развязать этот узел. В 333 году до н. э. Александр Македонский разрубил гордиев узел ударом меча. Отсюда пошла поговорка: «Разрубить гордиев узел».

(обратно)

[16]

Гридница - помещение в тереме, где князь пировал с дружиной.

(обратно)

[17]

Бояре - крупные землевладельцы в Древней Руси.

(обратно)

[18]

Челядь - домочадцы, слуги, дворовые люди.

(обратно)

[19]

Гарольд (ок. 1022-1066) - последний англосаксонский король, погибший в битве при Гастингсе.

(обратно)

[20]

Поморяне - западные славяне, жившие на побережье Балтийского моря. Несмотря на свою раздробленность, до XII века включительно активно сопротивлялись христианизации своих земель.

(обратно)

[21]

Угорские горы - Карпаты.

(обратно)

[22]

Византийский патриарх - высший духовный сан в православии; глава ряда поместных православных церквей.

(обратно)

[23]

Здесь имеется в виду Бржетислав Первый, сын Олджиха, правивший Чехией в 1035-1055 гг.

(обратно)

[24]

Казимир Восстановитель, сын Мешко Ламберта, правивший Польшей в 1039-1058 гг.

(обратно)

[25]

Гривна - денежная единица в Древней Руси и сопредельных с ней государств.

(обратно)

[26]

Мазовшане - польское племя, обитавшее в среднем течении Вислы и нижнем течении рек Нарева и Буга. Мазовецкие князья до XII века оставались независимыми от польских великих князей.

(обратно)

[27]

Можновладцы - крупные польские землевладельцы-феодалы.

(обратно)

[28]

Чешский князь Спитигнев, старший сын Бржетислава Первого, правил в 1055-1061 гг.

(обратно)

[29]

«Русская Правда» - свод законов, составленный на Руси при Ярославе Мудром.

(обратно)

[30]

Вира - штраф.

(обратно)

[31]

Богемские горы - Татры.

(обратно)

[32]

Перестрел - мера длины, равнявшаяся расстоянию полета стрелы. Около 200 метров.

(обратно)

[33]

Гридничий - военачальник, стоящий во главе младшей дружины.

(обратно)

[34]

Аббат, аббатиса - титул настоятелей католических монастырей, мужских и женских.

(обратно)

[35]

Ростислав и Славомир - правители Великоморавского государства, боровшиеся в IX веке за независимость западных славян от Римской Церкви и власти германских королей. При Ростиславе появилась славянская письменность и было введено богослужение на славянском языке. Тогда же в Моравии и Чехии утвердилось православие.

(обратно)

[36]

Кирилл и Мефодий - славянские просветители, создатели славянской азбуки, первые переводчики богослужебных книг с греческого на славянский язык. Оба родились в городе Фессалонике в семье военачальника. Кирилл получил образование при дворе императора Михаила Третьего в Константинополе. Мефодий поступил на военную службу, долгое время был наместником одной из населенных славянами областей Византийской империи. Затем удалился в монастырь. В 863 году Кирилл и Мефодий были направлены византийским императором в Моравию в целях проповедования христианства на славянском языке.

(обратно)

[37]

Панихида - моление об усопших без чтения Апостола и Евангелия. Совершалась в храмах в дни общего поминовения усопших или по особой просьбе верующих.

(обратно)

[38]

Проэдр синклита - председательствующий в сенате.

(обратно)

[39]

Убрус - женский платок.

(обратно)

[40]

Михаил Дука - византийский император, правивший с 1071 по 1078 г.

(обратно)

[41]

Норманны, - букв, «люди севера». Так в древней Европе называли скандинавов.

(обратно)

[42]

Сельджуки - ветвь тюрок-огузов (первоначально жили на Сырдарье), названы так по имени их предводителя Сельджука, жившего в X веке. Между 1071 и 1081 годами сельджуки завоевали Малую Азию и некоторые другие территории, ранее входившие в Византийскую империю.

(обратно)

[43]

Таврида - Крым.

(обратно)

[44]

Катепан - византийский наместник.

(обратно)

[45]

Фряги - древнерусское название итальянцев.

(обратно)

[46]

Святослав Игоревич - знаменитый киевский князь, совершивший походы на волжских булгар, хазар и Византию. Правил с 964 по 972 г.

(обратно)

[47]

Сориты и утиды - виды силлогизмов, предназначенные для превращения обвинительной речи в оправдательную и наоборот.

(обратно)

[48]

Тавлеи - так в Древней Руси называли шахматы.

(обратно)

[49]

Дромон - в переводе с греческого «бегун». Самый быстроходный тип корабля в византийском флоте.

(обратно)

[50]

Здесь имеется в виду Геза Первый, сын Белы Первого и старший брат Ласло Святого. Правил в Венгрии в 1074-1077 гг.

(обратно)

[51]

Соломон - царь Израильско-Иудейского царства в 965-928 гг. до н. э. Славился мудростью и сластолюбием.

(обратно)

[52]

Дмитриевская неделя - начинается с Дмитриева дня, 8 ноября.

(обратно)

[53]

Рождественский пост - с середины ноября до 7 января.

(обратно)

[54]

Рождественские святки - время с 8 по 17 января именуется святыми днями, святками.

(обратно)

[55]

Арпады, - так называлась правящая династия в Венгрии.

(обратно)

[56]

Полоцкий князь Брячислав, внук Владимира Святого, умерший в 1044 году. Отец Всеслава Полоцкого.

(обратно)

[57]

Ятвяги - балтийский народ, издревле живший в верховьях Немана.

(обратно)

[58]

Архиерей - общее название для священнослужителей высшей степени церковной иерархии: епископов, архиепископов, митрополитов, патриархов.

(обратно)

[59]

Рождественский сочельник - день накануне Рождества Христова и Крещения.

(обратно)

[60]

Ясы и касоги - предки осетин и адыгов.

(обратно)

[61]

Пясты - так называлась правящая династия в Польше.

(обратно)

[62]

Ландскнехты - тяжеловооруженная немецкая пехота.

(обратно)

[63]

Сажень - мера длины на Руси, 152 см.

(обратно)

[64]

Крица - ковкое (сварочное) железо, получаемое при различных способах обработки руды и чугуна в горне на древесном или каменном угле.

(обратно)

[65]

Видок - свидетель.

(обратно)

[66]

Петров пост - начинается в понедельник через неделю после дня Святой Троицы. Завершается 12 июля, в день памяти апостолов Петра и Павла.

(обратно)

[67]

Гослар - столица германских королей в X-XI вв.

(обратно)

[68]

Свитка - верхняя мужская одежда, надевавшаяся через голову. Была ниже колен, с длинными узкими рукавами.

(обратно)

[69]

Мухояр - бухарская ткань из хлопка с шерстью или шелком.

(обратно)

[70]

Стратиг - военачальник в Византийской империи: иногда правитель пограничной фемы.

(обратно)

[71]

Прелагатай - древнерусское название соглядатая.

(обратно)

[72]

Динар - золотая арабская монета.

(обратно)

[73]

Торки - так русичи называли тюркоязычное кочевое племя огузов, появившееся в приднепровских степях в начале XI века после ухода оттуда печенегов.

(обратно)

[74]

Архиепископ - священнослужитель высшей степени церковной иерархии. Возглавлял поместную церковь.

(обратно)

[75]

Ксеркс - персидский царь, сын Дария, из династии Ахеменидов. Царствовал с 486 по 465 г. до н. э. Прославился походом в Грецию в 480 году до н. э. во главе несметного войска.

(обратно)

[76]

Гай Юлий Цезарь - древнеримский полководец и политический деятель, живший в 100-44 гг. до н. э.

(обратно)

[77]

Митридат VI Евпатор - знаменитый понтийский царь, живший в 132-63 гг. до н. э.

(обратно)

[78]

Чудь - в Древней Руси общее название некоторых западно-финских племен.

(обратно)

[79]

Архидьякон - старший дьякон в епархии, состоящий при кафедральном соборе правящего епископа. Надзирал за остальными дьяконами, заведовал благотворительными делами епархии.

(обратно)

[80]

Бек (тюрк.) - предводитель небольшого кочевья, князь.

(обратно)

[81]

Бей (тюрк.) - военачальник.

(обратно)

[82]

Берендеи - степняки, осевшие на русских рубежах и служившие русским князьям.

(обратно)

[83]

Семенов день - 14 сентября,

(обратно)

[84]

Сварог - бог солнца у восточных и западных славян.

(обратно)

[85]

Волхвы - жрецы у славян-язычников.

(обратно)

[86]

1078-й год современного летоисчисления.

(обратно)

[87]

Хазарское море - Азовское море.

(обратно)

[88]

Зихи - древнее название абхазов.

(обратно)

[89]

Тадун - предводитель конницы у хазар.

(обратно)

[90]

«… столицу северских земель…» - Чернигов был основан в VIII веке восточнославянским племенем северян.

(обратно)

[91]

Поруб - темница.

(обратно)

[92]

Эстергом - тогдашняя столица Венгрии.

(обратно)

[93]

Мыта - пошлина.

(обратно)

[94]

Медовая сыта - разварной мед.

(обратно)

[95]

Каженик - по-древнерусски, евнух.

(обратно)

[96]

Инвеститура - с латинского, «облачение, введение в сан». На практике осуществлялось светской властью. Состояло из следующих актов: вручение посоха и кольца (символ духовной власти), передача скипетра (знак светской власти) и земельного лена.

(обратно)

[97]

Огнищанин - управитель княжеского хозяйства.

(обратно)

[98]

Платье-сюрко - женское одеяние, трансформировавшееся из длинной туники. Имело короткие и широкие рукава, подпоясывалось поясом, спускающимся на бедра.

(обратно)

[99]

«…не желает пресмыкаться перед королем швабов…» - Генрих IV был из Франконской династии, которая сменила королей Саксонской династии. Области Франконии были населены швабами в Саксонии, где жили германские саксы.

(обратно)

[100]

Фурия - древнеримская богиня мщения,

(обратно)

[101]

Тать - разбойник.

(обратно)

[102]

Меря, мурома, мещера - финно-угорские племена, соседствующие с восточными славянами в бассейне Оки и Верхней Волги. Постепенно были совершенно ассимилированы славянами.

(обратно)

[103]

Тиун - домоправитель при князе или боярине.

(обратно)

[104]

Архипресвитер - в православии священнослужитель средней степени церковной иерархии. Обычно находился в свите патриарха или митрополита.

(обратно)

[105]

Синклит - собрание византийской знати, сенат.

(обратно)

[106]

Эпарх - градоначальник.

(обратно)

[107]

Фема - административно-территориальный округ в Византийской империи. Во главе фемы стоял наместник - катепан.

(обратно)

[108]

Лупанар - публичный дом.

(обратно)

[109]

Пресвитер - священнослужитель средней степени церковной иерархии с правом совершать богослужения и таинства кроме постановления в священнический сан.

(обратно)

[110]

Митра - сферический головной убор, украшенный шитьем, бархатом, бисером, драгоценными камнями, иконками. Необходимая принадлежность одеяния митрополита.

(обратно)

[111]

Маркграф - владелец пограничной марки. В средневековой Германии все вновь завоеванные земли называли марками.

(обратно)

[112]

Епископ - священнослужитель высшей степени в церковной иерархии. Епископом мог стать лишь священник, принявший монашеский чин. Кроме совершения богослужения епископы осуществляли административное руководство Церковью.

(обратно)

[113]

Яблочная сыта - разварные в воде яблоки, что-то вроде жидкого киселя.

(обратно)

[114]

Логофет дрома - византийский чиновник, ведавший связями с иноземными государствами.

(обратно)

[115]

Новелисим - один из высших светских титулов в Византийской империи; чиновник, заведующий императорской канцелярией.

(обратно)

[116]

Куропалат - высший придворный титул в византийской империи - мажордом.

(обратно)

[117]

Этериарх - предводитель императорской гвардии.

(обратно)

[118]

Равдухи - стража личных покоев императора.

(обратно)

[119]

Друнгарий флота - командующий византийским флотом.

(обратно)

[120]

Орфей - мифический греческий певец, сын музы Каллиопы и речного бога Эагра. Своим пением и игрой на кифаре Орфей зачаровывал не только людей, но и животных и растения.

(обратно)

[121]

Государственный фиск - налоговый департамент.

(обратно)

[122]

Оплит - тяжеловооруженный византийский пехотинец.

(обратно)

[123]

Стратопедарх - византийский полководец, имеющий под началом большое воинское подразделение.

(обратно)

[124]

Таксиарх - начальник таксиса, отряда пехоты в 150 воинов.

(обратно)

[125]

Малик-шах - полное имя Малик-шах Абуль Фатх джелал-ад-дин. Годы жизни 1055-1092. Султан с 1072 года. Из династии Великих Сельджукидов, правившей в странах Ближнего и Среднего Востока. В годы правления Малик-шаха государство Сельджукидов достигло наибольшего могущества.

(обратно)

[126]

Санчак-бей (тюрк.) - младший военачальник, имеющий тем не менее свой штандарт.

(обратно)

[127]

Яхве - верховный бог в иудаизме, переводится как «творец всего сущего».

(обратно)

[128]

Ногата - мелкая серебряная монета, в гривне было 20 ногат.

(обратно)

[129]

Кнехты - воины, имевшие на вооружении легкие шлемы и небольшие щиты, а также дротики, луки и стрелы.

(обратно)

[130]

«Гот мит унс!» - «С нами Бог!»

(обратно)

[131]

«О майн гот!» - «О мой Бог!»

(обратно)

[132]

Закомара - полукруглое или килевидное завершение наружного прясла стены, воспроизводящее очертания расположенного за ним свода.

(обратно)

[133]

«Ты ведь христианин, а не бохмит какой…» - бохмитами на Руси называли мусульман.

(обратно)

[134]

Иеромонах - священнослужитель средней степени в церковной иерархии, принявший монашество.

(обратно)

[135]

Архонт - переводится с греческого как «начальник, властитель».

(обратно)

[136]

Подъездной - сборщик налогов.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

  Глава первая. ГОРДИЕВ УЗЕЛ.

  Глава вторая. БИТВА ПРИ ОЛОМОУЦЕ.

  Глава третья. МЕЛИТРИСА.

  Глава четвертая. ПОСОЛЬСТВО ИЗ ЦАРЬГРАДА.

  Глава пятая. БЕСЕДА ЗА ШАХМАТНОЙ ДОСКОЙ.

  Глава шестая. ЛАНКА.

  Глава седьмая. ДАВЫД ИГОРЕВИЧ.

  Глава восьмая. БОРИС ВЯЧЕСЛАВИЧ.

  Глава девятая. НЕУДАВШИЙСЯ ЗАГОВОР.

  Глава десятая. НЕУГОМОННЫЙ ВСЕСЛАВ.

  Глава одиннадцатая. ВСТРЕЧА НА ГОРЫНИ.

  Глава двенадцатая. ОБЕЩАНИЕ ИЗЯСЛАВА.

  Глава тринадцатая. БЕГСТВО ИЗ ДВОРЦА.

  Глава четырнадцатая. ТМУТАРАКАНЬ.

  Глава пятнадцатая. ПОХОД НА ПОЛОЦК.

  Глава шестнадцатая. ОБИДА И РАЗОЧАРОВАНИЕ.

  Глава семнадцатая. СМЕРТЬ ГЛЕБА СВЯТОСЛАВИЧА.

  Глава восемнадцатая. БИТВА НА СОЖИЦЕ.

  Глава девятнадцатая. НЕЖАТИНА НИВА.

  Глава двадцатая. ЯРОСЛАВ И ДАВЫД.

  Глава двадцать первая. БИТВА У РЕКИ ХОРОЛ.

  Глава двадцать вторая. СМЕРТЬ РОМАНА СВЯТОСЛАВИЧА.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава первая. ТЫСЯЧА ГРИВЕН.

  Глава вторая. ЗАМЫСЕЛ ОДЫ.

  Глава третья. ВЕНГЕРСКИЕ ПРИНЦЕССЫ.

  Глава четвертая. БИТВА НА РЕКЕ ИРПЕНЬ.

  Глава пятая. ГРАФИНЯ РОЗАМУНДА.

  Глава шестая. «ЧЕРТОВА ДЮЖИНА».

  Глава седьмая. ЯЗЫЧНИК ХОДОТА.

  Глава восьмая. ЯНКА.

  Глава девятая. УДАЧНАЯ МИССИЯ КОСНЯЧКО.

  Глава десятая. ПОДЛОЖНОЕ ПИСЬМО.

  Глава одиннадцатая. ОСТРОВ РОДОС.

  Глава двенадцатая. ФЕОФАНИЯ.

  Глава тринадцатая. БИТВА ПРИ КИНОС-СЕМЕ.

  Глава четырнадцатая. МЕСТЬ.

  Глава пятнадцатая. МЫТАРСТВА ДАВЫДА ИГОРЕВИЧА.

  Глава шестнадцатая. ВОЙНА НА ВОЛЫНИ.

  Глава семнадцатая. ЯРОПОЛК ИЗЯСЛАВИЧ.

  Глава восемнадцатая. НЕРАДЕЦ.

  Глава девятнадцатая. КУНИГУНДА.

  Глава двадцатая. СДЕЛКА.

  Глава двадцать первая. БУЛГАРЫ.

  Глава двадцать вторая. ПОЛЬСКИЙ УЗЕЛ.

  Глава двадцать третья. МАТИЛЬДА.

  Глава двадцать четвертая. ДОЧЬ ХАНА ОСОЛУКА.

  Глава двадцать пятая. СМЕРТЬ РЮРИКА РОСТИСЛАВИЧА.

ОБ АВТОРЕ.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg